Тирания Я. Конец общего мира [Эрик Саден] (epub) читать онлайн

Эрик Саден

тирания Я

конец общего мира

Редактор Т. В. Гольдберг

Корректор Л. А. Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

Подписано к печати 14.05.2023.

Издательство Ивана Лимбаха

197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18

(бизнес-центр «Норд Хаус»)

тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08

e-mail: limbakh@limbakh.ru

www.limbakh.ru

УДК 821.133.1-96-4 «20» + 101.1:316*312 = 161.1 = 03.133.1

ББК 84.3 (4Фра) 64-46 + 87.6-021*83.3

С 14

Саден Эрик. Тирания Я: конец общего мира / Пер. с фр. А. Захаревич. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. — 336 с.

ISBN 978-5-89059-509-6

Протесты, демонстрации, беспорядки, забастовки; волнения, неповиновение, осуждения — никогда еще протестная активность не была такой интенсивной. Как мы к этому пришли? Какие обстоятельства вызвали такую ярость в жизни и социальных сетях?

Причины бунта связаны с отклонениями от либерализма, избранного в качестве единственной политической модели (усугубление неравенства, ухудшение условий труда, сокращение государственных услуг, политические скандалы...). Но насилие, с которым человечество сталкивается сейчас, беспрецедентно, потому что выражается в новом субъекте: индивиде-тиране. С рождения знакомый с новейшими техническими достижениями, имеющий доступ к интернету, смартфонам и потрясенный цифровой революцией (приложения, дающие ощущение, что мир у наших ног, социальные сети, в которых мое слово стоит всех) этот новый человек верит в то, что он может влиять на ход событий.

В своем блестящем эссе Эрик Саден дает трагически справедливый анализ краха нашего общего мира, чтобы переосмыслить условия общественного договора, способного удержать нас вместе.

Эрик Саден (р. 1973) — французский писатель и философ, один из ведущих толкователей цифровой цивилизации. Читает лекции по всему миру, книги переведены на несколько языков.

© Éditions Grasset & Fasquelle, 2021

© А. Б. Захаревич, перевод, 2023

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2023

© Издательство Ивана Лимбаха, 2023

Забыть… нет, нельзя, невозможно. Когда-нибудь эти страдания будут взывать об отмщении.

Эмиль Золя. Чрево Парижа*

Тоталитарные решения могут спокойно пережить падение тоталитарных режимов, превратившись в сильный соблазн, который будет возобновляться всякий раз, когда покажется невозможным смягчить политические и социальные проблемы или ослабить экономические страдания способом, достойным человека.

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма**

Предъявление иска в обществе возможно, только если есть общественный договор.

Юстиниан. Дигесты. XVII, 2.31*

Нет меньшей независимости, чем у свободного гражданина. Свободный гражданин зависим потому, что постоянно действует совместно с согражданами. Из этих совместных действий и может родиться всеобщее благосостояние.

Алексис де Токвиль.
Старый порядок и революция**

* Здесь и далее, если не указано иное, цитаты по тексту Э. Садена даются в переводе А. Захаревич. В существующем переводе Л. Кофанова этот фрагмент звучит так: «Для того чтобы мог быть предъявлен иск, вытекающий из товарищества, необходимо, чтобы товарищество существовало» (https://rimpravo.ru/17-kniga-digest-iustiniana#2).

** Пер. Л. Н. Ефимова.

* Запрещена в РФ с 21 марта 2022 г.

* Международная террористическая организация, деятельность которой запрещена в РФ.

* Кейнс Джон Мейранд, 1-й барон Кейнс (1883–1946) — британский экономист. В 1999 г. журнал Time включил Кейнса в число самых важных людей века, утверждая, что «его радикальная идея о том, что правительства должны тратить деньги, которых у них нет, может спасти капитализм».

* Поющие под дождем (англ.).

Первым в декабре 2019 года тряхнуло административный центр провинции Хубэй — город Ухань. Люди начали заражаться неизвестным вирусом, и число заразившихся стало быстро расти. Вскоре подтвердилось, что вирус передается от человека к человеку, и вереницы заболевших потянулись в больницы. Показатели смертности, фиксировавшиеся изо дня в день, с самого начала дали экспоненциальный рост. Опасаясь эпидемии в национальном масштабе, власти решили закрыть одиннадцатимиллионный город, запретив выезд и въезд, а жителей обязали не покидать свои дома. Несмотря на эти меры, инфекция охватила другие регионы, а также соседние страны и словно пустилась вслед за солнцем, распространяясь с востока на запад. Сначала она заявила о себе на Ближнем Востоке, в основном в Иране, а через несколько дней достигла Италии, за которой последовала остальная Европа и, в последнюю очередь, американский континент с севера до юга. Как будто взорвался пороховой заряд — болезнь сумела обогнуть всю планету. Из подобия локального землетрясения, стремительно наступая, она превратилась в своеобразную ударную волну, накрывшую весь мир, вспышку, заставившую миллиарды людей прекратить работать, перемещаться, участвовать в коллективных мероприятиях, посещать бары и рестораны, иначе говоря — засесть взаперти, не имея иной перспективы, кроме как неопределенное время дожидаться, когда бедствие сойдет на нет. Жесткие ограничения, принуждающие к совершенно новому образу жизни, ощутили на себе и мы. Нежданно-негаданно нас постигла участь кротов в людском обличье, которые бродят туда-сюда по своим норам, удобным или не очень, а между тем значительную часть экономической машины парализовало. Произошел внезапный и всеобщий коллапс.

Это было так неожиданно, настолько выбивало из колеи и обретало столь невероятный масштаб, что никак нельзя было ограничиться констатацией факта: какой-то патоген почти молниеносно заморозил чуть ли не всю нашу деятельность, индивидуальную и коллективную. Событие такой важности происходит приблизительно раз в столетие, так что его просто необходимо было представить носителем некоего смысла, если не сказать — послания. И вот вместо благотворной паузы и погружения в себя, которые должны были помочь нам лучше справиться с психологическим потрясением, оно принесло совсем другое явление, быстро ставшее бесконтрольным: всенаправленный словесный поток. Люди, которых во всем ограничили, тотчас испытали потребность в самовыражении, неутоленную жажду слова, особенно заметную в кризисные периоды. Эта тяга получила двойное проявление: констативное и проективное.

Первое приняло квазирелигиозную форму покаяния. Все человечество разом встретилось с собственными грехами лицом к лицу. Мы почти в один голос начали признавать безмерность наших проступков. Этот огненный смертоносный бич полагалось воспринимать как очевидный признак болезни цивилизации, сбившейся с пути, нашей слепоты, безответственности. Мы позволяли себе переступать черту, предавались гордыне, а этот вирус, не терпящий границ, высветил неправильности глобализации, наш внутренний эгоизм, клиническое безумие наших экономических систем. Микроскопическая частица одновременно обнажила тщеславность нашего стремления к всемогуществу и долго преуменьшавшуюся степень нашей уязвимости. Также мать-земля, сама совесть, в последний раз предупреждала нас — в числе многих и многих наставлений — о пагубных последствиях вырубки лесов, неограниченного наступления городов на сельские районы, слишком тесного соседства с естественными видами, которым лучше бы оставаться в стороне от нашей бетонированной жизни. Оказалось, что охватившая мир пандемия словно усадила всех за один большой круглый стол, — круглый, подобно Земле, — но на каждого навела курсор, чтобы судить о происходящем можно было в некотором смысле по себе, находя подтверждение давно высказанным и вполне справедливым мыслям, не встретившим, как видно, должного понимания. Кто-то почти с наслаждением или же довольно бесстыдно возрадовался — мол, я во всем был прав. С другой стороны, в начале весны расцвело новое племя — специалистов по «миру после».

Эти не скупились на красноречие, выступая в роли новых жрецов, которые хором подхватывают формулировки, зачастую заимствованные из немудреного морализма — например: «Мы все живем на одной планете», — или призывают «проявить альтруизм», обратиться к «новому гуманизму» и сыплют другими подобными штампами. Нашлись те, кто принялся по пунктам излагать всевозможные программы, которые надо срочно принять, — и будет нам вечное счастье. Не говоря о некоторых крупных политиках и экономистах, не стеснявшихся переобуваться на ходу. Певцы «интегральной приватизации» общества стали пламенными защитниками жесткой регуляции, вопиющими о необходимости «переопределить основы капитализма», установить принципы солидарности или же промышленного и монетарного «суверенизма». Такая «возгонка» мнений, проявившаяся в уверенных заявлениях и нормативных предписаниях, — вместо востребованной разъяснительной практики, — породила настоящую какофонию, которая только усилилась в социальных сетях, напомнивших гигантские эхо-камеры с невероятным оглушающим эффектом. В действительности мы настолько синхронизировались в реальном времени, что единый ритм удалось придать и нашему сознанию, — таково одно из незримых воздействий разнообразных цифровых потоков, беспрестанно формирующих наше существование.

А ведь следовало — и по-прежнему следует — найти слову совсем другое применение, исходя из совершенно иной логики — свидетельствования. Нужно описывать ситуации, взятые из опыта «на местах», там, где бич нашего времени дает о себе знать наиболее жестоко: в больницах, на предприятиях, в школах, в бедных домохозяйствах, заброшенных пригородах. Именно этого не хватило нам в последние десятилетия — рассказов, которые звучали бы вразрез с потоком разглагольствований, маскирующих реальное положение, отвечающих разного рода интересам и в конечном счете формирующих наши представления. Будь мы по-настоящему внимательны к этому поучительному контрдискурсу, то наверняка жили бы в менее нездоровых обществах. Ведь этот кризис в первую очередь выявил все недостатки медицины, негативные следствия продолжающегося оттока инвестиций в государственное обслуживание, ценность многих редко замечаемых профессий, определяющих, однако, нормальное функционирование общества; показал он и степень неравенства или неспособность некоторых мировых регионов достойно справляться с подобными испытаниями. Случившееся потрясение мирового масштаба отражает прежде всего меру нашей бездеятельности и несостоятельности, как и все вытекающие из них осложнения и тяготы. Свидетельствовать — значит открывать окружающим глаза на то, что неизвестно большинству, чего они не видят, ведь все это — в силу нарушения элементарных прав, с которым сталкиваются отдельные граждане или целое сообщество, — требует предания огласке. В этом отношении нам следовало бы неизмеримо внимательнее прислушиваться к сообщениям из глубин повседневной жизни, где зачастую можно почерпнуть более содержательный опыт, чем у многочисленных записных экспертов. Все эти «протоколы» должны войти в основное руководство по общественной практике, — далекой от иллюзий и идеологических шор, — которая заявит о себе как политика свидетельствования.

Такая политика первым делом защищала бы ряд принципов, относимых к фундаментальным и даже больше — насущным: уважать достоинство и неприкосновенность личности, заботиться о гарантиях всеобщего равенства и справедливости, содействовать тому, чтобы каждый мог раскрыться как можно полнее, не загрязнять биосферу и соблюдать личную гигиену. Задача — создавать условия для приведения того, что существует сейчас, в максимальное соответствие сугубо моральным требованиям. Для этого необходима двойная терапия: нужно регулярно проводить диагностику и повсеместно — через множество конкретных действий — заниматься как латанием, так и врачеванием ран нашего общества и искоренением его недостатков. Такова политика настоящего, иначе говоря — гуманистическая, поскольку она перво-наперво опирается на положение дел в том или ином месте и не стремится подогнать реальное под заранее определенные концепции, а, наоборот, приводит действия в соответствие с суровыми реалиями времени. Все это далеко от будоражившего нас в последние годы — и так умело стимулированного цифровой индустрией — увлечения будущим, берущего начало одновременно в отрицании реальности и в непрерывном забегании вперед, когда ставка делается на решения, которых надо ждать, часто фантазматические и дающие к тому же преимущественно технические ответы на наши трудности.

Характерное свойство такого подхода — необходимость переопределить условия политической деятельности. В этом, наверное, и состоит «после»: заставить нас отказаться от схем, обусловленных мерами, принятыми на пике, исходя из априорно выстроенных и часто беспочвенных концепций, и предпочесть решения, которые полностью учитывали бы все зло, изматывающее тела и души, покрывающее трещинами наш общий фундамент, и неустанно стремились бы от него избавиться. Под такой вывеской речь может идти не только о возрождении государства всеобщего благосостояния, которое теперь видится единственным спасительным выходом. Дело не сводится к восстановлению или созданию раз и навсегда страховочных систем и механизмов солидарности, предполагается своеобразное непрекращающееся хирургическое вмешательство, чтобы повсеместно и чуть ли не в каждом конкретном случае лечить последствия травм из-за применявшихся около полувека все более избыточных экономических догм.

Подобный дух также требует вовлеченности каж-дого в соответствии с практикой соблюдения гражданских прав, которая, как пишет Токвиль, не ограничиваясь лишь управлением «сверху», напротив, должна позволять, «чтобы граждане получили неограниченное количество стимулов действовать сообща и ежедневно бы ощущали свою зависимость друг от друга» [153]. Мы заплатили высокую цену, преступно отвернувшись от этих императивов и предпочтя пользоваться негативной свободой. Той, что приветствует беспрепятственное выражение персональных желаний и в конце концов будет способствовать возникновению общества индивидов, которым приходится полагаться только на самих себя. Уже ясно, что чрезвычайный кризис, порожденный пандемией COVID-19, приведет к массовым увольнениям по всему миру, вышвырнет на улицу отдельных людей и целые семьи, подогреет гнев, вызовет столкновения, будет взращивать соблазн воровства, неприятие других и стимулировать как выстраивание клановых связей, так и явления неуправляемости, которыми захотят воспользоваться персоны, наделенные властью. Таким образом, нам не избежать коллизии двух совершенно противоположных типов мобилизации масс.

Ведь без столкновений и конфликтов ничего убедительного не выйдет. В противостоянии лицом к лицу с одной стороны будут те, кто горит желанием заявить о своей ярости, растущей в ущерб всему миру и другим людям, — как и им самим, — кто настроен принимать решения, прислушиваясь только к собственным эмоциям и следуя субъективным убеждениям, кто способен ввести в нашу жизнь своего рода обыкновенное варварство, затаенное, бессимптомное. А с другой — те люди обоих полов, которые, несмотря на раздражение, вовсе не желают участвовать в гражданской войне слов и лиц и, наоборот, готовы прикладывать усилия, чтобы остановить разгул злобы и ненависти, работать на ситуацию справедливости в нашей повседневной жизни и решительно пресекать бесчинства отдельных лиц или групп, позволяющих себе обманывать ближних, потому что им самим довелось пострадать. Мы живем в эпоху предстоящей непримиримой борьбы Танатоса и Эроса, тех, кем движет импульс разрушения или, наоборот, твердое намерение созидать и принцип надежды.

2010-е годы начались с обострения недоверия и ресентимента вследствие ущерба от финансового кризиса 2008 года, с развития логики непостоянства и конкуренции между людьми, как и с предоставления нам в пользование технологий, поддерживающих экспрессивность и создающих впечатление самодостаточности. Нынешнее десятилетие станет не чем иным, как его продолжением: пагубная динамика будет и дальше распространяться и усиливаться, тем более что благодатную почву для этого сулит новая вирусная инфекция, охватившая планету, сковавшая нас и умножившая горести и страхи. Видно, История всегда будет повторяться, требуя от нас постоянного возвращения к фундаментальному политическому и цивилизационному вопросу — о жизнеспособности, качестве и справедливости связей, преобладающих между человеком и общим целым. Встает он, — пожалуй, беспрецедентно, — и как ключевая проблема нашего времени. А в этой книге пора ставить точку, и пусть в каждом из нас проснется наконец чувство ответственности.

Благодарю Оливье Нора, главу издательства «Грассе» (Grasset), который с самого начала с воодушевлением принял этот проект и во всем его поддерживал, Клоэ Дешам, редактора этой книги, за исключительное внимание, замечания и предложения, Седрика Бьяжини, главного редактора издательства «Эшапе» (L’Échappée), с которым мы уже много лет остаемся единомышленниками и друзьями, и, наконец, Элиз М. д’Арбомон за ежедневную поддержку и теплоту.

Введение
Тоталитаризм множества

Давид и Голиаф

Это было как гром среди ясного неба: вся планета внезапно содрогнулась. В тот день, 28 ноября 2010 года, передовицы пяти крупных ежедневных газет — «Монд», «Нью-Йорк таймс», «Гардиан», «Шпигель» и «Паис» — вышли с заголовками о сенсационном разоблачении. Сообщалось о публикации первой подборки американских секретных военных документов, в основном относящихся к войнам в Ираке и Афганистане, а также дипломатической переписки. Утечка обнаружилась на сайте не из самых посещаемых — WikiLeaks: несколькими годами ранее его основал человек, решивший дать бой всевозможным властным структурам и раскрыть зачастую непрозрачные принципы их деятельности. Он обладает продвинутыми навыками, которые в мире, где уже почти завершена стадия оцифровки информации, позволяют хакерить сервера и обеспечивать быстрое распространение похищенных данных в сети. Этот человек — Джулиан Ассанж, австралийский специалист по информатике, ему тридцать девять лет, он проповедует полную прозрачность как в общественных, так и в частных делах, считая это одним из основных рычагов полноценного демократического исвободного общества.

Огласке тогда были преданы многие предосудительные, а порой и незаконные действия, ведь в основу начинания лег постулат: если в какой-либо деятельности применяются конфиденциальные методы, публике следует об этом знать. «Разоблачителя» тут же нарекли пророком нашего времени — еще бы, он умудрился создать инфраструктуру, которая привела в трепет «сильных мира сего», испокон веку пользовавшихся безграничным иммунитетом. В то же время его стали осуждать за наивность и безответственность — дескать, он подвергает опасности людские жизни или мешает действиям, которые для успешного завершения должны совершаться без посторонних глаз. Но, черт возьми, раз уж объявился герой, движимый столь благородными порывами, к чему вдаваться в подробности? Куда лучше влиться в хвалебный хор. Вскоре Соединенные Штаты подали запрос об экстрадиции Ассанжа из места пребывания — Лондона, где в итоге ему удалось укрыться в посольстве Эквадора. Последовало предписание о запрете на хостинг — и тотчас, словно со скоростью света, размножились более двух тысяч «зеркальных» сайтов. Такой ответ означал, что наступила новая эра, в которой будет сложнее, а то и вовсе невозможно воспрепятствовать мгновенному распространению документов по миру.

Стало очевидным, что назад пути нет: теперь один человек или группа людей способны в одиночку потревожить большие общественные институты вплоть до целого государства, в данном случае — первую экономическую и военную державу планеты. Всем нам открылись невиданные ранее возможности. Газета «Монд» назвала Джулиана Ассанжа «человеком года». В свою очередь, «Нью-Йорк таймс», как и журнал «Тайм», предпочли Ассанжу другого молодого человека, которому «дар предвидения» и мастерские навыки программирования помогают точно так же чуть ли не самостоятельно устанавливать новый порядок: двадцатишестилетнего Марка Цукерберга. Он новоиспеченная знаменитость, основатель так называемой социальной сети Facebook[*], которая на тот момент показывает экспоненциальный рост. Почетный титул ему присвоили через несколько месяцев после того, как, несмотря на весьма юный возраст, он удостоился байопика под названием «Социальная сеть» (режиссер Дэвид Финчер, 2010). Замысел Цукерберга состоял в том, чтобы дать людям во всем в мире возможность свободно обмениваться информацией, сообщать ближнему кругу о делах житейских, в той или иной мере личных, говорить с аудиторией на любую тему — было бы желание, или, пользуясь одной из функций, «постить» личные фотографии. Так складывались новые доступные механизмы самовыражения для тех, кто хочет оставаться на виду.

Уму непостижимо

Теперь, когда 2010-е годы позади, пожалуй, можно считать эти два события началом исторического этапа, когда почва все быстрее уходила у нас из-под ног, а ориентиры теряли узнаваемость. De facto деление на десятилетия задает произвольный шаг, однако a posteriori, когда такой отрезок завершается, он отмечает границу эпохи. В этот период мы день за днем наблюдали за действиями, высказываниями, размышлениями, не соответствовавшими тому, что знали прежде. Следили за скрытыми и порой озадачивающими метаморфозами в манере поведения, образе мыслей, способах самовыражения, но не могли определить их содержание, разве что, регулярно повторяясь, все это стало вызывать удивление, непонимание, если не озабоченность. Ведь теперь не столько крупные общественные структуры примеряли на себя новые одежды, сколько отдельные фигуры, позиции, взгляды — или их отсутствие — явно или неявно принимали необычный вид. Словно неумолимо распространялась атмосфера, сотканная из более или менее очевидных конфликтов, неделикатных поступков, словесного и физического насилия, похожая на ползучий недуг.

Субъективные впечатления вступали в резонанс с общим ходом событий, подтверждавшим масштабные изменения этоса, принципов существования. И хотя дух времени плохо поддавался определению, он все же заявлял о себе через множество фактов, регулярно приводивших нас в замешательство, — а временами и вовсе уму не постижимых, — и перекликавшихся, открыто или подспудно, с самой обычной повседневностью. Мы следили за ростом недоверия к различным властным структурам: политическим деятелям, общественным институтам, международным организациям, «элитам», печатным органам... По всему миру стали заявлять о себе популистские движения, декларируя не столько законную волю народов активнее участвовать в принятии решений касательно их судьбы, сколько отказ от репрезентативной демократии и внезапную любовь к личностям, зачастую привыкшим обличать и сулящим лучшее будущее в случае введения систем, построенных главным образом вокруг их персон. 2010-е годы — время охватившей все пять континентов эпидемии так называемых нелиберальных режимов: в Венгрии, Турции, Польше, Италии, Индии, на Филиппинах, в Бразилии...

Два неожиданных и озадачивающих результата подтвердили, что политический климат поменялся: в июне 2016 года — итог голосования по Брекситу, определивший выход Соединенного Королевства из Европейского союза, а спустя несколько месяцев — избрание Дональда Трампа президентом Соединенных Штатов. Позиции, отличавшиеся принципиальным намерением бросить вызов установившемуся порядку, получили внезапную массовую поддержку. Возможно, этому способствовал все шире распространявшийся дискурс, в котором никого не заботило, подлинны ли факты, а единственной целью высказываний было воспламенить умы. Сложился новый принцип выражения мнения, а точнее — безосновательного утверждения. Возникли понятия «постправда», «фейковая новость», «деза» — их абсурдный вторичный смысл созвучен нашему растущему коллективному недоумению.

Несколькими годами ранее, в 2014-м, на территориях по обе стороны иракско-сирийской границы некто Абу Бакр аль-Багдади самолично провозгласил халифат — Исламское государство[*]. Оно мыслилось как плацдарм для борьбы с пресловутым отклонением от догмы в некоторых мусульманских странах, а еще для борьбы с Западом, обвиняемым в том, что он проповедует нечестивый образ жизни, так что должен наконец заплатить за унижения, которым подверг многие некогда колонизированные народы. Вскоре влияние этой сущности, действовавшей главным образом через интернет, привело к целому ряду массовых терактов, — в основном осуществленных одиночками, — в Европе, на Ближнем Востоке, в Азии и Соединенных Штатах.

Эти потрясения происходили на фоне небывалого расцвета космополитизма, охватившего планету. Отдельные люди и группы, для которых повседневными источниками информации становились «альтернативные» сайты и видеоролики, вообразили, будто теперь им известны подлинные факты и связанные с ними механизмы — как противоположность слаженному «официальному» дискурсу, обеспечивающему сохранение «логики доминирования». Одновременно вновь напомнил о себе антисемитизм, причем как в своих исторических формах — с извечными стереотипами, сетованиями на засилье евреев в финансовой сфере или приписыванием им планов организованных манипуляций в различных целях, так и в совершенно новых — вместо субъективных ощущений, о которых обычно молчат, антисемитизм стал принимать яркое словесное выражение, непосредственное или завуалированное, сделавшись повсеместным.

Мы в замешательстве

Все эти явления, ставшие едва ли не обыденной чертой времени, не перестают порождать поток рассуждений, комментариев, статей и книг, отражающих разную степень неуверенности их авторов. Растерянность плодит слова. Первая реакция — обозначить крах неолиберализма, ставшего за эти без малого полвека основным кредо большинства стран, и рассмотреть все порожденные им пагубные последствия: растущее неравенство, повсеместную нестабильность, отход от идеи государства всеобщего благосостояния и принципа солидарности. Вспоминаем, как теряют доверие политические деятели, не справившиеся со своей задачей — заботиться прежде всего об умножении общественной пользы. Оглядываемся на губительные последствия финансового кризиса 2008 года и ущерб, частный и коллективный, который он причинил. Отмечаем обилие хаотичных потоков мигрантов по всему миру, особенно в Европе, на протяжении 2010-х годов, и как результат, изоляционизм и неприятие. Говорим о ставшем глобальным осознании экологической катастрофы, климатических изменений, смертельно опасного загрязнения сре-ды, преступного применения пестицидов, и все эти факты свидетельствуют о безответственном попустительстве, если не сказать — сговоре, давно уже действующем между правителями и миром финансов. Безусловно, вместе все эти и многие другие события посеяли в гражданах недоверие, которое в дальнейшем только росло. Но было трудно угадать, во что выльется каждый из таких случаев, а тем более связать воедино все, что может пролить на них свет, постичь то, что в конечном счете будоражит столь прихотливое современное сознание. Как сказал Макиавелли, «неопределенность времен рождает хаос в умах».

И вот в полном смятении мы силимся отыскать исторические аналогии. Говорим о «возврате в 1930-е». Доходим до того, что поспешное и поверхностное сравнение явлений, разделенных примерно столетием, становится нормой. Такие методы еще больше все запутывают, мешают уловить совершенно уникальную суть нашего настоящего. Мы неустанно пытаемся увидеть нечто содержательное в каскаде событий, но не можем извлечь всю соль, понять, из какого они теста. Не то чтобы, преуспев в этом и исполнившись лучших побуждений, мы могли бы рассчитывать, что исправим порядок вещей. Зато, на худой конец, без ретуши взглянули бы на то, с чем сейчас столкнулись. Мы не перестаем констатировать, но никак не научимся выделять ядро, очаг, который следует распознать. Что действительно нужно сделать в ответ на всю эту бессмысленную прозу и отдельные бесполезные методы, так это подняться на ступень выше. А значит, не считать эти процессы чем-то внешним по отношению к нам, — как будто это губительный и неопределенный субстрат нашего мира, — но видеть, что процессами этими управляет множество сил, полагающих, что у них теперь совсем иной статус, и стремящихся об этом заявить. Ведь в 2010-х годах, — кардинально изменив и наше представление о себе, и исторически сложившийся уклад совместного существования, — явился современный индивид в новом качестве.

Чем кончилась долгая история

Этос, о котором мы будем говорить, полноценно оформился не так давно, но важно, что его появление лишь завершает процесс, начавшийся в далеком прошлом: ему более двух веков, и он берет начало в философской и политической доктрине, сформировавшей, в особенности на Западе, наши традиции и культуру, — речь идет о либеральном индивидуализме. Течение, зародившееся в самом начале XVIII века и познавшее теоретический взлет в эпоху Просвещения, должно было отразить чаяния тех, кто стремится избавиться от гнета, способствовать выражению личного мнения и утвердить принцип независимости внутри общества, призванного поставить во главу угла правовое равенство и умножение общественной пользы. Но вот парадокс — или, скорее, сущностный недостаток данного направления мысли: начатое на заре XIX века применение этих правил внутри крупных промышленных держав вскоре привело к разрастанию вопиющего неравенства, повсеместному ухудшению условий труда, хроническому обнищанию. Сколько явлений, бесконечно порождающих — по крайней мере, у большинства — жестокое ощущение разрыва между изначальным, казалось бы, светлым посулом и повседневной реальностью жизни! А вдобавок — острые столкновения, политические и общественные конфликты, регулярные возмущения и все чаще разделяемое чувство, что хваленое равенство недостижимо для большинства.

И все же гораздо позже, когда позади осталась Вторая мировая со всеми ее страданиями и зверствами, возрождение либеральных демократий сопровождалось убежденностью: если свобода личности теперь как никогда становится главной аксиомой, значит, законные потребности каждого и всеобщее единство придут наконец в гармоничное равновесие. В будущем такие режимы обещали быть одновременно гарантами защиты индивида, частной инициативы и экономического роста, результатом чего станет счастливое процветание, несущее пользу всей общности. Для этого основное внимание уделили механизмам единомыслия и развитости общественных служб. Однако с течением десятилетий — из-за совокупного давления идеологических сил, частных интересов и периодически повторяющихся кризисов — эти принципы стали постепенно утрачивать свое наполнение, а параллельно складывались все более рабские условия труда и жесточайшая конкуренция среди тех, кого в середине 1970-х осчастливили начавшейся делокализацией промышленных предприятий и вытекающими отсюда массовыми увольнениями. Настал час горького разочарования, когда общественный договор у нас на глазах перестал служить фундаментальной опорой и пошел трещинами, обусловив недоверие к политикам, которое впоследствии будет только расти. Эта рана, в своем роде первая коллективная травма, не забылась и оставила след на несколько поколений вперед, так что около полувека спустя мы обнаружим, что он неизгладим и служит благодатной почвой, на которой обильно множатся все обиды будущего.

Однако после падения Берлинской стены в 1989 году, — словно наступило прозрение, — у этой идейно-политической линии под звуки фанфар вновь проявилось тяготение к своему изначальному духу и стремление обрести второе дыхание. Оно открылось на волне «конца истории», когда оказалось, что противостояние диаметрально разнящихся моделей цивилизации и впустую потраченных военных бюджетов сделалось пережитком и теперь уступает место строю, обещающему примирение и всеобщее благоденствие, — социальному либерализму. Казалось бы, победил обновленный общественный договор. Конфликт между свободной частной инициативой и поиском оптимального коллективного интереса исчерпан благодаря справедливому отчуждению материальных ценностей, произведенных ради общей пользы. Чем не логичная идея на фоне крушения государств, проповедовавших коллективизм и планирование, как и всех ответвлений и крайностей, обусловленных необузданным взлетом неолиберализма, наблюдавшимся долгие годы? Но в действительности время было упущено. И этот период стал поворотным: именно тогда выкристаллизовался двойной феномен, плавно вырабатывавшийся десятилетиями. Почти бесповоротная утрата доверия в отношении политических высказываний и тогда еще достаточно незаметный разрыв между индивидом и обществом. Так начался — и длится по сей день, — долгий этап постоянного и все ускоряющегося отклонения от паритета.

Курс на личную капитализацию

К началу 1990-х годов кое-что меняется: складывается, хотя открыто о себе еще не заявляет, своего рода системный приоритет индивида над общим порядком. Характерно, что тенденция развивалась из добровольного приятия логики, прежде утверждавшейся извне. В основном она действовала в менеджменте, который на рубеже 1980-х понемногу избавился от нормативных схем, низводящих наемных работников до уровня простых исполнителей, и переориентировался, взяв курс на поощрение их «креативности» в расчете на двойную пользу: постоянную самоотдачу и личную ответственность в случае низких результатов. Теперь, когда эти принципы вышли на первый план, казалось, что они отвечают некоей правде времени, и даже далеко за рамками работы наше существование — куда как менее обусловленное — должно протекать под знаком беспрепятственного проявления талантов и стремления к личной самостоятельности. С этой точки зрения позитивная — на тот момент — фигура частного предпринимателя, способного в одиночку, благодаря смелости и упорству, невзирая на риски достичь независимости в той или иной форме, начинала восприниматься — осознанно или неосознанно — как пример хозяина собственной судьбы.

Именно тогда стал популярным образ индивида, представляющего собой едва ли не носителя сверхспособностей, готового совершить любой подвиг и пошатнуть порядок вещей. Например, без сопровождения пересечь на гребной лодке Тихий океан, как это сделал отважный Жерар д’Абовиль, которому мужество и сила рук помогли в 1991 году добраться от японских берегов до Калифорнии. Или научиться выполнять магические трюки, как иллюзионист-гуру Девид Копперфильд, чтобы все готовы были поверить, будто их автор благодаря левитации переносится с одного края Большого каньона на другой. Тогда же объявилось яркое соцветие бесчисленных знаменитостей, чье ремесло прежде не привлекало большого внимания. Теперь рок-звезд или икон кино почти символично вытеснили создатели предприятий, дошло до восхваления их «провидческого гения» — в первых рядах оказались Билл Гейтс и Стив Джобс, раньше всех осознавшие широту возможностей, которые несет персональный компьютер. Как и архитекторы — Рем Колхас [1*], автор вышедшего в 1995 году и имевшего огромный успех сборника нереализованных проектов «S, M, L, XL» [2], или Фрэнк Гери, чей музей Гугенхайма в Бильбао, открытый в 1997 году, с его текучими очертаниями и сверкающими поверхностями, стал предметом тысяч статей и репортажей. Это же касается и дизайнеров, таких как, например, Филипп Старк [3*], модельеров, поваров, кондитеров, садовников, виноделов, появлявшихся на обложках журналов по всему миру. Обозначилась тенденция к героизации отдельных персон, оказавшихся на высшей ступени пьедестала почета, — притом что в их статусе не было ничего необычного и он казался потенциально достижимым для всех, будучи результатом самореализации и отражая успех человека в обществе.

Мир предстал вдруг «гладким», дающим неограниченные возможности современным номадам, жаждущим предугадать любую удачную возможность, следуя весьма модной тогда философии желания. Особенно тому ее варианту, который был изложен Жилем Делёзом, чьи труды стали библией для студентов школ искусств и маркетинга, мечтающих повторить все «линии ускользания», ведущие к благосостоянию и просветлению. Либеральный индивидуализм как политический проект, двумя веками ранее направленный на освобождение людей, окончательно превратился в иной этос: неудержимую погоню за собственной уникальностью с единственной целью отмежеваться от толпы, что теперь рассматривалось как решающее конкурентное преимущество. И так — из высказываний, образов, всевозможных средств подачи, а порой из отдельных будничных эпизодов — выкристаллизовался дух времени, в котором каждый полагает, будто наделен почти безбрежной силой, мнит себя первой инстанцией в этом новом мире, которому впредь быть усеянным россыпью звезд, сияющих одна другой ярче.

Внезапная легкость бытия

Субъективное ощущение, будто сила воли и неограниченное самовыражение открывают невиданный путь к большей самостоятельности и независимо-сти, резко обострилось, когда два ключевых события привели к историческому перелому: на пороге нового тысячелетия одновременно появились интер-нет и мобильный телефон. И все больше людей со своих личных компьютеров стали обращаться к неуклонно растущему объему данных, тогда в основном текстовых, и обмениваться между собой — невзирая на расстояния — сообщениями за символическую плату. Эти же люди получили возможность общаться устно без привязки к какому-либо определенному месту и радоваться свободе, оставаясь — в теории — на связи с близкими, знакомыми, продолжая профессиональные контакты, где бы они в этот момент ни оказались. Независимость от местонахождения резко увеличивала степень автономности в повседневной жизни и — что, возможно, еще важнее — позволяла ощутить избавление от лишнего груза.

На все сомнения, вопросы и проявления любопытства стали обнаруживаться более или менее точные ответы или целые пласты подходящих сведений — с помощью запросов, сформулированных через поисковые системы. Так, в 1998 году заработал Google — поисковик, наделенный, казалось, даром высшей интуиции и способный, словно по волшебству, мгновенно находить нужные документы в глубинах этой «александрийской библиотеки» с постоянно пополняемыми фондами. С миром возникла связь нового типа, вскоре ставшая привычной, — для нее характерно упрощение некоторых задач и возможность моментально выяснить множество фактов, отчего неизбежно кажется, будто нам добавили сноровки. Через несколько лет появление Web 2.0 позволит не просто уединяться перед экраном в роли наблюдателя за информационными потоками, а выражать себя, к примеру, в блогах или оставлять комментарии под публикациями в прессе и — с возникновением вышеупомянутых «социальных сетей» — высказывать свое мнение, афишировать отдельные эпизоды собственной жизни, обычно получая одобряющие и ободряющие отзывы.

Скипетр из стекла и металла

В 2007 году появился смартфон — и обострилось чувство, что он облегчает нам жизнь и расширяет независимость. Поразительная новизна инструмента заключалась в трех совершенно оригинальных свойствах. Во-первых, теоретически девайс позволил непрерывно поддерживать пространственно-временную связь. Во-вторых, он предложил тактильный интерфейс, моментально реагирующий на наши команды, внушая тайное удовольствие от подчинения малейшему мановению руки. Наконец, в нем были приложения, которые станут нашими своеобразными проводниками в повседневной жизни — все более предусмотрительными: начнет казаться, что о нас постоянно заботятся всевозможные инстанции, и в то же время мы все комфортнее чувствуем себя в самых разных ситуациях. Ведь связь с реальностью — да и самовосприятие — выглядят совсем по-иному, когда мы заказываем товары или услуги, предложенные лично нам, когда вся музыка на свете у нас под рукой и нас просят высказать мнение — и оно станет достоянием общественности — о том или ином ресторане или отеле, особо отметить какие-либо места или людей, а еще когда мы проводим подушечкой пальца по лицам в приложении знакомств и «свайпим»: вправо — тех, с кем хотим пообщаться, влево — тех, кто нас не впечатлил, или когда после нескольких прикосновений указательным пальцем к экрану водитель на «седане» почти моментально приезжает к нашему дому. Все это множество цифровых устройств, проникнутых общим духом, — надо признать, что мы недооценили их вклад в своего рода непрерывный «апгрейд» нашей жизни, — и регулярное их использование незаметно привели к тому, что довольно быстро, причем в масштабе планеты, возникла новая психология индивидов, вообразивших, будто внезапно им стало подвластно гораздо больше.

Призрачная независимость пополам с субординацией

Ситуация драматичная и абсурдная: именно тогда, когда люди — во многом поддавшись иллюзиям — сочли, что в такой форме обретают беспрецедентную независимость, все они медленно, но верно оказались в сетях логики, которая на тот момент с трудом поддавалась пониманию, и теперь те же устройства открывали возможность анализировать поведение своих владельцев — в целях безопасности и маркетинга. Кроме того, цифровая и платформенная экономика — которую символически воплощает созданная в 2009 году компания Uber — не только сделала уязвимыми многие существующие профессии, но и отказала в подобающем статусе некоторым категориям поставщиков услуг, заставив их при этом подчиниться принципам дисциплины нового типа с применением вычислительных алгоритмов, действующих удаленно и в реальном времени. Таковы многочисленные предприятия так называемой индустрии 4.0, и среди них — Amazon, внедривший на своих складах способы менеджмента, низводящие изготовителей до уровня роботов из плоти и крови, которые должны реагировать на сигналы систем, созданных, чтобы давать правильную команду на основе практики, не учитывающей их субъективный взгляд и презирающей достоинство, а благодарить за это надо нового идола нашего времени, призванного оптимизировать все сферы общества и сохранять их пластичность, — искусственный интеллект.

Эти цифровые «инновации», которые на протяжении 2010-х годов будут завораживать планету и повсюду приветствоваться, есть основной вектор двойного феномена, с одной стороны, создающего видимость суверенитета, а с другой — ведущего к безоговорочному подчинению гетерономным правилам и утрате самоуважения. Словно претворился в жизнь процесс «накопления путем отчуждения» [4], описанный географом Дэвидом Харви, только теперь, внутри новой диалектики, он требовал третьей составляющей: подчинения людей вследствие накопления капитала, порождающего как тревожное ощущение усиления контроля, так и наблюдаемые в различных повседневных ситуациях постоянные колебания между состояниями неудовлетворенности и удовлетворенности, недовольства и восхищения собой.

Дело в том, что на рубеже 2010-х годов начнет формироваться и накапливаться совершенно новый опыт: самоотчуждение [5*] в сочетании с чувством упрочения власти над отдельными сторонами жизни. С одной стороны — осознание, что мы себе не принадлежим, что на нас постоянно давит работа и приходится сталкиваться со все более сложными и ненадежными ситуациями, с трудом сводить концы с концами, наблюдать дальнейшее обострение неравенства, ослабление государственных служб и отход от принципа солидарности, а с другой — тот факт, что мы вооружены технологиями, которые облегчают существование, открывают непосредственный доступ к информации, дают возможность высказывать свое мнение, устанавливать контакты между людьми и вселяют чувство расширенной самостоятельности, — этот знакомый большинству разрыв собственно и характеризует наше нынешнее индивидуальное и коллективное состояние. Как не ощутить вулканический дух, который этим конфликтом, подобной дихотомией только нагнетается?

В этом смысле мы переживаем имплозивный поворот [6*]. Острое и широко распространенное восприятие несправедливостей, пережитых, как мы полагаем, в далеком прошлом, оживляет в нас твердое намерение не сидеть сложа руки, своеобразно подогреваемое тем, что теперь в нашем распоряжении целый технический арсенал, который словно расширяет пространство для маневра и часто помогает поддерживать избыточную связь с миром. Мы живем в эпоху массового кипения — воспламенения душ. Век нынешний по любому поводу подогревает в нас стремление поквитаться с жестокой судьбой и насладиться эфемерным, но без конца вспыхивающим вновь возбуждением от примененных с пользой для себя новых форм власти. Эта тяга прежде всего проявляется в едва сдерживаемой потребности высказываться во всеуслышание.

Экспрессивность — новая страсть

Новые атрибуты, по-видимому, помогают справляться с подобными болезненными ситуациями, в каком-то смысле служат им противовесом. Несмотря на разочарования, подавленность, гнев, нечто все-таки не дает нам остаться с пустыми руками и расцвечивает — так, во всяком случае, нам кажется — обычный ход нашей жизни. Человеческая психология достаточно подвижна — и изворотлива, — она всюду находит лазейки, питает себя фантазиями, приспосабливает «протезы», поддерживающие в нас мысль, что в конце концов мы остаемся хозяевами собственной судьбы, как и эту неизбывную жажду — при первой возможности попасть в свое королевство «замещения». Сегодня всем нам хватает способов, чтобы увериться: мы в силах наверстать упущенное, компенсировать промахи и неудачи, причем не только благодаря системам, готовым подчинить реальность нашим желаниям, ведь у нас есть большее, мы можем необузданно предаваться новой страсти наших дней — экспрессивности. Это она позволяет нам в той или иной мере приукрасить себя в глазах других, снискать одобрение, толком ничего не сказав, выставить себя напоказ, дабы обозначить исключительность своего существования, а может, в порыве злобы или ярости заклеймить чей-то профессиональный опыт, отношения, еще что-нибудь подобное и даже больше — мировой порядок. Выручает нас теперь особая практика: индивидуальное или универсальное применение приемов, обладающих катарсическими свойствами. Вот что нескончаемо культивируется — до пресыщения и ad nauseam [7*], — и отсюда впечатление, что, как бы ни повернулась жизнь и сколь бы суровой ни была реальность, кое-что всегда можно сделать: состряпать рассказ о своей жизни, чаще всего хвалебный, проявить гнев, вызванный людьми или ситуацией, длительной или преходящей, тайно или явно отомстить за все пережитые унижения, испытать краткое облегчение и каждый раз, как после мессы, на какое-то время остаться с чистым сердцем.

Следует понимать, в чем сегодня важность катарсиса, достигать которого экономико-технический мир научился, умело выработав нужные инструменты. Но одновременно — формируя как условия производства, так и образ жизни — мир этот порождает голод по компенсаторным приемам. Дело не в том, что пар только-только стали выпускать, а до этого многие поколения были вынуждены жить в немоте. Просто катарсис заменяла самая разная деятельность: семейная жизнь, досуг, потребление, да и в другие периоды потребность в нем, видимо, не была такой острой. Каждый договаривался с уязвимостью бытия и несправедливостью как мог. Теперь же экспрессивность играет решающую роль: люди ищут своего рода одобрения и, чтобы заявить о собственной уникальности, пытаются ловчить и выставляют себя напоказ — что является полной противоположно-стью субъективации; экспрессивность понимается как реапроприация поступков, которые мы совершаем в жизни, и безразлична к тщеславной публичности.

Опыта как такового сегодня недостаточно. Он почти всегда — в реальном времени — должен воспроизводиться на письме, иначе его сочтут слишком бедным. Только так, через огласку, он словно обретает истинную ценность, начинает казаться значимым и как будто берет реванш за тяготы судьбы. Вот она, всепоглощающая страсть нашего времени, но более вероятно — невроз. Мы имеем дело не столько с раздутым эго, с типичным нарциссизмом — такой взгляд стал уже общим местом, — сколько с новыми установками, когда люди, чья жизнь, как правило, ограничена неудобными и жесткими рамками, получают рычаги, чтобы без устали, осознанно или нет, изгонять те фрустрации, которые им многократно пришлось испытать.

Всем, независимо от личных обстоятельств, случалось ощутить опьянение восторгом. Не перед лицом лидера и не под влиянием пропагандистских речей, а соприкасаясь с техникой, обольщающей новообретенными формами личной власти и внушающей чувство, будто каким-то чудесным образом мы выступаем совсем в ином статусе в глазах других — в противоположность так хорошо знакомой социальной невидимости. В этом смысле за пару десятков лет мы перешли из «эпохи аксесса» [8*] в «эпоху эксцесса». В частности, из-за распространившейся практики публичного выражения своих взглядов посредством девайсов, что позволяет высвобождать гнев или денно и нощно, хоть и тщетно, выступать против определенного порядка вещей. Такие форматы только укрепляют нас в собственных убеждениях и обостряют межличностные конфликты, они порождены иллюзией политической вовлеченности, поскольку чаще всего воплощаются вне любого конкретного участия в общих делах, а в итоге — чистая совесть и удовлетворенное тщеславие.

Пора сводить счеты

Характерная черта рубежа нынешнего десятилетия в том, что для многих из нас главный авторитет, с которым мы сверяем свои решения, к которому обращаемся почти по любому поводу, — это я сам. «Я» как первоисточник — и часто последняя инстанция — истины. Как субъективность, ставшая эдакой Атлантидой, — хотя сама она и не скрыта от нас, происходящее в ней всегда трактуется через призму ее собственной логики, обусловленной как значительным подрывом доверия к общественному договору, так и настойчивым желанием впредь не глупить. Словно мы проживаем кульминацию динамических процессов, действовавших на протяжении полувека, пока складывалась необходимость все больше полагаться на себя и появлялись новые формы обособления, чтобы в результате сегодня — вольно или невольно — примерить их к нашему сознанию. Черту под дальнейшим разъединением отдельного человека и общего целого подведут 2010-е годы. Подобный раскол впервые в истории возникает между индивидами и производным их судеб, вместе взятых, — назовем это пока так, — состоящим из рассказов, форм представления, воображаемого, обычаев, образа жизни, правил и законов, служащих фундаментом для совместного существования.

С этого момента по принципу противовеса стали устанавливаться связи между людьми, которые чувствуют себя ущемленными внутри различных групп, что поддерживало эстафету солидарности и защищало всевозможные особые интересы. В силу этого появились новые типы требований, касающиеся не всех и призванные удовлетворить конгрегации, которые полагают, что претерпели или продолжают терпеть несправедливость, и теперь — по-хорошему или по-плохому — намерены добиться возмещения. Недоверие к режимам, которые, казалось, на протяжении поколений благоволили лишь меньшинству, породило веру в то, что спасение принесет совместная борьба, люди все больше уверялись, что лучше поддерживать клановые отношения, чем общий порядок — последний решительно отвергается, поскольку всегда воспроизводит одни и те же схемы, которые считаются несправедливыми.

Наверное, мы только сейчас начинаем понимать, что сформировалась индивидуальная и коллективная память из напластований, скопившихся за минувшие полстолетия, несущая отпечатки вопиющей несправедливости и предательств, — и теперь достигла пограничного состояния, стадии предельной сатурации. Значительная часть населения не хочет попадаться на удочку и, больше того, намерена самостоятельно воздать за все по заслугам: «Страстная ненависть выжидает, чтобы глубоко укорениться и все припомнить своему противнику» [9]. Таким образом, мы убеждаемся, что пресловутый дух времени отмечен не столько волей к позитивному влиянию на ход вещей, к благому изменению множества ситуаций, сколько ресентиментом, импульсивной потребностью ввязаться в драку, любой ценой поквитаться с органами власти и — берите выше — с мировым порядком. Вот так, в тщетных попытках компенсации, могут совершаться все более неприглядные действия, хула не знает границ, люди участвуют в распространении ненавистнических высказываний, чему часто способствуют вуалирующие приемы, или же, например, общественные блага растаскиваются под предлогом, что их распределение якобы не отвечает интересам определенных групп.

Тогда может совершиться даже убийство — и не в силу рокового стечения обстоятельств, как это издавна бывало, не из стремления получить выгоду или свести счеты: достаточно того, что попавшие под прицел кажутся частью некоей системы, а может, их принадлежность или образ жизни не совпадают с представлениями другого индивида о норме, и за это в условиях школы, университета, места для культа или увеселений они платят, подвергаясь расправе. Это действа нового типа, которые даже могут быть сняты на видео их устроителями и показаны в прямом эфире, чтобы стать в глазах остальных свидетельством того, что их наконец услышали и их взгляд на вещи возобладал. Таким образом, складывающееся положение связано для нас не только со стиранием общих ориентиров, но и с вопросом насилия. Этот тип насилия — вербального, материального, физического, — со специфическими пружинами, оправдывают те, кто его применяет, стремясь самостоятельно вершить правосудие, в качестве реакции на циничное, как они считают, безразличие общества, столкнувшегося с истинным злом, которое его разлагает.

Неуправляемое общество

Сегодня мы обнаруживаем, что существует два типа ресентимента в отношении текущей социальной и политической обстановки. Один нам уже знаком и задан прежде всего коллективным началом, духом времени, сложился из смутного недовольства, зло для него — в повседневных трудностях, переживаемых многими, в проявлениях неравенства, в порядке вещей, который в итоге приходится пассивно терпеть. Этим латентным состоянием, подавляемым с большим или меньшим успехом в зависимости от сиюминутных обстоятельств, всегда пользуются, в некоторые эпохи — чрезмерно, политические силы, заинтересованные в том, чтобы посредством специальных риторических и пропагандистских инструментов его раздуть, в том, чтобы стимулировать чувство локтя между всеми существами, утратившими иллюзии, обозначить мобилизующий их круг общих интересов. Второй тип возник совсем недавно и носит скорее сугубо индивидуальный — а точнее, интимный и обособленный характер, — поскольку ресентиментные чувства испытывают субъекты, не только глубоко разочарованные и бесконечно страдающие, но и пребывающие в непосредственной связи с историческим моментом, который, десятилетие за десятилетием, будет давать столь значительный негативный опыт, что мера досады и горечи в подавляющем большинстве умов лишит их веры в какой бы то ни было коллективный проект, и они обратятся только к самим себе, не питая ложных надежд на возможные совместные перспективы. Можно сказать, что сейчас время персонального ресентимента, изолированного и исключительного одновременно, который вместе с тем проявляется с большим размахом. Под знаком всего этого практически незаметно образовался и ширится разрыв между резко меняющимся положением индивидов — отмеченных опытом лишения и иллюзией собственной изолированности, — и органами власти, структуры которой в общем и целом не поменялись.

При этом с недавних пор мы следим за тем, как возникает совершенно новое явление — перманентно неуправляемое государство. Толпы заявляют о твердой решимости избавиться от управления на давно устаревших началах, не пасовать, опуская руки перед обстоятельствами, держать власть на раскаленных углях, которые в любой момент могут воспламениться под влиянием все более решительных и частых протестов, — все это так характерно для начала десятилетия. Между тем недоверие проявляется и к так называемым внесистемным и отмежевавшимся сторонам: мы ошибемся, предположив, будто это они преимущественно формируют «банки гнева», по выражению Петера Слотердайка [10], понимаемые прежде всего как субъективные аффекты, на которых лежит плотный налет памяти о страданиях и предательствах, в частности, по вине стольких представительных или промежуточных инстанций, — и этот опыт выплескивается наружу, чтобы никто другой не попытался стать его рупором. Напротив, мы живем в эпоху, когда люди — все более массово — выступают в некотором роде банкирами собственного гнева.

Такова эпоха индивида-тирана, тирания Я, — складывается цивилизация с совершенно новыми условиями, когда постепенно убирается любая общая основа, а на ее месте вырастает муравейник, в котором все снуют кто куда, полагая, что они — единственный правильный пример для подражания и доминиру-ют по праву. Как будто за двадцать лет сочетание предполагаемой горизонтализации сетей и всплеска либеральной логики при воспевании «личной ответственности» привело к атомизации субъектов, неспособных устанавливать конструктивные и прочные связи, к тому, что на первый план выходят требования, основанные прежде всего на их частных биографиях и обстоятельствах. Образуется новая политическая категория — точнее, аполитичная — в том смысле, что проистекает из отрицания самой политики, начало которой Ханна Арендт справедливо выводит из плюрализма существования, предполагающего выражение различий и требующего неустанных усилий для переговоров ради достижения возможности согласия по разным вопросам. Такое положение аполитично вдвойне, поскольку его основное русло зависит не от осмысленного плана, а скорее определяется органическим началом, которое никак не оговорено, опирается на особую форму изоляции индивидов и устанавливает, часто непроизвольно и не направленно, то, что мы могли бы назвать «тоталитаризмом множества».

Термин «тоталитаризм», которым, как мы знаем, следует пользоваться с осторожностью, можно понимать так, как трактует его Ханна Арендт в книге «Истоки тоталитаризма» [11], — это общая ситуация, внутри которой не выделяется ни один узнаваемый ориентир, где сознательно создается постоянная нестабильность, а некоторые стремления, не находя препятствий, приводят в движение маховик хаоса, что влечет за собой отсутствие личной безопасности и распад социальных структур. Не то чтобы мы сегодня непосредственно сталкиваемся с такими явлениями, но если склонность индивидов воспринимать себя как нечто более или менее замкнутое, сосредоточенное на собственной системе взглядов и предназначенное в первую очередь для продвижения персональной точки зрения будет встречаться все чаще, усиливаться и становиться обычным делом, это вполне может привести к различным формам аномии. Это понятие, введенное Эмилем Дюркгеймом, обозначает дезорганизацию целого, дезинтеграцию социальных связей как следствие подрыва общих основ. И тогда может наступить новый тоталитаризм — такой, каким его еще не видели. Он больше не будет заведомо организован сверху, чтобы осуществить продуманный план и утолить жажду власти некоего клана, — его в каком-то смысле установят снизу: все начнут говорить на непонятном вавилонском языке, в результате исчезнет пространство, где есть взаимопонимание, а различия и всевозможные столкновения неизбежно станут множиться.

Подобный «возмущенный дух» времени, который — имея мало общего с гипотетическим и в достаточной степени фантазматичным «миром после», который, по мнению некоторых, уже со дня на день примет более справедливый и менее разрушительный облик, — должен, вероятно, прийти в еще большее напряжение вследствие пандемии COVID-19. Ведь уже практически ясно, что чудовищный экономический кризис, грядущий во всем мире, приведет к банкротству многочисленных предприятий, а значит, массовым увольнениям, падению государственных доходов, ухудшению условий жизни и, как следствие, к крайней нестабильности вместе с обнищанием населения. Эта ситуация будет развиваться на фоне беспрецедентной информированности, широких возможностей для коммуникаций, выражения недовольства, злости и гнева, констатации факта, что, несмотря на бесконечные обещания иочередные попытки новых начинаний, все только обостряется. Недовольство и накал страстей в обществе подогреваются со всех сторон, и это может оказаться таким же непредсказуемым, как и неуправляемость коронавируса, который масштабом и внезапностью последствий застал нас врасплох и словно поразил молнией.

Откуда что берется

Сегодня необходимо подробно рассмотреть сложившийся этос, ведь его рассеянное и в то же время массовое распространение кажется неотвратимым, следует изучить, в каких формах он проявляется, как варьируется, каковы его пороговые показатели — особенно в последние годы. Такой анализ требует сначала заняться генеалогией, проследить развитие причинных процессов, выявить некоторые определяющие факты хронологии, критические точки, неосуществленные посулы, моменты разочарования, оценить накопившуюся озлобленность. Именно поэтому мы должны вернуться к истокам и путям развития либерального индивидуализма, предлагавшего теоретически (читай: обманно) примирить свободу выражения разных людей и общественную пользу, но изменившего клятве и создавшего почву для постоянно растущего недоверия к общественному договору, который из поколения в поколение утрачивает суть. Категорически важно также распутать клубок событий — политических, экономических, общественных, технических, которые за последние двадцать лет породили обилие типов поведения, обусловленного все более резким неприятием институтов — а заодно и общих ориентиров, — как и самодовольства в разных видах, порой злобного.

С этой точки зрения теперь надлежит совершенно по-новому взглянуть на цифровые технологии — не только в контексте экономических механизмов, их определяющих, представлений о человеке и мире, их вдохновляющих, их бесконечно ускоренного развития или усиливающегося контроля над существованием, к которому они ведут, — того, с чем я сам сталкивался, пока писал разные свои работы, — но сквозь совсем иную призму, чтобы еще отчетливее высветить положение дел: увидеть их воздействие на нашу психологию — индивидуальную и коллективную. Ведь, пожалуй, только сегодня, спустя два десятилетия усердной практики, мы понимаем, до какой степени они, можно сказать, исподтишка изменили наш менталитет, содействовали усвоению принципиально новых моделей поведения, преобразили традиционную связь с действительностью, с окружающими и с разнообразной средой, до сих пор влиявшей на нашу совместную жизнь, — все это в силу важнейшего качества, которое понемногу выкристаллизовалось, но вплоть до сегодняшнего дня хранит много неясного: назовем это раздутым представлением о себе. В таком ключе и нужно писать новейшую историю цифровых систем, что пока не сделано, и именно под таким углом эти системы рассматривать — то есть следить за развивающейся мутацией характеров, которую эти системы вызвали — и продолжают стимулировать как никогда.

Долг моральный и политический

Веление времени заставляет нас — это и обязанность, и острая необходимость — стать философом, диагностом настоящего, того настоящего, которое все чаще и настойчивее будоражат нешуточные страсти, уловить логику, их организующую и движущую. Подобное начинание требует сделаться также семиотиком, подмечать слова, действия, предметы — иногда детали, — которые могут оказаться красноречивыми, требует попыток раскрыть их содержание и, если понадобится, заняться их выборочным связыванием между собой, чтобы расшифровать то, о чем они по отдельности или все вместе свидетельствуют и что порой позволяют предсказать. Задача призывает к уходу от излишнего морализма, чтобы стать скорее моралистом в понимании XVII века, то есть «описывать нравы времени», изучать и раскрывать наше поведение и привычки, зачастую не слишком различимые, поскольку нас постоянно подхватывает все более стремительный вихрь событий, электризующий умы и мешающий сосредоточиться на предмете. Между тем нельзя рассматривать действие лишь в рамках клинического описания явлений по мере того, как оно принимает выраженно политическое значение. Не исключено, что в конфликте столкнутся две противоположные позиции. С одной стороны, это те, кто при встрече с текущими трудностями почти против воли отказался от общего единства и собирается выкарабкиваться преимущественно в одиночку, прислушиваясь только к собственным пагубным эмоциям. С другой стороны, есть и другие — их пока немало, но надолго ли? — кто замечает повороты своей эпохи и хочет быть выше импульсивной ярости, работать с первопричинами: характером нашего бытия и всем тем, что препятствует развитию людей и достижению позитивной общности интересов.

Такая ситуация плоха тем, что сталкивает не принципиально расходящиеся позиции, а противоположные по форме попытки договориться с бедами времени. Вместо пассивного наблюдения за их параллельным развитием, которое породит лишь новые трения — частные или публичные, — стоило бы бросить все силы на то, чтобы разум, признающий свободу мнений как факт и стремящийся защищать незыблемый закон справедливости, право каждого на беспристрастное признание, целостность и достоинство индивида, день ото дня осваивал новые территории. Несомненно, речь идет об одной из главных политических и цивилизационных задач нового десятилетия. Для этого в ответ на стремительное образование среды, в которой столько индивидов, столько умов все упорнее полагают, будто они сами себе короли, пора четко и ясно заявить, что есть кое-что поважнее нас самих — нечто нас обязывающее. Пусть мы не устаем твердить о собственной неповторимости и должны отстаивать любые ее проявления, это нечто составляет нашу индивидуальность, нашу честь — но только в общих рамках. Ведь есть высшие ценности, ценности человечества, ставшего для нас общим, и, возвышаясь над нашей непримиримой субъективностью, они подразумевают общество, в котором души объединяет негласный принцип — и он должен оставаться непреложным: «Человек не может быть всегда прав в споре с человечеством» (Жюль Ромен) [12].

1. Основополагающая фантазия
[С этого практически все и началось]

Чтобы удержать вместе большую группу людей, одного механизма норм и ограничений недостаточно. Людям для жизни, — чтобы они без лишнего сопротивления растворились в общих для всех обстоятельствах, — нужно нарисовать перспективу: радужный горизонт, источник мобилизующей силы. Именно его, осознанно или нет, мы считаем достойным усилий, которые прилагаем изо дня в день — и так всю жизнь, — дабы в один прекрасный день к нему приблизиться. Любое общество должно сулить надежду, иначе не к чему было бы стремиться, все озлобились бы и, вероятно, стали бы жаждать крови. Именно эту функцию выполняют юридические и политические установки — реализуют веру в дивный новый мир. Они позволяют создавать прочные основы и активизировать общие усилия.

«Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше него власти на земле и не подчиняется воле или законодательной власти другого человека» [13]. В этих словах Джона Локка — источник современного стремления гарантировать каждому неотъемлемое право на полную независимость. «Второй трактат о правлении» выходит в свет в 1690 году, спустя несколько месяцев после того, как для английских граждан формальным ответом на это чаяние становится «Билль о правах». Локковская теория индивида в обществе — «the individual», как он иногда пишет, — опирается на возможность распоряжаться собой свободно, лишь по велению совести, внутри целого, объединенного общими ценностями.

Впрочем, Локк отходит от лирических интонаций, привнося в этот же текст здравую определенность и настаивая на вытекающем из такой возможности ключевом принципе: праве на частную собственность, когда из своего имущества можно извлекать выгоду, и это непременно пойдет на благо всему сообществу. Спустя столетие, на закате Французской революции, аксиома вновь будет сформулирована Кондорсе: «Человек должен иметь возможность применить свои способности, располагать своими богатствами, удовлетворить свои потребности с полной свободой. Общий интерес каждого общества, отнюдь не требуя сокращения индивидуального пользования, защищает его, напротив, от нанесения ему ущерба» [14].

С самого начала либеральный индивидуализм одновременно защищал и поддерживал равенство де-юре и неравенство де-факто. Он подразумевал сохранение наследия, полученного по праву рождения, и в то же время поощрение частной инициативы — при отказе поддерживать баланс возможностей каждого под предлогом, что общество в конце концов сумеет извлечь выгоду из богатства отдельных его членов в соответствии с догмой, которая долго не утратит состоятельность. Эта концепция образцово передана в рассуждениях Токвиля, считавшего, что «демократический индивидуализм» неизбежно будет способствовать упрочению равенства между гражданами [15]. В реальности выйдет не так удачно: мир окажется вымощен различиями, но теоретически каждый, приложив усилия, получит шанс сгладить их в свою пользу. Эта смысловая конструкция придаст прочность зданию в целом. Новое идеологическое течение потеснит все существующие, сумев объединить вокруг себя значительные силы, и переживет настоящий расцвет на заре XIX столетия.

Закон, который вскоре получит статус основно-го, сформулирует Томас Джефферсон, в 1801 году избранный президентом Соединенных Штатов и выступающий, следуя типичным протестантско-предпринимательским убеждениям, за «свободное самоуправление» для каждого. И за страну, мощь которой будет зависеть от смелости и готовности к риску отдельно взятых людей. Это кредо впредь стало организующим в развитии больших промышленных наций, обеспечило стремительный взлет буржуазии и накопление капиталов меньшинством. Процесс индивидуализации — изначально рожденный из духа гуманизма и считавшийся вдохновленным идеалами свободы и гармонии — перестал отличаться от узаконенной погони за прибылью. Ведь началась все более яростная конкуренция между людьми, а разгул частных интересов, вопиющая несправедливость и унизительные условия труда сделались повсеместной нормой. Сколько раз все это показано в социальных романах того времени — у Бальзака, Золя, Диккенса, Толстого и других авторов через призму судеб отдельных персонажей, прокладывающих себе путь в этих жестоких дебрях в поисках богатства и славы или просто ради выживания.

В этом смысле современному общественному договору не хватило пунктов — особенно тех, что формулировали бы принцип справедливости. Понятие справедливости впредь неоднократно усекалось и искажалось. И потому вскоре обозначатся позиции для продвижения моделей, основанных на совсем иных устремлениях. Социалисты, анархисты, как и некоторые представители так называемых консервативных течений, примутся изобличать философско-политический обман, как и становление «общества индивидуалистов», содействующего социальному и «духовному разложению». Они решат защищать иные ценности — умеренность, сплоченность, солидарность и даже, как Прудон, федеративный и братский союз. Между тем, вопреки всем нападкам, демократический индивидуализм, якобы обязанный своим становлением столь своевременному конфликту между свободой распоряжаться собой и общественной пользой, обрел до того многообещающую силу, что практически занял место непреложной истины. Политический либерализм будет преобладать на Западе, начиная с эпохи Просвещения и весь последующий век, сполна проявившись, например, во Франции Второй империи и в дышащем полной грудью, открытом для коммерции Париже барона Османа [16*]. Придет время славить прогресс, который в перспективе, как предрекалось, принесет пользу всему человечеству, а зарождавшиеся тогда Всемирные выставки с помпой и блеском должны были о нем свидетельствовать, так что своим влиянием и частотой они тем более способствовали распространению позитивистских взглядов. Недаром Хосе Ортега-и-Гассет в книге «Восстание масс» скажет: «То, что назвали индивидуализмом, обогатило мир и всех людей в этом мире» [17].

Ведь, несмотря на все противостояния и отдельные примеры проявления социалистического духа — такие, как Народный фронт во Франции в 1930-е годы, — казалось само собой разумеющимся, что эта формулировка является окончательной. Нацистский тоталитаризм и советской вождизм шли тогда диаметрально противоположным путем, презирая уникальность и достоинство личности. Вслед за Второй мировой войной и состоянием всеобщего хаоса возникла уверенность: ни один режим, кроме политического либерализма, не заботится о сохранении личных свобод и коллективном благосостоянии. Нужно было вернуть ему мощь, привнеся спасительные коррективы, подсказанные как некоторыми отклонениями от курса в прошлом, так и нуждой и упадком тех лет. И опять намерения казались благими, и на горизонте словно вновь вспыхнула надежда. Но, видимо, сами основы подобной политической философии таковы, что она из раза в раз призвана обманывать ожидания.

2. Сладкие обещания
[Послевоенные годы: мобилизующий пакт]

Мальчишка в шортах деловито снует среди развалин Берлина. Взгляд наблюдателя обращен то к видам разоренного города, то к фигурам людей, в которых не угасло желание вновь ощутить вкус жизни. В фильме Роберто Росселини «Германия, год нулевой» (1948) показано самое начало наметившегося возрождения после катастрофы. Огромная часть мира истерзана. Лондон, Варшава, Сталинград, Хиросима, Гавр, Роттердам — сколько еще крупных городов и земель лежат в руинах, а их население осталось без средств к существованию. Но инстинкт выживания делает свое дело, и вскоре желание двигаться вперед берет верх. Народам надо воспрянуть. Соединенные Штаты, мобилизовавшие все силы для участия в борьбе с нацизмом, теперь поддерживают меры по восстановлению, формализованные планом Маршалла, позволившим устанавливать отношения с союзниками на особых условиях. Жители этих стран без устали трудились, чтобы возродить инфраструктурные отрасли, обеспечить себя жильем, полностью восстановить сельское хозяйство. Задача была долгосрочной и тяжелой. Тем не менее начала вырисовываться новая эпоха, в которой людям не приходилось сводить концы с концами, дети учились в школах, прилавки и витрины понемногу делались разнообразнее. Настало время, сулившее лучшее будущее, и подтверждений тому прибавлялось день ото дня.

Позади пережитые страдания и зло, теперь нравственный и политический императив напоминал о неотъемлемой ценности принципов свободы, справедливости, личной неприкосновенности, положенных в основу Всеобщей декларации прав человека 1948 года. Не забудем также о декларации, получившей название Филадельфийской и оглашенной по результатам работы конференции Международной организации труда 1944 года, участники которой — члены правительственных делегаций, предприниматели и трудящиеся — единодушно приняли хартию, обращенную «ко всем людям», дабы гарантировать «сохранение их достоинства». В ней заявлялось о неразделимости экономических и социальных вопросов. Во Франции должны были применяться требования Национального совета Сопротивления, настаивавшего на необходимости внедрения средств общественной поддержки, как то: социальное страхование, пособия по безработице, пенсии. Завершение противостояния Второй мировой ознаменовалось установлением режимов, принявших под свое крыло политических последователей Кейнса[*], полных решимости трудиться на общее благо. Так зародилось государство всеобщего благосостояния. Ожидалось, что оно гарантирует уважение прав каждого, станет гарантом рыночной экономики, будет обеспечивать государственные инвестиции и способствовать росту личного благосостояния, который охватит все общество благодаря справедливому перераспределению. В отличие от вождистско-коллективистской модели, действовавшей в СССР и в коммунистическом лагере.

И все же стержнем конструкции стала определяющая и более или менее точно сформулированная аксиома: главное — заслуги. Ведь прежде всего благодаря личным усилиям и можно прийти к процветающему обществу. Проявив способности и силу воли, каждый в состоянии подняться над своим изначальным статусом и достичь лучших условий существования. Именно тогда это кредо со всей ясностью утвердилось в Соединенных Штатах, и ничто не могло выразить его лучше, чем понятие «селф-мейд». «Селф-мейд» по своей сути — олицетворение «американской мечты». Айн Рэнд в романе «Источник» [18], опубликованном в 1943 году и сразу же оцененном публикой, повествует о судьбе блестящего архитектора Говарда Рока, который вопреки всем трудностям намерен реализовать свои проекты, так что в итоге все оценят их по достоинству, поскольку, как говорит автор, «эго каждого — живой источник прогресса человечества». Энергия личной инициативы и изобретательности оставила яркий след в современном западном сознании и даже стала одним из символических рычагов того, что, начавшись в 1950-х годах, позднее будет названо «Славным тридцатилетием». Залог общего благосостояния — свободное применение каждым своих талантов.

Страну расчерчивают новые дороги, автострады, и, словно грибы после дождя, растут частные и квартирные дома, их жильцы обзаводятся функциональной мебелью и электрическими приборами по последнему слову техники — спасибо серийному производству и использованию пластика, сделавшим их доступными для многих кошельков. Потрясающий герой фильма «Мой дядюшка» (режиссер Жак Тати, 1958 год) приходит в замешательство, столкнувшись с горой предметов — один удивительнее другого, если сравнивать их по принципу действия и назначению. Воображение теперь совсем по-иному рисует домашний комфорт, в основе — блистательная новизна, миниатюризация, электрические приборы, обреченные на замену, почти бесхлопотную и совершаемую куда быстрее, чем некоторые другие наши действия. Чтобы пользоваться этой современной роскошью, все работают без передышки. Перспектива подстегивает желание, мобилизует энергию — ведь, например, по воскресеньям можно ходить по торговым ярмаркам, подобным Парижской, где растворяешься в толпе и грезишь при виде изобилия товаров, словно ниспосланных свыше, — их чары описал Ролан Барт в своих «Мифологиях» [19]. Но кое-что Барту удалось раскрыть лишь отчасти: миф живет не только в вещах, он еще и где-то на дальнем плане: в образе жизни, обещающем рано или поздно — через пот и кровь, безропотное подчинение строгостям дисциплины, принятие продуктивистской модели — тот самый эдем, где возможно обладание этими артефактами. Ибо в таких обстоятельствах пакт о возможности личного обогащения в обществе, всецело настроенном на «прогресс», имеет под собой ох какие основания, так что в интересах каждого — немедля под ним подписаться. И да обретет реальные черты единая надежда, частная и общая для всех.

С начала 1950-х годов все словно ощутили подъем, чуть ли не радость. Это проявилось в музыкальных комедиях той поры — например, в «Поющих под дождем» (реж. Стэнли Донен, 1952), где есть ставшая знаменитой сцена, когда герой Джина Келли, опьяненный радостью, подпрыгивает в танце на улицах ночного города, несмотря на проливной дождь, и напевает Singin’ in the Rain[*]. Все это ощущалось и в Париже, в подвалах Сен-Жермен-де-Пре, где на фоне сартровского экзистенциализма происходила игра в сознательно выбранную жизнь, и все танцевали до рассвета под вибрирующий джаз, рожденный звуками кларнета Бенни Гудмана, рояля Дюка Эллингтона или саксофона Чарли Паркера. На рубеже 1960-х Элвис Пресли в чувственной манере с дерзкой пластикой исполняет «It’s now or never / Tomorrow will be too late» («Сегодня или никогда, / завтра будет слишком поздно»). Хочется попасть в ускоренный ритм этого переживающего становление мира и беспрепятственно пользоваться всеми его новыми богатствами.

Но, должно быть, иллюстрации в журналах, как и кадры хроники в кинотеатрах или на экранах первых телевизоров, были более лучезарными, чем реальность обычной жизни. Сколько бы ни декларировалась установка на совместное содействие рыночной экономике и социальному прогрессу, немало людей так и оставались лишними, отдавая последние силы за конвейерами и получая за это смешные деньги, в лучшем случае — необходимый минимум. Население везде жило еще бедно, и вдали от голливудских студий итальянский неореализм да и другие школы рисовали отнюдь не блистательную, а куда более суровую повседневность. Основные силы оппозиции, заявлявшие тогда о себе, вдохновлялись авторитарным коммунизмом, который, пропагандируя повышение производительности, обесценивал все и вся и многих обрекал на нищенское существование. Причем большинство из этих борцов тешили себя тайной или явной надеждой когда-нибудь обзавестись «рено» или «ситроеном».

Для моделей, представлявших альтернативу принципам роста и межличностной конкуренции, условия были не лучшие — кто бы их принял, учитывая, что политический либерализм выступал как неоспоримая истина того времени? Не то чтобы никто не хотел видеть текущие трудности — дело не в том, что эпоха отрицала действительность, просто предполагалось, что все шероховатости преходящи на пламенном пути Прогресса с большой буквы и демократического индивидуализма. Совсем скоро наступит всеобщее процветание, и все сполна пожнут его плоды. Грядущее десятилетие обязательно это докажет. И принесет тем, кто желает этого всеми фибрами души, свободу, безопасность, благополучие и комфорт. Мог ли кто-то искренне в этом усомниться?

3. Доказано на опыте
[Скоротечная иллюзия шестидесятых]

15 июля 1960 года в Мемориальном колизее Лос-Анджелеса Джон Фицджеральд Кеннеди, выступая на съезде Демократической партии, выдвинувшей его своим кандидатом, заявляет о намерении обозначить «новые рубежи» (New Frontier). Построить общество, согласованно действующее во имя экономических, научных, технических и социальных достижений, которые «отвечают всеобщему стремлению к миру». Несколько месяцев спустя избрание на пост президента Соединенных Штатов даст ему шанс осуществить этот честолюбивый замысел — блистательной иллюстрацией станут покорение космоса и объявленный в 1962 году запуск проекта по выходу на лунную орбиту до конца десятилетия. Шарль де Голль, по примеру руководителей других стран, также собирался поставить Францию «на современные рельсы», то есть провести этап восстановления для зарождения предпринимательского общества, несущего широким массам комфорт и достаток.

Становилось ясно, что западный мир — в его совокупности — впредь не будет довольствоваться обеспечением гарантий собственного выживания, он хочет пожинать плоды полного изобилия. Признаки уже проявились: от товаров теперь ломились витрины магазинов и свежеиспеченных громадных торговых центров — соборов из бетона и стали, обшитых баннерами и увешанных разноцветными неоновы-ми вывесками, стремительно выраставших в центре и на окраинах больших городов. Наступил момент расцвета так называемого общества потребления, словно доказывая на деле, что за пролитый пот в итоге сказочно воздастся, а еще подтверждая, что подул, наконец, волшебный ветер перемен.

Именно тогда понятие индивидуализации ждало первое ключевое переосмысление: его стали понимать не как право свободно и по совести принимать решения в сообществе людей, способных через обсуждение или своими действиями влиять на ход вещей, но в первую очередь как решимость совершать покупки: «Дóма можно выбирать из разных телевизионных программ. В городе — из бесчисленных версий любого товара на рынке. Подобно авангардной пьесе, художественному перформансу, этот спектакль воспроизводит идеологию свободы» [20]. Не случайно на протяжении всего лишь нескольких стремительных лет либеральные демократии во всей полноте ощутили то, что больше никогда не повторится, — идеальное равновесие между возможностью жить сообразно собственным желаниям и созиданием общества, которое видится гармоничными и основанным одновременно на равенстве прав и заслугах каждого.

Это как если бы обещание не требовалось боль-ше формулировать извне, силами многочисленных инстанций, заинтересованных в привлечении масс, если бы оно стало глубоко усваиваться людьми, и каждый бы в него верил, убеждаясь в предполагаемой пользе и находя стимул взяться за дело ради неограниченных преимуществ. Быть может, впервые в истории исчез диссонанс между мифом, который передается — всегда безлично, — и опытом, который проживается. И то и другое тесно переплеталось и, больше того, взаимно обогащалось. Столь прочное соединение отчасти повлияло и на внешнюю беззаботность той эпохи, подогревая зарождающуюся тягу к гедонизму.

В 1962 году в книге «К цивилизации досуга» [21] социолог Жоффр Дюмазедье описал появление новой среды, наблюдая, как публика стремится выкроить время, наполненное развлечениями и эмоциями. Провидцем в этом смысле оказался Уолт Дисней, первым сообразивший, что вслед за комиксами, рассказывающими разные истории на бумаге, и мультфильмами на киноэкране потребуется иммерсия на уровне всех органов чувств. Он и откроет первые тематические парки аттракционов. Никогда еще предприниматели не пыталась с таким размахом организовать «свободное время» людей. Универсальным принципом становился утилитаризм Джереми Бентама, рассматривавшего действия индивидов как погоню за удовольствиями и связывавшего успешность подобных начинаний с необходимостью вести расчеты. Таков был дух, который излучали Соединенные Штаты: настрой на успех, обещанный каждому, если следовать общепринятой логике, способность наслаждаться жизнью по полной — настолько, что право на стремление к счастью оказалось записано в Декларации независимости страны, и ему, по словам Ханны Арендт, «предстояло внести наибольший вклад в специфически американскую идеологию» [22]. Выйдя далеко за пределы конкретной страны, она охватит в дальнейшем значительную часть планеты.

Однако при ближайшем рассмотрении видно, что в этой среде, казалось бы основанной на личной свободе и самореализации, негласно задействована модель общества, предназначенная лишь поддерживать непрерывные циклы оборота капитала. Важнейшим следствием стала широкая деполитизация, понимаемая как неучастие в организации общих дел. Это заметили Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, усмотрев в явлении массовой культуры и безудержном поиске удовольствия определяющий вектор регресса критического сознания [23]. Люди всегда активны, но не они — акторы собственной жизни. Ги Дебор и ситуационисты назвали новый этос спектаклем, подчеркнув его умаляющий и «ненастоящий» характер. Ибо либеральный индивидуализм как политический проект — через самоутверждение во все более легкомысленных формах и охоту потакать своим желаниям, которые в основном стимулирует и берет на себя индустрия, — неизбежно обернется императивом подчинения экономической динамике, вызывающей жесточайшую личную конкуренцию и изнуряющую трату сил. Герберт Маркузе в книге «Одномерный человек» [24], вышедшей в 1964 году, одним из первых призвал к отказу от такого подхода к жизни, якобы ничем не обремененного.

Мир, лживо именуемый «свободным» и навязывающий ограниченные, часто унизительные условия существования, никому не был нужен. К тому же многие проявления несправедливости никуда не делись и даже умножились. Так, в Соединенных Штатах, невзирая на Движение за гражданские права во главе с Мартином Лютером Кингом, в 1965 году в лос-анджелесском районе Уоттс вспыхнули беспорядки, показавшие, что за речами и спектаклями существует куда более мрачная реальность, остающаяся в тени. На фоне ежедневных смертей с обеих сторон во вьетнамском конфликте и холодной войны, когда все ощутили близость ядерного апокалипсиса, мечта быстро пошла трещинами. Иллюзия, в которую почти все поверили, вспыхнула и погасла, словно спичка. К примеру, 17 мая 1967 года Францию охватила всеобщая межпрофессиональная забастовка — протест против постановления о Фонде социального страхования, согласно которому эта организация должна была выйти из-под управления профсоюзами, что явилось первым нарушением общественного договора, действовавшего на протяжении почти двадцати лет.

В 1968 году по всему миру началась череда «весен», знаменуя активное несогласие — особенно студентов, но также рабочего класса — с курсом, выбранным демократическим индивидуализмом. Правда, очаги протеста будут довольно быстро гаснуть, оставляя впечатление незавершенности. Если одни предались тогда активной борьбе, пытаясь добиться, чтобы об их несогласии наконец услышали, и выступая за использование других моделей, то другие, и их было большинство, удовлетворилось жизнью, в которой главное — обеспечивать собственные потребности и стремиться к довольству собой. Нет, никто не упорствовал, слепо веря в сказки об успешном сочетании рыночной экономики и социальной гармонии, но, пока не поздно, всем хотелось получить сполна от этого мира, который вопреки повседневным трудностям все же дарил столько радости. Даже если по целому ряду признаков завтра обещало быть более суровым, все равно не оставалось сомнений в том, что современное общество в конечном счете опирается на принципы солидарности и защиты. Вот эта уверенность на заре следующего десятилетия и пошатнулась после первого же апперкота — дальше будут новые. Удар был столь оглушительным, что вскоре большинство не заметит, как окажется в нокауте, а доверие между правителями и управляемыми начнет таять — чем дальше, тем заметнее.

4. «Ваше бущущее — супермаркет»
[Кризис 1970-х как отправная точка недоверия]

За какой-то десяток лет коллективной веры и регулярной проверки качества модели людское созна-ние пришло к горькому выводу: гигантская экономико-политическая машина непрерывно приводит в действие самое себя со строгими установками — производить, дисциплинировать, потреблять. Начало 1970-х годов — время нефтяного кризиса, когда экономическая конкуренция достигла мирового масштаба и началась делокализация. Банкротятся предприятия, резко растет безработица. В теленовостях с завидной регулярностью рассказывают о потрясенных людях, которых без церемоний просят освободить место, — им-то казалось, что они здесь пожизненно. Сколько внезапно поломанных судеб, и в итоге нередко — алкоголь, одиночество, уныние. Возвращаясь из школы, дети видят, как их родители слоняются по дому — должно быть, уже много часов подряд. Думалось, что от превратностей судьбы защитят правительства, но они — сколько ни разглагольствовали, пытаясь всех ободрить, — оказались бессильны. Разочарование зрело, создавая благодатную почву, на которой взрастет индивидуальная и коллективная память — в ней так и не сотрутся следы утраты иллюзий, чувства брошенности и предательства. На самом деле — и это лишь недавно стало понятно — она останется неизбывной и, явно или неявно, будет передаваться из поколения в поколение, чтобы становиться главным источником возмущений, которые могут вспыхнуть в любой момент: «Что такое в сущности большая История? Неужели просто события, оставляющие после себя то, что можно взвесить и измерить, — новые учреждения, новые карты, новые правила, новых победителей и побежденных? Или она также складывается из мгновений, казалось бы не оставляющих ничего, вообще ничего, кроме таинства призрачных связей между людьми, очень далекими друг от друга в пространстве и времени, но говорящими на одном языке?» [25]

А если люди еще и чем-то заняты, приходится признать не просто торжество общества потребления: торжествует мир, все дальше уходящий по пути рационализации, отчего тела и души находятся под постоянным прессингом. Термин «перенапряжение» возникает на рубеже 1970-х годов, когда большинство, чтобы жить или чтобы выжить, вынуждено приспосабливаться к изматывающему ритму общественного транспорта и тяжелых будней. Многие находят отдушину в мире домашнего комфорта, Святой Грааль которого — приветливая гавань пригородного коттеджа. По мере возможности все стараются сбежать от тягостной действительности. И вот подъем массового туризма, которому служат автомобили, трейлеры, вместительные самолеты международных авиалиний и их звезда — «Боинг 747», выведенный на рынок в 1970 году. Появившийся в начале семидесятых скейтборд дарит чувство, будто скольжение по асфальту избавляет от груза повседневности и, выделывая причудливые фигуры, можно проживать мгновения полной свободы и счастья.

На разбитых улицах американских городов столько наркотиков, что от них некуда деться. Стены и опоры метро разрисованы граффити — знаками незримого присутствия безвестных и безымянных «я», способных, впрочем, находить собственный язык, чтобы их услышали. В гетто Южного Бронкса возникает новая музыка — хип-хоп, его исполнители предпочитают пению протестную декламацию, обличая безразличие политиков к чернокожему и латиноамериканскому неприкаянному населению. А всего в нескольких десятках кварталов южнее, в Верхнем Ист-Сайде, ультрафешенебельном районе Манхэттена, — экстатическая опустошенность в танцах под звуки стерильного диско или бесполые голоса «Би Джиз», повторяющие в 1977 году, как заезженная пластинка: «Life goin’ nowhere [...] I’m stayin’ alive» («Жизнь ведет в никуда [...] Но я продолжаю жить»).

В том же году истерзанная Англия бьет исторический рекорд: там более миллиона официальных безработных. Весь Лондон завален мусором и отходами из-за бессрочной забастовки уборщиков, начавшейся вслед за забастовками участников других профсоюзов и общественных движений. Какими далекими кажутся теперь послевоенные времена, когда Лейбористская партия пообещала всем процветание и благополучие. Молодежь в рваной одежде, сколотой английскими булавками, бреется налысо, словно высмеивая простодушных хиппи, которые витали в облаках, слушали «Пинк Флойд» и еще верили в сказки про «peace and love» («мир и любовь»). Зародившееся движение панков с грохотом и треском отметило окончательный провал политического проекта — десятилетий продолжавшейся лжи: мол, мы хотим сообща трудиться во имя экономического и общественного прогресса. Под какофонический скрежет инструментов рокеры надрывают глотки и брызжут слюной в толпу — вот она, ярость перед лицом хаоса. «Секс Пистолз» с Джонни Роттеном (Гнилым), эдаким Квазимодо в прикиде тедди-боя [26*], вопят: «No Future» («Будущего нет») и провозглашают: «Anarchy for the UK» («Анархия в Соединенном Королевстве») — «Я антихрист / Я анархист / Чего хочу — не знаю [...] / Прохожим наваляю [...] / Кто последний — мечту купить? / Ваше будущее — супермаркет / Мне анархией в городе быть».

Помимо внешних признаков нигилизма, у этого огненного шоу было еще и политическое звучание. В декабре 1976 года фанзин [27*] Sideburns («Бакенбарды») опубликовал иллюстрацию с тремя записанными аккордами — ля, ми и соль. Комментарий гласил: «Вот аккорд, вот другой, вот третий, пора создать собственную группу». Напрашивается очевидное «Do It Yourself», или DIY («сделай сам»), превратившееся в еще более категоричный призыв: «DIY or Die» («сделай сам или сдохни»). Формулировка утверждает необходимость справляться собственными силами и ни от кого ничего не ждать. Принцип не ограничен панк-роком и определяет новый этос того времени, когда произошел «переход от автономии как чаяния к автономии как условию существования в индустриальном обществе» [28].

Историческая наука опирается обычно на факты, приведенные в хрониках или в газетах, порой на частные свидетельства и письма. И, напротив, редко — на анализ психологии толпы — быть может, в силу недостаточной его объективности и исчислимости, — а между тем при попытке детального осмысления он оказывается не только информативным, но и проливает новый свет на ситуации прошлого. С этой точки зрения можно сказать, что к последней трети 1970-х годов весь Запад успел пережить первую общую коллективную травму после того, как постепенно сошел на нет договор о доверии, до недавнего времени привлекавший большинство, формировавший своего рода смысл жизни этих людей, да и общества в целом. Возник слом, глубокая рана, которая — сегодня мы это понимаем — уже не затянется. На ней взрастут ресентимент, возмущения, мятежи, которые, вольно или невольно, иногда десятилетия спустя, послужат началом предательства современного, — не случайно Петр Кропоткин писал: «Буря зарождается в прошлом, в далеких краях. Долго будут бороться холодный туман и горячий воздух, но равновесие нарушается — и вот гроза» [29].

Кейнсианство обнаружило неспособность сопровождать кризис и объяснять его. Периоды стагнации способствовали тому, что снова в чести оказались ультралиберальные тезисы и политика производства и предложения. В 1974 году пресловутую Нобелевскую премию по экономике получил Фридрих Хайек, заявивший, что, будучи далекой от требований социального перераспределения богатств и прочего гуманистического вздора, модель, за которую он ратует, представляет единственную разумную и реальную перспективу. Вскоре ее более или менее явно начнут заимствовать правительства государств по всему миру. Пробьет час радикального или свободного от предрассудков либерального индивидуализма. Он примет такой размах, что Джон Локк от этого, верно, перевернулся бы в гробу.

5. No country for old men [30*]
[Неолиберальный поворот и появление нового индивидуального этоса]

Если ради определенных интересов или — шире — для сохранения некой модели общества нужно поддержать общий идейный настрой, а сами идеи вызывают подозрение, вариантов — два. Либо попытаться придать им второе дыхание, хоть от чистого сердца, хоть слукавив, конкретным действием или туманными обещаниями, и ждать, что их вновь подхватят. Либо сказать себе, что идеи сформулированы неубедительно, и тогда решение другое: их объявляют непреложными истинами, не рассчитывая на чье-либо одобрение. В 1979 году, заняв пост премьер-министра Великобритании, Маргарет Тэтчер собралась покончить с идеалом социальной гармонии, который, по ее мнению, ведет лишь к беспорядку, и положить конец ограничениям, подавляющим силу инициативы, свойственной либеральному индивидуализму. Год спустя Рональд Рейган будет избран хозяином Белого дома, и spin doctors (пиарщики) придумают слоган для его электоральной кампании — «Make America Great Again» («Сделаем Америку снова великой»), как будто все прежние неудачи стали следствием тщетного поиска баланса. Теперь предстояло отпустить вожжи, дабы упростить перемещение капиталов и сократить государственные расходы, выкачивавшие деньги из предприятий и самых крупных личных состояний в кузнице богатств.

Экономист и философ Фридрих Хайек в труде «Право, законодательство и свобода» [31], последний из трех томов которого вышел в 1979 году, пересматривает теорию «невидимой руки» и берется защищать принцип «спонтанного порядка», наполняющий жизнью рынок. Он также славит «спонтанный характер» частных интересов, представляя их необходимой основой и «этикой» абсолютно «свободного и открытого» общества. Ведь такие формы логики требуют не избавления от институциональной основы, а, напротив, политических и юридических средств, ее обеспечивающих. Так устанавливается ордолиберализм, который поощряет смягчение принципов трудового законодательства, поддерживает дерегулирование многих областей деятельности, перемещение капиталов в масштабе планеты и, в частности, позволяет предприятиям организовывать производство там, где условия покажутся наиболее выгодными. Все эти положения не только сделают состояние нестабильности повсеместным, но и приведут к недобросовестной конкуренции рабочей силы в странах севера и юга — вразрез с принципами, которые несколькими десятилетиями ранее были сформулированы в Филадельфийской декларации.

О губительных последствиях фактического неравенства довольно рано, еще в 1930-х годах, писала Симона Вейль: «Страны, где трудящиеся бедствуют, одним своим существованием оказывают постоянное давление на страны общественного прогресса» [32]. Рассматриваемую экономико-политическую религию отличало то, что она стремилась уже не к выходу из «общественного договора», а к навязыванию — любой ценой, кто бы что ни говорил, — своих заповедей. В этом смысл слов Маргарет Тэтчер «There is no alternative» («Альтернативы нет»). Все либо приноравливаются с выгодой для себя, либо покидают ринг. Жалобы и требования — это не по правилам. Догма настолько утвердилась, что стала направляющей для крупных международных институтов и распространилась на другие западные государства. Например, исподтишка — на Францию: в 1983 году так называемый социалист, президент Франсуа Миттеран, решил ввести режим «бюджетной экономии». Резкий поворот разочаровал тех, кто отдал ему голоса и всего двумя годами ранее, ликуя и исполнившись надежд, праздновал его победу. Это означало, что с точки зрения капитала и финансов роль политики отныне ничтожна, и только они способны проложить правильный путь. Мысль о предательстве, даже не проявившись отчетливо, все равно врежется в память, где одно за другим уже осели другие разочарования. В этом плане мы только сегодня понимаем, насколько верно, что народы никогда не реагируют на важные события сразу — они некоторое время наблюдают, выжидают или же, за неготовностью и неимением средств, завещают следующим поколениям действовать на свое усмотрение, если положение вещей останется прежним или ухудшится.

В распространившейся на всю планету конкурентной среде, где роботы заменили исполнителей трудоемких задач на сборочных конвейерах, а информатизация создает почву для методов, основанных на индивидуальной оценке поведения, наемному персоналу пришлось умерить притязания и полноценно вступить в завязавшуюся экономическую борьбу. Закончились отношения лицом к лицу, противостояние дирекции, с одной стороны, и работников — с другой. Размежевание взглядов — перевернутая страница. Отныне все как один равняют ряды на пути к общим целям. Максимальная динамика предприятия потребует активного участия каждого. Труд как коллективное созидание — почти общинное, по мнению новых теоретиков менеджмента, — а значит, нужно постоянно выкладываться по полной иничто не должно мешать проявлению талантов. Оспорить такой приказ было трудно, ведь предполагалось, что он отвечает велению времени: не просто пассивно выполнять инструкции, а показывать, насколько возможно, свои способности. Свобода самовыражения, к которой изначально призывал либеральный индивидуализм, теперь занимает другое место и обретает директивную форму: главное — выгодно предъявить свой творческий потенциал и умение адаптироваться, причем с единственной целью — чтобы соответствовать принятым ранее стандартам. Казалось, профсоюзы это застало врасплох, их невзлюбили, а поскольку на предыдущих этапах политическая борьба всех только измотала и принесла мало проку, люди как будто согласились, что нужно душой и телом приобщиться к зарождающемуся культу эффективности. Доказательство его значимости олицетворял winner (победитель) — отважный предприниматель, которому все нипочем, так что у него, назло всем трудностям, в итоге складывается success story (история успеха). Наглядный пример: при желании каждый, независимо от своего положения, будучи смелым и упорным, может «преуспеть» в обществе, опирающемся — в ущерб другим принципам — на большую или меньшую решимость отдельных людей.

Тогда и стал выкристаллизовываться феномен, поначалу казавшийся едва заметным, но значимость его неизменно росла: началось постепенное формирование нового индивидуального этоса. Появились люди, не столько стремившиеся активно участвовать — разными способами — в жизни Града, будь то собственным трудом, общественной или политической деятельностью, сколько сосредоточенные на своей частной жизни. Неумолимая система ни на миг не ослабляет хватку и продолжает изматывать — невольно думается, что бытие просто не может всегда быть настолько суровым. Тогда человек обращается к собственному опыту, ведь только это дарит передышку и восстанавливает самоуважение. Возникает потребность чаще пользоваться случаем, чтобы избавляться от прессинга и предаваться самовыражению. Такая практика, — вытекающая из произвольного и весьма подробного придумывания повседневности, из «техники самости», если пользоваться формулировкой Мишеля Фуко, — позволяет дышать, обретать веру и придает интенсивность отдельным мгновениям в мире, который кажется все менее надежным и все более тусклым.

Живем ли мы одни, с партнером, с семьей — пусть рудиментарной, — для нас желанны минуты, проведенные дома. Настало время «кокона» — понятие придумано в различных бюро по изучению трендов, которые вскоре начнут раздавать производителям фирменных товаров советы — как лучше удовлетворить эту новомодную страсть. Все как будто смирились и стали стоиками. Эпиктет в «Беседах» воспевает фигуру мудреца, который думает «только о вещах, от него зависящих», «занимается собственными делами» и «прислушивается к себе». Не случайно принято посещать оздоровительные и массажные центры, медитировать, заниматься йогой. А еще появляться в залах для «фитнеса» и силовых упражнений — их пруд пруди, и там можно потратить силы иначе, чем на работе. Людям вообще нравится быть активны-ми, а в этом случае — исключительно ради личного удовлетворения: лепки собственной внешности. Это придает привлекательность и к тому же дает преимущество на рынке труда: «Вся новейшая история тела — это история его демаркации», — писал Жан Бодрийяр в книге «Символический обмен и смерть» [33].

Кажется, что люди, столкнувшиеся с развитием рационального фактора в экономике и сложностями коллективного воздействия на ход вещей, остро нуждались в глотке свежего воздуха. С этой точки зрения исследования Кристофера Лэша [34*], выявившие явление массового нарциссизма и приход поколения «идеала Я», озабоченного исключительно удовлетворением самого себя, обращены лишь к следствиям и не учитывают действующие механизмы [35]. Ведь это не просто своего рода моралистический взгляд: главное, что не принимаются в расчет повседневные трудности и накопленные со временем разочарования. Речь не столько о внезапном всплеске любви к себе, сколько о сказавшейся потребности в компенсации, и в анналах Истории, возможно, записано, что эта потребность с совершенно новой силой проявится гораздо позже, — быть может, сегодня, — в менее безобидных и более тревожных формах. Повседневная жизнь уподобилась сообщающимся сосудам: мы пытаемся — если получится и как получится — восполнить одно, ежедневно теряя в другом.

У Истории свои причуды: в один прекрасный момент все потребители получили возможность обрести более индивидуальную связь с товарами и услугами. Первые персональные компьютеры позволяют легко управлять различным документами и, лежа на диване, осваивать компьютерные игры, пока еще совсем простые. Приобретаются видеомагнитофоны — чтобы свободно выбирать и смотреть фильмы. FM-диапазон стремится соответствовать реальному многообразию населения — доходит до создания радиостанций по принадлежности: например, по вероисповеданию или сексуальной ориентации. Кабельные сети транслируют программы на любой вкус. Именно тогда коммуникационные технологии, помимо источника развлечений, стали служить своего рода очистительным клапаном, декомпрессионной камерой по отношению к бремени повседневности, обозначая поворот, который два десятилетия спустя обретет совсем иной масштаб. Союз замороженных продуктов и микроволновых печей позволяет домашним обедам приспособиться к ритму каждого. Кажется, будто возникла среда, которая гибко подстраивается под индивида: «Жить свободно, не подвергаясь принуждениям, от начала до конца выбирать свой способ существования — никакой другой факт общественной и культурной жизни не является более значительным событием в глазах современников» [36]. Либеральный индивидуализм, жаждавший самоопределения граждан, получает теперь внутри общего целого форму персонализации частных случаев поведения, отличающуюся безразличием к любой коллективной перспективе. Безусловно, эпоху характеризовала массовая деполитизация, но утверждение, будто это была «эра пустоты», как назвал ее Жиль Липовецки, слишком категорично. Говорить следует скорее о своего рода смирении простого человека: мы довольствуемся тем, что с некоторой регулярностью удовлетворяем определенные желания, здесь и сейчас, как бы отстранившись от бурлящего мира, и втайне рады, что для этого нам априори никто не нужен.

В таком этосе постепенно сложится, по определению Ричарда Сеннета [37], «культура индивидуальности», особенность которой в том, чтобы не ограничивать роль субъектов призванием насыщать собственным трудом производительные и потребительские механизмы: человек должен выгодно проявлять свою индивидуальность. Например, в радиопередачах, когда слушателям предоставляется возможность звонить в эфир. Или в телевизионных студиях, куда стали приходить никому не известные люди и делиться со зрителями рассказами о сокровенных — в разной мере — эпизодах собственной жизни. Говорить о себе и высказывать личное мнение по разным поводам приглашаются все. Общество, которое прежде, часто в безличной форме, определяло критерии суждения, считавшегося истинным, ныне принимает как факт хор голосов, признанных уникальными и способных выражать себя вольно, без всяких ограничений, без необходимости приспосабливаться к действующим канонам. И это будут лишь зачатки тренда, который — на заре нового тысячелетия — унифицируется и примет планетарный масштаб благодаря тому, что в одной из отраслей бизнеса будет умело поставлено дело.

Пришло время постмодернизма. На культурной ниве каждый волен сочинять что хочет, не придержи-ваясь стандартных вкусов, ведь они «давят». Как за диджейской стойкой, все вокруг теперь заимствуется, сэмплируется, пересобирается под настроение или под собственные предпочтения. В искусстве, дизайне, архитектуре — смешение стилей, игра в соединение разнородных форм. Как у архитектора Роберта Вентури, видевшего в жанровой мешанине Лас-Вегаса гибридную и открытую всему истину времени [38]. Но мало кто обращал внимание, что эта пестрота мыслится исключительно как подпитка устойчивого накопления капитала и только способствует тому, что под утро на посеревшие городские тротуары высыпают неудачники. Скульптурная серия «Пошлость» Джеффа Кунса [39*] (1988) — в которой, к примеру, была статуэтка Майкла Джексона в золотом комбинезоне с обезьянкой на руках — вскоре будет всемирно признана произведением искусства в духе неокитча, примером циничного осмеяния серьезной модернистской традиции. Впредь основной ритм станет задавать свободный субъективизм отдельных людей. Впервые люди настолько отходят от общих критериев, не придавая этому политического наполнения — прежде всего создается культурная и общественная реальность. Движение началось и уже не остановится. Оно будет только мощнее и стремительнее. Настолько, что вскоре перед нами предстанут две реальности, совершенно непохожие друг от друга. С одной стороны, коллективный порядок, структурированный укладом, правилами, законами. С другой — множество индивидов, и каждый по-своему уникален, у каждого своя биография, свои склонности. Все они продолжат поддерживать непрерывную взаимосвязь, но ее динамика будет постоянно терять интенсивность и постепенно уступать место принципу общности граждан, объединенных некими фундаментальными ценностями и настроенных, будь то в согласии или в противоречиях, воздействовать на свое будущее — на то, каким быть столь многим индивидуальностям, волей-неволей вынужденным полагаться прежде всего на собственные желания, предпочтения и только на свои силы.

6. В этом мире вы герой
[Nike: вдохновение эпохи (1989–1998)]

Они были молоды, сексуальны, спортивны, их загорелые лица часто появлялись на обложках журналов во всех частях света, олицетворяя ставший лучезарным мир. Запад вступал в новую эру: с врагом в лице СССР было покончено, теперь предстояло остановить безудержное дерегулирование, обогатившее меньшинство и при этом расшатавшее государственные службы, давшие задний ход. Пришло время для нового общественного договора. В 1992 году в Соединенных Штатах хозяином Белого дома стал Билл Клинтон, энергичный человек с вечной улыбкой на лице, пообещавший — после backlash, периода «отрицательной реакции» на рейганомику и суровые 1980-е — привести страну к процветанию и утверждавший, что личный успех должен как никогда поощряться, притом что произведенные благодаря этому ценности должны перераспределяться более справедливо.

Несколько лет спустя, в 1997-м, с интервалом в несколько дней Лионель Жоспен во Франции и Тони Блэр в Великобритании, а затем, в 1998-м, Герхард Шредер в Германии по итогам парламентских выборов возглавили каждый свое правительство и в том же духе высказались за «третий путь», который обеспечит и рост экономики, и солидарность. Казалось, движение только зарождается, и надо учесть, что ви´дение, предложенное тогда Фрэнсисом Фукуямой, вытекало из убежденности в следующем: «Мы свидетели не просто конца холодной войны [...], но и собственно конца истории, а именно — финальной точки идеологической эволюции человечества и распространения западной либеральной демократии как высшей формы управления людьми» [40]. Социал-либерализм за несколько лет сделался символом веры, вся планета искала в нем вдохновения. Так оформилась идея: мир должен наконец достичь примирения с самим собой, чтобы воплощать процветание и социальную гармонию. Это условие явило не просто политическую, но антропологическую истину.

В действительности все это были лишь фантазии, время оказалось упущено. Во-первых, потому, что экономические силы видели ситуацию иначе и немедля ринулись на штурм, чтобы все эти добросовестные и, бесспорно, наивные политики в конце концов подчинились их требованиям. В противном случае они уйдут из этих ставших враждебными краев. Во-вторых, потому, что время вышло, людей уже нельзя было кормить баснями: пережив столько разочарований и предательств, население, кажется, изверилось в нескончаемой пустой болтовне. Больше того, оно стало к ней безразличным. И в этом нельзя усматривать смирение, ведь все указывало на то, что власть незаметно сменила местоположение и теперь обитает в других сферах: ближе к людям. Все признаки налицо. Настала пора попытать счастья и попробовать самостоятельно добиться того, что не смог дать ни один институт или сообщество.

Изображения оказались тем источником, который в одночасье наделил людей исключительными, как казалось, возможностями, главное — уметь ими пользоваться. И ни один девиз так полно не передает настрой эпохи, — быть может, за счет повелительной модальности, наполнившей его характерным духом, — как «JUST DO IT» [41*], слоган Nike. Начиная с 1988 года этот производитель спортивной обуви, реализуя свою глобальную стратегию, заявил, что действовать теперь может каждый, а продукция Nike послужит для этого главным рычагом. Лаконичная запятая, выбранная в качестве логотипа, символизировала печать неопределенности, которой впредь будет отмечено существование человека, — неопределенности, открытой для бесконечного множества поворотов.

Тогда же главное в ту пору средство информации, телевидение, меняет формат. Вместо заранее подготовленных программ появляются всевозможные ток-шоу, в которых кто только ни выступает, часто в прямом эфире и на самые разные темы. Выпуски стали собирать широкую аудиторию, постепенно начал складываться стереотип таких трансляций — эффектные баталии, порой ожесточенные, которые на следующий день можно обсудить с коллегами на работе. Жанр реалити-шоу, возникший в 1971 году с запуском проекта An American Family («Американская семья»), долгое время не вызывал особого интереса, но к середине 1990-х годов вдруг начался взлет.

Как в «Диспуте» Мариво [42*], зрителям обычно предлагается наблюдать за молодыми людьми в замкнутом пространстве и следить за тем, как от эпизода к эпизоду проявляется характер персонажей, образуются связи, развиваются отношения или зреют конфликты. Через эволюцию участников показано общество в миниатюре, которое в конечном счете является отражением нашего, делая очевидным факт: наша совместная жизнь объединяет совершенно уникальных людей, носителей субъективности, собственного прошлого, персональных слабостей и амбиций, и все эти эго так сложно удерживать внутри единого целого.

В прессе, в газетах — к примеру, во французской «Либерасьон» — решили ежедневно отводить полосу портрету популярного или, наоборот, малоизвестного человека, словно подчеркивая, что, кроме отслеживания событий, задающих ритмы этого мира, насущным и познавательным будет знакомство как с яркими, так и с неприметными судьбами, составляющими ткань общества. В то же время заявляет о себе литературный жанр, достаточно реалистично раскрывающий внутренние метания автора, — он получит название «автофикшн» [43*]. Предполагается, что каждый, независимо от возраста, обладает богатой биографией и психологической глубиной, достойными изложения. Так, вне политического и общественного контекста, идет освоение нового континента эпохи: уникального и трагического «я».

Наглядные образы, дух времени и некоторые виды повседневной деятельности — с недавних пор все это в совокупности позволяет каждому чувствовать, что он в центре. Не это ли высшая точка в тенденции развития демократических режимов, которую предугадал Токвиль? «Каждый из [людей], взятый в отдельности, безразличен к судьбе всех прочих: его дети и наиболее близкие из друзей и составляют для него весь род людской. Что же касается других сограждан, то он находится рядом с ними, но не видит их; он задевает их, но не ощущает; он существует лишь сам по себе и только для себя. И если у него еще сохраняется семья, то уже можно, по крайней мере, сказать, что отечества у него нет» [44]. Как будто претворилось в жизнь сделанное десятилетием раньше заявление Маргарет Тэтчер — «общества не существует» («There is no such thing as society» [45]) — и заставило коллективный строй символически уступить место индивидуальностям.

Было очевидно, что государство всеобщего благосостояния — гарант защиты граждан и общего блага — вопреки лучшим намерениям, обозначенным социал-либерализмом, неизменно самоустраняется в северных странах, где установить его было решено еще по окончании войны. Полагаться на государство и принцип солидарности больше не приходилось. Каждый все чаще убеждался, что нужно рассчитывать только на себя. В 1995 году социолог Ален Эренберг в книге «Человек неуверенный» так определил эту ситуацию: «После детерминированности прошлым, избавиться от которой получилось благодаря развитию социальной защиты и экономическому росту, мы попали в неопределенность будущего, возлагающего на индивида ответственность, которая прежде лежала на государстве. Мы вступили в общество ответственности за себя: каждый обязан выбрать программу и действовать самостоятельно, чтобы остаться в связке, сколь бы ни были скудны доступные ему культурные, экономические и социальные ресурсы» [46].

Пока экономический мир продолжал навязывать свою логику, что — с согласия политических лидеров — привело к постепенной утрате социальных завоеваний и к ослаблению общественной консолидации, он параллельно попытался капитализировать динамику атомизации, непрерывно выводя на рынок товары и услуги — или разветвляя договорные отношения, — как будто бы отвечающие установке на обретение независимости. С этого момента каждый человек начал воспринимать себя как главный вектор жизнеспособности общества, и в этом не было фатализма, скорее — энтузиазм. Пока дух времени побуждал больше заниматься собой — и даже настраивал каждого на то, чтобы не экономить собственный «человеческий капитал» и быть самому себе предпринимателем, — в последней трети 1990-х годов в технико-экономической сфере случились два исторически важных события.

Под их влиянием тренду предстояло преодолеть решающий рубеж и положить начало эпохе, в основе которой — знакомое многим ощущение осведомленности об очень разных вещах, способности легко коммуницировать, очерчивать границы собственной независимости, жизни в новой эпохе мобильности и личной инициативы. Словно экономическая логика, действовавшая с момента неолиберального поворота, не только незаметно проникла в умы, но и сумела предложить соответствующие средства, чтобы упрочить миф о личности, сделавшей самое себя и безразличной к любым общим перспективам. И очень многих — на пороге третьего тысячелетия и мощных фейерверков, которые вскоре озарят наступление нового мира, — опьянит обладание устройствами, якобы прибавляющими возможностей, чтобы действовать, и в то же время несущими столь приятное чувство, будто ты всегда в центре.

1. Внезапное чувство самодостаточности
[Двойной апперкот: Интернет + мобильный телефон]

Понадобится больше двадцати лет, чтобы мы осознали ключевое явление, которое тогда только начало проявляться и набирать силу. Мы его не замечали. Вероятно, из-за неожиданной новизны того, что происходило с нами индивидуально и коллективно, сперва мы думали, как извлечь пользу из техники нового типа, зачастую применявшейся в игровых целях. Вскоре мы заинтересовались связанными с ней изменениями, но не теми, которые, заметим, касались нас в первую очередь. Быть может, слишком они расходились с веяниями времени, чтобы мы обратили на них внимание. В начале последней трети девяностых, где-то к 1997–1998 годам, почти одновременно в обиход вошли два инструмента, с которыми связан принципиально новый образ действий: интернет и мобильный телефон. То, что они вместе принесли, нас воодушевило. Однако, оглянувшись назад, заметим, что мы рассматривали их появле-ние как два совершенно независимых друг от друга события. Даже анализировали и обсуждали их по отдельности. Мы проживали двойной исторический разрыв, будучи не в состоянии оценить глубину их взаимодействия. Разумеется, было еще слишком рано озираться, пытаясь рассмотреть общую картину. Увидеть факторы такой важности в нужной перспективе позволяет лишь время. Интерес представлял кумулятивный — или демультипликативный — эффект обеих технологий, учитывая, что вместе они скрыто меняли что-то и внутри нас. И вот теперь стало ясно: их уникальное сочетание в первую очередь заставило пользователей поверить, что отныне они владеют атрибутами, которые расширят их самостоятельность и упрочат суверенитет, а утвердившись с годами, это двойное влияние положило начало возникновению новой ментальности индивида.

При подключении к сети обладателям компьютеров мгновенно открывались залежи документов, тогда еще преимущественно текстовых, но также графических и звуковых: пользуясь расхожей, хотя не самой подходящей метафорой, можно сказать, что живопись перестала служить «окном в мир» — в бесконечные дали нас поманили экраны. К тому же поисковые системы были наделены даром всегда открывать правильные двери по нашим запросам: достаточно набрать на клавиатуре хоть одно слово, связанное с тем, что нас интересует или требует ответа, чтобы увидеть мириады ссылок, ведущих в пещеры Али-Бабы, где есть все, что мы ищем, и в куда большем количестве, чем могли ожидать. Казалось, что впредь для нашего любопытства не будет преград. Письменные сообщения улетали и прилетали, невзирая на физические расстояния; стоило это совсем недорого, так что резко расширился круг наших собеседников по всему миру — связь с ними сделалась простой и почти мгновенной.

Мы научились в один клик заказывать билеты на поезд или в театр и покупать все больше всевозможных товаров; перемещаться приходилось меньше, желания тотчас исполнялись, а нужные вещи оказывались у нас легко и быстро. Над этим трудилась экономическая система, впервые развернувшая большие маневры, чтобы неуклонно облегчать наше существование. И это было только начало большого стратегического поворота. Наступала эра персональных рекомендаций: мы с изумлением обнаружили, что интернет-серфинг, достаточно эффективно и вполне регулярно приспосабливаясь к нашим привычкам, нацелен на исполнение личных запросов. Ощутив первые признаки какого-нибудь недуга, мы стали обращаться к новым специализированным сайтам, выявляющим симптомы и предлагающим средства — особенно на форумах для обмена опытом: казалось, мы становимся более сведущими и свободными от целого ряда императивов, теряющих обязательность. Каждый на практике осознавал, что набирается опыта, и двигался дальше в условиях все более гибкой реальности. Чем же мы заслужили столь предупредительное внимание со стороны этого нового бизнеса?

Еще одно творение рук человеческих было менее загадочным, но все же напоминало дар свыше. Известно оно было довольно давно, и давно нашло себе место и в домах, и в профессиональных и городских пространствах. Из этого аппарата, который использовался уже столетие и изменил облик мира, больше не торчал провод, и теперь он помещался в карман: это позволяло отправиться куда угодно и оставаться на связи с близкими или продолжать деловое общение, радуясь пьянящему привкусу свободы. Телефон — предмет, который прежде мы делили с другими, — стал персональным. Он идеально отвечает нашему стремлению к независимости, даже если ее цена — это стоимость приобретаемого устройства и абонентская плата оператору. Гаджет берет на себя роль близкого существа, мы любим прикасаться к нему, обожаем показывать, кладем на стол, сидя с друзьями или на деловых встречах, и мним, будто факт обладания им придает нам особый вес (особенно если речь идет о популярной марке, — как когда-то о Nokia, — или сейчас о какой-нибудь особой продвинутой модели). Вскоре появится возможность обмениваться короткими текстовыми сообщениями — эсэмэсками. На очереди неизвестные ранее форматы общения, одни — более утилитарные, другие, им в противоположность, — более интимные. С одной стороны, мы подхватываем их, чтобы сделать беседу неформальной. С другой, из-за ограниченного на том этапе количества знаков, увлекаемся языковой игрой — пользуемся кодами, которые придумываем на ходу, или упражняемся в новом эпистолярно-сентиментальном жанре с его квазимгновенностью и бесконечно повторяющимися излияниями чувств.

Устройство внушает такое чувство свободы от каких бы то ни было рамок, что вскоре появятся формы поведения, не принятые в публичном пространстве. До сих пор звонок обычно был делом частным. По телефону разговаривали в собственной гостиной, в кабинете или в будке, защищенной от посторонних ушей. Но постепенно все меняется: независимо от наличия наушников, — придающих своему обладателю сходство со звездами музыкальных комедий, — люди в гуще себе подобных громко обращаются к кому-то невидимому, по-своему проявляя безразличие, а то и презрение к элементарным правилам сдержанности и уважению чужого спокойствия. Как будто основы приличия и деликатности, которые отчасти должны определять границы общественной жизни, внезапно начали размываться. Вечером, вернувшись домой, мы садимся за компьютер и в который раз становимся избранными свидетелями того, о чем говорит мир, или подолгу изучаем товары и услуги, непосредственно для нас предназначенные. И определенно день за днем продолжаем убеждаться, что у бытия появилось увлекательное наполнение — и все подталкивает пользоваться этим по полной.

Видимо, мы оказались не готовы. Человечество в целом. Всего за несколько лет, со скоростью молнии, мы поочередно столкнулись с двумя событиями, размах которых продолжил менять ход нашей жизни. Это нас ошеломило — как в боксе, когда получаешь хук справа, но тут же за ним прилетает еще один слева, и перед глазами все плывет. Голова и правда пошла крýгом, экономическая система засучила рукава. Она сумела блестяще откликнуться на потребность в самодостаточности и мобильности, проявившуюся еще во времена неолиберального поворота 1980-х годов. Но, насторожившись, мы сразу увидим всю серьезность последствий: возникла зависимость. Это и впечатлило, и встревожило. У многих новшество начало отнимать силы — у взрослых, подростков и даже детей. Об этом заговорили в прессе и в семейном кругу. Между тем в тени оставался еще один фактор, не менее существенный, но не столь явный, — он проявится позже: это распространяющееся чувство, что я нахожусь в центре. Таким был результат того, что нам понравилось быть в курсе очень многих вещей, не давать себя провести, продвигаться более четкими тропами и более уверенно считать себя творцами собственной судьбы. Это были лишь первые шаги этоса, для которого технические средства — главная опора. Ведь, с одной стороны, техника все время будет усложняться, поддерживая задан-ную динамику. С другой, цифровая индустрия, которая вскоре вырвется вперед, по всей планете успела сполна овладеть впечатляющими неиссякаемыми ресурсами, заложенными в концепции систем, создающих иллюзию большей независимости и одновременно собственной значимости. Она мобилизует все необходимое для постоянной подпитки этой двоякой убежденности. Люди же не только дали себя провести, но еще и навсегда — как нечто неизгладимое — сохранят отпечаток изначального удовольствия, вообразив, будто достигли новой формы самодостаточности.

2. Где «i», там и «я»
[Всё могут короли]

Завсегдатаи громких «ивентов» часами толпились возле Конференц-центра в Сан-Франциско. Несколько дней ходил слух, что там готовится историческое событие. Все пребывали в нетерпении, а избранные искусно держали паузу и нагнетали напряжение. Шестого мая 1998 года Стив Джобс, за год до этого вновь возглавивший компанию, которую сам же создал двумя десятилетиями ранее, собирался представить новый продукт — говорили, что это будет нечто потрясающее. И вот, один на сцене перед гулким залом, вооружившись радиомикрофоном, он начинает одну из своих знаменитых keynotes («презентаций»), секрет которых был известен ему одному. Идеальная ритмически выверенная драматургия: сначала — манипуляции пультом, на гигантском экране демонстрируются основные особенности компьютера последней модели, но сам объект пока скрыт от аудитории. Джобс утверждает, что это мощное устройство, с которого можно быстро выйти в интернет, оно позволяет организовать себе удобное рабочее место — персональное. Джобс одним махом скидывает покрывало, под которым на пьедестале — предмет всеобщего внимания. Во внезапно воцарившейся тьме прожектор высвечивает единственный экспонат — iMac. Виртуозный гипнотический трюк награждается громом аплодисментов.

Моноблочный компьютер разительно отличался от своих предшественников с их стандартными малопривлекательными формами. Это было нечто цветное, компактное, в полупрозрачной оболочке, сквозь которую просматривалось содержимое. Облик в стиле техно-поп роднил устройство с какой-то чудодейственной сущностью, словно «прилетевшей с другой планеты», — именно так выразился Стив Джобс и тут же уточнил: «С доброй планеты». Машина, задуманная вместе с дизайнером Джонатаном Айвом, моментально выполняет операции благодаря быстрым процессорам, и с ней легко обращаться — решение для взаимодействия «человек — компьютер», продолжающее поиски в области эргономики, которые всегда вела компания Apple, выше всяких похвал. Расторопность новинки и изящество ее форм закрепляют за пользователем новый статус: что бы он ни делал — никакого сопротивления, да еще можно заглянуть в утробу этого механизма, изнутри рассмотреть связь, в обозначении которой префикс «i» [47*] говорит о полной власти индивида над принадлежащим ему компьютером.

Вслед за iMac, открывшим эту линейку, названия всей своей продукции Apple будет начинать с главного личного местоимения, подчеркивая тем самым значимость каждого пользователя. Вскоре появятся iBook, портативная версия компьютера, созданная с тем же вниманием к удобству и дизайну, а в 2001 году — iPod, музыкальный плеер с простым интуитивно понятным интерфейсом, позволяющий загрузить на свой жесткий диск множество композиций. Вскоре как естественное дополнение откроется iTunes, «магазин музыки». Рекламная кампания устройства в 2003 году будет сопровождаться графической вариацией: черные обособленные силуэты, словно снятые в контражуре на цветном фоне (цвета разные, но гармонируют друг с другом), своими движениями создадут ощущение свободы — слушать, радоваться и оставаться наедине с собой. За первой кампанией последует новая, связывающая предмет с жизнью, с проявлениями энергичной и независимой индивидуальности, что передавалось лаконично, но вполне определенными средствами: iCommute, iRelax, iRun [48*]... Это «i» становится новым топосом эпохи. Экономическое эльдорадо с небывалой настойчивостью помещает индивида в центре всех интересов и дарит легкость действий и чувство, будто все зависит от него.

Маркетинг, для которого гиперперсонифицированная связь с потребителем все равно что Святой Грааль, начинает развивать методы на основе анализа следов, оставляемых пользователями (которых совсем недавно начали так называть) и мобильными телефонами (отслеживая их местоположение), а также анализа покупок, совершенных с помощью кредитных и других карт. Возникает экономика, которая зиждется на подробном изучении типов поведения для все более точного таргетирования — тогда этот механизм только зарождался. Будут разработаны методы, позволяющие предлагать каждому то, что может ему подойти, — отсюда впечатление неотступного внимания, нового в своем роде. Под этим флагом с 1997 года Джефф Безос, несколькими годами ранее основавший компанию Amazon, торгующую онлайн, не раз заявлял, что хочет сделать свое предприятие «самым клиенто-ориентированным». Он раньше многих понял, что с потребителями можно установить более качественную связь благодаря технологиям распознавания любого товара и мониторинга состояния складов в реальном времени, за счет которых оптимизируются логистические цепочки и доставка. Кроме автоматических данных, эти механизмы учитывали показатели персонала, что вызвало побочный эффект — постоянное давление, физическое и моральное. Сложилось новое правило менеджмента: чтобы удовлетворять клиентов, нужно раз за разом ужесточать кабалу тех, кто их обслуживает.

В этой экономической, технической, а если посмотреть шире — культурной среде и родилась вдруг навязчивая идея — интерактивность. Самый мелкий объект или плоскость должны реагировать на действия человека. К концу 1990-х годов все обязано было стать «интерактивным». Например, домашние помещения, освещенность которых будет зависеть от числа присутствующих, или произведения литературы, меняющиеся по воле каждого, как это реализовано в романах, где «главный персонаж — это вы», оказавшихся в то время на пике популярности. Тогда же появились первые так называемые интерактивные сидиромы, предлагавшие пользователю выбирать из множества вариантов — как разработка Лувра, приглашавшая «пройтись» по галереям, выбирая маршрут на собственный вкус. В том же русле лежат творческие работы, объявленные «интерактивным искусством» и использовавшие цифровые системы, они реагировали на аудиторию, менялись под нее, и сложно было понять, что именно здесь показано — быть может, зримый образ рождающегося общества, отмеченного небывалыми и бесконечными метаморфозами, которые изначально создают люди. Одновременно художники, авторы видео, музыканты увидели преимущества home studio (домашней студии). Благодаря персональным компьютерам и программному обеспечению открылась возможность независимо от каких-либо структур осуществлять собственный проект, «творить себя», оставаясь дома, а двадцать лет спустя дать вторую жизнь принципу Do It Yourself, проникнутому духом панка, призывавшего самореализовываться и ничего ни от кого не ждать.

В этом новом мире, где каждого посещает чувство, будто ему дана широчайшая свобода действий, почти неизбежно стала популярной идея бесплатного пользования — например, музыку или фильмы можно скачивать в неограниченных количествах, сколько душа попросит. По аналогии с английским free, означающим одновременно «свободный» и «бесплатный», понятие свободы резко начали путать с возможностью безвозмездного доступа к культурным ценностям, легального или нелегального. Мало кого волновало, что большинство произведений является интеллектуальной собственностью, и это свидетельствовало об общем пренебрежении к правам, обретенным на долгом тернистом пути, который в итоге позволил поколениям литераторов и художников более или менее достойно жить за счет своих творений. К чертям все эти соображения, ведь техника теперь позволяет не лезть за кошельком — на жестком диске и так будет изобилие. В 1999 году Шон Паркер вместе с Шоном и Джоном Фэннингами запустил платформу Napster — сервис, где «делятся» аудиофайлами через децентрализованную сеть [49*], и это пошатнуло музыкальную отрасль — как мейджоров, так и небольшие компании. Поговаривали о реванше за бесчестное присвоение ценностей, о справедливом завоевании, благополучно отменяющем столько неправильных привилегий.

Когда интернет еще только становился всемирным, заговорили о появлении формата нового типа — Web 2.0. В кои веки наименование содержало не расплывчатый слоган — имелось в виду внедрение новых протоколов, которые не только открывают доступ к бесконечному множеству информации, но и предлагают так или иначе участвовать в работе сети. Пришло время первых тегов и возможности «постить» комментарии на страницах или под статьями в прессе. Оказалось, что всем дано без особых усилий публично высказывать свое мнение. Форумы по обсуждению электроники, существовавшие с 1980-х годов, обретали массовость благодаря простым, в два счета устанавливаемым программам: ICQ и MSN Messenger, а также блогам на ресурсах компаний, предлагавших создать собственный сайт со стандартным оформлением и облегченным функционалом. Хочешь — обращайся ко всему миру почти без посредников. За один только 2003 год были запущены платформы MySpace и Second Life. Первая, — поначалу рассчитанная главным образом на композиторов, — позволяла выкладывать музыку, публиковать обложки альбомов, вести собственные страницы, и это давало шанс оказаться на виду. Вторая звала, так сказать, в виртуальное пространство, где каждый, чьи будни могли быть напряженными или мрачными, получал приглашение в иную жизнь под разными аватарами — как будто результат цифровых операций сопоставим с сенсуальным опытом и отчасти его заменяет. Определенно, в те бурные времена предпринимателям удавалось внушить любую чушь людям, чувствовавшим, что они лишены многих новых возможностей.

Регистрация в сетях обеспечивала не только облегченный доступ к информации, обмену сообщениями и файлами, средствам для самовыражения и публикации своих работ. Она стимулировала, пусть неявно, новое представление о людях, которые считают себя носителями неких новых прогрессивных черт, меньше зависят от определенных ограничений и достаточно оснащены, чтобы заставить себя слушать и настойчивее оставаться на виду. Конечно же, неслучайно хип-хоп, два предыдущих десятилетия развивавшийся в коллективной среде, защищая разные формы солидарности праздного зачастую населения, вступил в новую эру — эру рэпа. Исполнители — все «мачо» — выступают одни или с группой, а иногда с «бейбами» в бикини; получается бойко, как у DMX [50*] в композиции «What’s my name? DMX and I be the best» («Как меня звать? DMX и я лучший») из вышедшего в 1999 году альбома «And Then There Was X» («А потом был Икс»). Как будто у всех одна заветная мечта — подобно Леонардо ди Каприо на носу корабля в «Титанике» (1997, режиссер Джеймс Кэмерон), рано или поздно провозгласить себя «повелителем мира».

Разговоры об изначальном стремлении к свободе в сетях, которое в результате ни к чему хорошему не привело из-за усиленного наступления экономики, на самом деле — из области ничем не подкрепленных легенд. И все же идея без конца муссируется. Ведь такую надежду несла всего-то горстка экзальтированных гиков — в основном из бывших калифорнийских хиппи, — считавших, что через прямое общение на онлайн-форумах удастся ввести новые демократические традиции, начать процесс всеобщего примирения, «электронно-софтовую революцию» в обществе и, таким образом, не вставая с дивана, осуществить то, чего прежде не добивалась ни одна сидячая забастовка или манифестация, хоть народная, хоть международная. Можно ли всерьез воспринимать подобную ерунду? Ведь она — из сказки про прошлое и должна поддерживать представление о девственной чистоте, поруганной жадными хищниками: дескать, надо как следует постараться, чтобы ее вернуть, избавиться наконец от паразитов и продолжить развитие во вполне гармоничной плазме единой Всемирной сети. Вместо этого вскоре родился новый миф. Он зиждился на вещах реальных и весомых: во-первых, верить, что, используя разнообразные технические изобретения, продукты предпринимательства, — как, например, восхищавший толпы iMac, — мы умножаем собственные возможности, во-вторых, выше ценить наш общий «человеческий капитал» и, в-третьих, добиваться самой широкой самостоятельности.

Отсюда — единственная утопия, связанная с информатикой и Всемирной сетью. Влияние ее оказалось сильным: с середины 1990-х годов и по сей день она себя не исчерпала. Это представление о том, что на персонализации связи каждого отдельно взятого пользователя с компаниями, работающими в сфере «высоких технологий», будет построено общество лучше информированных, более «деятельных» и независимых граждан. В 2006 году журнал «Тайм», похоже, точно уловил дух эпохи и зародившуюся тенденцию, когда превыше всего оказывается индивид, а устройства, за последнее время вошедшие в обиход, дают ему шанс «взять все в свои руки», побуждают играть по своим правилам, выражать себя, выигрывать в реакции и мобильности, освобождаться от определенных грузов, быть хозяином самому себе — словом, смелее выступать «творцом собственной судьбы». Именно тогда этот еженедельник объявил «персоной года» («Person of the Year») силу, не просто занявшую центральное место, но призванную заявить о себе, пользуясь новыми имеющимися в ее распоряжении средствами, как о самой активной и яркой в обществе; и эта сила — каждый из нас, это «YOU» [51*].

3. Мир принадлежит нам
[«You», the only one [52*]]

После первого полета пассажиры «Конкорда» часто — и в первую очередь — упоминают исключительный момент, характерный только для этого авиалайнера: внезапный переход на скорость, в два раза превышающую звуковую. Резкое ускорение вдавливает в спинку кресла — ощущение такое, будто вас сейчас засосет в эту кожаную толщу. Лишь тогда, по рассказам многих, приходит понимание, что такое сверхзвуковой полет, обеспеченный реактивной тягой ни с чем не сравнимой силы. Такие путешествия, начиная с ввода аппарата в эксплуатацию в 1976 году до полного ее прекращения в 2003-м, были доступны лишь избранным. Однако в 2007 году — и на этот раз для более широкой публики — открылась возможность обрести символически схожий опыт. Даст его не летающая машина, а миниатюрный предмет, только что выпущенный на рынок и во всех отношениях словно перенесший в новое измерение всю нашу жизнь последних десяти лет — смартфон. В каком-то смысле он заставил нас преодолеть скорость звука, продолжив уже начатую одиссею, в которой как будто осуществился внезапный переход на гораздо более высокий уровень. При этом, в отличие от «Конкорда», который, достигнув крейсерской скорости, сохранял темп, смартфон разгоняется по сей день, увлекая нас за собой.

Устройство позволяло звонить и принимать вызовы как телефон, практически везде — благодаря передатчикам 3G, — выходить в интернет, отчасти выполняя функции компьютера, фотографировать и снимать видео, превращаясь в фотоаппарат или видеокамеру, а еще — в качестве аудиоплеера — слушать музыку. Кроме того, новый принцип приблизил пользование им к идеалу: сенсорный интерфейс. Стеклянный экран, покрывавший почти всю лицевую часть, мгновенно реагировал на наши движения. Для перехода по ссылке хватало легкого нажатия указательным пальцем, для прокрутки страницы надо было просто провести им вниз или вверх, а чтобы писать — вот удобная «виртуальная клавиатура». Раздвигая пальцы, мы увеличивали кадр — проникали в него, чтобы рассмотреть, например, детали лица, изучить все его черты: до сих порни с одним типом изображения этого не получалось. Чтобы совершать операции, устройство прежде всего нуждалось в ласке — решительно, все служило тому, чтобы малейшее наше желание осуществлялось практически без усилий, — так складывался совершенно новый формат взаимодействия с предметом, соединивший немедленную реакцию и телесную близость. Смартфон внушал пользователю чувство полного господства, не требующего, однако, принуждения — в этом, по сути, и есть полнота власти.

Ощущение власти подкреплялось одним существенным новшеством: приложениями. Они не только открывали доступ к различным сайтам, адаптируя их структуру к формату устройства, но и предлагали множество услуг для упрощения повседневных задач. С самого начала через них можно было узнавать погоду, читать любимые газеты, выяснять расписание сеансов в кино… Чем дальше, тем больше их становилось и тем они были разнообразнее, но главное — они все заметнее персонализировались благодаря накопленным знаниям о наших привычках. Установка на максимальный учет чаяний каждого нашла дополнительную опору в возможности определять положение индивидов на карте в реальном времени с помощью геолокации. Пользователям советовали зайти в тот или иной ресторан, не пропустить коммерческую акцию где-то поблизости, предпочесть один маршрут другому. А вскоре — заказать на дом еду или в один клик вызвать к подъезду машину, выходя от друзей.

Неизбежная трата сил в поисках подходящего предложения, казалось, исчезла навсегда в мире, богатства которого словно сами идут в руки, подстраиваясь под наше сиюминутное настроение. В 1980-х годах Кристофер Лэш выдвинул тезис: «Богатство выбо-ра, с которым теперь все сталкиваются, — подопле-ка недуга современного человека» [53]. Между тем обозначился еще один аспект. Фактор изобилия работает, как никогда, и создает меньше суеты: условия реальности прояснились — впредь, что бы ни случилось, нас наверняка направят куда надо. Суть смартфона в том, что он задал новый импульс ощущению «себя в центре», посетившему нас на рубеже двухтысячных годов, не ограничиваясь упрощением привычных дел, а побуждая индивида действовать посредством предмета, вложенного ему в руку: скипетра из стекла и металла, который наделяет владельца неизмеримыми возможностями и делает властителем собственной жизни — правда, не без участия производителя устройства.

В этой среде всячески приветствуется индивидуальная активность, в этом смысл You: местоимение не просто сменило i, но и привносит перформативный аспект. В 2005 году была создана платформа для размещения видео YouTube со слоганом «Транслируй себя» (Broadcast Yourself). Формулировка содержит двоякий смысл, приглашая пользователей одновременно создавать собственные каналы и показывать себя. Через год компанию купит Google, где успели осознать, что благодаря цифровизации подвижной картинки, расширению каналов связи и настойчивому желанию жить в своем ритме скоро наступит час нелинейных форматов. Если изначально платформа позволяла выбирать и смотреть различные программы, которых становилось все больше, то вскоре всех призовут публиковать видео, сделанные самостоятельно, и это наполнит You новым содержанием: можно не просто свободно просматривать кадры из предложенного, но также явить себя миру, порассуждать на множество тем, поведать об увлечениях или сделать достоянием других отдельные эпизоды своего бытия. Тогда i, с которым связана концепция любого приложения, решив с выгодой для себя воспользоваться предоставленными устройствами, становится действующим You, способным обрести достаточно широкую популярность благодаря демонстрации собственной персоны в самых разных формах.

В этот же период появляются первые подкасты: теперь радиопередачи можно слушать не только в тех слотах, которые отведены им в обычной сетке вещания. Это обусловлено новыми техническими протоколами и отвечает желанию индивида все меньше следовать ограничениям, которые положено соблюдать. Еще в конце 1990-х появилось множество порносайтов, а в 2006-м запустилась платформа YouPorn не только с более удобным доступом к соответствующей продукции, но и с возможностью публиковать собственные фильмы. Разработчики точно поняли смысл префикса You, призывающего к активности во всех смыслах. Хочешь — предъяви себя всему свету или выбирай видео на страницах с колонками иконок, обычно одинакового размера, и пусть тебе кажется, что из этого бездонного колодца можно черпать бесконечно. Дилетант, еще недавно довольно робкий и стыдливый клиент, получает статус зрителя, которому открывается безбрежная, по-видимому, библиотека, чтобы он снова и снова рефлекторно кликал одно видео за другим, испытывая внезапное чувство власти и силы, — способное, однако, вызвать навязчивое желание и подчинить волю.

Тогда и расцвели так называемые социальные сети. В 2004 году была запущена Facebook. Изначально сеть предназначалась исключительно для студентов ряда американских университетов, но вскоре открылась для всех. В 2006-м, в свою очередь, заработал сервис микроблогов Twitter. Их особенность, а точнее, гений как раз в том, чтобы направить по общему руслу i и You. У каждого в распоряжении оказались персонализированные инструменты, позволяющие чувствовать себя в центре, и это положение нужно было постоянно поддерживать доступными всем постами, а заряд экспрессии в них, как и всевозможные реакции, лишь подкреплял результат. С этого момента ведет отсчет построение весьма изощренных механизмов, единственная цель которых — польстить современному индивиду. И это стало только непосредственным началом тенденции, которая сегодня перевесила: достаточно взглянуть, как люди денно и нощно тратят массу энергии, чтобы только испытать восторг от ощущения собственной значимости. Следует признать одаренность главных фигур цифровой индустрии, которые с начала 2000-х демонстрируют очень тонкое понимание психологии людей и их отчаянной жажды признания.

В том же 2006 году — определенно, в любой хронологии есть моменты, которые кажутся связующими, — японская компания Nintendo вывела на рынок приставку Wii. Новизна была в том, что гаджет распознавал движения тел, открывая возможность для интерактивных игр, которые ведутся уже не через физический интерфейс, а следуя жестам игрока и наклонам беспроводного джойстика, оказывающегося, таким образом, как фактически, так и символически сердцем устройства. Новшество тотчас обрело мировой успех. В играх, предназначенных исключительно для этой системы, особенно ценились иммерсивность и зрелищность, как и неограниченная демонстрация мастерства пользователя. Впредь каждого игрока ждало двойное удовольствие: процессор в реальном времени откликался на все команды, благодаря чему можно было ловко и проворно совершать самые невероятные действия.

Именно тогда складывается практика, о которой со временем узнает весь мир: конференции фонда TED. Спикеров приглашают выступить с докладом, время ограничено — восемнадцать минут, обратный отсчет виден всем на жидкокристаллическом циферблате. Выступающие по одному выходят на сцену, у них есть радиомикрофон и, как правило, пульт для трансляции изображений на экран за спиной, сами они при этом должны стоять лицом к аудитории. Формат словно предполагал выработку определенных моделей поведения, вскоре ставших квазиобязательными правилами. Внимание к аргументации довольно быстро уступает место «панчлайнам» [54]* — ключевым фразам, которые время от времени произносятся и должны отличаться краткостью, чтобы их тут же можно было вместить в сто сорок символов и опубликовать в Twitter. Заодно, под видом импровизации, стоит добавить пару каламбуров и острот — получится «прикольно» и привнесет толику непринужденности.

Зрелище экспрессивное — жестикуляция в нужный момент усиливает эффект: надо неожиданно развести руками или ткнуть в аудиторию указательным пальцем. Долой терпеливое развитие, прочь сомнения, даешь главную роль в собственном сценарии, опирающемся на мастерство и умение завораживать аудиторию. Никаких игр в вопросы-ответы и «найди несоответствие». Единственное, что важно, это произвести впечатление — как словом, так и показом формул и неожиданных изображений, не забывая про картинные жесты в умело аранжированном апофеозе софистики. Такой формат мог бы стать предметом подробного исследования, которое, верно, пришло бы к выводу, что единственная цель здесь — возвысить любого, кто достаточно одарен и готов выкладываться: вот сам-себе-предприниматель и герой-оратор. К тому же в дальнейшем можно рассчитывать на капитализацию — все зависит от того, как часто запись выступления будет появляться в выдаче на YouTube.

Не случайно к концу нулевых годов, когда экономическая система стремилась каждому внушить иллюзию, что его место неуклонно приближается к центру, в борьбу за массовую аудиторию по всему миру вступила роскошь. Крупные корпорации, год за годом скупавшие самые престижные марки, совершают радикальный переворот — отказываются от задачи удовлетворять избранных, теперь им нужно, чтобы мгновения избранности достались всем. В мире вдруг стали множиться дорогие бутики, особенно в Азии. В результате самые престижные архитекторы планеты оказались нарасхват. Рем Колхас, как и дуэт Херцог и де Мерон [55*], занялись магазинами Prada. Весьма авторитетное японское агентство SANAA — маркой Dior. Дзюн Аоки [56*] начал сотрудничество с Vuitton. Ренцо Пиано [57*] — с Hermès в Токио, в богатом квартале Гиндза. Эти новые храмы предназначались не только для элиты, их двери были открыты для всех — они сделались местной достопримечательностью. Входя туда, не просто попадаешь в обитель коммерции — это еще и проживаемый опыт. Само это слово немедленно стало маяком эпохи. На входе дверь вам открывает человек в белых перчатках, служащие едва заметно кланяются, пока вы идете по залу. Свет, материалы, палитра, музыка, — нередко действующая на подсознание, — и даже запахи подобраны так, чтобы вы чувствовали себя внутри пространства, наполненного лишь уникальными впечатлениями и вниманием. Товары рассредоточены, но выставлены со знанием дела: кажется, будто каждый предмет — драгоценность, жемчужина, которую можно потрогать, а то и унести с собой — до момента, когда видишь цену или, как это чаще бывает, ее называет кто-то из персонала, и тогда мы стараемся тихо ретироваться.

Изысканный «Конкорд» отправили в утиль. Но незадолго до этого все от мала до велика успели почувствовать переход на сверхзвуковую скорость. У людей появились — и резко умножились — новые рычаги непосредственного доступа к информации, к бесчисленным культурным ценностям, позволяющие поддерживать непрерывную связь друг с другом, демонстрировать себя публике и, больше того, мнить, будто пользуешься всё большими удобствами и независимостью. Быть может, это перекликалось с духом времени, который журнал «Тайм» — любит он впитывать этот дух — выразил в заголовке на обложке одного из номеров 2012 года: «Me Me Me Generation» («Поколение я-я-я») — речь шла о «миллениалах» [58*], детях двух последних десятилетий XX века. На самом деле феномен не ограничивался подростками и молодыми людьми и затрагивал все возрастные группы.

Между тем, кроме этого «я-я-я», в котором — сплошь нарциссизм, было и нечто другое, не менее важное: для всех открылась возможность говорить во всеуслышание и существеннее вмешиваться в общественные дела, стимулировавшая желание усиленно влиять на ход вещей — в частности, выражать недовольство правительством, которое то и дело опускает руки перед многочисленными трудностями. Тем более что кризис 2008 года жестоко напомнил о масштабе эксцессов в финансовом и — еще шире — неолиберальном мире с его устроившими умелый сговор политиками. Скопище людей, любовавшихся собой в зеркале, преобразилось, отчетливо увидев вдруг, что любой из них может мысленно представить новое соотношение сил и, пользуясь стратегиями нового типа, воспротивиться различным органам власти, как никогда свободно и в самых разных формах заявить о недоверии или несогласии. Это будут первые признаки тревожного чувства неуправляемости, которое стало преобладать в обществе.

4. Политики одного клика
[Тщета «техно-обязательств»]

Нам довелось видеть, как постепенно исчезает улыбка. Но не в повседневной жизни. Это были изображения особого рода: обложки музыкальных альбомов. Иногда стоит обращать внимание на вещи, которыми часто пренебрегают, в данном случае — на оформление дисков в музыкальной индустрии. Показательно, что выражение лиц певцов и музыкантов поп- и рок-групп в течение почти полувека постепенно менялось, из жизнерадостного сделавшись бесстрастным. Можно было подумать, что к началу 1990-х годов радоваться запретили. Теперь исполнители сидели, но чаще стояли со скрещенными руками и неподвижно смотрели в объектив, как будто сознательно отрешившись от всех эмоций. А порой и вовсе отгораживались, прятали взгляд, как на обложке CD-диска Jay-Z «Разумное сомнение» (Reasonable Doubt, 1996), где рэпер снят с опущенной головой, да и само изображение размыто, а значительную часть лица скрывают поля шляпы, которую он поправляет правой рукой с зажатой в пальцах сигаретой. Со временем некоторые стали прибегать к вызывающим, провокационным жестам, и здесь показателен образ Каариса, другого рэпера, который позирует в темных очках для альбома Double Fuck (2015), демонстрируя два подчеркнуто выпрямленных и перекрещенных между собой средних пальца. На рубеже 2010-х годов часто встречаются портреты, где холодность граничит с желанием подчеркнуть свою силу или дерзость и создается видимость принципиального дистанцирования от общества. Если приглядеться, обложки представляют собой весьма красноречивые символы, свидетельствующие о ментальной эволюции.

Еще больше озадачивает, что некоторые оформительские решения непосредственно перекликаются со все более заметными примерами из повседневной жизни: скажем, наушники на улице практически изолируют от окружающих, люди пишут эсэмэски или изучают приложения — подбородок стремится вниз, по сторонам не смотрят. В общественном месте прикованный к экрану индивид не встретится дружелюбным взглядом с незнакомцем. Не столько оттого, что он в принципе погружен в себя, сколько из-за особой формы самодостаточности, владеющей им в этот момент и исключающей любое, пусть мимолетное, желание контакта с прохожим; контакт у него только с устройствами, и никакой другой опыт ему сейчас недоступен. Три десятилетия назад все могли гулять с портативным плеером и слушать что-то свое, это не мешало улыбнуться и обменяться парой приветливых слов. Такова была публичная атмосфера по версии 1981 года: фланеры в наушниках крутят каждый свою кассету и вместе танцуют, наполняя радостью улицу какого-нибудь американского города. А видел ли кто-нибудь прохожего на улице, который открыл в смартфоне социальную сеть и одновременно подмигивает окружающим? Сравнивать не приходится, поскольку сама суть современных индивидуальных технологий в том, чтобы привлечь всю полноту внимания и создать впечатление, будто нам открылись неисчерпаемые сокровища, так что внешний мир едва ли не теряет содержание и перестает представлять интерес.

В мире, где у людей бесконечно обостряется чувство самой широкой свободы действий, которая им дана вместе с небывалыми формами независимости, почти неизбежно приходит мысль об установлении новых связей с властными структурами, особенно государственными. До сих пор, в условиях демократии, граждане выражали свою волю, в основном выбирая представителей, которым делегировали различные полномочия на определенный срок. Со временем, а главное — под влиянием многих кризисов послевоенного периода такая схема породила все более популярную мысль о неполноценности, если не сказать — противоречивости таких процедур, признанных чуть ли не эксклюзивными. Недовольство и фрустрация проявлялись по-разному, но чаще всего — как общественный протест и лишь в редких случаях влияли на итоговые решения, а еще реже переопределяли характер существующих структур. С тех пор граждане обрели возможность легко получать информацию, афишировать свое мнение, сообщать, что они недовольны или рассержены, собирать малые и большие толпы и осуждать некоторые порядки или защищать чьи-либо интересы, что четко и ясно говорит о наступлении новой эры в политике, и хочешь не хочешь — ее следует учитывать во всей полноте, притом что еще лет десять назад она была только в зачатке.

Коммуникационные технологии впредь должны содействовать большей прозрачности — это принималось как аксиома. Например, в том, что касается законодательных проектов, судебных процессов, использования государственных средств. При таком положении вещей получалось не только шире информировать о количестве шестерен в этом механизме, можно было также комментировать, спрашивать с избранников, проводить консультации и даже, как на местном, так и на национальном уровне, выдвигать предложения отдельных лиц или групп — в этом проявлялась так называемая интернет-демократия. Как будто для политического действия достаточно иметь больше информации и время от времени формулировать предложения, которые в большинстве своем попадают под сукно. По примеру Пиратской партии [59*] с ее честолюбивыми требованиями дошло до намерений применить сетевую структуру для установления «демократии одного клика», основанной на праве каждого отзывать депутатов простым нажатием на клавиши клавиатуры: «Чем голосовать за представителя раз в четыре года (модель центрального сервера) и после этого пассивно ждать следующих выборов, почему бы не придумать информационную систему, в которой можно отдать свой голос, оказав кому-то доверие, а потом забрать его в один клик?» [60] На сленге гиков это называется прокси-голосование (proxy-voting) — когда действует постоянный народный трибунал, члены которого, не соблюдая принципы присутствуя, разбирательства с участием сторон и коллегиальности, прямо со своих диванов и, заметим, не расставаясь с бутылкой пива, непрерывно секут головы. В реальности складывается не «демократия одного клика», а скорее численная олигархия, которая, пользуясь оперативными средствами, демонстрирует самонадеянность и лень: «Власть у них не только экспертная: окружающие им еще и доверяют. Это новая форма технократии, но в любой момент вы можете выбрать кого-то другого, что невозможно в нынешней представительной демократии» [61]. Принцип делегирования, предполагающий определенные обязательства и существенное время, чтобы реализовать решения, превращается в одноразовую политику — как носовые платки: взял и выбросил.

Стремление установить с общественными институтами соотношение сил нового типа также дало о себе знать, причем в куда менее «прогрессивных» и более радикальных формах. Речь шла о вызове всей властной структуре посредством криптоанализа и инструментов шифрования в качестве боевого оружия. Наиболее показательной стала запущенная в 2006 году Джулианом Ассанжем платформа WikiLeaks: пользуясь умением ее создателей хакерскими методами добывать конфиденциальные сведения, здесь планировалось неустанно изобличать все промахи различных органов власти. В области политики верхом геройства в то время считался поиск нарушений — чтобы при необходимости вывести виновных на чистую воду. Есть газеты, для которых главная миссия — обнародование неблаговидных поступков. Между тем суть участия в общественных делах — не только систематические разоблачения, но и конкретные будничные действия. Ассанжа, решившего, что он сказал новое слово в политике, суть которого исключительно в проникновении на серверы, и попытавшегося выступить великим иконоборцем эпохи, сравнили с «современным Христом», умеющим пользоваться «супервозможностями» («Super-Empowerment»), дарованными теперь каждому, то есть способностью индивида или группы людей применять либо отвергать те или иные методы, заявляя, что так можно более ощутимо влиять на ход вещей и пошатнуть установившийся порядок.

В этом свете и следует говорить о различиях с Эдвардом Сноуденом — притом что их часто сравнивают как «разоблачителей». Сноуден никогда не собирался делать это профессией, но, став свидетелем незаконных действий АНБ (Агентства национальной безопасности США), вдобавок прикрываемых американским правительством, в 2013 году решил на свой страх и риск сделать тайное явным перед всем миром. Пока один маниакально собирал данные, чтобы выявить возможные преступления и предать их огласке, другой, проявив смелость и руководствуясь верой в некоторые фундаментальные принципы, совершил политический шаг — в той мере, в какой содействовал прояснению мозгов и мало-мальскому изменению определенных методов и законодательных рамок в ряде стран. Таким образом, новые возможности позволяют как действовать на благо общего развития, так и одержимо вести борьбу со всеми «сильным мира сего» и внедрять принципы повсеместной прозрачности и полного контроля за общественными и частными делами, невзирая на то что порой следует доводить их до успешного завершения без свидетелей.

В этом смысле полезно перечитать, что сказал о секретности Жак Деррида: «Меня пугает, если не сказать, ужасает политическое пространство, — например, публичное, — где нет никаких секретов. Когда требуют, чтобы все было на виду, не оставляя приватного места для обсуждения; для меня это явный признак тоталитарного воздействия на демократию. Я могу выразить это с позиции политической этики: если право на секретность не поддерживается, значит, мы в тоталитарной среде» [62]. Подобные формы поведения — результат значимости, которую обрела фигура хакера: с тех пор как интернет стал всеобщим, хакерство как умение вскрывать различные материалы и в итоге изобличать определенную деятельность олицетворяет высшую ступень современного недоверия, все более заметного по отношению к любым органам власти, и при этом представляет продвинутый вариант нового соотношения сил, устанавливаемого между индивидами и власть имущими.

В свете новых правил появились не практиковавшиеся ранее формы вовлечения — например, массовое объединение пользователей для совместных действий. Любое такое действие требует нечеловеческих усилий и упорства: нужно подключиться к серверу в один и тот же временной интервал, чтобы вызвать «отказ в обслуживании» (DOS), ведущий к нарушению работы и краткосрочной потере доступа. К 2004 году образовалась сеть «Анонимус». Мы отпраздновали рождение всемирного общественного движения нового типа: «„Анонимус“ — первый пример, когда с помощью интернета конструируется суперсознание» [63]. Было издано немало восторженных книг, анализирующих механизмы этого явления и его воздействия на людей [64]. Краткосрочное подключение к сайту и организация временных помех вторили залихватскому стилю тогдашней политики. Не то чтобы такой тип действий совсем неприемлем, но при его исключительной простоте и изменчивости — это двойной регресс. Во-первых, речь идет об акциях, результат которых способен удовлетворить их инициаторов, не требуя от них больших усилий, — как уйма всевозможных онлайн-петиций, особенно с появлением в 2007 году платформы Change.org, где при желании можно проголосовать в один клик. К тому же такие действия заставляют довольствоваться сугубо негативными моделями поведения в ущерб конкретному позитивному участию в коллективном ходе вещей.

Популярности такой практике прибавило то, что она широко распространилась на рубеже 2010-х годов, вскоре после болезненного ипотечного кризиса 2008 года, разорившего многие семьи, приведшего к массовым увольнениям, росту государственных долгов и оставившего впечатление безнаказанности главных виновных. В то же время усилилась тенденция к предельной оптимизации в компаниях в результате как их «цифровизации», так и растущего давления акционеров и, как следствие, установка на то, чтобы избавляться от сотрудников из «прошлого века», которые не могут свыкнуться с постоянными требованиями адаптивности и гибкости. Подобные методы постепенно стали негласной нормой. И, пожалуй, сполна проявились в компании France Telecom, которая подготовила конфиденциальный план избавления от тысяч работников, приравняв психологический прессинг к обычным методам управления, что обернулось нарушениями опорно-двигательного аппарата, депрессиями и даже спровоцировало около тридцати самоубийств в 2008–2009 годах. В экономике настойчиво выделяется направление, усугубляющее перманентную нестабильность, идет беспрерывная гонка за «инновациями», «дезинтеграция» существующего, разрушение завоеванных позиций в русле стратегий, подсказанных новой истиной времени: биологической моделью. Такая обстановка, требующая постоянной мобилизованно-сти, провоцирует выгорание, длительные перерывы в работе, чувство незащищенности и собственной бесполезности.

Именно тогда — независимо от новых способов действия, диктуемых индивидами или группами, чей стиль поведения и политические амбиции отличались заметным тщеславием, — обозначилось явление, которому предстояло стать массовым. Вместо того чтобы пресекать посягательства на свое благополучие конкретными действиями непосредственно на местах, активно искать способы влияния для перехода к более достойным практикам разного рода, чтобы никого не ущемлять и умножать всеобщее благосостояние, — словом, заниматься политикой кто как может, — большинство, словно от лени или движимые лишь такими рычагами, как комфорт и достаток, предпочли вволю пользоваться личной техникой, предоставленной им благодаря частной инициативе. Эти средства привлекали своим двойным, как казалось, преимуществом. Во-первых, они учитывали все повседневные обстоятельства, обеспечивая нас в реальном времени информацией, раздавая всевозможные советы, рекомендуя каждому сервисы якобы адресно и создавая обнадеживающее впечатление развития в реальности, ставшей более податливой и благоприятной. Во-вторых, техника удовлетворяла насущные потребности в признании и самовыражении, позволяя, по желанию, делиться со своими знакомыми или бесчисленными незнакомцами минутами неподдельной или притворной радости — и точно так же своими трудностями, бедами, как и мнением по разным поводам, недовольством, гневом, главным образом в отношении политических деятелей и, если смотреть шире, определенного мирового порядка, так что мы иллюзорно — и так тщеславно — полагали, что именно сейчас деятельны как никогда. Только это и было нужно, чтобы в ходе всего десятилетия две его движущие силы — удовольствие от пользования средствами, упрощающими жизнь, и лихорадочное, да к тому же пустое утверждение собственной персоны и суждений — стали тем опиумом, которым не перестают одурманивать себя люди.

1. Сферизация жизни
[Голоса и системы, размечающие наш путь]

Она говорит. Говорит с нами. И только с нами. Старается, чтобы ее голос — чаще всего женский — был приветливым, внушал доверие. Она хочет нам добра, ее заботит наше состояние, потребности, желания. Она совершенствует свои знания о нас, старается понять наши склонности, источники тревог, навязчивых идей. Как ангел-хранитель, она всегда нас направит, убережет от лишних усилий и неприятностей, доставит удовольствие, сделает, чтобы нам было хорошо. Она звучащее знание внутри металлического предмета: слово, исходящее из умной колонки. Но в отличие от нас, часто впустую сотрясающих воздух, она старается все формулировать точно, ведь движут ею весьма определенные намерения, а в ее, так сказать, голове всегда есть мысль, а то и несколько. Сегодня техника в состоянии изрекать слова, она приобщена к логосу, но с единственной целью — донести до нас истину, предполагаемую во всем [65]. Это чудо — плод внезапных, но неустанных прорывов в области разработки искусственного интеллекта, совершавшихся в новом тысячелетии. Им содействовали широкие экономические инвестиции, которые мобилизуют исследователей, чтобы те установили с каждым из нас гипериндивидуализированные связи. Таким образом, мы вступили в эпоху, где будет избыток инструментов, наделенных речевыми функциями, и с ними мы будем вести диалог, выстраивая отношения, которые внешне должны казаться как нельзя более естественными.

Идея снабдить нас прозорливыми автоматическими лоцманами в повседневной жизни берет начало на заре 2010-х годов с появлением персональных цифровых помощников — и первым из них стала Siri компании Apple. Она должна была нас просвещать и выручать в любых обстоятельствах, оправдывая слова: «Как я могу помочь?» — звучавшие при каждом запуске. В системе применялся как текстовый, так и голосовой режимы, но тогда еще технология была в зачаточном состоянии, и ответ мог прозвучать невпопад; кроме того, нужно было достать смартфон и активировать помощника, что добавляло сложностей, и в качестве замены попытались сделать нечто квазипостоянное, легкое и почти не требующее действий — умные очки Google Glass. На одном из стекол, выполняющем функцию экрана, они должны были показывать всплывающее окно с различной информацией — в основном о том, что нас окружает: исторический памятник, подходящий маршрут, а заодно, скажем, кафе или магазин, отвечающие нашим сиюминутным желаниям. Исключительное своеобразие гаджета было в том, что он накладывал на наше привычное субъективное восприятие вещей реальность, ставшую персонализированной. Принцип дал начало долгой истории — мы пока проживаем только первые ее эпизоды. Как футуристический вид, так и чрезмерная «проникающая» способность тотчас вызвали всеобщее беспокойство. Едва товар вышел на рынок, его тут же отозвали. Панацея появится позже, и это будет более тонкое решение: теплота и забота, выраженные в слове, — залог доверительных и прочных связей.

Речь идет об отношениях, претендующих на полное отсутствие негатива, — в отличие от отношений с себе подобными, в которых не избежать недоразумений, разногласий и конфликтов. Индустрия данных сумеет разработать крайне сложные системы с единственной целью — чтобы лучше управлять огромной частью нашего бытия. Тут мы никоим образом не имеем дело с «надзорным капитализмом», как ошибочно полагает Шошана Зубофф [66], — об этом можно говорить, когда средства мониторинга используются для дисциплинарного контроля и только на уровне государств, однако экономическая система и не думает за нами шпионить, ей надо отслеживать наше поведение, — в большинстве случаев с нашего согласия, — претендуя только на одно: она хочет разметить вехами всю нашу повседневную жизнь.

Перед нами технолиберальная и робото-ориентированная версия этики «care» [67*], морально-политической философии, которая утверждает ценность заботы о людях, в первую очередь — самых уязвимых, и призвана устанавливать межчеловеческие связи, в которых должно быть больше отзывчивости и солидарности. К концу нулевых ей посвятили немало книг и статей по всему миру, но в дальнейшем она так и не стала общепринятой поведенческой нормой: реализовать это поспешила цифровая индустрия. В действительности стадия «общества потребления», — когда игра с предметами происходит на заданном расстоянии, чтобы стимулировать желание, — быстро сменилась другой: мы постоянно обнаруживаем то, что нам наверняка идеально подойдет. Сомнения, почти всегда присущие намерению что-либо купить, отметаются в пользу так называемых соответствующих признаков, и в каком-то смысле нам не остается права голоса. Мы наблюдаем смерть желания, понимаемого как свидетельство, что нам чего-то не хватает: вместо него — примат идеального соответствия, обеспеченного системами, которые должны предугадать наши чаяния и сделать так, чтобы они осуществлялись прежде, чем мы сами успеем почувствовать их первые сигналы.

В таком положении мы заведомо воспринимаем себя как объект беспрестанных — и эксклюзивных — забот, полагая, что заслужили жизнь, в которой почти нет трудностей и куда больше удовольствий. К тому же из этого вытекает так называемая сферизация жизни, когда каждому отведено существование внутри пузыря, созданного благодаря привилегированной связи с системами, обращенными лично к нему. Отсюда три важнейших следствия. Во-первых, тот факт, что постоянно поддерживаются личные привычки, стимулируется выбор поведения, соответствующего единственной предполагаемой личности, и это более широкое явление, чем «пузырь фильтров» в теории Эли Паризера [68], когда во время навигации по интернету и социальным сетям мы встречаем информацию, в основном подкрепляющую наше мнение по разным вопросам. Этот принцип задает более широкий спектр действий, относимых к различным сторонам жизни, в которых видится прямое нам соответствие. Например, занятия каким-либо спортом с той или иной интенсивностью, выбор ресторана, встреча с определенным человеком в определенном месте.

Во-вторых, всякий вклад другого в разных обстоятельствах обречен оставаться маргинальным из-за наших упущений, сомнений, глубинных несовершенств и уступает единственной истине, принятой в качестве неопровержимой. Таким образом, теряется целый аспект социальной жизни, до сих пор складывавшийся благодаря обмену, взаимодействию, неожиданным открытиям, которые теперь вытеснил голос, как будто ниспосланный свыше и исполненный благих намерений. В-третьих, такое положение неизбежно отобьет у нас желание вмешиваться в ход событий, ведь в границах частной жизни мы сможем испытывать чувство, будто реальность такова, что лучше не придумаешь, и это по-своему станет сдерживать нашу готовность действовать: мы будем только рады идти рука об руку с верным и надежным спутником.

Мы проживаем начальную стадию повсеместного распространения способов существования при поддержке различных систем. В этом решающее отличие гражданина от индивида, чей образ первым вывел Монтескье, а Ханна Арендт перенесла в книгу «Истоки тоталитаризма», — теперь его вновь пора пересмотреть. Гражданин свободен действовать, как ему заблагорассудится, но в рамках «установленного общественного порядка» [69]; индивид полагается прежде всего на себя — настолько, что может жить с полным безразличием к другим. Теперь от текущего исторического этапа, — став свидетелями стремления граждан утвердить свою индивидуальность, защитить интересы, соблюдая при этом обязанность так или иначе сверяться с общим кодексом, — мы переходим к стадии расширения круга индивидов, не изолированных друг от друга, но тяготеющих к автаркизму. Это результат негласного соглашения с экономической системой, предполагающего, что каждому доступны формы самодостаточности в отношении расширяющихся граней повседневной жизни. И тогда демократический индивидуализм, — основанный на свободе субъективного выражения и необходимости для решения различных задач вести общественную жизнь, сотканную из случайных (в разной степени) встреч, приятных открытий, но и разочарований, — растворяется, и вместо него возникает среда, в которой люди живут словно параллельно друг другу и соседствуют, только если случайность априори совместима с уместностью или их действие каждый раз принимает наилучший запрограммированный оборот.

Видимо, то, что констатировал в начале двухтысячных годов Петер Слотердайк в трилогии «Сферы» [70], успело устареть: ведь он считал жилище «пространственной иммунной системой», «оборонительным мероприятием, благодаря которому область благополучия отгораживается от захватчиков и прочих носителей неблагополучия» [71]. На заре 2020-х годов не домашний кров в первую очередь защищает от внешних рисков и приносит утешение, оставаясь, по выражению Башляра [72], «большой колыбелью», но арсенал техники, придуманной, чтобы оберегать нас от превратностей бытия, где бы мы ни находились. Отсюда важнейшее следствие, которое будет все более явным: частная жизнь, до сих пор протекавшая преимущественно в доме, начинает выходить за его стены и охватывать пространство, пока еще называемое «публичным». Люди при этом оказываются внутри личного ореола, изолирующего их от всего, что считается чуждым или неподходящим, и движутся не в общем русле, а по траекториям, которые непрерывно соотносятся с их персональными данными или «профилем». Быть может, будущий парад так называемых автономных транспортных средств позволит верифицировать такое поведение на практике: пассажиров будут транспортировать внутри надежной и преданной плазмы-жилища, окружив персональным вниманием, перенося строго в желаемом направлении и предлагая по пути остановки в местах, которые выглядят подходящими к сиюминутным обстоятельствам. Тогда общество неизбежно перестанет быть множеством людей, которым приходится искать согласия, действовать сообща, все время договариваться между собой, и сделается средой, кишащей довольными монадами, наслаждающимися тем, что всякий раз заведомо должно им подходить. Это новое состояние, но со временем оно может стать естественным или будет определять меру всех вещей.

2. Facebook: капитализм и катарсис

Символ возник неожиданно. И занял относительно скромное место. Вначале мы плохо понимали, зачем он нужен. Зачем разработчики усердствуют, добавляя все новые функции? На наши экраны явился поднятый вверх большой палец, нам предлагалось при желании по нему кликнуть. Простое действие позволяло поставить знак одобрения под текстом или изображением в постах авторов, входящих в круг, которому мы симпатизируем. В 2009 году, когда платформа Facebook показывала экспоненциальный рост, ее руководители придумали инструмент, казавшийся безобидным, но он мог ускорить взлет и при этом еще прочнее привязать пользователей способом, о котором никто тогда и не подозревал. Эффект неожиданности вскоре сменился другим впечатлением: приятно, когда тó, что мы публикуем у себя на странице, оценили те, кто входит в список наших контактов. Новое чувство постепенно перешло в ликование: мы привнесли нечто такое, что квазимгновенно обрело публичную форму признания. Рассказ об отдельных более или менее личных эпизодах из жизни или периодическое обнародование собственного мнения довольно быстро возымели неотъемлемое последствие: мы поняли, что облекаемся значимостью, хотя даже не подозревали, что у других это может вызывать такой восторг.

Тогда, во времена финансового кризиса, сокращения рабочих часов, беспощадного менеджерского давления, большинство жило с чувством тревоги, неуверенности и даже потери самоуважения, а между тем уведомление на небесно-синей иконке и большой палец, которого нас удостоили, обладали даром утешения, приносили удовольствие и чуть ли не повышали самооценку. Устоять было невозможно. Лишь редкие герои-стоики, презревшие тщеславие, оставались безразличными к такому благословению свыше, — а точнее, из Кремниевой долины. Притягательность была велика, а сам способ добавлял нашим будням неожиданные и яркие краски: как тут остаться равнодушным — наоборот, надо пользоваться этим в свое удовольствие, чтобы реже сталкиваться с суровой реальностью, ведь пора в конце концов убедиться, что и наша скромная персона чего-то стоит, а существование дарит поводы для бурной радости. Тогда, на рубеже 2010-х годов, так называемый когнитивный капитализм, опиравшийся на отслеживание пользовательского поведения и монетизацию столь ценных информационных ресурсов в маркетинговых и коммерческих целях, преодолел существовавший порог и предстал в более замысловатой версии. Речь идет об аффективном капитализме, работающем на привлечение внимания методами лести, способными порождать определенную реакцию, которая должна постоянно воспроизводиться, а именно — чувство собственной значимости. Вот для чего сложился целый репертуар моделей поведения, практикуемых по всему миру, когда люди применяют различные стратегии, придумывая их на ходу, чтобы денно и нощно получать то, что приносит высшее удовольствие нашего времени — лайки.

Теперь, спустя десятилетие после того, как придумали «большой палец», можно вывести не претендующую на полноту типологию основных видов поведения, которые при каждой возможности должны удовлетворять «импульсивную потребность возвыситься в глазах других», — как говорил Фрейд (Geltungstrieb [73]*). Главная категория объединяет наибольшее число пользователей и порождает чаще всего встречающиеся привычки — не случайно в нее входят пользовательницы и пользователи, которые каждый раз, переживая, по собственным ощущениям, нечто особенное, не могут этим не поделиться — обычно с помощью одной или нескольких фотографий и короткого комментария. Это может быть закат солнца на море, коктейль, смакуемый у края бассейна, селфи на фоне исторического памятника, ужин с друзьями или вкусный рецепт и блюдо, томящееся на кухне. На этих кадрах — «выстрелившие» моменты, но послевкусие от них будет менее ярким, если оставить в неведении окружающих. Не то чтобы это попытка вызвать зависть, но радоваться таким эпизодам немыслимо, не сообщив об этом целой толпе из списка контактов, иначе праздник частично будет испорчен. Зато радость еще полнее, когда знаешь, что о ней известно другим, ведь субъективный опыт накладывается на удовольствие от того, что эти минуты прожиты не впустую, их можно капитализировать и показать себя в выгодном свете без лишних затрат и почти ненароком.

Некоторые ввели строгий ритуал — как умывание или кофе по утрам: посты в ежедневном режиме с описанием событий или рассуждениями на тему дня. Это принесет нужную дозу дофамина от полученных лайков и цепочки комментариев: приятно и лестно знать, что пишут именно тебе, да и отвечать тоже, но как будто свысока, на правах автора, сказавшего первое слово. Такая практика укореняется, входит в привычку, и всем очевидно, что это потребность — иначе человек постепенно будет сникать. Но поскольку другие начинают вести себя во многом похоже, принцип теряет новизну. Не внове уже и потребность в признании, нуждающаяся в постоянной подпитке и зависящая от клика. Стоит ее удовлетворить, возникает мимолетное и такое воодушевляющее чувство, что ты — о счастье! — не такой, как все, и, как при наркотической зависимости, его снова и снова захочется испытать. Кто поспорит, что сегодня для многих это стало вопросом устойчивого душевного равновесия.

Есть и такие, кто, прочитав онлайн какую-нибудь статью,отвечающую или противоречащую их взглядам, тут же спешит ее «расшарить». С самого начала явлению, обозначенному английским глаголом share [74*], в самый раз было бы стать предметом язвительной и ироничной критики: как будто скопировать ссылку — это щедрость, дар, принесенный людям. В этом случае важны не столько лайки, сколько реакция на текст. Происходит своего рода присвоение содержания, цель — напомнить ближним о собственных взглядах. Обычно в таких случаях убеждения скорее демонстрируют, чем претворяют в дела, таков рычаг мелко тщеславного воздействия на аудиторию, и ясно, что, в сущности, регулярное и конкретное включение в общественную жизнь требует гораздо больше энергии и заставляет быть скромнее. И напротив, когда обнародуешь свои взгляды посредством простого клика, получаешь двойную выгоду: почти никаких усилий — и тут же хватай награду, ничтожную, конечно, зато из раза в раз поддерживается имидж индивида, довольного собственной персоной.

Много и таких, кого перед лицом так или иначе негативного события — потопа в квартире, разрыва отношений, увольнения, а то и траура, или же, наоборот, весьма счастливого — свадьбы, рождения ребенка, получения диплома или хорошей должности, объединяет то, что они не представляют, как остаться с этим один на один, хоть в горе, хоть в радости. В описанных обстоятельствах аффект достигает такого уровня, что хочется еще. Таков мир саморекламы: если прожить все это внутри себя, сдержанно и скромно, будет чего-то не хватать, а именно окажется упущена возможность использовать печали и ликование для более насыщенной связи с себе подобными. Смысл — в безудержной массовой эмпатии, окружающей исключительно и всецело твою персону. В те минуты, когда тебя видят с глазами на мокром месте или с лучезарной улыбкой, ты в этом мире — почти король.

Наконец, есть особая категория, к которой принадлежит большинство. В нее входят те, кто интуитивно или на собственном опыте уяснил: чтобы собрать лайки, это высшее благо, нужно самому правильно, если не сказать — со знанием дела «лайкать» тех, кто «лайкает» вас. Так складывается «экономика лайка» — целая экономика погони за чувством собственной значимости. Для этого совершаются ежедневные лайк-обходы: так же как некоторые ходят по барам на какой-нибудь питейной улице, люди подглядывают за чужой жизнью, чтобы при случае, время от времени, как следует взвесив решение, даровать большой палец и спровоцировать получателя на ответный залп восхищения. Принесенное счастье — мощный импульс, хочешь его получать — умей и давать: именно эту форму описывает Марсель Мосс в «Очерке о даре» [75], говоря о «трех обязанностях» — давать, получать, возмещать. Как не бывает «безвозмездных» постов и каждый не столько распространяет информацию — какой бы она ни была, — сколько обозначает свое присутствие на сцене театра, в котором участники действия поочередно исполняют роли зрителей и актеров, так и лайки никто не ставит по простоте душевной, импульсивно: это вложение, залог будущего вознаграждения. Так что модели взаимодействия вписываются в строгую логику интересов. Каждый шаг совершается в перспективе выгоды: выходит — ничто не делается без задней мысли, от чистого сердца. Жак Деррида, исследуя эту проблему в книге «Презентация времени» [76], приходит к выводу, что дар никогда не преподносится с абсолютной незаинтересованностью, в известной мере обязательно имеет место ожидание чего-то взамен. Таким образом, дар как нечто производное от фигуры невозможного, так же как и лайк — казалось бы, детище полного и доброжелательного согласия, — обессмысливается внутри сферы, где индивиды ищут лишь повода представить себя перед зеркалом, в котором отражается их собственный возвеличивающийся образ.

В сущности, на протяжении 2010-х годов Facebook постепенно стал своеобразным «опенспейсом», пространством под открытым небом в масштабе всего мира, где каждый не щадит сил, стремясь ощутить свою важность, и отсюда — появление общественного дарвинизма в обновленном виде. Фактически это борьба за репутацию, в которой характер действий и полученные очки всегда отражены на экране: идет негласное и непримиримое соревнование — кому достанется больше наград от равных. Платформа поддерживает демократическую открытость и принцип уважения, но строго в рамках сравнительной логики: прозрачность для всех, кто вхож в общий круг. За такой моделью при ближайшем рассмотрении видно устройство современного менеджмента, основа которого — поощрение инициативы, демонстрации талантов с возможным вознаграждением в зависимости от исчисляемых показателей, ведь внутри этого механизма пользователей также побуждают чаще проявлять себя и подчеркивать собственную уникальность с помощью изощренных приемов. Хочешь получить лайк — нужна продуманная тактика, чтобы как можно лучше интегрироваться в систему и пользоваться всеми ее благами. Как если бы все более ожесточенные конкурентные игры в современном обществе, вдохновленном преимущественно неолиберализмом, частично воспроизводились в этих рамках и с непременной особенностью: здесь все должно выглядеть непринужденно, радостно, почти невинно, как будто всюду царит беспечный и вечный дух школьного лагеря. Конструкция умело выстроена разработчиками, которым прекрасно известно: чтобы раскрепостить пользователей для их более глубокого вовлечения и монетизации, нужна хорошая доза соперничества на основе соревновательных игр — тогда они будут вкладываться увлеченно и с отдачей.

Со временем, по мере обретения опыта, изначальное и, можно сказать, невинное удовольствие от полученных лайков превратится в растущую потребность утверждать себя через посты и получать повторяющиеся — и однотипные — знаки уважения: в этом было отличие социальных сетей от сложной и суровой обыденности и даже полная противоположность ей. Такая зарождающаяся форма коллективной булимии вошла в резонанс с растущим ожесточением эпохи — ее социальной невидимостью и всевозможными унижениями, которые многие испытывают в обычной жизни. И тогда устройство стало выполнять новую функцию: не просто обеспечивать всплеск удовольствия, а служить подобием протеза, способного вернуть уверенность, отличным тонизирую-щим средством, которое всегда под рукой, притом что сложность используемых механизмов и полная вовлеченность пользователей связывают его не с аффективным капитализмом, а с катарсисом. Вероятно, речь идет о единственном истинном примере «нематериальной» экономики, ведь опора здесь исключительно на психологические пружины, а задача — врачевать раны, не пытаясь по примеру общества потребления производить товары и вызывать удовлетворение актом покупки, но с помощью специальных индивидуализированных систем внушая чувство, что ты теперь занимаешь в социуме иное место, переходишь в «высшую категорию» внутри реальности, которой можно пользоваться по полной, примеряя к себе нескончаемое торжество реванша.

Пользователи охотно попались в ловушку гигантской машины лести, которую скрупулезно отладила коммерческая фирма, не было и признаков недоверия. Они могли бы повести себя иначе — тому есть немало примеров, но на этот раз заглотили наживку: как приятно постоянно чувствовать удовлетворенность собой, выполняя такие простые приемы, — ради этого подавляющее большинство не пожалело ни стараний, ни энергии. Новая страсть эпохи многим вскружит голову. Достаточно выбрать наугад несколько аккаунтов, и станет ясно, до какой степени людей пьянили свидетельства их значимости, формализованные кликом, ведь нередко пользователи начинают вести себя так, что диву даешься, переходя все границы, напрочь забывая о скромности, деликатности, сдержанности. Хорошо бы когда-нибудь составить список действий, совершенных напоказ, которые до появления лайка казались немыслимыми и выглядели бы в чужих глазах крайне неуместно, неприлично или смешно, однако постепенно, исподтишка вошли в привычку. Множество примеров мы наблюдаем каждый день: выложенное онлайн частное письмо, результат анализа крови, ведомость с оценками ребенка, пересуды, касающиеся бывших или тех, на кого мы в обиде, поминальные слова слишком личного содержания или снимки новорожденного прямо из клиники.

Видно, неспокойный дух эпохи — топливо для этой платформы. Ведь подобные обыкновения сегодня стали только заметнее, теперь это норма: куда ни глянь — всем подавай больше, а «я существую» означает — периодически заявляю о себе, меня все активнее поддерживает мой круг, следуя действующим принципам клановой логики в условиях динамичного самовыражения и взаимного признания, постепенно доходящих до безумия. Поэтому Facebook стал своего рода спасительным измерением в темные времена, где при малейшем кризисе неодолимое желание поделиться определенными фактами или размышлениями должно найти отклик внутри резонатора, который связывает нас с другими и обладает бодрящими свойствами. Выходит, не прошло и десяти лет, а этот механизм — именно посредством лайков — породил массовый вторичный нарциссизм, то есть, по определению Фрейда, избыточное внимание к себе, и затем, мало-помалу, перешел в регрессивную фазу первичного нарциссизма, которая отличается тем, что люди перестают воспринимать разницу между элементами реальности и собственной персоной и развиваются подобно младенцам, не различая собственное восприятие и окружающую среду.

Сегодня платформа прежде всего дарит «ощущение океана» (по выражению Ромена Роллана), когда — и в этом разница по сравнению с привычным опытом, — представляешь себя полноценной и гармоничной частью мира и словно погружаешься в плазму, полностью автономную, зато наделенную важным отличительным свойством: субъективность каждого здесь скрыто или явно стремится к господству, что обусловлено процессом, в котором самым неожиданным образом сочетаются первичный и вторичный нарциссизм. Пожалуй, будет уместным такое жестокое и простое сравнение: чем мы активнее, тем очевиднее, что нам плохо, и это заставляет при каждом перепаде настроения немедленно бросаться в обитель утешения, наполненную символическим субстратом и открытую для всех. В связи с этим стоит обратить внимание на пример Мелиссы Бродер в книге So Sad Today [77] («Сегодня очень грустно»), раскрывающий терапевтическую роль, которую играли для нее посты в ситуации моральных страданий, становясь бутылками, бросаемыми в море, чья функция строго катарсическая: «Это меня поддерживало. Словно происходит прилив дофамина в момент, когда жмешь на „отправить“» [78]. Сказано без прикрас, но со всей ясностью — впечатление более или менее осознано всеми и каждый раз приходит под видом квазиоргазма, за которым неминуемо следует «спад», ведущий к новому конфликту с суровой реальностью в логике холостого вращения и заведомой безысходности.

Результат такой практики — не столько смешение сфер частного и публичного, сколько объявление себя новым условием общественного внимания. До сих пор оно зависело от наших действий, от личных заслуг, теперь же главным образом достигается вербальными заявлениями, распространением картинок и всевозможных фактов ради эффекта признания. Изменяется природа самоуважения: вместо достойных действий вследствие приложенных усилий — применение технологий для создания выразительного эффекта. Чем это не цивилизационный регресс в том смысле, что воля к позитивному созиданию, будь то частная или коллективная, — которая должна вызывать законное чувство удовлетворения сообразно характеру поставленных задач, — вытеснена безостановочным поиском скоротечного восторга от лицезрения собственной персоны на фоне доставшихся ей аплодисментов, в сущности, не самых громких? Как если бы в стагнирующем обществе вместо неустанной работы ради определенных улучшений преобладала бы всеобщая лень, принимая форму потворства поиску и высвобождению аффектов, дабы обрести поводы для довольства, — именно такой тип довольства сегодня, наверное, самый популярный.

Порождением этого механизма стало явление атомизации среди пользователей, — что полностью противоречило замыслу платформы. Стало ясно, что и «социальная сеть», и «друзья» — это вымысел: фирменная лексика быстро прижилась, ее подхватили всюду, забыв о критической дистанции. В действительности каждый приходит со своей историей, вдохновившись надписью «Что у вас нового?» рядом с аватаркой, где должен появиться пост, и действует по схеме, которая, вместо того чтобы устанавливать связи, ведет к изоляции — зато под видом активной общественной жизни. В этом столько сомнительного и порочного, что необходимо пристально рассмотреть все задействованные винтики и шестеренки. Из изоляции следуют различные виды деполитизации, — изученные, в частности, Ханной Арендт, — в той мере, в какой попытка утвердить желаемый образ жизни неотрывна от процессов обмена, обсуждения и согласования с последующими сообща определяемыми действиями: «Действие, в отличие от изготовления, совершенно невозможно в изоляции: всякая изоляция, вольная или невольная, лишает способности поступать» [79]. Это касается и рассмотрения явлений через призму собственного восприятия — оно фактически отдаляет то место, которое должно быть отведено другому: «Такие катастрофические крушения известны нам в истории из эпох насильственных властителей, которые столь радикально изолируют подданных друг от друга, что никто уже не может сойтись и договориться с другим. Однако подобное происходит также и в массовых обществах и в ситуации массовых истерий, когда все вдруг начинают вести себя так, словно они члены громадной единодушной внутри себя семьи, и где истерия возникает из-за того, что какой-то один аспект гигантски раздувается. В обоих случаях мы имеем дело с радикальными феноменами приватизации, то есть с состояниями, в которых никто уже не мо-жет видеть и слышать другого или быть увиденным и услышанным. Каждый загнан теперь в свою субъективность как в изолятор, и эта субъективность не становится менее субъективной, а полученный в ней опыт — менее уникальным оттого, что кажется размноженным до бесконечности» [80].

Проявилось и мало-мальски критическое сознание, которое неизменно заботил вопрос защиты персональных данных, — до чего в духе времени! — ведь все упоенно предъявляют себя взорам толпы, самовлюбленно пыжатся и одновременно — парадокс, заставляющий усомниться в непротиворечивости таких заявлений, — требуют хоть немного «частной жизни», обнаруживая поразительную узость мысли, непоследовательность и оторванность от жизни. Драма в том, что если все упирается в проблему энергии — правильного расходования энергии для достижения целей, — то в этом случае недюжинная трата сил почти механически приводит к снижению вовлеченности в общественные дела аналогично трате времени на посты, когда хочется высказать мнение: они пышным цветом расцветают в период избирательных кампаний и обладают особым свойством не иметь решительно никаких последствий, оставаясь в потоке самодовольных или возмущенных речей, которым предстоит тотчас утонуть в непрерывной ленте новостей или кануть в забвение настоящего.

Если пытаться представить все так, будто люди вкладываются своими действиями в общественную и политическую жизнь, когда насыщают высокоразвитую экономическую модель, которая к тому же служит подоплекой текущей ситуации, кажется, что никакой иной способ не будет столь же эффективен для достижения такого же результата. И все же он существует, он всем хорошо знаком и как будто естественно сопровождает наше нынешнее существование. Так что, к великому сожалению, можно констатировать, что опыт совместной жизни на основе свободы субъективных начал и их объединения в созидательных целях и был, собственно, загублен на корню, обернулся изнаночной стороной на этом радостном и вечном празднике взаимного удовольствия и общих благих намерений — коллективном, хотя участвуют в нем один на один с экраном. Напрашивается мысль, что раз уж около трети человечества ежедневно, не зная меры, предается этим занятиям, значит, свой моральный долг — лепту в жизнь Града — мы игнорируем, и это есть свидетельство триумфа тщеславия над ответственностью — быть может, окончательного.

3. Twitter: триумф слова над делом

Участники УЛИПО, или Мастерской потенциальной литературы, — литературной группы, созданной в начале 1960-х годов Раймоном Кено, — вслед за многими другими авторами в истории говорили, что формальные ограничения, причем не только в поэзии, но и в прозе, придают оригинальность форме, ритм — синтаксису и незаурядность — языковой игре. Когда эти правила не были абсолютной догмой, они действительно помогали придумывать удивительные произведения. Большая смелость понадобилась Жоржу Переку, чтобы написать роман «Исчезание», задуманный как липограмма, в которой нет буквы «e» [81] — самой употребительной во французском языке, — и рассказывающий историю исчезновения персонажей именно из-за отсутствия этой буквы, при этом выбранная форма делает процесс чтения как впечатляющим, так и непростым. Джек Дорси, один из основателей платформы Twitter, запущенной в 2006 году, явно не собирался продвигать принцип стилистической усложненности, когда поначалу предложил пользователям публиковать посты, ограниченные форматом в сто сорок знаков. Но если суть не в этом, каким же был его замысел? Быть может, он понял, что правило коротких формулировок будет стимулировать динамику обмена сообщениями — так же, как в свое время ограничивалось количество знаков в эсэмэсках, — и в результате зазвучит эдакий всемирный хор, позволяющий непринужденное и по-чти спонтанное самовыражение.

Сразу проявилось своеобразие этой площадки — подозрительный резонанс с духом времени, а время становилось все более беспокойным, полным непредвиденных событий и небывалых угроз. Незадолго до этого несколько человек атаковали первую экономическую и военную державу планеты, лишив жизни тысячи людей и вызвав материальные разрушения, подобных которым США на своей территории еще не видели. В большинстве стран эти нападения повлекли за собой усиление мер безопасности и отказ от некоторых общественных свобод. В 2003 году началась вторая война в Персидском заливе. Ее оправдание строилось на серии ложных заявлений членов администрации Джорджа Буша-младшего, слово в слово подхваченных чуть ли не всеми национальными СМИ. К концу конфликта некоторые колесики этого механизма были высвечены, что подорвало остатки доверия, еще сохранявшегося между политиками и прессой, с одной стороны, — то есть теми, кто предположительно владеет всей полнотой информации и представляет различные формы власти, — и населением, с другой.

В 2005 году голоса «против», преобладавшие во Франции и Нидерландах в ходе референдума по Конституции Европейского союза, не были учтены правительствами этих стран. Такой поворот на сто восемьдесят градусов вновь был воспринят как предательство воли народа, что не могло не дать пищу для злости, а то и желания отомстить. В тот же период некоторые компании, — например, агрохимическая корпорация Monsanto или лаборатории Servier, — стали навязывать потребление своей продукции, не считаясь с задачами здравоохранения; единственной их целью было удовлетворение собственных интересов, ради чего они, в частности, организовали — за вознаграждение — подготовку позитивных отчетов, создававших видимость научности и объективности. Одновременно продолжили распространяться все более беспощадные методы управления, — этому отчасти способствовала «цифровизация предприятий»: результатом стало физическое и психическое истощение, выгорание, дошло до волны самоубийств. Эти и многие другие факты отражали огромный личный и коллективный опыт людей, которые чувствуют, что над ними постоянно издеваются, и хотят показать, что они всерьез обозлены. Своевременно возникший канал должен был дать выход этой жажде самовыражения. Он стремительно превратится в огромный резонатор, доступный всем и воспринимающий вибрации от любой точки на поверхности планеты. Видимо, этот механизм настолько отвечал потребностям эпохи, что вскоре он воспламенит сразу две человеческие страсти, базовые и при этом опасные: ресентимент и гнев.

Twitter не превратился в ресурс для увлекательного фестиваля хайку или во всемирную студию формальной литературы, он стал использоваться в основном для того, чтобы делиться душевными переживаниями, фрустрациями, недовольством, подогретым разными ситуациями, институциями, сущностями и даже шире — мировым порядком. Механизм, действующий как водослив, одновременно вызывал ощущение, что в наших руках находятся необыкновенно мощные рычаги, с которыми мы тем более становимся хозяевами собственной жизни. Как будто новое право (столь желанное, ведь его ждали почти от начала современной демократии) наконец оказалось в общем распоряжении, и каждый волен пользоваться им на свое усмотрение. Свобода слова получила квазизавершенную форму — и платформа начала служить людям. С той лишь разницей, что разработана она была компанией, создавшей хитроумные средства побуждения, чтобы пользователи применяли это «право» когда угодно и без ограничений.

Facebook постепенно ввел целый ряд механизмов лести; Twitter, в свою очередь, также решил сыграть на этих струнах, постаравшись, впрочем, «отстроиться» от старшего брата по всем пунктам. Реляционная сеть здесь росла не посредством запросов, которые получают и отправляют — и ждут, что они будут приняты, — а по принципу с весьма изощренной логикой, известному как «фолловинг» (от английского follow — следовать, сопровождать). «Сопровождать» кого-либо можно всем, разрешения для этого не нужно. Действие тотчас отображается на странице того, кто стал объектом внимания: его счет пополняется новым «фолловером». В самом значении термина практически заложена форма символической субординации, признаваемой участниками, с которыми владелец аккаунта зачастую незнаком и которые тем не менее желают всегда быть в курсе, о чем он говорит и думает.

Другим доступным действием, добавленным через несколько лет, стал «ретвит». Это возможность в один клик воспроизводить на своей странице посты, придавая «виральность» публикации, обратившей на себя внимание, и внушая ее автору чувство собственной исключительности, которое он, разумеется, снова захочет вкусить. Поскольку ретвит стал равноценен второй подписи (формат порой охлаждал самые пылкие умы мерой реальной ответственности), решено было — по модели Facebook — повторить принцип лайка. Но, в отличие от своего почти близнеца, здесь он не стал выполнять ту же функцию полного согласия — это согласие, так сказать, второго уровня: не ретвит, а поддержка с соблюдением дистанции, хотя порцию удовлетворения получателю она все равно принесет.

Однако система усложнилась, и теперь вознаграждается не только тот, кто стал объектом «сопровождения», но и решивший «наблюдать» за профилем. Это происходит, если вы становитесь фолловером персон, так или иначе знаменитых, а еще чаще тех, кто считается «неприкасаемым», — как глава государства, звезда кино или музыкальной сцены, лауреат Нобелевской премии, — рождая иллюзию внезапно установившихся с этими титанами близких отношений, непредставимых в обычной жизни. Возникает радостное и неожиданное чувство, будто ты причастен к высшей касте. А раз уж экономический смысл — в сохранении этого манкá (как залога постоянной посещаемости платформы), то здесь можно не только продемонстрировать верность разным персонам и в любой момент заглянуть в их аккаунт, но также упомянуть их или «тегнуть» — предполагается, что они об этом узнают. Так удается преодолеть порог и из категории пассивных и верных последователей попасть в число активных, способных быть с кумирами на равных — если не сравняться с ними, — и не исключено, что вскоре это подтолкнет бросить им вызов, а то и на самом деле помериться с ними силами. Но в действительности такая схема создает лишь видимость прямого контакта, поскольку большинство знаменитостей — как Рианна, Билл Гейтс, Барак Обама, Ким Кардашьян и многие другие, кто собрал десятки миллионов подписчиков, — не только частично передают управление своей страницей специально нанятым людям, но еще и так часто фигурируют в упоминаниях и комментариях, что познакомиться с ними даже шапочно невозможно. Тем не менее пользователи продолжают жить этим миражом и нередко пользуются «собачкой» — значком, ставшим на платформе расхожей монетой. Учитывая, что запрос редко получает ответ, утешает, по крайней мере, мысль, что наши собственные фолловеры — обычно немногочисленные, — станут свидетелями попыток создать альянс со звездами и даже смелости, если недовольство и возражения адресованы, например, политическому деятелю. При всем внутреннем тщеславии, такие действия принесут тем, кто их совершает, дурманящую убежденность, будто они по самую макушку вовлечены в мировые дела.

Однако мы бы ошиблись, полагая, что лишь так называемые простые люди позволяют наэлектризо-вать себя этим неодолимым возбуждением, когда кажется, что ты возвысился над собственным положением в жизни. Ведь «знаменитости» точно так же рады подтвердить свой звездный статус, одно из проявлений которого — непрекращающийся приток фолловеров. Инструмент дает им возможность во многих обстоятельствах обходиться без СМИ, — до сих пор диктовавших свои законы поддержки «звездности», — и якобы свободно, почти без фильтров обращаться к фанатам, а то и ко всей планете. Реки ретвитов и лайков — свидетельство авторитета, которым они, в общем-то, никому не обязаны, который не зависит от случайных факторов происходящего с ними или капризов посреднических инстанций и создается только ими самими и правильным использованием личной всепланетной витрины. Это постоянно подогревает ощущение собственной значимости, доводящее порой до головокружения. Каждый пост — и его резонанс — убеждают автора в своей исключительности: подобную схему избыточно и карикатурно олицетворяет Дональд Трамп. И все равно завсегдатаи, очевидцы его эффектных появлений, не откажутся поучаствовать, будут ретвитить, лайкать и радоваться, что оказались «в гуще событий», в свите сильных мира сего — пусть даже где-то далеко на периферии. В этих чарующих вселенных каждый, независимо от социальной ступени, мнит, будто достиг высших сфер, и отсюда — коллективная тенденция раздувать представление о собственной персоне.

Этот опьяняющий механизм поддержан интерфейсом, заставляющим прибегать в постах к сжатым формулировкам, формируя язык, который де-факто предпочитает утверждение в ущерб аргументации, — а ведь именно она не бывает лишней. Ограничение вызывает еще большее желание регулярно привносить что-то свое — фразы с убойным эффектом, «панчлайны», чтобы выделиться и поразить других. В этом смысле Twitter подхватывает веяние времени и, безусловно, насыщает его: люди стремятся к самоутверждению, но не для того, чтобы терпеливо защищать свою точку зрения и убеждать собеседников, — они скорее хотят навязать другим собственное восприятие вещей. Как будто установление конструктивных связей через диалог в принципе не рассматривается и важна лишь необоримая потребность заставить к вам прислушаться и выплеснуть переполняющие эмоции. При таком устройстве тем более чувствуешь себя главным, и само собой разумеется, что каждый пост словно возникает из ничего, ex nihilo — в отличие от диалога в обществе, который всегда вытекает из ответа и связан с другими высказываниями, — и подкрепляет скрытый постулат о том, что спор — это форма воплощения истины.

Графическое решение — также в пользу этой иллюзии. Каждый пост словно ждет репостов, лайков и комментариев, порождая «экономику» слов, создающую одну непрерывную глоссу вокруг персоны автора, подобно страницам Талмуда, священный текст которого, размещенный в центре, окружен россыпью толкований, оставленных с течением вре-мени великими мудрецами. Было почти естественно, что на втором этапе компания ввела в эту умело разработанную среду важное новшество: хештег. Предполагалось, что с помощью знака «диез» с присоединенным к нему именем или обозначением кто угодно, — бросив лозунг или мобилизующую идею, — получает возможность объединить массы ради какого-то дела, внушая откликнувшимся чувство, будто каждый из них олицетворяет общественное сознание или является потенциальным Че Геварой. Нетрудно догадаться, что в пространстве, внутри которого сотни миллионов индивидов будут страстно наслаждаться публичностью, без конца утверждать свою точку зрения, «тегать» кого захотят и будоражить толпы, неизбежно, как в исключительно благоприятном питательном растворе, начнутся столкновения, ругань, оскорбления, неприятие другого — вплоть до линчевания в сети.

В чем платформа сыграет заметную роль, так это в установлении абсолютного приоритета слова. Мы живем во времена, когда все только и делают, что говорят — будь то во Всемирной паутине, на радиостанциях или информационных телеканалах, где с начала двухтысячных годов стало больше дебатов в форматах, придуманных для подогрева дискуссий. У нас на глазах разливаются словесные реки, неуклонно выполняя катарсическую функцию при встрече с тревогами нашего времени — их успешно капитализирует индустрия экспрессивности. Twitter — значительное, но не единственное ее направление, зато создатели не ошиблись при выборе названия, означающего на английском «щебет». Именно это и производит социальная сеть — не сладкие трели луговых птиц, которым могли бы уподобиться участники, а гомон голосов, набирающий звучность в масштабе планеты. Полноводная и вездесущая, эта бурная стихия оглушает нас изо дня в день, заставляя каждого поверить, что он существует, только пока продолжает высказывать свое мнение.

Возникает расхождение между словом и делом, которого в такой мере, видимо, еще не знала история. Увлечение экспрессивностью теперь не только во главе всего, но оно еще и отодвигает на задний план любые обязанности, связанные с участием в общественных делах. В 2010-х годах Twitter будет верным спутником общества, возвращающегося к политике, но в основном в формате высказываний — других конкретных начинаний, которые развивались бы параллельно и с такой же отдачей, не появится. Как следствие — растущая асимметрия: с одной стороны, усилия, затраченные на то, чтобы средствами языка обозначить свою точку зрения, а с другой — желание соответствующе изменить положение вещей в повседневной жизни. Сегодня разрыв между одним и другим столь велик, что влияет непосредственно на характер политической ситуации, которая, как учил Аристотель, определяется их устойчивым равновесием, — об этом двойном императиве напоминает Ханна Арендт: «Из всех видов необходимой деятельности, существовавшей в человеческом обществе, лишь два считались деятельностью политической, составляющей то, что Аристотель называл bios politikos: а именно дело (praxis) и слово (lexis)» [82]. В этом уравнении praxis — величина, обладающая хронологическим, — но также и моральным — приоритетом и требующая, хотя и во вторую очередь, комментария, индивидуальной и коллективной оценки того, что удалось осуществить, в качестве источника, побуждающего к новому действию. Это запускает динамический процесс с двумя неразрывными составляющими — делом и словом, — ради согласованного и непрерывного движения к возможному улучшению ситуации, в котором должен участвовать каждый гражданин. И вот слово начинает воспроизводиться ad nauseam, взращивает само себя, развивается, как тепличная культура, и главное его свойство — все менее осязаемая связь с общественными делами.

Вместо обязанности участвовать в политической жизни, которая в теории возложена на каждого и требует высказываться, укрепляя таким образом стену Града, ныне главное — благие намерения. Это когда вы оглашаете свои взгляды, довольствуясь тем, что сформулировали их, и не заботясь о том, чтобы претворить их в жизнь. Классический случай — неблагоприятные изменения климата: столько людей без конца произносят правильные вещи, переживают, протестуют, но почему-то — в сравнении с потоком слов и тем более обозначенных целей и задач — такого же шквала инициатив, будь то частных или коллективных, не наблюдается. Практика неиссякаемых громких речей словно подтверждает, что ты морально чист и занял «верную сторону», хотя остаешься при этом, — как подавляющее большинство, — на обочине: происходящее вроде бы тебя касается, но в конечном счете пользы от тебя мало.

Идея подобной агоры призрачна: любое собрание нуждается в формальных процедурах, которые позволят его участникам высказываться, защищать позиции и приводить аргументы по принципу справедливого распределения. Такая структура фактически подразумевает взаимную оценку качества участия и сделанных предложений, после чего некоторые из них могут быть приняты, — если окажутся подходящими с учетом, что «факт человеческого плюрализма, основополагающее условие поступка, равно как и речи, проявляется двояким образом, как однородность и как разность» [83]. С другой стороны, отсутствие структурирования, стимулируя свободу самовыражения и «горизонтальность», предполагающую, что все равны, — и восходящую к утопическим дискуссионным форумам, которые стали возникать в конце 1980-х, — оборачивается непродуктивностью связей и оставляет фасад, за которым нет никакой практической ценности. Этот недостаток неизбежно ведет к общему релятивизму дискурса; пользователи стремятся лишь настоять на собственном мнении, часто пренебрегая чужим или отдельными фундаментальными ценностями, которые все разделяют — и на которых при этом зиждется конструкция любого жизнеспособного государства.

Большое коллективное заблуждение — считать по-прежнему справедливым знаменитое утверждение Грамши о том, что сначала следует «победить в битве идей» [84], чтобы затем получить возможность дать им конкретное толкование. Этот период пройден. Он относился к тому формату современной политики, который для части аудитории — политических деятелей и интеллектуалов — состоит в разработке теории и плана — его надо распространить в массах и вовлечь их в процесс, итогом которого должно стать завоевание власти посредством избирательных бюллетеней либо в результате народных волнений. И тогда, если все рычаги уже в руках, открывается путь для продвинутых решений. В такой конфигурации держатели власти, исполнительной и законодательной, находились с одной стороны, а граждане, которым положено соблюдать меры и законы, — с другой. Мы все еще думаем, что эта схема — основная. Ведь в столь сложный период начала 2020-х годов, когда избыточность либерализма, всеобщая неустойчивость, обострение неравенства, ослабление общественных служб, экологическая катастрофа, вызванная беспрерывной бешеной гонкой за ростом показателей, уже не оспариваются, люди, встревоженные, подавленные, рассерженные, хотят высказаться, доказать ценность своей точки зрения и часто делают это с таким напором, что, осознанно или нет, стараются навязать ее, чтобы это перешло в соответствующие действия. Все полны решимости вступить в своеобразный бой за собственное мнение на фоне повсеместной атомизации, разрушающей принцип идейной борьбы вокруг нескольких доктрин, и вспыхивает множество таких битв, а точнее — дрязг на почве микроидей, кишащих тут и там, так что им не видно конца.

Отсюда неиссякаемый — и такой бесполезный — поток слов. За напрасной тратой сил скрываются два больших заблуждения. Во-первых, это предположение, что у языка системно-перформативное действие, и если бить словами в одну точку, настойчивость может принести плоды, тогда как существующие способы воздействия выполняют лишь катарсическую роль. Во-вторых — устойчивое представление, будто прежде всего следует полагаться на институты и только тогда можно надеяться, что однажды положение вещей станет другим: не случайно критика и упреки звучат в основном в адрес политических деятелей. Парадокс в том, что мы продолжаем движение, придерживаясь концептуальных схем XX века, но пользуемся при этом средствами века XXI, основанными на сетевом соединении конечных устройств и субъективных взглядов.

Мы кое-что не учли, а именно силу множеств, которые в отдельных случаях приходят в согласие, чтобы действовать. Мы не продвинулись дальше коммуникативного использования устройств, не сумев понять, что на глубинном уровне они свидетельствуют о новом этосе, приглашая коллективно и многообразно осуществлять различные начинания, которые изменят к лучшему общие и частные условия нашего существования. При таком понимании мы констатируем, что имеем дело отнюдь не с сущностью, призванной устанавливать связи, а с разогретым механизмом, притягивающим множество человеческих монад, ищущих утешения и желающих привлечь к себе внимание. У нас абсолютно невер-ное представление: в такой динамике нет отдельных действующих индивидов, вместо них — мириады существ, тщетно вопиющих что есть сил и словно запертых в стеклянных клетках, где ничего не слышно, где невозможен продуктивный обмен и сколь-либо плодотворный союз. Зная, что платформа собирает сотни миллионов пользователей — и определяет глобальный дух эпохи, — трудно представить больший триумф человеческого самодовольства или более глубокое политическое и цивилизационное заблуждение, чем те, что скрываются за ее кажущейся благотворностью.

4. Instagram [85*]: либерализм под знаком «я»

Известность сегодня перестала окупаться. Тем не менее для большинства она долго оставалась тайной или явной мечтой. Она стала особенно притягательна в начале «славного тридцатилетия». Появлялись все новые печатные издания, набирали популярность радио и телевидение, массовая культура воплощалась в песнях и фильмах, способствуя повторяющимся взлетам персон, которым — благодаря таланту, но чаще счастливой случайности — выпадала необычная судьба, отмеченная общественным признанием и славой. Одновременный взлет индустрии коммуникаций и развлечений заставил всех поверить, что не сегодня завтра можно, в свою очередь, оказаться в свете прожекторов. Уловив это, Энди Уорхол произнес ставшую знаменитой фразу: «В будущем каждый получит свои пятнадцать минут всемирной славы». Эти слова свидетельствуют как о расширении возможностей, способных при случае сделать кого-либо известным, так и о бешеном ритме фабрики по производству звезд разной величины, которые поочередно то гаснут, то вспыхивают вновь. Однако у внешнего великолепия популярности есть обратная сторона. Достичь звездного уровня дано в конечном счете лишь избранным — одно это способно охладить пыл любого, кто пытается это сделать, но существует и множество непредвиденных факторов: популярность неустойчива, быстротечна и эпизодически оборачивается падениями, после которых не все могут подняться. Сила ее притяжения, массово действовавшая в течение полувека — с 1950-х годов до повального увлечения телевизионными реалити-шоу на рубеже нового тысячелетия, — уже не в духе времени.

С тех пор произошел едва уловимый, но решающий переход от искушения славой к острому желанию, чтобы наши способности признавали, а таланты не оставались незамеченными, иначе говоря — к потребности набить себе цену. С учетом этого императива в 2003 году запустили MySpace, где в первую очередь музыкантам, а потом и авторам, реализующим себя в других областях, была предоставлена возможность выкладывать отдельные работы, чтобы их могли видеть другие. Делалось это не столько ради известности, сколько для привлечения интереса к своим произведениям, установления связей, выстраивания профессиональной сети, а если повезет — получения скрепленных договором заказов. Такое желание быть на виду — не с целью снискать славу как таковую, а чтобы каждый по-своему мог пожать плоды собственных дарований, — отвечает духу либеральных обществ, призывающих выделяться и извлекать выгоду из конкурентных преимуществ. Громкое имя — своего рода каприз в достаточно беззаботном обществе, без него можно и обойтись. Набить себе цену — едва ли не вопрос выживания. В один прекрасный день цифровая индустрия с ее невероятным чутьем неизбежно должна была предложить инструменты продвижения индивидуальных способностей, а точнее — человеческого капитала. Запущенный в Кремниевой долине стартап переведет новое требование эпохи на рельсы массовой индустрии и стремительно достигнет мирового успеха — так появится Instagram.

Особенность этой платформы, созданной в 2010 году — и в некотором смысле определившей характер начавшегося десятилетия, — в том, что в отличие от двух больших предшественников, Facebook и Twitter, именно она фактически стала первой настоящей социальной сетью. Здесь не тратили время на окольные пути, не делали вид, будто рассказывают о себе или делятся мнением — на деле только чтобы ощутить собственную значимость, — а без обиняков рекламировали себя, не стесняясь своей цели: установить связи по интересам с выгодой в перспективе. Надо отдать должное, договор отличался ясностью: пусть каждый пользователь открыто демонстрирует себя и свои работы. Для этого нужен был подходящий интерфейс. Приветствовались не разглагольствования — они уже работали на двух других платформах, — а изображения. И не просто изображения. Все опубликованные фотографии обрезались до квадрата — как отсылка к первым кинокадрам, — и возникало впечатление максимальной фокусировки на каждом заснятом моменте или уникального окна в жизнь каждого. Более того, снимок легко было отретушировать, выбирая фильтры и темы, что способствовало персонализированному и продуманному показу. Изображения следовало тщательно подбирать и заниматься их «курированием» (от английского curating — «специально отбирать»), — то есть продумывать очередность их расположения на странице, чтобы усилить эффект привлекательности, выстроить композицию в нарративный ряд и создать собственное визуальное оформление.

Вместо обилия постов, как на Facebook и Twitter, часто спонтанных и хаотичных, здесь у пользователя появился набор инструментов, с помощью которых можно оформить и структурировать свою жизнь. Речь идет о так называемых сториз. Принцип не менее гениален, чем у лайков или ретвитов, и задает целую серию специфических приемов, в основе которых регулярные и подробные — выполненные спомощью фотоснимков или видео — инсценировки, показывающие, чем занимается автор. В мире всеобщей безработицы, нестабильности и яростной конкуренции между людьми умение обращаться с этим инструментом может оказаться весьма прибыльным. Художники, архитекторы, дизайнеры, стилисты и представители еще множества профессий, работающие в основном с образами, сразу оценили платформу. К тому же ее функциональность отвечает духу времени, учитывая, что всем нужна не столько постоянная работа, сколько независимость, которой можно достичь, предаваясь своему увлечению, — при условии, что оно монетизируется. В этом смысле Instagram будет как нельзя более подходящим средством, если хочешь влиться в набирающее обороты движение под девизом «построй свою жизнь собственными руками».

Получится идеальное соответствие вполне понятных интересов пользователей и коммерческой компании. Вопросы защиты персональных данных и конфиденциальности здесь мало кого заботят. Нет, ставка на то, чтобы сделать себе репутацию, из которой получится извлечь выгоду. С позиции компании такая регулярная инсценировка с участием собственного «я» позволяет лучше разобраться в типах поведения, влияющих на хитроумный алгоритм показа рекламных сообщений, таргетированных с учетом интересов потребителей. Здесь действует совершенно очевидный договор: «Я хочу продвигать свой образ, поэтому вполне естественно, что компания, разработавшая систему и поддерживающая ее функционирование, получает от этого некоторую прибыль». У соглашения есть важное следствие: технолиберальный дух, которым проникнут Instagram, породил своего рода либерализм «я». Выходит, цифровая индустрия, которая последние два десятилетия вовсю трудится над маркетизацией всех сторон нашей жизни, воспользовавшись одним из несметного числа сервисов, годных для этой цели, изобрела механизм, который, выполняя функцию зеркала, осуществляет непрерывную монетизацию нашей персоны.

Результат не замедлил себя ждать: благодаря упорным стараниям и доведенному некоторыми пользователями до совершенства умению показать свои достоинства и обратить на себя внимание, как и благодаря принципу фолловинга, подхваченному здесь один в один, самые заметные профили, — чьи обладатели порой были самыми талантливыми в своей области и лучше других улавливали «дух времени», — стали быстро расти, привлекая внимание десятков, а то и сотен миллионов подписчиков. Из сториз родилось увлечение лицами — иногда почти неизвестными, за жизнью которых хочется наблюдать. Если подобный самопоказ или показ своих изделий вызывал интерес и, больше того, привлекал впечатляющую аудиторию, это позволяло создать вокруг себя особую ауру, которую удавалось выгодно монетизировать. Тогда и возникло такое явление, как «инфлюенсеры», — это те, кто своим необычным или причудливым образом жизни либо своими работами заставляют неосознанно себе подражать.

В отличие от звезд на пике славы, достигших исключительности, можно сказать — неприкосновенных, тех, чей образ высвечивается почти эксклюзивно, эти новые лица обрели иной статус: они создают множество примеров для подражания, в их аккаунты в любой момент можно заглянуть и вдохновляться сколько душе угодно, перенимая те или иные черты поведения и даже рассчитывая рано или поздно засиять так же ярко.

Сегодня миллионы людей достаточно открыто выполняют функцию «амбассадоров» различных брендов и выступают в роли связующего звена со своими «сообществами». Изначальное желание прямого контакта, который, как ожидалось, обеспечит Всемирная паутина с ее децентрализованной структурой, позволяющей устанавливать непосредственные отношения между индивидами, принимает здесь свою наиболее утилитарную и либеральную форму. Связь, установленная с любым человеком, уплотнит сеть его контактов, укрепит его символический авторитет, а заодно соответствующим образом повысит его номинальную стоимость.

Со временем сформировался мир, состоящий из различных категорий. Одна из самых знаковых — «микроинфлюенсеры», у каждого из них относительно ограниченная аудитория — порядка ста тысяч подписчиков, зато крайне внимательная и усидчивая. Они продолжают линию первых блогов, появившихся за несколько лет до пресловутых социальных сетей и часто служивших своим авторам каналом, где можно делиться суждениями из разных специфических областей (литература, путешествия, гастрономия, мода, комфорт), некоторые постепенно набирали популярность и являли собой руководство к действию для постоянных читателей. Принцип своеобразного дневника казался независящим от промежуточных компонент и подходящим для доверительных отношений. Одновременно массовое распространение получил блокировщик рекламы AdBlock, запущенный в 2006 году, что говорило о перенасыщении действовавших до сих пор рекламных схем. Система дала толчок к разработке новых маркетинговых стратегий, державшихся на грамотном использовании образа различных персон для продвижения брендов.

Instagram, как и YouTube, сумел обеспечить этот запрос идеальной средой, предоставив для всеобщего пользования простые и удобные инструменты вместе с потенциально неограниченной аудиторией. И действительно, если инстаграмер становился «инфлюенсером», то вскоре начинал получать от различных марок предложения — носить за вознаграждение одежду, значки, пользоваться товарами, что делало его своего рода «живой рекламой» и де-факто влияло на его фолловеров. Для лучшего ответа на этот тренд на втором этапе Instagram ввел новый прием: теперь, кликнув по небольшой черной кнопке, можно было увидеть все бренды, присутствующие на изображении, либо выбрать отдельные предметы — например, куртку или обувь, — и получить о них информацию. Какой вариант ни предпочти, ссылки всегда будут вести к аккаунтам соответствующих марок, на которые вам предложат подписаться. На выполненном по определенным правилам изображении персонаж представал «ходячей рекламой» нового типа и приглашал посредством простого клика выбрать товары, обладать которыми захотят другие. В дальнейшем попытки приобщиться к этой деятельности станут частыми среди детей и подростков, также стремящихся научиться вести себя так, чтобы им готовы были подражать представители их поколения, ведь это можно обратить в капитал. Такой ювенилизации общества, — которая прослеживается в подиумном стиле и некоторых инфантильных привычках уже взрослых людей, — отвечает своего рода встречный тренд: проникновение либерализма «я» в психологию самых юных. Можно поспорить, что рано испытанное удовольствие от влияния на толпы себе подобных, на чем к тому же легко поживиться, не позволит им изжить эту страсть и в будущем.

Наконец, существует высший класс — почти каста, в него входят «небожители» или «люди — межнациональные монополии». Эффект от каждого их поста схож едва ли не с результатом высокобюджетной рекламной кампании, — как у Рианны или Ким Кардашьян, на которых подписаны сотни миллионов пользователей. Эти звезды излучают до того яркий свет и получают от этого такой доход, что не соглашаются служить каким-либо брендам, предпочитая создавать собственные, так называемые инди-бренды. Успех и оборот инди-брендов зависят только от яркости свечения их основателя или основательницы — от того, как этот накал поддерживается или усиливается, заставляя воспринимать личность и продукт как неделимое целое внутри схемы, блистательно демонстрирующей — тем, кто сумеет ею воспользоваться, — достоинства модели неограниченного «я»-предпринимательства: доходит до того, что люди начинают выстраивать себя как бренд.

После Второй мировой войны американский социолог Дэвид Рисмен наблюдал текущие изменения психического склада индивидов, проявлявшиеся за рамками семейного круга или замкнутой системы отношений, обычно складывающихся внутри одного общественного класса. По мере развития урбанизации, становления общества потребления, распространения массовой культуры и средств массовой информации люди постепенно открывались для всевозможных влияний, которые расцвечивали их воображение новыми красками. Такое расширение горизонтов мысли и воздействие на сознание описаны в опубликованной в 1950 году книге «Одинокая толпа» [86]. В ней сформулирована концепция «извне-ориентированности» (other-directed), то есть открытости множеству факторов, вызывающих любопытство и отвечающих личным интересам. В последующие десятилетия эта тенденция будет постоянно усиливаться и достигнет первого пика к середине 1980-х годов — времени расцвета постмодернизма, — чему будут способствовать резкий взлет телевидения, индустрии развлечений и бурное распространение их продукции, иннервирующей повседневную жизнь.

Во втором десятилетии нынешнего века ситуация изменится и место множества художественных произведений и различных средств промывки мозгов займет немало личностей, умудряющихся в одиночку являть собой культурные и социальные модели — вплоть до образа жизни. Связи теперь устанавливаются главным образом от индивида к индивиду — между теми, кто умело укрепляет свой авторитет, и теми, кто принимает их правила. Происходит переход от извне-ориентированности к непрерывной игре в «восхождение по горизонтали», когда многие пытаются окружить себя аурой исключительности, хотят очаровывать других, придерживаясь непоследовательной, подвижной логики: на смену опытным полководцам всегда приходят зеленые сержанты.

Складывается новое распределение сил, а точнее, правительности, что, по определению Фуко, есть способность одних людей воздействовать на поведение других [87]. Как только массе удается заполучить значительные полномочия в соответствующих формах, это частично подрывает привычную экономику, появляется множество типов поведения, назначаются новые ориентиры, устанавливаются новые нормы. Возникает аксиологическая избыточность, то есть формируется обилие ценностей, перенасыщающих общество, и это фактически ведет к тому, что некоторые важнейшие референты, преобладавшие прежде и даже создававшие общий культурный фундамент, символично отходят на второй план. Начинает действовать иной алгоритм: каждый по-своему стремится заявить стиль, можно сказать — персональную фишку, чтобы выделить ее среди всего остального с единственной целью — монетизировать ауру, которой в итоге удастся себя окружить.

Мы наблюдаем своего рода возврат к «войне всех против всех», которую заклеймил Гоббс, но только с видимым блеском, когда энергия в первую очередь расходуется на извлечение дохода из собственного превосходства. Это подтверждает изложенный Гоббсом принцип: если очень много людей хотят устанавливать собственные порядки, это нейтрализует как почву для политики, так и жизнеспособность общества, обеспечиваемую плюрализмом и постоянно пересматриваемым договором об основных общих задачах. Вместо этого мы возвращаемся в некое природное состояние, когда преобладает не физическое насилие, а частный субъективизм, претендующий на канонизацию, чтобы посредством помпы и глянца, а еще с помощью специальных технико-экономических систем пользоваться столь приятной и прибыльной властью над остальными.

5. Неприятие другого
[Селфи и прочие электрические самокаты]

Чтобы глубже проникнуть в дух эпохи, порой стоит обратиться к семиологической традиции, объясняющей некоторые эволюционные процессы благодаря наблюдению за предметами и видами поведения, которые в большинстве своем новоявлены и зачастую кажутся ничем не примечательными. Смысл в том, чтобы осознать всевозможные факты из повседневной жизни, которым обычно уделяется мало внимания, хотя в конечном счете из них складывается весьма познавательная карта нашей личности. Самый показательный пример такого подхода — «Мифологии» [88] Ролана Барта, в середине 1950-х годов рассуждавшего, к примеру, о пластмассе, недавно вошедшей в обиход, о нравах мира моды или американской борьбы и их влиянии на воображение, о всеобщем восхищении ошеломительной новинкой — «Ситроеном DS» или образчиком утонченности — лицом Греты Гарбо. Тонкость метода расширяла контуры этих и других явлений, так что они становились красноречивым отражением духа времени.

Учитывая предельную сложность настоящего, было бы правильно использовать похожие приемы и более того — делать на этом акцент. Не ограничиваясь анализом отдельных элементов, в некоторых случаях лучше их выборочно сопоставить, пусть на первый взгляд кажется, что они не имеют ничего общего, ведь такое рассмотрение по принципу «один за другим» позволит точнее уловить важные изменения, зачастую малозаметные глазу. В данном случае следовало бы сравнить два веяния, которые с разных точек зрения прольют свет на новый аспект, в последние годы обозначившийся в нашем поведении: речь идет об удовлетворенной самодостаточности, когда в определенных действиях рассчитываешь только на себя, решительно отгораживаясь от других. Здесь более чем показательны две вещи, казалось бы, никак не связанные между собой: селфи и электрический самокат.

Получив широкое распространение в середине 2010-х годов, жанр селфи тотчас дал богатую пищу для множества авторов, описывающих его побудительный мотив — нарциссическую страсть. В который раз в связи с цифровыми технологиями, во многом сформировавшими нашу жизнь за последние двадцать лет, происходит так, что мы замечаем явления, особенно впечатлившие нас с первого взгляда, тогда как на другие, не менее значимые, но не столь эффектные, почти не обращаем внимания и слишком часто отодвигаем их на второй план. Здесь, на втором плане, словно в тени, практически вне поля нашего зрения оказалось новое представление своего «я» — во всех смыслах, — привнесенное этой зарождающейся практикой. Первые смартфоны позволяли делать фотографии через объектив, расположенный на обратной от экрана стороне и направленный вовне, так что за предметом съемки можно было следить в реальном времени. Через несколько лет появление объектива, смотрящего «внутрь», дало возможность навести фокус на собственную фигуру и видеть себя в момент нажатия. У технического усовершенствования было два значимых следствия. Во-первых, стало очень просто в любой момент себя сфотографировать. Во-вторых, для этого больше не требовалась помощь — отпала необходимость просить других.

Устройство внушило чувство, будто все от начала до конца зависит только от нас. Мало того что снимки — спасибо цифровой съемке — сразу можно просматривать, так еще и снимай сколько хочешь, выбирай и удаляй ненужные простым движением. Благодаря интеграции в единый механизм с приложениями социальных сетей снимки сразу начали «постить», повышая собственный рейтинг признания — с сопутствующим двойным эффектом: пользователь убеждался и в полном контроле над процессом, и в его значимости. На втором этапе, когда выпустили селфи-палку, позволявшую делать широкоугольные снимки, фотографируя себя одного или с кем-то другим, такая автономность — почти полная самодостаточность — стала еще более очевидной. Тогда в общественных местах, среди толпы, и стали появляться люди, непринужденно позирующие перед смартфонами, держа их на некотором расстоянии от себя или над собой, и двигающиеся в этот момент, словно внутри пузыря, но с одной особенностью: все видели, чем они заняты. Новые привычки лишь подчеркнули массовую самодостаточность, а точнее, ставшее общепринятым скрытое неприятие другого.

Естественно, при таком образе действий иначе стало выглядеть и позирование. Когда снимать нас брался близкий человек, профессионал или незнакомец на улице, отношения предполагали некоторые условности, диктовали форму сдержанности и деликатности, часто воплощавшуюся в робкой улыбке. Зато если участие ближнего не требуется, напротив, все стараются кто во что горазд, принимая самые раскованные позы, и вот новая мода — торжествующий вид. В этом не столько проявление нарциссизма, сколько удовольствие, ведь утверждаться теперь можно беспрепятственно и без чьей-либо помощи, наслаждению никто не помешает, и — вишенка на торте — оно удвоится от одобрительных комментариев, как только эксцентричные сцены перекочуют на личные страницы. Результатом появления смартфонов станут бесконечные россыпи снимков, которые никто не просматривает, большинство из них навсегда исчезнет в залежах на жестких дисках, и фотография окончательно потеряет свое изначальное предназначение.

А оно соответствует принципу, сформулированному Роланом Бартом, — это воспринимаемый след, оставленный мгновением прошлого и насыщающий наши воспоминания: «Фотография не сооб-щает (не обязательно сообщает) о том, чего уже нет, но исключительно и наверняка о том, что было» [89]. Любой готовый автопортрет перестает быть актом памяти, но будет служить своеобразному радостному реваншу над суровостью будней, причем настолько яро, что это оправдает бесконечное повторение. Цифровая индустрия проявит немалую чувствительность к лишениям, испытываемым людьми в обычной жизни, сумеет создать в ответ средства для поддержания иллюзии, в которой власть жестокой реальности будет не столь сильна, и подарит нам пьянящее чувство, будто вся тяжесть мира свалилась с плеч.

Главный современный императив, заставляющий ежесекундно осуществлять как можно больше циклов оборота капитала, требует бесперебойности транспортной и коммуникационной инфраструктур. Любой элемент — будь то человек или различные материальные и нематериальные субстанции, — должен двигаться максимально быстро и непрерывно, не встречая сопротивления. Из этого родилось представление, что в бесконечно запруженных городах любой «источник мобильности», показавший себя маневренным и быстрым, — именно то, что надо. Нашлось устройство, принцип которого настолько точно соответствует этому требованию, что за последнее время оно вторглось во многие мегаполисы планеты: это электрический самокат. Не случайно идея, вдохнувшая вторую жизнь в это средство передвижения, воплотилась в одном из стартапов Кремниевой долины: она подсказана калифорнийскими серфингистами, фантазиями и ощущением свободы, когда в одиночку скользишь по бодрящим тихоокеанским просторам.

Однако городское пространство — не морская гладь, а расчерченная территория с бесчисленными толпами людей и множеством ограничений, писаных и неписаных правил, от которых зависит удобство передвижения. Вскоре стало очевидно, что фантазийный образ не прошел испытания реальностью. Приспособление стремительно набирало популярность — со значительными последствиями. Пользователи тотчас принялись осваивать тротуары, навязывая окружающим собственную траекторию в ущерб движению пешеходов, — дошло до столкновений и травм. Бесцеремонность расцвела пышным цветом — например, беспорядочная парковка, прямое свидетельство безразличия к неудобствам, которые она может причинить. Предмет, брошенный в общественном месте, это в известном смысле — пренебрежение нормами общежития. Словно личный закон вдруг открыто возобладал над общими рамками — с тех пор прямые, как статуи, фигуры, глядя строго перед собой, царственно движутся по городским артериям.

В исторической ретроспективе, как и сегодня, велосипед, обычно осваивающий проезжую часть, специально отведенные дорожки и реже — тротуары, к такому не побуждал, поскольку нес в себе дух альтернативы. Электрический самокат неявно отвергает любой другой формат и этим отвечает духу замещения. В свое время на скейтборды первыми встали представители творческих профессий. Внезапное ощущение свободы, которое они испытали, не противоречило принципу уважения других. Напротив, они научились ловко вписываться во все повороты, не мешая общему ходу вещей. Лавировать между прохожими чуть ли не в темноте стало одной из радостей такой езды. На протяжении десятилетий, начиная с 1970-х годов, параллельное — и относительно упорядоченное — пользование автомобилями, велосипедами и скейтами в больших городах, видимо, символически соответствовало либеральному индивидуализму, основанному на стремлении каждого жить как заблагорассудится, при условии, что это не мешает другим. Теперь же весьма скоропалительное вторжение электрических самокатов, — как и моноколес-сегвеев или гироскутеров, — размножившее не то эдаких марсиан в шлемах, часто весьма неуклюжих, не то других персонажей из научной фантастики, которые на всех парах катят по тротуару, как будто только что покинули съемочную площадку фильма «Трон: Наследие» (режиссер Джозеф Косински, 2010 год), говорит о том, что мы под звуки фанфар вступили в атомизированный мир, где каждый словно изолирован в персональной сфере и озабочен прежде всего достижением собственной цели — как можно быстрее и с комфортом переместиться из одной точки в другую, — ничуть не заботясь о том, чтобы всем было хорошо. И без того шаткая, хрупкая форма общежития уступает безусловному требованию эффективности, превалирующему над всем остальным и обязывающему каждого с ним считаться независимо от последствий для коллектива. Деловое общество, во многом способствовавшее формированию нового этоса, рьяно стремится обеспечить пользователей множеством устройств, которые предположительно освободят их от целого ряда ограничений и, больше того, вселят чувство, будто они обрели самодостаточное положение, в котором существует лишь удовлетворение собственных целей и желаний.

Селфи и электрический самокат как явления указывают — помимо прочего — на популярность устройств, которые в первом приближении принимают безобидные, зачастую игровые формы, но в действительности стимулируют у человека представление о себе как об индивиде, которому в определенных будничных обстоятельствах отныне чуть ли не по праву дана столь пьянящая форма полной независимости. Но независимость эта — особого рода и характеризуется тем, что другие отстранены на значительное расстояние, если не исчезают вовсе из поля внимания, больше того — отвергаются. Какими же могут быть последствия этого нового экспансивного состояния — своего рода всеобщего индивидуального обособления, если известно, что во многих других условиях той же повседневности мы неизбежно оказываемся среди себе подобных и вынуждены с ними сотрудничать или договариваться, будь то на работе, в общественных местах, в транспорте или, скажем, в семейном кругу?

Вероятно, мы проживаем первую стадию масштабного конфликта между тем фактом, что в нашей жизни есть регулярно повторяющиеся действия, для совершения которых не нужно ни к кому обращаться, и необходимостью, несмотря ни на что, так или иначе договариваться с членами общества. Поскольку происходящее только усугубляет этот разлад, именно так называемое общество, — основанное на неисчислимых взаимодействиях между людьми, осуществляемых с различными целями, — по всей видимости, обречено на упадок и постепенно будет терять содержание, а на его месте возникнет и станет развиваться система, представляющая собой человеческий рой, в котором каждый индивид настроен в конечном счете и почти по любому поводу оставаться самодостаточным и выбирать наиболее выгодную траекторию. «Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром» [90], — писал Ницше. Без грохота и треска. Несомненно, для тех, кто умеет улавливать веяния времени, признаки явления нового мира проступают сегодня прежде всего в ряде малозначимых, казалось бы, действий. В нашем случае они воплощаются в людях, которые, ничем не смущаясь, величаво — и как будто в одиночестве — позируют перед объективами смартфонов, или в фигурах, вообразивших, будто им нет преград, и весь день беспорядочно движущихся по асфальту к своим собственным и не чьим иным целям.

6. Сама уверенность
[Я отмечаю вещи и людей или «свайплю» профили]

На заре нового тысячелетия, в один прекрасный день двухтысячного года — спустя несколько месяцев после того, как повсюду отгремели мощные салюты, приветствовавшие наступление новой радостной эры стремительного и непрерывного оборота информации, товаров и капиталов, — возник сайт для сбора отзывов о пребывании в отелях и о кухне в ресторанах: он получил название TripAdvisor. Разнообразные эпизоды, принесшие удовольствие или разочарование, разом сделались темой комментариев, предназначенных для широкой публики. Привычка открыто делиться опытом начинала входить в моду. Что характерно, она вселяла чувство, что ты не просто пассивно побывал в той или иной ситуации, но по прошествии этих событий в некотором смысле вернулся к ним и через высказывание на платформе установил своего рода паритет. Мнение могло стать как заведомо бескорыстной похвалой, так и сведением счетов — в качестве эдакой отдушины. Так что вытекающие отсюда следствия стоит рассматривать с точки зрения психологии. При таком положении вскоре стало казаться, что нас не провести всяким там инстанциям и в случае чего мы сумеем заявить о недостатках, выбрав способ, который навредит репутации, или, напротив, воспользовавшись правом на своем уровне «творить королей», поддержим добрую славу учреждения. Все радостно наблюдали за «демократизацией мнения» и «новым могуществом толпы», не оставлявшими камня на камне от источников с безусловным авторитетом, но часто слывущих недобросовестными и корыстными, как то гастрономические и туристические гиды.

И все же не понимать, что при такой практике воцаряются невиданные прежде методы регуляции, означало бы смотреть на вещи поверхностно. Ведь, устанавливая классификацию в зависимости от содержания отзывов, сайт одновременно предлагал бронировать отели и рестораны, участвуя тем самым в прямом давлении на эти заведения, позволяя вытеснять тех, кто якобы не поддерживает качество на должном уровне, и отдавать предпочтение якобы самым достойным. Стартап со всемирным охватом строил свою экономическую модель на том, что брал в тиски множество мелких и средних предприятий, а в центре этого процесса ставил индивидов, используя их как орудие воздействия — негласно, под видом обмена качественной информацией. К этому вскоре добавилась возможность выставлять баллы. И тогда свобода выражения мнений приняла форму достаточно быстрого приговора, обостряющего чувство значимости у пользователей, которые, подобно судьям с высоты своих кресел, оглашают не подлежащий обжалованию вердикт. Целью было вывести недвусмысленную оценку, наделив еще большей силой эту невидимую руку — новшество, призванное как можно лучше все регулировать и за счет полученного доверия стимулировать как можно больше сделок. Этот архитектурный ансамбль наполнялся жизнью благодаря постулату о том, что множество в своих субъективных суждениях, независимо от критериев, в итоге всегда право.

За несколько лет тенденция оказалась настолько плодотворной и отвечающей духу времени, что распространилась не только на заведения и сервисы, но и на самих индивидов. Началось это с транспортной компании Uber, созданной в 2009 году и выпустившей приложение, в котором пассажирам, совершившим поездку, предлагалось выставлять баллы водителям. Человеческий контакт, порой дававший повод для дружеских бесед и, на короткое время, взаимопонимания, стал предметом формальной оценки. Мы не сразу заметили, что впервые в истории отношения между людьми, будучи, безусловно, коммерческими, подверглись систематическому исчислению. Такой подход привел к двум значимым следствиям. Сначала — со стороны пользователей: теперь они не просто видели себя, как говорится, «королями положения», но и могли в один клик наложить санкции на первого попавшегося поставщика услуг.

Затем — со стороны предприятия: принцип позволил вводить весьма продвинутые методы менеджмента. Фирма постоянно анализирует комментарии и отзывает лицензии у водителей с оценкой ниже 4,5 из 5, заявляя, что оптимизирует качество сервиса, избавляясь от личного состава, не вполне соответствующего обязательным требованиям, чтобы в перспективе повысить рейтинги и достичь максимального числа операций. Сразу и не подумаешь, но такая практика мало-помалу задала новый тип общественного контроля. Механизм посулил такую эффективность, что в дальнейшем и самим пользователям придется проходить через балльную систему поставщика услуг. Фирма словно взяла на себя миссию превентивной полиции, чтобы число слу-чаев неподобающего поведения и происшествий уменьшилось и безопасность каждой поездки была бы обеспечена. Публичное выражение мнения стремительно превратилось в орудие экономического и психологического давления на различных акторов — вплоть до самих клиентов — в форме дисциплинарных процедур совершенно нового типа: внешне умеренные, они, однако, весьма лукаво придают межчеловеческим отношениям сугубую утилитарность и подчиняют их взаимному количественному анализу.

Впоследствии такая практика распространилась на различные сферы общества. Платформы предлагали оценивать пекарей, парикмахеров, сапожников, банковских менеджеров, адвокатов и даже врачей. Некоторые особо смелые, а точнее, бесцеремонные, призывали учеников ставить оценки преподавателям и ох как красноречиво переворачивали роли, без прикрас показывая нынешний статус индивида, чье слово, — независимо от его способности к обоснованному суждению в той или иной области, — теперь почти по праву приравнивается к истине. Некоторые решили, что такой стиль поведения есть нечто само собой разумеющееся и в перспективе неплохо будет каждому дать возможность оценивать весь круг своих знакомых. Именно этот замысел воплотился в приложении Peeple, разработанном в 2015 году двумя женщинами — Джулией Кордрей и Николь Маккалло. Они предложили классифицировать всех людей по пятизвездочной шкале и по трем категориям: «персональное», «работа» и «любовь». Начинание изумляло до глубины души, авторам все время приходилось объяснять свои намерения: «Приложение Peeple позволяет нам лучше понимать, кого мы нанимаем на работу, с кем трудимся, проводим досуг, живем по соседству, с кем или у кого снимаем жилье, кто учит наших детей. Есть масса доводов, оправдывающих желание проверить отзывы об окружающих нас людях» [91]. Тем не менее поднялась волна возражений, бюджет урезали, проект отменили.

На самом деле возмущавшиеся не поняли одного: предложенный механизм лишь вобрал в себя всю ту практику, которая уже существовала в разрозненном виде. Быть может, столь радикальный замысел и подсказал авторам сериала «Черное зеркало» сюжет эпизода «Под откос» [92], показывающего общество, в котором принято выставлять друг другу баллы — они приносят высокое положение и всевозможные привилегии либо, наоборот, создают множество препятствий и заставляют терпеть унижения в повседневной жизни. При внимательном рассмотрении вне художественного контекста видно, что при таком подходе нередко — и как будто с обреченностью — учитывается тот факт, что системы количественной оценки применяются сегодня все шире — особенно на рабочих местах — и давят настолько, что бедная человеческая натура, похоже, пытается взять реванш и, в свою очередь, при любой возможности стремится подвергнуть различные структуры и других индивидов таким же экспертным оценкам. Унизительное и все более распространенное испытание, когда тебя превращают в инструмент, порождает невысказанное, но, видимо, по-своему приятное желание проделать то же самое над ближним.

Тогда же, в пору фейерверков, озаривших начало нового тысячелетия, некоторые пользователи понемногу пристрастились к посещению так называемых сайтов знакомств. Подписчики заполняли профиль, добавляли одну или несколько фотографий, указывали «предпочтения» — возрастные, географические, социальные, этнические — и составляли краткое описание: кто они и чего хотят. Такая система давала возможность отправлять и получать сообщения, отвечать на которые можно было в любое удобное время. Вскоре появилась еще одна опция: чат, в окне которого можно было вести диалог — письменно. Это позволяло беседовать, рассказывать о своей жизни, рассуждать на разные темы. Обычно люди не торопились, старались лучше узнать друг друга и только потом решались встретиться. Но при этом — эффект экрана — они не стеснялись лгать, говорили порой неуместные вещи и не гнушались привычкой в один прекрасный день исчезать, презрев приличия. Однако как бы ни вели себя участники, больше всего времени они проводили в разговорах.

Затем, на рубеже 2010-х годов, модель поменялась — возникли приложения для смартфона, диктующие другие пользовательские привычки, основанные преимущественно на функционале двух видов: геолокации и тактильном управлении. Это позволяло в реальном времени простым движением связаться с теми, кто находится неподалеку. Способ фактически вытеснил поэтапные знакомства через обмен сообщениями, свидания стали назначать сразу, непосредственная цель — сексуальный контакт. Первым в 2009 году по этому принципу заработал сервис Grindr, предназначавшийся тогда исключительно для гомосексуальных пользователей, и прежде всего — для искавших разовых встреч. У конструкции обнаружился еще один необычный эффект: экзальтация от прикосновения указательным пальцем к экрану. Очень часто успех цифровой индустрии зависит как от привлекательности ее «инноваций», так и от изобретательности интерфейса. А он действительно не имел аналогов. Во-первых, приоритет получили публикации всего с одним снимком и парой слов о себе — где-то сбоку. Во-вторых, добавился совершенно новый жест: профили можно было «сметать» подушечкой пальца. Влево — если хочешь убрать и никогда больше не видеть, вправо — чтобы запросить контакт. Манипуляцию назвали «свайп» (от английского swipe, «провести» — например, пластиковую карту). Если интерес оказывался взаимным, поступал сигнал: это «краш» (от crush, «сильно увлечься»), случился «мэтч» (от match, «совпадение»), а значит, общение открывает всем массу перспектив. Конфигурацию подхватили платформы OkCupid, Hinge, Happn, Tinder...

За десять лет обмен письменными сообщениями превратился в право «свайпить» лица и принимать решения, пожалуй, быстрее, чем при покупке пары кедов в онлайн-магазине во время распродажи. Тактильный интерфейс, изначально предназначенный для немедленного отклика на любую команду, стал отвечать и другому требованию: он позволял быстро привести галерею фотографий в соответствие с системой оценки, ориентированной почти исключительно на физическую привлекательность. Так что любой пользователь не только мог почувствовать себя полновластным хозяином своего устройства, но и войти в роль распорядителя, перед которым движется вереница людей, а он выносит приговор, сортируя их одним пальцем. «Немного напоминает выбор красок в магазине для художников. Открываешь приложение, смотришь на образцы, решаешь: эта — да, эта — нет. И чувствуешь себя богом» [93]. Ощущение всесилия, возрастающее в случае «краша», недвусмысленно, под звуки фанфар указывающего на проявленный к нам интерес, поддерживает чувство значимости: «Просыпаешься утром, а тебя уже три пользовательницы положили в корзину. Настроение и эго взмывают до небес!» [94] Готовность быстро устанавливать контакты, обычно с весьма откровенными целями, вскоре породила культуру так называемого хукапа (от английского hookup, «случайная связь»), секса на одну ночь. При такой подаче любой видит в другом человеке своеобразный продукт — о нем есть информация, он съедобный, а еще его тотчас можно отложить и выбрать другой, все сводится к обычной потребительской стоимости или товару в чистом виде: «Это как заказывать на Seamless, — объясняет Дэн, инвестиционный банкир, упоминая в качестве примера онлайн-сервис доставки еды. — Только заказываешь человека» [95].

В начале нулевых годов Зигмунт Бауман в книге «Ликвидная любовь» [96] описал логические схемы, которые стали преобладать в интимных отноше-ниях, отличавшихся все меньшей прочностью — их в любой момент мог порвать один из участников, не привыкших ограничивать свою свободу, когда хочется плыть навстречу новым приключениям, — и это весьма близко к методам нынешнего менеджмента, играющего на «постоянном непостоянстве». Мы как будто перешли от бесконечной неустойчивости к стремительным коллизиям, устроенным с помощью автоматизированных технологий, внедряемых в коммерции и маркетинге для обеспечения непрерывного и, как предполагается, точного сближения пользователей и предложений, чтобы из минуты в минуту совершалось максимальное число сделок. Ликвидная любовь относилась ко времени, когда промышленное производство достигло масштабов планеты с вытекающими отсюда постоянными рисками делокализации и потери работы. Ажиотаж плотского потребления, стимулируемый приложениями, соответствует эпохе оценочного сравнения однородных элементов, обеспеченного искусственным интеллектом, который применяется в основном для того, чтобы каждый раз находить самый выгодный из просчитанных вариантов. Раскрылось новое устройство любви. Она больше не подвержена риску, что связь может порваться, и принимает форму соответствий — в основном на сексуальной почве, — подсказанных алгоритмами, а если выбор подтверждает каждая из заинтересованных сторон, это тут же знаменуется искрометным «крашем». Человеческое поведение более или менее бессознательно моделируется по определяющим технико-экономическим параметрам эпохи, исходя из приоритета реального времени и императива, ежесекундно обязывающего действовать для достижения наиболее выгодного соглашения между отдельными сущностями внутри процессов, не предполагающих завершения, какой бы психологический ущерб и обесценение межличностных отношений это за собой ни влекло. Перед нами словно множество двойников Дельбены и Нуарсея, персонажей «Жюльетты» де Сада, утверждающих: «Первое правило, которое диктует мне природа, — наслаждайся, и не важно, за чей счет» [97].

Похоже, цифровая индустрия, — не без нашего участия, — сумела внушить нам чувство, что о нас постоянно заботятся машины, ставшие внимательными к малейшим нашим желаниям, словно мы погружены в мировую плазму, где невозможен разрыв с себе подобными, и стали полноценными субъектами происходящего, ведь мы обладаем системами, предназначенными выражать наше мнение, легко капитализировать наши таланты, снова и снова действовать без постороннего участия или превращать других в орудия достижения наших целей. На протяжении двух первых десятилетий XXI века тенденция обретала все больший размах. И это когда почти повсеместно происходило стремительное разрушение государственных служб, массовый отход от принципа солидарности, когда предприятия играли на крайней нестабильности, используя все более безжалостные методы управления, а неравенство только обострялось. В этом и есть гениальность «новой экономики» — отчасти повлияв на запуск этого мощного механизма, она все же сумела согласованно выработать весьма сложные средства, наделенные чудесным свойством залечивать раны от бесчисленных разочарований и пережитых страданий, заставляя каждого поверить, будто у него в руках устройство, позволяющее еще свободнее распоряжаться своей частной жизнью.

Либеральный индивидуализм, который с момента зарождения ассоциируется с экономикой, опирающейся на извлечение прибыли и накопление капиталов, сумел придумать защиту, компенсирующую трудности повседневной жизни и чувство несправедливости, знакомые большинству. Она поочередно становилась обещанием социального роста, комфорта, достижения личной независимости или же оглушительного успеха, который как никогда близок и может свалиться на кого угодно. Нынешний период со всей очевидностью показывает, что компенсирующие процессы себя исчерпывают. Барьер в виде инструментов, содействующих публичному самовыражению и внушающих самодостаточность, теряет надежность, — как и все построенные ранее, — поскольку создается именно в момент окончательного разрыва договора о доверии между правителями и управляемыми, при массовом признании провала неолиберальной политики.

Конфликт между духом недоверия, ставшим привычным, и инструментами власти, оказавшимися в распоряжении индивидов, производит необычный эффект — рушатся опоры политической и экономической несущей конструкции, державшейся два века. Из общего впечатления, что нас, поколение за поколением, предавали, что мы свидетели стольких обманутых надежд, и благодаря тому, что у нас в руках устройства, дающие различные формы личной самостоятельности, образовалась выраженно имплозивная среда, совершенно новое явление, в первую очередь характерное для рубежа 2020-х годов. Рассчитывать теперь приходится прежде всего на собственные силы и техническое оснащение, ставшее своего рода второй натурой. Превосходство собственного авторитета утверждается как норма поведения, которую надо распространять.

Мы вступаем в исторический момент, когда общее целое пошло трещинами и обернулось разбухающим множеством монад, индивидов, почувствовавших свободу от оков, из-за которых они, как и их родители, деды и прадеды, долго оставались в дураках, зато теперь намерены преодолеть несправедливость прошлого и настоящего и собственными силами — или через клановые связи — заполучить нечто, что как они полагают, причитается им по праву. То, что, на протяжении двух веков именовалось «обществом», сменяется тем, что можно было бы назвать стремительной монадизацией мира. Кажется, есть все факторы, чтобы эта тенденция постоянно набирала силу. Признаков в подтверждение тому хоть отбавляй, и сложно не почувствовать, что сулят они не коллапс биосферы, — ставший новой и по-своему эксклюзивной навязчивой идеей нашего времени, — а еще одно крушение, которое не только возможно, но уже началось и должно было бы, по крайней мере, нас мобилизовать: крушение насущного и нескончаемо множественного общего мира.

1. Начало «авторитарного партикуляризма»

На протяжении 2010-х годов, по мере того как слабела роль государственных служб, расцвел и полу-чил широкий резонанс относительно новый критический дискурс. Констатировалось следующее: нас лишили вещей, которые, однако, нам всем принадлежат. Нужно собраться с силами, чтобы их отвоевать: это наше общее благосостояние. Разумеется, вопрос ставился существенный — о необходимости гарантировать всеобщее право на охрануздоровья и доступ к качественному медицинскому обслуживанию через механизмы солидарности, но ораторы зачастую прикрывали этим такие требования, как право что-либо иметь, владеть какими-либо ценностями. При этом все быстрее терялся еще один аспект, возможно, не столь принципиальный, но не менее знаковый и жизненно важный — присущая обществу, и вообще человеческой жизни, потребность в неких разделяемых ценностях и нарративах, без которых не обеспечить взаимопонимание и не создать конструктивные связи между людьми. Ведь все это время хирела и постепенно превращалась в ничто вера в дискурсы, планы, убеждения — и даже утрачивались надежды на то, что улучшение нашего индивидуального и коллективного положения зависит только от вклада каждого в общий порядок. Тот, который формирует неиссякаемое обилие сингулярностей и структурируется рядом фундаментальных принципов, спаивающих членов политического сообщества. Ныне всеобщее согласие не в ходу — судя по всему, умами сполна овладело разочарование. Следовательно, любые слова, продолжающие скрыто или явно защищать подобные заповеди, как будто входят в противоречие с повседневными реалиями, в которых живет большинство.

На том же историческом этапе, ближе к середине 2010-х годов, стал проявляться еще один уникальный феномен: мода сообщать факты, не убедившись, что они соответствуют действительности. Наступила новая эпоха «свободы выражения», более не обремененной моральным долгом сверяться с тем, что должным образом признано достоверным. Явление застало нас врасплох, быстро распространилось и произвело ошеломительный эффект. Понятие «постправды» утвердилось в эти неспокойные времена как симптом наших недугов, признак утраты ориентиров. С тех пор об этом не перестают строчить тома. Некоторые, — как правило, глядя на происходящее сверху вниз, — обеспокоились тем, что грядет новое разделение на «истинное и ложное», причем такое, что станет «угрозой для демократии» [98]. На самом деле, как часто бывает, здесь выявилось следствие, а не причина, и это не только говорит о близорукости, да еще с оттенком неуместного морализма, но и мешает разглядеть главное. А именно — разделение уже произошло, но не на «истинное и ложное», а на «я» и «мы», на субъективные взгляды отдельно взятых людей и то, что до недавнего времени служило общим понятийным фундаментом. Этому способствовали два определяющих фактора, выкристаллизовавшиеся на рубеже 2010-х годов.

Во-первых — посетившее многих чувство, что нас давно предали и на наших глазах в демократических обществах, утверждающих либеральный индивидуализм, продолжает разваливаться общественный договор, основанный на действенности государства и принципе солидарности. Произошел разрыв между тем, что говорят и изображают различные инстанции, более или менее официальные, и калейдоскопом повседневных ситуаций — часто более сложных, чем они предстают в рассказах или обещаниях. Обостряющееся несоответствие породило горькое впечатление: мы наблюдаем, как возникают — и словно параллельно развиваются — две реальности. Одна все больше опирается на конструкцию, призванную защищать определенный порядок, другая — совсем непохожая — ощущается на собственной шкуре или, скажем так, через пустой кошелек. Как будто опровергнут принцип, сформулированный Симоной Вейль, а именно: «Потребность в правде — самая святая из всех существующих. Но о ней всегда молчат» [99]. Только осознаем ли мы, что «альтернативные факты» (alternative facts) хоть и считаются новым явлением, существовали задолго до нынешних времен, способствуя глумлению над здравым смыслом и разрушению судьбы, — как та ложь на уровне государства, которую распространяли различные американские правительственные органы на протяжении целого десятка лет, пока шла война во Вьетнаме [100], или пламенные восторженные речи, провозглашающие образование Европы, которая станет «социальной», и еще уйма примеров, непрестанно множащихся по всему миру со времен неолиберального поворота, начатого на заре 1980-х годов.

Произошло постепенное расторжение договора о доверии. Договора, который благодаря признанию некоторых аксиом, взятых за основу, устанавливает свод общих ориентиров, играющих своеобразную роль «мирской трансцендентности», политико-юридической библии, вознесенной над всеми подобно божественному глаголу в монотеистических религиях. Но если по прошествии времени констатировать, что «Бога нет», значит, как у Достоевского, «все дозволено», а точнее, совокупность наложенных догм утратила внутреннее содержание. План, очерченный демократическим либерализмом, породил впоследствии столько разочарований, что больше не внушает веры. Ко всему, что открыто или завуалированно произносят в его защиту, относятся с предубеждением. В этом смысле мы проживаем момент обостренной подозрительности в отношении любого высказывания, которое восприятие связывает с массовой или главенствующей доктриной.

Второй фактор, содействовавший образованию этого нового этоса, обусловлен тем, что люди оснащены индивидуальными средствами информации и самовыражения, это позволяет рассматривать события под разными углами, в различном изложении и отстаивать собственную точку зрения — до сих пор, как многим думается, бесконечно презиравшуюся, — а в результате рождаются массы, полные решимости избавиться от пассивного простодушия, — и тогда с ними хочешь не хочешь придется считаться. Это, собственно, и обозначается термином fake news, что свидетельствует о непонимании природы явления. На самом деле следовало бы говорить о другом — о проявлениях реваншистской субъективности, которая снова в ходу, и ее выразителям не терпится во что бы то ни стало описать вещи по-своему, заставить себя услышать и свернуть шею всем, в чьих высказываниях видится зависимость от «официального» порядка. В связи с этим каждый, ссылаясь на собственный опыт, как и на опыт своих отцов, дедов, социального класса или группы, к которой принадлежит, — этнической, религиозной, гендерной или какой-то другой, — рассчитывает взять инициативу в свои руки и добиться возмещения. Ведь для массового возмещения сейчас самое время. Воля к нему выражена в энергичном отстаивании прав, законов, изменений, которые помогут воздать должное всем лицам, считающим, что их, поколение за поколением, принижали и обманывали.

Весьма показательный пример, когда люди настаивают, чтобы с ними считались, — группы женщин-мусульманок, которые в последнее время хотят посещать общественные бассейны в буркини, несмотря на то что внутренние правила предписывают находиться там только в обычных купальниках, слитных или раздельных, а мужчинам — в облегающих коротких плавках. Ограничения продиктованы соображениями гигиены, учитывая, что чем больше площадь ткани, тем выше вероятность распространения бактерий. Возражающие обычно делают вид, что эти элементарные принципы, призванные гарантировать единый порядок для всех, на них не распространяются: дескать, они хотят воспользоваться законным правом. Они исходят из убеждения, будто в странах с христианским или светским большинством нормативно-правовое регулирование совершается в неведении о тех этнодемографических изменениях, которые произошли за последние полвека с лишним. Поэтому считается, что различные институты в недостаточной мере учитывают другие обычаи несмотря на то что они относятся к национальным реалиям. Эти требования подкреплены тем, что память о колонизации жива как никогда, а за насилие и бесчинства, совершавшиеся в прошлом, так и не было справедливого возмещения. Свободное ношение буркини представляется — осознанно или нет — косвенной формой признания.

В притязании, отмеченном ощущением травмы и исторической несправедливости — непосредственным либо переданным как память, — скрыт главный порок. Он в навязывании договорного условия, принимающего общий характер и обязывающего считаться со специфическими недовольствами. Это полностью противоречит принципу обязательности, который при демократии должен касаться всех и основываться, — в данном случае во Франции, — на светских началах. Многие из этих женщин заявляют, что продолжают дело Розы Паркс, афроамерикан-ки, которая во времена сегрегации в Соединенных Штатах, сидя в автобусе, отказалась уступить место белому мужчине, и этот поступок послужил толчком к началу борьбы за гражданские права. Но тогда ситуация была ровно противоположной: речь шла о стремлении к равноправию, а вовсе не о частном притязании. В этом прежде всего и есть реваншистский субъективизм — убежденность, что пора возместить долгие десятилетия притеснений, причем в показательной форме, когда желаемого добиваются всеми правдами и неправдами.

Парадокс в том, что эти частные требования предъявляются к коллективной структуре, которая рискует дать трещину, если таких запросов — теоретически — окажется бесконечное множество, ведь это может подорвать принцип всеобщности, открывая простор для сепаратизма, претендующего на законность. Вместо давления на политиков и гражданское общество ради признания собственного достоинства, мы видим всплески возмущения, а поскольку они переходят в намерение добиться своего любой ценой, то налицо «авторитарный партикуляризм», отвергающий — под предлогом того, что расценивается как несправедливость в прошлом и обиды, сносимые сейчас, — такие фундаментальные вещи, как возможность возражения, обсуждения и общее принятие любых норм и права. Учитывая степень накопленных обид, такой запрос часто выражается демонстративно, при широкой поддержке социальных сетей и видеоплатформ в качестве орудия убеждения и привлечения на свою сторону.

Подобная логика только усиливает фрустрацию, клановые убеждения, недоверие ко всему и вся — в результате доходит до обвинений в адрес групп, которые считаются привилегированными: срабатывают схемы, годные, чтобы непрерывно подогревать конкуренцию и усиливать напряжение между членами национального сообщества. Как если бы в определенных условиях принципы большинства и борьбы, — обусловливающие политическую жизнь, — оказались вытеснены, а их место занял бы принцип непримиримого антагонизма в различных проявлениях. С этой точки зрения мы не только присутствуем при «общественном переломе», как об этом часто твердят, но еще и начинаем различать очертания совершенно нового явления — ему, вероятно, предстоит широко распространиться, — и состоит оно в невозможности договариваться, быть обществом.

Это же явление встречается и в государственной школе, когда родители, как и их дети, в силу различных религиозных убеждений зачастую отказываются от изучения дисциплин, строящихся на рациональной и научной основе, — как биология, физика, археология, — ссылаясь на то, что это лишь относитель-ные истины, предполагающие право не соглашаться с ними или опровергать их. Такой подход поддерживается постоянным доступом к информации, подаваемой более или менее всерьез, но часто нелепой, — ее можно почерпнуть в интернете, чаще всего на YouTube, что в первую очередь обесценивает сами эти сюжеты, а некоторых авторов выставляет незрелыми фрондерами, уверенными, будто они осведомлены о чем-то неправомерно утаиваемом. В этом случае, будучи относительно новым явлением в обществе, защита позиций по принципу принадлежности скатывается от требований регулирования, — порой обоснованных, — до релятивизма, стирающего все общие ориентиры, хотя только с ними и можно устанавливать понятные связи, общие для всех и устойчивые. Этот же подход принимает другую форму — например, когда французские учащиеся требуют пересмотреть содержание занятий по истории Холокоста. Либо под предлогом, что другим преступлениям прошлого — прежде всего рабству и колониализму — уделяется меньше внимания, либо, в более редких случаях, оспаривая достоверность приводимых фактов — обычно под влиянием видеопродукции в духе негационизма.

Мнение, будто нацистским лагерям смерти посвящено непропорционально большое место в программе, отражает положение дел, которое иначе как вредным не назовешь, поскольку оно ведет к расколу в школе: вместо того чтобы оставаться открытой для любой инаковости и учить взаимопониманию, на деле учебное заведение становится территорией противостояния между теми, с кем общественным институтам положено считаться, — «белыми» как меньшинством, причисленным к привилегированной категории, и теми, кто видит себя во второстепенной зоне, — потомками иммигрантов и выходцами из малоимущих классов. Складывается взрывоопасная формула из трех элементов: чувства пережитого беззакония, технического инструментария, внушающего, будто мы много всего знаем, — зачастую лучше старших, — и требований, которые для себя мы считаем законными и хотим удовлетворить любыми средствами.

Отныне любое мажоритарное представительство становится противником в борьбе — настолько, насколько измерим вклад каждого из них в создание условий, выгодных лишь некоторым. Против них — истории меньшинств, несправедливо обделенных вниманием, хотя, казалось бы, кто еще может рассказать, каково находиться под гнетом, — как в прошлом, так и в настоящем, — наглядно подтверждая обоснованность требований, на которые больше нельзя повлиять прессингом. Такая логика показательно прослеживается в некоторых направлениях университетской деятельности и изначально воцарилась в США. В частности, это касается «этнических» или «расовых исследований», сосредоточенных на тех сегментах населения, которые, как утверждается, испытали или продолжают испытывать на себе действие целого набора норм, вмененных порядком, воспринимаемым в качестве принудительного, но не учитывающим их самобытность и препятствующим как самовыражению, так и должному участию в общественной и политической жизни. В этом плане произошло своего рода «нисхождение до частного» со все более узким фокусом. Например, «женские исследования» (feminist studies) преобразовались и разделились, появились «гендерные» (gender studies), а затем — «квир-исследования» (queer studies) и ряд других направлений. Эти ответвления подтверждают постулат о том, что любая составляющая общества заслуживает особого внимания, соизмеримого с пережитой несправедливостью — исторической и современной, — и нуждается в подходе, который неизбежно подтвердит, что ограничения, налагаемые большинством, зачастую действительно вредили отдельным группам или лицам, способствуя взращиванию глубинного недоверия, а из него в итоге, возможно, и зарождается всеобщий отказ от полноценного присоединения к единому политическому сообществу граждан.

Эти тенденции проявляются в так называемых постколониальных исследованиях, где обозначились течения, заявляющие о недостаточной компетентности для изучения таких вопросов у «представителей» «доминирующего порядка», что определяется этнической принадлежностью или соответствующей внешностью. Складывается, по сути, непримиримая оппозиция: с одной стороны — те, кто в любом случае не способен в полной мере оценить ущерб и пытается лишь сохранить целостность фасада, скрывающего в конечном счете узурпаторство, а с другой — те, кто методично действует, чтобы этот ущерб проявился и стала видна неизбывность различных скрытых форм колонизации, существующих до сих пор, притом что осознать их способны исключительно те, у кого память об этом впитана с молоком матери. С недавних пор — и особенно в университетской среде — такая позиция мешает устраивать конференции, показы фильмов, театральные представления [101] с участием тех, в ком так или иначе видят «официальный рупор» и потому отказывают в доверии в той мере, в какой их высказывания — особенно по самым чувствительным вопросам — принципиально ангажированы под влиянием множества норм, которыми, осознанно или нет, наполняются. Неприятие настолько резкое, что доходит до проведения «несмешанных» собраний сообщества, поскольку любое «стороннее» присутствие грозит нарушить своего рода «чистоту» дискуссии. Здесь мы имеем дело не с «антибелым расизмом», о котором часто говорят: такой подход не постулирует никаких предрассудков, утверждающих этническое превосходство, речь идет о «ненависти к порядку большинства», означающей отказ — возможно, бесповоротный — полагаться на этот порядок в надежде преодолеть несправедливости прошлого и настоящего.

Во всем, что принадлежит к общему, ныне видят источник злоупотребления. И всюду, где действует логика общего, предполагается ее изобличать, оспаривать, даже если это затрагивает главный для всех понятийный инструмент — язык. Во Франции показателен пример так называемого инклюзивного письма, которое, вслед за отказом от употребления he [102*] для безличных форм в английском, должно скорректировать синтаксис, заданный приоритетом мужского рода. Есть попытки подогнать грамматику под бинарную структуру с помощью двойной флексии, чередования точек и тире по принципу компьютерного кода и прочих кое-как приспособленных «костылей», нарушающих единство и стройность целого. Идеи такой подгонки, иногда получающие признание, — свидетельство внезапного чувства вины у того/той/тех, кто спешит теперь спасти положение. Как будто язык, плод исторической седиментации, можно взять и топорно обтесать. Что ни говори, формальные приемы — отражение чувства вины и намерения всего за несколько лет, на скорую руку выправить систему, в которой веками довлел мужской род, причем сделать это так неуклюже и криво, что в самый раз только отмахиваться и насмехаться.

А ведь следовало бы поработать в двух направлениях — и развивать их в долгой перспективе. Для начала заняться реформированием, — углубленным, — наших языковых норм, привлекая для этого самых разных специалистов и представителей гражданского общества. Безусловно, такую стройку не развернуть по щелчку пальцев, потребовались бы усилия нескольких поколений. Затем стоит пересмотреть ряд вредных застойных классификаций: это снабдит их конкретными толкованиями и поможет прогрессивному и здоровому развитию нашего сознания. Увы, чем запускать долгосрочные проекты, мы предпочитаем положиться на более простые решения, специально кромсая язык из презрения к голосу большинства — в данном случае к приоритету мужского рода. Дело не в том, что стремительно распадается наша общая основа; точнее будет сказать, что ей придется стать предметом массированного разрушения — в том случае, если мы захотим наконец компенсировать обширный ущерб, кото-рый для начала должен получить конкретное выражение в непосредственной, зримой и живительной форме символа.

Еще один куда более забавный прием — эмодзи — возникает к началу 2010-х годов, когда появляются разнообразные изображения человечков — белых, чернокожих, смуглых, светловолосых, рыжих или скрывших лицо. Остается выбрать подходящий типаж — меню учитывает всех, как бы пользователь ни воспринимал свою принадлежность, хотя очередность установлена таким образом, что впереди оказываются «доминирующие» категории — по принципу «продолжаем кусать себя за хвост», ведь иначе понадобились бы механизмы случайного выбора, в которых неизбежно обнаружилась бы непоследовательность и доля безумия. Но ныне — время чувства вины. Чувство вины внезапно переполняет нас настолько, что заставляет действовать недолго думая, и еще усиливается из-за того, что мы хотим сохранить определенную идентификацию, но как будто в антагонизме с общей для всех почвой. Фактически осуществляется малозатратная кампания заискивания перед разными «конгрегациями», и основной ее недостаток в том, что обычно она избегает упорной работы, которую политической братии — особенно сейчас — следовало бы вести на ниве повседневной жизни ради более гармоничного соединения элементов общества. Так что мы свидетели весьма комичной победы символа над конкретным действием, — которое между тем только и способно менять к лучшему проживаемую реальность. Плюрализм, присущий любому обществу, отныне рассматривается как непримиримое клановое противостояние — в отличие от любых открытых и потенциально конструктивных связей с другими.

Именно эта предрасположенность некоторых так называемых прогрессистских политических партий к признанию многочисленных партикуляристских требований, по мнению Марка Лилла [103], незаметно отвлекла их от установки на содействие социальному сплочению, и теперь они, наоборот, что есть сил стараются удовлетворить инстинкт перетягивания одеяла на себя. Учитывая, что тенденция, судя по всему, обречена обостряться, это только усугубит прогрессирующую взаимную глухоту среди людей, готовых угождать лишь собственным взглядам и опасно расшатывающих демократическое здание, — первые признаки и следствия этой модели некогда были исследованы Ханной Арендт: «Публичное пространство, подобно общему нам миру, собирает людей и одновременно препятствует тому, чтобы мы, так сказать, спотыкались друг о друга. Что делает взаимоотношения в массовом обществе такими труднопереносимыми для всех участников, заключается по существу, во всяком случае прежде всего, не в самой по себе массовости; дело скорее в том, что мир тут утратил свою силу собирания, то есть разделения и связывания. Ситуация здесь приближается по своей жутковатости к спиритическому сеансу, на котором собравшаяся вокруг стола группа людей внезапно видит, что стол силою какой-то магии исчез из их среды, так что теперь два сидящих друг против друга лица ничем больше не разделены, но и ничем осязаемым больше не соединены» [104].

Решимость, с которой существующий запрос на исправление высказан отдельными группами в адрес коллективного целого, все настойчивее толкает их в наступление, чтобы всколыхнуть инерционный ход вещей, чего бы это ни стоило, руководствуясь выводом, что институты, да и людское сознание в определенных вопросах оказались не на высоте и, следовательно, замалчивается несправедливость царящего порядка. Показательный пример — движение MeToo с его недавними инициативами, когда люди, в основном женщины, не колеблясь, публично изобличают случаи злоупотребления, домогательств, насилия. Все бы ничего, но такой способ действий пренебрегает любыми процедурами, установленными для соблюдения прав каждой из сторон, — как и фундаментальным принципом презумпции невиновности, — и в случае, если якобы имело место неподобающее обращение, это становится заведомым основанием, чтобы опередить правосудие и игнорировать конфиденциальность следствия, которое, казалось бы, должно быть защищено от нежелательного давления. И вот уже Twitter наводнен хэштегами вроде #balancetonporc [105*], используемыми теми, кто де-факто присваивает себе статус жертвы и выбирает мишени, назначая виновных, которые к тому же не могут возразить тем же способом, иначе на них обрушится шквал ругательств и оскорблений. Характерно, что аудитория все время «ведется», обычно не зная фактов, и находит в этих односторонних обвинениях — столь искренних, словно звучащих из глубин страдающей души, — прекрасную возможность предаться сладостному бескорыстному состраданию и радостно отправить на костер неизвестного, на котором можно отыграться.

Перед нами весьма обширное и взрывоопасное соединение множества индивидов, получивших средства выражения, притом что часть из них ощущают себя жертвами многочисленных злоупотреблений, оставшихся безнаказанными. В едином процессе слились и чувство квазивсесилия, и отчаянная решимость освоить — самостоятельно — приемы, чтобы справиться со многими ситуациями, которые кажутся патовыми. Становится привычным, когда вместо реакции на несправедливость и благотворного движения вперед наблюдается правовой регресс по мере того, как современное уголовное право силится обеспечить справедливость и равное достоинство всем вовлеченным протагонистам. Однако если достигается точка, в которой возмущение уже не сдержать, и мы намерены использовать платформы, чтобы предать огласке недопустимые, по нашей оценке, ситуации, не будет ли более целесообразным вместо непосредственного и всенародного обличения отдельных лиц направить усилия на осуждение безразличия и дисфункции определенных институтов, в данном случае — процедуры подачи некоторых видов жалоб в комиссариаты полиции или их рассмотрения в суде, где порой всюду сквозит равнодушие? Но это, конечно, прельщает меньше, чем восторг от сведения счетов с обидчиком — посредством простых манипуляций с клавиатурой, — особенно когда получаешь столь приятные свидетельства поддержки и сострадания.

Судя по всему, партикуляристские претензии подогреваются такой злостью, что нет изменений, в которых она позволила бы увидеть результат успешного взаимодействия со сферой общего, ведь именно оно якобы столь долгое время ущемляло подавляющую часть меньшинств, что заставило усмотреть в нем безнадежный атавизм и нечто, постоянно, — хоть это и не всегда заметно, — воспроизводящее одни и те же схемы. У этой тенденции есть два недостатка, которые в совокупности могут стать непоправимыми. Во-первых, она содействует ускорению распада общества, что может породить повторяющиеся проявления неприятия по отношению к любому человеку или группе, воспринимаемым неотъемлемо от «доминирующей» категории. Во-вторых, сфера общего больше не рассматривается как нечто необходимое для создания условий процветания всех и каждого — притом что только она придает институциональный аспект отдельным справедливым чаяниям.

Если такая логика усугубится, мы перейдем от механизмов разобщения и конкуренции между людьми, постепенно распространившихся под влиянием неолиберального поворота, к учащенной реакции утраты идентичности и обострению соперничества групп вплоть до враждебного раскола. Новый этос способен спровоцировать довольно яростные клановые войны, которые — по духу — сродни первой апокалиптической сцене в фильме «Банды Нью-Йорка» (режиссер Мартин Скорсезе, 2002 год), когда соперники выходят друг на друга с топорами и яростно избивают ближних в атмосфере зверства, кажущейся неизбывной, исключающей приоритет любого трансцендентного и разделяемого кредо, оставляющей место только неистовому озлоблению и инстинктивной готовности утверждать исключительное главенство своего клана.

2. Имплозивный поворот

Иногда для понимания изменений ментальности стоит положиться на невербальные знаки, которые хоть и не поддаются, увы, однозначному толкованию, но все же в глазах внимательного зрителя выглядят более чем красноречиво. К началу 1990-х годов все больше людей стали усваивать совершенно новые формы поведения. Их нельзя назвать однотипны-ми, но все они так или иначе были отмечены — или показательно не отмечены — экспрессией в схожем, как казалось, ключе. Отведенный в сторону взгляд, ссутуленная спина, опущенная голова, наклоненный корпус — все это выделялось на фоне привычного строя пешеходов, обозначая новый стиль. В обиход неприметно вошел предмет гардероба, сопутствующий — или придающий законченность — такому образу: худи. Одежда задала особый стиль ношения: объемный мягкий капюшон можно надвинуть на лицо и, обыгрывая имидж, чуть ли не полностью его скрыть. Вопреки первому впечатлению, в жестах не просматривалось агрессии — скорее желание не подстраиваться под прямизну улиц и проспектов, не сливаться с теми, кто, на первый взгляд, решительно, но чаще всего устало и как будто машинально движется из точки в точку, предпочитая мерить расстояния в одном потоке с городским большинством. Возможно, в этих формах поведения было не столько сдерживаемое бунтарство, сколько менее осязаемое чувство, которого порой можно даже стыдиться: ощущение несоответствия по отношению к общему порядку вещей.

Со временем атмосфера ощутимо ужесточилась, лица сделались напряженнее, и каким-то неотвратимым образом всюду начал проникать дух озлобленности. Все чаще здесь или там случались стычки, но у них была характерная особенность: сталкивались меж-ду собой конкретные люди, но конфликт этим не ограничивался и словно высвобождал гнев, в конечном счете направленный на гораздо более масштабный источник: это была обида на общество в целом. Видимо, трудности, выпавшие многим из тех, кто постоянно сталкивался с неудачами, видел дальнейшее углубление неравенства, жил в атмосфере семейного кризиса, испытывал усталость и лишения, неизменно подогревали враждебный настрой по отношению к миру. Для такого проявления ярости, — трудно сдерживаемой, вызванной обстоятельствами, которые выше нас, не дают вырваться и часто захлестывают с головой, — нашлось и словесное определение: испытывать ненависть.

Позже, на рубеже 2010-х годов, чувство оказалось настолько распространено, что право на него получил каждый. Оно напоминало о себе безучастными взглядами, выражением лиц, ставшим более холодным или подозрительным, осанкой прохожих, которые словно утратили телесную гибкость и разучились считаться с чужим присутствием. Сосредоточенность на себе, более или менее демонстративная, становилась новой нормой поведения. Этому особенно способствовало маниакальное и беспрерывное погружение в смартфон прямо на ходу. Некогда привычно внимательные к окружающим люди в общественных местах начали периодически натыкаться друг на друга, сыпать ругательствами, нередко вспыхивали внезапные перебранки — как многочисленные признаки проникновения и расползания невиданного хамства. Это было непривычным: как будто свойственные эпохе трудности, сомнения, страхи без прикрас отразились на манере поведения, а люди оказались в своеобразной «коллективной изоляции» и время от времени — почти беспричинно — стали нападать друг на друга.

В то же время нарастающей беспомощности большинства противоречило использование персональных технологий, дававших возможность индивидуально получать и выбирать информацию, выстраивать собственные нарративы, свободно самовыражаться и легче взаимодействовать с повседневной действительностью. Электронные средства поддерживали впечатление, что ты более активен и восстанавливаешь неправомерно суженные границы правомочий. Условия — и мы, пожалуй, только сейчас стали отдавать себе в этом отчет — оказались благоприятными, чтобы оформилось воображаемое, питаемое иллюзией самодостаточности. Быть может, именно так следует трактовать понятие виртуального — как стержень психологической конструкции, сдерживающей мировое насилие и одновременно позволяющей считать, что мы в полной мере вооружены, чтобы обеспечить себе лучшую жизнь. Этос, который, вообще-то, устанавливает дистанцию между общим целым и нашим «я», частично замкнутый в собственной сфере, защищенной и как будто отдельной, связан с более или менее живым опытом раскола, полученным субъективно, — хотя и во многом разделенным, — и пока открывающимся нам только в зачатке.

Переопределяются отношения с обществом, которое нас теперь меньше затрагивает, — но и стало менее прочной опорой. Если мы считаем, что наших де-дов, родителей, да и нас самих давно — и сейчас тем более — одурачивали и одурачивают, и пользуемся при этом системами, внушающими, что теперь-то нас вокруг пальца не обвести, как избежать мысли, что все идущее от безличных нормативных рамок по-прежнему будет только во вред и лучше их не придерживаться? Мы проживаем момент, в котором реализуется идея Макса Штирнера, высказанная в работе «Единственный и его собственность»: «Нет ничего выше, чем Я» [106], а если точнее — важнее всего сейчас установка существовать, следуя собственным убеждениям. Такая конфигурация создает рычаг для того, что следовало бы назвать имплозивным поворотом, то есть наблюдаемым масштабным размежеванием индивидов и коллективного регулирования — с обильным появлением трещин субъективизма по всему общему фундаменту. Вот тут-то все, что организует общественную жизнь (законы, правила, обычаи, ограничения и запреты), собственно, и выпадает из зоны внимания или резко отвергается. Механически истирается фундаментальное начало: принцип авторитета. То есть признание за некоторыми институтами прерогативы обеспечивать монолитность политического сообщества, а за многими и многими людьми — специфических полномочий, что позволяет каждому в различных обстоятельствах двигаться дальше при поддержке того, чья квалификация выше.

Сегодня авторитет все чаще отрицается, а вызов, брошенный его носителям, может даже доставить удовольствие, ведь считается, что большинство из них так или иначе воспользовались своим статусом, зато теперь всем кажется, что пребывание в пассивном простодушии, характерном для предыдущих поколений, полностью преодолено. Пример тому — недоверие к словам преподавателей: они, мол, олицетворяют «официальную» позицию, а нас при этом не покидает впечатление, будто мы осведомлены о множестве вещей, и это дает основание предполагать, что ныне возможно — и стало нормальным — построение с ними равных, если не конкурентных отношений. То же самое касается отношения к врачам, которых контролируют пациенты, считая, что технические средства позволяют им оспаривать диагноз. Как и оскорблений, которыми мы, не боясь, осыпаем полицейских — или решаем заснять их действия, если они показались нам неправильными, а затем выкладываем запись в сеть, создавая видимость, будто теперь мы перестали быть, как раньше, беспомощными жертвами несправедливых ситуаций. Именно таким образом видеозапись удушения Джорджа Флойда в мае 2020 года, приведшего к его смерти, позволила восстановить факты. Теоретически толпы людей, опираясь на символическое влияние, могут лишить силы любой статус, ведь для них органы власти, — какими бы они ни были, — в конечном счете относительны и участвуют в поддержании порядка вещей, приравненного к беззаконию.

Похоже, в реальности перестали действовать некоторые базовые аксиомы, до недавнего времени задававшие органические рамки совместного существования. Они в каком-то смысле выполняли роль aevum [107*], что в трактовке историка-медиевиста Эрнста Канторовича означает нечто почти неосязаемо возвышающееся над нами и определяющее благотворное единство всех членов общества. Это неосязаемое начало есть прежде всего доверие к институтам, выступающим гарантами отдельных предписаний, взятых за основу, а также обязательств любого характера, связывающих одних с другими. Изучением понятия доверия занимался Георг Зиммель — и пришел к следующему выводу: «Без доверия людей друг к другу распадется все общество. Действительно, редки отношения, основанные исключительно на доказуемых знаниях людей друг о друге, и не менее редки случаи, когда отношения длятся хоть сколько-нибудь без веры, которая достаточно сильна — порой сильнее рациональных доказательств» [108].

На деле доверие в обществе зависит от двух важнейших факторов. Во-первых, от морального обещания, негласно данного политической властью: не нарушать обязательства общественного договора и добиваться наиболее справедливых условий его реализации. Во-вторых, от фактического признания каждым собственных границ, в соответствии с которыми множеству людей или административных органов дается прерогатива — быть незаменимым дополнением нашей персоны, помогать нам или нас возносить. Именно эти два рычага сегодня ослабевают. Прежде всего из-за того, что у людей крепнет впечатление, будто государственная власть стала понемногу забывать о своей главной обязанности — трудиться ради приумножения общего блага, а это есть предательство. И еще из-за повсеместного использования персональных технологий, постепенно внушающих нам, что в повседневной жизни мы все реже нуждаемся в других людях.

Здесь следует спуститься от общего к частному — и обнаружится, что от подрыва доверия точно так же страдает и так называемый другой, ведь он реже вовлекается в сферу интересов каждого отдельно взятого индивида и нередко выступает как фигура, способная пошатнуть представление, которое мы о себе создаем и которое в дальнейшем должно, соответственно, систематически вписываться в некую строгую классификацию. По одну сторону оказывается «друг»: он поддерживает мою позицию и убеждения. По другую — «враг»: он делает уязвимым мое мнение и то, в чем я уверен, возражая мне или олицетворяя иной образ жизни. Вероятно, поэтому мы видим все большую напряженность в отношениях между людьми, ощутимую, — да еще как явственно, — не только в социальных сетях, но и в ходе дебатов на площадках различных средств массовой информации, содействующих популяризации логики прямого противостояния и столкновений. Этот принцип стал привычным, в частности, в телевизионных студиях, где он обусловлен форматом: мно-гие каналы извлекают выгоду из подобной воинственности, прекрасно понимая, что петушиные бои и запах крови лишь разжигают интерес. Они поддерживают обстановку, в которой любой контакт индивидов словно обречен стать баттлом, и не скупятся на «забористые выражения», воспроизводя их ad nauseam на площадках, где главное — экспрессивность.

Ничем не сдерживаемое самоутверждение и делигитимация чужого слова принимаются как одно из основных правил выстраивания отношений и отражают формы изолированности нового типа. Человек как монолитный блок, непроницаемый извне — по модели, которая только фиксирует положение и постоянно заостряет брутальную логику. Историк Джордж Лачманн Мосс в книге «Павшие солдаты: новый взгляд на воспоминания о мировых войнах» [109] исследует банализацию жестокости как типа поведения в 1930-х годах и видит в ней следствие стойкой ментальности Первой мировой войны, в результате которой агрессивное поведение стало обыденным в мирное время, и это в его глазах является «сущностной матрицей различных проявлений тоталитаризма». В этом смысле пагубные следствия полувекового распространения неолиберализма — в частности, обострение конкуренции между людьми, — в сочетании с новоявленным ощущением индивидуального всесилия, по всей видимости, породили схожие инстинкты, сначала спорадические, а теперь достигшие кульминации.

Мы проживаем переход от стадии свободы выражения (free speech) — эманации демократического индивидуализма, исходящей из права каждого на вескость собственного мнения внутри общего порядка, — к сверхмерному самоутверждению, вплоть до полного отрицания состоятельности высказываний оппонентов, причем все чаще в форме дискурса неприятия и ненависти (hate speech). К началу 2010-х годов регистр ненависти постепенно стал общепринятым, особенно в интернете, начался разгул «троллей» и уничижительных формул, жертвы выбирались из тех, кто случайно оказался на линии огня, ведущегося с помощью клавиатуры.

Такой образ действий, похоже, нашел пафосное продолжение — когда образуются случайные группы для организации публичного опозоривания. Поводом может стать неудачно сформулированная мысль, запощенное селфи, пусть и дурацкое, или неблаговидные поступки, а в процесс зачастую вовлекаются люди, незнакомые с объектом осуждения: для них это прежде всего мимолетное удовольствие, когда находишь козла отпущения, на котором можно отвести душу и испытать целительный катарсис. Тенденция онлайн-шейминга, или «устыжения в сети» (от английского online shaming), проявляется также в практике кибер-преследований — она не перестает распространяться и доходит до провоцирования самоубийств, особенно среди подростков.

Хватило десятка лет, чтобы сложилась «культура унижения», не только радующаяся несчастью другого, но и прославляющая тех, кто этим злоупотребляет, возводя их в определенных кругах до уровня дерзких героев современного иконоборчества. Помимо прочего, такому способу самовыражения благоприятствует защита в виде собственного экрана, а порой анонимность и «псевдонимизация», что противоречит принципу демократии, подразумевающему, что каждый говорит от первого лица, — теперь же можно почувствовать, что ты не так жестко связан общественными правилами, и не считаться с ограничениями, пребывая в сфере, обеспечивающей, кажется, полную безнаказанность.

Скажем прямо, нас всерьез тревожит привыкание к устройствам с выходом в интернет и вытекающая отсюда утрата способности к чуткому вниманию, зато не беспокоит, что утрачено нечто не менее значимое — внимание, которое мы должны уделять ближним: пренебрежение им оборачивается желанием — почти играючи — психологически их уничтожить. Как, например, Лига LOL [110*], объединившая в основном представителей прессы и средств коммуникации, которые около десятка лет сообща проводили умело срежиссированные акции посрамления отдельных членов своего же сообщества. Когда в 2019 году, весьма запоздало, факты вскрылись и стоили некоторым карьеры, в реакции большинства к чувству всесилия добавилась какая-то наивность, порочная, но не вопиющая, как будто теперь — во времена упоения собой — вполне нормально и даже представляет особый «шик» обливать грязью и шельмовать другого организованной группой. Схожее умонастроение анализировал после Второй мировой войны Теодор Адорно в книге «Исследование авторитарной личности»: «Мы руководствовались концепцией, согласно которой человек способен наиболее свободно выражать агрессию, когда полагает, что так ведет себя весь мир и, следовательно, тот, кто выбирает агрессивность, склонен считать, что агрессивен весь мир, что порабощать соседей и воевать с ними — это ни больше ни меньше свойство „человеческой натуры“. Разумеется, такую недифференцированную агрессивность с помощью пропаганды легко обратить против групп меньшинств или любой другой груп-пы, преследование которой видится политически выгодным» [111].

Склонность находить отдушины для собственного неблагополучия и подвергать других общественному осуждению выплеснулась через край на конспирологической волне, резко поднявшейся в США после терактов в сентябре 2001 года. Характерно, что, в отличие от предшествующих исторических форм (когда нападкам подвергались франкмасоны, иллюминаты, евреи, Бильдербергский клуб и другие круги), на этот раз распространению теорий заговора послужили не труды, написанные так или иначе для посвященных, не беседы в глухих часовнях, а обилие рассказов, которые, куда ни глянь, плодит множество людей, подчиняясь невиданному механизму — индивидуальному и массовому одновременно. Это явление — прежде всего следствие всеобщего использования интернета, открывшего доступ к постоянно растущим потокам информации, чтопозволило легко общаться, невзирая на физические расстояния и бóльшую часть времени находясь один на один с экраном, так что в итоге пришла в действие — особенно среди подростков — и стала набирать обороты всемирная новая фабрика убеждений. Ведь есть тайное удовольствие чувствовать себя на защищаемой стороне, противостоять «доксе» (общепринятому мнению), часто наперекор семье или окружению, зато вместе с другими молодыми, когда все в одном клане, все — тайные сообщники, и это придает смысл сомнениям, страхам, страданиям, распахивает чудодейственный горизонт понимания и обнадеживает, постепенно увеличивая разрыв между теми, кто действительно что-то знает, и наивно полагающими, будто им что-то известно.

В основе — констатация: абсолютное большинство столько раз в истории оставалось — и остается — в дураках, но теперь мы получили средства, которые позволят неутомимо изгонять зло, совершенное «доминирующим порядком». Наконец-то установится здоровое соотношение сил. Впредь все будет по-другому. Пришло время беспощадной борьбы под знаменем правды. В этом смысле речь уже не о заговоре жертв, продолжающих культивировать свои не вполне ясные взгляды, негодуя при этом, что те или иные схемы продолжают работать. Вот почему сегодня мы имеем дело вовсе не с так называемыми теориями заговора, отсылка к которым в целом выдает узость взглядов: если что-то отняли, значит, за этим кроется умело организованная сделка. Пора пользоваться отличной возможностью, — она как раз представилась, — чтобы с помощью подходящих технических средств и выстраивания сетевых связей неустанно вскрывать правду, которую слишком часто маскируют. Задача — обнажить процессы, приводившие прежде — и теперь как никогда — к ограблению людей, причем не всегда умышленно, что в результате стало почти в порядке вещей. Тем самым — как нельзя более кстати и настойчиво — осуществляется начинание из области общественной гигиены, отражающее в этом качестве высшую степень недоверия, испытываемого людьми по отношению ко всем органам власти и авторитетам.

Исторический момент покажется исключительным, словно можно окончательно взять реванш, так что некоторые возомнят себя чуть ли не исполнителями пророческой миссии: душой и телом — и помня, что видимость обманчива, — служить выявлению всех скрытых шестерен, от которых зависит, куда дальше покатится мир. Тон задал Алекс Джонс, сразу после терактов 11 сентября 2001 года поспешивший заявить, что это «операция, осуществленная изнутри». В дальнейшем на собственном сайте InfoWars («Информационные войны») он принялся внушать читателям, что некоторые изготовители фруктовых соков «превращают детей в гомосексуалистов», что от ряда вакцин «развивается аутизм» и массу другой чуши. Самодовольная беззастенчивость породила множество видов деятельности, связанных с обращением к фактам, степень невероятия которых якобы говорит о прозорливости, — причем спасительной, — того, кто их сообщает. Так Дэвид Айк заявил, что на самом деле человечеством управляют «рептилоиды», коварно обескровливающие нас, скрывая свой истинный облик. Майк Хьюз убежден, что нас с давних пор обманывают: Земля не сферична, она плоская — в подтверждение этому он занялся созданием ракеты кустарным способом и на ее борту в 2020 году встретил смерть, когда во время последнего испытания она разбилась. Нелепые измышления все же привлекают растущий интерес, подогреваемый стадным чувством, чему способствуют обмен ссылками, публикации кричащих комментариев под видеороликами, участие в форумах, где обсуждается и отстаивается принцип «отрицательной солидарности», по определению Ханны Арендт, ведь в его основе — изоляция людей, припавших к экранам, исключительная, но такая бессильная ярость мнимого обличения.

Между тем было бы неправильно считать такие явления сугубо маргинальными, ведь им свойственно насыщать дух времени, в котором что бы ни говорилось — все считается потенциально подозрительным: вдруг это рупор так называемого доминирующего порядка? Тенденция ощутимо и весьма бурно проявилась весной 2020 года, в разгар эпидемии, вызванной COVID-19. В словесной «окопной войне» яростно схлестнулись те, кто считал профессора-инфекциониста Дидье Рауля [112*] героическим представителем медицинской контркультуры, не затронутой финансовыми интересами, и те наивные, кто полагался на ангажированные исследования, финансируемые фармацевтической индустрией, работавшей над созданием вакцины, чтобы сразу после ее выхода на рынок заработал иммунологический денеж-ный станок, каких еще не знала история. Сегодня все чаще повторяются конфликты нового типа, сталкивающие, с одной стороны, сверхдальновидных скептиков нашего времени, бесконечно убежден-ных, впрочем, что они на стороне истины, а с дру-гой — послушно идущих следом, тех, кто во имя своих бесплодных демократических принципов готов вестись на обман, и это порождает раскол, который искореняет достижимость любого диалога и ведет лишь к взаимной глухоте, окончательно и бесповоротно. А мы знаем, что если внутри коллектива подавлена возможность обмена, то рано или поздно самые решительные и рьяные возьмут верх и установят свой закон.

Эта скользкая идеология, поощряющая систематические, непрекращающиеся интриги узкой группы людей против более широкого круга, достигает пика в явлении, которое заметно развилось на заре 2000-х годов, а теперь обретает новые формы, — современном антисемитизме. До определенного времени антисемитизм давал о себе знать главным образом на почве религиозных или культурных воззрений: дескать, евреи распяли Сына Божьего, занимаются бесчестным ростовщичеством, а на рубеже XX века к этому добавились обвинения еще с двух сторон: определенная часть левого крыла заявляла о пресловутом захвате экономической системы и банков, а крайне правые — о посягательстве на «чистоту расы» и космополитизме, как идеологическом, так и проявляемом в отношении капиталов. Фигура еврея мешала правильному порядку вещей, ведь его «естественная склонность» — извлекать выгоду из любой ситуации, будь то индивидуально или пользуясь «кровной» солидарностью, не имеющей границ. Все эти разномастные домыслы регулярно становились источником умозаключений, о которых редко заявляли вслух. С тех пор антисемитизм мутировал, задействовав две пружины, придавшие ему новое измерение: доказательства и экспрессивность. Ведь при умелом применении кажется, что эти средства позволяют отыскивать сведения обо всех случаях безнаказанной узурпации, которые затем будут обнародованы — прежде всего в социальных сетях или на тематических сайтах — и дополнены соответствующими комментариями, а они, в свою очередь, по принципу цепной реакции, вызовут появление массы других — такая практика за два последних десятилетия весьма заметно расширилась, приняв обманчиво тривиальный вид.

Наряду с этим изменился и образ еврея. Это больше не чужестранец, «метек», кочевник, вечно куда-то стремящийся и неуловимый, а, напротив, глубоко интегрированная персона, наиболее заинтересованная сторона в системе, ныне массово подверженной критике и отвергаемой. В этом плане он символически представляет фигуру «супербелого». Его можно карикатурно обвинить в преступлениях колониализма, финансовых злоупотреблениях, «логике господства», где бы она ни применялась, и более широко — в поддержании мирового экономического и политического устройства, не щадящего людские массы. Появление этого постулата примерно совпало с проведением Конференции по борьбе с расизмом в Дурбане в 2001 году, когда множество участников, представляющих, так сказать, «антирасистские» и «антикапиталистические» движения, с пеной у рта защищали эту точку зрения. С тех пор заметны изменения: налицо решимость не сидеть сложа руки, не замалчивать факты, при каждой возможности неустанно доказывать — и документально подтверждать — масштаб злоупотреблений, связываемых, например, с репрессиями в ходе израильской оккупации Западного берега реки Иордан или с пристрастной и чрезмерной поддержкой Израиля Соединенными Штатами благодаря умно выстроенным клановым связям и тому обстоятельству, что в Белом доме и Конгрессе постоянно открыта дверь «еврейскому лобби», не говоря об ответственности некоторых лиц и учреждений за ипотечный кризис 2008 года.

Речь никоим образом не идет о «либерализации слова» — это предполагало бы, что наконец зазвучат мнения, которые прежде приходилось скрывать; не говорим мы и о доказательных возможностях, которые могли бы открыться. Принято считать, что людям издавна присуще излишнее безразличие, они всегда легко давали себя одурачить и даже соглашались, что лучше замалчивать мнения из категории запрещенных. Это время прошло. Теперь, собираясь в группы, люди полагают, что они в состоянии определять соотношение сил и избавляться от чрезмерной хватки других, не опасаясь нарушить законодательство — то самое, посредством которого поддерживается несправедливый порядок. Настало время масштабного сведения счетов, но воплощенного не в пламенных речах перед экстатичной толпой, как это было в 1930-х: перед нами разрозненные лица, душой и телом вовлеченные в поиск любых признаков этой скрытой вампирической вездесущности, чтобы предъявлять их миру, пораженному слепотой.

Здесь вполне работает характерная для нынешнего мажоритарного этоса формула из трех элементов, в которой пересекаются чувство, что нас давно во-дят за нос, владение средствами, внушающими, что мы отнюдь не дураки и стали активнее, и твердое намерение не слушать больше сказки, требовать — по-хорошему или по-плохому — перемен и возмещения, вплоть до готовности к настоящей борьбе. Так что сегодня антисемитизм достиг весьма токсичной стадии — или же крайней точки, имплозивного поворота. Учитывая, что подобные убеждения и высказывания получают мировой резонанс, они незримо наполняют дух времени и распространяют принцип, согласно которому все, что определено предполагаемым доминирующим порядком, может — особенно в некоторых случаях — оправдывать демонстративное неприятие, ненависть и даже призывы к убийству. И вот тогда многие члены общества — независимо от тех или иных убеждений — начинают чувствовать себя уязвленными, оказываются во власти ресентимента и проникаются отвращением ко всем представителям власти, которая — с незапамятных времен — только и делала, что их ущемляла, и возникает беспрецедентная ситуация непримиримого разногласия или опасная перманентная неуправляемость.

3. Перманентная неуправляемость

С высоты птичьего полета кажется, что это гигантский спрут, распластавшийся на земле, или летающая тарелка, опустившаяся на нашу планету и растопырившая ноги-опоры. В основе — круг: большая асфальтовая корона, внутри которой, как правило, газон, иногда стоят массивные вазоны с цветами или другой декор с налетом китча — от умеренного до откровенного. Чаще всего сюда попадают с четырех разных сторон, а затем отправляются в одном из трех оставшихся направлений. Система должна гарантировать бесперебойность движения и, судя по всему, подсказана принципиальным требованием: обеспечить поддержание непрерывного и относительно устойчивого ритма. В этом смысле перед нами средство оптимизированного регулирования. Ведь круговой перекресток, в отличие от перекрестка со светофором, предполагает безостановочный проезд и максимальную подвижность транспортных потоков.

17 ноября 2018 года во Франции начались первые демонстрации протеста против «экологического» налога на автомобильное топливо. По всей стране толпы людей в одежде, обязательной при непредвиденной ситуации на дороге, — желтых флуоресцирующих жилетах — вышли на улицы с требованием отменить меру, которую считали несправедливой: если она будет принята, это еще больше усложнит их повседневную жизнь. Запрос не нашел желаемого ответа, акции продолжились, повторяясь не одну неделю, что привело ко все более ожесточенным столкновениям с силами полиции: с обеих сторон фиксировались различные травмы, у некоторых участников — особенно серьезные из-за необдуманного применения силы и использования неподходящих средств. Страна стала выходить на улицы еженедельно, а в промежутках люди рассредоточивались по пятидесяти тысячам круговых перекрестков — в деревнях, пригородах, малых и средних городах.

Там жгли костры, устраивали пикники — часто на холоде, под дождем, ведь наступала зима, — угощали проезжавших автомобилистов горячей едой и рассказывали о мотивах акций. В начале борьбы жизнь казалась более интенсивной, ведь появился повод для солидарных действий и братского единения — такие связи были довольно непривычными и ободряющими. Службы теленовостей срочно отправляли съемочные группы брать интервью у лидеров движения. Оказалось, что они, — часто будучи родителями-одиночками, — живут порой у черты бедности, на нестабильных контрактах или подолгу сидят без работы. Страна вдруг повернулась теневой стороной. Стали видны фигуры, лица, взгляды, мимика, зазвучали жестокие свидетельства мужчин и женщин, на своей шкуре испытавших последствия промышленной делокализации, перехода на короткие контракты, ежедневных изматывающих поездок и растущей стоимости жизни. Несколько месяцев Франция, — а косвенно и многие другие страны, — наблюдали реальность, которую никто не хотел замечать, которая противоречила разглагольствованиям высокопоставленных политиков, сулящих всем манну небесную, но на самом деле осыпающих ею только избранных.

Постоянное дежурство на круговых перекрестках, несмотря на все неудобства, — а ведь некоторым приходилось даже ночевать там в палатках, — говорило о желании занять позицию возле перпетуум мобиле, ненасытного механизма, которому покоряются, пока не иссякнут силы, не извлекая при этом должной пользы. В таких захватах выражалось намерение не столько поставить под сомнение эту движущую силу, сколько заявить о решимости больше не выполнять условия, которые расцениваются как несправедливые и слишком давно довлеют. Довольно быстро выяснилось, что, помимо простого несогласия с принятой мерой, обозначился внутренний отказ от способов организации, которые теперь стали восприниматься как нечто настолько нестерпимое, что пускать это дальше на самотек определенно нельзя. Видимо, не случайно события развернулись в конце 2010-х годов, на исходе десятилетия, увидевшего, как люди все активнее мобилизуются в публичном пространстве, — вспомним протесты на площади Тахрир в Каире в 2011 году, в ходе Арабской весны, движение Occupy Wall Street («Захвати Уолл-стрит») в Нью-Йорке или выступления Indignados («Возмущенных») на площади Пуэрта-дель-Соль в Мадриде в том же году и «Ночь на ногах» в 2016-м на площади Республики в Париже.

Все эти движения и их связь с окружающим пространством характеризует то, что одновременно с обличением политического, экономического и финансового порядка проходили всевозможные обсуждения и обмен мнениями, принимавшие форму импровизированных агор, где складывалось представление о желаемых условиях существования. Выступления приветствовались. Многие рассказывали о собственной жизни — зачастую нелегкой, — а кто-то вслух мечтал о более справедливом и добродетельном обществе. Пришла пора задуматься о необходимости «конвергенции борьбы». Но митинги постепенно иссякали, не добившись почти никакого ощутимого результата. Сегодня время площадей прошло. Мы вступаем в эпоху круговых перекрестков — каковых огромное множество, и при малейшем поводе для недовольства ими могут — физически или символически — овладеть толпы, всем существом рвущиеся во что бы то ни стало сломать, казалось бы, столь хорошо смазанный механизм.

Ныне настойчиво заявляют о себе моральные и физические страдания, нужда, страх за завтрашний день. Сейчас не до удовольствия — или роскоши — рисовать в воображении благословенные горизонты. Настал момент перенасыщения. Оно достигло такой степени, что не может — и не желает — длиться. Дежурство на круговых перекрестках — крайнее выражение такого состояния. Так же, как волнения в Чили в октябре 2019 года с эпицентром на площади Италии в Сантьяго — да и она, в сущности, не площадь, а гигантский круговой перекресток в центре города: там на несколько недель перекрыли все движение, нарушив привычный ход вещей. И вновь невинная, казалось бы, причина — повышение тарифов на проезд в метро — мгновенно обернулась больше чем просто протестом против подорожания, обнаружив безусловное и массовое противостояние действовавшему без малого полвека неолиберальному режиму, который «чикаго бойз» [113*] постарались установить в стране сразу после переворота, совершенного Пиночетом в 1973 году.

Нечто подобное происходило и во многих других местах, заполыхавших — от тех же искр — по всему миру. Начало нового десятилетия характеризует все более твердый отказ мириться с экономико-политической системой, которая действует почти повсеместно и столь многих лишает достоинства и признания. Одна из самых глубинных эмоций, которую люди проявляют наиболее яро, если полагают, что их водят за нос и не собираются с ними считаться, это гнев. Гнев — thymos — сегодня как никогда массовый и ему присуще в первую очередь и любой ценой требовать возмещения. Этот гнев с его нынешним накалом, его природа и следствия стали предметом внимания Петера Слотердайка: «Не в том ли дело, что гнев устанавливает собственное право и стучит в дверь обидчика, принимая на себя роль судебного исполнителя, а то и самопровозглашенного палача?» [114]

Ярость также подогревается применением цифровых технологий, которые со временем становятся грозным оружием — они позволяют глубже вникать в события, общаться, способствуют пониманию, какие рычаги прежде всего задействованы для проворачивания разного рода сомнительной или преступной деятельности, такой как, например, — среди множества других, — деятельность компании Monsanto и некоторых фармацевтических лабораторий или лоббирование, осуществляемое представителями экономического сообщества среди высокопоставленных политиков. Все это мало-помалу разбудило обостренное глобальное критическое сознание. Теперь по всей планете царит своего рода «здравая злость», создавая неуловимую атмосферу, в которой нечто вроде принятия порядка осталось перевернутой страницей. И никакой другой порядок не пришел на смену — не говоря о том, что в любой момент вокруг может полыхнуть; текучий механизм круговых перекрестков грозит заклинить в результате процесса, способного вызвать непрерывную вибрацию в традиционных структурах власти — тех, которые в корне отвергаются и, возможно, навсегда утратили доверие, породив с недавних пор знаковое и совершенно новое политическое явление — перманентную неуправляемость.

Францию можно назвать аванпостом этих зарождающихся условий в том смысле, что их медленному, но верному вызреванию здесь способствовал целый комплекс причин. Ведь страна давно, веками, еще до того, как стала географической единицей, олицетворяла обет. С ее именем связывались надежда и идеал. И если душа ее выплавлена из мифов, то наиболее фундаментальный и символичный из них — миф о Революции 1789 года, утвердившей право граждан на самоопределение внутри политического сообщества, обязанного превыше всего ставить волю народа и гарантировать неотъемлемые принципы равенства и справедливости. Эти аксиомы в первую голову определили самобытность современной нации. Вопреки всем историческим потрясениям они сохранялись в коллективном воображаемом вплоть до того момента, когда к ним добавилась еще одна перспектива: технический прогресс, который со временем должен был создать процветающее общество и обеспечить личное и коллективное благосостояние. В том числе благодаря образованию, введению бесплатного и обязательного школьного обучения, а также созданию высших государственных школ, призванных готовить высокопоставленных чиновников и другие квалифицированные кадры, прежде всего инженерные. Столь энергичный волюнтаризм как будто нашел свое изначальное выражение во Франции времен Второй империи, символом которой можно назвать Париж, преображенный бароном Османом, или Всемирные выставки — особенно выставку 1889 года, когда с пышностью и блеском отмечалось столетие республиканского идеала и среди прочих впечатляющих конструкций была возведена Эйфелева башня. Сколько событий и сооружений, свидетельствующих об уникальности национального проекта, опирающегося на качество своих институтов, на утверждение — чисто теоретическое — свободы и равноправия и на стремление выступать в авангарде промышленного прогресса. Все это во многом было построением ума, однако именно такая философия отражала дух страны.

После Второй мировой войны был утвержден ряд мер, которые в общих чертах разработал Национальный совет сопротивления. В них заключались две основные и неразделимые идеи: это охранительный интервенционизм государства и создание механизмов солидарности. Вновь, как и столетием ранее, гуманистический идеал соединился с идеей технического прогресса, на пути к которому Франция намеревалась быть среди мировых лидеров, — и смелый замысел вскоре дал результаты. Подъем железнодорожной, автомобильной, авиационной, военной и ядерной промышленности, как и других областей в период, который позже назовут «славным тридцатилетием», — тому подтверждение. Но затем эта машина, да и воодушевленный настрой в целом дали сбой — случился экономический спад, вызванный нефтяным кризисом 1973 года и усугубившийся из-за делокализации, начавшейся на рубеже следующего десятилетия. Множество перипетий привело к закрытию заводов, прогрессирующему сокращению государственных доходов, и как следствие, к общественным волнениям и избранию в 1981 году президентом Республики Франсуа Миттерана — это вселило надежду, что социальные интересы вновь окажутся во главе угла. Первые месяцы были отмечены смелыми и здоровыми реформами, но все очень быстро переменилось — обратившись в собственную противоположность. Поворот 1983 года к жесткой экономии сопровождался политикой кнута и пряника. В сущности, тогда началась не только безудержная экономическая глобализация, но и стандартизация методов управления под знаком неолиберальной догмы, за несколько лет ставшей чуть ли не исключительным «символом веры». Явление оказалось тем более болезненным, поскольку пришло с той стороны, откуда ждали защиты от подобных действий. Мало того что это выглядело как полная смена курса, жестокое предательство — подспудно это еще и заронило зерна, из которых взрастет недоверие к политическим заявлениям.

В последующие десятилетия, — как бы восприимчивы к происходящему ни были власть имущие, — аксиома продолжала действовать, что создало еще один болезненный момент, не такой острый, как предыдущий, но в скрытом виде не менее токсичный: в 2012 году вновь был избран президент из так называемых социалистов, который вскоре заявит, что «альтернативы нет» и единственная возможная политика — безоговорочная поддержка предприятий, смягчение трудового законодательства и сокращение государственных расходов. После всех предыдущих разочарований это стало последней каплей, подтверждением, что бесконечные обещания никто не сдержит: Франсуа Олланд умудрился дезориентировать тех, кто составлял его избирательный костяк, и настолько ослабил позиции, что не стал даже баллотироваться на второй срок — впервые в истории Пятой республики.

По правде говоря, все это можно описать на примере многих других стран; тем не менее Франция представляет особый случай, когда все то, в чем была ее специфичность, — идеал равенства и справедливости, вдохновленный просветителями, договор, основанный на могуществе государства и принципе солидарности, — за полвека оказалось попрано от и до. К тому же у Франции колониальное прошлое: из стран Магриба и тропической Африки пришли волны иммиграции, создав почву для ресентимента у соответствующей части населения, — а позднее, в еще более остром виде, у их детей и внуков, — из-за того, что совершавшиеся некогда бесчинства не были официально признаны, а также из-за градостроительной и интеграционной политики, осуществлявшейся наспех при вопиющем отсутствии долгосрочного видения.

Все это мозаичное полотно следует соотнести с типично французским фрондерским духом, с готовностью проявлять недовольство по самым разным поводам и периодически бунтовать: в 1789-м, в июле 1830-го, в феврале 1848-го, в дни Парижской коммуны в 1871-м или в ходе неоднократных социальных столкновений первой половины XX века — вплоть до мая 1968-го и жестких выступлений рабочих в 1970-х. За два века французский народ ни разу не забыл о главном: короля в любой момент можно свергнуть и отрубить ему голову.

Сегодня, учитывая прошлое и столь многими разделяемое чувство, что политики, поколение за поколением, только и делали, что подрывали республиканские ценности, Франция — возможно, более болезненно, чем все остальные, — олицетворяет нацию без кожи. Движение «желтых жилетов» — да и не только выступления этих разгневанных людей, но и общее весьма напряженное состояние страны, — отражает этос, в котором соединяются желание, чтобы наконец начал действовать более справедливый общественный договор, и глубокое, теперь уже непреходящее предубеждение по отношению к структурам власти. Доверие исчерпалось: связи между правителями и управляемыми разорваны. Так что Эмманюэль Макрон, похоже, открыл совершенно новую страницу: с ноября 2018 года он первый президент в условиях перманентной неуправляемости. Какие бы решения он впредь ни принимал, вполне вероятно, что они тотчас — и в беспрецедентном для современной истории проявлении — будут вызывать вспышки протестов, словно он руководит страной на груде раскаленных углей. Внезапная уязвимость за несколько месяцев заставила его изменить осанку, взгляд, стиль речи и, утратив стать Юпитера, превратиться в персонажа, который словно напрочь потерял уверенность в себе, постоянно переигрывает и, если приглядеться, часто выглядит растерянным. В начале 2020 года он столкнулся с необычной ситуацией, когда один журналист совершенно неожиданно спросил, пойдет ли он снова на выборы: «Обескураженный глава государства на несколько секунд задумался. „Сейчас я не скажу вам, что буду делать в 2022-м, многое может произойти. До этого нужно будет дойти в свое время, если получится“» [115]. Слова настолько неожиданные, что казалось, это подает голос его скрытое сознание — или подсознание: он практически открытым текстом сказал, что в глубине души допускает, что может не удержаться до конца срока.

Та же картина — фактически или потенциально — наблюдается в большинстве демократических стран, а со временем наверняка проявится и при других режимах. За последние лет десять опубликовано множество исследований, посвященных возрождению различных видов «популизма» по всему миру. Несомненно, мы имеем дело с одним из основных заблуждений нашей эпохи, связанным, помимо прочего, с неправильным выбором терминологии. Ведь для исторического популизма характерны притязания, поддерживаемые массами и часто вызванные убеждениями, инфильтрированными посредством инструментов пропаганды, они могут принимать форму националистических, ксенофобских заявлений или обвинений в коррупции, если речь об элитах, — призывая к такому порядку, который положит конец так называемому хаосу. Для 1930-х годов был характерен подъем подобных движений в Европе. Перманентная неуправляемость очень специфична, что не позволяет оценивать ее по старым меркам, это не выражение коллективных чаяний — возврата к ушедшей эпохе, отчасти ставшей фантазмом, или создания определенных условий, которые считались бы императивными и пользовались бы широким одобрением.

Такое состояние обусловлено яростью, которую испытывает огромная масса людей, — что следует понимать как множество индивидов с уникальными судьбами, которые считали, что их обманули, а сегодня, словно их посетило эдакое «озарение извне», ухватили рычаги, управляющие шестерня-ми этого механизма, и в них проснулась решимость ни в настоящем, ни в будущем больше не сидеть сложа руки и не терпеть то, в чем видится непреходящая узурпация. Такой настрой передается в самых разнообразных формах, в действительности связанных с глубоко личными травмами: когда ты сам, или твои родители, или близкие теряют работу, когда ты на рабочем месте терпишь обиды, когда чувствуешь несправедливость и даже унижение, узнав, что твой сосед обзавелся новым дорогим автомобилем. Таким образом, источник нынешнего всплеска ярости не в идеологических мотивах, а прежде всего в субъективной аффектации, также весьма широко распространенной, возникающей из личных травм, идущей из нутра — и транслируемой через смартфон. Еще бы — каждый намерен быть услышанным и все чаще готов к борьбе, пока хоть раз не достигнет удовлетворения — пусть временного, — сообразно новому этосу, который следует определить как индивидуальную неопределенно антагонистическую позицию, присущую теперь большинству.

Вот почему так называемым антисистемным партиям внутри демократий трудно прийти к власти или надолго закрепиться: ни одна из них не в состоянии капитализировать эту аффективную атомизацию. Потому что невозможно выработать программу, учитывающую все поводы для гнева миллионов. Так что текущая тенденция четко продолжает линию, начатую либеральным индивидуализмом, который в итоге ведет к растущей фрагментации общества и сегодня, потерпев очевидный провал, почти никого больше не убеждает и не влияет на план, вовлекший мириады изолированных индивидов, которыми тем не менее движет непримиримое и разделенное желание выступить против главенствующего порядка. Вот почему страсти по RIC [116*] — референдуму по инициативе граждан, — разгоревшиеся в первые месяцы движения «желтых жилетов», когда выдвигалась идея провести «референдум по всем вопросам» («RIC по любым вопросам, которые мы сами напишем», — в пафосной формулировке Этьена Шуара [117*]), — отражают непоследовательность и более того — явное непонимание решающего фактора эпохи.

Дело в том, что, предложив стране, где около шестидесяти миллионов жителей, проводить каждый год два, три, а то и четыре общенациональных опроса, не удастся удовлетворить все уязвленные субъективности. Сейчас время скорее для RIC «в индивидуальном порядке», чтобы каждый мог поделиться своими переживаниями и невзгодами. Но и тогда оказалось бы, что у всех они разные. А значит, разделение общества, — теоретически описанное философом Шанталь Муфф и политологом Эрнесто Лакло [118*], — на два однородных антагонистических лагеря: «кристально честный народ», с одной стороны, и «коррумпированная элита», с другой, есть обманчивая и необъективная концепция. В реальности разделение проходит между теми, кто доволен порядком вещей, и теми, кто не хочет под ним подписываться, но мотивы такого нежелания не объединить в перечень, который в общем виде послужил бы руководством для проведения той или иной политики. Это время для нас позади. Когда чей-то гнев, — долго сдерживавшийся, — черпается из череды снесенных обид, личных травм, покалеченных судеб, то он, вероятнее всего, вызреет в твердое намерение запретить кому бы то ни было говорить от его имени.

Из этого вытекает очевидное сегодня недоверие к промежуточным инстанциям, и в первую очередь к партиям — даже тем, кто играет в дегажизм [119*], столь модный в 2010-х, ведь их руководители вылеплены из того же теста, и велико подозрение, что не сегодня завтра их потянет к привычным схемам. Это недоверие распространяется как на народных избранников, профсоюзы, всевозможные корпорации, так и на средства информации. Ясно, что теперь принцип делегирования в любом случае приведет лишь к изживанию собственных прав, а доверие к словам, исходящим из уст профессионалов в сфере информации, даст волю тенденциозности. Отсюда решимость не подчиняться управлению — на диктуемых так давно условиях, — а из этого следует не только представительный кризис, но и — шире — фундаментальный кризис политики, рассматриваемой как бремя власти, которую одни добровольно передают другим для управления делами Града.

Мы бы ошиблись, усмотрев в нелиберальных режимах и «демократурах» непосредственное воплощение популистских чаяний, поскольку в таких случаях перед нами только фасад. Конечно, власти предержащие сумели ловко сыграть на глубине ресентимента, но устойчивой поддержкой не заручились. Напротив, агонистическая позиция гражданского общества в неявной форме проявляется в Бразилии, Венгрии, Индии, и даже такие, казалось бы, непотопляемые политики, как Эрдоган, — как бы это ни выглядело со стороны, — вбрасывают искру в очаги протеста, которые при непредвиденных обстоятельствах — например, при кризисе, связанном с сирийскими беженцами, или эпидемии COVID-19, — сегодня как никогда способны вызвать бурю и привести к ситуациям с неопределенным исходом. Что касается крайне авторитарных режимов, как в России или в Китае, единственный их ответ — подавление всех гражданских свобод и организация мощной политической полиции. Однако и эти государства не защищены от неожиданного дерегулирования, как это было в Китае в январе 2020 года, когда в интернете прозвучали первые предупреждения о распространении коронавируса, — их тогда поспешили заглушить, поскольку они угрожали власти, внезапно оказавшейся колоссом на глиняных ногах. Настоящее находится под постоянной угрозой всепроникающего пожара, который в любой момент может обрести черты мятежа, под натиском толпы, достигшей острой стадии подозрительности и ожесточения и не намеренной вновь попадаться на удочку.

В этой неспокойной атмосфере существует другой характерный фактор — персоны, склонные к авторитаризму и пришедшие к власти как благодаря программам, будто бы удовлетворяющим униженные слои населения, так и благодаря линии поведения, выражающей неограниченную антагонистическую позицию. Отличает их прежде всего нежелание доверять порядку, — который, как они заявляют, презрел и погубил не одну судьбу, — и намерение полагаться только на себя, выбирая образ действий, воплощающий реваншистский дух и недоверие ко всему и вся — чуть ли не паранойю, — что свойственно авторитарному складу. Дональд Трамп — наиболее типичное тому подтверждение: с самого начала предвыборной кампании в 2016 году ему, несмотря на изрядное состояние, которым он обладал, удалось лихо внушить аудитории, что он ниспровергатель целой системы и олицетворяет архетип «белого американца», такого же, как его обведенные вокруг пальца соплеменники. Едва попав в Белый дом, он поспешил объявиться в Twitter и стал пользоваться им постоянно, представляя в выгодном свете собственные действия и в невыгодном — промежуточные инстанции, считающиеся узурпаторскими, особенно прессу, а в результате дошел до того, что, вторя чувствам масс в личных интересах и делая ставку на раздувание собственной значимости, в твите от 6 января 2018 года заявил: «Я гений». Под такой вывеской Трамп становится образцовым воплощением «патологического нарциссизма», о котором говорил Фрейд, то есть индивидом, который, сочтя себя уязвленным, следует лишь собственному закону и, забыв о тормозах, дергает за все реальные и предполагаемые рычаги власти.

Для подобных «полуавторитарных» личностей — в отличие, например, от более откровенных тиранов 1930-х — характерно следующее: они, конечно, умеют гипнотизировать массы, но в то же время выступают отражением статуса, которым иллюзорно обладают или к которому стремятся немало их последователей. Речь идет об исторически уникальном явлении: «исключительные фигуры» как отражение масс, многократно увеличенное. Люди чествуют своего двойника, но есть нюанс: его власть бесконечно шире. Возникает своего рода резонансная связь, порука снизу доверху — между всеми, кого достал «установленный порядок», кто отстаивает приоритет своей воли по модели, которая в перспективе должна благоприятствовать передаче ответственных постов трибунам, сделавшим иконоборчество и утверждение собственного всесилия главным оружием массового убеждения. Однако им не следует полагать, будто они защищены от явления перманентной неуправляемости, ведь при малейшем признаке уязвимости или чувствительном просчете легионы оказавших им — благодаря харизме — безграничное доверие непременно дадут понять, что теперь это доверие иссякло, и, кроме стрельбы, ничто не остановит толпу, считающую, что в конечном счете она во всем права — и это не обсуждается.

Мы живем во времена, когда исчерпывает себя понимание политики как упорядочивающего начала: с одной стороны, в ней есть люди, которые при любом строе, что бы ни говорили, остаются пассивными наблюдателями решений, принимаемых где-то вовне, а с другой — те, кто наделен властью либо через установленные процедуры делегирования, либо де-факто и так или иначе чувствует собственную значимость и могущество. Сейчас составляющие этой формулы скрыто меняются местами: те, кто «внизу», ощутили себя в сильной позиции, а положение «верхушки» — при всей кажущейся прочности ее основания и степени признания власти — отныне всегда нестабильно. Осознание собственной обделенности и бесполезности также перевернулось и стало противоположным желанием: раз и навсегда отвергнув все компромиссы, подчинить вещи собственным взглядам. Удовлетворение своих и ни чьих иных требований сделалось эталоном — основным инстинктом. И конечно, он знаменует конец долговременного укоренения любой власти, какой бы она ни была. Характерно, что такая конфигурация с оглядкой на нанесенный ущерб подрывает в корне всяческую возможность совместной жизни, построенной на объединенных — и неразделимых — принципах свободы выражения для каждого, права возражать и необходимости достичь в итоге согласия в какой-либо форме. Составляющие этоса, опирающегося на инстинктивный приоритет собственных целей, нужно рассмотреть в более широком контексте, — а именно на уровне цивилизации, — когда каждый индивид все настойчивее стремится избавиться от любых ограничений и когда это желание сочетается с нынешним состоянием техники, призванной снова и снова подчинять реальность нашим запросам и обеспечивать в дальнейшем полное господство над течением наших жизней — индивидуальных и коллективных. Всесилие — вопреки подтверждениям нашей уязвимости и фактору индуцированного страха — становится явлением, более или менее четко прорисовавшимся на горизонте человечества.

4. Пора всесилия

На первый взгляд этот человек не впечатляет. Черты его лица ничем не примечательны, в них нет ни бросающихся в глаза недостатков, ни сразу заметных признаков красоты или обаяния. Тот, кого часто случалось видеть с начала 2010-х годов на бесчисленных фотографиях и в видеозаписях, являет собой образ индивида с весьма заурядной внешностью, лет сорока, а точнее сказать — в расцвете лет, ведь кажется, что он всегда в хорошей форме и настроен двигаться вперед. В то же время — в выражении глаз, улыбке, не только адресованной другим, но и как будто передающей постоянное внутреннее воодушевление, в манере держаться, наводящей на мысль о твердой почве под ногами, или в движениях, которые неизменно контролируются, но словно порождены какой-то взрывной энергией, — физиономист-любитель обнаружит непоколебимую уверенность в себе и, больше того, внутреннюю убежденность, — очевидно, не покидающую эту личность, — в том, что ей уготована исключительная судьба. Разумеется, не без оснований можно было бы предположить, что он и правда наделен исключительными дарованиями — чуть ли не демиург. Ведь на всем, к чему прикасается наш герой, просматривается печать преображения, а в любом проекте видна перспектива революции, которая изменит общий ход вещей и обязательно вызовет золотой дождь. Это алхимик нашего времени — Илон Маск. В 2000 году чутье подсказало этому инженеру и предпринимателю — в нужный момент — приобрести компанию PayPal, которая упростит онлайновые платежи благодаря удобству использования и надежно защищенным алгоритмам. Несмотря на успех, Маск не стал довольствоваться получением причитающейся ему доли. Видимо, он из тех, кто все время ищет новые вершины, точнее сказать — звезды. В 2002 году, сочтя NASA «довольно аморфной» и «лишенной амбиций» организацией, он воспользуется недавними достижениями и состоянием, которое успел сделать, и создаст компанию SpaceX с целью производить эффективные и недорогие ракеты-носители. Около десяти лет спустя он словно перенесется в другую мысленную галактику и в 2013 году заявит, что собирается разработать сверхзвуковой электрический самолет, который в перспективе будет осуществлять межзвездные перелеты, а также хочет основать колонию на Марсе с миллионным населением, чтобы предотвратить «опасность вымирания человечества». До этого он уловил еще одно новое веяние и, объявив целью «снижение уровня глобального потепления» и участие в развитии «устойчивой энергетики», создал предприятие по производству и обслуживанию солнечных панелей SolarCity, что затем привело его на пост президента марки полностью электрифицированных люксовых автомобилей Tesla, которую он рассчитывал вывести в лидеры этой быстро развивающейся отрасли.

В том же 2013 году дальновидный созидатель сообщил о намерении построить транспортную систему, получившую название Hyperloop, — своеобразный поезд будущего, развивающий скорость до 1200 км/ч и состоящий из обшитых фотоэлектрическими панелями капсул, летящих на воздушных подушках: первые прогоны, намеченные между центрами Лос-Анджелеса и Сан-Франциско, должны были длиться менее получаса. Затем, в 2016 году, он основал Neuralink, нейротехнологическую компанию по разработке имплантов, вживляемых в мозг «для слияния человеческого и искусственного интеллекта», что должно «расширить» наши когнитивные возможности, и уверяет, что себе их уже установил. Неужели все эти программы инициировал один человек? Да. И этот человек полагает и заявляет во всеуслышание, что в его силах — в одиночку — изменить к лучшему значительную часть нашего мира. В этом смысле можно сказать, что он олицетворяет — в абсолютном проявлении — самый символичный архетип весьма своеобычного племени, ставшего на рубеже 2010-х годов предметом культа, не знающего границ: перед нами стартапер. Или успешныйпредприниматель, типичный для ведущей отрасли нашего времени — цифровой.

Их стало пруд пруди в последней трети 1990-х — с распространением интернета и приходом так называемой новой экономики, — а во втором десятилетии XXI века они поднялись на новый уровень. Все началось с нескольких фигур, опередивших остальных, прежде всего со Стива Джобса, возвысившегося до права называться человеком-легендой сооснователя Apple, и Билла Гейтса, основателя Microsoft. Но в отличие от своих предшественников, разрабатывавших средства, призванные предоставить людям поле для автономии — сообразно духу, преобладавшему в 1980-х, — нынешние знаменитости, способные сравниться в значимости с Илоном Маском, — среди них Марк Цукерберг (Facebook), Джефф Безос (Amazon), Ларри Пейдж (Google), — решили выступить более масштабно и намерены направлять энергию и, скажем больше, собственный гений на то, чтобы «сделать мир лучше». Так что в своих действиях они превосходят статус предпринимателя, соединяясь с образами супергероев — наподобие персонажей фильмов вселенной Marvel, знаковых для того же десятилетия, — наделенных колоссальными способностями, с которыми они в состоянии в одиночку позитивно менять ход вещей.

Дух времени надо уметь соотнести с историей желания. С той историей, в которой с послевоенных времен люди все чаще ищут удовлетворения своим чаяниям, — следуя фундаментальному духу демократического индивидуализма, — а воля во что бы то ни стало осуществить все, о чем просит душа, мало-помалу сделалась своего рода новой общественной нормой, так что в отдельных случаях это стало требовать институциональной формы. Этот аспект показательно проявляется в области вспомогательных репродуктивных технологий (ВРТ), которые изначально представляли собой строго терапевтический комплекс. За последние десять лет эти методы породили новые запросы. Например, при обращении в банк спермы в случае мужского бесплодия теперь можно ознакомиться с каталогом доноров, содержащим их детские портреты и напоминающим меню, свободная навигация по которому должна завершиться выбором намеченной внешности будущего ребенка. Пробирочные технологии обещают также — за дополнительные деньги — заранее задать пол или цвет глаз отпрыска, подгоняя определенные параметры под индивидуальное видение. Точно так же стал популярен выбор донора яйцеклетки в зависимости от физических, генетических и биографических особенностей, информация о которых есть на специализированных сайтах. Такая практика — наглядный пример формулы с тремя составляющими, которая как таковая характеризует нашу историческую эпоху: приоритет желаний индивида, уровень техники, как никогда прежде позволяющий бросить вызов естеству, и вмешательство рыночной логики во все сферы бытия.

Что касается в некотором смысле «высшей стадии» — суррогатного материнства, то здесь — в отличие от ВРТ и усыновления — дело требует участия третьего лица, которому поручается задача «вынашивания» плода. Заказчики пользуются правом арендовать матку женщины согласно договору, условия которого выгодны всем: и тем, кто располагает средствами, чтобы идти до конца в своем сокровенном желании, и той, кто получает вознаграждение — и, как правило, остро нуждается в средствах, — так что все заинтересованные стороны с более или менее чистой совестью могут сказать, что участвовали в оказании полезной услуги. Внове здесь то, что личное желание, особенно если оно предполагает благородное дело, может отныне стать во главу угла. Невзирая как на этический императив, запрещающий делать человеческие органы предметом торга, так и на факт разрыва естественных уз для суррогатной матери или психологические последствия для ребенка, если он когда-нибудь узнает, что отчасти стал плодом финансовой сделки.

Уважение неприкосновенности личности, принятие неизвестности, присущей любому рождению, отказ от априорной заданности определенных признаков существа, восходящей к евгенике, приходится отодвинуть на второй план ради приоритета персональных ожиданий, и все это благодаря финансовым средствам, которыми некоторые располагают, и уровню развития технологий, способных влиять на явления, до недавнего времени относившиеся к категории неподвластного. В связи с чем юридические вопросы, касающиеся таких задач, обретают решающее политическое и цивилизационное значение, поскольку конфликт между требованиями индивидов и коллективным целым придется заново переосмысливать и вне этих областей. Принимаемые решения постепенно определят саму идею того, что должно представлять собой общество на основе неотрывной от него свободы выражения для всех и необходимости вводить различные ограничения — в первую очередь призванные не извращать человеческую природу, как и поддерживать сугубо некоммерческий характер некоторых форм межличностных отношений.

Не стоит недооценивать и то, что с начала 2000-х годов растет число людей, решивших воплотить свое самое интимное желание — сменить пол. Этой тенденции помогли три взаимосвязанных фактора: во-первых, признание, что выбор любой персональной ориентации обоснован, во-вторых, развитие так называемой трансгендерной хирургии, сделавшее подобные операции более комфортными, и, в-третьих, появление все новых специализированных учреждений по всему миру. В современном представлении осуществление такого плана могло бы свидетельствовать об отвоеванной свободе, благотворном иконоборчестве, — если не о смелом проявлении эмансипации, — в то время как реализуется он сугубо индивидуально и, более того, создает условия для процветания индустрии. Любое самовыражение, угрожающее порядку, признанному определяющим, теперь считается общественной, политической и культурной победой. Становится обыденным принцип, требующий, чтобы сокровенное желание не встречало противодействия, подкрепленного с позиции права, как самая что ни на есть настоящая квинтэссенция нас самих, и это понемногу превращает общество в совокупность субъективных начал, требующих, чтобы их исключительное своеобразие признавали другие — и признавал закон.

Тем самым полностью переворачивается все, что подразумевает совместная жизнь — в том смысле, что до определенного момента каждый был волен распоряжаться собой, но при условии, что это сообразно регистру разделяемых ценностей и ориентиров. Самовыражение так или иначе должно соотноситься с порядком, который «превыше меня». Но сегодня именно чувство, скрытое глубоко внутри нас, задает ритм тому, что следует называть не столько «обществом», сколько «созвездием душ», движимых прежде всего собственным тропизмом, а коллективный порядок должен — приоритетно и безоговорочно — гарантировать, что они в полной мере будут услышаны. Нынешние персональные притязания на всевозможные особые права уже получили решающий статус, и это почти автоматически влечет за собой пренебрежение понятием долга. Такой расклад только усиливает угрозу нашему хрупкому коллективному зданию, ведь, как замечает Симона Вейль в книге «Укоренение», совершенно справедливо и с тревогой говоря об этом еще в годы Второй мировой войны: «Понятие долженствования превыше понятия права, которое ему подчиняется и с ним соотносится» [120].

Желание, чтобы физиология подстраивалась под внутреннее восприятие, порой оборачивается отказом от принадлежности к какой-либо устойчивой категории. Такой подход характерен для «небинарных персон», которые предпочитают «гендерную флюидность» — от английского gender fluid, — то есть претендуют на право не ощущать себя в полной мере «ни мужчиной, ни женщиной» или «мужчиной и женщиной одновременно» — как бы то ни было, избегая в конечном счете привычного разделения на мужское и женское. И речь идет не о «нейтральном» статусе — без определения пола, — который в Нью-Йорке, например, с 2019 года разрешено указывать в свидетельствах о рождении. Нет, если точнее, мы говорим об «обоюдности» — своего рода морфологической квантовой структуре, одновременно сочетающей несколько состояний, — о которой философ Тьерри Оке, и не он один, писал так: «Это не отрицание, это богатство потенциалов. Необходимо, чтобы наши дети могли развиваться в разных направлениях, не подвергаясь принуждению во имя биологии» [121]. Одна из решающих политических битв настоящего ведется за то, чтобы каждый определял самое себя, в любой момент, когда ни заблагорассудится, уходя от любой классификации — как систематически ингибирующей, — и заодно получал удовольствие, размывая любые принятые отсылки и прислушиваясь лишь к собственным бесконечно изменчивым состояниям души. Перед нами вовсе не слияние либертарианского духа с либеральным, породившее постмодернистский индивидуализм, изучением которого занимались, в частности, Кристофер Лэш и Жан-Клод Мишеа [122*], — рассматривая гигантское предприятие, использующее все направления «беспрепятственного проявления желаний», — но ситуация, когда «тела без органов», — по выражению Делеза, — кишат, пребывая в состоянии своего рода постоянной «детерриториализации», когда все представляется бесконечно текучим и зависит прежде всего от воли или прихоти любого отдельно взятого индивида.

Ханна Арендт в книге «Истоки тоталитаризма» обращает внимание на высказывание Давида Руссе: «Обычные люди не знают, что все возможно» [123]. Сегодня мы словно перевернули все с ног на голову, чтобы в самом «обычном» понимании возможным сделалось все — прежде всего для нас самих, — в том числе поступки, недавно казавшиеся немыслимыми. Один из красноречивых примеров преподнес шестидесятилетний голландец, который в 2018 году обратился в суд с просьбой официально зафиксировать его «омоложение» на двадцать лет, поскольку он чувствует себя «в теле сорокалетнего мужчины в расцвете сил»; его позиция включает даже требование освидетельствования со стороны общественного института, однако ведет к размыванию определенных ориентиров, необходимых для четкого функционирования коллективной организации [124]. При современной ментальности в самом деле кажется — стало возможным всё. Имеется в виду не только пластическая хирургия, впервые широко заявившая о себе в 1970-х и повлиявшая на желание привести собственную физиономию в соответствие с нашими взглядами, — тогда исполнимое только для состоятельных классов, а сегодня сделавшееся нормой, — но и рекламные обещания, привычно пренебрегающие естественными ограничениями, что вы, например, сможете «за несколько недель выучить до семи языков» или что «аренда взрослого» на выходные, как это делается в Японии, чтобы создать иллюзию, будто у тебя есть друзья или возлюбленные [125], является средством от тоски. Робкие желания смелеют и оборачиваются идеей чатботов в формате, так сказать, «вечность плюс», предоставляющих возможность «разговаривать» с умершими родственниками, как предлагает стартап Luka Inc и некоторые другие. Нынешнее время как в индивидуальном, так и в коллективном плане открыто требует, чтобы все чаяния, — особенно если кажется, что они участвуют в завоевании новых свобод, способствуют расцветанию форм собственной субъективации и доступу к так называемым лучшим условиям существования, — не только впредь не сдерживались, но больше того — не встречали преград любого характера. Тенденция принимает показательное — если не крайнее — проявление в движении, вызвавшем за последние годы немало разговоров: мы имеем в виду трансгуманизм.

Главные его сторонники, — среди которых нет ни врачей, ни биологов, только инженеры и предприниматели, — на рубеже второго десятилетия заявили, будто работают над необычным в буквальном смысле слова проектом: скоро он станет осуществимым и позволит победить смерть. На тот момент они пытались добиться, чтобы ожидаемая средняя продолжительность жизни могла составить несколько сотен лет. Задача казалась настолько невероятной, что все журналы мира бросились отдавать феномену свои обложки, исподволь обеспечивая его особой формой доверия. В словах, звучавших из уст адептов этой своеобразной секты в духе «нью эйдж», в интервью, которые в течение некоторого времени они раздавали направо и налево, проступали очертания того, в каком виде они представляют себе осуществление задачи: при ближайшем рассмотрении оказалось, что все — чистое разглагольствование и сплошь грубые прикидки. Псевдонаучные теории выглядели неубедительно и все чаще опровергались светилами медицины, а потому в ход было пущено неотразимое оружие: мол, наше тело тленно, зато мозг — «та же машина, просто из мяса», так что достаточно будет «оцифровать наше сознание» и загрузить данные, чтобы к ним обращались процессоры, имплантированные в роботов из композитных материалов с нашей внешностью, — и дело сделано. Мы станем бессмертными полностью искусственными существами и благополучно избавимся от презренной конечной человеческой оболочки.

Кремниевая долина ликовала: вот они, так называемые экспоненциальные технологии, которые с та-кой же экспоненциальной скоростью сулят искупление всех земных несовершенств, вплоть до того, в котором заложена суть любого организма, — его неизбежного конца. В этом проявился отказ от любых ограничений, подкрепленный уровнем развития техники и, в более широком смысле, фазой развития человечества, словно сравнявшегося наконец с Прометеем, когда некоторые лица — исключительно мужского пола и неудовлетворенные своим естественным положением — сочли, что теперь вооружены всеми средствами, чтобы осуществить нечто немыслимое. Преступной наивностью было обращать малейшее внимание на этих крикунов и на глупости, которые они несли. Обозначился психиатрический сдвиг, — который вскоре стали преподносить как нечто обыденное, — обусловленный одновременно безудержным высвобождением наших желаний, доходящим до отрицания реальности, и технолиберализмом, кичащимся возможностью сметать все текущие препятствия одно за другим и брать любые цитадели, считавшиеся неприступными. Произошел расцененный как нестерпимый разрыв между новым пьянящим чувством всесилия и научной реальностью, которая все еще не приспособлена, чтобы придать ему, так сказать, абсолютное измерение. Желание, чтобы уравнение решилось, да еще при их жизни, свидетельствует о существовании групп людей, страдающих в буквальном смысле демиурическим бредом, в котором, видимо, следует усматривать — без всякой иронии — обостренный симптом некоего духа времени.

Одновременно с этими фантазиями, — ведь главное свойство человеческой природы таково, что нам всегда всего мало, — сегодня находятся те, кто ищет любые мыслимые формы вызова нашему устроению, в том числе стремление «расширить» до необычайного наши когнитивные способности методом, который до последнего времени был из области фантастики, а теперь привлекает промышленные инвестиции: это вживление имплантов в мозг. Эта же цель преследуется и генетическими манипуляциями, которые направлены на изменение участков нашей ДНК для активизации некоторых способностей и уже вышли за пределы лабораторий, став досягаемыми практически для всех, в частности для «биохакеров», как Джозайя Зайнер, который считает так: «Люди впервые в истории перестали быть рабами генофонда. Должна ли эта свобода ограничиваться лишь университетскими лабораториями и крупными частными компаниями? Я убежден, что нет» [126].

Здесь проявляется та же честолюбивая задача нашего времени: мобилизовать технику, чтобы регулярно и согласованно приумножать личные и коллективные достижения. Такая направленность очевидна в замыслах создания антропоморфных устройств: они прямо подсказаны строением нашего мозга, но должны быть мощнее, чтобы в любых обстоятельствах направлять нас — будем считать, что к лучшему, — и представлять собой неотъемлемое свойство технологии, которая призвана сформировать от и до облик грядущих десятилетий и которая называется искусственный интеллект. Эти системы на деле воплощают то, что Фрейд называл «идеалом Я», проистекающим из устойчивого первичного нарциссизма во взрослой жизни и навсегда исполненного ностальгии по изначальным совершенству и всесилию [127]. Как будто человечество подошло к тому, чтобы сделать воображаемое реальным, и это реальное в итоге возобладает для всех и навсегда.

В фильме «Стекло» (режиссер М. Найт Шьямалан, 2019 год) трое персонажей, столкнувшихся в детстве с травматичными обстоятельствами, растут, представляя себя супергероями. Один из них, по прозвищу Зверь, не может преодолеть тягу к разрушению; другой (Надзиратель) видит свою миссию в помощи слабым; третий (мистер Стекло) наделен уникальными мыслительными способностями и становится опасным манипулятором. Все они находятся в одной психиатрической лечебнице, куда помещены за различные преступления или вследствие приступов безумия. Вскоре оказывается, что им и правда даны сверхспособности. В определенных обстоятельствах они могут совершить невероятное. Однажды у мистера Стекло рождается план. Он ловко обрабатывает двух своих «подельников» — они собираются вместе устроить побег, для чего понадобится совершить нечто сверхъестественное: выдавить телами стальные двери, голыми руками перевернуть несколько автомобилей, втроем уложить целую прорву охранников. Все эти действия совершаются так, чтобы их удалось снять и транслировать в прямом эфире — пусть весь мир знает, что каждый потенциально обладает сверхчеловеческими способностями, но только если абсолютно в этом убежден, ведь «мы используем лишь часть своих возможностей», — произносит мистер Стекло в финале.

Видимо, направление, которое мы придадим желанию опровергнуть истинность этой формулы и как можно полнее применить весь спектр наших возможностей, определит глубинный характер наших обществ. Ведь тогда, в одном из вариантов, мобилизуются все наши силы, чтобы мы могли использовать их для избавления от моделей, подавляющих наше достоинство, и вводить формы существования, которые позволят всем наиболее полно раскрыться, заботясь одновременно о том, чтобы не ущемлять других. Либо, напротив, установятся два типа поведения. Коллективный и индивидуальный. Первый будет вести к последовательной оптимизации нашей повседневной жизни, когда усилия прикладываются, чтобы в перспективе убрать все ее недостатки, — своего рода к гигиенизму, тотальному и доведенному до крайности, наподобие системы «социального доверия», в последние годы действующей в Китае и предназначенной для выявления и наказания — автоматическими методами — любого поведения, которое считается неблаговидным, и поощрения, если человек ведет себя правильно.

Второй выделит тех, кто изо дня в день с нарастающим упорством будет насаждать собственное влияние как единственный закон, что при недовольстве или сопротивлении аналогичных сил, — да еще подогреваемых множеством фрустраций, — неизбежно возымеет последствия, с большой вероятностью способные пошатнуть основы совместной жизни: приведет к проявлениям насилия — внезапного и по любому поводу, вплоть до убийства. Мотивация, заставляющая полагаться только на собственный авторитет, — затронув довольно многих и будучи обусловлена растущей изоляцией, — может стать новой нормой поведения и уже создает почву для ситуации, от которой любой политический строй, какими бы ни были его заповеди, предполагал бы нас избавить: имеется в виду перманентная форма войны всех со всеми, разворачивающейся со сравнительно высокой интенсивностью.

1. Неприкаянность и убийство вслепую
[Смертельный нигилизм]

Плавные длинные планы — раньше такие делали только с тележки, — в кадре спины подростков, они идут по строгим, пустым, нескончаемым коридорам. Прием оставляет впечатление, что фигуры так и будут двигаться вперед, влекомые каждая своей целью. Мы в недрах учреждения, которое наполняется жизнью, присутствием множества душ, — в лицее, — но нам никак не отделаться от чувства, что все его обитатели существуют сами по себе. Конечно, большинство держится бок о бок, они общаются, вместе сидят в классах, занимаются спортом. Но что-то не перестает напоминать, что перед нами прежде всего скопление одиночек. И в конечном счете они копируют современное общество на рубеже нового тысячелетия, возвысившее крайний индивидуализм до нормы поведения, — именно тогда, в 2003 году, вышел фильм «Слон» режиссера Гаса ван Сента.

Преподаватель разглагольствует перед учениками. Одни внимательно слушают, старательно записывают, задают вопросы. Другие, в глубине класса, куражатся над однокашником, который съежился, сидя в последнем ряду. Должно быть, такое происходит далеко не в первый раз, ведь видно, что каждая унижающая выходка его злит, но не удивляет: он безропотно терпит. Чуть позже мы снова видим его в огромном зале столовой, он провожает взглядом снующих учеников, записывает мысли в блокнот, выискивает камеры слежения. У этого изгоя, ставшего объектом насмешек, — который явно что-то задумал, — есть имя: Алекс.

Похоже, у него нет друзей, кроме одного, Эрика. Тому тоже приходится терпеть презрение окружающих, особенно директора, который не упускает случая его унизить. Большинство героев фильма живут в ужасных условиях: их родители перебиваются от одного случайного заработка к другому, часто пьют, не интересуются жизнью детей. Они угрюмы, но всячески стараются не терять надежду когда-нибудь из этого вырваться. Так что Алекс и Эрик остро чувствуют свое несоответствие системе, в которую никак не могут влиться.

Комната одного из них: Эрик довольно небрежно продолжает видеоигру, ее принцип в том, чтобы из ружья, ствол которого виден на экране, стрелять по спинам людей, застигнутых на линии огня. Алекс за фортепьяно: «Лунная соната» Бетховена придает сцене желанный покой. Звонок, курьер принес посылку, в ней что-то длинное — они распаковывают коробку, едва закрывается дверь, и извлекают две внушительные автоматические винтовки. На следующий день мы видим, как они входят в лицей, на головах бейсболки, развернутые козырьками назад, снаряжение — как у боевиков элитной группы. План приводится в исполнение: они начинают из разных концов здания, чтобы в конце операции встретиться в центре. Всех, кто попался им на пути, решетят пули, вокруг — крики ужаса, паника.

В этой стрельбе направо и налево нет взвинченности, поражают неторопливость, хладнокровие и автоматизм, с которыми осуществляется план, словно эти двое исполняют давнее предначертание судьбы. Директор, гнобивший Эрика, лежит на полу. Он умоляет сохранить ему жизнь, парень щадит его, велит встать. А когда тот пускается бежать, убивает. Под конец этой бойни ребята встречаются в назначенном месте, пересказывают друг другу события, и Алекс вдруг стреляет в сообщника. Тем самым он окончательно утверждает свое абсолютное одиночество. За этим стоят две другие серые жизни, два униженных изгоя, так и не сумевших справиться со своим положением иначе, чем поддавшись импульсу мести, — а точнее, возомнив, что мстят за себя постыдному порядку, — что подтверждают факты, на основе которых и появился фильм: обстоятельства массового убийства в школе «Колумбайн», произошедшего 20 апреля 1999 года в городе с таким же названием в Соединенных Штатах, когда пятнадцать человек погибли и двадцать четыре были ранены.

Начало нового тысячелетия было отмечено не только самыми разрушительными в истории терактами 11 сентября 2001 года. Тогда же участились нападения иного рода — у них не было видимого мотива, и назывались они так: массовые убийства, совершенные одиночками. Театром действий в подобных случаях становились школы, университеты, коммерческие центры, городские улицы [128]. Люди в очевидной ситуации краха, исполненные столь острого чувства общественной ненужности и страдающие психическими расстройствами, — причем трудно сказать, причина это или следствие, — стали устраивать слепые расправы. Расстреливать либо тех, с кем обычно соприкасались в повседневной жизни — и кого им, может, даже не в чем было упрекнуть, кроме того, что этим визави удалось худо-бедно раствориться в системе, — либо совершенно незнакомых людей, на свое несчастье оказавшихся в определенное время в определенном месте, и единственный мотив в этом случае был такой: они в какой-то мере представляют общество в целом.

Внешний глянец мира двухтысячного года у многих, впрочем, вызывал отвращение: казалось, что козыри достаются только привилегированным или психологически лучше вооруженным для противостояния в этой своеобразной войне, которую ведут все против всех. Эта война все больше давила на людей, часто казалась невыносимой, особенно подросткам, и провоцировала различные формы асоциального поведения — когда они часами сидят в интернете или за игровыми приставками, предпочитая вести маргинальную жизнь, а не приспосабливаться к школьным установкам и требованиям родителей. На одном из двух стрелков, Эрике Харрисе, в день, когда в лицее «Колумбайн» развернулась драма, была футболка с надписью «естественный отбор». Идея была близка и другим убийцам, которых бессилие и депрессия, должно быть, навели на мысль, что только социальный дарвинизм есть истина: «Исполнитель массового убийства убежден, что право на победу в социальной игре — у самого влиятельного и сильного, но он также знает и чувствует, что он не самый влиятельный и не самый сильный. Так что он выбирает единственный оставшийся ему способ дать отпор и заявить о себе: убить и быть убитым» [129].

Тем самым эти люди олицетворяют высшую степень чувства неадекватности. Выражается оно двояко. Прежде всего в неспособности или глубинном отказе придерживаться порядка. Затем в характерной готовности восставать против фактического положения вещей, но прибегая к настоящему проявлению силы, полностью все переворачивая: когда испытание абсолютной обездоленностью трансформируется в демонстрацию мощной власти и диктование собственного закона тем, кто никак не защищен и непосредственно с ситуацией не связан. Таким образом, эти действия надо рассматривать как симптом актуального явления — правда, на уровне психиатрии, — когда опыт унижения сочетается с применением средств, дающих ощущение, что все снова под контролем: в данном и подобных случаях средством служит огнестрельное оружие, несущее смерть. Впервые в истории неприкаянные люди настолько не смирились с провалом, что слепо восстали против себе подобных. В этом смысле перед нами амок в современном воплощении: этим термином обозначается приступ неистовой убийственной агрессии, — он характерен для малайзийской культуры, — когда индивид после нанесенного оскорбления нередко входит в транс и, бросившись на улицу с ножом, закалывает всех, кто попадается на пути, пока его самого не поймают или не убьют.

На рубеже 2000-х годов зародился новый тип насилия: селф-хелп (от английского self-help, что можно перевести как «помоги себе сам»). Это означает «самостоятельно вершить правосудие», представ-ляя, что мстишь — бессмысленными убийствами — за все пережитые унижения, опьяненный на короткий миг внезапно обретенной силой. Как Ричард Дюрн, в 2002 году расправившийся с членами муниципального совета Нантерра, предварительно составив письмо-завещание: «Я стану серийным убийцей, одержимым стрелком. Зачем? Потому что обманутый вроде меня не желает умирать в одиночку, а жизнь у меня дерьмовая, хочу хоть раз почувствовать силу и свободу». Чувство униженности и бесполезности может не сегодня завтра толкнуть на слепое убийство: «Гегель связывает совершение преступления с недостатком признания: внутренний мотив преступника, очевидно, в том, что на каком-то этапе развития отношений взаимного признания он не получает его в достаточной мере» [130]. Должно быть, нынешнее время подстрекает некоторых уязвимых и неуравновешенных индивидов на подобные вспышки ярости. И если описанные поступки совершались вразброс, единично, то немного времени спустя другие действия — в том же духе — примут институализированную и глобальную форму. Их обусловит тройственный фактор, опасный своим мобилизующим началом, когда изобличается определенное мировое устройство, возникает отклик на испытываемые многими фрустрацию и злость и одновременно наблюдается невиданная самоэкзальтация: все это соединит в себе джихадизм.

29 июня 2014 года некто Абу Бакр аль-Багдади, человек на тот момент ничем не выдающийся, вдруг объявил себя «повелителем мусульман», да еще с безрассудством сумасшедшего — единолично — провозгласил на территориях по обе стороны ирако-сирийской границы рождение халифата — Исламского государства. До этого он был членом «Аль-Каиды» [131*] и, судя по всему, внутри организации всегда стремился к более ответственной роли, однако желание оставалось без удовлетворения. Испытывая обиду и потребность проявить себя, он задумал организовать собственное движение, которое его прославит. В тот день в большой мечети Мосула он призвал всех мусульман, — потребовав дальнейшего повиновения, — либо присоединиться лично к нему и создать армию, которая завоюет весь мир, либо, где бы они ни находились, — особенно на Западе, слишком долго «унижавшем ислам», — приступить к совершению слепых убийств с целью посеять страх и подорвать западный образ жизни, воспринимаемый как порочный. Он с умом использовал двойной рычаг, который окажется весьма действенным: дал массам повод свободно выплеснуть ярость и ресентимент — якобы во имя правого дела, — и при этом попал в ранг «мучеников за веру».

Вот почему предпринятые шаги служили героизации преступлений — как тот эпизод, когда двое нападавших задумали своими руками свершить правосудие во имя всех оскорбленных карикатурами на пророка Мухаммеда и расстреляли членов редакции журнала «Шарли Эбдо», видимо охваченные пьянящим чувством всесилия, полностью противоположным тому, что они могли испытывать в повседневной жизни. Или, через несколько месяцев, нападение на зал «Батаклан» в Париже, где начинался концерт: вооруженная до зубов группа открыла стрельбу по воодушевленному залу, оставив груду безжизненных тел. В книге «Смех палачей» [132] социолог Клаус Тевеляйт рассказывает о рефлексе, регулярно наблюдаемом у исполнителей массовых убийств: в момент преступления или сразу после него они начинают неудержимо смеяться — и в этом, по мнению ученого, проявляется «временное физическое облегчение». Какие бы религиозные мотивы здесь ни предполагались, эти действия скорее указывают на присущую некоторым внутреннюю потребность трансформировать чувство униженности в радость от неограниченного господства над другими и по собственной воле, точно некий демонический властитель, покарать их своим оружием.

Наверное, мы недостаточно изучили природу явления, учитывая, сколько в последнее время появилось новообращенных в ислам, и большинство из них, по собственным признаниям, были мало знакомы с Кораном, хотя и вступили в ИГИЛ [133*]. Словно им представилась идеальная возможность поквитаться за собственные неудачи, преобразить чувство бессилия в его противоположность, но они нуждались в красивом обосновании, чтобы действовать подобно мощному мотору, без которого они лишь пассивно сдерживали бы в себе злость, но не могли бы обратить ее против других. Потребность в ощущении всесилия точно так же, но в других формах проявлялась непосредственно в месте событий, на Ближнем Востоке, где развернулась целая серия тщательно срежиссированных казней через обезглавливание — эти кадры со стоящими на коленях жертвами и их палачами в позах неумолимых и непобедимых тиранов тут же постились в интернете. Такова символиче-ская пантомима триединства, включающего утрату самоуважения, использование средств, которые представляются источником дополнительной силы, — в данном случае это огнестрельное оружие и соцсети, — и, наконец, намерение отомстить за все, что расценивается как унижение, и сполна выместить ничем не сдерживаемую ярость на удобных жертвах.

Осуществление задач джихадистского салафизма — конечно, если они заранее определены на вершине власти, — зависит в первую очередь от свободной и полной инициативы каждого, от умения проявить находчивость, смелость и даже талант при вынашивании самых разрушительных и зрелищных планов, способных вызвать ступор или психоз. Инициативная свобода, предоставленная всем рассредоточенным группам и лежащая в основе системы «Аль-Каиды», предполагает «индивидуальные независимые действия» и впоследствии получила теоретическое обоснование со стороны Исламского государства, а также название — индивидуальный джихад. Основной постулат таков: «Мы видим в тебе не отдельного индивида, а группу, отряд, армию» [134]. Возникает едва уловимое противоречие субъективного и кланового, когда, с одной стороны, поддерживается легитимность и мотивация, предполагается свобода и прославление «боевых сил», но в то же время требуется следовать целям организации, стремящейся сеять хаос и расширять собственное господство. Джихадист-одиночка, движимый ненавистью к порядку вещей и владеющий средствами устрашения — калашниковым, грузовиком, на котором можно въехать в толпу, автомобилем, используемым как таран, или простым ножом, — преображается в сверхчеловека, способного, действуя сам по себе, заставить содрогнуться целую страну или даже весь мир, а сообщения о том, что он совершил, начнут безостановочно крутить по информационным каналам. И тогда индивид, привыкший к чувству неприкаянности, обретает совершенно особую жизнь — настолько особую, что разрыв между его обычным положением изгоя и мимолетным экстатическим опытом абсолютного господства сулит ему еще и посмертную славу.

Новые формы насилия проявляются по-разному, но связаны общим духом: желанием отомстить, единолично или группой, чему-то более значительному, чем ты сам, — тому, что прежде казалось непреодолимым гнетом. Так что их следовало бы отнести к «законному насилию». Ведь вызвано оно тем, что индивид полагает, будто ранее или до сих пор его самого или группу, к которой он себя относит, обманывали в такой степени, что остается единственный и крайний способ освободиться от столь давно действующего порядка — регулярно подрывать его, находя случайные символические мишени, чтобы в конце концов разнести этот порядок вдребезги и окончательно обнажить все его прегрешения. Мы проживаем момент истории, когда массовые убийства рассматриваются исполнителями — и теми, кто им сочувствует, — не как преступления, а как акты правосудия. Трудно удержаться от мысли, что все эти безумные смертоносные действия представляют в конечном счете предельно обостренную реакцию любого существа, которое ощущает себя отверженным, но точно так же способно высвободить свой гнев на более умеренном круге насилия в обстоятельствах повседневной жизни, тем самым — потихоньку, не столь впечатляюще и кроваво, но не менее губительно — подтачивая общество. Как писал Рене Жирар в книге «Насилие и священное»: «Насилие часто называют „иррациональным“. Однако оно не лишено причин; оно само умеет находить весьма основательные причины, когда хочет разразиться. [...] Неутоленное насилие ищет и в итоге всегда находит заместительную жертву» [135].

2. Просто бунтующие люди
[Грани политики выжженной земли]

18 мая 2016 года полтора десятка молодчиков в балаклавах остановили полицейский автомобиль, двигавшийся в центре Парижа, по набережной де Вальми, и окружили его. Нападавшие попытались силой вытащить двух находившихся внутри жандармов, но им это не удалось. Тогда они набросились на машину с арматурой, разбили стекла и швырнули в салон дымовую шашку, от которой тотчас начался пожар. Сидевший за рулем патрульный и его коллега еле спаслись. Этот эпизод, случившийся во время демонстраций протеста против Закона о труде, словно взят из какого-то блокбастера — если учитывать, как развивались события и с каким вопиющим насилием они были сопряжены. Через несколько месяцев в Вири-Шатийон (департамент Эсон) двое полицейских, представительница подразделения охраны общественного порядка и ее помощник, обеспечивавшие работу камеры видеонаблюдения, установленной возле светофора, получили серьезные ожоги после нападения десятка человек, которые забросали их фургон коктейлями Молотова, а затем набросились на вторую бригаду, попытавшуюся вмешаться.

В последующие годы во Франции с завидной регулярностью случалось множество похожих эпизодов. А в 2019-м напор вдруг усилился. В ночь с 27 на 28 июня около двух часов утра комиссариат городов Валь-де-Рей и Лувье (департамент Эр) был осажден группой людей с закрытыми лицами, которые стреляли по фасаду здания из минометов, бросали петарды и булыжники. Впоследствии на кадрах системы видеонаблюдения можно было видеть, как в самом начале два охранника, которых нападение застало врасплох, пятятся шаг за шагом, прикрывшись импровизированными щитами, чтобы скрыться внут-ри здания. По словам свидетелей, происходящее напоминало вылазку городских партизан и чуть не обернулось кровавой драмой.

2 ноября 2019 года в Шантелу-ле-Винь (департамент Ивелин), ближе к вечеру, «угодили в засаду» (по выражению префекта) пожарные, которые в сопровождении сил охраны порядка направлялись тушить подожженные помойные баки: едва они прибыли на место, в них полетели метательные снаряды и коктейли Молотова. Одновременно пострадало от вандализма и было облито бензином молодежное информационное бюро. Два часа спустя загорелся «Ковчег», архитектурный символ города — открытый годом ранее культурный центр сценического и циркового искусства. «„Как будто началась локальная гражданская война, всюду огонь, шокирующее зрелище“, — рассказывает сорокалетний Гуламуссан, окна квартиры которого выходили на цирковой шатер» [136]. Пожар тушили больше трех часов. На следующий день были задержаны и заключены под стражу два подростка.

По заявлению префектуры, преднамеренные нападения, впечатляющие и пугающие, явились лишь продолжением целого ряда происшествий, сопровождаемых материальным ущербом и насилием, которые не перестают сотрясать департамент. Весной 2020 года, в первые дни изоляции во время пандемии коронавируса, камни летели в полицейские бригады в Бобиньи, Гарж-ле-Гонесс, Гуссенвиле, Сарселе, Вилье-ле-Беле... «То же самое в 93-м, 94-м, 95-м департаментах: на коллег нападали, устраивали им ловушки, засады. По ним стреляли из минометов, запускали метательные снаряды» [137]. Перечень такого рода фактов, заметно участившихся с середины 2010-х годов, занял бы не одну страницу, свидетельствуя о все более глубоком разрыве между маргинализированным населением и отдельными людьми, которые олицетворяют власть.

С незапамятных времен полиция представляет собой сущность, которую более или менее значительное — в зависимости от эпохи — число людей клеймит как опору власть имущих, часто критикуемых и разоблачаемых, и это понятно, ведь она и есть рука, совершающая пресловутое «законное насилие», право на которое дает государство, и именно с ней приходится сталкиваться лоб в лоб, пусть даже в допустимых рамках демонстрации. Сегодня положение сохраняется, но враждебность проявляется не только в такие моменты: в скрытой форме она сохраняется постоянно, потому что полиция мешает образу жизни, предполагающему нарушение закона — и в основном связанному с наркотрафиком, — а главное, она первая олицетворяет действующий порядок, ныне массово отвергаемый, в силу чего становится непосредственной мишенью. Ведь недоверие и чувство, что вас предали, достигают такого уровня, что уже мало просто о них заявить, нужно, чтобы заговорили отдельно взятые люди.

Если взглянуть на это шире, все символы, так или иначе представляющие фигуру Государства, эпизодически, в большей или меньшей мере организованно, подвергаются атакам — представительства партий, школьные учреждения; случаются нападения на учителей и администрацию, как и на председателей судов присяжных и судей (профсоюзы требуют больше не публиковать их имена после вынесения приговоров — из-за угрозы мести [138]). Дорожные радары повреждают вандалы — часто это результат действий, согласованных через специальные приложения или группы в сети Facebook, и авторам таких вылазок аплодируют за то, что они бросили вызов правилам, действующим между тем для всех. А с недавних пор и пожарные, чья задача — исключительно помогать населению, часто попадают под огонь иного рода, организованный из засад [139].

Помимо решимости — любыми способами вплоть до самых абсурдных — заявить о степени своей злости, в таком образе действий надо уловить послание этих людей: никакого доверия любой власти и институтам, общественный договор фактически перестал действовать, и те, кто считает, что испытал это на себе, рассчитывают сжечь его последние обрывки и тем самым в безудержной ярости собственными руками уничтожить все, что еще способно его воплотить. Тем более во Франции, стране перманентной неуправляемости, хотя назрело это и во многих других местах, словно мы пришли к неутешительному выводу: «Где больше прав, больше и обязанностей» [140].

Достоевского, побывавшего в 1851 году в Лондоне на первой Всемирной выставке, поразил Хрустальный дворец, гигантская постройка из стекла и металла, славившая собой современную промышленность и коммерцию. Это своеобразное восьмое чудо света символизировало в его глазах материалистичное и рациональное общество того времени, в котором люди преследуют лишь эгоистические интересы и берутся за дело, только чтобы урвать свой кусок добычи. Он полагал, что большинство напрасно рвет жилы и успеха добьются единицы. А значит, считал он, будут расти толпы неудачников, лишних людей. Каждый из них олицетворяет «человека из подполья», чувствующего себя ненужным, поверившего — на короткое время и иллюзорно — в то, что его права уважаются, но в дальнейшем не познавшего ничего, кроме унижения, и в итоге поддавшегося ресентименту, рано или поздно — порой через поколения — побуждающему требовать отмщения.

Для нынешних вспышек характерна спорадичность, часто они зависят от текущих событий, так что за ними не видно никакого коллективного проекта. Просто субъективные чувства выражаются в ярости без всякой заранее определенной задачи, не создавая ничего осязаемого, не отражая в конечном счете ничего, кроме бессилия. В этом отличие, например, от действий луддитов в Англии, которыев начале XIX века громили станки, предназначенные, чтобы выполнять их труд, и угрожавшие лишить их как возможности практиковать свое ремесло, так и хлеба насущного. У сегодняшних негодований в чем-то схожий характер, обусловленный чувством собственной бесполезности — реальным или предполагаемым, — но очень редко бывает конкретный объект, зачастую они зависят от обстоятельств и спонтанны.

На фоне общественных волнений 1960-х, наблюдая, как американская молодежь хочет избавиться от многих норм, в которых видит гнет, и от ига сегрегации, Ханна Арендт пришла к выводу, что ограничение свободы действий из-за навязывания реакционных ценностей или расовой дискриминации не сегодня завтра неминуемо — словно автоматически — вызовет «всплеск насилия» [141]. Тем самым твердые и решительные требования — не все, но некоторые — в конце концов победят и приведут к благотворному развитию. Увы, нынешние вспышки зачастую не имеют четких целей и заводят в трагические тупики. Как будто периодический позыв выплескивать злобу — единственная форма, позволяющая воспринимать свое существование как почти «достойное» и привлекать внимание к своей судьбе: «А вдруг у них есть причина для гнева? Сегодня это единственная возможность быть услышанным», — говорит один из персонажей фильма «Отверженные» (режиссер Ладж Ли, 2019 год), имея в виду войну с полицейскими силами, которую ведут банды с окраин.

Такая высокая напряженность может обернуться угрозой смерти — прежде всего для тех, кто олицетворяет ненавистный порядок: для политических деятелей. Это новое явление, его создают не организации более или менее неформального толка, а индивиды, вознамерившиеся — по собственной инициативе — отомстить представителям мира, который якобы пользовался их слабостью. Как Томас Мэйр, который 16 июня 2016 года, за несколько дней до референдума по Брекситу, убил британского депутата Джо Кокс, выступавшую за продолжение членства Великобритании в Европейском союзе, и заявил, что видел в ее позиции предательство со стороны тех, кто, по его утверждению, извращает определенную идею государства, — не случайно в момент деяния он прокричал: «Keep Britain independent» («Сохранить независимость Великобритании»). За несколько месяцев до этого обладатель похожего типажа, давний безработный, попытался убить главную претендентку на пост бургомистра Кельна Генриетту Рекер, назвав своей целью протест против массового притока мигрантов в Германию осенью 2015 года. Подобные случаи происходили в Европе в конце 2010-х годов — так мэр города Гданьска Павел Адамович был убит ножом на глазах у публики. Еще один пример — убийство префекта Касселя, представителя Христианско-демократического союза (ХДС) Вальтера Любке. Большинство нападавших сочувствовали крайне правым партиям, которые, впрочем, вообще не осмеливаются открыто призывать к таким действиям, но в последнее время ведут себя более изощренно, поддерживая настрой на обличение и на демонизацию своих соперников. Ибо в наше время, с точки зрения некоторых групп, наблюдающих за политическими столкновениями, единственный возможный выход состоит в физической борьбе со всеми, кто определяется как «враг», — вплоть до выборочного уничтожения, — например, в духе американского движения alt-right (альтернативных правых), чья достаточно четко сформулированная стратегия направлена на разжигание гражданской войны [142].

Участники демонстраций «желтых жилетов» осенью 2018 года несли плакаты с изображением повешенного Макрона. Степень ожесточения оправдывала симулякры с главой государства на эшафоте. И вновь поразительно, что эти движения, отражая накал страстей, не связаны с каким-либо коллективным делом, которое понималось бы, — помимо разделенного неприятия, — как совместно очерченная и приближаемая перспектива. Поэтому сегодня мы сталкиваемся не столько с революционными ситуациями в привычном смысле слова, — берущими начало одновременно в общих чаяниях и протестах, — сколько со вспышками мятежей, которые в силу обстоятельств могут принимать особо острый характер, зависящий от потенциала групп, сложившихся в том или ином случае. Под этим флагом «желтые жилеты» поспешили противопоставить себя любым мерам «переподчинения», утвердившись как совокупность субъектов, которые умеют регулярно объединяться для единодушного протеста, но оставляют на усмотрение каждого, как лучше — в любом месте и в любой форме — выразить всю глубину наболевшего и гнев.

Ситуация способствует проявлениям индивидуального поведения нового типа, в котором есть и экстравагантность, и бесшабашная самоуверенность, в силу двоякого чувства обездоленности и власти, обретенной с использованием персональных технологий. Взять хотя бы фееричный эпизод, когда 6 декабря 2018 года дальнобойщик Эрик Друэ объявил в прямом эфире на канале BFM TV, что по своей личной инициативе собирается на следующий день осадить Елисейский дворец вместе с несколькими своими последователями. Совершенно очевидно, что за этим нет никакого коллективного плана — только ярость и чувство всесилия у людей, которые пользуются соцсетями, снимают себя на видео, делятся записями и даже выступают в общественных местах или в эфире по приглашению телеканалов, в довершение ничтоже сумняшеся объявляя, что намерены — вполне законно, как им кажется, — небольшой компанией сбросить президента Республики почти с той же легкостью и быстротой, с какой им удается кликнуть по экрану. Ведь возмущение, — движимое неукротимой силой людей, считающих, справедливо или нет, что они испытывают вопиющий гнет, — понимается как предпочтительная форма неприятия какого-либо порядка и, в более широком смысле, как квинтэссенция политической позиции — так сказать, чистой и благородной. Романтизация и эстетизация бунта, баррикад уходят в далекое прошлое, а среди их современных источников можно вспомнить книги Невидимого комитета [143*], в которых по-особому воспето ощущение жизни на полную катушку и единения — братского с ближними и в своем роде квазиокеанского с миром, — присущего таким мгновениям, в буквальном смысле экстраординарным.

Все это отличается от демонстраций, проходивших, к примеру, на рубеже 1970-х годов, не только выражавших недовольство, но и нацеленных на расширение политических горизонтов, требовавших прежде всего улучшения условий труда и призывавших при этом к образу жизни, свободному от целого ряда норм, расцениваемых как принудительные. Такими были различные «весны» 1968 года с их «пляжами под булыжной мостовой» [144*], в которых была реальная свобода, личное и коллективное раскрепощение. Сегодня кажется, что суть пунктирного восстания лишь в том, чтобы утолить — сиюминутно — как жажду мести, так и наслаждения. В проявлениях ярости открыто не утверждается принцип надежды. Как в акциях Черного блока [145], когда демонстранты «разогреваются» на флангах, круша все на своем пути, словно демонстрируя маргинальный, но самый что ни на есть честный нигилизм, бесповоротный и единственно способный без прикрас указать на все, что в нашу эпоху устроено неправильно. Поскольку чем активнее неудовлетворенность выражена в своей первичной форме — в возмущении людей против институтов и отдельных лиц, тем чаще она заходит в тупик, неминуемо терпит крах и в конечном счете, — трагически и словно замыкая бесконечный цикл, — подогревает обиду и гнев.

Подобные вспышки, как на стадии зарождения, так и в разгаре, отличаются тем, что их участники, очевидно полностью поглощенные своими аффектами и ощущением избавления, хоть и временного, от всех пережитых фрустраций, не склонны рассматривать конкретные ситуации со стратегических позиций. Довлеет единственная страсть — схватка. Однако вопрос выбора стратегии в ответ на коллективную несправедливость — решающий. Это ключевой момент любых по-настоящему ответственных политических притязаний, стратегия определяет последовательность действий, которые необходимо осуществить для достижения цели. Для нынешнего имплозивного этапа характерно замыкание на деструктивности, он никак не может перейти в конструктивную фазу. «Насилие, — писал Сартр в предисловии к книге Франца Фанона «Проклятьем заклейменные» [146], — как копье Ахилла, способно заживлять раны, которые нанесло». Но в таком аспекте оно было бы совершенно бессмысленным и служило бы исключительно выпускным клапаном. Ханна Арендт в книге «О насилии» возражает: «Ни разу, насколько мне известно, сила этих „вулканических“ взрывов не была, как думает Сартр, „равна оказываемому на них давлению“» [147].

Любое действие по принципу «отплатить той же монетой», но обязательно на более низком уровне, а точнее, когда невозможен равноценный ответ, неизбежно ведет — за неимением четко определенной цели и способов, годных для ее достижения, — к единственному итогу: вслед за пафосом балаклав и пылающих улиц множатся иллюзии и приходит тлетворная мысль о топтании на месте. В этом случае можно ожидать только двух проявлений — не исключающих друг друга. Либо неутоленную ненависть умело используют третьи инстанции, причем не только партии, тяготеющие к авторитаризму, но и самые разные люди и группы, которые со всевозможными очевидными и неочевидными намерениями превращают горькие страсти в собственный капитал, преследуя в результате интересы избранных. Либо насилие по отношению к отвергаемому порядку, по-прежнему безоружное и лишенное средств, но остающееся в запасе, плавно смещает фокус, начинает компенсировать свойственные ему фрустрации и поражает кого ни попадя, все более слепо и стихийно, бесконечно нагнетая и электризуя атмосферу ползучей ярости, когда все против всех.

3. Ярость: все против всех
[«Коллективная изоляция» и «потенциальный фашизм»]

«Да что ты там телишься, сколько еще ждать сэндвич? В прошлый раз он успел остыть — был как подошва! Снова резину тянешь, говнюк, терпение испытываешь?» [148] Вышедший из себя от раздражения и гнева мужчина вытащил пистолет и выстре-лил в Фареса бен Яхьятена, двадцати восьми лет, уроженца Джербы (Тунис), официанта из «Мистраля», кебаб-пиццерии в Нуази-ле-Гран (департамент Сена-Сен-Дени). В тот вечер 16 августа 2019 года посетители с ужасом наблюдали сцену «как из вестерна» — так некоторые потом говорили, — произошедшую в один миг. Скорая прибыла быстро. Молодого человека попытались реанимировать, но он скончался. На следующий день одна из газет вышла с заголовком: «Убит за сэндвич» и поведала о необъяснимом поведении местного авторитета, который — только потому, что ему не понравилось качество обслуживания, — застрелил официанта и с невозмутимым видом вышел из зала. Весть о случившемся облетела мир. Многие телеканалы направили в этот парижский пригород съемочные группы — расспросить жителей и попытаться понять, как это немыслимое событие могло произойти.

Кажется, что мы с каждым днем все больше предоставлены самим себе, что нас не ценят, как мы того заслуживаем, что мы проживаем жизнь жертвы, — хотя, вопреки всему, чувствуем, что наделены могуществом в разных формах, как за счет собственных мышц, так и благодаря технике, — и потому в определенных обстоятельствах, познав на опыте, каково это, когда нас не замечают, мы испытываем желание выплеснуть всю ненависть без остатка. Эрих Фромм в книге «Анатомия человеческой деструктивности» [149] рассмотрел случаи вспышек насилия, обусловленных, по его мнению, внезапным пониманием собственной бесполезности и утратой самоуважения: в соответствующей ситуации словно сказывается эффект перенасыщения, высвобождая «компенсирующий импульс», заданный инстинктивным желанием отплатить за свою участь и на короткий миг вернуть «контроль над собственной жизнью». По мере того как с годами копится груз повседневных невзгод, поводы для фрустрации, а порой случаи унижения, для довольно многих людей это заканчивается не только глубоким унынием, депрессией, алкоголем и наркотиками. В результате человека разрывает, он хочет излить наболевшее, и его заместительной жертвой рискует стать первый, кто попадется под руку. Так что если кто-нибудь вздумает маячить у нас на пути, внезапных и достаточно резких столкновений в повседневной жизни рано или поздно будет не избежать.

Кому не приходилось быть свидетелем или, все чаще, объектом хамства, агрессии в городских пространствах, транспорте, очередях? Кажется, что тревожность, которую мы испытываем изо дня в день, удвоилась и незримо проникает в социум, особенно в общественных местах. Случаются ссоры, пререкания, стычки, которые заканчиваются — в зависимости от ситуации — извинениями, демонстрацией раздражения или агрессией. Как, например, под следующим постом в сети Facebook, который сам по себе мог бы послужить чуть ли не символом обостряющегося межличностного противостоя: «„Куда прешь, придурок, по роже захотел? Вот въеду сейчас в твою тачку!“ Это кричит мне велосипедист, проскакивающий на красный свет, даже не притормаживая. Тормоза в моей машине сработали благодаря датчику обнаружения препятствий, иначе случилось бы худшее — и как знать… Я ведь мог бы как ни в чем не бывало поехать дальше» (7 января 2020 года).

Незаметно распространившаяся атмосфера безразличия к другим и смутного напряжения порождает чувство не столько незащищенности, сколько постоянной нестабильности, в которой могут неожиданно возникать всяческие антагонизмы разной степени непримиримости. Общим становится не столько скрытый страх, сколько возможность убедиться в том, что твоя судьба никого не волнует, в фундаментальном одиночестве, из которого в принципе нас должен выводить социальный инстинкт. Таким образом, маятник качнулся в сторону индивидуализма, когда свободные существа перестают действовать внутри общего целого, сверяясь духом и плотью с накопленным за долгие десятилетия опытом, заставлявшим полагаться преимущественно на свои силы, ослабив взаимозависимости и, сознательно или нет, превратив изолированность в базовое чувство. Сегодня мы проходим оксюморонную стадию коллективной изолированности.

Такой этос — в значительной мере следствие пережитого стресса, поражающего все больше людей в мире и обусловленного прежде всего условиями нашей работы. Компании навязывают все более жесткие и часто унизительные — из-за требований эффективности — методы управления; большинство работников, на непостоянных контрактах или самозанятых, живет в ситуации вечной нестабильности, а значит, в страхе за завтрашний день. Такой стресс, подрывающий физическое и психическое здоровье, порождает другой тип насилия — весьма распространенный, хотя менее зримый и в силу этого, пожалуй, самый разрушительный. Это все равно что сообщающиеся сосуды наполнить серотонином и тестостероном. Первый на определенных отрезках повседневной жизни подавлял бы позывы к агрессии, а затем уступал бы место содержимому другого сосуда, которое выпускало бы их наружу, что сказывалось бы в быту и в семейной жизни.

Из раза в раз приходится констатировать, что рассчитывать можно только на себя, — и еще иногда на близких и клановые связи, — а это так или иначе усугубляет разобщенность индивидов. Заставляет видеть не столько ближнего, — у которого в конечном счете одинаковое с тобой положение, — сколько возможный вектор, направленный вразрез с твоей собственной волей. Словно идея разделения — по-чти раскола — поселилась в умах, задав ситуацию, в которой каждый существует внутри виртуальной сферы, и стоит только кому-то вольно или невольно попытаться в нее проникнуть, он тут же будет отброшен, а от смертельного удара никто не застрахован даже в споре за место в очереди [150]. Когда нарциссические раны, обыкновенно врачуемые молча, наносит нам даже частная жизнь, — притом что в ней, казалось бы, практически все можно делать по-своему, — как будто сказывается эффект критического перенасыщения: мы убеждаемся, что, где бы ни находились, давление не прекратится, и ярость выплескивается наружу как знак того, что должны быть моменты, когда ничто наконец не мешает нашей личной свободе. Здесь мы имеем дело не столько с зачатками гражданской войны, о которой часто говорят в последние годы, — у нее обычно религиозные или идеологические мотивы, — сколько с крайним напряжением коллективной психики, из-за чего всюду создается климат, в котором в любой момент может разразиться гроза.

Такое положение подрывает общественную жизнь через эффект повторения и может прогрессировать, что ведет к аномии: это понятие Эмиль Дюркгейм определяет как все более частое пренебрежение общими правилами и различные проявления хаоса. Парадокс в том, что эта ситуация присуща обще-ству-иллюзии, которое, несмотря ни на что, кажется, продолжает существовать, оно прошито законами, нормами, обычаями, и этот скрытый двойной принцип дезориентирует нас больше и больше. Государство утрачивает «монополию на законное насилие», по знаменитой формуле Макса Вебера, а массы полагают, что они вправе — или просто волюнтаристски решают — присвоить эту монополию себе, поскольку государственная власть перестает признаваться вследствие всевозможных ошибок прошлого и упущений в настоящем.

Токвиль вполне допускал тиранию большинства. Возможно, сегодня мы убеждаемся, что она возможна. Но это большинство в наши дни атомизировано и существует не как организованное целое, а как скопление душ, сохраняющих дистанцию недоверия или воинственность по отношению как к политическим высказываниям, так и к другим людям. COVID-19 — из-за риска передачи вируса от человека к человеку и вытекающих экономических последствий — лишь усугубит разрыв. Очевидно, в этом и есть тоталитаризм множества: единственный приоритет — личные взгляды, поскольку в собственных глазах мы прежде всего жертвы, лишившиеся возможности рассчитывать на общество, и на этом основании полагаем само собой разумеющимся и законным присваивать некоторые права. В этой среде может случиться что угодно: злоупотребления, угрозы, грабежи, акты насилия, работающие на постепенное воцарение атмосферы страха.

Это не революционный террор 1793 года во Франции, когда отдельные группы были объявлены враждебными, потому что принялись уничтожать фракции, представляющие для них политическую угрозу. Этот террор устанавливают индивиды, навязывающие свой порядок — импульсивно или сочтя это целесообразным. В такой среде велик «фашистский потенциал», по выражению Адорно [151], то есть «высока степень расположенности» к фашизму. Но это фашизм совершенно нового вида, управляемый не авторитарной партией, а расплывчатым умонастроением, с которым распространяется мысль о том, что первичным должен быть не действующий закон, а закон тех, кто больше всех чувствует себя осмеянным, невзирая на политико-юридические и экономические нормы — они расцениваются как несправедливые. Вторя этому, Ханна Арендт формулирует такую тревожную идею: «Господство обезличенного никто настолько не означает отсутствия господства, что при известных обстоятельствах способно оказаться одной из самых мрачных и тиранических форм правления» [152].

Не исключено, что в «посткоронавирусные» годы обозначится новая разновидность фашизма. Он будет иначе скроен, и начало ему положит не власть в попытке подчинить своей идеологии тела и души, а толпы индивидов, полагающихся каждый на собственное кредо, выкованное прежде всего ресентиментом и решимостью любой ценой урвать свой кусок пирога. Потому его можно определить как индивидуальный атомизированный фашизм, когда поведением управляет только субъективность — прозревшая, реваншистски настроенная и упорная. Такой фашизм будет скрытым и будет предполагать дальнейшее распространение в зависимости от глубины грядущего кризиса и ответных мер, которые попытаются принять. И ознаменует конец общества, каким мы его знаем с XVIII века, то есть объединения, включающего множество индивидов, структурированного на основе разделяемых всеми исходных положений, принципов, правил — и даже истин, — и определяющего при общем согласии условия приемлемой коллективной жизни.

В 1950-х годах Альбер Камю, осознавая неразрешимые проблемы либерального индивидуализма, безусловно подразумевавшего возвеличивание сингулярности каждого, правда в ущерб императиву взаимной поддержки, — сообразно логике, которая с тех пор не переставала становиться жестче, — сформулировал возможную линию морального и политического поведения как «солидарность одиночек» («solitaires solidaires»). Теперь, когда этот сюжет близится к завершению, перед нами совсем другая формула: изолированность антагонистов. Что же нам остается перед лицом этой угрозы, как не пытаться всеми силами вернуть полноту смысла единственному значимому императиву: устанавливать наиболее соразмерное и гармоничное напряжение между каждым отдельно взятым индивидом и коллективным порядком.

Если наше фундаментальное одиночество останется таковым, то, чтобы жить с ним, нам в конечном счете дано одно из двух. Либо трагизм и отчаяние, которые неизбежно ввергнут нас в уныние, и мы будем время от времени потрясать кулаком или бряцать оружием, представляя, что жизнь продолжается. Либо динамика, стимул надежды, когда мы протягиваем друг другу руки и стараемся охватить всех плодотворными связями через соответствующие институты и множество конкретных дел на ниве повседневной жизни. История движется через драмы и страдания. И она же внушает вечную мысль, что мир — всегда, но особенно когда намечаются столь тревожные перспективы и активное участие становится моральным долгом, — может, порой неожиданно, вопреки фактам и прогнозам, менять направление.