Польский синдром, или Мои приключения за рубежом [Вероника Вениаминовна Витсон] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]

Вероника ВИТСОН

ПОЛЬСКИЙ СИНДРОМ, или

МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗА РУБЕЖОМ

Санкт-Петербург

2007

ББК 84. Р7

В 54

Главный редактор – Максим Швец

Редактор – Сергей Щепотьев

Художественный редактор – Марина Ясыченко

Вероника Витсон

В 54 Польский синдром, или Мои приключения за рубежом. – СПб.: ИП Генкин А.Д., 2007. – 300 с.

ISBN 978-5-98947-091-4

Авантюрно-приключенческий роман с элементами детектива и мистической фантастики. Книга адресована широкому кругу читателей.

ББК 84. Р7

В 54

Трудно представить, какие именно качества могут привести книгу к успеху. И какие достоинства произведения следует поставить на первое место.

Современная литература сильно тяготеет к беллетристике Потому-то и серьезные книги авторы пишут в популярных жанрах, скрещивая их и объединяя.

Книга вероники Витсон в этом смысле не исключение. Мистическая фантастика и детективная интрига сплелись в единое целое под обложкой автобиографического романа.

Любой человек, оказавшийся один в чужой стране, – это своего рода «жук в муравейнике». Играть на чужом поле всегда сложнее, чем на своем. А если этот человек – молодая красивая женщина, к тому же держащая в руках сумку, набитую зелёными банкнотами с изображениями американских президентов, то становится понятно, какие испытания и приключения могут ожидать героиню «Польского синдрома».

Не раз ей придётся ставить на карту всё, рисковать свободой и даже – жизнью.

Конечно, как всегда, придут на помощь старые и новые друзья. Но главным источником её побед являются жизнелюбие, смелость, природное обаяние, честность и.. непредсказуемость. Потому-то героине и удаётся выходить из самых головокружительных ситуаций.

Легко, не без иронии и увлекательно написана эта книга.

По законам жанра события происходят неожиданно, развиваются стремительно и заканчиваются невероятнейшей развязкой.

Уверен, что читатели с первых строк проникнутся симпатией и сочувствием к отважной женщине, решившейся, в каком-то смысле, на авантюру – кардинальную перемену собственной жизни и судьбы.

Максим Швец

События, описанные в романе, реальны. Персонажи, слава Богу, ныне живут и здравствуют, поэтому имена и фамилии изменены. Автор

Усталого странника, выбравшего, наконец, тихую пристань покоя,

да потревожат только бури горькой сладости

воспоминаний...

Глава 1

Переполненный маршрутный автобус из Львова подъехал к государственной границе с Польшей. Водитель открыл двери. Меня чуть не смыло волной, стремглав, с диким воем хлынувшей к выходу, безумно-весёлой стаи львовских «челноков».*

Когда опасность быть раздавленной миновала, а звуки гама доносились только откуда-то снаружи, я оглянулась: в автобусе остались я и два серьёзных молодых человека. Они улыбнулись мне почти одновременно.

– Что нужно делать? – спросила я.

– Брать вещи и выходить. Таможенный контроль, – отве-тил молодой человек в очках.

Зимнее ноябрьское солнце уже скатилось за горизонт, а ночь ещё не успела окутать чернильной темнотой окрестности приграничной зоны. Пасмурное небо скрывало высыпающиеся из бесконечности первые вечерние звёзды.

Ярко освещённый таможенный зал ослепил на мгновение. К нескольким пропускным стойкам стояла очередь на контроль. Включив интуицию, я встала в «хвост» очереди к таможеннику-мужчине с широким полудобродушным лицом. «Из нескольких зол нужно выбрать лучшее», – вспомнилась

* После великого развала большой и мощной многонациональной державы, названного пространным, обтекаемым и непонятным для запада словом «перестройка», каждый второй гражданин, средний обыватель, «ударился в коммерцию». С чьей-то лёгкой руки, быстро приклеилось к этой неутомимой гвардии, снующих то и дело за границу, меткое слово «челнок». Рынки быстро наполнились турецкими и польскими товарами. Неутомимый «челнок» ухитрялся обернуться туда и обратно раза четыре в месяц. (Здесь и далее прим. автора.)

народная мудрость. Лёгкий гул голосов и напряжённое волнение висели в воздухе.

Дверь комнаты личного досмотра внезапно распахнулась, открывая полную драматизма картину: молодая женщина, с растрёпанными волосами и разгорячённым от возбуждения лицом, громко рыдала. В промежутках между всхлипываниями, сопровождавшимися бурным потоком чёрных от туши слёз, она успевала что-то бессвязно выкрикивать безжалостной, похожей на хищную птицу, таможеннице, которую совсем не трогали столь бурные выплески эмоций её очередной (без сомнения) жертвы: она упоённо, с алчно горящими глазами, считала зелёные банкноты.

Я похолодела. Приближалась моя очередь.

– Не наша, – криво усмехнулся он, держа в руках мой пас-порт. – Что везём?

– Только личные вещи.

– Открой чемодан! Цель поездки? – добавил он требова-тельной резкости.

– В Варшаву, в гости, – промолвила я тоном, не скрываю-щим искреннего удивления вопросом.

Его опытная рука скользнула по вещам и проехалась по дну чемодана.

– Сколько денег с собой везёшь? – пробуравил меня на-сквозь его таможенный взгляд.

– Пятьсот долларов, как положено, – медленно произнес-ла я, как можно шире распахнув свои честные глаза, устремлённые в его переносицу.

– А если я поищу?.. – ухмыльнулся он, прищурившись.

– Ищите, ваше право, – протянула я, пытаясь изобразитьполную раскованность и безразличие.

Впопыхах найденный ответ попал в нужную цель. На этом кусочке нейтральной зоны, куда я лезла сама, чтобы вытерпеть последнее, как мне казалось, унижение, на пути прямо к свободе, действовали свои правила. Здесь ярче проявлялись порождённые системой звериные инстинкты. Ему явно льстило заключённое в двух словах безысходное признание неписанного закона: «что хочу, – то ворочу». Если даже его и посетила мысль обыскать меня, то он сразу же отказался от неё:

– Иди!

Я не спеша поправила вещи, впихнула выскользнувшие откуда-то кружевные трусики и с трудом закрыла крышку непослушного кожаного чемодана. Сверлила мысль: «Только бы не передумал!».

Удалось ли мне своим внешним спокойствием усыпить его профессиональное чутьё, или он импульсивно принял решение, я не знаю. Бывшие советские таможенники, это псынаркоманы, наркотиком в данном случае, является американский доллар. Конфискация денег на границе – это один из узаконенных видов грабежа простого бесправного гражданина.

После всех тягомотных процедур украинской и польской сторон автобус, уже наполовину пустой, ехал в ночи по польским дорогам. Два серьёзных молодых человека, похожие на новоиспечённых бизнесменов, судя по всему, ехали в Варшаву. Сзади говорили по-польски. Язык, полный шипящих звуков, был мне почти непонятен. Я выхватывала только отдельные слова, но не суть разговора.

Во Львове купила небольшой русско-польский словарик. Обойдя несколько книжных магазинов, получала отрицательный ответ на вопрос о наличии искомого товара (к моему большому удивлению). Живущие в приграничных зонах знают польский, иногда блестяще говорят на нём. Ни этим ли объяснялось отсутствие польских словарей в магазинах? У одного из прилавков интеллигентная женщина со следами внутренней трагедии на бледном измождённом лице предложила подождать несколько минут: она принесёт из дома, здесь неподалёку. И действительно, минут через десять она появилась со словарём.

– Он почти новый, – сказала она с явным страхом, что я некуплю.

– Этого хватит? – Я протянула ей пять долларов.

Её лицо отразило целую гамму чувств: страх, удивление, отчаяние, благодарность, желание получить предлагаемую сумму. Но её честность преодолела все эти чувства:

– Это же больше чем... в десять раз, – жалобно пропища-ла она.

Но я уже сунула ей свёрнутую вдвое купюру и медленно пошла, просматривая страницы, оглянулась, а она стояла в той же позе, удивлённо и обескуражено глядя мне вслед, зажав в руке магическую бумажку.

– Спасибо! – крикнула я.

Но она даже не пошевелилась... и не ответила, наверное, оценив это, как милостыню.

«Как трагична и унизительна бедность», – подумала я.

Кромешная темень рассекалась фарами встречных машин. Возникали, приближались и оставались позади ночные огни придорожных населённых пунктов. Кутаясь в шубку, я пыталась вздремнуть, но сон не приходил. Сзади слышалась любовная возня и пьяное хихиканье польской парочки, пахло спиртным, доносилось позвякиванье бутылочного стекла и плеск разливаемой жидкости.

«Нужно подумать о чём-нибудь приятном, сосредоточиться и уснуть».

Но ничего хорошего и приятного, я вспомнить не могла, напротив, в голову лезла в мельчайших подробностях грустная вереница последних событий.

Неожиданно для себя я всё-таки погрузилась в густую пелену тяжёлого сна.

Разбудил меня громкий пьяный смех, но уже серело беззвёздное небо. Автобус подъезжал к вокзалу польской столицы.

Чемодан казался тяжёлым, одеревеневшие ноги были непослушны.

«Warszawa Zachodnia» – ярко горели красные буквы. Часы показывали четыре часа утра. Два серьёзных молодых человека, похожие на бизнесменов, шли в направлении здания вокзала. Я побрела за ними.

Выброшенная в ментальный вакуум по собственной воле, я словно пыталась схватить последний глоток чистого воздуха – ведь они были моими единственными знакомыми в этой чужой стране, – я хотела незаметно «приклеиться» к ним, чтобы добраться до какой-нибудь приличной гостиницы, а потом... А вот о том, что будет потом, думать совсем не хотелось.

Они сидели на скамейке в глубине зала, что-то ели и оживлённо беседовали. Рассматривая витрины ещё закрытых освещённых торговых павильонов, я шла по направлению к ним, поравнявшись, попыталась сыграть удивление:

– Вы тоже спрятались от холода?

– Да, автобусы ещё не ходят, не стоять же на улице.

– А когда начнут ходить?

– В пять часов. Вам, какой нужен автобус?

– Я не знаю. Мне нужно в центр, в какой-нибудь прилич-ный отель, – пролепетала я неуверенно.

Они переглянулись. Один из них всё-таки решился предложить мне сесть рядом.

В зале было сонно и безлюдно, если не считать странную жавшуюся друг к другу пару, очень похожую на наших «бомжей». Они прошли мимо, обнявшись так крепко, словно боясь потеряться в трёхмерном реальном пространстве, называемом миром, обдавая нас волной резкого запаха алкоголя и ещё чего-то нечистого.

– Получилось недоразумение. Нас обычно встречают кол-леги, – этот был более приветлив и разговорчив, другой смотрел на меня косо и насупленно, как на конкурирующий элемент, нахально вторгшийся в его сферу влияния, – но мы приехали неожиданно.

– Вы тоже в гостиницу?

– Нет, мы обычно живем в замке. Коллеги из издательства,с которыми мы сотрудничаем, купили средневековый замок.

Я моментально представила большие каменные холодные залы мрачного, хранящего вековые тайны замка. Поёжилась: – Не страшно?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как что, средневековые замки хранят много тайн, аэти тайны, как известно, охраняются духами. Представьте себе, что дух какого-нибудь польского короля, явится вам в своём средневековом бархатном костюме и скажет леденящим шёпотом: «Вон отсюда, вассалы, это моя спальня!»

Они рассмеялись. Даже тот, другой, насупленный, слегка оттаял. Тонкая корочка льда постепенно превратилась в воду. Мы разговорились.

Яркие мигающие рекламы, освещённые витрины многочисленных ресторанов, кафе, магазинов притягивали взгляд, очаровывали и удивляли многообразием цветовой гаммы и смелого дизайна. С приближением рассвета гасли уличные фонари, Варшава просыпалась, рекламы блёкли в дневном свете.

– Это одна из центральных улиц, а вот «приличный» отель,который мы рекомендуем, – сказал один из них, ставя мой чемодан на землю. – Дальше вы сами.

И многозначительно добавил:

– У вас всё получится.

– Большое спасибо, – ответила я, – желаю удачи.

Помахав мне, они исчезли за углом, и я осталась одна в огромном городе чужой страны, с кожаным чемоданом в руке, посреди улицы, вдруг впервые ощутив лёгкий холодок страха, но быстро подавила его и, с трудом открыв неподатливые двери, робко вошла в вестибюль.

Глава 2

Моим домом временно стал одноместный номер в отеле «Полония» в самом центре Варшавы с унылым видом на хозяйственную часть двора. Лучи солнца, должно быть, не проникали сюда ни в одно из времён года. Это окно вечно оставалось в тени серых стен по обе стороны двора, создающих некое подобие коридора. Ни одна птица, замёрзнув, не прилетала погреться или почистить пёрышки, на виднеющийся кусочек рыжей черепичной кровли с вентиляционной трубой.

Эрих Мария Ремарк любил размещать героев своих романов – эмигрантов из разных стран – в отелях сомнительного класса. Им, беднягам, приходилось почти всю свою эмигрантскую жизнь прозябать в безвкусно обставленных апартаментах частных пансионов и гостиниц.

Представить себя одним из персонажей его книг мне не удавалось – образ получался размазанным: нет куража, отсутствуют стервозность и черты, характеризующие яркую личность.

Уезжая из дома, психически я была подготовлена на мытарства по белу свету. Я была готова считаться с издержками и неожиданностями, которые преподнесёт мне чужбина. Каковы они будут, я, естественно, не могла даже предположить, но, что будут, знала точно, словно уже когда-то в другой жизни пережила всё это, а сейчас только шла по своему же следу, ведомая больше Провидением, нежели здравым смыслом.

* * *

Если бы набраться смелости, отодвинуть оконные засовы и выпорхнуть наружу, насладиться безграничным простором, вкусить пьянящее чувство полёта и призрачное счастье свободы! Но, опершись о подоконник, я долго всматриваюсь в голубой клочок неба с лёгкими перистыми облаками, и мои мысли летят, как птицы, далеко... далеко...

И вот я уже в своей квартире, собираю вещи в дорожную сумку. В чёрный пластиковый мешок бросаю толстые, туго стянутые резинками, пачки русских рублей в купюрах высокой номинации.

Машина стоит – от дома рукой подать, но никто даже догадаться не должен, что я еду в далёкий путь. Сумку с вещами бросаю в багажник, на заднее сидение – шубу (холодны сентябрьские ночи), запасаюсь водой, едой и бензином. Стараюсь не думать о том, что никогда не меняла колеса в машине и что мои технические знания относительно внутренней части автомобиля ограничиваются тем, что легко отличаю аккумулятор от трамлёра и радиатора.

Климат в наших краях непредсказуем, тем более, в третьей декаде сентября: небеса могут высыпать на головы, хотя и привыкшие к любому коварству погоды, преждевременную порцию снега или ещё чего-нибудь мокрого и холодного. Первые снежинки обычно начинают робко лететь в последних числах первой декады октября, в конце октября уверенно порошит снежок, а в ноябре ложится плотным покровом.

Солнечный сентябрьский день, три часа пополудни, впереди дорога длиною в две тысячи двести километров... и Москва...

Ослепительно-пурпурный диск заходящего солнца висит над дорогой, молча таящей мелкие и крупные ловушки, как то: ухабы, ямы и колдобины, коварно подстерегающие залётного автомобилиста.

Включаю музыку, чтобы притупить снедающую душу жажду общения с живым существом.

Захватывающую дух красоту Уральских гор скрывает пелена надвигающейся пасмурной ночи. Начинает сеять лёгкий первый снежок, припорашивая чёрный асфальт уходящей круто в горы автомобильной дороги.

Внезапно, без причины, нажимаю на тормоз, и машина становится неуправляемой, её несёт на встречную полосу, а затем, с невероятной быстротой в кювет, на стоящий у отвесно высеченной скалы, тёмно-зелёный грузовик. Столкновение с грузовиком неминуемо при такой скорости, время отсчитывает доли секунды, от страха я закрываю глаза, но «Ласточка» чихнув, глохнет, попадая в спасительную яму перед грузовиком. Её ещё несколько раз раскачивает, как детскую колыбельку. Я открываю глаза. Сижу ни жива, ни мертва. Вдалеке, возле «Волги», прозванной в народе «Овцебык», крутятся два черноголовых силуэта. Одного взгляда достаточно: горцы с Кавказа. В подсознании проносится мысль: «Только бы не заметили!»

Ещё с минуту сижу, оторопев, обдумывая происшедшее, и воздаю благодарную молитву своему Ангелу-Хранителю.

Вспоминаю, как учил меня брат: не жать резко на тормоз в таких погодных условиях – коварен первый снежок. Счастье, что не было встречных машин в этот момент! Счастье, что была яма перед грузовиком!

Со страхом думаю, заведётся ли мотор и удастся ли выехать из ямы. Но «Ласточка», укоризненно заворчав, заводится, и я, окрылённая, выезжаю из волшебной ямы, спасшей мне жизнь.

А между тем, холодная ночь целиком прикрывает уральский хребет. На вершине перевала, за полночь, замечаю обжитую на ночлег несколькими транспортными средствами площадку для отдыха. Сворачиваю, присматриваюсь, где бы вклиниться. Облюбовываю «коридор», созданный двумя длинными «Камазами», соединёнными головами кабин, словно специально для меня. Прячусь в глуби «коридора» и засыпаю, завернувшись в шубку, на заднем сидении.

Просыпаюсь, когда уже смелый рассвет вытесняет поблекшую, усталую ночь...

* * *

Полёт мысли неожиданно прерывается стуком в дверь. На пороге стоит уборщица и спрашивает, как всегда, одно и то же: «Kiedy pani wyjeżdża?»* – но разве поймёшь вот так, сразу, чего она хочет?

Накануне, заполнив формуляры и заплатив за неделю вперёд, получив карту – документ, подтверждающий статус гостя, стала обладательницей ключей от номера, приняла душ и долго спала, перепутав день с ночью, и только чувство голода выгнало меня из постели. Нужно было купить еды, посмотреть, что собой представляет Варшава, составить план и действовать в соответствии с планом.

Ни в Варшаве, ни вообще за границей (думалось об этом с грустью), у меня не было ни единого родственника или даже знакомого. И, хотя одиночество являлось для меня нормальным и любимым состоянием души и я всегда рассчитывала

* Когда уезжаешь? (польск.) У поляков нет обращения на «вы» – они говорятили «пан/пани» или «ты».

только на самоё себя, в этой ситуации чувствовалась нестерпимая оторванность от мира и потребность элементарного общения.

Нет, нет и нет! Лучший план – не иметь плана. Пусть меня вынесет течением куда-нибудь: ломая судьбу, я отдаюсь слепому случаю. Кто знает, быть может, он и есть судьба!

Волна городского чужеземного шума резко ударила в лицо. Прогромыхал и зазвонил трамвай, останавливаясь, выпуская и впуская нетерпеливых пассажиров на трамвайной остановке. Многоголосый беспорядочный скрежет моторов, нескончаемого потока машин на бывшем еврейском тракте, создавал звуковой хаос неуправляемого оркестра без дирижёра. Справа – подземный переход поглощал густую ленту толпы на перекрёстке Аллей Иерусалимских и Маршалковской, а прямо – по ту сторону – величественно возвышалось помпезное, монументальное сооружение, чертовски похожее на московские высотки, возведённыекак символ единой власти с подоплёкой психического подавления.

Это был Дворец Культуры, подаренный Советским Союзом братской Польше в начале пятидесятых годов прошлого столетия, построенный советскими (русскими) строителями в фантастически сжатые сроки. Для нескольких из них это место стало последним пристанищем, и их души, без сомнения, парят, и будут вечно парить над пронзающим небо шпилем дворца. С приходом «Солидарности», опьянённые свободой варшавяне, намеревались снести ненавистный памятник дружбы, но вовремя спохватились...

Подхваченная людским потоком, я спустилась по истёртым гранитным ступеням в распахнутое чрево подземного перехода. Оглушённая громким шелестом иностранной речи, вдруг почувствовала себя ещё более одинокой, это была ни с чем не сравнимая горечь, подступающая тяжёлым комком к горлу. Я собрала все свои внутренние силы, чтобы преодолеть и победить надвигающуюся слабость.

Нет, я не одинока, со мной есть «я». Потребность индивида в чрезмерном общении – это патология, это болезнь, это, в конце концов, синдром. Боязнь одиночества – это боязнь самого себя, невосприятие своего внутреннего «я». А чуждая окружающая среда является благодатной почвой для прорастания новых страхов в душе индивида со слабым эго. Дискомфорт внутреннего мира порождает боязнь единения с собственным «я». Чужбина способна раздавить и уничтожить, но может и способствовать углублению и ясному осознанию значимости собственного «я», что значительно приближает нас к Высшей Силе. Только здоровое эго, осознающее своё несовершенство, способно освободиться от парализующих страхов, а это путь к свободной воле и внутренней гармонии единения чувств. Ты – частичка мироздания, а погружение в себя – не что иное, как единение с Высшей Силой!

Углубись в себя, прислушайся к себе, и ты поймёшь, что ты и только ты – твой самый лучший друг. Этот друг не подведёт, не предаст, даст хороший совет, пусть даже ошибочный, но искренний.

Живи в мире и согласии с собой, погрузись в этот мир без страха, смело, и ты увидишь, как он прекрасен. Это сразу же отразится счастьем на твоём лице. Внутренний покой и гармонию – вот что даст тебе дружба с собой!

Жгучая боль постепенно проходила, комок рассасывался, высыхали слёзы, взор прояснялся, становилась увереннее поступь.

Вкушая острую горечь чужбины, подавив первые симптомы надвигающегося ностальгического кризиса, я долго ходила без цели, рассматривая витрины, вглядываясь в лица прохожих, пытаясь зацепиться взглядом, из разноликой толпы выхватить знакомый облик, родные черты.

Забрела в красный, очень красивый снаружи павильон. Запах горячих блюд и аппетитный вид мясного гуляша с рисом окончательно вернули меня к жизни.

Глава 3

Утром следующего дня я успела проснуться до завтрака, входящего в стоимость номера. Быстро соскочила с кровати. В комнате было холодно и по-чужому неуютно.

Я подошла к окну и взглянула на кусочек неба, который служил мне барометром: он был чист и предвещал солнечный день.

Наскоро привела себя в порядок и, закрыв дверь на ключ, прошла по зеркальному холлу, покосившись на своё отражение, которое, честно говоря, мне очень не понравилось. Пренебрегая лифтом, спустилась в ресторан по лестницам, устланным ковровыми дорожками и обрамлённым сверкающими золотом перилами.

Ресторан пестрел обилием блюд «шведского стола». Характерный звон посуды, небольшое количество людей, иностранная речь. Круглые столы, накрытые белоснежно и крахмально, стояли вдоль стен длинного, убегающего куда-то вперёд зала и образовывали достаточно широкий проход. Кто-то уже ел, кто-то выбирал блюда, высматривая что-то особенное. Каждый был занят только собой и не обращал ни малейшего внимания на окружающих.

Я взяла тарелку, вилку, нож и углубилась в изучение спектра блюд. Яичница с беконом, всевозможные сосиски, варёные яйца, несколько видов колбас, овощные салаты, копчёный лосось, в большом выборе салями, жёлтые сыры, белый творог с зелёным луком, – вот не полный перечень кушаний, который предлагался рестораном на завтрак гостям отеля, не считая десертов, соков, напитков, чая и кофе.

Я скромно положила на тарелку свежую, источающую неповторимый аромат, круглую румяную булочку, кусочек масла, несколько ломтиков копчёного лосося, салями, налила чашку дымящегося кофе и стакан жёлто-янтарного апельсинового сока. Выбрала столик у окна, ела и думала о «шведском столе». «Шведский стол», безусловно, удобен: в большом выборе яства, которые располагаются отдельно, но доступно для гостей, и каждый гость волен в своём выборе. Но, если обратиться к истокам происхождения термина, то это, скорее всего, – Швеция XV – XVI-го веков.

Во времена любившей вкусно и с шиком поесть шведской королевы Кристины приходит мода на еду и пышные формы тела, которые становятся определителем толщины кошелька их обладателя. Королева любит блеснуть кулинарной компетентностью своих поваров на приёмах гостей, и в особенности, высоких гостей из-за моря.

Приехавший с визитом в Швецию римский Папа... (И я попыталась достать из глубин памяти имя и номер, относящегося к этому периоду времени хотя бы одного Папы, но тщетно. Ну, да бог с ним...)... был, естественно, поражён, когда во время обеденной церемонии у королевы, слуги каждые десять минут подавали всё новые и новые изощрённости – их было более трёхсот пятидесяти! (Бедный Папа, неужели он был так любезен, что отведал все триста пятьдесят?..)

Ах да, «шведский стол». Так вот, дворцовая челядь собирала объедки с королевского стола в длинные, узкие деревянные корыта. С деревянными ложками слуги никогда не расставались, они висели у них, прикреплённые к поясам тесёмками, и были всегда под рукой. Довольные своей сытой жизнью, слуги обступали корыта с едой и дружно, весело ели.

Покончив с завтраком, я поднялась к себе в номер, теперь уже на лифте. В эту раннюю пору в холлах отеля было совсем безлюдно. Войдя в номер, стремглав бросилась к зеркалу: на меня смотрела серая мышка с потухшими серо-голубыми глазами.

Нет, с этим нужно что-то делать! Я категорически отказываюсь иметь покорённый превратностями судьбы, полный безысходного трагизма взгляд! Нужно ли сомневаться, что мой двойник, смотрящий на меня из таинственного зазеркалья, вполне достоин обладать искрящимся взглядом счастливых глаз, которые являются отражением состояния души? Поэтому начинаю с ментального: устанавливаю внутреннее равновесие и душевный покой, конечно же, в границах разумного. Нужен какой-то радикальный толчок, внешние изменения, ну, например, цвета волос, стиля одежды, макияжа.

Я должна позволить себе окунуться в волшебный мир тряпок, пережить волнующую радость обладания новыми вещами и самого процесса выбора покупки.

Так вперёд же, на исследование ломящихся от товаров магазинов Третьей Речи Посполитой!*

Варшава в те годы беспокойной стабилизации представляла собой огромный центр оживлённой торговли. В подземных переходах, на площадях, базарах, стадионах, – везде, где только мог себе позволить буйный полёт фантазии торговца, смело ютились лотки, будки, павильоны, прилавки – торговые сооружения, достойные олицетворения изощрённости частного предпринимательства.

Торговцы – стойкие солдаты на поле брани мелкого торгового бизнеса – терпеливо ждали своего покупателя, как хищный зверь подстерегает свою жертву, часами отлёживаясь в укрытии, и он приходил, иначе зачем бы они толклись в холодных будках, стонущих от ширпотреба, в любое время года и в каждую погоду на посту, как бессменные часовые.

Самая большая площадь Европы – Дефилад – в центре Варшавы перед Дворцом Культуры – представляла собой огромный, без устали торгующий рынок. Торговые будки разноцветно пестрели, щедро обвешанные изделиями из ткани, кожи и меха, стояли рядами, создавая узенькие улицы. На бойких улочках торгового городка царили толчея и гомон, из которого слух иногда выхватывал русскую речь, сновали продавцы горячих напитков и бутербродов, озабоченно суетились торговцы, расхваливая товар избалованным покупателям.

* После каждого «раздела» и обретения независимости, Речь ПосполитаяПольша присваивала себе очередной номер.

Я прошла вдоль всего базара в сторону центрального вокзала. Был по-осеннему солнечный, слегка прохладный зимний день. Вдруг я почувствовала себя перенесённой из зимы в вечную осень, мне казалось, что в этом чужом краю отсутствуют другие времена года, а есть только осень и осень, длящаяся бесконечно...

Свернув вправо, на улице Эмили Платер я нашла шикарный магазин с неожиданным обилием дамских нарядов. Долго не вылезала из примерочной. Возле меня крутились сразу две молоденькие продавщицы. Одна была особенно мила и проявляла неплохое знание русского языка, другая подносила мне мои размеры костюмов, платьев, блузок, быстро находя то, что нужно, в огромном зале, густо заставленном вешалками.

Перемерив много разных смелых вечерних и деловых туалетов и окончательно замучив двух моих «ассистенток», я остановила свой выбор на классическом чёрном брючном костюме, но вместе с тем чуть-чуть подчёркнуто-кокетливом, сшитом безукоризненно и неимоверно дорогом. И ещё – на кремовой блузке из тончайшего натурального шёлка.

– Пани зробила хороший выбур, – сказала продавщица,похожая на лесную нимфу, с большими тёмно-голубыми, как лесные озёра, глазами, старательно упаковывая мои приобретения, – У пани хороший вкус. – Говорила она по привычке, обращаясь в третьем лице. Кое-где она вставляла польские слова, не находя в своём лексиконе нужного русского синонима.

– Пани до нас як надолго? – спросила она вдруг, как будтохотела продолжить разговор. Я уже держала в руках упакованные покупки.

– Не знаю, мне бы хотелось надолго, но, быть может, япоеду дальше на запад. Я ещё не решила. Я иностранка, а иностранец должен иметь разрешение от властей на проживание в данной стране, у меня его нет, как такое разрешение приобрести, я не знаю. Я не знаю языка, но русский с поляком, я думаю, всегда поймут друг друга. Славянские языки – со старославянским фундаментом.

– Пани не ест похожа до русских, – сказала она, с очарова-тельной улыбкой разглядывая меня.

– Почему? – засмеялась я.

– Пани есть так деликатна, – оценила она меня вот такодним словом.

– Я хце дать пани добром радэ, пани должна купить«шлюб», – сказала она, смотря на меня в упор, – Нех пани ийде на «Стадион Десятилетия» и нех пани там купи «шлюб», – деловито добавила она, расширив свои и без того огромные глаза, – Я напише пани, – и она старательно вывела чтото на клочке бумаги.

Я только открыла рот, чтобы спросить её, что такое «шлюб», который можно купить на стадионе, но её позвали, она сунула мне бумажку и побежала, крикнув ещё раз:

– Шлюб!..

«Наверное, это какой-нибудь ваучер на легальное проживание в стране, – подумала я. – Но почему ваучеры продаются на стадионе?»

В обувном отделе я купила сиреневые туфельки на шпильках и такого же цвета изящную маленькую сумочку. На сегодня хватит, подумала я, когда в парфюмерном отделе приобрела ещё краску для волос и множество всякой косметики.

Глава 4

Я с интересом рассматривала себя: мой новый имидж мне определённо нравился. Произошло необыкновенно быстрое превращение – осветлённые, гладко зачёсанные к затылку и завязанные в тугой узел волосы оттеняли матовую белизну кожи, подведённые глаза удлинились, заиграли зелёными огоньками, вспушенные тушью ресницы придали томность взгляду, розовая помада подчеркнула сочность губ.

Чёрный костюм шёл мне до умопомрачения, тончайшая, слегка кремовая блузка, дополняла его, а сиреневые туфли вместе с сумочкой были последним штрихом к создавшемуся образу деловой женщины. Перевоплощение было поразительным. Моё отражение улыбнулось мне из глубины зазеркалья.

Я вышла из номера впервые за несколько вечеров, считая, что имею на это полное право как гостья отеля. Особенно тягостными были вечера, когда так остро чувствовалась пустота, а ментальная тишина могла быть заполнена только включённым телевизором. Сателитарное телевидение транслировало массу разноязычных каналов, но ни одного русского. Я считала это дискриминацией и русофобией.

Холлы были ярко освещены. Зеркальные стены удваивали освещение и увеличивали пространство. Была атмосфера таинственности, свойственная вечернему времени.

Ещё днём я заметила маленький уютный бар, прислонившийся к отелю, где стеной служила анфилада окон, выходящих на бойкую часть тротуара. Мне неистово хотелось пить – во рту пересохло так, будто я путешествовала по горячим пескам под знойным солнцем пустыни без капли питьевой воды. Я решила заглянуть в этот бар и выпить чего-нибудь или просто купить минеральной.

Перед барменской стойкой на высоких винтовых стульях сидело несколько молодых женщин со скучными замороженными лицами. Вдоль стеклянной стены с видом на пешеходную часть улицы – пустующий ряд маленьких столиков. Скучающие лица, нехотя потягивающие через соломинки экзотические «дриньки», как по команде повернулись в мою сторону, несколько пар холодных глаз смерили меня оценивающе и со зловещим презрением. Их лица не дрогнули, оставаясь каменными, как застывшие маски.

Я почувствовала себя непрошенной гостьей в чужом доме и услышала лёгкий шепоток у себя за спиной в тот момент, когда развернулась и хотела выйти. «Жрицы любви», – подумала я, вспомнив, что гостиничные бары и рестораны являются горячими объектами и осаждаются, как крепости, представительницами древнейшей профессии. Мне тотчас же расхотелось пить, но и выходить я передумала, снова повернулась на каблуках и, словно, попав в музей алкогольных напитков, медленно прошла, разглядывая витрину за стойкой крохотного полукруглого бара, затем повернулась и прошествовала тем же самым путём к выходу, безразлично скользнув взглядом по каменным маскам, держащим восковыми руками яркие длинные стаканы.

В вестибюле было людно. Я остановилась в нерешительности. Старый лысый швейцар, похожий на мопса, днём всегда полусонный, теперь был до возбуждения оживлён и решал какую-то важную проблему в багажном отделении. Возле стойки администратора позёвывали два молодых человека в спортивных куртках, на зелёном велюровом с деревянными инкрустациями диване сидели две женщины средних лет в позах ожидания, а в кресле – седеющий мужчина в коричневой дублёнке с моложавым румяным лицом. Он держал в руках пожамканную газету и делал неимоверные усилия, чтобы снова и снова возвращать к газетным строчкам, подёрнутый истомой, блуждающий взгляд усталых глаз. Его немигающий взор оторвался от скучного набора букв и, в очередной раз, осоловело «проехался» по залу, остановился на мне и удивлённо застыл, руки опустились на колени, изжёванная газета выскользнула и медленно съехала на пол, но он явно забыл о ней.

В этот момент я отвернулась и решительно направилась в сторону ресторана мимо гардеробной и пана гардеробщика с вымученной подобострастной улыбкой, выпрашивающей чаевые.

В моей голове патетически звучал Полонез Ля мажор Фредерика Шопена. Подошёл метрдотель и сказал, что я могу сесть за любой свободный стол.

Меня всегда притягивала магия окон, они казались мне коридорами, ведущими в другие миры, и я, естественно, выбрала стол у окна.

Вечерний ресторан выглядел торжественно: столы утопали под белоснежными тяжёлыми скатертями, сверкали чистотой фужеры, старинные люстры наполняли зал серебристым хрустальным светом, их бегающие кристаллы световыми бликами дрожали и кружились на стенах и лицах.

В средней части зала, в центре широкого прохода появился стол, утром обычно придвинутый к стене. На нём стояли зажжённая красная свеча, пепельница, бутылка шампанского и бокал, который большую часть времени находился в правой руке сидящей за ним одинокой дамы, содержимое же выпивалось ею вожделенно и с неистовым наслаждением, словно божественный нектар из садов Эдема. В левой руке она с деланной непринуждённостью и артистизмом держала сигарету. Сигаретным дымом она затягивалась так глубоко и часто, что невольно появлялось удивление и восхищение её мощными лёгкими, находящимися в этом тщедушном вытянутом теле. Выдыхая, она как бы нехотя расставалась с ним, выпуская в потолок, запрокидывая при этом голову назад и смешно вытягивая шею. Дама была причёсана с торопливой небрежностью, то есть, совсем не причёсана – жёлтые пряди спутанных волос прикрывали лоб и половину лица и хаотично падали на плечи, облачённые во что-то красное. Она сидела, слегка откинувшись на спинку стула, и смотрела куда-то никуда. Казалось, «там» она видит «нечто», что занимает её больше, чем окружающие предметы и фигуры, и что ресторан для неё – то самое магическое место, откуда так легко улететь в мир невидимых грёз.

За столом справа у стены под стабильно висевшим никотиновым облаком горячо спорили о чём-то четыре холёных пана средних лет. В глубине зала – только несколько пар.

Я взглянула в окно – за окрашенными темнотой в синий цвет стёклами окон был виден небольшой, погружённый во тьму отрезок тротуара и кусок освещённой фонарями проезжей части улицы. Редкие прохожие, ёжась, скользили, как серые тени, по чёрному тротуару. Подхваченные порывами ветра, они быстро появлялись и так же быстро исчезали где-то, словно растворяясь в пространстве. Ветер нещадно терзал голые прутья ветвей куста, одиноко растущего под окном.

Официант в малиновом жилете, с перекинутым через левую руку белым полотенцем, подал меню, и я уткнулась в него, делая вид, что понимаю написанное, хотя с большим трудом складывала слова и надрывалась, отделяя шипящие звуки, которые давали две согласные буквы.

Подошёл официант, чтобы записать мой заказ. Я ткнула два раза пальцем в меню: один раз в диковинное название блюда, второй раз в очень понятные для меня два слова «woda mineralna». Всякий раз, когда он проходил мимо столика одинокой дамы в красном, они перебрасывались несколькими фразами, как добрые знакомые, после чего её взгляд снова улетал в пустоту.

Мне принесли минеральную воду. Вдруг заскрипела скрипка и забренчала настраиваемая гитара. Звуки доносились с маленькой эстрады, которую я не заметила вначале, потому что она пряталась под тёмным занавесом, в плохо освещённом закутке за колонной. Вспыхнула люстра, освещая эстраду и небольшую площадку для танцев. Музыканты заиграли что-то лёгкое и незнакомое.

Дама в красном ни на миг не расставалась с сигаретой – докуривая одну, она тот час же прикуривала следующую. Пустые бутылки из-под шампанского быстро исчезали с её столика и на их месте молниеносно появлялись полные. Четыре лоснящихся самодовольных пана прекратили бурную дискуссию и дружно распивали вино.

Я смотрела в темноту за окном, но мыслями была далеко... – Пани позволи до таньца? – вдруг услышала я.

Передо мной стоял холёный пухленький пан. Звучало чтото похожее на польский краковяк. Нерешительность и, наверное, страх были написаны на моём лице, поэтому он добавил:

– Мам наджее, же пани мне се не бои? (Надеюсь, вы меняне боитесь? – он взял мою руку и почти силой поднял меня со стула.

– Я не умею танцевать краковяк, – сказала я, пытаясь выр-ваться. Но не тут-то было, пан оказался цепким, он не только не выпустил моей руки, но и начал умело крутить мною, когда мы приблизились к эстраде, а я порхала и вертелась в пируэтах так, словно всю свою жизнь ничем иным и не занималась, а только танцевала и танцевала этот польский танец. Мне показалось, что танец длится целую вечность.

– Для чего пани кламе, же пани не уме таньчиць? – спро-сил он и, когда я плюхнулась на свой стул, добавил, целуя мою руку с большим мастерством, как это умеют делать только поляки: – То не есть краковяк.

Сейчас я знаю, что он сказал: «Зачем вы врёте, что не умеете танцевать?», но тогда я только пожала плечами, не понимая, что он имел в виду, употребляя слово «кламе». Дама в красном смотрела на нас отсутствующим взглядом.

Принесли мой ужин, и я сразу же попросила счёт. Мне очень хотелось есть, но я едва притронулась к еде.

Я оплатила счёт, оставив официанту чаевые, затем встала и направилась к выходу. Дама в красном проводила меня удивлённым взглядом, вырвавшись на мгновение из мира грёз.

Я вошла в номер и бросилась на кровать с воплем:

– Боже, мой, что я здесь делаю в этой Польше?!

Польша никогда не была страной моей мечты. Моей страной-Эльдорадо была Америка, так же, как и для испанцев, завоевателей южной её части, искавших мифическую страну чудес. Для меня же, сказочной и фантастической была Северная Америка, а именно – Соединённые Штаты.

Очередь в Американское Посольство в Москве была длиннее, чем в Мавзолей, и я героически выстояла в ней до конца, но порою мне казалось, что я никогда не достигну цели. Я видела множество трогательных сцен, слёзы и радость. Я бессовестно и нагло врала консулу, проходя тестирование на любовь и привязанность к отчему краю: нужно было доказать, что вернёшься, – и я доказала! Прошло даже казавшееся мне подозрительным и фальшивым приглашение от какой-то американской фирмы, якобы, торгующей автомобилями, которое я купила у одного предприимчивого молодого человека за двести долларов. Мною была допущена однаединственная оплошность, и консул дал мне шанс принести недостающий документ (я не хочу давать никаких инструкций, поэтому детали умалчиваю), но за документом нужно было ехать домой.

То, что произошло, я сочла знаком свыше. Прощай, Америка! И вот я здесь, в Польше. Сначала мне хотелось кричать: «Здравствуйте, братья славяне!» (Боже, как я была наивна!), но с каждым днём я убеждалась, что они, поляки, вовсе не считают нас братьями. Я кожей чувствовала их неприязнь, презрение, а иногда даже ненависть к нам, русским.

Я стояла на распутье, мне нужно было что-то решить, определиться, но пролетело почти две недели, а я была в том же пункте. Я искала возможные пути выезда дальше на запад, но чем больше я бегала по городу, тем больше убеждалась, что это абсурд, хотя можно было уехать из Польши в Чехию, а оттуда, например, вАвстрию «муравьиными» тропами *, но вдруг почувствовала огромную моральную усталость. Моё воображение рисовало унылые картины, как я устало тащусь в толпе навьюченных «муравьёв» через зелёную границу, и мне становилось жутко. Я – женщина, причём, одна-одинёшенька, опасность может подстерегать повсюду. Нет, это не для меня.

* «Муравьи» – жители приграничных зон, курсирующие через границу с товаром.

Вдруг я вспомнила девушку-продавщицу, похожую на лесную нимфу, и её совет купить «шлюб» на Стадионе Десятилетия. Я напрягалась, но никак не могла сообразить, что могло означать это слово, – роясь в словаре, не знала на какую букву искать его перевод; некоторые шипящие звуки в польском языке обозначаются на письме сочетанием двух согласных букв, но иногда тот же звук «ш», в разных словах даёт разное сочетание двух букв. Записка, где Нимфа написала мне что-то, просто исчезла.

Глава 5

Было утро. Я спустилась в фойе гостиницы. За стойкой администратора – никого. В вестибюле тоже ни души и только швейцар, похожий на мопса, с унылым видом сидел на стуле у двери багажного отделения. В часы дежурства одной из его обязанностей было заниматься камерой хранения, куда живущие в отеле сдавали свои багажи. Я поздоровалась с ним и спросила, как мне найти Стадион Десятилетия. Мы знали друг друга, так как я тоже сдавала свои вещи в камеру, и это он отнёс мой багаж прямо к двери гостиничного номера и открыл его ключами в тот день, когда я впервые здесь появилась.

Он вскочил со стула с неожиданной живостью, которая быстро аккумулировалась в нём в часы бездействия. Очевидно, обрадовавшись, что может быть полезен кому-то, он долго и подробно объяснял, что Стадион находится в районе рондо Вашингтона и что туда можно ехать трамваем или автобусом, что там много хулиганов, воров и злодеев. Между тем, он терпеливо, заученным движением проверял – покоится ли на месте жалкая прядь волос, прикрывавшая его обширную лысину. Когда он улыбался, его добрые глаза прятались в глубоких складках кожи, а губы комично растягивались до ушей. Он проводил меня до дверей и ещё раз в напутствие по-отцовски сказал: «Нех, пани уважа!» *

* Будьте осторожны! (польск.)

Стадион Десятилетия – это одна из самых больших ярмарок Европы. Огромный базар существует и по сей день, хотя власти Варшавы грозятся отнять у торговцев рынок и вернуть городу стадион, но слишком чувствительный ущерб будет нанесён городской казне, которая лишится большого дохода от налогов, а варшавяне потеряют громадное количество рабочих мест. А началось всё с лёгкой руки наших соотечественников, продававших здесь одежду, ковры, красную и чёрную икру и, конечно же, водку.

Это был муравейник. Трудно поверить, что здесь проходили когда-то спортивные соревнования. Толпа была слишком густа, и я еле-еле протиснулась по каменным ступеням выше ярусом. Я шла, разинув рот, и удивлялась, как много всякой всячины продавалось. Здесь чувствовалась высокая концентрация и мощный потенциал энергии, какой-то особенный эмоциональный подъём, созданные слиянием множества языков и культур.

Вокруг жужжало и бурлило. Я поднималась всё выше. С верхних трибун был виден левый берег реки Вислы и, словно с высоты птичьего полёта, открывалась красивая панорама Варшавы. Начинал накрапывать дождь, но невозможно было открыть зонтик в такой густой толпе. Моя шуба и волосы мокли под дождём.

Ничего похожего, где бы могли торговать тем, что я искала, бродя среди огромного моря вещей, я не обнаружила. В одном месте толпа немного разредилась, и я увидела двух парней-поляков, торгующих обувью и временно скучающих без клиентов.

Я приблизилась, сначала бросила быстрый взгляд на обувь под навесом палатки, а потом, осмелев, спросила:

– Я хочу купить «шлюб», но не знаю где. Вы не подскаже-те...

На мгновение их лица застыли, а потом стали медленно расползаться в улыбках. Одни только эти странные улыбки способны были привести в конфуз, ну а то, что сказал один из них, на вид лет тридцати высокий блондин, повергло меня в страшный стыд:

– А цо, я з панён хентне се ожене! (А что, я охотно женюсьна вас!) – провозгласил он, с интересом разглядывая меня, уже теперь оценивающе, как свою будущую невесту.

Партнёр одёргивал его, призывал к благоразумию, но он был глух к его просьбам хорошенько подумать, прежде чем сделать столь серьёзный шаг, как женитьба и, к тому же, фиктивная.

Я всё поняла, но было уже поздно, нужно было что-то сказать, но что – мне не приходило в голову. Объяснять я им ничего не собиралась, всё равно не поймут. Я только стояла, наверное, вся пунцовая от стыда и злости на себя за дурацкое положение, в которое сама же и вляпалась. Но он не унимался, его несло дальше:

– Тшы тысёнцы доллярув я вэзме з пани за «шлюб» – тоест добра цена, проше пани, тэраз то коштуе венцей!*

Я что-то неуверенно пролепетала и окончательно замолчала, превратившись в безмолвное изваяние с глупой улыбкой на устах. Он говорил ещё что-то, но я не слушала – я просто отключилась. Он же, видя, что я не торгуюсь, не мог понять моей остолбенелости и молчания, но я продолжала молчать и вяло, с трудом пыталась направить свои мысли на выход из глупой ситуации.

Наконец меня посетила спасительная мысль, что он слишком настойчив, и боязнь, что меня поведут под венец прямо сейчас, вывела из оцепенелости. Я сделала порывистое движение, чтобы уйти, тогда он нацарапал кое-как на клочке бумаге свой телефон и имя. Я взяла, поблагодарила, сказала, что позвоню, и пошла прочь.

На трамвайной остановке я порвала бумажку с номером телефона моего несостоявшегося жениха и выбросила в урну. «Размечтался», – подумала я.

* Три тысячи долларов я возьму с вас за брак – это хорошая цена, сейчас это стоит больше!

Серые косматые тучи заволокли всё небо, но вместо снега в начале декабря они низвергали шквалы обильного дождя, разогнавшие большое скопище народа со стадиона. Теперь, когда прошло столько времени, я весело вспоминаю эту сцену с покупкой «шлюба», но, тогда под проливным дождём, когда не спасал даже зонт, я в своей намокшей шубе чувствовала себя, словно мокрая продрогшая одинокая птица, грустно сидящая на ветке дерева под открытым небом.

Глава 6

Варшава преображалась и наряжалась в праздничные одежды: середина декабря в католической Польше – это интенсивное приготовление и ажиотаж перед главным для поляков религиозным праздником – Рождеством Христовым. В этом году преобладали два цвета: красный и зелёный. В офисах, бутиках, гостиницах, ресторанах, торговых центрах, супермаркетах – всюду появлялись зелёные ели, украшенные бантами из красных лент и красными стеклянными шарами. Менялось освещение и убранство витрин на праздничное, символизирующее рождение Христа. Повсюду чувствовалась приподнятость, торжественность наступающего момента, ожидание свершения чего-то наиважнейшего, высокое поклонение и восхищение одним из самых великих таинств.

Отель «Полония» тоже оделся в праздничный наряд: зажглись рождественские огни, пахло хвоей от нарядных развесистых елей, персонал бегал проворнее, лица выражали ещё большую озабоченность, чем прежде, словом, всё вокруг кричало и вопило о надвигающемся большом торжестве.

Я же, наблюдая эту предрождественскую суету, чувствовала себя никчёмно и подавленно. Минул месяц, но в моей жизни ничего не изменилось. Днём я всё так же бегала по магазинам и бизнес-центрам, а вечерами, закрывшись в гостиничном номере, интенсивно учила польский язык: старательно выписывала из словаря в тетрадку, потом зубрила, повторяя тысячи раз казавшиеся мне абсурдными, а иногда просто смешными, польские слова. Включала телевизор и выхватывала, как мне казалось, ключевое слово из какойнибудь фразы, быстро записывала и тот час же смотрела в словаре его перевод. Слова, имеющие славянские корни, обрамлённые шипящими приставками и суффиксами, приобретали иное звучание, которое неопытное ухо не хотело воспринимать. Я злилась: наверное, один из их королей был шепелявым, поэтому весь польский народ в угоду ему подражал шепелявости, что стало просто дурной привычкой.

В один из тягомотных вечеров, как всегда сидя в гостиничном номере, я монотонно бубнила себе под нос какое-то трудное для запоминания и произношения слово. Вдруг в дверь постучали, я взглянула на часы – было ровно десять. Ко мне стучала только номерная уборщица, но она приходила убирать комнату только по утрам. Время было слишком позднее, и я подумала, что, конечно же, кто-то ошибся номером, и решила не открывать, но стук повторился, и ещё требовательнее, чем прежде.

Я высунула голову в приоткрытую дверь: в коридоре, озираясь по сторонам, словно спасаясь от погони, с заговорщическим видом стоял старый лысый швейцар, похожий на мопса. Я не успела опомниться, как он уже влетел в комнату. В первое мгновение я подумала, что он как работник отеля имеет ко мне какое-то важное дело.

В его руках был пластиковый пакет, содержимое которого через две секунды уже стояло на столе – это было шампанское и коробка конфет, а он усердно распаковывал бумажный свёрток, оказавшийся букетом алых роз, которые он скромно, потупив взгляд и по-идиотски улыбаясь, сразу мне и преподнёс.

Я очень люблю розы, но, честно говоря, принимать от него эти прекраснейшие из цветов, мне было не только неприятно, но даже противно. Я воспринимала его как старшего друга или знакомого, но теперь, поняв, что он за мной ухаживает, я, право, не знала, что делать, потому что он в одно мгновение стал мне ужасно отвратителен. Я лихорадочно думала, под каким предлогом от него избавиться, но он уже открывал шампанское.

– Я сначала испугалась, думала за паном погоня, – вымол-вила я, чтобы начать как-то выяснять причину его столь странного появления.

– Да, никто не должен видеть меня здесь – я слишком до-рожу своей работой, – его лысина вспотела, а морщинистое лицо задвигалось, изображая гримасу усердия при откручивании проволоки на пробке бутылки благородного напитка.

Моментально последовал короткий хлопок – он наполнил бокалы и открыл коробку с конфетами. Прозрачная, чуть желтоватая жидкость вспенилась у поверхности и начала извергать массу газовых пузырьков, быстро бегущих вверх.

Я только слегка пригубила вино, он выпил до дна. Его лысина порозовела, глаза заблестели. Я представить не могла, чего от него можно ожидать, поэтому сидела, как на иголках, напряжённая, как стрела, готовая в каждую долю секунды вылететь из лука с натянутой тетивой, но пока не находила предлога, чтобы действовать остро и категорично.

Вскоре всё разъяснилось само собой, возможно, он почувствовал моё напряжённое состояние. Я боялась, что алкоголь придаст ему смелости, и он может начать какие-нибудь любовные притязания. Но совершенно неожиданно для меня выпитое вино подействовало на него совсем иначе. Сначала он сидел, задумавшись, понурив голову, как будто забыл обо мне и окружающем, но когда бутылка была им почти выпита, в нём вдруг пробудились и вовсе внезапные эмоции: развязался язык, и он начал рассказывать о своей жизни, о работе, о горькой судьбе пенсионера, подрабатывающего на лекарства для больной жены. Был момент, когда он даже смахнул невольно навернувшуюся слезу.

Я расслабилась и вздохнула свободнее. Надеюсь, он нашёл во мне хорошего слушателя: я не перебивала его, а он всё рассказывал и рассказывал.

Стало вдруг стыдно, что я так плохо о нём подумала. Он пришёл излить душу, ведь человек может испытывать иногда такую насущную потребность – это как скорая неотложная помощь, без удовлетворения которой невозможно обойтись. Он не нашёл более никого в критический момент душевной надобности быть выслушанным – так что же в этом плохого? Отлегло от сердца, но всё же я страстно желала, чтобы он поскорее ушёл, смотрела на него сочувственно и с искренней жалостью – что может быть горше, чем старость?

Вдруг он затих и опустил голову. Я молчала, чтобы дать ему успокоиться, прийти в себя от нахлынувших волнующих воспоминаний, но через несколько мгновений послышалось равномерное бульканье, похожее больше на храп, нежели на плач. Он спал, как это обычно делают старцы, легко засыпая, также как и пробуждаясь. Жалкая прядь волос отклеилась от предопределённого для неё места на лысине и повисла над пустым бокалом.

Было уже далеко за полночь, а он всё храпел и храпел – теперь, завладев полностью столом и уткнувшись круглым носом в галун на рукаве своей форменной одежды швейцара. Я не имела понятия, что предпринять, поэтому стала его тормошить и умолять, чтобы шёл восвояси. Он пробудился, посмотрел на меня удивлённо, поднялся со стула, бесцеремонно плюхнулся на кровать поверх покрывала и тотчас же уснул, свернувшись калачиком, ещё больше напоминая нахального мопса, предпочитающего постель своей госпожи.

Мои увещевания оказались бесполезными. Я долго сидела за столом с включённой настольной лампой, подперев голову, не думая ни о чём, боясь пропустить очень важный для меня момент пробуждения наглого мопса. Около четырёх часов утра он, наконец-то, зашевелился и поднялся с постели. Я вскочила и без слов, демонстративно открыла дверь настежь, он, стыдясь глянуть мне в глаза, вышел.

Я сразу же почувствовала себя счастливой. Поистине, всё познаётся в сравнении: я была так несчастна минуту назад, но быстрая смена отвратительной ситуации – присутствия непрошенной особы и избавления от неё – наполнило меня необыкновенной радостью. Разобрав постель, я уснула со счастливой улыбкой младенца на устах.

* * *

...Я приподнимаюсь и смотрю в заднее стекло: кто-то последовал моему примеру, используя создавшийся «коридор», но отрезал мне единственный путь выезда. Я абсолютно спокойна, но предельно осторожна, так как женщина, путешествующая одна на новеньких «Жигулях-6» выпуска сего года (это было ярко выражено, потому что в том году почти всю партию машин выпустили без молдингов), может быть лакомой приманкой для людей нечестных или хуже того, – с криминальным уклоном. «Бережёного и Бог бережёт» – мудрее не придумаешь.

Я перелезаю на переднее сиденье, пью воду, протираю лосьоном лицо, но в зеркало наблюдаю за тёмными «Жигулями», стоящими сзади. Слава Богу, ждать долго не приходится: машина выезжает, и путь свободен. Около пяти часов утра. Никакого движения при КАМАЗах не наблюдается, видимо «камазисты» ещё спят. Выхожу на момент из машины, а затем, усевшись за руль, не замеченная никем, выезжаю на дорогу.

Боже, как хороши Уральские горы! Их загадочная красота не может не трогать, не волновать душу. Каждый раз, когда я вижу это великолепие, эту синеву вершин и темноту ущелий, мне хочется превратиться в птицу и долго летать над ними, впитывая их волшебную красоту. Я завидую птахам, которые мелкими стаями кружатся над безднами пропастей, потом взлетают ещё и ещё выше, неутомимо паря над ними. Сердце трепещет от радости и одновременно грустит, очарованное безмолвием и красноречивостью их таинственной красоты, а глаза с навернувшейся слезой умиления не могут оторвать взора. Как мне хочется раствориться в них, стать их частью, познать их великую тайну! Но, сейчас, когда я сама веду машину, я не имею возможности любоваться и восхищаться сменяющимися пейзажами, достойными кисти талантливейшего из художников, – нужно сосредоточиться на дороге и ехать, ехать...

Я на вершине перевала, перед контрольно-пропускным пунктом, где необходимо обязательно выйти из машины и предъявить «права» в будке ГАИ. Выстраивается большая очередь, машины стоят гуськом, вхожу в помещение, предъявляю «права».

Солнце взошло, его ещё не видно, оно прячется за вершинами гор, но его лучи уже начинают съедать скопившийся в мелких расщелинах первый ночной снежок.

Я за Уралом, в европейской части России. После волнующей красоты Уральских гор эти места кажутся унылыми.

Мне нравится эта автомагистраль между Самарой и Тольятти! Здесь можно немного расслабиться: дорога широкая и односторонняя, разрешается скорость сто двадцать километров в час. Но, я замечаю, что никто не использует эту возможность.

«Слабо, мои дорогие!» – кричу я, обращаясь к драндулетам, управляемым не слышащими меня представителями сильной половины человечества, которые тащатся, как извозчики по булыжной мостовой. Я нажимаю на газ и смотрю в зеркало, как уменьшаются и превращаются в еле видимые объекты развалюхи, которые только что скрежетали рядом, даже не подозревая, что обогнала их маленькая отважная женщина, путешествующая в одиночестве по огромной России.

Очень странно, что чёрная машина марки «Жигули», едущая уже какое-то время за мной, подаёт требовательные пульсирующие световые сигналы остановиться. Если это знакомый и узнал меня, то каким образом? По номерам? Нет, это невозможно! Это просто какая-то ошибка. Но сердце охватывает лёгкая необъяснимая тревога.

Автомобиль, полный черноголовых кавказцев, поравнялся со мной и едет рядом. Все сидящие в ней подают мне (потому что рядом нет никаких машин) какие-то странные знаки, одновременно оттесняя к обочине. Видимо, странные знаки – это только отвлекающий манёвр.

Несколько мгновений – и я притиснута, им остаётся только заехать спереди и, не давая опомниться, выбросить меня из машины. А может случиться и самое худшее, о чём даже думать не хочется. Но я концентрируюсь и, не дав им шансов использовать эту возможность, нажимаю на газ что есть силы и вырываюсь далеко вперёд, едва не задев противника боковым зеркалом. Чёрная машина остаётся позади и постепенно превращается в точку, а затем и вовсе исчезает за горизонтом.

Перевожу дух и рукавом вытираю испарину на лбу. Сознание того, что я избежала очень большой опасности, наполняет сердце страхом. Усилием воли подавляю страх.

Теперь я начеку: под контролем вся дорога в поле моего зрения.

Вдруг, словно из-под земли, выныривают ярко-синие «Жигули», которые также, в буквальном смысле, трещат по швам от черноголовых кавказцев, и они ведут себя подобным же образом: что-то выкрикивают, что-то показывают руками и требуют остановиться. Вот тогда-то сердце моё начинает бешено колотиться в паническом страхе. Похоже на то, что люди с Кавказа, делают на меня облаву! Что есть мочи жму на газ. «Ласточка» понимает, что момент критичен и очень опасен, и мне кажется, что она выпускает невидимые крылья и летит, как маленький самолётик. Переполненной синей машине не угнаться за мной, – я её теряю из виду, но скорости не сбавляю и только перед Жигулёвском расслабляюсь чувствуя, неимоверную усталость.

Останавливаюсь у ближайшего поста ГАИ (где же можно найти место безопаснее?) и сижу, опустив голову на руль, минут пятнадцать, наслаждаясь покоем и кажущейся защищённостью.

Темнота постепенно овладевает пространством. Закат угадывается по яркому свечению над горизонтом: лучи заходящего солнца красным заревом отражаются в тучах, несущих дождь. Местность слегка холмится, иногда светятся россыпями огней далёкие русские деревеньки, стелятся убранные от урожая поля, толпятся берёзовые рощицы.

Зарево исчезает, и опускается кромешная темень; чёрные тучи окончательно заволакивают небо, и начинается дождь, который, постепенно усиливаясь, переходит в страшный ливень. Сплошная стена воды соединяет небо и землю. Туча разверзлась, и водная лавина обрушилась на землю. Видимость нулевая. «Дворники» не успевают удалять воду с лобового стекла. Еду медленно, замечаю притаившуюся у дороги автобусную остановку, сворачиваю. Долго сижу и смотрю на воду, провожая взглядом машины, быстро исчезающие в темноте за водяной завесой...

* * *

Я всегда буду помнить в мельчайших подробностях и деталях моё путешествие по России в совершенном одиночестве. Все события, записанные в моём воображении, стоят в строгом порядке и прокручиваются периодически, как видео-ролик.

Глава 7

Внутренняя тишина, овладевшая мной, была вестником предчувствия. Надвигалась буря, а состояние внутреннего расслабления – отдых перед неизбежной борьбой, приближение которой и оповещало это удивительное состояние покоя. Подобное предвкушение сражения я пережила уже не один раз, но тогда я даже представить себе не могла, насколько эта битва за жизнь и выживание будет тяжёлой и продолжительной и чем она закончится – победой или поражением.

Внезапное исчезновение Мопса показалось мне подозрительным – неизменное место на стуле возле багажного отделения пустовало, а его обязанности выполнял другой швейцар, которого я раньше не видела. Это настораживало – но значило ли что-нибудь? Подрабатывающий пенсионер мог оставить работу в любой момент. Но я даже радовалась его исчезновению, потому что не имела понятия, как вести себя при встрече с ним.

Мотивируя тем, что отель готовится к большому приёму гостей и все номера заказаны заранее и за два месяца вперёд, дежурная администратор отказалась принять предоплату за гостиничный номер. Оставались три дня, оплаченные мною до конца недели. Можно было найти другой отель, но не было гарантии, что ситуация не повторится. Нависла реальная угроза оказаться на улице.

«Не лучше ли снять квартиру, – лихорадочно думала я, – гостиничная жизнь мне не подходит, хочется домашнего уюта», – в котором, как мне казалось, легче было бы коротать серые дни на чужбине.

Найти и снять квартиру в три дня – дело не простое, тем более, в чужой стране. Я побежала в ближайший киоск и купила газету с анонсами. Объявлений была масса, но в подавляющем большинстве выпячивались на первый план посреднические агентства, которым я не очень доверяла, считая их ненасытными монстрами, использующими наивных людей в целях наживы. Потом, первый взнос обычно удваивался в пользу посредника, а я должна была экономить деньги, не зная, начну ли зарабатывать когда-нибудь; и мысль снять квартиру непосредственно у хозяина, я считала вполне разумной. Но как я ошибалась! Собственно, не буду забегать вперёд.

Было всего два объявления, предлагающие внаём однокомнатные квартиры. Я набрала номер телефона первого из двух объявлений. Женщина, помолчав в раздумье, ответила, что это уже не актуально. Набрала второй номер, пошли долгие сигналы, наконец, подняли трубку, и я услышала хриплый женский голос, кое-как объяснила, что звоню по объявлению в газете. Хриплый голос был неожиданно и до удивления приветлив. Мне сказали адрес, терпеливо объяснили, перейдя на ломаный русский, как ехать, и мы договорились о встрече завтра в одиннадцать часов утра.

Я смотрела в трамвайное окно на неизвестную мне Варшаву, было лёгкое чувство волнения, что являлось вполне нормальным перед встречей, решающей мою безвыходную квартирную ситуацию; пыталась представить обладательницу хриплого голоса, но, нарисованный мною образ этой женщины, не только не соответствовал реальному, а оказался прямо противоположным.

Наконец, я увидела требующуюся остановку. Это был район многоэтажных мрачных домов; вдалеке виднелись продуктовый рынок и автомобильный паркинг.

Перейдя трамвайную линию, я направилась к двум серым десятиэтажкам, соединённым аркой, служащей одновременно входом во внутреннюю часть двора. На одном из домов висела табличка с нужным названием улицы и номером.

Я потянула остеклённую входную дверь подъезда. Возле лифта четверо юнцов и одна девица, мало заинтересовавшись моим появлением, цедили из бутылок пиво. Мне необходимо было на десятый этаж, поэтому я вызвала лифт.

Остановившись перед чёрной дверью, несколько минут ждала, пока сердце перестанет бешено колотиться, пока уляжется волнение. Было мгновение, когда мне хотелось бежать от этой обшарпанной двери с нацарапанным мелом номером, сломя голову, но я сдержала себя, считая это порывом трусости перед столь важной для меня встречей.

Впоследствии я заставила себя доверять первому импульсу, который посылается подсознанием в мозг, а он, в свою очередь, даёт команду к действию. И вот именно это действие и надлежит выполнить, но важно уметь отличить сигнал, призывающий к спасению, который посылает интуиция, от простых человеческих эмоций.

Я нажала на кнопку электрического звонка и приготовилась ждать, но дверь отворилась неожиданно быстро, и на пороге выросли двое: мужчина и женщина. Мне показалось, что они улыбались слишком приветливо, но я поспешила объяснить их чрезмерную слащавость всего-навсего желанием казаться милыми и воспитанными.

Мужчина был высоким худощавым брюнетом с узким бледным лицом и тонкими усиками, а женщина, разбавленная славянской кровью – африканка. На ней была ярко-розовая блузка, на которую было больно смотреть, на узких бёдрах телепалась короткая, ядовитого цвета юбчонка, едва доходящая до колен худых коричневых ног, совсем не соответствующих её мощному торсу выше пояса, а пышная грудь выставлялась ею вперёд, как боевое орудие, и, вероятно, была её главной гордостью.

По-видимому, вкус к кричащим тонам был унаследован ею от далёких предков со знойного чёрного континента. Её кожа цвета разбавленного молоком чёрного кофе, волосы, нос и глаза были типично выраженными чертами особи негроидной расы. Вот она-то и была обладательницей хриплого голоса, а я, пытаясь представить её портрет, не могла даже предположить, что она наполовину негритянка.

Они говорили взахлёб, перебивая друг друга, расхваливая квартиру, находившуюся в том же доме на четвёртом этаже, уверяли, что это рыночная цена, вероятно, полагая, что я буду торговаться.

Я изъявила желание посмотреть помещение, но дала понять, что у меня есть только несколько минут, поскольку внизу меня ждут знакомые, и задерживаться я долго не могу. Врала я на всякий случай, дабы обезопасить себя от людей, у которых неизвестно что на уме, между тем, стараясь понять, что могут скрывать их деланные улыбки, мешающие определить их сущность.

Уже спускаясь лифтом на четвёртый этаж, мы познакомились – они представились супружеской парой. Чёрная хозяйка, назвавшая себя Кристиной, открыла двери ключом. Её муж, Анджей, по-хозяйски вошел первым.

Я подавила возглас разочарования при виде убожества и запущенного состояния жилища. Они заглядывали мне в лицо, пытаясь понять, какое впечатление производит на меня эта ободранная нора. Я едва сдержалась, чтобы не скривить губы в брезгливой мине, когда смотрела на жалкую мебель, прикрытую на скорую руку сшитыми коричневыми чехлами, когда в кухне заметила чёрные жирные слои многолетней грязи, увидела груды пустых бутылок. Состояние ванной комнаты меня окончательно добило.

Я с тоской вспомнила о своей милой, уютной квартирке, брошенной мною за тридевять земель отсюда, и сердце сжалось от безудержной грусти.

На моём лице явно была написана растерянность. Тогда они запрыгали вокруг меня; она, попыхивая сигаретой, без умолку твердила о том, что я, как одинокая и интеллигентная женщина, их очень устраиваю: потом, она неплохо говорила по-русски, что было для меня очень важным, так как я всё ещё плохо ориентировалась в польском. Она даже предложила помочь мне с языком, убеждённо повторяя, что мы обязательно подружимся, потому что она так бы хотела видеть во мне подругу, и так далее, и тому подобное. Он не отставал в красноречии, говорил что-то чуть ли не об обязанности иметь добрые намерения и помогать иностранке, тем более, из России.

И после некоторых колебаний и сомнений я сдалась:

– Хорошо, я согласна, – выдавила я из себя неуверенно и почувствовала вздох облегчения, выпущенный ими почти одновременно.

Официальная часть была закончена – мы договорились, что на следующий день я приду с вещами, и мы напишем контракт на полгода.

Душу грыз червь сомнения, сердце тревожно ныло. Вся остальная часть дня прошла в тягостных раздумьях – я старалась заглушить, подавить внутренний голос и руководствовалась исключительно разумом: ведь ничего другого я придумать не могла, а была вынуждена рискнуть и снять это жильё, надеясь таким образом выиграть время и найти чтонибудь получше. И грязь меня не смущала – вымою, выскребу! А вот с мебелью было гораздо хуже: мне мерещились неисчислимые полчища микробов, обитающие в ней, и делалось дурно. Но, увы, у меня не было выбора!

«Очень милая, доброжелательная пара, – размышляла я, – я не вижу проблем, которые бы могли возникнуть между нами. Я заплачу требуемую сумму за полгода вперёд, будет бумага, подписанная двумя сторонами, являющаяся юридическим документом».

Долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок. Воспоминания возобновились на том самом месте, где оборвались. Перед моим внутренним взором побежали цветные озвученные картины, сменяя одна другую, и я радовалась, что, просматривая образы прошлого, отвлекаюсь от настоящего.

* * *

..Полоса обрушившейся с небес на землю воды, наконец, иссякает. Можно на мгновение – не больше – выйти из машины и размять ноги. Только находясь в машине, чувствую себя в безопасности, так, во всяком случае, мне кажется.

Как прекрасна и свежа ночь после бурного ливня! Я смотрю на небо, на разорванные ветром чёрные тучи, и мне кажется, что я – маленькая одинокая песчинка, затерявшаяся в огромной Вселенной, и мне хочется запрокинуть голову и кричать в чёрную бездну неба, что есть мочи, какой-нибудь вздор. Но я зажимаю рот рукой и тихо смеюсь: как мне искренне жаль всех, кто не может разделить со мной эту ночь, умытую проливным дождём и её зловещую красоту!

Уже за полночь, а я всё еду и еду. Тело разваливается от усталости – за сутки оставляю позади около девятисот километров. Нужно выбрать место для ночлега. Вижу пост ГАИ (я, определённо, обожаю посты ГАИ), но он необитаем; ехать дальше нет сил. Прячусь под развесистым деревом. Вокруг ни души, давит ночная тишь, и только порывистый ветер шумно перебирает ветками деревьев. Кромешная темень, с вкраплением двух наружных фонарей у необитаемого здания.

Мгновенно засыпаю и сплю как Агнец Божий, четырёхчасовым полноценным сном, кажущимся одним мгновением, полностью отдавая себя высшим силам, охраняющим мой безмятежный сон.

Открываю глаза: брезжит робкий рассвет. В метре от меня «спит» ещё один «Жигулёнок». Знал бы он, что спрятался под крылышко беззащитной женщины! Совершаю утренний ритуал и еду дальше.

Перед Рязанью забываю свернуть на окружную дорогу и въезжаю в городской водоворот. Приходится ехать через весь город, придерживаясь указателей на Москву.

Утром заправила машину – бензина хватит до самой столицы. Выезжаю на Рязанское шоссе. Я всегда собрана в комок: и днём и ночью – это нельзя назвать нервным напряжением, это боевая готовность.

Позади Люберцы. Рязанское шоссе вливается в московский пригород, и вот первый милицейский пост. Останавливаюсь, выхожу из машины – сердце ликует. Но нет, ещё рано радоваться: это только часть проделанной работы, – и та же самая дорога обратно. Иду к телефонной будке, набираю номер, после трёх сигналов поднимают трубку:

– Да! – произносит знакомый старческий голос.

– Здравствуйте, Анна Ивановна! Это Вероника! Я приеха-ла...

– Где ты, дорогая? – почти кричит старушка в трубку.

– Перед въездом в Москву. Буду примерно через час.

– Жду!..

И вот мы стоим на пороге, и старушка обнимает меня, как родную, а из боковой двери высовывается расплывающаяся в улыбке голова её сына – Володьки.

– Моя, дорогая, как давно ты не появлялась у нас, – приго-варивает она, вытирая концом фартука невидимую слезу, – и не звонила давно, я уж, грешным делом, думала – не случилось ли че...аво...

– Случилось, Анна Ивановна, много чего случилось – всёвам расскажу по порядку, но потом, – сейчас, мне нужно поставить машину на платную стоянку, где-нибудь неподалёку. Вов, ты знаешь какую-нибудь стоянку поблизости? – обращаюсь я к Вовке, который стоит и молчит, осклабившись. Его плюгавенькая фигурка, обтянутая тёмно-синим бумажным спортивным костюмом, никак не вяжется с благообразной статью матери. Трудно поверить, что родила его эта высокая, мощная пожилая женщина. Возможно, его тельце иссохлось от беспробудных долгих попоек, а вот ростиком – он явно не вышел. Да и испуганный он какой-то: постоянно потуплен взор, краска смущения на лице – словно не решается или не хочет встретиться взглядом с самой жизнью, недопонимает чего-то – потерянный, робкий человек. Я с ужасом думаю, что же будет с ним, когда Анны Ивановны не станет? Он не справится самостоятельно в каждодневной битве за существование. Сейчас он всё ещё под её крылышком, как неоперившийся птенец, чья жизнь зависит от того, принесёт ли мама-птица следующего дождевого червя.

Вовка с испуганной миной на сморщенном лице, сжавшись в комочек, садится в машину, и мы едем на платный паркинг, затем возвращаемся пешком, молча.Меня устраивает то, что он так робок и можно не вести никакой беседы из приличия, но мне искренне жаль его загубленную душу, которая так и не обрела ориентации в этом гнусном мире и уйдёт отсюда, так и не поняв концепции отношений между людьми и реальностью происходящего.

– Ну че...аво ты всё мычишься, ну вышла б замуж за мое-го Володьку, осталась бы жить в Москве, – протяжно и монотонно, словно поёт на одной ноте, говорит Анна Ивановна, когда мы сидим с ней в кухне, подперев головы, и пьём традиционный чай. – Не хочешь выйти за Володьку, дак, у нас в соседях живёт один хроменький – приличный человек, трёхкомнатная квартира...

И смотрит на меня пристально: какой эффект на меня производят два последних слова. Явно не удовлетворённая моим выражением лица, продолжает:

– Заплатишь ему сколько следует, ну и всё... сейчас-то ведьодна цена...

– Анна Ивановна, я похоронила свою маму, – прерываю ямеркантильную тираду, которую знаю наизусть.

– Боже мой! – у неё из рук вываливается кухонное поло-тенце, которым она собирается что-то вытереть.– Царствие небесное, вечный покой! – крестится она, и в её глазах светится неподдельная слеза.

Долго сидим в кухне и вспоминаем добрым словом покойницу. За окном московской «хрущёвки» – густая синяя ночь.

Беру сумку с вещами, брошенную у порога, и иду к своей кровати за деревянной ширмочкой, которая всегда меня ждёт нетронутой в комнате Анны Ивановны. За стеной Вовка смотрит телевизор.

«Знали бы эти скромные тёмные люди, сколько денег находится в моей дорожной сумке, но им определённо не хватит воображения даже предположить, что такая сумма может вообще существовать, собранная в одном месте», – думаю я, когда стою под душем и смываю дорожную пыль, грязь и усталость...

Глава 8

Я собрала и упаковала вещи, обвела взглядом гостиничную келью, в которой провела чуть больше месяца своей жизни, села «на дорожку». Неизменный коричневый кожаный чемодан, был полон – вещей стало больше, чем было, и ещё я купила объёмистую сумку из чёрных кожаных кусочков – она тоже ломилась от вещей. – Как я это всё донесу?

Мои новые хозяева встретили меня, как родную. Мы спустились на четвёртый этаж. Пани Кристина отворила двери двумя ключами поочерёдно, и я обратила внимание, что дверь имеет два замка и, естественно, два ключа. Она торжественно внесла в распахнутую дверь, свою мощную, вздымающуюся от бурного хриплого дыхания грудь, за ней семенила я. Анджей, её муж, был на столько любезен, что нёс мой багаж.

Она, раздавив докуренную до фильтра сигарету о грязное блюдечко, величественно принесённое ею из кухни, грузно опустилась на стул у маленького круглого стола, накрытого пыльной коричневой скатертью. Кстати, в комнате всё было коричневое: уродливые чехлы, явно, маскирующие два грязных от времени кресла невиданного дизайна и диван странных очертаний, а также оконные шторы. Нашёлся ещё один стул для меня. Анджей присел на краешек пустого, поблёкшего от времени серванта.

Мы около двух часов сидели за составлением контракта, наконец, он был написан, как мне показалось, правильно. При составлении бумаг выяснилось, что Анджей мой ровесник, а Кристина – старше на один год. Согласно контракту, я могла жить в этой квартире по июнь месяц следующего года включительно; оговаривалась оплата полностью за полгода вперёд.

Когда документ в двух экземплярах был готов и подписан обеими сторонами – пани Кристиной, как владелицей, и мною – они вопросительно посмотрели на меня, и тогда я вынула из сумочки заранее приготовленную сумму, и положила на стол. Их лица изобразили удивление.

– В контракте указана сумма за полгода вперёд, так вот,она здесь, – сказала я, показывая на пачку с деньгами и не совсем понимая причину их удивления.

Они засуетились, удивление улетучилось. Она тщательно пересчитала купюры и вручила мне ключ от квартиры, но почему-то только один.

– Дверь с двумя замками, – напомнила я.

– Это так, на всякий случай, – прошипела она, зло сверк-нув глазами и поджав свои африканские губы, давая понять, что последнее слово остаётся за ней, превратившись вдруг во властную своенравную хозяйку.

Я понимала, что, имея запасные ключи и все ключи от второго замка, она оставляет за собой право входить в квартиру, когда ей вздумается, то есть – возможность контролировать меня! Меня смешила её напыщенная важность владелицы – весь «антиквариат», собранный здесь, достоин только вывоза на свалку!

«Наверное, она боится за всю эту рухлядь», – подумала я, смеясь в душе.

Но я напрасно смеялась – теперь я была белой мышью, которая, заведомо зная, что её ждёт, пищит, но идёт прямо в пасть очаровывающей её бесстрастной чёрной кобры.

Оставшись одна, я не знала, с чего начать уборку так загаженного помещения. Оставила вещи не распакованными и поехала в магазин. Купила разные моющие средства, резиновые перчатки, комплект постельного белья, пуховую подушку, два махровых и два кухонных полотенца.

Уборку я начала с кухни: мыла, чистила, драила стены, шкафы, кухонную плиту, кастрюли и сковородки. С перечисленных мною предметов, никогда не удалялась грязь – они только употреблялись по неизвестному назначению, обрастали ею и терпеливо ждали меня.

Только около полуночи я присела и огляделась, чтобы оценить свою работу: кухня блестела и сверкала. «Но это ещё не всё, я завтра продолжу», – подумала я и пошла выскабливать ванную, чтобы без брезгливости вымыться.

Внезапно, я поддалась чувству чёрной меланхолии: земная жизнь представилась мне такой бессмысленной и никчёмной. Суета сует... А ведь формула жизни так проста! Пусть же окружают меня эти некрасивые предметы – нужно уметь жить в любых условиях, а это – ещё не экстрим.

Сиротская односпальная кровать, втиснутая в нишу, ожила, заправленная мною новым комплектом постельного белья, и, совершенно разбитая от усталости, я легла спать, но одетая, так как одеяло было настолько грязное, что, засунув его в пластиковый мешок, я сразу же побежала вымыть руки. Предстояло купить одеяло и ещё много всякой всячины.

Долго ворочалась с боку на бок, не могла уснуть, как обычно на новом месте, но усталость взяла своё.

* * *

Я не заметила, как погрузилась в сон. В сиреневых сумерках я бреду в направлении подвесного моста через реку. Остро ощущаю полное своё одиночество в мире. Крупные белые хлопья причудливых снежинок медленно падают на землю, временами, подхваченные лёгкими порывами ветра, вздымаются кверху и кружатся хороводом вперемежку с белой снежной пылью в сиреневом пространстве, опускаясь, приятно и ласково тают, соприкасаясь с лицом. Под ногами снег, но не похожий на обычный – он лёгкий, пушистый и невесомый. Вдруг передо мной вырастает силуэт огромного пса, стоящего на задних лапах. Его собачьи глаза, обрамлённые серой длинной шерстью, смотрят с неописуемой трагической грустью, но я уверена в его доброжелательности по отношению ко мне. Он берёт меня за руку, и мы идём вместе. – Наконец-то я обретаю друга, но по пути ли нам? Я сомневаюсь, что это тот, кто мне нужен. Внезапно он останавливается – его взгляд ещё более грустен, в шерсти на надбровных дугах белеют не растаявшие снежинки. Его собачья лапа уже не сжимает мою руку – он медленно удаляется на четвереньках, превратившись в обыкновенного серого пуделя. Ещё раз оглянувшись, останавливается в нерешительности, и окончательно исчезает по ту сторону моста. Я остаюсь наедине с безмолвным миром.

Проснулась, почти в полдень, встала с постели и подошла к окну. Был пасмурный и ветреный день. Во дворе слева виднелась пустующая детская песочница, а за металлической ржавой оградой прямо – ряд строений неизвестного предназначения, но явно – не жилых; под окном – голый одинокий клён.

Крона дерева доходила почти до моего окна, а на самой её вершине дрожал на декабрьском ветру единственный пожухлый лист. Он стойко сражался с ветром, сопротивляясь изо всех сил, не желая отпустить дерево, которое было для него родным домом. И вот ветер как будто оставил его в покое, но чтобы налететь с новой силой, – лист затрепетал в неравной жестокой схватке, но, обессилев, сдался и, оторванный, закружился в воздухе, сразу же забытый коварным ветром, медленно опустился на землю где-то внизу.

«Вот и я, словно этот одинокий лист, оторванная от отчизны...», – вздохнула я и отошла от окна, обвела взглядом помещение, которое намеревалась превратить в образец чистоты, где предстояло жить определённое время. Захотелось приготовить чего-нибудь домашнего – я так истосковалась по простой еде. «Куплю квашеной капусты и налеплю вареников», – подумала я и моментально ощутила их вкус и то, как они исчезают во рту, щедро политые топлёным сливочным маслом золотисто-янтарного цвета, и защемило под ложечкой от воспоминаний о тепле и неповторимом запахе родного домашнего очага.

Я засобиралась в магазин: декабрьский день короток, до центра медленным трамваем добираться около получаса. Варшава – полуторамиллионный город, состоящий из нескольких районов, каждый под собственным именем. Район, вкотором я осела, находился далеко от центра и, случайно или неслучайно, назывался – Брудно, что в переводе означает дословно – грязно. Но тогда это слово не значило для меня ровно ничего – мне и в голову не приходило заглянуть в словарик, чтобы узнать его перевод.

Уже смеркалось. Я вышла из магазина «Домы товаровы Центрум» на улице Маршалковской, нагруженная покупками, спустилась в давно знакомый мне подземный переход к трамвайной остановке, что напротив отеля «Полония».

Трафик редел, прохожих было мало. На остановке – почти никого. Ноги гудели от беготни, и я устало присела на краешек лавки.

На фоне света уличных фонарей, смешанного со светом вечерних сумерек, летели лёгкие и, наверное, первые в этом году снежинки – я закрыла глаза и запрокинула голову, в надежде, что хоть одна или две осядут и растают на моём лице.

Открыв глаза, увидела неожиданно возникшую фигуру уже немолодого, чуть полноватого мужчины, который очень странно себя вёл: он держал что-то в руках и внимательно изучал, затем, переводил взгляд на меня, словно сверяя какое-то изображение с моей скромной особой. Он начал бегать взад-вперёд и всматриваться в меня с ещё более возрастающим интересом, напоминая частного детектива, забывшего о конспирации.

«Или полоумный, или же я похожа на кого-то», – подумала я и осталась безучастна, делая вид, что не замечаю его странного поведения.

Но он вдруг приблизился ко мне и заговорил, а я не открывала рта – пусть позднее поймёт, что перед ним не полька.

– Я восхищён, – сказал он, естественно, по-польски, и дей-ствительно, его лицо в этот момент выражало восхищение. – Не часто можно увидеть такое лицо, – я смотрела на него непонимающе, а он продолжал, уже усевшись рядом со мной на лавку, – на улицах старушки-Варшавы. О!.. этот французский тип лица Марины Влади! – он приблизился ко мне настолько, что я могла рассмотреть его при свете близстоящего фонаря, и мне показалось, что я уже видела когда-то эти глаза, с налётом глубокой душевной грусти, не исчезающей даже когда он улыбался. У него было приятное, чуть порозовевшее от лёгкого морозца, полное, добродушное лицо, густые, чуть с сединкой, торчащие в разные стороны, брови.

Я засмеялась – отмалчиваться не было сил:

– Позвольте, позвольте, но Марина Влади не француженка –она русская, так же, как и я! – воскликнула я с гордостью и, естественно по-русски, – а фамилия Влади – это псевдоним, сокращение от имени её отца –Владимир! Марина Полюхова родилась во Франции в семье русских эмигрантов, – в этот момент подошёл мой трамвай, я сказала: Извините, это мой трамвай. Подхватила сумку с покупками и поспешила к трамваю.

– Я старый холостяк, – провозгласил он, мгновенно оказав-шись в том же трамвае, что и я, протиснувшись ко мне с удивительной проворностью, несмотря на свою грузность.

Я пожала плечами, давая понять, что каждый волен в своём выборе, а он продолжал, тыча пальцем в документ – тот самый, что теребил в руках, изображая частного детектива.

– Видите, что здесь написано?

«Wolny», – удалось мне прочесть в тусклом трамвайном свете слово, в которое впился его ноготь.

– Поздравляю вас! И как вам удалось продержаться свобод-ным такое долгое время? – бросила я не без язвительности, которой он, слава богу, не понял.

Он продолжал что-то говорить мне почти на ухо под стук трамвайных колёс, но я не совсем понимала, что именно, не успевая концентрировать своё внимание на польских словах, так как думала совсем о другом. Я вспомнила, где я видела именно эти, а не какие-нибудь другие грустные глаза – это были глаза собаки из моего сна! Между тем, он спрятал паспорт и извлёк из нагрудного кармана визитную карточку, затем отчеканил, словно старшему по званию, – своё имя, фамилию и должность.

– Стефан Гульчевски, адвокат канцелярии Леха Валенса, пре-зидента Речи Посполитой, Польши, – представился он, – с кем имею честь?..

– Меня зовут несколько короче, чем вас, просто Вероника.

– О, нет, это не совсем просто, ведь это польское имя! – вос-кликнул он не без пафоса.

– Скорее всего, международное, меня назвали международ-ным именем, – глаза мои, наверное, улыбались, а я сама едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться: он так петушился в своих ухаживаниях, а этот глупый трюк с адвокатом канцелярии самого Леха Валенсы – и вовсе был смешон!

Визитная карточка принадлежала, действительно, некоему Стефану Гульчевскому, адвокату канцелярии президента, но дело в том, что подобный кусочек картона можно заказать почти в каждой варшавской подворотне.

В трамвае было немноголюдно, но нашлись и любопытные, которые открыто таращились на нас.

– Мадам, – шептал он мне прямо в ухо, но так громко, чтобыло слышно во всём вагоне – ему определённо нравилось всё французское, – я настоятельно прошу вас позвонить мне прямо на службу, для того, чтобы мы встретились снова и поужинали где-нибудь в уютном ресторане. Сейчас я выхожу, но надеюсь, что мы скоро увидимся!

Он схватил мою руку, грациозно поцеловал и пошел к выходу. Его лицо мелькнуло в окнах отъезжающего трамвая.

Почти все сидящие в вагоне смотрели на меня с нескрываемым любопытством.

Глава 9

Два последующих дня я продолжала мыть и чистить всё подряд, на чём останавливался взгляд, стараясь превратить помещение если не в уютное гнёздышко, то хотя бы в пригодное место для нормального существования. Темнокожая владелица, казалось, забыла обо мне, но, о нет – всё было далеко не так, как я думала! Как потом я выяснила, – а выяснить мне силою обстоятельств пришлось очень много вещей, – прибыль от сдаваемой жилплощади, была единственным источником существования странной парочки. Поселившись в квартире Анджея, квартиру Кристины они периодически сдавали внаём. Изголодавшиеся – и в прямом, и в переносном смысле – по деньгам, получив от меня энную сумму, они ожесточённо и неистово их тратили, отмечая бурно и весело выгодную сделку.

Дня через три, днём, в послеобеденное время, я позвонила в канцелярию президента Речи Посполитой и попросила к телефону адвоката Стефана Гульчевского. Уверенная почти на девяносто процентов, что услышу, что человек с таким именем в канцелярии не работает, я была поражена, когда меня молниеносно с ним соединили. А я не имела заранее ничего приготовленного, и, когда его, и именно его, голос ответил – «Слушаю», – не знала, что сказать, а промямлила что-то бессвязное, но он, к счастью, узнал меня и сразу же предложил мне поужинать вместе с ним сегодня. Мы договорились встретиться на той же самой остановке близ отеля «Полония» в семь часов вечера.

Мы сидели напротив друг друга в уютном ресторанчике возле окна, с видом на тротуар и снующих прохожих, на улице Маршалковской. Нас отделяла от пешеходной части анфилада огромных окон, начинающихся прямо от пола, и мерцающий всеми цветами радуги свет уличных реклам освещал наши лица больше, нежели слабый интимный свет потолочных ламп небольшого помещения.

Он был в чёрном свитере-гольф и в сером пиджаке. Его тёмные с проседью волосы были аккуратно подстрижены, из-под густых, также припорошенных сединой бровей, горели странным светом тёмные глаза, разглядывая меня с большим интересом, а когда я смотрела на него, то пыталась разгадать тайну его подёрнутых грустью глаз.

Нам принесли ужин и вино.

Беседа наша проходила в той же манере: каждый говорил на своём родном языке. Подобный способ общения между поляком и русским, мне приходилось наблюдать и позднее, когда я уже в совершенстве владела польским. Каждый из говорящих, досконально понимая язык собеседника, не может перейти на язык, являющийся для него неестественным. Каждому кажется абсурдным говорить, переиначивая произношение, знакомые по значению и звучанию слова, которые в его устах приобретут акцент и сделаются смешными.

Язык, впитанный тобой с первых мгновений появления на свет, является для тебя естественным, то есть, твоим родным языком. Все же другие языки, которые ты выучишь в течение жизни, а также – славянские, будут искусственными языками.

Но мы, разговаривая каждый на своём, не знали языка собеседника. Наш разговор основывался на выхватывании похожих слов из контекста монолога, но далеко не все совпадающие по звучанию слова в этих двух языках, имеют то же значение – иногда их смысл прямо противоположен.

Он спросил меня, и вопрос был конкретно следующего содержания:

– Что делает красивая русская женщина в городе Варшаве?

Что ответить на столь прямой вопрос почти незнакомому человеку? Не могла же я рассказать о сумасбродной идее – оставить обжитое место, прожив почти половину своей жизни, и броситься в водоворот приключений за рубежом исключительно из огромного чувства любознательности и самоутверждения! Что в душе я являюсь авантюристкой, что, оставив всё, я возложила на алтарь судьбы покой и безмятежное существование, выбрав мытарства, опасность и подверженность риску. Кто же поверит в этот бред? Но я и не собиралась никого ни в чём убеждать, поэтому ответила пространно и неопределённо:

– Ты знаешь о том, что все славяне – братья? Наши языкисвидетельствуют об этом! Великий славянский народ был разделён границами. Междоусобицы, распри, несогласия правителей. В результате – оторванность и изоляция, а славянский язык претерпел изменения, которые мы сейчас наблюдаем. Но не претерпел изменений наш славянский генный код, носителем которого является каждая клеточка нашего тела и крови. Так какая же разница, где я живу – в Росси или в Польше? Я могу жить везде, где захочу – это выбор каждого человека, это то, что называется свободой!

– Да, но язык настолько изменился, что превратился в два ино-странных, и мы с трудом понимаем друг друга! А я не полиглот, к сожалению, и способностью к изучению языков не обладаю. Я уже не в том возрасте, чтобы начинать что-то изучать.

Он был лет на семь старше меня. Сейчас, когда я пишу эти строки, минуло двенадцать лет, то есть, я сейчас на пять лет старше него тогда, а я за эти годы в совершенстве овладела польским и ещё в придачу неплохо выучила шведский. Мне хотелось парировать, что никогда не поздно начать что-то изучать, и когда вот таким образом человек ставит на себе печать старости, он просто перестаёт развиваться, давая возможность процессу старения быстрее овладеть им, но я ответила:

– Каждый волен в своём выборе, а вот я выучу польский ибуду свободно говорить на нём! Только не знаю, как будет с моим акцентом – так трудно научиться произносить ваши шипящие слова!

Последнюю фразу он не понял: это выходило за рамки понимания и схожести языков. Он задумчиво смотрел на прохожих в сторону освещённого рекламным светом тротуара, а когда повернул голову, я увидела моментально овладевшую им усталость – его лицо осунулось мгновенно и выглядело очень утомлённым.

Мы уже покончили с ужином. Его бокал опустел, мой был почти полон. Я спросила, не устал ли он после рабочего дня и не хочет ли идти домой, но он только отрицательно покачал головой и предложил мне выпить по чашечке кофе, который должен поставить его на ноги. От кофе я отказалась, тогда он знаком подозвал официанта и заказал один кофе и, не спрашивая моего согласия, два десерта.

– Да, день у меня был трудный, – признался он, – президентпотребовал полный годовой отчёт о проделанной работе, и это было связано с некоторым нервным напряжением.

И добавил:

– Я горжусь, что по долгу службы встречаюсь с этим вели-ким человеком, для меня это огромное счастье, но зарплата могла бы быть и больше!

Принесли кофе и десерт.

– Что ты делаешь на Рождество? – спросил он.

– А вот этого я не знаю, а ты?

– Я еду в Гданьск, к сестре. Гданьск – это портовый город наберегу Балтийского моря, собственно, это тройной город: Сопот, Гданьск, Гдыня. У нас существует старая традиция – вся семья каждый год собирается у рождественского стола.

– Какая прекрасная традиция! – воскликнула я восхищённо.

– Да, приятно собираться всем родственникам хотя бы раз вгоду за праздничным столом! Есть повод увидеться, поговорить о жизни, поделиться, выслушать советы, но не следовать им, а продолжать жить методом проб и ошибок...

– Но нужно ли следовать советам?

– Нужно, но... невозможно! – улыбнувшись, откровенно при-знался он.

Кофе не помог, мой кавалер выглядел ещё более опустошённым. Но, мне казалось, изнуряющим для него был разговор на двух языках, требующий максимума концентрации, собранности и ещё более – догадливости и интуиции.

Он предложил проводить меня, но я отказалась. Поблагодарив за то, что я поужинала с ним, он поцеловал мою руку. Едва различимый силуэт его поникшей фигуры на остановке поглотила темнота – трамвай набирал скорость.

* * *

...Я езжу по Москве и не перестаю удивляться лихости и дерзости столичных «водил» – постоянно имею с ними конфликты на дорогах и удивляюсь, почему... Я не делаю ничего, что бы противоречило правилам дорожного движения!

Вот, например, сегодня – один чуть не раздавил меня огромным ЗИЛом, но я так и не поняла, что его так взбесило. Он даже покраснел от злости, высунувшись из окна, обливая меня «русским четырёхэтажным», на чём свет стоит, не обращая ни малейшего внимания на то, что своим поведением создаёт пробку на дороге и сам является предметом эмоционального возмущения и негодования многих водителей.

Карта Москвы помогает мне без проблем ориентироваться по запутанным улицам и переулкам на машине – кручусь в Останкино, на Московской Товарной Бирже превращаю большой объём русских рублей в несколько пачек «зелёных», посещаю знакомых, но, к сожалению, на сей раз не имею времени сходить в театр – нужно спешить назад, домой. Все дела сделаны, и я собираюсь в обратный путь.

Когда Анна Ивановна видит сумму денег, оставленную мной, её глаза начинают блестеть, а лицо рдеет от удовольствия, но она с притворным испугом переспрашивает, не ошиблась ли я.

– Нет, всё правильно, примите это как благодарность и не беспокойтесь – я хорошо заработала! – лгу я.

Ранним утром прощаюсь с Володькой и Анной Ивановной, обещая приехать как можно скорее, и выезжаю в дорогу.

Совершаю тот же самый путь в обратном порядке, но теперь пункт выезда является целью.

Выезжаю на Рязанское шоссе, позади – Люберцы, а впереди – двое суток бесконечной езды.

Панически боюсь автомагистрали между Самарой и Тольятти; прежде чем остановиться у безлюдной бензозаправочной станции, озираюсь по сторонам.

За Самарой сбиваюсь с пути, не заметив в темноте глубокой ночи указатель объезда, и чуть не срываюсь с обрыва, но вовремя замечаю конец дороги, останавливаюсь – кругом ни души, и чёрная темень. «Вот здесь я могу стать лёгкой добычей для тех, кто охотился за мной так безрезультатно четыре дня тому назад, – думаю я, опустив голову на руль. – Но, слава Богу, мои прежние преследователи об этом не знают». Выхожу из машины размять ноги и выпрямить спину.

«Для чего Бог создал ночь? Наверное, для контраста. Сама ночь не страшна – страшны вещи, происходящие под её покровом. Злые силы, чья мощь возрастает под чёрным плащом её, беспрепятственно чинят свои тёмные делишки, но их могущество ослабевает с приходом рассвета...», – философствую я, вслушиваясь в оглушительную тишину и всматриваясь в чёрную даль, чтобы определить дорогу.

Преодолев уральский хребет, объехав окружными трассами Челябинск, Троицк, Троицкую ГЭС, чувствую себя дома.

День клонится к вечеру, когда впереди начинают виднеться и приближаться со скоростью восемьдесят километров в час знакомые очертания родного города. Меня переполняет великая радость, эйфория и гордость за победу над страхом и над собой. «Теперь я смело могу готовиться к кругосветному путешествию на автомобиле в полном одиночестве!» – мечтаю я, ликуя от удовольствия.

Наконец я дома! Наслаждаюсь душевной тишиной, развалясь в кресле, затем выкладываю из дорожной сумки на журнальный стол пачки американских зелёных купюр и с сожалением думаю о том, что завтра придётся с ними расстаться – погасить кредит брата в банке, спасая его шкуру от кредиторов.

Включаю телевизор: грузовик протаранил вход в телецентр Останкино, а войска спецназа открыли пулемётный огонь по собравшимся людям, танки и БТР расстреливают людей. Боже, мой, я только три дня назад была там... Задержись я немного... что за неразбериха – в какое смутное время мы живём?!

«Я хорошо заработала на курсе доллара и сделаю то, о чём он меня просит, – интенсивно думаю я, – отдам его долг банку, очищу от преследований кредиторов, спасая его шкуру путём собственного материального опустошения. Пусть это будет на его совести! Возможно, мне удастся завершить свою работу по нулям, быть может с минусом. Кровожадные банкиры-монстры достаточно на мне нажились!

Я сделаю последнее усилие, последний трюк и отдамся в руки судьбы где-нибудь вдали отсюда, вкушу другую жизнь, которую не знаю, но хочу познать из любопытства к иным способам бытия в других странах, на других континентах. Я уйду из этой жизни, но, если судьбе будет угодно, обрету другую. Я переверну страницу книги и напишу наново!»

В дверь позвонили. На пороге стоял Люцифер. Первым, что всегда бросалось в глаза – его тяготение к нарочитой небрежности в манере одеваться, от которой сквозило ненавязчивой тонкостью вкуса, а лёгкая развязность в манере держаться была до возмущения подчёркнутой.

«Типичная мужская особь, которая нравится абсолютно всем бабам», – раздраженно думаю я.

– Ну, Нича! – выдавил он. – Твои постоянные исчезновения начинают по-настоящему меня тревожить!

«Интересно, а что ты скажешь, если я вдруг исчезну навсегда?!» – мелькает в моей голове злорадная мысль.

Он что-то долго говорит, я делаю вид, что слушаю, но на самом деле не слышу ни слова. Я день за днём вспоминаю наш любовный роман с самого его бурного начала...

* * *

Глава 10

Темнокожая Кристина не преминула посетить меня, когда, насытившись всеми удовольствиями, которые дают долгожданные деньги, очнулась от беспробудной пьянки и вспомнила об источнике их появления. Но вела она себя не как гостья, а как хозяйка, оставив без внимания воцарившуюся чистоту, своим безразличным видом показывая, как мало значат для неё мои старания и выполненная огромная работа по удалению накопленной ею грязи. Правда, откушав моих вареников с капустой, не выдержала и, рассыпавшись в похвалах относительно их восхитительного вкуса – они таяли во рту, – сразу же попросила рецепт, который я ей и продиктовала.

Она зачастила ко мне, – что я считала только излишней заботой, – каждый день, а иногда на день по нескольку раз. Неистово носясь по квартире, она трясла передо мной своим студнеобразным бюстом и заглядывала во все углы, удаляясь, оставляла после себя множество окурков и запах алкоголя. Её настойчивые приглашения в гости принимались мною без восторга, но я тоже забегала к ним, что называется, «на огонёк», делая это, словно отбывая повинность. Отмечая, как много вещей ими куплено, как с лёгкостью тратились мои «кровные», я с ужасом пыталась представить – что же будет, когда они их истратят совсем: полгода закончатся летом, то есть, без нескольких дней – через полгода.

Стефан Гульчевски позвонил мне и снова попросил разделить с ним скромный ужин.

На сей раз мы выбрали безлюдное кафе в глухом квартале Срюдместья. Он долго говорил, его губы улыбались, а глаза выражали страдание, но смысл его речи был таков, что завтра он уезжает в Гданьск на Рождество и что наша встреча носит характер прощания. Его предложение ехать с ним в Гданьск я сразу же отвергла, мы были слишком мало знакомы.

Я знала, что мой сон сбудется обязательно, что пёс с грустными глазами уйдёт из моей жизни, но я была так одинока и абсолютно беззащитна, поэтому инстинктивно тянулась к нему. Ждала новой встречи, романтического ужина и безнадёжно мечтала о том, что было бы здорово обрести в нём друга, покровителя, приятеля, но каждое наше свидание я считала последним, и это придавало мне не только неуверенности, но более того – одеревенелости.

Люди вообще тяжело переносят одиночество, и, учитывая, что человек всегда одинок, – прошу мне верить: на чужбине это чувство обостряется настолько, что может перерасти в болезненное состояние, скорее всего, и называющееся ностальгией.

Наступил предрождественский вечер, поляки называют его Вигилия. Накануне, когда я принимала приглашение Кристины на вигилийный ужин, меня обуревали смешанные противоречивые эмоции: жажда общения и одновременно нежелание видеть их деланные физиономии. На уровне подсознания я ощущала их фальшивую доброжелательность по отношению ко мне. Так происходит всегда, когда силою обстоятельств приходится общаться с людьми, которые не за тех себя выдают.

Стол украшало несколько традиционных польских блюд, – можно сказать, что стол ломился от дорогих яств и закусок. Размах – ярко выраженный на бледном фоне вопиющей нищеты. Как мудра восточная пословица, гласящая: «Нельзя скрыть любви и бедности».

Был ещё один приглашённый – высокий молодой человек лет тридцати пяти. Если бы не холодное и несколько туповатое выражение лица, – его можно было бы назвать красивым. Поистине, красивые черты искажаются, отражая холодность, жестокость, затаённую злость и весь негатив, обитающий в душе. Нас познакомили, он поцеловал мою руку и представился: «Вальдемар».

Не могу не заметить об одной характерной черте, отличающей мужчин-поляков от мужчин других национальностей – они целуют женские руки с ошеломляющим актёрским мастерством, благоговейно, словно прикладывая уста к святыне, но через мгновение, с такой же лёгкостью, в буре эмоций могут унизить, или даже оскорбить недавний предмет обожания и преклонения, позволяя себе использование площадной брани, а в особенности, одного слова, звучащего повсюду. Употребление этого слова мною, по причинам его нецензурности, исключается.

За столом я больше молчала и слушала. Анджей и Вальдемар спорили с упоением, возбуждённо и двусмысленно. Пустые разговоры об их общих знакомых неизменно возвращались к душещипательной и сладкой теме – о способах зарабатывания денег. При этом их глаза загорались пламенем азарта игроков в покер, но, делая призрачные ставки и оперируя деньгами из воздуха, они нехотя возвращались из мечты в реальность, с потухшими взглядами и тяжело вздыхая. Иногда, с напыщенным видом, попыхивая сигаретой, напоминала о себе пышногрудая Кристина, усиленно стараясь подчеркнуть свою значимость.

Но меня удивляла одна странная фраза, часто срывающаяся с их уст, по-видимому, скрывающая неимоверно важное условие бизнеса: «Как бы заработать, не ударив палец о палец». В процессе этой долгой беседы мне показалось, что для Анджея его гость – если не авторитет, то личность уважаемая.

И ещё, хотела бы заметить одну немаловажную деталь: у одного и у другого внешний уголок правого глаза был кроплёный. Что это означало, я не имела понятия, но догадку, возникшую вдруг в голове, постаралась сразу отогнать. Я посидела так долго, насколько позволяло приличие, и, извинившись, ссылаясь на позднее время, удалилась к себе.

Шесть дней пролетели быстро. За окнами угасал последний день старого года, наступил вечер, а впереди поджидала фантастическая новогодняя ночь, которая готовилась к торжественному рождению нового молодого года.

Экстравагантная пара пригласила меня к праздничному столу, где уже важно восседал Вальдемар на правах именитого гостя. Это выглядело вполне невинно, поскольку он был другом или знакомым Анджея, хотя нужно было отметить, что он зачастил к ним.

Вальдемар открыто давал мне понять, что я ему нравлюсь: он говорил мне комплименты, а его ледяной взгляд таял, останавливаясь на моем лице.

Наступил январь. Сначала необычная пара хотела склонить меня к разным интересам и компаньонству, но больше отводя мне роль инвестора или спонсора. Постепенно, войдя в кураж и, сделавшись ещё нахальнее, они стали пробовать разные способы давления на меня. Кристина вдруг предложила мне оформить фиктивный брак с Анджеем за определённую плату.

– Как я могу выйти замуж за женатого человека? Ведь онтвой муж! – удивилась я.

– Вовсе нет, мы живём в вольной связи гражданским бра-ком, – выдохнула она вместе с дымом. Приклеенная к полным негроидным губам сигарета едва не вывалилась, но она ловко подхватила её своими коричневыми пальцами и, водрузив на прежнее место, продолжала, выдавливая хриплые звуки. – И для тебя будет хорошо, ты сможешь получить польское гражданство! Идите завтра в «Ужонд Стану Цивильного» //ЗАГС//! Через месяц возьмёте «шлюб», конечно, собрав сначала нужные документы, – заявила она.

Чувствовалось, что этот план уже был проработан ими в деталях.

Я мечтала, чтобы нашлась зацепка, которая послужит веским предлогом деликатно отказаться от опасной официальной связи с человеком криминально-дерзким. Об этом качестве свидетельствовал его кроплёный глаз и металлический огонь во взгляде, а ещё – его образ жизни ленивого кровожадного кота, притворяющегося спящим, а между тем всегда готового к прыжку, который может оказаться смертельным, для зазевавшейся серой мышки, убаюканной его притворным равнодушием.

В ЗАГСе он представил меня своей невестой, и мы получили перечень необходимых документов для заключения брака со мной как иностранкой. Помимо справки из русского посольства, мне необходимо было иметь свидетельство о рождении – последнее и послужило предлогом, который я с радостью использовала: моя метрика осталась на родине.

Не скрою, мне крайне чрезвычайно хотелось иметь польский паспорт, дающий свободно и безвизово путешествовать почти по всему миру, тогда как мой серпастый и молоткастый паспорт великой державы был так жалок и никудышен. А мы, обладатели этой беспомощной паспортины, подвергались унижению нашего достоинства, так как весь мир считал нас выродками и людьми второго сорта, а наша мощная держава, возглавляемая горсткой отъявленных проходимцев в течение семидесяти лет, обеспечила нам это положение в мире.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я имею два иностранных гражданства – польское и шведское. И это ли не парадокс? Тогда, обладая так мало ценимым в мире паспортом гражданина великого царства, мне страстно хотелось ехать в Америку, но это было невыполнимо. Теперь же шведский паспорт даёт возможность безвизового въезда во все страны на нашей планете, включая и США, – но мне определённо расхотелось, даже в качестве туриста, посетить эту страну!

Криминальную пару поглощали исключительно помыслы, как раскошелить меня в свою пользу. После неудавшейся попытки выдать меня с корыстью за Анджея, они взлелеяли новый замысел, и о плачевном для меня его финале я могла только догадываться. С елейно-тошнотворными улыбками они усиленно предлагали мне весёлую прогулку за город на развалюшной машине их знакомого, якобы в швейную мастерскую Анджея, закрытую им в результате банкротства и, поскольку я конструктор-дизайнер женской одежды, показать мне помещение и оборудование, в существование которых вообще трудно было поверить.

У меня уже сложилось об Анджее определённое впечатление, Кристина же была его преданной подругой и сообщницей. Дешёвая приманка не сработала. Ехать я, естественно, отказалась и не только потому, что чувствовала опасность всеми фибрами души моей, но ещё и потому, что хотела, наконец, вменить себе один из принципов – элементарную осторожность. Мне казалось, что в их буйном воображении я хожу, обклеенная долларами с головы до пят и что, выехав из пункта «А», мне определённо не доехать живой до пункта «B». Наконец-то, я поняла, что так настораживало в них с самого начала, ещё раз убеждаясь, что первое впечатление – это импульс внутреннего голоса.

Рано утром следующего дня, темнокожая хозяйка ворвалась ко мне с похмелья и вся взъерошенная, попросив взаймы сто долларов.

– Я заплатила вам огромную сумму за полгода вперёд.Оплата за месяц составляет больше, чем средняя зарплата поляка. Прошло только три недели, а у вас уже нет денег! Как же можно было так быстро истратить эту большую сумму?

– Мы отдали долги, – выдавила она из себя и, булькающезакашлялась, развалившись на диване и стиснув между пальцев неизменную сигарету.

– Позволь, а видеомагнитофон, а музыкальный центр, абесконечные коньяки, а водка, которая лилась рекой, а пиво, с которого вы начинаете свой день! Я понимаю, что это не моё дело, но ты же у меня просишь взаймы, поэтому, извини, я вынуждена была тебе это сказать.

Я замолчала, не зная, что делать, но немного подумав, решила дать, надеясь, что на какое-то время они оставят меня в покое. Вынула из сумки кошелёк с единственной стодолларовой бумажкой.

– Это у меня последние, возьми, – сказала я, протягиваяей деньги. Она взяла их со скептической усмешкой.

После рождественских и новогодних праздников, адвокат Стефан Гульчевски снова напомнил о своём существовании просьбой разделить с ним романтический ужин. На сей раз мы ужинали в огромном и весьма дорогом ресторане отеля «Мариотт». Он буквально сорил деньгами – каждая трапеза обходилась ему в кругленькую сумму, мне казалось, что при такой его расточительности сетования на низкую зарплату были простым брюзжанием.

Сверкающее великолепие ресторана подавляло. Несмотря на высокий класс этого заведения и роскошь, за которую нужно было платить слишком дорого – о чём свидетельствовали баснословные цены на блюда и вина, – зала была почти заполнена публикой, и редкий стол пустовал, утопая под пышной сервировкой в ожидании посетителей.

Я была в скромном вечернем платье из чёрного муара, вышитом чёрным бисером вокруг овального декольте.

– Это платье необыкновенно идёт тебе, – вздохнул он, какобычно, глядя на меня своим долгим горящим взглядом печальных глаз. – На тебя восхищённо смотрят почти все мужчины!

Он поднял бокал с красным вином: – Перламутровая белизна твоей кожи на чёрном фоне – это белая жемчужина, лежащая на чёрном бархате и кажущаяся ещё более перламутровой и белоснежной! Я хочу выпить за тебя!

Мы выпили за меня. Я скромно опускала глаза, когда он говорил мне комплименты.

И действительно, за его спиной чуть поодаль, за столом в полном одиночестве сидел человек с рыжеватой бородкой и усами и смотрел на меня пристальным пронзительным взглядом. Мне делалось всё более неуютно под прикованным ко мне сверлящим взором, и я старалась больше смотреть в свою тарелку.

– За твоей спиной сидит человек, который буквально при-гвоздил меня к стулу своим острым взглядом. Честно говоря, я устала находиться под таким неотрывным вниманием! – призналась я со смехом. – Но, умоляю тебя, не оглядывайся!

Но он всё-таки оглянулся, они посмотрели друг на друга, одновременно встали и с возгласами: «Сколько лет!» – сплелись в дружеском объятии.

– Мой однокурсник, старый друг, военный адвокат Вой-цех Зелински, – представил его Стефан.

Войцех Зелински приник к моей руке и, не выпуская её, опустился на свободный стул.

– Ну, ну, осторожнее, – поранишь руку даме! – пошутилСтефан, напоминая другу о моей маленькой ладони, всё ещё находящейся в его огромных лапищах.

Мы выпили за встречу и за старую дружбу. Войцех Зелински перебрался за наш столик. Старые друзья немного повспоминали о студенческих годах, затронули тему карьеры – один гражданского, другой военного адвоката, затем завязался спор относительно польского права.

Обширный зал наполнился звуками божественной музыки, которая лилась с возвышающегося балкона-эстрады, ограждённого низкой белой балюстрадой, скрывающей музыкантов.

– Дружище, позволь пригласить твою даму на танец! – вы-палил вдруг Войцех, обращаясь к приятелю и вставая.

Стефан только кивнул головой в знак согласия, наблюдая за мной исподлобья.

Мы танцевали молча. Войцех как-то нервно сжимал мою руку, а его глаза жадно шарили по моему лицу. Недоуменный вопрос застыл, так и не сорвавшись с уст, потому что волшебные звуки флейты лебяжьим пухом коснувшись уха, разорвали занавес времени и пространства, что позволило унестись мгновенно в высоты, живущие в воображении, забыв обо всём, и на несколько минут отодвинуть небеспричинную тревогу о туманной перспективе моего будущего.

У выхода из «Мариотта» на пологих мраморных ступенях угодливые швейцары в малиновых фраках расточали дежурные улыбки и предлагали свои услуги.

Было светло как днём – январская ночь искрилась от многоцветного каскада огней, мигающих реклам, на фоне яркого уличного освещения центра Варшавы, а многочисленные окна эксклюзивного отеля выливали в пространство ослепительные световые потоки.

Джентльмены вопросительно посмотрели на меня.

– Я неимоверно устала и хочу домой, – сухо произнесла я.

Подъехало такси; швейцар услужливо открыл двери машины и терпеливо ждал с застывшей подобострастной улыбкой.

– Я еду одна и прошу не волноваться. Я под надёжнойохраной пана таксиста, – отрезала я и уселась на заднее сидение, обратившись к таксисту с просьбой трогать.

Два моих воздыхателя остались стоять в недоумении, но только мгновение. Я обернулась и увидела, как они садятся в следующую подъехавшую машину.

Глава 11

Стефан Гульчевски впервые был у меня в гостях, впрочем, это оказалось и последним разом одновременно. Как каждая хозяйка, я мечтала приятно удивить гостя. Порылась в голове, чтобы припомнить какой-нибудь рецепт торта и усердно, с упоением корпела над созданием этого «кулинарного чуда» с самого раннего утра. И вот наконец, собрав воедино коржи и крем, бросила всю свою скромную фантазию на самую трудную часть – художественное оформление. Конечный результат был далёк от совершенства, но с точки зрения практичности я решила, что вкусовые качества определённо важнее визуальных.

Но мой гость не только разочаровал меня, отнесшись с подчёркнутым равнодушием к созданному мною произведению кулинарного искусства, но и заставил страдать моё уязвлённое самолюбие, когда безразличие на его лице сменилось кислой брезгливой миной при первом же брошенном им быстром взгляде на предмет моей гордости.

Он развалился на стуле в устало-ленивой позе. Его взгляд скользнул по комнате, поочерёдно останавливаясь на каждом предмете, но несколько дольше задерживаясь на коричневых чехлах, под которыми съёжилась от страха мягкая мебель, затем на шторах из того же материала, и его губы тронула критическая усмешка, что не отразилось на странной особенности глаз – при любом выражении лица всегда оставаться безудержно грустными.

Я безмолвно проглотила горькую пилюлю, дрожащими руками разлила по чашкам горячий ароматный кофе и разрезала торт.

– Угощайся, – сказала я и добавила, стараясь не думать отом, что я скверная хозяйка и законченная идиотка:

– Почему ты такой грустный сегодня, что случилось?

– Работа меня опустошила до дна, – вздохнул он, – я дол-жен отдохнуть, но нужно дотянуть до лета, до отпуска.

Он сел на любимого конька, рассказывая о своей изнуряющей работе. О том, как трудно принимать решения о помиловании матёрых преступников, получивших высшую меру наказания через повешение, заменённую совсем недавно на пожизненное заключение. О моральном опустошении, которое он испытывает, углубляясь в сухие бумаги, красноречиво рассказывающие о тяжких преступлениях, отклоняя или удовлетворяя слёзные прошения о помиловании, обвинённых высшим судом на крайнюю меру, обращённые к президенту.

– Президент всегда согласен с твоими решениями или от-казывает в некоторых? – поинтересовалась я.

– Он только подписывает готовые бумаги, полностью до-веряя моей профессиональной компетенции, – устало вымолвил он.

Видимо, исчерпав эту тему, он вдруг замолчал. Его грустный взгляд был прикован ко мне на какой-то момент – он будто взвешивал что-то, затем медленно изрёк:

– Мой друг Войцех Зелински, влюбился в тебя, как маль-чишка, и охотно женится на тебе, но он не знает, где тебя искать, ты так внезапно исчезла...

– А ты выступаешь в роли свахи! Я не совсем понимаю:значит, он просит моей руки через тебя, своего друга, не так ли?! – возмущённо воскликнула я.

– И так, и не совсем так. Он не знает об этом. Но беднягаочень влюблён в тебя, и у него есть одно преимущество: официально он свободен, а я – нет!

– Слово «wolny», написанное в твоём «доводе особистом»*, это что – блеф?

– Нет, это просто старый «довод», но я давно хотел тебесказать, что мне очень трудно с тобой общаться – ты не знаешь польского, а я не знаю русского. Потом, эта твоя зажатость... Наконец, я хочу интимных отношений, но ты отказываешься их принять, поэтому дальнейшие наши встречи

* польский внутренний паспорт.

не имеют смысла, и, вероятно, это – последняя, и есть ещё один момент: я люблю худеньких женщин, а ты несколько полновата для меня, – добавил он, пробежав по мне быстрым взглядом.

Это было уж слишком и казалось мне каким-то бредом, но в тот момент в дверь неожиданно позвонили, и я не успела ничего ответить.

Ну, кто бы это мог быть?!

Естественно, пани Кристина собственной персоной!

Я представила их друг другу, тень удивления пронеслась по её коричневому лицу – для неё было неожиданностью, что я имею «такого» знакомого: адвоката канцелярии самого президента Польши.

Роль женщины из высшего круга, которую она так старательно разыграла перед ним, ей удалась. Позднее, когда она шумно удалилась, он заверил меня, что это, бесспорно, женщина интеллигентная и образованная и определённо не сделает мне зла. Я не знаю, должны ли адвокаты быть психологами, но он глубоко ошибся, оценивая её таким образом.

Он моментально потерял всякий интерес ко мне и выглядел, как лопнувший воздушный шарик. Я с грустью подумала, что сон сбывается и наступил завершающий этап в нашей дружбе, которая так и не стала никогда любовью.

После его визита Анджей и Кристина немного умерили свой пыл и оставили дерзкую мысль вывезти меня куда-то за город, видимо, думая, что если я нахожусь под покровительством такой важной особы, то моё исчезновение не пройдёт им даром. Однако они загорелись новой идеей – уговаривали меня купить машину и создать с ними совместную фирму. И первое им удалось, потому что я и сама подумывала об этом, поскольку была особой предприимчивой, а бизнес без машины был тогда практически невозможен. Конечно, тот ужасный польский «Фиат» я купила под давлением Анджея. Автомобиль ёжился, припаркованный во дворе под моим окном, и, глядя на него, я с тоской вспоминала о своей «Ласточке». Купчая была оформлена на меня, но, чтобы поставить машину на учёт, я столкнулась с определёнными барьерами в польском праве и с бюрократизмом, царившим в законодательных органах, после чего окончательно оставила эту затею.

Молва, что у Кристины снимает квартиру русская, которая буквально сорит деньгами, разнеслась по всей округе и достигла ушей одного пана, имеющего свой продуктовый магазин. И этот пан, живущий в соседнем доме, изъявил желание познакомиться со мной, явившись ко мне домой в сопровождении Кристины. Он был выше среднего роста, выглядел лет на пятьдесят, был полноват, лысоват, из-под насупленных бровей сверкали светлые, глубоко посаженные, хитрые проницательные глазки, бородка – клинышком скрывала второй подбородок, а поникшие длинные выцветшие усы, прикрывая часть верхней губы, обрамляли рот, достигая бороды, старательно закрученными сосульками.

– Мечислав Мартиняк, владелец магазина, – представился он.

Пан Мечислав долго витиеватыми фразами распространялся о бизнесе, о том, что давно хочет работать с русскими, выйти на российский рынок, сулящий большие прибыли, что хотел бы иметь компаньона, хорошо знающего этот рынок и русский язык. Упомянул вскользь о том, что был в партнёрстве с одной русской женщиной, имел с ней совместные магазины, но, увы, случилось несчастье, и она погибла, о чём он глубоко сожалеет, и хотел бы приобрести снова достойного партнёра.

Что касается русского рынка, то я знала его досконально, и подумала: «Почему бы и нет, но нужно присмотреться к этому человеку, узнать его поближе».

Кристина наблюдала за нашей беседой с явным недовольством и ревностью, с трудом ею скрываемыми, но успокоилась, когда я пробормотала что-то неопределённое.

Пригласив меня посетить его магазин в ближайшее время, пан Мечислав удалился, оставив мне свою визитную карточку.

Столкнувшись два раза на праздничных званых ужинах с Вальдемаром, я частенько его встречала в самых неожиданных местах, и мне, в глубинах души, хотелось верить, что эти встречи случайны. Он низко кланялся, и мы перебрасывались пустыми фразами. Дошло до того, что наши «случайные» встречи стали закономерностью и происходили почти каждый день.

Вальдемар относился к фланирующим особям мужского пола, которые каждодневно собирались в огромные стаи и постоянно отирались под магазинами, торгующими алкоголем, или пивными барами. Все давно привыкли к этим несанкционированным митингам, да, видимо, и закон не запрещал, если полиция безучастно внимала явлению явно патологическому.

Вначале мне внушали страх эти бесцельно слоняющиеся стада парней и зрелых мужчин, но постепенно я выяснила, что они безвредны в светлое время суток. Однако наблюдать людей, прожигающих свою жизнь таким жалким способом и бродящих часто без определённой цели или же терпеливо ждущих, что кто-то, наконец, раскошелится на водку или на пиво для всей толпы – былокрайне неприятно. Большинство из них – алкоголики, а столь активное собирание в толпы, – всего-навсего определённый способ попрошайничества и своеобразного общения с себе подобными, который и по сей день существует в Польше.

На следующий день я вошла в магазинчик пана Мечислава, пройдя под перекрёстным огнём взглядов десяти пьяниц, тоскливо стоящих по обе стороны от входа.

Пан Мечислав был за прилавком и обслуживал покупательницу, заметив меня, расплылся в улыбке.

– День добрый, пани Вероника! – воскликнул он и весь залоснился от удовольствия.

Пока он был занят, я обвела взглядом магазин – небольшой, но достаточно вместительный, с разумно использованной площадью. Посередине белел морозильный шкаф для мороженного со стеклянной витриной. Вокруг – разнообразные продовольственные товары, с красующимися на них ценниками, расставленные на белых стеллажах, достающих до потолка, по ту сторону прилавка виднелась коричневая приоткрытая дверь в подсобное помещение.

Получив положенную ей сдачу, пожилая женщина, волоча тяжёлую сумку, направилась к выходу.

Пан Мечислав вышел из-за прилавка и поцеловал мою руку. Мы поговорили о чём-то, затем он продолжил начатый ещё вчера разговор, что хочет иметь партнёра с деньгами, чтобы расширить бизнес, предложил обсудить кое-какие вопросы у него дома, заверил, что его жена, женщина тёплая и приветливая, будет рада со мной познакомиться.

Мы договорились встретиться на следующий день. Купив кое-какие продукты, я вышла из магазина.

В группе обивающихся без дела пьяниц, стоял Вальдемар. Заметив меня, он подбежал и предложил донести мою сумку с продуктами хотя бы до подъезда. Он так убедительно настаивал, что мне ничего не оставалось, как только согласиться. А возле подъезда он заявил, что считает своим долгом донести эту тяжесть до моей двери.

На следующий день было воскресенье. Пан Мечислав по воскресеньям магазина не открывал, поскольку был католиком. Настоящий католик в воскресные дни не работает, а исправно ходит в костёл к дневной мессе. Но католическая вера не помешала пану Мечиславу назначить нашу деловую встречу у него дома именно в воскресенье.

Его жена была похожа на маленького прирученного домашнего зверька с затравленным взглядом, а её имя – Леонарда, производное от «царя зверей», совсем не подходило к её скрюченной тщедушной фигурке и измождённому лицу, на котором не только полностью отсутствовали следы былой красоты, но оно было лишено даже минимальной привлекательности. Такие лица встречаются не часто, и их нельзя забыть, они впечатляют своей уникальной безликостью.

Пан Мечислав представил меня. За вежливостью, с которой она со мной поздоровалась, скрывалось нечто большее, чем настороженность и желание разгадать истинную причину моего появления. Казалось, что эта женщина носит в себе великое горе, но, покорившись судьбе, готова принимать её новые и новые удары, считая их неумолимым роком и не желая им противиться. Её худенькая фигурка с впалой грудью появилась и сразу же бесшумно исчезла гдето, а пан Мечислав пригласил меня в уютную и чистую гостиную.

Я почувствовала внутренний дискомфорт от впечатления, произведённого на меня его женой, и пыталась угадать, что могло быть причиной её внутренней драмы. Между ними был несопоставимо резкий контраст, редко наблюдаемый в супружеских парах: пан Мечислав выглядел ухоженным и самодовольным, а она – словно наложница-служанка, добровольно заточённая в неволе. «Наверное, он деспот», – подумала я, стараясь поймать его постоянно ускользающий взгляд.

Есть люди, чей взгляд ищет точку опоры на предметах неодушевлённых и никогда не устремлён прямо на вас, эти люди боятся, что в их глазах вы прочтёте нечто большее, чем они бы хотели поведать о себе.

Пан Мечислав задавал мне вопросы осторожно, словно прощупывая грунт, на котором я стою. Его интересовало, откуда я и каковы мои цели. Я рассказала ему о своём крае, немного о себе и о своей профессии.

Я посчитала, что я достаточно отвечала на его вопросы, и заработала право на свой собственный, который интересовал меня не из праздного любопытства. Что-то не давало мне покоя в этой истории с погибшей так внезапно русской женщиной, которая была партнёром пана Мечислава.

– Пан Мечислав, а при каких обстоятельствах погибла вашапартнёрша? – спросила я, снова безрезультатно пытаясь перехватить его взгляд.

– А... Инга… Это был несчастный случай: она и её любов-ник отравились алкоголем...

Его голос дрогнул, а взгляд вперился в клочок неба за окном, словно в безмолвной скорби по безвременно ушедшей.

Его жена вдруг так неожиданно и бесшумно выросла передо мной с подносом в руках, что я раскрыла рот от удивления, мне показалось, что она материализовалась и, поставив поднос на стол, тотчас же растворится в пространстве, исчезнув так же, как появилась. Я уставилась на неё, чтобы не пропустить этот интересный момент, но она юркнула в дверь, беззвучно прикрыв её за собой.

На мельхиоровом подносе дымились две чашки с чёрным кофе и стояла тарелка с какими-то тартинками.

Пан Мечислав, казалось, не заметил внезапного появления и исчезновения своей супруги, вдавленный в винтовое кресло, но, повернувшись, нисколько не удивился появлению подноса и только переставил стоящие на нём предметы на стол.

– Где похоронили Ингу – в Польше или в России? – спро-сила я, совсем не надеясь что-либо ещё вытянуть из него.

– Она была одинока, некому было сообщить о её смерти,поэтому она похоронена здесь, в Польше, – глухо произнёс он.

Я пыталась хотя бы ненароком поймать его взгляд и прочесть в его глазах, что же он чувствует в этот момент, но – тщетно.

Считая свой визит затянувшимся, я взвешивала – удобно ли попрощаться сейчас же. Мне захотелось уйти, но он неожиданно заговорил о хозяевах снимаемой мною квартиры.

Пан Мечислав и Кристина были родом из одного и того же местечка – Плоцк, да и жили они по соседству достаточно долго. Жизнь Кристины, начиная с бурной молодости, была известна пану Мечиславу в мельчайших интимных подробностях; её основной профессией долгое время была проституция. Анджей – личность дерзкая и опасная. В Варшаве о нём никто ничего не знает. Какой именно багаж криминального прошлого носил этот человек, было тайной.

Пан Мечислав так горячо и убедительно просил меня быть осторожной с этими бесчестными людьми, что меня на какой-то момент обуял страх. Более того, он называл их коварными обманщиками и злодеями, давал наставления, просил во всём рассчитывать на его помощь и предложил покровительство и партнёрство – присоединиться к его бизнесу, внеся определённый капитал. Советовал, что если я хочу жить в этой стране, то разумно будет выйти замуж за поляка, приобретая, таким образом, вид на жительство.

Насчёт партнёрства я обещала подумать, а вот рассказ пана Мечислова был только подтверждением моих догадок относительно прошлого людей, с которыми свела меня злая судьбина.

Я вышла от пана Мечислава в окончательно удручённом состоянии, на какое-то время забыв о погибшей Инге. Мне нужно было подумать о себе, поскольку я остро чувствовала, что тучи надо мной сгущаются.

Глава 12

Была уже середина января, но в воздухе висела осень или преддверие весны. Странное ощущение для человека, который изнывал под гнётом долгих нескончаемых зим, оказаться в стране, где зимой вовсе не чувствуется её присутствия: нет холодов, метелей, резких перепадов температуры, отсутствует понятие «буран» и «пурга».

Я не была подготовлена для такой погоды. Часто шли моросящие или проливные дожди, и моя каракулевая шубка от постоянного непросыхания стала превращаться в лохмотья, которые я зашивала и даже подклеивала, терпеливо борясь с этим разрушительным процессом. Ничего другого взамен я купить не могла, поскольку мои средства оскудели, но я боялась даже себе самой в этом признаться, тем более пану

Мечиславу, который так страстно желал видеть меня своим партнёром по бизнесу. Поэтому я подписала с ним контракт на малую сумму, плюс отдала ему в пользование этот злосчастный «Фиат», купленный под давлением Кристины и Анджея, и мы договорились, что это всего-навсего вступительный взнос, ну а потом, со временем, я постараюсь вложить больший капитал. Впрочем, это была его собственная идея: он, благодаря моим жалким капиталовложениям, увеличит товарооборот, а половина от прибыли будет выдаваться мне в качестве зарплаты ежемесячно.

Я не собиралась контролировать пана Мечислава, я была не только не в состоянии это сделать, но это даже не приходило мне в голову, так как я целиком полагалась на его честность и порядочность, в которых не сомневалась ни на минуту. В моём воображении он был образцовым человеком и семьянином, а некоторые странности в его поведении, я объясняла последствием двух трагических случайностей, унёсших жизни двух близких ему людей: его собственной дочери и Инги – женщины, с которой он сотрудничал. Я не знала, которое из событий произошло первым, но тогда это не имело для меня особенного значения, пана Мечислава я просто жалела как человека пережившего две жизненные драмы. Теперь я понимала, почему его жена так безутешна в своём горе.

Однажды вечером в мою дверь позвонили. На пороге стоял Вальдемар. Он спросил, можно ли войти ко мне, так как он должен сообщить мне нечто важное для меня. Я утвердительно кивнула, и он переступил порог. Это был его первый и неожиданный для меня визит. Он снял плащ, и я пригласила его в комнату.

– Нельзя ли чашечку чая? – спросил он.

Я ответила утвердительно и пошла на кухню – вскипятить воду и приготовить что-нибудь к чаю.

Начинался выпуск польских телевизионных вечерних новостей. Я поставила на стол всё, что имелось в моём холодильнике, принесла чашки с горячим чаем.

Вальдемар набросился на еду с необыкновенным аппетитом, приговаривая, что нет ничего лучшего, чем выпить чашечку горячей herbaty*. Он просидел около часа, но так и не приступил к теме, которая привела его ко мне.

Вдруг входная дверь сотряслась от удара чего-то металлического и тяжёлого. Кто-то неистово колотил по моей двери огромным металлическим предметом с такой страшной силой, что, казалось, она вот-вот сорвётся с петель или же в ней проломят дыру. Мы с Вальдемаром посмотрели друг на друга. Я на него – беспомощно и умоляюще, а его лицо моментально изобразило гнев, и в перерывах между грохотом ударов, я услышала, как заскрежетали его зубы.

Мы подбежали к двери. Он повернул ключ в замке. Дверь, сотрясаясь, распахнулась, и я, выглянув из-за его широкой спины, увидела искажённое ненавистью лицо Анджея, его руки, замахнувшись в очередной раз, чтобы обрушить сокрушительный удар, держали... топор.

Это была немая сцена: их взгляды скрестились, как две рапиры в немом поединке. Вальдемар смотрел на него с превосходством лидера, а выражение лица Анджея менялось на глазах: ненависть и злоба обернулись в покорность и кротость. От его воинственности не осталось и следа, он был укрощён взглядом. Его руки, держащие смертоносное орудие, опустились, взгляд потупился, и он медленно побрёл прочь.

Вооружившись топором, Анджей пришёл воевать с беспомощной безоружной женщиной, но не осмелился сразиться с мужчиной.

– Боже мой, – я закрыла лицо руками, трепеща от страха, боясь представить, что бы было, если бы не Вальдемар, случайно пришедший ко мне по какому-то важному делу.

Плачу я очень редко, но тогда я дала волю слезам. Из моей груди вырывались надрывные всхлипывания, а голова уткнулась в широкую грудь моего спасителя. Он поцеловал меня

* Так поляки называют чай.

в волосы и вытер слёзы оказавшимся под рукой кухонным полотенцем.

– Ну, ну, хватит, не плачь. Он больше не посмеет даже дёр-нуться, а я останусь и буду охранять тебя.

– Да, конечно, останься, – пролепетала я, стараясь успо-коиться, но это было так трудно.

Рыдания постепенно утихали, но всё ещё бурными потоками лились из глаз теперь уже тихие слёзы.

«Что же будет?» – пронеслось в глубине сознания.

Я была вынуждена принять предложение Вальдемара и оставить его у себя, потому что, боясь Анджея сначала чисто инстинктивно, я ощутила теперь реальную физическую угрозу не только для своего здоровья, но и для жизни. Но дело в том, что своего защитника Вальдемара я тоже боялась и не доверяла ему, сомневалась в благородстве его порывов.

«Если он даже влюблён в меня, я всё равно не смогу дать ему ответного чувства, и рано или поздно созреет конфликтная ситуация, о последствиях которой можно только догадываться. Такого лоботряса (как охарактеризовал его пан Мечислав) я не смогу полюбить никогда, я могу быть только благодарна ему за своё спасение, но каким образом я отблагодарю его?

Почему он пришёл, что он хочет от меня? Какую цель он преследует? Если я не приму предлагаемые им услуги, существует опасность приобрести ещё одного врага и, быть может, более грозного и беспощадного, но и, находясь рядом со мной и делая вид, что охраняет меня, он на самом деле будет поджидать удобный для внезапного нападения момент!» – такие мысли хаотично роились в моей голове.

Я вдруг вспомнила сон, виденный накануне. На меня нёсся бык. Всё моё существо трепетало от панического страха, но я не могла двинуться с места, а бык приближался с намерением сокрушить меня, словно я была красной тряпкой, и уже довольно отчётливо были видны его огромные рога, приготовленные для удара. Неожиданно появился другой бык, и я молниеносно оказалась сидящей на нём верхом, словно на лошади без седла, держась обеими руками за его мощные рога. Казалось, эти два самца сплетутся в жестокой схватке не на жизнь, а на смерть, но совершенно неожиданно бык, который хотел меня уничтожить, остановился и пристыженно опустил голову, превратившись затем в дрожащего от страха кролика, поджавшего длинные уши. Я проснулась в холодном поту, сердце моё бешено колотилось.

Теперь я понимала, что означал этот вещий сон. Источник снов предупреждает меня всякий раз о событии значимом, которое должно произойти в моей жизни. И на сей раз я была предупреждена кем-то, хоть и с помощью символов, но исход ситуации был ясен: бык – животное, символизирующее опасность и страх, превращается в робкое и трусливое существо – кролика.

– Вальдемар, ну скажи мне, что я сделала не так? Что такожесточило его против меня? – простонала я, всё ещё всхлипывая.

– Ты не сделала ничего плохого, ты просто не оправдалаих надежд, отказавшись быть источником вечного вымогательства. Это твоя единственная вина. Но главная причина – ты стала сотрудничать с паном Мечиславом.

– Но неужели, снимая у них квартиру, я автоматически ли-шаюсь свободы и права делать то, что я хочу, а они приобрели надо мной шефство и будут решать за меня всё без исключения и контролировать все мои поступки? Я и так живу тихо, как серая мышка!

Он расхохотался. Я впервые видела, как он смеётся, раньше мне казалось, что он не умеет смеяться от души, что дать волю хохоту могут только натуры широкие и открытые для радости, имеющие тёплую душу. Я считала, что натуры чёрствые и холодные, каковым был Вальдемар, не смеются никогда, но это оказалось не совсем так. Впрочем, это был первый и последний раз, я больше никогда не слышала его смеха.

– Вальдемар, кто ты? Почему он так боится тебя? – спро-сила я удивлённо.

Его лицо вновь приняло то холодное выражение, что так настораживало в нём. Глаза излучали циничную холодность. Мгновение он словно раздумывал, признаться ли мне в той страшной правде, которую носил в себе, а я, вся трепеща, боялась её услышать; он понимал, что не должен произносить её вслух.

– Тебе не нужно это знать! – отрезал он, давая понять, чтоподобные вопросы неуместны, и в его голосе зазвучали резкие нотки.

Глава 13

Неожиданно я приобрела телохранителя, посланного кемто в нужный момент, чтобы быть спасённой от верной гибели. И если небом ниспослан был именно Вальдемар, то, несомненно, на тот момент времени никто другой не мог выполнить эту функцию лучше, чем он.

Из ряда вон выходящее событие, произошедшее накануне, поглотило вопрос: какое же важное сообщение или дело привело его в мой дом? Об этом я спросила Вальдемара только на следующий день утром.

– Я пришёл сказать, что люблю тебя, – ответил он, метнувбыстрый взгляд, проверяя, какое действие производит сказанное.

Признание в любви прозвучало издевательски. Слова, идущие от сердца, не произносят так, словно режа ими воздух. Создалось напряжение, которое нечем было разрядить. Он уже стоял одетый у порога, намереваясь выйти.

– Куда ты идёшь так рано? – спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

На мгновение замявшись, он стоял в нерешительности, словно взвешивая, что ответить.

– По делам, – процедили стиснутые губы, а их владелецтотчас же исчез за дверью.

Потянулись дни, которые я вспоминаю с леденящим сердце страхом и только сейчас, по прошествии времени, понимаю по какому острому лезвию я ходила, какая страшная и необратимая печальная драма могла разыграться каждую минуту или даже мгновение.

Вальдемар просыпался очень рано и около шести часов утра выходил из дома, словно был кем-то запрограммирован, или же в его голове было вмонтировано специальное будящее устройство, причём, это происходило ежедневно, невзирая на выходные. Конечно же, он не работал и не числился нигде на службе, что было предметом его гордости, о чём он самодовольно любил повторять, что является человеком свободным, вкладывая в слово «свобода», что-то своё личное. Появлялся он, исключительно, чтобы утолить голод и выспаться, причём, всегда пьяный и мрачный до злости. Можно было только догадываться куда он ходит ежедневно, вставая ни свет ни заря, пробуждаясь в одно и то же время.

Дня два ему удалось продержаться в добром расположении духа, но потом он устал притворяться и дал волю своему истинному мрачному нраву – большую часть времени был понур, молчалив и пьян.

Как-то вечером, буквально ввалившись в прихожую и едва держась на ногах, он сразу же упал на диван одетым. Мне показалось, что он уснул, но прошло минут двадцать, и его тело вдруг забилось в эпилептических конвульсиях: оно дёргалось и подскакивало, периодически мощно напрягаясь, вытягивалось; зубы выстукивали лихорадочную дробь; глаза закатились.

Первой мыслью было вызвать скорую помощь, но сначала я решилась попробовать помочь больному сама – схватила карандаш с гладким округлым концом и давила, массируя точки на теле, под механическим воздействием расслабляющие судороги мышц. Я терпеливо трудилась, в то время как он был безучастен к процедурам, находясь в обморочно-алкогольном состоянии. Моё усердие воздалось сторицей – конвульсии стали реже и, наконец, совсем прекратились. Он затих, но глаз так и не открыл, и только ровное дыхание свидетельствовало о том, что в его обмякшем теле тлеет жизнь.

Что бы было, если бы я не сделала массаж активных точек? Была ли это какая-то серьёзная болезнь или случайный приступ, вызванный скоплением большого количества алкоголя в крови я не знала. Главным было то, что приступ миновал.

Всю ночь я не могла уснуть, бодрствуя, чтобы в любой момент прийти ему на помощь, но приступ не повторился. Моему удивлению не было границ, когда перед шестью часами он зашевелился, пробуждаясь, как обычно, в то же самое время, – чернее тучи, исчезнув на четверть часа в ванной комнате, потом оделся, намереваясь выйти.

– Вальдемар, мне кажется, тебе нужно остаться дома сегодня! Ты знаешь, что произошло вчера? У тебя был приступ падучей болезни! – вскричала я с благими намерениями, загораживая собой входную дверь.

То, что я сообщила, вовсе не удивило его, он молча отстранил меня, злобно заскрежетав зубами и, повернув ключ в дверном замке, вышел.

Я была настолько наивна, что поначалу пыталась направить его на путь истинный путём разных воспитательно-педагогических приёмов, но он огрызался и грозил, что если я не прекращу нытьё, то может разыграться большая трагедия. Какую трагедию он туманно обещал, я до сих пор не знаю. В конце концов, я поняла, что мои старания бесполезны – ничего нельзя изменить, потому что этот образ жизни вполне осознанно выбран им самим.

Приступы эпилепсии у Вальдемара периодически повторялись и, каждый раз массируя нужные точки, я боролась с его болезнью, усмиряя тело, но он никогда даже не поблагодарил меня за это, избегая этой темы, словно её вовсе не существовало.

Однажды он попросил меня сыграть роль его невесты.

– Согласись пойти к моим родителям в гости. Я хочу пред-ставить тебя им, как мою наречённую. Я очень люблю свою маму и хочу, чтобы она порадовалась. Ей так хочется, чтобы я женился! Сделай то, о чём я прошу! Я буду очень благодарен тебе.

Говоря о своей маме, он добрел, и его лицо теплело. Любовь к маме – черта положительная, но путём лжи доставить маме радость...

– Придумай другие способы, чтобы порадовать свою маму!Ну, предположим, я приду на смотрины в качестве твоей невесты, что ты потом скажешь своей маме? Ведь ни невестой, ни женой твоей, я не стану никогда! – выпалила я по неосторожности.

Если бы я не была нужна ему в этот момент для определённой цели, то неизвестно, чем бы всё закончилось, потому что видно было, как он подавил приступ злости, но ограничился тем, что заскрежетал зубами.

Скрежет его зубов я слышала каждый день. Это означало, что он в гневе. Понимая, что силой в этом случае действовать бесполезно, и подавив в себе ярость, он долго умолял меня, прибегая к множеству аргументов, нащупывая слабую сентиментальную струну, и ему это удалось. Я согласилась.

Но что я наделала! Обрекла себя на страдания и жалость к матери, когда увидела её, довольную и сияющую от счастья, что сын, наконец, имеет невесту! Она поцеловала меня и всплакнула от радости, давая понять, что принимает в свою семью.

Терзала совесть, но я пыталась уговаривать себя в душе, что, несомненно, это святая ложь во благо. Как могла, играла я эту гнусную роль, отмалчиваясь и изумлённо слушая враньё Вальдемара, поняв вдруг до конца, каким ничтожеством он был, чувствуя себя соучастницей грязного преступления.

Все трагедии, перенесённые мною в жизни, поблёкли в тот момент перед трагедией несчастной обманутой матери.

На душе было гаденько и тоскливо, и я считала минуты пребывания в этой семье, показавшиеся мне часами. Роль отъявленного негодяя – в кино или театре – ничто по сравнению с ролью, которую мне выпало сыграть в жизни, вводя в счастливое заблуждение мать Вальдемара!

Мне стало значительно легче, когда представление было окончено, когда я оказалась на улице и с жадностью хлебнула свежий вечерний воздух.

Вальдемар стыдился взглянуть мне в глаза. Что-то от человека в нём, безусловно, осталось, если проблески элементарной совести пробудились в нём, хоть и угасли мгновенно, погашенные злостью и алкогольным голодом. Я второй раз видела этого человека почти трезвым, впервые – в тот вечер, о котором я не могла вспоминать без содрогания.

В знак благодарности и признательности за своё спасение, я подарила Вальдемару золотую цепочку с золотым католическим крестиком и уже дня три не видела этого украшения на его шее.

– Почему ты не носишь цепочку и крестик?

– Это моё дело! – зло огрызнулся он.

– Покажи, что у тебя это есть! – потребовала я. – Иначе яподумаю, что ты продал мой подарок!

Он рассвирепел, заскрипел зубами и замахнулся на меня. Его рука, сжатая в кулак, повисла в воздухе, но он, чтобы хоть на чём-то выместить накопившуюся беспричинную злобу, яростно ударил кулаком о дверной косяк. Конечно же, он продал подаренное мной золото, а вырученные деньги просто-напросто пропил. В Варшаве было бесчисленное множество ломбардов, где можно было быстро реализовать любые золотые украшения, как лом.

Вальдемар становился всё более и более агрессивен. Было невыносимо и очень рискованно жить с ним под одной крышей. Я презирала его и поделать с этим ничего не могла, настолько он был мне отвратителен. Его нутро было чёрным и гнилым и в прямом, и в переносном смысле.

«Завтра же выставлю его отсюда, если даже это будет стоить мне многого». Нервы были на пределе, и я мечтала, чтобы настало светлое послезавтра, когда я буду избавлена от необходимости вообще его видеть.

Томясь под одной крышей с Вальдемаром, я всё время боялась за содержимое своей сумочки, где за подкладкой было спрятано то, что отложила на чёрный день, и эта небольшая сумма была моей последней надеждой выжить в чужой стране. Если остаться без гроша здесь на чужбине... Я гнала подобные мысли. Доллары за подкладкой совсем не прощупывались, поэтому я оставляла сумку на виду – она постоянно лежала, будто небрежно брошенная, на серванте. Была уверенность, что он уже давно проверил её содержимое, я даже знала, когда это произошло, так как, когда я жила в экстремальных условиях, моя интуиция обострилась до возможного максимума. Конечно же, сумку можно было украсть и выпотрошить где-нибудь на улице, догадайся он... В квартире я это спрятать не могла, потому что Кристина, владея всеми ключами, улучив момент, могла беспрепятственно войти и проверить каждый закуток.

Наступило завтра, ожидаемое всю ночь, после долгого бесконечного лежания с закрытыми глазами. Прислушиваясь к каждому шороху, я отчётливо услышала, как Вальдемар пробудившись, прошлёпал в сторону ванной комнаты; по раздающимся характерным шорохам, определила, что он уже почти одет, встала, как ни в чём не бывало, чтобы закрыть за ним входную дверь, и когда, наконец, дверь захлопнулась, повернув ключ в замке, нырнула снова в кровать и, с наслаждением расслабившись, уснула.

Проснулась около двенадцати и поскорее вышла из дома, чтобы поймать Вальдемара возле магазина пана Мечислава. Соглашаясь на услуги Вальдемара в качестве сторожевого пса, я не знала, что пёс окажется кусачим, поэтому хотела отказать ему в присутствии пана Мечислава.

Вальдемар стоял в группе нескольких пьяниц у магазина. Он пребывал в своём обычном полупьяном состоянии и держал в руках бутылку с пивом.

– Вальдемар, войдём в магазин, мне нужно поговорить стобой! – обратилась я к нему.

Он появился значительно позже, наверное, допивал своё пиво; по его выражению лица было видно, что он ни о чём не догадывается. Пока он медлил, быстро сунула сумочку под прилавок и рассказала пану Мечиславу, что Вальдемар очень опасен, что я его боюсь и хочу, чтобы он сию минуту забрал свои вещи, что жизнь с ним под одной крышей просто невыносима.

– Вальдемар, я разрываю наш словесный контракт! Я при-выкла и хочу жить одна, не обижайся на меня, – сказала я, не зная, каким образом ещё мотивировать своё решение. – Идём, я отдам тебе твои вещи, они уже собраны.

Направившись к выходу, слышала его шаркающие шаги рядом, но на него не смотрела, будучи уверена – он уже давно заметил, что, войдя в магазин со своей неизменной сумкой, я вышла без неё. Он понял, что обведён вокруг пальца, но я не знала, какой мерзкий план зреет в его голове.

Мы молчали. Всё так же молча подошли к дому и, войдя в вестибюль, приблизились к лифту. Чувствовалось, что он интенсивно думает о чём-то.

«О чём он так напряженно думает? Какой план вынашивает его голова? Убить меня он не посмеет – слишком много свидетелей видело нас, как и куда мы пошли вместе, и я при пане Мечиславе объявила, что именно намереваюсь сделать».

«Что он предпримет?» – глодала и лихорадила мысль, когда мы вошли в лифт и оказались в одном, тесно замкнутом пространстве, двери лифта автоматически задвинулись, он надавил на кнопку «10», вместо «4», и лифт медленно поехал вверх.

Он тотчас же сделал молниеносное движение, и я почувствовала острое лезвие ножа у гортани. Боясь пошевелиться, отчётливо осознавала, что нож может впиться в моё горло каждую долю секунды.

– Что ты хочешь, Вальдемар? – произнесла я как можноспокойнее.

Он не ответил, а его свободная левая рука скользнула за воротник моей шубки и под шарфом нащупала толстую золотую цепь с кулоном из чёрной матово-прозрачной яшмы в прекраснейшей золотой оправе – мою гордость. И он с силой потянул её к себе так, что цепь больно впилась в шею.

«Эта цепь никогда не порвётся, она слишком толстая, она может разрезать кожу, мышцы тела, но звенья никогда не разомкнутся – слишком хороша работа», – пульсировало в сознании.

– Ах, это, – засмеялась я, хотя, в груди бушевала ярость,страшно хотелось в этот момент быть сильной, ловкой и победить коварного противника. – Нужно было сразу так и сказать, что ты хочешь взять моё золото! Зачем приставлять нож к горлу! Убери нож, ведь ты не знаешь, как это расстёгивается! Если цепь будет разорвана, ты не сможешь её продать!

Это показалось ему веским аргументом, он опустил нож, давая мне возможность расстегнуть цепь, которая вместе с кулоном тотчас исчезла в его глубоких карманах, а он тут же потянул за брильянтовые серьги, которые, я также поспешила расстегнуть сама. Я следила за ножом, находящимся в его руках, а он уже сдирал перстень с моего пальца. Перстень посверкивал в его грязных руках, когда я выкрикнула слова мгновенной реакции – это были мысли вслух безо всякой надежды:

– Это перстень моей мамы, и единственная память о ней!

И тогда он сделал совершенно неожиданную вещь, надел обратно мне на палец перстень, который так остервенело срывал несколько секунд ранее, и вожделённо приложил к нему свои мерзкие губы в благоговейном поцелуе.

– Память о матери – для меня святое! – с поклоном про-возгласил он.

Двери остановившегося лифта, открылись, я так ждала этого момента и поспешила выскочить из мышеловки, где только что разыгралась драматическая сцена ограбления с сентиментальным финалом. Опасаясь преследования, хотела взывать о помощи, но погони не последовало. Грабитель остался в лифте и, по-видимому, совсем не намеревался оттуда выйти, он только крикнул, прежде чем двери захлопнулись, и лифт загудел, поехав вниз:

– А сумку с вещами оставь в магазине пана Мечислава!

Глава 14

Когда прошла радость избавления от Вальдемара столь высокой ценой, я содрогалась и приходила в трепет при воспоминании о пережитом ощущении соприкосновения острого лезвия ножа с моей шеей. Росло негодование и презрение к нему, а собственное бессилие и незащищённость бросали меня в состояние безысходности и ужаса перед неизвестностью и заставляли глубоко страдать. Временами меня окутывала чёрная тоска, сменяющаяся тягомотной печалью, если, конечно, два эти чувства – не совсем одно и то же.

Моего золота мне было нисколько не жаль, но свершившийся акт насилия был так омерзителен и гадок, что я чувствовала себя так, словно не только мою душу, но и всю меня с головы до пят вымазали чем-то липким, грязным и дурно пахнущим. Мне всегда были смешны мерзкие поступки людей, лишённых совести, чести и элементарной человеческой порядочности. Иногда было их откровенно жаль, были чужды их духовные установки, а их искажённое мировосприятие ассоциировалось с расстроенным воображением души, заблудшей в лабиринтах комнат кривых зеркал.

В экстремальной ситуации рядом с человеком, от которого исходили отнюдь не флюиды добра, я начисто забыла о существовании чёрной владелицы жилплощади, в прошлом – «ночной бабочки», напустившей на себя личину добропорядочной мужней жены, и её сожителя – кровожадного монстра в образе человека, которого мой источник снов охарактеризовал как рогатого быка.

Пока у меня жил Вальдемар, они оставили меня в покое и не показывали даже носа, но как только они узнают, что он выдворен мною, события могут начать развиваться совершенно непредсказуемо. Поэтому я надеялась поговорить с Кристиной чисто по-женски, ведь мне совсем не с кем было поделиться, поговорить по душам, конечно, кроме пана Мечислава, который, как мне казалось, был моим единственным доброжелателем. Мне хотелось простого человеческого сочувствия, понимания и выяснения ситуации. Свирепость Анджея, его внезапное ожесточение против меня, не имело ни малейшего основания, так как я всегда была с ним предельно вежлива и учтива. Когда я прокручивала прошлые события, то не могла припомнить, чтобы мы даже разговаривали когда-нибудь на высоких тонах.

Я стояла возле двери, и не решалась нажать на кнопку звонка, и, как тогда, в первый раз, уговаривала себя сделать это. Двери мне открыла Кристина, заметно опухшая и дрожащая от очередной пьянки.

– Можно к тебе войти? – спросила я, не переступая поро-га. – Мне нужно поговорить с тобой, но если ты больна, я приду в другой раз, – добавила я, изучая её выражение лица и реакцию на моё появление, поскольку мы не виделись недели две. Но на её чёрной физиономии ничего нельзя было прочесть, кроме физического страдания, поэтому у неё не было сил дать волю ненависти, которую она, без сомнения, испытывала ко мне.

– Войди, – буркнула она и, сгорбившись прошаркала к кро-вати. Её тяжёлая грудь, всегда поддерживаемая бюстгальтером, теперь беспомощно висела под ночной сорочкой и медленно телепалась в такт тяжёлой поступи шагов.

К счастью, Анджея дома не оказалось; я облегчённо вздохнула, так как предпочитала своих врагов порознь, нежели вместе. Кристина плюхнулась в постель, и я поняла, что разговора по душам не получится, хотя от её прежней воинственности и напыщенности не осталось и следа, и пока она прикуривала сигарету, я размышляла о том, когда же человек правдив: пребывая в добром здравии, или терпя геенну ада?

Я заговорила, так как нужно было чем-то заполнить молчание, проявляя сострадание её самочувствию, затем дипломатично напомнила ей, как она когда-то горячо убеждала меня в том, что мы будем подругами, и попросила объяснить причину агрессивного поведения Анджея, но она только прятала глаза.

– Вальдемар живёт у тебя? – спросила она, пропуская мимоушей мои приязненные усилия.

– Нет, и уже давно, он охранял меня от твоего мужа, кото-рый тоже, кстати, обещал быть доброжелательным ко мне, но Вальдемар оказался вором – он украл у меня моё золото! – призналась я в надежде снискать её сочувствие.

Но она только криво и цинично усмехалась, и пока я была в ударе и упражнялась в красноречии на смешанном языке, старательно подбирая польские слова, не заметила, что её грудь оголена, а поза развалившегося ленивого тела – профессионально вызывающа. Я встала, извинилась и направилась к выходу. За спиной послышался её зловещий шёпот, но слов я не разобрала. Это было похоже на грозное шипение усталой гремучей змеи, ретировавшейся в кусты, чтобы затаиться.

Ничего утешительного для себя я не услышала. Её зловещее шипение, безусловно, являлось дурным предзнаменование, но я почему-то воспрянула духом, и моё настроение переменилось – я обрела вдруг успокоение и умиротворение. Изменить я ничего не могла, я просто ждала дальнейших событий с каким-то подъёмом и азартом игрока, желающего либо вкусить до конца сладость победы, либо достойно перенести горечь поражения.

Глава 15

Мне хочется рассказать о двух людях, образы которых поблёкли в моей памяти от времени или, быть может, оттого, что я слишком много на протяжении лет вспоминала о тех, кто ранил меня или задел настолько болезненно. Анализируя их отвратительные поступки, я мало вспоминала о тех, кто пытался спасать меня, относился ко мне, как подобает честному человеку, а иногда действительно спасал от своих же соотечественников. Я не могу и не имею права быть неблагодарной по отношению к этим прекрасным, простым людям! Я не хочу, чтобы добро забывалось, а зло растлевало, поскольку это и есть его главнейшая задача. Невозможно забыть зла, но думать нужно только о добре!

У пана Мечислава работала продавцом худенькая женщина, примерно моих лет, с прелестной стрижкой «под мальчика», которая необыкновенно шла ей. Она была очаровательна. Её весёлость и всепрощающая жизнерадостность подкупали, а ярко выраженная воля к жизни, носила в себе сокрытую этику – жизнеутверждающую высшую мораль.

Сначала настораживал её кроплёный правый глаз – характерная татуировочная точка у внешнего уголка, но я, пленённая её добротой, и, видя, какое милосердие она расточает повсюду, как сочувствует больным и помогает немощным, думала: «Ну, с кем не бывает?» И простила ей её прошлое, хотя ничего о нём не знала. Но наши приятельские отношения с Терезой не пришлись по душе пану Мечиславу, он просто надувался и пыжился от недовольства и, наконец, однажды, длинно выругавшись, высказался:

– Тереза сидела в тюрьме и не годится тебе в подруги. Унеё тёмное прошлое. Говорят, она даже была вожаком в криминальной среде и у неё была кличка «Мама». Иными словами – это бандитка и воровка.

– Почему же вы тогда взяли её на работу, если она бан-дитка и воровка? Людям нечистым на руку нельзя работать с деньгами! Вы не боитесь, что она вас ограбит? – удивилась я.

– Не посмеет! От меня далеко не убежит, из-под землидостану! – заверил он, весь розовея.

Я с сомнением посмотрела на него. Всё это ужасно претило, потом закралось подозрение, что пан Мечислав избегает меня в последнее время. Прошёл уже месяц после подписания договора, а он не только не спешил делиться со мной прибылью, но и, как будто, совсем забыл о самом договоре. На всю мощь эксплуатировал мою машину, заметно щадя свою, – возил на ней пиво, и она, бедняга, надрывно стонала под тяжестью ящиков.

Я была сторонним наблюдателем, аналитиком, удивлённо потешаясь, как он старается выжать из этого корыта на колёсах, да ещё находящегося в преклонном возрасте, всё до последней капли. Приступы смеха, которым я давала волю только в уединении, иногда сменялись жалостью к пану Мечиславу. Он действовал по принципу – с паршивой овцы, да хоть шерсти клок, но я не произносила ни слова, а только с улыбкой выразительно смотрела на заднюю часть под багажником, где уже болталась оборванная рессора. Пан Мечислав только смущённо краснел и, как всегда, боялся смотреть в глаза. Тогда я решила действовать иначе, но об этом потом, потому что вначале я хочу рассказать ещё об одном человеке, сыгравшем значительную, если не одну из главных ролей в дальнейших событиях.

Это был молодой человек лет тридцати двух. Его светлозелёные глаза на узком бледном лице всегда улыбались, излучая загадочный свет, а чуть пухлые юношеские губы, готовые в каждый момент расползтись в улыбке, нехотя показывали зубы, явно нуждающиеся в дантисте. Я не знаю или не помню, кем он был и откуда пришёл, но мне казалось, что он был всегда. Он имел необыкновенную способность появляться неожиданно, словно тень, влиять на течение событий, вершить правосудие и так же внезапно исчезать. Было ясно, что он не хочет ничего взамен, а только выполняет свою миссию сеятеля добра и Ангела Хранителя во плоти. Иногда мне казалось, что Гжегож (так его звали) не просто человек, но тогда я только высоко ценила его необыкновенные качества, а уверенность, внезапно посетившая меня, что он был послан небом, чтобы хранить меня, живёт во мне и по сей день.

Гжегож помогал пану Мечиславу разгружать ящики с пивом, причём он делал это всегда безвозмездно, – его бескорыстность использовалась владельцем магазина как дармовая рабочая сила.

Была послеобеденная пора, и Тереза уже сменила пана Мечислава у прилавка. Наконец-то старое корыто, освободившись от тяжелого груза, облегчённо вздохнуло, и я, улучив момент, когда пан Мечислав закрывал багажник, а Гжегож уже отнёс последний товар и вернулся, оказавшись рядом, решила действовать.

– Пан Мечислав, вы обещали показать могилу Инги. Таквот, вы освободились, и можно ехать сейчас же, – безапелляционно потребовала я.

Пан Мечислав выдавил из себя что-то нечленораздельное, закряхтел и порозовел, но сдался под пристальным взглядом Гжегожа. Соглашаясь, он совершал над собой большое усилие, словно принимая горькую микстуру. Он вернулся в магазин, чтобы сделать последние распоряжения. Гжегож смотрел на меня, а его светлые глаза, излучающие таинственный свет, улыбались.

– Гжегож, знал ли ты Ингу, погибшую не так давно? Онабыла компаньоном пана Мечислава...

– Нет, – ответил он задумчиво, – я живу в этом районенедавно.

Он моментально замкнулся в себе и погрустнел. Я не понимала причины его внезапной грусти. Если он не знал Инги, то почему так опечалился, или в его добром сердце находилось место для каждого, даже совсем незнакомого человека?

Возле магазина было на редкость безлюдно в эту пору, и только поодаль стояли двое парней, потягивая из бутылок пиво, увлечённые беседой. Пан Мечислав вынырнул из двери с пластиковой авоськой в руке, в которой что-то подозрительно позвякивало, и мы уселись в машину: Гжегож сел за руль, я рядом, а пан Мечислав – сзади. Заурчал мотор, и доживающая свои последние дни машина, жалобно скрежеща, нехотя покатила по улицам Варшавы.

Несколько дней стояла прекрасная погода. Февральское, всё ещё скупое солнце успело подсушить почву и ворохи прошлогодней листвы, разбросанные в живописном хаосе неугомонным ветром. Но там, где размещался город мёртвых, называемый Брудненским кладбищем, с его широкими улицами, сплошь в мраморных надгробных плитах без оград, царил идеальный порядок, и поражала густая вязкая тишина, нарушаемая иногда надрывным карканьем старых ворон, свойственных всем кладбищам на Земле. Летом, когда многочисленные кладбищенские деревья и кустарники оденутся в зелёную листву, это унылое место обещает быть похоже на оазис, созданный и заботливо поддерживаемый живыми для усопших как последняя дань.

Идеально прямые кладбищенские улицы были пусты. Пан Мечислав шёл, опустив голову, и угрюмо молчал, целикомпогрузившись в свои тёмные мысли. Мне казалось, что мы идём слишком долго, но я вдруг утратила чувство времени. Моя активная энергия иссякла, а время остановилось в мёртвой точке. Я тяжело опустилась на первую встретившуюся скамью.

– Долго ещё идти, пан Мечислав? – едва выдавила я изсебя.

Гжегож сел рядом со мной, он, безусловно, тоже устал. Пан Мечислав, словно очнулся и обрадовался, что мы уселись.

– Вы тут посидите, а я сейчас! – пропыхтел он и понёссякуда-то, исчезнув за белым памятником, изображавшим женщину, держащую какую-то чашу.

Мы остались одни. Кладбище не является подходящим местом для каких бы то ни было бесед, поэтому, мы сидели и молчали, слушая тишину города мёртвых и карканье кладбищенских ворон. Я обрела чувство времени. Прошло минут тридцать, но пан Мечислав, словно забыл о нас.

– Идём, – сказал Гжегож, глядя куда-то в небесную высь.

Он взял меня под руку, и мы пошли к узорчатой кладбищенской ограде, по дорожке, заросшей прошлогодней травой. Вокруг, едва не касаясь нас огромными крылами, кружилась стая чёрных ворон, что-то надрывно каркая на своём вороньем языке. Меня окутала волна необъяснимого парализующего страха, и я с силой сжала руку Гжегожа. Он посмотрел на меня. Его взгляд подействовал успокаивающе.

Вдруг одна из ворон отделилась от стаи и тяжело опустилась на землю в двух шагах перед нами, сложила крылья и посмотрела на нас с укоризной, странно вертя головой и издавая гортанные звуки, словно пытаясь что-то сказать, поворачивалась, показывая клювом в дальний угол ограды. Потом, пролетев низко в том направлении, уселась на большом тёмно-сером камне и, молча, застыв, уставилась на нас. От страха я превратилась в холодное бездыханное изваяние.

Гжегож выпустил мою руку и пошёл по направлению к камню, на котором сидела ворона. Когда он приблизился, ворона живо ретировалась на ограду, но продолжала наблюдать за нами, всё ещё не улетая. Гжегож остановился перед камнем и помахал мне рукой.

Оковы страха ослабли. Движимая любопытством, старательно обходя заброшенные в этой части кладбища надгробные плиты и потемневшие от времени высеченные из мрамора кресты, я подошла к камню.

Это был обыкновенный камень, но на вид достаточно тяжёлый, чтобы его можно было сдвинуть с места одному человеку. На камне висела ввинченная металлическая чёрная табличка, на которой белой масляной краской было написано: «Инга Белова. Год рождения – год смерти».

Я стояла и не верила своим глазам. Старая ворона, сидящая на ограде, проворчала что-то, пронзительно каркнула и, расправив чёрные крылья, взметнулась ввысь, видимо, посчитав свою миссию законченной, моментально смешалась со стаей остального воронья, отлетевшей и в одно мгновение, исчезнувшей где-то вдали.

Мои глаза увлажнились и наполнились слезами. Я ничего не видела перед собой и теребила в руках единственную живую белую розу, купленную по дороге на кладбище в цветочном магазине, не зная, куда её возложить. Здесь был только камень, и я не имела понятия, – где же сама могила. Я почему-то не сомневалась ни на минуту, что это могила той самой Инги, хотя не знала её фамилии.

Держа в руках белую розу, облокотилась о камень и прикрыла глаза, затуманенные слезами. Какое-то мгновение я не думала ни о чём, поражённая если не случайностями, то мистикой происходящего. Но страх и жуть вдруг улетучились, меня окутало умиротворение и глубокий покой, я забыла об окружающем мире и внутренним взором увидела пана Мечислава, крадущегося в полумраке какого-то помещения. Он открыл дверцы чего-то белого, похожего на холодильник, вынул оттуда бутылку, по очертаниям очень напоминающую водку, и положил на её место другую, точно такую же, затем, также крадучись отошёл. В этот момент видение исчезло. Это было похоже на сон в бодрствующем состоянии.

Гжегож был далеко. Он помахал мне рукой и крикнул, что пора уходить. Воткнув розу между табличкой и камнем, я ещё раз обвела взглядом место и его окрестности, пытаясь запомнить, чтобы без труда найти могилу Инги в следующий раз.

Мы подошли к машине. Пан Мечислав сидел на заднем сиденье с полупустой бутылкой вина в руках, заметно охмелевший и порозовевший. Он был похож на большого ребёнка, напроказившего и стыдливо осознающего свою вину. Впрочем, как оказалось потом, пан Мечислав все свои злодеяния и обманы совершал таким образом, словно стыдясь и каясь в душе о содеянном.

Я попросила Гжегожа остаться снаружи, и он сделал вид, что заинтересован состоянием заднего колеса, а я тем временем подсела к пану Мечиславу, и оказавшись в его пьяных объятьях, жёстко отстранила его.

– Прошу ответить мне на два вопроса, уважаемый, панМечислав, – как можно мягче, спросила я. – Какая фамилия была у Инги?

Он вытаращился на меня, но ответил:

– Белова.

– Отчего она умерла?

– Она и её любовник отравились алкоголем, – выдохнулон.

– Я это уже слышала, а если подробнее? – почти потребо-вала я.

– Много пила, сама виновата, – пробурчал он и, прикрывглаза, вылил в своё горло оставшееся вино, зачем-то покрутил пустой бутылкой и небрежно швырнул её под ноги.

– Она жила в магазине, в подсобном помещении, – не-хотя звучал его скрипучий голос. – Это случилось, в аккурат, в выходные дни, когда я был в двухдневной командировке в Германии. Водка, которую они выпили, оказалась отравленной. Её приятеля нашли мёртвым возле телефонной будки неподалёку от магазина, тело Инги лежало на кровати. Вернувшись, я узнал о случившемся. Меня долго таскали, пытались предъявить обвинение, но я имел алиби...

– Как много совпадений, случайностей! Не отлучись выСЛУЧАЙНО в Германию, вас бы посадили. Но вы отделались лёгким испугом. Ведь вы, и только вы, пан Мечислав, унаследовали капитал, внесённый Ингой в ваше частное предприятие, и были главным, если не единственным, подозреваемым! Не так ли? – воскликнула я, взглянув на него вопросительно.

– Не стану отрицать, что всё досталось мне. Да, по счаст-ливой случайности, я был в Германии. Но мне здорово потрепали нервы, – уныло протявкал он.

– Странно, пан Мечислав, что, пережив подобную драму,вы снова изъявили желание связаться с русской. Я бы на вашем месте больше не рискнула!

– Почему? – спросил он, краснея.

– Ну, мне кажется, что русские женщины здесь подверже-ны определённой опасности и, тем более, те, которые сотрудничают с вами.

Он что-то нечленораздельно коротко рыкнул.

– Можно с уверенностью предположить, что в водке, ко-торую выпили Инга и её друг, находился яд. Если погибли двое, значит, яд находился в бутылке! Логично?

– Логично, – подтвердил он, чуть трезвея.

– Я не знаю, какую версию рассматривала полиция, нонапрашивается вопрос – как яд попал в бутылку? Вы лично об этом не задумывались? – Я смотрела на него пристально, не спуская глаз. Его глубоко посаженные глазки забегали, лицо запылало, он сделался весь пунцовый и стыдливо понурил голову.

– Будем рассуждать дальше. Инга и её приятель не отра-вились по собственному желанию и не могли купить отравленной водки. Иначе бы уже половина Польши была усеяна трупами, а значит, остаётся только одна версия… Инга купила нормальную водку, которую подменили на отравленную – в её же холодильнике, и сделал это не кто иной... – я сделала паузу и, прищурившись, в упор посмотрела на пана Мечислава.

Он замер в ожидании, судорожно проглотив комок воздуха, и впервые смотрел на меня прямо, забыв спрятать взгляд. А я сумела разглядеть в его глубоко посаженных глазках тревогу и острую искру злости.

– А, мягко говоря.., ваш завистник, – продолжала я, слов-но не замечая вздоха облегчения, вырвавшегося из взволнованной груди пана Мечислава, – чтобы подставить вас, пан Мечислав, а вы спаслись от тюрьмы только благодаря счастливому случаю! Вы счастливчик, пан Мечислав! Не сбеги вы в Германию в тот день.

Я снова взглянула на него, понимающе улыбаясь.

У него был вид человека, неожиданно для него самого уличённого в преступлении. Он смотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Я поняла, что припёрла его к стене, но слишком увлеклась в своих расследованиях, забыв, что разговариваю с отравителем и очень опасным преступником.

– Ах, я просто начиталась детективных романов! – рас-смеялась я, – Но версия довольно-таки забавная! Не правда ли? – сказала я, снова весело взглянув на него.

Но он весь затаился. Нужно было быть идиотом, чтобы не понять, что я издеваюсь над ним. Для меня было удивительным то, что я его не боялась, а была уверена, что он бессилен против меня, что ни один его коварный план не будет увенчан успехом.

Гжегож сел за руль, и мы поехали. Тяжёлые мысли роились в моей голове. Было ясно одно: бедная Инга и её приятель пали жертвами грязного преступления. Я не сомневалась, что это именно пан Мечислав подменил водку в холодильнике Инги на отравленную. Он знал её привычки и был убеждён, что в выходные дни она успокаивала себя спиртными напитками. Ну, а когда Инга завела русского любовника, и, быть может, раненое сердце пана Мечислава не выдержало испытания ревностью, он решил одним хлопком убить двух мух – отомстить за измену и присвоить капитал. Он точно, с жестокой холодностью, всё рассчитал. Подменив водку на отравленную, он тотчас же выехал за границу, чтобы иметь твёрдое алиби.

Если полиция не нашла доказательств, чтобы обвинить пана Мечислава, то у меня, тем более, их нет. Видение, посетившее меня у могилы Инги – только мистика, и ничего больше. Но для чего оно было ниспослано мне? Что я должна делать теперь?

Темнело, когда Гжегож подвёз меня прямо к подъезду. Он был молчалив, да и мне не хотелось говорить ни о чём. Я попрощалась с ним и вошла в подъезд.

Поглощённая мыслями, я подошла к двери, автоматически вынула ключ из кармана и вставила в замочную скважину... Но дверь не захотела открыться, она была заперта на второй, верхний, замок, от которого у меня не было ключа! Ничего не понимая, я побрела к лифту и позвонила в ненавистную дверь на десятом этаже. Меня уже ждали, и неестественно весёлая владелица увлекла меня в вестибюль, как я потом поняла, чтобы держать под контролем ситуацию и не иметь свидетелей.

Неожиданно в узком стеклянном пространстве она набросилась на меня, пытаясь вцепиться в волосы. Меня спасла только мгновенная реакция, я вовремя увернулась, но она ещё и ещё раз попыталась сделать то же самое. Я словно играла с ней, постоянно увёртываясь от её нападений. Тогда она обрушила на меня в своём бессилии шквал площадной польской брани, позволяя себе всё, что только могло прийти в её чёрную пьяную голову. Но меня поразила только одна фраза, которую она отчётливо произнесла:

– Скажи спасибо, что у тебя есть этот пояс с молитвой, иначе тебя бы уже давно не было в живых! – с лютой ненавистью и с пеной у рта выкрикнула она.

Я когда-то рассказала ей о том, что постоянно ношу пояс с написанной на нём молитвой, который хранит меня...

Выскользнув из стеклянного коридора, я сбежала вниз по ступенькам, оставив разъярённую чёрную кобру наедине со своей бессильной злобой и накопленным смертельным ядом.

Уже был густой тёмный вечер. Впереди ночь, а у меня нет крова над головой, но я не думала об этом. Небо было безоблачным и звёздным. Я нашла ковш Большой Медведицы, и, отсчитав от него семь отрезков, зачем-то определила Полярную звезду.

В глубине двора стояла машина, очертания которой показались мне очень знакомыми. В машине сидел Гжегож. Откинувшись в кресле, он спал сном праведника, слегка приоткрыв рот. Казалось, он приготовился ждать меня очень долго, так долго, что даже заснул. Я смотрела на него с умилением. Мне так не хотелось его будить, но он проснулся сам – наверное, под моим пристальным взглядом.

– Мой дорогой, Гжегож, как хорошо, что ты не уехал! –вскричала я, со счастливым смехом.

– Я и не собирался уезжать, ты попросила ждать тебя, –возразил он, но я не поняла: шутит он, или говорит серьёзно, потому что глаза его улыбались, как всегда.

Я не хотела с ним спорить и убеждать, что вовсе не просила его об этом. Главное, что я имею при себе эту живую душу, что я не одинока в этом огромном вакууме бездушия и коварства, что мир, в общем-то, не так уж и плох, если существуют такие люди, как Гжегож, потому что они, и только они – спасение этого мира и рекомпенсация зла и насилия! Мир спасёт не красота, а люди с красивыми душами. Это светочи в кромешной тьме, и, благодаря им, этот мир ещё существует. Они безвестны, эти сеятели добра, но плоды, выращенные ими из благоухающих цветением деревьев, неистребимы, как оазисы в пустынях!

Глава 16

Что-то пробудило меня. Я нехотя открыла глаза и убедилась, что утро в полном разгаре. Косые лучи февральского солнца, пробивающиеся через прозрачную оконную портьеру, ласково лизали мою щёку и расползались дальше, поглаживая окрашенные в синий цвет панели, скользили выше, к облупленному потолку, наполняя комнату светом надежды, которую даёт нам утреннее пробуждение.

Мысль ухватилась за насыщенный событиями вчерашний день и вечер, который подытожил эмоционально пережитое и окончательно добил меня, опустошив до дна. Но я тотчас же вспомнила о Гжегоже; его сверхъестественную заботу, благодаря которой, я обрела приют в гостинице для рабочих; его знакомую – добродушную пухленькую Марию – дежурного администратора, по благоприятному стечению обстоятельств оказавшуюся именно вчера на своём рабочем месте.

Толстушка Мария, словно обрадовалась тому, что я нуждаюсь в жилье, и сразу же безмерно огорчилась, когда услышала мою печальную историю, затем призадумалась – которая из пустующих комнат лучшая, выбрала в шкафу за стеклянной дверцей нужный ключ и удивительно лёгкой для столь тучного тела походкой понеслась по коридору. Мы с Гжегожем, едва поспевали за ней.

Открыв двери пустой комнаты, она вручила мне ключ. Гжегож посмотрел на меня вопросительно. Но могла ли я выбирать? Я была счастлива, что не осталась под открытым небом и буду спать, пусть на этой скучной гостиничной постели, но имея крышу над головой.

Я проводила Гжегожа, и он уехал, а Мария угощала меня чаем в крохотной подсобке и всем тем скромным съестным, что имела в запасе на своём ночном дежурстве. Но я едва притронулась к еде, выпив только стакан горячего чая, совершенно не ощущая чувства голода, хотя с полудня у меня не было во рту маковой росинки.

– Бандиты, – возмущалась она, – как можно выгнать жи-вое существо на улицу, и тем более, человека, заплатившего за полгода вперёд, а полгода закончится только через четыре месяца? Злодеи без сердца, лишённые чувств и всего человеческого! – сокрушалась она. – Не отчаивайся, кохана, съешь что-нибудь, а то разболеешься! Силы нужны тебе для борьбы с этими лахудрами! – продолжала она. – Завтра же иди в полицию, кохана! Кто же ещё должен защищать беззащитных людей от таких выродков, как не наша уважаемая полиция?

Лёжа с открытыми глазами и глядя в облупленный гостиничный потолок, но не видя его, я мысленно старалась предвосхитить ход дальнейших событий и план действий, находясь в позиции шахматиста, продумывала следующий ход, даже не мечтая о «мате», имея тихую надежду на «ничью» с жалкой «пешкой» в руках!

Выйдя в коридор, нашла ванную комнату, но у меня не было даже зубной щётки, а приобретённую в детстве привычку чистить зубы по утрам, я удовлетворила, наполнив рот водой и проведя по ним несколько раз пальцем, и тотчас же поклялась носить зубную щётку и пасту с собой в сумочке.

Мария, увидев, что я проснулась, чуть ли не насильно потащила меня в свою каморку к утреннему чаю. Никакого особенного движения в коридорах гостиницы не наблюдалось.

– Почти все ушли на базар торговать. Много живёт армянтам от вас, – объясняла Мария, – торгуют на базаре и подолгу здесь живут. Гостиница перед капитальным ремонтом, и своих работников от предприятия здесь почти нет. Месяца через два-три начнутся ремонтные работы, и нет надежды, что нас, персонал, переведут в другое место! – вздыхала она.

– Куда ты сейчас идёшь? – спросила она, когда мы покон-чили с чаепитием.

– Хочу сходить в Русское Посольство. Ещё никогда там небыла, – ответила я.

– Правильно, кохана, иди! А адрес-то хоть знаешь? Нет?Ну, так какие проблемы, я сейчас в телефонной книге посмотрю! – участливо воскликнула она.

Через несколько минут я держала в руках адрес Посольства России, находящегося в столице Польши – Варшаве: «ul. Belwederska 49, Mokotow».

Обитель, представляющая собой частичку государства, которая существует за рубежом главным образом для того, чтобы защищать интересы своих собственных граждан, находится в довольно-таки престижном районе Варшавы.

Белое здание Посольства, фасад которого с его ослепительными круглыми колоннами предстал передо мной во всём своём блеске в выгодном свете февральских лучей утреннего солнца. Впечатляла и навевала ностальгическую грусть подчёркнутая девственная белоснежность на фоне вечнозелёного травяного покрова. Широкие ступени вели прямо к главному входу, но здание было наглухо закрыто.

Чеканная вывеска: «Ambasada Federacji Rosyjskiej», отсутствие какой-либо информации и только через оконное стекло робко проглядывалось написанное от руки:

Часы работы: понедельник-пятница: 9-13, 14-18.

Было похоже на то, что интересами своих граждан, нуждающихся в помощи за рубежом, глубокоуважаемое посольство по субботам и воскресеньям не занималось.

Двое грустных молодых людей с Кавказа, изнывали между белыми колоннами главного здания. Я, как примкнувшая, последовала за ними к зданию консульства, находящегося неподалеку, но там царила та же тишина, не предвещавшая ничего обнадёживающего, все двери были наглухо закрыты.

Парни с Кавказа решили не сдаваться и требовать приёма у консула, так как идти им было просто-напросто некуда, они стучали в двери и в окна, но тщетно – ответом была равнодушная тишина.

Чудовищная история дерзкого ограбления после пересечения ими немецко-польской границы была поведана мне одним из них с внушающим уважение необыкновенным спокойствием. И только их грустные лица с полными бездонной печали глазами, обведёнными чёрными кругами, свидетельствовали о пережитом насилии и бессонной тревожной ночи путешествия «автостопом» до Варшавы.

Впоследствии мне довелось слышать достаточно часто аналогичные истории, отличающиеся между собой только временем действия и пострадавшими персонажами, всё остальное было построено словно по определённой схеме.

Людей, которых мне приходилось встречать в разное время у посольства России в Варшаве, я бы разделила на две категории. Первая – это подвергшиеся разбойным нападениям бандами, подстерегавшими свои жертвы, перегоняющие автомобили из Германии, на польской территории сразу же после пересечения ими границы; вторая – пострадавшие непосредственно от рук польской полиции и безжалостного польского права.

Банды действовали внезапно и по отточенному сценарию: зажимали автомобиль с зазевавшимися полусонными горемыками в тиски с двух сторон, не давая возможности отступления, и выбрасывали несчастных, не забывая при этом обчистить их карманы, оставляя на голой дороге без копейки денег и документов. Ну, о чём я говорю! Какой же грабитель готовится к милосердию, идя на разбой? Кто оставляет своей жертве прожиточный минимум и деньги на билет?

К нам неожиданно присоединился новенький. Я отметила его тяжело сдвинутые на переносице насупленные колючие брови и ядовитый, полный ненависти взгляд, останавливающийся то на мне, то на пришибленных горем кавказцах. Мне показалось, что он смотрел на нас, как на виновников не только своих бед, но и всего происходящего, и молчал, наблюдая за нами исподлобья.

Наконец-то находящиеся внутри здания дипломаты и консулы не выдержали яростной осады нуждающихся в срочной помощи соотечественников, и у двери появился холёный, хорошо отдохнувший молодой человек приятной наружности, который очень вежливо попросил не тарабанить в двери и прийти в часы приёма в понедельник.

Кавказцы взахлёб пытались в нескольких словах описать трагическую ситуацию и безысходность своего положения. Новенький бесцеремонно потребовал денег, чтобы заплатить какой-то штраф.

В ответ на возмущение наглого новенького и потерявших веру в справедливость парней-кавказцев, молодой человек только равнодушно пожал плечами и исчез за дверью.

Дорогие мои! Будучи за рубежом, не надейтесь на русское гостеприимство родного посольства – для всех, кто обитает в нём, вы – чужак, и если вы голодны и вам негде переночевать, вас там не накормят и не предоставят ночлега! Надейтесь на самого себя и на изобретательность своего ума, если, не дай Бог, по несчастливой случайности, вас ограбили и отобрали документы, удостоверяющие вашу личность! Особенно будьте осторожны и бдительны в выходные дни, когда консулы отдыхают!

Я увидела разбросанные в траве мириады самоцветов. Замёрзшие кристаллики капелек росы на вечнозелёном травяном ковре у сверкающего белизной здания посольства, калейдоскопом переливались в лучах солнца. Я шла, не зная куда идти и где искать защиты и справедливости, невольно любуясь игрой света.

Гроздья замёрзшей росы поглощали щедрую даже в это время года солнечную энергию, преломляли лучи и, отражая их радужным спектром, таяли, превращаясь в дрожащие на тонких листьях огромные капли, которые падали с оглушительным звоном, утопая в густой траве. Я слышала утреннюю симфонию миллиарда падающих капель. Это был ослепительный фейерверк цвета в сопровождении слаженного оркестра, созданного самой природой.

«Как можно обмануться в иллюзиях!..» – подумала я.

За моей спиной послышались тяжёлые шаги. Я оглянулась. Меня догонял тот новенький – увалень среднего роста, лет тридцати пяти – сорока, который пришёл последним.

– Слушай, – начал он, как будто знал меня всю жизнь ибыл со мной на короткой ноге, – мне нужны деньги!

– Мне тоже! – ответила я.

– Дай мне денег! – вдруг рявкнул он, безо всяких дипло-матических вступлений, вперив в меня граничащий с безумием странный, нахальный взгляд. – Мне нужно пять миллионов злотых, чтобы заплатить штраф в полиции, выкупить на полицейской стоянке автомобилей свою машину, я верну тебе, вот увидишь!

Я рассмеялась. Мне стало смешно, что всё население Земли словно сговорилось и требует, и требует от меня денег!

– Да, нету у меня денег, не-ту..!

– Не ври, если ты здесь живёшь – а я слышал, как ты гово-рила «этим», – то деньги у тебя есть и должны быть!

Его наглость просто потрясала.

– Есть, да не про вашу честь! – огрызнулась я.

Это был очень странный и небезопасный тип, поэтому я старалась держаться на всякий случай на почтительном расстоянии.

Мои надежды, что он оставит меня в покое, окончательно рухнули.

– Да, ты знаешь, кто я? – взревел он, делая страшные гла-за и волочась за мной.

– Ты можешь быть, кем угодно, – отозвалась я.

– Я – афганец! – злобно окрысился он и посмотрел на меняс любопытством, проверяя впечатление.

– Ну и что? – я равнодушно пожала плечами.

– Я привык убивать, мои руки обагрены кровью! Мне разплюнуть убить тебя и всех, кто встретится на моём пути! – истошно взвыл он и обвёл безумными глазами пустынную площадь – вдали ковыляла только какая-то старушка с клюкой.

Напротив меня стоял отчаявшийся афганец, прошедший войну и оказавшийся слабым и беспомощным, столкнувшись с суровой жизнью.

– Если ты стараешься меня запугать, то хочу заверить –зря стараешься! Я тебя не боюсь! – сообщила я, собравшись в комок. – Какой смысл убивать здесь? Или ты хочешь сделать это по привычке? Я, конечно, понимаю, что ты в безвыходной ситуации в чужой стране, что тебе нужна помощь, но мне-то какое дело! Помогай себе сам! Я вижу тебя в первый и, надеюсь, в последний раз! – отрезала я. – Какая потрясающая бесцеремонность – требовать у меня денег! Иди к консулам и требуй!

Я так закалилась на чужбине, что даже привыкший убивать афганец не сумел запугать меня. Он тащился за мной вразвалку, и всё ещё, наверное, по инерции делал страшные глаза.

– Ну, чего ты идёшь за мной? Ещё раз повторяю – денег ятебе не дам по одной простой причине – у меня их не-ету! Неужели не понятно! – и, сделав небольшую паузу, добавила:

– Но знаешь что, ты сейчас немного присмирел и пере-стал угрожать, поэтому мне вдруг захотелось помочь тебе, но совершенно другим способом. Я помогу тебе устроиться на эти две ночи до понедельника в гостинице. Согласен?

Меня нисколько не трогал его снисходительно-презрительный взгляд. Я старалась делать вид, что не замечаю его кривой пренебрежительной усмешки.

– Но только сначала у меня есть одно дело. Мне нужнозайти в полицию! Не боишься? – спросила я.

Афганец прицепился ко мне, сознавая собственную беспомощность, интуитивно чувствуя, что только благодаря мне может продержаться до понедельника. Он смотрел на меня как на средство своего спасения, но не как на человека. Ну, а что до меня, я была равнодушна к тому, какое впечатление произвожу на афганца, хотя была уверена, что самое нелестное.

Мы сели в автобус и поехали. В полиции я писала что-то похожее на заявление, устно объясняла, что хозяйка квартиры, которую я сняла, выгнала меня, не отдав даже мои личные вещи, показала договор, который, к счастью, постоянно носила в сумке. Из полицейского участка я и афганец ехали уже в полицейской машине.

Пан полицейский позвонил в чёрную дверь на десятом этаже. Появилась темнокожая хозяйка, немного удивлённая, но уверенная до наглости в своей ненаказуемости. Полицейский потребовал открыть квартиру, которую я снимала. Она нехотя повиновалась, не решаясь спорить с властью.

Мы все гурьбой вошли в квартиру. Выпучив глаза и забыв о сигарете, владелица упоённо обливала меня грязью. Кричала, что я пьяница, показывая на груду своих же пустых бутылок, которые я не выбросила по её приказанию, наверное, приберегая их на чёрный день. Видя, что полицейского всё это не очень волнует, она решила открыть, как ей казалось, главный козырь – выпучив налитые кровью и ненавистью глаза, она кричала:

– Это проститутка! Посмотрите, – это её очередной кли-ент! – орала она, показывая на афганца.

Афганец смотрел на меня с нарастающим любопытством. Полицейский терпеливо выслушал, вошедшую в роль хозяйку, но снова остался безучастен, видимо, как хороший психолог, он понимал ситуацию, и обратился ко мне:

– Пани может жить здесь ещё четыре месяца.

– Нет, никогда! – взмолилась я. – Я хочу только забратьсвои вещи!

Я быстро собрала вещи и в сопровождении всё той же, более чем надёжной охраны, вышла из ненавистного помещения, не удостоив даже взглядом изумлённую владелицу.

Полицейская машина подвезла нас прямо к гостинице. Афганец отмалчивался и смотрел на меня, изучая. Я поблагодарила полицейского.

Мария была ещё на дежурстве, заохала, что сменщица внезапно заболела, и она теперь волей-неволей должна отработать второе дежурство.

– Мария, дорогая, этот человек нуждается в помощи.

Я вкратце рассказала ей о приключениях афганца, объяснила, что у него нет ни копейки денег, но я заплачу за комнату для него, если, конечно, таковая найдётся.

– Нет, – категорически заявила Мария, – ничего ты пла-тить не будешь, у меня есть возможность поселить его даром – выходные дни, и – т-с-с..., – многозначительно прошептала она, приложив палец к губам.

Мария отворила комнату для афганца, мы оставили его одного, в тиши и наедине с собой. Через час я постучала к нему, вернувшись из магазина, и выложила на стол продукты, которых, по моим расчётам, должно было хватить до понедельника.

– А ты что, уходишь? – спросил он, когда я направилась кдвери. – Останься, давай поедим вместе!

Это прозвучало c оттенком проявления одного из людских качеств. Мне и самой хотелось с кем-то поговорить, кто нёс в себе частичку русскости, хоть немного развеять щемящую вязкую тоску, которую я старалась постоянно притуплять в себе. Конечно, афганец не казался мне подходящим и приятным собеседником, и я ещё была под впечатлением его агрессивной попытки запугать меня. Но я осталась.

Он рассказал свою историю, которую я и попытаюсь изложить вкратце, в таком виде, как она мне запомнилась.

Он был с севера. Не буду называть города, да и его имя выветрилось из моей памяти в вихре событий, он навсегда остался для меня только афганцем. Его появление было связано с вышеописанными событиями, он стал свидетелем моего унижения, оскорбления и насилия в чужой стране, и его, как мне казалось, презрение ко всем людям – и я не была исключением – сменилось любопытством: он изучал меня исподтишка, быть может, чисто подсознательно признавая неадекватность происходящего. Да и кто знает, какие мысли роятся в голове у людей, прошедших подобное пекло, как афганская война? А что до меня – ну, какое право я имею осуждать их, чьи руки обагрены кровью, которую нельзя смыть? Мне только жаль их до боли, что они будут до конца дней своих нести этот тяжёлый крест – грехи сильных мира сего!

– Как ты только живёшь здесь, в этой сумасшедшей, от-вратительной и грязной стране? – спросил меня афганец, когда между нами появилась невидимая ниточка, которая тянулась издалека через континенты и связывала нас, чьи дороги пересеклись в одной точке.

– Я просто пытаюсь здесь выжить, – ответила я.

Все люди одинаковы тем, что ищут простого человеческого сочувствия, и даже если не находят его, опустошаются, выбрасывая негатив, раскрываясь и рассказывая о своих горестях. Афганец не был исключением, он превратился в обыкновенного человека, забыв о том, что он – афганец.

Он имел собственный бизнес. Одним из источников дохода его частного предприятия была перепродажа автомашин, а приоткрывшиеся границы способствовали расцвету торговли. Германия и другие страны освобождались от излишков подержанных авто и машинного хлама, который незаметно рассасывался в необъятных просторах нашей Родины или исчезал в её глухих дебрях, серьёзно конкурируя с надменным ВАЗом.

Поздним февральским вечером два чёрных джипа пересекли границу Германии и Польши в районе приграничного польского пункта Колбасково. Афганец ехал вторым и был в машине один. Темнота опустилась мгновенно, появился лёгкий туман, и первая машина, которую вёл его компаньон и в которой восседала бухгалтер, обнимая портфель с документами, скрылась во мгле, и он потерял её из виду. Заметавшись, слишком поздно заметил две машины, прижавшие его джип спереди и сзади, не давая возможности бегства влево, а справа простиралось необъятное лесистое поле с торчащей прошлогодней стернёй, исчезающее в чёрной дали.

Решение пришло мгновенно – не раздумывая ни секунды, он свернул вправо, предпочитая смериться лошадиными силами джипа с мягкой почвой. Два ведущих вала машины и стерня – вот что спасло афганца. Но из огня, да в полымя. Ехал он всю ночь по овражисто-лесистой местности, а к утру выехал на какую-то дорогу. Занималась заря, светало. Он выключил фары. Не имея понятия, где находится, решил ехать дальше, в надежде встретить дорожный указатель.

Неожиданно за крутым поворотом он был остановлен полицейским патрулём. Откуда было знать бедняге, что в Польше введён в действие закон, обязывающий автомобилистов круглый год ездить с включёнными фарами, да ещё и на радостях, ощущая под колёсами твёрдый асфальт, он чуть больше нажал на газ...

Полицейский выписал «мандат» по двум пунктам нарушения правил дорожного движения, что было отображено на бумаге круглой суммой с шестью нулями. Но афганцу заплатить было нечем, так как вместе с документами его бухгалтер надёжно охраняла доверенную ей денежную кассу...

Лязгнули наручники, безжалостно врезавшись в запястья рук, замкнулась железная решётка полицейской машины. Чужой язык, тюрьма, непонимание, неизвестность...

Бессонная ночь в заграничной тюрьме, а утром свидание с консулом, затем суд и освобождение.

– Машину свою я получу, только заплатив штраф, но где явозьму деньги, если мои товарищи по работе не догадаются искать меня в Русском Посольстве в Варшаве?

– Я уверена, что в понедельник всё изменится в лучшуюсторону, что твои друзья найдут тебя, увидишь – всё будет хорошо! – так пыталась я вселить уверенность в человека, привыкшего убивать и видеть смерть.

На следующий день, в воскресенье, афганец был в чуть лучшем настроении, но он явно изнывал, день для него тянулся нескончаемо медленно.

Кому, как не мне, хлебнувшей горького пойла из чаши чужбины и сполна вкусившей тягостность и болезненную уязвлённось ситуации изгоя, были известны и острое ощущение вязкой пустоты, и галопирующая мысль, рождённая в глубине изолированного пульсирующего сознания, которую некому излить? Его слабая личность с расхлябанной психикой, ошарашенная польской жестокостью и коварством польских законов, едва не претерпела нервного срыва, поэтому я пыталась отвлечь ход его хмурых мыслей в другое русло пустой болтовнёй, приняв роль шута, делая вид, что не замечаю чрезмерную подозрительность с примесью презрения, ярко написанные на его унылой физиономии.

Иногда мне даже казалось, что он побаивается меня. По сути, он не понимал, с кем имеет дело, и терялся в догадках, расценивая услышанное обо мне пятьдесят – на пятьдесят: не подвергая сомнению и не опровергая его. Я старалась терпеливо выдержать и это испытание, а в понедельник утром он исчез, забыв поблагодарить меня, и больше я его никогда не видела. Он скрылся, как дезертир с поля брани, но я вздохнула с облегчением. В конце концов, я не психиатр, не врачеватель незаживающих ран надорванной психики и не представитель благотворительного общества за рубежом! Надеюсь, что злоключения афганца в Польше имели счастливый конец.

Глава 17

Мои мысли растворились в прозрачном утреннем свете. Гостиница находилась в глуби квартала, и к остановке нужно было пройти через выложенный железобетонными плитами пустырь мимо аптеки и старого ободранного дома, фасадом выходящего на оживлённую улицу. Ощущение полной уверенной беспечности. Я любовалась начинающимся днём и с улыбкой Джоконды на устах ждала трамвая, не обращая внимания на обивающихся рядом подростков.

– Проше, пани, ктура тэраз есть годзина? – вдруг спросилменя один из них, между тем, как второй стоял рядом, разинув рот.

– Девёнта тшидесице, – охотно отозвалась я с душеразди-рающим русским акцентом, покосившись на часы, и, моментально забыв о недорослях, снова погрузилась в прерванный диалог с собственным эго – утратой и обретением целостности бытия.

Я вдруг удивилась, что лежу на земле, раскинувшись в глупой позе, и, словно упав с облаков на землю, сразу же ощутила горечь и брутальность реального мира. Моя сумка валялась на земле в полуметре от меня, обронённая незадачливым, не рассчитавшим свои силы, юным грабителем. Мы потянулись к ней одновременно, но я оказалась ловче и овладела своей собственностью ещё лёжа распростёртой на пыльном асфальте.

Две пожилые сердобольные пани, сочувствуя и охая, помогали мне подняться. Но мой взгляд был неотрывно прикован к стриженному белобрысому затылку. Это был «его» затылок, но более всего меня манили и притягивали обрамляющие его с двух сторон розовые огромные уши, я вцепилась в одно из них с неистовым наслаждением, которое с удивлением открыла в себе. Жертва пронзительно взвизгнула – больше от неожиданности, нежели от боли. Я ощутила эластичность материала, которым завладели мои пальцы, но воришка вывернулся, его ухо выскользнуло из моих рук, и он исчез, смешавшись с толпой, сверкнув напоследок злыми глазками.

Взгляды случайных прохожих и бесцельно стоящих зевак, вызванные моим отважным и воинственным поведением, удивлённо останавливались на мне. Всё моё существо вдруг переполнили неистовство и злость – предшественники жажды сражения. И скромная серая мышка превратилась в хладнокровную воительницу, для которой исход битвы был предопределён заранее. Будучи наслышана о бандитах-подростках из варшавских подворотен в районе «Прага», вырывающих сумки средь бела дня, я не предполагала, что это так болезненно коснётся непосредственно меня. Мной овладело предчувствие, что это не последняя стычка: ведь русские, по их мнению, всегда при больших деньгах, они не оставят меня в покое. Ну, что ж, я готова! Но как я буду сражаться одна с толпой подростков, которые на голову выше меня?

– Пан Мечислав! Нам нужно серьёзно поговорить! –провозгласила я.

Наконец, после нескольких тщетных попыток, мне удалось поймать его в магазине, потому что пан Мечислав превратился в неуловимого, постоянно ускользающего и очень занятого.

Посетителей не было, и я сочла это подходящим моментом.

– Ваша забывчивость просто потрясает! Вы не выполняе-те своих прямых обязательств, согласно подписанному контракту! – продолжала я, доставая из сумочки документ со стоящей на нём витиеватой подписью пана Мечислава и его фирменной печатью.

Внезапно, одним прыжком, он приблизился и вырвал из моих рук развевающуюся бумагу. Мгновенно отскочив, сделал характерное движение руками, собираясь разорвать договор.

– Не делайте это! – раздался громкий требовательный воз-глас, которому трудно было не повиноваться.

Мы оглянулись. В дверях за нашими спинами стояла неожиданно появившаяся Тереза. Пан Мечислав не успел опомниться, как Тереза, овладев спасённой бумагой, углубилась в её чтение, а прочитав, вернула мне.

– Придётся платить, пан Мечислав! – потребовала она.

– У меня нет средств, я на грани банкротства! Я еле-елесвожу концы с концами, чтобы наскрести денег на закупку товара..., – он осёкся под твёрдым взглядом Терезы.

Этот взгляд и голос, привыкший повелевать, могли принадлежать только лидеру, теперь я поверила, что Тереза действительно была когда-то предводительницей и верховодила горсткой головорезов, но меня вдруг осенило, что она могла быть только борцом за справедливость, что-то вроде Робина Гуда в женском обличье, но в конечном итоге была несправедливо осуждена.

– Выбирай всё, что тебе нужно! Если у пана Мечислава нетденег, то он будет платить продуктами, – обратилась она ко мне.

Выбирать особенно было нечего. Сыпучие продукты, мука и крупы, были мне не нужны при моей бродячей жизни. Консервы я терпеть не могу, но назло скаредному пану Мечиславу, я носилась по магазину, собирая с полок всякую-всячину: консервированные огурцы в стеклянных пол-литровых банках, шпроты и ещё что-то, демонстративно поглядывая на преступного скупца.

Он делал вид, что не обращает внимания, но я была убеждена, что его мозг лихорадочно подсчитывает понесённые убытки.

Тереза достала откуда-то ключ от кассового аппарата, выгребла на глазах владельца магазина почти всю дневную выручку – пять миллионов злотых – и вручила мне.

Лицо пана Мечислава изобразило трагизм, его глазки вожделенно проследили за исчезновением денег в кармане моих джинсов. По его лысине и искривлённому злостью лицу от нервного перенапряжения потекли струйки пота. Он был похож на утопленника.

Пластиковая сумка оттягивала правую руку и едва выдерживала вес переполнявших её консервированных огурцов в стеклянных банках, шпрот и другой снеди. Левой рукой я придерживала висящую на левом плече сумку из кожаных кусочков. Войдя в опасную зону, мощёную изношенными железобетонными плитами с кое-где вылезающей ржавой арматурой и кустиками робкой весенней травы, я краем глаза заметила группу парней, отделившуюся от соседней подворотни. Это было огромное безлюдное пространство, где мне предстояло сразиться с несколькими юными переросткамиакселератами. Они находились от меня на почтительном расстоянии, дающем возможность убежать, скрыться, но я намеренно не использовала этой возможности. Поставив авоську с консервами на шероховатый бетон, остановилась как раз посередине обширного открытого полигона. Я была маленькой женщиной, которая почувствовала себя великаном, повернувшись к подходившим злодеям всем корпусом, и даже поманила их пальцем.

Их было четверо, у нас таких называют «шкафами». Они приближались, не спеша и нерешительно, видимо, не совсем понимая, почему эта козявка намеренно бросает им вызов. Я знала, что буду сражаться исступлённо и что готова умереть в сражении, отстаивая свою сумку. Единственным моим оружием были маринованные огурчики, которым предстояло служить метательными снарядами или гранатами, возможно, даже «коктейлем Молотова», и только на эти невинные зелёные творения природы, безжалостно втиснутые в стекло в кисло-солёном растворе, я возлагала последнюю надежду. Всё это граничило с безумием, и то, что вихрем кружилось в моей голове, тоже было полным безумием.

Между тем, грабители подошли совсем близко и почти окружили меня. Я стояла и смотрела на них снизу вверх с насмешливо-вызывающим выражением лица, но, несомненно, была выше этих безусых мерзавцев, годящаяся им по возрасту, как минимум, в матери.

Наконец, один из них решился и не совсем уверенно, кончиками пальцев, потянул к себе за ручку мою сумку.

– Давай д-зеньги! – протянул он после некоторых колеба-ний по-русски, вкладывая в слово «деньги» характерный металлический звон.

– Я не мам пенендзы! – твёрдо, по-польски, возразила я.

– Давай дзеньги! – монотонно и заученно повторил другой.

– Я не мам пенендзы! – упрямо повторила я громче пре-жнего.

Им ничего не стоило вырвать мою сумку и медленно отойти – вокруг не было ни души на расстояниинескольких сот метров, но они почему-то не делали этого, а только стояли вокруг меня, переминаясь с ноги на ногу. Одному из них надоело это бессмысленное противостояние, и он решился мощно потянуть к себе предмет их преступного вожделения. И в этот момент я совершенно неожиданно для себя издала такой истошный крик на частотах, не поддающихся никаким измерениям в децибеллах. Мне показалось, что сила звуковых колебаний, вырвавшихся из моей глотки, заставила сотрястись бетонную плиту подо мной и застыть удивлённых прохожих в далёком далеке. А близлежащие дома, всколыхнулись от достигшей их звуковой волны, сила которой отодвинула стоящих вокруг меня грабителей. Они смотрели на меня с ужасом. Я поняла, что моё лицо исказилось, и я превратилась в ведьму. Как бы я хотела видеть себя в этот момент в зеркале! Мне казалось, что я сейчас вознесусь над землёй, и буду летать, даже без помощи метлы. Моя природная доброта, которая расслабляет, усилием воли была спрятана и заперта на ключ, как можно глубже, а вместо неё, таким же неимоверным усилием воли была выпестована и взлелеяна злость, без которой невозможна победа. Кадры были замедленными – они пятились с застывшими от ужаса лицами. Расстояние между мной и ними увеличивалось в арифметической прогрессии.

Убедившись, что процесс необратим, я неторопливо взяла в правую руку сумку с огурцами, стоящую на бетоне и медленно, не оглядываясь, пошла в сторону гостиницы.

– Я только что не дала себя ограбить, – сказала я Ядвиге,дежурному администратору, с которой часто разговаривала, – мне удалось отстоять свою сумку. Местные воришки охотились за мной целый день, но им и невдомёк, что она напичкана только косметикой, я давно не ношу в ней документы и деньги.

– Час назад ограбили двух русских парней, наших посто-яльцев, а ещё двое русских провели сегодня полдня в аптеке, что ты думаешь – спаслись! – пропела она восхищённо.

– Это хорошо, что спаслись, но мы всё-таки должны по-звонить в полицию! В белый день подвергаться нападению – это уж слишком! – воскликнула я, потянувшись к телефонному аппарату, но она поспешно отодвинула его в глубь администраторской стойки, куда не могла дотянуться моя рука.

– Ты что, с ума сошла? – побледнела она. – Какая поли-ция!

Она вся затряслась от страха и с этого момента резко переменилась ко мне. Позже она старалась не замечать и избегать меня. Поистине, у страха глаза велики.

На следующий день я пошла в продуктовый магазин с пустыми руками, имея при себе купюру в сто тысяч злотых. Только звучит так грозно, тогда это было адекватно теперешним десяти злотым, – после денежной реформы, упразднившей четыре нуля и превратившей сорок миллионов поляков-миллионеров в жалких нищих.

Продавец выдала сдачу со ста тысяч злотых, это была бумажка, не представляющая никакой ценности, на которую нельзя было купить даже буханки хлеба, – десять тысяч злотых.

Боковым зрением я заметила молодого воришку, следившего за мной и манипуляциями продавца. Воришка готов был в любой момент схватить мою сдачу, но его разочаровала такая малая ценность купюры. Сделав движение, он остановился, алчные огоньки в прикованных к деньгам глазёнках погасли, физиономия выразила разочарование. Я двинулась на него, протягивая деньги.

– Хочешь деньги? – вопрошала я, надвигаясь.

– Хцеш пенёндзе? – повторяла я по-польски, будто заелостарую обшарпанную пластинку.

Его далеко уже не детские глаза расширились от страха, словно увидели ужастик, он шарахнулся и выскочил из магазина. Я фурией вылетела на улицу и настигла его со смятой купюрой, пытаясь втиснуть её прямо в мокрый полуоткрытый рот. Он замычал, вывернулся и дал такого стрекача, исчезнув с такой скоростью, что я даже не успела проследить за ним взглядом, а моя рука повисла в воздухе, сжимая смятые деньги.

– Ну и ну, – подумала я вслух, – украсть – так они с удо-вольствием, а когда предлагаешь, не берут! – и засмеялась истерическим смехом, заставившим оглянуться безучастных прохожих.

В тесной воровской среде пронеслась молва, что безумную и непредсказуемую русскую лучше обходить десятой дорогой, так как от неё можно ожидать чего угодно. Местная шпана целиком оставила затею ограбить меня. Они здорово побаивались встреч со мной. Иногда мне удавалось поймать чей-нибудь молниеносный взгляд, который неизменно ускользал, изображая деланное безразличие. Они были повсюду. Растворяясь в толпе, терпеливо вычисляли ослабившие бдительность очередные жертвы.

Глава 18

Моя собственная жизнь так мало для меня значила! Было полнейшее отсутствие страха в душе, который искоренялся разгоревшейся и достигшей чудовищных масштабов ненавистью – целиком и полностью негативным чувством. Но это была не просто ненависть, а ненависть к самому негативу, чем является зло, – целеустремлённость к борьбе за справедливость. Носящий доброту в душе имеет малый шанс победить противника. Доброта – одна из прекраснейших людских добродетелей – расслабляет, а злость, ненависть и дерзость, как ни странно, дают силы и уверенность – именно то, без чего невозможна победа!

Это был медленный процесс рождения новой личности, совершено не похожей на меня прежнюю. Я и ощущала себя в новом качестве. Не скрою, что я восхищалась собой, своей внутренней духовной приобретённой силой, потому что моё новое душевное перерождение было абсолютно осмысленным. Серая мышка превратилась в львицу!

* * *

Был разгар весны, когда я возвращалась в страну своего добровольного изгнания с бумажкой, удостоверяющей неопровержимый факт моего рождения и появления на этой земле, преодолев часть пути самолётом, затем долгий путь поездом. Остановилась в Москве, чтобы зайти в посольство Польши и поставить в паспорт визу на въезд в эту страну.

– Это невозможно, потому что наша страна безвизовая, –услышала я то, что боялась услышать.

– Белорусские пограничники требуют какую-то въезднуювизу, и я полагала, что виза может быть получена непосредственно в посольстве Польши. Я настоятельно прошу выдать мне эту визу!

Оппонент по ту сторону окна на мгновение дрогнул, но вновь обрёл противоаргументную уверенность и неприступность.

– Повторяю, Польша является безвизовой страной!

Абсурдный замкнутый круг! Курица не птица – Польша не заграница. Совершенно не разбираясь в визовом режиме, я не могла понять, какую же визу всё-таки требуют белорусы. Если Польша принимает всех с распростёртыми объятьями, то кого и по каким причинам отфильтровывают на границе? Всё это, с моей точки зрения, было лишено даже минимальной логики, но я давно перестала искать логику в законах и праве, так как в один прекрасный момент вдруг отчётливо поняла, что вышеупомянутые составлены с циничным подтекстом приоритета государства над человеком, постоянно напоминающим последнему о его бренности и ничтожности. Государство – призрак, где каждая человеческая единица ставилась в ранг врага народа, из множества которых и состояло это пресловутое государство.

Ранним утром я вышла из вагона поезда, прибывшего из Москвы в Брест. Зная, что бесполезно нестись сломя голову за толпой рвущихся как можно скорее перейти государственную границу, навьюченных, словно мулы, «муравьёв», размышляя, направилась к стоянке такси.

Я поражалась своей собственной наглости! Не имея выездной визы, без которой невозможно проникнуть легальными путями через пограничный контроль, я была уверена, что сделаю это с помощью наркотического зелёного средства – американского доллара, от которого подавляющее большинство стерегущих эту часть границы были болезненно зависимы.

Но как выйти на одного из таких людей, которые владея неограниченными возможностями, с лёгкостью переступят через преступную черту и пойдут на сделку со своей совестью? Кто, как не привокзальные вездесущие таксисты пограничного города, знают больше, чем кто бы то ни было, о подобных вещах и могут быть контактным звеном? Через несколько минут я убедилась, что ход моих мыслей и поступков был не только правильным, но и результативным.

Стоя в сторонке, опершись на дорожную коляску (после одного из великих изобретений – колеса, – глупо надрываться, нося в руках тяжёлую дорожную сумку), присматривалась к группе таксистов, состоящей из трёх человек, оживлённо беседующих между собой, но одновременно профессиональным оком держащих ситуацию под неусыпным контролем.

Из этой группы я выделила одного – высокого малого. Собачьим чутьём определила, что это именно тот человек, который мне нужен. Я присматривалась к нему, что не ускользнуло от его недремлющего ока. Он же, обладая несомненно ещё большим звериным чутьём охотника, направился ко мне, так что мне не пришлось делать никаких лишних усилий, чтобы войти в контакт: на ловца и зверь бежит.

– Чем могу помочь? – спросил он.

Я улыбнулась и посмотрела ему в глаза.

«Да, – решила я, – можно приступать сразу и открыться ему без страха, потому что это именно тот вариант».

– Мне нужно перейти на другую сторону.

Его глаза загорелись зелёными огоньками, предвкушая хорошую сделку, согласно сложности ситуации.

– А паспорт у тебя есть? – с лёгкой тревогой спросил он.– Да, паспорт есть, но нет выездной визы.

– Сто долларов, – произнёс он уверенно, и чувствовалось,что он не впервые сталкивается с подобным. – Это не дорого, потому что...

– Я согласна, – поспешила ответить я, прервав объясне-ния причин возникновения таксы за эту нелегальную услугу, сопряжённую с определённым риском, – Но как это всё будет выглядеть?

– Стой здесь и жди меня! Я сейчас!

Он исчез в здании вокзала и появился снова по истечении десяти тревожных для меня минут.

– Через полчаса подойдёт человек, который проведёт тебячерез государственную границу и посадит в поезд, идущий в польский Тересполь. Жди!

И через полчаса, действительно, появился человек в гражданском, лицо которого я потом безрезультатно пыталась воспроизвести в памяти, кстати, так же, как и лицо таксиста, организовавшего эту встречу. Это было очень странно, поскольку я обладала идеальной фотографической памятью.

Он сначала присмотрелся ко мне профессиональным взглядом пограничника, подтвердил стоимость услуги, попросил показать зелёные.

– Деньги после успешного завершения операции, – уточ-нила я.

Он взял мой паспорт, схватил мои вещи и приказал уверенно следовать за ним, направившись в гущу «муравьиной» толпы к таможенным стойкам.

Я волокла свою пустую коляску, он ловил улыбки женщин-таможенниц и приветствия коллег-пограничников, одновременно отшучивался на ходу, держа в одной руке распахнутым паспорт и манипулируя им так, что моё изображение, глядящее оттуда с глупой испуганной миной, порхало в воздухе, словно бабочка, которая вот-вот вырвется из сачка неловкого дилетанта-лепидоптеролога. В другой руке он держал вещевую сумку.

Мы беспрепятственно прошли через зону таможенного и пограничного контроля. Всё длилось буквально пять минут. Не могу сказать, что я не волновалась, тело знобило от внутренней мелкой дрожи, но мне понравилась простота и быстрота самого процесса, и вспомнилось высказывание одного бродячего философа – моего попутчика в туристическом турне, когда на одной из границ в автобусе было извещено о начале пограничного контроля, он серьёзно провозгласил: «Начинаются игры взрослых людей!»

Пограничник в штатском протиснул меня в поезд без билета, сказав, что я – его человек. Уже в вагоне я отдала ему зелёную стодолларовую бумажку, ради которой он рисковал своей карьерой и честью. Впрочем, заботился ли он о последней – сказать трудно, а я не знала, имею ли право считать его мерзавцем. Мы оба стоили друг друга, переступая через черту закона.

В вагоне сделалось тесно от усердно-деловитых «муравьёв», хладнокровно, как саранча, крушивших всё на своём пути. Вооружившись отвёртками и другими вспомогательными инструментами, они в лучшем случае откручивали обшивочные панели стен вагона, в худшем – безжалостно отрывали. В образовавшиеся пустоты впихивались литровые бутылки со спиртом или блоки американских сигарет, выпущенных в России. Откручивались пробки, звенело бутылочное стекло, и булькал переливаемый спирт. В воздухе висело тяжёлое облако алкогольного испарения. Новенький вагон превращался в потенциальный спиртовой факел, впрочем, как и люди, которые накладывали на себя пластиковые мешочки, наполненные спиртом, и прикручивали их ко всем частям тела клейкой лентой.

– Пани, ты везёшь водку или папиросы? – спросил менямолоденький поляк.

– Нет, а что? – удивилась я.

– Провезёшь мои?

– Давай, – пожала я плечами.

Соратники по ремеслу смотрели на него с завистью, а он, счастливый, уже волок ко мне положенную норму – две бутылки спирта и один блок сигарет.

Боже! Как скучны границы, как тягомотны неизбежные процедуры, как жалостен труд неугомонных приграничных «муравьёв», как ничтожен их заработок, как рискованна их работа, как безжалостны правители, которые довели свой народ до нищеты и унижения!

Я всматривалась в ухоженные поля, в быстро сменяющиеся картины и пейзажи, вслушивалась в монотонный ритм вагонных колёс, отстукивающих металлическую дробь поезда, мчащегося к Варшаве.

Глава 19

На площади «Дефилад» под варшавским Дворцом культуры, которая в прошлом бурлила от принудительных демонстраций трудящихся, теперь кипели меркантильные страсти. Это была обыкновенная барахолка, бросающая вызов символу низвергнутой власти, отодвинутому на задний план, наспех сколоченными будками.

Живя в отеле «Полония», я часто бродила там, как завороженная, рассматривая товары и шарахаясь от навязчивых торговцев. Но случайно приобрела двух знакомых панов – владельцев примитивных сооружений.

Пан Яцек – самодовольный крепыш, офицер в отставке, себе на уме, торговал обувью, а пан Роман – краснолицый здоровяк с хитринкой, потомственный скорняк – шубами. Их будки стояли рядом в выгодном людном месте. Наше знакомство началось с того, что я, заинтересовавшись одной норковой шубкой, не выдержала искушения и попросила её примерить, не предполагая, что пан Роман окажется назойливым, как слепень. Но слава богу, шуба была слишком длинна, в противном случае его профессиональная мёртвая хватка, убедительная аргументация и шквал льстивых комплиментов в мой адрес при активной поддержке пана Яцека, повергли бы меня в гипнотическое состояние покупательской лихорадки. Но я устояла.

– Шуба слишком длинна, – сказала я решительно.

Пан Роман хорошо говорил по-русски, пан Яцек чуть хуже. Это были два старых приятеля, понимающие друг друга с полуслова. Они моментально бросились в атаку, решив тряхнуть стариной, (чем чёрт не шутит), но умерили свой пыл старых бывалых ловеласов, стукнувшись лбами о толстую стеклянную стену, которую я мысленно воздвигла между нами.

Мы остались добрыми знакомыми. И всякий раз, когда я проходила мимо, мы разговаривали. А пан Роман, уже успев хлебнуть «за кулисами» согревающего, смотрел на меня, облизываясь, как старый линялый кот – на недосягаемую маленькую птичку. Его и без того красное лицо лоснилось и краснело ещё больше от горячительного, постоянно им употребляемого. Когда он на мгновение исчезал в будке за занавесом, заменяющим дверь, а затем появлялся чуть повеселевший и ещё более покрасневший, было ясно, что он отхлебнул очередной глоток целебного зелья, которое приятно разливаясь по клеткам его уже немолодого тела, согревало, придавало ему стойкости и выдержки в бесконечной борьбе за сбыт скорняжей продукции.

* * *

Накануне ветер угнал куда-то тучи, окончательно разогнал облака, и установилась восхитительная погода. При воспоминании о том, какими околичными путями мне пришлось проникнуть через Государственную границу, я внутренне вздрагивала от вновь пережитого острого ощущения. Мне казалось, что вся моя предыдущая жизнь была только подготовительным этапом, а настоящая и правдивая – начинается только теперь.

Пан Яцек, с выправкой округлившегося старого офицера, был, как всегда, на своём посту, утопая в море разнообразного обувного ассортимента. Будка пана Романа была закрыта по неизвестным причинам.

– День добрый, – воскликнула я. – Сегодня жизнь кажетсяпрекрасной, как эта варшавская погода!

– Пани Вероника, к этому прекрасному дню, да побольшебы денег в наши карманы, тогда жизнь покажется ещё прекраснее! – подытожил пан Яцек.

– Не в деньгах счастье, пан Яцек! – возразила я уверенно.

Он посмотрел на меня, как на больную.

– А в чём же? – спросил он с искренним удивлением.

– А в их количестве! – ответила я банальной фразой, кото-рая ему понравилась и показалась свежей шуткой, поэтому он, понимающе мне подмигнув, рассмеялся.

Мы помолчали, затем поговорили о том, о сём.

– Ах, да, пани Вероника, мой приятель сегодня не придёт,он не может. Стечение обстоятельств...

– Но, пан Яцек, я не могу дать согласие выйти замуж, неувидев своего будущего жениха! – воскликнула я разочарованно.

– Понимаю, поэтому я организую встречу в следующийраз.

– Следующего раза, дорогой пан Яцек, может и не быть! –отрезала я.

– Ну что вы, будет обязательно, только прошу подтвер-дить мой процент в этой сделке! – взмолился пан Яцек.

Я с жалостью посмотрела на него, не сомневаясь, что он юлил и комбинировал, чтобы мои карманы опустели, а его – наполнились лёгкими деньгами. Поэтому я развернулась, чтобы уйти, но в этот момент непроизвольно и, уверяю, что не по своей воле, попала прямо в объятья особи мужского пола. Но я ещё не знала тогда, что это проделки самой судьбы, поэтому я ойкнула и извинилась, глядя на него снизу вверх.

– Это мой кузен, – пробубнил пан Яцек, с грустью взираяна нас, обнимающихся. – Кстати, не женат, – добавил он с ещё большей грустинкой в голосе.

Я уже собиралась вырваться из объятий незнакомца, но, услышав последнюю фразу, снова посмотрела на него снизу вверх. То, что он был высок, я поняла сразу, затем, то, что он чистюля, а последнее – то, что он не безобразен, а даже – наоборот… И, самое главное, я вдруг седьмым чувством определила, что он беден! Поэтому я не отпрянула от него, как только что намеревалась, а слегка отодвинулась. Я смотрела на него, а он на меня.

– Познакомьтесь, – глухо и нехотя выдавил из себя панЯцек.

Моя рука ощутила его ладонь. – Мирослав.

– Вероника.

– А чем пани торгует? – спросил он, когда выяснилось,что мы представлены друг другу.

– Ничем, – ответила я, смотря на него расширенными гла-зами.

Взгляд пана Яцека раздваивался между долгожданными клиентами и нами, обеспокоенно провожая нас, уходящих вместе.

Мы удалялись от рынка в сторону оживлённой части улицы Маршалковской, словно нас приклеили, – мы даже поворачивали за угол осторожно, чтобы не потеряться.

Как я уже заметила, день был яркий и солнечный. Но вдруг я взглянула на деревья – они были покрыты свежей сочной весенней листвой и вспомнила, что за весной должно обязательно последовать звонкое лето, а я так боялась, что попала в полосу вечной осени.

«Как прекрасно, что в этот чужой край тоже один раз в год приходит долгожданная весна, и распускаются листья на деревьях!» – думала я.

* * *

Когда-то, мечтая увидеть первый момент появления зелёной дымки, извещающей о том, что почки лопнули, и свежие побеги новой листвы вот-вот вырвутся наружу, я написала заявление на увольнение, с сожалением вспомнив, что очередной отпуск мною уже использован.

– Ну, почему, почему ты хочешь уволиться? Ведь тебя ждётпрекрасная карьера! – удивлённо произнёс директор института, теребя в руках моё заявление.

«Что ему ответить? Не могу же я признаться в том, что хочу усесться на лавочке в парке и смотреть, смотреть на деревья, чтобы не пропустить момент появления зелёной дымки». Потому что в вечном галопе, несясь по утрам на работу и держа в голове только одну мысль – как бы не опоздать и переступить порог института прежде, чем прозвонит ненавистный звонок, я забывала взглянуть на деревья. А когда вспоминала, наконец, – листва давно, вырвавшись из почечного плена, уверенно набирала рост. Так повторялось из года в год, и мне, наконец, надоело ждать будущего года, и я решила уволиться, чтобы без помех наблюдать это одно из прекраснейших таинств природы.

– Я испытываю огромную моральную усталость и хочуотдохнуть, – промямлила я.

– Я тебе подпишу – без содержания, – с надеждой в голо-се продекламировал он.

«Зачем он держится за меня, ведь работник я никудышный», – подумала я.

* * *

– Я снова забыла вовремя посмотреть на деревья, – про-изнесла я. Это были мысли вслух.

– Что ты сказала? – переспросил мой новый знакомый Ми-рослав.

– Я сказала, что деревья уже покрылись листвой, а зима,столь похожая на осень, длилась так долго.

– Я тоже не люблю зиму, – вздохнул он.

– Мы оба не любим зиму, – заметила я, а про себя подума-ла: «Это уже кое-что, а значит – лучше, чем ничего».

Я взглянула на него. Он смотрел на меня восхищённо, с искрой, которую можно было разжечь в большое пламя, но я сразу же отбросила эту мысль.

«Слишком долгий процесс, и, потом, я не могу позволить себе бурный роман, который неизвестно чем закончится», – рассуждала я.

– Мне необходим вид на жительство в Польше, – начала ябез обиняков, когда мы сидели в уютном маленьком кафе на улице Маршалковской. – Единственный верный путь к этой цели – «шлюб» с поляком, естественно за определённую плату.

И, не давая ему опомниться, пошла ва-банк:

– Ты не хотел бы жениться на мне? – спросила я, при-стально глядя на него.

Его глаза полезли из орбит, он чуть не поперхнулся от неожиданности, отхлёбывая кофе.

– Сколько бы ты взял за шлюб со мной? – улыбнулась я,игнорируя его согласие взять меня в фиктивные жёны, совершенно перестав удивляться собственной наглости.

Он молчал, а чашка кофе в его правой руке подрагивала, выдавая волнение. Я дала ему возможность опомниться и прийти в себя.

– Ой, извини, пожалуйста, я забыла спросить тебя – со-гласен ли ты? – изобразила я наивность, округлив глаза.

– Да, – прозвучал его, слегка дрогнувший голос.

– Ну, вот, остаётся только оговорить цену, – продолжала я,словно покупала на рынке мешок картошки. – Какова твоя цена?

– Тысяча двести долларов, – выпалил он, не раздумывая.А я в этот момент думала: «Говорят, что на Стадионе Десятилетия всё дешевле – сущий вздор! Там было три».

– Я согласна, – поспешила ответить я, заметив, что еголевый ус слегка подёргивается.

Неожиданно для нас обоих мы вдруг, минуту назад, стали женихом и невестой. Мой жених был высок, неплох собой, скромен, но был ли он умён и образован? Так сразу было трудно определить.

Когда-то, панически боясь красавцев-интеллектуалов, я мысленно создала идеал моего ещё «невстреченного» (но я не предполагала, что созданная мною мыслеформа уже запущена и улетела в космос, чтобы обрастать информацией и нарабатывать соответствующие предпосылки): небольшого роста, полненький, лысеющий, – эдакий, в моём понятии, тип домашнего мужчины, порядочного семьянина в шлёпанцах и с неизменной газетой. Скучно, но надёжно.

Пережив бурливый пятилетний роман с красавцем-искусителем, чей острый ум и недюжинный интеллект держали меня на протяжении этих долгих лет в полутрезвом состоянии электрошока, и наконец, воспрянув, я огляделась вокруг: все мужчины моего мысленно созданного идеала давно читали газеты у уютных домашних очагов.

– Я предлагаю пойти и всё обсудить спокойно дома, у моихдрузей. Это супружеская пара. Живут не очень далеко. Я сейчас им позвоню, – произнёс мой наречённый, когда мы вышли из кафе, и, не дожидаясь моего согласия, направился к телефонной будке.

«Хочет иметь свидетелей. Боится, что я не отдам деньги после заключения брака», – думала я, когда он предупреждал кого-то на другом конце провода о нашем визите.

Мирослав нажал кнопку домофона перед одной из фамилий, прозвучал низкий баритон, затем щёлкнул, открывая входную дверь, автоматический замок. Мы вошли в сверкающий чистотой подъезд, поднялись на третий этаж по лестничным маршам из голубого мрамора, обрамлённым великолепными перилами из блестящего белого металла. Бросались в глаза дорогие материалы, щедро использованные при возведении этого жилого сооружения, что не вызывало сомнения о достатке его жильцов.

Красного дерева дверь распахнулась, и на пороге возник улыбающийся темноволосый великан с переполненными умом живыми глазами.

– Ну, ну, проходите! – прорычал он весело низким барито-ном.

– Ты, случайно, не из Барановичей? – спросил он. – Нет? Ажаль! Веслав, – представился он, до боли стиснув мою руку.

Но мне было нисколько не жаль, что я не из Барановичей.

– У Веслава в Барановичах живёт тётя, – уточнил Мирос-лав.

Я произносила своё имя, пожимая руку его супруге, а сама думала: «Ну, почему почти у всех красавцев – жёны типичные крокодилы? Возможно, это для улучшения породы...» – Эва, – сказала она, разглядывая меня.

Я огляделась и почувствовала, что была уже здесь когдато. Это ощущение усилилось, когда мы вошли в большую, солнечную, со вкусом обставленную гостиную. Что за чушь, не могу же я ошибаться! Я отчётливо помнила, что была в этой зале! Щедрые потоки солнечного света, льющиеся из огромных, начинающихся от пола, чистых окон, весь этот интерьер и лицо Веслава – всё было мне знакомо. Я недоумевала.

Но вот появился небольшой ухоженный чёрный пёс неизвестной мне породы, с обвислыми ушами и короткой блестящей шерстью. Веслав бросился на ковёр посередине залы, растянулся во весь свой огромный рост и, подперев голову, уставился на нас с Мирославом, сидящих на софе.

– Ну, ну, рассказывайте, что вы там придумали! – извер-гал он из себя избыточные эмоции, накопленные в результате многолетнего безделья и невостребованности его двух высших образований.

Пёс подошёл к Веславу, облизал его руку и вытянулся рядом. На фоне этого огромного, постоянно хохочущего великана собака выглядела, словно шавка на фоне слона. Я рассмеялась. Все посмотрели на меня удивлённо.

– Я уже была здесь у вас! – воскликнула я.

Они были ещё более удивлены.

– Когда? – спросили они все сразу.

Не могла же я им признаться, что это было видение, поэтому я представила всё, как сон. Но только в выдуманном сне – великаном был пёс, а его хозяин лежал на нём, в той же самой позе, подперев рукой голову, но был Гулливером-лилипутом в стране гигантов.

Из необъятных глубин квартиры выглянули две одинаковые смеющиеся головы, затем показались два одинаковых, словно клоны, четырнадцатилетних великана. Они были похожи на двух молодых жеребчиков, беззаботно резвящихся на сочном лугу. Производство сексуальных генов и их выплеск, сопровождавшиеся возрастной агрессией в их формирующихся юных организмах, нуждались в громоотводе, и соответствующим наглядным материалом для их вывода, по мнению их матери, могли являться только порнографические фильмы. Жесты и движения милых созданий, повторяли действия персонажей, просмотренных ими, многочисленных лент.

Честно говоря, я была безмерно удивлена столь современным воспитанием, тем более, что юные существа, с поощрения своих родителей, вели себя развязно и вызывающе. Всё семейство буквально извергало эксплозивные выплески зарядов счастья и жизненной энергии. «Кобыла мама, конь папа, и два жеребчика», – думала я.

Глава 20

На следующий день в сопровождении своего будущего мужа, я ринулась в родное Посольство испросить благословения и милостивого разрешения на мой брак с иностранцем.

Консул пригласил в кабинет только меня, вежливо предложив подданному другого государства подождать в маленьком салоне для посетителей.

Внимательно изучив мои документы, он удивлённо приподнял брови:

– Вы что, в первый раз выходите замуж?

– Да, конечно, – соврала я, совсем не собираясь услож-нять ситуацию, что-то объясняя.

Новый внутренний паспорт, полученный мною после развода, был чист и безгрешен, как слеза младенца, а меня нисколько не смущало то, что с этого момента, он считает меня старой девой.

– Ну, вы даёте, – сказал он не менее удивлённо, и добавил,окинув меня быстрым взглядом. – Такая женщина!.. – но осёкся, видимо вспомнив, что в данный момент, он, прежде всего, консул, а мужчина – в свободное от работы время.

– Вы не находите, что жизнь сложна, и не существует стан-дартных судеб?

– Да, да, конечно, без сомнения! – поспешил согласитьсяон, но удивлённое выражение лица осталось.

Он вздохнул, затем исчез минут на пятнадцать, и появился с документом, на котором красовались гербовые печати.

– Поздравляю вас и прошу не забывать, что вы находи-тесь под чуткой опекой и в каждой критической ситуации можете обращаться за помощью.

– Благодарю вас! А могу ли я обращаться в каждом случаеименно к вам, так как вы уже знакомы с моей ситуацией? – спросила я.

– Да, конечно, милости просим, – произнёс он, пожимаямою руку. А я вспомнила про кавказцев и афганца – получили ли они чуткую опеку?

Я была не совсем настоящей невестой, но всё-таки ею была, потому что ровно через месяц должно было состояться наше с Мирославом бракосочетание, причём, настоящее, поэтому, мне было необходимо подготовиться к этому знаменательному событию, так как никто не выходит замуж каждый день и, тем более, официально.

Несмотря на необычность момента, приятно было ощущать себя новобрачной. Но появились новые тревоги. Мне нужно было наскрести нужную сумму, чтобы отдать Мирославу после «шлюба», купить обручальные кольца и свадебную одежду. Эва и Веслав были нашими потенциальными свидетелями на «шлюбе» – это входило в словесно написанный нами сценарий будущего свадебного представления. Всё должно было выглядеть натурально и правдоподобно.

Буря мыслей бушевала в моей голове. Если выдрать деньги у пана Мечислава, этого бы вполне хватило, но как заставить его сделать это? Никакая сила не принудит его расстаться с деньгами и машиной, которые он давно считает своей собственностью. Болезненная алчность является причиной всех преступлений, им совершённых и, тех, которые он ещё может совершить. Но я должна попробовать! Судиться с ним не имело ни малейшего смысла. Дела в польских судах тянулись десятилетиями, а в моём случае тяжба с паном Мечиславом, стоила бы мне больше, чем сумма самого долга.

Моё антикриминальное воображение нарисовало схему действия. Я понимала, что это будет сопряжено с определённым риском, но была непоколебима в своём решении. Одновременно я хотела отомстить за погибшую Ингу. Я полагала, что пробил час торжества справедливости, решив прибегнуть к старому проверенному методу – посадить пана Мечислава на «крючок» с помощью неопровержимых улик, совершённого им преступления.

Диктофон – вот орудие, которое поможет мне получить эти неопровержимые улики, размышляла я. Но как вынудить его на откровенное признание совершённого им убийства? Имея вещественное доказательство его вины, я смогу потребовать свои деньги в обмен на плёнку. Вот такие наивные мысли бродили в моём возбуждённом сознании.

– Пан Мечислав, я хочу сообщить вам кое-какие детали, свя-занные с убийством Инги, – говорила я в трубку, – дело в том, что появился человек – это русский, который твердит, что не только знает, кто за этим стоит, но и имеет доказательства преступления, – врала я, не имея понятия, как близка к истине.

– Где он, и кто это? – прошипела трубка, взволнованнымголосом пана Мечислава.

– Но, вы же понимаете, я не могу доверить эфиру эту оченьважную информацию!

– Через час – в ресторане, тебя устраивает? – и он назвалнебольшой ресторан в районе Прага.

Я намеренно опоздала минут на пятнадцать. Пан Мечислав метался у входа, как отчаявшийся влюблённый, но без букета алых роз, которые он попросту забыл купить. Я позволила ему поцеловать свою руку.

– Что это за русский и откуда он взялся? – спросил панМечислав, когда мы уселись за столик.

Он сумел овладеть собой, и его голос звучал спокойно. Я заглянула в косметичку, делая вид, что ищу губную помаду, включила записывающее устройство и поставила косметичку на стол.

– Давайте начнём сначала! Моя информация не бесплат-на, то есть, она бесплатна, но только для вас! – начала я, но одновременно думала о том, хватит ли плёнки в диктофоне. – Потому что сумму, которой я оцениваю эту бесценную информацию, вы мне должны! Как видите, это для вас совершенно ничего не будет стоить. Вы мне мои деньги – я вам сведения!

– Но почему ты уверена, что мне нужны эти сведения?Мне они вовсе не нужны.., – лениво прожевал, зевая, пан Мечислав.

– Нужны, и ещё как нужны, – с твёрдой уверенностью про-изнесла я и задумчиво добавила, – со старых забытых судебных папок, могут стряхнуть годовалую пыль...

Официант принёс бутылку вина, откупорил и разлил по бокалам.

– Что ты имеешь в виду? – оживился пан Мечислав, а егоголос был заметно встревожен.

– А вот это и является той самой информацией, оценивае-мой мною суммой долга, который вам так трудно оторвать от себя, – отчётливо произнесла я.

– Ты не получишь ничего, таков бизнес! – прохрипел он.

– Грабёж вы называете бизнесом! Мне вас просто жаль!Такой бизнесмен, как вы, не имеет будущего! Вы скорее бы согласились дать отрезать кусок вашего раздобревшего тела, нежели отдать то, что вам не принадлежит!

– Ты слишком много позволяешь себе! – лязгнули его го-лосовые связки.

– Вовсе нет! Я только хочу вернуть своё!

Он равнодушно пожал плечами. Его розовая физиономия с размазанной смущённой миной лоснилась, усы отошли в стороны и торчали прямыми струнами, голова ходила из стороны в сторону, он был похож на тюленя-альбиноса, выброшенного сородичами из стада за неординарность внешнего вида.

– Я случайно узнала, что Инга оставила завещание, – бро-сила я.

– Какое ещё завещание и кому? Ведь у неё никого не было!

– осевшим голосом произнёс он, глотая слюну.

– А вот здесь вы ошибаетесь – были!

– Кто?.. – просипел он и неистово выпил содержимое сво-его бокала.

Я же боялась притрагиваться ко всему, что находилось в опасной близости, примерно в радиусе двух метров от пана Мечислава.

Честно говоря, я была никудышным детективом-психоаналитиком и не знала, как заставить пана Мечислава признаться в совершённом преступлении, поэтому я брякнула ни с того, ни с сего:

– Ну, признайтесь, пан Мечислав, что вы были влюбленыв Ингу! Она что, изменила вам? – спросила я, пытаясь изобразить наивную улыбку.

Он молчал, насупившись, дрожащей рукой наполняя свой бокал. Приложившись, осушил до дна.

– И ещё одно, – как можно спокойнее продолжала я, – Ингане только оставила завещание, но есть ещё и письмо, в котором она высказывает опасения за свою жизнь. Там упоминается одно имя...

– Всё ты врёшь! – вскричал он, – тот, кому она могла на-писать завещание или оставить какое-нибудь письмо, ушёл вместе с ней на тот свет. – Смущённая мина исчезла, и его скользкая физиономия приобрела выражение обманутого любовника. – Я просил её, умолял поехать со мной в Германию, но она отказалась, то есть, сама сделала свой выбор! – произнёс он гораздо тише, и в его голосе прозвучало нечто похожее на грусть.

– Как вы циничны! Это же признание в совершённом пре-ступлении! Вы признаётесь, что отравили Ингу и её любовника? – вырвалось у меня, но я тут же пожалела, что не подавила в себе возглас, прикусив язык, но было уже поздно.

– Да ни в чём я не признаюсь! – рявкнул он, вставая идержа правую руку в кармане, мгновенно превращаясь в грозного монстра.

Я вскочила и потянулась за косметичкой, невинно лежащей почти в центре стола. Наклонившись всем корпусом и, схватив сумочку, я намеревалась – как можно быстрее выскочить из ресторана, но в этот момент явственно узрела перед собой руку с подставленной зажигалкой. В тот момент, когда я хотела выпрямиться и возмутиться, большой палец руки, принадлежащей пану Мечиславу, нажал на спуск маленького изящного предмета, последовал звук, обычно высекающий язычок пламени, но огонёк не зажёгся.

– Шутка такая же злая, как вы сами.., – сказала я и осек-лась, потому что меня качнуло из стороны в сторону, ноги обмякли, словно наполнились ватой и отказали в повиновении, я медленно опустилась на стул.

Мне казалось, что я разваливаюсь на части, и никаким усилием воли не удавалось собрать себя в единое целое. Голова существовала отдельно, а старания подключить её к телу, были безрезультатны, иными словами, воля отсутствовала, мысль была тугой и вязкой, язык тяжёлым, чужим и непокорным. Я была безучастна ко всему, что происходит. Единое озарение проблеска сознания – приближающееся ненавистное лицо со стыдливой миной кающегося грешника, щекочущее прикосновение длинного уса к моему лицу, улицы вечерней Варшавы за окнами мчащегося автомобиля, мои руки, судорожно сжимающие косметичку, и грохочущее в пустой голове голосом пана Мечислава: «Моя дама слишком много выпила!» Провал в памяти, и снова – чужой запах, насильно вторгающийся в моё пространство, вкус чегото инородного, что хочется выплюнуть с огромной силой, и я делаю это, сообразив вдруг, что это поцелуй!

Сознание возвращалось ко мне, но оно было слабым и вялым. Я была не в состоянии оценить всей мерзости происходящего, но когда почувствовала исступлённо шарящую руку под моей блузкой, я впилась зубами в его плечо, вложив всю силу, которую мне удалось сконцентрировать. Он взвыл и отпрянул, занёс руку, сжатую в кулак, собираясь нанести удар, но я, обретая новые силы, успела увернуться, и его рука ударила во что-то твёрдое, но, разинув рот, он не успел даже вымолвить проклятие.

– Оставь, её, Метек! – прозвучал вдруг повелительно спо-койный голос из глубины помещения.

В проёме, освещённом слабым сумеречным светом, стоял Гжегож. В его руках была прозаическая доска. Вокруг валялось множество таких досок, зияли дыры незастеклённых окон, задёрнутых тёмно-голубым занавесом наступающей ночи.

Пан Мечислав испустил дикий вопль и ринулся на Гжегожа.

– Не советую, Метек, ты не успеешь сделать движения,как я размозжу твою глупую ослиную голову. Оставь всё это, и я обещаю тебе конфиденциальность!

Его сгорбленная фигура, прорычав что-то нечленораздельное, исчезла в лабиринтах собственной недостроенной дачи.

– И никаких глупостей! – крикнул Гжегож в тёмную пус-тоту, поглотившую его.

Мы беспрепятственно вышли наружу, Гжегож поддерживал меня. Я с жадностью вдохнула воздух свободы.

Спектрами огней переливалась вдалеке Варшава. Справа – тёмный лесок источал целебную прохладу, слева – в ста метрах виднелось зеркало воды убегающей куда-то узкой речушки, отражающее первые вечерние звёзды. Ночь обещала быть звёздной, полная луна начинала свою ночную прогулку по необъятному небосклону.

Из тёмного леска донёсся вдруг какой-то подозрительный шорох.

– Ты слышал? – прошептала я. – Кто это, зверь или птица?– Глухарь, – ответил Гжегож.

Мы подошли к поваленному молнией дереву вблизи недостроенной ограды. Гжегож отогнул послушные отмершие ветви и вывел мотоцикл. И снова вдруг явственно послышался шорох, но теперь где-то сбоку.

«Нет, это не глухарь, подобные шорохи могут издавать только две ноги, принадлежащие двуногому существу, поэтому зверь должен быть двуногим», – подумала я.

Мы надели шлемы, уселись на мотоцикл, Гжегож пристегнул меня каким-то ремнём, я обвила руками его талию и прижалась к спине, пышущей исцеляющим теплом. Мотор взревел, нарушив затаившуюся тишину, и мотоцикл, с шумом разрезая упругие воздушные толщи, понёсся к Варшаве.

Нас втянуло в городской ревущий многоголосый вечерний трафик. Вспыхнули фонари на улицах Варшавы, отодвинув звёздное небо в чёрную бездну космоса, мелькнули величественные крутые высотки, вылитые из стекла, остался позади Дворец Культуры, и мы въехали на мост Понятовского – внушительное, впечатляющее архитектурное сооружение через Вислу.

Мотоцикл Гжегожа ловко сновал между автомобилями, озверело мчащимися куда-то. Его широкая спина атлета, заслоняла меня от ветра и давала животворящее тепло. Прильнув, я не хотела прервать этого оздоровляющего сеанса, но Гжегож, вынырнув из нескончаемого потока машин, свернул вправо и остановился как раз посередине моста у тротуара для пешеходов. Там, где возвышалась одна из мощных мостовых опор, вклиниваясь между перилами. Она напоминала очертаниями изящную звонницу или каплицу* при дороге, и висела над бушующими водами Вислы, совсем не похожая на трамплин для прыжков в воду.

– Стоит, – сказал Гжегож, снимая шлем.

– Кто?

– Слушай меня внимательно! – зашептал он, – Будь спо-койна и не реагируй на мои действия – я должен спасти её!

– Да кто это, наконец? – прошептала я испуганно.

– Девушка-самоубийца! – коротко бросил он.

Один бесшумный прыжок, и он – у псевдо-каплички, где решётчатые перила и бетонный архитектурный вымысел, об-

* Католическая часовенка, божница.

ведённый узким парапетом на уровне тротуара, создают угол, и небольшая худенькая фигурка по другую сторону ограды с мертвенно-бледным лицом, приросшая кбетонной стене над чёрной бездной.

– Не подходи! – крикнула она. – Иначе я сейчас же бро-шусь вниз!

Её и без того испуганное лицо исказил страх, оно бледным зеленоватым пятном выделялось на фоне тёмного колосса, отбрасывающего большую чёрную тень от близстоящего фонаря, а трепещущая фигурка за перилами, накрытая тенью, только слабо угадывалась. Бледно-зелёное пятно метнулось, фигурка скользнула, не отделяясь от стены, переступив с ноги на ногу и отступив от ограды, ладонью левой руки ища шероховатую точку опоры на гладком бетоне, а кончиками пальцев правой руки судорожно цепляясь за поручень, и едва удержав равновесие, застыла.

– Подожди, я сейчас обойду с другой стороны, и мы, взяв-шись за руки, прыгнем вместе в сторону спасительной смерти. Я хочу броситься вместе с тобой! Надеюсь, ты не откажешь мне в этой просьбе! – говорил Гжегож, обращаясь к девушке тихим голосом.

Бледно-зелёное пятно её лица обеспокоено заметалось, но фигура, к счастью, осталась неподвижной. Едва вырисовывающийся силуэт, который принадлежал женщине, стоял на опасной линии, отделяющей жизнь от смерти, а всё её существо пыталось оценить правильность выбора и найти в себе силы порвать эту тонкую связующую нить. Узкий парапетик, где едва умещались ступни её маленьких ног, был границей между безмятежной вечностью и брутальной обыденностью, которую она намеревалась оставить по ту сторону моста, вырвать из клокочущего сердца и улететь в манящую неизвестность.

Моё же сердце разрывалось от жалости к существу, выбравшему смерть как избавление от жизни. Меня сковало сознание собственного бессилия. Ленивая сонная мысль начинала пробуждаться. Голова ракалывалась от боли.

Гжегож, с ловкостью циркового акробата сделав сальто на поручнях ограды, легко шёл по парапету, цепляясь руками неизвестно за что, обогнул необъятную полую колонну, пройдя над зияющей пастью реки, и приблизился к девушке. Она не шевелилась, превратившись в статую.

Моё сердце трепетало от страха. Казалось, одно неосторожное движение, и они свалятся в реку, затаившуюся в ожидании жертвы. Возможно, это длилось несколько мгновений, но они показались мне долгими часами. Гжегож что-то тихо говорил своим проникновенным спокойным голосом, но что, я не сумела разобрать, оглушённая грохотом трамвая, равнодушно катившего через мост в сторону центра.

Грохот удаляющегося трамвая и шум машин мешали мне сконцентрировать слух. Я присела на корточки и почти поползла к «капличке», затем выпрямилась, спрятавшись за внутренней частью стены. Теперь я видела только руку девушки, в нервном напряжении, сжимающую поручень ограды, но зато отчётливо слышала голос Гжегожа.

– Мы полетим в объятья смерти, взявшись за руки. Не бой-ся! Вдвоём умирать легче. Но позволь мне встретить смерть лицом! Я хочу вкусить ощущение полёта, представив себя птицей!

– Ты тоже хочешь оставить этот мир, полный зла и наси-лия? – послышался тихий взволнованный голос.

– Если это возможно, я хочу сделать тебя счастливой хотьнемного, и если твоё решение оставить всё именно сейчас непоколебимо, я разделю с тобой то, что ты намереваешься сделать, хотя и глубоко уверен, что распоряжаться своими жизнями мы не имеем права – они принадлежат не нам!

Девушка что-то еле слышно пролепетала. После короткой паузы, которая показалась мне вечностью, Гжегож продолжал.

– Улететь с тобой в пропасть для меня равносильно тому,что очистить совесть, а это гораздо лучше, чем обречь себя на страдания от сознания бессилия помочь заблудшей душе.

Я не смогу далее принимать божественный дар жизни, пройдя равнодушно мимо существа, которое совершает насилие над телом, преждевременно вырывая душу. Кто, как не я, познал щемящую боль раненного сердца! Кто, как не я, лихорадочно концентрировал в себе внутренние силы и зализывал зудящие раны. Кто, как не я, забыв о душе, превращал своё тело в груду пепла и снова усилием воли возрождался из него, словно птица Феникс. Вот тебе моя рука, – послышался едва отчётливый шорох, – и моя жизнь, которую я отдаю в твои руки!

Снова загромыхал трамвай, и с диким воем пронёсся грузовик, словно отрезая реальность от небытия. Справа сгрудилась толпа зевак из случайных прохожих, которые, как мне показалось, вели себя слишком беспокойно и, разинув рты, приблизились слишком близко. Присев на корточки, я поползла к ним.

– Отойдите подальше, – громко прошептала я. – Иначеможет случиться непоправимое!

– А шшь-то сь-здесь деля-ают рюсские? – спросила по-жилая присусыкивающая дама, с еврейской фигурой, с беспокойством в голосе обращаясь к пожилому седовласому мужчине со средневековой тросточкой в руках.

– Дорогая, как?! Ты не слышала о русской мафии?!.. – вос-кликнула другая, чуть помоложе, сверкнув стёклами очков в мою сторону. – Все газеты теперь только и пишут об этом! Представь себе, дорогая, Варшава для них – Америка! – её глаза расширившись, уставились на меня поверх очков удивлённо, словно увидели динозавра. – У них здесь главный штаб! – добавила она, на сей раз наградив меня презрительным взглядом и грозным посверкиванием стёкол.

Выпрямившись, я оглянулась. Девушка, повесив голову и обхватив обеими руками перила, тихо плакала, Гжегож сгрёб в охапку её поникшую фигурку, его руки мёртвой хваткой вцепились в перила. У меня отлегло от сердца.

Подъехала полицейская машина, задерживая редеющий поток автомобилей. Двое полицейских уже помогали им выбраться.

Зажав голову руками, я сидела на тротуаре у мотоцикла. Нестерпимая головная боль новой волной захлестнула меня. Рядом валялись брошеные шлемы. Стук трамвайных колёс и вой автомобилей отдавались в моей голове, словно соединившись в резонансе с вибрирующей болью.

«В косметичке были таблетки, – вспомнила я, – но где она?»

Девушка не хотела отпустить руку Гжегожа. Он что-то долго говорил ей, наконец она согласилась сесть в полицейский автомобиль, но её плачущие глаза на бледном запрокинутом лице, были неотрывно прикованы к своему духовному пастырю-спасителю.

– Ещё раз увижу тебя здесь – пеняй на себя! – угрожающевыкрикнул полицейский вдогонку Гжегожу.

– Прости, что заставил волноваться, но я должен был, –извинился он, и добавил:

– Чувствую себя опустошённым...

– Знаю, и восхищаюсь тобой! Ты удивительный! Это геро-изм и огромное самопожертвование для одной человеческой единицы! Но, если бы ты не убедил её, и она выбрала бы прыжок в Вислу, что тогда? – спросила я, стиснув руками голову, боясь, что она развалится от острой пульсирующей боли.

– До сих пор мне удавалось. Этот мост почему-то притя-гивает женщин-самоубийц, особенно в ночное время...

– Но всё-таки, – не унималась я, – если бы она предпочлапрыжок?

– Я прыгнул бы, не раздумывая!

Его глаза смеялись, а губы тронула лёгкая загадочная улыбка.

– А, понимаю, это – один из методов спасения заблудшейдуши, потому что бедняжка даже понятия не имеет, что спасает её Добрый Ангел, у которого тотчас же вырастают мощные крылья, и вы, вдоволь насладившись полётом, удачно приземляетесь на твёрдый спасительный грунт. Во время этого прекрасного полёта, девушка целиком и полностью исцеляется от недуга и обретает огромное влечение и любопытство к жизни.

– Что-то в этом роде, – согласился он, и мы весело рассме-ялись.

– Быть может, это как «русская рулетка» – весёлая игра сосмертью! – добавил он со смехом.

И, не знаю почему, но я забыла о головной боли, и мы расхохотались ещё громче, корчась от смеха несколько минут до слёз и спазм в горле, до изнеможения, заглушая вой машин гомерическим хохотом. Это была своеобразная разрядка от нервного перенапряжения.

Толпа из случайных прохожих увеличилась. Смелая воинственная дама в очках, проявившая необыкновенную осведомлённость относительно действий русской мафии за рубежом, с упоением констатировала:

– Русские криминальные элементы объединились с наши-ми – польскими! И творят, что хотят! Полиция совершенно бессильна! – кудахтала она, не забывая бросать убийственные взгляды в мою сторону. Остальные только крутили головами и неуверенно поддакивали.

– Гжегож, дорогой, со мной была косметичка, а в ней дик-тофон с записью, которая выеденного яйца не стоит, чтобы возобновить дело об убийстве Инги, но, думаю, что будет представлять определённую опасность для меня, если пан Мечислав найдёт её. Она валяется где-то там, в недостроенном гнезде дракона.

– Смотри, какая удивительная огромная луна! – восклик-нул он, задрав голову, и поспешно добавил:

– Едем, как можно быстрее, что-то не нравится мне этотзапах гари...

Последние его слова я пропустила мимо ушей, не придав им значения. Но только теперь я понимаю, что каждое слово, произнесённое Гжегожем, имело огромный скрытый смысл.

Глава 21

У излучины узкой речушки, куда привела нас еле угадываемая даже в ярком свете полной луны извилистая тропинка, на которую Гжегож предусмотрительно заранее свернул с главного шоссе, заглушив мотор, мы остановились. В гладкую поверхность воды любовалась своим отражением огромная жёлтая улыбающаяся луна. Безмолвие было зловещим, и только где-то вдалеке раза два простонал филин.

Гжегож спрятал мотоцикл в ложбинке, прикрыв веткой. До дачи пана Мечислава оставалось метров двести.

Чёрное небо, усыпанное яркими звёздами, казалось таким низким, а сами звёзды, разбросанные в строгом соответствии со звёздной картой, такими близкими, что до них можно было легко дотронуться вытянутой рукой, встав на цыпочки. Мы не разговаривали, потому что в такой тишине даже шёпот был бы оглушительно громким. Поражало, что полнолуние вовсе не затмевает сияния далёких звёзд, или происходит это не всегда. Быть может, эта ночь была исключительной.

Ещё одна берёзовая рощица, и мы вышли на поляну, откуда был виден недостроенный остов дома. Мне показалось, что в зияющем чёрной пустотой оконном проёме первого этажа быстро скользнул и исчез пучок света. – Там кто-то есть, да и машина стоит, – шепнул мне на ухо Гжегож, – обойдём с другой стороны!

Мы вошли в лесок из тонких редких осинок, продираясь и раздвигая ветви, осторожно ступая Но всё-таки, лёгкое похрустывание сухого валежника под ногами было неизбежным и казалось мне почти раскатами грома. Контуры дома на поляне, освещённого луной, угрожающе вырисовывались через прогалины между деревцами.

Пустой оконный проём, откуда наиболее были слышны голоса, а скорее всего, один голос, располагался довольнотаки высоко над уровнем земли. Двигаясь почти бесшумно, мы прислонились к стене по обе стороны окна. Я прильнула к широкой щели между оконной коробкой и стеной и увидела страшную картину: пана Мечислава, привязанного к стулу посреди залы, и пылающий гриль в двух метрах от него, отбрасывающий пляшущие длинные тени. Пламя в гриле только что занялось, его красные языки лениво лизали сырые потрескивающие дрова. Длинная тень метнулась, отделилась от стены, поползла по потолку и чертыхнулась порусски:

– Чёрт побери, эти дрова совсем сырые!

Я осмелилась краем глаза взглянуть в окно и увидела высокого молодого человека, черты лица которого было трудно разобрать, так как источниками света были только слабо горящий гриль да луна, которая спряталась за домом, её свет лёгким серебром проникал в пустую глазницу окна на боковой стене фасада.

Старый стул под паном Мечиславом надрывно заскрипел, а он, промычав что-то, завертел и затряс головой – его рот вместе с усами был заклеен тёмной блестящей лентой.

– Что, Метюня, не удобно тебе? – спросил молодой чело-век и, взяв пана Мечислава за подбородок, наклонился над ним. – И поговорить хочется! Ох, как я тебя понимаю! Но теперь говорить буду я, а ты слушай! Когда-то было наоборот, но госпожа Удача изменила тебе! Ты был уверен, что я погиб, да я и сам считал себя погибшим. Я и сейчас только живой труп, зомби, дух, пришедший с того света, чтобы отомстить, а месть духа будет самой безжалостной!

Он отнял руку, и голова пана Мечислава упала, повиснув на обнажённой груди с кустиками рыжей растительности.

Его руки, как-то неестественно заломленные назад, были связаны точно так же, как и ноги, привязанные к ножкам стула, а верёвки, опоясывающие несколько раз тело, врезались в мягкие ткани белого округлого живота.

– Приготовься, Метек, – продолжал молодой человек, подбоченившись, – вообще-то, твою толстую дородную глыбу должны ласкать изощрённые средневековые орудия пыток, которые придумали твои предки католики-иезуиты и с именем Христа на устах пускали в ход эти чудовищные предметы, превзошедшие человеческую фантазию. Какое бы я имел наслаждение услышать душераздирающие вопли и стоны, вырывающиеся из твоей мерзкой пасти, но, предусмотрительно заклеив твою омерзительную поросячью морду, я, к сожалению, увижу только ужас в твоих свинячьих глазках!

Гигантская тень разделилась на две, и одна из них стала приближаться. Мы затаились и перестали дышать. Луч света фонарика шарил по углам.

– Впереди ночь, до утра далеко, а мы никуда не спешим, –правда, Метюня? Твои великие предки знали толк в этом деле, и как жаль, что орудия пыток превратились теперь в скучные музейные экспонаты и лежат под стеклом без действия, удовлетворяя разве что любопытство пронырливых туристов...

Луч света уткнулся в нижний левый угол помещения.

– Был тут один прутик... железненький...

Он нагнулся и поднял с пола какой-то предмет.

– Стоп, а это что? – обратился он к безмолвному силуэту,приговорённому к жестоким пыткам, но пан Метек только замычал, вертя головой.

– А... это дамская сумочка, её потеряла здесь та русская,которая выглядит как настоящая леди. Кстати, я чуть-чуть не успел, и если бы не этот поляк... твоя грешная душа...

Он открыл косметичку, порылся в ней:

– А это что за вещица? – спросил он, словно не зная, чтоне дождётся ответа, извлекая из сумочки мой диктофон. – Очень интересная штучка...

Он швырнул косметичку на пол и занялся диктофоном.

– Со старых забытых папок могут стряхнуть годовалуюпыль, – раздался мой голос.

– Что ты имеешь в виду? – отвечал голос пана Мечислава.

– А вот это и является той самой информацией...– Ты не получишь ничего – таков бизнес!

– Грабёж вы называете бизнесом! Мне вас просто жаль! –гремел мой голос. – Такой бизнесмен, как вы, не имеет будущего! Вы скорее бы согласились дать отрезать кусок вашего раздобревшего тела, нежели отдать то, что вам не принадлежит.

– Ты слишком много позволяешь себе!– Вовсе нет! Я только хочу вернуть своё!..

…

– Я случайно узнала, что Инга оставила завещание.

– Какое ещё завещание и кому? Ведь у неё никого не было!

– А вот здесь вы ошибаетесь – были!

– Кто?..

– Ну, признайтесь, пан Мечислав, что вы были влюбленыв Ингу! Она что, изменила вам? И ещё одно, – Инга не только оставила завещание, но есть ещё и письмо, в котором она высказывает опасения за свою жизнь. Там упоминается одно имя...

– Всё ты врёшь! Тот, кому она могла написать завещаниеили оставить какое-нибудь письмо, ушёл вместе с ней на тот свет. Я просил её, умолял поехать со мной в Германию, но она отказалась, то есть, сама сделала свой выбор! – исступлённо вопил голос пана Мечислава.

– Как вы циничны! Это же признание в совершённом пре-ступлении! Вы признаётесь, что отравили Ингу и её любовника?

– Да ни в чём я не признаюсь!– Шутка такая же злая, как вы сами… – Моя дама слишком много выпила!..

На этом плёнка закончилась. Тень, беспрерывно двигаясь, молчала несколько минут, наконец заговорила:

– Ну, что Метюня, – мне всё ясно! Это, без сомнения, твойпочерк! Ясно как день, что ты живоглот, только не могу понять, как эта дамочка вычислила тебя? Бабы всегда были для меня великой загадкой...

Он помолчал немного в раздумье, затем продолжал.

– Приговор подписан! Я хочу наконец подвести черту иискоренить зло, которое ты постоянно сеешь вокруг себя. Я хотел вытягивать признание из тебя железными клещами, но передумал, – говорила тень.

Я приникла к стене и не имела возможности видеть говорящего, а сквозь щель видела только его гигантскую тень на потолке, но набравшись смелости, из любопытства я забыла о страхе и снова взглянула в окно.

– Ума не приложу, откуда она узнала про письмо? Ни окаком завещании я ничего не знаю, но письмо есть! Да, вот же оно, Метюня, тут всё написано чёрным по белому, – он достал из кармана белый конверт и потряс им перед носом пана Мечислава. – Я передумал пытать тебя, хотя идея отрезать от тебя кусок по куску, очень даже не плохая! Но это не имеет смысла. Я не хочу уподобляться твоим предкам, заковывая тебя в «железную деву», но не радуйся, ты умрёшь иначе! Я глубоко сожалею, что погибла твоя дочь в автомобильной катастрофе... Погибнуть-то должен был ты... Но ты – сущий дьявол и всегда выходишь сухим из воды, поэтому я буду поджаривать тебя на огне постепенно и ещё при жизни отправлю прямо в ад.

Он замолчал, словно взвешивая что-то, а потом провозгласил:

– Мечислав Мартиньяк! За все преступления, которые тысовершил в корыстных целях, и не только, я приговариваю тебя к смерти!

Он пинком ноги опрокинул гриль – пылающие поленья, вывалившиеся из мангала на расстоянии примерно полуметра перед беспомощно привязанными к стулу ногами пана Мечислава, чуть пригасли от удара о деревянный пол, но через мгновение запылали с новой силой. Пламя устремилось вверх, разгораясь всё неистовее, словно кузнечными мехами, раздуваемое лёгким сквозняком, оранжевыми змеями, извиваясь, поползло в разные стороны, легко поглощая, разбросанные повсюду сухие древесные отходы и опилки, свободно овладевая пространством, почувствовало простор.

Я не успела опомниться, как Гжегож почти силой увлёк меня в сторону леска.

– Вот ключи и техпаспорт. Возвращайся к мотоциклу иуезжай! Я не хочу, чтобы ты была замешана во что бы то ни было. Это не для тебя! И не спорь! – потребовал он, когда я попыталась возражать.

– Окно оставь приоткрытым, а ключи и техпаспорт поло-жи на подоконник и ложись спать. Я появлюсь, возможно, только к утру.

– Ну, а как же ты, Гжегож?.. – заскулила я.

– За меня не волнуйся! Иди быстрее!

Он убедился, что я удаляюсь, продираясь сквозь чащу, и лёгкий шорох его шагов затих вдали.

Помню только, что меня трясло от страха, что я останавливалась очень часто, прислушиваясь к звукам, и меня подбрасывало от каждого шороха, и хохочущий лик луны шёл за мной по пятам.

Я напряжённо вслушивалась, и мне казалось, что я оглушена тишиной, и весь мир затаился в ожидании чего-то грозного. Тугую тишь пронзал иногда булькающий смех филина. Из-под моих ног выпорхнула вдруг, неистово захлопав крыльями, испуганная не меньше меня, разбуженная полусонная птица, заставив моё сердце бешено клокотать.

Будучи почти в полуобморочном состоянии, мне удалось извлечь мотоцикл из укрытия и с большим трудом выволочь его с просёлочной дороги на пустынное узкое щебневое покрытие, ведущее к шоссе.

Скорее всего, я завела мотоцикл, включив подсознание: ведь мне никогда не приходилось делать этого раньше, я только видела, как это делается.

Я просто чудом доехала до гостиницы, правда уже в спящей Варшаве, чуть не врезалась на большой скорости в железнодорожные пути, на счастье пустынные в это ночное время. Мыслить о чём либо я вообще была не способна. Мой лоб горел, тело знобило. Всё пережитое мною стоило большой нервной нагрузки, а максимальная концентрация убывающих сил была абсолютно изнуряющей.

Я не помню, как и где припарковала мотоцикл, как вошла в свою комнату и легла в кровать. Сон был тяжёлым, я была в горячечном бреду, металась, а моё сознание тихо угасало.

Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг мой пылающий лоб ощутил прикосновение прохладной ладони. Стоило огромного усилия приоткрыть тяжёлые веки: у кровати сидел Гжегож. Его лицо светилось в темноте, озарённое внутренним светом, с голубоватым свечением в форме нимба над высоким чистым челом.

– Ты вернулся, Гжегож! – пропела я с тихой слезой счас-тья, собрав последние силы, пытаясь привстать.

– Выпей это! – сказал он, протягивая стакан с какой-тожидкостью.

Сухие губы почувствовали влагу, пересохший язык ощутил странный кисловатый вкус розовой жидкости, отливающей серебром, которую я выпила с упоением. Гжегож придерживал мою голову.

Из его рук я могла проглотить, не колеблясь, даже яд, но жидкость неизвестного происхождения, подействовала на меня почти моментально – как бальзам.

Меня перестало знобить, сердце забилось ровнее, я обрела прилив сил и способность выражать свои мысли, вспомнив предыдущие события.

– Слава, богу, Гжегож, что ты цел и невредим! – едва слы-шала я свой слабый голос. – Но что произошло дальше? Надеюсь, пан Мечислав не сделает больше зла никому, он сгорел в своём гнезде, и справедливость, наконец, восторжествовала?

Я смотрела на Гжегожа вопросительно, любуясь его одухотворённым лицом, излучающим ангельский свет, его глазами, раздающими добро всему миру, и ждала ответа, но Гжегож молчал.

– Гжегож, я хочу, чтобы пан Мечислав ответил, наконец,за все свои злодеяния, чтобы было пресечено зло, чтобы страдания, которыми он так щедро оделял людей, ударили в него бумерангом и причинили ему ещё большие страдания в форме нестерпимой физической боли! Или, чтобы он сгнил в тюрьме, прикованный к позорному столбу!

– К сожалению, этого русского я не спас, он оказался слиш-ком упрям, – задумчиво, с грустью заговорил Гжегож, словно не слыша меня. – Его накрыла пламенем упавшая балка... Мечислава мне с трудом удалось вытащить из пожарища и с серьёзными ожогами отвезти в больницу. Его дом сгорел дотла...

Он смотрел куда-то в угол.

– Как?! Он спасён?! А тот, который, встал из мёртвых,снова погиб! – застонала я. – Я не хочу верить в это! Гжегож, скажи, что ты пошутил! – взмолилась я.

– Суд и тюрьма – не покаяние для преступника!

– По-твоему, преступник должен гулять на свободе и без-наказанно убивать? – захлебнулась я от возмущения, обретая прилив сил.

– Возмездием может быть только высший суд! – продол-жал он спокойно. – Наша миссия – не позволить растлевающему превысить допустимое... Только это пока в наших силах. Мы не вершители судеб, мы исполнители Его воли, – глядя отрешённо куда-то в пустоту, говорил он.

– Гжегож, очнись! Это же какой-то бред! А где же спра-ведливость? – почти вскричала я.

– Справедливость и истина – две разные вещи! Истинабудет всегда, а справедливость – это только чаша весов...

– А что же, по-твоему, восторжествует?

– Только Истина!

Я хотела спросить, что же такое Истина, но выдавила чтото нечленораздельное, поскольку мои силы вдруг снова иссякли, глаза слипались, и я видела только голубое свечение над головой Гжегожа, но слышала голос:

– Только Истина может быть объективной действитель-ностью и существовать сама по себе вне человека и независимо от его сознания. Это первая ступень высшего сознания, ведущая к Свету...

– Силы снова оставили меня, – с трудом удалось прошеп-тать мне.

– Твоя сила внутри тебя, – слышала я его проникновен-ный ровный голос.

– Я выхожу замуж, – почти в бреду пролепетала я.

– Жизнь твоя повернёт в другое русло. Твой путь не кон-чается здесь, он идёт ввысь, туда, где тёплый Гольфстрим омывает холодные скалы...

Лёгкий, словно дуновение свежего ветерка, чистый ангельский поцелуй, запечатлелся на моём горячем челе; мысль угасала, чтобы пробудиться в изменённом состоянии – всеисцеляющем сне.

Глава 22

Лёгкую занавеску безжалостно трепали порывы ветра. Я встала с постели и подошла к окну: ночное небо заволокли свинцовые тучи, предвещавшие сильную грозу; с небесных высот упала огненная стрела молнии, пронзив землю где-то вдалеке, прогремел раскатистый глухой гром. Усиливающийся шум дождевых капель уверенно перерастал в затяжной ливень. Тёмная комната периодически освещалась яркими вспышками молний, ударяющими всё ближе. Интервалы между ударами молний и раскатами грома становились всё короче. Я закрыла окно.

Подоконник был пуст – исчезли ключи от мотоцикла и техпаспорт. Был ли Гжегож у моей постели, или образы, которые обрывками возникали в памяти, – только плод моего больного воображения, бредовый сон? Сколько я проспала? Сон исцелил меня, я чувствовала себя так, словно родилась заново, и только лёгкий туман в голове мог быть последствием слишком долгого сна.

Действительно ли я выпила розовую, чуть кисловатую жидкость, отливающую серебром, из рук Гжегожа, которая подействовала как бальзам? На ночном столике у кровати стоял стакан, но он был прозрачным и сухим. Следы какой бы то ни было жидкости полностью отсутствовали, но когда я его понюхала, уткнув нос как можно глубже, показалось, что стакан благоухает лепестками роз.

По коридору вразвалочку, метнув взгляд в мою сторону, с несокрушимо нахальной миной, прошествовал приземистый армянин с полотенцем через плечо, один из тех, что торговали на Стадионе Десятилетия, и нырнул в свою комнату. Его голова через секунду высунулась и застряла в приоткрытых дверях, предусмотрительно исчезнув, когда молодая армянка величественной походкой вышла из другой комнаты с подносом, ломящимся от грязных тарелок, и направилась в сторону кухни.

За администраторской стойкой дремала толстушка Мария, освещённая настольной лампой, подперев щеку ладошкой. Взглянув на стену, где висел календарь с обозначенной реальной датой, обведённой красным передвигающимся окошечком, мои глаза изумлённо расширились – судя по дате, я проспала около трёх суток! В это было трудно поверить!

– Ой, – мурлыкнула Мария, приподнимая длинные ресни-цы, – где ты была так долго?

Её дымчатые глаза, с поволокой дремоты изобразили удивление.

– Я и сама не знаю, – неуверенно пробормотала я, – номне кажется, что я спала...

Глаза Марии со страхом округлились. Она заёрзала на стуле и всплеснула полными руками.

– Не беспокойся, Мария, всё нормально, я вполне здоро-ва! – поспешила я её успокоить.

– Кохана, не спи больше так долго, это вредно! – сладкозевнула она, потягиваясь.

– Ладно. Но знаешь, Мария, это произошло со мной впер-вые!

«В этой гостинице можно отдать богу душу, и никто даже не обратит на это ни малейшего внимания», – подумала я с горечью.

Спать абсолютно не хотелось, казалось, что я выспалась на месяц вперёд, но была глубокая ночь, и пришлось снова улечься в постель.

Майский дождь неистово хлестал в окно. Молнии ударяли совсем близко, их яркие вспышки сопровождались оглушительным сухим треском весеннего грома. Стихия бушевала часа два, затем грозу унесло куда то, и последовала тишь. Постоянная смена контрастов: после бури обязательно наступает покой!

Трое суток проспать – это же уму непостижимо! Но куда исчез Гжегож? Если мне не приснилось, и он в самом деле сидел у моей постели в ту лунную ночь, и видел, что я больна, то почему больше не навестил меня? Действительно ли пан Мечислав находится в больнице, вынесенный Гжегожем из пожарища? Кем был тот русский, и правда ли, что он погиб в сгоревшем доме? Ни одного ответа! Но самое главное, что повергало меня в отчаяние, – условившись со своим будущим мужем Мирословом о встрече, которая должна была состояться вчера, предполагала ли я, что просплю целых трое суток?! Ведь он не имеет понятия, где я живу, а я не имею понятия, где живёт он!

Утром я металась, как зверь в клетке, в ярости на себя, не зная, что предпринять. Как можно быть такой легкомысленной, и не записать ни одного номера телефона!

«Успокойся, соберись с мыслями, – унимала я самоё себя. – Только здравый смысл и последовательность действий

спасут тебя!»

Мне страшно хотелось стать невидимой, но, признавая невыполнимость сего желания, я усердно потрудилась над изменением своей внешности с помощью грима.

Провозившись часа два, я сочла, что почти достигла того, чего добивалась этим ювелирно-кропотливым трудом. Конечно, чтобы скрыть глаза, можно было надеть очень тёмные большие очки, но я предпочла наклеить ресницы, полностью изменив их форму, и приклеенные ресницы, чёрным веером обрамляющие глаза, изменили даже своеобычную характерность взгляда.

Проверив, прочно ли держит клей красивые дуги чёрных вразлёт бровей, я слегка пошевелила пухлыми розовыми губками, которые выглядели очень натурально, но кожа под тонюсенькой розовой желеобразной плёнкой слегка пощипывала. Полностью изменённая форма губ, придала лицу иное выражение, а их чувственность и сексуальность были бесспорны.

Я попыталась улыбнуться, но с трудом смогла растянуть губы, после чего тонкая плёнка нехотя приобрела прежние очертания. То есть, улыбаться и шевелить губами было нежелательным. Тёмно-золотистая пудра придала перламутровой коже цвет глубокого загара, который так трудно было выжать из глубин моего тела с помощью солнца.

Нужно отдать должное крохотному магазинчику в районе Срюдместья, торгующему всевозможными причиндалами, необходимыми для изменения внешности, куда ноги привели меня сами. Баснословные цены не остановили меня, я с горящими от восторга глазами выбирала товар, воспевая про себя всех тех, кто потрудился над его созданием.

Ещё раз пристально смотрясь в зеркало, я корчила разные глупые мины, проверяя надёжность клея: шевелила бровями, вытаращивала глаза, растягивала рот до ушей. Клей держался прочно, но закрался страх, что все эти атрибуты, можно будет отклеить только вместе с кожей. Натянув на голову чёрный парик с красивой короткой стрижкой, имитирующей «куриные лапки», я обомлела! Кстати, я терпеть не могу носить парики. Они греют мою голову и плавят мозг. Но почему мы не можем менять свою внешность по желанию, а только всю жизнь смотримся в зеркало, видя те же самые черты лица, или же с сожалением наблюдаем процесс собственного старения и злимся на бессилие замедлить или же полностью остановить его. С грустной мыслью, что настало время, когда нужно серьёзно призадуматься о торможении процесса старения, я вышла на улицу.

Солнце уже успело взобраться достаточно высоко и подсушить мокрые тротуары после обильного ночного ливня.

Воздух благоухал запахами испарений и гудел, переполненный звуками живущего города.

В трамвае было малолюдно. Опасения, что я буду приковывать к себе взгляды, что все без исключения начнут обращать внимание только на меня, на мой грим и чёрный парик, на желеобразные губы и приклеенные ресницы, к счастью, не оправдались. Никто из сидящих в трамвае не проявил ни малейшего интереса к моей яркой внешности.

Я чуть успокоилась, но, выйдя из трамвая, всё-таки надела большие тёмные очки и смело направилась в сторону магазина пана Мечислава.

У магазина не было ни души, а на стеклянной, укреплённой железной решёткой двери красовался огромный замок. В эту пору дня здесь обычно было очень оживлённо, но теперь – всё словно вымерло.

Я побрела назад, вспомнила о магазине по ту сторону трамвайных путей, где часто собирались стаи фланирующих алкоголиков, и направилась прямо туда, молясь в душе, чтобы не столкнуться с Вальдемаром.

Стайка пьяниц загалдела, повернув взоры в мою сторону, но вопрос, где мне найти Гжегожа, остался без ответа, они только пожимали плечами.

– Пани, о каком Гжегоже идёт речь? – резко вмешался от-делившийся от стаи завсегдатай.

По моему путанному описанию он долго не мог понять кого я разыскиваю, наконец недовольно проворчал:

– А... этот... Он не появлялся здесь давным-давно.

– Где его можно найти? – уныло спросила я.

– Пани, я не знаю, а если я не знаю, значит, не знает ник-то! Одно время он был здесь частым гостем, но внезапно исчез, и больше его никто не видел, – последовал ответ.

– А почему закрыт магазин пана Мечислава? – робко по-интересовалась я.

– Метек в больнице. Он чуть-чуть было не сгорел на сво-ей даче, но ему крупно повезло, его кто-то вынес из пожара.

Он здорово поджарился, но жить будет, – медленно процедил пьяница, сплёвывая.

Закралось предчувствие, что уже никогда не доведётся увидеть Гжегожа. Пыталась воспроизвести момент его появления в моей жизни. Ещё раз пришлось убедиться, что это событие целиком и полностью стёрлось из памяти. Слёзы обиды душили меня, потому что Гжегож исчез не случайно, а вполне намеренно. Но почему? Под стук трамвайных колёс я углубилась в грустные мысли и не заметила, как проехала свою остановку. Трамвай бежал в сторону центра.

«Проедусь без всякой цели», – подумала я.

Появление в вагоне человечка небольшого росточка в комичном белом мундирчике времён Первой Мировой войны мгновенно вывело меня из состояния скорби и повергло в состояние настороженного беспокойства. Опоясанный чёрной портупеей, с правой стороны которой болталось что-то наподобие пистолета, он с грозной миной надсмотрщика тростниковых плантаций прошёлся по вагону и, остановившись в передней части, испепеляюще воззрился на сидящих в салоне пассажиров. На его голове, вертящейся очень живо из стороны в сторону, как завершающая точка над «i», была нахлобучена чёрная кожаная кепчонка.

Первым впечатлением было то, что человечек в белом удрал в разгар спектакля прямо со сцены театра. Но это впечатление моментально исчезло, когда он лёгким движением правой руки выхватил из портупеи пистолет и прицелился, встав в позу и прищурив один глаз, беря на мушку поочерёдно каждого из пассажиров. Его цвета печёного яблока, сморщенное личико было серьёзным и сосредоточенным, а в ритмичных движениях прослеживалась заученность, если не профессионализм.

Никто не бросился обезоружить «напастника»*, а все сидели, безучастно внимая манипуляциям безумца. Всё это заставило похолодеть кровь в жилах, а когда настал мой черед находиться под прицелом, – я исступлённо уставилась

* Налётчик (польск.).

на его «пушку», но облегчённо вздохнула: пистолет был неумело вырезан из куска дерева и покрыт облупившейся чёрной краской.

Проделав всё, что он посчитал нужным, и отдав честь, псих потерял всякий интерес к сидящим в трамвае, спрятал игрушечный облезлый пистолетик и вышел на следующей остановке.

Улица Аллеи Иерусалимские, как обычно, извергала только свойственную ей симфонию хаоса. Всё было на своих местах – и отель «Полония», и несокрушимый Дворец Культуры, который всё так же, напоминая о нестираемом прошлом, вонзал в лазурное небо свой острый шпиль. Я медленно шла в сторону отеля «Мариотт». Из открытого окна нёсся в поднебесье кристально чистый голос Чеслава Немена: «Варшавский де-е-ень...»

Ещё издали я заметила приближающееся необычное существо – во всём красном. Это была седая, как лунь, старушка. Вся её сухонькая фигурка утопала в красных кружевах, словно в красной пене, которыми было щедро оторочено её коротенькое красное платьице. В руках она бережно держала красную сумочку. Туфельки на шпильках тоже были красными, а огромный красный бант в серебряных волосах завершал этот экстравагантный туалет. Лицо старушки искрилось счастьем, глаза излучали радость. Она порхала по тротуару легко и непринуждённо, как красный мотылёк с цветка на цветок.

«Двери дома для душевнобольных сегодня оказались открытыми», – подумала я.

Но на старушку смотрела с искренним восхищением. «Вот у кого нужно поучиться – быть счастливым без причины. А так ли уж без причины? Старушку зациклило на счастье, и она, бедняжка, не может выйти из радужного пребывания в сказочном детстве, но интересно, надолго ли? – думала я. – А может, это и к лучшему? Если она, не дай бог, выйдет из цикла, не будет ли это столь же бурным разочарованием действительностью?»

Поравнявшись со мной, старушка устремила на меня взгляд мерцающих глаз, её губы разомкнулись в лучезарной улыбке. Острые каблучки красных туфелек едва коснулись асфальта, когда её тело взметнулось, как пёрышко, от дуновения лёгкого ветерка и мягко опустилось рядом со мной. Несколько секунд она смотрела на меня, хлопая глазами, затем протянула руку и дотронулась, взвизгнув от счастья, как ребёнок, получивший новую игрушку.

По моему телу пробежала лёгкая дрожь, словно заряд энергии счастья, которым старушка щедро поделилась со мной. Меня столбом пригвоздило к тротуару, а старушка, ещё раз ликующе взвизгнув, запорхала дальше, напоминать миру о том, что счастье находится не за крутыми горами.

«Варшавский де-е-ень...» – звенел голос Чеслава Немена. «Ночное казино отеля «Мариотт», – бежала световая реклама на стеклянном небоскрёбе.

Я помнила, где находится ресторан, поэтому ноги сами привели меня в заведение, где я могла без помех сдёрнуть парик, поскольку он неимоверно согревал мои мозги, что мешало нормально мыслить. Ресницы, брови и губы отклеились с большим трудом. Я вымыла лицо, тряхнула головой и, взглянув на себя в зеркало, облегченно вздохнула и улыбнулась своему отражению.

В раздумьях я не заметила, как забрела дальше, чем намеревалась и, остановившись в полной растерянности, застыла от радостного удивления: навстречу мне, собственной персоной, шёл мой жених Мирослав!

Глава 23

Я окликнула, его и он с изумлением посмотрел на меня, а когда, наконец, узнал, его глаза полезли из орбит, лицо засияло, левый ус задёргался, а губы расползлись в удивлённой улыбке.

Нашу случайную встречу с Мирославом я сочла перстом судьбы. Мы были счастливы, что нашлись, и долго бродили по городу, взявшись за руки. Мирослав показывал неизвестную мне Варшаву, её сохранившийся после войны и частично восстановленный старый город. Гуляли по мощёным камнем узким улочкам «Старувки». Мне казалось, что я обретаю друга. «Быть может, мне удастся полюбить его», – с надеждой думала я.

Темнело, когда он проводил меня к моему жилищу.

– Район Прага очень небезопасен. Это рассадник мелкогожулья и криминала.

– Я уже это глубоко прочувствовала непосредственно насебе, – согласилась я и рассказала историю охоты за моей сумкой и о своей победе в борьбе с подрастающим хулиганьём.

– Ты отважная! – сказал он восторженно.

– Поневоле станешь отважной.

– Неподалёку, на улице Торговой, находится базар Ружец-кого, который славится тёмными интересами местной шпаны. Будь осторожна! – предостерёг он.

– Тут хотя бы не в таких масштабах, как на Брудне, водятхороводы вокруг магазинов с алкоголем местные пьяницы.

– Ты жила на Брудне? – содрогнулся он.

– Довелось...

– Район с запятнанной репутацией!

– Теперь-то я знаю, но откуда мне было знать тогда?

– Ты очень красивая! – произнёс он на прощание и нехотяотпустил мою руку после долгого поцелуя.

– Спасибо! Я учту это, – ответила я.

Приближался день бракосочетания. Я часто погружалась в раздумья по поводу моих финансовых затруднений. Оставались две недели, и все мои мысли сосредоточились только на этом.

С Мирославом мы встречались достаточно часто. Нужно было не быть женщиной, чтобы не чувствовать, что фиктивный жених влюблён в меня. И я полагала, что будет вполне вероятным, если последует официальное предложение настоящей женитьбы, и тогда автоматически отпадёт вопрос о назначенной им стоимости нашего брака. Но он не спешил, видимо, потому что и так было ясно, что мы поженимся. Я понимала трагизм ситуации и трезво признавала свою неплатёжеспособность, но с каким-то упрямым исступлением верила в чудо: если Мирослав не попросит стать меня его настоящей женой, то нужная сумма свалится на голову прямо с небес или последует иная развязка. Но чуда всё не происходило.

Это было глубокой ночью. Я лежала в кровати с открытыми глазами. Сначала кислая мысль была сконцентрирована на вечном вопросе: что делать? Но внезапно голова сделалась совершенно пустой, и я, прикрыв глаза, ощутила себя плывущей по воздуху высоко над ночной Варшавой. Я вдоволь насладилась полётом, созерцая красоту ночного города.

Светящееся прозрачное облако, которое манило и притягивало, словно белый магнит, помогало лететь, птицей парить над землёй. Дух захватило, когда впереди показался стеклянный небоскрёб с призывно горящими громадными красными буквами: «Мариотт».

Облако вдруг сгустилось и накрыло меня, как покрывалом, плотной белой пеленой. Я бессильно барахталась, бросалась во все стороны, но вокруг была густая мгла молочного цвета.

Когда туман наконец-то разорвался в одном месте, я увидела себя, то есть, своё второе «Я» – в образе брюнетки – у рулеточного колеса. Всё остальное пространство было в том же молочном тумане, тогда как колесо вырисовывалось отчётливо со всеми его чёрно-красными делениями и цифрами над ячейками. Оно неистово вращалось, шарик бегал, как сумасшедший, но я не слышала ни одного звука, только явственно видела картину. Рулетка остановилась – белый шарик, подпрыгнув в последний раз, скатился в лунку – восемь.

Из молочной пелены высунулась огромная рука, снова запустила колесо и бросила шарик. Он летал легко и свободно, а после остановки рулетки, второй раз лёг на цифру восемь. Всё в точности повторилось в третий раз, когда шарик опять упал в ячейку с цифрой восемь. Туманная завеса сомкнулась, словно занавес, прикрывая колесо счастья.

Не трудно было догадаться, что это было видение, с помощью которого высшие силы хотели мне что-то показать. Но что? Я стою у колеса счастья, и шарик три раза падает нацифру восемь. Без сомнения, это было рулеточное колесо в казино.

Когда-то меня часто посещали видения или сны, которые сбывались в точности на следующий день или чуть позже. Иногда это был голос, повествующий о чём-то, и это «чтото» вскоре повторялось в мельчайших подробностях. Но я вдруг смертельно испугалась, засомневавшись в нормальности своей психики и, по всей вероятности, подрезала на корню зарождающийся феномен предвидения. Я скрывала это свойство от окружающих.

Мне каким-то образом, совершенно непроизвольно и спонтанно, удавалось переноситься в пространстве и видеть сцены, происходящие непосредственно в настоящем реальном времени, но чтобы переместиться в будущее и видеть себя со стороны – это было впервые! Конечно же, меня терзали сомнения, и я пыталась оценить всё трезво.

«Моё подсознание искало пути приобретения нужной суммы, и, поскольку мозг лихорадочно работал, ища источник, то он, быть может, нашёл его, – думала я. – Вполне возможно, что увиденное – только плод воспалённого воображения, а не дорога, вымощенная деньгами».

Но я загорелась идеей во что бы то ни стало проверить это, и завтра же.

Для азартных игр, как правило, отводится ночь, когда власть богини луны Тихе, называемая ещё Фортуной, становится мощнее, особенно в полнолуние. Поэтому впереди был целый день, который прошёл исключительно в размышлениях и медитации, а вечером я приступила к созданию своего второго «Я» и снова перевоплотилась в яркую брюнетку.

Нужно было подумать о вечернем туалете. Вполне подошло чёрное муаровое платье, вышитое чёрным бисером, которое было единственным вечерним в моём скромном гардеробе. Я и не предполагала тогда, что начинаю двойную жизнь. Весь этот «камуфляж» был мне необходим, потому что всё, что я собиралась делать, абсолютно противоречило моему истинному «Я». Меняя облик, я становилась существом из другого мира и глубоко верила в это.

Ещё днём я одолжила у Марии ключи от главного входа и, никем незамеченная, выскользнула из гостиницы.

Что могла знать вообще скромная женщина из Советской России о казино? Да ничего абсолютно! Передо мной маячил образ сатанинского агента Джеймса Бонда из «Казино «Руаяль»». Это было единственным, пожалуй, источником из которого можно было почерпнуть хотя бы смутное представление о существовании волшебной рулетки, которая ассоциировалась ни с чем иным, как с «колесом счастья», но я ехала в казино с удивительной уверенностью и сангвиническим спокойствием, как будто большую часть своей жизни провела в игорных домах.

Весь мой облик был совершенно не трамвайным, поэтому я взяла такси. К тому времени я уже научилась неплохо ладить с беспредельно наглыми варшавскими таксистами, которые негласно установили стабильные десятикратные таксы для русских. Если русский – плати! Уж они были безжалостны к нашему брату! Впрочем, автобусные контролёры не уступали им, а даже превосходили в изощрённости применяемых методов, иногда граничивших с переступанием черты закона и попиранием элементарных прав человека.

Шикарный отель не давил на меня, как прежде, своим великолепием. Я царственной походкой прошла к распахнутым дверям казино, кинув презрительный взгляд на пышное убранство холлов, и остановилась у входа.

Вдоль стен игорного зала, исполненные достоинства, возвышались обтянутые зелёным сукном столы для игры в покер. Крупье в ожидании игроков раскладывали новые, ещё не тронутые колоды, а один из них, с ловкостью иллюзиониста, тасовал карты, проделывая умопомрачительные трюки. Стол с рулеткой располагался посередине залы. Но мой взгляд остановился на не совсем обыденном зрелище, которое являли собой втиснутые в угол зала два стола, окружённые многочисленными стульями и восседавшими на этих стульях мужчинами с неестественно возбуждёнными лицами. Их воспалённые взгляды были неотрывно прикованы к пухлым банковским пачкам денежных купюр баснословных размеров аккуратно разложенным по всей площади столов.

Я застыла на мгновение, поражаясь громадному скоплению налички, которую эти безумцы собирались проиграть сегодня. Все без исключения курили и прикладывались к фужерам, горячо обсуждая что-то и одновременно вожделенно созерцая денежные горы.

«Трогательная сцена прощания», – подумала я.

Я прошлась по залу, чтобы освоиться. Меня проводил долгим взглядом высокий, похожий на жердь, лопоухий крупье у покерного стола. Проходя мимо уже бегающей рулетки, запущенной рукой профессионала, я старалась не смотреть в ту сторону.

Подошла к кассе и купила фишку за двести тысяч злотых. Только эту сумму я могла себе позволить проиграть.

Зажав в руке фишку, двинулась к колесу счастья. Нужно было спешить, потому что игорный зал начинал быстро заполняться разноликой публикой, а именно скопление людей вокруг рулетки могло помешать моим планам.

Заинтересованных рулеткой всё ещё не было, и крупье посмотрел на меня вопросительно, но я опустила взгляд на игровое поле – цифры «восемь» ещё не было. Крупье раскрутил колесо правой рукой и виртуозно бросил шарик поперёк движения, взглянув на меня, чуть скривил губы в насмешливой мине.

Крупье должен быть бесстрастным, поэтому он постарался подавить в себе личные эмоции, но, без сомнения, успел оценить меня как сырой и несформировавшийся материал.

Этот щенок не мог сокрушить меня. Я внимательно следила только за шариком, движением колеса и его рукой. Шарик успокоился на цифре «девять». Стараясь не смотреть крупье в глаза, я томно зевнула, показывая своё полное равнодушие к происходящему. Пусть привыкнет к моему присутствию. Белый шарик выбрал затем цифры «двенадцать», «три» и «двадцать пять».

Крупье уже научился не замечать меня и не совсем понимал, что же мне, в конце концов, нужно. Он запустил колесо, не знаю, в который раз, и, когда шарик, наконец, упал в чёрную ячейку с цифрой «восемь», я сразу же сообщила ему, что делаю ставку на цифру «восемь», и положила свою единственную фишку на «восьмёрку».

– Только на «восемь»? – уточнил он, удивлённо припод-няв брови, маркером обозначая «восьмёрку» на игровом поле. – Да, только на «восемь», – подтвердила я.

Он еле заметно скривил губы, предполагая маловероятность появления «восьмёрки» второй раз подряд.

Рулетка заметалась, шарик ошалело прыгал, а когда всё утихло, я не имела смелости посмотреть на результат, а глядела на изменившееся в одну долю секунды выражение лица крупье. Он смотрел на меня совсем по-другому и отодвигал в мою сторону множество жетонов! Только тогда я осмелилась взглянуть на шарик, который бесстрастно покоился на цифре «восемь»!

– Всё на «восьмёрку», – поспешно сообщила я, сооружаястолбики из жетонов и фишек и зажимая в кулаке одну единственную – на всякий случай.

Его рука закручивала рулетку, а глаза откровенно хохотали.

Я ухватилась за край стола, чтобы не упасть, так как мои колени дрожали, а ноги подкашивались. Я едва владела собой и ненавидела себя за это. На сей раз мой взгляд был прикован только к шарику, на который я смотрела с исступлённым ужасом.

Рулетка, замедляя ход, остановилась, шарик прыгнул в ячейку «тридцать» и, казалось бы угомонился, но ещё раз, подхваченный неведомой силой, подскочил и скатился на соседнюю «восьмёрку».

Меня окатило сначала холодной, потом горячей волной.

Крупье смотрел на меня долгим непонимающим взглядом.

– Я прекращаю игру, – сказала я.

Крупье продолжал обалдело смотреть на меня, не зная, каким образом вынудить меня играть дальше, но я была непоколебима. Не располагая таким количеством жетонов, он выписал чек в кассу.

– Тебе везёт сегодня, – услышала я сладкий голос за спи-ной, а обернувшись, увидела лукавые жёлтые глаза, которые мне сразу же понравились, и ярко накрашенные улыбающиеся губы.

Обладательница жёлтых глаз, завёрнутая в неисчислимое количество метров искрящегося чёрного материала, умело распечатала пачку «Голден Американ» и, вынув сигарету, попросила огонька у испуганного крупье. Прикуривая, она потянулась к зажигалке, но так неловко, что всё её пышное тело распростёрлось на игровом поле, а в воздухе, из-под длинного платья, мелькнули пухленькие ножки, обутые в чёрные туфельки на каблучках. Она залилась смехом, выпрямилась, тряхнув тёмными кудряшками, глубоко и с наслаждением затянулась, выпустив в потолок облако дыма, и снова с интересом взглянула на меня.

– Ты больше не играешь? – спросила она с удивительноподкупающей непосредственностью.

– На сегодня достаточно, – подтвердила я.

– А я хочу сразиться с колёсиком, – провозгласила она,бросая на стол несколько фишек. – Подскажи цифру!

В её жёлтых глазах бушевали весёлые искры. Она мне, определённо, нравилась, поэтому я прошептала ей на ухо:

– Сегодня твоя цифра – «десять», но только сейчас же иодин раз!

Она поставила на «десятку» и, не интересуясь дальнейшей судьбой своих фишек, принялась изучать меня, не забывая жующими движениями губ мусолить и посасывать сигарету. Я с волнением краем глаза следила за рулеткой, ругая себя, что не выдержала – ляпнула первую пришедшую на ум цифру и с трепетом ждала последствий проигрыша весёлой незнакомки.

Шарик лежал на чёрной цифре «десять»! Дама захлопала в ладоши. Её глаза метали огни азарта. Озадаченный крупье отсчитывал фишки.

– Я никогда не забуду этой услуги, – она протянула мнеладошку, унизанную брильянтами и сапфирами, оправленными в золото. – Меня зовут Элизабет, но близким знакомым я позволяю называть себя – Эльча.

– Вероника, – ответила я, пожимая её руку.

– Ах, этот ласкающий ухо восточный акцент! Я его, опре-делённо, обожаю! – изрекла моя новая знакомая, избавляясь от изжёванной сигареты и вынимая из пачки новую.

Она воткнула свежую сигарету в ярко намазанный рот, извлекла из глубин висящей на плече необъятной сумки, которая никак не вязалась с её вечерним туалетом, крохотную зажигалку и с упоением прикурила.

– Ну, чего тебя заклинило? Давай, играть! – пропела Эль-ча своим медовым голосом, выпуская клубы дыма.

– Не могу, – упрямо возразила я.

– А... твоё дело Но цифру подскажи! – безапелляционнопотребовала она.

– Поверь, «десятка» выиграла случайно, и больше я немогу рисковать, называя цифру!

– А... ну, тогда скажи, какого числа ты родилась?

– Если тебе это что-то даст, то – шестого.

Эльча сразу же поставила на три цифры, одна из которых была «шестёрка». И, на моё удивление, «шестёрка» выиграла! Она снова захлопала в ладоши.

– Ха! Честно говоря, благодаря тебе, я выиграла кучу «шма-ля»! Конечно, я могла бы помучить тебя чуть-чуть, вытягивая честное признание, какого числа ты утратила девственность, например, но кто же из нас, грешниц, помнит, если это была, ненароком, не брачная ночь! – хихикнула она, расточая жёлтые искры.

– Я не признаюсь в этом никогда, – улыбнулась я.

– Ты оставляешь меня на произвол судьбы, – проворчалаЭльча, забавно сморщив вздёрнутый носик, и сделала ставку на какие-то три цифры, поставив на карту половину своих фишек, и проиграла.

– Пся крев!* – выругалась она в сердцах, выплёвывая из-жёванную сигарету в пепельницу и привычными движениями прикуривая следующую.

– Без тебя мне, явно, не везёт! Но, попробую отыграться!– воинственно заявила она.

Она насупилась, изучая уже выигравшие цифры. Её личико с пухлыми щёчками от усердия корчило самые неожиданные гримасы. Она сделала несколько ставок и проигралась дочиста, смачно выругалась на каком-то непонятном для меня языке, и её жёлтые глаза, только что извергавшие гневные молнии, снова заискрились смехом.

Подхватив мой локоток, она увлекла меня в глубь зала, мгновенно забыв о неприятном происшествии. Игорный зал наполнился разношёрстным людом, крупье задавали тон, игроки делали ставки.

– Каждый божий день здесь разыгрываются великие жиз-ненные драмы и трагедии. В закромах казино оседают баснословные суммы...

Она закатила глаза и, выдохнув в потолок очередную порцию дыма, продолжала:

– Вот и сейчас мы наблюдаем процесс, – она кивнула го-ловой в сторону столов, которые заметно опустели, тогда как только час назад ломились от гор денежных ассигнаций, – непрерывного круговорота: ничто не исчезает бесследно, а только меняет обладателя! Тот, кто выдумал деньги, вдох-

* Собачья кровь! (Польск.)

нул в них огромную энергию, подчиняющую себе людей. Здесь отдают под заклад не только недвижимость, но и собственных жён! Проигравшись окончательно, некоторые не выдерживают и сводят счёты с жизнью. Но, не будем о грустном, – она сморщила носик и прищурилась, – а пойдём и выпьем чего-нибудь!

Мы вышли из дверей казино, спустились по ступенькам на ярус ниже и оказались в огромной шумной дансинговой зале с баром и рядом столиков за барьером.

– Позже не найдёшь ни одного свободного места, – ворча-ла Эльча, протискиваясь между тесно стоящими уже занятыми столами и рассыпая направо и налево щедрые извинения.

Она буквально свалилась на стул у свободного двухместного столика, вцепившись мёртвой хваткой за спинку второго стула, который предназначался для меня, на две секунды опередив странную пару, где явно лидерствовал молодой человек, тогда как девица была смертельно бледна, словно только что воскресла, и была абсолютно безучастна к происходящему.

– Спепшай*, Альфонсо де Пиччо! – ядовито прошипел го-лос Эльчи под оглушительный аккомпанемент музыки в сторону удаляющейся пары.

– Ты знаешь этого парня? – спросила я.

– Ах, дитя моё, ты святая наивность! Это всего-навсегосутенёр с проституткой. С этим «дном» я церемониться не собираюсь! – её личико скривилось в брезгливо-пренебрежительной гримасе, хорошенький носик сморщился, и она поспешно прикурила спасительную сигарету. Выдохнув огромное количество дыма, она продолжала:

– Игра изнурила нас, и я думаю, что виски со льдом и кофепомогут нам вернуть потерянные силы!

– Я... – неуверенно начала я.

– Тихо! Сегодня – я тебя угощаю! – осадила меня Эльча. –

* Пошёл вон! (Жаргон).

Расслабься, девчина! Кстати, вон там сидят твои соотечественницы, приехавшие к нам на гостевые выступления, где платят наличными и без налогообложения, – кивнула она в сторону четырёх девиц не старше двадцати. – Будь там моя дочь, я бы её выдрала, как следует!

– Матери могут не знать, чем занимаются их дочери, –возразила я, прислушиваясь к оживлённой беседе ночных девочек.

Мне удалось выхватить только отдельные русские слова, но этого было достаточно, чтобы убедиться, что Эльча права.

Сутенёр, которого Эльча метко окрестила Альфонсо де Пиччо, деловито выписывал кренделя в такт музыки в середине пустой танцевальной залы, крутя своей бледной партнёршей, похожей разве что на куклу из музея восковых фигур.

– Профессиональная презентация товара! – констатиро-вала Эльча, отхлёбывая виски.

Музыка гремела, заглушая и без того нечленораздельный клёкот чужеземной речи со всех концов планеты за тесно набитыми столами. На пухлых щёчках Эльчи от выпитого виски распустились розы яркого румянца.

Возле столика с русскоговорящими девицами уже несколько минут обивался подвыпивший поляк лет тридцати пяти.

– Докажи, что тебя стать (достаточно ли средств) на нас! – донеслась до меня единственная фраза, возмущённо выкрикнутая одной из девиц, не без основания сомневающейся в польской платежеспособности.

– У мужиков обострённая интуиция на определённый сортженщин, – Эльча яростно вонзила зубы в бутерброд с лососем, – они обладают собачьим чутьём и безошибочно определяют блудливую самку, которая охотно продаст кусочек порочной любви за определённую плату! – говорила она жующим голосом. – Не бойся, к нам не подойдут! У нас на лбу написано, что мы не продаём своего тела!

– Нет, только не это!.. – Эльча издала болезненный стон.Она с ужасом смотрела поверх моей головы, словно увидела призрак.

– Мой муж и сын – они нашли меня! А должны были при-ехать завтра... Быть может, я, как всегда, всё перепутала, – сникла она, а розы, распустившиеся на её щеках, мгновенно поблёкли.

К нам приблизились двое мужчин. Один из них был очень молод и, очевидно, был её сыном. Эльча смотрела на прибывших насупившись, исподлобья, но подставила щёки для поцелуев, затем началась бойкая перебранка супругов на непонятном для меня булькающем иностранном языке. Эльча пыталась из обороны перейти в атаку, но ей это плохо удавалось. Она яростно защищалась, но овладеть ситуацией и сказать своё последнее слово ей так и не удалось.

Отец и сын подхватили жену и маму под руки и почти насильно оторвали от стула. Она посмотрела на меня со щемящей грустью во взгляде, но подчинилась силе.

– Мы живём в другой стране. Они приехали за мной, изавтра же мы уезжаем в Швецию. Но давай договоримся, этого же числа, здесь, и ровно через год! Обещаешь?

– Обещаю! – ответила я.

У выхода Эльча остановилась и оглянулась, ища меня взглядом. Она послала мне воздушный поцелуй, бессильно, как подстреленная птица – крылом, махнула пухленькой ручкой и исчезла за дверями, целиком покорившись мужской воле.

Глава 24

Я судорожно сжимала прелестный букетик розовых роз, не зная, куда его пристроить, чтобы освободить руки и поставить подпись на брачном свидетельстве после всех церемониальных процедур, присяги в верности предстоящего супружества и обмена обручальными кольцами. Наконец мне пришло в голову прижать его к груди левой рукой, и острый шип розы, легко пронзив красный шёлк моего свадебного платья, глубоко впился в кожу, но я даже не вскрикнула от боли, а стойко выдержала эту чудовищную пытку.

Я взглянула на моего теперь уже без пяти минут мужа – он выглядел торжественно и очень серьёзно, старательно выводя подпись на документе, впрочем, как и наши свидетеливеликаны – Эва и Веслав, которые запечатлевали свои подписи последними.

Под звуки марша Мендельсона нам предложили закрепить созданный брачный союз поцелуем. Лилось и шипело шампанское, хрустальные фужеры издавали малиновый звон при соприкосновении, а наши счастливые лица с застывшими улыбками были направлены в объектив фотоаппарата.

Была суббота, и на очереди томились в ожидании бракосочетания ещё несколько пар, поэтому весь процесс длился сравнительно недолго. Мы покинули залу церемоний и вышли на улицу. В вестибюле здания ЗАГСа я отдала Мирославу конверт с деньгами. Он невозмутимо сунул его во внутренний карман свадебного пиджака.

Наши смеющиеся весёлые лица приковывали взгляды, но особенно долго, взоры уличных прохожих и пассажиров трамвая останавливались на моей персоне, а скорее, на моём необычном длинном платье вызывающе красного цвета. Мне почему-то захотелось выйти замуж в красном, бросая вызов всему миру. И совсем не потому, что этот брак был ненастоящим, а из чувства глубокого противоречия хотелось всем своим видом провозгласить, что я из Красной Страны, и нисколько меня этот факт не смущает, а наполняет упрямой гордостью. Быть может, искрящаяся счастьем старушка в красном, чей силуэт маячил и до сей поры маячит в моей памяти, дотронувшись, зарядила меня красным синдромом счастья? Если бы я могла ответить на этот вопрос!

Чуть сонная предполуденная субботняя пора второго дня лета. Мы гурьбой ввалились в «супермаркет», и так как инвестором была именно я, то инициатива принадлежала только мне, а за мной дело не стало – пусть удивляются нашей русской щедрости! Я гребла с полок всё, что можно было употреблять сию минуту, но всё-таки моя русская душа в знаменательный день нуждалась в наших незаменимых русских пельменях, которыми я собиралась попотчевать моего новоиспечённого мужа и его приятелей, не имеющих ни малейшего понятия о существовании этого блюда из блюд. Поэтому, я купила мясо, муку, яйца. Зашли в кондитерскую, и я купила огромный торт здраво рассудив, что возможности испечь торт, просто не существует.

Мужчины несли ломящиеся от еды сумки. Мы с Эвой отстали немного, и она, воспользовавшись моментом, сгорая от любопытства, спросила:

– Тебе нравится Мирек?

– Да, – ответила я. – Он скромен, хотя это ещё ни о чём неговорит, но, надеюсь, за его скромностью кроется доброта и порядочность, а это самое главное.

– Он ничего себе.., если бы не пил...

– Пьёт? – спросила я, но даже не настороженно, ведь, кактолько я получу польское гражданство, мы тихо и спокойно разведёмся по обоюдному согласию, и каждый пойдёт своей дорогой жизни. И если он даже страстный любитель алкогольных напитков, то это меня совсем не касается.

– Он обожает иногда нахлестаться до зелёных чёртиков.Но ты не волнуйся, это с ним случается редко...

Она, словно что-то не договорила, но я не обратила на это внимания.

«Главное, чтобы он выполнил свои обязательства по отношению ко мне. Со своей стороны, я выполнила всё, – думала я, – а остальное меня не интересует».

Оказавшись снова в прекрасной квартире великанов, а я предусмотрела заранее все нюансы: напялила принесённый с собой потрясающе тонкой работы белый передник, выглядевший несколько странно и нелепо на великолепном красном платье, которое не побрезговала бы надеть не то что особа, приближённая к королевскому дому, но даже принцесса крови. Я носилась по чужой кухне, как торнадо, в этом странном наряде принцессы-кухарки, готовя на стол, уже утопающий под не менее искусной, чем передник, белой скатертью ручной работы, купленной мною в дорогом магазине. Украшая многочисленные холодные закуски и блюда и одновременно следя, чтобы не разварились всплывшие на поверхность кастрюли набухшие пельмени.

Поднимая первый тост, мы выпили за наш с Мирославом «шлюб». На столе было только лёгкое вино, которое никак не могло вскружить ничью буйную голову, а только чуть придать смелости, и, наверное, поэтому, мой муж неожиданно встал и, попросив внимания, в присутствии своих старых друзей, сделал мне предложение стать его настоящей женой.

Согласитесь, что не каждая женщина имела счастье сначала выйти замуж, а уже только потом услышать из уст своего мужа предложение руки и сердца! Быть может, я уважала бы его больше, если бы это предложение прозвучало раньше, прежде, чем мои деньги были вложены им так поспешно во внутренний нагрудный карман. Лучше бы он совсем не делал этого предложения, потому что внутренне я вся сникла, это было за пределами моего понимания простой человеческой морали. Но я так же внутренне одёрнула себя и призвала к благоразумию, пытаясь стереть с лица удивление и разочарование, изобразить счастливую улыбку и выдавить слова согласия.

Эва и Веслав поздравили нас бурными аплодисментами, переходящими в беспорядочные рукоплескания. Мирослав схватил мою руку и прикоснулся жаркими влажными губами к тонкой золотой змейке обручального кольца, сковавшего безымянный палец.

Глубоким вечером мы сидели в гостиничном номере. Моего мужа развезло от обилия выпитого вина. Он ещё прихватил с собой и частенько подливал в стакан, который незамедлительно им осушался. Таким я его ещё не видела. Он был возбуждён, и скромности его как не бывало. Фривольные выходки, которые он позволял себе, были отвратительны.

– Ну, ты и свинья! – вдруг ни с того ни с сего бессвязновыплюнул он, пьяно расхохотавшись.

– Что? – не поняла я. Мне хотелось надеяться, что я ослы-шалась, но он, к сожалению, ещё раз подтвердил это.

Я была поражена и искала в себе изъян, которого в сущности не было, или допущенный промах, которого не совершила, с тревогой думая о первой брачной ночи и предстоящей совместной жизни с Мирославом. Меня новой волной захлестнула тоска по невостребованной любви. Я смотрела на своего мужа и молила Всемогущего ниспослать мне любовь к этому человеку, без которой жизнь кажется серой и мрачной, утрачивая колорит и гармонию целостности бытия.

Пробуждение в крепких объятиях мужа-поляка было тягостным от состояния не только внутреннего, но и внешнего дискомфорта. Кровать была слишком узка, чтобы чувствовать себя уютно и спать свободно раскинувшись. Я боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его, и невольно скривилась, вспоминая мокрые, липкие неумелые поцелуи, которые мне пришлось благосклонно принять.

– Потом, – сказала я ему, отодвигая ночь любви в неопре-делённое будущее. И он, слава богу, не настаивал. Я лежала с закрытыми глазами и не позволяла себе думать о чём-либо, пресекая каждую рождённую сознанием мысль. В последнее время я слишком лихорадочно думала о разных разностях.

Ящеркой выскользнув из его сонных объятий, спустила ноги на пол, сладко потянулась, расправляя застывшие члены и, подойдя к окну, распахнула его настежь, впуская в комнату раннее летнее утро. С наслаждением вдохнула утреннюю свежесть прозрачно-синего воздуха. Восток только слегка тронула робкая полоска алой зари. Могла ли я подозревать тогда, что там, далеко, зарождался новый день, который целиком перечёркивал всё моё прошлое и разделил мою жизнь широкой жирной чертой на «до» и «после»!

Любуясь рассветом, я не расслышала звука шагов босых ног, а ощутила прикосновение тёплых рук, от которого вздрогнула, и по моему телу прокатилась горячая волна. Я не носила власяницы, усмиряющей плоть, а обнимал и осыпал мою шею страстными поцелуями мой законный муж.

лава 25

На одной из остановок района Варшавы со странным названием Фаленица, мы вышли из автобуса. Мирослав показал рукой в сторону старого неухоженного дома под рыжей черепичной кровлей на опушке векового соснового леса.

Раскалённое светило висело высоко в безоблачном небе, успев прогреть землю и воздух, который монотонно звонил колокольчиками июньской суши. Гигантские сосны густыми кронами накрывали дом прохладной тенью и окружали его с трёх сторон частоколом рыжих стволов, но слева расступались, давая место проторённой дороге, теряющейся в сосновом лабиринте, где лес заметно густел.

Я внутренне съёжилась от предстоящей встречи со свекровью, которая, как мне представлялось, не сулила ничего утешающего, но я только выполняла свой долг невестки – предстать перед матерью мужа, уж если всё свершилось, и сын посмел жениться без её материнского благословенья.

Осведомлённость о классической неприязни, испытываемой почти всеми свекровями мира к избранницам своих сыновей, была мною почерпнута из мировой литературы, и ещё я опиралась на собственную практику. Их отпрыски, без всякого сомнения, – умнее, красивее и так далее, поэтому я была готова, в лучшем случае, к сухому приёму, но произошедшее не то чтобы превзошло все мои скромные ожидания, а было столь неожиданным, что заставило меня основательно задуматься над разноликостью нравов славянских народов.

К тому времени я уже отчётливо уяснила: поляков что-то возвеличило в их собственных глазах. Пребывая в болезненных амбициях, считая нас, русских, низшей кастой, они начисто старались забыть об очень важном факте, что мы тоже славяне, что у нас одни корни, и наши ветви на генеалогическом древе слишком тесно переплетены.

Итак, моё всегда живое воображение спало, мозг отдыхал от перенапряжения, поэтому предстоящая семейная сцена даже в мелких штрихах не возникла в моей голове.

Из распахнутых входных дверей выскочила, повизгивая, молодая немецкая овчарка.

– Рольф, ко мне! – крикнула повелительным тоном моло-дая красивая девушка, выбежавшая стремительно из тёмного коридора.

– А ты куда исчез? – вонзила она острый взгляд большихсерых глаз в Мирослава, словно не замечая моего присутствия, и, не дождавшись ответа, нагнулась, пристёгивая к ошейнику собаки тонкий сыромятный поводок.

– Аська, мать дома? – растягивая слова, спросил он.

– Бабка? А где ей быть? Если не бегает с клюкой по лесу,как ненормальная, то спит!

Пёс требовательно потянул поводок, и Аська побежала за ним по тропинке вдоль сосняка, и скрылась в густой чаще молодых побегов дикого кустарника.

– Моя племянница, – глядя ей вслед, объяснил Мирослав.

Мы вошли в распахнутые двери и утонули в казематном мраке каменного коридора, похожего на заброшенный колодец, пахнущий плесенью и ещё чем-то. Мирослав отворил незапертую массивную дверь, и мы очутились в длинной тёмной прихожей.

– Сюда, – шепнул он, сунув в замочную скважину огром-ный ключ с замысловатыми бородками, созданный, как минимум, в конце девятнадцатого века, и открывая не менее антикварную дверь, в которую я вошла на цыпочках, чуть дыша.

Длинную узкую комнату освещало одно-единственное окно, выходящее в сторону дремучего леса. Половицы некрашеного, или на протяжении долгих лет отмытого от краски, пола, надрывно заскрипели. Посеревшие стены, не стесняясь, показывали под отшелушившейся штукатуркой слои времён, эпох и поколений. Окно со вздувшейся от неумолимого времени краской сидело крепко, а скобяные изделия откровенно воспевали добротность исполнения и мастерство старобытных умельцев. Старая железная полусолдатская кровать с небрежно наброшенным линялым, но чистым одеялом, маленькая тумбочка с витыми ножками – у изголовья в углу, да колченогий стул – вот и всё убранство.

– Поживём здесь, пока не найдём что-нибудь подходящее.Вечером поедем за твоими вещами. Впереди – самое трудное: разговор с матерью. Но ты не волнуйся, я умею улаживать с ней любые дела и воздействовать на неё. Да ты сядь!

Его брови сосредоточенно сдвинулись, образовав тяжелую складку, левый ус слегка подёргивался. Он интенсивно обдумывал что-то. Он вообще был тугодумом. От постоянных тяжелых размышлений в его переносицу, теперь уже навсегда, врезалась неизгладимо-глубокая морщина.

Когда дверь за ним закрылась, я ещё раз окинула взглядом комнату, которая с честью могла служить смиренному отшельнику, а непритязательностью и убожеством здорово смахивала на келью монаха-францисканца. Мне ужасно не нравились узкие помещения, ограниченные, что касается площади и объёма. Я сразу же начинала чувствовать себя отвратительно плохо – узницей и монахиней одновременно. Вот и теперь, хотелось вырваться на свободу или раздвинуть стены в разные стороны, но я покорилась судьбе и позволила себе лишь подойти к окну, выходящему на лесную дорогу...

Мы вошли в просторную залу.

– Я сейчас, – поспешно бросил Мирек и мгновенно исчез.

Рука времени безжалостно прикоснулась здесь к каждому предмету. Стены и потолок поблёкли под гнётом минувших лет в тщетном ожидании освежения. Огромная стеклянная дверь, выходящая на террасу, одновременно являющаяся окном, была распахнута и впускала запах свежей хвои и лёгкий шум гигантских сосен. Овальный, кажущийся неимоверно тяжелым, дубовый стол, окружённый внушительными стульями, одиноко стоял посреди залы. Зала была пуста.

Я направилась к распахнутой стеклянной двери, но неожиданно услышала быстрые шаркающие шаги в коридоре, сопровождаемые странным постукиванием чего-то об пол, обернулась – дверь со скрипом отворилась, вбежал Мирек с подносом в руках, а за ним странная старуха с клюкой.

Мирек поставил на стол поднос с тремя чашками чая и сахарницей. Старуха пронеслась, как смерч, вокруг стола. Застывший взгляд мутных выцветших глаз, в которых навсегда поселилась безнадёжная печаль, окатил меня смертельным холодом. Её губы беззвучно шевелились, челюсти ритмично двигались, словно усердно трудились над пережёвыванием остатков пищи. Всклокоченные седые волосы обрамляли жёлто-серое лицо с печатью незарубцованных жизненных травм, испещрённое вдоль и поперёк бороздами морщин. Иссохшаяся согбенная фигурка терялась в просторном платье неопределённого цвета, сучковатые руки опирались на клюку.

– Мама, познакомься, – промямлил Мирек.

Я назвала своё имя.

– Русская, – равнодушно изрекла старуха, усаживаясь застол, уставившись безжизненными глазами куда-то в вечность. Она повесила клюку на спинку стула, взяла с подноса чашку, бросила в чай несколько кусков сахара, трясущимися руками проворно размешала содержимое чайной ложкой и с жадностью отхлебнула. Мёртвые глаза, направленные в небытие, существовали отдельно и совершенно не вязались с её стремительностью, прыгающей походкой и порывистостью.

– Надеюсь, что это всего-навсего твоя девчина? – спроси-ла моя свекровь скрипучим голосом, обращаясь к сыну. – Мама, это – моя жена! – воскликнул он.

– А-а-а-а-а! – издала вдруг старуха скрежещущий звук,переходящий в пронзительный визг протеста. Её узловатые серые руки двигались в такт издаваемым скрипучим трелям, рот уродливо скривился, образовав беззубую яму, челюсти перестали жевать.

От неожиданности я вздрогнула. К подобному развитию событий я была, определённо, не готова. Мне хотелось заткнуть уши, исчезнуть, испариться, и вообще не присутствовать при этой странной семейной сцене. Надо сказать, что всеми фибрами души я страшно ненавидела подобные извержения и предпочитала ментальную тишину. И притом, я была потрясена невоспитанностью моей свекрови. Бедняжка или вообще не имела понятия об элементарных правилах приличия, хороших манерах и добром тоне, или, отягощённая немощью, старостью и грузом пережитого, начисто забыла об их существовании. Её помутившийся разум пребывал в нетронутом первозданном состоянии и в гармоничном сочетании с её внутренним миром дремучих пращуров. Но, с другой стороны, я предпочитала иметь дело с людьми невоспитанными, но искренне выражающими свои чувства, нежели с затаёнными, с елейной улыбкой на устах, но со змеёй за пазухой. По крайней мере, знаешь, с кем имеешь дело!

Желание избежать этой пещерной сцены моментально исчезло, и я с любопытством наблюдала за импозантной старушенцией, которая волею коварного стечения обстоятельств оказалась моей свекровью. Меня посетило неимоверное любопытство исследователя и прагматичность философа. Что же мне ещё нужно? Я отправилась странствовать по свету, чтобы увидеть мир не глазами клуба путешественников, а своими собственными, познать нравы людей, живущих в других странах, окунуться в чуждую мне окружающую среду, и я в неё окунулась! Я имела возможность искренне сочувствовать женщине-матери, наказанной безжалостным роком неудачными детьми. Было ясно одно: Мирек не подготовил мать к предстоящей встрече с русской невесткой. Видимо, зная, как она непредсказуема в своих эмоциях, он предпочёл действовать напрямую и сделать ей сюрприз. Бурная реакция неизменно перейдёт в стадию покоя и примирения со свершившимся. И это произошло, после того, как он достал из кармана пачку моих долларов, отсчитал несколько сотенных и положил перед матерью.

Очередная порция истошного вопля застыла на мертвенно бледных старушечьих губах, мутные глаза замаслились, корявые руки быстро сгребли деньги и поспешно отправили их в то место на своём теле, которое, независимо от объёма и пышности форм, все женщины планеты считают святым и недосягаемым для других. Старуха быстро сменила гнев на милость. Её лицо прояснилось. Челюсти вновь обрели жующую функцию.

– Хорошо, что хоть красивая, – прошамкала она тихо, раз-глядывая меня.

Больше она не произнесла ни слова, а посидев ещё минут пять, стремительно встала и вышла, оставив нас одних.

– Самое страшное осталось позади, – облегчённо выдох-нул Мирек.

Но я чувствовала, что самое страшное только начинается, и была в несколько угнетённом состоянии, хотя меня взбадривала экзотичность пережитого момента. Я вздохнула и погрузилась в мысли о необъяснимо огромной силе американского доллара.

Затем произошла встреча и знакомство со старшей сестрой мужа Кристиной, которая отнеслась к моему появлению более сдержанно, если не сказать – холодно. За её подол цеплялось четырёхлетнее существо с испуганными огромными глазами – Аськина дочь Иза, плод грешной любви.

В первую ночь в чужом доме и на следующий день не произошло ничего существенного. Казалось, что обитатели его забились по углам. Они появлялись только на кухне, чтобы что-нибудь наспех проглотить. Никто из домочадцев не утруждал себя никакой работой. Время прожигалось в праздности и безделии, а скромная пенсия Бабки, как её называли здесь все без исключения, считалась собственностью каждого. Хотя с Бабкой никто не обращался с должным почтением, как с особой старшей и своей кормилицей, а наоборот, все без исключения дерзили ей. Мой муженёк тоже не отягощал себя занятостью трудом. Болезненно пережив банкротство в торговом бизнесе, он пренебрегал любой низкооплачиваемой работой, а других просто не существовало. Баснословные прибыли во времена становления и начала польской независимости вскружили ему голову и возвеличили в собственных глазах настолько, что он уже не мог снизойти до чего-то другого, а предпочитал жить в нищете, нежели почти даром работать на пана.

Крыська, его сестра, занималась воспитанием внучки, так как сама мать, её дочь Аська, совершенно лишенная материнского инстинкта, слыла страстной любительницей разгульного образа жизни. Иза была первым плодом незаконной Аськиной любви. Второго ребёнка, мальчика, она оставила в родильном доме, отказавшись от родительских прав.

Было трудно поверить, но из рассказов следовало, что она пыталась задушить младенца-Изу подушкой, а однажды, выскользнув из дому с малюткой, намеревалась бросить её под поезд, но Крыська вовремя спохватилась и успела настигнуть безумную дочь и буквально в последнюю минуту схватить орущий сверток с рельсов перед ревущим и мчащимся с огромной скоростью поездом.

Словом, Аська испытывала только негативные чувства к собственному ребёнку. Война между дочерью и матерью продолжалась, но теперь Аська избрала несколько другую тактику, чтобы досаждать Крыське. Просто не обращала ни малейшего внимания на продукт своей скоротечной любви, но при каждом удобном случае старалась выражать огромную ненависть к невинному дитяте, слишком подчёркнуто упиваясь любовью к немецкой овчарке Рольфу, улаживала очередные любовные дела и беспробудно пила.

Первые дни я старалась избегать обитателей дома. Крыська с малышкой Изой чаще бродила по лесу, собирая шишки и валежник, которые являлись бесплатным материалом для растопки огромной печи – единственного источника огня для приготовления пищи даже в летнее время. Электрический свет экономился, и за этим скрупулёзно следила Бабка, позволяя включать иногда только электрический чайник русского производства, который торжественно выносился ею из своей комнаты в экстренных случаях.

Сама же Бабка регулярно исчезала куда-то незамеченной по два раза в день, предусмотрительно запирая ключом массивную, исковырянную острым предметом дверь, которая служила ей крепостной стеной при долговременных осадах противником в образе собственной внучки Аськи. Никто толком не знал, что скрывала изглоданная дверь, да это никого и не интересовало. Возвращалась она всегда с продуктами и, как правило, с огромной сеткой яблок, которые чистила немытыми от кожуры и с жадностью уничтожала, затем закрывалась в своей комнате, и оттуда доносился истошный храп. Если её что-то удерживало на этом свете, так это только любовь к яблокам, которые она поглощала в жутких количествах.

Казалось, обитатели странного дома не питали друг к другу родственной привязанности. Однажды я была потрясена, став свидетелем отвратительной сцены. Аська поносила собственную старую бабушку на чём свет стоит. Бабка воинственно защищалась, что-то визжа, и, захлебнувшись бессильной злобой, замахнулась на Аську клюкой, за что была отброшена разъярённой внучкой к двери собственной комнаты. Старушка поспешно ретировалась на свою территорию, проявив необыкновенную проворность и беспомощно взвизгнув раза два напоследок, надолго исчезла за дверьми.

– Чтобы я тебя здесь больше не видела, старая ведьма! –заорала Аська, треснув исступлённо кулаком о дверной переплёт.

Аська явно не была воспитана оказывать почтение старым людям. Да, здесь царили совсем другие нравы!

Я, естественно, сразу же бросила все свои силы на создание уюта в узенькой комнатушке. Днём мы с Миреком чаще пропадали в магазинах, обедали в молочных барах или кафе, возвращались навьюченные всевозможными покупками, при виде которых жильцы дома не без основания смекнули, что купленные товары стоят немалых денег. Они молча, но с любопытством наблюдали за происходящим. Но всё-таки трудно было избежать общения с ними, живя под одной крышей.

Как-то поздним вечером Мирек возился с настройкой купленного нами нового цветного телевизора. За всё, естественно, платила я. О деньгах, полученных от меня, он даже не вспоминал. В дверь постучали. В узкой щели приоткрытой двери, в тёмном коридоре, угадывалась фигура Аськи.

– Мне нужно поговорить с тобой наедине! – заявила онатребовательно. Подобным тоном она разговаривала всегда и со всеми домочадцами. Пренебрежительно-повелительный тон являлся нормальным способом общения.

Он взглянул на меня, мы встретились взглядами – я пожала плечами. Он вышел из комнаты и пропал.

Наступила глубокая ночь. В сердце закралась небеспричинная тревога.

Войдя в кухню, я ужаснулась – она была пуста, но превращена в заезжую харчевню после пирушки весёлых разбойников – с бесчисленными окурками в самых неожиданных местах и огромным количеством пустых бутылок из-под пива и водки. Обеспокоенная, я прокралась по тёмной прихожей, прислушалась поочерёдно у каждой двери. Из комнаты Бабки, как всегда, доносился храп. У двери Крыськиной и Аськиной комнаты было тихо. Я несмело постучала. Заспанная Крыська открыла дверь.

– Крыся, а где Мирек?

class="book">– Наверное, пошёл с Аськой за вином, – был ответ.

Веселье продолжалась трое суток. Крыська не выдержала тяжёлого искушения и присоединилась к компании буквально на следующий день. Все трое ухитрялись засыпать, где ни попадя, и я натыкалась на спящие тела в тёмной прихожей. Попытки призвать их к благоразумию не увенчались успехом. Ничего не оставалось, как только ждать естественного исчерпания сил пьянствующей троицы. Четырёхлетнюю Изу я нашла дрожащей и голодной, забившуюся в угол от страха, как затравленного зверька. Девочка потянулась ко мне сразу же. Я взяла её к себе в комнату. Ребёнку было всё равно, кем я была – русской или полькой, – главное, что она интуитивно почувствовала во мне спасительницу. Я вытерла мокрые от слёз детские щёки, накормила и прижала к себе трепещущее от страха тельце. Это маленькое божье создание было единственным в доме, которое искренне полюбило меня.

Мирек с сестрой и племянницей перевернули в доме всё вверх дном, а кухню превратили в хлев. Слава Богу, что узкая комнатушка, преображённая мною из кельи монаха в вымученный уют, оказалась нетронутой территорией, хотя и сюда доносились пьяные вопли женщин и гомерический хохот моего мужа, но мы с Изой кое-как продержались эти очень неспокойные трое суток.

Бабка тоже залегла в своей норе, видимо, не только боясь пьяной внучки, чья агрессия и ненависть к Бабке усиливалась под воздействием алкоголя, но и сына с дочерью.

На моего же благоверного алкоголь влиял по возрастающей кривой: его весёлость росла в соответствии с количеством выпитого до определённого кульминационного момента, после чего резко падала, и он неизменно превращался в бьющего челом жида у Великой Стены Плача.

– Я гадкий вонючий жид, – исступлённо, войдя в экстаз, повторял он, стоя на коленях, рыдая и ударяя головой об пол.

Наступала последняя стадия опьянения, он был мертвецки пьян. Из его груди рвались неподдельные рыдания.

На меня накатывало сочувствие, но единственное, чего я боялась, так это, что он может выбить из своей головы последние проблески здравого рассудка и поглупеть ещё больше. То, что мне достался глупец, не вызывало никаких сомнений, но то, что это – круглый и законченный идиот, ранее я не могла даже предполагать.

Наконец-то наступила долгожданная тишина, и воцарился напряжённый покой. Вернувшись к трезвому образу жизни, только Крыська принялась за уборку загаженной кухни, прихожей и гостиной, а я ринулась печь русские пироги, которые затем молча уничтожались всеми без исключения поляками, в том числе и Бабкой.

Трудно было приспособиться к приготовлению пищи на огромной пузатой печи, да ещё в нестерпимый зной, но я быстро освоила и приобрела необходимые навыки обращения с естественным и экологически чистым источником огня. Я варила супы, борщи, лепила вареники и пельмени, предпочитая видеть сытые физиономии, и радовалась, что воцарилась тишина. Во мне проснулась дремлющая русская натура женщины, хранительницы мирного домашнего очага.

Неделю продолжался покой в доме. Даже Аська, обессилев от пьянки, перестала грызться с Бабкой и провоцировать её на скандалы. Но всё повторилось, когда в доме неожиданно появился гость... Это оказалось для них достаточно веским поводом, чтобы снова оторваться от хмурой действительности, а я закрылась в комнате с малюткой Изой, категорически отказавшись от назойливых просьб принять участие в попойке.

Оказалось, что не было смысла пребывать в ожидании натуральной развязки. Нужно было вмешаться, как можно скорее. После многочисленных тщетных попыток мне посчастливилось достучаться до еле тлеющего здравого смысла в пустой голове моего мужа, и напомнить супругу о долге, который он обязан выполнить по отношению ко мне – отрегулировать моё легальное пребывание в стране.

Я опускаю бюрократические подробности, с которыми нам довелось столкнуться на пути к тому, чтобы заполнить соответствующие формуляры, но не могу не остановиться на одном моменте. В отделе иностранцев на улице Круча, где бушевали страсти и собирались нескончаемые очереди, висел список справок и документов, необходимых для предоставления иностранцем в соответствующую инстанцию для рассмотрения прошения о польском гражданстве.

Я старательно переписала в блокнотик требуемые справки. Мне сразу же показались нереальными выдвигаемые требования. За справками нужно было ехать домой в Россию, но в моём случае в Казахстан, хотя город, где я родилась и проживала столь долгое время, до революции почти весь принадлежал моим русским предкам и относится к исконно русским территориям, которые когда-то легко раздавались и раздаривались одним росчерком пера. Сия участь постигла Крым, Порт-Артур и кусок оренбургских степей в предгорьях Урала.

Был ещё плодотворный визит в Русское Посольство и встреча с моим консулом, откуда я вышла ликующая – в моём паспорте стояла трёхкратная въездная виза в Польшу! Это означало, что я и мой муж едем в Россию. И снова границы, границы...

Глава 26

Осень уже срывала с деревьев первые листья, ветер подхватывал их и, наигравшись вдоволь, отпускал, а они кружились, падая вниз, и прилипали к мокрым тротуарам жёлтыми пятнами. В детстве у меня была игра – скакать по прилипшим листьям, рискуя разбить нос.

Придерживая руками полы длинного плаща, я запрыгала от листа к листу. Порхая, вспугнула полусонного прохожего. Он недовольно шарахнулся, но потом улыбнулся понимающе и приподнял воображаемую шляпу.

Я прошла мимо надоедливых торговок цветами, не позволяя себе полюбоваться одним из прекраснейших божьих творений – розами, варварски срезанными и соединёнными в огромные букеты. Свернула в парковую аллею, мимо заброшенной поблёкшей деревянной эстрады, хранящей много воспоминаний и событий, но теперь явно ждущей своей суровой участи.

На пустынной площади у забытого памятника Великому Вождю, как всегда, была на своём «посту» бессменная Старушка без имени, кормящая голубей.

Я шла и с тихой грустью думала о прошлом, которое казалось теперь таким безмятежным, и старалась не смотреть в туманное будущее.

Войдя в серое, облицованное мраморной крошкой здание ОВИРа, прошла по длинному коридору и уселась на стул у двери кабинета начальника. Ждать не пришлось долго. Посетитель вышел. Постучав в дверь, услышала, разрешающее:

– Войдите!

В кабинете, за столом, заваленным бумагами, сидел, словно смазанный жиром, заевшийся потомок кочевых племён, истинных хозяев жёлтых степей.

Я умела безошибочно определять, какой исход дела ждёт меня с данным представителем власти. В голове молниеносно пронеслось, а под ложечкой ёкнуло – нет никакой надежды.

Кивком головы он указал на стул, беспардонно и подозрительно изучая меня.

– Как фамилия? – резко бросил он вопрос, на который мнесовсем не хотелось отвечать, так как всё моё существо, моментально воспротивилось тону произнесённой фразы. Но и не ответить я не могла. Я выдавила свою фамилию с определённой интонацией, но в границах допустимого.

Он задумался, видимо, пытаясь извлечь её из извилин своей компьютерной памяти, но, не найдя нужной зацепки, решил ошарашить меня неожиданностью.

– Я вас где-то видел, – глядя на меня в упор, прошипел он,пытаясь сыграть роль Змея-Горыныча с тремя головами.

Я подавила в себе огромное желание рассмеяться, потому что роль была сыграна фальшиво, ведь Змеи-Горынычи являются персонажами русских, но, отнюдь, не казахских сказок, но невольная улыбка всё-таки тронула мои губы.

Старый избитый приём – застать противника врасплох. Я не сомневалась, что все они, кто волею слепой судьбы был наделён мало-мальской властью, всех нас, нормальных людей, считали потенциальным противником. Они приобрели определённую манеру разговора, унижая тоном, выражением лица, поведением.

– Я вас тоже, – в тон ему ответила я, и продолжала, – хотявполне можно отложить на потом воспоминания, где мы видели друг друга. Сначала поговорим о деле, которое привело меня в ваш уютный кабинет. Мне нужен документ, что я не являюсь гражданкой Казахстана, так как я вышла замуж в Польше...

– Кто разрешил... выйти замуж... за границу? – не даваямне возможности закончить фразу, взревел он, выпуская клубы паровозного пара, поражённый моей наглостью – принимать самостоятельно решения относительно собственной судьбы. Резко вскочил со стула, держась руками за стол, словно боялся упасть от столь бурного извержения негативной энергии, которая помогала ему держаться на этом посту такое долгое время и недостаток которой он высасывал у бесчисленных посетителей, трепещущих от страха.

Существо же, которое сидело перед ним в данный момент, начисто было лишено каких бы то ни было чувств, а тем более, страха, поэтому топлива, как такового, он пополнить не мог и, чтобы не рухнуть на пол в бессилии, конвульсивно вцепился в край стола. Его злость была профессиональной, наработанной на протяжении долгих лет. Его амбиции превышали функции полномочий. Он не мог остановиться, его несло ураганным ветром – угнетать и вкушать сладкую эйфорию вседозволенности, хотя уже давно объявили свободу и демократию.

Он обеспокоенно изучал моё лицо, безуспешно пытаясь найти хотя бы тень страха. Плоская монголоидная физиономия вдруг исказилась и в один момент превратилась в кусок бесформенного теста, узкие глаза округлились и выбросили поток лучевой энергии неизвестного происхождения, с помощью которой пытались заглянуть в мою душу.

Глядя на него, я наслаждалась, мысленно поставив между нами экран из бронированного стекла. Он устало рухнул на стул, а я встала и приблизилась, подвигая стеклянный экран всё ближе и ближе к его почти обессилевшей оболочке. Сила моей мысли могла сплющить его и размазать по стенам, но я опасалась смрада: моё чувствительное обоняние всегда предпочитало благовония.

– Я получила благословение с того света. Моя мама по-звонила и благословила меня, – произнесла я с сатанинской улыбкой. – Вам никогда не звонили духи? – спросила я ошарашенную неслыханной дерзостью оболочку.

Я подавила в себе желание сделать ему ядовитое предсказание об ожидающем его телефонном звонке из преисподней. С него было достаточно.

Неестественно округлившиеся глаза устало приобрели натуральные очертания в виде узких щелей. Единственное, что он был в состоянии сделать, так это открыть рот от удивления, и я была уверена, что забыл его закрыть, даже когда я прикрывала за собой дверь, выходя из кабинета.

«Мне очень нужна эта справка, и всё равно существует способ её заполучить, – думала я, стремительно выбегая из мрачного здания, опасаясь погони. – Я непременно найду этот способ!»

Впереди было двое суток нудной езды до Москвы в тесном четырёхместном купе. Наша пара, по всей вероятности, казалось странной, потому что попутчики откровенно на нас пялились от нечего делать. Не привыкли в этой части страны к странному языку с проскальзывающими славянскими корнями.

Нужно было морально подготовить себя к бесконечному сидению, до боли в глазах смотря в окно на мелькающие пейзажи, или лежать на жёсткой полке с тяжелыми мыслями, или же смотреть на унылую физиономию мужа, который выглядел ещё более великим скромником в чужой для него стране и явно грезил о мощном напитке.

Неудачная поездка. Обречённые на провал попытки приобрести справки, которые никак нельзя приобрести. Да, отдел иностранцев в Варшаве выдвинул неосуществимые требования! Хотя бы взять справку о несудимости из милиции.

– Такие справки на руки не даём! Можем только выслать по назначению, – отчеканила представитель права в милицейских погонах.

Адрес назначения я оставлять не стала. Вряд ли уважаемая милиция вышлет справку в Варшаву на улицу Круча. И ещё неизвестно, каковы будут последствия.

Мысль напряжённо работала. Вдруг я почувствовала, что вот-вот выход будет найден, но какой именно, я ещё не знала. Но знала точно, что нужно спешить в Варшаву.

Ход событий и неустанный поиск приводят к положительному результату. Сила мысли, материальность которой неоспорима, ведёт нас к искомому результату. Путь к мечте может быть тернист и извилист, но неизменно приводит к тому, к чему ты так упорно стремишься, не изменяя самой мечте.

Буквально на второй же день по прибытии в Варшаву, мы с Миреком бесцельно слонялись по городу, и ноги сами привели к зданию с вывеской: «Воевода варшавский».

– Давай, зайдём! – предложил Мирек.

В одном из кабинетов мы были радушно приняты двумя женщинами, изнывающими от безделья.

Они молниеносно сняли ксерокопии документов и напечатали ходатайство о предоставлении мне польского гражданства. Развеяли все наши сомнения относительно справок и вообще пришли в неописуемый восторг от предстоящей работы, сообщив, что мне очень повезло, так как сегодня последний день, а завтра уже было бы поздно, потому что по закону только в течение трёх месяцев можно получить гражданство, в противном случае, нужно ждать долгие пять лет.

Но всё-таки одну-единственную, маленькую, мизерную справочку представить оказалось необходимым, но доставить её я могу, когда угодно, моё прошение о гражданстве может лежать сколько угодно, не утрачивая силы, поскольку всё произошло вовремя, и у меня будет сколько угодно времени, чтобы привезти эту малюсенькую справочку.

Как хорошо, что отделились республики! Как хорошо, что образовалось представительство Казахстана в столице России! Как хорошо, что новоиспечённые казахские консулы и начальствующие представители растворились в водовороте столичной жизни, оставив на посту универсальную секретаршу, типичную особь казахского юга, имеющую доступ к гербовым печатям, у которой в глазах висел лозунг: «Русские, вон из Казахстана!»

Девица не требовала объяснений. Её нисколько не удивила моя просьба приобрести справку, что я не являюсь гражданкой Казахстана. Но на всякий случай я умолчала о дерзком поступке, выйдя замуж за границами страны.

Она с радостью скомбинировала требуемую справку, которая представляла собой скромную первичную стоимость – всего в пять американских долларов, но для меня была поистине бесценна.

Я не совсем верила в происходящее и со страхом думала, что это только сон, что я вот-вот проснусь или же девица издевается надо мной. И вот-вот расхохочется мне прямо в лицо, потрясая справкой из нереальной грёзы, и порвёт её у меня на глазах в мелкие кусочки, которые будут медленно кружиться в воздухе.

Но всего этого не произошло, и девица вручила мне документ, пожелав счастливого пути. У меня в голове вихрем кружилась мысль, что всё это не может быть реальностью.

Я крепко зажала в руках бумагу и, выбежав на улицу, устало перевела дух. Только на шумной московской мостовой, я ощутила прилив безмерной радости, наполнивший мою истерзанную душу. Я впервые вкусила волнующий терпкий запах свободы. Я представила себе весь мир, лежащий у меня на ладони. Передо мной открывались горизонты неизведанного. В сущности, человеку нужна только свобода. Все блага земли меркнут в неволе. Люди борются только за свободу, а обретя её, сами сковывают себя узами.

И вот – снова Посольство России в Варшаве, которое всё ещё выполняло функции для граждан из отсоединившихся республик, и – мой дорогой уже давно знакомый консул, который после многократных визитов стал так близок, смотрящий на меня с недоуменным восторгом.

– Как вам это удалось? – удивлялся он, разглядывая справкуиз Консульства Казахстана, на основании которой Посольство России должно было, подтверждая её подлинность, выдать другую на польском языке.

– Сама не знаю... Седьмое чувство навело на мысль поис-кать консульство в Москве. В моём родном городе это, к сожалению, оказалось невозможным.

– А, как вы догадались, что не только «Отдел иностран-цев», а ещё и Воевода варшавский уполномочен решать вопросы о присвоении гражданства?

– Кто-то шепнул мне на ухо, а кто – я и сама не знаю, –вымученно улыбнулась я.

– Ну, вы даёте! – вырвалась у него фраза, которая уже про-звучала однажды, когда он давал «добро» на мой брак с иностранцем.

Глядя в его глаза, я была уверена, что, если бы не упрямство и стремление наперекор всем барьерам заполучить паспорт, дающий свободу, и не моя идиотская порядочность, которую я так временами ненавидела в себе, а временами ею гордилась, его искренний восторг и удивление мною можно было бы обратить в нечто большее. Быть может, даже в одно из сильных влечений, которое неизменно перерастает в чувство, называемое любовью.

Но у меня была другая стезя, и я шла по ней, хотя иногда не очень уверенно. Защемило сердце, что он не мой, что я добровольно отказываюсь от него, чтобы шлёпать дальше своим тернистым путём, связанная оковами судьбы и клятвой в присяге верности с законченным глупцом.

– Ваш загранпаспорт я должен уничтожить, но я этого несделаю, пока вы не придёте... или не позвоните мне, что искомое гражданство вами получено.

Его голос дрогнул, или мне показалось? Действительно ли его взгляд выражал щемящую любовную грусть?

Его глаза застыли в немом вопросе. Я старалась отводить взор, чтобы не дать повода, чтобы не выдать себя, явственно чувствуя наши два сердца, бьющиеся в унисон.

Я с трудом приклеила на своё лицо улыбку счастья, чтобы он никогда не узнал, как я несчастлива. Он взял мою руку, произнося напутственные слова пожелания удачи, тщетно стараясь заглянуть мне в глаза, а я усилием воли подавила наше обоюдное желание заключить друг друга в объятия.

Что нужно делать в подобных случаях? Как нужно поступать? Стиснуть зубы и идти дальше!

Невольные предательские слёзы градом катились по щекам, когда я стремглав вылетала из здания консульства. Увидев подёргивающийся левый ус моего мужа, я разрыдалась ещё сильнее.

– Что случилось? – обеспокоился Мирек.

– Я плачу от счастья! – солгала я.

Уже через два дня решение о присвоении мне польского гражданства было у меня в руках.

– Можете уничтожить мой паспорт! Я получила польскоегражданство! – говорила я в трубку своему консулу.

– Вы уверены в этом? Я задаю этот вопрос, потому что этопервый случай в моей многолетней практике, – звучал обеспокоенно его голос.

– Это так же верно, – ответила я и взглянула на близстоя-щее дерево у телефонной будки, на котором сидела съёжившись маленькая пташка, – как то, что я сейчас вижу перед собой птицу. Она может взмыть в поднебесье в любую минуту, но она так устала. Она отдохнёт, почистит пёрышки и улетит, потому что ей принадлежит весь мир.

– Прощайте! – сказала я, воспользовавшись затянувшим-ся молчанием на другом конце провода, сопровождавшимся лёгкими вздохами, и повесила трубку.

Амплитуда колебаний моего сердца значительно превышала допустимую норму.

Глава 27

Повеяло зимним холодом надвигающегося финансового кризиса. Многочисленные поездки на восток, билеты, столичные гостиницы, расходы по содержанию всей безработной польской семьи подкосили меня в денежном плане. Снять квартиру уже не было возможности, и мы вынуждены были всё ещё ютиться в узкой комнатушке.

Моя инженерная специальность была востребована везде, но, чтобы устроиться на работу, в моём случае нужно было ещё чуть-чуть поработать над техническим польским языком. Муж по-прежнему не помышлял ни о какой работе, тогда как я носилась, сломя голову, по Варшаве и пыталась найти любую, когда деньги кончились совсем.

Я даже одно время заделалась приграничным «муравьём», но быстро вышла из игры, поскольку моментально приобрела множество врагов в мелких польских мафиозных структурах на этой части белорусско-польской границы польского местечка Тересполь, откачивающих мзду у неугомонных старателей. Я наотрез отказалась платить мафии частью бутылок спирта, с большим трудом провезённых не за один раз через таможенный контроль. Их превышающее допустимую норму количество резко бросилось в глаза одному из мафиози – молодцу с рыжими, торчащими в разные стороны патлами.

Когда же я осмелилась заступиться за одного скромнючего белорусского мальчишку, патлатый рыжий индивид появился с молотком, намереваясь разбить мой спирт вдребезги, но я изловчилась и, вырвав у него кувалду, забросила далеко в кусты. Обезоруженный, патлатый оказался бессильным и неопасным, но мстительным, и не забыл обо мне. Чуть позднее он устроил на меня настоящую охоту, поскольку, по его мнению, я совершила из ряда вон выходящие дерзкие поступки, да ещё подключила к своей защите полицию.

Воспользовавшись тем, что полицейский занялся рыжим, я поспешила войти в вагон и с нетерпением ждала отправления поезда, наблюдая в окно. Каково же было моё разочарование, когда полицейский удалился, а рыжий в сопровождении двух мордоворотов направился к вагону.

Я заволновалась. Смешаться с толпой не было возможности, всё было как на ладони. Тогда я сбросила куртку, по которой легко было меня определить, напялила старые мамины очки с диоптриями, которые постоянно носила с собой неизвестно для чего. Случайно обнаружила в сумке, в целлофановом пакете (о, чудо!) чёрный парик и тотчас же натянула его на голову – очень вовремя!

Пожилая женщина, сидящая напротив, с удивлением смотрела на моё перевоплощение.

А они уже были рядом. Рыжий патлатый индивид шарил взглядом по лицам, готовый в любой момент отдать команду к действию двум мордоворотам. Его взгляд скользнул, но не задержался на мне, и троица прошла дальше.

Развалившись на лавке, я делала вид, что читаю журнал, но не видела даже строк. Мордовороты шли за ним, словно два цербера. Я следила за ними расширенными глазами поверх мутных диоптрий, увидела, как они развернулись с намерением прочесать вагон ещё раз, но поезд, на счастье, тронулся, и им пришлось, хотя с явной неохотой, выйти из вагона. Словом, мне с трудом удалось унести ноги.

Наконец, я вспомнила о своём неоконченном факультете художника-модельера и о приобретённом в процессе товарного голода страны умении идеально шить.

Меня охотно приняли на работу в пошивочный цех с перспективой проектирования новых моделей. В первый же день мне была выдана груда выкроенных деталей, которые нужно было соединить между собой и превратить в куртку для полицейского, в соответствии с образцом.

Я окунулась в работу слишком нервозно, боясь ударить в грязь лицом. К концу рабочего дня не без мучений куртка была создана. Надо сказать, она окончательно меня вымотала, но я была ошарашена, узнав, как ничтожна стоимость пошива данного изделия со множеством всяких карманов и других мелких деталей. Это открытие повергло меня в состояние безысходного уныния.

Уже произошла денежная реформа, упразднившая четыре нуля, и поляки перестали быть миллионщиками. Несчастные двадцать злотых! Считать в уме я умела, и, умножив одну куртку на количество рабочих дней в месяце, почувствовала себя нехорошо. Не хватало живого воображения, чтобы представить такое огромное количество сшитых мною курток. Я закрыла глаза, мысленно мне удалось повесить на стоячую вешалку ровно двадцать одну куртку, и меня залихорадило.

Равнодушные лица швей внушали мне зависть, а их туловища, склонившиеся над шитьём, казались корпусами роботов, имеющих нечеловеческие способности и ухитряющихся сшить по две или даже по три куртки за восьмичасовой рабочий день.

Была пятница. Впереди два дня отдыха. Но, когда я вернулась домой, мне стало ещё горше: переступив порог, я оказалась в эпицентре разгара веселья. Беспечность этой семейки просто потрясала.

На меня воззрились пьяные рожи, растянувшиеся в слюнявых улыбках.

С трудом подавив рыдания, подступившие к горлу, я поспешила закрыться в узенькой комнатушке, – но не тут-то было! Мой муж пребывал в среднем состоянии опьянения, между беспричинным весельем и исступлением, в которое он впадал, изображая молящегося жида у Стены Плача. В этой стадии чрезмерно возрастала его говорливость.

Он потребовал не закрываться в «его» комнате и периодически влетал с выпученными глазами, выкрикивая долгие угрожающие монологи в адрес воображаемого врага – русской мафии и шпионов КГБ. Но я ещё не знала, к чему он клонит.

Когда я услышала следующее, мой рот непроизвольно открылся от удивления.

– Я должен что-то предпринять, но что, я ещё не решил, так как моя жена оказалась шефом русской мафии и шпионом КГБ, – он повторял эту фразу взахлёб и бесчисленное количество раз, что окончательно вывело меня из равновесия.

Моё ангельское терпение лопнуло и, улучив момент, я закрылась на ключ.

Последовала осада двери. На помощь Миреку пришла Аська. В дверь летели кухонные ножи и раздавались угрозы следующего конкретного содержания: «Смерть русским свиньям!»

Я с ужасом думала: не развалится ли дверь, и не залезут ли они в окно. Но окно было слишком высоко над землёй, а дверь, сотрясаясь от частых ударов и поминутно вздрагивая от вонзающихся ножей, выстояла тяжелое испытание на прочность.

Только часа через два всё стихло. Я с трудом сумела погрузиться в беспокойный кошмарный сон, в котором шила и шила полицейскую куртку. Мне пришлось отказаться от работы швеи-мотористки и только через месяц избавиться от кошмарного сна.

Рано утром я подкралась к двери и прислушалась. Тишина. Задержав дыхание, повернула ключ в замке, мимо моего уха пролетел свалившийся нож, которым была пригвождена к двери бумажная листовка всё с тем же призывом, нацарапанным чем-то красным: «Смерть русским свиньям!» Я порвала бумагу в клочки и со злости бросила в полумрак прихожей, откуда неожиданно возник дрожащий с похмелья Мирек, молча виновато вошел и надолго залёг в постель. Жизнь в этом доме сделалась совсем невыносимой.

Месяц назад я узнала, что моему мужу положена квартира от ГМИНЫ*, и долгой убедительной речью вдохновила его на этот поистине героический поступок – борьбу с сухим, равнодушным польским бюрократизмом, процветающим в жилищно-коммунальном управленческом аппарате. Согласно ситуации, старалась давать ему чисто женские советы, как вести беседу, чтобы склонить на свою сторону и вызвать определённое личное впечатление чиновника. О, нет, не сочувствие! Сочувствовать здесь было кому. Об этом свидетельствовали длинные списки нуждающихся, развешанные по всем коридорам, в списках сухо описывались кошмарные условия и мизерные площади, на которых ютятся многодетные семьи.

И надо сказать, что он прекрасно справлялся с поставленным заданием. Я же старалась не открывать рта, так как русский акцент действовал на представителей власти, как красная тряпка тореадора на обречённого быка.

Бегая от чиновника к чиновнику, мы дошли до президента Варшавы. Наконец, нам была предложена первая квартира и выданы ключи. С трудом найдя нужный адрес, мы поднялись на второй этаж и отворили ключом дверь...

* Административная единица в Польше.

– Эту щель они называют квартирой? – вырвался у менявозглас удивления, прежде чем я огляделась. – Да это же не что иное, как тюремная камера, – с горечью добавила я, глядя на мужа.

От ошарашенности он потерял дар речи, и его левый ус задёргался слишком интенсивно.

Помещение, которое претендовало на название «квартира», было не больше четырёх квадратных метров. О туалете не было и речи, и только в углу ржавая раковина с краном, которая, как могла, пыталась скрасить ужасающую неблагоустроенность конуры, предлагаемой под жильё людям в век цивилизации и взлёта великого прогресса. Я сочла это издевательством.

– Даже кровать не войдёт, – понуро буркнул Мирек.

– Собака, и та нуждается в большей площади, потомучто ограниченность пространства может вызвать бешенство, а взбесившаяся собака – явление грозное! – возбуждённо рассуждала я, когда мы были в пути, чтобы сдать ключи.

Мирек был сломлен и погрузился в угрюмость, но я не хотела сдаваться и пыталась вдохновить его на новый подвиг.

И вот он сорвался, хотя никогда даже не отважился дать мне слова больше не прикладываться к рюмке, видимо зная, что это невозможно.

– Мирек, ну что за чушь ты нёс вчера! Неужели ты дума-ешь, что КГБ настолько опустилось, что своих шпионов размещает в таких невыносимых условиях, в которых живу я? Они – амбициозные профессионалы и своих людей высылали и высылают с уже заранее отработанной версией и – на всё готовое! А что касается русской мафии, то почему все мои подчинённые живут в отелях за сто долларов в сутки, а я, их шеф, вынуждена зарабатывать на кусок хлеба тяжким трудом и ютиться в пещере, которая обогревается кострищем?

Но он молчал, пряча усы в подушку. Ему понадобилось три дня, чтобы отлежаться и восстановить силы, после чего мы вновь совершили марш-бросок на «штурм» мэрии.

Не стану описывать, какие психологические трудности мне пришлось преодолевать, живя в польской семье, свидетелем каких конфликтов и драм мне довелось быть помимо моей воли. Понадобится ещё одна отдельная книга, чтобы описать всё это.

Близилось лето, когда мы во второй раз получили ключи на осмотр квартиры, которая оказалась в полуразрушенном доме, нелепо и жалостно выглядевшем на фоне окружающих его вилл престижного района Варшавы – Влохи.

Покосившаяся ржавая калитка издала жалобный металлический стон, мы вошли в заросший бурьяном двор – с великолепными плодоносящими ореховыми деревьями.

Две двери напротив и одна под узкой лестницей, ведущей на чердак из малюсенького замшелого закутка, который трудно было назвать коридором.

Открыв хлипкие двери, перенеслись без помощи «машины времени» в другую эпоху. Пахнуло нежилым тлетворным запахом и промозглой сыростью. По белёным известью стенам струйками стекала вода. Это было помещение из двух комнат. Казалось, люди оставили жильё, впопыхах не прихватив с собой практически ничего. Почерневший, обглоданный мышами стол, покрытый слоем пыли двадцатилетней давности, тарелки грубой работы с остатками засохшей пищи, разбросанное нательное бельё на полу с выщербленными половицами, открытые дверцы пустого платяного шкафа. В углу металлическая ржавая печь, похожая на «буржуйку».

Мирек беспомощно завращал глазами. Понимая, что это означает, я сказала, что эту «квартиру» нужно брать с руками и ногами, потому что другого варианта нам никогда не дождаться. Сколько усилий я приложила, чтобы склонить его к согласию!

Теперь мы ждали окончания ремонта. Трудно было представить благодатную жизнь в такой халупе, но я предпочитала считать своим жилищем даже созданный природой грот, нежели дом на опушке соснового леса.

Нас прописали, и когда я заглянула в свой «довод особисты», то оцепенела от сковавшего мои члены огромного смятения. Название города, района, улицы, моё имя, фамилия, имена моих родителей, которые в Польше являются важным элементом в персональной идентификации – всё начиналось на букву «W» и в количестве равнялось семи, а номер дома тоже был «семь»!

Сейчас я бы непременно сострила, назвав всё это «грандиознее, чем всемирная сеть» или же: «больше, чем всемирная паутина», но тогда я понятия не имела об интернете, а Билл Гейц только начинал свою деятельность.

Зная точно, что совпадений и случайностей не бывает, я пыталась проанализировать, на что указывает мне невидимый перст. Что приготовила мне судьба на новом этапе жизни? Едва удалось выйти из оцепенелости и вооружиться новой порцией искусственного хладнокровия, так необходимого мне в борьбе за выживание, потому что было ясно – это не конец сюрпризов и мытарств.

Глава 28

Груз воспоминаний буквально свалился на меня. Хижина, в которой я поселилась, своим убожеством располагала к тяжелым раздумьям. Безжалостно критикуя и анализируя, уже в который раз, прожитый кусок жизни, оставшийся далеко за кордоном, я словно уже стояла в чистилище другой формы бытия пред страшным судом, формы, которую называют так неправильно – небытием.

Бессмысленным и пустым всегда были для меня застой, праздность и рутина, когда утрачивался смысл самой жизни. И, только когда я преодолевала препятствия и барьеры, жизнь приобретала определённость, и ясно виделась цель.

Конечно же, препятствий и барьеров в моей стране хватило бы до конца дней, но мне, исключительно из чувства противоречия, захотелось попробовать себя, закалить себя в борьбе в другом месте и в ином качестве.

Для меня польская земля была пустыней, где у моего единственного двугорбого верблюда, черпающего энергию только благодаря собственным запасам жира, рассосались оба горба на протяжении этого изнурительного путешествия. Теперь я пожинала плоды нового прорастания на чужой почве. Не отторгнет ли меня земля, на которой я пыталась закрепиться своими русскими корнями?

Банальные угрызения совести не давали мне покоя. Я не чувствовала себя в полном порядке, используя Мирослава как средство к достижению собственных целей, поскольку ни любви, ни уважения к нему, к моему глубокому сожалению, я так и не почувствовала. Терзалась и не могла ничего с собой поделать. Невозможно заставить себя полюбить человека, которого отторгает сердце! Меня раздражало в нём всё без исключения, но, тем не менее, я самопожертвенно готовилась пронести этот крест сквозь грядущие годы. Признания в любви к моей особе срывались с его уст частенько в пьяном бессвязном бреду, когда на него сваливалась чрезмерная словоохотливость, длящаяся бесконечными долгими часами без перерыва и отдыха, что действовало на меня выматывающе, утомляло. Бессмыслица, которую он нёс, вызывала постоянно подавляемую мной агрессию.

Тихие вечера, когда лист не шелохнётся на деревьях, когда тьма медленно овладевает светом, всегда действуют на меня странно – легко кружится голова, иногда саднят душевные раны, но больше, однако, раздирают душу горечь и досада, так как вечер адекватен закату жизни. Ещё мгновение и всё поглотит темень.

Но почему подпрыгнуло и сладко замерло вдруг сердце? Действительно ли ласкают слух чудные трели, которые издаёт невидимая птица, зарывшаяся в густой кроне дерева? В наших краях ни одна птаха не поёт так прекрасно. Я впервые слышала живую песнь соловья! Ошибиться было невозможно – только соловей может так взволновать своим пением и ущипнуть самые глубокие струны души. Я беспомощно опустилась на стул у окна, а он всё пел и пел гимн вечной любви...

Неужели я жива и способна на чувства? Произошло чудо – маленькая серая птичка-невеличка волшебным щебетом вернула меня к жизни. Уж так я сотворена, что подвержена всплеску эмоций, которые помогают воспрянуть духом, и я начинаю видеть всё в ином свете, замечать только прекрасное, а всё серое и мрачное стирать на какое-то время, словно ластиком – карандашные строки с бумажного листа.

Я встрепенулась, преодолела уныние, перестала себя жалеть и видеть только минусы моего жилища, окружающей среды я взглянула иначе на людей, которые волею стечения обстоятельств стали моими соседями, перестала удивляться и поражаться их образу жизни, действиям и поступкам.

Так как всё моё существо пребывало какое-то время в густом мареве воспоминаний, что было определённой защитой перед кажущейся безысходностью ситуации, то мысли, как прикрыть бедность и сделать хотя бы немного уютным своё жильё, отошли на второй план.

Трудно думать об уюте, когда нет вообще никакой мебели, а самая необходимая вещь – кровать – отсутствует. Я пережила множество неспокойных бессонных ночей на жёстком матраце, прислушиваясь к каждому шороху, потому что панически боялась мышей. Ведь дыры в полу, которые прогрызли эти маленькие серые грызуны в течение долгих лет, так и остались незаделанными во время «ремонта» – на них был нанесён обильный слой краски, но старость и дряхлость, а тем более, мышиные норы, к сожалению, невозможно «замазать» ничем. Уже в который раз с нуля я начинала создавать свой быт.

Дом был кирпичным, но производил впечатление сооружения ветхого, и казалось, что достаточно одного резкого порыва ветра, и он рассыплется, как карточный домик. Даже замок, вылепленный из песка на зыбких барханах, выглядел бы крепче.

Но после первой же грозы, которая обрушилась, как всегда, внезапно, я немного успокоилась – «халупа» выдержала мощный напор ветра. Я вздрагивала от каждого взрыва стихии. Молнии вонзались в землю на расстоянии трёх метров, и навязчивая мысль, что тут наверняка отсутствует громоотвод, не давала мне покоя. Но дряхлый дом не снесло ураганным ветром! Черепичная кровля тоже не пострадала, он стоял хоть бы хны и сверкал, омытый шквалом грозового ливня.

Мы были не единственными жильцами, наспех покинутого дома. Помещение за дверью напротив тоже оказалось жилым. Третья же дверь под лестницей, заросла густой паутиной. За ней скрывалась не волшебная дверь в красивую страну чудес, а нежилое помещение. После смерти старушки, которая там проживала много лет тому назад, никто так и не осмелился заново обжить эту пустующую площадь.

Нашими соседями оказалась пара в преклонном возрасте – пан Тадеуш и пани Рената. Обращение «пан» к «таким» людям может вызвать смех, но оно ещё свидетельствует о фальшивом равноправии, а скорее всего, об уравниловке. Поляки, по-моему, уже сами не помнят, когда вдруг все без исключения стали «панами». Они важно и гордо носят этот «титул», существовавший когда-то исключительно для титулования польской шляхты – низшего дворянства, укоренившийся, как обращение. Правда при близком знакомстве они милостиво позволяют называть себя на «ты». В конкретном же случае этого не произошло. Видимо, когда люди живут в беспроглядной нищете, слово «пан» согревает душу и придаёт ощущения собственной значимости.

Пан Тадеуш и пани Рената производили впечатление людей, по которым «плачут» пара вёдер горячей воды и огромный кусок хозяйственного мыла. Они были словно припорошены серым налётом пепла, который, постепенно проникая в поры, навсегда вгрызается в кожу. Малюсенькую каморку, где они коротали своё житьё-бытьё, кроме как берлогой, нельзя было назвать никак иначе. Заглянув туда однажды по настоятельным просьбам пани Ренаты, я больше никогда не переступила их порога по причинам чисто гигиеническим.

Но грязная, покрытая нестираемой пылью пани Рената вызывала всё-таки, не знаю почему, уважение, смешанное с жалостью, а скорее всего, уважение вызывали её безграничное терпение и любовь к пану Тадеушу. Они оба были горькими пьянчугами, и пани Рената постоянно и терпеливо носила синяки – то под одним, то под другим глазом, которые тщетно пыталась скрыть под толстым слоем чего-то, отдалённо напоминающего тональный крем. Но она находила в себе силы каждый день совершать подвиг – вставать ранней ранью после каждой ночной оргии и покорно идти на работу. Старый бездельник со стажем – пан Тадеуш, нигде не работал, так как был человеком без паспорта. Быть беспаспортным гражданином в Польше равнозначно тому, что данного индивида просто не существует.

Поскольку от пани Ренаты пахло далеко не французскими духами, казалось несколько странным, как пани Ренату терпят сослуживцы в одном помещении. Она много лет трудилась в какой-то типографии, но когда её с треском вдруг выгнали, и она надрывно рыдала, я тихо надеялась, что не сила моей мысли заставила обостриться обоняние её коллег и пожаловаться шефу на дурной запах, который пани Рената безнаказанно распространяла в типографии столько лет. Меня переполняла огромная жалость к ней, но утешить её я была не в состоянии. В сущности, мы были в похожей ситуации, но всё-таки я имела несколько преимуществ, и одно главное – меня не сковывали узы зависимости от алкоголя!

Страшный грохот в дверь разбудил нас однажды глубокой ночью. Растрёпанная пани Рената взывала к нам о помощи и бессвязно, сквозь слёзы, едва шевеля окровавленными губами, просила вызвать полицию.

Мирек наотрез отказался. Умолять его позвонить и спасти слабую женщину от домашнего террора оказалось делом бесполезным. Он всё-таки не был таким законченным глупцом, и трусливо, но здраво рассудил, что не стоит устраивать войну пану Тадеушу – завтра пани Рената простит его, как всегда, а мы наживём врага. Но я не выдержала и заступилась за слабую женщину – на следующий день отчитала по всем статьям, уже протрезвевшего пана Тадеуша, что ему пришлось ужасно не по вкусу, и он, ощерившись, обозвал меня «русской коровой».

Я рассмеялась в его помятое лицо – уж «коровой», учитывая миниатюрность, меня никак не назовёшь!

После этого инцидента я всегда проходила мимо пана Тадеуша, награждая его уничтожающим взглядом, едва выдавливая «День добрый».

«Холодная, бесчувственная!», – доносились до меня слова, которые он шёпотом выпускал на ходу. Но в меня словно впрыскивали анестезию, и мнение этого «люмпа» было мне глубоко безразлично. Неимоверно раздражало то, что он чувствовал себя чуть ли не хозяином всего дома и двора в том числе. По этому поводу и вначале, и значительно позднее я имела с ним стычки.

На чердаке, под крышей, оказались две некогда жилые квартиры, и пан Тадеуш, будучи обладателем ключей от обеих, после долгих колебаний уступил Миреку ключ от меньшей. Там оказалась мебель, которую мы позаимствовали за неимением своей, прежде тщательно вымыв все без исключения предметы.

Мирек периодически срывался и в течение двух-трёх дней самозабвенно пил, погружаясь в свой мирок, словно в болотную трясину, потом неделями отлёживался в постели с тяжелого похмелья. Я терялась в догадках, но не могла понять, где и на какие средства он приобретает водку и вино?

Он обожал пить в одиночестве, но не из страстной любви к последнему, а исключительно из жадности.

Как-то, ещё живяу свекрови, я зажарила целого гуся к Рождеству. Но деликатес вдруг при таинственных обстоятельствах исчез вместе с блюдом, что было естественной причиной моего удивления, переросшего в безмерное, когда я обнаружила Мирека, спрятавшегося за тяжелой шторой в гостиной, и с остервенелой жадностью уничтожавшего гусиное мясо. Сему отменному аппетиту непременно позавидовал бы один из многочисленных сыновей лейтенанта Шмидта, сам господин Паниковский – великий любитель гусятинки.

Был ещё один двухэтажный дом напротив, где несколько квартир было вместилищем людей весьма странных. Некоторые из них причастны к ходу дальнейших событий, поэтому я не могу не затронуть их в своём повествовании.

Когда я впервые увидела выплывающую телегу из открытого двора напротив и разноцветную пожилую пани в длинных юбках, обвешанную сумками в заплатках, тянущую воз, первой моей мыслью было, что изобретательная и оригинальная Марыля Родович снимает свой новый клип, чтобы освежить и придать ещё большего колорита, знаменитому хиту – «Колоровы ярмарки». Но я вынуждена была сразу же свою догадку отбросить. По бокам воза, сплошь на поводках, резво бежали ещё здоровые маленькие собачки, тогда как больные, послушно сидели в повозке, а их остекленевшие от неведомой хвори глазки были наполнены скорбными слезами.

Я прилипла носом к оконному стеклу. Глаза разбегались от жалости, умиления и невозможности сосчитать пёсиков, облачённых в кокетливые платьица или забавные штанишки, видимо в зависимости от пола. Головки «девочек», которыми они беспрестанно вертели, были украшены яркими бантами, а мордочки «мальчиков» деловито выглядывали изпод кепи, тесёмками закреплённых на косматых шеях.

Разноцветная пани Гитана* выволокла воз на дорогу и, не меняя блаженного выражения лица, стала удаляться вправо в сторону парка при костёле. Прошло минут двадцать, и из левого переулка вывернул «Фольксваген» с надписью «Телевидение». Двери подъехавшей машины распахнулись все одновременно, а из них выскочили люди, вооружённые кинокамерами, с признаками боевой готовности на репортёрских лицах.

В это время с противоположной стороны, куда удалилась пани Гитана, показался пан Тадеуш. В моё приоткрытое окно донеслось несколько обрывков фраз, которыми телевизионщики перекинулись с паном Тадеушем, из чего не трудно было понять, что телевидение, прослышав о пани Гитане, приехало её снимать, чтобы учинить героиней какого-то нового проекта, но без предупреждения и её на то согласия. В конце концов, не капризная же знаменитость, а обыкновенная полоумная. Уже значительно позже я узнала, что пани Гитана, как я её «окрестила», выжила из ума от жестокого обращения мужа. Безжалостно выброшенная им на улицу, прожив долгие несколько лет на вокзале, она была наконецто замечена, и ей выделили отдельную квартиру. Настоящего имени безумной старушки никто не знал, так как она ни с кем никогда не разговаривала, обидевшись на весь мир и навсегда замкнувшись в себе.

Выяснив, что будущая «звезда» новой телепередачи, отбыла и возвратится неизвестно когда, репортёрские лица выразили короткое разочарование, а они сами, быстро исчезнув в машине, поспешно отчалили.

К вечеру уже ныла поясница, и помутился взор от беспрерывного шитья. Я примостила швейную машину на столе у окна, чтобы как можно дольше, до самой темноты использовать естественный источник освещения, но глаза всё равно ломило.

Моя старая машина, русская «Чайка» – была единственным предметом, привезённым из дому. Теперь ремесло швеи

* Испанская цыганка.

стало моим куском хлеба. Мне посчастливилось приобрести очень выгодную клиентку, молодую девчонку-модницу Касю, обожавшую быть неповторимой. Она заказывала массу вещей: от мини-юбочек и вычурных блузок до брючных пар, и я едва успевала выполнять её оригинальные полёты фантазии, которые она неумело пыталась изобразить на бумаге. Но мы понимали друг друга, и я сияла от счастья, что мой талант модельера-конструктора наконец-то востребован.

Расправив плечи, я решила, что не мешало бы сходить в магазин за продуктами. Настроение моё было безоблачным – вчера я получила от Каси двести злотых за сшитый мною брючный костюм с жакетом на подкладке, который безукоризненно облегал её стройную фигурку.

Ясно же, цена за работу мною занижалась, но не в этом дело. Я получала неимоверное наслаждение, творя; из куска материала создавалась одежда, на которую не стыдно прилепить метку любого известного кутюрье.

Мирек, как всегда, лежал, понуро уткнувшись в телевизор. Вместе с обязанностями жены я возложила на себя обязанности по его содержанию.

Выйдя во двор, я зажмурилась от яркого солнечного света, хотя усталое светило заметно клонило к западу. Даже душераздирающий скрип металлической калитки не вывел меня из себя.

Одновременно из противоположного двора вылетела расфуфыренная в пух и прах Мирка. Такой её я видела редко. Гораздо чаще она выглядела фатально. Мирка постоянно отиралась в каморке напротив, у пана Тадеуша и пани Ренаты, где они по ночам отрывались, как говорится у нас, по полной программе. Её востроносенькое личико улыбнулось мне из-под густого слоя макияжа. В свои пятьдесят пять Мирка сохранила стройную девичью фигурку и, наверное поэтому выглядела моложе лет эдак на пятнадцать, несмотря на свой беспорядочный образ жизни. – Чешьць! – пискнула Мирка.

Это у поляков своеобразный знак приветствия. Её писклявый голосок вполне соответствовал мордочке, в которой угадывалось что-то крысиное.

Мирка всегда была весела и беззаботна, мила и непосредственна. Мне страстно хотелось приобрести подругу. По складу весёлого нрава Мирка мне подходила, но я не только слышала, что она пьянчужка, но и видела, как её выносили чуть ли не вперёд ногами, еле живую, от моих соседей напротив. – Куда направилась? – взвизгнула она.

– В супермаркет в Урсусе, но не хочется одной, может со-ставишь компанию?

– Не могу, иду на работу! Через пять минут поезд, хоть быне опоздать, – пропищала Мирка.

Было около пяти часов вечера. Что за работа такая вечерняя, ведь мне было известно, что Мирка нигде не работает.

– Устроилась! Где? – воскликнула я с завистью. – Поздрав-ляю!

Мирка как-то странно на меня посмотрела, но, хихикнув, не сочла нужным ответить.

– Рискую опоздать! Поездом быстрей до центра! – запи-щала Мирка, вильнув задом и исчезая за углом, а я направилась к остановке в сторону Урсуса, находящуюся перед виадуком.

В Польше я приобрела массу ценных житейских качеств, учась у самих же поляков. Раньше мне бы было очень стыдно за все эти махинации и уловки, но не теперь. Часто так бывает, что ученик лучше учителя. Вот и в моём случае, я оказалась нахальнее и изобретательнее самих аборигенов, сплошь и рядом ездивших без билетов.

Моментально сообразив, что покупать талоны за проезд автобусами и трамваями – удовольствие очень дорогое, я их либо совсем не покупала, либо разорялась на недельный талон, и пробив его компостером единственный раз, ездила, предъявляя контролёрам, целый год, сориентировавшись, что последние не в состоянии определить какого числа, месяца или даже года, он был продырявлен впервые. Даже бережное отношение к талону, которым я его оделяла, не позволяло пользоваться им больше года – потрёпанности практически невозможно было избежать, что при предъявлении начинало резко бросаться в глаза этих вездесущих ищеек, и я удручённо отрывала от бюджета следующие шесть злотых. Сочетание дырок на компостере менялось каждый день, в зависимости от даты и месяца, но эти тупицы не имели понятия, что они обозначают. На всякий случай в кармане был всегда приготовлен «довод особисты» – документ, обожаемый этими бесчувственными чурбанами. Персональные данные переписывались ими в штрафные квитанции, которые затем присылались почтой прямо по адресу прописки «зайца», вместе с огромной суммой штрафа, но не всегда, или по истечении долгого времени, когда схваченный безбилетник уже практически забывал об инциденте. Ну и пусть присылают! Можно сказать почтальону, что данная особа здесь уже не проживает, и отказать в росписи, тогда письмо вернётся в отправную точку.

Подошел автобус. На этом отрезке редко появлялись контролёры, поэтому моя бдительность была ослаблена, и я позволила себе чуть-чуть «полетать в облаках», но только самую малость, потому что через три остановки нужно было уже выходить.

В супермаркете я собралась воедино и сосредоточилась на ценах, чтобы не набрать продуктов больше, чем позволял объём моего тощего кошелька, да ещё подумать о том, чтобы осталось на день завтрашний, ведь неизвестно, когда я сошью следующую вещь и получу от Каси деньги за работу. Мирек может снова запить, и тогда ни о каком шитье не будет даже речи.

Я волокла две полные авоськи с продуктами. По моим скромным подсчётам, всей этой снеди должно было хватить только на неделю. А что потом? Мне с трудом удалось вытеснить эту тревожную мысль, но и вспомнить что-нибудь приятное не выходило, да я и не пыталась. Мыслями я перенеслась в будущее и верила в чудо. Вот в таком неопределённом состоянии я добралась от автобусной остановки до своей улицы.

Слева от станции из-за угла прыгающей походкой выпорхнула сияющая Мирка. Её руки также оттягивали сумки с продуктами. Прошло только часа полтора, как мы расстались на этом же перекрёстке, когда она спешила на поезд, боясь опоздать к вечерней смене. От пани Ренаты мне было известно, что Мирка уже давно страдает от безденежья и живёт впроголодь. И тут – на тебе! Работа, которая оплачивается тут же и наличкой!

– Отоварилась в центре! – завизжала Мирка.

И она назвала дорогущий магазин на улице Эмили Платер, что рядом с Пигаляком.

В том, что касается вещей технических, мой ум изворотлив и аналитичен, но когда нужно живёхонько догадаться о подноготной человека, это оказывается для меня беспредельно трудным. Тупой меня нельзя назвать ни в коем случае, просто я никогда не думаю плохо о людях с первого момента знакомства с ними. Первоначальный образ формируется мною, как идеал, но в процессе бега времени вырисовываются реальные очертания особи, редко совпадающие с первоначальными. Без надобности с первого знакомства подключать провидческие способности слишком утомительно, потом, я не могу вторгаться во внутренний мир человека без его на то позволения, но когда всеми фибрами души чувствую опасность, я включаюсь, и тогда становится душно от поступающей информации. Но это был не тот случай.

Мирка ещё что-то провизжала и исчезла в неогороженном дворе, а я, поскольку руки мои были заняты, толкнула плечом скрипучую калитку, и, не успев ступить ногой, повернула голову на оклик: из двора напротив надвигалась необъятная фигура пани Хенрики.

– Пани Вероника! – гаркнула она, едва неся свои телесана тонких кривых ногах, подгибающихся от огромного веса верхней части тела.

Мне стало жаль её ног, которые вынуждены были носить бесформенную, заплывшую жиром тушу. Пани Хенрика была моей первой клиенткой. Все платья, которые она теперь носила, были сшиты не кем иным, как мною. Её нестандартность была трагедией. Несколько «квадратов» с рукавами, которые я ей настрочила, равнялись полутора метрам в ширине – талия, как говорится, в три обхвата была толще бёдер.

Я с ужасом отметила, что платье на ней, выполненное мною, буквально трещит по швам. Не было сомнений, что пани Хенрика нагуляла, а вернее, належала, ничего не делая, новый слой жира.

Пока я думала обо всём этом, пани Хенрика наступала, как вепрь, тяжело дыша.

«Господи, неужели снова хочет заказать шитьё или расставить старьё, которое скупая рука не поднимается выбросить», – пронеслась в голове тревожная мысль.

– Пани Вероника! – снова произнесла она сиплым зычнымголосом. – Панин муж должен мне пятьдесят пять злотых!

Я поперхнулась от неожиданности, словно грянул гром средь ясного неба, и слова приветствия застряли в горле, недоумёнео распахнула глаза, всё ещё не веря ушам своим. Но пани Хенрика качнула телесами, а невозмутимость её вида давала понять, что это далеко не шутка.

– Так, я не понимаю, что же... он занял у пани деньги? –промямлила я, едва очухавшись от страшной неожиданности.

– Чего же тут не понять? – удивилась соседка. – На «крэ-хи» взял водочку, проше пани! Месяц прошёл, не отдаёт! – прогремела она.

– На что взял? – не поняла я.

– В кредит взял, проше пани! – пояснила пани Хенрика, итребовательно добавила:

– А у меня как раз ни гроша, не на что хлеба купить! –подкрепила она веским аргументом и уставилась на меня крохотными, заплывшими жиром глазками.

Остатки хорошего настроения мгновенно улетучились. Так вот где брал водку этот подонок! Что за совпадение – в моём кошельке осталось ровно пятьдесят пять злотых!

Я достала пятидесятизлотовую бумажку, которую пани Хенрика тотчас же, глазом не моргнув, поспешно схватила и отправила в свой бюстгальтер, а я высыпала оставшуюся мелочь на широкую ладонь торговки «левой» водкой. Горло спирал ком горечи.

– Прошу не давать Миреку водку! Обещаю, пани, что ябольше не заплачу! – проглотив ком, удалось мне произнести дрожащим голосом.

Она ухмыльнулась и, покачиваясь из стороны в сторону, словно переполненная рыбой баржа, поплыла обратно.

«Мерзкий, отвратительный, подлый, гадкий, ничтожный!» – старалась я придумать как можно больше эпитетов, характеризующих моего благоверного, волоча тяжелые сумки с едой по заросшему бурьяном двору, но не успела придумать ничего более, потому что мне навстречу выскочила возбуждённая пани Рената. На меня пахнуло запахом немытого тела.

– Пани Вероника видела пани Мирку? – выплеснула онапорцию любопытства вместе с вонью старого перегара.

– Ну, она только что шла с работы, а по пути забежала вмагазин на Эмили Платер и отоварилась продуктами. Работу нашла Мирка! – пояснила я сгорающей от любопытства пани Ренате. – Теперь хоть не будет сидеть голодом!

– Ну, какая работа! Мирка никогда в жизни не работала ине будет работать! Для неё рабочее место – Пигаляк! – сообщила мне шёпотом пани соседка, а я только часто заморгала от удивления, мои руки устало опустились, поставив тяжёлые сетки на землю.

– Когда-то давно она «работала» в паре с сутенёром, в ос-новном, в ресторанах при дорогих отелях, а чтобы милиция не цеплялась, они взяли шлюб, так было надёжнее, – мы сели на лавку под ореховым деревом, и пани Рената продолжала, изо всех сил стараясь выпалить за один присест всё, что знала о бурной молодости своей собутыльницы. – В прошлом году её фиктивный муж умер, но последние несколько лет он где-то работал и вышел на пенсию с приличным пособием. Мирка же никакого содержания по старости так и не заработала. Когда бедный старик преставился, а он был значительно старше Мирки, к ней пришли люди из опеки социальной и предложили похоронить «небощика»*. Взамен на эту услугу от жены, которая только числилась в жёнах, они обещали пенсию новопреставленного, но Мирка запила и забыла об умершем муже, а шансы получить его пенсию утратила безвозвратно.

– Какая легкомысленность! – подумала я вслух.

– Так, так, так, – закивала пани Рената. – Пани случайноне заметила, купила Мирка что-нибудь согревающее? – озабоченно спросила она.

– Я не заглядывала в её сумки.

И пани Рената, вся ссутулившись и скочевряжившись, помчалась в дом напротив.

«Сутенёр, альфонс, Альфонсо де Пиччо!» – продолжала я придумывать прозвища своему муженьку-бездельнику... – «Стоп! Альфонсо де Пиччо, Эльча, казино!»

В водовороте событий я забыла об Эльче. Забыла о данном ей слове встретиться ровно через год, того же месяца и числа и в том же самом месте! Это произошло в мае, теперь почти конец лета. Как я могла?.. Сколько же лет прошло?..

Глава 29

Я не учла одного обстоятельства, строго-настрого предупреждая торговку «левой» водкой, пани Хенрику, что в этом районе Варшавы нет недостатка в подобных подпольных ночных «малинах», где дают на «крэхи», и продажа спирт-

* Покойника (Польск.).

ного является главным источником дохода. В этом я убедилась, когда Мирек уже вечером того же дня возник с бутылкой «бальзама» на пороге, собираясь врачевать раны, которые я посмела разбередить, пользуясь правами жены.

Признаюсь, что я не выдержала и сорвалась, и, не скупясь в аргументациях, бушевала минут десять. Ровно настолько меня хватило, чтобы сделать мужу внушение – я терпеть не могу и не умею устраивать сцены, но изо всех сил старалась быть убедительной. Видимо, это и послужило ответом на мои старания. О шитье нужно было забыть на несколько дней.

Тихая надежда, что очередная алкоголетерапия пройдёт в спокойной обстановке, окончательно рухнула. Я являлась, как всегда, пассивным слушателем длинного бессвязного монолога, из контекста которого, поскольку уши мои были открыты, удавалось кое-что выхватить. Глаза сами в тревоге натыкались на часы, стрелки неумолимо медленно перемещались по циферблату, а затем складывались в несколько долгих часов тревожного ожидания исчерпания безвестного оратора, который мог бы потягаться в ораторском искусстве даже с самим Фиделем Кастро.

Но это были не просто речи, а пронизанные злостью монологи, полные угроз. Мне стоило огромных усилий не огрызаться и молчать, изображая бесчувственного истукана, хотя все угрозы направлялись, естественно, в мой адрес. Я повторяла про себя, как заклинание: «Только бы выдержать, только бы не сорваться!» Ещё мне помогала исключительно моя природная сдержанность.

Безмерно трудным оказалось остужать в себе вскипающую ярость и пересилить нестерпимо огромное желание ударить неугомонного оратора, например, скалкой или сковородкой по головке, за его твёрдые обещания, что бандиты уже в пути, чтобы изрезать моё хорошенькое личико бритвочкой, или же, что у него собрано достаточно материала и доказательств, что я являюсь продуктом знаменитейшей фабрики по производству и поставки за рубеж шпионов – легендарного КГБ.

Надо сказать, что его убогая фантазия имела границы, и, не придумав ничего новенького, он неизменно возвращался к уже ранее сказанному, что несколько утешало, но в то же время неимоверно раздражало, так как «обшарпанную старую пластинку» нужно было выслушивать с самого начала.

Но кто сказал, что нужно? И я выскакивала во двор в полном отчаянии, но в надежде, что, не видя мой «портрет» какое-то время, он забудется или же свалится где-нибудь посреди комнаты от лошадиной дозы спиртного, как это нередко бывало.

Вот и в тот раз я вылетела, в сердцах хлопнув дверью, успев прихватить с собой старенькое пальтишко, болтающееся на вешалке у входа.

Благоухало лето, но ночи-то до промозглости холодны, а, по предположению, я была обречена на бесконечное отсиживание в кустах. В прошлый раз Мирек закрылся и не впустил меня в дом до самого утра.

Мне померещилось, что он гонится за мной и, подстрекаемая страхом, я выскочила за ворота, но у меня была лазейка слева, и, метнувшись туда, я схоронилась под сенью тёмного куста, за лёгкой ржавой оградой, завернувшись в спасительное старое пальтецо. Я устроилась под развесистым тёмным кустом, где предусмотрительно спрятала кусок старой трухлявой доски, оказавшейся прекрасным изоляционным материалом между мной и невысыхающей почвой, от которой так и тянуло сыростью, потому что район Влохи был когда-то, очень давно, возведён на осушенных болотах.

Дерево своей развесистой листвой надёжно прикрывало меня со всех сторон, и одна из пышных ветвей заслоняла со стороны узкой асфальтированной, прилегающей к палисаду дороги.

Пристроившись на спасительной трухлявой доске и обняв руками ноги, я понемногу приходила в себя, расслаблялась, и меня захватила красота звёздного неба, кусок которого вместе с луной, словно прозрачная краюха сыра, повисшей на невидимой нити, виднелся в щёлочку между листьями.

Пробежала, мяукнув, серая кошка, но я сразу же засомневалась в её окрасе, вспомнив английскую пословицу: «Ночью все кошки кажутся серыми». Где-то далеко тявкнула собачонка, лязгнула дверь в доме напротив. В окне показалась белолицая черноволосая Ивона – дочь пани Хенрики. Она подошла к окну и задёрнула штору.

Одно за другим гасли светлые пятна окон, погружались в густую темноту дома. Прикрыв глаза, я утратила чувство времени и не помню, как унеслась куда-то в своих пространственных путешествиях, которые считала грёзами, но неожиданно очнулась, вздрогнув.

– Где они держат её? – услышала я голос сбоку и звукилёгких шагов.

– Недалеко, можно сказать совсем рядом, потом переве-зут в коричневую полуразвалившуюся дощатую лачугу, хотя, не знаю определённо, куда именно, но тоже где-то поблизости, ты же понимаешь, что чрезмерное любопытство, может вызвать подозрение, – ответил другой голос.

Мне показалось, что один из голосов я уже слышала когда-то, но не могла ни одного, ни другого голоса увязать с каким-нибудь образом человека.

– М-да, это верно, – прогнусавил, подтвердив сказанное,первый голос. Хотя разговор происходил очень тихо, мой слух вдруг обострился настолько, что я слышала всё так отчётливо, словно говорившие находились в полуметре от моего тайного укрытия.

– Излишне напоминать тебе, что точные координаты непонадобятся. Важно держать руку на пульсе переговоров и не упустить момент передачи «шмаля». Мы должны точно знать время и место. Девчонка нас не интересует.

– Да, я знаю. Вот жаль, что тачка сломалась, а я не могураспыляться теперь, чтобы «позаимствовать у народа»!

– Это даже и лучше – меньше подозрений! А теперь мотайназад! Завтра в это же время! – скомандовал первый голос.

Я боялась пошевелиться и затаила дыхание от страха быть обнаруженной, но всё-таки отважилась высунуть голову из укрытия и увидела два мужских силуэта достаточно далеко на перекрёстке. Оба держали в руках велосипеды. Я даже не успела удивиться, что слышу их тихий шёпот так отчётливо, словно стою рядом, как они оседлали велосипеды, и один из них растворился в темноте слева, а другой мгновенно исчез в переулке.

От долгого сидения на корточках занемели ноги. Стоило неимоверных усилий, чтобы встать и восстановить циркуляцию крови. То, что уже далеко за полночь, возвещало посветлевшее ночное небо.

Дверь оказалась незапертой. Мирек спал, сидя на стуле у кухонного стола перед пустой бутылкой. Прямо скажем, зрелище не из приятных, но я возликовала и, просочившись мимо как можно бесшумней, погасила свет и шмыгнула под одеяло.

Проснулась, когда солнечные лучи уже проникли в окно со стороны палисада. Скорее всего, меня разбудило пьяное бормотанье.

В помещении, которое служило одновременно и кухней, и прихожей, Мирек продолжал пировать: перед ним стояла новая початая бутылка.

Он взглянул на меня безразличными помутневшими глазами и, демонстративно налив в стакан прозрачную жидкость, осушил до дна и закусил уже прикуренной сигаретой.

– Я гадкий вонючий жид! – еле ворочая языком, промы-чал он.

Я пропустила сказанное мимо ушей. Сей диагноз мне был давно известен. Помимо пассивного слушателя, я была ещё и пассивной курильщицей, мне поневоле приходилось дышать никотиновым дымом. Подозрение, что он прячет заранее купленную оптом водку на чердаке, показалось вполне реальным.

Ну и пусть пьёт, только бы меня оставил в покое! Вдруг я вспомнила, что мобильный телефон, полностью истощённый ещё позавчера, всё ещё подсоединён к шнуру и уже достаточно «наелся». Чип в телефоне почти иссяк, но ко мне вполне могли ещё звонить. Я включила его и вышла во двор, усевшись на лавке под ореховым деревом. Телефон тотчас же затрезвонил, и таинственный голос подруги Ирен, которую я на протяжении полугода безрезультатно пыталась застать дома, названивая ей и записываясь на автомат-секретаршу, пропел прямо в ухо, как будто бы мы расстались только вчера:

– Алло, привет, дорогая!

– Ирен, это ты? – завопила я, подпрыгнув от неожиданности.

– Я, неужели ты не узнаёшь меня?! – прозвучал голос луч-шей подруги.

– Боже мой, как я счастлива, что ты нашлась наконец-то!В чём дело? Куда ты исчезла? Почему не отвечает твой домашний телефон? Почему я должна разговаривать с твоим голосом, который ты оставила, а сама испарилась? Почему ты закрыла мобильник? – взволнованно вскричала я.

– Номер моего мобильного теперь другой и я никуда неисчезала, а выполняла святую миссию. Кстати, твой телефон не отвечает уже два дня.

– Какую миссию? – переспросила я.

– Святую! – повторила она.

Да, конечно, то, что Ирен в год по нескольку раз совершает паломничество к святым местам, я знала. Но исчезнуть так надолго! И теперь оказывается, что её исчезновение связано с какой-то святой миссией. Это вполне на неё похоже.

– Слушай, знаешь что? Я хотела приехать к тебе. Не выго-нишь? – вдруг спросила она.

– Как у тебя язык повернулся спросить подобную чушь! Яликую от радости! Когда ты собираешься?

– Ровно через восемь дней, – и она назвала дату прибы-тия, номер вагона и номер поезда, проходившего через Варшаву из Праги.

– Я встречу тебя на вокзале Варшава Центральная! Запи-ши! – возликовала я.

– Хорошо, договорились, можно было бы и поболтать, ноу меня ещё масса дел перед отъездом. Я сейчас нахожусь в Риме. Жара ужасная! Площадь Святого Петра в Ватикане полна паломников, все в напряженном ожидании появления в окне папы Иоанна-Павла Второго. Негде яблоку упасть.

Наговоримся при встрече! Пока!

– Пока!

Ирен отсоединилась. Вот это да! Ирен увидит самого Папу римского, а я здесь сижу и смотрю на пьяную морду! Но затем я вдруг вспомнила, что его святейшество Папа римский Иоанн-Павел Второй – чистокровный поляк.

Предстоящая встреча с лучшей подругой приободрила, и я повеселела. Но, ясно осознав, что придётся принимать её ни где-нибудь, а в этой собачьей конуре, тотчас же поморщилась – ведь Ирен была настоящей миллионершей.

Произошло это пятнадцать лет тому назад, во времена всё ещё неспокойные, когда мы – простые смертные – находились под недремлющим оком всемогущего КГБ.

Ирен работала музыкантом в детском саду под началом моей мамы. Она уже тогда считалась подругой для нас обеих. Ирен старше меня на семь лет и, естественно, моложе мамы, что нисколечко не мешало нам троим быть связанными тесными узами дружбы.

Тех дней, когда маму – заведующую детским садом несколько раз подряд вызывали в КГБ, я не помню, поскольку она усиленно скрывала этот факт от всех без исключения, а рассказала об этом событии гораздо позднее.

Кэгэбэшники проводили свойственную только им политику осторожного завуалирования истинных причин заинтересованности персоналом столь невинного детского учреждения. В том-то и дело, что враг не дремал и вполне мог затаиться даже под покровом просвещения. Был момент, когда маме казалось, что они знают больше о её подчинённых, нежели она – непосредственный руководитель, но ни о чём не подозревала, считая это рутинной проверкой благонадёжности народных масс.

Вдруг их тактика резко изменилась, и интерес заострился лишь на Ирен Рудковской. Сыпалось множество вопросов о её сугубо индивидуальных качествах, было проявлено огромное любопытство относительно внутренней стороны её жизни. Мама ответила, что личная жизнь каждого из сотрудников, является делом частным, и её не интересует, поскольку вторгаться в частные дела она считает крайне неэтичным.

Тогда они, наконец, открыли карты. Ирен Рудковская – единственная наследница огромного многомиллионного состояния, которое ей оставил богатый дядюшка-американец. Во сколько миллионов долларов оценивалось это состояние, они не посчитали нужным уточнять, переключив внимание исключительно на моральную устойчивость наследницы. Терзались в сомнениях – не дёрнет ли за границу?

Нагнать страху они умели и, вызвав Ирен «на ковёр», не стесняясь в угрозах, принудили отписать государству все миллионы, посулив взамен только один, пообещав, что в противном случае она не получит ровно ничего.

И Ирен подписала какие-то бумаги, не углубляясь в их содержание. Согласившись – на один, она так никогда и не узнала, сколько миллионов долларов, на самом деле, оставил ей дядюшка Станислав, как она его нежно называла. Каким образом отчитались кэгэбэшники перед адвокатом умершего дядюшки-миллионера, тоже осталось большим секретом.

Получив капитал в один миллион долларов, Ирен сразу же исчезла, как в воду канула. Было чуточку обидно, что не попрощавшись. По нашему мнению, это объяснялось так внезапно подскочившим её материальным статусом, что оказалось совсем не верным.

Внезапно, месяца через три, Ирен объявилась, позвонив из Сочи, и сообщила, что купила виллу на берегу Чёрного моря и приглашает нас в гости, погреть косточки на щедром южном солнце.

С тех самых незапамятных времён, которые я вспоминаю с восторгом, за нами в её многокомнатном «палаццо» были закреплены на вечное пользование апартаменты с прекрасным видом на море. Дверь выходила на просторную террасу, где метрах в ста пенились и лизали песчаный берег тёплые черноморские волны.

Когда мама умерла, Ирен вся в слезах примчалась на похороны и не оставляла меня ни на минуту на протяжении целого месяца, проявив колоссальную заботливость. И, надо сказать, она меня очень поддержала морально: если бы не Ирен, я не знаю, как бы мне удалось перенести столь огромную утрату.

Затем она объявила, что ей удалось приумножить свой капитал и поместить миллионы в швейцарском банке, виллу она сдаёт, что приносит стабильный доход, сын учится в МГИМО, а она уезжает надолго и хочет посвятить себя паломничеству. Будет собирать материалы и неопровержимые факты о святых местах на всей планете и факты божественного объявления настоящего облика Христа и Девы Марии, которые начертала не человеческая рука.

И она уехала в Испанию. Где она мычется, в каких уголках планеты собирает бесценные материалы, я не знала. На протяжении нескольких долгих лет она объявлялась редко, это были короткие телефонные звонки с разных материков и континентов. Телефонную линию на черноморской вилле она оставила за собой, и я записывала на автомат свой голос после короткого сигнала. В последний раз она звонила мне примерно полгода назад. Прошло много лет после нашей последней встречи, и вот теперь мы встретимся через неделю!

Старые ореховые деревья давали прекрасную тень. Их плодоносные кроны раскинулись на высоте двух метров над уровнем земли, следовательно, срывать плоды непосредственно с деревьев не представлялось ни малейшей возможности, даже используя садовую лестницу, ибо орехи, разбросанные хаотично, плюс ко всему, прятались в густой листве, но созревая, произвольно падали на землю, предлагая себя, а я, практически, не могла поспеть за расторопным паном Тадеушем. Он ухитрялся собирать всю падалицу ранней ранью.

Подхватив старое лукошко, я принялась искать в траве те жалкие остатки, не собранные соседом ранним утром, а точнее, что успело нападать. Совсем недавно открылось, что пан Тадеуш, собирает орехи на продажу, а вырученные деньги, естественно, пропивает. Позавчера, снова не выдержав, я сорвалась, и отчихвостила соседа, напоминая о наших равных правах на орехи, двор и деревья, солнце, воздух и воду. После чего поклялась вставать раньше, чтобы набрать чуточку, хотя я и не жаворонок. Правда, мне ещё не довелось выполнить сей клятвы по известным причинам.

Я втянула носом йодный запах, исходящий от ореховых плодов. Впервые я насобирала столько падалицы – половину лукошка. И тут вынырнул из своей берлоги пан Тадеуш с корзиной средних размеров, полной орехов. Я полагала, что сосед несёт урожай на рынок, но слова возмущения замерли на губах, в то время, как он поставил передо мной корзину и коротко произнёс:

– Это для пани.

Не совсем понимая, что с ним произошло, я смотрела на его удаляющуюся сгорбленную спину, но анализировать ничего не хотелось, и я снова сосредоточилась на предстоящей встрече с подругой.

Прошло три дня. Мирек пережил все стадии борьбы с тяжёлым похмельем, теперь он усиленно отлёживался, и у него прорезался отменный аппетит. Кроме того, муж настойчиво требовал деньги на сигареты, но у меня не было ни гроша, а Кася всё не звонила и не звонила. Её блузка была готова давно, но чтобы получить деньги за сшитую вещь, мне требовалась сама заказчица.

Купленные в последний раз продукты исчезали с огромной скоростью, я нервничала, но, тем не менее, отказала пане Ренате в сопровождении её к закрытию рынка, где можно насобирать много чего, что не считают нужным уносить с собой обратно продавцы, а просто-напросто выбрасывают. Она же ходила к закрытию базара каждый божий день, собирая кости, овощи и другие выброшенные частными торговцами продукты.

Пани Рената чуть приуныла, поскольку выразила сомнение по поводу того, согласится ли идти на рынок Мирка, ибо не далее как позавчера, она перенесла нечто страшное. Товарки отправили её на неоплачиваемую пенсию, предварительно зверски избив, за что, точно ей неизвестно. Очевидно, Мирка была слишком конкурентоспособной, и её подружки, рассудив, что пора и честь знать, выбросили Мирку навсегда из рядов своих, уж это точно. Меня потрясло услышанное, но, когда пани Рената добавила, что Мирка осталась без средств к существованию и ворует теперь еду в магазинах, я просто потеряла дар речи.

На следующий день, к вечеру, заглянула к нам сама Мирка. – Идёмте «на державу», капусту воровать! – пискнула она. Я непонимающе захлопала глазами.

– Да не бойся ты, поле не охраняется! Даже неизвестно,есть ли у этого поля хозяин. Я каждый год там беру капусту на засолку. Солить впрок ещё рановато, но капуста и без того может пригодиться, – рассуждала Мирка, усевшись у кухонного стола и прикуривая сигарету.

– Мирка, одолжи сигаретку! – простонал Мирек.

– Сама страдаю! – пропищала она, но добавила:

– Одолжу при условии, что пойдёшь с нами «на державу»!

Почему она вдруг решила, что я согласна идти, не знаю, но я не стала перечить.

Мирек, такой ленивый на подъём, легко согласился идти «на державу», что было несколько неожиданным. Я это объяснила тем, что ему просто захотелось подышать вечерним воздухом, так как после протрезвления он усердно занимался своим здоровьем – подтягивался на турнике, пристроенном между косяками в дверном проёме, горстями глотал витамины А+Е, вычитав где-то, что это отодвигает старость, видимо собираясь жить вечно на радость всем.

– Только прихватите с собой ножи! Мешков у меня доста-точно! – пискнула Мирка, показывая рекламную пластиковую авоську от какого-то дорогого бутика, туго набитую пыльными холщёвыми мешками.

Мы направились в сторону железнодорожного полотна, к насыпному длинному холму, поросшему низкой травяной растительностью. На этом участке находилось множество рельсовых разветвлений, и переходить пути в этом месте категорически воспрещалось. Кусок железной дороги, который нам предстояло преодолеть, был, к тому же, ещё опасен своей шириной, а с правой стороны ограничена была видимость, поскольку часть рельсов исчезала за крутой насыпью. Требовалась величайшая бдительность и осторожность при переходе этого весьма опасного участка пути, так как поезда здесь не сбавляли хода, а пролетали на предельной скорости, и каждую секунду разогнавшийся экспресс мог вынырнуть из-за поворота.

Перейдя рельсы, мы зашагали по овражистой местности, затем показалось капустное поле, которое с трудом охватывал глаз.

Уже смеркалось, когда, нагруженные ворованной капустой, мы без проблем перенесли тяжеленные мешки через железнодорожное полотно, и совершенно обессилевшие, перебежками дотащились до дому.

В этот же вечер я шинковала и солила капусту, запихивая в литровые банки. Минимум через три дня капуста заквасится, а через четыре станет ещё лучше. Имея муку, можно продержаться ещё какое-то время на варениках с квашеной капустой. Будет чем кормить ненасытного мужа-бездельника и угостить подругу-миллионершу.

Ещё раз повторяю, я не жаворонок, но в то утро я проснулась так рано, что, наверняка, даже пан Тадеуш ещё спал. Но произошло это по очень простой причине. Капуста, как известно, продукт слабительный, а я по неосторожности, возьми, да и съешь огромный ломоть белокочанной. Ну, сами знаете, что может произойти. Словом, я проснулась, вылезла из-под одеяла и намеревалась выйти на свежий воздух, а заодно проверить, сколько орехов успело нападать за ночь. Глянула в зеркало на всякий случай и ужаснулась – на голове сущий беспорядок!

Причесалась и стала искать заколку, очень важную вещь, когда голова не прибрана, но вспомнила, что потеряла её вчера сразу же, как только широкая рельсовая развилка железнодорожного полотна осталась позади. Я точно знала, где, но было уже темно, а мы не прихватили с собой фонарики. Хороша заколка, таких больше днём с огнём не найдёшь, поэтому я подумала, что приду завтра днём и поищу.

Заколоть торчащие в разные стороны волосы было нечем, и я натянула чёрный паричок.

Было пасмурное раннее утро, орехи в траве невозможно разглядеть, и я вернулась в дом за фонариком. Окно пана Тадеуша выходило во двор, и мне вдруг подумалось, что будет несколько нелепо – я в чёрном парике, с фонарём в руках, ползающая по траве в поисках орехов, поэтому мои планы вдруг резко изменились, и я решительным шагом направилась прямо на поиски заколки.

Обычная утренняя тишина, казалось бы. Но, приблизившись к насыпи, я вдруг явственно, всеми фибрами души, почувствовала, что лучше повернуть обратно, и как можно скорее, но я шла дальше не из любопытства, а из чистой любознательности и эксперимента – увидеть то, о чём тревожно предупреждает интуиция и какую роль сыграет предвидение в преодолении явной опасности. Действуя всегда наперекор внутреннему голосу, я шла сознательно выбранной стезёй – навстречу истинной судьбе.

Глава 30

Спускаясь с насыпи, я разогналась слишком быстро и исключительно из осторожности пробежала по ложбине вдоль железнодорожного полотна вправо, значительно отклонившись от пункта цели. Ветер дул в спину с противоположной стороны, причём, достаточно крепкий, стук колёс послышался сзади, прежде чем сознание скомандовало побежать вправо вверх по валу, потому что поезд летел по самой крайней линии. Помогло природное благоразумие и инстинкт самосохранения – не бежать с пригорка прямо, а только вбок, но почему я побежала вправо, а не влево, до сих пор не могу ответить на этот вопрос, по всей вероятности, виновата опять она же – судьба.

Побеги я влево, возможно, всего этого бы и не произошло, потому что слева, между насыпью и железнодорожным полотном, находились густые высокие заросли кустарника, и из пролетающего поезда любая фигура была бы неприметна. Словом, произошло, а что – я сразу толком и не сообразила.

Вынуждена добавить одну немаловажную деталь: я включила фонарик, зачем, также не в состоянии объяснить – видимо, без всякой цели.

Я остановилась, пропуская бегущий экспресс, и сразу же заметила грустное мужское лицо в открытом окне. Он смотрел на меня, и мне показалось, что сделал мне знак рукой, потому что никого, кроме меня, в пределах видимости не было, а я, чтобы не показаться невежливой, подпрыгнула, подняла руки с зажженным фонариком вверх и принялась ими размахивать, даже послала воздушный поцелуй, о чём тут же и пожалела.

Надо сказать, что всё происходило буквально доли секунды. Экспресс на повороте, однако, чуть сбавил скорость. Лицо неизвестного сделало движение, и из открытого окна вылетело что-то чёрное и плоское, которое, увеличиваясь в размерах, с огромной скоростью приближалось ко мне. Этому способствовала сила инерции и скорость ветра.

От страха я уронила фонарик, машинально присела на корточки, зажала уши руками и зажмурилась, ожидая взрыва и не имея возможности бежать, так как «нечто» уже плюхнулось мне под ноги. Взрыва не последовало.

Я открыла глаза и с ужасом смотрела на чёрный дипломат, лежащий у моих ног. И что-то меня в ту же секунду пнуло – глаза непроизвольно поднялись и увидели другое мужское лицо и руку, высунутую из последнего окна вагона, держащую оружие. Мозг получил молниеносное руководство к действию, и тело, распластавшись на земле, откатилось в сторону железнодорожной линии, прежде чем прогремели звуки нескольких выстрелов, и пули просвистели примерно в двух сантиметров от правого уха, вонзаясь в травяной покров насыпи.

Стук вагонных колёс затих, поезд скрылся за поворотом.

Какое-то мгновение я не могла прийти в себя от неожиданности и непонимания, какая цель преследовалась неизвестным с грустным лицом, и почему он избавился от дипломата, решив переложить на меня дальнейшую заботу о нём. Второму неизвестному явно не понравилось решение первого, и он попытался избавиться от меня, хвала богу, – безуспешно. В том, что дипломат предназначался именно мне, не было никаких сомнений, но тут же напрашивался вопрос – зачем? Почему второй тип из экспресса стрелял? Не каждый день выбрасываются дипломаты из окон поездов и падают к нашим ногам. Видимо, оба типа решили избавиться от меня: первый с помощью взрывчатого вещества, находящегося в чёрном ящике, второй – увидев, что взрывное устройство не сработало, устроил настоящую пальбу из пистолета, к счастью безрезультатно. Всё, что произошло, выглядело страшно нелогичным, даже учитывая огромное количество врагов, которых я успела нажить за столь короткий срок в Варшаве.

Я сидела на корточках и озиралась по сторонам. Нужно было принимать какое-то решение, и как можнобыстрее. Убежать не позволяла совесть. На меня возложена какая-то ответственность, но я не знала, какая именно. Если бы это была бомба, которую первый незнакомец метнул в меня по ошибке, конечно же, она бы непременно разорвалась. Не сработал механизм? Это казалось мало вероятным – при ударе о землю, хотя, я не имела ни малейшего понятия о современных бомбах и часовых механизмах. Взрыва не последовало. Дипломат вовсе не собирался взрываться, а спокойно лежал себе и лежал.

От раздумий и нервного перенапряжения у меня голова раскалилась под париком, и я его совершенно автоматически содрала с головы, уже не заботясь о своём внешнем виде, и сунула в карман куртки, обнаружив там Миркину рекламную авоську.

Затем я решила послушать – не тикает ли часовой механизм внутри дипломата. Если бы злосчастный дипломат скрывал в себе бомбу, я к нему никогда в жизни бы не приблизилась, я себя знаю: подсознательный инстинкт самосохранения у меня очень высоко развит. И в этой ситуации я бы не противилась идти на поводу разума против обострённого чувства интуиции.

Набравшись храбрости, чтобы приложить ухо, обострив слух и шестое чувство, я поняла, что никакой бомбы и часового механизма внутри и в помине нет. Тем более, – какой смысл прикреплять к ручке ключик к предмету, который вотвот разнесёт в щепы, причём так, что ключ невозможно отвязать, а только отрезать тесёмку? Нелогично! А может, вся соль – как раз в этой самой нелогичности? Может, существуют бесчасовые бомбы, ну, например, реагирующие только на открытие?

Пакет был велик, и дипломат вошёл в него целиком. Кстати, он был слишком тяжёл, чтобы быть пустым. Я уже знала, что там лежит, но ещё не ведала, зачем незнакомец с грустным лицом доверил мне такое ценное содержимое, и какую цель преследовал он, возлагая на меня столь тяжёлую ответственность, с учётом того, что второй намеревался помешать планам первого?

Нужно было собраться с мыслями, затем стереть их, и уже в ментальной пустоте найти единственно правильное решение и ответ на вопрос – зачем провидение посчитало нужным доверить дипломат именно мне? Отсутствуя на земле, я не заметила, как добралась до ворот своего дома, столкнувшись нос к носу с паном Тадеушем, спохватившись, ответила на его «день добрый» и прямым ходом понеслась на чердак.

Обследуя чердачное помещение ранее, чтобы проверить надёжность и прочность дома, я приметила узкую щель между перекрытием и обшивкой кровли, прикрытую узкой продолговатой доской. Я пнула доску ногой, она рухнула вниз, повиснув на одном гвозде, открывая паз. Трудно было возвратить доску в прежнее положение, но мне удалось. Лучшего места для тайника не придумаешь!

На сей раз, я чуть оттянула доску на себя и отогнула вверх, сунула в отверстие пакет с чёрным предметом, опустила доску и прижала, чтобы всё выглядело идеально и не бросалось в глаза, только тогда перевела дух. Потом я подумала, что всему виной моя заколка, которая до сих пор лежит где-то рядом с железнодорожной линией.

Меня радовала возможность без помех сконцентрироваться на произошедшем, чтобы найти выход из создавшейся ситуации в тишине и покое, поскольку Мирослав спал, набирая силы.

День клонился к вечеру, когда со стороны палисада вдруг послышались звуки моторов и скрип тормозов. Улица не транзитная, и рокот машин – явление редкое. Под моими окнами отливали тёмным металликом два мерседеса. Из них вывалились четыре циклопообразных существа с матёрыми мордами. Можно затрепетать, увидев нечто подобное. Не вызывало сомнения, что это только исполнители или сторожевые псы.

Два босса, с вполне человекообразными признаками и гораздо меньших масштабов, остались сидеть каждый в своей машине. Исполнители разделились на две равные части, и двое исчезли во дворе дома напротив.

– Не подходи к окну! Пружковская мафия! – услышала яза спиной хриплый шёпот мужа.

Окно было чуть приоткрыто, что казалось Миреку очень опасным.

– Похоже на разборки бандитов, и в каждую долю секун-ды может начаться перестрелка! Ложись на пол! – скомандовал он, распластавшись на полу с перекошенным от страха лицом.

– Я успею грохнуться на пол! Но в данный момент идётперестрелка бранными словами, – ответила я, но тоже шёпотом, стоя за оконной портьерой.

Вышла Ивона в сопровождении циклопов. Боссы медленно вылезли из машин. Все двинулись на бедную Ивону, обступили её, образовав сплошную стену из тел, отрезав пути к бегству. Но Ивона не робкого десятка и сдаваться не собиралась, хотя и была безоружна, к тому же – женщина, а зажавшие её в тиски «бандёры» были, без сомнения, вооружены.

– Где, ку.., «шмаль», Ивонка? – начал один из боссов, за-метно гнусавя.

– Какой «шмаль»? – удивилась Ивона. – Я плачу вам всёвовремя! – заявила она.

– Ты, ку.., не прикидывайся невинной девочкой, не о хара-чо идёт речь! Ты знаешь о чём, ку...

– Ку.., о чём речь, я не знаю!

– А вот всажу тебе пулю в животик, тогда узнаешь, ку.., –расхохотался другой босс.

– Всади, ну, всади, ку.., – заголосила Ивона и двинулась натого всем телом.

– Спердаляй, глупая баба! Держись подальше, а то грабливыпалят!

– Чей это фонарик, Ивонка? – спросил неожиданно гнуса-вый босс, извлекая из кармана синий фонарик, забытый мною у железнодорожного полотна.

– А откуда мне знать?

– Где ты была сегодня, ку.., в четыре тридцать утра?

– Глупый вопрос! Конечно же, спала!

– Я проверю, и если врёшь, ты меня знаешь, ку.., разорвуна мелкие клочья и собакам на съеденье выброшу! Со мной шуточки не пройдут!

– А я и не собираюсь шутить! Клянусь моим собствен-ным ребёнком! Мать может подтвердить! – и, округлив глаза, добавила, – А что случилось, хлопаки*?

– Ничего! Если спрятала «шмаль», далеко не убежишь,если нет – боевое задание тебе: узнай, что за брюнетка по насыпи с фонариком сегодня рано утром разгуливала! – приказал гнусавый, и добавил:

– Имеешь всего двадцать четыре часа!

Они исчезли в машинах; зашуршали по асфальту колёса. Не нужно и говорить, что происходило со мной.

На следующий день мы с Миреком поехали на вокзал Варшава Центральная к поезду из Праги.

В огромной толчее я не сразу узнала Ирен. Мы бросились друг к другу и обнялись. По нашим щекам текли слёзы радости. Я представила ей своего мужа. Он прильнул к руке Ирен, что плавит каждое женское сердце, а тем более, наших сестёр по ту сторону восточной границы.

– Галантный! – шепнула Ирен мне на ухо.

– Сестрёнка моя милая! – нараспев протянула она, ещёраз целуя меня в щёку.

Я смахнула слёзы ладонями. Глядя на неё и отметив в ней некоторые перемены, думала, как всё-таки расчудесно иметь на этой планете хотя бы одну родственную душу.

А перемены были разительными. Нет, не внешние. Она всегда была черноволосой черноглазой красавицей. Её рос-

* Парни. (Польск.)

кошные чёрные волосы цвета воронового крыла, всё также отливая серебряным блеском, струились по плечам, безукоризненно чистая кожа, которая не боялась даже прямых солнечных лучей, всегда имела неповторимый цвет зрелого персика. Всё было в ней, как прежде, вот только глаза, огромные, живые, с обжигающим взглядом, которые всегда магически действовали на другую половину человечества, излучали какое-то таинственное свечение. Мы встретились взглядами только на один миг, и я почувствовала горячую волну прилива единения душ. Это было новое ощущение, не переживаемое мною никогда ранее.

– Нас разделили долгие годы, – произнесла она, когдаМирослав удалился, чтобы поймать носильщика, поскольку Ирен имела огромный багаж, большая часть которого была помещена в камеру хранения. – И не нужно слов, в твоих глазах я прочла всё, а это больше, чем рассказ, – тихо добавила она.

День прошел в сладостных воспоминаниях. Мы говорили и говорили, вспоминали и вспоминали. Мне не хотелось затрагивать тему настоящего, а Ирен ни о чём и не спрашивала – она видела больше сквозь факты реальных событий, а её природный такт не позволял задавать вопросы, тем более, в ответах не было необходимости. Ящик чешского пива, привезённый Ирен из Праги, произвёл на Мирослава огромное впечатление, а узнав, что это для него, он почти прослезился, и его внимание сосредоточилось исключительно на содержимом бутылок.

Болтая без умолку, вечером мы уселись под ореховыми деревьями на старую скамью. Погода разгулялась на славу. Наступала пора золотой осени. Деревья роняли первые пожелтевшие листья. Ветер утих, но был слышен лёгкий шопот отмирающей листвы.

– Обожаю осень! Что может быть прекраснее этого вре-мени года, когда природа щедро отдаёт накопленное и готовится к зимнему сну! – вздохнула Ирен, расширив ноздри, и запрокидывая голову, взглянула в вечернее небо. – Чтобы снова проснуться весной и продолжить вечный цикл бесконечной временной цепочки обновления – отмирания и рождения. А иодный запах, созданный деревьями? – продолжала она. – Это не что иное, как недостающее звено разорванной людьми цепи, которое матушка природа пытается снова восстановить.

– Расскажи о своих путешествиях, Ирен! Мне необыкно-венно интересно всё, что тебе удалось сделать за все эти долгие годы на выбранном поприще. И какая святая миссия возложена на тебя свыше? – спросила я.

– Дорогая, рассказывать всё по порядку слишком долго,мне не хватит трёх дней, которые я собираюсь провести у тебя в гостях.

– Как, только три дня?!

– Да, более не позволяет поджимающее время. Оно не-умолимо наступает мне на пятки. Я должна спешить с переработкой накопленных мной материалов. Ты обратила внимание на серый чемодан необъятных размеров? Он полон бесценнейшими доказательствами, копиями исследований, фотографиями, словом, прямыми фактами необыкновенных чудес, и умалчивание их перед человечеством, является огромным преступлением. После долгих волнующих ожиданий, тщетных ухищрений и нескольких безуспешных визитов в святая святых, я всё ещё надеюсь получить аудиенцию и быть благословлённой его святейшеством Папой на написание книги о нерукотворных иконах.

На протяжении нескольких долгих лет я посетила множество святых мест, где берегут реликвии чудесных образов. Я побывала на земле ацтеков, в Храме Матери Божьей Гваделупской – самой большой и наиболее посещаемой святыни в Латинской Америке. С самого начала его существования там происходят неустанные чудесные обращения и исцеления. Современные научные исследования подтвердили всеобщую убеждённость верующих в нерукотворности Гваделупской иконы Божьей Матери. Небесная красота Непорочной Девы неоспорима, а краски на полотне создала субстанция, которой, в сущности, не существует. Время не стирает цветного проявления прекрасного изображения и не действует разрушающе на ткань – образ не подвластен процессу тления, он стал иконой и является первоисточником для иконописцев.

Далее мой путь лежал через Святую Землю, куда Бог Отец посчитал нужным прислать своего Сына через непорочное зачатие и рождение. Я была свидетелем многих чудотворных явлений и необъяснимых излечений. Наконец, ровно год я провела в Италии. Я истратила уйму денег, привлекая учёных для более глубоких исследований, добывая подлинные документы, или хотя бы их достоверные копии, отсеивая полову и оставляя только крепкие зёрна, которые могут дать свежие побеги. Меня безмерно заинтересовала не только Туринская Плащаница – изображение в негативе подлинного облика Христа, Плащаница из Монопелло, но и платок святой Вероники!

Она взглянула на меня с загадочной улыбкой Монны Лизы на устах. А я только слегка удивлённо приподняла брови, не желая перебивать глупыми вопросами столь удивительного рассказа, от которого веяло невероятно возвышенной чистотой. Я смотрела на Ирен с безмерным восхищением. Сколько же в ней энергии, благородного порыва и огромной целеустремлённости! Как ничтожны перипетии, пережитые мною, сколько истрачено впустую бесценной психической энергии на столь низменные интересы.

– Да, дорогая, у тебя святое имя! – воскликнула она, про-должая свой рассказ. – Изображение Святого Облика на платке женщины по имени Вероника является первой нерукотворной фотографией Бога-Сына! Я была потрясена необыкновенным фактом и неопровержимыми доказательствами, что Плащаница из Монопелло, является не чем иным, как фотографией, которую сотворил сам Бог, то есть позитивом с Плащаницы Туринской и является эталоном в иконописи! Среди духовенства существуют мнения, что Плащаница из Монопелло – платок Вероники, но мы с Рудольфом имеем прямые доказательства того, что эти две фотографии сотворены отдельно. Если они правы, то напрашивается вопрос – что за прозрачную ткань показывают паломникам и пилигримам один раз в год в соборе Святого Петра, если одновременно существует Плащаница из Монопелло? Ещё меня интересовал тернистый путь, который совершили эти уникальные реликвии от Святой Земли до Италии и стен Ватикана.

Возможно, тебе больше хочется узнать о святой Веронике, своей тёзке, и неоспоримой святости имени, носить которое ты, безусловно, достойна. Так вот, предание гласит, что женщина по имени Вероника, которая шла в толпе, окружающей Христа, нёсшего свой крест к Голгофе, отёрла кровь и пот Спасителя своим платком. На тончайшем прозрачном полотне моментально проявился Его Святой Лик, а сама Вероника, долгие годы страдающая тяжелым недугом, была исцелена. Бесспорно одно, Лик на Туринской Плащанице и на платке святой Вероники – лицо, принадлежащее одному и тому же человеку!

– Невероятно! – удалось пробормотать мне.

– Ты знаешь, почему я ехала через Прагу? – улыбнуласьона. – Там живёт один учёный, мой друг, который безмерно помог мне во многом. Я прилетела туда самолётом из Рима, и мы с Рудольфом провели всего два дня в бесконечных разговорах и спорах. Двух дней мизерно мало, но я пригласила его к себе в Сочи. Он пообещал приехать через месяц, а я тем временем займусь упорядочением собранных материалов. Кстати, две комнаты с видом на море, отведённые для вас много лет тому назад, стоят нетронутыми. Знай, что это твой дом, и тебе есть куда вернуться!

– Я знаю, сестричка! Самое главное сокровище, которымя обладаю – это ты!

– Я – сокровище! Как это мило! – залилась Ирен весёлымсмехом, обнажая два ряда ровных белых зубов, блеснувших глянцем в лучах ночного светила, словно выточенные из лунного камня, точно такого же – в серебряной ажурной оправе, какой она постоянно теребила в руках.

Ночь опустилась мгновенно. За нами подглядывала полная луна. Недаром камень называется лунным – он светился в темноте, и его гладкая поверхность отливала то серебром, то голубизной.

– Ну, так всё же, что скажешь насчёт поездки в Россию?

– Чтобы без помех и как можно быстрее выполнить свя-тую миссию, которая, без сомнения, возложена на тебя свыше, ты должна уединиться. Мешать было бы тяжким и непоправимым грехом. Моя миссия отнюдь не святая, но я должна тоже выполнить кое-что, завершив определённый этап пути. У каждого своя стезя... Хотя, выбирая свою, я знала, на что иду, что мой путь не будет устлан розами. И слава богу! Я бы боялась ступить хотя бы на одну из них, и тогда моя жизнь превратилась бы в сплошную муку и терзания. Поэтому я выбрала другую дорогу – я продираюсь сквозь густые заросли жгучей крапивы, но от страха быть ошпаренной несусь вперёд, нисколечко не боясь повредить побеги, оставляющие при соприкосновении с кожей болезненные волдыри. По крайней мере, не мучат угрызения совести!

– Это ты здорово – про крапиву! И в этом вся ты! – онаснова расхохоталась. – По разному живут люди – один топчет прекрасные розы, созданные исключительно для любования – другой обходит их тернистым путём.

Несколько минут мы молчали, думая каждая о чём-то своём. Над нашими головами шуршали, отрываясь от дерева, созревшие орехи.

– Какая чудная лунная ночь, и настоящий ореховый град!– упоённо простонала Ирен.

– Да, это чудо! – согласилась я.

Но она вдруг резко изменила тему.

– Твой отъезд был для меня полнейшей неожиданностью,впрочем, как и все твои поступки.

– Сначала ты объявила о своём отъезде за границу, чтопослужило первым толчком к моему решению покинуть насовсем страну и отчий дом.

– Я уже тогда научилась ничему не удивляться, – продол-жала она. – Но особенно твоё внезапное исчезновение потрясло Люцифера – ведь ты уехала, не сказав ни слова, оставив его пребывать в полном неведении!

– Откуда тебе это известно? – я взглянула на неё удивлённо.

– Есть одна деталь, о которой ты не знаешь – мне при-шлось посетить на несколько дней город нашего безоблачного детства. Было это около двух лет тому назад. Мы совершенно случайно столкнулись с ним. Он бросился ко мне и забыл о девице, которая его сопровождала.

– Он общественный. Он – как народное богатство, и при-надлежит сразу всем женщинам. Он и родился-то только для того, чтобы осчастливить несколько сотен изнывающих от одиночества, томящихся в ожидании любви, фальшивых и глупых баб. Как минимум!

Ирен расхохоталась своим бисерным смехом.

– Нет, это была одна «ляля» с работы. Напрасно ты такжестоко с ним поступила! Он-то хорохорился, но я увидела огромную печаль в его глазах! Я ему: «Люциан, ещё секунда, и я бы тебя не узнала!» А он мне: «Процесс перевоплощения простого Люциана в злобного Люцифера был опустошающим!» С твоей лёгкой руки все без исключения его Люцифером теперь и называют, за глаза, конечно!

– Он заслужил это! – не сдавалась я.

– Я никогда тебе об этом не говорила, но сегодня эта лун-ная ночь слишком располагает к откровенным излияниям. Мне всегда казалось, что ты намеренно убегала от своего счастья! Нет, с совершенной точностью утверждаю, что ты боялась быть счастливой!

– Ирен, счастья не существует, так же как и вечной люб-ви! Бесконечно счастливым может быть только глупец, а вечно влюблённым – безумец!

– Счастье каждый понимает по-своему, и это вовсе – не«когда тебя понимают», а когда ты понимаешь счастье со своей позиции, хотя, если тебя понимают, очень удобно, но при одном условии – понимают правильно!

В её руках купался в лучах лунного света лунный камень. Языки голубого пламени плясали в бешеном танце, но когда в его гладкую поверхность заглядывала луна, он выбрасывал поток лучей, отливающих серебром, похожий на пучок тончайших серебряных струн.

– Это адуляр. Мне подарил его Рудольф, он привёз каменьиз Индии. Теперь, это мой талисман.

– Мужская особь, одержимый исследователь, учёный, имякоторого уже несколько раз звучит в твоём рассказе, подарил тебе камень любви!

– Да, он тоже носит точно такой же. Признаюсь, у нас не-жные отношения, и камни помогают нам легче переносить долгую разлуку. Хочешь посмотреть? – добавила она, снимая с шеи серебряную цепь прекрасной работы, на которой висел талисман.

– Я не могу прерывать интимную нить разговора междудвумя влюблёнными! Луна – это сателлит! Смотри, как вскипает его поверхность, как голубое пламя превращается в серебро и устремляется ввысь! Наверняка, это сеанс связи...

– Рудольф спит сейчас! – улыбнулась она. – Смело бери,не бойся! В твоих руках он будет работать не хуже, чем в моих, тем более, что мы – отражение друг-друга!

Последние слова меня поразили, но я почему-то спросила о том, о чём, собственно, знала:

– Откуда ты знаешь, что Рудольф спит?– Я вижу, – протянула Ирен.

Она задумалась и уставилась в темноту, но я была уверена, что её взгляд устремлён намного дальше, чем кажется.

Камень то согревал, то холодил ладонь. Мой взор был прикован к гладкой поверхности, похожей на экран. Теперь он рассыпал серебряные искры. Я была всецело поглощена созерцанием то голубых протуберанцев, то серебряного каскада искр.

Вдруг камень накрыло тёмно-зелёной пеленой, словно на его поверхности рассыпался зелёный пепел. На несколько мгновений позеленевший экран замер, но неведомая сила изнутри разорвала зелёную тучу, отчего, как мне показалось, камень вздрогнул, но теперь я уже не видела, что происходит с ним – мой взор растворился в прекрасном видении.

Я увидела себя бегущей по склону горы. Сочный зелёный луг, умытый росой, сверкал в лучах утреннего солнца. Мои ноги, обутые в розовые туфельки, утопали в густой, ровно подстриженной траве. Заметьте, что туфельки были не хрустальными, и я предусмотрительно не потеряла ни одной из них, только сняла и поместила в сумочку точно такого же розового цвета с длинной ручкой, которую перекинула через плечо. Бежать стало значительно легче, я имела возможность держать в руках слишком длинный подол моего прекрасного голубого платья.

На горе вырисовывались контуры замка, похожего на игрушечный. Я очень спешила, взбираясь на гору. Наконец, оказалась на вершине. Окончательно выбившись из сил, перевела дух и, собрав последние силы, вбежала в распахнутые двери средневекового замка и очутилась в огромной зале.

В залу проникал рассеянный солнечный свет, она была полна людей в странных пёстрых одеждах. Толпа тотчас же расступилась передо мной.

Посередине, на сооружении в виде ступенчатого помоста, возвышался трон, и на нём восседал настоящий король.

Но я искала глазами Ирен. Её нигде не было. Вдруг мои ступни ощутили холод каменного пола, и я вспомнила, что я боса, быстро вынула из сумочки туфельки и сунула в них ноги, оказавшиеся на удивление чистыми.

Проделываля все эти манипуляции, я не заметила, что стою самой последней в очереди на чествование к королю. Я озиралась и всё искала глазами Ирен.

Вдруг меня кто-то подтолкнул, я увидела лёгкий кивок коронованной головы и автоматически сделала книксен.

Раздался гулкий стук каблучков, заставивший оглянуться... В зал, запыхавшись, вбегала Ирен. Но из толпы вдруг вынырнула обезьяна, оказавшаяся переодетым шутом. Прыгая и кривляясь, шут преградил ей дорогу. В этот самый момент звон литавр известил о конце приёма.

Я зажала камень в ладони и взглянула в чёрную пустоту ночи.

– Сказка со счастливым концом о Замарашке в розовых туфельках, – пролепетала я.

Глава 31

Мирослав посапывал, отвернувшись к стене, Ирен ровно дышала, свернувшись калачиком на матраце, а я лежала с закрытыми глазами и считала минуты. В окнах уже брезжил рассвет, когда я бесшумно встала, изо всех сил стараясь, чтобы не скрипнул столетней давности диван-кровать, на цыпочках прокралась к входной двери, сняла с крючка старое задрипанное пальтецо и вышла.

Легко ступая, поднялась по ветхим ступеням на чердак, крадучись в потёмках нашла свой тайничок и вынула пакет с его содержимым. Точно так же крадучись, проделала тот же самый путь обратно, каждый раз вздрагивая от лёгкого скрипа обглоданных временем ступенек, благополучно минула соседские двери и, выйдя во двор, чуть не вскрикнула от неожиданности.

– А вот это настоящее предательство! – обиженным шо-потом сказала Ирен, отделяясь от стены.

– Когда ты успела одеться? – спросила я удивлённо.

– Я и не собиралась раздеваться, впрочем, так же как иты! Только очень обидно, что, собираясь лишить меня необыкновенного приключения, ты не подумала о том, что тебе необходима моя помощь! Что две головы не одна, а тем более наши! Что вместе мы представляем огромную, несокрушимую силу!

– Но... как ты догадалась?

– Совершенно излишне говорить, что вопрос очень глу-пый. Как раз-таки этого вопроса я и не ожидала услышать.

Мы подошли к скрипучей металлической калитке, и я остановилась.

– Давай пролезем через дыру в заборе, калитка очень скри-пит. Нельзя привлекать внимания.

– Смело, тяни! Я смазала петли старым сапожным кре-мом, который лежит под лестницей у порога! – заговорщически шепнула Ирен.

И, действительно, калитка отворилась без скрипа, мы благополучно прошли часть пути по улице, не встретив ни души, и направились в сторону железной дороги.

Мы уселись на насыпи, там, где железнодорожное полотно просматривалось в обе стороны. Отдохнувшее пылающее светило, медленно выползало из-за горизонта.

– Неужели опоздали, и он уже прошёл? – произнесла я.

– Нет, не опоздали! Вон он идёт! Видишь оранжевое пят-нышко? – воскликнула Ирен.

– Когда он приблизится на расстояние, позволяющее оп-ределить его благонадёжность, будет уже поздно класть дипломат рядом с рельсами, – сказала я. – Выбежать из кустов и сунуть обходчику почти миллион долларов в дипломате, а потом убежать? – рассмеялась я.

– Шестьсот тысяч, – поправила Ирен.

Я удивлённо на неё посмотрела.

– Конечно! Если подложить портфель заранее и, предпо-ложим, что его порядочность и кристальная честность не подтвердятся, тогда будет ещё труднее – попробуй, докажи, что моё! – невозмутимо продолжала она, не объясняя, каким образом ей удалось заглянуть внутрь и пересчитать содержимое. – А мы сделаем так: заляжем в кустах, определим, и если он окажется хорошим дядькой, то, когда он зайдёт вон за тот бугорок, положим ящик Пандоры и...

– Ящик Пандоры, из которого при открытии непременнопосыплется зло, – пробормотала я.

– Конечно, эти деньги обагрены кровью! Ты замкнула цепьнесчастий, который они бы смогли ещё принести, и избежала опасности только благодаря своей...

Она замолчала, словно подбирая слова, и продолжила, – Быстрой реакции и тонкой интуиции. Они слишком грязны и должны вернуться туда, откуда пришли! Существует мнение, что деньги не пахнут. Пахнут, и ещё как!

И добавила:

– Нужно спешить, он приближается!

Спустившись с вала, мы, чтобы не быть обнаруженными обходчиком, спрятались по другую сторону кустарниковых зарослей и залегли. Он приближался с правой стороны, насвистывая какую-то весёлую мелодию.

– Заливается, прямо как голосистый соловей! Хорошо бы,не оказался соловьём-разбойником!

– Нет, по-моему, можно вполне доверить ему содержимое:этот не подведёт, – прошептала Ирен мне на ухо.

– Когда он поравняется с живой изгородью, я брошу за егоспиной справа на рельсы вот эту банку из-под пива. Он подумает, что она скатилась с насыпи, вернётся, а ты в этот момент с другой стороны положишь ящик Пандоры прямо на видном месте, у рельсов. Идёт? – выложила Ирен свой план.

Она выбрала банку поровнее, поскольку выбор был, и их валялось вокруг большое множество, и застыла в боевой готовности справа. Я затаилась с левой стороны и ждала, когда он приблизится, прежде чем минет кустарниковые насаждения, Ирен бросит банку, он вернётся, я положу дипломат и возвращусь в укрытие.

Звуки шагов и свист приближались. Внезапно свист прекратился. Было понятно, что обходчик остановился где-то посередине живой изгороди, потоптался, и шаги стали приближаться. Послышался лёгкий шорох, пыхтение и журчание тонкой струи. Ирен давилась от смеха и зажимала рот ладошкой.

Обходчик крякнул, бросил два слова «Ку...» и снова засвистел, удаляясь влево. Застучала брошенная Ирен банка, свист прекратился, звук шагов зазвучал правее, я бесшумно выскочила из-за кустов и за спиной у обходчика положила дипломат на самом видном месте у рельсов, увидела, как пустая банка, звоня колокольным звоном, подскакивала словно мячик, ударяясь о металлический рельс. Ирен удалось не только метко запустить банку, которая при ударе о рельс должна была отскочить в сторону, но, вопреки всем законам физики, заставить банку непрерывно скакать по вертикали.

Пока обходчик шёл, заинтригованный непонятным явлением, мы с Ирен объединились и рванули вверх, спрятавшись за бугром.

Банка угомонилась, послышалось несколько слов «Ку...», но мы уже одурело неслись по другой стороне насыпи и слышали только стук собственных сердец.

– Ой, я вся мокрая! Никогда не думала, что простая пере-дача больших денег в надёжные руки, может оказаться столь утомительной! – выпалила Ирен, едва отдышавшись.

Примостившись на камне под каким-то забором, мы расслабились.

– Здорово ты эту консерву швырнула! У меня вот так ни за что бы не вышло! – восхищённо сказала я.

– Ну, во-первых, я была самым главным мальчишкой у насво дворе! А, во-вторых, я совершенно выбилась из сил, удерживая банку взглядом в поступательном движении.

Её глаза сверкали, лицо слегка порозовело от возбуждения. Мы помолчали.

– Ирен, у меня есть ещё одно дело сегодня, – первой пре-рвала я молчание. – Это очень важно. Речь идёт о жизни и смерти!

– Ой, как страшно! Наконец-то, тебя прорвало! Ну, валяй,рассказывай!

И я, очень сбивчиво, путаясь в деталях, рассказала ей о подслушанном мной разговоре двух велосипедистов в одно из моих ночных бродяжничеств. О том, как потом Гнусавый искал пропавшие деньги, полагая, что ими завладела Ивона, поскольку она брюнетка с короткой стрижкой, и издалека я в чёрном парике была похожа на неё, как две капли воды. Стрелял в меня из мчащегося поезда тот другой – подсадная утка в конкурирующей группировке. Они сейчас мечутся в поисках денег и устраивают разборки, украденная девочка сидит закрытая в какой-то коричневой халабуде, забытая всеми. Каждую минуту бандиты могут нагрянуть в наш дом и устроить допрос с пристрастием. Но, когда они узнают, что деньги вернули Речи Посполитой, будут от злости грызть локти, но остынут в поисках брюнетки – просто подумают, что женщина убежала, обуреваемая страхом, а портфель подобрал кто-то другой, но ничто им не помешает заняться снова девчонкой, живым свидетелем, и её жизнь теперь не стоит даже ломаного гроша.

– Ты так всё доходчиво рассказала, что другой на моёмместе ничегошеньки бы не понял!.. Да, девчонку нужно спасать, – протянула Ирен, задумавшись.

– Но я всё равно не могу понять, зачем он выбросил день-ги из поезда прямо мне под ноги, ведь я никого не просила об этом.

– Всю картину я вижу следующим образом. Деньги завыкуп девчонки, кстати, заработанные страшным способом, извлёк из тайника первый, уже в поезде он заметил, что за ним следит тот второй тип из конкурирующей группировки... – Воломинской, – подсказала я.

– Да... Он хотел на ходу выскочить из поезда, но ему про-стреливает ногу второй. Огромным усилием воли ему удаётся открыть окно и ухватиться за него мёртвой хваткой, затем, увидев тебя, он думает, что это Ивона, тем более, что ты прыгаешь и скачешь, а это было не чем иным, как условным знаком – и он, собрав последние силы, выбрасывает дипломат. Другой стреляет в тебя, поскольку лучший свидетель – мёртвый свидетель.

Я содрогнулась, припоминая, сколько неприятных минут было пережито в то ужасное утро.

– Значит, Ивона тоже причастна... Но, там была я одна, иникакой Ивоны!

– Ивона стояла за поворотом – вон там! – она указала всторону вала. – И ты её видеть не могла, точно так же, как она тебя. Ивона ведёт политику – и вашим и нашим. Так вот, слушай дальше! Выбросив портфель, первый бандит, находит в себе силы вынуть пистолет и стреляет второму в ногу, тот падает и не видит настоящую Ивону. Ранив друг друга и истекая кровью, оба бандита теряют сознание, и на первой же станции их снимают с поезда, и отвозят в больницу.

– Но Гнусавый нашёл мой фонарик и просил Ивону про-вести расследование, кому он принадлежит, – трагическим тоном произнесла я.

– Так, фонарик, фонарик, фонарик.., – пробормотала она,закрыв глаза ладошками. – Фонарик Ивоны лежит там за поворотом, и бандюги его не нашли – они никудышные сыщики, а Ивона думает, что ей всучили её собственный. Сейчас мы пойдём и найдём его, но прежде...

Она залезла правой рукой в боковой карман брюк и извлекла карту, затем порылась в другом кармане и выудила серебряный маятник на чёрном шнурке.

– Это – карта Варшавы со всеми её окрестностями. Я еёкупила, собираясь к тебе. Обожаю карты городов и других населённых пунктов. На них можно увидеть больше, чем они изображают.

Развернув во всю ширь огромный бумажный свиток, она свернула его вчетверо и положила, расправив, на коленку.

– Он сказал, поблизости. Значит, это Урсус или Пружков.Но там, у себя в Пружкове, вряд ли они держат пленницу, даже если и знают пословицу: «Темнее всего под фонарём». Я думаю, что это Урсус или район Влох, прилегающий к нему. Впрочем, сейчас проверим!

Она закрыла глаза и провела кончиками пальцев по бумажной поверхности карты, затем, открыв глаза, поставила в позицию готовности маятник в виде серебряной заострённой книзу капли. Она колдовала минут десять, то запуская маятник, то зажимая в ладошке, потом глубоко вздохнула.

– Это, точно, здесь! – ставя крестик кончиком ногтя, тор-жественно оповестила она.

– Но это не заселённое пространство! Стукач ясно же ска-зал: «коричневая будка», – произнесла я с сомнением, рассматривая местность, обозначенную крестиком. – И, по-моему, это капустное поле! – добавила я, немного поколебавшись, в своих первоначальных сомнениях.

– Вот и расчудесно! Капустное поле, на котором стоитневинная полуприметная коричневая будка, является в данном случае идеальным вариантом для бандитов, чтобы отвезти туда девчонку, от греха подальше, перед передачей шмаля!

Трудно сказать, что я удивилась, я просто онемела от неожиданности.

– Ты употребила слово «шмаль». Но, это же польскийсленг, что называется – жаргон, и в России он неупотребляем! Откуда тебе известно это слово? Ты находишься здесь менее, чем сутки!

– Не знаю, но мы подумаем об этом завтра, как говорилаобворожительная Скарлет О Хара, а сейчас нам предстоит выполнить ещё одну очень важную миссию! Вперёд! – провозгласила она, вскакивая. – Прекрасная пора, когда не спят только бандиты, путевые обходчики, кошки и русские ведьмы! – воскликнула она, расправляя плечи, и добавила:

– К счастью, наши бандюганы, ещё спят.

Мы направились в сторону крутого спуска, где предположительно могла стоять в ожидании поезда Ивона, в то роковое утро.

– Неужто Ивона не слышала стрельбы? – рассуждала я. –Может быть, она дала дёру, прежде чем состав вынырнул из-за поворота?

Ирен обследовала местность сантиметр за сантиметром. Появилось сомнение в том, что она музыкант с высшим образованием, а не криминалист с большим стажем. В её многочисленных карманах нашлась даже лупа, и, вооружившись ею, она ползала на карачках, просматривая каждую травинку.

– Где же фонарик? – нетерпеливо спросила я.

– Так..., вот здесь она сидела и курила, судя по большомуколичеству окурков – долго! Видишь окурки? Их несколько, и нет надобности считать. Она вполне могла положить фонарь рядом, но, услышав стук колёс, соскочила и в тот самый момент услышала звуки выстрелов. Естественно, ей было не до фонаря, который она сбила ногой, и он скатился с кручи, и упал вон в ту ложбинку! А сама Ивона понеслась, сломя голову, явно осознавая, что это не боевые учения, а настоящая стрельба.

Ирен спустилась по склону, наклонилась и извлекла из ложбинки синий фонарик, как две капли воды, похожий на мой.

– Феноменально! – пролепетала я, находясь под огром-ным впечатлением. – Ты должна работать в милиции!

– С ментами? Никогда! Как только я напишу, наконец, своюкнигу, поставлю её на полку, полюбуюсь недели две и открою своё собственное детективное агентство.

Благополучно преодолев линию железной дороги, мы шли молча, но когда вышли на пригорок, и нашему взору открылась значительная поверхность, усеянная сине-зелёными капустными листьями, сжимающими в объятьях белые, дозревающие вилки, Ирен определила маятником направление.

Серебряная капля в её руках упрямо показывала в середину обширного поля.

– Здесь вообще, кроме капусты, ничего не видно на не-сколько вёрст вперёд! – сказала я упавшим голосом, вглядываясь вдаль из-под козырька ладони.

– За семь вёрст до небес.., – пропела Ирен задумчиво.

– Здесь я капусту воровала не так давно, – в замешательстве призналась я.

– Не терзайся! Лучше сосредоточься на деле!

Лопушистые листья капусты, облепленные каплями росы, отливали морозной голубизной. Я раздражённо смотрела на чёрную влажную почву, которую нам предстояло месить неизвестно как долго, но, ступив на неё, я поняла, что мы рискуем превратиться в двух чумазых странниц, если не увязнем в болоте по уши.

Капуста так разрослась, так расставила свои сферообразные водоулавливающие щупальца, что было невозможным лавировать между ними – всё равно, мы были повыше колен в росе, которую так усердно собирали листья всю ночь. Кроме того, вогнутые ёмкости, созданные самой природой, были полны воды, от каждого неосторожного движения они выпускали фонтаны холодных брызг.

– Мы – мокрые и после этого ледяного взбадривающегодуша, в лучшем случае, отделаемся насморком! – хмуро пролепетала я.

– Ни в коем случае! Роса – это лекарство! Я с превеликимудовольствием покаталась бы по утренней росе, но неудобство представляет собой неровный ландшафт с бесчисленным количеством капустных голов.

Мне показалось, что её бисерный смех, рассыпался по всему полю. Я шла, понурив голову, увязая в чернозёме по щиколотку, впрочем, Ирен – тоже, но она, в отличие от меня, находила, вероятно, в этой прогулке колоссальное удовольствие.

Наконец, мы доплелись до самой высокой точки на местности, где капустное поле лощиной спускалось вниз, и был виден его конец, но маятник Ирен упорно показывал всё в том же направлении.

Вдали виднелся серый покосившийся фрагмент дощатого ограждения, серебряная капелька показывала именно в ту сторону. Подойдя ближе, мы смогли различить разреженность досок и что-то коричневое за забором.

Коричневое сооружение оказалось по очертаниям похоже на обыкновенный нужник, неизвестно для каких целей сооружённый в чистом поле.

– Ой, необходимо проверить, не обитает ли здесь негатив-ная энергия! – нетерпеливо пробормотала я.

– Фон загрязнён, и это нормально, так как они наследилиздесь и в прямом, и в переносном смысле, но их здесь нет – я уже проверила! – невозмутимо возвестила Ирен.

– Откуда ты считываешь информацию? – не выдержав,удивлённо спросила я.

– Как – откуда, ясное дело, с небесных скрижалей! –улыбнулась она, и уже серьёзно добавила: – Но важнее всего, чтобы интересующая нас информация уже была там записана.

Обогнув покосившийся забор, заросший высокой травой, мы осторожно приближались к коричневому сооружению.

– Там могут оказаться лишь отходы производства от пе-реработки пищи человеческим организмом, – пессимистически заявила я.

– Слушай, не зли меня! Лучше мобилизуйся! Слышишьли ты, что слышу я?

– Не знаю, что слышишь ты, а вот я чувствую какие-тостранные вибрации, и эпицентр вибраций, по-моему, находится именно в будке.

– Ну, наконец-то, ты произнесла что-то членораздельное!– заключила Ирен.

Мы перебрасывались фразами на ходу и уже приблизились к будке, откуда изредка слышались стоны и тяжёлые вздохи. Мы переглянулись – дверь была забита доской!

– Финита ля комедиа! Я взбешена! – выкрикнула Ирен. –Вот этого я не учла. Клянусь, что с этой минуты я всегда хожу с гвоздодёром!

Я запустила руки в карманы старого потрёпанного пальто и вынула оттуда на свет божий маленький ржавый перочинный ножик.

– Я же сказала, что мы дополняем друг друга, и вместе –мы несокрушимая сила! – с восторгом в голосе прокричала мне Ирен прямо в ухо.

– Нет, ты сказала, что мы отражение друг друга!

– Не перечь старшим, – сердито бросила она и начала по-пытки поддевания доски с помощью перочинного ножа.

– Бесполезно! Нужен больший рычаг, поскольку моментсилы...

Я не успела договорить. Гвозди заскрежетали под воздействием неведомой мощи, не подвластной ни одному известному науке физическому закону, доска отделилась от поверхности стены и рухнула оземь.

– Не люблю, когда мурлычут что-нибудь под руку! – раз-дражённо наградила она меня быстрым взглядом, возвращая пригодившееся орудие.

Мы потянули на себя дверь. То, что я увидела, произвело на меня огромное и неизгладимое впечатление. О, негодяи!

Мы принялись развязывать и распиливать перочинным ножом верёвки, отклеивать липкие ленты, опоясывавшие тело и нижнюю часть лица маленького, дрожащего от промозглого холода и скулящего, существа лет восьми от роду, которое было в шоково-полуобморочном состоянии. Когда мы закончили процесс освобождения ребёнка от пут, тело девочки обмякло, и она, совершенно обессилев, потеряла сознание.

– Это хорошо, – успокоила меня Ирен. – Когда мы её при-ведём в чувство, и она очнётся – пережитое сотрётся из её памяти навсегда. Это лучшее, что мы сможем сделать для её же блага, в противном случае, ей будет трудно жить с таким отвратительным грузом воспоминаний.

Я сняла с себя пальто, расстелила на траве, и мы положили девочку на это ложе под солнцем, которое вовсю уже пригревало, его ласковые лучи позолотили унылый ландшафт, простирающийся на все четыре стороны света.

– Хвала Господу! Никаких ран на теле! А душевные ранымы сейчас уберём! – лаконично произнесла Ирен. – Организм измождён, но я попытаюсь вдохнуть в него чистую струю... Ступай, принеси как можно больше росы в капустном листе!

Я галопом понеслась собирать животворящую влагу. Нашла чистый голубо-зелёный, как можно более вогнутый, капустный лист, отрезала перочинным ножом. Получилась совсем неплохая чаша. Гораздо труднее оказалось собирание росы в неудобную посудину, тем более, уже начался процесс испарения – косые солнечные лучи уже дотронулись до росистой поверхности растений. Но путём всяческих усилий иухищрений мне всё же удалось насобирать примерно около стакана животворной влаги. Ещё я обнаружила в кармане джинсов чистый носовой платок, и намочила его в росе.

Ирен склонилась над измождённым детским телом, в котором едва теплилась жизнь. Я поставила перед ней чашу с росой, она взяла из моих рук мокрый платок и отёрла лицо, шею и руки девочки. Лицо ребёнка слегка порозовело. По просьбе Ирен, я уселась на землю, и она примостила детскую головку на моей ноге.

– Ты зажимай ей нос, а я тем временем буду частями вли-вать воду в рот! – скомандовала Ирен, ловко разжимая девочке зубы и одновременно вливая в рот влагу, свернув капустный лист в узкий желобок.

– Глотательная функция не нарушена, значит, всё будетхорошо! – выдала она заключительный вердикт.

Девочка пошевелилась и открыла глаза, видимо, считая это пробуждением. Ни тени удивления не скользнуло по её личику, при звуке так ненавидимого поляками русского акцента, с которым ведьма-блондинка с доброжелательной улыбкой обратилась к ней на ломаном польском:

–Как тебя зовут, дитя моё?

Девочка улыбнулась и приподнялась.

–Паулина. А пани як ще называён?

– Мы добрые феи из сказки. Ты любишь сказки?

– Очень люблю! Раньше мне мама читала, а теперь я самаумею читать! – похвасталась она, вставая на ноги, и встревоженно вдруг спросила, взглянув на коричневую будку: – А где моя мама?

– Ты можешь идти?

– Ясно!

– Ну, вот и прекрасно! Мы идём прямо к твоей маме!

Ирен минуты две поколдовала над картой, и мы направились вправо, по еле заметной тропе, огибающей капустное поле в сторону жилого массива. Ирен держала девчонку за руку, та беззаботно ворковала, рассказывая нам чтото о своих многочисленных домашних животных – о маленьких собачках, хомячках и золотых рыбках. Единственное, чего я боялась, – чтобы ребёнок не вспомнил о чувстве голода, так как у нас с собой не было даже крошки хлеба. Но она держалась молодцом, а вот я совершенно обессилела, но наконец-то, мы вышли на прямую улицу застроенного квартала.

– Хорошо, если мне удастся доковылять вон до той лавки,– упавшим голосом сказала я, указывая на спасительную скамью, примостившуюся у автобусной остановки. – Подо мной ноги подкашиваются.

Было часов семь утра, и на улицах – никого. Из-за угла медленно выехало такси, и Ирен махнула рукой.

Таксист высунулся, вопросительно глядя на всю нашу странную, покрытую слоем грязи, компанию.

– Эту девочку нужно отвезти до Воломина, она назовётпану адрес, – сказала я, старательно выговаривая каждое польское слово.

Таксист подозрительно осмотрел нас и уставился на наши башмаки, на которых уже успели присохнуть громадные комки чернозёма, поморщился, но, поколебавшись, невозмутимо произнёс:

– Сто долларов!

– У них моментально возрастают цены, как только онислышат русский акцент! – обозлилась я. – Как, тебе не стыдно – это ребёнок! – начала я, но не успела развить мысль, как Ирен, движением иллюзиониста, извлекла откуда-то зелёную бумажку с изображением Бенджамина Франклина – победителя в войне колоний и истинного президента Америки, который им никогда не был.

Она демонстративно помахала зелёной купюрой в воздухе. Мина таксиста тотчас же изменилась и подобрела. Я открыла двери автомобиля и помогла девчонке взобраться и удобно расположиться на заднем сидении.

– Это другое дело! – согласился довольный собой извоз-чик.

– И без глупостей! Если хоть единый волосок упадёт сголовы девчонки – испепелю! – рявкнула Ирен на чистом польском языке, а я от удивления застыла в неожиданной позе с отвисшей челюстью.

– Потому что я – русская ведьма, – прошипела она убий-ственным шёпотом, вытаращив и без того огромные чёрные глаза, и добавила: – Возьми, свои деньги! И учти, я буду помнить номер твоей машины всю жизнь!

– Ез, мэм! – отчеканил он, съёжившись под её взглядом. –Будет сделано!

Машина отъехала, выпустив из выхлопной трубы клубы сизого дыма. Таксист ещё раз обеспокоенно оглянулся, и его тачка, несколько раз чихнув, поспешила исчезнуть за углом.

Мы едва дотелепались до лавки и с наслаждением опустили на неё свои пятые точки, вытянув ноги.

– Ирен, – обиженным тоном начала я, – у тебя слишкоммного тайн от меня! Ты так любишь создавать ауру таинственности вокруг своей умной головки, что иногда становится страшно – какие ещё сюрпризы меня ожидают? Я знаю тебя половину жизни, но о тебе мне неизвестна даже крупица того...

– Не дави на совесть, – перебила она, – я и сама удиви-лась, что это так внезапно всплыло в памяти! Я родилась в маленьком городке при польской границе. Польский звучал там наравне с русским. Ребёнок впитывает языки, как губка. Я бойко говорила когда-то на чистом польском. Мне было десять лет, когда наша семья переехала в глубь России и дальше... А это, впрочем, не так важно... Важно другое...

Она задумалась, и мы сидели несколько минут молча.

– Дай мне свои руки! – вдруг попросила она.

Я протянула обе сразу, даже не спрашивая, зачем они ей вдруг понадобились. Она развернула их ладонями к себе и внимательно изучала несколько минут.

– Ещё одно открытие: ты знаешь хиромантию! Только про-шу не убеждать меня, что тебя ребёнком похитили цыгане, и ты воспитывалась в цыганском таборе. Или же, согласно другой, не менее романтичной версии, – ты жила несколько лет в кибитке, прикидываясь цыганкой.

Но Ирен вместо ответа отделалась лишь своим бисерным хохотом. Она вернула мне мои руки и снова задумалась.

– Нет, это серьёзно! Ты должна опасаться одного брюнета!

– Это, что, написано на ладонях? – искренне расхохота-лась я. – Какая страшная новость! Брюнеты всегда играли роковую роль в моей жизни! Теперь я их смертельно боюсь, и как только жгучий брюнет захочет опутать меня сладкими узами страсти, я предусмотрительно вопьюсь в него острыми зубками и проглочу несчастного, как «чёрная вдова» своего возлюбленного горемычного паучка.

– Образно, но этого ты замучаешься глотать – лучший другтвоего мужа, слишком великанистый! – голос Ирен прозвучал вполне серьёзно.

– Веслав Боровский! – мрачно буркнула я.

– Знаю, что тебя бесполезно убеждать в чём-то, единствен-но, призываю тебя к элементарному благоразумию – будь, предельно осторожна с ним! Он очень опасен!

Вечером следующего дня в телевизионном выпуске вечерних новостей сообщалось о том, что обходчиком железнодорожных путей, фамилия которого, конечно же, умалчивалась, на отрезке железнодорожного сообщения Урсус-Влохи в Варшаве, был найден дипломат с суммой в шестьсот тысяч американских долларов. Воздавалась хвала бескорыстности и честности человека, скромного отца семейства, нашедшего денежный клад, но подразумевалось, что государство, соответственно законодательству о кладах, выплатит герою награду в размере двадцати пяти процентов от суммы.

Мы с Ирен переглянулись.

– Двадцать пять процентов от шестисот тысяч долларов,тебе бы пришлись очень кстати, – изрекла Ирен и виновато замолчала, глядя на меня.

Мирослав смотрел на нас непонимающе.

– Шучу, – сказала Ирен и быстро сменила тему разговора.

На следующий день Ирен уезжала. Поздним вечером мы снова уединились на лавочке под орехом. Небо было хмурым, а моё настроение – мрачным. Ветер усердно гнал кудато серые рваные облака.

– Ох, меня просто распирает! Страшно хочется сделатьтелевизионный репортаж о том, как две русские ведьмы освобождают польскую девочку-пленницу и отдают Третьей Речи Посполитой выкуп, более полмиллиона американских долларов, предназначенный за её невинную головку, но, желая остаться безвестными, используют путевого обходчика в качестве орудия передачи «шмаля» польскому государству, скромно оставаясь за кадром. Грандиозно!

– Ирен, знаешь, а я тоже могу перемещать предметы си-лой своего взгляда! – вдруг ни с того ни с сего брякнула я. – Я открыла это в казино, когда с ужасом наблюдала, что, вопреки видению, рулеточный шарик упал на соседнюю цифру. Тогда я соединила силу мысли и взгляда, мне даже дурно сделалось, но мне всё-таки удалось переместить тяжёлый шарик на соседнюю восьмёрку.

– Не думай, что я удивлена. Ты сама еще не знаешь многочего о себе! Ты помнишь, я сказала: «Вместе – мы огромная сила»? Это действительно так, и когда каждая из нас закончит свою миссию, мы обязательно объединимся! И тогда...

Она не договорила. Её взгляд был устремлён в неведомое, а значило ли это, что она просматривает картины будущего, я не знала. «Я узнаю об этом позднее», – подумала я.

За сетчатым ограждением у нас за спиной хрустнула сухая ветка...

Глава 32

После отъезда Ирен на меня навалилось огромное чувство пустоты и тревоги. Мирек бросал в мою сторону странные косые взгляды, причём, старался делать это исподтишка. Он изучал меня, как будто видел впервые, и почему-то пребывал всё ещё в состоянии трезвости, хотя по моим подсчётам, процесс алкогольного ублажения должен был начаться вот-вот.

На следующее утро на пороге возник сияющий пан Тадеуш с букетом свежих алых роз и лукошком, полным орехов.

Склонившись в низком поклоне, он провозгласил:

– Это для пани!

– О, нет, нет и нет! Отнеси лучше, пан, своей жене – онавполне заслужила! – запротестовала я, имея в виду цветы.

– Она уже свои получила! – услышала я, всё больше изум-ляясь.

Он ещё раз поклонился и, попятившись, с достоинством удалился.

В глаза бросилась его причёсанность, умытость и чистая одежда. Цветы, конечно же, были срезаны паном Тадеушем рано утром в каком-то огороде, с риском быть схваченным на месте преступления. Прямо чудеса! Неужели старик изменил мнение обо мне? Холодные, бесчувственные, равнодушные «русские коровы» способны ли оценить по достоинству прелестные бархатные бутоны, созданные Богом исключительно для того, чтобы разбивать сердца утончённых непреступных дам?

Но день, утро которого началось с букета алых роз, был омрачён появлением в нашем доме Веслава Боровского. Двери неожиданно отворились, и он ввалился, согнувшись вдвое, что-то прогоготал и, не выпрямляясь, отмерив два шага, сразу же рухнул на стул, который едва под ним не рассыпался, а лаги под половицами просели. Его раскатистый демонический хохот сотряс дряхлые стены, а громогласный баритон, переходящий в бас, не находя выхода в столь замкнутом пространстве, подпёр своды.

Я уже знала, зачем он припёрся непрошенно. Одно из видений, посланных мне четыре года тому назад, явно предупреждало о предстоящей встрече с человеком-великаном, которого нужно остерегаться, но я отнеслась к этому слишком легкомысленно, не придав ни малейшего значения, посчитав лишь забавной случайностью. Но случайностей, к сожалению, не бывает.

Он язвительно хихикнул, оглядев убогое убранство нашего жилища, вытянул похожие на столбы ноги, затянутые фирменным джинсовым материалом, которые достигали почти порога, а торчащие огромные ступни пятидесятого размера, выглядели чудовищно.

– Рассказывайте, – рявкнул он, – как вы прозябаете в этоймокрой пещере?

И в который раз разразился хохотом, довольный, отпущенной остротой.

– Не твоё дело! – огрызнулась я. – Не нравится, ступай всвои хоромы!

– Какие мы обидчивые! – примирительным тоном невоз-мутимо прокричал он. – Кстати, место прекрасное, можно даже замок выстроить!

– Замок из песка! – раздражённо бросила я, решив не сдавать позиций. – Дом и участок принадлежат ГМИНЕ!

– Всё можно «залатвить»! – прорычал он многозначительно.

У поляков слово «залатвить» употребляется при определении почти каждого действия. «Залатвить»* можно всё и вся.

– А может быть, ты уже «залатвил», и купил «каменицу»**вместе с потрохами, то есть с нами, и теперь терзаешься, куда бы нас сплавить? – ещё более раздражённо выпалила я.

– Ты меня начинаешь нервировать! Я пришёл сюда с доб-рыми намерениями...

– С какими намерениями ты пришёл, мне известно...

Я осеклась и замолчала, не закончив фразы.

– Вот как, наша девочка – ясновидящая!

– Вовсе нет, и прекрати свои едкие насмешки! – обижен-ным тоном произнесла я.

Два закадычных дружка, которые дополняли друг друга – один своим недюжинным своеобразным умом, граничащим с безумством, другой – неслыханной глупостью, испуганно переглянулись.

– А мы это проверим! – нетерпеливо громыхнул он, вска-кивая, а меня охватила досада, что его голова не проломила потолка и не торчит теперь где-нибудь между кровлей и чердачным перекрытием.

– Слушай меня внимательно! – истерично пробормоталон, снова сваливаясь на стул. – Я появился здесь, чтобы спасти тебя от верной гибели – рано или поздно, пружковская мафия узнает о твоей нескромной роли в исчезновении денег и о том, каким образом они вдруг оказались в закромах польского государства, и тогда тебя уже ничто не спасёт от их гнева.

Мирек в этот момент, понуро потупив взор, занимался изучением ногтей на своих передних конечностях.

«Ублюдок, – подумала я, вспомнив о хрустнувшей ветке за сетчатой оградой, – он подслушивал!»

* Устроить. (Польск.).

** Кирпичный дом. (Польск.).

– Ни о каких деньгах мне ничего неизвестно! И не прики-дывайся благодетелем! – хмуро произнесла я и, подумав, буркнула:

– Обладай я такой суммой, меня бы уже здесь давно небыло!

– Вроде бы логично, но имей в виду – они умеют развязы-вать языки!

– Я никого и ничего не боюсь. Дела мафии и их деньгименя не интересуют. Я живу скромно, и, по-моему, это видно даже невооружённым глазом, – невозмутимо бросила я, для убедительности обведя вокруг взглядом.

– Не такая уж ты неуязвимая, как тебе кажется! Так вот,мне некогда тут пререкаться с тобой, и я считаю разумным сразу же приступить к теме. Я предлагаю тебе сотрудничество со мной! Заметь, я сказал – предлагаю!

Я молчала, подпирая стену, и помутившимся взором уставилась в окно, выходящее во двор.

– Ты ничего не будешь делать, только иногда вечерами,мы будем посещать... казино..., для забавы!

Не услышав ответа, он прошипел:

– Полчаса, я думаю, вам будет достаточно, чтобы собратьваши жалкие пожитки, – он поморщился, – только личные вещи, необходимые на первых порах.

– Что значит – на первых порах? – не выдержала я испы-тания молчанием от такой неслыханной наглости – сметь распоряжаться нашими жизнями. – Ты не можешь заставить нас! В государстве польском, слава богу, существует полиция!

– Кстати, о полиции! Не успев ступить на польскую зем-лю, ты сразу же загадила свой хвост и имеешь серьёзные проблемы с польским правом. Я живой свидетель того, что ты купила «шлюб», а это карается тюрьмой.

Он назвал какие-то статьи закона и соответствующий срок тюремного заключения.

– А тот, кто продал так называемый «шлюб», отделаетсялишь лёгким испугом? – невозмутимо спросила я, глядя на Мирека.

– Будь спокойна, я адвокат, у меня масса знакомых, и янайду способ упрятать тебя, куда следует, и представить правосудию неоспоримые доказательства невиновности моего друга! Ты подумай лучше о себе!

– Адвокаты работают в судах, или же в собственных адво-катских канцеляриях, а не в казино, – мрачно пролепетала я. – Я требую объяснений! Какая же роль отводится мне тобой в вышеупомянутом заведении?

– А вот это уже теплее! – прогоготал он и, истекая слю-ной, как пёс, у которого на кончике носа лежит благоухающая съестным запахом, душистая колбаса, выложил нам свой план, назвав его «планом века».

– Откуда уверенность, что я могу перемещать предметывзглядом? Предположим, это действительно так, – ты очень рискуешь проиграться – остановить рулетку взглядом и заставить скачущий шарик прыгнуть на нужную цифру не пытались даже сильнейшие маги мира. Ты думаешь, что это может сделать маленькая женщина со слабой энергией? Ты – одержимый, и мне кажется, что у тебя не все дома! – заключила я. – Как адвокату, тебе известно, что принуждение к преступной деятельности равнозначно насилию, которое даже можно расценить как двойное преступление, а каждое преступление карается законом.

– А ты не принуждай меня к насилию!

– Если я не соглашусь, что тогда?

– Я сразу же сдам тебя, только вот не знаю, кому первому– мафии или полиции.

– Уверяю тебя – у меня ничего не получится!

– Тебя будет подстёгивать страх загреметь в тюрьму, и тысумеешь мобилизовать все свои силы, – вожделенно глотая слюну, сказал он.

– Безумец, ты хочешь меня запугать и держать в страхе!Да будет тебе известно, что страх парализует, гложет исподволь и является причиной каждого поражения. Это червь, мешающий жить, ведущий в бездну, и только бесстрашие – залог успеха, а бесстрашному воину – венец славы!

Он тупо смотрел на меня, переваривая сказанное – я не заметила, как перешла на русский. Но я знала, что он в совершенстве владеет языком Достоевского и Толстого.

– Вот и прекрасно! Я не ошибся в тебе! – громогласнопрорычал он.

Я была загнана в угол и, понимая, что пререкаться с силой нет смысла, стала собирать вещи. Мой злой гений, тем временем, рассказывал Мирославу о своей матери, о том, что он не может войти к ней в квартиру, поскольку двери, открывающиеся вовнутрь помещения, не в состоянии открыться. Безумная старушка за несколько лет натаскала со свалок горы вонючих тряпок и разного барахла, которые за долгий срок неутомимого собирания разрослись и вширь, и ввысь и упёрлись в потолочное перекрытие. Чокнутая мама посвятила себя этому титаническому труду исключительно из гуманитарных побуждений – в помощь родственникам по ту сторону русской границы. Сама старушка едва выглядывает в приоткрытые двери, но даже в узкую щель видны гигантские кучи хлама, а нос улавливает распространяющийся зловонный смрад.

А я в этот момент думала, что сыночек, наверняка, унаследовал от мамы ген сумасшествия, и его собственное черепно-потолочное перекрытие – явно не на месте.

И вот я снова в квартире великанов, но в совершенно другой роли – в роли узницы.

Мелькнула и исчезла сгорбленная фигура великанши Эвы. Она кинула на меня быстрый взгляд, ничего кроме любопытства не выражающий, но это было только мгновение – её некрасивое бледное лицо изобразило затем полное равнодушие.

Я оказалась под домашним арестом в небольшой прекрасно обставленной комнате. Мирек вошёл только один раз, чтобы бросить сумки с вещами и исчез до наступления ночи. Он не смотрел мне в глаза, а мне было противно глядеть в его сторону. Можно было понять, что он является моим стражем, но на правах законного супруга будет спать со мной в одной кровати, одновременно охраняя. Когда меня закрыли на ключ, я не могла прийти в себя от ярости и собственного бессилия. Положение, в которое я попала, было столь неслыханно-нелепым, что казалось мне каким-то глупым розыгрышем. Был момент, когда я засомневалась даже в собственной нормальности.

Первое, что я сделала, подавив волну бешенства, – обследовала камеру своего заключения. Ничего утешающего это не дало, поскольку единственное окно без балкона было плотно закрыто и находилось высоко над землёй. Единственным приятным открытием было для меня то, что к небольшой комнате, оказавшейся спальней, прилегало крошечное ванное помещение с душевой кабиной и другими туалетными причиндалами.

Оставшись наедине с мыслями, я чувствовала себя одинокой узницей за неприступными крепостными стенами, полностью отрезанная от всего мира. Эти негодяи вынули чип из моего телефона и, злорадно улыбаясь, вернули мне пустой аппарат. И впервые меня посетила мысль о побеге...

– Есть ли у неё заграничный паспорт? – обострив всю тон-кость слуха, услышала я вопрос Веслава, обращённый к Мирославу, когда я бросала в сумку свои вещи.

– Нет, старый она потеряла, а новый только собираласьсделать, – ответило существо, которое по документам являлось моим мужем.

– «Довод особисты» пусть оставит! С ним нет возможно-сти удрать в Россию, а в Польше мы её повсюду достанем!

Что я делаю за открытыми дверьми в шкафу, разглядеть было невозможно. Я быстро схватила с полки загранпаспорт, небрежно засунутый между ворохом моего нижнего белья, и спрятала на своём теле. Получила я его совсем недавно, и у меня не было возможности сказать об этом Мирославу, потому что он был то пьян, то нежился в постели, отлёживаясь с похмелья.

Была ещё одна, более веская, причина, побудившая меня быть более скрытной. Однажды, когда Мирослав был абсолютно трезв, я высказала ему, что не выдерживаю его бесконечных пьянок, что его ораторское искусство, обостряющееся в определённой фазе опьянения, длящееся долгими нудными часами, действует на меня отвратительно, что мы разные люди, и что нам лучше по-хорошему расстаться. Зачем я не убежала тогда? Скорее всего, мне захотелось стать жертвой, чтобы со спокойной совестью развязать наш союз.

Я закрыла лицо руками и свернулась в клубок, превратившись в боксёрскую грушу, которую мой муж озверело пинал и топтал ногами. Наконец он обессилел, и оставил избитое тело корчиться от боли. Я ещё долго не могла пошевелиться, наконец, стиснув зубы и, превозмогая болевой шок, с трудом подползла к кровати, и путём неимоверных физических страданий опустила на неё своё истерзанное тело.

Прошла неделя, прежде чем я смогла подняться, и ещё долго зализывала саднящие раны, а муж терпеливо ухаживал за мной, но я не услышала ни единого слова раскаяния в содеянном изуверстве, и ни едииного – «Прости». Вот тогда-то я поняла, что или нужно смириться с судьбой, или решиться на обманный шаг, противоречащий моим жизненным принципам.

Я прилегла на кровать и, прикрыв глаза, нарисовала в своём расстроенном воображении очень трагичную сцену: меня насильно усаживают в машину и везут в игорный дом, а я на зло двум извергам, посмевшим лишить меня свободы, выбрасываюсь из машины на полном ходу, и моё бездыханное тело, распростёртое на асфальте, обретает вечную свободу. Но тотчас же забылась, растворившись в видении.

Не успев осмотреться в огромной зале, выложенной сероголубым мрамором, куда из окон, расположенных очень высоко под самым потолком, проникал рассеянный серо-голубой свет, я увидела силуэт женщины, давшей мне жизнь. Она появилась из противоположных дверей, являющихся границей между миром иным и нашим бренным. Она загородила собой порог, который я раньше своего пробившего часа намеревалась переступить. Я приблизилась к ней настолько, что видела каждый узелок, каждое переплетение нитей ткани, из которой была выполнена простого кроя одежда, ниспадающая с её плеч. Просторный кафтан, длинная свободная юбка и большой головной платок, перекинутый через плечо – всё было серо-голубого цвета, и я была поражена, что при жизни она никогда не носила одежд подобного стиля. Не успела я открыть рта, как серо-голубую залу наполнил её голос.

– Как смела ты прийти сюда?

Да, без сомнения, это был её голос! Разве можно забыть голос собственной матери?

– Моя жизнь зашла в тупик! Я расплачиваюсь за содеян-ное и не вижу выхода из создавшейся ситуации! – скорбно произнесла я, надеясь услышать слова сочувствия.

– Немедленно возвращайся, беги из плена и разводись сним! – крикнула она своим звучным голосом одну короткую фразу, вытесняя меня из мрачного помещения.

Глаза открылись, а в ушах ещё долго звучал повелительный голос матушки: «Немедленно, немедленно, немедленно...» Я никогда не смела противиться материнской воле, а чтобы выполнить её до конца, нужно было вначале обрести свободу.

Мой мозг воспрянул от спячки, я успокоилась и собралась с мыслями. Множество дерзких планов побега мне пришлось отбросить сразу же, поразмыслив здраво. Самый простой и распространённый способ, которым испокон веков пользовались беглецы всего мира – спуститься по простыням вниз из окна, пришлось отбросить по двум причинам: невозможность открыть окно и полное отсутствие простыней. Неужели подонки предусмотрительны настолько, что изъяли все простыни? Быть может, они просто забыли о них? Изверги, злодеи, ублюдки с уродливыми душами!

Я стала лихорадочно обдумывать линию своего дальнейшего поведения, решив в корне изменить тактику и прикинуться если не испуганной, то встревоженной своей дальнейшей судьбой – сделаю вид, что согласна работать с Веславом Боровским в игорных домах, откуда легче бежать.

Я нащупала с внутренней стороны пояса кармашек, о существовании которого не знал Мирек. Этот кармашек с застёгивающейся молнией я смастерила давно из предосторожности быть обворованной в польских поездах, где орудовали беспощадные воры. Купе вагонов, сделанных в Польше, не запирались изнутри, и это упущение вагоносоздателей дерзко использовалось бандитами. Они открывали раздвижные двери, впрыскивали из газовых баллончиков какой-то парализующий газ, прикрывали двери на определённое время и, когда всё живое, находящееся в замкнутом пространстве, теряло сознание, обезволенные тела незамедлительно обезденеживались. Вот тогда-то я и изготовила хитрый кармашек. В последнее время он пустовал, но перед отъездом Ирен насильно втиснула мне четыреста долларов. Я пальцами нащупала хрустящие бумажки – на первое время достаточно.

После совершения побега, в успехе которого я ни минуты не сомневалась, я не знала, куда податься. В Россию? Принимая польское гражданство, я с лёгкостью отказалась от всех гражданств СССР, тогда это было обязательным условием. Жить в своей стране на правах иностранного подданного? Ни за что!

И я приступила к первому шагу своего плана – затарабанила в двери ногами так, что через несколько мгновений ктото сунул ключ в замочную скважину, дверь приоткрылась и первое, что я увидела, – это ненавистный подёргивающийся ус моего мужа.

– Я хочу говорить с Веславом! Имей в виду, это срочно! –свирепо выкрикнула я.

Он вздрогнул и исчез, замкнув двери, а через минуту они явились оба.

– Веслав, этот разговор может состояться только междунами! Если, конечно, у тебя вообще есть желание обсудить всё по-хорошему! – сказала я как можно убедительнее и, отвернувшись, отошла в сторону окна.

Мгновение он колебался, но всё-таки произнёс:

– Выйди!

Мирек закрыл двери с другой стороны, и мы остались одни.

– Первым моим условием, – начала я сразу же, – очень дляменя важным, поскольку это поможет мне лучше сосредоточиться на концентрации и аккумуляции энергии, так необходимой в предстоящей очень трудной работе...

– Ну, ну, какое условие? – нетерпеливо прогоготал он.

– Я испытываю огромное желание и потребность в тоталь-ном одиночестве, и не потерплю в своей кровати этого хронического неврастеника. Вот моё самое главное условие!

– Хорошо! Но, ты будешь заперта на ключ! Так спокой-ней. Только не помышляй о побеге через окно – это невозможно!

– Далее. Какой процент от выигрыша получаю я в твоём«проекте»? Уж не решил ли ты, что я соглашусь работать даром?

Он замялся и нехотя выдавил:

– Если хорошо постараешься – десять процентов!

Я истерично рассмеялась.

– Тогда я предпочитаю не выходить отсюда. Тебе придёт-ся двигать меня силой. Чтобы я добровольно поднялась с кровати, я должна иметь не менее пятидесяти процентов от выигранной суммы! В противном случае, вам придётся меня носить.

– Больше двадцати процентов, я тебе дать не могу! – по-колебавшись, заявил он.

После нескольких минут пререканий, мы сошлись на двадцати пяти процентах.

– Когда приступаем? – нетерпеливо спросила я.

– Завтра вечером!

Я поняла, что не знаю обо всех предпринятых им мерах предосторожности, потому что, прежде чем выйти, он бросил:

– Время покажет, а завтрашний день – решающий!

Я тоже возлагала на завтрашний день большую надежду. Роль пленницы была для меня слишком обременительна. Моя свободолюбивая натура вскипала от негодования и ненависти, но я тут же гасила и подавляла порывы безысходной злости, пыталась освободиться от неё совсем, для того, чтобы потом направить созидающую энергию в определённое русло. Громадное количество психической энергии, так необходимой мне в предстоящей борьбе именно со злом, было растрачено мною в последнее время. Хорошо, если бы меня оставили в покое до завтрашнего вечера – в тишине и покое мне удастся восполнить её запас путём погружения в бессознательное и аккумуляции на верхних уровнях сознания.

Обыкновенные человеческие потребности вдруг пробудились во мне – я почувствовала нестерпимую жажду и острое чувство голода. В углу на низенькой тумбочке стоял маленький холодильник, в котором оказалась минеральная вода, хлеб и куриный паштет. Мои мучители явно не хотели моей голодной смерти. Я с удовольствием подкрепилась и приняла душ. Вот теперь я могла приступать.

Очистив сознание от ненужного налёта, я оградилась от атак чуждых мне энергий, погрузившись в одно из тех состояний, в которые я так любила погружаться когда-то, но слишком давно не имела возможности делать это, и сразу же оказалась в университетской аудитории.

Профессорская кафедра пустовала, но зала была полна студентов. Гул голосов смолк – в зал стремительно-быстрым шагом вошла черноволосая женщина, взошла на кафедру и я увидела... Ирен Рудковскую. Её руки были пусты, она оперлась ими о кафедру и обвела глазами зал. Мне показалось, что её взгляд только мгновение задержался на мне, но она тотчас опустила глаза, и ни один мускул не дрогнул на её прекрасном лице.

Удивительный голос лектора-женщины наполнил зал. – Тема сегодняшней лекции: «Высший аспект стихии Огня – психическая энергия».

В зале послышалось лёгкое движение, но тут же всё смолкло, и повисла мёртвая тишина.

– Человечество стоит на пороге неповторимого моментаэволюции – Великой Огненной Эры, несущей в себе глобальный прилив психоэнергии, и перед нами встаёт насущная проблема необходимости воспитания в себе правильного подхода к этой движущей силе и её гигантской мощи, чтобы нести учение о ней далее в массы, от более посвящённых – к менее посвящённым.

Основой Бытия является психодинамика духа, а во всех проявлениях жизни мы видим психожизнь, которая является неотъемлемым рычагом в жизни атома. Психодинамика соединяет все разобщённые атомы, то есть, это та сила, которая проявляется во всех формах стихий, а самое главное – в духе человека.

Психодинамика и психожизнь – вот двигатели всех энергий. Жизнь духа, олицетворяющая основу всякого проявления жизни, и есть тот рычаг – психожизнь, вокруг которой вращается физическая форма Бытия, а каждый организм движим духом. Дух – рычаг всякой жизни. Дух, создаваемый мыслью, царит повсюду, начиная свой путь на Высшем Духовном Плане. Лишь изучая психодинамику духа и излучаемую им психическую энергию, мы сможем понять все явления жизни и лишь тогда приблизимся к сущности основы Бытия, и лишь тогда поймём всю мудрость и единство духа, объединяющего Мироздание, как великую творящую силу.

Казалось, что взгляд лектора уносился в глубины Вселенной, когда она рассказывала о великой творящей силе. Она только на секунду вернулась, чтобы обвести взглядом аудиторию, и продолжала.

– Поскольку нас интересует только психическая энергия,направленная на созидание, Вибрации Высшего Мира способствуют притоку в организм творящей психической энергии, где проводником является созвучие древнего священного сочетания понятий АУМ – триединой основы высшего, чем являются Мысль, Свет и Тайна. Сочетание музыкального созвучия АУМ – лучшие вибрации музыкальной сферы, которые звучат для настройки психической энергии, а божественный звук есть символ сочетания этих высших энергий.

Истинная высшая духовность, стремящаяся к приобщению к Высшему Миру, в раскрытии высшего сознания, в развитии и овладении огромной высшей силы, изначально заложенной в каждом человеке для высшего блага.

Только развитое сознание сможет понять, что Мир Огненный и есть – та громадная мощь, которую мы называем психической энергией! Что он не пожирает, но творит! Не об этом ли говорит Огненная Завеса, за которой происходит созидание жизни Наивысшей Мощью?

В зале пронёсся шепоток, но Ирен невозмутимо продолжала:

– Психическая энергия является частью вездесущей все-творящей Огненной энергии и высоким проявлением Высшей Стихии Света! Она присутствует везде, проникая во все клетки, устанавливает в организме равновесие и даёт ему жизнь, а выход психической энергии из организма приводит к его физической смерти. Это – мысль и действие, а Христос говорил о ней, как о силе, выходящей за временные и пространственные сферы, способной двигать горы. Психическая энергия является синтезом всех нервных излучений, высшей духовностью и приобщением к Высшему Миру.

Перейдём к истинно человеку, как творцу собственной судьбы, так и судьбы планеты, чья мысль властвует над всеми энергиями. Эволюция всего Мироздания подвержена воздействию человеческих устремлений, а психическая энергия человека – самое действенное орудие, которое может быть направлено как на созидание, так и на разрушение!

– Госпожа профессор! Какая же роль, вами отводится Богув таком случае? – выкрикнул вдруг очкарик с тёмными вихрами, сидящий поодаль от меня.

– Позвольте, мой юный друг, решать этот вопрос самомуГосподу Богу! И слишком дерзко называть это ролью! Если уж вы так хотите, чтобы это называлось спектаклем, то Создатель является и драматургом и режиссёром, а человек, созданный им, по Его образу и подобию, согласно Его Божественной Воле, путём развития заложенных в нём необыкновенных качеств, должен стремиться к их преумножению, ибо это Закон Жизни! Но развивать наивысшее для целей тёмных, низших и эгоистичных – величайшее преступление против Законов Мироздания. Сознательное накопление психической энергии допустимо лишь для пользы Миру, для общего блага и помощи страждущим. Оправдываются только благие цели накопления психической энергии носителем её.

В зале пронеслась волна ропота, но Ирен осадила её огненным взглядом, несущим частицу великой мощи Огненной Стихии. Зал застыл в напряжённой тишине.

– Госпожа профессор! Хотелось бы узнать источник ва-ших знаний и, в конце концов, возможные способы накапливания психической энергии, – сказала молодая особа из глубины зала.

– Первым толчком к знанию может быть только Мир Ог-ненный и постоянная связь с Силой, позволяющей накапливать знания, но, закрывая своё сознание для доступа Истины, человек в этом направлении преуспеть не может, а очищение сознания приводит к пробуждению Огня сердца и порыв к Истине, Свету и Знанию.

Умножению психической энергии может способствовать только мысль возвышенная, а вера, устремлённая к Источнику Света, поистине творит чудеса. Напряжение воли умножает запас психической энергии и её силу. Сознательное напряжение психической энергии бесстрашия – великий панцирь, создающий Огненную стену. Творчество психической энергии беспредельно...

Я встала и направилась к выходу. Негодующие взгляды всех без исключения, как студентов, так и профессора, были устремлены на меня.

– В чём дело, почему вы нарушаете ход лекции? – строгоспросила Ирен.

– Моё сознание ещё не готово к пробуждению Огня серд-ца и единению с Истиной. Мне предстоит огромная работа по устранению некоторых чувств, которые являются препятствиями к приобщению к Высшему Миру! Прошу меня извинить!

Ирен недоуменно смотрела на меня. Этот взгляд выражал многое, но я уже надавила на дверную ручку и выскользнула из зала, услышав только её растерянное:

– Но...

Глава 33

Проникающий в окно свет возвещал о начале нового дня, но мне совсем не хотелось вставать с постели. Мной овладела утренняя нега и желание грезить, как можно дольше. И ещё, таким образом, легче отрабатывался план побега в мелких деталях.

Ирен дала достойную оценку моему хохотливому противнику. Я же, игнорируя все тревожные сигналы, ниспосланные мне свыше, жестоко поплатилась за своё легкомыслие. Мирослав был только подпевалой и законченным ничтожеством. Его поступок расценивался мной как гнусное предательство, и я не представляла дальнейшей жизни, связанной с его именем. Он подслушал наш разговор с Ирен, и по причине своего слабоумия, не очень понял услышанное, поэтому, поспешил поделиться с ближайшим приятелем. Вот почему он сразу же исчез, сославшись на какие-то дела, как только поезд, увозивший Ирен, отчалил от перрона.

Я грезила, расставляя фигуры, проигрывая сцены бесчисленное множество раз. Если Ирен в своей лекции перед огромной студенческой аудиторией, назвала Бога драматургом и режиссёром в глобальном плане, то мы, созданные по Его образу и подобию, вполне можем писать сценарии и режиссировать столь мелкие спектакли, ограничиваясь малой сценой.

Но имею ли я право быть «посвящённой» в великое учение «Мира Огненного»? Конечно же, нет! Находясь в плену, я взлелеяла план побега, который одновременно являлся местью. Моё сердце переполняла ненависть, а это одно из тех негативных чувств, с которым нельзя даже приблизиться, не то что приобщиться к Высшему Миру. Высшее сознание несовместимо со злостью и ненавистью, а его очищению и раскрытию может способствовать лишь Радость и Любовь!

Кто-то подглядывал за мной в замочную скважину. Сосредоточившись, я определила, что это Мирослав, медленно встала с кровати, потянулась и направилась в ванную комнату, громыхнула раздвигающимися дверьми душевой кабины, включила воду. Взяла с полки флакон лака для волос в аэрозоле, по стеночке на цыпочках подкралась к входной двери, и пока этот тугодум и недотёпа успел что-либо сообразить, пустила долгую струю в замочную скважину.

За дверью что-то отпрянуло, свалилось и сказало «Ку...», затем уползло на четвереньках.

Ирен хочет определить меня в ранг «посвящённых», но из каких соображений? Она намеревается это сделать из огромной любви ко мне, то есть «по блату». Только так объяснялась её необъективность по отношению ко мне. Чтобы принадлежать к избранным, я должна возлюбить всякую дрянь, такую, как мой муж, например. И то, что я только что выпустила в глаз своего муженька лаковую струю, поступок мерзкий, отвратительный и недостойный посвящённого в учение Великого Знания.

После полудня в двери повернулся ключ и ввалился Веслав.

– Знаешь, что ты натворила? – заорал он, чуть взвизгнув.

– Ещё нет!

– Ты чуть не оставила его без глаза!

– То есть? – равнодушно изрекла я.

– Ты знаешь, о чём я говорю – о замочной скважине, накоторую ты сделала настоящую химическую инвазию*!

– Ума не приложу, как глаз этого законченного неврасте-ника мог оказаться в замочной скважине? В таком случае, где был сам обладатель? – спросила я, скорчив глупую гримасу.

– Ну, ладно, ладно, – поморщился Веслав, – он промылглаз водой, и ему уже значительно лучше!

– Прекрасно, если понадобится моя помощь, я к его услу-гам – можно поправить ситуацию, путём химиотерапии другого, близприлегающего глаза, с помощью лаковой струи...

– Прекрати глупить!

– Если, конечно, ты не выбрал целью уморить меня голо-дом, то, имей в виду – это пренеприятнейшее сосущее чувство влияет на меня очень отрицательно! Мои умственные способности катастрофически слабнут, происходит заметное угасание энергии на всех уровнях, и я превращаюсь в слабое безвольное существо, неспособное двинуть ни рукой, ни ногой, ни взглядом. Голодную забастовку я ещё не объявляла, и думаю, что не объявлю, поскольку это дестабилизирует моё внутреннее равновесие, а вонючий куриный

* Вторжение, проникновение (invasion).

паштет, которым ты меня потчуешь со дня вчерашнего, не рискнула бы съесть даже голодная бездомная кошка! Я требую нормальное питание, в конце концов! – перевела я разговор в другое русло, артистично закатывая глаза и хватаясь за живот.

– Хорошо, хорошо, – обеспокоено прорычал он. – Черезчас тебе принесут обед!

– Кто? Уж ни этот ли недоумок? – капризно простонала я.

– Нет, я персонально! – рявкнул он и исчез за дверью, по-вернув ключ.

– Почту за честь, – злорадно пробормотала я, приобретаявозможность иметь в качестве слуги заклятого врага.

Время тянулось по-черепашьи медленно. Через час действительно возник Веслав с подносом.

Зрелищем я осталась довольна и едва сдержалась, чтобы не разразиться нервным смехом: он явно своими габаритами претендовал, как минимум, сразу на двух громадных официантов, сложенных вместе. Но удивляло, почему у него не четыре глаза и всего-навсего две руки, словом, смотрелся он страшно нелепо – поднос в его лапищах выглядел до смешного мизерным, и было до невозможности странным, что на нём вмещалась тарелка с брошенной на неё горсткой риса, отливающего подозрительной голубизной. Рядом скромно приютилась варёная куриная грудка в раздавленном варианте, ко всему прилагался кусок хлеба. Натюрморт под названием «обед», довершал стакан горячего чая.

– У вас что, снова сегодня куриный день? – съязвила я. –Нет, нет! Дай, угадаю – твоя несравненная жена находится на омолаживающей куриной диете! Она великодушно уступила мне этот восхитительный ароматный кусочек курочки, сложившей свои крылышки во имя вечной женской молодости и красоты! – провозгласила я тираду, вонзая вилку, которую, слава богу, мне сочли нужным принести, в истерзанный кусок куриного мяса и,сотрясая им в воздухе.

– В восемь часов выезжаем! – усмехнулся великан, не об-ращая внимания на мой сарказм. – Посмотрю, на что ты способна!

– Я сама хотела бы на это посмотреть, – пессимистичноизрекла я, оставив в покое курицу и сооружая башенки из голубого риса с помощью вилки. – Тебе не кажется, что, если вдруг ты с моей бесценной помощью выиграешь баснословную сумму, то двери казино перед тобой могут захлопнуться навсегда под любым предлогом? – говорила я, одновременно выстраивая высокую башню из риса и вонзая в её вершину флаг, похожий на метлу, из растрёпанного нитяного мяса.

– Спокойствие – в одной Варшаве масса казино, не говоряуже о всей Польше и за пределами её границ! – прогоготал он мечтательно.

– Как ты думаешь, не лучше ли мне прикинуться глухоне-мой, а предполагаемые цифры писать на бумажке? В противном случае, мой русский акцент может вызвать непредсказуемое развитие событий! – как бы между прочим, ввернула я.

– Идея неплохая, – сказал он, исчезая и прикрывая за со-бой дверь.

Я развалила башню из голубого риса и низвергла нитяной флаг, хотелось весь этот «обед» швырнуть в форточку, но, за неимением последней, я спустила содержимое тарелки в прожорливую пасть унитаза, оставив только ломоть хлеба и чай.

Странно, но никаких признаков голода я не ощущала, а хлеб был оставлен мною исключительно из воспитанного во мне с детства уважения и высокого преклонения перед этим продуктом.

Но, каким бы невообразимо медленным мне не казался ход времени, вечер всё-таки, наступил, и ровно в восемь часов (надо отдать должное их пунктуальности), двери широко распахнулись, я прошествовала по пустому коридору в сопровождении двух ненавистных мне особей мужского пола, одного из которых до вчерашнего дня я считала своим мужем.

У выхода из подъезда нас ожидала пустая машина. Меня с почестями усадили на заднее сидение, рядом, издавая стоны, примостился Мирек, таращившийся на меня одним глазом, поскольку ко второму он заботливо прикладывал носовой платок. Веслав, сотрясая лимузин марки «Вольво», с трудом втиснул своё мощное тело за руль, и машина тронулась.

Я молилась, чтобы им не пришло в голову проверить мою сумку, на содержимое которой возлагалась мною огромная надежда и зависел успех предстоящего спектакля в целом. Я небрежно бросила её на сидение с левой стороны, поскольку с правой находился ёрзающий и охающий Мирек. Казалось, он был всецело поглощён прикладыванием носового платка к заметно покрасневшему глазу, а его здоровый глаз избегал моего насмешливого взгляда и сверкал негодованием, смешанным с тревогой.

Я знала, что он побаивается меня, точнее, моей непредсказуемости, но, стиснув зубы, терпит исключительно ради предстоящего дела. Знала, что его больная душа и злобная мстительная натура находятся в затаившемся состоянии, а красные ладони готовы в каждую секунду свернуться в кулаки, концентрируя накопившуюся злость в удары.

Вечерняя Варшава меня не занимала совсем. Я смотрела в окно автомобиля, но не видела ничего. Мы ехали молча, и только Веслав иногда разряжал атмосферу молчания, гогоча или чертыхаясь, по поводу грубого нарушения правил дорожного движения некоторыми автомобилистами.

Куда мы ехали, я знала, и поэтому совсем не удивилась, когда Веслав запарковал машину где-то во внутренних дворах, прилегающих к отелю «Мариотт».

Мы прошли по роскошным холлам отеля и направились к казино.

Я была не в состоянии отметить, изменилось ли что-нибудь в интерьере с тех самых пор, когда я имела счастье наслаждаться свободой и посетила впервые это эксклюзивное заведение с дерзновенной целью.

В игорном зале группками стояли люди, непринуждённо беседуя. Две пары слонялись без всякой цели. У покерных столов упоённо играли несколько мужчин и одна женщина, но, как я поняла, она была только переводчицей с английского – у почтенного, средних лет джентльмена. Рулетку осаждали два юнца. «Хорошо, что крупье другой, – подумала я, – хотя вряд ли он меня бы узнал».

– Ну, ты готова? – нетерпеливо гоготнул мне в ухо Веслав,согнувшись в три погибели.

– Не совсем! Меня раздражают эти двое! Не знаю, смогули я сосредоточиться, – капризно возвестила я.

Веслав забеспокоился. Он уже держал в руках два жетона.

«Скупец, купил самые дешёвые», – нервно пронеслось в голове.

– Эти жалкие крохи, ты предназначаешь на разминку? –скривилась я.

– А не ми ще ваш*, проиграть! – произнёс Веслав одну изпольских идиом. – Помни, что пружковская мафия сбилась с ног, а решётка просто истосковалась по тебе! – злорадно осклабился он, а Мирослав довольно хихикнул.

– Я ощущаю странные судороги в животе! Наверняка, этодействие зелёного куриного паштета! – простонала я.

Глаза великана, обеспокоенно расширились.

– У меня в глазах летают какие-то странные чёрные мухи,а это не что иное, как первый признак смертельной жажды – я просто грежу о чашечке кофе! – сокрушенно произнесла я.

– Ты ещё не заработала на чашечку кофе! – прорычалВеслав.

– Хочешь сказать, что мы не спустимся даже в дансинговыйзал, где можно купить дриньки **? – кисло спросила я.

– Выиграешь, тогда посмотрим! – нетерпеливо рыкнул он.

Мне хотелось как можно дольше поиздеваться над ними и оттянуть минуту вступления в азартную игру.

– Только заранее предупреждаю – забудь об игре в покер!

– Начинаем! – прошипело чудовище.

* Не смей. (Польск.) ** Алкогольные напитки.

– Начнём со ставки на цвета, – пролепетала я неуверенно.

– Меня интересуют только большие выигрыши! – раздра-жённо взревел Веслав.

Мы подошли к рулеточному колесу. Веслав углубился в изучение уже выигравших цифр. Мирек был своего рода балластом, но не забывал награждать меня пламенными взглядами, которые вынуждали вскипать от негодования.

Я посчитала бесполезным штудировать предыдущие номера, поскольку каждый раз, когда крупье закручивает рулетку и бросает шарик из слоновой кости вспять ходу времени, всё начинается заново. Уяснив, что оттягивать тревожную минуту вступления в игру уже нет возможности, я нацарапала в приготовленном блокнотике три цифры наобум и, протянув Веславу, приложила палец к губам, напоминая об уговоре. Он бросил на меня гневный взгляд, но всё-таки поставил на три предлагаемые мной цифры, и одна из них, к моему бескрайнему удивлению, выиграла.

Юнцы отрывались по максимуму, рядом с их грудами фишек два скромных жетона Веслава выглядели слишком бледно.

– Сосредоточься на одной цифре! – дунул великан мнепрямо в ухо.

Но я упрямо написала в блокноте следующие три цифры, и одна из них снова выиграла. Я совсем не задумывалась над тем, что пишу, но каждый раз выигрывала одна из написанных мной цифр. Мне совершенно не было интересно, какие суммы загребала эксцентричная скала по имени Веслав и что он с ними делает, поскольку мною овладело вдруг ранее неведомое чувство азартной эйфории.

Вдруг я совершенно забылась и написала в блокноте только одну цифру и она, к моему большому сожалению, выиграла. Веслав ликовал – он теперь обладал большим количеством жетонов, но сколько их было, я не знала – сбилась со счёта, да это меня, собственно, и не интересовало.

Я опомнилась, когда он взвыл от радости приумножения количества жетонов после очередного выигрыша, совершенно забыв о хладнокровии, когда одна из его ставок возросла в тридцать пять раз. Он стал смелее, а я не знала, что делать и, как перестать выигрывать, тем более, к нам присоединились проигравшиеся в пух и прах юнцы, и, копируя ставки Веслава, начали тоже выигрывать.

Я уже пришла в полное отчаяние, но вдруг, вместо написанной мной цифры, шарик улёгся на «зеро», и Веслав проиграл какую-то большую сумму. То, что очень большую, я догадалась по стальному взгляду, которым он меня полоснул. Я попыталась скрыть злорадство и упорядочила свои мысли. Теперь все мои помыслы были направлены на второй акт запланированного спектакля.

Веслав выделил три стопки жетонов, после того, как я написала цифру, и сделал ставку, но бесстрастный шарик, почему-то снова упал на «зеро». Великан метал громы и молнии, в воздухе повис тягомотный клубок страха, сменивший ликующую алчность. Меня посетила новая волна азарта, но я вовремя вспомнила, что, согласно сценарию, должна изредка хвататься за живот, что я незамедлительно и сделала, скорчив болезненную мину.

Внезапно я написала «восьмёрку» – мою счастливую цифру, с помощью которой мне удалось выиграть когда-то очень большую сумму, а разгневанному Веславу, конечно же, ничего не оставалось, как поставить на неё. После остановки рулетки шарик прыгнул на «восьмёрку» и скакнул вертикально. Было ясно, что выигрывает «восьмёрка». Я кожей чувствовала волну вожделенного ликования, исходящую от игроков – юнцы тоже поставили на «восьмёрку». Шарик улёгся. Казалось, время замедлило свой привычный бег, кадры были настолько замедленными, что едва приметное горизонтальное подрагивание шарика в ячейке было в десять раз медленнее, чем колебание обыкновенного часового маятника. Я, не отрываясь, смотрела в одну точку, у меня звенело в ушах, мне казалось, что ещё мгновение – и я, полностью опустошенная, свалюсь под стол. В одно из мгновений, шарик качнуло к «тридцатке», мне померещилось, что рулетка чуть дрогнула, и шарик плавно скатился на номер «тридцать».

То, как рявкнул Веслав, было идентично трубному звуку, который издаёт взбесившийся слон в непроходимых африканских джунглях, задирая хобот и становясь на дыбы. Его можно было понять – у бедолаги осталось всего несколько жетонов скромных номинаций. От ярости он потерял дар речи и вонзал в меня искромётные взгляды. Я импульсивно сделала вид, что корчусь от боли, снова хватаясь за живот.

– О, боже! Всему виной зелёный куриный паштет! – жа-лобно проверещала я и стремительно направилась к выходу, скрестив руки в области живота.

Мои ошарашенные телохранители, не успевшие очухаться от коварных проделок мадам Фортуны – взлётов и падений судьбы, окончательно раздавленные, молча семенили за мной.

Спасительные двери были уже близки, когда передо мной, преграждая путь, выросла гора из плоти и крови по имени Веслав, с горящими фонарями вместо глаз и растопыренными руками, похожими на садовые грабли, издававшая какието сиплые звуки, и, надо сказать, выглядящая очень устрашающе и внушительно. Рядом извивался утробным селитёром мой муженёк.

– Посторонитесь! Иначе, я за себя не ручаюсь, и можетслучиться взрыв, за последствия отвечаете вы! – дико возопила я, чем вызвала интерес приближающейся дамы.

– Что здесь происходит? – недоуменно спросила она, от-крывая двери дамского туалета, а я тем временем, воспользовавшись заминкой, шмыгнула в проём и внедрилась на сугубо женскую территорию, без промедления закрывшись в кабине, откуда меня не так-то просто можно было достать.

Не нужно и говорить, что сердце моё прыгало, как взбесившийся рулеточный шарик. Я усмирила его путём давления пальцем на точку чуть выше запястья, вытащила из сумки большой пластиковый пакет и, натянув его на унитаз, уселась, на мгновение расслабившись, прежде чем приступить к третьему акту, от которого целиком и полностью зависела моя свобода.

Конечно же, мало освещённое «отхожее место» даже отдалённо не тянуло на гримёрную, но выбирать не приходилось. Достав из сумки зеркало, я прицепила его на очень пригодившийся для этой цели крючок, и принялась за работу.

Клей почти высох, – за столько-то лет! По этой причине чуть было не сорвалась вся операция. Орудуя зубочисткой, мне удалось расковырять засохший слой и проникнуть в глубины тюбика. Ресницы приклеились с большим трудом, легче было с бровями, но с губами пришлось повозиться, хотя желеобразное вещество, из которого они были сделаны, почти не пострадало от времени.

Я поспешила изменить свою внешность, но выпустила из виду, что сначала лучше переодеться. Элегантный чёрный брючный костюм, который я купила давным-давно, в первые дни своего пребывания на польской земле, сбросить не представляло труда, а вот натянуть чёрное муаровое платье, оказалось гораздо сложнее – я чуть не смахнула приклеенный грим и едва его напялила. Я надевала это платье всего дважды, и оба раза были связаны с отелем «Мариотт», оно так и лежало свёрнутым, а мне даже в голову не пришло, что я ухитрилась так раздобреть на щедрых польских хлебах.

Но хорошо, что я вспомнила об одной важной вещи – о своей вызывающе-белой коже, которую Стефан Гульчевски назвал когда-то перламутровой. Я долго и безрезультатно рылась в сумке, пытаясь выудить пудреницу с коричневой пудрой. Был миг, когда мне сделалось нехорошо от мысли, что она потерялась, и на лбу от страха выступила холодная испарина.

Цвет кожи является неимоверно важным штрихом в изменении внешности с помощью грима – это примерно то же самое, что из позитива сделать негатив.

– О-о-о! – испустила я радостный выдох, вылавливая, наконец, из недр сумки пудреницу, которая посмела играть со мной в кошки-мышки.

Нужно было спешить. Со стороны входных дверей послышались какие-то женские возгласы и экспансивное рычание Веслава. Хорошо, что в туалете всегда кто-нибудь околачивался, иначе бы он уже вбежал и проверил каждую кабину.

После нанесения густого слоя коричнево-золотистой пудры на кожу лица и в области декольте, можно было натягивать чёрный парик, что я и сделала, затем перекрестилась и прочла три раза «Отче наш».

Я была готова приступить к следующему, самому ответственному, этапу.

Выйдя из цитадели, я сразу же подошла к зеркалу и обомлела... от полной невозможности узнать самоё себя. Но любоваться было некогда. Возле зеркала вертелась полька, переводчица английского. Её отражение в зеркале деланно улыбнулось моему отражению, и тут меня вдруг осенило – я решила немного изменить сценарий, и попробовать всучить ей роль, задействовав в своём спектакле, как персонаж совершенно непредвиденный. Я вытащила свой пустой мобильный телефон и сделала вид, что набираю номер.

Полька мурлыкала что-то себе под нос, сосредоточенно елозила губной помадой по нижней губе.

– Здравствуй, дорогая! – переключилась я на канал анг-лийского языка.

Полька заинтересованно вскинула брови.

«Прекрасно, – подумала я, – наконец-то мне пригодился английский, который я зубрила столько лет».

– Прости, вынуждена говорить по-английски, потому, чтото, что я тебе хочу сообщить, не для чужих ушей...

…

– Да, я остановилась в отеле «Мариотт».

…

– Да, да, конечно!

Бросив несколько ничего не значащих общих фраз, я испугалась, что переводчица, орудуя тюбиком, делает последний штрих и может неожиданно выйти, поэтому я поспешила сказать:

– Помнишь, я тебе рассказывала, что была в Интерполеи видела фотографии, разыскиваемых международных преступников, за поимку которых обещаны огромные денежные вознаграждения?

…

– Вижу, что у тебя всё в порядке с памятью!

Полька застыла, сжимая в руке губную помаду.

– Так вот! Два отъявленных международных уголовника,разыскивая которых, Интерпол сбился с ног и даёт за их преступные головы фантастически баснословную сумму (и я, не скупясь, назвала цифру) в миллион американских долларов, отираются сейчас не где-нибудь, а возле дверей дамского туалета, в котором я в данный момент нахожусь! Один такой огромный, похожий на ходячую каменную глыбу, а второй – худющий с глазами навыкате. Если бы я нуждалась в деньгах, то без промедления сдала бы их в полицию, но, ты же знаешь, что мне мои собственные миллионы некуда девать, так что...

Полька очнулась и, бросив на меня два обеспокоенных взгляда, живо выскочила из туалета. В дверном проёме мелькнула свирепая морда Веслава и понурая физиономия моего муженька. Но в тот же момент они отпрянули, будучи небрежно отодвинутыми пышной дамой в чёрном, которая угрожающе на них цыкнула, прикрывая за собой дверь.

– Збоченьцы*! – воскликнула вошедшая толстушка, ме-довый голос которой мне показался очень знакомым.

Она держала в руках приготовленную свежую сигарету и зажигалку. Её жёлтые глаза удивлённо распахнулись, ярко накрашенные губы поползли в улыбке. Передо мной стояла Эльча!

* Извращенцы. (Польск.)

– Собачья кровь! Девчина, где ты прячешься столько лет?– произнесла она с явной обидой, но в её глазах плясали золотые искры.

Я бросилась к ней, и мы обнялись, словно лучшие подруги после долгой разлуки.

– Эльча, дорогая, здравствуй! – прошептала я и еле сдер-жалась, чтобы не разрыдаться, но слеза всё-таки успела навернуться. – Ты даже не представляешь, как ты кстати появилась, как мне нужна твоя помощь!

– Ха! Ну, ты меня и залатвила! Я тут дежурю и днями иночами, в одно и то же время, из года в год, и всё понапрасну! Вот, только сегодня заглянула внепланово! Где ты пропадаешь, – скажи мне, на божью милость?

– Давай сначала выйдем отсюда, тогда я тебе всё расска-жу! – взмолилась я.

– Охотно! – бросила Эльча, исчезнув минуты на две в ка-бине. Появившись, она даже забыла о сигарете, а только одёрнула платье, и мы двинули к дверям.

В тот самый момент, когда мы с Эльчей выходили, обнявшись, из женской твердыни, не на шутку взбесившиеся Веслав и Мирек, не обратив на нас ни малейшего внимания, с дикими воплями ворвались на её территорию.

– Я же сказала – збоченьцы! – бросила Эльча. – У меня наних глаз намётан! Не мешало бы пригласить полицию... А вот, кстати, и она, наша милейшая!..

– Как странно, что вас уже успели известить, панове! –пропела Эльча в сторону двух стремительно вбегающих полицейских. – Два збоченьца находятся сейчас в женском туалете! А, что они там делают, это уж, панове, сами выясняйте! – добавила она.

Стражи порядка стремительно вбежали в дамский туалет. Что конкретно произошло за закрытыми дверями, сказать трудно, ухо уловило только лязг металла и глухое рычание Веслава.

Через несколько минут двери отворились, и показались два моих неприятеля, скованные наручниками и сопровождаемые конвоем.

Мы с Эльчей находились в дальнем конце холла, но я предусмотрительно отвернулась, вытащив пудреницу и делая вид, что поправляю макияж. Конечно, я видела всё, что происходит за моей спиной.

Мелькнуло и спряталось за колонной испуганно-взволнованное лицо переводчицы английского языка. Схваченные преступники, подталкиваемые полицейскими, озираясь, брели к выходу. Мирослав понуро опустил голову, а Веслав обернулся... Меня сотрясло от этого взгляда – его глаза блеснули пламенем нестерпимой жажды мести...

– Никогда не думала, что полиция может арестовать фаце-тов* за обыкновенное вторжение в комнату для дам! – удивлённо воскликнула Эльча. У неё, как всегда, изо рта торчала дымящаяся сигарета.

Мы прошли в игорный зал, где уже коромыслом висел табачный дым, а накал неуёмных страстей достиг напряжённого предела, и Эльчу сразу же потянуло к рулетке.

– Что, сыграем? – спросила она, потирая руки.

Я пожала плечами. Юнцы, которые, судя по их лицам, меня не узнали, всё ещё отирались у коварного и бесстрастного рулеточного колеса. В кресле у стола с игровым полем сидел английский бизнесмен, нетерпеливо подскакивая и бросая нервные взгляды в сторону входа, видимо, в ожидании запропастившейся где-то переводчицы.

– Эльча, дорогая! – решительно начала я. – Знаю, что тыхочешь испытать наслаждение от азартной игры, и, видя, как горят твои глаза, я не могу лишить тебя этого грандиозного удовольствия!

– Ты хочешь сказать, что ты не играешь? – разочарованнопропела она.

– Нет! – категорично ответила я. – Я не могу тебе расска-зать всё здесь, в этом шумном зале, но у меня есть всего часа два, не больше, чтобы сделать одно дело, потому что, отложив его, я очень рискую, не только своей женской честью, но и жизнью! Но, если хочешь, давай, сделаем так… – и я

* Мужиков. (Польск.)

прошептала ей на ухо несколько фраз. – Я ничего не могу гарантировать, и что ты сделаешь с этим – твоё дело! Но имей в виду – один раз! – уже вслух произнесла я.

Эльча удивлённо на меня посмотрела, но ей было некогда думать, и она без промедления сделала ставку, высыпав из рукава горсть жетонов.

Я отвернулась – в зал вбегала запыхавшаяся переводчица английского языка, но, увидев меня, она заметалась, затем осмелела и, бросая в мою сторону любопытные взгляды, робко подошла к своему патрону. По всей вероятности, не так уж часто ей приходилось видеть долларовых миллионерш.

Я спиной почувствовала, что Эльча выиграла, а когда мы стояли у касс, и кассирша отсчитывала банкноты, я отвела взор.

Мы вышли из отеля, была глубокая прохладная ночь. Я накинула на плечи жакет, Эльча завернулась в палантин из спинок редкостного южноамериканского грызуна – шиншиллы, и мы направились на паркинг автомобилей.

Эльчиной машиной оказалась чёрная бонбоньерка марки БМВ. Моя желтоглазая подруга знала Варшаву наизусть – ведь это был город её детства и юности. Мы ехали на запад столицы по пустынным в это ночное время суток дорогам, и вскоре показались знакомые очертания костёла.

– Ещё два квартала и влево! – сказала я.

Машина мягко подкатила к палисаду старого дома. Окна были тёмными.

– Пятнадцать минут, – бросила я Эльче и направилась крешётчатой калитке.

Усилием воли я уняла волнение сердца. Во дворе содрала с головы парик и тряхнула головой, распрямляя волосы, – на всякий случай, если встретится кто-нибудь из соседей. Пошарила рукой под лестницей и нащупала в тайнике ключ, с огромными предосторожностями отворила двери и проникла в помещение, которое не так давно считала своим домом.

В целях предосторожности решила не включать свет – из кармана старого пальто, висящего на вешалке у входа, вынула фонарик Ивоны и, осторожно ступая, вошла в комнату.

Бросив в сумку пару нижнего белья, джинсы, старый свитер и кроссовки, я открыла нижнее отделение шкафа и извлекла красную коробку, содержимое которой – старые пожелтевшие снимки и семейные реликвии – являлось для меня ценнее всех дипломатов, напичканных зелёными долларовыми банкнотами, вокруг которых разыгрываются кровавые драмы.

Погладила коробку рукой, бережно положила в сумку и, кинув прощальный взгляд на свою кормилицу – старую добрую швейную машину – русскую «Чайку», прошептала слова прощания и вышла, едва не разрыдавшись. Во дворе снова нацепила парик, чтобы не вывести из равновесия свою желтоглазую подругу.

Эльча о чём-то без умолку тарахтела, останавливаясь на светофорах. Мелькнули эксклюзивные небоскрёбы из стеклопанелей, показалось здание военного музея, и мы въехали на мост Понятовского.

– Эльча, остановись немедленно! – внезапно заорала я.

Она со страху слишком резко затормозила. Меня качнуло вперёд и влепило в кресло. Машина встала, как вкопанная, а я уже неслась к барьеру из перил, соединённых с необъятной колонной.

– Гжегож, не делай этого! – издала я оглушительный крик,простирая руки к чёрным водам Вислы, в то время, как два тела, отделились от стены колосса и распростёрлись над бездной в захватывающем затяжном полёте.

Это были мужчина и женщина. Их лица выражали безграничную радость и восторг, светились счастьем единения душ. Мне показалось, что взгляд Гжегожа был устремлён в мою сторону, и его губы что-то прошептали, но я до сих пор терзаюсь вопросом – были ли его последние слова, обращены ко мне или к возлюбленной, чью руку сжимала его рука?

Я ещё раз крикнула что-то в страшной истерике. Мне хотелось остановить их взглядом, казалось, что две фигуры, мужская и женская, застыли над холодной пропастью, и я до последней минуты верила, что они вот-вот развернут крылья и взмоют ввысь в ночное небо, становясь неподвластными притяженью земли...

Эльча и я стояли, свесившись с перил, до боли в глазах всматриваясь в чёрную водяную глубь, поглотившую два человеческих тела, и не видели ничего. Я была не в состоянии подавить рвавшиеся из груди рыдания, несколько раз возопив: «Гжегож!», и сама была почти готова к смертельному прыжку.

– Не плачь, кохана! – вдруг услышало моё сознание Эль-чин медовый голос.

– Он был моим другом! – воскликнула я, стискивая зубы.

– Куда звонить – в полицию, в амбуланс? – спросила Эль-ча растерянно, теребя в руках мобильный телефон.

Я вглядывалась вниз, в беспроглядную темень, голосила что-то, но не слышала даже эха собственного голоса.

– Кохана, нужно ехать – машинам стоять на мосту не по-ложено, нас могут арестовать! – сказала Эльча. – Мы выполнили свой гражданский долг, больше ничего нельзя сделать...

Мы молча побрели к машине. Эльча тронула. Медленно потянулись ночные варшавские улицы. Эльча за рулём нервно курила, выдыхая дым в приоткрытое окно машины. Говорила она отрывисто, но я помню каждое слово в её бессвязном монологе:

– Сердце сжимается от безысходности! Зубы скрипят отбессилия!.. Продолжается вечный диалог между жизнью и смертью!

Трагедия польского народа – в целом, собранная многовековой историей, брошенная семенами и проросшая сорняками в душах её детей!..

Народ-невольник, много раз поднимающийся с колен, но всегда непокорённый... находящий радость в избавлении...

Культивация суперамбициозности и гипертрофированная гордость, передающиеся от поколения к поколению, являются главными болезнями нашей нации, а это, в конце концов, не что иное, как – польский синдром!

Эпилог

За кормой белого, гигантских размеров парома «Stena Line», вспарывающего своей махиной холодные воды Балтийского моря, пенилась и оставалась далеко позади широкая полоса взволнованной морской пучины. Давно исчезли берега польского порта Гдыня и длинного узкого мыса Хель. Мы с Эльчей стояли на корме верхней палубы. Наши волосы вздымались вверх от резких порывов морского ветра. Она взглянула на меня и рассмеялась.

– До сих пор не могу очнуться от потрясения, которое тыпроизвела на меня, выйдя из ванной белокожей блондинкой, с этакой невинной фразой: «Эльча, не пугайся, это всего-навсего – я!»

– Не думала, что ты так весело к этому отнесёшься! – улыб-нулась я.

– Дзеньки, Богу, что в суде удалось всё залатвить за одиндень! – серьёзно произнесла Эльча, а её слова унесло ветром куда-то в сторону.

– Это только начало... У меня предчувствие, что не так-толегко можно будет развестись с Мирославом, тем более, что у него есть достойный помощник – Веслав Боровский!

– Учитывая, что в польских судах бракоразводные про-цессы могут длиться десятилетиями, мы должны запастись хладнокровием и терпением, – вставила Эльча.

– Каждая польская женщина, разводясь, имеет одного не-сговорчивого противника, а у меня их целых два!

– Не тревожься заранее – из запутанного лабиринта все-гда существует выход, только вот отыскать его следует как можно раньше, а это уж зависит от тебя, то есть – от нас!

– Как много воды кругом! – воскликнула я, ёжась от про-низывающего ветра, который был всего-навсего лёгким морским бризом.

– Скоро покажутся скалистые берега шведского королев-ства – вон там! – махнула Эльча рукой. – Видишь лёгкую дымку?

– Королевство, на троне которого восседает настоящийкороль, лишённый скипетра, олицетворяющего безграничную власть! Его взгляд выражает бесконечную грусть: в нём – и огромная любовь к своему народу, и к своей земле, скалистые холодные берега которой омывает тёплый Гольфстрим...

16 декабря 2005 г

Оглавление

Предисловие. Максим Швец 3

Глава 1 6

Глава 2 11

Глава 3 17

Глава 4 21

Глава 5 28

Глава 6 31

Глава 7 38

Глава 8 46

Глава 9 53

Глава 10 60

Глава 11 68

Глава 12 76

Глава 13 81

Глава 14 89

Глава 15 92

Глава 16 102

Глава 17 114

Глава 18 121

Глава 19 126

Глава 20 134

Глава 21 147

Глава 22 155

Глава 23 162

Глава 24 174

Глава 25 179

Глава 26 190

Глава 27 198

Глава 28 205

Глава 29 219

Глава 30 232

Глава 31 246

Глава 32 262

Глава 33 277

Эпилог 295

Вероника ВИТСОН

ПОЛЬСКИЙ СИНДРОМ, или

МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗА РУБЕЖОМ

Главный редактор – Швец М.Ю.

Редактор – Щепотьев С.И.

Художественный редактор – Ясыченко М.Б.

Тел. ред. (812) 773 92 83 E-mail: schvec@mail.ru

Подписано в печать 30.11.07.Формат 60х90 1/ 16

Печать офсетная. Усл. - печ. л. 18,75 Тираж 200 экз. Заказ № 890

Отпечатано с готовых диапозитивов в типографии ИП Генкин А.Д.

197002, Санкт-Петербург, наб. Обводного кан., д. 40

Тел./факс (812) 766 05 66

E-mail: RENOME@comlink.spb.ru www.renomespb.ru