Близнецы. Часть первая [Дарья Чернышова] (fb2) читать онлайн

Близнецы. Часть первая

Дарья Чернышова. Близнецы. Часть первая

Посвящается И. Н. Б.

Любящей и любимой

Пролог 1. Они не доводили никого до слез

Два самых важных события в жизни человека – свадьба и похороны. В обоих случаях принято приглашать гостей, чтобы как можно больше людей засвидетельствовали: кое-каким имуществом теперь распоряжается кто-то другой.

Збинек Гоздава на своем веку повидал гораздо меньше свадеб, чем похорон – такова уж наемничья доля. Не было во всей Берстони края, где не вспухла бы земля хоть одним знакомым ему курганом. Вот и сегодня во сне он всю ночь напролет махал киркой, пытаясь целых сто человек – отборных, проверенных, своих – закопать на заснеженном пепелище.

На самом-то деле их хоронили победители. Збинек считал, что это справедливо. Уже два года прошло, давно поросли травой могильные холмы – значит, и хрен с ними, с мертвыми. Пускай, конечно, снятся ему, если так уж надо, но главное – он остался в живых и намеревался нынче как следует эту радость прочувствовать.

Потянуться, например, для начала. Збинек треснул локтем по высоченному резному изголовью, а потом на всю спальню раздался хруст костей. Что поделать – не юноша он уже, гетман Гоздава. Ну и что с того? Все при нем: и новый отряд, и кровать эта в господской спальне славного замка Сааргет, и красивая женщина рядом…

– Хватит кряхтеть, – сказала она. – Вставай.

Его красивая женщина была уже не рядом, а у большого письменного стола. Просматривая почту, она шнуровала платье, которое и платьем-то едва ли стоило звать: вместо юбок – длинные полы куртки поверх мужских штанов, но все с дорогущей вышивкой и нужными изгибами на бедрах и талии. Сплошь причудливые наряды шили для своей госпожи сааргетские батрачки, потому что она хотела носить именно такие. Ортрун Фретка всегда точно знала, чего хочет, и этим отличалась от большинства женщин.

– Да чтоб собаки загрызли этих слюнявых Верле! – громко выразила она свое текущее пожелание, сдув со стола одно из распечатанных писем. – Я позвала их на свадьбу, а они, видите ли, заболели.

Збинек усмехнулся. Ну да, и письмо пришло только сейчас – ужасная нерасторопность. Свадьба уже сегодня: пышная, шумная, даже драка будет, наверное, и выпивка польется рекой – как и положено в богатом землевладении, издавна знаменитом своими виноградниками. Здесь могло бы хватить имущества на десяток господских семей поскромнее, вроде слюнявых Верле, и измельчавших Корсахов, и даже проклятущих Тильбе, из которых вышел нынешний берстонский владыка. Что ж, теперь все они в длинном списке недругов Сааргета, значит, однажды дело до них дойдет.

Сегодня – свадьба. Такое хорошее, важное событие. Гоздава положил руки под голову и сказал:

– Ортрун Фретка, выходи за меня.

Завязывая на груди шнурки, она слегка скосила на него глаза и вздохнула.

– Нет. Оставь меня в покое, Збинек. Не видишь, я занята.

Он тоже вздохнул. Сегодня в Сааргете не их, чужая свадьба. Однако гетман Гоздава сделал себе имя на том, что просто так не сдавался.

– Давай позовем Венжегу, – предложил он, – чтоб прямо сейчас нас поженил.

– Он твой старший хорунжий, а не старший родственник, – возразила Ортрун, внимательная к традициям, когда те были ей полезны.

Збинек поморщился.

– Знаешь, где я видал своих родственников?

– Знаю. Я видала там Отто Тильбе вместе с его поздравлениями.

Ортрун с первого раза попала смятым листом бумаги в выглядывающий из-под кровати ночной горшок. Она все время ворчала, что ей не хватает меткости, когда, отложив любимую булаву, брала в руки лук или арбалет, но стреляла не хуже брата, которого владыка посмел поздравить с женитьбой.

Збинек почесал плечом щеку и уцепился взглядом за вмятину на стене – еще одно свидетельство меткости молодой госпожи.

– Ну что, зовем Венжегу?

Она, глотнув воды, посмотрела на него поверх кубка.

– Штаны надень сначала.

– И тогда?

– И тогда мы пойдем женить Освальда.

Ортрун всегда знала, чего хочет и чего не хочет. Она хотела исполнить мечту своей покойной матери и добиться того, чтобы владыкой Берстони избрали мужчину из рода Фреток. Замуж она не хотела. Збинек получил первый отказ в этой комнате, когда на стене над кроватью только появилась вмятина.

Гоздава был старше Ортрун на целое поколение, и его поколение успело наворотить дел, за которые Берстонь до сих пор расплачивалась – чего стоила одна по-глупому развязанная и позорно проигранная война. В то далекое время Збинек и побывал в Сааргете впервые – как молодой наемник, уже закаленный в боях с колдунами Хаггеды и жаждущий больше легкой добычи, чем мог дать строптивый восток. Покойная мать Ортрун, госпожа Мергардис, тогда была еще вполне себе беспокойная и искала способ избавиться от главного беспокойства – незаконнорожденного брата, смертельно обиженного на нее за всякое.

Тогда Збинек взял заказ на сааргетского ублюдка – так здесь и поныне звали подлого старину Бруно, – но потом, встретившись с ним лично, взял деньги, которые тот предложил вместе с чьей-то отрубленной башкой. Дельце было выгодное со всех сторон, обманутая госпожа Мергардис осталась довольна, а много лет спустя ублюдок отомстил-таки сестре за обиды. Это уже не касалось Збинека – ему было, в общем, плевать, – и он легко согласился помочь Бруно снова, когда тот пришел нанять его людей два года назад.

Все кончилось кровавой кашей из снега и пепла Старой Ольхи – вотчины прежде славного рода, чья последняя дочь уродилась колдуньей похлеще хаггедских. Збинек пришел туда с Бруно, чтобы сопроводить молодого Отто Тильбе на выборы в Столицу – или, если молодой Отто Тильбе окажется несговорчивым, окончательно и бесповоротно снять его кандидатуру. Молодой Отто Тильбе оказался женатым на гребаной колдунье и жутко несговорчивым. Наверное, между этими двумя вещами была некоторая связь. Ортрун, по крайней мере, всегда говорила, что между колдунами и всяким дерьмом непременно должна быть связь.

Вот Старая Ольха и стала не полем битвы, а настоящей скотобойней – только со скотом на месте мясника. В этом их проклятая колдовская сила: призывать мохнатых и пернатых тварей на свою защиту, чтобы те рвали на части честного бойца. Сотня честных бойцов Збинека полегла той зимой на старом пепелище. Люди Отто Тильбе – победители – их похоронили. Несговорчивый молодой господин отправился в Столицу и стал владыкой, чем жутко раздражал Ортрун последние два года, а Гоздава прямиком с поля боя привез ей готовенького Бруно, виновника ее несчастий и его поражения, которое мог предвидеть, потому что все знал о колдунье, но, подлец эдакий, не предупредил.

Казнив родного дядьку во дворе сааргетского замка, которым этот ублюдок так страстно желал владеть, Ортрун еще не догадывалась, что именно Збинек однажды уже получал награду за его хитрую голову. Но через несколько месяцев – прекрасных месяцев, почти без перерыва проведенных в постели – кто-то все же донес.

Это была их единственная крупная ссора. Гоздава рот не успел открыть для извинений – он всегда готов был в случае чего принести извинения, чтобы иметь возможность повторить то, за что извинялся, – как Ортрун выплюнула ему в лицо: «Продажный говнюк!» – увесистый комплимент для наемника. Потом она прокричала: «Ты обманул мою маму!» – и он подумал: «Да, и еще много разных женщин, и все они были на тебя не похожи». Прежде чем Гоздава хотя бы закончил мысль, Ортрун опять выпалила: «Если бы ты убил тогда этого полукровку, она была бы сейчас жива!»

Или уже загнулась бы от каких-нибудь колик, как случилось с матерью Збинека и наверняка целой кучей других хрупкотелых аристократок. Ортрун не была хрупкотелой, поэтому он сказал: «Прости меня, – сказал совершенно искренне. – И, будь добра, поставь горшок на место». Глиняные осколки тут же зазвенели у него над головой.

В стене осталась вот эта вмятина. Збинек, просовывая ноги в ботинки, уперся в нее рукой и спросил:

– Ты и Рагну уже покормила?

– Естественно, – процедила Ортрун. – Зато я сама голодна. Там в зале накрывают на стол, а нам еще нужно будет отстоять церемонию. Шевелись. Невесты одеваются быстрее тебя.

– Много ты невест видела?

– Збинек!

Будь на его месте Освальд, она бы добавила еще: «Прибью!» Впрочем, при всей сложности их отношений, в своего брата Ортрун никогда не бросала глиняных горшков.

В той ссоре из-за ублюдка она бы не ограничилась всего одним, но Збинек, стряхнув с плеча рыжую пыль, воскликнул: «Да что с тобой сегодня?!» – и Ортрун вдруг, качнувшись, села на кровать. Через мгновение неловкой тишины послышался всхлип. Збинек никогда прежде не видел Ортрун плачущей. Он обнял ее колени и опять спросил: «Что с тобой?»

«Я, кажется, беременна», – сказала она, утерев слезы и ошарашенно глядя, как они впитываются в светлый манжет рукава.

Это все было прошлой весной, но Збинек до сих пор помнил ощущение: что-то среднее между ударом в челюсть и опьянением, когда за эль заплачено вперед.

В Сааргете не пили эля – только красное или сильванер из лучшего винограда. Господин Освальд Фретка отлично в нем разбирался, имея огромный опыт дегустации – проще говоря, юнец не просыхал. Они втроем со Збинеком и перепуганным лекарем вылакали полбочки по случаю беременности молодой госпожи, прежде чем дошли до нужной степени откровенности. Тогда медикус, икая и дергаясь, рассказал: «Она должна была выйти замуж за какого-то, – здесь он икнул, – Корсаха. Все было готово: приданое, договор – госпожа Мергардис поехала уже устраивать дело и пропала. Ну, знаете, там ублюдок… Вот. А дело было дело… деле… деликатное. Понимаете, госпожа Ортрун не вполне здорова как женщина, а семью жениха заверили – я тоже заверял, – что все у нее хорошо. И вот Корсахи…»

«Корсахи, – перебил лекаря Освальд, плеснув всем еще вина, – обиделись справедливо и теперь дружат против нас с владыкой. А я всегда говорил, что брак – плохая затея».

Имел он в виду брак в принципе или сорвавшийся брак сестры, Збинека тогда особенно не волновало. Он спросил: «Что с ее здоровьем?» – и лекарь уже не смог ответить, а Освальд сказал: «У нее кровь не шла откуда нужно, зато слезы были как вино».

Теперь со слезами у Ортрун все стало в порядке, и ничто не мешало ей родить здоровую дочь.

– Берем Рагну с собой на праздник? – спросил Збинек, выставив локоть.

– Чтобы она срыгнула на подол невесте? – усмехнулась Ортрун, взяв Гоздаву под руку, и вдруг задумчиво изогнула бровь. – А почему бы и нет.

Одна из поджидавших за дверью спальни батрачек тут же помчалась в детскую. Распоряжения госпожи здесь подхватывались с полуслова. Приказы гетмана, к счастью, дослушивали до конца.

Они с Ортрун в сопровождении еще пары служанок зашагали по коридору, шурша друг об друга парчой и льном. Збинек мечтал одеваться дорого и безвкусно, но по старой привычке ходил во всем темном и простом. Некоторым мечтам суждено остаться мечтами, как говаривал Мартин Венжега. Они с Гоздавой, младшие сыновья господ, очень много знали о несбывшихся мечтах.

Еще одна такая мечта, богатый жениховский наряд, воссияла вдруг перед Збинеком золотистой вышивкой. Молодой господин Фретка вывалился из-за угла, исполнив перед сестрой танцевальное движение, отбросил со лба иссиня-черную прядь волос и спросил, обведя жестом свой дублет:

– Испорченное утро стоило того?

Ортрун недовольно поджала тонкие губы. Тонкие губы Освальда расплылись в ухмылке.

Эти двое родились близнецами и за последние годы умудрились свести на нет любые сходства, помимо внешности. Если бы Гоздава был их командиром, он бы устроил так, чтоб они наконец подрались, все между собою выяснили и потом нажрались до зеленых соплей. Но он не был их командиром, так что приходилось терпеть.

– А пусть Збинек меня женит, – высказал вдруг Освальд внезапную мысль – у юнца в голове сидело слишком много мыслей, и в этом была, помимо пьянства, большая его беда. – Женишь меня, Збинек?

– Тебе очень надо? – усмехнулся Гоздава.

– А то ты не знаешь, как оно мне надо.

Когда Освальд говорил, что брак – плохая затея, он, как оказалось, имел в виду брак в принципе. Вот и зря.

– Ну-ка иди сюда, – цыкнула Ортрун и за расшитый рукав оттащила брата к окну.

Все остановились смиренно подождать, пока госпожа закончит отчитывать господина.

Гоздава взглянул в окно и сквозь собственные крупные очертания рассмотрел во дворе, на крыше казармы, крадущегося к беспечному голубю боевого замкового кота. Будь Збинек колдуном, он бы уже сцапал добычу. Подлый старина Бруно был колдуном, и место его смерти застроили казармами, лишь бы не вспоминать. В самом деле, лучше не вспоминать о казнях перед едой. Тем более – о сожжениях.

– Моего оленя подадут? – спросил Гоздава, обернувшись через плечо.

– В орехах и меду, – ответила одна из служанок, присев в учтивом поклоне.

– Ну, вот и хорошо. Сходите пока за Рагной.

У батрачек тихонько заскрипело между ушей.

– Госпожа ведь уже послала…

– Бегом сходите. Все.

Девушки снова спружинили и скрылись за углом. Вовремя. Ортрун уже выставила указательный палец, чтобы ткнуть брата в вышивку на груди.

– И никаких фокусов, Освальд!

– Как прикажешь, сестрица, – промурлыкал тот.

Они все-таки не сцепились. Ну, вот и хорошо.

Первая из посланных за Рагной батрачек ожидаемо первой и прибежала назад, изо всех сил прижимая к себе льняной сверток. Потерев пальцем торчащий оттуда блестящий нос, Збинек увидел краем глаза, что кот на казарменной крыше остался без еды.

Ортрун выдохнула, раздув ноздри, махнула на брата рукой, опять взяла Гоздаву под локоть, мол, идем отсюда, и потом, на ходу оглядевшись по сторонам, спросила:

– А где Модвин?

– Уже там! – выкрикнул Освальд ей в спину. – Я велел ему спрятаться под скатертью!

Госпожа Фретка обернулась, уколов брата ледяным взглядом, но потом растаяла и даже улыбнулась, посмотрев на дочь. Впрочем, голос Ортрун прозвучал, как обычно, жестко:

– Сказано ведь было ждать меня. Освальд всегда все портит. Невесту его не спасти, но если он так и продолжит портить мне Модвина, она очень быстро останется вдовой.

Это все было не всерьез, конечно. Ортрун просто привыкла так выражать беспокойство. О младшем брате – а Модвин был сильно младше, совсем еще пацан – она беспокоилась искренне и выражала это при каждом удобном случае. В общем, Гоздава мальчишке сочувствовал. Модвина, разумеется, никто не окунал головой в сточную канаву, как поступали со Збинеком старшие братья, но маленький Фретка глядел так тоскливо из-под черных бровей, будто канава ползала за ним на карачках.

Уже на подходе к большому залу, из-за полуприкрытых дверей которого доносились звуки подергивания струн, Ортрун и Збинек споткнулись о ползающего на карачках замкового управляющего.

– Что такое, Дивиш? – строго спросила она.

– Ты чего, старик? – поинтересовался он.

Дивишу уже пошел пятый десяток, и Збинек отчего-то чувствовал себя хорошо, когда так его называл. Хотя вообще с управляющим доводилось общаться редко: в каждом господском поместье обязательно есть управляющий, но Сааргет выделился и здесь, потому что замком, как и самим управляющим, управляла Дивишева жена.

– Гетман, госпожа! – расшаркался вскочивший на ноги старик и посетовал: – Нигде не могу найти Ютту.

– Значит, она занята, – с уверенностью в голосе предположила Ортрун, но Збинек почувствовал, как она напряглась. – Все готово?

– Ждем вас и начинаем, – доложил Дивиш.

– Прелестно.

– А тут ты чего искал? – спросил Гоздава. – Жену?

Управляющий моргнул и спохватился.

– А, нет, – пробормотал он, показав на раскрытой ладони маленький сапфир в золоте. – Госпожа Сикфара потеряла серьгу.

Збинек приценился: красиво, но не стоит даже его нынешнего коня. В сааргетских конюшнях очень славные кони, Освальд в них разбирается не хуже, чем в выпивке. Ортрун взяла украшение, послала управляющего дальше искать Ютту и призадумалась.

– Есть про это какая-нибудь примета?

– Про что?

– Про невесту, которая теряет серьгу в день свадьбы.

– Мне-то откуда знать?

– Ну, ты же видел больше невест, чем я.

– Какое мне до них дело? То ж были не мои невесты, – сказал Гоздава и хитро улыбнулся.

Ортрун, тоже чуть скривив губы, покачала головой и жестом велела дверям открыться.

Давным-давно Сааргет принадлежал Хаггеде – то есть, сама земля принадлежала, не замок, потому что хаггедцы вообще не строят замков, – но даже там, на богатейшем востоке, Збинек не видал разом столько серебра. Золота, правда, видал и побольше, но серебро в Берстони было в самом ходу, и Фретки могли позволить себе заставить по два ряда широченных столов начищенными до металлического блеска приборами. Понятно, чего ублюдок Бруно – наполовину хаггедец, а значит, смыслящий в деньгах человек – так яростно тянулся к наследию покойного отца.

Збинек вот тоже тянулся к своему наследству, но слегка по другим причинам: перед самым побегом из дома выбив глаз среднему брату, он мечтал однажды вернуться во главе большого отряда и ослепить старшего. Ортрун всецело поддерживала эту идею, ведь и для ее целей требовалось собрать много сил. Сегодняшняя свадьба, можно сказать, была отправной точкой длинного пути к власти.

Сказал бы кто-нибудь Збинеку лет двадцать назад, что он однажды увязнет по уши в политике.

– Друг мой! – дрожащим от волнения голосом воскликнул Стефан Шилга, отец невесты. – Рад тебя видеть! Поможешь кое с чем?

Збинек не считал Стефана Шилгу другом, не был рад его видеть и не собирался ему ни с чем помогать, но Ортрун шепнула:

– Займись им. Мне нужно тут быстренько всех обласкать и вытащить Модвина из-под стола.

Примерно так и выглядела берстонская политика.

Потерянная серьга невесты оказалась у Гоздавы в руке, когда Ортрун отпустила его локоть и пошла приветствовать гостей. Слуги уже отправились звать молодых, свадебный обряд вот-вот должен был начаться, и, видимо, поэтому ладонь Стефана Шилги оказалась липкой и холодной.

– Что у тебя стряслось? – спросил Збинек и вытер пальцы о штаны.

– Кроме того, что Сикфара выходит замуж и оставляет меня наедине с женой? – вымученно усмехнулся Стефан и понизил голос до шепота: – Я забыл слова ее клятвы. Напрочь. Чем клянется женщина?

Збинек нашел взглядом Ортрун, которая что-то внушала взлохмаченному младшему брату, намертво вцепившемуся в алую скатерть, и тяжело вздохнул.

– Кровью, слезами и потом, – сказал Гоздава и задумчиво почесал щеку. – Нет. Сначала пот, потом слезы.

– А мужчина – именем, землей и..?

– Мечом.

– Мечом! – с улыбкой подхватил господин Шилга. – Да, разумеется. Благодарю. Я слышал, Освальд хорошо владеет оружием.

Збинек пожал плечами.

– Ну, неплохо. У них с Ортрун был один наставник.

– Выходит, моя дочь в безопасности? – спросил Стефан вроде бы в шутку, хотя пытался при этом заглянуть Гоздаве в глаза.

– Да, – ответил Збинек и всучил придурку сапфировую серьгу. – Но все равно скажи ей, чтоб ухо держала востро.

Господин Шилга охнул и рассыпался в благодарностях.

– Она так переживала! Ее любимые серьги. Всю ночь из-за них не спала, – запричитал Стефан и, рассмотрев украшение на свету, мечтательно вздохнул. – Красивый камень, правда?

Збинек снова пожал плечами.

– Я больше люблю рубины.

Он развернулся и успел махнуть рукой своим хорунжим, уже попивающим вино в уголке, прежде чем двери зала наконец-то открылись, чтобы впустить новобрачных.

Стефан Шилга встал спиной к камину, сцепил руки в замок и чуть-чуть приосанился. Все чуть-чуть приосанились, даже Модвин, которому Ортрун впивалась пальцами в плечи. Музыканты заткнулись, перестав теребить инструменты. Рагна заворчала в пеленках, и Збинек отобрал ее у перепуганной служанки.

– Где же Ютта? – прошептала та.

Кто-то из подружек гневно на нее цыкнул.

Половина гостей посмотрела налево, откуда появился жених, другая половина – направо, на невесту, с ног до головы зеленую, потому что традиционно зеленым было ее платье и зеленой казалась бледненькая кожа. Девушка улыбалась, стараясь не размыкать пухлых губ, и все с той же застывшей улыбкой позволила отцу и служанке экипировать ее любимыми серьгами. Пока они там возились, Освальд перемигивался с младшим братом.

– Да сколько можно, – пробурчала Ортрун. – Я сейчас кого-нибудь съем.

– Лучше дождись оленя, – посоветовал Збинек.

– Нельзя мне твоего оленя.

– Почему?

– Мед и орехи. Лекарь где-то вычитал…

Она так и не сказала, что там опять вычитал лекарь: брачная церемония изволила начаться.

– Освальд из Сааргета, – тягуче провозгласил господин Стефан, и Ортрун поморщилась – наверное, ей не понравилось, что прозвучало свистяще, как-то слишком по-хаггедски, – сын Артуша и Мергардис, рода древнего и благородного…

Вранье наполовину: Артуш Фретка был выскочка, вчерашний батрак, получивший земельный надел и право на родовое имя за то, что махал мечом в Хаггеде лучше большинства господ. Все думали, гордячка Мергардис – вот уж чей род действительно был благородный и древний – окажется ему не по зубам, но стоило преподнести ей с дюжину голов ненавистных хаггедских воительниц, и сердце сааргетской госпожи растаяло. Збинек надеялся, с Ортрун что-то подобное тоже однажды сработает.

– Клянусь, – отозвался Освальд на слова брачного обета.

Гоздава все прослушал, но гости так и хранили торжественное молчание – похоже, Стефан умудрился ничего не напутать.

– Сикфара из Шилги, – нежно произнес он, обращаясь к невесте, – дочь Стефана и Альды, рода…

Ну, вообще-то тот еще у них был род.

До владыки Отто страной правили Корсахи, а до Корсахов – Шилги, тошнотворно породистое семейство, гордившееся своей родословной, потому что больше гордиться было особенно нечем. Одержав пару скромных побед в начале войны с Хаггедой, берстонский главнокомандующий, дядька Стефана, решил, что дело сделано, и уехал в Столицу праздновать успех, а по возвращении не нашел и половины армии: врага не стоило недооценивать.

Многим, включая Збинека, не слишком нравилась перспектива бесславно сложить голову где-то на восточных просторах под началом подобного командира. Стефан, в ту пору такой же сопляк, как и Гоздава, пытался поднять боевой дух воинов проникновенной речью, которая позднее разошлась на цитаты. «Цве-е-ет берсто-о-нской вое-енной мо-о-ощи», – со смехом повторяли батраки, подражая манере господина от волнения растягивать слова. Когда истек десятилетний срок правления владыки, отца освистанного оратора и брата безалаберного полководца, народ по всем этим Шилгам совсем не скучал.

Потом сейм выбрал Корсаха, при котором полным поражением закончилась опостылевшая берстонцам война. После него хитрец Бруно собирался протолкнуть во владыки удобного для себя человека, чтобы тот в благодарность признал его право на Сааргет. Забавно, что ублюдок так много лет готовился к выборам и в результате до них не дожил, потому как господин Отто, на которого была сделана основная ставка, целиком отгрыз протянутую ему руку – и все равно победил, только при поддержке других союзников. Збинек признавал честно, что на месте Тильбе поступил бы так же. Ортрун соглашалась с этим, но не переставала злиться: она считала, владыкой должен был стать Освальд, а теперь придется ждать выборов еще десять лет.

Хотя осталось уже чуть меньше. Это время как раз можно использовать, чтобы обрасти крепкими связями – да вот с теми же Шилгами, например. Несмотря на их репутацию, союз с отпрыском давешнего владыки – полезный союз. Тем более, невеста в свои пятнадцать еще не успела ничем прославиться, так что была для новой семьи как чистый лист – знай да вписывай одно за другим имена детишек.

– Клянусь, – промямлила Сикфара тоненьким голоском и, прежде чем Стефан завершил обряд словами: «Да будет так», с поразительным рвением бросилась целовать жениха.

– Наконец-то, – вздохнула Ортрун, подтолкнув Модвина в сторону столов с едой.

Самый ответственный момент настал, когда все немного выпили. Ну, или почти все: Ортрун не пила вина на этой свадьбе, потому что, во-первых, кормила грудью Рагну, а во-вторых – снова носила ребенка. Мед и орехи, наверное, ушли в ту же степь. Впрочем, вести беседы – главное блюдо любого большого застолья – вполне можно было и под медовую воду с сыром.

Гости съехались сюда с разных концов страны: в основном, семьи, к которым Бруно в свое время подослал шпионов, чтобы помешать неугодным кандидатам во владыки добраться до Столицы. Едва из ублюдка клещами вырвали имена, Ортрун тут же разослала гонцов с предупреждениями об опасности. В благодарность многие господа письменно заверили ее в искренней дружбе, а Збинек тогда любовался тем, как она читает. «Я предпочла бы преданность или хотя бы поддержку, – задумчиво протянула Ортрун, позволяя ему забрать письма, бросить их на стол и дотянуться до тесемок ее рубашки, – но дружбу тоже можно как-нибудь применить». Гоздава порвал узел, с которым не справился, и обнажил ее гладкие белые плечи. «То, чего ты хочешь, обсуждают лично, а не в переписке, – сказал он, поцеловав ямочку между ее ключицами. – Что касается моей преданности…»

В ней Ортрун и поныне нисколько не сомневалась, а вот к другим союзникам еще предстояло присмотреться внимательнее. Господа и наследники были ее добычей, а Збинек привык иметь дело с батраками, ублюдками да младшими сыновьями. Среди них находились те, кто успел, как Гоздава, повоевать в Хаггеде, получить дубинкой по лбу разок-другой, покутить на большой дороге по обе стороны границы и завести много полезных знакомств. Таких людей он брал к себе в хорунжие.

– Невеста-то у господина не ахти какая красавица, – заметил бывший пекарь по имени Бальд, сильно захмелевший от крепленого вина.

– Ты его девок видел? – подкручивая ус, хмыкнул Мартин Венжега. – Не похоже, что ему вообще есть дело до красоты.

– Давай за красоту, – предложил тост Гоздава.

Хорунжий, бывалый вояка с пожеванным шрамами лицом, усмехнулся и поднял серебряный кубок. Беззлобно звякнул по металлу металл.

Мартина Венжегу угораздило родиться четвертым или пятым по счету сыном в небогатой господской семье – то есть, дела его с самого начала шли еще хуже, чем у Збинека, так что они поладили довольно быстро. Когда гости в сопровождении стражи и челяди въезжали в ворота Сааргета, хорунжий, вооруженный предварительно собранными слухами, сходу указал на пару молодчиков, на лицах которых не хватало разве что клейма: «Мне ни хрена не светит из батиного наследства». Эти ребята были либо слишком молоды, либо слишком глупы, чтобы сколотить собственные банды – тем лучше для них, что они в нужный момент попались Збинеку на глаза. Он-то знал, что юнцам свойственно взрослеть, а глупцов можно приучить исполнять приказы.

С этой задачей как раз отлично справлялся Бальд. Одинаково лихо дрессируя и коней, и псов, и новобранцев, этот человек, на вид мягкий, будто свежая буханка, очень скоро стал ценнейшим помощником Гоздавы. «Ты такой откуда?» – спросил Збинек, впервые встретив его у какой-то корчмы, хлещущего брагу над аккуратной кучкой убитых игроков, которые имели неосторожность обвинить Бальда в шулерстве. Тот сощурил опухшие глаза и ответил: «С побережья, господин, из Нагоски». Гоздава поморщился: «Не зови меня так. Своим людям я гетман, а не господин». В юности он реагировал на это резче, думая, будто подобным обращением его толкают обратно в канаву, которую являл собой отчий дом, но со временем немного остыл – по крайней мере, перестали каждый раз чесаться кулаки.

Бальду вроде бы пришлось по душе его замечание, и уже через пару месяцев хоругвь Нагоски выделялась среди других образцовым порядком и дисциплиной. Когда бывшего пекаря спрашивали, как ему удается так крепко держать вожжи, тот расплывался в улыбке: «Старинный рецепт». Збинек был уверен, что дело в колдовстве, но его это не особенно беспокоило. Главное, чтобы Ортрун ничего не заподозрила. У госпожи Фретки с выродками, к коим она причисляла всех подряд колдунов и хаггедцев – а второе почти всегда тянуло за собой первое, – разговор был короткий, не длиннее клинка или веревки, из которой можно сделать петлю. Берстонский народ по большей части разделял это убеждение: уж так сложилась история, что колдуны приобрели дурную славу, а хаггедцев кроме нового владыки никто никогда особенно не любил.

– Теперь надо за любовь, – вздохнул Бальд из Нагоски.

– За нее, – поддержал Збинек и взглянул через стол на занятую разговором Ортрун.

– Кхех, – прокряхтел Венжега в седеющие усы.

– Чего?

– Да ничего, гетман. С каждым мужиком эта дурь случается на старости лет.

– Ты что, – искренне возмутился Гоздава, – какая старость, мне еще нет сорока.

Они посмеялись, выпили за молодых, артисты завели песенку повеселее, чтоб сытые гости могли наконец потанцевать, и Ортрун поманила Збинека пальцем.

– Ну что? – спросил Гоздава, сев на мигом освободившееся место по левую руку от нее.

– Все прекрасно. Оказалось, что многим не нравится, как торжественно наш владыка собрался встречать хаггедского посла. Кстати, почему ты не сказал мне, что у Отто Тильбе все лицо в рытвинах?

– А это важно?

– Конечно. Мы с Юттой придумаем ему какое-нибудь обидное прозвище, когда я выясню наконец, где ее носит.

Збинек усмехнулся: «Женщины». Совсем рядом зазвенел голосок Сикфары – она все ворковала с мужем, который при этом выглядел совершенно довольным. Глядя на господина Фретку, трудно было представить, что этот же юнец еще неделю назад при упоминании приближающейся свадьбы неприязненно морщился и делал по меньшей мере три глотка вина.

– Освальд неплохо держится, – отметил Гоздава. – До сих пор не уполз под стол.

– Еще бы, – фыркнула Ортрун. – Я обещала пустить гнедого на колбаски, если господин Стефан заподозрит, какое несчастье постигло сегодня его драгоценную дочь.

Збинек откинулся на спинку стула, чтобы разглядеть, в состоянии ли еще Стефан хоть что-нибудь заподозрить. Тот был уже не в состоянии. Полусонный Модвин задумчиво макал палец в кубок отца невесты, перепутав его со своим. Рагна вроде бы мирно посапывала на руках у служанки, ходившей вперед-назад вдоль стены. Что еще делать детям на больших взрослых пирушках? Ни сплясать, ни напиться.

А пляски уже вовсю разыгрались: благородные гости, которым не досталось партнерш, расхватали даже скучающих батрачек. И вдруг, обходя осторожно водоворот хмеля, хохота и пестрых юбок, через зал поплыла прямо к Ортрун тучная фигура управляющей Ютты.

По одному ее жесту музыка ускорилась и стала громче. Збинек догадался, что сейчас будут новости. Освальд, кажется, тоже о чем-то таком догадался и потащил молодую жену танцевать.

Ютта коротко поздоровалась, поправила шаль на плечах и быстро зашептала на ухо госпоже. Ортрун вытерла губы салфеткой и явно громче, чем собиралась, переспросила:

– Он сделал что?

Освальд обернулся на голос сестры и встретился взглядом со Збинеком. Они очень по-разному относились ко многим вещам: браку, выпивке, своему внешнему виду – но одинаково искренне терпеть не могли политику.

Пролог 2. Они не обманывали

– Он поцеловал ей руку, – взахлеб рассказывала краснощекая Хесида, широко жестикулируя и рассыпая по столу крошки надкусанного печенья. – Прямо при всех. И сказал еще: «Добро пожаловать в Берстонь, госпожа».

Уезжая на запад посланницей, Ясинта, самая красивая из дочерей хаггедской царицы, просила сестер не слишком баловать детей. «Особенно Хесиду, – вспоминала Танаис ее обеспокоенный голос. – Следите, пожалуйста, чтобы она не переедала сладостей».

В окна царского терема золотыми змейками вползали первые солнечные лучи. Весть от Ясинты пришла поздней ночью: она легко добралась до берстонской столицы, владыка Отто встретил ее как почетную гостью. Теперь, за завтраком, дочери и внучки царицы Шакти обсуждали новости, которые успели еще до рассвета всех перебудить – казалось, земля гудела от того, как топает ногами агрессивно настроенная к Хаггеде западная знать.

В царской семье мнения тоже разделились. Одни считали оказанный Ясинте прием проявлением надменности – где это видано, чтобы мужчины целовали хаггедкам руки? Другие, с чьей точкой зрения согласна была Танаис, смотрели на произошедшее как на залихватский политический ход, какие присущи многим молодым правителям.

– А бабушка еще раздумывала, не послать ли туда тетю Гесту, – буркнула Зерида, примкнувшая к первому лагерю. – Она бы точно врезала ему за это прямо промеж глаз.

Пока Хесида отвлеклась на младшую сестру, бойко доказывая, что обижаться на владыку совершенно не за что, Танаис накрыла корзинку с печеньем плетеной салфеткой и тихонько отодвинула подальше от сладкоежки. «Тетя Геста», высматривая кого-то в окне единственным глазом, задумчиво покусывала палочку корицы – она с юности любила есть разные пряности в чистом виде – и совсем не слушала, что говорят остальные. Не место ей, больнее других израненной воспоминаниями, в незнакомой стране, не место в политике. Хорошо, что мать оставила ее дома. Так для всех будет хорошо.

– Царица всегда выбирает разумно, – произнесла, по-кошачьи растягивая рычащие звуки, маленькая хитрюга Шиира. – Верно говорю, сестренка?

Все взгляды обратились к краю стола, у которого, разглаживая пальцами залóм на узорчатой скатерти, сидела не по годам серьезная тринадцатилетняя царевна Нерис.

Она почти никогда не вступала в разговор, если к ней не обращались напрямую, а порой, как теперь, не откликалась и на это – только давала понять кивком головы, что услышала слова собеседника. Темноволосая, круглолицая и коренастая, наружностью и поведением молчунья Нерис больше других внучек походила на царицу в молодости, но Шакти не потому выбрала ее своей наследницей.

Кроме Танаис никто за этим столом не мог знать наверняка, что решение уже принято – но некоторые, как Шиира, догадывались: «Как разродится первенцем жена берстонского владыки, – улыбалась она, – тогда и посмотрим, кого наша бабушка ему сосватает». Зерида хмурилась и спрашивала: «А если будет девочка?» – на что Расма, вторая из царевен по старшинству, но всегда первая помощница матери в присмотре за остальными детьми, уверенно отвечала: «Тогда мы подождем, пока не получится мальчик».

– А правда, что в Берстони все невесты плачут? – вдруг спросила Хесида, сверкнув янтарными глазами в сторону Танаис.

– Не знаю, – честно сказала она, еще немного придвинув к себе корзинку с печеньем. – Я не видела тамошних свадеб.

– У них это считается дурной приметой, – встряла в разговор мать царевны-наследницы, разумница Салиш, которая во время войны занималась содержанием пленных. – Что ты там делала столько лет, раз так плохо узнала берстонцев?

Танаис улыбнулась и не ответила. Никто из берстонцев ее тоже как следует не узнал.

Ее детство, как и пяти ее названых сестер, украли старейшины родного племени, которые иногда обменивались юными наложницами между собой, пока не пришла царица и не положила этому конец. Ее юность растерзала война, развязанная гордецами и остолопами, длившаяся до тех пор, пока царица огромными усилиями не заключила с берстонцами мир. Ее зрелость прошла в скитаниях по чужой земле, которую она исходила вдоль и поперек, готовая делать это снова и снова, пока не будет исполнена царицына воля. Старость Танаис оставила себе – и встречала ее рядом с царицей.

Никто не знал ее по-настоящему, кроме Шакти. Царица стала для каждой из шести спасенных ею девочек наставницей и матерью, повелительницей и подругой, но для Танаис она стала всем – водой и хлебом, ветром и грозой, зимней стужей и теплом весны. Те из сестер, кто не обзавелся семьями, целиком посвятили себя Хаггеде и назвались иш’тарзами, воинственными дочерьми смерти. Три женщины, белокурых и сероглазых, дарили жизнь внучкам и внукам царицы Шакти; три женщины, темноволосых и чернооких, несли гибель ее врагам.

Теперь остались только Салиш, мать трех прекрасных девочек, лучшая в мире наездница Геста и Танаис, сильнейшая из колдуний-воительниц. «И я вернусь к вам, – обещала Ясинта, – как только смогу». Тяжело было ее отпускать – гораздо тяжелее, чем уходить самой. Казалось, чем больше становится их семья, тем острее чувствуется чье-нибудь отсутствие.

И только царица никогда не говорила о том, как сильно ей не хватает ушедших.

Это можно было заметить, если давно и близко ее знать. Никакие переживания не отражались в чертах или движениях Шакти – неизменно гордая осанка, непроницаемое лицо. Ее выдавали мелочи: иначе подвернутые пышные рукава, новое перо в пестром воротнике. Когда она скорбела, привычные одежды из черной ткани – самый добрый цвет, цвет плодородной земли – становились белыми. Шакти похоронила уже двух дочерей: закрыла глаза темные, закрыла светлые, – и скорбь снежными парчовыми вставками навсегда отметила ее шею и плечи.

Она всегда ходила очень тихо, как выслеживающая добычу рысь. Когда царица появилась на пороге, голоса затухли, словно свечи на сквозняке – дети не всегда понимали ее сдержанного поведения и оттого побаивались сделать или сболтнуть что-нибудь не то. Салиш, ткнув двумя пальцами в измятое письмо, озвучила волнующий всех вопрос:

– Как мы к этому относимся?

Шакти сложила руки за спиной, неторопливо оглядела присутствующих. В наступившей тишине, казалось, можно было разобрать, чем именно возмущена зудящая под потолком муха.

– Спокойно, – произнесла наконец царица.

Салиш покорно кивнула, зная, что больше она ничего не скажет. Шакти ненадолго задержала взгляд на Нерис, развернулась и вышла. Жирная муха гулко вылетела в окно. «Значит, еще не пора», – подумала Танаис.

Вечером того же дня, предаваясь одновременно страсти и воспоминаниям, она смотрела за окно, где обнимал небо шафрановый закат, и представляла, как появляются на этом небе кроваво-красные берстонские облака. Каким все станет, когда царица добьется своей главной цели? Какого цвета будет небо над великой, единой страной? Танаис когда-то знала человека, который шутил, что в «тот самый день» звезды опадут на небо алмазами, и он очень хотел бы это увидеть.

– О ком ты думаешь? – спросил Циллар, вдовец ее любимой сестры Сего, пытаясь ногой расправить сбитые простыни.

– Его зовут Бруно, – сказала она и положила под голову подушку. – Звали. Племянница сожгла его на костре.

Для любого берстонца это позорная участь – сгореть, утонуть или накормить собою стервятников и не быть погребенным в земле. Бруно был берстонцем только по отцу, а здесь, на родине его матери, сожжение – почетные похороны. Может, это стало ему утешением, хотя, насколько Танаис успела узнать, угодить Бруно было сложно. Люди никогда его не привечали, он отвечал тем же. Мир ломал его и пытался изменить под себя, и в конце концов он пришел к порогу царицы Шакти – женщины, которая меняла мир сама.

Бруно говорил на их языке, как на родном, и носил в бороде маленькую серебристую бусину – как марцарзу, «дар на память о любви», украшение на традиционный хаггедский манер. Он говорил о традициях, обнаруживая удивительную осведомленность о прошлых деяниях царицы и об истории ее семьи, и все они, Шакти и ее приемные дочери, слушали не перебивая. «Ваш пример доказывает, – говорил он, поочередно вглядываясь цепкими зелеными глазами в каждую из них, – что вернейший способ искоренить традицию – уничтожить тех, кто наиболее ревностно ее чтит. Однако мне, вероятно, не хватит жизни на то, чтобы вырезать всю берстонскую знать, поэтому я намерен с вашей помощью ее как следует встряхнуть».

Стало ясно, что человеку этому терять нечего, а Шакти уже доводилось полагаться на отчаянную смелость таких людей. Прежде они ее не подводили. Танаис была одной из них. Если бы царица сказала: «Возьми этот кинжал и вонзи его себе в сердце», – она бы так и сделала, не задумываясь. Когда царица сказала: «Следуй за этим человеком», – она так и сделала, зная, что уезжает надолго, зная, что «надолго» может перерасти в «навсегда».

Они с Бруно одержали вместе много побед, провели вместе много холодных ночей, оба истово желали вернуться домой. Поражение на пепелище у Старой Ольхи, озаренное светом неласкового зимнего солнца, странным образом открыло каждому из них заветную дорогу. Путь Бруно привел его к мучительной, страшной смерти. Путь Танаис уходил в сумрачный туман и где-то там обрывался – если представится ей возможность выбора, она хотела бы умереть быстро.

– Почему ты думаешь о нем сейчас? – снова зазвучал рядом мужской голос, не такой моложавый, как тот, что она все еще слышала иногда в темноте.

Танаис улыбнулась и не ответила. Циллару не понравился бы ее ответ.

Тянулись дни, шли месяцы, бежали годы, спотыкаясь о весенние ухабы, а она наблюдала, как росли и мужали его сыновья, и в глубине души их жалела – Танаис всегда отчего-то особенно жаль было мальчишек-сирот. Их матери, златовласой шутницы Сего, слишком рано не стало – боль этой утраты еще звенела в ушах поминальным плачем. Ясинта, взявшаяся после смерти сестры за воспитание племянников, теперь лишь время от времени присылала весточки из берстонской столицы. Всех молодых царевен и царевичей в конце концов доверили строгому надзору Салиш, и она осталась себе верна – те же высокие требования, которым должна была соответствовать наследница Нерис, предъявлялись с тех пор и другим. Никто не мог ничем помочь этим детям – ни их отцы, ни тетки, ни сама царица.

Из очередной весточки, посланной Ясинтой на четвертом году ее отсутствия, все с удивлением узнали, что теперь столица владыки Отто обосновалась на новом месте, гораздо дальше прежнего от восточной границы, в старом городе под названием Бронт. Семья по обыкновению собралась за большим столом царского терема, чтобы прочесть письмо, и, пока Салиш вдоль и поперек разглядывала тонкую берстонскую бумагу, мальчики, почти уже юноши, строили сестрам, почти уже девушкам, по-детски глупые рожицы.

– Что еще она пишет? – вдруг прервала молчание Геста, отвлекшись от одной ей интересного пейзажа за окном.

Царевны спрятали улыбки в ладонях, братья опустили глаза в пол, но Салиш, не обращая на них внимания, бесстрастным голосом ответила:

– Пишет, что сыновья владыки здоровы, но брак он обсуждать пока не готов.

– Мне тоже сложно это представить, – хихикнула Хесида. – Нашакрасавица Нерис – и трехлетний жених.

Салиш коротко взглянула на племянницу исподлобья, но укол прошел мимо цели и попал в саму Нерис, которая вдруг сбилась, заплетая длинную косу, и начала все заново.

Ей только что исполнилось семнадцать – какая-нибудь благородная берстонка уже была бы на сносях. Последние несколько лет Танаис передавала племяннице свои знания и навыки: ратуя за вечный мир для хаггедского народа, Шакти особенно тщательно готовила преемницу к войне. В семье давно знали, что именно на Нерис пал выбор царицы, но та до сих пор не объявила об этом как положено, чтобы все племена услышали и запомнили имя наследницы. Вопросов никто пока не задавал: Салиш кусала губы, Геста щурилась и глядела в окно, мальчишки гримасничали, царевны перешептывались, Нерис молчала.

Танаис понимала, что так не может продолжаться вечно. Теперь она наблюдала, как неловко путаются девичьи пальцы в черных волосах, собирая их в косу, и почувствовала – сегодня что-то произойдет.

– Мне нужна твоя помощь, – сказала ей Нерис, когда на землю опустились сумерки и появилась возможность остаться наедине.

– Какая? – спросила Танаис, по звонкой дрожи в голосе племянницы догадываясь, о чем пойдет речь, и мысленно отсчитывая воображаемые падающие звезды.

– Отвар, чтобы… вытолкнуть плод наружу.

Полетело вниз целое созвездие – может быть, сам знак нынешней эпохи, Белый Куцехвостый Кот.

– Когда это случилось?

– В птичий день, на празднике у сампатов.

«Ох», – едва не вырвалось у Танаис. Значит, все хуже, чем она думала. Сампаты, многочисленное и богатое племя, шумно отметили весеннее равноденствие почти десять недель назад.

Она взяла бледную от волнения и страха Нерис за руку и обожглась холодом – даже ногти у той посинели. Семнадцать лет. Прямо как благородная берстонка. Проклятье.

– Как? – снова сосредоточилась Танаис. – Кто?

– Там было столько вина… и сладостей. И юношей. Меня позвала Шиира, сказала, что мать разрешила нам пойти, – вдруг затараторила обычно немногословная Нерис. – Ее там уже ждал какой-то конопатый, а мне они сунули кусок пирога и стали звать его моим женихом. Я велела отстать, но они все смеялись, пока Фаррас не отозвал конопатого в сторону. До утра я… больше их не видела. Только я не знала, что Фарраса выберут в хранители, и он не знал, но… Нам все равно нельзя было так делать. Не говори никому, пожалуйста.

– Хорошо, – крепко сжав ее ладонь, кивнула Танаис. – Все будет хорошо.

– Еще ведь не поздно, да?

– Не бойся. Я нагрею воды и приду.

Но Нерис боялась. У ее страха была история.

В Хаггеде верят, что жизнь идет по кругу через поколение. «Видно, так угодно земле, – говорят мудрые женщины, – что мы чаще повторяем судьбы наших бабок, чем матерей». Давным-давно, когда Танаис еще не появилась на свет, ее приемная мать Шакти родила мальчика, завернула в алые пеленки и оставила под сенью плакучей ивы. Ни одна женщина, зная, как он был зачат, не осудила бы за это такую юную девочку.

Но Нерис тоже была молода, а молодых больше пугают истории, произошедшие на их глазах. Она боялась не того, что плач нежеланного ребенка будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь. Она боялась смерти.

Ее тетка Сего, сильная, здоровая женщина, после трех сыновей хотела подарить еще одну внучку царице Шакти. Новорожденная девочка не дышала, а через два дня мучений Сего проиграла кровавую схватку со смертью. Юные царевны видели все от начала и до конца. Царевичей, осиротевших мальчиков, допустили только попрощаться. Так положено было по традиции.

Танаис приготовила пахучий травяной сбор, залила водой, настояла и протянула Нерис целую кружку. Она выпила все залпом. Сладкий запах горячим паром растворился под потолком, но не унес с собой болезненные воспоминания. Царский терем притих, глубоко и размеренно задышал в вечерней мгле. Если прислушаться, можно было уловить эхо старинной колыбельной.

Как только Нерис уснула, Танаис накрыла ее тонким одеялом, сделала пару глотков остывшего отвара и осторожно вышла за дверь.

Хаггеда чтит традиции, и сколько в этой огромной стране племен – столько обычаев можно встретить, и один не будет похож на другой. По традиции племени ацеров Танаис и ее сестер еще маленькими забрали из семей и отдали в дома старейшин. По традиции племени маззанов, где из поколения в поколение передается особое тайное знание, попасть в плен к врагу означает лишиться чести и имени – победи или умри достойно.

По традиции племени сампатов самая красивая из их колдуний выбирает юношу на свое усмотрение, чтобы сделать его хранителем одного из тысячи хаггедских лесов. На плечи этих людей ложится почетная, но трудная обязанность – оберегая покой вверенной им земли, они со временем теряют человеческий облик. У хранителей не бывает жен и детей, их жизнь должна пройти в тени высоких деревьев, и после смерти телами их насытятся звери.

В этом году красавица-колдунья указала сразу на нескольких молодых мужчин – сгинули хранители трех лесов на востоке, настало, верно, время Матушке забрать их к себе. Сампатские старейшины просили царицу рассудить, куда именно отправится каждый из избранных юношей, потому что сами перессорились, стремясь оставить самый густой, самый богатый лес кому-то из любимцев. Имя Фарраса, внука одного из этих старейшин, было у Танаис на слуху.

Она вздохнула и толкнула приоткрытую дверь, за которой, вглядываясь в большую карту на стене, стояла царица Шакти. Рука ее, крепко сжатая в кулак, лежала на груди, стягивая два висящих на шее шерстяных шнурка.

Танаис прочистила горло.

– Можешь услать того сампатского парня, Фарраса, еще подальше на восток?

– Могу, – не поворачиваясь, ответила царица. – Зачем?

Танаис объяснила. Шакти выслушала ее, не перебивая. Потом спросила:

– Где она сейчас?

– У меня. Думаю, проспит до утра.

С настенной карты им лениво подмигнула точка, обозначающая Сонное поле – место одного из самых кровавых сражений минувшей войны.

– Ты пойдешь к сампатам и передашь мою волю. Когда Нерис проснется, я буду рядом с ней.

– А берстонцы? Что мы скажем об этом владыке Отто?

– Правду, – коротко ответила царица.

«В самом деле, – подумала Танаис. – Справедливо».

Когда Сего умирала от родильной горячки, Танаис сказала ей, как велела традиция: «Пусть примет тебя Мать всех матерей на теплую мягкую грудь», – и вспомнила, как произносила эти слова на поле своей последней – она надеялась – битвы. И если сестра боялась смерти, то юная колдунья Итка Ройда, глядя ей прямо в лицо, не боялась больше ничего.

Итка Тильбе, поправила себя Танаис. Ее зовут Итка Тильбе, она жива, и у нее двое сыновей. Владыка Отто хочет, чтобы все так думали, а владыка Отто теперь наш друг. Общая тайна тесно сближает людей. Танаис принесла царице эту тайну с пепелища у Ольшанских курганов.

И еще она принесла с собой гнев.

Много лет назад Танаис впервые довелось увидеть, как проявляется его сила. Всего одна женщина, в чреве которой хотя бы единожды зарождалась жизнь, и один небольшой амулет из древесного корня – и огромный пустырь у подножия Соснового Утеса был устлан мертвецами, как срезанными колосьями. Бесшумно ступая по всклокоченной земле, насытившиеся плотью звери уходили обратно в леса. В небе кричали, широко раскрывая окровавленные клювы, тысячи хищных птиц.

Высокая сосна росла на том утесе – древнее колдовское дерево, чьи корни сплетены были из воплощенной ярости Матушки Земли, обратившейся против своего первенца-Солнца. Когда-то мужчины племени маззанов нашли узду для этой ярости, придали ей форму и очертания, а после хранили умение создавать особые амулеты – воспользоваться ими они не могли, отвергаемые природой их силы. Много поколений передавался Корень высокой сосны от одной воительницы к другой, пока в начале этого века, ознаменованного появлением на небе Белого Куцехвостого Кота, иш’тарза Нааса, подруга-соперница царицы, не была убита и ограблена тремя берстонскими наемниками.

Далеко на востоке об этом плакала над рекой колдовская ива, чей Корень с незапамятных времен хранила на груди царица хаггедская. В день битвы при Сосновом Утесе Танаис видела, как реками крови становятся ее слезы.

Гибель Наасы стала поводом к началу давно назревшей войны, а ее амулет исчез бесследно. Друзья и соратники убитой воительницы объединились под именем Сосновых Иголок в попытках отыскать его и с каждым годом становились все более озлобленными, проклиная за неудачи берстонцев, сезонные хвори, непогоду и даже царицу. Когда война закончилась, а Корень так и не нашли, Иголки стали совсем неразборчивы в целях и средствах.

Шакти не торопилась объявлять их мятежниками, надеясь примириться и с внутренними врагами, и с внешними. Одной рукой она гладила Иголок по шерсти, другой протягивала договор об унии предыдущему берстонскому владыке, который так и не смог провести его через сейм, а Танаис в это время убивала кого-нибудь вместе с Бруно из Сааргета. В конце концов он своеобразно сдержал данное царице слово: они нашли амулет, и его судьбу – достаться Корню новому владыке в качестве знака дружбы или вернуться в Хаггеду, если в возможности этой дружбы возникнут сомнения – решала Танаис. Так уж вышло, что решать пришлось посреди поля битвы, в которой Бруно схлестнулся с Отто Тильбе – и Иткой, его колдуньей-женой. Танаис сделала, как посчитала нужным.

Шакти разжала ладонь и, еле слышно выдохнув, убрала руки за спину. Два резных амулета из корней ивы и сосны глухо стукнулись друг об друга. Взгляд царицы сосредоточился на западной части карты, там, где раскинулось пепелище и курганы Старой Ольхи.

Танаис, не смея больше прерывать одной ей покоряющегося потока мыслей, поклонилась и ушла.

Двери тускло освещенного длинного дома сампатских старейшин отворились перед ней в волчий час – самое темное, самое тихое время в ночи. Звук ее шагов разбегался волнами по трещинам в деревянном полу, шуршало в спертом воздухе дыхание. Навстречу Танаис с другого конца зала выбежала дерганая угловатая тень. Когда свет факела ее развеял, в чаду возникло некрасивое мальчишеское лицо.

Танаис никогда не видела его прежде, но сразу догадалась, что это Фаррас – очень уж он походил на своего деда. Маленькие болотного цвета глаза бегали туда-сюда, останавливаясь лишь на мгновение, чтобы сморгнуть лихорадочный блеск, а крючковатый нос и вздернутый подбородок словно совещались друг с другом, как заговорщики. Что нашло на Нерис? Как она с ним легла? Наверное, на том празднике сампаты тоже берегли огонь.

– Мне нужна ваша помощь, – заговорил он, и пахнуло вяленой рыбой. – Я не хочу в лес. Дед не слушает, никто не слушает. Я знаю, вы своей волей вернули имя маззанскому изгою. Вас точно послушают. Прошу, скажите им, чтобы выбрали кого-то другого.

Танаис мягко оттолкнула его в сторону и сказала:

– Проверь завязки на своих штанах и собирайся в дорогу.

Когда она вернулась домой, вокруг ее кровати сидели, стояли и ходили вперед-назад родные – вся семья, включая царицу. На подушках у изголовья, скрестив ноги и замешивая одеяло пальцами, как густое тесто, кивала в ответ на поздравления Нерис. Увидев в дверях Танаис, она замерла. Ее растерянный взгляд вдруг затвердел и сомкнул на шее кованый обруч.

Царица что-то сказала вполголоса, отсюда трудно было разобрать слова. Все стали выходить по одному, и Танаис видела их лица, только что сиявшие счастливыми улыбками. Салиш сдвинула брови. Геста прикрыла слезящийся глаз. Шиира поджала губы, Расма сморщила нос, Зерида почесала щеку. Лишь раскрасневшаяся Хесида все еще улыбалась и почти что пела: «Наша красавица Нерис скоро родит!» Мальчики-царевичи, переглядываясь между собой, молча ушли вслед за ней.

Нерис не отводила глаз. Танаис прислушивалась к шуму пробуждающейся за окном природы.

– Я вернусь в полдень, – сказала царица и оставила их наедине.

Танаис закрыла дверь и присела на кровать, ощутив неожиданный прилив жара и слабость в ногах. До двенадцати лет ей постоянно давали травяные настойки, чтобы наложница ни в коем случае не понесла от старика. Она пила их каждый полдень, а по ночам мысленно считала падающие звезды.

Грудной голос племянницы вернул ее в настоящее.

– Что это был за отвар?

– Пустырник, боярышник, ромашка. Чтобы прогнать тревоги и заснуть.

– Ясно, – кивнула будущая царица Нерис. – Спасибо. Больше никогда со мной не говори.

Танаис вышла на крыльцо, вдохнула полной грудью пряный весенний воздух. У подножия холма, напоминающего по форме курган какого-нибудь великана, раскинулась небольшая деревня. Царский терем стоял на вершине, а за ним росла живая стена-дубрава. Между стволов и ветвей, у корней и в глубине крон шептались тысячи голосов, не ведающих языка человеческого. Танаис знала, о чем они говорят – не понимая, но чувствуя, как будто разум уступал место инстинкту, которого не мог постичь. Колдуны не бывают одиноки. Те, кто питает плотью и кровью эту землю, всегда отвечают на их зов.

Танаис встала на колени, коснулась пальцами теплой почвы, зарылась глубже, взяла сырой ком в ладонь.

– Сестра сестер, – шепнула она и поднесла руку ко лбу, чувствуя, как лицо обдает волной тепла, – Мать матерей, – коснулась Танаис сердца, – береги ее за меня.

Она опустила ладонь к бесплодному чреву и разжала пальцы. Земля осыпалась, оставив на коже маленькие песчинки.

Позади, в глубине дубовой чащи, жалобно вскрикнул сломавший ногу олень.

– Как же это так получилось? – поздним вечером задал вопрос Циллар. – Я про нашу Нерис.

Танаис поцеловала его, чтобы не влепить пощечину.

Угасало, растворялось в туманной дымке жаркое лето. Спустя пару месяцев после одного неожиданного известия Хесида вихрем ворвалась в теткину спальню и прокричала о другом:

– Ты уже слышала? Мама едет домой!

– Это хорошие новости, – кивнула Танаис, складывая пополам карту. – Как дела у Нерис?

– Скачет козочкой, все в порядке, – махнула рукой царевна. – Расскажи мне, что между вами произошло? Я ее спрашивала, но она отмалчивается, как обычно.

«Может быть, она научилась этому у меня», – подумала Танаис.

Ясинта прибыла нескоро, холодной зимней ночью, как раз накануне родов – дела задержали ее в Берстони. Ее ждали с таким нетерпением и так радовались, когда дождались, что едва не пропустили момент, когда все началось. Посланница с удовольствием взяла на себя роль повитухи и, разогнав всех, кроме царицы и Салиш, закрылась с роженицей в самой теплой комнате.

Время было на их стороне – как будто торопилось, бежало быстрее обычного, чтобы поскорее отворить эту дверь. Бывало, женщины томились здесь по целому дню, но теперь все закончилось прежде, чем солнце пересекло западную границу. Когда скрипнула петля, Хесида, ахнув, вскочила со скамьи, и Зерида дернула ее вниз за шаровары, но по глазам видно было, что она сама едва от этого удержалась – наверное, даже сильнее, чем две царевны переживали за сестру, они соскучились по родной матери.

– Надо же, – утирая лоб рукавом, вздохнула Ясинта, – не близнецы!

– Сегодня родилась Басти, – объявила царица, – моя старшая правнучка. Когда придет весна, перед лицом народа я назову Нерис своей преемницей.

Танаис улыбнулась. Басти, «котенок». Нерис в детстве обожала котят. Салиш, осунувшаяся, будто это она только что разрешилась от бремени, сказала почти шепотом:

– Заходи.

В прошлый раз запах сухого тимьяна, которым окуривают комнаты рожениц, Танаис чувствовала у постели покойной сестры. Она прикрыла за собой дверь и аккуратно, как по полю завершившегося сражения, прошла к кровати, перешагивая через кучи тряпок, наполненные ведра и тазы.

Нерис уже переодели, постелили чистую постель, но ее мокрые от пота волосы успели подсохнуть только на висках. По правую руку от нее спала в колыбели новорожденная девочка. Танаис присела на край кровати с другой стороны. Луч неласкового зимнего солнца, пересекая живот Нерис посередине, высвечивал летающие в воздухе пылинки.

Царевна полусидела на подушках и глядела в пол. Танаис положила ладонь на ее бедро. Нерис резко вдохнула, как от внезапной боли, но не шевельнулась. Солнце скрылось за облаком. В тишине замерзал на ставнях подтаявший было снег. Младенец закряхтел в колыбели, Нерис сразу потянулась и взяла дочь на руки. Плотно завернутая в льняные пеленки Басти и не думала просыпаться.

– Спокойная, – улыбнулась ей Танаис. – Может быть, тоже вырастешь молчуньей.

Нерис только крепче сжала пальцы. На светлой ткани пролегли тенями заломы. Танаис убрала руку с ее бедра, постаралась запомнить, как сладко пах в этой комнате сушеный тимьян, встала и ушла.

Через неделю посланница Ясинта, горячо попрощавшись с родными, снова уехала от них в морозное утро.

Танаис удивилась, услышав вечером ее голос, доносящийся из малого зала царского терема. Она вошла туда, столкнувшись у порога с нервно кусающей корицу Гестой, и вопрос застрял у нее в горле.

Ясинта была в ярости. И в грязи.

Танаис сделала глубокий вдох и отсчитала одну за другой десять упавших звезд.

Что восточнее Хаггеды? Земли, что покорятся ей с новым рассветом.

Что западнее Хаггеды?..

– Клятая Берстонь!

– Что случилось? – спросила за всех появившаяся из ниоткуда Салиш. – Почему ты еще здесь?

– О, дорогие сестры, – блеснул недобрый огонек в светлых глазах красавицы Ясинты, – сейчас я расскажу вам историю.

Пролог 3. Они не вызывали бедствий

Лесная прогалина упирается в бледную даль горизонта. Путник шагает широко, неспешно, тревожит дикий, спящий поздний снег. «Хорош я, наверное», – думается в такую погоду, когда представляешь, как выглядишь со стороны. Меховой капюшон натянут до самых бровей. В горбатой котомке за спиной раздражающе позвякивают дорожные принадлежности. На усах под самым носом висят две ледяных блямбы, которые путник успел надышать за пеший переход.

«Ну, почти пришел», – утешается он. И немного скучает по своей лошади. Впрочем, лучше остаться без лошади, чем без кадыка – или что там еще, согласно местным поверьям, может вырвать грозный хранитель леса, если при встрече его чем-нибудь не задобрить. Путник даже не разглядел хозяина дремучего бора как следует – ему лишь дали понять зычным рыком из тени, что он выйдет отсюда пешком или не выйдет вовсе. Совершенно неясно только, на кой хранителю леса лошадь. «А не грабанули ли меня часом?» – порой задумывается путник, но решительно гонит эту мысль прочь. Гораздо приятней считать, что просто услужил местному господину. Может, в конце концов, он эту несчастную кобылу съест.

Здесь владения хранителя заканчиваются. Лес обрывается впереди ровной линией, как будто кто-то сбрил его острым лезвием. Там – уже не Хаггеда, но еще не Берстонь, ничейная полоса. Параллельно прогалине, по которой шагает путник, ползет торговый тракт. Его пока не видать за хвойным частоколом, но скоро две дорожки пересекутся, и могут случиться попутчики. Час еще ранний, едва светает, ближайший удобный ночлег далеко, но кто же знает этих торгашей.

Хорошо бы тракт оказался пустым, чтобы никто не испортил последних мгновений одиночества. Сейчас путник желает этого больше всего на свете.

Он стягивает плотную рукавицу и юрко сует ладонь за пазуху. На воздухе маленькая круглая баночка начнет жечь кожу металлическим холодом, если чуть-чуть промедлить. Путник поддевает крышку, облизывает палец и берет немного плотно сбитого порошка, чтобы втереть эту гадость в десну и потом еще полдня ощущать горечь на языке. Влажный палец неприятно морозит, но надо потерпеть – и спрятать баночку, пока впереди не показалась застава.

Тракт впивается сбоку в тропинку, пожирает ее без жалости и тихонечко переваривает: не жужжат полозья, не слышно конского храпа и людских разговоров. Путник вздыхает с облегчением. Застава сонно приподнимает веко, посматривая на него одноглазой деревянной башенкой.

– Стой! – грозно выкрикивает внезапно оттаявший дозорный. – Кто идет?

– Усталый путник возвращается домой, – откликается он, снимая капюшон. – С гостинцами для Дорека Гроцки.

Дозорный сперва теряется, услышав имя товарища от подозрительного незнакомца, но сообщает об этом вниз, и вскоре его сомнения развеиваются оказанным путнику теплым приемом.

Из бревенчатого флигеля, сиротливо примостившегося к башне, выбегает без шапки невысокий светловолосый мужчина. Дорек почти не похож на себя прежнего – отважное и решительное избавление от пагубных привычек, которые свели в могилу больше его родичей, чем война или старость, пошло наружности на пользу. Можно лишь гадать, поскучнел ли он при этом внутри – по крайней мере, объятия все такие же крепкие, хоть теперь и гораздо менее пахучие.

– Фирюль! Как ты узнал, что я здесь служу?

– Сердцем почуял, – улыбается путник.

Дорек прячет глаза – смущен. Это хорошо. Фирюлю хотелось бы здесь побыстрее закончить и отправиться дальше. Хватит с него уже Хаггеды, томно дышащей в затылок восточным ветром.

Еще один служивый, вышедший из небольшой хозяйственной постройки, удивленно таращит на гостя глаза. Словно радушный хозяин, Дорек широким жестом приглашает пройти внутрь флигеля. Наконец-то. В такой мороз недолго и околеть. Старая угловатая мебель неприветливо щиплет неровностями изможденное тело. Котомка, расползшаяся на полу у скамьи, как толстый батрак, призывно демонстрирует часть съестного содержимого. Дорек предлагает гостю браги, Фирюль вежливо отказывается и отмечает, как у трезвенника вздрагивают уголки губ.

Перекусив, мужчины сидят друг напротив друга, потягивают вместо выпивки медовую воду и разговаривают, иногда отвлекаясь на чей-нибудь окрик или просто шум за стеной. Дорек вертит в руках шмат пряного кабаньего сала, обещанный гостинец, и кивает, пока Фирюль не краснея врет о местах и целях своих путешествий: когда друзья не видятся по несколько лет, любой при встрече станет ожидать целой вереницы разнообразных баек. Рассказ так хорош, что просится обрасти красочными подробностями прямо на ходу, но гораздо безопаснее придерживаться уже изведанной тропы.

Послушав о том, как Фирюль однажды нанялся в помощники к скорняку, который в действительности был звездочетом – хоть в той истории на самом деле не обошлось без одной содранной шкуры, – Дорек Гроцка улыбается и спрашивает:

– А что твой господин? Ну, тот, которому ты служил, когда мы виделись в прошлый раз.

«У него все прекрасно, – думает Фирюль. – На монетах, которыми тебе платят жалование, отчеканен его гордый профиль».

Вместо ответа он мотает головой и пожимает плечами, мол, был господин да сплыл. Дорек, кажется, удовлетворен – весь из себя учтивый, но в общем-то нелюбопытный малый, имеющий обыкновение задавать вопросы ради вопросов, просто чтобы поддержать разговор. Где он ночует? В этом же флигеле, на верхнем этаже? Вот бы там оказалось теплее, чем тут. В конце концов Фирюль решает, что пора перехватывать инициативу.

– У тебя-то какие новости?

– Да никаких, все заботы. Госпожа Ясинта должна скоро тут проехать – ну, посол из Хаггеды. Я ее краем глаза видел, когда она ехала к себе на родину. До ужаса красивая женщина.

Фирюль коротко усмехается:

– Не люблю блондинок.

И по легкому изумлению в голубых глазах Дорека понимает, что ляпнул лишнего.

Он не успевает принять решение. Дверь распахивается, впуская в комнату холод, дым и запыхавшегося дозорного.

– Горим! Атака!

Дорек вскакивает с места.

– Где?

– Везде!

Решение принимает себя само. Ремни котомки больно врезаются в плечи. Фирюль выглядывает наружу, когда Дорек с товарищем скрываются в серой мгле, и выхватывает припрятанный в рукаве стилет. Крепкая брань и отрывистые приказы носятся повсюду зыбкими волнами. Топот, стук и надсадный скрип свежего снега лезут в уши, как мех капюшона. Все кругом в дыму и противной взвеси, ни зги не видать. Фирюль, сдерживая приступ кашля, идет наугад.

Он делает несколько осторожных шагов вперед, потом ступает смелее, задевает носком ботинка оброненное кем-то огниво. Только теперь ощущается жар от объятой пламенем башни. Недовольная бедственным положением, она трещит и ухает, плюясь раскаленными углями вниз, прямо на головы своих защитников. Загорается крыша злополучного флигеля, а в стену его впиваются сразу две подожженных стрелы. Из тумана доносится истошный вопль. Фирюля однажды пороли, и он так же орал. Этот вопль не повторяется – крикуну досталось не плетью, а палицей.

Или, может быть, острием копья.

Оно смотрит прямо Фирюлю в грудь, иглой прокалывая белесую завесу насквозь. Он все еще различает мужские голоса позади себя и по сторонам, но отрезает их, как зачерствелую корку хлеба, и выбрасывает из головы. Ему нужны другие – те, что звучат под ребрами, а не в ушах. Нужен один – тот самый, который теперь молчит, а обладатель его мчится навстречу, грубо понукаемый пятками в бока.

Фирюль вскидывает руку, словно надеясь остановить ею удар копья. На деле он тянется, чтобы схватить поводья, как только всадник выпадет из седла.

Одновременно две пары легких, больших и маленьких, вдыхают морозный воздух, и Фирюль чувствует – перед ним сильный зверь, с таким будет весьма сподручно в пути. Конь резко замедляет бег и с громким ржанием встает на дыбы, взбивая клубы дыма передними копытами. Нога всадника застревает в стремени, а рука, первой коснувшаяся земли, изгибается под мерзким углом.

– Сука! – на чистом берстонском восклицает копейщик.

– Бахшед, – по-хаггедски ругается Фирюль.

Конь пятится и недовольно храпит, вторя обоим хозяевам. Старый, постанывая от боли, дергает коленом в попытке освободить ногу. Новый вынужден ему в этом помочь, перерезав стременной ремень.

Сверху, из седла, скрюченный копейщик кажется совсем мальчишкой. Отлично экипированным, сытым, здоровым берстонским мальчишкой. По какой-то причине, только теперь замечает Фирюль, размалеванным под боевого хаггедского колдуна.

Жеребец, породистый вороной с тяжелой, но уверенной поступью, беспокойно раздувает ноздри – ему это все тоже не нравится. Фирюль дает коню волю скакать на запад и на ходу обдумывает пару мыслишек, пока копейщик молча провожает его, хлопая жирно подведенными охрой глазами.

Мысль первая: такую раскраску носят только сампаты, а сампаты живут далековато отсюда и не очень дружат с огнем. Вторая: колдун, тем более хаггедец, тем более из сампатов, которые без ума от своих знаменитых боевых колесниц, никогда не позволил бы Фирюлю подчинить верного коня без борьбы.

Отсюда просятся какие-то выводы, но их приходится отложить на потом. Справа, совсем рядом, гул ревущего пламени разрывает протяжный свист, потом короткий вскрик, едва ли не визг, и топот копыт – это за Фирюлем. «Ах так!» – почти всерьез обижается он, сплевывает вязкую слюну на землю и отвечает точно таким же свистом.

Мгновение замешательства преследователей и резкий порыв ветра, ненадолго приоткрывший дымовую завесу, позволяют разглядеть на кровавом снегу бездыханное тело Дорека Гроцки. «Что ж, – проносится в мыслях, – ладно». Фирюль на него не особенно и рассчитывал – просто было удобно заглянуть по дороге. Вот сала жаль. Очень вкусное и не из дешевых. Такое делают только в Хаггеде, а в Хаггеду он уже не вернется.

Над мертвым Дореком стоит раненный в ногу человек, в руках у него – окровавленный кавалерийский палаш, лицо словно измазано ржавчиной. Его конь поблизости, они с вороным – старые друзья. «Ну, пора прощаться», – думает Фирюль и поправляет лямку на плече. Человек, словно не обращая на него никакого внимания, отворачивается и машет рукой кому-то, скрытому в сизой дымке.

Снова свист – лихой, разбойницкий. И снова – это пролетает рядом, едва не задев меховую оборку, стрела. «Заметил-таки», – хмурится Фирюль и натягивает капюшон. Гудит падающая башня. Вороной берет стремительный галоп. Там, внизу, под слоем белого снега – наконец-то родная земля. Сладость долгожданной встречи слегка отравляет противный привкус порошка. И погоня.

Ветер меняет направление, дым рассеивается, дает насладиться прекрасным видом зимнего ничего. В этой пустоте, местами пузырящейся холмами, сугробами и, может быть, курганами, резко выделяется ближайшая возвышенность. Там угадываются очертания всадника. Фирюль прищуривается. Белый конь нетерпеливо топчется на снегу, блестит металл закрытого шлема, латного доспеха и круглой шипастой булавы.

Фирюль присвистывает от удивления. Война с Хаггедой давно закончилась и похоронила своих героев, но вот же он, Марко Ройда, могучий Крушитель Черепов.

Многие берстонские дети слышали о нем истории: мальчишек они учили отваге, девчонок тоже, наверное, чему-то учили – на самом деле Фирюль никогда не понимал, зачем это все девчонкам. После армейских баек, рассказанных каким-нибудь увечным батраком, ему каждый раз приходилось утирать сопли перепуганной младшей сестре.

Белый всадник направляется к Фирюлю – на выручку? Конский топот за спиной как будто редеет. Вороной под седлом, наоборот, ускоряется, страх вязнет на языке. Ураганом проносится рядом латник с поднятой – не против него – булавой, взметается стриженная серебристая грива его жеребца. Фирюль пригибается и оборачивается ему вслед, но коварный дым уже скрадывает источник поднимающегося крика.

Погони нет. Впереди – длинная прямая дорога, и уже видно первый путевой столб. Был ли всадник? Поверили бы мальчишки, с которыми Фирюль когда-то играл в войну, что его вроде как спас сегодня Крушитель Черепов?

Он усмехается в усы и решает подумать об этом позже. Например, когда наконец отогреется в душном уюте городских стен. Фирюль оставляет вороного в покое и погружается в полусон. В ближайшие несколько дней, знает он, на этой дороге с ним ничего особенного не произойдет.

Вокруг Столицы, которая с недавних пор больше не столица, теперь почти ничего особенного не происходит.

Вообще-то этот город зовется Гарнаталзбетой, как и нависающая над ним гора, но кроме заучек из академий никто никогда его так не зовет. Наверное, такой же заучка давным-давно придумал дать длиннющее сказочное имя колючей вершине и поселению, что съежилось в ее тени. Изнутри старая столица кажется бесконечным лабиринтом улиц и переулков, и только отъехав подальше от белых зубастых стен понимаешь, насколько мелочна людская возня в сравнении с грозной мощью горы. Фирюля, впрочем, всегда интересовали разные мелочи.

У городских ворот грустный караульный требует представиться и объяснить, что у приезжего тут за дело, но, кажется, не слушает заготовленный ответ. Хочется предложить парню выпить, настолько несчастный у бедолаги вид. Даже вороной согласен, что нельзя заставлять человека дежурить, когда тот в такой хандре – жеребец бодает караульного в плечо и ворчит, как будто выражая сочувствие.

– Добрый конь, – улыбается парень, а у самого в глазах блестят слезы.

Фирюля прямо-таки снедает любопытство.

– Что стряслось у тебя, служивый?

Лицо караульного перекашивает.

– Хаггедцы, – плюется он словом, словно проклятием. – Друга моего зарезали на заставе.

«О как, – удивляется Фирюль. – Быстро разлетелось». Он сообщает караульному, что пробудет в городе недолго, и вслух соболезнует его утрате. Парень кивает и делает жест, мол, езжай – если Фирюль задержится у ворот еще на мгновение, тот бросится ему на шею и разрыдается.

Топтать подковами мостовые строжайше запрещено – будь добр, дорогой гость, сдать лошадь в конюшню, а потом гуляй где только захочешь. Фирюль следует указателю, прибитому к арке, в незапамятные времена обозначавшей въезд в Столицу, и оставляет вороного на попечение скучающего распорядителя.

Город просыпается с неохотой, словно накануне был шумный веселый праздник, но праздников – настоящих, с ярмаркой, скоморохами и серебром рекой – здесь не видали уже давно. Торчком стоят в отдалении башни оставленного владыкой замка. Обескровленные улицы зевают окнами пустых домов. Фирюль идет напрямик через рыночную площадь к двухэтажному зданию с балконом и вяло болтающейся выцветшей вывеской, на которой угадываются очертания непристойного рисунка.

За гостем увязывается одноухий кот непонятного окраса, только что угостившийся обрезками у мясницкой лавки. Фирюль открывает дверь и пропускает нового знакомца вперед себя. В нос ударяет запах паленой травы. Коту это не по нраву и Фирюлю тоже, но так уж принято в дорогих борделях – делать вид, будто жженый сухостой перебивает месиво других специфических ароматов.

Внутри заведения удивительно людно, под потолком звенит хохот и батрацкая брань. Кто-то разместил тут своих людей? Об этом Фирюля не предупреждали. Хотя, судя по бегающим взглядам, любопытным и жадным, ватага здесь недавно и еще не успела насытиться всеми предлагаемыми удовольствиями. Кот, лавируя между ногами в грязных тяжелых ботинках, убегает по кошачьим делам. Фирюль с порога чувствует, что день обещает быть прекрасным. Его встречает собственной персоной легендарная шлюха по прозвищу Бойница.

Он почти не удивлен – ему известны городские сплетни. Дела у Бойницы идут все хуже с тех пор, как пропал ее зазывала, который при помощи рифмы и зычного голоса приводил ей клиентов толпами. Сделанное имя какое-то время еще работало само на себя, но каждый год в борделях появляются новые красотки, а она отнюдь не молодеет.

Угасшая звезда столичного небосвода ласково улыбается гостю и стонет: «О!» – оттопыривая пальчик, как будто силится вспомнить его имя. Он и рад бы подыграть ей, только напрочь забыл, кем представлялся в этом заведении.

– Дудник, – пробует Фирюль, и шлюхина улыбка становится шире, обнажая отсутствие пары верхних зубов.

– Конечно! Как такого не помнить! Чего хочет господин этим чудесным утром?

Может, он и не угадал с «Дудником», но ей, в отличие от него, наплевать.

– Хочу тебя, – отвечает Фирюль, протягивая шлюхе серебряную монетку с лицом Отто Тильбе, – и еще кого-нибудь за компанию.

Бойница отточенным движением прячет деньги в складках юбки, в потайном кармашке. Потом она оценивает посетителя беглым взглядом и неразборчиво выкрикивает в душное пространство заведения односложное имя. Фирюль оглядывается и чувствует, как сладость предвкушения вмиг сменяется горечью досады. Мальчишка, который подплывает ближе особой походкой, тянущей на пару монет дороже среднего ценника, на деле оказывается очень плоской и очень – слишком – юной девчонкой.

– Зараза, – бормочет Фирюль и осторожно хлопает Бойницу по плечу. – Знаешь, мне хватит тебя одной.

Девчонка обиженно поджимает губы и разворачивается на пятках, отклячив зад. В каждом ее ухе блестит по массивной серьге. Родителям сейчас таскать бы ее за эти уши, но Фирюль понимает прекрасно, что родителей у девчонки нет.

Или есть, но такие, которых лучше бы не было.

После полудня он, хмельной и уставший – Бойница, растеряв зубы, не растеряла профессиональные навыки, – внимательно слушает болтовню посетителей. Из обрывков фраз Фирюль понимает, что оказался в компании стражников, отпущенных в увольнение: эти люди вчера вернулись из поместья Верле, куда сопровождали жену ректора здешней академии, госпожу Ильзу, с ее малолетними детьми. «Надежный, однако, эскорт у госпожи Ильзы, – отмечает Фирюль, делая глоток пенистого эля. – Хватит на трех госпожей победнее».

Ей с мужем, Рубеном Корсахом, младшим из трех племянников лучезарной госпожи Лукии, жутко повезло, что на последних выборах победил именно Отто, у которого пока хватает изобретательности и упорства, чтобы вертеть этой страной и ее законами, как ему угодно. Без вмешательства владыки история их любви, положенная в основу модной нынче баллады, могла ничем хорошим не закончиться.

В Вольдемаровой книге, единственном источнике берстонского правосудия, созданном в незапамятные времена и с тех пор практически не меняющимся, сказано, что младший брат не должен жениться прежде старшего. Госпожа Лукия устроила брак первого из своих племянников, но ничего не могла поделать со средним, Кашпаром, который родился всего на год раньше Рубена – после одной неудачной помолвки тот наотрез отказывался от новых.

Фирюль почти наверняка знает, почему. Когда-то он тоже, как сейчас Кашпар Корсах, был всегда при господине Тильбе, разделял с ним интересы, замыслы и постель. У матери Отто, госпожи Нишки, сводило от этого челюсти – она-то растила благовоспитанного юношу, верного своему почетному долгу. В сущности, у нее все получилось. Владыка Тильбе, муж и отец – образец благовоспитанности, который теперь издает указы, переворачивающие порядки с ног на голову, и голыми руками перетаскивает целые города. В этом он видит свой почетный долг – столкнуть Берстонь наконец с насиженного места, где ей на голову сыпятся градины неудач. Если для этого нужно отдельным указом осчастливить Рубена Корсаха, позволив жениться вперед старшего брата, или поцеловать руку хаггедской посланнице, владыка Отто готов всех осчастливить и поцеловать. «А ты ведь, господин Тильбе, стал таким благодаря мне», – мысленно обращается к нему Фирюль. Впрочем, надеется он, еще представится возможность сказать это вслух.

Фирюль замечает, что некоторые отдыхающие то и дело посматривают или кивают наверх, где за уставленным яствами столом в форме кривого овала сидят трое мужчин в шагреневых сапогах. Один из них время от времени бросает взгляды вниз, через перила – это командир. Двое других, более щуплые и бледнолицые, старательно делают вид, что захмелели, когда рядом оказывается девка или кто-то из случайных посетителей – это соглядатаи, явно еще новички.

По крутой деревянной лестнице легко забирается на второй этаж одноухий кот. Потершись о высокое голенище командирского сапога, усаживается под столом и принимается вылизывать потрепанный хвост. Как назло, едва разговор подходит к самому интересному, в единственное ухо впивается поганая блоха.

– Носятся теперь с этой заставой… – говорит бледный, пока кот чешется едва не до крови. – Выжило полторы бедолаги… Может, владыка правильно сделал, что увез казну подальше от границы.

Кот наконец-то избавляется от мелкой паразитки. Фирюль глотает эль и недовольно рычит в усы. Из-за таких вещей – и привкуса дохлой крысятины – он не очень-то любит пользоваться «услугами» бродячих котов, но пока другого варианта нет.

– Господин говорит, напали не хаггедцы, – бурчит под нос командир. – Это вроде были наемники, и вот сейчас выясняют, чьи.

– Что значит «чьи»? – умничает щуплый, забыв, как только что прикидывался перед шлюхой, будто не может связать двух слов. – Господ Фреток, вестимо.

Фирюль усмехается своим мыслям: «Очень, кстати, может быть».

Он уже в курсе, что Ортрун Фретка, самая богатая невеста Берстони, будто бы ни с того ни с сего отвергнутая Корсахами, теперь без всяких брачных клятв живет со старым гетманом Збинеком Гоздавой и зачем-то рожает ему детей. Фирюль хорошо знает, кто такой Збинек Гоздава, да и тот, верно, вспомнит его, если увидит – правда, назовет не Фирюлем, а Соловьем. Под этим именем он недолгое время служил в одной из хоругвей гетмана, этим именем называли его те, кто полег на пепелище у Старой Ольхи. Он, Фирюль-Соловей, сделал единственный выстрел, положивший начало тому сражению.

Много воды утекло с тех пор, теперь у гетмана Збинека Гоздавы новый отряд и новая хозяйка. Ортрун Фретка хочет двух вещей: войны и власти. Или, скорее, чего-нибудь одного, чтобы с его помощью получить второе. Имея такое желание и, что самое главное, возможность его исполнить, Ортрун Фретка занимается ерундой, плодя ублюдков и за глаза называя владыку Рябым из-за следов юношеских прыщей на лице.

Может, кто-нибудь наконец сказал ей, что так дела не делаются. Или Фирюль чего-то не знает. Он, если начистоту, и того что знает рад бы не знать. Он рад бы вообще никогда не встречать Отто Тильбе и совсем иначе прожить эту клятую жизнь.

Одноухий кот задирает лапу и сосредоточенно лижет яйца.

– А всадник этот? – бормочет командир, разглядывая дно опустевшей кружки.

– Что еще за всадник? – отзывается щуплый и делает девке знак принести еще эля.

– Который разогнал нападавших. Спас тех служак.

– А, который якобы дух Крушителя Черепов? Россказни. С перепугу и не такое привидится.

«Конечно, россказни», – думает Фирюль. Духи не размахивают булавами и не седлают коней, оставляющих вполне явные следы копыт на снегу. Они сидят себе тихонько в курганах первые полгода, пока за них не выпьют на памятной трапезе, а потом вылупляются из земли, как цыплята, и улетают прочь с вечерним ветром. Звучит совсем не страшно, если подумать. Хорошо бы все так и было.

Плоская девчонка, которую Фирюль встретил сегодня утром, хватает поднос из рук подруги и походкой от бедра поднимается по лестнице. Под ее весом ступеньки даже не скрипят. Щуплый откидывается на спинку стула, оглядывает девчонку с ног до головы, пинает товарища под столом и задевает носком сапога кошачий хвост.

Фирюль встает, расплачивается и уходит. Провожая гостя, беззубая Бойница улыбается и выражает надежду, что он еще вернется.

Жить ей остается от силы пару недель.

Рынок слегка расшевеливается к середине дня. Фирюль идет обратно к конюшням намного медленнее, чем шел сюда, прислушивается к ворчливому гомону города – уже не столь важного, но все еще самого большого в стране. Торговка заламывает кошмарную цену за корзинку зимних яблок, благо денег у Фирюля с избытком. Подбросив монетку в воздухе, худосочная тетка пробует ее на зуб и только потом, одобрительно кивнув, отдает товар покупателю. На дне корзинки – ошметки грязи и дохлые насекомые. Фирюль перекладывает приличные яблоки в котомку, одно кладет в карман, остальные выбрасывает в канаву и возвращает корзинку торговке. Та только кивает, уже окучивая следующего покупателя. Отто Тильбе хитро подмигивает с ее ладони.

Распорядитель конюшен, успев поближе познакомиться с вороным, расщедривается похвалами в адрес заботливого хозяина и замечательного коня – напрашивается на лишнюю монетку. Фирюлю не жалко. Вороному тоже. Они направляются к воротам, а вслед летят наилучшие пожелания распорядителя.

– Это он тебе, – говорит коню Фирюль.

Он сует руку в карман, нащупывает в ткани дырку – надо зашить – и достает румяное яблоко. На кожуре оказывается налипшая грязь. Фирюль плюет на нее и протирает рукавом. Так-то лучше. Еще оказался бы тот караульный на посту.

В этот раз Фирюлю везет, не то что на заставе. Парень выглядит даже хуже, чем утром,и таращится на протянутое яблоко, как на сияющий рубин.

– Я могу отдать его своему коню, – пожимает плечами Фирюль, прерывая затянувшееся молчание.

Караульный выходит из оцепенения.

– Спасибо, – кивает он. – Спасибо вам.

И, скромно опустив глаза, откусывает сразу половину.

Фирюль прощается и бодрой рысцой покидает бывшую столицу. Он будет посмеиваться над этим случаем до самой Рольны, низкорослого и непримечательного городка, где предстоит встреча с еще одним старым знакомым. А заснеженная вершина гигантской горы, чье имя Фирюль произнес вслух всего пару раз в жизни, будет беззвучно хихикать над ним за спиной.

Все яблоки исчезают в считанные дни. Фирюль почти готов признать, что они стоили своих денег, хотя в дороге любая еда кажется вкуснее. Зима начинает потихонечку выдыхаться – довольно рано, но, может, оно и к лучшему. «А порошка-то осталось всего-ничего», – замечает Фирюль на вторую неделю пути. Вороной фырчит, недовольный лезущей в глаза отросшей челкой. Хозяин обещает на следующем привале его подстричь. И себя бы тоже в порядок привести. В конце концов, Фирюль собирается не в обычный бордель, а в заведение уровнем повыше – в академию изящных искусств.

Ему не довелось там учиться, но было время, когда круг его общения почти целиком состоял из школяров. Пока Отто не начал свои преобразования, в Бронте, теперешней столице, мирно сосуществовали две академии, торговая и художественная, и обе наряжали своих подопечных в очень похожую мрачную форму. Улицы города по вечерам, когда заканчивались занятия, захлестывало черной волной школярских одежд.

Когда Бронт стал столицей, владыка с советниками и управленцами занял помещения академии искусств, а всех артистов, певцов и художников, не обращая внимания на возмущенный ропот, отправили в Рольну – ближайший город, где нашлось для них подходящее здание. «Слишком подходящее», – вспоминая об этом, каждый раз смеется Фирюль. До школяров вытянутый двухэтажный дом с синими занавесками на окнах служил пристанищем сиротам и проституткам.

Родители благородных обучающихся наверняка забросали владыку гневными письмами: «Почему, в конце концов, не тронули торгашей?» Им-то невдомек, что Отто считает возможным и крайне желательным найти энергии молодых господ более достойное применение – сам он, отличный фехтовальщик и заядлый охотник, терпеть не может музыку и танцы.

Из всех искусств владыка Тильбе признает разве что искусство слова. Может быть, поэтому расцвели на берстонской земле поэты. Самый знаменитый из них, скрывающийся под псевдонимом Ясменник, автор слезливых стихов о любви и смерти, написал трогательную балладу о Рубене и Ильзе. В ее последнем куплете строго положительный герой, именуемый Первым-из-Господ, своей рукой и властью соединяет влюбленных. Весь остаток пути Фирюль то и дело принимается насвистывать эту мелодию, но никак не может вспомнить целиком слова.

Рольна, хоть и меньше старой столицы в несколько раз, оказывается гораздо шумнее. Останься в котомке хоть одно яблоко, и тому негде было бы упасть. На каждом углу кто-нибудь пытается торговать или втягивает встречного в обсуждение последних новостей: посланница Ясинта вернулась в Бронт.

Все болтают о том, что заставу сожгли не хаггедцы, но и Фреток не упоминают. Говорят, это сделали разбойники, которые собирались только захватить ее, чтобы потом ограбить кортеж посланницы, но увлеклись и разнесли там все в пух и прах. «Разбойники, конечно, – качает головой Фирюль, поглаживая гриву вороного, – на таких-то конях да при такой амуниции». Одного нападавшего будто бы даже поймали и допросили, а теперь разыскивают остальных. Не позавидуешь тому бедолаге – когда за душой целая прорва противозаконных приключений, обидно огребать за то, чего ты не делал.

Возле знаменитого рольненского приюта тоже, как обычно, полно народу – только теперь это не «сиротки» с «маменьками» или их поклонники, а те, кто кормится от обосновавшейся здесь академии. Вороной топчется у коновязи, беспокойно храпит, но Фирюль дает слово, что они тут ненадолго. Беспрепятственно пройдя в здание мимо спящего на посту сторожа, он думает: «А ведь бордель охранялся лучше, чем это достойное заведение».

На заднем дворе целая группа юнцов без шапок морозит уши и тянет ноты, наконец напомнив Фирюлю строчки:

– Не стану я госпожой твоей, не позволит того закон…

– …тогда ляжем с тобой, цвет души моей, в землю прежде постели, о!

Кто-то, сидя на скамейке, подыгрывает поющим на инструментах, а единственные двое, одетые не в школярскую форму, лишь иногда делают замечания или плавные жесты. Одного из них, низкорослого, почти карлика, Фирюль видит впервые, а другого знает давно и близко – это мастер Теган по прозвищу Перебей Ребро.

Согласно красивой версии происхождения его необычного имени, каждый, кто попытается перепеть знаменитого барда, рискует сломать себе ребра, стараясь набрать так же много воздуха в грудь. На деле по этим самым ребрам незадачливому конкуренту обязательно треснут в ближайшей подворотне, да обставят так, что потом ничего не докажешь. Как поговаривали в свое время школяры торговой академии, бывшие соседи художников и музыкантов, ранимее артиста бывает только артист талантливый, а уж если рану разбередил – беги.

Стройный хор юнцов берет высокую ноту, а Фирюль скромно машет рукой только что заметившему его Тегану.

– Хуби, подхвати-ка, – поднимаясь с места, говорит Перебей Ребро более молодому мастеру, подходит ближе и, широко раскинув руки, обнимает давнего знакомого. – Сто лет не видел тебя, Щебетарь!

– Вот, выбрался навестить. Вы тут как? Выстукиваете ритм зубами?

– Да им полезно, – понизив тон, кивает он в сторону школяров. – Они мне на прошлой ярмарке закатили истерику, мол, холодно осенью на улице выступать. Теперь загодя приучаю.

– Понятно, – улыбается Фирюль. Неожиданно для самого себя он искренне радуется встрече и даже чувствует потребность в обычной дружеской болтовне. – А что…

– Крáско! – вдруг обращается Теган к одному из учеников, скорее всего, вздрогнувшему от окрика смазливому брюнету, и голос его при этом вытягивается, истончается, как струна. Все перестают играть. – Давай еще раз, чуть-чуть повыше, как на прошлой неделе с «Лепестком». И-и!.. Да! Ладно, идем отсюда, – снова взглянув на Фирюля, совсем иначе произносит он, когда школяры затягивают балладу с начала. – Пусть Хуби свой хлеб отрабатывает, а то не дадут нам поговорить.

Они заходят в натопленное людским дыханием здание и поднимаются на второй этаж. Теган отлавливает поломоя с пустым ведром.

– Слушай, – доверительным тоном говорит он мальчишке, – будь другом, найди мне Любека.

Поломой кивает и, критически осматривая недавно начищенную лестницу, идет вниз. Фирюль интересуется:

– Любек – это школяр?

– Да ну, что ты, я ж не из этих, – отмахивается Теган. – Счетовод наш, из торговой, в один год выпускались. Помнишь, может, его? Высокий такой. Не помнишь? Ну, не суть, познакомитесь.

– Что у вас тут сейчас? Готовитесь встречать весну?

– С чего ты взял?

– Ну, разучиваете баллады о любви.

– А, ты про Ильзу… Ох, знал бы ты, дружище, как уже затрахала эта сраная Ильза, – высказывает наболевшее Перебей Ребро. – А всем, сука, нравится, на каждом пиру ее подавай. Тьфу! Как Гельмут говорил, одно и то же петь – лучше не петь вовсе.

– Гельмут? Еще один твой любимец?

– Не, он был по девочкам. По рыженьким в основном. Не доучился, вылетел за драку.

– С кем?

– С ректором.

– Какой интересный молодой человек.

– Да тут таких дохрена. Батрацких детей вообще сильно больше стало. Господам, видать, не по вкусу синие занавески. Рябого ругают за то, что он нас выселил в Рольну, а по мне так нам это даже на пользу.

Тегану Перебей Ребро повезло иметь авторитетное мнение и насчет господ, и насчет батраков – давным-давно его благородный отец в порыве чувств обрюхатил служанку, его добрую мать. Говорят, все господские ублюдки очень везучие. Фирюль поостерегся бы обобщать, но Теган, например, на свою долю не жалуется.

Они идут по узкому коридору, навстречу – стайка школяров из благородных семейств. Юнцы одеты по форме и ничем как будто бы не отличаются от остальных, но у Фирюля нюх на господскую кровь. Он подмечает, что у всех них длинные, примерно до плеч, волосы собраны в низкие хвосты. Отстал Фирюль от берстонской моды, да и годы, в общем, уже не те – это аристократы могут себе позволить молодиться до тридцати. Тегану, может, и все равно, а Фирюль до сих пор иногда воображает, каково было бы вылезти из материнского чрева на серебряное блюдо, а не на гребаный гончарный круг.

Именно гончарному кругу – и отцу, который его крутил – они с сестрой, Стельгой, обязаны странными именами: из неиспользованных ошметков глины получались маленькие птички-свистульки. И детей своих этот человек растил точно так же, по остаточному принципу. Всего их родилось пятеро, выжило двое, а когда случилась шестая беременность, он, подозревая жену в измене, избил ее так, что и до родов дело не дошло. Фирюлю было почти семь лет, и он впервые вступился за мать. Маленькая Стельга, беспомощно наблюдая, как брат от тяжелой оплеухи сползает по стене, зарыдала в голос. После этого стало совсем паршиво, потому что с тех пор одинаково доставалось всем.

Фирюль всматривается в каждую дверь, мимо которых они с Теганом проходят. За одной из них кончилось его детство. Перебей Ребро пересказывает последние сплетни, перемежая их юношескими воспоминаниями, болтает без умолку, пока наконец не вваливается в комнату, расположенную почти в самом конце коридора. На кровати у дальней стены лежит без покрывала голый человек.

– О, – немного удивляется мастер, – а вот и Любек.

Мужчина лениво поднимает голову, осматривает вошедших, кивает Фирюлю и отвечает Тегану:

– Я… вчера… был тяжелый день.

Белки глаз у Любека исчерчены тонкими красными линиями. Он через слово шмыгает носом и вообще выглядит так, будто накануне действительно таскал мешки. Фирюлю известно, от каких снадобий такое бывает. Впрочем, сразу после приема от них есть и положительные эффекты – например, повышенная выносливость. Наверняка у них тут найдется небольшой запас.

Перебей Ребро качает головой.

Фирюль ставит котомку в угол, расстегивает ремешки кафтана, снимает ботинки. Теган сперва изумленно поднимает брови, а потом запирает дверь изнутри и без лишних слов присоединяется. Котомка проминается под весом складываемых одна за другой вещей. Не так уж много осталось припасов. Надо бы закупиться.

– Так и не спросил, – стянув рубаху, вдруг говорит Перебей Ребро, – ты к нам надолго?

Любек с возрастающим интересом наблюдает за ними обоими. Фирюль придерживает заваливающуюся набок стопку одежды и подпирает ее ножкой стола.

– Думаю, задержусь на денек.

Теперь он почти уверен, что это та самая комната, где умерла мать. Или, может быть, ему просто хочется быть в этом уверенным. Как и в том, что на самом деле она всегда его ненавидела – и именно поэтому однажды утром, улучив возможность сбежать, взяла с собой только Стельгу.

Фирюль отлично помнит это утро. Он провел его, как и весь последующий день, на полу, принимая удары за троих. Иногда ему кажется, будто память уже забросила то время за печку, но вот сейчас, в новой обители искусств, она изображает в красках знакомый сюжет.

Болит, кажется, вообще все, что может болеть, еще и к горлу подкатывает противная желчь. Отец бьет ногами по лицу – и по ребрам, когда Фирюль хватается за голову и оставляет открытой грудь. На этот раз звериное рычание, всегда сопровождающее избиения, еще громче обычного и еще неразборчивей. Он хоть понимает, что его не слушают? Кажется, вдруг понимает – рык обрывается и переходит в хрип. Вместо очередного удара Фирюль получает внезапную передышку и по-собачьи забивается под скамью. Вцепившись намертво в деревянную ножку, он тут же сажает занозу и ждет, что отец сейчас пнет его под неудобным углом и, может быть, стукнется при этом ногой о сиденье. Фирюль зажмуривается и делает глубокий вдох.

Раздается грохот. Безболезненный, но жуткий грохот. Через боязливо приподнятые опухшие веки видно, как лежащий на животе отец, не моргая, таращится на Фирюля бешеными глазами. И не шевелится. Фирюль тоже замирает, опасаясь неосторожным шорохом разбудить зверя. Они глядят друг на друга до самого заката, и всю ночь в темноте, и на следующее утро, пока на морщинистый лоб не садится муха. Тогда Фирюль понимает, что отец мертв. Оттолкнув труп в сторону, вылезает из-под скамьи. В тонкой полосе света, пробивающегося через окно, кожа мертвеца как будто блестит. «Куда они пошли?!» – орал отец перед тем, как Фирюль упал на пол, и он не знал, что на это ответить. Теперь он дает себе зарок их найти – и спросить, почему они ушли без него.

– Хочешь выпить сильванера? – обращается к нему настоящее в лице Тегана Перебей Ребро.

– Нет, – отвечает Фирюль и разворачивает его к себе спиной.

Много лет назад он на нижнем уровне этого же здания стаскивает какого-то богатого урода со своей сестры и пинками выгоняет из комнаты. Стельга стыдливо прикрывает едва выросшую грудь и полушепотом говорит, что он должен дождаться очереди. «Дуреха! – свирепеет Фирюль. – Это я! Мать где?»

Сестра, кажется, наконец узнает его, но не спешит бросаться в объятия – только указывает пальцем наверх. Он собирается подняться, да вот в дверях сталкивается с парой рослых препятствий, из-за плеч которых торчит взлохмаченная башка недообслуженного клиента.

Фирюль уворачивается от лапищи, пытающейся сгрести его в охапку, отпрыгивает в сторону и два раза коротко свистит. Мохнатый черный пес, сопровождавший его последние несколько дней, вгрызается в ногу одному из вышибал, а второму прилетает в лицо горсть фальшивых монет. Пока богатей раскрывает рот, чтобы прокричать что-нибудь оскорбительное, Фирюль уже оказывается на втором этаже и быстро отыскивает нужную комнату.

За маленьким столом у открытого окна его мать, закрутив светлые волосы в пучок, перебирает и раскладывает букетиками разные травы. Она так увлечена занятием, что даже не сразу поднимает голову, чтобы взглянуть на вошедшего. И в испуге охает, когда все-таки удосуживается взглянуть.

Фирюль захлопывает за собой дверь и срывающимся голосом спрашивает: «За что?» Мать вскакивает, прижимается к стене, поднимает руки: «Я не… не… не надо». Фирюль хватает ее за плечи и пытается сказать: «Отца нет». Может, у него это даже получается, потому что она вдруг взвизгивает и вырывается: «Ты!..» Мать берет брусок, удерживающий от закрытия оконную раму, и размахивает им, как оружием. Выбив деревяшку у нее из рук, Фирюль с силой отталкивает полоумную в сторону. Она путается в ногах и налетает затылком на откос.

Вместе с матерью падают на пол травяные букетики – она судорожно цепляется за свисающий со стола краешек ткани. Фирюль бросается вперед, распускает ее волосы, осматривает длинную рану и случайно пачкает пальцы в крови.

Распахивается хлипкая дверь. Верещит на пороге полуодетая Стельга. Фирюль слышит из коридора тяжелый топот и, вытерев о занавеску руки, сигает в окно.

– Убил! – блеет позади тоненький голосок. – Он ее убил!

За всю жизнь Фирюль так никому и не признается, что сделал это случайно.

Теперь за окном злополучной комнаты падает крупными хлопьями снег. Хорошо бы он оказался последним в этом году. Счетовод Любек, придя в себя, сообщает, что ему нужно поработать, и оставляет друзей наедине. Теган чешет волосатый живот, рассказывает про своих школяров и попивает невесть как добытый сильванер. Фирюль его не слушает и не притрагивается к вину – он думает о том, как странно вернуться в место, которого столько лет избегал, и кожей ощутить прикосновение прошлого. Он бы все сделал тогда по-другому, скажи ему кто-нибудь, куда это приведет. Перебей Ребро совсем хмелеет и начинает повторяться.

– У меня завтра нет занятий, – говорит он уже во второй или третий раз, – можно расслабиться.

И заново рассказывает брошенную на середине историю. Фирюль принимается потихоньку натягивать одежду. Вороной там, наверное, уже заждался. Надо было все-таки обойтись без Рольны. Езжал бы сразу в Бронт напрямик, да пересилило клятое любопытство. Теган ставит на стол деревянный кубок, похожий на те, которые сжигают на памятных трапезах вместе с какой-нибудь вещью покойного, и замолкает, задумавшись.

– Кстати, хотел сказать, – обращается к нему Фирюль, пользуясь мгновением тишины. – Мне нравится баллада о Рубене и Ильзе.

И, в два глотка допив дорогущий сильванер, уходит, оставляя озадаченного мастера в одиночестве.

Фирюль снова вспоминает о Тегане Перебей Ребро только спустя полдня, на развилке большого тракта, когда подходит время приема порошка. Сунув руку за пазуху, он никак не может нащупать металлический кругляшок – переложил куда-нибудь, что ли? Обшарив карманы, а затем и вытряхнув содержимое котомки на землю в стороне от дороги, Фирюль четко осознает, что ничего не терял и не перекладывал. Даже пальцы помнят: он проверял, на месте ли порошок, перед тем как снять кафтан в той гребаной комнате.

Да только нет больше баночки. Вот и все.

Фирюль беззвучно усмехается. В горле клокочет кашель, смешивается с хохотом. Все человеческое, вымученное, искусственное вдруг ниспадает, как разорванная страстным любовником одежда.

– Да пошел ты, – говорит он Тегану, Любеку, Отто Тильбе, отцу и самому себе.

Он в произвольном порядке скидывает еду и вещи обратно в котомку, не заботясь о том, что может случайно что-нибудь раздавить. Вороной бьет копытом смешанный с грязью снег, и брызги прилетают Фирюлю в лицо. Он бросает наскоро слепленный комок в ответ, вызвав у коня поистине жеребячье недоумение, и утирает рукавом висок.

Этот жест напоминает о высокой волне, разрезанной пополам острым лезвием прибрежных скал. Множество крошечных капель воды смачивают обветренную кожу. Фирюль дышит соленым воздухом, а буйное море поет ему песни на чужом языке. Он старается запечатлеть в сердце эти ощущения, чтобы возвращаться к ним, когда придется снова променять гальку на болотную грязь.

И вот сейчас, отряхивая от этой грязи забитую под завязку котомку, Фирюль принимает решение повернуть на юг. Ему хочется еще раз увидеть море. И он его, чтоб им всем пусто было, увидит.

Крюк занимает даже больше времени, чем предполагалось – не меньше пары недель, – но Фирюль, унюхав во встречном ветерке морскую соль, пускает коня рысью и усмехается: по приятной щекотке в носу уже ясно, что оно того стоило. Правда, рыбацкая деревушка, отмеченная на картах этой местности, кажется, сильно изменилась за последние несколько лет – при ближайшем рассмотрении Нагоска оказывается зарождающимся портовым городом. Земля изрешечена заборами: здесь возводят доки, мастерские, склады, ни на миг не замолкает стук и свист. Выходит, покоя и уединения придется искать где-то в стороне. «А кто у меня может быть в Нагоске? – чешет затылок Фирюль. – Вроде бы никого».

Ему улыбается проходящая мимо девушка с длинной черной косой, но он ей не отвечает – на новые знакомства теперь нет ни сил, ни времени. Фирюль любуется блестящей рябью вдалеке и выбирает, в какую сторону отправиться: к западу или к востоку от поселения. «Бронт западнее, – думает он, – вот и поеду-ка по пути». Вороной одобряет выбор хозяина бодрым ворчанием и без понукания берет галоп. Они неплохо сработались за эти несколько недель. Немного жаль будет однажды насовсем расстаться.

Исполосованный песком и снегом берег Бездонного моря производит неоднозначное впечатление. Природа будто до сих пор не определилась, какими красками расписать это место, и мажет кисточкой как попало. Фирюлю больше нравилось море летнее, бурное, беспокойное – и еще другое, осеннее, полусонное, которое хаггедцы называют Добрым. Сейчас тоже неплохо. Он ведь никогда не бывал еще на родном берстонском побережье. Но даже теперь Фирюль все равно вспоминает первую встречу с великой стихией. Такое не забывается никогда. И, вот незадача, никому не расскажешь. Те, кто видел – мертвы, а кто не видел – ни за что не поверят.

Тем летом, когда море впервые показывается ему, идет шторм. Небо давит на голову, как железная крышка, и Фирюлю кричат, чтобы отошел от берега подальше. Волна его не достанет, он знает точно. И никуда не уходит. Для Фирюля такое чувство в новинку – он, кажется, готов выпить всю эту воду залпом. Над волнами, как дым от пожара, клубятся тяжелые низкие тучи. По лицу хлещут брызги и жестокие порывы ветра. Впереди почти ничего не видно, и Фирюль прежде ощущает, чем понимает, что там, на море, кто-то есть.

К реву ветра и волн примешивается звук совсем иной природы – звук, какой может издавать раненый зверь, хватая последние судорожные вздохи. Фирюля дергают за рукав, но он остается на месте: разве не слышат они этот ужасный хрип, разве могут бежать, не заглянув в глаза неведомому существу? Мгла приходит в движение и рассеивается, прорезаемая устремленными вверх острыми гребнями. Из мутной воды, разрывая толстым брюхом песок, выползает на берег многорукое чудовище с огромной пастью, в которой торчат изогнутые клыки. Кожа его из дерева, кости местами белеют снаружи, а спинные наросты покрыты спутанной мокрой шерстью. Такими, верно, были гиганты, первые дети Матушки Земли. Может быть, это вышел на поверхность один из них, разбуженный визгливыми человечьими голосами.

Чудовище складывает по бокам длинные тощие лапы, как рыба прижимает к себе плавники, и отчего-то медлит, не схлопывает вокруг Фирюля зубастую пасть. Человек, который дергал его за рукав, вдруг падает навзничь, пронзенный прилетевшим с моря острым шипом. Солнце, огненный Первенец земли, на мгновение показывается из-за туч, подмигивает Матушке и одному из братьев – или, может, сестер. Фирюль встает перед чудовищем на колени, и оно решает его пощадить. Когда звериная пасть изрыгает на берег высоких смуглокожих людей, он уже не может ничему удивляться.

Его страх, вцепившийся пиявкой в сердце после потери треклятой баночки, насовсем уходит вместе с воспоминанием о подлинном страхе. Фирюль сидит на краю холодного камня, грызет сухари и глядит на воду. Грустное, уже не зимнее, но еще не весеннее небо совсем не красит морской пейзаж. Вороной тоже всем своим видом дает понять, что бесконечной соленой лужей не впечатлен. И все же Фирюль рад, что сюда приехал. Ему нравится верить, что вода во всех морях из одного источника, и сейчас, на этом берегу, он может снова частично пережить испытанное на том.

Но вороной прав: здесь не настолько красиво, а они и так уже задержались. У Фирюля, который перестал есть порошок, на теле с каждым днем все больше маленьких красных пятен, похожих на обычные синяки. Когда они вздуются, будет поздно, поэтому нужно поскорее домой.

– Только я еще рыбы купить хочу, – говорит он коню. – Ты как на это смотришь?

Вороной без особого воодушевления смотрит на это большим карим глазом из-под мохнатых ресниц. «Если бы лошади жрали мясо, – отчего-то думается Фирюлю, – до чего же жуткие были бы звери». Мысль о хищных конях всю дорогу не дает ему покоя. Он то сам над собой смеется, то засыпает под теплым боком вороного с опаской, поплотнее натягивая на уши капюшон.

Запад Берстони – красивый, лесистый край, со славными речушками и неглубокими озерцами. По большей части. Речушки порой норовят вымахать будь здоров, а в некоторых озерцах утонуть – раз плюнуть. Фирюль перебывал, наверное, на всех здешних берегах, но чаще всего, конечно, сидел у ручья, бегущего с юга чуть в стороне от Бронта. Тем любопытнее оказывается увидеть, что «чуть в стороне» превратилось теперь в «у самой стены», ручей разлился в неширокую реку, а сама стена окаменела и ощетинилась зубцами. Возвышенность на горизонте, которая раньше вообще не принадлежала Бронту, тоже оказывается взята в его кольцо, и там происходит какая-то строительная возня. Жизнь бурлит, кипит, переливается через край.

– Ну, здравствуй, – улыбается Фирюль новой столице. – Давно мы с тобой не виделись.

Он испытывает нечто вроде трепета, когда подросшие за время разлуки ворота раскрывают объятия. Бронт – город шлюх, школяров и шулеров. Его самый любимый город. Умей человек выбирать, где ему родиться, Фирюль выбрал бы верхние комнаты «Полутора кобыл».

Теперь во дворе гостеприимной корчмы стоят две таинственных белых палатки, на входе – мордоворот с дубиной. В палатках грязные люди превращаются в чистых, чтобы лучше соответствовать новому образу города. Идею создания общественных бань приписывают лучезарной Лукии Корсах, которая оплачивает их содержание из своего кармана – и, не сомневается Фирюль, докладывает владыке обо всем, что слышат от распаренных горожан прекрасные банщицы.

Дома покрашены, улицы подметены, а характерная канавная вонь, прежде чем ворваться прохожему в ноздри, стучится и спрашивает разрешения. Ничего не скажешь, похорошел Бронт при владыке Тильбе.

Даже люди как будто бы изменились. Вот и у коновязи на стопке сена сидит не чумазый попрошайка, как раньше, а вполне себе сытый подросток-служка. Парень глядит снизу вверх на вороного и всадника с восхищением, подпитанным не подобострастием, а формирующимся профессиональным интересом.

Фирюль когда-то смотрел такими же глазами на Отто Тильбе. Он как сейчас помнит их первую встречу.

Это, кажется, самая середина весны. Погода приятная, да и нужное поместье недалеко, но Фирюль так устал мозолить задницу хреновым седлом, что решил отдохнуть немного у границы леса, прежде чем ступить на последнюю часть пути. Он сидит на мшистой коряге и жует солонину. Ему семнадцать. Окружающие привыкли ждать от него подвоха, и обычно Фирюль оправдывает ожидания. Он уже несколько раз был почти что богат и все равно удивительным образом оказывался без гроша. Чутье не подводит Фирюля только в двух случаях: когда надо спасти собственную шкуру и отличить переодетого господина от батрака.

Когда из лесу вдруг показывается ватага усталых охотников, он сразу угадывает в одном из них, статном молодом человеке, владельца этих земель. Породистый жеребец под его седлом возбужденно фырчит, приблизившись к мирно пощипывающей зелень Фирюлевой лошаденке.

– Кто ты? – спрашивает всадник, отгоняя мошку от усыпанного прыщами лица. – Я тебя здесь раньше не видел.

– Меня зовут Фирюль, господин. Я приехал к своей сестре Стельге, – объясняет он. Юноша только приподнимает брови. Фирюль на всякий случай уточняет: – Невысокая, светлые волосы, около пятнадцати лет.

– Да, я знаком с женой моего управляющего, – кивает Отто Тильбе. Фирюль молчит, потому что при слове «жена» в мыслях одно за другим всплывают грязные ругательства, и тот продолжает: – Странно. Стельга не говорила, что у нее есть брат. Как ты ее нашел? Она уже давно не покидала поместье.

Фирюль не может сдержать мрачной ухмылки.

– Я умею искать, господин.

– Пожалуй, что так, – улыбается в ответ Отто. – Ну, идем. Расскажешь мне, чего еще интересного я не знаю.

Господин Тильбе делает хозяйский пригласительный жест и достаточно жестко понукает коня пятками. «Не колдун, – думает Фирюль. – Или хорошо прикидывается».

Отто не прикидывался. Как оказалось, у него много других веских причин для притворства.

Зато теперь с непритворным благоговением глазеет служка, вошедший в работный возраст уже при правлении владыки Тильбе, на вороного боевого коня.

– Нравится? – спешившись, спрашивает Фирюль и, когда парнишка скромно кивает, вручает ему поводья. – Забирай себе.

Прежде чем служка очухивается, Фирюль растворяется в людском потоке, который направляется к площади перед бывшей академией искусств. Из гула десятков голосов он вычленяет главное: здесь будет вершиться правосудие над разбойниками, в алчности своей едва не подтолкнувшими страну к новой войне. В голосах этих трудно уловить и малую долю сомнения. И уж совсем не слышно ничего похожего на «Фретка» или «Сааргет».

Внушительную часть площади занимает высокий деревянный помост с поперечной балкой, лежащей на двух столбах. Толпа переходит на робкий полушепот и недоумевает – почему под тремя переброшенными через балку петлями до сих пор нет бочек или скамеек? Вон, осужденных ведь уже привели. Фирюль ловит взглядом сидящего под крышей дома пятнистого голубя и пропускает большую часть толпы вперед себя: ему и так будет неплохо видно, как вершится берстонское правосудие.

У правосудия владыки Отто есть лицо и древнее родовое имя. Гинек Дубский, коренастый мужчина лет сорока, носит звание главного палача и боевую отметину на подбородке. Уж он-то может многое рассказать о том, что такое война. Светло-серые, как мутное стекло, глаза палача словно высматривают очередного преступника в толпе, спокойно и плавно переходя от одного лица к другому. Он опирается, как на клюку, на длинный рычаг в полу. Он ждет, пока на помост выведут осужденных и зачитают приговор.

Рыжий, как лис, тощий молодой щеголь – ни дать ни взять талантливый подмастерье стряпчего – через две ступеньки взбирается по лестнице и, приосанившись, разворачивает лист бумаги. Юнец, конечно, оказывается горластым и без единого недостатка в речи. Каждый должен услышать и верно понять слова, которые он произносит от имени владыки. Пока рыжий читает с листа то, о чем Фирюлю и так известно, он оглядывается назад, на замыкающее площадь каменное здание с большими окнами и ярко-красной кровлей.

В одном из этих окон Фирюль видит очертания трех человек: двух женщин и одного мужчины. Женщины – блондинки схожего телосложения и роста, обе признанные красавицы, но та, что слева от мужчины – берстонка, лучезарная госпожа Лукия, а справа – хаггедская посланница Ясинта. Одна в зеленом, другая в голубом, они – словно ожившие полотна парадных портретов кисти знаменитого Драгаша из Гроцки.

Владыка Отто выше их обеих. Темный наряд смотрится хорошо, но немного печально, как привет из прошлого от его старухи-матери, которая не выносила яркие цвета. Фирюль присматривается – это что, борода? Долго, слишком долго он скитался по чужим краям. Настало время спасать отечество. Но сначала посмотреть на казнь.

Тощий щеголь как раз дочитывает свою бумагу и под одобрительный гул толпы сходит с помоста. Гинек Дубский разминает пальцы в кожаных перчатках, как будто собирается из всех тринадцати человек выбивать дух кулаками, а не выдавливать пеньковой веревкой.

Первые трое, спотыкаясь, идут вверх по лестнице в последний раз, на помосте выстраиваются рядком. Фирюль глядит на приговоренных и думает: «Интересно, у них вырезаны языки? Я бы вырезал на всякий случай». Палач неторопливо обходит каждого и надевает поочередно мешок и петлю, мешок и петлю, мешок и петлю. Крайнего справа заметно трясет, плотная ткань у рта и носа надувается, как стиранная простынь на ветру. Батрачка в первых рядах зрителей прикрывает глаза сидящему у нее на руках ребенку. «Так и на кой же ляд ты его принесла? – злится Фирюль. – Пусть лучше сам все увидит, чем воображает невесть что под эти звуки».

Гинек Дубский встает у рычага и резко тянет его на себя. Доски помоста расходятся в стороны под ногами у осужденных, и все трое одновременно мешками падают вниз. Толпа ахает и замирает в ожидании: задергается ли кто-нибудь из повешенных, будут ли сегодня колоть беднягам пятки? Однако хитрая виселица и умелый палач отлично справляются со своей задачей: из петель вынимают три бездыханных тела. Здорово живется при владыке Тильбе. Если и повесят незнамо за что, то, по крайней мере, с выдумкой.

Приводят на помост еще трех человек. Палач дергает за рычаг снова, снова и снова. И еще раз – специально для тринадцатого, последнего, назначенного главарем. С ним-то и выходит досадная накладка – представление, до которого в каждой толпе обязательно найдется охотник. Бычья шея преступника не ломается при падении. Он трепыхается, пока палач не спускается с помоста и, ухватившись за край раздвижного люка, не встает всем внушительным, надо полагать, весом на связанные руки казнимому. Может, он и в самом деле был у этих людей главарем. Может, он боролся за жизнь, надеясь еще сказать кому-нибудь: «Я, знаете ли, всякого натворил и ребят своих подбивал на всякое, но мне и в голову не пришло бы развязывать гребаную войну».

Гинек Дубский поднимается по лестнице, возвращает рычаг в начальное положение, стаскивает с мясистых пальцев перчатки и заправляет их за пояс: дело сделано. Фирюль не без удовольствия спешит его разочаровать. Набрав в грудь воздуха, он выкрикивает:

– Погоди, палач! Есть еще для тебя работа!

Старик, зажатый в толпе прямо перед Фирюлем, пугается едва ли не до икоты.

– Тьфу ты! – восклицает он. – В землю прежде срока уложишь!

«Это я могу», – улыбаясь, отвечает про себя Фирюль. Люди вокруг начинают волноваться, будто в самом деле услышали отголоски этих слов. Дубский находит его взглядом и сдвигает брови в напряженной думе. «Ладно, так уж и быть, – вздыхает Фирюль, – помогу тебе поскорее принять решение». Он достает из рукава стилет.

– У него оружие! – любезно комментирует старик, в ужасе отшатнувшись назад.

К ним обращаются десятки удивленных лиц. Фирюль поднимает стилет над головой, чтобы им всем было получше видно. В мгновение ока толпа расступается, баба с ребенком визжит, некоторые молча убегают в ближайший переулок. Палач делает знак своим людям, и ряды батраков шевелятся, пропуская нескольких переодетых стражников в центр площади. Фирюль, глядя в стеклянные глаза Гинека Дубского, поднимает вторую руку, говорит громко:

– Я убил госпожу Нишку Тильбе.

И бросает стилет на землю.

Его немедленно скручивают и уводят куда-то в сторону и от площади, и от каменного здания с красной крышей. Фирюль пытается поднять голову, чтобы снова глянуть в окно, но в затылок прилетает неприятный тумак.

А голубя хватает за гузку кошка.

Фирюль оказывается в темнице где-то в основании растревоженного строительством холма и предполагает, что здесь собираются возвести крепость. До его допроса снисходит сам Гинек Дубский. Главный палач почесывает порезанный подбородок и звенит инструментами, но при этом он так дорого одет, что Фирюль почти наяву слышит голос Отто, отдающий приказ не применять пытки. Дубский нагнетает:

– Мне велено выяснить, откуда ты выполз, и я, так тебя растак, выясню.

Фирюль повторяет слово в слово ту же историю, которую рассказывал бедному Дореку. Добавляет, что по возвращении в Берстонь немного пожил у родственницы в Жильме. Отто знает, что у него действительно есть там родственница, а еще это страсть как далеко отсюда, так что вряд ли кто-то захочет проверять.

Дубский даже не успевает ему особенно надоесть – уходит, вполне удовлетворенный услышанным, а колодки не успевают ничего натереть. Фирюль выпивает всего пару кружек воды из предоставленной тюремщиком бадьи, прежде чем массивная дверь снова отворяется, рисуя две фигуры, освещенные тусклыми лампами. Фигуры переступают порог, и одна обращается к другой:

– Подожди снаружи, – произносит негромкий, но твердый голос. Вторая фигура нерешительно трясет лампу. – Все будет в порядке, я и шагу дальше не ступлю. Иди.

Когда дверь закрывается, а лампа повисает на крюке, свет наконец падает так, что становится возможным как следует разглядеть лицо господина Тильбе. Подумать только, они не виделись целых шесть лет. Фирюль чешет лопатку о стену и говорит:

– Ну, здравствуй, дорогой Отто. Кажется, ты немного раздался вширь.

Владыка складывает руки на груди и пожимает плечами.

– Редко езжу на охоту. В стране все время случается что-нибудь. Или кто-нибудь.

«То ли еще будет», – думает Фирюль.

– А как там наша прекрасная самозванка? – интересуется он. – От кого она родила тебе сыновей?

– Вряд ли ты способен навредить еще сильнее, но на всякий случай я промолчу.

Фирюль невесело улыбается. Отто всегда самую малость его недооценивал.

– Кстати, она знает о том, что «ее» отец опять взялся крушить черепа?

– Это просто слухи. Он давно уже мертв.

– Выходит, кто-то решил это исправить.

Теперь он видит, что на лбу Отто между мелких рытвин пролегла глубокая морщина. Владыка говорит тише:

– Ты там был?

– Был, – кивает Фирюль. – Как и у Старой Ольхи. Об этом ты и раньше догадывался, конечно. Я знал, что ублюдок тебе предложит, и знал, что ты откажешься. Вы бы все равно сцепились, а старуха, червей ей в курган, как раз подъехала поближе, чтобы я хоть душу смог отвести.

Вообще-то арбалетный болт в живот – это еще цветочки по сравнению с тем, чем он мог бы отплатить гадюке, которая приказала его сперва выпороть, а потом и казнить. Но Отто, похоже, так не считает. Он тихо и тяжело вздыхает, тянется за лампой, разворачивается к двери. Произносит вполголоса:

– Ты совсем не изменился.

Фирюль снова улыбается и замечает про себя: «Это хорошо, что тебе так кажется. Значит, я за это время успел пройти полный круг».

– Сделай одолжение по старой памяти, – просит он напоследок. – Пусть мне отрубят голову. Не хочу болтаться там, как вяленый хек.

Отто как будто передумывает уходить, оглядывается на Фирюля, стоя вполоборота. Ржавый свет лампы хорошо освещает его лицо, но оно ничего не выражает.

Владыка говорит:

– Ты не стоишь лишней капли пота на лбу моего палача.

Фирюль заходится хохотом.

– А тебе не идет борода! – кричит он уже в закрытую дверь, и слова его съедает визг поворачивающегося замка.

Фирюля приводят на площадь на рассвете. Все подходы к ней перекрыты телегами и охраняются теми же молодчиками, которые накануне наверняка хвастались друг перед другом участием в поимке опасного преступника. Скорее всего, кто-то из них забрал себе стилет. Ну и хрен с ним. Фирюль попросил только передать остаток денег и котомку с вещами Стельге. Отто не сможет не выполнить эту просьбу.

Как не сможет и бросить старого друга в такой момент одного. Что бы он там ни говорил.

Проклятая лестница решает, что пришло время ей чуть-чуть поскрипеть, когда Фирюль наконец по ней поднимается. Он разворачивается лицом к площади и ждет, пока сонный Гинек Дубский натянет перчатки. В окне здания напротив показывается статная фигура. Вряд ли Отто сомкнул глаз этой ночью. На его опущенные плечи вдруг осторожно ложатся чьи-то ладони. Из тени за спиной владыки выходит красивая женщина с темно-рыжими волосами, заплетенными в две толстых косы – его самозванная и тем не менее законная жена. Она обнимает Отто. Она здесь ради него. Фирюль знает, что эта женщина не станет глядеть на казнь, потому что вообще ничего не видит.

Это обстоятельство, вкупе с некоторыми другими, когда-то расстраивало ее до такой степени, что она собиралась покончить с собой. Даже примеряла петлю, скрутив ее из собственных длинных волос, когда думала, что на нее никто не смотрит. Только Фирюль смотрел. И дал ей тогда совет: чтобы представить, каково будет вешаться, надо не просто сдавливать жгутом горло, а тянуть еще вверх и чуть-чуть назад.

Что ж, теперь он сможет, обратившись ветром, нашептать ей кое-что об этом на ухо, все зная наверняка.

Фирюль громко и сочно посылает Гинека Дубского подальше, когда тот берет в руки полотняный мешок. Палач отвечает ему тяжелым армейским ругательством, но своеобразно высказанную просьбу выполняет – и надевает петлю без мешка. Аккуратно затягивает. Проверяет.

«Прости меня, Стельга», – думает Фирюль.

Гинек Дубский делает пару шагов в сторону и хватается за рычаг. Очертания двух фигур в окне размываются и сливаются воедино. Фирюль сжимает кулаки и борется с инстинктивным желанием задержать дыхание.

–Нут вургман, – шепотом произносит он.

И опора уходит у него из-под ног.

Пролог 4. Они не проклинали

– Едут! – с воодушевлением крикнул стражник, дежурящий на галерее высокой крепостной стены. От его крика проснулся караульный в башне, проснулись собаки на псарне, проснулось все широкое пространство внутреннего двора.

А Стельга и не дремала – она давно привыкла вставать до рассвета. В предутренней тишине порой казалось, что она совсем одна в огромном древнем замке, и камни в его основании, стонущие под весом новых, положенных совсем недавно и укрепивших оборону Кирты, друг о друга скрежещут и жалуются ей на свою долю.

От того, сколько смертей видели эти стены, иногда становилось не по себе.

С последней смертью Кирта «овдовела» – так порой говорят, когда умирает управляющий господского поместья. Вместе с Киртой овдовела и Стельга. Ни холодный камень, ни живое сердце не обливались от этого горькими слезами. Даже младшая дочь Стельги, не вышедшая еще из возраста, когда малыши по любому поводу ударяются в плач, над курганом отца стояла молча, неподвижно – и только крепко сжимала мамину руку.

Мастер Матей из Тарды, главный лекарь владыки, говорил, что ее случай – большая редкость: три беременности и трое здоровых детей. Но в последние несколько лет берстонским женщинам везло и того больше – очень многие рожали близнецов. Старики причитали, что это не к добру, к новой страшной войне или даже чуме, да никто их особенно не слушал. Счастливые матери прижимали к груди младенцев, лилось повсюду вино и сладкое молоко.

Но старикам еще припомнили их предвестия.

Сперва сгорела пограничная застава, и все в очередной раз подумали, что будет война. Владыка Отто одному ему, наверное, известным образом сумел ее избежать. Тревожные перешептывания опять уступили место радостным возгласам: «Представляете, в Малой Митлице тройня, а в Заречной две беременных батрачки разродились в один и тот же день».

А потом Рубен Корсах без объяснения причин заколотил наглухо ворота старой столицы. Когда они открылись, в городе не хватало половины жителей. Лечить чуму владыка Отто пока не умел.

Эти два несчастья свалились на Берстонь почти одновременно, но оба удара вроде бы удалось отразить. Может быть, последние события отняли у господина Отто все силы, и потому он в этом году приехал в Кирту раньше обычного. И не улыбнулся в своей манере, когда теперешний управляющий Борек встретил его у распахнутых ворот и глубоко поклонился. И даже не взглянул на Стельгу.

«Уже начал седеть», – заметила она, когда владыка проходил мимо, вполголоса беседуя с Бореком. Оба выглядели обеспокоенными. Неужто стряслось что-нибудь еще?

В прохладном воздухе звенел громкий собачий лай и дурное предчувствие.

Шумно вкатилась во двор крытая повозка. С двух сторон ее окружали гвардейцы владыки, вооруженные всадники – исреди них всадница, которая, как поговаривали, никогда не понукала лошадей. Одетая по-хаггедски, в темный наряд с пышными рукавами, посланница Ясинта легко спрыгнула на землю и поцеловала конскую шею. Стельга поежилась. Как господам рядом с ней не страшно? От колдунов одни только беды.

Из остановившейся повозки все никто не показывался – может быть, дети закапризничали? Следом за посланницей проехали через ворота доверенные лица и управленцы владыки Отто: господин Кашпар Корсах, его камергер, затем главный стряпчий Яспер Верле с помощниками и подмастерьем и много новых людей, которых Стельга еще не знала. Приехал даже палач, господин Гинек Дубский, чей притворно безразличный взгляд повергал взрослых мужчин в ужас. Он не всегда смотрел так и не на всех, но ему, казалось, нравилось намеренно припугивать остальных своим статусом. Стельга палача не боялась. Его черные перчатки касались только возмутителей спокойствия и нарушителей закона.

В веренице прибывших не хватало главного казначея, пожилого господина Перго Батенса. Зато в предыдущие пару лет в столице оставался Яспер Верле. Наверное, тут была какая-нибудь закономерность, но Стельга ее пока не разгадала. Из собравшейся во дворе толпы, постепенно перетекающей во внутренние помещения замка, выбежал навстречу взлохмаченный светловолосый юноша.

– Здравствуй! – поприветствовал он Стельгу, и только вблизи она наконец узнала в нем Еника, славного мальчугана, который за прошедшие с их последней встречи месяцы внезапно вымахал выше нее ростом. «И голос изменился, – отметила Стельга. – Неужто и мой сын однажды так зарычит?»

– Какой ты стал! – поразилась она. – Напомни, сколько тебе лет?

Еник задрал голову.

– Уже четырнадцать.

«Скоро он совсем возмужает, – подумалось Стельге, – и, может быть, женится на моей дочери». Когда Еник улыбался, как сейчас, у него на щеках появлялись ямочки – семейная черта. Стельга вдруг поняла, что среди гостей еще кое-кого не видно, и спросила взволнованно:

– А где Алеш?

Еник почесал шею – ему без старшего брата было здесь как будто бы неуютно.

– Задержится, – протянул он. – Там в Рольне беда, пол-академии перемерло.

И владыка послал туда одного из своих лекарей? Стельга, предположив страшное, ахнула:

– Чума? Как в старой столице?

– Не знаю, наверное. Алеш вернется – расскажет.

– Поэтому у всех такие лица?

– Да деду Матею поплохело в дороге. – Парень кивнул в сторону вкатившейся во двор телеги. – Но это не чума, просто старость. А, там еще вещи тебе привезли.

– Что? Какие вещи?

– Ох, – произнес густо покрасневший Еник. – Прости. Я думал, тебе передали.

– Что?

– Брата твоего… ну… повесили где-то с месяц назад. Он на площадь выскочил и сказал, что убил госпожу Нишку Тильбе.

«Пенек, – подумала Стельга. – Тут где-то стоял пенек, на котором рубят дрова».

Она удивительным образом не промахнулась и уселась прямо на него. Круглое лицо Еника мельтешило перед ней, как потертая монета. Потом скрипучий голос позвал его по имени, и парень, пробормотав, кажется, слова сочувствия, влился в вялотекущий людской поток.

Стельга всегда знала, что Фирюля повесят. Никак иначе не могла закончиться его ненормальная жизнь. Как много чужих жизней он успел отнять и разрушить? Не она ли, Стельга, своим проклятием помогла его дурному делу? «И сорняк больше не взойдет там, где ступала нога твоя», – когда-то прошипела она ему вслед, держась за холодеющие руки матери. Как давно это было? Сколько лет прошло? Она старалась прогнать те события из головы, как страшный сон, но у нее всегда все выходило криво.

– Господин совсем позабыл своих собак, – сказал возникший рядом киртовский псарь Копта, обращаясь не то к Стельге, не то к самому себе.

Ей захотелось плюнуть ему в лицо. Вместо этого она, шатаясь, поднялась на ноги, неучтиво развернулась к распахнутым воротам спиной и сбежала в тень, в холод и мрак старого замка, который помнил столько смертей.

Когда у лестницы, ведущей к обеденному залу и кабинету, стоял молчаливый рослый гвардеец по имени Савуш, это означало, что большей части челяди туда сейчас нельзя. Стельга была из тех, кому можно. Она проскользнула наверх в надежде найти уединение в потаенном уголке, но ворох голосов, доносящихся через неплотно закрытую дверь господского кабинета, этой надежде осуществиться не дал. Стельга хотела было спрятаться где-нибудь еще, но в комнате вдруг заговорили о виселице и повешенных. Один из голосов принадлежал подмастерью стряпчего, Венцелю, смышленому юноше из батраков, который и обликом, и нравом оправдывал закрепившееся за ним прозвище Лисенок. Он что-то сказал про казнь и палача – Стельга не расслышала, что именно, и подошла ближе как раз в тот момент, когда разговор стих и зашуршала бумага.

– Она что, покинула владения без нашего ведома? – удивленно спросил Лисенок после недолгого молчания.

– Уже прочел? – откликнулся главный стряпчий Яспер Верле. – Нет, она просто иначе назвала свой замок.

– Зачем?

– «Сааргет» – хаггедское слово, – заговорил владыка Отто, – означает «красивая земля». По-нашему звучит как бессмыслица, но у хаггедцев красота измерима, как объем или расстояние. Весьма любопытный язык.

– Вороний Коготь? Серьезно? Почему не Глаз или, я не знаю, Клюв?

– Сам спроси ее, если хочешь, – усмехнулся господин Верле.

– Если честно, до сих пор не могу понять, зачем мы так изгалялись и выгораживали эту змеюку.

– Потому что, – отвечал владыка, – хуже внешней войны может быть только внутренняя. Я знаю, о чем говорю.

– И все-таки, – цокнул Лисенок, – прищучить ее было бы справедливо. Ее и все это воронье.

– Заслужил ли Збинек Гоздава петлю? – рассудительно протянул главный стряпчий. – Бесспорно. Взбесит ли Ортрун Фретку его казнь? Несомненно. Так что пусть еще поживет.

– Владыка, а вы ведь знаете, что это она придумала… ну…

– «Рябого»? Знаю, конечно. Могло быть и хуже. Пусть зовут как хотят, пока в этом нет повода к восстанию.

– Стельга! – раздался позади зычный мужской голос. Она вздрогнула, прижав от испуга руки к груди, развернулась и опустила голову. Кашпар Корсах сделал нетерпеливый господский жест, означающий, что церемоний пока достаточно. – Тебя-то я и ищу. Возьми. Можешь делать с этим что хочешь.

Он вручил ей легенькую котомку с потертыми плечевыми ремнями и небольшой мешочек монет. Стельга забыла поблагодарить, но господин Кашпар этого и не ждал. Он обошел ее и толкнул дверь кабинета. Через мгновение щелкнул засов.

Снова заворчали мужские голоса. Неприятно тяготил душу вес серебра на ладони. Стельга заглянула в обеденный зал – никого – и, держа котомку впереди себя на вытянутой руке, как гнилую тряпку, отнесла ее к камину.

Прежде каждый раз, приезжая в замок, владыка спрашивал: «Ничего?» Стельга улыбалась, приседала в неглубоком поклоне и отвечала тихонько: «Совсем». Они ждали, что ее брат однажды снова объявится, выбежит из ниоткуда с горящим взглядом, как в день убийства матери. «Я сделал это из любви к тебе», – сказал Фирюль, когда нашел Стельгу в поместье Тильбе и сжал на ее запястье кровавые пальцы. Она ответила, что ей не нужна такая любовь, и он рассмеялся: «Другой-то у тебя нет».

Между ударами сердца Стельга засомневалась: «Может, хотя бы открыть?» Да только у Фирюля не было сердца – он никогда перед ней не извинялся, никогда ни о чем не сожалел, и не меньше боли, чем они вытерпели вместе, ей пришлось вынести по его вине.

Она раздула пламя тлеющих углей и подбросила несколько дров. Туда ему и дорога, клятому колдуну. Давно надо было это сделать. Господин, наверное, уже и думать о нем забыл, вот и Стельге следует позабыть. У нее здоровые дети, и все в порядке, и ничья помощь ей не нужна.

А слезы – это от пыли и копоти.

Кирта гудела, как растревоженный улей, до самого вечера и на следующее утро, когда господа постепенно принялись обнаруживать недостачи и перестановки, произошедшие за время их отсутствия – это повторялось из года в год. Стельга поначалу думала перепрятать оставленные ей братом деньги из простенького тайника за камином куда-нибудь поближе к своей комнате, но вскоре так погрузилась в заботы пробудившегося от зимней спячки замка, что перестала вспоминать и о мешочке, и о Фирюле.

Она выкроила время, чтобы навестить мастера Матея, и уже на пороге отведенной ему небольшой комнаты почувствовала, как замирает в груди сердце – он, этот умный, сильный и крепкий старик, никогда больше не поднимется с постели. Стельга узнавала звук рваного, тяжелого дыхания, помнила болезненный блеск слезящихся глаз. Мастеру-лекарю тоже это было знакомо. Он все понимал и говорил без обиняков.

– Знаешь, – выдохнул старик, когда она напоила его медовой водой, – я никак не ожидал, что умру здесь, в Кирте.

– Что вы, мастер Матей, не думайте о смерти, – попыталась утешить Стельга.

– О чем же еще думать на ее пороге? – криво улыбнулся он. Речь его звучала медленно и отрывисто, как шаг запряженной в плуг кобылы. – Мне повезло. Я умираю своевременно. Смерть внезапная намного хуже. Особенно когда настигает молодых. Помнишь госпожу Итку?

Стельга растерялась.

– Я могу… попросить ее к вам зайти?

– Нет-нет, она уже приходила. Я имею в виду госпожу Итку Ройду. Ту, что выросла в этом замке. Дочь Крушителя Черепов.

Это был опасный разговор, и Стельге он не нравился. Старику уже все равно, а если кто услышит, для нее – для всех – это чревато последствиями.

– Совсем недолго, – пробормотала она и прикрыла один из ставней маленького окна, как будто опасаясь, что в него кто-то заглянет.

– Да, совсем недолго, – повторил Матей и неуклюже почесал седую голову о подушку. – Владыка сказал, сгоревшая ольха снова выросла на ее кургане. Старая ольха, колдовская. Ты боишься колдунов, Стельга?

Ей совсем разонравился этот разговор. Хорошо бы старик сейчас захрапел и можно было тихонько выскользнуть прочь, а потом предупредить господина камергера, чтобы посылал ухаживать за умирающим только доверенных людей. Скорее всего, господин камергер именно Стельге это и поручит: она из самых доверенных, она опытная прислуга, и у нее не так давно от старости умер муж.

«Что ж, – подумала она, – совсем недолго».

Старик захрапел. Стельга тяжело вздохнула. Загадочные склянки на прикроватном столике подмигнули ей солнечным бликом. Она плотно закрыла ставни и ушла искать господина камергера.

Кашпар Корсах внимательно Стельгу выслушал, потом пригладил украшенной изумрудным перстнем рукой непослушные светлые волосы, как всегда делал, когда его чем-нибудь озадачивали, и отдал ей ожидаемое распоряжение. За его спиной, в просторной спальне, на пороге которой они пересеклись, лучезарная госпожа Лукия притворялась сосредоточенной на вышивании. Только яростные уколы, которые она наносила ни в чем не повинной канве, выдавали ее грозное настроение – тонкие черты вытянутого лица сохраняли выражение благопристойной задумчивости.

Стельга учтиво предоставила тетушку с племянником друг другу и направилась к витой лестнице, ведущей на нижний уровень. Посреди коридора ее остановила резко распахнувшаяся дверь, из-за которой кубарем выкатились два совершенно одинаковых маленьких мальчика.

– Кто-нибудь! – донесся из комнаты взволнованный женский голос. – Пожалуйста! Только не на ступеньки!

В беспорядочном вихре движений живого клубка Стельга с трудом разглядела суть проблемы – раскрашенного деревянного лучника.

– Господин Лотар! – ласково позвала она владельца игрушки, и на нее из смерча уставились большие, полные слез голубые глаза. Мальчик временно сдал позиции, рассчитывая, наверное, на внезапную поддержку со стороны, и отполз в сторону. Лучник перешел пока под командование Конрада, глаза которого победно сияли из-под густых темных ресниц.

Стельга взяла краснощеких близнецов за руки и отвела назад в комнату, где на широкой кровати сидела в растерянности их мать. Лежак едва прогибался под весом госпожи Тильбе, высокой и все такой же худенькой, как до родов – не всем женщинам так везет.

Ей же повезло сперва родиться здоровой, голубоглазой темно-рыжей девочкой, ужасно похожей на единственную наследницу сразу двух немаленьких земельных наделов. Потом, почти шестнадцать лет спустя, ей повезло попасть в поле зрения людей, посланных госпожой Нишкой Тильбе найти подходящую замену исчезнувшей невесте сына – замену временную или постоянную, в зависимости от дальнейшего развития событий. События же развивались так, что настоящую Итку Ройду не смогли отыскать в срок – в том числе по вине Фирюля, получившего за это десять плетей. На свадебной церемонии, откладывать которую было больше нельзя, ненастоящая Итка Ройда выпила целый кубок отравленной браги. Ей повезло после этого выжить.

Единственное, в чем ей не повезло, так это в том, что от яда она полностью ослепла и не могла посмотреть на собственных детей.

– Госпожа. – Стельга ей поклонилась. – Почему вы одна?

– О, у меня новая служанка, а я не подумав попросила ее сбегать на кухню. Бедняжка. Эти коридоры – просто кошмар. Я думаю, зрячим здесь не намного легче.

Стельга улыбнулась.

– Это точно, – сказала она и отпустила близнецов, которые уже угомонились и успели заинтересоваться какими-то вещами, находившимися, к счастью, в разных углах комнаты. Покинутый лучник остался лежать на полу. – Давайте я схожу. Что вам принести?

– Нет, пожалуйста, посиди со мной. Однажды она ведь вернется. Мальчики!

– Мама! – привычно хором откликнулись дети, снова постепенно подбираясь друг к другу вдоль стены под большим окном.

У Лотара в руках была игрушечная лошадь с настоящей, разве что очень маленькой сбруей, Конрад управлял плывущей в воздухе лодкой. «И правда, лучше тут подожду», – подумала Стельга, усаживаясь рядом с госпожой на кровать – полубоком, чтобы видеть близнецов.

Темы для беседы возникали сами собой. Если бы Стельга встретила госпожу при других обстоятельствах, например, когда они обе были самыми обыкновенными батрачками, между ними вряд ли возникла бы столь крепкая связь. Но обстоятельства сами выбирают людей, и все вышло так, как вышло. Наверное, к лучшему. Кто еще в целом мире мог бы сказать про себя: «Моя единственная подруга – жена владыки»? Если Стельга и должна была чем-то в своей жизни гордиться, то, как ей казалось, именно этим.

Они проговорили до нескорого возвращения блудной служанки. Она принесла с кухни воды на полглотка. Госпожа сразу все выпила и сказала:

– Мальчики!

– Мама! – в один голос отозвались близнецы.

– Я пойду, – вздохнула Стельга.

– Да, конечно. – Госпожа ласково коснулась ее руки, глядя в пустоту безжизненными глазами. – Иди и ни о чем не волнуйся. Теперь все точно будет спокойно.

Стельга только потом поняла, что она имела в виду: «Теперь, когда они все мертвы». Странная, удивительная штука – судьба. Хорошо, что с погружением в житейские заботы оставалось не слишком много времени о ней думать.

Хотя мастеру Матею каждый день становилось то лучше, то хуже, в какой-то момент Стельга, пожалуй, готова была признать, что все опять идет своим чередом. Еник заново освоился в Кирте и словно вовсе перестал замечать отсутствие Алеша. Стельге, которая помнила братьев неразлучными, это было непривычно, хоть и вполне понятно: они выбрали слишком разные занятия и чересчур непохожих наставников. Ее немного пугало, что подле ученого мастера Дитмара, заслуженно прозванного «бронтским чудаком», помимо Еника то и дело вьется ее семилетний сын. Порох и металл, которыми они были так страстно увлечены, несли одни только разрушения – их следы не успевали за зиму раствориться на истерзанном поле за пределами замка. Стельга предпочла бы, чтобы ее мальчик учился искусству врачевания у мастера Матея, как Алеш – или, теперь стоило сказать, у самого Алеша. Она могла бы поговорить с госпожой, чтобы та убедила его взять себе юного подмастерья. Госпожа наверняка не откажет, а Алеш не сможет отказать госпоже.

Когда он приехал, Стельга вместе с Еником первой встретила его у конюшен. Алеш, обросший в дороге небрежной светлой щетиной, торопился спешиться, но левая нога у него застряла в стремени, и он, тихо ругаясь, под неудобным углом возился с ремнями, пока брат не помог ему оставить наконец ненавистное седло. Они одновременно вздохнули и, улыбнувшись друг другу, обнялись, а Еник с надеждой в голосе спросил:

– Ты сразу из Рольны?

– Нет, через столицу, – ответил Алеш, и братья обменялись многозначительными взглядами, прежде чем старший достал из-за пазухи завернутую в ткань книжицу. – Держи. Не забывай больше.

– Не забуду, – пообещал парень, прижав сверток к сердцу, как дитя.

– Где сейчас владыка?

– С мастером Дитмаром у западной стены. Полоза хотят пристреливать. Я к ним, ладно?

И, не дожидаясь ответа, Еник хлопнул Алеша по плечу и унесся прочь. Лекарь проводил брата глазами, покачал головой и обратился к Стельге:

– А госпожа с детьми?..

Алеш не сказал: «Моя госпожа с моими детьми». Слова эти прозвучали эхом в его голосе, отразились во взгляде, передались в ласковом жесте, которым он коснулся переброшенной через плечо сумки, где наверняка лежали сладкие гостинцы. Стельга кивнула в сторону восточного крыла, но осторожно придержала Алеша за локоть и шепнула:

– Мастер Матей очень плох.

Лекарь убрал руку с сумки и, глазом не моргнув, ответил:

– Пойдем к нему.

Она повела его по уже знакомым, но все еще слишком запутанным замковым коридорам, и чуть не пропустила поворот – точно пропустила бы, не покажись из его тени огненно-рыжая голова Венцеля.

– О, а вот и Алеш! – воскликнул он, протягивая руку в приветственном жесте. – Ну что, мы все умрем?

– Обязательно, – кивнул лекарь, поздоровавшись, – но не сейчас.

Лисенок улыбнулся и исчез за ближайшим углом так же стремительно, как появился.

Мастер Матей дремал, когда они вошли, но протяжный скрип дверной петли встревожил его покой. Старик сразу узнал ученика и не стал тратить время и силы на приветствия.

– Что в Рольне? – едва слышно прохрипел он, пытаясь оторвать голову от подушки.

Алеш снял дорожную куртку, сполоснул руки и коротко коснулся тыльной стороной ладони его лба.

– Может, поговорим сперва о вашем самочувствии?

– Не о чем тут уже говорить.

– Я так не считаю.

– Ты иди, Стельга, – моргнул старик, с трудом сдерживая подступивший кашель.

– Нет, постой, – задержал ее молодой лекарь, перебирая нестройные ряды склянок на прикроватном столике. – Когда у тебя стирка?

– Сегодня.

– Найдешь время нарезать березовых веток? Пучок нужен где-то с мой кулак, – показал Алеш, и она с готовностью кивнула. – Спасибо.

Он выплеснул воду из таза в ведро и потянулся за тряпкой, чтобы его протереть. Стельга взяла под мышку свернутую куртку и осторожно прикрыла за собой дверь.

Она забрала старшую дочь с кухни и вручила ей свою корзину белья, вызвав этим целый шквал вздохов и пыхтения. Всем детям нравится служить на кухне, но и к другому труду нужно привыкать. Даже в статусе жены управляющего Стельга бралась за любую работу. Хотя статус этот, что бы там ни думали себе батрачки, приносил ей больше страданий, чем привилегий. Покойный муж, когда бил ее, никогда не трогал лицо, потому что хотел «уберечь красоту». Если бы не дети, Стельга от такой жизни, верно, и вовсе лишилась бы рассудка. Пока муж не умер, ей не приходило в голову, что можно жить как-то по-другому.

Дожидаясь остальных девушек, она успела переброситься парой слов с Бореком, передавшим распоряжения стражникам у ворот, и помахать рукой кому-то из близнецов, чья кудрявая голова показалась в окне детской спальни. Дочка разглядывала вышитые узоры лежащей в корзине ночной рубашки, делая вид, что не греет уши болтовней подошедших служанок. «Еще каких-нибудь два три-года, и примется сплетничать вместе с ними», – думала Стельга, не зная, радоваться или горевать.

Как только прачки расположились на мостках у реки, незатейливо названной в честь замка Подкиртовкой, Стельга перебралась на другой берег и, вооружившись ножиком, который неплохо было бы сперва наточить, побрела в рощу, с каждым шагом все менее отчетливо различая звонкие женские голоса.

Приближающаяся весна дразнила теплом и солнцем, не позволяя пока насладиться ими как следует. Кругом было тихо и очень спокойно, совсем не то, что в замке, и Стельга мысленно поблагодарила Алеша за повод вырваться ненадолго из трясины хозяйственных забот. Она сомневалась, что настойка из березовых почек продлит жизнь мастеру Матею, но, может, это средство хоть немного облегчит последние ее дни. Стельга, подобрав юбку, широко шагала вглубь рощи, где росло поменьше осин и побольше берез. «Пучок с мой кулак», – просил Алеш. Это не так уж много. Стельга почти успела подумать о том, чтобы собрать на всякий случай пару-тройку «кулаков», но ее отвлекло мелькнувшее между стволов движение.

К окруженному кустарником дереву была наспех привязана оседланная кобыла. Она едва повела ухом, когда Стельга, опасливо озираясь по сторонам в поисках ее хозяина, с ужасным треском наступила на ветку. Длинную нечесаную гриву зашевелил прохладный ветерок. Стельге показалось, что по ноге у нее кто-то ползет.

Потом стоящее перед ней дерево моргнуло, и она поняла, что возле него за кустом сидит человек.

Он выпрямился во весь – очень, впрочем, маленький – рост, медленно натянул штаны, застегнул ремень на поясе и достал кинжал из прикрепленных к нему ножен. Стельга развернулась и сделала глубокий вдох, чтобы закричать, но едва слышно квакнула и чуть не упала, когда невесть как оказавшаяся за спиной серая лошадь толкнула ее мордой в плечо.

Верхом на этой лошади тоже сидел человек, совсем молодой и притом очень статный. Он был одет в темно-красный длиннополый кафтан с оторочкой из бобрового, кажется, меха – близнецам как-то сшили похожие рукавички. Незнакомец жестом попросил товарища убрать оружие и развернул кобылу к Стельге боком, с неподдельным интересом в небесно-голубых глазах разглядывая ее сверху вниз. Она тоже задрала голову и всматривалась в его черты, убеждаясь, что никогда прежде не видела этого черноволосого юношу. Стельга знала не так уж много черноволосых юношей. Такого она бы точно запомнила.

– Что-то мы… совсем заплутали, – заговорил он, осторожно подбирая слова, и блеснул взглядом в сторону своего товарища, – верно говорю… Бакфарк? Подскажи, красавица, чья это земля и что за величественный замок на горизонте?

Его глубокий низкий голос прозвучал гораздо старше, чем можно было ожидать от человека такой наружности. Названный Бакфарком громко прочистил горло.

– Это Кирта, – опомнилась Стельга. – Владения господ Тильбе.

– Ах, Кирта, – мечтательно вздохнул юноша. – Мои славные предки бывали там на трапезах, но теперешние хозяева что-то не зовут. А как твое имя, красавица?

– Стельга, господин.

– Можешь звать меня просто Рубен, – с улыбкой ответил он. – Отчего же ты бродишь здесь совсем одна? Где твой муж-защитник?

– Я вдова, господин. Я здесь… лекарь попросил нарезать березовых веток.

– Мой верный Бакфарк с удовольствием тебе поможет. А пока он будет занят, мы с тобой присядем вон к тем пенечкам и чуть-чуть поболтаем. Согласна?

«Я должна поблагодарить его и отказаться», – подумала она и кивнула. Рубен, бросив стремена, лихо спрыгнул с лошади и подошел ближе, протягивая бледную руку. Стельга не могла отвести от него взгляд. «Красивый, – думала она, – как герой баллады. Только Рубен Корсах умер от чумы». Бакфарк, недовольно бурча под нос, привязал хозяйскую кобылу к дереву и пошуршал через кусты прочь.

Когда Стельга вышла из рощи обратно к реке, прачки оглядели ее так, что она почувствовала необходимость сказать, будто провалилась в яму. Едва ли они ей поверили. «Неужели я все-таки безумна?» – сама себе поражалась Стельга, все еще пытаясь осознать, что натворила. Дочка таращилась на ее перепачканную измятую юбку во все глаза, но ни о чем не спрашивала, приученная стесняться посторонних. Скучающий толмач госпожи Ясинты, пока владыка вел с той переговоры на ее родном языке, пугал детей чудовищами, живущими в хаггедских лесах. Что мешает чудовищу завестись в берстонской роще? Стельга решила, что сочинит для дочери такую сказку.

То, что с ней случилось, и впрямь походило на сказку. Только без счастливого конца. Или грустного. Пока вообще без какого-либо конца. Рубен клялся, что не забудет ее, покуда сердце бьется в его груди, и станет навещать время от времени, и обязательно придумает, как именно дать о себе знать. Стельга не спросила, где он живет и как далеко ему придется ехать ради следующего свидания. Она ненадолго позабыла вовсе, что каждый человек где-нибудь да живет. Ей казалось, Рубен упал на нее с неба, как снег, и растаял, растворившись в промерзлой почве.

Она очнулась от наваждения только к вечеру, у постели мастера Матея, когда принесла его молодому помощнику пресловутые березовые веточки и услышала над ухом:

– Я скоро вернусь. Постараюсь. Если что, останешься здесь на ночь?

– Да, – вялым голосом ответила Стельга. – Да, я посплю на скамье.

Это, конечно, не мягкая шерсть Рубенова кафтана, но бывало и намного, намного хуже.

Стельга надеялась, что ей приснится сладкий, приятный сон, и она ощутит снова хотя бы призрачное теплое дыхание на шее. Вместо этого она всю ночь била тряпкой несуществующих комаров. И проснулась как всегда до рассвета – только не сама, а от беспокойного сипения старика. Стельга подскочила и попыталась растолкать мастера Матея, решив поначалу, что он опять бредит во сне, и потому глаза у него так странно закатились, но старик неожиданно быстро-быстро заморгал.

– Нет никакой чумы… это яд… отрава губит вашу Аделу! Такая юная, такая красивая, так жаль… – бормотал он почти без остановки и вдруг замолк, крепко схватив Стельгу за рукав. Взгляд старика прояснился и застыл на ее лице: – Госпожа Итка… Алеш сказал, ольха уже расцвела…

Стельга обернулась, чтобы позвать на помощь, открыла рот, но не издала ни звука. «Поздно, – поняла она, услышав последний хриплый вздох мастера Матея из Тарды. – Еще одна смерть у тебя на счету».

А Рубен и Бакфарк, герои ее сегодняшней баллады, брели вдоль речного берега и тянули за собой понурых лошадей. Подкиртовка впадала в Зеленое озеро, а низкорослый мужчина время от времени впадал в гнев.

– Ну, вот что это был за балаган, а? – бурно возмущался он, когда уже можно было различить верхушки раскидистых дубов и стройных осин на дальнем краю озера. – Я тебя спрашиваю, Краско!

– Все ведь обернулось как нельзя лучше, правда? – промурлыкал в ответ юноша, щелчком сбивая с шерстяного рукава катышек.

– Да, твою мать, для тебя уж наверное! Аж щеки сияют у стервеца! Натрахался и доволен! Точно говорят, не стой между трубачом и щелью!

– Вы прямо как бедный мастер Теган, когда он думал, что мы его не слышим.

– Я тебя сейчас стукну, Краско, – почти ласково произнес мужчина.

– А это точно нужное озеро? – предпочел сменить тему ученик. – Выглядит как-то непримечательно.

– Оно что, светиться должно, по-твоему?

– Не знаю, мастер, вы мне скажите.

Мастер ничего не сказал и ему тоже жестом велел замолкнуть. Потом бросил юноше поводья своей кобылы и подошел вплотную к кромке воды, даже промочив немного носки ботинок. Краско смотрел, как мастер встает на одно колено, протягивает руку и погружает ладонь в озеро, и порывался стряхнуть пятнышко подсохшей грязи со спины наставника, но решил обождать с этим до привала.

Из мутноватой воды, в центре поверхности которой ошметками плавал лед, вылезла длиннохвостая, неопределенного цвета ящерица. Пробудившаяся раньше срока от спячки, она оглядела мир с высоты детского роста полуприкрытыми желтыми глазами и вряд ли была особенно довольна увиденным.

–Нут вургман, – сказал мастер и отгрыз ящерице голову.

– Говнюк, – буркнул в это время деревенский кузнец на берегу безымянной речушки, вытекающей из Зеленого озера.

– Сволочь, – шикнула, потирая шею, черноволосая рыбачка в Нагоске.

– Бахшед, – выругался плотник-хаггедец, бросив свежеструганное весло на облизанную водами Доброго моря гальку.

– Ого, – удивился Краско. – А это обязательно?

– Нет, – ответил мастер Хуби, выплюнув скользкую голову, – зато съедобно. Вкусовые качества этих гадов недооценены.

– Нужно только уметь их готовить, да?

– Г-хм. – Мужчина почесал длинный небритый подбородок, размазав по нему тонкую струйку крови. – Может, из тебя и выйдет однажды толк.

Краско усмехнулся, но тут же необыкновенно посерьезнел.

– Так что они сказали?

– Ждать, пока взойдет трава на кургане прóклятого висельника, – ответил мастер, вскрывая кинжалом ящеркину шкуру. – А там поглядим.

Это было ранней, 1137-ой от Великой Засухи весной, чей приход ознаменовало цветение поднявшейся из крови и пепла старой колдовской ольхи. До последнего сейма берстонских господ оставалось три полных года.

Глава 1. Двери

Мастер-лекарь Алеш из Тарды, батрацкий сын и батрацкий внук, перевидал по долгу службы благородные задницы представителей половины берстонских знатных семейств. Это позволяло проще относиться к именитым господам, но не то чтобы помогало выстраивать с ними отношения.

Добрая половина семейств! А ведь Алешу было только двадцать восемь. «То ли еще будет», – частенько думал он. Жизнь, впрочем, как бы сильно ни тужилась, вряд ли могла особенно его удивить.

Вся жизнь, и даже не одна, стояла сейчас перед ним на деревянных полках. Две нижних заполнены трудами людей, которых он никогда не знал и не видел – более или менее умных, более или менее счастливых, оставивших после себя более или менее похожие томики в кожаных переплетах. На средней – перевязанные стопки листов, заметок, коротких записок, несколько наскоро сшитых тетрадей: наследие мастера Матея, его наставника и воспитателя. На верхней, как раз напротив глаз, собственные записи Алеша: отсортированные по мере сил – в левой части полки, беспорядочные – в правой. Нужно бы ими заняться, подумал он. Да только других проблем у него было достаточно.

Алеш бросил короткий взгляд на узенькую закрытую полку у самого верха шкафа, которую уже давно не открывал, и пообещал себе, что сделает это сегодня же вечером. Хотя бы просто повернет ключ в замке. Там лежала сокровенная часть его жизни – стихи, подписанные именем Ясменника. Однако в сердце Алеш хранил и более опасные тайны. Как ни странно, и в то, и в другое посвящены были ровно одни и те же люди, которых он мог пересчитать по пальцам.

За спиной раздалось вымученное покашливание. Алеш вздохнул, взял с левого края своей полки толстую тетрадь и взвесил в руке. Тяжелая, подстать описанной там ситуации, но с ней он справился, справится и теперь.

Нужно всего лишь быстро и без потерь выпроводить человека из кабинета.

Это был посланник госпожи Ильзы Корсах, старостоличной ректорши, которая после смерти мужа прибрала к рукам его дела. Она передала пламенный привет Алешу, в свое время принимавшему у нее роды, и заодно попросила поделиться записями трехлетней давности о рольненской вспышке чумы. На закономерный вопрос, зачем они ей понадобились, госпожа Ильза велела ответить, что это не его ума дело. Столь оригинальный и неоднозначный тон послания требовал соответствующей реакции, и Алеш, перекладывая увесистую тетрадь из одной руки в другую, неторопливо ее обдумывал.

В целом он не имел ничего против предприимчивых женщин, пока они не пытались вмешиваться в его работу или личную жизнь, а это почему-то случалось время от времени. Наверняка виной всему его природное обаяние. Но женская предприимчивость была, на самом деле, проблемой сравнительно небольшой.

Из проблем побольше сразу вспоминались регулярно случающиеся трудные роды. В последнее десятилетие их можно было назвать трудными практически у каждой второй роженицы. Не всем легко даются многоплодные беременности: госпожа Ильза, например, потеряла одного из тройняшек сразу после рождения – и, вопреки ее убежденности, не по вине Алеша. Он, наверное, уже принял детей больше, чем мастер Матей держал на руках за всю жизнь. Никакой особенной радости это не вызывало – только чувство усталости и смутной тревоги о будущем, навеянной стариковскими суевериями.

Еще недавно – в правой части полки – на повестке дня были бешеные лисы, наводнившие бронтский лес, и покусанные ими батраки. Алеш сразу сказал главному ловчему, что зверей надо перебить и сжечь, но потребовалось около дюжины разоренных курятников и вдвое больше человеческих жертв, чтобы к нему прислушались.

И еще клятые Корсахи со своими прислужниками повсюду, куда ни плюнь. Они постоянно умирают, но меньше их не становится. Как прыщей.

Один такой выскочил на истоптанном полу его кабинета – мелкий, бледный, готовый лопнуть от важности порученного ему задания. Алеш аккуратно развязал узелок, скрепляющий края обложки тетради, и пролистал несколько страниц, делая вид, будто убеждается в том, нужные ли это записи.

Числа, даты, имена. Жизни и смерти, бесстрастно подсчитанные на полях. Подумать только, три года прошло, а кажется, будто все было вчера.

Ректор рольненской академии быстро сообразил закрыть здание на карантин, так что прибывшему на помощь Алешу оставалось лишь наблюдать за ходом болезни и делать что возможно. Он запомнил счетовода по имени Любек, который, как сказали Алешу, одним из первых слег – и дольше всех промучился. Для этого, казалось, не было совершенно никаких причин: мужчина был от природы слабоват здоровьем и немедленно впал в уныние, осознав, что заражен. В лихорадочном бреду он постоянно требовал какое-то снадобье, имея в виду не те, что предлагал ему Алеш – некий «серебряный порошок». После смерти Любека в его вещах нашли начисто вылизанную баночку, в которой могло храниться что-то похожее, но никаких следов снадобья не осталось – только своеобразный горьковатый запах. Что это все значило, Алеш понять не смог, и внизу страницы, посвященной случаю несчастного счетовода, стоял жирный вопросительный знак.

Во всей этой истории так и осталось больше вопросов, чем ответов. Вряд ли Ильза Корсах без соответствующего опыта и образования сможет пролить на нее свет, если только не собирается передать записи кому-то из старостоличных ученых. В таком случае, правда, совершенно неясно, что мешало сказать об этом прямо. Разве что ей не хотелось упускать возможность лишний раз указать Алешу на его место. По какой-то причине каждая вторая благородная задница имела собственное представление о том, где оно, и это начинало порядком надоедать.

Как и нетерпеливое кряхтение за спиной.

«Ну что, – подумал Алеш. – Сыграем с тобой партейку в “осла и батрака”».

И не глядя протянул посланнику тетрадь.

– Благодарю вас, – квакнул тот, лапая корешок мясистыми пальцами. – Госпожа Ильза передает…

«…право первого хода мастеру-лекарю».

– Нет, постойте, вы не так поняли. – Резко обернувшись, Алеш отнял тетрадь и прижал к груди. – Эти записи останутся у меня.

Слуга растерялся.

– Что-то я… э-э… но…

«И все? Мы только начали! Ладно, поддамся на пару ходов».

– Вы ведь личный гонец госпожи Корсах?

– Поверенный, – приосанился тот.

«Неужели? Я почти возбужден».

– И вы, конечно, владеете грамотой?

– Владею.

«Склонитесь немедля перед владыкой берстонской грамоты!»

– Тогда сделайте копию.

Алешу послышался тихий шорох перетекания мозговой жидкости внутри квадратного черепа слуги.

– Велено доставить как можно скорее, – наконец проговорил посланник.

«Слабенькая карта».

– Значит, как можно скорее сделайте копию.

– Но… – Взгляд слуги заметался в поисках путей побега.

«Ага! Время козырей!»

– Слыхали про бронтских бешеных лисиц?

– Про кого?

– Не важно. Имейте в виду, что у гвардейцев есть приказ владыки выполнять любые мои распоряжения в рамках карантинных мер. Я велю им не выпускать вас из замка, пока подлинник этой тетради не вернется на мою полку. Вам ясно?

– Э-э… – «И-а-а!» – Да, мастер.

Алеш вручил ему записи и хотел накинуть сверху еще что-нибудь эдакое, но на пороге дождевым грибом вырос его маленький подмастерье Фабек.

– Мастер! – пытаясь отдышаться, позвал мальчик. – Там Марика в обморок упала!

Остриженные в круг соломенного цвета волосы торчали во все стороны и лезли ему в глаза. Бежал и спотыкался!

– Долг зовет, – вздохнул Алеш, широким жестом указал на подмастерья и, ударив посланника по плечу, взял со стула рабочую сумку.

Марика, одна из служанок госпожи Тильбе – девушка лет семнадцати, если Алешу не изменяла память, – всегда отличалась болезненной бледностью и худобой. Удивительно, что она не падала в обмороки регулярно.

– Ты ее видел? – спросил Алеш, когда они с Фабеком вышли в коридор, оставив у закрытой двери озадаченного «осла».

– Не-а, – мотнул головой мальчик. – Мимо проходил.

– Хм.

– А правда, что обморок – приступ благородства?

– Чего? Кто тебе это сказал?

– Девушки шептались, – смутился подмастерье. – И хихикали.

– Ясно. Нет, Фабек, обморок – это когда нарушается ток крови к голове. Благородной это ее не делает. Даже временно.

Мальчик нахмурился.

– Хм!

– Но это все не имеет значения, – продолжал Алеш, – потому что…

– Лекарь не герольд! – подхватил подмастерье, радуясь, что знает правильный ответ.

Алеш одобрительно кивнул.

Он никогда не делал для себя различий между батраками и господами: моча да рвота у тех и других одинаковые. Кому-то это не слишком нравилось – Лукии Корсах, например. Лучезарная госпожа предпочитала пользоваться услугами собственных лекарей, которых набрался целый отряд, по два-три человека на каждый сезон года. Эти ее предпочтения, впрочем, сформировались не так давно – не далее как жарким летом 1137-го, которое владыка с семьей и двором по обыкновению проводил в Кирте. Мастера Матея тогда только-только не стало, и Алеш мог урвать лишь редкие мгновения отдыха, пока сам не успел обзавестись подмастерьем.

В одно такое мгновение, когда он вышел подышать на галерею внутреннего двора и смотрел, как внизу у ног его любимой женщины играют дети, лучезарная госпожа Корсах вздумала дать ему совет. Это была плохая мысль. По двум причинам. Во-первых, Алеш знал, что яд в кубок невесты на свадьбе Отто Тильбе подсыпали по приказу Лукии – и она знала, что он об этом знает. Во-вторых, он терпеть не мог непрошеных советов – и ей предстояло об этом узнать.

Она приблизилась к нему царственной походкой, изящно облокотилась на парапет и многозначительно кивнула в сторону мнущейся у конюшен худощавой девицы с каштановыми волосами, которая явно ждала, пока кто-нибудь объяснит ей, куда идти и что делать.

«Знаете, кто ее отец?» – спросила Лукия, обмахивая блестящее от пота лицо унизанной бликующими кольцами рукой.

«Мужчина, – с полной уверенностью ответил Алеш. – Не моложе тридцати, полагаю».

Лучезарная госпожа натянула улыбку: «Ульрику Раске почти шестьдесят, он сейчас здесь в гостях и постоянно жалуется на головные боли. Сходите порекомендуйте ему что-нибудь действенное и постарайтесь не быть таким… собой. Это полезное знакомство для человека вашего положения».

«В каком смысле? Что не так с моим положением?» – поинтересовался Алеш.

Белая улыбка слегка помрачнела.

«Вы поняли, что я имела в виду».

Он пожал плечами.

«Я же сказал, не понял».

Они взглянули друг другу в глаза, лежащий между ними кривой шов по краям старой раны беззвучно треснул, и Лукия, будто бы доверительно наклонив голову, прошипела: «Осторожней. Когда суете руку в пасть хищника втрое крупнее вас, помните, что она может захлопнуться».

«Ну давай, попробуй, – подумал он. – Когда ты раскрошишь об меня зуб и придется его удалять, я приложу настолько скромные усилия для облегчения твоей боли, насколько позволит мне профессиональная гордость».

Хотя теперь ему, скорее всего, уже не представится такая возможность. Целый отряд лекарей между ним и челюстью Лукии Корсах. Неравный бой. И, если задуматься, вряд ли того стоящий.

Девица, из-за которой они с ней метнули друг в друга молнии, оказалась второй или даже третьей незаконной дочерью любвеобильного господина Ульрика. Вопреки обычаю полностью игнорировать существование ублюдков, старик Раске своих не бросал и пристраивал наилучшим возможным образом. Нора из Остравы – так звали эту девушку – стала верной компаньонкой Лукии Корсах, и последние три года они раздражали Алеша вместе.

Большую часть времени подруги были неразлучны, поэтому он, издалека заприметив гордую осанку полугоспожи и ее длинную каштановую косу, перевязанную лентой у тонкой талии, вздохнул и подумал: «Сегодня Корсахи весь день будут мешать мне работать?»

Однако самой лучезарной Лукии здесь, в толпе юных батрачек, сгрудившихся на пороге тесной спаленки, не оказалось – как удивительно! Нора из Остравы, вероятно, всего лишь решила составить компанию своей землячке. Алеш кивнул в знак приветствия и спросил, не обращаясь ни к кому в частности:

– Были судороги?

Повисло неловкое молчание.

– Что? – лениво откликнулась Нора.

– Судороги, – разжевал слово Алеш. – Она дергалась, когда упала?

– Я не видела, – пожала плечами компаньонка. – Я только пришла.

«Как славно! Еще не забыла дорогу назад?»

– А кто видел? – Он переводил взгляд от одной служанки к другой, но все стояли с непроницаемыми лицами, как стряпчие на суде. Только последняя, самая младшая, энергично замотала головой. – Это значит «нет»? – Девочка закивала. – «Нет, никто не видел» или «нет, не было судорог»?

– Не было, – пискнула батрачка, вдруг обретшая способность к речи. – Кажется.

– Хорошо, – вздохнул Алеш, уже приготовившийся объясняться с ней жестами. – Пока все могут выйти.

Служанки медленно расступились, наконец-то пропустив его к кровати, и гуськом посеменили за порог. Марика полулежала на такой огромной куче подушек различных цветов и размеров, будто ей заботливо принесли вообще все, что смогли найти в замке. Она уже пришла в себя и вперила в Алеша острый взгляд угольно-черных глаз, словно не рада была его появлению. Он сел на край лежака и поставил в ногах сумку. Фабек без команды притаился в углу и приготовился внимать каждому слову. Алеш осторожно обхватил тонкое запястье Марики.

– Как твои дела? Где-нибудь болит?

– Все в порядке, – заверила девушка.Сердце ее стучало ровно. – Мне просто нужно поесть.

– Ты ничего не ела? Уже за полдень.

«А сам-то?»

– Не хотелось.

– Что ты делала, когда тебе стало плохо?

Марика кивнула в сторону коридора.

– Сидела там со всеми. Ждала Нору.

«Дождалась».

– Покажи-ка язык. – Девушка, помявшись, открыла рот. «Кончик не прикушенный и пока не раздвоенный. Есть время сменить круг общения». – Раньше такое уже бывало?

– Нет, в первый раз. Я мало спала. Наверное, все из-за этого.

– Хм. А твои кровотечения?

– Должны быть со дня на день, – ответила она, погладив перетянутый широким шнурованным поясом живот, и на середине фразы ее голос слегка осип.

«Так-так».

– Когда ты в последний раз была с мужчиной?

– Я еще девица.

Алеш склонил голову набок и окинул вжавшуюся в подушки Марику внимательным взглядом.

– Тебя принудили?

– Нет! – возмутилась она.

«Что ж, “Любовь в старинном замке”, нерифмованное двустишие».

– Рад слышать. Так когда тебя в последний раз не принудили?

– Не помню. – Марика шмыгнула носом. – На той неделе.

«О, да у нас тут романтическая баллада».

– И часто ты «не помнишь»?

– Мы скоро поженимся.

– Ясно. Рекомендую поторопиться. – «Поэма! Не может быть!» – И расслабь шнуровку. Через несколько недель беспамятства она начнет вредить плоду.

– Но…

«Я бы поставил на два плода, да только ставку никто не примет, потому что мне с этим постоянно везет».

– Ближе к вечеру пришлю за тобой Фабека. – Алеш ткнул большим пальцем в пространство позади себя. – Бросай все и иди с ним. Осмотры будут частыми, я предупрежу госпожу. Если вдруг пойдет кровь или появится резкая боль в животе, не жди, приходи сама. Не сможешь – кричи, пока кто-нибудь за мной не сбегает. Очень мне не нравится твоя худоба. Есть вопросы?

– Я… вы думаете, я беременна?

– Отличный вопрос! – всплеснул руками Алеш. – Вечером удостоверимся. Да, и в баню тебе пока нельзя, мойся в бадье.

– О… да, конечно… спасибо, – протянула Марика, на глазах погружаясь в глубокую задумчивость.

Алеш поднялся, сунул обратно выпавшую из нагромождения у изголовья подушку, взял сумку и жестом показал подмастерью: «Пойдем».

– Мастер Алеш, – задрав голову, шепнул у порога Фабек, – что значит «принудили»?

«Ну вот. Я знал, на что шел, когда брал в ученики ребенка. Давно ли был разговор о том, откуда берутся дети? Как много вопросов! Почему это так неловко? В чем смысл жизни? Кто, если не я?»

– Близость против воли. Ничего хорошего, – вполголоса ответил Алеш. Он толкнул дверь и, не обнаружив за ней стайку навостривших уши девушек, с облегчением заговорил как обычно: – Побеседуем в кабинете, а пока раздобудь нам чего-нибудь поесть.

– И попить?

– Как ты догадался? Беги давай.

– Мастер Алеш, – вдруг обратилась к нему притаившаяся за углом Нора из Остравы, чеканя слова в такт звуку удаляющихся детских шагов, – скажите, отчего вы не женитесь?

Он мельком взглянул на нее: прищурилась, скривила губы в усмешке, как будто проверяет какую-нибудь догадку.

«Зачем и на ком, вошь тебя подери, на тебе?»

– Следую моде, – ответил он.

– Да? Вы делаете это весьма избирательно.

Вероятно, она имела в виду: «Вы не женитесь, как и Кашпар Корсах, но не отращиваете, как он, волосы до плеч и игнорируете правило “с темным низом – светлый верх”».

Алеш перебросил ремень сумки через плечо.

– Я выбираю практичность, – сказал он, имея в виду: «Если б ты прямо сейчас рожала сложных близнецов, тебе не понравилось бы, что я постоянно отвлекаюсь от потока крови, хлещущего у тебя между ног, чтобы поправить свои длинные локоны. А мне не понравилось бы, что твоя кровь пачкает мою белую парчу».

Нора изогнула выщипанную бровь.

– Разве женятся не ради практической пользы?

– Вы это спрашиваете или утверждаете?

– А вы как думаете?

«Я думаю, по твоей тощей хамской заднице плачет отцовский ремень».

– Думаю, вашей подруге требуется немного участия и заботы, а у меня еще есть на сегодня дела. Будьте здоровы.

Он развернулся и направился прочь, затылком чувствуя пристальный взгляд Норы. Алеш постарался представить, как она передаст содержание этого разговора госпоже Лукии, и как ее лицо наверняка воссияет широкой улыбкой. «Пасть хищника» и все такое прочее. Мастер Матей часто предупреждал его, мол, ты же лекарь, береги руки, не суй пальцы коню в зубы. Но иногда, особенно когда эти зубы были ярко отбелены по последней моде, уж очень хотелось попробовать.

Алеш модников не любил и всегда жалел для них сахара в микстуры. Для всех, кроме Венцеля по кличке Лисенок. Этот долговязый веснушчатый щеголь умудрился стать его лучшим другом.

Вечером того же дня на правах лучшего друга Лисенок влетел без стука в кабинет Алеша, который едва успела покинуть совершенно точно беременная Марика.

Венцель принес долгожданную весть о том, что договор об унии с хаггедцами, плод многолетних усилий обеих сторон, наконец готов. Этот союз пытались создать при предыдущем владыке, Вольдемаре Корсахе, но в тот раз все пошло наперекосяк. Может, дело было в том, что тогда не успели еще зажить раны, полученные в ходе последней войны. Сын управляющего Тарды, например, вернулся из Хаггеды без левой ноги – попал под удар боевой колесницы. Алеш помнил его мертвенно-бледное лицо и огромные мешки под усталыми глазами. Бедняга с трудом разговаривал и тихо умер через пару лет.

Так что Алеш искренне радовался последним новостям. В его обывательском представлении любой мир был однозначно лучше войны, пусть даже Конраду и Лотару придется в будущем ладить с женами-хаггедками. Лисенок разделял его чувства, но по своим причинам.

– Утрясли, представляешь! – восклицал он, ерзая на низком стуле напротив заставленного рядами склянок и заваленного бумагами рабочего стола. – У-тря-сли! Разродились! Выстрадали! Господин Яспер твердит, что это труд всей моей жизни, что я буду вспоминать о нем со слезами ностальгии, но сейчас мне хочется до слез нажраться.

– Ничем не могу помочь, – ответил непьющий Алеш.

– Совсем? – наигранно проскулил Венцель.

– Совсем. Хотя нет, могу дать тебе настойку-пятитравку. Рыдать будешь, как грудничок.

– Какой ты зануда, Алеш.

– Что вы, право слово, мастер-стряпчий, из ваших уст это слишком высокая похвала.

– Мне, кстати, нужен твой занудский совет.

– Женись на Норе Остраве.

– Что?

– Женись на Норе Остраве, – повторил Алеш. – Ей очень этого хочется.

– Она так сказала?

– Ее взгляд сегодня об этом просто кричал.

– Ага, конечно, а потом мои дети будут похожи на тебя.

Алеш усмехнулся в кулак, чтобы скрыть смятение.

«Он же не знает. Откуда ему знать? Грубая мужская шутка, только и всего».

– Ты хотел просить совета, – напомнил он.

– А, да. Мы с господином давеча хорошо посидели, а потом на меня как напала икота! Всю ночь уснуть не мог, и ничего не помогало. Хочу впредь знать, как с этим бороться. Подскажешь какой-нибудь фокус?

И Венцель так широко распахнул глаза в ожидании ответа на свой вопрос, что создалось ощущение, будто это сейчас действительно важнейшее из его беспокойств.

– Я советую тебе, – поднял Алеш указательный палец и выдержал паузу, – меньше пить.

Лисенок расфырчался от досады и, вставая, помахал на него руками.

– Все, вердикт очевиден, ты виновен по всем пунктам и в наказание лишен моего общества. Я иду в погреб.

– Принимаю свою участь и не смею задерживать. Вы с господами большое дело сделали, Венцель. Поздравляю.

– Спасибо. До завтра, наверное.

Лисенок поднялся, одернул короткие полы бежевого жилета и выскользнул из комнаты, едва отворив и тут же захлопнув дверь. Лет десять назад Алеш пошел бы с ним без раздумий.

Тогда, давным-давно, он делал все возможное, чтобы поменьше думать и побольше пить. Ходил вечно с красным носом, как рыбак у проруби, и еле-еле поднимался с постели по утрам. Мастер Матей ругал его – строго наедине, конечно – и убеждал погрузиться в чтение, будто не видел, что Алеш и так изо всех сил старается по самые гланды зарыться в чужие мысли, чтобы его перестали душить собственные.

В тот год, последний из прожитых им в Тарде, по замку и ближайшим деревням прошло моровое поветрие: не самое страшное, не самое серьезное, бывало и хуже, как ворчал старый господин.

В тот год Алеш и Еник, давно похоронившие отца, остались друг у друга одни. Их матери не стало, когда худшее уже вроде как было позади – это называется «охвостье», последний вздох морового поветрия. Под конец оно забирает тех, кто казался самым сильным и крепким. Мама была такой. Она долго мучилась и умерла с широко раскрытыми глазами.

Ее сожгли вместе с одеждой и утварью. Так принято, так необходимо поступать с умершими от чумы. Сколько тел Алеш сам предал огню? Не счесть. И все же не забыть ему тот костер, тот жар и запах, забивающий смертью поры, выжигающий в воздухе ее клеймо.

Алеш всегда давал обидчикам сдачи, с самого детства стоял за себя – один из немногих уроков, что успел ему внушить отец. Но тогда некого было ударить, некому высказать наболевшее – у этой боли нет человеческого лица.

Он старался все время занимать чем-нибудь руки и голову, делая лишь редкие перерывы на сон и всякий раз надеясь, что не придут кошмары. Однажды Алеш, записывая за мастером Матеем какой-то рецепт, подумал вдруг: «“Череда” неплохо сочетается с “беда”». Он сочинил об этом какое-то унылое четверостишие и нацарапал его на полях – мир стал немного лучше от того, что тот листок в конце концов потерялся.

Алеш же с тех пор писал постоянно: о потере, о боли, о грызущей изнутри печали, и бумага терпела все вместе с ним. Становилось полегче. Однажды госпожа застала Алеша за этой работой, прочла стихи, внезапно пришла в восторг и захотела копию. Так его чувства со временем разделили совершенно незнакомые люди, и странным образом это помогло их притупить.

В тот год Алеш много писал о своем несчастье и совсем ничего не писал о любви. Он всегда нравился девушкам, изредка кому-нибудь из них улыбался, природа свое брала, и это заканчивалось, как обычно, ничем. Когда замирает сердце, говорил он, это повод обратиться к лекарю, а не подсчитывать в уме приданое. Так он думал о любви. Пока не встретил Арнику.

Поначалу она не произвела на него впечатления. Больше впечатляла сама ситуация: Столица, новый владыка, его слепая жена, куча высокородных господ и среди них Алеш, несколько растерянный. Они с мастером Матеем за весьма щедрую плату должны были вернуть фальшивой госпоже Тильбе зрение и помалкивать о том, что своими глазами однажды видели настоящую Итку Ройду.

По прибытии в столичный замок Алеш, разыскивая кабинет, шел вместе с наставником мимо одного из обеденных залов. Через дверь, которой не давали закрыться снующие туда-сюда слуги, в трепещущем свете настольных канделябров он увидел рыжеволосую девушку. Ее лицо казалось грустным и притом очень живым и выразительным, как будто ей всегда было что сказать, но она ужасно этого стеснялась.

«А вот и наша подопечная», – произнес вполголоса мастер Матей и потер ладони.

«Она не похожа на Итку Ройду», – пожав плечами, ответил он.

Старый лекарь поднял брови: «Она очень похожа, Алеш. Я даже удивлен. Прямо как сестра, – а потом почесал морщинистый лоб и пробурчал: – Пришла беда, откуда не ждали».

Алеш не понял, о чем таком мастер толкует: никакой беды – по крайней мере, более страшной, чем уже произошла с этой девушкой – вроде бы не предвиделось. Он относился к госпоже как к очередной пациентке. Она боялась его, как предыдущего лекаря, и вздрагивала от прикосновений.

Так было, пока Лукия Корсах, улучив момент, когда они втроем оказались в одной комнате, не обронила будто бы невзначай: «Кстати, я ведь обещала однажды отыскать для вас Ясменника. Представляете, вот же он, перед вами».

И лучезарная госпожа улыбнулась так, будто чужие тайны растут на деревьях в ее саду, и она любуется ими каждое утро, размышляя, какую бы сорвать с ветки сегодня. Чуть позже Алеш понял, что это недалеко от истины и приносит стране ощутимую пользу. Однако в тот миг ему хотелось, чтобы Лукию Корсах унес смерч.

Это был мучительно долгий миг.

«О, я… – запинаясь, заговорила госпожа Тильбе, – мне… очень нравятся ваши стихи. Они меня очень выручили. Честное слово. Я думала, умру от тоски и одиночества, а с ними казалось, что я не одинока».

Алеш сглотнул, открыл рот и не издал ни звука.

«Я вас оставлю», – сверкнула изумрудами Лукия Корсах.

«Да-да, конечно, спасибо, – закивала госпожа и, когда скрипнула дверная петля, спросила: – А почему именно Ясменник?»

Алеш почесал затылок.

«Ну… в общем… это такая трава…»

Дальше все происходило так быстро, что от этого голова шла кругом. Сперва Алеш просто вслух читал госпоже свои стихи. Потом ему захотелось о ней написать. Он выбрал для нее имя – Арника, солнечный цветок с дюжиной применений во врачебном деле и особенным запахом, немного горьким, как печальная улыбка госпожи. Она сразу догадалась, о ком были те строки, и, когда Алеш дочитал, произнесла полушепотом: «Я совсем не умею так красиво выражать чувства, но, если ты не против, я тебя поцелую».

Владыка Тильбе взял с него клятву – буквально требовал поклясться курганами предков, чего Алеш никогда прежде не делал – держать их с госпожой связь в тайне, особенно от будущих детей. Затем они пожали друг другу руки. «Если обидишь ее, я тебя убью», – сказал Отто. «Не сомневаюсь», – ответил Алеш, прикусив язык, чтобы не сказать того же.

Лучшие стихи Ясменника родились в один год с мальчиками-близнецами. «Дыши, дыши, мое сердце, бейся! Пей Арники терпкий аромат…»

Все они до единого были о любви.

Только яд Лукии Корсах продолжал отравлять их жизнь. Мастер Матей и Алеш, как бы ни старались, что бы ни пробовали, исправить ничего не могли: Арника ослепла полностью и навсегда. После рождения мальчиков она сказала, что больше не хочет из-за этого злиться. Алеш как мог поддержал ее – она была в своем праве. А он имел право на тлеющий в душе гнев.

Со дня утверждения нового мирного договора между Берстонью и Хаггедой целая неделя, занятая работой, пролетела для Алеша незаметно. Он перемещался лишь между кабинетом и спальней и почти ни с кем не виделся, кроме Фабека – даже не знал, повторился ли у Венцеля злосчастный приступ икоты. На результат трудов смотреть было приятно: тщательно протертые от пыли книжные полки равномерно уставлены томами, тетради и записи, листик к листику, лежат в хронологическом порядке. От кое-чего Алеш без особого сожаления избавился, чтобы не занимать место. В жаровне еще алели рваные края исписанных бумаг, наполняя комнату специфическим запахом.

Раздался отрывистый стук в дверь: четыре коротких удара.

Еник.

– Меня здесь нет! – откликнулся Алеш.

Дверь чуть приоткрылась – ровно настолько, чтобы пролезла большая взлохмаченная голова его любимого младшего брата.

В бытность свою совсем еще мальчишкой Еник носился по коридорам белого замка у подножия столичной горы, передавая туда-сюда устные сообщения и записки. Все знали, что если в дверь быстро-быстро стучат четыре раза – и будто бы откуда-то снизу, – выходит, прибыл «особый посланник».

Со временем он стал носиться только в том направлении, которое выбирал бронтский чудак, мастер Дитмар. Они с Еником удачно подошли друг другу: юный талант не имел душевной склонности к лекарскому ремеслу, которому его намеревались обучать, а старый ученый фонтанировал идеями, совершенно никак с этим ремеслом не связанными. Мастер Матей, отпуская от себя младшего подмастерья, загадочно улыбался в густую бороду, а Алеш долго ворчал, но в конце концов махнул на это рукой.

Теперь Еник вяло помахал ему через порог и мотнул головой в сторону лестницы.

– Владыка Отто тебя зовет.

«И молвил слово Первый-из-Господ…»

– Что же ты сразу не сказал! – не особенно стараясь, изобразил воодушевление Алеш. – Для нашего владыки я всегда тут как тут.

Они побрели по кишкообразным киртовским коридорам, озаренным в самых темных уголках светом ламп, которые, впрочем, нисколько не помогли бы сориентироваться, заблудись здесь какой-нибудь незваный гость. Алеш скосил глаза на Еника – у того сегодня было подозрительно кислое лицо. Пришлось нарушить молчание первым:

– Чего грустишь? Тебя снова бесцеремонно извлекли из гадюшника?

– Ну Алеш, – протянул Еник с таким выражением, будто это он был тут самым старшим и втолковывал малышне общеизвестные истины. – Это не гадюшник. Это пушечный двор.

– Там же кругом змеи. И вы с мастером Дитмаром заклинаете их по своим книжкам. Гадюшник.

– Они ведь не живые.

«Как там писал про сердца Бакфарк Скоморох? “Еще” или “уже”?»

– Ну да, это совсем другое дело, – бодро подтвердил Алеш. – Из живой змеи еще можно извлечь пользу. В правильных дозах яд бывает лекарством. А с этими железными гадами одни проблемы.

– Владыка с тобой не согласится, – чуть-чуть задрал нос Еник.

– Не сомневаюсь. Не он же собирал по частям бедолагу, которого разорванным стволом посекло. Что ему нужно?

– Да вроде бы все здоровы. Не знаю.

У двери в кабинет владыки Еник остановился, сказав, что подождет здесь. Ему не обязательно было уточнять, кого. Алеш сделал глубокий вдох и постучал. Басовитый голос пригласил войти.

В ноздри сразу заполз стойкий запах пота, который ни с чьим другим спутать было невозможно. Он издалека предупреждал: где-то здесь бронтский чудак, продолжайте путь на собственный страх и риск.

Когда-то мастера Дитмара, вечно немытого, пытались привести в порядок, даже целенаправленно женили на немолодой вдове по имени Хельга, и это помогло на какое-то время – он реже выбирался из своего кабинета. Однако несчастная женщина, не выдержав постоянных случек – услышав однажды звуки соития старого ученого и его жены, Алеш не мог дать этому процессу иного определения, – вскоре сбежала, кажется, с кожевником. Наверное, за месяцы, проведенные рядом с Дитмаром, ее обоняние отбилось настолько, что сопровождающей всех кожевников вонью, издержкой неблагородной профессии, оказалось легко пренебречь.

Бронтский чудак словно вовсе не был расстроен пропажей жены и быстро вернулся к прежнему распорядку: бродил по коридорам, приставая к встречным со странными вопросами, а потом внезапно выкладывал на стол перед владыкой новое изобретение или усовершенствование для предыдущего.

Алеш, быть может, и не вспоминал бы о сбежавшей жене мастера Дитмара, если бы она однажды не пришла к нему, изможденная и невыспавшаяся. «Мне бы что-нибудь от тоски… для мужа», – попросила Хельга, и он, недолго думая, поставил перед ней настойку зверобоя. «Не желательно принимать сверх меры, – предупредил Алеш, – иначе могут быть трудности…» – и он устремленным под стол выразительным взглядом постарался пояснить, какого рода трудности бывают от злоупотребления этим снадобьем. Серое лицо Хельги просветлело. «О, я понимаю, – закивала она. – Но эта скляночка такая маленькая. Может, мне сейчас взять у вас сразу две, чтобы лишний раз не отвлекать от дел?»

Давно это было. И склянки она ему так и не вернула. Хорошая трава – зверобой, сильная, но Алеш вот, например, уже столько дней не оставался наедине с Арникой, что ему снилось сегодня, будто настойка оказала на него строго обратное ожидаемому действие.

Он прошел в кабинет и пожал поочередно руки господину Тильбе и старому ученому.

– «Война и мир – две стороны монеты», да? – вспомнил Алеш старинную песню. – Кстати, владыка, примите мои поздравления.

– Спасибо, – кивнул Отто, заодно вежливым жестом отпуская мастера Дитмара. – По большей части это заслуга господина Верле и его команды. Мне кажется, грамотные стряпчие однажды будут править миром. Может быть, они уже начали.

Алеш дождался, пока за стариком закроется дверь.

– Я думал, ты хочешь править миром.

– Нет, мои амбиции немного скромнее, – улыбнулся Отто, потерев седеющий темный висок. – Но я сейчас действительно кое-чего хочу. Ты в настроении писать стихи?

«У меня две недели не было секса. Как ты думаешь?»

– Снова баллада? – спросил Алеш самым непринужденным тоном.

– Не обязательно. Это не для широкого распространения.

«Ну, это уж стихам решать».

– Рассказывай. Сделаю, что смогу. Как раз сегодня в голову то и дело лезут разные старые строчки.

Отто предложил ему сесть и достал из ящика заковыристо исписанный лист бумаги.

«Плохой знак», – подумал Алеш и оказался прав.

– Ну что, возьмешься? – с улыбкой спросил Отто, выдержав длинную паузу, чтобы дать ему возможность изучить запись целиком.

– Я так понимаю, – медленно заговорил Алеш, – сокол – это мы. Ворон – очевидно, Фретки. А филин – получается, хаггедцы? И мы сидим на разных ветвях одного дерева? Но так не бывает.

– Я знаю. Если в этой части придумаешь что-нибудь получше – дерзай.

Алеш повертел листок в руках.

– Это же не твой почерк, да?

– Нет, и идея не моя, но она мне нравится.

«Дай угадаю, у автора этой светлой мысли в инициалах есть буква “К”».

– Хм, – произнес Алеш.

– Это Кашпар придумал.

«Даже две буквы “К”? Да мне как всегда везет».

– Ясно.

– Он не самый хороший охотник.

«Зато любовник, вероятно, очень даже ничего».

– Хм.

– Зато он понимает, как мыслит Освальд Фретка.

Алеш оторвал взгляд от причудливо завитой заглавной буквы в начале первой строки и посмотрел на Отто. Тот был предельно серьезен.

«Внезапно».

– Я думал, мы имеем дело в первую очередь с госпожой Ортрун.

– Безусловно, но с ней говорить бесполезно. Поверь мне, я пытался. Если есть вероятность достучаться до нее через брата, надо этим воспользоваться.

«То есть, там все-таки ворóна».

– Хорошо. Я постараюсь что-нибудь сочинить.

– У тебя есть время до зимы, – сказал Отто напоследок и снова улыбнулся.

Алеш сложил листок вдвое и потряс в воздухе, мол, уже в процессе.

«Жертва Итки Ройды сделала его владыкой. Теперь он думает, мои стихи сделают его царем».

В конце концов, не Алеш ли устроил Берстони «Рубена и Ильзу»? Теперь по всей стране воспрявшие духом младшие сыновья то и дело порываются жениться вперед нерешительных старших. Те и другие – очень разными, впрочем, словами – частенько поминают рифмоплета Ясменника.

В тот раз он взялся за чисто политический заказ если не с воодушевлением, то хотя бы без раздражения. С Рубеном Корсахом, единственным из всего благородного семейства по-настоящему благородным человеком, Алеш более-менее ладил – даже после того, как прекрасная Ильза затаила на него злобу. Жаль, что Рубена так рано не стало. Проклятая чума словно чует, кого надо забрать, чтобы сделать выжившим как можно больнее.

А что до нового поручения… Видимо, Отто всего лишь притворялся, будто понимает, как надо заигрывать с женщинами. Вряд ли правила сильно отличаются от общепринятых, если у женщины есть брат-близнец.

Алеш развернул листок на самой середине рабочего стола и разгладил пальцем загиб. Лучше не стало. Желания переложить этот дурацкий сюжет в стихи как не было, так и не появилось, даже когда Алеш с особой тщательностью очинил перо. Чаще всего этот ритуал помогал настроиться на работу, но, чтоб его, не в этот раз.

Оставался вариант пройтись, развеяться, может, посмотреть недолго на горизонт с башни. Едва Алеш переступил порог, из дальнего конца коридора донесся отрывистый ритмичный звук.

Это бежали дети. Ни с кем не спутать.

Он прислонился спиной к дверному косяку и в ожидании скрестил на животе руки. Первым показался Конрад, и торопился он не куда-нибудь, а прямо к Алешу. Одетого в длинную черно-синюю рубашку мальчика почти не видно было в тени – только бледное пятно лица со здоровым румянцем да копна курчавых медных волос выдавали его с головой. Он напоминал чем-то бронтского школяра, разве что слишком юного для учебы в академии, однако тяги к знаниям ему было не занимать – последствия ее проявления иногда приходилось устранять лекарю. Сейчас был, кажется, как раз такой случай.

«Что за день».

– Мастер Алеш, – еще не остановившись, позвал Конрад, – я тут… вот.

Чуть-чуть заскребло где-то под языком. Алеш присел на корточки и протянул руки: «Покажи».

Он всегда очень рад был видеть своих сыновей. Он всегда улыбался им и всегда помнил, что они ни за что не назовут его отцом. И это – неизменно, из раза в раз – причиняло омерзительную тупую боль.

Конраду сейчас было скорее обидно, чем больно – он вытянул вперед правую руку, левой обхватив ее над локтем, как будто рука эта ужасно ему надоела и пришла пора ее выбрасывать. Алеш закатал его рукав повыше и присмотрелся: обычная ссадина.

– Боевое ранение? Ну, думаю, здесь обойдется без ампутации. Сейчас вылечим.

– Это не я, – перейдя на небыстрый прогулочный шаг, приблизился Лотар.

Алеш сдвинул брови и нарочито серьезно сказал:

– Да, судя по всему, это стена или, скорее, пол. Заходите, – показал он на кабинет, – придется немного подождать.

Мальчик пожал плечами.

– Ну ладно.

Пока Алеш обрабатывал ссадину, Лотар потихоньку передвигался вдоль стен кабинета, внимательно изучая каждую полку в поисках чего-нибудь любопытного, и шагал при этом бочком: то очень широко, то ставя ноги крест-накрест – уже заскучал. Конрад, морщась от малоприятной процедуры обеззараживания, разглядывал склянки на столе, потом заметил торчащее из чернильницы перо и два лежащих один на другом листа: исписанный и пустой.

– Что вы пишете?

Алеш не нашел в себе сил солгать. Он приложил палец к губам и понизил голос до шепота:

– Никому, договорились? Я пишу стихи.

– Ого, – еще тише отозвался Конрад, и глаза его округлились от любопытства. – Про что?

«Про вшивую политику».

– Про птиц.

– Эти стихи тоже грустные? Как те, которые мама любит? Про лепесток и все остальное.

«Встречай, почтенная публика: знаменитый Ясменник, автор грустных стихов про лепесток и все остальное! Полезно, однако, порой взглянуть на себя детскими глазами. В них так много и в то же время так мало иллюзий».

– Да, наверное, – пожал плечами Алеш.

– А почему?

«Потому что я повидал разного дерьма, мальчик мой, и просто не способен удержать его в себе».

– Потому что в жизни очень много грустного, – сказал он.

– Я не грустный, – спокойно возразил Конрад. – И Лотар тоже не всегда.

Алеш улыбнулся и заправил хвостик повязки под верхний слой.

– Вы – исключение.

– Вы там все? – поинтересовался Лотар и кивнул брату. – Пойдем к реке со Стельгой? Она обещала.

– Можно, – согласился Конрад и снова обратился к Алешу: – Хотите с нами?

«Ты не представляешь, как».

– Я уже староват для игр на природе, – сказал он, цитируя мастера Матея.

– А сколько вам лет?

– Двадцать восемь.

– Это на двадцать лет больше, чем мне, – подумав, ответил Конрад.

– И на двадцать больше, чем мне, – подхватил Лотар.

Братья переглянулись: это открытие их, кажется, слегка озадачило.

– Ну ладно, мы пойдем, – протянул наконец Конрад и ткнул пальцем во внутреннюю сторону перевязанного локтя. – Спасибо, мастер Алеш.

«Да не за что, сынок».

– До свидания, – вежливо сказал Лотар, следуя за братом.

Алеш кивнул и проводил их взглядом. Потом откинулся на спинку стула, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и выдох.

«Сколько мне лет? Пожалуй, слишком много, чтобы притворяться, будто меня устраивает такая жизнь. Но клятва есть клятва».

Он достал перо из чернильницы и сделал на листе две коротких засечки, зрительно поделив его натрое. «Считай ворон», – говорила мама сперва ему, когда он был еще совсем ребенком, затем Енику – если мальчишки не могли вечером успокоиться и уснуть.

«У меня тут должна быть только одна ворона, но сколькими способами можно ее назвать?»

Алеш начал неторопливо заполнять столбцы разными сочетаниями, образами и рифмами – пока бросал все в общий котел, чтобы потом сварить что-нибудь дельное. Когда не шло вдохновение, помогала рутина. Мастер Матей, посмеиваясь, говорил, что по виду не скажешь, стихи Алеш пишет или заметки о вскрытии. Ощущения теперь были, определенно, похожи больше на второй случай, но сосредоточиться на деле все-таки удалось. Алеш дошел до «мудрого филина» и остановился.

«Царица – она же не филин, она – сова».

Пока он об этом думал и как толкушку крутил в пальцах перо, оно умудрилось проделать дырку в листе и обломиться у самого кончика.

– Да чтоб тебя! – в сердцах воскликнул Алеш и не обратил внимания, как открылась дверь.

– Ух, как грозно, – весело зазвучал над головой мелодичный женский голос. Алеш улыбнулся и отложил перо. – Марика сказала, ты совсем ее застращал.

Госпожа Тильбе привычно перешагнула низкий порог, придерживая подол алого платья, и ногой легонько толкнула дверь назад.

– Я дал рекомендации. Это разные вещи, – ответил Алеш, поднявшись из-за стола, и обнял Арнику за талию. – Здравствуй, родная.

– Я хотела прийти вчера, но не получилось, – сказала она, подставляя щеку для поцелуя. – Ты занят?

– Теперь да, – кивнул он и задвинул засов.

Его характерный щелчок за эти девять лет превратился для них в своего рода сигнал, что комната безопасна, что можно расслабиться и хотя бы недолго принадлежать лишь друг другу – до первого стука в дверь или пока не придет пора расставаться. В холодное время года, когда все сидели в Бронте, они встречались в одной из господских спален с дополнительной задрапированной дверью в коридор. Весной и летом, пока владыка правил отсюда, из Кирты, их убежищем нередко служил лекарский кабинет.

Арника знала на ощупь каждую стену, каждый уголок, каждый предмет в этом помещении. Пройдя к столу, она осторожно провела пальцами по его полированному краю, потрогала склянки, попутно поправив одну из них, выбившуюся из стройного ряда, и осторожно коснулась металлического ободка маленького круглого зеркала.

– Скажи мне, – звонко постучав ногтем по стеклу, заговорила Арника, – я красивая?

– Очень, – опомнился Алеш, залюбовавшийся ее плавными движениями.

– Спасибо. Я уже едва помню, как выгляжу, представляешь?

«Не представляю».

Он подошел к ней со спины и аккуратно потянул край золотистой ленты, стягивающей кончик ее длинной косы.

– У тебя волнистые волосы, – начал рассказывать Алеш, распуская мягкие пряди, которые пахли солодом и ромашкой, – блестящие, как темный янтарь. Тонкая шея, – погладил он ее нежную кожу, чувствуя, как из-под пальцев разбегаются мурашки, – и маленькая родинка над губой. А губы… – Он наклонился и поцеловал их, ощутив пряный привкус медовой воды. – Губы полные и такие румяные, как будто ты их постоянно кусаешь. Тебе не нужно зеркало, чтобы знать, как ты красива. На то есть мои стихи.

Арника повернулась к нему лицом, и Алешу показалось, что невидящий взгляд ее больших глаз неостро кольнул его между ребер. «Я люблю тебя», – шепнула она легким прикосновением к его щеке. «И я люблю тебя», – ответил он коротким поцелуем, согревшим ее тонкие, отвыкшие от тяжелой работы пальцы.

Арника мягко отняла руку и похлопала ладонью по столу.

– М-м?

– Ну уж нет, – усмехнулся Алеш, подхватил ее на руки и понес к кушетке у дальней стены. Арника крепко обняла его за шею, чуть округлив неглубокий вырез нового повседневного платья. – Для каждой операции своя рабочая поверхность.

Госпожа откинула назад голову и тихо засмеялась, болтая в воздухе стройными ногами. Сегодня в его сне она сделала точно так же.

«Или я до сих пор не проснулся».

Он смог оторваться от Арники только на мгновение – глянул через плечо и лишний раз убедился, что не забыл задвинуть дверной засов.

«Пусть только попробует кто-нибудь постучать».

К счастью, желающих не нашлось.

Позже, сидя в наполовину зашнурованном платье на краю промятого лежака и заплетая волосы в тугую косу, Арника спросила:

– Хочешь увидеть детей?

– Я сегодня их видел, – отозвался Алеш, потягиваясь. – Конрад сюда приходил. И Лотар, пока ждал его, разглядывал мои полки.

– А еще раз хочешь? Мне нравится, когда мы все вместе, как настоящая семья. – Она завязала бант на кончике косы и несколько раз дернула за петельки. – Я очень люблю Отто, но мне хотелось бы жить иначе.

Алеш протянул руку и поправил манжет, перекрутившийся на ее запястье.

– Без Отто нас вовсе не было бы.

«Хоть мне и неприятно это признавать».

– Да, – опустила голову Арника. – Как и без нее.

Ну конечно. Она, Итка из Кирты, дочь Марко и Ветты – мертвая девушка, с которой все началось. В этом замке никуда не деться было от его истории – как и от имени последней владелицы.

Ее мать, госпожа Ветта Ольшанская, была дурнушкой с огромным земельным наделом и без гроша в кармане, чтобы его обрабатывать. Марко Ройда был младшим сыном киртовского господина и получил замок в наследство от брата, который оставил после себя кучу долгов и одного ублюдка. Их добрососедский союз, благословленный звоном вырученных за военные трофеи монет, просуществовал всего год – госпожа Ветта умерла, родив дочь раньше положенного срока. Крушитель Черепов в тот же день покинул поместье и потом сгинул где-то в хаггедских лесах.

Детские годы Итка Ройда провела в родной усадьбе матери под опекой бабки, известной красавицы Берты Ольшанской, которая удачно просватала внучку за еще одного соседа, Отто Тильбе – это была весьма взаимовыгодная сделка. Текст брачного договора помогал составлять Яспер Верле, тогдашний подмастерье одного ушлого рольненского стряпчего. Спустя пару лет после того, как госпожа Берта устроила судьбу девочки, Ольха сгорела дотла и забрала с собой старую хозяйку. Итку Ройду вынес из огня незаконный сын ее дяди, конюшонок по имени Гашек – тот самый киртовский ублюдок.

Он же в конце концов ее и похоронил.

Незадолго до этого, сразу как прошло охвостье морового поветрия, они вдвоем побывали в Тарде: задавали вопросы и искали ответы, до которых Алешу совершенно не было дела – он горевал, пил и сочинял стихи. В то же время госпожа Нишка Тильбе, накануне свадьбы сына потерявшая из виду будущую невестку, придумывала, какой хитростью выходить из положения – на кону стояла возможность победить на предстоящих выборах, благодаря этому браку сосредоточив в своих руках самые обширные земельные владения в стране. Расположенные в них поместья, впрочем, были одно другого лучше: Старая Ольха давно лежала в руинах, а Кирта, когда туда приехали люди из Тильбе, оказалась разоренной и пустой.

Алеш, встретив Итку в дни ее странствий, даже не понял, что перед ним дочь знаменитого Крушителя Черепов. Мастер Матей, в свое время имевший дело с Ройдами, объяснил это позже. Алеш тогда молча пожал плечами и сделал большой глоток невкусной браги.

Потом, как рассказывал Отто, Итка неожиданно объявилась на пороге поместья Тильбе, чтобы дать мужу все, что требовалось для поддержки сейма, и помогла ему выиграть битву, в которой погибла сама.

«Я очень сожалею, что так коротко ее знал», – сказал владыка, когда те немногие, кто был посвящен в темную историю, собрались над курганами Старой Ольхи в очередную годовщину пожара, уничтожившего эту усадьбу – в самый жаркий день щедрого на тепло берстонского лета.

«Что она искала?» – спросил тогда господин Кашпар.

«Искупления за ошибки прошлого, – ответил Отто, положив ладонь на могильный холм, исчерченный сплетенными в паутину тенями ольховых ветвей. – Пути к лучшему будущему. И, что самое главное, нашла. За это мы все перед ней в долгу».

Алеш молча прислушивался к шороху листьев, в котором порой чудились тихие женские вздохи.

«Я в долгу перед ней даже за то, что она была похожа на мою Арнику».

Теперь его госпожа, вчерашняя батрачка, сидела рядом с ним в дорогом алом платье на обычном лежаке в лекарском кабинете. Алеш заметил, как она осторожно нащупывает узелки на концах тесьмы, пущенной крест-накрест вдоль ее тонкого стана, и не смог остаться в стороне.

– Давай помогу.

– Да, спасибо, – с облегчением выдохнула Арника. – Только не туго, ладно?

– Как скажешь.

– Кстати, зачем приходил Конрад?

– Локоть ободрал.

– Сильно?

– До свадьбы заживет, – ответил Алеш и почесал нос, сдерживая неожиданный приступ дурацкого смеха.

Но Арника знала его слишком хорошо.

– Алеш! Я слышу, как ты улыбаешься!

– Да странно мне все это. Наш Конрад и хаггедская царевна. А уж Лотар… Сколько там той девочке?

– Три года.

– А Конрадовой невесте?

– Двадцать, кажется, или чуть больше.

– Ну вот. Представь, ты – весь такой молодой господин, живешь себе припеваючи, и тут твой брат-близнец берет замуж подросшую дочь твоей жены. Дикие у хаггедцев традиции. Надеюсь, мы не будем их все перенимать.

– Я думала, это Отто настоял на двойном браке.

– Разве?

– Вроде бы. Венцель ничего не говорил?

– Мы не обсуждали это в таких деталях. Государственная тайна как-никак.

– Больше не тайна. Ну, не совсем. В Хаггеде уже знают. Мне госпожа Ясинта сказала.

– Так быстро?

– И как только они это делают, да? Колдуны и их страшные секреты. Хотя чему удивляться после Ольхи. Мы там такое пережили… Никогда не забуду, как звучала битва. Колдовство – свирепая сила. И очень серьезная.

– Хм. Мастер Дитмар считает, что у него есть кое-что посерьезнее.

– Может быть. В любом случае, я рада, что все кончилось мирно, – вздохнула Арника, отвернувшись в сторону.

Алеш тоже вздохнул.

– Все кончится только зимой, после сейма, и я не уверен, что он пройдет мирно. Но это, наверное, шаг в нужном направлении.

«Так зарифмуем успех! Сокол, ворон и филин, чтоб их разорвало!»

– Интересно, если у нас когда-нибудь родится девочка, ей тоже найдут жениха из Хаггеды? – задумчиво протянула Арника.

– Или из Сааргета, – фыркнул Алеш, завязывая узел на ее бедре. – По тому же принципу.

– Он теперь Вороний Коготь.

– Да наплевать. Но насчет девочки мысль мне нравится. Родится светловолосой, нас тут же раскусят, а мы заберем детей и убежим к морю.

Арника нащупала его руку и улыбнулась, но в ее улыбке было больше печали, чем в надрывном рыдании.

– Я сегодня ночую у Отто, помнишь?

Он помнил. Это происходило несколько раз в месяц. Демонстративно. Особенно если в замке был кто-нибудь посторонний. Она могла бы не делать этого какое-то время. Всего-то и нужно было, что снова забеременеть.

Если бы у них еще получилось.

Пока близнецам не исполнилось по три, они избегали этого намеренно. Потом решили – пора, и следующие пять лет ничего не выходило. Алеш занервничал уже года через полтора, но мастер Матей уверял, что беспокоиться рано. Когда наставник умер, спросить совета можно было только у книг. Книги развели бы руками, будь у них руки.

Отто хватало такта не поднимать эту тему. Но несколько раз в месяц, пусть даже владыка в постели с женой просто разговаривал, Алеш все равно люто его ненавидел.

С другой стороны, прямо сейчас он гораздо сильнее ненавидел человека, которому приспичило дважды безуспешно толкнуть неподдающуюся дверь, а потом громко в нее забарабанить.

– Алеш! – позвал приглушенный знакомый голос.

«Здравствуй, Венцель, на тебя снова напала икота?»

Ненависти поубавилось. Алеш быстро натянул куртку поверх рубашки и застегнул на один крючок.

– Постараюсь его выпроводить, но на всякий случай…

Он вручил Арнике первую попавшуюся склянку, прежде выдернув оттуда пробку и сунув ее в карман.

Стук резко усилился до настойчивого.

– Алеш, это я! Открывай!

Алеш подошел к двери и отодвинул засов. В проеме показалось конопатое лицо Лисенка.

– Хватай сумку и бегом, – затараторил он, – владыка зовет.

«Опять?»

– Что случилось?

Венцель со свистом набрал в грудь воздуха.

– Мальчики куда-то пропали. Мы идем их искать.

Прежде чем до Алеша дошел смысл его слов, лекарская сумка сама собой оказалась на плече. Арника вскочила с кушетки, резво прошла вдоль стены, опираясь рукой на полку, выглянула из-за шкафа и выдохнула:

– Что ты сказал?

Лисенок, увидев ее, тут же сдулся.

– Э-э… доброго… то есть…

– Побудьте здесь, госпожа, – бросил Алеш и перешагнул порог, на ходу хватая Венцеля за узорчатый рукав.

Дверь его кабинета осталась открытой.

Глава 2. Окна

Железная решетка режет мир за окном на кусочки, как мясной пирог. Модвину не нужно вставать на цыпочки, чтобы увидеть, что происходит во дворе. Ему нравится быть высоким, но совсем не нравится, что сжавшемуся сердцу так долго падать до живота.

Наверху, у кромки, оконное стекло не так давно треснуло, и вывалился целый кусок. Теперь он хранится у Модвина под подушкой. Никто пока не заметил. Через дырку звуки доносятся неотчетливо, но у него очень острый слух. «Охотничий», – говорит сестра. «Заячий», – улыбается брат.

Ортрун с Освальдом сейчас там, внизу. Они так сильно друг на друга похожи, что отсюда Модвин может различить их только по одежде и волосам: сестра носит распущенные, ровно обрезанные до плеч, а брат стрижется коротко и небрежно.

Рядом с Ортрун стоит, скрестив на груди большие руки, еще один брюнет, тоже высокий и сильный. Модвину кажется, так мог бы выглядеть их отец. У этого человека волосы убраны в низкий хвост и перевязаны обрывком ткани. Збинек – так, вроде бы, его зовут. Он громко смеется и кивает на аккуратно уложенные в несколько рядов дрова, напоминающие огромную квадратную ступеньку.

На такую ступеньку всходят только один раз.

Модвин точно знает, что сейчас будет казнь. Все говорят об этом последнюю неделю. Говорят, человек, которого сегодня убьют – его родственник, незаконный сын дедушки Модвина, чьим именем его и назвали. От этого становится как-то совсем уж не по себе, словно он, новый Модвин, тоже причастен к преступлениям сааргетского ублюдка.

«Их же немало, наверное, было, – думает он, – сааргетских ублюдков». Это старый замок – Сааргет, очень старый. Он стоит на земле, которая в незапамятные времена принадлежала хаггедцам, но была захвачена и освоена его далекими предками. Почему же они зовут сааргетским ублюдком только этого Бруно? Остальным, наверное, немного обидно.

Модвин приникает к окну, глядит сквозь прутья решетки, как стража выводит во двор его дядьку – вернее сказать, вытаскивает, потому что тот не может идти. У него странная пятнистая голова, как будто волосы вырывали клоками. Ноги волочатся по земле, пачкая подтаявший снег, а кандалы позвякивают: трень-брень.

Ублюдка сажают на ступеньку, колени его неловко выворачиваются, и Модвина подташнивает. Стражники у помоставозятся с цепями, растягивают в стороны окровавленные руки. Хочется крикнуть, чтобы они не так громко звенели, но нельзя, чтобы Модвина заметили. Все отходят в сторону и оставляют казнимого одного.

Но к нему уже приближается Ортрун. У нее в руке зажженный факел – откуда он взялся? Ортрун обходит помост сбоку и опускает факел к сложенным дровам.

«Это за мое приданое», – громко произносит она.

Ублюдок улыбается, и отсюда не разглядеть, испачкан его рот кровью или в нем не хватает зубов. Ортрун делает несколько шагов, оказываясь у него за спиной.

«За моих людей», – говорит она и поджигает еще дрова.

Огонь занимается медленно, как будто дерево влажное. Улыбка ублюдка превращается в оскал. Под цепью, тянущейся от его правого запястья, Ортрун просовывает факел, и пламя облизывает металл.

«За мою мать!» – кричит она срывающимся голосом.

Опухшее красное лицо поворачивается к ней и меняет выражение, но Модвин не понимает, что оно значит – это уже не насмешка, но еще не страх. Ортрун замыкает круг, стоит теперь спиной к окну. Потом вдруг перехватывает факел пониже, замахивается и бьет ублюдка наотмашь, оставляя на его щеке смазанный черный след. Она снова говорит что-то, но слишком тихо, и Модвину не видно ее губ, чтобы попробовать по ним прочитать.

Факел падает к переломанным ногам. Цепи снова издают звон. Ублюдок сплевывает кровь в огонь. Воздух вокруг него плавится и тает. Модвин слышит чужой, незнакомый голос и не сразу осознает, что он доносится из костра.

Это язык хаггедцев. Он похож на шипение змей.

Модвину жарко. Отойти бы от окна, спрятаться, но почему-то невозможно оторвать взгляд. Пламя целует и обнимает человека, как родного, а он говорит на его наречии. Постепенно слова сливаются в крик. Освальд морщится, натягивает пальцами рукав и закрывает нос. Ортрун стоит рядом, держа руки вдоль тела и сжав кулаки так, что даже отсюда видно, как у нее побелели костяшки. Она вздрагивает, когда Збинек кладет ладонь ей на спину, потом оглядывается на него, и Модвин на мгновение приседает, скрываясь под подоконником.

Можно не смотреть больше, думает он. И так уже все ясно. Но огонь неистово ревет, зовет его взглянуть на себя, узнать, как выглядит смерть во всей красе. Модвин выпрямляется и упирается носом в стекло. Оно холодное, и на нем остается маленькое пятно от дыхания. Небо пасмурное и серое, одно только рваное облако в форме рыбы плывет по нему, как в тот день, когда Модвин впервые был близок с женщиной.

Странно. Откуда он это знает? Ему же всего семь лет.

Монотонный вопль ублюдка вдруг обрывается: пламя обгрызло его целиком, не осталось волос и одежды, только сплошная сочащаяся рана вместо кожи. У него больше нет лица, на его месте – ожог. Этот ожог поворачивается, поднимает ошметки век и глядит на Модвина блестящими зелеными глазами. В них пляшет безумный, жестокий огонь.

«Иди сюда, потанцуй со мной».

У Модвина холодеют пальцы. Он пятится, запинается о собственный ботинок, падает навзничь.

Просыпается.

Этот сон Модвин видел несколько раз в год. Обычно – к чему-нибудь нехорошему. Хотя ему сложно было вспомнить, когда в последний раз случалось что-нибудь хорошее.

Снаружи палатки трещал костер, и кто-то решил именно сейчас заточить оружие рядом с ним. Модвин сделал глубокий вдох, выбрался из-под одеял, выдохнул и поднял полог, за которым металл звенел громче людских голосов.

Хорунжий Мартин Венжега сидел на поваленном дереве, задумчиво чесал рассеченный шрамом ус и осматривал на свету лезвие длинного охотничьего ножа. Заметив Модвина, он убрал клинок за спину, достал из сапога другой и спросил:

– Не спится?

Надо было прокашляться, прежде чем выходить. Модвин как мог придал голосу небрежности и сказал:

– Мне надо отлить.

Венжега издал короткий клокочущий звук, напоминающий смех, и махнул рукой в сторону леса, как будто Модвин просил указать направление.

До вырытой за кустами канавы шагать пришлось через весь лагерь. Модвин обходил стороной костры, у которых сидели вкруг старые и новые люди гетмана Гоздавы, кое с кем здоровался, кое-кому кивал, а кто-то делал вид, что вовсе его не замечает. Быстрее бы добраться до замка, подумал он. Там тоже холодно – все-таки, ранняя весна, – но хотя бы не так неуютно.

Модвин предпочитал греться под шерстяными одеялами, а не у костра. Он был бы совсем не против сидеть сейчас с новобранцами на краю лагеря – они там разжигали поменьше огня. В тусклом свете можно было разглядеть лица некоторых из них: одни грели дыханием сложенные лодочкой ладони, другие полушепотом переговаривались, выпученными глазами озираясь по сторонам, многие беспокойно спали.

Все эти люди, подумал Модвин, скоро обретут крылья. Если прежде не сбегут от муштры Бальда Нагоски.

Это сейчас, в лагере, он казался веселым добряком, посвящающим новобранцев в премудрости армейской жизни, и лишь в редкие мгновения можно было заметить, как замирает и каменеет его взгляд, обратившись к кому-нибудь из подчиненных. Когда они прибудут в казарму, новичков ждет неприятный сюрприз: им часто придется испытывать на себе этот взгляд. Его сложно выдержать. Модвин не смог бы. Хорошо, что ему никогда не придется. Он, может, и не заслуживал привилегии родиться господином Фреткой, но вряд ли выбрал бы сам для себя иную судьбу.

Хорунжий Бальд почтительно склонил голову, когда Модвин, стараясь не наступить на разбросанные полы чужих плащей и перешагивая через вытянутые ноги, проходил мимо костра, у которого тот поучал молодого лопоухого батрака, подобранного не то в Стужице, не то в окрестностях старой столицы. Они сидели под воткнутым в землю штандартом с тройкой летящих на восток воронов, и новобранца этот предмет, видимо, очень интересовал. Уставившись на длинный отрез красной ткани, расшитой толстыми черными нитками, он так и спросил:

– Зачем нужно везде таскать с собой знамя?

Модвин пролез через кусты и, стараясь не дышать и не опускать глаза к наполненной почти доверху канаве у себя под ногами, как можно быстрее ослабил завязки на штанах. Ему отсюда слышно было, как Нагоска причмокнул губами, прежде чем сказать:

– Знамя, мой юный друг, должно отвечать на вопрос «Почему я сражаюсь?» – неизбежно возникающий, когда ты, весь в крови и грязи, стоишь посреди поля боя и держишь руку умирающего товарища. В этот момент твой взгляд должен выцепить в небе штандарт, который одним своим видом напомнит тебе, что все не зря.

Пока он говорил, Модвин успел облегчиться, привести себя в порядок и при этом смог ни разу не взглянуть под ноги. Новобранец призадумался и подарил окружающим несколько мгновений блаженной тишины. Потом спросил:

– Тогда почему на нашем знамени вороны?

Почесав под одеждой давно зажившую рану, Бальд снова причмокнул.

– Если ты сдохнешь, вот эти твари тебя склюют.

Выбираясь из кустов, Модвин зацепился штаниной за острую ветку и чуть не порвал ткань. Лопоухий бросился на помощь, и пришлось отмахиваться еще и от него. Надо было просто обойти заросли, а лучше вообще не вылезать из палатки.

Оказавшийся перед Модвином гетман, судя по едва различимому недовольству на его скудно освещенном лице, был с этим согласен.

– Чего колобродишь? – вопросительно кивнул Гоздава, дожевав кусок полуобгрызанного сухаря. – Вставать скоро.

За прошедшие годы он поседел уже наполовину: белых волос, чередующихся с угольно-черными, от висков ко лбу становилось немного меньше, как будто кто-то загреб двумя руками снег и зарядил ему по ушам. Гетман почесал живот через рубаху под болтающимися полами стеганки и проводил взглядом молча шагающего дальше Модвина.

В палатке стоял оглушительный храп – Крынчик, самый молодой из хорунжих, опять перевернулся на спину. Модвин догадывался, что громоподобная напасть приключилась с этим парнем в таком возрасте примерно по тем же причинам, которые привели к появлению его прозвища. Двух других соседей по палатке, долговязых братьев Мышецких, протяжные рулады совершенно не беспокоили. Им можно было только позавидовать.

Модвин залез под одеяла и накрылся с головой. Он готовился к долгой борьбе за сон, но веки сами собой опустились, и ему стало вдруг совершенно все равно, что Крынчик так жутко храпит.

Когда Модвин открыл глаза, еще не рассвело, но Крынчик больше не храпел.

Зашуршал опустившийся полог палатки: кто-то только что заглядывал внутрь. Модвин поднял голову и увидел над собой прыщавое лицо хорунжего.

– Не надо, господин, не вставайте, – прошептал Крынчик, и глаза его тускло блеснули в темноте.

Модвин приник к земле. Хорунжий кивнул и бесшумно выскользнул наружу. Мышецкие все так же сопели и пыхтели под одеялами, и их костлявые плечи торчали вверх, как палаточные опоры.

Модвин ничего не понял, и ему это не понравилось.

Вытянув руку за пределы подстилки, он опустил ладонь на лысую мерзлую почву, закрыл глаза и прислушался.

Они пришли сразу. Никогда не давая прямых ответов на вопросы, они всегда готовы были помочь ему найти ответы самому. Наверное, дело было в том, что они не умели говорить – по крайней мере, на единственном известном Модвину берстонском языке. Они скулили, выли и лаяли, рычали, тявкали и мычали, но ни разу не произнесли ни слова, ни даже знакомого сочетания звуков, которые он мог бы распознать. Раньше это сбивало Модвина с толку: в детстве он был совершенно уверен, что у каждого вида животных есть собственное наречие, и колдуны неким загадочным образом умудряются на многих из них говорить.

Теперь он знал, как все устроено в действительности. Это знание пугало его и отталкивало. Но порой, как сейчас, чутье подсказывало, что им, знанием, нужно воспользоваться – иначе пугать и отталкивать будет что-то еще.

Он выбрал один из десятка голосов и почувствовал, как изменился ритм его дыхания: набрали воздух вторые легкие, забилось второе сердце. Он услышал шаги четверых. Он обнаружил себя в лесу, под кустом у той самой канавы, на которую так старательно избегал смотреть, но в этот раз ему было все равно. Прижав к голове длинные уши, он притаился в ветвях и подождал, пока четверо прошагают мимо, а потом короткими выверенными прыжками последовал за ними.

Он узнал голос Крынчика, который, когда они немного отошли от лагеря, осторожно спросил:

– Далеко идти?

– Что, уже утомился? – усмехнулся Нагоска.

– Нет. Я хотел сказать спасибо, гетман. За доверие. Это для меня честь.

– Не за что, – мрачно ответил Гоздава. – Мы не на прогулке. Тут медведи бродят. Смотри в оба.

Сейчас медведей поблизости не было, это Модвин знал наверняка. Гетман сделал товарищам знак, чтобы они ступали тише, но он слышал даже то, как ладонь рассекала воздух. Предрассветный лес не назвать тихим, когда твои уши способны улавливать малейший шорох. Хорошо, что заячью шкуру можно сбросить. Модвин сомневался, что смог бы прожить в ней жизнь.

В воздухе появился стойкий запах отсыревшего, гнилого дерева, и пришлось притаиться за дубовым стволом: впереди оказался небольшой пятак лысой земли, заваленной черными обломками сгоревшей постройки. Чуть в стороне горбился низкий, Крынчику по колено, холм, в котором трудно было бы признать курган, не будь он завален разными подношениями: глиняной посудой, утварью, старой одеждой.

– Н-да, – цокнул Венжега. – Хоть бы какой деньгой расщедрились.

Модвин тихонько подпрыгнул поближе, снова окинул взглядом это место и все равно ничего не понял. Пожарище и курган? Посреди леса? Зачем кому-то сюда приходить? Зачем кому-то жить здесь и хоронить мертвых? Зачем…

– Гляньте-ка, парни, – сказал вдруг Гоздава, – поздний ужин.

– Скорее, ранний завтрак, – откликнулся хорунжий Бальд.

Обнаруженный заяц посмотрел на них и моргнул. Крынчик шумно втянул носом воздух.

– Близко к нам подошел, вдруг бешеный?

– Да насрать, – сплюнул Венжега и звякнул чем-то металлическим, – я сам бешеный.

Модвин не успел испугаться, но успел почувствовать боль. «Дурак, – подумал он, охнув так громко, что едва не разбудил соседей, – надо было не пялиться, а сразу оттуда убегать».

Когда на рассвете Мартин Венжега затаптывал кострище, в котором смешались с углями заячьи кости, у Модвина скребло под ключицами, как будто он был перед этими останками виноват.

Крынчик явно намеревался как можно дольше избегать разговора, да и не очень понятно было, как его начать. Они с Модвином то и дело косились друг на друга, пока люди сворачивали одеяла, подтягивали подпруги и взбирались в седла. Потом Крынчик отвлекся на новобранцев, а Модвину пришлось ждать, пока его коню вычистят копыто.

Хорунжие садились верхом последними. Их здесь было восемь, столько же осталось в замке, и у каждого под началом состояло около десятка человек. Тех немногих, кого набрали в этот раз, в скором времени должны были распределить по хоругвям – так начиналась для них новая жизнь, о которой Модвин почти ничего не знал. Казармы располагались внутри крепостных стен, но он видел только то, что ему, по мнению Ортрун, полагалось видеть, и никогда не пробовал зайти дальше.

Однако недавно сестра как будто бы изменила мнение на этот счет. Иначе с чего бы ей на сей раз отправлять Модвина на весеннюю жатву? За месяц они успели посетить несколько окрестных поместий и обнаружить, что почти все, кого могли заманить на службу – сыновья господ, младшие и незаконные, и смелые батраки из принадлежащих им деревень, – уже и так состоят в их рядах.

Пришлось, что называется, скрести по сусекам. Не все хозяева рады были видеть «жнецов» на своей земле, но господину Фретке нельзя просто так дать от ворот поворот. Ему только теперь пришло в голову, что Ортрун, возможно, потому и велела гетману взять Модвина с собой: здесь, на востоке Берстони, его имя открывало любые двери. С другой стороны, имя Збинека Гоздавы срывало их с петель. Наверное, сестра решила приберечь этот фокус для грядущего сейма.

Ортрун нравились разные эффектные штуки. Несколько лет назад она заказала себе красивый латный доспех с закрытым шлемом, в котором ее легко было принять за мужчину, и с булавой наперевес «спасла» от собственных людей, одетых под хаггедцев, двух служак с пограничной заставы. Чуть позже, когда стало ясно, что вся эта схема не даст нужного результата, Ортрун решила подразнить врагов, сделав из своих воинов «стаю», которую не сможет подчинить себе ни один колдун – с тех пор большая часть коней в замковых стойлах была вороной масти, а гетман и хорунжие, выезжая за ворота, крепили к задним лукам седел изогнутые крылья из длинных вороньих перьев на деревянных рамах.

«Когда соберемся ехать в Бронт, я велю сделать такие для всех, включая прислугу, – грозилась госпожа Фретка. – И повесим их прямо за спины. Пусть эта хаггедская дрянь посмотрит на нас и подавится своими фортелями».

Модвин смотрел сейчас, как шеренга хорунжих во главе с гетманом лениво размахивает черными крыльями в такт конскому шагу, и ему казалось, что посланница Ясинта вряд ли оценит идею по достоинству. У него были сомнения и насчет берстонского имени, которое Ортрун дала Сааргету три года назад, но за все это время он их так и не выразил. Гоздаве новое название нравилось, Освальду было плевать, а Модвина никто не спрашивал.

Всадники двигались по широченному природному коридору – вдоль леса с одной стороны и спящих виноградников с другой. Низко висело над ними рассветное небо, похожее на растертый желток. Угловатая тень Вороньего Когтя уже угадывалась вдалеке.

– Почти дома, – выдохнул Збинек и дружески похлопал ворчащего коня по шее.

– Угу, – буркнул в ответ Венжега, делая большой глоток из бурдюка. – И опять за старое.

– Что, Вильма? – поинтересовался Бальд.

– Угу.

– Обереги?

– Они, чтоб их, самые. По всему, сука, дому. Ложишься с дороги в кровать и полночи вытряхиваешь сраные кроличьи лапы из всех щелей, – изливал душу хорунжий. – Я говорю-говорю, да все без толку. Уперлась рогом. Дурная баба.

– Да уж, – усмехнулся гетман, – женщине бывает проще уступить.

– А с твоей-то что? – сморщив лоб, спросил Венжега.

Все негласно условились делать вид, будто не подозревали, как часто Гоздава предлагал Ортрун выйти за него замуж и как упорно она ему отказывала. Но Збинек вдруг заговорил о другом:

– Я хотел еще детей, но она сказала, хватит.

– У тебя ж четверо, тебе мало?

– Ну, можно было бы десяток. Чтобы, знаешь, полная хоругвь.

Венжега заклокотал, потом закашлялся и выпил еще воды. Бальд из Нагоски улыбнулся, млея с закрытыми глазами на неласковом свету. Крынчик весело посматривал на старших товарищей, пока не пересекся взглядом с Модвином – тогда хорунжий снова опустил голову и ушел в раздумья.

Подумать было о чем. И Модвину тоже.

Он целый месяц провел вне дома – прежде не приходилось так надолго его покидать. Теперь Модвин хотел бы хоть что-нибудь почувствовать, приближаясь к родным стенам. Сааргетская башня медленно росла впереди, как голый ствол без ветвей и листьев, и не вызывала ничего, кроме давящего ощущения собственной никчемности.

За прошедший месяц Модвин понял только одно: где бы ты ни был, в какую бы сторону ни отправился, от себя самого никуда не деться. Этот простой и очевидный вывод жестко придавил его своей очевидностью и простотой. Модвин ехал домой, не расправляя плеч и не поднимая головы.

Всадники подобрались достаточно близко к замку, чтобы можно было разглядеть широкую, недавно залитую смесью трещину на каменном зубце башни. Над зубцом этим поблескивала неподвижная фигура стражника. Гоздава задрал бритый подбородок, сощурился и пророкотал:

– Это кто там наверху дрыхнет? Ну-ка, ребята, разворошим гнездо! Заведи чего-нибудь, Лефгер, – обратился гетман к единственному из хорунжих, который родился и вырос в Сааргете.

– Винодельную? – охотно откликнулся тот.

– Можно и ее. Знаешь «Солнцеву дань»?

На вопрос Гоздавы никто не ответил, и Модвин вдруг понял, что тот обращался к нему.

– Только припев, – соврал он, внутренне стыдясь того, что совершенно не был заинтересован в семейном деле и связанных с ним вещах.

Кое-что о винограде Модвин, конечно, знал – совсем избежать этого никак бы не вышло. Он понимал смысл песни, которую бодро и во весь голос запел Лефгер, хотя никогда не пытался запомнить ее слова. «Солнцевой данью» звали ту часть вин, что покидала стены дубовых бочек через тонкие поры дерева – обычно так пропадала примерно двадцатая доля. Первенец Матушки испокон веков брал свое, не спрашивая разрешения. Существовало поверье, что однажды Солнышко напьется допьяна и не удержит в себе вино, отнятое у людей за все времена, и тогда на землю прольется красный дождь. Хорунжие с новобранцами пели об этом песню, а Модвин думал, что не хотел бы под такой дождь попасть – вонь наверняка должна быть отвратительная.

Звук долетел до вершины башни и расшевелил задремавшего стражника. Когда конь Гоздавы ступил на мост через ров, зашевелились и замковые ворота.

Двор заключил их в тесные объятия. Конюхи слетелись к центру, как мухи. Управляющий исполнил поклон и лично принял поводья у гетмана, тут же, впрочем, передав их другому слуге. Модвин прошел вслед за Збинеком в глубину двора, где на торопливо подмигнувшем миру солнце блеснул алый отсвет драгоценного рубина.

Ортрун сделала шаг навстречу и молча протянула Гоздаве руку. Он взял ее ладонь в свою и поднес к губам, а потом, как будто бы уже отпуская, вдруг притянул Ортрун к себе и жадно поцеловал. Она отстранилась, посмотрела на него исподлобья и сказала:

– Ты нарываешься.

– Я соскучился, – улыбнулся Збинек.

Ортрун тяжко вздохнула и задрала голову, позволяя ему еще один короткий поцелуй.

– Я тоже, – сказала она. – Как успехи?

Задавая вопрос, Ортрун кивнула и Модвину, будто обращалась к ним обоим сразу, но отвечал все равно Гоздава.

– Негусто, но остатки сладки. Хоругвь набрали. Поставлю над ними Крынчика.

– А его люди?

– Разведу по Мышецким.

– Не поздно?

– До зимы-то? Притрутся, не переживай.

Ортрун улыбнулась, но тут же снова посерьезнела.

– А моя просьба?

– Все в лучшем виде, – ответил гетман.

– Хорошо. Спасибо, – поблагодарила сестра, мельком глянув на Модвина. – Дивиш распорядится, людей накормят и разместят.

– Выйдешь к ним? Обожаю смотреть, как ты это делаешь.

– Тетрам приболел, – мотнула головой Ортрун. Збинек нахмурился и вопросительно кивнул. – Ничего серьезного, но я лучше побуду с ним. Пусть хорунжие объяснят, как у нас здесь устроено.

– Ну, для меня, – попросил Гоздава, все еще не отпуская ее руку.

– Ладно, сейчас приду, – сказала Ортрун и выскользнула из его хватки, чтобы отдать короткое распоряжение подошедшему управляющему.

Гетман через двор сделал знак Бальду, тот свистнул и замахал руками, строя новобранцев в шеренгу. Сестра отряхнула рукав коричневого платья своеобразного кроя – ни мужского, ни женского – и поманила Модвина за собой.

Он устал и хотел бы сейчас оказаться наконец в четырех стенах, но покорно поплелся следом. Возможно, Модвин единственный в этой семье никому не пытался ничего доказать – он и еще, пожалуй, его младшая племянница Грета, которой было всего пять лет. Близнецы Томаш и Тетрам не давали прохода друг другу – верно, брали пример с матери и дядьки, – а старшая, Рагна, слишком деловая для восьмилетней девчонки, соперничала с остальными за внимание отца. Странно, что она стрелой не вылетела им навстречу. Единственным возможным тому объяснением могла быть перенесенная на более ранний час тренировка по фехтованию.

Модвин остановился чуть поодаль от сестры и оглянулся на арсенал, рядом с которым обычно проходили занятия. Там никого не было. Еще страннее. Голос Ортрун отвлек его от размышлений.

– Вы знаете, кто я? – спросила она таким наставительным тоном, что даже Модвин задумался, где здесь подвох.

– Госпожа Ортрун Фретка, – негромко ответил новобранец, который на привале проявлял живой интерес к символическому смыслу знамени.

– Верно, – похвалила она без тени улыбки. – А еще я теперь ваша мать и ваш отец. Я для вас земля и солнце. Отныне все хорошее, что будет в вашей жизни, вы получите из моих рук. Всю добычу, которой вы будете лишены за неповиновение или провинности, отниму у вас я. Ваш гетман – моя воля. Ваш хорунжий – мой голос. Щедрость за верность, смерть за предательство. Все просто и ясно. Если поняли, скажите «да».

Новобранцы откликнулись нестройным хором. Ортрун кивнула Нагоске, препоручая их его заботам. Лопоухий батрак посмотрел на Модвина так, будто только теперь понял, куда попал, и просил немедленно вытащить его отсюда. Может быть, он попытается сбежать примерно через неделю. Модвин мог лишь пожелать ему удачи – особенно если тот решит остаться.

– Ортрун, – вполголоса обратился Гоздава, когда они ушли от строя новобранцев на достаточное расстояние.

Госпожа Фретка закатила глаза, не хуже Модвина зная, что гетман сейчас скажет, и отрезала:

– Нет.

– Будь моей женой.

Ортрун бросила на Модвина такой особенный взгляд, который означал: «Милый братец, скажи, пожалуйста, какую-нибудь глупость, чтобы мы могли немедленно сменить тему». Модвин не подвел и спросил:

– Где сейчас Освальд?

На самом деле ему было не очень интересно, где Освальд. Он задал вопрос в робкой надежде, что Ортрун заодно скажет, где можно найти Сикфару, их любимую невестку, и собирался обойти это место стороной. Он не хотел бы сейчас видеться с Сикфарой.

Модвин спал с женой своего брата последние два с половиной года.

Она точно не была девицей, когда пришла к нему в первый раз, но вряд ли Освальд тронул ее еще хоть единожды со дня свадьбы. Модвин никогда не спрашивал, почему так вышло, а она не рассказывала. Они бывали вместе довольно часто; Сикфара со знанием дела говорила, что иные мужья не столь регулярно посещают своих жен. Тем не менее, Модвин чувствовал себя одиноким. Более того, он заслуживал одиночества. Он всю жизнь то и дело сталкивался с тем, что казалось ему неправильным, и всегда оказывался бессилен что-либо изменить.

Это началось давно, когда пропала мама. Им не сразу стало известно о ее судьбе. В отсутствие вестей от госпожи Мергардис, которая отбыла в Столицу, чтобы заключить брачный договор с Корсахами от имени своей дочери, весь замок был погружен в мрачную тревогу. Тогда, еще не зная о смерти мамы, Модвин увидел ее во сне, бледную и холодную; она стонала от боли и прижимала руки к невидимым ранам. Он испугался и прибежал к сестре, а та лежала в кровати и плакала кровавыми слезами. Модвин испугался еще сильнее.

Потом он видел, как выносили из спальни брата тело продажной девки, которой ублюдок Бруно велел его убить. Она была завернута в одеяло, испачканное в крови. До того дня Модвину не приходилось видеть в одном месте столько крови.

Потом была казнь, которую Модвин тоже видел, хотя не должен был – просто ему никто не помешал. Через несколько дней он рассказал об этом Освальду, и брат, на глазах протрезвев, обнял его так крепко, как никогда прежде не обнимал. Модвину полегчало, хоть и не слишком. Уже ясно было, что от кошмаров ему не избавиться.

До Сикфары он еще как-то держался – Освальд ему в этом помогал. Когда тот женился, мир Модвина окутала тьма.

Братья все еще были дружны, но новая госпожа Фретка сперва зачем-то пыталась влезть почти в каждый их разговор, а потом, когда Освальд перестал скрывать, как мало она его интересует, постучалась в дверь Модвина и спросила, девственник ли он. Ему было четырнадцать. Пожалуй, он припозднился. Сикфара это исправила и заодно сломала все остальное. Модвин был тогда на два с половиной года глупее, чем сейчас, но, в сущности, с тех пор ничего особенно не изменилось.

Он шел на несколько шагов позади Ортрун и Збинека, обсуждавших разные семейные дела – что там со здоровьем у Тетрама и почему Рагна опять плохо спит. Сестра сказала: «Я провожу тебя к Освальду», – и не дала возможности ответить, что Модвину не совсем это нужно.

Они встретили старшего господина Фретку в коридоре у лестницы, ведущей в погреб – однако, как ни странно, не в тот, где хранилось вино. Неясно было, собрался Освальд спускаться или же только что поднялся наверх, но одышка и проступившая на лбу испарина говорили в пользу последней версии. Ортрун поджала губы.

– Вот, – резким жестом указала она на Освальда, как будто предлагала его купить. – А ты мог бы и сам выглянуть во двор.

– Хотел, но что-то забегался, – лениво оправдался тот и улыбнулся Модвину. – Вообще-то я всегда счастлив видеть своего любимого брата! Как и он меня, верно?

– Повезло вам, – с мрачной усмешкой буркнул Гоздава.

– Между прочим, ты тоже поразительно везучий! – Освальд вдруг оживился до такой степени, что не постеснялся ткнуть в гетмана пальцем. – Моя дорогая сестра так высоко ценит твои таланты, что даже отказывается становиться твоей законной женой, лишь бы уберечь тебя от преждевременной смерти!

– Что ты несешь? – прошипела Ортрун, хлестнув брата по руке.

– А вы не слышали эту историю? – неискренне удивился он, прижав пострадавшую ладонь к груди. – Известно, что колдунья, которую притащил сюда наш дед, наложила проклятие на сааргетских госпожей. Пусть все они до тридцати станут вдовами, так она сказала. Злилась, что дед женится на берстонке, чтобы та родила законного наследника, – рассказывал Освальд, хмуря брови и морща нос в попытке изобразить коварную хаггедку. – И поглядите-ка: наша бабка овдовела совсем молодой, нашего отца очень рано не стало, и от чего он умер, скажите на милость? От какой-то болезни, которой даже не видно! Ха! Вот так-то хаггедцы побеждают своих врагов!

– Не было такого, – возразила сестра. – Мама ничего об этом не говорила.

Освальд расплылся в улыбке.

– Мама о многом тебе не говорила.

– Прекрати! – рявкнула Ортрун и вдруг толкнула брата в плечи так сильно, что тот едва не отлетел к стене. Даже Гоздава, всегда молча и безразлично наблюдавший их ссоры, сделал полшага назад и собрался, как будто готовясь к прыжку. Но вмешательства не потребовалось; Модвин понял по растерянному взгляду сестры, что она сама себя испугалась. Ортрун выпрямила спину и проговорила непривычно тихо: – Забивать всем головы своими пьяными бреднями – это слишком даже для тебя. Займись, пожалуйста, делом.

– Ты о моей до смерти законной жене? – спокойно осведомился Освальд, отряхнувшись, как ни в чем не бывало. – Немедленно помчусь к ней, как только проинспектирую конюшни! – Он хлопнул Модвина по плечу. – Идем со мной, брат. Две пары глаз всегда лучше одной.

Они пошли обратно по тому же пути, который Модвин только что проделал с Гоздавой и Ортрун. Он слышал издалека, как гетман спросил: «А ты случайно не?..» – а она шикнула: «Збинек!»

Сааргетские конюшни были самыми большими в округе – даже после того, как пришлось немного их потеснить, чтобы поставить хозяйственную постройку для казарменной обслуги. Освальд тогда неистово возмущался и всячески этому препятствовал, но в конце концов, получив в качестве подарка от сестры какого-то страшно ценного жеребца, согласился обменять его на некоторое количество коней попроще.

Господин Фретка в любом состоянии прекрасно ориентировался в своих конюшнях – наверное, это было его самое любимое место. Они с Модвином прошли мимо денников с жадно жующими сено лошадьми хорунжих и оказались в окружении тех, что принадлежали лично Освальду.

Здесь было не слишком уютно и чуть-чуть душновато. Тень Сикфары висела между ними, как ширма, и Модвину каждый раз приходилось прилагать усилие, чтобы сдвинуть ее в сторону и начать с братом разговор. Тот же всю дорогу не закрывал рта.

– Чистота и порядок! Ну просто загляденье. О, а вот эту попону я давно не видел…

Модвин только кивал и осторожно на него косился. Обычно Освальд так много болтал, когда напивался, но сейчас ничем таким не пахло. Зато смущало другое.

– Ты выглядишь…

– Дерьмово? – подхватил Освальд.

– Я хотел сказать, ты какой-то уставший, – выдохнул Модвин. – И Ортрун не стоило так на тебя кидаться.

– Ну, она у нас бойкая женщина. Мама это в ней пестовала. Кстати, помнишь седого начальника стражи, с которым мы сидели за столом время от времени? Он еще учил нас с Ортрун обращаться с оружием.

– Угу, – произнес Модвин, что-то такое смутно припоминая.

– Она рассказала тебе, что на самом деле это был Марко Ройда, знаменитый Крушитель Черепов? – поинтересовался Освальд, достав из кармана и вручив ему несколько потемневших яблочных долек. У Модвина зачесалась шея. Само собой, ему ничего не рассказывали. Освальд скормил гнедому коню угощение и вытер ладонь о грязный чепрак. – Герой войны в добровольном изгнании. Такая удивительная история. Даже довольно красивая, если не всматриваться в детали. Ортрун не очень любит всматриваться в детали.

– О чем ты говоришь? – спросил Модвин, разглядывая кусочки яблок на своей ладони, словно в их расположении был какой-то смысл.

– О маме. О ее светлом образе, который Ортрун внушила и тебе, и себе. На самом деле любовь к вину – это у меня наследственное. Матушка тоже порой топила печали в сильванере и потом едва держалась на ногах. Я видел, как она в таком состоянии приставала к нашему седому другу, а он сказал ей: «Отдохни, Мергардис, ты сильно пьяна». Голос у него был погрубее моего, конечно. Как ни странно, после этого он с нами больше не ужинал.

– Как-то несправедливо, – сказал Модвин, как сказал бы о совершенно посторонних людях.

Освальд кивнул.

– Этому Ортрун тоже научилась у мамы.

Они замолчали. Гнедой смотрел на них большим темным глазом и медленно моргал. Модвин покачал головой.

– Так нельзя. Я скажу, чтобы она…

– Не надо, оставь, – отмахнулся Освальд. – Я скоро умру, а тебе предстоит еще иметь с ней дело.

– Не говори так, – опешил Модвин. – Не говори, что скоро умрешь.

Освальд посмотрел на него, с кривой ухмылкой выправил рубаху из штанов и задрал до самой груди. Модвин отшатнулся. Живот брата напоминал огромный синяк.

– Думаю, вот это красные сорта. – Освальд изящно, как оценщик, обвел рукой тонкие кровавые узоры на коже. – А тут, наверное, мой любимый сильванер. – Он похлопал пупок, от которого разбегались вздувшиеся вены. – Я всегда знал, куда меня приведет такая жизнь. Любая жизнь, конечно, приводит к смерти рано или поздно, но я особой породы.

– Ортрун знает? – спросил Модвин, с трудом ворочая языком.

– Имеешь в виду, говорил ли я ей? – уточнил Освальд, запихивая обратно полы рубахи. – Нет, не говорил. Знает ли она? Вероятно, даже дольше меня.

– И ничего не делает?

– А что тут сделаешь? Не расстраивайся, ты тоже когда-нибудь умрешь.

– Но ты же… Тебе нет даже тридцати.

– Всегда найдется кто-то, кому повезло меньше. Тебе я не завидую, например.

– Почему? – хрипнул Модвин. У него неожиданно пересохло в горле.

– Я, к счастью, сумел избежать отцовства, – заговорил Освальд деловым тоном, как будто речь шла о племенном жеребце, – так что на моей совести не будет лишней сломанной судьбы. Однако на факт твоего рождения я никак повлиять не мог, поэтому ты останешься со всем этим, – неопределенно развел он руками, – один на один. – Освальд вздохнул. – Гребаная политика. Хорошо, что ты уже достаточно взрослый, чтобы постоять за себя.

Модвин, достаточно взрослый, чтобы постоять за себя, только теперь начал осознавать, что происходит. Живот стиснуло тошнотворной судорогой.

У Освальда нет детей. После его смерти замок, деньги, земля и проблемы перейдут от старшего брата к младшему. К нему, Модвину Фретке, который не готов… ни к чему.

– Сколько ты еще проживешь? – просипел он, не справляясь с собственным голосом.

– Не знаю и знать не хочу, – с мучительной откровенностью сказал Освальд. – Мне все равно. Каждый новый день похож на предыдущий, как близнец. Какая разница, сколько их осталось.

Его слова засели у Модвина в голове и не желали оттуда уходить.

Он поднимался по лестнице внутри замковой башни и старался не наступить в ядовитые крысиные ловушки. Модвину сейчас хотелось бы поставить одну такую в собственных мыслях и вытравить их прочь.

Ему казалось, Освальд описал в двух словах не только свою, но и его жизнь тоже. Каждый новый день – такой же, как предыдущий. Какая разница, сколько их осталось. Только если брату осталось немного, как изменятся его, Модвина, последующие дни?

Возможно, ему придется оставить комнату, которую он занимал – уединенное «гнездо» у самой вершины башни, где жила когда-то первая жена тезки-деда, хаггедка-колдунья. Ортрун об этом не знала – иначе, конечно, сразу велела бы все оттуда вынести и сжечь, а брата ни за что не пустила бы там ночевать. Модвин и сам не сразу догадался, кто спрятал под кроватью разные поделки из дерева и кости и записи на незнакомом языке.

Господину Фретке, главе семьи, не пристало ютиться в такой небольшой и непарадной комнате. Значит, другие покои.

Кроме того, управляющий станет обращаться к нему с вопросами, которые прежде решал Освальд. Таких вопросов было немного, но Модвин и в них почти ничего не смыслил.

И еще, неожиданно пришло ему в голову, был Збинек Гоздава, которому Ортрун все время говорила «нет». Что будет с Модвином, если она вдруг передумает?

Последний лестничный пролет показался ему бесконечным. Модвин торопился спрятаться в знакомых стенах, но перед самым входом уже едва переставлял ноги. Он открыл дверь и замер на пороге, потому что его комната была не пуста.

Сперва Модвин увидел расшитый золотом подол пышной белой юбки. Чуть выше – кончики двух очень длинных светло-русых кос. Потом он посмотрел Сикфаре в лицо. Она широко улыбнулась, показав слегка наезжающие друг на друга передние зубы, и игриво поправила волосы обвитой сапфировым браслетом рукой.

Сикфара совсем не была красавицей. Уж точно не такой, какие глядели с портретов кисти покойного мастера Драгаша Гроцки. Этого художника прозвали Погорельцем, потому что лучшие из его работ одна за другой сгорели в вызванных засухой пожарах. Однако спустя некоторое время после кончины Драгаша ценность уцелевших портретов почему-то резко возросла.

Сикфара купила их все. Часть украшала стены ее просторной спальни, где Модвину доводилось бывать не чаще раза в год, часть висела на стенах в обеденном зале, куда она то и дело приглашала певцов и музыкантов. Ни Освальд, ни Ортрун, ни уж тем более Збинек не испытывали даже приблизительно столь же глубокой страсти к высокому искусству, и только благодаря заступничеству Ютты Сикфаре было позволено тратить на это сколько угодно денег. «Вы не дождетесь племянников, если ваша невестка умрет от скуки», – сказала управляющая, когда Ортрун собиралась разогнать стайку неприкаянных артистов, которые не пожелали селиться в здании бывшего рольненского борделя и отправились странствовать. Старшая госпожа Фретка, на тот момент беременная уже в третий раз, немного побурчала и согласилась.

«Теперь она точно не дождется племянников», – подумал Модвин и сглотнул эту мысль вместе со слюной, когда Сикфара приблизилась вплотную и положила ладони ему на бедра.

– Что-то вы долго, – полушепотом сказала она. – Я по тебе истосковалась, милый. Может, закроешь дверь?

Модвин дважды повернул в замке ключ, положил его на стол и тихо вздохнул. Гоздава, наоборот, говорил, что они управились быстро. В данном вопросе он склонен был доверять мнению гетмана, но Сикфаре об этом знать не стоило – она не любила, когда Модвин с ней спорил.

От нее пахло жженым сахаром, как будто она только что ела леденцы. Сикфара обняла Модвина за плечи, приникла всем телом и поцеловала в губы. Нет, пожалуй, она все-таки не ела леденцов.

Сикфара ловко взялась за застежки на его куртке. Модвин решился ненадолго остановить ее, осторожно накрыв изящные ладони своими, крупными и обветренными, и прижав к груди.

– Фара, ты знаешь… про Освальда?

Уголки ее пухлых губ опустились. Сикфара выпрямила руки и почти повисла у него на шее.

– Я много всякого знаю про Освальда. Что именно?

– Что он болен.

– И?

Модвин даже оторопел, пытаясь найти слова, пока Сикфара со скучающим видом накручивала его хвост на палец.

– Почему никого это не беспокоит? – наконец произнес он, аккуратно высвободившись из ее объятий. – Почему это не беспокоит Ортрун? Даже лекаря…

– Неправда, – перебила Сикфара, – лекарь у него был.

– Что он сказал?

– Не знаю, меня же с ними не было.

– Я думаю… – Модвин повел плечами, которые вдруг неприятно свело. – Мне кажется, нужно что-то сделать.

– Если тебе станет легче, я попробую с ней поговорить.

– Спасибо, – сказал он, уставившись в пол. – Спасибо тебе.

– Не за что. Хочешь вина?

– Нет.

Она звякнула двумя кубками и разлила по ним красное. Модвин не держал в комнате вино. Сикфара принесла его с собой – значит, уже все решила.

– Тебе надо расслабиться, – сказала она и протянула ему один из кубков. – Да и я умираю от жажды. Ты же не бросишь меня без компании? Мы знаем, как опасно пить в одиночку.

Они оба сделали всего по глотку. Сикфара хитро посмотрела на Модвина из-под полуопущенных век, медленно потянула шнурок на платье сначала в одну сторону, потом в другую, и вскоре оказалась в одной лишь тонкой рубашке. Когда она говорила, что ему надо расслабиться, то, видимо, не имела это в виду.

Модвин никогда этого не хотел, но ей каждый раз удавалось без слов убедить его, что близость с ней, здесь и сейчас, была его важнейшей потребностью. Он стеснялся признаться себе в том, что ему интересно, умеют ли так другие женщины.

После каждого их тайного свидания Сикфара всегда была так весела и спокойна, словно они не сделали ничего дурного. Она обнимала Модвина за плечи и сладко засыпала, зная, что он разбудит ее, когда придет пора уходить. Он лежал, сцепив руки на животе, как будто ждал десерта за обеденным столом, и не смыкал глаз.

Так продолжалось уже два с половиной года – два года и семь месяцев, если быть точным. Так не могло продолжаться вечно. Однако Модвин понятия не имел, чем это закончится, и неизвестность пугала его до мурашек.

Сейчас он просто так, ни о чем не думая, лежал на спине и глядел в небеленый потолок. Сикфара называла обстановку его комнаты неприлично скромной. Модвину трудно было об этом судить, так что он верил ей на слово. Его взгляд скользнул вдоль пустых каменных стен к платяному шкафу, пересек дверь, обратился к окну и высокому письменному столу. Модвин не писал писем, поэтому стол вернее было назвать читальным. Кривая стопка недочитанных книг норовила развалиться, если посильнее топнуть ногой.

Кровать, рассчитанная на двух человек, занимала почти половину комнаты. Модвин всегда спал на боку с прижатыми к животу ногами и просыпался в той же позе, в какой засыпал, так что ему не нужно было такое огромное ложе. Он собирался попросить Ютту, чтобы кровать поменяли на что-нибудь попроще, как раз незадолго до того, как впервые оказался на ней с Сикфарой.

Теперь, конечно, не было смысла что-либо менять. Сикфара бы этого не оценила.

Когда они оделись и вместе отправились искать Ортрун, младшая госпожа Фретка шуршала белыми юбками слева от Модвина, на расстоянии вытянутой руки. Прилюдно они всегда соблюдали эту дистанцию. Модвину казалось, ее вполне достаточно, чтобы никто ничего не заподозрил.

Встреченная служанка подсказала, что госпожу Ортрун с гетманом можно найти сейчас в обеденном зале. Модвин предложил перенести разговор на другое время, чтобы попытаться застать сестру одну, но Сикфара не захотела с этим затягивать.

Ортрун стояла полубоком к двери, опираясь на длинный прямоугольный стол, и закидывала в рот по одной изюминке, пока расположившийся на стуле Збинек рассказывал о визите в усадьбу господ Мышецких. Одновременно с Модвином и Сикфарой с другого конца зала вбежала взбудораженная Ютта. Гоздава сперва заметил ее, а потом уже их, и два раза кивнул, привлекая к вошедшим внимание Ортрун. Она бросила изюминку обратно на поднос и поманила пальцем управляющую.

Сикфара прочистила горло.

– Ортрун…

Та резко оглянулась и спросила:

– Ты беременна?

– Нет, – слегка скривила рот Сикфара.

– Тогда не трать мое время. – Ортрун отвернулась и не увидела, как Модвин обменялся с невесткой короткими многозначительными взглядами. – Что ты хотела, Ютта?

Управляющая повременила с ответом, пока Сикфара, одной рукой прижав подобранные юбки к бедру, гордо уходила прочь. Модвин остался. Ютта не сочла его присутствие препятствием для продолжения разговора.

– Есть новости насчет ублюдка из Кирты, – сказала она.

– Яслушаю, – нетерпеливо кивнула Ортрун.

– От законного имени он тоже отказался.

– Категорически?

– Да.

Ортрун цокнула.

– Мы ему угрожали?

– Пытались. Тогда он убил одного из наших людей и ранил другого.

– Ну надо же, – усмехнулся Збинек. – Не думал, что ему хватит яиц.

– Это плохо, – буркнула Ортрун, укусив ноготь на большом пальце. – Отвратительно. Я бы даже сказала, крайне дерьмово.

Модвин вспыхнул.

– А что ты скажешь насчет того, что Освальд умирает? – неожиданно для самого себя и достаточно громко произнес он. – Каким словом ты это назовешь?

Ортрун распахнула узкие глаза, как будто услышала голос из пустого колодца. Ютта едва заметно втянула голову в плечи. Збинек хмыкнул. Модвин почувствовал необходимость сказать что-нибудь еще, но ему ничего не приходило на ум. Наконец госпожа Фретка нарушила молчание:

– Лекарь его осматривал, – обронила она. – Ничего смертельного там нет, но какое-то время придется помучиться болями. Освальд упорно к этому стремился. Если он сам не захочет себе помочь, то я ничего не смогу сделать.

Пристальный взгляд Гоздавы буравил Модвину ухо. Гетман ждал его ответа, и это жутко нервировало – даже сильнее, чем странно обоснованная беспечность сестры.

– Освальд прав, – сказал Модвин первое, что смог придумать. – Этот замок убивает всех, кто им владеет.

Збинек снова хмыкнул. Да уж, могло быть лучше.

Но и это по-своему подействовало: Ортрун задумалась. Потирая пальцами рубиновую бархотку на бледной шее, она заговорила уже другим тоном:

– Дело не в замке. Если бы мы все жили в какой-нибудь жалкой лачуге, Освальд точно так же нахватал бы дурных болезней и спился. Просто у него ушло бы на это чуть больше времени. Люди такие, какие есть, Модвин. Подумай лучше о себе.

Модвин ненадолго поднял на нее глаза. А думал ли он когда-нибудь о ком-то еще? Ему вдруг стало противно находиться под томными взглядами красавиц с портретов Гроцки. Модвин развернулся и вышел, а через мгновение услышал позади грузные шаги управляющей. Она настигла его за поворотом и бережно, но крепко взяла за руку.

– Я понимаю, – доверительно сказала Ютта, – ты переживаешь за брата. Я на твоей стороне.

Они прошли еще немного вперед и встали у окна, из которого видно было казармы. Модвин пробормотал:

– Мне казалось, ты на стороне Ортрун.

– Она моя госпожа и подруга, но тебя я ведь выкормила своим молоком. И посмотри, каким ты вырос высоким и красивым, – улыбнулась она и погладила его по плечу. – Хорошее у меня было молоко, да?

В ответ он вымучил кривоватую улыбку, ожидая, пока Ютта уберет руку с его затылка и перестанет тянуть опутавший ее браслет длинный волос. Потом Модвин потуже затянул хвост и спросил:

– Ортрун доверяет нашему лекарю?

Ютта удивилась.

– Почему нет? Баво принял все ее роды. Я тоже ему доверяю. Он говорит, господину Освальду нужно не пить подряд несколько месяцев, и все будет в порядке.

– Ты видела его живот?

– Нет, конечно. А что с ним? – спросила она легким, почти веселым тоном, и сам Модвин немедленно засомневался в том, что видел. Так ли все было страшно на самом деле? Может, ему показалось на плохом свету?

– Ну, он просто… – Модвин вздохнул и почесал локоть. – Освальд думает, что умирает, и…

– Не волнуйся, – успокоила Ютта. – Он любит преувеличивать. Помнишь, какая была трагедия, когда его гончая тебя укусила? А ведь все кончилось хорошо.

Модвин поежился. Да уж, лучше некуда. С той псины все и началось – эти шепоты в тишине, чужеродные ощущения, влезания в звериные шкуры, которые не всегда получалось контролировать. Модвин жутко боялся, что Ортрун узнает, и не понимал, как этого не боится Ютта. Кормилица присматривала за ним, пока он пытался снова поладить с кусачей гончей, и вовремя привела в чувства, когда Модвин вдруг осознал, что смотрит на себя со стороны бесцветными собачьими глазами. Теперь он был бы согласен променять устойчивость к звериным укусам на спокойную, негрызливую совесть.

– Почему Ортрун такая злая? – спросил Модвин, чтобы отвлечься от этих мыслей. – Зачем ей какой-то ублюдок?

Ютта отвела взгляд и пожевала нижнюю губу, как будто раздумывала, стоит ли отвечать. Модвин заметил, что у нее в волосах торчит мамина жадеитовая заколка. Бывшая кормилица зачерпнула толстым пальцем известь из-под окна и поставила на стене белую точку.

– Видишь ли, – начала Ютта, рисуя на равном расстоянии еще две отметины, – мы убеждены, что с браком нашего владыки что-то неладно. Точнее, с его женой.

– Она же слепая? – неуверенно произнес Модвин. Из того немногого, что он знал об Итке Тильбе, только это, пожалуй, подходило под определение «неладно».

– Совершенно верно, – ответила Ютта и соединила точки ровной линией. – Мы с госпожой удивились, когда об этом услышали, потому что до того гетман много рассказывал о сражении у Старой Ольхи, в котором участвовала Итка Тильбе. Он видел ее вблизи. И она его тоже. А к приезду в Столицу почему-то оказалась слепой.

– Может быть, ее ранили? Ударили по голове или…

– Может быть. – Ютта начертила прямоугольный коробок. – Збинек не знает наверняка, выжила ли она вообще. Те, кто точно выжил, верны Тильбе и молчат как рыбы. Зато после битвы гетман привез сюда эту сволочь Бруно, а он-то как раз рассказал много интересного. Хоть и не сразу.

– Я помню, – пробормотал Модвин, перед глазами у которого снова возник образ изувеченного и объятого пламенем человека. Казнь переносили несколько раз. Дровяная ступенька простояла во дворе не один день. Минуло уже девять лет, а в жар бросало до сих пор.

Ютта, не обратив внимания на слова Модвина, снова измазала палец в извести и увлеченно продолжила:

– Помимо прочего, от него мы узнали, что в то время как господин Отто объявил о своей свадьбе как о свершившемся факте, госпожа Итка была вместе с ублюдком в его логове.

На мгновение показалось, что Ютта изобразит сейчас двускатную крышу лесной хижины, а рядом – безымянный курган.

– Что за логово? – напрягся Модвин. – Где оно?

– Этого он не сказал, – мрачно ответила управляющая и нарисовала сааргетскую башню. – Да и ну его. Важно то, что Итки Ройды не было на ее собственной свадьбе. Значит, господин Отто коварно обманул всех по меньшей мере один раз, – рассуждала Ютта, приделав к вершине башни выступающие зубцы. – В общем, если очень захотеть, можно убедить сейм, что брак владыки недействителен, а дети незаконны. Правда, из тех, кто мог бы это подтвердить и кто не зависит напрямую от Тильбе, в живых остался только ублюдок старшего Ройды и дочь хаггедской царицы. Но эта трусиха Шакти уже не первый десяток лет в лепешку бьется ради унии, так что оттуда помощи не дождешься, – с иронией посетовала она.

– У царицы вроде бы много дочерей, – пожал плечами Модвин. – И еще больше внуков.

Ютта чуть сдвинула брови, глаза ее забегали из стороны в сторону.

– И правда, – наконец протянула она и в одно движение стерла рукавом рисунок. – Не говори госпоже, что мы с тобой обсуждали это, хорошо?

– Хорошо. – Модвин опустил взгляд. – Но вряд ли она спросит.

– Ну же, перестань. Сестра тебя любит, – ласково сказала Ютта. – Ты даже представить себе не можешь, как сильно.

Ему от этих слов стало вдруг прохладно, как будто где-то распахнули окно. И немедленно захотелось повидать брата.

Он застал Освальда за игрой в карты с управляющим Дивишем, мужем Ютты и, в сущности, скорее ее помощником, чем начальником. Тот немедленно подскочил, поклонился Модвину, как будто стараясь казаться еще ниже, чем был, и широкими шагами вышел за дверь. Освальд тоже встал с кресла и потянулся.

– Если хочешь, можем продолжить партию, – предложил он. – Я проигрываю, но мне не жалко. Быть ослом, я думаю, веселее, чем батраком.

Модвин отрицательно мотнул головой и помялся.

– Я говорил с Ортрун, – сказал он, так и не придумав, с чего лучше начать. – То есть, Сикфара и я пытались говорить с Ортрун. Ей, кажется, важнее навредить владыке, чем помочь тебе.

Освальд фыркнул, выразив таким образом, сколь мало его это удивило.

– Чем на этот раз она недовольна? – спросил он безразличным тоном, рассматривая небо на окном.

– Ублюдок из Кирты отказался ей помогать. Даже убил, говорят, кого-то.

– Плохо, – очень серьезно сказал вдруг Освальд. – Сейм уже этой зимой. Боюсь, она теперь пойдет на крайние меры. Тогда, если что, нам всем не поздоровится. – Он ухмыльнулся. – Ну, то есть, вам не поздоровится. Я-то, надеюсь, до такого не доживу.

– Освальд… – ошарашенно прошептал Модвин.

– Что? – удивился брат, словно не чувствуя, как щетину над его верхней губой заливает кровью из обеих ноздрей. Он облизался и поморщился. – А, это. Да это так, ничего.

Освальд вытер нос тыльной стороной ладони, размазав кровь по подбородку, коротко усмехнулся, а потом запрокинул голову и упал.

Модвин бросился к нему, позвал по имени, осторожно потряс за плечо и как-то успел оставить на рукаве багровое пятно. Он потянулся к стоящему у кровати кувшину не то с вином, не то с водой – и замер, глядя в отражение на блестящей поверхности.

В этот момент Модвин увидел отчетливо, как на едином плане детально проработанной картины, все и всех, кто определял его жизнь. Они предстали перед ним одновременно: Ортрун, Ютта, Сикфара, Збинек, вороновы крылья, сейм, хаггедцы, владыка, в самом центре в двух креслах мир и война – незнакомцы с полумасками на бледных лицах – и у ног их целая россыпь сааргетских подвальных крыс.

– Помогите! – закричал Модвин. – На помощь!

Никто ему не ответил.

Глава 3. Пороги

Не придумать места умиротвореннее курятника поутру.

Калитка возмущенно скрипнула, когда царевна Нерис открыла ее, чтобы войти внутрь и нарушить хрупкий суетливый покой. Совсем недавно тут уже побывала Геста, которая каждое утро выпускала птицу на выгул и рассыпала по земле зерно. Обычно Нерис ходила с ней, чтобы прощупать курицам брюшки – у нее лучше всех получалось определять, сколько будет сегодня свежих яиц.

В этот раз она проспала и пришла к самому завтраку: «пустые» пеструшки уже вовсю бегали по двору и сараю, занимаясь своими куриными делами, а несушки только-только сделали кладку. Геста справилась сама – ну и славно. Очень уж хотелось сегодня подольше поспать. Вечер предстоял бурный: терем украшали к свадьбе царевны Шииры.

Нерис просунула руку между прутьев большой клетки и достала из-под курицы теплое яйцо, маленькое и в крапинку. У Басти на носу были такие же беспорядочные веснушки. «Она будет настоящей красавицей, – говорила Хесида и легонько дергала Нерис за кончик косы, – как мама».

Нерис треснула яйцо об дверной косяк и на ходу выпила весь белок. В каждой половинке скорлупы осталось по рыжему желтку. Нерис улыбнулась: поднявшись сегодня с постели, она загадала, что если увидит где-нибудь близняшек, то Шиира родит двух девочек уже в этом году. Она желала счастья сестре, пополнения семейству и немного пространства для окруженной всеобщей заботой Басти, первой и пока что единственной царицыной правнучки.

Услышав приближающийся топот чьих-то резвых ног, Нерис могла с одинаковой вероятностью ожидать появления дочери или старшей сестры, Хесиды. Они умудрялись бегать в одном и том же ритме – только из-за существенной разницы в росте Хесида, конечно, прибегала быстрее.

Сейчас это была она, разумеется. Умиротворение скромно подвинулось к краешку дворовой скамьи и уступило место восторженному возбуждению.

– Ты просто золото! – воскликнула Хесида и отобрала скорлупки. – Я как раз за этим. Спасибо.

– Какая ты довольная, – отметила Нерис.

– У меня было очень доброе утро, – весело сверкнула глазами сестра, встречающая с мужем уже вторую весну. – А ты зря отказываешься.

Нерис подумала: «Это как посмотреть. Вдруг я понравлюсь твоему умельцу больше. Обидно будет испортить такой молодой брак».

– Зачем тебе желтки? – уклонилась она.

– Как зачем? Для красоты. – Хесида вздернула нос. Нерис беззвучно хихикнула, и сестра ткнула ее пальцем в бок. – Перестань! Это ужасно важно! У меня не такие прелестные волосы, как у тебя, но я могу сделать вид, что довольна своими. Выйдет неубедительно, если они не будут хотя бы блестеть, – с улыбкой сказала Хесида и встряхнула каштановыми локонами.

– Ты собираешься танцевать?

– Ух, я бы очень хотела исполнить что-нибудь ацерское, но кто меня научит? Мамы-то не танцуют, – посетовала она. – Ну да ладно. Мы с Зеридой придумали одну штуку. Увидишь. Тебе понравится. Там будут кошки.

– Зерида и кошки? – Нерис нахмурилась, вспоминая сопровождавшее ее все детство громкое чихание сестры.

– Тебе любопытно?

– Я в ужасе.

– Брось! Это будет прекраснейшая из свадеб, – заверила Хесида и легко взбежала на крыльцо, окликнув сосредоточенного ткача с огромным свернутым ковром в руках.

Со сказанным, к сожалению, трудно было поспорить. Нерис вряд ли могла рассчитывать на то, что день ее собственной свадьбы будет хотя бы сносным.

А ведь она выйдет замуж уже через несколько лет. Она, царевна Нерис, будет женой какого-то берстонского мальчишки. И хрен бы с ним, с мальчишкой, но он еще и не один – второму обещана Басти. Ох уж этот пресловутый запад.

В Хаггеде мужчина прежде доказывает, что достоин женщины, к которой сватается. Иногда ему для этого нужно победить ее в бою. Счастливые, улыбающиеся лица с кровоподтеками – вот такие они, хаггедские свадьбы.

Нерис сомневалась, что берстонский мальчишка сможет ее победить. Даже если захочет. Даже если этого захочет она сама. Сколько ни поддавайся, навыки все равно дадут о себе знать. Да и Басти через семь лет уже будет крепко держать в руках оружие.

В семье не было отбоя от желающих чему-нибудь ее обучить. Зерида изготовила крошечный лук из прутика и нитки, который должен был стать любимой игрушкой Басти – и со временем действительно стал. Сестра намерена была сделать из нее великую лучницу – самой Зериде в стрельбе равных не было. У Нерис тоже хорошо получалось, но она не любила лук за его ненадежность. Ей нравилось чувствовать силу ударов.

Хесида рассказывала племяннице истории о древних племенах и славных победах, Шиира наряжала для нее кукол, Расма следила, чтобы Басти не расшибла обо что-нибудь лоб. Нерис приходилось порой силой отбирать собственную дочь у нянек, чтобы провести время с ней вдвоем.

Она простила себе само обстоятельство ее зачатия – пьяную глупость, которой впредь поклялась избегать. Однако прощать любимой тетке Танаис ее предательство, вынудившее Нерис пройти самое страшное испытание в жизни, она не хотела и не собиралась. Сестры иногда спрашивали, отчего они больше не разговаривают, но мать и тетя Геста велели держаться от этого подальше. Нерис мысленно их благодарила. Танаис, кажется, было все равно.

Потеряв ученицу, она занялась воспитанием воинов из юных царевичей. Братья шутили, что не могут дождаться, когда Басти подрастет, чтобы Танаис отвлеклась на ее обучение.

«На первый юбилей подарю ей кинжал», – пообещал Харшад, когда Басти едва исполнился год.

«А я – ножны, – подхватил Беркас, облизнув вечно обветренные губы. – Давос, с тебя оселок».

«Первый юбилей – это сколько?» – спросил тогда младший, и Харшад усмехнулся, ткнув его пальцем в свидетельствующую о задумчивости морщинку на лбу.

«Пять лет, – сказал он. – Уже осталось четыре. Пролетят – не заметишь».

От таких разговоров кто угодно устал бы.

«Оставьте ребенка в покое», – просила Нерис не только ради дочери, но и для себя. Иногда это помогало, и то были хорошие, славные деньки.

Она услышала звонкий девичий визг, донесшийся из коровника, и поспешила на выручку – хотя визг, конечно, был явно счастливый.

Расма, заколов улиткой косу на затылке, сидела на короткой скамейке и брызгала молоком из полного коровьего вымени в бегающую туда-сюда Басти. Нерис невольно почувствовала раздражение усталой буренки, но дочка была в таком восторге, что корова могла и потерпеть. Расма брала ее с собой на дойку, когда Басти была для этого в нужном настроении – сегодня был как раз такой случай. Сестра щелкнула костяшками пальцев и продолжила свое занятие.

– Мы поспорили, что ей не поймать молоко в ладошки, потому что оно жидкое и утечет. Я выиграла.

Нерис взяла дочь на руки и вытерла ее влажные щеки рукавом. Басти сморщила нос, и невозможно было удержаться от того, чтобы поцеловать ее веснушки.

– Дедушка делал лодочку, – пожаловалась Басти, складывая руки ромбиком. – У него получалось.

– Попросим его тебя научить, – пообещала Нерис. – Не знаешь, сообщил кто-нибудь отцу о Шиире? – обратилась она к склонившейся над ведром сестре.

– Не знаю. Вряд ли. Хочешь съездить? – бесстрастным тоном спросила та. Нерис кивнула. Расма повела плечом и хмыкнула: – Ну, передай от меня привет.

Нерис заглянула в терем, чтобы взять свой меч, и с трудом, прижимая Басти к груди, протолкалась обратно к выходу через предпраздничную суету. Внутри стены уже расцвели шелковой зеленью, а снаружи, на крыше, мужчины водружали черное полотнище. Если будет ветер, оно красиво надуется, как пузырь.

Часть семьи жениха уже прибыла на торжество и разместилась в деревне у подножия холма, но и в собственных конюшнях царицы стояло несколько чужих лошадей – самых почетных гостей принимали в тереме. Они приехали на добрых лошадях, но любая из них и в подметки не годилась соловому Имбирю.

Его подарили Нерис три года назад, когда она более-менее оправилась от родов и почувствовала в себе силы вернуться в седло. Это был во многих смыслах знаменательный день, и воспоминания о нем до сих пор согревали сердце.

Светлый, как песочное тесто, с густой белой гривой и длинным хвостом, голубоглазый Имбирь был самым красивым конем, которого она когда-либо видела. Нерис сразу почувствовала, что им суждено было друг друга найти. Геста подвела солового поближе, а мать надела на него золотую паперсть – нагрудные ремни с узорчатым тиснением и россыпью бирюзы.

Тогда же Нерис получила в подарок любимый меч, изящный полутораручник с длинным клинком. Она старалась не думать о том, что его заказала для нее Танаис. Он удобно лежал в руке и хорошо показывал себя в деле, а все остальное было не важно.

Нерис прислонила меч к двери денника, неспешно оседлала Имбиря и посадила на него дочь.

– Мы будем играть в рыбалку? – с надеждой спросила Басти, ерзая на горбатой луке. Она любила игру с магнитом, монетками и плошкой гусиного пуха, изображающей глубокое озеро, гораздо больше настоящей рыбалки. Нерис в детстве испытывала похожие чувства.

– Обязательно, – кивнула она и вдруг кончиками ушей ощутила чей-то пристальный взгляд.

– Бабушка! – обрадовалась Басти.

– Уф, – тихо вздохнула Нерис.

– Куда ты? – строго спросила Салиш.

Нерис, закрепляя меч под седлом и предельно тщательно проверяя ремни, ответила:

– К отцу. Басти соскучилась. И о свадьбе ему еще не сказали.

– И правильно. Пусть не суется.

– Я не стану его приглашать, только передам новости.

– Как хочешь, – с притворным безразличием бросила Салиш. – Не задерживайся.

Она направилась прочь из конюшен, приняв изысканно-деловой вид. Дел у нее, пожалуй, действительно было невпроворот. Салиш раздавала всем вокруг указания насчет подготовки к свадьбе дочери, пока Шиира с будущим мужем Реевисом наверняка занималась гораздо более приятными вещами.

Они были странной парой – невысокая полненькая царевна и тонкий-звонкий ваасский юноша, но это совсем не мешало искренне за них радоваться, особенно учитывая обстоятельства. Почти все ваасы – Иголки, почти все Иголки – ваасы. Эта свадьба – добрый знак, сама ее возможность – уже повод для радости. Хаггедцы во многом не понимали берстонцев, но идея брачного союза как союза народов была им очень давно и хорошо известна. Только разве ж ей, Нерис, от этого легче?

Она старалась не думать ни о каких свадьбах, покачиваясь в седле и про себя нахваливая Имбиря за походку. Они с Басти давно оставили позади родной холм и ехали теперь по голой полоске земли между лесом и полем. Недавно тут, похоже, лило как из ведра. Имбирь вслед за повеселевшими тучами преодолел тоненький безымянный ручей и похлюпал дальше по сырой земле.

– Если есть лужи, – рассудительно заметила Басти, – значит, шел дождь.

– Точно, – улыбнулась Нерис. – А если сугробы?

– Это значит, шел снег.

– Да. Видишь, солнышко его уже выпило. И лужи эти тоже скоро выпьет.

– Солнышку жарко?

– Очень. На жаре всегда надо пить много воды.

– А скоро будет жарко?

– Думаю, скоро. Весна в этом году торопится.

В прошлом году весна тоже торопилась. Когда сошел снег, одно малочисленное племя на западе вдруг объявило себя независимым. Такое бывает с малочисленными племенами – видно, чем меньше голов, тем тише голос рассудка. Они даже успели отправить в Берстонь посольство и предложить от имени старейшины союз. Ясинта написала, что владыка смеялся. Он порывался помочь в подавлении восстания, но царица вежливо отказалась. Она словно ждала подобного случая, чтобы растолкать Нерис среди ночи и сказать: «Едем».

Басти пришлось ненадолго оставить на сестер, но те согласились с большой охотой. Кроме Нерис царица взяла с собой трех царевичей и, конечно, своих телохранительниц, Гесту и Танаис.

Хевсетский бунт стоил трех недель и тридцати жизней. Шакти обезглавила мятежного старейшину собственной рукой, пробившись к нему через забаррикадированный медовый зал. Сражавшаяся бок о бок с ней Нерис стояла рядом и вытирала с лица и шеи теплую кровь смутьянов.

Ее предупреждали, что первый убитый, как первый любовник, никогда не забудется и может даже преследовать по ночам. Нерис с трудом смогла вспомнить, в каком порядке убивала преданных старейшине воинов, чтобы представить, кто будет являться ей во сне. Она ожидала увидеть неуклюжего усатого громилу с топором, но он не пришел ни в первую ночь, ни во вторую, и приблизительно через неделю Нерис вообще перестала о нем беспокоиться.

В целом, это было вполне ожидаемо. Она сделала то, что нужно, и сделала хорошо. Ей нечего было бояться или стыдиться. К тому же, наследнице должно проявлять стойкость.

Самым трудным испытанием ее стойкости оказалась разлука с Басти: днем тревога мешала сосредоточиться, ночью – заснуть. По возвращении Нерис дала зарок больше не отпускать дочь от себя. По крайней мере, в ближайшие годы. А лучше бы никогда.

В том походе ей впервые пришла в голову совершенно глупая, но навязчивая мысль, что Фаррас может однажды объявиться и потребовать встречи со своим ребенком. Или сделать заведомо обреченную попытку добиться руки Нерис. Традиции вполне допускали и то, и другое.

«Только не для хранителя, – в который раз убеждала себя она. – С этого пути не сходят. Возможно, он уже не способен произнести мое имя. Возможно, он его даже забыл».

Нерис рискнула бы убедиться в этом лично, но Фарраса отправили бесконечно далеко на восток.

Она вздохнула. Что восточнее Хаггеды? Племена, что покорятся ей с новым рассветом. Только племена не покоряются сами собой. Их покоряют. Царица Шакти с дочерьми многое могла об этом рассказать.

На пути домой с западной равнины, где под бдительным взором нового старейшины остались присмиревшие хевсеты, пожевывающая цветок бадьяна Геста поведала о том, как царица давным-давно покорила другое племя и стала матерью сразу шести дочерей. Нерис слышала эту историю несколько раз, но никогда прежде в таком детальном изложении.

«Я увидела ее ночью, – рассказывала Геста, глядя единственным глазом в туманную даль. – Она вышла из тени белым горностаем и позволила к себе прикоснуться. Я поняла, что скоро стану свободна. Может, умру. Может, уйду из племени. Из меня тогда только что вырезали ребенка, и мне было все равно.

Ее человек оказался нашим портным. Нас было шесть девочек одного роста и возраста. Он шил нам наряды, чтобы радовать старейшин. Он сказал, что перед большим пиром даст нам красивые ленты в косы, и что заплетаться надо осторожно. Потом он спросил, бывали ли мы на кухне. Салиш за всех ответила «да». Он показал нам струну и сказал, что она вообще-то для сыра, но мы сделаем из нее оружие.

Мы плохо понимали, что такое оружие. Старейшины говорили, что дочери смерти, иш’тарзы – это противное саззедское извращение. Саззеды тогда уже почти исчезли. Даже царица была не из саззедов, но берстонцам понравилось коверкать это имя. Портной сказал, что мы теперь саззедки. Мы подумали, что это хорошо.

Я помню, как царица, вся в черном, красивая цветущая женщина – представь себе, ей было тогда двадцать пять лет – вошла в медовый зал босиком. Старейшины решили, что она проявила уважение к традиции. На самом деле это значило, что план в силе. Когда нас позвали, мы танцевали как будто в последний раз. Это и был наш последний раз. У меня голова никогда не кружилась от танцев, а тогда мне казалось, что я обязательно упаду.

Царица побеседовала с каждым старейшиной, съела несколько фруктов, выпила вина. Они все думали, что она хочет за кого-нибудь из них замуж, и старались сесть поближе, чтоб ей было удобнее смотреть. Она смотрела на нас. Все время. И не оторвала взгляд, когда опрокинула полный кувшин вина. Старейшины засуетились. А мы уже распустили волосы, вытащили ленты и подбежали как будто помочь.

Я помню, Зифра своего убила быстрее всех. Легко так набросила ленту и потянула. Порезала пальцы, правда. Она всегда торопилась. Никогда, Нерис, пожалуйста, не торопись. Один раз повезет, а другой будет стоить жизни».

К тому моменту, когда Геста закончила рассказ и отгрызла лепесток бадьяна, Нерис хотелось только трех вещей: обнять дочь, набить желудок и выпить пару кувшинов вина. По возвращении она, крепко придерживая за талию сидящую у нее на коленях Басти, кусок за куском отправляла в рот жареное мясо и запивала большими глотками пряного красного. Нерис съела бы целого поросенка, не будь за столом других едоков. Остальные сдержанно радовались благополучному исходу дела и с легким изумлением поглядывали на Нерис, но она не обращала внимания.

«За что вы так сурово с хевсетами? – вдруг спросил тогда дядька Циллар. – Друзья Наасы творили вещи и похуже».

Геста и Танаис переглянулись – одна нахмурилась, другая улыбнулась, а Салиш крепко сжала подлокотник плетеного кресла, потому что у нее был на это готовый ответ, но Циллар обращался к царице.

Шакти повернулась к нему лицом и произнесла без выражения:

«Потому что Иголки не собирались ничего менять. Они хотели все вернуть как было. Первое – дело властителей, второе – подданных».

«Точно, – не смолчала тогда от волнения Нерис, укачивая задремавшую дочь. – Нужно знать свое место, вот и все».

«И чего же конкретно добивались хевсеты?» – спросил Коотис, их с Шиирой и Расмой общий отец.

«Они решили, что станут жить, как берстонцы, передавая наследство по мужской линии, – ответила Салиш самым презрительным тоном, на который была способна, – потому что Матушка породила первым солнце, а не луну».

«Они не так уж неправы», – сказал Коотис.

Этого было достаточно, чтобы мать пришла в ярость и прогнала его навсегда.

Нерис подозревала, что за их внезапным разрывом стоит нечто большее, чем неосторожно брошенные слова. Но сделанного не воротишь. Да и зачем? В целом жизнь после ухода отца не стала хуже. Он поселился достаточно близко, чтобы можно было навещать его время от времени, и достаточно далеко, чтобы мать успокоилась.

Тот день запомнился еще одним обстоятельством: у царицы с Нерис был частный разговор. Это случалось раз в несколько лет и всегда имело далеко идущие последствия: мог в одночасье измениться или мир вокруг, или прежде твердое о нем представление. Бабушка позвала ее в комнату, где висела большая единая карта Хаггеды и Берстони, встала напротив, заложив одну руку за спину и взяв в другую амулеты из древесных корней, и негромкий голос ее зазвучал гладко, как музыка.

«Я не была наследницей, как ты, – произнесла царица. – Но мне говорили: “Ты, Шакти, дашь начало великому царскому роду”».

«Кто говорил?» – спросила Нерис, стараясь тайком проследить направление ее взгляда.

«Карты. Звезды. Предчувствия, – перечислила Шакти своих старых друзей. – Я им верила. Они были правы. Я хотела, чтобы они были правы. Ты сказала сегодня, что нужно знать свое место. Это так. Но прежде его нужно заслужить».

Нерис тогда показалось, что царица смотрела куда-то в незамерзающие воды Доброго моря.

На деревенской дороге пришлось объехать огромную яму, залитую до краев – маленький кусочек моря здесь, далеко-далеко от берега. Этим летом было бы здорово съездить туда с Басти искупаться. Нерис повела Имбиря вдоль нестройного ряда дворов, выискивая глазами покатую крышу отцовского дома. Пятый слева, насколько она помнила.

Память не подвела: знакомый двор уже скоро показался во всей своей скромной красе. Мимо калитки шел вразвалочку мальчик лет десяти с полным ведром воды – соседский, вероятно. Если она и видела его в прошлый приезд, то не запомнила ни лица, ни имени. Они поздоровались, и парнишка, отклонившись назад, поудобнее перехватил ведро.

– Вы тоже иш’тарза? – спросил он и остановился, с прищуром разглядывая ее дорожный наряд из шерсти, железа и кожи. – А где ваше копье?

– С копьем не очень удобно ездить в гости. Коотис дома?

– Нет, у нас. Бабушка дров просила наколоть… кажется, – призадумавшись, ответил мальчишка. Его бабушке было, наверное, лет сорок.

Нерис улыбнулась и подумала: «Охотно верю. Это он умеет – колоть и ломать дрова».

Спешившись во дворе и оставив Имбиря у забора, Нерис помогла дочери взобраться на высокую ступеньку крыльца. Рассохшаяся в сочленении досок дверь была открыта.

Этот дом изо всех сил притворялся избой бобыля, но здесь явно хозяйничала женская рука. Потертые занавески небрежно свисали перед мутными окнами, но к рамам были прибиты гвоздиками маленькие плетеные петельки. Грязная посуда – одна кружка, одно блюдо, одна ложка – осталась неубранной на столе, но еще два набора чистой аккуратно стояли в углу у очага.

Нерис перебросила ногу через широкую скамью и усадила дочку напротив, показывая ей пальцами фигуры разных зверей, чтобы та угадывала и запоминала. Басти как будто бы укачало в дороге, и ей уже не слишком хотелось играть. Она почти что уснула, пока они дожидались Коотиса.

Когда он наконец пришел и, очищая подошвы, скромно потоптался на пороге собственного дома, Нерис заметила красное пятно на небритой шее, плохенько прикрытое стоячим вязаным воротником.

– Я рад тебе, Нерис. – Отец склонил голову, прижав к груди большую ладонь. – И тебе, Басти.

Он это репетировал. Его предупредили. Дрова из рук выхватили, наверное. Жуть.

– Она носом клюет, – кивнула Нерис на дочку. – Где можно ее уложить?

Пока Коотис хлопотал у очага, Басти засыпала на печке под любимую колыбельную. Нерис стало тепло и уютно, тоже захотелось спать, но она заставила себя взбодриться, протерев глаза. В этот момент Басти вздохнула, и на ее шее блеснула золотая нить. Под кофтой оказалась длинная цепочка из крошечных звеньев. Снова чей-то подарок. Нерис осторожно сняла украшение и положила под свернутый шерстяной платок – спать в золоте, конечно, красиво и царственно, но совершенно точно не безопасно.

Отец угощал ее наваристым вчерашним бульоном, настоявшимся за ночь и очень вкусным. Мяса в нем уже не было, так что они пили прямо из кружек, прожевывая мелко нарезанные овощи и сплевывая в медное блюдце перец. Потом Коотис сполоснул кружки и налил браги – за встречу. Нерис не любила брагу, но не стала об этом говорить.

– Ты давно не приезжала, – сказал отец, когда они сделали по паре глотков. – Есть повод?

– Шиира выходит замуж.

Отец на мгновение замер с кружкой в руке, а потом поднес ее ко рту и выпил залпом.

– Когда? – спросил он, облизнув усы.

– Сегодня.

– Сампат?

– Ваас.

– Да ну? – отрыгнул Коотис. – И царица позволила? Хотя раз дошло до свадьбы, значит, Салиш его не зарезала, а раз не зарезала – значит, мать ее остановила, а раз остановила – значит, надеется на мир. Там все по-старому, да?

– Он сын героини Утеса. Она не любила Иголок.

– Это должно означать, что он их тоже не любит? – задал отец вполне справедливый вопрос. Нерис пожала плечами, подумав: «В любом случае в его интересах помалкивать. Тебе ли, папа, не знать». Коотис это знал. Он вздохнул и махнул сам на себя рукой. – Не обращай внимания. Если он любит Шииру, мне все равно.

– Расма сказала то же самое.

– Как у нее дела?

– Все по-старому.

– «Как глупо, что дети родятся только от мужчин»?

– Точно.

– Я чувствую в этом свою вину.

– Потому что она там есть.

– Приезжай почаще, – рассмеявшись, сказал отец. – Я скучаю.

Когда Басти проснулась, они втроем сели играть в рыбалку и не заметили, как солнце перевалилось на западный бочок. Нерис засобиралась.

– Останьтесь подольше, – попросил Коотис. – Нам с Басти так хорошо. Правда, котенок?

Басти прыснула со смеху, когда он пощекотал ей нос пушистым гусиным перышком.

– Свадьба, – напомнила Нерис. – А нам еще переодеваться.

– Без наследницы не посмеют начать.

– Мать просила не задерживаться.

– А-а, – протянул Коотис, и Нерис показалось, что он улыбается одними уголками глаз. – Другое дело. Ну, в добрый путь.

Уезжая, Нерис заметила знакомое мальчишеское лицо в окне соседнего дома и помахала рукой. Лицо тут же растворилось в тени. Нерис пожала плечами, еще раз напоследок кивнула отцу и тронула Имбиря пятками.

По дороге Басти попросилась в кусты, и они сделали остановку у ручейка. Камушки с неглубокого дна так соблазнительно блестели под водой, что пришлось еще повыбирать самые красивые. Нерис убеждала себя поспешить домой, но внутренние споры давались ей тяжелее споров с окружающими – первые она всегда, разумеется, проигрывала. Сейчас ей было приятно быть здесь, в тишине, наедине с дочерью, и она не торопилась уезжать.

– Мама, – шепнула Басти и прикоснулась мокрой ладошкой к шее Нерис. Ей стало от этого зябко. Она подняла глаза и резко вскочила на ноги, оттолкнув дочь за спину.

Со стороны густого хвойного леса к ним с хищнической медлительностью приближались два колдуна, мужчины с заросшими жесткой щетиной лицами, и два зверя – росомаха и молодая рысь. Нерис пригляделась: на щеках и подбородках чужаков темнела не просто щетина – местами это была древесная кора. Смятение ненадолго выместило даже страх. Нерис лично знала хранителя местного леса. Никто из этих двоих не был на него похож. Один держал руку на перевязи с длинными ножнами, другой приголубил на плече деревянную палицу.

И, что самое гадкое, они были по эту сторону ручья.

– Помоги, помоги мне, плачет бедная ива, – протянул первый писклявым голосом.

– Подари, подари мне скорее дитя, – подпел ему второй, перебросил палицу на другое плечо и без стеснения почесал в паху.

– Вы кто такие? – шикнула Нерис, отступая назад, поближе к Имбирю.

– Ты уже нас забыла? – обиделся писклявый. – Мы так славно справили птичий день.

Она вспомнила его голос и следом два имени – Гервас и Назур, юноши, которых красавица-сампатка несколько лет назад избрала в хранители лесов. Земля тогда потребовала троих, и третьим был Фаррас – единственный, кто открыто протестовал.

– Вы должны быть на востоке, – сказала Нерис, будто слова могли немедленно что-то изменить.

– Но мы здесь, – прошипел Гервас, снимая с пояса покусанный ржавчиной клинок. – И нам холодно. Согрей нас, красотка Нерис.

Теперь можно было не спрашивать, что им нужно. Они пришли за Басти. Глупый страх обрел жестокое лицо.

Нерис схватила дочь, усадила в седло, положила на луку маленькие ладошки и шепнула:

– Держись крепко.

Она достала из прикрепленных к седлу ножен меч и шлепком послала Имбиря в галоп. Перехватывая поудобнее рукоять, Нерис чувствовала глубокое дыхание верного коня. Басти удержится, и она будет с ней рядом.

Сейчас Гервас и Назур должны умереть.

Никто из них не пытался перехватить Имбиря. Они были уверены, что вместе быстро расправятся с ней. Остолопы. Пусть теперь нападут и узнают, кто может позволить себе самоуверенность.

Она не общалась с Танаис несколько лет, но именно сейчас слышала в голове ее голос: «Теперь я могу рассказать тебе, как делать не надо, – говорила она, заплетая Нерис тонкие косы над левым ухом. – Зифра погибла, потому что необдуманно ринулась в атаку. Геста потеряла глаз, потому что позволила себя окружить. Я получила этот шрам, – показывала Танаис на отметину в проборе темных волос, – потому что опоздала с ответным ударом. Наши ошибки – твое выживание».

Нерис сделала глубокий вдох и длинный выдох. Она должна была выжить и знала, как. Гервас и Назур – опасные противники, хранители, но даже хранителя можно убить. Когда их звери рванули вперед, Нерис была готова.

Она пнула росомаху в длинную морду и взмахом меча рассекла нос рыси. Пока скулящая кошка отползала прочь, взбешенный болью Гервас бросился в бой.

Нерис отбила первую атаку, но в глазу зудел крадущийся ей за спину Назур. Она отвлекла Герваса ложным ударом и подсекла ногой его опорную ногу, едва не полетев на землю вслед за ним – Назур лихо размахнулся своей долбаной палицей. Нерис уколола его в плечо: почти не задела, но этого хватило, чтобы он потерял равновесие и хоть на мгновение отстал.

В то же время Гервас передумал насчет Имбиря – его рысь, облизав окровавленную морду, навострилась догонять беглецов. Нерис нырнула под ржавый меч, отскочила в сторону к ощерившейся кошке и вспорола ей бок от бедра до передней лапы. Гервас коротко вскрикнул, прижав руку к несуществующей ране, и мутные глаза его блеснули звериной яростью.

Где-то в лесной чаще Имбирь резво перепрыгнул яму. Басти взвизгнула. Нерис отвлеклась и почти пропустила удар сбоку, но увернулась и с ответом не опоздала. Гервас отвел звякнувший клинок в сторону, дав ей возможность себя обойти. Нерис не упускала таких возможностей. Она вонзила меч ему под ребро и надавила на рукоять, чтоб наверняка.

Это было зря. Нельзя сомневаться. Сомнения едят время, время съедает жизнь.

Росомаха вцепилась Нерис в руку и прокусила кожаный браслет насквозь. Пальцы сами собой разжались, меч потянуло вперед вместе с падающим Гервасом. Задубевшие ногти Назура врезались в затылок Нерис, когда он схватил ее за волосы и подтащил к себе. Она почуяла, как острый клюв кинжала целится ей в печень.

Да как бы не так!

Нерис извернулась через левое плечо и вгрызлась Назуру в шею. Росомаха, взвыв в один голос с хозяином, ослабила хватку.

Назур зашатался. Нерис выплюнула ему в лицо ошметок кожи вместе с осколком собственного зуба. Тут же мерзко заныла десна. Через боль задрав отяжелевшую правую руку, левой Нерис схватила когтистые задние лапы и коленом сломала росомахе хребет.

Этого Назур не почувствовал: хранитель успел отпустить обреченного зверя. Хотя вряд ли он теперь мог что-то почувствовать – кровь быстро покидала тело пульсирующим потоком из разодранной шеи. Нерис мысленно велела Имбирю возвращаться. Назур, с трудом удерживая равновесие даже на коленях, последним усилием поднял на нее полные ненависти глаза.

– Нут вургман, – рыкнул он, дернув губами в кривой улыбке, – красотка Нерис.

Она срезала с него улыбку вместе с нижней челюстью. Во рту скопилась противная, с металлическим привкусом слюна, и Нерис сплюнула рядом с трупом. Каплей крови меньше, каплей крови больше – Матушке Земле все равно.

Бедная Басти за всю дорогу домой даже не всхлипнула – у нее немо дрожали посиневшие губы и ногти побелели от страха. Нерис терла ее руки между ладоней и наклонялась, чтобы согреть их дыханием. Имбирь бежал ровно, будто в такт барабанной дроби, и перемахивал препятствия, не сбиваясь.

Они домчались ветром, но когда стала уже различима резная фигура на высокой крыше терема, Нерис придержала поводья. Вокруг стояла тишина и полная безмятежность. Это – и догнавший после драки у ручья ужас – стиснули горло застывшим криком.

Деревня у холма была совершенно пуста.

Имбирь взлетел на холм и беспокойно зарыл копытами землю у порога терема. Земля была влажной от воды – или крови. Нерис взяла Басти в охапку и спрыгнула на крыльцо. Из-за двери не доносилось ни звука. Нерис, стараясь не шуметь, открыла ее. Ничего не слышно и не видно. Дерьмово.

Нерис попыталась усадить дочь обратно в седло, но та со всей силы маленьких детских рук вцепилась в заклепки на ее одежде. Басти не плакала и ничего не говорила. Нерис присела, поставила ее на ноги и взяла ладошку в свою ладонь.

– Иди сразу за мной, – сказала она, – а если я велю спрятаться – прячься. Ладно?

Басти закивала. В голове жужжал рой онемевших мыслей, и, возможно, стоило к ним прислушаться, но Нерис была оглушена тишиной. Она вошла в царицын терем и словно вернулась назад во времени, в прошлую весну, в устланный трупами медовый зал старейшины хевсетов.

Мертвые люди, чьи изломанные тонкокостные тела, как старые чучела, валялись в каждом углу и под каждой стеной, хевсетами не были. И сампатами тоже. И, очевидно, ваасами – они были слишком смуглыми для ваасов. Нерис еще не встречала людей этого племени и не могла вспомнить, кто подошел бы под их описание.

Среди лежащих друг на друге чужаков выделялось несколько бледных лиц, и рук, и животов под разодранной одеждой. Нерис шла вдоль украшенной шелковыми гирляндами стены к арке, за которой темнел большой зал, и, заглядывая по пути в каждую комнату, всматривалась до боли под веками. Ваасы здесь все же были – кто-то из родни жениха, но ни его самого, ни Шииры, ни матери, ни остальных Нерис так и не увидела. Остановившись на входе в зал, она боялась сделать следующий шаг. Меч казался невыносимо тяжелым. Басти шумно дышала чуть позади.

Наследнице должно проявлять стойкость. Нерис перешагнула порог и огляделась.

Неосвещенный зал изнутри казался огромным надутым мешком. Длинная столешница и стоящие – теперь лежащие – вдоль нее скамьи пустотой своей напоминали о том, как много людей сегодня предстояло вместить гостеприимному терему. Мех черной волчьей шкуры, укрывающей спинку высокого трона во главе стола, слипся от крови. Несколько мертвых смуглых – и больше никого.

Нерис почувствовала дурноту. Наследнице должно проявлять клятую стойкость. Ее не вырвало только потому, что она, отвернувшись и сгорбившись, заметила блеснувшую у самого пола сиреневую звездочку.

– Мама, – тихонько позвала Басти, – тебе плохо?

Нерис взяла ее за руку и повела обратно по коридору. Она пропустила комнату царицы. Как можно было пройти мимо? Неужели она больше боялась увидеть родных там, чем в зале? Какая разница?

Какая разница, если они мертвы?

Дверь была распахнута настежь. Через высокий порог мостком перекинулось тело застреленного из арбалета ткача. Широкий кровавый след тянулся до самой стены, на которой висела огромная карта. Под ней сидел мертвец. В левой части его груди торчало три сломанных копья.

Нерис посмотрела на карту, потом на труп и снова на карту. «Это Шиира придумала, – решила она, – наверняка». Сердце Трех Путей – перекресток, на котором давным-давно встретились и перебили друг друга три племенных армии, дав этому непримечательному месту право носить собственное имя – было отмечено на схеме крохотным аметистом.

Нерис выдохнула тихое ругательство. Ехать туда около двух недель, если нигде не задерживаться и почти не спать. А с ней маленькая Басти. Дочка стояла, крепко обхватив ее за ногу, и прижалась еще крепче, когда из коридора послышался скрип.

Бежать было некуда. Что надоумило Нерис идти внутрь, да еще и тащить за собой ребенка? Рванула бы сразу обратно к отцу. Но теперь времени рассуждать не осталось. Она посадила Басти под стол и прижала палец к губам. Скрип повторился. Нерис подняла меч и решительно вышла из комнаты.

На пороге терема стоял Коотис.

– Я хотел догнать тебя и отдать вот это. – Он звякнул золотой цепочкой. – Но по дороге заметил кровь. Что произошло?

Она опустила оружие, чувствуя, как сводит судорогой задрожавшую руку. Отец сделал осторожный шаг вперед, когда глаза его окончательно привыкли к темноте, а лицо вытянулось от увиденного. Он взглянул на Нерис, и она, сглотнув, сказала:

– Никого. Я никого не нашла. Только это.

Показав ему оставленный кем-то из родных знак, Нерис поставила на ножки перевернутое плетеное кресло и рухнула туда, застонав от приступа боли в прокушенном запястье. Коотис осмотрелся и задумчиво оттянул длинный черный ус. Басти провела пальчиком по мокрому оперению торчащей из тела ткача стрелы. Карта укоризненно моргнула аметистовыми глазками.

– Далеко, – сказал Коотис.

– Точно, – ответила Нерис, опустив налившиеся тяжестью веки. Она вдруг поняла, что забыла чему-то обрадоваться, но все упускала мысль – чему же?

– Мне понадобится приличная лошадь, – продолжал отец. – Тебя надо подлечить, а Басти укутать потеплее. Другой возможности может не представиться, раз уж все вот так началось.

Нерис открыла глаза.

– Что началось?

– А ты как думаешь? – дрогнувшим голосом спросил Коотис и взял на руки любимую внучку. – Война.

Глава 4. Реки

– Они же должны быть со Стельгой у реки, – сказал Алеш, обернувшись на Венцеля, переводящего дух посреди коридора.

– Были, – кивнул Лисенок и распрямился, приготовившись к новому стремительному рывку. – Говорит, убежали. Она не знает, куда.

«В рощу или к озеру. Неизвестно, что хуже».

– Ты умеешь плавать? – спросил Алеш, перемахивая через три ступеньки.

– Я? – откликнулся Венцель и ухнул вниз.

– Ты.

– Нет.

– А лазать по деревьям?

– Научусь, если дроздам понадобятся мои услуги. Осторожно!

Алеш, вылетев на площадку у лестницы, едва не сшиб с ног бронтского чудака.

«Здравствуй, изобрети мне, пожалуйста, следящее облако».

– Где Еник? – опершись на угол, выдохнул Алеш.

– Я отправил его в деревню за компостом, – ответил Дитмар, удивленно приподняв кустистые брови. – А что?

– Ничего.

– Мастер Алеш, не попадалось ли вам…

Вопрос старика остался за поворотом.

Алеш и Венцель выбежали в охваченный суетой двор. Фигура господина Тильбе по центру сразу привлекала к себе внимание, и они направились прямиком туда. Рядом с владыкой стоял рослый гвардеец Савуш. Отто как будто бы считал головы сбегающихся со всех сторон людей.

– Давайте в рощу, – распорядился он, кивнув Савушу и поправив перевязь с ножнами на поясе, – а мы пойдем вдоль берега. И Копту возьмите. Копта! – крикнул Отто и выбросил руку вверх. – Собак моих сюда, быстро!

– А зачем вам мечи? – занервничал Лисенок, когда подошел вооруженный Гинек Дубский в сопровождении нескольких молодцев, и следом за ними – взъерошенный Кашпар Корсах.

– Мне все это не нравится, – покачал головой владыка. – Очень не вовремя. Ясинта уверяла, что Иголки больше не высовываются, но кто ж их… Кстати, где она? Кто-нибудь видел сегодня госпожу Ясинту? – спросил он, оглядывая поочередно каждого из присутствующих. – Никто?

Все будто проглотили языки, и только главный палач протянул:

– Твою мать…

– Так, – сказал Отто и потер висок. – Гинек, из-под земли мне ее достань, и пусть сидит там, где ты ее найдешь. Вместе с толмачом. Все, вперед.

Старший Дубский остался, а лупоглазый младший, его племянник и подмастерье, пошел с ними по реке.

– Я тоже в детстве однажды убежал из замка, – рассказывал он. – Ветер унес мою бумажную птицу. Она мне нравилась. Влетело потом, конечно. Но я поймал ее и ни о чем не жалел.

– Так ты всегда был придурком, Ремеш? – попытался Венцель придать голосу бодрости. – Здорово.

– Я это к тому, что детей больше волнуют игрушки, чем взрослые. Наверняка у них тоже что-нибудь уплыло, а они не знают, как выловить. Или вообще заигрались и забыли о времени. Такое тоже бывает. У меня было.

Алеш зыркнул на Дубского достаточно выразительно, чтобы тот умолк, но втайне надеялся, что он прав, и мальчики не провалились в яму, не разворошили какую-нибудь нору, не заблудились, а просто сидят и в один голос хохочут, пока тут вся Кирта стоит на ушах.

«Они сильно удивятся, если я начну их за это отчитывать, но мне уже кажется, что я не сдержусь».

Из-за деревьев доносился возбужденный лай и переклички: Копта с гвардейцами двигался параллельно. Другая группа растянулась вдоль берега: Кашпар и Отто умчались далеко вперед, остальные едва за ними поспевали. Одни пытались попутно рассматривать следы, вторые вполголоса переговаривались, третьи шли молча, а Алеш бежал рядом с Венцелем, подтягивая сползающий с плеча ремень сумки. Холодный ветер противно задувал под куртку.

Когда Ремеш Дубский немного отстал, Лисенок спросил полушепотом:

– Что у тебя делала госпожа?

«То же, что и всегда».

– Просила средство от бессонницы.

– Сама? И пришла без служанок? У тебя куртка не так застегнута, Алеш. Что вообще происходит?

«Я тороплюсь, а ты лезешь не в свое дело».

Алеш, не тратя времени на возню, сорвал клятый крючок с куртки и прибавил шагу. Он бежал долго, и ветер противостоял ему из последних сил. В глаз попала ресница. Алеш зажмурился, пытаясь от нее избавиться, но не замедлился. Когда он открыл заслезившийся глаз, то увидел валяющийся на земле сапог.

Потом, чуть дальше, второй.

Через пару шагов лежала перевязь с длинным мечом, а у берега, в устье реки Подкиртовки, Алеш увидел стоящего на коленях владыку – и застыл. Светлая голова Кашпара Корсаха виднелась на поверхности воды. Господин камергер вылез по пояс и вытянул за собой что-то похожее на два набитых соломой темных мешка.

Позади послышались изумленные возгласы. Алеш сорвался с места и что было сил побежал вперед.

Отто подхватил на руки Лотара. Кашпар, спотыкаясь, вынес из воды Конрада. У обоих мальчиков вокруг рта и носа бледнела рыхлая пена. Их мокрая одежда прилипла к посиневшей от холода коже.

Алеш на ходу бросил сумку на землю. Она была сейчас бесполезна. Зато ему срочно понадобилась еще пара рук.

Стряхивая с себя куртку, Алеш быстро оглядел собравшихся здесь людей. Фабек остался в замке. Но он и не помог бы. Здесь нужна сила взрослого мужчины и минимальное представление о строении тела.

– Ты, – указал Алеш на подмастерья палача, – помоги мне с Лотаром. Делай все в точности как я. Только очень осторожно. Не навреди ему.

Стучащий зубами Кашпар Корсах подошел к нему с Конрадом на руках. Алеш расстелил куртку и встал рядом на колено. Краем глаза он видел, как Отто передал второго сына младшему Дубскому.

Посинение кожи значило, что мальчики наглотались воды. Ее надо было вытолкнуть. Алеш положил Конрада животом на свое бедро, раскрыл ему рот и просунул туда два пальца, почувствовав костяшками, как качнулся верхний молочный зуб. Он нащупал корень языка и надавил посильнее.

«Потерпи, сынок. Нужно, чтоб тебя вырвало».

На рукав его куртки полилась ручейком вода. Чистая. Конрад не закашлялся, не пошевелился, вообще не издал ни одного звука. Его не вырвало. Лотара тоже.

«Своенравные юные господа».

Алеш встал на оба колена, уложил Конрада на спину и прощупал артерию на шее. Тишина.

– Сердце бьется? – спросил он склонившегося над Лотаром Дубского. Тот отрицательно мотнул головой. Алеш показал левой рукой два пальца, сжал правую в кулак и напомнил: – В точности как я.

Он читал об одном неуклюжем охотнике, который мчался вдоль обрыва, преследуя лисицу, и выпал из седла прямо в бурную реку. Он казался мертвым, когда его вытащили из воды, но пьяный товарищ в расстроенных чувствах так стукнул беднягу кулаком в грудь, что тот неожиданно ожил.

Алеш лишь смутно догадывался, как это работает, но должен был попытаться. Риск мог оправдать себя, если сделать все по уму. В той истории спасали здорового амбала. Перед ним лежал восьмилетний ребенок. Уберечь нижний конец грудины, самое опасное место, умерить силу удара, и сердце должно забиться. Обязано. Иначе быть просто не могло.

Прощупав хрупкий отросток кости, Алеш прикрыл его левой рукой, кивнул палачу и нанес Конраду короткий удар. Тут же прижав пальцы к его синей шее, замер в ожидании.

– Что вы делаете? – произнес Отто сонным голосом.

«Я люблю своих сыновей».

Они не задышали. Оба. Алеш в двух словах объяснил Дубскому, как можно помочь им своим дыханием. Он сам делал это только однажды, но там ничего сложного. Главное успеть.

Алеш все выполнил как надо, аккуратно и быстро. Он не понимал, до чего ему нужно успеть, но знал, что это самый важный момент в его жизни. Алеш толкал Конрада в грудь и дышал за двоих, пока не увидел, как после очередного толчка безвольно ударились в землю кончики его согнутых одеревеневших пальцев. Он вдруг почувствовал, как отвратительно на самом деле пахла рыхлая бледная пена у Конрада вокруг рта. Дубский в очередной раз распрямился, не отрывая сложенных рук от застывшей груди Лотара, и посмотрел на Алеша выпученными глазами.

Тогда он с пронзительной ясностью осознал, что мальчики пробыли в воде слишком долго.

Смерть есть смерть. Она всегда одинаковая. Алеш знал ее в лицо, и никогда прежде ему так не хотелось обознаться.

– Что дальше делать, мастер? – спросил Ремеш Дубский, подмастерье главного палача. Надо отвечать, когда палач спрашивает, но Алеш не произнес ни слова.

«Я ничего не могу сделать».

Мастер Матей рано научил его признавать поражение. В конце концов смерть побеждает всех, и проигрывать ей не стыдно. Долг лекаря – дать достойный бой и понять, когда пора остановиться. Это нормально – просто оставить в покое бездыханное тело, отдать родным умершего, чтобы те бессмысленно его тормошили. Труп – всего лишь труп, в нем больше нет человека, он ничего не почувствует, ему все равно. Алеш наизусть это помнил и своими глазами видел десятки раз.

Вместе с зажатым в кулаке воротом детской рубашки он скомкал, как исписанный лист бумаги, все, в чем был так твердо убежден, и единственный раз обнял своего старшего сына. Конрад родился первым из близнецов и заплакал громче всех младенцев, которых Алешу довелось принимать.

Теперь он только молчал.

Алеш сидел на коленях, уставившись прямо перед собой, и ничего не видел и не слышал, кроме воды. Такое простое вещество – вода. Она повсюду. Ее очень много. Ее слишком много.

«Заткнись, вода. Остановись и гори».

На него надвинулась большая тень.

– Алеш, – позвала тень. Он поднял глаза. Тень оказалась владыкой Отто Тильбе, и владыка сказал: – Давай отнесем их домой.

Лучше бы он не поднимал глаз. Алеш увидел Лотара на руках у Отто, мертвенно-синего, с запрокинутой назад головой и безмолвным открытым ртом. У него не хватало духу смотреть, но он смотрел, и образ этот въедался в память, как чернила.

Алеш зажмурился, сжал крепче в объятиях окоченевшего Конрада, потом перехватил его под коленями и поднялся на ноги. Он не думал, что у него это получится. Получилось. Алеш выставил в сторону левый локоть, чтобы затылок Конрада лежал на нем, как на подушке, чтобы голова не болталась, словно кукольная.

«Это не просто трупы. Это трупы моих детей».

Венцель подошел ближе и поднял с земли его куртку. Зачем? Не нужно было. Пусть остается здесь. Часть его уже осталась здесь навсегда.

Что значит «навсегда»? «Всегда» бывает недолгим. Порой «всегда» длится лишь восемь лет.

Они шли до замка тысячи долгих шагов. Кирта встретила их молчанием – она похоронила много своих господ. Камню, как трупу, все равно. Алеш хотел бы быть камнем. Он хотел бы быть кем угодно, но не собой.

В коридорах было темно. Когда свет ламп наваливался и придавливал сверху, Алеш от боли прикрывал глаза. Звук шагов капал на голову и растекался, как масло.

У одной из спален они остановились. Господин камергер открыл дверь, выпустив в коридор свет из большого окна, и сказал что-то на ухо прилетевшему управляющему. Борек тут же исчез.

Отто зашел в комнату первым и осторожно уложил Лотара на кровать. Алеш застыл на пороге и крепче прижал к себе Конрада.

«Я не могу его отпустить».

Кашпар возник перед ним с раскрытыми ладонями, как будто предлагал помощь, готов был взять на себя часть тяжелого груза.

«Только не ты. Ни один из вас. Хватит. Руки прочь от моей семьи».

Алеш ничего не сказал ему, только мотнул головой. Кашпар понял и сделал шаг в сторону. Пришлось войти. Кровать была застелена ярким узорчатым покрывалом. Конрад любил все темное, строгое, как его рубашка.

«Пока так, а потом перестелим другое. Мы найдем что-нибудь, что вам обоим понравится».

Подушка глубоко промялась под мокрой кудрявой головой. Алеш убрал завиток за лиловое ухо. Это просто труп. Ему все равно. В нем нет человека.

«И я тоже труп, если я сейчас – капля в его волосах?»

Он очень резко и остро ощутил себя пока еще живым человеком, когда увидел в дверях окруженную посторонними Арнику.

Ей помогли перешагнуть порог и устоять, когда Лукия шепнула, что они пришли. После короткого замешательства госпожа Тильбе преобразилась. Она задрала юбку, забралась с ногами на кровать, проползла вперед на коленях, нащупывая маленькие детские руки, схватила их и обе поднесла к губам.

– Мальчики, – звала Арника. – Мальчики!

Они ей не отвечали, и она продолжала звать, пока не захлебнулась на полуслове оглушительным истошным воплем.

Мир должен был лопнуть и разрушиться от этого вопля, как случилось с Алешем, со всем его существом, но все осталось на месте. Кроме управляющего. Борек загреб руками, как будто старался удержаться на воде, и проговорил:

– Выйдите все. Пусть побудут одни.

Алеш понял, что он обращается и к нему тоже, когда управляющий коснулся его плеча. Он отпрянул и чужим голосом произнес:

– Если госпоже станет плохо…

– Вас позовут.

– Борек, – резко сказала Лукия, – пусть останется.

Дверь за ними закрылась. Арника целовала синие негнущиеся пальцы Конрада и прижимала руку Лотара к груди. Она едва дышала, как будто боялась потревожить чуткий сон. Отто с трудом стоял на ногах. Алеш тоже. Он сел на кровать рядом с Конрадом и прислушался к своему сердцебиению.

«Почему так гулко и часто? Почему так больно, скажите, мастер Матей?»

Арника всхлипнула. Слезы капнули на помятый подол алого платья. Алеш взял ее за руку, в которой нетающей ледышкой сжата была ладонь Лотара, и отчаянная хватка тут же ослабла. Арника несколько раз отрывисто и глубоко вдохнула, упала ему на грудь и беззвучно заплакала. У нее не было голоса, чтобы кричать. Алеш обнял ее и погладил мягкие волосы, которые пахли солодом, ромашкой и смертью.

Отто долго молчал, прежде чем произнести, запинаясь:

– Я должен… Простите меня.

И он вышел из спальни, резко захлопнув дверь.

Арника несколько раз порывалась что-то сказать, но слезы душили ее, и она только крепче прижималась к Алешу. Он обнимал ее и гладил по голове, потому что не мог найти никаких слов.

«Мы пытались пять лет. У нас больше не будет детей».

Арника глубоко всхлипнула и вдруг отпрянула.

– Оставь нас, пожалуйста, – сказала она ему, как госпожа слуге. Хуже всего было то, что она имела на это полное право.

«А я?»

Он крепко сжал ее руку и ответил:

– Нет.

– Я тут побуду немного и пойду к себе. Мне это нужно. Прошу тебя.

Ему показалось, он нашел – и почувствовал – слова, которые должен был произнести.

– Я узнаю, как это случилось, – сказал он. – Клянусь.

– Я тебе верю. Ты все сделаешь правильно. – Она мягко коснулась его щеки и произнесла одними губами: – Иди.

Он поцеловал ее в лоб, взглянул на детей, встал и ушел в коридор. Ему поплохело от прилива крови к голове, но у двери ждала с компаньонками Лукия Корсах, и Алеш приложил все усилия, чтобы дойти за угол на своих двоих.

Там его перехватил главный палач. Он бодро шагал в неком конкретном направлении, и Алеш подозревал, в каком. Ему нужно было туда же.

– Вы к Стельге? – просипел он и прочистил горло. – Я пойду с вами.

– Владыка как раз за тобой послал, – кивнул Гинек. – Идем.

«Послал за мной?»

– Вы собираетесь ее пытать?

– Нет, но она тоже может так подумать, когда увидит меня, и чего доброго грохнется в обморок. Да мало ли что там случится. Это же баба.

«Не филин, сова».

– Вы нашли госпожу Ясинту?

– Нет. И толмача тоже. Испарились оба. Прислуга слепоглухая. Ремеш перероет их комнаты, там поглядим.

Они дошли до каморки, в которой три года назад умер мастер Матей, и пропустили вперед подошедших Кашпара и Отто. У владыки глаза опухли и покраснели. Он нервно дернул плечом и толкнул дверь двумя руками.

Стельга, сидевшая на скамье под окном, тут же вскочила.

– Что с ними? Вы их нашли?

– Они мертвы, Стельга, – ответил владыка. – По твоему недосмотру. Будь здесь моя мать, на тебе не осталось бы живого места. Я почти скучаю по своей матери.

– Нет… – Стельга ошеломленно замотала головой и упала обратно на скамью. – Не может быть. Бедные мальчики… Мальчики…

Она бормотала одно и то же, как заведенная. У Алеша пересохло в горле, и слюна царапала его изнутри. Он закашлялся и присел на тумбу.

«Я умру, если в ближайшее время не сделаю глоток воды. И умру, если сделаю. Как я хочу умереть?»

Бормочущая Стельга металась и сдавливала шею бледными руками. Что-то было не так с ее шеей, но Алеш не мог сосредоточиться и как следует присмотреться.

– Можно ей врезать? – тихо спросил владыку палач.

– Нельзя.

Дубский недовольно запыхтел и брызнул слюной на Стельгу:

– Почему ты оставила их без присмотра?

– Бедные мальчики… Я не хотела… Мальчики…

– Я говорю, как они смогли убежать?

– Я не хотела…

– Сука, – звонко хлопнул себя по лбу Гинек, – это невыносимо. Я сдаюсь. Давайте позовем еще одну бабу. Может, они между собой как-то договорятся.

Стельга отняла руки от шеи. Алеш встал и склонился над ней, разглядывая бледно-синие следы от пальцев.

«Вряд ли это ее пальцы. Слишком длинные полосы. Мужская рука».

– Это сделал Рубен, – сказала Стельга.

Гинек Дубский оживился.

– Что еще за Рубен?

– Господин Рубен. Он говорил, у него земли на востоке.

– У господ есть родовые имена. Еще раз спрашиваю: что за Рубен?

– У него маленький замок. С двумя серыми башнями. Он на востоке…

Кашпар Корсах побледнел. Отто вопросительно взглянул на него, и тот замотал головой.

– Это какой-то бред. Мой брат умер, а других Рубенов с замками я не знаю.

«Потому что их нет. И этого господина тоже. “Две башни, как два голубиных крыла”…»

– «Две башни, как два голубиных крыла», – вспомнил Отто. – Это «Рубен и Ильза». Он спел ей балладу, а она поверила.

– Дура, – буркнул палач.

– Зачем он тебя душил? – спросил Кашпар.

– Это была игра. Он женат, но любит только меня. Я гораздо красивее его жены. Он так сказал. Я правда не хотела… Простите меня… – Стельга снова погрузилась в полубред. – Мальчики, бедные мальчики…

– Мы ничего не добьемся, – собравшись с силами, чтобы произнести несколько слов, вполголоса сказал Алеш владыке. – Ей нужно дать успокоительное и поспать.

«Мне тоже это нужно. Это и мои сыновья».

Стельга вдруг встрепенулась, жалобно посмотрела ему в глаза и повторила:

– Простите меня.

Ее прямого взгляда Алеш не выдержал. Он отвернулся, облокотился о стену и уперся в нее лбом, жалея, что нельзя прибить голову к шее гвоздями. Все ходило ходуном. Алеш сжал кулаки так сильно, что у него заложило уши.

– Идите-ка вы отсюда, мастер, – донесся сквозь плотный пузырь голос Гинека Дубского. – Отдохните. Мы уж тут постараемся ее не убить.

Шатаясь, Алеш медленно, с передышками, как дряхлый старик, побрел по бесконечному изломанному коридору. Если бы он сейчас услышал отчаянный крик о помощи прямо у себя за спиной, то даже не вздрогнул бы. Алешу казалось, что путь занял примерно полдня, но вот почти в самом конце коридора уже темнела нужная дверь.

Она открылась, и ему вдруг стало легче идти. Когда Алеш увидел, что из комнаты вышла лучезарная госпожа Корсах, ноги у него как будто вросли в пол.

– Алеш… – охнула Лукия, прижав к животу дрожащие руки. Беспокойно озираясь, она сделала несколько шагов навстречу, чтобы он смог расслышать: – Держитесь.

Из-за ее спины выплыли, сгорбившись, четыре юные банщицы. Это были особые банщицы – серые, как говорили в народе. Их звали, когда требовалось обмыть покойника.

Они выносили тело из комнаты Итки Тильбе.

Алеш почти не знал Итку Тильбе. Она была – звалась, по крайней мере – настоящей госпожой, но у Арники тоже неплохо получалось ей быть. Иногда она, словно благородная, спала допоздна или просто лежала с закрытыми глазами, прямо как теперь, на этом одеяле, сложенном как носилки.

Алеш сдвинул Лукию Корсах в сторону и позвал Арнику именем госпожи. Она ему не ответила.

«Проснись, моя Арника, перестань притворяться, ты не должна притворяться со мной».

Она продолжала делать вид, что не слышит. Да что это вдруг на нее нашло?

«Ладно, можешь не открывать глаза, если хочешь. Они не нужны тебе, ты научилась обходиться без зрения. Только зачем ты надела это странное ожерелье? Оно совершенно тебе не идет».

Столько вокруг модников, и ни один не заметил, что этот бархат похож на синяки. Алеш коснулся ее шеи, пытаясь поддеть ожерелье пальцем, и понял: «Это не бархат, дурень, а след удушения. Арника твоя умерла».

Алеш забыл, куда шел. Пропустив банщиц, он сделал два нетвердых шага вперед и случайно заглянул в комнату. Перекладина высоко над изножьем кровати была обвязана кривым обрезком узкого женского платка. Алеш метнулся обратно, увидел сочувствие на лице Лукии Корсах, снова развернулся и побежал в свой кабинет.

Дверь была нараспашку. Алеш влетел в комнату и заперся изнутри. Услышав щелчок, медленно сдвинул засов обратно, потому что от этого звука больно закололо под ребрами. Он встал спиной к двери и испуганно замер.

На полу у кушетки в высохшей желтоватой лужице валялись осколки маленького пузырька. Алеш присел на корточки и подобрался к ним со всей осторожностью, опасаясь, что от его шагов осколки вдруг подпрыгнут и разбегутся. Он подобрал двумя пальцами самый крупный, на котором прилипла бумажка с надписью, прочел ее и почувствовал, как кровь отлила у него от лица.

«Настойка арники, – сказала бумажка. – Все, Арника твоя умерла».

Алеш подумал, что так бывает только в трагических поэмах. Но он не набор слов, он – живой человек. У него болели все мышцы, он чувствовал каждую, он чувствовал все. Теперь он чувствовал, что ему нужно сесть и выпрямить спину, иначе все закончится прямо здесь и сейчас, на полу лекарского кабинета. Алешу было все равно, но кабинет возражал.

Взобравшись с огромным трудом на кушетку, он прислонился затылком к стене и попытался восстановить дыхание. У мастера-лекаря Алеша из Тарды абсолютно ничего не получилось. Он закрыл руками горящее лицо, медленно выдохнул, и вместе с воздухом из груди сам собой вырвался крик. Он поймал эхо в ладони, и оно утащило его в пустоту.

Алеш очнулся от хлесткого шлепка по щеке. Он все так же сидел на кушетке, а на полу блестели осколки склянки.

«Я не спал. Мне все это не приснилось».

– Прости, – сказал Еник. – Не знал, как до тебя докричаться. Я уже… Мне так жаль, Алеш. Мне так ужасно жаль…

Он говорил это искренне, и от его искренности было больно, как от огня. Алеш застонал, сдерживая подступающий к горлу вой, переждал приступ и аккуратно снял руку брата со своего плеча.

– Я дал клятву, – сказал он и, опираясь на эту руку, поднялся. – Нужно ее исполнить.

Еник поднялся вслед за ним и спросил:

– Чем помочь?

– Подмети здесь, – велел Алеш. – Ты знаешь, где что лежит.

Он встретил главного стряпчего вместе с подмастерьем у подножия лестницы, ведущей к обеденному залу и кабинету владыки. Яспер Верле сдвинул брови и сосредоточенно кусал ноготь на большом пальце. Увидев Алеша, он коротко кивнул и молча протянул руку, как мастер мастеру.

– Ты как? – тихо спросил Венцель, возвращая ему влажную куртку.

«Как чумная крыса в раскаленной печи».

– Владыка уже знает о госпоже? – обратился Алеш к главному стряпчему, чтобы не пришлось смотреть другу в глаза.

– Да. Он передал, чтобы мы не затягивали и как можно скорее разобрались в деле.

– Тогда начать надо с тел.

Лисенок и господин Яспер переглянулись. Венцеля передернуло, но он собрался с духом и спросил:

– Что мы можем сделать?

Алеш перебросил потяжелевшую куртку через локоть и опустил руку в карман. Пробка от арниковой настойки скользнула в ладонь, как крошечный жучок.

«Больше ты мне ничего не оставила, милая. Но я рад и этому. Спасибо, что сегодня пришла».

– Найдите мне комнату потише, – сказал он. – И отнесите их туда.

Это оказалась полупустая старая кладовая. У входа его встретил Кашпар Корсах и, почесав плечо, хрипло спросил:

– Ты уверен? Лекари моей тетки могли бы…

«Лекари твоей тетки могли бы всей гурьбой броситься с башни. И госпожу с собой взять. Я бы не возражал».

Кашпар остался за дверью. Алеш остался один.

Выпить хотелось сильнее, чем десять лет назад. Алеш намеренно взял с собой из кабинета только самое необходимое, проигнорировав склянки с настойками – зверобой, пустырник и остальное. Он знал, что не справится и вылакает все разом, если даст себе такую возможность, а ему нужен ясный ум и твердая рука.

Все это у него было, пока он не разрезал темно-синюю рубашку Конрада и не увидел ссадину на его правом локте. Тогда Алеш отошел от стола, на котором лежали его мертвые сыновья, потянулся к двери, чтобы открыть ее и отправить кого-нибудь в кабинет, и понял, что видит перед собой одни только очертания.

Он успел испугаться. А потом сморгнул слезы.

Алеш вернулся к столу, и это далось ему труднее всего, что он когда-либо делал.

Так ему казалось до тех пор, пока он не осмотрел целиком тела. Кроме той самой Конрадовой ссадины на них не было больше ни царапины. Ни одного синяка. Никаких следов ударов. Ничего, как будто это были не его мальчишки, а тепличные господские детки.

«Они и есть господские детки. Они знать не знают, кто их отец».

Алеш протер глаза. Когда умерла мама, он очень долго и упорно себя поправлял, прежде чем привык думать о ней в прошедшем времени.

«Я больше не хочу к этому привыкать».

Алеш увидел подмигнувший ему металлический отблеск в углу и на мгновение растерялся даже, вытолкнув из головы мысль о том, зачем принес сюда короб с инструментами. Как раз для того, чтобы использовать по назначению. Тело – как книга. По обложке мало что можно понять. Алеш вспомнил об отряде лекарей Лукии Корсах, но тут же сбросил их вниз с воображаемой башни. В Тарде, например, весьма высокая башня. Падать больно и далеко.

«Помогите мне, мастер. Я не смогу сделать это один».

Наставник улыбнулся ему из прошлого. Когда он умер, Алеш не горевал. Они оба были к этому готовы, все друг другу сказали и в последние месяцы прощались каждый раз навсегда. Мастер Матей шутил даже, что Алеш своими стараниями оттянуть неизбежное намеренно глумится над стариком.

«Мне не ваша смерть нужна сейчас, мастер. Покажите еще раз, как быть с чужой».

Он вспомнил себя с дюжину лет назад и поежился от холода тардовского подвала. Мастер Матей стоял над похожим столом, Алеш сидел на бочке и чесал затылок. Старик тогда потер руки и сказал:

«Что ж, Алеш, перед тобой лежит труп…»

«Но это хлебодар Яско, – возразил он. – Вы с ним горланили песни на прошлые праздники».

«Теперь это “труп”, – отрезал мастер Матей. – Бери инструмент».

Алеш взял инструмент, подержал и положил обратно. Руки тряслись, как будто он ехал в телеге по сельской дороге, а не стоял на месте на двух ногах.

Лотар лежал на столе и молчал.

Алеш выдохнул и сделал косой разрез от плеча до основания грудины. Его вдруг одолел кашель, а потом – приступ рвоты. Срыгнув все съеденное в обед на пол и отплевавшись, Алеш взял кусок материи, которая прежде была рубашкой, и накрыл ею мертвое детское лицо.

«Это всего лишь тело. Просто еще маленькое. И в нем моя кровь».

Второй разрез образовал угол, третий дошел до пупа, который Алеш перевязывал своими руками. Они с Арникой были так счастливы в тот день. Она плакала от усталости и облегчения, а он целовал ее мокрые щеки и слепые глаза.

Вкус слез ему не почудился. Алеш утер лицо закатанным рукавом, отодвинул в стороны кожный покров и вскрыл грудину. Она подалась легко и неравномерно. Молодой палач сломал Лотару два ребра. Что за олух. Алеш велел ведь все делать осторожно.

«Если я убью племянника Гинека Дубского, меня повесят?»

При внимательном рассмотрении сломанных ребер оказалось три.

«Наверняка повесят. Поганая смерть. Что ты наделала, Арника?»

Он разрезал легкие и увидел то, чего мог ожидать при таком посинении кожи – воду. Только вода в реке и Зеленом озере была ледяной. Она могла попасть в легкие лишь в одном случае – если мальчики погружались медленно.

Ранней весной. В ветреную погоду. Воспитанные, осторожные мальчики, на чьих телах не было лишнего синяка, полезли купаться в одежде в холодную пресную воду и утонули.

Тот, кто это с ними сделал, плохо понимал, какую большую и страшную совершил ошибку, потому что Алеш его поймал.

«Теперь нужно только понять, за что».

Все закончилось поздним вечером. Алеш сменил рубашку – что-то ведь его надоумило взять запасную из кабинета, – отмыл инструменты, сложил их в короб и оставил на месте. Ему сейчас нужно было просто выйти из этого помещения и побыть недолго где-то еще. Потом он приберет свои вещи, зайдут серые банщицы, и все будет сделано как положено.

Он помнил, что значит пережить похороны без кургана, когда человек, которого ты любил, не остается рядом, не возвращается в землю, откуда пришел, а навсегда растворяется в воздухе. Как он хотел бы никогда не знать горького утешения от мысли, что любимых можно как следует похоронить.

За дверью его ждал владыка Тильбе. Алеш посмотрел на него, опухшего и вместе с тем осунувшегося, и вспомнил, как девять лет назад давал новому правителю Берстони клятву, слова которой сами по себе были тайной.

Девять лет. Каким же он был тогда остолопом. Взять огромную, важную часть своей жизни и отдать человеку, который об этом вежливо попросил. Согласиться вместо законного брака на редкие свидания с любимой женщиной и годами писать о ней стихи, когда мог бы прилюдно целовать ее в губы. Позволить родовитому мужчине своеобразных наклонностей звать своими его, Алеша, детей.

Он очень хотел бы злиться на Отто Тильбе, но у него ни на что не осталось сил.

Алеш вдруг потерял равновесие, прислонился спиной к стене и медленно осел на пол. Отто стоял напротив и молча следил за ним глазами, а потом опустился на колено и положил руку ему на плечо. Стена должна была быть холодной, но она жгла хребет каленым железом.

– Убей меня, – попросил Алеш. – Пожалуйста.

«Я сам себе вырвал сердце, но это не помогло».

– Не стану, друг мой. Прости, не могу.

«Я не друг тебе и никогда им не был».

И все-таки Отто Тильбе помог ему встать.

Когда они доковыляли до кабинета владыки, там уже ждали Венцель с господином Верле и Кашпар. Лисенок слез с края стола, на котором сидел – Алеш не знал, что ему это позволяли – и спросил:

– Что ты нашел?

«Ответ на вопрос, который стоило задать себе намного раньше».

– Ничего, – сказал он.

Яспер Верле укусил ноготь.

– Для суда потребуется нечто большее, чем ничего.

– Снаружи на телах никаких повреждений. Только у Конрада ссадина на локте. Я сам ее обрабатывал.

«Когда видел их живыми в последний раз».

– Снаружи? – широко раскрыл рот Лисенок. – Ты сказал «снаружи»?

– В холодное время года утопленники бледнеют, потому что сердце сразу не выдерживает, и вода в легкие попадать не должна. У Конрада и Лотара все наоборот: синяя кожа, полные легкие. Они пытались дышать и глотали воду.

«Мои мальчики боролись за жизнь».

– Так они утонули сами? – запутался Кашпар Корсах.

– Я уверен, что их утопили.

– Как? Ты же сказал, нет никаких следов.

– Я не знаю, как. Я подумал, им дали что-то частично парализующее, но желудки чистые, и… Я не знаю. Мне нечего вам показать.

– Зато у меня много интересного.

Все обернулись к двери, которую толкнул локтем главный палач.

– Стельга еще жива? – спросил владыка.

– Обижаете. И пальцем не тронули. Пацан принес ей какую-то спиртовую бурду, она прорыдалась, и дальше пошло нормально.

«Фабек. Она увиделась с Фабеком. Она может обнять сына, а я уже нет».

– Мне бы сейчас просто спирта без всякой бурды, – пробормотал Венцель, уронив голову на руки.

– Так, значит, слушайте, – прокашлявшись, начал Гинек. – Копта сказал, собаки вертелись вокруг примятого куста. Оттуда так себе видно реку, особенно если трахаться, а не смотреть. Стельга встречалась с этим Рубеном три года. Всегда только в роще. Чаще он приезжал один, но временами с ним был коротышка по имени Бакфарк.

«Бакфарк?»

– Бакфарк? – переспросил Яспер Верле.

– Как Бакфарк Скоморох, – пояснил Отто и устало потер переносицу. – Самый веселый поэт прошлого столетия. Они решили поиздеваться.

– И часто этот «Рубен» ее душил? – сглотнув, произнес господин Кашпар.

– Нет, только сегодня. Она подумала, он хочет задушить ее насмерть, но тот вдруг сказал, что это все не всерьез и засобирался.

– А второй там был?

– Она его не видела. Но Копта шел по следам двух лошадей. Потерял у воды.

– На сегодня, пожалуй, достаточно, – сказал владыка, жестом показывая, что все могут быть свободны.

Только Алеш задержался. Они договорились об этом как-то без слов.

«У нас было больше общего, чем казалось. Было. Что же нам осталось теперь?»

– Я хотел бы побыть один, – честно признался Алеш.

– Да, я понимаю, – кивнул Отто, – только… Я хотел сказать, что мы похороним их в Ольхе. У нас с ней был об этом разговор незадолго до рождения мальчиков.

«Что за дела, дорогая Арника? Ты говорила мне, что боишься родов, но я не предполагал, насколько».

Спорить он не стал. У него не было вариантов получше. Земля есть земля. Он сможет навещать их и подле них дождется, пока на курганах взойдет трава.

И даже тогда, он знал это заранее, легче ему не станет.

В кабинете была идеальная чистота. Еник провел здесь достаточно времени, чтобы хорошо помнить, где что лежит. От лужицы и осколков не осталось следа – кроме, может быть, едва уловимого запаха.

«Или он чудится мне. После мамы везде пахло свежим хлебом».

Смущал только стол. Там остались лежать два листа, исписанных разными почерками – Еник не понял, видимо, что с ними лучше сделать. Алеш теперь знал наверняка. Он взял в руки историю о трех птицах на дереве и без особой цели пробежался глазами по строчкам.

– Тебе бы поспать, – сказал Еник.

Алеш молча бросил бумагу в жаровню.

До похорон он не спал вообще.

Пытался, конечно. Пробовал пить отвары, принимал порошки. Глаза закрывались, ноги подкашивались, но желанное забытье отказывалось приходить.

– Почему так долго? – спросил он владыку на исходе второго дня.

– Я сегодня ездил размечать место, – ответил Отто. – Борек тебя не нашел. Сказал, кабинет заперт, а в спальне пусто.

– Я всегда в кабинете. Я теперь там живу. Пусть стучит громче. Вообще не слышал, чтобы кто-то стучал.

– Хорошо, – вздохнул владыка. – Готовься на завтра.

Назавтра Алеш трясся в телеге с тремя завернутыми в саваны телами. Он отказался ехать верхом. Всадники вокруг опустили головы, возясь в чистых расчесанных гривах своих коней и выбирая оттуда пальцами несуществующих насекомых. Алеш держал руку в кармане, где лежала деревянная пробка. Это помогало ему не оборачиваться через плечо.

Но пришлось обернуться, когда настало время слезать и брать лопату. С ним копали Еник, Венцель, гвардеец Савуш, палач Гинек Дубский и его племянник. Алеш не сказал Ремешу насчет сломанных ребер. Каждый раз, вспоминая об этом, он хватался за грудь и с трудом восстанавливал дыхание.

«Но когда-нибудь я тебя за это убью».

Отто выбрал место чуть в стороне от высокой молодой ольхи. Там было хорошо – никакой тени, только покой и уединение. Одинаковые курганы близнецов обнимали с двух сторон могилу матери. Господин Тильбе откупорил вино.

– Я запомню имя твое, Конрад из Тильбе, сын Отто и Итки, – ровным голосом произнес он. – Да коснусь я последним земли кургана твоего. Я буду помнить тебя и разделю с тобой твою последнюю трапезу, и взойдет на кургане трава, и упокоится дух твой, как упокоилось тело твое. Место твое в живых пусть займет достойный.

«Оно навсегда останется пустым».

Отто плеснул немного вина Конраду в ноги и развернулся к младшему сыну.

«Надо было встать с другой стороны, но пес с тобой. Они не пили вина. А она не любила».

– Я запомню имя твое, Лотар из Тильбе, сын Отто и Итки…

Ольха возмущенно качнула тонкими ветками: «Здесь она, Итка, лежит под моею кроной, и не было у нее никаких сыновей».

Алеш вдохнул запах ее цветения и медленно выдохнул, сжав черенок лопаты.

«Подожди, дойдет дело и до тебя».

– Я запомню имя твое, Итка из Кирты, дочь Марко и Ветты…

Алеш бросил лопату в уезжающую телегу, и только тогда у него окончательно прояснилось в глазах.

Отто встал с колена у большого кургана и спросил:

– Оставить тебе коня?

– Не надо. Вернусь пешком.

Владыка кивнул, взобрался в седло и уехал. Алеш сел прямо на землю там, где он только что стоял, и вздохнул, крепко держась за ребра.

Конрад и Лотар молчали. Арника молчала. Алеш тоже не знал, что сказать.

Теперь они были все вместе. Как настоящая семья.

Почему он, пес его дери, не увез их как можно дальше отсюда? Кто должен был принять это решение, Арника?

«Я все сделал неправильно, родная. Все, что только мог».

Она бы простила его, если бы он попросил. Она умела прощать. Алеш не успел у нее научиться.

Теперь ему это и не было нужно. То, что жгло ему изнутри легкие, он хорошо знал и только приветствовал. Теперь, когда других чувств у него не осталось, гнев должен был стать основой последующих дней его жизни. Может быть, ему всегда не хватало немного гнева.

Но все-таки Алеш просил его немного подождать на пороге. Он оставил свой резак в кабинете. Ему пока нечем было вскрыть себе грудь, чтобы выпустить гнев наружу.

«То, что мне остается, я сделаю правильно. А пока нам всем надо бы отдохнуть».

Он коснулся на прощание каждого кургана, встал на ноги и пошел. Ольха проводила его неразборчивым шепотом. Река говорила с ним о смерти и любви.

Алеш уже в полудреме добрался до кабинета, упал на кушетку и провалился в сон. К нему не пришли кошмары. В этот раз ночь решила его пощадить.

Но настойчивый стук в дверь беспощадно вырвал Алеша из забытья. Он с трудом поднялся с кушетки, сделал несколько шагов до двери и впустил внезапного – и совсем не желанного – ночного гостя.

Это был Отто Тильбе. Алеш не сразу поверил в то, что проснулся, потому что владыка никогда не ходил к нему сам. Теперь же господин рухнул на стул, где всегда сидели страждущие посетители, потер ладонью полированный край стола и стукнул по нему костяшкой, словно выискивая потайную полость.

Алеш остался стоять. У него сами собой опускались веки, поэтому он глядел просто в пол.

– Кашпар слег, – заговорил Отто после продолжительного молчания. – Жар не спадает уже две ночи. Он выглядит так, будто умирает. Ты очень мне нужен, Алеш. Прошу, помоги ему. Я знаю, что ты перепробуешь все.

Алеш помял в кулаке деревянную пробку и несколько мгновений ни о чем не думал. Потом он поднял голову, посмотрел на Отто и кивнул.

Глава 5. Моря

Вода была очень горячей.

Модвин никогда не видел моря, но сомневался, что оно так прогревается даже в самые жаркие летние дни. Предполагалось, что наполненная до краев серебряная ванна, в которой растворили кучу нагосской соли, должна оказать эффект погружения на мифическое дно, где человек оставляет все свои недуги и всплывает рожденным заново.

По высоким бортам полз прозрачный пар. Снаружи серебряная поверхность блестела, как зеркало, и приходилось отводить глаза. Модвину было немного стыдно за потаенную радость от того, что в этой ванне придется лежать не ему.

Время от времени Освальду становилось лучше, и тогда он даже пытался ходить сам. Сегодня ему не было лучше. До ванны его несли. Баво, их семейный лекарь, лучший выпускник столичной академии тысяча сто двадцать какого-то года, размахивал руками, как плохой жонглер, и давал указания слугам, которые с предельной осторожностью погружали господина в соленую воду. Модвину казалось, они боятся обжечься.

Желтое лицо Освальда постепенно покрылось капельками пота. Баво промокнул его лоб чистым платком и понюхал проявившееся на ткани пятно влаги. Модвин поерзал в кресле, оттянув ворот рубашки – ему было душно, неуютно и ужасно грустно. Он ничем не мог помочь брату, кроме собственного присутствия. Трудно было представить, что чувствовал Освальд, но Модвин сомневался, что ему в подобном состоянии чье-нибудь присутствие принесло бы хоть малую толику облегчения.

Он вернулся к этой мысли, когда вкомнату вошла Сикфара. Она встала на колени у высокого борта ванны, попробовала воду пальцем, стряхнула каплю и убрала с виска мужа черный локон слипшихся волос.

– Крепись, дорогой Освальд, – с нежностью в голосе произнесла Сикфара. – Нельзя умирать сегодня. В Вороньем Когте такой праздник.

Модвин нахмурился.

– Какой?

– А ты не слышал? Из Кирты весточка. Дети владыки умерли.

Она не шутила. О таких вещах не шутят. И все равно Модвин чувствовал себя так, будто его только что одурачил фокусник.

– К-как умерли? – заикаясь, выдавил он.

– Вроде бы утонули. Ютта что-то такое сказала твоей сестре.

– А она?

– Ну, что она. – Сикфара поджала губы. – Для нее это большая удача. У Тильбе теперь нет наследников, значит, не будет династии, не будет брака, не будет унии. Она получит свою войну.

Модвин сглотнул и, оттолкнувшись от подлокотников, встал с кресла. Оно со скрипом отъехало на полшага назад. Лекарь Баво тоже встрепенулся и вскочил с подоконника, на котором сидел, увлеченно царапая что-то в записной книжке. Модвин кивнул на спящего брата и сказал:

– Вытащите его оттуда.

Медикус сощурился.

– Но процедура еще…

– Господин Модвин велел прекратить. – Сикфара поднялась, отряхивая подол. – Заканчивай, Баво. Ты так сваришь его заживо.

Да уж, в Сааргете знали толк в изощренных убийствах. Но все это было уже чересчур.

Модвин подождал, пока растворятся перед глазами пятна, и вырвался из комнатной духоты в коридорную полутьму. Ему плохо спалось с тех пор, как Освальд в первый раз потерял сознание. Их последний разговор продолжал гулким эхом звенеть в ушах. Модвин перебирал в голове редкие воспоминания о маме и никак не мог представить ее пьяной. На пьяных неприятно смотреть, они неприятно пахнут. Мама была красавицей и угощала его сладостями. От нее пахло жженым сахаром и чистым бельем.

Модвину плохо спалось и ничего не снилось. Второе было скорее к лучшему, а вот первое начинало его подтачивать. Иногда он грубил слугам. Иногда швырял вещи. Иногда по полдня глядел в потолок. Он очень хотел, чтобы все прекратилось, но становилось только хуже и хуже.

А теперь вот это. Модвин услышал смех Ортрун, доносящийся из-за дверей библиотеки. Он прибавил шагу и резко распахнул двойные двери.

Сестра держала в руках раскрытую в самом начале книгу и следила за пальцем Ютты, указывающим, видимо, на нужные места. Они обе перестали улыбаться, когда увидели Модвина. Он закрыл двери, подпер их спиной и обратился к Ортрун:

– Это ты сделала?

– Что? – переспросила она и тут же снова уставилась в книгу. – Нет.

– У тебя есть там шпионы.

– Естественно.

– Ты уже убивала людей владыки.

– Это обычное дело между врагами, – перевернув страницу, ответила сестра.

– Ублюдок из Кирты послал тебя, и ты пошла на крайние меры.

– Модвин, – строго взглянув на него, процедила Ортрун, – это не я. Модвин!

Но он уже не слушал. Ему хотелось обратиться птицей, свить гнездо на верхушке самого высокого дерева и никогда оттуда не слезать, чтобы всего этого не слышать и не видеть. Люди вечно лгут друг другу, убивают друг друга, и зачастую смысла в этом никакого нет. Звери честнее и проще. Модвин предпочел бы жить среди зверей.

Он стремительно шагал к выходу во двор, готовый сесть на коня и уехать в лес, но его вдруг довольно сильно потянули сзади за рукав.

– Спокойно, юноша. – Ютта развернула его за плечи. – Сейчас всем непросто. Я как могу отвлекаю госпожу от мрачных мыслей. У меня получалось, пока ты не пришел.

Модвин сделал шаг назад, стряхнув с себя ее руки.

– С чего ей грустить? Она сама себе устроила праздник.

– Если бы госпожа отдала такой приказ, я была бы в курсе.

– И сейчас сказала бы мне правду? – спросил Модвин и совершенно не удивился, когда Ютта отвела взгляд и ничего не ответила. – Я ее знаю. Ортрун безжалостна.

– Не к маленьким детям!

Модвин решил, что продолжать разговор бесполезно. Ему никто никогда не скажет правды, если он случайно не узнает ее сам. И даже тогда – что он сможет сделать? Сообщить обо всем владыке, чтобы успокоить совесть и увидеть, как Ортрун казнят за измену? Он уже теряет брата. Потерять сестру значит потерять все.

Он был погружен в думы о своих потерях, когда вдруг наткнулся на что-то невысокое и очень жесткое. Это оказалась девчонка, причесанная так строго и гладко, что при желании ее можно было принять за мальчишку. У Модвина не было никаких желаний, и он неловко себя чувствовал в обществе племянников.

Но у Рагны явно были на него планы.

– Модвин, – задрав нос, сказала она, – давай подеремся.

Рагна всегда звала его просто по имени. Томаш и Тетрам держали дистанцию «дядей Модвином». Грета ко всем без разбору обращалась «тя». Трудно было сказать, на кого дети похожи больше, но грубоватый голос и горбатый отцовский нос не повезло унаследовать только старшей.

Модвин посмотрел на племянницу сверху вниз, вздохнул и ответил:

– Не сейчас, Рагна.

Он собирался обойти ее, но она сделала широкий шаг вбок и преградила ему дорогу.

– Ну Модвин!

– Ладно, – сдался он, чувствуя, как начинает болеть голова. – У арсенала?

– Где же еще?

На площадке оказалось пусто. Никто не пришел Модвину на помощь. Опять. Он добрел до арсенала и покорно принял свою судьбу, а заодно щит в левую руку и затупленный меч в правую.

– Нет, – возразила судьба и качнула пальцем облегченный ударный груз короткого кистеня. – Давай с этой штукой. Дед Мартин мне разрешил.

Из всех видов оружия, которыми был под завязку забит сааргетский арсенал, Модвин предпочитал кистень. Ему казалось, что в сочетании со щитом стальное жало на гибком подвесе делает из обычного человека нечто похожее на большого закованного в панцирь скорпиона: и приблизиться страшно, и прилететь может в любой момент. Он был бы не против попрактиковаться, но забота племянницы о его предпочтениях Модвина немного насторожила.

– А мне нет, – ответил он и вышел из арсенала. Рагна немного попыхтела в темноте и, вооружившись как Модвин, выскочила следом.

После, конечно, деда Мартина, как она звала седоволосого Венжегу, по собственной воле взявшегося за ее обучение, больше всего Рагне нравилось фехтовать с родителями. Однако к отцу она как будто бы стеснялась обращаться прямо, а мать в достаточно резкой форме отказывалась через раз. Тогда, видимо, годился и Модвин.

Он приготовился и вздохнул. Ортрун к собственным-то детям не слишком ласкова. Пожалела бы она чужих, особенно если они ей ужасно мешали?

Как только Рагна напала, вокруг арсенала тут же нарисовались зрители: братья Мышецкие, со знанием дела на ходу комментирующие поединок, жующий кусок свежего хлеба Лефгер, между ног которого, как в арку, пробежали друг за другом Томаш и Тетрам. Где они все были? Почему появились, когда стало уже поздно? Модвин поднял левую ногу, защищаясь от размашистой подсечки, и придавил клинок растерявшейся Рагны к земле.

– А если подумать? – усмехнулся Збинек откуда-то из-за спины.

Рагна выскользнула из сцепки, налетела вихрем и обрушила град ударов на Модвинов щит. Он устал отступать – да и драться тоже, – поэтому сделал вид, что запнулся, поднял руки и завалился на спину. Племянница издала победный крик и наступила Модвину на правое запястье. Он мог бы одним движением уронить ее на землю, но делать этого не стал.

– Бери свою пику, – велел дочери Гоздава, – в поле пора разбудить чучела.

Рагна тут же исчезла за дверью арсенала. Збинек скрестил на груди руки и почти незаметным жестом подозвал отряхивающегося Модвина.

– Не делай так, – вполголоса сказал гетман. – Пусть учится проигрывать. Проигравших всегда больше, чем победителей.

Модвин подумал: «Ты прав. Я всегда в большинстве». Эта мысль его совсем не утешила.

Он надеялся побыть наедине с братом, но Сикфара уже была тут как тут: сидела в изножье кровати и читала Освальду вслух. Она умолкла и отложила книгу – какой-то толстый роман, – чтобы подойти к Модвину и по-родственному поцеловать в щеку, одновременно украдкой погладив между ног. Он испытал целый ворох неприятных ощущений и испуганно глянул на брата, но его опущенные веки даже не дрогнули.

Модвин отскочил в сторону и встал на колени у постели Освальда, как будто надеясь, что тот сможет его защитить.

– Как тяжело начался последний год правления владыки Тильбе, – вздохнула Сикфара, печально глядя в окно.

Модвин сглотнул и спросил:

– Их уже похоронили?

– Да, – кивнула она. – Всех.

– «Всех»?

– Госпожа Тильбе не пережила горя.

Модвин страдальчески крякнул и уронил голову на руки. Сикфара ласково потрепала его по волосам.

Когда она покинула комнату, Освальд пришел в себя, закряхтел и позвал Модвина по имени. Рука у него была как седло на солнцепеке.

– Дети владыки умерли, – сообщил Модвин. – И жена умерла. Ортрун твердит, что она ни при чем, но я… Я боюсь, Освальд. Не бросай меня. Пожалуйста.

– Дети? – переспросил брат, приподняв опухшие веки. – Дети, говоришь?

– Да, его сыновья. А что?

– Гребаная политика, – проворчал Освальд и закрыл глаза.

К рассвету его не стало.

Модвин узнал последним. Он спустился к завтраку, как обычно, и не нашел никого в обеденном зале. У него тут же закрались подозрения, и чем ближе он подходил к дверям спальни брата, тем гуще становилась толпа прислуги. Перед ним расступались, почтительно склоняя головы. «Прекратите! – хотелось воскликнуть Модвину. – Поднимите глаза и скажите, что Освальд поправился!» Но все хранили молчание. Он продрался в комнату и сразу почувствовал слабость в ногах.

Спертый воздух смердел, как отхожая яма – Модвин не хотел знать, почему. У постели Освальда, иссиня-желтого и пугающе спокойного, стояли рядком его племянники, а за ними – Ортрун, Збинек и Ютта. У всех были одинаковые кислые лица. Сикфара сидела в кресле у окна, тихо всхлипывала и вытирала слезы. Модвин все отдал бы, чтобы она перестала плакать.

Заметив его, управляющая в два движения разогнала толпу у дверей, кивнула Ортрун и отвела Модвина в сторонку, в коридор.

– Крепись, мальчик мой, – сказала Ютта. – Жизнь вся соткана из трудностей. Уже этой зимой тебе предстоит сейм берстонских господ. То еще испытание, но ты справишься.

Модвин покачал головой.

– Я не хочу в этом участвовать.

– Это твой долг, – торжественно произнесла управляющая, положив ладонь на его плечо.

– Какой? Перед кем? Я не брал никаких долгов, я просто тут родился.

Ютта отстранилась и скрестила руки на груди.

– Ты тут родился и всю жизнь не знал нужды, потому что такие как я кормили и одевали тебя. Пора взрослеть, господин Модвин. Жаль, что это происходит при столь грустных обстоятельствах, но уж как сложилось.

В тот же день Освальда закопали на погосте у южной стены, между могилой отца и огороженным местом, которое Ортрун трогать запретила – там лежала бы мама, если бы ее тело нашли. Курган глядел Модвину прямо в душу черным вытянутым зрачком. Ему, как главе семьи, полагалось провести обряд, но все собравшиеся глядели на Модвина так, словно хоронили его самого.

– Я запомню имя твое, Освальд…

Он замялся, осознав вдруг, что не уверен, как сказать правильно: «из Сааргета» или «из Вороньего Когтя»? Когда Освальд родился, замок назывался по-хаггедски, так что логично было бы, наверное, вспомнить его старое имя, но тяжелый взгляд Ортрун мгновенно заставил Модвина эту логику пересмотреть.

– …из Вороньего Когтя, сын Артуша и Мергардис. Да коснусь я последним земли кургана твоего…

У Модвина не поднялась рука, чтобы вылить на курган сильванер. Ортрун сделала это за него. Обряд есть обряд. Надо соблюдать правила. Сестра почесала глаз, вручила Збинеку пустой винный мех и обратилась к невестке:

– Можешь собирать вещи и возвращаться домой.

– Я так не думаю. – Сикфара победно улыбнулась, обняв рукой живот. – Я беременна.

Ортрун резко сжала кулаки. Збинек прочистил горло, поднес к глазу горлышко винного меха и разочарованно хмыкнул. Ютта тихонько охнула. Модвин открыл рот и забыл закрыть. Он ждал, что взгляды всех присутствующих сейчас вперятся в него и затычут насмерть, но на Модвина никто не смотрел. Всеобщим вниманием наслаждалась Сикфара.

– Когда ты узнала? – спросила наконец Ортрун.

– Пару дней назад. Я успела сообщить Освальду. Он умер с легким сердцем, зная, что род его не прервется. Пусть это утешит тебя, дорогая золовка, как утешает меня.

Сикфара изящно подхватила юбки и направилась к замку. Ортрун тяжело выдохнула и, кивком позвав за собой Збинека, зашагала следом.

«Что ж, – подумал Модвин, – по крайней мере, ей сейчас будет не до того, чтобы выселять меня из моей комнаты».

Там, в комнате, его уже ждала Сикфара. Раскрасневшаяся и счастливая, она сама заперла за ним дверь и бросилась целоваться так, будто Модвин вернулся из опасного военного похода, а она за это время натерпелась всякого в одиночестве. Он крепко обнял ее, чтобы угомонить на секунду, и осторожно спросил:

– Ты правда беременна?

Сикфара схватила его за руку и прижала ладонь к своему животу.

– Чувствуешь? – выдохнула она. – Наверное, еще рано. Но он там, во мне.

– Кто в тебе?

– Наш сын, – шепнула Сикфара и сдвинула его руку вниз. – Я хочу, чтобы ты тоже был во мне, Модвин.

Ему тоже этого захотелось. Снова. Каждый клятый раз одно и то же.

– Фара, – пробормотал он, падая на кровать, – то, что мы делаем… Это неправильно.

Голая Сикфара уселась сверху. У нее действительно как будто припух живот. Она облизнула палец и улыбнулась.

– Кто так сказал?

Наутро Модвину казалось, что он не видел той ночью снов. Однако после завтрака он начал кое-что вспоминать.

Ему снилось, как река выходит из берегов, переполняет собою озеро, и вместе они растекаются в бескрайнее белое море. Посреди моря вырастает остров, а на острове, словно болезненный нарыв, медленно зреет могильный холм. Модвин садится на курган, как на коня, свесив по бокам ноги, и бьет пятками в земляные бока.

Потом они с курганом переносятся в лесную чащу, и некто невидимый разбрасывает рядом с ними сгоревшие останки одинокой хижины.

«Как мы назовем сына?» – спрашивает дух звонким голосом Сикфары.

«У меня будет сын, – шепчет себе под нос Модвин. – У меня? Сын?»

Он долго не может понять, зачем ему нужен сын. Он ездит вокруг пепелища верхом на кургане и задумчиво чешет щеку.

«Слезай, – говорит курган, и голос его кажется смутно знакомым, – мне надоело».

«Зачем мне сын?» – спрашивает Модвин.

«С чего ты взял, что у тебя будет именно сын?» – удивляется курган, устраиваясь поудобнее на поляне перед сгоревшей хижиной.

«Действительно», – соглашается Модвин и получает тяжелый удар по затылку.

Когда он проснулся, мышцы ныли так, будто он несколько дней без перерыва провел в седле. Съев немного овсянки и запив ее обычной водой, Модвин с трудом добрался из обеденного зала обратно в башню и, обессиленный, упал на стул. Ему хотелось тишины и покоя. В комнате было тихо и спокойно. Модвин тяжело вздохнул.

День цеплялся за день, погода налаживалась. От зимы остались одни лишь воспоминания. Однако стол Модвина выглядел так, будто его завалило снегом через открытое окно.

Он никогда не получал столько писем. Ортрун, конечно, получила больше, но Модвин все равно ощутил себя мелкой соринкой в целом водовороте чернил.

Ему выразила сочувствие даже мать Сикфары, госпожа Альда Шилга – крайне скупая на эмоции женщина, насколько он слышал. «Я не так давно потеряла мужа, – писала она, – и отсюда чувствую вашу боль». Модвин не знал, что отец Сикфары умер. Когда он спросил ее об этом, она вздохнула и предложила выпить вина.

– А это не вредно? – засомневался он. – Для ребенка.

– Для ребенка вредно, когда нервируют мать, – ответила Сикфара. – Пей. Я только пригублю.

Впрочем, вскоре Ортрун собралась с мыслями и настрого запретила ей притрагиваться к вину, а также орехам, меду и сладкой выпечке. Сикфара не подала виду, что ее это нервирует.

Модвин каждый день проводил за столом в своей комнате больше времени, чем рассчитывал, и однажды ему пришло в голову потратить это время на то, что кажется правильным. Он заглянул в безнадежно высохшую чернильницу, разыскал Дивиша, попросил, чтобы ее освежили, и одним весенним днем сел писать свое первое настоящее письмо.

Он обратился к владыке Отто Тильбе и выразил искреннее сочувствие по поводу его утраты.

Он написал, что сам недавно потерял брата, а затем предельно сухо, но очень подробно описал все, что в связи с этим ощущал: страх, растерянность, боль и неизбывное одиночество. Ему не полегчало от этого, и владыке вряд ли полегчает, когда он прочтет, но Модвин, ставя свою подпись внизу листа, впервые в жизни был полностью уверен в том, что делает. Он запечатал письмо и сунул в самый низ, под стопку прочитанных. Нужно придумать еще, как отправить его. Но потом.

Была еще одна вещь, которую Модвин собирался сделать. Она совсем не казалась ему правильной, но иначе он поступить не мог.

Когда он подкараулил выходящего из столовой Крынчика, тот наскоро распрощался с товарищем и, пару раз оглянувшись через плечо, подошел к Модвину.

– Дня, господин, – нарочито развязно поприветствовал хорунжий, избегая при этом глядеть ему в глаза.

Модвин собрался и произнес на одном дыхании:

– Ты должен кое-что сделать. Возьми пару человек и жди меня у конюшен сегодня на закате.

– Зачем? – не понял Крынчик.

– Такой приказ.

– Чей приказ?

Модвин перебрал в голове несколько вариантов, но все их отмел, как легко проверяемые.

– Мой, – сказал он.

Крынчик поднял незаметные брови и почесал между ними пальцем. Модвин кашлянул. Хорунжий немного потоптался на месте, потом кивнул и направился к казармам.

Если не сработает, у Модвина будут неприятности. Хотя когда у него не было неприятностей.

После ужина Модвин позвал управляющего играть в карты на интерес и выиграл у него время. Он попросил, чтобы Дивиш открыл сегодня малые ворота и ничего не говорил Ортрун. Управляющий сам для себя придумал объяснение, будто Модвин едет на свидание с женщиной. Разубеждать его в этом не захотелось.

Крынчик выбрал лопоухого батрака из Стужицы и еще парня с кривым толстым носом. Модвин кивнул обоим на лопаты, стоящие у навозной кучи, и принялся седлать коня. Новобранцы переглянулись и не сдвинулись с места, пока хорунжий на них не гаркнул. Модвин успел пожалеть, что не взял с собой одного только Крынчика. И почему он решил, что ехать надо именно вчетвером?

– А куда мы, кстати? – как можно расслабленнее держа поводья, полюбопытствовал хорунжий, но по глазам его видно было, что он догадывается, каким будет ответ.

– В лес, – сказал Модвин. – Езжай к кургану.

Он почувствовал на себе два удивленных взгляда и сам удивился тому, как прозвучал его голос. Крынчик молча ударил коня пятками.

Хорунжий постоянно прочищал горло, пока они продвигались вглубь чащи. Модвин от этого тоже занервничал, и беспокойство его лишь усилилось, когда Крынчик сказал, что дальше лучше пешком – мол, коням не понравится месить такую грязь. Новобранцы прихватили лопаты, хорунжий зажег большой фонарь, Модвин одернул полы стеганки, и все четверо гуськом пошлепали к поляне.

На могильном холме у сожженной хижины не осталось никаких вещей, которые Модвин видел глазами съеденного зайца: ни посуды, ни одежды, ни разных бытовых мелочей. Крынчик поставил фонарь у кургана, скрестил руки и прислонился к дубовому стволу. Новобранцы вопросительно переглядывались. Модвин чувствовал себя дураком. Он приосанился и заранее тихонько прокашлялся, прежде чем коротко приказать:

– Копайте.

Стало тихо, как перед самым рассветом.

– Н-нельзя, господин, – испуганно замотал головой лопоухий.

– Не положено, – пришмыгнув, поддержал носатый.

– Чей это курган? – спросил Модвин хорунжего и, не получив ответа, повторил: – Копайте.

– Но как же, господин…

Модвин вырвал лопату из рук ближайшего новобранца и рявкнул:

– Чей это курган?!

Крынчик промолчал.

Острие лопаты вонзилось в могильный холм. Модвин надавил на него ногой, потом навалился на черенок и бросил в сторону большой ком земли.

На этот ком упала крупная тень. Где тень – там и свет, подумал Модвин. Это, кажется, была строчка из какой-то баллады. Он увидел горящую лампу и сухонькую старушку, которая держала ее высоко над головой. Еще выше в полутьме пряталось лицо сопровождающего старуху батрака.

Получилось весьма неловко.

– Горушка, сынок! – завопила старуха. – Что ж вы творите, сволочи!

Батрак говорил спокойно, но его низкий голос прозвучал громче крика.

– Брось лопату, – сказал он и убрал одну руку за спину.

Модвин бросил, но батрака это не удовлетворило. Он достал нож и стремительно шагнул вперед. Крынчик и его люди при всем желании не успели бы ничем помочь.

Батрак дыхнул Модвину в лицо, и он подумал, что зря оставил щит с кистенем своему коню. Пришлось сделать быстрый и длинный шаг назад. Потом Модвин вспомнил, что у него, вообще-то, тоже есть с собой нож, причем не один: подарок Освальда в сапоге и старый отцовский кинжал на поясе. Если бы он наклонился за первым, то получил бы удар аккурат в черепушку. Поэтому Модвин вытащил второй, твердо и плавно отвел от себя острие ножа и вогнал кинжал в небритую батрацкую шею.

Крови было немерено. Модвин не испугался крови, но все равно почему-то весь задрожал. Старуха уронила лампу и с нечеловеческим визгом бросилась к нему, но лопоухий побежал наперерез, схватил ее за шею, и тощие ноги отчаянно замолотили воздух. Она кричала и вырывалась, стараясь вылезти из-под больших сомкнутых рук, а новобранец в ответ усиливал хватку, пока не раздался противный короткий треск.

Модвин плюхнулся на курган, как на скамейку.

– Ты что сделал, Радек? – прогнусавил носатый.

– Да я… да она сама… брыкалась как бешеная, вы видели…

Крынчик сплюнул в кусты и подобрал с земли лопату. Модвин проморгался и только тогда понял, что взгляд хорунжего означает: «Господин Фретка, не могли бы вы встать или хотя бы подвинуться, чтобы я наконец принялся разорять могилу?»

Модвин поднялся и снова вопросительно моргнул.

– Мы сегодня уже натворили больше, чем положено людям, которых заботит здоровый сон, так что нет смысла останавливаться, – пробормотал Крынчик. – Хрен с ним, парни, – сказал он уже громче, – подсветите мне, кто-нибудь. Так, ага. А ты, Радек, обыщи-ка наших гостей. Все ценное себе, все странное мне.

– Почему это ему все ценное? – возмутился носатый, и свет фонаря, который он держал в руке, задрожал.

– За первое убийство, – сделав перерыв, чтобы высморкаться, ответил Крынчик. – У вас тоже, господин?

Модвин плохо слышал его из-за густого шума в голове. Соображал он тоже плохо, поэтому ответил с опозданием:

– Да.

– С почином, – сухо поздравил хорунжий.

– Угу, – выдавил Модвин, наблюдая, как ходит туда-сюда большая лопата.

Крынчик копал битый час. Модвин успел за это время почувствовать головокружение и тошноту, преодолеть их вместе и по отдельности, вспомнить о беременной Сикфаре, заставить себя о ней забыть, пустить тайком слезу и вытоптать в грязи идеально ровный круг.

Радек неспешно обшаривал карманы человека, которого Модвин сегодня убил, и вытащил, казалось, уже все, что только мог, но вдруг нашел нечто, вызвавшее у него явные трудности с опознанием: ценное или странное? Это была крохотная блестящая баночка, похожая на те, в которых Сикфара хранила румяна. Радек поднес ее к свету и открыл. Носатый с любопытством заглянул внутрь и втянул широкими ноздрями запах, потом пожал плечами и снова повернулся к Крынчику, который как раз воткнул лопату в землю, показывая, что закончил копать.

Модвин подошел ближе. У него возникло последовательно два вопроса:

– Что это такое? – Он ткнул пальцем в похожий на перетертый снег порошок, густо размазанный по краям баночки. – Где кости? – спросил он хорунжего, задумчиво чешущего прыщавый подбородок об черенок лопаты.

На эти вопросы Модвину никто ответить не смог.

– Странное – мне, – сказал Крынчик, последним понюхав пахнущий лимонными корками порошок, потом закрыл крышку и спрятал баночку за пазуху.

Насчет костей у него самого явно возникли вопросы. Вряд ли такой уж честью было навещать пустой курган.

По дороге к замку, которую все четверо проделали в глубокой задумчивости, Модвин решился на последнюю попытку.

– Кто такой Горушка?

– Не знаю, – буркнул Крынчик, вздохнул и добавил, смягчив тон: – Правда, не знаю.

– Тогда зачем вы туда ходили?

– Спросите госпожу Ортрун.

Модвин вытер рукавом вспотевшее лицо и цокнул, понукая коня. Спросить Ортрун. Отличный совет. Сам бы он никогда не догадался.

– Пусть об этом помалкивают, – велел Модвин, грозно глянув на хорунжего, когда они оказались под крышей сааргетской конюшни. – И ты тоже.

Крынчик кивнул и ушел в казармы. Модвин потратил последние силы на грозный взгляд, так что пришлось немного повременить, прежде чем отправиться в долгий путь к вершине башни, где его ждала – он надеялся – пустая холодная постель.

Путь оказался не таким уж долгим, а постель и в самом деле была пустой. Модвин наскоро разделся, сунул под кровать окровавленную одежду и упал лицом в подушку.

Он думал, что запер дверь. Он ошибся. И ранним утром, с первыми лучами рассвета, проснулся от болезненного тычка в спину.

– Ай, – произнес Модвин, не отрывая головы от подушки, и тут же получил второй тычок.

– Нам надо поговорить, – сопроводила жест пояснением Ортрун.

Модвин открыл глаза, резко сел, подобрал под себя покрывало и отполз к изголовью, подальше от сидящей на краю лежака сестры.

– Я… о чем? – пробормотал он, панически сдерживая непроизвольный зевок.

– Что это такое? – спросила Ортрун, держа двумя пальцами, как вонючую тряпку, запечатанное письмо.

– Э-э… это…

– А это? – показала она зажатый в другой руке кинжал и играючи поддела рукоятку, слегка выдвинув лезвие из ножен. На нем оставалась засохшая кровь.

– Это… Нет!

Ортрун отбросила ножны в сторону и вскрыла печать испачканным острием.

«Вот и все, – подумал Модвин. – Какая дурацкая короткая жизнь».

Глава 6. Водопады

– И что я, по-твоему, должна с этим сделать?

На столе лежала, бессмысленно пялясь в дубовый потолок, отрубленная мужская голова.

И больше ничего. Стол был чистым, ухоженным, как и весь дом – в каждом уголке безупречный порядок, ни одной соринки, все на своих местах. Соседка Коотиса, верно, посвящала так много времени уборке, что не успевала наколоть дрова. Хотя Нерис с первого взгляда распознала в ней женщину, которой не привыкать махать топором. И копьем. И, скорее всего, мечом.

«Ветсеза тоже была при Сосновом Утесе, – сказал отец на полдороге сюда от разоренного царского терема. – Она бывала везде, во всех концах страны. Спросим ее, откуда пришли эти люди. Хорошо бы знать, с кем мы теперь воюем».

– Во-первых, присмотрись повнимательнее. – Коотис запустил руку в грязные черные кудри и поставил голову на обрубок шеи. – Во-вторых, вели Тулузу собирать вещи.

Заправив за ухо прядь темных волос, высокая и стройная Ветсеза – полная противоположность Салиш – склонилась над столом, заглянула еще раз в полуприкрытые глаза, вздохнула и, распрямившись, пожала плечами.

– Я не имею понятия, кто это и какого он племени. У него были рисунки или отметины где-нибудь не на голове?

– Если б были, я бы вырезал и привез.

– Тогда у меня нет для тебя ответа, – сказала она, небрежно накинув мешок на смуглое лицо мертвеца. – И мы с Тулузом никуда не поедем. Я полжизни провела в пути. Надоело.

Коотис покачал головой.

– Если сюда придут…

– Я возьму копье и убью столько, сколько смогу. А Тулуз мне поможет. – Ветсеза оглянулась на внука, играющего с Басти на полу у печи. – Он смелый мальчик, сын иш’тарзы и внук иш’тарзы. Не надо за нас волноваться. Береги царевен.

Нерис осторожно повертела запястьем, по вспышкам боли легко представляя себе, как расположены были клыки в росомахиной пасти.

Отец вздохнул.

– Тогда я соберу нам поесть. Можешь обработать ее рану?

Ветсеза только угукнула, как сова, уже набирая в ковш кипяченую воду.

Они с Нерис ушли в спальный закуток, чтобы Коотис не отвлекал суетливым мельтешением и чтобы спрятаться от Басти, которая обязательно забеспокоилась бы, что маме делают больно. На широком лежаке было мягко и удобно, с шерстяного покрывала свисали рядком аккуратные кисточки. Нерис прикусила губу, стараясь не зашипеть от жжения в промываемой ране, и, едва руку начало отпускать, сама себя отвлекла вопросом:

– Давно вы с Коотисом?..

– Тебя интересует, из-за меня ли Салиш его прогнала? – усмехнулась Ветсеза, наложив мазь. – И что, если так?

Нерис, призадумавшись, ответила:

– Ничего.

– Вот именно.

Они обе молчали, пока в закуток не заглянул Тулуз.

– Ба, а осталось у нас ореховое варенье?

– Еще чего! Обойдется! – шумно возмутилась Ветсеза, явно надеясь, что ее будет слышно в погребе. – Без обид, царевна. Тебе все равно бы ничего не досталось. Коотис его поглощает в один присест. Сколько на стол ни поставишь – все будет съедено.

Нерис улыбнулась и сжала в кулак перевязанную руку. Терпимо. Главное, она сможет удержать меч или, на крайний случай, натянуть тетиву.

Ну, или Имбирю придется как следует попотеть.

Хотя ему все равно предстоит нелегкое испытание: дальняя дорога с маленькой непоседой на луке седла. «Ему? – невесело усмехнулась собственным мыслям Нерис. – Нам. Мне». Она старалась гнать из головы предположения, одно другого страшнее, о том, что может – и уже могло – произойти и с ней, и с остальными по дороге к перекрестку. Чем ближе подбиралась минута отъезда, тем крепче в сердце впивалась когтями тревога. Нерис тайком признавалась себе, что ей было бы спокойнее, если бы Ветсеза отправилась с ними – даже несмотря на то, какую бурю это вызвало бы при встрече с Салиш.

Только бы состоялась она, эта встреча.

Когда Нерис взобралась в седло и устроила перед собой укутанную во много слоев одежды дочку, Ветсеза стрельнула глазами в сторону Коотиса и едва слышно пробубнила:

– Горшок со сколом на донышке при нем не открывай. Это ребенку. Понятно?

Нерис кивнула и прошептала:

– Спасибо.

Ветсеза погладила белую гриву Имбиря и похлопала его по шее.

– Царский конь. Но моя Варежка тоже не лыком шита. Слышишь, Коотис? Чтобы вернул целехонькой.

– Куда я денусь. Еще увидимся, Тулуз.

– Ага, – сказал мальчик и побежал открывать калитку.

Отец обернулся только на краю деревни, когда крышу его дома, как и соседского, уже едва можно было различить. Гнедая Варежка фыркнула и ударила Имбиря хвостом. Басти заерзала, и Нерис наклонилась поправить ее слоеный воротник.

– Поедем подальше от поселений, – предложил наконец Коотис. – Лучше всего напрямик, через лес. Я встречал его хранителя. Нормальный мужик, угостил меня старой белкой. Вкусная была белка.

Нерис облизнула пересохшие губы.

– А если он тоже взбесился, как Гервас и Назур?

– Ты справилась сразу с двумя хранителями. Что нам может сделать один?

– Это было не так уж просто. Я сломала зуб.

– Ну, когда у Басти начнут выпадать молочные, она поделится с тобой парочкой. Правда, котенок?

К вечеру большой старый лес, медленно надвигающийся мрачной волной, проглотил их наконец целиком. Останавливаться приходилось так часто, что две недели пути грозили обернуться месяцем, но Коотис не унывал.

– Двадцать дней. Ну, самое большее – двадцать один. Это если задержимся у источников. А мы не задержимся. Наберем по-быстрому воды, искупаемся и в дорогу. Тыг-дык!

– Тыг-дык! – откликнулась Басти и, увидев дедову гримасу, наконец-то засмеялась.

Нерис вздохнула. Она плохо помнила себя в три года – возможно, как раз потому, что ей не приходилось в этом возрасте видеть десятки трупов на залитом кровью полу.

Имбирь и Варежка наслаждались обществом друг друга, при каждом удобном случае обмахиваясь хвостами и бодаясь мордами. Коотис развлекал внучку легендами о зверях и деревьях, некоторые явно придумывая на ходу. Нерис то и дело клевала носом и тут же щипала себя за шею, потому что в полном жизни весеннем лесу ей все время чудился голос Фарраса.

У него был очень приятный голос, глубокий, спокойный, с хрипотцой. На сампатском празднике Нерис выпила столько вина, что глаза у нее сбегались в кучку, поэтому она больше доверяла слуху, чем зрению. Юноша с таким голосом казался ей настоящим красавцем, как никто достойным внимания – еще и потому, что прогнал назойливые хохочущие тени пьяной Шииры и ее ухажера.

Фаррас представился и спросил, бывала ли Нерис раньше на таких праздниках. Она ответила, что это впервые, и наверняка очень смешно сощурилась, пытаясь разглядеть лицо нового знакомого. Он точно знал, кто она такая, но вел себя совершенно обычно. Нерис это понравилось. В то время она постоянно слушала, как много трудных обязанностей возложено на плечи царицы, и догадывалась, к чему мать обо всем этом рассказывает. Ей тогда не хотелось думать о Хаггеде и народе, вообще ни о чем не хотелось думать. Было очень жарко, и голова кружилась, и таким мягким казался расстеленный на полу волчий мех.

«Скажи что-нибудь», – попросила она Фарраса, просто чтобы еще немного послушать его голос.

«Ты самая красивая девушка из всех, кого я встречал», – сказал он.

И больше они не встречались.

Шиира потом рассказывала, как Фаррас несколько недель воевал со своим дедом-старейшиной, пытаясь убедить его, что стать мужем царевны намного более почетно, чем быть хранителем далекого восточного леса. Но колдунья указала на него в птичий день, и старейшина был этому несказанно рад, и Нерис забеременела. Скорее всего, именно последнее обстоятельство окончательно лишило Фарраса надежды на иную судьбу.

И все из-за Танаис. Да и хрен с ней, если она жива. Лучше бы, конечно, была жива. Если кто и сможет защитить семью на пути к перекрестку, так это она.

Они почти добрались до источников, когда Нерис опять показалось, что в лесу кто-то есть. Нет, ей не могло показаться. Между стволов точно мелькнуло движение. Она бросила поводья и напрягла мышцы бедер, крепче обхватив бока Имбиря, уже почти потянулась за мечом, а Басти вдруг смело указала пальцем туда, откуда донесся шорох, и с любопытством спросила:

– Кто там, мама?

Нерис пригляделась, сосредоточилась, отсекла посторонние звуки и услышала быстрое неглубокое дыхание крошечной ласки. Совсем молодая, она вот-вот должна была впервые родить детенышей. Нерис подумала: «Мне тоже тревожно. Давай бояться вместе, маленькая подруга».

Бурая ласка пристроилась у Басти на плече и всю дорогу щекотала ей нос коротким хвостом. Пока они с Нерис купались, тщательно чистила шерстку на берегу, отпрыгивая от случайных брызг. Коотис быстро придумал, как сделать ласку героиней своих легенд, и Басти слушала их еще внимательнее. Их вынужденному побегу стало намного труднее притворяться семейным путешествием, когда у самой границы леса они наконец увидели его хранителя.

Отец предложил дать коням напиться из озера у водопада, и Нерис с Басти рады были возможности размять ноги. Ласка побежала в заросли по важным делам, а дочка принялась бросать в воду камни, твердо уверенная, что озеро ими питается и без посторонней помощи может умереть от голода. Нерис подавала ей кусочки известняка и наблюдала за бесконечным потоком, летящим вниз с невысокого обрыва. Земля обнимала берег, вода нашептывала ей слова на загадочном языке, и рядом с ними было хорошо. Нерис смотрела на водопад и улыбалась, пока он не начал постепенно окрашиваться в алый цвет.

Она вскочила на ноги, оттащила Басти от берега и позвала Коотиса. Тот выскочил из кустов и растерянно огляделся.

– Что?

– Не видишь? Там же кровь! – указала Нерис, перекрикивая багровый поток.

Она наклонилась, чтобы взять дочь на руки, а когда взглянула на озеро снова, водопад над ним оказался просто водопадом. Из воды. Не из крови.

«Что за дерьмо?» – нахмурившись, подумала Нерис.

Ответ нашелся на вершине обрыва, куда они заехали, сделав крюк по крутому склону, не без труда уговорив на это лошадей.

Висящее на толстой голой ветке тело едва напоминало человеческое. Вместо того, чтобы носить одежду из шкур и выдубленной кожи, он – а это был, без сомнения, хранитель леса – сам огрубел и почти полностью покрылся шерстью. Вверх ногами он походил на огромную летучую мышь. Когтистые лапы, которые когда-то были руками, почти доставали до бегущей под деревом речной воды.

Скорее всего, несколько дней назад водопад в самом деле окрасился багровым цветом – когда кто-то повесил здесь хранителя леса и перерезал ему горло от уха до уха.

– Хреново, – протянул отец.

– Точно, – согласилась Нерис.

– Снять бы его оттуда. Залезешь?

Она почувствовала почти полное единение с ласкиной натурой, пока карабкалась наверх по дубовому стволу. Как они вешали сюда тело? Коотис едва устоял на скользких прибрежных камнях, вытаскивая из воды рухнувшего вниз хранителя за обрезанный конец веревки. Страшно неудобно, как ни посмотри, и на первый взгляд не имеет никакого смысла. Нерис не знала племен, в которых принято было бы так обращаться с поверженными врагами. Маззаны иногда отрубали головы, а ацеры в особых случаях выкалывали глаза. Остальные или сжигали тела, или хоронили в земле, как берстонцы, но никто не выпускал из них кровь.

– Какой странный узел, – задумчиво произнес Коотис, освободив мертвеца от петли. – Гляди, прямо как цветок.

– Или крендель.

– Тоже верно. Я, кстати, голоден. Есть хочешь, котенок?

– Ага, – бодро подтвердила Басти, почесывая большой пушистый живот ласки.

Их обеих труп хранителя совершенно не интересовал.

Пока Коотис хоронил старого знакомого, Нерис занялась костром, присматривая ласкиными глазами за изучающей муравейник дочкой. Немногочисленные ингредиенты полупустой похлебки нужно было помельче нарезать и подольше варить для Басти, так что каждый привал с горячей пищей означал обычно привал ночной.

Нерис поправила сбившийся чепрак и села поудобнее, подбросив выкатившуюся из костра ветку в огонь, и кругом вдруг воцарилась совсем не лесная тишина. Шум и треск растворились в воздухе, как запахи. Небо опустилось ниже, надавило на голову, вызвав приступ острой боли, и Нерис зажмурилась, прикрыв руками ноющие виски. Боль ухнула вниз и резанула ее поперек живота. Нерис охнула, открыла глаза и увидела в костре, над которым не оказалось жестяного котелка, живое человеческое сердце.

Она забыла, что должна испугаться или хотя бы удивиться, и смотрела не отрываясь, как сердце бьется и заливает кровью огонь. Хотелось протянуть руку, достать его оттуда, прижать к груди и потом спрятать внутрь, чтобы вдвое чаще слышать под ребрами удары.

– Вместе, – прошептала кровь.

– Вместе, – подхватило пламя.

– Вместе? – спросил Коотис, вылив из поварешки пока еще не готовый суп. – С тобой все хорошо?

Нерис проморгалась и внезапно почувствовала, что замерзла. Она натянула край чепрака на плечи и облизнула холодные зубы, порезав язык об острый скол клыка.

– Я что-то сказала?

– Пробурчала, скорее.

Она ненадолго задумалась, и в сосредоточенном сербаньи Басти ей слышались невнятные слова. Два странных видения одно за другим. Бешеные и мертвые хранители. Незнакомое племя. Все вместе.

– Какой сегодня был день? – спросила Нерис. – Какой-то особенный?

– Колосовичий. Зайчихи опять зачинают. А что?

– Ничего.

Отец покачал головой и зачерпнул ложкой плавающего в похлебке жука.

– Поговори с царицей. Она будет рада, если ты обратишься к ней сама.

– Рада? Она умеет чему-то радоваться?

– Шакти все чувствует, просто не умеет этого показать. Она чувствует даже больше многих и всегда знает, по какой причине. Обычно это очень понятные причины. Может, поэтому люди готовы за нее умирать.

– Так вот почему она почти ничего не объясняет.

– Точно, – улыбнулся отец, протянув ей ложку с последним оставшимся в похлебке грибом. – Она все про себя знает, все про себя все знают, можно поберечь слова и вместо бесед использовать их для приказов. Итог-то один.

Через неделю леса закончились, на следующей снова начались. Басти привыкла к походной еде и почти перестала спрашивать про сладости. Ласка ночевала, свернувшись калачиком у нее на голове, и Нерис каждый раз надеялась, что не проснется от ее родовых схваток. Они с отцом дежурили по очереди – Коотис старался уступать ей возможность поспать вместе с Басти, как она привыкла за долгие месяцы у колыбели.

Теперь больше не было той колыбели, и стены терема навсегда пропитались запахом смерти. Проще будет сжечь его и отстроить новый. Если они когда-нибудь туда вернутся.

Нерис размышляла об этом до самого перекрестка. Он уже показался впереди, рассекающий тремя размытыми весенними дорогами большую поляну, сжатую с двух сторон в лесные тиски. Имбирь и Варежка шагали корпус в корпус, пока отец не сделал Нерис знак замедлиться.

– Я впереди поеду. На всякий случай, – объяснил он.

– Ладно.

Сердце Трех Путей встретило их полной тишиной. Они почти решили, что прибыли первыми – или, с ужасом подумала Нерис, единственными, – но справа вдруг послышался характерный свист, и в землю у передних ног Варежки врезалась стрела.

Кобыла и не подумала испугаться или вздыбиться. И правильно. У той стрелы было длинное черное оперение, обрезанное ровненько, как по струне. Нерис развернула Имбиря на месте и выкрикнула:

– Это мы!

– Я вижу! – донесся из зарослей грубоватый голос Зериды. – Там впереди ловушка! Стойте на месте, мы сейчас придем!

Кусты зашевелились, и одно за другим показались из тени знакомые лица. Они живы. Они сюда добрались. Нерис спешилась, ощутив потребность в твердой земле под ногами, и взяла дочку на руки. Коотис усмехнулся и пригладил пальцами черные усы.

– Так и знала, – буркнула мать, отряхивая на ходу шаровары. – В следующий раз, Зерида, стреляй точнее.

– Я тоже рад видеть тебя в добром здравии, – с улыбкой сказал отец.

Салиш подошла достаточно близко, чтобы расслышать его, но притворилась, что очень занята, поправляя внучке завернувшийся рукав, и спросила:

– Вы обе целы?

– Да, – кивнула Нерис, поставив Басти на землю и помахав издалека Циллару и братьям. – А где Реевис?

– Слишком упорно утверждал, что ни при чем, – ответила мать,уколов Коотиса ядовитым взглядом. – Но я уверена, что без Иголок не обошлось. Больше некому было провести к нам смуглых. Либо Реевис, либо его семья. Никто не признался. Значит, виноваты все.

«Вряд ли день моей свадьбы будет еще хуже», – подумала Нерис, увидев Шииру, сосредоточенно обстругивающую колышек. Коотис тоже о чем-то таком подумал: он протянул руку, чтобы приобнять дочь, а она резко шагнула в сторону.

– Не надо. Я найду себе тысячу мужей, если захочу, – бросила Шиира и отвернулась, но Нерис успела заметить, что под глазами у нее пролегли серые тени. Идущая следом с охапкой хвороста Расма только пожала плечами и удостоила отца кивком головы.

Нерис попыталась собраться с мыслями и снова обратилась к матери:

– В Берстони что-нибудь об этом знают?

– Мы не можем связаться с Ясинтой. Узловой не откликается. Попробую снова.

И Салиш, глядя в небо, где расправил широкие крылья аист, пошла вдоль ведущего на запад пути.

Басти отпустила ласку и побежала к Харшаду, который постучал друг об друга двумя короткими палками – он так приглашал ее к «поединку». Беркас и Давос угрюмо переговаривались, сидя на поваленном дереве, и оживились только с началом тренировочной схватки, больше напоминавшей салочки: один болел за брата, другой поддерживал племянницу. Зерида, проверив ловушки, вернулась, протягивая Нерис голубой пучок медуницы.

– Хесида принесет яиц, можно растолочь все вместе. Будет вкусно.

– А мне зачем отдаешь?

– Чтоб ты проследила. А то она цветы голяком жует, как тетя Геста.

– Они вдвоем ушли?

– Угу. Хесиде тяжело пришлось… ну, в тереме. Резня была страшная. Она все бодрится, хихикает, но мы стараемся одну ее не оставлять.

Нерис вдруг поняла, кого еще не хватает.

– А бабушка?..

– С пленником, – сказала Зерида, кивнув в сторону деревьев.

– У вас есть пленник? – удивилась Нерис. – Из этих смуглых?

– Угу. Я удачно стукнула одного в темечко. Вообще их двое было, Расма еще вытащила худосочного дылду, но его по дороге пришлось зарезать. А мой остался, сидит вон там, подберезовик. Тьфу.

– Он что-нибудь сказал?

– Да он не затыкается. Бубнит-бубнит, ни слова не разобрать.

Пленник и в самом деле походил чем-то на гриб, весь темный и скрюченный, обнимающий белый ствол заведенными за спину руками. Перед ним молча и неподвижно стояла царица Шакти. Она лишь коротко взглянула на внучку и тоже сцепила пальцы за спиной.

– Здравствуй.

– Здравствуй, бабушка. – Пленник никак не отреагировал на их голоса. – А ты…

Нерис обернулась на звук треснувшей ветки и между деревьев увидела Хесиду с тяжелым туеском в руках. Сестра лихо забросила его на плечо и побежала вперед. Нерис успела сделать несколько шагов навстречу и едва устояла, когда они с Хесидой наконец обнялись. Это было крепкое и молчаливое объятие. Не такое, как раньше. Многое изменилось за последние дни – может быть, слишком многое, чтобы выразить одним объятием, но теперь у них будет время, чтобы вместе со всем этим разобраться.

Только снова чего-то как будто бы не хватало.

– А что с твоим мужем? – вспомнила Нерис, потрогав сияющую в ухе Хесиды агатовую серьгу.

– Уехал к своим, проверить, все ли в порядке. Обещал привести несколько копий. Не думаю, что он вернется. Даже Геста никогда не брала такого лихого галопа.

Она произнесла это спокойным голосом, но глаза ее тускло заблестели. Нерис очень хотела бы что-нибудь предпринять – например, сесть в седло и послать Имбиря в еще более лихой галоп, чтобы догнать трусливого дурака и притащить за шкирку к ногам жены. Но прямо сейчас она ничего не могла сделать, поэтому только взяла ладонь сестры в свою и сжала покрепче.

Хесида грустно улыбнулась, пожала ее руку в ответ и снова обняла туесок. Нерис, проводив ее взглядом, вздохнула и подошла к пленнику. Он продолжал монотонно бубнить себе под нос, словно посторонние звуки – шелест, треск и даже ее тихие шаги – жутко его раздражали, и ему хотелось совсем их заглушить.

– Как будто обряд проводит, – сказала бесшумно подкравшаяся сзади Геста, и Нерис почти что вздрогнула. – Только без обряда.

На ее голос пленник тоже не отозвался – ему словно было совершенно все равно, что с ним случится дальше, и ничто его не волновало, кроме собственного унылого бормотания. Глядя на этого человека, чужого и враждебного, Нерис поняла вдруг, что испытывает обыкновенное детское любопытство, и решила не сопротивляться. Она скрестила ноги и села на землю прямо напротив смуглого.

Он сгорбился, но даже так выглядел очень высоким, выше Нерис на голову, а то и побольше. Она тоже сгорбилась и попыталась посмотреть ему в глаза – опущенные в землю, они казались чернющими, как свежая почва. Смуглый, почуяв ее взгляд, вдруг всхрапнул, запрокинул голову, а потом густо плюнул Нерис в лицо. Он промазал – плевок пролетел над ее левым плечом, – но она все равно отсела подальше и спросила:

– А почему мы его еще не убили?

– Можем сделать это прямо сейчас, если хочешь, – ответила Геста. – Ты ведь ничего не выяснила у Ветсезы?

– Откуда ты знаешь, что мы были у Ветсезы?

– Я бы тоже первым делом обратилась к ней. Но со мной была Салиш, а с вами не было. Так ты что-то выяснила?

– Нет.

– Тогда подвинься еще немного.

Геста достала длинный кинжал из ножен на поясе. Пленник, услышав вздох металла, рванулся вперед и гавкнул:

– Нут вургман!

– Стой! – закричала Нерис.

Но она опоздала. Геста, вытирая тряпкой окровавленный клинок, вопросительно кивнула, и Нерис рассказала о встречах с хранителями.

– Назур то же самое выкрикнул перед смертью. Это ведь не по-нашему и не по-берстонски. Что это за язык?

Геста пожала плечами.

– Мы так и не поняли. Царица тоже его раньше не слышала. А вот то, что с хранителями творится – плохо. Здешнего мы так и не дозвались.

– Я нашла его, – сказала Шакти, поправляя манжет пышного рукава. – Он мертв.

– Его тоже подвесили за ноги и выпустили всю кровь?

– Нет. Застрелили.

Геста, хмыкнув, взяла мертвого смуглого за подмышки и потащила поглубже в лес. Нерис почесала зажившую рану на запястье.

– Бабушка, – осторожно начала она, – что может значить водопад крови? Кроме, ну, водопада крови.

– Не знаю, – без выражения ответила царица. – Вряд ли что-то хорошее. Зато я видела добрый сон в ночь накануне свадьбы, – продолжила Шакти, и в ее голосе, если прислушаться, можно было уловить тень улыбки. – Цветущая юная девушка протянула мне пламенеющее сердце и сказала: «Вместе».

Нерис нахмурилась.

– Сердце я тоже видела. Ночью у костра. А это что значит?

– Ольха позвала нас, – произнесла царица, сжав в кулак два амулета на шерстяных шнурках. – Она проснулась. Это значит, пора.

Шакти взглянула поочередно на обеих дочерей – просто взглянула, не сказав ни слова, но они тут же бросили свои дела и подошли к ней одновременно.

– Ну что там? – спросила Геста, кивнув Салиш.

Мать только досадливо махнула рукой.

Нерис вдруг почувствовала боль за левым ухом, как будто ее при расчесывании кольнули зубцами костяного гребня, обернулась и увидела Басти, усердно ковыряющуюся пальцами в ласкиной шерстке. Она приблизилась к пеньку, на котором дочка сидела, болтая ногами, и опустилась на колени.

– Ты с ней играешь?

– Да. Смотри, у нее царапка, – потерла Басти пальцем слипшийся комочек бурой шерсти.

– А зачем ты ее трогаешь?

– Чтобы пошла кровь.

Нерис велела ласке спрыгнуть на землю и заняла потянувшиеся следом детские ручонки пучком медуницы.

– Красивые цветочки?

– Ага.

– А теперь посмотри на меня, – сказала Нерис, заглянув в блестящие карие глаза. – Когда рану трогают, от этого больно. Помнишь, как ты упала с крыльца и ударилась? – Она постучала пальцами по многострадальным коленкам. – Потом ковыляла до курятника и звала меня во весь голос, потому что шаровары липли и цепляли ссадины.

– Помню, – кивнула Басти, норовя потихоньку отобрать цветок, но Нерис спрятала медуницу в кулак.

– Раны должны заживать. Их не надо трогать. Больно, когда идет кровь.

– А ты делала тем людям больно. Они кричали. Я слышала. У них шла кровь.

– Те люди, Басти, хотели нас с тобой обидеть. Я защищалась. Харшад показывал тебе, как защищаться?

– Ага. Вот так поднять руку. Или вот так.

– Точно. Защищаться нужно, когда на тебя нападают. Иногда будет кровь. Иногда у тебя, иногда у других. Ласка не нападала, а ты трогала ее рану. Если сделаешь так еще раз, она тебя укусит. Понятно?

Басти кивнула. Нерис сорвала голубой лепесток медуницы и пощекотала ее веснушчатый нос. Дочка завертелась и захихикала, а потом ткнула пальцем Нерис за плечо и выкрикнула:

– Бабушка!

Салиш с едва заметной улыбкой погладила темные волосы внучки. От улыбки совсем ничего не осталось, когда Нерис взяла Басти на руки и спросила, в чем дело. Приосанившись и сцепив пальцы в замок, Салиш объявила:

– Царица приняла решение. Ты поедешь в Берстонь и возьмешь Корень ольхи. А еще скажешь владыке Отто, что на этот раз нам нужна его помощь. У нас с ним договор.

– Что? Без разведки? А Басти? – растерялась Нерис и прочитала на лице матери вполне однозначный ответ. Она прижала дочь к груди и шагнула назад. – Нет. Она поедет со мной.

– Нерис, это трехлетний ребенок, – процедила Салиш. – Легко тебе было с ней сюда добираться?

«Что за дурацкий вопрос! Нелегко, конечно! – захотелось выкрикнуть ей в лицо. – Но это мой, мой трехлетний ребенок! Неужели ты не понимаешь, мама?»

Нерис задушила в себе этот крик и спросила немного осипшим голосом:

– Расма и Шиира останутся с ней?

– Нет, они нужны мне на юге.

– Ты тоже уезжаешь? А Геста?

– Отправится на север с мальчиками.

– Я позабочусь о Басти, – сказала Хесида, ласково погладив Нерис по руке.

– Мне страшно, – шепнула она, всегда доверявшая свои страхи только старшей сестре – и Танаис, пока та не решила ее предать.

Хесида попыталась улыбнуться.

– Ты уже оставляла ее с нами, помнишь?

– Ненадолго! И тогда дома было безопасно, а сейчас… Нигде не безопасно.

– Это правда, – по-дружески ударив ее по плечу, подтвердил Коотис. – Но я буду с ней.

– И я тоже, – подхватила Зерида, расправляя пальцами черный хвостовик стрелы. – Я надергаю перьев из этих смуглых носов, если потребуется, но мне всегда будет, чем ее защитить. Ты же знаешь.

Разумеется, она это знала. Сестры души не чаяли в племяннице, а отец за внучку отдал бы жизнь, но Нерис не хотела, чтобы так получилось, чтобы хоть кто-то умер или пострадал. Это ее задача – беречь Басти, беречь семью. «И народ, – напомнил ей внутренний голос, – и страну, которую ты унаследуешь».

– Я не готова, – еле слышно выдохнула она, целуя темненькую макушку дочери.

– Готова, – спокойно возразила царица, вдруг оказавшаяся с ней лицом к лицу. – Ты готовилась к этому всю жизнь.

По Шакти, как обычно, нельзя было сказать наверняка, о чем она думает или что чувствует, но прохладный взгляд ее темных глаз вселил в Нерис странную уверенность. «Я – наследница, – мысленно повторила она, – царица меня выбрала, а земля приняла ее выбор. Теперь дело за мной».

– Чего мы тогда ждем? – спросила она, приосанившись по примеру царицы.

– Танаис, – ответила Шакти. – Она скоро приедет сюда со своим другом. Он возьмет у Старой Ольхи ее корень, а ты примешь силу из его рук.

– А ты?

– Остров ждет меня в Добром море, – как всегда расплывчато объяснила бабушка. – Танаис захочет пойти со мной.

«Она давно все решила, – поняла Нерис. – Все-все». Кто верит в судьбу, тот сказал бы, что от нее никуда не деться. Нерис в судьбу не верила, зато в царицу – вполне.

Она хотела бы стать однажды такой царицей. Может быть, там, на западной дороге, которая вела к берстонской границе, начинался для нее этот путь.

– Мама, – тихонько позвала Басти, – я хочу писать.

Нерис улыбнулась, поставила ее на землю и взяла за руку. Ласка в два прыжка юркнула на маленькое плечо.

Через два дня приехала Танаис.

Она издалека помахала копьем, и острие лихо подмигнуло на весеннем солнце. Рядом с ее рыжей кобылой шагала вторая, потемнее, с длинными черными ногами. Незнакомый всадник по сравнению с лошадью выглядел великаном, но та ничем не выказывала, как тяжела ее ноша – может, на нем просто было много слоев одежды. Маззаны живут на севере, а на север весна добирается долго.

Когда верховые миновали ловушки и подобрались к перекрестку, направляемые осторожной и внимательной Зеридой, все разговоры затухли, как рассветные костры – даже Басти, игравшая двумя простенькими куклами из травяных пучков и живо обсуждавшая что-то сама с собой, замолкла и уставилась на всадников снизу вверх.

– Наконец-то, – сказала Салиш, поприветствовав сестру и жестом подозвав Нерис. – Он тот, кто нам нужен. Если я правильно помню, его зовут…

– Я и сам могу назвать свое имя, – прогнусавил мужчина, спешившись, и загородил собой невысокую Салиш. – Мескер из маззанов, моя царица, – представился он, преклонив колено перед Шакти. – Ваш призыв – честь для меня и племени.

Он как будто похрапывал, когда говорил. Как только царица позволила ему подняться, Мескер отряхнулся, сдернул с подбородка шарф, чтобы почесать темную щетину, и повернулся к Нерис. Она вздрогнула, увидев его лицо.

Ей все человеческие тела и лица казались примерно одинаковыми, не слишком красивыми и не слишком уродливыми – до тех пор, пока она не замечала в них чего-то совершенно неправильного. Лицо Мескера было неправильным. Особенно в нижней части. Нерис хватило короткого взгляда, чтобы ее одолел приступ тошноты.

Тонкая верхняя губа Мескера была расщеплена надвое и разворочена, как полевая борозда, до самого носа. В щели виднелись неровные желтые зубы. Короткая борода не могла прикрыть такого уродства. Когда он ее чесал, раздутая правая ноздря тянулась вверх-вниз, привлекая к себе еще больше внимания.

Нерис усилием воли подавила отвращение и как можно более тихим, ровным голосом спросила у матери:

– Она не могла выбрать другого маззана? Этот слишком приметный.

– Согласен, – громко сказал Мескер, натягивая на нос шарф, – но времени у нас мало, а я знаю и местность, и язык. Насколько хорошо вы говорите по-берстонски?

– Достаточно хорошо, – шикнула Нерис на чужом наречии.

Мескер покачал головой.

– Надо поработать над произношением. У нас будет несколько дней до границы.

– «Поработать»? Ты сам внятные звуки издаешь через раз.

– И это помогает мне скрывать хаггедский выговор, а вам ничего не поможет, кроме красоты.

Салиш даже поперхнулась не то от удивления, не то от возмущения, и Нерис подумала: «В самом деле, как-то странно слышать это слово из его… уст».

– Откуда ты знаешь язык и местность? – спросила она. – Ты бывал в Берстони?

– Если моя царевна не против, я расскажу по дороге. Едем?

– Не спеши, Мескер, – улыбнулась Танаис. – Время не обгонишь.

Он почтительно кивнул и достал из сумки сломанную морковку, чтобы угостить своего коня.

– К-хм, – наконец прокашлялась Салиш. – Я просила привезти карту.

– Есть помельче и покрупнее, – ответил Мескер, погладив белую полосу на лошадиной морде. – Какая вам подойдет?

– Любая.

– Они обе у Танаис.

Салиш оглянулась и хмыкнула, увидев чуть поодаль сестру, уже развернувшую карту на пеньке и улыбающуюся одними уголками губ. Царица принесла уголек из потухшего костра. Геста обтерла два тяжелых камня об шаровары и положила на края свитка.

– Вы разве не взяли карты из дома? – спросила Нерис, подойдя поближе. – Мы с отцом искали и не нашли.

– Взяли, – сказала Салиш, коротко глянув через плечо на Коотиса, – но на всех их не хватит. У маззанов хорошие карты. Тебе пригодится. Особенно на обратном пути.

По коже Нерис пробежал холодок. «Обратный путь, – с грустью подумала она. – Сначала надо преодолеть прямой».

Они с Мескером уезжали первыми. Прощание было сумбурным и долгим: все обнимали всех, мелькали лица, руки, слова, но все казалось ненастоящим, как в бредовом сне. До тех пор, пока Геста не погладила Имбиря по шее и не сказала:

– До встречи.

У Нерис перехватило дыхание, и тетка обернулась, чтобы крепко прижать ее к себе.

Лицо Гесты, рассеченное шрамом через левый глаз, тоже было неправильным, но таким родным, что Нерис старалась запомнить каждую морщинку. Она надеялась, что тетка, которая подарила ей любимого коня и еще раньше научила ее ездить верхом, скоро сделает то же и для Басти, а теперь они все разъезжались в разные стороны: Хесида с Зеридой и Коотисом должны спрятать маленькую царевну, Геста брала с собой сосновый амулет и трех царевичей, Салиш вместе с двумя дочерьми увозила корень ивы.

Нерис думала, что стойко преодолеет момент расставания, но Хесида, раскрыв объятия, шмыгнула носом, и она тоже не выдержала – расплакалась. Утирая лицо, она достала из седельной сумки горшок со сколом на донышке и тайком передала сестре.

– Это ореховое. Для вас с Басти, – тихо сказала Нерис. – Коотису не показывай, он все съест.

– Ладно, – всхлипнула Хесида. – Береги себя. А я присмотрю за ней. Обещаю.

В прошлый раз, когда Нерис уехала с царицей к хевсетам, Басти не поняла, куда она подевалась, и расплакалась к вечеру, потому что мама не пришла спеть ей колыбельную про котят. Теперь все было по-другому. Совсем по-другому. Руки дрожали сильнее, а сердце колотилось чаще. Басти выглядела спокойной, но не отрывала от Нерис взгляда широко распахнутых темных глаз.

Трудно было в это поверить, но время прощаться пришло, грубо выбив дверь и испачкав грязью порог.

Нерис мысленно позвала ласку, осторожно подняла с земли и передала дочери.

– Грей ее в ладошках, хорошо? Держи прямо тут, но не сжимай слишком сильно, чтобы ей не было тесно.

– Ладно, – протянула Басти. – Не плачь, мама.

– Не буду.

– Тетя говорит, мы скоро опять обнимемся.

– Точно, – прогнусавила Нерис, утирая нос рукавом. – Я очень тебя люблю.

– И я тебя.

Ласка смотрела на Басти, совсем не моргая, как Нерис, и не понимала, почему бы ей не прятаться сейчас в густом лесу, ожидая родов.

А Нерис, поцеловав дочь в обе щеки и прижав к губам теплый лоб, поднялась на ноги и устояла только потому, что Коотис вовремя подстраховал.

– Не падай, – сказал он, улыбнувшись, – потерпи до привала.

– Ох…

Нерис обхватила его за шею и прижалась лицом к колючей щетине. Было щекотно, но слишком тепло, чтобы просто так отстраниться. Отец обнял ее в ответ, потом осторожно высвободился из объятий, когда они уже явно подзатянулись, стрельнул глазами в сторону Мескера и сказал вполголоса:

– Мне нравится этот парень.

– Это же хорошо.

– Вряд ли. Фаррас мне тоже нравился. Будь осторожна.

Нерис улыбнулась и кивнула. С мужчинами она всегда осторожна. Единственная неосторожность, которая в итоге сделала ее матерью, научила этому лучше любых предупреждений.

Мескер снова поклонился царице, а Танаис коснулась губами его низкого лба. Рядом с ними, скрестив руки на груди, стоял Циллар.

– Удачи, Нерис, – сказал он, когда она взобралась в седло. – Не задерживайся там, как Танаис.

– А ты? – спросила она, кивнув подошедшим братьям.

– А я буду при ней и царице, – ответил Циллар, взъерошив Давосу пшеничного цвета кудри. – Мальчики выросли. Они справятся без меня. Сего гордилась бы ими, я знаю.

– Ну пап! – возмутился Беркас, когда младший сбежал от отцовской ласки и поставил его под удар.

Харшад улыбнулся Нерис и потряс большим кулаком.

– Покажи им там.

– Что показать?

– Ну. – Брат задумался. – Все.

– Не надо показывать все, – вставила Шиира, изящно оттолкнув Харшада в сторону. – В женщине должна быть загадка.

– Я запомню, спасибо.

– Спать не забывай, – велела Расма. – Хотя бы иногда.

– Ладно. – Нерис вздохнула. – Если честно, мне хочется, чтобы ты тоже поехала с Басти.

– И мне. – Сестра отвела взгляд. – Но у меня есть друзья на юге. Они могут пригодиться. Надеюсь, мы быстро управимся.

Салиш поправила паперсть на груди Имбиря и, не поднимая глаз на Нерис, коротко распорядилась:

– Дай знать, как только пересечешь границу.

– Хорошо, но если узловой…

– Найди способ. Придумай что-нибудь. И передай Ясинте, чтобы лучше смотрела за своими людьми.

Мать несильно ударила Имбиря по крупу и прошла рядом с ним несколько шагов, прежде чем остановиться, так и не посмотрев Нерис в лицо. Возможно, она знала, что увидит слезы. Салиш не выносила чужих слез.

Имбирь пошел рысцой и бодро встряхнул белой гривой, предчувствуя долгое путешествие, в котором ему не придется терпеть впивающиеся в шею маленькие пятки.

Обернувшись уже за пределами перекрестка, Нерис увидела, как мать встала на колено и зачерпнула черную горсть земли.

Она так и стояла у нее перед глазами, будто не решаясь исполнить традиционный короткий обряд, до тех пор, пока впереди не показался быстрый ручей, рассекающий надвое широкую прогалину. Его почти можно было назвать мелкой рекой, но кобыла Мескера преодолела поток без труда.

У самого берега Нерис придержала Имбиря и сосредоточилась на дыхании – не своем, а более частом, вырывающимся из крошечных ласкиных легких. Она все еще была там, рядом с Басти, чувствовала тепло ее ладошек, слышала голос, перечисляющий живущие в лесу деревья.

– Чужие дети растут очень быстро, – нарушил вдруг молчание Мескер. – Ваш жених состарится, пока мы тут стоим.

Ремни поводьев больно врезались в ладони. Нерис сделала глубокий вдох, как если бы собиралась окунуться в этот ручей с головой, и легким шенкелем послала Имбиря вперед. Плеск воды под его копытами вытеснил все остальные звуки, и ласка пропала, вырвалась, исчезла из ее ощущений, оставив напоследок только запах свежей медуницы.

Нерис выдохнула и вытерла мокрые глаза.

На другом берегу она больше не оборачивалась.

Глава 7. Шумы

Первые две трети жизни Алеш из Тарды прожил, как ни странно, в Тарде, немолодом замке простенькой конструкции и небогатой истории, и крайне редко выбирался дальше окрестных деревень. И все же за это время ему довелось во всей красе наблюдать последствия войн, моровых поветрий, пьяных драк, беспорядочных любовных связей и наплевательского отношения к режиму питания. У каждой из этих малоприятных вещей было какое-нибудь лицо, на этом лице был рот, и он часто выражал мнение по поводу сложившейся ситуации.

Алеш знал много способов сообщить, что дело дрянь. Он хотел бы выбрать наиболее подходящий, но времени на это уже не осталось. Кашпар Корсах метался на постели и обливался потом, как загнанный конь.

– Вы сможете его вылечить? – осторожно поинтересовался киртовский управляющий Борек.

«Если я не смогу, значит, никто не сможет».

Уж точно не пестрая компания академиков, которых содержала госпожа Лукия. У каждого из этих троих было какое-то имя, конечно, но Алеш плевать хотел на их имена. Мысленно он прозвал пузатого Грушей, мелкого Сливой, а сопливого Дыней – за то, что тот вечно сморкался в неделями не стираный характерного цвета платок. Они выстроились по росту вдоль широкой дубовой кровати и выглядели такими растерянными, что Алешу даже не пришлось выгонять их – Отто сделал это за него.

– Что это такое? – спросил владыка отчаянно шмыгающего носом лекаря, когда тот поставил на прикроватный столик безымянную склянку.

Дыня вдруг затрясся так, словно уже перезрел, и шкурка его собиралась дать трещину.

– Это… это средство…

– Верни на место, – отрезал Отто и повернулся к управляющему. – Все, кроме Алеша, вон отсюда.

Борек, выразительно размахивая руками, быстро вымел всю троицу за порог и хотел было закрыть за собой дверь, но в щель между высоких створок просочилась лучезарная госпожа. Она сама щелкнула засовом и спросила:

– Что случилось?

Отто, поморщившись, повел плечом.

– Я не доверяю вашим людям.

– Почему?

– Вам напомнить, при каких обстоятельствах ослепла моя жена? – вдруг повысил голос владыка. – Кому предназначался тот кубок, ей или мне? Ваша девчонка ничего не напутала?

– Отто! – опешила Лукия. – Ты сам себя слышишь?

– Я вот ничего не слышу! – рявкнул Алеш, отрывая ухо от груди больного. – Либо проваливайте, либо угомонитесь.

Отто упал в кресло и потер пальцами виски.

– Я прошу прощения, – сказал он, обращаясь не то к Алешу, не то к Лукии.

Она присела напротив Отто и заглянула ему в глаза. В наступившей тишине хрип, рвущийся из легких господина камергера, можно было принять за последнее издыхание.

«Только меня не обманешь. Я знаю смерть в лицо. Я изобью это лицо в кровь, если потребуется, но ты, господин камергер, будешь жить».

– Я все понимаю, – произнесла Лукия доверительным полушепотом. – Если Кашпар умрет, мы оба потеряем последнего дорогого человека. Но этого не случится. Алеш справится. Мои люди только помогут ему, если потре…

– Не помогут, – прервал ее Алеш. Лукия, пошатнувшись, медленно поднесла руку к груди, и пришлось тут же пояснить: – Я имею в виду, не здесь. Пусть займутся жалобами всех остальных, если такие возникнут. Мне будет не до этого. Надо за ним смотреть.

Отто глубоко вздохнул.

– Я могу как-нибудь помочь?

– Да. Не задавай мне до рассвета никаких вопросов.

Владыка по вполне разумному совету Лукии предпочел вместе с ней удалиться. В следующий раз дверь открылась, когда слуга принес дополнительную лампу, и вслед ему Алеш пробурчал, чтобы тот начертил на двери какой-нибудь выразительный запретительный знак. Чужие шаги раздражали, саднили ухо скрипы половиц, и даже приглушенное сопение посторонних мешало Алешу сосредоточиться на единственном, что имело сейчас значение – сбивчивом дыхании переохладившихся легких.

Он только теперь осознал, почему Кашпара не было на похоронах. Все это время его пытались лечить теткины академики. Когда господин камергер провалился в лихорадочный полусон, они перепробовали все комбинации нюхательных солей, а просто здесь проветрить почему-то не догадались.

Едва открыв глаза, Кашпар тут же вознамерился прокашлять какой-то вопрос.

– Я первый, – перебил Алеш. – Грудь болит? С обеих сторон или с одной?

Кашпар поочередно кивнул и повернул голову вправо. Выбеленный лен подушки стал серым от пота, стекающего с длинных светлых волос – мокрых, словно господина уложили в постель сразу, как он вылез из воды.

– Все плохо? – прохрипел он, пытаясь улечься так, чтобы не утонуть в собственной испарине.

– Могло быть хуже, – буркнул Алеш, приподняв его за плечо и перевернув подушку. – Хотя, конечно, стоило позвать меня раньше.

«Больше я никого не отдам этой клятой реке».

Алеш стал на время владыкой отдельно взятой комнаты. Он запретил воде быть холоднее кипятка, а исходящему от нее пару – пахнуть чем-нибудь кроме фенхеля или обычного укропа, когда фенхель на киртовской кухне закончился. Кашпар кашлял так, будто платил зверский налог на содержание воздуха в собственной груди, но отменить его получилось не сразу. Всякий входящий в комнату облагался данью в виде меда или молока, и со временем чаши весов уравнялись. Когда наконец-то начала отходить мокрота, Алеш вспомнил, что ему тоже нужно иногда спать.

«У меня вырабатывается дурная привычка. Мастер Матей посоветовал бы перечитать трактат про движение звезд и лишай. Такая скучная чушь, что убаюкивает лучше снадобий».

Но оставлять больного и уходить, тем более так далеко, в кабинет, где преданно ждала безмолвная книжная полка, Алеш пока опасался – мало ли что. Он гнал мысль о том, что у него были и другие причины избегать этого места. Чем дольше он был при деле, тем проще становилось договариваться с затягивающей внутрь себя пустотой.

«У него почти выровнялся ритм дыхания. Еще попотеть немного, и я вернусь, и ты сможешь наконец-то сожрать меня с потрохами».

Пустота безразлично булькала черными пузырями. Вероятно, она выражала таким образом согласие дать ему возможность немного отдохнуть.

Но Кашпар Корсах никуда не делся. Его похрапывания насторожили тренированный слух еще сильнее, когда Алеш устроился в кресле и закрыл глаза, однако открыть их он уже не смог бы, даже очень сильно этого захотев. Постепенно шумные выдохи стали протяжнее, реже – и превратились в шуршание подола, скользящего по каменным ступеням.

Она уверенно тянула его за руку, точно зная, куда идти. Со стороны и не скажешь, кто из них двоих зрячий, а кто слепой. Хотя их, конечно, никто и не видел сейчас со стороны.

Госпожа Тильбе, воровато пригнувшись, прислушалась к тишине за большой деревянной дверью и толкнула ее ладонью. Алешу не пришло в голову задаться вопросом, почему пустой кабинет владыки открыт. Арника шепнула:

– Задвинь засов.

И ее пальцы выскользнули из руки Алеша.

– Щелк, – сказал засов.

Алеш подмигнул ему, как старому другу.

«Мы ничего не скажем твоему собрату с двери моего кабинета».

Алеш обернулся к огромному столу. Арника уже сгребла бумаги с края в середину и вальяжно уселась на блестящую поверхность, скрестив ноги, как утомленная прогулкой модница на садовой скамье. Ей не хватало разве что драгоценного перстня, чтобы полностью войти в этот образ – даже платье было насыщенного зеленого цвета.

Алеш подошел ближе, положил руки на ее талию, Арника улыбнулась и подразнила его кончиком языка. Все ее напускные образы тут же рассыпались в цветочную пыльцу. Засов щелкнул, она теперь была с Алешем – настоящая. Ему вдруг стало ужасно жаль, что из него так и не вышел художник – наверняка даже Гроцка бросил бы сокрушаться о сгоревших шедеврах, имей он возможность написать сейчас Арнику.

Она удивительно быстро распустила собранные в плетеный пучок волосы и с первого раза попала заколкой в подставку для гусиных перьев.

«Ну что за женщина».

Алеш изобразил голосом притворное удивление:

– Что, прямо здесь?

– Ага, – хихикнула Арника, пощекотав ему шею поцелуем. – Пока Отто нет в замке.

– А где он? – спросил Алеш и забрался рукой под ее юбку.

– На ох-х… на охоте.

– М-м-м, – протянул он, наслаждаясь запахом ее волос, – охота! Вывихи, переломы, занозы в благородных задницах. Обожаю охоту.

Арника придвинулась ближе к краю стола и нетерпеливым движением отбросила волосы на спину.

– С ними лекари госпожи Корсах. Это все их задача.

– Я же говорю, обожаю охоту. Но тебя, конечно, сильнее.

Она с улыбкой обняла его за шею, притянула к себе и поцеловала. Потом отстранилась, приняв нарочито задумчивый вид, погладила Алешу затылок и сказала:

– Тебе бы подстричься.

– Будет сделано, госпожа, – отозвался он, вслепую распуская ее шнуровку. Арника засмеялась и повела плечами, постепенно стягивая узкие рукава. Алеш пробормотал ей на ухо: – Знаешь, тебе очень идет это платье.

– Спасибо. Ты меня в нем уже видел, помнишь? Я надевала его в день нашей свадьбы.

– Хм. Тогда оно нам точно больше не нужно.

Алеш взялся за расшитые цветочным узором зеленые манжеты и медленно потянул. Арника потом обхватила себя за голые плечи и поежилась.

– Зябко.

– И правда, – согласился Алеш, накрыв своей рубашкой проект западной башни бронтской крепости, – но я знаю одно верное средство.

– Ну-ка.

– Иди сюда.

Он поцеловал ее в губы, в шею, в ямочку над ключицей, с закрытыми глазами добрался до самого живота. Арника взяла его за руку и положила ладонь на свое бедро. Алеш крепко обнял ее, прижал к себе и приподнял, одним движением сбросив на пол мешающее платье. Она обхватила его ногами, и он осторожно уложил ее на стол.

И замер, потому что на животе у нее внезапно расцвел синяк.

«Такого не бывает от поцелуев».

Алеш коснулся пальцем расплывающегося пятна, потом надавил немного, и оно растворилось, как будто его там и вовсе не было. Арника требовательно застонала, а потом вдруг спрыгнула на пол и развернулась, опершись локтями на блестящую столешницу. Свет из большого окна заиграл на ее медных волосах. Алеш трясущимися руками убрал длинные локоны ей на плечи.

Вся гладкая, ровная спина Арники была как один огромный кровоподтек.

Она вновь повернулась к Алешу лицом и взглянула прямо в глаза. Она его видела. Она смотрела на него и улыбалась.

– Скажи мне, – заговорила Арника, хотя побледневшие губы ее не двигались, – я красивая? Скажи мне, Алеш. Скажи!

Он отшатнулся, зажмурился и проснулся.

«Небольшой оказалась моя временная фора. Загон закончен, начнем же разделку туши».

Алеш потер глаза, но ему не хотелось их открывать.

«Что я там увижу? Чем это будет лучше пустоты?»

Мир ответил ему наплевательски звенящей тишиной. И Алеш ощутил вдруг, как тишина эта привела его в ужас.

Он был обязан открыть глаза, чтобы увидеть, почему Кашпар Корсах не дышит.

Алеш сжал подлокотники кресла и поднял веки. Постель больного оказалась пуста. Алеш нахмурился, а потом услышал осторожное покашливание за занавесью балдахина. Там, в углу комнаты, стояла книжная полка, и Кашпар Корсах, намотав на себя одеяло, как дорожный плащ, задумчиво чесал взлохмаченный затылок.

«Вот ему бы подстричься. Что за глупая мода».

Алеш вздохнул и снова потер глаза.

– Сдурел? – Он думал, что вопрос прозвучит достаточно строго, но показалось, будто голос принадлежит человеку, умирающему от усталости. – Ложись обратно.

– Сейчас, – прогнусавил Кашпар. – Я уже почти определился.

– С чем?

– С сюжетом для своих бредовых сновидений. Последнюю неделю все одно и то же. Захотелось разбавить чем-нибудь романтическим. Думаю, «Морвельский подснежник» мне в этом поможет.

Кашпар взял с полки тощий томик в коричневом переплете и сунул его под подушку.

«Так. Надо бы взять за правило не спать в присутствии Корсахов».

– От проблем с дыханием бывают кошмары. – «И я бы все отдал, чтобы именно этим объяснять свои». – Но раз ты уже встаешь с постели, значит, скоро пройдет.

– Надеюсь. А то память и совесть против меня сговорились. Протягивают ко мне обожженные руки в грязи и крови и говорят: «Смотри».

– Где ты такое видел? – спросил Алеш, склонившись над прикроватным столиком, чтобы смешать утреннее лекарство.

– У того парня, Гашека, у Старой Ольхи, – негромко ответил Кашпар, устроившись в изголовье и рывком натянув одеяло до подбородка. – Много лет назад. На поле боя. Я ведь в нем почти не участвовал, знаешь. Кажется, никого даже не убил. Не очень метко стреляю. До сих пор стыдно. Отто был там, в самой гуще, в первых рядах, а я потом только раздавал лопаты.

Алеш пожал плечами и вручил ему кружку.

– Каждому свое.

– Наверное. Извини, я что-то разболтался.

«Да, что лишний раз свидетельствует об улучшении твоего состояния, а я принимаю это за личное достижение. Можешь болтать еще».

Но Кашпар умолк и погрузился в перипетии «Морвельского подснежника», не вылезая из них до самого вечера, когда Отто по обыкновению пришел его навестить.

В эти последние дни Алеш обсуждал с владыкой исключительно здоровье господина камергера. Остальные новости – или их отсутствие – брала на себя Лукия Корсах. Она заходила несколько раз в сутки и время от времени говорила что-нибудь вроде: «Мои люди рыщут по всей Берстони. Я уверена, что “Рубена” с “Бакфарком” скоро найдут». Или: «Отто посадил Стельгу в темницу до конца ее дней. Вы знаете, я категорически против вырезания языков. С ней просто больше никто не заговорит».

Алеш слушал вполуха. Иногда Лукия говорила сама с собой, иногда, что удивительно, молчала, с нежностью отирая полотенцами потный лоб племянника. «Она любит его, как родного сына», – с благоговейным восхищением шептались собравшиеся у порога компаньонки.

«У нее никогда не было родного сына».

Алеш как раз игнорировал присутствие Лукии Корсах, когда Отто своим приходом принес избавление – лучезарная госпожа учтиво оставила их, сославшись на какую-то ерунду. За владыкой один маленький слуга с кухни нес блюдо, устланное листьями свежей мяты, а у второго в руках был поднос с тремя кружками ароматного яблочного пунша. Кашпар отложил книгу и досадливо взмахнул рукой.

– Это все слишком хорошо. Я ведь почти не чувствую запахи.

Отто отпустил слуг и сам протянул Кашпару и Алешу по кружке взвара.

– Тогда поправляйся скорее. Ты просто обязан распробовать тот сыр.

– Помилосердствуй, Отто, какой еще сыр?

– Я вам не рассказывал? – искренне удивился владыка. Он сжевал мятный лист и, разглядывая поднимающийся от кружки пар, заговорил с невеселой иронией: – На юге есть один хороший сыровар, мастер Вильмош. Моя мать считала, что он слишком высоко себя ценит. И вот недавно этот сыровар изобрел новый сорт и назвал его «тильбе». Весь в дырках, наверное, как мое лицо.

– Тогда я хочу себе целый круг, – заявил Кашпар.

– Хоть два. Он выслал мне чуть ли не половину партии.

«Что ж, господин Отто, когда с твоей смертью род Тильбе безвозвратно угаснет, от этого имени останется хотя бы сыр. Что хуже – такое утешение или вообще никакого?»

Алеш вернул нетронутый пунш на поднос и сгреб в кулак немного мяты.

– Я схожу в кабинет. Думаю, вы тут пока справитесь без меня.

– Конечно, – сказал Отто. – Позовем, если что.

«“Если что?” Да ты посмотри на него, послушай, как дышит. Всего за несколько дней. Я сам от себя такого не ожидал».

Алеш молча кивнул и вышел, подсчитывая скомканные на ладони листочки. Их оказалось одиннадцать, как поворотов и лестничных пролетов, которые нужно было преодолеть. Отрывать по одному за каждый или съесть все сразу на пороге кабинета?

«Я правда пытаюсь отвлечься подобной глупостью? Что дальше? Гадания на свечных огарках?»

Похоже, ему перестало хватать господина камергера. Это было к лучшему для Кашпара, но вызывало смутную тревогу у Алеша.

«Кирта – замок большой, но не бесконечный. Где взять столько работы, чтобы не застрять в самом себе?»

И не пожалеть бы потом об этой мысли.

Он пожалел о ней уже у кабинета, столкнувшись нос к носу с Еником, страдальчески потирающим левую щеку.

– Тебя наконец отпустили? – с надеждой спросил брат.

– Меня там никто не держал. Что у тебя стряслось?

– Да зуб разнылся, зараза. Тут, с краю. Работать надо, а я не могу. Посмотришь?

– Хм. Ну, садись.

Енику не так давно стукнуло семнадцать – самое время для познания житейской мудрости. Алешу в юности повезло обойтись удалением одного зуба, крайнего справа в нижнем ряду. Мастер Матей терпеть не мог подобные операции и всегда проводил их с поразительной ловкостью – лишь бы побыстрее. Воспоминания остались ярчайшие, особенно от периода заживления. Енику с непомерно раздутой и покрасневшей десной предстояло пережить еще по меньшей мере пару-тройку весьма сложных дней.

«И почему все вечно тянут с обращением? Я настолько грозен или людям просто нравится страдать?»

– Проще вырвать, да? – сделал Еник самостоятельный вывод. – Так и знал.

– Да. Надо приготовить тебе обезболивающее.

– Не надо, – вдруг решительно возразил брат.

– Еник…

– Я намерен мужественно потерпеть.

– Похвальное намерение, но боль будет невыносимая.

– Давай уже, – выдохнул Еник, зажмурился и широко раскрыл рот. Алеш достал с полки ковш для отвара и молча принялся разводить огонь. Брат в нетерпении заерзал на стуле. – Ну о ам?

– Закрой пока, а то налетит всякого.

– Ну Алеш! Я тороплюсь!

Алеш поставил ковш на огонь и почесал затылок, думая, какие из имеющихся у него трав окажут наилучший эффект.

«Он все равно многое почувствует, но боль, наверное, и означает жизнь».

Когда вырванный зуб звякнул о медное блюдце, Еник, естественно, никуда уже не торопился. Он только вращал глазами и – пока с большим трудом – языком.

– Ты бы… хоть предупредил… что ли…

– Я предупреждал. – Алеш вручил ему холодный компресс и потер ладони. – Надо следить за тем, как будет заживать десна, так что найди меня завтра. Пока не жуй ничего тверже сыра.

– И не смогу, – простонал Еник, со старческим кряхтением поднимаясь со стула. – Спасибо.

И он почти повис у Алеша на плечах, пытаясь заключить в объятия. Со второй попытки получилось лучше.

«Как странно обнимать человека, которому только что причинил страшную боль».

Дверные петли взвизгнули, пока Алеш отмывал инструменты. Он решил, что Еник вернулся попросить еще средства от боли – как раз к этому времени действие предыдущей дозы должно было закончиться, – но, глянув через плечо, поспешил снова сосредоточиться на заляпанной кровью бронзе.

Все лучше, чем встретить этот недонадменный полугосподский взгляд.

Нора Острава коротко поздоровалась и, не дожидаясь приглашения войти – вероятно, зная, что ей его не получить, – прошагала в кабинет и встала напротив стола, прямо у Алеша за спиной. Он набрал в грудь воздуха и предельно сдержанно проговорил:

– Я сейчас приду.

– Я не от госпожи, – ответила Нора. – Мой отец скончался.

«Старикам это свойственно. Они умирают. Мои дети не должны были умереть».

– Сочувствую, – соврал Алеш, не потрудившись повернуться к ней лицом.

– Он оставил приданое всем своим дочерям. Даже незаконным.

«Да-да, везучие господские ублюдки. Иди праздновать в другое место».

– Ясно.

– Я действительно должна произнести это вслух? – раздраженно процедила Нора. – Ладно, раз вы настаиваете. Вы не хотите жениться на мне, мастер Алеш?

Вот теперь он наконец обернулся.

Это движение заняло целую вечность и отозвалось ноющей болью в каждой задействованной мышце. Алеш почувствовал, как у него сжимается горло, и непривычно тихим голосом произнес:

– Я хочу, чтобы ты, коза шелудивая, немедленно отсюда исчезла.

Карие глаза Норы округлились, а рот приоткрылся от изумления – это была, кажется, первая искренняя эмоция, которую Алеш увидел на ее лице. Она попятилась и, врезавшись в стол, чуть не перевернула чернильницу – хотя та наверняка уже высохла. Компаньонка схватила подол пестрой юбки и стрелой вылетела за порог.

Алеш только тогда заметил, что все это время держал в руке острый резак, и неожиданно расхохотался. Он согнулся пополам над тазом с розоватой водой и размазал по лицу каплю крови, вытирая выступившие слезы.

«Это какой же важной надо себя мнить, чтобы решить, что я готов им воспользоваться. Нет, Нора, мой гнев копится не для тебя».

Отдышавшись, Алеш домыл резак и сплюнул в воду вязкую слюну. Оскорбленное отражение задрожало и расплылось по краям.

«Проведаю Кашпара и вернусь. Пора обратно на свою кушетку».

Господин камергер уже дремал, когда Алеш расставлял лекарства в порядке приема на прикроватном столике и пытался втолковать, чтопервое нужно будет выпить сразу после пробуждения. Кашпар из последних сил делал честное лицо и бормотал, что все запомнил. В конце концов Алеш махнул на это рукой и рассудил, что вряд ли проспит дольше господина, но на всякий случай повторил инструкции дежурящему у дверей Бореку – тот обязательно кого-нибудь здесь оставит.

«Или она об этом позаботится».

Лучезарная госпожа Корсах осветила своим появлением мрачный замковый коридор. Возможно, она заметила, как Алеш закатил глаза, но он слишком устал, чтобы беспокоиться о таких пустяках. Лукия совсем не навязчиво взяла его под руку.

– Я провожу вас, мастер Алеш.

«Ничего себе, Нора, ты уже успела нажаловаться? Всем бы нам твою расторопность».

– Я хотела бы вас поблагодарить, – вдруг сказала лучезарная госпожа. – За Кашпара. И за все, что вы сделали для этой семьи.

«Поблагодарила, теперь отстань».

– Это моя работа.

Они преодолели пятый поворот. Теперь лестница.

– Если вам что-нибудь понадобится, только скажите.

«Не могла бы ты пойти к одному кургану и поменяться местами с женщиной, которая в нем лежит?»

– Ладно.

– Кстати, ваш юный подмастерье сейчас проводит погребальный обряд на погосте к западу от замка. На случай, если вы его потеряли.

«Фабек кого-то хоронит?»

Очевидный ответ догнал его за углом.

– Стельга?.. – пробормотал Алеш, и ему стало не по себе. Он остановился, отпрянул к стене и спросил: – Что вы сделали?

– В сущности, сразу несколько добрых дел, – спокойно ответила Лукия. – Избавила женщину от страданий. Освободила Борека от печальной обязанности носить ей еду. Восстановила справедливость. Частично.

Она опустила взгляд и задумчиво покрутила перстень на среднем пальце. У Алеша свело челюсти.

«Ты отравила ее, клятая лицемерка. Не смей говорить мне о справедливости».

– Знаете что? – бросил он ей в лицо, во всех смыслах наплевав на приличия. – Делайте свое грязное доброе дело. Найдите тех двоих и узнайте, кто их хозяин. Больше мне от вас ничего не нужно.

– Мастер Алеш…

– А до тех пор, почтеннейшая госпожа Корсах, – прошипел он, исполнив нарочито кривой поклон, – сгребите в крепкую охапку своих приближенных, а потом все дружно оставьте меня в покое.

Последние повороты и ступеньки Алеш почти не заметил. Он бросил Лукию Корсах и собирался вообще стереть из памяти то обстоятельство, что сегодня с ней виделся. Если бы можно было уколоть ее средством, чей неизменный стойкий запах, как вонь бронтского чудака, загодя предупреждал бы о нежелательном присутствии, Алеш сделал бы это без колебаний. Если и существовало такое средство, ему оно еще не встречалось.

«Может быть, мне стоит его изобрести».

Кабинет встретил его по обыкновению молчаливо-радушно. Стол обиженно блеснул стройным рядом пузырьков – Алеш не работал за ним уже довольно давно. Кушетка приветственно откинула уголок покрывала. Столько народу перебывало на ней за эти годы, включая посланницу Хаггеды и ее толмача, но Арника была здесь самой частой гостьей.

«Навести меня снова, родная. Приди и мучай меня, я все заслужил. Только приди».

Она не пришла ни в эту ночь, ни в следующую. Тогда Алеш пошел к ней сам.

Кашпар уже вовсю раздавал камергерские распоряжения, так что отлучиться на целый день можно было со спокойной совестью. Сумка с привычным набором бинтов и склянок оттянула плечо, куртка застегнулась на все заново перешитые крючки, пробка от арниковой настойки согрела ладонь в правом кармане.

Но покинуть замок получилось не сразу. Псарь Копта, нервно почесывая огромные волосатые руки, напустил на Алеша песий дух почти у самых ворот, жалуясь и тыкая пальцами в серые мешки под глазами.

– У меня ведь у самого три сына. Я вроде взрослый мужик, а с того самого дня плохо сплю. Представляете?

«Да что ты такое говоришь!»

– Повесьте в изголовье сухой можжевельник. Или задайтесь целью сделать еще сына.

– Жена в том году померла.

– Тогда можжевельник.

Копта отстал. Алеш праздно задумался о том, какие советы псарю дали бы лекари Лукии Корсах. Груша мог бы порекомендовать биться головой о стену. Слива велел бы наглухо закупорить окна и ни в коем случае не открывать. Дыня попросил бы минуту на размышление и с концами ушел сморкаться. Или, может, они были не так безнадежны, но очень тщательно старались это скрыть. За что-то же держала она их при себе.

Накануне шел дождь, и о пути до Старой Ольхи остались весьма живописные свидетельства на ботинках и штанах почти до самых колен. Алеш даже не пытался отряхиваться – кругом было столько жидкой грязи, что любая упавшая капля высекла бы целый сноп земляных искр.

Конрад, Лотар и Арника умудрились приберечь для него сухое местечко. Он сел между курганов, поздоровался и принялся рассказывать, как лечил господина камергера от воспаления легких – во всех подробностях, смело используя термины, потому что они обязательно уточнили бы, если бы вдруг чего-то совсем не поняли.

Их любопытство иногда заводило беседы в странные дебри. Арника, например, точно могла сказать, чем отличается воспаление от поражения: она просила Алеша описать, как именно подействовал на нее яд и почему это в конце концов привело к слепоте. Конраду и Лотару он однажды объяснял, как работает кишечник и почему нельзя есть сырое мясо. Они потом завалили его другими вопросами и под конец разговора были совершенно уверены, что вырастут и станут лекарями. Им бы в самом деле понравилась эта работа. Конраду так точно. Алеш сидел слева от него, справа от Арники, и поток слов медленно иссякал.

«Я знаю, что говорю сам с собой. Знаю, вы меня не слышите. Но до чего же хочется об этом забыть».

Он решил уйти прежде, чем слова у него закончатся. Ольха прошуршала ему о своем одиночестве. Алеш посочувствовал бы, если б мог, но она, ко всему прочему, была в более выгодном положении: ей не нужно никуда уходить, чтобы потом возвращаться к родным курганам. Он представил себе Кашпара Корсаха, который протягивает лопату роющему корнистую землю киртовскому конюху Гашеку. Тот хватается двумя руками за черенок и не произносит слов благодарности. Тогда было холодно, стояла зима. Алеш поежился, хотя у него над головой висело горячее солнце. Ольха осталась далеко позади. У них еще будет время поговорить.

Он преодолел примерно треть пути, когда услышал за спиной бодрое конское фырканье и скрип тележных колес. Дороги не было, но Алеш вообразил, где у нее могла бы проходить обочина, и отошел туда, пропуская запряженную гнедую кобылу. Над ней с ивовым прутиком в руках сидел батрак, который этим самым прутиком хлестнул по месту рядом с собой и пробасил:

– Запрыгивай. Неча грязь месить.

Алеш думал недолго.

– Спасибо.

Возница достал из-за пазухи мешочек и показал содержимое: сушеная клюква, старое народное средство от тяги к выпивке.

– Угостишься? Видок у тебя такой, как будто не помешает.

«И правда. Когда я в последний раз брился?»

– Давай.

– Ты кто будешь?

– Лекарь.

– Хорошее дело. Женат?

– Вдовец, – сказал Алеш.

– А. – Возница закивал. – Тогда понятно. Бери еще.

Прокоп оказался вторым мельником из Малой Митлицы, которого старший брат послал по делам в Заречную. Он выложил Алешу всю свою полную сельских приключений биографию, перемежая истории из жизни очевидными байками в духе «один мой знакомый». Прокоп говорил без умолку и охотно отвечал на вопросы, хотя сам не задал больше ни одного. У него были свои потери – родители, младшие братья и сестры, друзья и соседи. Холод, болезни и старость. Привычное дело. Ничего необычного. Живешь от одной чужой смерти до следующей – так и проходит за годом год.

– У нас в деревне был тоже лекарь, – к слову рассказал Прокоп. – Он, правда, чаще скотину целил, чем людей, но и я к нему, бывало, хаживал. Вот как-то заглядываю – палец себе где-то выкрутил, что ли, не помню, – а он сидит и во весь голос хохочет. Янка мелкая, говорит, приходит и плачет: «Дядька, из меня кишок лезет». А он ей: «Врешь, Янка, это не кишок, а глиста». И рукой, как ниточку, взял да выдернул.

Алеш поморщился одновременно от клюквенной кислоты и горечи сожаления о чести профессии.

«Бедная девочка. Может, мне поселиться на время в деревне? Уберегу кого-нибудь от душевной травмы».

– Надеюсь, он потом велел ей заварить полынь.

– А что, помогает?

– Да. Еще щавель и тыквенные семена. Но полынь лучше. Быстрее действует.

– Будем знать.

– Здесь я, пожалуй, слезу. Мне вон в ту сторону.

– Ладно. Ты не кручинься, лекарь. Время все вылечит.

«Не в моем случае. Но я рад, что тебе помогло».

– Бывай, Прокоп.

– Бывай.

Гнедая лошаденка моргнула на прощание большим незамутненным глазом.

Кирта в отсутствие Алеша не только не вымерла, но, можно сказать, чувствовала себя хорошо. У него под дверью не было ни одной записки, никто не носился по коридорам, выкрикивая без конца его имя. Кашпар Корсах поправился. Для него все кончилось удачно. Для Алеша все только началось.

Он это понял, когда, весь чистый и выбритый, сел за рабочий стол и почувствовал, что ничего не хочет делать. Писать, читать, разделять и смешивать, считать и думать – все вызывало одинаково решительное отторжение. Прежде он любил поздним вечером погрузиться во что-нибудь творческое, будь то сочинительство или пополнение запасов лекарств. Потом его ждала Арника. Или сладкая истома при мысли о том, что она ждет его завтра. Или воспоминание, как они случайно встретились в коридоре, или о каком-нибудь из недавних пиров, где Алеш видел, как ответственно его сыновья подходят к вопросу об аккуратности при приеме пищи. В них не было ни капли господской крови, но кто мог предположить такое, глядя на этих детей?

«Мне бы кричать об этом на каждом углу. Пришить на их рубашки таблички: “Батрацкий сын. Не трогать. Никому не опасен”. Чтобы все они – Иголки, и Ортрун Фретка, и хаггедское царское семейство, и Отто, и Корсахи, и остальные – знали, что мои дети не играют в политику».

Только поздно уже об этом сожалеть: она прикатилась и накрыла его с головой, зловонная волна измен, убийств и предательств. Попробуй-ка теперь, мастер Алеш из Тарды, отомсти тысячелетней истории.

Или поймай за хвост поэтический образ. Или вычисли человека, который додумался взять псевдоним.

Стельга звала их «Рубен» и «Бакфарк»: черноволосый красавец с голубыми глазами и бородатый невзрачный коротышка. Волосы можно выкрасить, бороду можно сбрить. Можно продолжать эту мысль дальше. А можно ни о чем не думать и лечь спать.

Алеш так и поступил бы, наверное, не покажись Фабек на пороге его кабинета.

Он попросил разрешения войти. Оно никогда ему прежде не требовалось. Алеш усадил подмастерья на кушетку и потрогал лоб. Все-таки показалось. Стало совсем неуютно. Алеш вспомнил, что надо бы выразить соболезнования, и пробормотал дежурный вопрос про жизнь.

Фабек только того и ждал.

– Да тяжко, мастер, – со вздохом признался он. – Девчонки с кухни все щиплют младшую и проходу ей не дают. Я слышал, про маму шепчутся, что она была… ну, плохая. Сестра говорит, надо ехать в Жильму к тетушке. Насовсем. Но вы только скажите, мастер, и я останусь.

Мальчику было десять лет, и внешне он очень походил на мать. Конрад и Лотар тоже были похожи на мать. По вине Стельги им уже никогда не исполнится десять.

– Уезжай, – сказал Алеш. – Не бросай сестер.

«Не взрослей у меня на глазах. Я не выдержу».

Фабек долго молчал, прежде чем уйти. Он надеялся на другой ответ. Алеш надеялся, что ночью тихо умрет во сне. Их обоих постигло разочарование.

Утром – то есть, уже за полдень, потому что Алеш внезапно все на свете проспал – заходил понурый Венцель Лисенок. Он принес с собой две наполненных кружки, и от него издалека несло брагой. Алеш всерьез смутился.

– Венцель, я…

Лисенок замотал головой и прижал одну из кружек к груди: теперь стало заметно, что в них разные напитки.

– Это мне, – сказал он. – Тебе вот, простая с медом. Я помню, что ты не пьешь.

Беглый осмотр с порога ничего не дал, поэтому Алеш предложил другу сесть и спросил напрямую:

– У тебя что-то случилось?

– Ага. – «Похоже, нечто посерьезнее приступа икоты». – Я вчера женился на Норе Остраве.

Алеш поперхнулся.

– Не говори, что ты всерьез воспринял мой совет.

– Нет, – протянул Лисенок, сделав большой глоток, – просто она была очень… э-э… убедительна.

«Вот мерзавка».

– Ты был пьян?

– Немного.

– Это вообще законно?

– Нас поженил господин Яспер, так что законнее некуда.

– Ясно. – Алеш почесал затылок. – Тогда поздравляю, наверное.

– Спасибо, – вздохнул Лисенок. – Наверное.

И он ушел, оставив на столе недопитую брагу.

«Бедный, несчастный Венцель. Честность однажды его погубит».

Из того, что Алеш знал об официальном правосудии, следовало, что ты либо хороший стряпчий, либо хороший человек.

Работы у Алеша не было. Все, видимо, в одночасье решили правильно питаться и стали здоровы, как быки. И десна у Еника зажила, конечно. Он страшно обрадовался, когда Алеш разрешил снова грызть жженый сахар, и спросил с надеждой:

– Теперь мне можно в Тарду?

Алеш дыхнул на маленькое зеркало и, протирая его, пожал плечами.

– Да, езжай. Стой, зачем тебе в Тарду?

– Помнишь Бланку, меньшую дочку управляющего?

Алешу пришлось поднапрячься.

– Такая светленькая, с оттопыренными ушами?

– Уши как уши. Ну, в общем, да, ее.

– Хм. И что с ней?

– Отец хочет выдать ее замуж.

– Имеет право, ты-то здесь при чем? – спросил Алеш и увидел, как круглое лицо брата мгновенно залилось краской. – Еник!

– Что? У меня есть деньги!

«Ах, так вот для чего они нужны».

– Как ты вообще вспомнил об этой девчонке? Мы ведь не были в Тарде много лет.

– Я о ней и не забывал. Переписывались иногда.

– Кто начал?

– Я.

– Ну конечно. А мне почему не сказал?

– Извини, – стушевался Еник, – не хотел тебя беспокоить.

Алеш покачал головой и раскрыл объятия. Брат стиснул ему ребра изо всех сил.

– Я рад за тебя, – сказал Алеш. «Это ложь». – Хорошо, когда семья становится больше. – «Это лишнее». – Поезжай, привези ее сюда, я вас поженю. – «Это я могу сделать, по крайней мере». – Может, даже владыка почтит присутствием церемонию. Он любит свадьбы. Его собственная была невеселой.

Еник бодро закивал и улыбнулся, как человек, который только что исполнил заветное желание.

«Такое простое желание – жениться на любимой женщине. Я его очень хорошо понимаю».

– Наверное, привезу Бланку сразу в Бронт, – обронил брат, засобиравшись.

– Почему?

– Владыка сказал, что скоро поедем. Надо к сейму готовиться.

– Еще рано, – в растерянности пробормотал Алеш. – Рано. Мы всегда уезжаем к осени.

«Мы не можем уехать раньше, чем на курганах взойдет трава».

– Ты куда? – удивился Еник, наблюдая, как решительно Алеш натягивает куртку.

– Он в кабинете?

– Наверное.

Поторопив брата и заперев дверь, Алеш помчался по коридорам к лестнице, которая ему недавно снилась. По пути он отмахнулся от вопроса и запаха мастера Дитмара, чуть не сбил с ног батрачку с кухни, осторожно несущую поднос с водянистым супом, и у площадки возле ступенек столкнулся лицом к лицу с Норой Остравой, женой его лучшего – единственного, наверное – друга.

«Значит, там Лукия. Но это ее проблемы».

Нора изогнула бровь и собралась открыть рот. Алеш, не сбавляя шагу, обошел ее полукругом и взбежал по лестнице. Дверь была прикрыта, но не заперта. Он уже на подходе различил женский голос:

– …не станет, скорее всего. Ты уже думал о том, что делать дальше?

– Есть предложения? – поинтересовался владыка.

– Можно жениться снова, – сказала Лукия и ухом не повела, когда Алеш появился на пороге.

«Да перестань. Все ты видишь. Ты через стену каменную должна меня чувствовать».

Господин Тильбе стоял спиной к двери и разглядывал что-то за окном.

– Не вижу никакого смысла, – произнес он, потерев плечо. – И, если честно, не хочу.

– Мне надо поговорить с тобой, – вмешался Алеш. – Срочно.

Отто обернулся. На короткий миг лицо его вытянулось от удивления. Однако он быстро собрался и сделал вежливый жест, обращаясь к Лукии:

– Будьте добры, госпожа.

Она – ко всеобщему облегчению – молча кивнула и притворила за собой дверь.

– Ты собираешься в Бронт? – спросил Алеш. – Сейчас?

– Да, – спокойно ответил владыка, усаживаясь за свой стол. – Нет причин здесь задерживаться. В столице очень много дел.

– Я останусь до памятной трапезы.

– Нет, не останешься. От того, что ты будешь стоять над их курганами, они не вернутся обратно к жизни.

Алеш с размаху ударил ладонями по столу и рявкнул:

– Ты не..!

– Что? – перебил Отто, резко подавшись вперед. – Хочешь сказать, мне не понять твоего горя? Это были мои сыновья, моя жена, и я их любил. Но у меня есть еще обязанности перед страной, а у тебя – передо мной. Так что возьми себя в руки и собирайся в дорогу.

Он умолк и откинулся на спинку стула. Алеш закрыл глаза и медленно выдохнул.

«Нет, Отто, тебе моего горя не понять. Их гибель разрушила тебе планы, а мне – жизнь».

Он навис над столом, чувствуя, что надо на него опереться, и опустил голову.

– Я не могу так. Я должен быть с ними рядом.

– Ты должен следить, чтобы люди, которые ищут виновных и будут судить, могли стоять на ногах и делать свою работу, – возразил владыка. Потом голос его смягчился. – Мы приедем на памятную. Не всем двором, налегке. Меня раздражает традиция делать из этого пир. Мы вспомним их тихо, в своем кругу. Так будет лучше. Поверь мне.

– Может, ты и прав, – сказал Алеш, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Я довольно часто оказываюсь прав. – Отто грустно улыбнулся. – Хотя знаешь, что я понял за эти недели? Моя настоящая власть распространяется на расстояние вытянутой руки. Кажется, будто я все контролирую, хотя на деле только реагирую на обстоятельства. Очень печально это осознавать, когда годами думал, что можешь все.

«Я почти сочувствую тебе. Почти».

– Еник едет в Тарду за невестой, – решил сообщить Алеш.

– Прекрасно. Это ты так приглашаешь меня на свадьбу?

– Вроде того.

– С удовольствием приду. А Венцель, представь себе, даже не сообщил заранее.

– Как неучтиво.

– Ужасно. И чем я такое заслужил?

– Понятия не имею. Совсем мы, батраки, распоясались.

– Да уж. Самый верный признак, что править мне осталось недолго.

Отто постучал пальцами по столешнице. Он собирался оставаться владыкой до самой смерти. Сейм этого года должен был признать Тильбе правящей династией. Конрад и Лотар были ее будущим, царевны из Хаггеды были будущим для них. Все об этом знали, все с этим смирились. Почти все. У такого плана, конечно, не могло не быть своих противников.

«И кто-то из них убил моих детей».

Алеш почти намертво увяз в этих мыслях и погрузился бы в них с головой, не встреться ему в извилистом замковом коридоре подмастерье главного палача.

Лупоглазый Ремеш нес на руках еще больше исхудавшую Марику. До кабинета оставалась всего пара шагов, так что Алеш сделал Дубскому знак следовать за ним и, одной рукой обхватив себя за ноющие ребра, другой быстро вставил ключ в замок.

– Навзничь. Подушку под ноги, – велел Алеш, кивнув в сторону кушетки, и настежь распахнул окно.

«Ради всеобщего блага надеюсь, что ты не пытался сам привести ее в чувства».

Ремеш выполнил указания и обеспокоенно затараторил:

– Мастер, она ведь не скинет ребенка? Прошу, скажите, что с ними обоими все будет хорошо.

Алеш даже вылил на тряпку чуть больше раствора, чем собирался, потому что его вдруг осенило.

– Ты отец, что ли?

– Угу, – скромно подтвердил Ремеш. – Я женюсь на ней. Честное слово.

«Да что со всеми вами? Весенний брачный гон?»

– А твое благородное семейство в курсе, что ты собираешься жениться на батрачке? – спросил Алеш, заглядывая означенной батрачке в распахнувшиеся глаза.

– Дядька Гинек в курсе. Он сказал, договорится с господином Верле, чтоб тот поискал похожий случай, а потом надо, наверное, просить владыку… Но всем сейчас не до этого. Мы можем подождать немного.

– Мы… что? – пробормотала Марика. – Где я?

– В стране невыполненных рекомендаций. Я кому говорил не затягивать шнуровку?

Марика глядела по очереди на него и на Ремеша.

– Мне казалось, лучше пока скрывать, – смущенно проговорила она. – Никто не знал больше, кроме госпожи. Ох, госпожа…

Марика зажмурилась, отвернулась и всхлипнула. Ремеш схватил ее за руку и потряс. Алеш разозлился, взялся за кончики тесьмы и в пару движений сорвал с Марики широкий пояс.

– Если не сделаешь, как я сказал, скрывать будет нечего. Поняла?

Она испуганно кивала, пока кусок ткани скручивало в огне очага. Ремеш бормотал ей слова утешения и удивительно разумные советы прислушаться к Алешу, потому что «мастеру лучше знать».

«Если я убью племянника Гинека Дубского, кто будет присматривать за этой дурехой?»

Ремеш вышел живым из его кабинета, увел с собой Марику и боль в груди.

Алеш не торопился со сборами в дорогу – все еще оставалась тихая надежда, что его могут случайно здесь забыть, а он бы потом изобразил удивление, пожал плечами и сказал: «Ну, что ж». Однако о нем все помнили. Ему даже казалось, что Борек заходит на самом деле не за средством от одышки, а проверить, как идут дела.

Когда в дверь в очередной раз постучали, Алеш открыл, уверенный, что снова увидит управляющего. Он даже отшатнулся от удивления, почувствовав направленный снизу взгляд малорослого Сливы. Академик скромно переступил порог, сотрясая этим шагом основы мирового порядка, и пробубнил:

– Мастер Гануш прислал меня…

– Чтобы что?

– Чтобы я засвидетельствовал вам почтение и… чтобы вы что-нибудь…

– Чтобы ты чему-нибудь научился? Первый и последний урок: держись от меня подальше. Я уже предупреждал твою госпожу. В третий раз предупреждать не стану.

«Что я сейчас сказал?»

Слива скукожился и, пробормотав извинения, проворно выскользнул за дверь.

«Теперь два правила: не спать при Корсахах и иметь при себе противоядие».

У Алеша в сумке всегда были противоядия – от мышьяка и красавки, которыми чаще всего «угощали» друг друга благородные берстонские господа, – но от Лукии Корсах можно было ожидать всего. Он готов был поспорить, что со Стельгой она использовала не то же самое, чем отравила Арнику. Хорошо бы освежить в памяти ту длинную заметку о подборе антидотов.

Он посмотрел на книжную полку и понял, что буквально недавно испытывал чувства, до боли похожие на те, что вызвал внезапный визит академика Сливы.

На полке с записями должна была стоять еще одна тетрадка. Она довольно объемная, но за то время, что прошло с приезда гонца Ильзы Корсах, ее можно переписать, наверное, пару раз. Алеш сказал, что велит гвардейцам держать «осла» в замке, пока тетрадь не вернется на эту полку. Она так и не вернулась. А он теперь не смог даже сходу вспомнить, исполнил ли в итоге свою угрозу.

Алеш бросил на кушетку раскрытую сумку и поспешил в западную башню.

Трое гвардейцев владыки оживленно резались в карты в маленькой комнате у лестницы. Появление Алеша резко прекратило все разговоры, и он попытался сделать крюк по проторенной дорожке.

– Где Савуш?

– Размяться пошел, – ответил молодой темноволосый гвардеец с плоским, как у коня, носом. – Нога ломаная опять заныла.

– Ясно. – «Мне некогда его искать». – Я отдавал распоряжения насчет гонца из старой столицы?

Парень с подозрением сощурился.

– Это вопрос?

– Да.

– Было дело. Мальчишка прибегал, сказал, не выпускать человека Ильзы Корсах, пока вы не дадите отмашку. Лепетал про какую-то болячку. Если что, отмашки вы не давали.

– То есть, он где-то в замке?

– Должен быть. – Гвардеец спрятал свои карты за пазуху, кивнул товарищам и встал из-за стола. – Я разберусь и доложу.

– Спасибо. Пусть Савуш зайдет. Посмотрю заодно, что у него с ногой.

Плохое предчувствие Алеша не обмануло. Савуш явился к нему через полдня – взмыленный и в гордом одиночестве.

– Посланника госпожи Ильзы здесь, очевидно, нет? – вздохнул Алеш. Гвардеец кивнул. – Когда он уехал?

– Не знаю.

– Да чтоб вас! А кто должен знать?

– Хм.

«Вот именно».

– Ладно, показывай свою ногу.

Савуш заработал перелом лодыжки на господской охоте, вытаскивая из лесной чащобы чью-то сбежавшую лошадь. Кость уже давно срослась, но время от времени о себе напоминала. Это был дурной признак, но не смертельный. Разминаться, носить в обуви подкладку, и вскоре нога должна была совсем перестать Савуша беспокоить.

Зато Алеша крайне обеспокоило исчезновение гонца. Он с трудом представлял себе, как, когда и, главное, зачем этот прыщ сбежал из Кирты с его тетрадью. Хотя на первые два вопроса ответ напрашивался сам собой.

«Был только один подходящий для этого день».

По дороге в Бронт Алеш то и дело возвращался к размышлениям о судьбе своих записей, но толку от них было мало. Тяжелая голова еще больше пухла от постоянного скрипа колес, конского храпа и чужих, безынтересных путевых разговоров. Под конец Лисенок пришел на помощь с колодой карт, уселся рядом и свесил ногу с высокой телеги. «Осел и батрак» наконец-то дали возможность отвлечься. Венцель постоянно проигрывал, оглядывался на повозку Лукии Корсах и полушепотом жаловался на семейную жизнь.

– Нора все время меня поправляет. Я говорю: «У меня много работы. Господин Яспер поручил мне просмотреть столько-то обращений». А она: «Нет, столько-то. И он сказал, у тебя на это неделя». А мы с господином обсуждали это через две стенки и даже не позавчера. Она помнит, что я отвесил ей комплимент на прошлогоднем пиру в честь дня рождения владыки. Дословно мне повторила, какой. Очень на меня похоже. Я был так пьян. Я ее боюсь, Алеш.

«А я говорил, что брага до добра не доводит. А тут еще, полагаю, немного амбиций, алчности и секса».

– Ничем не могу помочь. Твоя бита.

– Опять? Что ж такое, – сокрушался Лисенок. – Да знаю, что не можешь. Одно радует: она из Бронта сразу домой поедет, готовиться к памятной по отцу. И за приданым тоже.

«О, алчность вырывается вперед».

– Попросим Солнышко о дожде.

– Ну, все не настолько плохо. Думаю, я просто еще не привык.

Алеш выложил на набитый тюк последнюю карту и опустил руку в карман.

Им с Арникой почти не пришлось друг к другу привыкать.

Пока она была для Алеша только госпожой Тильбе, о которой он знал, что она никакая не госпожа, между ними складывались подчеркнуто рабочие отношения. Но это продлилось совсем недолго. Он догадался потом, что имел в виду старый мастер, сказав: «Пришла беда, откуда не ждали». Алеш был полностью уверен, что эта девушка совсем не похожа на госпожу Итку – да и вообще ни на кого не похожа. Для него она с первого взгляда стала самой собой.

Они говорили сперва только о ее здоровье. Госпожа без обычного девичьего стеснения рассказывала о своем состоянии до, во время и после отравления. Она называла вещи своими именами и отвечала на некоторые вопросы прежде, чем Алеш успевал их задать.

Ее пугали только его прикосновения. Когда Лукия Корсах открыла тайну Ясменника, госпожа Тильбе почти сразу поделилась своей. «Мой муж не спит с женщинами, – сказала она. – Моя покойная свекровь наняла человека, который должен был меня обрюхатить. Он несколько раз попытался, но, кажется, в неподходящие дни». Потом она очень крепко держала Алеша за руки и уверяла, что Отто об этом не знал – то есть, узнал, когда попытки уже прекратились по независящим от него причинам.

И все – чужая алчность, чужие амбиции. Никто такого не заслуживает, ни один живой человек. Чем сильнее и выше поднималась внутри волна гнева, тем пронзительнее и спокойнее становился взгляд невидящих глаз.

Алеш тогда встал на колени и поцеловал подол ее платья. Она погладила его по волосам и с тех пор больше не боялась прикосновений.

Той весной она расцвела, окрепла и стала его прекрасной Арникой. Казалось, так было всегда, всю жизнь: она родилась, чтобы носить это имя, а он – чтобы ее назвать. Она иногда совсем без слов его понимала. Алеш смотрел на нее и улыбался, а Арника говорила: «Я знаю».

«В зиму вечную ты – тепло, в ночь беззвездную ты – мой свет…»

Алеш рядом с ней не скучал по дому. Дом был в ее руках и открывал незримые двери, когда она улыбалась. Там его всегда ждали тишина и покой, а потом и самая чистая из радостей: видеть, как она кормит сыновей.

Арника приходила наяву и во сне, но никогда насовсем не уходила – запах ее волос, шорох платья, призрак прикосновения всегда оставался Алешу, как ценный подарок. Он говорил на прощание: «Поцелуй за меня детей». Она отвечала: «Ладно. А сейчас я тебя за них поцелую».

Алеш потер ребра. Все, вот оно, постучались к нему воспоминания и не скрывают, что они из прошлого. Теперь так будет всегда, до конца его дней. Он вдруг затосковал одновременно и по матери, и по мастеру Матею. Захотелось выть и стенать, как брошенный пес. Венцель как раз отвлекся на что-то впереди – может, и не услышит.

– Алеш, – шепнул вдруг Лисенок, – глянь.

Он развернулся по ходу движения телеги и почувствовал, что ребра у него сейчас рассыпятся в крошку.

Они почти приехали. Высокие бронтские ворота, защищенные крепостной стеной, уже готовились перед ними открыться. Дорога на подъезде к городу была чистой, сухой и благообразно пролегла меж рядами камней. Владыка, возглавляющий длинную колонну, первым въехал на последний участок пути на породистом гнедом коне. По бокам его обступили не только камни.

Там собрались сотни, если не тысячи людей.

При Шилгах берстонцы развязали войну, при Корсахах ее позорно проиграли, а владыка Тильбе делал все, чтобы избежать новых войн. Батраки не любили войны. Поэтому они любили владыку. Когда он с наступлением холодов возвращался в столицу, его всегда кто-нибудь да встречал.

В этот раз он вернулся, едва успев уехать, но его еще никогда не встречала такая огромная толпа. И если в прежние годы батраки, выстроившиеся вдоль дороги к городским воротам, кричали и шумели, приветствуя своего правителя, теперь все они застыли в молчании.

Алеш смотрел на их лица и никого не узнавал. Все взгляды прикованы были к Отто, который вел коня в горку размеренным, тихим шагом. Одно из лиц толпы растворилось вдруг где-то внизу, чтобы снова появиться уже с другим выражением – это была женщина, румяная полная батрачка. Она выступила немного вперед и бросила ком земли под копыта гнедого жеребца. Ее печальное лицо снова исчезло.

Молчаливая толпа зашевелилась. Конь владыки ступал по сырой земле и сорванным цветам. Батраки кланялись, отдавали скорби свою скромную дань и отступали назад, пропуская тех, кто следовал за Отто. Колеса телеги размазывали брошенные на дорогу комья и оставляли за собой рваный след. Алеш смотрел на этот след и ни о чем не думал. Люди из толпы провожали владыку глазами, кто-то пристраивался в самом конце колонны. Их тихие шаги отзывались в ушах набатным звоном.

«Почему вы молчите, люди? Разве нечего вам сказать?»

За воротами городская жизнь шла своим чередом: шумела, смердела, толкалась. До крепости от колонны постепенно отделились посторонние – каждый свернул на свою улицу, вернулся к себе домой.

Со стены владыку приветствовал Дагред, зодчий, перестроивший после пожара Кирту и преобразивший облик новой столицы. Он всегда носил головной убор, чтобы прикрыть две блестящих плеши. Отто сразу от конюшен пошел с зодчим в недостроенную башню, пока остальные растаскивали сумки и тюки.

Алеш добрел до своей спальни, смежной с большим – просторнее, чем в Кирте – кабинетом, и не раздеваясь лег на кровать. Он прогнал раздражающую мысль о неразобранных пожитках, повернулся лицом к стене и заснул. Конрад и Лотар всю ночь задавали ему неловкие вопросы: «Мастер Алеш, что значит “принудили”?»

Наутро он чувствовал себя так, будто его дюжину раз переехали груженой телегой. В голову пришла дурацкая идея все бросить и уйти пешком в Малую Митлицу, работать с Прокопом на мельнице, есть горстями сушеную клюкву и принимать у батрачек трудные роды.

Он несколько дней проносил в себе эту идею, пока однажды его внимание не привлек встревоженный зодчий. Тот явно намеренно искал Алеша и, отдышавшись, как после длинного забега, сказал:

– Владыка…

– Звал?

– Нет. – Дагред приподнял шапку, чтобы почесать потные залысины. – Но ему явно дурно. В малом зале. Держится за плечо.

Алеш прихватил на всякий случай сумку.

«Скорее всего, я знаю, что с ним, и это может потребовать быстрого средства от боли».

Отто согнулся за вытянутым, как змеиный язык, столом с разложенной на нем картой и осторожно крутил левым плечом. Давным-давно он победил в схватке с людьми сааргетского ублюдка и отделался одним только вывихом, но такие вещи имеют свойство напоминать о себе спустя много лет. Особенно если как следует понервничать. В этом владыка упражнялся с завидным постоянством.

– Уже отпустило, – заверил он, увидев Алеша, но предложенную настойку выпил.

– Где Кашпар? Я ему объяснял, что в таких случаях делать.

– Пошел за остальными. Есть что обсудить. Кстати, не знаешь, когда Еник вернется?

Алеш пожал плечами.

– Скоро, по всей видимости. Дороги подсохли. Должен быть уже там.

Он взял сумку и собрался уходить, но Отто попросил:

– Останься. Я хочу, чтобы ты присутствовал.

Алеш занял маленькую скамейку в стороне от источников света и наблюдал, как собирается ближний круг владыки – пришли господин камергер и главный стряпчий, а потом донесся из коридора голос его подмастерья.

– Ну, вот смотрите, – на ходу рассуждал Лисенок, обращаясь к палачу. – Подписываем договор об унии. Времени проходит всего-ничего, случается… беда… и тут же, в тот же день бесследно исчезает госпожа Ясинта. Подозрение ложится на хаггедцев… Все ведь подумали об Ортрун Фретке?

«Я думаю об Ортрун Фретке так часто, как будто вот-вот напишу ей стихи».

Только Алеш знал уже наверняка, что больше не станет писать стихов. Никаких. Ему было больно даже думать в рифму.

«Умер Ясменник. Так и передайте почтенной публике».

– Подумали, конечно, – ответил владыка, предлагая Венцелю место у окна. – Никому все это так не выгодно, как ей. Еще вот что странно: когда я приглашал Батенса в Кирту, он отказался, сославшись на… на что он сослался, Алеш?

– На подагру. Ты сказал подыгрывать ему, я и подыграл.

– А теперь он просится в отставку. Наш соглядатай в казначействе доложил, что господин Перго совсем ничего не украл для себя напоследок. Это прямо противоречит традиции и вызывает много вопросов. Даже если учесть, что Ортрун Фретка хорошо ему платит.

– Может, он уже помирать собрался? – предположил Гинек Дубский.

– Вряд ли, – возразил Алеш. – Всем бы такое здоровье на седьмом десятке.

– Действительно, – согласился Отто. – Но я собрал вас не за тем, чтобы обсуждать старость и болезни. Нам пока хватает своих бед. Берстонская знать, конечно, соблюдая приличия, завалила меня по этому поводу письмами, до которых мы с мастерами-стряпчими добрались только сейчас. Они все примерно одинаковые. Кроме вот этих. – Он придвинул к краю стола два листа бумаги. – Прошу, господин Яспер.

Стряпчий встал со стула, отряхнулся, подобрал кончиками пальцев одно из писем со сломанной печатью и показал присутствующим со всех сторон, как фокусник, который собирался заставить предмет исчезнуть.

– Это пришло в Кирту из Вороньего Когтя. Но не от Ортрун Фретки и даже не от Освальда.

– А от кого? – спросил главный палач, скрестив на груди руки и подперев плечом выступ каменной стены.

– Представь себе, от господина Модвина.

– Это мелкий? Он уже письма пишет? Вроде ж совсем еще сосунок.

– Не скажи. Он чуть помладше Ремеша.

– Ну, натурально сосунок.

– Зато он теперь владелец имения.

– Богатый сосунок.

– Сказочно.

– Куда делся Освальд? – удивился Кашпар.

– Ожидаемо спился, – ответил господин Верле, лениво взмахнув рукой.

«Я бы тоже спился с такой сестрой».

– Текст письма грубоват, – продолжал стряпчий, – но пронизан глубокой печалью по этому поводу, а также сочувствием – я подозреваю даже, что вполне искренним – утрате владыки Отто. В конце почерк внезапно становится мельче, и господин Модвин сообщает, что его сестра Ортрун – цитата, обратите внимание – присоединяется к соболезнованиям.

В зале повисла неловкая тишина.

«Если это она сделала, я придумаю новый способ казни и назову его “фретка”».

– Какая прелесть, – протянул господин камергер.

«Загодя подробно напишу о нем ее детям и в конце мелким почерком присоединюсь к соболезнованиям».

– А это мое любимое. – Яспер Верле взял в руки другое послание, намного короче первого. – Нас здесь дожидалось вместе с гонцом. Письмо от Колеты Гоздавы.

Гинек Дубский нахмурился и почесал шрам на подбородке.

– Это кто? Его сестра?

– У него нет сестер. Старшая невестка.

– И что пишет?

– О, увлекательную семейную драму. Есть предыстория. У Збинека нашего Гоздавы было два брата. Средний погиб бездетным…

– Помню его, – вставил господин Дубский. – Одноглазый Витольд. Человек – говно, но боец хороший.

– Да, он самый. Это, кстати, Збинек выколол ему глаз. В общем, средний был женат, но недолго и безуспешно. А вот от старшего, который тоже недавно умер, остался мальчишка, сын этой Колеты, его второй жены. Теперь она «опасается, что он тоже может утонуть», – четко выговорил стряпчий, подглядев для верности в текст послания. – Так и написано. Я зачитаю это на суде, если мы все-таки уличим Ортрун Фретку.

«Мне тоже будет что сказать на этом суде».

– Я думаю, – вдруг заговорил Венцель, – если бы она хотела их землю, для начала вышла бы замуж и узаконила своих детей.

– А она это может? – заинтересовался Дубский. – Я имею в виду, дать ублюдкам его фамилию.

– Вполне, – подтвердил Яспер Верле. – Помнишь, еще в старой столице разбирали дело господина Кавенги и его жены, которую украли накануне свадьбы? Когда невесту вернули – кстати, при участии наемников Гоздавы, – оказалось, она успела от похитителя забеременеть, но Кавенга все равно женился и потом просил признать ребенка законным, якобы это они с ней не дотерпели до свадьбы, так что сын вроде как его. Госпожа Ортрун может сослаться на прецедент.

– Н-да. Я и забыл уже про эту историю. А Кавенге-то зачем понадобилось так надрываться?

– Любовь, Гинек! На днях ведь обсуждали с тобой эту напасть.

«Я, кажется, даже знаю, в связи с чем именно».

– Так почему госпожа Колета решила, что жизнь ее сына теперь под угрозой? – спросил Лисенок.

– Вероятно, что-то изменилось. Раньше их земля была неинтересна, но внезапно выросла в цене.

– Месторождение?

– Возможно. Она ничего об этом не пишет.

– Владыка, чисто теоретически, откуда она может знать, что вам позарез нужна сера?

– Отличный вопрос, который я обязательно задам твоей тетушке, – произнес Отто, выразительно взглянув на господина камергера.

– И чем мы можем помочь госпоже Колете отсюда? – занервничал Кашпар.

– Ничем. – Главный стряпчий вернул оба письма на стол. – Она просит людей и пушки для обороны замка.

– Ах, пушки.

– Вот именно, – мрачно подхватил владыка. – Теперь, Кашпар, позови сюда мастера Дитмара. И если все уже переварили кашу, которой нас угостил господин Яспер, держите сверху кусочек масла: вдова Освальда Фретки беременна.

Лисенок закрыл лицо руками и тихонько взвыл. Верле похлопал его по плечу.

– Да, мальчик мой, это будет исключительно трудный год.

Господин камергер выглянул за дверь и отдал слуге короткое распоряжение. Когда через некоторое время петля снова скрипнула, все затаили дыхание.

Не из-за запаха. Из коридора послышалась беготня и крики, обрывки которых складывались в картину: изнемогающий от усталости вестник падает в обморок у ворот крепости, из последних сил передавая слугам важнейшее срочное донесение.

Вошедший в зал совета бронтский чудак принес с собой такое донесение.

– Чума, – сказал он и посмотрел на Алеша.

Если в комнате присутствует лекарь и речь идет о чуме, все обязательно косятся на лекаря. Но взгляд у мастера Дитмара был такой, что Алеш сразу понял – дело не только в этом. По спине пробежал отвратительный холод.

«Нет».

Голос владыки дрогнул:

– Где?

– Недалеко. С севера. Началось в Кавенге…

«Пожалуйста, нет».

– …потом Морвель, Рудница…

«Нет!»

– …и Тарда.

Ножки скамьи с визгом царапнули пол. Владыка поднял руку.

– Алеш, стой.

– Даже не пытайся.

– Не буду. Но ты не поедешь один. Я дам тебе охрану. Дождись их у себя, хорошо?

Алеш кивнул и выскочил из зала в бесконечно длинный прямой коридор. Понастроят себе крепостей, а ты бегай. Он бежал очень быстро и все равно опаздывал.

Два знакомых лица возникли вскоре на пороге его комнаты, заставленной неразобранными сумками, из которых надо было повыбрасывать лишнее.

– Здравствуй, Савуш, – поприветствовал Алеш и повернулся к молодому картежнику, с которым разговаривал в Кирте. – Как твое имя?

– Тавин.

– Так, – выдохнул он и потер ладони. – Сейчас послушайте меня внимательно. Я хочу, чтобы вы четко осознавали, в какое пекло придется ехать. Нет места опаснее зачумленного замка. Если у вас семьи и вы хотите остаться, я возьму других сопровождающих.

– Нам все это уже объясняли, – кивнул плосконосый гвардеец. – Мы сами вызвались.

Алеш пару мгновений просто стоял, уставившись на Тавина, без единой мысли в голове.

– Ясно, – наконец сказал он. – Тогда в путь. Только имейте в виду, из меня так себе наездник.

– Учтем, когда пойдем с вами в кавалерийскую атаку.

Алеш хотел ответить, но гвардейцы быстро развернулись и ушли на конюшни. Он подумал немного, махнул рукой и принялся заканчивать сборы. Уже на пороге его встретил запыхавшийся Венцель.

– Тебе не впервой, конечно, – тихо сказал Лисенок, – но ты все равно будь осторожен, ладно?

Алеш протянул другу руку и замер. У него в голове вдруг громко звякнула звеньями недлинная цепочка.

«Бакфарк» и «Рубен». Баллада о Рубене и Ильзе. Рубен Корсах умер, заразившись чумой.

С тех пор минуло три полных года. Три года Стельга мяла с «Рубеном» кусты.

Гонец госпожи Ильзы. Тетрадь из Рольны. Академия мертвых артистов.

Чума, чума, чума.

– Венцель. – Алеш крепко схватил его за рукав. – Поищите в Рольне. И проследи, чтобы допросили Ильзу Корсах.

– Зачем? – не понял Лисенок.

– Она что-то знает. Должна знать, – сказал Алеш, чувствуя, с каким скрипом подбираются слова.Венцель растерялся еще больше. Терпение лопнуло. – Просто сделай это, чтоб тебя! Мне пора.

И он помчался вниз по лестнице, во внутренний двор.

У нижней площадки Алеша догнали торопливые шаги. Он обернулся и нахмурился: племянник палача в теплом дорожном плаще походил на высушенный дочерна гриб.

– Возьмите меня с собой, – попросил Ремеш. – Дядька отпустил. Вам ведь нужен помощник. Подмастерья у вас нет, а людей госпожи Лукии вы скорее съедите по дороге.

«И выплюну косточки в кусты».

– А как же Марика?

– Я уже был рядом с чумой и не заболел. А если вдруг заболею и умру, дядька Гинек возьмет Марику в жены и признает ребенка. Она не пропадет. Я же обещал.

Алеш устал подбирать слова, так что сказал прямо:

– Ты придурок, Ремеш.

– Но вы возьмете меня с собой?

– Повезешь половину моего скарба.

– Давайте весь.

– Идет.

Для Алеша оседлали чалую черногривую лошадь и предупредили, что она резва, но прожорлива.

«Потрясающе».

Кобыла настороженно водила ушами. Алеш собирался с духом, чтобы поставить ногу в стремя.

– Смелее, – подбодрил Тавин, выводя из денника коней для себя и Савуша. – Она вас тоже заранее ненавидит.

«Это я как-нибудь переживу».

Алеш забрался в седло, намотал на кулак поводья и ударил пятками белесые бока. Кобыла фыркнула и медленно зашагала вперед, вальяжно раскачивая крупом. Она шла первой и налегке и явно испытывала по этому поводу какие-то конские чувства.

Ремеш Дубский присоединился у ворот. Никто не вышел их провожать – все увлеклись поднявшейся тревогой. Алеш нащупал в кармане деревянную пробку и пожалел о том, что раньше не додумался продеть в нее шнурок. Теперь, в дороге, времени на это не будет. Не потерять бы. Только бы не потерять.

Он обернулся и взглянул на недостроенную башню бронтской крепости. В Тарде только одна, зато очень высокая башня.

«Держись, Еник. Заберись там на самый верх и бросайся камнями, только не подпускай к себе болезнь».

Ворота открылись. Чалая кобыла прибавила шагу.

Резвая и прожорливая, как чума.

Значит, подобное – подобным.

Глава 8. Вздохи

Ортрун читала медленно. Внимательный взгляд ее зеленых глаз постепенно двигался вниз по строчкам, а у Модвина по шее стекала капля пота. Солнечный луч поблескивал на сломанной печати, и отдельные слова письма к владыке сами собой всплывали в голове. Модвин не знал наверняка, на каких именно Ортрун приподнимала в изумлении тонкую бровь, но догадывался. Когда сестра опустила руку, взглянула на него и задумчиво поджала губы, он понял, что она дочитала.

«Как это будет? – подумал Модвин. – Она зарежет меня? Задушит? Выбросит из окна?»

Он сидел, вжавшись в изголовье кровати, в одном исподнем, и до неприличия жутко потел. Труп будет некрасивый. Склизкий такой. Как червяк.

Ортрун поскребла ногтем часть эмблемы на сургуче и негромко сказала:

– Ты не сам по себе. У тебя есть семья. Не забывай об этом, когда имеешь дело с важными людьми. Тем более с врагами.

Она сложила листок пополам и протянула Модвину. В другой руке Ортрун держала кинжал с окровавленным лезвием. Этот кинжал давным-давно принадлежал отцу, который умер, когда Модвину едва исполнился год.

А вчера он этим кинжалом убил человека.

Модвин взял письмо, сглотнул слюну и спросил:

– Ты все знаешь?

– Естественно.

Он рассудил, что в таком случае терять уже нечего.

– Что это был за курган?

Ортрун подбросила клинок в воздухе и поймала за рукоять.

– Помнишь, – начала она, задумчиво глядя в окно, – когда ты был маленький, у нас служил молодой, но седой начальник стражи. Он еще учил нас с Освальдом обращаться с оружием. Это был Марко Ройда. Герой войны. Его прозвали Крушителем Черепов.

– Я знаю. Освальд мне рассказал.

– Вот предатель. – Она вздохнула. – Ублюдок сказал, что убил и закопал Марко на той поляне. Я нашла курган и не подозревала обмана. Марко был… очень важным для меня человеком. Я хотела чтить его память. Теперь не знаю, что думать и где его искать.

Модвин резко почувствовал себя кругом виноватым и сделал неловкую попытку утешить сестру:

– Ютта говорит, все возможно, если очень этого захотеть.

– Ютта тоже с нами благодаря Марко, – произнесла Ортрун, печально улыбнувшись. – Когда папа умер, у мамы от горя пропало молоко, и она не могла больше тебя кормить. Тогда Марко сам, без приказа, поехал в деревню и привез оттуда молодую вдову с младенцем.

– А где этот младенец?

– Умер. Кажется, от желтухи.

Они некоторое время молчали, и только необыкновенно громкое шарканье поднимающегося по лестнице стражника разбавляло тяжелую тишину.

– Мне жаль, что так получилось, – сказал Модвин, потупив взгляд. – Правда. Я про курган.

– Главное, ты остался цел, – ответила сестра уже без тени улыбки и протянула ему кинжал. – Но больше так не делай.

Когда она ушла, в одной руке Модвин держал самый, как ему казалось, правильный из своих поступков, а в другой – самую большую свою ошибку. И то, и другое теперь виделось ему требующим внимания, действия – и он начал с того, что намочил водой из кувшина тряпку и вытер лезвие от засохшей крови.

Потом Модвин оделся, сел за стол, добавил к письму несколько строк, заново его запечатал и убрал за пазуху, чтобы передать Дивишу.

Он встретил управляющего как раз вовремя, когда тот вручал маленький сверток – похоже, только что доставленный в замок – одной из служанок Сикфары, полной чернявой батрачке. Она, увидев Модвина, присела в поклоне и пролепетала:

– Госпожа просила вас навестить ее. Я могу проводить.

Модвин растерялся – Сикфара никогда прежде не посылала за ним служанок. Он покосился на Дивиша и протянул:

– Э-э… хорошо… сейчас…

Проклятое письмо как назло провалилось в глубину внутреннего кармана и не хотело оттуда вылезать. Управляющий и бровью не повел, дожидаясь, пока Модвин отыщет сложенный листок и вытащит его непослушными пальцами.

– Для кого оно, господин?

– Для владыки Отто. Отправь в Кирту с самым быстрым гонцом.

– Ему ждать ответа?

Этот вопрос застал Модвина врасплох.

– Нет, наверное… Думаю, нет. Не ждать.

Дивиш кивнул и торопливо зашагал прочь, а служанка прижала к груди сверток и посеменила по коридору, обернувшись перед поворотом и удивленно глянув на Модвина.

– Господин?

– А, да. Идем.

Сикфара ждала его не в своей спальне, не в обеденном зале и даже не в библиотеке. Когда Модвин вошел в скудно обставленную комнату с гигантской кроватью и страшно грязным окном, ему показалось, что он вообще ни разу еще здесь не был. Сикфара сидела в большом кресле у подоконника и читала. Она вскинула голову, услышав шаги, улыбнулась и положила раскрытый том на колени обложкой вверх. Служанка поклонилась и протянула ей сверток.

– Прислали книги, которые вы заказывали.

– О, замечательно! – обрадовалась Сикфара и отложила посылку на подоконник. – А есть что-нибудь новое от Ясменника?

– Нет, ничего. Совсем его не слышно.

– Странно. Обычно весной у него творческий порыв.

Служанка вдруг достала из рукава длинный шнурок с нанизанными на него пестрыми бусинами и перьями и бережно вручила Сикфаре.

– А это тетя Вильма для вас сделала. От дурного колдовского глаза.

Сикфара поднесла оберег к свету. Кое-как пробившийся через заляпанное окно луч заиграл на металле и цветном стекле. «Она как будто счастлива, – подумалось Модвину. – И даже… красива». Сикфара надела шнурок на шею и ласково обратилась к служанке:

– Передай ей от меня большое спасибо.

Батрачка почтительно кивнула и выскользнула за порог, неплотно прикрыв дверь. Модвин хотел на всякий случай запереться, но Сикфара отвлекла его просьбой:

– Налей нам лимонада, пожалуйста.

Она указала на кувшин, стоящий на комоде в углу комнаты, и вложила в книгу короткий отрез тесьмы, прежде чем закрыть. Когда Модвин передал ей один из наполненных кубков, спросила с интересом:

– Как тебе эта комната?

Он сел на кровать и снова осмотрелся, пытаясь найти подвох, но тот, похоже, прятался где-то под слоем пыли.

– Не очень уютно.

– Это пока. Я обставлю ее наилучшим образом. Наш сын появится на свет здесь.

Модвину стало совсем неуютно, и он сказал первое, что пришло в голову:

– Ортрун всегда рожала у себя в спальне.

– А я буду рожать как положено, – строго ответила Сикфара, обхватив рукой живот. – За пару недель до срока уединюсь и не буду ни с кем видеться, кроме лекаря и повитух. Моя мать так делала, а еще раньше – бабушка. Они обе родили много здоровых детей.

– Твоя мать приедет?

– Разумеется. Комнату напротив я готовлю для нее.

Модвин залпом допил лимонад и отставил кубок на прикроватный столик. На коленях у Сикфары лежал тот же роман, который она читала Освальду за день до его смерти. Стало вдруг любопытно, о чем там написано. Возможно, слова с этих страниц были последними, которые брат услышал в жизни. Сикфара отложила книгу на подоконник, к свертку, и ее подол медленно, как крадущаяся кошка, пополз вверх, обнажая ноги.

И тут дверь скрипнула будто бы от сквозняка, но дело оказалось в другом – Модвин неожиданно увидел на пороге младшую племянницу.

– Тя! – громким шепотом произнесла Грета. – Спрячь меня!

Она пролетела мимо Модвина смерчем и ловко забралась под кресло. Сикфара расправила пышные светлые юбки, загородив ими Грету, как занавесью, улыбнулась и прижала палец к губам. Никто не видел сейчас ее лица, кроме Модвина, но она все равно изобразила, будто наслаждается вкусом лимонада и не может думать больше ни о чем.

Ритмичный топот двух пар детских ног, раздавшийся в коридоре, становился тем отчетливее, чем ближе Томаш и Тетрам были к приоткрытой двери. Щель оставалась совсем узкая, но Модвин все равно решил, что мальчики заметят ее, ворвутся в комнату и опять переиграют сестру в салки. Его это так раздосадовало, будто не Грета пряталась за пышной юбкой, а он сам.

Однако близнецы промчались мимо. Когда их топот затих, Сикфара заговорщицки шепнула:

– Они убежали. Можно вылезать.

Ее юбки зашуршали по полу.

– Спасибо, тя, – отряхнувшись, сказала Грета, а потом задумчиво пригляделась к Сикфаре и протянула руку, чтобы потрогать перья на шнурке. – Красиво.

– Хочешь себе такой?

– Хочу.

Сикфара сняла оберег и предложила девочке.

– Держи.

Грета пришла в восторг. Убегая, она помогла сквозняку и подняла такой поток воздуха, что дверь за ней захлопнулась.

– Ты совсем не боишься колдунов? – спросил Модвин.

Сикфара усмехнулась, звякнула пустым кубком о подоконник и пересела на кровать.

– Не от них мне нужны обереги, милый, а от твоей возлюбленной сестры.

Она сбросила туфли и положила ноги Модвину на колени. Он безотчетно погладил ее лодыжку, потом икру и бедро, потом оказался с Сикфарой лицом к лицу, потом дышал ей в затылок и опомнился, только когда она взяла свои книги и ушла.

Модвин кое-как привел себя в порядок, сделал большой глоток лимонада прямо из серебряного кувшина и поспешил обратно в башенное «гнездо». Однако в коридоре, проходя мимо запертой спальни сестры, услышал ее твердый голос, вспомнил слова Сикфары про обереги и остановился. К голосу женскому примешался мужской. Ортрун и Збинек говорили на повышенных тонах, но Модвин не мог отсюда различить, о чем.

Зато он отчетливо слышал характерный шорох между камней, и ему в голову прокралась заманчивая идея. «Она ведь не спрашивала моего согласия, когда вскрывала письмо к владыке», – сам себя приободрил Модвин. Мысль эта немедленно ему опротивела, и крысиная шкура налезла на него, как влитая.

Среди тысячи разных звуков, во всех сторон одновременно ворвавшихся в уши, Модвин сразу выделил знакомые голоса. Он подобрался ближе, отлично ориентируясь в кромешной тьме, и застыл, опасаясь лишний раз пошевелить хвостом.

– Да как ты не понимаешь! – все больше распалялась Ортрун. – Теперь, когда Освальд умер… Хрен с ней, если родится девочка. А если мальчик? Ему же все достанется, Збинек! Все! Здесь от Шилг будет не продохнуть! Я не могу ждать до зимы. Действовать надо сейчас.

– Я свое слово сказал. Мне этот план не нравится.

– Брось. Ты же сам говорил, что мечтаешь сровнять Гоздаву с землей.

– Ага, и чтобы нас потом за это не повесили.

– Не повесят, если Модвин станет владыкой. У нас будут свои пушки и будет чем из них стрелять. Перго сказал, ни одна крепость перед ними не выстоит. Все получится.

– Тогда стань моей женой.

Скрипнул стул. Ортрун очень тяжело вздохнула.

– Мы вместе много лет. У нас четверо детей. Я и есть твоя жена, Збинек. Угомонись.

– Наши дети – ублюдки.

– Мы это исправим. Сначала наденем на Модвина серебряный обруч.

– На тебе он смотрелся бы лучше, – заметил Гоздава после длинной паузы.

– Ты представляешь хотя бы, как он выглядит?

– Нет. Зато я сейчас смотрю на тебя.

– Так перестань смотреть. Подойди и возьми.

Стул опять скрипнул. Модвин бросил крысу так быстро, будто она собиралась его укусить.

Он понял вдруг, что на месте Збинека чувствовал бы себя неприятно. Много лет вместе, четверо детей, а Ортрун продолжает ему отказывать. Неужто правда боится колдовского проклятия, наложенного хаггедкой на сааргетских госпожей?

Модвин не мог найти иного объяснения. Еще Сикфара время от времени подливала масла в огонь, замечая: «Видишь, мне двадцать три года, и я вдова». Ортрун недавно исполнилось двадцать шесть. «Освальду тоже было двадцать шесть», – вспомнил Модвин, и ему стало холодно.

Несколько ночей он просыпался в поту, потому что брат приходил к нему и мрачно глядел исподлобья, а когда Модвин решался спросить, в чем дело, заливался истерическим хохотом.

Однажды утром Дивиш заметил на лице господина последствия дурного сна и предложил дружескую партию в «осла и батрака». Они сели играть в обеденном зале, расторопная служанка время от времени подливала им пряной медовой воды. В замке было необыкновенно тихо, и Модвин, сосредоточенно высчитывая, какие карты должны оказаться у управляющего на руках, спросил:

– А где Ортрун?

– Вчера еще уехала с гетманом на пир в Хореву.

Модвин необъяснимо занервничал и чуть не выложил карту, которую намеревался приберечь.

– А ты отправил письмо?

– Конечно, господин. Сразу же.

– Хорошо. – Ход управляющего «старухой» навел на неожиданную мысль. – Дивиш, а ты знаешь какого-нибудь… кого-то по имени Горушка?

– Нет, таких не знаю. А зачем вам?

– Я… э-э… в лагере слышал от новобранцев одну историю…

– А, так это, наверное, про Горуна из Жильмы. Был такой местный дурачок.

– Расскажи мне про этого Горуна.

– Сын мельника он был, вроде. Уехал на войну бесстрашный, а вернулся безумный. В лесу по полгода жил, народ пугал – ну, тех, кто по грибы да ягоды. Сгинул уже давно, все и позабыли.

– А когда он…

Модвин не закончил фразу и, едва завидев на пороге раскрасневшуюся Ютту, понял, что партию им с Дивишем тоже не доиграть.

– Не знаешь, где Баво? – громко спросила она мужа через весь зал.

– А что такое?

– Крынчику плохо.

У Модвина вспотела шея. Он заново перевязал хвост и уже на ходу вытер лицо рукавом. У людей Гоздавы в казармах есть свои лекари, и довольно много. Если позвали Баво, значит, они не справились. А Крынчик хоть и сдал, вероятно, Модвина сестре, все-таки оставался единственным из хорунжих, к которому он по какой-то причине не побоялся обратиться.

Сказать, что в казармах очень удивились появлению господина – не сказать ничего. Старший Мышецкий вылупил на него глаза на входе и, не переставая жевать, указал пальцем на одну из комнат верхнего этажа, когда Модвин спросил, где ему найти Крынчика. У подножия лестницы на него не глядя нагавкал широкоплечий рядовой, которого потом тут же обступили товарищи и, в свою очередь, принялись гавкать уже на здоровяка. Модвин видел это сверху и испытывал зуд в области живота.

У него зачесались взмокшие ладони, когда он зашел в крохотный уголок, служивший спальней молодому хорунжему. Над ним стоял, скрестив руки, полноватый Лефгер и занимал едва ли не половину комнаты.

– Доброго, господин, – с небольшой задержкой поприветствовал хорунжий. – Хотя вон какая у нас напасть.

Обычно Крынчик ужасно громко храпел, когда спал на спине. Теперь он лежал навзничь с закрытыми глазами и вертел головой из стороны в сторону, попеременно постанывая и вздыхая.

И еще у него под завязками сильно топорщились штаны.

– Он просто видит сон, – пробормотал Модвин, не зная, куда деться от смущения. – Очень… приятный сон.

– Да я рад за него, только это все тянется уже полдня, и до человека не доораться. Вот смотрите. – Лефгер склонился над товарищем и начал грубо трясти его за плечи. – Крынчик! Крынчик, тить твою налево! Хаггедцы!

– Достаточно, спасибо, – вежливо прервал его Модвин.

Крынчик заворчал:

– Мф-гвх.

Потом он повернулся набок и снова томно вздохнул.

Модвин вспомнил вдруг, как в детстве прятал от взрослых вещицы, которые могли стать причиной обидного выговора: змеиный выползок, сушеная мухоморная шляпка, острый осколок стекла из замкового окна. Он совал все эти предметы под подушку и через какое-то время о них забывал. Только много лет спустя Модвин понял, что Ютта, которая каждый вечер пела ему колыбельные, раскрывала его секреты, когда он засыпал, и потихоньку от них избавлялась. Сюжеты ее колыбельных менялись в зависимости от того, насколько опасной она считала находку. После осколка, например, Ютта спела о том, как один мальчик порезался, заболел и умер. Модвин тогда расплакался и не спал всю ночь. Ютта успокаивала его, не зная, что он на днях своими глазами видел, как долго и мучительно может умирать человек.

Модвин наклонился, пошарил рукой у Крынчика под подушкой и вытащил оттуда маленькую круглую баночку. Под крышкой оказалось совсем немного, с полногтя, мелкого белого порошка, размазанного по краю. Крынчик использовал почти все, что было. И теперь никак не мог очнуться от сна.

Когда наконец разыскали и привели Баво, Модвин сразу протянул ему баночку и сообщил о своих подозрениях на ее счет.

– Любопытно, – протянул лекарь, разглядывая порошок и принюхиваясь, как гончая. – Откуда это взялось?

– Я, кажется, знаю, откуда, – пробормотал Модвин. – Лефгер, можешь найти Радека Стужицу и… и… есть у нас кто-нибудь из Жильмы?

– Вальтер есть. А на что они вам, господин?

– Мне нужно ненадолго покинуть замок.

– Вы, конечно, попробуйте, – усмехнулся хорунжий, – но госпожа велела страже у ворот никуда вас не выпускать.

– Что это значит? – опешил Модвин.

– Ну, ворота сами по себе не открываются.

Лефгер выглядел совершенно уверенным в своей правоте. Он и был прав, разумеется, ведь ворота действительно не открываются сами по себе. Однако тон, которым хорунжий выразил эту мысль, вызвал крайне неприятные воспоминания. «В прошлый раз, – подумал Модвин, – когда батрак говорил со мной в подобном тоне, у него в шее в конце концов оказался кинжал».

– Мне об этом известно, – сказал он и сделал полшага вперед. – А тебе известно, кто я такой?

– Господин Модвин Фретка, – тем же неприятным тоном ответил Лефгер и криво улыбнулся. – Я вас помню еще в пеленках.

– Что ж, у тебя хорошая память. Запомни, что я теперь хозяин этого замка. Ты стоишь на моей земле, пьешь мою воду и ешь мою еду. Как и стража у ворот. Так что они откроются, если я этого захочу.

Взгляд Лефгера выдержать было нелегко, но Модвин выдержал. Хорунжий медленно кивнул и вышел, позвав Вальтера Жильму через перила лестницы. Это оказался тот самый молодец, который чуть раньше рявкнул на Модвина, и рядовой под строгими взглядами братьев Мышецких принес искренние извинения. Момент неловкости, к счастью, продлился не слишком долго.

Потом к маленькому отряду присоединились Радек из Стужицы, такой же незадачливый убийца, как Модвин, и тот новобранец со сломанным носом, чье имя никак не хотело задерживаться в голове. Модвин просто подозвал его жестом и велел идти с ними.

Ворота все-таки открылись. Дозорный на вершине сааргетской башни зашевелился – наверное, интересовался у тех, кто сидел пониже, по какому поводу переполох. Покидая замок, Модвин держался в седле очень прямо и старался не обращать внимания на прожигающие спину взгляды.

Жильма, большая деревня к востоку от тракта, по которому можно было через день-другой выехать на дорогу к старой столице, встретила их напряженной тишиной. Не лаяли собаки, не мычали коровы, не сновали туда-сюда страшно занятые батраки: не происходило ничего такого, чего Модвин ожидал от деревни. Люди в основном сидели по домам, а те, кого все-таки встретили по дороге к мельнице, склоняли головы и торопились скрыться за высокими заборами.

Изба мельника оказалась пуста, хотя все выглядело так, будто хозяева вышли совсем ненадолго: черствый хлеб на столе, разбросанная тут и там одежда, скучающая кошка на холодной печи. Модвин сразу догадался, что у нее тут не было недостатка в пище: мыши копошились в углах целыми стайками.

– Странно, – пробубнил Вальтер. – Очень странно.

Модвин обернулся на Радека и его товарища, которые бродили по дому, не догадываясь, что видели гибель его хозяев. По телу пробежала препоганая дрожь. Несчастная старуха почему-то думала, что навещает курган сына. Ортрун думала, что чтит память учителя и друга. Они обе ошиблись. В итоге эти ошибки стоили двух жизней, одну из которых – судя по всему, брата безумного Горуши – Модвин отнял лично.

– Идем на мельницу, – распорядился он.

Они заглянули заодно в амбар: никого, одни только мешки, набитые или полупустые. Выломать дверь на мельницу оказалось сложнее, чем предыдущие – справился только Вальтер, самый крупный из трех рядовых. Модвин видел, как соседка таращится на незваных гостей из окна, но испытал при этом только раздражение: «А что я должен делать? Дожидаться, пока объявятся наследники, и какие-нибудь односельчане передадут им ключ?»

Хотя Вальтер Жильма по дороге украдкой поведал ему, что мельничья семья всегда вела очень замкнутый образ жизни и мало общалась с соседями или более-менее дальней родней. Так что дожидаться, наверное, в любом случае было нечего.

В полутьме замершей, остановившейся мельницы Модвина накрыли с головой самые разные чувства: разочарование, растерянность, совсем немного страха и смутная тревога. Он не имел понятия, сколько муки уходит в среднем на одного человека, например, в месяц, но ему показалось, что хранящимся тут запасом можно довольно долго кормить не только деревню, но и небольшую армию.

Здесь кругом была сплошная мука. Больше ничего и никого интересного.

Сопровождающие Модвина рядовые уныло разбрелись кто куда в поисках чего-то неизвестного, а сам он увидел в сложенных друг на друга мешках нечто похожее на крепостную стену. Модвин бесцельно разглядывал эту стену, пока его вдруг не подозвал Радек.

– Гляньте-ка, господин. – Рядовой глубоко сунул руку в стоящий слева от него развязанный мешок и попробовал содержимое на вкус. – Вот мука. – Он отряхнул ладонь об штаны, взял целую горсть из соседнего мешка и понюхал. – А вот не мука. И вон в том, который в углу, тоже. По-моему, как раз то самое, от чего хорунжему поплохело.

Модвин уловил мысль, втянув ноздрями странный горьковатый запах. Однако внешне мешки – да и то, что в них хранилось – совершенно ничем друг от друга не отличались. Чтобы определить, где мука, а где порошок, придется открыть один за другим их все.

Модвин в очередной раз огляделся вокруг, вздохнул и подумал: «Почему мне не сиделось дома?»

– Вызови сюда еще людей из замка, – сказал он Радеку.

– Сколько?

– Полдюжины. Хотя нет, пусть Лефгер приведет хоругвь. И еще нам, наверное, понадобится телега.

– Если позволите, господин, – встрял кривоносый, указав наверх, где в щелях между досок можно было заметить еще множество похожих мешков, – я думаю, нам понадобится пара-тройка телег.

Модвин согласился. Радек умчался в Сааргет за помощью, кривоносый где-то раздобыл уголек и принялся помечать интересующие их мешки. Вальтер обнаружился в уединенном закутке, где стояла накрытая овечьей шкурой длинная скамейка, служившая, по всей вероятности, местом для дневного отдыха. Заглянув через широкое плечо рядового в земляное углубление, которое тот нашел под одной из половиц, Модвин пошатнулся от удивления.

Он привык к блеску драгоценностей, серебра и золота, но никак не ожидал увидеть сразу столько в тайнике деревенского мельника.

– Это, верно, Горушкины трофеи, – предположил Вальтер Жильма равнодушным тоном. – Он много всякого привез с войны.

Модвин присел на корточки и пошарил рукой в глубине ящика, вытащив оттуда наугад серебряную монету.

– Тут профиль владыки Тильбе, – зачем-то вслух сообщил он очевидное.

Здоровяк пожал плечами.

– Тогда не Горушкины.

– Это надо тоже забрать с собой, – решил Модвин. – Только заверни ящик в шкуру и сунь в мешок, чтобы было… потише.

«Потише», конечно, не получилось.

Три груженых телеги вкатились во внутренний двор, натужно поскрипывая колесами. Звенела сбруя полутора дюжин коней. Пыхтел только что спешившийся Лефгер. Скрипуче чесал седую щетину Дивиш.

Но в ушах у Модвина шумело не поэтому.

Они явно только что прибыли – усталые, в несколько помятой дорожной одежде. Гетман молча стоял со скрещенными на груди руками, смотрел на него исподлобья и дышал очень громко и тяжело. Ортрун задумчиво прицокивала языком, наблюдая, как Модвин слезает с лошади и на негнущихся ногах подходит ближе. Она этому будто бы даже слегка удивилась.

А куда ему было деваться? Бежать-то некуда.

Во дворе все жутко теснились, толкались, и только вокруг госпожи да гетмана оставалось немного пустого пространства. В этом пространстве неожиданно появился Баво в сопровождении Ютты, и Модвин отчаянно оттолкнулся несуществующим веслом от воображаемого скалистого берега, на который его неизбежно несло течением, чтобы предпринять последнюю попытку спастись.

– Что с Крынчиком? – спросил он с неподдельным беспокойством в голосе.

– В себя пришел, господин. Жить будет, – ответил лекарь и кивнул в сторону груженых телег. – Это оно?

– Угу.

Баво растворился в огромном, холодном и неприветливом мире.

– Будь добра, Ютта, разберись здесь, – обратилась Ортрун к управляющей и поманила за собой Модвина. Гоздаву, насколько он понял, она не звала, но гетман все равно молчал и дышал над ухом.

Сестра почему-то решила учинить расправу над Модвином в библиотеке. Когда дверь за ними закрылась, Гоздава надвинулся на него тучей и прогремел:

– Это что за фокусы, малой?

– Я буду говорить только с Ортрун, – заявил Модвин, чувствуя, как у него встают дыбом волосы.

Гетман тоже, кажется, начал что-то такое чувствовать – по совершенно, впрочем, другим причинам, – но сестра вдруг очень холодно произнесла:

– Збинек. – Ортрун посмотрела Гоздаве в глаза и едва заметно кивнула. – Дай нам немного времени.

Модвин опять съежился от взгляда гетмана, когда тот пугающе тихо сказал:

– Мы потом с тобой еще побеседуем.

Они с сестрой остались один на один, но она все равно имела над ним преимущество: у нее совсем не дрожали руки.

– Что это за фокусы, Модвин? – начала она, положив раскрытые ладони на большой стол у окна. – Ты плюешь на мои приказы, шляешься по окрестностям, тащишь в замок всякую бурду. Это ты так тоскуешь по Освальду? Решил за ним повторять?

Модвин спрятал руки за спину, сцепил их в замок и заставил себя расправить плечи.

– Если на моей земле кто-то чем-то торгует в таких масштабах, я ведь хочу об этом знать, правильно?

– Я найду кого-нибудь, кто с этим разберется, – отмахнулась Ортрун, усаживаясь в кресло.

– Я сам хочу с этим разобраться. Я же тебе не мешаю делать свои дела. И ты мне не мешай.

– Да как ты не понимаешь! – закричала сестра, но тут же, хотя и не без труда, снова понизила голос: – Все «мои» дела – ради будущего нашей страны и нашей семьи. Ради твоего будущего.

– А тебе не приходило на ум, что я хотел бы в этом будущем участвовать, а не просто плясать под твою дудку с серебряным обручем на голове?

Сестра смерила его внимательным взглядом.

– Ты совсем еще мальчик.

– Ты в моем возрасте сожгла человека заживо.

– Он это заслужил.

– А я ничего не заслуживаю! – вырвалось у Модвина. – Я ничего не сделал, чтобы люди видели во мне господина. А сейчас я могу хотя бы… Я могу попробовать поймать этих контрабандистов.

– А я не могу рисковать твоей безопасностью. Не сейчас.

– Так помоги мне. Прикрой меня. Только не держи взаперти. – Он сглотнул. – Пожалуйста, Ортрун.

Она перевела задумчивый взгляд ему за спину, и он вспомнил, что там на стене висит очень подробная карта Берстони. Молчание затянулось, но Модвин изо всех сил сосредоточился на попытках унять дрожь и почти этого не замечал. Наконец Ортрун взмахнула рукой и сказала:

– Если выиграешь поединок, я дам тебе десять человек и три недели.

– Поединок с кем?

– Со мной.

Модвина передернуло.

– У арсенала?

– Где же еще?

– Сейчас?

– Нет, завтра. Я устала с дороги. Будет нечестно.

– Тогда до завтра? – просипел Модвин.

– Да. А пока передай там, чтобы позвали Збинека, – велела она, – и постарайся сейчас не попасться ему на глаза. Я пришлю кого-нибудь сообщить, когда будет можно.

Модвин не спал всю ночь перед поединком.

Ортрун была не просто хороша в бою. Ему она всегда казалась непобедимой. Модвин все детство стабильно, раз в пару месяцев, получал от сестры на орехи с тех самых пор, как впервые взял в руки тренировочный меч. Лишь изредка, когда она слишком увлекалась цепью успешных атак, он пользовался маленькими брешами в ее обороне и мог небольно уколоть, но без промедления отхватывал щитом по голове.

А за последние несколько лет они сходились в поединке от силы разок-другой: Ортрун была то беременна, то ужасно чем-нибудь занята. Модвин почти забыл, каково это – ей проигрывать.

Увидев сестру на следующее утро, он понял, что она твердо решила ему об этом напомнить.

Доспехи были очень ей к лицу, но она скрыла его забралом. Поединок проходил, само собой, не на боевом оружии, но защитное снаряжение подобрали самое прочное. Ортрун, примеряясь к нарочно уменьшенному весу, взмахнула тренировочной булавой. Модвин намертво вцепился в щит и кистень.

– Не волнуйся, – пробубнила из-под шлема сестра, – я отделаю тебя любя.

Вокруг ристалища собрались все хорунжие гетмана Гоздавы – почти два десятка человек, у большинства из которых за плечами были настоящие сражения. Модвин только родился в год окончания войны.

Ортрун прикрылась щитом, подняла булаву и тут же опустила: начали. Модвин едва успел набрал в грудь воздуха, а сестра уже бросилась в бой.

Она гоняла его, как шкодливого пса, по всей площадке перед арсеналом, и не давала ни мгновения продохнуть. Со всех сторон доносились одобрительные возгласы хорунжих. Рука под щитом заныла, и, в очередной раз приняв на него серию ударов, Модвин почувствовал резкую боль, оступился и начал заваливаться на спину. Мощным тычком под ребра его вернули в бой, сопроводив эту любезность словами:

– Не позорься.

Он не без удивления узнал голос Збинека Гоздавы и вспомнил: Ортрун ведь так и не сообщила, что опасность с его стороны уже миновала. Модвин испугался, что в следующий раз рискует наткнуться не на кулак, а на лезвие, поправил наплечник, сделал несколько решительных шагов вперед и размахнулся ударным грузом кистеня.

Ортрун не поняла этого движения. Она скользнула мимо и собиралась подбить Модвину ногу, чтобы побыстрее закончить поединок, а он подскочил, развернулся полубоком и зацепил на излете удара ее шлем. Ортрун потеряла равновесие. Ее булава только коснулась слегка ремешка его поножа. Модвин толкнул сестру щитом в спину и не дал ей подняться с земли.

Все посторонние звуки резко утихли. Ортрун подняла руку, показывая, что сдается, и тогда Модвин помог ей встать.

Ее черные волосы взмокли и спутались под шлемом – она выглядела так, будто только что родила ребенка. Гоздава протянул Ортрун отрез серого льна, забрал у нее щит и провозгласил:

– Ну-ка, а теперь на мечах. Хочешь кости размять, Венжега?

– Не откажусь.

Они взяли оружие, шумно стукнулись щитами, и собравшиеся тут же включились в новое зрелище, выкрикивая имя того, кому желали победы. На Ортрун уже никто не смотрел, кроме Модвина. Она прислонилась к стене арсенала и сказала вполголоса:

– Бери хоругвь Крынчика. Можешь развлекаться. Если ничего не выйдет, я сделаю по-своему, и больше мы об этом вспоминать не будем.

– Спасибо, – выдохнул Модвин, чувствуя, как у него сводит мышцы рук.

– Пожалуйста.

Он сейчас очень хотел бы обнять брата, и защипало в носу от горького осознания, что этого никогда не случится.

Тогда Модвин подумал о Сикфаре.

Он торопливо умылся, переоделся в чистое и ворвался без стука в ее просторную спальню. Комната была такой большой и цветастой, что Модвин даже потерялся на мгновение в пестрых узорах тканей занавесок и балдахина.

И не сразу услышал приглушенные вздохи. И не сразу понял, что это всхлипы.

– Фара? – позвал он, и парча у изголовья кровати зашевелилась.

– Я здесь, – откликнулась Сикфара, поднимаясь с пола и отряхивая юбку.

В руках у нее была закрытая книга, а лицо опухло от слез.

Модвин растерялся.

– Что случи…

Сикфара в одно мгновение оказалась к нему вплотную и страстно поцеловала. Потом первой отстранилась, бросила книгу на стол, потянула Модвина за руку и сказала:

– Какой же у этого «Звездочета» трогательный сюжет!

Глава 9. Крики

Эту историю людям рассказали звезды.

Только небо помнило далекие времена, когда людей на земле еще не было. Трава и деревья, звери и птицы – невиданные, необыкновенные, такие, которых сейчас и представить себе невозможно – росли и питались, жили и умирали на бескрайних просторах. Правили ими Первенцы-гиганты, дети великой Матушки, чьи длинные чудные имена шептала без остановки бегущая вода, насвистывал тихонько прохладный ветер.

Любила Земля детей своих, осыпала щедро силой и мудростью. Но не приносила она, как птица, прямо в клювы отпрыскам свои дары – каждый получал только то, что брал. Они брали жадно, много, они становились больше, крепче, а некоторые – больше и крепче других. Со временем озлобились Первенцы друг на друга, и прогремел один из них страшным голосом: «Моими будут Матушкины дары – или же вовсе никому не достанутся!»

Это был Солнышко – огромный, яростный, ненасытный. Обернулся он огненной птицей и вылакал пламенным языком всю воду, что нашел на земле. Без воды не стало на свете жизни, и наступила долгая Великая Засуха. Застонали звезды, возопила Матушка, прокляла своего коварного Первенца, повелев остальным детям навсегда забыть его настоящее имя. Гнев ее ушел глубоко и опутал корнями изможденное тело.

День за днем, год за годом летал Солнышко по небу, устали крылья его, и решил он спуститься ненадолго на землю. Тогда отважная дочь ее Гарнаталзбета, прекрасная, как белый лунный свет, обратилась высокой остроглавой горой, а Солнышко, приземляясь, вспорол об ее вершину свой набитый живот. Окатили склоны похищенные воды и горячие внутренности, полились вниз – и напитали, удобрили иссохшую почву. Рухнул к подножию поверженный гигант, выросли из костей его новые леса, появились из желчи птицы и звери, а от плоти и крови его родились первые люди – колдуны и колдуньи.

Взглянула Матушка на свое заблудшее дитя, прижала в последний раз к груди и сказала: «Из чрева моего вышел ты, сердцем я любила тебя и ненавидела, а разум мой велит простить тебе твою ошибку». Высекла она искру своего гнева и обратила Первенца в чистый огонь, чтобы вечно летал он по небу и согревал мир теплом.

– Маззаны всегда знали, что Корней будет три, – сказал Мескер, погладив блестящую шею рыжей кобылы. – Мы умеем читать звезды и обожаем карты – не важно, гадальные или путевые. В чреве Матушки пустила корни плакучая ива, сердце бьется в скале Соснового Утеса, а разум, соответственно, надо искать еще западнее. У берстонцев есть поверье, что Старая Ольха – колдовское дерево, которое всегда стояло на своем месте и будет стоять, пока мир не рухнет. Они не знают, откуда это поверье взялось. А я знаю. Мои предки его туда привезли.

Нерис вздохнула. Она быстро привыкла к своеобразной манере речи спутника, но он говорил так много, что уши уставали ее воспринимать. Мескер словно провел десяток лет в глухом лесу, куда не то что люди не хаживали – даже звери пугались звука гнусавого голоса и разбегались, не желая составить ему компанию. Нерис погружалась в собственные мысли и пропускала целые пассажи, но потом Мескер тыкал во что-нибудь пальцем, или задавал отвлеченный вопрос, или стягивал с носа шарф и чесал бороду.

Он делал это не так уж часто, но Нерис всякий раз вздрагивала даже при мимолетном взгляде на его лицо. Мескер все замечал и делал вид, будто ему плевать, хотя вскоре вместо одного слоя повязки стал наматывать по два-три. Он вообще весь напоминал капусту: под плащом из грубой темной шерсти у него был надет по меньшей мере еще один, посветлее.

В тени деревьев воздух стоял прохладный, но Нерис все равно хотелось пуститься в галоп и почувствовать играющий в волосах ветерок. И побыстрее добраться до этой ольхи.

Когда они выехали на прогалину и Нерис подбодрила заскучавшего Имбиря, Мескер вдруг тоже оживился, заерзал в седле, снимая с себя верхний плащ, а потом протянул его ей.

– Прикройся, – сказал он, как будто Нерис сидела на коне голая, хотя на ней было несколько слоев ткани, металла и кожи. Она сообщила об этом Мескеру, и он усмехнулся: – В том-то и дело. Мы больше не в Хаггеде.

– Ты поэтому стал так запросто со мной разговаривать?

– Ты ведь моя прелестная глупенькая сестрица, которую я провожаю к жениху. Как еще мне с тобой разговаривать?

Она подвела Имбиря поближе к кобыле Мескера и перебросила темный плащ через луку его седла.

– Оставь себе. Я надену свой.

– С соболиным подбоем? Желаю удачи.

Нерис попыталась повторить особенный взгляд матери, которым та осаживала зарвавшихся мужчин, но Мескер встретил его улыбкой, ехидно сузившей синие глаза.

Путь обещал быть нелегким.

Разглядывая в свете костра подробную маззанскую карту, Нерис все тверже в этом убеждалась. Мать просила дать знать, как только они пересекут границу, но рыбацкая хижина, в которой должен был сидеть связной, оказалась пуста. Этого, пожалуй, следовало ожидать. Достучаться до соседних узлов тоже не вышло: кто-то методично вырвал сразу несколько звеньев длинной цепи – если не уничтожил ее целиком.

Нерис руку дала бы на отсечение, что здесь поработали Иголки. Возможно, мать права была насчет Реевиса – хотя откуда коварству взяться в таком тщедушном теле? Да и Шиира отличалась обостренной подозрительностью, свойственной тем, кто сам привык искать легкие пути. Чтобы сестра влюбилась в предателя и почти что вышла за него замуж? Скорее Мескер перестанет храпеть во все носовые завертки.

Безмолвное небо глядело свысока на спящую землю, а Нерис не спала. Она очень сожалела теперь, что не умеет читать звезды. Танаис когда-то учила ее основам этого искусства, но со временем все за ненадобностью забылось. А как было бы сейчас отрадно увидеть там, в вышине, добрый знак и убедиться, что с Басти все в порядке.

В волчий час Нерис растолкала Мескера и легла подремать под теплый бок Имбиря, но сон убегал от нее, как вчерашняя клятая лягушка. Они поймали двух квакуш на берегу реки, недалеко от рыбацкой хижины, и решили попытаться преодолеть водный путь до следующих узлов – если хоть один из них все-таки сохранился. Нерис отправилась по течению, к Хаггеде, а Мескер – дальше на запад.

Уже на закате они переглянулись и одновременно сообщили друг другу, что лягушек, кажется, сожрали птицы. Ощущения были не из приятных. Но еще неприятнее было осознать, что они с Мескером сами по себе.

Что западнее Хаггеды? Вот теперь и увидишь, царевна Нерис.

Она расчесала волосы и заново заплетала их в косу, пока Мескер подчищал, как мог, следы ночной стоянки – на всякий случай. Сколько еще впереди таких стоянок? Что ждет между ними? Каково это будет – отправиться в обратный путь и знать, что в следующий раз ляжешь спать уже ближе к дому? Нерис завязала ленту тугим узлом и спросила:

– Я должна буду что-нибудь сделать, чтобы помочь тебе достать Корень?

Мескер словно ждал этого вопроса.

– Да. Тебе нужно от меня забеременеть, – сказал он и через мгновение во весь голос расхохотался. – Ты бы видела свое лицо!

– Не шути так.

– Повинуюсь, моя царевна.

– Не смешно, Мескер. Я ради этого оставила свою дочь. У тебя-то, наверное, нет детей?

Он размашисто пнул черную головешку и резко стянул шарф с носа.

– А ты как думаешь?

Нерис отвернулась как будто бы поправить на Имбире седло.

Почти целый день они ехали молча. С плоской вершины лысого холма Нерис заметила первое крупное поселение – пруд, мельницу, длинные ряды аккуратных домов. Имбирю сразу захотелось туда, к людям, в теплое стойло, и его вполне можно было понять.

– Завтра к полудню увидим одну маленькую деревеньку, – вдруг громко произнес Мескер. – Заедем туда, навещу знакомого, разведаю обстановку.

– Угу.

– Тебе же вроде было интересно, откуда у меня здесь знакомые.

Нерис пожала плечами.

– Рассказывай. Я не могу тебя остановить.

Начал он, как обычно, издалека.

Маззаны – страшно суеверное племя. Когда в начале нынешней эпохи зажглось на небе созвездие Белого Куцехвостого Кота, каждая семья в их деревне умудрилась в кратчайшие сроки раздобыть себе по такому зверьку, чтобы приманить удачу. Отрубленные хвосты сворачивали улиткой и закапывали у порога, а потом раз в год проверяли, на месте ли останки. Считалось, что Белый Кот однажды спустится тайком на землю, отыщет хвост свой и превратит его в дюжину ярких звезд, которые загорятся все одновременно в ночь после весеннего равноденствия. Тогда начнется новая эпоха. Семья, у порога которой это произойдет, будет окружена вниманием и почетом.

Уже почти десяток лет сновали туда-сюда по маззанской деревне расплодившиеся белые коты, когда в доме у озера родился Мескер.

Уже почти десяток лет длилась война с Берстонью. Уже сотни и тысячи сгинули на полях сражений, но маззаны каждого поминали по имени. В их традиции гибель на поле боя – единственная альтернативапобеде.

Но иногда традиции нарушаются. У таких нарушений всегда есть последствия.

Мескер родился вскоре после того, как его мать получила ужасное известие: великий воин Саттар, ее любимый брат, не пал в проигранном бою, как велел ему священный долг, но попал в плен к берстонцам – поговаривали даже, будто сам им сдался, лишь бы шкуру свою спасти. Имя и род его навеки были отныне покрыты позором, забыты и стерты из истории племени. Мескер стал живым воплощением этого позора: младенец, с рождения отмеченный уродством – уже дурной знак, а в такой-то семье иных и не жди.

И двенадцать лет маззаны обходили дом у озера стороной.

– А потом? – в нетерпении спросила Нерис, не заметив, как погрузилась в рассказ с головой.

– А потом, – сказал Мескер, и глаза его сузились, – приехала Танаис.

«Тьфу», – подумала Нерис.

Мескер ласково потрепал по шее рыжую кобылу.

Эта лошадь была первым настоящим подарком, который он получил за свою жизнь.

Дочь царицы, сильная и прекрасная, как весна, верхом на ней прибыла однажды в дом маззанских старейшин и поведала им о гибели Саттара.

Спустя долгие годы изгнанничества и скитаний он все-таки пал в бою – и что это был за бой! На курганах Ольхи пробудила молодая колдунья гнев великой Матери, призвала к битве бессловесных детей ее, зверей и птиц, и не было другого воина, кроме Саттара, который смог бы последним своим ударом эту колдунью одолеть. О такой гибели в племени сложили бы легенду, будь у ее героя имя, и Танаис сказала: «Я возвращаю Саттару его имя. Таково мое желание. Такова воля царицы».

А воля царицы для всех – закон.

В тот день судьба впервые улыбнулась Мескеру – когда Танаис зашла в дом у озера и улыбнулась ему, мальчишке-сироте. Она успокоила полоумного деда, последнего из его родни, взяла уродливого изгоя за руку и отвела к пещере у подножия Шипа – самой островерхой из хаггедских северных гор.

Спустя три года Мескер вышел оттуда все таким же уродливым, однако изгоем он больше не был.

Старейшины племени, хранители тайного знания, семенили рядом и шумно гордились лучшим своим учеником. Он прошел тогда по родной деревне, и все маззаны склоняли перед ним головы – не только затем, чтобы не видеть его лица, но и в знак глубокого уважения. Они шептались и переглядывались, когда Мескер садился верхом на рыжую кобылу, которая все это время терпеливо ждала его на конюшне.

– И ты поехал в Берстонь? – предположила Нерис.

– Куда глаза глядели, туда и ехал, – ответил он.

– А зачем?

– Так надо. Три года затворничества, три года странствий. Для равновесия. Долго объяснять.

– А если бы тебя убили по дороге?

– Я лучший, но не единственный, – усмехнулся Мескер, многозначительно постучав пальцем по виску.

Нерис прорычала:

– Ты намеренно меня раздражаешь?

– Рад, что ты заметила.

– Тебя все еще могут убить по дороге.

– И что ты станешь делать, когда доберешься до Ольхи?

– Что-нибудь придумаю.

– Я в тебя верю.

– Пошел ты, Мескер.

– Нет, серьезно. Танаис рассказывала, пока мы ехали к перекрестку, как ты подчинила себе вожака волчьей стаи и запрягла его с сородичами в сани сестры, чтобы та выиграла зимнее соревнование. Так что у меня нет сомнений в твоей находчивости. Кстати, которая это была из сестер?

– Хесида, – со вздохом ответила Нерис.

– Темная шатенка с агатами в ушах?

– Точно.

– Вы с ней очень похожи. Это родная твоя сестра?

– Нет. Моя мать – Салиш, а она – дочь Ясинты.

– А отцы у вас разные?

– Проклятье, Мескер! Ну разумеется!

– Да я же просто спросил. У царицы Шакти весьма многочисленный клан. В нем легко запутаться.

– Вот пусть Танаис тебе все и разъяснит.

– Я, между прочим, заметил, что вы с ней не здоровались и не прощались.

– Мы уже несколько лет не общаемся.

– Почему?

Нерис предпочла сменить тему.

– А где твои родители?

– Умерли, когда мне было три или четыре.

Что ж, она сделала не самый удачный выбор. Сердце заныло от тревоги о Басти. Нерис поежилась и сказала:

– Сожалею.

Мескер отмахнулся.

– Не надо. Я все равно их не помню. Может, они были те еще сволочи.

Нерис ненароком подумала, что вынуждена согласиться: среди маззанов, судя по всему, это не такая уж большая редкость.

Котов-то бедных мучить за что?

Скрипучим мяуканьем встретила путников берстонская деревня: весна вовсю уж отплясывала задорный танец, разогревала топотом стылую землю. Нерис и Мескер проехали вдоль околицы к большому обособленному двору, откуда издалека несло чем-то ужасно кислым.

На двух всадников с интересом поглядывала приоткрытым глазом мохнатая собака. Едва они приблизились к калитке, глаз широко распахнулся одновременно с пастью, и двор огласился звонким лаем.

– Свои! – тут же закричал Мескер, лихо спешился, размотал шарф и клацнул на собаку зубами.

Лай немедленно стих, зато со стороны сарая, перед которым поблескивал на солнце чан – очевидный источник кислого запаха, – покатилась волна гулкого ворчания. Крепкая дверь открылась, и из темноты вышел высокий мужчина в кожаных перчатках до самого локтя. Он прикрыл глаза, привыкая к свету и пытаясь разглядеть лица нежданных гостей. Нерис успела спрыгнуть на землю и удостовериться, что в загадочном чане квасятся звериные шкуры.

– Меченый! – наконец радостно воскликнул скорняк. – Ты, что ли? Сто лет тебя не видел!

– Здорово, Сервин, – поприветствовал Мескер на своем гнусавом берстонском и ударил старого знакомого по плечу. – Как жизнь?

– Да потихоньку, – ответил хозяин, сдергивая перчатки с толстых пальцев. – А это кто с тобой?

– Сестра моя, Нильва. Замуж везу выдавать.

Скорняк опять сощурился, присматриваясь к Нерис, и остался увиденным доволен.

– Добро, добро. Ну, хоть зайдите, что ли. Хельга! – выкрикнул он в направлении избы. – Поставь-ка чего-нибудь на стол!

– Кого еще принесло? – ответила изба усталым голосом из окна.

– Меченого помнишь?

– А должна?

Хозяин задумался.

– Может, и не должна. Мы когда виделись-то в последний раз, а? – спросил он Мескера, хлестнув его по руке перчаткой.

– Давно. Ты еще только думал сюда перебираться.

– А, вспомнил. Какие славные у вас кони. – Скорняк неопределенно ткнул пальцем в пространство у себя за спиной. – Спрячьте пока вон туда, к корыту, а Хельга потом плеснет воды.

– Только чтобы воды, а не твоего рассола.

– Ну, то ж Хельга, а не мы с тобой. Она до потери нюха не нажирается. Надо бы, кстати, повторить. Как считаешь?

Мескер заулыбался, не стесняясь уродства, и ввернул в свой ответ какое-то, вероятно, очень уместное ругательство, потому что Сервин громко загоготал и потащил гостя в дом, на ходу коротко кивнув Нерис. Она приняла бы этот кивок за приглашение, если бы во дворе не косились друг на друга Имбирь, сторожевая собака и Мескерова рыжая кобыла.

– Гм, – произнесла Нерис.

Собака любезно проводила гостей к упомянутому корыту. На всякий случай Нерис воспользовалась заодно ее знанием местности, чтобы сразу раздобыть для лошадей воды.

Мескер, увидев ее на пороге дома, шумно отхлебнул из кружки и обратился к хозяевам:

– Вы, если что, не обращайте внимания. Она у меня со странностями. Почти не говорит. Еле нашел дурака, который бы позарился.

– Да ну? – удивился скорняк. – Немая и красивая – мечта, а не жена.

– Пошел ты, Сервин, – не оборачиваясь, буркнула хозяйка.

Нерис захотелось легонько ткнуть ее локтем в бок, но Хельга вряд ли расценила бы этот жест правильно.

Мужчины второпях опрокинули в себя по миске соленой каши и, не переставая трепаться, ушли во двор, смотреть какие-то «обновки», которыми успел за последние годы обзавестись восторженный скорняк. В доме у него стоял тот же тяжелый кислый запах, что и во дворе, но здесь воздух еще и сдавливали угрюмые стены, потому дышать было совсем трудно. «Только по первости», – подумала Нерис, наблюдая за хлопочущей хозяйкой. Та накормила ее и предложила вкусного киселя – все молча, безо всякого выражения на сером лице, будто странные мужнины гости были для нее такой же обыденностью, как готовка и мытье посуды. Нерис пару раз порывалась задать вопрос, но потом вспоминала, как Мескер почти неделю мучил ее берстонскими словечками и в конце концов все равно посоветовал помалкивать. Он страшно надоел ей вместе со своими советами, однако Нерис его послушала.

Они заночевали на полатях в скорняцкой избе, и к утру Нерис уже перестала чувствовать запахи. Имбирь встретил ее возмущенным фырканьем, рыжая кобыла безразлично дожевывала сено, дворовая собака поскуливала и дергала лапами во сне. Нерис не всерьез подумала, что хорошо было бы позвать ее с собой, и тут услышала за спиной голос Хельги.

– Возьми в дорогу, – сказала хозяйка и протянула ей маленький сверток. В нем оказались кусочки сушеных яблок.

Нерис сглотнула подступивший вдруг к горлу ком и как можно тише ответила:

– Спасибо.

Хельга единственный раз улыбнулась и ушла в дом.

Она напомнила сразу и о Ветсезе, и о матери, и о Хесиде, и о маленькой Басти, которая очень любила сладкие печеные яблоки.

Под седлом Имбирь перестал ворчать и опустил голову, показывая таким образом усердие. Нерис угостила его яблоком, сама откусила кусочек и спросила:

– Какие новости?

– С чего бы начать? – Мескер задумчиво почесал бороду. – Ну, во-первых, свадьбы точно не будет.

– Какой свадьбы?

– Твоей и маленькой царевны. Ваши женихи мертвы.

Нерис оторопела. Даже Имбирь споткнулся, как будто понял его слова.

– Как это?

– А вот так. Утонули, говорят, то ли в озере, то ли в реке. Не суть.

Кусок в горло больше не лез. «Они ведь совсем чуть-чуть постарше Басти, – думала Нерис, чувствуя, как в плечах зреет мелкая дрожь. – Были». Ей стало вдруг холодно и так страшно, как будто в затылок дышал невидимый противник.

Все это очень плохо и неспроста. Слишком несвоевременно, чтобы быть случайностью.

– Они здесь знают о смуглых? Видели каких-нибудь странных чужаков?

– Нет, пока что мы с тобой тут самые странные чужаки.

– А что с Ясинтой?

– Я так и не понял. Пропала куда-то. Короче говоря, еще не поздно повернуть назад.

Имбирь встряхнул головой. Нерис запустила пальцы в его белую гриву и ответила:

– Нет. Мы сделаем то, зачем приехали.

Она готовилась к этому всю жизнь.

Ольха позвала ее, показала ей в огне свое сердце. Нерис ждут дома с колдовским амулетом, корнем великого материнского гнева, который должен обрушиться на их врагов. Ей нужно проделать долгий извилистый путь и принять силу из рук маззана Мескера.

А потом предстоят переговоры с владыкой, и Ясинты может не оказаться рядом. Нерис прогнала сомнения: Отто Тильбе обязательно ее поймет. Он потерял сыновей, а она сделает все, чтобы защитить дочь. В конце концов, если что-то пойдет наперекосяк, Нерис всегда сможет обратиться к его жене.

То есть, она так думала, пока Мескер не упомянул в разговоре, что Итка Тильбе тоже умерла.

Стало совсем паршиво. Они поехали рысью вдоль хвойного леса и тощей речушки, а разговор больше не клеился: каждый, включая Имбиря, погрузился в собственные заботы. Нерис посмотрела наверх, откуда прозвенел ястребиный крик, и вздохнула.

Вдруг эта птица несет добрую весть? Вдруг это Ясинта? Или – каким-нибудь образом – мама? Или бабушка Шакти?

Или это Фаррас ищет свою дочь.

Страх въелся Нерис прямо в кости, как ржавчина, и со временем проникал все глубже. Почему она так боялась Фарраса? Потому что любой хранитель – опасный противник? Или, может быть, потому что чувствовала себя перед ним виноватой?

Нерис ведь объявили будущей царицей почти сразу после рождения Басти. Она приняла на себя большую ответственность и вместе с ней получила возможности, которыми даже не попыталась воспользоваться. Кто мешал ей пойти к сампатским старейшинам, как когда-то сделала Танаис, и велеть им найти нового хранителя восточному лесу, пока не стало поздно?

«Никто не мешал мне, – подумала Нерис. – Я просто не сделала этого. Почему?»

Мескер в своей обычной бесцеремонной манере вклинился в ее размышления.

– Знаешь, я бы сейчас не отказался от куска свежего мяса, – протянул он, почесав живот. Нерис в ответ только хмыкнула. Мескер недовольно заворчал и ткнул ее в пятку носком сапога. – Ну, хватит уже хмуриться. Умеешь ухать совой?

– Я могу попросить любую сову об услуге.

– Так неинтересно. Давай сама. Ух-ху!

У него в самом деле вышло очень похоже. Будь здесь Басти, стоило бы попросить Мескера ее научить. Нерис сложила руки ромбиком, прижала к лицу и выкрикнула:

– Ух-ху-у!

– Недурно, но попробуй порезче. Вот так: ух-у!

На второй раз и у нее получилось похоже.

Они орали птичьими голосами, как два полоумных дурака, пока обоим не надоело – а еще стало заметно, что лес впереди начинает редеть.

– Если охотиться, то давай здесь, – предложил Мескер. – Можно так: оставим лошадей на опушке, пойдем с луками в чащу, и кто первый подстрелит зайца – ухнет совой.

– Ладно.

– И без колдовства.

– Это еще почему?

– А ты попробуй. Вдруг тебе понравится. У местных это навроде азартной игры.

Нерис рассудила, что можно, в общем, и попытать удачи в такой игре. А если она в конце концов устанет и чуть-чуть схитрит, Мескер никогда об этом не узнает.

Перебросив через плечо лук и полный колчан стрел, Нерис отстегнула ножны с мечом от седла и подвела Имбиря к одинокой осине. Конь беспокойно ударил копытом влажную землю и всхрапнул. Нерис погладила его по шее, а он боднул ее горячим лбом.

– Ну что ты, друг, – ласково сказала она. – Я ведь совсем ненадолго.

– Чего? – откликнулся Мескер.

– Это я не тебе.

– Ну ладно. Я пошел. Услышишь сову – возвращайся сюда же, на опушку.

– Я подстрелю зайца первой.

– Буду за тебя горд.

Они обменялись взглядами и разошлись в противоположные стороны.

Птичьими глазами Нерис нашла бы следы гораздо быстрее, но она справилась и без посторонней помощи. Берстонская азартная игра оказалась довольно простой – непуганый молодой русак так и приманивал к себе охотника. Нерис сделала всего один выстрел и, отряхиваясь от колючек, в которые как-то умудрилась попасть в пылу преследования, продралась через кусты на крошечную полянку.

Дурацкий русак приманил к себе больше одного охотника. Первой была Нерис, а остальные, перекрикивая друг друга, стройным рядком прочесывали лес, двигаясь прямо навстречу.

И, разумеется, они не могли ее не заметить.

Их было много: семь пеших, один конный и свора собак. Дерьмово. Один из охотников крикнул, чтобы она бросила оружие, и Нерис подчинилась. Ей никогда не нравилось стрелять из лука. А еще он не способен был выпустить в разные стороны сразу дюжину стрел.

Меч притаился на поясе под плащом. Мелкая тушка валялась на земле между Нерис и неизбежностью и потихонечку коченела.

– Как неудобно вышло, – с улыбкой заговорил бородатый главарь, сидевший верхом на породистом белом коне, – что твоя стрела пронзила моего зайца.

– Его мы заберем, – подхватил широкоплечий детина, у ног которого суетились серые волкодавы. – И это тоже.

Он оставил собак товарищу, хилому юнцу без двух передних зубов, и бесстрашно приблизился к Нерис, чтобы поднять с земли ее лук и колчан. Она старалась не делать пока лишних движений и все свое внимание сосредоточила на скрипах и шорохах, тут и там перешептывающихся среди деревьев.

– Как ты, верно, догадываешься, – продолжал всадник, – я что-то не припомню, чтобы давал тебе разрешение охотиться в этом лесу.

Нерис едва удержалась от ответного замечания. «А ты этому лесу не хранитель, – подумала она, – чтобы меня волновало твое мнение». Наконец Нерис нашла что искала и отошла на полшага назад, опустив глаза, будто испугалась угроз главаря.

– Я должен сейчас изъять твою добычу и по закону тебя оштрафовать, – сказал он и слегка поерзал в седле, – однако мы с тобой, милая девушка, можем решить этот вопрос полюбовно.

Кто-то из охотников похабно усмехнулся. В глубине лесной чащи трижды громко ухнула сова.

«У меня есть предложение поинтереснее», – подумала Нерис.

Она щелкнула застежкой плаща, и ватага одобрительно засвистела. Особенно шумно радовался бугай, который стоял ближе остальных. Ему-то в щербатую рожу плащ и прилетел.

Задорный свист истончал и превратился в стальной. Меч вспарывал одежды охотников, как ягодные кожурки, только вместо сока из них текла кровь. Нерис берегла время и силы – удар по ногам, чтобы потерял равновесие, и короткий добивающий сверху. Три человека умерло, пока остальные сообразили потеснить ее и окружить, но она это предвидела.

Главарский конь, напуганный грозным рычанием волкодава, заметался из стороны в сторону. Пес прижал уши к голове и прыгнул; острые клыки разорвали подпруги. Всадник рухнул наземь вместе с седлом. Один из охотников бросился на помощь хозяину и разбил кольцо окружения. Нерис вынырнула оттуда, подрезала колено заботливому слуге, а волкодав, раззадроренный запахом крови, напал на пытающегося встать главаря. Остальные псы надсадно скулили и жались к деревьям, чувствуя единую ярость сородича и колдуньи.

Ей это понравилось. Она наслаждалась убийством клятого берстонца. Беззубый юнец из его ватаги уже прытко несся прочь, сверкая пятками, и Нерис победно усмехнулась. Волкодав жадно грыз хозяйское горло и не почуял опасность у нее за спиной.

Правое запястье пронзила такая боль, будто Назурова росомаха снова догнала Нерис и решила на этот раз откусить ей руку. Чьи-то пальцы вцепились в длинную косу и лихо намотали ее на кулак. Нерис догадалась, что там, за спиной, двое, но не могла понять, откуда они взялись. Она ведь всех видела, все контролировала. Как же тогда это вышло? Как?

Меч у нее отобрали. Нерис закричала, попыталась пихнуть охотника локтем, но руки отказывались слушаться – кто-то крепко ее держал.

– Коль уж хочешь драться на равных с мужиками, – пробулькал над ухом вонючий рот, – выглядеть тоже надо как мужик.

Под истошный визг раненого слуги охотник отсек Нерис косу у самого затылка.

Волкодава зарезали, как бешеного. Его боль и обида затерялись в звенящей тишине. Ее иногда разрывали шаги трех, четырех, потом пяти пар тяжелой обуви. Охотников было много – больше, чем семь пеших и один конный – и они сбежались сюда на крики. Вот это стоило бы предвидеть, Нерис. Ты совершила большую ошибку, и она будет стоить дорого.

Тот, что отрезал ей волосы, никуда не шагал – уперся коленом в поясницу и бубнил над ухом, переговариваясь с товарищем. Голова раскалывалась, и Нерис тщетно силилась вспомнить, когда получила удар: даже от малейшего напряжения жутко жгло глаза изнутри. Попытка шевельнуться отозвалась болезненным прострелом в спине, отяжелела сведенная судорогой правая рука.

Потом в монотонный бубнеж охотника вклинился гулкий короткий вскрик:

– Ух-у!

Груз со спины свалился, и Нерис мигом, наплевав на боль, приподнялась на левом локте. Чуть впереди лежал труп главаря ватаги. У него было с собой оружие. Нерис поползла туда.

Она слышала позади отчаянный лай и вопли. Они то приближались к ней, то снова отдалялись, но важно было лишь расстояние до цели. Нерис дотянулась до ножен на поясе мертвеца. Они оказались пусты. Тогда она толкнула труп волкодава и нащупала под ним липкую рукоять ножа. Этот нож не нанес никому раны, он просто испачкался в крови. Как глупо. Но даже глупый нож лучше, чем никакого.

Нерис развернулась, поджала ноги, прислонилась спиной к шершавому стволу и ткнула острием пустоту впереди. Рука пылала. К горлу подступила желчь. Прыгающие рваные тени среди мрачных деревьев едва обрели очертания и снова расплылись пятнами.

Нерис быстро-быстро заморгала. Хватит уже. Пора прийти в себя. Надо встать и выбраться отсюда живой, чтобы вернуться к Басти.

Опираясь на ствол, Нерис медленно поднялась, с осторожностью разгибая дрожащие ноги, и разглядела напротив себя человека в похожей позе. Только он был мертвый. Шею его примотали к дереву конской треногой. Нерис узнала эту треногу и посмотрела туда, откуда послышался яростный крик. Этот крик Нерис тоже узнала: очень своеобразный был у Мескера голос.

Подошва его измазалась в собачьей крови, когда под сильным ударом сапога испустил дух последний из волкодавов. Последний из охотников, лелея, как младенца, сломанную руку, отпрыгивал прочь от багровой лужи, в которой вперемежку порублены были звери и люди. Мескер размашисто перешагнул их, стянул с носа плотно намотанный шарф и сплюнул густую слюну прямо в кровь.

Охотник вытаращил глаза и пробормотал:

– Твое лицо…

Мескер оскалился.

– Нравится – забирай!

Он сильно ударил охотника лбом, потом ухватил, падающего, за шею и развернул его голову под странным углом.

У Нерис перехватило дыхание. Она покачнулась, рухнула на колени, согнулась. Ее дважды вырвало. Пытаясь распрямиться, Нерис забылась и перенесла вес тела на правую руку. В кисти что-то щелкнуло, отдало звоном в уши, а затем стало ясно: звон этот – ее собственный вопль.

Боль подергала на прощание за кончики пальцев и наконец исчезла. Нерис вытерла рот и встала на ноги. Все еще тошнило и слегка пошатывало, но она изо всех сил цеплялась за равновесие. Мескер подошел ближе, вытерев краем шарфа ее окровавленный меч.

– Очень хороший клинок, – сказал он и вопросительно кивнул. – Ты ранена?

Нерис вернула меч в ножны и трясущейся рукой вытащила с затылка вырванный клок коротких черных волос.

– Нет.

Мескер оказался вдруг совсем рядом и осторожно коснулся ее плеча.

– Нерис… – тихо произнес он на выдохе странным даже для себя голосом. Она инстинктивно шагнула в сторону. Мескер отбросил край шарфа на спину и прогнусавил: – Поехали отсюда скорее.

Глава 10. Кошмары

«Как же я все это ненавижу».

Напрямик путь из Бронта в Тарду занимал около пяти дней. Алеш приготовился загибать пальцы. То есть, он загибал бы их, если б они разгибались. Но чалая кобыла решила отвести на нем душу за все свои кобыльи несчастья, и Алеш держал поводья так крепко, будто от этого зависела жизнь его брата.

«Собственно, она и зависит».

Когда лошадь на ходу подбрасывала круп и возмущенно фыркала, Алеш вспоминал, что опять как-то неправильно сидит в седле, начинал исправляться, и это приводило бешеное животное в еще большее бешенство.

– А вы ей бока прижмите, – советовал Тавин. – Чтобы силу почуяла. Присмиреет.

«Я вам кто, дрессировщик? Почему бы ей просто не выполнить свою прямую задачу, чтобы я мог выполнить свою?»

Чалая, похоже, считала, что ее прямая задача – довести мастера-лекаря Алеша из Тарды до белого каления. У нее получалось. Они проклинали друг друга под топот копыт и напряженное пыхтение спутников.

«Вот так я возвращаюсь на родину».

Алеш не думал даже, когда уезжал, что в следующий раз увидит эти места почти целый десяток лет спустя. На самом деле он вряд ли страдал бы вдали от них еще десять, двадцать, а то и все тридцать лет. Алешу хватало забот при дворе владыки и особенно некогда было погружаться в далекие воспоминания.

Только теперь у него остались одни лишь воспоминания.

Тарда – это мать, отец, детские игрушки, совсем еще маленький Еник, деревенские праздники, утро на сеновале, ночь в господской библиотеке, жар натопленной бани и холод подвала.

А еще Тарда – это мастер Матей.

Он вот, например, отлично ладил с лошадьми. Во-первых, его брат служил конюхом. Во-вторых, старик был колдуном. Алеш знал об этом и помалкивал. Наставник так же молча ценил его сознательность.

«Я всегда умел хранить тайны. Жаль, что вовремя не разучился».

Он с трудом мог вообразить себе Тарду без мастера Матея. Зато очень хорошо представлял, как она выглядит во время чумы.

В прошлый раз моровое поветрие пришло в замок сразу после того, как его покинула компания хаггедских торговцев – «синяков», как их называли за манеру носить плоские круглые шапки синего цвета. Тех людей осторожно приняли и настороженно проводили, а потом, когда мастер Матей велел запереть ворота, чтобы остановить распространение болезни, над кострами с телами умерших замковая челядь проклинала хаггедцев на все лады. Алеш вопросительно глядел на старика, а тот в ответ лишь пожимал плечами. К тому времени, как чума добралась до мамы, все уже устали хоронить мертвых и искать виноватых.

Позже, в старой столице, Алешу объяснили, что синие шапки носят только Иголки, а прочих торговцев из Хаггеды иногда не отличишь от берстонских – так резво они щебечут на нашем языке. «Синяки» же, наоборот, наводняя площади и переулки больших городов, свистели и шелестели, как змеи на осенней листве. Они все понимали, но принципиально не разговаривали по-берстонски – разве что в случае крайней необходимости.

Как только сейм избрал Отто Тильбе новым владыкой, Иголки почти исчезли с улиц и трактов – вернулись домой. «Я держала в руках то, что они искали, – рассказала однажды Арника. – Небольшая такая резная подвеска из дерева. У нее есть хаггедское название, но Фирюль сказал, что это просто “бабский талисман”. Я даже не думала, что из-за такой вещицы люди могут годами друг друга убивать. А потом эта самая вещица убила десятки людей у Старой Ольхи».

Синяя волна окончательно схлынула, когда в Берстонь приехала посланница Ясинта. Куда она подевалась вместе со своим скучным толмачом? Их тела просто не всплыли? Или Алеш узнает однажды, что три недели лечил от воспаления придатков женщину, которая потом подстроила гибель его детей?

«Наверняка у хаггедцев много интересных казней. Надо отловить кого-нибудь и спросить».

Он понятия не имел, с чего бы Ясинте предавать интересы новообретенных союзников, а заодно и матери-царицы. Или чем его сыновья могли помешать Ильзе Корсах. Если только она не узнала как-нибудь, что Конрад и Лотар – именно его сыновья, и не решила таким образом отплатить Алешу за своего ребенка, последнего из тройняшек, который прожил всего пару дней.

«Только я тогда сделал все правильно. И откуда бы ей узнать?»

Он вспомнил выражение сочувствия на лице Лукии Корсах. Следом – жалостливый взгляд Стельги, ненависть в глазах госпожи Ильзы, доброжелательную и задумчивую посланницу Ясинту. Потом Алеш мысленно отвел этих прекрасных блондинок на вершину тардовской башни, откуда они, взявшись за руки, сиганули вниз.

Он подозревал всех. И всех ненавидел – даже Еника с его внезапной страстью к дочке управляющего. Обязательно ему было умчаться в Тарду в самый неподходящий для этого момент?

«И все ради того, чтобы жениться на блондинке. Будьте вы ж оба живы, здоровы и счастливы».

На этот счет у Алеша были сомнения, которые жадно подпитывались от его страха каждый раз, когда он хоть на мгновение проваливался в сон.

Алеш надеялся, что сюжеты его кошмаров исчерпают со временем сами себя. Однако ночь была изобретательна и беспощадна. Она подстерегла его на привале и вцепилась в горло, заставляя смотреть, как Арника мечется по скудно освещенной комнате и приговаривает: «Мне нечем дышать. Открой окно, Алеш. Прошу тебя. Я больше не могу». Ему хотелось сказать ей, что он тоже так больше не может, но Арника ушла от него куда-то в тень.

Тень разлетелась стаей черных воронов, и Алеш увидел три разоренных кургана. Он бросился руками закапывать обрывки саванов. Земля была жидкая, как после весеннего ливня, и утекала сквозь пальцы. Над ухом зашумела бегущая вода. Алеш обнаружил себя у реки, а впереди, возле устья, увидел человека, который что-то высматривал с берега на поверхности. Он побежал туда, грубо окликнув этого человека.

Еник повзрослел за время их разлуки. У него теперь были длинные вьющиеся волосы и вертикальные зрачки в серых глазах.

«Что с тобой? – спросил Алеш. – Что ты здесь делаешь, брат?»

«Я тоже умру, – сказал Еник, – и брошу тебя, как все остальные».

Алеш схватил было его за воротник, но в руке осталась только горстка пепла.

Он проснулся, наорал на дежурящего у костра Ремеша, разбудив при этом гвардейцев, и велел немедленно продолжать путь.

– А что не так-то было? – осторожно полюбопытствовал Тавин, когда они снова выехали на бледную тропку.

– Я держал подошвы слишком близко к огню, – шепнул Дубский.

Чалая кобыла вскинула голову и захрапела. Алеш хлестнул ее по шее поводьями и готов был биться об заклад, что услышал в этом храпе крепкое ругательство. До следующего привала он размышлял о том, сколько всего вкусного делают из конины.

В этот раз Алеш долго не мог уснуть, а когда под утро все-таки уснул, то едва успел нырнуть в вязкую черноту и почти сразу же подскочил на звуки приготовления отбивных.

«Погодите. Мы еще не доехали».

Но чалая была в полном порядке и лениво отгоняла хвостом полусонных мух.

А прямо перед ее плоской мордой рослый гвардеец Савуш методично уплощал лицо Ремешу Дубскому.

Алеш без разговоров рванул к ним и расцепил смертельную хватку, оставив воротник подмастерья палача в красном кулаке гвардейца. Ремеш рухнул на землю, но тут же встрепенулся, подпрыгнул и, утершись рукавом, со злобным рычанием бросился в атаку.

«Как бодрит хорошая драка поутру!»

Савуш сгруппировался и так размахнулся, готовя встречный удар, что зарядил Алешу локтем аккурат в висок.

«Или не бодрит».

Как только у него перестало звенеть в ушах, Алеш нырнул под молотобойню и раздал обоим дерущимся по неприятному и очень действенному тычку под дых. Они отвлеклись друг от друга всего на мгновение, но он успел им воспользоваться, чтобы растолкать их в стороны и встать посередине. От шума сбивчивого дыхания проснулся бы даже глухой. Алеш выждал, пока они немного притихнут, и строго сказал:

– Если кто-нибудь из вас сохранил способность к внятной речи, можете уже объяснять, в чем дело.

– В Марике, – ответил Ремеш, пришмыгнув носом. – Я сказал, что женюсь, как только вернусь домой, а он сказал: «Я тоже». Шиш тебе, понял? – Дубский ткнул себя пальцем в грудь. – Она меня ждет. Меня одного. И ребенка моего носит.

Алеш медленно перевел взгляд на гвардейца.

– А ты, конечно, не знал, что она на сносях.

Савуш раздул ноздри.

– Он ее обесчестил.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался Алеш.

– Двадцать пять.

«Многовато».

– Знаешь, Савуш, если долго смотреть на женщину, можно увидеть, как у нее растет живот. – Алеш вздохнул. – Если вы намерены колотить друг друга на каждом привале, скажите сейчас, чтобы мы решили этот вопрос сразу.

– Решили как? – грозно спросил Ремеш, сплюнув кровь из разбитой губы.

– Я подумаю, – ответил Алеш и взглянул исподлобья на гвардейца, – если не получу опять по голове.

– Извините.

– Ого, – раздалось у Алеша за спиной. Тавин выбрался из зарослей кустарника и подбросил в воздух облепленное хвоей яйцо. – А я-то спешил обратно. Думал, вы тут скучаете. Что произошло?

«Ничего особенного. Жизнь опять напомнила, что течет и кипит без моего одобрения».

Чалая кобыла как будто призадумалась и на следующем участке пути вела себя на удивление спокойно. Весна постепенно расталкивала дремлющую природу, и солнце уже вовсю припекало темечко. Прекрасное время для любви и стихов. Идеальное время для чумы.

«Заморозков больше не будет. Матушка Земля не поможет. Я с этой ситуацией один на один».

Алеш подстегнул кобылу, чтоб та прибавила шагу, и она – внезапно – просто прибавила шагу.

«Вот так бы сразу».

– Господин Дубский, – вдруг обратился Тавин к понурому племяннику палача.

– Просто Ремеш, – попросил тот.

Гвардеец кивнул и продолжил:

– У меня к вам вопрос.

– Говори «ты», пожалуйста.

– Ладно. Нахрен ты с нами поперся, Ремеш?

Сзади донеслось:

– Да уж.

Алеш обернулся, но Савуш опять умолк и напряженно вгляделся в темнеющую сбоку лесную чащу.

«Если он убьет племянника Гинека Дубского, Гинек Дубский, вероятно, убьет меня».

– Ну… – Ремеш аккуратно почесал разбитое лицо. Обошлось без швов, но времени на него Алеш потратил уйму. «Теперь даже мне любопытно, к чему все это». – Я думаю, каждый человек в жизни должен сделать что-то хорошее для других. И мне не кажется, что я делаю хорошие вещи, когда допрашиваю или обыскиваю людей.

– По-моему, – просто рассудил Тавин, – допрашивать и обыскивать плохих людей – это очень даже хорошо.

Дубский пожал плечами.

– Не знаю. Чуме вот безразлично, плохой человек или хороший. В такое время, – с чувством произнес он, – мой долг – помогать всем.

– Твой первый и главный долг, – сказал Алеш, – перед Марикой и вашим ребенком. У тебя есть семья. Все остальное – чушь и суета.

«Дожил. Учу молодежь не повторять моих ошибок. Вы вряд ли гордились бы мною, мастер Матей».

Взгляд Савуша буквально прожигал спину. Даже слышно было, как скрипят зажатые в его кулаке поводья.

«Уж извини, парень, но в этой партии расклад совсем не в твою пользу. В любви надо как Ремеш – сразу с козырей».

А побитый, но не побежденный Дубский опять отчего-то приуныл.

В тишине и на уравновешенной лошади дорога казалась почти что сносной – если не думать о том, что ждет в конце пути. Однако все мысли так или иначе уносились туда, вперед, за лес и холмы, к старушке Тарде и одноименной деревне в тени ее высокой башни.

Но устремленный вслед за мыслями взгляд зацепился вдруг за покатую крышу одинокой избы и темные пятна хозяйственных пристроек. Телега с открученными задними колесами, утоптанная вокруг дома земля, огород на большую семью. И на первый взгляд – никаких признаков жизни.

«Но она явно била здесь ключом вчера».

Алеш сделал спутникам знак следовать за ним.

Хутор выглядел заброшенным, но в щели между досок низенького сарая мелькнула юркая бледная тень. Все четыре лошади остановились.

«Значит, не я один это заметил».

Тавин наклонился к луке седла, сощурился, втянул носом воздух и пробормотал:

– Мне не нравится. Савуш, проверишь?

– Угу.

Гвардеец отбросил полу плаща, положил руку на перевязь с ножнами и послал коня вперед. Алеш проводил его взглядом и понял вдруг, что сам совершенно безоружен.

«Если не брать в расчет двух обученных воинов и бывшего подмастерья палача».

Но от этой мысли стало еще тревожнее.

Дубский приосанился и обхватил рукоять короткого кинжала. Алеш протянул к нему раскрытую ладонь.

– У тебя их точно больше одного. Дай хоть что-нибудь.

Ремеш уставился на него с искренним изумлением, но молча снял с пояса клинок и тут же вытащил из сапога другой. Тавин, глядя на это, задумчиво почесал за ухом.

– Ничего такого не хочу сказать, мастер Алеш, но вы разве умеете этим пользоваться?

– Я умею вскрывать людей резаком.

– Этот будет шевелиться.

– Ему же хуже.

Гвардеец собирался возразить, но резко вскинул голову и ударил пятками коня. Спешившийся Савуш выглядывал из-за сарая и, махая рукой, звал остальных приблизиться.

Спроси сейчас кто-нибудь Алеша, что именно он ожидал увидеть за крепкой сосновой дверью, он быстро придумал бы, как на этот вопрос ответить. Однако с подозрением глядящая исподлобья темноволосая девочка лет десяти точно оказалась бы где-то в конце списка возможных вариантов.

«Ладно. Это ничего. Я справлюсь».

Алеш перешагнул порог, и девочка резво отползла назад, смяв пятками сено под толстым стеганым покрывалом.

Он жестом велел остальным не маячить у входа и опустился на колено, чтобы прямо взглянуть ей в лицо. Алеш собирался назвать свое имя, но девочка вдруг подпрыгнула на месте. Одеяло, на котором она сидела, зашевелилось, и из-под него босыми ногами вперед вылезла ее сестра-близнец. Вторая девочка посмотрела на Алеша большими слезящимися глазами, зажмурилась и громко чихнула.

Он вздохнул.

«Почему там, где не надо, мне вечно везет?»

Алеш представился и как можно проще объяснил, что хочет помочь. Та, что была посерьезнее, промолчала, но вряд ли ему поверила. Другая, хлюпнув носом, вытянула указательный палец в сторону избы.

– Папа сказал, туда ходить заразно, – полушепотом пояснила девочка. – А сам внутри остался. Выпустите его, пожалуйста.

«Сомневаюсь, что кто-то будет этому рад».

– Я попробую. Как тебя зовут?

– Не говори, – запретила ей сестра.

«Ты, наверное, родилась второй. Держала близняшку за пятку и убеждала остаться в материнском чреве».

– Тавин, – позвал Алеш через плечо, – что у нас есть из еды?

– А? – откликнулся гвардеец.

– Еда, – громче повторил Алеш и заметил, как блеснули темные глаза младшей. – Желательно горячая.

– Будет. Уже занимаемся.

– Мы с товарищами давно в пути и тоже проголодались, – рассказал он. – В Тарду едем. Знаете, где Тарда?

– На севере, – ответила старшая, усевшись поудобнее как будто в ожидании сказки. – Где башня высокая торчит.

– Да. Я там родился.

– В башне? – с сомнением уточнила младшая.

«Это было бы крайне неудобно и грязно. Хотя звучит, конечно, очень поэтично».

– Нет, внутри стен замка. Вы бывали когда-нибудь в замке?

– Никогда, – вздохнула старшая. – А папа много в каких бывал.

«Хуторской путешественник? Я заинтересован».

– Пойду его проведаю, а вы пока погреетесь у костра. Договорились?

Когда одна из девочек кивнула и вместе с ним поднялась на ноги, второй ничего не оставалось, кроме как последовать примеру сестры.

Правда, Ремеш Дубский едва все не испортил, склонившись над держащимися за руки близняшками и показав им во всей красе расписанное синяками лицо. Он всего лишь предложил детям сесть на аккуратно сложенный чепрак, но они так испуганно от него отшатнулись, будто подмастерье палача пригласил незнакомых девочек на прогулку по каменным мешкам.

«Не так ли выглядели их свидания с Марикой? Грамотные юные батрачки просто обожают всякую мрачную жуть. Арника вот полюбила мои стихи».

Одним выразительным взглядом указав Дубскому на его ошибку, Алеш оставил девочек под бдительным присмотром Савуша и направился к дому.

За дверью было как будто бы совсем тихо. Алеш прислушался повнимательнее, хмыкнул, натянул на кулак рукав куртки и коротко постучал.

– Есть кто живой?

В доме вдруг раздалось тяжелое шарканье, и через некоторое время оттуда донесся хриплый мужской голос:

– Чего надо?

– Меня зовут Алеш. Я лекарь. Откройте дверь.

– Лекарь… – медленно повторил хозяин. – Алеш… из Тарды, что ли? Я тебя помню. Клятая башня! – с вымученной усмешкой прокашлял он. – Ты заставил нас с Иткой идти пешком по лестнице, хотя там был подъемник. И хохотал потом. Как не стыдно.

Алеш тоже вспомнил: Тарда после удара чумного охвостья, потерянный, грустный Еник, старый мастер Матей и два гостя из Кирты – ублюдок-конюх да юная госпожа – с кучей странных вопросов и без малейшего понятия о плане дальнейших действий.

«И постоянная бражная отрыжка. Как же на самом деле это было давно».

– Гашек? Как ты здесь оказался?

– Я тут живу, – незатейливо объяснил он. – Долгая история.

«Судя по ритму твоего дыхания, времени на нее у нас обоих нет».

Однако Алеш обязан был спросить:

– Ты впустишь меня?

– Нет. И девочки пусть держатся подальше.

Вдалеке, у сарая, пока Тавин что-то искал внутри, а Савуш сосредоточенно ворошил палкой разгоревшиеся дрова, близняшки жались к огню и друг к другу – и опасливо поглядывали на молодого Дубского, который, прикрывая воротником лицо, предпринимал одну за другой попытки их разговорить.

«Хоть тут обошлось без блондинок».

– Я так понимаю, они похожи на маму.

– Да. Это к лучшему, если честно. – Гашек помолчал. – Так хочется еще раз их обнять.

«До боли знакомое чувство».

Алеш бесцельно огляделся вокруг и сел прямо на землю спиной к запертой двери.

– Ты там один?

– С женой.

– В каком она состоянии?

– Два дня как умерла. – Гашек шумно почесал не то затылок, не то бороду. – Но я, знаешь, даже не замечаю запаха. Давно привык.

– Когда успел? – спросил Алеш, потирая занывшее ребро.

– Пока вез тело господина Марко к Старой Ольхе.

«Что?»

– Марко Ройда похоронен в Ольхе?

– Да. Итка попросила перед смертью… Так больно было слышать, что о ней все говорят, как о живой. Но теперь почему-то еще больнее. – Гашек вздохнул. – Не позавидуешь владыке. Очень жаль его жену и детей.

У костра гвардеец Тавин показывал близняшкам инвентарную вышивку на изнанке своего плаща. Савуш перераспределял груз по седельным сумкам. Ремеш Дубский увлеченно слушал пение птиц.

– Отто не спит с женщинами, – сказал Алеш. – Это были мои дети.

«Клятва нарушена. И что теперь?»

– Охренеть, – произнес Гашек, выдержав длинную паузу. – Сочувствую тебе.

Алеш опустил руку в карман. Пробка из склянки с арниковой настойкой показалась ужасно шершавой и неприятной на ощупь.

– А я тебе завидую, – признался он. – Мне хотелось бы быть на твоем месте. Чтобы я умер, а они жили дальше.

По ту сторону двери что-то глухо стукнуло.

– Я тоже часто хотел вернуться в прошлое. Но не могу. Никто не может.

«И что мне прикажешь делать, если мое настоящее разбили, а будущее отняли?»

Алеш сжал ладонь.

– Я могу отомстить.

Глухой стук повторился.

– Это кривой путь.

– Ты знаешь какой-то другой?

– Я знаю, куда приводит этот, – с трудом выговорил Гашек и отрывисто кашлянул. – На бойню, как у Старой Ольхи. – Он прочистил горло. – Я давал Отто Тильбе клятву там, над курганами. Передай ему, что я сдержал слово. Скажи, пусть позаботится о моих дочерях.

Алеш закрыл глаза, почувствовав навалившуюся усталость. Сложный случай. Умирающие редко бывают наивны.

«Никому наши дети, кроме нас, не нужны. Или нужны по неправильным причинам».

Свою мысль он так и не озвучил – у Гашека не осталось времени подумать над его словами. Вместо этого Алеш сказал:

– Сделаю, что смогу.

– Спасибо.

– У меня встречная просьба. Я хочу понять, что это за чума. Расскажи, с чего у тебя все началось.

Гашек горько усмехнулся.

– С того, что ко мне заявились три бугая с деловым предложением от Ортрун Фретки. Пытались втюхать серебро и бумаги как будто бы на землю где-то на востоке.

«А ты, разумеется, едва ли умеешь читать. Как мило с их стороны».

– И чего они за это хотели? – спросил Алеш, чувствуя, как наливаются тяжестью виски.

– Чтобы я пришел на сейм и сказал там, что жена владыки – самозванка.

Алешу показалось, что голова у него вот-вот взорвется.

– Ясно, – очень тихо произнес он.

– Я сказал этой троице подтереться своими бумагами. Они не поняли с первого раза, так что на следующий от троих осталось полтора. Один вообще не ушел, второй ушел без уха. Больше не совались. Вряд ли этопотому, что у Фреток закончились шпионы. Понимаешь?

«Что я вообще в этой жизни понимаю?»

– Допустим. При чем тут чума?

– Да все из-за этого мертвого бугая, – процедил Гашек. – Я давно не держал в руках оружие, но того урода быстро завалил. Только потом понял, что он, наверное, был не совсем здоров. Я тут в лесу его похоронил, а наша псина дурная взяла и раскопала.

«Кажется, начинаю понимать».

– Как быстро она умерла?

– День пробегала, ночь проскулила, на рассвете кончилась. Потом заболела Лета.

«Так».

– Жар и язвы?

– И кашель аж до рвоты перед самой смертью.

– Хм.

«Значит, скорее тридцать седьмой, чем тридцатый. Только в этот раз с севера, а не с востока. Скажи, прекрасная Ильза Корсах, на кой сдалась тебе моя тетрадь?»

– Хоть дочек уберег, – продолжал Гашек, будто беседовал сам с собой. – Хотел отправить подальше, но не успел. Силой уже не прогонишь, а сами они уезжать отказываются, пока я тут еще копошусь.

Алеш поднялся на ноги.

– Мне пора, – сказал он. – Чума уже в Тарде, а там мой брат.

– Езжай, – ответил Гашек. – Дом только сперва сожги.

Он произнес эти слова спокойно, но Алеш узнал особое движение в его голосе.

«Я говорил таким голосом с курганами своих детей».

Забывшись, он едва не прислонился лбом к дверному косяку. Потом спросил на выдохе:

– Что у тебя при себе?

– Меч, – начал перечислять Гашек. – Ножей кухонных много. Кинжал еще есть хорошей заточки.

– Кинжал сойдет. Ставь по левой стороне на два пальца от грудины, между седьмым и восьмым ребром снизу. И лучше лежа, чтобы давить всем весом.

Гашек закашлялся и, вероятно, задумался.

– А горло перерезать не проще?

– Может, и проще. На твое усмотрение.

«Вкратце о человеческой жизни и лекарском ремесле. Мое дело – дать инструкции, твое – ими воспользоваться или сделать по-своему. Результат все равно один. Разница только в том, как ты к нему придешь».

– Ладно, я понял, – вздохнул Гашек. – Спасибо.

– Как зовут твоих дочерей?

– Ветта и Адела. Позови их, пожалуйста. Только пусть здесь ничего не трогают.

«И кто кому раздает инструкции?»

Он помахал сидящим у костра девочкам и сделал знак подойти поближе. Они, отложив вылизанные плошки, утерли губы и побежали к дому наперегонки.

– Там папа? – на ходу выкрикнула старшая. – Папа!

– Я здесь, мои красавицы, – отозвался Гашек. – Вы сделаете, как я попрошу?

– Сделаем, – ответила за двоих младшая.

– Идите с мастером… ты ведь уже мастер?

– Давно.

– Идите с мастером Алешем. Слушайтесь его. И берегите друг друга. Вы теперь остаетесь вдвоем.

Младшая покачнулась и задышала вдруг быстро-быстро, а старшая в одно мгновение зашлась в рыданиях.

– Не умирай, папа.

– Я очень вас люблю.

«Везучий ты господский ублюдок».

Гашек замолчал. Всхлипывающая девочка закрыла лицо ладонями, а другая, как лунатичка, потянулась к запертой двери. Алеш аккуратно отвел ее руки и мотнул головой.

– Не надо.

Девочка подняла на него полные слез глаза. Алеш уже смотрел в них десять лет назад.

«Это Еник у чумного костра. Мне надо к нему. И как можно скорее».

Дочка Гашека будто прочла его мысли. Она опустила взгляд, по-взрослому тяжело вздохнула, обняла рыдающую сестру и сказала:

– Пойдем, Адела.

Пока они не отошли на достаточное расстояние, Алеш держал руку в кармане куртки. Это помогало ему не смотреть им вслед.

«Кто, если не я?»

Гашек совсем притих, но Алеш знал, что он его услышит.

– Когда я подожгу дом, ты должен быть уже мертв.

– Не переживай. – Голос прозвучал сипло. – Буду. Передай владыке…

– Я помню. Все передам.

– Тогда прощай, мастер Алеш. Вспомни меня и Итку, когда увидишь опять свою хренову башню.

Он поправил на поясе ножны с кинжалом Ремеша Дубского. Там, за запертой дверью, другой кинжал оборвал еще одну жизнь.

«Прощай».

Пока Тавин затаптывал маленький костер, на вымершем хуторе разгорались еще несколько больших. Алеш старался держаться подальше от огня и от девочек, потому что в покрасневших глазах Аделы он видел отражение не только живого пламени, но и жгучего, исступленного гнева.

«Я обещал одно, а сделал другое. Ты еще слишком юна, чтобы понять, почему».

Он велел остальным проверить сбрую и приготовиться к долгому галопу. Тавин постучал в землю носком сапога и со вздохом спросил:

– Кто берет в седла попутчиц?

– Я, – хором ответили Дубский и Савуш, потом переглянулись и молча разошлись к своим коням. Гвардеец после драки еще немного прихрамывал на сломанную однажды ногу.

Затягивая на чалой подпруги, Алеш слышал отголоски горячего спора, ведущегося громким детским шепотом:

– Я не хочу туда! Он убил папу!

– Папу убила зараза. Не хнычь.

Судя по всему, спокойный голос рассудительной Ветты превозмог в итоге ропот Аделы. Девочки, молча приняв помощь взрослых, сели на коней и на вид держались в седлах увереннее Алеша.

«Мой отец не был конюхом. Наверное, мне простительно».

С другой стороны, Енику это никогда не мешало – он любил лошадей и верховую езду. Он вообще любил много странных штук. Может быть, из-за разницы в возрасте их с Алешем интересы пересекались крайне редко. Однако им всегда было о чем поговорить и, самое главное, о чем помолчать.

«Держись, брат. Я скоро буду».

Изо всех сил сжав кобыле бока, Алеш первым перешел в галоп.

Они оставили позади лес и холмы, промчались без остановки мимо досыпающих последние недели полей. Чем яснее Алеш узнавал знакомые места, тем ниже пригибался к черной гриве, стараясь заглушить навязчивые мысли свистом воздуха в ушах. Он бежал от своего страха и с каждым ударом копыт приближался к нему. Алеш закрывал глаза и видел брата, а когда открывал, видел притихшую, запуганную болезнью землю.

Чалая скакала так, словно ее в Тарде тоже кто-то ждал.

«Может, кто-то и ждет. Может, ты понимаешь меня лучше, чем кажется».

Исчез, растворился топот за спиной, смазались вокруг сизые тени. Сердце толкалось в груди, как глупая весенняя муха, и Алеш даже взял поводья в одну руку, чтобы крепко прижать к ребрам другую. Он вздрогнул от окрика:

– Мастер Алеш!

Подняв голову, он увидел на горизонте башню и вспомнил о Гашеке и Итке. А в шепоте весеннего ветра ему послышался шорох зеленого подола.

«Они подарили мне тебя, милая, а я их даже не поблагодарил».

У Алеша все еще жужжало в ушах, когда лошади пошли гораздо медленнее, а вместо топота копыт ритм шага стали задавать рваные выдохи запыхавшихся всадников. Башня нависла над ними отесанной глыбой и молча уставилась, как на незваных гостей. С замковых ворот рассматривала пришельцев мертвым железным взглядом волчья морда, и взгляд этот впервые в жизни напугал Алеша до мурашек.

«Не так привечать должна родина блудных своих сыновей».

Он собрался, приосанился и спрятал страх как можно глубже. Между каменными зубцами блеснул металл, и со стены донесся грозный оклик:

– Кто такие?

– Мастер Алеш из Тарды, лекарь владыки Тильбе, – помпезно объявил Тавин, указав широким жестом на спутников, а потом взглянул мельком на девочек и запнулся. – С… эм-м… сопровождением.

– Открывай уже, Ивко, – выкрикнул Алеш, прикрыв от солнца глаза ладонью. – Бросил грызть морковку и вконец ослеп?

– Все еще могу оттаскать тебя за ухо, – тут же парировал стражник, сделав привычный короткий взмах рукой.

– Ты уже не молод, а у меня есть охрана.

– А я рискну. Шустрее, мать вашу за ногу! – гавкнул на ворота Ивко. – Сейчас как спущусь!

Он всегда так делал – лаял, но не кусал. Почти всегда. Как и любого человека с нервной работой, его можно было при желании быстро вывести из себя.

«У меня хорошо получалось».

Теперь Алеш сам был как старина Ивко.

Когда путники спешились во внутреннем дворе, первой к ним с невнятными причитаниями подбежала смутно знакомая батрачка и тут же увела куда-то обеих девочек. Их встречали хаотично передвигающиеся и сплошь что-то бормочущие люди, и некоторых из них Алеш мог бы назвать по именам.

Но он приложил усилие, чтобы промолчать и удержать рвущийся из груди воздух, потому что Еника среди них не было.

Зато со стороны кухни во двор выбежала Бланка – с крынкой и четырьмя кружками.

Алеш узнал ее сразу. То же вытянутое, с крупными чертами детское лицо, которое он помнил из прошлой жизни, теперь только чуть-чуть увеличилось в размерах и избавилось от веснушек. Из-под взлохмаченных русых волос торчали маленькие уши. Бланка выглядела крайне растерянной.

«Так. Спокойно. Сейчас разберемся».

– Мне нужен управляющий.

– Отец пошел господ проведать в охотничьем домике. Меня оставил за главную. Я Бланка, – дрожащим голосом представилась девушка. – Вы, наверное…

– Да. Что в крынке?

– Вода кипяченая.

Все четверо, не сговариваясь, принялись каждый себе наливать и быстро вылакали ее до дна.

«Я должен спросить. Должен это услышать. Сейчас смочу только горло, чтобы кричать».

Когда они отставили кружки на ближайшую скамейку, Бланка сделала бровки домиком и спросила вполголоса:

– А где Еник?

Гвардейцы синхронно нахмурились. Ремеш Дубский выпучил глаза. Алеша бросило в пот.

– Он не здесь? – наконец произнес кто-то приглушенным голосом.

– Позавчера уехал, – отвечала девушка, все медленнее выговаривая слова. – Владыка прислал за ним своих людей. Еник сказал, это совсем ненадолго и вернется он уже вместе с вами.

«Что за бред ты несешь?»

– Ты видела этих людей? – с трудом выдавил Алеш.

– Со стены только.

– Сколько их было?

– Двое.

– Как выглядели?

– Вроде как обычно. Волосатые, грязные с дороги. Один щетину чесал все время, а второй – ухо.

«Рана рубцуется».

– Да чтоб тебя! – взревел Алеш и одним махом снес скамейку вместе с крынкой и кружками. Потом, когда все утихло, он сделал глубокий вдох и обратился к Савушу: – Это Фретки. Фретки его увезли. Мы успеем догнать их до замка?

– До какого? – невозмутимо уточнил гвардеец.

– У этой дряни только один замок.

«Пока что».

– Уже нет, – сказал Тавин, покачав головой. – Точно не на измотанных лошадях.

Алеш зажмурился, протер глаза и посмотрел на перепуганную Бланку.

– Нам нужно четыре лошади.

– Они все перемерли, – пролепетала девушка. – С них-то чума как раз и началась.

«Еще и чума! Конечно! Чуть не забыл! Сдается мне, Гашек, надо было выломать твою дверь, а потом запереться изнутри».

Впрочем, у Алеша еще оставалась такая возможность, и он подумывал ею воспользоваться. Чумной барак, притулившийся к южной крепостной стене, так и звал, так и манил к себе все прекрасно понимающего лекаря.

– Я расседлаю лошадей, – вздохнул Тавин.

– Скажу, чтоб затопили баню, – подхватил Савуш.

– Надо накормить девочек, – пробормотал Дубский.

«Да пропадите вы все дружно пропадом».

Алеш отобрал у чалой свою сумку, стащил с бельевой веревки полотенце, замотал лицо и толкнул ногой хлипкую деревянную дверь барака, на ходу натягивая перчатки.

Темнота сожрала его, и только немного погодя Алеш понял, что окружен людьми, рядом с которыми прожил большую часть своей жизни. Однако здесь были и те, кто появился в Тарде уже после его отъезда. Кто-то пришел, чтобы служить господам. Кто-то, как он, внутри замковых стен родился.

Алеш чувствовал жар, видел язвы, чуял запах засохшей рвоты. Он шел от одного лежака к другому и только у двух, еще вспучивающихся по краям от движений, задержался, внимательно вглядевшись в лица больных.

Остальные были уже мертвы.

Алеш все делал не задумываясь – чем-то стучал, гремел, что-то переливал и встряхивал, потом в таком же полубреду вышел из барака, поменял одежду и добрел до корыта с водой, чтобы вымыть шею и руки.

На него упала тень сгорбленного мужичка по имени Хаген, который начал свою карьеру с того, что ухаживал за господскими птицами.

«В тридцатом наш управляющий умер от чумы. Это теперь управляющий. Человек с искривлением позвоночника и тремя детьми».

– Ну что там? – спросил он, ожидая от Алеша пес знает какого ответа.

– Там два человека. Они умрут к утру. Завтра до полудня сожгите барак.

– Весь целиком?

– Нет, можете оставить что-нибудь на память.

Хаген ушел. Может быть, в том бараке лежал кто-то из его детей, брат или сестра светловолосой Бланки. Светловолосая Бланка заняла место управляющего в поле зрения Алеша.

– Вам что-нибудь принести? – донеслось до него эхо высокого голоса.

Алеш сконцентрировался на ее оттопыренном ухе.

– Принеси мне выпить.

Девушка подошла на полшага ближе и переспросила:

– Попить?

– Ты оглохла?! – гаркнул Алеш. – Читай по губам: принеси мне выпить!

– Куда принести? – тихонько уточнила Бланка.

Он махнул на нее рукой и сам отправился в кухню.

Поблизости не было мельника Прокопа с сушеной клюквой, а если бы он и был, то Алеш, скорее всего, полез бы в драку – просто так, из вредности. Незнакомая батрачка поставила на стол брагу. Алеш, проследив за ее движениями, понял, что здесь все осталось по-прежнему, и велел девчонке побыстрее заканчивать свои дела.

Она окинула его очень тяжелым взглядом, но взгляд Алеша был еще тяжелее.

В конце концов тардовская кухня опустела. До этого момента Алеш так и просидел молча, сгорбившись над столом и глядя в наполненную кружку. Мысли одна за другой умирали нерожденными. Алеш посмотрел на свои руки и обхватил ими кружку.

Он сделал маленький глоток, поморщился и выпил остальное залпом.

Потом пошло помедленнее, потому что уже с первой кружки у Алеша закружилась голова. Он залил в себя еще примерно полторы, когда на пороге кухни замелькало чье-то туловище. Это туловище плюхнулось рядом с ним на скамейку и заговорило голосом Ивко.

– Ты прямо как в старые добрые, – усмехнулся стражник, поставив на стол полную миску сухарей. – Нельзя ж в одно рыло.

– Отстань, Ивко, – прохрипел Алеш.

– Да ведь лет-то сколько…

– Вон отсюда, я сказал!

Что-то звякнуло об пол – ложка какая-нибудь, наверное. Стражник исчез, забыв на столе сухари.

Они пахли чесноком и детством. Алеш запивал их брагой и вспоминал, как мама месила на хлеб тесто и всегда отщипывала ему кусочек, если он просил. Он, еще едва доставая макушкой до стола, уже думал: «Когда у меня будут дети, я не буду, как папа, их за это ругать».

Попробовал бы он отругать за что-нибудь Конрада с Лотаром. Да вот хотя бы за то, что они убежали так далеко от замка без Стельги. Если бы они были живы, Алеш обоих встряхнул бы за воротники. Если бы он прибежал к реке вовремя. Если бы он успел их спасти.

Нельзя вернуться в прошлое, сказал Гашек и тоже умер. Хренова башня, сказал. В самом деле, хренова. У неизвестного зодчего были какие-то комплексы.

Давным-давно Алеш ходил пешком вверх-вниз по лестнице внутри этой башни, чтобы с утра побыстрее очухаться. Когда Итка с Гашеком прискакали в Тарду и стойко высидели у запертых на карантин ворот почти две недели, лишь бы поговорить с мастером Матеем, в голову как-то случайно пришла мысль, что они там у себя, в Кирте, наверняка никогда не видели подъемника.

Алеш отвел их на смотровую площадку, показал ведущий в старую столицу восточный тракт и наблюдал, как оба с трудом восстанавливают дыхание. Потом Ивко, тоже хохоча, прокатил их вниз. Он хохотал от души, потому что за год или два до того Алеш похожий трюк, только позаковыристее, провернул с его младшей сестрой. Она пожаловалась Ивко, а он без особенного труда начистил Алешу рожу, приговаривая, что сделает из него чучело и это чучело заставит жениться.

К счастью, тут же выяснилось, что девочка очень хочет замуж за военного, чтобы он стал столичным гвардейцем и увез ее в красивую сытую жизнь, и Хаггеда как раз подкинула ей одного такого будущего гвардейца. Конфликт с Ивко исчерпал сам себя, а вот его сестрицу с мужем Алеш среди людей владыки так и не встретил.

Да пес с ними со всеми. Драный чумной пес.

Алеш взял кувшин, кружку, остатки сухарей и пошел к пристройке, в которой жил, пока мастер Матей не разрешал им с Еником вернуться в мамину комнату. В итоге они так и остались там до самой зимы. И там же беседовали с Гашеком и госпожой Иткой. Алеш пытался вспомнить ее лицо и не мог. Она была совсем не такая, как Арника.

У самого домика Алеш осознал, что не удержит всю посуду в одной руке, поэтому открыл дверь без стука и уже за порогом понял, что она была не заперта.

Опять повезло: пристройка оказалась пустой. Очевидно, те, кто поселился здесь после них, навсегда переехали в чумной барак вместе с утварью и одеждой.

Едва привыкнув к темноте, Алеш уронил миску с сухарями на чистый стол, а себя – на скамью у стены. Немного браги выплеснулось из кувшина и оставило лужицу на полу. Он растер ее подошвой, поглядел немного на мокрую кляксу, налил себе еще полкружки и загрыз сухарь.

Брага кончилась в самый неудачный момент. С этим Алешу никогда не везло. Надо было вставать и куда-то идти за добавкой, но именно теперь-то хотелось только сидеть, уставившись в одну точку, и ни о чем не думать. Когда он признал наконец, что скорее умрет, чем поднимется с места, на пороге неожиданно появилась Бланка.

Она повесила на крючок фонарь, осторожно прикрыла дверь, села на другой край скамьи и, хлопнув себя по коленям, вздохнула. Потом повернулась к Алешу лицом и сказала:

– Девочек я уложила спать. Лошади отдыхают в стойле. Ваши товарищи объелись и попадали с ног. Один вы бьете посуду и громко кричите на людей.

«Действительно, все познается в сравнении».

– Прости меня, Бланка, – искренне попросил Алеш. – Мне очень тяжело.

Она потупила взгляд.

– Я знаю. Еник обо всем рассказал.

Алеш икнул и как будто рухнул спиной в иссушенный колючий куст.

«Мне кажется, или я только что протрезвел?»

– Он зря это сделал.

– Наверное, – скромно согласилась Бланка, теребя от волнения оборку платья. – Но вам нужно знать, что вы не один. Я ваша невестка.

«Показалось».

– Что?

– Как чума пришла, Еник попросил отца закрыть ворота и тут же нас с ним поженить. Он сказал, вы поймете.

Алеш уронил голову на руки и фыркнул.

– Такой умный парень и такой балбес.

– Это правда. – Бланка щелкнула костяшками пальцев. – Я ужасно за него боюсь. Можно вас обнять?

Взглянув ей в лицо, когда-то знакомое и теперь, строго говоря, родное, Алеш только кивнул – на большее его не хватило. Бланка села поближе и протянула к нему руки. Он уткнулся лбом в ее теплое плечо, глубоко вдохнул и зарыдал, как ребенок.

Бланка ничего не говорила, только покачивалась вперед-назад и жгла ему маленькими ладонями спину.

От боли в спине Алеш потом и проснулся. Только Бланка была тут уже ни при чем – она сидела напротив, через стол, и при тусклом свете читала письма. Алеш попробовал пошевелиться и закряхтел: боль раскрошилась и рассыпалась вдоль всего тела.

«Потому что нечего дрыхнуть пьяным на узкой скамейке. Позор тебе, мастер-лекарь».

Он собрал в кулак остатки воли и, издавая разные дурацкие звуки, постепенно принял сидячее положение.

– Вам принести что-нибудь? – спросила Бланка, глянув на него поверх листка бумаги.

– Не двигайся, пожалуйста, – взмолился Алеш. – Долго я спал?

– Нет, – ответила она и указала краешком письма на горящую лампу. – Еще даже не рассвело.

– Это от Еника?

– Хотите почитать?

– Воздержусь. – Алеш уперся локтями в стол и почесал затылок, пытаясь поймать за хвост ускользающую мысль. – Ты ведь посылала ему письма в Бронт?

– Очень часто.

Алеш только сейчас заметил, что со стола пропал и кувшин, и кружка, и сухари.

– Так, – произнес он, потирая виски. – И сколько это занимает времени?

«Если не приколдовывать, как мастер Матей».

– Когда нужно побыстрее, могу лететь без продыху, – с готовностью ответила Бланка, немедленно осознала собственные слова и тут же исправилась: – То есть, голубь может.

Алеш посмотрел ей в глаза и кивнул.

– Ясно.

Бланка поняла, что притворяться бессмысленно.

– Дня и ночи хватит. Только лучше, чтобы его там кто-нибудь перехватил.

– А раньше кто перехватывал?

– Еник.

Алеш вздохнул и потер переносицу.

«Великолепно. Мой младший брат – мастер эпистолярного жанра, женатый мужчина и колдун».

– Чего еще я о нем не знаю?

– Он очень вас любит, – с нежностью сказала Бланка, аккуратно складывая письма. – Правда. Только немного побаивается.

– Об этом я уже догадался, – буркнул Алеш и стряхнул хлебные крошки со стола. – Теперь пусть Ортрун Фретка меня боится.

«Если с Еником что-то произойдет, я заберу ее с собой в могилу».

– Вы поедете за ним?

– Да. А ты сообщишь об этом владыке Отто.

– Я? Прямо владыке?

– Возьми господскую печать. У отца спроси, где она лежит. И выжди пару дней перед отправкой. Нельзя, чтобы в столицу прилетел чумной голубь.

«Другое дело – в Сааргет».

– А ваши люди?

– Не выпускай их отсюда, пока не станет ясно, что они здоровы.

«А мне придется ехать подальше от тракта. С другой стороны, раньше я был чуме не по зубам. Теперь и подавно».

– А девочки?

– Присмотри за ними, пока я не вернусь. А если не вернусь…

– Вернетесь, – уверенно заявила Бланка. – Вместе с Еником. Я не овдовею в восемнадцать лет.

«Знаешь, я бы тоже этого не хотел».

– И все-таки, – возразил Алеш, – если я не вернусь…

Он предусмотрел, казалось, абсолютно все. Гашек был бы спокоен. Мастер Матей, возможно, был бы горд. Арника осторожно напомнила бы о какой-нибудь упущенной мелочи. Только она умела делать это так, чтобы Алешу не захотелось ответить колкостью.

Но теперь уже будь что будет. Не с кем посоветоваться, некого спросить.

«Мне так сильно не хватает ваших голосов».

Бланка сказала, что все запомнила, и Алеш поверил ей на слово.

Он уже перестал длинно и невпопад моргать, когда дошел до конюшни, где его встретила – уши торчком – чалая. Алеш пришиб ее седлом и, сосредоточенно возясь с ремнями, услышал чужие шаги только в непосредственной близости от себя.

Обернувшись, он ожидал увидеть Бланку, Ивко или горбатого управляющего, но никак не всех троих сразу. Потом они вышли из тени и оказались Тавином в капюшоне, гвардейцем Савушем в обычном его состоянии и Ремешем Дубским с мешком какой-то снеди на плече.

«Я по дороге не заметил ловушку с колокольчиком?»

Алеш поднял руки и сказал:

– Нет. Вы трое высидите карантин и вернетесь в столицу. Мой брат – это моя забота. Только мне отвечать перед владыкой, когда он спросит, что я делал на востоке, пока на севере зараза жрала его народ.

«Если меня прежде не вздернут рядом с Еником на сааргетских воротах».

Тавин прочистил горло.

– При всем уважении, мастер, вы неправы. Одному вам там точно делать нечего.

«А три дополнительных лба, безусловно, в корне изменят ситуацию и сведут на нет численный перевес врага».

Они явно были решительно настроены по крайней мере попытаться.

Алеш вздохнул.

– Зачем это вам?

– Я это сделаю по той же причине, по которой вызвался сопровождать вас сюда, – вдруг разразился целой тирадой Савуш. – Вы спасли жизнь моему другу.

– И Марике помогли, – сказал Дубский.

– И мне, – поддакнул Тавин и, встретив удивленный взгляд Алеша, пояснил: – Я как-то поздно вечером приковылял к вам на вывихнутой ноге. Выпрыгнул очень неудачно из окна замужней красавицы. Я просил не сдавать меня капитану, и вы не сдали.

– Я этого даже не помню.

– Все равно спасибо.

Алеш развел руками, и Дубский, воспользовавшись моментом, всучил ему увесистый мешок.

– Я лучше сам оседлаю вашу лошадь. Вот смотрите…

«Дожил. Теперь молодежь поучает меня».

И он слушал Ремеша со всем вниманием, крепко обнимая упакованную снедь.

Бланка ждала их у открытых ворот и совсем не подала виду, что удивлена, когда вместо одного человека выпустила из замка четверых.

– Я провожу вас до оврага, – сказала она перед тем, как Алеш забрался в седло, и ласково погладила черную кобылью гриву.

Он кивнул.

– Еник сделал хороший выбор. Я им горжусь.

Она улыбнулась.

– Так ему и скажите, когда увидите.

Рассвет расписал уже небо теплыми красками, и высокая тардовская башня больше не походила на кусок скалы. Алеш все время оборачивался по пути к нужной тропе, а чалая при этом всякий раз прибавляла шагу.

«Ну ты даешь, Бланка».

– Я правильно понимаю, – уточнил Тавин, поравнявшись с Алешем, – что сейчас мы просто едем на восток?

– Пока да. А там посмотрим.

«Держись, Еник. Что бы ни было – только держись».

Он коснулся горячей лошадиной шеи, и чалая, быстро разогнавшись, полетела вперед, как будто едва касаясь земли. Она нисколько не сбавила шаг перед оврагом. Алеш слышал журчание бегущего по дну ручья и взволнованный голос Дубского:

– Мастер…

– Да не ссы, Ремеш! – бодро воскликнул Тавин. – Давай с нами! Гоп!

Все четверо перепрыгнули овраг друг за другом и промчались на полном скаку до самого тракта. Весенний ветер дул на восток и нес с собой пепел чумных костров.

«В этот раз, чума, нам с тобой по пути».

Глава 11. Предчувствия

Для поимки таинственных контрабандистов у Модвина Фретки было десять человек и три недели. На исходе первой он осознал, что не имеет понятия, с чего начать.

Впрочем, Модвин никуда не торопился по вполне определенной причине: он остро предчувствовал неудачу. Он никогда не предчувствовал ничего другого, но в этот раз все, от погоды до состояния его кожи, явно намекало на печальный исход дела.

Выдавив на подбородке прыщ, Модвин умылся и вытер лицо льняным полотенцем, на котором осталось маленькое кровавое пятнышко. «У нас много общего с этим пятнышком, – подумал он. – Нет крови – и нас тоже нет». Отдав слуге полотенце, Модвин спросил:

– Где мне найти Ютту?

Пожалуй, на этом полдела можно было считать сделанным.

Модвин знал, что кормилица поможет ему, стоит только попросить, но отчего-то ужасно стеснялся заговорить об этом. Сегодня утром он увидел свое отражение в полированной поверхности кувшина и понял, что стесняться надо других вещей.

Например, потраченной впустую недели. Или целой тысячи дней лжи, в которой он так и не сознался брату.

Когда слуга сказал, что Ютта пошла на погост, Модвин весь покрылся мурашками. Он так и приплелся, подрагивающий, к курганам древнего Сааргета, и опустил голову над самой свежей из могил.

Ютта не сразу заметила его появление – или, может быть, только сделала вид. Она ласково погладила кончики травы, укрывающей маленький зеленый холмик, и распрямилась, отряхнув юбку.

Модвин обхватил себя за плечи и сказал:

– Тут холодно.

– Меня это не беспокоит, – с печальной улыбкой ответила управляющая, запахнув на груди тонкую шаль, – но благодарю за заботу.

Что-то с Юттой было не так – помимо, конечно, присутствия Модвина и того обстоятельства, что разговор имел место среди курганов. Взгляд ее ни на чем не задерживался дольше мгновения, будто мысли сменяли одна другую прежде, чем она успевала их додумать. Модвин рискнул спросить:

– А что тебя беспокоит?

Резкий порыв ветра прижал к земле низенькую траву.

– На севере началась чума, – мрачно ответила Ютта, и Модвину тут же захотелось запереться в комнате. – Она пока еще далеко и не факт, что вообще до нас доберется, но это тоже создает определенные трудности. – Кормилица вдруг снова улыбнулась и потрепала его по плечу. – Хотя мы всегда умели преодолеть их с пользой для себя, да?

Модвин неуверенно кивнул. Лично он ничего такого никогда не умел, но Ютте, конечно, было виднее. Окружавшие их курганы укоризненно молчали, слушая завывания ветра. Модвин вздохнул.

– Мне нужна твоя помощь.

– О-о, – протянула Ютта.

– Что?

Она завязала кончики шали в узелок, развернулась по направлению к замку и поманила Модвина за собой.

– Я думала, ты созреешь только через пару дней.

Пока они шли вверх по лестнице сааргетской башни, Ютта изящно обходила разложенные на ступеньках крысиные ловушки, а Модвин вспоминал, как несколько лет назад чума свирепствовала почти у них на пороге – хотя в замке тогда никто не заболел, и даже до окрестных деревень зараза не дотянулась. Она, как гигантская голодная змея, уползла от подножия Гарнаталзбеты на запад и кусала один за другим берстонские города. Ортрун ворчала что-то насчет хаггедцев, Гоздава подсчитывал потери, которые понес в инциденте на пограничной заставе, Освальд пил и пренебрегал женой, Модвин печалился.

Ему всегда было грустно наблюдать болезнь. Сразу вспоминался поросший травой отцовский курган и мамины слезы, горькие и бессильные. Как лечить недуг, который себя не проявляет, если люди до сих пор не придумали, что делать с чумными язвами? Модвин видел их только на картине, но вполне мог представить и подлинный вид, и запах. Ему казалось, чума делает с человеком примерно то же, что огонь.

Освальд говорил, что так оно и есть. Когда в Сааргет пришло дежурное письмо с приглашением на открытие памятника ректору Рубену Корсаху, геройски павшему в борьбе с бесплотным врагом, брат неожиданно для всех – и назло Ортрун – велел жене собираться в путь. Он пытался взять с собой и Модвина, но его заслонила широкой грудью Ютта. Освальд пробурчал, что эдак никогда не научиться жизни, и ускакал в старую столицу.

Оттуда они с Сикфарой насовсем привезли вечно отлучавшегося в академию мастера-лекаря Баво – человека, который точно знал, как смердят и выглядят чумные язвы. Если что-то пойдет наперекосяк, его знания – единственная надежда для Сааргета. Эта мысль Модвина крайне встревожила.

Еще больше его встревожила Ютта, с вершины замковой башни смело ткнувшая пальцем в затянутое облаками небо.

– Видишь, плывут две точки?

Модвин сощурился.

– Вижу, – с подозрением протянул он. – Там птицы.

– Не просто птицы, – мягко возразила управляющая. – Этих очаровательных молодых людей зовут Ухер и Стмелик. Они достались мне в наследство от главного казначея.

– Перго Батенс умер?

– Ушел в отставку. Все равно что умер.

– Это очень плохо?

– Довольно неприятно. Напоследок он повздорил со своим преемником, так что казну мне сейчас отсюда не видно. Но это моя беда. Ухер и Стмелик помогут тебе с твоей.

– С какой?.. – пробормотал Модвин и сам себя перебил. – А. Я понял. Что они нашли?

– Вот сейчас приедут и проводят тебя с твоими смельчаками в одно страшно подозрительное место, – произнесла она, понизив голос и выразительно нахмурив брови, словно рассказывала ему жуткую сказку.

Модвин удивился.

– Ты как будто совсем не волнуешься.

– Я волнуюсь в меру, – с улыбкой ответила Ютта. – Во-первых, ты там будешь не один. Во-вторых, ты обученный боец. В-третьих, ты стремишься делать правильные вещи, пока мы с госпожой делаем необходимые. Это редкая возможность. Надо ею пользоваться. Потом, когда ты вынужден будешь стать как мы, воспоминания об этих славных деньках немного тебя утешат.

Она так это сказала, что утешение понадобилось уже сейчас, а не когда-нибудь в будущем.

«Его смельчаки», которые были, в общем, не его, а Крынчика, и далеко не факт, что смельчаки, готовились выступить по первому слову Модвина. Бальд Нагоска сообщил об этом с таким видом, будто из Сааргета по первому слову Модвина каждый день кто-нибудь выступал. В голову пришла странная мысль взять с собой на дело знамя с тремя воронами. Нагоска, возможно, ее одобрил бы, но Модвин решил эту идею придержать – по крайней мере, до тех пор, пока не приедут «очаровательные молодые люди» Ютты. Вместо этого он поинтересовался:

– А где Лефгер?

– В разъезде.

«Надо бы перед ним извиниться, – подумал Модвин. – Но можно и потом».

Он велел слугам сообщить, когда хорунжий вернется, и пошел за книгами в библиотеку. Неожиданно для себя Модвин провел там так много времени, что на выходе, неудобно держа под мышкой стопку увесистых томов, столкнулся с озадаченным управляющим.

– Лефгер приехал, – пробурчал Дивиш, будто беседовал сам с собой. – И привез гостей.

Модвин слегка растерялся.

– Каких гостей?

– Молодого господина Хореву и дюжину его стражников.

– Тогда почему ты здесь, а не во дворе?

– Он немедленно требует Вольдемарову книгу.

Стопка под мышкой резко потяжелела.

– Зачем?

Дивиш пожал плечами.

– Прошу меня извинить, господин.

– Постой. – Модвин протянул управляющему все книги, кроме одной, на обложке которой красовался герб старого владыки Вольдемара. – Положи все это куда-нибудь отдельно. Или лучше сразу отнеси ко мне.

Дивиш принял стопку томов и с удивлением глянул на оставшийся в руках господина свод берстонских законов.

– А вам оно зачем?

– Это… для дела, – пробормотал Модвин, не зная, как объяснить свой интерес к возможным наказаниям за государственную измену. – Для моего дела. – Управляющий в недоумении сдвинул брови. К горлу подступил кашель, и на миг в коридоре повисло неловкое молчание. – Это мое дело, – наконец твердо сказал Модвин. – Я сам отдам книгу господину Хореве. Иди.

Тревога нарастала с каждым шагом, приближающим его к обеденному залу, откуда доносились возбужденные голоса. Обычно гости с дороги требуют выпить, а потом вручают хозяевам подарки. Гость, который с порога потребовал свод законов, явно ничего хорошего не привез.

Весь острый и угловатый, с покрытым щетиной и грязью лицом, господин Хорева, обернувшись на звук шагов Модвина, заметил сперва книгу в его руках, а потом уже его самого. Черные глаза загорелись, и гость налетел вихрем, вцепившись крючковатыми пальцами в корешок.

– Наконец-то! – воскликнул он и вспомнил вдруг о приличиях. – Приветствую, господин Модвин. Мы не знакомы. Я Настас Хорева, сын господина Наума. Как раз рассказывал вашей сестре о его трагической кончине.

– Кончине? – переспросил Модвин, с опаской поглядывая на застывшего в углу зала чужого стражника, который держал прямо перед собой большой прямоугольный щит, по какой-то причине накрытый плотной тканью.

– Да, он был убит на охоте, – подтвердил Хорева, отобрав книгу и с грохотом раскрыв на столе перед несколько удивленной Ортрун. За высокой спинкой ее кресла, внимательным взглядом изучая гостя, стояла Ютта. Настас, уже не глядя на Модвина, как будто бы продолжал говорить с ним: – Я теперь в ответе за честь нашего имени и не собираюсь сидеть сложа руки. Сейчас, госпожа, где же это… – бормотал Хорева, слюнявя уголки исписанных листов. – Вот! – Он указал на большой абзац, начинающийся с кроваво-красной буквы «К». – Вот здесь, видите? Колдунья убила моего отца, значит, я имею право обратиться к владыке и потребовать голову этой суки. Если же Рябой ничего не предпримет…

– А он не предпримет, – сказала Ортрун, коротко переглянувшись с Юттой.

– Тогда, – подхватил Настас и, быстро пролистав книгу, ткнул пальцем в одну из последних страниц, – мы созовем сейм.

Ортрун расслабленно прислонилась к спинке кресла и улыбнулась.

– Я всегда рада вам в своем доме, господин Хорева.

Он исполнил любезный поклон.

– Надеюсь, вы будете рады принять и мою сестру.

– Вы разве привезли сестру? – нахмурившись, спросила Ортрун. Человек Хоревы стянул покрывало с большого щита, и оттуда на Модвина взглянула вдруг улыбающаяся темноволосая девушка. – Ах, это портрет. Моя невестка обожает портреты. Кстати, где она?

– Вы говорили обо мне? – весело полюбопытствовала появившаяся на пороге Сикфара, на ходу разматывая шейный платок и укутывая им худые плечи. – Я польщена. Весенний сад великолепен, но и в подметки не годится этому прелестному существу! – воскликнула она, всплеснув руками, и указала на портрет. – Не говорите, господин Настас, что это ваша милая Ирма. Я умру от зависти.

– Тогда я умру от досады, – ответил он, поймал ее ладонь и прижал к губам. – Рад вас видеть, госпожа Сикфара.

– Взаимно, дорогой Настас. Сколько лет вашей сестре?

– Четырнадцать.

– Уже четырнадцать! Почти невеста, – заметила Сикфара, послав Модвину сладкую улыбку.

У него от этой сладости свело челюсть, а сраный Хорева засиял, как полированный шлем.

– Ирма – наше сокровище, – страстно произнес он и, взмахнув при этом рукой, едва заметно коснулся волос Сикфары. – А вы скоро станете матерью, как мне известно. Беременность вас очень красит.

– О, благодарю. – Она опустила глаза и обняла живот, будто вдруг застеснялась своего положения. – Это дитя – единственная моя вдовья радость. Как здоровье вашей жены?..

Увлеченные беседой, они прошагали к камину и сели друг напротив друга в кресла, ожидая, вероятно, пока вдруг забивший из коридора поток слуг накроет обеденный стол. Ютта испарилась, а Ортрун, встав плечом к плечу с косящимся на портрет Модвином, задумчиво потерла подбородок и сказала вполголоса:

– Недурно, да? Повесим его на потолок над твоей кроватью.

Пришлось резко оттянуть воротник, чтобы не зайтись неловким сдавленным кашлем.

– Я думаю… может… просто на стену?

– Я пошутила, Модвин.

Чернявая батрачка из прислуги младшей госпожи Фретки поднесла Хореве таз с водой и льняное полотенце. Пока он умывался, Сикфара снова поймала взгляд Модвина и чуть приподняла уголки пухлых губ – точно так же, как девушка с портрета. Над ухом загудел голос Гоздавы, и Ортрун рассмеялась какой-то его шутке.

Модвин решил, что ему нужно немедленно отсюда бежать, но не мог сдвинуться с места, не напоровшись на чей-нибудь взгляд. И когда его вдруг больно ткнули в поясницу, он от растерянности забыл обернуться.

– Я спасу тебя, – шепнула Ютта. – Ухер со Стмеликом ждут во дворе. Крынчик тоже. Иди.

– Спасибо, – так же шепотом ответил Модвин. – За все.

Кормилица ткнула его еще разок для верности и проводила кивком головы.

Люди, у которых вместо имен прозвища, должно быть, всегда неплохо друг с другом ладят. По крайней мере, Крынчик вполне запросто общался со здоровяками, которых, в общем, и представил себе Модвин, когда Ютта их коротко описала. Они походили друг на друга, как братья, только Ухер часто почесывал непроходящую красноту на лице, а Стмелик недобро поглядывал на всех из-под густых бровей, одна из которых была рассечена сединой.

Модвину казалось, это очень важно – научиться сразу их между собой различать, чтобы ненароком не назвать одного именем другого. Он даже приложил усилие и запомнил, как зовут каждого из новобранцев, волею случая оказавшихся сегодня в его распоряжении. Он всмотрелся в их лица, знакомые и в то же время совсем чужие, и тихо спросил хорунжего:

– А где Радек?

– Котел вчера себе на ногу уронил, – со вздохом ответил Крынчик. – Ходить не может. Вальтер Жильма рвется вместо него ехать. Возьмете?

Модвин, замявшись под тяжелым взглядом седеющего Стмелика, молча кивнул.

– Господин! – звякнул вдруг со стороны хозяйственных построек немолодой женский голос.

Обернувшись, Модвин выставил вперед руки, чтобы замедлить летящую на него сухощавую батрачку с растрепанным пучком седых волос на затылке. Вильма поклонилась, подпрыгнула и взглянула на него с материнской нежностью, а Модвин понял, что у него на шее повисла целая куча отрезанных куриных лап.

Даже наедине с Сикфарой он никогда не испытывал такой оглушительной, всеобъемлющей неловкости.

Крынчик почесал нос, пытаясь спрятать улыбку. Ухер и Стмелик обменялись мрачными взглядами. Вильма опять присела в поклоне и убежала с чувством выполненного долга. Модвин ощущал себя Радеком Стужицей, накануне вылазки уронившим на ногу котел.

Он снял оберег через голову и аккуратно повесил на дверной косяк арсенала. Потом, стараясь сделать вид, что ни к кому в частности не обращается, произнес:

– Я предпочитаю щит.

Крынчик крякнул, а вместе с ним и кое-кто из новобранцев. Стмелик почесал полуседую бровь и тайком Модвину подмигнул. Ухер тоже усмехнулся и, позвав за собой товарища, пошел к конюшням.

Уже у ворот, как Модвин надеялся, о куриных лапах никто не вспоминал.

Ухер верхом на гривастой черной лошади первым преодолел сааргетский ров и повернул на юг. Рядом с Модвином ехал Крынчик, а сразу за ними – Габор, кривоносый новобранец, который тоже был у пустого кургана, и Вальтер из Жильмы. Остальные двигались следом в полном молчании, отчего Модвину казалось, что к его спине прилипла какая-нибудь грязь, а все уставились на нее и смотрят.

Потом, к счастью, они встретили двух девиц с плетеными туесками на плечах и ложно скромными выражениями на чистых лицах, и это подарило тему для бесед и шуток на внушительный отрезок пути. Крынчик как-то сразу помрачнел, и Модвин с трудом решился заговорить с ним:

– Я хотел спросить, – начал он, осторожно подбирая слова. – Что тебе снилось, когда ты… ну… не мог проснуться?

Крынчик смял в кулаке поводья и ответил коротко:

– Анька снилась.

– Кто это – Анька?

– Моя жена.

– Я не знал, что ты женат.

– Был.

– Вы развелись?

– Батраки такой дурью не маются. Умерла она.

– Как-то… рановато.

Крынчик опустил гладкий прыщавый подбородок и взглянул на Модвина исподлобья.

– Мне двадцать лет. Если по-хорошему, уже дети должны быть по пояс ростом.

Модвин тут же подумал о Сикфаре, произвел в голове несложные вычисления и понял, что в три года ребенок вряд ли будет ему по пояс ростом. Даже в этом, по меркам Крынчика, он умудрился сплоховать.

Остаток пути Модвин вполголоса обсуждал с Ухером и Стмеликом место, куда они направлялись. Это был старый курган-палисад, временная крепостица, огрызок прошедшей войны – обнесенный частоколом двор под присмотром деревянной башни на насыпном холме. Таких в свое время немало выросло вдоль восточной границы, но большинство сгорело и потом использовалось в качестве братских могил.

– Там тоже холм давно травой зарос и башни никакой нет, но частокол стоит, хоть и кривенький, – рассказывал Ухер. – Мне эта рухлядь никогда не нравилась. Как заговорили про контрабанду, я про нее сразу и вспомнил. Пригляделся, почесался рядом пару дней – тишина. А потом как-то ночью оттуда выполз парень на хромом муле.

– На хромом муле? – недоуменно переспросил Модвин. – Ночью? И куда он поехал?

– В Жильму, на мельницу. Дверь ключом открыл, потоптался и мигом вылетел. Мул-то хоть и хромый, а обратно ветром его домчал.

– Почему вы его не задержали?

– Там только я был, – сказал он и перешел на полушепот, – да и не совсем я. Лапками особо никого не задержишь. Ну, вы понимаете.

– Ладно, – поспешил сменить тему Модвин. – Что за частоколом?

– Я насчитал полдюжины голов.

– Скота?

– Людей.

– Их уже больше, – вмешался Стмелик, яростно потирая бровь.

Модвин напрягся.

– Сколько?

– Хрен знает. Десяток, может быть.

Ухер нахмурился.

– Так ты это…

– Тихо. – Стмелик вскинул голову, словно увидел противника прямо перед собой, но на дороге никого не было. – Сука. Скажите ребятам, чтоб припустили. Они решили сматываться.

– Сейчас? – опешил Модвин.

Стмелик кивнул Ухеру и шлепнул коня по шее.

– Но!

Ухер пожал плечами, взглянул на Модвина и сделал выразительный жест, мол, прошу, господин, командуйте. Впереди, за реденькой березовой рощей, замаячил высвеченный закатными лучами зеленый холм.

Модвин сглотнул, привстал в стременах, обернулся и отрывисто произнес:

– За мной.

Он успел заметить, как изменилось выражение лица Вальтера Жильмы, но не успел понять, что оно означало.

Они оставили лошадей под присмотром в роще и, дожидаясь Стмелика, подкрались поближе к частоколу с подветренной стороны. Вернувшийся разведчик подтвердил, что в лагере по меньшей мере десять человек – только тех, кого он заметил снаружи и в окнах землянок. Крынчик, очевидно, прикинув в уме не самые лучшие шансы – очень могло статься, что один к одному, – почесал подбородок и спросил:

– Что будем делать?

Модвин тихонько прочистил горло.

– А какие у нас варианты?

– Ну, мы либо идем туда, либо не идем.

От сразу нескольких впившихся в него взглядов Модвину стало тесно в этой дурацкой роще. Он прикрылся от них щитом и предупредил:

– Одного или двух надо взять живыми.

Потом Модвин долго не говорил ни слова, и даже дышать старался тихим шепотом.

Они проникли в лагерь, как воры, через плохо заделанную дырку в заборе. Модвин ожидал какой-нибудь ловушки, но в узких проходах между неглубоко уходящих в землю изб они никого не встретили. Наоборот, все обитатели лагеря – или почти все – будто только что собрались в его центре, под открытым небом.

Модвин притаился за бревенчатой стеной и осторожно присмотрелся к контрабандистам.

Он совсем не так представлял себе контрабандистов. В знакомых ему приключенческих повестях, где отважные герои огнем и мечом карали злостных хулителей закона, эти самые хулители походили больше на Ухера со Стмеликом, чем на вытянутых, как палки, загорелых и сплошь темноволосых людей, стоящих в тесном кругу на пятачке земли посреди низеньких домиков.

Модвиновы контрабандисты вели себя довольно мирно, если не обращать внимания на крайне хмурые выражения смуглых лиц, короткие стеганые куртки и ножны у каждого на поясе. Один из них яростно жестикулировал и взволнованным шепотом объяснял что-то остальным. Некоторые с готовностью кивали, и другие тоже, но почему-то закрывали при этом глаза.

Как только главный умолк, все, включая его, сжали кулаки, оттопырив по два пальца на каждой руке, и провели ими по опущенным векам, ушам и губам, как будто размазав невидимую краску. Потом они в один голос произнесли незнакомое слово, короткое и отрывистое, как собачий лай. Вторя им, всхрапнула у дальней стены частокола гнедая лошадь, единственная соседка упомянутого Ухером хромого мула.

Наблюдавший за этим из-за стоящей напротив избы Крынчик посмотрел на Модвина, пожал плечами и вопросительно кивнул.

Вдох-выдох. Там десять человек. У него восемь лучников. Дать один быстрый залп, и если вдруг все попадут, останется как раз то что надо. Модвин сделал знак и приготовился.

Только скребло, саднило где-то под сердцем мерзкое дурное предчувствие.

Попасть-то они, конечно, попали, и даже вроде бы почти все. Но стеганые контрабандистские куртки, как оказалось, прятали под собой металл.

Замешательство среди атакованных не продлилось и мгновения. Их главный зычно крикнул:

– Натý!

Модвин снова глубоко вдохнул и выдохнул через сотню-полторы робких ударов сжавшегося сердца. Сам он за это время, по ощущениям, нанес и принял ударов ничуть не меньше.

Его передышка случилась на пороге одной из землянок, куда Модвин вбежал следом за главарем странного отряда. В спину летели короткие выкрики и толкался блеклый свет заходящего солнца, а внутри все равно было тихо и глаз выколи. Модвин осторожно, привыкая к обстановке, сделал пару шагов по неровному земляному полу и остановился, прислушавшись к подозрительной возне за перегородкой.

Он ни за что не пошел бы первым в дверной проем, за которым точно ждал подготовленный противник, если бы не услышал доносящийся оттуда сдавленный женский крик.

Модвин почти не заметил, что убил еще одного человека – тот выскочил из угла как-то совсем неуклюже и сам на себя принял ударный груз кистеня. Зато у стены с нешироким открытым окошком, едва освещающим большую комнату, некто в темной рубахе, без примелькавшейся стеганки, тянул за белые волосы избитую женщину и пытался разжать ей челюсти.

Звук падающего тела выдал присутствие Модвина. Человек в темном успел обернуться, достать из-за пояса нож и приставить к горлу пленницы. Он что-то неразборчиво шикнул, пятясь к окну, и Модвин, встретив его отчаянный взгляд, не решился сократить расстояние – только опустил немного щит, поднял и повторил это движение, надеясь, что женщина угадает его намек.

Она все сделала точно наоборот.

Когда за окном мелькнули чьи-то сапоги, женщина резко отбросила назад голову, разбив странному контрабандисту губу, и тот, пошатнувшись, рассек ей ножом лицо от подбородка до скулы. Пленница, зарычав от боли, нырнула вниз, а Модвин в один короткий шаг и длинный выпад оказался достаточно близко, чтобы добить врага.

Тогда женщина, злобно нашептывая себе под нос, сперва отряхнула порванные на коленях штанины, хотя это и не сделало их чище, а потом повернулась к Модвину лицом и разразилась гневной тирадой.

Из всего потока ее слов Модвин вычленил только одно: «Хесида». Это было имя. Хаггедское имя. Он его где-то слышал или, быть может, видел, но никак не мог понять, где именно. Поэтому Модвин уточнил:

– Что?

– Что… – эхом повторила женщина, прищурилась и вдруг отпрянула. – Кто ты?

– Модвин Фретка, – настороженно сообщил он.

– Фретка? – переспросила она, будто не расслышала, и угрожающе приблизилась. – Фретка?

– Фретка, – подтвердил Модвин, сделав шаг назад. – А вы?..

Женщина слизнула кровь с бледных губ, запрокинула голову и густо плюнула ему в лицо.

Модвин зажмурился, согнулся, пытаясь выскрести из глаз темную слизь, а потом рухнул на пол, выбитый из равновесия обидно-болезненной подножкой. Он потянулся к ножнам за спиной и ничего в них не нащупал, а когда смог наконец вглядеться в большое пятно прямо перед собой, оно оказалось вооруженной его кинжалом женщиной.

Она бы его зарезала, не объявись на пороге Вальтер Жильма с Габором. Новобранец с неистовым воплем бросился на защиту господина, и женщина юрко выскочила в окно, прихватив с собой старый клинок. Габор – дурак – вместо того, чтобы за ней погнаться, решил помочь Модвину встать на ноги.

Волосы под кольчужным койфом так взмокли, что Модвин стянул его и высунул голову в окно. Женщины, конечно, и след простыл. Модвин шепотом выругался и обернулся, чтобы спросить об обстановке в лагере.

Однако вопрос у него вырвался совсем другой:

– Ты что делаешь?

У закрытой и подпертой трупом двери Вальтер Жильма, методично разогнув один за другим пальцы смуглокожего контрабандиста, взял в руку его меч и как раз приноравливался к балансу, когда удивленный Габор шагнул к нему – а потом, крякнув, замер с пронзенной насквозь шеей.

Вальтер, по всей видимости, остался доволен этим ударом. По крайней мере, ухмылка у него на лице о чем-то таком свидетельствовала. Правда, когда Жильма перевел взгляд на Модвина, ухмылка превратилась в звериный оскал.

Модвин собрался рвануть в окно, но не успел. Вальтер за хвост оттащил его в глубину комнаты и, выискивая острием место для верного удара между пластин доспеха на спине, сдавил локтем горло.

– Ты хоть знаешь, сученыш, как его звали? – прорычал он. – Знаешь?

Модвин сипнул:

– Кого?

– Твое первое убийство, – отплевался Жильма неприятным словом. – Хотя я тоже раньше не убивал господ.

«Законопослушно», – отрешенно заметил Модвин и со всей силы наступил Вальтеру на ногу.

Ничего умнее в голову ему не пришло – хотя и это движение подсказал не разум, а что-то из области левой почки. Нечто из области правой скукожилось до размеров мохноногого паука и прыгнуло с потолка Жильме на переносицу. Модвин чуть не поплатился жизнью за неспособность подумать, прежде чем делать, потому что Вальтер, взревев и дернувшись, как раз нашел острием зазор в доспехе и резко усилил ослабшую было хватку. Здесь та же неспособность Модвина выручила: он, рывком выскользнув из не успевших сомкнуться рук, сложился пополам, дотягиваясь до сапога, всем весом боднул Жильму в живот и повалил на пол.

Только потом, осознав себя лежащим в луже чужой крови, Модвин увидел подаренный Освальдом нож в своей трясущейся руке и сопоставил его испачканное лезвие с полудюжиной порезов на внутренней стороне бедра мертвого человека.

В горле пересохло настолько, что Модвин готов был встать на колени и вылизать земляной пол. Его остановил раздавшийся над головой голос Стмелика:

– Ага, – протянул он, – а вот и потери. И кто кого?

– Я, – хрипло произнес Модвин, с трудом поднялся на ноги и, откашлявшись, указал на тело Габора. – Кроме этого. Его убил Жильма. А потом меня. То есть, он попытался.

– Почему?

– Не знаю, – соврал Модвин.

– Хреново, – буркнул разведчик и раздавил уползающего прочь паука. – Нож спрячьте. И рот на замок, понятно? В бою погибли, и все тут.

– Я не дурак, Стмелик.

– Да я вижу. Во двор идите. Я тут разберусь.

Несколько контрабандистов сразу, еще до начала схватки, бросились к скудному транспорту, и только оттуда, с дальнего конца лагеря, слышались теперь отрывистые звуки. В центре, где остались лежать четыре трупа и сидел на земле один раненный в руку новобранец, раздавалось лишь шумное сбивчивое дыхание да изредка болезненный стон.

Модвин чувствовал себя неотъемлемой частью этой печальной картины. Когда Ухер, пересчитывая в колчане стрелы, подошел узнать, как дела, он вздохнул и спросил:

– Она сбежала, да?

– Кто? – не понял Ухер.

– Женщина.

– Какая женщина?

– Немолодая, светловолосая, говорит по-хаггедски и по-нашему тоже. У нее порез через всю правую щеку. Как можно было ее не заметить?

– Свежий порез?

– Да.

Ухер изменился в лице и пробормотал:

– Едрить твою в три прогиба… Стмелик! – громко позвал он. – Поди-ка сюда.

К дому, на пороге которого вполголоса переговаривались разведчики, направлялся и Крынчик. Модвин, испугавшись того, что он там увидит, преградил ему путь и отвлек вопросом:

– Сколько у нас пленных?

– Ни одного, – мрачно ответил хорунжий, разминая ушибленную кисть. – Кого пытались взять, те сами себя резали.

– А порошок нашли?

– Пока только на трупах. В тех же круглых блямбах. Зато во-о-он там, – протянул Крынчик, указав на землянку у подножия холма, – явно что-то под стеной зарыто. Деньги, я так думаю. Вы Габора не видели?

Модвин понял, что отсрочка закончилась, и коротко глянул через плечо: Ухер и Стмелик уже куда-то ушли, оставив дверь приоткрытой.

– Он… внутри. Вместе с Вальтером.

– Еще кто-то ранен? – заволновался хорунжий.

– Оба мертвы.

Крынчик сорвался с места и немного задел Модвина плечом. Оказавшись в землянке, он ругался так громко, что даже на расстоянии можно было разобрать каждое слово.

Стмелик взял с собой раненого и первым уехал в Сааргет, сообщить об их скором прибытии. Остальные пересчитали тела контрабандистов, обыскали лагерь и не нашли ровным счетом ничего, что указало бы на местонахождение других убежищ – а в том, что есть другие убежища, сомневаться не приходилось. Габора и Вальтера завернули в плащи и перебросили через луки седел, в которых те буквально только что вполне самостоятельно сидели. Модвин старался не смотреть на них и не оглядываться на зарево пожара, навсегда уничтожившего скорбную память этого места.

Они едва успели выбраться из березовой рощи, когда навстречу им выехала строем хоругвь Лефгера.

– Госпожа решила, что вы слишком задерживаетесь, – издалека крикнул он, сбивая дыханием огонек в треснутом фонаре. – А вы вон как – возвращаетесь с победой!

Модвин задавил неожиданно зачесавшееся в горле замечание по поводу того, какое именно значение он привык вкладывать в слово «победа» и как далек от него тот хаос, который сегодня здесь творился. Вместо этого он бросил короткий взгляд на трофейного мула, навьюченного двумя ящиками с серебром, и подумал, что люди Крынчика, наверное, все вполне заслуженно пропьют.

Уже на подходе к замку, когда окончательно стемнело, Модвин смог собрать достаточно сил, чтобы обратиться к Лефгеру:

– Насчет того разговора… – начал он приглушенным голосом, – про ворота и прочее…

Хорунжий отмахнулся.

– Да ничего, господин. Вы так-то все верно сказали. Хорошо, что поехали. Теперь на нашей земле на десяток хаггедцев меньше.

– Я потерял людей.

– Вы привыкнете. – Лефгер опять махнул рукой, чуть не потушив фонарь. – Еще чего-то не так, господин?

Модвин намотал поводья на палец.

– Я не уверен… Я сомневаюсь, что дело только в контрабанде. И мы до сих пор не знаем, чем именно они торговали.

– Да дурман какой-то. Вы ж знаете, если даже выпивка с людьми всякое делает, то… – Лефгер посмотрел на него и осекся. – К-хм. Простите, господин. Не подумал.

– Нет, ты прав, – поежившись, ответил Модвин. – Но я все равно ничего не понимаю.

– Хаггедцы снова решили в чужом дворе поднасрать. Чего тут еще не понятно?

– А что там делала женщина?

– Там была женщина?

– Да.

Лефгер почесал за ухом.

– Ну, а зачем в лагере держат баб?

Модвин не хотел сейчас об этом рассуждать и, если честно, думать о чем-то в принципе.

Он погрузился в тревожную полудрему и очнулся только от звонкого стука копыт по деревянному мосту через ров. Чересчур взволнованный Мартин Венжега возник перед ним во дворе и, хлопая себя ладонью в грудь, несколько раз извинился за свою Вильму и ее «сраные обереги». Присутствовавший там же Бальд из Нагоски почему-то ухмылялся, принимая у Модвина оружие.

Даже Ортрун вышла встретить его, как обычно встречала гетмана. Она, кажется, порывалась Модвина обнять, но ее опередил уже в сопли пьяный господин Настас.

– Я поздравляю! – орал Хорева, и изо рта у него брызгала пахучая слюна. – Поздравляю, господин Фретка! Так им, сволочам! Я горжусь дружбой с вами! Я вами…

Модвин увернулся от очередного объятия и незаметно подтолкнул Настаса в заботливые руки его провожатого. Ортрун усмехнулась и больно ударила Модвина по плечу.

– Стмелик сказал, ты лихо разорил паучье гнездо. Неплохо для начала, – сдержанно похвалила она и, не получив ответа, как будто бы забеспокоилась. – Что тебя гнетет?

– Мне не нравится этот Хорева, – решительно заявил Модвин, глядя вслед удаляющемуся на нетвердых ногах Настасу. – Зачем он тебе нужен?

– Для Рябого пушки льет Кавенга с дружками, а для меня будет лить Настас, – объяснила Ортрун. – Мы уже обо всем договорились с его отцом. Настас неглупый малый и понимает, что в эту сделку надо вцепиться насмерть.

– Насмерть – это с портретом его сестры?

Ортрун небрежно взмахнула рукой.

– Забудь пока про сестру. Это было трогательно и внезапно, но я терпеть не могу, когда мне навязывают условия. У тебя еще будут невесты. Выбирать устанешь.

– Я смогу выбирать?

– Конечно, – охотно подтвердила Ортрун. – В пределах разумного.

Модвин живо представил себе эти пределы. Рядом с портретом какой-нибудь Ирмы Хоревы, чей отец или брат пригодится Ортрун послезавтра, окажется нечто, больше напоминающее натюрморт.

Мельтешащий где-то под локтем юный слуга с кухни наконец догадался предложить господину воды. Модвин выпил все залпом и попросил чего-нибудь покрепче. Слуга прибегал и убегал еще трижды, прежде чем в горле перестало препогано скрести.

Дело было к ночи. Все, поужинав, расползались по спальням, а Модвин не находил себе места. Он только что вернулся домой, побывав на волосок от смерти, и ему жутко хотелось трахаться.

Он постучал в дверь комнаты Сикфары и открыл ее, не дождавшись приглашения. Младшая госпожа Фретка, увлеченная своим отражением в зеркале, вздрогнула от неожиданности, но тут же радостно улыбнулась, подбежала и крепко обняла Модвина за шею. Он не глядя запер дверь на замок, обхватил узкие бедра Сикфары и поднял ее на руки, почувствовав наконец-то приятное напряжение в теле. Она была совсем легкая, и от нее пахло едой, а не гребаной сыростью и кровью.

Только Сикфара не стала задирать юбку и не потянулась к тесемкам на корсаже, когда Модвин уложил ее на кровать. Она повела себя странно – поцеловав его в губы, одновременно толкнула обеими ладонями в грудь.

Модвин вытер рот и посмотрел на нее с немым изумлением. Сикфара ласково погладила его по волосам.

– Придется потерпеть, мой милый, – сказала она и вздохнула. – Уже нельзя. Это может навредить ребенку.

Сикфара вынырнула из-под его рук и вернулась к зеркалу, вспомнив, что не задвинула под ним ящик. С гладкой поверхности Модвину подмигнул яркий зеленый блик, и он только теперь заметил массивное ожерелье на ее шее.

– Откуда это?

– Тебе нравится? – Сикфара поправила украшение и убрала за ухо прядь волос. – Это подарок Настаса. Мы вечно видимся по всяким скорбным поводам, и он решил немного поднять мне настроение. Вот, сказал, камни из Вермары для прелестной Фары. Звучит неуклюже, конечно, но мне все равно приятно.

У Модвина защипало щеки, как будто в лицо подул вдруг холодный ветер. Он спросил, не понижая голоса:

– Ты с ним спала?

Сикфара, поглаживая кончиками пальцев изумрудную россыпь, снисходительно улыбнулась, и Модвин стиснул зубы. Она не собиралась ничего отрицать.

– Это было давно, – бросила Сикфара и одернула манжет рукава. – Он теперь женат, а я ношу под сердцем маленького господина Фретку. Не надо на меня так смотреть! – вспылила она, и бледное лицо ее залилось румянцем. – Ты и без Настаса не был единственным моим мужчиной. Твой драгоценный Освальд лишил меня девственности в брачную ночь, а потом отрыгнул и сказал: «Что ж, милая женушка, это был наш первый и последний раз». Он, видите ли, не хотел дарить своей сестре лишнюю разменную монету. А я хотела большую счастливую семью. Обычное желание для юной девушки, правда? Модвин! Ты куда?

– Никуда.

Клятая дверь прищемила длинную полу его дублета, и пришлось захлопывать ее второй раз.

Модвин в самом деле шел, не разбирая дороги, и думал о горькой участи лагерных проституток.

Он просидел в арсенале, примеряясь к разным видам оружия при тусклом свете старенькой лампы, до первых лучей рассвета. Настас Хорева наверняка проспит до полудня. У Модвина куча времени, чтобы выбрать, каким способом его убить.

Он вряд ли пошел бы на это, конечно. У него просто не хватило бы духу. Или злости. То есть, злости, в общем-то, было с лихвой, только не на какого-то там Хореву, а на себя самого.

Модвин с удовольствием поставил бы к стене зеркало и расстрелял его из лука, но это вызвало бы, пожалуй, слишком много лишних вопросов. Поэтому он решил ограничиться обычной мишенью. Прихватив с собой колчан потяжелее, Модвин вышел из арсенала и ослеп от ударившего в глаза света. Кто-то с ним поздоровался, и он, проморгавшись, поприветствовал подошедшего Дивиша.

– Снова гости, – усталым голосом произнес управляющий и посмотрел в сторону ворот, от которых в глубину двора двигались три очень разноразмерных человека.

Модвин на всякий случай еще раз протер глаза и удостоверился, что по меньшей мере одного из них, русого юношу, худого и грязного, совершенно точно раньше не видел. Да он и не выглядел так, будто мог быть здесь частым гостем. Или гостем как таковым. На самом деле, учитывая, что другие двое вели его под руки, неэффективно подбадривая тычками под дых, он походил, скорее, на пленника.

Модвин осознал, что ужасно не выспался, и, зевнув, вопросительно кивнул управляющему.

– Кто это?

– Пушкарь столичный, – ответил Дивиш, проводив глазами странную троицу, направляющуюся к окованной железом двери. – Очень, говорят, толковый.

– А почему его тащат в подземелье? – спросил Модвин и тут же сам нашел ответ на свой вопрос.

Очевидно же, что Ортрун рехнулась.

– Вы куда, господин? – удивленно прокричал вслед управляющий.

Модвин промолчал.

«Повешение, обезглавливание, сожжение», – раз за разом мысленно повторял он. За последние лет сто по приказу владыки не обезглавили ни одного человека и уж тем более никого не сожгли: петля прочно вошла в берстонскую пенитенциарную моду. Однако Модвин легко мог себе представить, как Отто Тильбе, наплевав на устоявшуюся традицию, сначала снесет им всем головы руками своего палача, а потом сложит тела во внутреннем дворе и сожжет вместе с замком. Что останется – расстреляет из пушек. Или в обратном порядке. В любом случае он будет прав.

– Где моя сестра? – спросил Модвин у попавшегося на пути слуги, скукожившегося от звука его голоса, и вспомнил, что у него до сих пор лук на плече и полный колчан на поясе. Он почувствовал себя крайне глупо, быстро всучил оружие мальчишке, почувствовав себя от этого еще глупее, и махнул рукой, прогнав слугу, как противного комара.

Ему надо было отдохнуть, а не ссориться с Ортрун, но при виде того тощего бедняги злость внутри разбухла, как тесто, и вытеснила даже усталость.

Модвин ворвался в комнату сестры и понял, что растрепанный Баво опередил его совсем немного – лекарь, еще не успев отдышаться, неистово мотал головой и приговаривал:

– Нельзя. Нельзя, госпожа. Если он вам живым нужен, сажайте в башню. Только не в подвал.

– Надолго? – с явным недовольством в голосе произнесла Ортрун, уткнув кулак в бедро.

– Пока крыс не вытравим.

Она цокнула и спросила, без удивления взглянув на Модвина:

– И откуда в моем замке столько крыс?

– Может, ты сама их и прикормила, – бросил он, развернулся и вышел, чтобы не окунуть Баво крючковатым носом в чернильницу на столе сестры.

Ортрун не успокоится, пока сааргетская башня, разрушенная выстрелами пушек миролюбивого владыки Тильбе, не упадет ей прямо на голову, заодно похоронив под собой всех обитателей замка. Освальд предупреждал. Обрисовал безрадостные перспективы и умер, оставив Модвина с ними наедине. Хотелось пойти к кургану, раскопать его и отхлестать брата по впалым щекам.

Но Модвин поборол это дурное желание и, распинывая в стороны ловушки для крыс, взлетел по каменной лестнице в свое башенное гнездо. Он так хлопнул дверью, что стены охнули. Яркий свет облизал стоящий на подоконнике кувшин, и Модвин стер его раздражающий блеск размашистым ударом. Кувшин не упал на пол, только звякнул об косяк и изрыгнул из себя немного воды.

Модвин увидел в его полированной поверхности свое отражение. «Фретка?» – вспомнил он презрение в голосе раненой женщины, которая украла кинжал отца. У него остался еще один, подарок Освальда. Вчера он снова убивал людей.

Раздевшись до пояса, Модвин взял в руки нож, тщательно отмытый от крови, смочил в воде из клятого кувшина волосы, накрутил их на пальцы, потянул и отрезал под самый корень.

Глава 12. Видения

«Ну и ладно, – успокаивала себя Нерис. – Все равно с длинной косой было не очень-то удобно в пути».

И разные говнюки вечно норовили вцепиться в нее грязными пальцами.

Жаль, конечно, что нельзя теперь будет заплести над виском тонкие косы, оставив с другой стороны распущенные локоны, как делают все иш’тарзы, когда идут в бой. То есть, можно будет, но где-нибудь через полгода.

Нерис, откашляв горечь во рту, плюнула в ручей, плещущийся у копыт Имбиря, и увидела мельком свое непривычное отражение.

Ни одному хаггедцу, даже самому последнему отморозку, не пришло бы в голову так унизить женщину. Дома ее бы просто убили и потом похоронили с почестями. Хотя дома отсутствовал бы и повод для того дурацкого конфликта.

«Клятая Берстонь», – подумала Нерис.

Ручеек пробулькал ей что-то ужасно скользкое в ответ.

Каждый новый берстонский рассвет, впрочем, оказывался теплее и ласковее предыдущего. Здесь было гораздо меньше лесов, чем в Хаггеде, и Нерис видела далеко. Они с Мескером двигались на северо-запад, ориентируясь на сияющую в небе, как звезда, вершину белой Гарнаталзбеты.

Это была красивая страна, хоть и дикая. Нерис понравилось бы ею править. Она еще молода, и у нее много времени, чтобы научить берстонцев жить по-людски.

Только теперь они вряд ли захотят ее слушать. Хорошо бы хоть владыка Отто оказался таким, каким его описывала Ясинта – мудрым и твердым в стремлении к вечному миру. Но у него сейчас горе, и очень большое горе. Такие вещи порой меняют людей.

Сама Ясинта долго приходила в себя после смерти мужа, силача Дершета из маленького племени на побережье. Нерис помнила о нем лишь то, что он был большим, как море, и обожал дочерей. Если бы можно было задушить опухоль, Дершет так и сделал бы, без сомнения, но болезнь избежала хватки его мускулистых рук. Она укусила один раз и сразу насмерть. Никто не был готов к тем похоронам.

Зерида замкнулась в себе и вместо слов выпускала лишь стрелы – хотя, если начистоту, она часто делает так до сих пор. Хесида, наоборот, просила и получала поддержку всей семьи, и в особенности совсем юной в ту пору Нерис. Ей не приходилось раньше видеть горе столь близко, и она переживала его, как собственное. Они с Хесидой за то время так сблизились, что стали друг другу роднее родных. Басти с ней должно быть уютно. Насколько может быть уютно в бегах.

Где она сейчас? Тепло ли ей, сыта ли, умыта? Нерис отпустила поводья и чуть-чуть выправила рубашку из-за пояса. Она давно перестала кормить грудью, но теперь все так налилось и болело, будто дома ее ждала целая орава младенцев.

«Тетя Сего жаловалась на грудь, – вспомнила вдруг Нерис. – Перед самой смертью».

Столько лет прошло, как не стало бабушкиной любимицы, а белая парча так и осталась лежать на плечах царицы. Горе Шакти никуда не ушло – она только привыкла носить его с обычным своим достоинством. Танаис была на нее в этом похожа, а Нерис очень хотела быть похожей на них – но тогда, над телом тетки, рядом с которой лежала в люльке ее мертворожденная дочь, рыдала в три ручья и не могла успокоиться.

Тот же ужас преследовал ее всю беременность. Тот же ужас сорняком проклевывался внутри и теперь. Нерис смотрела на гору, на небо, под копыта коня, слушала голоса диких зверей и птиц, погруженных в весенние заботы, гадала, куда и откуда может ехать телега, чей скрип доносился от самой дороги. Помни, царевна, про стойкость. Сделай что должно и возвращайся домой.

– Давай двигаться к тракту, – заговорил вдруг приунывший в последнее время Мескер. – Навестим старую берстонскую столицу.

– Зачем?

Он вздохнул.

– Ты бывала когда-нибудь в поселении крупнее Хасбаая? Видела людей в одном месте больше, чем на летней ярмарке? Поехали, говорю. Я заодно узнаю от надежного друга, что в последнее время слышно из дома.

Нерис тоже вздохнула.

– Сколько у тебя здесь друзей?

Намотанный вокруг лица шарф пошел крупными складками – Мескер улыбнулся.

– Несметное множество, – прогнусавил он. – Я ведь само очарование.

Им очень пригодилось его очарование, когда часовой у городских ворот скорчил подозрительную мину и твердо решил донимать их вопросами. Мескер долго развлекал его трудновоспринимаемыми ответами и в конце концов вынудил просто взять деньги и отстать. Он предупреждал Нерис, что так будет. Она думала, это займет гораздо меньше времени.

Оба недовольные, они процокали по мощеной улице до несуразной арки, которая служила когда-то въездом в город, и спешились, вызвав любопытство пары чумазых детей. Кроме них в обозримом пространстве никого не было, только блестела вдали, между крышами, бронзовая макушка большого неподвижного берстонца. Нерис огляделась вокруг и произнесла с сомнением:

– Город какой-то полупустой. Это так и должно быть?

– Нет, – слегка разочарованно пробубнил Мескер. – Тут было повеселее, пока казну не увезли на запад. Но все равно есть еще злачные места. Лошадей оставим и пойдем посмотрим.

– Где оставим?

– Ясен пень, на конюшне.

Он махнул рукой в сторону, куда указывала стрелка на арке, и Нерис разглядела в куче старого сена под хлипким навесом раззявившего рот небритого мужика, который мог в любой момент вытянуть во сне ноги и сильно досадить этим одинокому мулу, грустно жующему неизвестно что.

Нерис ткнула пальцем в том же направлении и отчеканила:

– Я не отдам этому уроду своего коня.

– Присмотри за ним, если боишься.

– Не отдам, сказала.

Мескер почесал бороду и натянул шарф повыше на нос.

– Ну, тогда жди тут. Я быстро. Постарайся никого не убить.

Она состроила ему гримасу и вспомнила, как играла с Басти в зверей у отца в гостях. «Ей нравится, как я показываю волчицу, – подумала Нерис и прижала ладонь к ноющей груди. – Надо рассказать ей о волкодавах».

Когда Мескер ушел, чумазые ребятишки, шушукаясь и прижимаясь к стенам чересчур высоких домов, последовали за ним, а перед Нерис почти сразу возник оборванец постарше.

– Подай, добрая женщина, на пропитание, – проблеял он, оказавшись вдруг на опасно близком расстоянии. Нерис на всякий случай взяла поудобнее поводья коней. Хоть нищий и подволакивал ногу, двигался он при этом довольно резво. – Выгнали меня с работничков. Вишь, сломался я больно-больно.

«Рожать больно, – подумала Нерис. – А твоя боль лечится шиной и подзатыльником».

Первое еще требовалось где-то достать – скажем, выдрать наконец держащуюся на честном слове доску из кривой конюшенной ограды, – но ей некогда было этим заниматься. Подзатыльник отнял бы всего мгновение, и у Нерис уже зачесалась ладонь.

– Вижу, добрая, вижу, славная, – не унимался бродяга, – да вижу, сердце у тебя болит. Дай монетку мне, горемыке, а я сердечко успокою враз.

Нерис взяла поводья в одну руку, спрятала другую под плащ и быстро вытащила один серебряник.

– Больше не дам, – предупредила она и бросила монету нищему.

Тот поймал ее на лету. «Снова глупость, – тут же укорила себя Нерис. – Ну что попрошайка может знать о Басти?»

Когда он, растерев плевок по лицу владыки Тильбе, насмотрелся на блеск металла и с хитрой улыбочкой потянул грязные пальцы к ее груди, Нерис так разозлилась на него и себя, что пинок получился сильнее, чем она ожидала. Оборванец завалился на спину и подмел лохмотьями с десяток камней мостовой.

«Ну я же просил!» – загундел в голове голос Мескера.

Но нищий умирать отказался. Он вскочил на ноги резвее иного танцора, забыв о своей травме, как о досадном недоразумении, и поспешил скрыться за углом ближайшего здания с разрисованными грязью стенами. Бродяга выкрикнул на прощание что-то очень грубое, но Нерис не разобрала слов.

«Берстонь», – подумала она и вздохнула.

С конюшни донесся громогласный зевок.

Мескер вернулся, к счастью, до того, как низкие сизые тучи разродились дождем. Нерис сдернула капюшон, под которым пряталась от редких прохожих, и спросила:

– Что-нибудь узнал?

Чуть-чуть запыхавшийся Мескер помахал перед ней ладонью – погоди, мол – и от души почесал под шарфом.

– Клятая вонь, – посетовал он и с облегчением выдохнул в повязку. Потом опять помрачнел и сказал: – Ничего толкового. Кто-то что-то слышал про заварушку навроде хевсетской, кто-то что-то знает о глухом брожении на севере. Здесь все наши считают, что это какой-то местечковый бунт.

– А царица? Царевны? О них что-нибудь говорят?

– Я спрашивал. Бесполезно.

Нерис не смогла решить даже, хорошо это или плохо. Она поймала на себе взгляд краснощекой девицы, несущей на каждом плече по свертку дешевой ткани, и без особой причины захотела, чтобы девица споткнулась на ровном месте. Когда та споткнулась, Нерис обняла Имбиря за шею и спрятала лицо в белой гриве.

Им еще ехать и ехать, а силы уже на исходе.

Улицы города в мгновение ока взорвались шумом, и Мескер, перебирая что-то в седельной сумке, объяснил коротко: «Занятия кончились». Нерис впервые увидела людей в одном месте больше, чем на хасбаайской летней ярмарке и, как назло, именно теперь почувствовала разгорающуюся в затылке боль.

Шишка беспокоила ее все меньше, но время от времени голова ни с того ни с сего тяжелела, и в густые остриженные волосы будто впивался когтями назойливый дрозд. Мескер пробубнил над ухом:

– Переночуем? У Брыля есть свободное местечко в углу.

Нерис сделала глубокий вдох и вытянула руку в сторону конюшни.

– Я не отдам этому…

– А, точно, – перебил Мескер. – Тогда поехали.

Нерис полегчало за пределами города – после дождя, в тишине и лучах закатного солнца, свободно касающихся земли. Они снова увидят леса чуть дальше на западе, а пока горизонт чист и прозрачен – в отличие от путаных, рваных мыслей.

Что творится сейчас на севере Хаггеды? Справится ли Геста, готовы ли братья встать с ней плечом к плечу? Кто восстал против царицы Шакти, призвал ли Фаррас к оружию своих соплеменников? Как уберечь от всего этого трехлетнюю девочку?

Что у Басти за мать, которая бросила ее там и умчалась в полную неизвестность?

– Кстати, – сказал Мескер, – в Берстони чума.

Нерис вздрогнула и осадила коня.

– Что? Мы едем ей навстречу?

– Не совсем. Но может и нашу дорогу зацепить, если раньше не выдохнется.

– Где именно?

– Вроде с северо-запада идет на юг.

– Дерьмово.

– Ну да. Ничего не поделаешь. Спорим, это смуглые ее привезли?

– Их же здесь не видели.

– Ну, это здесь. В тех-то краях мы еще не спрашивали.

– Там у тебя тоже есть друзья?

Мескер стянул повязку, продемонстрировав кривую ухмылку, достал из потайного кармана плотный мешочек и, облизнув палец, подцепил оттуда немного муки. Нерис наклонилась, чтобы рассмотреть ее поближе, и втянула носом необычный горьковатый запах.

– Что это?

– Примерно третья часть всех моих денег, – ответил Мескер, сунув палец под вывернутую губу. – Попробуешь?

– Так что это?

– Брыль пообещал истинную благодать. Раньше не обманывал.

Нерис опять принюхалась. Дрянь какая-то.

– Я доверяю только знакомым травам.

– Да брось. Видишь, я принял немного, и ничего мне не сделалось. С щепотки побольше должно пробрать.

– На здоровье. С лошади только сначала слезь.

– Ну что ты будто каменная, – расфырчался Мескер. – Вечно все как надо, в скарбе мешочек к мешочку, в платье нитка к нитке. Ты с детства такая. Мне Танаис рассказывала. Неужели не скучно?

– Нет.

– Всегда заканчиваешь начатое.

– Стараюсь.

– Всегда лицо держишь.

– Мне так положено.

– Всегда благоразумна.

– Да, – сказала Нерис, но тут же осеклась: – Ну, почти всегда.

– Ого. Удиви-ка меня.

– У меня есть дочь и нет мужа.

– Пф-ф! Ерунда какая.

– Не ерунда. Это могло стоить нам союза с Берстонью, – пробурчала Нерис и вздохнула. – Хотя какая теперь уже разница. Я просто хочу к Басти.

– С ней все будет хорошо, – очень просто заверил Мескер. – А ты отвлекись хотя бы ненадолго. У того вон холмика, например. Все равно на привал пора. Ну, что скажешь?

Нерис пожала плечами и немного погодя кивнула.

Они укрылись от ветра под боком насыпи, похожей на огромный курган, и развели костер. Мескер уступил Нерис право на первый сон.

– Я засну? – с подозрением уточнила она.

– Вроде того. Будешь видеть всякое. А я послушаю, как ты бормочешь.

– Я не разговариваю во сне.

– Да наяву ты тоже не очень болтлива.

Нерис отщипнула этой его горькой муки и положила под язык. Мескер фыркнул и показал на пальцах, сколько еще надо взять для правильного действия, потом убрал мешочек и сел поудобнее, внимательно к ней присматриваясь.

Первым делом Нерис почувствовала зуд в затылке. Расчесав там кожу едва не до крови, она отчего-то жутко разозлилась и сорвала застежку с удушающе тесного плаща. Мескер усмехнулся, и Нерис вслух послала его подальше. Ей тут же стало за это стыдно, потом – обидно от того, что она не могла найти в себе сил извиниться. «Да кто он такой, – рассудила в конце концов Нерис, – чтобы я перед ним извинялась».

Мескер расхохотался, как будто бы услышал ее мысли и счел их ужасно смешными. Нерис почти оскорблял этот его хохот. Она хотела сказать, чтобы он заткнулся, но вместо этого лишь широко и сладко зевнула.

«Хрен с тобой», – подумала Нерис и улеглась прямо на голую землю.

– Ты такая красивая, – сказал кто-то знакомый.

Нерис подскочила, но Фарраса рядом не было.

Она вообще не узнала место, где оказалась. Слишком высокие сосны, слишком теплая земля – и мертвая, но совсем не страшная тишина. Нерис шла вперед, хватаясь за солнечные лучи, как за тросы, и высоко поднимала ноги, чтобы не зацепить корягу.

Свет разорвал тонкие сети ветвей и окатил ее с головой: она остановилась на краю скалы. Ветер шепнул в ухо незнакомое имя, взъерошил волосы – снова длинные, поняла Нерис, заплетенные в косы над левым виском. Она посмотрела вниз – туда, где раскинулось бескрайнее маковое поле.

– Здесь так хорошо, правда? И не подумаешь, что стоишь на большом кургане.

Нерис обернулась на голос и бросилась в раскрытые объятия тети Сего.

Ее золотые волосы рассыпались по плечам, как драгоценные нити, и пахли свежим гречишным медом. Она научила Нерис макать в него хлеб и жевать, запивая подслащенной водой, и они с Хесидой, если начинали так есть, всегда останавливались с большим трудом.

– Как ты выросла, моя кошечка, – ласково сказала Сего, отстранившись и осмотрев ее с головы до пят. – Уже, верно, не спрятать от вас с сестрами сладости.

– Я скучала по тебе, – выдохнула Нерис, едва сдерживая слезы. – И мальчишки тоже. И бабушка. Мы все очень скучали.

– Циллар не развлекает вас моими старыми шутками? Я устрою ему за это взбучку.

– Он спит с Танаис, – зачем-то сказала Нерис.

– Ну конечно, – прыснула со смеху тетя Сего. – С кем еще ему спать? Не с царицей же.

Она встала спиной к обрыву, потянула Нерис за руку и шагнула вниз. Лететь вместе с ней было легко и приятно, только волосы лезли все время в лицо. Нерис зажмурилась и стала плеваться, пытаясь убрать их из глаз и рта, а когда взглянула прямо перед собой, то увидела иву у берега кровавой реки.

– Ну, понравилось тебе на Сосновом Утесе? Мне так очень понравилось. Славная была битва.

– Ой, – вырвалось у Нерис, когда дядька Дершет хлопнул ее по спине огромной ладонью. – А что ты тут делаешь?

– Прошу за своих дочерей, – сказал он и поклонился плакучей иве. – Ясинта просила, а теперь я. Сложное это дело – родительство, да?

– Точно, – с улыбкой ответила Нерис. – Попросишь иву за Басти? Я не знаю, как правильно просить.

– Говори от сердца. Не ошибешься.

Нерис встала на одно колено в тени ивовых ветвей и набрала в ладони алой воды. У женщины в отражении торчали в стороны остриженные волосы. Она не была царевной, не была наследницей – только матерью, молодой и страшно бестолковой.

– Береги мою девочку, сестра всех сестер, – шепнула Нерис, пустив дыханием рябь по мутной воде, – пока я не вернусь, чтобы ее беречь.

Она выпила воды с кровью и окропила ею корни древнего дерева. Ива печально вздохнула на теплом ветру и прошелестела:

– Закрой глаза.

Нерис так и сделала. Темнота, в которую она погрузилась, окутала спокойствием вместо обычной тревоги. Яркое солнце вдруг навалилось на веки, и Нерис, подняв их, ненадолго ослепла.

«Я на море», – наконец поняла она, почувствовав запах воды и соли. Зрение, возвращаясь, потянуло за собой слух: мелкие волны бились о камни и шептались друг с другом на морском языке.

Кругом росли высокие кипарисы. Нерис вышла из их прохладной тени и обнаружила себя на острове, обнесенном, будто оградой, скалистой стеной. В глубине, над кипарисовой рощей, зияла чернотой большая пещера.

Очертания белых траурных одежд ярко выделялись на мрачном каменном фоне. Царица Шакти спускалась медленно, тщательно выверяя широкие шаги. Нерис позвала издалека:

– Бабушка!

И та подняла седую голову, только теперь заметив ее присутствие.

– Здравствуй, Нерис, – послышался тихий голос словно изнутри. – Мой остров рад такой почетной гостье.

«Всего лишь гостья, – подумала Нерис. – Еще не хозяйка, еще не владелица».

Это был красивый остров. Она хотела бы дать ему какое-то имя. Шакти подошла к берегу, сложила за спиной руки, взглянула на наследницу без выражения – такие взгляды смущали раньше, но не теперь. Нерис спросила:

– Почему ты здесь?

– Ты знаешь, почему, – ответила царица и опустила морщинистые веки, прислушиваясь к шуму прибоя. Ветер стал холоднее, укусил щеки, и пришлось натянуть повыше воротник. Шакти – в тонких шароварах и коротком платье – едва замечала погодные причуды. Ее голос влился в общий бурный поток. – Это хорошее место, правильное. Даже одна ты здесь не одинока. Но теперь она тоже идет ко мне. Я жду.

– Кто? – охнула Нерис. – Кто идет к тебе? Бабушка!

Она схватила Шакти за белый парчовый рукав, но он выскользнул из пальцев и рассыпался прахом.

– Еще, что ли, хочешь? – с усмешкой пробасил Мескер.

Нерис одернула руку от его ладони, в которой зажат был мешочек с остатками порошка, и поняла, что все это время лежала у Мескера на коленях.

Она вздрогнула и рывком отползла в сторону.

– Я же уснула на земле. Я помню.

– Тебя колошматило будь здоров. Чуть не набила вторую шишку.

– Мог бы и разбудить.

– Пытался. Ты упрямая.

Нерис поджала ноги и протерла глаза, а когда открыла, Мескер уже улегся напротив костра.

– Моя очередь, – сказал он и высосал весь оставшийся порошок.

Они не говорили друг с другом о том, что видели. Им обоим было о чем подумать.

Следующим утром они проскакали галопом всего-ничего, когда Мескер, увидев вдалеке блеск стоячей воды, потащил Нерис к берегу и решил задержаться там, чтобы – подумать только! – подстричь отросшую бороду. Хотелось емко и красочно рассказать ему, куда он может засунуть свою бороду, но Нерис никак не могла выбрать нужные слова.

Она просто смотрела на воду и думала: «Красиво». Пруд был очень большой и живой, как утренняя деревня – весь шуршал, плескался, квакал, булькал. Нерис слушала его и гнала прочь мысли. Мескер сидел на корточках и мычал мотив старинной колыбельной. Сполоснув нож, он прервался посреди куплета и, не оборачиваясь, сказал:

– Я предлагаю послезавтра не пропускать один славный постоялый двор. Тамотличная баня и вкусная еда. И речка рядом. Тебе понравится. Отдохнем немного и снова в путь.

У Нерис даже перехватило дыхание.

– Опять остановка? Да мы же только что!.. – Она совсем растеряла слова от злости и пнула мелкий острый камень. – Мне это надоело. Нам еще обратно ехать, а ты…

– Не нам, – поправил Мескер. – Тебе.

Нерис нахмурилась.

– О чем ты?

Он встал на ноги, спрятал нож под плащ и повернулся к ней лицом. Нерис почувствовала себя беззащитной под взглядом Мескера.

– Этот обряд будет стоить мне жизни, – сказал он и развел руками. – Такие правила у нашей игры. Вот я о чем.

Противно заныла шишка на затылке. Нерис прикрыла глаза.

– Так вот почему ты тянешь кота за хвост.

– За обрубок, – усмехнулся Мескер. – Прости, царевна. Очень уж мне не хочется с тобой расставаться.

Он вытер подошвы от мокрого песка и подошел ближе, протянув Нерис раскрытую ладонь, на которой лежал маленьким колокольчиком бледно-розовый бутон.

– Это что?

– Это я дарю тебе цветок, как свободный мужчина свободной женщине. Что такого?

– Мескер…

– Что? Помедленнее? Не все сразу?

– Точно.

– Ладно. – Он пошевелил большим пальцем цветочные лепестки. – Завяло уже.

Мескер бросил колокольчик через плечо, и тот плавно опустился на водную гладь. Нерис задумчиво прикусила губу.

Только этого еще не хватало.

Предполагая, что будет непросто, она и представить себе не могла, насколько. Путевые трудности показались вдруг сущей ерундой в сравнении с тем, как тяжело будет добираться домой с грузом смерти Мескера на плечах.

Он сидел в седле с таким загадочным видом, будто держал про запас еще пару откровений. Нерис собралась с мыслями.

– Мне очень жаль, что тебе придется…

– Да ничего, – встрял Мескер. – Я ж давно знал, как все будет. Мне нравится думать, что последние дни я проведу в хорошей компании. Могли ведь отправить и ту, с улиткой на голове.

– Осторожно, – предупредила Нерис. – Это моя сестра.

– Родная?

Она кивнула.

– Расма.

– Угу. Вот она мне не понравилась.

– Ты ей тоже, поверь.

«Зато понравился Коотису», – подумала Нерис, вспомнив заодно отцовское предостережение. Фаррас тоже ему нравился, и чем все кончилось?

Но ведь тут совсем другое дело.

Она стала загибать пальцы, высчитывая, когда у нее должна опять пойти кровь.

Мескер всю дорогу глядел вперед, погруженный в собственные мысли, и, заметив впереди, за границей реденького леса, реку с горбатым каменным мостом, достал из рукава купленный в городе мешочек и выбросил в ближайший куст. Нерис удивилась.

– Чего это ты?

– Ты была права, – мрачно ответил он. – Доверять надо знакомым травам.

И подстегнул кобылу.

Нерис решила, что спросит его об этом в более подходящий момент.

На постоялом дворе таких не предвиделось. Целый табун лошадей у коновязи, истоптанный двор, духота и жар в помещении огромной избы, напоминающей длинный дом старейшин. Нерис и Мескер протиснулись внутрь между рядами столов и вольготно выдвинутыми стульями, на которых располагались путники всех мастей, и она, перейдя на берстонский, сказала вполголоса:

– Здесь очень много народу.

– Зато глухие стены! – огорошил ее непрошеным утешением поддатый незнакомец с небритыми баками. – Песню тут заведут, а наверху не проснешься.

– Здесь еще поют песни? – с надеждой спросил Мескер, а Нерис успела подумать: «О нет».

– Давненько я здесь не был – и вы тоже, да? Старый хозяин – помните? – привечал артистов. Хотя не видать его что-то. Помер, наверное.

– А с кем насчет постоя?..

– А с тем вон рыжим. – Мескер пошел к человеку, на которого указал гость, и оставил Нерис наедине с его болтовней. – Как зовут тебя, девушка?

– Нильва, – с трудом вспомнила она.

– Красиво! – бодро оценил мужчина, будто кто-то спрашивал его мнения. – Я Рутус из Залесья. Бывала в Залесье? – Нерис мотнула головой. Он расстроился. – Ну, вот что это! Никто не бывал в Залесье!..

Он расстраивался так шумно, что многие посетители оборачивались на голос, а один, довольно пожилой, разглядывал Рутуса во все глаза, суеверно стиснув в руке оберег из звериных клыков.

– Глупости, – сообщил ей шепотом – видно, по большому секрету – Рутус. – Это не спасет от колдовских зверей.

«А то я не знаю», – усмехнулась Нерис про себя.

– Бедное Залесье! – продолжал сокрушаться гость. – Полтыщи лет уже тишь да гладь, а народ все чурается, как чумного барака. Аж злость берет за родную землю! Подай-ка нам с Нильвой браги, Кирилек!

Это был его слуга, очевидно – юный и очень нерасторопный. Лениво поставив перед ними две кружки, он сверкнул на хозяина малахитовыми глазами и вернулся к скамейке в темном углу, где лежала лютня с порванными струнами.

Пока Рутус хлестал брагу и трепался про свою многострадальную родину, где давным-давно зародилось батрацкое восстание, изображенное в берстонских летописях результатом происков «колдунов проклятых», Нерис сделала только пару вежливых глотков. К счастью, Мескер вскоре пришел на помощь и чуть не силой избавил ее от словоохотливого собеседника.

Нерис напряженно думала, пока разбирала вещи в скромной уютной комнате на верхнем этаже. Мескер бурчал под нос, разыскивая запасной ремень.

Нерис размышляла, промакивая банным полотенцем и без того мгновенно сохнущие короткие волосы. Мескер шумно плескался через стенку.

Нерис взвешивала все за и против, поднимаясь по чистой лестнице и чувствуя на себе взгляды развеселого Рутуса и его слуги, который даже отвлекся от возни со сломанной лютней. Мескер шел позади и скрипел громче ступенек – потирал распаренную шею.

Нерис зашла в комнату и решилась.

Мескер, стараясь совладать с эмоциями, молча смотрел, как она раздевается – но он не намотал еще после бани шарф, к которому явно чересчур привык, и все было написано у него на лице. Потом ему наконец-то пришло в голову, что довольно странно в этой ситуации стоять столбом.

– Будем портить дружбу? – спросил он в своей задорной манере, снимая короткую рубаху. – Отличный план. Одобряю.

– Это случится только один раз.

– Я могу и обидеться.

– Мескер!

– Да я понял.

«Хорошо, что мать далеко, – подумала вдруг Нерис. – Она бы меня убила».

Под слоями одежды Мескер был как сплошная жила, но крупный и с мягкими покатыми плечами. Нерис положила на них ладони, но он взял ее за руки и развернул к себе спиной, а потом закрыл глаза широкой повязкой.

– Что ты делаешь? – растерянно спросила она, чувствуя под пальцами ткань его шарфа. Мескер затянул узел на ее затылке и сказал у самого уха:

– Тебе понравится.

Ей понравилось.

Он как будто знал ее тело лучше нее самой. Постель вся превратилась в мокрый комок, а Нерис чуть не выломала деревяшку из изголовья. Постепенно повязка съехала на сторону, и она в конце концов ее сняла. Мескер покачал головой, усмехнувшись, и притянул Нерис к себе поближе. Как она могла думать о нем, что он уродлив? Главное, с Мескером спокойно и хорошо, он сильный и надежный, как тогда, в лесу.

– Ты меня выручил, – полушепотом сказала Нерис. – Спасибо.

– Пожалуйста.

Он обнял ее за шею, прижался всем телом, и Нерис, ахнув, впилась ногтями ему в плечо.

Ей показалось, что она проспала потом целый день, хотя на деле едва закрыла глаза. Когда открыла, Мескера рядом не было – только кончик шарфа торчал из-под одеяла. Нерис от души размяла спину, как будто попала домой, в свою кровать, и по привычке вытянула руку в сторону, чтобы поправить под головой Басти вечно сползающую подушку.

Она не дотянулась, конечно. Басти была далеко и вряд ли сопела сейчас в теплой постели.

«Я ужаснейшая из матерей», – подумала Нерис, прижав ладони к лицу.

И тут же отняла их, услышав шаги.

– Есть идешь? – спросил через порог Мескер. – Там жаркое. И тот мужик спел почти все песни, которые знал. Скоро выдохнется.

Нерис вздохнула. Как от такого откажешься? Да никак.

Рутус распугал часть посетителей – кто попрятался по комнатам, кто отправился снова в путь. У певца от напряга на висках посинели толстые жилы, а Кирилек, подыгрывая ему на лютне, покачивался из стороны в сторону, увлеченный музыкой, как ярким сном. Нерис села за освободившийся стол, вытянув ноги, а Мескер подал знак хозяйской помощнице, хлопочущей у очага.

Пережевывая вкусное мясо, Нерис осторожно разглядывала постояльцев, появившихся здесь за время ее отсутствия. Они заняли место у окна, окружив с четырех сторон небольшой стол, и сдвинули в середину опустевшую посуду. Ханза, маленький боевой отряд – с дороги жутко уставшие, но начеку. Двое из них были бы опасными противниками, еще один полагал себя весьма опасным, а четвертый, юноша с большими глазами навыкате, не умел как следует прятать оружие, должное застать соперника врасплох. Нерис подсказала бы ему, как надо, но ей было ужасно лень вставать.

И вообще приближаться к ханзе не хотелось – их главный сидел с таким сердитым лицом, что любой разговор почти наверняка закончился бы ссорой. Нерис отставила в сторону миску и вместе со всеми постучала ложкой по ободку, когда Рутус объявил, что его самовольное выступление кончилось.

– Спой-ка ты нам чего-нибудь, Кирилек! – потребовал он, стукнув юного слугу в спину.

– Опять ты скажешь, что я блею уныло, – дерзко ответил тот.

– Время такое! – посетовал Рутус, тут же найдя поддержку среди одобрительно загудевших постояльцев. – Заводи, Кирилек. Мы погрустим с тобою.

– Ну, как хотите, – согласился мальчишка с притворной неохотой.

Он ударил по струнам только пару раз, когда сердитый ханзеец что-то буркнул товарищам и аккуратно, двигаясь вдоль стены, вышел вон.

Кирилек, не поднимая глаз, запел тягучим голосом:

Лето жаркое пляшет в венке из цветов,

Но холодные ночи – то осени зов.

Я из кубка испил и воды, и огня.

Я шепчу, ветер слышит меня.

Пламя осени лижет зеленую сень

Но ему не согреть убывающий день.

Твою память навеки у сердца храня

Я пою, море слышит меня.

Расстилает зима свой холодный покров,

И уже не сбежать от глубоких снегов.

Но ярясь, небеса и судьбину кляня

Я кричу, небо слышит меня.

Вновь расцвел первоцвет, словно сон наяву

Я б забылся, объятую горем главу

На колени твои преклоня…

Только ты не услышишь меня.

И последним ударом он так дернул струну, что та, треснув, щелкнула по деревянному корпусу. Ругаясь под нос, Кирилек не обращал внимания на сдержанную благодарность публики.

А Нерис только теперь заметила, что Мескер снова исчез. Впрочем, он тут же и появился, показав жестом: ходил расплачиваться. Она кивнула и, отдав посуду запыхавшейся прислуге, не без труда заставила себя смолчать, видя, какими глазами глядит на девушку Рутус.

Однажды она объяснит им, как все устроено в жизни. Только сделает сперва дело и обнимет наконец дочь.

– Ну, как тебе берстонская музыка? – поинтересовался Мескер, когда они осматривали комнату, проверяя, все ли нужное забрали с собой.

Нерис пожала плечами.

– Он блеял уныло. Но слова мне понравились. Те, что я поняла.

Они вышли во двор, и Нерис опять увидела угрюмого ханзейца. Он стоял на середине моста, опершись локтями о каменные перила, и с ненавистью пялился в реку.

Нерис тоже взглянула на нее с ненавистью. Не будь между ней и Басти десятков рек и ручьев, они сейчас могли бы друг друга слышать.

Имбирь и его подруга были бы не прочь еще постоять у коновязи, общаясь с новыми знакомыми, изучая запахи, жуя щедро насыпанный овес – но дорога звала, и голос ее смешался с шумом бегущей воды. Нерис, отведя в сторону оседланного коня, чтобы было удобнее перепроверить сумки, почувствовала на себе подозрительный взгляд и послала человеку на мосту точно такой же.

Они оба отвлеклись, когда надсадно и громко скрипнула дверная петля. Хозяин двора вышел через черный ход, закинув на плечо холщовый мешок, и, раздавив по дороге, наверное, прятавшееся в траве насекомое, торопливо спустился к берегу реки.

Мешок шевелился, когда он бросил его в воду, и продолжал шевелиться, подхваченный течением. Нерис поняла, что внутри, скорее всего, новорожденные котята – Танаис рассказывала, что в Берстони от них избавляются вот так. Внутри булькнула закипающая досада. Хозяин отряхнул грязные ладони, развернулся и быстро ушел.

А человек на мосту вдруг встрепенулся и в два прыжка оказался у реки.

Не снимая обуви, он погрузился по пояс в воду и загреб ладонями, силясь догнать уплывающий узел. Ухватившись за перетянутый веревкой край, вырвал мешок из течения, поднял на руки и понес к берегу.

«Странный какой», – подумала Нерис.

Она еще не встречала в этой стране людей, которым могло бы быть дело до тонущих котят. Даже добрая Хельга, угостившая Нерис яблоками, наверное, просто прошла бы мимо.

Берстонь шаг за шагом отвоевывала право на второй шанс. По крайней мере, здесь сносно кормят и иногда заботятся о других.

Постоялец, тяжело переставляя ноги, вылез из воды и спешил отойти подальше от берега. Он поскользнулся, упал в траву, протащил вперед себя мокрый мешок и развязал дрожащими руками.

Там копошилось с полдюжины серых котят.

Нерис услышала их тонкие голоса и шагнула навстречу, но Мескер положил ладонь ей на плечо и пробухтел:

– Не связывайся. Не стоит. Нам уже пора.

Она нехотя признала его правоту, но не смогла сразу отвернуться – и увидела, как постоялец, закусив зачем-то рукав, согнулся и уперся лбом в землю, а потом сжал в кулаке острые стебли молодой травы. Спина поднималась и опускалась под забрызганной рубахой часто-часто, как будто он только что бился с кем-то насмерть.

– Нерис, – строго позвал Мескер. – Поехали.

«То стоянки хочешь по сто раз на дню, то тебя не удержать на месте», – подумала она с раздражением. Будто бы что-то для них изменилось. Будто что-нибудь могло измениться.

– Да вы что, мастер! – воскликнул выскочивший во двор лупоглазый юнец, увидев, что происходит у берега. Он подбежал туда, вцепился одной рукой в воротник товарища, с трудом подняв того на ноги, а другой подхватил мокрый мешок. Нерис поклялась себе, что зарежет парня, если он уронит хоть одного котенка.

Так, с замершим сердцем, она до самой избы проводила глазами этих странных берстонцев.

«Басти! Басти! – хотелось выкрикнуть вдаль. – Иди ко мне, мой котенок!»

Только слишком уж много между ними границ, чтобы зов достиг заветной цели. Небо услышит, услышит вода и ветер, но только не Басти. И как же от этого горько.

И Нерис отвернулась, взобралась в седло, и Имбирь беспощадно повез ее еще дальше на запад.

Следующий привал они сделали на поляне – наконец вокруг выросли снова густые леса. Но Мескеру в привычной, казалось бы, обстановке никак не лежалось спокойно: он пыхтел и ворчал, тщась устроиться поудобнее, и несколько раз старательно замирал спиной к костру. Нерис, понаблюдав какое-то время за последней его попыткой, сказала:

– Не прикидывайся. Я вижу, что ты не спишь.

– Ладно, раскусила, – ответил он, повернувшись на спину. – Не могу уснуть. Что будем делать?

«И правда, что делать?» – подумала Нерис, вздохнув. Она быстро сняла необходимый минимум одежды, села на Мескера верхом и приспустила с него штаны.

– О-хо-хо, – отозвался он, крепко обхватив ее талию. – Знаешь, Нерис…

– Помолчи.

Мескер в кои-то веки не стал с ней спорить.

Когда он все-таки захрапел, Нерис расчесала пальцами спутанные волосы и попыталась перетянуть их шнурком. Ничего не вышло – достаточно длинные у лица, они еще были слишком короткими на затылке. Нерис накрутила шнурок на палец и подумала: «Я повешу на него амулет?»

Костер треснул, будто бы одобряя идею, и захотелось сказать: «Ты тоже заткнись».

Может ли силы быть чересчур много? У них ведь уже есть целых два амулета, а бабушка, как обычно, не посчитала нужным объяснить, зачем так остро необходим третий. В конце концов, на вид Корень – всего лишь вещь. Стоит ли эта вещь жизни Мескера?

«Да, – подумала Нерис, представив образ дочери – одной в окружении сотен врагов, известных и неизвестных. – Стоит».

Она подбросила в костер ветку и протянула руки к огню.

Глава 13. Глаза

– Скажите, мастер Алеш, – протянул Тавин, задумчиво почесав за ухом, – мы будем подбирать всех сироток, которых встретим на своем пути?

«Ты можешь лучше, Тавин. Придумай еще чуть более дурацкий вопрос. “Вы не хотите жениться, мастер Алеш?” или “На кой ляд вы достали мешок из воды?”»

Он коротко глянул на гвардейца исподлобья и поудобнее переставил корзину, втиснутую между лукой седла и животом. Корзина запищала так, будто удобнее ей не стало.

«Зато мне стало. А вы потерпите, пока я не придумаю, что с вами делать».

Он очень старался придумать, но все идеи витали в воздухе и только жужжали, как мухи, не желая садиться на голову, чтобы можно было их ухватить. Алеш чувствовал себя крайне глупо, но не собирался это признавать.

Из-за клятых котят им отказали в постое, и в конце концов сохнуть, ужинать и спать пришлось под открытым небом. Воодушевление спутников после сытного обеда и культурного отдыха, прерванного эффектным появлением насквозь мокрого Алеша со скулящим мешком, быстро сошло на нет, когда хозяин постоялого дворика вскинул в изумлении рыжие брови и задал вполне ожидаемый дурацкий вопрос.

«Он сам виноват. Полез под горячую руку. Хотя у меня руки постоянно горят».

Пес его знает, чем бы все закончилось, если бы не подмастерье главного палача. В сущности, младший господин Дубский был теперь его, Алеша, подмастерьем, да только наставник ему достался тот еще – за все это время так и не научил ничему, кроме житейских мудростей.

«Ради которых вовсе не обязательно было бросать беременную невесту и тащиться в такую даль. Где моя профессиональная гордость? Как вы это сделали, мастер Матей?»

Так тяжело без него, без старого мастера. Он наверняка сразу догадался бы про мешки. Алешу тоже стоило бы догадаться. Возможно, этого осознания ему как раз не хватило в тот самый день, чтобы сойти с ума и перестать мучиться.

Хотя обрызганные речной водой постояльцы явно приняли Алеша за помешанного. Гвардейцы, судя по выражениям лиц, тоже сделали подобный вывод. Все вокруг решили, что он обезумел, и решили вполне единогласно – все, кроме господина Ремеша из Белой Дубравы.

Он взахлеб рассказывал про свое родовое имение, когда Алеш, скрежеща зубами, без особой пользы вытряхивал воду из ботинок. Рубашка почти высохла под конец истории о пропавшей печати, которую, как оказалось, стащила и сгрызла господская гончая.

«Бабка потом настрого запретила отцу пускать собак в дом, – вспоминал Дубский, пока Алеш в очередной раз отжимал штаны. – Владыка вздыхал сочувственно, когда я ему рассказывал».

Алеш яростно стряхнул с мокрой ткани прилипший лист.

«Если ты пытаешься меня развлечь, – сказал он, – у тебя не выходит».

Ремеш опустил взгляд и почесал локоть, собираясь с духом.

«Мне очень жаль, что ничего не вышло… у реки. Но это не ваша вина. Вы сделали, что могли».

Алеш сглотнул комок противного кашля.

«Не о чем здесь рассуждать, Ремеш. Они мертвы».

Дубский звонко прихлопнул мошку.

«Я знаю, что ваша боль не только в этом, но их просто… Никто не сделал бы больше».

Манжет закатанного рукава в очередной раз впился Алешу в плечо. Он всю жизнь избавлял других людей от боли. В чем его собственная боль? Во всем.

«Мне стоило сделать больше до того, как стало слишком поздно», – сказал он вслух, хотя не собирался.

«Чтобы нам с дядькой пришлось вас ловить и вешать? Я бы этого не хотел», – вполголоса признался Ремеш.

Ребра опять заныли – сильнее обычного. Подмастерье по первому жесту подал раскрытую сумку. Дубский был у реки, был на похоронах, видел все своими глазами, и у Алеша не хватило сил от него отмахнуться.

«Это опасное знание, – предупредил он, опустошив пузырек с настойкой. – Даже теперь».

Ремеш кивнул.

«Я хоть и придурок, наверное, но не дурак, – сказал господин Дубский и тяжело вздохнул, проследив взглядом полет птичьей стаи. – Даже представить не могу, каково вам».

Раскатав рукав, Алеш ответил:

«Искренне надеюсь, что никогда не сможешь».

Во сне Конрад и Лотар, синие и холодные, что-то кричали ему с другого берега реки, но до Алеша доносилась только звенящая тишина.

Кто-то ведь сделал это – посадил в мешки двоих восьмилетних детей, исполнил чужой приказ, а потом вытащил тела и отправил вниз по течению. Ни один стряпчий – даже очень толковый, как Венцель – не найдет для этого преступления подходящего термина. Ни один суд, даже суд владыки, не сможет вынести за такое достаточно суровый приговор.

«Но я позабочусь, чтобы палачам досталось как можно меньше работы».

По дороге, пока Ремеш рассматривал мелкую живность в траве, а Савуш, вероятно, пытался поджечь ее взглядом, Алеш разговорился с Тавином о судах и стряпчих. Его отец, как выяснилось, служил в этом качестве при предыдущем правителе и умер в год избрания нынешнего – от большого расстройства при больших переменах, как невесело шутил гвардеец.

– Мы хреново ладили, если честно, – сказал Тавин, как будто Алеш этого не понял. – Я надел доспехи ему назло. Наш капитан еще хуже, но за своих горой. Если бы не он, чинить бы мне перья в стряпницкой каморке.

– Что ты имеешь против очинки перьев?

– Совсем ничего. Пером на бумаге писана моя свобода выбрать, чем заниматься в жизни, и несвобода придушить отца за все хорошее. Это вполне справедливо, я думаю. И правосудие – великое дело. Просто не мое.

– Хм, – произнес Алеш. – Да у вас государственный ум, гвардеец Тавин. Откуда бы ему взяться?

– Люблю почитать на досуге.

– А ты разве проводишь досуг не в спальнях замужних красавиц?

Тавин усмехнулся.

– Только в хорошую погоду.

Чалая перешагнула дождевую лужу и ворчливо всхрапнула, жалуясь на усталость.

«Было ли нам когда-нибудь дело до погоды, моя замужняя красавица Арника?»

По большей части не было, конечно – они ведь оба почти не вылезали из замка. Хотя и такое случалось время от времени. Где теперь то счастливое, прекрасное время? Уехать бы так далеко, чтобы в него вернуться.

Алеш спрятал руку в карман. Черная пустота у сердца забурлила красками: далекое прошлое ее взбаламутило, как кипящий отвар. Весна была теплее, чем сейчас, вспомнил Алеш. Кашпару Корсаху исполнялось тридцать.

Владыка Отто вытащил свой ближний круг на лужайку рядом с охотничьим домиком и велел всем забыть о течении времени. Такие приказы всегда выполнять приятно. Еник пронесся мимо, силясь успеть занять очередь к утыканной стрелами мишени, кивнул в знак приветствия флейтист из любимцев госпожи Корсах, только что присоединившийся к увлеченно играющей труппе, солнце лизнуло щеку, выглянув из-за пушистого облака. Алеш сел, скрестив ноги, у зарослей жгучей крапивы, чтобы обезопасить себя от резвящихся детей прислуги и чтобы получше видеть своих.

Конрад и Лотар оставили игрушки, окружили большую корзину с ягодами и слушали маму, задрав носы. Арника, сидя на укутанном в пестрое покрывало пеньке, пересказывала легенду о Первенцах и иногда наклонялась за свежей земляникой.

Что будет, если прямо сейчас подойти к ней и поцеловать? Отто убьет их обоих или всех, кто станет этому случайным свидетелем? Впрочем, он может сделать и то, и другое. Лукия Корсах ему это посоветует.

Когда легенда закончилась, лучезарная госпожа повела Арнику под руку вдоль зеленой рощи, а мальчишки убежали на лай собак – Отто звал всех отстрелявшихся за собой вглубь чащи. Еник почему-то остался на лужайке и разговорился от скуки со старшей Стельгиной дочкой.

Ветер поднял облако разнородной пыли. Алеш зажмурился и от души чихнул. Брат, обернувшись, выкрикнул:

– Будь здоров!

Алеш взмахом ладони его поблагодарил.

Он почти решил отколоться на время от общего празднества и дойти до погоста, навестить курган мастера Матея, но Стельга, взволнованная, подбежала решительно, пока Алеш отряхивался, и позвала на помощь госпоже Тильбе. Сердце замерло.

– Что случилось?

– На ногу жалуется, – объясняла Стельга по пути. – Подвернула, кажется. Мы мимо домика шли, а там тропинка, знаете…

Он все знал про ту тропинку и начал догадываться, куда дует ветер.

Музыка давно затихла – только ветер и пел ветвям прохладную песню. Алеш пнул в кусты маленький гладкий камень и вдохнул полной грудью летний воздух. Когда они с Арникой были здесь впервые, она сказала вдруг: «Думаю, я готова. Давай сделаем еще детей?»

Она стояла, прислонившись спиной к стволу осины, в окружении служанок, которых Лукия Корсах тут же увела прочь. Одна из них обернулась у изгиба тропинки и видела, как Алеш поднял госпожу на руки. Ну и пусть видит. У него сейчас есть забота гораздо важнее.

– Ужасно неловко, – сказала Арника на публику – впрочем, отсутствующую. – Дурацкий камень.

Алеш успел донести ее до крыльца под двускатной крышей, прежде чем придумал, что мог бы на это ответить, будь поблизости посторонние, и в итоге просто промолчал.

Спальни в охотничьем домике были тесные и едва ли уютные, но Алеша такие вещи всегда волновали мало. Госпожа Тильбе вытянула руку и прикрыла за ними дверь, а он задвинул локтем слегка расшатанную щеколду. Арника улыбнулась, крепче сжала объятие и поцеловала его в висок.

Он усадил ее на кровать и бросил в изножье куртку. Арника, уже босая, вытащила из прически большой осиновый лист и, тихонько смеясь, смяла его в пальцах. Сев рядом, как можно ближе, Алеш откинул темно-рыжую косу ей на спину, прильнул губами к шее и пробормотал:

– Ты же на самом деле не подвернула ногу.

– Нет, конечно, – шепнула Арника, помогая ему выправить из штанов рубашку. – Я ведь та еще притвора.

– Хм-м. А которую надо будет перевязать?

– Какую не жалко.

– Я большой поклонник обеих твоих ног.

Он поднял ее юбку чуть повыше колен и поцеловал их по очереди в доказательство своих слов. Арника взяла его за руки и потянула за собой, ложась навзничь.

– Это же сон, да? – тихо вздохнула она Алешу в лицо.

– Наверное. Мне плевать.

Ее губы были сладкими, как земляника, а она – такая близкая, такая желанная – сама не своя до поцелуев.

Когда за окном раздался радостный лай, Алеш вспомнил, что оставил в предбаннике рабочую сумку, оделся и сбегал за ней, пока дом не наводнили усталые гости. Вернувшись, он застал Арнику нашептывающей детскую считалку, которой его самого научил на днях новый подмастерье.

– Ты выбираешь, какой ногой пожертвовать?

– …колосочек, созревай. Левой. Я как-то раз действительно ее подвернула. Буду хромать с чувством.

– Не перестарайся, – предупредил Алеш, разматывая бинт. – Иначе я опять прилюдно возьму тебя на руки.

– Это угроза? Я вся трепещу.

– Я вижу. Приподними, пожалуйста. Да, вот так.

Алеш послабее перевязал ей лодыжку и поцеловал узелок бинта. Арника улыбнулась, потерла ему нос пальцем и сказала:

– Я люблю тебя.

– Хм, – произнес Алеш. – Тяжелый случай. Есть другие жалобы?

– Ты невыносим.

– Да, мне говорили.

– Они еще живы? – хихикнула Арника.

– Кто?

– Те, кто так говорил.

– Понятия не имею, – ответил Алеш, пожав плечами. – У меня нет шпионской сети, чтобы отслеживать судьбы десятков людей.

Арника обняла его за шею и повторила:

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Они оба вздрогнули, когда под самой дверью истошно залаяла собака. Лай истончал постепенно до жалобного писка, и Алеш открыл глаза.

Освещенная скромным костерком корзина отбрасывала на землю горбатую тень. Котята проголодались. Молоко давно скисло. Алеш только проснулся и уже устал. Он медленно сел, размял затекшую шею и окинул взглядом скорбное окружение.

Три сосны и пустошь, посреди которой их маленький лагерь – как раздавленная подошвой бабочка-репейница.

И ни души вокруг уже пару дней.

«Хоть бы хутор какой-нибудь. Желательно не чумной».

Алеш был бы искренне рад тишине и безлюдью, если бы ему не требовалось поскорее пристроить куда-нибудь мелкий кошачий выводок.

«Я настоящий мастер усложнять себе жизнь».

Ремеш Дубский дрых с открытым ртом и подергивал во сне ногой. Тавин бродил где-то в утреннем тумане. Гвардеец Савуш угрюмо дежурил у костра. Котята были тут совершенно лишними, и Алеш, жуя затвердевший хлеб, разглядывал плетение корзины в надежде увидеть там путь к избавлению.

Еник уже нашел бы, кому их сплавить. У него получалось убеждать людей. С таким добрым лицом это выходит просто. Может, он уболтал как-нибудь шпионов Ортрун Фретки и прямо сейчас едет Алешу навстречу.

«Но у меня в любом случае есть к ней разговор».

Вместе с едой желудок переварил надежду. Еник попал в переплет – в полное дерьмо, если честно, – и Алеш, рискуя своим вмешательством сделать хуже, не мог сидеть сложа руки. Нужно было расталкивать Ремеша Дубского и ехать дальше в полную неизвестность.

– Где Тавин? – спросил Алеш ворошащего угли гвардейца.

– А вот я, – внезапно раздался голос позади.

На сложенный у костра чепрак глухо шлепнулась подстреленная птица. Ремеш вскочил, как ужаленный.

– Марика! – просипел он и выпучил глаза, увидев перед собой не девушку, а Савуша, очень выразительно швырнувшего в костер ветку.

– Твою-то мать, – расстроился Тавин. – Нам с мастером Алешем очень надо отойти в сторонку. Вас можно вдвоем оставить?

– Да, – отважно заявил приосанившийся Дубский.

– Идите, – буркнул Савуш.

«А мне потом латать проигравшего? Так себе перспектива».

– Это срочно?

– Да. Сироток возьмите с собой.

«Вот это уже интересно».

От визгливой корзины у Алеша в руках мгла разбегалась склизкими клубами.

Они прошли между лысыми разновеликими холмиками и оказались повыше тумана. Тавин присел на корточки и поковырял пальцем землю.

– Если ты предлагаешь закопать их, я против.

– Да погодите. Сейчас прискачет. Дурное животное.

Алеш перехватил левой рукой корзину и потянулся правой за пояс, к кинжалу, прежде чем осознал, что быстрая серая тень, упавшая с вершины ближайшего холма – это упомянутое гвардейцем животное.

Хриплое урчание из-под белесой пелены сильно действовало на нервы, пока хаотичные перемещения не привели источник на пологий склон, откуда зверь и люди могли как следует друг друга разглядеть. Кошка, палево-охристая и очень пушистая, обняла себя толстым хвостом и опасливо сощурила желтые глаза. Алеш нахмурился.

– Это дикий зверь. Она их скорее сожрет, чем накормит.

– Мы это уже обсудили, – с усмешкой ответил Тавин. – Своих она только что родила и уже потеряла. Дадим второй шанс, как думаете?

«Ты явно не понимаешь, о чем говоришь».

Но корзина, до неприличия легкая, продолжала попискивать время от времени, и Алеш решил, что вряд ли станет хуже.

– Что нужно делать? – спросил он, покосившись на колдуна.

– Поставьте на землю. Дальше она разберется.

– Ты назвал ее дурным животным.

– Поумнее будет, чем ваша лошадь.

«Так вот в чем дело. А я-то думал».

Резкое ворчливое фырканье раздалось в тумане с полдюжины раз и затихло. Прохладный ветер задул под воротник, и Алеш, нахохлившись, хотел было сказать: «Возвращаемся».

Но в это время Тавин, болезненно морщась, почесал осторожно правое предплечье и натянул посильнее рукав.

– Что с тобой?

– Да так, это просто…

«Кого ты пытаешься обмануть, меня?»

Алеш не выразил эту мысль вслух, но Тавин ее уловил. Скромно опустив глаза – это он-то, гость супружеских спален, – гвардеец закатал рукав и произнес вполголоса:

– Я вас за этим, в общем, и позвал.

«Полюбуйтесь, мастер, на чумную язву».

Развернувшись на месте, Алеш жестом велел гвардейцу следовать за ним к лагерю.

– Когда ты заметил признаки?

– Как на привал лег, все не мог устроиться. Саднило мерзко. По правому боку больше, чем по левому.

«Ценнейшее уточнение!»

– Государственного ума не хватило сказать мне сразу? – прорычал Алеш.

Тавин пожал плечами.

– Я решил, та девчонка меня чем-то наградила.

– Какая девчонка?

– Прислуга с постоялого двора.

Алеш потер переносицу.

– Когда успел-то?

– Пока вы с хозяином друг на друга орали из-за котят.

«Клятые котята».

– Так. Далеко мы от следующего поселения?

– К полудню доедем, я думаю, до Залесья.

– Ясно. Держись в стороне. И добытую птицу придется сжечь.

– Так я ж ее не голыми руками…

– Все равно. Риск того не стоит. Извини, Тавин.

Гвардеец тяжко вздохнул и отвернулся.

– Да ничего.

Вырвавшись из тягучей пелены, Алеш увидел наконец огонек костра, а над ним – господина Дубского, сосредоточенно вглядывающегося в раскрытый птичий клюв. Он прибавил шагу и крикнул:

– Ремеш!

Парень вздрогнул.

– А?

– Брось это сейчас же. Лучше сразу в огонь.

Второпях добежав до сваленного на землю скарба, Алеш надел перчатки и достал отрез ткани, обмотать лицо. Тавин остановился поодаль, скрестив на груди руки. Ремеш несколько раз перевел взгляд от одного товарища к другому, уронил птицу в костер и замотал головой, бормоча:

– Да быть не может.

– Может, – буркнул Алеш, указав на сумку, в которой лежали путевые карты. – Придется сделать крюк через Залесье.

Савуш, владелец сумки, сдвинул брови.

– А если там уже кто-то болеет?

– Значит, Тавину повезло, и нас не прогонят вилами.

«Как поступили бы лекари Лукии Корсах».

Фабек подслушал однажды их разговор о чуме. В тридцать седьмом они все ошивались в предгорье: кто лечил, кто учил лечить, кто учился. Пузатый, которого Алеш звал Грушей, рассказывал, как к нему в полный господ чумной дом – «дом», потому что «бараки» для батраков – привели каких-то людей с улицы и просили временно разместить. Груша ответил, что новички в своем запущенном состоянии рискуют навредить «идущим на поправку» пациентам. В конце концов умерли и те, и другие, но Груша, конечно, не стал поминать дурное.

«Зато я об этом знаю благодаря записям его погибших коллег».

Мор тридцать седьмого, как и любая подобная напасть, выкосил плеяду хороших мастеров. Алеш работал в Рольне с молодым ученым, который пережил старую столицу, тщательно зафиксировав все там увиденное, и заразился от одного из последних больных. От его таланта осталась горстка пепла, закопанная под городской стеной, и стопка бумаги на полке в киртовском кабинете.

Алеш поделился этим переживанием с мастером Матеем в их последнюю встречу. Старик прокашлял горькую усмешку и сказал: «Вот как в нашем деле сложно найти товарища себе подстать. Я искал полжизни и не нашел. Видишь, пришлось воспитывать».

А сколько еще благородных розовых задниц он мог бы спасти, придумай Алеш лекарство от старости.

К полудню прямо-таки распогодилось. От этого стало еще противнее. Туман давно рассеялся, облака попрятались, и коварное солнце жгло прикрытые веки.

Изнутри жгло по другому поводу. В общем, по трем сразу. Во-первых, чтоб его, Тавин. Во-вторых, очередная заминка. В-третьих, крюк через земли почившего Ульрика Раске, чьи многочисленные незаконные отпрыски стекались теперь в подаренный владыкой замок, от которого Корсахи по неизвестной причине когда-то наотрез отказались.

«Среди этих отпрысков – Нора Острава».

Впрочем, деревня Залесье от одноименного замка находилась на почтительном расстоянии, так что Алеш надеялся избежать неприятностей.

Разумеется, в конечном итоге он погрузился в них с головой.

На первом же, ближайшем к краю селения доме была начерчена мелом большая чумная метка. Савуш предложил спешиться, вызвался отвести за околицу лошадей и подождать там с ними. Алеш мысль одобрил. Тавин коротко и навсегда простился со своим конем.

Они с Ремешем тоже закрыли лица и руки, и по отметинам, как по указателям, дошли до центра деревни, где за плетеной изгородью, у большого дома в два этажа, стоял вытянутый старый амбар. На его настежь открытых дверях белели десятки маленьких меток.

На входе их остановил старый батрак с женским платком на мокром от пота лице и спросил:

– Что, все трое?

– Только я, – откликнулся Тавин.

Батрак хрипло выругался под нос и ткнул пальцем в ближайшую свободную койку.

Таких было очень мало – всего две или три на несколько плотных рядов. С занятых свисали изъязвленные руки и окровавленные края простыней.

«Снова, и снова, и снова».

Оставив Тавина под присмотром Ремеша – или, вернее, Ремеша под присмотром Тавина, потому что гвардеец более спокойно воспринял столь резкую смену обстановки, – Алеш догнал суетливого батрака.

– Кто здесь главный?

– Тебе-то что? – буркнул тот, достав из-под койки полное жестяное ведро. – Уносил бы ноги.

– Я задал вопрос.

Батрак сморщил лоб и досадливо махнул рукой.

– Ух, Уклейка, Уклейка, – разворчался он, уходя, – ни минуты покоя.

«А ты удивлен? Это, похоже, первая твоя чумная лечебница».

Ремеш сложил пополам пустой лежак и присел на хлипкую деревянную раму. Позади него вытряхивал сапог Тавин, напротив спал взлохмаченный старик. Алеш подошел поближе, пригляделся и сказал:

– Только что. Можешь понаблюдать, как тело коченеет.

Дубский поднял на него огромные глаза, потом посмотрел прямо перед собой, вздохнул и вдруг подскочил с места. Сопровождаемая вредным товарищем, к ним неумолимо приближалась женщина в натянутой до самых глаз полотняной маске.

– Вот они, – прокомментировал батрак. – Уходить отказались.

Знахарка, сгорбившись, почесала плечом унизанное кольцами ухо и вопросительно кивнула. Дубский прочистил горло.

– Это мастер Алеш, – с сомнением в голосе представил Ремеш. – Он лекарь.

Женщина глухо фыркнула из-под маски.

– Радость-то какая, – безрадостно произнесла она. – Ты мне поможешь или так и будешь глазеть, а, лекарь?

Алеш поймал себя на том, что в самом деле уставился на знахарку, как баран – три круглых золотых серьги, поблескивающих у кончика ее левой брови, замкнули на себе все его внимание.

«Чем дальше на восток, тем страннее мода».

Однако мода тут оказалась ни при чем. Алеш позже понял, что Уклейка во всем, включая подбор украшений, была совершенно себе на уме.

Он указал ей на Тавина и принялся обрисовывать ситуацию, а она, пока слушала, перетирала руками в толстых перчатках травы для припарок. Потом, заинтересованно кивая, налепила их на гвардейца, свистнула, взяла из рук примчавшегося батрака кувшин и напоила больного чем-то очень горячим.

– Ох и гадость, – пожаловался Тавин, сморщившись.

«Значит, подействует. Я на это надеюсь».

Батрак умчался, по всей вероятности, обратно к жаркому очагу. Знахарка сунула Алешу почти до краев наполненный кувшин и торопливым жестом указала вдоль длинного ряда коек.

– У вас тут труп, – осторожно напомнил Дубский.

– Не «у вас», а «у нас», – мрачно поправил Алеш.

– Подвиньтесь, – велела Уклейка и прозвенела между ними серьгами, торопясь на чей-то тихий зов.

Батрак вернулся со здоровым помощником, и они вдвоем вынесли из амбара мертвого старика.

Ремеш выпучил глаза на крынку со снадобьем, перекочевавшую к нему в руки, но быстро сориентировался и вскоре догнал мастера у постели чернявого подростка с потрескавшимися губами. На них высыпали – и внутри, и снаружи – мелкие красные точки. У тех, кого Алеш успел обойти, были привычные язвы, но сыпь – только здесь.

– Вы из-за этого? – спросил подмастерье, покачнувшись и едва не ткнув больному пальцем в лицо.

– У меня есть имя, – обиделся юнец.

«И силы обижаться. Может, даже выкарабкаешься».

– Это называется аллергия, – объяснил Алеш, указав на высыпания, – и ничем не лечится, кроме осторожности. Чем тебя кормят?

– Бульоном, – простонал больной, – и овощами пареными иногда.

«Красота».

– Сыпь когда появилась?

– Не знаю.

– Не суть, – вздохнул Алеш и обратился к подмастерью. – Она едва созревшая. От какого-то из лекарств, скорее всего. Уклейка!

– М?

– Что вы тут применяли в последние дни?

– А! Молодец, что напомнил. Сейчас подойду.

– Крапивой поили? – спросил Алеш, с трудом удержавшись от ядовитого замечания.

– Нет. А надо?

Они обменялись парой взглядов и жестов, из которых стало понятно, что Уклейка знает что-то, чего он не знает, и мелкие высыпания не считает проблемой.

«Может, на ее месте и я не считал бы. Но я не на ее месте».

Растерянный взгляд Ремеша метался между ними обоими, и Алеш пообещал, что изложит ему суть беседы чуть позже.

– А зачем крапива? – полюбопытствовал подмастерье. – От нее же бывает как раз такая дрянь.

– Это только от свежей. Ты никогда не ел крапивных щей?

– Ни разу.

«Действительно, Ремеш из Белой Дубравы, с чего бы тебе хлебать крапивные щи. Я иногда забываю, с кем разговариваю».

Тавин бросил через две узких койки:

– А чем, ты думаешь, нас кормили в замке?

– А, – понимающе квакнул Ремеш. – Ну, значит, ел.

Когда у знахарки появилось время на юнца-аллергика, он от звука ее шагов и позвякивания колец над бровью начал вжиматься в промятый лежак. Одной рукой Уклейка шлепнула больного по плечу, а другой, игнорируя стоны, резко содрала с его шеи засохшую припарку. Рана осталась чистая. Алеш, размешивая в воде толченую крапиву и наблюдая за витающим в воздухе мотком бинта, произнес задумчиво:

– Какие любопытные методы.

– Что, на лекциях такого не рассказывали? – съехидствовала Уклейка.

– Я не учился в академии.

– О, ну хоть кто-то. А то кругом академиков больше, чем нормальных людей.

«Ты тоже заметила? Настоящий кошмар».

Алеш подал Уклейке горячую миску, а больной, закрыв глаза, тяжело вздохнул.

«Это твоя беда, что ты устал бороться. Она-то явно только начала».

Они торопливо перемещались вдоль коек, как в танце, то тут, то там сходясь и расходясь, и только изредка обменивались парой коротких фраз. В очередной раз приблизившись, Уклейка шмыгнула носом и с любопытством отметила:

– Дорогущие, наверное.

– Что?

– Перчатки. Такая тонкая выделка. Где достал?

– Убил придворного лекаря.

– Понятно.

Сделав пару кругов вдоль дощатых стен амбара, Алеш снова вернулся к Тавину. У того уже слипались глаза от травяных отваров, и он с трудом выговорил:

– Езжайте, мастер. Тут совсем близко. Проследите, пожалуйста, чтобы те двое друг друга не убили.

– Это в моих интересах.

Гвардеец кивнул и уронил голову на подушку. Уклейка заглянула под бинт на его руке, угукнула и, поманив Алеша пальцем, направилась к выходу из амбара.

– Куда мы?

– Совет нужен.

– Мой?

– Ну да. Ты вроде бы не совсем бестолковый.

«Большое спасибо!»

Она привела его в стоящий по соседству дом, оказавшийся уже нежилым, и, потопав в сенях ногами, прошагала в угол, где чернела открытая дверь в погреб.

– Там у вас мертвецкая?

– Вроде того. Не бойся. Сейчас покажу тебе самую красивую женщину в мире.

«Опять? Как-то многовато “самых красивых женщин” для такого маленького мира, как наш».

Когда Алеш в последний раз слышал об этом титуле, он по традиции принадлежал Лукии Корсах. Однако две другие блондинки – ее невестка Ильза и посланница царицы Ясинта – кажется, все же соперничали за высокое звание в умах благородных господ.

«А мы над этим подшучивали, помнишь, родная?»

Алеш без колебаний шагнул в темноту.

Умерший сегодня старик встретил его первым, у самой лестницы. Чуть дальше лежали, на локоть друг от друга, еще несколько тел – все на вид двух-трехдневные.

«Осуждаю. Я жег костры каждый день. Если беречь дрова, их некому будет рубить».

Он высказал свои соображения Уклейке, и она ответила:

– Это, конечно, здорово, но совет мне нужен по другому поводу. И вообще-то я на них ставлю опыты.

– Правда? Какого рода?

– А вот смотри.

Она скрылась за тонкой перегородкой, и Алеш, последовав за ней, инстинктивно прижал маску к носу.

«Да тут неделя или даже побольше. Или недостаточно холодный погреб».

Два женских тела, полностью зеленых, лежали на скамьях и источали тяжелый дух гниения. Уклейка наклонилась и достала из-под деревянной ножки увесистый мешок, раскрыв его и предложив Алешу рассмотреть содержимое. Он растер кончиками пальцев мелкую муку и рискнул стянуть на секунду маску, чтобы принюхаться. Было довольно трудно, но он уловил что-то среднее между горечью и кислотой.

– Что это такое?

– При них было. – Уклейка кивнула на тела. – И немало. Они, кстати, умерли не от чумы.

– А от чего?

– От жажды.

Алеш нахмурился, но знахарка только исполнила пригласительный жест.

«Это что-то вроде дружеской партии в карты? Допустим».

Он повесил куртку на гвоздь у дальней стены и подошел к покойницам.

Может, при жизни их и называли красивыми – черты лиц теперь угадывались с трудом. Зато у обеих женщин были иссиня-черные, кудрявые волосы и одинаково вытянутые мочки ушей. Либо мать и дочь, либо сестры с приличной разницей в возрасте. Он задрал старшей тунику, чтобы увидеть живот. Все-таки мать с дочерью.

– Странный цвет у кожи, даже учитывая обстоятельства, – пробормотал Алеш, трогая длинные растяжки. – Мне кажется, или…

– Да. Они были смуглые, как батрак с покоса.

«Только для загара еще рановато».

И, что самое странное, у обеих от пяток и до самых колен тонкими черными полосками шли витиеватые узоры, подозрительно напоминающие чей-то корявый почерк. Алеш разглядывал его довольно долго, прежде чем убедился, что проблема не в почерке – ему просто вообще не знаком этот язык. Отрывки писем на хаггедском, в разное время замеченных им на столе у Отто, выглядели абсолютно иначе.

Он обернулся к Уклейке, потом опять к трупам и произнес:

– Хм.

– Ага. Скажи мне теперь, откуда эти красавицы? Подсказка: они не берстонки.

Алеш еще раз присмотрелся к дряблым телам.

«Ну, если это хаггедки, то я – Крушитель Черепов».

– Понятия не имею.

– Правильный ответ! – похвалила Уклейка. – Я тоже. Торгаш из Нагоски – вон он лежит, через стенку – привез их в огромной корзине из-под снеди. Сам-то он не знал об этом, конечно. Ругался жутко, пока не слег.

– Нагоска – это же побережье. То есть, они приплыли из-за моря?

– Даже если и так, я не представляю, на чем.

Алеш тоже с трудом это представлял.

У берстонцев была такая романтическая мечта – ходить по большой воде столь же легко, как по суше. Еще у берстонцев были мечты попроще: вкусно поесть и крепко поспать, не опасаясь, что сосед стукнет ночью в темечко. Поэтому берстонские инженеры, случись им родиться талантливыми, строили и улучшали вещи для войны и торговли. Их интересовали в первую очередь реки, а не моря.

Но мечтатели тоже иногда рождались талантливыми. Кто-то из поэтов первого тысячелетия написал даже, кажется, такое стихотворение – мол, мы не можем узнать, что находится на дне Бездонного моря, но можем однажды выяснить, что ждет на том берегу.

Отто очень всем этим интересовался в первые годы правления. Потом перестал – спасибо трудностям внутренней политики, – а Алеш как-то подобрал за ним стопку книг.

– Я читал о людях, пытавшихся переплыть море, – сказал он. – Они возвращались ни с чем или не возвращались вовсе.

Уклейка потерла плечом золотое ухо.

– Я ничего не читала. Я не умею читать. Но вот это все мне очень сильно не нравится.

Выбравшись из погреба и вдохнув наконец свободно, Алеш спросил:

– Вы сообщили господину Раске?

– А то как же, – фыркнула Уклейка. – Он гоготал мне в лицо. Потом хотела себе еще лежаков просить, но он не стал слушать.

«Прямо весь в отца. Батрачки как бы нет, пока ее не хочется».

Алеш наслушался историй о похождениях покойного Ульрика от его же доверенного слуги – такого же старого, как сам господин, преданного, как собака и за что-то сильно обиженного на женщин. Облегчив по возможности симптомы его подагры, Алеш попрощался и мысленно понадеялся, что никогда больше не встретится с этими людьми.

«Интересно, Ульрик дружил с Лукией, потому что боялся женщины, которая трижды вдова?»

Пока они возвращались к лечебнице, Алеш вспомнил, что так и не спросил про ту кислую муку. Знахарка ткнула пальцем в направлении разрисованных дверей.

– Парнишка с сыпью пьет эту штуку четвертый день. Он помереть должен был еще позавчера. Пусть потерпит. Кто был постарше, тем не помогло, а этому вроде бы легчает.

Алеш едва удержался от того, чтобы почесать затылок.

– Ясно. Но я посоветовал бы не забывать про крапиву.

Долгий взгляд немой язвительной благодарности, которым его одарила Уклейка, ему захотелось однажды потом как-нибудь повторить.

На пороге амбара знахарка натянула посильнее перчатки и вдруг спросила:

– Застрянешь, может, на недельку-другую? Не помешала бы тут кой-какая подмога.

– Нет времени. Мне надо ехать дальше на восток.

Уклейка не расстроилась.

– Ну ладно. А что там у тебя, семья?

«Точнее, все, что от нее осталось».

Он кивнул. Знахарка пожала плечами. Серьги в ее ушах глухо звякнули.

– Что вам нужно прямо сейчас? – спросил Алеш, обозначив в воздухе условное пространство лечебницы. – И сколько?

– Ты про расходники и все такое? Ну, я так-то обхожусь и малым. Хотя, конечно…

– Ближе к делу. Представьте, что говорите с господином Раске.

Уклейка задумчиво закатила глаза и причмокнула.

– Высокомерный ты говнюк, – начала она, – если не хочешь, чтобы в этой деревне все перемерли, открой мне закрома и настриги бинтов. Вот так бы я сказала. И подзатыльник дала бы.

«Не сомневаюсь».

– Ясно. Все передам.

– И не забудь подзатыльник, – подчеркнула знахарка. – Ты высокий, дотянешься.

Алеш предпочел оставить в покое храпящего Тавина и позвал подмастерья за собой на выход. У плетеной изгороди распрощались с Уклейкой, которая вручила им напоследок по мешочку на брата и заговорщицки подмигнула. Уже прикрыв за собой калитку, Дубский смущенно потоптался на месте и наконец решился обратиться к знахарке.

– А зачем вы носите на себе столько колец?

Уклейка окинула Ремеша таким взглядом, будто подсчитывала в уме общую стоимость всех надетых на него вещей, и сказала:

– Чтоб ты спросил, мальчик.

Подмастерье молча глядел без отрыва в землю до самого Залесья.

Его, Залесье, видно было издалека. Замок из белого камня, скалой возвышающийся над озером, и пузатый колокол под крышей центральной башни будто притягивали к себе солнечный свет. По мере приближения к въезду на каменный мост казалось, что вот-вот раздастся звон, и стены растают, как детский снежный домик.

«Определенно очень живописное место. Госпожа Корсах, вы прогадали».

Теперь хорошо бы выяснить, что старый слуга Ульрика Раске не пережил своего господина. Алеш давно привык к столкновениям с людьми, которые ему неприятны, но после дня работы в чумной лечебнице это могло закончиться очень плохо.

Хотя и без тех двоих здесь было мало приятного. Ров все-таки пованивал, новые ворота скрипели, а перед их открытием пришлось еще и переорать бдительного яйцеголового стражника.

Оказавшись внутри высоких замковых стен, Ремеш явно почувствовал себя в своей тарелке. Алеш почти что за него порадовался. Савуш, ограничившись вместо объяснений кивком в сторону беспокойных лошадей, не пошел дальше конюшен.

«Мне бы у него поучиться благоразумию».

Пока Алеш предпринимал попытки отыскать управляющего среди дворовой суеты, Дубский, видимо, окончательно принял на себя обязанность Тавина всем его представлять. Правда, стоило между делом назваться самому Ремешу, суета во дворе разбухла пуще прежнего.

Нора Острава в узорчатом желтом платье вышла из этой суеты, как госпожа из проехавшей полстраны повозки – с изяществом двухнедельной давности.

– Я рада вас видеть, мастер Алеш, – как ни в чем не бывало сказала она.

«Ради хорошего дела и я могу потерпеть».

Он объяснил цель своего визита. Нора взялась, естественно, провожать его к Марбоду, теперешнему господину Раске, пока Ремеш отбивался от налетевшей на него стайки девиц.

– Это все ваши сестры? – поинтересовался Алеш, обеспокоенно оглядываясь назад.

– Большей частью. У сестер есть подруги. Мы теперь можем позволить себе подруг.

«Бедный Ремеш».

Они шли по широкому коридору, исписанному легендарными сюжетами: здесь Солнышко падал на землю, через десяток шагов возносился на небо. Старший брат Кашпара рассказывал об этих фресках, когда вернулся в столицу с огромными сундуками денег. С тех пор, как в Залесье вспыхнуло и погасло батрацкое восстание, замок стоял ничейный несколько веков и медленно рассыпался. За ним закрепилась слава дурного колдовского места. Случись Алешу прятать целое состояние в серебре, золоте и драгоценных камнях, он тоже выбрал бы подобное место.

«Подарок Итки Ройды, – сказала Арника. – Она шепнула мне, где найти его, когда Отто победит, и погибла. Я не знала, что именно они там увидят. Очень щедрый подарок. Правда, один серебряный обруч все равно дороже».

Корсахи, известные охотники до роскоши, все здесь выгребли и ушли. Лучезарная госпожа предложила Отто передать замок семейству Раске, ее старинных друзей, по совету Лукии горячо поддержавших владыку на выборах. «У нас самих достаточно замков», – сказала она наверняка со скромной улыбкой на губах, отказываясь от нового владения.

«Значит, с этим конкретным что-то было не так».

Но Алеш приглядывался к каждой тщательно замаскированной трещине и не видел ничего необычного. Старинная постройка, которую как следует привели в порядок – и все. Ни тебе мрачных движущихся теней по углам, ни таинственных шепотов, ни крови на лестницах. Только шум, оживление и Нора Острава.

«Впрочем, уже достаточно, чтобы сбежать».

К счастью, Марбод Раске выскочил им навстречу, не успел кончиться раскрашенный коридор. Низкорослый и толстый мужичок в окружении свиты смотрелся как дворовый колодец в тени белокаменных башен.

Нора вдруг приблизилась и выдохнула Алешу в ухо, что Марбод посередине.

«Ну, я за него счастлив».

– По левую руку ублюдки Петер и Райко, – продолжала шептать она. – Справа Ягуш, управляющий. Не кланяйтесь низко.

«Да что бы я делал без твоих подсказок».

– Сестрица! – восторженно воскликнул Марбод, раскинув руки, как будто не виделся с Норой сто лет. – Мне сообщили, что ты принимаешь гостей.

– Личного лекаря владыки Тильбе и племянника главного палача, – сухо пояснила она. – Ты против?

– Совсем нет! – ответил господин Раске, поприветствовав Алеша кивком головы. – Но я ожидал немного других гостей.

– Рутус не объявлялся.

Марбод помрачнел.

– Досадно.

«Постойте-ка».

– Рутус из Залесья – это тоже ваш брат? – спросил Алеш.

– Вы знакомы? – с удивлением произнес господин.

– Пересеклись на постоялом дворе.

«Его юный друг из всех баллад о скорби почему-то выбрал именно мою».

– На каком именно постоялом дворе? – уточнил Ягуш глубоко-басовитым голосом. – Когда?

Алеш отвечал на вопросы управляющего, пока господин Марбод сосредоточенно кивал головой и время от времени бил себя ладонью в грудь. Их обоих очень интересовал спутник Рутуса, лютнист Кирилек – цвет его глаз, волос и общее состояние здоровья. Удовлетворившись подробным описанием, Раске почесал живот и протянул:

– Бесценные сведения! А вы ведь из-за чумы, наверное, приехали? Разместитесь в замке, я настаиваю. Я должен вам по меньшей мере хороший обед и ночлег.

– Спасибо, но я здесь проездом. У меня к вам дело, – сказал Алеш и передал пожелания Уклейки, придержав подзатыльник до ответной реакции.

И правильно сделал, потому что Марбод повел себя так, будто впервые слышит о трудной ситуации в деревне. Зато два его единокровных брата при упоминании нехватки лежаков подозрительно переглянулись.

– Ты все запомнил, Ягуш? – строго спросил господин и, дождавшись кивка, снова обратился к Алешу: – Я бла…

– Это не все. Там в мертвецкой два женских тела – спросите знахарку. Вам стоит послать в столицу их описание. Лучше всего с ее слов. Она знает, что нужно подчеркнуть.

Петер и Райко снова переглянулись. Ягуш нахмурился. Господин Марбод сощурил темные глаза. Он долго буравил Алешу мозги оценивающим взглядом и в конце концов вынес вердикт в его пользу.

– Я так и сделаю, – сказал Раске не оставляющим сомнений тоном. – Благодарю еще раз. Меня уже ждут внизу, так что препоручаю вас заботам сестриц и братцев. Райко! – Он стукнул в грудь белесого бугая. – С тебя обед. А ты помоги ему, Петер.

Марбод оставил сестру без особого распоряжения и упрыгал прочь вместе с управляющим. Проводив господина взглядом, длинноносый Петер гаденько ухмыльнулся.

– Какие полезные у тебя друзья, Нора.

– Полезнее братьев, это уж точно, – парировала она. – Ни толку, ни имени.

– Нашлась госпожа, – фыркнул Райко. – Твой муж – такой же батрак, как хлебодар или конюх.

– Он будущий главный стряпчий.

– Долгих лет и здоровья господину Верле.

«Венцель бы выпил за это с большим удовольствием».

– Вам бы тоже получше заботиться о своем здоровье, – заметил Алеш как бы невзначай. – Такая бледность кожи – очень скверный признак. Рекомендую прогулки на свежем воздухе. Прямо сейчас, например. Погода отличная.

Братья недоверчиво переглянулись, как будто услышали за окном стук дождя.

– Это ты мне? – хрипнул порозовевший Райко. – Ты мне рекомендуешь?

– Весьма настоятельно. Не пожалеете. Владыка Отто всецело доверяет моему мнению.

«А я бьюсь об заклад, что Уклейка передавала кому-то из вас подзатыльник».

Райко подался вперед, Алеш натянул повыше правый рукав и почувствовал крепкую хватку на предплечье. Он посмотрел на Нору весьма однозначно, но она и не думала его отпускать. Петер в это время развернул брата за плечи, подтолкнул в спину и процедил:

– Мы пойдем разберемся… с обедом.

Нора эхом проговорила:

– Идем со мной.

И Райко с Алешем растащили в стороны.

«Да вы к нему присмотритесь! Такую морду только кулаками и бить».

Алеш опомнился от злости в просторной светлой комнате без единого предмета мебели. Здесь, очевидно, часто проводили уборку, но он с трудом представлял, для каких целей можно постоянно использовать пустую комнату.

«Или тут просто слишком усердный управляющий. Или избыток прислуги. Похоже на то. Что уж говорить, раз в этом славном семействе даже родню принято считать таковой».

Нора закрыла дверь и сделала пару шагов навстречу.

– Скажи честно: зачем ты здесь? Я имею в виду, в этих краях.

Алеш призадумался над ответом.

«Мой брат у Фреток, я хочу его вытащить, а в процессе, наверное, разнести по камешку Сааргет».

– По государственному делу.

– Неужто? Представляешь, я тоже, – доверительным тоном сообщила Нора. – Мы в одной лодке, Алеш. Может, ты хочешь знать то, что я знаю? – шепнула она, приблизившись вплотную. – Хочешь?

Он очутился на мгновение в душной темноте, а потом осознал, что они только что поцеловались.

Нора открыла глаза и посмотрела как-то по-новому – с торжеством, от которого мерзко заныли ребра. Она снова к нему потянулась, и Алеш замотал головой.

– Я так не могу, – сказал он. – А ты замужем.

Нора отстранилась и поджала губы.

– Раньше у тебя не было проблем с тем, чтобы трахать чужих жен, – презрительно бросила она и искренне удивилась ответному молчанию. – А где отрицания?

Алеш пожал плечами.

– В них есть смысл?

– Никакого.

– Ты ответила на свой вопрос.

«Теперь придется отвечать на мои».

Но он едва успел начать их формулировать. Нора, похоже, ждала этого разговора очень давно.

– Ну конечно, – процедила она, – у вас, рифмоплетов, в каждом слове свой смысл. Все мы, юные девицы при дворе владыки, читали вслух стихи, все пели баллады. Все мечтали, что однажды кто-то полюбит нас так же сильно, как Ясменник свою Арнику. У меня хорошая память. Я знаю их все наизусть. Ты писал о ее янтарных волосах, о ее губах, руках, тонком стане, о чем угодно, кроме ее ласкового взгляда или прекрасных глаз. Ни единой строчки за все эти годы. Мог бы придумать хоть что-нибудь.

«Довольно бестактный, непрошеный и запоздалый совет».

Злость причудливым образом подпитала гаснущее самообладание. Алеш почесал язык о зубы.

– Госпожа Лукия сказала тебе про Ясменника?

– Нет. Она не сдала тебя, даже когда я спросила напрямую, – ответила Нора с ноткой разочарования в голосе. – Но я видела стихи на твоем столе.

У Алеша гулко застучало в висках.

«Что еще она знает? Мой любимый сорт яблок? Сгрыз бы сейчас парочку за милую душу».

Под брагу, конечно. Под целое море браги.

– Раз уж мы в этой лодке, – произнес он на выдохе, – рассказывай. Я хочу знать все, что ты знаешь.

Глаза Норы загорелись.

– Госпожа Лукия поручила мне собирать сплетни, и я собирала, – сказала она так, будто это само по себе должно было стать откровением. – Здесь это несложно. У моего брата Тегана было много заклятых друзей. Они почти три года рассказывали отцу самые разные версии его жизни и смерти и в конце концов свели старика в могилу. Он очень любил Тегана, ты знаешь. Он всех своих детей любил одинаково.

«Что, даже тех, чьих матерей изнасиловал? Как благородно с его стороны».

– И что ты такого услышала от этих друзей?

– Они обновляли фрески на стенах и обменивались новостями. Один сказал, что встретил в старой столице мастера Хуби, а тот совсем не поет больше – охрип с весенней простуды. При нем любимый ученик, Краско, и оба оказались крайне неприветливы. Там было много крепких выражений. Теган тоже ругался, когда думал, что я не слышу.

Холодный пот приклеил к спине рубашку. Алеш прислонился к стене – подобное подобным.

– Еще раз: мастер Хуби и школяр Краско?

– Да. Они приезжали сюда однажды вместе с труппой. Один очень маленький, другой смазливый.

«Я знаю эти имена. Откуда я их знаю?»

Он посмотрел в блестящие карие глаза Норы Остравы и вспомнил: они, имена эти – лихорадочный бред мастера-барда Тегана по прозвищу Перебей Ребро.

«Вы не видели Краско? – всех подряд спрашивал умирающий. – Он должен мне партию флейты из “Лепестка”. Верно, снова бьют в барабаны с Хуби. Где мастер Хуби?..»

Алеш пропускал такое мимо ушей: сложная паутина взаимоотношений внутри академии его совсем не касалась. Для него имели значение сухие цифры: сколько больных, здоровых, пропавших без вести. Всегда кто-нибудь да пропадает без вести. Люди боятся, прячутся от чумы. Потом их находят мертвыми.

Но Хуби и Краско так и не нашли.

Они остались пустыми строками напротив имен, находящихся в середине списка жителей академии. Чума сократила ее население почти вполовину. Это было прискорбно, и выжившие нуждались в заботливом уходе, однако Алеш торопился домой. Рольненская история растворилась в чернилах и замерла на страницах его тетради, но померкла в памяти, когда он снова увидел родных.

И опять цепочка из плохо скованных между собою звеньев опутала разум. Чума тридцать седьмого и чума сегодня. Рубен – фальшивое имя и Рубен, герой баллады. Стихи и рабочие записи, собранные в тетрадь.

«И именитая женщина, которая меня ненавидит».

– Ильзу Корсах уже допросили?

Нора изогнула бровь.

– Зачем?

«Да чтоб тебя! Когда я говорю, что надо выпить до дна вот эту горькую дрянь, все пьют молча. Когда я говорю, что надо допросить Ильзу Корсах, все сразу спрашивают, зачем».

Алеш рассудил, впрочем, что в настоящий момент его больше волнует другое.

– Ты сказала, что видела стихи у меня на столе. Это был черновик про трех птиц на дереве?

– Да.

«Значит, в тот день. Когда я не запер дверь».

– И ты сама обо всем догадалась?

– Я подозревала раньше. Просто все встало на свои места.

«Нет, Нора. Все рухнуло в бездонную пропасть».

– Тогда как тебе взбрело в голову заявиться ко мне со своим приданым?

– Я подумала, тебя это утешит.

Сомкнув осознанным усилием челюсти, Алеш вытянул вперед правую руку и положил раскрытую ладонь Норе на грудь.

Девушка подалась вперед, опустила веки, чуть запрокинула голову, предчувствуя негу. Ткань ее платья на ощупь была как спелая ягода. Алеш, отсчитав десяток быстрых сердечных ударов, отнял руку, в задумчивом жесте сунул ее под мышку и произнес:

– Хм.

– Что? – распахнув глаза, насторожилась Нора.

– Похоже, сердце у тебя все же есть, – помедлив, ответил Алеш. – Но если вдруг соберешься умирать раньше меня, окажи любезность, завещай мне свое тело. Было бы любопытно удостовериться.

Пока постепенно менялось выражение ее лица, Алеш оказался уже на пороге. Низкий голос Норы, зовущий по имени кого-то из братьев, он услышал в конце темного коридора.

«Хорошо хоть дорогу запомнил. Как чувствовал».

А времени оставалось в обрез.

Он, к счастью, нашел подмастерья там, где оставил: Ремеш, облепленный девицами, смиренно тонул во внимании – и, только заметив Алеша, наконец оживился.

– Уже?

– Да. Едем отсюда.

– Вы знаете, мастер, – заговорил Дубский осторожным шепотом, – хрен с ним, с дозволением. Увижу снова Марику – тут же и женюсь.

«Скорее всего, это будет самое верное решение в твоей жизни».

Пока они вместе бодро шагали к конюшням, ловя на себе все более косые взгляды все активнее перешептывающихся слуг, оживление Ремеша постепенно сменялось тревогой. Алеш чувствовал лишь закипающий гнев. У конюшен, где их ждал насупившийся Савуш, Дубский нервно прочистил горло.

– Что вы такого сделали?

«Спроси лучше, чего я не сделал».

Алеш посмотрел в сторону закрытых ворот. От его взгляда они, к сожалению, не открылись. Там рядом еще была незапертая калитка, но в нее можно было пройти только пешком или ребенку верхом на ослике. Чалая сошла бы за ослика во всем, кроме размеров. Алеш почти готов был бросить ее здесь.

И вдруг суета двора нахлынула волной на ворота, и заскрипели натужно их большие петли.

«Я чего-то не знаю о силе своей ярости?»

Он ощутил даже укол легкого разочарования, когда понял, что дело в долгожданных гостях.

Уже знакомый им развеселый Рутус влетел домой на лихом пегом жеребце. Следом плелся, лелея старую лютню и подстегивая ленивую лошадь, юный Кирилек, такой почему-то важный для господина Раске. Они оба проводили взглядами трех проскочивших в открытые ворота всадников, едва ли успев признать в них недавних слушателей.

«Спасибо и прощайте!»

Теперь опять восток – еще пес знает сколько рассветных лучей в лицо.

Дорога под конец стала будто бы тяжелее: чалая без контроля Тавина сумасбродствовала, как в самом начале, Савуш с Дубским расстреливали друг друга взглядами, а Алеш просто неистово, смертельно устал. Чума, политика, семейные дрязги и чужаки с дальних берегов – от всего и сразу голова пухла, как дрожжевое тесто, и даже во сне пыталась что-то упорядочить. Младший Дубский то и дело расспрашивал о том, что было в Залесье, но Алеш отбрехивался общими фразами. На этом отрезке пути ему было приятнее беседовать с Савушем – то есть, многозначительно молчать.

Тем тревожнее было услышать голос гвардейца, едва разлепив на рассвете глаза.

– Не шумите. Растолкайте Дубского и за мной.

Они, пригибаясь к земле, отошли далеко от затоптанного костра и расположились в укрытии между кустами шиповника и невысоким пригорком. Оттуда открылся прекрасный вид на поляну и каменистый ручей, в который синхронно мочились четыре человека в легких доспехах. Позади них маячил еще один, с высоты большого роста пристально бдящий за пятью вороными лошадьми.

К седлу одной из этих лошадей были приделаны большие черные крылья.

– Приехали, – шепотом констатировал Ремеш.

«Я добирался до Сааргета так долго, что в конце концов он вышел навстречу».

Алеш зажмурился, пытаясь сосредоточиться и решить, как поступить в этой ситуации, и услышал за спиной громкое лошадиное ржание.

Конь Савуша, видимо, почуял в воздухе пьянящий запах весны и пристал к чалой, на что она отреагировала в своей манере. Жеребец искренне возмутился и дал знать об этом всей округе.

«Очень, чтоб вас, вовремя».

Гвардеец гаркнул:

– В седла!

Он вытолкнул Алеша с Дубским из укрытия, поправил перевязь, снял с плеча короткий лук и взбежал на пригорок под громкие выкрики со стороны ручья.

«У него не научишься благоразумию».

Потом Алеш осознавал себя вспышками, в основном болезненными: нога скользит в стремени, ветка бьет по лицу, солнечный блик на воде светит прямо в глаз. Они с Ремешем мчались прочь, и ручей преследовал их скользкой змеей, пока конь Дубского не перемахнул его в довольно широком месте.

В следующую болезненную вспышку Алеш подумал: «Марта. Это будет Марта», – потому что мастер Матей зачем-то давал женское имя каждой сломанной кости в своем теле. Их было не так уж много, и он помнил все.

Но Алеш встряхнул головой, нашел взглядом Ремеша Дубского – ориентир в пространстве, – поднялся с земли и понял, что на самом деле ничего не сломал.

А вот пястная кость передней левой ноги чалой кобылы торчала наружу из разодранной шкуры.

Ремеш, испуганно глядя в сторону поляны, подвел коня поближе и протянул Алешу раскрытую ладонь. Шум в голове заглушил на мгновение все другие звуки – и мысли тоже.

– Вы чего? Забирайтесь! – крикнул подмастерье, разорвав пелену.

«Я наверняка об этом пожалею».

Алеш схватил его за рукав и отчеканил:

– Мастер Хуби и школяр Краско. Спроси Ильзу Корсах. Обоих достань, ты понял меня? Пошел!

Конь Ремеша сорвался с места от жесткого удара по крупу. Алеш отвернулся, чтобы не встречаться с подмастерьем взглядом, и прикрыл от солнца глаза.

Вороные мчались к нему, и первым – крылатый всадник с мечом наголо, окровавленным по рукоять. Алеш сделал глубокий вдох и отстегнул с пояса ножны.

«Вот и пригодился наконец кинжал».

Топот за спиной растворился вдали. Ремеш не дурак. Он все понял тогда про мальчиков, поймет и этот последний приказ. Алеш взял в руку подаренный подмастерьем кинжал и, подойдя к чалой, опустился на одно колено. Кобыла заржала коротко и жалобно.

«Прости, подруга. Я не могу помочь».

Алеш провел пальцами вдоль ее трахеи и, выбрав удобное место, поставил клинок вниз острием. Резать оказалось труднее, чем он думал, и после первого же нажатия почему-то стало очень холодно.

Чалая взбрыкнула еще пару раз. Затихла. Становился громче стук не ее копыт. Алеш выбросил кинжал в ручей и осознал, что у него вся шея и грудь в крови.

«Угол был неправильный. Нужно больше практики».

Его окружила стена грохота и пыли. Алеш поднял руки и громко представился личным лекарем владыки Тильбе.

«Теперь отведите меня к своей госпоже».

Великан на крылатой лошади внимательно пригляделся к нему, усмехнулся и достал из-за пояса пустой мешок.

Глава 14. Сердца

Модвин сдался на третий день.

Сикфара всегда в конце концов своего добивалась – хотя он далеко не всегда мог понять, каким образом. Ей – именно ей, очевидно, потому что другим просто не было до этого дела – удавалось подстроить так, чтобы Настас Хорева не попадался Модвину на глаза. Вместо него на глаза все время попадались ее вещи: «оброненные» драгоценности, «забытые» книги, «потерянные» элементы одежды. Откровенно говоря, она завалила его комнату своими платками и шарфиками. Модвин каждый раз вздрагивал, обнаружив под подушкой очередной «подарок», и под разными лживыми предлогами три дня не пускал к себе прислугу. О том, как за запертую дверь попадала Сикфара, он предпочитал не думать.

В то утро он возвращался к себе после завтрака с твердым намерением собрать все непрошеные подарки в узел и подкинуть как-нибудь той чернявой батрачке, которая везде ходила за младшей госпожой. Вниз по лестнице спускался Баво, навещавший, по всей вероятности, бедного пушкаря.

– Господин Модвин, – поприветствовал лекарь и поклонился, стоя при этом на несколько ступенек выше. – Как вы себя чувствуете?

Модвин не сразу нашелся, что ответить. Он чувствовал, как перевариваются в животе яйца с зеленью, чувствовал дующий по ногам сквозняк, чувствовал досаду.

– Вроде бы как обычно. А что?

Баво мотнул головой и пошлепал к подножию башни. Модвин вздохнул. Дюжина ступенек до комнаты. Совсем чуть-чуть.

Открыв дверь, он почувствовал, как вместе со спертым воздухом вытекает через щель решимость. Решимость издевательски свистнула на прощание, когда Сикфара, скромно сцепив в замок руки, встала с пестреющей тканями кровати и сказала:

– Я давно жду тебя. Давай поговорим.

Модвин выскреб со дна желудка ошметки злости, нахмурил брови и ответил:

– Нам не о чем говорить.

– Как же не о чем? Я вот заметила, что ты остриг волосы. Тебе так намного лучше. Приедешь в столицу – вернешь военную моду.

Сикфара делала шажок навстречу с каждой новой фразой и незаметно подкралась к Модвину вплотную. Она погладила его стриженный затылок кончиками пальцев, потерлась носом о щеку, коснулась губами губ. Модвин схватил ее за руки и затараторил:

– Фара, мы не должны…

– Что не должны? – шепнула она, обжигая дыханием его лицо. – Любить друг друга? Попробуй запретить себе. Я не могу и не стану. Ты – мое сердце, Модвин. Ты же знаешь, я говорю порой лишнее, но никогда тебе не лгу.

Сикфара потянула его за собой вглубь комнаты, толкнула на кровать и села к нему на колени. Он забеспокоился, а потом, когда она сняла с него ремень, вконец растерялся.

– Но ты сказала, что нам нельзя…

– Страсть изобретательна. Я покажу. Просто лежи и ни о чем не думай.

Модвин и не смог бы, пусть даже от этого зависела бы чья-то жизнь.

Потом он прилип к изголовью мокрой от пота спиной и рылся пальцами у щебечущей Сикфары в волосах. Она делала вид, что ей щекотно, но не поднимала головы с его колен. Модвин не мог слова вставить – столько всего случилось за эти дни, что Сикфара болтала без умолку, заваливая его подробностями: то-то мы ели на ужин, который ты пропустил, такие-то песни пели, там-то решили повесить портрет Ирмы Хоревы. Младшая госпожа суетилась даже больше Ютты – совсем пропавшей, кстати, у Модвина из виду, – и он спросил:

– Как ты везде успеваешь?

– У меня есть сестра-близнец, – с улыбкой сказала Сикфара, и Модвин очень тяжело вздохнул. Она надула губы. – Что? Это чистая правда. То есть, была когда-то.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– А что случилось?

– Она в шесть лет подавилась косточкой.

Модвин чуть не закашлялся, но вовремя поменял положение.

– Мне очень жаль, – сказал он и прочистил горло. – Фара, прости… за все. Я не хотел тебя обижать.

Она задумчиво раскрутила кончик русой косы, как ударный груз боевого кистеня.

– Меня глубоко обижает серость этих стен. Терпеть не могу твою комнату.

– Все хотел спросить, – начал Модвин и немного замялся под ее внимательным взглядом. – А как ты здесь оказалась? Дверь же вроде бы точно была заперта.

Сикфара рассмеялась.

– Милый мой дурачок! У меня давным-давно есть собственный ключ.

Когда она, шурша юбками, уходила прочь, Модвин смотрел ей вслед и думал о том, как глубоки бывают потайные карманы.

Он, попивая оставленный Сикфарой лимонад, прочел страниц десять из «Песни стали» и закрыл книгу без закладки. Несколько лет назад Модвин почти ничего в ней не понял. Теперь он знал, что все там написанное – полная чушь. Когда люди хотят убить друг друга, из мести, из алчности ли – маловажно, они не стоят в позах, не шевелят бровями и уж точно не складывают рифмы.

Модвин хотел побыстрее избавиться от этой дурацкой книги и еще нескольких даже более дурацких, чтобы хоть немного освободить стол, но едва успел выйти из комнаты и закрыть ее на замок, как услышал с верхнего уровня башни тревожный лязг: там тоже только что заперли тяжелую дверь.

Он за все эти дни так и не придумал способ поговорить с пленным пушкарем незаметно: его стерегли постоянно, как дорогого коня, а получать нагоняй от Ортрун никому, включая Модвина, не хотелось. Напрямую он тоже спрашивал, конечно. Сестра была так занята расчерчиванием дорожных карт, что удостоила его лишь односложным ответом – отрицательным, само собой, и не терпящим никаких возражений. В тот же момент Модвин заметил человека из хоревьей свиты, протискивающегося к столу между широких плеч гетмана и Венжеги, и рассудил, что лучше пойти в обход.

Пушкарь с каждым днем проводил в Сааргете еще больше времени, чем должен был, но обходной путь в его камеру так и не нашелся, хотя Модвин изучил десятки историй о том, как избегать вражеских ловушек. Зато двое грозного вида молодцев из домовой стражи, сотрясающих теперь ступени башенной лестницы, шли себе напрямик и не беспокоились – вообще ни о чем, наверное. Что за славная жизнь.

Впереди вразвалочку шагала Ютта, будто медведица под двумя соснами. Она жестом велела провожатым идти дальше, а сама остановилась на площадке у двери и ласково приобняла Модвина.

– А я все думала, куда ты подевался, – заговорила управляющая, растирая ему плечи, будто он замерз. Потом она вдруг понизила голос: – Знаешь, кого ты спас из плена под шумок? Ясинту, дочь царицы. Хаггеда перед тобой в долгу.

Модвин посмотрел вниз, наверх, снова на Ютту и сказал:

– Ты шутишь.

– Да прям. Нарочно такое не придумаешь.

– Ты же не скажешь Ортрун? – спросил он как можно тише.

– Уже сказала, – ответила кормилица и тут же ободрила его хлопком по плечу. – Не бойся, тебе не достанется. Я слегка переиначила подробности. Ясинта просто воспользовалась вашим приходом и сбежала. Ты не рисковал ради нее головой.

– И что Ортрун ответила?

– Ей не до того. Если бы в мешках, что ты привез из Жильмы, был порох, она расцеловала бы тебя в обе щеки.

«Тогда, наверное, к лучшему, что там не порох», – подумал Модвин и пробормотал:

– Муть какая-то.

– Согласна. – Ютта сложила руки на груди и почесала локти. – Вообще все это очень в духе Иголок.

Модвин, весь вчерашний вечер просидевший с Мартином Венжегой и его суеверной Вильмой, которая крепила к деревянным рамам вороньи перья, пока хорунжий под брагу вспоминал военное прошлое, покачал головой.

– Это были не Иголки.

– Я знаю.

– А кто это был?

– Не знаю, – ответила помрачневшая Ютта. – И меня это тревожит.

Он тоже тревожился – по этой и многим другим причинам, и внимательная кормилица, не сказав ни слова о его отрезанном хвосте, потрепала взгрустнувшего Модвина по затылку и успокоила: «Зато удача, кажется, на нашей стороне».

«Настас Хорева тоже на нашей стороне, – вспомнил он. – И что-то пока от этого не легче».

Хотя, может, удача Модвина была в том, что он через весь замок дошел до библиотеки и не пересекся ни с одним из гостей. Или это снова постаралась Сикфара. Или Сикфара была его удачей. Сегодня, потрогав украдкой ее живот, Модвин подумал, что там, должно быть, тройня – таким он ощущался большим и плотным. Это была первая и пока что единственная мысль о будущих детях, которая показалась приятной.

Тем неприятнее Модвин себя почувствовал, услышав в закутке перед библиотекой сдавленный девичий плач.

Рагна, вся в темном и с немытым лицом, почти растворилась на фоне каменной стены: только торчащие из-под взлохмаченных волос кончики ушей и ладони, которыми она обхватила колени, выделялись маленькими светлыми пятнами. Модвин осторожно приблизился и вполголоса спросил:

– Что такое?

– Ничего! – шикнула Рагна, брызнув в его сторону слюной или слезой. Потом она глубоко всхлипнула и подняла на Модвина маленькие глаза. – Вы все скоро уедете, а мне сказали оставаться тут с младшими! Я не хочу!

Совсем не представляя, чем утешить племянницу в таком горе, Модвин присел на корточки и только едва коснулся ее острого плеча.

– Так надо.

Девочка гневно вскинула голову.

– Это нечестно! Даже тебя мама в бой отпустила!

– Война не для детей, Рагна, – грустно сказал Модвин.

– Я уже не ребенок, – возразила она. – Отцу было четырнадцать, когда он пошел воевать.

– Тебе только восемь.

– И что? Это уже почти.

Модвин вздохнул, и острый корешок «Песни стали» кольнул его в подмышку. В голову пришла неожиданная мысль.

– Возьми пока эти книги, – предложил он. – Они все о сражениях и поединках.

Рагна сморщила крючковатый носик.

– Отец говорит, там пишут полную чушь.

– Н-ну, – протянул Модвин, призадумавшись, – все-таки не полную. Сначала прочти. А потом я скажу тебе, где чушь, а где правда.

– А ты уверен, что знаешь? – с подозрением уточнила племянница, принимая стопку из его рук.

Модвин пожал плечами.

– Можешь спросить отца. Или господина Венжегу.

– Я спрошу тебя, – решила Рагна. – И их тоже. Но потом.

После ухода племянницы Модвин постоял немного, пялясь в закрытые двери библиотеки, и осознал вдруг, что Рагна сказала: «Вы все скоро уедете».

И стриженные волосы тут же встали дыбом.

Наученный горьким опытом, Модвин пошел в казармы, а не к сестре. Он решил, что хорунжие, если зыркнуть на них по-господски, с большей вероятностью все расскажут, как есть – кто «все», когда именно и куда уедет. Не то чтобы Модвин об этом не догадывался, но догадки никогда прежде не доводили его до добра.

Увидев у амбара Крынчика, счищающего навоз с подошвы размашистыми шарканьями и проклинающего все на свете, Модвин понял, что и здесь ничего хорошего не предвидится.

Он не ошибся.

– На запад, – буркнул хорунжий и указал пальцем направление, чем привлек внимание мирно воркующих у столовой Мышецких. – Почти все уезжают, я с братьями остаюсь. Только этот ваш гребаный умник, – выплюнул Крынчик последнее слово и перевел палец на здание, где располагалась лечебница, – всех людей у меня перетаскал. Тело Габора даже забрать не можем. Да и Вальтер говорил как-то, мол, хочет на погост за жильмовской мельницей. Тут же рукой подать. Уважить бы человека.

Кое-как справившись с дрожью в пальцах, Модвин почесал шею, выражая таким образом обеспокоенность, чтобы не пришлось выражать ее на словах.

– Они все еще лежат в бараке? – уточнил он самым серьезным тоном. – Просто так?

– Ну, не жрет же он их. Наверное.

Модвин очень надеялся, что Крынчик прав.

Хорунжий рассказал, что лекарь приставал по очереди ко всем, кто был тогда в контрабандистском лагере, и некоторых запихивал в нору, как барсук, не утруждая себя объяснением причин. Это было, в общем, очень в духе Баво и, конечно, совсем не нравилось воякам. Модвин вполне мог понять обе стороны, но важнее сейчас было понять другое: что такое творится в этом жутком бараке, если стража едва не хватается за оружие, лишь бы остановить у входа своих же товарищей?

Люди Нагоски, назначенные лекарю в охранники, гавкались у закрытых дверей с ребятами Крынчика, недавно переданными под командование братьям Мышецким. «Вермарская уличная шпана, как и я, – говорил о них бывший командир. – Буду скучать по их легкому разгильдяйству». Прямо сейчас это их легкое разгильдяйство грозило тяжелыми последствиями, а Мышецкие, как назло, перед самым началом конфликта растворились между жилыми корпусами. Крынчик вздохнул.

– Гетман велел мне покамест держаться подальше от своих старичков и уж тем более не раздавать им приказов. Попробуйте вы, господин.

– Угу, – отозвался Модвин и решительно направился к бараку.

Всего лишь несколько человек умудрились создать целое столпотворение у одностворчатой двери в деревянный барак. Среди осаждающих замешался один из казарменных лекарей и пара батрачек, рвущихся помочь мастеру Баво. Модвин подумал, что именно их будет проще всего растолкать, и протиснулся между женщинами, а потом широко развел руки и повернулся лицом к гудящей толпе.

– Я сам поговорю с мастером-лекарем, – громко объявил он, чувствуя на затылке колючие взгляды стражников и наблюдая вытягивающиеся лица собравшихся, – а вы пока просто… не шумите.

Они, вмиг проглотившие языки, продолжали смотреть на Модвина, пока одна из женщин, соображающая, видимо, быстрее остальных, не начала широко и тягуче открывать рот.

Но в это же самое время, уныло скрипнув, открылась и дверь барака. Изнутри высунулась рука в перчатке и раздался голос:

– Господин, заходите.

Женщина передумала возражать. Охрана расступилась, словно опасаясь, что перчатка укусит. Модвин выбрал самого рослого человека в толпе и глядел ему прямо в глаза, пока тот не сделал полшага назад, а потом осторожно выдохнул, сам себе кивнул и переступил порог.

К тусклому освещению предбанника пришлось пару мгновений привыкать. Баво закрыл за Модвином дверь, сдернул с лица маску и сказал:

– Снова здравствуйте.

От него пахло копотью, травами и немного мочой. За стенами барака опять послышалось шевеление, но Модвин сосредоточился на других звуках: отрывистом скрипе кровати и сиплом покашливании из-за ширмы.

– Это чума, да? Она пришла в замок?

– Да, – ответил без обиняков Баво, – но мне пока удается сдержать ее распространение. Сами видите, у дверей толкутся именно те, кого впускать ни в коем случае нельзя. Заботливые друзья и любовницы все испортят.

– А я не испорчу? – поинтересовался Модвин с некоторым беспокойством.

– Не касайтесь лица, пока не вымоете руки, и вообще ничего здесь не трогайте. Тогда все будет в порядке.

«Звучит просто, – подумал Модвин, на всякий случай сцепив пальцы за спиной. – Справлюсь».

В этот момент у него жуткозачесался нос, но открывшаяся за ширмой картина быстро отвлекла на себя все внимание.

Шесть человек, по трое вдоль обеих длинных стен, лежали на небольших кроватях в значительном отдалении друг от друга. Они как будто бы спокойно спали, несмотря на бьющий из узких окон яркий свет и редкие приступы вялого кашля, одолевавшие молодого парня в дальнем левом углу.

Модвин смотрел на полосы света, рассекающие пространство, как прутья решетки, смотрел на сочащиеся гноем язвы и темные пятна на свежем белье, смотрел на лица людей, рядом с которыми сражался, и начинал узнавать на некоторых смерть.

Парень в дальнем углу был тот раненый, которого Стмелик первым отвез в замок после боя. Модвин приблизился на несколько шагов и увидел спрятанное под кроватью ведро с засохшими пятнами рвоты на внутренней стороне.

– К сожалению, это все, – тихонько пояснил Баво. – Его уже перестало рвать. Тут ничего не поделаешь. Если б не рана, может быть…

«Вы привыкнете», – говорил Лефгер. Придется привыкнуть терять своих людей. Модвин заглянул в бледное лицо умирающего, и тот открыл глаза, блестящие и пустеющие. Его звали Шевко. Ему было лет двадцать, наверное, как Крынчику. «Дети по пояс ростом» и все такое. Теперь он опустил веки, недолго подавился кашлем и затих. Модвин разрешил себе забыть его имя.

– Зато другие, господин, – слегка искусственно воодушевился Баво, накрыв лицо мертвеца перепачканной гноем простыней, – кто не кашляет, точно поправятся. Кроме одного, может быть, – чуть тише добавил он и коротко глянул на соседа несчастного парня. – Но точно вам говорю, за неделю поправятся. Ваше средство действует. Хорунжий Крынчик оказал всем нам большую услугу, на себе опробовав его эффективность.

– Что действует? – переспросил Модвин.

– Та горькая мука, – сверкнув глазами, ответил лекарь. – Она ослабляет чуму. Если принимать заранее, может предотвратить заражение. Лекарство, господин Модвин! Вы спасли всех этих людей.

– Я… что?

– Очень выручили, – чуть скромнее выразился Баво. – Их и еще сотни сотен.

У Модвина слегка закружилась голова. Остался ли в мире хоть кто-то, кого он на этой неделе как-нибудь не выручил?

– Я передал Дивишу, что все обитатели замка должны получить в ближайшее время свои дозы, – продолжал лекарь. – Как раз успел, пока к дверям не налетели. Это все Радек Стужица, остолоп. Сам ходить не ходит, лежит в казарме, а шороху навести мастак. Люди ведь темные, господин. Думают, я тут измываюсь над кем-то. Но наука…

Голова закружилась еще сильнее.

– А где тела? – спросил Модвин, остановив поток малопонятных слов. – Габор и Вальтер Жильма.

Баво ткнул пальцем себе под ноги, и оказалось, что они вдвоем топчутся по большой квадратной двери в погреб.

– Не каменное подземелье, конечно, но там сейчас отрава рассыпана, так что…

– Их можно забрать?

– Так вы за этим пришли?

– А зачем еще?

– Я думал, навестить раненого. – Баво пожал плечами. – Ну, видите, навестили.

Его звали Шевко, опять вспомнил Модвин. Он только что умер. Его ранили в бою, который затеял молодой господин, и потом в довершение заразили чумой. Модвин помнил его имя, но что от этого толку? Он пришел сюда, потому что беспокоился о мертвых больше, чем о живых.

Когда открывали дверь погреба, с грохотом упало задетое пяткой обблеванное ведро, и из-под кровати Шевко вылетела, распушив хвост, мелкая рыжая кошка. «Ее тут не было, – сказал тогда Баво, нахмурившись. – За вами юркнула, наверное. Придется ловить».

Мрачный как туча Крынчик нисколько не удивился тому, что забрал три тела вместо двух, а Модвин не стал задавать ему вопросы.

У дверей барака уже никого не было, даже стражи – только Бальд Нагоска стоял, скрестив руки, и с закрытыми глазами прислушивался к доносящимся из-за казарм звукам, ужасно похожим на те, что сопровождают удары. Заметив Модвина, он коротко поздоровался и почесал нос.

– Крынчик у ворот подождет, сказал. – Голос хорунжего чуть-чуть осип, как будто он только что орал во всю глотку. Модвин не слышал криков, но это ничего не значило. Бальд откашлялся. – Мышецкий тоже будет. Такие люди Вальтера хоронят. Честь.

Вспотевший Модвин тревожно огляделся по сторонам.

– А где опять Лефгер?

– Вы не поверите.

– В разъезде?

Нагоска кивнул.

– Браконьеров ловит за южными полями. Вконец оборзели, мрази.

Модвин тоже кивнул, мол, да-да, браконьеры, есть у нас и такая проблема. Правда, опустив голову, он ощутил, как она вдруг потяжелела, и поднял ее уже с трудом, преодолевая пронзившую затылок боль осознания.

Они идут на запад, чтобы свергнуть владыку. Вот так сложилось: время, обстоятельства, и Ортрун все за всех уже решила. Даже чума по сравнению с этим, как оказалось, пустяк.

Война – такая теперь перед ним стояла проблема.

Сколько Модвин себя помнил, в этой семье всегда говорили о войне – о той, что закончилась в год его рождения, и о той, что обязательно однажды придет. Когда он был маленьким, то думал, что войны начинаются с плевка или громкого выкрика в сторону соседа: «Деремся!» – а мир заключается как-то сам собой, если оставить на границе сладостей.

В этой войне не будет границ. Обращенные клювами к востоку вороны на сааргетском знамени расправят черные крылья и полетят в противоположную сторону, чтобы поднять вихрь над собственной страной, которую грызет чума.

Баво рекомендовал Модвину перед выездом переодеться и насовсем избавиться от того, в чем он ходил в барак. Этому совету очень хотелось последовать – особенно теперь, учитывая, что рубашка насквозь промокла от холодного пота.

Рассыпанного по лестнице яда стало как будто поменьше. Что будут есть замковые коты, если крысы вдруг насовсем исчезнут? Начнут охоту на крылатые седла, наверное. Уже кто-то из хорунжих ругался, что ему перья обгрызли. Это та рыжая кошка сделала – Модвин, вместе с ней почесав за ухом, теперь точно знал. Жаль, что Баво убьет ее. Спрятаться бы куда-нибудь.

Но кошка уже нашла для себя местечко. Она знала все тайные маленькие лазы в стенах и полу, и, протиснувшись в очередной, особенно пыльный и узкий, очутилась под старой кроватью. Перекладины скрипнули: наверху кто-то сидел и мычал нестройную мелодию. Кошка вышла на свет, и по расположению единственного окна стало ясно, что это то самое место, где держат пленника.

Хотя комната мало чем походила на тюрьму. Строго говоря, размерами и убранством она почти не отличалась от спальни Модвина. Разве что воняло здесь похлеще, чем в конюшнях. Пушкарь в силу незавидного своего положения был главным источником этой вони.

Заметив кошку, юноша пересел с кровати на пол и вытянул вперед руку, подзывая к себе.

– Ты же не чумная, верно? – ласково заговорил он, чуть-чуть присвистывая на некоторых словах. Кошка обнюхала грязные пальцы. – Вроде не чумная. Тощенькая только, да? – Пушкарь взял с кровати деревянную миску с остатками жира на стенках, зачерпнул немного воды из бадьи, помешал и поставил перед собой. – На, поешь моей нехитрой стряпни. Подскажешь мне за это, как отсюда сбежать?

– Никак, – шепотом произнес Модвин. – Извини.

И по вмиг изменившемуся лицу пушкаря он понял, что тот услышал его слова.

Они долго и бессмысленно моргали, глядя друг на друга – чумазый человек и пыльная кошка, – прежде чем юноша решился спросить:

– Ты кто?

Его губы при этом не пошевелились, но голос звучал отчетливо – разве что очень тихо, как далекое эхо. И совсем не присвистывал.

Модвин задавил в себе первую паническую мысль: «Что происходит?» – и представил, как перед глазами колышется ширма чумного барака. Приподняв ее, можно было разглядеть отражение белых кошачьих усов в воде, мелкие трещины в каменном полу, увидеть лицо пушкаря и услышать, что он хочет сказать – или без слов заговорить самому.

Кошка принялась жадно лакать из миски мутную воду.

– Я тоже пленник, – помедлив, ответил Модвин. – Но я здесь давно.

– Насколько?

– С войны.

– Так и думал. Ты из Хаггеды, да? Сраные Фретки, – прорычал пушкарь почти что вслух. – Мой мастер говорит, эта госпожа Ортрун так ненавидит все хаггедское, потому что похожа на хаггедку больше иной хаггедки. Мне тоже так показалось.

– Она к тебе приходила?

– Ага. Неприятное было свидание. Все бы сейчас отдал, чтобы снова увидеть жену.

– А ты женат?

– Немножко. Она старше меня, представляешь? В Хаггеде нередко так выходит, я слышал. Это правда?

– Бывает, – осторожно подтвердил Модвин.

Они помолчали, думая каждый о своем. Кошка вылизала и без того чистую миску, расселась у бадьи и стала умываться. Пушкарь спросил вдруг:

– Они с тобой тоже разыгрывали представление?

– В каком смысле?

– Ну, как в той песенке про двух скоморохов, – сказал юноша, и Модвин сразу вспомнил сюжет холста, который висел над камином в одном из залов: это была любимая картина управляющей. – Один жонглирует яблоками, а другой камнями. Они тоже поделились – те двое, что меня везли. Одноухий пинал все время, а другой прикидывался, будто мне сочувствует. Дорога дальняя. Успеваешь во всем потеряться. И я потерялся, поверил тому, второму. Говорить с ним начал – ничего важного, думал, всякие мелочи. Ему того и надо было. Они так ищут, за что тебя можно дернуть. Я рассказал, как мне зуб рвали, и как было больно, и этот урод кивал. Он перестал притворяться перед самым замком. Здесь они мне еще два зуба вырвали. Кажется, там что-то гниет.

Модвин поежился.

– Это ужасно. Зачем тебе рвали зуб?

– Тот, первый? Ну, он болел и вообще был лишним, так что Алеш его вырвал. Алеш – это мой брат. Надо было становиться лекарем, как он. Сейчас не сидел бы здесь. – Пушкарь тяжело вздохнул. – Я очень скучаю по брату.

– Я тоже, – признался Модвин и, вздрогнув от громкого стука в дверь, прикусил и свой, и кошачий язык.

Он не помнил даже, как попал в конце концов к себе в комнату. Дверь снова сотряслась под резкими ударами, и снаружи позвали:

– Господин, все готовы. Я взял бурдючок красного. Только вас ждем.

Это был голос Мышецкого. Модвин, окончательно потеряв кошку, вяло откликнулся и принялся переодеваться, собирая снятое в грязный мокрый узел. У подножия башни его забрала батрачка, косящая одним глазом на чулан под лестницей. Модвин проследил за взглядом служанки и, когда дверь открылась, в который раз поздоровался с Баво. Тот торопился наверх, держа под мышкой свернутый кожаный чехол.

Мышецкий в нетерпении булькнул бурдюком.

Модвин не сразу узнал своего коня, когда того вывели, звенящего сбруей, из темноты денника во двор. То есть, конь-то совершенно точно был тот же, но вороньи крылья на задней луке седла выросли как-то быстро и сами собой.

– Вильма для вас их делала, – сказал подошедший Венжега, обменявшись жестами с людьми, которые укладывали в телегу тела Шевко и Габора. Им надо было на юг, а не как Вальтеру – в другую сторону.

Почти всю дорогу до Жильмы Модвин то и дело оглядывался: на один белый саван в трясущейся телеге и два черных крыла за своей спиной.

– Там, говорят, приехал кто-то в мельничий дом, – обронил у самой деревни Крынчик. – Дальняя родня, вроде бы.

Ну что же, прекрасно, с грустью подумал Модвин. Можно будет узнать, как звали первого убитого им человека – не за тем ли на самом деле он едет хоронить Вальтера? Мертвых все это, правда, уже не удовлетворит – и вряд ли могло удовлетворить при жизни. Только разве откажешься от лишнего повода плохо спать по ночам?

Жильмовский погост находился довольно далеко от деревни, почти у самого реденького лиственного леса. Мышецкий ткнул пальцем в один из курганов: «Тут мой ублюдок-дядя. Хороший был человек». Модвина передернуло от этих его слов, а потом и вовсе проняла мелкая дрожь: на фоне деревьев он не сразу увидел сложенный ближе к краю погоста погребальный костер, по форме напоминающий тот, что стоял во внутреннем дворе Сааргета, дожидаясь казни ублюдка-дяди.

Но там сейчас не собирались жечь, кажется, ни живых, ни мертвых. Вокруг никого не было. Модвин сделал глубокий вдох, отвернулся, показал на первое попавшееся свободное место и велел копать. Крынчик и трое новобранцев, последних людей из его хоругви, что остались на ногах, взяли с телеги по лопате. Мышецкий, присев у знакомого кургана, встряхнул бурдюк с вином и, похоже, едва удержался от того, чтобы открыть его раньше времени.

В этот конкретный момент Модвин был благодарен своему происхождению: оно позволяло стоять в стороне и наблюдать безучастно, как другие копают могилу человеку, пытавшемуся его убить.

Одно неприятное воспоминание сменило другое, когда к сложенному у погоста костру из деревни пришел ребенок.

Одной рукой он тянул за собой тележку, на которой, как мертвая гусеница в паутине, сложилось почти пополам завернутое в саван тело. Над головой он нес зажженный факел. Это был именно «он», то есть, мальчик, судя по короткой стрижке – рубаха на нем была, наоборот, слишком длинная, не по размеру, и походила на платье. Лица ребенка Модвин не смог разглядеть из-за натянутой до самых глаз маски.

Мальчик воткнул факел в землю, поднял на руки маленькое тело, уложил на сухие дрова. Модвин, наблюдая за ним, перестал слышать, как позади него работают лопатами – или, может, другие тоже отвлеклись.

Костер занимался, трещал все громче, как будто приближался в пространстве, пока тот, девятилетней давности, напоминал о себе, преодолевая время. Модвин понял, что ноги сами несут его к огню. Ублюдка тоже несли к огню. У него были клоками вырваны волосы, и голова казалась пятнистой, как этот саван, медленно пожираемый пламенем. Если бы Модвин знал в тот день, как пахнет горелая плоть, он ни за что не подошел бы к окну.

Теперь что-то остановило его, запуталось под ногами. Мальчик оказался прямо перед ним и с опаской разглядывал, слегка задрав голову.

– Вы бы носы замотали, – посоветовал он приглушенным голосом, и Модвин вспомнил, как презрительно морщился от вони Освальд. – Это чумной костер.

Модвин, придя в себя, сделал остальным знак, застегнул поднятый воротник стеганки и втянул голову в плечи.

– Кого ты хоронишь?

Костер протяжно застонал и ухнул: упало внутри, наверное, одно из дров. Мальчик немного помялся, прежде чем ответить:

– Сестру свою младшую. Старшая еще была. Не доехала. – Он вздохнул. – Ей бы понравилось жить на мельнице.

– Ты живешь в доме мельника? – уточнил Модвин, и мальчик кивнул. – Мы хороним Вальтера Жильму. Он дружил, кажется, с твоим родственником. Как его?..

– Дядька Лукаш. – Мальчик почесал нос через маску. – Может, и дружил. Я дядьку-то и не знал. Я тут вообще раньше не был.

– А ты откуда?

– Из Тильбе.

Модвин покосился в сторону товарищей и понизил голос:

– Ты из слуг владыки?

– Уже нет, – буркнул мальчик. – А вы из Вороньего Когтя, да? – Он указал пальцем на коней. – У вас крылья. Очень красивые.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил Модвин. – Да, мы… Я господин Модвин Фретка.

Мальчик вскинул брови, весь подобрался, быстро отряхнулся и исполнил поклон. С неровно остриженных светло-русых волос посыпалась мелкая грязь.

– А меня зовут Фабек, – коротко представился он.

– Очень приятно. Сколько тебе лет, Фабек?

– Десять, господин.

– С тобой есть там кто-нибудь из взрослых? – спросил Модвин, кивнув в сторону деревни.

– Соседка придет ночевать, – ответил Фабек и посмотрел на огонь. – Мы ей хотели сегодня приготовить кашу.

Модвин осторожно положил руку ему на плечо, но мальчик этого будто и не заметил.

Он так и стоял, глядя на медленно догорающий костер, пока над свежим курганом Вальтера Жильмы проводили обряд. Фабек опомнился, когда заскрипели колеса телеги, а Модвин самым последним взобрался в седло.

– Постойте! – закричал мальчик и, подбежав, схватил его за стремя. – Вы же будете драться с людьми владыки? Я тоже хочу драться. Возьмите меня к себе.

– Росточком не вышел, пацан, – горько усмехнулся Крынчик.

– Я могу зашивать раны. Я не боюсь. Возьмите к себе, пожалуйста.

Мышецкий покачал головой, развернул лошадь и ударил ее пятками, догоняя телегу. Конь Крынчика ударил копытом землю и захрапел. Фабек перевел на него мокрые глаза, потом снова взглянул снизу вверх на господина, и натянувшаяся маска приоткрыла шею, на которой темнела маленькая язва.

Сознание Модвина задернуло плотную ширму перед лицом подступающего животного ужаса. Мальчик, как будто почуяв это, от волнения задержал дыхание. Модвин медленно отпустил поводья, чтобы протянуть ему затянутую в перчатку руку.

Фабек кашлянул.

Прижав ко рту кулак, кашлянул еще раз. Зашелся хрипом, замахал рукой, отгоняя налетевший с ветром дым.

Это из-за костра, мысленно твердил Модвин. Он кашляет, потому что глотнул копоти. Чума ни при чем. Не может быть, чтобы все так закончилось для десятилетнего мальчика, только что потерявшего сестру.

Модвин протянул руку Крынчику и сказал, щелкнув пальцами:

– Дай сюда порошок.

Он не ошибся, предположив, что хорунжий носит с собой небольшой запас. Видимо, они все же успели немного друг друга узнать. Или, может быть, просто повезло. Модвин напряг память, чтобы как можно точнее воспроизвести ту часть болтовни Баво, которая касалась правил приема лекарства, вручил мальчику серебристую баночку и сказал:

– Приходи через неделю.

Если верить глазам своим и словам Баво, к тому времени мальчик либо умрет от чумы, либо просто станет на неделю старше. Тогда Модвин научит его помалкивать про службу владыке и, быть может, с помощью Ютты пристроит к кому-нибудь в подмастерья.

«Если», «либо», «быть может». Что за гадкое время им всем выпало жить: каждый новый рассвет мрачнее предыдущего, и будущее все больше растворяется в ненастной мгле.

Из нынешних ненастий Модвин выбрал бы скорее войну, чем чуму. Дивиш, кажется, тоже: он встретил господина у ворот, перепуганный, и сразу вручил до краев наполненный кубок со словами: «Не поймал до отъезда». Модвин все выпил до капли, несмотря на противную горечь, утер губы и вместе с кубком отдал управляющему распоряжение: вернуть один из мешков на жильмовскую мельницу.

– Госпожа уж велела, – дергано закивал Дивиш. – В другие деревни тоже. Повезут на рассвете.

Спрятав кубок под мышку, управляющий достал из кармана платок и убежал прочь, на ходу шумно сморкаясь.

От лекарства – или, может, от всего сразу – в висках сперва застучало, а потом заныло натужно, как будто младенец рыдал прямо в ухо. Модвин захотел вдруг увидеть Сикфару, и в коридоре, где была ее спальня, едва не споткнулся о младшую племянницу.

– Тя! – звонко шепнула удивленная Грета, пригибаясь к полу. – Я прячусь. Не хочу пить воду. Она противная.

– Так надо, – произнес Модвин явно очень неубедительно и вздохнул. – Почему ты прячешься не у Сикфары?

– Нет ее. Она в саду. Я тоже хочу, но меня не пускают.

– Кто не пускает?

Девочка забыла ответить, испуганно обернувшись на топот. Томаш выглянул из-за угла, потный и взлохмаченный, и состроил сестре грозную рожицу. Грета взвизгнула, и дети друг за другом убежали прочь. Модвин ждал, что следом промчится Тетрам, но тот так и не появился. Странно. Обычно они играли в салки втроем.

Везучие, подумал Модвин. Ему в детстве особенно не с кем было играть. А сестра Фабека, такая же, как они, маленькая, и такая же резвая, наверное, как все нормальные дети, уже никогда никого не сможет догнать.

Проклятая чума. Проклятая война. И нужно же было обеим прийти в Берстонь одновременно – вместе с теми странными контрабандистами. А Сааргет из всего извлекает пользу.

Будьте со мной, скажет людям Ортрун от имени Модвина, и я дам вам целебное снадобье из своего амбара. Будете против меня – я пройду мимо, оставив вас умирать.

А тех, кто выживет и захочет драться, можно будет расстрелять из пушек Настаса Хоревы.

«Он отбыл в имение», – сказали Модвину, обратившемуся с вопросом о госте к первому встречному взмыленному слуге. Вообще вся прислуга забегала вдруг туда-сюда, как будто замок готовили к чьей-нибудь свадьбе. Ирма Хорева весело улыбнулась с портрета в галерее перед башенной лестницей. Понимает ли эта девица, что ее брат, как и все они здесь – изменник?

«Я зря не убил его, – подумал Модвин, – пока была возможность».

Потом, в бессмысленном брожении вверх-вниз по ступенькам, в голову пришла другая мысль: а почему, собственно, Хорева уехал? И почему в это же время исчезла стража у дверей пушкаря?

Если они получили от него, что хотели…

Модвин побежал вниз, минуя по несколько ступенек разом.

Ортрун листала Вольдемарову книгу за столом в обеденном зале и выглядела такой спокойной, будто за последнее время не произошло решительно ничего страшного. Она подняла голову, услышав шаги Модвина, и сказала:

– О, а я и не ждала тебя к ужину. Садись. Збинек тоже скоро придет.

– Где пушкарь? – прохрипел Модвин.

Сестра захлопнула книгу.

– Я велела перевести его вниз.

Томные взгляды нарисованных красавиц с развешанных по стенам портретов сильно помешали как следует прочувствовать облегчение. Модвин прочистил горло.

– Почему?

– Потому что все должны быть на своих местах, – подчеркнуто терпеливо объяснила Ортрун, – пленники в подземельях, а господа в покоях. Кстати, ты почему до сих пор торчишь в башне?

«Только не это, – снова разозлился Модвин. – Нашла еще время вспомнить». Он сделал вид, что пропустил вопрос мимо ушей.

– А как же подвальные крысы?

Ортрун отмахнулась.

– Уверена, они подружатся. – Сестра обернулась к распахнувшейся двери, ожидая встретить Гоздаву, но увидела управляющую и удивилась. – Ты же хотела в баню.

– Недосуг, госпожа, – одергивая манжет рукава, ответила Ютта. – А гетман?..

– На что он тебе?

– На что я кому? – громогласно спросил Збинек, ввалившись в зал через вторую дверь.

Он при этом создал как-то чересчур много шума – или просто у Модвина слишком болела голова. Ортрун едва заметно поджала губы и кивнула управляющей.

– Ну, выкладывай.

Ютта выдохнула и, обращаясь к гетману, сказала:

– До меня дошел слух, пока неподтвержденный, что ваш племянник Цирил умер от чумы.

Ортрун нахмурилась. Лицо Збинека, наоборот, вытянулось. Он резко раскинул руки в стороны и пророкотал:

– Господин гребаный Гоздава! – Збинек с удовольствием хлопнул себя по животу. – Вот теперь можно ехать.

– Откуда слух? – спросила Ортрун, укусив ноготь.

Управляющая заново запахнула плотную шаль.

– От тетки его. Не родной. Вдова Витольда, помните? Которая осталась в Гоздаве.

– Помню. Зачем тебе тогда подтверждение?

– Затем, что вместе с новостью пришло письмо из Бронта, – ответила Ютта и передала госпоже вынутый из-под шали запечатанный конверт.

Ортрун даже присвистнула.

– Сегодня снег пойдет, – сказала она таким тоном, что у Модвина не возникло сомнений в ее правоте. – Не помню, когда в последний раз ломала эту печать.

– Что, сам владыка снизошел? – поинтересовался гетман.

Ортрун, уже погруженная в чтение, только слегка кивнула.

– Как интересно, – протянула она, потирая уголок листа. – Рябой приказывает – представляешь, приказывает – нам с тобой как можно скорее явиться в столицу и ответить на его вопросы.

Збинек коротко усмехнулся.

– Ему там не с кем поговорить?

– Возможно. Еще он хочет видеть Модвина.

– Меня? – выдавил он. – Зачем?

Ортрун закатила глаза.

– Поблагодарить тебя за то письмо, – проворчала она. – Сам подумай. Ты же глава семьи.

«Ой, – чуть не вырвалось у Модвина, – все время забываю, простите».

Потом он подумал, что это, вообще-то, несправедливо – мол, раз он глава семьи, ему и отвечать. Когда Модвин был не старше близнецов, Тильбе с Ортрун и гетманом уже вовсю бодались.

– Сколько разрешает охраны? – спросил Гоздава.

Ортрун перевернула лист.

– Девять человек.

– Ух ты, добрый какой.

– Не говори.

Вмешалась Ютта.

– Госпожа, я бы… – Она осеклась, почувствовав взгляд Модвина. – Погодите немного. Очень похоже на то, что вас провоцируют.

– А я хочу повестись. Я же все равно выиграю.

– Но…

– Нет, Ютта, – отрезала Ортрун. – Хватит уже перемигиваний. Он сам позвал меня, и я приду. Только остановлюсь по пути в славном маленьком замке, – с издевкой произнесла она, кивнув гетману. – Все вполне невинно. Збинек услышал печальные вести о Цириле, прибыл вступить в наследство, а я решила с ним за компанию лично выразить Колете свои соболезнования.

Ее прищуренный взгляд договорил: «И мы выразим, что бы там ни было. Найдем повод или устроим сами».

Модвин, опасаясь вдохнуть воображенных ядовитых испарений, сделал шаг в сторону от сестры. И она с серьезным лицом утверждает, что не приказывала убить сыновей владыки? Ей бы чаще в зеркало на себя смотреть.

Когда Ортрун повернулась, чтобы зачем-то вручить измятое письмо Модвину, управляющая снова поймала его взгляд и сделала такое лицо, что яснее было бы только выкрикнуть: «Помоги!» Порезавшись о краешек бумаги, Модвин пробежался глазами по строчкам, не уловив ни единого слова, облизнул палец и нарочито твердо сказал:

– Ютта права. Если мальчик окажется жив-здоров, вас объявят вне закона.

– Мы уже вне закона, – ответила сестра. – Посмотри на дату. Это письмо добиралось сюда гораздо дольше нужного. Кто должен был знать о нем, те узнали, я думаю. Рябой понимает, что делает. Я ни за что не пошла бы с охраной из девяти человек по земле, где меня уже считают детоубийцей.

Она говорила это вполне серьезно, и Модвин тоже всерьез – кажется, впервые настолько – засомневался. Во всем вообще, и помимо Ортрун тоже.

Ютта ей что-то нашептывала, теребя краешки шали: последняя попытка убеждения, наверное – или нечто другое, о чем Модвину знать не положено. Он чувствовал, что еще очень многое осталось для него за ширмой, которую сестра с кормилицей придавили к полу пятками с двух сторон. Ладно, может быть, они тоже не лгали Модвину в лицо, но стало бы ему легче, знай он это доподлинно?

В горле совсем пересохло, и пришлось привлечь к себе внимание счастливого гетмана, налив воды из кувшина, спрятанного за его широкой спиной. Гоздава, видимо, не мог не ткнуть Модвина в плечо.

– Чего приуныл? Не хочется в седло?

Вода была совершенно обычной на вкус. Модвин вздохнул.

– Мы точно не можем подождать?

Збинек пожал плечами.

– Зачем? Все идет своим чередом. Мы подготовились, Тильбе тоже. Пора.

– Это неправильно, – сказал Модвин, покачав головой, – пользоваться чужими горестями. Так нельзя.

– А где «правильно»? – задался вопросом гетман, и теперь только стало очевидно, что он пьян. – Я вот везде был и не видел. Да и скука редкостная была бы жить, когда все вокруг правильно.

Он дальше разглагольствовал, но Модвин не слушал. Ортрун стояла у остывшего камина и выписывала пальцем круги на шлифованном камне. Ютта уже ушла. Дивиш заглянул в приоткрытые двери и тоже исчез. Слуга с кухни принес еще кувшин и что-то сказал про лекаря. На этот раз вода оказалась горькой. Модвин подумал, что лучше бы выпил вина.

Он решил, кто-то из слуг угадал его желание, когда дверь широко распахнулась, как будто несли угощение, но в зал ворвалась Рагна – вся красная и до смерти перепуганная.

Гоздава умолк. Сердце Модвина сжалось от дурного предчувствия. Ортрун обернулась, сбитая с толку внезапно навалившейся тишиной. Дрожащая Рагна так и стояла у входа.

– Мама, – позвала девочка и глухо всхлипнула, – Тетрам кричит.

Глава 15. Языки

Нерис чихнула.

– Ух-х! – простонал Мескер. – А можешь еще раз?

Она нахмурилась и сердито пихнула его в грудь. Имбирь, испугавшись грохота, с которым рассыпалась по земле снесенная взмахом мужской руки посуда, встряхнул белой гривой и коротко заржал.

– Миски сам перемоешь, – буркнула Нерис, натягивая рубаху.

– Ага, – согласился Мескер, глядящий в небо довольными глазами.

Нерис вынырнула из воротника и вздохнула.

Сколько это уже продолжается? Пару недель точно. Дорога как будто бы отказалась кончаться, надеясь, что царевна Нерис превратится со временем в дурочку Нильву и решит осесть где-нибудь в берстонской глуши. Правда, берстонская глушь провоняла насквозь дымом чумных костров, и даже самый слабый ум напрягся бы при мысли о том, чтобы сунуться в любое мало-мальски крупное поселение.

И тревожные сны, в которых зареванная Басти тыкала пальчиком на запад, крайне настойчиво напоминали о цели.

Однако добраться до нее было тем еще испытанием.

Имбирю это все явно не шло на пользу: он всегда отличался спокойствием и уравновешенностью, а в последние дни боялся любого шороха. Нерис погладила коня по шее и заглянула в большой голубой глаз. Имбирь угомонился. Оказалось, его беспокоили совершенно обычные вещи, и еще чуть-чуть хотелось пить.

Пока лошади утоляли жажду водой из маленького озера, Мескер сидел на прибрежном камне и, сгорбившись, полоскал посуду. В свете закатного солнца его темные волосы отливали медью. Нерис решила, что хочет это запомнить. Она сорвала растущую у озера пушистую травинку и пощекотала ладонь, как учила Ясинта. «Потом нужно сжать кулак, – говорила она дочерям и племянницам, – а когда разожмете, уже ничего не вылетит». Это было еще до ее отъезда в Берстонь. Тысячу лет назад было. Или вчера.

– Вода, кстати, еще не успела остыть, – заметил Мескер и многозначительно пошевелил бровями.

Нерис уткнула кулак в бок.

– Мы только что этим занимались.

– Ну, ехать осталось всего-ничего. Использую любую возможность. Хотя, как говорится, чего не наелся…

Он усмехнулся и постучал друг об друга донышками мисок.

Ехать осталось всего-ничего – значит, и жить ему тоже. Нерис хорошо помнила, какими глазами смотрела на всех умирающая тетя Сего. Взгляд Мескера был совершенно другим: осмысленным, смелым и чуть-чуть прищуренным.

– Тебе совсем не страшно? – спросила Нерис.

Он отдал ей посуду, поставить сушиться к костру, и пожал плечами.

– Досадно, скорее. Я очень долго терпеть не мог свою жизнь, а теперь счастлив поненавидеть ее еще хоть сколько-нибудь.

– То есть, ты и сейчас ее ненавидишь?

– Конечно. Я – это все еще я, – снова усмехнулся Мескер, на этот раз с горечью. Потом он взглянул снизу вверх на подошедшую Нерис и ткнул ее под колено пальцем. – Но с тобой все веселее. Даже ненависть.

Нерис тоже много чего недолюбливала. Например, недосыпы. Подскочив в ночи от очередного кошмара, она разрешила Мескеру пропустить его вахту и просидела до самого рассвета, вглядываясь в огонь. Пламя зловеще нашептывало старые сказки, а если Нерис шикала на него в ответ, съеживалось и огрызалось на своем языке.

Утро было злое. Мескер, лениво потягиваясь после очередного соития, жутко раздражал широкими зевками. Хорошо бы забросить ему между зубов кусок смолы.

А храп этот еще – просто ужас. Растет ли где-нибудь такая трава, чтобы пожевал, заснул – и тишина? Тот мерзкий порошок помог, кажется. Надо было оставить щепотку про запас.

Все на свете ругая и проклиная, Нерис со второй попытки вернула короткий клинок в ножны на поясе и слегка перестаралась с затягиванием ремня вокруг голени, так что рукоять скорняжного ножа противно вжалась в кожу, грозя синяком. Пришлось все застегивать заново, и идущие по кругу мысли сами собой утекли в русло воспоминаний.

В свое время маленькая Басти долго возилась со шнурками и пуговицами, пока в один момент не прибежала полностью одетая: «Идем по ягоды, мама!» – и тогда оказалось, что она все уже умеет сама. Зима стояла снежная, но глубоко в лесу призывно алели веточки кустарников. Нерис проваливалась по щиколотку в сугробы, а Басти порхала перышком и опасно подбрасывала в воздух туесок, даже когда там скопилось приличное количество ягод.

Конечно, в конце концов она его уронила. Довольно удачно – не в рыхлый снег, а на круглую талую полянку. Нерис выкрикнула: «Мы все соберем!» – предотвратила угрозу потока слез. «Давай скорее!» – попросила Басти, с тревогой оглядываясь по сторонам. Опасения оправдались: коварный и голодный, на полянку прилетел снегирь.

Возмущенный девичий визг не мог помешать ему на пути к цели: сладкие красные ягоды, да сразу так много! Но Нерис вытянула вперед руку, и снегирь, сделав над поляной круг, послушно уселся в ладонь. Басти распахнула глаза и уронила палку, которой собиралась оберегать добычу.

«Почему он так сделал, мама?»

«Потому что я могу с ним договориться, – сказала Нерис и разрешила дочке осторожно почесать алые перышки. – С ним и любым другим зверем или птицей. Это умеют все, кого зовут колдунами».

Снегирь вежливо склевал предложенную горстку ягод.

«Ты научишь меня?» – с любопытством спросила Басти.

Нерис улыбнулась и ответила: «Обязательно», – хотя вернее было бы сказать: «Ты сама научишься, когда расцветешь и впервые всерьез испугаешься за свою жизнь».

Нерис всему научилась, осознав, что беременна.

Она снова ощутила на языке вкус подслащенного травяного отвара, которым Танаис обманом напоила ее много лет назад. Там точно был боярышник, красные ягоды. Он помогает прогнать тревоги и заснуть. Сейчас налакаться бы такого отвара.

Хрен с ним, подумала Нерис, отмахиваясь от горького воспоминания. Она отдохнет, отоспится на следующем привале, только Мескеру сразу велит не приставать.

Он почти каждый раз бормотал Нерис на ухо: «Если скажешь остановиться, я остановлюсь». Она целовала его прямо в рассеченные губы, лишь бы не отвечать.

Потому что он говорил не только о страсти.

Под конец пути они обсуждали вслух что угодно, кроме цели, и Нерис, хоть и понимала, почему так происходит, тайком на себя саму злилась, что стесняется задать волнующие вопросы. Мескер вообще стал на странность молчаливым, когда кони ступили на влажную от дождя землю очередных господ. Он покачивался в седле, заплетая кобыле тонкие косы, и иногда только хмыкал или неразборчиво бурчал под нос. Нерис решила было махнуть рукой и прикорнуть прямо на ходу, но Мескер, заметив на горизонте полосу густого леса, вдруг оживился. Он подъехал поближе к Нерис и вопросительно кивнул.

– Чего такая смурная?

– Спать хочу. И к дочери.

– Понятно, – ответил Мескер и попытался ее ободрить: – Зато тебе повезет увидеть обряд. Это очень красиво. Звучит, по крайней мере.

Нерис велела Имбирю чуть-чуть замедлить шаг.

– Расскажи.

Мескер сощурился и понизил голос:

– Это страшная маззанская тайна.

– Маззаны там, а я здесь. Не беси меня. Я точно страшнее.

– Пожалуй, – согласился Мескер и принялся заплетать из конской гривы очередную косу. – Ну, значит, когда приедем, я сначала должен буду произнести приветствие. Ольха – это разум, ей надо сказать целую кучу слов. Я их в своей пещере три недели учил. Все время забывал середину. Зато сейчас хоть ночью буди – расскажу без запинки.

– Я же теперь проверю.

– На здоровье. Так вот, если приедем на место до рассвета, я поздороваюсь, но надо будет дождаться первых лучей солнца и вырезать на коре трех зверей.

– Каких зверей?

– Каких скажешь, – отмахнулся Мескер, перебросив накрест рыжую прядку. – Мне, в общем, все равно. Только не медведя. Они вонючки.

– И что?

– Этих зверей я должен буду убить и напитать дерево их кровью.

Нерис поморщилась.

– Звучит не так уж красиво.

– Ты слушай дальше, – продолжал Мескер. – Разведем костер – почти под самой ольхой, я отмечу место заранее, – и звери начнут к нему приходить. Может, все сразу, может, по очереди. Я возьму тех, кого вырежу на коре, а другие потопчутся и потом уйдут. Но ты представь – все вместе, хищники с травоядными, крылатые с копытными, охотники с добычей вокруг одного костра. Как на совете старейшин. Или на свадьбе.

– Или на похоронах.

– Тоже верно, – мрачно подтвердил Мескер. – Их набежит много. Готовься. Им всем будет страшно, но они не смогут не прийти. Наверное, некоторые станут кусаться.

– Можно кусаться в ответ?

– Вряд ли получится. Твое колдовство не сработает. Факел возьми, чтобы не приставали. А мне придется голыми руками.

– Как же ты убьешь трех зверей?

– Горло вспорю стамеской, которая для коры.

– Фу.

– Ну да. Тут красота закончится. Когда земля напьется крови, я ее раскопаю и оторву корень. Буду долго и нудно его выстругивать. Костер должен все время гореть. Как только будет готово, брошу туда амулет. – Мескер вздохнул. – А потом надо будет достать.

Нерис нахмурилась.

– Не голой же рукой.

– Именно что голой. Прямо из огня. Чтобы он обжег и корень, и человека. Ну и… и все.

Мескер умолк, взял три тонких рыжих косы и стал переплетать их между собой. Безропотная кобыла шла себе спокойно вперед. Имбирь, чувствуя смятение всадницы, иногда вскидывал голову и фырчал.

Нерис долго собиралась с духом.

– Как это будет? – наконец осторожно спросила она. – Как ты умрешь?

Мескер перевязал кончик причудливой косы шнурком, выдернутым из рукава, и ответил, не поднимая глаз:

– Этого я не знаю.

Нерис стало тошно от повисшей вокруг тишины. Глупый вопрос и бессмысленный. Разве проще будет, если Мескер опишет свою судьбу в подробностях? Может, он бережет Нерис от того, что ему предстоит. Может, прогонит ее прежде, чем почувствует приближение смерти. Или все произойдет так быстро, что они не успеют попрощаться. Нерис многое хотела бы сказать напоследок, но пока только искала нужные слова.

– Почему именно маззанские мужчины? – вместо этого поинтересовалась она. – В обряде нет ничего, что не могла бы исполнить женщина.

– Я кое-что опустил, – хитро прошелестел из-под шарфа Мескер. – Сделаю это, пока ты будешь ходить за хворостом.

– Лучше бы промолчал, – буркнула Нерис, скривившись.

– Шучу. Я сам когда-то спрашивал об этом старейшин. Никто не знает ответа. Обряду ведь почти тысяча лет, и даже последовательность… – Он запнулся, как будто пытался подобрать слова, но в итоге мысль оборвалась. – Короче, они готовят нескольких учеников не просто так. Но все пройдет как надо. Я уверен.

Имбирь ускорился на широкой тропке, и Нерис крепче сжала поводья. Ей бы такую уверенность. Мескеру хватило бы, кажется, на двоих.

«У меня нет сомнений в твоей находчивости», – сказал он как-то раз, напомнив ей историю о гонках на санях. Хесида тогда очень хотела победить, и Нерис – более сильная колдунья, чем она – привела ей из лесу стаю диких волков, подчинив вожака. Они были крупнее собак, те их ужасно боялись, и старшая царевна примчалась к цели первой. Вторым оказался ее будущий муж. Славная была свадьба – справили в тот же день. Даже волкам досталось угощение, а братья и сестры ласково гладили длинный мех.

На таком же меху Нерис давным-давно лежала с Фаррасом. Окровавленным волчьим мехом был накрыт пустой трон в разоренном царицыном тереме.

«Я скажу про волка, – подумала Нерис, – когда Мескер спросит, каких зверей вырезать».

На лесном привале, готовясь – наконец-то! – ко сну, она услышала из чащи пронзительный визг дерущихся лисиц. Бабушка угомонила бы их одним взглядом – она так умела, и это действовало на людей так же, как на зверей. Еще до смерти тети Сего царица часто носила рыжий мех на плечах, и маленькая Нерис, глядя на Шакти, думала, что однажды тоже научится одеваться красиво.

А потом Танаис привела ей лису, когда объясняла, как драться с другими колдунами.

«Пусть будет лиса», – решила Нерис и проснулась утром с этой же мыслью в голове.

Пока они с Мескером собирались в дорогу, между зеленых ветвей блеснула темная шерстка. Нерис прикрыла глаза, прислушалась, различила быстрое дыхание хищницы и шепот тысяч молодых листьев вокруг. Куница торопилась домой – такая же юркая и маленькая, как зверек, которого Нерис отпустила с дочерью.

«Куница не совсем ласка. Значит, подойдет», – подумала она и вдруг согнулась пополам от боли внизу живота.

Все звуки сразу утихли. Тяжесть разлилась по телу, заставляя стиснуть бедра, и Нерис выругалась про себя. Оставив в покое тлеющий костер, Мескер обернулся на стон, приблизился и вполголоса спросил:

– Что с тобой?

– Кровь идет, – прокряхтела она.

– У-у-у, – задумчиво протянул Мескер. – Это каждый раз такая ерунда?

– Ты точно не в лесу вырос?

– Ну, знаешь ли, женщины, с которыми я близко общался до тебя, в такие дни обычно не работают.

– Не поняла.

– Я имею в виду проституток, – пояснил он и, услышав в ответ недоуменное молчание, вздохнул. – Бордели, Нерис. Это такие дома, где круглый год празднуют птичий день.

Ей показалось, что за это замечание Мескер заслуживает крепкого пинка, но живот сводило слишком сильно, чтобы чем бы то ни было размахивать. Нерис пробурчала:

– Зато я наверняка не беременна.

– Да уж, было бы очень некстати.

– Точно, – подхватила она, почувствовав необъяснимо болезненный укол досады. Нерис прикрыла рот ладонью, сделав вид, что это из-за отрыжки или тошноты.

Но Мескер все заметил.

– Ты не подумай, что я не хотел бы, – мягко произнес он. – Но я же не смогу увидеть ребенка. Какая тогда мне с этого радость?

– Как ты себя любишь, Мескер.

Он пожал плечами.

– Другие-то не стремятся.

Захотелось пнуть его еще сильнее, но Нерис ткнула пальцем в заросли и сказала:

– Собери мне травы.

Мескер бродил долго – зато принес все, что она перечислила, даже с большим запасом: «На всякий случай». Нерис снова раздула костер и чуть-чуть облегчила себе жизнь крепким отваром. Все это, конечно, их опять задержало, но Мескер, понятное дело, был только рад. Можно ли судить его? Нерис не могла. Она слабо улыбалась, слушая очередную историю о странствиях, и уже знала, что будет по ним скучать.

Имбирь весь день порывался пойти в галоп, и приходилось осаживать его, как перед скачками. Конь чуял цель впереди, и Нерис тоже, и Мескер неспроста снова погрузился в задумчивость. Внутри кипело столько чувств разом, что проклятая боль в животе казалась ерундой.

Когда на небе забрезжил кроваво-красный закат, Мескер кивнул в сторону густого леса: «Он принадлежит Тильбе». В груди защемило, как будто Басти звала издалека. Лошадям дали волю. С последними лучами солнца выехали на пригорок, и цветущий горизонт разрезала высокая крона ольхи.

Одинокое дерево росло на кургане, десятки десятков курганов лежали вокруг.

Битва на этом поле давно закончилась, и задолго до нее потушили пожар, но земля здесь как будто пахла огнем и кровью. Глядя вниз с высоты полета ворона, Нерис видела себя и с трудом узнавала. Имбирь смущенно топтался, стреноженный, рядом с рыжей кобылой, подальше от могил. Нерис подумала о том, чтобы взять меч, но Мескер оставил все свое оружие ипошел по темноте к дереву. Пожалуй, хватит и того, что на себе. Зверей вне обряда все равно резать нельзя – Мескер напомнил отдельно, что нужен будет факел. Почесав коню ухо, Нерис позвала ворона, чтобы сел на плечо, и стала осторожно обходить курганы. Среди них – три свежих, еще не поросших зеленой травой: могилы матери и ее сыновей-близнецов. Нерис боялась глядеть на них и всякий раз отводила глаза, но чувствовала этот ужас кончиками волос.

Молодая ольха встретила гостей молчанием – ветер успокоился еще днем. Распускающиеся листья густой кроны замерли, нежно касаясь друг друга, как будто их вдруг застали случайные свидетели. Мескер погладил стройный ствол, разглядывая плетение ветвей над головой. Он стоял прямо на могиле, но иначе к ольхе было не подойти. Нерис поежилась, отправила ворона в небо и, направившись в сторону леса, бросила через плечо:

– Я наберу веток для костра.

– Постой.

Она обернулась. Мескер спустился с кургана, стянул с лица шарф, посмотрел ей в глаза и сказал:

– Как бы там ни было, я люблю тебя.

Нерис на миг опешила, почувствовала слабость в ногах, а потом шагнула к Мескеру и обняла его так крепко, как могла.

Он прижал ее к себе за талию, коснулся спутанных коротких волос. Сердце у него колотилось, как бешеное, и у Нерис тоже.

Наследнице должно… Клятая стойкость!

Пришлось отстраниться первой – Мескер вряд ли смог бы. Нерис, глядя на его бороду, выдохнула и произнесла:

– Начинай.

Она затылком чувствовала его долгий взгляд, но до самого леса больше не обернулась.

Мескер говорил с ольхой почти всю ночь – монотонным шепотом, от которого клонило в сон. Нерис натаскала веток на десять больших костров и устала так, что в конце концов, скрестив ноги, уселась у низкого заросшего кургана и прислонилась к нему спиной. Помощник-ворон растворился над деревьями, исчез. Кажется, сон ненадолго все-таки победил, потому что веки очень внезапно придавило светом.

Нерис открыла глаза. Мескер встал перед курганом на колени, зачерпнул горсть земли и поднес по очереди ко лбу, груди и животу. Солнце погладило траву, разбудило ветер, и ольха ответила на приветствие.

Мескер вернул землю земле, коснувшись ее обеими ладонями, выпрямился и поднял голову.

– Хаггеда, – сказал он, обращаясь к рассвету, – прими мою кровь.

Нерис затаила дыхание и коротко взглянула на небо, чтобы сдержать слезы.

Мескер прокусил нижнюю губу и, набрав розовой слюны, сплюнул. Потом достал из-за пазухи расшитый золотыми нитями мешочек – Нерис прежде не замечала такого среди его вещей – и высыпал сверху сухой песок.

Здесь будет костер.

Они знали, что батраки из ближайших деревень, когда выйдут утром работать в поле и увидят дым, просто отведут глаза. Чума и суеверия. Всякий народ страдает от них в определенной степени, но берстонцы выделились, как всегда.

Недавно у них уже было страшное моровое поветрие – оно шло с востока на запад, и Ясинта писала, что многие винят Хаггеду. Дóма, кажется, в самом деле болели ближе к побережью, но морозы убили заразу раньше, чем она добралась бы до границы. Нерис мало вникала в это – у нее на руках была новорожденная дочка.

Теперь стоило бы остановиться и вникнуть. Владыка Отто скажет: «Я не могу помочь вам, пока в Берстони чума». Это если он примет Нерис. Если вообще захочет помогать.

Эти смуглые хорошо подготовились. Одним – кровь и железо, другим – болезнь и хаос. Потом все это столкнется, смешается, и их уже нельзя будет победить.

Но Матушка поможет, как всегда помогала. Смуглые еще не знают, каков ее гнев. Мужчина из маззанов разбудит его, а молодая царевна направит. Так им велит долг.

– Кого ты выбрала? – спросил Мескер, уложив сухие ветки на горсть песка.

– Волка, лису и куницу.

Других вопросов он задавать не стал.

Три зверя появились на стволе к полудню – высоко, почти у самых ветвей. Костер хорошо разгорелся, и возле него было жутко жарко. Будь Нерис птицей, она облетела бы это место стороной. Будь она зверем, едва ли подошла бы ближе, чем тысячу людских шагов.

Но они налетели, побежали в пекло целыми стаями, стоило Мескеру произнести пару слов то ли на хаггедском, то ли на гнусавом берстонском.

Нерис взмокла от пота и страха, гоняя тучу вопящих ворон, размахивая факелом перед раскрытыми клювами. Медведица привела к костру двух медвежат и, сделав круг, ушла с недовольным рычанием. Змеи ползали между могил, обвивали ольховый ствол, пытались перешипеть бушующий огонь. Лес шевелился, кричал и ревел, выпуская из себя новых и новых зверей. Мескер не обращал на них никакого внимания, выжидая заранее выбранных жертв.

«Если так будет выглядеть моя первая битва, – лихорадочно думала Нерис, – пусть победа придет быстрей».

Наверное, это было красиво, но бросало в мелкую дрожь от мысли, какая сила находится здесь без контроля. Всего одно колдовское дерево. Что такое два? Три?

Нерис перебрасывала факел из руки в руку, пихала в клыкастые челюсти и опаляла острые рога, пока из гвалта и гомона не вырвался истошный вой. Мескер сжал в руке инструмент и приготовился.

Волк вышел ему навстречу, огромный, старый, и он хотел покоя, а не борьбы. Сородичи звали его, даже когда кровь из распоротой шеи окрасила скорбную землю. Мескер за шкирку подтащил волка поближе к дереву, и тот покорно принял смерть на кургане. Вой прекратился. Часть зверей вместе с ним затихла и отступила, но отраженное пламя плясало еще в сотне пар глаз, а небо чернело, прячась за расправленными крыльями.

У Нерис дрожали руки, но она держалась стойко. Как Мескер должен был справиться с этим один? Его уже давно разорвали бы на куски. Он не упоминал, что в обряде необходима иш’тарза, но, видно, это подразумевалось само собой.

Лисица, буро-рыжая, темнее огня, тявкнула на старую лосиху, почти что придавившую копытом пушистый хвост, и гордо вышла к костру, не боясь ни Нерис, ни Мескера, ни жара. Ее черные лапы какое-то время дергались, окуная когти в волчью кровь, а потом замерли навсегда. Лосиха, протяжно замычав, отправилась назад в лес, и следом уползли змеи. Птицы разлетелись в стороны, обнажив небо. Наступил вечер.

Нерис, меняя факел, едва разогнулась из-за боли в животе. Мескер ободрил одним прикосновением, без слов. Он выглядел смертельно уставшим, и руки у него были алыми. Нерис кивнула ему и шикнула на высунувшуюся рысью морду. Хранитель Гервас тоже привел с собой рысь. Это плохо кончилось для них обоих.

Куницу пришлось еще поискать. Точнее, она сама нашлась, прыгнув на Мескера с ветки и впившись острыми зубами в защищенное плечо. С последней каплей ее крови иссяк живой поток. Нерис уронила прогоревший факел в костер и рухнула на землю.

– Спасибо, – сказал Мескер и, как умел, улыбнулся. – За все.

Грудь жгло нагретым воздухом, так что Нерис, как могла, улыбнулась вместо ответа.

Остывшие трупы легли один на другой между курганов – падальщики сделают потом свое дело. Дело Мескера было мрачное: докопаться до спрятанных под землей корней. Он рыл ее, влажную, кровавыми руками, а Нерис пыталась думать о том, что скажет, когда все будет готово, когда Мескер вытащит корень из огня. Мысли, как сегодняшние бешеные птицы, врезались в голову и тут же улетали прочь. Мескер вдруг прекратил копать, повернулся к Нерис и кивком подозвал ее.

Она прежде не видела голых людских черепов и, если честно, лучше бы никогда не видела. Он был желтый и маленький, немой и пустой – только из глазницы ужом выползал древесный корень. Нерис отошла в сторону и сквозь звуки рвоты не слышала, как Мескер его оттуда выдирал.

Он, как и обещал, выстругивал амулет долго и нудно – до глубокой ночи, звездной и прохладной, которую стоило бы провести иначе, не будь Нерис с Мескером теми, кто они есть.

Стамеска, кажется, совсем затупилась, но, когда в ход пошла шкурка, нужда в ней уже отпала. Огонь мигом сожрал деревянную ручку и тщетно пытался переварить металл. Нерис вытащила его оттуда палкой и отправила к окоченевшим зверям. Одинаковые маленькие курганы осуждающе зыркнули со стороны.

– Вот, – вскоре тихо произнес Мескер, – гляди.

У него в руках была совершенно обычная деревяшка, напоминающая по форме вытянутый кошачий зрачок.

– Угу, – с трудом выдавила Нерис.

Мескер без особенного старания сделал вид, что оскорблен.

– Могла бы и расщедриться на похвалу.

Он бросил амулет в костер, вытащил из кармана еще один золотой мешочек и, натянув на лицо повязку, высыпал содержимое в огонь.

– Теперь надо подождать.

Нерис без отрыва вглядывалась в языки пламени, сплетающиеся, как в порыве страсти, поглощающие друг друга и все вокруг – кроме корня. Костер шипел, питаясь измельченными травами, и дымил до небес. Нерис сделала вроде бы обычный вдох и закашлялась. К горлу подступила вязкая тошнота. Глаза заслезились, и Нерис, протерев их, поняла, что Мескер внимательно за ней наблюдает.

– Что-то мне дурно, – объяснила она вялым голосом и безуспешно попыталась встать.

Скрещенные ноги отказались слушаться. Нерис легла на спину, чтоб их было удобнее выпрямить, и за головой Мескера увидела две светящихся точки. Они дрожали и двигались сюда, к ольхе. Это были огни – и люди, которые их несли. Мескер обернулся, проследив направление взгляда Нерис, и снова посмотрел на нее – виновато, а не удивленно.

Ноги отяжелели. Живот свело судорогой. Нерис через боль на него перевернулась и поползла прочь.

Мескер снял ремень с ножнами с ее голени прежде, чем Нерис вспомнила о том, что они там есть. Она тянулась за пояс, к кинжалу. Мескер крепко схватил ее за руку и придавил к земле. Нерис рявкнула от отчаяния и изо всех сил рванулась вперед.

– Ну, ну, тише, – забормотал над ухом Мескер. – Не надо. Сейчас не борись. Тебе будет больнее просыпаться.

Он забрал кинжал и отпустил ее, уверенный, что все кончено, но у Нерис был меч и еще один нож в сумке – осталось лишь добраться до Имбиря. Она впивалась в почву ногтями и подтягивала ноги по очереди. Над головой дрожали длинные тени. Мескер развернул Нерис к себе, потянул, чтоб она села на колени, взял ее за плечи и, глядя в лицо, проговорил:

– Хесида, успокойся. Тише. Перестань.

Да какого хрена!

Она закричала бы, но язык онемел. Нерис издала короткий рык и оттолкнулась ногой от Мескерова сапога. Огни приближались. Ползти было трудно, словно вместо крови по телу тек металл. На спине заныла невесть как полученная ссадина. Локти трещали от боли, но Нерис, не теряя врагов из виду, упиралась в землю пятками и продолжала ползти.

Мескер бросил попытки ее удержать. Ругаясь по-берстонски на отдавленную ногу, он поднялся и кивнул двум подошедшим незнакомцам. Один из них, с седой наполовину бровью, опустил лампу и пробасил:

– Здорово, Меченый.

– Привет, Стмелик, – сказал Мескер и принялся топтать костер.

– Обратно поедем помедленнее, – просипел другой берстонец, потягиваясь. – Мы чуть лошадей не загнали. Ну, что у нас тут?

– Царевна Хесида.

Тон чужого голоса сразу изменился.

– Разговор шел о другой девице.

– Ну, какая есть.

Они ненадолго заткнулись. Костер потух. Нерис плохо поставила локоть и со стоном рухнула навзничь.

– Это дочь посланницы, – заметил наконец седобровый. – Она подойдет еще лучше, если подумать.

– Любимая сестра царицы Нерис, – добавил Мескер. – Везите аккуратно, а то все будет зря.

Кто-то из мужчин усмехнулся. Нерис повернулась набок и выпрямила руку, думая, что дотянется до ствола ольхи. Помоги, Матушка. Обрушь на них свой гнев.

– Ишь какая, – крякнул краснорожий.

– Н-да, – цокнул Стмелик и снял мешочек с пояса. – Ну ладно. Держи остаток.

– Я лучше возьму ее меч и коня. А вы не забудьте это, – сказал Мескер и шаркнул ногой по кострищу. – Повесьте ей на шею и больше не трогайте. Это пустышка, конечно, но мало ли что.

Звон голосов, монет и лошадиной сбруи слились для Нерис в один протяжный звук. Она потеряла всякий контроль над телом и ощутила влагу, ползущую из уголка губ, из носа, из глаз. Веки дрогнули и опустились. Мокрые ресницы слиплись и натянулись.

Нерис хотела просто продолжать дышать – но вдруг совсем позабыла, как это делается.

25.06.2021

Санкт-Петербург

Продолжение следует…

Оглавление

Дарья Чернышова. Близнецы. Часть первая

Пролог 1. Они не доводили никого до слез

Пролог 2. Они не обманывали

Пролог 3. Они не вызывали бедствий

Пролог 4. Они не проклинали

Глава 1. Двери

Глава 2. Окна

Глава 3. Пороги

Глава 4. Реки

Глава 5. Моря

Глава 6. Водопады

Глава 7. Шумы

Глава 8. Вздохи

Глава 9. Крики

Глава 10. Кошмары

Глава 11. Предчувствия

Глава 12. Видения

Глава 13. Глаза

Глава 14. Сердца

Глава 15. Языки