Чингисхан. История завоевателя Мира [Ата-Мелик Джувейни] (fb2) читать онлайн

Чингисхан История завоевателя Мира записанная Ала-ад-Дином Ата-Меликом Джувейни

ВСТУПЛЕНИЕ

Правдива или нет библейская легенда о том, что причиной многообразия языков на земле стала самоуверенность Человека, решившего построить Вавилонскую башню, но наказание было очень суровым; и особенно суровым оно стало для историков. Любой, кто желает проследить историю важнейших событий, должен либо сам быть хорошим лингвистом, либо удовольствоваться переводами, которые часто неточны и устарели, или косвенными ссылками на работы, никогда не переводившиеся с языка, на котором были написаны. Возвышение и экспансия Монгольской империи относится к числу важнейших событий истории позднего Средневековья. Вряд ли найдется страна в Европе или Азии, в той или иной степени не испытавшая на себе влияния монгольского нашествия, а во многих из них оно полностью изменило ход развития. Но историку, намеревающемуся рассказать об этом, приходится иметь дело с важными источниками, написанными на таком количестве языков, которое не под силу знать одному человеку. Рано или поздно он начинает зависеть от переводчиков, чьи работы могут оказаться для него бесполезными, если не будут точными, умными и понятными.

Среди современных монголам авторов, оставивших их описание, нет более значимого, чем Джувейни. Он был лично знаком со многими действующими лицами изложенных им драматических событий. Он пользовался доверием ильхана Хулагу, монгольского завоевателя Багдада. Он сам был непосредственным участником одного из наиболее интересных эпизодов своего повествования — разгрома центра секты ассасинов в Аламуте. Более того, он был историком, унаследовавшим лучшие мусульманские традиции, человеком разносторонних интересов и литературного дарования. Но до недавнего времени вся его работа был доступна лишь знатокам персидского языка. Полный и добротный перевод его «Истории» на английский язык стал долгожданным вкладом в историографию. Я надеюсь, что эту книгу прочитают не только специалисты, изучающие монгольское вторжение и загадочную секту ассасинов, но также все те, кто находит удовольствие в чтении исторической литературы.

Стивен Рансимэн (Steven Runciman), 1958 г.

СЛОВА БЛАГОДАРНОСТИ

Называя тех, кто помог мне в подготовке данной работы, я хотел бы отдать дань уважения покойному профессору X. X. Шедеру (H. H. Schaeder), который вплоть до своей недавней кончины возглавлял кафедру восточной филологии и истории религии в университете Геттингена. Именно на семинаре профессора Шедера в Берлине осенью 1938 г. состоялось мое первое знакомство с «Тарихе Джахангушай» Джувейни, и я глубоко сожалею о том, что он не дожил до того времени, когда был опубликован перевод работы, с которой двадцать лет назад я познакомился именно благодаря ему.

Вариант перевода части I был включен в мою докторскую диссертацию, написанную под руководством профессора Владимира Минорского, в то время профессора персидского языка (в настоящее время заслуженного профессора в отставке) Лондонского университета. В дальнейшем я продолжил работу над переводом, поощряемый профессором Минорским, живо интересовавшимся ее ходом. Я отсылал ему мой вариант перевода порциями в одну — две главы, а он сравнивал его с персидским оригиналом; и вплоть до того времени, когда перевод был уже фактически в печати, он продолжал отвечать на мои вопросы, касающиеся исторических, географических и лингвистических проблем. Более того, это он осуществил правку окончательного текста перевода с учетом требований ЮНЕСКО. Постоянно встречающиеся в примечаниях инициалы В. М. не могут отразить всю меру моей признательности профессору Минорскому. Ему принадлежала идея перевода, и если бы не его помощь и воодушевление, перевод так бы и не был закончен.

Средства для издания были предоставлены ЮНЕСКО, куда я обратился за помощью по совету и при поддержке А. Дж Арберри (A. J. Arberry), профессора арабистики (Sir Thomas Adams’s Professor) Кембриджского университета. ЮНЕСКО совместно с Тегеранским университетом планировали осуществить серию переводов персидских источников, а также переводов на персидский произведений, написанных на других языка. С разрешения иранских властей «Тарихе Джахангушай» стало первым произведением персидской литературы, которое предполагалось перевести на английский язык и включить в Собрание литературных шедевров ЮНЕСКО (UNESCO Collection of Representative Works).

Во время работы над переводом я прибегал к опыту специалистов во многих отраслях знания. На начальных этапах — мне посчастливилось часто консультироваться у выдающегося иранского ученого, его превосходительства Саида Хасана Таки-заде (Sayyid Hasan Taqizadeh), в то время проживавшего в Кембридже. На заключительной стадии работы мне удалось вступить в переписку с Ф. У. Кливзом (F. W. Cleaves), адъюнкт-профессором языков Дальнего Востока Гарвардского университета, который терпеливо отвечал на мои многочисленные вопросы, касающиеся монгольской и китайской истории, а также предоставил мне переводы отрывков из «Юань-ши», официальной хроники Юань — монгольской династии Китая, источника, все еще по большей части доступного лишь китаистам. Примечания к «Истории Завоевателя Мира» были значительно обогащены благодаря вкладу профессора Кливса. Среди других ученых, с которыми я консультировался, — доктор М. А. Аззам (M. A. Azzam), старший преподаватель арабского языка в университете Манчестера; А. Ф. Л. Бистон (A. F. L. Beeston), профессор арабистики (Laudian professor) Оксфордского университета; сэр Джерард Клаустон (Sir Gerard Clauson), кавалер ордена св. Михаила и св. Георгия и ордена Британской империи, член Общества древностей; Уилли Хартнер (Willy Hartner), профессор истории естествознания Франкфуртского университета; У. Б. Хеннинг (W. B. Henning), профессор истории Центральной Азии Лондонского университета; доктор У. О. Ховарт (W. O. Howarth), бывший сотрудник факультета ботаники университета Манчестера; Э. С. Кеннеди (E. S. Kennedy), адъюнкт-профессор математики Американского университета в Бейруте; доктор Дж. Д. Латхам (J. D. Latham), сотрудник Библиотеки университета Манчестера; Рубин Леви (Reubin Levi), профессор персидского языка Кембриджского университета; Бернард Льюис (Bernard Lewis), профессор истории Ближнего и Среднего Востока Лондонского университета; доктор М. М. Мадждхуб (M. M. Majdhub), преподаватель арабского языка университета Хартума; покойный доктор А. А. А. Мегуид (A. A. A. Meguid), бывший преподавателем арабского языка в университете Манчестера; О. Ноугебауэр (О. Neugebauer), профессор истории математики университета Брауна (Провиденс, штат Род-Айленд); доктор Д. Дж Прайс (D. J. Price), консультант по истории астрономии и физики Национального музея США и Смитсониановского института (Вашингтон, округ Колумбия); и лейтенант Г. Э. Уилер (G. E. Wheeler), командор ордена Британской империи, магистр искусств, директор Центра центральноазиатских исследований. —

Я благодарен Индийской библиотеке и библиотекам Королевского азиатского общества и Школы изучения стран Востока и Африки и, особенно, университета Манчестера за предоставление мне в длительное пользование множества материалов, необходимых для моей работы.

Х. М. Барнс (H. M. Barnes), сотрудник секции литературы ЮНЕСКО, и мой коллега С. Ф. Бекингэм (C. F. Beckingham), старший преподаватель истории ислама в университете Манчестера, прочитали всю рукопись перевода и сделали ряд ценных замечаний. Кроме того, г-н Бекингем помог мне с корректурой, как и Т. М. Джонстоун (Т. M. Johnstone), преподаватель арабского языка Школы изучения стран Востока и Африки, с которым я перед этим уже консультировался по поводу определенных цитат из произведений восточных поэтов.

У. С. Брайс (W. C. Brice) с факультета географии университета Манчестера оказал мне содействие и помог советом при разработке карт, которые были выполнены Э. А. Лоукок (E. A. Lowcock), чертежницей этого факультета.

Две иллюстрации из оригинального персидского издания покойного Мухаммеда Казвини были воспроизведены на фронтисписах, соответственно, первого и второго тома с любезного разрешения Bibliotheque Nationale, попечителей мемориального фонда Э. Дж. У Гибба и Лузак и К°.

Т. Л. Джоунс (T. L. Jones), секретарь «Manchester University Press», всегда был готов оказать содействие и постоянно помогал советами на протяжении всей работы по подготовке издания к печати, а г-да Батлер (Butler) и Таннер (Tanner), осуществившие его печать, блестяще справились с этой трудной задачей, несмотря на множество возникших перед ними проблем типографического характера.

Всем тем, кто содействовал появлению на свет этой книги, я выражаю свою самую искреннюю признательность.

Дж. Э. Бойл,

1958 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1997 г.

Дэвид О. Морган

Джим Эндрю Бойл (1916-1978) был первым и до сих пор остается единственным профессором персидского языка университета Манчестера. Его отец, бывший довольно известным человеком, занимался изданием книг, редактировал энциклопедии, был переводчиком и консулом Боливии в Бирмингеме. Именно в Бирмингеме Бойл получил свою первую научную степень, защитив дипломную работу по немецкому языку. После этого он уехал в Германию, где изучал восточные языки в Геттингене и Берлине. В 1939 г. он стал научным сотрудником Школы изучения стран Востока и Африки Лондонского университета, но его исследования, как и исследования других ученых, были прерваны начавшейся войной. Лишь в 1947 г. ему удалось защитить докторскую диссертацию, а в 1950 г. он стал старшим преподавателем персидского языка в университете Манчестера, в котором, за исключением года, проведенного в Соединенных Штатах в качестве приглашенного профессора в университете Беркли, он проработал до конца своей жизни.

Бойл преподавал персидский язык и написал учебник персидской грамматики, а также составил небольшой персидский словарь Он интересовался персидской литературой, и последней его опубликованной книгой стал перевод «Илахи-наме» Аттара. Он был ученым с широкими интересами как в лингвистике, так и других отраслях науки. В частности, его интересовали также кельтские языки и фольклор. Но, несомненно, больше всего ему удавались переводы и комментарии. И его имя еще долго — и заслуженно — будут связывать с переводами величайших персидских исторических трудов периода монгольских завоеваний XIII и XIV вв.: произведения Джувейни «Тарихе Джахангушай» («История Завоевателя Мира»), включенного в данное издание, и «Джами ат-Таварих» («Сборник летописей») Рашид ад-Дина.

Будучи известным переводчиком и комментатором исторических источников, Бойл не был, однако, историком в полном смысле этого слова. Действительно, он подготовил к изданию, и весьма успешно, «Кембриджскую историю Ирана» (Cambridge History of Iran), охватывающую сельджукский и монгольский периоды (1968), а его прекрасно написанная и весьма ценная глава об истории и политике династии ильханов — монгольских правителей Ирана стала одной из лучших в данном издании. Однако, несмотря на то, что им написано множество статей, посвященных монгольскому периоду, он так и не написал ни одной книги; вероятно, в — силу склада своего характера он не имел склонности к научной деятельности такого рода. Его друг и коллега профессор Чарльз Бекингем (Charles Beckingham) в написанном им некрологе отметил, что «Бойла интересовало значение и происхождение слов, установление подлинных имен людей и названий городов, упоминаемых в исторических текстах, и времени событий. Чем сложнее была проблема, тем больший интерес она у него вызывала. Самое большое счастье он испытывал, когда ему приходилось устанавливать правильную форму тюркского или монгольского имени на основании транскрипции, составленной из букв, среди которых не было бы гласных и, желательно, символов с точками».

Такой вид методологической деятельности, возможно, потерял привлекательность в изменившейся атмосфере 1990-х гг., однако все, что создано Бойлом, скорее всего — и даже наверняка, — переживет большинство монографий, в огромном количестве появившихся в это время. Возможно потому, что Бойл так много знал об избранном им предмете и с такой серьезностью подходил к использованию своих знаний. Результатом его исследований стали аннотированные переводы важнейших — и часто очень трудных для понимания — исторических текстов, которые после их опубликования с благодарностью использовались всеми историками, изучающими монгольский период, и до сих пор остаются непревзойденными. Говоря простым языком, Бойл избавил специалистов, занимающихся исследованиями в одной с ним области, от огромного объема работы.

С самого начала Джувейни представлял для него наибольший интерес. В Школе изучения стран Востока и Африки его наставником стал Владимир Минорский, профессор персидского языка и эмигрант из России, оставивший свой след в истории как представитель от царской России в комиссии по установлению османско-персидской границы 1913 г. Минорский был ученым того самого склада, который так импонировал Бойлу, и оставался для него большим авторитетом до самой своей смерти (1966 г.). Темой исследования, проводимого под руководством Минорского, Бойл выбрал часть исторического труда Джувейни, таким образом, осуществленный им со временем полный его перевод стал естественным продолжением его работы над докторской диссертацией. Так же естественно для него было от Джувейни перейти к другому великому персидскому историку монгольского периода, жившему на поколение позже, — Рашид ад-Дину. В 1971 г. Бойл опубликовал работу «Преемники Чингисхана» (The Successors of Genghis Khan) — фрагмент труда Рашид ад-Дина «Джами ат-Таварих», написанного под сильным влиянием Джувейни, но иногда поразительно от него — отличавшегося. Эта его особенность, как и следовало ожидать, была отмечена Бойлом в комментариях.

Бойл намеревался заняться переводом других частей объемного труда Рашид ад-Дина: ко времени своей смерти он закончил черновой вариант перевода, хотя и без комментариев, части, посвященной правлению Хулагу, основателя правившей в Персии монгольской династии ильханов, но он до сих пор остался неопубликованным.

В 1958 г. Бойл все еще считал необходимым отстаивать значение работы Джувейни для историков, изучающих монгольский период. Он повторял слова Бартольда о том, что работа Джувейни «до сих пор не оценена по достоинству», и добавлял, что «на Западе, по крайней мере, он остается в тени писавшего позднее Рашид ад-Дина».

Продолжая сравнение, он допускал, что, поскольку Рашид ад-Дин мог пользоваться источниками, недоступными Джувейни (а также и нам), его описание ранних лет жизни Чингисхана «бесконечно полнее и подробнее, чем у историка, жившего несколько раньше». Но он чувствовал, что Джувейни был ближе к событиям того времени, чем Рашид ад-Дина, что многое из того, о чем он писал, «скорее всего, основывалось на сообщениях очевидцев», и предполагал, что в описании периода между двумя великими вторжениями — Чингисхана и Хулагу — Джувейни мог опираться на воспоминания, как своего отца, так и на свои собственные, «и наконец он и сам... стал участником описываемых им событий» (с. XXVII).

Сегодня авторитет Джувейни не подвергается сомнению. И немалая заслуга в этом принадлежит Бойлу и его переводу, сделавшему Джувейни доступным гораздо более широкой читательской аудитории, которая в противном случае помимо его имени практически ничего не знала бы о нем. Умение читать классические персидские тексты отнюдь не стало более распространенным в 1990-х, чем в 1950-х, а язык Джувейни, причудливый и цветистый, которым многие восторгались и которому подражали, нелегко понять и тому, кто знает персидский.

Интересно, что предисловие к переводу написано известным историком, специалистом по Византии и крестовым походам сэром Стивеном Рансимэном (Steven Runciman). Глава, посвященная монголам, в третьем томе работы Рансимэна «История крестовых походов» (History of the Crusades, 1954), написанная захватывающей, ни с чем не сравнимой прозой этого великого английского историка, была одной из первых научных работ, посвященных этой проблеме, которую я прочитал, еще будучи впечатлительным школьником. Я попросил подарить мне «Историю Завоевателя Мира» в переводе Бойла в награду за мои неожиданно хорошие результаты по истории. Мы многим обязаны Бойлу и Рансимэну, но — именно Бойл сделал работу Джувейни, до того времени являвшуюся «закрытой книгой» для всех за исключением немногих, доступной таким ученым, как Рансимэн, который не знал восточных языков, но чьи исторические интересы не ограничивались Англией и Западной Европой.

Поэтому можно простить Бойлу некоторое преувеличение как значения Джувейни, так и степени невнимания к нему. Неудивительно, что в данной ситуации Бойл видел себя его защитником.

Цитата Бартольда была взята из классического труда этого русского историка «Туркестан в эпоху монгольского нашествия», впервые опубликованного в 1900 г. и появившегося в английском переводе лишь в 1928 г. Совершенно очевидно, что Джувейни не был оценен по достоинству в 1900 г.: в то время персидский текст еще не был обработан и издан. Даже в 1928 г. были опубликованы только два из трех томов, вошедших в издание Казвини (которые Бойл перевел 30 лет спустя). Поэтому недооценка Джувейни была неизбежной, но к 1958 г. ситуация несколько изменилась. Однако, если говорить о его сравнении с Рашид ад-Дином, большинство историков монгольского периода, соглашаясь с тем, что говорил о Джувейни Бойл, тем не менее отказывались признавать его превосходство или каким-то образом умалять значение Рашид ад-Дина, чей авторитет, напротив, даже увеличился. Вполне вероятно, что и сам Бойл, в последующие годы много работавший с его текстами и писавший о нем, пересмотрел свою точку зрения на работы этих двух историков. Высказанные Бойлом в «Предисловии переводчика» замечания о самом Джувейни, о его работе и отношении к его не внушающим симпатии монгольским хозяевам не требуют серьезной корректировки. Единственное, что вызвало у меня некоторое сомнение, — это объяснение Бойлом того факта, что Джувейни закончил свою историю описанием разгрома, которому Хулагу подверг крепости ассасинов в 1256 г., вместо того чтобы продолжить ее до более естественной развязки — захвата монголами Багдада и убийства последнего халифа из династии Аббасидов, произошедшего двумя годами позднее. Бойл ограничивается тем, что цитирует Казвини, предполагающего, что «исполнение обязанностей правителя Багдада... не оставляло ему свободного времени для продолжения его великого исторического труда». Но такое объяснение вряд ли можно счесть убедительным. Действительно, можно предположить, что Джувейни не закончил свою работу, об этом свидетельствуют многочисленные пропуски, несоответствия и ссылки на несуществующие главы, однако этого нельзя сказать о концовке книги. Абсолютно очевидно, что Джувейни намеревался завершить свою работу на позитивной, в его понимании, ноте. Книга должна — была закончиться крупной победой ислама, достигнутой при помощи монголов, а не нанесенным им ударом. Именно так он воспринимал почти полное истребление ассасинов. Это произведение должно было окончиться триумфом. Если бы он завершил его описанием событий 1258 г. — захвата монголами исторической столицы ислама и убийства ими номинального главы суннитского движения, — это, с точки зрения Джувейни, придало бы повествованию совершенно иное звучание. Маловероятно, что он в своем изложении событий вообще намеревался пойти далее 1256 г. В остальном высказанные Бойлом замечания характеризуются беспристрастностью, глубоким знанием и пониманием происходящего, что вполне естественно для ученого, столько лет посвятившего исследованию своего предмета. Точку зрения Бойла на отношение к монголам Джувейни можно выразить словами его предшественника — историка Э. Г. Броуни (E. G. Browne), который считал, что обстоятельства, в которые был поставлен Джувейни, «вынудили его с почтением говорить о варварах, которым он имел несчастие служить». Как отмечает Бойл, хотя Джувейни и не имел возможности открыто порицать своих хозяев, в работе, наряду с упоминанием положительных качеств монголов, можно заметить, по крайней мере, скрытое неодобрение.

Далеко не все, до Бойла или после него, были согласны с этой, в целом положительной, точкой зрения. В 1971 г., например, Дэвид Эйалон (David Ayalon) в статье о так называемой «Великой Ясе», или своде законов Чингисхана, обвинил Джувейни в «непомерной лести» монголам, употребив такие прилагательные, как «рабская» и «тошнотворная».

В свете вышесказанного полезно было бы сравнить Джувейни с другим историком, описывающим те же события, и примерно в то же время, — Джузджайни (Juzjani), автором «Табакат-и Насири» (Tabaqat-i Nasiri). Джузджайни, будучи гораздо старше Джувейни, сам пережил вторжение Чингисхана в то время, когда Баха ад-Дин Джувейни, отец Джувейни, еще не думал об обзаведении наследником. Ему совсем не понравилось то, что он увидел, и вскоре он уехал в Индию, где, в Делийском султанате, и провел остаток своей долгой жизни. Его «Табакат-и Насири» — объемный исторический труд, посвященный в основном султанам из династии Гуридов, управлявшим территорией, которая сегодня входит в государство Афганистан, но в его последней части описываются события, относящиеся к монгольскому нашествию. Джузджайни, по всей видимости, завершил свою работу в 1260 г. — тогда же, когда окончил свою книгу и Джувейни. Важно отметить, что Джузджайни писал, находясь за границей Монгольской империи. В самом деле, он жил — и работал в государстве, чрезвычайно враждебном монголам. Поэтому он мог позволить себе быть неучтивым, не опасаясь последствий. Чем же его изложение событий отличается от того, как они описаны у Джувейни?

Нет никаких сомнений в том, что Джузджайни пишет о монголах именно то, что думает, и часто его слова для них в высшей степени нелестны. Чингисхан редко упоминается в его работе без эпитета mal’un — «проклятый». Ничего подобного мы не находим у Джувейни. Но самое удивительное все же — это имеющееся между ними сходство. Разрушения и массовые убийства, чинимые монголами, подробно и достоверно описываются обоими историками: изучение труда Джувейни свидетельствует о том, что он ни с коей мере не пытался приуменьшить ужасы происходящего. В этом контексте нужно помнить, что монголам никогда бы не пришло в голову, что в разрушении города и предании мечу всех его жителей есть что-то постыдное, поэтому нет оснований полагать, что Джувейни подвергался риску, не пытаясь приукрасить действительность. Можно отметить и другие сходства. Не вызывает сомнения отвращение, которое питал к монголам Джузджайни. Однако он много внимания уделяет тому, что считает их положительными качествами, — например, их честности и правдивости или высоким нравственным стандартам их сексуальной морали. Оба историка передают похожие — а иногда и идентичные — рассказы о Великом добром хане — сыне и преемнике Чингисхана Угэдэе, который был известен своей терпимостью по отношению к мусульманам. В целом, Джувейни выигрывает от этого сравнения, так как его изложение отличается большей последовательностью. За сорок лет, прошедшие с того времени, как Бойл перевел Джувейни, изучение истории Монгольской империи сделало большой шаг вперед В первой половине указанного периода наибольший вклад был сделан самим Бойлом. Еще в 1968 г. в написанной им главе об ильханах, вошедшей в изданный под его редакцией том «Кембриджской истории Ирана», Бойл в примечаниях постоянно ссылался на «Историю Ирана» сэра Генри Ховарта (Sir Henry Howarth, History of Iran). Эта работа, созданная в 1876-1927 гг. и представлявшая собой обширный труд в четырех томах, содержит большое количество информации, по большей части, впрочем, основанной на косвенных источниках и в целом не отличающейся надежностью и критичностью. Ни один историк-монголовед в настоящее время не воспринимает ее как нечто большее, чем просто любопытный памятник историографии.

Таковы были количественные и качественные изменения в исследованиях, посвященных монголам, которые произошли после — 1958 г. В какой-то степени это можно заметить, и взглянув на библиографический список работ, на которые Бойл ссылается в своих примечаниях. Доступные источники сегодня включают более современные и совершенные переводы работ путешественников-францисканцев Карпини и Рубрука, в особенности перевод Рубрука, выполненный Питером Джексоном, более совершенное издание Джузджайни, а также новые и более совершенные издания переводов различных частей исторического труда Рашид ад-Дина. Никто пока не пытался перевести Вассафа — персидского историка, последователя Джувейни. Учитывая, что сами иранцы считают его язык слишком трудным для понимания, это совсем не удивительно. Сегодня, правда, имеется сокращенное издание его произведений для ирано-говорящих читателей (но не менее полезное и для всех остальных), в котором содержатся основные положения его работы с постраничными ссылками на оригинал.

Были переведены на немецкий язык важные фрагменты «Юань-ши», официальной истории монгольской династии правителей Китая. Перевод загадочного документа «Сокровенное сказание монголов», осуществленный Ф. В. Кливзом (F. W. Cleaves), если верить Бойлу, был опубликован в 1957 г. Однако это утверждение оказалось чересчур оптимистичным. В действительности в то время были готовы гранки перевода, но по неизвестным причинам он не был опубликован до 1982 г. К сожалению, данный перевод не оправдал возлагаемых на него ожиданий, поскольку его язык представлял собой причудливую стилизацию под Библию короля Иакова (английский перевод Библии 1611 г., имеющий статус канонического. — Прим. пер.) и по большей части был совершенно непонятен. К счастью, для тех, кто хочет просто прочесть «Сокровенное сказание» на английском языке, сегодня есть версия Ургунге Онона (Urgunge Onon), а для специалистов — прекрасный аннотированный перевод Айгора де Ракевилца (Igor de Rachewiltz).

Появилось огромное количество дополнительной литературы. Значительную ее часть составляют статьи, которые не представляется возможным обсудить в данном предисловии, однако ни один библиографический список произведений, посвященных Монгольской империи, не будет полным без работы покойного и оплакиваемого многими Джозефа Флетчера «Монголы: экологические и социальные перспективы» (Joseph Fletcher, The Mongols: Ecological and Social Perspectives), опубликованной в 1986 г. после безвременной кончины Флетчера и, с моей точки зрения, лучшей из всего, что было когда-либо написано на эту тему. Также невозможно обсудить здесь работы, в которых рассматривается период после описываемых Джувейни событий. Однако необходимо отметить, что появилось — множество весьма ценных книг, посвященных раннему монгольскому периоду. В 1967 г. вышел английский перевод биографии Чингисхана, написанной Груссэ (эта книга стала заметным событием в свое время), с прекрасной аннотированной библиографией, составленной проф. Дэнисом Синором (Denis Sinor). Затем появились и другие биографии, заставившие забыть о произведении Груссэ: Лео де Хартога (Leo de Hartog, 1989) и Пауля Рачневского (Paul Rachnevsky), причем последняя работа, вышедшая вначале на немецком языке (1983), а затем в авторском переводе Томаса Хэйнинга (Thomas Haining, 1991), стала самым заметным сочинением такого рода Это первое подобное исследование, полностью соответствующее современным научным стандартам, и англоязычная версия Хэйнинга, должен отметить, стала усовершенствованием и без того прекрасного оригинала. На противоположный конец «биографической шкалы» можно поместить чрезвычайно ценный, включающий тридцать семь жизнеописаний, сборник «На службе у хана: выдающиеся личности раннего монголо-юаньского периода» (In the Service of the Khan: Eminent Personalities in the Early Mongol-Yuan Period) под редакцией Айгора де Ракевилца и др., изданный в 1993 г. В 1971 г. де Ракевилц опубликовал также прекрасное исследование «Папские посланники у Великих ханов» (Papal Envoys to the Great Khans).

Среди наиболее заметных монографий последнего времени выделяется «Монгольский империализм: политика Великого хана Мункэ в Китае, России и исламских странах, 1251-1259» Томаса Алсена (Thomas Allsen, Mongol Imperialism: The Policies of the Grand Qan Mongke in China, Russia and the Islamic Lands, 1251-1259). Алсен также опубликовал множество статей, при написании которых использовал свою завидную способность с одинаковой легкостью работать с китайскими и персидскими источниками, чего не мог даже Бойл. Алсен также стал автором главы о раннем монгольском периоде чрезвычайно ценного VI тома «Кембриджской истории Китая» (Cambridge History of China), озаглавленного «Иноземные режимы и пограничные государства в 907-1368 гг.» (Alien Regimes and Border Sates, 907-1368) и вышедшего под редакцией Герберта Франке (Herbert Franke) и Дэниса Твитчета (Denis Twitchett) в 1994 г.

В том, что касается персидской окраины Монгольской империи, которая имела гораздо более непосредственное отношение к интересам Джувейни, следует, отметить влиятельную работу А. К. С. Лэмбтона «Преемственность и перемены в средневековой Персии: аспекты административной, экономической и социальной истории XI-XIV вв.» (A. K. S. Lambton, Continuity and Change in Medieval Persia: Aspects of Administrative, Economic and Social History, 11th-14th Century), вышедшую в 1987 г. Монгольский период — персидской истории кратко изложен в трех главах книги Д. О. Морана «Средневековая Персия в 1040-1797 гг.» (D. O. Morgan, Medieval Persia, 1040-1797), появившейся в 1988 г. В третьем томе персидского издания истории Джувейни (Part III перевода Бойла) рассматривается история исмаилитов-низаритов, т.е. ассасинов. В 1958 г. самой известной работой на эту тему оставалась книга Маршалла Ходжсона «Орден ассасинов» (Marshall Hodgson, The Order of Assassins), изданная в 1955 г. Ходжсон впоследствии написал содержащую массу ценных сведений главу для вышедшего под редакцией Бойла тома «Кембриджской энциклопедии Ирана»; кроме того, в 1967 г. была опубликована работа Бернарда Льюиса «Ассасины: радикальное течение в исламе» (Bernard Lewis, The Assassins: A Radical Sect in Islam), выделяющаяся ясностью и доступностью изложения, а также, хотя и гораздо позднее, появилось несколько ценных книг, написанных Фархадом Дафтари (Farhad Daftary) или вышедших под его редакцией: самая значительная из них — его впечатляющий труд «Исмаилиты: их история и учение» (The Isma’ilis: Their History and Doctrines), опубликованный в 1990 г.

Самая содержательная и интересная работа по истории монголов — «Культура и общество Монголии» Сэчена Джагчида и Пола Хайера (Sechen Jagchid and Paul Hyer, Mongolia’s Culture and Siciety), вышедшая в 1979 г. И все же наиболее подробно феномен Монгольской империи рассматривается, пожалуй, в «Истории монгольских завоеваний» Дж. Дж. Саундерса (J. J. Saunders, The History of the Mongol Conquests), изданной в 1971 г., хотя нужно отметить также и работу Э. Д. Филлипса «Монголы» (E. D. Phillips, The Mongols, 1969), содержащую весьма интересные таблицы и данные археологии. Книга Д. О. Моргана «Монголы» (D. O. Morgan, The Mongols, 1986) стала попыткой объединить все то, что было достигнуто в изучении этого предмета к середине 1980-х гг. В настоящее время эта работа в некоторых отношениях уже устарела. Как, возможно, видно из перечисленных произведений — лишь небольшой части того, что можно было бы еще назвать, — после опубликования Бойлом перевода Джувейни в изучении истории Монгольской империи произошло гораздо более заметное оживление, чем в любой другой сравнимый период. Но, несмотря на прогресс, достигнутый за прошедшие сорок лет, ученые и студенты — в том числе и те из них, кто умеет читать на персидском, — до сих пор используют это величайшее достижение Бойла и будут продолжать использовать его в обозримом будущем. Новое издание, необходимость в котором давно назрела, стало очень своевременным.

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА АНГЛИЙСКОГО ИЗДАНИЯ

I. АВТОР

Ала ад-Дин Ата-Мелик Джувейни родился, по всей видимости, в 1226 г. Эта дата называется сирийским историком Дахаби^[1] и соответствует словам самого Джувейни, утверждавшего, что, когда он начал работать над своей историей, а это произошло в его пребывание в Каракоруме с мая 1252 по сентябрь 1253 г., ему исполнилось 27 лет. Как можно судить по его имени, его семья происходила из округа Джувейн в Хорасане. Этот район, в настоящее время известный как Чагатай, расположен к северо-западу от Нишапура, в долине между р. Харда и горами Чагатай. Его главным городом тогда был Азадвар, который впоследствии утратил свое значение, хотя его до сих пор можно найти на крупномасштабных картах. Якут, знаменитый географ и современник Джувейни, описывает Азадвар, который ему довелось посетить, как небольшой, но богатый город с мечетями и базаром; у его ворот располагался большой караван-сарай, где останавливались купцы. Именно здесь прадед Джувейни Баха ад-Дин посетил хорезмшаха Текмиша, который следовал через город, отправляясь в поход против султана Тогрила, последнего сельджукского правителя Персии. И здесь же родились знаменитые братья Шамс ад-Дин, везир ильханов, и Ала ад-Дин, хронист монгольского вторжения^[2].

Род, к которому они принадлежали, был одним из самых знатных в Персии. Джувейни занимали высокое положение как при Сельджуках, так и при хорезмшахах, они, по их же собственному утверждению, вели свое происхождение от Фаола, сына ар-Раби, который сменил Бармесидов на службе у Гарун ар-Рашида и, в свою очередь, считал своим предком Утмана, третьего халифа.

Они так часто занимали должность сахиб-дивана, или министра финансов, что это стало их своеобразным родовым именем: его носили брат Джувейни Шамс ад-Дин, который действительно занимал этот пост, хотя он также был Великим везиром у Хулагу и у его сына и первого преемника Абаки; его носил и сам Джувейни, на самом деле бывший правителем Багдада.

Один из предков Джувейни, Мунтаджаб ад-Дин Бади, дядя по материнской линии его прадеда, уже упоминавшегося Баха ад-Дина, был секретарем и фаворитом султана Санджара Сельджука. О том, как он ходатайствовал о сохранении жизни — поэта Ватвата, навлекшего на себя немилость Санджара своими стихами, рассказывается на страницах истории Джувейни. Дед автора, Шамс ад-Дин Мухаммед, находился на службе у злосчастного хорезмшаха Мухаммеда, которого сопровождал во время его бегства из Балха в Нишапур. Под конец своей жизни хорезмшах назначил его сахиб-диваном, и он был утвержден в этой должности его сыном, бесстрашным искателем приключений Джелал ад-Дином, на службу к которому он перешел после смерти Мухаммеда. Он умер у стен Ахлата, на берегу оз. Ван, на территории современной восточной Турции, во время осады, которой его господин подверг этот город и которая, согласно историку Ибн аль-Атхиру, длилась с 12 августа 1229 г. по 18 марта 1230 г. Душеприказчиком Шамс ад-Дина стал Насави, секретарь и биограф Джелал ад-Дина. В соответствии с волей покойного его останки были перевезены в родной Джувейн, а его имущество через доверенных лиц было передано его наследникам^[3].

Последнее обстоятельство свидетельствует о том, что его сын Баха ад-Дин, отец Джувейни, не мог находиться вместе с ним в Ахлате. Нам фактически ничего не известно о занятиях Баха ад-Дина или его местонахождении в то время, но спустя два года после смерти своего отца, как следует из источников, он появляется в Нишапуре. Тогда ему было около сорока. Вероятно, все это время он спокойно жил в родовом поместье в Джувейне, неподалеку от Нишапура, под властью которого этот округ в то время находился.

Хорасан, сильно пострадавший от вторжения, пребывал в состоянии полного хаоса. Провинция не была еще окончательно покорена, и то тут, то там вспыхивали антимонгольские мятежи. Беспорядки усиливали два сторонника умершего незадолго до этого Джелал ад-Дина, которые устраивали набеги на область Нишапура и убивали монгольских чиновников. В 1232/1233 г. Чин-Темур, недавно назначенный правителем Хорасана и Мазендерана, послал офицера по имени Кул-Болат с приказанием уничтожить или изгнать мятежников. Получив известие о его приближении, Баха ад-Дин вместе с другими знатными жителями Нишапура отправился искать защиты в Тусе, где и нашел ее у некоего Тадж ад-Дина Фаризани, который захватил крепость в центре разрушенного города. Тем временем Кул-Болат, прогнав неприятеля, узнал о беглецах, обосновавшихся в Тусе. Он послал к Фаризани гонца с требованием их выдачи, и Фаризани, несмотря на данные им обещания, тотчас же выдал их Кул-Болату, думая, как пишет — Джувейни, что их предадут смерти. Если он и рассчитывал на это, то был разочарован в своих ожиданиях. Кул-Болат принял их со всевозможными почестями, и Баха ад-Дин поступил на службу к монголам. Вскоре Чин-Темур сделал его сахиб-диваном, и в 1235/1236 г. Баха ад-Дин сопровождал Коргуза, тюрка-уйгура, в то время заместителя Чин-Темура, в поездке к Великому хану Угэдэю, сыну и первому преемнику Чингисхана. Угэдэй принял его весьма милостиво: он дал ему пайцзу (у Марко Поло «табличка власти») и ярлык, или фирман, подтверждавший его назначение «сахиб-диваном этих земель».

Их возвращение совпало со смертью Чин-Темура, и Коргуз вновь был вызван в Монголию, чтобы доложить о ситуации. Он был умным и честолюбивым человеком и решил воспользоваться представившейся ему возможностью в личных целях. «Судьба, — сказал он отцу Джувейни, с которым, по всей видимости, находился в доверительных отношениях, — подобна птице. Никто не знает, на какую ветку она сядет. Я постараюсь узнать, что именно предопределено вращением небес и каково их повеление». Он настолько в этом преуспел, что вернулся из Каракорума фактическим правителем западных территорий.

В 1239 г. он вновь приехал в Монголию, чтобы дать объяснения в связи с выдвинутыми против него обвинениями, и в его отсутствие Баха ад-Дин исполнял обязанности его заместителя. И вновь он вернулся с триумфом, и Баха ад-Дин устроил грандиозный пир в честь его возвращения. В 1241 г. Коргуз в третий раз отправился в Каракорум, но в пути его застало известие о смерти Великого хана, и он вернулся в Хорасан. Однако во время путешествия он поссорился с одним из чиновников дома Чагатая и вскоре после этого был арестован и доставлен в Алмалык, неподалеку от Кульджи (современный Синьцзян), где находилась резиденция Кара-Хулагу, внука и наследника Чагатая, по приказанию которого он был предан мучительной смерти.

Бесславный конец патрона никак не отразился на положении Баха ад-Дина. Он был утвержден в своей должности преемником Коргуза, эмиром Аргуном, который указом регентши империи принцессы Туракины, вдовы Угэдэя, был назначен правителем территории, простиравшейся от Окса до Фарса и включавшей не только Хорасан и Мазендеран, но также Грузию, Армению и частично Малую Азию и Верхнюю Месопотамию. В ходе инспекционной поездки Аргун приехал в Тебриз в Азербайджане, где получил приказ прибыть на — курилтай, или собрание принцев, на котором Гуюк, сын Угэдэя, был избран преемником своего отца в качестве Великого хана (1246), и в его отсутствие отец Джувейни, сахиб-диван, управлял всеми этими землями как его заместитель. Когда Аргун возвращался домой, осыпанный милостями нового хана, Баха ад-Дин отправился ему навстречу и доехал до Амула в Мазендеране, где в честь его возвращения устроил великолепное пиршество, точно так же, как сделал это для его предшественника Коргуза примерно семью годами раньше.

Не успел Аргун продолжить свое путешествие в Азербайджан, как ему сообщили об интригах, которые плелись против него в монгольской столице, и он решил отправиться туда без промедления. В этой поездке, по его желанию, помимо Баха ад-Дина его сопровождал сам Джувейни, которому в то время было около двадцати двух лет. Когда путешественники прибыли в Талас (в настоящее время Джамбул в Казахстане), их настигло известие о смерти Гуюка, и по совету монгольского генерала Эльчигитая Аргун вернулся в Хорасан, чтобы заняться снаряжением войска под его командованием. В конце лета 1249 г. он вновь отправился в путешествие на восток и, наконец, прибыл в орду принцессы Огуль-Гаймиш, которой как вдове Гуюка было поручено управление империей до избрания нового Великого хана. Его дело было тщательно расследовано, его враги наказаны, а сам он полностью оправдан. По дороге домой путешественники (в числе которых был Джувейни) на один или два месяца остановились в орде Есу, который в то время управлял улусом Чагатая. Именно здесь, неподалеку от современной Кульджи, всего за десять лет до того встретил свой безвременный конец предшественник Аргуна Коргуз. Путешественники прибыли в Алмалык в конце лета или начале осени 1250 г., а когда уезжали, уже наступила зима, и дороги были занесены снегом, тем не менее, они двигались довольно быстро и вскоре вернулись в Мерв в Хорасане.

Аргун не долго пробыл в Персии. В августе или сентябре 1251 г. он вновь отправился на восток, чтобы принять участие в великом курилтае, который собрался для выборов нового хана. В этом путешествии его также сопровождал Джувейни. Однако не успел он добраться до Таласа, как получил известие об избрании Мункэ. Была уже середина зимы, и глубокий снег сделал путешествие почти невозможным, однако он продолжал двигаться вперед и, наконец, достиг Бешбалыка, старой уйгурской столицы, которая соответствует современному Урумчи, северо-западнее Гучена в Синьцзяне. Отсюда Аргун — послал новому хану сообщение о своем приближении, но путешественникам удалось прибыть к монгольскому двору лишь 2 мая 1252 г., т.е. почти через год после вступления Мункэ на престол.

Аргун сообщил хану об экономическом положении западных территорий, и в результате последовавшего обсуждения принял решение о проведении ряда изменений в налоговой системе. Решение этих вопросов так затянулось, что Аргун уехал лишь в августе или сентябре 1253 г.^[4] Именно во время этого продолжительного пребывания в монгольской столице друзья убедили Джувейни начать работу над историей монгольских завоеваний. Когда они собирались в обратный путь, Мункэ вручил ему ярлык и пайцзу, которыми его отец утверждался в должности сахиб-дивана.

Баха ад-Дину в то время исполнилось шестьдесят лет, и после почти двадцати лет на службе у монгольских правителей у него появилось желание удалиться на покой, которому, однако, не суждено было сбыться. Начали проводиться фискальные реформы, и Баха ад-Дин вместе с монголом по имени Найматай был послан принять на себя управление Персидским Ираком, т.е. центральной Персией, и Йездом. Достигнув района Исфахана, он заболел и умер.

Возможно, именно таким государственным деятелям, как Баха ад-Дин, Персия обязана тем, что ей удалось пережить эти тревожные века. Династии появлялись и исчезали, но всегда была потребность в чиновниках, которые, сотрудничая с новым режимом, обеспечили бы своего рода преемственность вуправлении страной и предотвратили бы ее падение в пропасть разрушения и распада. В переходный период Баха ад-Дин также сумел сохранить традиции своих предков, живших при хорезмшахах, а до этого — при Сельджуках и, возможно, еще более ранних династиях, и после его смерти они были продолжены его сыновьями, служившими уже новой династии — монгольским ильханам Персии.

Основатель этой династии принц Хулагу тем временем двигался на запад во главе огромной армии, и его первоочередной задачей было уничтожение исмаилитов, или ассасинов, Аламута. Аргун встретил его в Кише, городе, расположенном южнее Самарканда и прославившемся впоследствии как место рождения Тамерлана, в ноябре 1255 г. Аргун вновь стал жертвой придворных интриг и, ободренный Хулагу, отправился в Каракорум, чтобы защитить себя от обвинений. Управление западными землями, с согласия Хулагу, он возложил — на своего сына Керей-Мелика, некоего эмира Ахмада и Джувейни. С того времени и до самой своей смерти Джувейни находился на службе у Хулагу и его наследников.

Один случай, произошедший в то время, демонстрирует уважение, которое испытывал к нему монгольский завоеватель. Некто Джамал ад-Дин, который принимал участие в интригах против Аргуна, вручил Хулагу список чиновников, против которых он намеревался выдвинуть обвинения перед лицом Великого хана. Хулагу тут же ответил, что это дело мог решить сам Аргун. Затем, заглянув в список и увидев там имя Джувейни, он добавил: «Если есть против него какое-то обвинение, пусть о нем будет доложено в моем присутствии, чтобы сейчас же разобраться с этим делом и принять решение». После этих слов Джамал ад-Дин отказался от своего обвинения и в смущении удалился.

Огромное войско переправилось через Окс и двигалось через Хорасан, где на пути им попался город Хабушан (современный Кучан), «который лежал в развалинах и руинах со времени первого вторжения монгольской армии до самого того года, с домами, покинутыми жителями, и колодцами (qanat), лишенными воды, и в нем не осталось целых стен, кроме стен Пятничной мечети». «Заметив интерес и удовольствие, с которым король занимался восстановлением руин», Джувейни привлек его внимание к Хабушану. «Он выслушал мои слова и написал ярлык о восстановлении колодцев, возведении зданий, устройстве базара, облегчении участи жителей и о том, чтобы они вновь собрались в городе. Все расходы на строительство он покрыл за счет казны, так что людям не пришлось платить налоги».

Наконец, поздней осенью 1256 г. монголы собрались со всех сторон у цитадели ассасинов — Аламута, «орлиного гнезда», расположенного к северо-востоку от Казвина. Рукн ад-Дин, последний слабый преемник грозного Хасана-и-Саббаха, надеялся выиграть время, рассчитывая, что зимой снег станет его союзником и сделает осаду невозможной; однако еще долго стояла не по сезону мягкая погода, и в середине ноября он решил сдаться. Перед этим он испросил себе ярлык, гарантировавший его безопасность, который и был выписан Джувейни, очевидно, также принимавшим непосредственное участие в переговорах. Кроме того, Джувейни составил фат-нама, или воззвание, в котором сообщалось об окончательной победе над ассасинами и об их полном уничтожении. Он также рассказывает, как с позволения Хулагу исследовал — знаменитую библиотеку Аламута, из которой отобрал несколько «великолепных книг», предав огню те, что «описывали их ересь и заблуждения и не были основаны ни на преданиях, ни на разуме». Из этих последних работ он, к счастью, сохранил автобиографию Хасана-и-Саббаха, обширные цитаты из которой приводятся в третьей части его истории.

Завершив разрушение Аламута, Хулагу приступил к осуществлению своей следующей задачи — завоеванию Багдада и свержению халифов из династии Аббасидов. О том, как Алау, Великий Господин Татар, захватил город Баудак и уморил голодом халифа в «башне, наполненной золотом, серебром и другими сокровищами», можно прочитать у Марко Поло. Более вероятным представляется, однако, что несчастный халиф был завернут в ковер и до смерти забит палками, поскольку именно так монголы казнили собственных принцев. Тем не менее, версия Марко Поло о том, что перед смертью халиф встречался с Хулагу, очень близка к рассказу знаменитого персидского философа Насир ад-Дина Туси, находившегося на службе у ассасинов, а затем сопровождавшего Хулагу в Багдад.

Джувейни также сопровождал завоевателя, и через год, в 1259 г., Хулагу назначил его правителем всех территорий, находившихся в непосредственном подчинении халифам, т.е. сам Багдад, Арабский Ирак, или Нижнюю Месопотамию, и Хузистан. В 1265 г. Хулагу умер, однако при его сыне Абаке Джувейни сохранил свое положение, хотя номинально и являлся заместителем монгола Сугунчака. Он управлял этой огромной провинцией двадцать лет, и за это время многое сделал для улучшения положения крестьян. По его инициативе был прорыт канал от Анбара, расположенного на берегу Ефрата, до Куфы и священного города Наджафа, а на его берегах основано 150 деревень, и, хотя и с некоторым преувеличением, утверждалось, что при нем страна достигла такого процветания, какого не знала и при халифах.

И у Джувейни, и у его брата Шамс ад-Дина, который совмещал должности Великого везира и сахиб-дивана, имелись враги, и за время их долгой службы было предпринято несколько попыток добиться их падения. Однако эти интриги не причиняли братьям практически никакого вреда до самых последних лет правления Абаки, когда некоему Маджду аль-Мульку, бывшему протеже самих Джувейни, удалось войти в доверие сначала к Аргуну, сыну Абаки, а потом и к самому Абаке и выдвинуть против Шамс ад-Дина традиционные обвинения в том, что он состоит в союзе со злейшими врагами монголов — мамлюками, султанами Египта, и — присвоил значительные суммы денег из казны. Шамс ад-Дину удалось развеять подозрения ильхана, и, видя его неуязвимость, Маджд аль-Мульк направил свои усилия против его брата. Он убедил Абаку в том, что Джувейни за годы своего правления в Багдаде присвоил огромную сумму — в два с половиной миллиона динаров — и что деньги были спрятаны в его доме.

В октябре 1281 г. Абака отправился на охоту в верхнюю Месопотамию, намереваясь оттуда проследовать в свою зимнюю ставку, находившуюся неподалеку от Багдада, и Джувейни был послан вперед, чтобы позаботиться о размещении и продовольствии. Не успел он скрыться из виду, как Маджд аль-Мульк повторил старые обвинения, и ильхан немедленно отправил нескольких своих эмиров вслед за Джувейни, чтобы разобраться в этом деле. Они нагнали его возле Такрита и передали приказ Абаки. «Я понял, — писал Джувейни, — что дело было серьезно, что предвзятые утверждения этих людей оставили глубокий след в душе короля и требование показать им эти "остатки" было всего лишь предлогом для того, чтобы получить деньги, которые они намеревались у меня забрать и которыми, как они напрасно думали, были набиты чаны для воды в моем доме. Если быть кратким, я отправился с уполномоченными из Такрита в Багдад, где отдал им все, что находилось в моем доме: сокровища, золото и серебро, драгоценные камни и посуду, ткани — одним словом, все, что я имел, получил в наследство или приобрел»^[5]. После этого он написал заявление, что если теперь будет найден хоть единый принадлежащий ему дирхам, пусть его признают виновным и накажут.

Узнав об этом несчастье, его брат Шамс ад-Дин, который находился при ильхане, тут же поспешил в Багдад, собрал в своем доме и в домах своих детей всю серебряную и золотую посуду, которую нашел, одолжил, какие только смог, ценные вещи у влиятельных людей и все это добро передал Абаке, в то время уже приближавшемуся к Багдаду, в надежде умиротворить его. Однако это не помогло. Джувейни находился под стражей в своем доме, а монгольские чиновники искали деньги, которые он предположительно спрятал, истязая его слуг и раскапывая могилы его детей и родственников. Не найдя ничего, они заключили его в тюрьму в Каср-Мусанне, а сами отправились с докладом к Абаке. Однако некоторые монгольские принцы и принцессы, включая любимую жену Абаки, вступились за Джувейни, и 17 декабря 1281 г. им наконец удалось добиться его освобождения. —

После того как эта попытка оказалась неудачной, по навету Маджд аль-Мулька Джувейни был обвинен в переписке с египетскими мамлюками и в марте 1282 г. он отправился из Багдада в Хамадан в сопровождении уполномоченных ильхана, чтобы ответить на эти обвинения в присутствии Маджд аль-Мулька. Первого апреля путешественники, только что преодолевшие перевал Асадабад возле Хамадана, были встречены придворными ильхана, сообщившими им добрые вести о том, что ильхан, наконец убедившись в его невиновности, вернул Джувейни свое расположение и освободил из заключения его приближенных. Однако, достигнув Хамадана, Джувейни узнал, что Абака только что умер, и в изменившихся обстоятельствах было решено взять его под стражу. Это заключение, впрочем, не продлилось долго, поскольку вскоре пришло известие о том, что трон унаследовал брат Абаки Текудер, принявший ислам и известный также под мусульманским именем Ахмед (Акомад-Солдан у Марко Поло), и что первым делом он приказал освободить Джувейни.

Новый правитель в то время находился в Армении, и Джувейни отправился к нему и впоследствии сопровождал его на курилтай, который был проведен на пастбищах Алатака к северо-востоку от оз. Ван, у истоков Восточного Евфрата. Здесь были назначены новые правители провинций, и Джувейни вновь получил свою старую должность правителя Багдада. Текудеру стало известно о деятельности Маджда аль-Мулька и его сообщников, и он приказал провести расследование. Маджд аль-Мульк был признан виновным и приговорен к смерти, но до того как приговор привели в исполнение, он был схвачен и убит группой мусульман и монголов, которые «набросились на него, раня друг друга в своем стремлении добраться до него, разрезали и разорвали его на части и даже поджарили и съели куски его плоти».

Этим рассказом о собственном триумфе и о крушении планов своего врага Джувейни завершает второй из двух своих трактатов, описывающих интриги, которые плелись против него и против его брата. Однако его собственный конец также уже был близок

Между новым правителем и его племянником Аргуном существовала неприкрытая вражда, и поскольку Джувейни занимали высокое положение при его дяде, а также потому, что Аргун верил широко распространенным слухам о том, что Шамс ад-Дин отравил его отца Абаку, он был полон решимости покончить с ними. Отправившись в Багдад, он выдвинул — против Джувейни старые обвинения в растрате и начал арестовывать и подвергать пыткам его доверенных людей. Один из этих людей незадолго перед тем умер, и Аргун приказал откопать его тело и бросить на проезжей дороге. После известия о таком варварстве у Джувейни, согласно одному сообщению, случился приступ сильной головной боли, от которого он вскоре умер. Однако согласно Дахаби, его смерть была вызвана падением с лошади. Какова ни была причина, он умер в Мугане или Арране 5 марта 1283 г., в возрасте примерно пятидесяти семи лет, и был похоронен в Тебризе. В следующем году Аргун, свергнув с престола своего дядю, занял его место на троне. Он приказал казнить Шамс ад-Дина и четверых его сыновей, и вскоре весь род Джувейни был истреблен.

II. ЕГО РАБОТА

«История Завоевателя Мира» была начата в Каракоруме в 1252 или 1253 г., и в 1260 г. Джувейни, незадолго до этого назначенный правителем Багдада, все еще продолжал работать над ней. В том же году или вскоре после этого он, должно быть, отказался от намерения продолжить свою историю, поскольку в ней нет никаких указаний на события, случившиеся после этой даты. Относительно условий, в которых Джувейни написал большую часть своей работы, у нас имеется его собственное свидетельство. Описывая завоевание монголами Хорасана, он говорит следующее:

И если бы нашелся тогда человек, свободный от забот, который мог бы посвятить всю свою жизнь исследованию и изучению, а все свое внимание — записи событий, то и он не смог бы уделить достаточно времени описанию одного-единственного края. Насколько же меньше возможностей у автора этих строк, который, несмотря на свою склонность к этому, не имеет ни одной свободной минуты для занятий, разве что в долгом путешествии улучит час-другой, когда караван остановится на привал, чтобы записать эти истории! (I, 118; I, 152).

Эти условия сказались на его труде. Даты порой пропущены или указаны неправильно, и автор время от времени противоречит самому себе. Такие ошибки вполне объяснимы в неотредактированной работе, тем более в работе, которая, судя по всему, не была закончена.

В одном из ранних списков (B) имеется пропуск, равный семи или восьми строкам печатного текста, в главе, — посвященной Аргуну (II, 262), и гораздо больший пропуск — более страницы — в конце главы, посвященной министрам Мункэ (III, 89). Эти пропуски, по предположению Казвини, возможно, были оставлены автором для дальнейших дополнений, которые так и не были сделаны. Автор, кроме того, ссылается на несуществующие главы: о взятии Герата (I, 118) в первом томе и по крайней мере на пять глав в третьем томе: о Чинкае, «протонотариусе» Карпини (III, 59), Эльчигитае, монгольском военачальнике, отправившем посольство к Луи IX (III, 62), и по одной главе о каждой миссии к Мункэ (III, 82)^[6]. Совершенно очевидно, что не окончен и сам третий том. В соответствии с первоначальной структурой работы третий том был вторым. Такое деление сохранилось по крайней мере в трех списках, основой одного из которых (E) стал список, сделанный при жизни автора. В пользу такого деления свидетельствует утверждение самого Джувейни во введении к третьему тому, где, говоря о содержании «предыдущего тома», он перечисляет события, описанные в первом и втором томах текста; эта же структура прослеживается как в большинстве списков, так и в печатном издании. При таком делении текста второй том оказался гораздо меньше первого. Однако они были бы равными по объему, если бы пять глав, о которых было сказано выше, были действительно написаны и если бы Джувейни, как логично было бы предположить, закончил свою работу описанием кульминации похода Хулагу на запад, которой стало взятие Багдада и уничтожение халифата Абиссидов — событие, которое сам Джувейни пережил примерно на двадцать семь лет. Вероятно, как предположил Казвини, «исполнение обязанностей правителя Багдада... не оставляло ему свободного времени для продолжения его великого исторического труда»^[7].

Его работа, по словам Бартольда, «до сих пор не оценена по достоинству»^[8], и на Западе, по крайней мере, он остается в тени писавшего позднее Рашид ад-Дина, значительная часть работы которого — «обширной исторической энциклопедии, подобной которой в Средние века не было ни у одного народа ни в Азии, ни в Европе»^[9], — уже давно была доступна в переводах на европейские языки. Рашид ад-Дин мог пользоваться монгольскими источниками, недоступными Джувейни; его описание ранних лет жизни Чингисхана бесконечно полнее и подробнее, чем у историка, жившего несколько раньше. С другой стороны, Джувейни был ближе к описываемым им событиям, и многое в его рассказе о нашествии, скорее всего, — основывалось на сообщениях очевидцев. В описании истории Персии между вторжением и походом Хулагу он мог опираться на воспоминания как своего отца, так и на свои собственные; и, наконец, он и сам, как мы видели, стал участником описываемых им событий. Примечательно, что Рашид ад-Дин, рассматривая историю того периода, обычно ограничивается почти дословным пересказом того, что было написано его предшественником. У Джувейни было еще одно преимущество: он дважды посетил Восточную Азию. Большинство сведений о турках и монголах, вероятно, было собрано им при дворах монгольских принцев и во время его поездок туда; и в точности приведенной им информации можно убедиться, сравнив ее не только с сочинениями Рашид ад-Дина, но и с работами таких западных путешественников, как Карпини, Рубрук и Марко Поло, а также с китайскими и собственно монгольскими источниками.

«История Завоевателя Мира» сразу же стала авторитетным источником по истории монгольского вторжения и в этом качестве широко использовалась как современными автору, так и более поздними арабскими и персидскими историками. Благодаря переводу на латинский язык сочинений Баргебреуса, выполненному Пококом (Pococke, Oxford, 1663), некоторые части работы Джувейни, хотя и из вторых рук, стали доступны и западным ученым. Однако его работа была мало известна в Европе вплоть до XIX в., когда появилось сочинение д’Оссона «История монголов от Чингисхана до Тимур-бея, или Тамерлана» (d’Ohsson, Histoire des Mongols depuis Tchinguis-Khan jusqu’a Timour ou Tamerlan, 1st edition 1824, 2nd edition 1834-1835), до сих пор остающееся лучшим и наиболее интересным описанием всего монгольского периода. К несчастью, д’Оссон был вынужден работать с весьма посредственным списком, единственным, имевшимся тогда в Королевской библиотеке (Bibliotheque Royale, в настоящее время Bibliotheque Nationale). Впоследствии она приобрела превосходные манускрипты, которые легли в основу издания Казвини. Бартольд стал единственным историком после д’Оссона, использовавшим оригинальный текст Джувейни в своем «Туркестане», но поскольку его интересовали лишь события, кульминацией которых стало непосредственно вторжение, он не затрагивает историю империи при потомках Чингисхана. При подготовке английского издания своей работы он имел возможность использовать первые два тома монументального издания персидского текста, осуществленного — Казвини; но до появления третьего тома в 1937 г. полный текст работы Джувейни был недоступен даже ориенталистам. Сегодня, с появлением английского перевода, она представлена более широкой читательской аудитории.

При переводе многое неизбежно теряется. В отличие от работавшего позднее Рашид ад-Дина, чей язык в высшей степени прост и понятен, Джувейни был мастером традиционного для того времени стиля персидской прозы. Для этого стиля характерно применение множества риторических приемов. Игра слов используется повсюду, причем не только традиционная, но и так называемая визуальная, воспринимаемая зрительно, при этом два слова, одинаковые по написанию, могут иметь совершенно различные звучания.

Приводится множество цитат из произведений арабских и персидских поэтов, а также стихов, написанных самим автором, и отрывков из Корана; в начале, конце или середине глав повествование прерывается размышлениями о таких предметах, как тщетность человеческих желаний или неотвратимость судьбы. Однако Джувейни обладал хорошим вкусом, красноречие свое несколько сдерживал и там, где позволяли обстоятельства, мог вести свой рассказ в высшей степени простым и откровенным языком. Этим он отличался от своего почитателя и последователя Вассафа, стиль которого называли «настолько цветистым, что за деревьями нельзя было увидеть леса»^[10]. «Нам легче было бы простить это автору, — пишет в этой связи Е. Г. Брауни, — если бы его работа была менее ценна как оригинальный источник изучения того периода (1257-1328), который в ней рассматривается, но в действительности она настолько же важна, насколько и неудобочитаема»^[11]. У Джувейни же, напротив, смысл часто скрыт даже в том, что кажется простым украшательством. Цитируя, например, отрывки из «Шахнаме», или «Книги царей», национального эпоса, он получал возможность дать волю тем чувствам, которые невозможно было выразить открыто.

III. ЕГО ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Ибн аль-Атхир в предисловии к своему описанию монгольского вторжения, современником которого он был, отмечает, что в течение многих лет он избегал упоминаний о тех событиях, поскольку они были слишком ужасны. Он отмечал, что это было величайшим несчастьем, выпавшим на долю человечества^[12]. Вряд ли стоило ожидать от Джувейни, который — состоял на службе у монголов, чтобы он разделял эти чувства, и действительно, он говорит о своих хозяевах множество хвалебных слов и даже предпринимает попытку оправдать нашествие как исполнение высшей воли. С другой стороны, он был убежденным правоверным магометанином, и его подлинные чувства вряд ли могли существенно отличаться от чувств Ибн аль-Атхира. Более того, семья Джувейни была традиционно связана с домом хорезмшахов: его дед, как мы видели, сопровождал Мухаммеда в его бегстве из Балха в Нишапур и окончил свои дни на службе у его сына Джелал ад-Дина, — и вряд ли, оглядываясь назад, он не сожалел об угасании этой династии. В действительности Джувейни, даже не имея той свободы выразить свои чувства, которой пользовался Ибн аль-Атхир, мало заботился о том, чтобы скрыть свое предпочтение мусульманского прошлого монгольскому настоящему.

* * *

Без сомнения, он не мог выразить какого-либо мнения по поводу самого вторжения, но всеобщие избиения, которым подвергались жители стольких захваченных городов, правдиво описаны им наряду с другими сопутствующими им зверствами. Кроме того, именно Джувейни описывает посещение Чингисханом мечети в Бухаре (I, 80-1). О последствиях вторжения он порой рассказывает с величайшей откровенностью. Дважды он говорит о полном разорении, которому завоеватели подвергли его родной край, некогда цветущую область Хорасана (I, 75 и II, 269). Он описывает и разрушительные последствия гонений на ученость и подвергает резкой критике новое поколение чиновников, продукт сильнейшего социального потрясения (I, 4-5). Одному представителю этого класса он посвящает целую главу (II, 262-282), в которой рисует его портрет самыми черными красками и подвергает его самым грубым оскорблениям. Шараф ад-Дин, сын носильщика, сопровождал Чин-Темура из Хорезма в Хорасан в то время, когда «ни один уважаемый писец» не пожелал бы отправиться в такое путешествие, поскольку его целью было «разорение мусульманской страны». Своим возвышением он был обязан своему знанию турецкого языка (II, 268). Другой чиновник получил свою должность, потому что мог писать монгольские тексты уйгурским письмом, что, как саркастически добавляет Джувейни, «в наш век стало основой учености и всяческих умений» (II, 260). —

Сами монголы, если не считать одного или двух оскорбительных замечаний^[13], не подвергаются открытым нападкам, но тем не менее чувствуется оттенок иронии, а следовательно и неодобрения, в многочисленных упоминаниях об их пристрастии к крепким напиткам. Угэдэю, например, приходится просить извинения за свою нетрезвость. Ее причина, говорит он, заключается в «охватившем его горе из-за невосполнимой утраты». Поэтому, чтобы утешиться, он предпочел напиться (III, 4). Упоминаемая им «невосполнимая утрата» — это потеря его брата Толуя, который, согласно Джувейни, умер от пьянства (III, 4).

Но наиболее откровенно подлинные чувства Джувейни проявляются в его описании побежденных хорезмшахов. Мухаммед часто подвергается критике. Его завоевания представлены как подготовившие почву для монгольского вторжения (I, 52), в особенности его походы против каракитаев, которые он предпринял, не обратив внимания на предупреждение, что этот народ представлял собой «великую стену» между мусульманами и опасным врагом, а поэтому его следовало оставить в покое (II, 79 и 89). Убрав с пути монгольского вторжения все преграды, он сделал это вторжение неотвратимым, приказав убить послов Чингисхана (I, 61). Когда буря в конце концов разразилась, он поддается панике и решает рассеять свои силы и искать спасения в бегстве; и его сын Джелал ад-Дин произносит речь, в которой отчаянно протестует против этой трусливой политики и вызывается сам повести войска против захватчика (II, 127). Словом, Мухаммед обвиняется в том, что без необходимости спровоцировал монгольское вторжение и самым постыдным образом не сумел отразить его. Таким образом, позиция Джувейни — это позиция разочарованного сторонника; и только сторонник мог написать, что сердце ислама было разбито и сами камни плакали кровавыми слезами из-за смерти Мухаммеда (II, 117).

К сыну Мухаммеда, Джелал ад-Дину, Джувейни относится с нескрываемым восхищением. Этот султан предстает перед нами как человек огромного мужества. В столкновении с Джучи, перед началом войны, он спасает своего отца, которому угрожал плен, и Джувейни открыто выражает свои чувства в подходящей к случаю цитате из «Шахнаме» (I, 51-52). Когда он бросается в Инд, совершив последнюю атаку на монголов, слова восхищения слетают с губ самого Чингисхана (I, 107). И вновь Джувейни приводит отрывок из «Шахнаме», сравнивая Джелал ад-Дина с Рустамом, мистическим героем иранцев. Такие — сравнения отнюдь не случайны: так Джувейни получает возможность отождествить хорезмшахов с Ираном, а монголов — с Тураном, его извечным врагом^[14].

* * *

Не всякое упоминание о монголах имеет неодобрительный оттенок. В некоторых местах Джувейни отзывается о них весьма почтительно; и как правило, нет причин сомневаться в его искренности. Например, совершенно очевидно, что он испытывает искреннее восхищение перед военным гением Чингисхана, у которого, как он пишет, мог бы поучиться сам Александр (I, 16-17). Он с энтузиазмом описывает эффективность монгольской армии, ее выносливость и превосходную дисциплину и сравнивает эти ее качества с качествами исламских войск, причем сравнение оказывается отнюдь не в пользу последних (I, 21-23). Он хвалит монгольских принцев за дух согласия, царящий между ними, и вновь противопоставляет их поведение поведению мусульман (I, 30-32 и III, 68; I, 41-43). Ему нравится их простота в общении и отсутствие церемоний (I, 19). Несмотря на свои магометанские убеждения, он с очевидным одобрением говорит об их терпимости в вопросах религии (I, 18-19). И, наконец, он многое может сказать об их помощи и покровительстве мусульманам.

Несколько случаев^[15], приведенных в главе «О делах и поступках Каана», повествуют о доброте, проявленной жизнерадостным и добродушным Угэдэем к магометанам, попавшим в отчаянное положение. О племяннике Угэдэя Мункэ, в правление которого была написана «История Завоевателя Мира», говорится, что «из всех сект и общин он более всего почитал и уважал народ ислама, которому оказывал наибольшие милости и даровал величайшие привилегии» (III, 79). И Джувейни порой высказывается о нем в тоне, почти неотличимом от тона, которым он повествует о мусульманских правителях (I, 85, 195). Он даже наделяет его исключительно магометанским титулом гази, или «победителя неверных», упоминая об уничтожении им группы уйгурской знати, которая замышляла, помимо всего прочего, вырезать мусульманское население Бешбалыка (III, 61). Мать Мункэ, принцесса Соркоктани, также восхваляется не только за ее честность и управленческий талант, но и за покровительство исламу: будучи христианкой, она тем не менее оказывала помощь мусульманским духовным лицам и пожертвовала крупную сумму денег на строительство медресе, или богословской школы, в Бухаре (III, 8-9). —

* * *

Однако недостаточно было бы лишь перечислить положительные качества монгольских захватчиков; как чиновник, состоящий у них на службе, Джувейни должен был оправдать само вторжение. Он сделал это, представив монголов как орудие высшей воли.

Он сравнивает нашествие с наказаниями, ниспосланными более ранним народам за их неповиновение Господу, и в поддержку этой аналогии приводит хадис, или изречение Мухаммеда, о том, что гибель мусульман произойдет от меча. В другом хадисе упоминается о всадниках, которых Господь пошлет, чтобы осуществить возмездие нечестивцам, и нет ничего легче, чем отождествить этих всадников с монголами (I, 17). Для пущей убедительности сам Завоеватель в речи, обращенной к жителям Бухары, называет себя бичом Божьим (I, 81).

Эта высшая миссия монголов особенно ярко проявилась в уничтожении врагов ислама. Так, именно Бог направил их против Кучлука, найманского правителя, основавшего свое государство на развалинах государства каракитаев, распявшего мусульманского святого на двери его собственного медресе (I, 55; I, 73); а жители Кашгара, когда монголы изгнали их правителя и восстановили свободу вероисповедания, увидели, что «существование этого народа — одна из милостей Господа и одна из щедрот божественного милосердия» (I, 50). Божественное провидение было усмотрено и в захвате Хулагу исмаилитской цитадели — Аламута, который Джувейни сравнивает с завоеванием Хайбара, т.е. разгромом и истреблением Пророком его врагов — евреев в Хайбаре возле Медины (III, 138).

Их миссия не носила исключительно негативный характер: результатом их завоеваний в действительности стало расширение границ ислама. Перемещение ремесленников, избежавших благодаря своему искусству участи своих земляков, на новое местожительство в Восточную Азию и поток торговцев, хлынувший в новую столицу Каракорум, привели к тому, что мусульманское население проникло в те краях, которых Истинная Вера никогда еще не достигала (I, 9).

Даже избиения были Божьей милостью, ибо смерть, постигшая миллионы людей, дала им статус и привилегии мучеников за веру (I, 10). Но здесь, однако, мы можем усомниться в искренности Джувейни.

* * *

Как можно примирить эти кажущиеся очевидными противоречия: с одной стороны, бесстрастное перечисление — зверств, творимых монголами, жалобы по поводу упадка учености, едва завуалированное осуждение завоевателей и открытое восхищение их поверженными противниками, а с другой — восхваление монгольских общественных институтов, монгольских правителей и оправдание вторжения проявлением Божьей милости? Все эти противоречия лишь кажущиеся. В действительности симпатии Джувейни находились на стороне побежденной династии; он был воспитан на традициях персидско-арабской цивилизации, которую монголы почти полностью уничтожили; в таких обстоятельствах он едва ли мог быть искренним сторонником нового режима. Но старый порядок давно ушел в прошлое, и не было никакой надежды на его восстановление, а потому был необходим некий компромисс. Поэтому, не затушевывая темных сторон картины, Джувейни говорит о монголах то хорошее, что он может сказать искренне. Он восхваляет достоинства их военной и социальной структуры и справедливо приписывает поражение мусульман их пренебрежению этими факторами. Он высоко оценивает победу монголов над антиисламскими силами, в частности над исповедующими буддизм каракитаями и еретиками-исмаилитами. Он подчеркивает благосклонное отношение к магометанской религии некоторых монголов (однако необходимо заметить, что в этой связи им названы лишь отдельные личности). И, наконец, он пытается доказать, что монгольское нашествие было предсказано Мухаммедом и является следствием проявления высшей воли. Эти богословские аргументы не всегда кажутся убедительными, но их цель, несомненно, заключается в том, чтобы примирить автора и его читателей с неизбежным. Другими словами, Джувейни — это мусульманин, воспитанный в домонгольских традициях и пытающийся приспособиться к новым условиям, но, тем не менее, на каждом шагу выдающий предубеждения и пристрастия, заложенные его воспитанием.

ПОЯСНЕНИЯ К ТРАНСЛИТЕРАЦИИ И ДРУГИЕ ЗАМЕЧАНИЯ^[16]

В этом переводе, рассчитанном на массового читателя, я постарался упростить написание некоторых восточных слов, опустив диакритические знаки, обычно используемые для того, чтобы передать точное написание персидских или арабских слов. По этой же причине я использовал некоторые англизированные формы, такие как vizir, cadi и emir вместо wazīr (vazīr), qāḍī (qāẓī) и amīr. Священная книга ислама названа Koran, а не Qur’ān, пророк же, которому она была открыта, — Muhammed, а не Muhammad, в то время как вторая форма использовалась для остальных лиц, носящих это имя.

С другой стороны, в интересах специалистов часто предпочтительнее указывать точное написание того или иного слова (и в особенности имени) в арабском языке. В случае персидских и арабских слов эта цель была достигнута тем, что в указателе их написание приводится в строгом соответствии с системой транслитерации, в целом совпадающей с той, что была одобрена Королевским азиатским обществом (Royal Asiatic Society). Та же система была использована и для слов, помещенных в круглые скобки в тексте перевода; ей же, хоть и в меньшей степени, я следовал в примечаниях. В самом же тексте перевода, как уже было сказано, диакритические знаки опущены. Кроме того, в нем использовано написание Khorazm, Khoja и Khaf вместо более правильного Khwārazm, Khwāja и Khwāf.

В некоторых случаях, например при рассмотрении неправильного написания некоторых слов в персидском оригинале, трудно обойтись без арабского алфавита. В качестве замены я использую прописные буквы, что отличается от системы транслитерации, которой я следую в остальных случаях, тем, что буква алиф всегда передается буквой A, уау — W, а йя — «Y»; Ā обозначает исключительно алиф мамдуда; J, Č, X, Ž, Š и Γ эквивалентны, соответственно, j, ch, kh, zh, sh и gh. Отсутствие диакритических знаков обозначается двумя способами. Если отсутствие точки или точек делает арабскую букву идентичной с другой буквой того же начертания, используется латинский эквивалент этой буквы. Так, QRDWAN обозначает искаженное QŽDWAN (Qizhduvān), поскольку отсутствие трех точек над за делают ее идентичной ра. — Если же в арабском алфавите не существует букв, аналогичных по начертанию буквам с точками, неправильное написание указано курсивным начертанием либо латинского эквивалента подразумеваемой буквы, либо любой другой буквы подходящей формы. Один-два примера — сделают понятным использование курсива. В форме SYALAN (вместо SYALAN, т.е. Siyālān) были опущены две точки под буквой йя, поэтому ее вполне можно было прочитать, как любую другую букву того же начертания. В KNḤK (вместо KNJK, т.е. Kenchek) потеряна точка над буквой нун, в результате чего возникло такое же разночтение. (Точка под буквой джим, в данном случае эквивалентной chīm, также была потеряна, но это продемонстрировано употреблением буквы Ḥ, т.е. соответствующей буквы без точки.) Более трудный пример — YYQAQ. В данном случае YY (или BB и т. д.) обозначают искаженное Š, вместо первого Q вполне можно было использовать F, второе Q обозначает искаженное N, а все слово — ŠQAN, т.е. Shuqān!

Это же система использована, чтобы показать арабское написание турецких и монгольских слов, которое дается в примечаниях при первом употреблении данного слова в тексте. С помощью персидско-арабского алфавита, конечно же, невозможно адекватно передать все турецкие и монгольские гласные звуки, однако при помощи твердых и мягких согласных, а также алифа, уау и йя в качестве матрес лекционис можно показать их приблизительное звучание. Руководствуясь этими принципами, я давал написание всех турецких и монгольских слов, встречавшихся в тексте, примечаниях и указателе, по возможности соблюдая фонетические правила двух языков. Никакого различия, однако, не сделано между турецкими звуками ä и e (é): оба обозначаются буквой e. Точно так же в тексте игнорируется различие между i и ī, хотя оно всегда передается в примечаниях и указателе, причем не только в турецких, но и в монгольских словах, если арабское написание указывает на сохранение старого произношения.

В цитатах из дальневосточных источников при написании монгольских слов я, за некоторым исключением, следовал системе покойного профессора Пеллио, написание китайских слов дано в соответствии с методом Уэйда-Джайлза.

Армянский алфавит транслитерировался следующим образом:

a b g d e z ē ə tʻ zh i l kh ts k h dz gh ch

m y n sh о chʻ p j ṙ s v t r tsʻ w pʻ kʻ ō f.

Арабские фразы и отрывки из арабских текстов, использованные в оригинале, в переводе приведены в курсивном начертании.

ВЫБОРОЧНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ РАБОТ, ИЗДАННЫХ С 1958 ГОДА

ABRAMOWSKI, W, ‘Die chinesischen Annalen von Ogodei und Guyuk. UbeΓsetzung des 2. Kapitels des Yuan Shih’, Zentralasiatishe Studien, X (1976).

— ‘Die chinesischen Annalen des Mongke Uebersetzung des 3. Kapitels des Yuan-Shih’, ZS, XIII (1979).

ADSHEAD, S. A M., Centred Asia in World History, London, 1993.

ALLSEN, T. T., ‘Mongol census taking in Rus, 1245-1275’, Harvard, Ukrainian Studies, V (1981).

— ‘The Yuan dynasty and the Uighurs of Turfan in the 13th century’, in M. Rossabi (ed.), China among Equals, Berkeley, 1983.

— ‘The princes of the left hand: an introduction to the history of the ulus of Orda in the thirteenth and early fourteenth centuries’, Archivum Eurasiae Medii Aevi, V(1985).

— ‘Guard and government in the reign of the Grand Qan Mongke’, HJAS, XLVI (1986).

— Mongol Imperialism. The Policies of the Grand Qan Mongke in China, Russia and the Islamic Lands, 1251-1259, Berkeley, 1987.

— ‘Mongols and north Caucasia’, AEMA, VII (1987-91).

— ‘Mongolian princes and their merchant partners, 1200-1260’, Asia Major, 3rd series, II (1989).

— ‘Notes on Chinese titles in Mongol Iran’, Mongolian Studies, XIV (1991).

AMITAI-PREISS, N., and AMITAI-PREISS, R, ‘Two notes on the protocol on Hulegu’s coinage’, Israel Numismatic Journal, X (1988-9).

AMITAI-PREISS, R, ‘In the aftermath of ‘Ayn Jalut: the beginnings of the Mamluk-Ilkhanid cold war’, Al-Masaq, III (1990).

— ‘Evidence for the early use of the title ilkhan among the Mongols’, JRAS, 3rd series, I (1991).

— Mongols and Mamluks. The Mamluk-Ilkhanid War, 1260-1281, Cambridge, 1995.

AUBIN, J., ‘L’ethnogenese des caraunas’, Turcica, I (1969).

— ‘Reseau pastoral et reseau carvanier. Les grand’routes du Khurasan a l’epoque mongole’, Le Monde Iranien et l’Islam, I (1971).

— Emirs mongols et vizirs persons dans les remous de l’accvdturation, Paris, 1995.

AYALON, D., ‘The Great Yasa of Chingiz Khan: a re-examination. A’. Studia Islamica, XXXIII (1971). Reprinted in his Outsiders in the Lands of Islam, London, 1988.

BALL, W., ‘Two aspects of Iranian Buddhism’, Bulletin of the Asia Institute of Pahlavi University, I-IV (1976).

— ‘The Imamzadeh Ma’sum at Vardjovi. A rock-cut Il-Khanid complex near Maragheh’, Archaeologische Mitteilungen aus Iran, XII (1979).

BARFIELD, T. J., The Perilous Frontier. Nomadic Empires and China, 221 BC to AD 1757, Oxford, 1989.

BARTHOLD, W., Turkestan down to the Mongol Invasion, 3rd ed, London, 1968.

BECKINGHAM, C. F., ‘Professor J. A. Boyle’ (obituary), JRAS, 1979.

BECKINGHAM, C. F., and HAMILTON, B. (eds), Prester John, the Mongols and the Ten Lost Tribes, Aldershot, 1996.

BOYLE, J. A, The death of the last ‘Abbasid Caliph: a contemporary Muslim account, Journal of Semitic Studies, VI (1961). Reprinted in Boyle, The Mongol World Empire.

— ‘Juvayni and Rashid al-Din as sources on the history of the Mongols’, in Lewis, B. and Holt, P. M., Historians of the Middle East, London, 1962. Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘Kirakos of Ganjak on the Mongols’, Central Asiatic journal, VIII (1963). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘The longer introduction to the Zij-i-Ilkhani of Nasir al-Din Tusi’, Journal of Semitic Studies, VIII (1963). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘The journey of Het’um I, King of Little Armenia, to the court of the Great Khan Mongke’, Central Asiatic Journal, IX (1964). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘A form of horse sacrifice amongst the 13th- and 14th- — century Mongols’, Central Asiatic Journal, X (1965). Reprinted in The Mongol World Empire.

— (ed), The Cambridge History of Iran VI: the Saljuq and Mongol Periods, Cambridge, 1968.

— ‘Dynastic and political history of the Il-Khans’, ibid.

— ‘Rashid al-Din and the Franks’, CAJ, XIV, 1970. Reprinted in The Mongol World Empire.

— The significance of the Jami’ al-Tawarikh as a source on Mongol history’, Iran-Shenasi, II (1970). Reprinted in The Mongol World Empire.

— The burial place of the Great Khan Ogedei’, Acta Orientalia, XXII (1970). Reprinted in The Mongol World Empire.

— (tr.), Rashid al-Din, The Successors of Genghis Khan, New York, 1971.

— ‘Rashid al-Din: the first world historian’, Iran, IX (1971). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘The capture of Isfahan by the Mongols’, La Persia nel Medioevo, Rome, 1971. Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘Turkish and Mongol shamanism in the Middle Ages’, Folklore, LXXXIII (1972). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘The summer and winter camping grounds of the Kereit’, Central Asiatic Journal, XVII (1973), Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘The thirteenth-century Mongols’ conception of the after-life: the evidence of their funerary practices’, Mongolian Studies, I (1974). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘Some thoughts on the sources for the Il-Khanid period of Persian history’, Iran, XII (1974). Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘The seasonal residences of the Great Khan Ogedei’, Sprache, Geschichte und Kultur der altaischen Volker, Berlin, 1974. Reprinted in The Mongol World Empire.

— ‘Mongolia before Genghis Khan: the native tradition’, Journal of the Anglo-Mongolian Society, II (1975).

— ‘The Il-Khans of Persia and the princes of Europe’, CAJ, XX (1976).

— The Mongol World Empire, London, 1977.

— ‘The Isma’ilis and the Mongol invasion’, in Nasr, S. H. (ed.), Isma’ili Contributions to Islamic Culture, Tehran, 1977.

— ‘Alexander and the Mongols’, JRAS, 1979.

BUELL, P. D., ‘Sino-Khitan administration in Mongol Bukhara’, Journal of Asian History, XIII (1979).

— ‘The role of the Sino-Mongolian frontier zone in the rise of Cinggis-Qan’, in Schwarz, H. G. (ed.), Studies on Mongolia, Bellingham, 1979.

— ‘Kalmyk Tanggaci people: thoughts on the mechanics and impact of Mongol expansion’, Mongolian Studies, VI (1980).

CAHEN, C., Pre-Ottoman Turkey, London, 1968.

— ‘The Mongols and the Near East’, in Setton, K. M., (ed.), A History of the Crusades, vol. II, Madison, 1969.

— La Turquie pre-ottomane, Istanbul, 1988.

CHAMBERS, J., The Devil's Horsemen The Mongol Invasion of Europe, 2nd ed, London, 1988.

CLEAVES, F. W. (tr.), The Secret History of the Mongols, Cambridge, MA, 1982.

DAFTARY, F. The Isma’ilis. Their History and Doctrines, Cambridge, 1990.

— ‘Persian historiography of the early Nizari Isma’ilis’, Iran, XXX (1992).

— The Assassin Legends. Myths of the Isma’ilis, London, 1994.

— (ed.), Medieval Isma’ili History and Thought, Cambridge, 1996.

DARDESS, J. W., ‘From Mongol Empire to Yuan Dynasty: changing forms of imperial rule in Mongolia and Central Asia’, Monumenta Serica, XXX (1972-3).

DOERFER, G., Turkische und mongolische Elemente im Neupersischen, 4 vols, Wiesbaden, 1963-75.

DVORNIK, F., Origins of Intelligence Services, New Brunswick, 1974.

FENNELL, J. L. I., The Crisis of Medieval Russia 1200-1304, London, 1983.

FIEY, J. M., Chretiens syriaques sous les Mongols, Louvain, 1975.

FLETCHER, J. F., ‘Turco-Mongolian monarchic tradition in the Ottoman Empire’, Harvard Ukrainian Studies, III-IV (1979-80). Reprinted in Studies on Chinese and Islamic Inner Asia.

— ‘The Mongols: ecological and social perspectives’, HJAS, XLVI (1986). Reprinted in Studies on Chinese and Islamic Inner Asia..

— Studies on Chinese and Islamic Inner Asia, ed B. Forbes Manz, Aldershot, 1995.

FRANKE, R., and TWITCHETT, D. (eds), The Cambridge History of China VI: Alien Regimes and Border States, 907-1368, Cambridge, 1994.

GROUSSET, R, Conqueror of the World, tr. Sinor, D., and MacKellar, M., Edinburgh, 1967.

— The Empire of the Steppes, tr. Walford, N., New Brunswick, 1970.

GUMILEV, L N., Searches for an Imaginary Kingdom. The Legend of the Kingdom of Prester John, Cambridge, 1987.

HALPERIN, G J., ‘Russia in the Mongol Empire in comparative perspective’, HJAS, XLIII (1983).

— Russia and the Golden Horde, Bloomington, 1985; London, 1987.

HARTOG, L. DE, Genghis Khan, Conqueror of the World, London, 1989.

— Russia and the Mongol Yoke, London, 1996.

HUMPHREYS, R. S., From Saladin to the Mongols, Albany, 1977.

HUNG, G, ‘China and the nomads: misconceptions in western historiography on Inner Asia’, HJAS, XLI (1981).

JACKSON, P., The accession of Qubilai Qa’an: a re-examination’. Journal of the Anglo-Mongolian Society, II (1975).

— ‘The dissolution of the Mongol Empire’, Central Asiatic Journal, XXII (1978).

— ‘The crisis in the Holy Land in 1260’, English Historical Review, XC (1980).

— ‘Jalal al-Din, the Mongols, and the Khwarazmian conquest of the Panjab and Sind’, Iran, XXVIII (1990).

— The crusade against the Mongols (1241)’, Journal of Ecclesiatical History, XLII (1991).

— ‘William of Rubruck in the Mongol Empire: perceptions and prejudices’, in Martels, Z. von (ed), Travel Fact and Travel Fiction, Leiden, 1994.

— ‘Early missions to the Mongols: Carpini and his contemporaries’, Hakluyt Society Annual Report, 1994. JAGCHID, S., Essays in Mongolian Studies, Provo, 1988.

— and HYER, P., Mongolia’s Culture and Society, Boulder and Folkestone, 1979.

JUZJANI, Tabaqat-i Nasiri, ed. Habibi, ‘A., 2 vols, Kabul, 1963-4.

KHAZANOV, A, Nomads and the Outside World, Cambridge, 1985.

KWANTEN, L., Imperial Nomads: a History of Central Asia, 500-1500, Leicester, 1979.

LAMBTON, A. K. S., ‘Mongol fiscal administration in Persia’, Studia Islamica, LXIV-LXV (1986-7).

— Continuity and Change in Medieval Persia. Aspects of Administrative, Economic and Social History, 11th-14th Century, New York, 1987, London, 1988.

— ‘Changing concepts of justice and injustice from the 5th/11th century to the 8th/14th century in Persia: the Saljuq Empire and the Ilkhanate’, Studia Islamica, LXVIII (1988).

LATTIMORE, O., Studies in Frontier History, Oxford, 1962.

— ‘The geography of Chingis Khan’, Geographical Journal, CXXIX (1963).

LANGLOIS, J. D. (ed.), China under Mongol Rule, Princeton, 1981.

LEWIS, B., The Assassins: a Radical Sect in Islam, London, 1967.

— ‘Assassins of Syria and Isma’ilis of Persia’, La Persia net Medioevo, Rome, 1971.

— ‘The Mongols, the Turks and the Muslim polity’, in his Islam in History; London, 1973; expanded ed., Chicago, 1993.

LEWISOHN, L., Beyond Faith and Infidelity, London, 1995.

LINDNER, R. P., ‘What was a nomadic tribe?’, Comparative Studies in Society and History, XXIV (1982).

LUPPRIAN, K.E. (ed.), Die Beziehungen der Papste zu islamischen und mongolischen Herrschem im 13. Jahrbundert anhand ihres Briefwechsels, Vatican City, 1981.

MARSHALL, R., Storm from the East From Genghis Khan to Khubilai Khan, London, 1993.

MELVILLE, C. P., ‘The Chinese-Uighur animal calendar in Persian historiography of the Mongol period’, Iran, XXXII (1994).

MEYVAERT, P., ‘An unknown letter of Hulagu, Il-Khan of Persia, to King Louis IX of France’, Viator, XI (1980).

MINORSKY, V., Iranica: Twenty Articles, Tehran, 1964.

MORGAN, D. O., ‘Cassiodorus and Rashid al-Din on barbarian rule in Italy and Persia’, BSOAS, XL (1977).

— ‘The Mongol armies in Persia’, Der Islam, LVI (1979).

— ‘The Mongol Empire: a review article’, BSOAS, XLIV (1981).

— ‘Persian historians and the Mongols’, in Morgan, D. O. (ed.), Medieval Historical Writing in the Christian and Islamic Worlds; London, 1982.

— ‘Who ran the Mongol Empire?’, JRAS, 1982.

— ‘The «Great Yasa of Chingis Khan» and Mongol law in the Ilkhanate’, BSOAS, XLIX (1986).

— ‘The Mongols, Oxford, 1986.

— Medieval Persia 1040-1797, London, 1988.

— ‘The problems of writing Mongolian history’, in Akiner, S. (ed.), Mongolia Today, London, 1991.

— ‘Persian perceptions of Mongols and Europeans’, in Schwartz, S. B. (ed.), Implicit Understandings, Cambridge, 1994.

— ‘The evolution of two Asian historiographical traditions’, in Bentley, M. (ed.), The Routledge Companion to Historiography, London, 1997.

MORTON, A H., ‘Ghurid golden route to England?’, Iran, XVI (1978).

OLBRICHT, P. and PINKS, E. (trs), Meng-Ta pei-lu und Hei-Ta shih-lueh. Chinesische Gesandtenberichte uber die fruhen Mongolen, Wiesbaden, 1980.

OLSCHKI, L., Marco Polo’s Asia, Berkeley, 1960.

QNNERFORS, A (ed.), Hystoria Tartarorum C. de Bridia Monachi, Berlin, 1967.

ONON, U. (tr.), The History and the Life of Chinggis Khan, Leiden, 1990.

PATTON, D., Badr al-Din Lu’lu’, Atabeg of Mosul, 1211-1259. Seattle, 1991.

PELLIOT. P., Notes on Marco Polo, 3 vols, Paris, 1958-73.

— Recherches sur les Chretiens d’Asie centrale et d’extreme-orient. Paris, 1973.

PETECH, L., ‘Les marchands italiens dans l’empire mongol’, Journal Asiatique, 1962.

PETRUSHEVSKY, I. P, ‘Rashid al-Din’s conception of the state’, Central Asiatic Journal, XIV (1970).

PHILLIPS, E. D., The Mongols, London, 1969.

PHILLIPS, J. R. S., The Medieval Expansion of Europe, Oxford, 1988.

PLANO CARPINI, JOHN OF, Storia dei Mongoli, ed P. Daffina et al, Spoleto, 1989.

RACHEWILTZ, I. DE, ‘Yeh-lu Ch’u-ts’ai (1189-1243); Buddhist idealist and Confucian statesman’, in Wright, A F. and Twitchett, D. (eds), Confucian Personalities, Stanford, 1962.

— ‘Personnel and personalities in north China in the early Mongol period’, Journal of the Economic and Social History of the Orient; IX (1966).

— ‘The Secret History of the Mongols’, Papers in Far Eastern History. IV-XXXIII (1971-86).

Papal Envoys to the Great Khans, London, 1971.

Index to the Secret History of the Mongols, Bloomington, 1972.

— ‘Some remarks on the ideological foundations of Chinggis Khan’s empire’, PFEH, VII (1973).

— ‘Qan, Qa’an and the seal of Guyug, in Sagaster, K., and Weiers, M. (eds), Documenta Barbarorum, Wiesbaden, 1983.

— ‘The title Chinggis Qan/Qaghan re-examined’, in Heissig, W., and Sagaster, K. (eds), Gedanke und Wirkung. Festschrift zum 90. Geburtstag von Nikolaus Poppe, Wiesbaden, 1989.

— ‘Some reflections on Chinggis Qan’sjasagh’, East Asian History, VI (1993).

— ed. with CHAN, H., HSIAO, C., and GEIER, P. W., In the Service of the Khan. Eminent Personalities of the Early Mongol-Yuan Period, Wiesbaden, 1993.

RASHID AL-DIN, Jami’ al-Tavarikh, 4 vols, Tehran, 1994; vol I, part 1, ed. Romaskevich, A. A., et al, Moscow, 1968; vol. II, part 1, ed. Alizade, A. A., Moscow, 1980; vol. III, ed. Alizade, A. A., Baku, 1957.

RATCHNEVSKY, P., tr. and ed. T. N. Haining, Genghis Khan. His Life and Legacy, Oxford, 1991.

RICHARD. J., La Papaute et les missions d’Orient au moyen age (XIII-Xve siecles), Rome, 1977.

— ‘Une ambassade mongole a Paris en 1262’, Journal des Savants, 1979.

— Croises, missionaries et voyageurs, London, 1983.

ROSSABI, M., ‘Khubilai Khan and the women in his family’, in Bauer, W. (ed.), Sino-Mongolica: Festschrift fur Herbert Franke, Wiesbaden, 1979.

— Khubilai Khan. His Life and Times, Berkeley, 1988.

RUBRUCK, WILLIAM OF, tr. P. Jackson and ed. P. Jackson with D. O. Morgan, The Mission of Friar William of Rubruck. His Journey to the Court of the Great Khan Mongke, 1253-1255, London, 1990.

SAUNDERS, J. J., The History of the Mongol Conquests, London, 1971.

— Muslims and Mongols, Christchurch, NZ, 1977.

SIMON DE ST QUENTIN, Histoire des Tartares, ed. J. Richard, Paris, 1965.

SINOR, D., Inner Asia and its Contacts with Medieval Europe, London, 1977.

— ‘The Inner Asian warriors’, Journal of the American Oriental Society, a (1981).

— ‘Interpreters in medieval Inner Asia’, Asian and African Studies, XVI (1982).

— ‘Notes on Inner Asian bibliography IV. History of the Mongols in the 13th century’, Journal of Asian History, XXIII (1989).

— (ed.), The Cambridge History of Early Inner Asia, Cambridge, 1990.

SKELTON, R. A., MARSTON, T. E., and PAINTER, G. D. (eds and trs), The Vinland Map and the Tartar Relation, New Haven, 1965.

SMITH, J. M., Jr., ‘Mongol and nomadic taxation’, HJAS, XXX (1970).

— ‘Mongol manpower and Persian population’ Journal of the Economic and Social History of the Orient, XVIII (1975).

— «Ayn Jalut: Mamluk success or Mongol failure?’, HJAS, XLIV (1984).

— ‘Mongol campaign rations: milk, marmots, and blood?’, Journal of Turkish Studies, VIII (1984).

SPULER, B., The Muslim World: a Historical Survey. Part II: The Mongol Period, Leiden, 1960.

— Die Goldene Horde. Die Mongolen in Russland 1223-1502, 2nd. ed., Wiesbaden, 1965.

— The Mongols in History, London, 1971.

— History of the Mongols. Based on Eastern and Western Accounts of the Thirteenth and Fourteenth Centuries, London, 1972.

— Die Mongolen in Iran, 4th ed, Leiden, 1985.

THORAU, P., ‘The battle of ‘Ayn Jalut: a re-examination’, in Edbury, P. W. (ed.), Crusade and Settlement, Cardiff, 1985.

TOGAN, A. Z. V., ‘The composition of the History of the Mongols by Rashid al-Din’, Central Asiatic Journal, VII (1962).

VASSAF, Tahrir-i Tarikh-i Vassqf, ed. Ayati, ‘A., Tehran, 1968.

WALEY, A., The Secret History of the Mongols and Other Pieces, London, 1963.

WICKENS, G. M., ‘Nasir al-Din Tusi on the fall of Baghdad: a further study’, Journal of Semitic Studies, VII (1962).

БИБЛИОГРАФИЯ РАБОТ, ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ПРИ ПЕРЕВОДЕ НА АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК

ABBOTT, J., Sind: a re-interpretation of the Unhappy Valley; Oxford, 1924.

ʽAbdallah b. Muhammad b. Kiya: W. Hinz, ed., Die Resālä-ye Falakiyyä des ʽAbdollah ibn Muhammad ibn Kiyā al-Māzandarānī, Wiesbaden, 1952.

ALLEN, W. E. D., A History of the Georgian People, London, 1932.

ARBERRY, A J. See Omar Khayyam and Saʽdi.

ATALAY, B. See Kashghari.ʻʼʽ’

Baihaqi, Abul-Fazl: Ghani and Fayyaz, ed., Ta’rīkh-i-Baihaqi, Tehran, 1324/1945-6

Barhebraeus: E. A Wallis Budge, ed. and tr., The Chronography of Gregory Abû’l Faraj, the Hebrew Physician, commonly known at Bar Hebraeus, 2 vols., Oxford and London, 1932; A Salihani, ed., Ta’rikh mukhtaṣar ad-duwal, Beirut, 1890.

BARTHOLD, W., Histoire des Turcs d’Asie Centrale, Paris, 1945.

— Turkestan down to the Mongol Invasion, (GMS, New Series, V), London, 1928.

BENEDETTO, L. F. See Marco Polo.

BEREZIN, I. N. See Rashid-ad-Din.

Biruni: R. Ramsay Wright, ed. and tr., The Book of Instruction in the Elements of the Art of Astrology by Abu’l-Rayḥān Muḥammad ibn Aḥmad ak-Bīrūnī, London, 1934.

BLOCHET, E. See Rashid-ad-Din.

BOWEN, H., ‘The sar-gudhasht-i sayyidnā, the «Tale of the Three School-fellows» and the wasaya of the Niẓām al-Mulk’, JRAS, 1931.

— See also GIBB and BOWEN.

BOYLE, J. A, ‘Ibn al-Ṭiqṭaqā and the Ta’rīkk-i-Jahān-Gushāy of Juvaynī’, BSOAS, XIV/I (1952).

— ‘Iru and Maru in the Secret History of the Mongols’, HJAS, 17 (1954).

— ‘On the Titles Given in Juvainī to Certain Mongolian Princes’, HJAS,

BRETSCHNEIDER, E., Mediaeval Researches from Eastern Asiatic Sources, 2 vols., London, 1888.

BKOCKELMANN, C. See Kashghari.

BROWNE, E. G., A Literary History of Persia, 4 vols., London, 1902 and 1906, and Cambridge, 1920 and 1924.

— A Year amongst the Persians (3rd ed.), Cambridge, 1950.

Carpini: C. R. Beazley, ed. in The Texts and Versions of John de Plano Carpini and William de Rubruquis, London, 1900; A van den Wyngaert, ed. in Sinica Franciscana I, Quaracchi, 1929; W. W. Rockhill, tr. in The Journey of William of Rubruck to the Eastern Parts of the World, London, 1900.

CLEAVES, F. W., ‘The Historicity of the Balǰuna Covenant’, HJAS, 18 (1955).

— ‘The Mongolian Documents in the Musée de Téhéran’, HJAS, 16 (1953).

— ‘The Mongolian Names and Terms in the History of the Nation of the Archers by Grigor of Akancʽ,’ HJAS, 12 (1949).

— Review of E. Haenisch, Die Geheime Geschichte der Mongolen, HJAS, 12 (1949).

— See also MOSTAERT and CLEAVES and the Secret History of the Mongols.

CORBIN, H. See Nasir-i-Khusrau.

CORDIER, H., Ser Marco Polo: Notes and Addenda to Sir Henry Yule’s Edition, London, 1920.

CURZON, LORD, Persia and the Persian Question, 2 vols., London, 1892.

Daulatshah: E. G. Browne, ed., The Tadhkhirátu ’sh-Shuʽará, London, 1901.

DEFRÉMERY, M. C., ‘Documents sur l’histoire des Ismaéliens ou Batiniens de la Perse, plus connus sous le nom d’Assassins’, JA, 1860, I.

— ‘Essai sur l’histoire des Ismaéliens ou Batiniens de la Perse, plus connus sous le nom d’Assassins’, JA, 1856, II.

EGHBAL, A. See Thaʽalibi.

ELIAS, N. See Muhammad Haidar.

ELLIOT, Sir H. M. E., and DOWSON, J., The History of India as told by its own Historians, 8 vols., London, 1867-77.

Encyclopaedia of Islam, 4 vols., Leiden, 1913-36.

Firdausi: T. Macan, ed., The Shah Nameh; an heroic poem, 4 vols., Calcutta, 1829; J. Mohl, ed. and tr., Le Livre des Rois, 7 vols., Paris, 1838-78; J. A, Vullers, ed., Firdusii Liber Regum qui inscribitur Schahname, 3 vols., Leiden, 1877-84.

FRANKE, O., Geschichte des chinesischen Reiches, 5 vols., Berlin, 1930-52.

FRAZER, SIR J. G., The Golden Bough (3rd ed.), 12 vols., London, 1911-15.

GABAIN, A. VON, Alttürkische Grammatik (2nd ed.), Berlin, 1950.

GIBB, SIR H. A. R., and BOWEN, H., Islamic Society and the West, Vol. I, Part I, London, 1950.

GIBBON, E., The Decline and Fall of the Roman Empire (ed. Bury), 7 vols., 1900.

Grigor of Akner: R. P. Blake and R. N. Frye, ed. and tr., ‘The History of the Nation of the Archers (The Mongols) by Grigor of Akancʽ’, HJAS, 12 (1949).

GRØNBECH, K., Komanisches Wörterbuch, Copenhagen, 1942.

GROUSSET, R., Le Conquérant du Monde, Paris, 1944.

— L’Empire des Steppes, Paris, 1939.

— L’Empire Mongol, Paris, 1941.

— Histoire de l’Arménie des origines à 1071, Paris, 1947.

HAENISCH, E., ‘Die letzten Feldzüge Cinggis Han’s und sein Tod nach der ostasiatischen Überlieferung’, Asia Major, IX (1933).

— See also the Secret History of the Mongols.

HAIG, SIR W., Turks and Afghans (Vol. III of the Cambridge History of India), Cambridge, 1928.

HAMBIS, L., La Haute-Ask, Paris, 1953.

— See also the Shêng-wu chʽin-chêng lu and the Yüan shih.

Hamdallah: G. le Strange, tr., The Geographical Part of the Nuzhat-al-Qulüb composed by Ḥamd-Allāb Mustawfī of Qazwīn in 740 (1340) (GMS, Old Series, XXIII/2), London, 1919.

— J. Stephenson, ed. and tr., The Zoological Section of the Nuzhatu-l-Qulüb of Ḥamdullāb al-Mustaufī al-Qazwīnī, London, 1928.

HAMILTON, J. R., Les Ouighours à l’époque des Cinq Dynasties d’après les documents chinois, Paris, 1955.

HINZ, W., ‘Ein orientalisches Handelsunternehmen im 15. Jahrhundert’, Die Welt des Orients, 1949.

— See also ʽAbdallah b. Muhammad b. Kiya.

HODGSON, M. G. S., The Order of Assassins, The Hague, 1955.

HOLDICH, SIR T., The Gates of India, London, 1910.

HOUTSMA, M. T., Ein türtisch-arabisches Glossar; Leiden, 1894.

HOUTUM-SCHINDLER, A., Eastern Persian Irak, London, 1897.

HOWORTH, SIR H. H., History of the Mongols, 4 vols., London, 1876-1927.

Ḥudūd al-ʽĀlam, an anonymous Persian treatise on geography, translated into English with Commentary by V. Minorsky (GMS, New Series, XI), London, 1937.

HUNG, W., ‘Three of Chʻien Ta-hsin’s Poems on Yüan History’, HJAS, 19 (1956).

Ibn-al-Athir: C. J. Tornberg, ed., Ibn-el-Athiri Chronicon, quod perfectissimum inscribitur, 14 vols., Leiden, 1851-76.

Ibn-al-Balkhi: G. le Strange and R. A Nicholson, ed., The Fársnáma of Ibnu ’l-Balkhī (GMS, New Series, I), London, 1921.

Ibn-Isfandiyar: E. G. Browne, tr., An Abridged Translation of the History of Ṭabaristán compiled about A. H. 613 (A. D. 1216) by Muḥammad b. al-Ḥasan b. Isfandiyár (GMS, Old Series, II), London, 1905.

Imperial Gazetteer of India, 26 vols., Oxford, 1907-9.

IVANOW, W., Studies in Early Persian Ismailism, Leiden, 1948.

— See also the Kalām-i-Pīr.

Juvaini: Mirza Muhammad Qazvini, ed., The Ta’ríkh-i-Jahān-Gushá of ʽAlá’u ’d-Dín ʽAṭâ-Malik-i-Juwayní, 3 vols., (GMS, Old Series, XVI/1, 2, 3), London, 1912, 1916 and 1937; Sir E. D. Ross ed., Ta’rīkh-Jahān-Gushāy of Juwayni, Volume III (facsimile of a MS.), London, 1931; Fraser 154 and Ouseley Add. 44 (MSS. in the Bodleian). (Qazvini has distinguished the various MSS. on which his edition is based by means of the Arabic letters in their abjad or numerical order. These have been represented in the footnotes to the translation by Roman capitals in the ordinary alphabetical order. Thus A denotes Qazvini’s MS. alif, C his MS. jīm, G his MS. zain, and so on. The three volumes of Qazvini’s edition — called ʻParts’ in the translation — are referred to in the footnotes by means of capital Roman numerals, whilst small Roman numerals indicate the two volumes of the translation itself.)

Juzjani: W. Nassau Lees, ed., The Tabaqat-i Nasiri, Calcutta, 1864; H. G. Raverty, tr., The Tabaḳāt-i Nāṣirī, London, 1881.

Kālam-i-Pīr. W. Ivanow, ed. and tr., Kalami Pir; Bombay, 1935.

Kashghari: B. Atalay, tr., Divanü Lûgat-it-Türk Tercümesi, 3 vols., Ankara, 1939-41; C. Brockelmann, tr., Mitteltürkischer Wortschatz nach Maḥmūd al-Kāšγarīs Dīvān Luγāt at-Turk, Budapest and Leipzig, 1928.

Khaqani: A. ʽAbdorrasuli, ed., Dīvān, Tehran, 1316/1937-8.

KHETAGUROV, L. A.: See Rashid-ad-Din.

Kirakos of Candzak: Kirakosi Vardapeti Gandzaketsʽwoy Hamaṙāt Patmutʽiwn, Venice, 1865.

Koran: J. M. Rodwell, tr., The Koran (Everyman’s Library), London, 1909. (In translations from the Koran Rodwell’s version has usually been followed except in cases where the context required a different wording.)

KRAUSE, F. E. A. See the Yüan shih.

LAMBTON, ANN К S., Islamic Society in Persia (Inaugural Lecture), London, 1954.

LANE-POOLE, S., A History of Egypt in the Middle Ages, London, 1901.

— The Mohammadan Dynasties, London, 1894.

LE STRANGE, G., The Lands of the Eastern Caliphate, Cambridge, 1905.

LEVY, R., ‘The Account of the Ismaʽili doctrines in the Jamiʽ al-Tawarikh of Rashid al-Din Fadlallah’, JRAS, 1930.

LEWIS, B., Tbe Origins of Ismāʽīlism, Cambridge, 1940.

— ‘Some observations on the significance of Heresy in the History of Islam’, Studia Islamica, I (1953).

Li Chih-chʽang: A. Waley, tr., The Travels of an Alchemist, London, 1931.

MARQUART (MARKWART), J., ‘Ǧuwayni’s Bericht über die Bekehrung der Uighuren’, SPAW, 1912.

— Über das Volkstum der Komanen in Bang-Marquart, Osttürkiscbe Dialektstudien, Berlin, 1914.

— Wehrot und Arang Leiden, 1938.

MARTIN, H. D, ‘The Mongol Wars with Hsi Hsia (1205-27)’, JRAS, 1942.

— The Rise of Chingis Khan and his Conquest of North China, Baltimore, 1950.

Marvazi: V. Minorsky, ed. and tr., Sharaf al-Zamān Ṭāhir Marvazī on China, the Turks and India, London, 1942.

Masʽudi: Maçoudi: Les Prairies d’Or; texte et traduction par C. Barbier de Meynard et Pavet de Courteille, 9 vols., Paris, 1861-77.

MINORSKY, V., ‘Caucasica III: The Alān Capital *Magas and the Mongol Campaigns’, BSOAS, XIV/2 (1952).

— ‘A Civil and Military Review in Fars in 881/1474’, BSOS, X (1940-2).

— ‘A Soyūrghāl of Qāsim b. Jahāngīr Aq-Qoyunlu’, BSOS, IX (1937-9).

— Studies in Caucasian History; London, 1953.

MINORSKY, V., ‘Transcaucasica’, JA, 1930, II.

— ‘The Turkish Dialect of the Khalaj’, BSOS, X (1940-2).

— See also the Ḥudūd al-ʽĀlam, Marvazi, MINOVI and MINORSKY and VERNADSKY.

MINOVI, M., and MINORSKY, V., ‘Naṣīr al-Din Ṭūsī on Finance’, BSOS, X (1940-2).

MOSTAERT, A., ‘Sur quelques passages de l’Histoire secrète des Mongols’, HJAS, 13 (1950).

MOSTAERT, A., and CLEAVES, F. W., ‘Trois documents mongols des Archives secrètes vaticanes’, HJAS, 15 (1952).

Muhammad Haidar: N. Elias, ed., and E. D. Ross, tr., The Tarikh-i-Rashidi of Mirza Muhammad Haidar, Dughlát, London, 1895.

Nasawi: O. Houdas, ed. and tr., Hiftoire du Sultan Djelal ed-Din Mankobirti, 2 vols., Paris, 1891-5.

Nasir-i-Khusrau: M. Minovi, ed., Dīvān, Tehran, 1304-7/1925-8.

— H. Corbin and M. Moʽin, ed., Kitâb-e Jâmiʽal-Hikmatain, Tehran and Paris, 1953.

NICHOLSON, R. A, A Literary History of the Arabs, London, 1907.

Odoric, Friar: A. van den Wyngaert, ed. in Sirica Franciscana I, Quaracchi, 1929; Sir H. Yule, tr. in Cathay and the Way Thither; II, London, 1913.

D’OHSSON, C., Histoire des Mongols depuis Tchinguiz-Khan jusquʽà Timour Bey ou Tamerlan (2nd. ed.), 4 vols., The Hague and Amsterdam, 1834-5.

OMAN, SIR C., A History of the Art of War in the Middle Ages (2nd. ed.), 2 vols., London, 1924.

OMAR KHAYYAM: A. J. Arberry, ed. and tr., The Rubāʽīyāt of Omar Khayyām, London, 1949; E. H. Whinfield, ed. and tr., The Quatrains of Omar Khayyám, London, 1883.

PELLIOT, P., ʻA propos des Comans’, JA, 1920, I.

— ‘Les Mongols et la Papauté’, Revue de l’Orient Chrétien, XXIII (1922-3), XXIV (1924) and XXVIII (1931-2). (The references are to the page numbers of the tirage-à-part.)

— ‘Les mots a h initiale, aujourd’hui amuie, dans le mongol des XIIIe et XIVe siècles’, JA, 1925, I.

— ‘Neuf notes sur des questions d’Asie Centrale’, TP, 1929.

— ‘Notes sur le "Turkestan" de M. W. Barthold’, TP, 1930.

— Notes sur l’histoire de la Horde d’Or, Paris, 1950.

— ‘Sur un passage du Cheng-wou ts’in-tcheng lou’, Ts’ai Yuan P’ei Anniversary Volume (Supplementary Volume I of the Bulletin of the Institute of History and Philology of Academia Sinica), Peking, 1934.

— ‘Une ville musulmane dans la Chine du Nord sous les Mongols’, JA, 1927, I.

— ‘Le vrai nom de Seroctan’, TP, 1932.

— See also the Secret History and the Shêng-wu chʽin-chêng lu.

Polo, Marco: L F. Benedetto, it.; The Travels of Marco Polo, London, 1931; Sir H. Yule, tr., The Book of Ser Marco Polo (3rd. ed.), 2 vols., 1903.

PRESCOTT, W. H, History of the Conquest of Mexico (ed. Kirk), London, 1889.

QUATREMÈRE, E. See Rashid-ad-Din.

RABINO, H. L., Mázandarán and Astarábád (GMS, New Series, VII), London, 1928.

RADLOFF, W., Die alttürkischen Inschriften der Mongolei, St. Petersburg, 1895.

— Das Kudaktu Bilig Theil I, St. Petersburg, 1891.

RADLOFF, W., and MALOV, S. E., Uighurische Sprachdenkmäler; Leningrad, 1928.

Rashid-ad-Din: I. N. Berezin, ed. and tr., ‘Sbornik letopisei’, VOIAO, V (1858), VII (1861), XIII (1868) and XV (1888); E. Blochet, ed., Djami et-Tévarikh (GMS, Old Series, XVIII), London, 1912; A. A. Khetagurov, tr., Sbornik letopisei, I, 1, Moscow, 1952; E. Quatremère, ed. and tr., Histoire des Mongols de la Perse, Paris, 1836; O. I. Smirnova, tr., Sbornik letopisei, I, 2, Moscow, 1952; Add. 7628 (British Museum MS.).

Ravandi: Muhammad Iqbal, ed., The Ráḥat-uṣ-Ṣudúr wa Áyat-us-Surúr (CMS, New Series, II), London, 1921.

RAVERTY, H. G. See Juzjani.

ROBERTSON, D. S., ‘A Forgotten Persian Poet of the Thirteenth Century’, JRAS, 1951.

ROCKHILL, W. W. See Rubruck.

ROSS, SIR E. D., The Persians, Oxford, 1931.

— See also Juvaini and Muhammad Haidar.

Rubruck: W. W. Rockhill, tr., The Journey of William of Rubruck to the Eastern Parts of the World, London, 1900; A. van den Wyngaert, ed. in Sinica Franciscana I, Quaracchi, 1929.

Saʽdi: A. J. Arberry, tr., Kings and Beggars, London, 1945; Muhammad ʽAli Furughi, ed., Būstān-i-Saʽdī, Tehran, 1316/1937-8.

SCHLEGEL, G., ‘Die chinesische Inschrift auf dem uighurischen Denkmal in Kara Balgassun’, Mémoires de la Société finno-ougrienne, Helsingfors, 1896.

Secret History of the Mongols: F. W. Cleaves, tr., The Secret History of the Mongols, Volume I (Translation), Cambridge, Massachusetts, 1957; E. Haenisch, tr., Die Geheime Geschichte der Mongolen (2nd. ed.), Leipzig, 1948; P. Pelliot, ed. and tr., Histoire secrète des Mongols, Paris, 1949.

Shahnama. See Firdausi.

Shêng-wu chʽin-chêng lu: P. Pelliot and L. Hambis, ed. and tr., Histoire des campagnes de Gengis Khan, Leiden, 1951.

SMIRNOVA, O. I. See Rashid-ad-Din.

SPULER, B., Die Mongolen in Iran (2nd. ed.), Berlin, 1955.

— Die Golden Horde, Leipzig, 1943.

STARK, Freya, The Valleys of the Assassins and Other Persian Travels, London, 1934.

Thaʽalibi: A. Eghbal, ed., Tatimmatul-Yatimah, 2 vols., Tehran, 1934.

TURNER, Samuel, Siberia: a Record of Travel, Climbing and Exploration, London, 1908.

Vardan: Vardanay Vardapeti Hawakʽumn Patmutʽean, Venice, 1862.

Vassaf: J. von Hammer-Purgstall, ed. and tr., Geschichte Wassaf’s, Vienna, 1856; Kitāb-mustaṭab-i-Vaṣṣāf (lithographed ed.), Bombay, 1269/1852-3.

VERNADSKY, G., Ancient Russia, New Haven, 1943.

— ʻJuwaini’s Version of Chingis Khan’s yasa’, Annales de l’Institut Kondakov, XI (1939).

— The Mongols and Russia, New Haven, 1953.

— О sostave velikoi yasï Chingis khana, Brussels, 1939. (Contains a translation by Professor Minorsky of Juvaini’s chapter on the yasas of Chingiz-Khan.)

VLADIMIRTSOV, B., Gengis-Khan, Paris, 1945.

— Le régime social des Mongols, Paris, 1948.

WALEY, A. See Li Chih-chʽang.

WHINFIELD, E. H. See Omar Khayyam.

WITTFOGEL, K. A., and FÊNG, CHIA-SHÊNG, History of Chinese Society: Liao (907-1125), Philadelphia, 1949.

WOLFF, O., Geschichte der Mongolen oder Tataren, Breslau, 1872.

WOOD, J., A Personal Narrative of a Journey to the Sources of the River Oxus, London, 1841.

WRIGHT, R. RAMSAY. See Biruni.

WYNGAERT, A. VAN DEN. See Carpini, Odoric and Rubruck.

YAQUT: F. Wüstenfeld, ed., Muʽgam al buldân, 6 vols., Leipzig 1866-72.

Yüan shih: L. Hambis, ed. and tr., Le chapitre CVII du Yuan che, Leiden, 1945; Le chapitre CVIII du Yuan che, Leiden, 1954; F. E. A Krause, tr, Cingis Han, Heidelberg 1922. (The translations supplied by Professor Cleaves are from the Po-na-pen edition of the text.)

YULE, SIR H., Cathay and the Way Thither (ed. Cordier), 4 vols., London, 1915-16.

— See also Odoric and Polo.

ZAMBAUR, E. DE, Manuel de généalogie et de chronologie pour l’histoire de l’Islam, 2 vols., Hanover, 1927.

СОКРАЩЕНИЯ

В. М.: Владимир Минорский.

ВОИАО: (Труды) Восточного отделения Императорского Археологического общества.

М. К: Мохаммед Казвини.

BSOAS: Bulletin of the School of Oriental and African Studies.

BSOS: Bulletin of the School of Oriental Studies.

Campagnes: Histoire des campagnes de Gengis Khan. См. Sheng-wu ch’in-cheng lu.

GMS: Gibb Memorial Series.

HJAS: Harvard Journal of Asiatic Studeis.

Horde d’Or: Notes sur l’histoire de la Horde d’Or. См. Pelliot.

JA: Journale Asiatique.

JRAS: Journal of the Royal Asiatic Society.

M. Q.: Muhammad Qazvini.

SPAW: Sitzungsberichte der preussischen Akademie der Wissenschaften.

TP: T’oung Pao.

V. M.: Vladimir Minorsky.

КАРТЫ

ИСТОРИЯ ЗАВОЕВАТЕЛЯ МИРА

СЛАВОСЛОВИЕ

Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Хвала и благодарение Тому, кому возносят молитвы; сущему; Тому, пред кем падают ниц все живое; Тому, кто дарует свет мудрости и изобилия. Он — Создатель, и свидетельства тому заключены в каждой частице всего, что есть на земле. Он — защитник, и многообразие языков и явлений существует для того, чтобы воздать Ему хвалу за его удивительные и прекрасные творения. Он дает нам пищу, и за Его столом есть место и единобожникам, и безбожникам (mulḥid). Он — Творец, и все, что создано Им в природе, говорит о безграничности его власти. Он всемогущ, и сладкоголосые соловьи в тысяче песен восхваляют его бесчисленные милости. Он щедр, и обильный апрельский дождь — лишь капля в море его даров. Он прощает заблудших, и его доброта стала источником, дающим силы влюбленным. Он карает грешников, и сверкающая татарская сабля явилась орудием его гнева. Он вне нас, и мудрецы изумляются, видя его совершенство; Он внутри нас, и разум и воображение не способны постичь все величие его славы. Он един, и к нему стремятся те, кто выбрал прямой путь через долину мудрых наставлений, и те, кто пробирается сквозь дебри страстей. Он вечен, и его равно любят и приверженцы истины, и беспутные язычники.

И да снизойдет его милость на цветок в его саду, на свет очей мудрецов, печать пророков — Мухаммеда Избранного, и да пусть волшебный аромат — аромат истинной веры достигнет ноздрей ревнителей святости, и всевышняя Плерома, в согласии с теми, кто обитает в саду удовлетворения, прольет щедрый дар /2/ благословения на его чистый святой дух.

И хвала тем избранным из числа его народа и последователей его закона — его друзьям и домочадцам, которые есть звезды на небесах праведности и камни, брошенные в демонов зла, и да пусть его драгоценная чистота и истинность сверкают и днем, и ночью.

ВВЕДЕНИЕ

В 650 году (1252-1253) судьба была добра ко мне, и фортуна мне улыбнулась, и выпала мне честь целовать порог дворца Императора Мира, Повелителя Земли и Века, даровавшего благословенный мир и безопасность, Хана ханов — Менгу-каана^[17] — да украсит его знамя победа над врагами государства и веры и да простирается его августейшая тень надо всем человечеством, — и я созерцал плоды справедливости, благодаря которой вновь ожило и расцвело все сущее, — точно так, как улыбаются молодые растения и деревья, когда плачут весенние облака. И я исполнил волю Всевышнего: «Посмотри же на следы милости Аллаха, как Он оживляет землю после ее смерти!»^[18]. Глаза мудрости просветлились от созерцания этой справедливости, и ухо истины усладилось возгласом:

И потеряли силу сказания о справедливости Нуширвана^[19], и предания о мудрости Фаридуна^[20] были забыты. Его справедливость подобна северному ветру, чье дыхание овеяло весь мир, а солнце его царских милостей осветило все человечество. Взмахом своей сверкающей сабли он поверг своих презренных врагов; его подданные и слуги его двора вознесли трон его дворца к Плеядам; его противники, убоявшись его суровости и ярости, отведали смертельного зелья; его суровая и могущественная рука ослепила глаза мятежников.

И когда так созерцал я его внушающее ужас величие, от которого запекались губы и опаляло чело знаменитых монархов, несколько моих преданных друзей и сердечных собратьев, тяготы поездки к которым, дабы узреть их величественный облик, переносить мне было так же легко и приятно, как отдыхать в собственном доме, /3/ предложили мне, дабы увековечить превосходные дела и обессмертить славные свершения Властелина Эпохи, молодость судьбы и зрелость решений, написать историю, и, чтобы сохранить хроники и летописи его правления, составить описание, которое превзошло бы сказания о Цезаре и затмило предания о Хосровах^[21].

Сегодня уже не секрет для краснобаев и мудрецов, для ученых и достойных мужей, что расцвет и блеск литературы, слава и процветание ученых — заслуга покровителей этих искусств и защитников этих ремесел:

Но из-за ненадежности Судьбы, и влияния непостоянного неба, и вращения колеса зла, и перемен в вечно меняющемся мире центры науки были уничтожены, и школы учения исчезли, и сословие учеников было попрано свершившимся, раздавлено предательской Судьбой и обманчивым роком, и их постигли невзгоды и несчастья, и, предавшиеся отчаянию и гибели, они стали беззащитны перед сверкающими мечами и укрылись под покровом земли.

Но в прежние времена, когда ожерелье империи учености и те, кто заявлял на него свои права, были нанизаны на одну нить,

самые ученые мужи земли и самые достойные сыновья Адама направляли свои усилия на то, чтобы сохранить в памяти и продолжить благородные обычаи. Тот, кто обладает мудростью, кто проницательным взором видит конец и завершение всего, хорошо знает, и это совершенная истина, что тот, о ком сохраняется добрая слава, живет вечно,

/4/ И потому возвышенные поэты и велеречивые писатели, арабские и персидские, слагают стихи и прозу о царях своего века и достойных людях своей эпохи и сочиняют о них книги. Но сегодня вся поверхность земли, и в особенности Хорасан (который был местом, откуда брали свое начало счастье и милосердие, где находились самые прекрасные вещи и лучшие работы, источник, дающий миру ученых мужей, место, где встречаются достойнейшие, родник талантливых, луг мудрых, тропа умелых, место, где утоляют жажду изобретательные, — вот подобные жемчужному дождю слова Пророка, произнесенные в связи с этим:«Знание — это дерево, корни которого в Мекке, а плоды — в Хорасане»), — сегодня, я говорю, на земле уже нет людей, облаченных в одежды науки и украшенных драгоценностями учености и грамоты; остались только те, о которых можно сказать: «И последовали за ними потомки, которые погубили молитву и пошли за страстями»^[24].

Мой отец, сахиб-диван Баха ад-Дин Мухаммад ибн Мухаммад эль-Джувейни, — да зеленеет над местом его отдохновения пышное дерево превосходства и да будут устремлены на него глаза добродетели! — написал в связи с этим касыду, из которой я приведу две первые строки:

Обман и ложь они считают проповедями и наставлениями, а распутство и клевету — храбростью и отвагой.

Они считают уйгурский язык и письменность вершиной знания и учености. Любой рыночный торговец в одеянии неправедности становится эмиром; наемник — министром, плут — везиром, и любой несчастный — секретарем; любой ----^[27] — мустафи, и любой мот — ревизором; мошенник — помощником казначея, и любой мужлан — государственным министром; конюх — важным и достойным господином, а любой ткач — значительной персоной; любой невежда становится знающим, ничто превращается в нечто, невежа становится начальником, предатель — могущественным властелином и слуга — ученым мужем; любой погонщик верблюдов становится аристократом от многих богатств и любой носильщик — в благоприятных обстоятельствах и с помощью Фортуны.

Они считают удар и пощечину проявлением доброты, ибо «Аллах наложил печать на их сердца»^[30], а сквернословие и беспробудное пьянство — следствиями здравого ума. В такой век, который есть голодный год щедрости и рыцарства и базарный день заблуждений и невежества, добродетельные подвергаются жестоким гонениям, а злым и безнравственным ничто не угрожает; из-за свершения благородных дел достойные попадают в ловушку несчастий, а глупцы и низкие люди получают все, что ни пожелают; свободные становятся нищими, свободомыслящие — изгоями; благородные — неимущими, а имевшие положение — безвестными; находчивые подвергаются опасностям, приверженцы традиций становятся жертвами несчастий, мудрецы заключены в оковы, а достигшие совершенства терпят бедствия; могущественные вынуждены подчиняться людям низкого происхождения, а достигшие высокого положения становятся пленниками черни.

Из этого можно заключить, каких трудов должно стоить мудрецам подняться на самый верх и изведать всю глубину падения. И, в соответствии с поговоркой «Всякий больше похож на свое время, чем на своих родителей», в расцвете юности, которая должна быть временем, когда закладывается основание достоинств и свершений, внимал я словам своих ровесников и сотоварищей, которые были собратьями дьявола, и когда мне не исполнилось еще двадцати лет, я уже был на службе у дивана и, занимаясь его делами и торговыми операциями, пренебрегал приобретением знаний и не внимал совету моего отца (да продлит Всевышний его жизнь и возведет стену между ним и несчастьями!), совету, который есть драгоценность тех, кто не имеет украшений, и образец мудрости:

Однако

И вот когда благоразумие, которое есть узда для неистовства молодости, проявило себя, и годы, как повод, наброшенный на пылкую юность, взяли свое, и жизнь моя достигла такой точки, когда

нет смысла сожалеть и сокрушаться о годах, потерянных для ученья, так же как нет проку в том, чтобы стенать и скорбеть о днях, проведенных в праздности.

Тем не менее после того, как я несколько раз посетил Трансоксанию^[31] и Туркестан^[32], дойдя до границ Мачина^[33] /7/ и далекого Китая — места, где находится трон империи и дом потомства Чингисхана^[34], являющегося прекраснейшей из жемчужин в ожерелье его империи, и был свидетелем некоторых происшествий и услышал из надежных и внушающих доверие источников о прошедших событиях, и так как я не видел возможности не согласиться на предложение моих друзей, которое скорее было повелением, я не смог отказаться и не выполнить завет тех, кто мне дорог. Таким образом, я записал все, чему были доказательства и что было подтверждено, и назвал все эти повествования «История завоевателя мира, записанная Джувейни»^[35].

Ученые и добродетельные мужи — да не глянет дурной глаз на двор их славы и да будут воздвигнуты при их жизни башни благородства и величия — по доброте своей прикрывают слабость и несовершенство моего языка и слога вуалью снисхождения и прощения, ибо в течение десяти лет, что мои ноги ступали по чужой земле, я воздерживался от ученья, и листья наук оказались «оплетены паутиной», и картины их исчезли со страниц моей памяти —

поэтому они не прикладывают палец осужденья к следам моих ошибок, от которых не может уберечься ни один человек, «ибо каждый идущий спотыкается».

И если в краях неумеренности и несовершенства я переходил тропу сдержанности, удовольствуйтесь мудростью этих строк: «И те, которые не свидетельствуют криво, а когда проходят мимо пустословья, проходят с достоинством»^[37]. Ибо цель пересказа этих историй и придания гласности и описания хода событий двояка, а именно — духовное и мирское благо.

Что до духовного блага, то если проницательный муж с чистой душой, справедливый и умеренный, взглянет на это глазами, чуждыми злобы и зависти, а это нередко случается /8/ и не ищет ошибки, и не отыскивает пороки и недостатки, которые есть следствие низменности ума и подлости души; и если он не взирает с почтительностью и преданностью, которые оправдывают преступления и дерюгу принимают за парчу —

но если он принимает все честно и искренне, как всякий, который выбирает золотую середину, — «ибо лучшее во всем есть золотая середина», —

и если он размыслит над этими повествованиями и сочинениями, которые написаны различными стилями [?], тогда покров сомнения и подозрения и пелена недоверия и неуверенности спадут с его глаз, и от его разума и сердца не будет сокрыто, что все добро и все зло, все счастье и горе в этом мире роста и тлена свершается по указу Всемудрейшего и зависит от воли Всемогущего, чьи дела есть образец мудрости и основа совершенства и справедливости; а когда происходят такие события, как опустошение стран и рассеивание народов вследствие поражения добра и победы зла, в них заключены мудрые уроки. Господь Всемогущий сказал: «И может быть вы любите что-нибудь, а оно для вас зло»^[39]. А учитель Санаи^[40] сказал:

И Бади из Хамадана^[41] сказал в одном трактате: «Не противьтесь воле Всевышнего и не соперничайте с Ним в многолюдности на Его собственной земле», — ибо «земля принадлежит Аллаху: Он дает ее в наследие, кому пожелает из своих рабов»^[42].

Всякий секрет есть море, чтобы погрузиться в которое у человека нет ни знаний, ни мудрости; кто из людей может пролететь над этим горизонтом, какой разум или воображение могут пересечь эту долину?

Лишь две вещи можно постичь разумом или из преданий, и лишь они не отделены от воображения и понимания. Первая — проявление чудес Пророчества, а вторая — теология. И что может быть чудеснее, чем предсказание: «Земля была пожалована мне, и мне был указан восток ее и запад, и владения моего народа достигнут пределов пожалованного мне», сбывшееся через шестьсот с лишним лет в виде нашествия неведомой армии? Ибо обилие света от солнечных лучей не более странно, чем сырость от воды или тепло от огня, но всякий свет, воссиявший во тьме, безмерно чудесен и удивителен.

Потому знамя ислама поднимается выше, и огонь веры пылает ярче, и солнце учения Мухаммеда оставляет в тени те народы, чей слух не услаждают такбир и азан, и по чьей земле ступают лишь нечистые ноги поклоняющихся аль-Лат и аль-Узза^[43], в то время как верующие во Всевышнего направили свои стопы туда, и достигли дальних стран Востока, и обосновались там, и устроили там свои дома, и число их так велико, что не поддается счету и исчислению. Многие из них во времена покорения Трансоксании и Хорасана^[44] были отправлены туда для занятия ремеслами и ухода за скотом, и еще многие — из самых западных краев, из двух Ираков^[45], Сирии и других земель ислама — оказались там по коммерческим и торговым делам, посещая каждую область и каждый город, получая славу и видя диковинные вещи, и отбросили посох странствий, и решили остаться там; и обосновались в тех землях, и возвели дома и замки, и вместо жилищ идолов построили обители ислама, и основали школы, в которых ученые мужи обучают и наставляют учеников, а ученики извлекают из этого пользу. Поговорка «ищи знания даже в Китае» относится к этому веку и живущим в эту эпоху.

А с детьми многобожников было так: некоторые из них были захвачены мусульманами, и их постигла низкая участь рабов, и они познали достоинства /10/ ислама, а другие, когда луч света истинного учения коснулся их холодных сердец, о которых сказано: «Они точно камень или еще более жестокие»^[46], познали радость веры; так солнечные лучи, освещая горную породу, делают видимыми блестящие самоцветы. Итак как судьба благоприятствует приверженцам веры, то повсюду, куда ни бросишь взгляд, глаз видит населенный верующими в Единого Бога огромный многолюдный город, и посреди тьмы яркий свет. И среди членов ордена аскетов-идолопоклонников (которые на их собственном языке называются тойин^[47]) существует поверье, что до того, как в тех краях обосновались мусульмане и зазвучали такбир и игамат (да утвердит и сохраняет их вечно Всевышний!), идолы с ними разговаривали — «Ведь шайтаны внушают своим сторонникам (чтобы они препирались с вами)»^[48], — но из-за прихода мусульман они разгневались и замолчали — «Аллах наложил печать на их уста». И так должно быть, ибо:«Пришла истина, и исчезла ложь: поистине, ложь исчезающа»^[49]. Повсюду, где сияет свет истины, тьма неверия и несправедливости рассеивается и исчезает, подобно туману после восхода солнца.

А те, кто достиг положения мучеников, которое после достоинств Пророчества есть самое высокое и совершенное положение при Небесном Дворе, одним взмахом «меча, стирающего грехи» приобретают вес на весах жизни и легкость освобождения от бремени тяжести и тяжести бремени, которые они несли, и живут жизнью приятной и безмятежной: «И никак не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего господа получают удел»^[50].

А спасители тех, которые были наделены мудростью, получили предупреждение и предостережение.

/11/ А что касается мирского блага, то оно в том, что кто всякий, кто прочитает эти рассказы и предания (в которых нет и намека на похвальбу или ложь, ибо где возможность для неправды в рассказах, слишком ясных и понятных, чтобы смертный мог истолковать их ошибочно?

и отыщет в них притчи о силе и могуществе монгольской армии и о благоволении Судьбы и Провидения всему, за что бы они ни принимались, такой человек, говорю я, будет следовать образцу и примеру завета Всевышнего: «И не бросайтесь со своими руками к гибели»^[51]. В согласии с Ясой и обычаем монголов каждый, кто покоряется и подчиняется им, получает безопасность и освобождается от ужаса и немилости их жестокости. Кроме того, они не препятствуют никакой верю и никакой религии — как можно говорить о препятствии? — они даже поощряют их; и свидетельство этого утверждения — слова Мухаммеда (да будет мир с ним!): «Истинно, Аллах укрепит свою религию через народ, у которого не будет никаких богатств». Они освободили наиболее ученых из приверженцев каждой религии от любых налогов (ʽavārizāt) и от тягот податей (mu’an), их священная собственность и наследство, которое они оставили для всеобщего употребления, принадлежащие им крестьяне и земледельцы также объявлены освобожденными от налогов; и никто не может поносить их, особенно имамов веры Мухаммеда и особенно теперь, во времена правления Менгу-каана, когда несколько принцев дома (urugh) Чингисхана, его дети и внуки, объединили достоинства ислама с властью над миром; и так велико число их последователей и приверженцев, которые украсили себя драгоценностями благодати веры, что их невозможно сосчитать и исчислить. В свете всего вышесказанного теперь, когда присмиревшая Пегая Кобылица Дней^[52] оседлана ими, люди, сообразуясь с требованиями благоразумия, должны последовать заповеди Всевышнего: «А если они склонятся к миру, то склонись и ты к нему»^[53], — покориться и подчиниться, и воздерживаться от бунта и неповиновения, согласно словам Повелителя, изложенным в шариате: «Не нападай на тюрков, если они не нападают на тебя, ибо велика доблесть, которой они обладают», — и укрыться самим и укрыть свое имущество в крепости неприкосновенности и приюте безопасности, ибо «Аллах ведет, кого пожелает, к прямой дороге»^[54].

Поскольку в любую эпоху и в любой век жажда богатства, гордыня и кичливость мешали людям выполнять заветы Всевышнего (благословенна его власть и возвышенно его слово!) и понуждали и подстрекали их к греховным занятиям — «Поистине, человек восстает от того, что видит тебя разбогатевшим»^[55], — для предостережения и наказания каждому народу намечено наказание, соответствующее его непокорности и соразмерное его неверности, и как предупреждение тем, кто наделен мудростью, были посланы бедствия, отмеренные в соответствии с их грехами и преступлениями. Так, во времена Ноя (мир ему!) случился великий потоп; во времена Тамуда^[56] люди были наказаны Адом; и точно так же всякий народ получил наказания, как то: уродства, чума, нашествие ядовитых тварей и другое, как записано в Кишас^[57]. И когда пришло время правления Печати Пророков (да возносятся ему совершеннейшие из молитв), он стал умолять Всемогущего и Славного Господа, чтобы он избавил его народ от всех тех разнообразных наказаний и бедствий, которые он посылает другим народам из-за их неповиновения, и эта милость стала для его народа источником его превосходства — за исключением наказания мечом, просьба об избавлении от которого не была услышана и не поразила цель согласия. Ученейший Джаралла^[58] в своем комментарии Кашшаф, дойдя до следующего стиха суры «Скот»: «Скажи: «Он тот, кто может наслать на вас наказание сверху»^[59], — приводит такие слова Пророка (да благословит его Всевышний и да дарует ему мир!): «Я просил Всевышнего не насылать намой народ наказания сверху ши из-под его ног. И он обещал мне. И я просил не насылать на него Его проклятие, и он остановил меня. И Джабраил сказал, что погибель моего народ будет от меча». И из соображений благоразумия непременно следует, что если бы угроза меча, которая есть очевидная опасность, не была бы определена, в другом мире все бы смешалось; простолюдины, чьи ноги связаны тем, «что ограничено властью»^[60], имели бы руки свободными; люди благородного происхождения оставались бы загнанными в угол невзгод и закоулок несчастий; а польза от того, что «мы... низвели железо; в нем сильное зло и польза для людей»^[61], потеряет силу, ибо без этого средства ворота справедливости /13/ иправосудия, бывшие раскрытыми настежь: «Мы... низвели... писание и весы», будут заперты и путь к ним прегражден, и порядок в людских делах внезапно расстроится. И из этого приятно, и тьма сомнений рассеивается, что все, что предопределено в начале времен, служит на благо слуг Всевышнего (велико Его могущество и безгранична Его власть!). И когда прошло более шестисот лет со времени миссии Его Пророка, всему сущему и изобилие богатств и избыток желаний стали причиной возмущения и отчуждения: «Поистине, Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними»^[62]. И об этом недвусмысленно говорит его великое Слово: «Господь твой не был таким, чтобы погубить селения несправедливо, раз жители их творили благое»^[63]. Искушения Шайтана увели их далеко от тропы честности и дороги праведности.

На то была воля Всевышнего (святы его имена!), чтобы эти люди пробудились от сна запустения — «Люди спят, а когда умирают, они просыпаются», — и пришли в себя от опьянения невежества, и чтобы было предостережение их детям и потомству; и чтобы чудо веры Мухаммеда стало бы вершиной этого, о чем уже было сказано прежде; и Он приготовит человека, который станет вместилищем всякого могущества, и отваги, и безжалостности, и мщения, а потом, добавив похвальных качеств и достоинств, приведет все это в равновесие; так умелый лекарь, чтобы изгнать болезнь, сначала использует скаммоний для очищения и лишь потом дает нейтрализующие средства, чтобы организм не изменил полностью своего первоначального состояния, и приводит соки организма в согласие с природой; а Величайший Лекарь хорошо осведомлен о различных видах темперамента и о строении организма своих рабов и /14/ все знает о действии лекарств, которые назначает соответственно времени и в согласии с природой. «Поистине, Аллах о Своих рабах сведущий, видящий»^[66].

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

I. О ПОЛОЖЕНИИ МОНГОЛОВ ВО ВРЕМЕНА, ПРЕДШЕСТВУЮЩИЕ ПРИХОДУ К ВЛАСТИ ЧИНГИСХАНА

Если феникс (humā)^[67] благополучия пожелает свить гнездо на крыше дома одного человека, а сова несчастий повадится прилетать на порог к другому — пусть даже лежит между ними пропасть: один находится на вершине богатства, а другой на дне бедности, — ни скудость имущества, ни ничтожество положения не помешают удачливому достичь своей цели:

так же как никакое имущество и снаряжение не уберегут несчастливого от потери и того, что он имеет. «Усилия без удачи бесплодны». И даже мудрый наставник не сможет возложить оберегающую руку на его чело, ибо «тот, кто процветает, — процветает, а тот, кто погибает, — погибает». Ведь если бы с хитроумием и могуществом, и богатством, и изобилием можно было бы чего-то достичь, тогда бы власть и империи никогда не переходили от одних царских домов к другим; но когда пришло время их упадка, ни хитроумие, ни настойчивость, ни мудрые советы не смогли им помочь; не было проку и от многолюдности их войск и упорства их сопротивления. И еще более ясным доказательством и наглядным свидетельством этого стал монгольский народ, если посмотреть, в каких условиях и в каком положении пребывали монголы перед тем, как ударили в барабан величия Чингисхана и его потомков, и как сегодня в реках их желаний текут воды процветания, и какое множество несчастий и бедствий обрушилось на врагов их и на тех, кто не желал покориться, на тех самых могущественных хосроев и некогда знаменитых царей; и как Судьба была добра к этим людям, и как они всколыхнули мир, /15/ когда пленники стали князьями, а князья пленниками. «Это для Аллаха легко»^[69].

Местом обитания татар^[70], их происхождения и рождения была огромная степь, ширина и длина которой таковы, что путь от одного до другого ее края занимает семь или восемь месяцев. На востоке она граничит с землями китаев^[71], на западе — со страной уйгуров^[72], на севере — с землями киргизов^[73] и рекой Селенгей^[74], а на юге — с владениями тангутов^[75] и тибетцев.

До появления Чингисхана у них не было (общего) вождя или правителя. Каждое племя или два племени жили отдельно; они не были едины, и между ними не стихали войны и не прекращалась вражда. Некоторые из них считали воровство и насилие, разврат и безнравственность (fisq va fujūr) занятиями, свидетельствующими о мужественности и превосходстве. Хан китаев взимал с них дань и забирал их товары. Одежда их была сшита из шкур собак и мышей, а питались они мясом этих животных и другой мертвечиной; вместо вина у них было кобылье молоко, а десертом им служили плоды дерева, напоминавшего сосну, которое они называли кушук^[76] и рядом с которым в тех краях не было никаких других плодоносящих деревьев; растет оно [даже] кое-где в горах, где по причине чрезвычайного холода нет больше ничего. Отличительным знаком важного военачальника были стремена, сделанные из железа; поэтому можно себе представить, каковы были у них другие предметы роскоши. И они пребывали в бедности, лишениях и несчастьях, пока не взметнулось знамя удачи Чингисхана, и они не устремились из загонов нищеты на широкие просторы богатства, из тюрьмы в сад, из пустыни бедности во дворец наслаждения и от постоянных мучений к приятному покою; их одеяния стали из шелка и парчи, их пища и плоды «мясом птиц из тех, что пожелают и плодами из тех, что они выберут»^[77], а жажду они утоляют «(чистым вином) запечатанным; завершение его — мускус»^[78]. И так вышло, что этот мир стал раем для того народа; ибо все товары с Запада идут к ним, и то, что предназначено для самых далеких земель Востока, разгружается в их дворах; кошели и мошны наполнились от их сокровищ, и их повседневное платье усыпано драгоценностями и расшито золотом; и на рынках их городов драгоценные камни и ткани настолько упали в цене, /16/ что если бы первые отвезти назад на рудники или копи, то их можно было бы продать вдвое дороже, а везти к ним ткани — то же, что везти семена каравея в Керман или предлагать воду в Омане^[79]; их пища, так же обильна, а их напитки текут подобно водам в реке Окс.

В блеске прибывающего с каждым днем богатства и под сенью великого могущества Чингисхана и его потомков жизнь монголов изменилась от крайней нужды и бедности к богатству и изобилию. А что до других племен, то их дела также пришли в порядок, и положение их улучшилось. И тот, кто не мог раньше иметь постель из хлопка, теперь покупал ее за пятьдесят тысяч или тридцать тысяч золотых или серебряных балышей^[80]. А балыш стоит пятьдесят золотых или серебряных мискалей, что составляет около семидесяти пяти рукнийских^[81] динаров, стандарт которых две трети.

Да дарует Всевышний бесчисленные годы процветания его потомству, и особенно Менгу-каану, мудрейшему и справедливейшему из монархов; и да продлит Он срок его милосердия для человечества!

[II] О ЗАКОНАХ, СОЗДАННЫХ ЧИНГИСХАНОМ, И ЯСАХ, КОТОРЫЕ ОН РАСПРОСТРАНИЛ ПОСЛЕ СВОЕГО ПРИХОДА К ВЛАСТИ^[82]

Всевышний выделил Чингисхана умом и рассудком среди равных, а по мудрости и могуществу вознес его над всеми царями мира, поэтому все, что уже известно о порядках могущественных хосроев и записано об обычаях фараонов и кесарей, Чингисхан, без утомительного изучения летописей и сообразования с древностями, изобретал лишь из страниц своего собственного ума; а все, что было связано со способами завоевания стран и относилось к сокрушению мощи врагов и возвышению друзей, было порождением его собственной мудрости и следствием его размышлений.

Так что если б Александр, имевший страсть к талисманам и решению трудных задач, жил во времена Чингисхана, то учился б у него хитрости и мудрости и не находил бы /17/ лучших талисманов для покорения неприступных крепостей, чем слепое повиновение ему. И нет тому более ясного доказательства и определенного свидетельства, чем то, что, несмотря на существование стольких сильных и многочисленных недругов и стольких могучих и хорошо снаряженных врагов, бывших фахфурами^[83] (богдыханами) своего времени и хосроями своего века, он в одиночку, с немногочисленным войском и почти без снаряжения, сразил и покорил властелинов до самого горизонта от Востока до Запада; а тех, кто оказал ему сопротивление и восстал против него, согласно ясам и указам, кои он ввел, он истребил полностью, вместе с их подданными, детьми, приспешниками, войсками, землями и областями. Было нам передано одно божественное откровение, гласящее: «Те, что суть Мои всадники, ими отомщу Я мятежникам против Меня», — и нет сомнения в том, что это указание на всадников Чингисхана и на его народ. И когда мир, подобно бушующему морю, вздымался от разных тварей, и когда высокомерие гордости и самонадеянность величия и надменности окрестных царей и знати достигли предела: «Величие — платье мое, великолепие — одежда моя», — Всевышний, как было предсказано, наделил Чингисхана силою могущества и победой владычества, ибо «Поистине мощь Господа твоего крепка»^[84]; и поскольку от дерзости богатства, могущества и величия большинство городов и стран мира встретили его восстаниями и ненавистью и отказались выказать повиновение (в особенности земли ислама от границ Туркестана до отдаленных областей Сирии), то повсюду, где царь, либо правитель, либо управляющий городом оказывали ему сопротивление, он уничтожал их всех с их семьями, приспешниками, родственниками и чужаками; так что где было народу сто тысяч, не осталось, без преувеличения, и сотни душ, и подтверждением сего утверждения может служить судьба многих городов, о каждом из которых сказано в должном месте.

В соответствии и согласии со своим собственным суждением он ввел правило для каждого дела и закон для каждого обстоятельства, и для каждой вины установил кару. А так как у племен татарских не было письма, повелел он, чтобы монгольские дети обучались письму уйгуров; и чтобы ясы и приказы были записаны на свитках. Эти свитки называются Великой Книгой Ясы, и лежат они в казне старших царевичей. И когда станет хан /18/ садиться на трон, или будет набирать великое войско, или соберутся царевичи и [станут советоваться] о делах государства и управления, то приносят те свитки и с ними сообразуют свои дела; и к построению войска, и к разрушению стран и городов приступают по тому порядку, который в них предписан.

В начальную пору его владычества, когда с ним соединялись монгольские племена, он отменил дурные обычаи, которые соблюдались теми племенами и признавались ими, и установил обычаи, достойные похвалы, диктуемые благоразумием. Среди тех установлений есть многие, которые согласуются с шариатом.

В указах, что рассылал он во все страны, призывая народы к повиновению, он никогда не прибегал к запугиванию и угрозам, что было обычаем царей — тиранов древности, которые угрожали своим недругам захватом их земель и мощью своего снаряжения и припасов; монголы же, наоборот, в виде крайнего предупреждения, писали таю «Если вы не смиритесь и не подчинитесь, что можем мы знать? То Древний Бог ведает»^[85]. Если поразмыслить о значении этого, [видно], что это слова тех, что полагаются на Бога: «И сказал Господь Всевышний: "А кто полагается на Аллаха, для того Он достаточен"»^[86], — так что при необходимости всякий достигнет того, что он носит в своем сердце и о чем просит, и исполнит всякое свое желание.

Поскольку Чингисхан не был приверженцем никакой веры и не следовал никакому исповеданию, то он не проявлял нетерпимости и предпочтения одной религии другой и не превозносил одних над другими; наоборот, он почитал и чтил ученых и благочестивых людей всех религиозных толков, считая такое поведение залогом обретения Царствия Божия. И так же, как он с почтением взирал на мусульман, так миловал и христиан и идолопоклонников. А дети и внуки его, по нескольку человек, выбрали себе веру по своей склонности: одни приняли Ислам, другие христианство, некоторые избрали идолопоклонство, а еще некоторые остались верны древним обычаям дедов и отцов и ни на какую сторону не склонились, но таких было меньшинство. Но хоть и приняли они разную веру, но по большей части избегают фанатизма и не уклоняются от ясы Чингисхана, что велит все толки считать равными и различий меж ними /19/ не делать.

И ввели они еще один похвальный обычай, закрыв двери чинопочитания, похвальбы титулами, крайнего высокомерия и недоступности, кои обычны у удачливых и могущественных. Когда один из них восходит на ханский престол, то ему добавляют одно имя — хан или каан, и только, и более ничего не пишут [в официальных документах], а сыновей^[87] его и братьев зовут теми именами, что даны им при рождении, в лицо и за глаза, и это правило установлено как для простолюдинов, так и для знати. И так же, когда пишут обращения в письмах, пишут только одно имя, не делая разницы между султаном и простолюдином; и излагают только суть дела, избегая излишних званий и выражений.

Большое внимание он уделял травле зверя и говорил, что охота на диких зверей подобает военачальникам; и обучение ей — обязанность воинов и бойцов, [чтобы те знали], как охотники гонят зверя, как ведут охоту, как строятся и как окружают добычу, смотря по числу людей. Ибо когда монголы собираются на охоту, они вначале высылают дозор, чтобы осведомиться о роде и численности зверя. А когда они не заняты военным делом, то всегда занимаются охотой и войско свое к тому приучают, и не только ради добычи, но также для того, чтобы воины были привычны к охоте и обучались стрельбе из лука и перенесению тягот. Когда бы ни устраивал хан большую охоту^[88] (которая случается по наступлению зимней поры), он издает указ, чтобы те войска, что находятся в средоточии ставки и по соседству с ордами, готовились к лову, снаряжая по нескольку человек от каждого десятка в соответствии с приказом и собирали оружие и другие снасти сообразно месту, где будет вестись охота. Правое и левое крыло и середина распределяются между великими эмирами; и они выступают с женами (khavāṭīn), наложницами, а также яствами и напитками. Кольцо для лова охватывается за месяц, за два или три месяца, и зверя гонят перед собой не торопясь и следят, /20/ чтобы он не вышел за кольцо. А ежели вдруг выскочит зверь из круга, то тут же проводят тщательное расследование и, найдя причину и виноватого, бьют за то палками тысяцких, сотников и десятников и часто убивают до смерти. И ежели (к примеру) кто не соблюдает строя (который называется у них нерге) и выступит из него на шаг либо отступит, того жестоко наказывают и спуску не дают. И так они гонят зверя два или три месяца, и днем, и ночью, словно стадо овец, и шлют хану известия, чтобы сообщить ему о ходе гона, о численности зверя, какого места он достиг и откуда спугнут. Когда, наконец, кольцо сожмется до двух-трех парасангов, связывают веревки, и набрасывают на них войлок, и воины встают плотным кольцом, плечом к плечу. Теперь пространство внутри круга наполнено криками всяких животных и рычанием всяких лютых зверей, которые все волнуются и думают, что пришел назначенный час, «когда животные соберутся»^[89]; львы встречаются с дикими ослами, гиены сдружаются с лисами, и волки беседуют с зайцами. Когда кольцо сжимается настолько, что дикие звери не могут пошевелиться, хан с несколькими приближенными первыми въезжают в круг; а когда они утомятся, то спешатся на высоком месте посреди нерге, чтобы посмотреть на то, как в круг так же въедут царевичи, а за ними по порядку нойоны, военачальники и простые воины. Так проходит несколько дней, и когда из зверей не останется никого, кроме нескольких раненых и истощенных, пожилые люди и седобородые старцы смиренно подступают к хану, возносят молитву и просят сохранить жизнь уцелевшим животным и отпустить их в том месте, где ближе до воды и травы. После этого собирают всех убитых зверей; и если нельзя сосчитать животных всех видов, то считают только хищных зверей и диких ослов.

/21/ Один человек рассказывал, как во дни царствования Каана^[90] так охотились однажды зимой, и Каан, чтобы лучше видеть сцену охоты, устроился на вершине холма; и тогда звери всех родов повернулись к его трону и от подножия холма подняли вой и издали стенания, словно прося о справедливости. Хан приказал отпустить всех зверей и приказал, чтобы ни одна рука не нанесла им удара.

И он же приказал, чтобы между землей китаев и его зимовьями была построена стена из дерева и земли и в ней сделаны ворота, чтобы собиралось туда множество зверей из дальних мест и чтобы таким путем на них охотиться. И в землях Алмалыка^[91] и Куяша^[92] Чагатай устроил такое же место для охоты.

Не таковы ли и обычаи войны, когда убивают, считают убитых и даруют пощаду уцелевшим? И правда, они совпадают до мельчайших деталей, ибо после боя поблизости не остается никого, кроме нескольких несчастных.

Что же до устройства их войска, то со времен Адамовых и до сего дня, когда большая часть земли находится под владычеством рода Чингисова, ни в одной истории не прочитано и ни в одной книге не написано, что когда-либо какой-то царь, бывший господином многих народов, имел войско, подобное татарскому, такое же выносливое и непривычное к удобствам, такое же покорное полководцу в благополучии и лишениях, не из-за жалованья и корма и не из-за ожидания повышения и дохода. И это поистине есть наилучший порядок /22/ организации войска; ибо львы, пока не проголодаются, не выходят на охоту и не нападают ни на какого зверя. Есть персидская пословица «От сытой собаки нет охоты», и еще сказано: «Мори голодом свою собаку, чтобы она следовала за тобою».

Какое войско во всем мире может сравниться с татарской армией? В бою они, нападая и атакуя, подобны натасканным диким зверям, а в дни мира и спокойствия они как овцы, дающие молоко, шерсть и многую другую пользу. В дни бедствий и несчастий между ними нет раздора и противостояния. Это войско подобно крестьянству, что выплачивает разные подати (mu’an) и не выказывает недовольства, чего бы от него ни требовали, будь это копчур^[93], специальные налоги (ʽavārīzāt), содержание (ikhrājāt) проезжающих, почтовых станций (yam)^[94] с предоставлением лошадей (ulagh)^[95] и корма для них (ʽulūfāt). Эти крестьяне в образе войска, все как один, от мала до велика, от знатного до низкого, во время сражений рубят саблями, стреляют из луков и колют копьями и способны свершить все, что ни потребуется. Когда бы ни ставилась задача уничтожить неприятеля или усмирить бунтовщиков, они приготовляют все, что потребуется в этом случае, от различного оружия и снаряжения до знамен, иголок, веревок, верховых и вьючных животных, таких как ослы и верблюды; и каждый должен предоставить свою долю сообразно своему десятку или сотне. В день смотра они предъявляют свое снаряжение, и если чего-то не хватает, виновного жестоко наказывают. И даже когда они участвуют в сражениях, они выплачивают столько разных налогов, сколько необходимо, а повинности, которые они выполняли, возлагаются на их жен и тех, кто остался дома. Так что если затеется работа, в которой должен был нести повинность (bīgār) мужчина, а он будет отсутствовать, то его жена пойдет лично и выполнит за него повинность.

Смотр и учет войска^[96] ведутся так, что /23/ пропала необходимость записывать результаты проверки (daftar-i-ʽarz) и содержать специальных людей и их помощников. Ибо все разделены на десятки, и из каждого один человек назначен начальником над другими девятью; и из десяти начальников десятков один получает звание «командующего сотней», и вся сотня ему подчинена. И так с каждой тысячей, и точно так же с десятью тысячами человек, над которыми назначен начальник, называемый «командующим тумена»^[97]. В соответствии с этим порядком, если возникнет необходимость и понадобится человек или вещь, то дело передают темнику, а тот, соответственно, — тысяцкому, и так далее до десятников. В этом есть истинная справедливость; каждый человек трудится как другой, и между ними не делают разницы, не принимая во внимание ни богатство, ни власть. Если вдруг понадобится войско, издается приказ, что столько-то тысяч людей должны явиться в такое-то место в такое-то время дня или ночи. «Они не замедлят ни на час (назначенное им время) и не ускорят»^[98]. И они не опоздают и не придут прежде времени ни на мгновенье ока. Повиновение и послушание их таковы, что если начальник тумена, будь он от хана на расстоянии, отделяющем восход от заката, совершит оплошность, хан шлет одного-единственного всадника, чтобы наказать его, как будет приказано; если требуется голова, он отрубит голову, а если золото, то заберет его у него.

Совсем по-иному обстоит у других царей, которым приходится говорить с опаскою с собственным рабом, купленным за собственные же деньги, как только в конюшне его наберется десяток коней; а уж коль поставят под начало этого раба целое войско и он приобретет богатство и власть, тогда они не могут его сместить, и чаще всего он поднимает мятеж и бунт! Когда бы ни готовились эти цари пойти на врага, либо враг нападал на них, нужны были месяцы и годы, чтобы собрать войско, и наполненная до краев казна, чтобы выплатить жалованье и выделить земельные пожалования. При получении жалованья и содержания число его увеличивается на сотни и тысячи, а когда приходит день сражения, ряды его повсюду пусты, и никто не показывается на поле боя^[99]. Однажды пастух был вызван дать отчет о состоянии его стада. Счетчик спросил: «Сколько осталось овец?» «Где?» — уточнил пастух. «В списках». «Потому я и спрашиваю, — отвечает пастух, — /24/ что в стаде их нет». Эту притчу можно применить к их войску, ибо каждый начальник для увеличения жалованья своим людям говорит: «У меня столько-то и столько-то людей», а как дойдет до смотра, то они выдают одного за другого, чтобы набралось нужное число.

А еще есть такая яса, что никто не может перейти в другое место из тысячи, сотни или десятка, к которым он приписан, или искать убежища у других. И если этот порядок будет нарушен, то того, кто перебежал, убивают принародно, а того, кто укрыл, сурово наказывают. Поэтому ни один человек не может дать укрытия другому; и если (к примеру) военачальник-царевич, то и самого низкого звания человека он к себе не пустит и тем самым избежит нарушения ясы. Следовательно, никто не может своевольничать со своим начальником или вождем, и другие начальники не могут никого переманивать.

Ну а если в войске находятся луноликие девы, их собирают и передают из десятков в сотни, и каждый делает свой выбор вплоть до темника. После того девиц ведут к хану или царевичам. Те также делают свой выбор, и над теми, которые окажутся достойны и на вид прекрасны, произносят: «Удержать, согласно обычаю»^[100], а над остальными: «Отпустить с благодеянием»^[101]. И они поступают в услужение к женам хана или царевичей; пока не захотят хан и царевичи пожаловать их кому-нибудь или сами будут спать с ними^[102].

И когда удлинились и расширились их владения и стали происходить важные события, стало необходимо знать, чем занимаются их враги, и также нужно было перевозить товары с Запада на Восток, и с Дальнего Востока на Запад. Поэтому по всей ширине и длине страны были учреждены ямы, и сделаны распоряжения о содержании и расходах по каждому яму, и выделено для них определенное число людей и животных и количество яств, напитков и прочих необходимых вещей. И все они были поделены между туменами, и каждые два тумена должны были содержать один ям. И соответственно переписи они так распределяют их, чтобы гонцам не приходилось подолгу скакать до места, где взять свежих лошадей, и чтобы ни крестьянство, /25/ ни войско не терпели постоянного неудобства. Более того, гонцам дан строгий наказ беречь лошадей и другие наказы — перечисление всего займет слишком много времени. Ежегодно ямы осматриваются, и если случается какой-либо недостаток или пропажа, убыток возмещают крестьяне^[103].

Так как все страны и народы находятся под их господством, то они повсюду ввели перепись по установленному образцу и все население поделили на десятки, сотни и тысячи и установили порядок набора войска, ямскую повинность и расходы на проезжающих и поставку фуража, не считая денежных сборов; а сверх всех этих тягот наложили еще копчур.

У них есть обычай, что, если умрет чиновник или крестьянин, то какое бы имущество после него ни осталось, большое или малое, его не трогают, и никто захватить его не может. А если не было у того наследника, его (имущество) отдают его ученику либо рабу. Ни в коем случае не забирают собственность умершего в казну, ибо считают это неподобающим.

Когда Хулегу^[104] назначил меня в Багдад [в управление], налоги на наследство взимались в тех местах повсюду; я отменил те порядки и упразднил пошлины, что существовали в Шуштерской^[105] и Баятской^[106] землях.

И много есть еще других яс, и на описание каждой уйдет много времени; поэтому мы ограничились пересказом вышеупомянутых.

[III] ПРИХОД ЧИНГИСХАНА К ВЛАСТИ И НАЧАЛО ПЕРЕХОДА К НЕМУ ИМПЕРИЙ И ЦАРСТВ МИРА; КРАТКОЕ^[107] ОПИСАНИЕ

Монгольские племена и роды многочисленны; но самыми знаменитыми сегодня стали кияты^[108], возвысившиеся над другими благодаря своему благородству и величию, вождями которых были предки и прародители Чингисхана и от которых он ведет свой род.

Чингисхан носил имя Темучина^[109] до той поры, пока, согласно повелению «"Будь!", и оно бывает»^[110], — он не стал господином всего обитаемого мира. В те дни Онг-хан^[111], вождь кераитов и *сакиятов^[112] был первым среди племен по силе и достоинству и превосходил их по количеству утвари и снаряжения и по числу людей. В те дни монголы не были едины и не подчинялись один другому. И когда Чингисхан вышел из детства и достиг степени мужественность, он стал в нападении подобен рычащему льву, а в рукопашном бою как острый меч; в подчинении врагов его суровость и жестокость была как яд, и в усмирении гордыни богатых властителей его свирепость и дикость были орудием Провидения. При каждом удобном случае, по причине соседства их владений и близости их земель, он навещал Онг-хана, и их связывали дружеские чувства. Когда Онг-хан увидел его ум и проницательность, его доблесть и благородство, он подивился его мужеству и энергии и стал делать все, что было в его власти, чтобы продвинуть и возвеличить его. День ото дня он все более возвышал его, пока все государственные дела не стали зависеть от него и все войска и союзники Онг-хана не стали подчиняться его порядку и суду. Сыновья и братья Онг-хана, его придворные и фавориты стали завидовать положению и милости, которыми он пользовался, и тогда они накинули сеть коварства на врата счастливого случая и расставили капканы вероломства, чтобы очернить его имя; в тайных беседах они рассказывали о его могуществе и превосходстве и повторяли истории о том, как все сердца склоняются к повиновению и верности ему. Под видом доброжелателей они постоянно рассказывали об этом, пока Онг-хан также не заподозрил его и не начал сомневаться в том, как ему поступить; и опасение и страх перед его мужеством и отвагой поселились в его сердце. Поскольку невозможно было напасть на него и /27/ порвать с ним в открытую, он придумал покончить с ним хитростью и коварством и помешать обманом и вероломством осуществлению секретного Божественного замысла его усиления. Итак, было решено, что на рассвете, когда глаза закрыты повязкой сна и человечество беспечно предается отдыху, люди Онг-хана нападут на Чингисхана и его сторонников и таким способом избавятся от своих страхов. Они тщательно подготовились к делу и уже собирались осуществить задуманное; но поскольку его удача не дремала, а судьба была добра к нему, двое юношей, находящиеся на службе у Онг-хана, один по имени Кишлих^[113], а второй Бада, бросились к Чингисхану и рассказали ему об их злом умысле и грязном предательстве. Он тут же отослал свою семью и своих сторонников и приказал убрать юрты^[114]. И когда в назначенное время на рассвете враги накинулись на их юрты, то обнаружили, что они пусты. Хотя в разных свидетельствах^[115] по-разному говорится о том, вернулись ли они назад или тут же устроили погоню, суть сводится к тому, что все же Онг-хан отправился на поиски с большим числом людей, в то время как Чингисхан имел при себе лишь небольшой отряд. [В тех местах] есть водный источник, называемый Балджуна^[116], здесь они вступили в бой, и началась жестокая битва^[117]. В конце концов, Чингисхан со своим небольшим войском разгромил Онг-хана с его огромными силами и захватил богатую добычу. Это случилось в 599 (1202-1203) г.^[118], и были записаны имена всех участников тех событий^[119], благородного и низкого звания, от князей до рабов, носильщиков, конюхов, тюрков, таджиков и индусов. А те юноши получили титул тарханов. Тарханы — это те, кто освобождается от обязательной уплаты дани и кому выделяется часть от добычи, захваченной в каждом военном походе; они могут являться к хану без разрешения и позволения, когда бы ни пожелали. Еще он дал им войско и рабов, а скота, лошадей и снаряжения дал столько, что невозможно было сосчитать и исчислить; и он приказал, чтобы, /28/ какую бы вину они ни совершили, их не призывали бы к ответу; и чтобы это правило применялось и к их потомству вплоть до девятого колена. Много людей произошло от этих двоих, и сегодня они пользуются почетом и уважением в любой стране, и им оказываются высокие почести при дворах царей. И остальные, кто участвовал в этой битве, все получили высокие звания, и самый последний носильщик и погонщик верблюдов достигли высокого положения; одни стали царями того времени, другие заняли важные государственные должности и прославились на весь мир.

Когда армия Чингисхана получила подкрепление, он послал войско вдогонку за Онг-ханом, чтобы не дать ему собраться с силами. Несколько раз они вступали в бой, и всякий раз он одерживал победу, а Онг-хан терпел поражение. В конце концов, вся родня последнего и его слуги, и даже его жены и дочери попали в руки Чингисхана; а сам он был убит.

И когда для Чингисхана настали дни процветания и взошла звезда его удачи, он направил посланников и к другим племенам; и те, кто пришел к нему с выражением покорности, как ойраты^[120] и конкураты^[121] (унгираты), были приняты в число его союзников и военачальников, и они пользовались его снисхождением и благосклонностью; а что до непокорных и мятежников, то из них он вышиб дух хлыстом бедствий и мечом уничтожения; и так продолжалось до тех пор, пока все племена не сравнялись между собой и не стали послушны его воле. Затем он установил новые законы и заложил фундамент правосудия; и те их обычаи, что были неподобающими, как пьянство или прелюбодеяние, искоренялись; и об этом уже было сказано в предыдущей главе.

И в то время появился человек, о котором я слышал от надежных монголов, что в лютые холода, которые преобладают в тех краях, он обнаженным ходил по степи и горам, а потом возвращался и рассказывал: «Всевышний говорил со мной и сказал: "Я отдал все лицо земли Темучину и его детям и нарек его Чингисханом. Велите ему вершить правосудие так-то и так-то"». Того человека назвали Теб-Тенгри^[122], и, что бы он ни говорил, /29/ Чингисхан следовал всему безоговорочно. Так он приобрел силу; и когда вокруг него собралось множество сторонников, он пожелал сам стать правителем. Однажды во время пира он затеял ссору с одним из царевичей^[123], и тот царевич, перед всеми собравшимися, так сильно бросил его о землю, что он больше не поднялся.

Вскоре, когда весь тот край был очищен от мятежников и все племена стали его войском, он направил послов к китаям; а затем отправился туда сам и убил Алтан-хана^[124], императора китаев, и подчинил себе их страну. И со временем он завоевал и другие царства, о чем будет сказано особо.

[IV] О СЫНОВЬЯХ ЧИНГИСХАНА

У Чингисхана было много потомков, как мужского, так и женского пола, от его жен и наложниц. Его старшую жену звали Есуйджин-беки^[125]. А монгольский обычай таков; что положение детей, рожденных от одного отца, зависит от положения их матерей, поэтому сын, рожденный от старшей жены, имел преимущество и пользовался предпочтением. От этой жены у Чингисхана было четыре сына, которые подвергали опасности свои жизни, свершая для него подвиги и великие дела, и были четырьмя опорами трона царства и четырьмя колоннами ханского дворца. Каждому из них Чингисхан выбрал особую должность. Туши^[126], самому старшему, он поручил надзирать за охотой и ловлей зверя, которые у монголов были важными занятиями и высоко ими почитались; Чагатаю^[127], следовавшему за ним по старшинству, досталось следить за соблюдением Ясы и закона, насаждая их и взыскивая и наказывая за их нарушение. Угэдэя^[128] он выбрал для всего, что требовало разумения и совета и для управления государством; Толи^[129] он назначил командовать войсками, их устройством и снаряжением. Когда с Онг-ханом было покончено /30/ и племена монголов — одни по доброй воле, другие по принуждению — были приведены под его начало и стали покорны и послушны его приказам, он разделил между этими сыновьями племена и народы монголов и найманов^[130], а также все войска; и каждому из других своих сыновей и своим братьям и родственникам он выделил часть войска. И после он всегда призывал к укреплению согласия и упрочению привязанности между сыновьями и братьями; и всегда сеял семена гармонии и согласия в сердцах своих сыновей, братьев и родственников и рисовал в них картины помощи друг другу и поддержки. И он упрочивал те здания и укреплял те основания с помощью притч. Однажды^[131] он собрал вместе всех своих сыновей и, достав из колчана стрелу, переломил ее. Затем он достал две стрелы и также переломил их. И он продолжал так делать, добавляя к пучку по одной стреле, пока не набралось столько стрел, что даже богатыри не могли сломать их. Тогда, повернувшись к своим сыновьям, он сказал: «Так и с вами. Слабая стрела вместе со множеством других стрел становится прочной, и даже могучие воины не могут переломить ее и в бессилии опускают руки. Поэтому, пока вы, братья, будете поддерживать друг друга и крепко помогать один другому, какими бы сильными и могущественными ни были ваши враги, они не смогут вас победить. Но если не будет промеж вас вождя, чьему совету смогут последовать другие братья, и сыновья, и супруги, и товарищи и чьим приказам они будут повиноваться, то вы будете подобны змее о многих головах. Однажды ночью, когда стояла злая стужа, головы решили заползти в нору, чтобы укрыться от мороза. Но когда одна голова просовывалась в нору, другие мешали ей, и так они погибли все до одной. А другая змея, у которой была всего одна голова и длинный хвост, заползла в нору, где нашлось место и для ее хвоста, и для всех ее членов, и они спаслись от лютого холода». И он рассказывал много таких притч, чтобы упрочить в их головах свои наставления. И они всегда потом следовали его завету; и хотя власть и сама империя принадлежали одному человеку, тому, кто назначался ханом, /31/ в действительности все его дети, внуки и дядья получали свою долю власти и богатства; и об этом свидетельствует то, что Император мира Менгу-каан на втором курилтае распределил и поделил все свои царства между своими родственниками, сыновьями и дочерьми, братьями и сестрами.

Когда во времена правления Чингисхана размеры царства стали огромны, он дал каждому удел для его местопребывания, которое они называют юрт. Так, своему брату Отегин-нойону^[132] и нескольким своим внукам он выделил земли в пределах государства китаев. Своему старшему сыну Туши он отдал область, простирающуюся от Кайялыка^[133] и Хорезма^[134] до крайних пределов Саксина^[135] и Булгара^[136] и дальше, где только касалось земли копыто татарского коня. Чагатай получил территорию, простирающуюся от земли уйгуров до Самарканда и Бухары, а местом его резиденции стал Куяш, расположенный неподалеку от Алмалыка. Столица Угэдэя, предполагаемого наследника, во время правления его отца находилась в его юрте, в окрестностях Эмиля^[137] и Кобака^[138]; но когда он взошел на трон ханства, то перенес ее на их исконные земли между государством китаев и страной уйгуров, а тот другой удел отдал своему сыну Гуюку^[139]; описание различных мест, в которых он жил, дано особо^[140]. Земли Толи также лежали /32/ по соседству и располагались в середине империи, как центр в круге.

То, что мы рассказали, лишь малая часть истории. Число детей и внуков Чингисхана свыше десяти тысяч человек, и каждый имеет должность (maqām), юрт, войско и снаряжение. Перечислить их всех невозможно; а то, что мы рассказали, мы сделали для того, чтобы показать какое согласие преобладало меж ними, в противоположность тому, что рассказывают о других царях, когда брат нападает на брата, а сын замышляет погубить отца, и как все они неизбежно бывают покорены и завоеваны, а их власть — низложена и свергнута. Всевышний сказал:«И не препирайтесь, а то ослабеете. И уйдет ваша мощь»^[141]. Ханы же из числа детей Чингисхана, которые унаследовали его трон после него, помогая друг другу и поддерживая один другого, завоевали весь мир и уничтожили всех своих врагов до последнего. И цель этих рассказов и историй состоит в том, чтобы умный человек учился на чужом примере и это повествование служило бы ему уроком.

[V] О ЗАВОЕВАНИИ ЗЕМЛИ УЙГУРОВ И ПОКОРЕНИИ ИДИКУТА

Уйгурские тюрки называют своего правителя идикут, что означает «владыка удачи»^[142]. В то время идикутом был некто Барчук Когда весной [император] каракитаев^[143] покорил Трансоксанию и Туркестан, он также попал в узы зависимости и был принужден платить дань; и император послал к нему шихне^[144] по имени Шаукем^[145]. Этот Шаукем, прочно утвердившись в своей должности, стал проявлять жестокость и несправедливость, пренебрежительно обращаясь с идикутом и его военачальниками и унижая их достоинство; поэтому его ненавидели как знатные люди, так и чернь. Когда Чингисхан стал правителем земель китаев, а его слава и рассказы о его победах достигли иностранных государств, идикут приказал заключить Шаукема в одном из домов в городе^[146], который они называют Кара-Ходжа^[147], и обрушить этот дом на его голову. Потом, чтобы объявить о своем мятеже /33/ против каракитаев и о покорности Завоевывающему мир Императору Чингисхану, он направил к нему Куталмыш-кайя^[148], Умар-огула^[149] и Дарбая^[150]. Чингисхан оказал этим послам всевозможные почести, но намекнул, что идикуту следует поторопиться и явиться к нему лично. Тот с готовностью повиновался этому приказанию, и по прибытии убедился в том, что все данные ему обещания были выполнены, и вернулся оттуда, нагруженный дарами. Когда войско выступило против Кучлука^[151], идикут получил приказание явиться с воинами из страны уйгуров. Повинуясь приказу, он присоединился к Чингисхану с тремя сотнями людей и оказал ему поддержку. Вернувшись после той кампании, он получил разрешение оставить при себе свиту, состоящую из его соплеменников, членов семьи и слуг. Наконец, когда Чингисхан лично выступил в поход против султана Мухаммеда, ему и его войску вновь было приказано садиться на коней. Когда царевичи Чагатай и Угэдэй направились на своипозиции, чтобы приступить к осаде Отрара^[152], он последовал вместе с ними. После взятия Отрара Торбей^[153], Ясаур^[154] и Чадак^[155] повели войско к реке Вахш^[156] и далее в те края; и он тоже был отправлен вместе с ними. А когда ханские знамена вновь вернулись в монгольский лагерь и Чингисхан выступил против тангутов, он также, повинуясь приказу, выдвинулся со своей армией из Бешбалыка^[157], чтобы соединиться с ним.

В благодарность за верную службу Чингисхан отличил его великими милостями и знаками внимания и обещал ему в жены одну из своих дочерей. Из-за смерти Чингисхана та дочь осталась дома, а он вернулся в Бешбалык. Когда на трон взошел Каан, он исполнил повеление своего отца и отдал ему Алтун-беки^[158]; но не успел тот прибыть ко двору, как она умерла. Через некоторое время Каан сосватал ему Аладжин-беки^[159], но до того как ее доставили к нему, идикута не стало. Тогда ко двору прибыл его сын Кешмеш^[160], стал идикутом и женился на Аладжин-беки. Через короткое время идикут Кешмеш также скончался; и по распоряжению ханши Туракины^[161] его место занял его брат Салинди^[162], который стал идикутом. Он прочно утвердился на троне и снискал высокое уважение; «а дарует успех Всевышний».

[VI] О ПОСЛЕДУЮЩЕЙ ИСТОРИИ УЙГУРОВ

Хотя эту главу следовало бы поместить после той, что описывает вступление на престол Менгу-каана, тем не менее, поскольку общий порядок этой истории позволяет вставить ее в это место, будет уместно соблюсти такую последовательность.

Когда Империя Вселенной перешла к Императору Мира Менгу-каану, начались распри из-за предательства, которое замышляли некие люди^[163]. Эти люди отправили к идикуту^[164] некоего Бала-битикчи^[165], уйгура и идолопоклонника, а также одного из министров государства («свой всегда своего ищет»). Бала-битикчи начал искушать идикута многими обещаниями и бессчетными посулами; среди прочего он предложил уйгурам перебить всех мусульман Бешбалыка и его окрестностей, захватить их имущество и забрать в плен их детей; и обещал снарядить пятидесятитысячную армию, чтобы в случае необходимости прийти на помощь. В числе уйгурской знати, посвященной /35/ в заговор, были Бильге-кути^[166], Балмыш-бука^[167], Сакун^[168] и Идкеш^[169]. Было решено, что они высочат из засады во дворе мечети в пятницу, когда верующие будут заняты молитвой, и набросят черное покрывало на лицо их жизни и нанесут поражение армии ислама.

Для того чтобы осуществить этот план и достичь этой цели, идикут, под предлогом того, что он собирается направиться к Гаймиш, Ходже и Наку^[170], разбил свой лагерь на равнине; и войска уйгуров были собраны. А один из рабов Бильге-кути по имени Текмиш^[171] как-то ночью подслушивал и узнал об их планах и замыслах. Он до поры скрывал услышанное, а через неделю, во время ссоры на рынке с одним мусульманином, воскликнул: «Делайте теперь что хотите, потому что жить вам осталось три дня». А в это время в Бешбалыке находился эмир Саиф ад-Дин, доверенный министр двора, человек очень высокого положения и звания; и мусульмане донесли ему об этих словах. Он послал за Текмишем и спросил его о загадочных словах, которые он произнес в пылу ссоры. Текмиш, со своей стороны, рассказал все, как было о плане и замысле мятежников. А в течение этих двух дней стало известно о вступлении на престол Императора Мира; и стало очевидно, что положение заговорщиков изменилось. Идикут, вынуждаемый обстоятельствами, отказался от этого намерения и отправился ко двору. Саиф ад-Дин послал гонца, чтобы вернуть его; и когда он и его сторонники воротились и явились к Саиф ад-Дину, перед ними предстал Текмиш, который не отказался ни от одного своего слова и назвал точное время и место встречи и имена тех, кто в ней участвовал. Их охватил страх и ужас /36/, и они потеряли разум. Так как им ничего более не оставалось, они все отрицали и говорили, что им ничего не известно. После громких возмущений и долгих споров идикут и его приспешники письменно заявили о своей невиновности, то же сделал и Текмиш относительно своих слов. Других же занимавших видное положение уйгуров заставили подписать бумагу о том, что если вдруг выяснится и откроется, что они что-либо знали о заговоре и скрыли это, то они тоже будут считаться преступниками и лишатся жизни и имущества. И тогда Текмиш поднялся и сказал: «Похоже, это дело нельзя решить в Бешбалыке. Давайте-ка поедем ко двору Императора Мира, чтобы это как следует рассудили и расследовали в великом яргу^[172]».

Текмиш тогда был отправлен вперед с посыльным доложить об этом деле двору. Ему было приказано остановиться и подождать идикута и его приспешников. Он простоял некоторое время, но идикут не появился. Текмиш тогда доставил Бала-бетикчи к яргу. Когда тот стал отрицать свою вину, его, согласно их обычаю, раздели донага и били палками до тех пор, пока он не рассказал правду о своем заговоре против Императора Мира Менгу-каана, слово в слово, как об этом сообщил Текмиш. Тогда его перестали бить, но не отпустили; а Текмиш был отправлен назад с нарочным Менгу-боладом^[173], чтобы доставить идикута. Когда последний услышал о приближении посыльного, он, не дожидаясь их прибытия, направился ко двору по другой дороге. Побыв некоторое время господином в Бешбалыке, где /37/ уйгуры (которые опасались за свою жизнь) осыпали его подношениями и оказывали ему всевозможные услуги, он также отправился вслед за идикутом.

Тогда Менгесер-нойон^[174] устроил дознание. Так как идикут отверг все обвинения, решено было прибегнуть к пыткам и допросу. Ему так сильно вывернули руки, что он, обессиленный, упал лицом вниз. После этого стали давить ему на лоб деревянным прессом. Тюремщик ослабил давление и в наказание за этот проступок получил семнадцать сильных ударов по ягодицам (mouzeʽ-i-izār). Идикут продолжал упорствовать и не признавался. Тогда к нему доставили Болмиш-бука^[175], который сказал: «Ничто не поможет тебе, кроме правды». Но, упорствуя в своей прежней ошибке, он не признавался в то, что было сказано между ними. Тогда к нему привели Бала-битикчи. В присутствии идикута он передал все, что было сказано, от начала до конца. Идикут с изумлением спросил: «Это ты, Бала?»^[176]. И так как того звали Бала, он ответил: «Да». Тогда идикут тоже сознался, после чего его путы были ослаблены и его увезли в другое место. Бильге-кути также после всяческих допросов сказал правду и признал свою вину. Оставшиеся двое или трое были допрошены по отдельности и, познав горький вкус грубых татарских розог, исторгли из своего сердца все, что скрывали, и рассказали обо всем. После этого их собрали всех вместе и, не надевая на них пут и цепей, расспросили о том, как они создали свой тайный союз и заключили колдовской договор. «Они скажут: "Разве это не по праву?" Они скажут: "Да, клянемся нашим Господом!" Он скажет: "Вкусите же наказание за то, что вы не веровали!"»^[177].

Когда призвание было получено от каждого из них /38/ и представлено на строгий суд Властелина Лица Земли, тот приказал отправить идикута и его сообщников с посыльными обратно в Бешбалык. И в одну из пятниц, в день, когда они намеревались напасть на истинно верующих, на равнину были выведены жители города, единобожники и многобожники, и приказ могущественного Императора Мира был приведен в исполнение. Угунч^[178], брат идикута, собственноручно отрубил ему голову, а двое его сообщников — Бильге-кути и Идкеч — были распилены пополам. И так эта страна смыла пятно вероломства низких язычников и их нечестивой веры. «И усечен был последний из тех людей, которые были неправедны. И хвала Аллаху, Господу миров!»^[179]. Истинно верующие были возвышены, а идолопоклонники попраны милостью Всевышнего.

А Бала-битикчи был офицером у Гаймиш. Во время суда над заговорщиками и наказания их за злонамеренность, еще до разглашения их секретного умысла, он был заключен под стражу и уже простился с жизнью. И его вывели на равнину вместе с некоторыми другими и раздели донага, готовя к казни. Но так как Беки^[181] была больна и ее состояние ухудшалось, ради продления лет ее жизни все, кто был приговорен к казни в тот день, были помилованы. И так он избежал меча.

И в этом случае тоже, так как о милости было объявлено заранее, его кровь не пролилась; но его жен и детей, его слуг и скот, все его одушевленное и неодушевленное имущество забрали и отдали другим. У монголов существует обычай, согласно которому преступника, приговоренного к смерти, /39/ но получившего помилование, отправляют на войну, рассуждая, что если суждено ему быть убитым, то пусть будет убит в сражении. Или еще его направляют с посольством к другому народу, если неизвестно, вернется ли он назад; или посылают его в жаркие страны с нездоровым климатом. И по причине жаркого климата Египта и Сирии Бала-битикчи был направлен с посольством в те края.

Так как Сакун не был глубоко вовлечен в заговор и имел связи с двором Бату, он получил лишь сто десять сильных ударов по ягодицам.

А что до Текмиша, благодаря которому стало известно о заговоре, то ему были оказаны знаки милости и благосклонности; и Всевышний вознаградил его благородством веры ислама.

После того как пыль, поднятая этими подстрекательствами, улеглась, Угунч собрался и отправился ко двору. Он получил должность своего брата и титул идикута.

Эти события произошли в 650 (1252-53) году.

[VII] О ПРОИСХОЖДЕНИИ ИДИКУТА И СТРАНЫ УЙГУРОВ СОГЛАСНО ИХ СОБСТВЕННЫМ ПРЕДСТАВЛЕНИЯМ^[182]

Изложив их историю, мы записали кое-что об их верованиях и религии из того, что можно найти в их книгах; и предлагаем это вам как вещи, в высшей степени любопытные, не настаивая на их правдивости и истинности.

Уйгуры считают, что их род появился и умножился на берегах реки Оркон^[183], берущей свое начало на горе Каракорум^[184]; город, построенный Кааном в нынешнем веке, также назван в честь этой горы. Тридцать рек берут на ней свое начало; на каждой реке жил особый народ; уйгуры на Орконе составляли две группы. Когда их число увеличилось, они по примеру /40/ других народов выбрали из своего числа вождя и стали ему подчиняться. Итак продолжалось в течение пятисот лет, до появления Буку-хана^[185]. И говорят, что Буку-хан был Афрасиаб^[186]; и на холме недалеко от горы Каракорум находятся развалины колодца и еще огромный камень, и говорят, что это темница Бизхана^[187].

На берегах реки также можно увидеть развалины дворца и города, называемого Ордубалык^[188], хотя сегодня он называется Маубалык^[189]. Неподалеку от дворца, напротив ворот, лежат камни, покрытые надписями, которые мы видели собственными глазами. В правление Каана эти камни были подняты, и под ними был найден колодец, а в колодце — большая каменная плита с вырезанной на ней надписью^[190]. Был отдан приказ, чтобы каждый явился и попробовал прочитать написанное; но никто не смог это прочесть. Тогда были доставлены люди из земель китаев, называемые...^[191]: это их письмена были вырезаны на камне [и вот что на нем было написано:]

В то время две реки Каракорума, одна из которых называлась Туула^[192], а другая — Селенга, сливаясь, протекали вместе по местности, называемой Камланчу^[193]; и между теми двумя реками близко друг к другу стояли два дерева; одно из них, по форме похожее на сосну (назб), называется кушук^[194], и крона его зимой сходна с кроной кипариса, а плоды его по форме и вкусу напоминают кедровые орехи (chilgūza); другое же называется тоз^[195] Между двумя деревьями вырос огромный холм, и на него сходил свет^[196] с небес; и с каждым днем холм становился все больше. Увидев сие зрелище, уйгурские племена изумились; и, почтительно и со смирением приблизившись к холму, услышали сладкие и приятные звуки, похожие на пение. И каждую ночь этот свет освещал все вокруг на тридцать шагов, и, как беременной женщине приходит срок рожать, так и в нем открылась дверь, и за ней было пять отдельных помещений, похожих на юрты, /41/ в каждой из которых сидел младенец мужского пола; против рта каждого младенца висела трубочка, из которой он мог сосать молоко; а над юртой была натянута серебряная сеть. Вождь племени пришел посмотреть на это чудо и с благоговением преклонил колени в знак верности. Когда детей коснулось дуновение ветра, у них прибавилось сил, и они стали двигаться. Наконец они вышли из юрт и были вверены попечению кормилиц, и люди почитали их и служили им. Как только они были отняты от груди и научились говорить, они спросили, кто их родители, и люди указали на те два дерева. Они подошли к тем деревьям и поклонились им так почтительно, как послушные дети кланяются своим родителям; они также выказали знаки уважения и почтения к земле, на которой росли деревья. Тогда деревья заговорили и сказали следующее: «Хорошие дети, наделенные благородными качествами, всегда следуют этой тропой, исполняя свой долг перед родителями. Да будет долгой ваша жизнь, а ваши имена сохранятся навеки!»^[197] Все племена этого края пришли посмотреть на детей и оказали им почести, подобающие царским сыновьям; и, уходя, они дали имя каждому из них: старшего они назвали Сонкур-тегин, следующего за ним — Котур-тегин, третьего — Тюкель-тегин, четвертого Ор-тегин и пятого — Буку-тегин^[198].

Поразмышляв об этих странных вещах, люди решили, что должны сделать одного из детей своим вождем и царем; ибо те, сказали они, посланы Всевышним. Они нашли, что Буку-хан превосходил остальных красотой своих черт и силой своего ума и рассудительностью; кроме того, он знал все языки и письменность других народов. Поэтому все были единодушны в решении сделать его ханом; и они собрались вместе, устроили пир и посадили его на ханский трон. И вслед за этим он распростер ковер справедливости и скатал свиток угнетения; и велико было число его слуг и домочадцев, последователей и прислужников. Всевышний послал к нему трех воронов (zāgh)^[199], которые знали все языки; /42/ и где бы ни было у него дело, тотчас вороны летели туда, чтобы совершить разведку и вернуться с известиями.

Через некоторое время, когда он лежал в своем доме и спал, существо в облике девы спустилось к нему через дымовое отверстие и разбудило его; но он, испугавшись, сделал вид, что все еще спит. На вторую ночь дева явилась вновь; а на третью ночь, следуя совету своего везира, он удалился с девицей на гору, которая называется Ак-Тах^[200], где они беседовали до самого рассвета. И на протяжении семи лет, шести месяцев и двадцати двух дней он уединялся там каждую ночь, и они беседовали друг с другом. В последнюю ночь, прощаясь с ним, дева сказала: «От востока до запада будут твои владения. Будь прилежным и усердным в этом труде и в заботах о народе».

Тогда он собрал армии и направил триста тысяч лучших людей под командованием Сонкур-тегина против монголов и киргизов; сто тысяч так же снаряженных людей под началом Котур-тегина-против тангутов; и такое же количество, возглавляемое Тюкель-тегином, — против тибетцев; а сам он во главе трехсоттысячного войска выступил против китайцев, оставив вместо себя другого своего брата. Каждый из них вернулся с победой оттуда, куда был послан, и принес с собой столько добычи, что нельзя было сосчитать и измерить; и они привели с собой на Оркон множество людей со всех концов и построили город Ордубалык; и весь Восток покорился им.

После этого Буку-хан увидел во сне старца^[201], одетого в белое и с белым посохом в руке; тот дал ему кусок яшмы в форме сосновой шишки и сказал: «Если сумеешь сохранить этот камень, все четыре стороны света будет осенять знамя твоей власти». Его везиру также /43/ приснился похожий сон. Наутро они стали собирать войско; и он отправился в западные края. Когда он подошел к границе Туркестана, он увидел прекрасную долину с обилием травы и воды. Он остановился здесь и заложил город Баласакун, ныне называемый Кузбалык^[202]; и направил армии во все стороны. В течение двенадцати лет они завоевали все страны, не оставив нигде ни единого бунтовщика и мятежника. И когда они дошли до того места, где увидели людей со звериными туловищами, они поняли, что далее уже не было обитаемых земель; и они вернулись домой, ведя с собой царей разных стран, которых они и доставили к Буку-хану в то место. Он принял каждого с почестями, подобающими его сану; за исключением короля Индии, которого, по причине его ужасной наружности, он отказался допустить к себе. Он отпустил их всех в их царства и каждому назначил дань. После этого, не видя больше препятствий на своем пути, он решил уйти оттуда; и так он вернулся в те места, где жил раньше.

Причина идолопоклонства^[203] уйгуров заключается в том, что в те времена им была известна магическая наука, и людей, искусных в ней, они называли кам^[204]. А среди монголов и по сей день есть люди, одержимые убна^[205], которые говорят разные глупости и утверждают, что в них вселились духи, которые сообщают им обо всем, что происходит. Мы спросили нескольких людей об этих кам, и они говорят так: «Мы слыхали, что духи спускаются в их юрты через дымники и беседуют с ними. И, может быть, злые духи близки с некоторыми из них и имеют с ними сношения. Их сила достигает вершины сразу после того, как они удовлетворят свои естественные желания противоестественным путем (az manfaz-i-birāz)». Одним словом, люди, о которых мы сказали, зовутся кам; и когда монголы ничего не знали о науке, они с древних времен слушались слов этих кам; и даже теперь их князья все еще верят их словам и молитвам, и если решаются что-то предпринять, они не совершат ничего, пока эти астрологи не дадут своего согласия^[206]. И так же они лечат своих больных.

А религией Китая было идолопоклонство. Буку направил посыльного к хану [той страны] и вызвал к себе тойинов^[207]. Когда они прибыли, он предстал перед этими двумя группами, так чтобы они могли выбрать веру той из них, которая превзойдет другую. Тойины называют чтение своей [святой] книги ном^[208]. А ном содержит их богословские теории и состоит из бессмысленных историй и обычаев; но в них можно найти и превосходные поучения, сообразные с законом и верой каждого пророка, призывающие людей воздерживаться от насилия, угнетения и тому подобного, воздавать добром за зло, не причинять вреда животным и т. д. У них множество верований и учений; самое распространенное — о реинкарнации. Они говорят, что люди, живущие сегодня, существовали несколько тысяч лет назад: души тех, кто творил добрые дела и почитал богов, достигли положения, соответствующего их поступкам, например, царя или князя, или крестьянина, или нищего; в то время как души тех, кто предавался разврату (fisq), распутству (fujūr), совершал убийства, злословил и причинял вред своим ближним, становились паразитами, хищными зверями и другими животными; и так они наказываются за свои деяния. Но невежественность [повсюду] очень велика: «они говорят то, чего не совершают».

Когда они прочитали некоторые номы, кам были ошеломлены. По этой причине уйгуры избрали своей религией идолопоклонство, и большинство других племен последовало их примеру. И нет больших фанатиков, чем идолопоклонники Востока, и нет людей, более враждебных исламу.

А что до Буку-хана, то он жил счастливо до тех пор, пока не умер. /45/ И эти выдумки, что мы записали, — лишь малая часть из множества и лишь сотая часть того, что можно было бы рассказать. Мы записали их для того, чтобы показать глупость и невежество этого народа.

Один из наших друзей рассказал нам, что он прочел в книге о человеке, который сделал яму в промежутке между теми двумя деревьями, и посадил в нее своих собственных детей, и зажег в ее середине свечу. Потом он привел людей посмотреть на это чудо, и стал поклоняться им, и заставил то же сделать остальных. И так он обманывал их, пока не раскопал землю и не вытащил детей.

После смерти Буку его место занял один из его сыновей.

Племена и народы уйгуров, слушая ржание лошадей, крики верблюдов, лай и вой собак и хищных зверей, мычание скота, блеяние овец, щебет птиц и плач детей, во всем этом слышали крики: «Köch, köch!»^[209] и снимались со стоянки. И когда бы они ни остановились, их ушей достигал крик «Köch, köch!» Наконец они пришли на равнину, где впоследствии построили город Бешбалык, и здесь этот крик смолк; и здесь они обосновались и разбили пять стоянок и назвали их Бешбалык^[210]; и они постепенно стали одним длинным и широким местом. И с того времени их потомки стали князьями, и они называли их идикут. И это родовое древо, которое суть проклятое древо^[211], укреплено на стене в их домах.

[VIII] /46/ О КУЧЛУКЕ И ТОК-ТОГАНЕ^[212]

После того как Чингисхан одержал победу над Онг-ханом, сыну^[213] последнего удалось спастись с некоторым другими, и у него было много последователей. Он направился в Бешбалык, а оттуда — к Куче, где скитался в горах без еды и пропитания, а те, кто вначале последовал за ним, разбрелись кто куда^[214]. И некоторые утверждают, что воины гурхана^[215] захватили его в плен и доставили к своему повелителю; но, согласно одному источнику, он явился туда по доброй воле^[216]. Во всяком случае, он некоторое время состоял на службе у гурхана.

Когда султан^[217] поднял мятеж против гурхана и когда другие князья, чьи владения располагались дальше к востоку, стали бунтовать и просить покровительства Чингисхана и искать в его милости защиты от злодейств гурхана; тогда сказал Кучлук гурхану: «Мой народ велик; он рассеян по всему краю Эмиля, в Кайялыке и Бешбалыке; и каждый обижает моих людей. /47/ Если мне будет дозволено, я соберу их вместе и с помощью этого народа помогу гурхану и поддержу его. Я не сверну с указанного им пути и клянусь жизнью, что не отклоню своей головы от выполнения любых его приказаний». Такими лживыми уговорами он заманил гурхана в ловушку тщеславия. И когда тот осыпал его дарами и пожаловал ему титул Кучлук-хана, он рванулся вперед, как стрела, пущенная из тугого лука. И когда весть о его возвышении достигла других государств, воины каракитайской армии, которые имели с ним связь, выступили, чтобы присоединиться к нему; и так он проник в земли Эмиля и Кайялыка. Ток-Тоган, который тоже^[218] был вождем мекритов и искал спасения от натиска Чингисхана, также сделался союзником Кучлука. И со всех сторон к нему приходили его соплеменники и собирались вокруг него. И он нападал на разные поселения и грабил их, нанося один удар за другим, и так он набрал многочисленное войско, и его свита и армия были умножены и усилены. Затем, он двинулся на гурхана и стал опустошать и грабить его земли, то нападая, то отступая. А прослышав о победах султана, он направил к нему послов с призывом напасть на гурхана с запада, в то время как сам он ударит по нему с востока; чтобы вместе покончить с ним. Если султан первым завоюет и разорит земли гурхана, ему покорится все его царство до Алмалыка и Кашгара; если Кучлук опередит его и завоюет государство каракитаев, то к нему отойдут все земли до реки Фанакат^[219]. Договорившись таким образом и заключив соглашение на этих условиях, они с двух сторон направили свои армии /48/ против каракитаев. Кучлук стал первым; войско гурхана, стоявшее неподалеку, было разгромлено, и он разграбил сокровища гурхана в Озкенде^[220] и оттуда направился в Баласакун. Здесь расположился лагерем гурхан; они сошлись в битве возле Чинуча^[221], и Кучлук потерпел поражение, а большая часть его войска была захвачена в плен. Он вернулся в свою страну и приступил к преобразованию своего войска. Затем, услышав, что гурхан вернулся с войны с султаном и вновь начал притеснять население, а его армия была распущена по домам, Кучлук обрушился на него, как молния из тучи, и, застав его врасплох, взял его в плен и захватил его царство и войско. Одну из их девушек он взял в жены. Найманы по большей части христиане, но та девушка убедила его стать идолопоклонником, как и она сама, и отречься от своей христианской веры^[222].

После того как он прочно обосновался в государстве каракитаев, он несколько раз ходил войной против Озар-хана^[223] из Алмалыка. Наконец он неожиданно напал на него в его охотничьих угодьях и убил его.

Правители Кашгара и Хотана перед этим подняли мятеж, и сын хана Кашгара был захвачен в плен гурханом. Кучлук освободил его из заключения и отправил в Кашгар; но знать того города устроила заговор против него и убила его у ворот города до того, как он вступил в него. С тех пор каждый год во время жатвы Кучлук отправлял свои войска уничтожать их урожай и выжигать его огнем. Когда им /49/ не удалось собрать урожай в третий или четвертый раз, и появился большой недостаток зерна, и население стало голодать, они подчинились его власти. Он направился туда со своей армией; и в каждом доме, где был хозяин, он разместил одного из своих солдат, так что они все были собраны в одном месте и под одной крышей с жителями. И тогда проявились угнетение, и несправедливость, и жестокость, и разврат; и идолопоклонники-язычники делали все, что хотели и что было в их власти, и никто не мог сопротивляться им.

Оттуда Кучлук направился в Хотан и захватил ту страну; после этого он заставил ее жителей отречься от веры Мухаммеда, предоставив им выбор: либо принять христианство или идолопоклонство, либо надеть китайские одежды. И так как было невозможно перейти в другую веру, из-за крайней необходимости они облачились в платья, которые носили китаи. И сказал Господь Всемогущий: «Кто же вынужден, не будучи распутником или преступником, — то Господь твой — прощающ, милосерд!»^[224].

Не слышно стало призывов муэдзинов к молитве, и стихли молитвы единобожников и истинно верующих; а школы были закрыты и разрушены. Однажды в Хотане он согнал великих имамов на равнину и стал беседовать с ними о религии. Один из их числа, Ала ад-Дин Мухаммед из Хотана, отважился возразить ему — и он был подвергнут пыткам, а затем распят на двери своей школы, как будет описано ниже^[225]. Так настали черные дни для мусульманства, более того, оно было почти полностью истреблено, и бесконечный гнет и зло пали на всех рабов божьих, что возносили молитвы, — которые, к счастью, были исполнены, — говоря:

И вышло так, как будто стрела молитвы поразила цель ответа и согласия; ибо когда Чингисхан собрался напасть на страны султана, /50/ он направил группу нойонов^[227], чтобы положить конец разврату, творимому Кучлуком, и вскрыть нарыв его подстрекательств. Кучлук в то время находился в Кашгаре. Жители Кашгара рассказывают следующее: «Когда они прибыли, они не успели еще вступить в бой, как он отвернул лицо свое и бежал. И все отряды монголов, прибывающие один за другим, искали только Кучлука, и было разрешено чтение такбира и азана, и глашатай провозгласил в городе, что каждый волен исповедовать свою религию и следовать своей вере. И тогда мы увидели, что существование этого народа — одна из милостей Всевышнего и одна из щедрот божественного милосердия».

И когда Кучлук бежал, все его солдаты, размещавшиеся в домах мусульман, были уничтожены в одно мгновение, подобно ртути, разлившейся на землю. И монгольская армия отправилась вдогонку за Кучлуком; и где бы он ни останавливался, они настигали его; и так они преследовали его как бешеную собаку, пока он не дошел до границ Бадахшана и не вступил в долину, называемую Дарра-и-*Дарази^[228]. Когда он приблизился к Сарык-Чопан^[229], он спутал дороги (как и следовало) и вступил в долину, из которой не было выхода. Несколько бадахшанских охотников охотились в горах неподалеку. Они заметили Кучлука и его людей и направились к ним; а монголы подошли с другой стороны. Так как долина была каменистая и передвигаться по ней было трудно, монголы пришли к соглашению с охотниками. «Эти люди, — сказали они, — Кучлук и его сторонники, которые ускользнули от нас. Если вы схватите Кучлука и доставите его к нам, мы больше ничего у вас не попросим». И тогда эти люди окружили Кучлука и его сторонников, взяли его в плен и передали монголам; которые отрезали ему голову и увезли ее с собой. Жители Бадахшана получили бесчисленное множество денег и драгоценностей и вернулись домой.

И нужно отметить, что тот, кто подвергает гонениям веру и закон Мухаммеда, никогда не одерживает победу, в то время как тот, кто их укрепляет, пусть даже не следуя сам этой религии, с каждым днем становится богаче и знатнее. /51/

И сказал Господь Всемогущий: «Разве они не видели, сколько Мы погубили поколений до них? Мы укрепляли их на земле так, как не укрепляли вас, посылали на них небо обильным дождем и заставляли реки течь у них, а потом погубили их за грехи и произвели после них другое поколение»^[230].

Так земли Кашгара и Хотана до самого края, принадлежащего султану, стали подвластны Завоевывающему Мир Императору Чингисхану.

А что до Ток-Тогана^[231], то он покинул Кучлука во времена его могущества и ушел в область Кам-Кемчик^[232]. Чингисхан отправил в погоню за ним своего старшего сына Туши с большим войском, чтобы разбить его, и тот стер следы его злых деяний и не оставил от него ничего.

Когда они вернулись, их стал преследовать султан; и хотя они не ввязывались в битву, султан не мог сдержаться и устремился в пустыню заблуждений и миражей. Так как предостережения его не удержали, они стали готовиться к бою. Обе стороны начали наступление, и правые фланги обеих армий наголову разбили противников. Уцелевшая часть монгольской армии воодушевилась успехом; они нанесли удар по центру, где находился сам султан; /52/ и он чуть не попал в плен, но Джелал ад-Дин отразил удары нападающих и спас его.

И битва продолжалась в течение всего того дня, и сражение длилось до самой вечерней молитвы, когда великое светило исчезло и лицо мира стало черно, как лица грешников, а обратная часть земли темна, как ее чрево.

После этого они вложили боевые мечи в ножны, и каждое войско отдыхало в своем лагере. Затем монгольская армия удалилась^[234].

И когда они явились к Чингисхану и он оценил их храбрость и узнал пределы и размер армии султана, а также что у него не осталось никаких преград и ни одного врага, способного оказать сопротивление, он собрал свои войска и выдвинулся против султана.

А что до султана, то в то время, когда он очищал мир от грозных врагов, его можно было назвать головным отрядом (yezek) Чингисхана, сметающим все перед собой. Ибо хотя он и не уничтожил полностью гурхана, он все же ослабил основание его власти и первым нанес ему удар; и он также разгромил других ханов и князей. Но у всего есть свой предел, а у каждого начала — конец, который нельзя ни отложить, ни отсрочить.

[IX] ОБ ИМАМЕ-МУЧЕНИКЕ АЛА АД-ДИНЕ ИЗ ХОТАНА (ДА БЛАГОСЛОВИТ ЕГО ВСЕВЫШНИЙ!)

После того как Кучлук завоевал Кашгар и Хотан и отвернулся от христианского закона ради обычаев идолопоклонства, он призвал жителей тех мест отказаться от чистой ханифитской веры ради грязного язычества, и отвернуться от лучей света Учения, обратившись к пустыне безбожия и темноты, и вместо служения милосердному Царю раболепствовать перед мерзким Дьяволом. А так как эта дверь не под давалась, он ударил в нее ногой; и их насильно заставили облачиться в одежды и уборы Заблуждения: смолкли звуки церковной службы и икамат, и стихли молитвы и такбиры.

Тем временем он, сильный и безжалостный в своем неистовстве и деспотизме, пожелал убедить свидетельствами и доказательствами магометанских имамов и христианских монахов.

В городе было объявлено о его приказании всем, кто был облачен в одежды науки и благочестия, явиться на равнину. Там собралось более трехсот прославленных имамов, и, обернувшись к ним, он сказал: «Есть ли во всей этой толпе человек, который осмелится вести со мной спор о делах религии и государства, и не уступит мне, и не убоится ни гнева, ни наказания?» Ибо в глубине своей порочной души он был убежден, что никто из присутствующих не осмелится опровергнуть сказанное им и поставить под сомнение его доводы; а даже если кто и начнет, то, убоявшись его жестокости, сдержится и не навлечет на себя огонь бедствия и не уподобится «[овце], которая собственным копытом вырыла себе могилу», но удостоверит его ложь и подтвердит неправду.

Но из этого множества поднялся угодный Небу шейх, истинный имам, Ала ад-Дин Мухаммед из Хотана (да прольет Всевышний свет на его могилу и умножит его воздаяние!); который, приблизившись к Кучлуку, уселся, перепоясал чресла правдивости поясом истины и начал спор о религии. Когда его голос возвысился и имам-мученик привел убедительные свидетельства, зная, что присутствие и существование Кучлука суть ничто; истина восторжествовала над неправдой и мудрецы над невеждами, и просветленный имам уличил во лжи мерзкого Кучлука.«Ибо истина выражается ясно, а ложь запинается». Ужас, /54/ смущение и стыд пересилили дела и слова этого дурного человека; огонь гнева вспыхнул от недостатка мужества; и его язык стал резким, а речь невнятной. Гнусные слова, которые не подобает произносить, говоря о Святом Пророке, полились из его уст; и так он произнес целую речь. Правдивый имам, убежденный, что «ничто не может быть более ясным, чем когда открывают сокрытое», и движимый религиозным пылом, не мог снести его глупости и нелепости или не придать им значения и воскликнул: «Да наполнится пылью твой рот, враг веры, проклятый Кучлук!»

Когда эти грубые слова достигли ушей этого гордого Гуэбра, этого распутного безбожника, этого подлого негодяя, он приказал схватить Ала ад-Дина и заставить его отречься от ислама и склониться к неверию и безбожию. «Далеко, далеко то, что вам обещано!»^[236].

Несколько дней его держали обнаженным в оковах, голодным и мучимым жаждой, и мирская пища не была ему доступна, однако он был гостем за другим столом: «Я скоротаю ночь с моим Господом, который накормит меня и даст мне напиться». И этот имам Мухаммед был как Салих^[237] среди народа Тамуда и так же опечален, как Иаков, и испытывал такие же муки, как Джирджис^[238]. Пророк (мир ему!) сказал: «Испытания ниспосланы пророкам, а потом святым, а потом наиболее достойным, а потом следующим за ними по достоинствам». Он был терпелив, как Иов, и сражался, как Иосиф, в своей темнице. Ибо когда истинно любящий в сладости любви ощущает жгучую боль страдания, то воспринимает это как новый дар и безграничное счастье и говорит: «Все, что исходит от тебя, — блаженство, будь это исцеление или рана». И когда яд, принятый из рук возлюбленной, попадает на нёбо души влюбленного, то, согласно поэту, сказавшему, что —

— он в горечи алоэ и колоцинта ощущает лишь сладость меда и сахара и говорит:

И когда сияющее сердце получает свой свет из тайника божественной лампады, оно с каждым мгновением /55/ укрепляется в своей вере, даже если его мучает и терзает боль, причиняемая пытками.

Наконец, после того как они испробовали все уловки, которые свойственны натуре этого заблудшего народа, — обещания, угрозы, соблазны, устрашение и наказание, — и его внешняя оболочка не отступила от того, что составляло его внутреннюю сущность и было связано с нею, а именно от научной истины, веры, убеждений и уверенности, его распяли на двери школы, которую он построил в Хотане, и он отдал свою душу Всевышнему, прославляя веру в Его единство и наставляя своих ближних в том, что вера не может быть разрушена гонениями со стороны тленных созданий этого преходящего мира и не может быть заключена в адском огне! Что это самый сущий самообман и глубокое заблуждение — променять вечное на сиюминутное и ради сравнимых с кучей отбросов благ этого мира, которые суть лишь игрушка и развлечение для младенцев, отказаться от утешения и наслаждений, ожидающих нас в мире грядущем. И сказал Господь Всемогущий: «Здешняя жизнь только игра и забава; будущее жилье лучше для тех, которые богобоязненны. Разве вы не сообразите?»^[239].

И так перешел он из тюрьмы этого мира в рай мира потустороннего и взлетел от самого низменного местопребывания в самую высокую обитель.

И когда это свершилось, Всевышний, дабы стереть с лица земли зло, которым был Кучлук, вскоре послал против него монгольскую армию; и уже в этом мире от познал наказание за свои грязные и мерзкие дела и за свою злосчастную жизнь; а в мире потустороннем — пытку адским огнем. Да не будет ему покоя!

И сказал Господь Всемогущий: «И узнают угнетатели, каким поворотом они обернутся!»^[240].

[X] О ЗАВОЕВАНИИ ЗЕМЕЛЬ АЛМАЛЫКА, КАЙЯЛЫКА И ФУЛАДА^[241], А ТАКЖЕ ОБ ИХ ПРАВИТЕЛЯХ

Во время царствования гурхана правителем этого края был некто Арслан-хан^[242] из Кайялыка, и в управлении им ему помогал шихне гурхана. Когда удача стала изменять гурхану и соседние князья начали раздувать огонь мятежа, султан Хотана также взбунтовался против него. Гурхан направил против него свою армию и одновременно запросил помощи у Арслан-хана. Сделал он это с намерением предать его смерти; так как если бы он тоже восстал против него, как другие вожди, то он покончил бы с ним раз и навсегда; а если бы он проявил покорность, но относился бы кмусульманам со снисхождением и не проявлял усердия в кампании против Хотана, то и под этим предлогом он также мог вынуть его голову из петли жизни. Арслан-хан подчинился его приказанию и поспешил предстать пред ним. Но один из военачальников гурхана, по имени Шамур-таянгу^[243], которого давно связывали с ним узы дружбы и близости, сообщил ему о намерении гурхана и добавил: «Если он предпримет попытку убить тебя, он уничтожит и твой дом, и твоих детей. Лучшим способом уберечь своих детей для тебя будет выпить яду и так избавиться от тягот злосчастной жизни и от несправедливого правителя. Тогда я стану твоим орудием и посажу твоего сына на твое место». Не имея другого убежища или пристанища, он добровольно принял смертельное снадобье и испустил дух. Шамур, как и обещал, добился, чтобы его сын был назначен на его место, и гурхан отпустил его с почестями, отправив шихне сопровождать его. Таким оставалось положение дел в течение некоторого времени, пока молва о Чингисхане /57/ и о его приходе к власти не распространилась за пределы его государства. Поскольку наместник гурхана стал проявлять деспотизм и жестокость в обращении с народом, то был убит сыном Арслан-хана, который после этого направился ко двору Чингисхана, где был принят с особым снисхождением и милостью.

А в Алмалыке жил один карлук из рода кайя, человек большой смелости, чье имя было Озар^[244], который занимался тем, что крал лошадей из чужих табунов и совершал другие преступления, такие как разбои на большой дороге и т.п. К нему присоединились все головорезы тех мест, и скоро он стал довольно могущественным. Потом он стал появляться в деревнях, и если люди отказывались ему повиноваться, он захватывал это место с боем и насилием. И так продолжалось, пока он не взял Алмалык, главный город того края, и не подчинил себе всю страну; а также захватил Фулад. Несколько раз гурхан выступал против него и каждый раз терпел поражение; и тогда он послал гонца к Чингисхану с сообщением о Кучлуке и с объявлением о том, что он вступает в ряды слуг и вассалов Завоевывающего Мир Императора. Ответом ему были ободряющие слова благосклонности и внимания; и по повелению Чингисхана он породнился с семьей Туши. Когда его положение укрепилось, он, подчинившись приказам Чингисхана, лично явился к его двору и был там милостиво принят. Когда он уезжал, удостоенный всевозможных почестей, Чингисхан взял с него слово, что он будет воздерживаться от охоты, за исключением того случая, если вдруг сам станет жертвой других охотников; и взамен подарил ему тысячу голов овец. Однако когда он вернулся в Алмалык, он вновь посвятил себя охоте, не в силах отказаться от этого развлечения; пока однажды внезапно не был захвачен в своих охотничьих угодьях воинами Кучлука, которые заковали его в цепи и повезли с собой к воротам Алмалыка. Жители Алмалыка заперли ворота и вступили с ними в бой. Но тем временем они неожиданно получили известие о прибытии монгольской армии; и повернули от ворот Алмалыка, и по дороге убили своего пленника.

Озар, хоть и отличался неосторожностью и безрассудством, однако был набожным, богобоязненным человеком и взирал на отшельников с благоговением. Однажды человек в суфийском одеянии явился к нему и произнес: «Я явился к тебе с посольством от Двора Могущества и /58/ Славы; а мое сообщение таково, что наши сокровища истощились. Поэтому пусть Озар окажет нам помощь, ссудив нас деньгами, и не посчитает правильным отказать нам». Озар поднялся и почтительно поклонился суфию, и слезы хлынули из его глаз. Затем он приказал одному из своих слуг принести балыш золота, который он подарил суфию, сказав: «Попроси прощения у своего Господина после того, как выразишь ему мое почтение». После этого суфий забрал золото и ушел.

После смерти Озара его сын Сугнак-тегин пользовался монаршиим благоволением: ему была дарована должность его отца, и он получил в жены одну из дочерей Туши.

А что до Арслан-хана^[245], то он был отослан в Кайялык и тоже женился на девице из царской семьи. И когда Чинисхан выступил против империи султана, он присоединился к нему со своими людьми и оказал ему большую помощь. Один из сыновей Арслан-хана еще жив. Менгу-каан пожаловал ему город Узкенд^[246] и в знак благодарности к его отцу высоко чтил его.

Сугнак-тегин также был отмечен милостью Чингисхана и утвержден в должности правителя Алмалыка. По дороге домой он скончался. Его сын стал его преемником в 651 году (1253-1254).

[XI] О ПРИЧИНЕ НАПАДЕНИЯ НА СТРАНЫ СУЛТАНА

Во второй половине своего правления он установил мир и спокойствие, безопасность и порядок и достиг наивысшего расцвета и благосостояния; дороги были безопасности, мятежи подавлены, так что где бы ни показалась возможность выгоды или прибыли, будь то на крайнем западе или самом дальнем востоке, купцы направляли туда свои стопы. А так как монголы не селились в городах /59/ и к ним приходило мало торговцев и путешественников, предметы одежды были очень редки у них, и выгода от торговли с ними была хорошо известна. По этой причине три человека — Ахмад из Ходжента^[247], сын эмира Хусейна и Ахмад Балчих^[248] — решили вместе отправиться в страны Востока и, собрав бессчетное множество товаров — расшитые золотом ткани, хлопок, занданичи^[249] и все, что они сочли подходящим, — обратили свои лица к дороге. К тому времени большинство монгольских племен было подчинено Чингисхану, их жилища были разрушены, и весь этот край очищен от мятежников. И он расставил на дорогах стражников (которых они называют каракчи) и издал ясу о том, что, какой бы купец ни появился на его территории, ему должна быть обеспечена возможность безопасного следования, а любой товар, заслуживающий внимания хана, должен быть направлен к нему вместе с владельцем. Когда эта группа купцов прибыла на границу, каракчи понравились ткани Балчиха и другие товары, и поэтому они направили их к хану. Достав и разложив свой товар, Балчих запросил три балыша за кусок материи, каждый из которых он купил не дороже, чем за 10 или 20 динаров. Чингисхана привели в ярость его хвастливые речи, и он воскликнул: «Не думает ли этот человек, что никто никогда не привозил сюда тканей?» И он приказал показать Балчиху ткани из запасов бывших ханов, которые хранились в его сокровищнице; а его товары переписать (dar qalam āvarda) и раздать как добычу, а его самого взять под стражу. Затем он послал за его спутниками и велел принести все их товары до одного. Хотя /60/ монголы допытывались об их стоимости, торговцы отказывались назначить цену и говорили: «Мы привезли эти ткани для хана». Эти слова были приняты благосклонно, и Чингисхан велел заплатить им за каждую штуку расшитой золотом ткани по балышу золота, а за каждые две штуки хлопчатой ткани или занданичи по балышу серебра. Их спутника Ахмада также призвали и заплатили ему за его товары ту же цену; и почести и милости были оказаны всем троим.

Ибо в те дни монголы взирали на мусульман с уважением и в знак почтения к их достоинству и для их удобства они ставили для них чистые юрты из белого войлока; но сегодня по причине их клеветнических измышлений друг против друга и других нравственных пороков они ввергли себя в столь бедственное и презренное положение.

Ко времени возвращения этих купцов Чингисхан приказал своим сыновьям, нойонам и военачальникам снарядить каждому по два или три человека из числа своих подчиненных и дать им по балышу золота или серебра, так чтобы они могли отправиться в землю султана, вести там торговлю и приобретать невиданные и ценные товары. Повинуясь его приказу, каждый из них направил двух или трех человек из своей свиты, так что набралось четыреста пятьдесят мусульман. Тогда Чингисхан направил султану следующее послание: «Купцы из твоей страны были среди нас, и мы отправили их назад с почестями, о которых ты услышишь. И мы также послали в твою страну вместе с ними несколько купцов, чтобы они могли приобрести диковинные товары тех мест; а также, чтобы наконец вскрыть нарыв злых помыслов и удалить гной подстрекательств и мятежей».

Когда процессия прибыла в Отрар, правителем того города был некий Инальчик^[250], который являлся родственником матери султана, Теркен-хатун^[251], и получил титул Гаир-хан^[252]. А среди купцов был индус, знавший правителя в прежние времена. И он обратился к нему, назвав его просто Инальчик; и гордясь силой и могуществом своего хана, он не показывал страха перед ним, но и не стремился получить для себя выгоду. Это смутило Гаир-хана и вызвало у него досаду; к тому же он пожелал захватить их добро. Поэтому он поместил их под стражу и направил посыльного в Ирак сообщить о них султану. Не раздумывая долго, султан разрешил пролить их кровь и признал захват их товаров законным, не зная того, что его собственная жизнь вскоре станет противозаконной и, более того, преступной и что птица его удачи потеряет перья и лишится крыльев.

Исполнив свое намерение, Гаир-хан лишил жизни и имущества не только этих людей, он подверг истреблению и опустошению целый мир и целый народ оставил без жилищ, без добра и вождей. Ибо за каждую каплю их крови была пролита целая река Окс; и в наказание за каждый волос, упавший с их голов, на каждом перекрестке в пыль скатились, наверное, сотни тысяч голов; и за каждый динар была отнята тысяча кинтаров.

Перед тем как был получен этот приказ, один из торговцев придумал уловку, благодаря которой освободился от тюремных оков. Ознакомившись с тем, как обстояли дела, и выяснив положение своих друзей, он повернул лицо к дороге, направился к хану и рассказал ему о том, что приключилось с его спутниками. Это известие так подействовало на хана, что он потерял сон и покой, и вихрь ярости бросил пыль в глаза терпению и милосердию, огонь гнева взметнул пламя, которое высушило влагу в его глазах и могло быть погашено только пролитием крови. /62/ В лихорадочном возбуждении Чингисхан взобрался один на вершину горы, обнажил голову, обратил лицо к земле и три дня и три ночи возносил молитву, говоря; «Не я причина этой беды; дай мне силы осуществить возмездие». После этого он спустился с горы, обдумывая дальнейшие действия и готовясь к войне. А так как на пути у него стояли Кучлук и Ток-Тоган, бежавшие из его армии, он сначала послал войско, чтобы наказать их за причиненное ими зло и подстрекательство, как было сказано выше. Затем он направил послов к султану, чтобы напомнить ему о его вероломстве, которое он совершил без нужды, и сообщить ему о своем намерении выступить против него; так чтобы он мог приготовиться к войне и запастись оружием — колющим и ударным.

Сегодня всем хорошо известно, что тот, кто сажает сухой корень, никогда не соберет урожай, а тот, кто втыкает в землю саженец вражды, с всеобщего согласия собирает его плоды, а именно возмездие и раскаяние. И так султан, вследствие жестокости своего нрава и невоздержанности своих поступков и характера, оказался в большой опасности; и в конце концов его потомству пришлось испытать на себе гнев расплаты, а его преемникам познать горечь несчастий.

[XII] О НАСТУПЛЕНИИ ЗАВОЕВЫВАЮЩЕГО МИР ХАНА НА СТРАНЫ СУЛТАНА И О ЗАХВАТЕ ОТРАРА

Когда улеглась пыль подстрекательств Кучлука и Ток-Тогана и мысли о них перестали его занимать, он снарядил и наставил своих сыновей, великих эмиров, нойонов и тысячников, сотников и десятников, составил два фланга и передовой отряд, провозгласил новую ясу и в 615 году (1218-1219) выступил в поход —

Стрелы его лучников сбивали ястреба в небесной выси, а темной ночью ударом копья они поражали рыбу на дне моря; дня сражения они ждали, как ночи супружества, а уколы пики считали поцелуями прекрасных дев.

Но сначала он направил посланников к султану, чтобы предупредить его о своей решимости выступить против него и осуществить возмездие за убийство купцов. Ибо «тот, кто предупреждает, имеет оправдание».

Когда он пришел к Кайялыку, один из князей той страны, Арслан-хан^[255] (который перед тем признал свое повиновение и зависимость и избежал сурового наказания смирением и пренебрежением к себе и к богатствам, а потом был отмечен благосклонностью) выступил со своими людьми вместе с ханом. И у Бешбалыка к нему присоединился идикут со своими сторонниками, а у Алмалыка — Сугнак-тегин с людьми, которые, были опытными воинами; и этим численность его войска была умножена.

Вначале они пришли к городу Отрару

/64/ Его палатку (bārgāh) они поставили напротив крепости. Тем временем султан дал Гаир-хану пятьдесят тысяч людей из своего наемного (bīrūnī) войска и послал ему на помощь хасс-хаджиба Карачу с другими десятью тысячами. Кроме того, крепость, внешние укрепления (faṣīl) и городская стена были усилены, и там было собрано вместе большое количество орудий. Гаир-хан, со своей стороны, приготовив все для сражения внутри города, поставил у ворот пехоту и конницу, а сам взобрался на стену; и, глядя оттуда, он укусил себя за тыльную сторону ладони, изумившись неожиданному зрелищу. Ибо он увидел, что равнина превратилась в бушующее море бесчисленного множества людей и превосходных войск, а воздух наполнился криками и гулом от ржания лошадей в доспехах и рычания львов в кольчугах.

Армия окружила крепость, образовав несколько колец; и когда все войска собрались там, Чингисхан направил всех полководцев в разные стороны. Своего старшего сына^[257] он послал в Дженд^[258] и Барджлык-Кент^[259] с несколькими туменами храбрых и энергичных воинов; а нескольких своих военачальников он отправил к Ходженту и Фанакату. Сам он двинулся к Бухаре, оставив Угэдэя и Чагатая командовать армией, которой была поручена осада Отрара.

Так как повсюду могла быть использована конница, гарнизон продолжал сражаться не переставая и продержался пять месяцев. Наконец, когда положение жителей Отрара стало отчаянным, Карача предложил Гаиру прекратить сопротивление и сдать город монголам. Но Гаир знал, что это он был причиной этих бед, он и не мог надеяться на то, что монголы его пощадят, и /65/ не было у него ни одной лазейки, через которую можно было бы ускользнуть. Поэтому он продолжал сражался изо всех сил, зная, что перемирие было бы неразумным, и слышать не хотел о сдаче. «Если, — сказал он, — мы предадим своего властелина (имея в виду султана), как оправдаем мы свое вероломство и как избежим упреков мусульман?» Карача, со своей стороны, не упорствовал в свои доводах, а дождался,

Тогда он предпринял неожиданную вылазку из ворот Суфи-Хана. Татарская армия ночью вошла в те ворота и захватила Карачу в плен. Когда

его доставили к царевичам вместе с несколькими его офицерами. Царевичи сочли нужным тщательно их допросить. Наконец они воскликнули: «Ты изменил своему господину, несмотря на долг перед ним за былые милости. Поэтому и мы не можем рассчитывать на твою верность». И они подвергли пыткам его и всех его спутников и сделали их мучениками^[261]; а всех виновных и невинных жителей Отрара, тех, кто носил чадру, и тех, на ком был тюрбан и кулах (kulah), выгнали из города, словно стадо овец, и монголы унесли с собой все добро и все товары, которые смогли найти.

А что до Гаира, то он с двадцатью тысячами храбрецов и подобных львам воинов укрылся в крепости; а, как сказал поэт,

поэтому они в своем сердце твердо решили принять смерть и, простившись друг с другом, по пятьдесят человек вырывались из крепости и бросались на копья и мечи.

И каждый из них сражался до последнего вздоха; и поэтому множество монгольских воинов также было убито. И так битва продолжалась целый месяц, до тех пор, /66/ пока в живых остались только Гаир и двое других, и он все равно продолжал сражаться, не поворачивая спины и не спасаясь бегством. Монгольская армия вошла в крепость, и он укрылся на крыше; но и тогда он с двумя своими спутниками не сдавался. И так как солдатам было велено захватить его в плен и не подвергнуть смерти в бою, то, повинуясь приказу, они не могли убить его. Тем временем его товарищи приняли мученическую смерть, и у него не осталось помощников. Тогда жены и девы стали подавать ему кирпичи с дворцовых стен, а когда и они кончились, он был окружен монголами. И после того, как он испробовал множество хитростей и предпринял множество нападений, и уложил множество людей, он угодил в капкан плена и был крепко связан и скован тяжелыми цепями. Сравняв крепость и городские стены с землей, монголы ушли. А тех из простого народа, кто избежал меча, они увели с собой, чтобы они служили в войске (ḥashar) или занимались своим ремеслом. И когда Чингисхан двинулся от Бухары к Самарканду, они тоже направились туда. А что до Гаира, то в Кок-Сарае^[264] его заставили испить чашу небытия и облачиться в одежды вечности.

[XIII] О ПОХОДЕ УЛУШ-ИДИ^[266] НА ДЖЕНД И О ЗАВОЕВАНИИ ЭТОГО КРАЯ

Завоеватель мира Чингисхан разослал во все края указ, сообщающий о том, что его долг — освободить эти земли от врагов, и потребовал, чтобы его сопровождали эмиры, представляющие всех его сыновей и родственников, так же как и он направлял своих эмиров и свои отряды в другие армии. В месяц... он исполнил свое намерение и поспешил навстречу Судьбе, которую не обмануть никакой хитростью, или Смерти, которую не отвратить никаким оружием.

Прежде всего, приблизившись к городу Сугнак^[267], расположенному по обе стороны реки неподалеку от Дженда, он отправил вперед Хасан-хаджи^[268] как своего посланника. Этот Хасан-хаджи, будучи купцом, давно состоял на службе у Завоевывающего Мир Императора и был принят в число его приближенных. Передав послание, он, на правах знакомого и родича жителей города, должен был дать им совет покориться, чтобы сохранить в неприкосновенности свою жизнь и свое имущество. Вступив в город, он зачитал указ, но не успел он произнести слова вразумления, как головорезы, мерзавцы и негодяи (sharīrān va aubāsh va runūd), собравшиеся со всего города, подняли шум и с криками «Аллах акбар!» предали его смерти; выдавая свой поступок за священную войну и желая получить большое вознаграждение за убийство этого мусульманина; в то время как в действительности этим нападением они показали свою слабость, и это насилие стало причиной смерти всех. «Когда приходит назначенное время, верблюд склоняется над ямой с водой».

Когда Улуш-иди получил это известие, он повернул свои знамена против Сугнака и, воспламененный огнем гнева, бился без отдыха от рассвета до заката. Семь дней сражались они под его началом и взяли город штурмом, закрыв двери прощения и милосердия, и, мстя за жизнь одного-единственного человека, вычеркнули из книги жизни почти всех его жителей.

Управление этим местом было поручено сыну убитого Хасан-хаджи, с тем чтобы он мог собрать вместе уцелевших, которые все еще прятались по углам; и, выступив оттуда, монголы захватили Озкенд^[269] и Барджлык-Кент, где не было всеобщего избиения, /68/ так как население не оказало большого сопротивления. Затем они двинулись на Ашнас^[270], гарнизон которого, состоявший по большей части из отъявленных мерзавцев и негодяев (runūd va aubāsh), сражался очень храбро, так что большая его часть погибла мучительной смертью.

Когда известие об этом достигло Дженда, Кутлук-хан, главнокомандующий, с большой армией, выделенной султаном для защиты этого края, согласно поговорке «тот, кто унес свою голову, уже богат», поднялся, как подобает мужу^[271], и, показав свою спину и обратив лицо к дороге, ночью переправился через реку и через пустыню направился в сторону Хорезма. Когда монголы узнали о его уходе и об оставлении Дженда его войсками, они направили Чин-Тимура^[272] с посольством к жителям города. Тот произнес слова примирения, но предостерег их от проявления враждебности. Так как в Дженде не было единого вождя или правителя, каждый человек высказывал то, что ему казалось разумным и правильным.. Простолюдины учинили беспорядки и хотели заставить Чин-Тимура, подобно Хасану^[273], испить горькую чашу. Чин-Тимур, разгадав их намерения, словами, исполненными проницательности, находчивости, доброты и умиротворения, охладил их пыл, напомнив о том, что случилось в Сугнаке, и о судьбе тех, кто убил Хасан-хаджи; и он заключил с ними договор, пообещав, что не позволит неприятельской армии вторгнуться в Дженд. Жители были довольны советом и договором и не причинили ему никакого вреда. Возвратившись к Улуш-иди, он рассказал о том, что ему пришлось испытать, о покушении на его жизнь и о том, как он избежал смерти с помощью лести и кротких речей, а также описал слабость и бессилие этих людей и их несогласие в словах и чувствах. По этой причине, несмотря на то что монгольская армия намеревалась /69/ отдохнуть в Каракуме^[274] и не собиралась нападать на Дженд, они повернули своих лошадей в ту сторону и стали готовиться к захвату города. Четвертого дня месяца сафара 616 года [21 апреля 1219 года] они остановились перед Джендом, и солдаты начали засыпать рвы и устанавливать на этом месте стенобитные орудия, катапульты и штурмовые лестницы. Обитатели города не делали никаких приготовлений к бою, они лишь заперли городские ворота и уселись на городской стене, как зрители на празднике. А так как большая часть жителей никогда не принимала участия в военных действиях, то они дивились занятиям монголов и говорили: «Разве возможно взобраться на крепостные стены?» Однако когда мосты были построены и монголы приставили лестницы к стенам крепости, они тоже принуждены были действовать и начали стрелять из катапульты; но тяжелый камень, падая на землю, вдребезги разбил железное кольцо, с помощью которого ее приводили в действие^[275]. Монголы тут же взобрались на стены со всех сторон и открыли городские ворота. Ни с одной стороны не был убит ни один человек. Монголы затем вывели жителей из города, и так как они избежали битвы, то они возложили на их головы руку милосердия и сохранили им жизнь; однако небольшое число тех, кто был дерзок с Чин-Тимуром, было предано смерти. В течение девяти дней и ночей жителей держали на равнине, пока они грабили город. Затем они назначили Али-ходжу править и управлять городом и доверили благополучие этого края его попечению. Этот Али-ходжа был уроженцем Кыздувана^[276], что близ Бухары, и поступил на службу к монголам задолго до того, как они обрели могущество. Он прочно утвердился в этой должности и стал пользоваться большим уважением; и он занимал этот пост до тех пор, пока из Дворца Судьбы не был получен Указ Смерти о его отставке.

К городу Кенту^[277] направился военачальник с одним туменом войска. Он захватил город /70/ и оставил там шихне.

А что до Улуш-иди, то он отправился в Каракум.

Отряду туркменских кочевников^[278] численностью около десяти человек во главе с Тайнал-нойоном^[279] было приказано двигаться к Хорезму. Через несколько дней пути их несчастливая звезда стала вынуждать и подстрекать их убить монгола, которого Тайнал поставил над ними вместо себя, и поднять мятеж. Тайнал, двигавшийся впереди, вернулся, чтобы погасить пламя беспорядков и подстрекательств, и убил большую их часть, хотя некоторые чудом уцелели, и вместе с другой армией достиг Мерва и Амуйи^[280], где их число сильно увеличилось, о чем мы расскажем особо, если будет угодно Всевышнему.

[XIV] О ВЗЯТИИ ФАНАКАТА И ХОДЖЕНТА И РАССКАЗ О ТИМУР-МЕЛИКЕ^[281]

Алак-нойон, Согету и Тахай^[282] с пятитысячной армией были направлены к Фанакату. Правителем этих мест был Илетгу-мелик^[283]. Заранее подготовившись, он с армией тюрков из племени канклы^[284] три дня вел ожесточенную битву, и монголы не добились ни малейших успехов, пока на четвертый день,

их противники не запросили пощады и не вышли сдаваться. Солдаты были отделены от жителей города (arbāb); после чего первые были истреблены все до одного, кто мечом, а кто градом стрел, в то время как последние были поделены на сотни и десятки. Мастера и ремесленники и те, кто смотрел за охотничьими собаками и ловчими птицами (aṣḥāb-i-javāriḥ), /71/ были приставлены к [соответствующей работе]; а молодежь из числа оставшихся принудили вступить в невольничье войско (ḥasbar).

После этого монголы пошли на Ходжент. Когда они появились у города, его жители укрылись в крепости и нашли там защиту от бедствий, посланных Судьбой. Командовал той крепостью Тимур-мелик, о котором можно сказать, что если бы Рустам^[285] жил в его время, то годился бы разве что ему в конюхи. Посередине реки, там, где поток разделяется на два рукава, он возвел высокое укрепление и вошел в него с тысячей бойцов — прославленных воинов. Прибыв туда, монголы увидели, что это место невозможно было захватить сразу, так как до него не долетали ни стрелы, ни камни. Поэтому они погнали туда невольничье войско (ḥasbar), составленное из юношей из Ходжента, а также доставили подкрепление из Отрара, Бухары, Самарканда и других городов и селений, так что в том месте было собрано пятьдесят тысяч пленных и двадцать тысяч монголов. Все они были поделены на десятки и сотни. Над каждыми десятью десятками таджиков был поставлен монгольский офицер: они на себе должны были носить камни на расстояние трех фарсахов, а верховые монголы сбрасывали эти камни в реку. Тогда Тимур-мелик приказал построить двенадцать крытых баркасов, влажный войлок покрытия смазать глиной, смешанной с уксусом, и оставить в нем отверстия, [из которых можно было бы стрелять]. Каждый день на рассвете он направлял шесть таких баркасов во все стороны, и они ввязывались в бой, оставаясь неуязвимыми для стрел. А что до огня, сырой нефти и камней, которые бросали в воду монголы, то ему удавалось от них уворачиваться; а ночью он предпринимал внезапные вылазки, чтобы застать их врасплох. Они пытались прекратить эти набеги, но безуспешно, хоть использовали и стрелы, и баллисты. Когда положение стало отчаянным и пришло время покрыть себя либо славой, либо позором, когда лепешка солнечного диска стала пищей во чреве земли, а мир своей темнотой напоминал жалкую лачугу, он погрузил свои припасы и снаряжение на семьдесят лодок, которые приготовил ко дню бегства, а сам с группой своих людей взошел на баркас, и они, держа над головой факелы, пронеслись по воде, подобно молнии, так что можно было сказать /72/:

Армия двинулась вдоль берега, и где бы они ни появлялись в силе, он направлялся туда на своем баркасе и отражал их нападение, осыпая их стрелами, которые, подобно Року, били прямо в цель. И так он гнал лодки, пока не дошел до Фанаката. Здесь монголы протянули цепь поперек реки, чтобы лодки не могли пройти. Он разорвал ее одним ударом и поплыл дальше, и полчища нападали на него с обоих берегов до тех пор, пока он не приплыл в тот край, где находились Дженд и Барджлык. Когда весть о нем достигла Улуш-иди, он разместил войска в Дженде на обоих берегах реки, построил понтонный мост и держал баллисты наготове. Тимур-мелик получил известия о поджидавшем его войске и, подплыв к Барджлык-Кенту, свернул в пустыню, оставив воду, и помчался на быстрых конях подобно огню. Монгольская армия преследовала его по пятам; а он, услав обоз вперед, останавливался и вступал в бой, рубя мечом, как подобает мужчине. А когда обоз отходил на некоторое расстояние, он отправлялся следом за ним. Так сражался он несколько дней, и большая часть его людей были убиты или ранены; и монголы, чьи силы с каждым днем все увеличивались, отбили у него обоз. Он остался с горсткой соратников и все еще сопротивлялся, хоть и безуспешно. Когда те немногие, что оставались с ним, были убиты, и у него не осталось оружия, если не считать трех стрел, одна из которых была сломана и не имела наконечника, за ним погнались трое монголов. Выстрелив стрелой без наконечника, он попал одному из монголов в глаз, после чего сказал: «У меня осталось две стрелы. Мне жалко использовать их, так как их хватит лишь на вас двоих. В ваших интересах уйти и тем сохранить свою жизнь». Согласившись, монголы удалились. И он достиг Хорезма и опять стал готовиться к бою. С небольшим отрядом он направился в город Кент, убил монгольского шихне и отступил. Когда /73/ стало неразумным оставаться в Хорезме, он отправился вслед за султаном, с которым соединился на дороге, ведущей в Шахристан. И некоторое время, пока султан переходил из одного места в другое, он показывал свою доблесть; но потом удалился в Сирию в одежде и обличье суфия.

Через несколько лет, когда эти беды стихли и раны, нанесенные Временем, затянулись, любовь к родному дому и родной стране вынудила его вернуться, а может статься, он был направлен туда велением неба. Прибыв в Фергану, он несколько лет прожил в городе Ош^[286], в местах, куда приходили паломники; и, зная о теперешнем состоянии дел, постоянно посещал Ходжент. Там он встретился со своим сыном, которому Двором Бату были подарены (soyurghamishī) все владения и все имущество его отца. Тимур подошел к нему и сказал: «Если бы ты увидел своего родного отца, узнал бы ты его?» Сын ответил: «Я был грудным младенцем, когда меня разлучили с ним. Я не узнал бы его. Но здесь есть раб, который его узнает». И он послал за рабом, который, увидев знаки на теле Тимура, подтвердил, что это действительно был он. Его история стала известна за пределами государства, и некоторые другие люди, которым он отдал на хранение свои сокровища, отказывались признать его и отрицали, что это был он. Поэтому он решил отправиться к Каану и искать его снисхождения и милости. По дороге он встретился с Кадаканом^[287], который приказал надеть на него оковы; и так как многое уже было сказано промеж них, Кадакан расспросил его о том, как он сражался с монгольской армией.

Монгол, которого он поразил сломанной стрелой, теперь узнал его; и когда Кадакан стал расспрашивать его с пристрастием, он, отвечая, пренебрег выражениями почтения, необходимыми в беседе с августейшей особой. В гневе Кадакан выпустил стрелу, которая стала ответом на все стрелы, выпущенные им раньше. /74/

Удар оказался смертельным, и он покинул это преходящий бренный мир и поселился в Обители Вечности, и выбрался из пустыни:

[XV] КРАТКОЕ ОПИСАНИЕ ЗАВОЕВАНИЯ ТРАНСОКСАНИИ

Трансоксания включает в себя множество стран, земель, краев и селений, но ее сердце и ее цвет — Бухара и Самарканд. В Муджам аль-Булдан^[291] со ссылкой на авторитет Хузайфы ибн аль-Ямана из Мерва утверждается, что Апостол Господа (да явит ему Всевышний свою милость и дарует мир!) сказал: «И будет завоеван город в Хорасане за рекой, имя которой Окс; а имя того города Бухара. Он заключает в себе благодать Божью и окружен Его ангелами; тем людям помогает Небо; и тот, кто проведет ночь на постели в нем, станет как те, кто обнажает свой меч на пути Господа. А за ним лежит город, называемый Самарканд, где находится фонтан райских фонтанов, и могила могил пророков, и сад райских садов; его мертвые в Судный День будут призваны вместе с мучениками. А дальше за тем городом лежит святая земля, которая называется Катаван^[292], откуда будут посланы семьдесят тысяч мучеников, каждый из которых будет ходатайствовать за семьдесят своих родственников, близких и дальних». Мы расскажем о судьбе этих двух городов; а что до подлинности этого предания, то она подтверждается тем, что все в мире относительно и что «одно зло больше, чем другое»; или, как было сказано:

И Чингисхан лично явился в эти страны. Волны несчастий вздымались от татарского войска, но не успокоил он еще свое сердце местью и не заставил течь реки крови, /75/ как было начертано пером Рока на свитке Судьбы. Когда же он взял Бухару и Самарканд, он удовлетворился однократной резней и грабежом и не дошел до крайностей массового избиения. А что до соседних земель, которые подчинялись этим городам или граничили с ними, то, поскольку они по большей части заявили о своем повиновении, рука уничтожения не коснулась их в полной мере. И вслед за тем монголы усмирили уцелевших и приступили к восстановительным работам, так что в настоящее время, т.е. в 658 (1259-1260) году процветание и богатство этих земель в некоторых случаях достигло своего начального уровня, а в других близко подошло к нему. По-другому обстоит дело в Хорасане и Ираке, в странах, подверженных постоянной малярии и лихорадке: каждый город и каждое селение там по многу раз бывали разграблены и истреблены и долгие годы страдали от беспорядков, поэтому, даже если и будет у них потомство и прибавление, все равно до самого Второго Пришествия не достигнет их число и десятой доли того, что было прежде. Подтверждение их истории записано в руинах и грудах мусора, вопиющих о том, что начертала Судьба на стенах дворцов.

Согласно всеобщим ожиданиям, бразды правления теми странами были вложены в умелые руки великого министра Ялавачи и его почтительного сына — эмира Масуд-бека^[293]. Своими непогрешимыми суждениями они восстановили то, что было в них разрушено, а тем, кто выказывал неудовольствие, в лицо сказали такие слова: «Аптекарь не в состоянии исправить то, что разрушило время»; и Яловачи отменил обязательную службу (mu’an) в рекрутских войсках (ḥasbar) и черик (cherig)^[294], а также уменьшил тяжесть и чрезмерность специальных налогов (ʽavārizāt). И правдивость этого утверждения записана в свежести и процветании (сверкающем Востоке их справедливости и милосердия), которые ясно начертаны на страницах истории тех стран и отчетливо видны в делах их жителей.

[XVI] О ВЗЯТИИ БУХАРЫ

В восточных землях есть купол ислама, и он в тех местах то же самое, что у нас Город Мира^[295]. Он озарен ярким светом собравшихся в нем врачевателей и законоведов, окрестности же его украшены редчайшими образцами мудрости. /76/ С древнейших времен собирались здесь величайшие ученые всех вероисповеданий. А название Бухара происходит от бухар, что на магианском языке означает «центр учености». В языке идолопоклонников — уйгуров и китаев есть очень похожее слово, которым они называют места, где поклоняются своим богам, то есть свои языческие храмы, — бухар^[296]. А во времена основания город назывался Бумиджкатх^[297].

Чингисхан, собрав и снарядив свое войско, прибыл в страны султана; и, разослав во все стороны своих сыновей и нойонов с крупными отрядами, сам вначале отправился в Бухару, сопровождаемый лишь одним из своих детей — Толи и огромным войском бесстрашных тюрков, не различающих чистое и нечистое и выпивающих чашу войны, как крепкий бульон, для кого удар саблей как кубок вина.

Он направился по дороге, ведущей на Зарнук^[298], и утром, когда повелитель планет поднял свое знамя над восточным горизонтом, внезапно появился у города. Когда его жители, не знавшие о коварных замыслах Провидения, увидели, что город окружен полчищами всадников, а от пыли, поднятой конницей, стало темно, как ночью, их охватили страх и паника, и ужас воцарился повсюду. Они укрылись в крепости и заперли ворота, думая: «Наверное, это лишь один отряд огромного войска и одна волна бушующего моря». Они решили защищаться и достойно встретить это испытание, но высшей милостью им было велено воздержаться от того и не оказывать сопротивления. В это время Император мира по своему обыкновению направил к ним с посольством Данишманд-хаджиба с известием о прибытии его войска и советом не вставать на пути у огромной лавины. Некоторые из горожан, о которых можно сказать, что «овладел ими сатана»^[299], хотели нанести ему вред и причинить зло, и тогда он воскликнул: «Я тот-то и тот-то, мусульманин и сын мусульманина. Ища Божьей милости, явился я к вам с посольством по строгому приказу Чингисхана, чтобы не дать вам попасть в водоворот разрушений и захлебнуться в крови. /77/ Сам Чингисхан пришел сюда со многими тысячами воинов. Сражение достигло этих мест. Если вы посмеете оказать какое-либо сопротивление, через час вашу цитадель сравняют с землей, а равнина превратится в море крови. Но если вы внемлете совету и увещеванию ухом мудрости и благоразумия и подчинитесь ему и будете исполнять его приказания, ваша жизнь и ваше имущество будут в полной безопасности». Когда горожане, знатные и простолюдины, выслушали его слова, которые были отмечены печатью истины, они решили последовать его совету, зная наверняка, что невозможно остановить поток, встав у него на пути, и ослабить содрогание гор и земли, упершись в них ногами. И потому они нашли разумным выбрать мир и предпочли последовать совету.

Но из соображений безопасности и из предосторожности они заключили с ним соглашение, что если после того, как люди выйдут к хану и подчинятся ему, пострадает хоть один из них, то он ответит за это своей головой. И люди успокоились и отвлеклись от греховных мыслей и устремились к благим помыслам. Богатейшие горожане Зарнука направили к хану послов с дарами. Когда они пришли туда, где остановилась конница Императора, он спросил об их начальниках и знати и разгневался на них за то, что они остались в городе. Он послал к ним гонца и велел им явиться к нему. Из-за великого страха перед Императором все члены у этих людей задрожали, подобно тому, как содрогаются все части горы во время землетрясения. Они тотчас же направились к нему; и когда они прибыли, он принял их с милостью и снисхождением и сохранил им жизнь, так что они еще больше упокоились. А затем был отдан приказ, чтобы все жители Зурнака, кто бы они ни были, — и те, кто носит кулах и тюрбан, и те, кто покрывает голову платком или чадрой, — вышли из города на равнину. Крепость сравняли с землей; людей сосчитали по головам, отобрали из них юношей и молодых мужчин для нападения на Бухару, остальных же отпустили по домам. Это место назвали Кутлукбалык^[300]. Проводник из туркмен, живших в тех местах, /78/ прекрасно знавший все дороги и тропы, повел их путем, который редко использовали; и с тех пор он стал называться Ханской дорогой. (В 649/1251-1252 году, направляясь ко двору Менгу-каана вместе с эмиром Аргуном, мы ехали той же дорогой.)

Таир-бахадур^[301] выступил прежде главных сил. Когда он со своими людьми подошел кгороду Нур^[302], им на пути встретились сады. Ночью они срубили деревья и наделали из них лестниц. Затем, держа лестницы перед лошадьми, они стали двигаться очень медленно, и дозорный на городской стене принял их за торговый караван, и они продолжали двигаться таким образом, пока не подошли к городским воротам Нура; тогда день для этих людей померк, и глаза их застлал туман.

А вот рассказ о Зарке из Ямамы^[303]. Она построила высокий замок, и у нее было такое острое зрение, что, когда враг собирался напасть на нее, она могла увидеть его войско на расстоянии нескольких перегонов и подготовиться, чтобы дать ему отпор и прогнать его. И потому планы ее врагов всегда расстраивались, и не было такой уловки, которую бы они ни испробовали. [В конце концов, один из них] приказал срубить деревья вместе с ветвями, и каждый всадник должен был держать перед собой дерево. После этого Зарка воскликнула: «Я вижу нечто удивительное: как будто лес движется нам навстречу». Ее люди сказали: «Наверное, острота твоего зрения притупилась, иначе как бы могли деревья двигаться?» Они не стали смотреть и не позаботились о мерах предосторожности; и на третий день их враги подошли к городу и захватили его, а Зарку взяли в плен и убили.

Говоря коротко, жители Нура закрыли ворота; и Таир послал гонца, чтобы известить о прибытии Завоевывающего Мир Императора и вынудить их сдаться и прекратить сопротивление. Чувства горожан были противоречивы, ибо они не верили, что Завоевывающий Мир Император Чингисхан явился лично; с другой стороны, они испытывали страх перед султаном. Поэтому они не знали, на что решиться, и одни из них были за то, чтобы сдаться и подчиниться, а другие предлагали защищаться или боялись [предпринять что-либо]. В конце концов, после долгих переговоров было решено, что жители Нура соберут продовольствие и отправят его Властелину Века с посланником и таким образом известят о своей покорности и о том, что ищут его покровительства как его послушные рабы. /79/ Таир-бахадур выразил свое согласие и удовольствовался малым. Он затем отправился своим путем, а жители Нура снарядили посланника, как было обещано. После того как Император удостоил посланников [sic] высокой чести, приняв их дары, он приказал им сдать город Субутаю^[304], который подходил к Нуру со своим передовым отрядом. Когда Субутай прибыл, они починились этому приказу и сдали город. После этого было заключено соглашение о том, что жители Нура удовлетворятся тем, что будут избавлены от опасности, и оставят себе лишь самое необходимое для жизни и обработки земли, то есть коров и овец; и что они выйдут из города на равнину, оставив войску в своих домах все, что там было. Они выполнили этот приказ, и войско вошло в город и унесло оттуда все, что смогло найти. Монголы выполнили условия соглашения и никому не причинили вреда. Жители Нура затем отобрали 60 человек и отправили их вместе с Иль-ходжой, сыном эмира Нура, в Дабус^[305] на подмогу монголам. Когда туда прибыл Чингисхан, они вышли встретить его и вынесли ему достойные [дары] в качестве тузгу^[306] и угощения (nuzl). Чингисхан принял их по-царски и спросил, какой налог (māl-i-qarārī) взимал с Нура султан. Они ответили, что 1500 динаров; и он приказал им выплатить его деньгами и обещал не причинять им больше никаких неудобств. Половину этой суммы набрали из принесенных женщинами серег, на другую половину предоставили обеспечение и [в конце концов] выплатили ее монголам. И так жители Нура были избавлены от унижений татарской неволи и рабства, и Нур вернул себе блеск^[307] и процветание.

И оттуда Чингисхан направился в Бухару, и в начале месяца мухаррама 617 года [март 1220]^[308] он разбил лагерь перед воротами крепости.

/80/ И его воины были многочисленнее, чем муравьи или саранча, и их число нельзя было сосчитать и измерить. Прибывали полки за полками, подобные бушующему морю, и вставали лагерем вокруг города. На рассвете двадцать тысяч воинов иностранного (bīrūnī) наемного войска султана вышли из крепости вместе с большинством жителей города; их возглавляли Кок-хан^[310] и другие офицеры, такие как Хамид Бур^[311], Севинч-хан^[312] и Кешлы-хан^[313]. Говорили, что Кок-хан был монголом, бежавшим от Чингисхана и присоединившимся к султану (правдивость этого утверждения предоставим доказать автору); поэтому его дела шли как нельзя лучше. Когда эти силы достигли берега реки Окс, дозорные и передовые отряды монголов напали на них и не оставили от них и следа.

На следующий день, когда солнце осветило равнину, которая стала похожа на блюдо, наполненное кровью, жители Бухары отворили городские ворота и закрыли двери вражды и сражений. Имамы и вельможи отправились к Чингисхану, который прибыл в город, чтобы осмотреть его и крепость. Он въехал на коне в Пятничную мечеть и остановился перед максурой, а его сын Толи спешился и взошел на минбар. Чингисхан спросил присутствующих, не является ли это место дворцом султана; ему ответили, что это был дом Всевышнего. Тогда он тоже сошел с коня и, поднявшись на две-три ступеньки минбара, воскликнул: «В окрестностях города нет корма для скота; наполните брюхо нашим лошадям». После этого они открыли все амбары в городе и начали выносить оттуда зерно. И они принесли ящики, в которых хранились Кораны, во двор мечети, и выбросили из них священные книги, а ящики превратили в ясли для своих лошадей. После этого они раздали чаши с вином и послали за городскими певицами, чтобы те пели и танцевали перед ними; и монголы начали петь свои собственные песни. А в это время имамы, шейхи, сейиды, лекари и ученые под присмотром конюхов ухаживали за их лошадьми в конюшне и исполняли их приказы. Через один или два часа Чингисхан поднялся, чтобы возвращаться в свой лагерь, и когда вся собравшаяся там толпа уехала, на земле остались лежать листы из Корана, втоптанные в грязь их ногами и копытами их коней. В этот момент эмир имам Джелал ад-Дин Али ибн аль-Хусейн Заиди^[315], бывший главой и вождем сейидов Трансоксании, известный своей праведностью и аскетизмом, обратившись к ученому имаму Рокн ад-Дину Имам-заде, одному из лучших ученых мира — да сделает Аллах приятным место отдыха для них обоих! — сказал: «Маулана, что же это такое?»

Маулана Имам-заде ответил: «Тихо! Сие есть ветер Божьего гнева, и нам остается только молчать».

Покидая город, Чингисхан приехал на площадь, где проходила торжественная молитва мусалла, и взошел на помост; у собравшихся людей он спросил, кто из них были самыми богатыми. Ему указали на двести восемьдесят человек (сто девяносто из них были жителями города, а остальные чужеземцами — торговцами, прибывшими из разных мест), которых вывели вперед. Тогда он начал речь, в которой описал неповиновение и вероломство султана (о котором уже было сказано более чем достаточно), и обратился к ним с такими словами: «О люди, знайте, что вами совершены тяжкие грехи, и эти грехи совершены вашими вождями. Если спросите меня, какие доказательства этих слов у меня есть, я скажу, что я — наказание Божье. Если бы вы не совершили тяжких грехов, Бог не обрушил бы меня на ваши головы». Сказав это, он продолжил свою речь предостережением: «Нет нужды говорить мне об имуществе, которое находится на поверхности земли; /82/ сообщите мне о том, что спрятано в ее чреве». Затем он спросил, кто из них были высшими чиновниками; и каждый человек указал на свое начальство. К каждому из них он приставил по баскаку^[317] — монголу или тюрку^[318], — чтобы солдаты им не досаждали, и, не подвергая, впрочем, их позору и унижению, они забирали деньги у этих людей; и если те отдавали их, то их не мучили чрезмерно и не требовали от них того, чего они не могли заплатить. И каждый день с восходом великого светила гвардейцы приводили в зал аудиенций Императора Мира новых вельмож.

Чингисхан приказал вывести войска султана из города и из крепости. А так как этот приказ было невозможно исполнить силами горожан и так как эти войска, опасаясь за свою жизнь, продолжали сражаться, и вели бои, и предпринимали ночные вылазки, когда это было возможно, он приказал поджечь все городские кварталы; а так как дома были построены из дерева, через несколько дней большая часть города была поглощена огнем, за исключением Пятничной мечети и некоторых других зданий, построенных из обожженного кирпича. После этого жителей Бухары погнали на штурм крепости. И с обеих сторон пылало горнило войны. Снаружи сооружались камнеметные машины, натягивалась тетива луков, сыпался град стрел и камней; внутри пошли в ход баллисты и горшки с горящей нефтью. Это было похоже на раскаленную докрасна печь, в топку которой подбрасывали твердые поленья и изнутри которой к небу летели искры. Так они сражались много дней, и гарнизон крепости устраивал вылазки против осаждавшего их неприятеля, в которых особенно отличался Кок-хан, который по храбрости был бы первым среди львов, участвовавших во многих сражениях: при каждом нападении он сбрасывал с крепостной стены по несколько человек и один отражал натиск целой армии. Но, в конце концов, они были доведены до крайности; и у них не осталось сил сопротивляться; и они положились на волю Бога и человека. Ров заполнился живыми и мертвыми телами, сверху лежали тела пленников и жителей Бухары, внешние укрепления (faṣīl) были захвачены, /83/ огонь рвался в крепость; а их ханы, вожди и вельможи, которые были величайшими людьми того времени и любимцами султана, и слава которых была так велика, что их ноги могли ступать по голове Неба, стали пленниками унижения и утонули в море небытия.

Из народа канглы не был пощажен ни один человек мужского пола ростом выше кнутовища, и среди убитых насчитали тридцать тысяч человек; а их малые дети, дети их вельмож и их женщины, стройные как кипарисы, были обращены в рабство.

Когда город и крепость были очищены от непокорных, а городские стены и укрепления сравнялись с землей, всех жителей города, мужчин и женщин, уродливых и красивых, вывели на равнину. Чингисхан сохранил им жизнь, однако юношей и взрослых мужчин, годных к воинской службе, насильно собрали в войско (ḥasbar) для нападения на Самарканд и Дабусию. После этого Чингисхан отправился в Самарканд; а разоренные жители Бухары были рассеяны, подобно звездам в созвездии Медведицы, и ушли в деревни, а место, на котором стоял город, стало «пустой долиной»^[320].

Одному человеку удалось бежать из Бухары, после того как она была захвачена, и добраться до Хорасана. Его спросили о судьбе города, и он ответил: «Они пришли, они напали, они жгли, они убивали, они грабили и они ушли». Умные люди, которые слышали это описание, все как один согласились, что в персидском языке не было более точных слов, чем эти. И в самом деле, все, о чем было рассказано в этой главе, можно кротко описать и изложить этими несколькими словами.

После взятия Самарканда Чингисхан назначил Тауша-баскака^[321] /84/ распоряжаться и управлять районом Бухары. Он отправился туда, и город понемногу стал оживать. Наконец, когда по велению Императора Мира, Хатима^[322] наших дней, Каана, ключи правления были вложены в заботливые руки министра Ялавачи, все те, кто попрятался по углам и щелям, привлеченные как магнитом его справедливостью и милосердием, вернулись в свои дома, и люди всего мира обратили к нему свои взоры, ибо благодаря его заботам город все больше богател, более того, он достиг вершины богатства и стал обителью великих и знатных и местом собрания и патрициев, и плебеев.

Внезапно в 636 [1238-1239] году ремесленник из деревни Тараб неподалеку от Бухары поднял мятеж, обрядившись в одежду людей в лохмотьях^[323], и простые люди устремились под его знамя; и наконец дело приняло такой оборот, что было приказано предать смерти всех жителей Бухары. Но министр Ялавачи, как добрый проситель, отвратил от них злую судьбу и своим милосердием и заботой спас их от этой нежданной беды. И та земля вновь стала прекрасной и процветающей и вновь вернула свой блеск. И день за днем благодать Божественного покровительства, посредством которой милосердие и сострадание повсюду образуют ковер справедливости и щедрости, сияет подобно солнцу благодаря милости Махмуда и жемчужине этого моря, имя которой Масуд^[324]. И сегодня ни один город в странах ислама не может сравниться с Бухарой численностью своих жителей, количеством движимого и недвижимого имущества, собранием мудрецов, процветанием науки и ученых и пожертвованиями на богоугодные дела. В это время на том месте были возведены два здания с высоким крыльцом и прочным основанием — Медресе-и-Хани, построенная Соркоктани^[325], и Медресе-и-Масудия, в каждом из которых ежедневно тысяча учеников предаются полезным занятиям, а их наставники являются величайшими учеными своего века и чудом своего времени. И правда, эти два здания, с высокими колоннами и опрятными дворами, одновременно украшают Бухару и придают ей величие, более того, они являются украшением и предметом восхищения всего исламского мира.

И тогда жители Бухары вновь обрели некоторые удобства, а также были освобождение от выплаты субвенций и других подобных тягот. Да украсит Всевышний поверхность земли, продлив жизнь Справедливого Царя и возвысив величие ислама и ханифитской веры!

[XVII] О ВОССТАНИИ ТАРАБИ^[326]

В 636 (1238-1239) году в созвездии Рака встретились две имеющие пагубное влияние планеты^[327], и астрологи высчитали, что может произойти бунт и, вероятно, появится еретик.

В трех фарсахах от Бухары находится деревня Тараб, в которой жил человек, изготовлявший сита, по имени Махмуд, о котором говорили, что по глупости и невежеству ему не было равных. Этот человек стал притворяться благочестивым и изображать святость и заявил, что обладает магической властью (parī-darī), т.е. он утверждал, что джинны разговаривали с ним и сообщали ему о том, что было скрыто от других.

А в Трансоксании и Туркестане многие люди, особенно женщины, утверждают, что обладают магической властью; и когда кто-нибудь заболеет или занедужит, они приходят к нему, вызывают экзорциста (parī-khwān), исполняют танцы и проделывают другие подобные глупости и таким образом убеждают невежественных людей и чернь.

Сестра Махмуда научила его всем тем уловкам, к которым прибегают маги (parī-dārān), /86/ и он тут же стал повсюду их использовать. А чего ждать от невежественной черни? И простые люди поверили ему, и если кого разбивал паралич или случался какой-то другой недуг, то больных несли к Махмуду. И вышло так, что один или два человека, которых приносили к нему, обнаружили [впоследствии] признаки выздоровления; после чего большинство людей, знатных и простолюдинов, поверили ему, «кроме тех, кто придет к Аллаху с беспорочным сердцем»^[328].

В Бухаре я слышал от нескольких уважаемых и достойных доверия людей, как в их непосредственном присутствии он побрызгал снадобьем, приготовленным из собачьих испражнений, в глаза одного или двух слепых и как они после этого прозрели. На это я ответил: «Либо сами смотрящие были слепы, либо это было одно из чудес Иисуса, сына Марии, и никого другого. Как сказал Всевышний:«Ты делал зрячим слепого и исцелял прокаженного»^[329]. А если я увижу подобные вещи своими глазами, то позабочусь об улучшении моего зрения».

А в Бухаре в то время жил ученый человек, знаменитый своей добродетелью и скромностью, чей лакаб был Шамс ад-Дин Махбуди. Этот человек, по причине своего предубеждения против имамов Бухары, усугубил болезнь того безумца и присоединился к толпе его последователей, рассказывая тем невежественным людям, что его отец описал в книге, как на земле между Тарабом и Бухарой появится могущественный властелин, который завоюет мир, и назвал его приметы, которые указывали на Махмуда.

После этого рассказа невежественный, глупый человек еще больше возгордился; а так как эти слова согласовались с расчетами астрологов, то число его сторонников еще более увеличилось, весь город с окрестностями примкнул к нему, и смута и волнения стали очевидными. Эмиры и баскаки Бухары обсуждали промеж собой, какое средство употребить, чтобы погасить пламя беспорядков, и отправили гонца в Ходжент к министру Ялавачи, чтобы рассказать тому о происходящем. Тем временем, под предлогом намерения получить его покровительство и благословение, они пошли в Тараб и упросили Махмуда прийти в Бухару, чтобы украсить город своим присутствием. И договорились, когда он подойдет к Сари-Пулу, неподалеку от Вазидана^[330], неожиданно напасть на него и осыпать градом стрел. Когда они выступили из Тараба, он заметил признаки неудовольствия на их лицах; и когда они подошли к Сари-Пулу, /87/ он обратился к Тамше^[331], который был старшим шихне, сказав: «Откажись от своих злых намерений, или я прикажу, и без участия человеческой руки будут вырваны твои глаза, которыми ты смотришь на мир». Когда монголы услыхали эти слова, они сказали: «Нет никаких сомнений, что никто не сообщил ему о наших намерениях; так может, все, что он говорит, — правда?» Они испугались и не причинили ему вреда; и так он прибыл в Бухару и остановился во дворце Санджар-мелика.

Эмиры, вельможи и начальники из кожи вон лезли, оказывая ему всевозможные почести и внимание, однако в то же время поджидали удобного случая, чтобы убить его; но простых людей было гораздо больше, и в том квартале города, где он поселился, и на соседнем базаре собралось столько народу, что яблоку негде было упасть. Число собравшихся вскоре превысило все пределы; а так как люди отказывались уйти без его благословения, а он также не мог выйти к ним, ибо не осталось ни одного свободного прохода, то он поднялся на крышу дворца и оттуда плевал на них. И каждый, на кого попадала слюна, уходил домой радостный и удовлетворенный.

В то время один из тех, кто поддерживал его в его грехе, сообщил ему о намерениях тех людей^[332], и он тогда тихонько вышел за дверь и сел на одного из привязанных там коней. Зеваки, будучи людьми пришлыми, не знали, кто он такой, и потому не обратили на него внимания. В один миг достиг он горы Абу-Хафс; и тот же вокруг него собралась толпа. Некоторое время [монголы] искали этого глупого человека и не могли его найти. Во все стороны были посланы вдогонку за ним всадники, и они скакали до тех пор, пока наконец не обнаружили его на вершине вышеупомянутой горы. Они вернулись и сообщили о его местонахождении. Простой народ поднял шум, закричав: «Одним взмахом крыльев господин (ходжа) взлетел на Абу-Хафс». И в один миг разум покинул великих и малых, и большинство людей обратили свои лица к равнине и горе Абу-Хафс и собрались вокруг Махмуда.

Когда пришло время вечерней молитвы, он поднялся и, повернувшись к людям, произнес такие слова: «О Божьи люди, почему вы медлите и ждете? Мир должен быть очищен от неверных. Путь каждый из вас вооружится, как только может, оружием или чем другим, палкой или дубиной, и примется за дело».

После этих слов все жители Бухары перешли на его сторону; и в тот день, а была пятница, он вновь вошел в город, остановился во дворце Раби-мелика и послал за садрами, сановниками и вельможами города. /88/ Он сместил первого среди садров — нет, первого среди людей своего времени! — Бурхан ад-Дина, семя дома Бурханова и последнего из рода Садр-Джахана^[333], потому что не было изъяна в его мудрости или добродетели; и вместо него назначил на должность садра Шамс-Махбуди. И он оскорбил большинство вельмож и сановников и опорочил их имена; некоторых из них он убил, однако многим удалось бежать.

После этого он стал искать поддержки у черни и всяких беспутных людей (ʽavāmm va runūd), говоря такие слова: «Мое войско частью видимо и состоит из людей, а частью невидимо, и состоит из небесных воинов, которые летают по воздуху, и из племени джиннов, которые ходят по земле. И сейчас я открою это и тебе. Посмотри на небо и землю, и ты увидишь подтверждение моих слов». Посвященный из числа его последователей начинал смотреть и обычно говорил: «Вижу! В таком-то и таком-то месте они летают в зеленых одеяниях, но промеж них есть и такие, что одеты в платье белого цвета». Чернь ('avāmm) соглашалась со всем, что он говорил; а если кто произносил: «Я ничего не вижу», то ему открывали глаза с помощью дубины.

Он также всегда повторял: «Всемогущий пошлет нам оружие из невидимого мира»; и в один из таких моментов прибыл купец из Шираза с четырьмя харварсами сабель. После этого люди отбросили всякое сомнение в победе; и в ту пятницу хутба читалась в честь Махмуда — султана Бухары.

Когда молитвы были окончены, он послал в дома вельмож за палатками, юртами, коврами и циновками. И люди собрались в большие отряды и разбойники и негодяи (runūd va aubāsh) вошли в дома богатых людей и занялись грабежами и разорением. А когда спустилась ночь, султан внезапно удалился в общество дев, подобных пери, от взгляда на которых замирало сердце, и предался с ними приятным утехам. Утром же он совершил церемонию очищения в чане с водой, в соответствии с тем, что сказал поэт:

Желая получить помощь и благословение, люди поделили эту воду на порции по одному дарамсангу, и давали ее больным как снадобье. А что до имущества, которое они захватили, то Махмуд одарил им одного и другого и разделил его (tafriqa) между своими воинами и приспешниками.

/89/ Когда его сестра увидела его страсть к женщинам и богатству, она покинула его, сказав: «Он изменил делу, которое начал с моей помощью».

Тем временем эмиры и садры, прочитавшие строки стихотворения «Побег», прибыли в Карминию^[335] и, созвав монголов, находившихся в этих землях, собрали превосходно снаряженное войско и двинулись на Бухару. Махмуд также приготовился к сражению и отправился навстречу монгольской армии с шайкой бездельников, на которых были лишь рубахи да изар. Противники выстроились в боевом порядке, и Тараби и Махбуди находились промеж своих воинов без оружия и доспехов. А среди людей распространился слух, что если кто подымет руку на Махмуда, то будет парализован (khushk); поэтому это войско также не решались взять в руки сабли и луки. И все же кто-то из них пустил стрелу, и она поразила его, а другой выстрелил в Махбуди; но никто ни из его собственных людей, ни из противников не знал об этом. В этот момент поднялся сильный ветер, и в воздух взметнулось столько пыли, что они не видели друг друга. Враги подумали, что это было одно из чудес Тараби; и они покинули поле боя и обратились в бегство, а войско Тараби преследовало их по пятам. Жители сельской местности выступили из своих деревень и набросились на беглецов с заступами и топорами; и когда бы им ни попадался кто-то из их числа, особенно если это был сборщик налогов или землевладелец, они хватали его и били по голове топорами. Они преследовали монголов до самой Карминии, и почти десять тысяч человек было убито.

Когда сторонники Тараби прекратили преследование, они нигде не могли найти его и сказали: «Господин удалился в невидимый мир; до тех пор, пока он не вернется, его братья, Мухаммед и Али, будут его наместниками».

Два этих невежественных человека стали вести себя также, как Тараби; их тут же поддержали чернь и сброд (ʽavāmm va aubāsh), а так как бразды власти были ослаблены, то они тотчас принялись за воровство и грабежи. По истечении одной недели туда прибыли Илдиз-нойон^[336] и Чигин-Корчи^[337] с большим отрядом монголов. /90/ И вновь эти глупцы вышли со своими людьми на открытое место и стали боевым порядком совершенно безоружные. Оба заблудших были убиты первыми же выпущенными стрелами, и тогда же погибло еще около двадцати тысяч человек

На следующий день, когда воины рассвета рассекли надвое череп ночи, жителей Бухары, и мужчин, и женщин, вывели на равнину; и монголы, наточив зуб возмездия и раскрыв жадные челюсти, сказали: «Мы вновь нанесем удар и насытим свой голод, и превратим этих людей в дрова, полыхающие в костре бедствия, и увезем их добро и их детей».

И лишь по божественной милости и благоволению, благодаря заступничеству Махмуда^[338] был положен конец этим волнениям, столь же достойный похвалы, как и его имя^[339], и для города вновь настало счастливое^[340] время. Прибыв туда, он прекратил убийства и грабежи и запретил их впредь, сказав: «Из-за низости немногих как можете вы убивать тысячи? И как можете вы разрушить город из-за нескольких невежественных людей, когда мы потратили столько сил на то, чтобы он вновь процветал?» После долгих и упорных просьб и настойчивых уговоров он согласился с тем, что об этом деле нужно доложить Каану, и что какой бы приказ от него ни последовал, он должен быть исполнен. Затем он отправил к императору посыльного и приложил много сил к тому, чтобы тот забыл о вине, которой не могло быть прощения, и сохранил им жизнь. И этим он заслужил похвалу и благодарность.

[XVIII] О ЗАВОЕВАНИИ САМАРКАНДА

Это была самая великая страна султана по ширине территории, самая лучшая из его земель по плодородию почвы, и, по всеобщему убеждению, самый восхитительный из четырех райских садов этого мира.

Его воздух скорее умерен, его воды обдувает северный ветер, а его земля по тому веселью, которое она вызывает, может сравниться с огнем вина^[342].

Когда султан уклонился от столкновения, его рука лишились твердости, сила духа уступила стремлению к бегству, а в его душе поселились смута и сомнения; он передал обязанность защищать свои земли и владения своим генералам (quvvād) и союзникам (anṣār). Так, в Самарканд он направил сто десять тысяч человек, из которых шестьдесят тысяч были тюрками, вместе с их ханами, составлявшими лучшие силы султана, — такими, что если бы бронзовотелый Исфандиар^[344] почувствовал уколы их стрел и удары их копий, то ему ничего бы не оставалось, как только [признать] свою слабость и [молить] о пощаде. Другую часть армии составляли пятьдесят тысяч таджиков^[345], отборных воинов (mufradān), каждый из которых сам по себе был Рустамом своего времени и цветом войска; а также двадцать превосходных слонов, наружностью подобных дивам,

которые должны были служить защитой (farzīn-band)^[347] царской коннице и пехоте, чтобы те не отвернули лица от нападающего противника. К тому же численность городского населения была так велика, что не поддавалась подсчету. И в дополнение ко всему прочему, цитадель была значительно укреплена, вокруг нее было возведено несколько рядов укреплений (faṣīt), стены были подняты так высоко, что достигали плеяд, а рвы, выкопанные в сухой земле, заполнились подземными водами.

Когда в Отрар прибыл Чингисхан, повсюду распространились слухи об укреплении стен и крепости Самарканда и о многочисленности его гарнизона; и все думали, что пройдут годы, прежде чем будет взят город, не говоря уж о крепости. Следуя дорогой предосторожности, он счел целесообразным вначале очистить прилегающую территорию, а уж потом напасть на город. Прежде всего он двинулся на Бухару /92/, а когда город был захвачен и он успокоился, он стал думать о захвате Самарканда. Направив туда своего коня, он погнал перед собой огромное войско невольников, набранное в Бухаре; и если деревни, встречавшиеся ему на пути, покорялись, он и не мыслил уничтожать их; если же они оказывали сопротивление, как Сари-Пул или Дабусия, он оставлял там войска для осады, а сам безостановочно двигался дальше, пока не достиг Самарканда. Когда его сыновья покончили с Отраром, они также прибыли с огромным войском, собранным в том городе; и они решили разбить лагерь Чингисхана в Кок-Сарае. Остальные войска, прибыв, также расположились лагерем в окрестностях города.

В течение одного или двух дней Чингисхан лично объезжал город, чтобы осмотреть стены, укрепления и ворота; и в это время он удерживал своих людей от вступления в бой. В это же время он отправил Джеме и Субутая, бывших великими нойонами и пользовавшихся его особым доверием, в погоню за султаном во главе тридцатитысячного войска; и послал Чадай-нойона и Ясаура^[348] в Вахш и Талекан^[349].

Наконец, на третий день, когда полыхающее пламя солнца поднялось над черной как смоль дымкой ночи и ночная тьма затаилась в углах, собралось такое множество людей, монголов и пленников, что их число превысило число песчинок в пустыне и число капель дождя. Они расположились кольцом вокруг города; и Алп Эр-хан^[350], Шейх-хан. Бала-хан и некоторые другие ханы внезапно выступили из крепости, приблизились к войску Завоевывающего Мир Императора и выпустили свои стрелы. Много погибло с обеих сторон пеших и конных. В тот день тюрки султана постоянно вступали в стычки с монголами — ибо пламя свечи всегда разгорается перед тем, как погаснуть, — убивали одних, захватывали в плен и приводили в город других, и так же пала тысяча из их собственного числа.

Наконец,

противники разошлись по своим стоянкам. Но как только коварный щитоносец вновь поразил своим мечом облако ночи, Чингисхан сел на коня и лично расставил свои войска кольцом вокруг города. Внутри и снаружи войска собрались и приготовились к бою; и они подтягивали подпругу сражения и вражды, пока не пришло время вечерней молитвы. От выстрелов луков и баллист в воздух поднимались камни и стрелы; и монгольское войско расположилось у самых городских ворот, лишив войска султана возможности выйти на поле сражения. И когда дорога сражения была для них закрыта, и обе стороны оказались в ловушке на шахматной доске войны, и доблестные рыцари не могли больше использовать на равнине своих коней, они бросили в бой слонов; но монголы не обратились в бегство, напротив, своими сразившими короля стрелами они освободили тех, кому слоны служили препятствием, и смяли ряды пехоты. Когда слоны были ранены, и от них было не больше пользы, чем от пешек на шахматной доске, они повернули назад и подавили множество людей^[351]. Наконец, когда император Хотана^[352] набросил вуаль на свое лицо, они закрыли ворота.

Жители, Самарканда были напуганы этой битвой, и их страсти и мнения разделились: одни желали сдаться и покориться, в то время как другие испытывали страх за свою жизнь; одни, следуя велению неба, не желали заключения мира, а другие, под воздействием силы, исходящей от Чингисхана, не решались продолжить сражение. Наконец на следующий день,

в виду смелости и бесстрашия монгольского войска и нерешительности и сомнений жителей Багдада, последние оставили мысли о войне и перестали сопротивляться. Кади и шейх-уль-ислам вместе с несколькими имамами поспешили к Чингисхану; его обещания ободрили их и укрепили их силы, /94/ и с его разрешения они вернулись в город.

Во время молитвы они открыли ворота мусалла и затворили двери сопротивления. Тогда монголы вошли внутрь и целый день потратили на то, чтобы разрушить город и его укрепления. Жители укрыли ноги под подолом безопасности, и монголы никак им не досаждали. Когда же день облачился в черные одежды язычников-хитаев, они зажгли факелы и продолжали свою работу до тех пор, пока стены не сравнялись с улицами и повсюду мог свободно пройти и пеший, и конный.

На третий день, когда жестокий лжец с черным сердцем и голубым лицом поднял перед собой бронзовое зеркало, большая часть монголов вошла в город, и мужчин и женщин по сто человек выводили на равнину под надзором монгольских солдат; только кади и шейх-уль-ислам и некоторые из тех, кто был связан с ними и находился под их покровительством, были освобождены от обязанности покинуть город Насчиталось более пятидесяти тысяч человек, пользующихся таким покровительством. Тогда монголы велели объявить, что тот, кто спрячется в укрытии, поплатится за это жизнью. Монголы и [другие] войска занялись грабежом; и множество людей, спрятавшихся в подвалах и погребах, были [найдены и] убиты.

Погонщики слонов привели их к Чингисхану и потребовали для них корма. Он спросил, чем питались слоны до того, как были захвачены. Они ответили: «Травой, растущей на равнине». После чего он приказал освободить слонов, чтобы те сами добывали себе пропитание. И они были отпущены и в конце концов погибли [от голода].

Когда небесный царь опустился за шар земли, монголы отступили от города, и защитники крепости, у которых сердца были охвачены страхом и ужасом, не могли ни остаться в ней и продолжать защищаться, ни повернуться и бежать. Алп-хан^[354], однако, явил пример мужества и отваги: вместе с тысячей смельчаков он вышел из крепости, пробился через центр монгольского войска и соединился с султаном. На следующее утро, когда явились вестники повелителя планет, нанося удары своими мечами, монгольская армия взяла крепость в кольцо, и, пуская стрелы и снаряды со всех сторон, они разрушили стены и укрепления и опустошили Джуй-и-Арзиз^[355]. В промежутке времени между двумя молитвами они захватили ворота и вошли в крепость. Тысяча храбрых и доблестных воинов укрылись в кафедральной мечети и начали ожесточенный бой, используя стрелы и снаряды из горящей нефти. Армия Чингисхана также использовала горшки с горящей нефтью; и Пятничная мечеть и все, кто в ней находились, были сожжены в огне этого мира и омыты водой мира потустороннего. Тогда всех, кто оставался в крепости, вывели на равнину, где тюрков отделили от таджиков и всех разбили на десятки и сотни. Головы тюркам обрили спереди на монгольский манер, чтобы успокоить их и развеять их страхи; но когда солнце достигло запада, подошел к концу и день их жизни, и в ту ночь все мужчины народа канглы утонули в океане разрушения и были поглощены огнем гибели. Было убито более тридцати тысяч канглы и тюрков, которыми командовали Баришмас-хан^[356], Тагай-хан^[357], Сарсик-хан^[358] и Улаг-хан^[359], а также около двадцати главных эмиров султана, чьи имена были записаны в ярлыке, который Чингисхан выдал Рукн ад-Дин Карту^[360]; и в том ярлыке упомянуты все предводители армий и повелители стран, которые он уничтожил и разрушил.

На следующий день после того, как город и крепость сравнялись друг с другом в разрушении и разорении и множество эмиров, солдат и горожан испили из чаши гибели, когда орел, который суть небесный Джамшид^[361], поднял голову над вершинами земных гор и огненный лик солнца загорелся на круглом подносе небес, были сосчитаны люди, уцелевшие под ударами сабель; тридцать тысяч были отобраны за их мастерство, и их Чингисхан поделил между своими сыновьями и родичами, и такое же число было отобрано из молодых и отважных, для того чтобы составить невольничье войско. А что до оставшихся, кто получил позволение вернуться в город, /96/ то они в виде благодарности за то, что не разделили судьбу других и не превратились в мучеников, а остались среди живых, должны были заплатить [выкуп в] двести тысяч динаров, и сбор этой суммы он поручил Сикат аль-Мульку и Амид-Бузургу, которые были главными чиновниками Самарканда. Затем он назначил несколько человек на должности шихне города и забрал некоторое количество пленных с собой в Хорасан, а остальных отправил в Хорезм вместе со своими сыновьями. И после того еще несколько раз набирали невольников Самарканде, и лишь немногим удалось избежать этой участи; и по этой причине повсюду в стране царила полная разруха.

Это произошло в месяце раби I 618 года^[362].

Где те мудрецы, от пристального взгляда которых не укроются пути коварной Судьбы, лживость и жестокость тщетно вращающегося колеса, которые наконец поймут, что ее зефир — не то, что ее самум; что ее дары не восполняют ее потери; что опьянение от ее вина длится один час, а похмелье остается навсегда; что приносимая ею выгода — всего лишь ветер, а ее сокровища — боль?

[XIX] О СУДЬБЕ, ПОСТИГШЕЙ ХОРЕЗМ^[363]

Это название того края; а изначально он назывался Чжурчжэния, однако жители называют его Ургенч. До того как Фортуна отвернулась от него, он был одним из тех мест, о которых говорят:«Страна благая, и Господь милосердный»^[364]. Здесь находился трон султанов мира, и здесь жили великие сыновья человечества; его края опирались на плечи величайших людей своей эпохи; в нем были собраны самые диковинные вещи того времени; его дома блистали возвышенными идеями; а его земли и области были как множество розовых садов от присутствия /97/ достойных людей, великих шейхов, собравшихся в одном месте вместе с величайшими султанами своего времени.

таково было положение той страны.

Когда Чингисхан завершил завоевание Самарканда, были покорены все страны Трансоксании, и его враги раздавлены мельничными жерновами несчастий, но с другой стороны уцелели области Дженда и Барджлык-Кента; так что Хорезм остался посредине, как палатка, у которой обрезали поддерживающие ее веревки. Поскольку он желал лично преследовать султана и очистить страны Хорасана от своих врагов, он направил против Хорезма своих старших сыновей, Чагатая и Угэдэя, с армией бесконечной, как ход времени, и такой, что она заполнила собою горы и пустыни. Он также приказал Туши послать туда в виде подкрепления войско из пленников, захваченных в Дженде^[366]. Царевичи проследовали через Бухару, послав вперед авангард, который мчался, как злой рок, и летел подобно молнии.

Хорезм к тому времени был покинут [обоими] султанами, но в нем все еще находился Хумар-тегин, один из военачальников и родственник Теркен-хатун; оставались в нем также и некоторые из главных эмиров, а именно Могл-Хаджиб^[367], Эр-Бука Пахлаван, сипахсалар Али Дуругини^[368] и несколько других им подобных, перечислять имена которых — долгое и бесполезное занятие. Кроме этого в городе оставалось так много вельмож и ученейших людей своего века, что их число невозможно было сосчитать и измерить; а жители превосходили численностью крупинки песка или гальку. А так как во всем этом множестве и собрании людей не было назначено предводителя, к которому бы они могли обратиться, если совершались неподобающие поступки, который бы решал вопросы государственного управления и занимался делами всего общества, с чьей помощью они могли бы противостоять ударам судьбы, Хумар, по причине его близости к царской семье, был единогласно выбран султаном и назначен наврузом^[369].

И они не обращали внимания на беспокойство и беспорядок, царящие в мире, и удары и напасти, которым подвергала Судьба свои творения, великие и малые; пока вдруг не увидели небольшой отряд всадников, подобный облаку дыма, который прибыл к воротам города и начал угонять скот. В результате восторжествовали некоторые из тех слепцов, которые решили, что они пришли в таком малом количестве из хвастовства и осмелились на такую дерзость ради забавы. Они не уразумели, что за этим последуют бедствия, что после вершины этого бедствия будут другие вершины, а за ними — адские муки. Весь народ, пеший и конный, безрассудно хлынул из ворот и напал на небольшой отряд. Монголы, будто играя в какую-то дикую игру, то бросались на них, то уносились прочь. Наконец, когда они достигли Баги-Хуррама, который лежал на расстоянии фарсаха от города, из засады выскочили татарские конники, богатыри и удальцы,внушавшие страх воины, прятавшиеся за городскими стенами. Они преградили им путь и назад, и вперед и напали на них, как волки на оставшееся без пастуха стадо овец. Они пускали в этих людей стрелы и, умело работая копьями и саблями, гнали их перед собой и к наступлению ночи уложили на землю почти сто тысяч воинов. И в таком же лихорадочном возбуждении, с воплями и криками, они ворвались вслед за ними в город через Кабиланские ворота и /99/ набросились как огонь на место, называвшееся Танура.

Когда солнце стало садиться, неприятельское войско из предосторожности удалилось; но на следующей день, когда тюркский сабельщик поднял голову, скрывавшуюся за горизонтом, бесстрашные и отважные воины вскочили на коней и устремились к городу. Некий Фаридун Гури, один из главных полководцев султана, ожидал их у ворот с пятьюстами воинами и, приготовившись отразить атаку, лишил этих проклятых (?rujūm) возможности нападения. И они продолжали биться и сражаться до конца того дня.

Вскоре прибыли Чагатай и Угэдэй с войсками, натиск которых был подобен водному потоку, и ряды которых следовали один за другим, как порывы ветра. Они объехали город вокруг и отправили к его жителям посольство с предложением покориться и сдаться.

Все войско затем охватило город, как круг охватывает свою середину, и расположилось у его стен, словно воплощение Судьбы. Они занялись приготовлением орудий войны — дерева, баллист и снарядов к ним. И так как в окрестностях Хорасана не было камней, они изготавливали эти снаряды из древесины тутовых деревьев. Как было у них заведено, в течение дня они осыпали жителей города обещаниями и угрозами, посулами и проклятьями; и время от времени те и другие посылали друг в друга по нескольку стрел.

Наконец, когда приготовления к бою были окончены и все необходимые орудия приготовлены, когда прибыло к тому же подкрепление из Дженда и других мест, они со всех сторон тотчас бросились штурмовать город и с пронзительным криком, подобным грому и молнии, выпустили на него град стрел и снарядов. Они приказали собирать всякий мусор и засыпать им ров; а послё этого вперед погнали пленных, образовавших круг (bi-jirg), которым велено было разрушить основание внешних укреплений и бросить землю в глаза неба.

Когда фальшивый султан и предводитель войска Хумар, опьяневший^[370] от вина несчастий /100/ (Всемогущий Аллах сказал: «Клянусь твоей жизнью, о Мухаммед! Ведь они в своем опьянении скитаются слепо»)^[371], увидел резню, которую они устроили, его сердце разорвалось надвое от страха унижения, а знаки победы татарского войска совпали с его тайными догадками; он лишился разума, и перед лицом Провидения советы и наставления оказались сокрыты от него. Он сошел с ворот и тем самым посеял еще большее замешательство и беспорядок между людьми.

Татарская армия установила на стене свое знамя, воины взбирались наверх, и земля гудела от их воплей, криков, рева и шума. Горожане сражались с ними за каждую улицу и каждый дом, в каждом переулке они вступали в бой и в каждом тупике отчаянно сопротивлялись. Монголы тем временем поджигали их дома и кварталы горшками с горящей нефтью и убивали жителей одного за другим при помощи стрел и баллист. И когда неумолимая вечерняя тьма начала сворачивать мантию солнечного света, они стали возвращаться в свой лагерь. Утром горожане некоторое время продолжали сражаться, и когти войны обнажались, когда они пускали в ход мечи, стрелы и знамена. Но к тому времени большая часть города была разрушена; дома с находившимися в них имуществом и сокровищами превратились в кучи земли; и монголы уже не надеялись поживиться накопленным ими добром. Тогда они договорились между собой прекратить использовать огонь и вместо этого лишить жителей города доступа к воде из реки Окс, через которую в центре города был построен мост. Три тысячи воинов монгольского войска приготовились и бросились на середину моста; но горожане устроили им там ловушку, и ни один из них не вернулся назад.

После этого случая горожане воодушевились и усилили сопротивление. За стенами города орудия войны также работали с удвоенной яростью, море битвы еще больше разбушевалось, а буйные ветры смятения еще сильнее задули на земле и на небе. Квартал за кварталом, дом за домом монголы захватывали город, разрушая его здания и убивая его жителей, пока наконец весь город не оказался в их руках. Потом они выгнали жителей на равнину; тех, кто были ремесленниками и мастерами, а таких набралось более ста тысяч, отделили от прочих; /101/ детей и молодых женщин обратили в рабов и угнали в плен; оставшиеся же мужчины были поделены между монгольскими воинами, каждому из которых выпало казнить двадцать четыре человека. Всевышний сказал: «И обратили Мы их в повествование и разорвали на клочки. Поистине, в этом — знамение для всякого терпеливого, благодарного!»^[372] После этого войско занялось грабежом и разорением и разрушило то, что осталось от домов и жилищ.

Хорезм, который был средоточием мужчин-воинов и прекрасных женщин, на пороге которого Судьба преклоняла свою голову и где свил свое гнездо феникс Фортуны, стал обиталищем шакалов и местом охоты сов и коршунов; радость надолго покинула его дома, а его замки были обречены на запустение; его сады так зачахли, что можно было подумать, что слова «взамен их [прежних] садов дали два [новых]»^[373] были сказаны, имея в виду их положение. О его парках и увеселительных местах пером «всего мимолетного, которое преходяще» были написаны эти строки:

Если быть кратким, то когда монголы завершили завоевание Хорезма, угнали пленников, прекратили грабежи, убийства и кровопролитие, то они тех из жителей, которые были ремесленниками, разделили и отправили в восточные страны. И сегодня там много мест, обустроенных и населенных жителями Хорезма.

Царевичи Чагатай и Угэдэй возвращались через Калиф^[375], который они присоединили к Хорезму через два дня.

А что касается сражений и убийств, то я услышал о таком количестве погибших, что, несмотря на поговорку «Делай так, как делалось прежде», не поверил этому рассказу, а потому не записал его. «О Всевышний, убереги нас от всего зла этого мира и от мук мира грядущего».

[XX] О ТОМ, КАК ЧИНГИСХАН УДАЛИЛСЯ В НАХШАБ^[376] И ТЕРМИЗ^[377]

После того как был взят Самарканд и он послал своих сыновей Чагатая и Угэдэя завоевывать Хорезм, Чингисхан провел весну того года неподалеку от Самарканда, а оттуда направился в луга Нахшаба.

Когда лето подошло к концу, кони нагуляли жир, а солдаты отдохнули, он выступил на Термиз. Прибыв туда, он послал вперед гонцов, чтобы сообщить о своем прибытии и призвать людей покориться и сдаться и разрушить крепость и цитадель. Но жители, ободренные надежностью своей крепости, у которой половина стены возвышалась посреди реки Окс, и гордые многочисленностью своего войска, имущества и снаряжения, не думали сдаваться, а бросились в бой. С обеих сторон были установлены баллисты, которые не переставая стреляли день и ночь, пока наконец на одиннадцатый день монголы не взяли город штурмом. Всех жителей, мужчин и женщин, выгнали на равнину и разделили между солдатами согласно их обычаю; после этого все они были убиты — не пощадили никого.

Когда монголы закончили убивать, они увидели старую женщину, которая сказала им: «Пощадите меня, и я отдам вам большую жемчужину, которой я владею». Но когда они стали искать жемчужину, она сказала: «Я проглотила ее». После этого они распороли ей живот и нашли несколько жемчужин. Тогда Чингисхан приказал распороть животы всем убитым.

Когда они закончили грабить и убивать, он удалился в район Кангурта^[378] и Шумана^[379], где провел зиму. Эти земли он также опустошил убийствами, и набегами, и коварными нападениями, и пожарами; и послал войска для захвата целого Бадахшана и всей той страны, и завоевал и покорил все народы, одни добротой, но большинство жестокостью; так что во всем этом крае не осталось и следа от его противников. И когда зима подошла к концу, он приготовился перейти реку.

Все это случилось в 617 (1220-1221) году.

[XXI] /103/ О ТОМ, КАК ЧИНГИСХАН ПЕРЕШЕЛ РЕКУ У ТЕРМИЗА, И О ЗАХВАТЕ БАЛХА

Балх превосходил другие, области по причине многочисленности производимых в нем товаров и многообразия получаемых доходов; его территория была более обширна, чем земли других стран; и в прежние времена он был для востока тем же, чем была Мекка для запада. Как сказал Фирдоуси:

Чингисхан пересек реку и двинулся на Балх. Высшие сановники города вышли ему навстречу, чтобы сообщить ему о своей покорности и повиновении, и несли с собой всевозможные тузгу и подарки. После этого, чтобы произвести перепись, он приказал вывести всех людей на равнину и пересчитать. Но поскольку Джелал ад-Дин продолжал сеять смуту и беспорядки в тех краях и направлял своего коня на поле мятежа и неповиновения, монголы не могли доверять выражениям покорности, и особенно в Хорасане. И поскольку море, уничтожающее страны и народы, все еще бушевало, а буря бедствий еще не стихла, то не было у них никакого способа отвратить несчастье; и поскольку они были пленниками Судьбы, то покорность не принесла им пользы, как не могли им помочь ни повиновение, ни унижение; /104/ ибо мятеж был смертельным ядом и неизлечимым недугом. Поэтому Чингисхан приказал согнать жителей Балха, больших и малых, мужчин и женщин, на поле и поделить их по их обычаю на сотни и тысячи и предать мечу; и чтобы не осталось от них и следа — ни от старого, ни от малого. И долгое время дикие звери поедали их плоть, и львы спокойно кормились рядом с волками, а грифы мирно питались за одним столом с орлами.

И они забросали огнем цветущий город и сосредоточились на разрушении стен, и внешних укреплений, и домов, и дворцов. Всемогущий Господь сказал: «Нет никакого селения, которое Мы бы не погубили до дня воскресения или не подвергли бы его жестокому наказанию. Это было начертано в книге!»^[382].

Когда Чингисхан вернулся из Пешавара и прибыл в Балх, он обнаружил там нескольких беглецов, которые попрятались по углам и щелям, и вышли из укрытия [после ухода монголов]. Он приказал убить их всех и тем исполнил то, о чем было сказано: «Мы их накажем дважды»^[383]. И где бы ни оставалась стоять стена, монголы разрушали ее, и во второй раз они стерли все следы процветания с этой земли.

После того как Чингисхан покончил таким образом с Балхом, он отправил своего сына Толи с большим войском завоевывать страны Хорасана, а сам повернул на Талекан^[385]. Цитадель, расположенная в тех краях, называлась Нутрат-Кух, и помимо того, что она была хорошо укреплена, в ней было множество воинов, готовых завоевать себе славное имя. Хотя он направил к ним вестников и посланников и призвал их покориться, они не сдались и не соглашались ни на что, кроме боя и сражения. Монголы образовали кольцо вокруг цитадели /105/ и привели в действие множество катапульт, они действовали без устали; гарнизон также бился без отдыха: обе стороны отчаянно сражались и нанесли значительный ущерб друг другу. Гарнизон Талекана продолжал сопротивляться и после того, как Толи покорил Хорасан и вернулся оттуда с большими силами; численность монгольского войска сильно выросла, и оно захватило Талекан штурмом, не оставив в нем ни одного живого существа и разрушив цитадель и крепость, стены, дворцы и дома.

Неожиданно пришло известие, что Джелал ад-Дин одержал великую победу и разбил Текечука^[386] и войско, которым тот командовал. Чингисхан поспешил к нему. Путь его лежал через Гурдживан^[387], и так как жители этого города оказали сопротивление, он задержался там на месяц, пока не взял его и не заставил горожан испить ту же чашу убийств, грабежей и разрушений, которую испили другие подобные им народы.

Оттуда монголы пришли к Бамиану, жители которого встретили их враждебно и оказали сопротивление, и с обеих сторон использовались стрелы и катапульты. Внезапно по знаку Судьбы, которая уничтожила всех этих людей и от которой не было спасения, из города была выпущена стрела, поразившая сына Чагатая^[388], любимого внука Чингисхана. Монголы удвоили свои усилия и торопились захватить город, а когда он был взят, Чингисхан приказал умертвить все живое, от людей до животных, не брать пленников и не щадить даже младенцев, находившихся в материнской утробе; и чтобы отныне там не было ни единого живого существа. Он дал этому городу имя Маубалык, что на персидском языке означает «злой город»^[389]. И по сей день в этих местах не обитает ни одно живое существо.

Это случилось в 618 (1221-1222) году.

[XXII] /106/ О ТОМ, КАК ЧИНГИСХАН ВЕРНУЛСЯ, ЧТОБЫ СРАЗИТЬСЯ С СУЛТАНОМ

Из Талекана Чингисхан отправил Текечука и группу военачальников расправиться с Джелал ад-Дином. Но войско султана было усилено подошедшим Игхраком^[390] и другими воинами, прибывшими из разных мест; и он наголову разбил войско, которое снарядили, чтобы уничтожить его, так то было малочисленно и не получило подкрепления. Когда известие об этом поражении передали Чингисхану, он принял день за ночь, а в своей спешке перепутал ночь с днем и проезжал без отдыха по два перегона, так что невозможно было приготовить пищу.

Когда он достиг Газни, он получил известие о том, что Джелал ад-Дин ушел оттуда две недели назад, намереваясь переправиться через Инд. Он назначил баскаком в Газни Мама Ялавачи, а сам продолжал преследовать Джелал ад-Дина, как ветер, который гонит облака, пока не настиг его на берегу Инда^[391]. Монгольская армия отрезала фронт и тыл войска султана и окружила его со всех сторон; они выстроились в несколько рядов друг за другом в форме лука, сделав Инд его тетивой. Чингисхан приказал своим людям сражаться что было мочи и постараться захватить султана живьем. Тем временем Чагатай и Угэдэй также прибыли из Хорезма. Султан, со своей стороны, увидев, что настал день сражения и время битвы, устремился в бой с немногими оставшимися с ним людьми. Он поспешил с правого фланга на левый, а с левого бросился на центр монгольского войска. Он нападал снова и снова, но монгольские войска понемногу продвигались вперед, оставляя ему все меньше пространства для маневров и все меньше места для боя; но он продолжал сражаться, как разъяренный лев.

Поскольку Чингисхан велел захватить его в плен, войско не использовало свои копья и стрелы, желая исполнить приказ Чингисхана. Но Джелал ад-Дин действовал слишком быстро и сумел уйти. Ему привели свежего коня, он вскочил на него, напал на них вновь и возвратился галопом.

Когда монголы увидели, как он бросился в реку, они собирались было прыгнуть за ним, но Чингисхан удержал их. В изумлении он приложил руку к губам и несколько раз повторил своим сыновьям: «Таким сыном может гордиться любой отец».

Если быть кратким, все воины Джелал ад-Дина, которые не утонули в реке, погибли от ударов сабель. Его жены и дети были приведены к Чингисхану, и тех из них, что были мужского пола, включая грудных младенцев, приложили к груди смерти и отдали кормилице Ибн-Дайя^[394], что означает, что их тела были брошены воронам.

Поскольку сокровища и богатства, которые султан имел при себе, состояли из золотых и серебряных монет, он в тот день приказал, чтобы все они были брошены в реку. И монголы послали ныряльщиков достать из воды все, что было возможно.

Это событие, которое было одним из удивительных деяний Судьбы, произошло в месяц раджаб 618 года (август-сентябрь 1221 года)^[395]. А есть поговорка, в которой сказано: Дождись месяца раджаба, и ты увидишь чудеса».

Чингисхан последовал дальше вдоль берега реки^[396], но послал Угэдэя назад в Газни, население которого добровольно сдалось монголам. Угэдэй приказал вывести их всех на равнину, где те, что были ремесленниками, были отведены в сторону, а остальные из их числа были преданы смерти, а город также был разрушен. Он оставил Кутуку-нойона^[397] присматривать за пленными и ремесленниками, а сам вернулся через Гермсар Герата^[398].

Чингисхан тем временем прибыл в Керман и Санкуран^[399]. Здесь он получил известие о том, что Джелал ад-Дин вновь переправился через Инд и похоронил своих погибших родственников. Он оставил Чагатая в Кермане, и так как Чагатай не нашел его там, [где ожидал], то он вновь продолжил преследование. Эту зиму он провел в окрестностях Буя-Катура, который суть город Аштакар^[400]. Правитель этого города, Салар Ахмад^[401], перепоясал свои чресла поясом покорности и сделал все возможное, чтобы обеспечить армию провиантом.

По причине нездорового климата большинство солдат заболели, и мощь войска уменьшилась. В том городе с ними было множество пленников, кроме того, они захватили в тех краях рабов-индусов, /109/ так что в каждом доме находилось от десяти до двадцати невольников. Все они были заняты приготовлением пищи — очисткой риса и т. д., и тот климат вполне подходил к их конституции. Чингисхан отдал приказ, чтобы каждый в каждом доме очистил 400 маундов риса. Они выполнили это задание очень быстро — за одну неделю; после чего Чингисхан приказал убить всех рабов, находившихся в армии. Несчастные не подозревали о том, какая судьба их ожидает; и в одну из ночей, перед самым рассветом, все пленники и индусы были уничтожены, и от них не осталось и следа^[402].

Все соседние народы отправили к нему посольства и заявили о своей покорности. Чингисхан же направил посольство к Ране^[403], который вначале принял предложение о сдаче, но затем изменил свое решение. Чингисхан послал к нему войско, и он был захвачен и убит. Он также послал войско осадить Игхрака в укрепленной им цитадели.

Когда монгольские воины выздоровели, Чингисхан принял решение возвратиться домой по пути, пролегающему через Индию в землю тангутов^[404]. Он прошел несколько перегонов, но поскольку там не было никаких дорог, он повернул назад^[405], и пришел в Пешавар^[406], и вернулся тем путем, которым пришел.

[XXIII] О ВОЗВРАЩЕНИИ ЧИНГИСХАНА

Когда известие о приходе весны достигло каждого уголка обитаемого мира, молодая листва затрепетала, как сердца скорбящих, и на утренней заре соловьи начали жаловаться и сетовать на ветвях деревьев вместе с горлицами и витютенями; вспомнив о юных, которые каждый год в парках и садах вкушали вино и улетали с лепестками цветов, чтобы предаться любовным утехам, облака пролили слезы из своих глаз и сказали: «Это дождь»; /110/ розовый бутон, истосковавшийся по нескромным взглядам, от досады налился кровью, притворившись улыбающимся; роза, исполнившись печали по розоволиким, чьи ланиты подобны фиалкам, разорвала на себе одежды, воскликнув: «Я расцвела»; лилия, в наряде скорби, оделась в голубое и подумала, что стала одного цвета с небом; стройный кипарис, вспомнив о тех, что были подобны ему изяществом, склонился с тяжелым вздохом, который издавал каждый раз на рассвете, сочтя это «величавостью»; подражая кипарису, ива скорбно склонила голову к темной земле и, оплакивая свою судьбу, посыпала ее пылью, приговаривая: «Я — фарраш луга»; вино забулькало в бутылке, а лютня и ребек, обнявшись, зазвенели.

Из Пешавара Чингисхан решил вернуться в родные места; и причиной тому было то, что китаи и тангуты, воспользовавшись его отсутствием, стали проявлять своенравие и колебались между покорностью и мятежом.

Проехав по дороге, пролегавшей через горы Бамиана, он соединился со своим обозом, который оставил в землях Баглана^[407]. Лето он провел на пастбищах в тех краях, а с наступлением осени вновь отправился в путь и переправился через реку Окс.

Переправившись через реку, он отправил Торбей-Токшина^[408] назад, в погоню за султаном.

Ту зиму он провел в окрестностях Самарканда, откуда послал гонца к старшему своему сыну Туши с приглашением покинуть Кифчакскую степь^[409] и приехать позабавиться с ним охотой (главным образом на диких ослов).

Чагатай же и Угэдэй отправились в Кара-Кол^[410] развлечься охотой на лебедей; и каждую неделю, как доказательство успешной охоты, они отсылали Чингисхану пятьдесят верблюжьих вьюков лебедей.

Наконец, когда дичи уже не осталось, и зима подошла к концу, мир превратился в розовый бутон, свидетельствующий о приходе весны, а весна нарядилась в платье, украшенное цветами, Чингисхан решил отправиться в путь и уехать домой; царевичи встретились с отцом у реки Фенакет^[411] и устроили курилтай, откуда они выступили и шли, пока не достигли Кулан-баши^[412], где их нагнал Туши, прибывший с другой стороны и также присоединившийся к отцу.

В числе привезенных им даров была тысяча серых лошадей. По приказу отца он пригнал из Кипчакской степи стада диких ослов, подобно множеству овец. Рассказывали, что в пути копыта диких ослов истерлись, и их подковали лошадиными подковами. Когда они подошли к городу, называвшемуся Утука^[413], Чингисхан, его сыновья и солдаты сели верхом на коней и, чтобы развлечься, погнали диких ослов перед собой. Они начали их преследовать, но ослы были так измождены, что их можно было взять голыми руками. Когда охота их утомила и остались только тощие животные, каждый заклеймил пойманных им ослов собственным тавром и отпустил на волю.

Если быть кратким, они провели лето в Кулан-баши; и туда были доставлены несколько уйгурских вельмож, которых казнили за совершенные ими преступления. Затем Чингисхан отправился дальше и весной прибыл в свою родовую орду.

/112/ [XXIV] ОБ ЭКСПЕДИЦИИ ТОРБЕЙ-ТОКШИНА ДЛЯ ПОИМКИ СУЛТАНА ДЖЕЛАЛ АД-ДИНА^[414]

Когда Чагатай воротился, не найдя султана, Чингисхан снарядил в погоню за ним на другой берег Инда Торбей-Токшина и два тумена монгольского войска.

Торбей-Токшин подошел к области *Нандана^[415], индийской провинции, которая раньше управлялась Камар ад-Дином Кармани, а теперь была захвачена одним из военачальников султана.

Торбей-Токшин захватил крепость *Нанданы^[416] и убил великое множество народа. Вслед за этим он двинулся к Мултану. В Мултане не было камней, и он приказал пригнать оттуда пленных, чтобы они строили деревянные плоты: на них грузили снаряды для катапульт и спускали их на воду. Когда он прибыл к Мултану, камнеметные машины были приведены в действие; большая часть стены была разрушена, и город уже готов был сдаться. Однако сильный зной не позволил ему там задержаться; поэтому после грабежей и убийств, учиненных им повсюду в провинциях Мултан и Лахор, он ушел оттуда и вновь переправился через Инд, а прибыв в Газни, последовал за Чингисханом^[417].

[XXV] ОБ ЭКСПЕДИЦИИ ДЖЕМЕ^[418] И СУБУТАЯ ДЛЯ ПОИМКИ СУЛТАНА МУХАММАДА

Когда Чингисхан прибыл к Самарканду и окружил город, его разведка донесла, /113/ что султан переправился через реку возле Тирмиза и распустил большую часть своего войска и офицеров своей гвардии по деревням, что при нем осталось лишь несколько человек и что он переправлялся через реку, объятый ужасом и смущением.

И он воскликнул: «Нужно покончить с ним и навсегда избавиться от него, пока не собрались люди вокруг него и не прибыли к нему вельможи со всех сторон».

Посему он выбрал из своих военачальников Джеме и Субутая и отправил их в погоню за султаном; и из войска, что находилось с ним, он отобрал тридцать тысяч человек — поровну от каждого тумена^[419], и каждый его воин был против тысячи воинов султана, как волк против стада овец, или как раскаленный уголь против сухого тростника.

Они перешли вброд реку у Пенджаба^[420] и преследовали его и гнались за ним, как поток, спускающийся с горы в долину, и спешили, подобно дыму.

Вначале они прибыли в Балх. Знатные горожане отправили ему навстречу депутацию с тузгу и угощением. И монголы поэтому не причинили им вреда и назначили к ним шихне. Затем, взяв у них проводника, они выслали вперед Тайзи^[421].

Подойдя к городу Зава^[422], они потребовали дать им продовольствие (ʽulūfa), но жители города закрыли ворота, и не придали значения их словам, и не дали им ничего. Монголы спешили и потому, не останавливаясь, поскакали дальше. И когда жители Завы увидели удаляющиеся знамена и узрели спины монголов, они в своей неразумности принялись бить в барабаны и тарабы и начали выкрикивать оскорбительные и бранные слова. Монголы, увидав их оскорбительные выходки и услыхав их речи, повернули назад и в ярости набросились на все три крепости, подставив к их стенам лестницы. На третий день, к тому времени, когда кубок горизонта до краев наполнился кровью утренней зари, они взобрались на стены и не оставили в живых никого из тех, кто попался им на пути; а так как они не могли остаться, то сожгли и сломали все, что не могли унести с собой.

И это было первой пешкой, которую Судьба поставила на шахматную доску Притеснения, и первым фокусом Небес, передвигающих наперстки. Словно эта битва и эти убийства были ключом, открывающим дверь несчастий, уготованных Судьбой, и бедствий, припасенных жестоким Роком. И от раздававшихся там криков содрогнулась земля в Хорасане, и при известии о том, что произошло, ужас охватил людей, никогда не слыхавших ничего подобного.

В начале месяца раби 617 года [май 1220] Джеме и Субутай прибыли к Нишапуру и отправили посыльного к Муджур аль-Мульк Кафи Рухни^[423], Фарид ад-Дину и Зия аль-Мульк Зузани^[424], которые были министрами и садрами Хорасана, призывая их покориться и сдаться и требуя от них провизии (ʽulūfa) и пропитания (nuzl). Они направили к Джеме от всего множества людей троих, которые привезли угощение и подарки и заверения в покорности. Джеме предостерег их, сказав, чтобы они допускали сопротивления и проявления враждебности и чтобы, когда бы ни прибывал к ним монгол или монгольский гонец, они всегда оказывали бы ему достойный прием и не полагались бы на прочность своих стен и многочисленность своих людей; и они не тронули их домов и их имущества. И в знак этого они вручили посыльным алую тамгу^[425], написанную по-уйгурски, и копию ярлыка Чингисхана, суть которого была такова: «Да будет известно эмирам и вельможам то, что... все лицо земли от восхода солнца и до его заката я отдал тебе. А потому каждый, кто явит свою покорность, будет помилован, как и его жены, и дети, и его добро; а тот, кто не покорится, погибнет вместе со всеми своими женами, и детьми, и родственниками».

Монголы подписали эти документы и успокоили жителей города обещаниями. После этого они покинули Нишапур, и Джеме направился в Джувейн^[426], а Субутай — в Тус^[427] через Джам^[428]. И повсюду людей, которые выходили к ним, чтобы заявить о своей покорности, /115/ они оставляли в живых; а тех, кто оказывал им сопротивление, истребляли всех до одного.

Восточные селения Туса, как то Нукан и вся та четверть (rubʽ)^[429], покорились и потому тотчас же были спасены; и оттуда они отправили гонца в сам город; а поскольку ответ его жителей пришелся им не по вкусу, они вдоволь натешились убийствами и в городе, и в его окрестностях.

Когда Субутай подошел к Радкану, он был настолько очарован зеленью лугов и обилием молодых побегов, что не причинил его жителям никакого вреда и лишь оставил им шихне. Когда ж он приблизился к Хабушану^[430], монголы, под предлогом недостатка почтительности его жителей, устроили там великую резню. Оттуда он пошел к Исфараину^[431]; и в Исфараине и Адкане^[432] монголы также убили великое множество людей.

Миновав Джувейн, Джеме повернул своего коня на Мазендеран, а Субутай поспешил к Кумышу^[433].

Джеме убил множество народа в Мазендеране, и особенно в Амуле, где приказал провести всеобщее избиение. Он также оставил там войско, чтобы взять крепость, в которой укрылся гарем султана; и осада продолжалась до тех пор, пока они не были захвачены^[434].

Тем временем Субутай прибыл к Дамгану. Вельможи этого города укрылись в Гирдкуше^[435], но в городе осталась банда головорезов (runūd), отказавшихся сдаться; и выйдя ночью из города, они сражались у его ворот, и с обеих сторон было убито по нескольку человек.

От Дамгана монголы проследовали к Самнану и убили там множество людей, как и в Хуваре, что в Рее^[436]. А когда они пришли в Рей^[437], кади [вместе с несколькими другими людьми] вышел им навстречу и объявил о своей покорности. После чего, узнав, что султан проследовал по направлению к Хамадану, Джеме поспешил от Рея следом за ним, а Субутай отправился к Казвину, который находился в тех краях.

Когда Джеме подошел к Хамадану, Ала ад-Даула^[438] из Хамадана объявил о своей покорности, послал в дар лошадей, и ткани, и угощение, и людей, и напитки, и принял у себя шихне.

Султан бежал дальше, а Джеме повернул назад и опять пришел в Хамадан. И когда до него дошло известие, что в Суджасе^[439] собралась значительная часть войска султана, /116/ возглавляемая Бек-тегином Силахдаром и Куч-Бугаханом^[440], он отправился туда и разбил его.

После этого монголы разграбили большую часть Ирака^[441] и вырезали его население и оттуда отправились в Ардебиль, который они взяли осадой, убив его жителей и захватив их имущество.

Когда пришла зима, они удалились в Муган^[442] и там перезимовали; а в тот год дороги были занесены большим количеством снега.

Джамал ад-Дин Ай-Аба^[443] и некоторые другие вновь начали подстрекать к беспорядкам в Ираке и подняли мятеж. Они убили шихне, поставленного в Хамадане, и, схватив Ала ад-Даулу, поскольку он заявил о сдаче города, заточили его в замок Гирит^[444].

Когда пришла весна, Джеме прибыл в Ирак, чтобы отомстить за убийство шихне. Джамал ад-Дин Ай-Аба явился выразить покорность, но пользы ему это не принесло, и он был казнен вместе с другими.

После этого монголы покинули Ирак и подчинили себе Тебриз, Марагху и Нахичеван^[445], убив жителей всех этих стран. Атабек Хамуш^[446] явился с изъявлением покорности, и ему были даны письмо и алая тамга.

Оттуда они направились в Арран^[447], взяли Байлакан^[448] и прошли через Ширван^[449]. Потом они подошли к Дербенту, про который никто уже не помнил, чтобы армия когда-то проходила через него или шла этим путем на войну, но они прибегли к хитрости^[450] и так прошли через него.

Армия Туши располагалась в Кипчакской степи и рядом с ней; они соединились с нею и оттуда отправились к Чингисхану^[451].

Из этого рассказа видно, насколько велики были их могущество и военная доблесть, более того, он подтверждает и служит доказательством власти того, кто «властвует над своими рабами»^[452]; ибо когда от войска отделяется один отряд и разбивает столько царств, и царей, и султанов, будучи со всех сторон окруженным таким врагом и противником, которому никто не может сопротивляться или противостоять, это означает не что иное, как конец одной империи и начало другой^[453].

[XXVI] /17/ КРАТКОЕ ОПИСАНИЕ ЗАВОЕВАНИЯ ХОРАСАНА ТОЛИ

Когда султан Мухаммед проезжал через Хорасан, Джеме и Субутай преследовали его в великой спешке со скоростью огня; они были подобны смерчу, и путь их армии пролегал через большую часть Хорасана, и мало было областей, через которые не прошла бы какая-то часть их войска. И когда они приближались к какой-либо провинции, попадавшейся им на пути, они посылали к ее жителям гонцов, возвещавших о появлении Чингисхана и предупреждавших их о том, что лучше им воздержаться от войны и вражды и не отказываться признать свою покорность, и обрушивавших на них угрозы.

И когда люди решали покориться, они ставили у них шихне, выдавали им алую тамгу и удалялись. Но если жители отказывались подчиниться и покориться, и если на это место легко было напасть без промедления и взять его, они не знали жалости, и захватывали город, и убивали ею обитателей. Когда они уходили, люди начинали укреплять свои крепости и цитадели и запасать продовольствие, но вскоре теряли усердие, а так как слухи о монголах несколько стихали, им начинало казаться, что, может быть, это войско было паводком, который пронесся мимо, или смерчем, поднявшим тучу пыли от лица земли, или вспышкой молнии, которая сверкнула и погасла.

Когда Чингисхан пересек реку и сам начал преследовать султана, он послал своего сына Улуг-нойона^[454] захватить Хорасан. Улуг-нойон свирепостью не уступал сверкающему мечу, а могуществом — огню и ветру, которые обращают в прах все, чего бы ни коснулись, а в своем искусстве наездника он был подобен молнии, которая, вырвавшись из пелены облаков, сжигает дотла то место, на которое упадет, не оставляя никакого следа, не задерживаясь и не мешкая. И от всех армий, которые были с ним, и от всех своих сыновей Чингисхан отобрал людей соразмерно их числу, и от каждого десятка он назначил одного сопровождать Толи; и эти люди были таковы, что если вдруг поднимался ветер войны, они загорались подобно огню /118/, и оковы спадали с их рук, и если бы их врагом был необъятный океан, они бы и его загнали в земное чрево.

Двинувшись вперед, Толи направил командиров на каждый фланг, сам же остался в центе, а перед войском пустил он небольшой отряд, чтобы вести разведку. Он проследовал через Маручук^[455], Багх и Багшур^[456].

А Хорасан тогда был поделен на четыре города: Балх, Мерв, Герат и Нишапур^[457]. Чингисхан самолично разрушил Балх, как уже было отдельно сказано; а что до других городов, то поскольку в тех странах совершались другие события до и после прихода монголов, об их судьбе [впоследствии] будет рассказано подробно^[458]. Что же до остальной части этой области, то он послал армии направо и налево, на восток и на запад и покорил ее всю, включая Абивард^[459], Нису^[460], Язир^[461], Тус, Джаджарм, Джувейн, Байхак^[462], Хаф^[463], Санджан^[464], Сарахс и Зурабад^[465]. И через Герат они пришли в страну Сиджистан^[466], где убивали, грабили и неистовствовали. В один миг мир, поражавший изобилием, обезлюдел, и его земли превратились в пустыню, и большая часть живущих умерла, а их кожа и кости превратились в прах; и могущественные были унижены и погрузились в пучину гибели. И если бы нашелся тогда человек, свободный от забот, который мог бы посвятить всю свою жизнь исследованию и изучению, а все свое внимание — записи событий, то и он не смог бы уделить достаточно времени описанию одного-единственного края. Насколько же меньше возможностей у автора этих строк, который, несмотря на свою склонность к этому, не имеет ни одной свободной минуты для занятий, разве что в долгом путешествии улучит час-другой, когда караван остановится на привал, чтобы записать эти истории!

Если быть кратким, через два или три месяца Толи покорил города с таким числом жителей, что самый малый из них был огромной столицей, и если сравнивать их обитателей с водной стихией /119/, то каждый из них был подобен океану; и целые области стали подобны ладони, и те из могущественных людей, что оказали сопротивление, были раздавлены в кулаке бедствия. Последним из пострадавших был Герат^[467], и когда он подверг его той же участи, что и его собратьев, он повернул и стал ждать отца. Однако когда он соединился с ним, Талакан еще не был взят, и с его помощью он также был завоеван. А Хорезм и Дженд и весь тот край был покорен в течение двух месяцев. И ни один царь со времен Адама и до настоящего дня не совершал таких завоеваний, и ничего подобного не записано ни в одной книге^[468].

[XXVII] О МЕРВЕ И О ПОСТИГШЕЙ ЕГО СУДЬБЕ

Мерв был местом нахождения султана Санджара, собранием великих и малых. Он выделялся среди земель Хорасана обширностью территории, и птицы мира и безопасности парили над его границами. Число его вельмож соперничало с числом капель апрельского дождя, и его земля спорила с небом; и его декхане, от величины своего богатства, дышали воздухом равенства с монархами и эмирами своего века и ступали по одной земле с могущественными и благородными мира сего.

Когда султан Мухаммед (да озарит Всевышний своим светом его пример!) отстранил Муджир аль-Мульк Шараф ад-Дина Музаффара от управления и снял с него обязанности везира из-за преступления, совершенного его дядей, и возложил их на сына Наджиб ад-Дина Кисса-Дара^[470], известного под именем Баха аль-Мулька, Муджир аль-Мульк оставался на службе у султана, пока тот не бежал из Тирмиза; /120/ когда Куш-Тегин Пахлаван^[471] пытался убедить вельмож, проживающих в Мерве, высказать свои намерения и принес известия о смятении, и рассеянии, и приближении неприятельской армии. И вслед за этим пришло сообщение от султана, украшенное подписью и тогра (toghra) и проникнутое глупостью и бессилием, содержание и суть которого сводились к тому, что наемное войско, солдаты и чиновники должны укрыться в крепости Марга, а декханам и всем тем, кто не мог сняться с места, следовало оставаться там, где они были, и когда бы ни появилась татарская армия, выйти к ним и встретить их с почестями и сберечь свои жизни и имущество, приняв шихне и повинуясь их приказаниям.

И если ослабели члены царя, который есть сердце, как могла сохраниться сила в других частях тела? И робость возобладала над происходящим, и страх над людьми, и смущение и неуверенность овладели ими.

Баха аль-Мульк вместе с великим числом вельмож и военачальников закончили все приготовления; но когда он достиг крепости, то счел неразумным оставаться в ней и с несколькими людьми отправился в замок Так-и-Язир^[472]. Остальные опять удалились в разные места по своему усмотрению, а те, власть над которыми захватил Рок, вернулись в Мерв.

Своим заместителем Баха аль-Мульк оставил одного из людей, который был накибом. Этот человек склонялся к сдаче, и его решение поддерживал шейх-уль-ислам Шамс ад-Дин Хариси, но кади и начальник сейидов сошли с тропы благоразумия и не вняли убеждениям. Когда подтвердилось сообщение о том, что армия Джеме и Субутая подошла к Маручуку, они отправили к ним послов со знаками покорности и дружелюбия.

В это время один туркмен, который был наставником и руководителем султана и чье имя было Бука, внезапно появился из того места, где он скрывался, и с группой примкнувших к нему туркмен /121/внезапно ворвался в город, где их соратниками стали те, кто противился сдаче и повиновению татарской армии. Накиб откинул с лица покрывало правления, и все туркмены, жившие в той области, присоединились к Буке. В это время прибыли несколько жителей Дженда^[473], которые избежали плена и повернули к Мерву, привлеченные обилием его богатства, и искали в нем защиты; и так у него набралось много сторонников.

В то время как султан нашел покой^[474] на островах Абаскуна, Муджир аль-Мульк, то верхом на осле, то пешком добрался до замка Сулук^[475]. Здесь эмир Шамс ад-Дин Али встретил его с уважением и почестями; и оттуда он пришел к Мерву, где остановился в саду Махабад у Сармаджанских ворот. Некоторые вельможи Мерва, бывшие его вассалами, приходили к нему по одному, но Бука не пустил его в город, опасаясь народного волнения. Однако когда вокруг него собралось несколько человек, они внезапно, средь бела дня, спрятав оружие под одеждой^[476], ворвались в город. Наемники из Мерва сразу же перешли к нему на службу, и Бука пришел один и был прощен. Туркмены и жители Дженда также покорились ему, хоть их и было более семидесяти тысяч. После этого он решил, что по чину он теперь выше везира, и его не покидала мысль о том, чтобы стать султаном; ибо его мать была фавориткой в гареме султана, который тот подарил его отцу, и к тому времени, когда это произошло, уже носила в себе дитя. Одним словом, когда слухи о его успехе разнеслись по Хорасану, низшие сословия (aubāsh) [отовсюду] направились к нему, и в глубине его сердца укоренилось заблуждение, что без его соизволения не вращались бы небеса и ветер не дул бы в воздушных равнинах.

В то время жители Сарахса приняли татарского шихне и подчинились; и шейх-уль-ислам, который все еще склонялся на сторону татар, написал кади, который был его родственником, о том, что рассказывали о Сарахсе. /122/ Муджир аль-Мульку сообщили о таком положении дел, но он ничего не сказал, пока однажды, во время проповеди в кафедральной мечети с губ шейх-уль-ислама не сорвались такие слова: «Да будут перерезаны жилы у врагов монголов». Собравшиеся в мечети были весьма встревожены этими словами; а он сам замолчал, смущенный и сконфуженный, а потом сказал: «Эти слова сорвались с моих губ помимо моей воли, и мои мысли и намерения были противоположны тому, что я сказал». Но когда наступает момент, молитва звучит в соответствии с велением времени. И сказал Господь Всемогущий: «Решено дело, о котором вы спрашиваете»^[477].

Эти слова также достигли слуха Муджир аль-Мулька и укрепили его подозрения, но тот был связан с ним, и носил звание шейх-уль-ислама, и был образованным человеком; и поэтому Муджир аль-Мульк не хотел трогать его, пока не получит таких свидетельств, которые увидит весь мир и которые никто не сможет отрицать или опровергнуть. Наконец, ему было доставлено письмо к кади, написанное его собственной рукой и отправленное с гонцом, который был перехвачен на полпути; и когда Муджир аль-Мульк прочитал это письмо, он велел привести его и допросил его. Он отрицал все слухи и намеки об отправленном им послании. Муджир аль-Мульк тогда вручил ему письмо, которое было как письмо Муталаммиса^[478], сказав: «Прочти то, что ты написал»^[479]. И когда взгляд шейх-уль-ислама упал на него, он испугался и смутился. Муджир аль-Мульк приказал увести его, и офицеры (sarhangān) схватили его и предали его огню бедствия; они разрезали его на куски своими ножами, взяли его за ногу и вниз лицом отволокли на рыночную площадь. Истинно, последствия лицемерия и вероломства плачевны, а результаты предательства и измены разрушительны.

И так как Сарахс покорился монголам, Муджир аль-Мульк постоянно посылал в город войска и досаждал его жителям.

Тем временем Баха аль-Мульк бежал из крепости Так-и-Язир и укрылся в Мазендеране. Здесь он попытался договориться с монголами и наемниками и рассказал им о положении в Мерве, предложил пойти туда и покорить город и каждый год поставлять в казну льняное платье. /123/ Его слова встретили их полное одобрение, и они послали его в Мерв вместе с семью монголами.

Ничего не зная о том, какой оборот приняли дела в Мерве и не ведая о коварстве Судьбы, он, исполненный жадности и алчности, прибыл в Шахристану^[480], где он получил известие о захвате города Муджир аль-Мульком. Он послал вперед офицера, чтобы объявить [о своем прибытии] и написал письмо Муджир аль-Мульку, содержание которого было следующим: «Если раньше между нами и были разногласия и опасения из-за того, кто займет должность, все это теперь позади, и нет никакой защиты от мощи монгольской армии, кроме как в служении им и признании их власти. Семь тысяч монголов вместе с десятью тысячами наемников приближаются к Мерву, и я — их союзник; и они в один миг сравняли с землей Нису и Бавард^[481]. И теперь, движимый состраданием и желая согласия между нами, я послал вперед нарочных, чтобы сообщить тебе об этом, чтобы ты не упорствовал во вражде и не ввергал себя в водоворот разрушений и горнило вечных мук».

Мнения Муджир аль-Мулька, сановников и вельмож разделились, мысли их перепутались. Более ответственные, вместе с Муджир аль-Мульком, желали рассеяться и покинуть город; но они рассуждали так, что полагаться на слово заинтересованной стороны было далеким от благоразумия и мудрости. Поэтому они увели посланцев Баха аль-Мулька и расспросили их по отдельности о размере армии. Когда они узнали правду, они убили их и отправили две тысячи пятьсот оставшихся тюрков султана сразиться с их войском. Когда Баха аль-Мульк и монголы узнали об их намерениях, они отступили в направлении Сарахса, и офицеры Баха аль-Мулька рассеялись. Монголы связали Баха аль-Мулька и довезли его с собой до Туса, где предали смерти.

Армия Муджир аль-Мулька дошла до Сарахса, и так как кади Шамс ад-Дин во время приезда Джеме-нойона вышел ему навстречу с тузгу /124/ и сдал Сарахс монголам, став меликом и правителем города и приняв деревянную пайцзу^[482] от Чингисхана, они схватили его и доставили к сыну Пахлавана Абу-Бакр Дивана, который убил его, отомстив за своего отца.

Так как слухи о монголах к этому времени несколько утихли, Муджир аль-Мульк и вельможи Мерва полностью отдались удовольствиям и развлечениям и неумеренному питию вина. В это время Ихтиар ад-Дин, мелик Амуйи, прибыл с известиями о том, что татарская армия осадила Калайи-Калат и Калайи-Нау^[483] и что один из их отрядов подошел к Амуйе и теперь преследовал их по пятам. Муджир аль-Мульк радушно принял Ихтиар ад-Дина; он присоединился к другим туркменам и стал жить промеж них.

Тогда монгольское войско, насчитывающее восемьсот человек, напало на город, но Шейх-Хан^[484] и Огул-Хаджиб^[485], прибывшие из Хорезма с почти двумя тысячами людей, напали на тыл монголов, разгромили их и оставили большую их часть на поле боя. Тем, чьи лошади были менее изможденными, удалось уйти; их преследовали тюрки и туркмены султана, которые, захватив шестьдесят человек, провели их через кварталы города и рыночные площади и потом предали смерти. Шейх-Хан и Огул-Хаджиб укрепились в Дастаджирде^[486].

А что до Ихтиар ад-Дина, то туркмены сделали его своим предводителем; и, заключив между собой договор, они отвернулись от Муджир аль-Мулька и стали устраивать такие мятежи и беспорядки, что лицо земли стало черным, как сердца лжецов, и попытались захватить город. Муджир аль-Мульк получил известие о том, что они намеревались предпринять ночное нападение, и приняли ответные меры. Так как они не сумели одержать победу и их положение стало непрочным, они отступили к берегу реки и занялись грабежами; они подходили к городским воротам, разоряли деревни и захватывали все, на чем останавливался взгляд.

Именно в это время Чингисхан /125/ послал Толи завоевывать страны Хорезма с отважными воинами и боевыми львами; и, захватывая пленных в покоренных землях, которые лежали у них на пути, таких как Абивард, Сарахс и другие, они собрали войско из семи тысяч бойцов. Приблизившись к Мерву, они послали через брод четыреста всадников в качестве авангарда. Ночью они подошли к берегу, на котором разбили лагерь туркмены, и наблюдали за их действиями. Там собралось двенадцать тысяч туркменских конников, которые каждое утро на рассвете подходили к воротам, чтобы напасть на город.

монголы устроили засаду у них на пути и ждали в безмолвии. Туркмены не могли узнать друг друга [в темноте], и когда они прибывали небольшими группами, монголы сбрасывали их в воду и развеивали по ветру уничтожения. Сломив таким образом их мощь, монголы как ветер обрушились на их лагерь и оставили после себя следы, которые оставляет волк, напавший на стадо. И так туркмены, число которых превосходило семьдесят тысяч, были разбиты горсткой людей. Большинство их бросились в воду и утонули, а остальные бежали. Ибо пока монголам помогала Фортуна и пока их поддерживала Судьба, никто не мог победить их, и тот, чье время еще не пришло, бежал прочь, бросив оружие.

Так монголы двигались до наступления ночи и собрали на равнине стадо из шестидесяти голов скота (включая овец), которое туркмены отогнали от городских ворот, а также другое добро, сосчитать которое не было возможности. На следующий день, который был первым днем месяца мухаррама 618 года [25 февраля 1221 года] и последним днем жизни большинства жителей Мерва, Толи, этот разъяренный лев, прибыл со своим войском, подобным темной ночи и бушующему морю и числом превосходящим песок в пустыне, в котором «все были знаменитыми воинами».

Он самолично подошел к Воротам Победы с пятьюстами всадниками и объехал прямо вокруг города; и шесть дней они осматривали укрепления, стены, ров и минарет [sic]^[488] и пришли к заключению, что запасы горожан позволят им обороняться, а стены были мощным бастионом, которые выдержат их атаку.

На седьмой день,

все войско собралось вместе и остановилось перед воротами Шахристана. Они вступили в бой, около двухсот человек высыпали из ворот и перешли в наступление. Сам Толи сошел с коня —

— и бросился на них. И монголы вместе с ним бросились вперед и загнали их назад за городские стены. Другие вырвались из других ворот, но монголы, стоявшие там, отразили атаку. И так горожане нигде не могли достичь результата и не могли даже голову высунуть за ворота. Наконец мир облачился в траурные одежды, и монголы выстроились в несколько колец вокруг укреплений и так простояли всю ночь, так что никто не имел возможности выйти.

Муджир аль-Мульк не видел другого выхода, кроме как сдаться и покориться. Поэтому утром, когда солнце убрало черную вуаль со своего подобного луне лика, он отправил Джамал ад-Дина, одного из главных имамов Мерва, в качестве своего посла и попросил пощады. Ободренный учтивыми словами и обещаниями, он собрал в подарок бывших в городе четвероногих — лошадей, верблюдов и мулов — и отправился к Толи [лично]. Толи расспросил его о городе и более подробно о богатых и знатных. Муджир аль-Мульк вручил ему список, в котором было двести человек, и Толи велел привести их к нему. О допросе этих людей можно сказать, что «земля сотряслась своим сотрясением»^[490], а о выкапывании их зарытого имущества, денег и вещей, — что «земля извела свои ноши»^[491].

После этого монголы вошли в город и выгнали всех его жителей, вельмож и простолюдинов, в поле. Люди выходили из города четыре дня и четыре ночи; монголы останавливали всех и отделяли мужчин от женщин. /127/ Увы! Скольких красавиц, подобных пери, оторвали они от груди их мужей! Сколько сестер разлучили с братьями! Сколько родителей потеряли рассудок при виде насилия, чинимого над их дочерьми-девственницами!

Монголы приказали убить всех горожан в том числе женщин и детей, за исключением четырех тысяч ремесленников, которых они выделили и отобрали среди других, и некоторых детей, мальчиков и девочек, которых они увели в плен, и не щадить никого, ни мужчин, ни женщин. Жители Мерва затем были разделены между солдатами и пленными воинами, и, если говорить коротко, каждому из них выпало убить три или четыре сотни людей. Жители (arbāb) Сарахса отомстили своему кади [с такой жестокостью], которой не знали ислам или религия и перешли все границы в унижении и поношении [других мусульман]. И так многие были убиты к наступлению ночи, и горы стали как кучки земли^[492], и равнина пропиталась кровью могущественных.

Затем, по приказу Толи, укрепления были разрушены, цитадель сравняли с землей, а максура мечети, принадлежащей секте величайшего имама Абу-Ханифа^[493] (да будет Всевышний к нему милосерден!), — сожжена. Можно было бы сказать, что это стало расплатой за то, что произошло во времена справедливого правления Шамс ад-Дина Масуда из Герата, визира государства султана Текиша^[494], благодаря которому была построена Пятничная мечеть для последователей имама Шафии^[495], которую ночью подожгли фанатики.

Когда монголы закончили грабить, захватывать в плен и убивать, Зия ад-Дин Али, один из знатных людей Мерва, которого пощадили за то, что он отступил, получил приказ вступить в город и стать эмиром и правителем тех, кто вернулся в город, выйдя из углов и щелей. Монголы также оставили там Бармаса^[496] в качестве шихне.

Когда войско ушло, те, кто прятался в норах и ямах, вернулись назад, и так набралось около пяти тысяч человек. После этого прибыла группа монголов, принадлежавшая к арьергарду, и они тоже хотели принять участие в убийствах. Поэтому они приказали, чтобы каждый принес в поле по подолу зерна для монголов; и так они сбросили в колодец смерти большую часть тех, кто уцелел перед этим. Затем они отправились по дороге на Нишапур и убивали всех, кого нашли, из числа тех, кто вернулся с равнины и бежал от монголов, пройдя навстречу им полпути. И так лишились жизни многие люди, и после того в Мере прибыл Тайши, который повернул от войска Джеме-нойона, и он также положил бальзам на их раны^[497], и всех, кого монголы нашли там, они освободили от уз жизни и заставили выпить напиток смерти.

А сейид Изз ад-Дин Нассаба был одним из великих сейидов и славился своим благочестием и добродетелью. И он вместе с несколькими другими людьми провел тринадцать дней и ночей, подсчитывая людей, убитых в городе. Считая только тех, которые были хорошо видны, и не учитывая убитых в ямах и норах, а также в деревнях и пустынных местах, они получили число более миллиона трехсот тысяч. Изз ад-Дин прочел четверостишие Омара Хайяма, которое как нельзя лучше подходило к этому случаю:

Эмир Зия ад-Дин и Бармас оставались оба в Мерве до тех пор, пока к ним не пришло известие о том, что Шамс ад-Дин, сын Пахлавана Абу-Бакр Дивана поднял восстание в Сарахсе. Эмир Зия ад-Дин выступил из города с несколькими людьми, чтобы подавить мятеж; а Бармас, выведя из города ремесленников и других, кто должен был проследовать в Бухару, /129/ разбил лагерь за пределами города. После этого несколько человек, мера чьей жизни была отмерена и от которых отвернулась удача, решили, что шихне получил известия о султане и приготовился к побегу. Они тотчас ударили в барабан и подняли мятеж в последний день месяца рамазана 618 года (7 ноября 1221 года). Бармас подошел к городу и послал несколько человек, чтобы они привели вельмож. Никто не явил ему своего лица и не оказал ему почестей; и в отместку за это он убил несколько людей, которых нашел у ворот города. После этого он удалился с теми, кто его сопровождал, среди которых был ходжа Мухаззиб ад-Дин Даштабади, который проследовал за ним до самой Бухары. В Бухаре шихне умер, и люди из Мерва остались там.

Возвратившись, Зия ад-Дин вошел в город под предлогом приготовлений к отъезду и раздал людям захваченную им добычу. Он также послал к ним сына Баха аль-Мулька в качестве заложника, сказав, что это был его собственный сын. Сам он не показал им своего лица, но поднял против них мятеж и восстановил городские стены и цитадель, и немало народа объединилось вокруг него. В этот момент прибыл монгольский отряд. Он счел благоразумным оказать им хороший прием и на некоторое время задержал их у себя.

Когда Куш-тегин Пахлаван прибыл из ставки султана с большим войском и приступил к осмотру города, некоторые простолюдины восстали и перешли на его сторону. Зия ад-Дин, поняв, что его дело не удастся при таком столкновении интересов, отправился в крепость Марга в сопровождении отряда монголов, находившегося в его распоряжении; и Куш-тегин вошел в город, где он начал вводить новые порядки, чинить укрепления, улучшать сельское хозяйство и восстанавливать дамбу. Некоторые жители города отправили Зия ад-Дину секретное послание, в котором призывали его вернуться в город. Когда он вернулся и встал у ворот /130/, один из его сторонников вошел в город и сообщил одному человеку о его прибытии. Новость тотчас достигла ушей Куш-тегина и врагов Зия ад-Дина. Куш-тегин отправил за ним отряд, и он был схвачен. Затем он потребовал у него деньги. Зия ад-Дин ответил, что отдал их проституткам. Куш-тегин спросил, что это были за проститутки. «Они, — сказал Зия ад-Дин, — почтенные мужи и люди, достойные доверия, которые служат сегодня тебе, как вчера служили мне; но когда пришло время сразиться, они оставили меня и поставили у себя на лбах клеймо предательства». Когда Куш-тегин понял, что у него нет денег и получить с него ничего не удастся, он решил, что смерть Зия ад-Дина станет залогом его собственной жизни, и рассудил, что его уничтожение будет условием долговечности государства.

После смерти Зия ад-Дина он со спокойным сердцем вернулся к своим строительным и сельскохозяйственным планам и работал над восстановлением речной дамбы, в то время как вода Рока снесла разрушила плотину его жизни и ввергла воды его существования^[500] в колодец погибели.

Пребывая в неведении [относительно происходящего], он получил сообщение о прибытии в Сарахс Карачи-нойона^[501]. Ночной порой он отступил в направлении Сангбаста^[502] и тысячей отборных (mufrad) всадников. Карача отправился за ним в погоню и перехватил его у Сангбаста и перебил большую часть его войска, а его наместники остались управлять Мервом^[503].

Через три или четыре дня после этого в Мерв прибыло около двухсот всадников, намеревающихся соединиться с Кутуку-нойоном^[504]. Половина из них продолжила путь, чтобы исполнить полученные приказы, в то время как оставшиеся осадили город и спешно направили посыльных к генералам Торбею^[505] и Кабану^[506] в Нахшаб с донесением о собирающихся у Мерва людях, /131/ ибо в то время к городу, влекомые несметностью его богатств, со всех сторон прибывали иноземцы, вышедшие из своих убежищ и обратившие свои лица к Мерву; и горожане, из любви к своему городу, также бросались в тот зловонный колодец.

Не прошло и пяти дней, как Торбей прибыл к воротам с пятью тысячами человек и в сопровождении Хумаюна Сипахсалара, получившего титул Ак-Мелик. Они захватили город за один час и, связав его защитников друг с другом верблюжьими поводьями, выводили их по десять или двадцать человек и ввергали в кровавую пучину. И так они замучили сто тысяч человек; после чего они поделили между войсками кварталы и разрушили большую часть домов, дворцов, мечетей и святынь.

После этого генералы вернулись к выполнению своих обязанностей в монгольскую армию, оставив Ак-Мелика с небольшим отрядом, чтобы схватить тех людей, которые, благоразумно попрятавшись по углам, сумели избежать удара клюва ворона, зовущегося мечом^[507]. Ак-Мелик прибегал к самым низким шпионским средствам, и когда было уже испробовано все, один человек из Нахшаба, бывший вместе с ними, притворился муэдзином и стал призывать к молитве; и всех, кто выбрался из своих укрытий, схватили и отвели в школу Шихаби, куда их набилось немало, а потом сбросили с крыши. И так погибло еще множество людей. И Ак-Мелик занимался этим сорок один день, а после этого вернулся туда, откуда пришел. И во всем городе не осталось в живых и четырех человек.

Когда армия покинула Мерв и его окрестностях, все те, кто оставался в деревнях или ушел в пустыню, вернулись в город. И сын эмира, человек по имени Арслан, вновь занял должность эмира Мерва, и простые люди (ʽavāmm) сплотились вокруг него.

Когда известие о том, что произошло в Мерве, достигло Нисы, один туркмен^[508] собрал там армию из своих соплеменников и пришел с ней к Мерву. Горожане перешли на его сторону, и так вокруг него собралось десять тысяч человек и он был эмиром на протяжении шести месяцев, в течение которых он постоянно посылал отряды в Марв-ар-Руд, Пандж-Дих^[509] и Талакан, которые неожиданно нападали на монгольский обоз и уводили их скот и лошадей.

В то же самое время, этот туркмен, желая взять Нису^[510], отправился туда с большей частью своих сил /132/ и осадил город, правителем которого был Нусрат^[511]. Он продолжал осаду до тех пор, пока вдруг на них неожиданно не напал Пахлаван^[512], пришедший со стороны Язира, и он обратился в бегство^[513]. Когда он был на полпути назад (dar miyān-i-rāb), он подвергся нападению и был убит правителем замка.

Тем временем из Талакана, чтобы сразиться с туркменом, пришел Карача-нойон и неожиданно появился у Мерва. Он вновь насыпал соли на рану, убив всех, кого смог найти, и уничтожив их запасы зерна А вслед за ним прибыл Кутуку-нойон со ста тысячами людей и начал мучить и истязать жителей. И халаджи из Газни и афганцы, насильно согнанные в войско, своими руками творили такие зверства, которых еще не видели люди. Одних они сожгли на огне, остальных предали другим смертельным мукам, и не пощадили ни одно живое существо. Итак они провели сорок дней, а потом ушли; и в городе и деревнях не осталось и сотни живых душ, и пищи не хватало даже этим немногим. И в добавок ко всем этим несчастьям человек по имени Шах с небольшой шайкой негодяев обшарил все ямы и все потайные места, и где бы они ни находили жалкое изможденное существо, они убивали его. Нескольким таким несчастным удалось бежать, и они рассеялись по всей стране; и за исключением десятка или дюжины индусов, проживших в городе десять лет, там никого не осталось.

/133/ [XXVIII] О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С НИШАПУРОМ

Если бы можно было сравнить землю с небесами, тогда страны были бы как звезды на нем, а Нишапур между этими звездами — подобен прекрасной Венере на небесах. А если сравнить ее с человеческим существом, то Нишапур благодаря своей избранности и превосходным качествам был бы зеницей ока.

Из Балха султан Мухаммед отправился в Нишапур, и ужас Последнего Дня был отчетливо написан на страницах его бытия, а страх и ужас отчетливо слышался в его речах. И хотя влияние неба на центр земли бывает таково, что если бы его картина на один миг предстала в воображении гор, их члены бы содрогнулись, и их суставы ослабели бы во всей вселенной, —

однако к этому добавились скрытые и воображаемые страхи из-за сбывающихся снов и исполняющихся предзнаменований, так что слабость и отчаяние овладели всем его существом, а его ум и фантазия не способны были что-либо придумать, изобрести и исполнить.

Однажды ночью во /134/ сне султану явились люди, излучающие сияние, с расцарапанными лицами, спутанными и растрепанными волосами, одетые в черное, словно траурное, платье, они рвали на себе волосы и причитали. Он спросил, кто они, и они ответили: «Мы — ислам». И подобные вещи постоянно открывались ему.

В то время, собираясь посетить Святыню Туса^[517], он увидел двух котов — одного белого, другого черного, — дерущихся на пороге. Он решил увидеть указание на свою собственную судьбу и судьбу своего врага в схватке этих двух котов. Он остановился, чтобы посмотреть, и когда кот его врага победил, а его собственный кот оказался побежденным, он подавил вздох и удалился.

И ввиду победы повелителей забот и печалей ночь его юности приблизилась к рассвету зрелых лет, и из галии^[519] брызнул фонтан камфары^[520], а от жара во внутренностях и от возмущения желчи на его коже высыпали зудящие волдыри, как пузырьки в кипящей воде.

Мой отец рассказывал: «Во время своего бегства, направляясь в Балх, султан как-то остановился отдохнуть на вершине холма. Некоторое время он смотрел на свою бороду, дивясь превратностям судьбы. Потом, повернувшись к твоему деду, Шамс ад-Дину Сахиб ад-Дивану, он подавил вздох и сказал: «Если старость и вражда соединяются и наступают, а юность, богатство и здоровье разбегаются и исчезают, как исцелить эту боль, которая как осадок в чаше Судьбы? И кто развяжет узел, завязанный вращающимися небесами?»

Если быть кратким, то, прибыв таким образом к Нишапуру ночью 12 числа месяца сафара 617 года [18 апреля 1220 года], он вступил в город, где от избытка овладевшего им страха постоянно пугал жителей татарской армией и оплакивал крепость, построенную им в дни процветания, думая, что одна лишь кичливость поможет ему в смутное время. Он призывал людей рассеяться и уйти, говоря: «Поскольку многочисленность собравшихся не может остановить или отвратить продвижение монгольской армии; поскольку в действительности те люди, достигнув этого места, которое есть самое знаменитое из стран и обитель садров королевства, не пощадят ни одно живое существо, но придадут всех мечу истребления, а ваши жены и дети познают унижение плена; сражаться бессмысленно, в то время как если вы сейчас рассеетесь, большинство людей, по крайней мере, некоторые из вас, могут уцелеть».

Но поскольку для людей, любящих свою землю, покинуть свои дома равносильно отделению души от тела, и в Славном Коране изгнание сравнивается с жестоким наказанием в месте, где Тот, Кто есть самый правдивый из ораторов, говорит:«Если бы Аллах не предписал им выселения, то Он наказал бы их в ближайшем мире»^[521]; и поскольку Судьба ухватила их за полы и даже вытянула к ним шею, — «и он ближе к нам, чем яремная вена»^[522], — они не соглашались рассеяться. И когда султан понял и осознал, что его совет не нашел отклика в их сердцах, он, несмотря на то что сила оружия была бесполезна, как и крепость городских стен, приказал тем не менее, чтобы они непременно починили укрепления и отстроили стены. Люди согласно принялись за работу. И в продолжение этих нескольких дней сообщения о монголах прекратились, и султан подумал, что они не будут спешить переправляться через реку. Он успокоился и отправил Джелал ад-Дина в Балх; но когда последний проехал один перегон, пришли известия, что Джеме и Субутай перешли через реку и были уже близко. Джелал ад-Дин повернул назад, и султан, чтобы не пугать людей, вскочил на коня, притворившись, что едет на охоту, и обратил свое лица к дороге, оставив позади большую часть своей свиты.

Заниматься делами Нишапура он оставил Фахр аль-Мулька Низам ад-Дина Абуль-Мали Хатыб Джами и Зия аль-Мульк Ариза Зузани вместе с Муджир аль-Мульком Кафи Умаром Рукхни.

Когда султан отбыл, из Хорезма выехал Шараф ад-Дин, эмир Собрания (amīr-i-majlis), который был придворным и доверенным министром султана, назначенным меликом Нишапура, чтобы поселиться в городе и принять бразды правления. /136/ Когда он находился в двух перегонах от Нишапура, он внезапно скончался. Его смерть держалась в тайне из страха, что его слуги разграбят казну и украдут его личное имущество. Муджир аль-Мульк выехал вперед, как бы приветствовать его, и доставил его слуг в город. Они не захотели остаться и отбыли вслед за султаном Мухаммедом.

На следующий день, который был 11 раби I 617 года [24 мая 1220 года], передовой отряд Джеме и Субутая под командованием Тайши подошел к городским воротам. Они отправили вперед четырнадцать всадников, которые угнали несколько стад верблюдов, а также узнали о свите Шараф ад-Дина. Несколько всадников бросились в погоню и настигли их в нескольких парасангах от города. Это был отряд, насчитывающий примерно тысячу всадников, — монголы убили всех до одного. Они расспрашивали о султане всякого, кто попадался им на пути, подвергая их пыткам и заставляя приносить клятву. После этого они призвали население города сдаться, и Муджир аль-Мульк ответил так «Я управляю этим городом от имени султана и я старый человек и священнослужитель. Вы преследуете султана; победите вы его, царство будет вашим, также и я стану вашим слугой». Они снабдили монголов продовольствием, и те удалились.

Каждый день прибывали новые отряды, получали продовольствие и продолжали свой путь. Наконец, в первый день раби II [6 июня] прибыл сам Джеме-нойон. Он призвал к себе шейх-уль-ислама, кади и везира; и они послали под своим именем трех человек из числа горожан среднего достатка, чтобы договориться о поставке пропитания (ʽulūfa) и оказании других небольших услуг. Джеме вручил им письмо, написанное по-уйгурски, и приказал им предоставлять продовольствие всякому, кто придет, и разрушить их стены. Затем он удалился; и везде, где люди не оказывали сопротивления, монголы оставляли на хранение свое имущество и ставили шихне.

Когда в течение какое-то времени монгольские войска появлялись все реже и с людских языков не сходили ложные рассказы о том, что султан одержал победу в Ираке, демон искушения отложил яйцо в человеческих головах.

Несколько раз шихне, которого монголы оставили в Тусе, отправлял послания в Шадиях^[523], в которых призывал их смириться /137/ и не верить досужим словам. И получал из Нишапура непочтительные ответы.

Тем временем наемники из Туса, предводительствуемые своим вождем, неким Сирадж ад-Дином, человеком, от которого здравый смысл находился в тысяче парасангов, убили шихне и послали его голову в Нишапур, не сознавая, что одной этой головой они погубили головы великого множества и пробудили ото сна великое зло. Согласно поговорке «от зла собака скулит», сейид Абу-Тараб, который был поставлен над ремесленниками Туса, отправился в Устуву^[524] без ведома горожан и (arbāb) и наемников (fattānān) Туса и рассказал Куш-Темуру (который был оставлен с тремя сотнями всадников присматривать за животными) об убийстве шихне и последовавших беспорядках. Куш-Темур отправил человека рассказать о случившемся нойонам и сам отправился из Устувы в Тус со своими тремястами конными воинами. Он застал Сирадж ад-Дина, который с тремя тысячами людей расположился во дворце в Тусе, врасплох, убил большую их часть и до прихода основного войска занимался тем, что разрушал крепость.

Когда Тогачар-куреген (который был зятем^[525] Чингисхана) прибыл с великими эмирами и десятью тысячами человек передового отряда Толи в середине месяца рамадана [ноября] и подъехал к воротам Нишапура, жители города вели себя с отчаянной храбростью, и так как их число было велико, а число монголов было меньшим, они предпринимали частые вылазки и вступали в бой. И, устав от жизни, они сражались со львами и, не опасаясь крокодилов, садились в лодки, для того лишь, чтобы быть разорванными на куски. До наступления третьего дня они отчаянно сражались в башне Кара-Куш /138/ и пускали стрелы из луков и самострелов со стен и земляных валов. Вследствие несчастного случая, которому было суждено стать погибелью для всех этих людей, одна из этих стрел насмерть сразила Тогачара, и жители города убили его, не зная, кто он такой. В течение дня монгольская армия отступила, и два сбежавших пленника пришли в город с известием о его смерти. И тогда люди подумали, что свершили великое дело, не ведая, что «узнает он весть о том после некоего времени»^[526].

Когда армия отступила, Борке-нойон^[527], который был помощником Тогачара, разделил ее на две части. Сам он направился к Сабзавару, который он занял после трехдневного боя, приказав перебить всех жителей, так что те, кто зарывал трупы, насчитали их семьдесят тысяч. Вторая половина выступила к Тусу на помощь Куш-Темуру и захватила ту часть крепости, которую не могло взять войско Куш-Темура. И хотя население Нукана и Кара^[528] отчаянно сопротивлялось и являло бесчисленные чудеса доблести, в конце концов, монголы взяли Кар и убили всех его жителей. А что до Нукана и Сабзавара, то они были захвачены 28 [месяца рамадана 26 ноября 1220 года], а жители их истреблены.

Тем временем жители Нишапура открыто взбунтовались, и когда бы ни подходили монгольские отряды, они высылали к ним храбрецов, чтобы захватить их.

Той зимой цены в Нишапуре были очень высоки, и жителям было запрещено покидать город, поэтому большинство их терпели великие лишения.

Когда насупила весна 618/1221-1222 года и Толи покончил с Мервом, он отправился в Нишапур, и никто не знал о его приближении. Он собрал и отправил туда такое огромное войско, что в районе Туса они захватили все селения одним ударом и отправили к их товарищам всех, кто избежал меча. Он также заблаговременно послал большую армию к Шадияху с камнеметными орудиями и [другим] вооружением /139/, и хотя Нишапур находится в каменистой местности, они нагрузили камней за несколько перегонов и везли их с собой. Они свалили их в кучи, как собранное зерно, и даже десятая их часть не была использована.

Жители Нишапура увидели, что дело нешуточно и что на этот раз пришли не те люди, каких они видели до этого; и хотя на городской стене у них было три тысячи исправных арбалетов, и установлено три сотни камнеметных машин и баллист, и запасено соответствующее количество снарядов и нефти, их колени задрожали, а сердце ушло в пятки. Они не видели иной возможности [спасения], кроме как послать к Толи главного кади Рукн ад-Дина Али ибн Ибрахим аль-Мугиши. Когда^[529] он пришел к нему, он стал просить пощадить жителей Нишапура и согласился платить дань. Это не помогло, и ему самому не позволили вернуться.

На рассвете в среду двенадцатого числа месяца сафара [7 апреля 1221 года] они наполнили утреннюю чашу войны и яростно сражались до самой полуденной молитвы пятницы, и к тому времени ров заполнился в нескольких местах, а в стене появилась брешь. А так как наиболее ожесточенным бой был у ворот Погонщиков верблюдов и в башне Кара-Куш и там находилось больше воинов, то монголы установили свое знамя на стене Хусрау-Кушк и, поднимаясь наверх, они сражались с горожанами на крепостному валу; в то время как силы, находившиеся у ворот Погонщиков верблюдов также взбирались по укреплениям. И весь тот день до самого наступления ночи они продолжали лезть на стены и сбрасывать с них людей.

К ночи субботы все стены и укрепления были покрыты монголами; а сам Толи в тот день находился в трех парасангах от Чангарака^[530]. Тем временем монголы слезли со стен и начали грабить и убивать; а горожане сопротивлялись, рассеявшись по домам и дворцам. Монголы искали Муджир аль-Мулька и вытащили его из подземного хода. Чтобы поскорее освободиться из петли жизни, он стал говорить им грубые слова; и они, наконец, предали его позорной смерти. /140/ После этого они выгнали всех оставшихся в живых, мужчин и женщин, из города на равнину; и чтобы отомстить за смерть Тогачара было приказано разрушить город до самого основания, чтобы это место можно было перепахать; и чтобы во исполнение мести в живых не осталось даже кошек и собак^[531].

После этого дочь^[532] Чингисхана, бывшая главной женой Тогачара, въехала в город со своей свитой, и они убили всех уцелевших за исключением четырехсот человек, которые были отобраны за их мастерство и увезены в Туркестан, где потомков некоторых из них можно встретить и по сей день.

Они отрубили головы убитых от их туловищ и сложили их в кучи, положив головы мужчин отдельно от голов женщин и детей. После чего Толи, собравшийся проследовать в Герат, оставил эмира с четырьмястами таджиков, чтобы они отправили вслед за мертвыми всех живых, которых найдут.

Мухи и волки пировали на груди садров; орлы на горных вершинах лакомились нежной женской плотью, грифы поедали шеи гурий.

Дома и жилища сравнялись с землей; дворцы, высотой соперничавшие с Сатурном, поруганные, были унижены и стали подобны земле; особняки навсегда покинули довольство и богатство; замки, когда-то надменным, пали к ногам убожества; розовые сады стали печной золой; многие земли стали «пустой долиной»^[533].

[XXIX] /141/ О ВОСШЕСТВИИ ИМПЕРАТОРА МИРА КААНА НА ТРОН ХАНСТВА И О МОГУЩЕСТВЕ МИРОВОЙ ИМПЕРИИ

После того как Всемогущий Господь — святы Его имена и велика Его милость, — согласно словам:«Страхом и голодом, потерей богатства, и жизней, и плодов испытаем мы тебя»^[534], — испытал своих слуг на пробном камне бедствия и расплавил их в горниле несчастья —

— и когда каждый из них понес наказание соразмерно низости его деяний, и соответственно жестокости своих поступков и нечистоты помыслов испил из наполненной до краев чаши «воздаяния злом за зло», так как установлено, что у каждой вещи есть предел, а у каждого начала — конец,

и [Мухаммед] (мир ему!) сказал: «Одна неудача не превзойдет двух удач»; стало необходимо, чтобы, согласно разуму и обычаю, вновь были явлены сокровища милости Всевышнего — велика Его слава! — и вновь дарованы спокойствие и утешение Его слугам; и чтобы все разнообразные проявления его бесконечной доброты и милосердия затмили и превзошли различные тяготы его наказания в соответствии со словами «Моя милость превзошла мой гнев»; ибо «первое достигает последнего».

Постепенно и неотвратимо знаки этой милости стали видимы, а их проявления и свидетельства — ясны и очевидны. И изложение этих замечаний, и приведение этих обоснований означает начало рассказа о переходе империи к Властелинам мира Угэдэй-каану и Менгу-каану. Я начну с описания в надлежащем порядке восшествия на престол Каана и буду точным и кратким, чтобы те, кто окажет мне честь, прочитав эту книгу, не могли упрекнуть автора этих строк в многоречивости, /142/ но поняли бы цель этого повествования и узнали, как Каан вел дела изаботился об общем благе; как он заставлял другие страны, которые колебались между отчаянием и надеждой, покориться и подчиниться — кого угрозами, а кого ласковыми словами, — и устанавливал над ними свою власть и господство; и как после его смерти Менгу-каан укрепил рухнувшее здание справедливости и возвысил его усилившееся основание.

Перед тем как получил царский сан, Каан носил имя Угэдэй. И Чингисхан из дел, которые он совершал, и слов, которые он произносил, обыкновенно видел, что он годится для трона, для [управления] государством и войском, и в том, как он открывал и закрывал, развязывал и завязывал, каждый день видел признаки мужества и доблести в управлении государством и защиты его от врагов. И предположениями и намеками он рисовал эту картину в сердцах других своих сыновей, «подобно картине на камне», и постепенно заронил эти семена в самой глубине их души.

Когда Чингисхан вернулся из стран Запада в свой старый лагерь на Востоке, он исполнил свое намерение выступить против тангутов^[535]. И после того как весь тот край был очищен от злоумышлений его врагов, после того как все они были завоеваны и покорены, его вдруг сразил неисцелимый недуг, причиной которого был нездоровый климат^[536]. Он призвал к себе своих сыновей Чагатая, Угэдэя, Улуг-нойона, Колгена^[537], Джурчетея^[538] и Орчана^[539] и обратился к ним с такими словами^[540]: «Болезнь /143/ моя такова, что ее нельзя излечить никакими лекарствами, и кому-то одному из вас придется оберегать трон и могущество государства и еще более возвышать пьедестал, у которого уже есть такое прочное основание.

Ибо если каждый из моих сыновей пожелает стать ханом и быть государем, и не подчиняться никому другому, не будет ли это как в притче о змее с одной головой и о другой змее — со многими головами (о которых рассказывалось в начале этой книги)?»^[542]

Когда он произнес эти слова и предостережения, которые есть основа их дел и их ясы, вышеназванные сыновья преклонили колени и сказали:

Тогда Чингисхан сказал так: «Если вы желаете провести свою жизнь в довольстве и роскоши и насладиться плодами власти и богатства, мой совет, как я только что дал вам понять, таков: пусть на трон ханства вместо меня взойдет Угэдэй, поскольку он превосходит вас здравостью рассудка и проницательностью ума; и пусть управление войском и народом и защита границ Империи осуществляются его здравомыслием и мудрыми решениями. Посему я объявляю его своим наследником и передаю ключи Империи в его доблестные и умелые руки. Каково будет ваше решение, мои сыновья, относительно этих соображений и каковы ваши соображения относительно этого решения?»

Тогда они вновь преклонили колени почтительности к земле верности и смирения и ответили языком покорности, сказав: «Кто смеет противиться воле Чингисхана и кто может ее нарушить?

/144/ Наше благо и благо наших преемников зависит от того, как исполняются наказы Чингисхана, и в наших делах мы вверяем себя его наставлению».

«Если, — сказал Чингисхан, — ваша воля находится в согласии с вашими словами, а ваш язык с вашим сердцем, тогда вы должны дать свое письменное согласие на то, что после моей смерти признаете Угэдэя своим ханом, и его приказания будут для вас как душа для тела, и что не внесете никаких изменении и исправлений в то, что было сегодня решено в моем присутствии, и не отступите от моего приказа».

Все братья Угэдэя исполнили его приказание и письменно заявили о своем согласии.

Состояние Чингисхана ухудшилось, и так как его нельзя было трогать с места, то он скончался там, где был, четвертого дня месяца рамадана 624 года [18 августа 1227 года]^[544].

После этого все царевичи отправились в свои земли, намереваясь в следующем году созвать собор, который на монгольском языке называется курилтай. Они прибыли в свои орды и занялись приготовлениями к этому курилтаю.

Как только холодность воздуха и свирепость мороза уменьшились и земля повеселела и возрадовалась от дуновения ласкового зефира —

— вышеназванные сыновья и их родственника послали нарочных, чтобы сообщить о смерти Чингисхана, а также о том, что во избежание причинения какого-либо вреда государству необходимо созвать собор и решить вопрос об избрании нового хана. После этого каждый оставил свою орду и отправился на курилтай. Из земель кифчакских^[545] прибыли сыновья Туши, Хорду^[546], Бату^[547], Сибакан^[548], Тангут^[549], Берке^[550], Беркечер^[551] и /145/ Тога-Темур^[552], из Куяса Чагатай, из Эмиля и Кобака-Угэдэй, с Востока их дядя Отегин, Бельгутей-нойон^[553], Ельчитей-нойон^[554], *Еку и *Есунгей^[555], а из других мест — эмиры и нойоны, которые были поставлены повсюду. А что до Улуг-нойона и его младших братьев, то они уже находились в орде Чингисхана. Все вышеназванные люди собрались в области Келурена^[556]; и когда мир заулыбался, освещаемый солнцем, находящимся в созвездии Овна, и когда подул ветер через глазницы дождевых туч —

и когда, сверх того, зацвели в лугах цветы и травы, и, дивясь на это, витютени вместе с соловьями спели сотню песен на тысячу разных ладов во славу полей и лугов,

все эмиры и нойоны вместе с войском, столь огромным, что им была покрыта вся земля и пустыня едва вмещала его множество,

и первым делом стали пировать и веселились три дня, полные радости и ликования, и не было в их самых сокровенных мыслях ни низкой лжи, ни зависти —

и после этого несколько дней говорили о делах государства и о завещании Чингисхана и читали и перечитывали письменные свидетельства его сыновей о том, что ханство должно достаться Угэдэю. Они послушались этого завета и все царевичи как один без тени злобы или неудовольствия сказали Угэдэю: «Согласно приказу Чингисхана тебе надлежит с помощью Неба вступить во владение ханством, чтобы все сильные мира сего перепоясали чресла своей жизни поясом покорности и верности и внимали бы твоим приказаниями повиновались им».

Угэдэй отвечал так: «Хотя таков был приказ Чингисхана, однако здесь находятся мои старшие братья и дяди, которые более меня достойны исполнить эту задачу, а кроме того, согласно монгольскому обычаю, наследником своего отца является младший сын из старшего дома, а Улуг-нойон и есть младший сын из старшей орды и всегда ухаживал за Чингисханом днем и ночью, утром и вечером, и видел, и слышал, и узнал все его ясы и законы. Видя, что все те живы и находятся здесь, как могу я наследовать ханство?»

/147/ Весь тот день до наступления ночи они спорили между собой весело и соперничали беззлобно. И таким же образом целых сорок дней они надевали каждый день новые одежды другого цвета^[558] и осушали кубки с вином, в то же время обсуждая дела государства. И каждый день Угэдэй по-разному, точно и одновременно сдержанно выражал одни и те же чувства. Когда сорок дней истекли, на утро сорок первого —

дела всех царевичей и всех людей свободных сословий и рабов были решены, все царевичи как один подошли к Угэдэю и сказали: «Для этой задачи Чингисхан из всех своих сыновей и братьей выбрал тебя и доверил твоему суждению, что завязать, а что развязывать, что ослаблять, а что усиливать. Как можем мы допустить изменения его слова и отступления от него или его искажения и нарушения? В этот день, который, согласно предсказаниям астрологов и камов, должен быть удачным днем и подходящим и благоприятным временем, ты должен с помощью Господа — да святится имя Его — утвердиться на троне мира и украсить землю справедливостью и благими делами».

В конце концов, после долгих настойчивых убеждений с их стороны и долгих отказов со стороны Угэдэя он повиновался приказу своего отца и последовал увещаниям своих братьев и дядей. Согласно их древнему обычаю они обнажили свои головы и перекинули свои пояса через плечо; и в год 626/1228-1229^[559] Чагатай взял его за правую руку, а Отегин за левую, и по решению зрелого суждения и с помощи юной удачи они возвели его на трон. Улуг-нойон взял чашу, и все присутствующие при дворе и за его пределами трижды преклонили колени и вознесли молитву, говоря: «Да будет процветать государство от того, что он станет Ханом!»

И они нарекли его Кааном, и в соответствии с обычаем все царевичи в знак верности и повиновения Каану трижды преклонили колени перед солнцем, находясь вне пределов орды; затем, возвратившись, они провели собор, предаваясь веселью и отдыху и очистили равнины радости от шипов горя.

Управляющий Миром Император уселся на лестницу недремлющей удачи, могущественный и пользующийся покровительством неба, и царевичи, подобные Ориону, перепоясали чресла любви поясом верности пред солнцем небес величия и могущества; в то время как слева сидели жены, каждая из которых была щедро наделена прелестью и красотой, своей изысканной свежестью и яркостью напоминавшие цветы, а сладостью и чистотой подобные весенней зелени.

Все, кто видели это собрание с таким множеством гурий и юношей, с изобилием вина и молока, воскликнули в великом изумлении:

Глаза Времени просияли от присутствия Каана, и в мире благодаря его трудам не стало ненависти и злобы.

Деревья мира и спокойствия, засохшие было, вновь наполнились соком; а ланиты Надежды, разодранные отчаянием и безнадежностью, вновь засветились румянцем. Дни, в силу покоя и тишины, приобрели упоительность ночи, а ночи, от веселия и яркого огня вина стали как белый день.

/149/ Тогда Каан приказал, чтобы открыли хранилища сокровищ, собранных за многие годы для Чингисхана в странах Востока и Запада, все описание которых не могли вместить конторские книги. Он закрыл рот осуждающим, отвергнув их советы, и выделил свою часть каждому из своих родственников и военачальников, своего войска и своих соплеменников, знатных и низкого рода, господ и слуг, хозяев и рабов, каждому согласно его пожеланию; и оставил в своих сокровищницах на завтрашний день не много и не мало, не чрезмерно и не скудно.

И когда он закончил пиршества и раздачу подарков, то согласно обычаю, который гласит: «Воистину; мы нашли наших отцов в некоем учении»^[561], он приказал, чтобы непрерывно в течение трех дней готовили пищу для духа Чингисхана; а также чтобы из луноликих дев, красивых наружностью и веселых нравом, приятных для глаз красотой и с прекрасными очами, грациозных в движениях и изящных в неподвижности — из тех, что «награда тем, которые богобоязненно^[562], отобрать сорок девиц из родов эмиров и нойонов, украсить их драгоценностями и орнаментами, одеть в красивые платья и дорогие наряды и вместе с отборными лошадьми отправить туда, где они соединятся с его духом^[563].

И когда он покончил с этими занятиями, то занялся управлением государством и ведением дел.

Прежде всего он издал ясу о том, что все распоряжения и приказания, которые были ранее изданы Чингисханом, оставались бы в силе и соблюдались и охранялись бы от изменения, и переиначивания, и путаницы. А со всех сторон тем временем пришли доносчики и осведомители доложить и сообщить о делах каждого из эмиров и правителей. Но Каан сказал: «Любую поспешную речь, до нашего восшествия на престол исторгнувшуюся из уст любого человека, мы простим и забудем о ней; но если с этого времени какой-либо человек задумает совершить что-либо противное старым и новым распоряжениям и ясам, наказание и кара тому человеку будут соразмерны его преступлению».

И, издав эти ясы, он отправил войска во все страны мира.

В Хорасане и Ираке еще не унялся огонь вражды и беспорядков, да и султан Джелал ад-Дин там все еще не унимался. Он направил туда Чормагуна^[564] с несколькими эмирами и тридцатью тысячами воинов.

/150/ В землю кифчаков, саксинов и булгар он послал Кокетея^[565] и Субутая-бахадура^[566] с таким же войском.

И в Тибет и Солангай^[567] он подобным образом послал большие или меньшие силы; в земли китаев же он решил отправиться лично в сопровождении своих братьев.

Все эти походы будут описаны ниже, так что способ осуществления и характер каждого из них станут известны — если Господь Всемогущий того пожелает.

[XXX] О ПОХОДЕ ИМПЕРАТОРА МИРА КААНА ПРОТИВ КИТАЕВ И О ЗАВОЕВАНИИ ИХ СТРАНЫ^[568]

Когда корона власти была благополучно возложена на голову Императора Мира, а невеста-империя заключена в объятия его могущества, он, послав войска во все страны мира, исполнил свое намерение и лично отправился в землю китаев в сопровождении своих братьев Чагатая и Улуг-нойона и других царевичей, а также такого числа подобных левиафанам воинов, что пустыня от сверкания их оружия и от столкновения их лошадей стала как бушующее, вздымающееся волнами море, ширину и протяженность которого человеческий разум не мог вообразить, а центр и берега которого не были видимы глазу. Равнина от натиска конницы становилась как горы, а холмы превращались в равнину от ударов лошадиных копыт.

Прежде всего они подошли к городу, называемому *Ходжанфу-Балакасун^[569] и осадили его со всех сторон, начиная от берега реки Кара-Мурен^[570]. /151/ Расположив свое войско кольцом, они возвели новые укрепления; и на протяжении сорока дней они яростно сражались, и тюркские лучники (которые, если пожелают, могут ударами стрел сбивать звезды) стреляли с такой меткостью, что

Когда жители города поняли, что сопротивление стрекалу не принесет никаких плодов, кроме раскаяния, а спорить с судьбой — значит накликать несчастье и отвращать [Судьбу], они запросили пощады и от слабости и страха сельские жители и горожане

в то время как китайские солдаты, числом до тумена, взошли на построенный ими корабль и уплыли. Великое число горожан, простерших свои руки к сражению, были отправлены «на огонь Господень из ад Его», а их детей и юношей увели в оковах рабства и отправили в разные места.

И когда монголы уходили от этого города, Угэдэй послал вперед Улуг-нойона и Гуюка с десятью тысячами человек, а сам он медленно подтягивал тылы. Когда Алтан-хан^[571], который был ханом тех стран, услышал известия о приближении монгольской армии, он послал против них двух своих генералов, Кадай-Ренгу и Камар-Некудера^[572] со ста тысячами отборных людей. Армия китаев, чрезмерно уверенная в себе вследствие своей силы и количества, а также малочисленности монголов, полностью их окружила и стояла кольцом вокруг них, надеясь так привести монгольское войско к своему хану, чтобы он устроил им смотр и сам нанес последний удар.

Улуг-нойон увидел, что пояс сопротивления туго затянут и что китаев можно было победить хитростью и уловками — ибо «война есть обман», — и их свеча погасла на ветру лжи. Среди монголов был один канглы, который был очень искусен в науке яй^[573], то есть использовании дождевого камня. Улуг-нойон велел ему показать свое искусство и приказал всему войску надеть плащи поверх зимней одежды и не сходить с коней три дня и три ночи. Канглы занялся своим волшебством, так что за спинами у монголов начался дождь, и в последний день дождь превратился в снег, к которому добавился холодный ветер. От такого чрезмерного летнего холода, какого китайское войско не видело и зимой, оно пришло в уныние и смятение, а монгольская армия приободрилась и воодушевилась. Наконец —

они увидели войско китаев, подобное стаду овец, — «голова одного у хвоста другого», — сбившихся в кучи из-за холодной погоды и сильного озноба, спрятав головы и поджав ноги, как ежи, /153/ с оружием, покрытым льдом, — «и ты видишь народ там поверженным, словно стволы пальм опрокинутых»^[574]. Яйши^[575] тогда перестал колдовать, и монголы выступили вперед и подобно ястребам, нападающим на стаю голубей, — нет, львам, бросающимся на стадо оленей, — бросилось на них, тонкошеим, с глазами диких буйволиц, с походкой куропаток и внешностью павлинов, и напали на них со всех сторон.

Они не запачкали своих мечей их кровью, но, сидя на своих лошадях, оправили их в ад своими копьями.

Что до двух вышеупомянутых генералов, они бежали вместе с пятью тысячами людей и бросились в воду: градом стрел монголы сбили их с ног, и они растянулись на сырой земле; а что до тех двоих негодяев, подобных демонам, которые были в авангарде со ста тысячами^[577] людей, хоть они и переправились через реку со скоростью ветра, однако солдаты, которые переправились раньше их, обрушили огонь погибели на этих несчастных; и было приказано, чтобы большая часть войска совершила над ними то, что сделали спутники Лота, по их выбору^[578].

Они сложили холм из правых ушей убитых^[580] и послали гонцов к Каану, чтобы сообщить ему радостную весть о победе. Тогда он также прибыл, и они отправились против Алтан-хана, который в то время находился в городе Намгинге^[581]. В течение недели он продолжал там сражаться; /154/ а затем, увидев, что кирпич удачи был вынут из опалубки его королевства и большая часть его войска перебита, он вошел в дом вместе со своими женами и детьми, которые все еще оставались с ним, и приказал обложить дом поленьями и поджечь их; и так он был сожжен заживо^[582]. «Он утратил и ближайшую жизнь, и последующую. Это явная потеря»^[583].

И когда монгольская армия вошла в город,

И они разоряли и грабили чрезмерно, и убили бессчетное число людей, и собрали неизмеримую добычу Они захватили несколько других городов и взяли в плен столько луноликих дев и юношей, что от этого расцвели все края земли и сердца всех людей стали безутешны.

Угэдэй оставил в землях китаев Азиза Ялавачи и с победой и триумфом направился в сторону своей собственной орды, послав войска против Манцзы и в Солангай^[585] и другие края, такие как земли тангутов, тибетцев и су-моголов^[586], о чем вы почтете ниже.

[XXXI] О ВТОРОМ КУРИЛТАЕ

Когда Император, бывший Хатимом в щедрости и Хосровом в добросердечии, умиротворенный победой над китаями, с триумфом направился в свою ставку, а царевичи и эмиры, которых он послал во все концы обитаемого мира, все достигли своих целей /155/ и вернулись, довольные успехом, его высочайшим пожеланием и решением было вновь созвать всех своих детей и родственников, чтобы, посовещавшись с ними, подтвердить старые и новые ясы и указы, и чтобы они вновь послали войска в те страны, куда сочтут нужным, и чтобы все царевичи и ратоводцы, все вельможи и люди низкого звания, получили свою часть его доброты и щедрости, которые были подобны весеннему дождю. А потому он послал гонцов, чтобы призвать их, и все они выступили из своих ставок и обратили свои лица ко Двору. В год...^[587], когда мир был Садом Ирама^[588], и цветы от обильных дождей были щедрыми и обильными, как милость монарха, и когда земля от непреходящей благосклонности небес нарядилась в многоцветные одежды, а стволы и ветви деревьев пили сок процветания и свежести —

принцы прибыли ко Двору, и собрание было еще более прекрасным и великолепным, как Плеяды, когда на них снисходит благословение полного месяца. Было так, словно

Туда прибыло также великое множество нойонов и эмиров, чиновников (arbāb-i-ashghāl) и местных правителей (aṣḥāb-i-aʽmāl).

Император Мира приветствовал тех из своих родственников, которые были его старшими братьями и дядьями, со всевозможными знаками уважения, и почтения, и преклонения, и почитания, /156/, а младших братьев и сыновей, которые все были как его дети, — нет, как частицы его сердца, — с величайшим снисхождением и бесконечной добротой. И целый месяц, не переставая, он в согласии с родственниками и поддерживаемый соплеменниками, не делая между ними различий, он соединял рассвет с сумерками и утро с вечером, постоянно прикладываясь к чашам и кубкам, передаваемым по кругу прекрасными виночерпиями. И они насытили свои сердца цветами и плодами неверной Судьбы, предаваясь всевозможным необузданным забавам. И все присутствующие на этом собрании и все жившие при Дворе несколько дней провели в сладостном и приятном довольстве в обители монаршей щедрости Каана, возвышенного вмешательством и властью Судьбы, в полном согласии с четверостишьем, которое я услышал в Каракоруме.

И Каан по своему обыкновению и в согласии с обычаем открыл двери сокровищниц, которые ни один человек не видел закрытыми, и раздал всем присутствующим, соплеменникам и чужакам, все добро, собранное в разных странах за время, прошедшее с проведения первого курилтая, высыпав его на великих и малых, как весеннее облако проливает дождь на деревья и траву.

И со всех концов земли прибыли купцы, и перекупщики, и те, кто желал получить власть (aʽmāl) и должность, и все возвращались, достигнув своей цели и исполнив свои мечты и желания, и получали вдвое против того, на что рассчитывали. Сколько бедняков обрели богатство, сколько нищих стали состоятельными и процветающими! И всякий незаметный человек стал важной персоной.

Когда таким образом празднование подошло к концу, он вернулся к делам государства и управлению войсками. И поскольку было много мест во многих странах, где ветер недовольства не переставал возмущать разум людей, он поручил всем своим сыновьям и родственникам различные походы и вновь решил принять личное участие и отправился в путь. /157/ Но после того как он принял решение, Менгу-каан, хоть годами и находившийся еще в первой поре юности, но по разуму и достоинствам равный зрелым мужам и заслуженным ветеранам, заметил в отношении [решения] Каана принять [личное] участие следующее: «Все мы, братья и сыновья, стоим здесь, готовые повиноваться любому твоему приказу и обратившие зрение и слух к исполнению поручений и преодолению преград, чтобы приняться за все, что бы ни было велено, в то время как Каану подобает развлекаться представлениями и предаваться веселью, и наслаждаться всем, чего он ни пожелает, всем, что доставит ему удовольствие, и отдыхать от тягот путешествия и беречься от опасностей. Иначе для чего столько родственников и столько бесчисленных войск?

Когда эти зрелые слова, изреченные устами того несравненного царевича, достигли слуха присутствующих, они взяли их себе за пример и образец, и каждый из них произнес речь, подобную этой, пока и сам Каан не стал убежден.

После того каждый принц и нойон был приставлен к особому войску, и они были направлены на восток и на запад, на юг и на север. И поскольку племена кифчаков и келеров^[589] не были еще окончательно уничтожены, главное внимание было направлено на завоевание и истребление этих народов. Из царевичей возглавлять этот поход были назначены Бату, Менгу-каан и Гуюк, и каждый из них отбыл в собственный лагерь с большим войском таджиков и тюрков, намереваясь отправиться в путь в начале будущей весны. Они приготовились к путешествию и выступили в назначенное время.

Что до Каана, то ему не было позволено утруждать свою особу. В покорившиеся земли были направлены доверенные лица и писцы. Обнаженные мечи были вложены в ножны; стопа угнетения и тирании закована в кандалы, а рука справедливости и неслыханной щедрости простерта; и указы и ясы были написаны для всех краев, в которых говорилось, что ни один человек не должен причинять зло другому, и сильный не должен притеснять слабого. Пыль смут и бедствий улеглась, и все сущее жило в мире. Северный ветер, как благоухающий зефир, разносил славу Каана по равнине мира, и рассказы о его справедливости и щедрости достигли всех горизонтов /158/ и взмыли вверх подобно Орлу.

И из-за распространявшихся о нем этих прекрасных рассказов люди во всех концах земли от чистого сердца стремились стать его подданными и считали за высшее счастье подчиняться ему и служить верой и правдой. Поэтому они отправили послов с дарами к его Двору, и из самых отдаленных стран, в сравнении с именем и славой которых рассказы о прежних королях кажутся всего лишь небылицами, люди разных рас спешили, опережая друг друга, выразить ему почтение.

И так он проводил время и наслаждался полной мерой, слушая пение и развлекаясь с певицами, и осушая кубки с рубиновым вином.

И так он провел остаток своей жизни, до 5 джумада II 639 года [11 декабря 1241 года], когда Разрушитель Наслаждений внезапно выскочил из засады и неожиданно выпустил стрелу Гибели из руки Судьбы.

Источник Жизни был замутнен прахом Смерти.

[XXXII] О ДЕЛАХ И ПОСТУПКАХ КААНА

Когда рука творения надела перстень с печатью Империи на палец его судьбы, как уже было изложено, он послал армии во все края и все земли, и большинство стран было очищено от его врагов. Слава о его справедливости и милосердии стала как серьга в каждом ухе, а его благодеяния и добрые поступки — как браслеты на каждом запястье и предплечье. /159/ Его Двор стал приютом для всего мира, а его присутствие — убежищем и кровом для всей земли. Поскольку утренняя заря его справедливости не омрачалась прахом вечерней тьмы (shām), его империя простиралась от пределов Чина и Мачина до самых отдаленных краев Сирии (Shām). Его щедрость была равной для всего человечества и не заставляла себя ждать ни месяц, ни год^[592]. Его щедрость и его жизнь были двумя потоками, текущими по одному руслу, а его натура и постоянство — близнецами, сосущими одну грудь. О Хатым Тае позабыли при его жизни, и милосердие Ахнафа^[593] меркло в сравнении с его милосердием. Во время его правления вращающийся мир пришел в спокойствие, и неумолимые небеса были усмирены. Во времена его ханства

И при виде его сострадания и сочувствия надежда проснулась в каждом сердце. И те, кто избежал меча, остались в петле жизни и постели безопасности. Знамена веры Мухаммеда были развернуты в самых далеких землях неверных и самых дальних землях многобожцев, чьих ноздрей еще не достиг аромат ислама. И напротив храмов идолов были воздвигнуты святыни Милосердного Господа. От славы о его справедливости были посажены на цепь бездомные собаки, а рассказы о его щедрости стали причиной отлова диких животных. Из-за внушаемого им ужаса были подчинены непокорные, а по причине жестокости его кары укрощены высокомерные. Его ярлык имел силу меча, а страницы его писем лишали блеска сабли конницы.

Генералы его Двора и слуги его удачи вели армии на восток и на запад, в то время как Каан мог не участвовать в этом лично, и, как сказал поэт,

и наперекор словам советчиков и недовольных, отвергая такое их высказывание:

/160/ он всегда расстилал ковер веселья и следовал тропой излишеств в том, что касалось вина и общества красавиц, подобных пери лицом и формами.

В раздаче подарков он превзошел всех своих предшественников. Будучи по натуре чрезвычайно щедрым и радушным, он отдавал все, что поступало из далеких и близких уголков Империи, не требуя, чтобы это было внесено в опись счетоводом (mustaufī) или надсмотрщиком (mushrif). И он вычеркнул общую сумму рассказов о прежних королях, ибо она казалась хасв^[595] в сравнении с ценой его собственных свершений, и пометил как оплаченные (tarqīn mī nibād) бариз^[596] былых обычаев, что были неподобающими с начала и до конца. Ни один смертный не вернулся от него без своей доли и части, и ни один проситель не услышал из его уст слова «нет».

Все нуждающиеся, что пришли к нему со всех сторон, поспешили назад, так как их желания неожиданно исполнились, и искатели должностей, и просители тут же вернулись домой с тем, чего каждый из них желал.

Тех, кто пришел из дальних и непокорных (yaghi) земель, он одарил также, как тех, кто прибыл из близких и покоренных (il) стран. И никто ни ушел от него разочарованным или недовольным. Время от времени столпы Империи и Двора пеняли ему на его расточительность, говоря, что если нет у него способа удержаться от раздачи подарков, то ему надлежало раздать их своим слугам и подданным. Каан на это отвечал так «Несогласные лишены драгоценности разума и понимания, поэтому их слова пусты по двум причинам. Во-первых, потому что когда слухи о наших обычаях и привычках достигнут мятежников, их сердца неминуемо склонятся к нам, ибо «Человек есть раб доброты»; и по причине этого благодеяния армия и народ будут избавлены от необходимости биться и сражаться с ними и избегут многих тягот и невзгод. И во-вторых, еще более очевидно, — ибо мир, как мы знаем, никогда никому не был предан, но, напротив, в конце концов всегда поворачивался спиной жестокости, — что осторожный человек, наделенный светом разума, /161/ сохраняет свою жизнь, увековечивая свое доброе имя».

И когда бы короли древних времен ни упоминались в связи с их привычками и обычаями, и когда бы ни говорилось о том, как они копили и прятали золото и серебро, он говорил, что те, кто складывал драгоценности под землей, были лишены малейшей частицы разума и понимания, ибо не было никакой разницы между этими сокровищами и пылью, так как они не были ни средством предотвращения убытка, ни средством получения выгоды. Когда придет день гибели, какой прок им будет от сокровищ, которые они накопили, и какая польза?

А что до нас, то ради сохранения нашего доброго имени мы будет копить сокровище в уголках человеческих сердец, и ничего не будем откладывать на завтра.

Вышесказанное является лишь кратким рассказом о его деяниях. Быть может, те, кто услышит и прочитает эти строки, сочтут эти утверждения относящимися к разряду тех, о которых говорят: «Чем прекрасней стихи, тем больше в них лжи». Чтобы доказать их истинность, мы в краткой форме, свободной от случайных преуменьшений или преувеличений, изложим несколько случаев, которые полностью это подтвердят, хотя в действительности они лишь малая часть множества, как один из тысячи.

[i] В ясе записано, и есть у монголов обычай, что в весеннее и летнее время никто не может сидеть в воде днем, или мыть руки в ручье, или набирать воду в золотые и серебряные сосуды, или раскладывать на земле выстиранную одежду; поскольку они верят, что такие действия усиливают гром и молнию. Ибо в стране, где они живут, дожди идут по большей части с начала весны до конца лета, и раскаты грома таковы, /162/ что, когда он грохочет, «они кладывают свои пальцы в уши от ударов грома, боясь смерти»^[601], а молния вспыхивает так ярко, что «готова отнять их зрение»^[602]; и было замечено, что когда сверкает молния и грохочет гром, они становятся «немы, словно рыбы»^[603]. Каждый год, когда в одного из них ударяет молния, они изгоняют его племя и его семью из числа других племен на трехлетний срок, в течение которого они не имеют права находиться в ордах царевичей. Точно так же, если поражается животное в их стадах и отарах, изгнание длиться несколько месяцев. И когда случается такое, они не едят никакой пищи до конца месяца, и, как происходит у них во время траура, устраивают праздник (süyürmishī) в конце месяца.

Однажды, когда Каан вместе с Чагатаем возвращался из своих охотничьих угодий, они днем увидели мусульманина, сидящего в ручье и моющегося. А Чагатай очень ревностно следил за соблюдением ясы и не щадил никого, кто хоть немного от нее отступал. Когда он увидел этого человека в воде, от огня охватившего его гнева он хотел предать землю его существования ветру уничтожения и отрезать источник его жизни. Но Каан сказал: «Сегодня уже поздно, и мы устали. Этот человек будет находиться в заключении до завтрашнего дня, когда мы сможем рассмотреть это дело и узнать причину нарушения им ясы». И он приказал Данишманду Хаджибу присмотреть за тем человеком до утра, когда будет установлена его вина или невиновность; он также тайно приказал Данишманду бросить в воду, в то место, где сидел человек, балыш серебра и научить его, когда его будут допрашивать, отвечать, что он бедный человек со множеством долгов и что этот балыш был для него целым состоянием и именно потому он поступил столь необдуманно. На следующий день виновный был допрошен в присутствии Каана. Каан сочувственно выслушал его оправдание, но из предосторожности кто-то сходил к тому месту, и балыш был вытащен из воды. Тогда Каан сказал: «Кому только могло прийти в голову подумать о том, чтобы нарушить нашу ясу и наши указы /163/ или хотя бы на волосок отклониться от них? Но, похоже, что это человек имеет малый достаток и скудное имущество, поэтому он пожертвовал собой из-за одного-единственного балыша». Он велел дать тому человеку десять балышей в придачу к тому одному; и с него было взято письменное обязательство впредь не совершать подобного поступка. И так он не только сохранил свою жизнь, но и приобрел имущество. И свободные люди стали рабами этого деяния, что было лучше, чем несметные сокровища.

[ii] Когда они только пришли к власти, они ввели ясу, что никто не может убивать животных, перерезая им горло, а только распарывая грудь, как принято у монголов.

Мусульманин купил на рынке овцу, принес ее домой, надежно запер ворота и зарезал животное, как принято у мусульман, [на дорожке] между двумя или тремя домами, не зная, что за ним наблюдал кифчак, который, дожидаясь этой возможности, шел за ним с самого рынка. Когда он полоснул ножом по горлу овцы, кифчак прыгнул с крыши, крепко его связал и отвел его ко Двору Императора Мира. Каан рассмотрел это дело и послал писцов провести расследование. Когда обстоятельства стали известны его ясному уму, он сказал следующее: «Этот бедный человек исполнил положение нашей ясы, а этот тюрк нарушил его». Мусульманину сохранили жизнь и отнеслись к нему с благосклонностью (soyurghamishī), в то время как кифчак был предан в руки палачей Судьбы.

[iii] Труппа актеров пришла из земель китаев и играла чудные китайские пьесы, каких /164/ никто до этого невидел. Сюжет одной из этих пьес заключался в изображении всех народов, и среди них был старик с длинной белой бородой и в тюрбане, которого волочили лицом вниз привязанным к конскому хвосту. Каан спросил, кого изображал старик Ему ответили, что он представлял непокорного мусульманина, поскольку так их стаскивали с земли. Каан приказал остановить представление и велел своим слугам принести из казны всевозможные драгоценности из земель Хорасана и двух Ираков, такие как жемчуга, рубины, бирюза и другие, а также расшитые золотом ткани и одежды, и арабских скакунов, и оружие из Бухары и Тебриза; и точно так же то, что было вывезено из земель китаев, а именно одежды, уступающие предыдущим, маленьких лошадей и другие китайские товары; и все эти вещи он велел сложить рядом, так чтобы видно было, как велика разница. И он сказал: «Беднейший мусульманин имеет множество китайских рабов, в то время как у величайших эмиров китаев нет ни одного мусульманского пленника. И причиной этого может быть только доброта Творца, Которому ведомы положение и ранг любого народа; и это также соответствует древней ясе Чингисхана, согласно которой выкуп (вергельд) за мусульманина составляет пятьдесят балышей, а за Китая полагается осел. Ввиду таких доказательств и свидетельств как можете вы делать посмешище из народа ислама? Преступление, которое вы совершили, должно быть наказано, но я пощажу ваши жизни. Считайте это большой удачей; ступайте же прочь с глаз моих и никогда больше не показывайтесь в этой округе».

[iv] Один правитель из...^[605] направил к нему посла и пожелал выразить ему почтение и покорность, послав ему в числе прочих даров отшлифованный рубин, доставшийся ему в результате побед его предков. /165/ Сверху на камне было вырезано имя Пророка Господа Мухаммеда, а снизу по порядку перечислены имена его пращуров. Каан приказал ювелирам оставить имя Мухаммеда на счастье, но стереть имена султанов и поставить его собственное имя после имени пророка (мир и милость ему!) и Того, Кто послал его.

[v] Один бедный человек, который не мог заработать себе на жизнь и не выучил никакого ремесла, заострил куски железа, придав им форму шила, и разложил их на куске дерева. Затем он уселся в том месте, где должна была пройти свита Каана, и стал ждать. Каан заметил его издалека и послал к нему одного из своих слуг. Бедняк рассказал им о своем бедственном положении, о скудости своего имущества и величине своей семьи и отдал им шила. Но когда посыльный увидел его грубые шила, даже сотня которых едва ли стоила ячменного зерна, он подумал, что не стоит показывать их Каану, и [вернувшись] рассказал о том, что увидел. Каан приказал ему [вернуться и] принести все шила, которые были с собой у того человека. И, взяв их в руки, он сказал: «Даже такие пригодятся пастухам, чтобы чинить бурдюки для кумыса^[606]». И за каждое шило он дал тому человеку балыш.

[vi] Один старый человек, чья сила ослабела в круговерти дней и ночей, пришел к Каану и попросил двести балышей золота, чтобы на эти деньги начать свое дело. Один из придворных сказал: «Солнце жизни этого человека достигло своего вечера, и у него нет ни детей, ни внуков, ни какого-то определенного жилища или дома, и никому не ведомо его положение». Каан ответил: «Он, должно быть, лелеял эту мечту в своем сердце всю свою долгую жизнь и все время искал такой возможности, а потому будет невеликодушным отправить его от нас разочарованным и обманутым, и это будет недостойно монаршьего звания, возложенного на нас Всевышним. Дайте ему то, о чем он просил, прежде чем он отправится навстречу своей судьбе.

Он не отдаст богу душу, пока не исполнит свое желание». Этот человек, не успев получить все свои балыши, умер. Этот рассказ привел к порогу Каана множество людей.

[vii] Один человек пришел к нему и попросил пятьсот балышей для какого-то дела. Он приказал удовлетворить его просьбу. Его придворные указали ему на то, что этот человек не имел никакого положения и что у него не было и гроша за душой, а его долги равнялись тому, что он просил. Каан велел им удвоить сумму, с тем чтобы половину ее он мог использовать как капитал, а оставшееся отдать кредиторам.

[viii] Был найден документ, в котором говорилось, что в таком-то и таком-то месте в его владениях было спрятано сокровище, зарытое Афрасиабом. И там было также написано, что все вьючные животные той области не смогут поднять это сокровище. Но Каан сказал: «Какая нужда нам от сокровища, спрятанного другим? Мы дарим его всем слугам Всемогущего Господа и нашим собственным подданным».

[ix] И пришел к нему ортак^[609] и получил капитал в пятьсот балышей. Он ушел и через некоторое время вернулся, сказав, что у него не осталось ни одного балыша, и придумав совершенно невероятное объяснение. Каан приказал опять выдать ему такую же сумму. Через год он вернулся еще более нищим, чем в первый раз, и придумал другое оправдание. Ему дали еще пятьсот балышей. Когда он вернулся в третий раз, бетикчи побоялись передавать его слова. Вместо этого они осуждали его расточительность и неумеренность, говоря: «Он растрачивает и пускает по ветру эти деньги в такой-то и такой-то стране». «Как, — спросил Каан, — можно пустить по ветру балыши?» Ему ответили, что он отдавал их недостойным людям и тратил их на еду и питье. «Поскольку балыши находятся там и поскольку люди, которые берут их у него, тоже наши подданные, деньги остаются у нас в руках, а не валяются под ногами. Дайте ему столько же, сколько дали в первый раз, но скажите, чтобы он больше не был таким расточительным и неумеренным».

[x] В стране китаев есть город *Таянфу^[611], жители которого подали прошение, в котором говорилось: «Мы задолжали восемьсот балышей, что станет нашей погибелью, и наши кредиторы требуют из вернуть. Если будет приказано нашим кредиторам отсрочить выплату долга, мы потом сможем постепенно с ними расплатиться и не будем разорены и рассеяны». «Если мы прикажем этим кредиторам дать им отсрочку, они понесут большие убытки, а если мы оставим все как есть, люди будут разорены и станут бездомными».

Поэтому он издал указ, который был объявлен во всем государстве, чтобы всякий, кому они были должны, /168/ принес подтверждающий это документ или чтобы должник привел кредитора, и тогда он получит деньги из казны. И дверь казны, которая никогда не закрывалась, распахнулась еще шире, и люди приходили туда и получали балыши; и среди них были многие, кто не имел долгов, но они прикинулись должниками и кредиторами и тоже получили балыши; и так они получили сумму вдвое больше названной.

[xi] Когда он был на охоте, один человек принес ему два или три арбуза. Ни у кого из его слуг не было с собой ни балышей, ни лишней одежды, но у Могэ-хатун^[612], которая присутствовала там, в ушах были две жемчужины, подобные двум ярким звездам в созвездии Малой медведицы, когда они сияют еще ярче в присутствии луны. Каан приказал отдать жемчужины тому человеку. Но так как они были очень дорогими, она сказала: «Этот человек не знает ни их стоимости, ни их ценности, — это все равно что кормить шафраном осла. Если велеть ему прийти завтра в орду, он получит там балыш и одежду». «Он бедный человек, — ответил Каан, — и не может ждать завтрашнего дня. А куда денутся эти жемчужины? Они тоже в конце концов вернутся к нам.

По приказу Каана она отдала жемчужины бедняку, и тот ушел обрадованный и продал их за небольшую цену, около двух тысяч динаров. Покупатель был очень доволен и подумал: «Я купил два прекрасных драгоценных камня, которые годятся в подарок Императору. Ему нечасто приносят подарки, подобные этому». Он тогда отнес жемчужины Императору, с которым в то время была Могэ-хатун. Каан взял жемчужины и сказал: «Не говорил ли я, что они к нам вернутся? Бедный человек не оставил нас разочарованными, но добился своей цели, да и жемчужины вернулись к нам». /169/ И он осыпал дарителя всевозможными милостями.

[xii] Незнакомец принес ему две стрелы и преклонил колени поодаль. Каан велел своим слугам выяснить положение этого человека и узнать, чего он хочет.

Человек сказал: «Я кузнец, делаю стрелы, и я задолжал семьдесят большей, и по этой причине мои дела пришли в упадок. Если велят выдать мне такое количество балышей, я каждый год буду поставлять десять тысяч стрел». И сказал Хатым своего века: «Если бы дела у этого бедняги не были так плохи и если бы он не находился в отчаянии, он никогда бы не принял столь ничтожное число балышей за такое множество стрел. Пусть дадут ему сто балышей чтобы он мог поправить свои дела». Когда принесли балыши, старый кузнец не смог их унести. Каан улыбнулся и велел доставить телегу, запряженную волом, и старик погрузил на нее балыши и пошел своим путем.

[xiii] В то время, когда он приказал строить Каракорум и монарший ум был занят этим прожектом, он однажды вошел в сокровищницу и увидел там один или два тумена балышей. «Какое утешение, — сказал он, — получаем мы от обладания всеми этими деньгами, которые надо неустанно охранять? Пусть глашатаи объявят, что всякий, кому нужно несколько балышей, может прийти и взять их». Все вышли из города и направили свои стопы к сокровищнице. Господин и раб, богатый и бедный, знатный и низкий, седобородый и младенец — все получили то, о чем просили, каждый получил щедрую долю и покинул его, говоря слова благодарности и вознося молитвы за его благополучие.

[xiv] По причине сильного холода в окрестностях Каракорума не велось сельское хозяйство, но в его правление начали возделывать землю. /170/ Один человек посадил редис, и ему удалось вырастить небольшой урожай, который он принес Каану. Каан велел сосчитать плоды и листья редиса. Число составило сто, и он дал тому человеку сто балышей.

[xv] На расстоянии двух парасангов к востоку от Каракорума в глухом месте на склоне горы был построен дворец, мимо которого он намеревался проезжать всякий раз, следуя в свою зимнюю ставку и обратно, так чтобы из города ему приносили угощение (которое они называют тузгу). И поэтому они назвали то место Тузгубалык^[617]. Один человек посадил у подножия горы несколько миндальных деревьев и ив. Никто до этого не видел в этих краях зеленых деревьев, но эти деревья покрылись свежей листвой. Хаан велел дать тому человеку балыш за каждое посаженное дерево.

[xvi] Когда он уселся на трон царства и слава о его доброте и щедрости разнеслась по всему миру, отовсюду к его Двору стали приходить купцы, и какие бы товары они ни приносили, хорошие или плохие, он повелевал платить за все сполна. И часто случалось так, что, даже не посмотрев на их товары и не спросив о цене, он отдавал им все, что у него было. Купцы тогда стали подсчитывать: «Это стоит столько, а это столько», — и вместо «один» они говорили «десять» и любую раковину выдавали за жемчужину. Когда купцы заметили это его обыкновение, они стали делать так развязывали свои тюки и уходили, и через два дня, хотя количество их товаров было как море Оман, от них не оставалось ни капли. Тогда купцы возвращались и называли цену своих товаров; и приказ Каана был таков, что какой бы ни была цена, его чиновники повышали ее на десять процентов (dah-yāzdah) и выплачивали деньги купцам. Как-то раз чиновники и министры его Двора стали ему говорить, что не было необходимости увеличивать на десять процентов цену товаров, поскольку она и так значительно превышала их настоящую стоимость. «Купцы ведут торговлю с нашей казной, — /171/ сказал Каан, — для того, чтобы иметь некоторую прибыль и получить некоторую выгоду от нашего покровительства. В действительности эти люди должны еще платить вашим битикчи, и я выплачиваю то, что они должны вам, чтобы они не ушли от нас, понеся убытки».

[xvii] Некие люди из Индии принесли ему несколько слоновьих бивней. Он спросил, сколько они за них хотят, и они ответили: «Пятьсот балышей». Без малейшего колебания он приказал заплатить им эти деньги. Его чиновники подняли громкий крик, спрашивая, как он мог заплатить такую сумму за столь ничтожную вещь. «Тем более, — сказали они, — что эти люди пришли из враждебной нам страны». «Никто, — ответил он, — не является моим врагом».

[xviii] Однажды, когда мозг его был разгорячен выпитым вином, во время пира, когда он был весел, один человек принес ему шляпу, которая была похожа на те шляпы, что носили в Хорасане. Он приказал своим чиновникам написать этому человеку расписку на получение двухсот балышей. Они не торопились прикладывать к ней алую тамгу, думая, что он указал такую сумму под действием вина. На следующий день в то же время этот человек опять явился в орду. Каана увидел его, и когда перед ним положили расписку, он велел своим секретарям исправить указанную в ней сумму на триста балышей. На этом дело остановилось; и каждый день он добавлял по сто балышей, пока итог не составил шестьсот балышей. Тогда, вызвав своих эмиров и писцов, он спросил, есть ли в этом мире роста и упадка что-либо, сохраняющееся навсегда. Они в один голос ответили, что нет. Тогда, обращаясь к министру Ялавачи, он сказал: «Неправильно. Добрая слава и доброе мнение навечно сохраняются в этом мире». Затем, повернувшись к писцам, он продолжил: «Вы мои подлинные враги, ибо это вы хотите, чтобы не осталось в память обо мне прекрасных памятников — рассказов о моих добрых делах. Может быть, вы думаете, /172/ что если я дарю кому-нибудь подарок в то время, когда пью вино, так это оттого, что я пьян? И потому вы тянете с оплатой и задерживаете то, что следует выплатить? Пока один или двое из вас не будут наказаны за свои поступки как предостережение их товарищам, не выйдет из вас толка».

[xix] В то время, когда Шираз еще не был покорен, из тех мест пришел человек и, преклонив колени, сказал следующее: «Я пришел из Шираза по причине славы о щедрости и доброте Императора; поскольку я семейный человек и у меня много долгов и мало имущества; и моя просьба — дать мне пятьсот балышей, что равно величине моего долга». Каан приказал своим чиновникам дать ему то, что он просил, и добавить еще столько же. Он заколебались, говоря: «Дать сверх того, что он просил, — это расточительство, если не разорение».

Он ответил: «Ради нашей славы этот несчастный преодолел множество гор и равнин и терпел жару и стужу; и то, о чем он просит, не покроет его расходов на путешествие сюда и дорогу домой, и этого не хватит, чтобы заплатить его долг. Если ему не дать еще денег, получится так, что он вернется, не достигнув своей цели. Неужели это справедливо, что бедный человек, пройдя такой путь, вернется разочарованными к своей семье и детям? Дайте ему все, что я сказал, не откладывая и не медля». Бедный человек вернулся домой богатым и веселым, а у Императора осталась добрая слава, распространившаяся о нем в мире.

[xx] К его Двору пришел один бедный человек с десятью плетьми, привязанными к палке. Он открыл рот, произнося молитву [во славу Каана], и встал поодаль. Монарший взгляд упал на него, и когда чиновники спросили его о его деле, он сказал следующее: «У меня в хозяйстве был козленок. Я сделал его мясо пищей для моей семьи, а из его шкуры наделал плетей для воинов, которые я принес с собой». Каан взял плети /173/ и сказал: «Этот бедняга принес нам то, что лучше козлов». И он приказал дать ему сто балышей и тысячу голов овец. И он прибавил, чтобы, когда все это будет израсходовано, он опять приходил к нему и он даст ему еще.

[xxi] Один человек принес ему сотню костяных наконечников для стрел. Он дал ему такое же число балышей.

[xxii] У него было обыкновение проводить три зимних месяца, развлекаясь охотой, а в течение остальных девяти месяцев он после завтрака садился на трон за пределами своего Двора, там, где сваленные в кучи соответственно своем виду, лежали всевозможные товары, какие только можно найти на земле; и он раздавал их мусульманам и монголам и бросал их к ногам охотников за богатством и просителей. И часто бывало так, что он приказывал людям высокого роста и внушительного сложения взять себе столько понравившихся им товаров, сколько они смогут унести. Как-то раз он велел сделать это одному такому человеку, и тот взял столько дорогой одежды, сколько могли удержать в руках несколько [обычных] людей. Когда он уходил, одно из платьев упало на землю; и когда он унес остальное домой, то вернулся, чтобы подобрать то, что уронил. «Как может человек, — сказал Каан, — утруждать себя дорогой ради одного-единственного платья?» И он велел ему опять взять столько, сколько он мог унести.

[xxiii] Один человек принес ему двести кнутовищ, сделанных из древесины красной ивы (ṭabarkhūn), которую они в тех краях жгут как дрова. Он дал ему по балышу за каждое кнутовище.

/174/ [xxiv] Один человек принес ему три тех самых кнутовища, и он дал ему половину тех денег, то есть сто балышей.

[xxv] Когда Каракорум еще только строился, ему случилось проезжать по рынку мимо лавки, в которой продавались китайские финики. Он пожелал отведать этих фруктов, и когда он вернулся к себе во дворец, он велел Данишманду Хаджибу взять из казны балыш и купить их. Данишманд отправился к торговцу, взял блюдо фиников и заплатил четверть балыша, что было в два раза больше, чем они стоили. Когда блюдо поставили перед Кааном, он заметил: «Балыш — это очень мало за такое множество фиников». Данишманд достал из рукава то, что осталось от балыша, и сказал: «Они стоят совсем немного». Он строго его отчитал и сказал: «Когда у этого человека были такие покупатели, как мы? Увеличь цену до десяти балышей и отдай ему все».

[xxvi] Он отправился на охоту, и дом министра Ялавачи оказался у него на пути. Когда вынесли тузгу, Ялавачи рассказал ему историю о Соломоне, муравье и лапке саранчи^[624]. Это было прекрасной место, Каан развеселился от вина; и Мугэ-хатун, которую он любил более других своих жен, была рядом с ним. Он решил сделать здесь остановку, и перед своей палаткой от расстелил ковры из насидж^[625] и парчи (zarbaft), а внутри рассыпал бусины жемчужных ожерелий. И когда они уселись на свои троны, он осыпал их головы множеством царских жемчужин.

И в тот день он увидел множество представлений и дал каждому из своих слуг по лошади и по платью. А на следующий день он велел одарить министра Ялавачи всевозможными ценными подарками, /175/ к чему прибавил еще четыреста балышей.

[xxvii] Он приказал выдать бедному человеку сотню балышей. Министры Двора сказали один другому: «Знает ли он, как много дирхамов в таком множестве балышей?» Они взяли сотню балышей и рассыпали их там, где он должен был пройти. И когда он прошел, он спросил: «Что это такое?» Они ответили, что это была сотня балышей, приготовленная для бедного человека. «Это ничтожное количество», — сказал он. И тогда они удвоили их число и все отдали бедному человеку.

[xxviii] Один человек заключил сделку с его эмирами и казначеями. Он приказал заплатить этому человеку наличными. В один из дней у ворот Карши^[628] остановился бедный человек Когда Император мира вышел на улицу, его взгляд упал на бедняка и он подумал: «Может, это тот самый человек, которому нужно заплатить сто балышей?» И он призвал к ответу своих чиновников, сказав: «Много дней прошло с тех пор, как мы велели, чтобы деньги тому человеку были выплачены наличными немедленно и без проволочек». Он ждал, стоя на месте, и корчи^[629] пошел в сокровищницу за балышами. Насыпав сотню балышей в полы своего платья, они принесли их бедному человеку. «Что это за балыши?» — спросил он, и они ответили: «Это балыши, которые должны быть уплачены за твои товары». Когда они поняли, что он был не тот, за кого его приняли, они принесли балыши назад и доложили Императору. «Это его удача, — сказал тот. — Как можно вернуть то, что было взято из казны?» И так они отдали бедняку все эти деньги.

[xxix] Мимо ворот Карши проходила индианка с двумя детьми на спине. Каан, который только что вернулся во дворец, заметил ее и приказал казначею дать ей пять балышей. /176/ Он тут же принес их ей, но положил один в карман своего платья, а ей отдал только четыре. Женщина заметила, что одного не хватало, и стала умолять его отдать ей балыш. Каан спросил его, что говорила женщина, и тот ответил, что она имеет семью и молилась. Тогда Каан спросил: «Какая семья у нее?» «Две малолетние сироты», — ответил казначей. Когда Каан переступил порог Карши, он пошел в сокровищницу и приказал позвать ту женщину. После этого он велел ей взять от каждого вида платья, которое ей понравилось, столько расшитой одежды, сколько носят богатые и знатные люди.

[xxx] Пришел к нему один сокольничий с соколом, сидящим у него на руке. «Что это за сокол?» — спросил Каан. «Это больной сокол, — сказал человек, — и лекарством ему служит мясо домашней птицы». Каан приказал своему казначею дать тому человеку балыш. Казначей взял того человека с собой, дал балыш ростовщику и на полученные деньги купил домашнюю птицу. Когда Каан вновь увидел казначея, он спросил у него, что случилось с соколом, и казначей похвастался ему своей деловитостью. Каан рассердился и сказал: «Я отдал в твои руки все богатства мира, которые невозможно сосчитать и измерить, и даже этого тебе недостаточно». Потом он продолжил: «Этому сокольничьему не нужна была птица, он лишь использовал ее как предлог, чтобы получить что-нибудь для себя. Каждый, кто приходит к нам, — те, что говорят: «Мы станем ортаками и возьмем у тебя балыш, чтобы заплатить тебе проценты», — и другие, которые приносят товары, а также все остальные, что приходят к нам, кто бы они ни были, — мы знаем, что все они говорят неправду, и это не скрыто от нас. Но мы хотим, чтобы все они нашли у нас утешение и доверие, и потому они получают долю от нашего богатства, и мы притворяемся, что не видим их положения». И он велел дать сокольничьему несколько балышей.

/177/ [xxxi] Один человек был лучником и делал плохие луки. Он был так известен в Каракоруме, что никто не заплатил бы за его товар и ячменного зерна; и он не знал никакого другого ремесла. Лучник обеднел, и его дела пришли в упадок; и он не мог придумать ничего другого, кроме как взять двадцать луков, привязать их к концу палки и встать у ворот орды. Когда Каан вышел, он послал узнать, кто этот человек «Я, — ответил тот, — человек, чьи луки никто не хочет покупать. Я не знаю никакого другого ремесла, и мои дела пришли в упадок Я принес двадцать луков, чтобы отдать их Каану». Каан приказал своим слугам забрать луки и дать тому человеку двадцать балышей.

[xxxii] Каану принесли дорогой пояс, украшенный драгоценными камнями. Он осмотрел его и опоясался им. На одном конце драгоценный камень выпал из оправы, и он отдал пояс своему придворному, чтобы вставить камень. Этот чиновник отдал пояс золотых дел мастеру, чье имя было Рашид Судагар. Золотых дел мастер взял пояс и продал его. И каждый день, когда приходили забрать его, он придумал разные отговорки. Когда эти проволочки вышли уже за все границы, Каан послал судью забрать у него пояс. Он был вынужден рассказать, как сбыл пояс, и из-за такой дерзости они связали его, привели к Каану и рассказали, что произошло. «Хотя его преступление велико, — сказал Каан, — однако то, что он прибег к таким мерам, свидетельствует о его немощи, слабости и бедности, поскольку если б его дела не были полностью расстроены, он никогда бы не отважился на такой поступок Освободите его и дайте ему сто пятьдесят балышей из казны, чтобы он мог привести в порядок свои дела и никогда не поступать так впредь».

[xxxiii] Один человек принес ему кубок из Алеппо^[633]. Те, кто был при Дворе, взяли его и показали Каану, но не привели того, кто его принес. «Тот, кто принес /178/ это, — сказал Каан, — испытал лишения, чтобы доставить нам такую ценную вещь из таких дальних мест. Пусть ему дадут двести балышей». Человек, принесший кубок, сидел у ворот орду, думая о том, передал ли кто-нибудь его слова августейшему уху Императора. Неожиданно из дворца вышли казначеи и сообщили ему радостную весть о выпавшей ему чести; и в тот же день они отдали ему двести балышей. В тот же день был разговор об абиссинских слугах, и Каан велел своим приближенным спросить, не может ли тот человек подыскать для него слуг. «Это как раз и есть то, чем я занимаюсь», — сказал тот человек, и Каан приказал дать ему еще двести большей на дорожные расходы, а также дал ему охранную грамоту. Этот человек больше не появлялся, и никто не знал, где его дом и откуда он родом.

[xxxiv] Никто не слыхал, чтобы кто-то ушел от него разочарованным, кроме одного человека в Малине в Бахарзе^[634], который повсюду рассказывал, что нашел сокровище, но никому скажет о его местонахождении, пока его глаза не возрадуются от созерцания красоты Каана. И он повторял эти слова каждому посыльному, следующему в том направлении. Когда они достигли высочайшего слуха Каана, он приказал дать ему верховую лошадь. Когда тот человек прибыл к нему и переступил порог орды, его спросили о его словах, и он сказал: «Я должен был найти способ узреть августейшее лицо Каана. Я ничего не знаю ни о каких сокровищах». Поскольку эти слова показались Каану дерзкими и каждый мог бы совершить такой же поступок, он рассердился, но не показал своего гнева. Однако он претворился, что ничего не понял, и сказал: «Ты увидел мое лицо^[635] и теперь можешь возвращаться». И он приказал препоручить этого человека нарочным и доставить его домой в целости и сохранности.

/179/ [xxxv] В Каракоруме был человек, к которому нашли дорогу нищета и бессилие. Он сделал кубок из рога горного козла, уселся у проезжей дороги и стал ждать. Когда он увидел вдалеке свиту Каана, он поднялся на ноги и вытянул руку с кубком. Каан взял у него кубок и дал ему пятьдесят балышей. Один из писцов повторил число балышей, и Каан сказал: «Сколько мне просить тебя не ставить под сомнение мою щедрость и не жалеть для просителей моего имущества?» И назло несогласным он приказал удвоить сумму и этими балышами сделал того бедного человека богачом.

[xxxvi] Один мусульманин взял в долг у уйгурского эмира^[638] четыре балыша и не смог вернуть деньги. Тогда тот схватил его и стал его бранить, говоря, что он должен отречься от веры Мухаммеда (мир ему!) и стать идолопоклонником, иначе его выставят на позор в центре рыночной площади и дадут ему сто ударов палками. Мусульманин, напуганный их^[639] угрозами, попросил три дня отсрочки и отправился к залу для аудиенций Каана, где встал, подняв знак, прикрепленный к концу палки. Каан приказал подвести его поближе. Когда он узнал о положении этого бедняка, он велел послать за его заимодавцами, и они были наказаны за то, чего они требовали от мусульманина. А что до мусульманина, то ему дали жену-уйгурку и дом. И Каан приказал, чтобы тот уйгур получил сто палочных ударов в центре рыночной площади, а мусульманину чтобы дали сотню балышей.

[xxxvii] Жил в то время один сейид из Чарга, что неподалеку от Бухары, которого звали Алид из Чарга. Он получил от Каана несколько балышей для коммерческого предприятия. Когда пришло время делать платеж, он сказал, что уже уплатил проценты. Писец потребовал от него представить письменное заявление, расписку и свидетелей. Он сказал, что отдал деньги лично Каану. Они привели его в зал для аудиенций. «Когда это случилось, — спросил Каан, — и в чьем присутствии, ибо я не знаю тебя?» «Ты был один в тот день, и там не было никого, кроме меня». Каан поразмыслил немного и сказал: «Его дерзость очевидна, а его лживость и лицемерие несомненны; но если я призову его к ответу за эти слова, те, кто услышит это, скажут: "Император мира нарушил свое слово". Отпустите его, но не покупайте у него ничего из того, что он привез продать казне». В тот день пришло несколько купцов. У каждого из них взяли товары, и Каан заплатил им за них больше их настоящей цены. Неожиданно он опять спросил о сейиде, спросив: «Где он?» Его привели, и Каан спросил: «Твое сердце опечалено тем, что мы приказали не брать у тебя товары?» Он сразу же начал плакать и причитать. Тогда Каан спросил: «Какова цена твоих товаров?» «Тридцать балышей, — ответил сейид, — этого мне будет довольно». Он дал ему сотню балышей.

[xxxviii] Однажды к нему пришла его родственница и стала рассматривать его жен, и наложниц, и жемчуга, и расшитые драгоценными камнями орнаменты. При этом присутствовал министр Ялавачи, и Каан приказал ему принести приготовленные жемчуга. Тогда принесли двенадцать подносов с жемчугом, который он купил восемьдесят тысяч динаров. Он велел насыпать его ей в рукава и подол юбки. И он сказал: «Теперь, когда ты насытилась жемчугом, захочешь ли ты смотреть на остальное?»

/181/ [xxxix] Один человек принес ему в подарок гранат. Он велел сосчитать все зернышки, и каждый присутствующий получил свою долю. А после этого он дал тому человеку по балышу за каждое зернышко.

[xl] Отступник, говорящий по-арабски, пришел к нему и сказал: «Сегодня ночью я видел во сне Чингисхана, и он сказал: "Вели моему сыну, чтобы он убил мусульман, ибо они есть зло"». Поразмыслив немного, Каан спросил его, говорил ли он с ним через переводчика или лично. «Своим собственным языком», — сказал тот человек «Знаешь ли ты монгольский или тюркский язык?» — спросил Каан. «Нет», — ответил человек «Также и я не сомневаюсь, — сказал Каан, — что Чингисхан не знал никаких языков, кроме монгольского. Поэтому совершенно ясно, что все, что ты говоришь, сплошная ложь». И он приказал предать этого человека смерти^[642].

[xli] Один мусульманин из тангутского края, из места под названием Кара-Таш^[643], привез ему целую телегу провизии в надежде, что ему будет позволено вернуться /182/ в его собственную страну. Каан дал ему телегу балышей и даровал ему свободу.

[xlii] Однажды пришел человек, ожидавший что здесь будет пир. Увидев, что стража пьяна, он вошел в спальный покой, украл кубок и ушел своей дорогой. На следующий день они стали искать кубок и не могли его нигде найти. Каан велел объявить, что тот, кто вернет кубок, кто бы он ни был, будет прощен, но и получит то, о чем он мечтал. На следующий день вор принес кубок. «Почему ты совершил этот поступок?» — спросил Каан. «Для того, чтобы это было предупреждением Императору мира не доверять своей страже (которую они называют тархак)^[644]. Иначе в казне было бы больше сокровищ чем сейчас, если бы я пошел туда с целью грабежа». Некоторые эмиры сказали, что его надо примерно наказать, чтобы никто не больше не посмел совершить такое. «Я простил его, — сказал Каан. — Как же я могу судить его дважды? Жаль убивать такого отважного человека, иначе я велел бы распороть ему грудь, чтобы посмотреть, что у него за сердце и что за печень, если они до сих пор не лопнули». И Каан дал ему пятьсот балышей, много лошадей и одежды, и сделал его военачальником над несколькими тысячами воинов, и послал его в земли китаев.

[xliii] Когда посевы стали давать всходы, выпало так много града, что все они были побиты. А во время этого несчастья в Каракоруме было так мало зерна, что за динар нельзя было купить и один маунд. Каан приказал глашатаям объявить, чтобы те, кто посеял зерно, не отчаивались, ибо с ним ничего не случилось. Если они еще раз польют свои поля и вспашут их, а урожая все же не будет, они получат полное возмещение из его казны и амбаров. И случилось так, что в тот год созрело так много зерна и был такой богатый урожай, какого не было с тех самых пор, как они стали возделывать землю.

/183/ [xliv] Доставили к нему трех человек за преступление, которое они совершили. Он приказал предать их смерти. Когда он вышел из зала аудиенций, то встретил женщину, рыдавшую и посыпавшую себя пылью. «Почему ты это делаешь?» — спросил он. «Из-за тех людей, — ответил она, — которых ты приказал предать смерти, так как один из них мой муж, другой — мой сын, а третий — мой брат». «Выбери из них кого-нибудь одного, и ради тебя его пощадят». «Я могу найти замену мужу, — ответил женщина, и детей я еще могу иметь; но брата мне никто не заменит». Он оставил в живых всех троих^[645].

[xlv] Он любил смотреть на борьбу, и вначале у него на службе состояло несколько монголов, кифчаков и китаев. Когда был подчинен Хорасан, ему рассказали о борцах из Хорасана и Ирака, и он послал гонца в Чормагун и приказал ему прислать одного из тех борцов. В Хамадане жил человек по имени Пахлаван Фила, и прислали его. Когда он явился к Каану, тот остался весьма доволен его сложением и внешностью, крепостью его тела и гармонией его членов; и он велел ему бороться с некоторыми бывшими там другими борцами. Он победил их всех, и никто не мог уложить его на спину. Помимо других подарков Каан дал ему пятьсот балышей; а через некоторое время он пожаловал ему красивую, грациозную и сладкоголосую девицу. А так как в обычае у борцов было воздерживаться от половых сношений, чтобы сохранить силу, он не дотронулся до нее, а, напротив, избегал ее. Однажды девица пришла в орду, и Каан сказал ей: «Как тебе понравился этот таджик? Насладилась ли ты любовью сполна?» Ибо монголы постоянно шутят по поводу необычайной мужской силы таджиков. Как сказал поэт:

«Я не изведала ее, — сказала девушка, — и мы живем врозь». Каан послал за Филой и расспросил его об этих делах. «Я прославился на императорской службе, — сказал борец, — и никто не победил меня. Если мне нужно выходить на арену, моя сила не должна уменьшаться, а мое положение на императорской службе — ухудшаться». «Моим желанием было, — сказал Каан, — чтобы вы родили детей. С этого дня я освобождаю тебя от труда и соперничества борьбы».

У Филы был родственник по имени Мухаммед-шах. За ним был послан гонец, и ему было приказано привести с собой несколько человек, владеющих этим искусством. Когда они прибыли, Мухаммед-шах вышел на поле состязания с несколькими борцами и победил их всех. «Хочешь ли ты бороться с Филой?» — спросил Каан. Мухаммед-шах тут же преклонил колени и сказал: «Да». «Вы родственники, — сказал Каан, — вы связаны братскими узами. Не бейтесь друг с другом как враги». И когда прошло примерно пять дней, в течение которых Каан продолжал благосклонно наблюдать за ним, он дал ему несколько большей. В этот момент откуда-то привезли семьсот большей, и он отдал ему и их.

И то, что он пожаловал им в оплату в виде одежды, мехов и большей, было как текущая вода, которую ничто не может остановить. И часто случалось так, что он велел им обоим взять из одежды, которая была свалена кучей перед ордой, столько, сколько они могли унести.

/185/ [xlvi] Один из моих красноречивых друзей рассказал мне следующую историю:

Во время правления султана Ала ад-Дина Кай-Кубада^[648] я находился в Руме, и один из моих близких друзей находился в очень стесненных обстоятельствах и зарабатывал себе на жизнь шутовством. А в то время рассказы о щедрости Императора Мира и Хатима нашего века были у всех на устах, и говорили, что на Востоке был король монгольского племени, для которого золото было все равно что земля.

И шут решил отправиться в ту землю, но у него не было ни лошади, ни дорожного снаряжения. Его друзья сложились и купили ему осла, на котором он и отправился в путь. Спустя три года я проходил по рыночной площади, когда увидел господина в сопровождении конной свиты, лошадей, мулов, верблюдов и китайских рабов по правую и левую сторону. Когда он увидел меня, он тут же соскочил с коня, радостно меня приветствовал и всячески показывал, как он счастлив меня видеть. Он настоял на том, чтобы отвести меня к себе домой, где, по обычаю любезных и учтивых людей, он оказывал мне всяческое внимание, ставя передо мной еду и питье и блюда из золота исеребра, а вокруг нас выстроились в ряд певицы, менестрели и виночерпии. И так он не отпускал меня весь тот день, а также второй и третий день; и я узнал его, только когда он сказал: «Я такой-то и такой-то, все имущество которого было один осел». Я спросил, что с ним произошло, сказав: «Я видел тебя глупцом, с каких же это пор ты стал мудрецом?» «Когда я покинул Рум, — сказал он, — я отправился, прося подаяния, на том самом осле к Императору Лица Земли. Я захватил с собой немного сушеных фруктов и уселся на вершине холма в том месте, где он должен был проезжать. Его благосклонные глаза заметили меня издалека, и он приказал расспросить о моем деле. Я описал мое жалкое положение, рассказав, что я прибыл из Рума, узнав об императорской доброте и щедрости, обратил свое лицо к дороге, на которой претерпел сотню тысяч лишений ради того, чтобы взгляд Императора, который был Повелителем Вселенной, упал на меня, несчастного, и, может быть, моя судьба бы изменилась и расположение звезд стало бы для меня благоприятным.

Они подали ему поднос с фруктами и пересказали ему мои слова. Он взял два или три из них и опустил в сулук^[649]. Чувствуя, что его приближенные внутренне противятся его поступку, он обернулся к ним и сказал: «Этот человек пришел сюда из далекой страны. Он повстречал на своем пути множество святынь и прислуживал многим великим людям. Присутствие такого человека очень благоприятно и может принести счастье. Поэтому я и опустил фрукты в сулук, чтобы в любое время съесть их на десерт с моими детьми, а вы могли бы разделить остальное между собой». С этими словами он пришпорил свою лошадь и, достигнув орды, вынул фрукты из сулука, тщательно их пересчитал и, обратившись а Данишманду Хаджибу, спросил, где я остановился. Данишманд сказал, что он не знает, и Император строго его отчитал, сказав: «Какой же ты мусульманин? Бедный человек пришел к нам издалека, а тебе все равно, что он есть и пьет, где он спит и где просыпается. Иди тотчас лично, разыщи его и отведи ему почетное место в своем дворце. Разыщи его непременно». Я поселился недалеко от рыночной площади. Со всех сторон приходили люди и спрашивали обо мне, и наконец один из них нашел меня и отвел меня в дом Данишманда. На следующий день, когда Каан уселся на трон, он увидел телегу, груженную балышами, которые везли в казну из завоеванного города Манзы. Число балышей было семьсот. Каан сказал Данишманду Хаджибу: «Позови этого человека». Когда я пришел, он отдал их мне и пообещал дать еще. И так я получил все это, и из загона бедности ступил на широкую равнину богатства».

[xlvii] У монгола по имени Минкули-бокэ^[651] было стадо овец. Однажды ночью, когда дул холодный ветер, на стадо напал волк и задрал большую часть овец. На следующий день монгол пришел ко Двору и рассказал о стаде и волке, заявив, что лишился тысячи голов овец. Каан спросил, в какую сторону убежал волк Так случилось, что в то время борцы-мусульмане привели живого волка со связанными челюстями. «Я куплю у вас волка за тысячу балышей», — сказал Каан. А владельцу овец он сказал: «Убийство этого животного не принесет тебе никакой пользы». И он велел своим чиновникам дать тому человеку тысячу голов овец и сказал: «Мы отпустим этого волка, чтобы он мог рассказать своим товарищам о том, что случилось, и они бы ушли из этих мест».

Когда они отпустили волка, гончие псарей, подобные львам, бросились за волком и разорвали его в клочья. Каан разгневался и приказал предать собак смерти за убийство волка. Он вошел в орду грустный и задумчивый и, обратившись к своим министрам, сказал: «Я освободил этого волка, потому что чувствовал слабость в моих внутренних органах и подумал, что, если бы я спас от смерти живое существо, Всемогущий Господь также бы даровал мне спасение. Поскольку волк не спасся от собак, и я, вероятно, не избегу этой опасности». Через несколько дней он скончался.

И от мудрых и наблюдательных не сокрыто, что королей забирает к себе Всевышний и что им ниспослано высшее вдохновение. И эта история похожа на ту, что рассказана в...

Когда Мамун послал Тахира ибн аль-Хусейна и Али ибн Ису ибн Махана в Багдад воевать против своего брата Мухаммеда Амина^[652], /188/ Мухаммед в то самое время говорил Хаммаду Равийя, который был одним из его придворных: «Сегодня мы будем гулять, и пить, и веселиться». Они подогнали лодку и вошли в нее. А у Амина была девушка-рабыня по имени Кабиха, у которой был желтый зуб, и в этом зубе было заключено совершенство ее красоты. Он взял ее с собой в лодку. И был у него кубок из огненно-красных рубинов, имевший форму корабля, и для него он был дороже всех прекрасных творений этого мира и всего содержимого его казны. Когда компания разгорячилась от вина и все развеселились, Кабиха для чего-то встала, зацепилась ногой за подол своей юбки и, упав на кубок, разбила его; а так как зубами она стукнулась о край лодки, то ее желтый зуб, который Мухаммад берег как зеницу ока, сломался. Мухаммед Амин повернулся к Хаммаду и сказал: «Пришел наш конец». Хаммад, по обыкновению придворных, произнес избавительную молитву и сказал: «Да будет он далек от тебя!» И они стали спорить о произошедшем. Неожиданно голос сверху воскликнул:«Решено дело, о котором вы спрашиваете»^[653]. «Слышал ли ты?» — спросил Мухаммед Амин Хаммада; но тот словно оглох. И вновь Амин услышал те слова, произнесенные громким и устрашающим голосом, и сказал Хаммаду: «Больше нет никаких сомнений. Ступай и займись своими делами, ибо

[xlviii] Один старый человек из окрестностей Багдада пришел туда и сел на дороге. Император, проезжая, увидел старика, стоящего на пути, и велел позвать его к нему. «Зачем ты стоишь на дороге?» — спросил Каан. «Я стар и беден, — ответил тот, — и у меня десять дочерей, но из-за своей бедности я не могу найти для них мужей». «Ты из Багдада, — сказал Каан, — почему же халиф не даст тебе что-нибудь и не поможет тебе найти мужей для твоих дочерей?» /189/ «Всякий раз, когда я прошу у халифа милости, он дает мне десять золотых динаров, но этой суммы хватает только мне одному». Каан отдал приказание дать ему тысячу балышей серебра. Его придворные предложили собрать эти деньги в земле китаев, но он велел заплатить деньгами из казны. Когда они принесли балыши из сокровищницы и положили их перед стариком, тот спросил: «Как я унесу отсюда все эти балыши? Я стар и слаб и могу поднять только один балыш, в крайнем случае два». Каан велел своим чиновникам дать ему вьючных животных и мешки и средства доставить балыши. Но старик сказал: «Я не смогу добраться до своей страны в безопасности с таким количеством балышей, а если со мной что-нибудь случится в дороге, мои дочери лишатся императорской щедрости». Каан тогда приказал отправить вместе с ним двух монголов, чтобы они охраняли его и его деньги, пока не достигнут дружественной страны (il) и не доставят его и балыши домой в целости и сохранности. Монголы оправились вместе с ним, но он умер в пути. Они известили об этом Императора, и тот спросил: «Указал ли он дом и сказал ли, где живут его дочери?» Они ответили, что он сделал это. «Тогда отвезите эти балыши в Багдад, — сказал Каан, — войдите в его дом и отдайте их его дочерям. И скажите: "Император пожаловал эти балыши, чтобы были найдены мужья для тех дочерей"».

[xlix] Дочь одного из его придворных отправляли к мужу, и в приданое ей принесли сундук с жемчугом, который несли восемь человек. Сундук поставили перед Кааном, который в то время предавался возлияниям. Он приказал открыть крышку сундука и раздал гостям все жемчужины, стоимостью от одного динара до двух шестых динара. Ему напомнили, что он пожаловал этот сундук такой-то девице в приданое. «Завтра, — сказал он, — вы дадите ей тот другой сундук, который есть собрат этого».

[I] Атабек Шираза^[654] послал к Каану своего брата Тахамтана и в числе подарков, которые тот привез, были две бутыли, наполненные жемчугом, которые ценятся у них очень высоко, — как говорится, «каждый гордится тем, что имеет». Когда подарки вручили Каану и он узнал, что эти жемчужины имели высокую цену в глазах того, кто их принес, он приказал своим слугам внести длинный сундук, наполненный королевским жемчугом. Послы и все присутствующие при виде этого зрелища лишились дара речи. Каан приказал наполнить этим жемчугом кубок, который передавался по кругу во время пира; и так жемчуг раздали всем, кто там находился.

Мы описали немногое из того, чем Вездесущий наделил его, — милосердие, умение прощать, справедливость, щедрость и знание религиозных учений; и сделали мы это для того, чтобы все знали, что в каждый век есть свой Господин Вселенной, какими в прежние времена были Хатим и Нуширван и другие, и их слава будет сиять, подобно светочу, до конца времен, и будут о них рассказывать и записывать истории и предания. «Из каждый век есть свой Содом и свой *Джанбад»^[655]. И если бы мы более полно рассмотрели этот вопрос, это привело бы к многословию; поэтому мы ограничились этим кратким описанием. А теперь мы расскажем одну историю о его жестокости, ярости, суровости и о страхе, который он внушал, чтобы все знали не только о том, как струится его доброта и щедрость, но и как карает его мстительность и суровость.

Среди племени...^[657], который командовал тысячей, распространился слух, что дочери того племени должны будут обручаться только с некими определенными людьми. Испугавшись этого известия, они обручили большую часть своих дочерей с мужчинами из того же племени, а некоторых даже отдали мужьям. Это известие передавалось из уст в уста и достигло слуха Императора. Он назначил группу эмиров, чтобы отправиться туда и разобраться в этом деле. Когда истинность сообщения была установлена, он приказал собрать вместе всех девушек старше семи лет и забрать у мужей тех, кого выдали замуж в тот год. И так собрали четыреста девиц, прекрасных как звезды, каждая из которых волновала мужское сердце.

И прежде всего он приказал отделить от остальных дочерей эмиров; и всем присутствующим было приказано насиловать их. И две луноликие красавицы из их числа умерли. А что до оставшихся девственниц, он приказал выстроить их в несколько рядов перед ордой, и те, что были этого достойны, были взяты в гарем, а другие были отданы людям, присматривающим за гепардами и другими дикими животными, и разным слугам при Дворе, а еще другие были отправлены в публичный дом и на постоялый двор развлекать путешественников. А тех, кто остался, всем присутствующим, монголам и мусульманам, разрешено было забрать себе. И их отцы, братья, близкие и дальние родственники и мужья смотрели на это, не смея вздохнуть и не произнеся ни слова. И это несомненное доказательство их безусловной покорности его приказам и повиновения его армии.

[XXXIII] О ДОМАХ И МЕСТОЖИТЕЛЬСТВЕ КААНА

После того как Хатым Века и Правитель Мира утвердился на троне царства и, успокоив свои мысли относительно похода в земли китаев, торжественно направился в великую орду своего отца, /192/ собственную резиденцию, которая находилась неподалеку от Эмиля, он отдал своему сыну Гуюку, избрав для своего [нового] местожительства и столицы государства область на берегу реки Орхон, в горах Каракорум. В том месте прежде не было ни города, ни селения, кроме остатков крепостной стены, называемых Ордубалык. Во время его восшествия возле развалин крепости был найден камень, на котором была надпись, сообщавшая, что основателем этого места был Буку-хан. (Эта история подробно изложена в главе о стране уйгуров^[658].) Монголы прозвали его Маубалык^[659], и Каан приказал построить там город, который был назван Ордубалык, хотя он больше известен как Каракорум. Туда были доставлены разные ремесленники из земель китаев, а также мастера из стран ислама; и они начали вспахивать землю. И по причине великой щедрости и доброты Каана туда устремились люди из многих стран, и через короткое время это стал большой город.

Возле города был разбит парк для Каана с четырьмя воротами: одни предназначались для Императора, Правящего Миром, другие для его детей и родственников, еще одни для девиц и жен ханского рода, а четвертые — для прохода городских жителей. И посреди этого парка китайские мастера возвели дворец с дверями, подобными воротам парка, внутри которого был трон с тремя рядами ступеней: один для самого Каана, другой для его жен, а третий для виночерпиев и прислуживающих за столом; а справа и слева от него — дома для его братьев и сыновей и для стражи (turqaq), с написанными [на стенах] картинами. И в помещении виночерпиев они поставили бочки, которые нельзя было сдвинуть с места, так они были тяжелы, и другую утварь сообразно необходимости; там также были слоны, верблюды, лошади и люди, за ними присматривающие, в потребном количестве. А вся утварь была из золота и серебра и украшена драгоценными камнями. Два раза в год Каан останавливался в это прекрасном жилище. Всякий раз, когда солнце входило в созвездие Овна, когда мир радовался, а лицо земли, видя плач дождя, улыбалось глазами цветов, он целый месяц, подобно солнцу, предавался веселью в своем дворце, достойном Венеры; и как щедрость дождя испытывают на себе равно деревья и трава, так и в этих увеселениях принимали участие и великие, и малые, и Нужда бежала прочь от собравшихся там людей.

А когда прелесть весны достигала своей вершины, а травы вырастали в полный рост, он отправлялся в другое место, построенное мусульманскими мастерами на зависть китаям, под названием Карши-Сури. Это был очень высокий замок, с разноцветными, украшенными драгоценными камнями вышивками и коврами. У входа стоял трон, вполне достойный этого места, а в зале для пиршеств были вазы из яшмы, и кувшины, украшенные жемчугами, и другая подобная утварь. Здесь он обычно пировал сорок дней. И перед дворцом были водоемы (которые они называют куль^[660]), где водилось множество водоплавающей птицы. И он наблюдал за охотой на этих птиц, а после того предавался веселию пития и расстилал ковер щедрости, который никогда не убирали. И каждый день /194/, пока он жил в этом месте, он непрестанно осыпал своею щедростью всех и вся; и пировал и веселился без устали, как будто услышал внемлющим ухом совет Кухистани^[661]:

И когда жизнь весны достигала зрелости, а ее дни шли на убыль, он возвращался в свою летнюю резиденцию. А поскольку его путь пролегал через парк и городской дворец, он жил там по несколько дней по заведенному им порядку, исполняя приказания Господа (amr-i-ma'rūf), а потом двигался дальше. И когда он уезжал оттуда, он отправлялся в малый дворец, который он построил на вершине холма в трех милях от города, через который он также проезжал, возвращаясь из своей зимней ставки. И оба раза он предавался веселью в том месте по четыре или пять недель, и из города приносили ему различные угощенья. А летом он отправлялся оттуда в горы, где для него ставился китайский шатер, стены которого были сделаны из деревянных решеток, а потолок — из расшитой золотом ткани, и весь он был покрыт белым войлоком. Это место называлось Шира-Орду^[663]. В тех местах вода холодные реки и много травы. Там он оставался до того времени, когда солнце входило в созвездие Девы и выпадал снег. И здесь /195/ поток его щедрости был обильнее, чем в других местах. И, уезжая отсюда, он прибывал в свою зимнюю резиденцию к концу осени, которая у них есть начало зимы. Там он веселился три месяца, и в течение этого времени его щедрость была несколько умереннее и не текла так привольно. И там также исполнялось то, о чем было сказано в этих двусмысленных строках:

И, хвала Всемогущему, сегодня эти жилища украшают благословенные следы этого могущественного монарха и славного Императора, Нуширвана Века-Менгу-каана, под сенью государственной мудрости и справедливости которого мир расцвел, и всякое место во всякой стране превратилось в розовый сад. Да дарует ему Всемогущий Господь бессчетные годы жизни, и да будет вечно возрастать его справедливость, и да будут люди всегда повиноваться его слову, и да укрепится через него рука Истинной Веры!

[XXXIV] О ТУРАКИНЕ-ХАТУН^[665]

Когда был исполнен указ Всемогущего Господа и Монарх Мира, Хатым Века, Каан, скончался, его старший сын, Гуюк, еще не вернулся^[666] из похода против кифчаков, и поэтому, как уже случалось ранее, приказы отдавались и собрания людей происходили у дверей орды, или дворца, его жены Могэ-хатун, которая, согласно монгольскому обычаю, перешла к нему от его отца Чингисхана. Но поскольку Туракина-хатун была матерью его старшего сына /196/ и была гораздо мудрее и дальновиднее, чем Могэ-хатун, она отправила послания царевичам, т.е. братьям и племянникам Каана, и сообщила им о том, что произошло, и о смерти Каана, и сказала, что пока с всеобщего согласия не будет избран новый хан, кто-то должен быть правителем и вождем, чтобы управление державой не пострадало от небрежения и не случилось путаницы в государственных делах; а также, чтобы армия и двор находились в повиновении и защищались интересы народа.

Чагатай и другие царевичи послали уполномоченных сказать, что Туракина-хатун была матерью царевичей, имевших право на ханство; поэтому до проведения курилтая именно она должна руководить делами государства, и при Дворе должны оставаться прежние министры, чтобы ни в старых, ни в новых ясах не было отступления от закона.

А Туракина-хатун была очень мудрой и умной женщиной, и ее положение значительно упрочилось в результате этого согласия и единства. И когда вскоре после этого Могэ-хатун отправилась вслед за Кааном, она, благодаря своей хитрости и ловкости, взяла в свои руки все дела государства и завоевала расположение своей родни всевозможными милостями, и добротой, и подарками. И в своем большинстве родственники и чужие, семья и армия стали на ее сторону, и подчинились послушно и с радостью ее приказам и запретам и покорились ее власти. Пророк (благословение и мир ему!) сказал:«Человеческое сердце устроено так, что любит тех, кто делает ему добро, и ненавидит тех, кто причинят зло». И самые разные люди направили к ней свои стопы; а Чинкай^[667] и другие министры Каана продолжали исполнять свои обязанности, как и прежде, и правители повсюду остались на своих местах.

А при жизни Каана в ее душе накопилась ненависть к некоторым придворным, и рана эта стала глубока. Когда ей были доверены государственные дела и положение ее упрочилось, и никто не решался с ней ссориться или спорить, она решила действовать незамедлительно и, не теряя времени /197/ и не упуская возможности, в соответствии с полустишьем:

облегчить свое сердце, отомстив каждому из этих людей. Для этого она послала людей к китаям за министром Ялавачи, а также пыталась нанести удар эмиру Чинкаю. Но Чинкай, отличавшийся проницательным умом, почувствовал, что она замыслила недоброе; и до того, как она успела осуществить свой план, он устремил свое лицо к дороге и тронулся в путь. И он поспешил искать защиты у сына ее, Котяна^[669], итак, бежав, спас свою жизнь. Что до Яловачи, то, когда посыльные прибыли к нему, он принял их с достоинством и почестями. И каждый день он оказывал им новые знаки внимания и уважения, и так прошло два или три дня. И все это время он готовился к побегу, собирая лошадей и т. д. Наконец на третью ночь, которая в действительности стала для него днем удачи, он усыпил посыльных^[670] и с несколькими всадниками отправился к Котяну, и так спасся.

И когда оба вельможи явились к Котяну, и попросили у него убежища, и сделали его порог своим приютом, они были осыпаны его милостями. Туракина-хатун отправила посыльного с требованием вернуть их, но Котян ответил: «Ястреб, укрывшийся в зарослях от когтей сокола, избежал его ярости^[672]. Эти люди искали у нас убежища и коснулись платья нашей власти. Отправить их назад-значило бы нарушить закон благородства и великодушия и было бы противно понятиям о доброте и милосердии; я не нашел бы оправдания ни у близких, ни у далеких, /198/ ни у тюрков, ни у таджиков. Вскорости будет проведен курилтай, пусть же их преступления и проступки будут вынесены на суд семь и эмиров, и пусть они получат то наказание, которое заслужили». Она посылала гонцов еще несколько раз, но Котян каждый раз отвечал теми же словами. Когда она поняла, что вернуть их невозможно, она предприняла попытку убедить эмира Хотана Имад аль-Мульк Мухаммеда, который был министром Каана, используя близость с ними в прежние времена, выступить против них с ложными обвинениями, чтобы у нее была возможность положить камень у них на пути и под этим предлогом их наказали бы на курилтае. Но поскольку преданность и великодушие, которые входят в число неотъемлемых и самых прекрасных качеств великих людей, которые так же трудно встретить в наши дни, как симурга^[673] или философский камень, взяли верх в его душе, он отказался опозорить и унизить себя клеветой и злословием и сделал свое тело заложником свободной воли, пока Всемогущий Господь, видя чистоту его веры, не освободил его из этого ужасающего водоворота и от других подобных невзгод, и при Дворе Гуюк-хана он получил даже большую власть, чем при предыдущем монархе.

И Масуд-бек, увидев, как повернулось дело, тоже счел неразумным оставаться в собственной земле и поспешил ко Двору Бату.

И Кара-огуль^[674] и жены Чагатая отправили Кур-бага^[675] Ельчи вместе с эмиром /200/ Аргуном^[676] схватить Коргуза^[677].

А в те времена жила женщина по имени Фатима, которая приобрела большое влияние, находясь на службе у Туракины-хатун, и на чьи советы и мудрость та полагалась во всех государственных делах. Она возвысила Абдуррахмана и отправила его в земли китаев вместо Махмуда. Об этой женщине будет рассказано особо в соответствующей главе^[678].

И когда эмир Аргун доставил Коргуза к Туракине-хатун, та заточила его в тюрьму по причине давней ненависти и послала вместо него в Хорасан эмира Аргуна.

И всякий отправлял послов во все края и объявлял о наборе войска и новых назначениях; и во всех землях они примыкали к определенным сторонам и следовали их указаниям — все, за исключением Соркотани-беки и ее сыновей, которые ни на волос не отступили от ясы и от их законов и обычаев.

Что до Туракины-хатун, она направила послов в страны Востока и Запада, Севера и Юга, чтобы призвать султанов и эмиров, вельмож и правителей на курилтай.

А Гуюк тем временем все не возвращался, и его место оставалось свободным. Согласно поговорке «Сильный всегда прав, а сила свободного человека в его умеренности», Отегин задумал захватить ханство силой. С этим намерением он отправился в орду Каана. Когда он приблизился, ему навстречу вышел Менгли-огуль^[679], внук [Чингисхана], со своей свитой и войском, и заставил его пожалеть раскаяться в задуманном. Сделав вид, что сокрушается из-за какого-то несчастья, он под этим предлогом удалился. Тем временем прошел слух о том, что Гуюк /200/ прибыл в свою орду, которая располагалась на берегу Эмиля; и тогда его раскаяние еще более усилилось.

И когда Гуюк явился к своей матери, он не принял никакого участия в государственных делах, и Туракина-хатун продолжала управлять империей, хотя титул хана был возложен на ее сына. Но когда прошло два или три месяца, и сын несколько отдалился от матери, причиной чему была Фатима, указ Господа Могущественного и Славного был исполнен, и Туракина умерла.

[XXXV] О ФАТИМЕ-ХАТУН

Когда был захвачен город, в котором находится Священная Гробница^[680] Али ар-Ризы (да снизойдет на него высочайшее блаженство и благословение!), она попала в плен. И так случилось, что она оказалась в Каракоруме, где стала сводней на рынке; и она была так умна и коварна, что этому искусству у нее могла бы поучиться и хитрая Далила. Во время правления Каана она имела беспрепятственный доступ в орду Туракины-хатун; и когда времена изменились и Чинкай покинул сцену, она попала в еще большую милость, и ее влияние стало безграничным; так что ей стали доверять самые глубокие тайны и строжайшие секреты, и министры были отстранены от своих дел, и она была вольна давать разрешения и вводить запреты. И во всех краях вельможи искали у нее защиты, особенно вельможи Хорасана. И пришли к ней также несколько сейидов Священной Гробницы, поскольку она утверждала, что происходит из рода великих сейидов.

Когда Гуюк унаследовал ханство, один житель Самарканда, о котором говорили, что он Алид^[681], некий Шира, виночерпий Кадака^[682], намекнул, что Фатима околдовала Котяна, /201/ и это стало причиной его тяжелой болезни. Когда Котян вернулся, мучивший его недуг еще более усилился, и он оправил посыльного к своему брату Гуюку, с сообщением о том, что эта болезнь напала на него вследствие колдовства Фатимы, и чтобы, если с ним что-то случится, Гуюк воздал бы ей за это. Вслед за этим посланием пришло известие о смерти Котяна. Чинкай, который теперь стал влиятельной персоной, напомнил Гуюку о том послании, и тот послал к своей матери людей, чтобы схватить Фатиму. Его мать отказалась ее выдать, сказав, что доставит ее сама. Несколько раз он посылал к ней гонцов, и каждый раз она отказывала ему под разными предлогами. Вследствие этого его отношения с матерью значительно ухудшились, и он послал того человека из Самарканда^[683] с приказанием доставить Фатиму силой, если его мать будет продолжать откладывать ее выдачу или найдет какой-либо повод отказаться это сделать. Так как она не могла долее отговариваться, она согласилась выдать Фатиму; а вскоре после этого она умерла. Фатима предстала перед лицом Гуюка, и ее держали обнаженной, в цепях, и не давали ей есть и пить много дней и ночей; она была подвергнута всякого рода насилию, суровым пыткам, жестокостям и унижению; и в конце концов она призналась в своих клеветнических измышлениях и наветах открыто призналась во лжи. Ей отрубили руки и ноги, завернули в кусок войлока и бросили в реку.

И каждый, кто был с ней связан, также погиб. И были посланы гонцы, чтобы доставить всех, кто пришел от Гробницы и заявлял, что связан с ней; и они перенесли многие невзгоды.

Это был год, в который Гуюк-хан отправился, чтобы соединиться со своим отцом, /202/ и это было тогда, когда Али-Ходжа из Эмиля^[685] объявил Ширу в том же преступлении, а именно в том, что он околдовал Ходжу. Он был закован в цепи и оковы и оставался в заточении почти два года, и за это время, из-за разных допросов и наказаний, он отчаялся и простился с радостями жизни. И когда он уверился и осознал, что это было наказание, о котором сказано: «Вот товар наш нам возвращен»^[686], он смирился со смертью и, отдав свое тело воле Судьбы и Провидения, признался в преступлении, которого не совершал. И он также был брошен в реку, а его жены и дети преданы мечу.

Когда в том же году, в счастливый и добрый час, ханство было возложено на Менгу-каана, он поставил *Бурилгитея^[688] над областью Бешбалыка. И когда доставили к Каану Ходжу, был послан гонец к Али-Ходже, который был одним из его придворных. И один человек обвинил в том же его, и Менгу-каан приказал бить его слева и справа, пока все его кости не были переломаны; и так он умер. А его жены и дети были ввергнуты в мерзость рабства, и опозорены, и унижены.

И раздался голос Провидения, говорящего: «Твои руки заключали в оковы, а слова твои наносили удар».

И истинно сказал Господь Пророков (высочайшее блаженство и мир им!): «Ты убил и будешь убит; и убийца твой будет убит». И как говорили в старые времена:

/203/ И от умного и проницательного человека, для которого все эти события освещены светом понимания, который размышляет и раздумывает над ними, не укроется, что конец предательства и завершение обмана, которые есть следствие дурных желаний и безнравственных поступков, бесславен и их итог несчастлив. И блажен тот, кто использует предостережение, данное другим: «счастлив тот, который извлекает урок из того, что выпадает другим».

Сохрани нас Всевышний от такой участи и не дай нам ступить на путь злоумышлений!

[XXXVI] О ВОСШЕСТВИИ НА ТРОН ХАНСТВА ГУЮК-ХАНА

В тот год, когда Каану было суждено проститься с радостями жизни и отречься от удовольствий этого низкого мира, он послал за Гуюком, приказав тому направить свои стопы к дому и устремить свою юлю и желания к тому, чтобы поскорее предстать пред ним. Получив этот приказ, Гуюк ударил шпорами торопливости и ослабил узду скорости; но когда уже близок был тот момент, когда от близости родных тревога, вызванная дальностью расстояния, должна была исчезнуть, а завеса изгнания приподняться, неотвратимый приговор Судьбы был исполнен, и тем, кто томился жаждой в пустыне разлуки, не было дано отсрочки, чтобы утолить свою жажду каплей прозрачной воды воссоединения или отцу и сыну усладить свои глаза созерцанием друг друга. Когда Гуюк получил известие об этом непоправимом несчастье, он счел необходимым еще больше поторопиться, и горе от того, что произошло, не давало ему остановиться, пока он не достиг Эмиля. И там он также не задержался, поскольку стало известно о приближении Отчигина, но продолжил путь к отцовской орде, и надежды жаждущих власти были развеяны его приездом. И эту местность он сделал своим местопребыванием.

Государственные заботы все еще были возложены на его мать, Туракину-хатун, и нити от всех дел находились в ее руках, и Гуюк не вмешивался в них, и не следил за исполнением ясы или /204/ законов, и не спорил с ней об этом.

И когда в близкие и далекие земли были посланы гонцы с приглашением прибыть царевичам и нойонам и требованием явиться султанам, и царям, и писцам, все, подчинившись приказу, покинули свои дома и страны. И когда пришла весна и мир прекрасными стопами попрал головы звезд и провел пером забвения по Саду Ирама; а земля, после появления Фарвардина и диковинных растений, нарядилась в покрывало из всевозможных цветов; и весна, в благодарность за эту невиданную щедрость, своими цветущими деревьями превратила все ее тело в уста, а лилиями — каждый ее член в язык; когда витютени красовались перед горлицами, а сладкоголосые соловьи вместе с жаворонками пропели эту газель:

тогда прибыли и царевичи, каждый со своими конниками и слугами, своим войском и своей свитой. Блеск их платья и снаряжения ослепил глаза людей, и радость их врагов померкла при виде согласия, царящего между ними.

Соркотани-беки и ее сыновья прибыли первыми в таких нарядах и с таким снаряжением, каких «глаза не видели, и уши не слышали». А с востока прибыл Котян со своими сыновьями; Отегин с детьми; Ельчитей и другие дядья и племянники, что проживали в тех землях. Из орды Чагатая прибыли Кара, Есу^[691], /205/, Бури^[692], Байдар^[693], Есун-Тока^[694] и другое внуки и правнуки. Из земель Саксина и Булгара Бату, который не явился лично, прислал своего старшего брата Хорду и младших братьев Сибана, Берке, Беркечера и Тока-Темура. И прославленные нойоны и первые среди эмиров, которые были связаны с той или иной стороной, прибыли, сопровождая царевичей. Из земель китаев прибыли эмиры и чиновники; из Трансоксании и Туркестана — эмир Масуд вместе с вельможами той области. С эмиром Аргуном явились знаменитые и знатные люди из Хорасана, Ирака, Лура, Азербайджана и Ширвана. Из Рума прибыли султан Рукн ад-Дин^[695] и султан Такавора^[696]; из Грузии два Давида^[697]; из Алеппо — брат правителя Алеппо^[698]; из Мосула посланник султана Бадр ад-Дина Лулу^[699]; а из Города Мира Багдада — верховный кади Фахр ад-Дин. Также туда приехал султан Эрзерума^[700], послы от франков^[701], а также из Кермана и Фарса; а от Ала ад-Дина^[702] из Аламута — его наместники (muḥtasham) в Кухистане Шихаб ад-Дин и Шамс ад-Дин.

И все участники этого великого собрания прибыли с таким имуществом, которое подобало этому двору; и из других краев прибыло еще так много посланников и посыльных, что /206/ для них было приготовлено две тысячи войлочных палаток; явились туда и купцы с редкой и драгоценной утварью, сделанной в странах Востока и Запада.

Когда все это собрание, какого до этого не видывал человек и ни о чем подобном которому нельзя было прочесть в анналах истории, сошлось вместе, оно заполнило всю широкую равнину, и в окрестностях орду не осталось места, где бы можно было присесть, и негде было спешиться всаднику.

И был также большой недостаток пищи и питья, и не хватало корма лошадям и вьючным животным.

Старшие царевичи все были согласны с тем, чтобы передать дела Ханства и вручить ключи Империи одному из сыновей Каана. Котян добивался этой чести, потому что как-то раз его дед отличил его. Другие же придерживались того мнения, что Сиремун^[704], когда войдет в года, будет достоин того, чтобы поручить ему дела Государства. Но из всех сыновей Каана Гуюк более других отличался силой, и жестокостью, и отвагой, и властью; он был старший из братьев, имел больший опыт разрешения спорных вопросов и пережил больше дней благополучия и невзгод. Котян, напротив, был несколько болезненным, а Сиремун — совсем еще ребенком. Более того, Туракина-хатун оказывала предпочтение Гуюку, и Беки с сыновьями в этом были с ней заодно, и большинство нойонов тут были с ними согласны. И потому было решено возложить ханство на Гуюка и возвести его на трон Царства. Гуюк, следуя обычаю, некоторое время отказывался от предложенной чести и называл вместо себя то одного, то другого человека. Наконец в день, указанный людьми, искусными в науке кам, все /207/ царевичи собрались вместе и сняли шляпы и развязали пояса. И [Есуй]^[705] взял его за одну руку, а Хорду за другую, и они усадили его на трон Власти и на подушку Царства и взяли свои кубки; и люди, находящиеся внутри и снаружи зала аудиенций, три раза преклонили колени^[706] и назвали его Гуюк-ханом. И согласно их обычаю они письменно поклялись, что не извратят его слова или приказания, и помолились о его благополучии; после чего они вышли из зала и три раза преклонили колени перед солнцем. И когда он вновь уселся на троне величия, царевичи сели на стулья справа, а царевны — слева, и каждая из них своей красотой была подобна драгоценной жемчужине. А виночерпиями были юные создания, прекрасные лицом, с румяными щеками и соболиными локонами, стройные, как кипарисы, с устами, подобными лепесткам цветов, и зубами как жемчуг, имевшие счастливый и довольный вид.

Прекрасная Венера, глядящая на это великолепное собрание, была лишь зрителем, взирающим сверху на зеленый купол; а Месяц и Юпитер, изумившись красоте этих солнцеликих пери, были убиты горем и опустились в кучу золы. И певцы, подобные Барбаду^[708], раскрыли свои уста и пели перед Хосроями мира, а все остальные лишились дара речи от благоговейного трепета. И так кубки доверху наполнялись вином до самой полночи /208/, и царевичи перед лицом не имевшего себе равных Царя

Когда они захмелели, они все, вместе восхваляя и возвеличивая Монарха Лица Земли, удалились в свои опочивальни; а на следующий день, когда ясноликие хосрои сбросили черное покрывало с сияющего лица Рассвета, и он, с волнением в крови, покинул Ночь, как дозорный покидает расположение тюрков —

— царевичи, нойоны и простолюдины

И когда яркое знамя солнца было развернуто на лазурном небосводе, могущественный царь и величественный монарх, готовясь покинуть свою опочивальню,

и с надменностью могущества и высокомерием гордости

и уселся в зале для аудиенций на трон пышности и великолепия; и войти туда было разрешено и знатным людям, и простолюдинам; и каждый занял свое место и

И вошли принцессы и наложницы, сияющие красотой юности, как посланницы радости, и держали перед собой кубки с вином.

И они уселись слева, свежие, как северный зефир. И все мужи и жены /209/ и юноши и девы были облачены в одежды, расшитые прекрасными жемчугами, которые блестели и искрились так, что ночные звезды от зависти хотели спрятаться до наступления времени. И, упиваясь радостью, они протягивали руки к кубкамнаслаждения и ступали ногами веселости по арене удовольствий, услаждая свои глаза созерцанием певиц, а уши — звуками их песен; и их сердца ликовали от следовавших друг за другом забав и развлечений —

И в этих занятиях день близился к своему завершению; и так они передавали по кругу кубки с вином и любовались красавицами с прекрасными формами и лицами, подобными лицам пери, целых семь дней.

Когда они закончили пир, он приказал открыть двери старых и новых сокровищниц и приготовить всевозможные драгоценные камни, деньги и одежду. И руководство этим делом, то есть раздачей этих богатств, он доверил опыту и благоразумию Соркотани-беки, которая пользовалась наибольшим влиянием на этом курилтае. Первыми получили свою часть те из присутствующих царевичей и царевен, которые принадлежали к роду Чингисхана и были его потомками; а также все их слуги и приближенные, высокого и низкого происхождения, седобородые и младенцы; а затем, в должном порядке, — нойоны, начальники туменов, тысяч, сотен и десятков по их чину, султаны, мелики, чиновники и их подчиненные. И никто из тех, кто там был, кто бы он ни был, не ушел с пустыми руками, более того, каждый получил свою полную меру и назначенную ему доля.

А покончив с этим, они начали вникать в государственные дела. /210/ Сначала они занялись преступлением Отегина, которое сочли нужным внимательно рассмотреть и тщательно проверить. А так как эта проверка была делом чрезвычайно деликатным и в него нельзя было посвящать чужих, дознавателями были назначены Менгу и Хорду, и никто другой не имел права вмешиваться. Когда они выполнили возложенное на них поручение, несколько эмиров предали его смерти, как того требовала яса. И так же они поступили с другими важными вопросами, к обсуждению которых не были допущены эмиры.

Спустя короткое время после смерти Каана умер и Чагатай. Его наследником стал его внук Кара-Огуль, и Есу, который был его родным сыном, не воспротивился этому. И поскольку Гуюк-хан питал великую дружбу и любовь к последнему, то он спросил: «Как может быть наследником его внук, когда у него есть сын?» При жизни Чагатай и Каан задумали сделать наследником царства Чагатая Кара-Огуля; но Гуюк передал его Есу /211/ и поддерживал его во всех делах.

После смерти Каан все царевичи действовали порознь, и каждый вельможа присоединился к одному из них, и они составляли планы управления Царством и издавали пайцзу. Гуюк положил этому конец. И поскольку то, что было сделано, нарушало их ясу и их обычаи, они устыдились и от смущения поникли головами. И пайцзу и ярлыки, выданные ими, были собраны и положены перед каждым из них со словами: «Прочти твою книгу»^[714]. Но Беки^[715] и ее сыновья высоко держали головы, ибо никто не мог предъявить им ни одного документа, который бы противоречил ясе. И во всех своих речах Гуюк-хан приводил их в пример, и из-за соблюдения ими яс он относился к другим с пренебрежением, а их хвалил и превозносил.

И он издал ясу, что, как и Каан во время своего восшествия на престол поддержал ясы своего отца и не допустил отступления от их содержания, так и ясы его собственного отца должны быть ограждены от скверны как многословия, так и чрезмерной краткости и защищены от искажений и изменений, и что каждый ярлык:, украшенный царской алой тамгой, должен быть подписан еще раз без ссылок на Императора.

И после этого они все вместе обсудили вопросы, касающиеся войска и отправки его во все части света. И когда стало известно, что китайская страна Манцзы, которая была самой отдаленной его частью, освободилась от зависимости и перестала повиноваться им, он отправил Субутай-бахадура и Джаган-нойона^[716] с сильным войском и многочисленной армией в тот край; а также в Тангут и Солонкай; а на запад он послал Ельджигитея^[717] с большим войском. И он приказал, чтобы /212/ каждый царевич выделил Ельджигитею по два человека от каждого десятка, и чтобы все жители той области оседлали коней и отправились вместе с ним, и сопровождали бы его по два таджика из каждых десяти и чтобы начали они с нападения на еретиков^[718]. И было решено, что сам он выступит позже. И хотя он поставил Ельджигитея над всеми войсками и завоеванными народами; он в первую очередь поручил ему дела Рума, Грузии, Алеппо, Мосула и Такавора^[719], чтобы никто, кроме него, не вмешивался в них, а султаны и правители тех мест только перед ним отвечали за уплату дани. Земли китаев он поручил великому министру Ялавачи, как и Трансоксанию, Туркестан и другие земли, которые раньше управлялись эмиром Масуд-беком. А Ирак, Азербайджан, Ширван, Лур, Керман, Фарс и территории, прилегающие к Индии, он вверил попечению эмира Аргуна. И всем эмирам и меликам, которые подчинялись каждому из них, он вручил ярлыки и пайцзы: он доверил им важные дела и отличил их, дав им пайцзы с головой тигра^[720] и ярлыки. А султаном Рума он назначил султана Рукн ад-Дина, поскольку тот явился к нему заявить о своей покорности и низложил своего старшего брата^[721]. А Давида, сына Кыз-мелик^[722], он подчинил другому Давиду. И ярлыки были выданы султанам Такавора^[723] и Алеппо и послам. А что до посла Багдада, то у него забрали ярлык, который был ему вручен, и Гуюк послал гневное письмо Предводителю Истинно Верующих /213/ из-за жалобы на них Сиремуна^[724], сына Чормагуна. А что до послов из Аламута, он прогнал их с негодованием и презрением; а ответ на доставленное ими послание был высказан такими же резкими словами.

И когда было таким образом покончено со всеми важными делами, царевичи, простившись и выполнив обряды почитания и повиновения, отправились по домам и приступили к исполнению приказов и распоряжений Гуюк-хана, занявшись отправкой войск и назначением эмиров.

И когда весть о его восшествии на престол разнеслась по всему миру и стала известна его суровая и внушающая трепет справедливость, еще до того, как его армии достигли противника, от страха и ужаса перед его гневом в каждом сердце было воинство и в каждой груди — воин.

И правители на каждой границе, услышавшие об этом, от страха перед его яростью и ужаса перед его свирепостью «искали расселину или лестницу на небо»^[725].

И его министры, фавориты и придворные не могли заявить о чем-либо или вынести на его рассмотрение какой-то вопрос, пока он сам не заговаривал об этом. И гости, приезжавшие из дальних и ближних стран, не допускались дальше конюшни, кроме того, кто приносил подношения в первый день и удалялся, даже не войдя внутрь.

А Кадак^[727] с самого его детства находился у него на службе в качестве атабека; а так как по религии он был христианином, то и Гуюк принял эту веру, /214/ и ее образ был написан на страницах его души «как картина, вырезанная на камне». К этому добавилось [влияние] Чинкая. И поэтому он оказывал всевозможное покровительство христианам и их священникам, и когда об этом стало известно за границей, к его двору устремили свои лица священники из Дамаска, и Рума, и Багдада, и от ясов^[728], и русов^[729]; и на службе у него состояли по большей части христианские лекари. И так как он находился под влиянием Кадака и Чинкая, то был склонен обличать веру Мухаммеда (мир и высшее блаженство ему!). А так как Император по натуре был человеком вялым, он препоручил решение и распутывание всех дел Кадаку и Чинкаю и сделал их ответственными за добро и зло, благополучие и напасти. И потому в его правление христиане процветали, а мусульмане не смели возвысить против них свой голос.

А Гуюк-хан желал, чтобы слава о его щедрости превзошла славу его отца. Его необычайная щедрость переходила всякие границы. Когда у него собирались купцы из дальних и ближних краев и привозили редкие и драгоценные товары, он приказывал оценивать их так же, как это делалось в царствование его отца. Один раз сумма, которую нужно было заплатить группе купцов, поставившим ему товары, достигла семидесяти тысяч большей, которые были собраны со всех стран. И товары, полученные от тех купцов, и те, что были доставлены в один день с ними из стран Востока и Запада, от земель китаев до Рума, вместе с изделиями самых разных стран и народов были сложены в кучи по сортам. «Трудно будет перевезти все это, — сказали министры, — и надо отправить это в сокровищницу Каракорума». «Охранять это тоже будет нелегко, — сказал Гуюк, — и не принесет нам выгоды; давайте раздадим это нашим солдатам и тем, кто находится у нас на службе. И в течение нескольких дней все это делили и раздавали подданным направо и налево; /215/ и ни один младенец не остался обделенным. И это распределялось также между всеми приходящими из дальних и ближних мест, будь это господа или рабы. Наконец осталась нераспределенной только треть; раздали и ее, но и после этого еще много оставалось». Как-то раз Гуюк, выйдя из орды, прошел мимо этих товаров. «Разве не говорил я вам, — спросил он, — отдать все это войску и народу?» «Это, — ответили они, — то, что осталось после того, как каждый дважды получил свою долю». Он велел всем, кто находился там в тот момент, унести столько, сколько они смогут.

И тот год^[730] он провел в своей зимней ставке; и когда наступил Новый Год и мир вновь избавился от зимней стужи, и на него спустилась легкая дымка, и земля нарядилась в разноцветное платье весны, и стволы и ветви деревьев вновь напитались соком, и начали дуть животворные ветры, и воздух (havā) стал подобен ласкам (havā) прекрасной любовницы, и сады расцвели, как щеки царевен, и птицы и звери нашли себе пару, и добрые друзья и близкие товарищи, стремясь насладиться днями радости до прихода осени, не спали и не знали отдыха, согласно этим строкам:

тогда Гуюк-хан исполнил свое намерение уехать и покинул столицу своего царства^[731]. И когда бы он ни приезжал туда, где было засеянное поле или где он встречал людей, он велел своим слугам дать им балыш и одежду, чтобы они были избавлены от унижения бедности и нужды. И так, внушая трепет и благоговение, юн направился в страны Запада. Когда он достиг пределов *Кум-Сенгира^[732], находящегося в неделе пути от Бешбалыка, наступил назначенный час^[733], /216/ и он не получил отсрочки, чтобы хоть на шаг продвинуться дальше того места.

Сколько надежд не сбылось из-за коварства жестоких небес! Ни насилие, ни гнев не отвратили его, не смогли его сдержать ни войска, ни снаряжение. А что еще более странно, так это то, что, сколько бы ни видели и ни наблюдали люди подобных примеров, они не внемлют предостережениям; алчность и жадность растут с каждым днем; могущество скупости усиливается с каждым часом; и все же слова того, кто не имеет языка, не отвращают, а его предупреждение, услышанное ухом разума, не становится запретом.

[XXXVII] О ЦАРЕВНЕ ОГУЛЬ-ГАЙМИШ^[734] И ЕЕ СЫНОВЬЯХ

Когда неизбежная участь всех смертных постигла Гуюк-хана, все дороги были перекрыты (таковы их обычай и традиция, когда умирает их царь) и была объявлена яса, согласно которой каждый должен был остановиться в том месте, которого достиг, будь оно обитаемым или пустынным. /217/ И когда горе, вызванное этим несчастьем, несколько утихло, Огуль-Гаймиш послала к Соркотани-беки и Бату гонцов с известием о случившемся; и, обсудив и посоветовавшись с министрами, вернуться ли ей в орду Каана или проследовать в Кобак и Эмиль, где прежде была орда Гуюк-хана, она, следуя своему собственному желанию, отправилась в Эмиль. И Соркотани-беки, по их обычаю, послала ей одежду и богтаг^[735] и письмо со словами совета и утешения. И Бату выразил ей соболезнования и оказал поддержку таким же манером и приободрил ее благородными обещаниями; и среди прочего он предложил, чтобы Огуль-Гаймиш, как и прежде, продолжала бы управлять делами государства вместе с министрами и занималась бы всем, что было необходимо. Под предлогом того, что его лошади отощали, он остался в Алакамаке^[736] и послал приказ всем царевичам и эмирам, повелевающий им явиться в то место, чтобы вместе обсудить вопрос о передаче ханства достойному человеку, чтобы дела государства вновь не пришли в беспорядок и не возникла бы смута. Ходже и Наку также было велено явиться, и Кадак должен был их сопровождать. /218/ Ходжа и Наку, со своей стороны, собрались соединиться с Бату. А что до Кадака, который к тому времени вознесся так высоко, что ногами попирал небеса, то он произнес весьма неосторожные слова, которые не подобали его чину, и от своей чрезвычайной глупости и крайнего невежества высказал то, что стало причиной паники и источником сплетен. А потому он, испугавшись, отступил назад и склонил голову, притворившись больным. И хотя гонцов присылали еще несколько раз, он не подчинился, да и Огуль-Гаймиш с сыновьями не соглашались на его отъезд. И вслед за этим они немедленно покинули его.

А Ходжа и Наку, прибыв в Алакамак, пробыли там всего день или два и отправились назад раньше других царевичей, поскольку звезда их удачи стала склоняться к закату. Они оставили Темур-нойона своим представителем у Бату, наказав ему подписать письменное обязательство, согласное с решением, к какому придут царевичи, каким бы оно ни было. И когда царевичи согласились, что на трон должен взойти Справедливый Монарх Менгу-каан, он также дал свое письменное согласие.

Царевичи, чтобы показать свое уважение к сыновьям Гуюк-хана, оставили управление государством в их руках до того времени, когда будет проведен курилтай; и они отправили им послание, в котором говорилось, что поскольку Чинкай всегда был надежным человеком и ведал решением важных вопросов, он также должен был продолжить руководить делами и выдавать ярлыки до того времени, когда будет назначен хан и раскрыта тайна Всемогущего Господа.

/219/ Из Алакамака царевичи отправились в свои собственные орды готовиться к курилтаю. Что до Темура, то он направился к Ходже и Наку и рассказал им, как царевичи согласились на вступление на престол Менгу-каана. Они упрекали его за то, что он дал письменное обязательство и согласился с остальными; и они сговорились устроить засаду на пути Менгу-каана и выпустить стрелу вероломства из руки неучтивости. Но так как Фортуна была бдительна, добра и помогала ему, Судьба была на его стороне, Удача стала его пособницей и Благоволение Творца (велика Его щедрость и многочисленны Его милости!) сопутствовало ему, а всеобщая любовь поддерживала его и давала ему силы, он миновал ловушки и опасности прежде, чем они были осведомлены об этом. Однако они продолжали лелеять эту мысль в своем сердце и занимались насущными делами, хотя те и сводились лишь к переговорам с купцами, переговорам о выдаче денежных сумм странам и землям и выделении ямщицких подвод и об отправке сборщиков налогов. И большую часть времени Огуль-Гаймиш проводила, уединившись с кам, и они предавались своим фантазиям и нелепостям^[737]. Что до Ходжи и Наку, то они содержали каждый по двору, отдельно от двора своей матери; и так в одном месте оказалось три правителя. И так же повсюду царевичи вели дела по собственному усмотрению, а вельможи и знатные люди в каждой земле объединялись вокруг какой-то стороны по своему желанию. И дела Огуль-Гаймиш и ее сыновей расстроились из-за их несогласия друг с другом и их споров со старшими родственниками; и их решения и намерения отклонились от пути справедливости. А что до Чинкая, то он был слаб и запутался в делах, и его совет не достигал уха их разума; /220/ они были молоды, и потому не слушали ничьих советов, а Огуль-Гаймиш ублажала себя тем, что чинила препятствия достойным людям.

И они оправили гонцов к Бату с такими словами: «Мы не согласимся на избрание другого хана и никогда не будем потворствовать заключению такого соглашения».

Все эти послания они отправили, поощряемые Есу, с его согласия и при его поддержке. И вновь и вновь их любящие родичи Беки и Бату слали им слова наставлений, говоря: «Все ж вы должны прибыть на курилтай, и участвовать в обсуждении, и посоветоваться еще раз, когда соберутся вместе все ака и ини^[739]». И прибывали послы от Бату, говоря, что /221/ если ханство достанется Менгу-каану, то наибольшая выгода от этого достанется им. Но поскольку они смотрели на мир взором ребячливым и дерзким и их еще не научил и не наказал жизненный опыт, то они упорствовали в этих своих мыслях. А что до Кадака, то он из страха расплаты за свои глупые слова и незрелые мысли согласился с их планами противодействия. И хотя прибывали к ним гонцы со всех сторон с требованием ускорить созыв курилтая, они продолжали медлить и оттягивать, строя козни за пологом вражды и бросая кости тайных мыслей на шахматную доску желаний; и они все откладывали то, что не терпело отлагательства. Наконец прибыл гонец сказать, что царевичи собрались и предстали [перед Менгу]. И тогда Наку выехал, чтобы присоединиться к ним, а вслед за ним Ходжа, а после этого Гаймиш, о чем будет рассказано в главе о вступлении на престол Императора мира Менгу-каана; когда из-за недальновидности и тщеславия дела пришли в такое положение, что разум мудрецов никак не мог найти из него выхода.

[XXXVIII] О ТУШИ И О ВСТУПЛЕНИИ НА ПРЕСТОЛ ВМЕСТО НЕГО БАТУ^[740]

Когда Туши, который был старшим сыном, отправился в Куланбаши соединиться с Чингисханом, и вернулся оттуда, пробил назначенный час. И из всех его сыновей возраста достигли семеро: Богал^[741], Хорду, Бату, Сибакан, Тангут, Берке и /222/ Беркечер; и Бату наследовал своему отцу и стал править царством и своими братьями. И когда на Каан взошел на трон Империи, Бату подчинил и покорил себе все края, прилегающие к его территории, включая остатки кифчакских земель, аланов, ясов и русов, а также такие земли, как Булгар, Магас^[742] и другие.

И Бату жил в своем собственном лагере, который он разбил в районе Итиля^[743]; и он построил там город, который называется Сарай^[744]; и его слово стало законом во всех странах. Он был царем, не склоняющимся ни к какой вере или религии: он признавал только веру в Бога и не был слепо предан какой-либо секте или учению. Его щедрость была безмерна, а его терпимость безгранична. Правители всех стран и монархи со всех сторон света и все остальные приходили к нему; и до того как их подношения, которые копились веками, успевали убрать в казну, он раздавали их монголам и мусульманам и всем присутствующим, и не смотрел, много это было или мало. И купцы из разных стран приносили ему всевозможные товары, и он брал все, и увеличивал цену в несколько раз против начальной. И он дал денег султанам Рума и Сирии и вручил им ярлыки; /223/ и ни один из тех, кто приходил к нему, не ушел, не достигнув своей цели.

Когда ханство унаследовал Гуюк-хан, Бату, по его просьбе и приглашению, отправился навестить его. Когда он достиг Алакамака, Гуюк-хан скончался. Он остался в этом месте, и отовсюду к нему прибыли царевичи; и они передали ханство Менгу-каану, о чем будет рассказано в главе о Менгу-каане. И оттуда он оправился назад, и пришел в свою собственную орду, и предался удовольствиям и развлечениям. И всякий раз, когда готовился поход, он, соответственно необходимости, посылал войска, которые возглавляли члены его семьи, его родственники и ратоводцы. Когда в 653 году (1255-1256) Менгу-каан проводил очередной курилтай, он послал к нему Сартака, который был приверженцем христианской веры. Не успел Сартак прибыть, как исполнился приказ Господа, и неизбежное^[745] свершилось в году...^[746]. И когда Сартак прибыл, Менгу-каан принял его с величайшей добротой, выделив его среди равных; и он отпустил его с такими богатствами и сокровищами, которые подобали такому великому царю. Не успел он достичь своей орды, доехав лишь до..., как отправился вслед за своим отцом. Каан послал своих эмиров утешить его жен и братьев; и он приказал, чтобы Боракчин-хатун^[747], которая была старшей женой Бату, издавала бы приказы и занималась воспитанием Улагчи^[748], сына Сартака, пока он не станет взрослым и не займет место своего отца. Но судьба распорядилась иначе, и Улагчи скончался в тот же год.

[XXXIX] О ЗАВОЕВАНИИ БУЛГАРА^[749] И ЗЕМЕЛЬ ЯСОВ И РУСОВ^[750]

Когда Каан во второй раз собрал великий курилтай, они все вместе думали, как истребить и подчинить себе всех непокорных, которые еще оставались; и было решено захватить земли булгар, и ясов, и русов, которые граничили с владениями Бату; ибо, вводимые в заблуждение обширности своей территории, они не покорились окончательно. Тогда он назначил нескольких царевичей помогать и оказывать содействие Бату, а именно Менгу-каана и его брата Бочека^[751]; своих собственных сыновей Гуюк-хана и Кадагана; из других царевичей — Колгена, Бури и Байдара; братьев Бату Хорду и Тангута; и еще несколько царевичей, а также Субутай-бахадура из числа высших военачальников. Царевичи разъехались каждый в свою ставку, чтобы подготовить свои войска и армии; и весной каждый из них выступил из своей собственной земли и поспешил завершить это дело. Они сошлись все вместе в землях булгар. От множества их войск земля стонала и гудела, и даже дикие звери столбенели от шума их полчищ. Прежде всего они захватили штурмом город Булгар, который на весь мир славился крепостью своих стен и обилием запасов; и как предостережение другим они убили жителей или увели их в плен. А оттуда они направились в землю русов, и захватили всю ту страну^[752] до самого города /225/ Магаса^[753], жители которого были так же многочисленны, как муравьи или саранча, и вокруг которого росли такие леса и чащи, что сквозь них не могла проползти даже змея. Все царевичи остановились в окрестностях города, и с каждой стороны они проложили дороги, такие широкие, что по ним могли проехать в ряд три или четыре телеги. И напротив городских стен они установили катапульты и через несколько дней не оставили от города ничего, кроме его тезок^[754], и захватили богатую добычу. И они приказали отрезать у каждого из жителей правое ухо, и набралось двести семьдесят тысяч ушей^[755]. И оттуда царевичи повернули домой.

[XL] О КОННИКАХ КЕЛЕРОВ^[756] И БАШГИРДОВ^[757]

Когда русы, кифчаки и аланы были уничтожены, Бату решил приступить к истреблению келеров и башгирдов, которые есть многочисленные народы, исповедующие христианство и, как говорят, граничат с землей франков. С этим намерением он собрал свои войска и выступил на следующий год. А те люди были самонадеянны от своей многочисленности, мощи своей власти и силы своего оружия; и когда они услыхали о приближении Бату, они также выступили ему навстречу с четырьмястами тысячами конников, каждый из которых был знаменитым воином и считал побег позором. Бату послал вперед своего брата Сибакана с десятитысячным отрядом, чтобы разведать их численность и сообщить о степени их силы и могущества. Сибакан выступил вперед, повинуясь его приказу, и к концу /226/ недели вернулся и доложил, что их число вдвое превышало численность монгольского войска, и все они были превосходными воинами. Когда две армии подошли ближе друг к другу, Бату поднялся на вершину холма^[758] и весь день и всю ночь он ни с кем не говорил, а только молился и причитал; и он велел мусульманам также собраться и возносить молитвы. На следующий день они приготовились к битве. Широкая река^[759] разделяла две армии: Бату отправил ночью один отряд, а потом переправилось и его [главное] войско. Брат Бату лично участвовал в сражении и предпринимал одно наступление за другим; но неприятельская армия была сильна и не отступила ни на шаг. И тогда сзади подошло [главное] войско; и одновременно Сибакан перешел в наступление со всеми своими полками; и они бросились на их королевские шатры и перерезали веревки своими саблями^[760]. И когда монголы опрокинули их шатры, войско келеров^[761] дрогнуло и обратилось в бегство. И никто из того войска не уцелел, и те земли тоже были покорены. Это было одним из их величайших подвигов и одной из самых их жестоких битв.

[XLI] О ЧАГАТАЕ

Чагатай был жестоким и могущественным ханом, суровым и безжалостным. Когда были покорены земли Трансоксании и Туркестана, его владения и владения его детей и войска простирались от Бешбалыка до Самарканда, прекрасных и удивительнее городов, достойных быть жилищами царей. Весной и летом его ставка находилась в Алмалыке и Куясе, которые в те времена были похожи на Сад Ирама. Он устроил в тех краях большие водоемы (которые они называют коль^[762]) для разведения водоплавающих птиц. Он также построил город^[763] под названием Кутлук. Осень и зиму он проводил в [?Мараузике]^[764] на реке Ила. И на каждой станции от начала до конца пути у него были запасы еды и питья. И он беспрестанно предавался удовольствиям и наслаждениям и проводил время с прекрасноликими девами, подобными пери.

Из страха перед его ясой и наказанием среди его приближенных царила такая строгая дисциплина, что в его царствование ни один путешественник, пока он находился неподалеку от его войска, не нуждался в охране или сопровождении ни на одном отрезке пути; и, как говорится, хоть и с преувеличением, женщина с золотым кувшином на голове могла идти одна без страха и опасений. И он ввел малые ясы, которые были недопустимым притеснением для таких народов, как таджики, например, что никто не имел права резать на мусульманский манер или сидеть днем в проточной воде и т. д. Яса, запрещающая резать овец привычным способом, была объявлена во всех странах; и некоторое время никто открыто не резал овец в Хорасане, и мусульманам приходилось питаться падалью.

Когда умер Каан, Двор Чагатая стал местом собрания всего человечества, и люди из дальних и ближних стран приходили, чтобы выразить ему почтение. Но через некоторое время им овладела тяжелая болезнь, и никакое лечение не могло победить ее причину. У него был везир, тюрк по имени Худжир, который возвысился к концу его правления и взял в свои руки управление делами Царства. Вместе с лекарем Маджид ад-Дином этот человек делал все возможное, чтобы излечить болезнь Чагатая, и проявлял великую доброту и сострадание. /228/ Однако, когда Чагатай умер, Есулун^[765], его старшая жена, приказала убить их обоих вместе с их детьми.

Эмир Хабаш Амид, который находился на службе у Чагатая со времен завоевания Трансоксании и получил должность везира, все еще продолжал служить вдове Чагатая. А в то время жил поэт по имени Садид-и-Авар Шаир. В один из праздничных дней он написал стихи, которые посвятил эмиру Хабаш Амиду:

У Чагатая было много сыновей и внуков; но так как его старший сын, Метикен, был убит при Бамиане и в то самое время родился Кара^[767], Чингисхан, а за ним и Каан и Чагатай сделали его наследником и преемником Чагатая. /229/ Согласно этому постановлению, после смерти Чагатая его жена Есулун, Хабаш Амид аль-Мульк и Столпы Государства признали его права. Но когда ханство перешло к Гуюк-хану, который водил дружбу с Есу, родным сыном Чагатая, он сказал: «Почему должен быть наследником внук, если у него есть сын?» И он усадил на Есу на отцовский трон и поручил ему управление делами государства. А Есу непрестанно кутил; воздержание было ему неведомо, и он всегда был пьян, так как пил вино с утра до вечера.

Когда он утвердился на троне царства, он стал выражать недовольство Хабаш Амидом, поскольку тот в свое время поддержал Кару; и он составил против него заговор. А когда Хабаш Амид получил власть, он отдал своих сыновей сыновьям Чагатая и назначил каждого из них к одному из царевичей. Чагатай, однако, часто сравнивал их с Баха ад-Дином Маргинани по причине талантов и учености последнего; и он назначил последнего служить Есу. По причине продолжительности своей службы он тоже получил власть; ему была доверена должность везира Есу, а Хамиш Амид был отстранен от дел. Имам Баха ад-Дин соблюдал все требования и правила учтивости и несколько раз удерживал Есу от исполнения задуманного в отношении Хабаш Амида. Однако в его сердце жила давняя неприязнь к эмиру Хабаш Амиду, /230/ и он ждал удобного случая, чтобы облегчить свою душу.

Есу правил до тех пор, пока на трон ханства не взошел Менгу-каан. Есу был против его восшествия, вследствие чего Менгу-каан передал царство Каре на основании ранее сделанного завещания. Он удостоил Кару всевозможных милостей и отправил его домой. На обратном пути неотвратимый час не дал ему вернуться в его орду. И тогда Менгу-каан передал царство его сыну, а поскольку последний был еще ребенком, он вложил ключи правления в руки Оркины^[768], вдовы Кары. Когда она вернулась в свою орду, Есу, с разрешения Бату, также вскоре вернулся домой. Его Судьба также не пощадила^[769].

Эмир Хабаш Амид и его сын Насир ад-Дин вернули себе власть на службе у Оркины. И когда Кара вернулся^[770], он выдал Баха ад-Дина Маргинани Хабаш Амиду вместе с его детьми и имуществом, /231/ чтобы он мог отомстить ему.

Когда Баха ад-Дина схватили и положили под пресс с двумя зубцами, он сочинил следующее четверостишье:

А чтобы добиться снисхождения, он послал и другое четверостишье:

Но когда он увидел, что ничто ему уже не поможет и что смирение и самоунижение бессмысленны, он сочинил следующие два стиха и послал их Хабаш Амиду:

Хабаш Амид приказал своим людям закатать его в кусок войлока и бить по нему, пока не переломают ему все суставы и члены, как если бы они выколачивали войлок

В 649 (1251-1252) году, когда мы возвращались из орды Гаймиш, я прибыл ко Двору Есу в свите эмира Аргуна. Когда я выразил свое почтение имаму Баха ад-Дину, он прежде всего прочел следующие строки:

/232/ И он наградил меня взглядом, в котором были уважение и почтение.

Баха ад-Дин соединял в себе высокое происхождение с выдающимися достоинствами, поскольку по отцу он был наследственными шейх-уль-исламом Ферганы, а по матери был родственником Тоган-хана^[772], который был ханом и правителем той страны; а что до его выдающихся достоинств, то высокого звания везира он достиг благодаря своим разнообразным духовным и мирским познаниям. Я увидел, что его дом поистине был собранием ученых всего мира и убежищем садров со всех сторон света. Всякий, кто имел товары учености (которые не продаются) всегда находил покупателя в лице Баха ад-Дина и получал у него помощь и поддержку благодаря его милосердию и состраданию. Долго пришлось бы перечислять все его достоинства и добродетели, но у нас нет для этого ни времени, ни места. И есть ли хоть один достойный человек, которого Судьба, вознеся наверх, не бросила бы вниз?

У эмира Баха ад-Дина остались сыновья и малые дети, и Ха-баш Амид пожелал отправить всех его детей мужского пола вслед за отцом.

Во имя Всемогущего Аллаха!

ВТОРАЯ ЧАСТЬ ИСТОРИИ ЗАВОЕВАТЕЛЯ МИРА, ЗАПИСАННОЙ ДЖУВЕЙНИ

[I] О ПРОИСХОЖДЕНИИ СУЛТАНОВ ХОРЕЗМА (ДА ПРОЛЬЕТ АЛЛАХ СВОЙ СВЕТ НА ИХ ОБРАЗЕЦ!)

О том записано в Машариб-am-Таджариб^[774] Ибн Фундука аль-Байхаки, что является продолжением Таджариб-аль-Уман^[775], а также упоминается в разделе истории Джавами-аль-Улум^[776] Рази-а эта последняя работа была написана для султана Текиша, — что некий Бильге-Тегин^[777] был главным чиновником Дома Сельджуков, как при Саманидах Алп-Тегин^[778] был главнокомандующим армии Хорасана. Этот Бильге-Тегин купил в Гарчистане^[779] раба-тюрка /2/ по имени Нуш-Тегин Гарча, который благодаря своему уму и благоразумию постепенно возвышался до великих чинов, пока не стал важным лицом в Доме Сельджуков, как Себук-Тегин^[780] в последние дни Саманидов, и не получил должности смотрителя умывальни (ṭasht-dār)^[781]. А расходы на это должность в те дни покрывались за счет налогов, получаемых с Хузистана. И потому Нуш-Тегин получил звание шихне Хорезма.

У него родилось несколько сыновей, старшего из которых, Кутб ад-Дина Мухаммеда он поместил в школу в Мерве, чтобы тот мог обучиться этикету и правилам руководства и отдачи приказов.

В то время Берк-Ярук^[782], сын Мелик-шаха, возложил обязанности наместника всей своей империи на Дадбека Хабаши, сына Алтун-Така, эмира Хорасана, в чью честь поэтами было написано множество стихов и чьим официальным панегиристом был Абуль-Маали Наххас из Рея. И Дагбек хабаши /3/ передал должность хорезмшаха от Екинчи, сына хорезмшаха Кочкара^[783], раба Санджара, Кутб ад-Дину Мухаммеду, пожаловав ему этот титул в 491 (1097/8) году. И с тех пор Кутб ад-Дин много раз отличался на службе у Сельджуков, упоминания о чем можно найти в исторических трудах. Тридцать лет он правил Хорезмом в мире и довольстве, в один год лично являясь ко Двору Санджара, а на другой год посылая вместо себя своего сына Атзиза^[784], и так продолжалось до его смерти.

В 522 (1128) году его сменил его сын Атзиз. Атзиз знаменит своими добродетелями и успехами; он автор множества персидских поэм и четверостиший. По храбрости и мужеству он превзошел всех и не имеет себе равных; на службе у султана Санджара он одержал множество побед и никогда не пренебрегал своим долгом вассала, и вот тому пример.

В 524 (1129/30) году султан Санджар отправился в Трансоксанию, чтобы покончить с мятежом Тамгач-хана^[785], и, прибыв в Бухару, в один из дней отправился на охоту; и несколько слуг и рабов, недавно поступивших к нему на службу, сговорились устроить на пути у султана засаду и покончить с ним. Атзиз, который в тот день не поехал на охоту, пробудился в полдень от сна, приказал подать ему лошадь и поспешил к султану. Когда он прибыл, султан, окруженный этой чернью, находился в поистине тяжелом и отчаянном положении. Атзиз не мешкая напал на тех несчастных и спас султана. Последний спросил, как он узнал о том, что с ним произошло, и он ответил: «Мне приснилось, что на охоте с султаном приключилось несчастье, и я тут же поспешил ему на выручку».

Благодаря этому проявлению преданности дела Атзиза пошли в гору; его власть и влияние крепли день ото дня, и султан неустанно осыпал ею новыми милостями и почестями. И в конце концов он стал предметом зависти других меликов и эмиров, и они из-за своей ревности составили против него заговор и пытались его убить. Начиная с зуль-каады 529 года (август-сентябрь 1135), когда султан направился с войском для подавления восстания Бахрам-шаха^[786] до месяца шавваля следующего года (июль-август 1136), когда он прибыл в Балх, Атзиз неотлучно находился при нем. Во время этих путешествий он узнал об интригах тех завистливых эмиров и о вражде, которую они к нему питали; опасался он также и самого султана. Он добился разрешения вернуться домой; и когда он уезжал, султан заметил своим придворным: «Вот спина человека, лица которого мы более не увидим». Они спросили: «Если Ваше Величество уверены в этом, почему же он тогда получил разрешение вернуться домой и удостоился такой милости?» /5/ И он ответил: «Услуги, которые он нам оказал, сделали нас его великим должником; причинить ему вред противоречило бы нашим представлениям о великодушии и милосердии».

Прибыв в Хорезм, Атзиз ступил на путь неповиновения и мятежа, и день ото дня вражда с обеих сторон усиливалась и в конце концов достигла такого предела, что в месяц мухаррам 553 года (сентябрь-октябрь 1138) султан Санджар направился в Хорезм, чтобы сразиться с ним. Хорезмшах собрал армию, чтобы противостоять войску султана и даже выстроил ее в боевом порядке; но потом, не сделав ни единой попытки вступить в бой, сознавая, что его войско было не слишком-то надежно, он бежал в безопасное место. Его сын Атлигх был взят в плен и приведен к султану, который приказал немедленно разрубить его тело на две части. После этого Санджар пожаловал королевство Хорезм своему племяннику Сулейману ибн Мухаммеду и вернулся в Хорасан; а вслед за этим Атзиз вновь вступил в Хорезм, и султан Сулейман бежал от него и вернулся к Санджару. И Атзиз продолжал следовать путем неповиновения и мятежа до 536 (1141/1142) года, когда султан Санджар потерпел поражение в сражении с китаями^[787] у ворот Самарканда и бежал в Балх (эта история хорошо известна). Тогда Атзиз воспользовался представившейся возможностью и выступил против Мерва, разграбив город и истребив множество его жителей. Затем он вернулся в Хорезм.

Здесь мы приводим письмо из переписки, имевшей место между хакимом Хасаном Каттаном /6/ и Рашид ад-Дином Ватватом в отношении книг которые пропали из библиотеки первого во время разграбления Мерва и в присвоении которых он подозревал Ватвата:

«Слуха моего достигли слова прибывающих в Хорезм и рассказы направляющихся сюда, что Ваша Честь (да хранит Вас Всевышний!) во время, свободное от занятий своими личными делами или бесед с учениками, продолжает во время своих собраний поносить меня и всячески бранить и порочить. И обвиняет меня в присвоении его библиотеки и в этом доходит до того, что срывает завесы и покровы благородства. Подобает ли добродетели и человеколюбию, согласуется ли это с понятиями о великодушии и мужественности — измышлять о собрате мусульманине такую причиняющую беспокойство ложь и такие тягостные наветы? Клянусь Господом, когда трубы протрубят в Судный День и когда сгнившие кости будут извлечены из могил, чтобы облачиться в одеяние Следующей Жизни; когда слуги Господни соберутся вместе и займут свои места на равнинах и когда страницы с записями людских дел будут разбросаны над их головами; когда душакаждого человека будет призвана к ответу за его поступки — и грешника, которого поволокут лицом вниз в геенну огненную, и праведника, которого внесут в Рай на плечах ангелов, — даже и тогда, в этом страшном месте, никто не схватит меня за полу, требуя ответа зато, что я украл, за богатство, которое я похитил, или за кровь, которую я пролил, за покров, который я сорвал, или за человека, которого я убил, или за справедливость, которую я нарушил. Ибо знайте, что Бог законным путем передал в мои руки /7/ тысячи прекрасных томов и благородных трактатов, и я все их завещал библиотекам, основанными в странах ислама, чтобы мусульмане могли получить от них пользу. И как может тот, кто имеет такие убеждения, замыслить в своем сердце украсть книги у ученого имама, который за всю свою жизнь собрал несколько жалких листков, которые, если продать их вместе с их кожаными переплетами, стоят столь мало, что этого не хватит даже на то, чтобы оплатить обед скупца? Воистину, пусть Ваша Честь побоится Бога, пусть — да хранит Вас Всевышний! — не берет на себя вину, измышляя ложь о таких, как я, пусть не совершает греха, который пристанет к его одежде в День Страшного Суда. Побойтесь Всевышнего, кроме которого нет другого бога, и подумайте о том дне, когда правдивый человек будет вознагражден за свою правду, а лжец — за свою ложь. Прощайте!»

Из-за такого ослабления положения султана непомерное тщеславие наполнило душу Атзиза. У Рашида Ватвата есть касыда на эту тему, вот ее начальная строка:

У него есть и другие подобные касыды.

Султан Санджар, желая отомстить за этот позорный поступок, в 538 (1143/1144) году отправился в Хорезм, чтобы сразиться с ним; и, остановившись у ворот города, он установил свои баллисты и развернул знамя войны. Но когда уже был близок тот момент, когда Хорезм был бы покорен, а благополучие Атзиза сменилось бы бедствием, он послал дары и подарки эмирам Двора и стал просить у султана прощения /8/ и искать его милости. Султан смягчился и свернул на тропу мира и примирения, а Атзиз вновь, по своему обыкновению, поднял непокорную голову. Тогда султан направил к нему с посольством Адиб Сабира, и Адиб некоторое время оставался с Хорезме. Тем временем Атзиз подкупил двух негодяев из Хорезма, из секты еретиков^[788], купив их души и заплатив обещанное, и послал их тайно убить султана. Адиб Сабир узнал об этом и составил описание этих двоих и отправил его в Мерв. Когда письмо достигло Санджара, он приказал разыскать этих людей; и их обнаружили на постоялом дворе и отправили в ад. Когда Атзиз узнал об этом, он сбросил Адиба Сабира в реку Окс.

В месяц джумада II 542 (октябрь-ноябрь 1147) года султан вновь напал на Хорезм; и сначала он два месяца осаждал небольшой городок Хазар-Асф^[789], который был разрушен в наши дни, после [вторжения] армии монголов. Анвари, который сопровождал Санджара в этой кампании, написал на стреле, которую он отправил в Хазар-Асф, такое четверостишье:

Ватват, который находился в Хазар-Асфе, на посланной в ответ стреле написал следующее:

/9/ После многих трудов и больших волнений султан наконец взял Хазар-Асф. И из-за упомянутых ранее стихов и из-за приведенных выше строк, а также из-за других подобных сочинений он очень разгневался на Ватвата и поклялся, что когда того поймают, то разрежут его на куски. И он прилагал множество усилий к тому, чтобы его отыскать, издавая указ за указом. Тем временем Ватват [лежал, укрывшись,] всю ночь на крыше и весь день у русла реки^[791]. Затем, поняв, что побег ничем ему не поможет, он тайно вступил в переговоры с королевскими министрами, но никто из них, видя гнев султана, не пожелал ходатайствовать за него. По причине общности занятий он тогда нашел покровителя в лице дяди прадеда автора этих строк, Мунтаджаба ад-Дина Бади аль-Катыба (да прольет, Всевышний на его могилу дождь из облаков своей святости/) Мунтаджаб ад-Дин, поскольку он соединял обязанности секретаря с должностью придворного, часто проводил с султаном время утренней молитвы, перед тем как собирались вельможи — члены дивана, и после совершения молитвы он порой давал ему советы или рассказывал что-то веселое, сообразное случаю, когда с серьезными делами было покончено; и султан имел обыкновение спрашивать его мнение о секретах государства. Говоря коротко, разговор мало-помалу подошел к Рашиду Ватвату, и Мунтаджаб ад-Дин поднялся и сказал: «У меня есть просьба к Его Величеству, если он обещает ее исполнить». Султан пообещал это сделать, и Мунтаджаб ад-Дин продолжил: «Ватват — всего лишь слабая маленькая птичка^[792]; /10/ и он не вынесет, если его разделят на семь частей. Пусть Ваше Величество велит разделить его на две части». Тогда султан рассмеялся и сохранил жизнь Ватвату.

Когда султан достиг ворот Хорезма, отшельник по имени Захиди-Аху-Пуш^[793], пищей и одеждой которому служили мясо и шкура оленя, предстал перед Санджаром и, прочитав проповедь, стал ходатайствовать за жителей города. Атзиз также прислал посыльных с подарками и просьбами о прощении. Султан, который был воплощением милосердия и всепрощения, в третий раз простил ему его вину, и было решено, что Атзиб придет на берег реки Окс и выразит ему почтение. В понедельник, 12-го числа месяца мухаррама 543 года [2 июня 1148] Атзиб явился и выразил почтение, сидя верхом; а затем, не успел султан повернуться, ускакал прочь. Хотя Санджар разгневался из-за такой непочтительности, однако, поскольку он уже простил его, постарался не подать виду и ничего не сказал. И на него сразу же сошла благодать, ибо сказано: «...сдерживающих гнев, прощающих людям. Поистине, Аллах любит делающих добро!»^[794].

И когда султан достиг Хорасана, он послал гонцов и удостоил Атзира дарами и милостями. Атзиз, в свою очередь, принял гонцов со всевозможными почестями и отправил их назад с подарками и подношениями. После этого Атзиз несколько раз ходил в походы против неверных^[795] и одерживал над ними победу. В то время правителем Дженда был Камал ад-Дин^[796], сын Арслан-хана Махмуда, и между ними была большая дружба. Когда Атзиз покорил большую часть тех земель, он в месяце мухарраме 547 года [апрель-май 1152] отправился в Сугнак и другие земли [за ним], намереваясь проследовать туда вместе с Камал ад-Дином. Когда он достиг окрестностей Дженда, Камал ад-Дин испугался и бежал со своим войском в /11/ Рудбар^[797]. Когда Атзиз узнал о его панике и бегстве, он послал к нему несколько вельмож и военачальников, чтобы успокоить его заверениями и приставить к нему охрану. Камал ад-Дин пришел к нему, и он приказал заковать его в цепи, в которых тот и оставался до самой своей смерти.

Камал ад-Дина и Рашида Ватвата связывало чувство дружбы и привязанности, и Атзизу дали понять, что Ватват знал об отношении Камал ад-Дина. По этой причине он на некоторое время удалил его от себя. У Ватвата есть посвященные этом касыды и кита. Вот несколько строк из такой кита:

А вот строки из другой:

/12/ И когда Дженд был очищен от мятежников, Атзиз послал туда Абуль-Фатха Иль-Арслана^[799] и поставил его над той областью.

И в тот год огузские полчища (ḥasham) одержали победу и захватили в плен султана Санджара, днем сажая его на королевский трон, а на ночь помещая в железную клетку^[800]. Атзиз жаждал захватить королевство и под предлогом выполнения долга по отношению к своему благодетелю отправился в Амуйю со всей своей свитой и войском. Он продвигался очень медленно и, прибыв к Амуйе, попытался овладеть крепостью при помощи дипломатии. Однако правитель не пожелал его выслушать, и он направил султану Санджару послание с заверениями в верности и преданности и с просьбой отдать ему Амуйю. Султан прислал следующий ответ: «Мы не пожалеем для тебя крепости, но вначале пришли Иль-Арслана с войском нам в помощь, и тогда мы обещаем отдать тебе крепость Амуйю и вдвое больше того». Два или три раза они отправляли друг к другу гонцов с вопросами и ответами, и наконец, ввиду этого отказа, Атзиз повернул назад и пришел в Хорезм, откуда вновь подготовил нападение на неверных.

В это время Рукн ад-Дин Махмуд ибн Мухаммед Богра-хан^[801], племянник султана Санджара, которому войско поклялось в верности и которого они возвели на трон султаната как наследника Санджара, вспомнил о прежней дружбе с Атзизом и послал к нему из Хорасана гонца, ища его помощи в погашении огузского пламени. И хорезмшах направился в Шахристану, взяв с собой Иль-Арслана и оставив в Хорезме регентом другого своего сына — Хитай-хана^[802]. Прибыв в Шахристану, он созвал эмиров того края, чтобы навести порядок в королевстве, которое было потеряно, и в делах, в которых царил хаос. Тем временем /13/ пришло известие, что эмир Имад ад-Дин Ахмад ибн Абу-Бакр Камадж послал тысячу всадников и захватил султана Санджара во время охоты и доставил его в Термиз. Знать и чернь возликовали и стали веселиться; и хорезмшах остановился в Нисе дождаться Махмуд-хана и других эмиров. Они теперь пожалели и о его прибытии, и о том, что посылали за ним. Тем не менее они послали к нему Азиз ад-Дина Туграи и заключили с ним договор. После этого он уехал и направился в Хабушан Устувы, куда из Нишапура прибыл Хакан Рукн ад-Дин. Они встретились и поехали вместе по тропе дружбы, не разлучаясь в течение трех месяцев и пытаясь восстановить то, что осталось от королевства. Однажды хорезмшах устроил пир, на который пригласил Хакана Рукн ад-Дина. Ниже приводятся строки из касыды, написанной в их честь Ватватом:

После этого хорезмшах заболел. В один из дней во время его болезни он услыхал, как кто-то читал Коран. Надеясь услышать предсказание, он внимательно слушал и приказал своим придворным хранить молчание. Чтец дошел до таких слов: «И не знает душа, в какой земле умрет»»^[803]. Он счел это дурным предзнаменованием; его болезнь усилилась; и в ночь на 9 джамада II 551 года [30 июля 1156] он скончался, и гордые и высокомерные мысли покинули его. /14/ Рашид ад-Дин заплакал над его телом и, указав на него, сказал:

Через четыре дня о его смерти стало известно, и Иль-Арслан отправился в Хорезм; и во время его путешествия туда все эмиры и солдаты поклялись ему в верности. Он заточил в тюрьму своего младшего брата Сулейман-шаха, на чьем челе он заметил знаки неповиновения, и казнил Огуль-бека, его атабека. И 3-го дня месяца раджаба того же года [22 августа 1156] он взошел на трон хорезмшахов; после чего арестовал тех, кто вынашивал враждебные мысли, и стал платить эмирам и солдатам большее жалованье и выделять им большие земельные наделы, чем те, что они получали при жизни его отца; и он также оказал много других милостей. Рукн ад-Дин Махмуд-хан направил к нему послов с поздравлениями по случаю его восшествия на трон и с соболезнованиями в связи со смертью его отца.

И когда пришло известие, что 6-го дня месяца раби I 552 года [8 мая 1157] султан Санджар стал ближе к Всевышнему, жители Хорезма три дня пребывали в трауре.

А в 553 году [1158-1159] некоторые из вождей карлуков, проживающих в Хорезме, под предводительством Лачин-бека и сыновей Бигу-хана^[804] и других подобных им, бежали от хана Самарканда Джелал ад-Дина Али ибн Хусейна^[805], известного как Кок-Сагир^[806], и пришли в Хорезм, говоря, что Джелал ад-Дин убил Бигу-хана, который был предводителем карлуков, и замышлял то же самое против других вождей. Хорезмшах Иль-Арслан /15/ заверил их в своей поддержке и в месяц джумада II того же года [июль 1158] отправился в Трансоксанию. Когда хан Самарканда получил сообщение о его приближении, он укрылся в цитадели и собрал в Самарканде всех кочевников-туркменов, живших между Караколем и Джендом. Он обратился за помощью к кара-китаям, и они послали ему на выручку Илиг-Туркмена^[807] с десятью тысячами конников. Тем временем хорезмшах, ободрив жителей Бухары обещаниями, оттуда направился к Самарканду. Хан Самарканда, в свою очередь, собрал свои силы, и два войска остановились на обоих берегах реки Сугд, и молодые воины устраивали между собой мелкие стычки. Но когда Илиг-Туркмен увидел хорезмшаха и его войско, он стал выражать покорность и смирение, а имамы и кулемы Самарканда занялись ходатайствами и посредничеством и запросили мира. Хорезмшах согласился на их просьбы и, со всеми почестями восстановив на своих постах карлукских эмиров, вернулся в Хорезм.

А после смерти султана на трон взошел Махмуд-хан, но из-за огузов и из-за побед Муайида Ай-Абы^[808], который был гулямом^[809] при дворе Санджара /16/, где был поставлен над другими гулямами, поскольку был искусным наездником и первым приходил в скачках, дела в Хорасане запутались и пришли в беспорядок. И в месяц рамадан 557 года [август-сентябрь 1162] Муайид Ай-Аба изгнал султана Махмуда из города Нишапура и ослепил его; и тот умер в крепости, в которой был заточен. И в 558 году [1162/3] хорезмшах выступил в Хадиях с многочисленными полками и могучим войском; и некоторое время он осаждал там Ай-Абу, но потом они обменялись послами, и они заключили мир, и он вернулся в Хорезм.

А в 566 году [1170/1] войска (ḥasham) китаев и Трансоксании собрались в великом множестве, чтобы напасть на него. Получив это известие, он приготовился к битве, а сам послал Айяр-бека, своего главнокомандующего, одного из карлуков Трансоксании, в /17/ Амуйю. До прибытия хорезмшаха войска уже вступили в бой: армия Айяр-бека обратилась в бегство, а сам он был взят в плен. Аль-Арслан заболел и по возвращении в Хорезм умер 19-го дня месяца раджаба того же года [8 августа 1170].

Его младший сын Султан-шах, который был его бесспорным наследником, вступил на трон Хорезма вместо своего отца; а его мать, королева Теркен, стала управлять государством. Его старший брат, Текиш, в то время находился в Дженде. К нему был послан гонец с приказанием прибыть ко двору, но он отказался явиться. Тогда снарядили войско, чтобы напасть на него, и, получив это известие, он бежал и отдался на милость дочери Хана Ханов Каракитая, которая в то время сама носила титул хана^[810], в то время как делами государства управлял ее муж Фума^[811]. Прибыв к ним, Текиш обещал им все богатства и сокровища Хорезма и обязался в случае, если государство будет завоевано, выплачивать ежегодную дань. И тогда Фума был отправлен сопровождать его с многочисленным войском. Когда они приблизились к Хорасану, Султан-шах и его мать, вместо того чтобы сражаться и вступить в бой, выбрали для себя прямую дорогу и соединились с меликом Муайидом; и в понедельник 22-го дня месяца раби I 568 года [понедельник, 11 декабря 1172] Текиш вошел в Хорезм и сел на трон хорезмшахов. Все поэты и ораторы сочинили поздравительные речи и стихи. Рашида ад-Дина Ватвата, который уже 80 лет находился на службе у его предков, был принесен к Текишу на носилках. «Каждый, — сказал он, — написал тебе поздравление сообразно своей фантазии и своему таланту. Но что до твоего слуги, то эта задача, из-за моей немощи и преклонного возраста, мне не по силам. И я ограничусь одним четверостишьем, которое я сочинил на удачу:

И Текиш не нарушил обычаев честности и справедливости и, исполнив то, что было обещано Фуме, отослал его с почестями и уважением.

А что до матери Султан-шаха, то она послала мелику Муайиду подарки, состоявшие из драгоценных камней и всевозможных сокровищ и предложила ему королевство Хорезм со всеми его землями, похваляясь преданностью народа и войска матери и сыну. В конце концов, мелик Муайид поддался на их уговоры, и сатанинское нашептывание его жажды земель и богатства увели его далеко от дороги добродетели. Он собрал свои войска и пошел на Хорезм вместе с Султан-шахом и его матерью. Когда они достигли Субурни^[812] /19/, города, которые ныне затоплен рекой, поскольку войско Муайида не могло одновременно переправиться через пустыню, они продвигались отдельными отрядами, не зная что хорезмшах сам остановился в Субурни. Мелик Муайид следовал в авангарде. Когда он достиг Субурни, Текиш напал на его отряд, перебил большую его часть, а самого Муайида взял в плен. Его привели к нему и разрубили надвое у дверей его палатки. Это событие выпало на 8-день месяца зуль-хиджжа 569 года [11 июля 1174].

А Султан-шах со своей матерью тем временем бежал в Дихистан^[813]. Текиш последовал туда за ними, и Духистан ему покорился. Он предал смерти мать Султан-шаха и вернулся домой. Султан-шах бежал оттуда и направился в Шадиях, где после смерти своего отца обосновался Тоган-шах, сын мелика Муайида. Он некоторое время провел в Нишапуре, но так как Тоган-шах не мог помочь ему ни людьми, ни деньгами, он отправился оттуда к султанам Гура^[814] и с мольбой припал к полам их одежды, и они приняли его милостиво, как и подобает принимать подобных гостей.

А что до султана Текиша, то он закончил восстановление порядка в Хорезме, и дела государства пришли в хорошее состояние. А в то время из Хитая постоянно прибывали посольства, и их постоянные требования и поборы стали невыносимы, а более того, они не утруждали себя соблюдением приличий. А благородная душа не способна терпеть угнетения и никогда не согласится мириться с тиранией. «Свободная душа исполнена гордости». Он велел предать смерти одного китайского вельможу, пришедшего с посольством, по причине его неподобающего поведения; и Текиш и китаи оскорбляли друг друга.

Когда Султан-шах узнал об их раздорах, он возрадовался и счел это для себя /20/ добрым знаком. Чтобы унизить Текиша, хитаи призвали его к себе; и по его просьбе его доставил туда султан Гияс ад-Дин с изрядными припасами и снаряжением. Когда он оставил Гияс ад-Дина, последний обратился к своим эмирам и сказал: «Сдается мне, что этот человек вызвал бы великую смуту в Хорасане, а его прихоти уже принесли нам бедствия и тяготы. Возможно, это было божественное провидение».

По прибытии в земли китаев Султан-шах стал говорить о любви к нему народа Хорезма и армии, и они послали ему в помощь Фуму с большим войском. Когда они достигли окрестностей Хорезма, Текиш затопил подступы к городу водой из реки Окс; и по этой причине они не могли двинуться ни вперед, ни назад. А султан в это время приготовился к бою в городе и разместил там свое ударное и колющее оружие. Фума остановился у городских ворот и, не заметив никаких признаков любви народа к Султан-шаху, а, напротив, увидев лишь борьбу и вражду, пожалел о своем опрометчивом решении и приготовился вернуться назад. Султан-шах увидел, что из нападения на Хорезм не выйдет никакого толка, а поскольку у него не было иной возможности спастись, то он попросил Фуму послать отряд из своего войска вместе с ним в Сарахс. Фума удовлетворил его просьбу, и он напал на Сарахс и нанес удар Мелик-Динару, который был одним из огузских эмиров. Большинство защитников полегло под ударами мечей, а самого Мали-Динара он сбросил в крепостной ров. Его за волосы вытащили из воды те люди в крепости, у которых остатки огузов теперь искали спасения. После этого Султан-шах отправился в Мерв, где и обосновался, а китайское войско отправил назад. И он постоянно нападал на Сарахс, пока остатки огузов не рассеялись окончательно. /21/ А что до Мелик-Динара, то, оказавшись в крепости совершенно беспомощным, ибо большинство его людей покинули его, он остался один, как жалкий динар на дне кошелька, и послал письмо Тоган-шаху с просьбой направить его в Вистам вместо Сарахса. Тоган-шах удовлетворил его просьбу и послал в Сарах эмира Умара из Фирузкуха^[815] принять у него крепость; сам же Мелик-Динар отбыл в Бистам^[816].

Когда султан Текиш прибыл в Джаджарм, следуя из Хорезма в Ирак, Мелик-Динар бросил свои динары и свои земли и отправился к Тоган-шаху. Тогда последний отозвал из Сарахса Умара из Фирузкуха, а на его место послал эмира Кара-Куша, который был одним из гулямов его отца. Тем временем Султан-шах приготовился напасть на Сарахс менее чем с тремя тысячами людей и искал возможности нарушить и разорвать свой договор. Тоган-шах, со своей стороны, выступил из Нишапура с десятью тысячами хорошо вооруженных людей, с деньгами и провиантом и проследовал к Сарахсу, намереваясь вступить в бой. В среду, 22-го дня месяца зуль-хиджжа 576 года [13 мая 1181 в Асия-и-Хафсе начали вращаться жернова (āsiyā) войны, и воины с обеих сторон вышли на поле брани, и после долгого боя и резни мощь внезапная атака войска Султан-шаха обернулась крушением и смертью Тоган-шаха; /22/ и с Божьей помощью Султан-шах одержал победу, и множество богатств и сокровищ нашли дорогу в его казну в виде военной добычи, в том числе среди прочего и триста досок для игры в нарды.

И Султан-шах сделался господином Сарахса и Туса и всего того края, и звезда его удачи, склонившаяся было, снова взошла. А поскольку, в отличие от Тоган-шаха, он был воином и солдатом, а не любителем кимвала и арфы, он постоянно нападал на последнего, так что войско того обессилело и большинство его эмиров и вельмож перешли на службу к Султан-шаху, и блеск его королевства померк Он несколько раз обращался за помощью к султану Текишу и султану Гура, посылая к ним гонцов, а один раз даже лично ездил в Герат просить дать ему в помощь войско. Все это было бесполезно, и он пребывал в отчаянном положении вплоть до ночи вторника, 12-го дня месяца мухаррама 581 года [15 апреля 1186], когда отправился из этого в другой мир, а на трон вместо него был возведен его сын, Санджар-шах. Менгли-бек^[817], его атабек, пользовался теперь безграничной властью и стал заниматься вымогательством и отнимать чужое добро; и потому большинство эмиров Тоган-шаха перешли на службу к Султан-шаху, который установил свою власть на большей части земель Тоган-шаха.

В начале 582 года [1186/1187] султан Текши отбыл из Хорезма в Хорасан, и Султан-шах воспользовался этим, чтобы вступить в Хорезм во главе большого войска. Султан Текиш пришел к Мерву и расположился перед городскими воротами. А что до Султан-шаха, то он, вопреки своим ожиданиям, не был допущен в Хорезм, а из-за того, что султан Текиш находился у ворот Мерва, не отважился долее остаться в этих местах. Достигнув Амуйи, он оставил там большую часть своей армии, и ночью, всего лишь с пятьюдесятью тяжеловооруженными всадниками прорвался через расположение войск /23/ Текиша и вошел в Мерв. На следующий день, когда султан узнал, что его брат вошел в город и укрепился там, он повернул поводья и, долго не раздумывая, поспешил вернуться в Шадиях. В месяц раби I 582 года [март-апрель 1186] он встал перед тем городом и осаждал Санджар-шаха и Менгли-бека два месяца. Когда установился мир и султан вернулся домой, он послал к Менгли-беку с посольством главного казначея Шихаб ад-Дина Масуда, стольничьего Саиф ад-Дина Мардан-Шира и секретаря Баху ад-Дина из Багдада, чтобы заключить договор о мире и подтвердить ранее принятые им на себя обязательства.

Поскольку их не сопровождали родственники султана, Менгли-бек заковал их в цепи и в таком виде отправил к Султан-шаху, и они находились в заточении, пока между братьями не произошло примирение.

А имам Бурхан ад-Дин Абу-Саид ибн аль-Имам Фахр ад-Дин Абд аль-Азиз из Куфы находился на службе у султана. Он был одним из величайших ученых и достойнейших имамов своего века и пользовался большим уважением султанов того времени; и ему были доверены должности кади и шейх-уль-ислама Хорасана. Вот одно из произведений его ума — несколько строк, которые он послал в Куфу и которые были продиктованы (imlā) мне одним из моих друзей, когда я писал о нем этот рассказ:

После заключения мира он прибыл в Шадиях, и Менгли-бек схватил его и предал смерти.

Получив известие о том, что его брат вернулся домой, Султан-шах, следуя своему обыкновению и своему желанию управлять территорией Нишапура, вновь отправился в Шадиях и сражался там некоторое время; но, видя, что никаких успехов не достиг и жители города были слишком сильны для него, он повернул оттуда к Сабзавару, осадил его и установил там свои катапульты. Жители Сабзавара выкрикивали ему в лицо оскорбления, и он разгневался и приложил все усилия к захвату города. Когда положение жителей стало отчаянным и не осталось у них никакого убежища и средства спасения, они обратились к Ахмад-и-Бадили, шейху своего века, который был одним из святых (abdāl) этого мира и не имел себе равных в религиозных и мистических науках. Он согласился спасти их и ходатайствовать за них перед Султан-шахом, который принял его с почтением и удовлетворил его мольбу великодушно простить их вину и забыть об их необдуманных словах. А шейх Ахмад был уроженцем Сабзавара, и, когда он покидал город, отправляясь исполнить свою посредническую миссию, люди осыпали его ругательствами по причине их ссоры с суфиями^[819] и шейхами. И он сказал: «Если бы на свете были более упрямые люди, чем эти, тогда Ахмад, мой учитель^[820], отправил бы меня к ним». Они послали ему вдогонку стрелу, и она попала ему в пятку, но он не обратил на это внимания. Шейх Ахмад — автор произведений мистической поэзии, газелей, четверостиший и посланий. Вот /25/ одно из его четверостиший:

Султан-шах вошел в Сабзавар, но сдержал свое слово и всего через час отбыл в Мерв.

И в пятницу, 14-го дня месяца мухаррама 583 года [27 марта 1187], султан Текиш встал у Шадияха, установил свои катапульты и начал ожесточенную битву. Менгли-бек в конце концов был вынужден назначить переговорщиков из числа имамов и шейхов, отправить их к нему и с мольбой коснуться рукой его одежд. Текиш согласился удовлетворить их просьбу и поклялся сдержать свое слово. И когда Менгли-бек предстал перед султаном, последний вошел в город во вторник, в 17-й^[821] день месяца раби I того же года [27 мая 1187] и расстелил ковер справедливости и милосердия и очистил то место от шипов и мусора несправедливости и угнетения. Он назначил надзирателя над Менгли-беком, чтобы видеть, что он надлежащим образам возвращает все то, что взял не по праву; а потом, чтобы отомстить Бурхан ад-Дину, — ибо «тело ученого естъяд», — он передал его, согласно фатвам имамов, имаму Фахр-ад-Дину Абд аль-Азизу из Куфы, чтобы тот предал его смерти в отместку за смерть своего сына — «душа за душу, и раны — отмщение»^[822]. Вся область Нишапура^[823], очищенная от его тирании, была теперь подчинена хорезмшаху, который вложил бразды управления ею в умелые руки своего старшего сына Насир ад-Дина Мелик-шаха, и в месяц раджаб того же года [сентябрь-октябрь 1187] вернулся в Хорезм.

Видя, что берег опять чист, Султан-шах тут же повел войско, чтобы напасть на Мелик-шаха, и заставил жителей Шадияха испить полные кубки атак и нападений, и разрушил большую часть городской стены. И войска с каждой стороны сталкивались друг с другом /26/ и противостояли друг другу в боях и схватках. И Мелик-шах оправил посыльных к своему отцу и послал ему письма с просьбой о помощи и поддержке. После чего Текиш также, с своей стороны, не стал медлить, а тут же выступил с теми войсками, что были под рукой. И он приказал одному из своих телохранителей (mufradān-i-khāṣṣ)^[824] отправиться из Нисы в обличье дезертира и сообщить Султан-шаху, что Текиш прибыл в Хорасан во главе огромного войска. Получил эти известия, Султан-шах сжег свои катапульты и удалился с покорностью пыли и скоростью ветра. И когда султан достиг города, он восстановил то, что было разрушено, и зимой удалился в свою зимнюю ставку в Мазендеране; и все эмиры, которые не перешли еще к нему на службу, теперь присоединились к нему и были отмечены и выделены, будучи принятыми в ряды тех, кто пользовался его покровительством.

Наконец, когда Весна показала свое лицо из-за покрывала Зимы и подарила миру частицу своей красоты, он вернулся в Хорасан и разбил лагерь в лугах Радкана в Тусе. Послы направлялись от него к Султан-шаху и обратно, и наконец они заключили мир друг с другом. Хорезмшах, чтобы показать свои добрые намерения, отдал Джам, Бахарз и Зир-и-Пул^[825] в руки Султан-шаха; а последний, в свою очередь, отправил домой с почестями министров хорезмшаха, которых прислал ему закованными в цепи Менгли-бек; и каждая из сторон очистилась от скверны разногласий, а Хорасан был очищен от врагов и мятежников. И во вторник, в 18-й день месяца джумады 1585 года [24 июля 1189] хорезмшах взошел на трон султаната в лугах Радкана в Тусе; и слава о нем распространилась по всему миру и страх перед его могуществом пустил корни в сердцах и умах всего живого. Поэты написали по этому случаю множество поздравительных стихов и обращений, и у Имади из Зузана есть касыда на эту тему, и вот ее начальные строки:

Султан осыпал дарами и милостями поэтов и весь народ и осенью того года вернулся с Хорезм.

А в то время как меж братьями установился мир, не прекращалась постоянная вражда и война между Султан-шахом и султанами Гура; но в конце концов, когда Султан-шах был наголову разбит в сражении при Марв-ар-Руде и Пандж-Дихе и столпы его могущества и славы рухнули, обе стороны сочли целесообразным прийти к соглашению и формально заключили мир друг с другом.

А что до Султан-шаха, то он постоянно досаждал своему брату и требовал от него то одно, то другое; и некоторые его поступки указывали на то, что он отступил от их соглашения и нарушил их договор. И тогда султан в 586 году [1190/1] выступил из Хорезма, чтобы нанести по нему удар, и, встав у стен Сарахса, в котором было полным-полно людей Султан-шаха, множество запасов и вооружения, он захватил его штурмом и разрушил. Оттуда он вернулся в Радкан /28/ и провел там лето. Братья после этого примирились во второй раз, Султан-шах отстроил крепость Сарахса и наполнил ее сокровищами и провиантом. И узы братства и согласия сохранялись между двумя братьями до 588 года [1192/3], когда Кутлук-Инанч, сын атабека Мухаммеда, сына Ильдегиза^[826], отправил гонцов к султану из Ирака, чтобы сообщить ему о султане Тогриле Сельджуке — о том, как тот бежал из крепости, в которую был заточен^[827], и теперь вырывал королевство Ирак из его рук

В ответ на его просьбу о помощи султан выступил из Хорезма. А секретарь Баха ад-Дин из Багдада^[828] в то время состоял на службе у султана. Когда султан пришел в Джувейн [и прибыл] в город Азадвар, мой прадед Баха ад-Дин Мухаммед ибн Али пошел повидаться с ним. И в присутствии монарха между этими двумя^[829] завязался спор, и взгляд султана упал на них, и тогда по знаку министра мой прадед произнес следующий экспромт:

И под такие песни султан пил вино до наступления ночи; и он высоко оценил моего прадеда и удостоил его подарков.

Когда солнце вошло в созвездие Овна, он отправился в Ирак, чтобы наказать мятежников. И когда известие о его приходе дошло до Кутлук-Инанча и его матери^[830], они пожалели о том, что призвали его, и решили укрыться в крепости. Встав у стен Рэя, султан за один или два дня захватил крепость Табарак^[831], в которой было множество воинов и военного снаряжения /29/; и его войско воспряло духом при виде такой богатой добычи. Он провел лето в окрестностях Рэя; и из-за нездорового воздуха и плохой воды многие из его войска погибли. Тем временем султан Тогрил, видя отчуждение, возникшее между султаном и Кутлук-Инанчем, прислал дары и подношения и нашел спасение, попросив защиты. И по этой причине дорога дружбы была очищена от скверны раздоров, и кубок привязанности наполнен да краев. И султан собрал налоги и поставил в Рэе эмира Тамгача (который был старшим тюркским эмиром) вместе с войском.

Когда он возвращался назад, на дороге ему встретились разведчики с сообщением, что Султан-шах, воспользовавшись его отсутствием, направился к Хорезму, намереваясь осадить его. Султан Текиш поспешил туда с великой скоростью, но когда он достиг Дихистана, прибыли гонцы с радостным известием о том, что Султан-шах, узнав о его возвращении, повернул назад. Прибыл в Хорезм, султан провел зиму в пиршествах, но когда молодой пух появился над губами земли и когда бутон весны показал свой язык, улыбаясь во весь рот, он приготовился отправиться в Хорасан и напасть на брата. Когда он прибыл в Абивард, братья опять начали обмениваться послами, которые вновь принялись за установление мира и дружественных отношений. Но несмотря на переписку и письма, отправленные обеими сторонами, гной вражды невозможно было умалить, и Султан-шах, по причине чрезвычайной злобности своей натуры и буйства своего нрава, говорил слова, никак не связанные с добродетелью и не имеющие ничего общего со скромностью и приличием. Тем временем правитель Сарахса, Бадр ад-Дин Чагир^[832], испытывающий все большую тревогу по причине клеветы и наветов на него Султан-шаху, заключил в тюрьму несколько человек /30/ из своего гарнизона, которым он не доверял, и отправил посыльного в Абивард, прося султана приехать. Последний послал вперед большое войско, а сам отправился следом. Когда он приблизился, Чагир вышел встретить его и заверить его в своей верности; и он вручил ему ключи от крепости и сокровищниц. От печали при этом известии и огорчения, вызванного этой новостью, свет дня померк для Султан-шаха, и двумя днями позже, а именно в ночь на среду, последний день рамадана 589 года [22 сентября 1193] солнце его жизни и удачи закатилось. Следующий день, по причине этого известия, стал для Султана как праздник Навруз, и, обрадованный, он захватил королевство и все имущество Султан-шаха.

Унаследовав, таким образом, трон, двор, казну и войско последнего, он отправил скорохода в Хорезм с приказанием явиться Мелику Кутб ад-Дину Мухаммеду^[833]. Однако его старший сын, Насир ад-Дин Мелик-Шах, который был правителем Нишапура, страстно любил охоту с гепардами и соколами и по причине большого числа охотничьих угодий в окрестностях Мерва предложил обменять Нишапур на этот город.

Султан удовлетворил его просьбу и отдал Нишапур Мелику Кутб ат-Дину; и он укрепил власть обоих сыновей в их королевствах и в ослаблении и усилении, завязывании и развязывании [государственных дел].

А султан, во время спора с братом получив известие о том, что султан Тогрил нарушил их договор, а потом еще услыхав от Тамгача о его нападении на войско Хорезма и захват крепости Табарак, в которой было множество людей Тамгача, отправился в ту область в начале 590 года [1194/5], чтобы отомстить султану Тогрилу и решить это дело. Инанч в сопровождении эмиров встретил их у самого Самнана и /31/, пристыженный и раскаивающийся, стал оправдываться и просить прощения за свои прошлые преступления. Султан простил его и послал его вперед с иракским войском. Тем временен султан Тогрил с огромной армией и многочисленным войском разбил лагерь в трех фарсахах от Рэя и развернул знамя неповиновения и противоречия. Когда Инанч подошел ближе, он также развернул свои силы и обрядился в одежды сражения. А у султана Тогрила была тяжелая палица, которой он очень гордился. Он разъезжал перед войском взад и вперед и, по своему обыкновению, декламировал следующие строки из «Шахнаме»:

И в тот самый миг мельница Небес перемалывала зерно его жизни на жерновах смерти и надежду, которую он лелеял, превращала в отчаяние. Он упал с коня, и, когда он лежал на земле, к нему подскочил Кутлук-Инанч и собрался нанести ему удар, не узнавая его. Тогда он сорвал свою накидку, чтобы можно было его узнать, и когда Кутлук-Инанч понял, кто находится перед ним, он воскликнул: «Тебя-то я и искал среди всех этих людей, и ты был причиной всей этой распри между друзьями и врагами». И одним ударом он вышиб гордость и заносчивость из его тщеславной головы и отправил его дух туда, откуда он явился. Перед непостоянством вращающихся небес какой прок от тяжелой булавы султана? И помогут ли многочисленные войска и /32/ союзники тому, к кому Судьба настроена враждебно? Его перекинули через спину верблюда и доставили к султану. И когда последний увидел своего врага в таком состоянии, он сошел с коня, чтобы возблагодарить Господа, пал ниц и прижался лицом к земле. Голову Тогрила, в которой не было добрых намерений в отношении Предводителя Правоверных ан-Нисира ли-Дин-Алла^[835], он отправил в Багдад, а его тело было повешено в Рэе на рыночной площади. Это случилось во вторник, 29-го дня месяца раби I, 590 года [24 апреля 1194]. Поэт Камал ад-Дин, который был приближенным Тогрила и одним из его панегиристов, был брошен в тюрьму и доставлен к везиру Низам аль-Мульку Масуду, который сказал: «Так велика была слава о силе и могуществе этого Тогрила, однако он не смог устоять перед единственным ударом передового отряда войска Повелителя Ислама». Камал ад-Дин тут же ответил

Султан недолго оставался в Рэе и оттуда отправился в Хамадан и в короткое время захватил большую часть крепостей Ирака.

А Предводитель Правоверных, ан-Насир ли-Дин-Алла пожелал /33/, чтобы Султан уступил Ирак или его часть Верховному Дивану^[837]. Гонцы направлялись от одной стороны к другой и обратно, но султан все не соглашался, и тогда халиф послал к нему своего везира, Муайид ад-Дина ибн аль-Касаба с дорогими одеждами и подношениями и всевозможными почетными дарами. К тому времени, когда везир подошел к Асадабаду, вокруг него собралось более десятка тысяч человек — курдов из Ирака и арабских солдат, и его высокое положение и недостаток ума и учености подтолкнули его к тому, чтобы отправить султану такое послание: «Верховный Диван почтил и наградил султана, и поверенный в делах государства, то есть везир, явился сюда по этому случаю. Условия оказания ему этой милости требуют, чтобы султан прибыл встретить везира с малой свитой и великим почтением и пешим приблизился бы к его коню». Королевское достоинство и звание султана, разумение того, что подобная встреча есть обман и коварство, равно как и сопутствовавшая ему удача помогли султануотвратить измену, и он послал войско, чтобы приветствовать везира; и они заставили его вкусить завтрак, когда жители Багдада не успели еще доесть ужин. Он бежал, навлекая позор на халифат, и армия преследовало его войско до самого Динавара^[838]. От их славы не осталось и следа, а султан вступил в Хамадан обладателем динаров, и дирхамов, и богатств сверх всякой меры. Он послал чиновников, ведавших доходами казны (ʽummāl), в страны Ирака и поручил дела того королевства эмирам и доверенным лицам (gumāshtagān). Он отдал Исфахан Кутлук-Инанчу и приставил к нему свиту, набранную из эмиров. Управление Рэем он возложил на своего сына Юнис-хана, атабеком и управляющим (naqīb) /34/ армией у которого был Маянчук^[839]. И распределив таким же образом другие земли, султан отбыл, чтобы с триумфом вернуться в Хорасан. На пути туда он получил известие, что Мелик-шах заболел из-за нездорового климата Мерва. Он послал за ним, и когда тот прибыл в Тус и поправил свое здоровье, он вновь доверил ему эмират Нишапур и велел сворачивать палатки и возвращаться в Хорезм. Выделив султану Мухаммеду земли в Хорасане, он взял его с собой.

Когда подошла к концу зима 591 года (1194/1195), он отправился в Сукнак и те земли, чтобы напасть на Кайир-Буку-хана^[840]. Когда султан со всеми своими полками достиг Дженда, Кайир-Буку-хан, узнав о его приближении, повернул поводья и бежал; и султан поспешил вдогонку за ним. А в армии султана /35/ было много оранов^[841] (которые обычно служили аджамами^[842]), которые прислуживали султану. И эти люди тогда послали Кайир-Буку письмо, в котором говорилось, чтобы он проявил твердость и что когда обе армии сойдутся, они отвернут свои лица и покажут спины. Положившись на эти заверения, Кайир-Буку возвратился, и две армии выстроились в боевом порядке в пятницу, 6-го дня месяца джумады II того года [7 февраля 1195]. Ораны султаны покинули центр войска и разграбили обоз. Армия ислама потерпела сокрушительное поражение; многие погибли под ударами меча, а еще больше умерло в пустыне от зноя и жажды. Сам султан прибыл в Хорезм через восемнадцать дней.

В то время как султан занимался приготовлениями к этой экспедиции, Юнис-хан послал надежного человека в Хорасан к своему брату Мелик-шаху, чтобы сообщить о приближении багдадского войска и попросить помощи. Услыхав это, Мелик-шах отправился в Ирак, но еще до того как он успел прийти на помощь брату, Юнис-хан сам разбил армию Багдада /36/ и захватил богатую добычу. Братья встретились в Хамадане, и после того, как они пробыли там вместе некоторое время, пируя и веселясь, Мелик-шах вернулся домой.

Прибыв в Хорасан, он послал указ Арслан-шаху^[843] в Шадиях, которым назначал его своим заместителем, и отправился в Хорезм навестить своего отца. По причине его отсутствия в Нишапуре поднял голову порок благодаря нескольким людям, подобным дьяволу. Их властолюбие и наклонность к тирании сдерживались в правление султана, мудростью не уступающего Соломону^[844], и потому меч беззакония и несправедливости не покидал ножен их желаний. Эти люди за пологом вражды стали готовиться к войне против султана вместе с сыном Тоган-шаха, Санджар-шахом, которого султан взлелеял на груди своей милости и в твердыне своего благоволения и которого любил, как своих собственных детей, по причине существования между ними двух связей: первая заключалась в том, что мать Санджара была женой султана, а вторая — в том, что сестра султана вслед за его дочерью вошла в семью Санджара. И теперь он по причине злой судьбы и неблагоприятного расположения звезд при его рождении был принужден вышеназванными людьми вступить вместе с ними в заговор. Они строили свои планы в тайне, чтобы ни единый слух об этом не пересек границу и их намерения не были бы раскрыты прежде, чем они поднимутся справа, и слева, и в центре, и сзади. И, сочувствуя этим мятежным планам, мать Санджара посылала в Нишапур из Хорезма золото и драгоценности, чтобы подкупать вельмож и военачальников этого города и совращать их с истинного пути. Однако тайна была раскрыта, и Санджар-шаху было приказано явиться в Хорезм, где его заточили в тюрьму, лишив зрения его созерцающие мир глаза^[845]. Его зрение не было утрачено полностью, но он не открыл этого. Вот [часть] написанного им четверостишья:

Через некоторое время эмиры и Столпы Государства вступились за него, напоминая о его близком родстве с султаном; и его освободили и вернули ему его земли. И так он жил до тех пор, пока не наступил час, назначенный ему Ангелом Смерти, а было это в 595 году [1198/1199].

В то время, когда к его глазам поднесли прут, никто не знал [что он не ослеп полностью], и он тоже никому об этом не сказал, так что даже члены его семьи не знали этого обстоятельства, и он частью видел все, что происходило, добро или зло, и это не причиняло ему страданий, ибо «для мудреца довольно и знака».

После его смерти султан занялся приготовлением к войне и размещением своего ударного и колющего оружия и послал гонцов во все концы, чтобы созвать эмиров из всех краев и приготовиться к новому приключению. В этот момент прибыло известие о раздорах между эмирами Ирака. В это время его сын Юнис-хан, по причине того, что какая-то болезни приключилась с его глазом, которую нельзя было вылечить (а может, это было наказанием, ибо сказал Господь Всемогущий: «И око — за око»^[846]), вернулся из Рэя, оставив вместо себя Маянчука. А в Багдаде войско под предводительством /38/ везира было снаряжено и готово напасть на Ирак. Кутлук-Инанч прибыл в Рэй на помощь Маянчуку. Они провели вместе несколько дней, но потом вдруг Маянчук неожиданно напал на Кутлук-Инанча и убил его. Он послал его голову в Хорезм, заявив, что тот замышлял поднять мятеж. Султан был потрясен этим позорным утверждением и очевидной изменой и понял, что это были знаки назревающего бунта, но счел благоразумным не открывать своих чувств. Наконец, в [592/1195-6]^[847] он в третий раз отправился в Ирак. Так как везир халифа находился с войском в Хамадане, султан подошел к Муздакану^[848] и остановился. Через день или два стороны вступили в бой, и войско Багдада, не увидело другого выхода, кроме как запросить пощады. По своему обыкновению султан сохранил им жизнь и отпустил с честью. За несколько дней до битвы везир, командовавший армией, скончался, и это держалось в таком строгом секрете, что войско узнало об этом только после своего поражения. Умершему отрезали голову и послали ее в Хорезм — поступок не рыцарский и недостойный султана.

Известие о победе султана распространилось по землям двух Ираков, и его положение еще более упрочилась. К нему явился атабек Оз-бек из Азербайджана, бежавший от своего брата. Султан принял его с почестями и отдал ему Хамадан.

Из Хамадана султан проследовал в Исфахан, где /39/ провел некоторое время. Вот кита, написанная Хакани^[849] [по этому случаю]:

Через некоторое время он отправился в обратное путешествие, оставив в Исфахане своего внука Ербуз-Хана^[853], сына Тоган-Тогди^[854], а его атабекам сделав Бигу-Сипахсалара-и-Самани^[855]. Прибыв в Хорезм, он послал Насир ад-Дину Мелик-шаху грамоту, в которой сообщалось, что он назначается эмиром Хорасана, и в ней была такая приписка: «Не ходи в Мерв, ибо его климат вреден для твоего здоровья». Однако сила его страсти к охоте лишила его разума, и он отправился в Мерв, где почувствовал себя плохо. Он уехал в Нишапур, однако болезнь его обострилась; ему не удалось победить свой недуг, и по этой причине он удалился из этой временной обители в город вечности; и это произошло в ночь на четверг, 9-го дня месяца раби II, 593 года [1 марта 1197]. Когда известие о его смерти поразило слух султана, он громко плакал и громко причитал, но это не принесло ему облегчения, и он воздержался от похода против неверных, который замышлял. И поскольку сыновья Мелик-шаха намеревались поддержать бунт и мятеж против султана, тот отправил в Шадиях Низам аль-Мулька Садр ад-Дина Масуда из Герата, чтобы он управлял государственными делами и подавил смуту; /40/ и он послал сыновей Мелик-шаха, старшим из которых был Хинду-шах, в Хорезм; и с помощью этих разумных мер и сильной власти покончил с волнениями и избежал превратностей Судьбы. И вслед за тем везиром султан отправил своего второго сына, Кутб ад-Дина Мухаммеда, принять на себя управление Хорасаном. Когда он прибыл, везир уже завершил свое дело и наказал возмутителей спокойствия и спустя два дня, во 2-й день месяца зуль-хиджжы [16 октября 1197], он вернулся к султану, а Кутб ад-Дин приступил к управлению Хорасаном.

[Он продолжал управлять этой провинцией] до того времени, когда произошла ссора между Кадыр-Буку и его племянником Алп-Диреком^[856]. Последний прибыл в Дженд и отправил гонцов к султану, чтобы сказать ему, что, если он получит от него помощь, то сможет избавиться от Кудыр-Буку, и тогда его королевство достанется султану. Злобная мстительность, более порочная, чем дурной глаз, овладела им и заставила его послушаться этого чужака, и он послал нарочных во все концы, чтобы собрать войска и заключить соглашения, и он также послал в Шадиях за меликом Кутб ад-Дином. Когда последний прибыл в Хорезм, они вместе выступили в месяце раби I 594 года [январь-февраль 1198], и Кадыр-Буку отправился в Дженд, чтобы напасть на Алп-Дирека. Его прибытие в Дженд совпало с приходом туда мелика Кутб ад-Дина, который явился туда раньше главного войска, чтобы произвести разведку; и этим высочайшим предопределением судьба выразила свое благоволение султану. Два войска сблизились и вступили в бой. Кадыр-Буку был обращен в бегство, а /41/ мелик Кутб ад-Дин отправился в погоню за ним. [Захватив его], он доставил его, вместе с его военачальниками и войсками — «связанных цепями»^[857] — к султану, который отправил его в Хорезм в кандалах и оковах в месяц раби II того года [февраль-март 1198]. А вслед за ним прибыл в столицу и сам султан — победитель.

Остатки людей Кадыр-Буку, лишившиеся своего вождя, объединились вокруг *Кун-Ер-Дирека^[858] и собрались вместе, чтобы устроить смуту и зажечь огонь беспорядков. Действуя согласно пословице «Разбивай железо железом»^[859], султан вознес Кадыр-Буку от низости плена к высотам командования армией и, связав его строгими обязательствами, послал в главе большого войска расправиться с Алп-Диреком.

Тем временем султан отправился в Хорасан и прибыл в Шадиях во вторник, на 2-й день месяца зуль-хиджжы 594 года [5 октября 1198]. Спустя три месяца он уехал в Ирак, чтобы уладить дела с Маянчуком. Поскольку тот слишком долго управлял этой страной и занимался ее делами, в его душе утвердилось стремление к абсолютной власти и полной независимости, и демон Заблуждения поселился в его самонадеянных мыслях, и его обмануло количество снаряжения и вооружения, /42/ доставшегося ему благодаря султану. Зиму того года султан провел в Мазендеране, но в начале весны он стал готовиться к битве. А Маянчук, несмотря на то, что собрал огромную армию, услыхав рев бушующего моря, т.е. приближение войск султана, не смог сохранить постоянство в своем сердце и чрезвычайно испугался и встревожился и никак не мог решить, как ему поступить; и гордость и решительность не согласовывались с таким состоянием его души. Султан дважды прогнал его с немногими оставшимися с ним людьми по всему Ираку; и все это время Маянчук постоянно слал к нему гонцов с оправданиями и просьбами о прощении и в то же время, боясь предстать перед султаном, умолял его не вызывать его к себе. Когда султану стало ясно, что сердце его лживо, он послал вдогонку за ним войско, быстрое, как ветер. Они застигли его врасплох и предали мечу большую часть его свиты. А он с небольшим числом уцелевших отправился в крепость Фирузкух^[860], которую ранее хитростью и коварством захватил у военачальников султана, убив тех, кто управлял ею от его имени и посадив там своих людей с огромным количеством провианта и снаряжения. Прибыв к крепости вслед за ним, армия султана приготовилась к осаде, и под ударами своих катапульт они выволокли его из крепости, привязали к верблюду и доставили к султану в Казвин. Последний, говоря с ним через своих царедворцев, перечислил все благодеяния и милости, оказанные ему королевским двором, и после этого подробно изложил все преступления, которыми он отблагодарил за эту доброту и покровительство, проявив вероломство, отменив пошлины, запретив налоги, выслав из Исфахана Ербуз-хана и прогнав /43/ из Дивана его сборщиков налогов. «Хотя, — сказал султан, — справедливость требует примерно его наказать и подвергнуть самой жестокой каре, тем не менее, по причине признательности к его брату Акче, который ни разу не совершил бесчестного поступка, я сохранил ему жизнь, при условии, что в качестве наказания за его мятежные действия он будет закован в цепи и на год заточен в тюрьму, а после остаток своей жизни проведет в одной из крепостей, охраняя от неверных границу Дженда».

Одновременно с этой победой пришли радостные известия о поражении Кадыр-Буку от руки *Кун-Ер-Дирека, а также сообщение о том, что из Багдада прибыли гонцы с многочисленными великолепными дарами и указом о пожаловании титула султана Ирака, Хорасана и Туркестана.

Не беспокоясь более обо всех этих делах и не имея более причин опасаться козней со стороны Верховного Дивана, султан задался теперь целью искоренить и уничтожить еретиков и повел свое войско к подножию Кала-йи-Кахира^[861] — крепости, которая была захвачена Арсланом, сыном Тогрила^[862], и с тех пор стала называться Арслан-Гушай. Он держал осаду четыре месяца, пока ее гарнизон наконец не был принужден согласиться на его условия и не начал выходить из крепости /44/ небольшими отрядами и уходить в Аламут; и так все они благополучно ушли вместе со всем своим имуществом. Крепость Арслан-Гушай расположена неподалеку от Казвина на рубежах Рудбара в Аламуте, близко к земле и далеко от неба. Ее нельзя назвать неприступной, и в ней совсем немного людей и сокровищ. Саид Садр ад-Дин в Зубдат ат-Таварих, желая приукрасить подвиги султана^[863], описывает ее таким образом:«Это неприступная крепость, построенная из прочного камня на вершине высокой горы, она хватает за волосы Небо и касается Ориона; и в ней было множество людей, готовых отдать свою жизнь и защищающихся всевозможным оружием»^[864].

И если бы Саид Садр ад-Дин был свидетелем завоевания неприступных крепостей, захваченных в современный век войском прославленного Короля^[865] за короткое время (о чем будет рассказано в своем месте), он бы постыдился говорить об этом завоевании и уж тем более описывать эту крепость, а вспомнил бы следующие слова Унсури, подходящие к этому случаю:

И если кто-то, не видавший этих крепостей, подумает, что это всего лишь пустословие, носящее ярлык лести, подобно описанию Арслан-Гушай, такому человеку можно ответить словами Абуль-Фазла Байхаки, который в Тарих-и Нисири сообщает следующее: «Когда султан возвращался из Сомната^[866], один из его сокольничих убил огромную змею. Они сняли с нее кожу, и кожа имела длину тридцать элей и ширину четыре эля». А смысл этих слов в том, что Абуль-Фазл говорит дальше: «И если кто-то сомневается в правдивости этого рассказа, пусть он пойдет к крепости Газни и сам увидит эту кожу, ибо она висит над воротами, как полог^[867]. Собиратель этих историй, в свою очередь, /45/ замечает, что от той кожи не осталось ничего, кроме этого рассказа, но пусть такой сомневающийся встанет и от Тарума^[868] на западе до области Систана, расстояние до которой почти триста фарсахов, пусть он посмотрит на горы и крепости, который будут стоять незыблемо до той поры, когда сбудутся слова: «и будут горы, как расщипанная шерсть»^[869]; пусть он сравнит ту одну малую крепость с сотней и более того неприступных цитаделей, каждая из которых в сто раз неприступнее Арслан-Гушай, которые были покорены в наш век по воле Господа-Мстителя и благодаря удаче августейшего монарха Хулагу, и из этого пусть он заключит, каковы были сила и могущество каждого их войска и каждого воина.

Захватив крепость и погасив пламя беспорядков, султан поставил в Ираке своего сына Тадж ад-Дина Али-шаха, назначив ему местонахождением Исфахан, а сам повернул назад и отправился в Хорезм, в который он вошел в 10-й день месяца джумады II 596 года [28 марта 1200].

Тем временем еретики узнали, что враждебность султана была вызвана стараниями Низам аль-Мулька, который был главным везиром, и тогда федави спрятались на тропе, ведущей ко дворцу, куда ходил Низам аль-Мульк. Когда он вышел из дворца, один из этих проклятых нанес ему удар в спину, а другой, с противоположной стороны, ударил по голове, так что он стразу испустил дух. А одной из удивительнейших вещей в этом мире было то, что названный везир питал вражду к Великому Казначею, Шихаб ад-Дин Масуду из Хорезма, а также к Хамид ад-Дину Аризу из Зузана. И в те последние дни он обличал этих вельмож перед султаном.

Перед самой своей смертью он велел отрубить Аризу голову у дверей того самого дворца и намеревался отправить следом за ним Шихаб ад-Дина Масуда. Но по приговору мстительной Судьбы — нет! по велению Творца — случилось так, что, не успев исполнить свое желание, он пролил свою собственную кровь на кровь Ариза. А что до федави, их разрубили на куски на месте /46/. Апостол Господа был прав, когда сказал (мир ему и всему его роду!): «Ты убил и будешь убит; и твой убийца будет убит».

Султан Текиш сильно этим опечалился и решил осуществить возмездие и воздаяние. Эту задачу он поручил Мелику Кутб ад-Дину и послал к нему гонца с приказанием набрать войско, а потом отправиться в Кухистан^[870]. Повинуясь этому приказанию, Кутб ад-Дин завершил приготовления и начал с Туршиза^[871]. С таким огромным войском, что горы не выдерживали его тяжелой поступи, он осадил эту крепость. Четыре месяца продолжалось сражение; ров Туршиза, глубокий, как ущелье, был засыпан, и осаждавшие так преуспели, что взяли крепость через неделю. В это время у султана, который собирал войска по всему Хорезму и готовился к боевым действиям, случился удар (храни нас от этого Всевышний!). Его лекари вылечили болезнь, и, начав поправляться, он отправился [в Туршиз]. Врачи запретили ему путешествовать, но султан, сжигаемый пламенем гнева, не вспомнил суру о том, что следует прислушиваться к советам. Он продолжал путь до тех пор, пока не прибыл в место, называемое Шах-и-Араб («Арабский Колодец»), и поскольку ведро его жизни упало на дно колодца, его болезнь вернулась, и он отбыл из этой временной обители в место вечного покоя. Это произошло в 19-й день месяца рамадана 596 года [23 июня 1200].

Столпы Государства немедленно отправили гонцов сообщить об этом Мелику Кутб ад-Дину. А в то время ему было знамение. Его знамя без всякой видимой причины вдруг сломалось, и его верхушка поникла. Он счел это дурным знаком, а вслед за этим получил известие о смерти отца. Он скрыл это от войска и под предлогом болезни /47/ стал готовиться к возвращению. Послы прибывали с одной и другой стороны, и они начали обсуждать условия мира. Жители Туршиза, не подозревавшие о смерти султана, пошли на большие уступки и выплатили дань, а также свыше ста тысяч динаров. После этого Мелик Кутб ад-Дин отбыл. Подобно ливню или несущемуся вниз потоку он соединял день с ночью и ночь с днем, пока не достиг ворот Шахристаны. Здесь он совершил траурные обряды и поспешил в Хорезм.

[II] О ВОСШЕСТВИИ НА ПРЕСТОЛ ХОРЕЗМШАХА АЛА АД-ДИНА

Когда он прибыл в столицу, эмиры и Столпы Государства собрались вместе и устроили пиршество, и в четверг, в 20-й день месяца шавваля 596 года [4 августа 1200] с Божьей помощью они возвели его на трон королевства. Ожили и покрылись зеленью засохшие ветви государственного управления, и возвратилась к жизни и набралась сил казавшаяся мертвой душа справедливости; и гонцы с добрыми вестями направились во все концы страны.

Когда известие о смерти его отца достигло султанов Гура, Шихаб ад-Дина и Гияс ад-Дина, эти живописцы, побуждаемые дьявольским честолюбием, написали картины низменных и неблагодарных помышлений и распутных и бесплодных фантазий на страницах своего ума, и служанка по имени Человеческая Гордыня, /48/ убирающая невест в день свадьбы, умастила благовониями и подвела глаза новобрачным, зовущимся Жадность и Алчность. И тогда они вначале отправили войско в Мерв, над которым поставили Мухаммеда Харанга; а сами выступили с огромным войском и девяноста слонами, каждый из которых был величиной с гору. Сначала они подошли к Тусу, где осквернили свои руки грабежами и мародерством, а оттуда в месяце раджабе 597 года [апрель-май 1201] отправились в Шадиях. Там находился брат султана Мухаммеда Али-шах, который вернулся из Ирака, вместе с другими сановниками. Братья-султаны объехали вокруг крепостной стены, как бы любуясь окрестностями, и встали перед городом. Чтобы взглянуть на войско, огромное количество народа забралось в башню, выходящую к ним, и башня обрушилась. Солдаты сочли это добрым предзнаменованием; они захватили город в тот же день и начали его грабить, отправив шихне в жилища отшельников и святых людей, чтобы не причинили им вреда. Они продолжали грабить до полудня, когда им был объявлен приказ остановиться. /49/ И такой строгий порядок был в этой армии, что каждый солдат тут же отпустил то, что держал; а поскольку все награбленное было собрано вместе, то стоило кому-нибудь узнать свое добро, как ему его тотчас возвращали, ибо была хитрость в их грабеже.

А что до хорезмийского войска, то их вывели из Шадияха вместе с Тадж ад-Дином Али-шахом, сановниками и вельможами государства султана и подвергли многим мучениями и пыткам, после чего отправили в столицу Гура. У тех, кто как-то участвовал в управлении Диваном, забрали все имущество, и были посланы шихне в Джурджан и Бистам, чтобы подчинить те города. После этого султаны повернули назад, оставив Зия ад-Дина в Нишапуре во главе большого войска и восстановив городские укрепления. Гияс ад-Дин направился в Герат, а Шихаб ад-Дин проследовал в Кухистан, чтобы разрушить жилища еретиков и уничтожить их крепости. Оказав поначалу сопротивление, жители Джунабида^[872] запросили мира и объявили о своей покорности.

Он поставил кади тулака^[873] управлять тем городом и отбыл в Герат.

Когда султан Мухаммед узнал о волнениях и смуте среди народа Хорасана, он помчался туда из Хорезма, как разъяренный лев или как внушающая ужас молния с огромной армией и бессчетным войском и 17-дня месяца зуль-хиджжы того же года [18 сентября 1201] появился перед Шадияхом и поставил свои войска вокруг города. Гуриды устраивали вылазки и ввязывались бой, полагаясь на свою силу и доблесть. Но когда они познали бесстрашие хорезмийского войска, они поняли, что все их старания напрасны и что сражаться бесполезно. Как мыши, заползли они в свои норы, а снаружи катапульты продолжали стрелять до тех пор, пока стены не сравнялись с землей, а рвы не были засыпаны. Увидев, что им грозит унижение пленения, они прибегли к помощи послов и, вынудив шейхов и улемов ходатайствовать за них, униженно и раболепно запросили у султана /50/ пощады. И он применил в отношении к ним поговорку: «Если ты король, тогда будь снисходителен», — и закрыл глаза на их преступления и злодеяния; и наградив их, пожаловав им великое множество платья и денег без счета, он отправил их, нагруженных дарами и пожалованиями, к султану Гура, чтобы он узнали, как награждать, когда ты могуществен, и как быть милосердным и великодушным перед лицом великой вражды и ненависти.

Приказав разрушить городские стены до основания, султан выступил оттуда в Мерв и Сарахс, где от имени султанов Гура правил его племянник, Хинду-хан. Когда Хинду-хан узнал о приближении своего дяди, на него пролился дождь смущения, и он бежал в Гур.

По прибытии султана в Сарахс комендант крепости не вышел [ему навстречу], и он послал отряд осадить город, и они в конце концов захватили его, а коменданта посадили в тюрьму.

Тем временем сам султан вернулся в Хорезм через Мерв и во второй раз приготовился к битве.

В месяц зуль-када того года^[874] он вновь направился, чтобы захватить Герат и истребить его благородных правителей. Он разбил лагерь в лугах Радкана, и когда со всех концов собрались его сторонники, выступил оттуда во главе огромного войска таджиков и тюрков. Его шатер был установлен под стенами Герата, и его войска ставили палатку за палаткой вокруг города, которые были словно браслет на руке. Катапульты были приведены в действие с обеих сторон, и тараны ударяли в ворота со скоростью снарядов. А комендант (kūtvāl) крепости, Изз ад-Дин Маргази^[875], был человеком, умудренным и наученным жизненным опытом. Он не видел иного средства спасения, коме как смиренно просить о пощаде. Поэтому он отправил к султану послов /51/, и согласился платить тяжелую дань, и оставил у него своих собственных сыновей в заложниках. После этого сила гнева султана умерилась, и его согласие удовлетворить просьбу этих людей о помиловании и прощении стало цепью благодарности на их шее.

Тем временем султаны Гура собирали свои войска и готовились вернуться в Хоросан. Когда султан был занят осадой Герата, они решили воспользоваться отсутствием хорезмшаха и его союзников в областях и землях того королевства и привести туда свои армии. Узнав об этом, султан вернулся назад через Марв-ар-Руд, в то время как султан Шихаб ад-Дин следовал через Талакан. Султан Мухаммед счел разумным не переправляться через реку, чтобы вода, как огонь, служила щитом между двумя армиями. А что до войска, то их мнения разделились относительно того, переправиться ли через реку или остаться на этом берегу; а некоторые все же переправились. Поскольку султан не имел намерения вступать в бой, он проследовал к Мерву, а люди из Гура стали преследовать войско султана. Достигнув Сарахса, он остановился; и послы направлялись от одной стороны к другой и наоборот. Султану было предложено уступить несколько провинций Хорасана, но поскольку он и мысли не допускал о выплате дани, он не согласился на это и из Сарахса отправился в Хорезм. А что до султана Шихаб ад-Дина, то он повел свое войско в Тус и оборвал крылья и ощипал перья местным жителям пытками и грабежами. Поскольку его армии не хватало продовольствия, он заставлял людей продавать зерно и послал людей привезти назад хлеб, который они отправили в Мешхед (Mashhad-i-Ṭūs), где он находился под защитой священной гробницы. По этим причинам, в придачу к тому, что уже случилось раньше, души и знати, и черни без разбора наполнились ненавистью к его власти, и народ еще больше прежнего стремился перейти на сторону /52/ хорезмшаха.

В этот момент пришло известие о смерти его брата Гияс ад-Дина, и Шихаб ад-Дин ударил в походный барабан. Достигнув Мерва, он оставил там Мухаммеда Харанга. А этот Мухаммед Харанг был одним из первых эмиров и героев Гура и храбростию был Рустамом своего века. Он устроил набег на Абивард, где захватил несколько эмиров султана, и убил немало народу. Оттуда он проследовал в Тарку^[876] и напал на Тадж ад-Дина Халаджа, который отдал ему в заложники своего сына; а когда он повернул назад, эмир города Марга^[877] также послал ему сына. Воодушевленный этим успехом, он возвращался в Мерв, как вдруг получил сообщение о том, что армия Хорезма двигалась в сторону города через пустыню. Он вернулся, чтобы встретить их, и когда два войска сошлись вместе, ветры фортуны султана подули со счастливой стороны, и сердца его противников затрепетали. И хотя армия Хорезма и вполовину не достигала численности войска Гура, они бросились на них и обратили их в бегство. С помощью бесчисленных уловок Харангу удалось войти в Мерв, но полки Хорезма подошли к городу и, пробив брешь в стене, захватили его в плен. Из страха перед его яростью один из эмиров сразу же нанес ему удар, и его голова была отправлена в Хорезм, где султан снял с себя ответственность за это убийство. Когда известие о его смерти достигло султана Гияс ад-Дина^[878], его сердце наполнилось тревогой и смущением, и им овладело чувство слабости и беспомощности, ибо Харанг был опорой султанов Гура и /53/ их защитой в битвах; и его сила и бесстрашие были таковы, что несколько раз они приказывали ему вступить в бой со львом^[879] и слоном, и он каждый раз побеждал обоих. Когда же султаны заставили его сражаться с этими дикими зверями с промежутком в несколько дней, он убил их обоих, сказав: «Сколько должен я биться с собакой и свиньей?» Он мог сломать ногу лошади-трехлетке.

После того как войска султана одержали выиграли эту битву, Столпы Государства стали уговаривать его напасть на королевство Герат^[880], о котором они рассказывали всякие соблазнительные вещи, чтобы привлечь к нему его сердце и его глаза. «Со старшим братом, Гияс ад-Дином, — говорили они, — теперь покончено, а его сыновья спорят между собой из-за королевства и того, кому быть наследником. Большая часть эмиров склоняется на сторону султана, и когда его поднятые знамена укрыли в своей тени их земли, большинство из них ухватились за древко фортуны». Такие слова произвели на султана самое благоприятное действие, и в своих мыслях он представлял себе несметные сокровища. В месяц джумада I 600 года [январь 1204] он выступил по направлению к Герату с хорошо снаряженным войском, состоявшим из воинов, украшенных смелостью и бесстрашием. А Алп-Гази, главный эмир Гура, был назначен правителем Герата. Когда войско султана подошло к городу, они разбили королевский шатер. Катапульты были нацелены на башни, и камни полетели градом со всех сторон на базарную площадь и на улицы, так что людям невозможно стало пройти. Жители города пали духом, и Алп-Гази отправил к султану послов. «Я имею полномочия, данные мне султаном, — сказал он, — заключить мир и поручиться за то, что мы будем следовать тропою единства и соблюдать обычаи истинной веры. Никто с этого времени не будет досаждать Хорасану, пусть же и люди султана никоим образом не досаждают и не вредят этим областям». В дополнение к этим соглашениям и договоренностям он согласился выплатить огромную дань и выступил гарантом доброй воли Гуридов. Султан, со своей стороны, желая вскрыть гнойник злобы и раздора /54/ и сохранить жизни и достоинство собратьев-мусульман, с радостью согласился на предложение Алп-Гази и жителей Герата и защитил их от потери своих жизней и имущества. Алп-Гази отправился к султану, и пол в зале аудиенций покрылся синяками от прикосновений его губ, а его лоб-пылью от того, что он падал ниц, благодаря султана. Согласно их договору, султан отправил его назад в город сгибающимся под тяжестью подарков, а Алп-Гази, чтобы собрать дань, которую он обещался заплатить, простер над народом руку угнетения и принуждения и стал собирать ее такими средствами. Когда султан услыхал о его тиранстве и насилии, он не стал пренебрегать обязательствами справедливости в отношении жителей и счел, что отказ от этого условия станет для него более ценным сокровищем и надежным бастионом. В согласии с договором он удалился. Его войско опустошило область Бадгиса^[881] и воспрянуло духом после захвата скота и имущества, хотя и опасалось и страшилось гнева султана из-за этого грабежа. Он отправился в Мерв, а Алп-Гази, который был изгнан со службы султана Шихаб ад-Дина из-за того, что решился заключить перемирие, достиг назначенного часа спустя всего лишь два или три дня после отъезда султана.

Желая отомстить, султан Шихаб ад-Дин вновь стал готовиться к войне, и на этот раз он намеревался начать с нападения на Хорезм. Когда известие о его намерении достигло султана, он действовал с предосторожностями и решительностью и вернулся в Хорезм через пустыню. Таким способом он обогнал войско Гура, которое своей численностью превосходило муравьев или саранчу, и, прибыв в город, сообщил его жителям о приближении этой армии и возвестил об этом нежданном бедствии. Все население, внутренне закипая от неистового гнева, а внешне взволнованные опасностью унижения и поругания, единодушно и единогласно согласились дать противнику отпор и сражаться, оказывать сопротивление и не уступать, и все они /55/ стали вооружаться и запасать орудия войны — мечи и копья. Преподобный ими Шихаб ад-Дин из Хивака^[882], который был столпом Веры и оплотом государства, прилагал все усилия, чтобы смутить врага и отвратить его от их жен и их земли, и в своих проповедях дал разрешение на битву согласно старинному обычаю: «Тот, кто был погиб, защищая свою жизнь и свое имущество, считается наравне с мучеником». По этой причине рвение и устремления людей удвоились, и они все, как один, взялись за дело. Тем временем султан направил гонцов во все области Хорасана, чтобы созвать пехоту и кавалерию, обратившись также за помощью к гурхану. Он разбил лагерь на берегу Нузвара^[883], и в течение всего лишь нескольких дней туда собралось несколько тысяч человек, готовых к бою и сильных духом. А войско Гура, с таким множеством войск и слонов и таким грохотом и лязганьем оружия, что, пожелай они, и в равнину превратили бы Окс, а равнину — в кровавый Окс, встало лагерем напротив, на восточном берегу^[884]. Султан Гура приказал им искать брод, чтобы на следующий день переправиться через реку и замутить источник наслаждений султана. И он начал расставлять слонов и наставлять людей, чтобы на рассвете следующего дня изготовить кубки войны из человеческих черепов. Но тут вдруг они получили сообщение о том, что Таянгу^[885] из Тараза^[886], командующий армией каракитаев, подходит с войском, подобным пламени, а с ним — султан султанов из Самарканда. Когда народ слона^[887] поняли, что Высший Господин спутал их планы и сражение не окончится дли них ни чем, кроме поражения, они вложили меч войны в ножны отступления и предпочли бежать, чем остаться; и, несмотря /56/ на досаду и бесчестье, согласно пословице:

Шихаб ад-Дин приказал своим людям ночью сжечь поклажу и залепить глаза сну; и от помрачения рассудка и из-за упрямства они перерезали сухожилия лошадям и верблюдам. Когда они повернули назад, султан бросился за ними вдогонку, как разъяренный лев или жеребец, почуявший соперника, и преследовал их до самого Хазар-Асфа, где они повернулись и вступили в бой. Войско султана атаковало их правое крыло, и знамена Гуридов были опрокинуты, а удача от них отвернулась. Многие из их эмиров и вождей попали в оковы неволи, а оставшиеся побрели спотыкаясь через безводную пустыню, «подобно тому, кого соблазнили шайтаны на земле»^[888]. Войско Хорезма в ярости продолжало следовать за ними по пятам, как жеребцы преследуют кобылиц, пока с помощью низких уловок они не миновали Саифабад^[889]. Султан, окруженный милостивой щедростью и утопающий в щедрой милости, вернулся назад с богатой добычей, слонами, и верблюдами, и лошадьми; и Благосклонная Фортуна заставила человеческие сердца возликовать, произнеся языком Высшего Блаженства такие слова: «обещал вам Аллах обильную добычу, которую вы возьмете, и ускорил Он вам это»^[890]. Султан устроил в Хорезме пир, и один придворный попросил Фирдаус из Самарканда, поэтессу, прочесть приличествующее случаю четверостишье. Она произнесла следующую импровизацию:

А что до армии Гура, то когда они достигли Андхуда^[892], они увидели то, что должны были увидеть; ибо войско китаев обогнало их /57/ и окружило со всех сторон. И с рассвета и до заката обе стороны бились мечами и копьями, и многие были убиты. На следующий день, когда знамя солнца поднялось на стенах горизонта, а солнечные дозорные появились из-за восточного занавеса, воины китаи явили свою отвагу и бросились в бой все как один. Шея сопротивление их врагов была сломлена, а руки борьбы связаны; все, кто остался от их армии, числом пятьдесят тысяч человек, были убиты в бою, и султан Шихаб ад-Дин оказался среди них один, а с ним около ста человек. Он хитростью укрылся в цитадели Андхуда, но китайское войско пробило отверстие в стене, и его уже вот-вот должны были схватить, но тут султан Самарканда прислал ему следующее письме: «Ради чести ислама я не желал бы, чтобы мусульманский султан попал в западню неверных и был бы убит их руками. Поэтому тебе надлежит предложить за себя выкуп и отдать все, что ты имеешь, — слонов, и лошадей, и движимое, и недвижимое имущество. Под этим предлогом я попытаюсь походатайствовать за тебя перед этими людьми и получить их согласие». Султан Шихаб ад-Дин предложил в качестве выкупа все, что имел, и вмиг было щедро рассыпано содержимое всех сокровищниц и арсеналов. Путем бессчетных ухищрений он добился освобождения при посредничестве султана Самарканд и сохранил свою жизнь тогда, когда «не было это временем бегства»^[893].

Когда султан Гура прибыл в свою страну без войска и сокровищ, покрытый тысячей пятен позора, султан послал к нему одного из своих царедворцев со следующими словами: «Это твои люди были причиной этой вражды, а "тот, кто нападает, более виновен", но с этого дня давай же следовать тропою согласия, а дорога раздора пусть будет перекрыта». Шихаб ад-Дин, со своей стороны, подтвердил условия мира страшными клятвами и обязался помогать и оказывать поддержку султану, когда бы он ни приказал; и об этом между двумя султанами был заключен договор. Однако два месяца спустя часть армии Гура собралась в пределах Талакана, и Тадж ад-Дин Занги, который был зачинщиком мятежа, совершил нападение на Марв-ар-Руд (в результате чего ему было суждено лишиться головы), заманил сборщика налогов (ʽāmil) в ловушку смерти, и начал усиливать гнет, и чинить жестокости, и забирать деньги. Известие об этом достигло султана, и он послал Бадр ад-Дина Чагира из Мерва и Тадж ад-Дина Али из Абиварда, чтобы усмирить этих нарушителей спокойствия. После сражения Занги, вместе с десятью эмирами, были в цепях отправлены в Хорезм, где в наказание за из поступки их головы — да минует это моих слушателей! — были отделены от их тел. Волнение, вызванное этими беспорядками, улеглось, и в королевстве установился мир.

Но хотя два султана были связаны узами торжественной клятвы, султан Шихаб ад-Дин от досады из-за произошедшего грыз себе руки и, готовясь к боевым действиям, собирал войска и изготовлял оружие под предлогом отправки в поход против неверных. Наконец, в 602 году [1205/1206] он задумал начать с набега на Индию, чтобы поправить дела своих слуг и приверженцев, которые лишились всего своего имущества и снаряжения за несколько последних лет боевых действий в Хорасане^[895]. Прибыв в Индию, он сумел одной победой, что даровал ему Всевышний, покрыть все нужды казны и армии. Он повернул домой и вторгся в Джелум^[896]. /59/ Его шатер был разбит на берегу реки^[897], так что часть его выступала над водой; и никто не позаботился об охране этой части от федави. Вдруг средь бела дня, когда султан предавался послеобеденному сну, два или три индуса^[898] появились из воды внезапно, как огонь, и бросились в шатер, где он лежал, не ожидая и не остерегаясь врагов и забыв о своенравии Судьбы. Убив короля и лишив его возможности вкушать пищу жизни, они превратили белый день для войска в черную ночь. Если рок подстерегает нас, какой прок человеку от его мощи? И какая польза нам от великого множества слонов, если удача от нас отвернулась? И не было ему проку от его имущества и снаряжения, от всего этого белого и черного.

И те, кто властвовал и отдавал приказанья, и владел богатствами и доблестными войсками,

Правили и были вождями и военачальниками, а потом превратились в ничто и стали лишь темой для пересудов^[899].

/60/ А ведь он столько раз он прилагал усилия для того, чтобы султан познал их плоды! Еще более необыкновенна была судьба мелика Бамиана, его близкого родственника, который сам растрачивал силы, ожидая конца Шихаб ад-Дина. Когда со смертью последнего исполнилась его заветная мечта, он решил, что ветви его желаний принесли плоды, а сад его удачи ожили зазеленел. Без задержек и проволочек он отправился в путь, покрывая два перегона вместо одного и одним махом преодолев три фарсаха. И почти уже осуществилась его мечта, когда Смерть, по приказу Всевышнего, набросилась на него из засады и отрезала караван его жизни, тяжело навьюченный устремлениями этого мира. И троном ему стала могила, и страдание заняло место блаженства.

И эти события стали причиной удачи для султана, как будет показано в другой главе.

[III] /61/ КАК КОРОЛЕВСТВО СУЛТАНОВ ГУРА ПЕРЕШЛО В РУКИ СУЛТАНА МУХАММЕДА

Когда султан Шихаб ад-Дин удалился из этой низменной обители в замок вечности, его рабы, каждый из которых стал местным правителем, достигли независимости в пределах земли, которой управляли. И так Кутб ад-Дин Ай-бек некоторое время был правителем Дели и рубежей Индии и совершил несколько крупных походов против неверных этой страны. Когда он умер, не оставив наследника мужского пола, его собственный раб, по имени Илтутмыш, известный своим умом и проницательностью, был возведен на трон как его преемник^[901] и получил лакаб Шамс ад-Дина. Слава о нем разнеслась по большей части Индии и по всем странам и землям, и много рассказывают историй и преданий о его походах и победах. Страны, расположенные вдоль Инда, включая Учу^[902], Мултан, Лахор и Пешавар, были захвачены Кубачей /62/, а после того завоеваны султаном Джелал ад-Дином, как будет сказано в нужном месте. Завулистан^[903] и Газнин^[904] после многих восстаний и волнений были взяты Тадж ад-Дином Ильдузом, который стал правителем тех мест. Герат, столица Гияс ад-Дина, и Фирузкух^[905] были заняты его сыном, эмиром Махмудом. Как это часто случается с наследниками, он посвятил себя возлияниям и наслаждениям, излишествам и невоздержанности и, привыкнув к радостным звукам арфы, не мог примириться с тяготами войны. А поскольку эмиры не видели в его поступках ничего, кроме мягкости и вялости, слабости и бессилия, начались разногласия между вельможами и военачальниками, и Изза ад-Дин, сын Хармила, правителя Герата, который был гордостью и опорой королевства султана, опередив других, поклялся в верности султану Мухаммеду (да прольет Всевышний свет на его образец!) и слал к нему послание за посланием, гонца за гонцом, призывая его прежде всего выступить против Герата и присоединить это королевство к своим другим владениям. А в то время султан ожидал беды от хана китаев^[906], опасаясь, как бы он не напал на него внезапно и не захватил Балх и соседние земли, которые до того находились в руках султанов Гура и лежали поблизости от королевства китаев. Желая, таким образом, прежде всего удержать от нападения тюрков владений китаев, он воздержался приближаться к тем краям [лично], но отправил гонца в Шадиях, предлагая войску Герата отправиться в Герат. Изз ад-Дин, сын Хармила, вышел, чтобы приветствовать их, и сдал им город, и не ступил на тропу сопротивления. Он был достойно награжден султаном всевозможными подарками и дарами /63/, и ему также вручили грамоту с тогрой, в которой было сказано, что эти земли получены им в дар. Тем временем другие эмиры, которые приняли сторону эмира Махмуда, объединились, чтобы напасть на войско султана. Но не успели они оглянуться, армия султана обрушилась на них, подобно льву, набрасывающемуся на свою добычу, или ястребу, нападающему на горную куропатку. Они разбросали и рассеяли их всех, и послали к султану гонцов с этими добрыми известиями, и пожелали, чтобы он был среди них; и, дожидаясь прибытия королевских знамен, устроили привал. Когда султан прибыл в область Балха, коменданты крепостей явились к нему и поспешили сдать ключи от цитаделей. А что до правителя Балха, Имад ад-Дина, который был первым эмиром Бамиана, то он вначале непрестанно твердил о преданности султану и постоянно клялся в покорности и верности его Двору. Но когда королевские знамена показались над пустынными горизонтом, стало ясно как день, что его заверения были лживы, а его слово непостоянно; поскольку, рассчитывая найти защиту в крепости Ниндуван, которая была прочной цитаделью и надежным убежищем, он нарушил свое обещание и собрал там огромные сокровища, состоящие из драгоценных камней и денег. Победоносное войско, пешие и конные, подобно браслету окружили стены города и обрушивали на нее град стрел и снарядов, пока основание ее не стало рушиться, а гарнизон не повернул спины, убегая. И поскольку не было другого способа исцелить рану Имад ад-Дина, кроме как подчиниться и покориться, вынужденно, а не по доброй воле, он начал стучать в двери мольбы и запросил пощады. Султан выполнил его просьбу, чтобы он не испугался, и обошелся с ним более снисходительно, чем он ожидал, пообещав утвердить его в обладании землями, правителем которых он был. Когда он вышел из крепости и поцеловал пол зала аудиенций, он был отмечен величием монаршего благоволения и великими королевскими милостями, которых удостоился; и птица его защиты воспарила над горизонтом безопасности; и из-за почестей, которых он удостоился на праздничном пиру, ему позавидовали и человек, и джинн — «и Господь твой знает, что скрывают их груди»^[907]. /64/ Неожиданно стража захватила письмо у одного придворного и принесла его султану. Содержание этого письма, которое было адресовано правителю Бамиана, с начала и до конца состояло из преуменьшений достоинств султана и призывов не подчиняться ему и не покоряться. Султан вложил это послание ему в руку со словами:«Прочти твою книгу! Довольно для тебя в самом себе счетчика!»^[908]. Он пал на землю, и поскольку его язык не мог произнести никаких оправданий своему вероломству, и султан объявил, что нарушение им его договора требовало освободить его от петли жизни, но поскольку язык прощения уже даровал ему королевское милосердие, обычаи благородства и великодушия не допускали исправления или изменения этого решения. Поэтому он отправил его в Хорезм вместе со всем, чего он пожелал, — великими сокровищами и добрыми спутниками.

Его сын находился в крепости Тирмиз. Получив известие о своем отце, он решил отказаться выйти. Но его отец отправил к нему доверенного посыльного с упреками и угрозами; и он успокоился и, по приказу султана, сдал Тирмиз султану Самарканда.

После этого султан отдал область Балха Бадр ад-Дину Чагиру и укрепил его власть многочисленным войском.

Очистив ту область от скверны внутренних беспорядков, султан решил отправиться в Герат. С победой и триумфом он выступил через Джурзуван^[909], и время подчинялось его приказам, а небеса вращались согласно его желанию. Гонцы с добрыми вестями проследовали к Герату, и его жители возликовали и возрадовались. Вельможи поспешили оказать ему должный прием, а другие сословия занялись украшением города. Главную улицу, проходящую через рынки и пересекающую другие улицы, они убрали расшитыми золотом тканями и вывесили образа и картины. В середине месяца джумада I того года^[910] султан вступил в город с такой свитой и таким величием, какого не видал глаз человека, и с такой четкостью и порядком, о которых не слыхало человеческое ухо. Перед ним шли херувимы, выкрикивая /65/: «Войдите сюда с миром в безопасности»^[911], и люди восславляли Господа, повторяя: «Хвала Аллаху, Господу миров»^[912]. Султан укрепил основы справедливости и под сенью его милосердия целый народ обрел мир и покой; и все местные правители явились выразить ему почтение. Так, мелик Систана поспешил к его двору и был зачислен в ряды вельмож королевства, и по числу полученных им милостей и знаков благоволения он был выделен среди равных.

Так же султан отправил Алламу из Кармана склонить на свою сторону эмира Махмуда, которого он ободрил многими обещаниями. Следующие строки о султане Махмуде взяты из касыды, сочиненной Алламой в то время, когда он был послан с этим поручением:

Вместе с Алламой Махмуд отправил к султану посла, чтобы просить назначить его наместником Фирузкуха и отдать ему эти земли. И с тем посольством он направил подарки, состоящие из сокровищ, накопленных всеми его предками, к которым он прибавил белого слона. Следующие строки — из касыды Алламы из Кармана, описывающей белого слона, которого они привели с собой:

Султан удовлетворил прошение Махмуда и сделал его наместником; и он приказал выбивать титул султана на монетах и упоминать его в хутба и усладил человеческий слух этим известием.

Покончив с делами этого края, султан решил вернуться домой. Он удостоил Изз ад-Дина, сына Хармила, должности наместника тех земель, оказав ему всяческие милости и знаки расположения в благодарность за его службу и наделив его землей стоимостью в 250 тысяч^[915] золотых рукнийских динаров. И в месяц джумаду /66/ II того года^[916] он натянул поводья и отбыл в направлении Хорезма, радуясь победе и наступлению времени процветания и благодаря Высшие Силы и свою Судьбу за исполнение своих желаний.

[IV] О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ХАРМИЛОМ ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ СУЛТАНА

Поместив управление землями Герата в руки Хармила, султан повернул поводья и прибыл домой и после этого занялся другими всевозможными делами, например набегами и походами против неверных. За границей распространился слух, что он погиб при нападении на армию Хитая, и демон Искушения наполнил мысли Хармила глупыми мечтаниями, и тщеславие гордости поселилось в его душе. Он послал лазутчика к султану Махмуду, и поскольку пойти против султана означало прийти к соглашению с ними^[917], они пообещали ему всевозможные блага, и он стал чеканить монету и читать хутба во славу Гуридов, и бросил в тюрьму тех, кто имел какое-либо отношение ко двору султана. Однако когда распространилось известие о возвращении султана и его торжественном вступлении в Хорезм, Хармил испугался за свою глупость (kharmailī) и устрашился силы и ярости гнева султана. Прибегнув к фальшивым отговоркам, он пытался ложью и лицемерием скрыть свои преступления от султана и избавиться от необходимости немедленно явиться к нему. Султан простил и помиловал его и счел более разумным закрыть глаза на его проступки.

Люди Гура, увидав его лицемерие и двуличие и поняв, что он опять поддерживает двор Хорезма, приготовились лишить его жизни. Узнав об их тайных намерениях, Хармил обратился к чиновникам султана в Хорасане и запросил их /67/ помощи. Большинство первых людей отправились к Герату и разбили лагерь у городских стен. Взяв с них клятву и выпросив у султана защиту, Хармил вышел из города, и все пришли к согласию относительно необходимости уничтожения и истребления армии Гура. И в этом случае слова:«Вода ваша окажется в глубине»^[918], — можно применить к источнику могущества Гуридов, и все их сторонники были рассеяны.

Когда двуличие Хармила стало очевидным, люди перестали испытывать доверие к его словам и поступкам, поскольку вначале он без какой-либо причины принял на себя узы подчинения, а затем снял с себя одежды верности, и сделал это не по причине страха или опасения. По причине таких подозрений обвинения против него были представлены султану, к которому были отправлены гонцы со словами: «Герат суть лес, в котором он лев, и океан, в котором он левиафан. Если ты не поспешишь расправиться с ним, смятение случится в сердцах и умах». Тогда султан отправил эмирам послание, в котором приказал убрать его и удалить источник его порочности. Они продолжали, как было заведено, оказывать ему почтение и, как и прежде, следовали тропой веселья и дружелюбия. Наконец, в один из дней, они призвали его для совета и закрылись вместе с ним. Они беседовали на всевозможные темы, а когда они закончили, мелик Зузана, Кивам ад-Дин, пригласил его в свой дом, якобы для того чтобы вкусить яств и выпить вина; но он упорно отказывался, приводя различные незначительные отговорки (? Bi-bahāna-yi-takhfīf). Тогда мелик Зузана открыто схватил под уздцы его лошадь и дал знак высшим чиновникам вынуть из ножен мечи смерти. Его свита разбежалась, а его самого отволокли в палатку, а оттуда отправили в крепость Салумид^[919] возле Хафа, а его движимое и недвижимое имущество разграбили. И через несколько дней они прислали его голову в Хорезм.

Его главным сторонником и опорой /68/ был человек по имени Сад ад-Дин Ринди, человек проницательный и разумный, не глупец и не раб своих страстей. И он ускользнул, как лиса от охотника и укрылся в цитадели Герата. Как и у него, у сторонников Хармила не было другого желания, кроме как отразить нападение, и мерзавцы (aubāsh) и распутники (rindī) со всего Герата приготовились защищаться вместе с Ринди. Он щедро раздал простым людям сокровища и все имущество Хармила, и те из них, кто до этого не имел ничего, кроме посоха, теперь стали людьми с состоянием и достатком. По этой причине они, подобно федави, забрали свои жизни в свои руки и приготовились к войне и сражению.

В этот момент Козли^[920] выпростал свою руку из рукава мятежа в Шадияхе, как будет описано в следующей главе. Султан направился из Хорезма в Шадиях, а оттуда — в Сарахс.

А когда к Ринди во время его мятежа приходили послы и укоряли и упрекали его за поступок, не подобающий его положению, он в свое оправдание говорил: «Я верный слуга султана и лишь ожидаю прибытия королевских знамен, чтобы сдать город и совершить обряды верности; ибо я не доверяю слову эмиров». Эти слова были переданы султану и эмиры уговаривали его отправиться в Герат и советовали ему поспешить туда. Когда он прибыл, Ринди раскаялся в содеянном и продолжал сопротивление. Пламя гнева султана вспыхнуло и он приказал направить реку на стены города и забросать рвы стволами деревьев и мусором.

Когда прошло некоторое время и вода основательно подтопила стены, была открыта дамба, и вода, подобно ветру, устремилась назад. Башня, известная как Башня Пепла, обрушилась, после чего они засыпали ров возле ворот и навалили в него земли и мусора, обеспечив таким образом проход сражающимся /69/ со всех сторон. Однажды, когда Ринди угощал толпу голодранцев и негодяев, бахадуры^[921] подняли над стенами свои знамена, и не успело то сборище закончить свой завтрак, как они получили ужин возмездия. Хитроумный Ринди, увидав, что его положение безнадежно, сменил одежды беззакония на лохмотья суфизма и попытался таким образом скрыться. Сеть розысков была наброшена на улицы и базары, пока наконец его не схватили там и за волосы не приволокли к султану. Тогда последний издал приказ, повелевающий солдатам воздержаться от грабежей; и лавки города вновь открылись в тот самый день.

А что до Ринди, он был призван к ответу и допрошен о сокровищах и о том, что незаконно отнял у жителей города; и он рассказал обо всем, что у него было или о чем он знал. И, в конце концов, он был наказан за свои деяния, и Герат был очищен от скверны, принесенной раздорами и деспотизмом нечестивцев, и украшен щедрой справедливостью султана. И оттуда султан отправился в Хорезм.

[V] О КОЗЛИ И ОЖИДАВШЕМ ЕГО КОНЦЕ

Козли был тюрком, одним из родственников матери султана. Ему был вверен эмират Нишапур, и управление этим краем находилось в его руках. Когда ему сообщили о подозрениях, зародившихся на его счет у султана, он испугался и во время осады Герата, перед тем как туда отправился султан, неожиданно уехал^[922] и прибыл в Шадиях. Там он распространил слух, будто войско китаев вошло в Хорезм и султан поспешно отбыл из Герата и в связи с этим приказал ему укрепить стены Шадияха. Под этим предлогом он овладел городом /70/ и простер руку грабежа и притеснения над чиновниками Дивана и богатыми горожанами. Он также приступил к укреплению крепостного вала и стен и к рытью рва и отправил посланника ко двору в Хорезм, чтобы отвлечь внимание султана лживыми предлогами и измышлениями, пока город не будет укреплен. А он думал, что когда эти укрепления будут закончены и он станет обладателем динаров и дирхамов, султан, по причине беспорядков в государстве, остережется возможных последствий и потому, не захочет отказаться от удовольствия безопасности, но встретится с ним на равных и не причинит ему вреда. Когда его посланник прибыл в Хорезм, из доставленного им письма стало ясно, что Козли свернул с тропы добродетели, и благословенные знамена Повелителя Султанов века устремились вперед во главе бессчетного войска, каждый воин которого доблестью был равен горе Бизутун^[923], и вихрь нетерпения раздул пламя гнева в их сердцах, и их сверкающие мечи обратили в пыль всех их врагов. Посланник Козли бежал назад в Шадиях и доложил обо всем, что произошло. Не имея достаточных средств, чтобы оказать сопротивление, Козли приготовился бежать и вместе со своей семьей и свитой ушел из города в пустыню. Наиболее высокопоставленные чиновники Дивана, такие как Шараф аль-Мульк (который был везиром), Саид Ала ад-Дин Алид и прочие, а также главный кади Рукн ад-Дин Мугиси и другие вельможи, были вынуждены последовать вместе с ним. Той же темной ночью он со своими тюрками и таджиками отправился по дороге в Туршиз. По его прибытии туда правитель (muḥtasham)^[924] стал просить его освободить вельмож, которых он привел с собой по принуждению. Из страха, а не по доброй воле, он оставил их в Туршизе, захватив все их имущество, и после этого отбыл в Керман. Тем временем, на 11-й день месяца рамадана 604 года [30 марта 1208], султан прибыл в Шадиях, откуда отправился посетить Святыню /71/ Туса^[925], а затем отбыл в Сарахс, в который намеревался заехать по пути в Герат. А что до Козли, то он не добился успеха в Кермане и, когда он услыхал о том, что султан покинул Хорасан, желание захватить земли Шадияха настолько воспламенило в нем тщеславные мечты, что он поспешно повернул от Кермана. Некие люди прибыли из Табаса с известием о том, что он возвращается, но цель его путешествия неизвестна. После этого появились сообщения о его прибытии в Туршиз. В ночь третьего дня, когда рассветные птицы начали свою жалобную песнь, его сын с несколькими людьми из его свиты напали на город и тем вызвали беспорядок и смятение. Жители города поспешно закрыли ворота, а воины расположились на стенах. Сын Козли и его люди объехали город кругом, а потом стали лагерем неподалеку, не зная, остаться им или уйти. Вдруг благодаря одному из тех случаев, которые есть провидение Милосердного Господа, стало известно о прибытии в Тус исфахбада^[926]. Шарай аль-Мульк послал к нему гонца с сообщением о мятеже, поднятом Козли, и с просьбой об избавлении от этой напасти. Исфахбад велел тысяче конников выступить без промедления. Они напали на Козли, обратили его в бегство, а потом занялись грабежом и разорением. Козли вернулся со своими людьми и набросился на них, и каждому из них был уготован [свой] путь.

Однако когда Козли увидел, что не сможет войти в город, что исфахбад прибыл в Шадиях, а султан подошел к воротам Герата, он затрепетал, как птица, которой перерезали горло, и задрожал, как газель при виде ястребов и охотников. Он пожалел о содеянном и стал грызть себе пальцы из-за поднятого им бунта, испытывая боль, которую нельзя было исцелить, и стал советоваться со своей свитой, остаться им или уйти, и куда им пойти и с какой целью. Одни говорили, что им следует искать защиты у матери султана, а потому направиться в Хорезм. Бывший среди них туркмен из Язира^[927] сказал: «Наилучшим выходом для нас будет пойти в Язир и укрыться в /72/ его крепостях. Я пойду вперед и придумаю какой-нибудь план. Может, я смогу сразу же с легкостью овладеть какой-нибудь крепостью». Его слова соответствовали желаниям Козли, и он послал его вперед с небольшим отрядом. Когда он прибыл в город, жители разгадали его намерения и увидели его коварство. Они надели на него оковы и в цепях отправили его к султану.

Когда этот их план также раскусили, их смятение усилилось, и возникли разногласия между Козли, его сыном и его слугами. Его сын сказал: «Мы должны пойти в Трансоксанию и примкнуть к китайскому хану». Его отец сказал: «Давайте пойдем в Хорезм и попросим защиты у Теркен-хатун». Ни один не соглашался с мнением другого, и сын Козли захватил его казну и отправился в Трансоксанию. Когда он подошел к тому месту, где можно было вброд перейти реку Окс, ему встретилась группа придворных султана, которые, после ожесточенного боя, взяли его и его свиту в плен и отправили их головы султану.

А что до самого Козли, то когда он прибыл в Хорезм, Теркен-хатун ободрила его обещаниями и сказала: «Ты можешь поправить [свои дела], если ты поселишься возле могилы султана Текиша, облачившись в лохмотья. Может быть, тогда султан будет вынужден забыть о твоей вине и твоих преступлениях». Тогда он стал исполнять обычаи суфизма у праха Текиша, пока Теркен-хатун вдруг не узнала о том, что его голова была отделена от тела и принесена султану. И так утих ветер того мятежа, и справедливость султана пролилась на вельмож и чернь.

И в том самом году, а именно в 605-м [1208-1209], Всемогущий Господь явил своим слугам ужасный образец того, как «сотрясется земля своим сотрясением»^[928], и только благодаря Его милости начало этого бедствия пришлось на белый день, так что все люди ринулись из города, /73/ бросив в нем все, что имели. Все дома и дворцы склонили головы к земле, подобно молящимся, и почти не осталось в городе уцелевших построек, кроме мечетей Мании, зданий, [стоявших вокруг] площади и других, им подобных. И так продолжалось некоторое время, и все люди оставались на открытом месте. Тем не менее две тысячи мужчин и женщин были погребены под стенами, а в деревнях погибло столько, что их число невозможно подсчитать. Две деревни — Дана и Банаск^[929] были разрушены в один миг, и из находившихся в них людей не осталась в живых ни одна душа. Господь Всемогущий, сохрани нас от подобного несчастья и от наказания в этом мире и мире грядущем!

[VI] О ПРИСОЕДИНЕНИИ МАЗЕНДЕРАНА И КЕРМАНА

Когда Фортуна начала улыбаться султану, важные события стали ежечасно являть свои лица из-за завесы невидимого, без всякого его усилия и напряжения; и одним из примеров тому был случай с Мазендераном.

Когда султан отправился в Трансоксанию в 606 году [1209-1210] Шах-Гази^[930], который был потомком короля Яздаджира^[931] и из всех владений своих предков сохранил только внутреннюю часть Мазендерана, выбрал из своих сархангов человека по имени Бу-Риза^[932] и стал оказывать ему покровительство, так возвысив его, что даже поделил с ним королевство, и отдав ему в жены свою сестру. Власть Бу-Ризы стала более полной, чем власть помощника, и он возжелал стать вельможей государства. Он убил Шах-Гази на охоте, но сестра последнего, его собственная жена, поступила как мужчина и, отомстив за своего брата, предала своего мужа мучительной смерти.

Когда Менгли^[933], навестив султана, вернулся и прибыл в Джурджан, ему сообщили об этом. Ощутив желание обладать королевством Мазендерана /74/, он отправился туда, завладел сокровищами Шах-Гази, которые достались тому от древних правителей и благородных монархов, и просил руки его сестры. Она отказала ему и, послав гонца к султану, предложила себя в жены, а королевство — в приданое. Султан послал помощника, чтобы завладеть Мазендераном и пригласить к нему эту женщину Желая вступить в брак с султаном, она прибыла в Хорезм, и он отдал ее одному из своих эмиров, а через год поручил то королевство Амин ад-Дину из Дихистана. И так было получено королевство, которое нельзя было добыть с помощью войск и оружия.

А в следующем, 607-м, году [1210-1211] в его руки перешел Керман.

[VII] О ЗАВОЕВАНИИ ТРАНСОКСАНИИ^[934]

После того как Хорасан был очищен им от скверны мятежей, вельможи и военачальники Трансоксании стали слать султану письмо за письмом, призывая его повернуть в ту сторону и освободить те земли от притеснения и жестокости китайских тиранов; поскольку они устали повиноваться идолопоклонникам и для них было унизительно подчиняться их приказаниям, особенно для жителей Бухары; так как один человек из простолюдинов того города по имени Санджар, сын торговца, продававшего щиты, захватил власть над ними и считал возможным относиться с презрением и дерзостью к тем, кого полагалось почитать и уважать. Его имя стало Санджар-Мелик, и один из остряков Бухары сочинил о нем такое четверостишье:

В то же время и сам султан сполна испытал на себе высокомерие китаев, пренебрежительное отношение их послов и посланников, да к тому же ему не хотелось больше платить дань, на которую согласился его отец, когда просил у китаев помощи против своего брата Султан-Шаха. Год за годом приходили послы китаев, и он платил эту дань, терзаясь от огорчения и ища предлога нарушить договор. Наконец, в ...году^[935], когда китайские посланники пришли как обычно собрать дань в главе с Туши^[936], последний, по своему обыкновению, уселся на трон рядом с султаном и не оказал должного почтения королевской особе. Поскольку благородная душа не может снести пренебрежение от человека низкого рода, султан приказал разрезать того глупца на куски и бросить его тело в реку; и в соответствии со словами:

он открыто заявил о своей неприязни, и провозгласил свою враждебность, и в ...году^[938] отправился в тот край. /76/ Когда он перешел брод и достиг Бухары, жители утонули в его всеобъемлющей справедливости и бьющей через край милости, и вся та земля расцвела от его щедрости, а сын торговца щитами получил воздаяние за свои дела «в награду за то, что они творили»^[939].

Из Бухары он направился в Самарканд, послав вперед гонцов к султану Самарканда — султану Усману. Последний отдалился от гурхана из-за того, что тот отказался дать ему в жены одну из своих дочерей; поэтому он ожидал благословенного прибытия свиты султана с радостью и удовольствием, признаки которого были ясно видны на его челе. Он согласился повиноваться и подчиняться приказаниям и запретам короля и императора и прочел хутбу и отчеканил монеты в честь султана. И жители Самарканда были воодушевлены присутствием среди них султана, и два монарха стали советоваться промеж собой, как они дадут отпор гурхану и порешили объявить против него священную войну и вызвать его на битву. В виде меры предосторожности султан приказал укрепить ворота города. Он также назначил эмира Торт-Абу^[940], родственника своей матери, своим представителем у султана Самарканда; и они начали готовиться к действиям и собирать свои войска и полки для сражения. И султан сам отправился оттуда на священную войну во главе отважных воинов, искушенных в атаках и нападениях. Когда известие об этом достигло гурхана, он, в свою очередь, приказал приготовиться Таянгу, который был узором, вышитым (ṭirāz)^[941] на платье его королевства и находился в Таразе. Таянгу, с высокомерием гордости, собрал армию, [численностью] не уступающую змеям /77/ или муравьям.

Переправившись через реку у Фанаката, султан приказал разрушить мост, который был построен для прохода его войск, чтобы они устремили свои сердца к славе и не опозорили себя и не навлекли бесчестье на свое дело, но вернули бы сюда воды ислама, которые некоторое время назад высохли в этих краях, и пролили воду истинного учения на огонь заблуждений того народа или даже обрушили «огонь, топливом для которого люди и камни, уготованный неверным»^[942], на этих огнепоклонников; чтобы сдерживаемые ветры ислама вновь смогли дуть и бури несчастий разрушили их страны, и вихрь бедствий погубил урожай желаний этих лжецов и бросил пыль истинной веры в глаза этих несчастных, и отвел руки этих нечестивых от их королевства. Он дошел до самой степи Иламыш^[943], в то время как Таянгу с могучим войском, ослепленный тщеславием и самообманом в отношении собственной силы и воодушевленный и поддерживаемый числом своих людей и оружия, достиг брода выше р. Джаксартес, не зная о Боге-Преобразователе, который сказал: «"Будь!" — и оно бывает»^[944].

И так случилось, что они сошлись лицом к лицу и их войска стали друг против друга в пятницу, в месяц раби 1607 года [август-сентябрь 1210]. Султан приказал своим людям сохранять спокойствие и выжидать и не продвигаться вперед ни на шаг, пока проповедники ислама не взойдут на свои минбары и не произнесут слова молитвы: «О Всевышний! Помоги армиям и войскам мусульман!», — после чего они должны будут напасть со всех сторон, и в ответ на молитвы проповедников ислама и мольбы мусульман Всевышний, возможно, дарует им победу. Повинуясь команде султана, они дожидались того момента, и молодые бойцы с обеих сторон вступали в перестрелку, и кони побеждали пешек на шахматной доске. Наконец, когда печь войны накалилась,

/78/ и с обеих сторон были отброшены луки и стрелы и вынуты из ножен мечи и кинжалы. Из рядов войска этого султана был слышен такбир, а со стороны того шайтана раздавались свист и пронзительные звуки флейты. Пыль поднималась от земли подобно облаку, и мечи сверкали как молнии. Султан стал Господином знамени «Мы даровали тебе явную победу»^[945], а его враги стали теми, о ком говорят: «Поистине, Мы грешникам ищем отмщения»^[946]. Подул зефир божественной милости, и птица сердец этих неверных затрепетала. Во время молитвы все войско издало крик и обрушилось на этих несчастных. И народ заблуждения^[947] в один миг стал «как жители Сабы^[948]», и один воин султана побеждал тысячу неприятелей, как один лев и тысяча газелей, один ястреб и тысяча куропаток^[949]. Большинство из этой проклятой секты погибли под ударами мечей, а сам Таянгу был ранен в сражении и упал лицом вниз, как остальные подданные китайского хана. Над ним стояла какая-то девушка, и когда кто-то попытался отрезать у него голову, она воскликнула: «Это Таянгу!» — и тот человек сразу же связал его и отнес к султану. После этого он был оправлен в Хорезм вместе с гонцами, посланными туда, чтобы объявить о победе. И благодаря той победе увеличилась мощь этой армии, и благодаря этой милости они стали обладателями несметных богатств. Каждый получил то, чего желал, и все приняли в свои объятья любовниц, о которых мечтали. И вследствие этой победы, к которой применимы слова:

Меджнун обрел Лейлу, а Вамик-Азру^[951], и распутники стали наслаждаться обществом луноликих красавиц; и честолюбие было вознаграждено приобретенными богатствами и умножившимся числом лошадей и верблюдов. И во все концы владений султана отправились гонцы с радостным известием об одержанной победе. И в каждой душе появилось чувство облегчения при этом известии, и в каждом сердце радость от этих побед; и страх перед султаном в сердцах людей возрос в тысячу раз. А в то время было принять писать «Второй Александр», как один из титулов султана Мухаммеда. Султан сказал: «Правление Санджара было очень долгим. /79/ Если эти титулы приносят удачу, пусть пишут «Султан Санджар». И так к его титулам был добавлен титул «Султан Санджар». У имама Зия ад-Дина Фарси^[952] есть касыда, посвященная этой победе и провозглашению султана Султаном Санджаром. Я приведу здесь несколько строф, которые я помню; начинается она так:

От своего кузена, бывшего садр-и-имама, достойнейшего из людей нашего времени, Шамс ад-Дина Али, сына Мухаммеда фа окружит его Всевышний Своей милостью!), я слышал следующее: «Когда прибыли гонцы с известием о том, что султан одержал победу над китаями, все жители города, каждый в соответствии своим характером и обстоятельствами, стали дарить друг другу подарки и поздравлять друг друга. Орден отшельников возносил хвалы Всевышнему; вельможи и знать пировали и развлекались под звуки тимбала и флейты; простолюдины ликовали и веселились; молодежь громко резвилась в садах; а старики предавались беседам друг с другом. Вместе с некоторыми другими я пришел к своему хозяину, Саиду Муртазе, сыну Саида Садр ад-Дина (да облачит Всевышний их обоих в одежды Своей милости!). Я нашел его печально и молчаливо сидящим в углу в своем доме. Мы спросили о причине его уныния в такой радостный день. "О люди, не обладающие осторожностью, — ответил он, — дальше за этими тюрками живет народ, непреклонный в своей мстительности и ярости /80/ и превышающий Гога и Магога^[953] своей численностью и множеством. И китайский народ в действительностью был стеной Зу-л-Карнайна^[954] между нами и ими. И вряд ли теперь, когда стена исчезла, сохранится мир в этом государстве и вряд ли хоть один человек сможет почивать в покое и неге. Сегодня я скорблю по исламу"».

В то время, когда султан с триумфом вернулся домой из похода против неверных, мелик Отрара начал притеснять добродетельных людей, полагаясь, по своему обыкновению, на силу и могущество; и хотя к нему постоянно прибывали гонцы с советами смягчить свое отношение, он не желал продевать голову в ворот смирения. Он отказывался выбросить из головы высокомерие гордыни и суетную жажду богатств, не желал он и быть спасенным от опасности бесчестья запретами на предостережения; и он свернул с «прямой дороги»^[955], заключив союз с китаями. И сказал Господь Всемогущий: «Ничто не мешало людям уверовать, когда пришло к ним руководство, и просить прощение у их Господа, кроме того, что с ними произойдет по обычаю первых или постигнет их наказание прямо»^[956]. Когда султан узнал о его упрямстве и самоуверенности, он собрался нанести ему удар. Когда он приблизился к их землям, народ Отрара, увидав в его войске натиск бушующего потока и поняв, что его невозможно сдержать сопротивлением, сами пошли к мелику и сказали: «Своим безрассудством ты навлек на нас гнев разъяренного льва, которого невозможно победить; и ты против воли и бесчестьем бросил себя и нас в пасть левиафану. Попробуй уладить это затруднение учтивостью и воздержись от грубого поведения». Правитель Отрара увидел, что невозможно победить коршуна когтями соколов, и он не нашел иного способа поправить свои дела, кроме как подчиниться. Поэтому он вышел с мечом в руке, но облаченный лишь в льняную сорочку, и надежда в его душе боролась с отчаянием; и он склонил голову к полу палатки султана, прося прощения за свои преступления и обиды. Султан заплатил за его грехи и проступки извинением и /81/ прощением и сохранил его жизнь и имущество при условии, что он покинет Отрар и удалится в Нису (bā Nisā) со своими конниками и лошадьми, со своим багажом и имуществом и поселится там со своими женщинами (bā nisā)^[957] и мужчинами.

И так не было пролито ни капли крови, и султан, отправив мелика в Нису, вернулся в Самарканд, где султан Усман жаждал получить жемчужину королевского дома и желал получить в жены луну с усыпанного звездами небосклона величия.

Султан удостоил его чести, удовлетворив эту просьбу, о чем будет рассказано в другой главе, и, назначив Торт-Абу, родственника Теркен-хатун, шихне в Самарканде, отбыл в Хорезм, с вестниками удачи по правую и левую руку и светом процветания на шее и на челе.

Прибыв в Хорезм, султан устроил пир и велел предать Таянгу смерти и бросить его в реку Эта победа в тысячу раз усилила страх перед султаном в сердцах людей, и правители со всех сторон отправили к нему посланников и прислали подарки к его двору. Слова «Тень Господа на земле» были записаны в его благословенной тогре, а главный писец Фахр аль-Мульк Низам ад-Дин Фарид из Джама написал такие стихи:

[VIII] О ТОМ, КАК СУЛТАН ВЕРНУЛСЯ ВО ВТОРОЙ РАЗ, ЧТОБЫ ВСТУПИТЬ В ВОЙНУ С ГУРХАНОМ

Во время отсутствия султана в Хорезме несколько уцелевших сторонников Кадыр-хана в землях Дженда стали дышать воздухом мятежа. По этой причине султан не задержался в Хорезме, а выступил в Дженд, чтобы вскрыть нарывы их жизни, в то время как султан Усман остался, чтобы закончить свадебный пир.

После того как султан уничтожил банду мятежников, стало известно, что войско китаев прибыло к воротам Самарканда и осадило город. Султан отправился туда из Дженда, и в то же время он послал гонцов во все концы своего королевства, и собрал имевшиеся у него повсюду войска, и набрал рекрутов во всех своих землях. Тем временем он проследовал к Самарканду, где войско китаев уже некоторое время стояло лагерем на берегу реки у городских ворот. Семьдесят раз они вступали в бой, и каждый раз терпели поражение, а армия ислама побеждала, за исключением одного случая, когда они одержали победу и загнали войско Самарканда в город. Тогда они увидели, что ничего не достигнут, если будут продолжать сражение, и вскоре их положение станет отчаянным, поскольку нельзя вернуть хлеб, который упал в воду. Более того, из одного места пришло сообщение о приближении султана, а из другого — о завоеваниях Кучлук-хана. Поэтому под предлогом перемирия они отступили.

Когда /83/ султан прибыл в Самарканд, со всех сторон туда подошли войска, и он удалился из города. Тем временем правитель Игнака^[959], который считал, что мусульманин слаб духом, поскольку проявляет милосердие к лицемерам и мятежникам, отказался исполнять свой долг, хотя султан несколько раз призывал его к повиновению и ободрял соблазнительными обещаниями; но поскольку он укрепился в своей цитадели, Шайтан вдохнул ветер гордыни в его голову. Султан отправил один полк от своего войска — нет! одну волну бушующего моря, — который, прибыв туда, через некоторое время выгнал его из его крепости и в цепях и оковах отправил к султану.

Вскоре султан услыхал о победах Кучлука над китаями и стал строить честолюбивые планы. К нему тайно прибыли посланники Кучлука, и между ними было заключено соглашение о том, чтобы прежде всего уничтожить гурхана: если победу над ним одержит султан, он получит все земли до Хотана и Кашгара, а если победителем станет Кучлук, ему отойдет все до реки Фанакат. После того как они достигли этого соглашения, Кучлук один раз одержал победу, а в другой раз был побежден, как было сказано в главе оКаракитае^[960]. Тогда султан продвинулся за Самарканд, и гурхан, получив известие об этом, также занялся приготовлениями. Когда войска подошли близко друг к другу, исфахбад Кабуд-Джамы^[961] и Торт-Аба, баскак^[962] Самарканда /84/, вступили в заговор против султана и тайно отправили посланника к гурхану, чтобы сообщить, что в день битвы они со своими войсками покинут султана, при условии, что после победы гурхана Хорезм достанется Торт-Абе, а Хорасан-исфахбаду. В ответ гурхан пообещал им вдвое против того, о чем они просили. И войска встали лицом к лицу, и выстрелы последовали один за другим [с обеих сторон]. Левое крыло китаев атаковало правое крыло войска султана, и, согласно своему обещанию, Торт-Аба и исфахбад покинули поле боя, и их полки также удалились от центра. В то самое время правое крыло войска султана нанесло поражение левому флангу гурхана, обратив их в бегство. Центры двух армий тогда настолько смешались, что нельзя уже было различить, где победитель, а где побежденный, и обе стороны принялись грабить и разорять, а потом бросились бежать. А у султана было обыкновение в день сражения облачаться в одежду своего противника. Более того, несколько человек из его свиты в то время, когда войска смешались, оказались в армии китаев. В течение нескольких дней султан, неузнанный, находился среди чужеземцев, пока, воспользовавшись вдруг представившейся возможностью, не повернул поводья и добрался до реки у Фанаката. Его появление воодушевило армию. Когда распространилось известие о его исчезновении, все высказывали свои собственные догадки. Одни говорили, что он находился в плену во вражеском войске, другие — что убит, но никто не знал правды. Поэтому во все концы были отправлены посланники с радостным известием, и повсюду были разосланы грамоты. Тем временем султан вернулся в город Хорезм и вновь начал готовиться к войне и сражению.

[IX] О ЗАВОЕВАНИИ ФИРУЗКУХА И ГАЗНИНА

После того как султан завоевал Герат, он поручил Фирузкух султану Махмуду^[963] /85/ и тем не причинил ему вреда; и султан Махмуд прочел хутбу и отчеканил монеты в честь султана.

Во время похода султана против неверных его брат Тадж ад-Дин Али-Шах отправился к султану Махмуду под предлогом своего разрыва со своим братом султаном Мухаммедом. Султан Махмуд принял его со всевозможными почестями, оказав ему предпочтение перед всеми вельможами и одарив его всевозможными дарами и подарками. Через некоторое время некто проник в гарем султана через акведук, нашел его сидящим на троне и убил. Никто не знал, кто нанес это удар, но в народе распространился слух, что его убил Али-Шах, поскольку он жаждал получить его королевство. Как бы то ни было, когда султан Гура умер (а его смерть случилась в 609 году [1212-13]), у него не осталось наследника, который мог бы укрепить столпы султаната и усилить основание королевства; и тогда вельможи Фирузкуха согласились назначить Тадж ад-Дина Али-Шаха [его наследником] и возвели его на трон султаната. Чтобы соблюсти правила вежливости, он отправил гонца к султану, чтобы сообщить о том, что произошло, и просить его позволения занять место султана и стать помощником своего брата. Султан послал к нему Мухаммед-и-Башира с парадными одеждами и другими подарками по случаю его вступления на престол султана, а также печать и грамоту. Когда Башир завершил церемонию поздравления, Али-Шах удалился в свою гардеробную, чтобы облачиться в парадные одежды. Башир собрал платье и последовал за ним. Затем, вынув из ножен свой меч, он одним ударом отрубил ему голову. Тот, кто принес добрые известия (bashīr) стал вестником зла (nazīr), а поздравления обернулись соболезнованиями. Со смертью Али-Шаха не осталось претендентов на престол. Высшим сановникам была зачитана другая грамота — о склонении их на свою сторону, — и королевство Гура и Фирузкуха и весь тот край перешли в руки султана.

После того, в 611 году [1214-15], пришло известие о том, что в Газнине скончался Тадж ад-Дин Ильдуз, не оставив наследника, и что вместо него на трон взошел один из его гулямов. Султан выехал в то королевство, которое было довольно крупным государством, и направил все свое внимание на завоевание тех земель, которые впоследствии были присоединены к его владениям. /86/ В казне Газнина, которая принадлежала султану Шихаб ад-Дину, была найдена грамота Святого Престола халифата, в которой Гуридов подстрекали к нападению на султана Хорезма и где дела последнего (?) поносились и представлялись в ложном свете. После этого гнев султана на Верховный Диван усилился, поскольку теперь он знал, что враждебное отношение к нему Гуридов в значительной степени было вызвано подстрекательствами и поощрениями Престола Халифата. Захватив земли султана Гура, расположенные у границ Индии, он вернулся в Самарканд. В течение некоторого времени он ничего не сообщал о своих находках, желая вначале завоевать восточные провинции. Об этому упоминалось в предыдущей главе»^[964].

Земли Герата, Гура, Гарчистана и Сиджистана до границ Индии были теперь присоединены к владениям султана. Это было государство, которое никто не мог завоевать. Эти земли образовывали ядро империи султана Махмуда, сына Себук-Тегина, и его потомков на протяжении многих поколений, и при султанах Гура оставались отдельным государством. Теперь они стали вотчиной султана Джелал ад-Дина.

[X] О ХАНАХ КАРАКИТАЯ^[965], ИХ ВОЗВЫШЕНИИ И ГИБЕЛИ

Первоначальным местом их обитания был Китай, где они пользовались властью и влиянием. В силу каких-то непреодолимых обстоятельств они были выдворены из своей страны и вынуждены отправиться в изгнание, подвергая себя опасностям и перенося тяготы путешествия. Своего князя и вождя они называют гурхан, т.е. хан ханов. Когда он^[966] покинул Китай /67/, его сопровождали 80 человек из числа членов его семьи и свиты^[967], однако согласно другому сказанию, у него было много последователей^[968]. Когда они достигли страны киргизов, они напали на племена, обитающие в тех краях, которые, в свою очередь, досаждали китаям. Оттуда они отправились дальше и шли, пока не достигли Эмиля, где они построили город, следы которого сохраняются и по сию пору. Здесь вокруг гурхана собралось великое множество тюрков и племен, и наконец их число достигло сорока тысяч семей. Но здесь они также не могли оставаться и поэтому отправились дальше, пока не пришли в область Баласакун, который монголы теперь называют Гузбалык^[969]. Правителем той страны был человек, который вел свой род от Афрасиаба, но не имел никакой силы или влияния. Карлыки^[970] и тюрки-канглы, жившие в тех краях, перестали ему подчиняться и часто досаждали ему набегами на его сторонников и на его скот и занимаясь грабежами. И этот человек, который был правителем, не был способен сдерживать их или отражать их набеги. Услыхав о появлении гурхана и его последователей и об их великой численности, он отправил к нему гонцов, чтобы сообщить ему о своем бессилии и о могуществе и злобности канглы и карлуков и прибыть в его столицу, чтобы он мог передать ему власть надо всем его государством и тем самым освободить себя от забот этого мира. Гурхан проследовал в Баласакун и взошел на трон /88/, и это ничего ему не стоило. От потомка Афрасиаба он заимствовал титула хана, а ему дал имя илиг-*туркмен^[971].

После этого он направил шихне во все области от Кам-Кемчика^[972] до Барсхана^[973] и от Тараза до Яфинча^[974]. Когда прошло некоторое время, и его народ стал благоденствовать, а скот разжирел, он покорил канглы и, послав войска в Кашгар и Хотан, завоевал также и те области. После этого он отправил армию в страну киргизов, чтобы отомстить за то, как они с ним обошлись. Он также завоевал Бешбалык и оттуда послал войско в Фергану и Трансоксанию, и эти страны также покорились ему, а султаны Трансоксании, которые были предками султана Усмана, признали его своим повелителем. После того как он одержал эти победы, и его войско воодушевилось ими, и число его конников и лошадей умножилось, он послал Ербуза, который был его главнокомандующим, в Хорезм, где он разграбил селения и устроил великую резню. Атзиз, хорезмшах, направил к нему посланника, согласился подчиниться гурхану и платить ему дань в размере трех тысяч золотых динаров, которые он после этого выплачивал каждый год товарами или скотом. Заключив мир на этих условиях, Ербуз вернулся домой. Вскоре после этого гурхан умер, и на трон взошла его жена Куянг^[975], которая стала его наследницей и начала отдавать приказания. Весь /89/ народ подчинялся ей, пока ей не овладело чувственное желание и она не была убита с тем, кто был связан с ней и был ее сообщником^[976]. Преемником гурхана был избран один из двух его братьев^[977], которые были еще живы. Другой брат пытался захватить королевство, и был устранен. Другой брат укрепил свое положение, назначив каждому должность и повсюду разослав шихне.

Когда Атзиза сменил его сын Текиш, последний продолжал платить установленный размер дани и всячески пытался угодить гурхану. Когда он лежал на смертном одре, он наказал своим сыновьям не идти против гурхана и не нарушать соглашения, которое было достигнуто, поскольку «он есть великая стеной, за которой находятся ужасные враги»^[978].

Когда на трон взошел султан Мухаммед, он некоторое время продолжал платить дань, и ничто не омрачало их дружбу. Так, когда Шихаб ад-Дин из Гура напал на султана, гурхан послал ему на помощь силы, насчитывающие десять тысяч человек Они вступили в сражение у Андхуда, и гурийское войско было обращено в бегство. Однако тщеславие султана было так велико, что он и Повелителя Планет почитал меньше своего балдахина, и он не желал больше платить подушную подать и дань султану. Он задолжал выплаты за два или три года и не торопился выполнять свои обязательства. В конце концов, гурхан прислал к нему Махмуда Таи^[979], своего главного везира, чтобы потребовать у него все, что ему причиталось. Когда тот прибыл в Хорезм, привезя с собой довольно резко написанное послание, султан готовился к походу против кифчаков и не хотел давать грубый ответ и тем самым нарушать приказ своего отца. Тем более что он должен был на некоторое время покинуть свое королевство, и было бы нежелательно, чтобы хитаи воспользовались этой возможностью и совершили нападение. С другой стороны, он считал позором мириться со своим положение данника. Таким образом, в своем ответе он не сказал ни доброго, ни злого и поручил улаживание /90/ этого дела своей матери, Теркен-хатун, а сам отбыл.

Теркен-хатун приказала принять посланников гурхана с великими почестями. Она обошлась с ними очень любезно и полностью выплатила дань за тот год. Она также нескольких вельмож своего двора проводить Махмуда Таи к гурхану и извиниться за задержку платежа и подтвердила, что султан все еще считал себя связанным обязательствами подчинения и покорности. Тем не менее Махмуд Тай заметил тщеславие и неповиновение султана, и увидел, что его натура была такова, что он считал свое положение слишком высоким, чтобы унижаться и пресмыкаться перед кем-либо из смертных или мириться с чем-либо; он всех монархов мира считал своими слугами, более того, он саму Фортуну считал своей служанкой.

Махмуд Тай изложил все эти обстоятельства гурхану и сказал: «Султан неискренен и более не заплатит дань», гурхан, со своей стороны, не оказал посланникам султана особых почестей и не уделил им большого внимания.

Когда султан с триумфом вернулся из похода против кифчаков в Хорезм, столицу своего королевства, он начал строить планы завоевания Трансоксании, направив войско в Бухару и рассылая повсюду секретные послания и раздавая всем обещания, в особенности стараясь убедить султана Усмана. Всем наскучило долгое правление гурхана и все невзлюбили его чиновников по сбору налогов (manṣūbān-i-ʽummāl) и местных правителей (muqalladān-i-aʽmāl), которые, в противоположность своим прежним обычаям, стали чинить беззаконие и притеснения. И потому все приняли предложение султана, которое воодушевило их и обрадовало; и султан повернул от Бухары назад с условием, что вернется на следующий год, чтобы напасть на гурхана.

А на востоке эмиры гурхана также стали дышать воздухом мятежа. В то время Кучлук /91/ находился при гурхане и не мог, как он того желал, открыто пойти против него. Когда он услыхал о том, что удача изменила ему и королевство его зашаталось, он стал просить разрешения вернуться и собрать разрозненные остатки его войск, рассеянные повсюду, чтобы прийти ему на помощь. Эта отговорка пришлась по нраву гурхану, и он поверил его словам, которые исходили из источника лжи и из глубин неправедности. Он одарил его парадными одеждами и пожаловал ему титул Кучлук-хана^[980]. Когда он уехал, гурхан пожалел, что отпустил его —

Он послал за местными правителями, которые были его эмирами и доверенными лицами, такими как Усман и другие. А султан Усман просил в жены дочь гурхана и получил отказ. Поэтому он был преисполнен обиды на него и не подчинился приказанию явиться. Вместо того он отправил посыльного к султану Мухаммеду, чтобы заявить ему о своей верности. Он также прочел хутбу и отчеканил монеты в Самарканде в честь султана и открыто восстал против гурхана. Когда известие об этом дошли до последнего, он собрал тридцать тысяч человек и послал их войной на султана Усмана. Он вновь завоевал Самарканд, но не велел причинять ему большого вреда, поскольку считал его своим сокровищем. Но когда Кучлук собрал силы в более отдаленных областях и стал нападать на его земли и разорять их, он отвел свои войска от Самарканда, чтобы дать ему отпор, и послал их против него. Узнав о смуте, устроенной Кучлуком, и о том, что гурхан послал свои войска, чтобы разбить и изгнать его, султан воспользовался этой возможностью и отправился в Самарканд. Султан султанов вышел встретить его и передал королевство Самарканд в его руки. Оттуда они вместе выступили против гурхана и наконец пришли к Таразу, где находился Тайнгу с огромной армией. Он также собрал свое войско и вышел, чтобы вступить в бой. Когда два войска стали друг против друга, обе стороны перешли в наступление, и правое крыло каждой армии смяло противостоящее ему левое крыло неприятеля, после чего обе стороны отвели войска. Вслед за этим армия гурхана отступила, а Таянгу был взят в плен, и султан также отступил. Когда они ушли, войско китаев стало чинить грабежи и убийства и разорение в городах и деревнях и среди крестьян. Когда китаи появились перед Баласакуном, жители города, которые решили, что это край должен быть завоеван султаном, отказались впустить их; более того, они вступили с ними в бой и отчаянно сражались в течение шестнадцати дней, думая, что султан преследует их по пятам. Махмуд Тай и эмиры пытались договориться с ними и увещевали их, но они им так и не поверили. Наконец войско китаев, которое располагалось по всем сторонам, открытое для нападения, было собрано вместе, после чего они погнали слонов, которых захватили у султана, на городские ворота и разрушили их. После этого их войска, подошедшие со всех сторон, вступили в город, где они взяли в руки мечи и не пощадили никого. Три дня и три ночи они избивали жителей, и среди убитых было насчитано сорок семь тысяч знатных горожан, а войско гурхана воодушевилось от огромного количества добычи. А сокровищницы хана в то время опустели, частью из-за воровства, а частью после уплаты жалований и вознаграждений, и Махмуд Тай, опасаясь, что алчный взгляд мог упасть на его собственные богатства, которые превосходили сокровища Каруна, предложил, вновь собрать денег для тайной казны, которую войско захватило у Кучлука. Но когда эмиры услыхали об этом намерении, они стали упираться и разволновались, и стали дышать воздухом независимости и мятежа. Тем временем Кучлук вновь приготовился действовать, и когда он услыхал, что гурхан был разъединен со своей армией, /93/ что города и деревни страдали от притеснения, а большая часть войска отдалилась от него, он вновь воспользовался представившейся возможностью и, обрушившись на них, как молния из тучи, захватил их врасплох. И сказал Господь Всемогущий: «Разве ты не видел, что мы послали диаволов против неверных, чтобы они их усиленно подстрекали?»^[981] Все его войско рассеялось и было далеко, и поскольку у него не было иного выбора, он предпринял попытку засвидетельствовать ему свое почтение и был готов унизиться перед ним; но Кучлук не допустил этого и оказал ему почтение, отнесясь к нему как к своему отцу и пощадив его чувства. А гурхан сосватал для себя дочь одного могущественного эмира, которая своей красотой вызывали зависть у Венеры и Юпитера. Когда он стал подчиняться Кучлуку, последний забрал у него ту девушку для себя. Спустя год или два гурхан скончался^[982], и ветер той династии утих после того, как она благополучно и счастливо правила в течение трех карнов и пяти лет^[983], в течение которых никакая беда не коснулась подола их удачи. Но когда пришло время ее упадка и заката, тот, кто был узником в темнице, стал повелителем хана того народа, а гурхан получил могилу вместо жилища, и весь его народ пришел в смятение и отчаяние.

И сказал Господь Всемогущий: «[Их наказание] подобно наказанию, которому подвергся род Фир’ауна и те, что жили до них. Они отринули знамения своего Господа, и Мы погубили их за грехи и потопили род Фир’ауна. И все они были нечестивцами»^[984].

[XI] /94/ О ПОСЛЕДНИХ СОБЫТИЯХ В ЖИЗНИ СУЛТАНА МУХАММЕДА, О КОТОРЫХ СОХРАНИЛАСЬ ДОБРАЯ ПАМЯТЬ, И О РАССТРОЙСТВЕ ЕГО ДЕЛ

Когда в его гороскопе [власть] от восходящей звезды Удачи переходит к Анарете^[985], означающей Бедствие, тогда солнце людского процветания, которое до того продевало голову в ворот восточного горизонта блаженства, склоняется к закату разочарования и сулящему несчастья западу, и нижняя точка пересечения орбит — точка дурного предзнаменования — становится причиной^[986] его несчастья. И пусть он будет одарен избытком проницательности и сверхвеликой мудростью и будет украден опытом всей своей жизни среди людей, тем не менее каждое суждение, которое он высказывает, и каждое дело, за которое берется, становится источником зла и причиной смятения в его душе и мыслях, а каждое завершение, которого он ожидает, приводит к бедам и лишениям, так что и благоприятные планеты^[987] становятся бессильны против могущества неблагоприятных^[988], и свет его блестящего ума, который сверкал подобно луне в Море Темноты, прячется за покровом затмения и за завесой изумления и окутан туманом смущения, и кремень его желаний не высекает искр, и способы спасения сокрыты от него, и он теряет из виду ту цель, к которой ведет тропа добродетели, и покров безразличия опускается на его сердце и его глаза, так что все его действия не приводят ни к чему, кроме разочарования в его благом деле. И сказал Господь Всемогущий: «А когда Аллах пожелает людям зла, то нет возможности отвратить это, нету них помимо Него заступника»^[989].

Поэтому, мой добрый и прекрасный друг, ты испытываешь сомнение и /95/ недоверие в отношении этих утверждений и не полагаешься на рассказы древних —

и возьмись за повод этой поучительной притчи, и взгляни на эти события глазами истины, и прислушайся к этому рассказу внемлющим ухом, и отведай из этого горшка чудес, положив их на небо жизненного опыта, и втяни аромат этого совета ноздрями одобрения! И эти намеки объясняются, и эти тайны и секреты раскрываются в образе и на примере жизни блаженной памяти султана Мухаммеда (да озарит Всевышний Своим светом его образец и определит ему место в Своем саду!). Ибо пока горбатый круг, и слепые небеса, и порочное колесо, и переменчивый мир, и недобрая Судьба находились в согласии с его приказаниями и помыслами, все достойные удивления подарки судьбы спешили навстречу передовым отрядам его желаний, а посланцы Процветания приветствовали ядро и фланги без каких-либо усилий и напряжения с его стороны. Он повернул поводья намерений в сторону праздности, ибо его день ото дня усиливающаяся удача по ночам наполняла сердца врагов и мятежников страхом и ужасом перед его суровым наказанием. Предводителем и военачальником его войска был никогда не дремлющий Счастливый Случай, а его гвардией и дозорными — защита и охрана Всемогущего. Центр и правый фланг составляли ангела и херувимы, а левый — отряды войска небесного блаженства. Его балдахин был изготовлен по согласию Судьбы и Провидения, а его знамена подняты при поддержке Победы и Триумфа, и перо Успеха начертало на нем чернилами Высочайшей Поддержки такие слова: «Божьей помощи и быстрой победы!»

Но когда фортуна отвернулась от него, и ветер несчастья погасил огонь процветания, воды удачи помутнели от пыли разочарования, и его намерения и желания свернули с тропы справедливости и /96/ сбились с пути добродетели. И одним из первых знаков грядущих дел и вестников будущих событий было то, что в...году^[991] он выступил против Обители Мира (да продлятся дни ее процветания!)^[992]. В то время одеяние Халифата украшал Предводитель Правоверных ан-Насир ли-Дин-Алла^[993], и между ними существовала неприязнь, одной из причин которой было то, что когда Джелал ад-Дин Хасан^[994] принял ислам и послал сабил^[995] посетить святые места, халиф оказал его знамени и сабилу предпочтение перед знаменем и сабилом султана, отнесясь к представителям последнего с пренебрежением. Были и другие такие случаи, и Мухаммед был глубоко оскорблен и взял фатву с имамов своего королевства, суть которой сводилась к тому, что Аббасиды не имели никаких прав на халифат, и этот титул принадлежит сейидам из рода Хусейна, и тот, кто имеет на это силы, обязан исправить несправедливость. Более того, халифы из династии Аббасидов не торопились объявлять священные войны во имя Всемогущего Господа и, хоть и имели для того средства, не смогли защитить рубежи, уничтожить неверных и еретиков и обратить /97/ язычников в Истинную Веру, что есть обязанность и, более того, долг всех правителей, и тем самым пренебрегли этим столпом, который есть главный стола ислама. Используя этот довод в качестве предлога, он задумал сделать халифом одного из главных сейидов, Ала аль-Мулька из Тирмиза, и приступил к исполнения своего намерения.

Прибыв в Дамган, он получил известие о том, что атабек Сад^[996] подошел к Рею в надежде захватить королевство Ирак. Султан поехал вперед с отрядом воинов, с дозором, мчавшимся со скоростью молнии. Он настиг атабека в Хаил-и-Бузурге^[997], где тот находился с войском Ирака. Не успела начаться битва, как иракское войско обратилось в бегство. Атабек Сад был захвачен в плен, и султан хотел предать его смерти, но он нашел защиту у мелика Зузана, которого убедил вступиться за него; и по просьбе мелика султан сохранил ему жизнь. Он передал в заложники султану своего старшего сына, атабека Занги^[998], а также отдал ему две крепости — Истахр^[999] и Ашканаван^[1000] — и две трети доходов от Фарса и после того получил разрешение вернуться домой. Когда он подошел к крепости Истахр, атабек Абу-Бакр, узнавший об условиях соглашения, вышел, чтобы сразиться с ним. Отец и сын рубились друг с другом, и атабек Сад захватил своего сына в плен и исполнил взятые на себя обязательства и принятые им условия^[1001].

В это же время атабек Узбек, который также лелеял мечту захватить королевство Ирак, вторгся в Хамадан из Азербайджана^[1002], но бежал, когда туда прибыли /98/ войска султана. Они хотели было его преследовать, но султан сказал, что неразумно будет захватывать двух королей в один год, и велел им оставить его. Благополучно достигнув Азербайджана, тот отчеканил монеты и прочел хутбу в честь султана и отправил к нему посыльных с дарами и подарками.

Из Хамадана султан проследовал по направлению к Багдаду. К тому времени, как он достиг Асадабада, стояла середина осени. Головной отряд Дая^[1003] напал на него и нанес удары своими мечами в виде снега, который посыпался подобно граду стрел. И в ту ночь для войска султана настал Судный День, и от подобных ударам копий холода и ветра, от которых не могли защитить никакие доспехи, они испытали ужасы замбарира^[1004]. Многие погибли в снегу, а из животных не выжило ни одно, так что в руках Намерения остались только Раскаяние и Сожаление: «ибо Аллаху принадлежат воинства небес и земли; Аллах знающ, мудр!»^[1005].

И это был удар (chasm-zakhm) по лицу его фортуны и царапина на лице его благого дела и после этого притязания Неудачи раздавались не переставая и караваны Отчаяния и Разочарования следовали один за другим.

И поскольку такая слабость и бессилие приникли в его дела и чудо магометанского учения отвело его руку —

он вынужден был отказаться от этого намерения и задержался в Ираке на несколько дней с тем лишь, чтобы привести в порядок дела своих последователей и очистить то королевство от скверны /99/ недовольства.

Когда он вернулся домой, к нему явился посыльный от Гаир-хана, эмира Отрара, сообщивший о прибытии купцов от татар и обо всех связанных с этим обстоятельствах. Не подумав и не размыслив об этом деле, и не взвесив пользу или вред от него в своем уме, султан тут же приказал предать смерти этих мусульман, которые искали пристанища под его защитой, а их товары, которые они сочли отличной добычей, — унести.

Согласно его приказам Гаир-хан отнял жизни у четырехсот пятидесяти мусульман и тем самым принудил к мятежу Мир и Безопасность. Действительно, если сразу не задуматься о последствиях поступка, нужно ждать неожиданных бед, которые не были очевидны вначале.

А Чингисхан отправил к султану с теми купцами такое послание: «Области, граничащие с нашими землями, очищены от врагов и полностью завоеваны и подчинены нашей воле; и теперь нас связывают соседские обязательства. Человеческая мудрость требует, чтобы обе стороны следовали тропой согласия и чтобы соблюдался долг дружбы; чтобы мы обязались помогать друг другу и оказывать один другому поддержку; и чтобы мы держали открытыми пути безопасности, и торные, и заброшенные, так чтобы купцы могли следовать туда и обратно в безопасности и без ограничений».

/100/ Султан не только не прислушался к этим советам ухом понимания, он предал смерти посланников. И эти недостойные поступки вызвали появление зловещих слухов и стали причиной возмездия и стремительного нападения.

Когда известие об этих событиях достигло уха Чингисхана, огонь его гнева породил такой ураган насилия, что водами разрушения и гибели он уничтожил саму почву империи султана. Кучлук, сын [правителя] найманов, бежал от него и, нанеся поражение хану Каракитая, захватил его королевство; и его войско было единственным щитом между двумя сторонами, а потому Чингисхан в первую очередь направил силы против Кучлука, как уже было рассказано^[1006].

Когда султан отбыл из Ирака в Трансоксанию, он оставил королевство на султана Рукн ад-Дина — о нем сказано в отдельной главе^[1007] — и, достигнув Хорасана, отправился в Нишапур. Там он оставался месяц и беспечно и вопреки своему обыкновению сошел с тропы серьезности, соответствующей его желаниям, ступил в пустыню веселья и в течение нескольких дней предавался наслаждениям распутной жизни.

Оттуда он отправился в Бухару, где находился с 8 шаабана до 10 шавваля...^[1009] /101/. И поскольку тогда была весна, и мир был прекрасен, как невеста, он забыл об угрозе вращающегося круга, согласно следующим строкам:

И до конца своей жизни он постоянно утолял свои желания в компании прекрасных певуний и в постоянном питии пурпурного вина, удовлетворяя любое желание и любую склонность и этим отвечая на упреки недоброй Судьбы:

Оттуда он направился в Самарканд с намерением выступить против Кучлука и собрать все войска, располагавшиеся в той области. В Самарканде, из беспричинной гордости или, скорее, от беспечности, а также потому, что счастье и удача ему изменили, он, подобно Венере, расстелил ковер веселья, и стал пить даргамское^[1010] вино, и разбил шатер Желания на равнине Веселья. И под звуки (?navīr) и басовых и дискантовых струн лютни с языка султана сорвались такие слова, которые услыхало ухо души мудрости:

Тем временем он получил известие о бегстве Ток-Тогана^[1011] от монголов в Каракум^[1012], место обитания канглы. Он отправился из Самарканда в Дженд через Бухару, чтобы отправиться /102/ за ними, но, узнав, что их преследуют эмиры и основные силы Чингисхана, он из предосторожности вернулся в Самарканд, где он собрал все войска, которые там все еще оставались, и после этого вновь проследовал в Дженд во главе огромной и превосходной армии, надеясь одним выстрелом убить двух зайцев и не понимая, что «тот, кто желает получить все, теряет все, что имеет»^[1013]. Он шел по их следам и между двумя реками — Кайлы и Каймич^[1014] вышел на поле битвы, где увидел горы мертвых тел и свежую кровь. Среди павших был найден и допрошен раненый.

Удостоверившись, что победителями были монголы и что они покинули то место в тот самый день, султан, не останавливаясь, чтобы поразмыслить, повернул лицо к дороге и поспешил вслед за ними. На следующий день, когда дозорные Восхода вынули свои сверкающие мечи из ножен восточного горизонта и выпустили черную желчь из мозга армии Ночи, султан настиг их и приготовился к битве. Монгольское войско не возложило руку на полу войны, а сдержалось, сказав: «У нас нет приказа Чингисхана сражаться с вами. Мы шли по другому делу, преследуя добычу, которая вырвалась из наших сетей.

Однако если султан сделает первый шаг и решит простереть руку к войне, тогда у нас не останется выбора и мы не сможем отвернуть свое лицо, но должны будем стоять на своем. Но если он воздержится и не станет зря навлекать на себя огонь бедствия, но взвесит зловещие последствия ссоры, окончанием которой станет лишь раскаяние, и прислушается к этому совету ухом мудрости и не будет трогать за хвост гадюку и не ранит дух мира копьем гнева, но воспользуется предложенным ему даром и не станет упорствовать, это будет ближе к интересам его страны, а он останется дальше от беды, вызванной несговорчивостью, и бесславия грядущего упадка». Тем не менее

и поскольку на зеркало его судьбы была брошена тень и глаза его жизненного опыта были ослеплены, султан не внял этим увещеваниям и не был остановлен этим предостережением —

и он бросился в бой с такой яростью, что звон мечей и ржание лошадей и воинственные возгласы всадников и героев оглушили ухо Мира, а от поднятой ими пыли скрылось лицо солнца, и показались сияющие звезды. Правой фланг каждой из сторон обрушился на вражеский левый фланг и отбросил его назад. Затем все монгольское войско нанесло удар по центру, где находился султан. Они дрогнули и чуть было не обратились в бегство, но тут на помощь пришел Джелал ад-Дин, который находился на правом фланге с несколькими всадниками. Он держался твердо и отразил удар. Битва продолжалась до времени между вечерней молитвой и наступлением ночи; ни одна сторона не жалела сил, и никто /104/ не показал спину, бежав с поля боя, до тех пор пока

они подобрали полы своей одежды и удалились с поля боя, встав лагерем друг против друга.

Затем каждый воин монгольского войска зажег факел, и они умчались на своих быстрых конях, бросив пыль в глаза Судьбы. А что до султана, то он оставался в своем лагере до тех пор, пока,

не увидел, что лагерь его опустел, и затем поспешно вернулся в Самарканд, не одержав победы^[1019]; и в его мыслях поселились колебание и смущение, и его внутренняя неуверенность отражалась и в его наружности. Поскольку когда он думал о силе и могуществе того народа и о бедах, которые случались ранее, и когда он осознал, что собственноручно навлек на себя это несчастье, им овладело отчаяние и отвращение, и раскаяние было отчетливо слышно в его речи. Ибо та армия была лишь рекой в море, городом в стране, волосом на голове, и он увидел и ощутил их полное превосходство. Если начали бушевать моря бедствий и задули все ветры злоключений, корабль безопасности не сможет достичь берега спасения, и буря несчастья охватит весь мир. И из-за овладевших им сомнений и подозрений ворота верного решения были закрыты для него; его сердце было уязвлено жестокостью вращающегося свода; робость и ужас охватили его, а сон и покой отступили. «Ибо успех не приходит ни к боязливым, ни к бессильным». И поскольку он своим чрезмерным тщеславием навлек на себя огонь смятения и довел до кипения котел бедствий —

доброе имя веры и государства стало уязвимым, а закон суровости и наказания стал настолько явным, что верх одержал кошмар слабости и бессилия, павлин государства стал добычей сов бедствия, а король Каус^[1022] остался закованным в цепи в плену демонического войска Испытаний и Печали. Он отдался на волю неумолимой Судьбы и смирился с бессилием и неудачей, подчинившись злому року в соответствии со словами: «Мы покорились воле Всевышнего».

И астрологи сказали, что положение благоприятных планет находилось ниже зенита, а также ощущалось присутствие десятого дома и неблагоприятных планет; и пока не произойдет переход [влияния] к Темному дому, благоразумнее будет не начинать никаких дел, предполагающих встречу с противником.

Это обстоятельство повергло его в еще большее смятение, и он решил повернуть назад и поспешить в другое место. Большинство своих войск он оставил в Трансоксании и Туркестане, в том числе сто десять тысяч человек в Самарканде, где он приказал укрепить цитадель. Один конец рва был открыт, чтобы впустить в него воду, и султан, проезжая через него в день своего отъезда, заметил: «Если каждый воин в армии, которая собирается напасть на нас, бросит в ров свой хлыст, он заполнится». Эти слова привели войско и горожан в уныние. А что до султана, то он проследовал оттуда через Нахшаб и, куда бы он ни приезжал, он советовал людям самим позаботиться о себе и /106/ и найти какое-нибудь укрытие или убежище, поскольку у них не было возможности сопротивляться монгольскому войску. Он также отправил людей, чтобы переправить своих женщин из Хорезма в Мазендеран. Его замешательство и смятение, его растерянность и душевное страдание усиливались с каждым днем, и он постоянно советовался с министрами своего двора о том, как исцелить эту боль и исправить это положение.

И когда начали один за другим прибывать тревожные сообщения и смятение усилилось —

все мудрецы и великие мира сего были повергнуты в смущение и отчаяние превратностями Судьбы; и каждый из них высказался и предложил способ действий сообразно своему разуму и пониманию.

Те, кто прошел испытание жизненным опытом, и познал и добро, и зло, и глубоко размышлял об управлении делами, предложили следующее: «Мы потеряли власть над тем, что творится в Трансоксании, и нам более невозможно удерживать эту область; но мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы не потерять королевства Ирака и Хорасана. Нужно собрать войска, находящиеся в каждом городе и в каждом крае, нужно предпринять всеобщее наступление; Окс нужно превратить в ров; и им нельзя позволить ступить на этот берег реки. "А может быть, Аллах доставит победу или какое-нибудь повеление от себя"»^[1025].

Другие сказали: «Мы должны пойти в Газнин и собрать там войска. Если это возможно, мы дадим врагу достойный отпор, если нет, мы можем сделать Индию нашим бастионом против них».

Султан Мухаммед предпочел последний совет /107/ и с целью претворения его в жизнь он продвинулся до самого Балха. Однако его сын Рукн ад-Дин послал к нему Имад аль-Мулька с дарами и подношениями. Имад аль-Мульк был человеком влиятельным и пользовался высоким уважением; и управление делами находилось в егоруках. Любовь к своему дому и своей стране заставила его посоветовать султану прибыть к нему. «Поскольку, — сказал он, — если эти люди одержат победу, мы сможем удалиться от них на изрядное расстояние, уйдя в Ирак, где мы сможем собрать армию этой страны и вернуться, чтобы вступить в бой с открытыми глазами и богатым снаряжением».

Но его сын Джелал ад-Дин отверг все эти советы и сказал: «Мое слово таково, что мы должны по возможности собрать все войска вместе и выступить против них. И если у султана не хватает для этого храбрости, пусть он отправляется в Ирак, а войска передаст мне, чтобы я мог пойти к границе, и вступить с ними в бой, и сурово их покарать^[1026] —

чтобы мы были чисты перед Всевышним и перед людьми —

Если судьба будет к нам благосклонна, мы сможем ударить клюшкой успеха по мячу наших желаний, а если удача от нас отвернется, мы по крайней мере не станем мишенью для упреков свободных людей и рабов, и не смогут они хлестать нас языками оскорблений, говоря: «Сколько раз они собирали с нас дань и налоги! А когда пришла беда, они бросили нас в пасть разочарования»».

Он повторял эти слова не один раз и ждал позволения своего отца, от /108/ которого никогда не отлучался. Но султан Мухаммед, охваченный страхом и ужасом, не обратил внимания на его искренние слова и сказал:

И по обычаю несчастных он счел мудрый совет своего сына ребячеством и не прислушался к нему, поскольку звезда удачи все еще находилась в доме бедствия и падения, и он не знал, что

В конце концов султан последовал совету Имад аль-Мулька поспешить в Ирак и с горечью в душе отбыл из Балха, послав оттуда разведчиков в Пенджаб^[1030], чтобы получить известия о последних событиях. Когда он подошел к берегу реки у Тирмиза, туда подоспел разведывательный отряд с сообщением о взятии Бухары, а следом за этим пришло известие о захвате Самарканда. Тогда он прочел четыре такбира^[1031] по своему королевству и трижды произнес слова развода^[1032] над краем чадры невесты — королевства, так что возвращение для него стало немыслимо, и устремил свое лицо к дороге.

«чтобы Аллах решил дело, которое было свершено»^[1033].

А большую часть его войска составляли тюрки из племени, к которому принадлежали родственники его матери, называемому оран^[1034]. В разгар этого смятения и безумия он сговорились убить султана. Кто-то сообщил ему об их планах, и в ту ночь он сменил место ночлега и покинул свою палатку. В полночь они выстрелили из своих луков, и утром палатка от множества выпущенных в нее стрел стала подобна решету. От этого опасения султана усилились, а его страх и ужас удвоились.

В великой спешке он отправился в Нишапур, и где бы он ни появлялся, он повсюду убеждал людей, угрозами и уговорами, усиливать крепости и укреплять свои жилища; и страх и ужас в сердцах людей усиливались в тысячу раз, и простое дело становилось трудным. Когда они пришли к Калату^[1035], в Хабаране^[1036] в Тусе, один из его спутников убедил его укрепить цитадель Калата, верхняя окружность которой составляла семь фарсахов, и включала два или три больших пространства, собрать в ней провиант и сокровища, а также переправить туда собственное войско и наемников —

И на этот раз султан также не смог принять решения и, следуя своему первоначальному намерению, прибыл в Нишапур 12 сафара 617 года [18 апреля 1220]. Здесь он повернулся спиной к делам государства, а лицом — к развлечениям и удовольствиям, наслаждаясь обществом певиц и их пением. /110/ А поскольку теперь он знал наверняка, что обманы злой Судьбы и жестокого Рока не позволят ему ни шагу ступить по своему усмотрению, ни вздохнуть по желанию своего сердца, он мало внимания уделял миру и говорил:

Следующее четверостишье словно слетело с его губ:

Поэтому он не переставая пил вино кубок за кубком и не боялся стрел попреков. И вокруг него собирались те, кто мог его развлечь и рассмешить и доставить ему радость и удовольствие, и становились его спутниками и советчиками. И он не признавал других занятий, кроме веселья. И, поправляя украшения на женщинах, он не имел возможности заняться обучением и подготовкой мужчин, а снимая одежды со своих жен, не мог изгнать беспорядок из важных дел.

В то время везиром Нишапура, после Ходжи Шараф аль-Мулька, стал Муджир аль-Мульк Кафи ад-Дин Умар из Руха^[1037] (мир им обоим!). Он был человеком благородной души и вежливым в обхождении, и Саид Сирадж ад-Дин по случаю его вступления в должность везира написал такие строки:

Теперь, когда султан находился в Нишапуре, самые разные люди, начальники (quvvād) и просители стали приходить к нему со всех сторон; но никто не хотел заниматься их делами, и они были смущены и озадачены. Однажды они в великом количестве собрались у ворот дворца Муджир аль-Мулька и устроили там беспорядки и стали выкрикивать ругательства. Муджир аль-Мульк вышел из дворца и, обратившись к ним, сказал следующее: «Все, что вы говорите, сущая правда, и ваши жалобы совершенно справедливы, но и я невиновен в глазах разумных людей. Выполняя обязанности сводника (quwādagī), я не могу решать дела начальников (quvvād); а поскольку /111/ я должен обеспечивать всем необходимым женщин, у меня не остается времени проверить государственные бумаги. Несколько дней назад султан велел добыть такие-то украшения для певиц и не заниматься более ничем. Приказы султана должны исполняться, но и дела просителей рассмотреть необходимо».

Пока он это говорил, пришло дурное известие: прибывшие из Пенджаба разведчики сообщили, что монгольское войско под началом Джеме-нойона и Субутай-бахадура переправились через реку. Пепел горя упал на голову султана, огонь тревоги зажегся у него в груди, а ветер его удачи стих.

Испив до дна кубок наслаждений, он не мог не ожидать мучительной боли похмелья.

И все радости сменились горем, и на месте каждой розы оказалась колючка.

И, не имея выбора, о предпочел следовать закону бегства, а не повиноваться повелению Господа, который сказал: «и боритесь своими имуществами и душами на пути Аллаха»^[1042].

Виночерпий Судьба подносила всем и каждому кубок за кубком, доверху наполненные терпением^[1043], этим горьким напитком несчастий, и они смиренно и покорно должны были принимать это снадобье, а певцы — человеческие тревоги — сочинили такие стихи на резкий и немелодичный мотив Горестной песни Хусейна^[1044] /112/:

В разгар всей этой тревоги и смятения во вторник 7 раби I 617 года [12 мая 1220] он отправился в Ирак по дороге через Исфараин, охваченный величайшим отчаянием, и сочинил следующую газель, написанную болью его сердца и отчаянием его души:

И в его раздираемом скорбью сердце родилась эта погребальная песнь:

Когда он достиг Рея, с противоположного направления вдруг появился дозорный отряд из Хорасана, который в действительности был посланником горя, с известием о том, что неприятельская армий была совсем близко. Он пожалел о своем решении отправиться в Ирак, убедившись в том, что «разум свой он оставил в Рее»^[1045].

Оттуда он отправился в крепость Фарразин^[1047], у стен которой стоял лагерем его сын Рукн ад-Дин с тридцатью тысячами /113/ войска (ḥasham) Ирака. Получив известие о прибытии султана, они поспешили ему навстречу, и глаза им запорошила пыль, поднятая их войском. В тот же день он отправил султана Гияс ад-Дина с его матерью и остальным гаремом к Тадж ад-Дину Тогану в крепость Карун^[1048], а также отправил гонца за меликом Хазар-Асфом^[1049], который был потомком древних королей Лурса.

Тем временем он советовался с эмирами Ирака о том, как встретить смертельного врага и дать ему отпор. Они считали, что лучше всею им укрыться в горах Уштуран-Кух^[1050], и сделать их своим бастионом, и так отразить нападение неприятеля. Султан осмотрел горы и сказал: «В этом месте нельзя укрыться, и мы не сможем противостоять монголам в такой крепости». Услыхав эти слова, воины пали духом. Когда он сошел с гор, прибыл мелик Нусрат ад-Дин Хазар-Асф и прямо с дороги отправился в шатер для аудиенций. Он поцеловал землю в семи местах, и султан оказал ему честь, велев ему сесть. Вернувшись в свою палатку, султан послал Имад аль-Мулька и Дохана^[1051] обговорить с ним, как можно решить эту трудную задачу и справиться с этим ужасным несчастьем. Нустрат ад-Дин ответил: «Лучше всего нам выступить тотчас, не раздумывая и не размышляя. Между Фарсом и Луристаном есть гора, называемая Танг-и-*Балу^[1052]. Если проехать ее ущелья, /114/ попадаешь в край богатый и плодородный^[1053]. Давайте отправимся туда и найдем там убежище. Мы соберем сто тысяч человек в Луристане, Шулистане^[1054] и Фарсе и поставим людей на всех подступах к горе. Когда появится монгольское войско, мы выступим против них с твердым сердцем и устроим им добрую битву. А что до войска султана, которое вдруг охватили страх и ужас, они увидят свою силу и мощь и слабость и бессилие своих врагов; и они воспрянут духом». Но султан ответил: «Цель его совета — открыто выступить против атабека Фарса и таким образом предотвратить захват своей страны. Когда мы покончим с врагом, который стоит перед нами, у нас будет время заняться атабеком. Мое разумение таково, что мы должны остаться здесь и послать во все стороны гонцов с приказом собирать войска».

Таково было его намерение, когда его разведывательный отряд прибыл из Рея с сообщением о том, что монголы подошли к городу, разграбили его и убили жителей. А следом за разведчиками пришли и сами монголы; и ни одно войско не успело приготовиться, а успело лишь собрать вместе горести и заботы и рассеять желания сердца. «А когда Басра опустела»^[1055], султан понял, что

Мелик Нусрат ад-Дин отправился своим путем и вернулся домой; все части войска разошлись по разным сторонам, а султан с сыновьями направился к крепости Карун. В пути его настигло монгольское войско. Они не узнали его и выпустили в него стрелы, не сознавая [на кого они напали]. Конь султана несколько раз был тяжело ранен, но, даже не споткнувшись, вынес его из водоворота бедствий. Так он прибыл в Карун, где пробыл один день и получил несколько лошадей от эмиров. После того, выйдя из Каруна и взяв проводников, он тайно отбыл в направлении Багдада. В то самое время прибыло монгольское войско и, думая, что султан все еще находился в крепости, начало жестокую битву. Потом, /115/ поняв, что он отбыл, они отправились за ним в погоню. По пути они столкнулись с проводниками, отпущенными султаном, которые сообщили им о его намерении отправиться в Багдад. Они направились вслед за ним, но султан повернул назад и отправился в Сарчахан^[1056]. Не обнаружив его следов, монголы поняли, что он ускользнул от них, и вернулись назад, предав проводников смерти. Султан семь дней оставался в крепости Сарчахан, а потом направился в Гилан. Сулук, один из эмиров Гилана, вышел ему навстречу и отдал себя в распоряжение султана. Он уговаривал его остаться, но султан через неделю отбыл в провинцию Устундар^[1057]. Здесь он потерял сокровища, которые у него оставались, и оттуда он направился в район Дабуйе^[1058], подчинявшийся Амулу, и эмиры Мазендерана пришли к нему предложить свою службу. Стоило ему задержаться где-нибудь на день, как монголы настигали его; а в это время его гарем также прибыл из Хорезма и укрылся в крепостях. Султан послал за некоторыми эмирами, которые пользовались его доверием и были хранилищами его секретов и стал советоваться с ними о том, как бы ему найти убежище в какой-нибудь крепости, где бы он несколько дней находился в безопасности и где монголы не могли бы напасть на него. Они сочли наилучшим для него укрыться на одном из островов моря Абаскун^[1059]. Он отправился на один из этих островов, /116/ где и оставался несколько дней. Затем, когда распространился слух, что он находится на том острове, он из предосторожности перебрался на другой остров. Его отъезд совпал с появлением отряда монголов, который Джеме-нойон послал в погоню за ним из Рея. Не найдя султана, они повернули назад и осадили крепости, в которых находился его гарем и сокровища, и штурмовали их несколько дней. Когда султана достигло ужасное известие и он узнал, что его гарем был обесчещен, а его слуги опозорены, что его малые сыновья преданы мечу, что его носящие чадру женщины были схвачены чужестранцами, что все его законные жены попали в руки [других] мужчин и их сжимали в своих объятьях нищие, —

и когда он узнал, что все его подданные в том краю продели свои головы сквозь ворот судьбы, и спустили ноги в дымоход Несчастья, и упали в пасть Бедствия, и попали в зубы Уничтожения, и стали гостями среди друзей, и от них осталось лишь сказание в этом мире, —

и его боль стала нестерпимой, и сама его жизнь оказалась под угрозой, и он предпочел смерть жизни и уничтожение спасению,

Он терзался от этого горя и потрясения и оплакивал это бедствие и несчастье, пока не отдал душу Богу и освободился от горестей этой жизни и переменчивости вращающихся небес

И на его смерть кто-то написал следующие строки:

Он был временно похоронен на том самом острове, но впоследствии султан Джелал ад-Дин приказал перевезти его кости в крепость Ардахн^[1061]. Некий ученый муж написал по этому случаю следующие строки:

Ислам был уязвлен в самое сердце и поражен этой бедой; из-за этого несчастья, которое заставило течь кровь из глаз твердого камня, сердца истинно верующих наполнились болью и тоской.

Из каждой лачуги раздавался плач, и в каждом углу человеческие сердца наполнились горем от того, что произошло. Скорбя, они рвали на себе волосы и повторяли со вздохами, стонами и причитаниями:

Однако нам не следует отклоняться от повествования, и потому мы должны свернуть с пути краснобайства.

Поэтому мы напоследок скажем так:

Из этого рассказа имеющий глаза увидит, что таковы конец и завершение этой жизни. Она — злобная обманщица, низкая и бесстыдная; ее общество — причина отчуждения, ее компания — источник раздоров. Она показывает пшеницу, а продает ячмень, она яд, имеющий вкус меда, старая карга, притворяющаяся юной девушкой, одетой в тончайшие шелка; ее любовники преследуют ее, словно зачарованные, издавая сотни тысяч криков и горестных стенаний.

Тот должен иметь очень острое зрение, кто видит, что высочайшее наслаждение и высочайшая дружба — удел тех, кто видит непостоянство дел и поступков этого мира и с презрением отвёрг его /119/: «Не касайся меня!» — и избегает любого соприкосновения с ней, и не делает различий между его добром и злом, и льет воду удовлетворенности на руки жадности к этому шаткому строению, кишащему псами и отбросами, —

Более того, они отрицают и его добро, и зло —

и обращают вопрошающее лицо к Небесному Царству, и святость божественности отражается на их светящейся груди, и они, направляемые Мудростью, парят на крыльях Высшего Намерения над горизонтом души и чудес, и стоят плечом к плечу со святыми в рядах непорочности, и едут верхом вместе с херувимами, сжимая твердую рукоять, которая суть вера в Господа, и пребывают в уверенности, что мир — это груда мусора, нанесенного ветром, и нет в нем места, где можно что-то построить, из которого можно извлечь выгоду или где найти утешение и покой, —

И не следует ни терзаться и отчаиваться из-за его обманов, ни устремляться к его радостям, ни огорчаться и печалиться из-за его несчастий. Его добро и зло одинаковы и равны в глазах мудреца.

[XII] О ПРИЧИНАХ ОТЧУЖДЕНИЯ МЕЖДУ СУЛТАНОМ МУХАММЕДОМ И ПРЕДВОДИТЕЛЕМ ПРАВОВЕРНЫХ АН-НАСИРОМ ЛИ-ДИН-АЛЛА АБУЛЬ-АББАСОМ АХМАДОМ

Еще во времена Текиша возник спор о королевстве Ирак, и Текиш наголову разбил армию Багдада и убил везира (как уже было сказано прежде)^[1065], и халиф беспрестанно слал тайные послания ханам Каракитая, призывая их напасть на султана Мухаммеда, а также много раз отправлял письма [такого же содержания] султанам Гура. Это раскрылось, когда султан вошел в Газнин и в время обыска в их сокровищницах обнаружилась переписка, в которой халиф подстрекал и подговаривал его^[1066] напасть на султана и просил оказать помощь войску Каракитая. Султан никому не сообщил об этом и сохранил эти письма как доказательство.

Более того, когда Джалал ад-Дин Хасан^[1067] из соображений целесообразности принял ислам и халиф выразил этому одобрение, он пожелал, чтобы известить всех о своем обращении, послать сабил к святым местам. /121/ Халиф приказал нести свое знамя впереди знамени султана Мухаммеда, и когда султан узнал об этом, он был глубоко поражен и уязвлен. Халиф также попросил Джалал ад-Дина прислать ему отряд федави, и тот отправил к нему воинов, которым велел ни на шаг не отступать от каких бы то ни было приказаний халифа. Поскольку между последним и правителем Мекки возникло отчуждение, он послал нескольких федави убить его. Они совершили ошибку и вместо правителя Мекки зарезали и убили его брата. Это ужасное деяние было совершено в день арафы^[1068] на равнине Арафата^[1069]. Он также послал федави в Ирак, чтобы зарезать и убить Игламыша^[1070]. Игламыш, который был послан султаном к атабеку Оз-беку, считал себя слугой и избранным [посланником] последнего.

К этим внешним причинам прибавились другие. Султан отнюдь не признавал себя ниже султанов Байидов или Сельджуков, более того, он считал, что любой его эмир равен Байидам^[1071], а сам он по своим качествам и достоинствам далеко превосходит Сельджуков. А Багдадское королевство тогда хоть и принадлежало халифам, в действительности находилось под властью Сельджуков, и в то время халифы, такие как Тайи^[1072], Мустаршид^[1073] и др., были ему подвластны и послушны их приказам и запретам, и это записано в любой истории. И если изучить эти истории, все здесь становится ясно. Однако султану требовался какой-то предлог, чтобы пред охранить себя от упреков народа и соседних правителей, которые могли бы сказать, что султан, исповедующий ислам, из желания заполучить империю напал на имама, в то время как почтение к нему было его обязанностью мусульманина, и тем самым пренебрег своей верой. Пророк Всевышнего сказал (благословение и мир ему!): «Тот, кто умер без почтения к имаму, умер так, словно жил в дни безверия». И сказал поэт:

Поэтому он обратился к имамам своего собственного королевства с просьбой принести фатву о том, что любой имам, совершивший поступок /122/, подобный вышеупомянутому, не является истинным имамом, и что если такой имам выступит против султана, который укрепляет ислам и проводит свою жизнь в Священный войнах, этот султан имеет право изгнать такого имама и назначить своего [на его место]. Более того, право на халифат принадлежит сейидам из рода Хусейна, а Аббасиды являются узурпаторами. Получив такую фатву, он велел не произносить более имя халифа в хутбе, что читается в его королевстве. Однако этим нападкам султана на Аббасидов было суждено обернуться против него самого.

[XIII] О ГИБЕЛИ СУЛТАНА СУЛТАНОВ И О ПРИЧИНЕ ЭТОГО

Свое происхождение он ведет от Илига^[1074] и Богра-хана^[1075], ханов Трансоксании, рассказ о приходе к власти которых записан в «Ямини» Утби^[1076]. В Трансоксании он носил имя Султан Султанов.

Когда ханы Каракитая стали хозяевами в Трансоксании, султан Усман также попал под власть гурхана и стал покоряться его приказам и запретам. Гурхан, со своей стороны, предоставил ему право продолжать управлять королевством Трансоксания и не изгнал его оттуда, а сам удовольствовался небольшой данью и тем, что назначил к нему шихне. Султан Усман вел легкую и приятную жизнь, и когда бы гурхан ни приезжал к нему, его принимали с почестями и уважением. А у гурхана была дочь такой красоты, что лик луны был отражением сияния ее щек, а сура «Красота» была ниспослана, имея в виду ее.

Она была Иосифом Египетским своего времени, и Султан Султанов был сражен ее красотой, /123/ и сорочка его терпения была разорвана от желания обладать ею, подобно расцветшей розе, и их любовь стала такой же знаменитой, как любовь Иосифа и Зулейхи. Султан Султанов просил ее руки, но гурхан, из-за разницы между их королевствами, не захотел исполнить его просьбу и отказал ему.

Султан был обижен и уязвлен, и к этому оскорблению добавились другие, причиной которых жестокость сборщиков налогов гурхана и его шихне.

А в то время местные правители (mulūk-i-aṭrāf) и различные вельможи питали презрение к султану Усману, ибо он, как они говорили, был султаном мусульманской страны, который находился в подчинении у многобожника и платил ему дань. Если у него не было сил ему противостоять, почему не обратился он к султанам ислама и не искал их помощи и поддержки? И сказал Господь Всемогущий: «Те, которые неверных берут друзьями верующих! Не ищут ли они у них величия? Поистине, величие принадлежит Аллаху!»^[1078]. А в то время роскошь, могущество и величие султана крепко завладели сердцами людей, и границы его королевства значительно расширились; и тот, кто не искал его дружбы и не стремился связать себя узами его расположения, мог навлечь на себя удары Судьбы и ожидать превратностей коварной Фортуны. Поэтому выступить против гурхана можно было [лишь] с согласия султана. Султан Усман тогда послал к нему гонцов и умастил дерево минбаров по всей Трансоксании ароматом его имени и отчеканил монеты с указанием его званий.

/124/ Когда султан Мухаммед пошел войной против Каракитая, султан Усман находился при нем, повинуясь ему и оказывая помощь, и по возвращении султан обручил его с жемчужиной раковины султаната и полной луной благословенного неба. Чтобы сыграть свадьбу, и устроить пир, и чтобы саженец союза прочно укоренился, он взял его с собой в Хорезм и оказывал ему всевозможное внимание, которое лишь возможно между двумя султанами. После заключения брака султан Усман намеревался вернуться в собственную столицу, но Теркен-хатун не позволила ему этого, следуя обычаю тюрков, согласно которому зятю, дабы показать ему свое уважение, не позволяют уехать к себе домой, пока не пройдет полный год после свадьбы. Когда султан выступил против китаев во второй раз и подошел к Самарканду, горожане и испытывали беспокойство в связи с продолжительным отсутствием султана Усмана, которому каждый из них давал разное объяснение. Поэтому султан отправил назад нескольких своих офицеров, чтобы передать султану Усману разрешение вернуться домой с его дочерью, и он проводил его, как и подобает провожать такого султана, и послал своих слуг сопровождать его.

Вернувшись в Хорезм, султан намеревался с каждым днем возвышать своего зятя, но тут прибыли гонцы от его дочери, которые поведали ему, как султан Усман повернул против ее отца и вновь заключил союз с гурханом и как он выставил ее на посмешище, заставив на праздничном пиру исполнять роль служанки девицы, которую он получил в жены от гурхана.

Султан не придал большого значения этому известию и не велел никому рассказывать об этом до тех пор, пока не прибыли другие гонцы, которые сообщили, что жители Самарканда по приказу султана Усмана перебили слуг, сопровождавших принцессу, а также войско, остававшееся в городе. Теперь о его вражде было открыто объявлено, и султан не мог оставить это безнаказанным, не уронив своей чести. Он приказал бросить в тюрьму в Хорезме брата Усмана /125/ Отегина^[1079], которому он оказывал покровительство и в чьи руки собирался отдать целую страну, а сам отправился в Самарканд. Горожане закрыли ворота, но когда они поняли, что газели не могут сопротивляться охотящимся львам, султан Усман взял меч и саван^[1080] и отправился к султану. Однако последний отдал приказ устроить всеобщую резню, и было убито почти десять тысяч мусульман. Тогда сейиды, святые люди, имамы и улемы, взяли в руки книги Корана и отправились ходатайствовать перед султаном, и тогда был отдан приказ вложить мечи в ножны. Когда явился Усман, султан обернулся к нему и сказал: «О человек, не имеющий чести, если ты из-за меня насмехался над своей женой, не была ли она, в конце концов, твоей супругой? В каком своде законов рыцарства нашел ты указание на совершение таких бесчестных поступков?» Султан Усман от стыда опустил голову. А что до султана, то он не собирался наносить ему никакого вреда, но его дочь, имя которой было Хан-Султан, не потерпела бы, чтобы ее мужу сохранили жизнь. Поэтому он отдал приказание ночью предать султана Усмана смерти. Это случилось в 609 году (1212-1213).

Султан решил завоевать народ Самарканда, а также отправил посланников к эмирам Ферганы и Туркестана, предложив им стать его вассалами. Он, кроме того, послал войска в Сибиджаб^[1081], чтобы обеспечить мир и подвергнуть непрекращающимся нападениям войска гурхана с тем, чтобы не дать ему собраться с силами и запасти провиант.

Когда Кучлук узнал о победах султана и непревзойденной силе его войск, он отправил к нему гонцов, и они договорились о том, что /126/ нападут на гурхана с двух сторон, и если султан первым одержит над ним победу, ему отойдут земли до Кашгара и Хотана, а если первым окажется Кучлук, он получит все до самой реки у Фанаката. И они пришли к согласию на этих условиях; и султан посылал войско за войском для нападения на гурхана, и его войска доходили до самой области Бешбалыка. Самарканд теперь стал столицей султана, и он построил там Пятничную мечеть и начал строительство других прекрасных зданий.

И прихотливый случай устроил так, что когда гарем султана попал в руки татарского войска, Хан-Султан, которая питала ненависть к султану Усману, досталась красильщику из Эмиля: он взял ее в жены, и они жили вместе до самой ее смерти.

[XIV] О СУЛТАНЕ ДЖЕЛАЛ АД-ДИНЕ

Шайтан-искуситель вложил в душу его отца, султана Мухаммеда, такой страх и ужас, что тот искал расселину в земле или лестницу на небо, чтобы укрыться в месте, где бы быть недосягаемым для бессчетного войска, и вдеть^[1082] ноги в стремена бегства перед их натиском. Когда он отступил перед татарами и пришел в Самарканд с намерением уйти и отсюда и бежать дальше, он начал расставлять по всей земле и назначать для ее защиты доблестные войска и отважных воинов, которых в течение многих лет, с давних времен предназначали для такого случая и держали про запас для дней, подобных этим.

И старший из его сыновей и превосходящий остальных доблестью и отвагой, корона на голове /127/ государства и светящаяся лампада божественной Веры

т.е. султан Джелал ад-Дин, один находился при своем отце, в то время как остальные сыновья являли собой украшение этой жизни — и ее глупости.

Он отказывался подчиниться плану своею отца, который был далек от праведной цели и от пути добродетели и повторял: «Рассеять войско по всему государству и показать хвост противнику, которого еще не встретил, более того, который еще не выступил из своей земли, — это путь жалкого труса, а не могущественного господина. Если султан не решиться отправиться навстречу врагу, и вступить в бой, и пойти в наступление, и сражаться в близком бою, но будет упорствовать в своем решении бежать, пусть он поручит мне командование доблестным войском, так чтобы мы смогли обратить свои лица к отражению ударов и предупреждению нападок ветреной Судьбы», пока еще есть такая возможность, и наши ноги не увязли еще в трясине растерянности и смущения, и мы не пережеваны подобно жвачке во рту упреков и не утонули в потоке раскаяния перед всем человечеством.

Его отец отвечал на это таю «Мера добра и зла в этом мире определена, а устройство и порядок всего, так же как беспорядок и расстройство имеет свою цель. Пока не истечет время, определенное в не имеющей начала вечности и записанное на страницах Судьбы и Провидения, и пока последствия произошедшего события не проявятся сполна, предотвращение и защита или промедление и пренебрежение будут иметь один и тот же результат в этом суровом испытании. Ибо те ничтожные меры, которые предпринимают люди в своем неведении в момент невзгод и лишений, не зная, каков будет их итог /128/ или сколько костей Империя бросит на доску, надежда на успех и процветания невозможна, и сила и слабость^[1084] в этом случае имеет одно обличье. В любом совершенстве есть изъян, в любой полной луне — ущерб, и в любом изъяне — совершенство; и пока все это не достигнет своей наивысшей точки, и несчастье, которое обрушилось на поверхность земли в результате влияния небес и в особенности затронуло наши жизни, не исчерпает себя, пока его поток не иссякнет, пламя огня бедствия не погаснет, а ураган страданий не утихнет, пытаться исправить то, что было нарушено и основы чего были поколеблены, — значит прилагать усилия, и стремиться, и сражаться, и бороться без всякой пользы, это лишь напрасный труд и умножение несчастий. Ибо хорошо известно, что тот, кто дергается в петле, лишь ускоряет смерть, а от союза предположения и фантазии не родится ничего, кроме безумия.

Такие споры случались у них не один раз, но султан не соглашался, чтобы его сын остался, и вынуждал его следовать вместе с ним. Когда султан Мухаммед покинул разрушенный караван-сарай этого мира, перейдя в место отдохновения мира грядущего, и из пыльных солончаков удалился в Сад Праведности, только тогда султан Джелал ад-Дин со своими младшими братьями и некоторыми другими пересек Абаскун и перебрался на материк^[1086], где, как сказал поэт,

он пожелал промчаться галопом по полю мужества и с помощью мудрости одержать победу над ходом вращающихся небес, в надежде, что ему, возможно, удастся сделать так, чтобы улеглась пыль волнений, поднятая Судьбой с терпящей несчастья земли и притупить меч бедствий, вынутый Провидением из ножен Притеснения.

Однако те, кто искушен в хитростях, и те, кто погружается в море истины, знают, что когда Фортуна взбрыкивает, и сбрасывает с себя свою ношу, и поворачивается спиной недоброжелательности, человеку не следует ожидать, что она вновь повернется к нему щекой преданности; или, наточив зубы жестокости и вероломства, вновь спрячет язык за мягким небом; или, ускользнув, вновь позволит себя поймать; или, свернув шею гордости, сочтет проявление доброты достаточным поощрением; или, нахмурив брови вражды и несговорчивости, раскроет губы в улыбке примирения. Ибо если она отвернулась хоть на волос, как бы ни старался человек вновь завоевать и вернуть ее расположение, не стоит ожидать, что она вновь ему улыбнется. А когда она отступает хоть на ноготь, нельзя и пальцем пошевелить, чтобы предотвратить это.

И если даже иногда против обыкновения, она дает побеги, подобно тому как покрывается зеленью навозная куча, в конце концов все же становится «сухим сором, который развеивают ветры»^[1089].

Не укрылось от проницательности султана и то, что сражаться со вздорными Небесами и упорствовать против переменчивой Судьбы [напрасный] труд и забота; и что конец всех дел предопределен — «никто не может отвратить Его суд и /130/ изменить Его приговор»^[1090] — и что не в ваших и не в моих силах вернуть удачу, когда она покинула нас, а превыше всего — что мир не что иное, как западня несчастий и лживая кокетка.

Удача и процветание навсегда покинули Дом Текиша, и его счастливая звезда среди бедствий несчастья стала менять направление и клониться к закату, и не было никакой надежды удержать ее. Тайна повеления: «Ты даруешь власть, кому пожелаешь»^[1091] была записана и открыта на челе империи Чингисхана и его потомства, так же как смысл слов «Ты отнимаешь власть, от кого пожелаешь»^[1092] был ясно начертан на страницах жизни его противников, хотя человеческий разум и не в силах был увидеть этого. Однако султан не желал, чтобы его сына, как и отца, поносили людские языки и чтобы в него летели стрелы упреков слуг Всемогущего Господа.

Сознавая все это, султан Джелал ад-Дин, услыхав, что монгольская армия двигалась в направлении Ирака, отступил кМанкишлыку^[1094] и, набирая лошадей, нашел там гонцов, посланных в Хорезм. Его сопровождали его братья Узлак-Султан^[1095], который был предполагаемым наследником /131/ его отца, и Ак-Султан.

А из главнейших эмиров в Хорезме в то время находились *Бучи^[1096] Пахлаван, дядя Узлак-Султана со стороны матери, Куч-Ай Тегин, Огул-Хаджиб и Темур-Мелик^[1097] с девяноста тысячами тюрков-канглы. А поскольку Узлак-Султан был любимцем Теркен-хатун, султан Мухаммед возложил на него султанат и управление Хорезмом, хотя он и был еще малым ребенком, и не очень способным к ученью^[1098]. Когда прибыли султаны, мнения и чувства разделились. Все склонялись в разные стороны, и из-за слабости и бессилия Узлук-Султана и несогласия между министрами всякий слуга превратился в господина, и всякий притесняемый — в притеснителя. Некоторые эмиры, пользующиеся наибольшей властью и влиянием, но оседлавшие жеребца невежества и упрямства, придерживались мнения, что смогут чего-то достичь [самостоятельно], но если султаном станет Джелал ад-Дин, который был крепчайшей опорой и сильнейшей стороной, каждый получит подобающие ему чин и положение, которые нельзя будет превысить ни на шаг, и должности будут присуждаться [исключительно] сообразно заслугам.

Большая часть его собственных слуг и простого народа и большинство высшего сословия выказывали предпочтение султану, а наиболее разумные из придворных, те, кто с течением времени отведали сладость и горечь жизни и испытали ее радости и боль, были рады служить ему и объявили о своем желании перейти под его руку. Кроме того, между братьями были заключены прочные соглашения и обязательные для исполнения договоренности. Однако враждебно настроенные к нему эмиры замышляли обманом уничтожить Джелал ад-Дина. Один из их числа^[1100] сообщил ему об их заговоре, и когда он понял, что в такое время люди помышляли о вражде и мятеже, а не о согласии и единстве, это побудило его искать возможности [спасения], оставив всякую надежду на получение трона и крепости Хорезма. Как подобает мужчине^[1101], он отправился по направлению к Шадияху через Нису. Достигнув Устувы, он на горе Шаякан столкнулся с татарской армией. Его крохотный отряд долго сражался с этими полчищами и противостоял им, постоянно атакуя их в условиях, в которых сын Зала мог единственно выбрать путь отступления. Наконец, когда мир /133/ укрылся черным как смоль покрывалом, —

и в то время, когда «не было это временем бегства»^[1103], он ускользнул от этих людей.

И в тот самый час, когда султан покинул Хорезм, они^[1104] получили известие о приближающихся к ним огромных полчищах, и, не мешкая, поспешили вслед за султаном. На следующий день в том же месте они лицом к лицу столкнулись с теми, кто бился и сражался с султаном Джелал ад-Дином. И когда Ак-Султан, который находился при Узлак-Султане, и другие старшие ханы увидали татарские полчища, они ударились в бегство, подобно тому как звезды бегут от солнца, когда оно достает из ножен свои клинки, и все они отвернули свои лица от боя при первой опасности и показали пятки, не приложив рук к сражению. И самые доблестные султаны этого века стали пленниками в руках татарских дьяволов, и их военачальники и большинство их слуг стали пищей для острия^[1105] сверкающего меча и добычей волков и гиен. И после двух дней позорного плена султаны заплатили за все зло, которое их отец причинил королевским домам и древним родам, и они были погребены под землей или брошены в пасти хищным животным и пожирателям мертвечины^[1106]. «И на все воля Бога, Господа миров».

Тем временем султан Джелал ад-Дин, прибыв в Шадиях, два или три дня занимался приготовлениями к тому, чтобы уехать при первой возможности. Наконец в полночь, когда

он внезапно, словно падающая звезда, вскочил на скакуна веры в Господа и 15 дня месяца зуль-хиджа 617 года [10 февраля 1221] отправился в Газнин, который был назначен ему его отцом. /134/ С момента его отъезда до прихода монгольского войска прошло не более часа. Узнав, что султан покинул город, они тотчас устремились вслед за ним и подошли к месту, где дорога разветвлялась надвое. Здесь султан оставил мелика Иль-Дирека^[1109] с отрядом, чтобы задержать врага, пока он не удалится на безопасное расстояние. Через некоторое время, не имея более сил сдерживать их, Иль-Дирек отступил по другой дороге, и татары бросились вслед за ним, думая, что султан также прошел по ней. Последний тем временем, проследовав другим путем, одним махом преодолел сорок фарсахов, несмотря на то, что жеребец его тщеславия начал хромать; и монголы прекратили его преследовать и свернули с дороги, по которой он следовал. Прибыв к Зузану, он хотел войти в город, чтобы дать немного отдохнуть своим лошадям, но жители города воспротивились этому и не позволили ему даже укрыться за крепостным валом, о чем он попросил, чтобы, если вдруг подойдет монгольское войско, он мог бы некоторое время защищаться, а они не смогли бы напасть на него одновременно сзади и спереди. «Если прибудет монгольское войско, — сказали они, — оно ударит по тебе мечами и стрелами с той стороны, а мы забросаем тебя камнями сзади, с этой стороны». Это было подобно рассказу о Хидре из Славного Корана: «И пошли они; и когда пришли к жителям селения, то попросили пищи, но те отказались принять их в гости»^[1110]. Если говорить коротко, то обнаружив дымоход вероломства открытым в гостеприимных домах верных вельмож Зузана, он проследовал к Мабизханабаду^[1111], который он покинул в полночь. На рассвете туда прибыли монголы^[1112] /135/, которые продолжили [свое преследование] до самой Бардуйи, которая находилась под властью Герата, а потом повернули назад.

Султан продолжил свой путь и прибыл в Газнин. Амин-Мелик^[1113], который находился там с пятидесятитысячным войском, вышел ему навстречу; и все, как воины, так и местные жители, радовались его приходу и воодушевились его присутствием. Султан взял в жены дочь Амин-Мелика и провел зиму в Газнине, в Майдан-и-Сабзе. Известие о его прибытии разнеслось за пределами государства, и со всех сторон приходили отряды воинов и соплеменников «из всякой глубокой расщелины»^[1114]. Саиф ад-Дин Игхрак примкнул к султану с сорока тысячами доблестных воинов, и эмиры Гура также присоединялись к нему, прибывая со всех направлений.

Теперь он обладал блеском и славой и имел многочисленное войско и множество слуг. И в первые дни весны, когда /136/ начали распускаться цветы, он вышел из Газнина и направился в сторону Парвана^[1116]. Расположившись там лагерем, он получил известие о том, что Текечук и Молгор^[1117] вместе с монгольским войском осадили крепость Валиян^[1118] и уже готовились захватить ее. Оставив тяжелую поклажу в Парване, султан повел свое войско, чтобы напасть на Текечука и Молгора. Он перебил тысячу воинов татарского передового отряда; и поскольку его войско превосходило их численностью, татары отступили за реку^[1119], разрушив мост и встав лагерем на другом берегу.

И река образовала преграду между двумя армиями, и они [лишь] пускали друг в друга стрелы до наступления ночи. Ночью монгольское войско отступило, и султан также ушел и, поскольку он прибыл туда с большим снаряжением, он велел достать его из своей сокровищницы и раздать войску. После этого он вернулся в Парван.

Когда известие об этом достигло слуха Чингисхана и он узнал, как султан поправил и привел в порядок свои дела, —

/137/ он послал Шиги-Кутуку^[1121] с тридцатью тысячами войска. Через неделю после прихода султана в Парван утром появилось монгольское войско. Султан тут же вскочил на коня, отъехал на расстояние одного фарсаха и собрал свое войско, поручив правое крыло Амин-Мелику, а левое — Саиф ад-Дину Мелик Игхраку, а сам занял место в центре. Он приказал всему войску спешиться и, держа коней, биться до последнего. А поскольку численность правого крыла, вверенного Амин-Мелику, превосходила численность монгольского войска, десять тысяч всадников, все доблестные воины, напали на него и отбросили его назад. Из центра и с левого фланга постоянно прибывало подкрепление, и в конце концов они прогнали монголов в их лагерь. В этих схватках много было убито с обеих сторон, много было рукопашных схваток и бесконечного чередования силы и хитрости, и никто не хотел показать противнику спину. Наконец, когда чаша горизонта покраснела от крови заката, оба войска удалились каждое в свой лагерь; и монголы приказали каждому коннику посадить чучело на запасного коня^[1122]. На следующий день, когда небесный мечник опустил свой клинок на голову ночи, противники подтянули свои войска, и воины султана, увидав еще одну шеренгу позади монгольского войска, подумали, что это прибыло подкрепление. Они встревожились и стали советоваться, не бежать ли им и не укрыться ли в горах *Баста^[1123] и Тирах^[1124]. Но султан и слышать об этом не хотел /138/ и отверг эти порочные слова, как сказано:

И вновь на следующий день они спешились, и монголы, испытав ярость и великую численность войска Игхрака, отобрали своих бахадуров и атаковали левый фланг. Воины Игхрака держались стойко и не переставая стреляли (ighrāq) из луков и своими стрелами сдерживали монголов. И когда последние отступили перед этим натиском и направились к своему лагерю, султан приказал ударить в барабаны, и воины вскочили на коней и все вместе обрушились на монголов, и обратили их в бегство. Во время отступления, однако, они обернулись во второй раз и атаковали войско султана, уложив на землю почти пятьсот человек. В этот момент подъехал султан, как лев на лугу или как левиафан в бушующем море, и монголы были разбиты наголову; и два нойона^[1126] с небольшим отрядом отправились к Чингисхану, а войско султана занялось сбором добычи.

Во время этого занятия возник спор из-за коня между Амин ад-Дином /139/ Меликом и Саиф ад-Дином Мелик Игхраком. Амин ад-Дин Мелик ударил Мелик Игхрака кнутом по голове, но султан оставил это поступок без последствий, поскольку не был уверен, что войска канглы стерпят наказание. Саиф ад-Дин весь день оставался на своем месте, а когда опустилась ночь, он скрылся, подобно Джабале, сыну Айхама^[1127], и поспешил к горам Кармана и Санкурана^[1128].

Обо всем, что случилось с Игхраком после того, будет рассказано в отдельной главе^[1130].

Сила султана была сломлена этим побегом, и путь чести и успеха закрылся для него. Он проследовал к Газнину с намерением переправиться через Инд, и Чингисхан, который к тому времени расправился с Талаканом, услыхав о том, что силы султана рассеялись, помчался вперед, подобно сверкающей молнии или несущемуся потоку, с сердцем, наполненным яростью, и армией, чья численность превышала число капель дождя, чтобы разбить его и осуществить возмездие. Когда до султана дошли слухи о нем и ему сообщили о том, что он движется к нему с таким огромным войском, что невозможно сопротивляться этим жаждущим мести полчищам и противостоять Императору Земли, —

он приготовился переправиться через Инд и велел держать лодки наготове. /140/ Орхан^[1132], который находился в арьергарде, пытался отразить нападение передовых отрядов Завоевывающего Мир Чингисхана, но потерпел поражение и отступил, чтобы соединиться с султаном.

Когда Чингисхан узнал о намерении султана, он поспешил вперед и настиг его; и его полки окружили его сзади и спереди. На следующее утро, когда свет дня вспыхнул на щеке ночи и молоко рассвета брызнуло из груди горизонта, султан оказался между водой и огнем: с одной стороны были воды Инда, а с другой — войско, подобное всепожирающему огню, и с одной стороны было его сердце, охваченное огнем, а с другой — лицо, обращенное к воде. Тем не менее он не дрогнул, но повел себя, как подобает мужчине, приготовившись к схватке и раздув пламя войны и битвы. И когда этот лев, облачившись в одежды сражения, стал подобен пантере, прижавшейся к земле и готовой нанести удар, сорвав завесу противника, он оседлал коня возмездия и бросился в бой. Победоносное войско Властелина Семи Стран атаковало правый фланг, которым командовал Амин-Мелик, и они были отброшены назад, и большая их часть убита. Амин-Мелик обратился в бегство и помчался в Пешавар, надеясь, что резвость его коня спасет ему жизнь. Но монголы перекрыли дороги /141/, и он был убит в пути. Левый фланг также был оттеснен назад, но султан стойко держался в центре с семьюстами воинами и сражался с рассвета до полудня, нападая слева на правый фланг, а оттуда на центр противника; и в каждой схватке он укладывал наземь несколько человек Но войско Чингисхана продолжало наступать, и численность его с каждым часом все увеличивалась, и султана уже негде было повернуться. Видя, что положение стало отчаянным, со слезами на глазах и пересохшими губами он перестал заботиться о славе и о своем добром имени. Ахаш-мелик^[1133], двоюродный брат султана по материнской линии удержал его, схватив под уздцы его коня. С пылающим сердцем и текущими по щекам слезами он простился со своими детьми и со словами:

он велел привести своего лучшего коня и, вскочив на него, вновь, подобно левиафану, бросился в пучину бедствий. После этого, потеснив монгольское войско, он повернул поводья и, сбросив кирасу, ударил хлыстом своего коня, заставив его прыгнуть в воду с высоты примерно десяти элей или более того.

И, преодолев широкую реку подобно разъяренному льву, он достиг берега безопасности.

Увидав его плывущим по реке, Чингисхан подъехал к самому краю берега. Монголы хотели было броситься [вслед за ним], но он остановил их. Они опустили свои луки, и те, кто был свидетелем этого, рассказывали, что, докуда долетали их стрелы, вода в реке была красной от крови. А что до султана, то он вышел из воды с мечом, копьем и щитом.

И небеса воскликнули в изумлении:

Чингисхан и все монголы в изумлении приложили руки к губам, и Чингисхан, увидав тот подвиг, сказал, обратившись к своим сыновьям: «Вот о каких сыновьях мечтает каждый отец! Избежав двух водоворотов — воды и огня — и достигнув берега безопасности, он совершит множество славных дел и станет причиной неисчислимых бедствий. Как может разумный человек /143/ не принимать его в расчет?»

[XV] О ЕГО ПРИКЛЮЧЕНИЯХ В ИНДИИ

Когда султан избежал двойной опасности — огня и воды, то есть потока Инда и пламени ярости Чингисхана, к нему присоединились пять или шесть воинов его личной гвардии (mufradān)^[1140], которых не уничтожила Судьба и которые не были обращены в прах языками пламени горя и бедствий. Они не могли придумать ничего лучшего, кроме как укрыться в лесу, и так они скрывались там день или два, по истечении которых к ним присоединилось еще пятьдесят человек. Лазутчики, посланные разведать обстановку, воротились с сообщением о том, что отряд головорезов-индусов (runūd), пеших и конных, занимался грабежами и предавался распутству (bi-ʽais u fijūr mashghūl)^[1141] в двух фарсахах от лагеря султана. Он велел своим спутникам вырезать себе по дубине и напасть на тех людей ночью. Они перебили большинство из них и забрали их животных и оружие.

Вскоре к султану присоединился еще один отряд, частью на лошадях, а частью на волах (dirāz-dunbāl). Они принесли известие, что неподалеку находилось индийское войско численностью до двух или трех тысяч человек. Султан напал на него со ста двадцатью воинами, и пронзил своим индийским клинком множество этих индийцев, и, захватив добычу, смог перевооружить свое войско.

Когда известие о силе султана и о, том, что он оправился от поражения, распространились по всей Индии, в горах Балала^[1142] и Никала^[1143] стали собираться войска, и на него напало около пяти или шести тысяч всадников. Услыхав об их приближении, он отправился им навстречу с пятьюстами конников, бывших в его распоряжении, и, вступив в бой, рассеял и уничтожил те индийские полки. И со всех сторон к нему стали прибывать отдельные отряды, пока не набралось под его началом около трех или четырех тысяч человек.

Известие о том, что он собирает войска, достигло Завоевывающего мир Императора Чингисхана, который в то время находился в районе Газнина; и он отправил армию, чтобы покончить с ним. Когда монгольская армия, возглавляемая Торбей-Токшином^[1144], переправилась через реку, султан, не имея достаточных сил, чтобы противостоять им, отбыл в сторону Дели. Монголы, в свою очередь, у знав о его бегстве, повернули назад и предали разорению район Маликфура^[1145].

Тем временем султан, когда до Дели оставалось два или три дня пути, согласно поговорке: «У вельможи всегда найдется место для другого вельможи», отправил человека, которому он присвоил титул Айн аль-Мульк, с посланием к султану Шамс ад-Дину^[1146]. «Превратности судьбы, — говорилось в послании, — дали мне право явиться к тебе, а такие гости, как я, приходят редко. И потому, если источник дружбы будет очищен каждой их сторон, и кубки братства наполнятся до краев (?muvaffā), и мы поклянемся помогать и оказывать поддержку друг другу в радости и горе, все наши цели будут достигнуты и намерения осуществятся; и когда наши враги увидят, какое между нами существует согласие, зубы их противодействия затупятся». И он попросил назначить ему место, где бы он мог провести несколько дней.

А доблесть и отвага султана стали знамениты повсюду, и о его великой силе и удали заговорили во всем мире. Поэтому, когда султан Шамс ад-Дин выслушал это послание, он несколько дней размышлял над этим делом, обдумывая его дурные последствия и боясь, как бы султан не одержал над ним верх и не навлек на него погибель. Говорили, что Айн аль-Мульк подвергся нападению в Дели и был убит. Как бы то ни было, султан Шамс ад-Дин отправил гонца с угощением, достойным такого гостя, но не назначил ему места для проживания, отговорившись тем, что климат в этой области неподходящий для короля и нет в ней места, в котором бы ему было прилично поселиться. Если султан согласится, он мог бы выделить ему такое место неподалеку от Дели и передать ему его, как только очистит тот край от мятежников.

Когда это известие достигло султана, он повернулся и направился в район Балала и Никала. Здесь собирались вокруг него беглецы из разных войск, приходившие со всех сторон, и уцелевшие небольшие отряды присоединялись к султану, пока общее число его сторонников не достигло десяти тысяч человек.

Тогда он послал Тадж ад-Дина Мелик Халаджа с войском к Джудским горам^[1147], и они разграбили страну и унесли богатую добычу.

Он также послал к Рай-Кокару Санкину^[1148] и просил руки ее дочери. Тот согласился и отправил, кроме того, /146/ к султану своего сына с войском. Султан пожаловал тому титул кутлук-хана.

А Кубача был эмиром, управлявшим провинциями Инда и лелеявшим мечту о султанстве, и враждовал с Рай Кокар Санкином. Султан послал против него войско под командованием Озбек Тая^[1149]. Кубача стоял лагерем с двадцатью тысячами человек на берегу Инда, в одном фарсахе от Учи, и Озбек ночью неожиданно напал на него с семитысячным войском. Войско Кубачи обратилось в бегство и рассеялось, а сам он спасся, уплыв на лодке к Акару и Бакару^[1150] — двум крепостям, стоящим на острове. Озбек ворвался в лагерь и захватил в плен всех, кого нашел там. Он послал добрую весть султану, который отправился [чтобы соединиться с ним] и сошел с коня в том лагере перед шатром, поставленным для Кубачи. Последний тем временем бежал из Акара и Баккара /147/ в Мултан. Султан отправил к нему посланника с приказом вернуть сына и дочь Амир-хана^[1151], которые, бежав от сражения на Инде, попали в руки Кубачи; он также потребовал у него денег. Кубача подчинился его приказанию и послал к нему сына и дочь Амир-хана с большой суммой денег, попросив оградить от набегов его земли.

Когда погода стала жаркой, султан удалился из Учи в летнюю ставку в Джудских горах и Балале и Никале. По дороге он осадил крепость Парасравар^[1152], и вступил в бой, в котором стрелой был ранен в руку. Крепость была захвачена, а все, кто в ней находился, преданы смерти.

Здесь до него дошло известие о преследовавших его монгольских полчищах. Он повернул назад и, приблизившись к Мултану, послал к Кубаче гонца с сообщением о своем прибытии и требованием «подковных денег»^[1153]. Кубача отказался и, восстав против султана, вышел из города, чтобы сразиться с ним. После перестрелки, длившейся около часа, султан не стал более задерживаться и вернулся в Учу. Жители Учи подняли мятеж, и султан пробыл там два дня и, предав город огню, отбыл в направлении Садусана^[1154], /148/ которым от имени Кубачи управлял Фахр ад-Дин Салари, а его войском командовал китай^[1155] Лачин. Этот последний напал на Орхана, шедшего с передовым отрядом султана, и был убит. После того Орхан осадил город Садусан, и когда прибыл султан, Фахр ад-Дин Салари смиренно явился к нему с мечом и саваном. Султан вступил в город и пробыл там месяц, щедро одарив Фахр ад-Дина Салари и возложив на него управление Садусаном. После этого он выступил против Девала^[1156] и Дамрилы^[1157], и Чатисар^[1158], правитель той провинции, бежал от него и на лодке уплыл в море. Султан разбил лагерь неподалеку от Девала и Дамрилы и послал Хасс-хана с войском напасть на Нахрвалу^[1159], откуда они привели множество верблюдов. На месте языческого храма в Девале султан построил Пятничную мечеть.

Тем временем /149/ из Ирака пришло известие, что там укрепился султан Гияс ад-Дин, но большая часть войска той страны поддерживала султана и требовала его присутствия. Стало также известно, что Барак^[1160] Хаджиб находился с Кермане и осадил Джувашир^[1161]. Говорили также, что монгольское войско, преследующее султана, было уже близко, и поэтому он отбыл оттуда через Макран, и множество его людей погибло из-за нездорового климата.

Когда известие о приближении войска султана достигло Барак Хаджиба, он выслал богатое угощение и пытался смягчить султана выражением радости и удовольствия. После прибытия последнего он стал просить его принять руку его дочери. Султан согласился и прошел через брачную церемонию. Комендант крепости также вышел к нему и вручил султану ключи от города (jpisār). Он вошел туда и там завершил брачный обряд; а через два или три дня он сел на коня, чтобы отправиться и добыть пропитания. Барак Хаджиб под предлогом разыгравшегося ревматизма (dard-i-pā) остался дома. Как гласит поговорка:

По дороге султану сообщили о его нежелании ехать и о том, что болезнь его была притворством. Он понял, что, не успеют они опомниться, как его задержка породит мятеж, а его промедление — приведет к бунту. Чтобы испытать его, он отправил назад одного из сопровождавших его офицеров с сообщением о том, что он решил срочно отбыть в Ирак и что это его намерение превыше всех других дел. Поэтому Барак Хаджибу надлежит явиться к месту охоты, чтобы обсудить этот план, поскольку он человек опытный и особенно хорошо знаком с Ираком и его совет может помочь ускорить осуществление задуманного. /150/ Барак отвечал, что не смог сопровождать султана и был вынужден остаться дома, вместо того чтобы явиться к нему, по причине своего ревматизма. Поэтому султану лучше всего как можно скорее отправиться в Ирак, поскольку Джувашир — неподходящее место для его проживания, а также для размещения его свиты и его слуг. Однако в этой провинции должен находиться наместник или правитель, отвечающий перед султаном, и нет никого более подходящего для этой должности и более ей соответствующего, чем он, который поседел, служа султану, и к чьим былым заслугам добавились недавние. Более того, он завоевал это королевство своим собственным мечом и приобрел его благодаря собственной доблести. С этим он отправил гонца назад, к султану, и приказал запереть ворота и выдворить из города тех людей султана, которые там еще оставались.

Не имея ни места для проживания, ни возможности отмщения, султан отправился — в Шираз, отправил вперед гонца сообщить о своем прибытии атабеку Сааду. Последний послал навстречу султану своего сына Салгур-Шаха^[1162] с пятьюстами всадниками. Он объяснил, что не мог лично приветствовать султана, поскольку некогда принес торжественный обет, от которого не мог отступить, что никогда в жизни не выйдет из стен города, чтобы встретить кого-либо. Султан принял его оправдание и оказал Салгур-Шаху всевозможные почести, а также пожаловал ему титул кариндаш-хана^[1163]. Когда он достиг границ Шираза^[1164] в области Паса^[1165], Саад прислал ему подарки, достойные такого гостя, — наборы праздничной и повседневной одежды, всевозможные кубки, кошели, набитые динарами, огромное множество лошадей, мулов и верблюдов, оружие и разнообразные яства и напитки, а также тюркских и абиссинских рабов, обладающих всевозможными умениями. Он также выразил желание породниться с ним, выдав за него свою дочь, и жемчужина /151/, сберегаемая в раковине этого благородного дома, на груди непорочности, наставляемая словами, слетавшими с губ Мудрости и Скромности, была присоединена к ожерелью султана^[1166]. Когда благодаря этому браку стороны связали себя узами согласия и было заложено прочное основание дружбы и мира, он пробыл там несколько дней, а затем отправился в Исфахан.

А в то время атабек Музаффар ад-Дин Абу-Бакр, которого Всевышний сделал наследником королевства его отца, а также других королей, был заключен своим отцом, подобно жемчужине, в раковину заточения, поскольку во время возвращения последнего от султана Мухаммеда он пошел войной против своего отца и ранил его. И султан попросил освободить его, и атабек отвечал: «Хотя мой сын Абу-Бакр пренебрег своим долгом и был отмечен знаком непослушания (и он послал кафтан со следами ранения), тем не менее приказам султана надлежит повиноваться, как душа повинуется телу. После отбытия султана я пришлю ему его в полном вооружении». Он сдержал свое слово и действительно прислал Абу-Бакра.

Во время отъезда султана прибыл и был доставлен к нему бежавший аз Исфахана раб по имени Килидж, принадлежавший Изз ад-Дину /152/ Сукмезу^[1167]. Он был тюрком, чье лицо Живописец скопировал с отражения солнца и чью красоту Тот, кто наделяет привлекательностью и изяществом, сделал равной красоте Ибсифа; однако в нежном румянце его щеювидны были и отблески пламени. Поэт описал бы его таким четверостишьем:

Султан наградил Килиджа и принял его к себе на службу.

По прибытии в Исфахан он получил известие, что его брат Гияс ад-Дин находился в Рей с министрами и военачальниками. Он отправился налегке с несколькими отборными всадниками, которые несли знамена, сшитые из белой материи и напоминавшие знамена монгольского войска; и не успели они опомниться, как он обрушился на них, как сокол на голубя. Гияс ад-Дин и некоторые из военачальников в страхе разбежались кто куда. Из доброты и жалости султан отправил послание Гияс ад-Дину и его матери. Не подобает, говорилось в нем, прятаться от гостей, кем бы они ни были, и теперь, как бы то ни было, не время для разногласий и не место для вражды и междоусобий. Им следует явиться к нему с добрыми надеждами и легким сердцем, а не прятаться, оставаясь в смущении и неопределенности. И когда те полководцы, которые поспешили явиться к султану, были приняты с почестями, Гияс ад-Дин, видя, как склонились к его брату сердца людей и как устремились к нему их помыслы, явился к нему с горящим сердцем и сопровождаемый лишь несколькими старыми слугами. /153/ Султан сохранил за каждым его воинский чин и каждому назначил должность. А что до местных правителей (aṣḥbāb-i-aʽmāl), он каждому поручил подходящее дело и издал все необходимые уложения и указы. И с приходом султана в самые разные края и земли вновь вернулось некое подобие мира и благополучия.

А секретарем и ревизором государства в то время был Нур ад-Дин Мунши^[1168], и этот Нур ад-Дин пил не переставая. Однажды утром Камал ад-Дин Исмаил Исфахани с несколькими имамами пришел его навестить, когда он еще не очнулся от пьяного сна. Перед тем как уйти, Камал ад-Дин написал следующее четверостишье и велел передать ему:

У Нур ад-Дина Мунши есть касыда, написанная в честь султана, вот ее начало:

[XVI] О ПОХОДЕ ДЖЕЛАЛ АД-ДИНА НА БАГДАД

В начале 621/1224 года он отправился в путь с намерением проследовать в Тустар^[1171] и провести там зиму. Он послал вперед Ельчи Пахлавана с двумя тысячами человек, а сам выступил несколько позже; и когда он проходил мимо его владений, Сулейман-шах^[1172] явился к нему и отдал ему в жены свою сестру. Дойдя до Шабур-Хаста^[1173] (некогда это был великий и знаменитый город /154/, о котором упоминалось в историях, теперь же от него остались одни развалины), он пробыл там месяц, и к нему приходили вожди луров. Когда его кони набрались сил, он отправился в Багдад, ожидая получить помощь от Предводителя Правоверных ан-Насира ли-Дин-Аллы и сделать его оплотом борьбы с врагами. Он отправил вперед гонца, чтобы известить о своем прибытии и разъяснить свои намерения. Но Предводитель Правоверных не обратил внимания на его слова, поскольку все еще помнил, что ему пришлось снести от рук отца и деда султана. Вместо того он отрядил Куш-Темура, раба, носящего чин эмира, с войском в двадцать тысяч отважных воинов и знаменитых героев, чтобы прогнать султана со своей земли; в то же время были посланы почтовые голуби в Ирбиль, с тем чтобы Музаффар ад-Дин^[1174] также направил десять тысяч человек и султан оказался бы зажат между ними. Куш-Темур, будучи слишком самоуверенным по причине величины своего войска и малочисленности сил султана, выступил прежде времени, назначенного для войска Ирбиля. Приблизившись, султан отправил к Куш-Темуру человека с посланием, в котором говорилось, что он прибыл с целью искать защиты под широкой сенью Предводителя Правоверных, ввиду того, что могущественный противник одержал победу и захватил земли и народы ислама и ни одна армия не может противостоять ему. Заручившись помощью халифа и получив его поддержку и одобрение, он стал бы тем человеком, который смог бы оказать сопротивление тем людям. Однако Куш-Темур был глух к его увещеваниям и построил свое войско в боевом порядке; и султану, в свою очередь, не оставалось ничего кроме как приготовиться к бою и защищаться. Поскольку число его людей не составляло и десятой части войска Куш-Темура, он спрятал один отряд в засаде, а сам приготовился к бою с пятьюстами человек Он совершил два или три нападения на центр и фланги противника /155/, а потом повернулся, словно бы собираясь бежать. Воины Куш-Темура решили, что обратили их в бегство, и бросились в погоню. Тогда отряд, прятавшийся в засаде, напал на них сзади, и султан также набросился на них. Они были обращены в бегство, и султан преследовал их до самых окраин Багдада, после чего повернул назад и направился в сторону Дакука^[1175], разжигая в тех землях огонь грабежа и мародерства.

Когда он проезжал в тех местах, его нагнали разведчики с сообщением о приближении Музаффара ад-Дина с ирбильским войском, о том, что обоз он послал вперед, а сам намеревался построить своих людей боевым порядком и напасть на султана из засады. Последний приказал продолжать везти свою тяжелую поклажу по прежнему пути, а сам с отрядом отважных всадников решил объехать горы с другой стороны. Как только он узнал, что неприятельское войско проследовало, он налетел на него со своими подобными змеям^[1177] воинами и неожиданно напал на Музаффар ад-Дина. И когда тот оказался во власти султана, последний не нарушил традиций милосердия и прощения ввиду уважения и почтения, полагавшихся правителям, однако не позволил ему продолжить путь, которым он следовал. Музаффар ад-Дин устыдился своего поступка и просил прощения, выразив сожаление и сказав, что до сего дня не подозревал о просвещенных взглядах султана и ничего не знал о его любезности и учтивости. Султан в ответ произнес слова, достойные монарха, и похвалил его и воздал ему должное, поскольку дороги в его правление стали безопасны и беспорядки прекратились, несмотря на то что среди его подданных находились луры и курды, которые считали законным проливать кровь странников. /156/ Он также одарил его всевозможными подарками и оказал ему всяческие милости; и по приказанию и с разрешения султана он вернулся в город и пытался умилостивить его, оказывая ему бессчетное число самых разных услуг.

Из тех краев султан отправился в Арран и Азербайджан, правителем которого в то время был атабек Озбек. Не имея достаточной силы для оказания сопротивления султану, он бежал из Тебриза один, оставив в городе свою жену Малику, дочь султана Тогрила^[1178], —

Когда султан приблизился к воротам Тебриза и осадил город, оставшиеся там военачальники атабека оказали сильное сопротивление; однако сама Малика, видя, что прогнать султана невозможно, и, более того, будучи глубоко оскорбленной атабеком, тайно послала к султану и сообщила ему о ненависти, которую она питала к своему мужу. Она также послала ему фатвы имамов Багдада и Дамаска, из которых следовало, что три условия развода к тому времени осуществились^[1179]. И был подписан договор, в котором говорилось, что стороны должны прийти к согласию; что Малика получает разрешение отправиться в Нахичевань со своим багажом, а султан затем последует за ней и вступит с ней в брак. В залог этого он послал ей кольцо.

По прошествии двух дней Малика собрала эмиров и вельмож города и сказала: «Великий султан стоит у стен города, и у атабека нет сил противостоять ему и прогнать его. Если мы не придем с ним к соглашению и он станет штурмовать город, он сделает с ним то же, что его отец сделал с Самаркандом. Если вы сочтете это разумным, давайте пошлем к нему кади /157/ и знатных людей и заключим с ним договор, с тем чтобы он не причинил вреда гарему атабека или его подданным и не удерживал их, куда бы они ни пожелали последовать. И давайте сдадим ему город. Вот что говорит мне мой разум. А теперь вы, министры атабека, должны высказать, что вы находите целесообразным». Они в один голос воскликнули, что ее совет был поистине королевским советом, а ее мысль мудрой; и к султану отправили главного кади Изз ад-Дина из Казвини, одного из самых ученых людей того времени, с несколькими придворными. Они просили у него милости и прощения с оговоркой, что он не будет препятствовать Малике и подданным атабека проследовать туда, куда они пожелают. Султан согласился исполнить их просьбу и позволил им покинуть город, если они того пожелают.

На следующий день, когда рука неба вынула меч солнца из ножен горизонта, главные полководцы, эмиры атабека и первые лица города все вместе явились на аудиенцию к султану, неся с собой всевозможные дары и приношения. Они поцеловали ковер, шатром над которым было небо, и увидели на челе султана знаки радости, веселья и доброго расположения —

Малика, со своей стороны, последовала зову своей природы^[1180] и отправилась в Хой, а султан в 622/1225 году с триумфом вошел в город и был с радостью встречен его жителями. Он пробыл там несколько дней, а потом направился в Нахичевань, где, в соответствии с фатвой имамов, он овладел Маликой и проследовал по пути атабека.

В то время последний находился в крепости Алинджа^[1181]. Узнав о том, что султан прибыл в Нахичевань, он понял, каково было его намерение. Внутренняя неизлечимая болезнь усилилась этой внешней причиной, и от горя и от досады он испустил дух в тот самый день.

И если быть справедливым, плоды беззакония, особенно в отношении семьи и гарема, считаются достойными порицания у всех народов, а предосудительное поведение и низкие поступки не вызывают в душах людей ничего, кроме отвращения; и, как истинно сказал Пророк (мир ему и благословение!), «Все в мире просто, кроме женщин и разговоров о них»^[1182].

[XVII] О ДЖЕЛАЛ АД-ДИНЕ И ГРУЗИНАХ И ОБ ИСТРЕБЛЕНИИ ТОГО НАРОДА

Когда Рок, по своему обыкновению, отнял власть у атабека и передал его королевство в руки султана Джелал ад-Дина икогда, более того, обратили к нему свои лица со всех сторон последователи и сторонники, грузин, этих нечестивых безбожников, охватило желание завладеть этой страной (vilāyat), вознамерившись в первую очередь изгнать султана и захватить королевство Тебриза, а затем прийти в Багдад и посадить католикоса на место халифа и превратить мечети в церкви, а истинную веру в ложную. Исполнившись этих пустых мечтаний, а также глупой самонадеянности, рассчитывая на доблесть своих воинов и остроту своих копий и сабель, они собрали свои войска, и когда набралось более тридцати тысяч человек, выступили вперед.

Когда известие об этом достигло султана, его силы все еще оставались невелики, не привел он еще и свои дела в порядок /159/ Тем не менее, не размышляя и не колеблясь, он выступил против грузин с теми войсками, что у него были. К тому времени, когда утренний свет начал рассеивать темноту ночи, он подошел к их лагерю в долине Гарни^[1184], где они лежали, опьяненные вином и погруженные в сон после неумеренных возлияний.

И прежде чем они могли взять в руки оружие, он напал на них и одержал над ними полную победу. А в той долине Гарни, в узком ущелье, была пещера, глубокая, как самая глубокая мысль мудреца. Грузины, верхом, как были, бросились к этой пещере и укрылись в ней; однако зачинщики всякого подстрекательства и главные смутьяны своего времени, Шалва и Иване, были захвачены в плен вместе с другими грузинскими вельможами, и их в цепях привели к султану. А Шалва своим огромным ростом и статью, а также блеском своего достоинства и могущества был подобен жителям Ада^[1185]. Когда они предстали перед султаном, тот спросил, куда подевалась его ярость, с которой он вскричал: «Где владелец Зуль-Фикара^[1186]? Не хочет ли он отведать моего сверкающего меча?» «Удача была на стороне султана», — сказал он. Тогда ему предложили принять ислам, и он ответил: «У земледельцев есть обычай вешать в огороде голову осла как защиту от дурного глаза^[1187]. Так и Шалва станет ослиной головой^[1188] среди зеленых побегов в саду ислама». /160/ Не утомляя вас дальнейшими подробностями, скажу, что он был отъявленным грубияном (kūn-i-khar)^[1189].

После этого султан с победой и триумфом вернулся в Тебриз; и от страха, который он внушал, трепетали все сердца и объяты ужасом его противники во всех тех землях, и его войско теперь значительно увеличилось по сравнению с тем, что было прежде. Он оказал почести Шалве и Иване и, думая, что они могут быть полезны при завоевании Грузии, он в знак особой милости даровал им Маранд, Салмас, Урмию и Ушну.

И он снарядил большое войско и послал с ним Шалву и Иване, ибо они сказали те слова, которые он хотел услышать, и предприняли все возможные усилия, и обнадежили его ложными обещаниями, рассчитывая, связав его веревкой обмана, бросить в колодец убийства и, подобно, лисице, опутать этого льва, не уступающего пантере, узами своих хитростей. Тем временем султан, путешествуя в одиночестве, намеревался встретиться с благородной женщиной^[1190] (kharīda), а не купленной (kharīda) за золото девушкой-рабыней, и проследовал в Хой. Оттуда он отправился в Грузию, и они вместе прибыли в Дувин^[1191] на границе с Грузией. И прежде всего султан отправил мелика, ведавшего водохранилищами^[1192], с посольством к Кыз-Мелик^[1193]. А Кыз-Мелик была женщиной, которая правила всеми грузинами. И существует предание о Предводителе Правоверных Абу-Бакре (да благословит его Всевышний!), что когда до него дошло известие о том, что правителем Персии была женщина, /161/ он воскликнул: «Низок тот, кто доверяет решение своих дел женщине!»

Однажды мелик-смотритель водохранилищ стоял на берегу реки Куры, и к нему подошел пьяный касис (ибо так они называют своих священников), направлявшийся от Шалвы, и вел себя с ним непочтительно, и сказал: «Скоро Мелик^[1194] пошлет войско, и мы окружим султана и его армию в долине Маркаб^[1195] и отомстим ему». Мелик — смотритель водохранилищ в тот же миг убил священника и, подобно птице, полетел к султану. На рассвете, когда голоса муэдзинов пробуждали правоверных от сна, он прибыл к султану и сообщил ему об истинном положении вещей и о предательстве этих заблудших. Султан приказал доставить к нему Шалву и Иване с сорока другими эмирами, чтобы получить от них объяснения и принять меры предосторожности. Он сказал им такие слова: «Мы хотим посоветоваться с вами о том, какой дорогой лучше пойти — через Карс^[1196] или долину Маркаб». Шалва и эмиры отвечали: «Карская дорога пролегает по укрепленной местности, и по ней пройти невозможно, а Маркабская дорога удобная и находится ближе к Тифлису^[1197]. Когда мы прибудем туда, войска разбегутся при известии о приближении султана, и мы завоюем и подчиним себе область Тифлиса».

И когда открылась правда о неверности этих лицемеров, султан встал и, взяв в руки меч, /162/ нанес Шалве удар в пояс и разрубил его на двое, обагрив его кровью клинок После этого он приказал отправить в ад остальных и стал совещаться о том, какую дорогу выбрать, со своими собственными эмирами. Каждый из них изложил собственную точку зрения, и тогда султан сказал: «Мое собственно суждение заключается в том, что мы должны напасть о них неожиданно, пока они еще не знают о судьбе, постигшей Шалву и Иване и ожидают от них известий». В соответствии со своим собственным планом он немедленно выступил с десятью тысячами отважных воинов и шел, пока не достиг подножья перевала Банд-и-Панда^[1198], преодолеть который по силам было только орлу. Он спешился, а вслед за ним и его войско. Горные козлы смотрели, как они идут, и от стыда, что они идут пешком, и от страха за себя они срывались со скал и падали вниз головой. Когда начали бить фонтаны рассвета, он напал на этих блудодеев. Стороны вступили в жестокую битву, и в ход пошли мечи и стрелы, и в конце концов истина восторжествовала над ложью, и большая часть многобожников попала в сети уничтожения, и заблудшие были ужалены змеями погибели; спутники султана одержали победу, а слуги Шайтана были побеждены.«Разве они не видели, сколько поколений Мы погубили до них и что они к ним не вернутся»^[1199].

И когда спустилась ночь, они разбили лагерь на том самом месте. А на следующий день, когда

/163/ они пришли на равнину Лори^[1201]. Вверх взметнулось облако пыли, так что стороны не могли различить друг друга. Когда она улеглась и взошло солнце, они различили грузин, которые были подобны загнанным зверям, попавшим в сети по пять и десять штук. Воин, завидев грузина, убивал его, и так еще многие были убиты и соединились со своими товарищами. Джелал ад-Дин пощадил Лори и отправился оттуда к крепости Алиабад^[1202]. Ее гарнизон запросил пощады, и он не причинил ему вреда.

В продолжение месяцев мухаррама и сафара^[1203] он оставался с войском, но когда народился молодой месяц раби I^[1204], он захотел поохотиться и отправился в путь лишь с несколькими верховыми воинами. Когда об этом услыхали грузины, они послали пятьсот человек, все из которых были опытными воинами, в надежде, что они застанут султана врасплох и накинут на него аркан обмана и так погасят огонь ислама.

Увидав их издалека, султан понял, что их было огромное множество, но он надеялся, что с одной из сторон, с которых дуют ветры Фортуны, подует ветер милости Всемогущего и Всемилостивого и бросит пыль бедствия в глаза этим низким людям. Он вступил с ними в бой и, нападая, один теснил пятьсот человек; и с каждым натиском он укладывал наземь несколько врагов. Когда войско султана узнало о положении, в которое он попал, ему на помощь прибыл один отряд; а тем временем к тем несчастным прибывали все новые силы, пока их число не превысило десять тысяч человек. Орхан пытался укрыться в окрестностях Тифлиса и держал там войско, в то время как султан с отрядом своих слуг, выкрикивая слова такбира /164/, набрасывался на тех несчастных и, нанося направо и налево удары мечом и копьем, оставлял многих из них лежать на поле боя.

Когда грузины познали тяжесть его булавы, они выбрали дорогу бегства и, увидев, что подступы к городу были перекрыты сторонниками султана, повернули к реке^[1206], и в объявшем их ужасе эти жалкие создания нашли свою погибель, бросившись в воду вместе с лошадьми, оружием и всем прочим, и отправились в ад.

И когда воины гарнизона крепости увидал, что произошло, они вступили в бой; но когда войско выступило вперед своей победоносной поступью и изнурило их и подорвало их дух градом пронзающих звезды и разрывающих печень стрел, они бросили сокровища Кыз-Мелик в реку и на следующий день запросили пощады. Султан удовлетворил их просьбу и лично присутствовал при том, как они, проходя через его позиции, следовали в страну Абхаз^[1207]. И все те селения и крепости в окрестностях Тифлиса, в которых собрались сторонники Иблиса, он стер с лица земли; и в руки его воинов попала добыча, которую невозможно было сосчитать. Он также разрушил церкви Тифлиса, на строительство которых с древних времен были потрачены огромные сокровища, и на их месте заложил обители ислама^[1208].

Неожиданно /165/ прибыли гонцы с известием, что Барак снял с себя ожерелье верности и выступил из Кермана с намерением завоевать Ирак Чтобы остановить Барака, султан пришпорил жеребца, подобного Бураку^[1209], и как молния (barq) бросился вперед. Взяв с собой те из своих войск, которые смог, он промчался по поверхности земли подобно ветру, жаждая взметнуться вверх подобно языкам пламени. И во время своего пути он далеко позади оставил свое войско и за семнадцать дней проехал от Тифлиса до пределов Кермана в сопровождении лишь трехсот всадников. Когда Барак Хаджиб узнал о его приближении, он послал ему множество подарков и слова оправдания^[1210].

Тогда султан на несколько дней отправился в Исфахан, чтобы дать отдых своим лошадям^[1211], и туда к нему явились величайшие люди Ирака. У Камал ад-Дина Исмаила есть длинная касыда [подходящая к этому случаю]:

Вскоре он получил известие о том, что грузины вновь собрали свои силы и везир Юлдузчи^[1217], которого султан оставил наместником в Тифлисе, вынужден был бежать в Тебриз; что Мелик-Ашраф^[1218] послал Хаджиба Али^[1219] из Дамаска в Ахлат^[1220], на который он совершал нападения раз в несколько дней; что Малика уехала из Хоя в Ахлат и была принята Хаджибом Али; и что грузины вновь заняли Тифлис и разрушали мечети и подвергали мучениям мусульман. Султан был встревожен и удручен этими известиями и тотчас отбыл в Азербайджан.

Когда султан прибыл в окрестности Ахлата, его воины стали убивать всех, кто встречался им на пути, и захватывать все, что /168/ попадалось им на глаза. Подойдя к воротам самого города, они ворвались в него и начали грабить и убивать. Мужчины и женщины подняли крик, и султан послал своих личных помощников вывести их из города. Простолюдины устроили мятеж, и часть солдат была перебита, а часть изгнана из города. Теперь положение стало неуправляемым, и как бы люди султана ни старались, они не могли вновь войти в город.

Тем временем пришло известие о прибытии в Ирак Таймасв^[1221] и Тайнала^[1222], и поскольку он не мог долее оставаться, то отбыл в Ирак, отправившись сначала в Тебриз, а оттуда в Исфахан. И рассеянные повсюду отряды и отдельные люди присоединялись к султану. Монголы тем временем прибыли в Рей, и султан приготовился к бою и, созвав всех ханов и вельмож, —

обратился к ним со следующими словами: «Великая беда приключилась с нами и огромное несчастье обрушилось на нас. Если мы позволим бессилию и трусости овладеть нами, мы не сумеем спастись. Как бы то ни было, наилучшим для нас будет оказать сопротивление и выдержать испытание. Если милость Божья будет на нашей стороне, тогда и мы, и вы будем спасены. А если дело примет другой оборот, мы не лишимся звания мучеников и счастья [вечного] блаженства. Как сказал Господь Всемогущий: «О вы, которые уверовали! Когда встречаете отряд, то будьте стойки и поминайте Аллаха много, — может быть, вы получите успех!»^[1224].

И они единодушно и единогласно поддержали султана, и он собрал свое войско, расставив фланги и центр. Правый фланг он доверил своему вероломному и жестокому брату Гияс ад-Дину, а левое крыло он усилил^[1225], сам же занял место в центре и /169/ выстроил боевую линию. Он уже было собрался отдать приказ правому и левому флангам атаковать вместе с ним центр и противоположные фланги противника, когда его брат Гияс ад-Дин повернул поводья вместе с Ельчи Пахлаваном, его слугами и некоторыми другими.

Султан Джалал ад-Дин встревожился, получив это известие, и сердце его наполнилось досадой на его войско. Однако он не показал противнику спину, а бросился на вражеский центр, вслед за чем правое крыло монголов потеснило его левый фланг, а его правый фланг — левое крыло неприятеля, и две армии смешались. Монголы прорвали его центр, и знамя султана было опрокинуто, и правое крыло противника продолжало теснить его левый фланг, так что никто не знал местонахождения друг друга. Султан тем временем оставался в центре, и рядом с ним находился лишь слуга с запасным конем. Он был окружен со всех сторон, как центр круга. И он сбрасывал с коня одних и рубил других, пока не выбрался из их гущи, и тогда он бежал в Луристан, где обосновался в долине, и куда к нему по одному и по два стали собираться беглецы. Никто в Исфахане или войске не знал, что с ним случилось, и одни думали, что он был убит во время сражения, а другие — что захвачен в плен^[1227].

А что до монголов, они подошли к самим воротам Исфахана и, не задерживаясь ни на минуту, с великой скоростью проследовали к Рею, которого достигли за три дня^[1228]. Оттуда они отправились к Нишапуру и так вернулись.

Тогда султан собрался в Исфахан, послав вперед гонцов с добрыми вестями /170/, а сам последовал за ними. И мужчины и женщины города вышли встретить его, уверенные, что его приход означал наступление радости и конец несчастий.

Султан был очень разгневан на своих главных слуг и приказал привести к нему тех ханов и начальников из числа чиновников его двора и титулованных особ его дома, которые ничего не сделали в день сражения. Набросив на их головы женские покрывала (miqnaʽa)^[1229], их провели по улицам города. Тех же, кто, не имея звания эмира, в тот день, который стал Судным днем, сражались в первых рядах, и держались до последнего, и не изменили своему делу, он наградил, одним пожаловав звание хана, а другим-мелика^[1230] вместе с парадными одеждами и другими подарками, он удостоил их особой милости и благодаря ему их роды стали процветать.

[XVIII] О ВОЗВРАЩЕНИИ СУЛТАНА В ГРУЗИЮ

Оттуда он в 625/1228-1228 году направился в Грузию. А султаны Рума, Сирии, Армении и всего того края, страшась его жестокости и мщения, его безудержного натиска и яростных нападений, образовали союз^[1231] и объединились^[1232], чтобы дать ему отпор; и было собрано войско, в которое вошли грузины, аланы, армяне, сариры^[1233], лакцы^[1234], кифчаки, сваны^[1235], абхазы^[1236], чанеты^[1237], сирийцы и румийцы, /171/ к которым присоединились мужи, закаленные в огне жизни и избранные в день битвы.

Султан прибыл в Миндор^[1238], неподалеку от которого они расположились и разбили лагерь. Он был смущен недостатком вооружения и нехваткой мечников и копьеносцев, а также многочисленностью врага и поворотом своей судьбы, и стал советоваться с везиром Юлдузчи и другими своими министрами.

Юлдузчи счел, что, поскольку их число не составляло и сотой доли численности вражеского войска, наилучшим для них было бы пройти через Миндор и отрезать их от леса и воды, так чтобы они ослабели от жары и их кони отощали. Тем временем со всех сторон прибывали бы собственные силы султана; тогда бы их положение усилилось, и они бы ясно увидели свой путь и могли бы приготовиться и устремить свои мысли к битве.

Султан был взбешен так, как только может быть взбешен человек, и, схватив со стола чернильницу, бросил ее в голову везира. «Они всего лишь стадо овец! — сказал он. — Разве льва заботит величина стада?»

Юлдузчи раскаялся в своих напрасных словах и в виде наказания уплатил пятьдесят тысяч динаров.

«Это дело, — сказал султан, — тяжелое и трудное, но единственное решение — война и вера в Господа. Невозможно узнать, кто одержит верх».

Были открыты двери сокровищницы, и согнаны табуны лошадей, и эмиры и вельможи, а также люди невысоких чинов и простые воины взяли столько, сколько смогли унести, и совершили свои приготовления.

/172/ Когда прибыли вражеские полчища со своими барабанами и трубами, со своими верблюдами и верблюдицами, и выстроились в шеренгу за шеренгой, приготовившись к бою, они увидели, что войско султана по сравнению с их армией было как ручей по сравнению с морем, нет, как ядро на поле. И сказал Господь Всемогущий: «Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни; а если будет среди вас сотня, то они победят тысячу тех, которые не веруют, за то, что они народ не понимающий»^[1239].

Когда подошло грузинское войско, воины султана вынули свое оружие, а султан взошел на высокую гору, чтобы лучше рассмотреть врага. Справа он увидел двадцать тысяч отборных воинов с кифчакскими знаками и знаменами. Вызвав Кошкара, он дал ему хлеб с солью и послал его к кифчакам напомнить им об их обязательстве перед ним. В правление его отца их заковали в цепи и подвергли унижениям, и он своим посредничеством спас их и ходатайствовал за них перед своим отцом. Разве, обнажив теперь мечи против него, они не нарушили свои обязательства?

По этой причине кифчакское войско воздержалось от битвы и, тут же покинув поле боя, расположилось в стороне от остальных.

Когда грузинское войско выстроилось в боевом порядке, султан послал гонца к Иване^[1240], который был их полководцем, с такими словами: «Сегодня вы прошли долгий путь. Ваши кони утомились и ваши люди устали. Давайте сегодня останемся там, где мы есть, и пусть доблестные юноши с каждой стороны выходят на поле сражения по одному и борются друг с другом, нападая и защищаясь, а мы будем смотреть и отложим дела на завтра». Иване очень понравились эти слова, и от их отважных юношей и бесстрашных смельчаков на поле боя ступил вождь, ростом не уступавший горе, а с этой стороны — султан, подобный Мункару^[1241],

и все взгляды устремились на них. Сидя верхом на своем коне, он прокричал такбир и —

И тот проклятый свалился с коня и испустил дух. У него было три сына, и они выходили один за другим, и каждый раз султан силой и мощью Всевышнего, нанеся один — единственный удар, отправлял сына в ад вслед за отцом.

И еще один азнаур^[1244], чье тело было подобно горе Бизутун, а копье не уступало колонне, прискакал на лошади величиной со слона —

Конь султана не мог более двигаться вперед из-за великой усталости и был уже готов обратиться в бегство. Азнаур нападал раз за разом, и султан всякий раз отражал его нападение быстротой своих движений. Он продолжал атаковать и наносить султану удары, которые не оказывали на того никакого воздействия. Положение становилось угрожающим, и проклятый Шайтан уже почти одержал победу над милосердным султаном, и король уже чуть было не попал в руки черного дива. Азнаур вновь начал стремительно приближаться, и султан спрыгнул со своего несущегося галопом коня и

И тогда звук одобрения земных ангелов вознесся к Высшей Плероме, и крики «Хвала Всевышнему, даровавшему победу Своему слуге!» достигли ушей людей и джиннов, и обе стороны дивились этому подвигу, который был не по силам даже Рустаму, сыну Зала, и

И когда эти люди, каждый из которых был могучим воином и гордостью войска, в один миг стали добычей одного-единственного всадника и пищей для собак и гиен, ужас и отчаяние охватили тех несчастных, а армию ислама покинули страх и трепет.

С того места, где он стоял, султан рукоятью хлыста сделал знак, и его воины перешли в наступление, а грузинское войско обратилось в бегство. И стали очевидны первые свидетельства победы, и прекрасный свет ликования озарил их лица; и в один миг равнина превратилась в гористую местность из-за груд мертвых тел, и лицо земли стало ярко-красным от окрасившей его крови.

И положение этих несчастных невозможно было поправить, и планы этих лжецов нельзя уже было осуществить с помощью лжи. Они не видели иного выхода, кроме бегства, пока еще было время, ухватившись за полы Ночи и прячась за пологом Темноты. «Но Всевышний справедливо^[1248]. Каждый уголок гор и равнин дрожал от их криков и воплей, и земля гудела от ржания и криков обезумевших животных.

И было столько добычи (ghanā’im), что никто не обращал внимания на отары овец (aghnam), и у всех стало столько богатства (niʽmat), что никто не считал стада скота (anʽām).

И когда Вера Пророка вновь (bi-navī) окрепла, слава об ужасе и страхе, внушаемом именем султана, достигла горизонтов, и эти добрые вести были доставлены во все страны, и короли и вельможи вновь стали считаться с ним. А султан тем временем отправился оттуда в Ахлат.

[XIX] О ПОХОДЕ СУЛТАНА НА АХЛАТ И О ВЗЯТИИ ЭТОГО ГОРОДА

После того как султан в первый раз вернулся из Ахлата, чтобы проследовать в Ирак, правители того города отстроили крепость и укрепили стены. Прибыв во второй раз, он послал гонца с известием о его приближении и приказанием им явиться к нему. /175/ Чужеземцы, которые управляли городом, отказались подчиниться его приказу и стали стучаться в двери сопротивления. Они заперли ворота, не понимая, что сами попирают ногами свою удачу и устилают свою постель колючками. Когда он отчаялся заставить их последовать его совету, он велел своему войску встать кольцом вокруг города, построить дома^[1249] и приготовить баллисты и другие орудия войны, такие как стрелы и нефть [в горшках]. В городе также шли приготовления к бою. Обе стороны установили свои баллисты, и стрелы сыпались градом из луков и самострелов. День и ночь отважные воины султана штурмовали ворота города, и его жители, в свою очередь, также изобретали все новые средства отражать их нападение, пока не прошли дни и месяцы и в городе не начали ощущаться голод и недостаток продовольствия. Они тайно отправили гонцов в Багдад, Рум и Дамаск с просьбой к их правителям вступить в переговоры с султаном. И Предводитель Правоверных аль-Мустансир-билла^[1250] и султаны Рума и Дамаска несколько раз слали посланников ходатайствовать за жителей Ахлата. Но поскольку жители города не желали покориться султану, ибо мозг этих глупцов из Ахлата был поражен вследствие гниения телесных соков (akhlāṭ), и из их ртов сыпались брань, и с языка слетали непристойности, и демон заблуждения проник в их кровь и в их умы. Поэтому они были глухи к его советам и настаивали на продолжении сопротивления. И так прошло почти десять месяцев^[1251], и в конце концов горожане начали голодать. Тогда султан приказал своим людям наступать со всех сторон и ворваться в город. Его и его эмиров чрезвычайно рассердили и разгневали оскорбления и ругательства жителей города, и он велел своим солдатам /176/ избивать их с утра до полудня, но потом, когда пламя его гнева погасло, он пожалел этих несчастных и приказал сохранить им жизнь.

Он поселился во дворце мелика Ашрафа, и Муджир ад-Дин, брат последнего, со своим рабом^[1252] Изз ад-Дином Ай-Бегом укрылся в цитадели (ḥisār-i-andarūnī) без воды и продовольствия. Вскоре Муджир ад-Дин вышел из крепости и явился к султану, который принял его с уважением и почестями. Он вручил ему послание от Изз ад-Дин Ай-Бега, прося пощадить его жизнь и предлагая заключить договор. Обратившись к Муджир ад-Дину, султан сказал: «Ты имеешь право носить звание султана, так как же твоя гордость позволяет тебе передавать послания оскопленного раба? Он не может нести ответственность. Путь поступает, как хочет. Он знает».

Увидав, что султан не был расположен обращать внимание на его слова, они поняли, что выбрали неподходящее время и больше не надоедали султану. Ай-Бег сам велел своим людям надеть под одежду кольчуги и вложил в их руки копья, намереваясь создать суматоху, когда явится к султану, и застать его врасплох. Взгляд стражников (mufradān-i-abvāb)^[1253] упал на их одежды, и они поняли, что под ними было зло. Они не дали им войти и ввели к султану одного Ай-Бега. Последний не посмотрел на него и велел арестовать его слуг.

Наконец, когда Джамшид небес отправился в свое путешествие в Дамаск (Shām), султан, это солнце среди монархов, обратился к сладостям, приготовленным для ужина (sham), и вошел в дворец (wan), где провел ночь в обществе дочери^[1254] Иване, которая была женой мелика Ашрафа и тем самым смягчил свой гнев, вызванный тайным бегством Малики.

Человек, наделенный острым умом, увидит предостережение в этих событиях. Когда султан забрал себе Малику, /177/ другой^[1255] [также] забрал ее у него; и не прошло с тех пор и года, как в руки султана попала супруга мелика Ашрафа.

Много богатств и ценностей было унесено из сокровищницы мелика Ашрафа, и вдвое больше того получено от состоятельных горожан. И казна султана пополнилась благодаря этим деньгам и драгоценностям, и солдаты были довольны добычей.

Секретарь Нур ад-Дин^[1256] написал фатнама, вот ее текст.

Текст фатнама

Хвала и благодарение Создателю (да славится Его высочайшее имя!), который даровал победу нашему упрочивающему веру делу и нашим усиливающим империю знаменам, укрепил нас и помог нам в наших августейших предприятиях и благих начинаниях. В один миг целая страна перешла во владение и подчинилась власти слуг нашего дома (да продлит Всевышний его дни навечно!), а в следующий — целая армия стала пленницей нашей мощи и покорилась нам. И «это — из милости Господа моего, чтобы испытать меня — буду ли я благодарен или неверен»^[1257].

И потому наши знамена с вышитыми на них знаками триумфа и победы (да благословит их Всевышний!) стали развеваться надо всей землей Армении и в течение восьми месяцев^[1258] окружали кольцом город и окрестности Ахлата. Вновь и вновь мы зачитывали врагам нашего дома стихи обещаний и угроз, и раз за разом мы выдвигали перед ними наши требования с предупреждениями и предостережениями, чтобы разъяснить им наши намерения и доказать нашу правоту, чтобы они проницательным оком могли увидеть путь к своему спасению и сойти с дороги, по которой несется ураган нашего гнева и где полыхают молнии нашего неудовольствия, перед которыми не по силам устоять и горе, и бежали бы от ревущих волн ярости нашего победоносного войска к горе Джуди^[1259] подчинения и /178/ покорности, и пришли бы к нам, прося прощения, и открыли бы свои ворота. Однако за все это время не было получено никакого ответа на слова молитвы: «О Всевышний, укажи путь моему народу, ибо он незнает», и наши противники с каждым днем все более упорствовали в своих ошибках и заблуждениях —

Великое множество воинов из Дияр-Бекра и с берегов Евфрата, из Египта и Сирии, а также из восточных земель, от туркменов и тюркских племен собрались в городе, и всякие люди пришли сюда из разных краев, рассчитывая на силу их оружия, крепость стен и достаточное число самострелов (charkh u nāvak), баллист, нефти и осадных орудий^[1260]. И его башни (burūj) действительно спорили с восьмой сферой (falak-al-burūj), а дно рва проходило^[1261] по спине вола — рыбы^[1262]. Влияние земли и неба и их следствия соединили руки, совершенствующие укрепления, основания которых были столь же незыблемы, как и законы небес.

Безумие гордыни проникло в сердца этих мятежников, так что в них не осталось места для принятия предостережений, а развратные мысли настолько завладели их умом, что они не могли понять слова разума. Наконец в конце джумады I^[1263] наши победоносные слуги (да укрепит Всевышний их силы!) получили позволение вступить в бой, и был отдан приказ, чтобы каждый из них освободил место рядом с собой и каждый воин искал пустое пространство впереди. Наша подобная львам свита и наши доблестные слуги, уставшие от бесполезного стояния на месте и давно уже просившие разрешения вступить в битву, три дня и три ночи бились не на жизнь, а на смерть, пытаясь прорваться в город со всех сторон. В воскресенье, 28-го дня месяца джумады I^[1264], на рассвете, когда башни и зубцы стен были усыпаны знаменами и штандартами, как небо звездами /179/, и со всех сторон города раздавались крики и возгласы, враги нашего дома укрылись в крепости посреди города, а наши победоносные слуги (пусть победа никогда не отвернется от них!) занялись сбором добычи и добыванием богатства. И хотя жители Ахлата, ввиду их упорства в заблуждениях, не могли рассчитывать на милость, однако нашим справедливым и великодушным решением мы пощадили их жизни и велели нашим людям воздержаться от грабежей. Облака нашей безграничной милости пролили щедрый дождь на судьбу этих несчастных, и все принялись за свои прежние дела, вознося молитвы за наш победоносный дом (да укрепит Всевышний его основание!).

Некоторые из наших врагов, увидав, что дорога бегства закрыта, а ворота нашей всеобъемлющей щедрости распахнуты, стали приводить оправдания и просить о помиловании, говоря: «Господи наш! Мы обидели самих себя»^[1265]. И решением нашего сердца, которое всегда прощает ошибки и дарует счастье, оказать им снисхождение, и мы забыли об их проступках, и в результате этого беспредельного великодушия двери надежды приоткрылись для всех виновных. И сегодня братья мелика Ашфара, Муджир ад-Дин и Таки ад-Дин, а также Изз ад-Дин Ай-Бег, правитель Арзана^[1266], и эмир Аксам^[1267], все они, вместе с Асадом, сыном Абдаллы^[1268], и все чиновники Айюбидов волей-неволей связали себя узами покорности, и в благодарность за свои жизни, которые мы пощадили, и за помилование, которое они получили, они возносят руки к Господу, молясь об увеличении нашей силы и усилении власти и о нашей удаче и благословении.

И этим благословенным поступком великолепная страна была присоединена к государствам, унаследованным и завоеванными нами (да расширит Всевышний их границы!), как рано или поздно государства Сирия и Рум попадут в руки слуг нашего дома (да увековечит его Всевышний и дарует им победу!).

И поскольку эти счастливые события произошли и наши желания, таким образом, были исполнены, мы послали такого-то эмира (да поможет ему Всевышний!) к эмирам, вельможам, садрам, знатным людям, кади, вождям, шейхам, мудрецам, достойным и уважаемым людям, то есть ко всем жителям Хамадана (да пошлет Всевышний ему процветание и порядок в делах его граждан!). Так пусть же все веселятся и радуются знакам этой милости Господа (славен Он и велик!), оказанной нам, и пусть ободрит и воодушевит их этот успех /180/ нашего победоносного дома (да будут его стены крепки, а основание незыблемо!), плоды которого разделят все народы, и пусть к своим обязанностям добавят они молитвы за наше благополучие, если пожелает того Всемогущий Господь.

[XX] О ТОМ, КАК СУЛТАН ПОШЕЛ ВОЙНОЙ НА СУЛТАНА РУМА

После того как султан одержал победу над грузинами — народом, который по причине неприступности их крепостей и несокрушимости их твердынь, величия их богатств и доблести их воинов не знал превратностей судьбы и который могущественные короли и князья Сирии и Рума принимали как равных себе из-за страха перед их неистовством в бою, более того, от которого они бежали, в бессилии и слабости, — весь этот народ склонил шею в покорности ему, и завоевание Ахлата добавилось к этим завоеванием и стало вечерней росой после росы утренней. Страх перед султаном распространился по всему тому краю, и слава о его суровости и жестокости разнеслась повсюду.

Правители Рума и Сирии, следуя примеру Города Мира, и гонцы один за другим прибывали с дарами и приношениями для султана в его великолепный и величественный зал аудиенций. Его дворец вновь стал местом паломничества богатых и знатных, благодаря его справедливости слуги его стали многочисленны, удача повернулась к нему, сокровищницы доверху наполнились, а окружающие земли стали плодоносить. Вот какое четверостишье написал один из поэтов в то время:

Из Ахлата султан отправился в Малазджирд^[1269], а оттуда — в Хартабирт^[1270], /181/ ощутив некоторую слабость. А султан Эрзерума^[1271] в то время был отмечен всяческими милостями в благодарность за помощь, которую он оказал при осаде Ахлата, прислав провиант и скот для убоя^[1272]. И он донес, что султан Ала ад-Дин заключил мир с правителями Алеппо и Дамаска, что они вступили в союз против султана и были заняты тем, что собирали свои войска, и что они постоянно угрожали ему, говоря, что, если бы он не доставил султану скот и провиант к воротам Ахлата, тот не смог бы выстоять.

Несмотря на сильное недомогание и слабость султан отправился в путь. Когда войско достигло равнины, окружающей Муш, на пути им встретились шесть тысяч человек, следовавших на помощь сирийцам. Они тут же окружили их и перебили всех в один миг.

Через несколько дней, когда войска стали сходиться, султан Рума, мелик Ашраф, и другие султаны и правители тех стран собрались все вместе, и у них было столько провизии и снаряжения и столько людей, что их число невозможно было сосчитать. Они расположили свои силы на вершине холма, с краю поставив метателей нефти и лучников со щитами из воловьей шкуры — пеших и конных.

Когда на трут войны упал свет и бой достиг того момента, когда подул зефир Удачи и начал распускаться бутон Надежды, султан решил встать со своего ложа и сесть в седло. Но у него не было сил держать поводья, и они выпали из его рук, словно это ускользнула от него победа, и конь, вопреки его воле, повернулся и отступил на несколько шагов. Тогда его слуги сказали, что султану надо немного отдохнуть, пока он не наберется сил, и его штандарты было унесены. Увидав это, правый и левый фланги подумали, что султан отступает, и также повернули назад. /182/ Однако поскольку враг посчитал это уловкой султана, задумавшего выманить их на равнину, глашатай, находившийся в центре войска, объявил, чтобы никто не двигался с места и не преследовал их. Тем временем, поскольку войско султана рассеялось и разбрелось во все стороны, его невозможно было остановить, он попал в затруднительное положение^[1273]. Повернув назад, султан дошел до Ахлата, откуда он отозвал тех, кого назначил им управлять, и направился в Хой. Одного из двух братьев мелика Ашрафа, Муджир аль-Мулька, он отпустил с почестями, а второму — Маки ад-Дину велел вернуться к Предводителю Правоверных аль-Мустансиру-билла и ходатайствовать за него перед ним. А что до Хусам ад-Дин Каймари^[1274], то он бежал. Его жена, которая была родственницей (ham-shākh)^[1275] мелика Ашрафа, все еще оставалась здесь, и султан отнесся к ней с почтением и отправил назад со всевозможными знаками доброты и внимания. А что до Изз ад-Дина Ай-Бега, он встретил свой конец в крепости Дизмар^[1276].

Поистине было бы странно, если быФортуна всегда была благосклонна и не показала бы напоследок один из своих фокусов.

Не успел султан оправиться от пощечины, нанесенной его удаче, как получил известие о том, что Чормагун-нойон переправился через Окс. Он назначил везира Шамс ад-Дину Ялдузчи оборонять крепость Гиран^[1278] и поручил его попечению своих женщин, находящихся в этом городе. Сам же султан отправился в Тебриз, откуда, несмотря на свои разногласия с /183/ Предводителем Правоверных и султанами Сирии и Рума, послал к ним гонцов с сообщением о переходе через реку армии императора^[1279] и о том, что числом и силой татарские полчища были подобны муравьям и змеям. Ни одна крепость и ни один город не могли устоять перед ними. Страх и ужас перед ними глубоко проник в сердца жителей тех мест. «Если меня не станет, — продолжал он, — вы не сможете им противостоять. Я для вас как стена Александра. Пусть каждый из вас пришлет мне на помощь отряд со знаменем, и когда известие о нашем союзе и согласии достигнет их, их клыки притупятся, а наше войско воспрянет духом. «И мы решили, что нам делать». Но если вы не отнесетесь к этому с серьезностью, вы увидите то, что увидите.

Увы! Увы! Когда ты посеял семя раздора в груди человека и поливал пущенные им корни кровью человеческого сердца, каких плодов ждал ты, кроме шипа отмщения^[1280] и жала Судьбы? И если ты наполнил кубок смертельным ядом, почему ты желал отведать из него вина Вавилона? Говорить слова оправдания и искать милости после подстрекательств к отмщению все равно что класть бальзам на раны уже умерших людей; это как снадобье, данное Сухрабу после его смерти^[1281].

Могущественная фортуна и благоприятный гороскоп Императора Мира Чингисхана^[1284] бросили их слова в огонь разногласия и обратили надежду султана в отчаяние и разочарование. Неожиданно пришло известие о том, что монгольское войско подошло к Сарабу. Султан во весь опор помчался в район Бишкина^[1285]. Крыша дворца, в котором он провел ночь после своего прибытия, опустилась, и он счел это предзнаменованием и решил, что это знак того, что столпы его власти пошатнулись и что беременность его мечтаний закончится выкидышем. Его династия долго находилась на подъеме, пока вестники смерти и прорицатели, предсказавшие разъединение, не прошептали в ее ухо языками случая дурные вести о ее угасании и не ударили в королевский барабан в другом доме. Он некоторое время колебался, чтобы показать, что намерен сопротивляться, как трепещет птица, которой перерезали горло; и лживая Судьба дразнила и терзала его, подобно тому, как охотник, желающий позабавиться с диким зверем, попавшим в его сети, привязывает его на веревку: тот прыгает, радуясь свободе, но когда он достигает конца привязи, она тянет его назад. И сказал Господь Всемогущий: «А когда они радовались тому, что им было даровано, Мы внезапно схватили их, и вот, они — в отчаянии»^[1286].

На следующий день он отправился в Муган. Когда он пробыл там пять дней, преследовавшее его монгольское войско подошло совсем близко. На рассвете он покинул свою палатку и свой лагерь и укрылся в горах Кабан^[1287]. Увидев, что лагерь султана опустел, монголы тут же повернули назад.

Зиму 628/1230 года султан провел в Урмии и Ушну. Шараф аль-Мульк Юлдузчи, которому он поручил свой гарем /185/ в крепости Гиран, был ложно обвинен в том, что в отсутствие султана, когда о нем не было никаких известий, устремил алчные взоры на его гарем и его казну. Сообщение об этом достигло султана, и когда он пришел в ту местность, Юлдузчи, из страха перед султаном и опасения [относительно последствий] этих наветов, отказался покинуть стены крепости и попросил у султана охранную грамоту (mīṣāq). По его просьбе султан отправил к нему Буку-хана, который заставил его выйти силой убеждения. Когда он дошел до того места, где были привязаны лошади министров, его остановили, и важные чиновники дивана и другие сопровождавшие его вельможи, видя положение его дел, тут же отделились от него один за другим, и везир остался стоять один. Тогда Джелал ад-Дин произнес следующие слова: «Я поднял Юлдузчи со дна унижения и вознес его на вершину величия, и от основания, усеянного отбросами, на пик высокого положения. И вот как он отплатил за мою доброту». Он приказал юношам-слугам (vushāqān-i-ḥazrat) забрать его лошадей, а его самого передать коменданту крепости, и через некоторое время, под воздействием клеветнических подстрекательств завистников и ложных обвинений врагов он бросил его в тюрьму вечности — нет, в темницу могилы. Позже он раскаивался в содеянном.

После этого он отправился в Дияр-Бекр, и когда монгольское войско (ḥasham) возвратилось к Чормагуну, последний крепко отругал их за то, что они повернули назад и прекратили разыскивать султана. В тот самый миг, сказал он, когда такой враг утратил свою силу и уронил покрывало сокрытия, /186/ как могли они дать ему передышку и ослабить поиски? И он отправил вслед за ними подобного молнии Таймаса^[1288] и других главных эмиров с отрядом мстительных тюрков, подобных тем, что жаждали отомстить Гургину^[1289] за Афрасиаба.

Тогда султан послал назад Буку-хана^[1290], чтобы разведать обстановку и узнать о передвижении монгольского войска. Когда он прибыл в Азербайджан, ему сообщили, что они ударили в барабаны отступления и покинули также и Ирак и что не было о них в этих краях никаких известий. Не последовав дорогой осторожности, как подобает и как должно поступать верным слугам Двора, эмирам империи, Буку-хана повернул назад и принес султану благую весть об уходе монголов, и, обрадовавшись этому, —

Рассказывают, что однажды Мутаваккиль^[1291] ругал своего придворного за то, что тот проводил свое время, предаваясь наслаждениями и неблаговидным занятиям. Тот человек отвечал так: «Я сделал приятное времяпрепровождение моим союзником против Судьбы, ибо вынести все заботы этого мира можно лишь, если позволять себе немного веселья». Однако обстоятельства бывают разными.

Одним словом, министры и начальники, как и сам султан, пренебрегли заботой о своей жизни и пустили кубки по кругу. Несмотря на всю безнадежность (bī’navā’ī) своего дела они вновь (bi-navī) избрали путь песнопений (navā), и пока приготовлялись инструменты войны, они взяли в руки арфы и тамбурины; они предпочли животы женщин спинам скакунов и выбрали стройных красавиц /187/ вместо поджарых жеребцов. Из кубка брызнула кровь, и они приняли ее за вино; струны (rag) арфы издали погребальный плач, и они запели басом и дискантом (bam u zīr). И это был тот самый король, который сделал седло своим троном, попону постелью, кольчугу платьем, а шлем — короной. Позабыв о мелких стычках и решительных битвах ради объятий дев и жен, он, против своего обыкновения, предпочел празднества сражениям, превратив вино в бальзам для раны, нанесенной Судьбой, утопив в бокале любовного напитка мысли об ударах могущественных врагов, внимая радостным звукам, издаваемым струнами арфы, вместо того чтобы натянуть тетиву лука, и попивая благородное вино, вместо того чтобы усесться на спину благородного коня. Кто-то написал по этому поводу следующие строки:

Два или три дня прошло в беззаботном веселье. И вдруг беременная ночь произвела на свет свое дитя — Несчастье, и в полночь, когда трон султана по имени Мудрость был захвачен демоном, зовущимся Невежеством, и глубина сердца стала центром человеческой жадности, и возвышенные мысли, эти благородные скакуны, были усмирены уздой похоти, и опьянение лишило эмира и везира благоразумия и предусмотрительности, и войско Сна овладело миром разума, и все воины и /188/ большая часть стражи (mufradān) были скованы и обездвижены опьянением, — в это время

татарское войско, состоявшее из могучих воинов, предводителем которого был Таймас^[1294], напало на людей, не имевших охраны и караула. И по странному совпадению, когда Каан поручил Чормагуну уничтожить султана и назначил для этого нескольких эмиров, он обратился а Таймасу и сказал: «Из всех этих людей именно тебе предстоит нанести султану последний удар». И так оно и случилось. Действуя с осторожностью, думая, что люди, находящиеся перед ними, также наблюдают и выжидают, монголы продвигались бесшумно, подобно ползущим муравьям. Орхан^[1295] узнал об их приближении и тут же оказался у ложа султана. Султан видел свой первый сон, забыв о том, что

Когда от него так грубо прогнали сон, он перестал сомневаться в силе Всемогущего Господа и ясно увидел и осознал, что подол намерения был крепко зажат в руке Провидения; что жеребец Мудрости беспомощно лежал у ног Судьбы; что стрелы знания от лука Возможности сломались, не поразив цели; что Бедствие стояло между ним и Безопасностью; и что он остановился у подмостков Зла. Не дожидаясь вечера, странный гость принялся пить на рассвете, и Мир и Безопасность перепоясали свои чресла, готовясь уйти. Но на этот раз гостем оказался свирепый воин, и хозяин знал, как избавиться от похмелья. Он велел принести холодной воды и вылил ее себе на голову, словно давая понять, что покончил с безрассудством, и /189/ с сердцем, пылающим подобно кузнечному горну, и с глазами, из которых беспрестанно текли слезы, как вода из треснувшего кувшина, он отправился в путь с малой свитой и великим плачем, простившись со своей любовницей Империей — нет, пожав то, что он посеял на поле своей удачи.

И когда султан собрался отбыть с небольшим отрядом, он приказал Орхану не убирать его знамя и оказывать сопротивление, чтобы он мог выиграть немного времени. Повинуясь приказу султана, он некоторое время безуспешно сражался, и когда он показал монголам свою спину, те, приняв его за султана, бросились за ним в погоню, подобно орлам. Когда они поняли, что упустили свою главную цель (pāi az dast dāda u va pai girifta), они вернулись в лагерь, где предали мечу офицеров, солдат и вельмож государства, превратив их в пищу для мух и лакомством для волков. Феникс Тщеславие, отложивший яйцо в мыслях каждого человека, которого обуяла гордыня, высидев птенца радости, собралось снести петушиное яйцо. Все надежды этого преходящего мира обернулись прахом, и платье их жизни было разодрано зубами смерти. Если прежде они в своем благородстве были подобны Созвездию Медведицы (banāt-an-naʽsh)^[1296], ныне они превратились в мертвые тела (abnā-an-naʽsh)^[1297], служащие ложем для земли и булыжника.

А что до блаженной памяти султана, не способного исполнить свои желания, —

/190/ он устремил свое лицо к дороге.

Если таков мир, когда он хранит верность, каков же он в роли тирана? Но миром назвали место, полное ловушек, а временем — сети несчастья, также как вместилище несчастий называется сердцем, а обитель печалей — душой.

О том, как султан встретил свой конец, рассказывают по-разному^[1299]. Одни говорят, что, достигнув гор Амида^[1300], он расположился на ночь в некоем месте, и отряд курдов решил похитить его одежду и убили его ударом в грудь, не ведая, что они сотворили и какую добычу поймали. Это, впрочем, не удивительно: повсюду, где появляется хума, ей достается от когтей совы /191/, а лев смертельно устает от нападок бродячих псов. И, как оказалось, те курды^[1301] вошли в город, облаченные в его одежды, и некоторые из его свиты узнали его платье и его оружие, и правитель Амида, когда ему изложили обстоятельства дела, велел предать курдов смерти, и выкопать могилу, и в ней похоронить убитого человека, которого считали султаном. Однако другие говорят, что его одежду забрала его свита, а сам он облачился в лохмотья и стал суфием, и скитался по разным странам и жил среди народов ислама. Но как бы то ни было, он оставил этот мир, получив от него безжалостный, жестокий удар.

Годы спустя, когда возникали промеж людей слухи о том, что султана видели в таком-то месте, особенно в Ираке, Шараф ад-Дин Али из Табриша^[1302], который был везиром Ирака, некоторое время тщательно расследовал такие сообщения; и снова и снова по городам и селам распространялись радостные вести о том, что султан находится в такой-то крепости или таком-то городе.

В 633/1254-1255 году один человек поднял мятеж в Устундаре^[1303] и утверждал, что он султан, и слава о нем распространилась повсюду. В правление Чин-Темура монгольские эмиры отправили людей, видевших и знавших султана, посмотреть на того человека. Он был предан смерти за свою ложь. Много безумств на земле.

Чтобы быть кратким, скажу, что все эти слухи и сообщения не имели никаких последствий. «Всякая вещь гибнет, кроме Его лика. У Него решение и к Нему вы будете возвращены!»^[1304]

[XXI] О ЯМИН-МЕЛИКЕ^[1305] И ИГХРАКЕ И ОБ ИХ СУДЬБЕ

Когда султан Мухаммед бежал от берегов реки, Ямин-Мелик, который находился в подчинении Герату, проследовал в тот город, а потом отправился дальше, через Гармсир^[1306] в Газни. Мухаммед ибн Али /193/ Хар-Пуст из Гура тогда находился в Газни с двадцатитысячным войском как представитель султана. Ямин-Мелик встал лагерем у Суры [?], на расстоянии двух или трех стадий от Газни, и послал к Хар-Пусту гонца с просьбой выделить для них пастбище, чтобы они могли остаться здесь все вместе, поскольку султан бежал, а татары вошли в Хорасан, и [им следует держаться вместе] пока не станет известно о том, что случилось с султаном. А в то время в Газни также находился Шамс аль-Мульк Шихаб ад-Дин из Сарахса, везир султана Джелал ад-Дина, и Салах ад-Дин из Нисы, который управлял крепостью и внутренним городом от имени султана, тоже был там. Хар-Пуст и его эмиры отвечали Ямин-Мелику так: «Мы гурийцы, а вы тюрки, мы не можем жить вместе. Султан каждому назначил земли и пастбища. Пусть каждый остается на своем месте и увидит, что случится». Несколько раз послы приходили от одного к другому, и гурийцы упорствовали в своем недружелюбии. Шамс ад-Дин, везир, и Салах ад-Дин сговорились напасть на Хар-Пуста и убить его. «В своем сердце, — сказали они, — Гуриды — замышляют мятеж против султана, и они не хотят впустить Ямин-Мелика, родственника султана, в Газни». А все войска в Газни были собраны в половине фарсаха от города, где был их лагерь. Шамс ад-Дина и комендант Салах ад-Дин, договорившись таким образом покончить с Хар-Пустом, заманили его в сад. Внезапно Салах ад-Дин из Нисы ударил Хар-Пуста ножом и убил его. Убив его, Шамс ад-Дин и Салах ад-Дин бросились в город, прежде чем его войско узнало о постигшей его участи, и захватили крепость. Тогда гурийцы рассеялись, и через два или три дня Ямин-Мелик /194/ вошел в Газни и стал его правителем.

Через некоторое время пришло известие, что Чингисхан прибыл к Талакану неподалеку от Балха и что две или три тысячи монголов, разыскивающих Ямин-Мелика, проследовали через Гармсир^[1307]. Он собрал войско и отправился им навстречу. Увидав, что его силы превосходило их численностью, они отступили, не вступая в бой, и Ямин-Мелик преследовал их до самого Буста^[1308] и Тегинабада^[1309], откуда монголы отбыли в направлении Герата и Хорасана, а Ямин-Мелик отправился в Сивистан^[1310] через Кусдар^[1311]. Он взял с собой Шамс аль-Мулька и заключил его под стражу в крепости Куджуран^[1312] [в районе] Буста и Тегинабада. Салах ад-Дина он оставил в Газни, и в его отсутствие горожане подняли мятеж и нанесли ему увечья.

А в Газни кади и два брата, Рази аль-Мульк и Умдат аль-Мульк, стали хозяевами Тирмиза^[1313] и договорились сделать Рази аль-Мулька правителем Газни. Тем временем бессчетное число халаджей и туркменов нахлынуло из Хорасана и Трансоксании /195/, и они собрались все вместе в Пешаваре, а их предводителем был Саиф ад-Дин Игхрак-мелик. Рази аль-Мульк пожелал напасть на них и разбить их, а потом стать господином Индии. Он собрал войско и отправился в Пешавар, чтобы вступить с ними в бой, но туркмены и халаджи разбили его и умертвили его и большую часть его войска.

Поскольку его брат Умдат аль-Мульк находился в Газни, Азам-Мелик, сын Имад ад-Дина из Балха, и Мелик-Шир, правитель Кабула, отправились туда с войском собравшихся вокруг них гурийцев и осадил его в крепости в центре города; во время боя они использовали баллисты и по истечении сорока дней заняли цитадель.

Тем временем султан Джелал ад-Дин, бежавший из Хорасана от монголов, достиг крепости Куджуран и освободил Шамс аль-Мулька, которого он отправил в Газни, чтобы тот приготовил все для его проживания там в качестве правителя. Шамс аль-Мульк прибыл в тот самый день, когда крепость была взята, и сообщил радостное известие о приближении султана Джелал ад-Дина. Через неделю прибыл сам султан, и войска перешли на его сторону и собрались вокруг него со всех сторон и обеспечили его всем, что полагалось королевской особе. Ямин-Мелик, который в то время был в Индии, услыхал о прибытии султана и поспешил к нему. Также и Игхрак-Мелик прибыл к султану из Пешавара с войском халаджей и туркменов. И Азам-Мелик и Мелик-Шир с полчищами гурийцев также отдались под власть султана. И так вокруг него собралось хорошо снаряженное войско из шестидесяти или семидесяти тысяч человек

С этими силами султан проследовал в Парван^[1314], который /196/ лежит на границе Бамиана, где пересекается много дорог и где он надеялся узнать о происходящих событиях. Тем временем около десяти или двенадцать тысяч человек, преследовавших султана, появились перед Газни. Поскольку в городе не было войска, ничто им не препятствовало, и они вошли в город, прежде чем его обитатели узнали об их присутствии. Одни занялись поджогом Пятничной мечети, а другие стали убивать людей, которые попадались им на улицах. Пробыв там один день, они взяли проводника проследовали в Парван, продолжая преследовать султана. Там они вступили в бой. Султан одержал победу, и монгольское войско вернулось к Чингисхану в Талакан.

После победы султана между халаджами, тюрками и гурийцами, с одной стороны, и хорезмийцами, с другой, возник спор о том, как поделить захваченных в качестве добычи лошадей. Результатом стал разлад в войске султана; и Игхрак-Мелик и Азам-Мелик повернули назад вместе со всеми халаджами, туркменами и гурийцами и направились в Пешавар, а султан проследовал в Газни с оставшимися при нем тюркскими и хорезмийскими войсками.

Покинув султана, Игхрак-Мелик, Азам-Мелик и другие эмиры отправились в Нинграхар^[1315], который был владением Азам-Мелика и где он принял их как гостей, предлагая им освежающие напитки и всевозможное внимание. А Игхрак-Мелик смертельно враждовал с Нух-Джандаром, эмиром-халаджем, у которого были пять или шесть тысяч палаток. И Игхрак-Мелик отправился в Пешавар с двадцатитысячным войском, в то время как Нух-Джандар остался на пастбище в Нинграхаре. Когда Саиф ад-Дина Игхрак-Мелика /197/ отошел от Азам-Мелика на одну стадию, он отправил ему такое послание: «Мы с тобой как отец с сыном. Я отец, а ты — сын. Если ты хочешь угодить мне, не позволяй Нух-Джандару жить на твоей земле и не позволяй ему остаться здесь». Азам-Мелик отвечал так: «Мусульманским армиям не подобает враждовать в такое время, как это». И в сопровождении пятидесяти всадников из числа его военачальников он отправился вслед за ним, чтобы осуществить примирение между ним и Нух-Джандаром. Саиф ад-Дин Игхрак приветствовал его и попросил его присесть и испить с ним вина. Азам-Мелик заговорил о Нух-Джандаре и начал ходатайствовать о нем, но Игхрак не желал слушать. Неожиданно он, пьяный, вскочил на коня и отправился в лагерь Нуха в сопровождении сотни всадников. Нух, думая, что он пришел с добром, вышел к нему со своими сыновьями и почтительно его приветствовал. Игхрак-Мелик был все еще пьян. Он вынул меч, чтобы ударить Нуха, и тут же был схвачен солдатами Нуха, которые разорвали его на куски. Когда известие об этом достигло его лагеря, его люди воскликнули: «Это предательство Азам-Мелика. Они пришел сюда с согласия Нуха, чтобы покончить с Игхрак-Меликом». Думая так, они схватили Азам-Мелика и предали его смерти. После этого они напали на лагерь Нуха и убили его вместе с его сыновьями. И многие были убиты с обеих сторон, и гурийцы также напали на них, и было перебито великое множество народа.

Вскоре после этого их настигли Текечук и Сайид Ала аль-Мульк из Кундуза. Текечук командовал монгольской армией, а Ала аль-Мульк — пехотой наемного войска (cherig)^[1316]. Они разбили остатки /198/ армий халаджей, туркменов и гурийцев. Одним словом, эти двадцать или тридцать тысяч халаджей, туркменов и гурийцев, отделившись от султана, рассеялись и менее чем через два или три месяца погибли, перебитые друг другом и войсками Чингисхана, и от них не осталось и следа.

[XXII] О МАТЕРИ СУЛТАНА ТЕРКЕН-ХАТУН^[1317]

Ее род принадлежал к тюркским племенам, называемым канглы^[1318], и Теркен, по причине своего происхождения, покровительствовала тюркам^[1319], которые при ее жизни занимали господствующее положение. Их называли аджами^[1320], и жалость и сочувствие были неведомы их сердцам. Там, где они проходили, от страны оставались руины, и люди искали убежища в своих цитаделях. И в самом деле, именно их бессердечие, жестокость и злоба^[1321] привели к падению династии султана.

Теркен-хатун имела свой собственный отдельный двор и государственных чиновников и имела в своем распоряжении собственные денежные доходы и земельные владения. Тем не менее ее власть распространялась и на султана, его казну, его высших офицеров и чиновников. Она устраивала тайные пирушки, и именно из-за нее были свергнуты многие старые дома. Всякий раз, когда были завоеваны новое королевство или новая страна, и когда правители тех королевств доставлялись в Хорезм как заложники, она приказывала бросить их ночью в реку^[1323], чтобы империи ее сына не угрожали /199/ соперники и чтобы фонтан его власти оставался незамутненным. Она не понимала, что Всемогущий Господь карает не только в этом мире, но знает, как покарать и воздать в мире грядущем.

Когда султан в своем бегстве переправился через реку у Тирмиза, он послал гонца в Хорезм с приказанием, чтобы его мать с остальным гаремом отправилась в Мазендеран, где бы они могли укрыться в крепостях, расположенных в тех краях. Повинуясь приказу сына, она покинула Хорезм, взяв с собой мальчиков, своих внуков, и женщин. В Хорезме она оставила войска и главных ханов. Перед своим отъездом она приказала бросить в реку Окс всех местных правителей (sāḥib-ṭarafān), которые находились в Хорезме как заложники, кроме тех, что не имели королевского звания. Затем с детьми и сокровищами она отправилась в Мазендеран через Дихистан^[1324] в сопровождении везира Насир ад-Дина.

Когда султан прибыл в Мазендеран, он отправил Теркен с остальными женщинами в Лариджан^[1325] и Илал^[1326]. И когда Субэтэй^[1327], преследуя султана, подошел к Мазендерану, он осадил эти крепости. И ни в один век не случалось такого, чтобы крепость Илал испытывала нехватку воды, поскольку облака, эти водоносы, избавляли ее обитателей от необходимости запасать воду, набирая ее в бочки: дождь своим плачем заставлял гарнизон крепости улыбаться. Но случилось так, что когда [монгольская] армия встала перед крепостью, дождь тоже стал врагом осажденных и, подобно Фортуне, покинул их.

/200/ Через десять или пятнадцать дней воды не осталось, и Теркен-хатун с гаремом и везир Назир ад-Дин были вынуждены выйти из крепости. И в тот самый час, когда они достигли ее основания, своенравный День сбросил покрывало облаков и, связав их одно с другим, заплакал^[1328]. И вышло, как в рассказе, где утка говорит рыбе:

Теркен-хатун вместе с остальным гаремом и Нисир ад-Дином была доставлена к Чингисхану в Талакан в 618/1221-1222 году. Когда они предстали перед ним, Насир ад-Дина предали пыткам, а все дети султана мужского пола, от мала до велика, были убиты. А что до остальных, а именно дочерей, сестер и жен султана, сопровождавших Теркен, Чингисхан велел им в день отъезда спеть погребальную песнь для султана и его империи.

И в тот миг, когда султан бросился в реку, его гарем отправили вслед за ними.

Теркен-хатун была доставлена в Каракорум, где несколько лет влачила жалкое существование и умерла в 630/1232-1233 году.

Две дочери султана были отданы Чагатаю. Одну он сделал любимой наложницей, а другую подарил своему везиру Кутб ад-Дину Хабаш-Амиду. Из дочерей, которые достались другой орде^[1330], одна была отдана Амид-Хаджибу.

В гареме султана Джелал ад-Дина, который впоследствии был захвачен Чормагуном /201/, была его двухлетняя дочь, которую также звали Теркен.

Чормагун послал ее к Кану, который велел воспитывать ее в орде. Когда Князь мира Хулагу отправился завоевывать западные страны, Менгу-каан отправил ее вместе с ним, чтобы отдать достойному человеку. Поскольку господин Мосула^[1331] выделялся среди равных своей долгой службой, Хулагу пожаловал Теркен его сыну Мелик-Салиху^[1332]. Она вышла замуж по законам шариата, получив также приданое согласно монгольскому обычаю. Это было в 655/1257-1258 году.

[XXIII] О СУЛТАНЕ ГИЯС АД-ДИНЕ

Его имя было Пир-Шах, и ему была выделена провинция Керман. Однако «человек полагает, а Бог располагает».

Когда его отец отбыл из Ирака в Мазендеран, он отправил своих женщин в крепость Карун^[1333] и там же оставил Гияс ад-Дина. Когда султан Мухаммед (да озарит Всевышний его образец своим светом!) утонул в море смерти на островах Абаскуна^[1334] /202/ и монголы проследовали дальше, он вышел из крепости и, поскольку его отец выделил ему Керман, туда он и направился.

Шуджа ад-Дин Абуль-Касым, слуга (mufrad)^[1335] мелика Зузана, был назначен комендантом крепости Джувашир^[1336]. Видя, что мир находится в смятении, он отказался впустить Гияс ад-Дина в крепость, однако послал ему угощение и отговорился тем, что крепостью должен управлять доверенный человек и что он старый слуга, посаженный здесь по приказу султана.

Султан Гияс ад-Дин увидел, что этот человек был введен в заблуждение. Он не попытался вступить с ним в бой и, повернув, вместе с теми, кто находился с ним, отправился в Ирак. Вокруг него собрались многочисленные войска и отдельные эмиры, которые скрывались в убежищах, и к нему также присоединились Барак-Хаджиб и Огуль-Мелик^[1337]. Они выступили против атабека Сада и напали на него в месте, называемом Дина^[1338]. Он бежал под натиском Гияс ад-Дина, и когда войско последнего подошло, они захватили [в качестве добычи] всевозможных животных и после этого повернули назад. Барак-Хаджиб имел беседу с везиром Гияс ад-Дина Тадж ад-Дином Карим аш-Шарком. Он рассердился и ушел со своими слугами в Индию.

В 619/1222-1223 году Гияс ад-Дин отправился воевать с фарсами. Атабек покинул город^[1339], и армия Гияс ад-Дина вошла в него и подвергла его разграблению. Оттуда они проследовали в Хузистан, где, вступив в спор с Музаффар ад-Дином Ваджх ас-Сабу^[1340], они заключили мир и вслед за этим возвратились. Поскольку была /203/ зима, они обосновались в Рее.

Внезапно в тех краях появился султан Джелал ад-Дин, подобно льву, неожиданно напавшему на стадо газелей. Он остановился в лагере Гияс ад-Дина. Гияс ад-Дин было встревожился, но он успокоил его. На следующий день эмиры и главные слуги Гияс ад-Дина явились выразить ему свое почтение. Те, которых сдерживала узда мудрости и кто уже перед тем носил в своем сердце желание служить султану, были отмечены повышением звания и высоким положением. А тех, кто не последовал [правильным] путем, но постоянно затевал смуту, он приказал предать смерти возле места, где он проводил аудиенции.

Султан Гияс ад-Дин вместе со своими главными слугами остался у него на службе, и султан Джелал ад-Дин взирал на него глазами братской любви, пока однажды во время застолья он, имея в виду офицера (sarhang), ушедшего с его службы, чтобы поступить к сыну Хармила Мелик-Нусрату^[1341], сказал тому: «Почему ты принял к себе моего стражника (mufrad)?» А Мелик-Нусрат был одним из самых близких товарищей султана и одним из его главных эмиров. Он пользовался его доверием, и наедине Джелал ад-Дин часто шутил с ним, и тот также делал шутливые замечания. Он в шутку ответил Гияс ад-Дину: «офицер должен получать хлеб за свою службу». Султан Джелал ад-Дин заметил гнев своего брата и взглядом приказал Мелик-Нусрату выйти. Султан Гияс ад-Дин оставался до тех пор, пока день не подошел к концу и сильно опьянел. Потом он также ушел и, проходя мимо дома Мелик-Нусрата, он послал к нему человека сказать, что к тому пришел гость и хочет его увидеть. Мелик-Нусрат тотчас вышел из дома и помог Гияс ад-Дину слезть с коня. Они вошли в дом, и по приказанию Мелик-Нусрата принесли вино, и кубки передавались по кругу вновь и вновь, и они напились до беспамятства. Тогда султан Гияс ад-Дин собрался уходить, и Мелик-Нусрат, как водится, помог ему сесть на коня и шел рядом с ним. Неожиданно Гияс ад-Дин выхватил свой кинжал и ударил его между ключицами^[1342]. /204/ Тут же поднялся крик, что Мелик убит, и с крыш полетели кирпичи и комья земли. Гияс ад-Дин пришпорил своего коня и умчался с той улицы к себе домой. Султану Джелал ад-Дину тут же доложили о случившемся. На следующее утро он лично навестил Мелик-Нусрата и велел послать за лекарем. Однако рану невозможно было вылечить, поскольку кинжал проник за кость, и через день или два он испустил последний вздох. Султан Джелал ад-Дин приказал всем своим эмирам и начальникам, а также своим солдатам, чиновникам, слугам и жителям Исфахана участвовать в траурной процессии, облачившись в одежды из мешковины. Гияс ад-Дин, устыдившись своего недостойного поступка, целую неделю не показывался на глаза брату, после чего султан Джелал ад-Дин велел доставить его к месту проведения аудиенций и строго отчитал его устами своих эмиров. Однако несколько могущественных придворных вступились за него и привели его к султану, и он явился к нему, опустив голову от великого стыда и не в силах произнести слова оправдания. Прошло несколько дней, и все это время Гияс ад-Дин испытывал стыд за содеянное и страх перед своим братом. И когда Тайнал прибыл к воротам Исфахана и султан вывел против него свое войско, он бежал и направился в Хузистан через Лур, и причиной этого шага были его ребячество и отчаяние. Когда он явился к своим родственникам по браку (khusurān) Хазар-Асфу и другим эмирам, они приняли его с уважением и почестями, но из страха перед султаном сочли, что наилучшим и для них, и для него было бы отослать его. Оставив свою мать и своих эмиров в Тустаре и получив множество подарков от халифа, он отправился в Аламут, где и провел некоторое время. Ала ад-Дин из Аламута принял его со всевозможными почестями и постоянно одаривал его подарками, достойными такого принца. Однако он вдруг счел разумным /205/ сняться с места и тайно покинуть Аламут и направиться в Хузистан. Тогда он отправил послание Барак-Хаджибу в Керман, в котором описал свое положение; и они еще раз подтвердили существовавшие между ними договоренности и договорились о встрече в пустыне неподалеку от Варкуха^[1343], где Барак должен был принять султана Гияс ад-Дина, когда последний прибудет туда.

Барак прибыл в назначенное место с отрядом из трех или четырех тысяч человек и в течение двух или трех дней он оказывал султану должное уважение. Однако поскольку последнего сопровождало менее пятисот человек, Бараку пришло в голову жениться на матери султана. Поднявшись выше положения себе подобных, он уселся на одном ковре с султаном и усадил своих слуг рядом с одним из его эмиров. Во время беседы он стал называть его «дорогое дитя» и отправил доверенных людей просить руки его матери. Видя, как обстояли дела и не имея возможности предотвратить [ход событий], султан предоставил право принять решение своей матери. Она, в свою очередь, сначала долго отказывалась и отвергала это предложение, являя страх и отчаяние, но потом уступила, и свадьба состоялась. И после многочисленных требований она вместе с несколькими своими домашними надела кольчугу под тунику^[1344] и вошла в дом [Барака], где был заключен брак. И дух Фирдоуси (да усладит его аромат Рая!) именно эти обстоятельства, вероятно, описывал в своих строках:

И сейчас самое время привести строки прекрасного ученого Фарид ад-Дина из Байхака, написанные о человеке, ставшем везиром после Шараф аль-Мулька:

Когда минуло несколько дней после того как Гияс ад-Дин прибыл в город, двое родственников Барака /206/ обратились к нему с такими словами: «Бараку нельзя доверять. Мы нашли возможность покончить с ним. Ты султан, и мы твои покорные рабы». Однако благородство его души и чистота его сердца не позволили ему нарушить торжественные обещания, а сила его веры не дала ему нарушить клятву, и он ничего не предпринял.

Но поскольку пришло время падения их дома и возвышения династии мятежников, один из самых доверенных слуг Гияс ад-Дина тайно сообщил Бараку об этом деле, и тот немедленно допросил и своих родственников, и Гияс ад-Дина. Они признались в заговоре, и тогда он велел в первую очередь сей же час четвертовать своих родственников в присутствии всего народа, а также задержать султана и всех, кто был с ним связан. И через неделю или две на шею султану надели веревку, чтобы задушить его. Он воскликнул: «В конце концов, разве мы не заключили соглашение не злоумышлять друг против друга? Как же можешь ты утверждать, что договор этот был нарушен, если не было никаких поспешных действий?» Его мать услыхала голос своего сына и поняла, что он просунул голову в петлю. От горя и жалости к своему ребенку она не смогла сдержаться и стала причитать и стонать, и ее тоже задушили. И точно так же они отправили в горнило смерти все его войско, разорвав свои договоры, нарушив свои клятвы и бросив пыль в глаза своей веры.

Как долго, о вращающееся Небо, ты, своими хитростями и обманом, с помощью своего притеснения и угнетения, будешь помещать султанов в оковы шайтанов и делать так, что низкая чернь управляет благородными эмирами, и ввергать королей в бездну, и возносить никчемных людей из пропасти унижения и сажать их на трон славы? И, о мой мудрый, но беззаботный друг, воспользуйся советом, заключенным в этих словах: не попадай в оковы властолюбия, и взгляни на эти события внимательным оком, и отступи, чтобы виселица не стала местом успокоения для твоей головы.

[XXIV] /208/ О СУЛТАНЕ РУКН АД-ДИНЕ

Когда султан Мухаммед вернулся из Ирака, он передал то королевство своему сыну Рукн ад-Дину, имевшему прозвище Гур-Санджи^[1347], вместе с придворными и снаряжением, достойными такого королевства и такого султана, и /209/ в с его свитой он отправил туда Имад аль-Мулька из Саввы, чтобы он стал атабеком и управлял той страной. Когда Рукн ад-Дин прибыл в Рей, местные правители в Ираке, объединившись, подняли против него мятеж, и султан Мухаммед послал на помощь своему сыну Шараф ад-Дина, амир-и-маджлиса, который был евнухом (khādim), с войском. Он напал на врага и разбил его и захватил в плен большую часть эмиров Ирака. Однако он не причинил никому из них никакого вреда и пощадил всех; и, восстановив их власть и сохранив их жизни, на что они уже и не надеялись, он простил их вину и ошибки, а кроме того, выделил каждому из них земельные владения. Из-за этой доброты они стали его верными слугами и очистили свои помыслы от раздоров и разногласий.

Когда пришло известие о том, что султан Мухаммед бежал из Трансоксании, Рукн ад-Дин послал к нему Имад аль-Мулька, чтобы тот уговорил его прибыть в Ирак, пообещав оказать ему помощь, и сам отправился навстречу своему отцу. Однако тот не смог ничего поделать, и поскольку султан проследовал в Мазендеран, Рукн ад-Дин отправился в Керман. С небольшой свитой он прибыл в Гувашир^[1348], где оставалась часть войска мелика Зузана. Он открыл двери казны мелика Зузана и раздал ее содержимое войску. И оттуда он вновь направился в Ирак

По его прибытии в Исфахан вокруг него собрались разрозненные отряды и отдельные военачальники, и таким образом его сила увеличилась. /210/ Однако кади Исфахана не мог избавиться от сомнений и потому держался в стороне, проявляя осторожность и осмотрительность. Султан Рукн ад-Дин, сосвоей стороны, счел за лучшее не оставаться в городе, он покинул его и разбил палатки за его стенами. Тем не менее войска постоянно прибывали и уходили, и жители города, по приказанию кади, устроили беспорядки и стали осыпать их с крыш градом стрел и камней. Почти тысяча человек были убиты или ранены, и войско Рукн ад-Дина, в свою очередь, также перебило множество горожан. По этой причине Рукн ад-Дин отправился из Исфахана в Рей, где оставался два месяца. Когда монгольское войско, возглавляемое...^[1349], прибыло вновь, он отбыл в крепость Фирузкух^[1350]. Монголы осадили ее и через пять или шесть месяцев вынудили его выйти из крепости вместе со всеми, кто там находился. Как они ни принуждали его, он отказался встать на колени, присягая им в верности, и в конце концов они предали его смерти, а с ним и всех его слуг и гарнизон крепости.

Как узнать, когда Судьба покажет один их своих фокусов, которые она проделывает с помощью чаши фокусника Неба с такой ловкостью, что ее руку нельзя увидеть? Или ее рука, не встречая препятствий, вложит кубок с ядом в руку [ее жертвы], и нет возможности бросить кости еще раз (dost bar dost). О мой друг, с этим ничего нельзя поделать, и, чтобы не навлечь на себя несчастье, воздержись от каких-либо поступков. Твердо ступай в центр круга смирения и моли Всевышнего о помощи. И не делай ни одного шага вперед, чтобы не угодить в ловушку.

[XXV] О БАРАК-ХАДЖИБЕ И ЗАВОЕВАНИИ ОБЛАСТИ КЕРМАНА

Барак-Хаджиб и его брат Хамид-Пур^[1351] были родом из Каракитая, и в правление хана Каракитая Хамид-Пур участвовал в нескольких посольствах к султану. Когда был захвачен в плен Таянгу из Тараза, они были доставлены вместе с ним и добились успехов на службе у султана: Хамид-Пур со временем стал эмиром, а Барак был назначен хаджибом. Когда султан собрался в Трансоксанию, он оставил Хамид-Пура в Бухаре с несколькими тысячами человек, и в начале междуцарствия тот также исчез. А что до Барака, тот отправился в Ирак к Гияс ад-Дину и поступил к нему на службу, став одним из его главных эмиров и получив титул кутлук-хана. После подтверждения клятв и договоров Гияс ад-Дин назначил его командующим войска Исфахана.

Когда пришло известие о приближении монгольской армии под командованием Толан-Черби^[1352], он попросил у Гияс ад-Дина разрешения /212/ отправиться в Исфахан, а после этого последовать со своей свитой в Индию через Керман. Когда он прибыл в Джируфг^[1353] и Камади^[1354], молодые воины в крепости Джувашира уговорили Шуджа ад-Дина Абуль-Касима преследовать их и напасть на них и захватить китайских рабов. В погоню за ними устремилось от пяти до шести тысяч человек, взиравших на них как на богатую добычу — нет, как на стол, накрытый для обеда. И когда это полчище приблизилось, Барак-Хаджиб и его люди поняли, что время пришло, и он приказал женщинам также надеть мужское платье и приготовиться к бою. Враг разделился на четыре части и напал с четырех сторон. Отряд тюрков из войска Шуджа ад-Дина перешли на сторону Барака по причине их расового родства. Поблизости находились две деревни, обнесенные стенами (ḥiṣār), одна из которых называлась Харк^[1355], а другая — Аббаси. Люди Шуджа ад-Дина отправились в эти деревни, чтобы укрыться там. Тюркские воины Барака набросились на них подобно сверкающей молнии, разрезающей облака, и отделили таджиков друг от друга, оставив множество их лежать мертвыми на равнине. Шуджа ад-Дин с некоторыми из своих людей укрылись в обнесенной стеной деревне. Они выдерживали осаду день или два и, не имея запасов, вынуждены были выйти из деревни. Шуджа ад-Дин был взят под стражу и закован в тяжелые цепи, и после того Барак-Хаджиб повернулся и отправился в Джувашир. Шуджа ад-Дин в цепях был доставлен к воротам города (ḥiṣār), чтобы его сын в обмен на его жизнь сдал крепость. Сын не обратил на него внимания, и он был предан смерти; и они осадили город и крепость.

Из крепости бежал стражник [и сказал], /213/ что покажет им к ней путь, который не охранялся, и приведет в нее этим путем их войско. Барак ободрил его множеством обещаний, но из осторожности не стал принимать его слова на веру и попросил письменных обязательств. Следующей ночью этот человек пришел в крепость и тайно вывел оттуда свою знакомую девушку (sarpūshīda)^[1356], и повел их путем, о котором говорил. На рассвете они ударили в барабаны и подняли крик, захватили крепость и растворили ее ворота настежь. Барак в тот же день отправил туда свою тяжелую поклажу, а вслед за тем они осадили сына Шуджа ад-Дина, который находился в городе (ḥiṣār).

Неожиданно пришло известие о том, что Джелал ад-Дин приближается со стороны Индии. Барак-Хаджиб послал ему всевозможные угощения, а вслед за этим отправился лично предстать перед ним и предложить султану руку одной из своих дочерей. Когда султан прибыл и состоялась его свадьба с дочерью Барака, он отправил гонцов к сыну Шуджа ад-Дина с сообщением о своем прибытии и приказанием явиться к нему. Тот отвечал, что не поверит их словам, пока своими глазами не увидит балдахин султана. Султан лично подъехал к городу (рцаг), и он тотчас поспешил предстать перед ним, послав вперед всевозможные подарки. После этого он взял меч, облачился в саван и явился к султану. Он был милостиво и благосклонно принят, и султан вошел в город.

Барак вошел в город вместе с султаном. Однажды последний отправился на охоту с большей частью своей свиты, но Барак отказался покинуть город, сказавшись больным. Султан понял, что он остался, чтобы поднять мятеж, и, желая проверить его, он послал к нему гонца с повелением явиться, чтобы обсудить важные дела. Барак отвечал, что завоевал эти земли своим мечом и что они были неподходящим местом для королевской резиденции. Эти крепости должны находиться в надежных руках, а он был старым слугой и заслужил беспорочной службой /214/ это право. Он находился уже в преклонных годах и не имел сил разъезжать туда-сюда. Его намерением было молиться за августейший дом султана в этой крепости, и если бы султан пожелал войти в нее, это оказалось бы невозможным.

Не имея времени, султан послал ему примирительный ответ и отправился в Шираз.

Барак-Хаджиб укрепил свое положение. Он захватил весь тот край, и у него скопились огромные запасы снаряжения. Предав смерти султана Гияс ад-Дина, искавшего его помощи и защиты,

он отправил гонца к Предводителю Правоверных объявить о своем переходе в ислам и попросил пожаловать ему титул султана. Его просьба была удовлетворена, и он был удостоен права называться кутлук-султанам. И его власть усиливалась день ото дня, а численность его свиты и войска непрестанно росла, пока однажды эмиры, осаждавшие Систан^[1358] под началом Тайир-Бахадура, не прислали к нему гонца с требованием сдаться и просьбой прислать войска и оказать помощь. А Барак-Хаджиб был мудрым человеком и видел, что власть находится в руках семени Чингисхана. Поэтому его решением стало сообщить послам о согласии с их приказаниями и о подчинении им и своей покорностью защитить себя от несчастий. Он ответил, что справится с Систаном своими собственными силами, не причиняя беспокойства монгольскому войску, но что сам он слишком стар и более не может путешествовать, а потому пришлет ко двору своего сына. Он закончил необходимые приготовления и в... году^[1359] послал к Кану Рукн ад-Дина Ходжу Мубарака.

Не успел Рукн ад-Дин прибыть к месту назначения /215/, когда пришло известие о кончине его отца и захвате власти в Кермане его двоюродным братом со стороны отца, Кутб ад-Дином. Тем не менее он, не останавливаясь, проследовал дальше и прибыл ко двору. Каан, по своему обыкновению, оказал ему всевозможные почести и, поскольку он первым явился ко двору и узрел лицо Императора, он пожаловал ему королевство Керман и ярлык, по которому к нему перешел титул кутлук-султана, который носил его отец. Чинкай стал его наставником, а Кутб ад-Дину было приказано прибыть ко двору и явиться к Императору. После возвращения Рукн ад-Дина Кутб ад-Дин отправился в путь с тяжелым багажом. Проследовав по дороге, ведущей в Хавис^[1360], он подошел к Зузану, откуда проследовав ко двору. Он некоторое время находился [при Каане], а затем был отдан приказ, чтобы он отправился в земли китаев и поступил на службу к Махмуду Ялавачи. Подчинившись этому приказу, он провел значительное время с Ялавачи, который отнесся к нему как добрый отец, оказав ему почести и проявив уважение к его званию.

Когда состоялся курилтай Гуюк-Хана, султан Кутб ад-Дин также принял в нем участие и пожелал вновь управлять султанатом. Но Чинкай, будучи наставником кутлук-султана Рукн ад-Дина, воспрепятствовал этому, и был отдан приказ — также, как перед тем повелел Каан, — чтобы он оставался при министре (ṣāḥib) Ялавачи, а за султаном Рукн ад-Дином была бы сохранена назначенная ему должность.

Рукн ад-Дин, таким образом, продолжал управлять землями Кермана и уплачивал установленную дань в балишах и верблюдах эмирам, назначенным для ее сбора до тех самых пор, пока /216/ трон Империи не был осчастливлен восхождением на него Менгу-каана. Тогда Кутб ад-Дин отправился ко двору в сопровождении министра Ялавачи, и Менгу-каан принял их милостиво и пообещал оказать им всяческое покровительство. Он назначил его султаном того края^[1361] и отправил с ним монгола-баскака. Когда они достигли Герата, Кутб ад-Дин послал вперед гонцов, чтобы известить Рукн ад-Дина о милости, оказанной ему Императором мира, и велел ему явиться, чтобы заслушать ярлык.

Рукн ад-Дин понял, что времена изменились. Он отослал гонцов назад и в рамадан 650 года [декабрь 1252-январь 1253] забрал из своего имущество все, что смог, и в сопровождении тех из своих слуг, у которых были причины опасаться Кутб ад-Дина, отправился в Луристан. В Йезде к нему присоединился сын его сестры Ала ад-Даула^[1362] вместе со своей матерью, и стало известно, что они направились в Багдад и отправили послание Предводителю Правоверных...^[1363]. Однако они не знали, какой путь избрать, поскольку если бы [халиф] принял их, их отношения [с Менгу-кааном] испортились бы еще больше. Поэтому Рукн ад-Дин оставил большую часть своего багажа в Луристане, а сам отправился ко двору. Когда он достиг Гирдкуха, животные, отпущенные пастись на ниве средь бела дня, еретики послали отряд, чтобы захватить их, когда они спали после обеда, а их кони мирно щипали траву, и заставить испить напиток смерти. /217/ Рукн ад-Дин не спал, и когда появилась банда этих несчастных, он вскочил на коня вместе с пятью или шестью другими, чьи кони были оседланы, и отчаянно сражался, и вскоре остальные его спутники оседлали своих коней и присоединились к нему, и, перебив большую часть еретиков, они продолжили свой путь. На следующий день прибыл Бука и из-за этой битвы он испытывал к Рукн ад-Дину глубокое почтение и оказал ему большое уважение. И оттуда он отправился ко двору Императора мира Менгу-каана. (Мне довелось встретить его в Алмалыке в рамадан 651 года [октябрь-ноябрь 1253], когда я возвращался из великой орды Менгу-каана; было видно, что страх и ужас овладели им, а свет удачи и процветания погас для него).

Когда он прибыл к Менгу-каану, пришло сообщение от Кутб ад-Дина о том, что он направлялся в сторону Багдада; и Кутб ад-Дин лично отправился вслед за ним. Оба они были допрошены, и в конце концов его передали Кутб ад-Дину, чтобы он осуществил то, что предначертали для него Судьба и Рок; и он предал его мечу уничтожения. Кутб ад-Дин тогда решил, что королевство Керман было очищено от следов притеснений, Фортуна, против своего обыкновения, оказалась верной любовницей. Прибыв в свою столицу и подчинив все окрестные земли, он несколько раз приезжал ко двору Хулагу и был отмечен всевозможными милостями, /218/ как вдруг Смерть внезапно набросилась на него из засады Фортуны, и в 656/1258 году он скончался.

[XXVI] О ЧИН-ТЕМУРЕ И ЕГО УПРАВЛЕНИИ ХОРАСАНОМ И МАЗЕНДЕРАНОМ

Первым эмиром, назначенным правителем Хорасана и Мазендерана, стал Чин-Темур, по происхождению каракитай^[1364], которого Туши поставил баскаком Хорезма в то время, когда этот город был завоеван. Когда Император мира Каан назначил Чормагуна правителем Четвертой страны^[1365], он издал ярлык о том, что вожди и баскаки повсюду должны собрать войска и оказать содействие Чормагуну; и Чин-Темур выступил из Хорезма через Шахристан и в то же время предоставил в расположение Чормагуна других эмиров, представлявших принцев. Так же и Чормагун предоставил в его распоряжение по эмиру от каждого принца и сына принца: Кул-Болат^[1366] представлял Каана, Нозал^[1367] — Бату, Кызыл-Бука^[1368] /219/ — Чагатая и Йеке^[1369] — Соркотани-беки. В то время Коргуз^[1370] был членом свиты Чин-Темура и вскоре был назначен на должность казначея.

Чин-Темур призвал все страны, встречавшиеся ему на пути, покориться, в том числе такие города, как Язир, Ниса, Кукрух^[1371] и Джаристан^[1372]; и своей добротой он завлек их в аркан послушания, а тех, кто поднимал мятежи, он укрощал силой оружия.

Когда Чормагун уезжал, в Хорасане было неспокойно. Никоторые города он подчинил и поставил в них баскаков, однако другие все еще не продели голову в ворот покорности. Повсюду объявлялись тюрки и мятежники и сеяли смятение среди людей, и часто сброд и чернь (runūd va aubāh) одерживали верх, так что область, которая была покорена и в которой установился мир, вновь ввергалась в пучину хаоса из-за этих бедствий и волнений. Так, Карача и Яган-Сонкур, эмиры султана Джелал ад-Дина, устраивали набеги на Нишапур и подчиненные ему земли; и поскольку умы людей все еще /220/ смущали сообщения о султане, в том крае не было мира. И порой какой-нибудь эмир появлялся в некой местности и воздвигал крепость на вершине горы. Люди нападали друг на друга и захватывали в плен и убивали один другого, и баскаки, оставленные повсюду Чормагуном, были перебиты Карачей и его тюрками, которые уничтожали всякого, кто хотя бы помыслил о том, чтобы покориться монголам.

И по этой причине Чин-Темур отправил в Нишапур Кул-Болата, чтобы тот покончил с Карачей. Мой отец вместе с некоторыми вельможами и знатными людьми прочел стихи бегства и, покинув тот город, отправился в Тус. А в то время во внутреннем городе Туса жил человек по имени Тадж ад-Дин Фаризани^[1373], который превзошел всех неверных в убийствах и предательстве и захватил крепость в Тусе. Когда мой отец и вельможи прибыли туда, они послали к нему надежного человека, чтобы сообщить ему о своем прибытии и попросить убежища, ибо «утопающий хватается за соломинку». Он ободрил их ложными посулами, и они, положившись на его лицемерные слова, отправились в путь и пришли к той крепости.

Когда Кул-Болат, разбив Карачу, вернулся, он узнал об отъезде тех людей и послал гонца к Фаризани с требованием их возвращения. Последний отправил их к нему, думая, что Кул-Болат предаст их смерти. Тот же, напротив, принял моего отца и тех вельмож со всевозможными милостями, и мой отец написал по этому случаю следующую киту:

/221/ Когда известия обо всех этих беспорядках и волнениях достигли Каана, в его душе вспыхнул такой гнев, что он приказал Тайир-бахадуру отправиться с войском из Бадгиса и расправиться с Карачей; и те, кто [до этого] избежал меча, были пущены по ветру уничтожения, и никого не осталось в живых на земле Хорасана, а их дома и жилища были затоплены водой, чтобы от них не осталось и следа. Как говорится в известной пословице, «волка нужно учить сшивать, а разрывать он хорошо умеет и сам». И [монгольская] армия так убивала и грабила всех, кто попадался ей на пути; и они, выйдя из Бадгиса, помчались со скоростью огня.

Они проделали половину пути, когда Тайир-бахадура настигло известие, что Кул-Болат разбил Карачу и изгнал его из Хорасана и что теперь тот отбыл в Систан^[1375], где укрылся в крепости. Тайир-бахадур проследовал туда и осадил город; но потребовалось два года усилий и напряжения, прежде чем он захватил его. После того он отправил из Систана к Чин-Темуру, чтобы сообщить, что ярлыком Каана управление Хорасаном было возложено на него и что Чин-Темуру следует отказаться от своей власти над ним. Чин-Темур отвечал, что сообщения о мятеже жителей Хорасана были ложными и что за этими сообщениями стояли личные интересы. Как за грехи Карачи столько земель и людей могли испить из чаши уничтожения и как можно было во второй раз бесцельно разорять край, на восстановление которого потребовались годы тяжелого труда? Он также пошлет гонца доложить о том, как обстоят дела, и вопрос будет решен согласно полученным приказам. Но до того он, Чин-Темур, не позволит причинить никакого вреда никому из жителей этих мест. Посланники Тайира вернулись разгневанные и разочарованные.

Чормагун, с своей стороны, разослал гонцов с приказанием Чин-Темуру и вышеупомянутым эмирам явиться к нему со своими войсками и оставить управление Хорасаном и Мазендераном Тайир-бахадуру. Но разве может тот, кто хоть день был эмиром, /222/ вновь стать мелкой сошкой? Разве может человек, вершивший важные дела, унизиться до исполнения обязанностей холопа? И разве может господин стать слугой? Чин-Темур стал советоваться с друзьями о том, как отвратить такой удар, и было решено, что Кул-Болат, бывший одним из доверенных слуг Императора Лица Земли, отправится [ко двору], взяв с собой нескольких эмиров Хорасана, уже заявивших о своей покорности. Тем временем мелик Баха ад-Дин из Сулука^[1376], велел своему брату выйти из крепости и согласился покориться при условии, что, когда он выйдет из крепости, его отправят к Каану. Это согласовывалось с их собственными планами. Чин-Темур вернулся из Мазенедерана, и большая часть городов Хорасана, услыхав о подчинении эмиров Сулука, сами заявили о своей покорности, а те, за полы одежды которых цеплялась Смерть и кто не пришел с изъявлением покорности, были уничтожены все до одного. И когда мелик Низам ад-Дин^[1377] вновь прибыл в крепость, мелик Баха ад-Дин отправился в путь. Когда он прибыл к Чин-Темуру, последний оказал ему всевозможные почести; и от Мазенедерана был назначен исфахбад Нусрат ад-Дин из Кабуд-Джамы^[1378]; и они вместе с Кул-Болатом отправились ко двору. (Это события имели место в 630/1232-1233 году.) Поскольку эти двое были первыми, кто явился от земель, расположенных к западу от Трансоксании, Каан был очень обрадован и приказал устроить пир, и празднество не продолжалось много дней без перерыва. И по этой причине он удостоил Чин-Темура и Кул-Болата всевозможных милостей, говоря: «За все время, прошедшее с тех пор, как Чормагун пошел и завоевал столько великих стран, он не прислал нам ни одного мелика, в то время как Чин-Темур, несмотря на небольшую протяженность своих земель и малые возможности оказал нам такую услугу. Мы одобряем его поступок и решительно вложили в его руки бразды правления Хорасаном и Мазендераном. Пусть же Чормагун и другие эмиры /223/ снимут с себя эти полномочия». И он сделал Кул-Болата соправителем Чин-Темура и пожаловал исфахбаду должность мелика над всеми землями от границы Кабуд-Джамы и далее, за Астарабад, назначив в то же время мелика Баха ад-Дина меликом Хорасана, [т. е.]^[1379] Исфараина, Джувейна, Джаджарма, Джурбада^[1380] и Аргияна^[1381] — тех мест, из которых тогда состоял Хорасан^[1382]. Каждому из них он дал золотую пайцзу и грамоту с алой тамгой; и он проявил милосердие и сочувствие к жителям Хорасана и пощадил тех, кто остался в живых. И милостью Всевышнего — ибо «что откроет Аллах людям из Своей милости, — для этого не будет удерживающего»^[1383] — Хорасан заботами и попечением Чин-Темура и благодаря смирению покойного, оплакиваемого всеми мелика Баха ад-Дина пережил удары Судьбы; и те немногие из людей, что благодаря резвости своих ног избежали тысячи несчастий и спасли от меча свои головы, пройдя через тысячу ловушек и испытаний в надежде выжить, покорились теперь воле Провидения и склонили свои шеи перед вращающимися Небесами.

Чин-Темур, утвержденный в своей должности ярлыком, назначил Шараф ад-Дина^[1384], поскольку тот был самым старшим, везиром, представлявшим Бату. Он также назначил моего отца сахиб-диваном; и каждый из остальных эмиров отправил в диван битикчи представляющего кого-то из принцев. Восстановив положение дивана, он снарядил Коргуза с посольством ко двору Каана и послал с ним моего отца. Он^[1385] оставил покойного Низам ад-Дина своим заместителем в диване и отправился в путь. Когда он^[1386] прибыл к Каану, последний, узнав кем был каждый из них, расспросил Коргуза о положении в провинции. Тот сообщил то, что хотелось бы услышать Императору; и Каан одобрил и манеру изложения, и суть его отчета. Он также проявил благосклонность к моему отцу и дал ему пайцзу и ярлык с алой тамгой. /224/ Кроме того, он пожаловал ему должность сахиб-дивана тех земель (mamālik); и мой отец и впоследствии удостаивался знаков милости и благоволения.

Когда они возвратились из орды, исполнив свои желания, Чин-Темур скончался, так и не получив чинов и богатства. Его смерть случилась в 633/1235-1236 году.

[XXVII] О НОЗАЛЕ

Когда Чин-Темур скончался, Императору Мира Каану было послано известие о его смерти, и был издан указ, которым его преемником назначался Назал, старый монгол^[1387] более ста лет от роду. В соответствии с этим указом эмиры, писцы дивана и министры (aṣḥāb) перебрались из дома Чин-Темура в лагерь Назала, где диван вновь возобновил свою работу. Шараф ад-Дин отбыл ко двору Бату, а Коргуз, как обычно, ездил взад и вперед [от одной орде к другой].

Именно в этот момент мелик Баха ад-Дин вновь собрался ко двору Каана вместе с Махмуд-Шахом из Сабзавара, чтобы разрешить спор, возникший по поводу Байхака, а также рассмотреть некоторые другие вопросы. Баха ад-Дин изложил Каану свое дело, и тот решил, что в отсутствие противной стороны по нему нельзя принять никакого окончательного решения. Ему следовало вернуться назад и приехать еще раз, вместе со своими противниками, чтобы это дело было окончательно расследовано. И вновь был издан и передан с меликом Баха ад-Дином ярлык, утверждающий в должности моего отца.

Когда мелик Баха ад-Дин прибыл назад и стало известно содержание ярлыка, Нозал и Кул-Болат были недовольны тем, что за Коргузом был послан гонец. Когда последний отбыл /225/, Нозал продолжал исполнять свои обязанности, но когда тот вернулся, у него отняли власть и управление провинцией, и он довольствовался командованием войском до 637/1239-1240 года, когда последовал за другими своими друзьями в то место, откуда нет возврата.

[XXVIII] О КОРГУЗЕ

Местом его рождения была маленькая деревенька Барлык^[1388], расположенная в четырех фарсахах от Бешбалыка, в западной части страны уйгуров, на дороге, по которой следуют путешественники, попадающие в те места. В 651/1253-1254 году, возвращаясь из орды Императора мира Каана, мы остановились отдохнуть в этом месте и предаться послеобеденному сну, и я припомнил кое-что, что покинуло было страницы моей памяти, а именно один бейт, который был написан о Коргузе покойным Низам ад-Дином Али ас-Садидом из Байхака и прочитан мне, когда мы проезжали через ту деревню:

И тогда, в тот самый миг, я прибавил к тому бейту, который выражал его внутреннее убеждение, другие строки того же размера, хотя и не равные ему совершенством:

Я спросил жителей деревни о его родителях. Они отвечали, что его отец происходил из этого народа и умер, когда Коргуз был еще ребенком. У него не осталось никого, кроме мачехи, которая по причине его нежного возраста и его бедственного положения не обращала на него никакого внимания. Когда после смерти его отца прошло некоторое время, ее руки попросил чужестранец, который был уже готов на ней жениться, но Коргуз обратился к или-куту и изложил ему суть дела. А у монголов и уйгуров есть обычай, согласно которому сын обладает властью над женой отца и должен жениться на ней; и или-кут заставил соблюсти этот древний обычай. Однако впоследствии Коргуз отказался от своего права и взял себе лишь некоторую часть имущества, отдав чужестранцу ее руку. Затем он занялся изучением уйгурского письма, в котором вскоре стал весьма искусен. Лелея честолюбивые мысли, он отказывался мириться с низостью удовлетворения тем, что имеешь, и позором смирения. Но одежда его богатства не была достаточно свободной, чтобы покинуть эту землю отчаяния, не имел он и достаточных средств, /227/ чтобы приготовить все необходимое для путешествия. У него не было ни родственника, за чью полу он мог бы ухватиться, ни родича, который избавил бы его от лишений нужды, ни друга, который помог бы ему и поддержал бы его, подарив или ссудив ему немного денег.

И когда он находился в таком бедственном положении, его двоюродный брат со стороны отца по имени Бешкулак^[1390] поручился за него перед одним землепашцем, у которого Коргуз взял в долг денег на покупку коня, оставив ему в залог этого двоюродного брата^[1391]. Он купил коня и отправился в орду Бату^[1392]. Прибыв туда, он поступил на службу к одному из эмиров двора и был назначен табунщиком. Через некоторое время Коргуз проявил свои способности, и был взят эмиром служить ему лично. Прошло еще некоторое время, и он стал фаворитом. Как-то раз, когда он вместе с тем эмиром сопровождал на охоту Туши, был получен ярлык от двора Чингисхана, содержание которого должно было вызвать радость и ликование. Поскольку в тот момент среди них не было секретарей, которые могли бы прочесть ярлык, стали искать человека, знающего [уйгурское] письмо. Было указано на Коргуза, и его доставили к Тоши. Он прочитал ярлык, и держался при этом с такой учтивостью, которую трудно было ожидать от какого-то стремянного (rikābī) или дворового слуги (bīrūnī). Его манеры и чтение понравились Туши, который велел зачислить его секретарем. Выказывая почтение эмиру и соблюдая правила приличия и требования службы, он увеличивал [свое влияние], и с каждым днем его дела шли все лучше. Он приобрел известность благодаря своему искусством письма и хорошим манерам, и ему стали поручать обучение монгольских детей. И когда Чин-Темур был назначен баскаком Ургенча, он был отправлен сопровождать его. Он оставался у него на службе, и проявлял ум и способности при решении доверенных ему дел, /228/ и со временем стал пользоваться его полным доверием и был назначен казначеем и заместителем самого Чин-Темура. Последний отправил его к Каану, и когда Каан расспросил его о его жизни, его ответы понравились ему и повергли в изумление присутствующих. Разговор коснулся вопросов, связанных с землями Хорасана, и Каан спросил его о весенних, летних и зимних пастбищах. Он отвечал так: «Слуги владений Императора живут в довольстве и достатке, и птица их сердец парит над горизонтом благополучия. На зимних пастбищах так же хорошо, как в весеннее время, на каждом из них произрастают нарциссы и всевозможные душистые растения, услаждающие душу; а летом горы не уступают Райскому саду с его прелестями и дружным пением всевозможных птиц». Когда он говорил так, облекая свои слова в одежды похвалы и благодарности, доверие Каана к его суждениям, проницательности, уму и способностям возрастало. Эмир Чинкай также, поскольку Коргуз был уйгуром^[1393] и, прибыв ко двору Каана, искал его покровительства, поддержал слова последнего, когда тот проявил благоволение к Коргузу. И Коргуз отбыл со всевозможными почестями (soyurghamishī va navākht).

Его прибытие в Хорасан совпало со смертью Чин-Темура. Преемником последнего стал Нозал, на службе у которого он находился, пока от двора Каана не прибыл мелик Баха ад-Дин с сообщением, что ему надлежало отправиться туда с отчетом о положении дел в Хорасане. Нозал и Кул-Болат не хотели, чтобы он ехал туда, поскольку догадывались, что если он вновь окажется при дворе, листва их существования увянет, а пища их жизни станет ядом. А что до самого Коргуза, то он уже задумывался, отыскивая способ, как попасть в орду. Получил же теперь эту возможность, он занялся приготовлениями. Как-то раз в то время он пришел к моему отцу, сахиб-дивану, и сказал: «Судьба подобна птице. Никто не знает, на какую ветку она сядет. Я постараюсь узнать /229/, что именно предопределено вращением небес и каково их повеление».

В конце концов Нозал и Кул-Болат вынуждены были согласиться на его отъезд, и мелик Баха ад-Дин с Махмуд-Шахом и некоторыми другими вельможами Хорасана отправились вместе с ним. Они говорили о существующих налогах, способах оценки стоимости земли и переписи в провинциях, и особенно в Хорасане и Мазендеране, и о непогашенных задолженностях. Хотя Чинкай оказывал предпочтение Коргузу, Данишманд-Хаджиб и некоторые другие желали передать власть сыну Чин-Темура. Когда собрались все первые люди Хорасана, а с ними и Коргуз, Чинкай, который был на его стороне, дождался возможности переговорить [с Кааном] с глазу на глаз и сказал: «Первые люди Хорасана выбирают Коргуза». Каан отвечал: «Тогда, наверно, можно издать ярлык, в котором будет сказано, что в качестве испытания мы поручаем ему установить (istikhrāj) размеры урожая за столько лет и сколько укрыто каждым человеком; ему также надлежит провести перепись; и никто не должен мешать ему. Когда он вернется, выполнив это поручение, мы будем знать, что делать».

Получив эту грамоту Коргуз покинул орду подобно ястребу, упавшему с неба, и в короткое время прибыл в Хорасан и Мазендеран, где велел зачитать ярлык. Затем, вызвав к себе секретарей и чиновников, он занялся государственными делами. Что касается Нозала, то он был простым человеком, немощным от старости и неспособным постоять за себя; а если Куб-Болат, мудрый и опытный человек, пытался высказать какое-либо замечание, он совал ему в лицо ярлык и говорил: «В указе записано, что никто не должен мешать моей работе. Как же ты можешь что-то решать в этом деле?» Это был окончательный ответ, и Кул-Болат не участвовал в том, чем он занимался. А что до Нозала, то хоть согласно содержанию ярлыка он и был отстранен от дел, тем не менее оставался на своей должности.

Коргуз привел в порядок дела Хорасана и Мазендерана и обеспечил защиту имущества жителей. И повсюду он собрал подарки, достойные Императора. Он провел новую перепись и пересмотрел размер налогов. /230/ Он открыл мастерские и установил равенство и справедливость между людьми. Ни один смертный не мог теперь прикоснуться к воде, не заплатив за нее, и алчные барышники потеряли возможность наживы. Способные и мудрые были возвышены над глупыми и невежественными; и возродилась надежда на то, что эта земля [вновь] будет процветать.

В то время из орды Бату прибыл Шараф ад-Дин. Теперь, когда у власти находился Коргуз, он и некоторые другие лишились всякого влияния, а кое-кто, например министры Чин-Темура, были отправлены в отставку и пребывали в оковах забвения. Тогда они стали воздействовать на Эдгу-Темура^[1394], старшего сына Чин-Темура, говоря, что должность отца должна доставаться сыну и что если он сейчас не попытается захватить власть, в дальнейшем, когда позиции Коргуза усилятся, его будет труднее сместить. Эдгу-Темуру следовало сделать решительный шаг, пока Коргуз не упрочил свое положение в стране, и доложить о его деятельности двору Каана. Тогда Эдгу-Темур назначил Тонкуза^[1395] и послал его ко двору со всевозможными лживыми и клеветническими обвинениями. Некоторые из тех, кто старался очернить Чинкая, воспользовались его отсутствием и передали эти обвинения Кану, и в результате эмир Аргун, Курбака^[1396] и Шамс ад-Дин Камаргар были назначены расследовать /231/ это дело.

Когда Коргуз узнал о посылке гонца, он также завершил приготовления и отправился [ко двору], назначив моего отца, сахиб-дивана, управлять вместо него подвластными ему землями. Когда он достиг Фанаката, ему повстречались посыльные, явившиеся расследовать его дело. Когда Коргуз отказался вернуться, как они ему посоветовали, Тонкуз вступил с ним в перебранку и так себя повел, что они схватились один с другим, и он выбил Коргузу зубы. Ночью Коргуз оправил ко двору Темура, чтобы тот показал там его залитую кровью одежду. После этого он был вынужден повернуть назад. Когда он добрался до своего дома, монгольские эмиры, в том числе Кул-Болат, Эдгу-Темур и Нозал, собрались все вместе и палками прогнали битикчи, меликов и министров (aṣḥāb) из дома Коргуза и привели их в свой собственный лагерь, где начали проводить расследование.

Коргуз, ожидая возвращения Темура-Ельчи^[1397], тянул время и давал уклончивые ответы, но некоторые безрассудные храбрецы из Мазендерана и других мест, не заботясь о собственной безопасности и не думая о последствиях, стали делать нелепые заявления. На другой день Темур-Ельчи, пробыв в пути сорок пять дней, достиг Султан-Дувина^[1398] возле Астарабада по другую сторону Каракорума. Всем было велено явиться ко двору и не проводить никаких дознаний на месте: Император очень разгневался, увидав окровавленную одежду Коргуза.

Сторонника Коргуза освободили меликов и министров из лагеря Эдгу-Темура, и люди Эдгу-Темура вскочили на коней и палками загнали их назад. Одним словом, чиновники находились в затруднительном положении: если они поддерживали Коргуза, то подвергались нападкам посланников, если же поддерживали с ними добрые отношения, то имели все основания опасаться Коргуза. Шараф ад-Дин ночи проводил с Эдгу-Темуром, а днем поддерживал /232/ Коргуза.

Коргуз послал своим врагам сообщение о том, что Темур-Ельчи возвратился, и потребовал, чтобы они явились, чтобы услышать новый ярлык. После этого, не дожидаясь их ответа, он вскочил на коня и поехал к себе домой, откуда отправился ко двору с несколькими первыми людьми Хорасана, которые пользовались его доверием и были здравомыслящими и дальновидными людьми.

Когда его противники узнали о его отъезде, они тоже не смогли оставаться на месте; и Кул-Болат и Эдгу-Темур отправились в путь в сопровождении нескольких сплетников и доносчиков. Все вместе они отправились в Бухару, где ее мелик, Саин-Мелик-Шах, принял их в своем доме. Кул-Болат вышел наружу помочиться. А в передней, в углу, находились несколько федави, уже некоторое время поджидавших его в Бухаре. Когда он вышел, они закололи его и нескольких людей, бывших с ним, и Кул-Болат был убит.

Он был главарем и опорой этой партии. Их дух был сломлен его смертью, и они находились в смущении и замешательстве, ибо в своем ребячестве они бросили войлок бедствия в воду и не могли теперь вытащить его на берег. Однако, прибыв в орду, они^[1399] вначале разбили палатку, сделанную Чин-Темуром. Каан вошел в нее и сел на трон, и они начали пировать и веселиться. Каан поднялся, чтобы [выйти] помочиться. Когда он шагнул через порог, налетел порыв ветра и сорвал палатку, и подпирающий ее шест, падая, ударил одну из его наложниц. И этот ветер стал пожаром, уничтожившим урожай благополучия Эдгу-Темура, и его достоинство пало на землю унижения. Каан приказал разобрать палатку и отдать ее слугам и погонщикам верблюдов. Через неделю они^[1400] разбили палатку, сделанную Коргузом, и в ней были сложены все подарки и дары, принесенные им в качестве подношения. /233/ В тот день веселость Каана удвоилась, и Коргуз одержал победу, а его враги потерпели поражение. Среди подарков был пояс^[1401], усыпанный камнями ауз^[1402], которые еще называют желчным камнем^[1403], придуманный и изготовленный самим Коргузом и совершенно бесценный. Увидав его, Каан из любопытства опоясался им. И случилось так, что у него была опухоль (? imtilā’) на том месте, и она исчезла. Он счел это добрым знаком и сказал: «Сделай еще один, подобный этому». И он сказал Эдгу-Темуру: «Почему ты со своим отцом не делал тансук^[1404] (т.е. необычные или редкие вещи)?»

Несмотря на ясные намеки и очевидные упреки, те, кто сопровождал Эдгу-Темура, не бросили свои щиты и не поняли, в чем состоял их интерес.

После того как они пробыли там некоторое время, Каан приказал Чинкаю, *Тайналу^[1405] и некоторым другим начальникам юргу рассмотреть их дело и вынести по нему решение; и они взялись за это дело. Члены партии Коргуза были людьми рассудительными и прозорливыми, владельцами больших состояний и значительной собственности, меликами, подобно мелику Низам ад-Дину из Исфариана, Ихтияр ад-Дину из Абиварда и Амид аль-Мульку Шараф ад-Дину из Бистама, и секретарями, как Низам ад-Дин Шах и ему подобные; а сам Коргуз был равен тысяче человек

Он советовался с этими людьми, а потом действовал так, как они порешили. Важные вопросы держались в тайне от Шараф ад-Дина, хотя внешне /234/ Коргуз относился к нему вполне дружелюбно.

А что до Эдгу-Темура, он был очень молод, а сыновья Кул-Болата совсем детьми. Двое или трое их сторонников, украшенные умом, сознавали тяжесть их положения и не отваживались совершить то, что потом нельзя было исправить. А что до близоруких и глупых мазендеранцев, то целая толпа в кула-банд^[1406] не могла выполнить работу одного человека: они не могли ни сами произнести разумные слова, ни повторить слова других. Каждый раз, когда допрашивали и выслушивали кого-нибудь из них, решение было не в его пользу, хотя причиной этого была главным образом милость Императора и доброта эмиров — поскольку «доброта судьи лучше двух беспристрастных свидетелей», и прав был тот, кто сказал: «Нет другого способа управлять, кроме как с помощью людей, и другого способа нанять людей, кроме как за деньги». И положение этих двух партий было различно, поскольку у Коргуза были и деньги, и люди, а у его противников — ни того, ни другого.

Так прошло несколько месяцев, и поскольку конца этому не было видно, эмиры устали от яргу. Тогда Каан приказал смешать эти две партии, чтобы каждый из людей Коргуза делил палатку с человеком Эдгу-Темура, ел с ним из одной миски и спал на одной постели; и чтобы сами Коргуз и Эдгу-Темур жили под одной крышей и кормились из одной тарелки, как и их слуги. Каан также приказал, чтобы ни у кого из них не было ножа или железного оружия, поэтому у них забрали ножи и другое оружие. Император надеялся, что, проводя вместе дни и ночи, они могли примириться и отказаться от своих враждебных заявлений. Но поскольку и этими средствами примирение не было достигнуто, Чинкай и /235/ битикчи сообщили обо все заявлениях и обо всех случаях; и в один из дней сам Каан занялся рассмотрением этого дела и вновь выслушал каждого из них. *Тумен^[1407] и его брат и сыновья Кул-Болата преклонили колени вместе с остальными членами свиты Эдгу-Темура и подверглись допросу. Взгляд Каана упал на них, и он вскричал: «Что вы делаете среди этих людей? Выйдите из их рядов и встаньте с теми, кто носит меч». После этого онрассудил их дело и признал Эдгу-Темура и его сторонников виновными. Самому же Эдгу-Темуру он сказал: «Поскольку ты человек Бату, я направлю твое дело ему. Он решит, как с ним поступить». Однако несмотря на полное отсутствие сочувствия к Эдгу-Темуру, Чинкай сумел проявить по отношению к нему некоторую доброту. Научив его, что ему говорить, он передал Каану его заявление: «Каан стоит выше Бату. Кто я такой, что мое дело требует обсуждения? Во власти Императора Лица Земли, Каана, рассудить его». И тогда Каан помиловал его, а если бы дело было отдано на рассмотрение Бату, будь он даже его лучшим другом, какую милость оказал бы он ему?

Каан велел Эдгу-Темуру и его спутникам пойти к Коргузу. Некоторые были избиты, другие переданы Коргузу, которые поместил их в кангу (cangue), что стало причиной их [последующего] неповиновения и мятежа. А что до остальных, он велел дать им запасных лошадей и отправил назад с Коргузом. Он также велел сказать им, что в соответствии с их поступками и ясой Чингисхана, согласно которой наказанием лживому айкаку^[1408] является смерть, их в качестве предостережения другим следовало бы казнить; но поскольку они проделали долгий путь, чтобы прийти к его двору и их жены и дети ждут их, он не хотел, чтобы их семьи получили дурные известия, и потому сохранил им жизнь. Но впредь они не должны заниматься подобными делами. Коргузу же он велел передать следующее /236/: «Эти люди — наши слуги. Мы простили им их преступления. Поэтому если ты затаишь зло на них, ты также будешь признан виновным, а такого, как ты, убить нетрудно».

Когда эти яргу были завершены, Коргуз стал управлять государственными и общественными делами, и решения по прошениям принимались согласно его воле. И какие бы земли [к западу] от реки Окс^[1409] ни завоевывали войска Чормагуна, все они передавались под его управление Кааном, который выдавал ему соответствующие ярлыки и пайцзу.

А во время того яргу Каан сказал о Шараф ад-Дине: «Корень всего этого зла — этот таджик, который научал этих юношей, что им делать. Если он отправится сейчас с Коргузом, то свернет с истинного пути. Он не должен идти с ним». Что до самого Шараф ад-Дина, он видел, что в душе Коргуз был сердит на него, и боялся его мести. Поэтому он был рад, когда его задержали. Однако Коргуз, с одобрения Чинкая, воспротивился этому решению на том основании, что без Шараф ад-Дина невозможно было разобраться со счетами за столько прошлых лет и что если он будет отсутствовать, сборщики налогов и чиновники казначейства все спишут на него. Так было получено согласие Каана на его возвращение, и он был доставлен назад против своей воли.

Когда дела Коргуза были разрешены, мелики и первые люди Хорасана, сопровождавшие его, пожелали, чтобы каждому из них был выдан отдельный ярлык. Однако Коргуз тайно порешил с Чинкаем, что если все они получат ярлыки или указы, какое преимущество будет у него над остальными? По этой причине никто не смог добыть ярлык или пайцзу.

Тогда все они двинулись в обратный пути, и Коргуз послал вперед гонцов сообщить добрую весть о милости Каана (soyurghamishī va marḥamat) и поражении своих врагов. После этого монголы, которые перешли на сторону Эдгу-Темура /237/, также были арестованы и помещены в кангу, а Тонкуз и Тумен были выведены из орды с руками, связанными за спиной. После этого Коргуз отправился назад.

[XXIX] О ПРИБЫТИИ КОРГУЗА В ХОРАСАН И О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С НИМ ПОСЛЕ ЭТОГО

Обретя таким образом милость султана и победив своих врагов, Коргуз на обратном пути заехал к Тангуту, брату Бату, а затем продолжил путь через Хорезм. Чтобы приготовить для него тузгу^[1410], мой отец отправил туда палатку со всем необходимым — золотой и серебряной посудой (? majlis-khāna) — и сделал все, что делалось в таких случаях. Все оставшиеся в Хорасане знатные люди вышли вместе с моим отцом поздравить его с возвращением. Он прибыл со стороны Шахристана и в первый день джумады 637 года [ноябрь-декабрь 1239] остановился перед своим домом. За всеми начальниками были посланы гонцы, и они явились, и монгольские эмиры также пришли. Мой отец приготовил еще одну палатку великолепной работы и замечательной расцветки со всей необходимой золотой и серебряной утварью. Он поставил эту палатку и пировал в ней без перерыва несколько дней, и в это время были зачитаны ярлыки, и вновь провозглашенные ясы были объявлены всему миру. И вот прибыли вожди и садры Ирака, и он отправил своего сына в Ирак, Арран и Азербайджан с теми секретарями, которые присутствовали в диване. И хотя число их было велико, основную работу пришлось выполнять Низам ад-Дин Шаху по причине его знаний и опыта.

Когда они прибыли в те края, у них возникло множество споров с военачальниками Чормагуна, и в конце концов они забрали у них те земли и установили налоги /238/. Ибо [до сих пор] каждая провинция находилась в руках нойона, а каждый город — в руках эмира, и они выделяли дивану лишь малую часть налогов, а остальное захватывали себе. Все это у них отобрали и изъяли у них [немалые] суммы денег (bar-īshān mutavajjib gardīd).

Коргуз сделал Тус своей резиденцией и, удалившись туда, начал отстраивать город. От Туса к тому времени не осталось ничего, кроме названия, и в целом городе было не более пятидесяти обитаемых домов, и даже те были разбросаны по разным углам — один здесь, другой там. А базары лежали в таких руинах, что если бы встретились там на пути два осла, то «сойдется голень с голенью»^[1411] среди этих булыжников и колючек. Коргуз построил великолепные здания и разбил парки; и все садры, мелики и важные люди стали покупать здесь особняки и занялись постройкой новых рынков, рытьем канатов и восстановлением разрушенных поместий. И дом, который в первый день был продан за два с половиной рукнийских динара^[1412], через неделю стоил уже двести пятьдесят. И с того времени началось восстановление города и всей области. Кургуз создал прочную основу управления делами государства. Он построил ямы в различных местах, в которых было все необходимое — от лошадей до других нужных вещей, — чтобы посланники не создавали неудобств жителям; и так велика была его власть, что ни один эмир, который до этого резал головы, и никто не смел роптать, не мог теперь обезглавить и цыпленка; а положение крестьян настолько упрочилось, что если на поле останавливалось большое войско монголов, они не могли приказать крестьянину подержать лошадь, не говоря уж о том, чтобы требовать от него провиант (ʽulūfa) или угощение (nuzl). И то же самое можно было сказать о посланниках, прибывавших из других краев и направлявшихся туда.

Позже он пытался некоторыми средствами заманить Шараф ад-Дина в западню бедствия и в пасть смерти. Жил в то время некий сын декханина из Ругада^[1413] по имени Азиль, который вначале /239/ был назначен дворецким (vākīl-kharj) к Коргузу и чье положение с возвышением Коргуза также упрочивалось. Когда Коргуз начал свою борьбу с Шараф ад-Дином, Азиль присоединился к ней с величайшим рвением. И когда Шараф ад-Дин был схвачен и помещен в кангу, должность везира была передана Азилю. Он когда-то был медником, и теперь без стыда пускал ветры перед собранием садров и вельмож^[1414].

Коргуз послал вышеупомянутого Темура-Ельчи ко двору доложить о Шараф ад-Дине, и сам позже отправился туда лично. На пути ему встретился гонец, сообщивший о смерти Каана, после которой воцарился хаос. А в дороге Коргуз имел спор с одним из первых эмиров Чагатая, ведущим свой род от Чингисхана^[1415], и из-за своей заносчивости грубо ему ответил. Для таких людей слова острее волоса на голове или наточенной сабли, и они неодобрительно отнеслись к некоторым высказываниям, которые они, верно или неверно, приписали ему.

Испугавшись, Коргуз повернул назад. Тот эмир доложил об этом случае, и в этот момент прибыл посыльный, тайно отправленный Шараф ад-Дином, якобы чтобы занять его место (jāi-gir). Жены и сыновья Чагатая и другие принцы поручили Аргуну и Курбаке доставить Коргуза ко двору, и /240/ им были даны указания в случае его отказа привезти его как узника^[1417].

Коргуз [едва] вернулся в Тус, как прибыли гонцы. Они послали за Шараф ад-Дином, чтобы использовать его как приманку. Вопреки монгольским обычаям, Коргуз построил посреди обнесенного стеной города (ḥiṣār) укрепленную сокровищницу и сделал ее своим жилищем. Тогда гонцы обратились за помощью к войсковым командирам, которые с готовностью воспользовались этим поводом, ибо их души были полны гнева, а сердца — злобы. Прибыло великое множество монголов, и Шараф ад-Дин был доставлен из Сабзавара. А что до Коргуза, то ему не понравилось прибытие гонцов, но в любом случае Азиль не пускал его к ним, давая ему дурной совет и предостерегая его, чтобы он не попал в их руки. Не зная содержания указа, Коргуз пребывал в страхе и хоронился (maḥfūz mi dāsht) в сокровищнице, которую называли крепостью, пока в один из дней посланцы не сели на коней и вместе с монголами, под одеждой у которых была надета кольчуга, не пришли к ее воротам. Коргуз приказал закрыть ворота, и под этим предлогом они начали стрелять. «Я не мятежник», — сказал Коргуз, и ворота открыли. Монголы вошли внутрь, схватили Коргуза и Азиля и послали людей к воротам, чтобы задержать всех меликов и [других] лиц. Тем не менее мелику Ихтияр ад-Дину удалось укрыться в Абиварде. Судьбы меликов Хорасана постигло полное крушение, и современник написал такие строки о положении, в котором они находились:

Через несколько дней гонцы уехали, забрав с собой узниками Коргуза и Азиля. Коргуз ничем себя не унизил и не обратил на них никакого внимания. /241/ Прибыв в орду Улуг-Эф^[1419], эмиры, участвующие в яргу, уселись и начали яргу. Коргуз сказал им так: «Если вы можете решить мое дело, тогда давайте побеседуем, но если оно останется нерешенным, лучше ничего не говорить».

Суд зашел в тупик, и они сказали, что его следует отправить к Туракине-хатун. Шараф ад-Дин вмешался в яргу и попытался вступить в спор с Коргузом, но последний так отчитал его, что он не знал, что ответить. Один из эмиров орды обратился к Шараф ад-Дину с такими словами: «Его взяли под стражу по другому обвинению, и если он будет оправдан, что останется делать таким, как ты? Лучше бы тебе попросить у него извинения и прощения, чем вести себя столь враждебно».

Покинув Улуг-Эф, они прибыли в орду Туракины-хатун. А в то время Чинкай бежал от гнева Туракины и искал защиты у Гуюка; а министр Ялавачи и Коргуз, оба пользуясь покровительством Чинкая, мало внимания обращали на Туракину. Более того, ее министры были людьми, до этого никогда не занимавшимися государственными делами, и Коргуз в то время не оказывал им никакого уважения, а теперь у него не было денег, чтобы смягчить их и улучшить свое положение. И, опять-таки, именно Фатима-хатун^[1420], распоряжавшаяся теперь всеми делами, избрала и научила Шараф ад-Дина, прежде чем послать его в Хорасан и Мазендеран в услужение к эмиру Аргуну^[1421].

И был отдан приказ, что поскольку Коргуз был помещен под стражу за слова, которые он произнес в орде Улуг-Эф, /242/ то его следует вернуть туда и пытать на месте. Как обычно, он наговорил резких слов, не подумав о последствиях. Кара-Огул велел своим людям набить его рот камнями и таким образом придать его смерти. К концу своей жизни он принял мусульманство и отказался от религии идолопоклонства^[1422].

А что до Азиля, то он по возвращении был заточен в Самарканде. Он^[1423] приказал морить его голодом, а затем велел тюремщику положить яд в блюдо тутмач^[1424] и дать его ему, и так он встретил свой конец.

Все, что происходит в этом мире, подобно молнии, которая вспыхивает, а потом исчезает, или воздуху, который человек выдувает в бутылку, а когда он убирает ее ото рта, в ней ничего нет.

Проживешь ли ты сто лет или сто тысяч [лет], день останется прежним, как и все вокруг.

[XXX] ОБ ЭМИРЕ АРГУНЕ

Он принадлежит к племени ойратов, и его отец Тайчу^[1425] был начальником тысячи. Ойраты — одно из самых известных монгольских племен, и к этому племени принадлежит большинство дядьев по материнской линии детей и внуков Чингисхана, а причина этого заключается в том, что когда он впервые пришел к власти, ойраты оказали ему помощь и поддержку и спешили опередить один другого, чтобы заявить о своей преданности, и в признательность за их службу был издан указ, касающийся этого племени, в котором говорилось, что дочери их эмиров должны выдаваться замуж за потомков Чингисхана; и он также пожаловал вождю этого племени свою собственную дочь по имени Чечекен-беки^[1426]. По этой причине все царевичи берут себе жен в племени ойратов.

Когда эмир Аргун овладел уйгурским письмом и достиг первой поры мужественности, во всем ему стали сопутствовать удача и всяческое везение. Несмотря на его молодость, он был отправлен ко двору Каана и принят в число битикчи. /243/ День ото дня Каан взирал на него все с большим благоволением, и он все еще находился в поре цветения юности, когда он отправил его в земли китаев вместе с Кабаном по важному делу. Он пробыл там некоторое время, а когда вернулся к Каану, был по причине своей полнейшей надежности назначен расследовать дело Эдгу-Темура и Коргуза, чем и занялся вместе с Курбакой и Шамс ад-Дином Камаргаром. По прибытии в Хорасан он приступил к расследованию, а потом, в соответствии с указом, отправил все стороны ко двору и сам вернулся туда. При дворе он содействовал и помогал Коргузу; и когда страны Хорасана и Ирака были препоручены Коргузу, эмир Аргун был назначен к нему баскаком и нукером^[1427], или помощником в управлении делами, так чтобы Коргуз мог по всем вопросам советоваться с ним и ничего не предпринимал бы без его участия.

Когда Коргуз вернулся в Хорасан, он стал принимать все решения единолично, и эмир Аргун вернулся назад. Прибыв в орду Улуг-Эф, он был отправлен обратно, чтобы доставить Коргуза, и вместе с ним послали Курбаку и [несколько] других гонцов. Они взяли под стражу Коргуза и освободили из заключения Шараф ад-Дина, как уже было рассказано выше. Когда они прибыли в орду Туракины-хатун, Коргуз был брошен в темницу за слова, которые он произнес, и Туракина-хатун передала земли, которые находились под его властью, от Окса до Фарса, Грузию, Рум и Мосул, в управление и распоряжение эмира Аргуна, назначив Шараф ад-Дина сопровождать его в качестве улуг-битикчи^[1428] и оставив остальным чиновникам их должности.

В /244/ 641/1243-1244 году эмир Аргун прибыл в Хорасан, где он зачитал ярлыки и привел в порядок дела государства. После этого он оставил Сиракчина-Ельчи^[1429] вместе с другими ельчи, прибывшими из орды Туракины-хатун собрать недоплаченный налоги; он оставил с ними также Низам ад-Дина Шаха. Сам же он отправился в Ирак и Азербайджан. Когда они достигли Дихистана, Шараф ад-Дин получил известие о том, что при дворе Бату против составлен заговор. Он отправился к тому двору, а эмир Аргун проследовал к Тебризу, назначив эмира Хусейна, ходжу Фахр ад-Дина и нескольких секретарей своими заместителями в Хорасане и Мазендеране. Прибыв в Тебриз, он навел порядок в делах того края, который был нарушен из-за близкого соседства таких великих эмиров, как Чормагун, Байчу^[1430] и других, которые считали эти земли своей собственностью. Он взял под свою охрану доходы от этих земель и заставил тех людей убрать от них руки; он освободил от бремени их власти всех жителей, высокого и низкого происхождения, как тех, что искали у них защиты, так и тех, кто бежал от их гнета и притеснений. Он привел дела того края в порядок, и в ответ на его щедрость и справедливость, и великие, и малые пожелали служить ему и исполнять его приказания; и сердца людей не устояли перед добротой его души, и они благословили его. Султаны Рума, Сирии и Алеппо прислали к нему послов и просили его защиты и покровительства; и он отправил туда ельчи, чтобы обеспечить уплату дани.

Когда Шараф ад-Дин прибыл в Тебриз из орды Бату, он наложил большие взыскания на жителей тех и других мест из-за неуплаты ими налогов. Эмир Аргун отменил их, несмотря на сопротивление Шараф ад-Дина, и любовь и благодарность к нему /245/ еще более укрепились в сердцах людей.

Когда ельчи поехали созывать^[1431] местных правителей (mutaṣarrifān-i-aṭrāf), султанов и маликов, он также отправился в путь, послав гонцов, чтобы собрать повсюду меликов и чиновников, ведающих налогами. Он оставил моего отца сахиб-дивана управлять в качестве его заместителя землями Азербайджана, Грузии, Рума и др., а баскаком назначил Буку. К тому времени, как он достиг Туса, Шараф ад-Дин скончался. Эмир Аргун отменил незаконные налоги, которыми он обложил всех и которые собирались посредством конфискации имущества, и уничтожил это нововведение, но те налоги, что уже были собраны, отправил [в казну]. После этого он отправился ко двору в сопровождении меликов, секретарей и управляющих (mutalabbisān-i-aʽmāl).

После смерти Каана принцы завладели каждый областью или районом, провели перераспределение (iṭlāq) налогов через платежные поручения и перечисления и раздали ярлыки, которые противоречили их указам и ясам. Поэтому эмир Аргун велел собрать все пайцзу и ярлыки, выданные принцами после смерти Каана.

Прибыв к Гуюк-хану, он вручил ему множество подарков, а также искал расположения принцев, одаривая их сообразно чину и влиянию каждого, и подобно дождевому облаку изливал щедрые дары на министров и высоких сановников двора. Покончив с раздачей подарков, он занялся обсуждением государственных дел. Прежде всего он представил собранию, на котором присутствовали все принцы, ярлыки и пайцзу, которые были ими розданы и которые он забрал у их получателей. Это было самым важным из того, что он сделал, и произвело сильнейшее впечатление. Гуюк-хан явил ему свою благосклонность и утвердил его в управлении (taṣarruf) теми землями, которые он ведал. Он дал ему пайцзу с головой тигра и ярлык и передал ему дела всех меликов и министров. Никому из последних не дал он ни ярлыка, ни пайцзу, и никто /246/ из правителей, меликов или матусаррифов не был допущен к нему, за исключением Сахиба Ялавачи и его сына, прибывших из государства китаев и Трансоксании, и эмира Аргуна — из западных земель.

Поскольку Шараф ад-Дин умер, Гуюк назначил улуг-битикчи ходжу Фахр ад-Дина Бихишти. Он родился и вырос в Хорезме, но слава, которую он приобрел, нося это звание, была подобна той, о которой сказал поэт:

Он был достойным и добрым человеком.

Вернувшись от двора, эмир Аргун занялся делами каждого из своих слуг, кем бы тот ни был, ставя перед ними важные задачи и поручая им великие дела сообразно из чинам и положению и удовлетворяя пожелания каждого из них, так что высшие чиновники все были объединены любовью к нему и все как один восхваляли его и вернулись к нему на службу, исполненные радости и ликования.

Во время путешествия эмир Аргун простер свою руку, подобную морю и апрельскому дождю, и все земли Туркестана и Трансоксании потонули в его благодеяниях и благодаря славе о его щедрости и великодушии к нему склонились сердца [даже] чужестранцев. Он оправил гонцов в Хорезм и [соседние] страны возвестить о своем возвращении, и [жители] всех тех мест и краев вышли, чтобы поздравить его с возвращением, и собрались в Мерве. Эмир Аргун с меликами, эмирами и министрами остановился в Арзанкабаде^[1433] неподалеку от Мерва в ...^[1434]. Несколько дней /247/ они пировали в королевском дворце, и он велел отстроить дворец и восстановить парк и возвести особняк в Арзанкабаде. Оттуда он направился в Тус, где велел отстроить Мансурию и дворцы, которые подверглись такому разрушению, что следы их давно исчезли. Эту задачу он поручил Ихтияр ад-Дину из Абиварда. Сам же он избрал своим местожительством луга Радкана, где несколько дней предавался наслаждениям в компании себе равных. Отовсюду к нему прибывали знатные люди; государственные дела решались в соответствии с его волей; каждый день прибывали новые садры и мелики, и он улаживал их дела так, как подсказывало ему его благое суждение.

Когда ночи стали дышать тяжелее из-за разлуки с летними днями, а Осень стала старой и дряхлой и листва на деревьях после нападения ветра Рассвета стала покидать высоты верхушек деревьев, эмир Аргун отправился в Тебриз через Мазендеран. Прибывая в каждый край и каждую область, он приводил в порядок их дела, и поэтому двигался очень медленно. Когда он пришел в землю Амула, мой отец вышел встретить его со всевозможными драгоценностями, усыпанными самоцветами предметами, которые он собрал в Азербайджане. К этому он добавил ковры и подстилки и все необходимое для пиршества, и они праздновали день или два.

Когда пришло время его отъезда [в Азербайджан], прибыло известие о Менгу-Боладе^[1435], монголе, который при Чормагуне был назначен баскакам над ремесленниками Тебриза. Когда представился случай, он ухватился за полу защиты и покровительства Кадак-нойона^[1436], в чьих руках находилось управление государством Гуюк-хана. [Он сделал это,] поскольку Кадак принадлежал к племени найманов, и это обстоятельство неизбежно должно было свести их вместе^[1437]. /248/ Воспользовавшись удачной возможностью, тот прибыл ко двору Гуюк-хана, чтобы доложить о делах. Кадак-нойон получил ярлык, подтверждающий положение Менгу-Болада как баскака и эмира; он также доставил фирман с алой тамгой, которым начальником тумена в Тебризе и Азербайджане назначался атабек Нусрат ад-Дин, сын атабека Хамуша^[1438], пришедший из Рума, где он скрывался, и [вновь] явивший свое лицо в роли противника мелика Садр ад-Дина.

Когда эмиру Аргуну стали известны эти обстоятельства и он увидел, как те, кто завидовал ему и ненавидел его, дожидались своего случая, его гордость не позволила ему оставить безнаказанными их интриги. Он велел своим заместителям приготовиться к путешествию и взять деньги, предназначенные для расходов двора, и отправил вперед Низам ад-Дина Шаха своим послом доложить о смуте, вызванной распространением этих слухов. Через месяц он сам отправился в путь и по просьбе мелика Садр ад-Дина велел ему также выступить из Тебриза.

Направляясь ко двору, эмир Аргун ослабил поводья и надавил на стремена. Ходжа Фахр ад-Дин Бихишти и мой отец сопровождали его, и по его приказу вместе с ними находился и автор этих строк. Когда безостановочное путешествие привело их к Таразу, пришло известие о смерти Гуюк-хана, которое совпало с появлением в тех местах Эльджигитея^[1439]. Эмир Аргун с отрядом монголов налегке отправился навстречу последнему; меликам и садрам он велел оставаться в Кенчеке^[1440]. Эльджигитей настоятельно советовал ему вернуться назад, чтобы собрать большое войско и приготовить снаряжение, чего нельзя было сделать в его отсутствие. /249/ Тогда он вернулся туда, откуда пришел, а в орду послал эмира Хусейна доложить о своем путешествии ко двору, о причине возвращения и о других делах. Эмир Хусейн и Низам ад-Дин сделали свое сообщение и результат был таким, какого желал эмир Аргун.

Достигнув Хорасана, эмир Аргун собрался готовить снаряжение (ṭaghār u sharāb) для Эльджигитея. Тем временем принцы разослали гонцов во все стороны и объявили о наборе войска, и налоги были собраны за несколько лет вперед, чтобы покрыть все эти расходы, и их величина, а также поборы постоянных отрядов монгольских сборщиков налогов и требования Эльджигитея ввергли людей в состояние нужды, а эмиров, меликов и секретарей — в бессилие.

Когда его посланники возвратились, эмир Аргун еще помедлил, потом вновь съездил к Эльджигитею, который находился неподалеку от Бадгиса, а вернувшись оттуда, направился в Сарахс. Когда Зима показала спину, а Весна — лицо, погода стала теплее и птицы запели в садах, он счел разумным принять твердое решение и в месяц джумада I 647 года [август-сентябрь 1249]^[1441] отправился [ко двору]. И поскольку в Тебризе не подчинялись никаким приказаниям Менгу-Болада, он также по приказу эмира Аргуна выступил оттуда. Когда эмир Аргун прибыл в орду, было проведено несколько яргу, на которых рассматривалось его дело. Правдивость его слов можно было легко отличить от лжи Менгу-Болада, и его ясные доказательства перевесили притворные доводы его противника. Дамасская сталь Менгу-Болада стала мягким железом^[1442], а воды его желаний — зловонными, в то время как эмир Аргун с Божьей помощью /250/ одержал победу и, пробыв там некоторое время, получил позволение вернуться назад, достигнув всех своих целей.

По причине их неудовольствия, признаки которого были очевидны, он не мог лично явиться ко двору Беки^[1443] и Менгу-каана. Поэтому, чтобы передать свои извинения за то, что не смог прибыть к ним, он отправил туда мелика Насир ад-Дина Али-Мелика, который был одним из самых достойных меликов и помощником и нукером эмира Аргуна, представлявшим Беки, а также ходжу Сирадж ад-Дина Шуджаи, который был битикчи и также представлял ее, с дарами и подношениями для двора Беки и Менгу-каана. В это же время он отправил к тому двору Низам ад-Дина Шаха, который стал битикчи от коскуна^[1444] Бату после смерти Шараф ад-Дина, но тот умер, находясь в той орде.

После этого эмир Аргун отправился домой и, прибыв [в орду] к Есу в области Алмалыка, задержался там на месяц или два, чтобы отпраздновать его свадьбу с дочерью одного из эмиров его двора. Ходжа Фахр ад-Дин и Менгу-Болад отправились вперед, а автор этих строк остался с эмиром Аргуном.

Когда последний покинул это место^[1445], была уже зима, и горы сравнялись с равниной из-за выпавшего снега, и от сильного холода члены не двигались; и тем не менее он добрался от этого места до Мерва всего за тринадцать дней. Эмир Хусейн и сахиб-диван, которых он оставил своими заместителями, отсутствовали, поскольку по приказанию Бату отбыли к его двору. Через некоторое время ходжа Наджм ад-Дин Али /251/ из Джилабада прибыл от того двора, привезя с собой ярлык, которым он назначался улуг-битикчи от того коскуна; его сопровождали старшие ельчи, чтобы подтвердить его назначение. И когда ельчи прибыли в ответ на приглашение эмира Аргуна, вельмож и начальников, он назначил Наку и ходжу Наджм ад-Дина замещать его в Хорасане, а сам отправился на курилтай, о чем будет рассказано ниже.

[XXXI] О ТОМ, КАК ЭМИР АРГУН ОТПРАВИЛСЯ НА ВЕЛИКИЙ КУРИЛТАЙ

В месяц джумада II 649 года [август-сентябрь 1251] он решил отправиться на курилтай и, в соответствии с указом, были посланы ельчи, чтобы созвать всех меликов, эмиров и секретарей [сопровождать его]. Когда они достигли окрестностей Тараза, он услыхал добрую весть о восшествии на престол ханства Менгу-каана^[1446]. Он стал двигаться еще быстрее и, несмотря на то что огромное количество снега затрудняло передвижение и замедляло скорость, он не обращал на это внимания. Когда он подошел к окрестностям Кулан-Баши^[1447], снег сравнял холмы и низины, преградив путь, засыпав проезжую дорогу на высоту лошади. В тот день они оставались на месте, но на следующий день эмир Аргун приказал всем всадникам двигаться вместе с ним впереди их лошадей. Он свернул (multafit) с дороги, перешел через ручей и двинулся вдоль вершин холмов.

/252/ Он заставлял всадников слезать с коней по десять человек одновременно и раскапывать дорогу. Если попадалась впадина, он засыпал ее, и лошади двигались следом. А если пройти было нельзя, он бросал наземь брезент (? bārpūshhā), и животные ступали по нему. Милостью Всемогущего Господа в тот день светило солнце, так что в результате великих трудов к вечеру им удалось преодолеть фарсах, и с помощью Славного и Высокочтимого Создателя ужасы этой опасности рассеялись. И так он продолжал отказывать себе в отдыхе и покое, пока не достиг Бешбалыка, куда прибыл эмир Масуд-бек, возвращавшийся от двора Менгу-каана. Они приняли друг друга со всевозможной изысканной учтивостью и устроили празднества и пиршества. После этого он покинул это место и отправил вперед гонца известить Менгу-каана о том, что его вьючные животные отощали. На пути гонцу встретился другой посыльный, передавший ему приказание поторопиться [предстать перед ханом]. И тогда подул ветер высшей милости, и стал распускаться бутон надежды на беспредельную королевскую милость. Повинуясь приказу, эмир Аргун прибавил скорость и в середине месяца сафара 649 года^[1448] достиг двора.

На следующий день прибыли и его спутники; и он был принят в круг первых людей государства. Позже прибыли мелик /253/ Садр ад-Дин, ходжа Фахр ад-Дин Бихишти и другие вельможи, которых задержали снег и стужа, и им было милостиво позволено вручить подарки (tikishmishī). Когда они окончили вручение даров, Император приказал расследовать полбжение земель и народа, и эмир Булгай и некоторые [другие] эмиры вызвали их всех и стали расспрашивать меликов и садров. Тогда эмир Аргун сделал устный доклад о беспорядке в финансах и нехватке поступлений от налогов, вызванной бесконечной чередой незаконных поборов и толпой грубых ельчи и сборщиков налогов; и признал и подтвердил недостатки, причиной которых был беспорядок в делах, который, в свою очередь, был вызван условиями настоящего времени. Поскольку его признание халатности в управлении делами и его оправдания подкреплялись простыми и очевидными доказательствами, Император Мира выразил ему свое одобрение, не забыл он и об услугах, оказанных ему эмиром Аргуном в прошлом, и он отметил его еще большей благосклонностью и от избытка доброты и милости выделил его из всех равных ему. Менгу-каан тогда приказал всем присутствовавшим садрам собраться вместе и найти способ облегчить участь народа и так управлять страной, чтобы жизнь бедняков стала легче, а земли вновь процветали. Ибо единственное, что занимает мысли Императора, — это чтобы благоухание ветра справедливости достигло четырех концов света, а рука тиранов и угнетателей перестала причинять вред подданным его государства, чтобы молитвы слуг Божьих включали просьбы послать ему день ото дня увеличивающуюся удачу, и чтобы блаженство этой удачи соединилось с наступлением благословенной эпохи. Более того, нет ни малейшего сомнения в том, что каждый из них лучше всех знает, каковы интересы его страны, и лучше всех осведомлены о причинах существующего зла и по причине этой осведомленности лучше всех знают, как исправить это зло. Поэтому Император велел, чтобы после серьезного размышления /254/ каждый из них написал, что он считает в своей стране добром, а что злом, и какова причина этого, и как это можно исправить, чтобы он мог приказать провести необходимые реформы, какие ему подскажет его высокий ум. Ибо не секрет, что искусный врач, прежде чем назначить лечение, изучает симптомы болезни, ее причины и ее остроту или мягкость, и помогает себе, слушая биение пульса и рассматривая другие признаки, и когда причины и симптомы болезни известны, лечение становится нетрудным делом, и он смешивает свои порошки сообразно конституции [пациента]. А справедливость Императора подобна милосердному лекарю, который изгоняет болезни гнета и притеснения из организма мира одним-единственным лекарством устрашающей жестокости; нет, это дыхание Иисуса, которое в один миг возвращает к жизни жертву несправедливости.

В соответствии с его приказом каждый из них написал отчет, в котором описал горести этого мира, и на следующий день всем им было велено явиться в место проведения аудиенций. Они были приведены к Императору и стали обсуждать благосостояние народа и земель в вышеописанной манере, и сутью их заключений было, что различные налоги (ikbrājāt) и разнообразные поборы (iltimāsāt) с жителей были [слишком] многочисленны, что бегство последних объяснялось этой причиной и что размер налогов должны быть твердо определен, как это было сделано в Трансоксании министром Ялавачи, который ввел то, что получило название купчур, в соответствии с которым размер ежегодных платежей каждого человека определялся исходя из его достатка и платежеспособности, и после того как он внес этот ежегодный установленный платеж, от него нельзя уже ничего требовать в этот год, нельзя также подвергать его и другим поборам. И так они пришли к решению, и Император отдал распоряжения, чтобы платеж богатого человека был установлен в размере десяти динаров и далее бы соразмерно снижался, и так до бедняка, который должен был заплатить один динар, и все поступления из этого источника должны были пойти на оплату расходов (ikhrājāt) на содержание наемного войска (ḥashar), ямов и послов. Кроме этого ничего нельзя было требовать от них и нельзя было забирать у них незаконными поборами^[1449], нельзя было также брать взятки. И для каждого /255/ обстоятельства и непредвиденного случая он издавал ясу, и некоторые из них упоминаются в главе о восшествии на престол Менгу-каана^[1450].

И когда были объявлены указы и ясы, а дела этих стран возложены на эмира Аргуна и управление ими передано в его руки, Император прежде всего выдал ему ярлык и пайцзу с головой тигра и назначил Найматая^[1451] и Турумтая^[1452] его нукерами, и также было назначено по эмиру в качестве нукера от каждого из братьев, т.е. Кубилая^[1453], Хулагу, Ариг-Боке^[1454] и Моге^[1455]. После этого он издал ярлык о принятии различных яс, главной целью которых было облегчение жизни населения, а также выдал ярлыки и пайцзу тем, кто сопровождал Аргуна. Из меликов Насиду ад-Дину Али-Мелику, который был в действительности помощником эмира Аргуна, были поручены все земли, и в особенности тумен Нишапура и Туса, а также тумены Исфахана, Кума и Кашана. Садр ад-Дин, мелик всего Аррана и Азербайджана, был утвержден в своей должности. Управление Гератом, Систаном, Балхом и всей той областью было поручено мелику Шамс ад-Дину Мухаммед-Карту^[1456], а эмиру Махмуду были отданы Карман и Санкуран^[1457]. Всем им Император вручил по пайцзу с головой тигра, а все остальные получили по золотой или серебряной пайцзу, а также по ярлыку сообразно их положению; после чего он простился с ними. И все, кто прибыл вместе с ними, были сосчитаны, и каждому он подарил хитайское платье, даже сопровождавшим их погонщикам ослов и верблюдов; и, удостоенные великой чести и милости, они по приказу хана отправились в путь в свите эмира Аргуна. Автор этой истории и Сирадж ад-Дин Шуджаи задержались на несколько дней. Они получили ярлык и пайцзу, утверждавшие в должности сахиб-дивана отца автора этих строк и Сирадж ад-Дина, который был битикчи, представлявшим Беки (после ее смерти эта должность стала подотчетна Ариг-Боке), а затем отбыли в месяц раджаб 651 года [август-сентябрь 1253].

Когда эмир Аргун прибыл в Хорасан, явились все министры (aṣḥrāb) и садры, и он велел зачитать ярлыки и растолковал ясы Менгу-каана чиновникам по сбору налогов (ʽummāl) и мутасаррифам. И с каждого он взял письменное обещание, что он не нарушит их положения и не будет относиться с пренебрежением к тому, что изложено в них; и что тот, кто совершит что-то противное им и допустит притеснение жителей, тем самым становится преступником и подвергает себя наказанию. И в соответствии с королевским указом он назначил эмиров и секретарей, которые несколько дней вместе размышляли о том, каким должен быть купчур, который было приказано ввести. Наконец было решено, что после проведения переписи его размер должен составить 70 рукнийских динаров в год с десяти человек, которые должны выплачиваться ежегодно. После этого он назначил эмиров и секретарей, которые должны были организовать проведение переписи и сбор купчура. В Хорасан и Мазендеран он назначил двух или трех монгольских эмиров, которые прибыли как представители принцев, а также Наку, своего собственного родственника, ходжу Фахр ад-Дина Бихишти, улуг-битикчи, и министра Изз ад-Дина Тахира, [своего] полномочного заместителя (nāyib-i-muṭlaq). В Ирак и Йезд он отправил Найматая и моего отца, сахиб-дивана, хотя большой палец (shast) Судьбы завязал года последнего /257/ шестидесятым (shast) узлом и ослабил силу его страстей и желаний; он устал от службы в диване и питал к ней отвращение и, [вовремя] опомнившись перед падением в омут сожалений, он решил укрыть ноги подолом довольства и наверстать попусту растраченное время. На эту тему он написал следующую двуязычную киту.

Однако, поскольку эмиры не дали согласия на его отставку, мой отец против своего желания отправился в Ирак. Когда он прибыл в район Исфахана, он был сражен болезнями, которые взаимно усилили друг друга, и вручил свою душу Богу, отправившись с привала смерти в путешествие к вечности.

Емир Аргун отправил также Турумтая и Сарик-Буку^[1462] вместе с меликом Садр ад-Дином обеспечить проведение переписи, деление на тысячи и введение купчура при содействии ходжи Маджд ад-Дина из Тебриза.

Сам он тем временем отправился ко двору Бату, чтобы уладить кое-какие дела, и ходжа Наджм ад-Дин^[1463] сопровождал его до орды Бату. Дела эти были рассмотрены сообразно указу Менгу-каана и его собственному толкованию. Затем он отправился через Дербент в Грузию, Арран и Азербайджан и завершил работу по проведению переписи, введению купчура и оценке величины налогов, после чего выехал в Ирак.

А в его отсутствие при Императорском дворе некие люди объединенные злобой и враждой к нему, добыли ярлык [о направлении] Джамал ад-Дина Хасс-Хаджиба ревизором. Прибыв в Хорасан и не найдя там никого, он приступил к проверке счетов и простер руку захвата и присвоения.

Когда эмир Аргун закончил свои дела в Ираке и Азербайджане, он поспешил повидаться с принцем Хулагу, которого он настиг в Кише^[1464]. Заручившись его поддержкой и покровительством, он продолжил свой путь ко двору Менгу-каана и прибыл в Хабаран. После того как /259/ он покинул ставку Хулагу, к последнему явился Джамал ад-Дин Хасс-Хаджиб и положил перед ним список всех министров, меликов, эмиров и начальников, сказав: «Я располагаю обвинениями против каждого из них и должен отправиться ко двору Менгу-каана». Хулагу отвечал: «Это дело эмира Аргуна и должно быть решено так, как он сочтет нужным. По велению Менгу-каана и с нашего согласия мы вложили ключи правления теми странами в его руки». А в тот список Джамал ад-Дин включил и имя автора этих строк. Когда принц дошел до моего имени, он сказал «Если есть против него какое-то обвинение, пусть о нем будет доложено в моем присутствии, чтобы сейчас же разобраться с этим делом и принять решение». Джамал ад-Дин пожалел о сказанном и, извинившись, удалился; а вернувшись оттуда, он в Мерве присоединился к эмиру Аргуну.

В это время между последним и ходжой Фахр ад-Дином завязалась такая дружба, какой между ними не было прежде, и ониотправились ко двору в месяц раби 1654 года [март-апрель 1256], а вести дела под началом принца Хулагу и управлять Ираком, Хорасаном и Мазендераном эмир Аргун назначил своего сына Керей-Мелика, эмира Ахмада и вашего покорного слугу.

Когда эмир Аргун прибыл в орду Императора Мира, несколько клеветников и доносчиков уже поджидали там его прибытия, надеясь замыслить против него какое-нибудь дело или придумать какой-нибудь план, чтобы навредить его фортуне, которой покровительствовал сам Всевышний. К этим людям присоединились Хасс-Хаджиб и некоторые другие. Они изложили свои обвинения, и хитайские писцы принялись изучать счета, а эмиры яргу начали расследовать дело эмира Аргуна. Поскольку благоволение Судьи Вечного Суда все еще сопутствовало его делам, его враги не добились ничего, кроме испытаний и несчастий и позора и сожалений. Некоторые из зачинщиков умерли, находясь в орде, Хасс-Хаджиба и других доносчиков [Император] передал эмиру Аргуну; и одни из них были преданы смерти на месте, а другие казнены по прибытии в Тус. /260/ А что до Хасс-Хаджиба, он был отправлен назад под стражей и всего с одной лошадью.

После того как перепись в провинциях была завершена, Император Мира разделил их все между своими родственниками и братьями, о чем будет рассказано в надлежащем месте. И поскольку касающийся Небес балдахин Менгу-каана перемещался теперь в направлении самых отдаленных земель китаев, эмиру Аргуну вновь было велено вернуться в подвластные ему страны со всеми его меликами и эмирами; и он был отмечен особыми почестями и милостями. А что до эмиров и меликов, то те из них, кто не был удостоен пайцзу и ярлыков в первый раз, теперь их получили. Ходжа Фахр ад-Дин Бихишти умер в орде. Его должность была передана его сыну Хусам ад-Дину Амии-Хусейну, хотя он и был младше других его сыновей, потому что он мог читать монгольские тексты, написанные уйгурским письмом^[1465], а это в наш век стало основой учености и всяческих умений^[1466]. На должность улуг-битикчи, представлявшего Бату, был назначен ходжа Наджм ад-Дин, а другие битикчи, мелики и эмиры сохранили свои должности. Ходжа Наджм ад-Дин после этого отправился ко двору Бату.

Эмир Аргун прибыл в Хорасан в месяц рамадан 656 года [сентябрь 1258] и, поскольку он стал свидетелем того, как велись важные дела двора, и узнал это искусство, а также методы расследования и дознания, применяемые там, он тщательно изучил отчеты, наказал некоторых мутасаррифов и назначил своим заместителем по делам дивана и личной^[1467] казны ходжу Изз ад-Дина — человека, чья душа была также чиста, как и его имя^[1468] и чьи знания и способности были известны всему человечеству. Узы близкого родства и дружбы, не оскверненные лицемерием, не позволяют мне углубляться в эту тему, поскольку

Всегда раньше перепись и оценку купчура и [других] налогов начинали с Хорасана, но в этот раз, чтобы упростить дело, перепись в Хорасане была отложена.

Эмир Аргун собрался поехать к Хулагу, который находился в области Аррана. Прибыв туда и сделав свой доклад, он отправился в Грузию, где начал проводить перепись и делить население на тысячи. В первый раз купчур был установлен в семьдесят динаров с десяти человек, но поскольку расходы (ikbrājāf) на наемное войско (ḥashar), почтовые станции (yam), почтовых лошадей (ulagh) и провизию для армии превысили намеченную цифру и не могли быть покрыты этим купчуром, он был изменен таким образом, что то, что взималось сверх установленного уровня, было рассчитано пропорционально первоначальной сумме. До введения купчура землевладельцы и состоятельные люди, например те, кто занимался торговлей в десяти разных местах или чья собственность была широко раскидана, подвергались обложением налога на каждую долю своего богатства, так что один человек мог платить пятьсот или тысячу динаров. Но когда был введен этот новый налог, его предельная величина стала десять динаров, что не было тяжелым бременем для богатых, даже если его удвоить, в то время как для бедняков он оказался непосильным. Эмир Аргун доложил об этом состоянии дел, и был отдан приказ установить предельную величину купчура в пятьсот динаров для богачей, снижая его постепенно до одного динара для бедняков, чтобы покрыть расходы. Были сделаны расчеты, и перепись была проведена с великой тщательностью.

Вначале эмир Аргун отправился в Грузию, потому что Давид-Мелик, сын Кыз-Мелик, поднял там мятеж^[1469], и Хулагу отправил туда большое войско монголов и мусульман. Эмир Аргун проследовал туда со своими приближенными и небольшим войском. Войска подходили со всех сторон, и было захвачено в плен и убито множество грузин. Тогда эмир Аргун повернул назад и в конце рамадана 657 года [начало сентября 1259] соединился с принцем в Тебризе в тот момент, когда он собирался выступить против Сирии, и доложил ему о положении в /262/ Грузии. Хулагу направил монгольское войско для сбора налогов с туменов Ирака и покоренной части (il) Грузии. Командование всем этим войском он возложил на эмира Аргуна.

Когда последний прибыл в Тифлис, Давид-Мелик Старший также поднял мятеж^[1470] из-за требований выплаты задолженности по налогам и сбросил с себя аркан верности^[1471].

[XXXII] О ШАРАФ АД-ДИНЕ ИЗ ХОРЕЗМА

Судья того Суда, «что отвергает того, кого отвергает, и принимает того, кого принимает, не называя причин», создавая души людей, нанизал одни из них на нить благословения, а другие — привязал к привязи проклятья; «и благословенный человек благословен навечно, и проклятый человек проклят навсегда». И когда души отлиты и сформированы в сердцах людей, как результат процесса рождения и роста, каждый человек в назначенное ему время и согласно его предопределению ступает на равнину проявления и сходит с самой высокой крыши на самый низкий порог. Затем, если его одежда расшита вышивкой благословения, его добродетель проявляет себя во всех его делах без каких-то особых усилий с его стороны, в то время как поведение того, кто был отмечен клеймом проклятия, находится в полном соответствии с этим. И важность этого подтверждается подобными жемчужному дождю словам Пророка (мир ему и Божье благословение!): «Есть люди, в чьи руки вложены ключи добра, и есть люди, в чьи руки вложены ключи зла». И поскольку, согласно следующим строкам,

смысл этой преамбулы и цель этого вступления будут показаны на примере жизни и поступков Шараф ад-Дина.

Мастер в мастерской Создания и Изобретения, сделав его местом, куда изрыгаются грязные отбросы нищеты и хранилищем /263/ смеси нечистых верований, желающий, чтобы его имя соответствовало его поступкам, и жаждущий доказать справедливость слов о том, что «прозвища ниспосланы с небес», взял буквы его имени из shin и ra-sharr — и назвал его Шарр фид-Дин^[1473]. И поскольку согласно обычаю и давно заведенному порядку ташдиды и слабые буквы в распространенных именах для простоты произношения часто опускались, в его имени ташдид ra и звук ya были потеряны, и он стал зваться Шараф ад-Дином^[1474]. И нам следует рассказать о том, что составляло его подлую натуру и что заключалось в грязном сердце этого злосчастного негодяя, —

и делая это, мы исполняем повеленье Пророка: «Опиши негодяя и все, что его окружает». И проницательному человеку будет совершенно ясно, что это повеление показать всем порочную натуру нечестивцев не лишено общих и частных преимуществ, которые можно разделить на два вида. Во-первых, когда о преступлениях и грехах такого глупца рассказывают на собраниях и в обществе других людей, те, кто облачены в одежды мудрости и украшены драгоценными камнями блаженства, осознают необходимость остерегаться и избегать подобных поступков и не пренебрегать благородными привычками, так чтобы они подобно картине были написаны в их умах, а их тела стали хранилищем возвышенных материй. Предводителя Правоверных Али спросили: «У кого ты научился хорошим манерам?» Он ответил: «У тех, кто не имел их». И во-вторых, человек, обладающий такими недостатками, если он будет готов принять свет высшего учения, несомненно, воздержится от подобных поступков и будет избегать упреков строгих судей и посчитает своей непременной обязанностью сделать так, чтобы не быть предметом осуждения, и сочтет достижение высот блаженства необходимостью, превышающей все остальное, с тем, чтобы уберечь себя от позора и бесчестья, память о которых навеки остается на лике /264/ Жизни, и добросовестно насаждать в себе достойные похвалы качества и превосходные черты воздержанием от дурных поступков, чтобы через короткое время прославиться в кругу равных себе своею добродетелью. Но если (да сохранит нас от этого Небо!) образ несчастья и знак неудовлетворения уже оставили на нем свой след, тогда никакие предостережения не вынут вату невнимания из его ушей и он не сможет противостоять своим наклонностям, более того, с каждым днем его приверженность им будет возрастать, и они укоренятся в нем сильнее, чем когда-либо.

этот человек с лицом гадюки и повадками скорпиона, низкого поведения и отвратительной наружности, женственный на вид и женоподобный в делах —

двуличный сплетник, погрязший в позоре и бесчестии, приносящий несчастье любому господину, сводник, прославившийся благодаря чинимым им гнету и притеснениям, шлюха в мужском обличье, превзошедший всех в этом ремесле; с ущербной наружностью и сердцем, как у Язида^[1479]; с порочной душой и отталкивающей внешностью; /265/ предающий друзей и доносящий на каждого, кто выше его по положению; в хвастовстве и помрачении ума подобный Нимроду; в беззакониях и невежестве — товарищ Тамуда; закалыватель, не уступающий фараону^[1480], и сам Ад в творимых им притеснениях и несправедливостях во всех землях и среди всех народов ислама; безумец, выдающий себя за педераста; изгой, отвергающий законы религии; подобный скале с поверженными и ослу с победителями; лишающий жизни угнетенных и привлекающий угнетателей; африт в человеческом обличье, ненавидимый^[1481] добродетельными людьми и внушающий доверие нечестивцам; срывающий покровы и убивающий просителей; бесстыдный скупец; угрюмый, подобно всегда сердитому руссу; поносимый всем человечеством и проклинаемый на всех языках, —

дикий зверь на задних лапах; дьявол в образе мужа; свинья в одежде; лживый Иблис; низкий от низости своих желаний; Шайтан, притворившийся человеком; подобный обезьяне (nasnās)^[1482] множеством злых умыслов, —

/266/ (да простит мне Всевышний мою оговорку!)^[1484], богатый невежеством, бедный платьем учености; избегающий обязанностей великодушия, ревнивый, но не в отношении своих женщин; крупный сложением, но мелкий душой; без понятия о чести или позоре; муж с острым зрением, но [лишь] для подсчета зерна и драхм; искусный в злодействе (taḥarmuz), но глупец в ...^[1485]; сквернословящий негодяй, непрестанно затевающий ссоры; осквернитель могил, превосходящий в низости самый низкий сброд; не терпящий повелений Всевышнего; жаждущий совершать грехи; творящий зло, отпустив вожжи, и делающий добро со сжатыми кулаками; жестокий ко всему, кроме греха; отрицающий безграничную милость Бога; трусливый и имеющий повадки труса; слепой к доброте Всепрощающего Господа; жадный, как собака, до нечистот этого мира; не думающий о мире грядущем; со словами «отчаявшийся в милости Божией», запечатленными на челе его души, и прячущий от света уверенности страницы своей мрачной души ширмами сомнения и подозрения. Правду говорят, что

И в самом деле, его злосчастное появление среди жителей Хорасана напоминало предвестие прихода Даджала^[1486], нет это было подобно нападению передового отряда Рока.

А объяснение таящегося в этом секрета и загадок, на которые здесь делаются намеки, заключается в том, что этот подлый человек, не имеющий одежд учености, был сыном носильщика в одной из деревень Хорезма.

/267/ Оставив позади годы детства и вступив в возраст зрелости, он, от мягкости воздуха и сладости воды приобрел приятную наружность и красивую осанку, его волосы спускались ниже пояса, а красота его лица заставляла устыдиться месяц; его зубы были подобны блестящему жемчугу, а его рот — улыбающемуся фисташковому ореху, и многие плакали от любви к нему.

Однажды в тех местах проезжал мелик Хорезма, и его взгляд упал на него. Он нашел, что лицо его хорошей формы, а его члены не имеют изъянов; и он влюбился в него и был пленен его красотой. Он взял его к себе на службу и сбросил покров стыда. Прошло некоторое время и, обучившись правилам и порядкам, он стал секретарем (davātī) мелика, нет, футляром (davātī) для его пера лекарством от его болезни и сосудом для его отбросов. И постоянно пользуясь пером, он со временем стал отличать черное от белого^[1490] и т.д., пока пух не начал покрывать его щеки и его красота не начала увядать, ибо хорошо известно, что красота юношей мимолетна, как верность женщин.

А чувственная любовь — это одержимость, которая бросает пыль в глаза мудрости, но немного воды может погасить пламя этой страсти, и она стихает, как ветер.

Интерес мелика со временем, чье воздействие с каждым годом все разрушительнее, превратился в скуку, а его страсть — в безразличие.

Наконец от двора прибыл указ о том, что Чин-Темур должен отправиться в Хорасан с войском Хорезма и оказать Чормагуну содействие в покорении той страны. Чин-Темур просил дать ему секретаря, но ни один уважаемый человек не захотел сопровождать его в этой экспедиции по двум причинам: во-первых, из-за намерения разорить мусульманскую страну, а во-вторых, из-за неуверенности в конечном результате. Тем не менее мелик Хорасана заставил поехать туда Шараф ад-Дина, и тот вынужденно отбыл в его свите.

Ему дали одноглазого осла, и, усевшись на него подобно Даджалу^[1492] («оса, едущая на скорпионе в змеиное гнездо»), он отправился в путь, в котором ему пришлось испытать сто тысяч лишений.

Пробыл некоторое время на службе у Чин-Темура, он овладел тюркским языком, и помимо него не нанимали других переводчиков.

/269/ А в Хорасане в то время царили беспорядок и смятение, и полыхал огонь восстаний и мятежей; но хотя по этой земле прошли войска, и она была вытоптана копытами коней и ногами воинов, население не было до конца уничтожено, поскольку когда какой-то край или селение сдавались монголам, те довольствовались лишь небольшой добычей и десятью элями льна или, в крайнем случае, сотней, сообразно размеру этого места, и отдергивали руку разрушения; и даже если они захватывали селение силой оружия, они, правда, угоняли весь скот и забирали всю одежду, которую находили, но тех, кто спасся от меча, они не мучили пытками и истязаниями. Ибо вначале монголы не обращали внимания на золото и драгоценные камни, но когда в должности был утвержден Чин-Темур, этот вельможа, чтобы показать себя, сделал деньги милыми их сердцам, подобно тому, как Иблис заронил в сердца людей любовь к цветам этого мира и сделал эту любовь источником всех бед. И куда бы он ни являлся, и где бы ни проходили его войска, он облагал налогом тех, кто покорялся, а если какое место бралось приступом, его жителей пытали, пока они не отдавали все, что имели; и даже тогда им не оказывали пощады; а те, кого выгодно было оставить в живых, выкупали свою жизнь за золото, и в наш век большинство людей гордятся тем, что заплатили за свои жизни золотом. И так продолжалось до тех пор, пока Хорасан и Мазендеран не были полностью разрушены жерновами бедствий этой вращающейся мельницы и не упали на землю под ноги Провидения.

Управление делами этого края к тому времени окончательно перешло в руки Чин-Темура, и возмутители спокойствия отметались, и смутьяны искоренялись. И тогда этот вышеупомянутый негодяй, который после жизни в бедности и нужде стал владельцем верблюдов и верблюдиц и разбогател через кровь сердец вдов и сирот (Всемогущий Господь сказал: «В огне геенны будет это разожжено и будут заклеймены этим их лбы»)^[1494], был в благодарность за его прошлую службу и из-за неимения достойных людей назначен улуг-битикчи; и глаза Учения и Величия роняли кровавые слезы, произнося такие слова:

И в каждой земле, которую он облагал налогами или в которой собирал их, он делал записи на обрывках бумаги, которые попадались под руку, например на тех, что использовали торговцы зеленью, а затем передавал их чиновникам Хорасана, которые заносили эти сведения в свои отчеты и счетные книги. И так продолжалось, пока Чин-Темур не умер и его не сменил Нозал. И этот дурной человек отправился ко двору Вату и получил ярлык, утверждавший его в должности, на которую он был назначен. Когда к власти пришел Коргуз, он был назначен на ту же должность, и ему были поручены те же самые обязанности. А Коргуз был известен своей мудростью и опытом, и при нем Шараф ад-Дин не мог без его указаний не то что издавать приказы, а даже вздохнуть; он не мог никого притеснять и не мог выцосить несправедливые обвинения беззащитным. По этой причине он постоянно подговаривал Эдгу-Темура, сына Чин-Темура, добиваться должности своего отца, тайно посылая к нему одного гонца за другим с доносами на Коргуза и сея семена мятежа в его сердце, а на словах дыша воздухом согласия с Коргузом и разделяя его вражду к Эдгу-Темуру. «Женщине пристало быть женщиной, а мужчине — мужчиной». Его недобрые советы нашли отклик в сердце Эдгу-Темура, и он отправил гонца ко двору Каана с сообщением о делах Коргуза. И от двора Императора мира был послан эмир Аргун с несколькими нукерами разобраться в этом деле и собрать налоги. Когда они прибыли в Хорасан, Шараф ад-Дин не свернул с пути лицемерия и отправился с Коргузом ко двору под видом слуги. Когда они прибыли, он продолжал быть слугой у Коргуза и доносчиком у Эдгу-Темура. Когда Коргуз был осыпан милостями и подарками Каана, а его враги потерпели поражение, некоторые из сторонников Эдгу-Темура подверглись суровому наказанию и были подвергнуты битью палками, /271/ один из них передал Коргузу записи, которые тот двуличный негодяй сделал такими каракулями, так что они казались засиженными мухами. Тогда исчезли все сомнения в том, что большая часть тех опасений была вызвана этим проклятым, и докладами этого злодея, и словами этой гиены. Истинное положение дел было доведено до сведения Справедливого Царя и Мудрого Императора Каана, устами эмира Чинкая, и он сказал такие слова: «Сам его вид и сама его наружность говорят о злобе и лживости. Если он отправится сейчас с Коргузом, то свернет с пути истинного. Нужно послать его в другое место, чтобы в делах Хорасана не случилось беспорядка».

Когда Шараф ад-Дин узнал о том, что произошло, он испугался мести Коргуза и был рад остаться в орде. Однако некоторые люди старались переубедить Коргуза, приводя такие доводы: «Шараф ад-Дин, — говорили они, — враг слабый, и с таким врагом мудрые люди во все времена старались покончить до того, как они потеряют такую возможность и получат основания для сожалений; поскольку они считали, что небрежение в таких делах противно и чуждо истинной мудрости и дальновидности, и сознавали, что в этом мире рождения и смерти нельзя избежать испытаний и несчастий». И Коргуз отвечал: «Он лишь змея, выползшая из корзины змеелова. Любому, кто прикоснется к нему, следует сказать: «Оставь зло»». Однако эти люди, проявив благоразумие и предосторожность, упорствовали в своих словах, пока Коргуз также не увидел их правоту. И тогда он стал просить позволения на возвращение Шараф ад-Дина под тем предлогом, что счета Хорасана и Мазендерана еще не были приведены в порядок и было бы нежелательно, чтобы мутасаррифы и чиновники по сбору налогов, воспользовавшись его отсутствием, свалили [причины] недостачи на него, ведь это, как следствие, дурно скажется на доходах дивана. И тот угнетатель, не имеющий себе равных, по королевскому приказанию был отправлен назад без ярлыка. Коргуз никак не показал ему свой гнев и свое недовольство; но когда он переправился через Окс и эмиры, мелики и чиновники Хорасана и Ирана явились приветствовать /272/ его, никто не обратил внимания на Шараф ад-Дина, и он шел один, без сопровождения, как простолюдин.

Когда они наконец пришли в Тус, он был схвачен и помещен в кангу, так как Коргуз еще в орде договорился со своими министрами, что [по их возвращении] Шараф ад-Дин будет помещен под стражу, а его преступления будут расследованы. Шараф ад-Дин признался во всем, и, чтобы сообщить об этом, ко двору был послан гонец. Не успел гонец преодолеть полпути, как случилась смерть Каана, и дороги были закрыты, а двери зла открыты. Он повернул назад и явился к Коргузу. Тем временем Шараф ад-Дин содержался в заключении, и его время от времени вверяли попечению очередного мелика. И когда он был помещен в темницу и закован в цепи несчастья и муки, подобно Абу Лахабу, женщина-носильщица дров^[1496], то есть его жена, послала гонцов ко дворам принцев с сообщением о постигшей его участи. Некоторые из них были задержаны по дороге и не смогли достичь места назначения, но одному из них удалось добраться до двора Улуг-Эф; и случилось так, что в то время были назначены эмиры, чтобы доставить Коргуза, теперь же им поручили еще и дело Шараф ад-Дина. Однако к тому времени, когда они прибыли в Тус, Шараф ад-Дина уже передали в руки Махмуд-шаха из Сабзавара для совершения казни. А Махмуд был известен слабостью своего ума, своим полным невежеством, своим неповиновением приказам и запретам Всевышнего и своим преступным поведением (ibāḥat), когда он захватывал добро и проливал кровь мусульман; и замысел был таков, что если бы какой враг выдвинул обвинение и против него, его тоже можно было бы привлечь к наказанию и таким способом одним выстрелом убить двух зайцев и одним разом избавиться от двух негодяев. Однако поток несчастий народа Хорасана еще не исчерпал себя, и на дне чаши еще оставался один глоток вина бедствия, и не успело это благое дело свершиться, как стало известно о прибытии посыльных. В качестве меры предосторожности Коргуз отправил в Сабзавар человека с указаниями приостановить исполнение приговора Шараф ад-Дина и ничего не делать в спешке, — но «несчастья случаются из-за промедления», и записано, что Али (мир ему!) сказал: «Я познал моего Бога, отказавшись от намерений и отменив решения». Махмуд-шах увидал, что нрав мира теперь находился в согласии с его собственными мыслями, что меч мятежа был вынут из ножен века, что спящая Вражда был разбужена, а младенцы Дни устали от послушания своей матери — Спокойствию. И потому он стал оказывать Шараф ад-Дину почет и уважение. Когда прибыли посыльные, они арестовали Коргуза и отправили гонца за Шараф ад-Дином. Гонец доставил его назад, и не успел он прибыть, как вновь простер руки угнетения и жестокости, подвергая гонениям вождей и плохо обращаясь с народом. «Горбатого могила исправит»^[1497]. И он нарушил договоры и соглашения, которые заключил с Двором Могущества и Славы в дни уединения и ночи горя. И сказал Господь Всемогущий: «А кто нарушит, тот нарушает только против самого себя»^[1498]. Он стал вымогать деньги у жителей и, собрав столько, сколько смог, вместе с посыльными отправился ко двору.

Придя в Улуг-Эф, он хотел, чтобы они с Кургузом оспаривали свое дело в яргу. Однако Коргуз так выбранил^[1499] его, что его язык онемел^[1500], а его дух был заперт на засов^[1501] смущения и позора. Тогда один из эмиров, обратившись к нему, сказал: «Это несчастье постигло Коргуза из-за того, что было доложено о какой-то его ошибке или случившейся у него недостаче. Не из-за твоего хитроумия попал он в эту беду. И лучше бы тебе /274/ просить прощения, а не затевать вражду, ибо если с него снимут это обвинение, ты не сможешь с ним тягаться».

Оттуда они отправились к Туракине-хатун, которая по причине старой обиды не пожелала позаботиться о Коргузе и разрушила его надежды, в то же время одаривая бесчисленными милостями эмира Аргуна и оказывала ему великое уважение. И благодаря эмиру Аргуну дела Шараф ад-Дина были приведены в порядок. Он получил мандат^[1502] и определил размер недоимок в Хорасане и Мазендеране в четыре тысячи золотых балышей, которые он подрядился собрать. И он вернулся назад в свите эмира Аргуна и, прибыв в Хорасан, стал управлять всеми финансами.

Эмир Аргун также передал в его руки все другие дела, но когда он прибыл в Дихистан, за ним послали от Бату. Благодаря заступничеству и влиянию эмира Аргуна, а также потому, что нужно было собрать недоимки, он вновь избежал падения в бездну, поскольку, хоть его и привлекали несколько раз к суду, но не было другой стороны, которая бы выдвинула против него обвинение. Когда он вернулся, эмир Аргун отбыл в Тебриз, и он не натягивал поводья, пока не прибыл туда и не соединился с ним. Пока Коргуз был жив, он не мог отважиться на большое дело, но когда он получил известие о его смерти, он взялся за то, чего требовали от него его глупое тщеславие, и нечистые помыслы, и то, что было дано ему от рождения и составляло часть его души, а именно раздул пламя деспотизма и замыслил измену.

А что до налогов, которые он подрядился собрать, то ни в одной местности не оставалось ничего, с чего можно было бы законным образом (bi-vajh-i-muʽāmala) взять и сотую их часть, и он начал захватывать и отбирать имущество и назначил сборщиков налогов в каждую из земель каждой отдельной (musammā) /275/ провинции; и сутью написанных им указаний было, чтобы они никого не щадили и никому не делали поблажек, но требовали денег у богачей, поскольку ему нужно было золото, а не счета или расписки. И они забирали все, что могли, у тех, у кого было какое-либо имущество, а сам он устроил свою ставку в Тебризе и приступил к управлению финансами этого края. Он обложил мусульман налогом, невыносимым и непосильным для каждого в отдельности (musammā), благородного и простолюдина, правителя и управляемого, богатого и бедного, добродетельного и безнравственного, старого и молодого; и назначил нескольких нечестивцев управляющими, чтобы они склонили головы могущественных к ногам унижения. Кое-кто из праведных служителей Всевышнего, которых эти чуждые религии люди освободили от дополнительной дани (mu’an va ʽavārizāt) и на которых они взирали с почитанием и уважением, обратились к ним с советом и предостережением и просили, чтобы жителей города в целом и их самих в частности освободили от этих тягот. Однако он принял их с презрением и обратил к словам истины неслышащее ухо.

Вместо этого он удвоил взимаемый с них налог и настоял на его получении. Всевышний и Всемилостивый Господь сказал устами Ноя (мир ему!): «И поистине, всякий раз как я их призывал, чтобы Ты простил им, они вкладывали свои пальцы в уши, и закрывались платьем, и упорствовали, и гордо превозносились»^[1505]. И часто случалось так, что вдовы и сироты, с которых не взыскивается по закону Господа и не берется дань согласно ясе Чингисхана, приходили к нему просить милости, а он распускал язык брани и оскорблений и закрывал путь милосердию и снисхождению, возлагая на их чело руку недружелюбия, и они уходили разочарованными и неудовлетворенными. /276/ Тогда эмир Аргун приказывал выплатить ту сумму, с которой они не соглашались, из своей собственной казны. И в городе к самым Небесам поднимались вопли женщин и причитания сирот, мольбы добродетельных и жалобы безнравственных, крики о помощи угнетаемых и проклятия бедняков. В каждом углу терпели муки; в каждом доме поселился чужеземец; в каждую семью был назначен управляющий; и не мог этого ни страх перед Богом остановить, ни упреки и позор перед всем миром предотвратить. И об этом положении сказал покойный Саид Муджтаба в следующих строках:

Чисто выметя пол Тебриза, он отправился оттуда в Казвин, который есть город униатов и граница ислама^[1506]. Он прибыл в месяц рамадан 642 года [февраль 1245] и поселился во дворце мелика. И к нему призвали первых людей, и каждому из них он назначил налог отдельно (musammā), держа их на крыше дворца без пищи и воды; и не выпускал их во время ифтара^[1507], и никому не позволял приносить им пищу. Он назначил сборщика налогов каждый квартал и поставил над народом толпу низких негодяев, которые за два каравая сожгут сотню человек; и так было достоинство благородных людей втоптано в пыль унижения, а их имущество и доброе имя развеяны по ветру; и он возложил непосильное бремя и на больших, и на малых. Из-за наказаний пытками и увечьями стоны и мольбы несчастных поднимались к высокому небу. И все же брат не мог выразить сострадание брату, хоть и видел его на костре, и отец не мог облегчить участь сына, и родственник не мог помочь родственнику, хотя тот истекал кровью. В первые дни пребывания там Шараф ад-Дина народ испытал «тот день, как убежит муж от брата, и матери, и отца»^[1508]. И сколько людей /277/ заложили свободу своих детей и продали самих себя в рабство! Человека, находящегося на смертном одре, обложили незначительной суммой. Когда он умер и его приготовили к погребению, сборщики налогов вернулся и потребовал ее уплаты, и поскольку больше ничего не было, они забрали саван и оставили умершего как есть. Некоторые из слабых и бедных, не видя иного пристанища в своем в своем крайнем бессилии и беспомощности, направились к жилищу шейх-уль-ислама, цвета человечества, Джамал аль-Миллы вад-Дина аль-Джили (да явит Всевышний милость всем мусульманам, продлив его жизнь!), в надежде, что он сможет дать какой-либо совет этому низкому негодяю. Поразмыслив, тот высказал свое мнение благословенным языком и в следующих выражениях: «Темнота гнета стала ширмой, закрывающей его мрачное сердце, — и это пример того, о чем сказано: «они точно камень или еще более жестокие»^[1509], — и прячущей от него свет веры и добродетельности. Совет окажет на него то же воздействие, какое дождь оказывает на твердый камень. Тем не менее нам следует возрадоваться, ибо лучники рассвета уже выпустили рукой молитвы в цель его жизни стрелу, рана от которой еще не видна.

Однако я хочу быть вашим товарищем в этом несчастий и разделить с вами гнет, и от содержания, которое я ежегодно получаю от Верховного дивана^[1510] (да останется он верховным навеки!), осталось всего пять динаров, и помимо этого во внутренних или внешних помещениях моего дома нет более ничего от сует этого мира». И он приказал принести эти деньги и отдать их им.

Забрав все, что мог, /278/ Шараф ад-Дин направился в Рей, где также ввел свои достоянные порицания порядки, которые подействовали на имущество мусульман подобно слабительному; ибо он выводил женщин с открытыми лицом и босых мужчин из их домов и захватывал их добро. Сюда прибыли сборщики налогов из других мест, таких как Исфахан, Кум, Кашан, Хамадан и др., доставив собранные ими суммы. Он велел все это доставить в Пятничную мечеть и ввести вьючных животных в ограду. В день отъезда обнаружилось, что не во что было завернуть ящики, и он лично проследил, чтобы для этой цели использовались ковры из мечети.

Отправившись в путь, он послал вперед человека, чтобы обложить непосильным налогом население Дамгана. Прибывшие сборщики налогов вешали женщин за груди, а мужчин за ноги. В конце концов, отчаявшиеся жители Дамгана обратились к еретикам и сдали им свой город. Еретики пришли и убили некоторых людей, а большинство их отвели в крепость Гирдкуш. Они разрушили цитадель, затопив ее, и сравняли ее стены с землей, посадив на этом месте зерно. Они также разорили город и все дома.

А что до Амула, Астарабада и Кабуд-Джамы, их постигла такая же участь.

Шараф ад-Дин отправил Махмуд-Шаха собрать налоги с Исфараина, Джувейна, Джаджарма, Джурбада и всех земель под управлением мелика Низам да-Дина. Из-за фанатичного отношения шиитов к суннитам и из-за давней ссоры между Махмуд-Шахом и первыми людьми Исфараина там вспыхнуло такое пламя гнета, которое не удавалось разжечь и Хаджаджу^[1511], и большая часть людей была разорена, и достоинство большинства из них было развеяно по ветру. Шараф ад-Дин также отправил посыльных в Абивард схватить мелика Ихтияр ад-Дина, поскольку у него имелись тайные планы в отношении его жизни, не говоря уж об имуществе.

/279/ Когда Шараф ад-Дин прибыл в Устуву, он поселился неподалеку от Святыни (mashhad)^[1512]. Хранитель святыни обратился к эмиру Аргуну, который дал ему милостыню и приказал выдать жалованную грамоту (parvāna) на восстановление Святыни и обработку земли волами (dirāz-dunbāl). Когда грамота попала в руки человека, не сведущего в делах и забывшего о Творце, он велел бить хранителя по голове, и тот упал, оглушенный, и вмиг потерял сознание. По истечении месяца после Навруза он отвязал волов (chabār-pāyān) и пустил их в поле.

Ко времени его прибытия в Тус болезнь, которой он заразился в Тебризе, усилилась, и он с большим трудом держался на ногах.

И Ангел Смерти, наточив зубы Рока, произнес слова Жребия:

Наконец его силы отказали ему, и его слабость взяла верх. Он улегся в постель, поскольку уже не мог ходить, и ослеп на правый глаз.

Но хоть и лежал он на ложе и тюфяке смерти, он все же не вынул вату невежества из своих ушей и не утолил свою алчность. Он беспрестанно разевал рот и прикладывал язык к небу, чтобы сказать: «Такой-то и такой-то должны заплатить столько-то». И пришла очередь даже его родственников, и он покусился на богатства своей жены и обложил их налогом в десять тысяч динаров. Им теперь овладела боль, которую лекари не в силах были исцелить, и в своей душе он смирился с угрозами Ангела Смерти и /280/ понял, что не сможет сопротивляться этому врагу. Созвав своих слуг, он высказал свою последнюю волю и отправил эмиру Аргуну такое послание: «Я нахожусь на краю могилы, и нет никакой надежды на выздоровление. Если будет произведено хоть малейшее изменение в тех мерах, что я принял, или в налогах, которые я установил для каждого, или если будет допущена в этих делах какая-то небрежность, тогда развалится весь фундамент управления. А что до тех людей, которых решено было устранить, то их ни в коем случае нельзя оставлять в живых».

И не успело его послание достигнуть эмира Аргуна, как он поспешно отбыл «на костер Господа и в Его ад». Эмир Аргун отменил все установленные им налоги и освободил всех узников от их оков. Все живое восприняло смерть Шараф ад-Дина с величайшим облегчением и увидало в окончании его бесчестной жизни весть о приходе в этот мир добра. И сказал Господь Всемогущий: «Не могут сравняться два моря: это — сладко, пресное, приятное для питья, а это — соленое, горькое»^[1515]. Да восславится Всевышний, Который создает то, что пожелает в Своей мощи! С одной стороны, он создает человека, подобного этому, и делает его мишенью для людских проклятий, а с другой стороны — такого, как министр Ялавачи Махмуд, средоточие человеческих помыслов и надежд; и одних он поражает бедствием, а другим дарует блаженство.

Многое хоть и кажется похожим, однако на деле различно, как, например, вода и небо, ей синевой подобное^[1516].

В то время, когда этот негодяй находился в Тебризе, Джамал ад-Дин Али из Тафриша, один из первых людей Ирака, которого его противники, из зависти или потому, что так оно и было, называли вестником несчастья, поступил к нему на службу и стал участвовать в его делах. Шараф ад-Дин возвысил его за его помощь и поддержку в дурных поступках и угнетении после того, как рукой людских предчувствий на него были надеты оковы изгнания и уединения. «Ибо однитираны лучше других». Назначив его, Шараф ад-Дин умер, и каждый современник посвятил этому стихи, и вот одно из них.

И поэт из Тебриза по имени Зуджаджи написал такую киту:

А другой современник написал такие строки:

/282/ Те, кто видели Шараф ад-Дина и знали о его делах, поймут, что все, что было рассказано о его обычаях, лишь один пример, краткое изложение длинного рассказа, и одна часть из тысячи, и малость от множества. И Небо не позволит, чтобы те читающие эти строки, кто не был знаком с его поступками, заподозрили автора в преувеличении и обвинили его в злобе^[1520], причины которой — низость и малодушие и о которой Пророк (мир и благословение ему!) сказал: «Злоба — это дурное чувство». Но даже если человек надеялся избежать падения в эту бездну, ему не пристало проявлять злобу, порождаемую низостью и трусостью:

Однако человек, направляемый Всевышним, воспользуется тем, что видит, и извлечет из этого хороший урок; он будет стремиться делать добро и избегать того в мире и в вере, что ускорит его падение или приведет его к гибели; так пусть же он прославится добрыми делами в этом мире и получит исполнение своих благочестивых желаний в мире грядущем, если того пожелает Всемогущий Господь!

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ИСТОРИИ ЗАВОЕВАТЕЛЯ МИРА, ЗАПИСАННОЙ ДЖУВЕЙНИ

Во имя Аллаха, милостивого, милосердного Да укрепится Его слава!

СЛАВОСЛОВИЕ

Хвала и благодарение Аллаху, который зажигает сверкающие звезды лучом Своего света и чистоты и по велению Которого происходит вращение небес; Почитаемому, которому радостно поклоняться; Дающему, у которого просить сладко, как ни у кого другого; Творцу, бытие из ничего создающему и в ничто превращающему; Тому, кто возносит рабов из низости к благородству и низвергает великих с высот их могущества; Которому приличествует королевский сан и подобает божественность. Лишь при Его дворе ищи величия и высоких чинов; все, что не есть Он, — бесполезное украшение, и обман, и ветреность; того, кто выбирает Его, не постигнет гибель, ибо жизнь всего живого принадлежит Ему; добро и зло, приобретение и утрата — все исходит от него.

И да будет благословен последний пророк, вождь первых пророков; разрывающий любые узы и управляющий любыми желаниями; который показал путь заблудшим и не отверг от себя грешников; который был послан и мужу, и пери и учил справедливости; чье имя восхвалялось на всех языках, и чей голос был услышан каждым ухом!

И да будут благословенны также его избранные друзья и достойные родственники, пока есть на земле ветер, и вода, и огонь, и пока розы на свежих зеленых стеблях делят ложе с шипами!^[1523]

ВВЕДЕНИЕ

В то время как в предыдущем томе^[1524] мы записали обстоятельства возвышения Чингисхана, завоевания им различных стран, восшествия на престол Каана и Гуюк-хана и подробности событий, произошедших в их правление, сообразно тому, что мы знаем о них, а также изложили историю султанов Хорезма и правителей других земель, в пределах того, что нам о них известно, с самого их появления и до конца их дней; в этом томе^[1525] мы опишем вступление на престол Императора Мира Менгу-каана и события и обстоятельства, как прошлые, так и настоящие, его правления, поход Князя Мира Хулагу в западные земли и жизнь королей этого века и монархов этого времени, в их покорности и мятежах, от начала и до конца. И во всех этих случаях мы будем просить у Всевышнего снисхождения к нашим словам и делам, и извинения за описки и погрешности стиля, и надеяться на безграничную милость [Аллаха], ибо нет у грешника иной защиты.

[I] /3/ ОБ УЛУГ-НОЙОНЕ^[1526] И СОРКОТАНИ-БЕКИ^[1527]

Согласно ясе и обычаям монголов наследником отца становится младший сын от старшей жены. Таким сыном был Улуг-нойон, однако Чингисхан издал ясу о том, что ханом должен стать Угэдэй, и, следуя воле отца, Улуг-нойон приложил большие труды, чтобы усадить Угэдэя на трон ханства и проявил великое усердие в стремлении упрочить его положение главы царства. Ибо любовь между братьями, а в особенности между ним и Угэдэем была сильнее обычных братских чувств.

Он сопровождал Каана в его походе против китаев и, как уже было сказано выше^[1529], выполнил свою задачу с решимостью, усердием, знанием дело и доблестью, и по этой причине восточные провинции были побеждены и покорены.

Вернувшись, когда его желания и намерения были исполнены, /4/ когда мир стал его рабом, а небеса подчинились его воле, он стал проводить время в бесконечных пиршествах, когда кубки передавались по кругу с утра и до вечера, и недуг овладел им, и не прошло и двух или трех дней, как он умер^[1530].

Каан был глубоко этим опечален, встревожен и взволнован. И до конца своей жизни он не переставал скорбеть о своем товарище и вспоминать свою дружбу с ним.

И всякий раз, когда во время утренних и вечерних возлияний вино начинало струиться по его жилам и опьянение овладевало им, Каан начинал плакать и говорил: «Причина моей невоздержанности в питие — охватившее меня горе из-за невосполнимой утраты, поэтому я и пью, чтобы хоть на время освободиться от смятения, которое породило в моем сердце это горе».

После /5/ смерти Улуг-нойона Каан приказал, чтобы до конца его жизни государственные дела решались в соответствии с указаниями его жены Соркотани-беки, племянницы Онг-хана, матери его старших сыновей Менгу-каана, Хубилая и Ариг-боке, и чтобы вышеназванные сыновья, войско и народ, великие и малые, повиновались ее приказам и запретам, ее развязыванию и завязыванию и не отступали от ее повелений. И в воспитании и обучении всех своих сыновей, в управлении делами государства, в сохранении достоинства и доброго имени, в решении всяких вопросов Беки, благодаря мудрости своего суждения и знанию людей, заложила такую основу этих зданий и так их укрепила, что в этом с ней не мог сравниться ни один человек, носящий тюрбан^[1532] (kulāh-dār), и никто не мог справиться с этими делами с таким же блеском. И в любом деле, замышляемом Кааном, будь то благополучие империи или использование войска, он первым делом советовался с нею и спрашивал ее мнения и не допускал ни малейшего отступления или отклонения от того, что она предлагала. Послы и ельчи также высоко ее почитали и уважали; и /6/ подданные и слуги ее двора в близких и далеких землях востока и запада выделялись среди прочих своим достоинством и защитой, которую они имели, и^[1533] благодаря ее усердной заботе о каждом из них их жизнь была легкой и беззаботной. И сборщики налогов, шихне и войско, боясь ее гнева, вынуждены были справедливо относиться к народу. И когда бы ни проводился курилтай, или собрание царевичей, и все являлись наряженными и украшенными с величайшим изяществом, она затмевала их всех и своей свитой, и своим войском. И покровительство ее было так велико, что если в правление Каана некоторые мелики вступали в споры с ее подданными из-за налога или купчура, которыми облагались ее вассалы^[1534], и позволяли себе лишнее, она посылала гонцов, чтобы доставить к ней этих меликов, и после установления истины их предавали смерти.

А что до ее власти над ее сыновьями и до управления ими, то хоть каждый из них и был ханом и образцом высокого ума, превосходящим других царевичей мудростью и разумом, /7/ тем не менее она всякий раз, когда по причине смерти они ожидали восхождения на трон нового хана, запрещала изменять или нарушать ясы, хотя на самом деле они имели власть и могли приказывать и запрещать. И когда на трон ханства вступил Гуюк-хан и начали расследовать, кто из царевичей отступил от яс, и ввел свои обычаи, и выдал ярлыки и пайцзу, он приказал забрать все ярлыки и пайцзу, которые были выданы после смерти Каана. И на курилтае, в присутствии всех, большинство указов об установлении налогов и назначении или отзыве сборщиков налогов были положены перед царевичами [их издавшими]. И все были пристыжены, за исключением Беки и ее сыновей, которые ни на волос не отступили от закона, и все благодаря ее величайшей мудрости и власти над собой и способности увидеть последствия поступков, которыми пренебрегают даже мудрые и опытные мужи.

И во время восшествия на престол ханство Менгу-каана то же повторилось вновь, поскольку после смерти Гуюк-хана каждый стал издавать свои собственные указы.

А что до Беки, то с того времени, /8/ когда умер Улуг-нойон, она повсюду завоевала расположение, осыпая подарками свою семью и родню и щедро одаривая войска и чужеземцев, и так подчинила своей воле всех своих подданных и взрастила любовь к себе во всех сердцах и душах, и потому, когда умер Гуюк-хан, все единодушно решили доверить ключи от ханства ее сыну Менгу-каану, поскольку рассказы о ее мудрости и благоразумии и слава о ее дальновидности и прозорливости распространились повсюду и никто не думал перечить ее слову.

Более того, она заложила такую основу в управлении своей семьей и в обычаях при своем дворе, которым следовали и родные, и чужие, которой могли позавидовать величайшие ханы этого мира.

И так продолжалось до тех пор, пока Всевышний не отличил Менгу-каана, возложив благодаря посредничеству ее опыта ему на грудь невесту — царство. И ее рука была всегда простерта для щедрости и благодеяния, и хотя она исповедовала религию Иисуса, она осыпала милостыней и подарками имамов и шейхов и стремилась также возродить и укрепить веру Мухаммеда (мир и благословение ему!). И доказательство /9/ и свидетельство правоты этого утверждения заключается в том, что она пожертвовала тысячу серебряных балишей на то, чтобы был построена школа (madrasa) В Бухаре, управляющим и надзирателем которой должен был стать благочестивый шейх-уль-ислам Саиф ад-Дин из Бахарза; и она приказала приобрести деревни, собрать средства и поселить [в школе] учителей и учеников. И она всегда посылала милостыню в различные места, чтобы ее раздали бедным и нуждающимся мусульманам; и так продолжалось до месяца зуль-хиджжа 649 года [февраль-март 1252], когда Разрушитель Наслаждений возвестил о том, что пора уходить.

[II] О БАЧМАНЕ^[1536] И ЕГО ГИБЕЛИ

Когда Каан направил Менгу-каана, Бату и других царевичей завоевать земли Булгара, Аса^[1537], и Руса, кифчаков, аланов^[1538] и других племен, все эти земли были освобождены от смутьянов, и те, кому удалось избежать меча, склонили свои головы в повиновении. Тем не менее одному из вождей поверженных кифчаков /10/, человеку по имени Бачман, удалось уйти от преследования с отрядом кифчакских воинов, и к нему присоединились другие беглецы. Не имея никакого убежища или укрытия, он каждый день и каждую ночь отправлялся на новое место. И из-за своей собачьей натуры он, подобно волку, нападал на всех и каждого и уходил с награбленным. Со временем зло, причиняемое им, росло, и наносимый им вред увеличивался; и каждый раз, когда войско преследовало его, его нельзя было отыскать, поскольку он уходил на новое место и запутывал следы.

Большая часть его укрытий и убежищ находилась на берегах Итиля^[1539]. Здесь он прятался в лесах, откуда выскакивал, подобно шакалу, хватал что-нибудь и вновь скрывался. Князь Менгу-каан приказал построить двести кораблей и в каждый из них посадить сто монголов в полном вооружении. После этого со своим братом Бочеком^[1540] он устроил нерге^[1541] на обоих берегах реки. Пройдя вдоль Итиля, они подошли к лесу и увидали в нем следы лагеря, который был покинут лишь утром: разбитые повозки и /11/ лежащие повсюду испражнения людей и животных. Посреди всего этого они заметили старую больную женщину. Они спросили у нее, что произошло, кто были эти всадники и откуда, и как они выглядели. Они узнали, что Бачман только что покинул свой лагерь и укрылся на острове посреди реки и что все животные и все награбленное им добро также находились на том острове. У них с собой не было лодок, а река бушевала подобно морю, и по ней нельзя было плыть, не говоря уж о том, чтобы ехать верхом. Неожиданно налетел ветер и отогнал всю воду от подступов к острову, так что показалось дно. Менгу-каан приказал войску не медля войти в реку. Не успел Бачман опомниться, как был захвачен, и его войско было уничтожено всего за час: одних сбросили в воду, других перебили на месте. Монголы захватили в плен их жен и детей, а также забрали множество ценной добычи. После этого они отправились назад. Вода начала прибывать, и когда они достигли берега, она вновь поднялась, не причинив вреда ни одному воину.

Когда Бачман был приведен к Менгу-каану, он умолял, чтобы последний убил его собственными руками. Однако Менгу-каан велел своему младшему брату разрубить его надвое^[1542].

Эти знаки указали на причину передачи власти и ключей империи Императору Мира Менгу-каану, которая не требует дальнейших доказательств.

[III] О ВОСШЕСТВИИ НА ТРОН ХАНСТВА ПОВЕЛИТЕЛЯ СЕМИ СТРАН, СПРАВЕДЛИВОГО ИМПЕРАТОРА МЕНГУ-КААНА И О ТОМ, КАК ОН РАССТЕЛИЛ КОВЕР СПРАВЕДЛИВОСТИ, ПОДОБНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ НУШИРВАНА, И ВОЗРОДИЛ ОБЫЧАИ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ И ЗАЛОЖИЛ ОСНОВЫ МОНАРХИИ

Когда Всевышний и Славный Господь пожелает сделать одного из своих слуг вождем и возложить на его голову корону царства и диадему верховной власти, так чтобы из-за его справедливости и беспристрастности опустевший мир вновь расцвел и жребий жителей его обитаемой части был облегчен потоком его щедрости и милосердия; в первую очередь «Тот, кто создал душу прежде тела» украшает жизнь того человека вышивкой блаженства и освещает его душу светом великой мудрости; а потом, когда он спускается из высшего мира к месту привала, Аллах взращивает его душу в колыбели мудрости и благоразумия и прикладывает грудь кормилицы, которая есть сама доброта и степенность ко рту его сокровенного знания, и вдохновляет его на благие дела и откровенные речи, и усмиряет его в его поступках /13/ уздою разумения, так что он постепенно, день за днем, поднимается по ступеням величия и час за часом получает указания от Фортуны и Процветания.

И когда приходит время проявить мудрость и могущество, на том месте, где восходит солнце чести и славы, становятся заметны первые признаки рассвета Фортуны, а как предвестие этого, поскольку

непоколебимый Рок погружает мир в темноту несправедливости и неправедности, и сладость жизни и наслаждения бытия оставляет горечь мирры на небе души, чтобы слуги Аллаха, когда Фортуна переходит от возможности к действительности и от нереальности к существованию, могли познать ценность этого огромного дара и возблагодарить за это великое благо.

И верность этого утверждения подтверждается тем, что после смерти Каана мир сошел с праведного пути и вожжи коммерции и торговли были повернуты в сторону от дороги справедливости. Темнота тирании, т.е. «мрак — один поверх другого»^[1545], сгустилась, и волны морей событий ударили друг о друга. Люди были раздавлены и растоптаны ногами сильных мира сего и от частых притеснений лишились денег и /14/ собственности; и чаша мира доверху наполнилась напитком несправедливости. Ельни обрушились на земли как капли дождя; сборщики налогов (muḥaṣṣilān) спешили, подобно стрелам, пущенным из лука, получить незаконные налоги^[1546], и люди, которых тащили то в ту, то в эту сторону, не могли придумать, как поступить, поскольку у них не было ни сил остаться, ни места, куда бы можно было бежать.

Но когда насилие и несправедливость достигли наивысшей точки, а неправедность и злоба дошли до предела, предание: «Когда оно станет невыносимым, оно уменьшится» сбылось, и слова: «Ведь, поистине, с тягостью легкость»^[1547] подтвердились; и ворота того, «что откроет Аллах людям из Своей милости»^[1548], были распахнуты настежь, а приготовления к

завершены.

И так ключи царства — «Ведь земля принадлежит Аллаху: Он дает ее в наследие, кому пожелает из Своих рабов»^[1549] — были вложены в могущественную руку Верховного Монарха, Владыки всего человечества, Хана всех ханов, арабских и иных, Менгу-каана (да продлится его жизнь до скончания века!); и поверхность лица земли вновь украсилась и похорошела из-за его всеобъемлющей справедливости, и дела всего человечества и в особенности мусульман вновь пришли в порядок и достигли расцвета. Обстоятельства этого проявляются в событиях, которые будут описаны в следующих главах. «И мы полагаемся на милость Аллаха. Истинно, к Нему мы обращаемся за помощью».

Вату выступил из своей орды в стране булгар и саксинов, чтобы проследовать ко двору Гуюк-хана, и, прибыв в Алакамак^[1550], что в неделе пути от города Каялыка, получил сообщение о /16/ смерти Гуюк-хана. Он остался там, где находился, и стал слать одного гонца за другим ко всем своим родственникам, чтобы сообщить о своем прибытии: он просил их прибыть [к нему туда]. Менгу-каан выступил из области Каракорума. А что до Сиремуна и других внуков и жен Каана, которые находились в том краю, они послали своим представителем Конкуртакай-нойона^[1551], эмира Каракорума, передав с ним такое письмо: «Бату-ага^[1552] всех царевичей. Что бы он ни приказал, его слово — закон. Мы соглашаемся со всем, что он посоветует и что сочтет наилучшим, и не будем возражать против этого». А что до других царевичей, [а именно] сыновей Гуюк-хана, то они, поскольку находились уже поблизости, явились к Бату раньше [остальных]. Они пробыли там день или два, а потом, не испросив разрешения, повернулись и отправились в свою собственную орду под тем предлогом, что люди, искусные в науке кам, не разрешили им задерживаться на более длительное время. Они оставили у Бату своим представителем Темур-нойона, наказав ему, когда ожерелье собрания будет полностью нанизанным, выразить свое согласие со всем, с чем согласятся ага и ини^[1553].

Вскоре все царевичи собрались. От сыновей Каана прибыл Кадаган-Огул, а от сыновей и внуков /17/ Чагатая — Кара-Хулагу и Мочи^[1554]. [Также прибыл] Менгу-каан со своими братьями Моге и Ариг-боке, а от эмиров — Ухатай^[1555] и Есу-Бука^[1556]; и из других земель прибыли эмиры и нойоны и другие царевичи и племянники Бату. Они устроили великое собрание и после пиршеств, продолжавшихся несколько дней, стали размышлять о том, что управление ханством нужно доверить человеку, который подходил бы для этого и испытал бы добро и зло, горе и радость, и вкусил бы сладость и горечь жизни, и водил бы войско в далекие и близкие земли, и прославился бы на пирах и в бою. Несколько дней и ночей они взвешивали и обсуждали это, то есть кто из царевичей из племени и рода (urugh) Чингисхана своим здравым суждением и проницательным умом подходил для того, чтобы управлять землями и охранять дороги; поскольку если бы дела Империи по-прежнему оставались в запустении, сама основа благосостояния оказалась бы опрокинута, а узлы управления ослаблены, так что их нельзя было бы привести в порядок рукой мудрости и благоразумия и немыслимо исправить /18/ обсуждением.

Наконец после долгих раздумий и размышлений все, кто присутствовал на том сборе, царевичи, эмиры и нойоны, пришли к решению, что поскольку Бату был старшим из царевичей и вождем среди них, ему лучше было известно, что хорошо, а что плохо в делах государства и династии (daulat). Ему решать, стать ли ему самому ханом или предложить другого. Все присутствующие согласились с этим решением и написали письменные обязательства в том, что они никоим образом не отступят от своего слова и не нарушат приказания Бату. И, завершив и закончив таким образом обсуждение, они стали пить и веселиться.

На следующий день, когда было развернуто знамя дневного света и снято покрывало тьмы, —

ожерелье собрания царевичей, как и в предыдущий день, было нанизано, подобно Плеядам. В тот день первым говорил Бату, а поскольку к сказанному им никто не смог ничего добавить, он продолжил: «Управление таким великим государством и решение такого непростого вопроса /19/ может быть исполнено только тем человеком, кто сможет найти выход из затруднительного положения, кто знает ясы Чингисхана и обычаи Каана и следует им, кто в состязании мудрости и на скачках мужественности перехватил стрелу^[1558] превосходства у себе равных и лично занимался важными делами, и решал серьезные вопросы, и преодолением трудностей и подавлением мятежников обеспечил тому бесспорные доказательства. И в роду (urugh) Чингисхана есть Менгу-каан, знаменитый своей мудростью и храбростью и прославившийся своей дальновидностью и доблестью. Дела ханства должны решаться и управляться его непревзойденными, украшающими мир решениями, и благосостояние земли и людей будет обеспечено удачей, способствующей его ослабляющим узлы решениям и предусмотрительности.

«Есть люди, способные на любое дело, и все доступно тому, кто создан для этого». Я хочу вложить бразды управления этими делами в руки его умения и надеть печатку империи на палец его решимости и опыта, ибо мир, этот необъезженный жеребец, будет укрощен шпорами его строгости и доблести, а меч, оберегающий государство и защищающий границы, не будет извлечен из ножен его решимости и бесстрашия».

Услышав те слова ухом разума и понимания, все присутствующие уверовали, что выгода и польза от того решения послужит на благо всего человечества, и их благо в особенности, а все, что будет решено сверх того, будет излишним: «преступая то, что решено, ты поступаешь бесчестно». И все они воскликнули как один: «Ты вручил лук тому, кто согнул его, и поселил в доме /20/ того, кто построил его»^[1559]. За этим привалом нет дороги. «За Аббаданом^[1560] нет другой деревни». И каждый искренне произнес такие имеющие скрытый смысл слова:

И всякий драгоценный камень находит подобающую ему оправу.

Однако Менгу-каан не дал своего согласия и несколько дней продолжал отказываться и не брал на себя эту тяжелую ношу и не принимал этот высокую обязанность. Когда его упорство перешло всякие границы, его брат Моге-Огул^[1562], украшенный драгоценными камнями мудрости и влияния, поднялся и сказал: «Все на этом собрании приняли на себе письменные обязательства и все здесь присутствующие пообещали повиноваться приказаниям Бату-каана^[1563], и не нарушать их, и не отступать от них, и не желать ничего прибавить к его словам. Но поскольку Менгу-каан теперь стремится уклониться от совета аги и от выполнения своего собственного обещания, то пусть тогда потом, когда между агой и ини возникнут какие-либо разногласия, это не станет причиной для порицания и поводом для упреков».

И он продолжал говорить такие речи и алмазом своих слов пронзил жемчужину этого решения. И это стало убедительным доказательством и наглядным свидетельством, и Бату одобрил эти слова и похвалил Моге. А Менгу-каан наконец дал свое согласие^[1564].

И поскольку необычайные и удивительные дела Аллаха придали крепости корням и сделали раскидистой крону растущего у ручья молодого дерева государства, о котором сказано: «И мы сделали вас царями»^[1565], Бату, по обычаю монголов, встал, и все царевичи вместе с ним преклонили колени. И он взял кубок и отвел ханству подобающее ему место. И все проповедники и новообращенные^[1566] одобрили его поступок.

И все, кто был на том собрании, провозгласили [Менгу-каана] своим властелином и договорились провести великий курилтай в Онан-Келурене^[1568] в следующем году. И с этим намерением каждый вернулся в свой собственный лагерь.

Слухи об этом распространились по всему миру и достигли самых отдаленных его уголков. И Соркотани-беки стала оказывать чужеземцам всевозможные знаки внимания и благоволения и склонять на свою сторону родственников величайшей учтивостью и обходительностью.

А что до тех, кто высказывался уклончиво и откладывал [решение] этого дела, придумывая отговорки и сочиняя небылицы под предлогом, что власть над ханством должна принадлежать роду (urugh) Каана или Гуюк-хана, они забыли о смысле слов: «Ты даруешь власть, кому пожелаешь»^[1569], и потому отправили гонцов во все стороны, а также послали гонца к Бату, чтобы заявить о своем несогласии с этим решением и о неучастии в этом договоре.

Бату отвечал так: «Соглашением между агой и ини мы решили это дело, и его обсуждение завершено — "Решено дело, о котором вы спрашиваете"^[1570]. Невозможно отступить от него, и если мы не завершим его так, как было установлено, и назначим кого-то другого вместо Менгу-каана, порядок ведения дел будет нарушен, и в законах государства и делах людей воцарится такое смятение, что с этим нельзя будет ничего поделать. И если вы посмотрите на это глазами разума и дальновидности, вам станет ясно, что интересы сыновей и внуков Каана были соблюдены, ибо для управления такой великой империей, которая простирается от самых дальних земель востока до крайних западных областей, не достаточно детских сил и детского разума».

Так прошли назначенный год и половина следующего, и все еще не видно было никаких признаков решения этого дела. А с каждым годом дела мира приходили во все более отчаянное положение, и с каждым месяцем на одеждах человечества появлялись новые прорехи.

Бату назначил своими представителями своих братьев Берке и Тока-Темура. /23/ Выступили также Кадаган и Кара-Хулагу. Отправились в путь и другие царевичи, согласные с общим мнением. Из Улуг-Эфа, орды Чингисхана^[1571], прибыли другие царевичи.

Тем временем Менгу-каан и Соркотани-беки послали за теми, кто не был постоянен и откровенен в своем сердце, и ступили на путь увещевания и доброго совета — «нужно приласкать верблюдицу, прежде чем доить ее». Поскольку их уговоры и предостережения не оказали на них никакого воздействия и /24/ ничто не говорило об изменении в их поведении, они посылали к ним одного гонца за другим, то используя лесть, то прибегая к запугиваниям и угрозам; и они усилили свои доводы, надеясь сдержать их добротой и словами примирения и пробудить их души от сна гордыни и пренебрежения. Но дальновидная Мудрость говорит так:

Когда год подошел к концу и людские сердца возрадовались очередной весне, Повелитель Планет начал постепенно продвигаться от мест своего убывания и ущерба к своему апогею во дворцах чести и славы и отправился в путь к дому своего наивысшего величия. Подобно победоносному Хосрову Парвизу^[1573], он обратил свой озаряющий мир лик ко дворцу могущества. И когда он возложил бремя власти на помет Овна, задули ветры плодородия — нежные, как северный зефир, чье дуновение, исходящее из спальни роз, колышет благоуханные травы. И усмиренные^[1574] озера, скованные холодом Дая^[1575] /25/, и, подобно Бачману^[1576], помещенные в оковы снега и льда (bahman), усилиями теплого ветра стали свободны и сбросили поводья.

И поверхность земли стала веселой и радостной от тепла горячих испарений. Природные силы [живых организмов] пришли в движение с их ростом и развитием, и запели птицы в лугах.

Великолепие зелени и свежести украсило лик мира. Ветви [деревьев] вытянули шеи и выставили зеленые головы. Сады, подобно веселым женам с прекрасными формами, расцветали с каждым днем (rūz-afzūn āmadand), приближая мечту своего сердца. Сотни тысяч цветущих фруктовых деревьев и водяных лилий радовали глаз восхитительной красотой и великолепием. Багряник похитил румянец у ланит, а ромашки одолжили, сияние и чистоту у зубов возлюбленных. Фиалки благоухали, как локоны, умащенные галией^[1578], и склонились (tūi bar tūi), подобно лицам влюбленных. Бутоны цветов напоминали кокетливых красавиц и радость, не вызывающую боли. Жасмин приковывал к себе взоры всех обитателей лугов, а жонкилии (nasrīn) украсили землю, как два орла (nasrain)^[1579] в небесах. Нарциссы, подобные тюркам, несущим колчаны, осветили сад сиянием высоко поднятых голов. И уста тюльпанов были подобны краям кубка, доверху наполненного розовым вином. /26/ И от усеявших их поверхность цветов каналы можно было принять за индийские мечи с стальными клинками, украшенными искусной гравировкой. Сладкоголосый соловей, как лилия с десятью языками, пел тысячи песен во славу сада и луга, и музыканты подыгрывали песне жаворонка. И эта двуязычная (mulammaʽ) кита, которую сахиб-диван тех земель^[1580] (да продлит Аллах его дни!) написал и сложил в дни своей юности, как дыхание восточного зефира, стала припевом, который утром и вечером исполняли дискант и бас арфы и органа (arghanūn):

Погода, подобная любви красавицы с родинкой на щеке, была так приятна, как только можно было желать, и болезнь года сменилось его выздоровлением. Мир превратился в розовый сад, и дни поражали великолепием.

Большинство царевичей уже собрались на Келурене. Они отправили Шилемуна-битикчи^[1582] /27/ к Огуль-Гаймиш и ее сыновьям Ходже и Наку и Алам-Дара-битикчи^[1583] к Есу-Менгу со следующим посланием: «Большинство членов семьи Чингисхана уже собралось, и дело, из-за которого созван курилтай, откладывается из-за вас. Нет больше времени для оправданий и отсрочек. Если вы хотите единства и согласия, вы должны как можно скорее прибыть на курилтай, чтобы единогласно решить дела государства и снять грязный покров отчуждения (vaḥshat) с лица гармонии».

Перед этим Сиремун уже посылал гонцов к Ходже и Наку, поскольку между ними возникли отношения любви и дружбы, ибо

Когда они поняли, что из задержки не выйдет добра, Наку-Огуль отправился в путь. Выступили из своих ставок и Кадак-нойон и некоторые эмиры двора Гуюк-хана. И /28/ Есун-Тока-Огул^[1585], брат Кара-Хулагу, [выступив] из своих владений, прибыл с ними к Сиремуну, так что все они собрались в одном месте; и пошли слухи, что они замышляли недоброе против мусульман.

После этого и Ходжа стал потихоньку собираться, говоря то «сегодня», то «завтра» и оттягивая время своими «может быть» и «возможно». И они все еще рассчитывали, что дело, ради которого был созван курилтай, не пойдет или не будет иметь успеха без их присутствия и что вопрос [вступления на трон] не будет решен. Поскольку Сиремун и Наку были очень близки, царевичи, эмиры и нойоны, бывшие с Менгу-кааном, отправили им совместное послание, в котором говорилось: «Если вы проявите медлительность и нерасторопность и не прибудете на собрание, мы [сами] возведем Менгу-каана на трон ханства». Увидав, что промедление и отсрочки не приведут к достижению их целей и желаний, они пообещали прибыть на собрание в такое-то время. И они отправились в путь со скоростью неподвижных звезд, двигаясь медленно с лошадьми, всадниками и войском, /29/ с навьюченными верблюдами и бесчисленными повозками.

Когда назначенное время прошло, а они все еще не торопились появиться и их задержка и опоздание превысило все пределы, несколько присутствовавших там мудрецов и астрологов назначили дату 9 раби II 649 года [1 июля 1251], поскольку по гороскопу в этот день счастливые планеты должны были принести удачу, Юпитер — усилить ее влияние, а Венера — озарить ее своим светом. И одним из признаков возраставшей с каждым днем удачи было то, что за эти несколько дней набежали облака, и хлынули дожди, и солнечный лик был скрыт за покровом дымки и за ширмой тумана; и в назначенный час астрологи делали свои записи, но черные тучи затмили солнечное сияние, и они не могли определить высоту. И вдруг солнце, сбросив чадру, подобно невесте, которую показали жениху после того, как стерегли ее, и скрывали от него, и не позволяли на нее взглянуть, в назначенный час явило свой прекрасный лик, и небо очистилось настолько, что стал виден солнечный шар, и освободилось от плотного тумана; и /30/ астрологи стали измерять высоту. Мир украсился светом и блеском, а с лица земли исчезли тень и темнота. Восход дома Великого Покровителя^[1587] был определен движением небес, была измерена сила угла Восхождения; влияние неблагоприятных планет и Темных Уровней^[1588] уменьшалось из-за благоприятного Восхождения, Великое Светило^[1589] находилось в апогее в десятом доме, а Анареты (qavāṭiy’)^[1590] — в двенадцатом доме.

Все присутствующие — царевичи, такие как Берке-Огуль и его брат Тока-Темур, их дядя^[1591] Ельчитей-старший, сыновья Отегина, Котяна и Колгена и эмиры, нойоны и старшие чиновники орды Чингисхана, а также другие вожди, которые находились в тех краях, вместе с бесчисленным войском — [все эти] царевичи сняли в орде свои головные уборы, перекинули через плечо пояса и, подняв Менгу, усадили его на трон царства и верховной власти. Они стали называть его Менгу-кааном, и со звенящих небес раздался возглас, как предсказание для слуха самой души:

А что до эмиров и войска, они придвинулись к орде — более тысячи людей, закаленных в боях, знаменитых воинов, которые были истинными львами сражений в моменты возмездия или в минуты отчаяния, —

и одновременно с царевичами, находившимися внутри орды, трижды преклонили колени^[1592].

И когда Император Мира к всеобщему благу взошел на престол Империи, подобно солнцу в зените власти, его великодушие потребовало, чтобы каждое живое существо и всякая неодушевленная вещь тотчас ощутили некоторое облегчение и утешение. Поэтому он издал ясу, чтобы в этот счастливый день ни один человек не следовал тропой несогласия и раздора; чтобы люди не допускали враждебных действий в отношении друг друга, но предавались бы наслаждениям и веселились. И поскольку представители человеческого рода брали от жизни свое, проводя время во всевозможных развлечениях, и всячески ублажали себя, все другие также не должны были остаться обделенными: домашние животные, используемые для верховой езды и перевозки грузов, не должны были в этот день испытывать тягот поклажи, цепей, пут, привязи и хлыста /32/, а кровь тех, которых убивали ради их плоти^[1593] в соответствии со справедливым шариатом, должна была остаться непролитой в убежище безопасности, чтобы один день, как голуби в святилище, они могла провести время в удобстве и покое. А что до диких животных, которые летают или рыщут по земле, живут на суше или в море, они должны были получить передышку от нападений нападающих^[1594]; и махать крыльями в свое удовольствие в саду безопасности.