О моей жизни [Гвиберт Ножанский] (fb2) читать онлайн

Гвиберт Ножанский О моей жизни

ПРЕДИСЛОВИЕ

Этот перевод основывается на труде множества людей. Латинский текст книги Гвиберта впервые был опубликован домом^[1] Люком д’Ашери в 1651 году, и с этого времени целая плеяда выдающихся ученых, начиная с дома Жана Мабильона, способствовала нашему пониманию книги. Гизо привлёк к повествованию Гвиберта внимание более широкой аудитории, опубликовав французский перевод в 1825 году, а в 1907 году Жорж Буржен выпустил современную редакцию латинского текста.

Англоязычные читатели познакомились с этим текстом в переводе Ч. К. Суинтон Блэнда, опубликованным издательством «Broadway Translations» в 1925 году. Тот факт, что Блэнд не пользовался работой Буржена, а основывал свой перевод на устаревшей редакции д’Ашери, доказывает замедленную, к нашей досаде, связь через Ла-Манш. Версия Блэнда имеет и другие недостатки. Рыцари у него не носят имён, «Руан» переведён как «Рим», «Фли» — как «Эли»; в переводе он допустил серьезные ошибки и создал ощущение архаичности, сохранив большую часть сбивающей с толку структуры предложений Гвиберта. И всё же, его английская версия несёт в себе силу и яркость, и его понимание латыни местами было весьма проницательным.

Первоначальный план переиздания этой работы издательством «Harper Torchbook» состоял в том, что я должен был добавить некую аннотацию (поскольку Блэнд таковой не оставил), а Майкл Александер и Эндрю К. Кимменс — подправить перевод Блэнда. Александер и Кимменс начали свою работу в 1966 году и внесли более тысячи правок. Но вскоре стало очевидным, что требуется более глубокий пересмотр, нежели тот, на который у них имелось время, и я получил по наследству весь проект. Я вернулся к оригинальному тексту, используя перевод Блэнда и исправления Александера и Кимменса, где это возможно, но корректируя и перерабатывая их настолько, насколько мне казалось нужным. В результате получился перевод, большей частью обязанный другим, но вся ответственность за ошибки в котором полностью лежит на мне.

Мабильон написал о Гвиберте, что "multa ille scripsit non inerudite, sed scabroso stilo", и большинство читателей согласны с утверждением, что по стилю его текст похож на черновик. Причина большинства наших затруднений заключается в том, что единственная полная рукопись, дошедшая до нашего времени, является копией XVII века и нуждается в серьёзной правке. Но и сам Гвиберт ответственен за неясность и запутанность своих фраз, поскольку он сам говорит нам с неуместной гордостью, что не редактировал свои писания, «но писал их сразу на бумаге в окончательном виде, из головы»^[2]. Он чрезвычайно несдержан в использовании относительных местоимений, которые порой не позволяют понять, кого именно из нескольких персонажей Гвиберт имел в виду. Я не видел преимуществ в буквальном сохранении гвибертовского расплывчатого и неясного стиля и чувствовал себя вправе разбить целые предложения и заменить неясные местоимения надлежащими именами. Читатель, сожалеющий об этих изменениях, может вместо этого обратиться к латинскому тексту. Этот перевод также использует средневековую терминологию в большей степени, чем сам Гвиберт, который постарался описать свой мир классическими терминами.

Пространная аннотация д’Ашери сделала его издание, переизданное Минем^[3] в Patrologia latina, изысканным образцом учености. Буржен позднее добавил полезную аннотацию и написал введение, которое обобщало сведения, накопившиеся к 1907 году, но к сожалению качество его работы не отвечало высоким стандартам серии «Collection de textes pour servir a l’etude et a l'enseignement de l’histoire», в которой вышла книга. На удивление часто даётся ошибочный перевод, неточные имена, цитаты не опознаны, а полезные рекомендации д’Ашери отвергнуты. Новое научное издание, подготовленное М. Эдмоном Рене Лабандом будет весьма кстати.

Настоящий перевод^[4] является компромиссом между простым переизданием и полной качественной переработкой, на какую только может рассчитывать читатель. Без нового латинского текста, основанного на рукописях, многие затруднения вынуждены оставаться неразрешёнными. Гвиберт знал как языческих, так и христианских классиков лучше, чем Буржен или я, и хотя я сумел идентифицировать где-то на 35 аллюзий и цитат больше своего предшественника, у меня нет сомнений, что гораздо больше осталось незамеченными. Аннотация подготовлена не для ученых, но направлена на то, чтобы сделать книгу Гвиберта более понятной для рядового читателя. Я чувствовал себя вправе опустить сноски, доступные в издании Буржена и обычно давал сопроводительные комментарии только там, где сноски дополняют или отличаются от бурженовских.

Введение, содержащее попытку психологического анализа личности Гвиберта, отличается от распространённых взглядов. Следует предупредить читателя, что есть выдающиеся медиевисты, считающие данный подход весьма спорным.

За три года, что я изучал Гвиберта, я утомил своих друзей и замучил их множеством вопросов. Помощь некоторых я не могу раскрыть, но хочу выразить мою особую признательность профессорам Фредерику Амори, Джону У. Болдуину, Томасу Н. Биссону, Элизабет А.Р. Браун, Жилю Констеблю, Ллойду Дэйли, Норману Голбу, Уильяму Роучу, Элеоноре Сирл; о. Жоржу Фолье; дому Жану Леклерку; доктору Уильяму М. Ньюману; г-же Жаклин ле Браз; г-ну Дени Ларке из туристической службы Лана; г-ну Жоржу Дюма из архивного ведомства Эны. Мисс Уиллоу Робертс из «Harper & Row» начертила карту.

Я благодарен «Фонду Пенроуза Американского Философского Общества», сделавшему возможной поездку во Францию летом 1968 года, и Калифорнийскому Технологическому Институту за прочую поддержку. Ресурсы Института исследований и истории текстов значительно помогли мне в моих исследованиях.

Хотя миссис Люсиль Лосойя в итоге и повторяла излюбленное выражение Гвиберта — «Что ещё сказать?» — всё-таки она печатала и перепечатывала текст с большим энтузиазмом. Моя благословенная жена поддержала меня критическим чтением, поддержкой и пониманием.

ВВЕДЕНИЕ

В трёх книгах своих мемуаров Гвиберт Ножанский пишет о своем детстве, деятельности, стремлениях и мечтах, о двух монастырях, где он был монахом и аббатом, и об обширном мире вокруг него, особенно о восстании коммуны Лана в 1112 году. Среди прочих его работ — яркая история Первого Крестового похода и трактат с критикой культа святых мощей, а также серия библейских комментариев и религиозных трактатов. Своими выдающимися писаниями Гвиберт привлёк внимание историков как критик, мыслитель и наблюдатель, а некоторые за интеллектуальные качества объявили его необычным, если не «не-средневековым». Но до сих пор никто не попытался показать почему и как Гвиберт стал столь необычным человеком, несмотря даже на то, что его история жизни предоставляет удивительно глубокий взгляд на формирование средневековой личности. В качестве введения к книге Гвиберта о нём самом и о его мире, давайте взглянем на его жизнь другим взглядом, отличным от его собственного, чтобы посмотреть, можем ли мы найти некоторые объяснения его поразительным качествам.

Что же поразило современных историков как необычное в этом бенедиктинском монахе, игравшем довольно незначительную роль в свои годы и едва ли упомянутом в произведениях своих современников? Прежде всего, он был автором того, что выдающийся исследователь автобиографических произведений Георг Миш называет первой «всеобъемлющей» автобиографией на средневековой латыни^[5]. За ней стоит пример «Исповеди» Августина, но средневековые авторы редко следовали примеру великого августинова труда в части самоанализа^[6]. Когда Абеляр хотел написать о себе, то написал письмо (или, по крайней мере, использовал такую форму). Такие личности как Бернард Клервоский и Пётр Достопочтенный^[7] известны нам столь хорошо лишь благодаря сборникам их писем. То, что Гвиберт хотел выдержать сравнение с Августином, начав свой труд со слова Confiteor^[8], указывает на чрезвычайно высокие стандарты самоанализа, которые он себе установил.

Во-вторых, трактат о мощах Гвиберта, De pignoribus sanctorum^[9], в котором он нападает на подозрительный зуб Спасителя, почитаемый в аббатстве Сен-Медар-де-Суассон, а в целом — на суеверия и на культ мощей, в той форме, в которой он практиковался в его время, показывает, что он, Гвиберт, отличается критическими способностями. Абель Лефран, писавший в 1896 году, был в восторге от этого трактата, который он назвал «совершенно уникальным», и от его автора, «искреннего поклонника рационализма», которого он сравнивает с Рабле, Кальвином и Вольтером. «Он был первым, кто пытался дать целостный обзор, систематичный и рациональный, вопросам культа святых и их мощей»^[10]. Бернар Ландри также назвал пример Гвиберта «уникальным», а Чарльз Хаскинс сказал, что он «продемонстрировал поразительный скептицизм». Марк Блок считал, что Лефран преувеличил критический ум Гвиберта, но всё-таки называл его «довольно острым, действительно редкостным для двенадцатого столетия»^[11].

Восхищение критическим умом Гвиберта основывалось также на его истории Первого Крестового похода, Gesta Dei per Francos^[12]. В этой книге Гвиберт цитирует свои письменные источники, обсуждает ситауации, очевидцем которых он не был, и методично критикует достоверность (равно как и стиль) работ своих предшественников, среди прочего подвергая сомнению некоторые из чудес, о которых повествовал Фульхерий Шартрский. Бернар Моно был столь впечатлён историческим методом Гвиберта, что назвал его «самым мыслящим человеком своего столетия» и подошёл очень близко к предположению, что Гвиберт разделял ценности «сравнительной школы научной истории»^[13]. Ранее к тому же заключению пришёл Лефран, сказав, что Гвиберт был «подготовлен лучше, чем кто бы то ни было в его время к озарению вечными принципами исторического критицизма»^[14]. В 1965 году Жак Шоран смёл большую часть этих восхвалений, доказывая то, что Гвиберт демонстрирует опыт не критичного историка, а морализирующего библеистского экзегета^[15]. Взгляд Шорана предпочтительней, но, хотя и нужно было осовременить взгляды Лефрана и Моно, по-прежнему верно то, что Гвиберт проявил необычное желание и способность спорить с другими авторами на рациональной почве.

Третий аспект его мысли, который поразил историков как необычный или опережающий свое время, это его патриотизм. «Никогда больше в двенадцатом столетии гордость того, что ты француз, не выражалась столь неистово», написал Ландри касательно пылкой защиты Франции, которую Гвиберт выразил перед архидиаконом майнцским. Вдохновляясь страстью к своему предмету, размышляя позднее о своем разговоре с архидиаконом, Гвиберт называет свой народ «благородным, мудрым, воинственным, великодушным и самым лучшим». Само их имя было хвалебным словом, так что, «ежели мы видим бретонцев, англичан или генуэзцев, ведущих себя с честью, то зовем таких людей франками»^[16]. У Гвиберта был отличный нюх на национальные отличия — он был первым кто описал для нас шотландца, носящего килт и спорран^[17], — и он был убежден, что Господь основал Францию для того, чтобы вести за собой весь остальной мир. Он также был первым, кто ясно и недвусмысленно написал, что французский король может лечить золотухи прикосновением рук. Он добавил, что английскому королю на это никогда не хватало смелости.^[18] С патриотизмом Гвиберт сочетает ярко выраженное чувство прогресса. Участвуя в дебатах по вопросу о сравнительных достоинствах древних и современных авторов, Гвиберт подчёркивает превосходство своего времени. Карлики, сидящие на плечах гигантов — не для него; он цитирует царя Ровоама: «Мой мизинец толще чресл отца моего».^[19]

Историков девятнадцатого века Гвиберт привлекал своим рационализмом, скептицизмом и прото-национализмом. В той снисходительной манере, в которой историки иногда раздают похвалы, Лефран назвал его «практически современным человеком»^[20]. Но другие комментаторы отметили и тёмные стороны его характера, выраженные в его жестоких и оскорбительных обвинениях своих врагов. В Gesta Dei он заявляет, что Мухаммед проповедовал «новое разрешение на беспорядочные сношения», и рассказывает подробную историю его грешной жизни и смерти. В ходе этого он признаётся, что его источники спорны, но объясняет, что «позволительно говорить дурно о том, чья зловредность превосходит любое зло, которое можно высказать»^[21]. На протяжении всей своей истории Гвиберт чрезмерно подробно останавливается на похоти и извращениях мусульман, как естественных, так и противоестественных. Он также был одним из первых антисемитских писателей, обвинявших евреев в колдовстве и чёрной магии. После пересказа гвибертовой похабной истории о монахе, совращённом Дьяволом^[22], который был вызван еврейским целителем, Джошуа Трахтенберг даёт следующий комментарий в своей книге «Дьявол и евреи»: «Для того, кто хорошо знаком с поздними мнениями о ритуалах ведьм и колдунов, раннее появление “возлияний спермы” и “актов причащения спермой” (в этой части книги Гвиберта) должно вызвать чрезвычайно глубокое понимание происхождения и развития колдовства из смыслового содержания еретических практик».^[23] Кроме того, Гвиберт даёт одно из наиболее ярких описаний противоестественных грехов дуалистических ересей его времён^[24]. И, помимо того, что он говорит о мусульманах, евреях и еретиках, он является первоисточником для историй о половой распущенности, извращённости и жестокости тех, с кем он общался.

Этот краткий обзор того, благодаря чему Гвиберт казался необычным или предвосхитившим свое время, или просто интересным, собран со слов других, чтобы доказать следующее положение. Традиционные сравнительные исследования интеллектуальной истории позволяют критику сказать, что его субъект либо «типичен», то есть «обязан своими идеями другому источнику», либо, как в случае Гвиберта, «исключителен» или даже «уникален». Но медиевисты редко обсуждают, как или почему их субъекты исследований стали типичными или необычными людьми, даже в случаях, когда материал для такого исследования доступен так же как в нашем случае. Если мы хотим получить более полное понимание этого необычного человека, наше исследование должно быть как связано с развитием, так и быть сравнительным.

К нашему сожалению, Гвиберт не думал о своих личных размышлениях как о формальной автобиографии.^[25] Он посвятил эту книгу Богу, Который «знает тайны сердца» и написал её для назидания читателей и чтобы дать материал для проповедей. Современные читатели, больше заинтересованые в истории или его личности, чем в духовных наставлениях, могут сожалеть, что автор похоронил историю своей жизни за религиозными заключениями, которые для него имели большое значение. Требуются глубокие исследования, но усердие позволяет воссоздать довольно связную картину течения его жизни.

Гвиберт не рассказывает нам о трёх составляющих, с которых обычно начинаются современные биографические работы: где и когда он родился, и кто были его родители. Жан Мабильон^[26], который одно время был монахом в гвибертовом Ножанском аббатстве и тщательно изучил его труды, вычислил, что он родился в 1053 году, и, восходя к авторитету великого ученого XVII века, эта дата теперь выступает как установленный факт. Однако, это не установлено с точностью, и мои заключения сводятся к тому, что более предпочтительной датой является середина 1060-х, возможно 1064 год. О месте его рождения было много споров. Хотя Мабильон был уверен, что он родился в Клермон-ан-Бовези, другие выступали в пользу Бове или других мест, либо оставляли проблему нерешённой. Масса свидетельств, однако показывает, что Мабильон был прав относительно его место рождения. Относительно своей семьи Гвиберт дал нам двусмысленные намёки, которые дали многим возможность предположить, что он был потомком пикардийского баронства (baronage). Но, скорее всего, он ведёт свой род от семьи, охранявшей замок Клермона, а его предки были вассалами будущих графов клермонских, и, следовательно, он был членом знатной и по местным меркам влиятельной семьи, но не богатой и не высокого положения.^[27]

Что было для Гвиберта более важным, чем детали биографического вступления, так это его личностное развитие. Он родился в Великую Субботу, что казалось ему и его матери особым предназначением. Роды были тяжёлыми. Гвиберт был крошечным младенцем, который выглядел неспособным выжить, и его мать, к тому же, чуть не умерла. Чрезвычайная тяжесть родов побудила его отца посвятить жизнь ещё не рождённого ребёнка Богу, и Гвиберт был вынужден носить в себе знание того, что его рождение чуть не привело к смерти матери.

Примерно восемь месяцев спустя его отец умер. Мать никогда больше не выходила замуж, и Гвиберт навсегда остался для неё младшим ребенком и утешением во вдовстве. У Гвиберта были старшие братья и сестры, но он так мало нам о них говорит, что мы даже не знаем, сколько в семье было детей. Старший брат, который был на восемь-десять лет старше Гвиберта, пошел по стопам отца, став военным и ещё молодым занимал важный пост в Клермоне. Гвиберт мимоходом упоминает, что ко времени смерти матери он и его брат покинули аббатство Сен-Жермер, где они были вместе, и оказались в Ножанском аббатстве.^[28] Это единственное свидетельство тому, что Гвиберт разделял монашескую жизнь в Сен-Жермере со старшим братом, который позднее вверил себя в Ножане авторитету Гвиберта. Гвиберт не выражает ни любви, ни теплых чувств ни к кому из членов своей семьи, кроме матери. О своих отношениях с братьями с сестрами он говорит нам только, что он был любимцем у матери,^[29] и что брат заслужил себе наказание в аду.^[30]

От своей матери Гвиберт получил если не горячую любовь, то потакающую заботу. В ответ мальчик любил и восхищался матерью и воспринимал её влияние едва ли не самым важным в его жизни. Ни дядя, ни кто-либо из других родственников мужского пола не взялись за воспитание сироты, и поскольку он должен был стать клириком, но не был послан на воспитание ко двору родственников или феодального сеньора. Что же это была за женщина, оставшаяся одна воспитывать своего любимого сына? Из описания Гвиберта выходит, что она была красива, горда, умна и решительна, способная постоять за себя перед родственниками мужа и осуществлять управление, энергичная в защите своего ребенка и содействовавшая его интересам. Но прежде всего Гвиберт видел её как честную и добродетельную, особенно в отношениях с мужчинами. Маленькой девочкой «она научилась панически бояться греха, но не за счёт собственного опыта, а из страха перед неким наказанием свыше, и — как она сама часто мне говорила — этот страх … наполнил её рассудок боязнью внезапной смерти…».^[31] Нет сомнений в том, что этот трепет воздействовал также на её молодого мужа, ибо в начале совместной жизни отец Гвиберта был поражён импотенцией и не мог консумировать брак много лет. Во время этого трудного периода богатые соседи пытались соблазнить девственную невесту, но она отказала им всем. В конце концов, отец Гвиберта смог одолеть узы импотенции, казавшейся всем колдовскими чарами, зачав ребёнка с другой женщиной, и лишь после этого мать Гвиберта начала иметь супружеские отношения со своим мужем.

Гвиберт вырос с чувством стыдливости и стремлением бороться за абсолютный половой самоконтроль. Наиболее сжато его взгляды могут быть выражены коротким высказыванием о том, «почему интимные части тела сокрыты», которое он поместил в трактате о Воплощении, направленном против евреев. Вот начало этого комментария:

«Некоторые люди вопрошают, почему мы столь тщательно покрываем эти части тела, в то время как все остальные части мы с таким вниманием не покрываем. Не только их мы прячем, но также мы едва ли позволяем местам рядом с ними, включая пупок и бедра, быть на виду. Почему же? Когда мой палец, мои глаза и мои губы двигаются, они двигаются по моему указанию, по моей воле, и поскольку они ведут себя покорно под моей властью, они не дают мне повода для стыда. Но поскольку те члены, о которых мы говорим, подвержены неукротимой активности, ведя себя совершенно свободно вопреки здравому смыслу, это как если бы у наших членов имелись свои собственные законы, как наставляет святой Павел: “Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих“.^[32] Следовательно, вполне правильно мы стыдимся, поскольку нравится нам это или нет, мы предстаём постыдным образом восставшими от наших страстных желаний».^[33]

Влияние строгой матери, которая чуть не уничтожила потенцию своего мужа и о которой нам сказано, что она оставалось строго безбрачной после его смерти, стало частью существа Гвиберта. Его текст изобилует осуждением половой распущенности его родственников-мужчин, знати, которая ему не нравилась, монахов и служителей церкви, с которыми он общался, и практически всех женщин его поколения, в отличие от поколения его матери. Другая важная тема его религиозных произведений — отвращение к половой жизни. Его комментарий на первый стих Бытия, написанный, когда ему было менее двадцати лет, воспринимался как борьба духа и плоти. Прежде Падения дух и плоть были в совершенной гармонии, но теперь, говорит он: «Непослушание похоти имеет власть, призывая нас вопреки нашим желаниям к непристойным телодвижениям».^[34]

И Гвиберт оглядывался на своё детство с ностальгией по временам, когда он был свободен от сексуальных мучений. В трактате о Воплощении он продолжает: «Мы видим младенцев, а часто и мальчиков, не достигших половой зрелости, показывающих себя обнажёнными безо всякого стыда. Если бы они испытывали возбуждение, то бы стыдились себя или тех, кого им довелось бы повстречать. Сколь благословенным было первоначальное состояние Адама и Евы! Сколь счастливо детское неведение, ибо покуда оно защищено незрелостью, оно наслаждается беззаботностью ангелов».^[35]

Влияние детства на личность Гвиберта мы также можем видеть по его щепетильности к телесной чистоте и его ассоциирования экскрементов с наказанием. Читатель заметит, что Гвиберт старается изо всех сил рассказать истории, содержащие интимные места, канализацию и экскременты; например, он рассказывает пару притч, в которых человек, не обращавший внимание на религию, был поражён расслпблением кишок.^[36] В Gesta Dei мы можем даже видеть, как Гвиберт перерабатывает свои источники. Gesta Francorum, которую использует Гвиберт, просто сообщает о том, что Гийом де Гранмесниль и его товарищи дезертировали из армии в Антиохии, спустившись со стены, но Гвиберт сочинил небольшую поэму, описывающую, что они проползли по сточным трубам, после чего у них сползла кожа с рук и ног, оставив обнажённые кости.^[37]

После того, как Гвиберт овладел азбукой, его мать наняла местного грамматика с обязательным условием, что тот бросит прочих учеников и будет наставником исключительно её сына. Так ребёнком Гвиберт оказался лишённым бурных игр и дружбы с другими мальчиками, в которых он мог сопоставить себя и свои возможности с другими. Вместо этого он видел своих ровесников через призму морализирующих комментариев свей матери и наставника. Посмотрите на описание его двоюродного брата, чьё обучение прекратил наставник, перейдя в дом Гвиберта. Он «был красив и знатен, но стремился уклониться от надлежащих занятий и не выполнял указания, был лжецом и вором, насколько это позволял его возраст, так что никогда не смог бы заниматься ничем полезным и едва ли смог бы чему-то научиться, зато почти всё время праздно играл в винограднике».^[38] Ничто в книге не позволяет предположить, что у Гвиберта имелись близкие друзья.

С шести до двенадцати лет его мать и наставник заботились о том, чтобы будущее призвание монаха отдалило Гвиберта от остальных. Он вынужден был искать удовлетворения в дисциплине и добродетели, раз другие радости были ему заказаны. Ему было запрещено играть в детские игры, покидать компанию своего наставника, есть вне дома, принимать без разрешения подарки, и даже иметь день отдыха по воскресеньям и праздникам. «Я всегда, — говорит он, — должен был следить за своими словами, взглядами и поступками».^[39]

Что было обычным в те времена, Гвиберта жестоко били, если он не мог удовлетворить своего требовательного учителя. На смену снисхождениям детства пришло отрочество, которое он запомнил как время частых и несправедливых наказаний. Как смог он их вынести? В отчаянии он нашёл два способа защиты. Первым было то, что учитель любил его и назначал наказания ради его блага. Вторым было то, что его врожденные таланты и способности были значительно выше, чем у его учителя, и если у него были провалы, то связаны они были с учителем. Эта защита подкреплялась, а возможно и открыто вдохновлялась его матерью, которая возлагала такие надежды на успехи сына. Но хотя Гвиберт и мог использовать ощущение некомпетентности учителя как бальзам на душу после побоев, его мать держала его на пути добродетели, тяжкого труда и успеха. Её страдающий от побоев сын выносил чувство уверенности (конечно, далёкое от истины), что его тело страдало бы меньше, если бы он тренировался как рыцарь, а не как клирик; она по-прежнему радовалась вместе с учителем, когда её сын заявлял: «Даже если я умру на месте, я не брошу учёбу и стану священником».^[40] Положительным итогом такого опыта для Гвиберта было то, что он выносил идею гуманного и чувствительного отношения к детям в процессе их воспитания.

Когда Гвиберту было около двенадцати, его мать оставила светскую жизнь и удалилась в маленький домик, что она построила рядом с аббатством Сен-Жермер-де-Фли, примерно в тридцати милях от Клермона, и вскоре после этого его наставник стал монахом этой обители, где он впоследствии занял пост приора. Гвиберт, обретший теперь то, что он называл «пагубной свободой», начал «бесконтрольно злоупотреблять своей властью, насмехаться над церковью, ненавидеть учёбу, отринув обличье духовного лица, попытался присоединиться к компании моих юных двоюродных братьев-мирян, занимавшихся делами, пристойными рыцарям». Впервые в жизни свободный развлекаться так, как ему хотелось, этот мальчик на заре половой зрелости начал ходить в одежде клирика «для участия в распутных занятиях, непозволительных моему возрасту; я подражал более взрослым мальчикам в их юношеских безумствах и совершенно потерял благоразумие и осторожность». Но знаменательно то, что вершиной его списка неправедных деяний была наиболее пассивная форма удовольствий, чрезмерный сон, которому он предавался столь основательно, «что моё непривычное к излишествам тело начало слабеть».^[41]

Его мать с горечью узнавала о поведении Гвиберта и убедила аббата Сен-Жермера принять сына в монастырь на обучение. Как только Гвиберт вступил в церковь Сен-Жермера, он ощутил горячее желание стать монахом, которое никогда более не остывало. Он сказал матери о своём желании, но в этом вопросе как она, так и его наставник, полагая его еще неподготовленным к нерушимым монашеским обетам, встали против его желаний. В конце концов, после периода ожидания с поздней весны до Рождества, Гвиберт, проигнорировав прямое сопротивление матери и наставника, начал жизнь, к которой они его и готовили.

В монастыре контроль матери и учителя сменился на контроль аббата и братии в целом. Если Гвиберт и не научился ещё самодисциплине и тому, как сублимировать агрессивные эмоции, теперь у него была для этого отличная возможность. Бенедиктинский Устав (гл. 24 и 25) гласит, что если кто-то из братии совершит легкий проступок, его следует отлучить от совместных трапезы и молитвы, а если его нарушение более серьёзно, то всей братии запрещалось общаться с ним до его раскаяния. Это был тот дисциплинарный устав, по которому Гвиберту предстояло прожить с тринадцати лет до самой смерти.

Молодым монахом Гвиберт погрузился в изучение наук. Долгие ночи он читал под покрывалом или писал сочинения, хотя ему полагалось спать. Главным его мотивом было, по его словам, «[стремление к] славе, чтобы добиться большего уважения в этом мире»^[42]. В своих фантазиях он мечтал наяву о могуществе и успехе. Другие монахи были к нему враждебны, что было вызвано, на его взгляд, завистью. Гвиберт скрывал от себя и от Бога, что он ненавидел своих оппонентов, заявлявших, что «я слишком горжусь своей малой учёностью»,^[43] хотя он ощущал, что они его ненавидят. Их злоба пробудила в нём не открытое негодование, но угрюмость (апатию), и он думал решить эту проблему, покинув аббатство, надеясь «что мои родственники помогут мне перевестись в какой-нибудь другой монастырь».^[44]

В своих ученых занятиях Гвиберт вначале был захвачен религиозными трудами «и думал, что моё чтение напрасно, если я не нахожу в нём ничего наводящего на размышления или подталкивающего к покаянию».^[45] Но мере того, как он рос, он отбросил в сторону религиозные страницы ради «смехотворного тщеславия» и читал Овидия и «Буколики» Вергилия^[46]. Он даже тайком писал любовные стихи, выдавая их за чужие, но получая огромное удовольствие от похвал, что они получали, и «думая о подобных вещах, оказывался охвачен необузданным волнением своей плоти».^[47] Старый наставник сурово порицал его, однако, а Господь — наказывал, как он сам ощущал, посредством душевных страданий и телесной слабости. В конце концов, «исчезла глупость бесполезной учёбы»^[48]. Впрочем, богатый словарный запас и многочисленные цитаты из классических авторов в его поздних произведениях служат памятником тому, сколь многому Гвиберт научился в своих занятиях.

Будучи подростком, Гвиберт умудрился направить большую часть своей энергии на трактат о целомудрии, цитируя Овидия и Теренция самым благочестивым образом и отмечая защиту, обеспеченную монашеским призванием. В этом трактате он раскрыл свою склонность к рациональному критицизму, нападая на суждения Евсевия Кесарийского^[49] о том, что якобы святой Павел был женат, и отвергая поддельное письмо Иисуса Абгару^[50], которое Евсевий включил в свою «Церковную Историю».^[51] Однако, он не мог поставить под контроль разума кошмары своих снов, и его посещали «видения мертвецов, особенно тех, кто, как я видел или слышал, были убиты мечом или каким-то иным похожим способом».^[52] Эти сны были столь пугающими, что потребовалось бдительное наблюдение учителя, чтобы успокаивать его во сне и предотвратить сумасшествие. То, что Гвиберт смотрел на свою сексуальность с отвращением, видно по его произведениям; также возможно, что в добавок к его мучениям добавились наклонности к гомосексуализму, жестоко подавлявшиеся на сознательном уровне.

Гвиберт боролся со своей двойной проблемой амбиций и плотских желаний, которые он воспринимал в их неразрывной связи^[53], наиболее созидательным из доступных ему методов: упорно занимаясь тяжким трудом ученья. Вдохновляясь святым Ансельмом, который часто посещал Сен-Жермер, находясь в аббатстве Бек, и учась у него, Гвиберт со временем начал и сам думать о написании поучений и духовных комментариев. Зная, по его словам, что аббат Гарнерий будет раздражён его попытками писать, Гвиберт выпросил у него разрешение, сумев заставить его предполагать, что у Гвиберта на уме лишь короткий трактат. А он начал амбициозный проект создания комментария ко всей Книге Бытия, начиная, естественно с Шестоднева^[54]. Когда Гарнерий узнал, что юный монашек, не достигший двадцати лет, комментирует историю Сотворения, предмет, традиционно закреплённый за маститыми схоластами, он приказал ему прекратить. Но Гвиберт тайно продолжил работу, и когда Гарнерий ушёл на покой в 1084 году, он быстро привёл книгу в завершённый вид и начал другую работу.^[55]

Последующие двадцать лет Гвиберт пребывал рядовым монахом в Сен-Жермере. Его родственники начали подыскивать ему более высокий пост, надеясь, по его словам, завладеть аббатством или другим постом путем симонии. Гвиберт считал, что хотя его и снедают амбиции, он не желает раскрыть свою «наготу», взобравшись на кресло по лестнице симонии (с. 97). Другии ограничения состояли в том, что его семья не могла заплатить слишком много. Каковы бы ни были причины, их переговоры провалились. И тогда, когда он решился на смиренную жизнь, пришло предложение от Ножанского аббатства. Слава его писаний, а не симония, привела его на пост аббата, о чем Гвиберт сообщает с гордостью. Своими личными усилиями он вывел себя из безвестности.

В 1104 году, в возрасте около сорока, Гвиберт покинул Сен-Жермер, и фактически впервые в жизни покинул свою мать, раздосадованную его назначением и напоминавшую ему о том, что он недостаточно обучен праву. Ножан был маленьким аббатством, основанным в 1059 году на пожертвования, которых, по словам Гвиберта, хватало лишь на шесть монахов, и оно всегда выглядело довольно бедным. Свободный от постоянного контроля, он писал в свое удовольствие: историю Первого Крестового похода (1108), свои мемуары (1115), библейские комментарии, трактат, восхваляющий Деву и описывающий некоторые её чудеса, и трактат о реликвиях (1125). За двадцать лет его пребывания на посту аббата мы видим его вовлечённым в церковные дела, посещающим двор архиепископа Ланского и более значительные собрания, и однажды совершающим поездку в Лангр, чтобы увидеть папу. Но мы очень мало знаем о его мыслях относительно жизни в Ножане. Хотя «Мемуары» вполне откровенны касательно Сен-Жермера, Гвиберт очень немногословен о своем посте аббата в Ножане и ничего не говорит о каких-либо конкретных монахах. Очевидно, он не считал ни полезным, ни поучительным для своих монахов знать слишком много об их настоятеле или о его чувствах к ним. Эта сдержанность иллюстрируется его кратким упоминанием о кризисе в Ножане, который был столь серьёзным, что Гвиберт на время удалился в свой старый монастырь Сен-Жермер, который притягивал его даже несмотря на смерть матери за два года до этого. После его возвращения назад в Ножан, Гвиберт назвал это бегство «постыдным», и избежал описания каких-либо деталей этих событий, не объясняя свои поступки.^[56] Чтобы заполнить эту пустоту, он возвращается к историям о жизни в Сен-Жермере.

Для Гвиберта характерно избегать конфликтов или открытого противостояния путём отступлений и лицемерия. Он знал об этой черте и проиллюстрировал её сам в трактате о реликвиях. Как он рассказывает, однажды он выступал с речью, когда увидел уличного торговца реликвиями (вероятно, из кафедрального собора Лана). «В этой маленькой коробочке у меня лежит кусок хлеба, от которого Господь наш откусил своими зубами. «А если вы мне не верите, — сказал он, показывая на Гвиберта, — вот вам знаменитый человек, чья огромная учёность вам всем известна». Если нужно, он вам подтвердит то, что я говорю». Гвиберт налился краской и замолк, по его словам, напуганный присутствием людей, поддерживающих выступающего, которых он мог поставить в затруднительное положение. В качестве своей защиты он повторил стихи Боэция:

Впрочем, в своих произведениях Гвиберт оставался критиком до конца. Но хотя его здравый смысл и его неприязнь к невежеству и суевериям видны в его произведениях, острый ум Гвиберта не привел его в начале XII века к новому рационализму. В своих комментариях на Осию, которые он диктовал, когда глаза и руки уже перестали его слушаться, он обвинял тех, «кто отваживается обсуждать и ставить под сомнение догмы церкви, которыми она была вскормлена, обращаясь с предметами, определенными Богом и Отцами Церкви так, будто они новые… Мы видим это сегодня у некоторых грамматиков, слепо пытающихся блеснуть, комментируя не только Священное Писание, но даже и всякие божественные тайны».^[58] Гвиберт мог близко познакомиться с Абеляром в Лане. Здесь перед нами осуждение старшим поколением нравоучительных комментаторов нового поколения схоластов.

На самом деле, в религиозных произведениях Гвиберта присутствует последовательный консерватизм. Его тропологические комментарии находятся в русле Григория Великого^[59], и вряд ли он мог позволить себе расхождение с этим святым. Там, где он отличается от своих современников, что случается нередко, это делается не для того, чтобы рационализировать религию, но чтобы очистить ее, избавить Церковь от фальшивых реликвий и суеверий. Отчасти, он просто пытался показать свою неприязнь к почитанию костей, зубов, волос и клочков кожи. Но его отход от физического мира вел его к мистическому представлению о духовном. Конфликт плоти и духа проходит через все его работы; фактически, это та интерпретация, что он дал первому стиху Книги Бытия^[60], и он пронес эту тему сквозь свою последнюю работу. Четвертая книга его трактата о реликвиях, сочинённая незадолго до его смерти в середине 20-х годов XII века, содержит столь ясное отношение к видениям и посмертной жизни, что отец Анри де Любак сравнил его взгляды на «трансцедентную реальность» со взглядами Рудольфа Бультмана.^[61]

Огромной редкостью для медиевиста, изучающего человеческую личность, является столь огромный материал о детстве и фантазиях его объекта, описанные его же собственными словами. Проблемой является то, как использовать этот материал, ибо специалисты далеки от согласия в объяснении развития человеческой личности, перенесение современных концептов на культуры прошлого — процедура, по меньшей мере, сомнительная, а «психоисторикам» еще только предстоит обработать достаточно обширное поле свидетельств, чтобы обеспечить удовлетворительную проверку, сравнение и обобщения. Читатель должен знать, что нижеследующее исследование личности Гвиберта — это не научно-психологический портрет личности. Впрочем, историки и биографы давно согласились с Уордвортом, что ребёнок — отец взрослого. Исключить влияние детства из нашего анализа личности Гвиберта означало бы разбить наши попытки увидеть его как цельную личность.

Ранний период жизни Гвиберта во-многом не типичен по сравнению с жизнью других мальчиков его круга. Прежде всего, он был облатом^[62], принёсшим обет службы Господу с самого рождения, и с тринадцати лет он был послушником Бенедиктинского Устава в высокодисциплинированном монастыре. Монастырское воспитание с раннего возраста привело к развитию «монашеской личности», в которой дисциплина общины со временем превратилась в самодисциплину и монашеские ценности были интериоризованы. Знать, «белое духовенство» и те, кто стал монахами в более позднем возрасте, подобного воспитания не имели. Когда Гвиберт пишет о жестоких насилиях знати, о буйном нраве и распущенном языке Гальтерия, епископа ланского, о проступках монахов, что пришли в Сен-Жермер в зрелом возрасте, он пишет о людях, имевших совсем иное воспитание в юности.

Облаты обычно воспитывались в своих монастырях, но Гвиберт провёл первые двенадцать лет своей жизни в кругу военных в оппидуме^[63] Клермон. Мальчики из воинской касты рано приучались к ценностям их группы: чести, дерзости, личной преданности предводителю, побратимству, семейственности, и юные нобили проводили свою «юность» в горячих и беспечных подвигах, которые готовили их к суровой жизни в походах и замках.^[64] Гвиберт видел этот мир мелкой знати и впитал в себя амбициозность, понятия о чести, уважение к статусу знати и кровным узам. Он сам сознаётся в своих амбициях, его история крестового похода осуждает тех рыцарей, что нарушили воинский кодекс, он гордится связями, которые его семья имела с высшей знатью. Насколько глубоко Гвиберт впитал идею семейной солидарности, видно из его обвинений в адрес «страстно пекущихся об успехе других, не только членов своей семьи, что уже плохо, но и тех, кто не связан с ними, что ещё хуже».^[65] Но Гвиберт не смог бы быть членом этого грубого мира чести и земных успехов. Он не воспитывался вместе со своими родными и двоюродными братьями, хотя старший двоюродный брат пытался взять его под свою опеку. Его мать и наставник заботились, чтобы он всегда был мальчиком на побегушках, одетым в свой монашеский наряд. Его мать даже потребовала, чтобы у его наставника больше не было других учеников. Его отец был человеком жестоким и распущенным, и мать имела твёрдую решимость, чтобы её младший ребенок имел иное будущее. Только в ярких и высокохудожественных повестях о крестоносцах и о своей жизни Гвиберт мог выразить восхищение перед войной и сексуальностью.

Гвибертовы описания жизни знати и его комментарии к ней раскрывают конфликт между ценностями знатных мужчин и ценностями, которые он усвоил от своей матери. Мужчины жили в мире жестокости, хвастовства, разврата и неверия. Как представитель знати, его мать разделяла некоторые ценности своего класса; Гвиберт подчёркивает ее красоту и описывает её вкус к хорошей еде и красивым нарядам, хотя она и носила впоследствии власяницу под своей верхней одеждой. Но своим почтением к религии и половой непорочностиона отличалась от носителей мужского кодекса поведения. Этот конфликт между мужскими и женскими ценностями был столь же обычен в средние века, как сейчас в южной Италии, области, во многих отношениях средневековой.^[66] Особенным в детстве Гвиберта было то, что он не имел отца в качестве модели мужской независимости; если бы он был жив, говорит Гвиберт, он нарушил бы обет и воспитал бы его скорее к воинской, а не к монашеской жизни. Ближайшее мужское влияние шло на Гвиберта от его учителя, бесполой личности, зависимой от матери Гвиберта и разделявшей её религиозные ценности. Гвиберта не вдохновляли на соревнование со сверстниками, как не разрешали ему и наслаждаться их дружбой. Без отца, который мог бы позволить нарушение материнского кодекса поведения, и без друзей, которые могли бы научить его нарушать эти правила или вдохновить его сбежать, Гвиберт вырос с неразвитым чувством того, что эталоном примерного поведения является одобрение ровни или других людей; вместо этого он сделал ценности, которые усвоил от матери и наставника, а затем от монашеской братии, неотъемлемой частью самого себя.

Вкратце, Гвиберт отличался от большинства представителей знати, и, возможно, от большинства церковнослужителей, будучи более подверженным внутреннему чувству вины, нежели внешнему чувству стыда. Он сам выразил различие между двумя образами жизни, первым, основанном на «конфликте духа и плоти», на «стремлении к Богу» и вторым, основанным на «показной чести» и стремлении избегать позора. В молодости стремлением его матери было предохранить её мирскую славу, и лишь потом она подчинила свои желания почитанию Господа.^[67]

Одним из признаков трения между старым германским обществом и христианской религией является конфликт между поведением, основанным на групповом одобрении чести, и поведением, обусловленным усвоенными (интериоризованными) личными и религиозными ценностями, которые могли противоречить ценностям «общества». Большая часть средневековой истории может быть понята как растущее влияние монашеских и религиозных реформаторов, выучившихся самоконтролю, нацеливавших свои действия скорее против внутренних стандартов поведения, чем против группового одобрения, и боявшихся своего собственного чувства вины больше, чем общественного мнения. При нашем детальном анализе Гвиберта Ножанского мы можем глубже проникнуть внутрь одного из тех, кто поддерживал григорианских реформаторов.^[68]

Гвиберт был реформатором в душе; он пишет как человек, мечтающий о реформах и о чистоте, хотя он значительно отличается от тех могучих людей — Гильдебрандов, Ансельмов^[69], Бернардов^[70] — которые были активно вовлечены в изменение церкви и мира. Гвиберт был слабее и беспомощнее чем ему хотелось быть. Он избегал конфликтов и отступал при вызове; поставленный в сложное положение, он старался избежать неприятностей. Нам следует понять не только его отличие от общества, но и его личную слабость.

Гвиберт был лишён опыта полноценной и здоровой родительской любви. Его мать имела для него непомерное значение, он пишет о ней и о его любви к ней чрезвычайно трогательно. И всё же, когда внимательно прислушиваешься к его словам о ней, можно услышать тихий голос горечи и несчастья. Он скорее делает акцент на ее красоте и добродетелях, нежели на ее любви. Она учила его молитвам, обращает он внимание, когда имела свободное от домашних дел время. Она постоянно говорила о его отце. Наиболее значительным было то, что когда Гвиберту было около двенадцати, она сдала его в Сент-Жермер, хотя «она понимала, что я останусь круглым сиротой, и мне не на кого будет положиться … Будучи беззащитным ребёнком, я часто страдал от отсутствия ласки, которую может дать только женщина. … Она полностью осознала, что была жестокой и ненастоящей матерью».^[71] Гвиберт может объяснить её поведение лишь тем, что Господь ожесточил её сердце. Её аскетизм, её религиозная дисциплина, сама её добродетель и её бесконечная критика сына заставили Гвиберта верить, что он не сможет соответствовать её высоким требованиям, что она умерла бы от разочарования, загляни она в его сердце. И всё же, ему приходилось верить в её заступничество за него на небесах. Читатель будет поражён сходством чувств Гвиберта по отношению к его матери и к Деве; в одном месте он заходит настолько далеко, что говорит Деве, что если он проклят, то возложит вину на неё.^[72]

Потеря отца во младенчестве вне всяких сомнений оказала мощнейший эффект на ранее развитие Гвиберта. Он прямо говорит, что ему очень повезло, что отец умер, и у нас нет повода для сомнений в искренности его чувств. Маленькие дети с трудом могут отличать свои фантазии от своих реальных возможностей. Разве не похоже, что в глубине бессознательного Гвиберт ощущал свою ответственность за смерть отца? Если так, то это чувство может быть добавлено к его чувству вины и ощущению себя недостойным, так же как и к ощущению, что мёртвых нужно любить и заботиться об их останках.

Когда Гвиберту было шесть, место отца в его жизни занял наставник. Гвиберт проницательно видел, что его мать и его псевдо-отец соревнуются за то, чтобы расположить Гвиберта к себе. Когда его мать подарила ему богатые наряды, учитель проповедовал аскетизм. В эти годы, предшествующие половому созреванию, он был, по его словам, серьёзно влюблен в своего учителя; он помнит, что при выборе в пользу монашества он следовал по стопам учителя, идя наперекор матери. И все же, то, что он говорит об учителе, содержит немало нескрываемой горечи. Прежде всего, он был чёрствым, жестоким и капризным человеком, незаслуженно поровшим Гвиберта. И, во-вторых, как учитель он был некомпетентен, гораздо менее способен чем сам Гвиберт. Из всего сказанного, ясно что Гвиберт не уважал единственный мужской образец из своего окружения. Возможно это отсутствие уважения связано и с фактом, ранее упомянутым, что учитель был нанят матерью и был её слугой, зависимым из более низкого социального класса. Единственными образцами мужского превосходства и самоуверенности для Гвиберта были его родственники-рыцари, а моральный облик знати подвергался постоянным нападкам как матери, так и учителя.

Гвиберт любил свою мать и зависел от неё, и он говорит нам, что был сподвигнут любить своего учителя под «внешним принуждением». Но он не испытывал удовлетворения от того, что его любовь не была в полной мере ответной; вместо этого он, похоже, чувствовал, что никогда не будет столь хорош, чтобы отвечать высоким родительским требованиям. В конце концов он направил любовь на самого себя, развив то, что Фрейд зовет нарциссизмом. Несмотря на его заявления о грехе и слабостях (которые он в своем покаянии не уточняет), читатель будет поражен высочайшей оценкой самого себя Гвибертом. Это самоудовлетворение соединяется с постоянными обвинениями других. Никто, кроме матери и нескольких образцовых монахов и святых не выведен в книге как положительный герой.

Вынужденный с детства быть рациональным, самодисциплинированным и сексуально чистым, Гвиберт испытывал трудности с враждебными, агрессивными, похотливыми сторонами своей натуры. Опять же, он, похоже, направил эти чувства внутрь себя. Его собственные заверения в добродетельности постоянно подвергаются атакам со стороны его чувства вины. Его сны и фантазии раскрывают его страхи, и мы вновь и вновь видим его иррациональный страх перед наказанием, смертью и изувечением.

Страх изувечения требует особого внимания, поскольку он поднимает вопрос о том, удовлетворяют ли его отношения с матерью и его страхи фрейдовской модели комплекса кастрации.^[73] Хотя доступных свидетельств недостаточно для того, чтобы безоговорочно приложить теорию психоанализа к культуре средневековой Европы, сходство обстоятельств в данном отдельном случае просто поразительно. Мать Гвиберта была деспотической женщиной с пуританскими идеями относительно секса; разумным было бы предположить, что она ответственна за импотенцию её мужа в начале их брака. Мы можем допустить, что от неё Гвиберт и усвоил его идеи сексуальной чистоты и стыда перед невольным половым возбуждением. Разве не похоже, что Гвиберт вырос с глубоко засевшим страхом, что учение о том, что «лучше вам, если один из ваших членов погибнет, чем если все тело попадет в ад» будет приложено к нему буквально. Мы знаем, что ему снились погибшие от меча^[74]. Его пугал обряд обрезания,^[75] и он занес в хронику истории о Томасе де Марле, отрывавшем мужские органы своим жертвам^[76], которые могли быть столь же фантастичны, сколь и его рассказ о том, что Томас пронзал ключицу своим узникам, чтобы запрячь их в повозку.^[77] Особенно поразителен тот ход мысли, который заставил его исказить историю о человеке, убившем себя по пути в Компостелу^[78]. В подлиннике поэмы Гвифера Салернского паломник просто перерезал себе горло; но в рассказе Гвиберта Дьявол внушил распутному человеку отрезать свой детородный орган.^[79]

В девятнадцатом веке Абель Лефран, глядя на рационализм Гвиберта, заключил, что он был «практически современным человеком». Напротив, мы, возможно, можем заключить, что Гвиберт был средневековым человеком, сформированным определенными аспектами средневековой культуры, однако на его иррациональную и бессознательную часть личности повлияли обстоятельства его детства, юности и семьи, причем механизм влияния совпадает с теорией современных психологов.

Этот взгляд на личность Гвиберта открывает новую перспективу на те аспекты его работы, которые считались необычными. Возможно, сейчас мы имеем более глубокое понимание того, почему этот обращённый вглубь себя человек написал сам о себе. Литература стала для него и средством уединения, и убежищем, и брошенным вызовом. Как он сказал в Gesta Dei, «Во всех книгах, кои я написал и продолжаю писать, я изгнал всё прочее из своей головы, думая лишь о своей пользе и отнюдь не пытаясь угодить другим».^[80] Как и августинова «Исповедь», его «Мемуары» начинаются с храброй попытки интроспекции. Впрочем, Августин был гораздо успешнее, ибо его вера в благодать позволяла ему смотреть на себя критично без того, чтобы испытывать ужас.^[81] Гвиберт демонстрирует гораздо меньше проницательности и нашёл для себя возможным написать о сделанном лишь потому, что Августин сделал это первым. Я не имею в виду того, что он писал свою книгу держа «Исповедь» открытой перед собой, или того, что он подобострастно ему доверял, как Эйнхард доверял Светонию^[82]. Но он мало в себе нашёл такого, что не отметил бы Августин, и без поддержки этого «проводника» он не смог бы продолжать.^[83] Георг Миш назвал Гвиберта «могучим пред Богом рассказчиком».^[84] Но он не был могучим в самоосмыслении или в способности либо в заинтересованности помочь книгой другим. Во многом из того, что Гвиберт говорит о себе, слышен жалобный, дерзкий и всё же самодовольный тон. Августин отошёл от истории своей жизни в сторону исповедания веры; Гвиберт заканчивает свою книгу анекдотами и историей.^[85]

Во-вторых, давайте рассмотрим приписываемый Гвиберту скептицизм, рационализм и научный метод. Читатель быстро осознает, что в его произведении немало сомнительного материала и суеверий, и если зрелище средневекового монаха, нападающего на реликвии, не кажется столь впечатляющим для изучающих средневековую религию, то еще меньше можно сказать о его критическом уме и историческом методе. Фактически, Гвиберт был критиком весьма избирательно и имел намерение исказить историю там, где она не отвечала его интересам. Например, он сделал похоже, из одной надписи длинную, богатую подробностями историю о том, как король Англии Квилий привёз из Палестины в Ножан ларец со священными реликвиями и одеждой святых, но — как мы можем ожидать лишь от нашего автора — никаких мощей.^[86] Он поддерживает подлинность реликвий Ножана, нападая на реликвии Сен-Медарда. В Gesta Dei он спорит с Фульхерием Шартрским, давая рациональное объяснение некоторым из чудес, о которых пишет Фульхерий; он также оспаривает его мнение, принимая подлинность Святого Копья из Антиохии, которое Фульхерий ставил под сомнение. В чём Гвиберт последователен — так это в поспешности критики (на бумаге, не лично) мнений других.

Базовым признаком современного критического метода является то, что учёный подвергает одинаково строгой проверке как свои гипотезы, так и чужие. Гвиберт являет обычное для людей стремление принимать то, что ему нравится, и находить поводы для сбрасывания со счетов того, что ему не нравится.

Более того, его причины для недоверия по отношению к реликвиям временами не особенно современны и не убедительны даже по тогдашним меркам. Один из теоретических аргументов является на самом деле силлогизмом: надежда смертных на Воскресение зависят от примера Спасителя; если же какая-либо из частей его тела осталась на земле, Воскресение Господне не будет полным; поэтому мнимый молочный зуб Иисуса, хранимый в Сен-Медаре, и другие подобные реликвии не могут быть подлинными.^[87] На помощь приходят и исторические доводы, такие как утверждение о том, что Его современники не додумались бы сохранить какие-либо реликвии от юного Иисуса, поскольку он в то время ничем не выделялся.^[88] Чтобы занять эту позицию, Гвиберту приходится отмахнуться от аргумента, что рождение, сопровождавшееся звездой, тремя волхвами и хором ангелов было необычным и что Мария хранила воспоминания об этом.^[89]

Более ранняя дискуссия о личности Гвиберта предполагает, что за его доводами мы должны видеть эмоциональную основу гвибертова недоверия к мощам. Марк Блок предположил, что это — соперничество с Сен-Медаром^[90], и это также может быть важным фактором, но вероятно, были более важные глубокие силы. Прежде всего, Гвиберт испытывал отвращение к идее расчленения человеческого тела. «Все зло раздоров [из-за мощей]», говорит он, «происходит от того, что святым не позволяют обрести умиротворение от надлежащих и спокойных похорон».^[91] Исполненный страха перед смертью и перед силой покойников, влияющей на живых, он, что вполне понятно, отстаивал то, чтобы мёртвых оставили в покое. Вторая причина его неприязни может быть связана с конкретными мощами тела Спасителя, которые Гвиберт считал фальшивыми. Нападая на мощи вообще и особенно на молочный зуб из Суассона, Гвиберт косвенно нападал на культ Святой крайней плоти, мощей, хранимых в Латеранской базилике в Риме, в аббатстве Шарру рядом с Пуатье и, возможно, в некоторых других церквах.^[92] После упоминания о фальшивом зубе, хранимом его соседями, Гвиберт добавляет: «Некоторые заявляют, что владеют пуповиной, обрезаемой у новорожденных, другие заявляют, что владеют крайней плотью, обрезанной у Самого Господа, относительно которых великий Ориген писал, ”Избегайте тех, кто пишет не краснея книги об обрезании Господа”».^[93] Далее он обращается к детальной атаке на зуб, заключая: «То, что мы сказали о зубе, относится также к пуповине и к другим предметам. Несомненно, что сказано об одном, охватывает и остальное».^[94] Учитывая страх Гвиберта перед сексуальным изувечением, он (Гвиберт) мог иметь и более глубокую мотивацию — далекую от скептицизма — писать трактат против мощей тела Христова, включая ту, о которой он вряд ли мог упомянуть.

Этот комментарий ведёт к другой характерной для Гвиберта позиции — его обвинение мусульман, евреев и еретиков в ужасных сексуальных практиках. Вопрос не в том, списал ли Гвиберт эти истории с одной кальки, что непохоже, либо передал услышанные истории, добавив детали, но в том, почему он с таким энтузиазмом способствовал распространению этой клеветы. Трудно избежать поиска ответа на этот вопрос в теории проекции; заключающейся в том, что на врагов переносятся те черты, которые боятся и ненавидят в себе самих. Волевым актом Гвиберт поставил под контроль осознанную сексуальную активность, но он не мог подавить в себе либидо, и поэтому он перенёс это на окружающих. Вне всяких сомнений, многие пикардийские дворяне были именно такими сладострастными, какими их описал Гвиберт, но он плохой свидетель для изучения объективного мира. Когда мы пытаемся использовать его как окно в средневековую жизнь, мы смотрим глазами человека, снедаемого неудовлетворёнными страстями.

Что же можно сказать о последней необычной черте этого человека, его патриотизме? Взглянем поближе на его нападки на авторитеты. Гвиберт нуждался в высоко структурированном мире, мире с прочными авторитарными связями. С другой стороны, его наставник был единственным человеком, к кому он выражал какую-либо лояльность — исключая письма с посвящениями своих работ — и даже его он называет несправедливым и неспособным. Он проявлял непослушание аббату Гарнерию и критиковал своих предшественников в Ножане, епископов Ланских, папу и папскую курию, так же как и знать тех краёв и старого короля Филиппа. Феодальное общество в его времена зиждилось на личной верности одного человека другому, но подобные личные узы не подходили для Гвиберта. Но если некто стремится к признанию, не выказывая почитания к отдельным людям, ему приходится поддерживать общественные институты — сильную богоустановленную монархию, даже если король распутен и корыстолюбив, Церковь, построенную на камне^[95], даже если папа продажен. И если Гвиберт хотел иметь ощущение дружбы с влиятельными лицами за пределом феодального двора, патриотизм был хорошим решением. Избегая личных уз и верности, Гвиберт двигался в направлении более современной концепции власти.

Ход описываемых Гвибертом событий заставил его описать широкую панораму. В первой книге он писал о себе, о своей семье и об аббатстве Сен-Жермер; во второй он повествует об истории Ножана; в третьей, он описывает историю того, что он называет «трагедией Лана», завершая перечислением событий в соседних диоцезах^[96]. Эта третья книга, содержащая яркую и подробную историю восстания ланской коммуны, обсуждение еретических практик и описание конфликтов с участием высшей знати, епископов и самого короля, является одним из наиболее важных средневековых источников. Драматичный рассказ хорошо осведомленного Гвиберта дал нам основополагающие сведения фундаментального значения по истории северной Франции в начале двенадцатого столетия. Историкам, ищущих ярких описаний классового конфликта в ходе возникновения средневековых коммун, либо описаний безнравственного поведения еретиков и жестоких феодальных лордов остаётся лишь обратиться ко Гвиберту для создания полной картины.

Но является ли этот материал заслуживающим доверия для воссоздания картины реальности? Поскольку Гвиберт откровенно заявляет о своей позиции, говоря, что слово «коммуна» есть имя зла и ереси, многие историки пишут, не доверяя мнениям Гвиберта, принимая лишь его «фактологические» высказывания. Выдающийся исследователь ереси и инквизиции утверждает, например, что «было бы несправедливо подозревать его в правдивости».^[97] Но наши трудности с Гвибертом лежат гораздо глубже его честности и искренности; они вырастают из концепции, лежащей в основе его сочинения и из его способности воспринимать и постигать окружающий мир.

Будем надеяться, что глубокая статья, опубликованная в 1965 году Жаком Шораном, похоронила последние останки идеи о том, что Гвиберт был «научным» историком. Шоран убедительно показывает, что гвибертовы представления не были концепциями XIX или XX веков — да и как они могли? — а были представлениями морализирующего комментатора. Тот же автор, кто сочинял тропологические библейские комментарии^[98], назвал свои Мемуары «гомилиями»^[99] и сказал в одном месте что он подбирал «случаи, пригодные для проповеди».^[100] Его произведение было направлено на поучение, а чтобы поучать, оно должно было быть эффектным. Внимательное чтение его труда позволяет предположить, что время от времени Гвиберт жертвовал дословной правдивостью ради того, чтобы вывести мораль или чтобы украсить свой рассказ. Что означает тот факт, что видам Адон был, по одной версии, был убит ударом сзади, когда он направлялся на бой, а во всех других местах Гвиберт говорит, что он погиб в гуще сражения?^[101] Действительно ли были значительными взносы, сделанные королём, когда он посетил Лан, учитывая, что у Гвиберта была своя собственная позиция по отношению к взносам вообще? Должен ли был Гвиберт беспокоиться о том, чтобы его объяснение военных конфликтов (которые он винил за «женоненавистничество») было более приближенным к событиям, чем это было у историков? Подобные вопросы должны заинтересовать нас другим — сколько же объяснений или ярких деталей являются литературными либо поучительными украшениями. Тенденция втискивать факты в рамки своего замысла обычна для любого историка. Однако, вместо того, чтобы восстать против этого, Гвиберт не отличался от своих современников, полагавших подобную «корректировку» частью своей работы.

В некоторых отдельных случаях расхождение с реальностью могло бы быть оправдано, когда Гвиберт сознательно придает свою форму его источникам, но в других случаях склад ума Гвиберта привел его к грубым искажениям в восприятии либо в понимании. Например, непонимание замечания сельского жителя могло привести его к «честному» убеждению, что Томас де Марль резал глотку своим пленникам.^[102] Это убеждение могло приниматься на веру, но стоит добавить, что он хотел верить в самое худшее, что касалось Томаса. Гвиберт мог искренне верить и в то, что еретики, которых он ненавидел, действительно практикуют запрещенные сношения и регулярно блудят на своих тайных собраниях.^[103] Не ставя под сомнение честность Гвиберта, читатель по-прежнему может делать вывод, что он был слишком готов к некритичному принятию оскорбительных рассказов. Будучи богословом, Гвиберт видел структуру мира как конфликт между духом и телом, святыми и демонами. Будучи моралистом, он с лёгкостью думал, что люди, которые не нравились ему лично, захвачены силами зла. Будучи раздражённым и погружённым в себя человеком, он был лишён милосердия, великодушия и симпатии, которые необходимы для понимания мотивов и поведения других людей. Точность гвибертовой картины средневековой жизни по-прежнему раскалывается о его ограниченность.^[104]

Многие средневековые историки превосходят Гвиберта Ножанского в точности, но мало кто сравним с ним в силе, в детальности, в страстной убеждённости, в неповторимом личном почерке, которые он вложил в свою работу. Гвиберт лично вложил в свои Мемуары больше, чем его технические навыки опытного писателя. Книга носит печать как его собственного взгляда на себя и на реальность, так и его страстной потребности писать. Как и более поздние работы Винсента ван Гога, его формы искажены, его цвета «нереальны» и он обнажает некоторые из мучений страдающей души. Иные авторы дают нам более реалистичную картину окружающего мира. Гвиберт демонстрирует нам, какой отпечаток этот мир оставлял на душе человека.

КНИГА I

Глава 1

Я признаюсь Твоему Величеству, О Господи, что мои бесконечные скитания по путям Твоим и моё возвращение в лоно Милости Твоей направлялись тобой, несмотря ни на что. Я каюсь в злых выходках, которые я совершил в детстве и в юности, выходках, которые до сих пор бесят меня в зрелые годы, и в своей застарелой склонности к витиеватости, которая всё ещё проистекает из медлительности моего дряхлого тела. Всякий раз, когда я вспоминаю, как упорствовал в дурных поступках, О Господи, и как каждый раз каялся Тебе в них, я поражаюсь долготерпению Твоего сострадания, которое превосходит всё, что человек может представить. Если раскаяние и преисполненный молитвами разум не могут существовать без присутствия Духа Твоего, то как Ты так милостиво дозволяешь им проникать в сердца грешников, как Ты даруешь столько благоволения тем, кто отвернулся от Тебя, в самом деле, даже тем, кто вынуждает Тебя гневаться? Ты знаешь, Всемогущий Отче, как упорно мы восстанавливаем наши сердца против тех, кто вызывает наш гнев, и с каким трудом мы прощаем тех, кто обижает нас часто или даже единожды, либо взглядом, либо словом.

Но Ты — не только благо, но поистине сама добродетель, даже истинный её первоисточник. И когда Ты перестанешь помогать всем в целом, неужели Ты не станешь помогать каждому в отдельности? Почему нет? Когда мир пребывает в забвении Божьем, когда он покрыт мраком и тенью смерти, когда, как только ночь встанет на его пути, восторжествует всеобщее безмолвие, чья заслуга, чей плач сможет заставить Твоё Всесильное Слово сойти с Твоего царственного престола?^[105] Когда весь человеческий род перестанет оказывать внимание Тебе, даже тогда Ты не сможешь отвернуться от жалости к нему; не удивительно, что Ты явишь Твоё сострадание одному единственному грешнику, каким бы великим грешником он ни был! Я не говорю, что Ты более милосерден к отдельному человеку, чем к людям вообще, ибо в любом случае нет предела Твоей готовности, потому что никто не готов больше, чем Ты. Поскольку Ты — источник, и поскольку Ты в ответе за всё, что происходит от тебя, очевидно, что Ты не откажешься ни от чего, что связано со всем.

Я всегда грешу, и даже возвращаясь к Тебе между грехами, избегаю добродетели и отказываюсь от неё. Когда я возвращаюсь к добродетели, не будет ли добродетель терять свою сущность и, сокрушённая многочисленными проступками, не станет ли она другой? Разве не сказано Тобой, что Ты не «затворишь в гневе щедроты Свои»^[106]? В той же Псалтири сказано, что эта милость останется во веки веков^[107]. Ты знаешь, что я не грешу, потому что я вижу, что Ты милостив, но я с уверенностью признаю, что Ты называешься милостивым, потому что Ты на стороне всех, кто ищет Твоего снисхождения. Я не злоупотребляю Твоей милостью всякий раз, когда меня подталкивают к греху неизбежностью прегрешения, но было бы в самом деле нечестивым злоупотреблением, если бы я всегда получал наслаждение от капризности греха, потому что возвращение к Тебе после прегрешения так легко. Я грешу, это правда, но, когда рассудок возвращается, я раскаиваюсь в том, что поддался вожделению своего сердца, и что моя душа с неохотной тяжестью сама легла в корзину, полную навоза.

Что я должен был делать среди этих ежедневных напастей грехопадения, следовавших за своего рода воскрешением? Разве не благоразумнее изо всех сил всё время стремиться к Тебе, чтобы перевести дух в Тебе ровно на мгновение, чем забыть всё целительное и потерять надежду на Твоё прощение? И в чём заключается потеря надежды, как не в умышленном ввергании себя в хлев каждого неистового вожделения? Чтобы, когда дух более не препятствует телу, та самая сущность несчастной души расточалась в распутстве удовольствия. Как человека, тонущего в бушующих водах, затягивает в пучину, так чьё-то решение толкает с края ямы в бездну порока.

Святой Боже, пока мои мысли, оправляющиеся от опьянения моего внутреннего бытия, возвращаются к Тебе, даже если в другое время я не продвигаюсь вперёд, но, по крайней мере, я не отворачиваюсь от самопознания. Как мог бы я уловить хотя бы мимолётный взгляд Твой, если бы мои глаза были ослеплены самолюбованием? Если, как сказал Иеремия: «Я человек, испытавший горе»^[108], то из этого точно следует, что я должен искать те вещи, которые удовлетворят мои нужды. И наоборот, если я не понимаю, что есть добро, как я смогу понять, что есть зло, а тем более отречься от него? Если я знаю, что такое красота, я никогда не испугаюсь грязи. Следовательно, очевидно, что в обоих случаях я должен стремиться к познанию самого себя, и, наслаждаясь этим, я соответственно не потерплю неудачу в самопознании. Это достойное занятие, особенно полезное для моей души, ибо через эти исповеди тьма моего сознания может быть рассеяна пронизывающими лучами Твоего света, что часто падает на неё, и будучи долгое время озарённой ими, душа может вечно познавать себя.

Глава 2

Прежде всего, нужно выразить признательность Тебе за блага, которыми Ты одарил меня, о Боже, чтобы Твои слуги, который будут читать о них, могли точно оценить глубину моей неблагодарности. И зачем Ты даровал мне только то, чем наделяешь других людей, и не преумножил всё то, что я заслужил? Но Ты добавил много больше вещей, которые помогают восхвалять Тебя, но не нужны мне, и всякое другое, о чём, я думаю, следует умолчать. И если моё рождение, богатство и происхождение, не говоря уж о других вещах (если они есть), это дары руки твоей, о Господи, то добрые люди не ценят их, кроме тех случаев, когда одаренные Тобой берегут их из соображений чести; иначе они считаются совершенно презренными, потому что подвержены пороку непостоянства. Что мне делать с теми вещами, которые служат только интересам вожделения и гордыни с их внешней пышностью и славой? Есть и такие нейтральные вещи, которые в зависимости от склонности ума могут быть обращены как на добро, так и на зло, и чем более они подвержены изменениям, тем более сомнительными делает их это непостоянство. И если нет других причин, достаточно заметить, что никто не добился за счёт собственных усилий благородного происхождения или красивой внешности, и все эти индивидуальные особенности, которые он имеет, были дарованы ему.

Усилия человека могут сыграть роль в приобретении некоторых других вещей, таких как богатство и навыки; как свидетельствует Соломон: «Если притупится топор, то надобно будет напрягать силы»^[109]. Но даже всё это опровергается готовым ответом, что пока «свет, который просвещает всякого человека, приходящего в мир»^[110] не падёт на него, и пока Христос не откроет ему врата мудрости с ключом познания, несомненно, что любой мудрец будет всуе тратить свои силы на глухого. Следовательно, любой здравомыслящий человек был бы глупцом, если бы претендовал на что-либо, кроме своего греха, как на свою собственность.

Но, оставив эти вопросы, давайте вернёмся к тому, с чего начали. Я говорил, о Милостивый и Святой, что я благодарен Тебе за твои дары. Прежде всего, я воздаю благодарность Тебе за то, что Ты ниспослал меня матери, которая была красива, чиста, скромна и богобоязненна. Несомненно, я засвидетельствовал бы её красоту каким-нибудь приземлённым и глупым способом, если бы я ранее не назвал внешнюю красоту просто пустой видимостью. Тем не менее, в то время как обязательный пост последних бедняков менее достоин похвалы, ибо у них нет возможности выбирать пищу, воздержание богачей ценится выше благодаря окружающему их изобилию; также и красота тем больше достойна восхваления любым способом, чем она более желанна, до тех пор пока она не укрепится против соблазнов похоти. Если бы Саллюстий Крисп^[111] не считал бы красоту, лишённую нравственности, достойной похвалы, он никогда не сказал бы так об Аврелии Орестилле^[112], «в которой, кроме её красоты, человек порядочный похвалить не мог бы ничего»^[113]. Если он заявляет, что лишь её внешность была достойна похвалы за красоту, а всё остальное было отвратительно, я уверенно подтверждаю, что это было мнение Саллюстия: это как если бы он сказал, что она заслуженно получила от Бога природный дар, хотя оказалось, что она была осквернена иными мерзостями. Таким же образом мы восхваляем красоту идола, который действительно пропорционален, и, хотя там, где речь идёт о вере, идол назван апостолом^[114] «ничто»^[115], и нельзя вообразить ничего более богохульного, всё же отнюдь не безрассудно восхищаться его правильно слепленными членами^[116]. Несмотря на это, несомненно, что красота по своей природе преходяща, так как подвержена изменению из-за непостоянства крови, тем не менее, если следовать обычным образцам символической добродетели, ей нельзя запретить быть добродетельной. Ибо если всё, что навечно создано Богом, красиво, то всё временно прекрасное является как бы отражением этой вечной красоты. «Ибо невидимое Его видимо через рассматривание творений»^[117], говорит апостол. Ангелы всегда представали перед людьми с ликами, сияющими красотой. Отсюда слова жены Маноаха: «Человек Божий приходил ко мне, которого вид, как вид Ангела Божия»^[118]. С другой стороны, согласно первому Петру^[119], демоны — это «облака и мглы, гонимые бурею»^[120] вплоть до судного дня; они обычно проявляются в самых уродливых формах, за исключением случаев, когда они предательски «принимают вид Ангела света»^[121]. И это несправедливо, так как они восстали против величия их благородных напарников.

Кроме того, мы говорим, что тела избранных должны соответствовать славе тела Христова, так что отвратительность, которая обусловлена случаем или естественным разложением, исправляется подобно Сыну Божьему, преобразившемуся на Горе. Если их духовные образы красивы и добродетельны, то те, кто демонстрируют свои изображения, особенно если они не отличаются от первоисточника, тоже прекрасны и, следовательно, добродетельны. Как известно, сам Августин^[122] в своей книге «De doctrina Christiana»^[123], если я не ошибаюсь, сказал: «Тот, у кого красивое тело и уродливая душа, менее достоин жалости, чем тот, у кого тело тоже уродливое»^[124]. И если уродливая внешность — действительно повод для печали, то, несомненно, это хорошая вещь, которую можно испортить добавлением чего-то плохого, или улучшить чем-то приличным.

Спасибо Тебе, о Боже, что ты вселил в неё красоту вместе с добродетелью. Степенность её манер была такова, что делала очевидной её презрение ко всякой суете; серьёзный взгляд, сдержанная речь и скромная внешность не подталкивали к легкомысленным поступкам. Ты знаешь, Всемогущий Боже, что Ты вложил в неё в юности трепет перед именем Твоим, а в её сердце — противление любым приманкам плоти. Следует заметить, что никогда или почти никогда её нельзя было найти в обществе женщин, которые слишком превозносили себя, и как она хранила Твой дар, так же она воздерживалась от порицания тех, кто был несдержан, и если иногда чужаки или домочадцы начинали обсуждать сплетни, она отворачивалась и не принимала в этом участия, и подобные разговоры досаждали ей так, будто порочили её собственную репутацию. Бог истинный, Ты знаешь, что ничто личное, а именно моя любовь к матери, не заставляет меня говорить такие вещи. Слова мои прозвучат ещё убедительнее, если учесть, что остальные члены моей семьи воистину были не более чем скотами, не ведавшими Господа, или жестокими воинами и убийцами, которые наверняка были бы отвергнуты Тобой, если бы Ты своей обычной великой милостью не жалел их. Но в этом повествовании будет более удобный случай поговорить о ней. Пока же давайте вернёмся к моей собственной жизни.

Глава 3

Что касается моей матери, то я полагаю, и это совершенно очевидно, что из всех, кого выносила эта женщина, я по Твоей милости оказался худшим грешником, какой только мог родиться. Я был последним её ребёнком в обоих смыслах этого слова, и, в то время как остальные умерли с надеждой на лучшую жизнь, я остался с жизнью, полной отчаяния. Кроме того, заслуга моей матери, наряду с Иисусом, Богородицей и святыми, в том, что пока я ещё живу в этом злом мире, у меня ещё остаётся надежда на спасение, что доступно всем. Я наверняка знаю, и в это нельзя не верить, что, как при жизни она демонстрировала великую любовь ко мне и воспитывала во мне выдающиеся качества (с особой материнской любовью к младшему ребёнку), так и тем более сейчас, находясь перед Богом, она помнит обо мне. С молодости она была преисполнена огня Господа на Сионе^[125], а забота обо мне не покидала её сердце, спала ли она или бодрствовала. И сейчас, когда она умерла, а оболочка её плоти разрушается, я знаю, что в Иерусалиме горнило^[126] пылает сильнее, чем можно выразить словами, тем более, что, будучи исполненной там Духом Господним, она знает о невзгодах, которыми я опутан, и, хоть она и блаженна, всё равно оплакивает мои скитания, когда видит мои ноги, сбивающиеся с пути добра, отмеченного её неоднократными предупреждениями.

О Отец и Господь Бог, давший жизнь мне (мне, до такой степени плохому, и Ты знаешь насколько плохому) от неё, такой искренней и действительно доброй, Ты также даровал мне надежду благодаря её заслугам, надежду, которую я вообще не посмел бы иметь, если бы не был чуть ближе к Тебе, освобождённый от страха за свои грехи. Также Ты принёс в моё несчастное сердце может быть не столько надежду, сколько тень надежды на то, что если ты удостоил меня рождения в величайший из всех дней, больше всего почитаемый христианами, то удостоишь и воскресения. Моя мать провела почти всю Страстную Пятницу в исключительных муках деторождения (в этих муках она воистину медленно умирала, когда я сбился с пути и последовал по скользкой дорожке!), когда наконец наступила Страстная Суббота, день перед Пасхой.

Измученная нестерпимой болью и пытками, усиливавшимися по мере того, как её час приближался, она думала, что я наконец появлюсь на свет естественным путём, но вместо этого я вернулся в утробу. Тем временем мой отец, друзья и родственники были сокрушены гнетущей тревогой за нас обоих, ибо поскольку ребёнок ускорял смерть матери, а мать не позволяла появиться на свет ребёнку, у всех был повод для сострадания. Это был день, когда обычные богослужения для домочадцев не проводились, за исключением единственной торжественной службы, проводившейся в особое время. И тогда они, спросив совета о своей нужде, бросились за помощью к алтарю Девы Марии^[127] и дали ей (единственной Непорочной, которой когда-либо было суждено или могло бы быть суждено родить ребёнка) обет, и вместо подношения возложили на алтарь вот что: если бы родился мальчик, он должен был быть оставлен для религиозной жизни в служении Господу и Деве, и если девочка, то она должна была быть предназначена для соответствующего занятия. И сразу же родился малыш, слабый, почти выкидыш, и его своевременное рождение было лишь праздником облегчения моей матери, настолько жалким был появившийся ребёнок. В том новорождённом крохе было столько жалкой убогости, что он был похож на трупик недоношенного младенца; до такой степени, что, когда в мои маленькие ручки вложили стебли камыша (который в наших краях очень тонок, когда только начинает расти — дело было в середине апреля), они казались крепче моих пальчиков. В тот самый день, когда меня окунули в крестильную купель — как мне в шутку говорили в детстве и даже в юности — одна женщина, перекладывая меня из руки в руку, сказала: «Посмотрите на это. Неужели вы думаете, что может жить такой ребёнок, которому природа по ошибке вместо членов дала нечто больше похожее на тень, чем на плоть?»

И все эти вещи, мой Создатель, предзнаменовывали то состояние, в котором я сейчас, кажется, живу. Могло ли служение Тебе действительно быть заложено во мне, о Господи? Я не проявлял ни стойкости по отношению к Тебе, ни постоянства. И если с виду какое-то моё дело казалось полезным, неоднократно недобрые силы делали его незначительным. Бог высшей любви, я сказал, что Ты даровал мне надежду или слабое подобие какой-то малой надежды в соответствии с клятвой, данной в тот счастливый день, когда я родился, и переродился, и воистину явился, той Царице всего, что создано Богом. О Господь Бог, нежели я не понимаю Твоего аргумента, что день рождения ничем не лучше дня смерти для того, чья жизнь бесполезна? Действительно, у нас нет никаких заслуг до дня рождения, но могут быть в день смерти; если бы у нас не было возможности жить добродетельной жизнью, то я признаю, что те славные дни рождения и смерти не приносят нам ничего хорошего.

И если это правда, что Ты сотворил меня, но не я сам^[128], и что не я установил день и не имею права выбрать его, то этот дар Божий не даёт мне ни надежды, ни славы, пока моя жизнь, имитирующая святость дня, оправдывает это обещание. Конечно, день моего рождения был бы тогда озарён радостным характером момента, если бы предназначение моей жизни определялось поиском целостности. Как бы меня ни назвали — Петром или Павлом, Ремигием или Николаем — я не получу выгоды, по словам поэта, «именем названный от великого имени Юла»^[129], пока тщательно не повторю деяния того, кого Провидение или фортуна сделали моим тёзкой. Смотри, о Господи, как моя напыщенная сущность снова наполняется самомнением, как вес пера увеличивается, становясь поводом для гордости!

О Госпожа, что правит землёй и небом после единственного Сына своего, как приятно ощущать внимание того, кто отдал меня под власть твою! И насколько лучше были бы мои помыслы, если бы в последние годы я устремил своё сердце к исполнению того обета! Смотри, я заявляю, что я был отдан специально тебе в собственность, и я не отрицаю, что кощунственно и сознательно я отобрал себя у тебя. Разве я не лишил тебя себя, когда предпочёл своё вонючее своенравие твоему сладкому благоуханию? Но хотя много раз посредством такого обмана я незаметно ускользал от тебя, проскальзывал мимо тебя и через тебя — к Богу Отцу и Единственному Сыну, я возвращался более бесстрашно, когда осознавал, что совершил. И когда, уже возвратившись тысячу раз к своим грехам, я изнемогал снова, тогда от твоегонепрестанного сострадания моя уверенность возрождалась вновь, и я был обнадёживаем даром твоей прежней милости. Но почему «прежней»? Я так часто сталкивался раньше и продолжаю сталкиваться сейчас с постоянством твоего милосердия, я так часто убегал из тюрьмы своего морального падения, когда ты давала мне свободу, что хотел бы с радостью хранить молчание о тех прежних случаях, когда царит такое богатство свободы. Также как повторение греха порождает во мне мучительное очерствение сердца, так моё обращение за помощью к тебе, как природным чутьём, смягчает его снова; и после взгляда на себя, после осмысления своих неудач, когда я почти теряю сознание от отчаяния, почти невольно я чувствую, как возникает в моей несчастной душе уверенность восстановления в тебе. Я думаю, что какими бы бедами я ни был опутан, ты не можешь, смею сказать, оставить меня в нужде. На тебя в особенности я возлагаю вину за мою погибель, раз ты не обращаешь внимание на упрямство того, кто был отдан тебе прямо из утробы матери, и не приветствуешь его, когда он снова возвращается к тебе. С тех пор как стало очевидно, что сила твоя в желании, и могущество Сына, как известно, перетекает к матери, у кого я могу скорее попросить спасения, как не у тебя, к которой я взываю: «Твой я»^[130] по праву зависимости, начавшейся с моего рождения? С каким удовольствие в другой раз я подверг бы сомнению эти вещи в споре с тобой! Но давайте сначала коснёмся других предметов.

Глава 4

Я едва научился играть погремушкой после рождения, когда Ты, Милостивый Господь, а с тех пор — мой Отец, сделал меня сиротой. Когда прошло примерно восемь месяцев, отец моей плоти умер. Следует премного отблагодарить Тебя за то, что Ты позволил тому человеку отойти в мир иной как подобает христианину. Если бы он остался, то, несомненно, подверг бы опасности тот путь, который Ты приготовил мне. Поскольку моё юное тело и природная детская живость казались подходящими для мирских занятий, нет сомнений, что, когда наступило бы подходящее время для начала моего образования, он нарушил бы обет, который дал в отношении меня. О Премудрый Устроитель, для спасения нас обоих Ты решил, что я не должен был пропустить начало обучения Твоим заповедям, и что он не должен был нарушить торжественное обещание в отношении меня. О Милостивый Кормилец, для благополучия нас обоих Ты решил, что я не должен был пропустить начало обучения Твоей дисциплине, и что он не должен был нарушить торжественное обещание в отношении меня.

Итак, с великой заботой та вдова, истинно Твоя, вырастила меня и наконец выбрала день праздника святителя Григория^[131], чтобы отдать меня в школу. Она услышала, что один служитель Твой, о Господи, известен своей удивительной рассудительностью и щедро наделён исключительной мудростью. Поэтому она постаралась с помощью щедрого пожертвования добиться согласия Твоего Исповедника, чтобы тот, которому Ты даровал рассудительность, имел возможность развивать во мне усердие к постижению знания. Судя по моей книге, я уже научился ровно выводить буквы, но вряд ли еще научился складывать их в слоги, когда моя добрая мать, торопясь обучить меня, договорилась передать меня грамматику.

Незадолго до этого, да и, в некоторой степени, во времена моей юности тоже, была такая нехватка учителей, что крайне тяжело было найти кого-нибудь в небольшом городке, да и в крупном городе их было очень мало, и те, кого по счастливой случайности можно было разыскать, имели лишь слабые знания и не шли в сравнение со странствующими учителями тех дней. Человек, чьим заботам решила вверить меня мать, начал учить грамматику поздно, и он был слишком несведущ в этом искусстве, поскольку недостаточно впитал его в молодости. Тем не менее, у него был такой характер, что недостаток знаний он компенсировал честностью.

Через капелланов, совершавших богослужения в нашем доме, моя мать предложила это учителю, которому было поручено образование моего младшего кузена и который был тесно связан с какими-то моими родственниками, при дворе которых кузен воспитывался. Он принял во внимание самую искреннюю просьбу женщины и был благоприятно впечатлён её благородным и добродетельным характером, но он боялся обидеть моих родственников и находился в сомнениях, идти ли в её дом. Так он пребывал в нерешительности, но был убеждён следующим видением.

Ночью, когда он спал в своей комнате, где, как я помню, он проводил все занятия в нашем городе, фигура седовласого старика очень величественной наружности будто бы за руку привела меня через дверь в комнату. Было слышно и видно, как он указал мне на кровать учителя и сказал: «Иди к нему, он будет сильно любить тебя». Когда он отпустил мою руку и позволил мне идти, я побежал к человеку, и я целовал его лицо снова и снова, а он проснулся и почувствовал такую привязанность ко мне, что отбросив сомнение и избавившись от страха перед моими родственниками, во власти которых находился не только он сам, но и всё, что ему принадлежало, согласился пойти к моей матери и жить в её доме.

Итак, тот мальчик, которого он учил раньше, был красив и знатен, но стремился уклониться от надлежащих занятий и не выполнял указания, был лжецом и вором, насколько это позволял его возраст, так что никогда не смог бы заниматься ничем полезным и едва ли смог бы чему-то научиться, зато почти всё время праздно играл в винограднике. После того как поступило дружеское предложение моей матери, к моменту, когда этот человек оказался утомлён детскими выходками мальчика, смысл видения ещё глубже укрепился в его сердце, желание в нём созрело, он отказался от сотрудничества с мальчиком и покинул знатное семейство, с которым был связан. Однако ему не удалось бы сделать этого безнаказанно, если бы их уважение к моей матери, так же, как и её могущество, не защитили его.

Глава 5

Под его началом я учился с такой чистотой и с такой порядочностью сторонился пороков, которые обычно возникают в юности, что воздерживался от обычных игр, никогда не позволял себе покидать общество моего наставника, есть где-либо кроме дома, принимать подарки от кого-либо без его разрешения; я всегда должен был следить за своими словами, взглядами и поступками, так что казалось, будто он требует меня поведения скорее монаха, чем ученика. В то время как мои сверстники бродили везде, где хотели, и были неудержимы в потакании склонностям, свойственным их возрасту, я, связанный постоянными ограничениями и увенчанный священнической инфулой^[132], должен был сидеть и смотреть на толпы играющих, подобно животному, ожидающему заклания. Даже по воскресеньям и праздникам святых я должен был покоряться тяготам школьных занятий. Мне позволяли брать выходной, но каждый раз с неохотой и не на целый день; фактически, любым способом и в любое время меня отправляли учиться. Более того, он посвящал себя исключительно моему образованию, с тех пор как ему позволили не иметь других учеников.

Мой учитель заставлял меня много работать, и любой наблюдавший за нами мог подумать, что мой маленький ум был очень обострён таким упорством, но всеобщие надежды были обмануты. На самом деле, он был крайне несведущ в прозе и стихосложении. Между тем, почти каждый день он осыпал меня градом ударов и грубых слов, когда пытался учить меня тому, чему не мог научить^[133].

В этой бесплодной борьбе я провёл с ним ближайшие шесть лет, но не был вознаграждён за потраченное время. Но, с другой стороны, во всём, что принято называть моралью, он целиком посвящал себя моему совершенствованию. Наиболее честно и с любовью он по капле вливал в меня то, что являлось воздержанным, скромным и внешне чистым. Но я отчётливо понимаю, что он не проявлял ни уважения, ни сдержанности в тяжёлых испытаниях, которым подвергал меня, твердя мне об одном и том же без остановки и с большим усилием, делая вид, что учит меня. Из-за напряжения от чрезмерного рвения природные силы подростков, к тому же мальчиков, притупляются, и чем жарче огонь их умственной активности, тем скорее крепость их ума ослабевает и расхолаживается от неумеренности, а их энергия оборачивается апатией.

Поэтому необходимо более щадяще относиться к уму, пока он ещё ограничен возможностями телесной оболочки. Если сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса^[134], то пока оно длится, беспрестанная мыслительная деятельность не может продолжаться, таким же образом и то, что я могу назвать настойчивостью, не может оставаться упорной, борясь с какой-то проблемой. Следовательно мы полагаем, что когда разум сосредоточен исключительно на одном предмете, нам следовало бы дать ему отдых от напряжённой деятельности, чтобы после распределения его возможностей между разными предметами мы могли с новой силой, как после выходных, сосредоточиться на том, что больше всего занимает наши мысли. Короче говоря, давайте уставшему организму вовремя освежаться, разнообразя его работу. Помните, что Бог сотворил мир не без разнообразия, за счёт дня и ночи, весны и лета, зимы и осени Он восхищал нас постоянными переменами. Покажите тем, кто носит имя наставника, каким образом они могут регулировать обучение мальчиков и юношей, так как эти люди думают, что могут обращаться со своими учениками как с совершенно серьёзными взрослыми людьми.

Итак, мой учитель испытывал ко мне свирепую любовь^[135], так как демонстрировал чрезмерную строгость, устраивая несправедливую порку, и всё-таки в его действиях была очевидна великая забота, которой он окружил меня. Конечно, я не заслуживал, чтобы меня били, ибо если бы он имел способность к преподаванию, которым занимался, то очевидно, что я, хоть и был мальчиком, мог бы усвоить что угодно из того, чему он учил. Но поскольку он излагал свои мысли плохо и сам не до конца понимал то, что старался выразить словами, его лекция, бездарно в круге обычном кружившаяся^[136], не могла повлечь за собой какого-то более-менее понятного вывода. Он был так плохо подготовлен, потому что, как я говорил ранее, неверно усвоил то, что плохо выучил в зрелом возрасте, и если он позволял вырваться какой-то мысли (по неосторожности, как это бывало), то поддерживал и отстаивал её с боем, считая все свои мнения неопровержимыми. Я думаю, ему однозначно следовало избегать такой глупости, ибо в самом деле, учёный муж сказал: «Прежде чем натура напитается знанием, менее похвально говорить о том, что ты знаешь, чем молчать о том, чего не знаешь».^[137]

Когда он жестоко наказывал меня за незнание того, чего не знал сам, ему наверняка следовало учесть, что неправильно требовать от слабого маленького ума то, что в него не вложено. Подобно тому как нормальный человек понимает с трудом или вовсе не может понять слова безумца, так лекция тех, кто невежественен, но говорит, что что-то знает, и передаёт это другим, будет более путанной из-за их толкования. Нет ничего труднее чем пытаться рассуждать о том, чего не понимаешь, поэтому предмет, непонятный объясняющему и тем более слушающему, делает их обоих похожими на болванов. Я говорю это, о мой Бог, не для того, чтобы заклеймить такого человека, но для того, чтобы каждый читатель понимал, что мы не должны пытаться преподносить каждое наше утверждение как несомненный факт, и что нам не следует окутывать других туманом наших собственных догадок.

Принимая во внимание жалкость моего положения, моей целью было придать ему некоторый интерес, рассуждая о таких вещах, что если нечто заслуживает считаться малозначимым, то в то же время другое может казаться стоящим внимания.

Глава 6

Несмотря на то, что он подавлял меня такой строгостью, всё же в других случаях он совершенно ясно показывал, что любил меня, так же как самого себя. Он относился ко мне с таким заботливым вниманием, с такой предусмотрительностью оберегал моё благополучие от чужой злобы и учил меня, на каком основании я должен остерегаться распущенных нравов некоторых придворных, и так долго спорил с моей матерью об изысканном богатстве моей одежды, что можно было подумать, будто он охраняет меня не как учитель, а как мой родитель, причём не только тела, но также и души. Что касается меня, то, учитывая глупую чувствительность, свойственную детскому возрасту, я в ответ испытывал к нему сильную любовь, несмотря на многочисленные рубцы, которыми он исполосовал мою нежную кожу, так что не из-за страха, а из-за разновидности любви, проникшей глубоко в моё сердце, я слушался его, полностью забыв о его строгости. В самом деле, когда мой наставник и моя мать видели, что я оказываю обоим одинаково должное уважение, они попытались с помощью частых испытаний увидеть, осмелюсь ли я предпочесть того или другого.

Наконец, без какого-либо намерения со стороны обоих, предоставился удобный случай для проверки, который не оставил места для сомнений. Однажды меня выпороли в школе — школа была ничем иным как обеденным залом в нашем доме, для того чтобы наставник отказался от обучения других детей и взял меня одного, моя мать благоразумно потребовала сделать это в обмен на повышенную плату и лучшее отношение. Когда ближе к вечеру мои обычные занятия подошли к концу, я припал к колену матери после более жестокой порки, чем я заслуживал. И когда, как это часто бывало, она немедленно начала меня расспрашивать, не пороли ли меня сегодня, я, чтобы не выглядеть ябедой, стал полностью отрицать это. Затем она сняла мою нижнюю одежду, называемую рубашкой или сорочкой, и увидела мои маленькие руки в синяках и спину, всю покрытую следами от розог. Огорчённая до глубины души весьма жестоким наказанием, выпавшим на долю моего нежного тела, встревоженная, взволнованная и плачущая от горя, она сказала: «Ты никогда не станешь священником и больше не будешь страдать, получая образование». И тогда, взглянув на неё с таким укором, на который только был способен, я ответил: «Даже если я умру на месте, я не брошу учёбу и стану священником». Мне следует добавить, что мать пообещала мне, что, если я захочу стать рыцарем, когда вырасту, она даст мне оружие и рыцарские доспехи.

Когда я отклонил её предложение с изрядным высокомерием, она, Твоя слуга, о Господи, приняла этот отказ с радостью и так повеселела от моего презрения к её плану, что повторила моему наставнику слова, которыми я возразил ей. Тогда они оба возрадовались, что я до такой степени жажду продолжать исполнять обет моего отца. Я стремился быстрее выполнять свои уроки, хотя был плохо обучен. Более того, я не уклонялся от церковных служб; в самом деле, когда пробивал час или появлялся повод, я даже отказывался от еды для того, чтобы побыть в том месте в то время. Так было тогда: но Ты, о Боже, знаешь, насколько я потом лишился того рвения, как неохотно я ходил на божественные службы, с трудом соглашаясь на это, даже когда меня заставляли тумаками. Совершенно ясно, о Господи, что воодушевивший меня порыв был не осознанным религиозным чувством, но лишь рвением ребёнка. Но когда прошла юность, вынесшая наружу злобность, бывшую внутри меня, я поспешил навстречу всем возможным грехам, и то былое рвение полностью угасло. Хотя на короткое время, мой Бог, это доброе намерение, или скорее подобие доброго намерения, казалось, засияло впереди, получилось так, что оно вскоре исчезло, затенённое грозовыми тучами моего дьявольского воображения.

Глава 7

Моя мать постоянно любыми способами пыталась вернуть меня к церковной жизни. Первый подходящий случай был выбран не просто плохо, а отвратительно. Мой юный брат^[138], рыцарь и муницепс^[139] замка Клермон^[140] (который, должен сказать, находится между Компьенем и Бове), ожидал получить какие-то деньги от владельца того замка^[141], то ли в качестве подарка, то ли фьефа^[142], я не знаю точно. И когда тот отстрочил платёж, вероятно, из-за нехватки денег, по совету моих родственников ему предложили назначить меня пребендарием^[143] церкви того места^[144], которая, вопреки каноническому праву, находилась под его властью, и он мог перестать беспокоиться о своём долге.

В то время Апостольский Престол начал новое преследование женатых священников^[145]; это привело к вспышке гнева против них со стороны людей, которые столь рьяно пеклись о духовенстве, что грозно требовали, чтобы женатые священники или были лишены бенефиций, или прекратили отправлять требы. Вследствие этого тот племянник моего отца, человек, известный своей силой и проницательностью, но до такой степени развратный, что во время кутежей не испытывал никакого уважения к брачным узам женщин, теперь неистово поносил духовенство из-за этого правила, как будто исключительная чистота сердца довела его до столь ужасного поведения. Будучи мирянином, он отказывался соблюдать мирские законы, крайняя беспомощность которых делала правонарушения с его стороны ещё более постыдными. Брачные сети не могли удержать его; он никогда не позволял себе попасться в их складки. Имея везде самую дурную славу из-за такого поведения, но защищённый социальным положением, которое ему дала мирская власть, он никогда не был попрекаем за собственную невоздержанность теми, кто упорно осуждал духовенство.

Ища предлог, под которым я мог бы получать прибыль из доходов приходского священника, он попросил владельца замка, на которого он, как один из его приближённых, имел более чем достаточное влияние, вызвать меня и назначить каноником в местность, где священник был отстранён от служения как недостойный. Ибо, вопреки всем церковным законам и правилам он с позволения епископа занимал должность аббата и, не подчиняясь законам сам, требовал этого от остальных^[146]. В то время не только женитьба трактовалась как серьёзное преступление для представителей нижних санов^[147] и каноников, но также считалось правонарушением приобретение церковных должностей^[148], подразумевающих получение пастырского дохода, например, пребенды, а также должностей регента хора, настоятеля собора и так далее, не говоря уж о более высоких должностях.

Итак, женатый священник, не пожелавший разводиться с женой ценой отказа от должности, по крайней мере был лишён права служить мессу. Поскольку он считал божественные таинства менее важными, чем его собственное тело, то был справедливо подвергнут наказанию, которого он надеялся избежать, отказавшись чем-то пожертвовать. И так, будучи лишён своей канонии и более не связанный никакими ограничениями, он начал свободно служить мессу, оставаясь женатым. Тогда пошёл слух, что во время службы он ежедневно повторял отлучение от церкви моей матери и её семейства. Моя мать, всегда трепетно относившаяся к религиозным вопросам, испугавшись наказания за свои грехи и, соответственно, совершения какого-либо проступка, после этого отказалась от нечестно полученной пребенды и, ожидая смерти какого-нибудь священника, договорилась с владельцем замка о другом вознаграждении для меня. Так «мы бежим от оружия железного и падаем от стрелы медной»^[149], ибо пожалование чего-либо в ожидании чужой смерти есть ни что иное как ежедневное побуждение к убийству^[150].

Господи Боже, в тот раз я был окутан теми дьявольскими надеждами и ни коим образом не ожидал твоих даров, которых ещё не научился отличать. Та женщина, Твоя слуга, ещё не понимала, какую именно надежду она должна была получить от моего пребывания в Тебе и не знала, какие блага я уже получил от Тебя. Некоторое время она еще стремилась получить для меня те мирские блага, которые ране выбрала для себя, действительно полагая, что я захочу их. Позже, после осознания опасности собственной души, отяготив многочисленные потайные уголки своего сердца печалями прошлой жизни, она решила, что было бы худшим безумием делать для другого то, что она презирала сама, как если бы она сказала: «Что ненавистно тебе самому, того не делай никому»^[151], и если уж она перестала добиваться чего-то для себя, то она решила, что грешно желать этого кому-то ещё, как если бы она хотела навредить этим. Далеко не таков обычай многих из тех, кого мы видим в явной нищете отвергающих свою собственную выгоду, но так страстно пекущихся об успехе других, не только членов своей семьи, что уже плохо, но и тех, кто не связан с ними, что ещё хуже.

Глава 8

Говоря о наших временах, я хотел бы немного углубиться в состояние религиозной жизни и случаи обращения к ней, свидетелем которых я был; следовательно, сейчас самое время обсудить эти и некоторые другие случаи как поучительные примеры обращения к добру. У нас есть много письменных свидетельств широкого распространения монашеского жизненного пути в древние времена. Не скажу о других странах, но известно, что при некоторых королях Франции уставы этих общин применялись разными людьми в различных местах, и в некоторых из них собиралось вместе такое огромное количество людей, живущих благочестивой жизнью, что мы удивляемся, как тесные кельи тех мест могли вместить такие толпы. Среди них были такие, которым сильно вредила высокая степень их влиятельности; некоторые монастыри, в которых ревность братии ослабевала, часто вырастали до огромных размеров из-за своей популярности, как это однажды случилось с Люксёем^[152] в Галлии^[153] и некоторыми другими монастырями в Нейстрии^[154], которая сейчас называется Нормандией. Но поскольку, как верно сказал поэт, «великому не дано стоять долго»^[155], и, что ещё более верно, когда мир попадает в оковы греха, любовь к праведному жизненному пути охладевает^[156], так некоторые церкви по прошествии времени теряли материальное благополучие. Поэтому, когда основой жизни был собственный ручной труд, мало кто становился монахом.

Так во времена моей молодости количество очень старых монастырей сокращалось, несмотря на то, что они с древних времён владели огромными богатствами и довольствовались небольшой общиной, среди членов которых было очень мало тех, кто отказался от мира из презрения к греху; церкви чаще находились в руках тех, кто получил их в начале жизни благодаря набожности родственников. Меньшинство этих монахов боялось собственных грехов (они воображали, что не совершали их), большинство же жило за монастырскими стенами, не проявляя особого усердия. Обременённые обязанностями и послушаниями согласно нуждам и желаниям аббатов, они сами желали принять их, но, будучи неопытными, освободившись от ограничений, легко могли растратить церковные запасы, раздавая их как оплату за услуги или просто раздаривая. И среди них почти никого не заботила религия, а из-за малочисленности монахов таковых становилось ещё меньше.

Глава 9

Пока сохранялось такое положение вещей, и мало кто по какой-либо причине присоединялся к ним, один граф из замка Бретёй, расположенного на границе округов Амьен и Бове, стал пробуждать энтузиазм во многих других. Он находился в расцвете сил, был человеком самой приятной утончённости, заслуживающим внимания из-за знатности рода и власти, которую проявлял в других городах, так же как в своём собственном, благодаря исключительному великолепию, бросающемуся в глаза и широко известным из-за богатства. Оказавшись на какое-то время на вершине гордыни, этот человек наконец прислушался к своим чувствам и обратился к раздумьям о гнусности той жизни, которую он проживал. Осознавая жалкое состояние своей души и не делая ничего, кроме как разрушая и разрушаясь, оскверняя и оскверняясь, он постоянно обсуждал, какой образ жизни хотел бы вести, с некоторыми из своих приближённых, с которыми делился своими страстными желаниями. Этого человека звали Эврар, и он был широко известен как один из самых выдающихся людей Франции^[157].

Наконец он осуществил на практике результат своих длительных размышлений. Ничего не говоря тем, кого он покинул, но вместе с другими, которых он тайным убеждением склонил образовать братскую общину и перенять религиозный образ жизни, он скрылся в чужих краях, где его имя было никому не известно. Пока он жил вольной жизнью, занимаясь тем, что обжигал уголь и продавал его вместе с друзьями в деревнях и городах, то думал, что обрёл несметные богатства, и считал, что «вся слава дщери Царя внутри»^[158]. Сейчас же я приведу ещё один похожий пример.

Тибо, ныне широко известный святой, в честь которого освящены многие церкви во многих местах, в молодости был знатен^[159]. Во время обучения военному искусству он почувствовал отвращение к оружию и бежал от друзей босой, чтобы заняться тем же самым ремеслом^[160]; следуя этим путём, он некоторое время жил в нужде, к которой был непривыкший. Я считаю, что Эврар избрал себе это же простое занятие, вдохновлённый его примером.

Но нет ничего хорошего, что не могло бы иногда послужить причиной чего-то плохого. Однажды, когда он находился в деревне, нанявшись на какую-то работу, перед ним неожиданно остановился человек в алом плаще, шёлковых панталонах и чулках, отвратительно обрезанных, с волосами, расчёсанными спереди как у женщины и ниспадающими на плечи, выглядевший скорее как любовник, чем как путник^[161]. Когда Эврар по своей простоте спросил его, кто он такой, тот человек поднял брови, бросил косой надменный взгляд и уклонился от разговора. Эврар, в котором заминка в разговоре, естественно, разбудила ещё большее любопытство, заставил его ответить, и в конце концов тот человек, преодолев собственное упрямство, выпалил: «Я прошу тебя никому не упоминать о том, что я — Эврар де Бретёй, бывший граф, который, как тебе известно, был одним из богатейших людей Франции, но, отправившись скитаться, ныне добровольно несу наказание за свои грехи». Так сказал этот примечательный человек, изумив вопрошавшего столь неожиданным присвоением личности, которую тот считал своей. Изумившись бесстыдству столь неслыханного мошенника и сочтя ниже своего достоинства дальнейший разговор с собственной тенью, как можно было назвать того, он рассказал эту историю своим друзьям, добавив: «Друзья мои, вы должны знать, что подобный образ жизни может быть полезен для нас, но губителен для многих других, потому что исходя из того, что было сказано устами этого человека, вы можете представить, что может произойти в других случаях. Если мы желаем быть полностью угодны Господу, нам следует избегать того, что является камнем преткновения для других, и даже давать возможность для ложного притворства. Давайте же найдём себе постоянное пристанище, где, отказавшись от скитания, которое мы переносим во имя Господа, мы лишим кого бы то ни было соблазна выдавать себя за нас». После этого заявления они изменили свои планы и направились в Мармутье, где приняли устав святого ордена и постоянно служили Богу.

Мы уже говорили, что тот человек, пока находился в миру, в любви к хорошей одежде не был превзойдён никем, кто был даже богаче него, и имел столь буйный нрав, что было нелегко просто обратиться к нему. Но после, став монахом, он стал демонстрировать такое презрение к собственной персоне, что убожество его одеяния, скромность облика и истощённость членов выставляли его не графом, а простым крестьянином. И когда его посылали в города и городишки по делам аббата, он никогда не мог по своей воле даже ступить ногой на территорию тех замков, которые когда-то оставил. Историю, которую я изложил выше, он рассказал мне сам, так как испытывал ко мне большое уважение, хоть я тогда и был молод, и относился ко мне как к родственнику, так что он подавал мне особые знаки своей любви и расположения.

У него был очень утончённый обычай просить тех, кого он считал выдающимися мастерами слова, написать что-нибудь в прозе или в стихах для его развлечения в маленькой книжечке, которую он часто носил с собой для этой цели, так что собирая изречения тех, кто был известен своими познаниями, он мог сопоставлять значения их сентенций. И хотя у него самого не было способностей для этого, всё же те, кому он показывал свои записи, впоследствии давали ему чёткое понимание того, кто более точен в своих рассуждениях или стихах. Но мы достаточно рассказали об этом человеке, ранее знаменитом своим происхождением, а ныне куда более известном совершёнными добрыми делами. Надо сказать, что среди людей, которых я знал, он представлял собой наиболее выдающийся образец среди блестящих примеров обращения к вере.

Глава 10

Бог, что обратил Павла через молитву Стефана^[162], являет пример обращения к вере с даже более удачным и далеко идущим результатом, чем в предыдущем случае, случившийся с другой, более влиятельной персоной, Симоном, сыном графа Рауля, украсившего религиозную жизнь своего времени славой неожиданного обращения^[163]. Многие пережившие его и запомнившие его деяния могут подтвердить, что повсюду во Франции было известно о могуществе Рауля, на какие города он нападал, сколько городов он захватил и удержал благодаря своему выдающемуся мастерству. О его величии можно судить по одному лишь факту, что он женился на матери короля Филиппа после смерти её мужа^[164].

Итак, юный Симон, после смерти отца унаследовал от него графский титул, но лишь на короткое время. Так вышло, что последующие события стали причиной его быстрого обращения. Останки его отца были погребены в одном городе, который тот скорее захватил силой, чем унаследовал. Сын, опасаясь, что это может навредить душе отца, предложил перенести тело в город, которым тот владел по праву^[165]. Когда того извлекли из могилы перед тем как унести, его сын Симон, увидев без прикрас жалкие останки того, кто был его могущественным и бесстрашным отцом, впал в раздумье над его жалким положением. И затем он начал презирать всё то величие и великолепие, что благоприятствовали ему. Почувствовав желание, он в конце концов с пламенной страстью осуществил его, и, покинув свою страну и своих друзей, уехал из пределов Франции в Бургундию, в монастырь Сент-Ойен, что в области Юра.

Я уже говорил, что он был помолвлен с юной высокородной девицей^[166]. Услышав, что её возлюбленный отказался и от неё, и от мира, и не желая, чтобы её считали хуже него, она вступила в ряды тех непорочных, что служат Богу, и сама решила остаться невинной.

Через некоторое время, став монахом, он вернулся во Францию. Чистота его учения и смирение духа, проявлявшееся в его облике, вдохновили множество мужчин и женщин высокого происхождения к тому, что тесные толпы людей обоих полов собрались, чтобы сопровождать его по пути, и повсюду пример его славы склонил многих к такому же решению. Действительно, огромная масса мужчин рыцарского звания была покорена рвением этого человека.

Глава 11

Было действительно здорово, что один учёный, наверное, так же увлёк за собой к священному ордену толпу людей с тем же желанием. Некоторое время назад в городе Реймсе был человек по имени Бруно^[167], сведущий в свободных искусствах^[168] и учивший высоким наукам; думается, что он получил первый толчок к новой жизни после следующего случая. После смерти достославного архиепископа Гервасия^[169] к власти в том городе посредством симонии^[170] прорвался человек по имени Манассия^[171]. Он имел знатное происхождение, но был лишён того спокойствия нрава, которое более всего приличествует благородному человеку; он так возгордился новизной своего положения, что казалось, будто он подражает величию королей иностранных держав и даже безумствам тех правителей. Я сказал «иностранных держав», потому что французские короли всегда демонстрировали большую склонность к умеренности, так что даже если они могли не знать изречение Соломона^[172], всё же осуществляли его на практике. А он сказал: «Если поставили тебя старшим, не возносись; будь между другими как один из них»^[173]. Так как Манассия уделял много внимания военным и пренебрежительно относился к духовенству, то поговаривали, что он однажды заявил: «Было бы хорошо считаться архиепископом Реймса, если бы для этого не надо было служить мессу».

Когда все добрые люди пришли в ужас от безнравственного и бесчувственного поведения архиепископа, Бруно, бывший в то время наиболее уважаемым человеком в Галльской церкви, и ещё один благородный священник из Реймса покинули город из ненависти к тому печально известному человеку. Затем, когда Манассия не раз был предан анафеме Гуго де Дье^[174], архиепископом Лиона и легатом Апостольского Престола, человеком, прославленным благодаря своей справедливости, и когда Манассия со своим отрядом солдат попытался растратить церковные сокровища, знать, духовенство и горожане прогнали его с престола, которым он так порочно владел. Отправленный в вечное изгнание, он присоединился к императору Генриху^[175] (на тот момент отлучённому от церкви) и, будучи сам тоже отлучённым, скитался то здесь, то там, и наконец умер без причастия^[176].

Во время греховного правления Манассии случилось событие, совершенно точно достойное того, чтобы о нём рассказать. Среди церковных сокровищ, которые он раздал солдатам, бывшим орудиями его тирании, был золотой потир^[177], имевший значительную ценность по двум причинам: он был очень большим, и полагали, что в него была вплавлена небольшая частица того золота, которое волхвы подарили Иисусу. После того как потир был разрублен на маленькие куски, когда Манассия начал раздавать их тем, кому он был должен, никто не согласился прикоснуться к священному предмету. Наконец один нечестивый рыцарь, такой же скверный, как и дающий, осмелился схватить его и присвоить с бесстыдным презрением к величию святыни. После этого он сошёл с ума и так и не получил выгоды от своей неудачной самонадеянности, зато тотчас понёс наказание за опрометчивую жадность.

Покинув город, Бруно решил отречься и от мира тоже и, скрывшись с глаз друзей, пошёл в окрестности Гренобля. Там, на высоком и страшном утёсе, до которого можно было добраться только по трудной и редко используемой тропе, под которой находилось глубокое ущелье, ведущее в долину, он решил поселиться и установил обычаи, по которым его последователи живут в наши дни^[178].

Обитель находится недалеко от подножия горы, в небольшой впадине на её пологом склоне, и там живут тринадцать монахов. Хотя монастырь полностью приспособлен для совместного проживания, по монастырскому уставу они живут не вместе, как другие монахи. Все они имеют собственные кельи, расположенные по окружности монастыря, в которых они работают, спят и едят. По воскресеньям келарь приносит им продукты, то есть хлеб и овощи, которые каждый сам себе готовит в келье и ест с хлебом. У них есть вода для питья и других нужд, поступающая из водопровода, идущего вокруг келий и заведённого в каждую из них через сквозное отверстие в стене. По воскресеньям и большим праздникам у них бывает рыба и сыр; должен добавить, что рыбу они не покупают, а принимают в дар от разных добрых людей.

Они не принимали никого золота, серебра и утвари для своей церкви и не имели ничего, кроме серебряного потира. Более того, они ходили в церковь не в обычные часы, как мы, а в другое время. Если я не ошибаюсь, они слушали мессу по воскресеньям и общепринятым праздникам. Они нигде почти не разговаривали, и когда им было нужно спросить что-либо, делали это с помощью знаков. Их вино, когда я пил его, было так разбавлено, что не имело крепости и вкуса и было немногим лучше обычной воды. Они носили власяницу на голое тело и почти никакой одежды кроме неё. Управлял ими приор; епископ Гренобля, очень религиозный человек был вместо аббата или настоятеля^[179]. Несмотря на крайнюю бедность, они собрали очень богатую библиотеку^[180]. Чем меньше у них копилось мирских богатств, тем больше они старались не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную^[181].

Давайте я покажу, как тщательно они оберегали собственную бедность. В этом году граф Невера^[182], очень благочестивый и могущественный человек, побуждаемый собственной набожностью и их распространившейся репутацией, нанёс им визит, во время которого искренне предостерёг их от мирской жадности. Вернувшись домой, он вспомнил о нищете, которую наблюдал, но забыл своё собственное предостережение и послал им несколько серебряных сосудов; это были чаши и блюда высокой стоимости. Но оказалось, что они не забыли, что он сказал им. Как только им стало известно, что граф осуществил своё намерение, они в точности повторили ему его собственные слова. Они сказали: «Мы решили не принимать со стороны денег ни на наши нужды, ни на убранство нашей церкви. И если ничего из того не расходуется, то зачем мы должны принимать это?» И так, пристыженный за собственное предложение, которое противоречило его же совету, граф сделал вид, что не заметил отказа и послал вместо этого большое количество кож и пергамента, что, по его мнению, точно понадобилось бы.

В той местности, называемой Шартрёз, хлеб сеяли очень мало. Необходимые продукты выменивали на шерсть овец, которых разводили в большом количестве. Кроме того, у подножия той горы нашли приют глубоко верующие миряне, числом более двадцати, жившие по своим добропорядочным законам. Эти монахи были столь исполнены рвения к созерцательной жизни, которую сами избрали, что никогда не бросают её и не становятся равнодушными, сколь долго ни длился бы их непростой образ жизни.

Покинув это место по какой-то причине, этот замечательный Бруно, внушив им словом и делом принципы, о которых мы сказали, уехал то ли в Апулию, то ли в Калабрию и там стал вести такой же образ жизни^[183]. После того как он обосновался там с великим смирением и всеми способами являя видимый всем пример благочестия, Апостольский Престол предложил ему должность епископа, но он, уже будучи избран, отказался. Опасаясь мирских соблазнов и потери того удовольствия от Бога, которым он уже наслаждался, в случае принятия такой чести, он отказался, но не от духовного служения, а от мирского титула.

Я говорю, что эти люди посеяли первые семена монашеской жизни. Тотчас же толпы приверженцев, мужчины и женщин все сословий, собрались присоединиться к ним. Что уж говорить о возрасте, когда маленькие дети десяти-одиннадцати лет думали как старики и умерщвляли плоть в столь юном возрасте? Как и мученичество в древние времена, эти случаи обращения показывали, что более живая вера обретается скорее в слабых и изнеженных телах, чем в тех, что наполнены энергией зрелости и силой знания.

Поскольку нигде, даже в самых старых монастырях, не было места для такого количества монахов, повсюду строились новые обители, и много денег уходило на содержание тех, кто стекался туда со всех сторон. Когда средств на большую стройку не хватало, они обеспечивали пищей и кровом двух, четырёх или сколько могли монахов. В результате в поместьях и городках, городах и замках и даже прямо в лесах и полях — кругом внезапно появлялись группы монахов, они были везде и повсюду, и места, где раньше были логова диких зверей и пещеры разбойников, неожиданно связывались с именем Господа и культом святых.

Имея столько примеров вокруг, аристократы начинали стремиться к добровольной нищете, бросая свои владения, заполоняли монастыри, отдавая им своё имущество, и в своеобразной благочестивой охоте постоянно стремились убедить других сделать то же самое. Более того, знатные жёны знаменитых людей, расторгнув брак и изгнав из своего благочестивого сердца любовь к детям, жертвовали своё состояние церквям и раздавали церковные стипендии^[184]. Те, кто не мог полностью посвятить себя бедности, поддерживали тех, кто делал это, частыми подарками за свой счёт, оделяя церкви и алтари щедрыми и добровольными пожертвованиями, чтобы уравнять молитву и благочестивый образ жизни, которому они не могли следовать, подражая этим людям и в меру сил помогая своим имуществом, что делало такой жизненный путь возможным.

И было так, что в те дни монастыри бурно развивались благодаря многочисленности даров и дарителей, а ещё больше благодаря щедрости тех, кто приходил к монашеской жизни, и тех, кто помогал затворникам церкви, всячески заботясь о них; тогда как из-за растущей распущенности нашего времени каждый день, кажется, удаляет от былого благополучия. Пока что, увы, те дары, которые жертвователи, движимые любовью к таким вещам, преподносили святым местам, потомки ныне полностью прекратили давать или постоянно задерживают выплаты во имя своего возрождения, совершенно утратив добрую волю своих предков.

Глава 12

После этих многословных рассуждений я возвращаюсь к Тебе, Боже, чтобы поговорить об обращении к вере той доброй женщины, моей матери. Едва достигнув брачного возраста, сущим ребёнком, она по решению моего деда была выдана замуж за моего отца, так как была знатна, очень хороша лицом и держалась с самым приличествующим и естественным спокойствием. Однако её с самого детства пронизывал трепет перед именем Господа. Она научилась панически бояться греха, но не за счёт собственного опыта, а из страха перед неким наказанием свыше, и — как она сама часто мне говорила — этот страх до такой степени наполнил её рассудок боязнью внезапной смерти, что в поздние годы она горевала от того, что, став взрослой, больше не испытывала тех страданий от праведного трепета, как во времена наивного и беспечного детства.

Так случилось, что в самом начале того законного союза их супружеские отношения были безрезультатны из-за колдовства одного человека.Поговаривали, что брак навлёк на них зависть мачехи, у которой были очень красивые и знатные племянницы и которая планировала одну из них подсунуть в постель моему отцу. Когда её замысел не привёл к успеху, она, как говорят, прибегла к искусству магии, чтобы предотвратить окончательную конфирмацию брака. Таким образом девственность его жены оставалась нетронутой на протяжении трёх лет, во время которых он молча сносил своё несчастье; наконец, подталкиваемый своими близкими, мой отец сам открыл правду. Его родственники старались любыми способами добиться развода и за счёт постоянного давления на отца, который был молодым и бестолковым, они пытались убедить его стать монахом, хотя в то время это было не очень популярно. Они делали это не для пользы его души, а с целью завладения его собственностью.

Когда их намёки не дали результата, они начали травить саму девушку, оказавшуюся вдали от своих родных, и с помощью чужаков приставать, чтобы та, не дожидаясь развода, добровольно сбежала, устав от их оскорблений. Она терпела всё это, хладнокровно перенося направленные против неё выходки, и, если из-за этого вспыхивала какая-то ссора, делала вид, что не замечает её. Кроме того, некоторые богатые люди, понимая, что она фактически не является женой, начали атаковать сердце юной девушки; но Ты, о Господи, создатель духовного целомудрия, вселил в неё чистоту более сильную чем её природа или молодость. По твоей милости она не сгорела, даже оказавшись объятой пламенем^[185], Ты сделал так, что её бедная душа не пострадала от яда злых разговоров, и что когда к тем порывам, что свойственны человеческой природе, добавились внешние соблазны, подобно тому как масло подливают в огонь, даже тогда юное девичье сердце всегда оставалось под её контролем и никогда не попадалось ни на какие приманки. Разве это не истинно Твои дела, о Господи? Когда она пребывала в юношеском пылу и постоянно занималась обязанностями супруги, то все семь лет того воздержания^[186] Ты оберегал её так, что, по словам мудреца, даже «слухи не могли оболгать её»^[187].

О Боже, Тебе известно, как тяжело, как почти невозможно в наше время женщине сохранить такую чистоту; тогда как в те дни скромность была такой, что даже едва ли можно было найти доброе имя замужней женщины, опороченное грязными слухами. Ах как жаль, что скромность и честь девственности с тех пор обесценились, и что сущность и образ замужней женщины больше не находятся под защитой! Поэтому в их поведении нет ничего кроме непристойного веселья, и от них нельзя услышать ничего кроме непрерывной болтовни и шуток, сопровождаемых тайным подмигиванием. В их походке видна игривость, в их поведении — только глупость. Вычурность их одежды до такой степени отошла от прежней простоты, что чрезмерно большими рукавами, плотно обтягивающими платьями, изогнутыми туфлями из кордовской кожи с задранными вверх носами они словно заявляют, что скромность отовсюду отвержена. Отсутствие восхищающихся любовников — наивысшее горе для женщины, ибо на толпах поклонников основываются её притязания на знатность и придворная спесь. Я призываю Господа в свидетели, что в былые времена в женатых мужчинах, которым было стыдно оказаться замеченными в обществе подобных женщин, было больше скромности, чем в нынешних невестах. Подобным постыдным поведением они скорее превращают мужчин в хвастунов и любителей рынков и общественных улиц.

Но самое главное, Господи Боже, это то, что никто не чувствует стыда за своё легкомыслие и распущенность, потому что они знают, что все остальные мазаны той же краской, и, видя себя такими же, как все остальные, почему они должны стыдиться заниматься тем же, чем, как им известно, занимаются другие? Но почему я говорю «стыдиться», когда такие люди чувствуют стыд лишь если кто-то превосходит их как образец похотливости? Личная похвальба мужчины о количестве любовниц или о выборе красоток, которых он соблазнил, не вызывает упрёка, и его не презирают за хвастовство о любовных похождениях пред Тобой. Вместо этого его соучастие во всеобщем разложении встречает повсеместное одобрение. Он слышит хвалебные возгласы, когда с врождённой слабостью необузданных страстей, заслуживающих наказания вечным забвением, нагло выставляет напоказ то, что следовало бы стыдливо скрыть, что должно было обременить его душу чувством вины за погибель целомудрия и погрузить его в пучину отчаяния. Таким же и подобным способами современность развращает и развращается^[188], подавая вредные идеи, в то время как грязь одних, переходя на других, увеличивается без конца.

Святый Боже, едва ли о таком можно было услышать во времена, когда Твоя служанка вела себя так, как вела; нет, такие постыдные вещи скрывались под покровом неприкосновенного целомудрия, и понятие о чести венчало их. Те семь лет, о Боже, девственность, которую ты удивительным образом сохранял у неё, была поводом для бессчётных обид, так как ей часто грозили расторгнуть брак с моим отцом и выдать замуж за другого или отослать её прочь в чужой дом к моим дальним родственникам. Она временами тяжело страдала от такого мучительного обращения, но с Твоей помощью, о Боже, она с удивительным самообладанием боролась против соблазнов собственной плоти и чужих побуждений.

Я не говорю, милостивый Боже, что она делала это от добродетели, но это была лишь Твоя добродетель. Ибо эта добродетель не возникла из противоречия между телом и духом и не появилась по промыслу Божьему, но появилась лишь из заботы о чести и стремления избежать дурной славы. Несомненно, чувство стыда нужно, но только для предотвращения попытки согрешить, ибо, что полезно до совершения греха, то заслуживает порицания после. Что подавляется ощущением пристойности, что удерживает от греховных поступков, то полезно в то время, пока боязнь Бога может помочь, придавая святую пряность вкусу недостатка стыдливости, и может делать то, что было выгодно в тот раз (то есть, всегда), полезным не только на мгновение, а навечно. Но после того, как грех совершён, чувство стыда, ведущее к тщеславию, тем более вредно, чем более упорно оно противится исцелению святой исповедью. Желанием моей матери, Твоей служанки, о Господи Боже, было не делать ничего, что могло бы навредить общественному мнению о ней, но всё же следуя Григорию, которого, однако, она не читала и не слышала о нём, она не поддерживала то желание, ибо впоследствии вверила свои желания единственно Твоему усмотрению^[189]. Следовательно, для неё в то время было лучше заботиться о своей репутации в обществе.

Итак, колдовские чары, нарушившие естественный и законный союз, действовали на протяжении семи с лишним лет, и в это легко поверить, ведь подобно тому как посредством ловкости рук можно обмануть зрение, так что кажется, будто фокусник, так сказать, делает нечто из ничего и отыскивает конкретный предмет среди других, так и для подавления репродуктивной способности и силы нужно гораздо меньшее искусство; в самом деле, сейчас это обычное явление, понятное даже невеждам. После того как эти колдовские чары были сняты одной старухой, моя мать исполняла обязанности жены столь же покорно, как и хранила свою девственность, когда подвергалась столь многочисленным нападкам. В остальном она была совершенно счастлива, однако она сама обрекла себя на бесконечное страдание и скорбь, когда, сама всегда добрая, дала жизнь столь дурному сыну в моём лице, который с возрастом становился всё хуже и хуже. Кроме того, Ты знаешь, Всемогущий Боже, с какой чистотой и благочестием в покорности Тебе она воспитывала меня, как старательно она окружала меня заботливыми няньками в детстве и учителями и наставниками в отрочестве, я до такой степени не испытывал нужды в хорошей одежде для свего маленького тела, что казалось, будто я сын короля или графа.

И Ты, Господи, вложил любовь ко мне не только в мою мать, но и внушил её другим, более богатым персонам, так что скорее благодаря милости, которой Ты одарил меня, чем по долгу родства они расточали заботу и внимание по отношению ко мне.

Ты знаешь, какие предостережения, какие молитвы она ежедневно вливала в мои уши, чтобы я не слушал чьих-либо развратных речей. Всё время, свободное от домашних дел, она учила меня, как и о чём я должен молить Тебя. Ты один знаешь, какие усилия она прикладывала, чтобы дарованное Тобой непорочное начало счастливого и благородного детства не было испорчено порочным сердцем. Ты исполнил её желание, чтобы я не перестал пылать страстью к Тебе, и чтобы к моему привлекательному внешнему виду Ты, в первую очередь, смог добавить внутреннюю доброту и мудрость. Милостивый Боже, милостивый Господь, что бы она сказала, если бы знала заранее, под какими слоями грязи я похороню красоту, дарованную Тобой по её мольбе? Что бы она сделала? Какой отчаянный вопль издала бы она! Сколько мук испытала бы она! Спасибо Тебе, любезный и воздержанный Устроитель, кто «создал сердца всех»^[190]. Если её зрение проникло в потаённые уголки моего сердца, недостойные её чистого взгляда, я удивляюсь, что она не умерла, увидав их.

Глава 13

Вставив эти замечания, давайте вернёмся обратно в прошлое. Я уже объяснял, что, даже занимаясь мирскими делами, эта женщина испытывала такой трепет перед именем Господа, что её поведение во время нахождения в церкви, раздачи милостыни и служения мессы вызывало всеобщее уважение. Я знаю, что будет трудно до конца поверить моему рассказу из-за естественного подозрения в сыновней пристрастности, чрезмерно преувеличивающей её добродетели. Если кому-то покажется, что похвала собственной матери — это осторожный, хитрый способ самовосхваления, я смею призвать в свидетели Тебя, о Господи, познавшего её душу, в которой пребывал Ты, что я правдиво описал её исключительные качества. И действительно, с тех пор как стало ясно как божий день, что моя жизнь свернула с путей добра, и что мои устремления всегда были оскорбительны для любого здравомыслящего человека, какая мне польза от репутации матери, отца или предков, когда всё их великолепие будет выжато их негодным потомком? И я, который не желал и не пытался следовать их образу жизни, помчусь сломя голову к бесчестью, если потребую их похвалы для себя.

Когда она была молодой замужней женщиной, произошло нечто, давшее толчок к изменениям в её жизни. Во времена короля Генриха^[191] французы с большим ожесточением сражались против нормандцев и их герцога^[192] Вильгельма^[193], который впоследствии завоевал Англию и Шотландию^[194], и в том столкновении двух народов^[195] моему отцу выпала судьба попасть в плен^[196]. У этого герцога не было принято брать пленников ради выкупа, он держал их в заточении всю жизнь^[197]. Когда эту новость сообщили его жене (я не называю её матерью, так как я тогда ещё не родился, это произойдёт гораздо позже), она от горя упала в обморок ни жива, ни мертва; она отказывалась от еды и питья, и не могла спать от отчаяния и тревоги, и причиной этого была не сумма выкупа, а невозможность освобождения.

Однажды глубокой ночью она полная тревоги лежала в постели, а поскольку Дьявол обычно завладевает душами, ослабленными бедой, внезапно, пока она лежала без сна, Враг сам взгромоздился на неё и тяжестью своего веса почти что выдавил из неё жизнь^[198]. Задыхаясь в агонии души и потеряв контроль над членами, она не могла издать ни звука; совершенно онемевшая, но со свободным разумом, она ждала помощи от одного лишь Бога. Неожиданно у изголовья её кровати дух, несомненно добрый, начал причитать громким и приятным голосом: «Святая Мария, помоги ей». После того как дух выкрикнул так несколько раз, и она полностью поняла, что он говорит и осознала, что он крайне оскорблён, дух, вспыхнув гневом, бросился вперёд. Затем тот, кто возлежал на ней, вскочил, а другой бросился на него и схватил его и силой Бога поверг с великим грохотом, так что комната тяжело задрожала от этого удара, а спавшие служанки были резко разбужены. Когда Враг был изгнан божественной силой, добрый дух, взывавший к Марии и победивший Дьявола, обратился к той, которую он спас, словами: «Старайся быть благочестивой женщиной». Домочадцы, встревоженные внезапным шумом, встали посмотреть, что с их госпожой, и обнаружили её полумёртвой, с обескровленным лицом, совершенно лишённой сил. Они стали расспрашивать её о шуме и, услышав о его причинах, едва смогли привести её в чувство своим присутствием, разговорами и светом лампы.

Те последние слова её освободителя — нет, Твои слова, Господи Боже, из уст Твоего посланника — навсегда остались в памяти женщины, и она пребывала в готовности следовать по пути великой любви, если бы с Божьей помощью в будущем предоставился удобный случай. Теперь, после смерти моего отца, хотя красота её лица и фигуры остались неизменны, и я, едва достигнув полугодовалого возраста, давал ей достаточно поводов для беспокойства, она решила продолжить своё вдовство. Какую силу духа проявляла она, какой пример скромности демонстрировала она, можно понять из следующего примера. Когда родственники моего отца, жаждавшие его фьефов и владений, попытались забрать их себе, отстранив мою мать, то назначили день в суде, чтобы предъявить свои претензии. Этот день настал, и бароны собрались, чтобы вершить правосудие. Моя мать удалилась в церковь, прочь от алчных интриганов, и встав перед изображением распятого Господа, погрузилась в молитвы. Один из родственников моего отца, разделявший общие взгляды и посланный остальными, пришёл, чтобы попросить её присутствовать при оглашении решения, так как остальные ждали её. Тогда она сказала: «Я буду участвовать в этом только в присутствии моего Господина». «Какого господина?» — спросил он. Тогда, простерев руку к изображению распятого Господа, она ответила: «Вот мой Господин, вот адвокат, который будет защищать меня». Тогда этот человек покраснел и, не будучи особо проницательным, скрыл под кривой усмешкой дурное намерение и вышел, чтобы передать своим дружкам услышанное. И те, также смущённые таким ответом, зная, что не имеют никаких аргументов против её исключительной честности, оставили её в покое.

Вскоре после этого один из наиболее знатных людей той местности и той провинции, племянник моего отца, столь же жадный, сколь и могущественный, обратился к женщине с таким предложением: «Мадам, — сказал он, — поскольку вы достаточно молоды и красивы, вам следовало бы выйти замуж, чтобы ваша жизнь была более приятной, и сын моего дяди попал бы под мою опеку, чтобы я воспитал его надлежащим образом, и чтобы наконец его владения перешли бы под мою власть, как полагается по закону»^[199]. Однако она ответила: «Вы знаете, что ваш дядя был очень знатного происхождения. После того как Господь забрал его, Гименей не повторит надо мной свой обряд, мой господин, до тех пор, пока мне не предложит брак более знатный человек». Женщина изрядно хитрила, говоря о браке с более знатным человеком, зная, что это крайне трудно осуществимо, если вообще возможно. После этого, разозлив родственника своими разговорами о более высокородном дворянине, она, настроенная одинаково против как знати, так и простолюдинов, положила конец ожиданиям второго замужества. Когда же он посчитал чрезмерно горделивыми слова моей матери о более знатном муже, она ответила: «Именно так, или более знатный муж, или никакого мужа вообще». Почувствовав решительность в речах дамы, он оставил свои замыслы и более никогда ни о чём таком с ней не разговаривал.

В великом страхе перед Богом и с неменьшей любовью ко всем своим близким, особенно к бедным, эта женщина мудро управляла домашним хозяйством и нашим имуществом. Она не только сохранила ту верность мужу, которую демонстрировала при его жизни, но стала вдвое преданнее его душе, поскольку не нарушила древний союз их тел, взяв после его ухода другую плоть на замену, и почти каждый день пыталась помочь ему, совершая животворящее жертвоприношение. Милостивая ко всем бедным вообще, с некоторыми в своём всемерном сострадании она была щедра и обходительна в полной мере своих возможностей. Мука от воспоминаний о её грехах не могла бы быть сильнее, чем если бы она отказалась от всех видов злодеяний и убоялась наказания за каждый совершённый дурной поступок. Она ничего не могла поделать в простой жизни, так как её утончённость и изысканность её повседневной пищи не сочетались с умеренностью. В остальном её поведение было совершенно неожиданным. Я сам видел и убедился наощупь, что хотя по определённым поводам она надевала верхнюю одежду из дорогих материалов, под ней она носила самую грубую власяницу. Хотя её нежная кожа была совершенно непривыкшая к этому, она носила эту одежду целый день и даже ложилась в ней в постель ночью.

Она никогда или почти никогда не пропускала ночных служб и регулярно посещала собрания верующих по святым праздникам, так что в её доме едва ли можно было отдохнуть от богохвалебных песнопений, совершаемых её капелланами, которые всегда были заняты своей службой. Также с её губ не сходило имя её покойного мужа, так что казалось, будто она не думала ни о чём другом, так как и во время молитв, и при раздаче милостыни, и даже во время повседневных дел она постоянно говорила об этом человеке, потому что не могла ничего делать без мыслей о нём. Ибо когда сердце наполнено любовью к кому-то, имя его всегда на устах, хочется того или нет.

Глава 14

Пропуская эти дела, в которых она показывала свою доброту, но не демонстрировала самые превосходные качества, давайте перейдём к остальному. Как мне сказали, когда минуло примерно двенадцать лет со смерти моего отца, и его вдова управляла хозяйством, а дети пока ещё носили мирскую одежду, она поспешила довести до счастливого конца намерение, которое тщательно обдумывала на протяжении долгого времени. В то время как она вынашивала эту идею, не обсуждая её ни с кем кроме моего учителя и наставника, о котором я рассказывал ранее, я услышал, как некто, несомненно одержимый дьяволом и болтавший всякое по наущению Сатаны, выкрикивал такие слова: «У священников крест на чреслах». В самом деле ничто не могло быть более правдивым, хотя я тогда не понимал, на что он намекает, ибо впоследствии она поклонялась не одному, но многим крестам. Вскоре после этого, пока она ещё не рассказала о своём намерении никому, кроме одного человека, о котором я уже говорил, который был в её доме кем-то вроде дворецкого и который сам вскоре после неё обратился к богу и отрёкся от мира, ей приснилось вот что: ей казалось, что она выходит замуж за какого-то мужчину и празднует свадьбу к изумлению и даже остолбенению своих детей, друзей и родственников. На следующий день, когда моя мать гуляла в поле в сопровождении того человека, моего учителя и её управляющего, он истолковал её сон. Но моя мать не нуждалась в таких случаях в искусном толкователе. Лишь взглянув на лицо моего наставника, без его речей, она поняла, что сон соответствует темам их многочисленных бесед о любви к Богу, с которым она стремилась соединиться. Спеша завершить своё начинание, охваченная жгучей страстью, она отказалась от жизни в своём городе.

Во время добровольного изгнания она с позволения собственника остановилась в одном владении, принадлежавшем сеньору Бове, епископу Гвидо.^[200] Этот Гвидо был человеком изящных манер и благородного происхождения, прекрасно подходивший для должности, которую занимал. После предоставления значительных бенефиций церкви Бове, таких как закладка первого камня в основание церкви, посвящённой святому Квинтину, те, кто был обязан ему обучением и успехом, призвали его предстать перед архиепископом Гуго Лионским, обвинив в симонии и прочих прегрешениях. Поскольку он не явился на суд, то был заочно провозглашён низложенным и, находясь в Клюни^[201], будучи напуган приговором, решил остаться в монастыре. Так как он, похоже, симпатизировал моей матери и моей семье и любил меня больше всех, выказывая особое расположение (я был единственным, не считая духовенства, кто получил от него все таинства благословений), когда домочадцы моей матери попросили для неё дозволения жить в принадлежавшем ему доме, примыкавшем к церкви того места, он с удовольствием согласился. Сейчас это имение, называемое Катенуа, располагается в двух милях от нашего города.

Пока моя мать жила там, она приняла решение удалиться в монастырь Фли^[202]. После того как мой наставник построил для неё небольшой домик близ церкви, она покинула место своего жительства. Она понимала, что я останусь круглым сиротой, и мне не на кого будет положиться, как бы ни были богаты мои родственники и близкие, что не было никого, кто окружил бы маленького ребёнка нежной заботой, в которой он нуждается в столь юном возрасте; хотя я не испытывал недостатка в еде и одежде, будучи беззащитным ребёнком, я часто страдал от отсутствия ласки, которую может дать только женщина. Как я уже сказал, хотя она понимала, что мне суждено остаться без должной заботы, страх и любовь к Тебе, о Боже, укрепили её сердце. Тем не менее, когда по дороге в монастырь она проходила мимо крепости, в которой я остался, вид замка отозвался в её разбитом сердце невыносимой болью, вызванной горьким воспоминанием о том, что она оставила позади. В самом деле не удивительно, что, когда она полностью осознала, что была жестокой и ненастоящей матерью, ей стало казаться, будто её конечности оторваны от тела. Действительно, она слышала разговоры о том, что, следуя своим путём, она вырвала из сердца и оставила без заботы такого прекрасного ребёнка, в то время как не только члены моей семьи, но и посторонние люди окружили меня заботой и любовью. И ты, добрый и милосердный Бог, в Своей милости и любви удивительно укрепил её сердце, самое нежное во всём мире, так что оно смогло перестать быть нежным в ущерб её душе. Ибо нежность стала бы её погибелью, если бы она, пренебрегая Богом в своей всеобъемлющей заботе обо мне, поставила бы меня превыше своего спасения. Но «крепка как смерть любовь»^[203], ибо чем крепче её любовь к Тебе, тем сильнее её самообладание при разрыве с теми, кого она любила раньше.

По дороге в монастырь она повстречала одну старую монахиню и склонила её к совместному проживанию, заявив, что будет подчиняться её порядкам, так как та выглядела очень благочестивой. Я сказал «склонила», так как, зная женский характер, ей пришлось применить всю свою силу убеждения, чтобы добиться её расположения. И так постепенно она начала перенимать строгость поведения той старухи, подобно ей ограничивать себя в еде, выбирая самую простую пищу, выбросила мягкий тюфяк, к которому привыкла, и спала, довольствуясь лишь соломой и простынёй. И так как она ещё была красива и выглядела молодо, то намеренно старалась казаться старше, морщась и сутулясь. Длинные ниспадающие волосы, обычно служащие венцом женской красоты, она коротко остригла ножницами; её платье было чёрным и неприглядным и всё было украшено несчётными заплатами; её накидка была из неокрашенной ткани, а на башмаках были видны многочисленные следы починки, ибо с ней был Единственный, которому она старалась угодить таким бедным одеянием.

После того как она узнала, что добродетельность начинается с покаяния в старых грехах, она стала исповедоваться почти ежедневно. В результате её разум был всегда занят вспоминанием прошлых поступков, того, что она думала, или делала, или говорила в нежном отрочестве, или во время замужества, или когда занималась самыми разными делами во время вдовства, постоянным контролем вместилища разума и доведением результатов своих изысканий до сведения священника, или точнее до Бога через него. Так что вы могли увидеть женщину, которая молилась со столь громкими вздохами, изнывавшую от столь сильной душевной боли, что её мольбы во время церковной службы сопровождались почти непрерывными душераздирающими рыданиями. Старуха, о которой я говорил выше, научила её семи покаянным псалмам^[204], не по книге, а на слух, и она денно и нощно снова и снова повторяла их про себя, находя в этом такое удовольствие, что можно было сказать, что вздохи и стенания тех сладчайших песнопений непрестанно отзывались эхом в ушах Твоих, о Господи. Но каждый раз, когда группы посторонних людей нарушали её любимое уединение — а все, кто был с ней знаком, особенно знатные мужчины и женщины, находили удовольствие в беседе с нею благодаря её удивительному уму и такту — после их ухода каждое лживое, праздное или глупое слово, произнесённое ею во время разговора, отзывалось в её душе неописуемой болью, до тех пор, пока она не возвращалась в знакомые воды покаяния и исповеди.

Но какое бы рвение и страсть она ни проявляла таким образом, она не могла добиться уверенности и спокойствия для своей души, чтобы остановить непрерывные стенания, горячие и слёзные просьбы, которыми она могла заслужить прощение за свои проступки. Тебе, о Господи, ведома мера её грехов, и я имею некоторое представление о ней. Как мала их совокупность по сравнению с грехами тех, кто никогда не печалится и не вздыхает! Ты знаешь, о Господи, как я мог оценить её помыслы, потому что я никогда не видел её сердце охладевшим в страхе наказания и в любви к Тебе.

Глава 15

Что было дальше? Когда она оставила мир при описанных выше обстоятельствах, я лишился матери, учителя и наставника. Ибо тот, кто подобно матери столь преданно воспитывал и учил меня, вдохновлённый примером, любовью и советом матери сам ушёл в монастырь Фли. Обретя столь пагубную свободу, я начал бесконтрольно злоупотреблять своей властью, насмехаться над церковью, ненавидеть учёбу, отринув обличье духовного лица, попытался присоединиться к компании моих юных двоюродных братьев-мирян, занимавшихся делами, пристойными рыцарям, обещать отпущение грехов, наслаждаться сном, чего я был почти лишён прежде, так что моё непривыкшее к излишествам тело начало слабеть. Тем временем волнующие слухи о моих деяниях достигли ушей моей матери, напугав её до полусмерти, так как предвещали мою скорую погибель. Ибо нарядную одежду для церковных процессий, которую она оставила мне в надежде, что я ещё больше вдохновлюсь духовной жизнью, я надевал повсюду для участия в распутных занятиях, непозволительных моему возрасту; я подражал более взрослым мальчикам в их юношеских безумствах и совершенно потерял благоразумие и осторожность.

Насколько сдержанным и целомудренным я был раньше, настолько распущенным и даже безумным стал теперь. Будучи не в состоянии вынести услышанное, моя мать после этого отправилась к аббату и упросила его и братию, чтобы моему наставнику было позволено возобновить моё обучение^[205]. Аббат, воспитанный моим дедом и обязанный за полученные блага его семье, дал согласие; он радушно принял меня и в дальнейшем относился ко мне ещё более любезно. Я призываю Тебя в свидетели, милостивый Господь устроитель, что в тот момент как я вошёл в монастырскую церковь и увидел сидящих там монахов, от того зрелища меня охватило стремление к монашеской жизни, которое никогда не охладевало, и моя душа не знала покоя, пока это желание не было исполнено. По мере того как я жил среди них в том монастыре, наблюдал за их укладом и обычаями, как пламя разгорается от дуновения ветра, так от наблюдения за ними моя душа, непрерывно стремившаяся к тому же, не могла не быть охвачена огнём. Вдобавок ко всему, аббат того монастыря каждый день убеждал меня стать монахом, но хотя я страстно желал того же, язык мой не мог быть освобождён молитвой тех, кто хотел, чтобы я принёс соответствующий обет. Хотя сейчас, когда я стал старше, мне было бы крайне тяжело хранить молчание по своей воле, будучи мальчиком я делал это без особого труда.

Через некоторое время я обсудил это дело со своей матерью, и она, опасаясь непостоянства отрочества, отвергла мой план, приведя очень много доводов, из-за чего я сильно пожалел, что раскрыл свои намерения. Когда же я поговорил со своим наставником, он воспротивился этому ещё больше. Глубоко раздосадованный их возражениями, я решил переключить свои мысли на что-то ещё и начал вести себя так, словно никогда не желал ничего такого. На Троицкой неделе я отложил это дело до Рождества, но, и желая довести это дело до конца и одновременно боясь этого, я не мог вытерпеть своего устремления к Тебе, о Господи, и, отвергнув почтение к матери и боязнь наставника, пошёл к аббату, который страстно желал, чтобы это наконец случилось, но отказывался принимать от меня какие-либо обеты, припал к его ногам и точно такими же словами стал слёзно умолять принять грешника^[206]. Он охотно внял моей мольбе и предоставил необходимое одеяние, как только появилась возможность — то есть, на следующий день — и облачил меня в него, в то время как моя мать в слезах смотрела на это издалека, и распорядился в тот же день раздать милостыню.

Тем временем мой бывший наставник, который не имел возможности продолжать моё дальнейшее обучение из-за строгих правил монастыря, хотя бы позаботился убедить меня усердно изучать те священные книги, которые я читал, сомневаться в тех трактатах, которые менее известны более учёным мужам, сочинять короткие отрывки в прозе или стихах, предупредив меня, чтобы я усерднее занимался самообразованием, поскольку других не заботило моё обучение. О Господи, Истинный Свет, я хорошо помню бесценный дар, которым Ты затем одарил меня. Ибо как только я принял Твоё облачение по Твоему приглашению, словно пелена упала с лица моего понимания, и вскоре я начал искать свой путь через то, в чём раньше блуждал вслепую. Кроме того, я неожиданно проникся такой любовью к получению знаний, что жаждал их больше всего на свете и считал потерянным тот день, когда не занимался образованием. Порой другие думали, что я сплю и клали моё маленькое тело под покрывало, в то время как мой разум на самом деле был сосредоточен на сочинительстве, или же я читал под одеялом, опасаясь упрёков со стороны.

И Ты, Святой Иисус, знаешь, что я занимался этим, главным образом, ради славы, чтобы добиться большего уважения в этом мире. Мои друзья воистину были моими врагами, ибо хотя они давали мне добрые советы, всё же зачастую они потчевали меня разговорами о славе и литературной известности и об обретении высокого положения и богатства посредством этого. Они вселили в мой недалёкий разум надежду, опаснее змеиных яиц^[207], и когда я поверил, что их обещания скоро сбудутся, они обманули меня тщетными ожиданиями. Сказанное ими могло бы сбыться со временем. Я думаю, что мог бы добиться этого в юности или ранней зрелости. Они прославляли мою учёность, которая благодаря Твоему дару возрастала день ото дня, и благородное происхождение, соответствовавшее общепринятым нормам, и приятный внешний вид, но они забыли, что такими шагами человек «не должен восходить к жертвеннику Твоему, дабы не открылась при нём нагота его»^[208]. Ибо тот, кто «перелазит инуде, тот вор и разбойник»^[209], в этом и есть нагота.

Но этими начинаниями, вдохновителем которых был Ты, мой разум должен был быть подготовлен к искушению. Действительно, в то время моя мудрость на самом деле была глупостью. Хотя я был движим ребяческими чувствами радости и гнева, о если бы я сейчас так ненавидел свои великие грехи, как тогда боялся Твоего правосудия и ненавидел грехи, которые были гораздо меньше или вообще едва ли являлись грехами! С чувством и великим рвением я подражал тем, кого видел горько оплакивающими свои грехи, и всё, что исходило от тебя, приносило наслаждение моему взгляду и слуху. И я, сейчас изучающий Писание, чтобы найти там цитаты для украшения текста, и хранящий в голове сомнительные высказывания языческих авторов для пустой болтовни, в те дни получал от этого слёзы и повод для печали и думал, что моё чтение напрасно, если я не нахожу в нём ничего наводящего на размышления или подталкивающего к покаянию. Но я поступал мудро, сам того не замечая.

Но тот старый Враг, в силу многолетнего опыта познавший, как обходиться с тем или иным возрастом и сердечными обстоятельствами, замыслил для меня новые трудности согласно мере моего разума и маленького тела. Он являл во сне моему взору многочисленные видения мертвецов, особенно тех, кто, как я видел или слышал, были убиты мечом или каким-то иным похожим способом, и такими картинами он так напугал мой дух, отдыхавший во сне под бдительным присмотром моего наставника, что я не мог ни лежать в кровати ночью, ни кричать, и почти сходил с ума. Хотя эта причина может показаться детской и нелепой тем, кто никогда не чувствовал такого, иные, кого она тоже угнетала, считают её великим бедствием, так как сам страх, который многим кажется абсурдным, можно держать под контролем без размышлений и советов. И хотя самого страдальца вовсе не беспокоит то, что он страдает, его разум, глубоко взволнованный этими кошмарами, сам страшится возвращаться в сон. Для таких эмоций не важно, находишься ли ты один или в толпе, так как компания не защищает от страха, а в одиночестве тебе так же плохо или даже становится хуже.

Моё тогдашнее состояние, Господи Боже, сильно отличалось от нынешнего. Тогда я, конечно, гораздо больше почитал Твой закон и испытывал безграничную ненависть ко всем грехам, и я жадно впитывал всё, что было сказано, услышано или узнано от Тебя. Я уверен, Небесный Отец, что от такого наивного заявления Дьявол пришёл в крайнюю ярость, хотя последующее умерение моего благочестивого пыла успокоило его. Однажды ночью, скорее всего, зимой, будучи не в состоянии заснуть от гнетущей тревоги, я лежал в постели, полагая, что нахожусь в большей безопасности с погашенной лампой, чем при ярком свете, когда прямо над моей головой неожиданно и явно раздался гул многих голосов, несмотря на то что была глубокая ночь. Один голос ничего не говорил, издавая лишь жалобный вой. Потрясённый этим кошмарным явлением, я лишился чувств и будто бы увидел мертвеца, который, как сказал кто-то, был убит в купальнях. Обуянный ужасом от этой иллюзии, я с криком вскочил с постели и, оглянувшись, обнаружил, что лампа потухла, и в клубящейся тьме я увидел стоящую около меня фигуру демона. От этого ужасающего зрелища я должен был сойти с ума, если бы не мой наставник, очень часто стоявший на страже моих кошмаров, который ловко унял моё волнение и успокоил охваченный ужасом разум.

Даже в нежные детские годы я осознавал, что стремление к добру, пылавшее в моём сердце, в немалой степени раздражало Дьявола, и он разбудил во мне злость. Милостивый Боже, какие победы я одержал бы, какой венок победителя получил бы сейчас, если бы в этой борьбе стоял до конца! На основании многих услышанных историй я сделал вывод, что демоны больше всего озлобляются на новообращённых и на тех, кто постоянно стремится к такому образу жизни. Я помню, что у Ги, епископа Бове, о котором я упоминал ранее, служил один юный рыцарь, которому епископ благоволил больше, чем остальным вассалам. Этот человек, ужаснувшись собственных пороков, решил во что бы то ни стало отречься от мира. Однажды ночью, терзаемый тревожными мыслями об обращении к непорочному бытию, он спал в епископских покоях вместе с самим епископом и богобоязненным человеком по имени Иво, уроженцем Сен-Кантена, который был широко известен за свои труды, но ещё более прославляем за красноречие. Он был монахом в Клюни и занимал там должность приора во времена аббата Гуго, да будет благословенна его память^[210]. Также там находились другие люди, столь же известные своей святостью. Один аристократ из близлежащего города, очень воспитанный и благоразумный человек, всю ночь стоял на часах, пока остальные спали. Когда он замечтался, и его глаза забегали туда-сюда, перед ним неожиданно возникла фигура главного дьявола с маленькой головой и горбатой спиной, и, оглядев по очереди каждого спавшего в постелях, он медленно обошёл вокруг комнаты. Когда Великий Обманщик подошёл к тюфяку юноши, которого я назвал главным любимчиком епископа, он остановился и, обратив свой взор на спящего, произнёс: «Этот человек досаждает мне больше и горше всех остальных, кто здесь спит». Сказав это, он направился к двери в отхожее место и вышел. Часовой, внимательно наблюдавший за этим, был так потрясён, что не мог ни пошевелиться, ни вымолвить хоть слово. Но когда Враг удалился, обе способности вернулись к нему, и утром, рассказывая о своём видении мудрецам и задумавшись вместе с ними о состоянии и положении этого юноши, он обнаружил, что его собственное сердце искренне настроено обратиться к более благочестивой жизни. И если на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии^[211], то, несомненно, мы можем с уверенностью полагать, что враги человечества испытывают самую лютую ненависть к спасению тех, кто изменился к лучшему. Но как я после хорошего начала ступил на смертоносный путь, так и он после дьявольского свидетельства впоследствии понемногу изменился и охладел, вернувшись к своим мирским увлечениям. И всё же можно представить, как больно должно ранить сердца демонов внезапное пробуждение наших добрых намерений. И не удивительно, что Дьявола огорчают неожиданные и мимолётные чувства кающихся, так как даже незначительное самоуничижение нечестивого царя Ахава^[212] привлекло к нему внимание Господа. И тогда Господь сказал Илии, если я не ошибаюсь, так: «Видишь, как смирился предо Мною Ахав? За то, что он смирился предо Мною, Я не наведу бед в его дни»^[213].

Глава 16

Моё юное тело постепенно росло, и, в то время как жизнь начала возбуждать в моём зудящем сердце плотские желания и страсти, соответствующие моему возрасту, мой разум неоднократно вспоминал и размышлял о том, как я мог бы возвеличиться в мире, в котором мои грёзы часто выходили за пределы реальности. Эти мысли, Милостивый Боже, заботящийся обо всём, Ты открыл своей служанке, моей матери. В каком бы состоянии, здоровом или больном, ни оказывалось моё непостоянное сердце, тот же образ приходил к ней в видении по воле Твоей, о Господи. Но, как говорится, «сновидения бывают при множестве забот»^[214], и действительно, её хлопоты скорее были вызваны не теплотой чувств, а являлись следствием подлинного стремления к внутренней святости. Вскоре после этого некое тревожное видение оставило след в её крайне благочестивом сознании, и так как она была очень искусна и проницательна в толковании таких вещей, то, поняв, что беспокойство было навеяно её сном, сразу пригласила меня на встречу и в приватной обстановке расспросила о моих занятиях, что я делаю и как себя веду. Поскольку я всегда был настолько покорен ей, что её воля была моей волей, то с готовностью высказал ей все те вещи, которые казалось ослабляли мой рассудок, совпавшие с содержанием её сна. Затем она посоветовала мне, как избавиться от этого, и я тотчас с воодушевлением пообещал ей, что так и сделаю.

О мой Бог, она часто говорила со мной намёками относительно того состояния, в котором я пребывал, что по её мнению я делал и что мне следовало бы сделать, так что теперь я ежедневно потайным уголком сердца постигаю истинность её слов и ожидаю их исполнения. Так как мой наставник был также движим непрестанным и искренним беспокойством, внушённым Тобой, он посредством различных образов видел то, что происходит в настоящем и может произойти в будущем. Благодаря дару Божьему они оба предсказывали бедствия и удачи, с одной стороны предостерегая, а с другой поддерживая меня, в общем, так или иначе, я воздерживался от тайных пороков, поскольку чудесным образом столь многое было открыто тем, кто любил меня, и порой я радовался обещаниям лучшей участи.

В то время, когда меня одолевало гнетущее чувство из-за зависти со стороны старших и равных, я надеялся, что мои родственники помогут мне перевестись в какой-нибудь другой монастырь. Некоторые из членов братии, считавшие меня ниже по положению из-за возраста, образованности, способностей и сообразительности, но позже осознавших, что я равен им или, если можно так сказать, всецело превзошёл их после того как Тот, Кто Есть Ключ Ко Всем Знаниям, одним лишь Своим даром пробудил во мне жажду знаний, столь яростно и гневно злились на меня, что я, утомлённый постоянными спорами и ссорами, зачастую сожалел, что вообще знаю грамоту. Их так сильно беспокоил мой труд, что, когда появлялась возможность во время различных учёных занятий, они часто начинали спорить, засыпая меня одними и теми же вопросами, так что начинало казаться, будто их единственной задачей было заставить меня изменить свою точку зрения и воспрепятствовать моим талантам. Но как вливаемое в огонь масло не тушит его, а сильнее разжигает пламя, так моё мастерство, обременённое такими трудностями, становилось лучше, словно печь, сильнее разогревающаяся от своего собственного жара.

Вопросы, которыми они надеялись поставить меня в тупик, дали мощный толчок моему интеллекту, а серьёзность их возражений, требовавших для поиска ответов длительных размышлений и изучения многих книг, привела к развитию моего ума и способности вести дебаты. И хотя столь горька была их ненависть ко мне, всё же Ты знаешь, о Господи, как мало, почти никак, ненавидел их я, и когда им не удавалось запятнать меня позором, как им хотелось, они говорили всем, что я слишком горжусь своей малой учёностью, чтобы унизить меня.

Хотя от таких трудностей было много пользы, всё же я падал духом, изнывая от бесконечных мучений, вызванных их вниманием, и находясь в окружении этих надоед, горько досаждавших мне. С напуганным сердцем и обессилевшим рассудком, не учитывая, какая польза заключалась в преодолении этих сложностей, я упорно решил искать выход, который мне подсказывала слабость моей плоти. Когда я из-за этого вознамерился покинуть это место, не столько с милостивого позволения моего аббата, сколько по совету и просьбе моих родственников, моя мать также дала согласие, надеясь, что я поступаю так из благочестивых побуждений, ибо место, в котором я хотелуединиться, считалось очень святым. Затем ей явилось следующее видение в доказательство того, что во мне было и добро, и зло.

Ей казалось, что она находится в церкви того монастыря, то есть Сен-Жермер-де-Фли. Посмотрев на церковь ближе, она обнаружила её заброшенной и опустевшей; монахи тоже были не только оборваны и облачены в невероятно огромные сутаны, но и все они были одинаково низкими, ростом не более локтя, словно гномы. Но поскольку «где сокровище, там и сердце ваше будет»^[215], и куда ваш взор обращён, там любовь ваша, то она остановила долгий взгляд на мне и увидела, что я ростом не выше остальных и одет ничуть не лучше. Пока она оплакивала моё положение и состояние церкви, через середину храма направо к алтарю внезапно проследовала женщина, чрезвычайно красивая и величавая, сопровождаемая юной девушкой, чей почтительный облик соответствовал той, с кем она следовала. Моей матери стало интересно, кто была эта дама, и ей сказали, что это Шартрская Богоматерь. Она сразу поняла, что это Пресвятая Богородица, чьё имя и реликвии из Шартра почитаются почти во всём католическом мире^[216]. Взойдя к алтарю, дама преклонила колени в молитве, и благородная спутница, сопровождавшая её в видении, сделала то же вслед за ней. Затем, воздев и протянув руку, она произнесла с весьма укоризненным видом: «Я основала эту церковь. Почему я должна терпеть её запустение?» Затем этот знаменосец благочестия обратила спокойный взор на меня и, протянув сияющую руку, сказала: «Я привела его сюда и сделала монахом. Я никоим образом не позволю ему уйти отсюда». После этого спутница повторила те же самые слова похожим образом. Как только эта могущественная личность произнесла такие слова, как моментально все те разруха и запустение преобразились и стали такими, как прежде, а гномьи тела монахов, включая моё, выросли и стали нормальными силой её повеления. Когда моя благоразумная мать последовательно изложила мне свой сон, я воспринял её рассказ с глубоким раскаянием и слезами и, впечатлённый значением столь хорошего сна, так обуздал свои мысленные намерения отправиться в скитания, что больше никогда не выказывал желания уйти в другой монастырь.

О Дева, Матерь Небесная, эти и другие подобные события дали мне благоприятный повод вернуться к тебе, возвысившись над ужасом моих грехов и бессчётными случаями отступничества, когда я бунтовал против твоей любви и службы тебе, в то время как моё сердце предсказывало, что широкие просторы Твоей милости не могут быть закрыты для меня, несмотря на горы моих дурных поступков. Также я всегда помнил, Царица Небесная, что когда я был мальчиком и жаждал надеть это облачение, однажды ночью мне приснился сон, будто я нахожусь в церкви, посвящённой тебе, и мне казалось, что меня тащат оттуда два демона. И, подняв меня под крышу, они улетели, оставив меня невредимым внутри церковных стен. Я часто вспоминаю об этом, когда думаю над своей неисправимостью, и ещё чаще, когда повторяю те грехи, или скорее добавляю к тем грехам новые, всё более и более худшие, я возвращаюсь к тебе, пресвятая, как в убежище от опасности отчаяния, злоупотребляя своей маленькой надеждой или верой.

Хотя я постоянно грешу, принуждаемый своими слабостями, а не из-за умышленной гордыни, всё же я ни в коем случае не теряю надежду на исправление. Воистину «семь раз упадёт праведник и встанет»^[217]. Если число семь здесь приведено как символ всеобъемлемости^[218], как обычно делается, то неважно, сколько раз человек впал во грех, и несмотря на то, что его плоть слаба, если он намерен снова вернуться к праведности, если он выказывает печаль раскаяния, его не за что лишать имени праведника. Почему мы должны с плачем взывать к Господу, чтобы он вывел нас из бед наших^[219], если разрушение нашей сущности не приговаривает нас, хотим мы того или нет, к рабству греха? «Вижу, — сказал апостол^[220], — закон, делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих^[221]; ибо доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю^[222]».

Такова глубина подлинного зла, которое есть презрение, приходящее с приходом нечестивого человека^[223]. Более того, плач, относящийся к неким другим глубинам, обращён к Богу^[224], и взывающий не сомневается, что его голос слышат. В действительности существует презрение отчаяния, порождённое избытком греховности, которое может быть такой глубины, что «не на чем стать»^[225], и где страдания не прекращаются. Наконец, есть глубина, из которой Иеремия был вытащен с помощью верёвки из тряпок и лоскутьев^[226], и, хотя она глубока, всё же она имеет дно; ибо, несмотря на ослабление рассудка из-за многогрешности, всё же разум немного сдерживает, так, чтобы не быть поглощённым бездонной пучиной, не осознав всего этого зла.

Глава 17

Из-за чрезмерного погружения моего разума в изучение стихосложения я отложил ради столь смехотворного тщеславия изложенные на божественных страницах предметы всеобщей важности и был столь далеко заведён собственной глупостью, что предпочитал поэмы Овидия и буколики Вергилия и стремился к изяществу любовных поэм даже в критических трактатах и письмах. Забыв о пристойной скромности и отказавшись от умеренности монашеского призвания, мой разум был увлечён этими соблазнами ядовитой вольности, и я помышлял лишь о том, как пересказать куртуазную беседу словами поэта, не задумываясь о том, как любимый мною усердный труд может навредить целям нашего священного ордена. Я был вдвойне охвачен любовью к этому, будучи пойман в ловушку бессмысленностью сладких слов, которые почерпнул у поэтов, и тех, что изливал сам, и в результате, думая о подобных вещах, я оказывался охвачен необузданным волнением своей плоти. Поскольку мой неокрепший ум, не привыкший к дисциплине, оказался угнетён этими вещами, с моих уст не могло сорваться ни единого звука кроме тех, что были вызваны моими мыслями.

Поэтому получилось так, что из-за бурлившего внутри меня безумия я докатился до весьма непристойных слов и составлял из них своего рода небольшие рассказики, пустые и нескромные, поистине лишённые всякого приличия. Когда об этом сообщили моему наставнику, о котором я говорил, он очень огорчился и уснул, будучи раздражённым этим неприятным известием. Пока он спал, ему явилось следующее видение: старик с красивыми седыми волосами — смею утверждать, что это был тот самый человек, что привёл меня к учителю в самом начале и пообещал, что он полюбит меня — появился перед ним и сказал очень строго: «Я хочу, чтобы ты отчитался мне о той писанине; однако, рука пишущего не есть сам пишущий». Когда наставник рассказал мне об этом, мы много размышляли над этим сном. Мы скорбели, но радовались дарованной Тобой надежде, с одной стороны видя Твоё недовольство, выраженное в том отеческом упрёке, но с другой стороны видение дало повод поверить в то, что моё легкомыслие изменится в сторону большего благочестия. Ибо когда рука пишущего буквы под диктовку не есть сам пишущий, это несомненно значит, что она не будет продолжать совершать столь позорные поступки. Это было моё и не моё, как написано: «Коснись нечестивых несчастие — и нет их»^[227], — и то моё, что использовалось в порочной практике, оказалось бесполезным ввиду недостойного использования, когда применялось в погоне за добродетелью.

И всё же Ты знаешь, о Господи, и я признаюсь в этом, что в то время меня не сдерживали ни страх перед Тобой, ни чувство стыда, ни уважение к тому святому видению. Я декламировал эти стихи тайком и не осмеливался показывать их никому, разве что немногим таким же как я, но я часто рассказывал по памяти то, что было можно, приписывая это вымышленным авторам. Мне доставляло удовольствие, когда произведения, которые я не осмеливался признать своими, восхвалялись людьми, разделявшими те же пристрастия, и поскольку это не приносило их автору выгоды от похвальбы, ему оставалось наслаждаться выгодой, или, скорее, позором, греха. Но Ты, Отче, покарал меня за эти деяния в Тебе одному ведомое время. За такие дела Ты окружил мою блуждающую душу грядущими неудачами и великими напастями и сковал меня телесной немощью. Поэтому «меч доходит до души»^[228] и досада касается разума.

Когда наказание за грех донесло понимание до моего чувства, тогда наконец улетучилась глупость бесполезной учёбы. Поскольку я не мог выносить безделья и был вынужден, как бывало, отбросив призрачные фантазии, снова сосредоточиться на духовной жизни и вернуться к более подходящим занятиям. Всё же я слишком поздно начал захлёбываться от тех знаний, что непрерывно по капле вливали в меня многочисленные добрые учителя, чтобы занять себя комментариями к Писанию, частым изучением трудов Григория Великого, в которых следует найти ключи к тому искусству, и, согласно правилам античных писателей, толкованием изречений пророков и Евангелия в их аллегорическом, тропологическом и, наконец, анагогическом смысле^[229]. В этом труде меня особо поддерживал Ансельм, аббат Бека^[230], впоследствии архиепископ Кентерберийский, который родился по ту сторону Альп, в Аосте, и представлял собой грандиозный образец благочестия в жизни^[231]. Будучи приором Бека, он соблаговолил познакомиться со мной, и, хотя я был лишь ребёнком самых нежных лет и познаний, он с готовностью предложил научить меня, как повелевать «внутренним я» и как пользоваться законами разума при управлении телом. До того как стать аббатом и уже будучи аббатом благодаря своему благочестию и познаниям он запросто посещал монастырь Фли, где я пребывал. Он столь усердно делился со мной дарами своей учёности и прикладывал к этому столько усилий, что казалось, будто только я являюсь единственной и главной целью его частых визитов.

Он учил меня разделять мысль на три или четыре составляющих, чтобы рассматривать процесс всего внутреннего таинства под воздействием желания, воли, разума и рассудка. Делая вывод на основании чистого анализа или того, что я и многие другие считают таковым, он показывал, что желание и воля не идентичны, хотя это заявлено очевидным утверждением, что в присутствии разума или рассудка они являются практически одним и тем же. Основываясь на этом принципе, он обсуждал со мной некоторые главы Евангелий и более чётко объяснял разницу между желанием и волей; однако, было ясно, что он не придумал это, а вычитал из книг, которые не столь подробно рассматривали эти вопросы. Затем я начал по мере возможности пытаться подражать его методам в похожих комментариях и тщательно, со всей проницательностью своего ума, отыскивать повсюду в Писании всё, что на тропологическом уровне согласовывалось с этими идеями.

Так случилось, что, когда я направлялся со своим бывшим аббатом в один монастырь в нашей провинции, я предложил ему как человеку большого благочестия, чтобы по прибытии в капитул он прочитал там проповедь. Он ответил, что хотел попросить меня об этом, убедил и поручил сделать это вместо него. В этот день праздновалось рождество Марии Магдалины^[232]. Взяв текст своей проповеди из «Книги премудрости Соломона», я был доволен собой благодаря одной цитате, которую я решил позаимствовать, а именно: «Премудрость превозмогает злобу. Она распростирается от одного конца до другого и всё устрояет на пользу»^[233]. Когда я объяснил это со всем красноречием, на какое был способен, и понравился слушателям уместностью этих наблюдений, приор той церкви, неплохо знавший религиозную литературу в пределах своего понимания, по-дружески попросил меня записать кое-что, что могло бы дать ему материал для подготовки проповедей на любую тему. Поскольку я знал, что мой аббат, в чьём присутствии это было сказано, был бы раздосадован моей писаниной, я начал разговаривать с ним с осторожностью, действуя, как если бы пришёл просить от имени его друга, нисколько не заботясь о себе, и упросил его дать тому приору, которому он признавался в любви, то, о чём он меня просил. Полагая, что я напишу очень кратко, он согласился. Вырвав согласие из его уст, я начал работать над тем, что было у меня в голове.

Я намеревался создать тропологические комментарии к началу Бытия, то есть, к Шести Дням Творения. Комментарии я предварил трактатом умеренной длинны, показывающим, как следует сочинять проповеди^[234]. Я завершил этот пролог тропологическим толкованием Шести Дней, написанным плохим стилем, но уж как смог. Когда мой аббат увидел, что я комментировал первую главу той священной истории, он не стал благосклонно взирать на это, а предупредил меня суровым упрёком, чтобы я заканчивал с этой писаниной^[235]. Я увидел, что эти труды для него как бельмо на глазу, и продолжил свою работу тайно, избегая присутствия как его самого, так и кого-либо, кто мог донести ему. Сочиняя и записывая эти и другие свои работы, я не делал набросков на восковых дощечках, но писал их сразу на бумаге в окончательном виде, из головы. Во времена того аббата мои научные изыскания держались в полном секрете. Но когда он ушёл, я воспользовался удобным случаем, пока пастырское место оставалось свободным, напрягся и, наконец, быстро завершил свою работу^[236]. Она состояла из десяти книг в соответствии с вышеупомянутыми четырьмя внутренними деятельностями человека, и я столь тщательно выполнил тропологическое толкование всех их, что они следовали по порядку от начала до конца совершенно без изменений. Не знаю, помог ли я кому-нибудь этим небольшим трудом, хотя я не сомневаюсь, что наиболее учёные мужи получили от него удовольствие. Но совершенно точно, что я сам получил от него немалую пользу, ибо очевидно, что он спас меня от праздности, этой прислужницы порока.

После этого я написал небольшую книжку в главах о различных толкованиях Евангелий и пророков, включая некоторые вещи из Книг Чисел, Иисуса Навина и Судей. Я отложил завершение этой книги, поскольку, покончив с тем, что у меня было, я предполагал, что, если буду жив и Бог внушит мне, то буду временами заниматься подобными задачами^[237]. Когда я толковал Бытие, то по большей части использовал тропологический подход и в редких случаях — аллегорический. Соответственно, в Бытии я уделял внимание, главным образом, нравоучениям не потому, что на аллегорическом уровне требовался предмет для размышлений, в чём я в равной степени разбирался, а потому, что на мой взгляд в те времена нравственность была важнее аллегорий, поскольку вера оставалась непоколебимой благодаря Богу, а вот нравственность почти повсеместно ухудшалась благодаря многочисленным формам порока, а также поскольку я не имел ни права, ни желания излишне растягивать свою книгу.

Глава 18

Поскольку моя мать высоко ценила мои успехи в учёбе, её очень беспокоил страх перед крайностями опасной поры жизни. Как серьёзно она умоляла меня последовать её примеру! Хотя Бог дал ей столь красивую внешность, она мало беспокоилась о том, что в ней было достойно восхваления, как если бы она не знала о своей красоте, и она лелеяла своё вдовство, как будто прежде неохотно выполняла супружеские обязанности в постели, будучи не в силах терпеть их. Всё же ты знаешь, о Господи, сколько верности, сколько любви она проявляла к своему покойному мужу, как почти ежедневными мессами, молитвами и слезами, щедрой раздачей милостыни она непрерывно старалась добиться освобождения его души, которая, как она знала, была опутана его грехами. Благодаря чудесной милости Божьей случилось так, что во время частых видений она узрела явственную картину тех мук, что он выносит в Чистилище. Несомненно, такие видения исходят от Бога; ибо когда превратное ощущение безопасности основывается на допущении о красоте света^[238], а стимул и милостыня даются просящему в виде страдания и наказания, и когда божественные лекарства явно просят умершие, или скорее ангелы, заботящиеся об умерших христианах, это достаточно доказывает, что подобные вещи исходят от Бога, потому что дьявол никогда не стремится к спасению людских душ. Беспокойный ум той доброй женщины был снова возбуждён теми знамениями и взволнован намёками на его душевные муки, так что она постоянно пыталась вымолить спасение для своего бывшего мужа.

Однажды летней воскресной ночью, после заутрени, когда она улеглась на своей узкой скамье и начала погружаться в сон, ей показалось, что душа её, не теряя сознания, покинула тело. Пройдя, как бывало, по какой-то узкой галерее, она наконец вышла из неё и начала приближаться к краю ямы. Когда она остановилась близ него, внезапно из глубин той бездны выскочили люди с внешностью привидений, с волосами, словно кишащими червями, пытаясь схватить её руками и утащить вглубь. Но внезапно из-за спины перепуганной нападением женщины раздался голос, крикнувший им: «Не прикасайтесь к ней!»^[239] Подчинившись тому запрещающему голосу, они низринулись обратно в яму. Кстати, я забыл сказать, что, проходя через галерею, она знала, что лишилась своей бренной плоти, и лишь молила Бога, чтобы ей было позволено вернуться в тело. Спасшись от обитателей ямы и оставшись стоять на краю, она неожиданно увидела моего отца, представшего в том виде, каким он был в молодости. Внимательно взглянув на него, она жалобно спросила, уж не Эвраром ли зовут его (ибо таково было его имя), но он ответил отрицательно.

Не удивительно, что дух отказался отзываться на имя, которое он носил, будучи человеком, ибо дух не может отвечать духу, который не совместим с ним по своей духовной природе^[240]. Более того, необходимость духам знать имена других духов, чтобы узнавать их, слишком абсурдна, чтобы в неё поверить; иначе на том свете было бы затруднительно узнать кого-либо, кроме самых близких. Действительно, духам нет необходимости иметь имена, поскольку всё их ви́дение, или скорее осознание ви́дения, внутреннее.

Хотя он отрицал своё имя, всё же она почувствовала, что это был он, и спросила его, где он остановился. Он дал понять, что это неподалёку, и что его там удерживают насильно. Она спросила, как у него дела. Обнажив руку и бок, он показал, что они так изодраны, так истерзаны многочисленными ранами, что она чрезвычайно ужаснулась и была эмоционально потрясена увиденным. Здесь также был призрак маленького ребёнка, плакавшего столь горько, что она крайне встревожилась, увидев это. Страдая от этого плача, она спросила: «Мой господин, как ты можешь терпеть стенания этого ребёнка?» «Нравится мне это или нет, — ответил он, — я терплю это». Плач ребёнка и раны на его руке и боку означали вот что. Когда во времена молодости мой отец был лишён законной близости с моей матерью из-за колдовства неких людей, один недобрый советчик дал его юношескому духу подлый совет убедиться, что он мог бы вступить в связь с другой женщиной. Из-за молодости он внял этому совету и, вступив в безнравственную связь с одной неизвестной мне незамужней женщиной, прижил ребёнка, который умер сразу, до крещения. Его истерзанный бок — суть нарушение брачной клятвы, а истошный плач — вечные муки того рождённого во зле ребёнка. Таково, о Господи, о Неиссякаемое Милосердие, было Твоё возмездие душе твоего грешника, который ещё жив верою^[241]. Но давайте вернёмся к последовательному описанию видения.

Когда она спросила, приносят ли ему облегчение молитвы, раздача милостыни и мессы (ибо он знал, что она часто творила их ради него), он ответил утвердительно, добавив: «Но среди вас живёт некая Льегарда». Моя мать поняла, что он упомянул эту женщину, чтобы она спросила у неё, что та помнит о нём. Эта Льегарда была нищая духом^[242] женщина, жившая Христа ради вдали от мирских страстей.

Тем временем, заканчивая разговор с моим отцом, моя мать обратила взор на яму, поверх которой витал образ, в котором она узнала рыцаря Рено, имевшего хорошую репутацию среди близких. После обеда того самого дня (как я уже сказал, это было воскресенье), этот Рено был предательски убит в Бове теми самыми приближёнными. В том образе он стоял на коленях со склонённой шеей, раздувая огонь в кучке углей. Это видение случилось ранним утром, тогда как он погиб в полдень, обречённый пасть в то пламя, которое сам разжёг. В том же самом образе она увидела моего брата, пытавшегося помочь, но вскоре тоже умершего. Он принёс ужасную клятву священными кровью и телом Господними. Очевидно, что этой ложной клятвой и упоминанием всуе имени Господа и его святых таинств он заслужил как само наказание, так и место этого наказания.

В этом видении она также узрела ту старую женщину, с которой, как я рассказывал, она жила в начале своего обращения, женщину, демонстративно умерщвлявшую свою плоть и носившую кресты напоказ, но это, как было сказано, недостаточно защищало её от суетного тщеславия. Она видела ту женщину в облике тени, уносимой двумя угольно-чёрными духами. Более того, пока та женщина была жива, и они жили вместе, то, разговаривая о положении душ и о наступлении смерти, однажды дали друг другу обоюдное согласие, что та, которая умрёт первой, даст Бог, явится живой и расскажет о хорошем или плохом состоянии своей души. Они подтвердили согласие молитвой, настоятельно умоляя Бога, чтобы после смерти одной из них другой было бы позволено посредством некоего видения узнать о её счастливом или несчастливом положении. Старая женщина, находясь при смерти, узрела себя в видении лишённой тела и идущей с подобными ей к некоему храму, и ей казалось, что она шла, взвалив на свои плечи крест. Когда она вместе с другими подошла к храму, её заставили остаться снаружи, затворив двери перед нею. Наконец, после смерти она явилась как-то ещё раз, объятая жутким зловонием, чтобы выразить благодарность за принесённые молитвы, которыми она была спасена от гниения и страдания. Умирая, старая женщина увидела у изножия своей кровати жуткого демона со страшными глазами чудовищного размера. Она заклинала его святыми таинствами смятенно сгинуть и ничего не требовать от неё и тем страшным заклинанием обратила его в бегство.

Моя мать сделала вывод о причинах плача ребёнка, о существовании которого она была осведомлена, на основании точного соответствия видения известным ей фактам и предвестия надвигающегося убийства рыцаря, которого она узрела непосредственно на месте будущего преступления. Не сомневаясь в истинности увиденного, она целиком посвятила себя помощи моему отцу. Противопоставляя подобное подобному, она решила усыновить младенца нескольких месяцев от роду, лишившегося родителей. Но так как добрые намерения ненавистны дьяволу так же как благочестивые поступки, то ребёнок стал донимать мою мать и всех её служанок безумными воплями и плачем по ночам, хотя днём он совершенно спокойно играл и спал, из-за чего в той маленькой комнатке никто не мог даже вздремнуть. Я слышал от наёмных нянек, что она ночь за ночью безостановочно трясла погремушкой, настолько капризным было дитя, но не по своей вине, а из-за поселившегося внутри него дьявола, и что все ухищрения женщины не могли изгнать его. Добрая женщина была чрезвычайно измучена, и ничто среди тех истошных криков не могло облегчить её боль, никакой сон не шёл в её утомлённую и изнурённую голову, поскольку истерика ребёнка шла изнутри, и присутствие Врага вызывало непрекращающееся беспокойство. Несмотря на бессонные ночи, она никогда не выказывала безразличие к ночным службам. Она знала, что эти страдания должны искупить те прегрешения её мужа, поскольку она действительно считала, что, разделяя со страдальцем его мучения, она уменьшает боль того страдальца. И всё же она никогда не прогоняла ребёнка из своего дома, никогда не проявляла меньше заботы о нём. Нет, чем отчётливее она чувствовала, как яростно распаляется Дьявол, стремясь расстроить её замысел, тем спокойнее она сносила его козни, и чем больше ей приходилось терпеть дьявольский пыл, выражавшийся в раздражительности младенца, тем больше она была уверена, что таким образом противостоит злому влиянию на душу её мужа.

Глава 19

О Господи Боже, множество знамений Ты явил Твоей служанке и моему наставнику, которого Ты специально поставил надо мной. Некоторые из них, которые можно было бы считать моим хвастовством, если бы я написал о них, демонстрировали ту добрую надежду, которую я ожидаю даже сейчас, у ног Твоей всемилостивейшей Матери, которой я был предназначен с рождения; и некоторые из них, о сладчайший Иисус, явленные им, когда я ещё был ребёнком, я непостижимым образом переживаю сейчас, в зрелом возрасте.

Наконец, жар моих желаний разгорелся в пламя, и поскольку Ты вложил в моё сердце тягу к знаниям и создал меня личностью умеренно хорошего происхождения, способной достичь мирового успеха, то как моё сердце, так и некоторые из моих близких, которые в этом случае становились моими недругами, начали злонамеренно советовать мне, что для возвышения в обществе мне стоило бы занять какую-нибудь должность. Но я знаю, о Господи, что Ты своей заповедью запретил нам «всходить по ступеням к жертвеннику» Твоему, ибо Ты учил, что так может открыться нагота^[243]. Добившиеся духовной власти пали с большим позором, потому что, оторвавшись от земли, они попытались прыгнуть выше головы, чтобы вознестись к высотам славы. В стремлении к возвышению за счёт влиятельных родственников мои уши часто услаждались разговорами об успешном достижении подобных высот. Многие льстили мне; одни пытались по-своему проверить мой характер, чтобы достичь цели — донести об этом моим злобным завистникам; другие полагали, что доставляют мне удовольствие, делая вид, что желают моего возвышения, и говорили, что моё положение могло бы принести выгоду и им тоже, и поэтому всегда цеплялись за преимущества, проистекавшие от моего возвышения.

Как Тебе известно, мой Создатель, одним лишь Твоим порывом и вдохновением я был приведён в чувство, так что из страха перед Тобой я пренебрёг стремлением к мирской славе, согласием на занятие церковной должности и разговорами с теми, кто старался заполучить для меня то, что даётся одним лишь Тобой. И Ты знаешь, Господи, что по крайней мере в этой ситуации я не желал и не буду желать ничего, кроме того, что могу получить или получу от Тебя. Ибо я хочу, чтобы и это Ты сделал для меня, как раньше сотворил меня^[244], но не я сам. Иными словами, «да веселится Израиль о создателе своём»^[245]. Боже мой, сколько вражды, сколько зависти окружало меня тогда! В результате мой разум, пребывавший в тайном смятении от поступавших извне намёков, пытался избежать соблазна. Но хотя честолюбие и пылало во мне, его жар не мог развязать мой язык. Хотя я и был взволнован, но всё же молчал. Ты знаешь, Иисус, что однажды я всё же попался в ловушку греха и попросил кое-кого, хлопотавшего о моём возвышении, впрочем, не по моей инициативе, поскорее сделать своё дело. И Ты знаешь, как я злился на себя за эти слова. Ибо как бы часто я ни оступался, я всегда боялся стать покупателем голубей^[246], или скорее их предателем. Ведь, хотя есть только один голубь^[247], скамей у них больше. И какое бы разногласие ни было между Богом и церковью, оно воистину создано не Тем, Кто страдает от него. Ведь сказал Он: «Да будут едино, как Мы едино»^[248], и «Дары различны, но Дух один и тот же^[249], разделяющий каждому особо, как Ему угодно^[250]», и «Престол Твой», но не престолы, «в век века»^[251], и «от плода чрева твоего посажу на престоле твоём»^[252]. Следовательно, то, что едино с Богом, обособляется человеческой порочностью.

Учитывая вышесказанное и зная о единстве главы и тела, я не хотел узурпировать тело, потому что то, что управляется откуда-то ещё, находится в совершенном несогласии с головой, и несомненно, что голова не знает о том, то не одобрено телом. Те, кто скажут: «Не от Твоего ли имени мы пророчествовали и не Твоим ли именем бесов изгоняли?»^[253] — суть особенные изменники, должен сказать, и отступники, и, следовательно, они слышат сказанное: «Я никогда не знал вас»^[254], как если бы Он сказал: «Я знаю, что они не в теле Моём, потому что они не живут во Мне». Поэтому надежда — уж извините, но так было — ослабила моё отвращение, и я молился Тебе, о Господи, чтобы если что-то и произошло в моих интересах, то исключительно Твоим промыслом, и я расстраивался, слыша от других, что мои родственники хлопочут обо мне, в то время как выбор падал на других благодаря их простому служению Богу, без какого-либо суетного вмешательства. Мои родственники, больше беспокоившиеся в этом деле о себе, чем обо мне, не общались со мной по этому поводу, откровенно не желая тревожить мои юношеские чувства. Но в конце концов Бог, не желавший, чтобы я более оставался обманутым, вдохновил моих сторонников уехать заграницу ради спасения их душ^[255], и монахам тех монастырей, которые зависели от них и должны были организовать моё избрание, пришлось обратиться в другое место.

О Боже, я благодарю Тебя за то, что мои детские желания совершенно угасли, и что меня более не манило никакое мирское звание. Ты тогда покарал меня, и поверг наземь, Отче, Боже, Обуздатель моих желаний и сует, и вернул к раздумьям, связав так, что мой блуждающий разум не мог сбежать, но мог бы в своей глубинной сущности лишь тосковать по смирению и сердечной искренности. Тогда я впервые начал искать, о Господи, того благочестивого уединения разума, в котором Ты имеешь обыкновение пребывать, чтобы приблизиться к Царице Небесной, Марии, Матери Божией, моей единственной утешительнице в любой нужде, и обратить на неё всеобъемлющую любовь моего внутреннего пыла. Я от всего сердца желал оставаться сдержанным; я всецело опасался высокого звания и пустой оболочки всемирно известного имени. Тогда благодаря сладостному аромату Твоей близкой дружбы я впервые познал истинное значение искренности желания, его чистоты, несгибаемой решимости всегда оставаться скромным. Что сказать, о Господи, о мимолётной сущности того рая, о краткости периода спокойствия, о том, как недолог и изменчив вкус той сладости?

За несколько месяцев я едва ли познал предвкушение такого счастья, и Твой добрый дух, который вёл меня в землю правды^[256], едва успел поселиться в моём просветлённом разуме, как внезапно Тебе захотелось сказать: «Когда ты хотел этого, я не хотел. Теперь ты не хочешь этого и тебе неприятно это. Ты должен получить это, хочешь ты этого или нет», — и моё избрание состоялось усилиями далёких от меня людей, которые совершенно ничего не знали обо мне^[257]. Но что за выбор они сделали! По правде говоря, я должен признаться, что считал себя отличающимся от остальных, с тех пор как по Твоему свидетельству, о Боже, все, кто мешал мне, стали считать меня более низким, наихудшим из всех. Фрагментарные проявления учёности, говоря их словами, и некоторая образованность, которой я добился, ослепила моих выборщиков и сделала их близорукими. Милостивый Боже, что бы они сказали, если бы узрели мою внутреннюю сущность? Что бы они подумали, если бы знали, каким главой я буду? Ты, кто по своей непостижимой мудрости предопределил это, знаешь, как я презираю себя, как ненавижу быть первым среди лучших и более достойных мужей, в то время как мне следовало бы быть последним. Ты, испытующий сердца и утробы^[258], знаешь, что я никоим образом не домогался этого; скорее, я хотел быть презираемым и позорно отвергнутым и всем сердцем молился Тебе, чтобы быть освобождённым от этой участи, так как не мог взвалить на себя тяжкое бремя, которого я боялся сверх меры, но по своей слабости нуждался в подтверждении собственной несостоятельности.

От тебя не укрылось, мой Бог, как рассердилась и расстроилась моя мать, узнав о моём возвышении. Что казалось другим честью, то было для неё нестерпимой печалью. Она не желала мне такого жребия, ибо боялась, что может пагубно сказаться поверхностность моего образования, главным образом, из-за того, что я был совершенно несведущ в юридических вопросах, которые никогда не пытался изучать, уделяя внимание одной лишь грамматике. Но всё же и она, и почти все близко знавшие меня люди в один голос предрекали, что я недолго останусь без повышения. О Господи, Тебе ведомо, каким внутренним зрением она предвидела удачи и беды, которые выпали бы мне в случае продвижения по службе. Они и сейчас со мной происходят, и они не скрыты ни от меня, ни от других. В многочисленных снах, в которых фигурировал я и другие люди, она заранее видела то, что случится много позже, и кое-что из этого, я вижу, действительно происходит или уже произошло, а другое, я полагаю, точно случится. Но об этом я намеренно не хочу ничего говорить.

О Господи, с какой предусмотрительностью он убеждала меня выбросить из головы мирские соблазны, уверенно предрекая несчастья от выпавшего мне шанса, требовала от меня остерегаться юношеского непостоянства и обуздывать разум, блуждающий в лабиринтах мыслей. Она рассуждала об этих вещах словно красноречивый епископ, а не малообразованная женщина, каковой она являлась.

Итак, монастырь, в котором меня избрали настоятелем, назывался Ножан и лежал так близко к границе Ланской епархии, что протекавшая неподалёку река Элетт, небольшая и местами запруженная, являлась рубежом между нашей провинцией и Суассоном. Я планирую рассказать о его истории, если Господь даст мне силы.

Глава 20

Как я уже говорил, прежде чем отправиться в Ножан, я подвизался в монастыре Фли под покровительством Бога-Отца и святого Жермера, основателя этой обители, так что позвольте мне упомянуть несколько достопамятных событий, о которых я слышал или сам видел.

После того как этот монастырь, разрушенный датчанами, был восстановлен, один монах по имени Сугерий, добродетельный человек, бывший там приором, слёг от смертельной болезни. Если я не ошибаюсь, он был братом той старухи, что жила с моей матерью в начале её обращения. Когда он лежал, перед ним предстал Дьявол с книгой в руках, сказавший: «Возьми, читай^[259]; Юпитер послал это тебе». Он ужаснулся, услышав это отвратительное имя, а Дьявол продолжил: «Любишь ли ты свой дом?» «Люблю», — сказал он. Тот ответил: «Знай же, что он утратит строгость своих правил и со временем придёт в совершеннейшее расстройство». Монах был поражён точным предостережением Сатаны, после чего Враг удалился, а монах, рассказав об увиденном, сошёл с ума и его пришлось изолировать. Тем не менее, перед кончиной рассудок вернулся к нему, и, должным образом исповедовавшись, он преставился. Поскольку мы знаем, что Дьявол «лжец и отец лжи»^[260], мы верим, что он сказал это просто из зависти; с другой стороны, и Бог не допустил, чтобы это оказалось правдой. Ибо дела монастыря вскоре наладились и остаются таковыми до сих пор.

Глава 21

В наши дни я видел старого монаха, бывшего рыцаря, считавшегося простодушным человеком, который был направлен аббатом в один небольшой дом, принадлежавший монастырю и расположенный в Вексене^[261], откуда этот монах был родом. С согласия приора ему было получено отремонтировать общественную дорогу, находившуюся в очень плохом состоянии. Он выполнил эту работу за счёт подношений верующих, а по окончании работ деньги, оставшиеся от пожертвований, забрал себе. После этого он был сражён смертельным недугом, но всё равно не признался в греховном сокрытии. Доставленный в свой монастырь, он не открылся ни аббату, ни приору, хотя и испытывал ужасные мучения, предвещавшие смерть, однако вверил серебро служке, ухаживавшему за больными.

И вот глубокой ночью, уже не чувствуя мучений, он лежал на земле, распростёршись, словно мёртвый. Заслышав звук деревянного била, мы пришли, распевая псалмы и молитвы и делая всё, что могло помочь умирающему. Сделав это, мы оставили того человека лежать на власянице, которая была монашеским одеянием, так как казалось, что он находится на последнем издыхании. Никто не верил, что он выживет, но все думали о последнем омовении его мёртвого тела^[262]. Но едва мы вышли, как он снова задышал и позвал приора, поскольку аббат тогда отсутствовал, признался ему в краже и сказал, кому доверил сворованные деньги. Вскоре после того, как он рассказал это и получил от приора отпущение грехов, он снова захрипел и испустил дух. Приором в то время был мой наставник, о котором я часто упоминал. Вот каковы многочисленные милости Господа, благодаря которым мы не исчезли^[263], ибо он всех выводит «из тесноты на простор»^[264], кто бы это ни был.

После того как этот человек покинул мир, вопрос о деньгах стал волновать служку. Он спрятал их в подстилке колыбели своего ребёнка. Ночью, когда ребёнка уложили в кроватку, внезапно отовсюду повыскакивали демоны в виде маленьких собачек, стали бить его тут и там, со всех сторон, и даже иногда кусать, заставляя его плакать и кричать. Когда оба родителя спросили его, почему он плачет, ребёнок ответил, что его пожирают маленькие собачки. Тогда его мать, которая служила горничной у моей матери, бросилась к госпоже — то есть, к моей матери — и сказала о том, что украденные деньги греховным образом попали в её распоряжение, и что ребёнку угрожает быть разорванным на части псами. Моя мать ответила ей: «Знай, что это демоны радуются дьявольским деньгам, которые теперь у них в руках, потому что они знают, что это их деньги». Когда её муж узнал об этом, то нехотя, с большой досадой, отказался от денег, то ли по принуждению, то ли по просьбе, и рассказал о преследовании демонами по этой причине.

Мы слышали, что Бог «кого хочет, милует», и из этого можем сделать вывод, что он «кого хочет, ожесточает»^[265]. О, чудесное правосудие Божье! Тот, о ком мы уже говорили в этом повествовании, посвятил всю свою жизнь рыцарским занятиям и провёл её в компании грязных шлюх; а тот, о ком я собираюсь рассказать, некоторое время был безразличен, хотя ничего бесчестного за ним замечено не было. Действительно, порок алчности более пагубен для монахов, поскольку он запрещён их уставом, так что едва ли можно найти преступление, которым дьявол поймал в ловушку больше людей, чем воровством.

Глава 22

Другой наш монах, из числа священников, у которого не было недостатков кроме сильного пристрастия к верховой езде, получил от одной знатной дамы два солида^[266]; вскоре после этого он подхватил дизентерию в аббатстве Сен-Кантен-де-Бове. Когда это стало известно во Фли, по приказу аббата его доставили обратно в родной монастырь. Поскольку он хорошо питался, но еда проходила сквозь него непереваренной, аббат, собиравшийся в путешествие, пришёл поговорить с ним, опасаясь, что этот человек умрёт во время его отсутствия. Однако в момент прихода аббата монах повиновался зову природы. Поскольку он не мог ходить, ему принесли бочонок, и аббат увидел его в неприличном виде, восседающим на нём в мучениях. После того как они посмотрели друг на друга, аббат устыдился вида человека в таком состоянии, так что бедняга не смог исповедоваться и получить отпущения грехов, впрочем, он и не собирался делать этого. Аббат удалился, а монах слез с бочонка и пошёл в постель, и когда он лежал на спине, дьявол задушил его. Видели бы вы его горло и подбородок, прижатый к груди, будто раздавленный. И так он умер, без причастия, без последнего помазания, не распорядившись своими проклятыми деньгами. Когда его тело раздели для омовения, то нашли висящий на шее кошель. Человек, нашедший его, в ярости швырнул кошель наземь, захлопал в ладоши и бросился к остальным монахам, чтобы влить им в уши столь необыкновенную историю. В самом деле, это было неслыханно, чтобы кто-то из их братии умер при подобных обстоятельствах.

Одного человека послали к аббату, который в это время начал обедать в каком-то доме в двух милях от Бове. От другого посланника, прибывшего раньше, аббат уже узнал о смерти монаха, но тот ничего не знал и ничего не сказал о деньгах. Вестник, присланный братией, спросил у аббата совета о том, как следует поступить, и законно ли хоронить вместе с другими монаха, столь неприглядно покинувшего их общество. Посоветовавшись с умными людьми, аббат приказал похоронить его в поле, без молитв и псалмов, а деньги положить ему на грудь. Несмотря на это, братья по своей воле вознесли за него молитвы, и сделали это искренне, так знали, что он нуждается в них. Внезапная смерть этого человека заставила остальных более щепетильно относиться к вопросам частной собственности. Но давайте посмотрим, как в другие разы их наказывали за другие проступки.

Глава 23

Несколько недель спустя, в ночь накануне праздника в честь мучеников Гервасия и Протасия^[267], случилась гроза с громом, молнией, густыми тучами и шквальным ветром. Утром мы поднялись, заслышав призыв к службе первого часа; собравшись в церкви с необычной быстротой и прочитав очень короткую молитву «Поспеши, Господи, на помощь мне»^[268], мы собрались перейти к следующей, как вдруг с громовым раскатом с неба в церковь влетела молния^[269], натворив следующих дел. И флюгер на шпиле, и крест, и флагшток — всё сломалось или сгорело, а балка, на которой они держались, треснула. Наполовину спалив и разметав дранку, прибитую к крыше, молния прошла через стекло западного окна башни. Распятие, расположенное ниже, было разбито, голова расколота на мелкие кусочки, а правый бок пронзён, в то время как и правая рука фигуры, и правая часть креста были так обуглены и изуродованы, что нельзя было найти ни одной уцелевшей части руки, кроме большого пальца, словно, когда поражён пастырь, рассеялись и овцы стада^{name=r270>[270]}. Пройдя направо через арку, под которой стоял разбитый образ, молния спустилась по каменному своду, оставив чёрную вилообразную борозду, и вошла в хор, ударив двух монахов, стоявших по обе стороны от арки, от чего те на месте умерли. Повернув налево, молния ободрала краску с поверхности кладки, не везде, а местами, словно по ней прокатили камень, и повергла стоявшего там монаха, хотя ни на нём, ни на тех двоих, не было никаких повреждений, не считая того, что на закатившихся глазах последнего лежала упавшая со свода пыль. Примечательно, что мертвецы остались сидеть, в то время как мы, изумлённые и потрясённые до полусмерти появлением молнии, плашмя повалились друг на дружку. Более того, у некоторых из упавших тело ниже пояса потеряло чувствительность; кое-кто пострадал так сильно, что мы, опасаясь, что они умрут, наскоро помазали их елеем. В ряде случаев пламя пробиралось под сутаны и, опалив, стыдно сказать, волосы на лобке и подмышками, выходило наружу через отверстия в носках сандалий.

Невозможно описать избирательность, с которой неистовствовала кара небесная, какими путями-дорогами она следовала, что она повредила, что сожгла, что разрушила. В наши дни во Франции никто не слышал ни о чём подобном. Я призываю Бога в свидетели, что спустя час после случившегося я увидел образ Пресвятой Богородицы, стоявшей под распятием, и она выглядела столь взволнованно, столь отлично от своего обычного умиротворения, что казалось, будто это не она, а кто-то другой. Я не верил собственным глазам, но обнаружил, что другие заметили то же самое. Придя в себя от изумления, вызванного этим событием, и исповедовавшись, мы с грустью начали размышлять, почему мы пострадали за свои грехи, неподвластные человеческому описанию, и, поставленные Господом лицом к лицу друг другу, прислушавшись к собственной совести, обнаружили, сколь справедливо были наказаны. Затем мы увидели лик Пресвятой Девы, уже спокойный. Воистину, неимоверны были огорчение и стыд, которые мы испытывали на протяжении некоторого времени.

Несколько лет спустя, когда воспоминания об этом событии почти совсем истёрлись, Господь послал нам другое подобное предупреждение, разве что теперь никого не покалечив. Однажды ночью павлин сидел в какой-то комнате на жёрдочке около дымохода, тесно прижавшись к нему во сне. А было это в воскресенье, в праздник святого апостола Иакова^[271]. Среди ночи раздался громкий раскат грома, и молния ударила прямо в дымоход, разрушив часть комнаты, но павлин остался невозмутимо сидеть, а спавший внизу молодой монах даже не проснулся. Лишь один служка получил столь сильный удар, что лишился рассудка и чувствительности конечностей^[272]. Согласно Блаженному Августину, Бог отнюдь не праздно сокрушает горы и неодушевлённые предметы, но делает это, чтобы заставить нас задуматься, ведь, сокрушая предметы, в которых нет греха, он предупреждает грешников о высшем правосудии, и Августин приводит в качестве примера няньку, которая хлещет прутом землю, чтобы заставить ребёнка слушаться^[273].

Говоря о случившемся несчастье, я забыл упомянуть о характерах троих погибших. Двое из них были новичками, едва завершившими восьмой месяц своей монашеской жизни. Один из них вёл себя серьёзно, но внутри был не столь хорош; другой при внешней легкомысленности, как мы успели понять, был не таким уж плохим. За день до трагедии они наглядно продемонстрировали упомянутое мной различие. Утром, когда всё это произошло, тот из них, кто с виду был весёлым, заслышав раскаты грома, сразу начал шутить, и, войдя в церковь, тут же был поражён молнией, над которой он насмехался. Третий человек, Робер, прозванный Голубем за своё прямодушие, был юношей, едва достигшим половой зрелости. Он был известен исключительной честностью и был столь деятелен и сведущ и в церковной службе, и в трудах братии, что служил за всех почти каждый день. Более того, он очень хорошо разбирался в грамматике. В тот утренний смертоносный час, стоя впереди меня, вместо того чтобы по своему обыкновению сидеть в аркаде, он пожаловался на острую боль в коленях и остальных частях тела. Чуть позже он узрел гнев небес, от которого умер. Смотрите, как важничали двое из них, прежде чем их сердца разорвались; мы полагаем, что будущий приговор Божьего суда в отношении них будет несколько более суров. Что касается третьего, смирением превзошедшего гордыню, то ни у кого не было сомнений, что ему уготовано достойное место на небесах. Чуть позже кому-то было видение, как эти трое вместе шествовали к собору Святого Петра в Риме: очертания двоих были смутны, едва различимы, зато третий, облачённый в белое, со своим обычным благостным настроением торопливо следовал вперёд.

Несколько лет спустя, когда мы уже забыли о произошедшем и стали вялыми и беспечными, свершилось третье наказание, уже после того, как я покинул этот монастырь. Однажды утром в ветреную погоду, процессия монахов следовала к главному алтарю, распевая литанию — ибо они боялись оставаться на хорах после того, как туда попала предыдущая молния — когда неожиданно с небес сошёл огонь и, по свидетельству очевидцев, ударил в самое основание алтаря, наполнив воздух вокруг мерзким зловонием, как от серы. Монах из числа священнослужителей ослеп, а два мальчика, распростёршихся головами в сторону фронтона алтаря — один из них был крещёный еврей, но чистый сердцем — были неожиданно подхвачены молнией, отброшены на некоторое расстояние и остались лежать ногами в сторону алтаря, а головами — у стены апсиды. Затем молния угодила в ризницу позади алтаря, разнеся её на кусочки, но хотя там хранилась большая часть церковной утвари, пострадала только одна казула^[274], считавшаяся очень дорогой по следующей причине.

Эта казула была получена от английского короля, крайне нечестивого человека, врага Церкви, прозванного Руфусом из-за рыжих волос, которого Господь поразил во время охоты стрелой его же фаворита^[275]. Поскольку он не хотел тратить собственные средства, то послал одного монаха к аббату Баттла^[276] с приказом выдать пятнадцать марок серебра^[277]. Когда аббат отказался, король решил обобрать монастырь силой, и тогда аббату пришлось против воли выплатить пятнадцать марок. За счёт этого кощунственного мошенничества, или, скорее, нескольких святотатственных поступков, была приобретена та казула. Она вся состояла из обмана, ибо и её покупка, и её изготовление, очевидно, сопровождались святотатством. Когда после удара молнии её части отправили для осмотра, то выяснилось, что она не стоит и половины уплаченной за неё суммы. Когда изучили, из чего сделана эта казула, оказалось, что покупателя крупно обманули. В то время как остальные церковные облачения не пострадали, эта казула оказалась совершенно испорчена, хотя продавец, похоже, избежал должного наказания.

Незадолго до этого события монах, чья совесть была нечиста, увидел такой сон. Образ распятого Господа, казалось, сошёл с креста, из его рук, ног и бока капала кровь. Пройдя через середину хора, монах услышал: «Если ты не сознаешься, то умрёшь». Он проснулся сильно испуганным, и до тех пор, пока не сознался, пребывал в опасности. Когда же он исповедовался, то полностью подтвердил справедливость суждения. Из-за свалившейся на них беды ежегодно, в день этого происшествия, они установили пост и раздачу милостыни, ежедневно служили мессу Блаженной Деве Марии и, кроме того, по воскресеньям, мессу в честь Рождества Господня у алтаря святого Михаила. Но давайте поспешим к остальным событиям.

Глава 24

В год, последовавший за первым бедствием — примерно, месяца через четыре — один монах из числа священнослужителей, бывший капеллан моей матери, человек, с виду религиозный, но и тогда, и впоследствии безнадёжно преданный чудовищным порокам, от которых не мог удержаться без чужой помощи, начал быстро слабеть. Через два дня, уже будучи при смерти, он начал метать во все стороны злобные взгляды. Когда знавшие его подлинную натуру спросили его, что он видит, он ответил: «Дом полон диких людей». Когда они поняли, что он увидел угрожавших ему демонов, то стали понуждать его наложить на себя крест и воззвать к Блаженной Богоматери. «Я бы надеялся и уповал на неё, — сказал он, — если бы эти бароны не тяготили меня». Примечательно, что он назвал их «баронами», поскольку это слово происходит от греческого слова, означающего «тяжёлый»^[278]; и о, как тяжко тем, кто не может раскаяться и помолиться, чтобы сбросить их бремя! Наконец они спросили, что его больше всего беспокоит. Он ответил, что чувствует, будто огромный брус кованого железа, докрасна раскалённый от кузнечного горна, жжёт его горло и грудь. Затем, хотя ночь была настолько спокойной, что не было слышно даже дуновения ветра, ставни в доме захлопнулись и стали хлопать снова и снова, будто вошла толпа людей. В то время как остальные в доме спали, два монаха, присматривавших за больным и знавших, что подобные вещи происходят не от добра, забеспокоились. Среди сказанного им были и слова, о которых мы упомянули. Он был человеком, склонным к многочисленным постыдным поступкам, и не удивительно, что такая жизнь закончилась подобным образом.

На кладбище того монастыря готовились к погребению усопшего монаха, но могильщик не мог вспомнить, рыл ли он раньше в этом месте могилу. Он продолжал копать и, углубившись, нашёл доску, которую обычно клал поверх гроба. Сняв её, он обнаружил, что могила почти пуста, не считая накидки, обычно именуемой капюшоном, внутри которой сохранилась голова, да сандалий, набитых соломой (как поступали во времена, когда было совершено то погребение, чтобы они лучше сидели на ноге) в изножье гробницы, но между ними ничего не было. Когда нам сообщили о находке, мы, увидев в этом тайну и неведомый нам смысл, выразили удивление непостижимостью промысла Божьего. В этом чуде заслуживает внимания то, что голова осталась на месте, в то время как тело было унесено Бог знает куда.

Я слышал нечто подобное от блаженной памяти архиепископа Манассии^[279], почившего в бозе несколько лет назад, и более подробно — от монахов Сен-Реми, что в Реймсе^[280]. Артольд, архиепископ того диоцеза, был погребён в ногах у святого Ремигия. Много позже во время реконструкции здания его останки хотели извлечь из могилы, но когда вскрыли гробницу, то не нашли там ничего, что могло бы остаться от его тела, а из облачения обнаружилась только казула без каких-либо следов разложившейся плоти, ибо она выглядела совершенно незапятнанной^[281]. Действительно, если бы его тело полностью сгнило, то на казуле остались бы следы разложения. Как свидетельствует святой Григорий, и в наши дни можно видеть случаи повторения суда Божьего над телами грешников, явно незаслуженно погребённых в освящённой земле^[282].

В Аббе-о-Дам, что в Кане^[283], построенном английской королевой Матильдой, женой Вильгельма Завоевателя, ставшего королём, будучи герцогом Нормандии, была одна монахиня, впавшая в ряд отвратительных грехов, и никакие увещевания не могли заставить её исповедоваться. Так случилось, что она умерла, не изменившись и не сказав на смертном одре ничего, что могло бы ей помочь. Однажды ночью какая-то из сестёр, спавшая в келье покойной, увидела во сне яркое пламя в очаге и умершую монахиню посреди него; та не только горела, но ещё её били молотами с обеих сторон два отвратительных демона. Когда она вглядывалась в ужасные мучения той бедной женщины, ей показалось, что искра от удара молота попала ей в глаз. Она проснулась от жгучей боли, вызванной попаданием искры в глаз. Случившееся с ней означало, что её тело страдало от того, что увидел её дух, а испытанная ею боль свидетельствовала об истинности её сна.

Глава 25

Во Фли был один монах по имени Отмунд, много сделавший для обители, будучи простым священником, и в конце концов ушедший в монастырь. Но, приняв постриг, он раскаялся в своём добром начинании и горько сожалел о содеянном. Однако вскоре Бог покарал его телесной немощью; тогда он осознал и стал делать то, что нужно для его блага и до сих пор остаётся верен своему святому занятию, выбранному осознанно, а не по принуждению. Он был церковным сторожем, и поскольку был скорее раздражительным, чем рассудительным, то однажды прогнал из церкви одного бедняка, настойчиво просившего подаяния, причём сделал это более грубо, чем следовало. Следующей ночью, отправившись открывать дверь, чтобы позвонить в колокол, призывающий к вечерне, он неожиданно встретил дьявола в облике того бедняка, которого грубо выдворил накануне. Подняв свой посох, дьявол замахнулся на монаха, будто хотел ударить его. Монах открыл дверь загородки, разделяющей духовенство и простолюдинов^[284], и собрался отворить остальные двери, через которые входят люди, как вдруг внезапно, несмотря на то, что наружные двери церкви были затворены, тот человек выскочил из нефа, собираясь ударить его. Отмунд отступил в смятении, думая, что это был человек, которого он прогнал накануне, но в конце концов пришёл в себя. Вспомнив, что наружные двери были закрыты, он наконец понял, что это был дьявол, который таким образом упрекнул его в том, как он поступил с тем человеком.

Как-то зимой Отмунд собрался внять зову природы, но, будучи слишком ленивым, чтобы должным образом одеться, он накинул одну лишь сутану, и пробыв на улице долгое время, сильно обморозился. Вскоре после этого, оказавшись на пороге погибели от отёка конечностей, он ужаснулся сильнее, чем следовало бы, от одного упоминания смерти. Непрерывно стеная от сильной боли, он ждал приближения своего последнего часа. Вскоре после того как он принял причастие и по милости Божьей сохранил его — ибо всю остальную пищу он отрыгивал — как начал в мучениях отдавать душу. Тем временем, в первом часу ночи ризничий, достойный муж, отправляясь в постель, внезапно услышал, что на близлежащем кладбище для монахов собралось несметное множество бесов. Хотя его разум был способен всё понимать, но по воле какого-то духа он лишился дара речи и способности двигаться. Бесы вошли в церковь и, миновав постель ризничего, пронеслись между хорами и алтарём и направились в дормиторий^[285], где лежал больной. Видя происходящее мысленным взором, ризничий в душе молился богу, чтобы обезопасить себя, хорошо зная, что это сонмище собралось в ожидании человеческой смерти. Как только они достигли кельи страждущего, братья, присматривавшие за умирающим монахом, соответствующим образом ударили в било, чтобы созвать остальных^[286]. Но пока они собирались, его тело быстро разложилось. Я сейчас рассказал об этом не потому, что считаю, что он отправился в обитель нечестивых, а для того, чтобы предложить остальным задуматься вместе со мной над тем, что князь мира сего^[287] однажды пришёл к Сыну Божьему, над которым не имел власти^[288]. И если он пришёл к Нему, то насколько сильнее можно быть уверенным в том, что дьявол в яростном порыве соберёт свои силы против нас, тех, над кем он имеет почти полную власть.

В том монастыре я видел женщину, которая была крайне обозлена на своего маленького сына, и среди прочих непристойностей та грязноустая особа бранила невинное дитя, проклиная его крещение. Тотчас ею овладел дьявол, и она начала безумно бредить, делать и говорить ужасные вещи. После того как её привели в монастырь и показали братьям, те привели её в чувство молитвами и обрядом экзорцизма, и через свои мучения она поняла, что не следует проклинать Господни таинства.

Я также видел там девочку, одержимую дьяволом, которую привели к гробнице святого Жермера Исповедника. После нескольких дней, проведённых там, родители подвели её к алтарю. Сидя около него, она повернула голову в сторону хоров, увидела стоявших позади неё молодых монахов и сказала: «О мой Бог, какие красивые молодые люди, но один из них не будет жить здесь». Услышав это, мы удивились, что бы это могло значить. Чуть позже один из них сбежал, и поскольку он нарушил обеты, то во время побега его грешная жизнь оборвалась.

Глава 26

Раз уж мы начали говорить о демонах, то нам следует добавить некоторые факты, кажущиеся нам подходящими предупреждениями избегать призывания их и советоваться с теми, кто общается с ними. Ибо они никому не позволяют изучать их магию, кроме тех, кого они ужасным кощунством лишают чести быть христианином.

В одном известном монастыре был монах, отданный в монастырь в детстве и немного выучивший грамоту. Аббат отправил его жить в скит, и там он заболел. К несчастью, у него появилась возможность поговорить с одним евреем, сведущим в медицине. Поскольку они были одни, то, осмелев, начали делиться друг с другом секретами. Будучи пытливым до тёмных искусств и зная, что еврей разбирается в магии, монах надавил на него. Еврей согласился и пообещал стать посредником между ним и дьяволом. Они условились о времени и месте встречи. Наконец с помощью посредника он сошёлся с дьяволом и попросил поделиться знанием. Омерзительный владыка сказал, что этого сделать нельзя, покуда тот не отречётся от Христа и не принесёт жертву ему. Человек спросил, что это за жертва. «Та, что наиболее желанна для мужчины». «Какая же?» «Ты должен излить своё семя», — сказал он. «После того как ты изольёшь его ради меня, то сразу вкусишь награду, подобающую служителю церкви.» Какой позор! Какой бесстыдный поступок! И это требовалось сделать от священника! Твой древний враг сделал это, о Господи, чтобы навлечь позор святотатства на Твоё духовенство и Твоё Священное Воинство! Не безмолвствуй и не оставайся в покое, Боже^[289]! Что тут сказать? Как сказать? Он сделал, что от него требовалось, несчастный, от кого Ты отказался, о, если бы вовремя! Итак, тем ужасным излиянием он провозгласил отречение от своей веры. Давайте же посмотрим на пример колдовства, которому он обучился в результате этой отвратительной сделки.

Он имел обыкновение общаться с одной монахиней из очень известной семьи. Он жил в маленькой келье в компании одного монаха. Его собрат исполнял какие-то обязанности вовне, в то время как сам он оставался дома, располагая свободным временем для всяких глупостей. Однажды он сидел в келье вместе с монахиней, когда его компаньон вернулся домой после трудов, и когда они его увидели издали, женщине уже некуда было бежать, так как при этом её путь пролёг бы мимо возвращавшегося монаха. Увидев, что женщина напугана, начинающий колдун сказал: «Иди навстречу человеку, как он идёт, не смотри ни вправо, ни влево и ничего не бойся». Женщина доверилась ему и пошла. Он встал в дверном проёме и с помощью заклинания, которое выучил, превратил её в чудовищную собаку. Когда она поравнялась с возвращавшимся монахом, тот сказал: «Ха! Откуда взялась такая огромная собака?». Она миновала его с великим страхом и из его слов поняла, каким образом ей удалось спастись. Когда монах наконец пришёл домой, то спросил, откуда могла взяться собака столь огромных размеров. «Она принадлежит нашему соседу, — сказал он. — Разве ты не видел её раньше?» А другой промолчал, догадавшись об истине.

Прожив долгое время в безбожии, он наконец по Божьей воле был поражён тяжёлыми болезнями и был вынужден признаться в содеянном. Его дело рассматривал суд мудрецов во главе с Ансельмом, впоследствии архиепископом Кентерберийским, а на тот момент аббатом Бека^[290]. Благодаря его непреклонности самый мерзкий осквернитель святых таинств был изгнан из монастыря. И хотя он был подвергнут опале, ничто не могло изгнать из его сердца веры в то, что он скоро станет епископом. Несомненно, эту надежду вселили в него демоны, которые лживы во всём и в этом тоже, однако до самой смерти несколько лет спустя, он не то что не стал епископом, но так и остался навсегда бывшим священником^[291].

Я приведу другой пример, где всё началось похожим образом, но закончилось более счастливо. Я лично знал одного грамотея из окрестностей Бове, промышлявшего переписыванием книг, так как он пришёл во Фли, чтобы заниматься этим. Вскоре во время разговора с одним колдуном из замка Бретёй^[292] он услышал примерно следующее: «Если бы мне заплатили за потраченное время, то я мог бы научить кое-каким штучкам, с помощью которых можно каждый день получать деньги без посторонней помощи». Он спросил, что для этого нужно сделать. Колдун ответил, что ему необходимо умилостивить обитателя нижнего мира, то есть дьявола. «Каким образом?» — спросил он. «Нужно принести в жертву петуха, — ответил колдун, — но яйцо, из которого он вылупится, должно быть снесено курицей в день Юпитера в месяц Марса^[293]. Петуха этого зажарь и с наступлением ночи возьми его, свежеприготовленного, вместе с вертелом, и приходи ко мне к ближайшему пруду, где разводят рыб. Но что бы ты ни увидел, ни услышал, ни почувствовал там, не смей поминать Господа, Деву Марию или кого-либо из святых. «Я всё так и сделаю», — сказал он. А затем произошло следующее чудо. Они пришли ночью в нужное место, захватив с собой подходящую жертву. Колдун назвал дьявола по имени, и внезапно перед ними предстал демон в кружении вихря и схватил грешного ученика, державшего петуха. От испуга тот воззвал к святой Марии. Услышав имя могущественной Девы, дьявол умчался с петухом, но не смог утащить его, и на следующий день какой-то рыбак нашёл его на острове посреди пруда. О царственное, сладчайшее имя, наводящее такой ужас среди нечистых! Колдун, конечно, разозлился на грамотея за то, что тот призвал в этой ситуации столь великую госпожу. Раскаяние привело грамотея к Лисиарду, архидьякону Бове, моему дяде, человеку, сведущему во всех науках, мудрому, учтивому и широко известному. Исповедовавшись, он понёс епитимью с постом и молитвами.

Но достаточно примеров, которые я видел и слышал в первом монастыре. Теперь, уже поведав об обстоятельствах моего избрания, в начале следующей книги я расскажу о том самом монастыре, куда по воле Божьей я был переведён, как он был основан, и что происходило в нём прежде.

КНИГА II

Глава 1

Это Ножан. Монахи поселились тут недавно, но как место всеобщего поклонения он известен издревле. Даже если письменные источники не согласны с этим, для подтверждения достаточно изучить многочисленные захоронения, чуждые и, мы полагаем, не христианские по своей структуре. В самом монастыре и вокруг него находят большое количество гробниц и бесчисленное множество сваленных кучей останков, что свидетельствует о широкой известности этого места. Поскольку могилы расположены не в принятом у нас порядке, а, по большей части, вокруг одной центральной, как хор вокруг корифея^[294], и поскольку в них найдены сосуды, назначение которых неведомо христианам, можно предположить, что они принадлежат язычникам или самым первым христианам, хоронившим покойников ещё на языческий манер^[295]. Кроме того, в этом монастыре обнаружены стихотворные композиции. У меня не было бы оснований полагаться на это, если бы совсем недавно я не увидел их сам, что изрядно укрепило мою веру. Данная история рассказана на основании этих записей^[296].

Говорят, что до вознесения на небеса Воплощённого Слова^[297] был у англичан, которые тогда назывались бриттами, а не англичанами, получившими своё имя позже от одного из саксонских племён, захвативших их земли^[298], некий король. Этот король Британии, острова посреди океана, был весьма сведущ в поэзии и философии, а кроме того, имел от природы добрый нрав, и ему были присущи дела милосердия. И поскольку он был щедр по отношению к бедным, не из преклонения перед Богом, о котором он не ведал, а исключительно побуждаемый человеческими чувствами, которыми был обильно наделён, то было бы уместно, чтобы добросердечию сопутствовал более острый ум. Приняв во внимание этот довод, он начал обдумывать, какую именно божественность ему следует ожидать в многочисленных формах, принимаемых божествами. Примечательно, что единение небесной и земной власти случается среди тех, кто в своём союзе, пока он длится, проявляет подлинную невоздержанность и склочность, и в ком земная власть открывает жестокую ненависть в отношении друг друга: сыновья против отцов и отцы против сыновей заходят так далеко, что не гнушаются ни узурпацией, ни изгнанием, ни даже убийством. И кто передаст возможность распоряжаться на небесах тем, чья ничтожная власть не может управлять малейшими частями земли, не совершая бесчестных поступков?

И пока тот человек размышлял о подобных вещах, затворяя своё сердце от образов бестолковых богов, каковыми он их считал, он обратился к поклонению тому единому непостижимому Сущему, Кому следует поклоняться безотносительно формы, Который один в гармонии правит всем, Чьё невидимое рассматривается через Его творения^[299]. Погружённый в эти душеполезные раздумья, он всё ещё пребывал в сомнениях, и тогда Бог, ниспосылающий лучшее для желающих добра, издал глас с небес, побудив его идти в Иерусалим, где он мог бы услышать то, что подтолкнуло бы его к вере в Бога, а именно: как Сын Божий произошёл от Бога, как жил среди людей ради людей, что Он претерпел, что произошло с Ним и каких викариев Своего божественного имени Он оставил в качестве образцов для подражания. Ему было поведано, что, когда он пойдёт туда, Матерь Божия и все апостолы объяснят ему смысл этих великих таинств.

Получив это надёжное пророчество, король Британии оставил своё имущество и королевство и решил поспешить проверить истинность услышанного. Он покинул страну, собрал флот, пересёк Канал^[300], миновал множество городов и городков и подошёл к границе провинции Лан. В сельской местности, которую мы ранее назвали Ножаном, он остановился на отдых. Ныне Ножан расположен близ замка Куси, по словам местных сельчан, очень гордых и богатых людей, построенного для защиты от набегов чужеземцев^[301]. Следовательно, замок не имеет древней истории. Место, о котором мы говорим, в те времена лежало близ лесов, полных диких зверей для охоты, также там протекала река Элет, о которой мы уже упоминали. Значение этой реки больше, чем её размер, ибо она превосходит другие, более известные потоки богатством рыбы, а также не ограничена каналами, как иные реки, а проистекает привольно, образуя заводи, подобные прудам. Склоны холмов, расположенных по обоим берегам, покрыты виноградниками, а поскольку почвы облюбованы не только Бахусом, но и Церерой^[302], то земля достохвальна произрастанием всех видов добрых хлебов, в то время как плодородная долина изумляет славными лугами, простирающимися вдаль и вширь.

Согласно одной прочно установившейся древней традиции, в том месте был некий очень древний храм, посвящённый не какому-то определённому существующему божеству, а ещё не родившейся женщине, которая родит Единого Богочеловека^[303]. И это не кажется мудрецам абсурдом, ибо поклонялись же они «неведомому богу»^[304] в Афинах, так как твёрдо знали, что Он будет рождён женщиной, подобно обычным богам, у которых тоже были матери. И если была святыня, посвящённая ещё не рождённому Единому, Его мать, очевидно, не должна быть лишена такой чести, подобно остальным. Ведь если верить в рождение Единого, то также следует верить и в рождение Его матери. Так случилось, что в это место прибыл британский принц со своими спутниками и, достигнув сей прекрасной земли, утомлённые тяжёлым странствием, они решили отдохнуть здесь сами и вьючным животным дать неделю на восстановление сил на окрестных пастбищах.

Покинув это место и преодолев огромное расстояние по суше и по морю, они наконец достигли стен Иерусалима. Незадолго до этого Спаситель был замучен, восстал из мёртвых и вознёсся на небеса, и снизошёл Святой Дух; таким образом, он застал город разделённым на враждующие группировки: одни был раздражены случившимся, а другие обрадованы. Ему не составило труда найти тех, кого он искал, ибо благодаря широкой огласке данного происшествия те, кто следовал новому закону, совершенно не скрывались. Их не бросали в темницу, а боязнь предательства со стороны евреев не мешала им свидетельствовать о Господе, но он считал их выдающимися людьми, так как явственность их положения подтверждала величие Слова. Что случилось дальше? Он встретил Петра и одиннадцать избранных в окружении огромного числа последователей, внимавших им, и среди них Марию, это зерцало нашей веры и славы, милостиво явившаяся сюда и принесшая свидетельство Божественного Воплощения. Обратившись к ним и к Непорочной Матери, британский король, который скоро должен был принести Богу начатки плодов^[305], изложил цель своего путешествия.

«Видите, Отцы и Владыки, что я прибыл сюда из отдалённейших концов земли, чтобы выслушать вас. Законный наследник, я прежде правил бриттами. Хотя до сего времени я соблюдал традиционные обряды, за годы заблуждений заслужившие почтительного отношения, отныне я решил отринуть эти ритуалы по следующей причине. Когда я думал о тех, кого почитали за приписываемое им божественное происхождение, и понял, что они были худшими из смертных и из-за своей чудовищной мерзости заплатили долг природы, то сделал разумное умозаключение, что люди, плохо жившие на земле и превозносимые как боги за одно лишь доброе имя, никак не могли сотворить небо, землю и всё сущее здесь, а очевидно утвердились в мире благодаря благосклонности небес, мягкости климата и плодородию земли. После того как мой разум отринул их божественность, я наконец пришёл к твёрдому убеждению, что раз уж они окончательно лишены своей божественной власти, то может существовать лишь единственный Творец и Владыка, и что поскольку всё произошло от Него, то Он, содержащий всё в Себе, объединяет всё сущее, и только в это следует верить. После того как мой разум додумался до существования единого Бога, и я с презрением навсегда отринул капища и их истуканов, моё сердце, казалось, очистилось от мерзости идолопоклонства, и впереди засияла божественная чистота единственно верного учения. Как только глас с небес направил меня сюда, где явился Сын Божий, не столь давно претерпевший муки, мне было обещано, что вы донесёте до меня истину единственной веры. Именем Матери Света, о которой мне было провозвещено и которую я вижу здесь, силой данной вам власти умоляю вас обучить меня таинствам этого нового рождения».

Услышав это, Пётр и его возрадовавшиеся соратники, включая Марию, озарявшую великолепием это божественное собрание, поклонились величию Господа и Сына Божьего, именно тогда даровавшего спасение в центре мира^[306], так как провозвестники Его благодати ещё не рассеялись по миру, однако только что столь неожиданным образом донесли известие о Его новой щедрости до его западных пределов. После ознакомления с правилом веры этот человек был омыт водами крещения, получив имя Квилий. Пройдя обучение теми великими наставниками, он утвердился в понимании совершённых таинств. Собравшись покинуть их, чтобы вернуться в свою страну, он от всего сердца попросил их подарить ему какую-либо из священных реликвий, то есть какую-то из вещей, о которой он точно знал бы, что она касалась тела Спасителя. С благоговейным трепетом он попросил разрешения взять частицу верёвки, которой, как он знал, Господь был привязан к позорному столбу, частицу плети, которой нечестивые руки полосовали Его благословенное тело, частицу тернового венца, охватывавшего Его святое чело, щепку Креста, на котором Он был распят, часть одеяния Богоматери, в котором, как говорили, она родила Господа, и частицы одежд каждого из апостолов.

Сохранив их в принесённом с собой небольшом реликварии, он подверг себя тяготам обратного пути. Миновав межлежащие земли, он вступил в пределы области, где ранее останавливался на отдых. Там он был неожиданно сражён внезапной болезнью, и когда он лежал в постели, ему было явлено во сне, что здесь наступит конец его нынешней жизни. Ему также было сказано, что его тело должно быть похоронено здесь, и что реликвии, которые он получил от святых апостолов, следовало погрести здесь же. Предупреждение о смерти направило его мысли после пробуждения на всё, что касалось этого вопроса, и он сам озаботился последними приготовлениями своего бренного тела в надежде впоследствии обрести славу. В тот же день он умер и вверенное ему возвратил без потерь Тому, кто даровал ему это. Там, где под могильной землёй упокоилось его тело, рядом нашлось место и для реликвария. Много позже, волею Божьей, эта шкатулка была найдена и некими благочестивыми людьми обложена золотом старинной работы, этим видимым доказательством древности, чтобы явить свежее подтверждение истинности той старой истории. Вот что говорят о происхождении этого места^[307].

Глава 2

По мере роста влияния христианского закона этот небольшой прекрасный монастырь засиял из древности во имя Богоматери. Расположенный под защитой твердыни Куси, о которой я говорил выше, и плотно окружённый очень богатыми и старинными поместьями, он был почитаем и щедро одариваем своими соседями. Также следует сказать, что хотя он был и небольшим, но часто озаряемым светом с небес и прославляемым чудесами; в самом деле, он не страдал от того, что скромно занимал второстепенное положение. Тот замок и обширные поместья вокруг него находились под властью весьма успешных владетелей, и эти бароны были наделены безграничной щедростью и богатством. По совету верующих и благодаря славе этого места, известность которого повсеместно превозносилась среди наиболее святых мест, было решено передать заботу о нём монахам, чтобы те полностью посвятили себя божественным службам^[308]. После такого почина, не предусматривавшего значительного расширения — ибо доходов монастыря едва хватало на содержание шести монахов — несколько неумелых и необученных людей начали расширять монастырь и добавлять разные постройки. Поскольку у них не было ни руководителя, ни наставника, сведущего в строительстве, работа велась неэффективно, и из тех же материалов можно было бы построить что-то более полезное и годное.

В более изобильные чем сейчас времена маленькому монастырю для развития хватало приношений баронов того замка; щедрость сеньоров в жертвовании десятины была выдающейся, этому способствовало и великодушие остальных. Затем братия вместе с покровителями приняли весьма разумное решение, поставив во главе того маленького монастыря очень достойного человека, Генрих, впоследствии аббата Сен-Реми, который прежде некоторое время руководил монастырём Омблиер^[309]. Он был знаменит не учёностью или происхождением, но тем, что был одинаково прекрасно сведущ как в мирских вопросах управления, так и в заботах о внутримонастырских делах. Он возглавлял эти три монастыря и за счёт достатка двух более богатых удовлетворял нужды третьего, сделав его процветающим. Среди многочисленных примеров щедрости, проявленных им в отношении той обители, был большой пир по поводу посвящения, во время которого он был введён в должность Хелинандом, епископом Лана, человеком, преисполненным богатства, неусыпно заботившимся об основании монастырей и их украшении^[310]. Он также обогатил монастырь многими привилегиями, подношениями, освобождениями от налогов и достопримечательными дарами.

Но когда этот аббат состарился и ослеп, то посвятил себя тем двум более богатым монастырям, управлять которыми ему было легче; третий же, руководство которым было невозможно без кропотливого труда, он решил оставить. Хотя он пытался убедить насельников того монастыря возложить эту обязанность на одного монаха, приходившегося ему племянником, но не добился желаемого. К его досаде на выборы выдвинули юношу по имени Годфрид, уроженца этих мест и монаха Мон-Сен-Кантена близ Перонна. Когда этот понятливый старик увидел, что голоса были отданы за другого, то покинул обитель, о которой заботился с таким усердием и великодушием, и в соответствии с законом передал её избраннику^[311].

Приняв на себя заботы о монастыре после избрания, Годфрид повёл себя очень предусмотрительно, а поскольку и у знати, и у простолюдинов были и желание, и возможности обогащать монастырь, то вскоре в него потекли многочисленные богатства и доходы. Он умел приспосабливаться к обычаям мира за пределами монастырских стен, будучи обходительным и великодушным по отношению к другим людям при ведении мирских дел, к занятиям которыми прилагал значительные усилия. На самом деле, во времена, о которых я говорил в начале книги^[312], люди с огромным желанием основывали монастыри, жертвуя им земли и деньги, тратя своё имущество на эти дела более свободно и радостно, чем в наши дни их дети поддерживают нас добрым словом. В то время в окрестных монастырях религиозный пыл угас сильнее, чем следовало бы, тогда как и он, и монахи, послушно подчинявшиеся ему, вели очень активную деятельность, превосходили других деятелей церкви в проявлениях строгости и были словно крошечный огонёк среди тьмы.

Он запретил в том монастыре симонию, искоренил взяточничество и, как следствие, предвзятость при принятии решений, считая такие грязные сделки проклятыми. И поскольку этот человек лучше большинства своих последователей разбирался в законах и благодаря этому был более известен в замках и городах, то сначала пошли разговоры о переводе его в более богатое аббатство, а затем были приняты меры для назначения его епископом. В то время епископский престол Амьена оставался вакантным на протяжении двух лет^[313], и аббат объявил себя сторонником архидьякона того города, добивавшегося для себя должности при поддержке определённой части духовенства и мирян. Затем благодаря его природной смекалке и тому факту, что он был монахом, его избрали епископом, хотя он добивался этого для другого. С санкции Рихарда^[314], бывшего епископа Альбано и в то время папского легата во Франции, созвавшего собор в Труа, он был назначен епископом Амьена и выведен из Ножана.

С тех пор он начал трудиться с вящей славой и успехом и добился такого всеобщего уважения, что даже прелаты выше него рангом относились к нему с особым почтением, короче говоря, он стал повсюду чтим как олицетворение религии, и одному лишь Богу ведомо, желал ли он или боялся того, чего столь внезапно достиг. Но я уже знал, что страстно желаемое в начале может оказаться несчастливым в конце. Хотя начало его карьеры очевидно сопровождалось рукоплесканиями, и с годами слава стала его вестником, сейчас, как это часто бывает, исходящее от человека сияние померкло или же вовсе угасло. В первый же день своего пребывания в городе, взойдя на возвышение для произнесения проповеди, он заявил, что хотел бы всегда оставаться на высоте, не желая, чтобы к нему были применимы слова поэта:

Эти слова, истинное пророчество грядущего, запали всем в душу, и по мере того как его репутация всё ухудшалась и ухудшалась, его перспективы становились всё туманнее и туманнее. Но давайте больше не будем говорить на эту тему сейчас, ибо я намерен вернуться к данному вопросу позже.

Глава 3

Монастырь, который он содержал умно и пристойно, и где после выборов, о которых я писал выше, если бы захотел, мог бы жить в величайшем счастье и независимости на своих условиях, никому не обязанный, стал моей судьбой. Я не знаю, избрали ли меня по воле Божьей или вопреки ей^[316]. Единственное, о чём я открыто заявляю — это то, что должность досталась мне ни благодаря моим связям и влиянию, ни по ходатайству моей родни. В отношении этого всё было хорошо. Но я здесь никого не знал, и меня тоже никто не знал, так что моё положение не выглядело столь выгодным, как может показаться читателю. Я не был уверен в себе, ведь я был для них чужим, как и они для меня, и мы могли не понравиться друг другу по той или иной причине. Некоторые люди так и думали. Такое случалось или могло случиться где угодно, но я никоим образом не утверждаю, что так было в данном случае. Несомненно, знакомство с человеком и фамильярность с ним порождают дерзость, а дерзость легко перерастает в безрассудство^[317]. В самом деле, мы обычно относимся к незнакомым людям с бо́льшим уважением, хотя, когда я только пришёл в монастырь, они совершенно не скрывали от меня своих потаённых чувств. Во время праведной исповеди они отворяли свои сердца и, раскрывшись, становились одним целым со мной настолько, что я, думавший, что повидал повсюду разных монахов, не знал ничего, что могло бы сравниться с их уважением ко мне.

Ты знаешь, милосерднейший Боже, что я начал сей труд не из гордыни, а из желания покаяться в своих злодеяниях, в которых я признался бы со всей откровенностью, если бы не боялся испортить умы многочисленных читателей своими отвратительными поступками. Я говорю, что признаю свои прегрешения, и осознаю, насколько справедливо Твоё милосердие, обусловленное не моей порочностью, а твоей любовью ко мне. И если мне доведётся говорить о ком-либо, я буду раскрывать его характер и рассказывать о том, что произошло в дальнейшем, чтобы продемонстрировать Твоё правосудие. Ты знаешь, что в этих поучениях, которые суть Твои, я неохотно употреблял оскорбительные и злые слова, и что я попытался рассказать историю своих удач и неудач в назидание другим.

В день моего возведения в должность, пока остальные монахи готовились к процессии для моей встречи, один из них, хорошо знавший Писание и, я думаю, интересовавшийся моим будущим, специально открыл лежавшее на алтаре Евангелие, полагая, что первый же стих, которыйпопадётся ему на глаза, станет предзнаменованием относительно меня^[318]. Текст на страницах книги был написан столбцами. В середине третьего столбца его взгляд остановился на фразе, начинавшейся так: «Светильник тела есть око»^[319]. И он сказал дьякону, нёсшему передо мной Евангелие во время процессии, чтобы после того как я поцелую серебряное распятие на переплёте, тот всунул палец между страниц в отмеченном месте и раскрыл книгу передо мной, внимательно следя за тем, куда упадёт мой взгляд. Дьякон открыл книгу, обложки которой я согласно обычаю коснулся губами, и пока он украдкой следил, куда падёт мой взор, я, не видя ничего ни в начале, ни в конце страницы, устремил взгляд на тот самый стих. Монах, прекрасно разбиравшийся в таких вещах и видевший, что я невольно сделал то, что он ожидал, подошёл ко мне несколько дней спустя и рассказал как о том, что сделал он, так и о том, что моё действие чудесным образом совпало с его. О Боже, Ты возжигаешь светильник^[320] всем, кто верует в Тебя, Тебе ведомо, как ты даровал мне свет идеи, и как посреди охвативших меня тревог моя воля стремится к нему. И хотя моё сердце нечисто и гнусно по моей вине, всё же Ты знаешь, как моя душа тоскует по благополучию тех, то вверен мне. Чем больше я думаю о своих грехах, тем больше я радуюсь их добродетелям. Я знаю, что получу доступ к престолу Твоей милости, поскольку сам проявил милость к устремлениям людей доброй воли.

Будучи принят ими и представ перед собранием капитула, я произнёс проповедь о предсказаниях пророка, и поскольку дело было в воскресенье перед Рождеством, во время, когда читают Книгу пророка Исайи, я сказал: «Вы только что слышали слова пророка Исайи: “Тогда ухватится человек за брата своего, в семействе отца своего, и скажет: у тебя есть одежда, будь нашим вождём, и да будут эти развалины под рукою твоею. А он с клятвою скажет: не могу исцелить ран; и в моём доме нет ни хлеба, ни одежды; не делайте меня вождём. Так рушился Иерусалим, и пал Иуда.”^[321] Человек — из тех, кто не робеет пред лицом дьявола. Он хватается за брата своего, когда объединяется с тем, кто рождён Богом. Он также должен быть в семействе отца своего, ибо, став пастырем, он не должен оставаться несведущим в таинствах дома Божьего. Не знающий таинств церкви не достоин управлять ею, потому что “всякий книжник, наученный Царству Небесному”^[322], “верный”^[323] в сохранении этих таинств, “благоразумный”^[324] в тратах, не может быть причислен к “рабам”^[325]. И как он будет руководить церковью, не зная церкви? Следовательно, ему позволительно быть в семействе.

А что такое одежда, как не красивое платье изящной работы? Позвольте тому, у кого есть одежда называться вождём, поскольку часто бывает, что ищущий власти своей походкой, речью и делами выказывает свою строгость. Сказано “да будут эти развалины под рукою твоею”, потому как всё, чем можно править, считалось перешедшим под власть вождя, как будто он должен был сказать: “Вы красивы с виду, но надо посмотреть, каковы вы на самом деле”. Зная, в частности, что вам придётся поднимать всё из руин, он отвечает более осторожно: “Не могу исцелить ран”, — то есть, у него нет сил противостоять разрушительной болезни. “Вы смотрите на одежды, которых нет в моём доме, потому что одеяние души — это не то же самое, что и одеяние тела.” Таким образом он признаёт, что не может исцелить ран, ибо трудно постигнуть причины и следствия порока и добродетели за счёт проницательности. И это может быть следствием его бедности, потому что нет в доме хлеба насущного^[326], духовной божественной поддержки или усиления внутренней любви, без которой нельзя быть хорошим правителем.

Итак, тот, кого дух наполнил силой из высших источников, но не помог, отказался быть вождём. Ибо рушился Иерусалим; то есть пропал опыт внутреннего мира, и пал Иуда, то есть, после потери внутреннего спокойствия, после признание греха, средоточия всех зол, пал в полном отчаянии, что является веской причиной для отказа от занятия места пастыря. Ибо когда разум встревожен проявлениями пороков, нападки на него подлы, ведь даже ослеплённый ими, он не отрекается от них на исповеди. Когда нет сил управлять собой, было бы справедливо, если бы другие (а ещё более справедливо, если бы он сам) не позволили ему стать пастырем.»

Так я говорил им, объясняя, используя более пространные увещевания, и снова приводя примеры из Писания в качестве доводов^[327].

Глава 4

Поскольку я давно ничего не говорил о своей матери, которая была единственным, что имелось у меня в этом мире, было бы справедливо, если бы я вкратце рассказал о прекрасном конце добродетельной жизни. По достижении немалых лет, как она сама говорила о себе, сила её духа не иссякла, и любовь к молитве не ослабла, несмотря на то, что тело её одряхлело. Будучи не в силах заснуть из-за лёгочной болезни, она еженощно скорбным голосом стократно повторяла имя Господа Иисуса. Наконец, побеждённая болезнью, она слегла в постель. В то время я вместе с братом был занят делами в Ножане; если я не ошибаюсь, это произошло за два года до возвращения во Фли, о чём я писал выше^[328], воистину крайне необдуманного поступка, однако, одного из тех случаев, который волей Обращающего наши неудачи в добро привёл к более счастливому исходу, чем можно было бы поверить, ибо Господь избавил её от слабости, чтобы сердце, столь сильно любившее Бога, не могло быть незаслуженно поражено мечом унизительного восстановления.

Когда она была на пороге смерти, мой наставник, сидя возле неё в слезах, сказал: «Вот, сыновья господина твоего^[329] ушли, и, быть может, тебя огорчит, а их огорчит ещё больше, если ты умрёшь в их отсутствие». Она бросила на него укоризненный взгляд и сказала: «Даже если они остались, как и прежде, в близлежащем монастыре, Бог ведает, как мне не хотелось бы, чтобы они или кто-либо из моих родственников присутствовали при моей кончине. Однако, есть лишь один, кого я хочу видеть всеми силами души; только он может присутствовать!» Это были её слова, и той ночью, в час, когда воспевают приветствие архангела Гавриила^[330], она отошла к горячо любимой и вожделенной Деве, о которой я писал выше, принявшей её, мы полагаем, с искренним радушием.

За несколько лет до смерти она почувствовала неодолимое желание надеть покров^[331]. Я пытался отговорить её, использовав для убеждения цитату, гласившую: «Прелат да не попытается надеть покров на вдову»^[332], — уверяя, что для неё было бы достаточно вести целомудренную жизнь, не надевая рясы, и Ансельм, епископ Бека, а впоследствии архиепископ Кентерберийский, удивительный человек, о котором я упоминал ранее^[333], ещё раньше запретил ей так поступать. Однако она распалилась ещё сильнее, и никакие доводы не могли заставить её изменить решение. Итак, она добилась своего и во время церемонии, изложив веские причины своего поступка в присутствии Иоанна, аббата того места, которого она ещё мальчишкой держала на руках^[334], всё же доказала, что в той ситуации её направлял Бог.

Она рассказывала, что ей было видение Девы необычайной красоты и могущества в окружении множества риз, предложившей ей дорогую мантию, правда лишь на хранение, как вклад, её следовало вернуть в нужное время. Услышав эту историю, мы без сомнений поверили ей, так как мы знали, что её посвящение было навеяно знамением с небес. Она ревностно, изо всех сил, охраняла святость этого покрова и вернула его Деве, вверившей его на хранение в день, когда она радостно услышала весть о грядущем спасении. Я прошу всех верующих, читающих эти строки, молиться за неё, ибо она сама в своих непрестанных молитвах никогда не забывала никого из единоверцев. Я сказал это о ней от чистого сердца, как перед Богом, не выдумав ничего.

И раз уж мы вернулись в монастырь Фли, следует ненадолго задержаться здесь, прежде чем направить стопы обратно в пески Лана.

Глава 5

В монастыре Фли был один монах, еврей по происхождению. Когда по всему католическому миру раздался призыв к походу на Иерусалим, ему удалось спастись от религиозных предрассудков. Однажды в Руане люди, предпринявшие такой поход под знаком креста, начали жаловаться друг другу: «Преодолев огромные расстояния, мы собрались нападать на врагов Божьих на востоке, хотя прямо перед нами есть евреи, худшие изо всех недоброжелателей Господа. Так что труды наши были напрасны»^[335]. Сказав это и схватив оружие, они собрали всех евреев в месте их богослужений^[336], загнав туда кого силой, кого хитростью, и предали всех мечу, невзирая на пол и возраст. Однако согласившиеся принять христианство избежали надвигающейся казни. Во время этой резни один знатный человек увидел маленького мальчика, сжалился над ним и отвёл к своей матери.

Его мать была дамой очень высокого происхождения, бывшей женой графа Э^[337]. Над замком Э возвышалось аббатство Сен-Мишель-дю-Трепор^[338]. Эта выдающаяся женщина, приняв ребёнка, доброжелательно поинтересовалась, не желает ли он перейти в христианство. Поскольку он не отказался, полагая, что в противном случае его предадут смерти, как и остальных у него на глазах, были поспешно сделаны соответствующие приготовления, и его подвели к купели^[339]. Когда после произнесения священных слов и совершения таинства его участники подошли туда, где горели свечи, и расплавленный воск капал в воду, одна из капель упала отдельно от других, приняв форму крошечного креста настолько точно, что ничья рука не смогла бы столь похоже сделать его такого маленького размера. Об этом мне рассказали священник и сама графиня, которую я очень хорошо знал и был ей очень близок, почти как сын; они оба поклялись именем Господа, что всё сказанное является правдой. Можно было бы отнестись к этому происшествию менее серьёзно, если бы я сам не увидел изумительное достижение мальчика. Графиню звали Элисенда. Её сына, спасшего мальчика от смерти и ставшего его крёстным отцом, звали Гийом. Это же имя дали и мальчику.

Став чуть старше, вместо иврита, который он учил прежде, мальчик начал изучать латинский язык, ставший для него как родной. Поскольку он боялся, что его семья заберёт его обратно, и ему придётся вернуться в прежнее состояние, то он отправил его в монастырь Фли^[340]. И в самом деле, через какое-то время они попытались вернуть его обратно, но уже не имели на него никакого влияния. Будучи единожды предан монастырскому порядку, он выказывал такую любовь к христианскому закону, столь жадно впитывал любое божественное знание, каким только мог овладеть его острый ум, с таким спокойствием переносил тяготы, возложенные на него уставом, что слава о его победе над ничтожным естеством и некогда беспокойным духом вызывала всеобщее восхищение. В качестве тайного опекуна ему был назначен учитель грамматики, глубоко религиозный человек, считавший, что изучение нашего закона необходимо каждому, кто родился к новой жизни, будучи уже сформировавшейся личностью, и прилагал усилия, чтобы обучить его, за что был щедро вознаграждён. Его острый от природы ум был так отточен ежедневными занятиями, что хотя в том монастыре блистали многие высокоучёные мужи, никто из них не демонстрировал такой исключительной проницательности. И ему никто не завидовал и не клеветал на него, как можно было бы подумать, поскольку он своими манерами всегда излучал радость и особую чистоту. Чтобы укрепить его непоколебимую веру, я послал ему небольшой трактат, написанный четыре года назад, направленный против графа Суассона, жидовствующего еретика^[341]. Я слышал, что он был так восхищён им, что включил мой скромный труд в богодухновенный сборник доводов в защиту веры^[342]. Так что крест, образовавшийся во время его крещения, возник не случайно, а по воле Провидения, как знак будущего религиозного благочестия урождённого еврея, что весьма необычно для наших дней.

Один добрый и простодушный священник, у которого был сын также духовного звания, решил предаться монашеской жизни в том же самом месте^[343]. Сын оказался во многих отношениях более выдающимся человеком благодаря молодости, упорству и большей образованности. Будучи всего лишь сыном мирского священника, он делился своим имуществом с бедными. Дьявол не просто завидовал этому доброму человеку, но испытывал жестокие мучения из-за его крайнего самоотречения от мира. Однажды ночью этому неофиту во сне неожиданно явилась толпа демонов, нёсших сумки, перекинутые через бедро, как это делают шотландцы^[344]. Один из них, выглядевший как вожак, подошёл к нему, прочие же остались стоять поодаль. Вожак сказал: «Подай нам милостыню». Он ответил: «У меня нет ничего ни для вас, ни для кого-либо», — ибо помнил, что был монахом. Тогда шотландец сказал: «Я никогда не видел милосердного священника». Сказав это, он схватил камень и со злостью изо всех сил швырнул его. То место на груди монаха, куда пришёлся удар, болело так сильно, что он мучился ещё сорок дней и чуть не умер, будто шотландец в самом деле стукнул его булыжником.

Через некоторое время, когда монах оправился от этого или, скорее, когда увидел, что лучше ему уже не будет, однажды ночью, после того как все ушли, а он остался сидеть в одиночестве, внимая зову природы, его выследил дьявол. Под личиной чернеца, надвинув на голову капюшон и шаркая ногами по полу, как это обычно делают монахи, когда желают разбудить кого-либо среди ночи, он поверг этого человека в такой ужас, что тот сорвался с места и, гонимый страхом, бросился к двери, но ударился головой о притолоку. Так, разбив лоб, дьявол снова сделал больно тому человеку, чьей душе он хотел навредить. Ибо, не имея власти над душой, он нападал на тело.

Другой человек, аристократ из Бове, также владевший землями в Нойоне, будучи в преклонных годах и дряхл телом, имел жену, очень активную на супружеском ложе, что смертельно опасно для таких мужчин. Этот человек оставил и жену, и мир, и стал монахом в той обители. Пребывая в почти непрестанных слезах и бесконечно молясь, никогда не избегая слушания слова Божьего, он добился всеобщего уважения среди нас. Поскольку он всегда старался строго соблюдать правила, то услышав на общем собрании, что никому не позволительно без уважительной причины заходить в лазарет, где он находился, то крепко запомнил это постановление. Однажды утром, когда он лежал в полудрёме с закрытыми глазами, неожиданно на скамью близ его кровати уселись два демона, выглядевших как члены религиозной секты деонандиев^[345]. Проснувшись, старик обратил взор к изголовью кровати и с удивлением увидел там странных людей в одинаковых одеждах. У того из них, который сидел с непокрытой головой, была короткая бородка и рыжие волосы с выстриженной тонзурой; ноги его были босы, как у странствующих монахов, а между пальцев ног застряло несколько соломинок, будто он только что ходил по ним. Другой же так спрятался за первым, что нельзя было рассмотреть его внешность за исключением чёрного капюшона на голове и длинных одежд, доходивших до лодыжек.

Увидав пред собой этих незнакомых личностей, он обратился к ним весьма сердито: «Как вы, странники-миряне, посмели войти в такой час в место, куда без уважительной причины не осмелился бы войти никто из монахов?»

Человек ответил: «Я слышал, господин, что в этом монастыре живут религиозные люди, и я пришёл сюда узнать про их веру. Не сердись, умоляю тебя».

«Здесь не учат монашеской жизни и уставу, — ответил монах, — но если ты хочешь, чтобы тебя научили, то ступай к тем, кто живёт в монастыре. Там та найдёшь и силу знания, и начатки святости. Ступай прочь отсюда, из места, недоступного для монахов, а тем более запретного для тебя».

Когда человек собрался повторить сказанное, настаивая на своём, монах выплеснул на него ещё более грозные слова и заставил обоих покинуть здание. Дойдя до двери, они остановились у порога. Тот, что всё время держал речь, обернулся и, взглянув на старика, сказал: «Я бы предпочёл быть выставленным за дверь, если ты действительно не хочешь, чтобы мы остались. Но один из ваших людей виновен в краже, и поскольку он не осмелился сознаться в ней, то я бы вызвал его на поединок и таким образом принёс бы тебе выгоду».

Услышав это, старик усмехнулся и сказал: «Я чувствую опасность в твоих словах, ибо, придя ко мне, ты сказал, что ищешь веры, а сейчас признал, что ты — боец. Так что за свою ложь ты не заслуживаешь ни того, чтобы тебя выслушали, ни права оставаться здесь». Сильно разозлённый этими людьми, старик встал и пошёл к крыльцу, где стояло несколько болезных братьев и раздражённо упрекнул их за то, что они впустили этих странных личностей. Удивившись, те заявили, что никого не видели, и предположили, что старик бредит. Рассказав им, кто были эти люди, как они себя вели и что говорили, сопоставив время, проанализировав собственные показания и свидетельства других, он понял, что был обманут демонами. Ибо некоторые демоны стремятся лишь развлечься, в то время как другие имеют жестокие и пагубные намерения. И в качестве примеров мы приведём два случая из жизни за пределами монастыря.

Глава 6

У Геклена, владетеля замка Шони^[346], был один слуга, в обязанности которого входило стоять на часах, охраняя замок ночью. Однажды вечером, с наступлением темноты, он оказался на противоположном берегу реки и, опасаясь опоздать к начинающемуся ужину, стал громко звать кого-нибудь, кто мог бы переправить его на лодке на другой берег. И поскольку никто не обращал на этого человека внимания, он в ярости произнёс: «Что же вы, черти, не переправите меня?» И тут же явился дьявол, сказавший: «Залезай, я перевезу тебя». Несчастный на свою беду сел в лодку. Час спустя дьявол высадил его в Италии на окраине города, называемого Субтура^[347], причём вышвырнул его с такой силой, что тот сломал бедро. Этот город находится примерно в одном дне пути от Рима. Тем временем господин того человека, посетивший дом Апостолов^[348], покинул его днём ранее и остановился на ночь в Субтуре. Выйдя из неё перед рассветом, как обычно делают путешествующие зимой, он со своими спутниками проходил через поля за городской чертой и услышал, как кто-то стонет недалеко от дороги. Отправившись на поиски, они обнаружили того человека, и господин опознал его по голосу, который был ему знаком. Когда его спросили, как он очутился здесь, он рассказал им, что ещё вечером был в Шони, и что его утащил дьявол, и бросил здесь. Господин, немало удивлённый рассказом, отвёз того человека в ближайший город и из собственного кошелька оставил ему деньги на лечение и обратный путь. Перенесённые страдания стали уроком для того человека и научили других, что в любой ситуации следует призывать Бога, а не демонов.

А ещё был человек, занимавшийся тем же самым в аббатстве Сен-Медар^[349]. Проведя часть ночи над воротами, ведущими к пруду, гремя трещоткой, покрикивая и трубя в рог, как это делают часовые, он наконец пошёл прогуляться к кромке воды. Стоя там, он увидел фигуры трёх женщин и услышал, как одна из них сказала: «Давайте войдём в того мужчину.» Другая возразила: «Он тощий и не сможет должным образом прокормить нас». Тогда третья произнесла: «Здесь есть монах по имени Гуго, большой и толстый, у него много всего. Он легко мог бы насытить нас. Было бы здорово напасть на него».

Когда они растаяли в воздухе, к этому человеку вернулись чувства, и он понял, что то были три известных разновидности лихорадки^[350], которые с презрительной насмешкой пренебрегли им как худяком и сделали выбор в пользу того, чьей плотью и сущностью можно было изрядно поживиться. Не дожидаясь утра, он подошёл к первым же монахам, которые ему попались, и, рассказав им увиденное и услышанное, попросил, чтобы его послали предупредить Гуго следить за своим самочувствием. Его отправили к Гуго, и он нашёл того в сильнейшей лихорадке. На основании этого можно предположить, что по воле Божьей такие болезни насылаются дьяволом. Так же считается, что женщина из Евангелия, семнадцать лет пребывавшая скорченной, была согнута Сатаной^[351]. А другой человек, страдавший от эпилепсии — то есть, от падучей болезни — был повергнут на землю духом немым, и испускал пену, и скрежетал зубами, и цепенел^[352], и было сказано, что состояние его могло быть излечено только молитвой и постом^[353]. Иов также подвергался напастям от враждебности демонов, изнутри и снаружи; то есть страдали его тело и естество.

Разве можно остановиться, начав рассказ? Позвольте уж мне поведать четвёртую историю, пришедшую на ум. В Реймсе жил один священник, посредственный грамматик, но талантливый художник, чья история служит жутким предостережением для нас. Придя в ужас от многочисленных фривольных историй, в которые он был вовлечён, этот человек стал рядовым каноником аббатства Всех святых в Шалон-сюр-Марне. Прожив там некоторое время и день за днём теряя изначальное рвение, подобно тому, как постепенно ослабевает яркость первого впечатления, он отрёкся от принятого устава, вернулся в Реймс и женился. Обзаведшись несколькими детьми, он был поражён недугом, насланным Господом для его исправления. Справедливости ради следует заметить, что перед тем как его сразила болезнь, он всё же высказывал намерение принять участие в походе на Иерусалим, название которого тогда было у всех на устах.

Промучившись от болезни долгое время, он образумился, поскольку состояние его становилось всё хуже. Обратившись с мольбой к Иоанну, тогдашнему аббату Сен-Никеза^[354], он уговорил его приехать к нему, обещая отречься от мира и упрашивая облачить его в священные одежды. Аббат, будучи человеком проницательным и подозрительным благодаря знанию ветрености человеческой натуры, отказал ему в искомом облачении, но всё же доставил болящего в монастырь. Чувствуя, что его состояние ухудшается, он постоянно приставал к аббату с жалобами и требовал, чтобы тот против своей воли облачил его в монашеское одеяние. Поостыв, он на короткое время, казалось, стал тише, чем прежде. Но неожиданно каким-то побуждением Господним он призвал аббата и сказал: «Отче, прикажи своим монахам тщательно присматривать за мной, ибо я уверен, что через несколько дней надо мной свершится Божий суд. И если ты и твои монахи сильно беспокоитесь обо мне, заклинаю тебя не волноваться, ибо это продлится недолго». Услышав это, аббат распорядился, чтобы один ответственный и бдительный человек смотрел за ним. И вскоре на него отовсюду обрушились полчища демонов и стали рвать его и волочить по полу, стараясь с безумной жестокостью сорвать с него священные одежды, и всё это время он цеплялся зубами за капюшон и сжимал руки, чтобы его не сняли. Так по ночам он тяжко страдал от этих ужасных мучений, издавая жалостливые стенания, и лишь иногда днём, когда его оставляли в покое, он мог недолго отдохнуть. Тогда у него появлялась возможность задуматься, отчего с ним происходят такие неистовства. В то время он часто говорил о духах людей, которых знал ранее, и которые являлись ему, и которых он видел совершенно отчётливо.

Об этом прослышала одна вдова, боявшаяся за душу своего мужа, так как недостаточно молилась за него, и спросила у него, следует ли ей дальше молиться за мужа, и не знает ли он, как у её мужа дела. И он ответил: «Почему нет? Конечно молись за него; ибо некоторое время назад он был здесь». Наконец мучения надолго оставили его, и наступило умиротворение. Хотя временами казалось, что это лишь пауза в его муках, что скоро вновь из стен, из земли — отовсюду полезут полчища демонов и обрушатся на него, чтобы разорвать его на клочки. И когда наконец злые духи были изгнаны, и ему была обещана милость Божьего суда, он позвал аббата и сказал ему так: «Видите, сударь, Господь отплатил мне за мои грехи. Несомненно, вскоре после этого тяжкого испытания мне придёт конец. Отпустите же мне мои грехи, ибо это в ваших силах, и помазайте меня священным елеем, чтобы увенчать прощение». Аббат с молитвами поспешно совершил требуемое. Человек принял таинства с любовью и благодарностью и, при жизни смыв понесённым наказанием пятна греха, свободно и радостно шагнул через порог смерти в вечную жизнь.

КНИГА III

Глава 1

Поскольку я обещал рассказать историю о жителях Лана^[355], или, скорее, поставить на сцене трагедию из их жизни^[356], то должен в первую очередь пояснить, что, на мой взгляд, причиной всех нпеприятностей были ошибки епископов Лана. К их поступкам, корни которых уходят далеко в прошлое, следует добавить деяния Асцелина, также известного как Адальберон^[357]. Известно, что он был уроженцем Лотарингии, обладателем больших богатств и обширных владений, распродавшим всё и передавшим огромные денежные суммы возглавляемой им епархии. Он украшал церкви превосходной утварью и изрядно поднял благосостояние духовенства и епископата, но осквернил все свои благодеяния исключительной подлостью. Ибо что может быть подлее и бесчестнее чем измена своему господину, королю, невинному мальчику, которому он ранее присягнул на верность, и переход от потомков Карла Великого к представителям другого семейства?^[358] Он совершил это злодеяние в Страстной Четверг, подобно Иуде.^[359] Свергая правящего монарха и его потомков, он, конечно, не предвидел, какую пользу это принесёт в дальнейшем, но лишь исполнял свою злую прихоть за счёт невинных. Тем не менее, глядя на процветание города и епископа, Господь отложил судный день.

Глава 2

Следующий епископ, Хелинанд, человек скромного происхождения, из довольно бедной семьи, был скудно образованной и малодостойной личностью. Благодаря знакомству с Готье, старым графом Понтуаза, своей родины, он добился милости английского короля Эдуарда, чья жена как-то была связана с тем графом, и стал капелланом короля.^[360] Поскольку он обладал учтивыми французскими манерами, Эдуард часто отправлял его послом к французскому королю Генриху^[361]. Так как Генрих был очень алчен и торговал епископствами, Хелинанд посредством щедрой взятки в виде подарка заручился обещанием в случае смерти какого-либо французского прелата унаследовать от него епископские регалии. Будучи капелланом короля и королевы, он сумел накопить огромную кучу денег, поскольку Англия в то время была чрезвычайно богата. Наслаждаясь успехом благодаря взяточничеству, он нашёл общий язык с королём Генрихом. И вот что случилось. Заполучив кафедру в Лане и понимая, что не сможет добиться влияния благодаря авторитету своей семьи или собственной учёности, как бывало у других, он возложил все надежды на собственное богатство, которое было поистине велико и которым он умел распоряжаться с исключительной расчётливостью и щедростью.

И он принялся основывать и строить монастыри, и когда возникло впечатление, что всё это делается во славу Божию, он явил неоспоримое доказательство того, что творит добрые дела лишь в поисках популярности и ради распространения собственной славы. С такой же ловкостью он завладел Реймсским архиепископством, после того как король Филипп^[362], самый корыстный из всех ходящих под Богом, промотал двухлетний доход архиепископства, но затем получил постановление от папы, что никто имеющий одну жену ни при каких обстоятельствах не может взять другую.^[363] Всем, кто прямо спрашивал, зачем ему была нужна эта борьба, он отвечал, что если бы у него была возможность стать папой римским, он не стал бы избегать и её. Несмотря на самолюбие и прочие человеческие страсти, надо отдать ему должное за прекрасную заботу о привилегиях церкви и за то, что он сделал благодаря щедрым пожертвованиям в пользу епископской кафедры и подвластных ей монастырей.^[364] И это правильно, что богатство, полученное извне, он тратил на украшение своих владений.

Глава 3

После него был Ингельран^[365], превосходивший предыдущего епископа в знатности и образованности, но сильно уступавший ему в заботе о правах вверенных ему монастырей. Мольбами и подношениями Хелинанд выпросил обратно у Филиппа взнос, сделанный епископством в королевскую казну; возврат этих средств был подтверждён королевской хартией и скреплён епископской печатью. В ущерб себе Ингельран вернул эти деньги королю, а во время правления трёх следующих епископов этот взнос был потерян для церкви, быть может, навсегда. Я считаю, что таким образом он впутал в симонию всех последующих епископов, которые, пребывая в должности, так боялись короля, что избегали требовать возврата омерзительного подношения, которое тот сделал, становясь епископом. Лишённый любви Господней, он насмехался над бережливостью и церковными законами, находя удовольствие в пустой болтовне и распутных речах, словно какой-нибудь солдат или шут. При нём начали появляться предпосылки к разорению города, его церквей и всей провинции, и из этого не вышло ничего хорошего.

Его тёзка^[366] и близкий родственник, Ангерран де Бов^[367], был очень великодушен, щедр и учтив, с уважением и заботливостью относился к монастырям, по крайней мере, к тем, о которых было известно, что там чтят религиозные законы, но, с другой стороны, он был столь женолюбив, что вокруг него постоянно вились разнообразные девицы определённого рода занятий и корысти, и он делал лишь то, чего требовало их распутство. Поскольку ему самому в браке фортуна не улыбнулась, он начал домогаться чужих жён и тайно намеревался овладеть супругой своего родственника Жоффруа, графа Намюра^[368]. Дама, которую он украдкой соблазнил, впоследствии открыто соединилась с ним в браке^[369]. Чтобы избежать позора, они оба с готовностью расторгли бы этот союз, преданный многочисленным анафемам и проклятый постановлениями соборов^[370], если бы не связи Ангеррана и не женская лесть, благодаря которой удалось умилостивить епископа. Его мягкость до такой степени потворствовала их прелюбодейным объятьям, что он тайно дал им отпущение грехов за то, что было запрещено другим и публично осуждалось. Какой позор! Конечно, те, кого он притворно заверил в отпущении грехов, никогда не могли считать себя освобождёнными от них.

Между тем, поскольку «из корня змеиного выйдет аспид»^[371] — то есть, взлелеянные пороки прорастают в нечто худшее — как поведать о кровопролитии, которое лишённый жены Жоффруа учинил против графа Порсьена? Та женщина была дочерью Роже, графа Порсьена, его младшим ребёнком. Проигнорировав сыновей и дочерей, рождённых более знатной женой, и исключив их из наследства по требованию мачехи, граф выдал дочь от менее знатной матери замуж за лотарингца, графа Жоффруа де Намюр, подарив тому графство в качестве приданного^[372]. Покуда муж был вовлечён в распрю со своими врагами в Лотарингии, жена оставалась в замке Турн в Порсьене. Смогла бы она блюсти себя, если бы он выполнял свой супружеский долг так часто, как хотела она? Можно с уверенностью сказать лишь то, что она никогда не оказалась бы ввергнута в столь явный и отвратительный грех, если бы не постепенное падение через сокрытые проявления греховности, особенно когда она явилась к своему мужу беременной от связи с другим. Повсеместная дурная слава о её былом сладострастии была такова, что мне стыдно рассказывать и даже вспоминать об этом.

Жоффруа был молодым человеком, которого ещё только ждало блестящее будущее, в то время как Ангерран, к которому ушла его жена, уже был известен. И между этими двоими разразилась столь безумная война, что сторонников Ангеррана, попавших в плен к лотарингцам, либо вздёргивали на виселице, либо выкалывали глаза, либо отрубали ноги, в чём может непосредственно убедиться любой посетивший графство Порсьен. Я слышал непосредственно от одного из присутствовавших на такой казни, что за один день было повешено двенадцать участников той войны. Некоторые из лучших людей Порсьена руководили подобными экзекуциями, тем самым заслужив дурную славу и при жизни, и после смерти. Так Венера, не тронутая огнём Вулкана, ушла к Марсу; то есть, жар страсти перекипает в бессердечие. Кто поведает об учинённых обеими сторонами грабежах, пожарах и прочих вещах, порождаемых подобными бурями? Они столь ужасны, что лишают дара речи пытающихся рассказать о них.

А господин епископ оправдал этот дьявольский союз.

О многом из того, что можно было бы рассказать о повадках епископа, лучше умолчать, но самое примечательное то, что, не осознавая собственных грехов, он не выказывал раскаяния перед Богом. В конце концов он был сражён телесной немочью, но даже она не смогла отвратить его от безумств. Разбитый параличом, он столь внезапно оказался окутан мраком смерти, что потерял способность внятно говорить. Его спешно исповедовали, помазали и причастили — не по его просьбе, а по настоянию приближённых. Когда язык его уже почти онемел, а глаза закатились перед смертью, явился Ангерран, обязанный ему тем греховным отпущением, несмотря на то, что священники гнали его прочь из дома словно отлучённого от церкви, чтобы тот не мешал проводить обряд последнего помазания. Со слезами на глазах он обратился к епископу: «Господин епископ, взгляни на меня, это я, Ангерран, твой родственник». И хотя он не понимал ничего из того, о чём его спрашивали во время исповеди, помазания и причастия, но схватился рукой за шею этого человека и потянулся, чтобы поцеловать его. Все были чрезвычайно потрясены этим, ибо вплоть до последнего вздоха с его губ больше не слетело ничего, кроме бреда. Та самая женщина, ради любви которой он совершил то деяние, часто рассказывала об этом в обществе, чтобы показать, как совершённое им при жизни зло придавило его камнем греховности. Смотрите, как небеса открывают беззаконие некоторых, так что земля восстаёт против них^[373], и они вызывают недовольство тех самых людей, которых хотели ублажить нечестивыми способами.

Глава 4

После того как он умер при подобных обстоятельствах, епископская кафедра оставалась вакантной на протяжении двух лет, пока наконец мы не собрались, чтобы избрать преемника.^[374] Среди присутствовавших был и тот самый Ангерран, просьбами добившийся от короля утверждения предыдущего епископа, которого монарх поклялся не назначать главой епархии из-за его легкомыслия. Очевидно, что он прилагал все усилия, чтобы новый епископ также чувствовал себя обязанным ему. Король и духовенство были категорично настроены в пользу одного кандидата, который по причине королевской благосклонности не посмел бы противиться его браку.^[375] Так, в ущерб городу и во вред всей провинции, они избрали Гальдрика, канцлера короля Англии, который, как говорили, был богат серебром и златом.^[376]

На выборы соперничающие партии выдвинули двух архидиаконов, Гальтерия и Эбала. Апостольский престол отклонил обе кандидатуры. Ибо Гальтерий был скорее воином, чем священником; другой же был излишне невоздержан по части женщин. И когда эти две кандидатуры были отклонены, ко двору явился третий светоч церкви, желавший превознести себя, и под видом ходатайства за другого добился для себя представления к священничеству. Почему я продолжаю? Он пообещал щедро одарить короля. Воспарив ожиданиями, он вкусил надежду и предчувствие богатства, но не само богатство. Вернувшись домой, он стал ждать в ближайшее воскресенье королевских посланников, которые должны были возвести его в сан, но внезапно Бог, Ставящий таких людей на скользкие пути и Низвергающий в пропасти возвысившихся^[377], сразил гордеца смертельным недугом, и его тело было положено в церкви в тот день, когда он рассчитывал возвыситься духовенством и людьми. Мне рассказывали, что, когда его тело было положено там, из него вырвался воздух, и всю церковь до самых хоров окутало жуткое зловоние. Но позвольте мне вернуться к тому, от чего я отвлёкся.

Когда духовенство, в первую очередь, стараниями Ангеррана, ну и при помощи остальных, к их собственной пагубе, в тщетной надежде на благо выбрало Гальдрика, тот вопреки каноническому праву^[378] находился при дворе английского короля в Руане^[379]. Он ни в коей мере не сомневался в своём избрании, хотя не был приписан ни к какой церкви и не принадлежал ни к какому святому ордену, будучи простым клириком, но, используя своё влияние, получил должность субдиакона и был зачислен каноником в одну из церквей Руана, хотя до того момента жил скорее жизнью солдата. Когда все согласились с его кандидатурой, единственным препятствием для его избрания стал мастер Ансельм, благодаря учёности и спокойствию нрава прозванный «светом Франции» или даже «всех латинских земель».^[380] Из надёжных источников он был осведомлён о характере кандидата, в то время как мы неохотно, но поддерживали чужеземца. В самом деле, некоторые из нас не одобряли той кандидатуры, но, весьма опасаясь стоящих выше, уступили силе.

Добившись признания, после помпезной церемонии восшествия в город избранный епископ попросил меня отправиться с ним в Рим. Он убедил поехать вместе с ним Адальберона^[381], уроженца Суассона, аббата Сен-Венсана и очень образованного человека, аббата Рибмона, также образованного человека^[382], и меня, бывшего младше них и стоявшего ниже них в части учёности, обещая оплатить расходы. Отправившись в поездку и достигнув Лангра, мы узнали, что господин папа Пасхалий недавно покинул Рим и направился к границам той епархии.^[383] Мы пробыли в том городе восемь дней.

Когда господин папа прибыл в Дижон, священники Лана, коих избранный епископ в большом количестве взял с собой, вышли к замку, где остановился папа, чтобы встретить его и обелить перед ним своего избранника. Сказано было многое, и папа, ознакомившись с фактами, пообещал издать постановление, соответствующее чаяниям просителей. Их просьба заключалась в том, чтобы считать выборы законными, исключив некоторые обстоятельства, которые Ансельм довёл до сведения папы. Но члены курии, наиболее приближённые к папе, узнав, насколько богат был тот человек, согласились с его избранием и приукрасили его достоинства. Ибо с золотом жизненный путь становится приятней.

Папа рассматривал наше дело на следующий день после прибытия в Лангр. После того как я зачитал ему доклад об избрании, в котором более чем достаточно было рассказано о жизни и нравах избранного епископа, папа собрал нас, аббатов, и прибывших с ним священников и обратился к нам по поводу этого доклада. На соборе было много весьма примечательных людей: и итальянских епископов, и наших, не считая кардиналов и прочих искушённых законников. Первым делом папа спросил, почему мы избрали чужеземца.^[384] Поскольку никто из священников не смог ответить на этот вопрос, ибо они едва владели начатками латыни, он обратился к аббатам.

Я сидел меж двух других аббатов. Они оба молчали, когда обращались к ним, и начинали подмывать меня высказаться, но я, стесняясь собственной незрелости^[385] и опасаясь быть заклеймённым торопливостью в таком месте при столь значительных обстоятельствах, так трепетал, что не решался раскрыть рта. Вопрос обсуждался не на родном языке, а на языке науки. Смущаясь и краснея, я ответил, что думаю по этому вопросу. Тщательно подбирая выражения, я высказался умеренно доброжелательно, но не сильно удаляясь от истины, что мы действительно не знали близко того человека, но услышали от других истинное свидетельство его доброжелательности. Когда он попытался опровергнуть этот аргумент, приведя в доказательство высказывание из Евангелия: «И видевший засвидетельствовал»,^[386] — и выдвинул не очень понятно сформулированное возражение, что кандидат был избран при королевском дворе, я тут же оставил бесполезные увёртки и признал, что не могу опровергнуть его слова.^[387] Это ему очень понравилось, так как он был менее образован, чем следовало бы для такой должности. Затем, когда я увидел, что моё косвенное оправдание на его первый вопрос не возымело большого значения, хотя и очень понравилось ему, я сделал упор на насущные нужды церкви и кратко ответил на его возражение, что якобы личные качества того человека не подходят для епископата.

Наконец, он спросил, к какому ордену тот принадлежал, и я ответил, что он — субдиакон^[388]. Затем он спросил, в какой церкви тот служил. Тут я запнулся, опасаясь солгать, но мои спутники-аббаты подсказали мне, что в одной из церквей Руана. Впрочем, здесь я добавил справедливости ради, что он служит недавно. Наконец, он спросил, является ли тот законнорожденным, поскольку он точно слышал, что тот был бастардом^[389]. Поскольку тут я ответил без колебаний, решительнее, чем до этого, папа сказал: «У вас есть доказательства?» Я ответил: «Не могу сказать по другим вопросам, но тут я уверенно заявляю, что он не бастард и не незаконнорожденный». Как уже было сказано, это возражение папа снял. Он задавал один вопрос за другим не для того, чтобы воспрепятствовать избранию, но потому, что здесь присутствовал мастер Ансельм, выдвинувший этиобвинения, так что во время диспута он повторял то же, что прежде говорил в частной беседе.

Наконец мастер, хорошо знавший коррумпированность курии (я не говорю о папе), понял, как трудно вырвать дубинку из рук Геракла^[390]. Видя, как господа спорят друг с другом, он отказался от борьбы с папой и, если можно так выразиться, со мной. Итак, дебаты прекратились, избрание епископа было одобрено, и папа разрешил провести его посвящение. Когда собор завершился, и папа уехал, ко мне подошли несколько кардиналов и с теплотой заметили, что моя речь доставила им наслаждение. Но ты знаешь, Господи Боже, что наслаждение им доставило не моё красноречие, а надежда на то, что избранный епископ одарит их деньгами. У меня и у моего спутника, аббата Адальберона из Сен-Венсана, было с собой по двадцать ливров, которыми, возможно, и была заполнена бездонная пропасть их ожиданий, и потому они были рады поддержать его.

Позже, когда все уехали, папский камергер Пётр, монах из Клюни, познакомившийся с избранным епископом в Руане, когда мы обратились за кандидатурой к королю Англии, по секрету обратился ко мне с такими словами: «Поскольку господин папа благосклонно отнёсся к вашему поручительству за желаемую персону и любезно выслушал вас, вам следует посоветовать своему епископу, чтобы тот во всём слушался господина папу и уступал ему во всех делах, чтобы, если понадобится, он мог с готовностью выслушать вашу просьбу касательно епископа или кого-либо ещё». Смотрите, как мёд стекает с губ в чашу с ядом! Ибо что может быть лучше, чем повиноваться указаниям папы, и что хуже, чем уступать человеку за милость, дарованную Богом? Я был огорчён тем, что выступил посредником в данном деле.

Когда он получал епископские инсигнии в церкви святого Руфа в Авиньоне^[391], в Евангелии было обнаружено мрачное предзнаменование^[392]. Оно гласило: «И Тебе Самой оружие пройдёт душу»^[393]. Истинно, однако, что когда в Лангре после получения одобрения от папы он пошёл к алтарю мученика Мамерта^[394] с клиром, распевающим “Te Deum laudamus”^[395], то открыв для прорицания Евангелие и взяв первый попавшийся на глаза стих, он прочёл: «Жено! Се, сын Твой»^[396]. И он сразу стал это прославлять, повсюду выставляя напоказ. И в словах, и в поступках он был непостоянен, ветренен. Он находил удовольствие в разговорах о сражениях, собаках и охотничьих соколах — всём том, чем он занимался в Англии. Однажды во время освящения церкви, где я присутствовал с одним добропорядочным молодым священником, он подъехал к крестьянину с копьём. Выхватив его, он, облачённый в митру, святость которой ему следовало бы охранять, пришпорил коня и взял копьё наперевес, словно собирался атаковать противника. И мы сказали ему, священник — по-простому, а я — языком поэзии:

Тем временем греховно скопленные огромные запасы английских монет, кубков и чаш быстро иссякли. Я слышал от мастера Ансельма, ездившего с епископом в Англию после избрания, что по его прибытии отовсюду, где бы тот ни появился, понеслись жалобы с требованием возврата то денег, то утвари, из-за чего мастеру стало ясно, что это показное богатство было украдено у других, а не добыто честным путём.

Глава 5

Через три года после посвящения епископа произошло следующее. Один из баронов того города по имени Жерар, могущественный человек, был кастеляном монастыря^[399]. Хотя он был невысок ростом и худ, но обладал живым умом, острым языком и такой энергией в военных делах, что перед ним трепетали Суассон, Лан и Нойон, и заслужил уважение многих и многих людей. Хотя везде и повсюду он был известен как человек серьёзный, всё же порой он отпускал грязные шуточки в адрес своих приближённых, но никогда не насмехался над добрыми людьми. Поэтому он взялся резко поговорить частным образом и открыто выразить недовольство той графиней, о которой мы упоминали ранее^[400]. Взявшись за это, он повёл себя крайне необдуманно, набросившись на Ангеррана, сожителя той женщины, богатство которого превосходило состояние Жерара. До женитьбы Жерар сам был весьма близок с женщиной, о которой идёт речь. Он некоторое время был её любовником, но, женившись, укротил своё сладострастие. Затем женщины тоже начали поносить друг друга грязными словами. Они были в курсе прежних прегрешений друг друга, и чем больше тайн знала одна о другой, тем отвратительнее были оскорбления. Графиня взъярилась и на мужа той женщины, поскольку тот прежде обманул её, и на саму женщину, поскольку знала, что та часто бранила её хлёсткими словами. Источая больше яда, чем иная змея, её решимость навредить тому человеку росла и росла день ото дня.

Поскольку Господь кладёт камень преткновения на пути того, кто грешит осознанно^[401], внезапно возникла возможность погубить Жерара, когда разгорелась вражда между ним и епископом Гальдриком. Жерар неподобающе высказался о епископе и его приближённых, что епископ снёс молча, но не безропотно. Составив заговор ради убийства Жерара, к которому присоединились его люди, почти вся верхушка городской аристократии, а также та знатная женщина, после обмена взаимными клятвами о поддержке епископ Гальдрик передал дело в руки созаговорщиков, а сам уехал в паломничество к святому Петру в Рим. Но основной его целью было не поклонение апостолу, как ты знаешь, о Господи, а снятие подозрений в преступлении по причине отсутствия. Выехав около Мартынова дня^[402], он прибыл в Рим и оставался там до тех пор, пока достоверно не узнал о свершившейся смерти того, кого он ненавидел, ибо чем меньше Жерара ненавидели добрые люди, тем сильнее ненавидели злые.

Дело было исполнено так. В пятницу на Крещенской неделе^[403], утром, пока ещё только светало, Жерар встал с постели и отправился в собор Нотр-Дам. Когда к нему подошёл один из аристократов, связанных той клятвой, он рассказал ему про сон, виденный накануне ночью и изрядно напугавший его. Он явственно видел двух медведей, вырывавших из его тела то ли печень, то ли лёгкие, я уж не помню точно.

Увы, Жерару было не суждено причаститься святых таинств, и вот почему. В Баризи-Сент-Аман^[404] был один монах, учивший французскому языку двух мальчиков, говоривших только по-немецки. Баризи с прилегающими поместьями находился под покровительством Жерара. Видя, что эти мальчики обладают хорошими манерами, но зная, что они не особо знатного происхождения, он пленил их ради выкупа. Мать тех мальчиков помимо требуемой суммы выкупа послала накидку из меха горностая, называемую мантией.

Облачённый в эту мантию поверх туники тирского пурпура^[405], верхом на лошади в сопровождении нескольких рыцарей он направился в церковь. Войдя внутрь, он остановился у распятия, его спутники разбрелись к иконам разных святых, и тут он попался на глаза прислужникам заговорщиков. Обитателям епископского дворца дали знать, что Жерар де Кьерзи (его так звали, потому что он владел означенным замком^[406]) вошёл в церковь для молитвы. Спрятав мечи под плащами, брат епископа Роригон с соучастниками прошёл через сводчатую галерею к месту, где тот молился. Он расположился у подножия колонны, неподалёку от кафедры, почти посередине церкви. Поскольку ещё не совсем рассвело и в огромном соборе почти никого не было видно, его схватили сзади прямо во время молитвы. Он молился, откинув мантию за спину и сложив руки на груди. Один из нападавших схватил мантию и зафиксировал его ею так, что он совершенно не мог шевелить руками. Поймав его таким образом, епископский управляющий сказал: «Попался». С обычной серьёзностью Жерар обратил на него взор (ибо тот был один) и, глядя на него, сказал: «Поди прочь, грязный развратник!» Но управляющий крикнул Роригону: «Бей его!», — и, схватив меч левой рукой, ударил его между носом и бровью. Осознав случившееся, Жерар сказал: «Ведите меня, куда хотите». Затем они начали наносить ему удары и душить, и он в отчаянии изо всех сил закричал: «Святая Дева, помоги мне!» Он произнёс это, претерпевая невыносимые мучения.

Два архидиакона той церкви, Гальтерий и Гвидо, были в сговоре с епископом. Гвидо также был казначеем и владел домом, примыкавшим к собору с другой стороны. Вскоре из этого дома выскочили двое слуг, подбежали к Жерару и приняли участие в его убийстве. Ибо принесённая ими кощунственная клятва гласила, что когда люди из епископского дворца начнут действовать, людям из этого дома следует немедленно прийти им на помощь. Когда ему перерезали глотку, перерубили ноги и нанесли другие раны, и он захрипел в предсмертной агонии в нефе церкви, несколько священников, находившихся на хорах, и какие-то бедные женщины, ходившие вокруг с молитвами, зашикали на них, но, полумёртвые от страха, не посмели закричать открыто. Когда убийство свершилось, два избранных рыцаря вернулись в епископский дворец, там же наряду с архидиаконами собралась городская знать, тем самым выдав свою причастность к заговору.

Тут королевский прево, очень умный человек по имени Иво, собрал королевских людей и бюргеров Сен-Жана, патроном которого был Жерар.^[407] Они напали на дома заговорщиков, разграбили и сожгли их, а самих инсургентов выгнали из города. Архидиаконы и знать повсюду преследовали убийц Жерара, демонстрируя свою верность отсутствующему епископу.

Глава 6

Епископ пребывал в Риме, наслаждаясь обществом господина апостолов^[408], когда из Франции до него дошли долгожданные и приятные новости. Наконец его известили об исполнении его желания, а господин папа проведал, что в соборе произошло великое злодеяние. Епископ добился аудиенции у папы и льстивыми подношениями отвёл от себя подозрение в этой подлости. И ещё более довольный чем прежде, Гальдрик покинул Рим.

Поскольку церковь была осквернена тем греховным деянием и нуждалась в повторном освящении, послали гонца к Губерту, епископу Санлиса, незадолго до этого низложенного за симонию, с просьбой провести этот обряд.^[409] На собрании духовенства и мирян мастер Ансельм и каноники попросили меня прочитать проповедь о случившейся беде. В общих чертах, послание получилось таким:

«Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать^[410]. Если вы прежде сотворили некое зло, то ныне оружие дошло до души^[411]. Вы погрязли в глубоком болоте, когда в награду за свои пороки впали в тяжкий грех полного отчаяния. Среди них не на чем стать, потому что благородство и могущество тех, к кому вам следовало бы обратиться за помощью — то есть, ваших правителей и знати — пали. Хотя ваши тела порой тяжко угнетались ненавистью других, души всё же оставались нетронутыми, поскольку церковь, где живёт надежда на спасение, наслаждалась внутренним процветанием, оставаясь незапятнанной. Воды и оружие дошли до души, когда беды и раздоры проникли внутрь и осквернили святость убежища. Как думаете вы, несведущие в духовном, можно ли почитать место, где человеку нельзя сотворить молитву в безопасности? Смотрите, Господь послал на них ярость гнева Своего, и гнев, и ярость и бедствие, посольство злых ангелов^[412]. Это ярость гнева, ярость, порождённая гневом. Гнев, как вы знаете, слабее, чем ярость. Разве Господь не гневался на ваши греховные поступки, когда за городскими стенами вы позволяли себе грабить, жечь и убивать? Почему бы ему не яриться, когда раздоры извне проникают внутрь города, и усобица сеется меж нас, когда взаимными подстрекательствами аристократы восстают против горожан, а горожане — против аристократов, когда с неуместной враждебностью люди аббата сердятся на людей епископа, а люди епископа — на людей аббата? Но поскольку гнев и ярость не исправляют вас, в конце концов Он обрушил беду на ваши упрямые головы. Это не просто какую-то церковь осквернили христианской кровью, не начавшаяся где-то война ворвалась в храм и разрушила убежище, но пагубная страсть, проявившаяся с преступной предусмотрительностью, изрубила человека, молившегося перед образом распятого на кресте Христа, не в какой-то там церкви, я говорю, а в самом процветающем из храмов Галлии, чья слава вышла далеко за пределы латинского мира. И кто этот человек? Разве не он вызывал восхищение своим благородным происхождением? Разве не его искусные руки, столь удивительные для человека малого роста, но величественной души, принесли ему известность по всей Франции? Поэтому о месте, о преступлении и о позоре будут говорить повсюду. Следовательно, если в ваших душах, в глубине своих сердец вы не ужаснулись в этот мрачный момент, если вы не испытали угрызений совести за столь бесчестное деяние, совершённое в священном месте, будьте уверены, что Бог без колебаний уравняет стезю гневу своему^[413]; то есть, на вашу погибель выплеснет наружу свой сокрытый гнев. И как вы могли подумать, что бог будет охранять скот — то есть, ваши тела — когда из-за вашего упорства в грехе он не охранил ваши души от смерти?^[414] Поскольку божественное отмщение шаг за шагом надвигается на нас с неумолимостью смерти, не сомневайтесь, что пока вы не исправитесь под бичом Божиим, вам будет становиться хуже и хуже из-за возникающих промеж вас усобиц».

Откликнувшись на просьбу клира и пожелания верующих и сплетя воедино все обстоятельства, я заявил, что убийц того аристократа, их соучастников в этом преступлении и единомышленников, включая их защитников и укрывателей, епископу Губерту, повторно освящавшему собор, следует отлучить от церкви. И когда их отлучение было одобрено всеми нами, церковь наконец была полностью очищена. Тем временем известие об анафеме достигло ушей архидиаконов и аристократов, изгнанных из города. Из-за прочитанной проповеди и провозглашённого отлучения все нечестивцы обратили свою ненависть против меня. Особенно взбесился архидиакон Гальтерий. Гром грохотал поистине ужасно, но, по воле Божьей, без единой молнии. Хоть втайне они были против меня, но в открытую продолжали выказывать уважение. Теперь же позвольте мне вернуться к тому, от чего я отвлёкся.

Господин епископ вернулся из Рима, вооружённый папскими буллами и рескриптами. Поскольку король не сомневался, что епископ причастен к убийству Жерара, хоть и рассчитывал избежать ответственности под видом отъезда, он приказал, чтобы из епископского дворца забрали зерно, вино и мясо^[415]. Ещё будучи в Риме, епископ узнал о разграблении дворца и о его причине. Поэтому он послал письма к королю, постановившему, что его следует отлучить от кафедры и лишить имущества, к своим сторонникам-епископам и аббатам своего и чужих диоцезов. Как уже было сказано, мост через Элетт служил границей между епархиями Лана и Суассона, и те архидиаконы и аристократы, которых мы только что отлучили от церкви, поспешили встретить его в месте, где его нога впервые ступила на землю диоцеза. Его приветствовали столь радостными поцелуями и объятьями, что он не соизволил нанести визит в собор Нотр-Дам, в котором мы проводили службы по воле Божьей, хотя он был главным собором в его епархии, а вместо этого долго разговаривал с теми, кого считал наиболее преданными людьми. Вместе со всеми приспешниками он поселился в Куси.

Так как я опасался подобного поведения его сторонников, то, узнав об этом, всецело воздержался от того, чтобы встретиться и поприветствовать его. Через три дня, если я не ошибаюсь, распиравшее его изнутри бешенство в мой адрес (ибо его приспешники подверглись резким нападкам с моей стороны в связи с вышеописанными событиями), казалось, утихло, никак не проявляясь внешне, и он повелел мне явиться к нему. Представ перед ним и увидев, что дом его полон изгоев и убийц, я взбесился. Он обвинил меня в попытке отлучить и его, предъявляя папские письма. Я пообещал помочь, чем смогу, но Ты видишь, Боже, что я сделал это притворно, не от чистого сердца. Ибо я видел, что он действительно состоял в порочной связи с теми, кого исторгла его собственная церковь и кто так осквернил её, поскольку рядом с ним сидел Ангерран де Куси, нежно любимый графиней, собственным языком наточившей мечи двух убийц за день до гибели Жерара. Поскольку его изгнали из города по приказу короля, он с крайне неосторожной наглостью пригрозил вернуться туда при поддержке оставшихся в городе рыцарей и заявил, что для этого соберёт армию, какой не было и у Цезаря. И действительно он собрал отряд рыцарей, потратив большую сумму нечестно добытых денег, но, как обычно бывало с ним, ничего не достиг. В итоге, не добившись ничего, кроме насмешек со стороны многочисленных сторонников, при помощи посредников и огромной взятки он заключил соглашение с королём Людовиком^[416], сыном короля Филиппа, касательно себя и соучастников убийства Жерара, то есть, городских аристократов и обоих архидиаконов.

Вернувшись в город, он созвал собор в Сен-Николя-о-Буа^[417] и во время мессы, которую служил там, заявил, что собирается отлучить от церкви тех, кто конфисковал имущество заговорщиков, когда тех изгнали из города после убийства Жерара. Когда я услышал эти слова, то шепнул на ухо сидевшему рядом моему единомышленнику-аббату: «Послушайте, но это нелепо. Ему следовало бы отлучить тех, кто осквернил церковь ужасным преступлением, тогда как он мстит тем, кто просто наказал убийц». Епископ опасался людей с чистой совестью, и увидев, что я что-то бормочу, подумал, что речь идёт о нём. «Что вы говорите, господин аббат?» — спросил он. Но тут архидиакон Гальтерий выступил вперёд и, не дожидаясь разрешения, произнёс: «Продолжайте, господин, что вы начали. Господин аббат говорит о другом».

Итак, он отлучил от церкви тех, кто наказал банду убийц-святотатцев, тем самым вызвав ненависть и духовенства, и мирян. Через некоторое время город и весь диоцез озлобились на епископа за то, что тот так долго тянул с отлучением убийц Жерара. Наконец, увидев, что его самого уже подозревают в соучастии и практически проклинают, он отлучил от церкви виновных и их приспешников. Более того, поскольку он обещал кучу денег придворным, помогавшим ему вести дела с королём, то когда он начал пытаться отказаться от своих обещаний, всё общество начало над ним насмехаться. Никто из его сообщников не смел являться к королевскому двору без серебра и золота, чтобы выкупать свои обречённые на смерть головы. И всё же он не был обвинён церковью, поскольку было известно, что Апостольский Престол простил его.

Глава 7

Вскоре после того как епископ уехал в Англию выпрашивать деньги у английского короля, которому служил и который был его другом, архидиаконы Гальтерий и Гвидо и городская аристократия придумали такой план. Поскольку с давних времён Лан на свою беду не боялся ни Бога, ни сеньора, но из-за того, что у каждого человека есть воля и желание, власть связана с грабежом и убийством. Начнём с источника бед. Всякий раз, когда королю, которому следовало бы вызывать уважение своей королевской суровостью, доводилось посетить город, ему приходилось с позором платить пеню за своё имущество. Когда его лошади шли на водопой утром или вечером, его конюших избивали, а лошадей отнимали.^[418] Также известно, что и само духовенство пребывало в таком презрении, что не щадили ни людей из их числа, ни их имущество, ибо было сказано: «И что будет с народом, то и со священником»^[419]. Что уж говорить о низших слоях общества? Не было ни одного крестьянина, которого по пришествии в город не бросили бы в тюрьму ради выкупа или, если представится случай, ради вовлечения в беззаконную тяжбу, а тех, за чьё поведение нельзя было поручиться, даже не подпускали к городу.

В качестве примера позвольте мне привести один случай, который можно было бы счесть как величайшее попрание порядочности, если бы он случился среди варваров или скифов — народов, не знающих законов. По субботам, когда селяне отовсюду стягивались в город, чтобы что-нибудь купить или продать, горожане торговали вразнос овощами, зерном и другими продуктами в чашах, на блюдах и в других ёмкостях. Они продавали это на ярмарке крестьянам, нуждавшимся в таких вещах, и если покупателя устраивала цена, и он соглашался купить, продавец говорил: «Пойдём ко мне домой, чтобы посмотреть оставшийся там товар, которым я торгую, и взять то, что увидишь». И покупатель следовал за ним, а когда он подходил к погребу, честный продавец поднимал крышку и держал её открытой, говоря: «Свешивайся в погреб по грудь и гляди, что остальное не отличается от того, что я показывал тебе на рынке». И когда покупатель подходил к краю погреба и склонял туловище вниз, почтенный продавец, стоя сзади, поднимал ногу, спихивал неосторожного человека в погреб и, закрыв крышку держал его как в тюрьме, пока тот не выплачивал выкуп. Вот такие и подобные им вещи творились в городе. Представители власти и их слуги открыто поддерживали воровство и даже вооружали грабителей. Ночью никто не чувствовал себя в безопасности, так как действительно мог быть ограблен, пленён или убит.

И духовенство, и архидиаконы, и знать, принимая во внимание сложившуюся ситуацию и изыскивая пути изъятия денег у населения, через своих агентов подговаривали горожан, что сейчас — удобный случай получить разрешение на создание коммуны, если заплатить соответствующую сумму денег. Коммуна — новая, вредоносная форма организации общества: установленная подушная подать, которую надлежит платить сеньору в качестве холопской повинности, вносится единой суммой раз в год, если кто-то совершит преступление, то ему следует заплатить штраф согласно закону, а все остальные денежные поборы, обычно взымаемые с сервов, полностью отсутствуют. Воспользовавшись возможностью снизить налоги, народ собрал огромную сумму денег, чтобы наполнить раскрытые кошельки многочисленных жадин. Наслаждаясь обрушившимся на них градом доходов, те люди дали клятву впредь держать своё слово относительно новых порядков.

После того как духовенство, знать и простолюдины связали себя клятвой о взаимопомощи, из Англии вернулся епископ с сокровищами. Разозлившись на зачинателей этого нововведения, он долгое время жил вне города. Но в итоге между ним и его союзником, архидиаконом Гальтерием, вспыхнула ссора, полная чести и славы. Архидиакон сделал очень неуместное замечание о епископе относительно смерти Жерара. Я не знаю, обсуждал ли епископ это с другими, но мне он пожаловался на Гальтерия, сказав: «Господин аббат, если Гальтерий выдвинет против меня обвинения на каком-нибудь соборе, разве Вы не обидитесь на это? Когда вы бросили своих монахов и вернулись во Фли^[420], разве не он открыто восхвалял вас, тайно поднимая бунт против вас, и публично принимал вашу сторону, в частных беседах настраивая меня против Вас?» Он говорил так, настраивая меня против того опасного человека, осознавая всю тяжесть выдвинутых против него обвинений и боясь всеобщего осуждения.

Хотя он говорил, что был движим безудержным гневом против тех, кто принёс клятву союзу и кто возглавил эту сделку, в конце концов его громоподобные речи быстро утихли, когда ему предложили большую кучу серебра и золота. Затем он поклялся соблюдать права коммуны, аналогичные условиям хартий Нойона и Сен-Кантена.^[421] Получив подношение от жителей, король также клятвой подтвердил то же самое.

О Боже, кто может описать распрю, начавшуюся после того как они, приняв многочисленные подношения от жителей, потом поклялись отменить данную присягу и попытались вернуть сервов в прежнее состояние, однажды даровав им освобождение от ярма поборов? Ненависть епископа и аристократов к горожанам была поистине непримиримой, и поскольку него было недостаточно сил сокрушить свободу французов, наподобие Нормандии и Англии, пастырь оставался в бездействии, из-за ненасытной жадности забыв о своём священном призвании. Всякий раз, когда человека приводили в суд, его оценивали не по деяниям перед лицом Господа, а, если можно так выразиться, по его платежеспособности, и его выдаивали до последней капли.

Поскольку принятие подношений обычно сопровождалось попранием справедливости, чеканщики монет, зная, что если они допустят правонарушение, то смогут спастись, откупившись деньгами, портили чекан таким количеством неблагородного металла, что из-за этого многие люди впадали в нужду. Поскольку они изготавливали монеты из самой дешёвой бронзы, что сейчас считается крайне бесчестным обычаем, то придавали им блеск ярче серебра^[422], тем самым позорно обманывая внимание глупцов, которые, продавая свои товары за большую или меньшую цену, взамен не получали ничего кроме ничтожнейшего шлака. Одобрение господином епископом этого обычая было щедро вознаграждено, что привело к скорому разорению многих не только в Ланском епископстве, но повсюду. Оказавшись заслуженно неспособным поддерживать и увеличивать ценность собственной валюты, которую сам злонамеренно испортил, он ввёл в оборот амьенский обол, тоже сильно порченый, некоторое время имевший хождение в городе. И поскольку он никак не мог контролировать его хождение, то стал чеканить его копии, на которых изображал пастырский посох, символизировавший его самого. Это было воспринято со скрытым презрением и насмешкой, так как их ценность была ещё ниже, чем у порченой монеты.^[423]

Между тем, было объявлено, чтобы никто не смел насмехаться над ужасным видом новых монет, и было много случаев, когда людей обвиняли в злословии о епископе и подвергали различным тяжёлым штрафам. Более того, монах по имени Теодорик, имевший самую дурную славу во всех отношениях, ввёз большое количество серебра из Фландрии и из Турне, откуда был родом. Вложив его в выпуск порченых ланских монет, он начал распространять их по провинции. Взывая к жадности богатеев, он своими отвратительными дарами, ложью, клятвопреступлением и нуждой лишил страну правды, справедливости и богатства. Никакой враг, никакой грабёж, никакой пожар не нанесли провинции больше вреда со времён появления внутри римских стен старинного и весьма уважаемого монетного двора.^[424]

Поскольку

что епископ сделал с Жераром, тайно и не понеся никакой ответственности, вскоре он сделал то же с другим Жераром, явив несомненное подтверждение своей жестокости. Этот Жерар был каким-то сельским чиновником или манориальным бальи, властвовавшим над крестьянами. Епископ считал его своим личным врагом, поскольку Жерар дружил со злейшим представителем этого поколения, Томасом, внебрачным сыном Ангеррана, о котором мы вели речь выше.^[426] Епископ приказал схватить этого Жерара и бросил в темницу епископского дворца, а затем ночью африканец выколол ему глаза^[427]. Этим деянием он открыто позорил себя, а духовенство и миряне, знавшие постановление Толедского собора, если я не ошибаюсь, запрещавшее епископам, священникам и клиру выносить или утверждать приговоры к смертной казни или увечьям, припомнили ему старую историю с первым Жераром. Эта новость вызвала раздражение короля. Я не знаю проведал ли об этом Апостольский Престол, но я знаю, что папа временно отстранил епископа от должности, и я полагаю, что для этого не было других причин. Что хуже всего, во время своего отстранения он освятил церковь. Затем он отправился в Рим, снова умилостивил господина папу дарами и вернулся к нам, восстановленный в должности. И так, видя, что и пастыри, и паства вместе грешили и в поступках, и в помыслах, Бог не стал более сдерживать свою кару и в итоге позволил накопившейся злобы претвориться в неприкрытую ярость. Ибо движимый безудержной гордостью падёт от мщения Божьего.^[428]

Созвав знать и часть духовенства в последние дни Великого поста, дня святых Страстей Господних, епископ начал нападать на коммуну, которой присягнул сам и посредством подношений убедил присягнуть короля. Он призвал короля к исполнению благочестивого долга и за день до Великой пятницы — то есть, в Великий четверг^[429] — стал убеждать монарха и весь народ отречься от клятвы и скинуть петлю с шеи. Как я уже говорил, в этот день его предшественник Асцелин изменил своему королю.^[430] В тот день, когда ему следовало выполнить самые славные для епископа обязанности — освятить миро и отпустить людям грехи — он даже не вошёл в церковь. Он интриговал с придворными, чтобы после расторжения клятвы король восстановил прежние городские порядки. Горожане, опасаясь низвержения, пообещали королю и его придворным 400 ливров или даже больше. В ответ епископ упросил знать пойти вместе с ним к королю, и они в свою очередь пообещали 700 ливров. Король Людовик^[431], сын Филиппа, был примечательным человеком: действительно по-королевски величественным, физически сильным, нетерпимым к лености, бесстрашным в опасности; будучи во всём остальном порядочным человеком, он имел слабость, уделяя слишком много внимания никчёмным личностям, испорченным алчностью. Это приводило и к его собственным серьёзным убыткам, и порицанию, и разорению многих, что случалось везде и всюду.

Когда желание короля устремилось, как я говорил, в направлении бо́льших посулов, он против воли Бога, не проявив уважения ни к чести, ни к святым дням, постановил считать клятвы епископа и знати недействительными. Из-за шума, вызванного столь несправедливым обхождением с людьми, той ночью король побоялся спать за пределами епископского дворца, хотя имел право жить, где угодно. Ранним утром следующего дня король уехал, а епископ не велел дворянам беспокоиться об обязательстве заплатить такую сумму денег, уведомив их, что сам выплатит всё, что те обещали. «А если я не сдержу своё обещание, — сказал он — бросьте меня в королевскую тюрьму, пока я не заплачу́».

Когда узы союза были разорваны, горожан охватило такое бешенство, такое замешательство, что все ремесленники бросили свою работу, все лавки кожевников и сапожников закрылись, а лавочники и уличные торговцы ничего не выставляли на продажу, полагая, что у них не останется ничего, после того как господа начнут грабёж. Ибо епископ и дворяне сразу описывали имущество таких людей и любого, кто выступал за установление коммуны, заставляли расплачиваться за её отмену.

Это случилось в Параскеву, означающую «приготовление».^[432] А в Великую субботу, когда им следовало бы готовиться к принятию Плоти и Крови Господней, они готовились только к убийству и клятвопреступлению. Короче говоря, все усилия епископа и дворян в эти дни были направлены на обдирание собственных подданных. Но эти подданные были уже не просто злы — они озверели. Связав себя клятвой, они сговорились убить епископа и его приспешников. Клятву принесли сорок человек. Их грандиозное предприятие невозможно было держать в совершенной тайне, и когда вечером Великой субботы об этом проведал мастер Ансельм, то послал весточку собиравшемуся спать епископу, чтобы тот не приходил служить заутреню, зная, что если тот придёт, то будет убит. В чрезмерной гордыне епископ недальновидно заявил: «Ерунда, я вряд ли погибну от рук этих людей». И хотя на словах епископ выказывал презрение, на деле он не посмел прийти на заутреню и вообще не явился в церковь.

На следующий день, шествуя в процессии духовенства, он приказал своим домочадцам и всем рыцарям следовать за ним, спрятав под плащами короткие мечи. Когда во время шествия процессии начался небольшой беспорядок, как это часто бывает среди толпы, один горожанин вышел из церкви, полагая, что пришло время для задуманного убийства. Он начал снова и снова громко кричать: «Коммуна! Коммуна!» — словно подавая условный знак. Поскольку был праздничный день, это легко прекратили, но всё же у оппозиции возникли подозрения. По окончании мессы епископ созвал в башне множество крестьян из своих владений и приказал им охранять дворец, несмотря на то, что те ненавидели его не меньше, чем горожане, ибо знали, что куча денег, которую тот пообещал королю, будет собрана из их кошельков.

У духовенства был обычай собираться в Светлый понедельник в аббатстве Сен-Венсан. Сговорившись накануне, мятежники условились действовать в этот день, и они не отступились бы, если бы не увидели, что с епископом собрались абсолютно все дворяне. Среди них был один дворянин из предместья, безобидный человек, незадолго до этого женившийся на моей кузине, очень скромной девушке. Они не хотели нападать на него, опасаясь, что его придётся арестовать вместе с остальными. Во вторник, почувствовав себя в большей безопасности, епископ распустил людей, которых собрал в башне и дворце для своей защиты, так как был вынужден кормить их за свой счёт. В среду я пришёл к нему, поскольку из-за беспорядков он конфисковал у меня запасы хлеба и несколько свиных окороков, называемых по-французски «бекон». Когда я попросил его прекратить эти волнения в городе, он ответил: «Как ты думаешь, чего они добьются своим мятежом? Если бы мой мавр Жан схватил за нос самого главного из них, тот не осмелился бы даже пикнуть. Ибо я заставил их отказаться от того, что они называют коммуной, и они не получат её, пока я жив». Я начал что-то говорить, но видя, что тот преисполнен самонадеянности, осёкся. И прежде, чем я покинул небезопасный город, мы поссорились, осыпав друг друга обвинениями. Несмотря на многочисленные предостережения о приближающейся опасности, он не слушал никого.

Глава 8

На следующий день — то есть, в четверг — после полудня, когда епископ и архидиакон Гальтерий занимались денежными делами, неожиданно со всех концов города стали появляться возбуждённые люди с криками: «Коммуна!» Толпа горожан, вооружённых рапирами, обоюдоострыми мечами, луками и топорами, дубинами и пиками, пройдя через неф собора Нотр-Дам и через ту самую дверь, через которую проникли убийцы Жерара, ворвалась в епископский дворец. Как только дворяне узнали о внезапном нападении, они сплотились вокруг епископа, поклявшись помогать тому, ежели на него нападут. Один из них, кастелян Гвимар^[433], пожилой дворянин представительной наружности и незлобливого характера, пробежал через церковь, вооружённый только копьём и щитом. Но едва он вошёл в епископский зал, как сразу пал от удара мечом в затылок, нанесённого человеком по имени Ремберт, его близким другом. Затем Ренье, о котором я упоминал как о муже моей кузины, бросившийся ко входу во дворец, был сражён ударом копья в спину на ступенях епископской кафедры. Рухнув наземь, он тут же оказался охвачен пламенем ниже пояса. Видам^[434] Адон, вздорный, но храбрый человек, отделённый от остальных и мало что способный сделать в одиночку, пытаясь пробиться к епископскому дворце, столкнулся с массированной атакой. Орудуя копьём и мечом, он оказал такое сопротивление, что сразу сразил троих нападавших. Он взгромоздился на обеденный стол, стоявший посреди зала, но был ранен в колени и в другие части тела. Наконец, упав на колени и разя окруживших его неприятелей, он долгое время отбивался от них, пока кто-то не пронзил его израненное тело дротиком. Вскоре и он стал прахом из-за огня, охватившего здание.

Наглая чернь ревела под стенами епископского дворца, а епископ и пришедшие ему на помощь люди как могли отгоняли их, метая камни и стрелы. В тот момент, как и всегда, он проявлял поистине дух воина; но поскольку он злонамеренно и напрасно поднял иной меч, то и погиб от меча.^[435] Будучи не в состоянии сопротивляться дерзкому натиску толпы, он облачился в одежду одного из своих слуг, побежал в ризницу и спрятался там в одном из сундуков. После того как верный сторонник закрыл за ним крышку, он решил, что спрятался удачно. Люди носились в поисках него туда-сюда, словно ловили не епископа, а вора. Они схватили одного из пажей, но тот остался верен господину, и из него ничего не смогли ничего выудить. Поймав другого, по его предательскому кивку они поняли, где следует искать. Войдя в ризницу и обыскав там всё, они наконец обнаружили его укрытие.

Среди них был один неприятный человек по имени Тьего, серв аббатства Сен-Венсан. Долгое время он был слугой и прево Ангеррана де Куси, который поставил его собирать пошлину за проезд через мост близ Сора.^[436] Иногда, когда по мосту шли одинокие путники, он грабил их, а затем, чтобы те не могли на него пожаловаться, сбрасывал их в реку с грузом на шее. Одному Богу известно, как часто он так делал. Количество совершённых им ограблений было не сосчитать, и необузданная жестокость его сердца проявлялась на его отвратительной роже. Поссорившись с Ангерраном, он сбежал от него и всецело отдался ланской коммуне. Тот, кто прежде не жалел ни монахов, ни священников, ни пилигримов, ни даже женщин, в итоге и стал убийцей епископа. Будучи предводителем и организатором этого отвратительного нападения, он усердно искал епископа, которого ненавидел сильнее остальных.

Разыскивая епископа в каждом закоулке, Тьего остановился перед сундуком, в котором тот прятался, и, ломая голову, снова и снова спрашивал, кто там находится. С трудом шевеля онемевшими губами, епископ ответил: «Узник». Епископ в шутку называл этого человека Изенгримом, поскольку тот выглядел как волк, а люди часто называли этим словом волка.^[437] Поэтому негодяй сказал епископу: «Неужели тут спрятался мой господин Изенгрим?» Но на самом деле грешник думал, что там находится Ренар^[438], и, хоть тот и был помазанником Божьим^[439], вытащил его за волосы, избил и выволок на улицу, в узкий проход между церковью и домом капеллана Годфрида. Несмотря на его жалобные мольбы, готовность поклясться отречься от епископства, наградить их несметными богатствами, уехать из страны, они с каменными сердцами глумились над ним. Затем человек по имени Бернар из Брюйера выхватил меч и безжалостно вышиб мозги грешника из его святой головы. Умирающий епископ выскользнул из державших его рук, и кто-то ещё ударил его под глаз и в переносицу. В довершение всего ему отрубили ноги и нанесли много других ран. Увидев на пальце бывшего епископа перстень и не сумев легко снять его, Тьего отрубил мертвецу палец мечом и взял перстень. Раздетое донага тело бросили в углу около дома капеллана. О Боже, кто расскажет, какие насмешки бросали в него прохожие, когда оно лежало там, какими камнями и комьями грязи было оно осыпано?

Прежде чем продолжить, я должен рассказать об одном его поступке, изрядно поспособствовавшем его концу. Примерно за два дня до его смерти в нефе собора собрались предводители духовенства, поскольку епископ обвинил их перед королём, когда тот ещё был в городе, сказав, что никого из священников не следует принимать во внимание, поскольку почти все они были детьми королевских сервов.^[440] Когда его обвинили в этих словах, он так отрёкся от них: «Пусть Святое Причастие, которое я только что получил в этом алтаре, — сказал он, простерев к нему правую руку, — станет мне погибелью, и пусть меч Святого Духа поразит меня, если я когда-либо говорил королю такие слова о вас». Тут некоторые из них крайне смутились и поклялись, что слышали, как он собственными устами говорил это королю. Чересчур хитрый ум и лживый язык действительно навлекли на него погибель.

Глава 9

Тем временем часть разъярённой толпы направилась к дому Рауля, сенешалю епископа и одному из приближённых Жерара де Кьерзи, человеку, малому ростом, но сильному духом. Облачившись в латы и шлем и вооружившись, он решил сопротивляться, но увидев, что число нападавших слишком велико, и опасаясь быть ввергнутым в огонь, он отбросил оружие, демонстрируя готовность сдаться на их милость, и простёр скрещенные руки. Забыв о Боге, они жестоко изрубили его, лежащего на земле.

Перед убийством Жерара в церкви Раулю было такое видение. Ему казалось, что он находится в соборе Нотр-Дам, где толпа нечестивцев играла в странные игры и показывала каким-то зрителям необычное представление. Пока это продолжалось, другие люди вышли из находившегося рядом с собором дома казначея Гвидо, держа чаши с отвратительно вонявшим питьём и разнося их среди рядов зрителей. Смысл этого видения ясен как Божий день. Теперь понятно, что за ужасное и отвратительное дьявольское действо разыгрывалось здесь, что за чудовищное зловоние порока распространялось повсюду из этого дома. Ибо обезумевшая чернь сначала начала швырять в тот дом факелы, потом огонь перекинулся на церковь и наконец охватил епископский дворец.

Ему также было явлено другое предупреждение относительно собственной судьбы. Ему приснилось, что к нему обратился оруженосец с такими словами: «Сир, передние части ваших лошадей необычайно велики, а задние так малы, что я прежде никогда не видал таких». Он был богатым человеком, пользовавшимся уважением, но всё его благополучие свелось к убожеству несчастной кончины; ибо лошади символизируют мирскую славу.

Из-за прегрешения одного человека один из самых знаменитых храмов превратился в ничтожные развалины. С дома казначея, посредством симонии ставшего архидиаконом, огонь перекинулся на церковь. По поводу Пасхи церковь была украшена драпировками и лучшими гобеленами, но, когда огонь угас, оказалось, что некоторые из этих портьер, похоже, не сгорели, а, скорее всего, были украдены. Поскольку тросы блоков не под силу было ослабить даже маломуколичеству людей, некоторые из гобеленов всё же были уничтожены огнём. Золочёные детали алтаря и реликварии святых были спасены вместе с нависавшим над ними балдахином. Остальное, я думаю, было уничтожено огненным вихрем. Под балдахином спрятался один из высших священнослужителей, не смея высунуться наружу, опасаясь бродивших вокруг несметных толп. Услышав потрескивание пламени над собой, он бросился к епископской кафедре, выбил стекло расположенного над ним окна, вылез через него и так спасся.

Великолепно позолоченное распятие с подвешенной к нему чашей из ляпис-лазури оплавилось и упало на пол; позже его восстановили, но с серьёзными утратами. Когда горели церковь и дворец, удивительным образом по воле Господа то ли факел, то ли горящая головешка залетели в женский монастырь Сен-Жан, спалив его дотла, также как монастыри Нотр-Дам-ля-Профонд и Сен-Пьер-о-Марш.

Но рассказ о том, как вели себя во время беспорядков жёны аристократов, не столь постыден. Увидев, что с началом восстания её супруг присоединился к сторонникам епископа и полагая, что его ждёт скорая смерть, жена видама Адона стала просить у него прощения за всё плохое, что она сделала ему. Затем, горестно рыдая, она крепко обняла его и, подарив последний поцелуй, сказала: «Как ты можешь предавать меня мечам горожан?» Сжимая правую руку женщины и держа копьё, он приказал своему дворецкому (оказавшемуся в числе подлинных предателей) нести за ним щит. Но тот не только не последовал за ним со щитом, но, осыпая ругательствами, напал на него с тыла. Он уже не признавал своим господином того, чьим сервом являлся и кому незадолго до этого прислуживал за обедом. Проведя жену мимо толпы, Адон укрыл её в домике епископского сторожа. Увидев, что начался штурм и пожар, та бросилась навстречу судьбе. Она попала в руки горожанок; её схватили, избили и сорвали дорогие одежды; она едва смогла добраться до аббатства Сен-Венсан, где облачилась в монашескую рясу.

Когда мою кузину покинул супруг, та, бросив пожитки и взяв лишь плащ для себя, по-мужски ловко взобралась на стену, окружавшую сад, и спрыгнула с неё с обратной стороны. Она нашла убежище в лачуге какой-то нищенки, но спустя некоторое время, поняв, что пламя разгорается, бросилась к двери, которую старуха закрыла снаружи, и разбила запор камнем. Полагая, что ей будет безопаснее среди монахинь, она завернулась в покрывало, которое ей достали те, кто как-то был связан с ними, но увидев, что конвент Сен-Жан горит, она вернулась обратно и укрылась в доме подальше. Она объявилась на следующий день, когда близкие начали её разыскивать, а душевные страдания, перенесённые ею из-за страха погибнуть, сменились ещё более сильным горем из-за гибели мужа.

Жена и дочь кастеляна Гвимара и многие другие женщины скрывались в укромных местах.

Архидиакон Гальтерий был с епископом, когда увидел, что на дворец нападают. Поскольку он заранее придумал, как позаботиться о себе, то выпрыгнул из окна в епископский сад, перебрался через окружавшую его стену и оказался в винограднике. Укутавшись с головой, он тайной тропой направился в замок Монтегю^[441]. Не найдя его нигде, горожане стали шутить, что тот от испуга спрятался в выгребной яме.

Эрменгарда, жена Роже де Монтегю, в тот день была в городе, так как её муж, будучи кастеляном монастыря, последовал за Жераром. Вместе с женой сенешаля Рауля, переодевшись монахинями, если я не ошибаюсь, она направилась в Сен-Венсан через долину Бибракса^[442]. Шестилетнего сына Рауля попытались спасти, вынеся завёрнутым в плащ, но кто-то из приспешников мятежников увидел, что спрятано под накидкой, и перерезал мальчику горло.

В тот день и в ту ночь через виноградники, расположенные между двумя отрогами холмов Лана, спасались и священники, и женщины. Мужчины не боялись надевать женское платье, а женщины — мужскую одежду.^[443] Гонимое ветром пламя пожара распространялось так быстро, что монахи боялись, что всё их имущество сгорит. Страх тех, кто нашёл здесь убежище был так силён, словно над их головами уже был занесён меч. Счастливчик Гвидо избежал этого! Накануне Пасхи казначей-архидиакон отправился на богомолье в Нотр-Дам-де-Вердело^[444]. Убийцы были особенно раздосадованы его отсутствием.

После того как епископ и верхушка знати были убиты, бунтовщики набросились на дома уцелевших. Всю ночь они штурмовали дом Гийома, сына Адуина, который не участвовал в заговоре с убийцами Жерара, но утром пошёл на молитву вместе с человеком, который должен был быть убит. Они осадили его дом с факелами и пожарными лестницами, карабкались на стены с топорами и пиками, и в конце концов защищавшиеся были вынуждены сдаться. Хотя его ненавидели больше, чем остальных, по чудесному промыслу Господню он был закован в железо целым и невредимым. Так же обошлись и с сыном кастеляна.

В том же самом доме находился юный камергер епископа, также по имени Гийом, очень достойно поведший себя в той ситуации. Захватив дом, участвовавшие в осаде горожане стали расспрашивать его, убит ли уже епископ или ещё нет, на что он отвечал, что не знает. Ибо убийцы епископа принадлежали к другой группировке горожан, отличной от штурмовавших дом. Походив вокруг, они обнаружили труп епископа и спросили юношу, может ли он опознать лежавшее там тело по какому-либо признаку. Ибо голова и лицо были изуродованы многочисленными ранами до неузнаваемости. Он сказал: «Я помню, что при жизни, когда заходил разговор о любимых им сражениях, епископ частенько упоминал об одном рыцарском турнире, во время которого он сражался со всадником, и тот рыцарь ударом копья ранил его в часть шеи, называемой горло». И, осмотрев тело, они обнаружили шрам.^[445]

Когда Адальберон, аббат Сен-Венсана, услышал, что епископ убит, то захотел пойти к нему, но ему дали понять, что если он отважиться войти в гущу обезумевшей толпы, то его тотчас постигнет та же участь. Очевидцы этих событий уверенно заявляли, что один день сменил другой так, что ночью не было и намёка на темноту. Когда я возразил, что причиной тому была яркость пламени, они поклялись, что огонь был потушен, и всё прогорело ещё днём, что было правдой. В женском монастыре пожар полыхал так, что поглотил тела некоторых святых.

Глава 10

Поскольку никто не проходил мимо тела епископа, не бросив в его сторону оскорбление или проклятье, и никто не собирался погребать его, на следующий день мастер Ансельм, надёжно укрывшийся во время разразившегося накануне восстания, взмолился к предводителям бунтовщиков, чтобы те позволили похоронить человека хотя бы потому, что он звался епископом. Те неохотно согласились. Поскольку труп пролежал на земле нагим с вечера четверга до третьего часа следующего дня, и с ним обращались как с грязным псом, мастер распорядился, чтобы его накрыли тканью и наконец отнесли в Сен-Венсан.^[446] Никто не в силах описать угрозы и брань, обрушившиеся на тех, кто заботился о его погребении, не счесть проклятий, которыми осыпали покойника. После того как его отнесли в церковь, над ним не было совершено ни одной службы, положенной любому христианину, не говоря уж о епископе. Могила была вырыта едва ли в половину глубины, необходимой, чтобы положить его, а гроб был столь тесен, что когда тело втискивали в него, то раздавили грудную клетку и живот. Поллинкторы^[447] обошлись с ним так скверно, как я описал, что все присутствовавшие при этом были уверены, что они специально делали свою работу настолько плохо, насколько было возможно. В тот день монахи не совершали никаких служб. Но почему я говорю «в тот день»? Нет, на протяжении нескольких дней, пока они опасались за безопасность тех, кто укрылся у них, и боялись за свои жизни тоже.

Затем, увы, доставили кастеляна Гвимара. Его жена и дочь, представительницы очень знатного семейства, сами привезли его тело на телеге. Следом доставили Ренье. Нижнюю часть его тела где-то подобрали и положили поверх оси, между колёс. Верхняя часть была обуглена с боков от огня и ещё шипела. Он был доставлен в таком жалком виде юным дворянином, его родственником, и одним крестьянином. Для этих двоих «нашлось нечто доброе»^[448], как сказано в Книге Царств, ибо их смерть оплакивали все добропорядочные люди. Их никоим образом нельзя было назвать злыми людьми, если не считать их связи с убийцами Жерара. Поэтому они были похоронены с гораздо большим состраданием, чем их епископ. Через много дней после восстания и пожара были обнаружены фрагменты останков видама Адона; их завернули в небольшой кусок ткани и сохранили до того дня, когда реймсский архиепископ Радульф^[449] приехал в Лан для повторного освящения церкви. Прибыв в Сен-Венсан, он первым делом отслужил мессу по епископу и его сообщникам, хотя со дня их смерти прошло уже много времени. В тот же день и таким же образом были доставлены сенешаль Рауль с маленьким сыном. Похоронила их старая мать Рауля. Сына положили на груди отца.

После того как почтенный и мудрый архиепископ облегчил участь останков, он отслужил мессу в присутствии родных и близких умерших. Во время мессы он прочитал проповедь об этих проклятых коммунах, где вопреки закону и справедливости рабы отбирают права у своих господ. «”Слуги, — говорил апостол, — со всяким страхом повинуйтесь господам”. И чтобы слугам не пришлось молить строгих и жадных хозяев о пощаде, им следует повиноваться господам, “не только добрым и кротким, но и суровым”^[450]. Авторитетные каноны^[451] проклинают тех людей, кто учит слуг не повиноваться своим хозяевам, уходя в монастыри, сбегая и, тем более, поднимая восстания. Доказательством этого служит тот факт, что никого не рукополагали в священники, не принимали в священные ордена и монастыри, пока тот не освободился от рабства; более того, если таковое и происходило, оно никоим образом не защищало от притязаний господина». Он неоднократно поддерживал этот принцип при королевском дворе, и ещё чаще на различных соборах. Это было небольшое отступление; давайте же вернёмся к нашему повествованию.

Глава 11

Когда грешные горожане должным образом осознали гнусность совершённого ими преступления, от страха перед королевским правосудием их охватил ужас. В результате вместо того, чтобы искать исцеления, они продолжали наносить одну рану за другой. Ибо они решили призвать Томаса^[452], владельца замка Марль, внебрачного сына Ангеррана де Куси, для защиты от короля. С ранней юности этот человек, казалось, добился могущества за счёт разорения других, грабежа бедняков и пилигримов, следующих в Иерусалим, и прибирания к рукам имущества в результате кровосмесительного брака^[453]. Его жестокость была настолько неслыханной для нашего времени, что кажущиеся жестокими забойщики скота более гуманны, чем этот человекоубийца. Ибо он не просто открыто убивал людей мечом, как обычно, за определённые проступки, но делал это, словно мясник или кровавый палач. Чтобы заставить своих узников заплатить выкуп, он, порой собственноручно, подвешивал их за яички, отчего те часто отрывались под тяжестью тела, и жизненные силы покидали людей. Других он подвешивал за большие пальцы рук или за детородный орган, а для утяжеления клал на плечи камень. Он лично подходил к ним, и когда у него не получалось выпытать у них то, чего они и так не имели, он с безумием колотил их дубиной, пока те не обещали удовлетворить его желание или не умирали от издевательств.

Никто не скажет, сколько людей сгинуло в цепях в его темницах от голода, болезней и пыток. Но известно, что два года назад, когда он отправился в Ле-Мон-де-Суассон помогать кому-то против каких-то крестьян, трое из них укрылись в пещере, и когда он с копьём подошёл ко входу в пещеру, то вонзил своё оружие в рот одного из них с такой силой, что остриё копья прошло сквозь его внутренности и вышло из ануса. Стоит ли продолжать приводить эти бесконечные примеры? Двоих оставшихся в пещере он умертвил собственноручно. А ещё говорят, что однажды он пленил человека, который был так изранен, что не мог идти. Он спросил человека, почему тот не идёт быстрее. Человек ответил, что не может. «Стой, — сказал он, — я решу проблему, и ты у меня побежишь». Спрыгнув с лошади, он отрубил человеку ноги, отчего тот умер. Но затем перечислять эти ужасы, когда потом появится серьёзный повод рассказать о них. Давайте вернёмся к повествованию.

На протяжении долгого времени этот человек предоставлял убежище отлучённым убийцам Жерара, поддерживал их, лелеял не кого-нибудь, а последних преступников. Определение Саллюстия: «…без всякого расчета предпочитал быть злым и жестоким…»^[454], — подходило ему больше, чем Катилине. В довершение своих злодеяний горожане обратились к нему с просьбой прийти и защитить их от короля, и когда он в итоге явился, те приняли его в городе. Выслушав их просьбы, он посоветовался со своими людьми, что следует предпринять. Они единодушно ответили, что их сил недостаточно, чтобы оборонить город от короля. Не смея озвучить это безумцам, оставаясь в их городе, он велел им выйти в открытое поле, где намеревался обнародовать своё решение. Когда они отошли от города примерно на милю, он сказал им: «Поскольку город входит в королевский домен, я не могу оборонить его от короля. Но если вы боитесь короля, следуйте за мной в мои владения и считайте меня своим покровителем и другом». Эти слова встревожили их. Обезумев от страха и полагая, что король представляет угрозу их жизням из-за содеянной ими подлости, бесчисленные толпы тотчас двинулись за ним. Тьего, убийца епископа, с мечом в руках рыскавший по чердакам и нишам монастыря Сен-Венсен, обшаривавший закоулки, разыскивая там отщепенцев, чтобы предать их смерти, демонстрировавший епископский перстень на пальце в подтверждение своего права стоять во главе, вместе со своими приспешниками не осмелился вернуться в город и последовал за Томасом практически с пустыми руками. Кроме того, Томас освободил Гийома, сына Адуина, и других городских узников, ибо Гийом не был причастен к смерти Жерара. Тем временем повсюду со скоростью Пегаса распространялись слухи, будоража умы жителей окрестных городков и сёл известием о том, что город покинут своими обитателями. И люди со всей округи ринулись в опустевший город, завладевая домами, наполненными добром и никем не охраняемыми. Даже богатые горожане одевались в скромные одежды, так как боялись привлечь внимание знати.

В то время незаконная и инцестуозная жена Ангеррана под предлогом воздержания отвергла мужа из-за его возраста и тучности, но она не могла отказать себе в удовольствии от общения с любовниками. Она влюбилась в одного молодого красавчика, но поскольку Ангерран оберегал её от какого-либо общения с ним, она так обезумела от страсти к тому человеку, что приблизила его к себе, позволила поселиться в своём доме, выдала свою юную дочь замуж за него, чтобы покрыть собственную греховную связь, и сделала его защитником своих земель против Томаса, к которому его так называемый отец испытывал непреодолимую ненависть и которого она жаждала лишить наследства.^[455] Находясь в Куси, этот человек заявил, что будут бороться против Томаса всеми доступными способами, и хотя его ресурсов было недостаточно для выполнения столь трудной задачи, фортуна была на его стороне.

Узнав, что Томас покинул город, а жители последовали за ним, Ангерран и Ги (так звали того человека) отправились в Лан и обнаружили там дома, полные всяческого добра, но обезлюдевшие. Богатства было столько, что если бы пришедшие первыми тщательно оберегали его от чудовищного разграбления ворами и паразитами, то их попытки изгнать этого молодого человека были бы тщетными, и он ни в чём не нуждался бы до конца жизни. Если бы кто-нибудь сказал, сколько там было денег, одежды и разнообразного продовольствия, разве ему кто-то поверил бы? Поскольку толпы народа из окрестных сёл и городов, даже из Монтегю, Пьерпуана и Ля-Фера явились сюда раньше жителей Куси, примечательно, что после того, как пришедшие первыми нашли и утащили добычу, последующие хвастались, что нашли всё в полном порядке и почти нетронутым! Но откуда у глупцов и скотов могут быть внимательность и самообладание? Вино и зерно, обнаруживаемое тут и там, не представляло для них ценности, и припасы впустую пропадали самым бессмысленным и возмутительным образом, поскольку не было средств, чтобы вывезти их. Затем между ними начали возникать ссоры из-за дележа награбленного, и добыча стала переходить из рук слабых во владение более сильных. Если двое людей встречали третьего, то наверняка грабили его. Таково было печальное положение дел в городе. Сбежавшие грабили и жгли дома ненавистных священников и дворян, а теперь оставшиеся аристократы захватывали собственность и пожитки изгнанников, вплоть до замков и засовов.

Ни один монах не мог войти в город или покинуть его, не лишившись коня или одежды. Как виновные, так и невинные собирались в Сен-Венсане с горами добра. Скольким монахам, Господи Боже, угрожали мечом жаждавшие их жизней и имущества! Гийом, сын Адуина, забыв об избавлении, дарованном ему Богом, позволил сторонникам убитых дворян Гвимара и Ренье схватить и осудить одного из своих близких друзей, которому он гарантировал безопасность и был связан с ним присягой. Сын кастеляна привязал одного человека за ноги к лошадиному хвосту; его мозги разлетелись в разные стороны, а затем его отправили на виселицу. Этого человека звали Робер ле Мангёр, и он был богат и честен. Дворецкого видама по имени, если не ошибаюсь, Эврар, слугу, убившего своего хозяина в тот же день, когда они вместе пообедали, тоже вздёрнули на виселицу. И других предали такой же смерти. Невозможно объяснить, что произошло, ведь наказанию подвергались и виновные, и невинные.

Известно, что Томас вошёл в город на следующий день после резни — то есть, в пятницу, покинул его в субботу, а в воскресенье Бог незамедлительно покарал их за великое злодеяние. Это происходило в 1112 году от Рождества Господня, с пятницы на Пасхальной неделе по 29 апреля^[456].

Несомненно, епископ был крайне легкомыслен, так что любая дурацкая мысль, пришедшая ему в голову, тут же слетала с его языка. Я видел, что моя кузина, та самая, которая вышла замуж в Лане, держала себя с максимально возможной скромностью, но он унизил её в моём присутствии, назвав «грязной крестьянкой», поскольку та не реагировала на замечания и взгляды прохожих и не старалась привлечь его внимание, как другие женщины. Или вот другой пример. Я написал книгу о крестовом походе на Иерусалим и послал её ему, когда он попросил посмотреть; он был крайне рассержен, увидев во введении посвящение моему господину епископу Лисиарду Суассонскому.^[457] Он не соизволил читать её дальше, хотя ценил мои другие небольшие труды сильнее, чем они того заслуживали. Будучи успешным в накоплении богатств, он быстро спускал всё на бесполезные вещи. Но эти дурные поступки рано принесли свои плоды.

Следует иметь ввиду, что это зло не произрастало лишь из него одного, но также было следствием мерзости остальных; можно сказать, всех людей. Нигде во Франции не случалось такого преступления, как в Лане. Незадолго до того, как это произошло, одного священника, сидевшего у очага в собственном доме, убил ударом сзади мальчик-слуга, с которым тот был очень близок. Подняв тело, мальчик спрятал его в потайном чулане и запер его. Когда соседи, не видя хозяина несколько дней, спросили слугу, куда тот делся, он соврал, ответив, что тот ушёл по каким-то делам. Когда из-за сильного зловония стало больше невозможно прятать тело в доме, он собрал пожитки хозяина, положил тело лицом в пепел очага, сорвал висевшую сверху полку-сушилку, чтобы сделать вид, будто она упала и убила его, и сбежал с хозяйским добром.

Перед началом каждого месяца деканы разбирали дела священников в своих округах.^[458] Когда один бургундский священник, чрезмерно словоохотливый и пронырливый, обвинил соседнего священника в каком-то пустяке, декан оштрафовал того на шесть монет. Более чем немного раздосадованный штрафом, потерявший деньги священник дождался в засаде бургундца, когда тот возвращался ночью домой. И когда бургундец направлял стопы домой с фонарём в руках, он ударил его сзади по затылку дубинкой, и тот умер, не успев позаботиться о своей душе.

Был случай, когда один священник, ненавидевший другого, приказал своему служке пустить в того стрелу, когда тот служил мессу у алтаря.^[459] И хотя тот не умер от раны, всё же подстрекатель имел повод и намерение убить человека и не был неповинен в человекоубийстве и неслыханном среди христиан святотатстве. Рассказывали и о других подобных случаях, происходивших в этом округе в это время.

Также случались и видения, предзнаменовывавшие описанное мною злодеяние. Одному человеку привиделся лунообразный шар, упавший на Лан, что предвещало внезапную вспышку восстания в городе. Другие наши монахи видели три у подножия распятия в соборе Нотр-Дам три больших бруса, расположенных в ряд. Кроме того, то место, был убит Жерар, казалось, было обагрено кровью. Распятие символизировало кое-какого высокопоставленного церковника, которому противостояли три бруса: его нечестивое вступление в должность, его грех в отношении Жерара и, наконец, его поведение в отношении народа, ставшее камнем преткновения, приведшим к его концу. Место, на котором был умерщвлён Жерар, было окровавлено, потому что совершённое злодеяние не осталось безнаказанным.

Кроме того, я узнал от монахов Сен-Венсана, что они слышали шум, издаваемый, по их мнению, злыми духами, и видели пламя в небе над ночным городом. За несколько дней до этого родился ребёнок, раздвоенный до ягодиц; то есть, у него было две головы и два туловища до пояса, каждое со своими руками; раздвоенные наверху, туловища соединялись внизу. Он прожил три дня после крещения. Короче говоря, произошло множество знамений, несомненно предвещавших великое бедствие, произошедшее вскоре.

Глава 12

После того как буря на какое-то время утихла, церковь усилиями клира начали постепенно восстанавливать. Поскольку стена, возле которой убили Жерара, казалось, пострадала от буйства огня больше, чем остальные, они, заплатив большую цену, построили арки между средней стеной, что была больше всего разрушена и остальной конструкцией. Однажды ночью молния уничтожила это всё с таким громким треском, что арки вместе отошли от стены и развалились на части, а стена немного отклонилась от вертикали, так что к настоящему времени она была снесена до основания. О удивительная кара господня! Какое наказание Ты в суровом гневе обрушил на тех, кто всячески нападал на молящихся тебе, что бесчувственной стене, близ которой было совершено это злодеяние, не было позволено стоять нетронутой! Твоё недовольство этим злом не является несправедливостью, Господи. Конечно, если бы мой враг лежал распростёршись у моих колен, моля о прощении, и был бы тут убит своим врагом, наверняка, от такого оскорбления мой гнев с первого был бы перенаправлен на второго. Ибо мы — люди, и Ты, Господи, — источник милости. Если ты вознаградил тех младенцев, что во времена Ирода совершенно не ведали о Тебе, просто потому что ты стал поводом для их избиения, должны ли мы полагать, что Ты ожесточил своё сердце против недостойного грешника, убитого в презрении к имени Твоему? Это не Твой путь, о Бесконечная Доброта.

Между тем, в соответствии с обычаем сбора пожертвований, они начали привозить отовсюду раки и мощи святых.^[460] И происходило так, что Милостивый Судия, утешающий с небес Своим состраданием тех, кого прежде корил, явил множество чудес там, где они бывали. Они несли среди прочих менее значимых реликвий небольшой роскошный ларец с частицами одежды Непорочной Девы, губки, поднесённой к устам Спасителя, и креста, на котором Он был распят. Я точно не знаю, но возможно там было несколько волос Богоматери. Ларец был украшен золотом и камнями, и на нём золотом же были написаны стихи о чудесах, хранящихся внутри.

Во время своего второго странствия по окрестностям Тура они достигли города Бюзансе, которым владел один разбойник.^[461] Здесь они проповедовали, среди всего прочего, о бедствии, обрушившемся на их церковь. Когда наши священники увидели, что сеньор и его гарнизон слушали их, затаив злобу в сердцах, и намеревались ограбить их по выходу из замка, проповедник оказался в затруднительном положении, поскольку он помнил об обещании, данном собравшимся: «Если среди вас есть немощный, пусть подойдёт он к святым реликвиям и, испив воды, которой они коснулись, исцелится».

Тогда сеньор и его люди обрадовались, полагая, что им следует изобличить лгуна, и направили к нему двадцатилетнего глухонемого слугу. Невозможно описать ужас, охвативший священников от опасности. Глубоко вздохнув, они помолились Деве и её Сыну, Господу Иисусу, после чего слуга испил святой воды, а священник, дрожа, задал ему какой-то вопрос. Слуга тут же ответил, но не на заданный вопрос, а в точности повторив сказанные священником слова. Поскольку прежде он никогда не слышал, что ему говорили, то ни понял ни слова, просто повторив их. Что было дальше? В том бедном городке сердца жителей внезапно стали больше, чем их богатство. Сеньор тотчас же отдал своего единственного коня, а щедрость остальных превзошла все мыслимые пределы. И так люди, собиравшиеся на них напасть, стали их защитниками, в слезах восхваляя Господа за помощь, и освободили исцелившегося юношу, чтобы он мог навсегда остаться при святых реликвиях. Я видел в Ножанском монастыре этого человека, недалёкого, косноязычного и туповатого, с искренней верой повторявшего историю об этом чуде и вскоре умершего, исполняя эту обязанность.^[462]

В Анжере была одна женщина, которую выдали замуж маленькой девочкой, и кольцо, надетое ей на палец в том юном возрасте, она, по её собственным словам, никогда не снимала — ни днём, ни ночью. И с годами, по мере того как тело девочки росло, плоть обволокла кольцо со всех сторон так, что почти скрыла металл, и она потеряла всякую надежду снять его с пальца. Когда в её город привезли священные реликвии, она пошла с другой женщиной в церковь, чтобы после проповеди сделать пожертвование, и когда она протянула руку, чтобы положить деньги, и коснулась ею реликвий, как кольцо треснуло и свалилось с её пальца перед ними.^[463] И когда люди, особенно женщины, увидели, что Непорочная Дева даровала ей милость, о которой та даже не смела просить, количество колец и ожерелий от женщин и денег, пожертвованных остальными людьми, стало неисчислимо. Турень^[464] наслаждалась излиянием сладкого аромата благодати Пресвятой Девы, общей для всех, хотя жители Анжу^[465] хвастались, что в некотором смысле держат Богоматерь в своих руках.

В другом месте — я не могу точно сказать, в каком городе это произошло, но в том же самом диоцезе — духовенство передало реликвии одной благородной даме по её настоятельной мольбе, ибо она на протяжении долгого времени была охвачена непрекращающейся и безнадёжной немощью. И когда она от всего сердца поклонилась реликвиям и испила святой воды, которой они были омыты, как сразу Мария исцелила её, и она поправилась. После того как она соответствующим пожертвованием воздала дань уважения священным реликвиям Господним, и носители их покинули порог её дома, как вдруг возник мальчик на лошади, впряжённой в повозку, занявшую всю узкую улочку, через которую они следовали. Клирик сказал ему: «Стой, пока не пронесут священные реликвии». И пока проходил носильщик реликвий, мальчик понукал лошадь, но не мог сдвинуть её с места. Человек, несший реликвии, оглянулся назад и сказал: «Ступай же, именем Господа». И едва он произнёс эти слова, как лошадь с повозкой двинулись с места. Смотри же, какое могущество Ты даровал Марии, и какого уважения к себе она требует!

Во время третьей поездки они прибыли в замок Нель. Рауль^[466], сеньор того замка, держал в доме глухонемого юношу, которого очень любил, ибо тот, как говорят, владел искусством прорицания, несомненно, научившись этому у демонов. Реликвии были внесены в замок, и люди воздали им честь, поднеся скромные дары. Глухонемой мужчина, посредством знамений узнавший об исцелении другого глухонемого и сам увидевший его, отдал свою обувь нищему, кающемуся босяку, и последовал за реликвиями в Лионский монастырь^[467]. Однажды, когда он целый день лежал под реликварием, случилось так, что наступил час обеда, и большинство священников пошли трапезничать, лишь немногие остались охранять реликвии. Эти люди ненадолго отошли в церковь, а когда вернулись, то обнаружили того человека распростёртым на земле в страшных муках, а из его рта и ушей шла кровь, источая ужасное зловоние. Увидев это, священники позвали своих спутников, отправившихся обедать, чтобы те бежали смотреть на такое диво. Когда этот человек пришёл в себя, священники почему-то попытались спросить его, словно он мог говорить. Он незамедлительно ответил теми же самыми словами, которые услышал от вопрошавшего. С неописуемым ликованием священники возносили бесконечные восхваления Господу в выси. В итоге их заставили вернуться в Нель, чтобы увеличить первоначально скудные подношения. И это было сделано в превосходной степени. Здесь возвеличилась Пресвятая Дева, когда её Божественный Сын явил дары, которые прежде утаивал.^[468]

Глава 13

Отсюда они решили отправиться в заморские земли. Собираясь переправляться через Канал, они повстречали богатых торговцев с кораблями для путешествия и спокойно — насколько позволяли ветра — пересекали пролив^[469]. Неожиданно они увидели движущиеся прямо на них галеры пиратов, которых очень боялись. Ударяя вёслами по воде и взрезая носами волны, те плыли прямо на них и вскоре приблизились почти на расстояние стадия^[470]. Так как носильщики реликвий были ужасно напуганы появлением морских разбойников, один из священников встал и поднял над собой ларец с реликвиями Царицы Небесной, именем Сына и Его Матери запрещая пиратам приближаться. Услышав этот приказ, пираты повернули назад и поплыли прочь так же быстро, как до этого приближались. Тогда освобождённые сотворили благодарственный и многохвалебный молебен, а торговцы поднесли многочисленные дары в благодарность милостивой Марии.

Они совершили прекрасное путешествие по Англии и прибыли в Уинчестер, где произошли многочисленные чудеса. Такие же явления случились и в Эксетере, что принесло им многочисленные дары. Позвольте же мне не упоминать о рядовых исцелениях и коснуться только исключительных случаев. Мы не составляем описание их странствия (пусть они сами это делают) и не рассказываем, что случилось с каждым его участником, но отбираем случаи, пригодные для проповеди. Почти всюду их встречали с соответствующими почестями, но когда они прибыли в одну деревушку, то их не встретил ни священник в местной церкви, ни крестьяне в своих жилищах. Они нашли два пустующих строения, в одном расположились сами и разместили пожитки, а другое приспособили для реликвий. Поскольку агрессивная толпа была упорно настроена против присутствия святынь, на следующее утро, после того как священники покинули это место, внезапно из туч с раскатом грома вырвалась жуткая молния и разрушила этот городок, спалив все строения дотла. Что за удивительное знамение явил Господь! Те два дома, уцелевшие среди пожарища, суть явное свидетельство Господне, что несчастные пострадали от огня из-за выказанной непочтительности в отношении Богоматери. Негодный священник, охваченный жестокостью варваров, вместо того, чтобы учить их, собрал добро, которое сумел спасти от небесного огня, и переправил его то ли по реке, то ли по морю, намереваясь переехать в другое место. Но всё собранное им имущество был уничтожено молнией. Так эти селяне, несведущие в понимании божественных таинств, были проучены этим наказанием.^[471]

Они пришли в другой город, где их слава и свидетельства о чудесах вызвали огромное рвение жертвователей. Один англичанин, стоявший перед церковью, сказал своему товарищу: «Пойдём выпьем». Но другой ответил: «У меня нет денег». Первый сказал: «Я достану немного». «Где ты возьмёшь их?» — спросил второй. «Думаю, что у священников, — сказал первый, — которые с помощью лжи и трюков собирают кучу денег с простаков. Я уверен, что так или иначе раздобуду у них средства, чтобы повеселиться». С этими словами он вошёл в церковь и направился в общий зал, где были выставлены реликвии, и, сделав вид, что собирается почтить их поцелуем, обратил свои уста против них, приоткрыв губы и схватив ими несколько пожертвованных монет. Затем он вернулся к своему товарищу и сказал: «Пойдём выпьем, ибо у нас есть немного денег на пьянку». «Откуда ты взял их, — спросил тот, — ведь у тебя ничего не было?» «Я взял их, — сказал он, — утащив за щекой несколько монет у тех плутов из церкви». «Ты поступил плохо, — сказал другой, — так как взял их у святых». «Успокойся, — ответил первый, — и пойдём в ближайшую таверну». К чему эти разговоры? Они были почти совершенно пьяны, когда солнце село в океан. Когда наступил вечер, человек, укравший деньги со святого алтаря, сел на лошадь и велел ей ехать домой. И въехав в ближайший лес, он сделал петлю и повесился на древе. Своей жалкой смертью он расплатился за собственные кощунственные губы.^[472] Из всего того, что сотворила царственная Дева в Англии, достаточно этих избранных случаев.

После того как они вернулись в Лан, закончив сбор денег, один добрый клирик, которому поручили возить лес для починки кровли церкви, рассказал мне, что один из его волов пал от усталости во время подъёма на Ланский холм. Клирик был раздосадован, так как не мог найти другого вола вместо него, как вдруг к нему подошёл другой вол, словно намеревался помочь в работе. Быстро доставил повозку к церкви вместе с остальными, клирик захотел узнать, кому ему следует вернуть чужого вола. Но как только тот был освобождён от ярма, то, не дожидаясь погонщика, быстро вернулся туда, откуда пришёл.^[473]

С клириком, рассказавшим мне об этом, также была связана вот такая история. В тот день, когда епископ Гальдрик, организовав убийство Жерара, отбыл в паломничество в Рим, этот человек во время мессы стоял позади священника, ибо был диаконом, как вдруг внезапно, хотя день был тихий и безветренный, позолоченный орёл, стоявший над ящиком с реликвариями святых, упал вниз с отскоком, будто его сильно швырнули. На основании этого события был сделан такой вывод: глава этого места — то есть, епископ — должен умереть. Но на самом деле я думаю, что это событие предвещало попрание чести самого королевского из всех городов Франции. Ибо во время вышеописанного разорения города король, чья жадность способствовала этому, не вернулся в него. А королевский прево, осведомлённый о готовящемся злодеянии, отослал свою любовницу и детей прочь и сам покинул город за несколько часов до того как восстание охватило город. Не успев отъехать на три или четыре мили, он увидел, как город охватило пламя.

Глава 14

После смерти епископа Гальдрика духовенство начало обращаться к королю по поводу избрания нового епископа. Безо всяких выборов король назначил им одного декана из Орлеана.^[474] Так произошло из-за того, что канцлер короля Этьен, который не мог быть епископом, добивался должности декана в Орлеане, и, заполучив епископство для декана, он приобрёл деканат для себя.^[475] И когда во время церемонии посвящения того декана стали гадать о его будущем, то открыли пустую страницу, словно это означало: «Я не буду ничего пророчествовать о нём, ибо он почти ничего не совершит». Несколько месяцев спустя он умер. Всё же он успел перестроить часть епископского дворца.

После того как он умер, избрали другого человека, в соответствии с законом и против его воли.^[476] Я говорю «в соответствии с законом» в отношении него, поскольку он занял должность, ничего не заплатив ради неё и не ввязываясь в симонию. И всё же попавшийся ему во время прорицания стих из Евангелия прозвучал жёстко: «И Тебе Самой оружие пройдёт душу»^[477], — ибо он же попался и Гальдрику. Бог видел, что ему угрожает неудача.

Перед тем как перейти к другим событиям, следует сказать, что Тьего, предатель и убийца епископа, был схвачен рыцарями Ангеррана и отправлен на виселицу через два года после совершённого убийства. Его схватили во время Великого поста, после того как он наелся и напился почти до рвоты. Выпятив пузо и поглаживая его руками, он бахвалился перед несколькими присутствующими, что наполнился славой Божьей, о чём грешно говорить. Будучи схвачен и ввергнут в темницу, он не просил прощения ни у Бога, ни у человека, и даже приговорённый к казни не сказал никому ничего, умерев в том же безразличии к Богу, в каком жил. Теперь же позвольте мне вернуться к тому, что я пропустил.

Томас, заключивший союз с ненавистной коммуной, поддерживал мерзких душегубов, сначала убийц Жерара, а затем — епископа, своего господина и родственника.^[478] Поскольку его злоба неописуемо возрастала, его постоянно проклинали все архиепископы и епископы не только на соборах, синодах и при королевском дворе, но каждое воскресенье в каждом приходе и епархии. Его мачеха, та женщина, которой греховно овладел Ангерран, имела душу более жестокую, чем дикая медведица. Видя, что Томас становится в некотором роде её соперником, она побудила Ангеррана отринуть отеческую любовь к нему и даже отказаться от звания отца. Сперва она начала с помощью женского коварства пытаться лишить его прав и выказывала себя его врагом, а затем, как сказал комедиограф, стала делать из дурака безумца^[479]. День ото дня погрязая во всё худших грехах, его рассудок становился обуян такой яростью, что он наслаждался убийствами словно дикий зверь, объявляя их справедливыми и законными. Поскольку он был незаконно лишён наследства распутной женщиной, как это действительно было, то со своими приспешниками полагал, что может позволить себе устраивать массовую резню. Постоянно меняющимися замыслами та беспощадная женщина постоянно находила врагов и подставляла их ему для уничтожения; с другой стороны, сам Томас никогда не знал отдыха в непрерывном стремлении к грабежам, поджогам и убийствам, направленным против Ангеррана. В наши дни нельзя встретить двух других людей, которые совместными усилиями породили бы повсеместно столько зла по одному единственному поводу. И если он был огнём, то её следовало бы называть маслом.

Действительно, нрав каждого из них был таков, что, насладившись похотливым деянием, если предоставлялся случай, они тут же переходили к не меньшей или даже большей жестокости. Поскольку законы брака никогда не ограничивали его, его жёны не могли удержать его от соперничающих блудниц и чужих тел. Что ещё сказать? Поскольку его мачеха ежедневно новыми замыслами подстрекала его, и он не мог утолить свою ярость убийствами невинных — настолько сильную, что однажды он ослепил десятерых человек, которым вскоре было суждено умереть — вышло так, что, утомившись, они на мгновение заключили перемирие, но вскоре, после того как женщина снова разбередила старые раны, они вновь разразились обоюдными побоищами.

Пока ссоры тех двоих сотрясали Лан, по воле Божьей бедствие снизошло на Амьен. После рокового разорения Лана жители Амьена, подкупив короля, добились права на создание коммуны, а епископ без какого-либо принуждения отнёсся к этому благосклонно, никто не давил на него, при том, что он был в курсе печальной участи своего друга-епископа и того, чем закончился конфликт с несчастными горожанами.^[480] Ангерран, граф того города, видя, что клятвенный союз бюргеров ущемляет его старинные графские права, напал на мятежников со всеми силами, которые только смог собрать. В этом его поддержал Адам де ла Тур, получивший своё имя от башни, которой он владел.^[481] Изгнанный жителями из города, Ангерран укрылся в башне. Поскольку горожане подвергались постоянным нападениям графа, то они убедили Томаса, словно он был их самым любимым господином, присягнуть коммуне и ополчили его против названного отца. Поскольку его мать была совершенной бесстыдницей, он был лишён отцовской любви. Тем временем Ангерран, полагавший, что эти трактирщики и мясники презирают его за старческую тучность, встретился с Томасом, заключил с ним соглашение и даже помирил его с мачехой путём принесения нескольких клятв. Действуя в собственных интересах, она вытребовала у него значительную денежную компенсацию в обмен на мир.

Когда Томас истратил все накопленные богатства, то пообещал Ангеррану помощь против горожан, на стороне которых выступали епископ и видам^[482]. Томас и Адам де ла Тур предприняли энергичную атаку на видама и горожан, а поскольку на их стороне были и епископ с духовенством, Томас по мере возможности нападал и на владения церкви. В одном из имений он расквартировал своё войско, а остальные предал огню и разграблению. Из одного из них он вынес кучу денег и вывел большую группу пленников, а оставшихся людей, огромную толпу беженцев обоих полов и разных возрастов, сжёг в церкви. К нему привели одного человека, оказавшегося среди пленных, отшельника, пришедшего в имение, чтобы купить хлеба. Дело было в канун Мартынова дня.^[483] Когда отшельник плача рассказал Томасу, кто он такой и зачем пришёл сюда, умоляя проявить к нему жалость хотя бы во имя святого Мартина, Томас вынул из ножен кинжал и воткнул ему в грудь, прямо в сердце, со словами: «Вот тебе во имя святого Мартина».

В другой раз он вверг в темницу прокажённого. Когда сборище прокажённых провинции услышало об этом, то осадили двери тирана и стали умолятьвернуть своего товарища. Он пригрозил, что если те не уберутся прочь, то он сожжёт их заживо. Убежав в испуге, они достигли безопасного места, собравшись там, каждые четверть часа призывали Господа к мести и, повышая голос, все вместе осыпали его проклятьями. В тот же день прокажённый умер в тюрьме. В этой же тюрьме он принудил беременную женщину к тяжёлой работе, от которой та умерла.

Однажды, когда пленники шли слишком медленно, он приказал пронзить им кость под шеей, называемую ключицей, продеть через отверстие верёвку и связать ею пятерых или шестерых человек, чтобы те двигались, терпя невыносимую боль. Вскоре все они умерли в плену.^[484] Стоит ли продолжать? Во время этих событий он один убил тридцать человек собственным мечом.

Его мачеха, видя, как Томас подвергает себя опасности, и жаждая его погибели, попросила видама установить тайную слежку за его передвижениями. Однажды ночью Томас и его войско угодили в засаду, устроенную видамом. Томас был ранен в руку и ногу, а стрела вражеского пехотинца угодила в колено. Серьёзно израненный, он был вынужден отказаться от своего предприятия.

Как-то раз до того как церковь претерпела разрушение, епископ готовился отслужить мессу в праздничный день. Но перед этим священник, казалось, достаточно понимающий в религиозных обрядах, нечаянно освятил воду в одиночку, а затем то же самое случилось с епископом. И когда он попробовал жидкость и понял, что это обыкновенная вода, то сказал: «Будьте уверены, что этой церкви угрожает великое несчастье». Неприятность, до этого случившаяся со священником, подтверждала это. И когда епископ увидел, что его присутствие неприемлемо ни для духовенства, ни для народа, поскольку он никому не нравился, то он, взяв одного из наших монахов в качестве спутника и ни с кем не посоветовавшись, подал клиру и народу прошение об отставке, если его можно так назвать, отослал своё кольцо и туфли архиепископу Реймса и заявил, что отправляется в странствия и больше нигде и никогда не будет епископом. Став таким образом экс-прелатом, он отправился в Клюни и там, снова по собственной инициативе действуя как епископ, он освятил алтарь. Покинув Клюни, он отправился в Шартрёз, о котором говорилось в начале этой книжицы.^[485] Там, живя в келье, но не вступив в братство, он хранил у себя «дорожные» деньги — шесть марок серебра.^[486] Он знал, что деньги понадобятся ему на обратную дорогу. Два месяца спустя его позвали обратно, но не народ, а архиепископ, и он, не мешкая, возвратился. Духовенство и прихожане отнеслись к его возвращению с сожалением, ибо во время его отсутствия начали выбирать нового епископа, а его презирали. Так он положил начало беспорядкам, которые сам не мог прекратить.^[487]

В то время как Томас находился дома, неспособный что-либо делать из-за полученных ран, срамная любовница Ангеррана, виновница этих ран, готовилась напасть на Адама в его башне, так как сын Адама, очень красивый юноша по имени Альом, был обручён с дочерью Томаса. До этого момента Адам, верный Ангеррану, стойко сражался против горожан. Но тот предал короля и осадил башню. И конечно же Адам принёс присягу королю и не нарушал её, и король взял его под свою защиту.

Даже те, кто принимал участие в этих беспорядках, не могут описать кровопролитие среди горожан, учинённое людьми из башни не только до осады, но и после неё. Горожане не могли ничего поделать, кроме как страдать. Поначалу, пока зло не зашло слишком далеко, епископ Годфрид мог бы легко разрешить спор, если бы он не боялся видама, который его презирал. В самом деле, тот никого не уважал и ничего ни для кого не делал, а лишь говорил и совершал гадости. Человека, намеренно угождающего коварному врагу из боязни быть битым, по справедливому правосудию Божьему обижают все.

Томас не мог помочь защитникам башни, в которую отослал свою дочь и наиболее надёжных воинов. Он натворил столько зла, что архиепископ и епископы от имени церкви пожаловались королю, сказав, что не могут служить Богу, пока король не покарает Томаса. Ибо в то время, когда этот вредина поддерживал горожан против Ангеррана, вышеупомянутый Гальтерий со своим дружком архидиаконом Гвидо, единственным уцелевшим убийцей Жерара, посреди Великого поста отправились на встречу с достойной союзницей Ангеррана, своей единоутробной сестрой, поскольку сам способствовал этой прелюбодейной связи.^[488] Прознав об этом, Томас поспешно послал весть некоему Роберу, худшему из разбойников (ибо он любил таких слуг), приказав тому следить за Гальтерием и его людьми, и на обратном пути из Амьена убить стольких из них, скольких получится. Устроив слежку от самого Ланского холма, Робер и его люди напали на него в том месте, где дорога спускается вниз. Отослав своих спутников вперёд, Гальтерий направлялся в город верхом на муле. Наткнувшись на засаду, он был с чрезвычайной жестокостью изрублен мечами на куски. Сделав дело, убийцы весело вернулись к Томасу, приведя с собой мула.

Поскольку до ушей короля постоянно доходили громкие жалобы церковников на эти и подобные ситуации, во время Великого поста на следующий год после убийства архидиакона он собрал армию против Томаса и напал на замок, который тот построил в бывшем поместье аббатства Сен-Жан. Король вряд ли получил существенную помощь от рыцарства, численность которого была невелика, но к нему присоединилось множество легковооружённых отрядов. Услышав, что люди восстали против него, Томас мог только выругаться, ибо лежал в постели совершенно беспомощный. На требование короля разрушить незаконно построенные замки он отреагировал грязным ругательством; когда близкие предложили ему помощь, он лишь насмешливо присвистнул. Тогда архиепископ и епископы с высоких амвонов созвали толпы народа, сказали им, что делать, отпустили им грехи и в качестве покаяния ради спасения их душ велели напасть на тот замок, называемый Креси. И с поразительной наглостью они атаковали его. Но замок был необычайно крепок, так что их многочисленные потуги выглядели смехотворными. Несмотря на доблестную оборону, король преодолел первый ров, добрался до ворот замка и приказал гарнизону сдаться. Получив отказ, он простёр руку и поклялся не есть, покуда замок не будет взят. Однако в тот день он отказался от штурма. На следующий день он вернулся и предпринял штурм, хотя едва ли кто-то из рыцарей захотел принимать в нём участие. Обвинив их в открытом мятеже, король собрал пехоту, сам первым преодолел ров и попытался ворваться внутрь замка. Быстро преодолев путь, он обнаружил множество припасов, защитников замка пленил, а саму крепость разрушил.^[489]

Недалеко отсюда был другой городок, называемый Нувьон. Его жители отдали ключи от города королю, а сами разбежались. Для запугивания защитников Креси некоторых узников вздёрнули на виселицы; других предали смерти иными способами. Я не знаю, погиб ли кто-то из атаковавших, кроме одного рыцаря. Томас пребывал в безопасности в Марле; он заплатил выкуп королю и придворным и пришёл к соглашению относительно ущерба, нанесённого церквям, таким образом с одной стороны восстановив мир, а с другой стороны вернувшись к Святому Причастию. Так самый гордый и злонамеренный из людей был наказан бедняками, которых он часто карал и презирал.

Нельзя не упомянуть о том, что, когда король со своей армией вошёл в Лан, стояла не по сезону хорошая погода. Архиепископ сказал ему: «Давайте помолимся, чтобы Господь ниспослал нам ясную погоду, если Ему угодно, чтобы мы осуществили задуманное». И как только это было сказано, как погода стала хорошей.

В Вербное воскресенье^[490] епископ Годфрид вернулся из Шартрёза и начал распространять повсюду нечто отличное от того, чему научился там. Он позвал короля и в этот почитаемый праздничный день обратился с проповедью, больше напоминавшей одну из речей Катилины, чем слова, идущие от Бога, подстрекая его и собравшуюся чернь идти против людей из башни, обещая Царство Небесное тем, кто погибнет в борьбе с ними. На следующий день к Ле-Кастильону, как она называлась, были доставлены гигантские осадные башни и приставленные к ним рыцари. Обитатели замка заранее защитили себя навесными стенами, чтобы предотвратить захват ядра их твердыни. Епископ сам босиком отправился в Сен-Ашель^[491], хоть и не заслуживал быть услышанным по этому поводу. Тем временем защитники замка позволили им приблизиться к стенам и придвинуть осадные башни. Когда они установили их, человек по имени Алеран, весьма сведущий в этом деле, установил напротив них две собственноручно построенные катапульты и поручил почти восьмидесяти женщинам швырять заранее припасённые камни. Рыцари замка также сражались врукопашную с нападавшими. И пока мужчины с отвагой Ахиллеса защищали свою крепость, женщины столь же храбро швыряли камни из катапульт и разрушили обе осадные башни. Град снарядов был столь густ, что говорят, будто пострадало восемьдесят человек, и даже сам король был ранен остриём в защищённую латами грудь. Среди пронзённых стрелами выжил только один. Я слышал об этом от клирика Ротхарда^[492], племянника епископа.

Видя своё поражение, солдаты, сидевшие в деревянных башнях, начали отступать, и остальные побежали за ними. Вскоре после того как они обратились в бегство, защитники совершили вылазку, разрушили башни и затащили брёвна внутрь, увидев вдали около трёх тысяч человек, только что бежавших с поля боя и не осмеливавшихся нападать вновь. Поняв, что крепость неприступна, король отступил и приказал организовать осаду до тех пор, пока защитники не смирятся от голода. Осада до сих пор продолжается, и невозможно сказать, сколько горожан гибнет каждый день. Укрепившись за пригородами, Адам частыми атаками досаждает Ангеррану и видаму. Следовательно, если скорбь позволяет понять услышанное, то они должны знать, что, хотя Томас побеждён, не все случаи одинаковы и не все равны перед судом Божьим, так что епископ может быть волен подстрекать других к убийству.^[493]

Глава 15

Перед тем как перейти к делам наших соседей, ибо мы собирались рассказать кое-что о жителях Суассона, вам следует знать, что по отвратительности поведения ланцы превзошли жителей всех остальных провинций Франции. Ибо помимо убийств священников, епископа и архидиакона, совсем недавно Райсенда, аббатиса Сен-Жана, очень умная женщина из знатной семьи, благодетельница церкви и уроженка Лана, была убита собственным сервом, и известно, что она пострадала за верность церкви.^[494] Почему церковь отдала несчастную идолопоклонникам? История закончилась, как должно, ибо Царица не оставила деяние безнаказанным. Служители, ответственные за сохранность церковной утвари, именуемые матрикуляриями, начали воровать священные сосуды, перекладывая ответственность за это на клириков, пользовавшихся ими. На самом деле виновные были лжецами. И это первое из нечестивых деяний.

Во-вторых, человек по имени Ансельм, грубый и неотёсанный мужлан, выходец из простых горожан, перед заутреней во время Святок стащил несколько крестов, кубков и немного золота. Через некоторое время он решил продать часть украденного золота купцу из Суассона и сознался в совершённой святотатственной краже, взяв клятву, что тот не выдаст его. Вскоре после этого купец узнал, что все причастные к этой краже были отлучены от церкви во всех приходах Суассона. Торговец сделал, что должно, отправившись в Лан и рассказав всё священникам. Что ещё сказать? Ансельм отмёл выдвинутые обвинения. Торговец внёс залог и вызвал Ансельма на судебный поединок, от которого тот не смог отказаться. Дело было в воскресенье. Участники начали поединок, поторапливаемые клириками, и человек, обвинивший другого в краже, потерпел поражение и пал. Из этого следует, что либо человек, нарушивший клятву, сообщив о краже, поступил неправильно, либо, что более вероятно, закон, которому он повиновался, крайне плох. Очевидно, что никто из законников не признавал эти судебные поединки.^[495]

В конце концов Ансельм, после этой победы чувствуя себя в безопасности, ударился в третье святотатство. Неописуемым способом он взломал сокровищницу и утащил оттуда огромное количество золота и драгоценных камней. После этой кражи он вместе с другими матрикуляриями был подвергнут «божьему суду» с помощью святой воды и всплыл на поверхность вместе с некоторыми соучастниками первой кражи.^[496] Часть из них отправили на виселицу, других пощадили. Пройдя такое испытание, он пообещал сознаться, но, получив свободу, отказался от своих слов. Повторно отправленный на виселицу, он поклялся открыть факты. Вновь обретя свободу, он сказал: «Без вознаграждения я не буду ничего делать». «Тебя повесят», — сказали ему. «И вы ничего не получите», — ответил он. Между тем он глубоко оскорбил кастеляна Николя, сына Гвимара, выдающегося молодого человека, облечённого властью. Епископа и мастера Ансельма спросили, что же делать. «Лучше заплатить ему, — сказали они, — чем потерять столько золота». И они согласились заплатить ему около пятисот солидов.^[497] Получив это обещание, он вернул кучу золота, которую прятал в своём винограднике. Он решил покинуть страну, и епископ пообещал, что не будет преследовать его на протяжении трёх дней. Желая уехать тайно, он изучил все выходы из города. Но тут неожиданно поднялась вода и окружила его имение, мешая ему уехать. Эти потоки были тайно направлены против него, вынудив его открыто вернуться вместо того, чтобы улизнуть с барышом. Вернувшись, он гневно заявил, что никуда не уйдёт, а когда епископ убедил его, то начал бормотать словно сумасшедший, что раскрыл не всё и знает нечто большее. Когда епископ узнал об этом от видама, то, воспользовавшись поводом, не только лишил его денег, которые намеревался заплатить, но и бросил в тюрьму, после того как тот поклялся, что больше ничего не знает. Под пыткой он признался, что сохранил несколько драгоценных камней филигранной работы. Приведя их во дворец, он показал им камни, завёрнутые в тряпицу и спрятанные под кладкой. Кроме того, он стащил несколько священных реликвий. Пока он хранил их у себя, то не мог уснуть, так как от совершённого святотатства его обуял ужас, насланный святыми на его грешный разум. Затем он был повешен и отправился к своим праотцам, которые, несомненно, были демонами.

Глава 16

Возвращаю своё перо к обещанному рассказу. Жан, граф Суассона, знал толк в военном деле, хоть и предпочитал мир, и всегда действовал исключительно ради собственной выгоды. Это естественно, ибо греховность его отца и деда всегда вела к погибели Матери Церкви. Его мать послужила причиной того, что диакону вырвали язык из глотки и выкололи глаза, не говоря уж об иных проявлениях её могущества. Несомненно, отцеубийственная отвага придала ей смелости на то, чтобы с помощью одного еврея отравить собственного брата из желания заполучить его графство.^[498] За это еврей был сожжён. Что касается неё самой, то, когда после чрезмерно обильной трапезы вечером первого дня Великого поста она отправилась спать, её разбил паралич. Она лишилась дара речи, стала беспомощна телом и, что хуже всего, лишившись способности постигать мир Божий, стала жить подобно свинье. Богу было угодно, чтобы, пытаясь вылечить, ей почти вырвали язык. Она пребывала в таком состоянии от начала Великого поста до самой смерти на Пасхальной неделе. Между ней и её сыновьями, Жаном и епископом Манассией^[499], была не просто ссора, а самая настоящая лютая ненависть. Ибо в этом семействе царила взаимная вражда. Во всяком случае, во время её похорон граф, рассказав мне вышеизложенное, добавил: «Зачем мне тратить деньги на её душу, когда она сама не хотела делать это для себя?»

В итоге граф, которому точно подходят слова «отец твой Аморрей, и мать твоя Хеттеянка»^[500], оказался не просто так же дурен, как его родители, но творил гораздо худшие дела. Он придерживался такого жидовского еретического безбожия, говорил такие богохульные вещи о Спасителе, какие верующие евреи не позволяли себе произносить из страха. Насколько порочно он «поднял к небесам уста свои»^[501], можно понять по небольшому трактату, который я написал по просьбе настоятеля Бернарда.^[502] Поскольку эти слова не могут сходить с губ христианина и должны внушать ужас омерзения благочестивым ушам, мы опустим их. Хотя он поддерживал евреев, те считали его ненормальным, поскольку, одобряя их религию на словах, он публично исповедовал нашу веру.

На Рождество, Пасху и другие церковные праздники он выказывал такое смирение, что едва ли можно было поверить в то, что он еретик. Накануне Пасхи он пошёл на службу в церковь и обратился к одному клирику, чтобы он рассказал ему о чудесах тех дней. Когда же клирик разъяснил, как страдал Господь, и как Он воскрес, граф усмехнулся и сказал: «Что за выдумка, что за пустая болтовня!» «Если ты считаешь болтовнёй и выдумкой сказанное мною, — ответил клирик, — то зачем пришёл сюда на бдения?» «Я ожидаю получить наслаждение, — сказал он, — от одной красотки, которая бдит здесь с тобой»^[503]. Хотя он был женат на молодой привлекательной женщине, но презирал её и влюбился в морщинистую старуху.^[504] У него была кровать в доме одного еврея, и её часто застилали для него, но он не мог ограничиться кроватью и в порыве страсти тащил ту шлюху в какой-нибудь грязный угол или чулан. И он велел одному прихлебателю вечером, после того как потушат лампы, пойти к собственной жене и лечь с ней, будто это он сам, и так он смог бы подтвердить обвинение в её измене. Но она поняла, что это не её муж, из-за разницы в телах, ибо граф был покрыт отвратительными струпьями, и с помощью камеристки смело прогнала мошенника. Что ещё сказать? В своих домогательствах он не делал исключений ни для монахинь, ни для благочестивых женщин и никогда не уступал в открытом соперничестве святым братьям.

Когда Непорочная Дева, Всецарица, не смогла более сносить богохульства этого развратника, возвращаясь из королевского похода, близ города он повстречал целую банду своих братьев, демонов. Вернувшись домой совершенно вне себя, с всклокоченными волосами, он вечером отверг жену и возлёг с той старухой. Той ночью он заразился смертельной болезнью. Когда начались сильные боли, он позвал того клирика, с которым бдел во время Пасхи, чтобы тот взглянул на мочу. В ответ клирик заговорил о его смерти и попрекнул его за прелюбодеяния, на что он ответил: «Вы хотите, чтобы я отплатил за тех распутников? — имея ввиду священников. — Ни единого обола. Многие люди гораздо мудрее тебя, считают, что женщины должны быть общими, и, следовательно, это не грех». Так говорил он, и всё, что он сказал тогда и потом, было бредом. Пытаясь пинками выпроводить свою жену, он так ударил одного воина, что сбил его с ног. Поэтому руки этого безумца были связаны, чтобы он не мог разорвать на куски ни себе, ни своих людей, до тех пор, пока он не ослаб, и демоны, враги Непорочной Девы и ей божественного Сына, не вырвали из него душу.

Глава 17

Раз уж мы упомянули о еретиках, которых любил этот отвратительный человек, то расскажем об одном крестьянине по имени Клемент, жившим со своим братом Эвраром в Бюси^[505], деревне близ Суассона. Он был одним из ересиархов, как их обычно называют. Этот мерзкий граф раньше говорил, что не знал никого мудрее него. Эта ересь не из тех, о которых говорят открыто: обречённая на вечный шёпот, она распространялась тайно. Вот что в общем известно о ней и её сторонниках.

Они считают заблуждением божественное происхождение Сына Девы.

Они не признают крещение детей, не достигших сознательного возраста, в присутствии крёстных родителей.

Они используют собственное Слово Божие, возникшее в результате какой-то долгой бессвязной болтовни.

Они так ненавидят таинства, совершаемые на нашем алтаре, что называют уста всех священников устами ада.

Если они получают наше причастие, чтобы скрыть свою приверженность к ереси, то меняют свой режим питания так, чтобы больше ничего не есть в этот день.

Они не отделяют свои кладбища от другой земли и не считают их землю освящённой.

Они отрицают брак и прославляют беспорядочные связи.

В самом деле, они рассредоточены по всему Латинскому миру, и вы можете видеть мужчин, живущих с женщинами, но при этом они не называют себя мужем и женой, чтобы один мужчина не был всё время с одной и той же женщиной, а женщина — с мужчиной; кроме того, среди них есть мужчины, что ложатся с мужчинами, и женщины, что ложатся с женщинами, ибо считается непростительным, чтобы мужчина ходил к женщине.

Они воздерживаются от любых продуктов, получившихся в результате полового акта.

Свои сборища они проводят в подземельях или затянутых паутиной подвалах, мужчины вместе с женщинами. После того как зажгут свечи, некоторые бесстыжие женщины ложатся у всех на виду, раздвигают ягодицы, и свечи вставляют им в зад; и как только свечи догорают, отовсюду кричат: «Хаос!», — и все совокупляются с первыми попавшимися под руку женщинами.

Если в результате этого женщина беременеет, ребёнка после рождения относят в место сборища. Там разжигают большой костёр, садятся вокруг него и перекидывают ребёнка с рук на руки через пламя, пока он не умрёт. Останки сжигают дотла, а пепел подмешивают в хлеб. Каждому дают кусок в качестве причастия, и единожды получивший его едва ли отойдёт от этой ереси.^[506]

Если вы прочтёте описание ересей, составленное Августином^[507], то обнаружите, что ничто не похоже на эту ересь больше, чем манихейство^[508]. Эта ересь, изначально появившаяся среди образованных людей, затем просочилась к селянам. Эти люди, гордившиеся своей апостольской жизнью, признавали только чтение «Деяний Апостолов».

Этих двух вышеназванных еретиков привели на допрос к достославному Лисиарду, господину епископу Суассона. Когда епископ обвинил их в проведении сборища вне церкви, а соседи назвали их еретиками, Клемент ответил: «Разве ты, учитель, не читал Евангелия, в котором сказано: “Beati eritis”?» Поскольку он не знал латыни, то думал, что это значит: «Блаженны еретики».^[509] Он также был уверен, что их называют «еретиками», потому что они «наследники»^[510], разумеется, не Бога. Когда их допрашивали об их убеждениях, они отвечали как большинство христиан, хотя не отрицали своих сборищ. Но поскольку такие люди отрицают обвинения и всегда завлекают сердца тугодумов в тайну, их приговорили к испытанию святой водой. Когда всё было готово, епископ попросил меня в частном порядке разузнать их взгляды. Когда я предложил им в качестве темы для разговора крещение младенцев, они сказали: «Кто будет веровать и креститься, спасён будет»^[511]. И когда я понял, что у них за правильными словами скрываются греховные мысли, то спросил, что они думают о тех, кто крещён в иной вере. Они ответили: «Богом просим, не думай, что мы углублялись во всё это». А когда я прочитал еще один стих, они сказали: «Мы веруем во всё, что ты говоришь». Тогда я вспомнил цитату, которой руководствовались присциллиане^[512]: «Клянись, лжесвидетельствуй, но не открывай тайну»^[513]. Я сказал епископу: «Поскольку нет свидетелей, слышавших, как они исповедуют свою веру, приговариваю их к приготовленному для них испытанию». Хотя на самом деле была одна женщина, которой Клемент годами морочил голову, и диакон, слышавший иные греховные высказывания из уст этого человека.

Епископ отслужил мессу, и они получили из его рук причастие со словами: «Пусть тело и кровь Христовы будут сегодня вашим испытанием». После этого благочестивый епископ и архидиакон Пётр, человек исключительной честности, которого смешили их обещания избежать ордалии, принялись за воду. Заливаясь слезами, епископ прочитал литанию и провёл обряд экзорцизма. Затем они принесли клятву, что никогда не веровали и не замышляли ничего против нашей религии. Клемент бы опущен в чан и поплыл, как палка. От этого зрелища вся церковь наполнилась безграничной радостью. Благодаря их известности собралось столько народа обоего пола, сколько никто из присутствовавших прежде не видывал. Другой признался в заблуждениях, но не раскаялся, и был ввергнут в темницу со своим осуждённым братом. Ещё два еретика из деревни Дорман^[514], пришедшие посмотреть, были схвачены вместе с ними.

Мы отправились на собор в Бове, чтобы посоветоваться с другими епископами, что делать. Но в это время верующие, опасаясь нерешительности отдельных священнослужителей, ворвались в тюрьму, схватили их, развели костёр за городом и сожгли их дотла^[515]. Чтобы предотвратить распространение заразы, Божьи люди выказали добродетельное рвение в отношении них.

Глава 18

В Нойоне была приходская церковь, освящённая бывшим епископом Алдуином^[516] в честь святого Никасия. Когда жители Реймса переносили его мощи^[517], то они на некоторое время останавливались здесь, но, надо сказать, не в самой церкви, а в городе. Примерно за пять лет до этого, несмотря на постановление духовенства, что день поминовения мученика следует почитать как праздничный, одна бедная девушка, жившая со своей матерью, была вынуждена в этот день заниматься каким-то рукоделием. Готовясь начать шить, она, как полагается, проводила по нити губами и языком, и узелок на нити, очень грубый, вонзился в кончик языка словно игла, так, что его нельзя было вытащить. Когда кто-нибудь пытался извлечь его, несчастная девушка испытывала мучительную боль. В сопровождении толпы людей бедняжка вместе с матерью отправилась в собор, чтобы помолиться Царице мучеников о сострадании, но не могла сказать ни слова, ибо нить проделала дырку в языке и висела так, что она едва могла говорить. Что ещё сказать? Взглянув со слезами на девушку, сочувствовавший её непрекращающимся нестерпимым мучениям народ разошёлся по домам. Остаток дня и всю следующую ночь девушка вместе с матерью настойчиво молились. На следующий день, одолевая Царицу земли и небес искренними молитвами, они на редкость правильно, словно были учёными, повторяли литанию, мать — отчётливо произнося слова, а дочь — бормоча, как поведал мне Анселл, ризничий той церкви; дочь приблизилась к алтарю Непорочной Матери и в слезах обхватила его, и во время поцелуев нитка моментально высвободилась. На явление столь великой милости стали поспешно стекаться клирики и народ, вознося бесконечные похвалы Господу и Непорочной Матери, ибо та показала себя Царицей мучеников, отомстив за прегрешение, совершённое против мученика, но всё же, добившись сатисфакции, смягчившая свой гнев. Так отчётливо проявилась слава мученика, ибо наказанием простой бедной женщины он показал, сколь ненавистна ему гордыня противящихся. Эту историю мне рассказали в той самой церкви, а вышеупомянутый священник продемонстрировал нить изрядной толщины с узлом, на котором остались следы крови. В наши дни подобная история, случившаяся на Благовещение, была зафиксирована Радбодом, епископом Нойона^[518].

В том самом монастыре Ножан, где я служил по воле Бога, один рыцарь совершил кражу, угнав принадлежавший братии скот. Придя в замок Шони, он зажарил одного быка, планируя съесть его вместе с дружками. Но едва он положил в рот первый кусок мяса, как был сражён Силой Божьей: когда он жевал, глаза его выкатились из орбит, а язык вывалился изо рта. Так наказанный, он вернул остальную добычу.

Другой рыцарь заявил о своём исключительном праве на ловлю рыбы в части близлежащей реки, называемой Элетт, которое с давних времён принадлежало монастырской братии. После того как рыцарь прогнал одного из братьев, рыбачивших в той части реки, и завалил монастырь судебными исками по этому поводу, могущественная Госпожа поразила параличом некоторые из его членов. После того как он приписал это случаю, а не божественному возмездию, во сне ему явилась Пресвятая Дева и дала ему суровую пощёчину. Проснувшись и придя в себя от удара, он немедленно явился ко мне босой, чтобы принести извинения, показал, что сделал с ним гнев Благой Марии и отказался от незаконных притязаний. Я понял, что никто не может упорно враждовать с церковью, не понеся какого-то ущерба.

В Компьене королевский прево ополчился на собор Богоматери и Святых Корнелия и Киприана. Когда клир собрался посреди рыночной площади и именем столь великой Госпожи и столь великих покровителей повелел ему остановиться, он не выказал уважения к священным именам и начал оскорблять просителей грязными ругательствами. В разгар своей речи он свалился с коня и обнаружил, что его зад изрядно испачкан испражнениями кишечника.

Раз уж мы заговорили о почтительности, которую следует выказывать по отношению к святым, то упомянем о расположенном в тех краях городке Сен-Жюст, находящимся под властью епископа Бове.^[519] Когда в этом городке вспыхнул мятеж, и отбросы общества вместе с горожанами взбунтовались с неслыханной дерзостью, священники достали раку с мощами священномученика отрока Юстуса, чтобы успокоить народ. Один слуга, более смелый, чем остальные, встал на их пути и непочтительно и зло вознамерился ударить мечом по той святейшей раке. Но прежде, чем кто-нибудь успел что-либо сказать, он рухнул наземь и, подобно вышеописанному человеку, начал распространять зловоние из-за вытекших из него экскрементов.

В одном поместье в окрестностях Бове жил приходской священник. Один крестьянин испытывал к нему лютую ненависть, которая была столь сильна, что он стал пытаться приблизить того к смерти. Не имея возможности действовать в открытую, крестьянин решил отравить его. Он выпотрошил жабу в глиняный кувшин, в котором священник хранил вино для мессы. Сосуды для этой цели делаются пузатыми, с длинным узким горлышком. Придя на мессу, священник совершил таинство отравленным вином. Под конец мессы он начал биться в судорогах, его затошнило, вырвало всем, что он съел и выпил, и ему стало плохо. Пролежав некоторое время в постели, он наконец с трудом смог подняться и дойти до церкви. Священник взял сосуд, который, как он знал, был причиной его недомогания, отбил ножом горлышко и вылил жидкость на плиты пола. В освящённом вине была икра с головастиками. Понимая, что его внутренности обречены на погибель и безо всякой надежды ожидая неизбежного конца, он получил от кого-то такой совет: «Если хочешь вывести попавшую в тебя заразу, попроси кого-нибудь принести пыль с гробницы Марцелла, епископа Парижа^[520], или с его алтаря, и если проглотишь её с водой, то можешь быть уверен, что немедленно исцелишься». Он сразу поспешил сделать так и с огромной благодарностью к святому проглотил пыль. Тут же его вырвало сгустком бессчётного количества гадов вместе с ядовитым веществом, в котором они находились, здоровье его поправилось, и болезнь покинула его. Неудивительно, что Марцелл, ныне пребывающий с Богом, смог сотворить это, поскольку он творил великие чудеса, подобные этому, даже будучи отделённым от Него плотской оболочкой.

Глава 19

Беспрецедентную для нашего времени историю, которую я собираюсь поведать, мне рассказал набожный и воистину кроткий духом монах по имени Жоффруа; он был сеньором Семюра и других замков в Бургундии.^[521] И поскольку эта история из его жизни, я думаю, что её следует рассказать его словами^[522]. Вот как это случилось.

В верхней части страны, примыкавшей к его землям, жил один юноша, связавшийся с женщиной, но не пристойными, а порочными отношениями, или, как сказал Солин, «не из любви, но за деньги»^[523]. Наконец образумившись, он решил отправиться в паломничество в Сантьяго, что в Галисии^[524]. Но в тесто этих благочестивых намерений попала закваска. Он взял с собой женский пояс, напоминавший ему о возлюбленной и отвлекавший от праведного дела. Во время пути дьяволу представился случай напасть на этого человека; он явился ему в образе святого апостола Иакова и сказал: «Куда ты идёшь?» «К святому Иакову», — сказал он. «Ты неправильно идёшь, — сказал дьявол, — Я и есть святой Иаков, к которому ты спешишь, но у тебя есть с собой нечто, весьма оскорбляющее моё достоинство. Ты прежде барахтался в трясине отвратительнейшего блуда, а ныне пытаешься выказать раскаяние и намереваешься предстать передо мной, как будто предлагаешь мне плод доброго урожая, хотя сам всё ещё обмотан поясом той своей грязной шлюхи». Человек вспыхнул от обвинения и, веря, что перед ним действительно апостол, сказал: «Я знаю, господин, что прежде и даже сейчас вёл себя крайне постыдно. Скажи мне, пожалуйста, какой совет ты дашь тому, кто ввергает себя твоей милости». «Если ты желаешь принести плод раскаяния, соответствующий совершённому тобой проступку, — сказал он, — то мне и Богу угодно, чтобы ты отрезал член^[525], которым согрешил — то есть, свой писюн^[526], а затем лишил себя жизни, которую вёл столь греховно, перерезав себе горло». Сказав так, он удалился из виду, оставив человека в крайнем замешательстве.

Придя вечером на постоялый двор, он поспешил выполнить повеление не апостола, как он полагал, но дьявола, давшего ему такой совет. Пока его спутники спали, он сначала отсёк себе хер^[527], а затем вонзил нож в горло. Услышав пронзительный крик умирающего и хлюпанье хлынувшей крови, его спутники проснулись и зажгли свет, чтобы увидеть, что с ним случилось. Они были огорчены видом столь прискорбного конца своего товарища, не зная, что тот получил совет от дьявола. Поскольку они не знали, как это случилось, то не отказали ему в погребении; и, хотя это не положено при таких обстоятельствах, они отслужили службу о своём спутнике, каковым он для них являлся. И когда молитва вознеслась к Господу, Ему стало угодно залечить рану в горле и через своего апостола вернуть покойника к жизни. Восстав из мёртвых и вызвав у всех невыразимое изумление своим воскресением, человек начал говорить. Когда присутствующие спросили его насчёт самоубийства, он признал, что ему явился дьявол под видом апостола. Когда его спросили, какое наказание за самоубийство ему назначено, он сказал: «Я предстал перед престолом Божьим в присутствии Всецарицы Марии, Непорочной Богоматери; там же присутствовал святой апостол Иаков, мой покровитель. Когда перед господом начали спорить, что делать со мной, блаженный апостол вспомнил о том, что намеревался сделать я, грешник и распутник, и стал молить Благую Госпожу за меня. Её сладчайшие уста вынесли приговор, что меня, несчастного негодника, пострадавшего от дьявола под личиной святого, следует простить. Так Божьим повелением я возвратился к жизни ради собственного исправления и обличения дьявола». Сеньор, поведавший эту историю, сказал мне, что слышал её от человека, который сам видел воскресшего. Также на горле его остался явный и отчётливый рубец, свидетельство чуда, а на месте отрезанного срама образовалось отверстие, если можно так сказать, для вытекания мочи.

А вот ещё одна известная история, может быть, уже записанная ранее, об одном человек, оставившем мир, если я не ошибаюсь, ради того, чтобы надеть монашескую рясу, ушедшего в монастырь и принесшего обет тамошнему ордену. Считая, что принятый там устав не настолько строг, как ему хотелось бы, он с позволения аббата ушёл в другой монастырь, где жил в самой строгой аскезе из возможных. Вскоре после этого его сразила немочь, и от той болезни он умер. Покинув этот мир, он вскоре стал предметом споров противоборствующих сторон. В то время как противники обвиняли его в измене первому ордену, светлые души, полагавшиеся на свидетельства о его добрых деяниях, приводили доводы в его защиту. Дело дошло до Петра, привратника рая, и он немедленно передал его в божественное присутствие. Когда дело представили Господу, он сказал: «Ступайте к Ричарду Судье, и пусть его решение станет приговором». Этот Ричард был очень могущественным человеком благодаря обширным владениям, но ещё более влиятельным благодаря непоколебимой верности закону и справедливости^[528]. Он пошёл к Ричарду, дело было рассмотрено, и Ричард вынес решение: «Поскольку он повинен в нарушении изначального обета, очевидно, что имело место клятвопреступление, навеянное демонами, хотя исключительно праведный образ жизни этого человека противен им; но моё решение, внушённое небесами — отправить его обратно на землю исправлять свои ошибки». Воскреснув из мёртвых, он позвал аббата и рассказал ему, что видел, публично признал ошибкой уход и нарушение клятвы и вернулся в первый монастырь. Каждый, кто клянётся именем Господа соблюдать монашеский устав где бы то ни было и во что бы то ни стало, должен осознавать, что он будет должен держать обещание, данное Богу и всем святым, и что ему не следует менять монастырь, если его не заставят так поступить имеющие на это право.

Иногда бывает полезно поговорить о нравах умерших людей. В Лане был один человек, везде, где только можно, предававшийся практике ростовщичества, и его конец доказывает, что он вёл жизнь, заслуживавшую того, чтобы так завершиться. Уже будучи при смерти, он затребовал проценты с одной бедной женщины, которая уже выплатила сам долг. Она умоляла его простить проценты, ссылаясь на его приближающуюся кончину, но он упрямо отказывался сделать это. Тогда она принесла и положила ему на грудь все оговорённые проценты по тому несчастному займу, кроме одного денье. А когда она попросила его простить хотя бы это, тот поклялся, что никогда так не сделает. Стоит ли продолжать? С трудом, но она наскребла этот денье и принесла ему, когда в последнем противостоянии духа и плоти из его глотки донёсся последний хрип. В момент смерти она вложила монету ему в рот; думая, что это причастие, он проглотил её, вздохнул в последний раз и под этой защитой отправился к дьяволу. Соответственно, его тело погребли за пределами освящённой земли.

Добавлю ещё случай, произошедший с человеком такого же склада характера из Артуа. На протяжении долгого времени он набивал свою мошну грязными деньгами. Наконец, накопив кучу монет, он приблизился к своему смертному часу. Неожиданно перед ним появился дьявол в образе человека, правившего чёрным волом. Остановившись у постели умирающего, он сказал: «Мой господин послал тебе вола». Болезный ответил: «Благодарю твоего господина за вола». А жене своей повелел: «Накорми человека, приведшего вола, а скотину введи в дом и позаботься о ней». Сказав это, он скончался. Тем временем человека позвали обедать, а волу принесли корм, но никого из них не могли найти. Все были изумлены и напуганы случившимся и полагали, что из такого дара ничего хорошего не выйдет. Когда всё было готово к похоронам, и тело положили на погребальное ложе, к дому потянулась процессия священников, чтобы справить обычную службу над умершим. Но демоны, совершавшие последний обряд над их служителем, подняли такую бурю на их пути, что внезапный вихрь — хотя погода была хорошей — почти сорвал с карниза водосточный жёлоб и приподнял часть погребального ложа, стоявшего посреди дома. Но достаточно историй об угнетателях бедняков.

Ни для кого не секрет, что в наше время злые духи обрели силу, чтобы забавляться над людьми или пакостить им, ибо нет никаких сомнений, что они делают это не во имя Господа, а словно звери. Например, достоверно известно, что много лет назад в окрестностях Вексена несколько аристократов отправились на охоту. Они поймали барсука, которому не удалось скрыться в норе, и запихали его в мешок, точнее, они думали, что запихали зверя, хотя на самом деле засунули туда дьявола. Когда спустилась ночь, охотники решили достать его, старались изо всех сил и заметили, что он намного тяжелее обычного зверя. Неожиданно с ближайшего холма по всему лесу раскатился крик: «Слушайте! Слушайте!» И множество голосов отовсюду ответили: «Что случилось?» А голос снова закричал: «Они похитили Кадуцея». Возможно, его звали Кадуцеем, поскольку перед ним многие пали.^[529] И тогда отовсюду повыскакивали полчища демонов и бросились спасать его, так что казалось, будто они заполонили весь лес. Бросив пойманного дьявола, а не барсука, почти лишившись чувств, охотники кинулись бежать. Они добрались до дома, но вскоре после этого все умерли.

В той же самой провинции один крестьянин, в субботу вечером возвращаясь с работы, снял туфли и чулки и сел на берегу реки, чтобы помыть ноги. Тут со дна водоёма, в котором он мылся, вылез демон и опутал ему ноги. Крестьянин, почувствовав себя связанным, позвал на помощь прохожих, и те донесли его до дома, где эти невежественные люди попытались всякими приспособлениями снять путы. Они потратили немало времени на бесполезные попытки, но их усилия были напрасны, ибо «духовное следует соотносить с духовным»^[530]. Они долго ходили по замкнутому кругу, пока к ним не присоединился какой-то странник, набросившийся на связанного и мгновенно освободивший его. Сделав это, он быстро удалился, прежде чем кто-либо успел спросить его, кто он такой.

Широко известны истории о демонах, домогающихся любви женщин и даже сношающихся с ними, и можно было бы рассказать великое множество их, если бы не чувство стыда. Некоторые из демонов жестоки в своих злых выходках, другие же просто развлекаются. Но позвольте мне обратить своё перо к более светлым темам.^[531]

Я сейчас расскажу историю, которую совсем недавно услышал от монаха из Монтекассино.^[532] Аббат того монастыря по имени Дезидерий был кандидатом на папский престол после Гильдебранда, известного как Григорий VII. Дезидерий был одним из кардиналов римской церкви и приобрёл понтификат за деньги от продажи огромной кучи добра, украденного им из монастыря господина нашегоБенедикта.^[533] Во время коронационной мессы, когда следовало провозгласить Pax vobis^[534], он упал и серьёз расшиб голову о пол. Его отнесли во дворец, и ночью во сне ему явился святой Бенедикт, сказавший: «Симониак^[535], как ты посмел занять столь высокий пост? Ты совершил воистину отвратительное кощунство, украв моё имущество и захватив престол, которого совершенно не достоин! Отрекись от него и предайся умерщвлению плоти за это позорное грехопадение, ибо если ты начнёшь упорствовать в своём начинании, то навлечёшь на себя внезапное и ужасное возмездие». Услышав это, Дезидерий испугался многочисленных кар за совершённый обман, а особенно тех серьёзных наказаний, которыми столь знатная и могущественная личность пригрозила ему накануне. Он отрёкся от престола, вернулся в Монтекассино и смиренно прожил там целый год как простой привратник, искупая гордыню, которой был прежде безмерно наполнен. Благодаря выказанному смирению — ибо оно действительно пошло ему на пользу — он был вторично избран аббатом.

Совсем иначе сложились дела у одного монаха из Флёри^[536], как я часто слышал. С помощью денег, полученных от короля Франции, он изъял Флёри, монастырь нашего славного господина Бенедикта, из попечения святейшего и образованнейшего человека, аббата Аббона^[537]. Чтобы схватить этого человека как заблудшую овцу и поместить под стражу, Аббон выдвинулся против него из Орлеана. Когда симониак достоверно узнал о приходе Аббона и понял, что ему некуда деваться, то направился в отхожее место, притворившись, будто испытывает тяжесть в кишечнике. Когда Аббон прибыл, то все бросились искать монаха, но нигде не могли найти. Всё, что удалось обнаружить — это его ряса, висящая на крючке, ибо человек исчез, и единственной заслуживающей внимания вещью было его священное облачение.

Веран, мой родственник, знатный человек^[538], глубоко заблуждался, думая, что тот бежал из аббатства, несмотря на поддержку короля. Господь обычно сурово наказывает за такие преступления.

Также я слышал несколько лет назад, что монахи Флёри, отступившие от устава, были обречены святейшим Отцом на отвратительную смерть.

Глава 20

В Англии был король Эдмунд, блаженный мученик, великий чудотворец прошлого и настоящего^[539]. Я воздержусь от обсуждения его тела, до сих пор не разложившегося и имеющего цвет не человека, но ангела, внушающего священный трепет от того, что ногти и волосы у него по-прежнему растут как у живого. Но нужно сказать, что для пребывания в столь удивительном состоянии от претерпел невиданное. В наши дни аббат из его монастыря захотел узнать, действительно ли голова, отрубленная мучителями, воссоединилась с телом, как говорят повсюду. По окончании поста он вместе с капелланом вскрыл крышку гробницы и увидел то, что я описал выше, а именно, что плоть нигде не попортилась, и мученик выглядел как спящий. На свою беду он убедились во всём этом не только посмотрев, но и потрогав: взявшись один за голову, а другой — за ноги, они потянули тело и пришли к выводу, что оно цело. Но вскоре после этого он был поражён параличом обеих рук.^[540]

Позвольте рассказать другую удивительную историю. Монахи вырастили молодого козлика. Шаловливо носясь тут и там вокруг зданий и даже церкви, козлик упал и сломал ногу. Медленно хромая на трёх ногах, он с трудом бродил повсюду, и его угораздило проникнуть в церковь и подойти к гробнице мученика. И едва он удовлетворил своё животное любопытство, как его нога стала целой. Что сделает этот добрый мученик для людей, приходящих к нему с верой, если он явил природное великодушие, или, я сказал бы, царскую доброту, по отношению к зверю?

В наши дни святой Свитин в Уинчестере проявляет способность творить чудеса. Не столь давно один монах, руки которого были покрыты язвами, хуже чем у прокажённого, совершенно лишился возможности пользоваться ими. Святой явился к нему с недовольством, поскольку состояние не позволило ему участвовать в ночной службе накануне праздника святого^[541], и спросил, почему тот не пел псалмы вместе со всеми. Он объяснил своё отсутствие болью и нагноением на руках. «Протяни свои руки», — сказал он. Тот сделал так, а святой схватил руки и сдёрнул с них запаршивевшую кожу как перчатки, отчего те стали глаже тела младенца.^[542]

Рука святого мученика Арнольда хранится в моём родном городе.^[543] Когда её кто-то туда принёс, горожане засомневались в ней и бросили в огонь для проверки, но она тут же выскочила обратно. Прошло немного времени, и моего кузена, одного из рыцарей замка, сразила очень серьёзная болезнь. Когда на него возложили руку мученика, от прикосновения боль переместилась в другое место. Зараза была обращена в бегство, прикосновение святой руки сдавило её, и наконец, после движений вверх и вниз по лицу и конечностям вся сила болезни была собрана в области шеи и плеч, слегка приподняв кожу как у мыши, и, собранная в комок, вышла без всякой боли. В честь этого ежегодно до самой смерти он давал роскошный пир для всего духовенства, собравшегося на праздник святого, и его наследники не переставали делать это в тот самый день. А одна женщина, не жена моего деда, а её подруга, хорошо знакомая с обычаями и сведущая в мирских делах, покрыла эту руку толстым слоем золота с драгоценными камнями.

Также говорят, что рука святого Арнольда хранилась в замке Гюиз в окрестностях Лана.^[544] Воры также несколько раз пытались украсть её из церкви, но она сама вырывалась из их лап, и не была никуда унесена. Будучи пойманными с остальной добычей, они признались в этом, когда их тащили на виселицу. На золоте, которым украшена рука, есть одно место, где ни один ювелир не смог надёжно закрепить драгоценный камень. Как только его вставляли туда, он тут же отваливался, и даже после замены мастера никто не мог выполнить эту работу.

Известно, что мученик Леодегар — знаменитый чудотворец и помощник в нужде.^[545] Я хорошо помню, что в детстве, когда ещё жил с матерью, на Пасху я тяжело заболел четырёхдневной малярией. Недалеко от города была церковь, освящённая в честь святых Леодегара и Мало, где моя мать, смиренно веруя, зажгла неугасимую масляную лампаду. Поскольку я отказывался почти от любой пищи, она позвала двух клириков, её капеллана и моего учителя, и вверила меня их попечению. В соответствии с порочной старинной практикой та церковь находилась под её властью.^[546] Клирики явились туда и распорядились, чтобы перед алтарём на ночь приготовили постели для меня и для них. Неожиданно среди ночи земля в церкви задрожала, словно по ней били молотами, замки попадали с сундуков с громким звуком, а над сундуками иногда становился слышен треск прутьев. Разбуженные звуками клирики испугались, что от страха мне станет хуже. Что ещё сказать? Я слышал, как они тихонько переговаривались, но благодаря их присутствию и свету лампады был лишь слегка испуган. Проведя так ночь, я вернулся к матери как ни в чём не бывало. Отказываясь до этого от самых изысканных блюд, теперь я с жадностью ел обычную пищу и был практически готов идти играть в мяч.

Вильгельм I, король Англии, на свои средства построил башню в монастыре могущественного Дионисия^[547], размер которой, если бы она была достроена и простояла до сих пор, был бы чрезвычайно велик^[548]. Поскольку каменщики возвели её не очень аккуратно, то при его жизни казалось, что она развалится. Когда Иво, бывший тогда аббатом^[549], и монахи испугались, что новая постройка, упав, разрушит старую базилику, где были алтари Эдмунда и некоторых других святых, обеспокоенному аббату было следующее видение. Он увидел даму очень представительной наружности, стоявшей в нефе базилики Сен-Дени и освящавшей воду, словно священник. Изумляясь могуществу женщины, чьё поведение было необычно, аббат заметил, что, освятив воду, она окропила ею всё тут и там, а затем осенила крестным знамением всё вокруг, что окропила. Внезапно башня рухнула, но при падении не повредила никакую часть базилики. Ибо блаженнейшая из женщин, благословен плод чрева^[550] которой, защитила её освящением в видении аббата. Падая, она погребла прогуливавшегося под ней человека. Когда выяснилось, что под этими камнями погребён человек, беспокоясь, они начали разбирать эту кучу над ним. Убрав эту гору камней и булыжников, они обнаружили его, и удивительно, что он был цел и бодр, словно сидел дома. Квадратные камни упали друг на друга наискось, так, что под ними образовалось небольшое пространство для него. Я не знаю, через сколько дней они отыскали его, но ни голод, ни страх, ни крайне отвратительный запах извести нисколько не навредили заточённому под обломками человеку.

В конце этой книги позвольте мне поместить имена прекраснейшей Марии, царицы земной и небесной, и Дионисия, господина всей Франции^[551].

ПРИЛОЖЕНИЕ О рождении и семье Гвиберта, а также о датировке его произведений

Читатели автобиографии Гвиберта долгое время были озадачены его нежеланием поведать такие основные её детали как год и место рождения автора и происхождение его семьи. В том, что мы не знаем года смерти, его вины нет, но и эта дата тоже является предметом дискуссий, равно как остаётся неустановленной и датировка его произведений. Цель данного приложения — ещё раз разобраться в этих деталях, которые не столь важны сами по себе, но являются основой для нашего понимания истории жизни Гвиберта.

Дом Жан Мабильон в своих «Анналах ордена св. Бенедикта» предположил, что Гвиберт родился в 1053 году, и эта гипотеза пользуется популярностью и в наши дни. Однако, она покоится на крайне зыбком основании; её единственное подтверждение заключается в словах Гвиберта о том, что он родился за день до Пасхи, в дни, которые он описал как iduato ferme aprili. Мабильон интерпретировал эту фразу как «незадолго до ид^[552] того месяца». Поскольку в 1053 году Пасха выпала на 11 апреля — то есть, незадолго до апрельских ид, 13 числа — Мабильон решил, что дата установлена. Однако, легко увидеть, что 1053 — лишь предполагаемый год, но без иных наводок дата рождения Гвиберта остаётся точно не установленной. Кроме того, Мабильон слишком самонадеянно перевёл слово ferme как «незадолго до», в то время как Гвиберт использовал это слово в значениях «почти» и «примерно». Всё, что Гвиберт сообщил нам этой фразой — это то, что он родился за день до Пасхи в году, когда Пасха выпала «почти» на середину апреля.

Предположение Мабильона было подвергнуто сомнению профессором Яном Дондтом в статье «Отношения Франции и Нормандии при Генрихе I». Дондт заинтересовался пассажем, в котором Гвиберт рассказал, что его отец был захвачен в плен во время конфликта между Генрихом, королём Франции, и Вильгельмом, герцогом Нормандии, и что поскольку у Вильгельма «не было принято брать пленников ради выкупа, он держал их в заточении всю жизнь»^[553], его мать была убита горем. Продолжая, Гвиберт сказал, что это было ещё до его рождения. Следуя обычному классическому толкованию, Дондт интерпретировал это как «незадолго до рождения». Другие так же толкуют это высказывание, доказывая, что Вильгельм так и не освободил отца Гвиберта, и что Гвиберт родился вскоре после его пленения.^[554] Дондт сделал вывод, что отец Гвиберта почти наверняка был захвачен в битве при Мортемере. Поскольку битва при Мортемере датируется началом 1054 года, следовательно, Гвиберт родился весной того года, хотя он и не говорит об этом прямо.

Мабильон не знал, что считать датой пленения отца Гвиберта, но Дондт логично увязал её с битвой при Мортемере, которую «Анналы Сент-Эвру» зафиксировали в 1054 году, а Ордерик Виталий сказал, что она произошла «зимой, перед Великим постом». Мнение Дондта призвано показать, что «Анналы» начинали год скорее с Рождества, чем с весны, так что датой, по современному летоисчислению, должно быть начало 1054, а не 1055 года. Для этого он доказывает, что Гвиберт не мог быть рождён в 1055 году, поскольку в 1055 году Пасха выпала на 16 апреля, а Гвиберт сообщил, что был крещён «примерно 13 апреля». Это рассуждение странно и неубедительно, так как, если Гвиберт родился вскоре после битвы при Мортемере, а битва при Мортемере состоялась скорее в начале 1054, чем 1055 года, то Гвиберт должен был родиться за день до Пасхи 1054 года, то есть, 2 апреля. Довод Дондта основывается на его предположении, что Гвиберт был крещён через несколько дней после рождения. Однако он не принимает во внимание, что Гвиберт указывает на «тот счастливый день, когда я родился, и переродился»^[555], и следует ожидать, что полумёртвый младенец, как Гвиберт описал себя, будет крещён немедленно.

Не следует ли предположить, что Дондт, резонно отвергнувший 1053 год как дату рождения Гвиберта, ошибся с 1054 годом как датой битвы при Мортемере, и что и битва, и рождение Гвиберта случились в 1055 году? В то время как анализ Дондта не даёт других оснований заставить нас исключить начало 1055 года как возможную дату битвы при Мортемере, высказывание Гвиберта о собственном рождении никак не подтверждает, что оно случилось в том же году. Решение этой проблемы заключается в разнесении рождения Гвиберта и пленения его отца на длительное, а не на короткое время. Фраза nec longo post tempore fui на самом деле неоднозначна. Её можно прочитать как «Я родился вскоре после», но это не похоже по контексту. Цель этой фразы Гвиберта — объяснить, почему он использовал выражение «жена отца» вместо слова «мать». По его словам, он не употребил его, поскольку тогда ещё не родился, и родился не скоро после этого. Единственным возможным объяснением может быть освобождение его отца из плена герцогом Вильгельмом. Из других источников известно, что Вильгельм на самом деле брал выкуп за взятых в плен при Мортемере^[556], и отец Гвиберта присутствовал при его родах, ибо Гвиберт говорил, что его отец был сильно опечален мучениями его матери, а затем сообщил о клятве, данной его отцом, из-за которой он оказался посвящён Деве Марии. По-латински эта фраза выглядит очень сложно, но успокаивает то, что переведший её Мабильон очень хорошо разбирался в монастырской латыни.

Если отмести дату рождения 1053 год как необоснованную, и ничто не заставляет нас устанавливать её несколькими месяцами позже битвы при Мортемере, то какая же дата подходит больше всего? У нас есть terminus ad quem^[557], основанная на информации о том, что, когда Гвиберт начал обучение в Сен-Жермере, святой Ансельм всё ещё был приором Бека. Поскольку Ансельм был избран аббатом Бека вскоре после 26 августа 1078 года, и Гвиберту было как минимум двенадцать, может быть тринадцать лет, когда он пришёл в Сен-Жермер, то он должен был родиться не позднее 1066, ну или 1065 года. Что касается terminus a quo^[558], то о ней трудно сказать что-либо определённое, кроме слов о том, что это произошло «много позже» стычки между Генрихом и Вильгельмом. Но есть повод полагать, что это случилось в 1064 году. Это заключение основывается на высказывании Гвиберта, что он получил «все таинства благословений» от епископа Гвидо из Бове, который занял должность в конце 1063 или самом начале 1064 года. «Все таинства благословений», вероятно, включают и таинство крещения. Будучи епископом Бове, Гвидо мог находиться в месте рождения Гвиберта близ Бове за день до Пасхи; вряд ли он мог оказаться там прежде, чем стал епископом, так как занимал должность декана в Сен-Кантене и архидиакона в Лане. Даты Пасхи в годы, укладывающиеся в указанный промежуток — 11 апреля 1064 года, 27 марта 1065 года и 16 апреля 1066 года. Если выбирать дату, почти совпадающую с апрельскими идами, то 1065 год следует исключить. Как было сказано выше, 1066 год маловероятен, так как оставляет слишком маленький промежуток времени между приходом Гвиберта в Сен-Жермер и возвышением Ансельма с должности приора до аббата. Хотя в этом нельзя быть полностью уверенным, но 10 апреля 1064 года больше подходит для даты рождения Гвиберта, а 15 апреля 1066 года — дата возможная, но менее вероятная.

Перенос даты его рождения на 10 лет позже общепринятой делает понятнее остальные хронологические индикаторы истории Гвибарта. Во-первых, Гвиберт говорит, что его мать, прежде чем уйти в монастырь Сен-Жермер (что случилось, когда ему исполнилось двенадцать), попыталась добиться для него пребенды в местной церкви. По его словам, это случилось, когда «Апостольский Престол начал новое преследование женатых священников»^[559]. Это описание в точности соответствует постановлениям, принятым по инициативе Григория VII на Великопостном синоде 1074 года. Во-вторых, 1064 год в качестве даты рождения объясняет недовольство аббата Гарнерия гвибертовыми занятиями по комментированию Шести дней творения. Гарнерий был не против учёных занятий; просто не достигший двадцати лет юноша был слишком молод для того, чтобы комментировать самые важные фрагменты Библии.^[560] В-третьих, когда Гвиберт говорит о своей речи перед папой Пасхалием в 1107 году, то называет себя словом juventus. Можно допустить, чтобы 42-летний мужчина назвал себя незрелым, но с предложенным Мабильоном годом рождения 1053 это высказывание уже не сочетается. И наконец, как мы потом увидим, Гвиберт ещё писал в 1124 или 1125 году. Если в семнадцать лет Гвиберт вполне мог быть действующим аббатом и писать труды, то неумолимая статистика продолжительности жизни в Средние века делает наиболее правдоподобной его смерть на седьмом десятке лет. Пусть 1064 год рождения и не бесспорен, но он всяко предпочтительнее чем 1053 год.

Определённое Мабильоном место рождения Гвиберта более общепринято, чем его датировка, хотя оно основывается на более спорных доказательствах. Мабильон приводит четыре аргумента в пользу того, что Гвиберт родился в Клермон-ан-Бовези. Во-первых, Гвиберт говорит, что его брат был муницепсом замка Клермон, лежащего между Компьенем и Бове.^[561] Во вторых, рука святого Арнольда хранилась в его родном оппидуме^[562], и Мабильон обратил внимание, что такая реликвия в его дни действительно была в соборе Нотр-Дам-де-Клермон.^[563] В-третьих, Гвиберт говорит, что близ города была церковь святых Леодегара и Мало.^[564] В самом деле, такая церковь имеется в миле от Клермонского холма. И, наконец, Гвиберт упоминает о деревне Castanetum в двух милях от его города, и действительно, на таком расстоянии от Клермона есть деревня Катенуа.

Дом Люк д’Ашери, первый редактор Гвиберта, думал, что он родился в Бове, другие авторы полагали, что он мог родиться в Анье или Катенуа, а Буржен поднял этот вопрос и оставил его открытым. Последним данный вопрос рассматривал доктор Л. Дотёй в статье «Где родился Гвиберт Ножанский?» Ответом, по его мнению, является деревушка Отревиль. Дотёй убедительно показывает, что Castanetum — это Катенуа близ Клермона, а не близ Бове.^[565] Но его определение Отревиля чисто механическое: отложив по компасу 3,4 километра, расстояние, по его мнению, соответствующее двум милям, он обнаружил на старой дороге из Компьеня в Бове Отревиль. Нет ни документальных, ни археологических свидетельств того, что Отревиль был оппидумом, что в нём имелись мощи святого Арнольда или что близ него была церковь, освящённая в честь святых Леодегара и Мало. А вот Клермон, крепость на вершине холма, соответствует определению оппидума. Бове, настоящий урбс^[566], был слишком крупным и не подходит по другим признакам. Нет никаких оснований утверждать, что в Отревиле было какое-то укрепление. Анье и Катенуа были предложены необдуманно, ибо Гвиберт говорит, что эти населённые пункты находились на расстоянии от его оппидума. Других претендентов на это право нет. Буржен обратил внимание, что мощи святого Арнольда были и в Руане, и в Гюизе, но эти замечания к делу не относятся, так как ни тот, ни другой не удовлетворяют остальным признакам, и Гвиберт сам говорил, что реликвии в Гюизе — не те, что у него на родине. Всем имеющимся у нас сведениям соответствует только Клермон-ан-Бовези, причём соответствует очень чётко.

Поскольку место рождения Гвиберта определено, можно заняться вопросом о его семье. Он сказал нам достаточно, чтобы предположить, что его семья находилась весьма высоко на социальной лестнице. Его отец по имени Эврар сражался на стороне короля Генриха против Вильгельма Завоевателя; на основании этого Буржен сделал вывод, что он был его вассалом. Дядя по имени Лисиард был архидиаконом Бове^[567]. Графиня Элисенда д’Э была его близкой родственницей и относилась к нему как к сыну.^[568] Гарнерий, аббат Сен-Жермера, был обязан его деду.^[569] Мать одевала Гвиберта так хорошо, что казалось, будто он «сын короля или графа»^[570].

Тут же надо задаться вопросом, не был ли Гвиберт членом семейств Бретёй или сеньоров Клермона. Очевидный ответ — «нет». Кажется невозможным поместить его вместе с отцом по имени Эврар в родословную Бретёев так, чтобы он не оказался братом Эврара де Бретёй, о котором он писал, а это крайне маловероятно, учитывая то, как он высказался о нём. В роду сеньоров Клермона не было людей по имени Эврар или Гвиберт, да и в любом случае Гвиберт обозначил свою взаимосвязь с сеньором Клермона, сказав, что того просили назначить Гвиберта пребендарием.^[571]

Нам известно, что его брат был муницепсом Клермона, а один из родственников — замковым рыцарем. Вероятно, родственники Гвиберта жили в Клермоне и как вассалы тамошнего сеньора, владетеля замка, участвовали в его обороне. Вероятно, отец Гвиберта сражался против герцога Вильгельма как вассал Рено Клермонского, а от Ордерика Виталия известно, что Рено Клермонский едва избежал плена в битве при Мортемере. Поскольку приближённым сеньора Клермона назван брат или, вероятнее, племянник отца Гвиберта, то похоже, что отец Гвиберта скорее был одним из младших братьев в семье, чем главой рода. Эти туманные намёки позволяют сделать вывод, что отец Гвиберта был младшим сыном в знатном клермонском семействе, подчинявшемся сеньору Клермона. Его мать пришла из других краёв, возможно, из Сен-Жермера или вообще из Нормандии, и её семья занимала чуть более высокое положение, чем семья её мужа.

Для понимания жизни и творчества Гвиберта необходимо знать не только о его происхождении, но и кое-что о его развитии, о путях его мысли. Хотя трудно установить точные даты написания его сочинений, всё же можно приблизительно расставить их в хронологическом порядке следующим образом.

1. Юношеские любовные стихи. Гвиберт говорит, что писал стихи, подражая античным авторам, анонимно или под вымышленным именем.^[572] К сожалению, у нас нет возможности атрибутировать авторство Гвиберта применительно к каким-либо сохранившимся поэмам XI века.

2. Liber quo ordine sermo fieri debeat.^[573] Это сочинение, предваряющее комментарии к Книге Бытия, было написано до того как аббат Гарнерий покинул Сен-Жермер, то есть, до 1084 года.^[574]

3. Moralia in Genesim^[575]. Гвиберт говорит, что эта работа, начатая до ухода Гарнерия, была быстро доведена до конца после того, как он избавился от опеки аббата.^[576]

4. Epistola de buccella Judae data.^[577] Это письмо к Сифреду, приору Сен-Николя-о-Буа, что близ Лана, было написано после того как Гвиберт пришёл в Ножан в конце 1104 года. Поскольку главный довод письма, написанного в качестве ответа на вопрос, вскользь упоминается в «Деяниях Бога через франков», скорее всего, письмо было написано раньше.

5. Gesta Dei per Francos.^[578] Эта книга была составлена около 1108 года, поскольку Гвиберт сказал, что писал её на протяжении двух лет после смерти архиепископа Реймса Манассии II 18 сентября 1106 года.

6. Tractatus de Incarnatione contra Judaeos.^[579] Этот трактат был написан по просьбе Бернарда, декана Суассона, а значит, вероятно, уже после прихода Гвиберта в Ножан. Гвиберт говорит, что послал Гийому, еврею из Сен-Жермера, копию этого трактата, написанного «четыре года назад».^[580] Если это замечание значит, что трактат был написан за четыре года до автобиографии (а не за четыре года до того, как он его послал), то его можно датировать примерно 1111 годом. В противном случае он мог быть написан ещё раньше.

7. De vita sua sive monodiarum suarum libri tres.^[581] Эта книга может быть довольно точно датирована 1115 годом. Первая книга была написана до пленения Гийома Неверского в конце 1115 году.^[582] С другой стороны, так как она содержит сведения о недавних событиях в Шартрёзе, вероятно, она была написана после того как Годфрид Амьенский вернулся оттуда, поскольку похоже, что Гвиберту эти сведения сообщил сопровождавший его монах.^[583] В последней книге описываются события, произошедшие весной 1115 г. и говорится, что осада Ле-Кастильона всё ещё продолжается.^[584] Согласно Сугерию, осада завершилась два года спустя, так что книга была точно завершена до 1117 года. Но поскольку в книге говорится о Годфриде Амьенском как о живом, в то время как он умер 8 ноября 1115 года, похоже, что она была дописана не позднее конца 1115 года.

8. «Небольшая книжка в главах о различных толкованиях Евангелий и пророков, включая некоторые вещи из Книг Чисел, Иисуса Навина и Судей».^[585] В «Мемуарах» Гвиберт сообщает, что эта книжка ещё не была завершена на тот момент, когда он писал автобиографию; что это за книжка — так и не установлено.

9. Liber de laude Sanctae Mariae.^[586] Этот труд был написан после 1113 года, поскольку ссылается на епископов Варфоломея Ланского и Вильгельма Шалонского. Возможно, он был создан вскоре после Реймсского собора в октябре 1119 года, ибо Гвиберт рассказывает историю, которую, по его словам, епископ Леодегар Вивьерский незадолго до этого поведал королю Людовику в присутствии епископа Вильгельма Шалонского; согласно Ордерику Виталию, епископы Шалона и Вивье выступали на соборе, который также посетил король.

10. Tropologiae in Osee, Jeremiam et Amos.^[587] Судя по письму, адресованному святому Норберту, эта работа была создана не ранее 1121 года, поскольку Норберт поселился в окрестностях Лана в 1121 году. Вероятно, оно было написано до того как он стал епископом Магдебурга в 1126 году.

11. Tropologiae in Abdiam, Jonam, Micheam, Zachariam, Joel, Nahum, Habacuc, et Sophoniam.^[588] Предисловие к этому труду, адресованное аббатам Годфриду Сен-Медарскому и Аларду Флоренскому, не оставляет сомнений, что эти комментарии были написаны после предыдущих. Годфрид стал аббатом в октябре 1119 года.

12. Абель Лефран предположил, что De pignoribus sanctorum^[589] был последним трудом Гвиберта, но не привёл никаких доказательств этого. Хотя и невозможно доказать, был ли он написан до или после комментариев к «Малым пророкам», но можно установить приблизительную дату написания этой книги. В этом трактате Гвиберт упоминает о чуде, когда ребёнок в церкви крикнул, что священник, служащий мессу, держит в руках младенца, и сообщил, что это случилось в Суассоне на прошлую Пасху. По счастливой случайности эта же история рассказана в «Житии святого Норберта». Согласно «Житию», в начале декабря, той зимой, когда Норберт пришёл в Лан проповедовать французам — то есть, в конце 1120 года — одна женщина из Суассона по имени Хельвига пришла к святому с жалобой на бездетность. Норберт предсказал, что у неё родится ребёнок. Так и случилось, и ребёнка назвали Николя в честь святого, день памяти которого праздновался в то время. В начале 1121 года, то есть, уже после визита Хельвиги, состоялся Суассонский собор, на котором женатым священникам было запрещено служить, ибо гостия в руках женатого священника уже не была телом Господним. Когда её сыну исполнилось пять лет — говорится в «Житии» — Хельвига взяла его в церковь, и там ему было чудесное видение младенца Иисуса, которого держал в руках женатый священник. В «Житии» сказано, что мальчик родился в 1121 году. Указанный возраст — 5 лет — может быть ошибкой, но вряд ли это случилось и когда мальчику было два с половиной года, то есть, в 1123 году. Таким образом, «последняя Пасха» могла быть в 1124 или, скорее всего — в 1125, а возможно и в 1126 году. Вероятно, трактат был написан после этого года, поскольку он посвящён Эду, аббату Сен-Симфорьен-де-Бове, который умер в 1126 году.

Таким образом, дата написания De pignoribus sanctorum — ориентировочно 1125 год — значительно сдвигает общепринятую дату смерти Гвиберта. Последний документ, в котором Гвиберт упомянут как живой, — его завещание — был составлен в 1121 году. Д’Ашери, Мабильон и некоторые другие историки датируют его смерть 1124 годом, но эта дата приблизительная, так как они не объясняют, на основании чего так точно вычислили год. В данном случае terminus ad quem — 1129 год, когда аббат Андрей, преемник Гвиберта, появляется в суде в качестве свидетеля. Не имея других документов, всё, что можно сказать о дате смерти Гвиберта — это то, что De pignoribus sanctorum был написан около 1125 года, и автор скончался в ближайшие несколько лет после этого.

Примечания

1

Дом или дон — форма вежливого обращения, произошедшая от лат. dominus — «господин»; добавляется к имени монахов бенедиктинцев и картезианцев.

(обратно)

2

Книга I, глава 17.

(обратно)

3

Жак-Поль Минь (1800-1875) — французский католический священник, редактор и книгоиздатель, чья антология трудов Отцов Церкви (Patrologia Latina и Patrologia Graeca) в науке считается классической и неофициально называется «патрологией Миня».

(обратно)

4

Напомню, что речь идёт об английском переводе.

(обратно)

5

Geschichte der Autobiographie, III, 2 (Frankfurt am Main, 1959), p. 109. — здесь и далее примечания американского редактора выделены подчёркиванием.

(обратно)

6

Pierre Courcelle, Les confessions de Saint Augustin dans la tradition litteraire (Paris, 1963), esp. pp. 272-275.

(обратно)

7

Пётр «остопочтенный (ок. 1092-1156), христианский ученый, писатель и церковный деятель, аббат Клюнийского монастыря. Провёл реформы в монастырской жизни, с целью опровержения ислама содействовал переводу Корана на латинский язык; предоставил убежище Абеляру; канонизирован Католической Церковью.

(обратно)

8

Я признаюсь (исповедуюсь) (лат.)

(обратно)

9

«О доказательствах святости».

(обратно)

10

«Le traite des reliques de Guibert de Nogent et les commencements de la critique historique au moyen age," в Etudes d'histoire du moyen age dediees a Gabriel Monod (Paris, 1896), pp. 285, 298, 304. Современное исследование, показывающее отношение Гвиберта к другим критикам мощей: Klaus Schreiner, "Discrimen veri ac falsi," Archiv fur Kulturgeschichte, XLVIII (1966), 1-53.

(обратно)

11

Landry, "Les idees morales du XII siecle. VII. Un chroniqueur: Guibert de Nogent," Revue des cours et conferences, annee 1938-39, II, 350; Haskins, The Renaissance of the Twelfth Century (Cambridge, Mass., 1927), p. 235; Bloch, Les rois thaumaturges (new ed., Paris, 1961), pp. 29 and 30, n. 1.

(обратно)

12

«Деяния Бога через франков».

(обратно)

13

«De la methode historique chez Guibert de Nogent," Revue historique, LXXXIV (1904), 51-70, esp. p. 52.

(обратно)

14

"Traite," p. 289.

(обратно)

15

”La conception de 1'histoire de Guibert de Nogent," Cahiers de civilisation medievale, VIII (1965), 381-395.

(обратно)

16

Landry, "Idees morales," p. 356; Gesta Dei, II, 1, p. 136.

(обратно)

17

Книга II, глава 5.

(обратно)

18

M. Bloch, Rois thaumaturges, pp. 29-32, 46. (Блок, Марк. Короли-чудотворцы. М., 2000)

(обратно)

19

Gesta Dei, I. 1, p. 123; 3Цар. 12:10.

(обратно)

20

Traite p. 286.

(обратно)

21

Эти цитаты приводятся в: Norman Daniel, Islam and the West: The Making of an Image (Edinburgh, 1960), p. 145, and Richard W. Southern, Western Views of Islam in the Middle Ages (Cambridge, Mass., 1962), p. 31.

(обратно)

22

Книга I, глава 26.

(обратно)

23

Joshua Trachtenberg The Devil and the Jews (New York, 1966), p. 213.

(обратно)

24

Книга III, глава 17.

(обратно)

25

Сам Гвиберт не считал свою книгу автобиографией. Он назвал её Monidiae — «Монодия»

(обратно)

26

Жан Мабильон (1632-1707) — французский историк, маврист (член французской монашеской конгрегации св. Мавра (1618-1790) ордена бенедиктинцев; многие мавристы (сам Мабильон, Б. де Монфокон и др.) сыграли большую роль в сборе и публикации западноевропейских средневековых рукописей, положили начало ряду исторических дисциплин), основатель дипломатики и палеографии. Осуществил многотомную научную публикацию источников по истории бенедиктинцев.

(обратно)

27

Подтверждение этих высказываний обсуждается в Приложении.

(обратно)

28

Книга II, глава 4.

(обратно)

29

Книга I, глава 3.

(обратно)

30

Книга I, глава 18.

(обратно)

31

Книга I, глава 12.

(обратно)

32

Рим. 7:23.

(обратно)

33

Ed. Migne, cols. 496-497. Мысль совершенно августиновская; cf. О граде Божием, XIII, 13, и Marriage and Concupiscence, I, 6, 7, ed. Corpus Scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum, XLII (Vienna, 1902), 218-219.

(обратно)

34

Ed. Migne, col. 33. «анная тема лежит в русле традиции Августина и Григория Великого. Эти комментарии на взгляды Гвиберта не должны преуменьшать важность его источников, но должны помочь нашему пониманию живучести традиции.

(обратно)

35

Там же., col. 497.

(обратно)

36

Книга III, глава 18. По легенде, похожее наказание постигло ересиарха Ария, который умер в уборной от выпадения кишок. Подобные истории описаны и Григорием Турским в «Истории франков»

(обратно)

37

Gesta Dei, V. 14, p. 194; cf. Gesta Francorum, ed. Rosalind Hill (London, 1962), pp. 56-57. Поскольку семья Гранмесиля была связана с его семьей узами дружбы, Гвиберт изъял из текста его имя. Анонимный автор Gesta Francorum также откровенно информировал Гвиберта, что итальянцы, осажденные в замке Ксеригордон были вынуждены пить свою мочу; Гвиберт пропустил эту историю, добавив, что о ней «ужасно писать». См.: Gesta Dei, II, 10, p. 144, и Gesta Francorum, pp. 3-4.

(обратно)

38

Книга I, глава 4.

(обратно)

39

Книга I, глава 5.

(обратно)

40

Книга I, глава 6.

(обратно)

41

Книга I, глава 15.

(обратно)

42

Там же.

(обратно)

43

Книга I, глава 16.

(обратно)

44

Там же.

(обратно)

45

Книга I, глава 15.

(обратно)

46

«Буколики» («Пастушеские стихотворения») — первое крупное произведение римского поэта Публия Вергилия Марона (70 — 19 гг. до н.э.). Написано в 42 — 39 гг. до н.э. Воспевают мирную жизнь на лоне природы, наполнены мягкого лиризма.

(обратно)

47

Книга I, глава 17.

(обратно)

48

Там же.

(обратно)

49

Евсевий Кесарийский (Евсевий Памфил) (ок. 263-339), римский церковный писатель, епископ Кесарии (Палестина) с 311. Сочинения: «Церковная история» (история христианства до 324), «Житие императора Константина» (панегирик императору). «Церковная История» Евсевия пользовалась большой популярностью в Средние Века и послужила источником для многих исторических сочинений, например Беды Достопочтенного.

(обратно)

50

Абгар V — царь Эдессы (4 — 7, 13 — 50 н.э.). По преданию, Абгар уверовал в то, что Иисус — Бог либо Сын Божий, не зная его лично и не видя его чудес, а лишь будучи наслышан о них. Абгар якобы состоял с Иисусом в переписке, и Спаситель отправил ему свой нерукотворный образ.

(обратно)

51

Ed. Migne, cols. 579-608. Критика Евсевия в: col. 587.

(обратно)

52

Книга I, глава 15.

(обратно)

53

Книга I, глава 16.

(обратно)

54

Шесть дней творения (Быт. 1).

(обратно)

55

Книга I, глава 17.

(обратно)

56

Книга II, глава 4.

(обратно)

57

Ed. Migne, col. 621. Стих Боэция взят из Пятого Теологического трактата (Fifth Theological Tractate, ed. H. F. Stewart and E. K. Rand, Loeb Library (London, 1918), p. 74.

(обратно)

58

Ed. Migne, cols. 377-378.

(обратно)

59

Григорий I Великий (ок. 540-604), папа Римский с 590. Великий реформатор Католической Церкви. Его «Моральные толкования на книгу Иова» стали для средневековой мысли главным авторитетом в области религиозной этики.

(обратно)

60

«В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт. 1:1).

(обратно)

61

Exegese medievale, II, 2 (Paris, 1964), p. 150. О консервативном характере этических комментариев Гвиберта см.: Beryl Smalley, »William of Middleton and Guibert de Nogent," Recherches de theologie ancienne et medievale, XVI (1949), 281-291.

(обратно)

62

Облат — лицо, посвятившее свою жизнь служению Богу, следующее определённой монашеской традиции, но не принёсшее монашеского обета, то есть формально не ставшее монахом.

(обратно)

63

Оппидум (оппид) — кельтский город-крепость периода Римской империи, окруженный рвом и земляным валом. Здесь под оппидумом подразумевается замок Клермон.

(обратно)

64

См.: Georges Duby, "Dans la France du Nord-Ouest. Au XIIe siecle: les 'jeunes' dans la societe aristocratique," Annales, Economies-Societes-Civilisa-tions, XIX (1964), 835-846, англ. перевод: Frederic L. Cheyette "The 'Youth' in Twelfth-Century Aristocratic Society," in Lordship and Community in Medieval Europe (New York, 1968), pp. 198-209.

(обратно)

65

Книга I, глава 7.

(обратно)

66

Медиевисты найдут очень любопытные параллели в: Anne Parsons, ”Is the Oedipus Complex Universal? The Jones-Malinowski Debate Revisited and a South Italian 'Nuclear Complex’ ”, The Psychoanalytic Study of Society, ed. Warner Muensterberger and Sidney Axelrad, III (1964), 278-326.

(обратно)

67

Книга I, глава 12. George F. Jones выделяет идеи чести и позора в: The Ethos of the Song of Roland (Baltimore, 1963). Параллели с этим см. в: Jean G. Peristiany, ed., Honour and Shame: The Values of Mediterranean Society (Chicago, 1966).

(обратно)

68

Клюнийская реформа Папы Григория VII, направленная на ужесточение монашеской жизни, на запрет симонии, утверждение целибата, независимость монастырей от епископов и светских властей, их непосредственное подчинение Папе. Главным центром реформы стало Клюнийское аббатство.

(обратно)

69

Ансельм Кентерберийский (1033/34 — 1109) — выдающийся схоласт. Отстаивал независимость английской церкви от папы и королей, считается «отцом схоластики», впервые в средневековой Европе приложил философию к решению богословских проблем, сформулировал доказательства бытия Бога, (впрочем, опровергнутые Кантом).

(обратно)

70

Бернар Клервоский (1090-1153) — крупнейший деятель Католической Церкви, святой. Основал монастырь Клерво и всю жизнь был его аббатом. Усилиями Клерво был создан могучий цистерцианский орден, более 60 монастырей. Вдохновитель Второго Крестового похода. Боролся с ересями и неугодными схоластами, в том числе с Пьером Абеляром. Содействовал распространению в Европе культа Девы Марии. Вдохновитель создания духовно-рыцарских орденов.

(обратно)

71

Книга I, глава 14.

(обратно)

72

Книга I, глава 3.

(обратно)

73

Комплекс кастрации — один из базовых элементов теории Фрейда. — тобы прекратить эдиповское влечение к матери и занятия ребенка онанизмом, отец внушает ему страх лишить его мужских органов. В данном случае, похоже, угрозу несла сама мать, взявшая на себя отцовскую функцию.

(обратно)

74

Книга I, глава 15.

(обратно)

75

В Gesta Dei, I, 3, p. 127, он отмечает, что Мухаммад предписал верующим обрезание. Смотрите цитаты ниже, pp. 29-30.

(обратно)

76

Книга III, глава 11.

(обратно)

77

Книга III, глава 14.

(обратно)

78

Сантьяго-де-Комостела — одна из главных святынь средневековья, монастырь в северной Испании, гденаходились чудотворные мощи Св. Иакова. Одна из главных целей паломников всей Европы, наряду с Римом и Иерусалимом.

(обратно)

79

Книга III, глава 19.

(обратно)

80

Предисловие, с. 185.

(обратно)

81

Учение Августина о благодати сводилось к тому, что спасение человека зависит от Божьей милости, а не от добрых дел. Оно было отточено в борьбе с пелагианством, провозглашавшим полную свободу воли и спасение по делам. Впоследствии это учение Августина было затерто схоластами доктриной свободной воли и стало одним из питательных источников для Реформации.

(обратно)

82

Эйнхард — франкский учёный-историк, деятель «Каролингского возрождения». В стиле Эйнхард подражает античным императорским биографиям Светония. В своей «Жизни Карла Великого» действительно дословно цитирует «Жизнь двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла, при этом он использует целые куски текста античного писателя, вставляя их там, где, как он полагает, никто лучше Светония не смог бы описать события или персонажей. Почти все характеристики героев, в том числе и самого Карла, скопированы у Светония.

(обратно)

83

Автор «Введения», безусловно, мог бы воздержаться от подобных обвинений, зная специфику средневековой литературы. Подражание не воспринималось как недостойный плагиат. К нему стремились, в общем, лишь подражание и считалось единственно достойным жанром, поскольку «мы лишь карлики на плечах гигантов».

(обратно)

84

Geschichte der Autobiographic, p. 117.

(обратно)

85

Сравнение Августина и Гвиберта должно быть затруднено тем, что их разделяет почти восемьсот лет. Августин был крупнейшим умом своей эпохи, жемчужиной поздней античности, впитавшей в себя все её лучшие достижения, помноженные на могучий духовный заряд раннего христианства. Августин был непревзойденным ритором, и прелесть его книги во многом обусловлена её риторическими достоинствами. Сама вера епископа Гиппонского была риторична. «Исповедь» создавалась в напряжённой атмосфере упадка империи, натиска варваров, духовного расцвета и засилья ересей. То была эпоха страшной интеллектуальной и духовной борьбы. «Исповедь» была и полемическим сочинением. Гвиберт имел совсем иное образование, гораздо более бедное и зашоренное, он плохо знал классическую литературу, логику, риторику. Его умственный аппарат не позволял ему глубоких психологических прозрений. Полемизировать Гвиберту было не с кем, он писал в относительно стабильном обществе так называемого «развитого средневековья». Ему не нужно было писать исповедание веры — она господствовала.

(обратно)

86

Книга II, глава 1.

(обратно)

87

Ed. Migne, cols. 650-655.

(обратно)

88

col. 659.

(обратно)

89

Самое неблагодарное дело для современного ученого — это вступать в схоластический диспут со средневековым автором. Издатель и научный комментатор текста мог бы и удержаться от последнего предложения. То, что средневековые люди жили в мире фикций, должно быть и так ясно. Диспут предполагал использование любых логически выверенных аргументов, оппонентам Гвиберта современные доводы могли и не прийти в голову.

(обратно)

90

Rois thaumaturges, p. 29. Однако, нужно отметить, что аббат Сен-Медара был в это время близким другом Гвиберта, посвятившего аббату томик своих комментариев, (См. Приложение).

(обратно)

91

Gesta Dei, I, 5, p. 132.

(обратно)

92

Ссылки на эту реликвию собраны в: Henri Denifle, La desolation des eglises en France (Paris, 1897-99), I, 167.

(обратно)

93

Ed. Migne, col. 629. Цитата из Оригена не идентифицирована.

(обратно)

94

col. 653.

(обратно)

95

Имеется в виду апостол Пётр. «И Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Матф. 16:18)

(обратно)

96

Диоцез — епархия католической церкви.

(обратно)

97

Henri Maisonneuve, Etudes sur les origines de I'inquisition (2nd ed., Paris, 1960), p. 102.

(обратно)

98

Средневековая наука знала несколько уровней библейской экзегетики; тропологический уровень является попыткой дать каждому, даже самому нейтральному событию нравоучительный характер. Не зря морализирующий exemplum («пример») был наиболее популярным жанром средневековой устной и письменной традиции.

(обратно)

99

Homilies — поучения (лат.)

(обратно)

100

Книга III, глава 11.

(обратно)

101

Там же.

(обратно)

102

Книга III, глава 14.

(обратно)

103

Книга III, глава 17.

(обратно)

104

Как это напоминает набившие нам оскомину писания марксистских историков: «Такой-то разэдакий буржуазный историк не мог осознать ни диалектического материализма, ни исторического материализма, а такой-то прогрессивный товарищ уже дорос до диамата, и почти ступил на путь истмата…» Еще бы чуть-чуть и он почти наш… Поразительно, что автор ставил своей задачей опровержение именно такой позиции, но к концу «Введения» он оказался среди таких же вот «критиков». «Вместо того, чтобы… Гвиберт остаётся …»

(обратно)

105

Прем. 18:14-15.

(обратно)

106

Псал. 76:10.

(обратно)

107

Псал. 51:10.

(обратно)

108

Плач. 3:1.

(обратно)

109

Еккл. 10:10.

(обратно)

110

Иоан. 1:9.

(обратно)

111

Гай Саллюстий Крисп (86 до н.э. — 35 до.н.э.) — древнеримский историк и историограф.

(обратно)

112

Любовница Луция Сергия Катилины, римского политика и заговорщика.

(обратно)

113

Саллюстий Крисп, «О заговоре Катилины», XV, 2.

(обратно)

114

Апостол Павел, автор цитируемых в этой главе «Посланий».

(обратно)

115

1Кор. 8:4.

(обратно)

116

Под «идолами» Гвиберт подразумевает античные статуи.

(обратно)

117

Рим.1:20.

(обратно)

118

Суд. 13:6

(обратно)

119

Т.е. апостолу Петру.

(обратно)

120

2Пет. 2:17.

(обратно)

121

2Кор. 11:14.

(обратно)

122

Аврелий Августин Блаженный (354-430), влиятельнейший христианский богослов, философ и проповедник.

(обратно)

123

На русский язык её название обычно переводят как «О христианской науке»

(обратно)

124

Августин Блаженный. «О христианской науке», IV, 28. Гвиберт цитирует Августина по памяти и делает это неточно. В частности, слово «более» он заменил на «менее», тем самым полностью исказив позицию Августина по данному вопросу.

(обратно)

125

Исаи. 31:9.

(обратно)

126

Там же.

(обратно)

127

Один из алтарей коллегиальной церкви в Клермоне был посвящён Деве Марии.

(обратно)

128

Псал. 99:3.

(обратно)

129

Вергилий, «Энеида», I, 288.

(обратно)

130

Псал. 118:94.

(обратно)

131

Григорий I Великий, папа римский (590-604). Память празднуется 12 марта и 3 сентября.

(обратно)

132

Инфула — повязка из белой шерсти, которой в Древнем Риме жрецы, весталки и жертвователи обвивали голову наподобие тюрбана. Впоследствии инфула сделалась символом святости; её стали надевать на жертвенных животных. В католической церкви инфула трансформировалась в митру. Употребив в отношении себя это словосочетание, Гвиберт имел ввиду, что ему была уготована участь священника.

(обратно)

133

Некоторые исследователи полагают, что Гвиберт сравнивал своего наставника с «идеальным педагогом», описанным Квинтилианом в «Наставлениях оратору».

(обратно)

134

Откр. 8:1.

(обратно)

135

Вергилий. «Буколики», VIII, 47.

(обратно)

136

Гораций. «Наука поэзии», 132.

(обратно)

137

Сидоний Аполлинарий. «Письма», VII, 9, 5. Сидоний, в свою очередь, ссылается на Пифагора.

(обратно)

138

Гвиберт имеет ввиду кого-то из двоюродных братьев (племянника отца, см. ниже).

(обратно)

139

Гвиберт употребил латинское слово municeps, смысл которого в данном контексте не очень понятен. Вероятно, брат был одним из рыцарей, осуществлявших оборону замка.

(обратно)

140

Клермон-ан-Бове, город на севере Франции, в Пикардии.

(обратно)

141

В то время (около 1084 года) графом Клермона был Рено I.

(обратно)

142

Фьеф, или феод — земли, пожалованные сеньором вассалу на условиях несения последним военной, административной или придворной службы. Иногда (в том числе, вероятно, в данном случае) земельные владения заменялись денежным доходом.

(обратно)

143

Пребендарий — человек, получающий пребенду, т.е. доход с церковной должности. Во Франции пребенду могли получать даже дети, учащиеся в церковных школах. Пребенду обычно назначал епископ, но иногда это могли делать патроны — строители и благотворители церквей.

(обратно)

144

Коллегиальная церковь Клермонского замка была освящена в честь Девы Марии и святого Арнульфа и была известна как Нотр-Дам-дю-Шатель.

(обратно)

145

В XI веке обет безбрачия ещё не был повсеместным явлением среди католических священников. Одним из пунктов церковной реформы, начатой папой Григорием VII в 1075 году, как раз и было утверждение целибата.

(обратно)

146

То есть с позволения епископа Бове владелец Клермона имел право назначать и контролировать каноников церкви, расположенной в его замке.

(обратно)

147

То есть для священников, диаконов и субдиаконов.

(обратно)

148

Борьба с симонией, то есть торговлей церковными должностями, была одним из пунктов Григорианской реформы.

(обратно)

149

Иов. 20:24.

(обратно)

150

Если Гвиберт писал свою книгу в 1115 году, то он просто напомнил о решении собора, состоявшегося в Бове в конце 1114 года, предававшем анафеме практику дарения пребенды, пока предыдущий её получатель ещё жив.

(обратно)

151

Тов. 4:15.

(обратно)

152

Аббатство Люксёй — один из самых знаменитых монастырей в Бургундии, основанный около 585-590 гг. святым Колумбой.

(обратно)

153

Под Галлией Гвиберт подразумевает центральную часть Франции.

(обратно)

154

Нейстрия — северо-западная часть франкского королевства, периодически обособлявшаяся при Меровингах. Нейстрия занимала область между Шельдой и Луарой. Позже на части её земель было образовано герцогство Нормандия.

(обратно)

155

Лукан. «Фарсалия», I, 70-71.

(обратно)

156

Матф. 24:21.

(обратно)

157

Эврар II, граф Бретёя, виконт Шартра, в 1073 году оставил мир, после нескольких лет странствий в 1077 году ушёл в монастырь Мармутье близ Тура, умер после 1095 года.

(обратно)

158

Псал. 44:14.

(обратно)

159

Тибо (Теобальд) Провенский (1033-1066) происходил из рода графов Шампани. Не желая участвовать в междоусобице, вместе с другом Вальтером сбежал из дома, чтобы стать отшельником. Тибо и Вальтер совершили паломничество в Сантьяго-де-Компостелу и Рим и собирались в Палестину, но в Италии Вальтер умер, а Тибо присоединился к общине камальдулов около Виченцы. Вскоре его высокое происхождение раскрылось, но мать Тибо, приехавшая повидать сына, сама стала отшельницей. В 1073 году Тибо Провенский был канонизирован.

(обратно)

160

То есть ремеслом углежога. В XIX веке итальянские карбонарии (carbonari — «углежоги») считали основателем своего братства Теобальда Провенского.

(обратно)

161

Гвиберт как духовное лицо, естественно, негативно относился к моде того времени, считая её безнравственной.

(обратно)

162

Юноша Савл был свидетелем мученической кончины архидиакона Стефана. Год спустя Савл крестился и получил имя Павел. Впоследствии он стал известен как один из апостолов.

(обратно)

163

Симон де Крепи, сын Рауля IV, граф Валуа, Амьена и Вексена. В 1077 году постригся в монахи и удалился в монастырь Сент-Ойен в горах Юра. Умер в Риме в 1080 году.

(обратно)

164

Около 1061 года Рауль де Крепи третьим браком женился на Анне, дочери Ярослава Мудрого, вдове короля Генриха I и матери короля Филиппа I.

(обратно)

165

В 1076 году останки Рауля де Крепи были перенесены из Мондидье в Крепи-ан-Валуа.

(обратно)

166

Юдит, дочь графа Оверни, ушедшая в монастырь Ла Шез-Дьё.

(обратно)

167

Святой Бруно Кёльнский (1030-1101). Видный христианский учёный и подвижник. Около двух десятилетий руководил епископальной школой в Реймсе, подняв её престиж на большую высоту. Был канцлером Реймсской архиепархии. Отказавшись стать архиепископом, в 1084 году основал монастырь Гранд-Шартрёз, колыбель ордена картезианцев.

(обратно)

168

Имеются в виду «семь свободных искусств» или «семь свободных наук» (грамматика, логика, риторика, арифметика, геометрия, музыка, астрономия) — сложившийся в Средние Века комплекс наук, считавшихся подготовительным этапом для занятия философией.

(обратно)

169

Гервасий (Жерве де Беллем), архиепископ Реймса (1055-1067). Умер в июле 1067 года.

(обратно)

170

Симония — торговля церковными должностями и санами. Неоднократно осуждалась католической церковью.

(обратно)

171

Манассия I (Манасс де Гурне), архиепископ Реймса (1070-1081). Точная дата его избрания неизвестна. Возможно, что он был рукоположен лишь через некоторое время после смерти Гервасия из-за конфликта со Святым Престолом.

(обратно)

172

На самом деле приведено изречение не Соломона, а Иисуса сына Сирахова.

(обратно)

173

Сир. 32:1.

(обратно)

174

Гуго (Юг) де Дье, епископ Дье с 1073 года, папский легат с 1075 года, архиепископ Лиона с 1082 года (то есть Гвиберт немного ошибся: Гуго занял эту должность уже после изгнания Манассии). Был известен как непримиримый борец с симонией. В 1077 году отлучил Манассию от церкви, но в 1078 году папа Григорий VII восстановил того в правах. В 1080 году Гуго председательствовал на Лионском соборе, который низложил Манассию. После этого граждане Реймса изгнали того из города.

(обратно)

175

Генрих IV, король Германии (1054-1105), император Священной Римской империи (1084-1105). Конфликтовал с римскими папами в процессе борьбы за инвеституру (право назначать епископов и аббатов в империи). В 1080 году Григорий VII в очередной раз отлучил Генриха от церкви. Императорской короной Генриха короновал антипапа Климент III в 1084 году.

(обратно)

176

Манассия умер в 1081 году.

(обратно)

177

Сосуд для христианских богослужений.

(обратно)

178

Бруно, изгнанный из Реймса Манассией, решил не возвращаться в город после низложения архиепископа и в 1084 году основал монастырь Шартрёз. Монастырь Гранд-Шартрёз, или Великая Шартреза функционирует и в наши дни.

(обратно)

179

Святой Гуго, епископ Гренобля (1080-1132), помог Бруно основать монастырь Шартрёз.

(обратно)

180

Картезианцы построили библиотеку за счёт того, что переписывали на заказ манускрипты.

(обратно)

181

Иоан. 6:27.

(обратно)

182

Гийом II, граф Невера, Осера и Тоннера (1097-1147), сохранил связь с монастырём Шартрёз и удалился в него в 1147 году за несколько месяцев до смерти. Описание этого эпизода позволяет датировать время написания Гвибертом первой части автобиографии 1115 годом или чуть раньше, так как с 1115 по 1119 год Гийом находился в плену у Тибо IV де Блуа.

(обратно)

183

В 1090 году святой Бруно приехал в Рим по просьбе папы Урбана II, который учился у него в Реймсе. Бруно отказался от кафедры в Реджо и удалился в Калабрию, где умер в монастыре Санта-Мария-делла-Торре близ Катандзаро.

(обратно)

184

В католической церкви — разновидность пожертвования на определённую службу, например, на мессу. Пожертвование могло быть как чисто символическим, так и довольно крупным.

(обратно)

185

Популярное в литературе XII века сравнение, берущее за основу, но не прямо цитирующее Библию (Прит. 6:27-28).

(обратно)

186

Ранее Гвиберт писал, что до конфирмации брака прошло три года. Возможно, «семь лет» в данном случае — это фигура речи, отсылка, например, к Библии, где Иаков семь лет отрабатывал за право жениться на Рахили.

(обратно)

187

«Изречения семи мудрецов», 1, 5.

(обратно)

188

Тацит. Германия, XIX, 3.

(обратно)

189

Григорий I Великий — папа римский (590-604) и один из крупнейших христианских богословов. Григорий полагал, что земная жизнь христианина двойственна и состоит из делания и созерцания. Деятельная жизнь хороша, а созерцательная — лучше, и правильный порядок человеческой жизни состоит в стремлении от жизни деятельной к жизни созерцательной. Однако при этом Григорий считал, что на земле для человека более предпочтительна жизнь смешанная.

(обратно)

190

Псал. 32:15.

(обратно)

191

Генрих I, король Франции (1027-1060).

(обратно)

192

Здесь и далее в оригинале Вильгельм назван графом (comes). На самом деле он носил титул герцога. В XI веке использование титулов герцога и графа ещё не было упорядочено. При переводе титул изменён на общепринятый.

(обратно)

193

Вильгельм I Завоеватель, герцог Нормандии (1035-1087), король Англии (1066-1087). Воспользовавшись малолетством Вильгельма, Генрих надеялся усилить своё влияние в Нормандии и помогал юному герцогу бороться с мятежными баронами. Но когда Вильгельм повзрослел, то женился на дочери графа Фландрии, создав опасный для короля Франции союз. Генрих напал на Нормандию, но был дважды разбит: в 1054 году при Мортемере и в 1057 году при Варавилле.

(обратно)

194

Гвиберт преувеличивает: Вильгельм не завоёвывал Шотландию.

(обратно)

195

Очевидно, что во времена Гвиберта единая французская нация ещё не сформировалась, и нормандцы, потомки викингов, ощущали себя отдельным от французов народом.

(обратно)

196

Вероятно, речь идёт о битве при Мортемере в 1054 году. В этом сражении французы были разгромлены, Ги I де Понтьё попал в плен, а Рауль IV де Валуа и Рено I де Клермон едва избежали той же участи.

(обратно)

197

Гвиберт не рассказывает об этом, но нам известно, что его отец всё же был выпущен на свободу, так как присутствовал в Клермоне при рождении сына (см. главу 3). Генрих I лично хлопотал об освобождении своих вассалов, попавших в плен при Мортемере.

(обратно)

198

Гвиберт описывает поведение инкубов, в существование которых верил.

(обратно)

199

По тогдашним законам о наследстве, если вдова вновь выходила замуж, то её вдовья доля переходила в доверительное управление к членам семьи предыдущего мужа, которые распоряжались ею в интересах детей от этого брака.

(обратно)

200

Гвидо был деканом Сен-Кантена и архидьяконом Лаона, а в 1063 или 1064 году стал епископом Бове. Вероятно, он был тем епископом Бове, что присутствовал при крещении Гвиберта. В 1067 году Гвидо основал монастырь Сен-Кантен. В 1085 году епископ Гвидо был низложен архиепископом Гуго де Дье и умер в Клюни около 1087 года.

(обратно)

201

Знаменитое бенедиктинское аббатство в Верхней Бургундии.

(обратно)

202

Бенедиктинское аббатство Сен-Жермер-де-Фли в Пикардии, в 32 милях к западу от Клермона.

(обратно)

203

Песн. 8:6.

(обратно)

204

Псалмы 6, 31, 37, 50, 101, 129, 142.

(обратно)

205

Аббатом Сен-Жермера в то время был Гарнерий. Он занял эту должность в 1058 году.

(обратно)

206

Согласно главе 58 Устава бенедиктинцев, послушник, желающий быть принятым в монастырь, должен публично прочитать стих, начинающийся словами: «Укрепи меня по слову Твоему, и буду жить» (Псал. 118:116).

(обратно)

207

Исаи. 59:5.

(обратно)

208

Исх. 20:26, слегка искажённая цитата.

(обратно)

209

Иоан. 10:1.

(обратно)

210

Иво был приором Клюни в 1087-1093/94 годах.

(обратно)

211

Лук. 15:7.

(обратно)

212

Седьмой царь Израильского царства. История его правления и противостояния с пророком Илиёй подробно изложена в Третьей книге Царств.

(обратно)

213

3Цар. 21:29.

(обратно)

214

Еккл. 5:2.

(обратно)

215

Лук. 12:34.

(обратно)

216

Главной реликвией Шартрского собора была сорочка Девы Марии, в которую по преданию он была одета во время Рождества. Ткань была дарована собору Карлом Лысым около 876 года, а около 1000 года была заключена в реликварий, открытый в 1712 году. Реликвия оказалась длинным отрезом чистого шёлка; её остатки ныне известны как Шартрская плащаница.

(обратно)

217

Прит. 24:16.

(обратно)

218

В книге «О граде Божьем» (XI, 31) Аврелий Августин для объяснения смысла числа семь («Итак, достаточно упомянуть, что три есть первое совершенно неравное число, а четыре — первое совершенно равное: из них-то и состоит число семь».) использует ту же цитату из «Притчей царя Соломона». Примечательно, что Августин, приводя цитату, подразумевает не грехи, а печали.

(обратно)

219

Псал. 24:17.

(обратно)

220

Апостол Павел, автор цитируемого здесь «Послания к Римлянам».

(обратно)

221

Рим. 7:23, слегка искажённая цитата.

(обратно)

222

Рим. 7:19.

(обратно)

223

Прит. 18:3.

(обратно)

224

Отсылка к 129-му псалму «De profundis», с которого начинается погребальная молитва и который, как часть поминальной молитвы, ежедневно поётся монахами во время литургии.

(обратно)

225

Псал. 68:3.

(обратно)

226

Иер. 38:11-13.

(обратно)

227

Прит. 12:7.

(обратно)

228

Иер. 4:10.

(обратно)

229

У средневековых схоластов были популярны четыре уровня толкования Библии, сформулированные Иоанном Кассианом: буквальный (например, «Иерусалим — город в Израиле»), аллегорический, целью которого было выяснение вероучительного содержания («Иерусалим — Церковь Христова»), тропологический, имеющий целью нравоучение («Иерусалим — душа человеческая») и анагогический, цель которого — поиск указаний на исполнение всех Божиих обетований в грядущем Царстве Божием («Иерусалим — град небесный»).

(обратно)

230

Монастырь Бек в Нормандии, близ Ле-Бек-Эллуэн.

(обратно)

231

Святой Ансельм Кентерберийский родился в Аосте в 1033 г. в знатной семье. В 1060 г. ушёл в Бекский монастырь, в 1063 г. стал приором, а в 1078 г. был избран аббатом. В 1093 г. стал архиепископом Кентерберийским. Умер в 1109 г. Канонизирован в 1494 г.

(обратно)

232

22 июля.

(обратно)

233

Прем. 7:30 — 8:1, слегка изменённая цитата.

(обратно)

234

Копию этих комментариев с предваряющим их трактатом Гвиберт сделал для Ножанского монастыря. Впоследствии Гвиберт продолжил комментарии до конца книги Бытия.

(обратно)

235

Ориген и Иероним ссылаются на иудейскую традицию, согласно которой никому до тридцати лет не позволено читать начало Бытия, начало и конец Книги пророка Иезекииля и Песнь песней. Аббат Гарнерий также мог считать, что Гвиберт был слишком юн для комментирования Шести Дней Творения.

(обратно)

236

Гарнерий покинул монастырь после 26 лет управления им около 1084 года.

(обратно)

237

К концу жизни Гвиберт дописал комментарии к «Малым пророкам», но нет никаких приписываемых ему манускриптов с комментариями к книгам Чисел, Иисуса Навина и Судей. Также не идентифицирована и упоминаемая им «небольшая книжка в главах».

(обратно)

238

Т.е. исходит от дьявола.

(обратно)

239

Псал. 104:15.

(обратно)

240

1Кор. 2:12-15.

(обратно)

241

Рим. 1:17.

(обратно)

242

Матф. 5:3.

(обратно)

243

Исх. 20:26.

(обратно)

244

Псал. 99:3.

(обратно)

245

Псал. 149:2.

(обратно)

246

Аллюзия на эпизод из Евангелия от Матфея (Матф. 29:12: «И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей»). Под «покупающими голубей» Гвиберт подразумевал покупающих церковные должности.

(обратно)

247

Т.е. Святой Дух.

(обратно)

248

Иоан. 17:22.

(обратно)

249

1Кор. 12:4.

(обратно)

250

1Кор. 12:11.

(обратно)

251

Евр. 1:8.

(обратно)

252

Псал. 131:11.

(обратно)

253

Матф. 7:22.

(обратно)

254

Матф. 7:23.

(обратно)

255

Возможно, Гвиберт имел ввиду, что они ушли в крестовый поход.

(обратно)

256

Псал. 142:10.

(обратно)

257

Гвиберт был избран аббатом Ножан-су-Куси, что в 80 милях от Сен-Жермера, в 1104 году.

(обратно)

258

Псал. 7:10.

(обратно)

259

Августин Блаженный в своей «Исповеди» (VIII, 12) сообщает, что он услышал эти же слова, побудившие его открыть первую попавшуюся книгу, а прочитанное в ней подтолкнуло его к праведной жизни.

(обратно)

260

Иоан. 8:44.

(обратно)

261

Вексен — историческая область во Франции. С 911 г. был разделён на Нормандский Вексен и Французский Вексен. Граница между ними проходила по реке Эпт. Сен-Жермер находился в другой провинции, Бове, расположенной севернее, но имел во Французском Вексене (а именно, в Лайере, близ Шомона) приорат.

(обратно)

262

В «Монастырском уложении» Ланфранка описывается, что, заслышав звуки била (специальной деревянной доски), монахи должны собраться у постели умирающего брата, какие молитвы им следует читать, как возлагать тело на власяницу и прах, а также обряд последнего омовения.

(обратно)

263

Плач. 3:22.

(обратно)

264

Иов. 36:16.

(обратно)

265

Римл. 9:18.

(обратно)

266

Солид — средневековая монета. За два солида в те времена можно было купить свинью.

(обратно)

267

В католической церкви отмечается 19 июня.

(обратно)

268

Псал. 69:2. С этого стиха начинаются службы в монастыре согласно главе 18 Устава бенедиктинцев.

(обратно)

269

Молния, судя по описанию, была шаровой.

(обратно)

270

Матф. 26:31.

(обратно)

271

Имеется в виду Иаков Заведеев, день памяти которого 25 июля.

(обратно)

272

Выше Гвиберт писал, что во время этого случая никто не был покалечен, из чего можно сделать вывод, что его человеколюбие было ограничено социальными предрассудками.

(обратно)

273

Августин приводит этот пример в своём труде «Толкование псалмов».

(обратно)

274

Казула — разновидность ризы, элемент литургического облачения католического священника.

(обратно)

275

Вильгельм II Рыжий (Руфус), король Англии (1087-1100). Был известен своей расточительностью, распутством и страстью к миловидным юношам. Деньги на щедрые подарки добывал, в основном, за счёт повышения налогов и конфискации церковного имущества. Погиб 2 августа 1100 г. во время охоты, когда его спутник Вальтер Тирел, целясь из лука в пробегавшего оленя, случайно попал в короля. Хотя ходили слухи, что против Вильгельма был составлен заговор, и Тирел убил короля намеренно, следствие в отношении него не проводилось, а смерть Вильгельма была объявлена несчастным случаем. Многие считали произошедшее Божьей карой. Ряд церквей отказались звонить в колокола из-за смерти Вильгельма. Обстоятельства смерти короля включались в компиляции нравоучительных «примеров» — текстов проповедей монахов, в которых прослеживается негативная характеристика личности короля.

(обратно)

276

Аббатство Баттл — ныне полуразрушенный бенедиктинский монастырь в Восточном Суссексе, построенный около 1095 г. Вильгельмом Завоевателем на месте битвы при Гастингсе.

(обратно)

277

Одна марка серебра составляла примерно 2/3 фунта стерлингов.

(обратно)

278

Исидор Севильский в своих «Этимологиях» (IX, 4, 31) выводит происхождение слова «барон» от греческого слова «варис», означающего «сильный, тяжёлый».

(обратно)

279

Манассия II, архиепископ Реймса (1096-1106).

(обратно)

280

Сен-Реми — старинное и прославленное бенедиктинское аббатство в Реймсе, место погребения святого Ремигия (Реми), епископа Реймса, апостола франков (ум. 533).

(обратно)

281

Артольд (Арто), архиепископ Реймса (931-940, 946-961). Перенос его останков мог произойти во время строительства романской церкви, которая была освящена в 1049 г.

(обратно)

282

Григорий Великий описывает несколько подобных случаев в своих «Диалогах» (IV, 51-54).

(обратно)

283

Аббе-о-Дам (т.е. «Женский монастырь»), известный также как аббатство Святой Троицы — бывший женский бенедиктинский монастырь, построенный Матильдой Фландрской в 1060 г. в нормандском городе Кан, в то время как её муж Вильгельм Завоеватель построил там же Аббе-о-Ом («Мужской монастырь»), известный как аббатство Святого Стефана.

(обратно)

284

В католических церквях существуют перегородки, отделяющие лекторий, где во время службы находится духовенство, от нефа, где сидят остальные верующие. В православных церквях таких перегородок нет.

(обратно)

285

Дормиторий (дортуар) — общее спальное помещение для монахов в католическом монастыре.

(обратно)

286

См. примечание к гл. 21.

(обратно)

287

Т.е. сатана.

(обратно)

288

Матф. 4, Марк. 1:13, Луки. 4.

(обратно)

289

Псал. 82:2.

(обратно)

290

См. примечание к главе 17.

(обратно)

291

В отличие от православной церкви, где совершившего серьёзное правонарушение священника могут извергнуть из сана, физически «расстричь», в католической церкви священство полагается навечно. Проштрафившегося священника могут изгнать из монастыря, лишить права носить сутану, и совершать таинства, но при этом он будет оставаться священником и может продолжать совершать таинства, которые будут считаться незаконными, но не недействительными. Схожую ситуацию Гвиберт описывал в главе 7.

(обратно)

292

Бретёй — замок в 17 милях к северу от Бове, которым владели родственники Гвиберта.

(обратно)

293

Т.е. в пятницу, в марте.

(обратно)

294

Корифей — руководитель хора в древнегреческой трагедии.

(обратно)

295

Случайные раскопки, проведённые в 1880 и 1884 гг., подтвердили правильность археологической гипотезы Гвиберта. Владелец земельного участка сообщил историку Абелю Лефрану, что могилы расположены по кругу, а местный школьный учитель сказал, что надгробные камни похожи на кельтские. К сожалению, начало Первой Мировой войны не позволило провести научные раскопки.

(обратно)

296

Трудно сказать, что имел ввиду Гвиберт: то ли какой-то старинный манускрипт, то ли надпись на стене. Дом Виктор Котрон, в 1665 г. написавший историю Ножана, упоминает о камне, изначально находившимся в стене перед алтарём и выглядевшим очень старым, на котором была выбита надпись квадратным шрифтом: “HIC EST ARA VIRGINS PARITVRAE” («Это алтарь девы, родившей дитя»).

(обратно)

297

Воплощённое Слово — Иисус. Т.е. описываемые события начались ещё до его вознесения.

(обратно)

298

Англичане получили своё название от англов — одного из трёх германских племён (наряду с саксами и ютам), в V в. захватившими Британию, основным населением которой тогда были бритты.

(обратно)

299

Рим. 1:20.

(обратно)

300

Пролив Ла-Манш, или Английский канал, иногда называют просто Каналом.

(обратно)

301

Утверждение Гвиберта о том, что замок Куси, под защитой которого находилось аббатство, был построен сельчанами, принижает значимость могущественного рода де Куси.

(обратно)

302

Бахус — бог виноделия, Церера — богиня плодородия. Т.е. эти земли пригодны не только для виноградарства, но и для земледелия вообще.

(обратно)

303

Аналогичное предание существует относительно Шартрского собора, посвящённого Деве Марии, который якобы построен на месте языческого храма, посвящённого будущей матери бога.

(обратно)

304

Деян. 17:23.

(обратно)

305

Исх. 23:19.

(обратно)

306

На средневековых картах Иерусалим обычно изображался в центре мира. Ср. Иез. 5:5: «Так говорит Господь Бог: это Иерусалим! Я поставил его среди народов, и вокруг него — земли.»

(обратно)

307

Рассказанная Гвибертом примечательная история о короле Квилии не подтверждается ни одним из многочисленных источников о легендарных королях Британии, и вообще его имя не известно за пределами Ножана. То, что Гвиберт сильно приукрасил историю, если не выдумал её целиком, подтверждается тем обстоятельством, что среди реликвий, принесённых Квилием в Ножан, не было мощей, что было очень важно для Гвиберта. В XIII веке Квилий почитался в Ножане как святой. В частности, в 1228 году на печати собрания каноников Ножана была сделана надпись «SANCTUS QVILIVS REX», т.е. «СВЯТОЙ КОРОЛЬ КВИЛИЙ».

(обратно)

308

Судя по такому обтекаемому описанию, Гвиберт почему-то решил умолчать о том, что аббатство было обязано семейству Обри де Куси, который основал монастырь в 1059 г., и что обитель изначально была мирским монастырём в его владениях.

(обратно)

309

Генрих был аббатом Омблиера до 1059 г. и стал аббатом Сен-Реми в Реймсе около 1074 г. Он умер в 1095 г.

(обратно)

310

Хелинанд был епископом Лана в 1052-1098 гг.

(обратно)

311

«Житие святого Годфрида Амьенского» рисует другую картину его избрания и намекает на то, что точка зрения Гвиберта далека от истины в отношении мужа таких убеждений и способностей.

(обратно)

312

Книга I, глава 11.

(обратно)

313

Гервин, епископ Амьена, умер в 1102 г.

(обратно)

314

Рихард был низложен с епископской кафедры в Альбано в 1079 г. папой Григорием VII, в 1087 г. был объявлен еретиком и отлучён от церкви. Однако, в том же году он отрёкся от своих взглядов и был направлен во Францию в качестве легата. Онпредседательствовал на соборе в Труа в 1104 г. Умер в 1113 г.

(обратно)

315

Гораций, «Искусство поэзии», 1, 139 (пер. А. Фета).

(обратно)

316

См. книгу I, главу 19.

(обратно)

317

«Фамильярность ведёт к презрению» — классическая латинская пословица из сборника сентенций Публилия Сира.

(обратно)

318

Гвиберт неоднократно упоминает об этой форме гадания, которое в те времена было широко распространено, хотя и порицалось. Блаженный Августин в Письме № 55 к Януарию осуждал тех, кто «вычитывает будущее на страницах Евангелия». Капитулярий Карла Великого 789 г. порицал эту практику, а Грациан в своём «Декрете» запрещал верующим ворожить из-за опасности впасть в язычество.

(обратно)

319

Луки. 11:34.

(обратно)

320

Псал. 17:29.

(обратно)

321

Исаи. 3:6-8.

(обратно)

322

Матф. 13:52.

(обратно)

323

Матф. 24:45.

(обратно)

324

Там же.

(обратно)

325

Там же.

(обратно)

326

Луки. 11:3.

(обратно)

327

Гвиберт привёл пример типичной проповеди для монахов, в которой сначала цитируется Писание, а затем комментируются фраза за фразой. Для Гвиберта характерен тропологический уровень толкования; то есть, он извлекает из текста нравоучения, подходящие для текущего момента. Многое из сказанного им весьма условно; например, мир — общепринятое толкование Иерусалима, а исповедь — предложенное Блаженным Иеронимом толкование Иуды.

(обратно)

328

Похоже, что память подвела Гвиберта, думавшего, что он уже писал о событии, сильно смущавшем его. Он ранее нигде не говорил о возвращении во Фли, хотя впоследствии ещё раз упомянет об этом.

(обратно)

329

Быт. 24:51.

(обратно)

330

Речь идёт о том часе на закате солнца, когда троекратно читается молитва «Аве Мария», первые слова которой представляют собой приветствие архангела Гавриила, сказанное им Марии в момент Благовещения.

(обратно)

331

Т.е. постричься в монахини.

(обратно)

332

Это постановление папы Геласия было включено в «Декреты» и Бурхардом Вормсским, и Иво Шартрским.

(обратно)

333

Книга I, глава 17.

(обратно)

334

Иоанн был аббатом с 1100 по март 1107 гг. Он мог быть тем ребёнком, которого усыновила и вырастила мать Гвиберта (см. Книга I, глава 18).

(обратно)

335

Схожий мотив приводит современный историк Сало Барон в «Социальной и религиозной истории евреев» (Том IV).

(обратно)

336

Т.е. в синагоге.

(обратно)

337

Элисенда, дочь Ричарда ле Гоза, виконта Авранша, была второй женой Вильгельма II, графа Э, ослеплённого и оскоплённого в 1096 г. за участие в заговоре против короля Англии Вильгельма II Рыжего и умершего вскоре после этого. Его сын Вильгельм (Гийом), о котором идёт речь в этой истории, был младшим братом Генриха I, графа Э.

(обратно)

338

Ныне не существующее аббатство Сен-Мишель-дю-Трепор стояло на высоком берегу моря и служило цитаделью, из которой просматривалась долина реки Брель вплоть до Э.

(обратно)

339

Согласно христианскому учению, евреев нельзя было крестить насильно.

(обратно)

340

Из двусмысленного текста Гвиберта не понятно, кто боялся, что мальчика заберут обратно: то ли сам мальчик, то ли Гийом д’Э.

(обратно)

341

«Трактат о Воплощении в вопросах к евреям».

(обратно)

342

По всей видимости, речь идёт о труде Гийома из Фли «Обращение бывшего иудея».

(обратно)

343

Т.е. в аббатстве Сен-Жермер, о котором пойдёт речь в оставшихся историях этой главы.

(обратно)

344

Гвиберт самым первым из известных писателей упомянул о спорране.

(обратно)

345

Что подразумевал Гвиберт под словом Deonandos — не понятно. Это слово ни в каких других источниках не встречается. Из контекста понятно, что речь идёт о членах какой-то еретической секты. Возможно, имеются в виду деонарии, одна из разновидностей катаров.

(обратно)

346

Шони расположен на правом берегу реки Эна. Замок принадлежал графам Вермандуа, а Геклен был кастеляном замка.

(обратно)

347

Возможно, Гвиберт имел ввиду Субуру, квартал античного Рима, имевший дурную славу: там жили бедняки, и было множество притонов.

(обратно)

348

Т.е. совершивший паломничество в Рим.

(обратно)

349

Аббатство Сен-Медар расположено на правом берегу реки Эна.

(обратно)

350

Речь идёт о трёх известных на тот момент типах малярии: тропической, трёхдневной и четырёхдневной, различающихся периодичностью приступов, зависящей от длительности жизненного цикла паразитов, вызывающих болезнь.

(обратно)

351

Луки. 13:11. Гвиберт говорит о семнадцати годах, хотя в Евангелии сказано о восемнадцати.

(обратно)

352

Марк. 9:17.

(обратно)

353

Марк. 9:29.

(обратно)

354

Сен-Никез (аббатство Святого Никасия) — старинный монастырь, восстановленный королём Филиппом I в 1066 г. Иоанн был там аббатом около 1093 г.

(обратно)

355

См. самый конец главы 4 книги II.

(обратно)

356

Выражение применено исключительно для красного словца: во времена Гвиберта трагедий не ставили.

(обратно)

357

Асцелин, или Адальберон, был епископом Лана с 977 г. до примерно 1020 г.

(обратно)

358

В 977 г. Адальберон был назначен епископом Лана. В том же году Карл, брат короля Лотаря, обвинил Адальберона в адюльтере с королевой Эммой. Церковный синод оправдал Адальберона. Карл был отстранён от наследования и бежал в Германию. То есть, вопреки утверждению Гвиберта, королём он не был. В 987 г. власть во Франции перешла в руки Гуго Капета. Карл как последний из Каролингов начал против него войну. В 990 г. он захватил Лан и посадил Адальберона в темницу. В 991 г. Адальберон притворно примирился с Карлом, но затем вероломно предал его, передав в руки Гуго Капета. Карл был посажен в тюрьму и умер в заточении. Следует заметить, что Карл не был «невинным мальчиком»: на момент предательства ему было 38 лет.

(обратно)

359

Рихер Реймсский и Адемар Шабанский датируют предательство Адальберона 29 марта 991 г. (Вербным Воскресеньем). Гвиберт мог изменить датировку для согласованности с последующими событиями.

(обратно)

360

Готье (Уолтер) III был сыном Годы, сестры Эдуарда Исповедника, и Дрё, графа Вексена. Благодаря ему Хелинанд смог проникнуть к английскому двору. Возможно, Гвиберт спутал Году и Эдиту, жену Эдуарда.

(обратно)

361

Генрих I, король Франции (1027-1060).

(обратно)

362

Филипп I, король Франции (1060-1108)

(обратно)

363

После смерти архиепископа Гервасия (Жерве де Беллема) в 1067 г. архиепископская кафедра в Реймсе оставалась вакантной 2 или 3 года. Филипп I назначил епископом Хелинанда, а его противники в Риме добились назначения Манассии I. Папа Александр II разрешил спор в пользу Манассии, заявив, что епископ «женат на своей кафедре» и не может покинуть её без папского дозволения.

(обратно)

364

Например, в 1089 г. Хелинанд передал под управление Ножана три близлежащих монастыря.

(обратно)

365

Ингельран (Ангерран де Куси) стал епископом Лана в конце 1098 или начале 1099 г. и умер в 1104 г.

(обратно)

366

Для епископов и духовных лиц вообще при переводе употреблены латинизированные формы имён. Ингельран — латинизированная форма французского имени Ангерран, потому два этих человека и названы тёзками.

(обратно)

367

Ангерран де Бов, или Ангерран I де Куси был кузеном епископа Ингельрана; они оба являлись внуками Обри де Куси. Ангерран стал графом Амьена в 1085 г. и сеньором Куси в 1086 г., а через первый брак стал сеньором Марля. Он умер в 1116 г. Как и говорил Гвиберт, Ангерран сделал множество вкладов в местные монастыри, а в 1095 г. даровал хартию Ножану. Он развёлся с Аделью де Руси, матерью Томаса де Марля, обвинив ту в измене, что дало повод Гвиберту называть Томаса внебрачным сыном.

(обратно)

368

Жоффруа I, граф Намюра (1102-1139).

(обратно)

369

Эту даму звали Сибилла де Порсьен. Узнав о её беременности от Ангеррана де Бов, Жоффруа де Намюр подал на развод. Примечательно, что в своей книге Гвиберт ни разу не называет её по имени.

(обратно)

370

Нет ни одного доказательства того, что этот брак был проклят церковным собором. Возможно, Гвиберт имел ввиду, что браки, спровоцированные супружескими изменами, осуждались в обществе в целом.

(обратно)

371

Исаи. 14:29.

(обратно)

372

По мнению современника Гвиберта, автора истории монастыря Сен-Юбер-ан-Арденн, мотивы Роже были несколько иными: он согласился выдать дочь замуж за Жоффруа и продать графство лишь после того как в 1087 г. был низложен и посажен в темницу.

(обратно)

373

Иов. 20:27, слегка искажённая цитата.

(обратно)

374

Епископская кафедра оставалась вакантной с 1104 по 1106 год. Вплоть до — етвёртого Латеранского собора 1215 г. круг выборщиков не ограничивался капитулом. Гвиберт участвовал в выборах как один из аббатов епархии. Участие в выборах епископа знатных мирян, таких как Ангерран де Куси, в начале XII века вызывало бурные споры. Например, святой Норберт, живший в Лане, отстаивал их право голоса.

(обратно)

375

Несмотря на постановление папы Пасхалия II, король Филипп I продолжал жить с Бертрадой де Монфор, брак с которой в 1104 г. был признан незаконным.

(обратно)

376

Гальдрик (Вальдрик, Годри) стал канцлером английского короля Генриха I в 1102 г. Ордерик Виталий в «Церковной истории» утверждал, что во время битвы при Теншбре 28 сентября 1106 г. он захватил в плен герцога Нормандии Роберта Куртгёза, и в благодарность за это Генрих сделал его епископом Лана.

(обратно)

377

Псал. 72:18.

(обратно)

378

Каноническое право запрещает избирать епископом человека, пребывающего за пределами епархии. Это зафиксировано в «Декрете» Грациана.

(обратно)

379

С июля 1106 г. по апрель 1107 г. Генрих I находился в Нормандии.

(обратно)

380

Ансельм Ланский (устаревшая форма имени — Ансельм Лаонский) — французский богослов, ученик Ансельма Кентерберийского. Преподавал богословие в Париже. Около 1076 г. вернулся на родину, в Лан, был деканом местного собора. Вместе с братом Раулем Ансельм основал в Лане школу, ставшую одним из центров богословского образования, о которой Гвиберт почему-то вообще не упоминает. Одним из учеников этой школы некоторое время был знаменитый философ Абеляр, но вскоре покинул её из-за конфликта с учителем. За преподавательскую деятельность Ансельма называли «украшением всех латинских земель», «источником знаний» и так далее. Помимо преподавательской деятельности Ансельм занимался комментированием Библии. Его самый известный труд — «Книга сентенций» — стала образцом для остальных схоластов. Ансельм Ланский умер в 1117 г.

(обратно)

381

По другим данным, Адальберон был уроженцем Швейцарии. В 1081 г. он стал аббатом монастыря Сен-Венсан в Лане. Умер в 1120 г.

(обратно)

382

Аббатство Рибмон (Сен-Николя-де-Пре) находилось в 20 милях к северу от Лана. Аббата звали Мейнард.

(обратно)

383

В начале 1107 г. папа Пасхалий II, поссорившись с королём Германии Генрихом V по вопросу об инвеституре, направился во Францию, рассчитывая договориться с королём Филиппом I. Рождество он провёл в Клюни, 12-го февраля был в Боне, 16-го достиг Дижона, а 24-го прибыл в Лангр. Поскольку предыдущую осень он провёл в Северной Италии, то Рим он покинул не «недавно», как пишет Гвиберт.

(обратно)

384

См. прим. 24.

(обратно)

385

Несмотря на то, что во время описываемых событий Гвиберту было уже за 40, он применительно к себе использует слово juventus, что, конечно, нельзя переводить как молодость. Блаженный Августин называл себя juvenis (т. е. молодым) в 45 лет.

(обратно)

386

Иоан. 19:35.

(обратно)

387

Некоторые церковные каноны («Декреты» Грациана и «Декреты» Иво Шартрского) явно запрещали избирать епископом придворных священников или кандидатов, выдвинутых двором.

(обратно)

388

Постановление папы Урбана II позволяло избирать епископами субдиаконов.

(обратно)

389

Григорианская реформа запрещала незаконнорожденным занимать такие должности.

(обратно)

390

Эта аллюзия встречается у многих античных авторов.

(обратно)

391

Святой Руф — апостол от семидесяти, легендарный первый епископ Авиньона. Непонятно, зачем Гальдрику понадобилось ехать за посвящением дальше на юг, но ни в Лангре, ни в Лане церквей, посвящённых святому Руфу, нет.

(обратно)

392

О гадании на Евангелии см. Книгу II, главу 3.

(обратно)

393

Лук. 2:35.

(обратно)

394

Святой Мамерт — епископ Вьена (ок. 462-475). О мученичестве Мамерта и вообще об обстоятельствах его смерти ничего не известно. Ему посвящён кафедральный собор Лангра.

(обратно)

395

“Te Deum laudamus” («Тебя, Бога, хвалим»), или просто “Te Deum” — старинный христианский гимн, авторство которого приписывается Амвросию Медиоланскому.

(обратно)

396

Иоан. 19:26.

(обратно)

397

Кидар — тиара, головной убор персидских царей и иудейских первосвященников.

(обратно)

398

Отсылка к цитате из Овидия (Метаморфозы, II, 846-847) о невозможности сосуществования царского величия и любви:

(обратно)

399

Жерар де Кьерзи был авуэ (патроном, защитником монастырского имущества) бенедиктинского конвента Сен-Жан в Лане.

(обратно)

400

Т.е. Сибиллой де Куси.

(обратно)

401

Отсылка к Иез. 3:20.

(обратно)

402

11 ноября 1109 г.

(обратно)

403

7 января 1100 г.

(обратно)

404

Баризи-Сент-Аман — монастырь в Баризи-о-Буа, часто называемом просто Баризи, в 4-х милях к северу от Ножана, основанный святым Амандом около 664 г. и входивший в состав большого фламандского аббатства Святого Аманда. Жерар де Кьерзи был авуэ этого монастыря, также как и монастыря Сен-Жан в Лане.

(обратно)

405

Главным центром производства пурпура был Левант. Наиболее ценной разновидностью красителя считался пурпур, получаемый в городе Тир.

(обратно)

406

Замок Кьерзи лежал в 10 милях к западу от Ножана.

(обратно)

407

Лан был одновременно и королевским, и епископским городом. Прево — королевский чиновник, обладавший на вверенной ему территории судебной, фискальной и военной властью. Под «королевскими людьми» здесь подразумеваются либо вассалы короля, т. е. знать, либо, скорее всего, сервы (крепостные). Бюргеры Сен-Жана могли считаться монастырскими сервами и имели возможность получить городские права в Лане, заплатив монастырю выкуп.

(обратно)

408

Domnus Apostolicus («Господин апостолов») — один из исторических эпитетов папы римского.

(обратно)

409

Губерт был епископом Санлиса с 1099 по 1115 г. Гвиберт необоснованно припомнил ему старое обвинение. Губерт был изгнан с должности собственным духовенством около 1103 г., несмотря на поддержку папы и Иво Шартрского, и был восстановлен собором в Труа в 1104 г.

(обратно)

410

Псал. 68:2-3.

(обратно)

411

Отсылка к пророческой цитате из Лук. 2:35, о которой шла речь в главе 4.

(обратно)

412

Псал. 77:49. Русский синодальный перевод Библии не отражает использованной Гвибертом игры слов, поэтому его пришлось немного изменить.

(обратно)

413

Псал. 77:50.

(обратно)

414

Там же.

(обратно)

415

В Средние Века существовало «Jus Spolii» («Право на добычу») — право присутствующих при смерти священнослужителя забрать с собой любое его имущество, так как древние каноны запрещали священникам распоряжаться церковной собственностью. Суверен требовал для себя «Jus Spolii» в отношении имущества умерших епископов, феодалы более низкого ранга — в отношении священников, умерших в их владениях. Король принял такое решение в отношении Гальдрика, как будто тот уже был низложен.

(обратно)

416

Людовик VI, сын Филиппа I, король Франции (1108-1137).

(обратно)

417

Сен-Николя-о-Буа — аббатство в лесу Вуа, в 8 милях от Лана.

(обратно)

418

Поскольку Лан был королевским городом, и король имел право проживать в нём (см. в этой же главе ниже), высказывание Гвиберта о том, что королю приходилось «платить пеню» и что его лошадей отняли, скорее всего, является искажённой информацией о некоем более правдоподобном событии. Например, Герман Ланский рассказывает, что, когда король прибыл в Лан на важный религиозный праздник и понёс золотую корону в монастырь Сен-Жан, его заставили спешиться и оставить коня за монастырской стеной.

(обратно)

419

Исаи 24:2.

(обратно)

420

См. книгу II, главу 4.

(обратно)

421

Хартия 1108 г., в которой епископ Нойона Бальдерик провозгласил создание коммуны, очень короткая и не говорит ничего о порядке управления городом; возможно он определялся другим документом, не дошедшим до наших дней. Хартия Сен-Кантена от 1102 г. не сохранилась.

(обратно)

422

На самом деле многие средневековые монетные дворы часто чеканили биллонные монеты, примерно на треть состоявшие из серебра и на две трети из меди. При нагревании на огне медь на поверхности окислялась и осыпалась, а серебро оставалось и придавало монетам характерный блеск. Этот приём был распространён повсеместно ещё с древнеримских времён. Так что Гвиберт заблуждался, считая его «бесчестным», снижающим покупательную способность монеты и присущим исключительно Лану.

(обратно)

423

Ни одного образца этой монеты не сохранилось.

(обратно)

424

Чеканка монет в Лане началась во времена Карла Великого. При Каролингах монеты были серебряные. Биллоны появились позднее.

(обратно)

425

Гвиберт цитирует этот стих ещё раз в своих комментариях к Книге Бытия, но кто его автор — не известно.

(обратно)

426

См. книгу III, главу 3.

(обратно)

427

У епископа жил эфиоп по имени Жан. Гвиберт не сообщает его статус, но, скорее всего, он был личным рабом епископа.

(обратно)

428

Прит. 16:18. «Погибели предшествует гордость, и падению — надменность».

(обратно)

429

Великй четверг в 1112 г. пришёлся на 18 апреля. Под «благочестивым долгом» подразумевается омовение ног нищим.

(обратно)

430

См. главу 1 книги III. Как уже было замечено, датировка Гвиберта отличается от датировок других историков.

(обратно)

431

Людовик VI Толстый, король Франции (1108-1137).

(обратно)

432

Параскевой (от греческого слова Παρασκευή — «приготовление [к субботе]») называли Великую пятницу. У восточных славян Параскева Пятница стала персонифицированным представлением дня недели пятницы вообще.

(обратно)

433

Вероятно, Гвимар был кастеляном Ланского замка.

(обратно)

434

Видам — наместник епископа. Первоначально видамы выполняли функции эконома в епископских имениях, но впоследствии, сохранив титул, стали наследственными правителями владений, которыми прежде заведовали.

(обратно)

435

Отсылка к Матф. 26:52. Под «иным мечом» подразумевается духовный меч.

(обратно)

436

Мост через реку Сер близ местечка Сор к югу от Креси-сюр-Сер.

(обратно)

437

Волк Изенгрим — персонаж средневекового сатирического городского «Романа о Лисе», антагонист главного героя, лиса Ренара.

(обратно)

438

Гвиберт продолжает противопоставление персонажей «Романа о Лисе».

(обратно)

439

Повеление Господа «Не прикасайся к помазанным Моим» (1Пар 16:22) считалось крайне важным в отношении к священникам.

(обратно)

440

По тогдашним законам сервам было запрещено уходить в монастыри без разрешения господина.

(обратно)

441

Замок Монтегю находился в 10 милях к востоку от Лана. Его владелец Роже де Монтегю был кастеляном Сен-Жана.

(обратно)

442

Бибракс — оппид (кельтский город-крепость), упоминаемый в «Записках о галльской войне» Юлия Цезаря. Бибракс традиционно локализуют близ Лана. Его название происходит от латинских слов «bina brachia» — «две руки», под которыми подразумеваются два отрога холмов близ Лана.

(обратно)

443

Втор. 22:5 явно запрещает делать это: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом Богом твоим всякий делающий сие».

(обратно)

444

Приорат Вердело, подчинявшийся аббатству Шези, находился в 40 милях к югу от Лана.

(обратно)

445

История о трупе, обезображенном до такой степени, что его можно было опознать только по какой-то особой примете, настолько часто встречается в средневековой литературе, что Гвиберта подозревают в приукрашивании рассказа.

(обратно)

446

Аббатство Святого Винсента (Сен-Венсан) имело честь быть усыпальницей епископов Лана.

(обратно)

447

Поллинкторами называли людей, которые в языческом обряде погребения обмывали и умащали тело покойника. Гвиберт употребил это латинское слово для людей, которые клали тело епископа в гроб.

(обратно)

448

3-я Цар. 14:13.

(обратно)

449

Радульф (Рауль) Зелёный был избран архиепископом Реймса в 1107 г., но результаты выборов были оспорены королём Филиппом I. Папа Пасхалий II утвердил избрание Радульфа, но он смог вступить в должность только в 1108 или 1109 г., после смерти Филиппа, и оставался в ней до своей смерти в 1124 г.

(обратно)

450

1Пет. 2:18

(обратно)

451

Речь идёт о неоднократно упоминаемых «Декреталиях» Бурхарда Вормсского, Иво Шартрского и Грациана.

(обратно)

452

Томас унаследовал сеньорию Марль от матери, с которой Ангерран де Куси развёлся. После смерти Ангеррана в 1116 г. Томас унаследовал сеньорию Куси, но не смог отстоять права на графство Амьен. Гвиберт и Сугерий (аббат Сен-Дени, советник Людовика VI и Людовика VII, историк, автор «Жизни Людовика Толстого») осуждали его, изображая воплощением феодального зла.

(обратно)

453

Томас де Марль был трижды женат. Его первой супругой была Ида, дочь графа Геннегау. После её смерти он женился на Эрменгарде де Монтегю. Считается, что этот брак был расторгнут на основании близкого родства супругов, но никакие источники не конкретизируют, в чём именно оно заключалось. Третьей женой Томаса была Мелисенда, дочь Ги де Креси. И здесь, и в «Деяних Бога через франков» Гвиберт не принимает во внимание доблестную службу Томаса во время Первого Крестового похода.

(обратно)

454

Гай Саллюстий Крисп. «О заговоре Катилины», XVI, 3.

(обратно)

455

Никакие другие источники об этой интриге не сообщают.

(обратно)

456

Пятница Пасхальной недели пришлась на 26 апреля; 29 апреля было понедельником.

(обратно)

457

Введение к книге «Деяния Бога через франков» представляет собой послание к Лисиарду, который был епископом Суассона в 1108-1126 годах.

(обратно)

458

В католической церкви декан, или архипресвитер, содействует епископу в осуществлении священнических обязанностей. В частности, он назначает на должности местное духовенство и осуществляет контроль над клиром. В православной церкви аналогом декана является благочинный.

(обратно)

459

Разные переводчики трактуют это предложение по-разному, в зависимости от принимаемого ими значения слова Exosimi. Одни исправляют его на exosum («ненавидевший»), другие трактуют его как название городов Эссом, хотя тот находится в другой провинции, или Эссе.

(обратно)

460

Это странствие и сопровождавшие его чудеса также описаны в книге Германа Ланского « — удеса Ланской Богоматери», написанной вскоре после 1145 г. на основе сообщений, сделанных непосредственными участниками этого странствия вскоре после возвращения, и в книге Готье Куэнсийского « — удеса Богоматери», написанной в 1220 г. на основе книги Германа Ланского.

(обратно)

461

Бюзансе находится на реке Эндр близ Шатору, по дороге в Тур. Описанные событие произошли в 1112 г. вскоре после сожжения Ланского собора.

(обратно)

462

По сведениям, изложенным Германом Ланским, глухонемой, исцелённый в Бюзансе, был 15-летним сыном местного сеньора. Ещё один глухонемой, исцелённый в Туре, жил с архидиаконом Гвидо в Лане на протяжении семи лет.

(обратно)

463

Герман Ланский не упоминает об этом чуде.

(обратно)

464

Историческая область Франции со столицей в городе Тур.

(обратно)

465

Историческая область Франции со столицей в городе Анжер (Анже).

(обратно)

466

Рауль I, сеньор Неля (1103-1125).

(обратно)

467

Лион-ан-Сантер — клюнийский приорат в 8 милях от Неля.

(обратно)

468

Герман Ланский относит это чудо к странствию в Англию в 1113 г. и сообщает, что исцелившегося юношу звали Жан. Следует отметить, что у Германа и Гвиберта существуют разночтения в нумерации странствий. Гвиберт первым странствием считает хождения по окрестностям Лана, вторым — странствия в Турень и Анжу, а третьим — хождение в Англию. Герман первое странствие Гвиберта не учитывает.

(обратно)

469

Согласно Герману Ланскому странники отплыли из Виссана 25 апреля 1113 г.

(обратно)

470

Стадий — античная мера длины, около 185-195 метров.

(обратно)

471

Герман Ланский дополняет эту историю. Странники прибыли в Туинхэм (современный Крайстчёрч), где был приорат с настоятелем и 12 канониками, на восьмой день после Троицы во время ежегодной городской ярмарки. Настоятель велел французам убираться прочь, так как не хотел, чтобы те собирали пожертвования с торговцев. Всё же странники были хорошо приняты одной семейной парой, выставили свои реликвии, провели службу и даже убедили некоторых торговцев бойкотировать церковь настоятеля, а тех коллег, которые пошли в неё, оштрафовать на 15 шиллингов. Вскоре после того как на следующий день они покинули город, тот был почти полностью разрушен огромным драконом, из ноздрей которого пыхал огонь.

(обратно)

472

По версии Германа Ланского этот эпизод произошёл в замке Тотнес. Повесившийся на дереве погиб в результате случайности.

(обратно)

473

Волы, доставлявшие строительный материалы на Ланский холм, увековечены в статуях местного готического собора.

(обратно)

474

Церемония посвящения Гуго, декана Орлеанского собора, состоялась 4 августа 1112 г. Он умер через шесть или семь месяцев.

(обратно)

475

Этьен де Гарлан был канцлером короля Людовика VI в 1108-1127 и 1132-1137 гг. и сенешалем Франции в 1120-1127 гг. После смерти Людовика в 1137 г. Этьен удалился в Орлеан, где занимал должность настоятеля церкви Сен-Круа.

(обратно)

476

Варфоломей Юрский (Бартелеми де Юр) был епископом в 1113-1150 гг.

(обратно)

477

Лук. 2:35.

(обратно)

478

Утверждение, высказанное также в главе 11, что Томас де Марль поддерживал убийц Жерара, сомнительно. Ранее в главе 6 говорилось, что убийц Жерара поддерживал Ангерран де Куси, а Ангерран и Томас были злейшими врагами. Утверждение, что Томас де Марль и епископ Гальдрик были родственниками, также ничем не подтверждено.

(обратно)

479

Теренций. «Евнух», II, 255.

(обратно)

480

Епископом Амьена был святой Годфрид. Коммуна в Амьене была создана на основе мирового соглашения между горожанами, епископом и его видамом. Противодействие исходило от графа, считавшего, что компенсация за утраченные права недостаточна, и кастеляна, Адама де ла Тура.

(обратно)

481

Адам был кастеляном Амьена. Он владел башней Ле-Кастильон, стоявшей за пределами средневековых городских стен. На её месте впоследствии была построена городская ратуша. Прозвище “de la Tour” дословно переводится с французского «из башни».

(обратно)

482

Видамом был Гермон де Пикиньи.

(обратно)

483

Мартынов день празднуется 11 ноября.

(обратно)

484

История выглядит неправдоподобной. В старофранцузском языке есть слово canole, имеющее два значения: (1) ключица и (2) верёвка, которой ярмо у скота крепится к рогам. Незнакомый с крестьянской терминологией, Гвиберт мог неправильно истолковать услышанную им историю о том, как Томас надел на пленников ярмо.

(обратно)

485

См. книгу 1, главу 11.

(обратно)

486

Эту деталь Гвиберт мог узнать от ножанского монаха, сопровождавшего Годфрида. Кажется, Гвиберт относится к этому факту негативно, но на самом деле Годфрид имел право владеть собственностью до тех пор, пока не вступил в братство.

(обратно)

487

Годфрид уведомил о своём отречении собор в Бове в ноябре-декабре 1114 г. Собор в Суассоне 6 января 1115 г. призвал его обратно, а собор в Реймсе 28 марта подтвердил его возвращение на должность. По утверждению Николая Сен-Крепенского, биографа Годфрида, он был принят обратно с радостью.

(обратно)

488

Дело происходило во время Великого поста 1114 г. Гальтерий был сыном (родным или приёмным) Рожера де Порсьен и таким образом приходился братом Сибилле де Куси.

(обратно)

489

Согласно «Жизни Людовика Толстого» аббата Сугерия Креси был взят до того, как началась осада Амьена в середине апреля 1115 г. Сугерий, как и Гвиберт, полагал, что Креси-сюр-Сер и Нувьон-л’Аббесс принадлежали монастырю Сен-Жан. Однако Томас де Марль третьим браком был женат на Мелисенде де Креси и посредством этого мог иметь права на два этих имения.

(обратно)

490

11 апреля 1115 г.

(обратно)

491

Сен-Ашель, бывший кафедральный собор Амьена, в 1085 г. стал приоратом августинцев.

(обратно)

492

Ротхард был настоятелем церкви в Суассоне. По его просьбе Николай Сен-Крепенский написал «Житие святого Годфрида».

(обратно)

493

Аббат Сугерий сообщает, что осада длилась около двух лет. Поскольку Гвиберт ничего не говорит о смерти епископа Годфрида 8 ноября 1115 г., можно предположить, что он писал книгу до этого события.

(обратно)

494

Райсенда была убита 6 августа 1112 г.

(обратно)

495

Законник Иво Шартрский, современник Гвиберта, в целом враждебно относился к ордалиям («божьему суду»), но в его сборнике законов есть некоторые каноны, благосклонно относящиеся к ним.

(обратно)

496

Суть этого испытания заключалась в том, что связанных обвиняемых бросали в воду. Утонувшие признавались невиновными — Бог их забирал в лучший мир, они раньше попадали на небо. Всплывшие признавались виновными и приговаривались к наказанию.

(обратно)

497

На эти деньги можно было купить виноградник средних размеров или пять хороших лошадей.

(обратно)

498

Гийом Бюзак женился на Аделаиде, дочери Рено, графа Суассона, не позднее 1066 г. и стал графом Суассона по праву жены. Об убийстве, которое Гвиберт приписывает Аделаиде, в результате которого Гийом якобы получил графский титул, другие источники ничего не сообщают. Жан был их вторым сыном.

(обратно)

499

Манассия был избран епископом Камбре в 1092 г., переведён в Суассон в 1103 г., умер в 1109 г.

(обратно)

500

Иез. 16:3.

(обратно)

501

Псал. 72:9.

(обратно)

502

Гвиберт упоминал об этом трактате в 5-й главе 2-й книги.

(обратно)

503

Под бдением подразумевается всенощная пасхальная служба. В оригинале Гвиберт скаламбурил, употребив слово coexcubant, которое можно перевести как «бдят, сторожат», так и «ночуют вне дома».

(обратно)

504

Жан был женат на Аделине, дочери Невелона де Пьерпон. Обвинив жену в измене, Жан предложил ей пройти испытание калёным железом, но Иво Шартрский заявил, что ему следует подтвердить свои обвинения показаниями очевидцев.

(обратно)

505

Бюси-ле-Лонг находится в трёх милях к востоку от Суассона.

(обратно)

506

Сведения из двух последних абзацев характерны для ереси, зафиксированной в Орлеане в 1022 г.

(обратно)

507

Августин Блаженный, «О ересях», гл. 46.

(обратно)

508

Манихейство — синкретическое религиозное учение, возникшее в III в. н.э. на основе христианско-гностических представлений, опиравшихся на специфическое понимание Библии и позднее впитавшее большое число заимствований из других религий — зороастризма и буддизма. Со временем в христианстве стали называть «манихейством» любую ересь.

(обратно)

509

Иоан. 13:17. “Beati eritis” в переводе с латыни означает «Блаженны будете». В современном латинском тексте это место звучит как “Beati estis”, в русском синодальном переводе — «Блаженны вы».

(обратно)

510

Из-за созвучия латинских слов hereticus (еретик) и heres (наследник).

(обратно)

511

Марк. 16:16.

(обратно)

512

Присциллиане — сторонники учения Присциллиана, испанского ересиарха, епископа Авилы. В основе их доктрины лежал гностическо-манихейский дуализм.

(обратно)

513

Августин Блаженный, «О ересях», гл. 70.

(обратно)

514

Дорман — деревня на Марне, принадлежавшая графам Шампани.

(обратно)

515

Собор в Бове состоялся в ноябре-декабре 1114 г. Еретики были растерзаны толпой до начала собора в Суассоне 6 января 1115 г.

(обратно)

516

Алдуин был епископом Турне и Нойона в 997-1030 гг.

(обратно)

517

Святой Никасий считается небесным покровителем Реймса.

(обратно)

518

Радбод II, епископ Турне и Нойона (1068-1098).

(обратно)

519

Сен-Жюст-де-Маре — предместье Бове.

(обратно)

520

Святой Марцелл был епископом Парижа в 405-435 гг.

(обратно)

521

Жоффруа был племянником Гуго Клюнийского. Между 1070 и 1080 гг. он унаследовал от отца сеньорию Семюр. В 1088 г. ушёл в монастырь Клюни. В 1110 г. стал приором Марсиньи. Умер в 1123 г.

(обратно)

522

Этой преамбулой Гвиберт пытается возложить ответственность за грубость использованных выражений на старого вояку Жоффруа. Но разнообразные непристойные латинские обозначения мужского полового органа на самом деле являются плодом классического образования самого Гвиберта. При переводе на русский язык я постарался отобразить богатство словарного запаса Гвиберта, стараясь оставаться в рамках приличий.

(обратно)

523

Гай Юлий Солин — римский писатель III в. н.э. Процитированное Гвибертом выражение “non uxorio sed usurario” ни в одном из известных его произведений не встречается.

(обратно) class='book'> 524 Паломничество к могиле святого Иакова в Сантьяго-де-Компостела, что в Галисии, на северо-западе Испании, было очень популярно в Средние века.

(обратно)

525

Лат. membrum.

(обратно)

526

Лат. veretrum.

(обратно)

527

Лат. mentula.

(обратно)

528

Ричард I Судья, граф Отёна, маркграф, а затем герцог Бургундии, умер в 921 г.

(обратно)

529

Гвиберт хочет сказать, что Кадуцеем звали пойманного дьявола. Он роднит слово caduceus («кадуцей, жезл Меркурия») с глаголом cadere («падать»).

(обратно)

530

1Кор. 1:13, искажённая цитата.

(обратно)

531

Следующие абзацы до конца главы считаются более поздней вставкой, так как их едва ли можно назвать «светлыми» по содержанию в отличие от главы 20, содержащей описания чудес, совершённых святыми.

(обратно)

532

Монтекассино — знаменитый монастырь в Италии, в 120 километрах от Рима. Примерно в 530 г. Бенедикт Нурсийский основал здесь орден бенедиктинцев. Гвиберт мог встретить монаха, рассказавшего эту историю, в свите папского легата во время одного из церковных соборов 1114-1115 гг.

(обратно)

533

Дезидерий ушёл в монастырь Монтекассино в 1055 г, а в 1057 г. стал его настоятелем. Он был избран папой 24 мая 1086 г. под именем Виктор III. Гвиберт обвиняет его в покупке понтификата, в то время как из других источников известно, что Дезидерий наоборот долго противился избранию. Его понтификат продлился чуть больше года: в июне 1087 г. во время собора в Беневенто он серьёзно заболел и вернулся в Монтекассино, где умер 16 сентября того же года.

(обратно)

534

Pax vobis («мир вам») — литургическое приветствие, неоднократно цитируемое в Евангелии (Лук. 24:36, Иоан. 20:19, 21, 26).

(обратно)

535

Т.е. человек, купивший церковную должность за деньги.

(обратно)

536

Флёри — бенедиктинское аббатство на Луаре в 22 милях от Орлеана. В 672 г. местные монахи перенесли сюда из разрушенного лангобардами Монтекассино мощи святого Бенедикта.

(обратно)

537

Аббон стал аббатом Флёри в 988 г. Его биограф Аймоин ничего не сообщает о его конфликте с братией и о роли короля Гуго Капета в этом. Возможно, изложенная Гвибертом история является частью бенедиктинской устной традиции. Аббон погиб в 1004 г. во время кровопролитной распри между монахами Флёри и Ла-Реоля.

(обратно)

538

В 1080 г. во Флёри был аббат по имени Веран, но нет уверенности, что Гвиберт имеет ввиду именно его.

(обратно)

539

Эдмунд был королём Восточной Англии. В 869 г. он был замучен датскими викингами и обезглавлен. По легенде, тело Эдмунда было выброшено в близлежащий лес, где его обнаружили крестьяне. На протяжении нескольких дней селяне искали голову короля и, наконец, нашли её в лапах волка. Несмотря на голод, хищник не съел голову и оберегал её от других зверей. Эдмунд был похоронен в Бёри-Сент-Эдмундсе. Его гробница быстро стала очень популярной не только в Англии, но и во всей Европе благодаря творившимся у неё чудесам.

(обратно)

540

История Леофстана, аббата Бёри, дёргавшего святого за голову, изложена в « — удесах святого Эдмунда», написанных Германом из Бёри около 1100 г.

(обратно)

541

15 июля.

(обратно)

542

Гвиберт мог слышать эту историю от ланских каноников, незадолго до этого посетивших Уинчестер (см. главу 13 книги III).

(обратно)

543

Т.е. в Клермоне.

(обратно)

544

Рука, хранившаяся в Гюизе, около 1570 г. была перенесена в церковь Сен-Пьер-де-Бюсийи.

(обратно)

545

Леодегар происходил из знатной семьи, занимавшей высокое положение при Меровингах. В 650 г. он постригся в монахи в монастыре Сен-Максен, а в 653 г. был избран аббатом. В 656 г. королева Батхильда выбрала его в качестве учителя для своих детей, будущих королей Хлотаря III, Хильдерика II и Теодорика III. Между 657 и 665 г. Леодегар был назначен епископом Отёна. Он был советником при королях, которых учил в детстве, но вступил в конфликт с могущественным майордомом Эброином. Тот приказал ослепить Леодегара и отрезать ему губы и язык, но мученик сумел спастись, выжил и даже снова обрёл дар речи. Узнав об этом, Эброин приказал своим людям разыскать и убить Леодегара, что и было сделано 2 октября 677 или 678 г.

(обратно)

546

Церковь святых Леодегара и Мало в Анье находилась в одной миле к западу от холма, на котором стоял Клермон. Позже церковь отошла к аббатству Сен-Жермер.

(обратно)

547

Бенедиктинское аббатство Сен-Дени близ Парижа, главный монастырь средневековой Франции, усыпальница французских королей.

(обратно)

548

Гвиберт — единственный автор, засвидетельствовавший постройку этой башни. Её фундамент, раскопанный в 1946 г., представляет собой квадрат с диагональю около 10 м.

(обратно)

549

Иво I был аббатом Сен-Дени с 1075 по 1094 г.

(обратно)

550

Лук. 1:42.

(обратно)

551

Святой Дионисий (Дени), первый епископ Парижа, живший в III в. н.э., небесный покровитель Парижа и один из самых почитаемых святых Франции.

(обратно)

552

Идами в римском календаре назывался день в середине месяца. В марте, мае, июле и октябре иды приходились на 15-е число, в остальных месяцах — на 13-е.

(обратно)

553

Книга I, глава 13.

(обратно)

554

Этой точки зрения придерживаются Буржен и другие комментаторы.

(обратно)

555

Книга I, глава 3.

(обратно)

556

Гийом из Пуатье. «Деяния Вильгельма, герцога Нормандии и короля Англии».

(обратно)

557

Самая поздняя возможная дата события.

(обратно)

558

Самая ранняя возможная дата события.

(обратно)

559

Книга I, глава 7.

(обратно)

560

Книга I, глава 17.

(обратно)

561

Книга I, глава 7.

(обратно)

562

Оппидум, или оппид — кельтский город-крепость времён Римской империи.

(обратно)

563

Мабильон не знал, что эта реликвия была передана в Клермонский собор монахами Сент-Арнуль-де-Крепи-ан-Валуа в 1608 г. И всё же, похоже, что такая реликвия была в Клермоне прежде. Эжен де Лепинуа утверждает, что рука святого Арнольда исчезла во время разграбления Клермона в 1359 г.

(обратно)

564

Книга III, глава 20.

(обратно)

565

Гвиберт сообщает, что Castanetum принадлежал Гвидо, епископу Бове.

(обратно)

566

Урбс — латинский термин, обозначавший в античности город, окруженный стеной, укреплённый город.

(обратно)

567

Книга I, глава 26.

(обратно)

568

Книга II, глава 5.

(обратно)

569

Книга I, глава 15.

(обратно)

570

Книга I, глава 12.

(обратно)

571

Книга I, глава 7.

(обратно)

572

Книга I, глава 17.

(обратно)

573

Книга о том, как следует составлять проповеди.

(обратно)

574

Книга I, глава 17.

(обратно)

575

Мораль Бытия, т.е. тропологическое толкование Книги Бытия.

(обратно)

576

Книга I, глава 17.

(обратно)

577

«Письмо о куске, данном иудеям».

(обратно)

578

«Деяния Бога через франков».

(обратно)

579

«Трактат о Воплощении в вопросах к евреям».

(обратно)

580

Книга II, глава 5.

(обратно)

581

«О моей жизни, или Монодия в трёх книгах». Монодия — «одноголосая песнь». — асто её название переводят просто как «Воспоминания» или «Мемуары».

(обратно)

582

См. примечание 48 к книге I.

(обратно)

583

Книга III, глава 14.

(обратно)

584

Там же.

(обратно)

585

Книга I, глава 17.

(обратно)

586

«Книга о похвале Святой Марии».

(обратно)

587

«Тропология книг пророков Осии, Иеремии и Амоса».

(обратно)

588

«Тропология книг пророков Авдии, Ионы, Михея, Захарии, Иоиля, Наума, Аввакума и Софонии».

(обратно)

589

«О доказательствах святости».

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВВЕДЕНИЕ

КНИГА I

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

КНИГА II

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

КНИГА III

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

ПРИЛОЖЕНИЕ О рождении и семье Гвиберта, а также о датировке его произведений

*** Примечания ***