Шикша [А. Фонд] (fb2) читать онлайн

А. Фонд Шикша

Пролог

Взъерошенная, будто продавщица беляшей из привокзальной забегаловки, ондатра вылезла из воды. В зубах она держала толстое корневище белокрыльника со свисающими словно тонкие мучнистые черви боковыми корешками. Оглядевшись по сторонам, она, совсем как человек, тяжко вздохнула и, неуклюже переваливаясь на коротких лапах, полезла на высокую сухую кочку, вспугнув по пути дурного рябчика. Покрепче ухватила передними лапками сочный побег и с наслаждением вгрызлась в рыхлую мякоть. Откусывая крепкими желтыми зубами мясистые куски, ондатра с громким чавканьем принялась задумчиво жевать, не обращая внимания ни на что. Даже слабые хлопки откуда-то сверху не вывели ее из столь блаженного медитативного состояния. Как, впрочем, и мелькнувшая странная белая тень высоко в небе.

Внезапно ветерок поменял направление — и тут же из-за елей и лиственниц пахнуло тяжелым сладковатым запахом с острым металлическим привкусом. Ондатра перестала жевать и насторожилась — ей не нравился этот запах, было в нем что-то тревожащее, неправильное, такое, что будоражило и заставляло панически бояться. Бросив недоеденный стебель, решительно прыснула прочь, по пути сбив крупную хищную росянку, которую она в обычное время всегда обходила стороной.

Коротко проверещав что-то ругательно-нелицеприятное, ондатра с разбегу плюхнулась в болотную воду и поплыла подальше, прочь от неприятного места, оставив после себя на прибрежной траве лишь резкое мускусное облачко и огрызок белокрыльника.

Вспугнув ондатру, легкомысленный таёжный ветерок с чувством выполненного долга вернулся обратно — на полянку, и там притих. Если бы трусливая ондатра таки решилась и заглянула сюда, она бы испугалась еще больше: здесь находились мертвецы. Пятеро трупов буквально плавали в лужах крови, право почва была еще сырая, глинисто-глеевая, и кровь впитывалась крайне неохотно. Бородатые, здоровые мужики были варварски убиты, растерзаны, а в спине одного из них так и торчал топор.

Трагедия произошла совсем недавно: все палатки были сбиты и перевернуты, вещи разбросаны, словно кто-то очень долго что-то искал, на потухшем кострище валялся перевернутый котелок с обугленной кашей, над которой еще вился легкий вонючий дымок.

У всех пятерых мертвецов на лицах застыли гримасы такого невообразимого ужаса, на которые было жутко смотреть. А зеленые мухи с противным жужжанием уже кружились над страшной полянкой: они устремлялись туда, к погибшим, и даже злой таёжный ветерок ничего не мог с этим поделать.

Глава 1

Очнулась я внезапно, от холода. Меня стремительно засасывало в стылую липкую жижу. Всё быстрее и быстрее я погружалась в болотную топь, ушла уже выше пояса. Ноги и руки закоченели и отказывались повиноваться, тело налилось свинцом.

Блядь!

Подвывая, я ухватилась за ветки ближайшей осинки и попыталась замедлить погружение. Главное, не делать резких движений и не суетиться. Сжав зубы, чтобы сдержать крик, я продолжала цепляться за спасительные ветки. Одна из них тут же треснула и обломалась под моим весом, а я ухнула лицом обратно вниз, подняв тучу брызг. Заодно нахлебалась тухлой болотной тины.

Чёрт!

Меня затрясло. Пальцы на правой от напряжения вот-вот разожмутся и тогда всё. С усилием я выдернула левую руку из болота и ухватилась за уцелевшую ветку. Тонкая, сука. И рука скользит. Отплевывая вонючую воду, я еще крепче уцепилась за мокрые ветки и осмотрелась.

Слева, на расстоянии вытянутой руки, была огромная, заросшая осокой, кочка. Если я сейчас смогу на нее забраться, будет хорошо. Недолго думая, я протянула руку и схватилась за плотную травяную бороду. Другой продолжала держаться за ветки. Делая червеобразные движения, принялась выкручивать себя из болота. Тяжело. Оттолкнувшись от осинки, я рывком ухватилась и второй рукой за траву. Есть! Я почти легла на кочку, уцепилась руками и даже зубами, и стала подтягиваться. Руки резались об острую, словно нож, осоку, но боли я не чувствовала — ужас вперемешку с липкой холодной жижей захлестнули меня, солеными слезами застилая глаза.

Так, главное, не поддаваться панике. Только не паника!

Могучим усилием я сделала мощный рывок, и болото с злым чавканьем таки отпустило меня. Через секунду мои ноги уже были на свободе. Я шумно перевалилась и влезла на кочку. Вся.

Фух!

Отплевываясь, я перевела дыхание.

Вроде спасена. Я все никак не могла отдышаться и отплеваться. Липкий пот залил всю спину и глаза. Меня опять затрясло.

Я без сил лежала на кочкарнике, вся в грязи, мокрая. От болота густо тянуло холодом и таким дурманяще-сладковатым запахом багульника, что закружилась голова. Тишину нарушали лишь мерный скрип корявой лиственницы и звон комаров. Начали тягуче ныть порезы на руках и лице.

Самое хреновое, что я вообще не помнила, как я здесь оказалась. Чёрт, кажется, я вообще ничего не помнила! От этих мыслей голова разболелась еще сильнее. Она и так все время болела, особенно сзади, но сейчас — особенно сильно.

Ладно, обдумаю всё потом.

Внезапно над головой послышался резкий хлопок, от неожиданности я вздрогнула и машинально глянула вверх — высоко в небе мелькнуло что-то белое, и тут же пропало за елями, как и не было.

Видимо, померещилось.

Я огляделась — вокруг затянутого осокой, пушицей и белокрыльником болота с тускло отсвечивающими на солнце редкими проплешинами черной маслянистой воды, везде, куда доставал взгляд, простиралась дремучая стена леса. Буреломы, старые корчеватые лиственницы и ели вперемешку с кривыми искорёженными березами были аж седыми от лишайников и мха.

Тайга. Нехоженая, дикая, первозданная северная тайга.

Как я здесь оказалась — непонятно. Ноги, руки и лицо снова пронзила резкая боль. Ахнув, я схватилась за ноги — мои сапоги остались там, их засосало в болото, ноги были босые, в многочисленных ссадинах и порезах от осоки, и сейчас их густо облепил гнус — мошка и комары. Они кружили надо мной, с противным тягучим звоном впивались в лицо, руки, шею, босые ступни. Все открытые участки тела сейчас представляли сплошь покрытую гнусом массу.

Охая и подвывая, я принялась отгонять назойливо лезущую мошку, но тщетно. От моих резких суетливых движений, она налетала еще больше. Глаза слезились. Лицо, губы, веки — все распухло от укусов и ужасно болело.

Отбиваясь от гнуса, я мельком осмотрела себя — на мне была легкая куртка цвета хаки, с капюшоном и накомарником, очистив лицо от мошки, я торопливо, путаясь в завязках, натянула капюшон и закрыла лицо сеткой. Дышать стало чуть легче. Парочка особо назойливых мошек проникли внутрь, под сетку и сейчас нападали на лицо. Яростно раздавив их, я натянула манжеты рукавов как можно выше, почти скрыв кисти, и занялась ногами.

На ногах были штаны, крепкие, из брезентовой ткани. Уже легче. Они полностью промокли и неприятно холодили, липли к телу, но зато хоть спасали от мошки. А вот босые ступни — это ужас. Я похлопала по карманам. В них обнаружилась какая-то мелочевка. Но это потом.

Что же делать с ногами? Сапоги-то утонули.

Мой взгляд заметался по сторонам. Справа от того места, где я чуть не утонула, одна лиственница оказалась выкорчевана ветром и у её гигантского корневища темнела земля. Болотистая, сизовато-оливковая глина, которая превратилась в клейкий глей. Возвращаться было страшно до крика, но ступни так разнесло от укусов, да и чесались они, зудели немилосердно. Лишь могучим усилием воли я подавляла острое желание чесать, чесать, чесать. А вот стоило только отвлечься — и пальцы сами скребли по коже, доставляя острое наслаждение пополам с болью.

Но нет, нельзя.

Отгоняя липкий страх, я схватила какую-то сучковатую палку и ткнула промеж кочек. Палка с хрустом треснула, и я чуть не рухнула туда, вниз.

Нет, так дело не пойдет.

Рядом росли тонюсенькие молодые осинки. Я потянулась к ближайшей, нажала и с трудом, раскачивая туда-сюда, но таки обломила гибкий ствол. Используя ее как палку (хоть и хлипкая, но всё же), я тыкала впереди и вокруг, прежде чем сделать шаг.

С кочки на кочку.

С кочки на кочку.

Пару раз моя палка проваливалась в тину почти полностью. И тогда сердце испуганно ёкало, а по позвоночнику холодной змеей пробегал липкий ужас.

Наконец, я добрела до выхода пласта глея и зачерпнула полную горсть сизой, трясущейся как холодец, липкой массы.

Обратно я возвращалась по своим следам, которые на рыхлой подушке желтоватого сфагнума были видны более чем отчетливо.

Выбравшись, наконец, на высокий сухой берег, я обессиленно рухнула. Но расслабляться было рано — мошка назойливо догрызала босые ноги. Я густо намазала липким глеем ступни и щиколотки. Хоть на какое-то время защитит от гнуса.

Немного посидела, приходя в себя и давая глине подсохнуть. Когда на ногах застыла более-менее плотная корочка, я вытерла руки пучком сфагнума, поднялась и осмотрелась. Засиживаться здесь, на болоте было нельзя. Нужно выбираться.

Вот только куда?

Понятное дело — подальше от болота.

Я находилась на небольшом, поросшем хвощем и морошкой возвышении, вдали виднелись увалы. Очевидно, мне лучше туда. Возможно, я пришла совершенно с другой стороны, но там зато возвышение и я смогу хотя бы осмотреться. И решить, что делать дальше.

Тяжело наваливаясь на палочку-выручалочку, я поплелась дальше, старательно огибая болото. Напрямую было раз в пять ближе, но так рисковать я боялась.

Идти было тяжело, ноги резались об осоку, корневища тальника немилосердно кололись, но выбора не было. Хорошо хоть трава была сухая и моя глиняная «защита» пока держалась.

На возвышение карабкалась долго, тяжело дыша, как бурлаки на Волге. Воздуха под сеткой не хватало. До пояса я была мокрая от пота, ниже пояса — от болотной воды. Солнце припекало все сильней, но при этом я не сохла. Едкий соленый пот заливал глаза, выжигал ссадины на лице, одежда прилипла к спине, но я всё шла и шла, не останавливаясь.

Нужно сперва выбраться и понять, остальное — потом.

Наконец, я преодолела последние метры и оказалась на сухом водоразделе. На макушке песчаный раздув был лыс, зато вокруг густо зарос хвощем, арктоусом, багульником и голубикой. Я осмотрелась. Высота холма была не так чтобы очень, но все же давала возможность оглядеться. Сзади меня раскинулось огромное болото, окруженное лесом — оттуда я пришла, справа и слева — такие же ряды увалов, между нами — опять болотина. Далеко, вправо, за третьим холмом от меня ясно зеленела полоса леса. Очевидно, березы. Это давало надежду, что там сухо и нет болота.

На холме дул небольшой ветерок и мошку хоть немного сдувало.

Поэтому я, наконец, решилась сделать то, что хотела уже примерно последние полчаса — пописать. И хоть мошки здесь было значительно меньше, чем на болоте, всю мою задницу моментально облепил гнус (мужикам не понять, им значительно в этом плане легче). За те пару секунд они искусали меня там так, что я чуть не плакала. Торопливо натянув штаны, я яростно почесывала искусанные зудящие места через ткань, но это не помогало. Ко всему от солнца глина на ногах растрескалась и начала отваливаться кусками, оголяя кожу. Туда сразу же лезла мошка и загрызала.

Что же так не везет!

Я похлопала себя по карманам. Отойдя к небольшому обрыву, туда, где чуть сильнее обдувало, я уселась на землю, погрузив босые ступни в пылеватую супесь.

Вот так пока хорошо.

Я выгребла все, что было из карманов и осмотрела: небольшой складной ножик, размокшая в кашу коробка спичек, грязный мужской носовой платок, огрызок карандаша, блокнотик в коричневой коленкоровой обложке, подтаявшая карамелька и надорванная полупустая пачка сигарет «Беломорканал», тоже порядком размокшая. Неужели я это курю?

Голова заболела опять. Отложив вопросы с курением на потом, я открыла блокнотик. Страницы были влажные и листались с трудом. Примерно треть была исписана мелким каллиграфически-бисерным почерком. Я вчиталась: описание террас, растения на латыни, индексы почвенных профилей и еще какая-то хрень. Ладно, с этим я разберусь позже. Беглый осмотр никаких ответов на мои вопросы не дал. На руке были небольшие механические часы «Заря» на порядком потертом кожаном ремешке. Часы остановились, так что определять время я могла лишь примерно, по солнцу.

Страшно было то, что я вообще ничего не помнила. Вот как осознала себя на болоте, а до этого — ничего. Я силилась понять, вспомнить, но тщетно. Только еще сильнее разболелась голова.

Решив пока не тратить время на всё это, я поставила перед собой новую задачу — нужно добираться в тот дальний лес. Конечно, уходить с сухих продуваемых холмов было не самой правильной идеей, но выбора у меня всё равно нет, нужно срочно искать дорогу и выйти к людям.

Разрешив себе посидеть еще целых пять минут, я аккуратно разложила вещи по карманам. Носовой платок был невероятно грязным, я брезгливо посмотрела на него, но выбрасывать пока не стала.

С ногами нужно было что-то делать, и то срочно. Я сняла капюшон и откинула сетку, позволяя солнцу подсушить залитое потом лицо. На голове у меня была ситцевая косынка, я попыталась стянуть ее. С трудом, но это получилось. Косынка когда-то была белая, в мелкий очевидно розовый цветочек, сейчас же она была бурой от грязи и крови. Там, ближе к затылку, у меня оказалась большая присохшая рана. Поэтому голова так сильно и болела.

Волосы были как пластилин. Интересно, когда я их в последний раз мыла?

Под курткой у меня оказалась старая темно-синяя рубашка в рубчик с круглым воротничком и застиранный ситцевый бюстгальтер. Под штанами — трусы. Вот и вся моя одежда.

Косынкой я обмотала одну ступню, подложив туда немного сфагнума. Сильно от гнуса это меня не спасет, но хоть так. Вторую ногу я как смогла — перевязала носовым платком, она была менее защищена.

Спохватившись, что прошло уже больше времени, чем я себе разрешила, я со стоном поднялась на ноги. Болело все — остро ныла спина, где-то я видимо ее дернула, когда выбиралась из болота, огнем горели искусанные и исцарапанные ступни, невыносимо зудело лицо и руки, разрывалась от боли голова.

Весело, в общем.

Я натянула капюшон с сеткой и потихоньку, словно древняя старушка, поковыляла вниз. Спуск был крутой, вниз идти было значительно тяжелее, чем наверх.

Чем ниже я спускалась, тем растительность становилась колючее, мягкий хвощ сменился кустарничками — ерником и багульником, которые больно кололись. И мошки опять стало ой как много.

Лес оказался смешанным, кроме карликовой березки и старых лиственниц здесь попадались ели и было много густого высокого тальника, усыпанного мохнатыми желтыми сережками. «Ива шерстистая», — почему-то некстати вспомнила я. Здесь было безветренно, душно и остро пахло кисловатыми листьями ив. Я прокляла все на свете, продираясь сквозь переплетение ветвей этих грёбанных ив, чихая и отплевываясь от едкой пыльцы.

Наконец, тальник стал еще гуще, выше моего роста, и я уже ломилась, как слон, путаясь в гибких побегах и постоянно падая. Вдруг передо мной появился глубокий ручей, перепрыгнуть который было невозможно. Я немного прошла вдоль него, но конца-краю этому было не видно. Течение здесь было сильное, но перебираться все равно нужно. Матерясь и проклиная все на свете, я принялась раздеваться догола. Свернув вещи в узел, я зашвырнула его на ту сторону и стала торопливо переходить, судорожно похлопывая себя от мошки и комаров. Вода была настолько студёной, что у меня аж сердце сжалось. Но я заставила себя окунуться по шею и умылась, смывая едкий пот, кровь и грязь с лица. Волосы мочить не стала.

Остро хотелось пить, но я сдержалась. На болоте воды нахлебалась, пока хватит. А то опять в туалет захочу. Я поёжилась, вспомнив прошлую попытку. И потеть буду. Тем не менее я прополоскала рот, пару раз задержав воду во рту, смачивая сухой язык. Этого достаточно.

Перебравшись на тот берег, я принялась торопливо одеваться, стуча зубами от холода. Да и назойливая мошка особо не давала шансов расслабиться.

Одевшись, я полезла наверх, ломясь сквозь заросли, как бегемот. Ветки тальника качались и равнодушно шумели. Через пару секунд я опять была покрыта с ног до головы пыльцой вперемешку с пылью, которая на влажном после купания теле подсыхала в едкую корочку. Можно было и не мыться.

Когда я вылезла, передо мной оказалась небольшая прогалина, которая обрывалась глубоким оврагом.

Я не представляла, как туда спуститься, поэтому пришлось идти в обход. Солнце припекало и идти по спутанному кустарничку стало еще тяжелей. На мошкару я уже не обращала внимания, всё шла, механически переставляя ноги, словно на автопилоте.

Остро захотелось пить. Я уже сто раз пожалела, что не попила там, в ручье.

С каждым шагом жажда моя всё нарастала.

Зацепившись ногой за корень, я упала, пребольно ударившись коленкой. Немного полежала, приходя в себя. Сил больше не было.

Внезапно мой взгляд зацепился за траву — среди багульника и веточек голубики зеленели похожие на мелкий хвойный ёршик побеги, густо усыпанные черными блестящими ягодками.

Шикша, — вспомнила я и принялась торопливо рвать ягоды. Их было немного, но я таки смогла набрать довольно большую горсть. Усевшись под молодой елкой, я бросила пару ягод в рот и принялась медленно-медленно жевать. Тугие прошлогодние плоды лопались на языке, пресновато-безвкусный водянистый сок казался мне сейчас райским нектаром. Крупные косточки я тщательно разжевывала, говорят, в них много полезных веществ, а мне сейчас очень нужны силы.

Я забросила в рот еще горсточку ягод и хмыкнула — мои руки покраснели от пятен сока. Любопытно, что мошка на них теперь не садилась. Обрадовавшись, я принялась натирать руки и ступни ягодами шикши. Немного сока нанесла на лицо и шею. Остальное жадно доела.

Эта вынужденная остановка придала мне немного сил. Так что буквально через пару минут я уже шагала по лесу. Здесь было тепло, пахло прелью. Кустарничек сменился подлеском, затем деревья стали еще выше и гуще. Усталость, плохое самочувствие и пережитые страхи сделали меня ходячей куклой — я машинально переставляла израненные ноги и мало на что обращала внимание. Подул хороший такой ветерок, и хоть я шла между деревьями, но просветы здесь были достаточно большие, так что гнус прекрасно выдувало. С облегчением, я скинула капюшон и накомарник, расстегнула куртку.

Это меня и спасло.

Когда сзади раздался разъярённый рёв и шум, я обернулась — на меня несся медведь. Он ломился напрямик, с шумом и треском, подлесок лишь слегка замедлял его движение. Расстояние между нами все сокращалось. Я бросилась бежать, но понимала, что он всё равно вот-вот догонит. Когда между нами стало так близко, что можно было протянуть руку, я стремительно сорвала куртку и, выбросив руки высоко вверх — швырнула её на медведя. Он зарычал и принялся с остервенением драть её, оглашая округу злобным рычанием, я же со всей дури рванула вперед.

Не знаю, сколько я так бежала, не разбирая дороги, но, похоже от медведя я таки оторвалась. Скорее всего, это был дурной первогодка, иначе мне бы не поздоровилось. Охотничий трюк с набрасыванием куртки я откуда-то знала, но сколько не силилась вспомнить — не смогла. Еще и голова разболелась опять.

Лес оборвался внезапно и я, не удержавшись, с размаху съехала в овраг. При этом я больно ударилась головой о ствол корявой березы. От удара на миг потеряла сознание.

Очнулась от того, что мое лицо кто-то лизал и слюнявил. Открыв глаза, я увидела над собой оскаленную пасть волка со свисающей ниточкой слюны.

От такого ужаса сознание опять покинуло меня…

Глава 2

Откуда-то извне, сквозь пелену моего сумрачного сознания, стал проникать одуряюще-вкусный запах вареного мяса напополам с горьковатым дымом. Густой аромат еды заставил мой желудок громко заурчать.

— Ыых, — хрипло сказал кто-то и потряс меня за плечо.

Я моментально открыла глаза.

Надо мной склонился старик. По виду — абориген из самодийских народов, но точно определить я не смогла. Его темно-бронзовое, испещренное шрамами и морщинами скуластое лицо было словно высечено из камня. Цепкий острый взгляд серых глаз заставил поёжиться. Он был в летней малице (простой широкой рубахе до колен мехом внутрь с капюшоном), аж лоснящейся от времени.

Старик приглашающе махнул рукой в сторону костра.

Я огляделась: сейчас я лежала на плотной подушке из ягеля неподалёку от костра. Вокруг же, куда только доставал взгляд, белопенной стеной простирался светлый беломошный лес. На земле жидким серебром густо пенился сплошной ягельный ковер. Белый-белый, словно зефир. Или начинка конфет «Птичье молоко». При воспоминании о конфетах и зефире я невольно сглотнула (я была так голодна, что готова сейчас сожрать целого лося). Даже стволы кедровых сосен и лиственниц были серовато-белёсые, обильно шелушащиеся от накипных лишайников, словно над каждой из них кто-то прикола ради тщательно выкрутил очень мыльную мочалку. Или бросил много-много маршмеллоу, а они растаяли и получилась плотная такая плёнка с пузырьками. Я опять вспомнила о еде и торопливо перевела взгляд на старика.

А он тем временем подбросил в костер сырые ветки ивы. Они так нещадно задымили, что я аж закашлялась. Зато едкий дым прекрасно отгонял гнус. Совсем рядом стояли четыре низкорослых северных оленя, запряженные в летние нарты, и меланхолично жевали ягель. У одного рога были обломаны, у остальных перевязаны цветными веревочками. На меня олени лишь покосились равнодушно и продолжили жевать.

Из-за нарты вдруг вышел волк. Я вздрогнула. Но оказалось, это таки была большая собака, которую я с перепугу приняла за волка. Как я поняла, это он меня нашел и привел потом старика.

Тем временем старик помешал ароматно пахнущее варево в котелке, и я заторопилась. Он насыпал мне полную миску густого мясного супа, и я накинулась на еду.

Ммммм… это было потрясающе вкусно! Густой мясной бульон, настолько насыщенный, что состоял практически из одного только мяса, причем мясо так разварилось, что моментально распадалось на тонкие тающие во рту ароматные волоконца. Как мне показалось — это было или оленье, или говяжье мясо. Хотя, может, и лосиное. Или даже медвежье. Я в этом деле совсем не эксперт. Тем более с голодухи. Единственное, я точно знала, это — не заяц. Рецепт зайца по-ямановски настолько невероятный, что полученный результат даже голодухи я бы есть не смогла. Наверное.

Миски и ложки у нас были самые обычные, алюминиевые. Значит, цивилизация сюда, в эти дебри, таки добралась и это уже радовало.

Старик тоже не отставал и некоторое время у костра раздавались лишь звуки поглощаемой пищи. Пёс сидел чуть поодаль, но в зоне досягаемости дыма и с достоинством ожидал своей очереди, периодически бросая внимательные взгляды на окружающий лес.

Когда мы закончил с едой, свою порцию получил и он.

Старик сходил сполоснул котелок и миски в ручье и поставил на огонь воду, бросив туда немаленький такой пучок веточек брусничника и черники. Весна в этом году явно была поздняя, еще даже ягоды морошки не завязались.

Мы вволю попили крепкого травяного чаю, и я, наконец, спросила:

— Извините, вы меня понимаете? По-русски понимаете?

— Ыых, — развел руками старик (очевидно там были какие-то другие слова, но я не знала этот язык, и для меня всё прозвучало как «ы-ых»).

— Нет, я вас тоже не понимаю, — вздохнула я расстроенно (вот и поговорили).

— Ыыр, ыых, — старик ткнул пальцем на мою правую руку.

Машинально я глянула куда — на рукаве рубашки была нашита эмблема с двумя схематично перекрещенными отбойными молотками и надписью: «СТГУ-70» и внизу, мелкими буковками «Мингео СССР». Странно, я тогда, впопыхах вроде осматривала себя и ничего не заметила. Возможно потому, что сверху была куртка.

Вспомнив о потере куртки с накомарником, я расстроенно вздохнула.

— Хеолоха? — переспросил старик, коверкая слова и продолжая тыкать крючковатым пальцем в эмблему.

Откуда-то я точно знала, что я не геолог, но на всякий случай решила согласиться, вдруг старик знает, где эти геологи, а мне нужно к людям, русским людям, а там дальше уж разберемся.

— Да! Да! — закивала я головой, — я геолог! Геолог! Вы знаете, где здесь геологи?

— Ыых, — ответил старик с непонятным выражением лица и неторопливо долил мне чаю.

Остатки из котелка он аккуратно вылил под куст, положил туда кусочек мяса и степенно поклонился.

«Жертва для духов» — подумала я.

Что примечательно, собака мясо для духов не тронула, только повела носом и демонстративно отвернулась.

— Мир-сусне-хум, — уважительно пояснил мне старик, кивнув на куст с подношением, и я поняла, что скорей всего это название местного то ли духа, то ли бога.

Ну да ладно, это не важно. Всё равно я такое слово не запомню.

Тем временем старик сходил к ручью, вымыл котелок и вернулся. Я все еще сидела у костра. Сил не было, хоть еда и сытная.

— Ыых? — спросил старик и показал на мои босые ноги.

— В болоте сапоги утопила, — пожаловалась я и вздохнула.

Не знаю, понял ли меня старик, но он тоже вздохнул, правда укоризненно, и полез в тючок, который был привязан к нарте. Немного покопавшись там, он достал похожие на длинные чулки унты из оленьей шкуры и бросил мне. Унты были старые, мех на них во многих местах облез, но я обрадовалась этой обувке как не знаю чему.

— Спасибо! — радостно улыбнулась я старику, осторожно натягивая обувку на мои бедные, израненные ноги.

Кожа на унтах была мягкая-мягкая, так что ногам в принципе было комфортно. Невзирая на многочисленные ранки и ссадины. Подцепить грибок я уже, после всего, что со мной сегодня случилось, не боялась.

— Ыых? — старик опять что-то спросил, но я не поняла и лишь недоумённо развела руками.

— Ыыр, ыых! — настойчиво повторил старик и провел по своей груди руками, а потом указал на меня. Я опять не поняла и покраснела.

Старик опять укоризненно вздохнул и снова полез в тючок. Так я стала обладательницей старой куртки с капюшоном. Куртка была скроена так, что одевалась через голову. К моей огромной радости к рукавам были пришиты рукавицы, как пришивают младенцам. Для рук оставались лишь небольшие прорези, чтобы можно было что-то делать. Куртка тоже была очень старая. Но от гнуса защита теперь у меня была преотличнейшая.

— Спасибо большое! — от всего сердца проникновенно поблагодарила я.

У меня ничего не было с собой, но я вспомнила о пачке «Беломора», вытащила из кармана и с улыбкой протянула доброму старику.

Он явно оценил мой подарок, неторопливо взял пачку, с удовольствием понюхал табак, аж зажмурился от удовольствия, затем вытащил две папиросы и бережно спрятал в свой кисет. С задумчивым видом немного подержал пачку в руках, слегка виновато улыбнулся, достал еще одну сигарету, а остальное вернул мне, там еще примерно штук пять-шесть оставалось.

— Нет, не надо! Что вы! — замахала руками я и попыталась отдать пачку обратно. — Это вам, забирайте!

Но старик строго посмотрел на меня, отрицательно помахал головой и повелительным жестом заставил положить пачку обратно в карман.

Пришлось подчиниться. Хоть и обидно. Я же от души, что есть.

Тем временем старик опять сходил к ручью, принес полный котелок воды и залил костер. Жестом он указал мне на нарты. Я, потихоньку, с кряхтением, поднялась и взгромоздилась рядом с тючком.

Старик вдруг отрывисто крикнул на оленей, и они слаженно побежали, причем довольно быстро. Я лишь покрепче уцепилась за перекладину. Старик некоторое время бежал за нартой, резко понукая оленей, пока они хорошо не разогнались, затем ловко на ходу запрыгнул прям чётко рядом со мной.

Пёс, навострив уши, нёсся впереди, то забегая в окрестные кусты, то выбегая обратно — контролировал ситуацию, как я поняла.

Мы летели на нартах по плотной подушке кустарничка среди тальниковых чащ и ощетинившихся елями провалов: ерник, багульник, голубика, черника, ивняки, — настолько густо сплетались ветвями, что сани буквально скользили по поверхности, словно по снегу или льду. Я удивилась — никогда раньше не ездила на летних санях. Всегда думала, что сани предназначены исключительно для снега.

Странно, я поймала себя на мысли, что думаю о том, что было раньше, — откуда-то я точно знала, что раньше на санях летом я никогда не ездила, однако, при попытке вспомнить еще что-то — опять дико разболелась голова, да так, что почти потемнело в глазах и я теперь сидела, судорожно уцепившись в края нарты, борясь с подступающей дурнотой и ругая себя за глупость.

Нашла время копаться в больной голове!

Наконец, бесконечная гонка на нартах закончилась, старик что-то гортанно воскликнул, обращаясь к собаке, дернул упряжку, и мы резко остановились.

— Ыых, — сказал старик и жестом поманил меня, мол, вылезай, приехали.

Я подчинилась и вылезла.

— Ыых, — опять сказал старик и многозначительно добавил, — Ыыр.

Я осмотрелась: здесь тайга была совершенно другая, уже зеленомошная, тёмная, там и сям разбросанные ледниками валуны совершенно изменили, искорёжили ландшафт, — если ёлки и кедрачи росли плотной стеной, зато тонкие облысевшие лиственницы слева расступались широкой просекой.

— Ыых, — строгим голосом вдруг сказал старик и указал на просеку.

Я взглянула в ту сторону и сказала:

— Ага, понятно, — хотя мне было непонятно ничего, но я не хотела обижать доброго старика и была благодарна ему за всё, включая эту непонятную экскурсию.

— Ыых, — в голосе старика проскользнуло раздражение.

Он нагнулся и ткнул пальцем на землю в просеке. Я тоже нагнулась и рассмотрела там еле заметную в щучке и мятлике колею. Причем сразу было понятно, что это явно не лосиная тропа или что-то там еще, а самая настоящая колея. Кроме того, по просеке там и сям росли ромашки и полынь — извечные спутники человека.

Сердце у меня учащенно забилось.

— Хеолоха! — сообщил старик, еще раз указал рукой на просеку и внимательно посмотрел на меня, мол, поняла, дура, или нет.

— Спасибо! — расцвела улыбкой я, кивая, дескать, поняла, поняла.

Старик ничего не ответил, лишь еще раз пронзительно взглянул на меня, затем резко гортанно что-то крикнул псу, гикнул на оленей, прыгнул в нарты, и они унеслись в другую сторону.

Даже не попрощался…

Мне было неприятно признавать, но я обиделась. Понимаю, что детский сад, он же столько всего для меня всего сделал, но вот всё равно как-то так… осадочек остался, что ли. Хотя, скорее всего, мне просто было страшно опять оставаться одной в этой дикой тайге.

Но одной я не осталась.

Через минут пять из кустов справа вдруг выскочил пёс и подозрительно уставился на меня. А я — на него. Так мы стояли и смотрели друг на друга, пока псу не надоело играть в гляделки, и он на меня возмущенно гавкнул.

— Ну, не ругайся, я уже иду, иду! — сказала я ему и пошла по просеке.

Пёс с досадой чихнул и побежал впереди, проверяя окрестные кусты и периодически оглядываясь на меня, иду ли я или опять затупила.

Так мы всё шли и шли, вдвоем: я бодро шагала по относительно широкой просеке, и рядом туда-сюда носился пёс, обшаривая все окрестные кусты и забегая за рвущиеся вверх мощные ели. Остро пахло сухой хвоей, грибницей и иван-чаем. А вокруг стола почти мистическая тишина, нарушаемая лишь отдаленным рокотом свирепой таёжной реки и назойливым посвистыванием какой-то мелкой птички.

В общем, красота. Дикая, первозданная красота.

Если не считать моих приключений, конечно.

Я затрудняюсь сказать, сколько мы так прошли, но солнце уже начало садиться. Я капец как устала, но скотина пёсик не давал мне возможности сесть отдохнуть, даже на пару минут, он, словно строгий пастух паршивую овцу, — всё гнал меня вперед и гнал.

В общем, уже скоро я еле-еле переставляла ноги.

Еще через полчаса меня больше не радовали ни вкусные таёжные запахи и звуки, ни красивейшие виды природы, — хотелось упасть и умереть. И то срочно! Но пёсику было категорически плевать, и он продолжал меня торопить вперед.

Вскоре просека стала тонуть в прозрачной синеве, немного погодя следом подступит мрак. Нужно бы найти безопасное место для ночлега, но в планы гадского пёсика это, видимо, не входило.

— Сам такой! — устало огрызнулась я, когда он рыкнул на меня, увидев, что я остановилась.

Я мстительно показала наглой собаке-барабаке язык и тяжело зашагала дальше на деревянных ногах.

Вдруг пёс гавкнул. И еще раз. И еще.

Я остановилась:

— Чего тебе? — раздраженно спросила я.

Пёс ухватил зубами меня за край куртки и потянул на боковую тропинку.

Я не сопротивлялась. Проще не спорить.

По тропинке идти было тяжелей, но я полностью доверяла своему четвероногому сопровождающему. Я шла за ним быстрым шагом и только успевала пригибать голову, чтобы не напороться на ветки.

Внезапно лиственницы расступились и потянуло запахом еды. Пахла свежая выпечка! Хлеб! Послышался смех. Вроде женский.

Люди! Ура! Здесь люди!

От неожиданности я остановилась. Сердце застучало. Пёс подошел ко мне и потерся о штанины.

— Спасибо, роднулечка ты моя, — благодарно сказала я ему и, наклонившись, погладила умную голову.

Пёс тихонечко заскулил, лизнул мою руку и тут же рванул обратно.

А я осталась одна.

Выйдя из-за деревьев на большую поляну, я попала в лагерь геологов.

Лагерь представлял собой большой и обстоятельный стационарный бивак: несколько бревенчатых домиков, маленький некрашеный вагончик, огромный растянутый тент цвета хаки, в стороне — пара палаток помельче, стол под навесом и рядом с ним пара скамеек у живописного обрыва с видом на отвесные скалистые утёсы бордово-серого цвета.

В центре лагеря находилась большая утоптанная площадка, посередине которой одиноко торчала высокая лысая лиственница, точнее почти один ее ствол, это если не считать двух нижних веток. На вершине ствола лиственницы реял на ветру красный флаг, а к одной из веток была привязана средних размеров рында со свисающей длинной веревочкой.

Не успела я ни восхититься устройством лагеря, ни обрадоваться, что дошла к людям, ни даже просто облегченно вздохнуть, как раздался возглас:

— Зойка!

Из-за вагончика показалась и пыхтя, вперевалку, затопала по направлению ко мне громадная, словно кашалот, туша. Эта громада оказалась женщиной огромных размеров в развевающемся голубом ситцевом халате в мелкий веселенький цветочек. Халат был настолько «на вырост», что, казалось, она в нем весит больше центнера. А может так оно и было.

Сонно щурясь на меня против заходящего солнца, женщина затараторила густым голосом:

— Зойка! Ты как здесь⁈

Она тряхнула головой и из-под повязанной как попало белой косынки выбилась коса и упала на мощную, размером с арбуз, грудь.

Ответить мне не дали, женщина продолжила вопрошать:

— Что с тобой, Зойка⁈ А где все?

Я растерялась и не знала, что отвечать.

Только что я узнала, что я — Зойка. И что меня в этом лагере знают. По крайней мере — эта женщина точно знает. А вот кто такие «все» — непонятно.

Но обдумать эту мысль мне не дали. На шум из центрального домика вышел мужчина, почему-то напомнивший мне «дона Педро». У него было приплюснутое лицо с толстыми обвисшими щеками, узкие глазки-бусинки, довольно жиденькие прилизанные волосики и темные узкие усики на верхней губе.

Мужчина взглянул на меня и задал вопрос, от которого я похолодела:

— И как это понимать, Горелова? А где Борисюк, Захаров, Уткин, Токарев и Лукьяничев?

Глава 3

— Так где они? — повторил вопрос «дон Педро».

— Не знаю, — пожала я плечами, в надежде, что он меня оставит в покое.

Не оставил.

— Вы что себе позволяете, Горелова⁈ — почти завизжал «дон Педро», брызгая слюной, — Вы хотите сказать, что по тайге в одиночку шли?

— Да. Одна, — ответила я, — а что такого?

— Да как у вас только совести хватило! — задохнулся от возмущения «дон Педро», — заявляетесь тут из леса, одна, по тайге! Это грубейшее нарушение техники безопасности! Да еще и товарищей бросила! Я этого так не оставлю, Горелова, так и знайте! Мы будем серьёзно разбираться!

— Разбирайтесь, — устало вздохнула я, — мне бы только воды попить, а потом делайте, что хотите.

— Ну, что ты сразу напал на нее, Виктор Леонидович, — с упреком подала голос толстая женщина, — на ней же лица нет. Пошли, горюшко моё, покормлю хоть тебя.

— Мы не закончили! — вякнул «дон Педро», правда неубедительно.

— Дык, я покормлю ее, а потом заканчивайте, сколько хотите, — спокойно ответила женщина и «дон Педро» как-то сдулся. — Сами же видите, Виктор Леонидович, она аж шатается. Если упадёт сейчас, что мы без Кольки с нею делать будем?

— Безобразие! Распоясались все! — тихо буркнул он и ушел в домик, демонстративно хлопнув дверью.

— Чего это он? — спросила я с недоумением.

— Сама виновата, — отмахнулась женщина. — Знаешь же, что он тебя не любит. Зачем дёргаешь его?

— Так где я его дёргала? — попыталась пролить свет на проблему я. — Отвечала на конкретные вопросы.

— Ой, не начинай, — отмахнулась женщина и окинула меня внимательным взглядом. — А что это ты в таком виде?

— В болоте тонула, — пожаловалась я, — меня какой-то местный охотник спас. Он же и куртку с сапогами дал.

— Ещё и вшей, небось, нахваталась, от охотника этого, — неодобрительно покачала головой женщина, никак не отреагировав на новость о том, что я чуть не погибла. Видимо, здесь тонуть в болоте — в порядке вещей.

Тем временем женщина продолжила возмущаться:

— Раз так, Зоя, за общий стол я тебя не пущу. Если нанесешь вшей, вся группа потом завшивеет.

— То есть ужин мне не светит? — уточнила я расстроенно.

— Почему не светит? — неодобрительно прогудела женщина, — в камералке нормально поешь, там сейчас пусто. Я туда всё принесу. Наши скоро уже вернутся. Так что вечером ещё и баня будет. Отмоешься. А Колька потом посмотрит, подхватила ты или нет.

Я согласно кивнула.

Тем временем мы подошли к большому вагончику, как попало сбитому из досок, остатков брёвен и каких-то огрызков древесины. Очевидно, это и есть пресловутая «камералка».

— А куртку эту с сапогами сразу снимай, я прямо сейчас и пожгу на костре, — заявила женщина, как только мы вошли внутрь.

— Не надо жечь! — испугалась я и торопливо продолжила. — Хорошая же куртка и удобные сапоги. Кроме того, может, нужно вернуть это охотнику.

Внутри камералка представляла собой комнату, разделенную шторой из куска брезента на две неровные части. В дальней стояли многочисленные ящики и мешки. Вторая часть помещения, сильно поменьше, имела более обжитый вид — здесь было два грубо сколоченных стола и штук пять коротких лавок.

— Ты хоть представляешь, Зойка, что будет, если Бармалей узнает, что ты вшей нанесла? — тем временем продолжила уговаривать меня женщина, — Да он же и тебя, и меня с потрохами сожрет и не поморщится. Так что тряпки эти я лучше сожгу. Снимай давай!

Я не знала, кто такой Бармалей, но подарок охотника решила отстоять любым способом.

— Послушай, а давай я всё это сниму, но оно пока пусть полежит где-то под деревом? Вдруг нет у меня вшей, — с умоляющим видом заглянула в её глаза я, — а сжечь всегда потом можно. Ну, пожа-а-алуйста…

— Ох, и упёртая ты стала, Зоя, — неодобрительно посмотрела на меня женщина, подошла к крайнему столу и зажгла какую-то хрень в алюминиевой тарелке. Потянулся едкий вонючий дымок.

«От комаров», — догадалась я и продолжила канючить.

— Ай, поступай, как знаешь! — наконец, не выдержала она.

Я сдержала победную улыбку.

— Но учти, Зоя, от Бармалея я тебя защищать больше не буду! — раздраженно проворчала она и зажгла лампу от той же спички.

— Спасибо! — обрадовалась я. На последние слова женщины я предпочла не обращать внимание.

Женщина вышла, с брезгливым видом прихватив мою куртку и сапоги. А я осмотрелась. На одном из столов красовался зачехленный бинокуляр АУ-12 и лежали две коробки с фотоаппаратами. Я глянула — «Горизонт. МС ОФ-28П» и «Зенит-19». Рядом со столом, на утоптанной земле, стоял увесистый, скорее похожий на сундук, деревянный чемодан. Я не удержалась и заглянула внутрь — там были алюминиевые бюксы с выгравированными номерами на крышках.

Во втором помещении были ящики, набитые, как я смогла определить на глаз, образцами то ли почво-грунтов, то ли горных пород. Образцы, что в ящиках, были упакованы в конвертики из тонкой желтоватой пергаментной бумаги (или плотной кальки) и подписаны. Другие были расположены в одну линию и лежали насыпом на развёрнутой бумаге на полу — очевидно, ещё сушились. Я прочитала надпись на одной из этикеток: «уч. № 3–47/1–15.06.1972 — граниты серые мелкозернистые». Точно образцы.

Все мешки были столь крепко завязаны, так что определить, что внутри, я не смогла. А развязывать побоялась. Но решила, что там примерно такие же образцы, как и в ящиках.

За дверью стукнуло, грохнуло и послышался сердитый голос толстой женщины:

— Дверь открой! Быстрее!

Я подхватилась и торопливо распахнула дверь. Женщина, тяжело пыхтя и отдуваясь, внесла маленький, исходящий паром, котелок и глубокую миску. Бухнув всё это на пустой стол, она подула на руку, затем вытащила из кармана передника ложку, протянула её мне и сказала:

— Борщ с обеда остался. Как раз на тарелку будет. Ешь прямо из котелка. Это всё тебе. В миске — каша. Гречневая. Тоже с обеда, но я поджарила на сале. Ужин просто еще не скоро доварится, а ты голодная. Компот и хлеб сейчас принесу.

Я вдохнула умопомрачительно вкусные запахи еды и с чувством сказала:

— Спасибо!

— Оголодала, небось? — сочувственно улыбнулась женщина, и изначально некрасивое лицо ее приобрело от этой улыбки приятный и уютный вид. — Ешь давай, я быстро.

Когда она вернулась, я всё еще сидела над нетронутым котелком.

— Ты чего это не ешь? — подозрительно спросила женщина с обидой в голосе.

— Пить очень хочу, — пожаловалась я. — Язык засох.

— Ох ты ж, бедняга, — тут же захлопотала женщина и водрузила передо мной на стол почти литровую эмалированную кружку с холодным компотом из сухофруктов. Я схватила и жадно припала к восхитительно кисловатой жидкости. Пила, пила, пила, пока не осушила ее почти до дна.

— Ну ты и водохлёбка, — со смешком покачала головой женщина. — И куда теперь всё остальное поместится? Ешь давай, остывает же. А я тебе еще компота принесу.

Женщина вернулась, когда я уже доедала борщ.

— Вкусно, — поблагодарила её я.

— Вот, — женщина поставила передо мной полную кружку компота и небольшую тарелочку с исходящим паром куском жареной рыбы и подсохшимломтем серого хлеба.

— Скажите, пожалуйста… — начала я, но женщина категорически пресекла все попытки поболтать:

— Потом, Зоя, всё потом, у меня же рыба там жарится. Ешь давай.

И заторопилась из камералки.

После обильного ужина мне ужасно захотелось в туалет. Я вышла наружу. Определить, где находится сортир не составило труда, хотя я слегка запуталась — справа и слева, примерно на расстоянии триста метров от лагеря, промеж елей и лиственниц находились две одинаковые будочки, которые представляли собой натянутые на каркас куски брезента.

Очевидно «Мэ» и «Жо» — подумала я, но где какой я не знала, поэтому, почесываясь от укусов комарья, побежала наобум направо, рассудив, что всё равно в лагере никого нет. Возле будочки, на расстоянии примерно метров сто, равноудалённо находились три небольшие холмика земли.

«Неужто кладбище? Тогда почему прямо возле туалетов?» — не поняла я и заскочила внутрь.

В брезентовой будочке зияла огромная глубокая яма, выше половины заполненная результатами человеческого метаболизма и водой. Причем вода была грунтовая, она медленно сочилась из стенок ямы. При таком раскладе, очень скоро придется копать новую яму и переносить туалет дальше. Я хмыкнула: вот и открылась тайна многочисленных холмиков возле туалета. Комаров и мошки здесь было не меньше, чем в тайге (если не больше), поэтому вдумчиво посидеть не вышло — я выскочила оттуда более чем быстро, сердито почесывая заново искусанную задницу и все остальное.

Навстречу мне с аналогичной целью шла толстая женщина и я поняла, что интуитивно правильно угадала, что это женский туалет. Ну да, всё логично: «девочки — направо, мальчики — налево». Налево у нас в обществе позволено ходить только мальчикам. «Леваки» девочек почему-то категорически не приветствуются.

Я уже сидела в камералке и клевала носом, разомлев от сытости, как ввалилась женщина и с сердитым видом прямо с порога брякнула вопрос:

— Зойка, твою мать! Ты что, совсем там в болоте головой шандарахнулась⁈

Я вздрогнула.

— Ты почему вонючку в туалете не зажгла?

— Какую вонючку? — не поняла я.

— Там, в тарелке же! — вытаращилась на меня женщина и, видя, что я не понимаю, пояснила. — Ты что, Зоя, совсем уже? Заходишь в туалет, зажигаешь вонючку, выходишь. Минуты через три возвращаешься, тушишь вонючку и делаешь свои дела. Я увидела, что ты туда пошла и сразу за тобой. Я же думала, что ты всё сделаешь. Захожу, а там комарья — немерено. Меня чуть не сожрали. И как ты там только высидела?

Я вздохнула, незаметно почесав зад. О существовании «вонючки» я не подумала. Сама не знаю почему.

Тем временем женщина продолжала меня обличать, собирая грязную посуду со стола:

— И вообще ты какая-то странная вернулась. Прямо как ненормальная.

Я не нашлась, что на это сказать.

— Ты это… дурковать-то, Зойка, брось. И так Бармалей на тебя уже взъелся.

Я опять промолчала.

— И не дуйся на меня, я же тебе зла не желаю, — добавила женщина, очевидно, расценив моё молчание, как некий демарш, — доиграешься, еще и с комсомола выпрут. И так за самовольную прогулку по тайге получишь сейчас по полной программе. Я тебе это точно говорю. Уж поверь.

Она обернулась, отслеживая мою реакцию. Но реакции не было. Я просто не знала, как на это реагировать.

— Ну, ты чего, Зойка? — забеспокоилась женщина, глядя на меня исподлобья. — Всё наладится. Хотя ребят, конечно, бросать одних не надо было. Там один Уткин чего только стоит.

— Чего? — машинально протянула я, чтобы поддержать разговор.

— Дык, ты же не знаешь, а он прям перед самым вашим выходом написал служебку, что ему необходимо шесть литров спирта «с целью стерилизации и длительного сохранения анатомических препаратов лисы и куницы», — процитировала наизусть содержание записки толстая женщина и хохотнула, — Представляешь⁈ А Бармалей потом смеялся, что Уткин решил всю лису целиком в трехлитровой банке замариновать. И куницу. Но спирт всё равно выдал. Правда не шесть, а четыре литра. Но это тоже ого-го! Теперь понимаешь?

Я неуверенно кивнула.

— А сейчас, когда ты ушла, и у них есть четыре литра спирта, сама понимаешь, чем всё закончится…

— А почему не формалин? — удивилась я. — Никаких проблем бы не было.

— Извечная мужская солидарность, мать её за ногу, — неодобрительно буркнула женщина и осуждающе покачала головой.

Она чуть прикрутила фитиль на лампе и продолжила (очевидно ей хотелось выговориться, а других слушателей не было):

— Я тебе больше того скажу, Зоя. Пока тебя не было — нам из основной базы нынче забросили 30 ящиков медицинского спирта. А в каждом ящике по 20 бутылок. Сама теперь подумай.

Я изобразила удивление от такой новости.

— А Колька вчера нашим проболтался. И теперь об этих ящиках знают все, — неодобрительно сверкая глазами продолжила воодушевленная моей реакцией женщина. — Бармалей все ящики к себе уволок, но долго он их прятать не сможет: рано или поздно уедет куда-нибудь, так наши потихоньку растащат. Будет, как в прошлый раз.

Что было в прошлый раз выяснить не удалось, потому что за тонкой стенкой камералки раздались шаги. Женщина выглянула в приоткрытую дверь и закричала:

— Митька! Где ты весь день шляешься⁈ Ты почему в бочку воды не наносил?

— Еще днем наносил! — раздался в ответ низкий мужской голос.

— Да я не про ту, я про синюю! — возмутилась женщина, — мне же постирать после бани надо будет…

— Так ты всё равно утром стирать будешь, — возразил голос, — утром и наношу.

— Нет, ну ты посмотри на него! Ещё один умник, блядь, нашелся! — на весь лагерь завопила женщина, всплеснув руками, — он уже за меня всё порешал! А подумать, что бельё замачивать с вечера надо, — своих мозгов не хватает?

— Ну, Аннушка, ну, не ругайся ты, — примирительно забубнил голос, — я сейчас мигом всё наношу.

— Э-э-э нет! — не повелась женщина (я теперь знала, что её зовут Аннушка). — Ты давай-ка, дружочек, бегом дрова иди готовь. Сейчас наши вернутся, пока ужинать будут, надо баню растопить. А потом уж и воды в ту бочку наносишь.

— А ужинать я что, не буду? — возмутился голос.

— Дык раньше думать надо было, — непреклонно отрезала Аннушка (и я поняла, что она тут главный авторитет, не считая какого-то Бармалея). — Ты, Митенька, если сейчас пререкаться и дальше продолжишь, дык еще и без завтрака останешься. Или сомневаешься?

— Да бегу я, бегу… — забубнил голос, удаляясь.

— Вот с ними всегда так, — криво усмехнувшись, вздохнула Аннушка, — почему-то все мужики считают, что они жизнь лучше нас, баб, знают. А оно же, если присмотреться, так ровно наоборот всё получается!

Я не ответила ничего на этот всплеск ярого феминизма. Меня начало невыносимо клонить в сон, кроме того опять жутко разболелась голова. Но Аннушке были нужны не собеседники, а слушатели.

— Вот посмотреть хотя бы на того же Уткина. Аж целый кандидат геолого-минералогических наук, а не какое-то хухры-мухры! Недавно, говорят, книгу серьёзную написал. Важный человек, в общем. Но это всё только кажется. Чуть ковырнешь — ерунда сплошная, а не мужик!

Она грозно взглянула на меня, но я не возражала, мне было всё уже безразлично — я просто сидела и мужественно боролась с подступающим сном.

— Вот прошлый раз были мы на южном Урале, бериллы всякие искали. Пять месяцев почти просидели там, в экспедиции, представляешь? — продолжила обличать Уткина Аннушка, — Так этот дурень вдруг пластинчатоусыми жуками увлекся. Наловит всякой хрени и давай на них любоваться. И таки допрыгался. Однажды поймал каракурта, у нас его еще черной вдовой называют. В бутылку от лимонада «Колокольчик». Припёр к нам в лагерь и подбил Захарова, чтобы сфотографировать. А Захаров — еще больший дурень. Потому что аж целый доктор физико-математических наук. Но ума соответственно еще меньше, чем у Уткина. У них же здравый смысл из мозгов вытесняют формулы, понимаешь? В общем, Захаров предложил Уткину выпустить каракурта из бутылки на траву, чтобы сфотографировать, значит, «в естественных условиях». Потому что, когда Уткин этого каракурта ловил, в бутылку, мол, земля попала, некрасиво же так. Не эстетично, мать его! Так вот этот дурень Уткин взял и выпустил. Пока второй дурень, Захаров, фотоаппарат настраивал, каракурт сбежал куда-то под один из наших домиков. В общем, пришлось нам потом лагерь в другое место срочно переносить…

Я хрюкнула.

— Ну это еще что! — не унималась Аннушка, — а до этого были мы Казахской ССР, там вообще почти полгода в экспедиции просидели. Так Уткин поехал еще с двумя такими же дурнями на болото, гадюк ловить. Помогать казахским зоологам, значит. И для стерилизации они, как обычно, захватили трехлитровую банку медицинского спирта. Вернулись глубоко ночью, сильно уставшие после «стерилизации» трехлитровой банки, побросали мешки с наловленными тварями прямо посреди лагеря, а сами по палаткам спать пошли. А мешки-то дырявыми оказались, и за ночь змеи и гадюки по всему лагерю благополучно расползлись. В общем, тоже потом пришлось оттуда срочно сниматься. А Аллочку, лаборантку нашу, еще и змея за руку укусила. Хорошо, что спасти успели. Так вот Уткин…

Договорить Аннушка не успела, в лагере раздались многочисленные голоса — это вернулись остальные члены экспедиции.

Глава 4

Аннушка охнула и заторопилась на кухню, хлопотать с ужином. Я-то уже поела и теперь не знала — выходить к людям или сидеть и дальше в камералке*, сославшись на мой «вшивый» карантин. В общем, зависла я капитально, обдумывая, как же поступить правильно. Но эту проблему уже решили за меня: в камералку ввалился огромный бородатый мужик в замызганной спецовке. Он на ходу вытирал мокрые руки куском полотна, затем уставился на меня:

— Показывай, — велел он мрачно.

— Что показывать? — не поняла я.

— Вшивость проверю, — лаконично ответил мужик и отбросил полотно на лавку.

Я поняла, что это и есть пресловутый Колька и послушно стащила косынку с головы (я выпросила у Аннушки платок, чтобы не позориться «вазелиновыми» волосами перед мужиками).

Колька передвинул лампу на столе поближе и заглянул ко мне в голову:

— Твою ж мать! — заругался он (точнее он заругался более категорично, но я не буду повторять все те слова). — Что у тебя с тыквой?

— Волосы давно не мыла, — извиняющимся тоном попыталась оправдаться я.

— К херам мне твои волосы! — рявкнул Колька, — ты где так бестолковку свою разнесла? У тебя же чуть мозги наружу не вылетели! Да тут же швы накладывать надо! И срочно! Еще и грязи туда затащила, вон воспаление уже пошло…

Он еще долго возмущался моей тупостью, Аннушкиной тупостью, мировой бабской тупостью вообще и, в частности, опять прошелся конкретно сперва по мне и Аннушке, затем заодно досталось еще каким-то Люське и Катьке. В заключение Колька очень нелицеприятно отозвался о всей нашей геологической экспедиции, и особенно при этом почему-то подчеркнул тупость Уткина.

— А где Уткин, кстати? — спросил он внезапно, продолжая вертеть мою голову то ближе, то дальше к лампе (меня чуть не укачало от этого). — У меня к нему есть ряд принципиальных вопросов. На пример, по поводу «стерилизации» лисы.

— Не знаю, — ответила я.

— В смысле ты не знаешь? Вы вместе ушли в разведку, а ты и не знаешь.

— Я очнулась, когда тонула на болоте, — поведала Кольке я, — меня спас охотник. Дал куртку и сапоги. Показал дорогу сюда. А больше я ничего не помню. Вообще ничего, что было до этого. Даже как меня зовут — я узнала уже тут, от Аннушки.

— Хорош заливать! — Колька резко отпустил мою голову и недоверчиво скривился. — Петровну ты же помнишь.

— Нет, Аннушкой ее какой-то Митька называл, — ответила я, — я просто услышала, вот и знаю теперь.

— А-а-а-а… вот, значит, как! Значит, Митька назвал ее Аннушкой? — прищурился Колька и выматерился. — Вот сучонок…

Я прикусила язык. Похоже сболтнула лишнего. Но кто ж знал.

— Ты правду говоришь? — опять переключился на мою потерю памяти Колька.

Я пожала плечами. Мол, хочешь верь, хочешь нет.

— Так, сиди здесь! — велел Колька, — я Бармалея кликну.

Он выскочил наружу из камералки. Я осталась сидеть одна и всё думала, что какая-то ерунда получается.

Минут через пять он вернулся. С ним был еще один человек. Почему-то изначально я решила, что «дон Педро» и есть Бармалей, но я ошиблась. Бармалей, он же Иван Карлович Шульц, был приземистым, почти квадратным мужчиной, столь густо заросший рыжеватой растительностью, что среди дремучей кудрявой поросли было видно только мясистый нос и цепкие черные глаза.

— Рассказывай, — велел он тихим голосом и у меня аж мурашки забегали по коже.

Я повторила свою историю.

Повисло молчание.

Мужики сидели, «разговаривая» молча, одними глазами. Наконец, когда играть «в гляделки» им надоело, Шульц сказал:

— Мда. Странно, — и добавил, обращаясь к Кольке, — а ты что скажешь?

— Судя по форме раны, имел место сильный удар предположительно тупым орудием — камнем или дубиной, — начал Колька, опять схватив мою голову в тиски своих ручищ и вертя ее туда-сюда к свету лампы. — Рана серьезная. Так что амнезия вполне может быть. Или же налицо злостная симуляция. Но тогда всё равно остается вопрос — кто ей так разнес голову?

— Сама могла? — коротко уточнил Шульц и так зыркнул на меня, что я сразу поняла, почему все называют его Бармалей.

Колька отрицательно покачал головой.

— А удар при падении?

— Исключено, — вздохнул Колька. — Угол другой.

— Ладно, — кивнул Бармалей и развернулся к мне, — а ты, Горелова, напишешь всё, что здесь наговорила, на бумагу.

Я кивнула.

— Теперь по остальным. — сказал Бармалей Кольке, — Нужно послать пару ребят проверить, что там случилось.

— Да кого мы пошлем? — возмутился Колька, — все и так после этого забега не отошли, куда опять в такую даль переть⁈

— А если там случилось что? — спросил Бармалей своим невозможно тихим и острым как скальпель голосом.

— Если что и случилось, то мы уже ничем им не поможем, — недовольно отрезал Колька, он явно не боялся спорить с Бармалеем. — А уставших людей туда-сюда по тайге гонять — тоже не дело.

— А если им нужна помощь? — поставил точку в разговоре Бармалей.

Колька недовольно фыркнул, но правоту его нехотя признал.

— В общем так, — сказал Бармалей, — сейчас ужинать, мыться-отдыхать. Завтра рано с утра выдвигаемся на дальний участок. Пойдут Рябов, ты, Фёдоров, Михайлюк и Иванов. И, само собой, Игната с вами отправим.

— Так в лагере тогда почти никого не останется, — попытался возразить Колька.

— Я так сказал, — припечатал Бармалей, отметая все возражения.

— А можно я тоже пойду? — вякнула я.

— Сиди уже! — Колька и Бармалей синхронно развернулись ко мне и рыкнули одновременно совсем недобрыми голосами.

В общем, не взяли меня.

Примерно через полчаса вернулся Колька и притащил еще две лампы и чемоданчик с инструментами. Следом шла Аннушка, которая все время горестно вздыхала и несла таз с горячей водой.

Колька опасной бритвой соскреб мне все волосы на затылке и немного с правой части головы, обработал рану и принялся накладывать швы. Я старалась не орать, но всё равно было капец как больно, и я орала со всей мочи.

— Да заткнись уже ты! — шикнул на меня Колька, — весь лагерь перебудишь. Еще два стежка осталось.

— Не могу! — сквозь слёзы всхлипнула я. — Не надо больше. Пожалуйста-а-а… Больно же…

— Может, спирта ей дать? — влезла сердобольная Аннушка, которая ассистировала этому живодёру.

— Ага! Хуирта! У нее травма башки, возможная амнезия, так ты ей дай еще спирта! — рявкнул Колька, — и кто тебе такую дурь в тыкву воткнул? Хочешь, чтобы она голышом по лагерю потом бегала и пальму искала?

— Зачем пальму? — не поняла Аннушка.

— Ты же коммунист, Анна Петровна! — вызверился Колька и больно воткнул иголку мне в голову, так, что я аж подпрыгнула почти до потолка и взвыла не своим голосом.

— Да тихо ты, Горелова! Мешаешь же! — не обращая внимания на мои мучения, Колька продолжил диалог с Аннушкой, — так разве ты диалектический материализм уже забыла, Анна Петровна? Или ты не знаешь, что человек произошел от обезьяны, а обезьяна, соответственно, спустилась с пальмы. Поэтому, когда наша Зойка выпьет спирта при такой травме головы, то вполне возможен обратный процесс — превращение человека в обезьяну. Вот и придется ей срочно искать в тайге пальму, чтобы эволюционировать обратно согласно классическому канону. Теперь понятно?

Не знаю, что ответила ему Аннушка, но тут Колька так глубоко вонзил проклятую иглу в мою несчастную голову, что меня прямо подбросило.

— Ну всё, всё, — успокоительно сказал Колька, наконец-то соизволив обратить на меня внимание. — Сейчас только завяжу.

Я скривилась, утирая слёзы.

— А ты, в принципе, молодец, Горелова, — заявил в конце процедуры Колька вполне нормальным голосом, — не каждый мужик выдержит без обезболивания накладывание швов на голову.

— Так вы же говорили, что это элементарно и все легко переносят, даже дети, — обиженно припомнила я его же слова, небрежно сказанные мне в самом начале операции.

— Ну, мало ли что я тебе говорил, — дипломатично увильнул Колька, — тем более это еще когда было…

— Полчаса назад, — укоризненно буркнула я.

— Ну, нету у меня анестезии, нету, — беззлобно проворчал Колька и обрезал нитки, — Так что сейчас еще повязочку сделаем и можешь идти спать. Но старайся на эту сторону не переворачиваться.

— Так мы сейчас еще в баню пойдем, — влезла Аннушка.

— Какую еще баню? — не понял Колька и даже марлю резать перестал.

— Которую Митька сейчас топит, — простодушно пояснила Аннушка, — сперва мы с Зойкой и Ниной Васильевной сходим, а потом мужики пойдут. Как обычно. Мы же всегда быстро моемся, это вы до утра там сидите, спирт трескаете и песни поете.

— Горелова в баню не пойдет, — категорическим голосом отрезал Колька. — Я ей только швы наложил, воспаление еще не прошло, у нее полголовы разхерачено, а ты её сейчас в жару потащишь и что потом будет, понимаешь?

— Пальму будет искать? — прошептала Аннушка, бледнея.

— Молодец, — кивнул Колька и обернулся ко мне, — мыться теплой водой можно. Голову не мочить, пока не разрешу.

— И как долго? — расстроилась я.

— Недели две, как минимум, — ответил безжалостный Колька. — А там посмотрим.

— Но я же не могу столько волосы не мыть, — чуть не расплакалась я, — У меня уже вся голова чешется невыносимо и зудит. Скоро сплошная короста будет.

— Ну так не надо тогда было голову разбивать, — отмахнулся Колька и добавил категорическим тоном, — Всё. Я сказал — две недели.

Аннушка сочувственно вздохнула.

— А можно вас тогда попросить? — сказала я Кольке, — Вы не могли бы сбрить мне все остальные волосы?

— Да ты что? — охнула Аннушка. — Лысая что ль будешь⁈

— Волосы и так грязные, — ответила я, — а за две недели будет еще хуже. Отмыть я их потом вряд ли смогу, а грязь в рану занести вполне можно. А так я всё равно ведь буду в платке ходить.

— Хм, логика тут есть, — согласно кивнул Колька, опять доставая опасную бритву, — Точно не передумаешь?

— Брейте, — вздохнула я и наклонила голову.

Буквально через минут тридцать я уже шла следом за Аннушкой, сверкая свежевыбритой головой с белой марлевой повязкой в разводах от зелёнки, и была похожа на раненого красногвардейца. Еще и уши у меня оказались оттопыренные, так что вид я имела совершенно придурковатый. Во всяком случае именно так мне сообщил доктор Колька, когда завершил процедуру моего кардинального преображения.

Кстати, как поведала мне Аннушка Петровна, Колька оказался совсем не доктором, а фельдшером, но иметь даже такого врача в экспедиции — большая удача.

А помыться, я таки помылась. Правда в баню мне ходить Колька категорически запретил, но Аннушка велела Митьке притащить ведро горячей воды на полевую кухню и там, за ширмочкой, я вполне себе неплохо помылась.

Уф, какое же это блаженство, когда ты не мылся много-много дней, наконец, пройтись по себе мочалкой с мылом «Ландыш», оттирая всю многодневную въевшуюся грязь, до скрипа. Колька, кстати, дал мне пузырек зеленки и велел после помывки намазать все ссадины и порезы. А пузырек потом вернуть ему.

После помывки я, чисто вымытая и абсолютно довольная, выносила грязную воду в тазу вылить на улицу. Для этого нужно было пройти через всю полевую кухню.

Полевая кухня у нас в лагере представляла собой огромный военный шатер (или палатку), растянутый ближе к лесу. Внутри был длинный предлинный грубо сколоченный стол и две длинные-предлинные такие же скамьи. В начале шатра был вход для людей, в конце шатра — вход для Аннушки, небольшой столик, печка и куча всевозможной кухонной всячины, разобраться с которой могла только сама Аннушка. Этот уголок при желании отгораживался от общего пространства плотной брезентовой шторой. «Чтобы дым не лез людям в глаза», — как объясняла Аннушка Петровна. В дождливые дни полевая кухня служила избой-читальней для всех членов экспедиции. «Красный уголок», как её все называли. А в очень холодные дни там топили печку и можно было немного погреться.

И вот в этом закоулке я и помылась, предварительно отгородившись шторой, чтобы если кто-то случайно забредет — меня не увидели.

И вот выношу я, значит воду, для этого я открыла штору и выхожу в общее помещение, держа в руках таз с грязной мыльной водой. И тут мне прилетает из полумрака (лампа была в моем закоулке только):

— Горелова!

От неожиданности я взвизгнула, рука дрогнула, и грязная вода выплеснулась из таза. По закону подлости — прямо на женщину, которая меня окликнула. Та заорала в ответ.

В общем, когда на наши вопли сбежались все, картина на полевой кухне представляло собой довольно унылое и малоэстетичное зрелище: в темноте посреди кухни стоят две бабы друг напротив друга, одна мокрая словно курица, а у второй лысая голова перетянута куском марли в зеленке, и обе с перепугу орут дурниной.

— Тьху ты! — констатировал общее отношение Колька. — Ну ладно у Гореловой от удара по голове мозгов не осталась, но вы-то, Нина Васильевна, с какой целью весь народ сейчас перепугали?

Мужики захохотали. Обидно, я скажу так, захохотали. А мокрая Нина Васильевна смерила Кольку уничижительным взглядом, молча развернулась и вышла.

В результате осталась отдуваться перед коллективом я одна.

— Так куда ты всех мужиков наших подевала, а Горелова? — со смешком спросил высокий тощий субъект в роговых очках.

Я пожала плечами.

— Одна пятерых разогнала, — хохотнул другой, красивый блондин спортивного типа. — Даже Уткина.

Мужики еще похохотали, перебрасываясь плоскими шуточками, пока, наконец, в дверях показалась раскрасневшаяся после бани, уютная Аннушка Петровна в развевающемся ситцевом халате, наброшенном на такую же необъятную ночнушку, и зычным голосом прогудела:

— Баня свободна!

От этих воистину волшебных слов мужиков как ветром сдуло. Все наперегонки ринулись в баню. Даже Колька и тот убежал, не забыв, при этом отобрать у меня пузырек с зелёнкой обратно.

Мы с Аннушкой остались одни.

— Что тут за крики были? — спросила она.

— Да я воду выношу, а меня какая-то женщина из темноты напугала, таз опрокинулся, и прямо на нее, — расстроенно сообщила я. — А потом все прибежали и начали ржать с нас.

— А-а-а… — махнула рукой Аннушка Петровна, — эти — могут. Им только повод дай. А Нина Васильевна чего хотела?

— Да не знаю я, — пожала плечами я, — по фамилии меня окликнула только.

— Наверно про Захарова хотела разузнать, — высказала предположение Аннушка, — подозреваю, что она к нему неровно дышит. Хотя ты, Зоя, будь с ней осторожна, она тебе этот случай за так не простит. Вредная баба, да и всё.

Я молча пожала плечами — мне как-то фиолетово проблемы этих незнакомых людей. Тут хоть бы со своими хоть как-то разобраться.

— А давай-ка попьем чаю? — вдруг предложила Аннушка Петровна. — Очень оно, говорят, полезно, после баньки чаю попить.

Я чаю особо-то и не хотела, перед этот компот перепила, но поболтать с доброй женщиной и разузнать все было нужно. А когда еще такая возможность представится.

В общем, Аннушка подожгла сухой спирт под крошечной переносной горелкой и подогрела две кружки воды, бросила туда по щепотке заварки и, пока чай настаивался, вытащила из-под каких-то коробок начатую пол-литровую баночку варенья.

— Из крыжовника, — с торжественной гордостью сообщила она мне. — Я всегда с собой по экспедициям две-три баночки крыжовникового варенья беру. Ем только сама, уж очень оно настроение мне повышает. Секрет это у меня такой. А вот сейчас и тебя угощу. Так что кушай, Зоя. Ты за эти дни всякого натерпелась.

Я благодарно кивнула и отказываться не стала. У Аннушки были сушки и пряники (разнообразных пряников так вообще целый огромный пятидесятилитровый мешок), так что похудеть в этой экспедиции мне не грозило (остальным, впрочем, тоже).

— Ты представляешь, — тем временем жаловалась мне Аннушка Петровна, — попросила я этого дурня Митьку сделать мне веник в баню. Так он постарался и сделал! Нарезал берёзовых веток, всё как положено, а внутрь ветки багульника вложил. Целый пук. Я веник распарила, не глядя, и давай себя багульником парить. Думала, сдурею там. Чуть не окочурилась. Уж я его потом этим веником отходила, куда видела!

— А он что? — поинтересовалась я для поддержания разговора.

— Сказал, дурень, что у меня очень здорово сиськи трясутся и он ради этого готов, чтобы я его всё время этим веником лупила. — Возмущенно продолжала она, потрясая надкусанным пряником в руке, — Ну вот скажи, не дурень ли?

Я согласилась, что дурень, еле-еле подавив смех, когда представила эту картину.

Вообще мне эта Аннушка нравилась. Лет ей было примерно между сорок и пятьдесят. Была она некрасива, двигалась с грацией бегемота, но при этом в лагере ее все любили и любое ее распоряжение или просьбу выполняли едва ли не быстрее, чем даже приказы самого Бармалея. Может быть причиной была Аннушкина незлобивость, или же тот факт, что всей полевой кухней и остальным хозяйством заведовала она, но тем не менее человеком в экспедиции Аннушка была очень важным.

Засыпала я под шум лиственниц и елей в теплом ватном спальнике в своей собственной палатке, на которую мне показала сердобольная Аннушка Петровна.

А рано утром, как только начало светать, назначенные Бармалеем мужики ушли искать Борисюка, Захарова, Уткина, Токарева и Лукьяничева.

Мы же остались ждать известий.

«Камералкой»* в подобных экспедициях называют полевую, часто переносную, лабораторию (это может быть вагончик, домик, палатка, тент), где происходит камеральная обработка полевого материала: к примеру, сушка образцов пород, почв, растений, консервация отдельных частей животных или растений, работа с бинокуляром или микроскопом (часто нужно провести первичные определения срочно, пока образец еще свежий), определение навесок образцов, их сортировка и так далее.

Глава 5

Но это я узнала уже потом.

Моё же утро началось совсем не так. Началось оно с гулкого грохота — «ба-бам-с!». С перепугу меня аж подбросило, и я выскочила из палатки, путаясь в спальнике и хлопая спросонья глазами. С ошалелым видом оглядываюсь, а под лиственницей (которая с флагом) стоит мужик в застиранной тельняшке и ржет:

— Ты что, — говорит, — Горелова, рынды испугалась?

И опять за веревочку — раз и дёрнул:

«Ба-бам-с!» — раскатисто грянул металлический звук побудки. Лагерь начал просыпаться.

Уши мои запылали. Я торопливо полезла обратно в палатку, отмахиваясь от гнуса (еще и напустила кучу комаров внутрь, когда на звук этот вылетела).

Минут пять, впрочем, я занималась тем, что давила комаров на стенках палатки, но старалась аккуратно, чтобы кровавых пятнен на брезенте не оставалось. Во всяком случаен, мне показалось, что прошло всего пять минут.

— Зоя! — послышался сердитый голос Аннушки снаружи.

— Что?

— Ты что там возишься? — возмущенно сказала она. — Все уже давно завтракают, а ты даже не умылась.

Чёрт!

— Через десять минут буду! — воскликнула я, торопливо роясь в рюкзаке в поисках чистой одежды.

— Даю пять! И не больше. А то вернусь — за ногу вытащу. Потом не обижайся! — непреклонным тоном рыкнула Аннушка и я услышала отдаляющийся топот. Ушла, значит.

В рюкзаке нашелся поношенный свитер и линялые трикотажные спортивные штаны. Всё бельё было нестиранным. Я ругнулась. Матом. Это ж надо додуматься — не постирать грязные вещи и сунуть их обратно в рюкзак. Пока я в разведку с мужиками ходила, они тут непонятно сколько пролежали, «ароматизируя» чистые вещи, которых осталось и так немного. На моё счастье, чистые носки я всё же нашла, точнее относительно чистые, но хоть так. И тут мне повезло еще раз: в боковом кармане нашлись-таки чистые трусы и даже «ненадёванный» новый бюстгальтер, ещё с магазинной бирочкой.

Эх, если б я только знала, что на этом моё везение на ближайшие дни закончилось.

Натянув на себя одежду, я поёжилась — трикотаж грубой вязки натирал незажившие ссадины и порезы. Но ничего не поделаешь. Я замотала голову поверх повязки косынкой и со вздохом полезла наружу.

Утро выдалось пасмурным и холодным. Солнце в два слоя закрыли плотные сизоватые тучи, поэтому роса подсохнуть не успела. Так как сапог у меня не было, а подаренные охотником кожаные кисы лежали сейчас где-то под деревом, пришлось мне сунуть ноги в простые тапочки. Пока добежала по траве сперва до брезентовой будочки «Жо», затем в баню умыться, и, наконец, до полевой столовки — носки стали мокрыми, хоть выжимай. И гнус закусал до костей.

А в столовке народ уже позавтракал и заканчивал пить чай. За столом собрались человек девять, если не считать Аннушки. Некоторых я уже знала — на пример, Нину Васильевну, «дона Педро» и Бармалея. Остальных мужиков видела впервые (точнее раньше я-то их стопроцентно знала, но теперь вообще не помнила).

— Ты почему на завтрак опаздываешь, Горелова? — язвительным тоном спросил «дон Педро». Он пил чай из большой алюминиевой кружки, совершенно по-жлобски оттопыривая мизинчик.

— А ей особое приглашение, видать, надобно, — поддакнула Нина Васильевна, смерив меня тяжелым взглядом исподлобья.

Прошелестели осторожные смешки, но под взглядом Бармалея моментально стихли. А Нина Васильевна с видом победителя пододвинула к себе банку сгущёнки и принялась макать прямо туда огрызок мятного пряника.

Сейчас я ее хорошо рассмотрела: это была невысокая, пухловатая шатенка, в народе на таких говорят «широкая кость», но скорее всего причиной была неуёмная страсть к сладкому. Даже в полевых условиях она тщательно подкрашивала глаза и щеголяла в блестящих клипсах «с камушками». Её можно было бы назвать красивой, если бы не хищное выражение лица и большая некрасивая родинка на подбородке.

— Титаническое самоуважение теперь у товарища Гореловой, — выдав такой вердикт, она откусила от пряника, зажмурившись от удовольствия. На подбородке повис длинный «ус» от сгущёнки.

— Да ей же вчера Колька всю голову зашил. Без анестезии, — сказала Аннушка, неодобрительно взглянув на Нину Васильевну. — Натерпелась девка, всю ночь, небось, от боли спать не могла, вот и припозднилась.

Все взгляды вновь переместились на меня, но теперь уже градус настроения от едкого сарказма ощутимо сменился на жалостливость.

— Держи! — Аннушка сунула мне алюминиевую миску, почти доверху наполненную исходящей паром рассыпчатой гречневой кашей с тушёнкой, жаренной морковкой и луком.

Я села за стол, взяла алюминиевую ложку и уставилась на кашу.

— Ешь, давай, — поторопила меня Аннушка, вытирая на другом конце стола.

— Так, — хлопнул рукой по столу Бармалей, — все на сегодня всё знают?

Мужики согласно загудели.

— Пусть Митька сперва воды в бочку наносит, — веско заявила Аннушка, сгружая грязную посуду в большой таз.

— Так я же вчера наносил! — возмутился мужик, что сидел с краю.

Я присмотрелась — это был тот, в тельняшке, что утром напугал меня рындой. Только сейчас он был в свитере, вот я и не признала его. Митька был выше среднего роста, очень худой, с обветренным и загорелым практически до черноты узким лицом, с бородой и длинными нечёсаными волосами, которые он перевязал повязкой на манер индейцев. Лет ему навскидку было около сорока-сорока пяти.

Увидев, что я его разглядываю, он вдруг заговорщицки подмигнул мне.

Я покраснела и отвернулась.

— Так вы же всю воду на баню вчера выляпали! — рассердилась Аннушка, наливая в кружку крепкий чай из закопченного сажей чайника. — Я пошла бельё замачивать, гляжу, а там на самом донышке осталось.

— Да там же больше половины было! — аж подскочил Митька, задохнувшись от столь нелицеприятных наветов.

— Поди сам глянь!

— И гляну! — моментально вскипел Митька под смешки окружающих.

— Вот и глянь, — спокойно парировала Аннушка и подсунула кружку с чаем мне, а также банку с сахаром, — а потом наноси туда воды и приходи на кухню — я тебе еще работу дам.

— Иван Карлович! — завопил уязвлённый от такой несправедливости Митька, — Возьмите меня на отмывку породы! Я даже готов все ямы в одиночку копать. Сам! Только прошу — не отдавайте меня этой Анне Петровне! Она же эксплуататор самый настоящий!

— Ну, сам подумай, Дмитрий, разве я могу? — с донельзя огорчённым видом развёл руками Бармалей, — вот ты меня сейчас на что подбиваешь? Если я тебя заберу, Анна Петровна меня же потом без обеда оставит. Нет, и не проси даже! Аннушкиным обедом я пожертвовать не готов. Даже ради тебя!

Все засмеялись, но по-доброму. Очевидно, к таким «концертам» здесь уже давно привыкли.

— Понял? — погрозила Митьке половником Аннушка, — так что иди и наноси воды!

То, что это был именно ежеутренний спектакль, стало понятно по тому, как Митька расплылся в довольной улыбке и, допив одним глотком остатки чая, выскочил из столовки наружу.

— Иван Карлович! — подала голос Нина Васильевна, шелестя фантиком от конфеты, — уже начинается третья декада и укосы брать надо. Нужно же успеть до разгара вегетации. Пусть Горелова на третью площадку сходит. А то мне в камералке реестр образцов писать надо.

— Иван Карлович! — не дала ответить Бармалею Аннушка, — ну куда ей в такую даль идти⁈ Сами гляньте на нее — она же зеленая вся сидит. Даже кашу не ела. Упадёт где-нибудь, что мы потом делать будем?

Бармалей внимательно посмотрел на меня, потом перевёл взгляд на Аннушку и медленно кивнул.

— Иван Карлович! — решила не сдавать позиции Нина Васильевна, наградив Аннушку недобрым взглядом, — так что, в отчёте потом так и напишем «работа не выполнена в связи с тем, что лаборант находился на особом положении и укосы брать отказался»?

Так я узнала, что я — лаборант.

— Э-э-э… — начал Бармалей, но Аннушка опять влезла:

— Иван Карлович! У нас же полмешка хлеба еще осталось. Он уже цвести, между прочим, начал. Нужно на сухари срочно резать. Сушить прям сегодня буду. А то пропадёт же.

— Ну и суши себе! — пренебрежительным тоном заявила Нина Васильевна, — кто тебе не даёт?

Бармалей, по всей видимости, счёл аргументацию Нины Васильевны достаточно веской и убедительной, потому что согласно кивнул ей, и я с грустью поняла, что мне придется-таки идти на дальний участок в мокрых носках и без куртки с антикомариной сеткой.

— Иван Карлович! — Аннушка так просто своих позиций сдавать не собиралась, — да я бы с радостью, но я же ландорики жарить хотела. Зоя пусть бы резала хлеб, а я в это время как раз ландорики к обеду состряпаю.

Волшебное слово «ландорики» окончательно и бесповоротно решило ситуацию в мою пользу. В результате я осталась в лагере помогать Аннушке на кухне, а Нине Васильевне пришлось самой идти на дальний участок брать укосы фитомассы.

Когда все разошлись на работу, Аннушка уставилась на меня:

— Зоя! — сказала она, — что это с тобой происходит?

Хм… мне бы и самой хотелось это знать…

— Не знаю, — пожала плечами я, — я ничего не помню, ничего не понимаю, никого не узнаю. И вот как ты думаешь — что со мной происходит? Ужас, вот что со мной происходит. Мне очень страшно, Анна Петровна.

Я всхлипнула.

— Ну будет тебе, будет, — обняла меня за плечи Аннушка. — Не переживай, Зоя. Пройдёт время — вспомнишь всё. Остальное спрашивай — я расскажу, что знаю. А если эти дурни будут тебя задирать — говори мне, уж я им задам!

— Спасибо… — прошептала я сквозь слёзы, обнимая добрую Аннушку.

И в это время раздалось требовательное мяуканье.

— Кошка пришла! — обрадовалась Аннушка, отстранившись.

— Кошка? — удивилась я. — Дикая что ли?

— Да какая там дикая, — усмехнулась Аннушка, насыпая в небольшую мисочку гречневой каши с тушёнкой.

Мисочку она поставила в углу и туда гордо продефилировала самая настоящая серая домашняя кошка, с высоко поднятой головой и хвостом трубой.

— Иди ешь, — пригласила Аннушка, и только после этого кошка снисходительно соизволила подойти к мисочке.

— Это Бармалея нашего кошка, — пояснила она мне, наливая в другую кошкину мисочку воды, — он её всегда в экспедиции с собой берет.

— Оставить не с кем? — догадалась я, наблюдая как жадно кошка поедает кашу. Кошка, ощутив мой взгляд, недовольно блеснула глазами-крыжовниками и демонстративно стала есть медленно, словно нехотя, через силу.

— Не смотри на неё, — хмыкнула Аннушка, — оголодала она, бедняга, а гонору, как у самого Бармалея.

Я хихикнула и отвернулась. Послышалось торопливое чавканье — кошка опять накинулась на кашу.

— Так зачем он её в тайгу возит? — мне было прям любопытно, — зачем мучить животное? Она же домашняя.

— Да почему мучить? Ей тут нравится, свобода, красота. Мышкует даже иногда, — пояснила Аннушка, водрузив на стол большую алюминиевую миску и насыпая туда муки. — Но главное то, что домашняя кошка — это же первое средство от медведей!

— В каком смысле? — удивилась я. Сперва даже решила, что Аннушка так шутит.

— Кошка ходит вокруг лагеря и метит территорию, — охотно продолжила рассказывать Аннушка, замешивая крутое тесто, — это я еще лепёшек к ужину напеку, а то сухари не скоро будут, а ландорики они в обед смолотят.

— И что? — мне хотелось дослушать про медведей, а не про лепёшки.

— И всё, — усмехнулась Аннушка. — Бурые медведи настолько кошачью мочу презирают и ненавидят, что они к тому месту брезгуют даже подходить. Поэтому в лагере у нас всегда безопасно и Игнат — наш проводник и охотник, спокойно может уходить на охоту надолго.

— Ну ничего себе, — покачала головой я, вот уж никогда бы не подумала. Но у меня вертелся в голове еще один вопрос:

— А как её зовут? — спросила я, кивнув на кошку.

— Кошка, — ответила Аннушка, такими могучими движениями вымешивая тесто, что оно аж квакало.

— Да, кошку, — подтвердила я, — так как её зовут?

— Кошка, я же говорю, — опять повторила Аннушка и шлёпнула увесистый ком теста обратно в таз.

— Что, кошку зовут Кошка? — не поверила я.

— Именно так, — хихикнула Аннушка. — Бармалей не стал заморачиваться с именем.

— Даже боюсь представить, как он назвал своих детей, — ошарашенно покачала головой я.

— А у него нет детей, — вздохнула Аннушка и её глаза чуть затуманились, — ни жены, ни детей. Он всего себя отдал науке.

— Жесть, — пробормотала я, очищая хлеб от слегка заплесневелой корочки и нарезая оставшийся мякиш порционными кусочками.

Мы доваривали густой гороховый суп с глухариным мясом на обед (а еще планировался винегрет и ландорики. И традиционный компот из сухофруктов. Со вторым блюдом решили не заморачиваться — ландориков получилось очень много, они были из гречневой каши, куда Аннушка добавила аж две банки тушёнки. Так что голодными не останутся).

И тут к нам заглянул Митька:

— О! Как тут у вас пахнет, — расцвел улыбкой он и выхватил из большой миски ландорик. Улыбка у него была красивая — широкая такая, мальчишеская.

— А ну, не лезь грязными руками в миску! — турнула его Аннушка, — хочешь ландорик — так и скажи. Сейчас я тебе наложу. Зоя, ты тоже будешь?

Я отрицательно покачала головой.

— Беда с девкой, — пожаловалась Аннушка Митьке на меня, — утром не ела, сейчас опять не ест. Пропадёт до конца экспедиции.

— Мужика ей надо, — глубокомысленно изрёк Митька и ломанулся из-за стола, получив от Аннушки увесистый подзатыльник.

— У него одно только на уме, — проворчала Аннушка, жалуясь уже мне на Митьку, — а так как ума маловато, то только единственная мысль и поместилась там.

Митька заливисто хохотнул у дальнего выхода, схватил ведро с грязной водой и вышел наружу.

— Сполоснуть не забудь! — крикнула ему вслед Аннушка.

Я, наконец, вышла из столовки. После насыщенного печным дымом и паром от еды помещения, в тайге дышалось хорошо и приятно. Легкий ветерок прогнал мошку, так что можно было спокойно постоять и полюбоваться окрестными видами. Могучая стена из елей и лиственниц окружала лагерь. С одной стороны, зиял обрыв, который заканчивался отвесными скалами по-рериховски неимоверно красивых расцветок. На дне обрыва бесновалась и шумела узкая речушка. Со стороны лагеря, с видом на обрыв, стоял длинный деревянный стол и несколько грубо сколоченных лавок, под стационарным навесом. Я подошла ближе. На верхней части навеса была приколочена табличка. Я прочитала надпись вслух:

— «Лабораторно-смотровая площадка».

— Ага, бухаем мы тут, когда мошки мало, — я вздрогнула, не заметив, как сзади подошел Митька.

Он держал в каждой руке по ведру с водой.

— Мы же план стационарной базы «наверху» согласовываем, — пояснил он, — ну, не напишешь же ты «место для распития спиртных напитков». Начальство может понять неправильно. А так у нас — «лабораторно-смотровая площадка». Всё, как и положено. Если какая-то проверка приедет — придраться не к чему.

— И что, в такую глушь разве приезжает начальство? — удивилась я.

— При мне раза два так было, — кивнул Митька неодобрительно.

— А зачем… — начала формулировать вопрос я, но от столовки раздался возмущенный окрик Аннушки:

— Митька, ты где там ходишь⁈ Я что, должна воду полдня ждать⁈

— Несу! Несу, моя хорошая! Всё только для тебя! — дурашливо завопил Митька на весь лагерь, подмигнул мне и торопливо потащил ведра с водой на кухню.

Я закрыла глаза, глубоко-глубоко вдохнула таёжный воздух, благоухающий багульником и хвоей, и улыбнулась: хорошо-то как!

А к обедувернулась Нина Васильевна. И была она очень-очень злая.

Главной претензией, которой она таки вынесла мозг Бармалею было то, что она, бедняжка, в поте лица работает, а я — в лагере «прохлаждаюсь». Нину Васильевну аж колбасило от такой социальной несправедливости.

— И до каких это пор, — разорялась за обедом она, жуя ландорик, — все эти лаборанты и уборщицы будут бездельничать, а мы будем за них всю работу делать⁈

В общем, при поддержке «дона Педро» они таки укачали Бармалея и теперь сразу после обеда мне предстоял поход на дальний участок проводить какие-то ботанические работы.

Глава 6

После обеда и так пасмурное небо затянуло еще больше. Периодически срывался острый, насыщенный мелкодисперсной водянистой пылью, ветер. Потянуло запахом прелых листьев, сырой земли и грибов. У края обрыва, почти касаясь влажной травы, в стремительных пике замелькали туда-сюда крикливые мелкие птички. Но ухудшающаяся прямо на глазах погода не стала причиной не ходить на дальний участок рвать, мать её, траву. Во всяком случае, так считала Нина Васильевна.

Этот разговор состоялся после обеда, в столовке. Аннушка как раз собирала грязную посуду со стола, я ей помогала, Нина Васильевна поедала конфеты, Валерка с усатым черноволосым мужиком (имя его я не запомнила) делали из табака и клочков газеты самокрутки, когда в столовку вошел Бармалей с ворохом бумажек в руках. Пристроившись с чистого краю стола, он развернул небольшой лист с топографической картой, выполненной от руки на кальке, и внимательно на него уставился, периодически сверяясь с другим таким же листом, где была нанесена карта побольше с какими-то отметками (мне с другого краю стола было плохо видно, да и Бармалей сел так, чтобы никому ничего особо видно не было).

Минут пять в столовке была тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок, шелестом бумаги Бармалея и шебаршением ветра о тент палатки, которую он явно решил проверить на прочность.

— Иван Карлович, пока Горелова будет укосы брать, я в камералке поработаю, реестр составлю, — ласково прощебетала Нина Васильевна, воодушевленная тем, что её работу сделают другие. — Если хотите, могу и для ваших образцов этикетки заполнить.

— Да у меня там шесть образцов всего, ерунда, — отмахнулся Бармалей, рассматривая что-то на карте и недовольно при этом хмурясь.

— Иван Карлович, а Горелова что, одна туда должна идти? — тут же влезла в разговор Аннушка.

— А её что, за ручку водить надо? — неодобрительно поджала губы Нина Васильевна.

— За ручку не надо, — сердито отрезала Аннушка и развернулась к Бармалею, — Иван Карлович, послушайте, Зоя же ничего не помнит! Как она сама дорогу туда найдет? И главное — как она методику этих ваших укосов соблюдать будет, если ей память отшибло?

Повисла недобрая тишина.

— Или правильность методики значения больше не имеет? — с триумфальным видом взглянула Аннушка на Нину Васильевну и, не удержавшись, расплылась в широкой ехидной ухмылке, чем заставила ту аж подскочить и зашипеть от злости.

— Мда, — задумчиво пробормотал Бармалей, не отрываясь от карты, на которой он теперь что-то аккуратно вымерял линейкой и записывал в маленький полевой блокнотик цифры столбиком, — Анна Петровна права, самой ей туда идти никак нельзя…

Он с досадой покачал головой, перемерял еще раз, сердито вычеркнул предыдущую запись, записал всё заново и поднял тяжелый взгляд на нас:

— Нина Васильевна, я думаю, вам нужно вместе сходить на тот участок и вместе поработать, — угрюмо продолжил Бармалей, раздраженно постукивая карандашом по столешнице, — вдвоем вы справитесь быстрее, а по возвращению Горелова поможет вам камералить. Под вашим непосредственным руководством, так сказать.

Нину Васильевну аж передёрнуло, но у нее хватило ума промолчать. Бармалей счел вопрос решенным и опять принялся что-то писать в своём блокноте. Все молчали, было лишь слышно, как Валерка отрывает от газеты листочки и шелестит бумажками от конфет Нина Васильевна.

— Втроем, — вдруг буркнула неугомонная Аннушка.

— Простите, что? — Бармалей аж от своей карты оторвался, с недоумением взглянув на нее.

— Втроем они пойдут, говорю, — повторила Аннушка будничным тоном и с грохотом водрузила еще одну стопку грязных тарелок в ведро.

— Эммм… не понял, — брови Бармалея взметнулись вверх, — вы тоже хотите пойти туда, Анна Петровна? А как же наш ужин?

— Митька пойдет, — как ни в чём не бывало сообщила Аннушка и принялась собирать пустые стаканы со стола.

— А он там зачем мне нужен? — возмутилась Нина Васильевна, нахмурив лоб, отчего стала похожа на сову.

— Сколько тебе укосов надо отобрать? — спокойно парировала Аннушка и смахнула тряпкой крошки со стола.

— Какое твое дело? — огрызнулась Нина Васильевна, настроение которой стремительно портилось.

— Еще раз спрашиваю, сколько укосов? — повторила Аннушка таким тоном, что никто больше огрызаться не рискнул.

— Девять. Три площадки по три повторности, — поморщилась Нина Васильевна и потянулась к вазочке с конфетами. — Для статистической обработки.

— Во-о-от, — подняла указательный палец вверх Аннушка, — девять укосов. А это — почти два мешка. А теперь скажи — кто это всё нести будет? Ты?

— Почему это я? Есть лаборант…

— Нет. Лаборант не будет нести два мешка в такую даль! — покачала головой Аннушка, продолжая рьяно протирать стол и, как бы невзначай, ловко передвинула вазочку с конфетами подальше от Нины Васильевны, — у нее швы на голове не сняты. Оно, так-то по-хорошему человеку больничный нужен, но от вас разве дождёшься? Ей тяжелое поднимать вообще нельзя. Колька запретил. Я сама слышала.

— Да ему лишь бы говорить! что фельдшер в этом понимает! Только зелёнкой мазать умеет… — желчно фыркнула Нина Васильевна и потянулась к вазочке, но не достала и попросила мужиков, — Валерий, подай мне вон ту миску…

Валерий хотел подать, но наткнувшись на предупреждающий взгляд Аннушки, сграбастал свои самокрутки и вышел из столовки от греха подальше. Вслед за ним вышел и черноусый, прихватив коробок спичек.

Я тоскливо торчала у ведра с грязной посудой и не могла решить — вмешиваться мне в этот разговор или лучше не надо. Так-то обсуждали вроде как меня, а при этом моё мнение даже не спросили. Даже Аннушка. Словно меня здесь и нету. С лавки вдруг спрыгнула Кошка, подошла и потерлась об мои ноги, еле слышно мяукнув что-то успокаивающее. Я машинально погладила её и решила пока не вмешиваться.

В столовку между тем заглянул «дон Педро» и бодро отрапортовал:

— Иван Карлович, у нас уже всё готово!

— Иду, иду! — оторвался от записей Бармалей, торопливо собрал все карты и бумаги, и вышел.

Мы остались втроем.

— Вот вернется Колька — сама ему это в глаза и скажешь, — сузила глаза Аннушка и уже демонстративно, с грохотом, переставила вазочку с конфетами на другой конец стола, — а не скажешь ты, так я скажу. А пока он запрет не отменил — Зоя таскать тяжести не будет!

— А кто будет⁈

— Вот Митька и потащит, — пожала плечами Аннушка. — Я Ивану Карловичу сама объясню. Но если ты так категорически против Митьки — тащи сама.

— А тебе на кухне разве помощь не нужна?

— Нужна, — согласилась Аннушка и кивнула на меня, — но я не живодёр, чтобы так над людьми издеваться!

— Да ты что сейчас…! — вспылила Нина Васильевна, наливаясь краской.

— А ну тихо! — рявкнул внезапно вернувшийся Бармалей (он был чем-то недоволен, а тут еще бабы скандал затеяли), — раскудахтались тут, на всю тайгу слышно! Медведей всех распугали! Нина, тебе помощница нужна? Вот и бери Горелову. Анна Петровна вам Дмитрия в помощь дает? Дает. Что тебе еще не нравится?

Нина Васильевна сдулась и промолчала.

Я же очень надеялась, что пойдет дождь.

Но, как назло, распогодилось и пришлось-таки идти. Дорога на третий участок была не то чтобы длинная, но тяжелая. Участки «хорошего» леса, где идти было нормально, постоянно сменялись буреломами и такими плотными зарослями тальника, через который приходилось буквально продираться, отмахиваясь от туч гнуса. Хорошо, что Митька взял топор. В некоторых местах он буквально рубил тоннель. Примерно через полчаса ходьбы мы вышли на обширный участок болота, обильно заросший осоками, белокрыльником и вахтой. Моё сердце испуганно забилось — очевидно после того памятного «пробуждения» в трясине, я заполучила фобию на всю жизнь.

Митька вырубил нам по крепкой палке и мы, проверяя каждый участок для следующего шага, гуськом побрели дальше. Повезло, что путь пролегал по самому краю, так что я даже ни разу не провалилась, прыгая с кочки на кочку за безмятежно шагающим вперёд Митькой.

— Как ты сюда раньше всё это время ходила? — поинтересовался Митька с явной насмешкой, — здесь же не продраться. Где твоя тропинка?

Нина Васильевна предпочла демонстративно промолчать.

Вообще у этих двоих были странные отношения: они еле-еле терпели друг друга, причем если Митька относился к ней с изрядной иронией, то вот Нина Васильевна его на дух не переносила, до зубовного скрежета.

Поэтому дальше они шли молча.

Я тоже молчала: Аннушка дала мне свою куртку с накомарником. Та мне была слишком большая, поэтому постоянно приходилось придерживать капюшон, чтобы тот не падал на глаза.

«Ключевой участок», т. е. площадка, где нужно было рвать траву, представлял собой небольшую узкую долинку, явно сформированную древней мореной и сейчас по центру обильно заросшую сочным разнотравьем — иван-чаем, мятликом, незабудками, щучкой, ромашкой и полынью. По всей долинке там и сям были разбросаны огромные древние валуны самой разнообразной формы и расцветки. По краям вся долинка буйно заросла уже начинающим цвести багульником и карликовой березкой. Так что запах стоял настолько пряно-медовый, что было трудно дышать. Над этим цветочным ковром густо вился гнус, причём появились и оводы. Крупные, злые. С одной стороны, долинку прикрывала отвесная скала, переходящая дальше в небольшие холмы, с другой — шумела тайга. Поэтому и микроклимат здесь явно отличался от всего остального. Не долинка, а самый настоящий «Затерянный мир» — подумалось мне.

Солнце начало припекать сильнее (перед дождем), и мы устроились прямо под скалой, в тенёчке. Нина Васильевна ловко вбила четыре колышка, отмеряв метр на метр портняжной лентой и натянула верёвочки. Получился чуть кривобокий квадрат-метровка. Мы с нею уселись по краям, и Нина Васильевна заставила меня маникюрными ножничками состригать растения прямо у основания, у земли, но так тщательно и осторожно, чтобы не зацепить корень. Все побеги нужно было аккуратно складывать в огромные бумажные конверты, разделяя зеленую и мертвую траву, и потом подписывать. Мутота-скукота, в общем. И таких тошнотворных квадратов нужно было «настричь» аж девять.

Митька сунулся было помогать, но, увидев, что надо делать, сердито сплюнул и отошел в тенечек под березу, где демонстративно улегся на мягкий мох и закрыл глаза. «Вот ему хорошо», — завидовала я, обливаясь потом и отмахиваясь от гнуса.

С маниакальностью дятла я состригала и состригала эти проклятые мелкие былинки и листочки и тихо сатанела. Вот не зря на некоторых говорят «ботан». И правильно, кстати, говорят — ну как нормальному человеку можно вот это всё выдержать⁈ Чем думают люди, выбирая себе эту специальность? Хорошо, что я лаборант не по ботанике… ненавижу ботанику, все эти гербарии, пестики и тычинки…! и укосы тоже ненавижу!

— Горелова, ты зачем Журавлёву против меня настроила? — внезапно прошипела Нина Васильевна, прервав мой возмущённый поток сознания.

— Журавлёва — это кто? — спросила я, отрываясь от состригания особо многочисленных мерзких стебельков из плотной куртинки овсянницы.

— Дурочку из себя не строй! — прищурилась Нина Васильевна, — я прекрасно всё вижу и знаю, что ты изображаешь из себя несчастную, а на самом деле…

— Хватит! — прорвало, наконец, меня, и я подскочила, — заколебала уже своими придирками!

— Ах вот ты как заговорила! — зло протянула Нина Васильевна, — теперь всё с тобой ясно!

— Мне плевать, что там тебе ясно, а я рвать траву под твоими насмешками не буду! — я психанула, швырнула ножницы прямо в центр ботанического квадрата, на землю, и пошла к Митьке. Состриженный пучок травы при этом рассыпался по всей земле.

Увидев такое нарушение методики (или фиг его знает, что) Нина Васильевна окончательно рассвирепела и бросилась за мной, намереваясь то ли вцепиться мне в лысую башку (волос-то не было), то ли ещё как-то восстановить справедливость.

Это её и спасло.

Внезапно на то место, где мы только что сидели, с верхушки скалы рухнула огромная глыба. От неожиданности мы шарахнулись в разные стороны и заорали как две драные кошки.

Митька спросонья аж подпрыгнул:

— А? Что? Что случилось⁈ — воскликнул он, оглядываясь по сторонам.

— Ка-камень, — дрожащими руками показала Нина Васильевна.

На месте отбитой веревочкой благопристойной геоботанической площадки, среди лютиков и незабудок, теперь мрачно торчал огромный чёрный камень, похожий на готическое надгробие. Он похоронил под собой и тетрадку с учетом фитомассы, и маникюрные ножнички и лучезарные надежды Нины Васильевны на образцово-показательный отчёт и повышенную премию в конце года.

Боюсь даже подумать, что было бы, если бы он упал нам на голову.

Мы растерянно посмотрели друг на друга. Сверху со скалы вдруг взлетела ворона и, пару раз возмущенно каркнув, улетела куда-то в сторону холмов. Митька задрал голову и глянул туда. Но было тихо.

— Странно, — сказал он, — этот камень не должен был свалиться. Наши же там всё проверили. Точнее Уткин проверил.

— Может, тектонические процессы? — неуверенно прошелестела бескровными от пережитого страха губами Нина Васильевна.

— Или Уткин проводил расчеты после очередной «стерилизации», — задумчиво внес свои пять копеек Митька и запустил пятерню в спутанные волосы.

Как бы то ни было, но одна из версий, по логике, могла быть правильной. Я лично думала на косяк Уткина.

Оставив нас приходить в себя от пережитого страха, Митька ловко вскарабкался на самый верх утёса и всё проверил там, но остальные камни лежали плотно и падать явно не собирались.

В общем, возвращались мы не только без укосов, но и с потерями — ножнички и полевой дневник спасти не удалось — валун нам втроём сдвинуть было невозможно.

Нина Васильевна всю дорогу шипела, бросая почему-то именно на меня злобные взгляды.

— Да не ругайся ты, — успокоил ее Митька, — наши вот вернутся, обвяжем веревками, нас пятнадцать мужиков — что мы какую-то каменюку не сдвинем?

А меня не покидало странное ощущение какой-то неправильности. Что-то я упускала из виду. Что-то вот было не так…

Только мы вернулись в лагерь, как сразу полил дождь. Оставшуюся часть дня все были заняты пересудами о том, как нам повезло не попасть под обвал. «Дон Педро» сперва прицепился к нам за нарушение техники безопасности, но Бармалей его шугнул и тот отстал.

После ужина дождь не только не прекратился, но припустил ещё сильнее, поэтому все наши потихонечку начали рассасываться спать по палаткам. Я помогла Аннушке помыть посуду и тоже пошла спать.

У моей палатки появилась Кошка. Мокрая. Она требовательно мяукнула, чтобы я впустила её внутрь. Явно спать она собиралась сегодня со мной. Я не повелась, так как к кошкам я хоть и отношусь толерантно, но не настолько, чтобы добровольно делить с ними личный спальник. Особенно с грязными и мокрыми. Пусть идёт в столовку, там тепло, сегодня вон даже печку протопили в связи с дождливой погодой.

Через пар минут я уже лежала калачиком, закутавшись в ватное тепло спальника так, что только нос торчал наружу, и прислушивалась к мерному перестуку тяжелых капель о тент палатки. Снаружи шелестел порывами ветер, и мокрая трава отвечала еле слышным торопливым шумом, да где-то рядом неприкаянно звенел комар, и я никак не могла понять где — в палатке вроде не было, снаружи — шел дождь. Эти звуки убаюкивали, укачивали, и тем непонятнее было то, что сон не шел. Что-то смущало меня, заставляло сжиматься сердце.

Нет, не пойму я… никак не пойму…

Весь следующий день тоже зарядил обложной дождь. Мы кучковались в столовке, ели, ели, ели, бесконечно гоняли чаи, опять что-то ели, пили чай, чаёвничали и конечно же болтали. Некоторые доделывали «кабинетную» работу, остальные, такие как я, помогали Аннушке (она затеяла лепить вареники, как я поняла, не столько из-за любви к вареникам, сколько для того, чтобы хоть чем-то занять людей).

Вечером, все хором пели песни. Разные, лирические, весёлые и просто комсомольские. Я слов не помнила (или не знала), но старалась открывать рот в нужных местах, так что было нормально. А потом Валерка притащил видавшую виды гитару и все, кто умел, понемногу что-нибудь бренчали, по очереди.

Неожиданно удивила Нина Васильевна. Когда дошла её очередь, она взяла в руки гитару и, небрежно касаясь струн, красиво поставленным голосом стала декламировать наизусть стихи Максимилиана Волошина:

— Изгнанники, скитальцы и поэты — кто жаждал быть, но стать ничем не смог… у птиц — гнездо, у зверя — темный лог, а посох — нам и нищенства заветы… — произносила она знаменитые слова, и у меня сердце аж сжалось. — Долг не свершен, не сдержаны обеты, не пройден путь, и жребий нас обрек мечтам всех троп, сомненьям всех дорог… расплескан мед, и песни не допеты…

Аннушка затянула старинный романс «В лунном сияньи». Припев «динь-динь-динь» подпевали ей все хором. «Дон Педро» спел какую-то известную патриотическую песню о советских хлеборобах. Ему тоже воодушевлённо подпевали и даже похлопали.

Когда дошла очередь до меня, я смутилась и попыталась отказаться, но все засмеялись и сказали, что раз не умею, то должна хотя бы мелодекламацию прочитать, как Нина Васильевна. В общем, спрыгнуть не удалось.

С замиранием сердца и горящими ушами я взяла гитару в руки. Тронула струны и неожиданно зазвучала вполне внятная мелодия. Еще более неожиданно для себя я запела:

— В Ростове шикарные плюхи… размером с большую печать… в Москве охренительно нюхать… в Челябинске лучше торчать… а в Питере — пить! В Питере — пить! В Питере тире — пить!

Последние строчки еще не отзвенели в воздухе, а в столовке воцарилась абсолютная, густая, осязаемая тишина. Все молчали и смотрели на меня с какими-то странными выражениям лиц.

Внезапно тишину нарушила Нина Васильевна, которая выдала по обыкновению едким голосом:

— Мда, Горелова, а мы и не знали, что ты умеешь так играть и петь. А почему ты тогда со всех смотров самодеятельности уклонялась?

— А что это за песня? — спросила Аннушка. — Революционная какая-то? Я ее ещё не слышала. И что такое «плюхи»?

Я что-то промямлила, затем, когда внимание переключилось на следующего исполнителя — черноусого мужика (его, кстати, звали Генка), встала и пошла в палатку спать, хоть и было светло. Руки у меня подрагивали. Что-то нервы совсем ни к чёрту… то камень… то плюхи…

По щеке мазнуло порывом мокрого ветра, и я заторопилась. Нога зацепилась за корень ерника — я поскользнулась на мокрой траве, растянулась у входа в мою палатку, задев рукой что-то мерзкое. Я глянула и обомлела — прямо у входа в палатку лежали две мертвые мыши. Без голов. Головы лежали отдельной кучкой.

Больше от неожиданности, чем с перепугу я заорала.

— Настоящая женская месть — страшная сила! Даже у кошки, — флегматично прокомментировал Митька, когда все выскочили на мои крики. И весь лагерь накрыл дружный гомерический хохот.

Ну, а что — да, боюсь я мышей! Особенно мертвых.

А утром дождь перестал и вернулись наши. Они принесли страшную весть…

Глава 7

То, что вернулись они с нехорошими вестями было видно сразу — поникшие плечи, потухшие взгляды. Пятеро матёрых мужиков аж почернели от всего этого.

Бармалей коротко кивнул на вагончик, и они ушли туда все. Остальные изнывали от любопытства, но никто ничего нам не сказал. Хотя и так уже всё было вроде ясно. Аннушка подослала Митьку подслушать, но сразу вышел «Дон Педро» и шугнул его. Судя по тому, какие взгляды все бросали на меня — случилось всё самое плохое и именно я имею к этому отношение. Да не просто отношение, а именно я во всём этом и виновата!

Заседали мужики там долго. Так долго, что «Дон Педро» велел Аннушке принести туда, в вагончик, перекусить, чего в принципе правилами никогда не допускалось.

К обеду они не вышли (обед у нас был с двенадцати тридцати до двух). Мы тоже обедать не стали. Крутились, изображали бурную деятельности, а на самом деле ждали. Ближе к четырем часам дня они таки появились, измученные, удручённые. Бармалей так вообще сгорбился и постарел лет на десять. Я как раз вывешивала постиранное Аннушкой белье на веревки, протянутые между стволами елей, когда они показались. Меня, кстати, обожгли весьма красноречивыми взглядами.

Аннушка подала обед. Ели молча. Все понимали, что произошло, но мужики всё также молчали. Даже Колька. Когда уже пили чай, Бармалей коротко сказал:

— Так, через полчаса общее собрание. Здесь. Явка обязательна, — и вышел из палатки.

Мужики торопливо допили чай и вышли перекурить. Нина Васильевна увязалась за ними в попытках выведать, где Захаров. А мы остались с Аннушкой вдвоем убирать со стола.

— Ох, чует моё сердце, быть большой беде, — вздыхала Аннушка, яростно пытаясь протереть в столе дырку.

— Так беда уже случилась, — понуро вздохнула я.

— Я понимаю, что они все погибли, — сказала Аннушка, и заелозила тряпкой по столу еще сильнее. — Меня беспокоит то, что наши развели такую секретность. И то, как они смотрят на тебя.

— И что?

— Они же все на тебя думают!

— Но я ничего не помню. Не думаешь же ты, что я могла их всех убить и вернуться в лагерь?

— Я уже не знаю, что думать, — вздохнула Аннушка, — нет, ты не виновата, это ясно, но всё-таки, что же там случилось⁈

— Аннушка Петровна, как ты думаешь, почему они ничего не рассказывают?

— Чтобы не сеять панику.

— Но это же ЧП!

— Для нас это привычно. Работа такая — жизни людей в обмен на пользу Родине. При мне за десять лет уже восемь человек наших в экспедициях погибли. Двое в Туркменской ССР, одна девчонка утонула на переправе, когда мы на Памире были, и пятеро смыло лавиной на Тянь-Шане.

— Ох, — только и смогла вымолвить я. — И как же вы так живёте? Как вы ездите в экспедиции, зная, что можете в любой момент погибнуть⁈

— Да привыкли давно, — вздохнула Аннушка и раздражённо швырнула тряпку в ведро. — Надо смотреть на это философски, мать его за ногу!

А потом состоялось собрание. Все сидели за столом и молчали. Тяжелое это молчание давило. Наконец, зашел Бармалей. Следом за ним семенил Дон Педро с папочкой. Обратив тяжелый взгляд на нас, Бармалей начал говорить. Он говорил очень тихо, но каждое слово его падало на сердце раскалённой глыбой:

— Товарищи! Как вы знаете, две недели назад небольшой отряд наших сотрудников ушел в разведку на пятьдесят восьмой ключевой участок. Борисюк, Токарев, Лукьяничев, Горелова, Захаров, Уткин. Три дня назад вернулась Зоя Горелова, раненная, с разбитой головой. Она полностью потеряла память. А Борисюк, Токарев, Лукьяничев, Захаров и Уткин не вернулись. Мы сразу же направили туда поисково-спасательный отряд, — он кивнул на сидящих рядом мрачных мужиков, которые не поднимали взглядов от стола.

— Сегодня они вернулись. И принесли страшные вести, — хрипло сказал Бармалей, и голос его сорвался, но он откашлялся и, собравшись с силами, продолжил, — наши товарищи погибли.

По рядах прошелестел вздох. Нина Васильевна тихо заплакала, зажимая рот изо всех сил, чтобы не разрыдаться.

— Причем погибли они ужасной, насильственной смертью, — безжалостно продолжил Бамалей и голос его зазвенел сталью, — были зарублены топором, в спины! Наши коллеги нашли их тела и сделали снимки. Товарищи Борисюк, Токарев, Лукьяничев, Захаров погибли как герои, при исполнении задания нашей Родины!

Он встал:

— Товарищи! Предлагаю почтить их память минутой молчания.

Все начали подниматься, с шумом. Генка неуклюже опрокинул заварник, и чай полился по столу на землю. Мы молча стояли, а чай лился, с громким журчанием. И никто не посмел поднять этот чайник, чтобы не нарушить торжественную минуту последней памяти. Это журчание заварки придавало ситуации какой-то совершенно нелепый иррациональный вид.

Минута прошла и все сели. По толстым щекам Аннушки текли крупные слёзы. Нина Васильевна плакала вслух, не таясь. Мужики стояли понуро. Генка шмыгал носом (как оказалось потом, погибший Токарев был его двоюродным братом).

Внезапно Генка посмотрел на меня:

— А теперь пусть Горелова всё расскажет!

— Что? — удивилась я.

— Как так получилось? — не унимался Генка, — почему ты одна вернулась? Как они погибли?

— Я же рассказывала, что ничего не помню, — промямлила я, ёжась под его злым напором.

— Пока Горелова спасала свою жопу, наши ребята там умирали! — зло поддакнула Нина Васильевна.

— Так может это она их убила! — выкрикнул еще кто-то сзади, я не увидела кто это был.

— Исключено, — сказал Колька металлическим голосом, — у нее удар по затылочной части головы, она сама не смогла бы нанести под таким углом. Поэтому попрошу впредь такими обвинениями не бросаться, товарищи!

— Сговорилась значит с кем-то! — опять влезла Нина Васильевна.

— Нужно проверить, почему она вернулась, а они нет, — возмущенным голосом предложил Генка.

— Мы уже передали по рации всю информацию о ЧП на большую землю, — сказал Брмалей. — Завтра туда вылетает самолёт, будут расследовать.

— Да что тут расследовать! — сорвалась на визг Нина Васильевна. — И так всё ясно!

— Пока они не нашли улик, вина Гореловой не доказана, — покачал головой он. — Поэтому попрошу не выражаться и впредь быть сдержанными. Если я увижу, услышу или мне кто-то пожалуется, что вы задирали Горелову — приму меры. Жесткие меры! — желваки на его скулах заходили.

— А Уткин? — вдруг воскликнула Аннушка, — вы сказали, что убиты четверо. А как же Уткин?

— Тело Уткина не нашли, — замялся Колька и вопросительно посмотрел на Бармалея.

— Значит, он жив? — обрадовалась Аннушка. И все оживлённо зашушукались.

— Мы не можем ничего сказать, — покачал головой Бармалей. — Может жив, а может и нет.

— Как так?

— Но, может, тогда он убийца?

— И это не доказано!

— Завтра прилетит следователь и будут разбираться!

— А как же Горелова? — вдруг воскликнула Нина Васильевна, перебивая шум. — Её вина хоть и не доказана, но вполне может быть, что это она их убила! И жить с нею в одном лагере, постоянно опасаясь, что в спину прилетит топор или ночью упадёт камень на голову — я не желаю! Банально боюсь!

— Да как ты так можешь⁈

— А я за свою жизнь боюсь!!!

— Да ты на себя посмотри!

Спор набирал обороты, пока Бармалей не бахнул кулаком по столу:

— Тихо, товарищи!

От неожиданности все замолчали.

— Предлагаю не драматизировать ситуацию. Горелова прожила три дня в лагере и ничего предосудительного не совершила, — сказал Бармалей и мрачно посмотрел на Нину Васильевну, — даже если мы выполним ваше требование, Нина Васильевна, и возьмем Зою Горелову, как вы выразились, «под стражу», то сами понимаете, стальных клеток у нас не имеется, поэтому даже Зоя легко выбьет плечом дощатую стенку вагончика или разорвёт тент палатки и убежит.

— Ой, да и куда она убежит-то? В тайгу? — вступилась Аннушка, — И долго она там сможет выжить?

— Но до этого она как-то же дошла в одиночку! — огрызнулась Нина Васильевна. — По тайге! Сама!

— В нарушение техники безопасности, между прочим, — поддакнул «Дон Педро».

— Так она же сама говорит, что её охотник спас из болота и до лагеря привел. Вон одежду даже дал — под ёлкой висит, — махнула рукой Аннушка.

Все зашумели, возмущённо. Я смотрела на этих людей. Злые лица, все были против меня. Лишь только одна Аннушка смотрела сочувственно, да ещё проводник-охотник Игнат глядел бесстрастно, во всяком случае на его смуглом обветренном лице ничего нельзя было понять.

Собрание закончилось внезапно, прервавшись почти на полуслове — грянула буря.

Природа сошла с ума, ветер был такой силы, что часть палаток унесло в обрыв, другую часть схлопнуло. Оторвало трубу в бане, и она болталась на узком куске жести, дубася под порывами ветра о металлический косяк и оглашая всё пространство гулким укоризненным стуком. Небо разорвало на куски и оттуда хлынули потоки ледяной воды пополам с крупным сухим градом, заливая и забивая всё вокруг. Температура еще больше упала, в общем, наступил если не Армагеддон, то что-то крайне близкое к этому.

Две бледных молнии пропороли чернильный небосвод, озарив всё вокруг. Кошка дико зашипела и забилась под лавку. Тут же, с опозданием, грянул такой гром, что казалось, барабанные перепонки лопнут. Аж чашки на столе задребезжали.

Мне было страшно.

А вот наши геологи беспокоились лишь об одном — зальет ящики с образцами пород или не очень. Нина Васильевна неожиданно показала себя с героической стороны: вместо того, чтобы бежать спасать свои вещи из разрушенной палатки, она унеслась в камералку, которую тоже потрепало, спасать укосы. Выскочила оттуда мокрая, прижимая к себе папки с гербарием, причем гербарий она укутала в куртку, а сама мокла.

Потерпевшим от стихии (у кого унесло палатки) пришлось спать в столовке — там хоть было тепло, правда сухих спальников осталось совсем мало. «Беженцы» заполнили все пространство, поэтому те, у кого палатки выдержали — ушли ночевать к себе. Моя палатка устояла, и я не знала — радоваться этому или огорчаться, что буду спать не в сухом теплом помещении (в столовке натопили печку), а в обдуваемой мокрым ветром палатке.

Закрывая лицо от хлещущих струй, я упорно, шаг за шагом, пыталась дойти до своей палатки. Здесь меня ждал закономерный сюрприз: всё окрестное пространство было обильно усеяно моими вещами, которые я хранила обычно под верхним тентом (так как моя палатка была двухместная и места для хранения вещей почти не было). И теперь их надо было собрать, пока не унесло в тайгу или в обрыв.

Ёжась от проникающих за шиворот острых ледяных струй, я ползала между ерниками и собирала куртку, тапочки, полотенце и остальное, что унесло.

Палатку злобно рвал шквалистый ветер, и я, кое-как справившись с задубевшей застёжкой, наконец-то, влезла внутрь. Еле-еле, с трудом, содрала с себя мокрые вещи, хорошо, что внутри спальника лежал старый трикотажный спортивный костюм, в котором я обычно спала. Он был сухой, и я с наслаждением натянула его на окоченевшее тело. Когда же я влезла в спальник — то аж застонала от наслаждения: там было значительно теплее и не так мокро (но не так чтобы прям уж и сухо, он отсырел от земли, но тем не менее). Кое как улеглась, скукожившись, чтобы сохранить хоть чуток тепла. Меня колотило от холода и адреналина. А снаружи бесновался ветер, бился о брезентовый тент так, что стенки платки схлопывались от ударов стихии, и тут до меня дошло: если сейчас мою палатку тоже снесет в обрыв, выбраться из спальника и, тем более, из люльки, я не смогу. Стало страшно, до крика, но я уже чуть согрелась и вылезать из теплого спальника было лень. Так и переночевала.

А утром появилось солнце, потеплело, и жизнь стала налаживаться.

В честь победы над стихией, Аннушка выдала нам всем на завтрак шоколад из н/з. Мы сушили вещи, спальники и сапоги на траве, собирали по тайге урожай из сбежавших вещей, мужики крепили трубы и забивали колья. Площадку лагеря залило, но не сильно, и к концу дня она должна была по идее высохнуть. Образцы пород почти не пострадали.

Одна лишь Кошка не принимала участия в общей бытовой вакханалии, подозрительно поглядывала за нами из хозки* и молчала. Ей тоже досталось, но, по-видимому, она уже привыкла.

Из-за этой бури, все тревоги и невзгоды от вчерашней ситуации отошли на задний план. Меня продолжали сторониться, но в помощи не отказывали и в глаза не травили.

А утром на следующий день мы услышали гул — это летел самолёт.

Мы как раз завтракали. Услышав самолёт, все выскочили наружу. Он покружил над нами в прозрачном небе и полетел дальше.

— За ребятами, — тихо сказал кто-то, и все опять посмотрели на меня.

Полдня тянулись медленно-медленно, словно в кабинете зубного врача. Наконец, где-то через пару часов, мы услышали, как самолёт прилетел обратно и приземлился на том берегу от обрыва. С той стороны была большая, заросшая арктоусом равнина, сухая и вполне пригодная для посадки самолета. Теперь им нужно было обойти обрыв. Это примерно часа полтора пути.

Все мы ждали лётчика и пассажиров с самолёта.

Всё валилось из рук. Аннушка хлопотала над ужином. Мужики доделывали ремонт разрушенного стихией лагеря, искоса поглядывая на тропинку.

Игнат и Генка пошли встречать.

В голове билась единственная мысль — нашли Уткина или нет? Мне очень хотелось, чтобы его нашли, чтобы он рассказал, что же там произошло, чтобы объяснил всем, что я не виновата, и главное, чтобы объяснил мне — почему я ничего не помню и как я очутилась в том болоте⁈

Через какое-то время наши вернулись вместе с худощавым рыжим лётчиком и вторым пассажиром, средних лет мужчиной, с бледной кожей и цепкими рыбьими глазами.

— Александр Владимирович Ледков. Следователь, — отрекомендовался рыбоглазый.

— Георгий Степанович Хвощев, лётчик, — представился рыжий.

— Пятого нашли? — хмуро спросил Бармалей, кивнув в знак приветствия и крепко пожав им руки.

— Нет, только четверых, — покачал головой Ледков, хмурясь. — Но там многочисленные следы. Судя по всему, там точно было пятеро.

— Шестеро, — поправил Бармалей. — Еще была Зоя Горелова.

Он указал на меня, и все развернулись. Следователь вонзил рыбий взгляд в меня.

— Гражданка Горелова, расскажите, как всё произошло?

Пришлось рассказывать, как очнулась на болоте, как меня спас охотник, как довел до лагеря (о том, что я сама вылезла, я почему-то не стала упоминать).

Следователь считал, что меня нужно забрать в город, чтобы я дала показания, но (к счастью) мест в самолётике было только на двоих, а в салоне находились тела погибших. Плюс Бармалей решил переслать часть образцов руды.

— Да куда она тут, в тайге, денется! — поставил точку в дискуссии Бармалей. — А через полторы недели мы всё равно будем на большую землю лететь, мне нужно пополнение. Выбыло пять человек, а работать кто будет? Заодно и Горелову захватим.

На том и порешили.

Гости улетели, а жизнь в лагере вернулась в свою колею.

Вот, только невзирая на то, что «в клетку» меня не посадили, все шарахались от меня, как от прокажённой. Даже Кошка дулась. Я находилась вроде, как и среди людей, но тем не менее словно в каком-то космическом вакууме.

Было тяжело морально. Я терпела. Долго терпела.

И, наконец, не выдержала.

Прошло два дня, и я начала собираться.

— А куда это ты намылилась? — подозрительно уставилась на меня Аннушка, увидев, как я пакую рюкзак у палатки.

— Пойду на пятьдесят восьмой, — буркнула я.

— Чего-о-о? — обалдела Аннушка. — Сдурела? Тебе совсем мозги отшибло?

— Нет.

— Иди лучше картошку почисть, скоро суп варить буду.

— Почищу, — кивнула я, — сейчас, только дособираюсь. Немного осталось. Слушай, Аннушка Петровна, а ты мне соли дашь? Чуть-чуть. И пару лепешек в дорогу?

— Я тебе по жопе сейчас дам! — вызверилась Аннушка, и нависла всей своей слонопотамной тушей надо мной, — ишь, намылилась она! на пятьдесят восьмой! Да ты посмотри на нее! Еще мозги Колька в кучу не собрал, швы не снял, а она уже опять приключения на жопу искать решила!

— Что случилось? — Аннушкины вопли услышал Бармалей.

— А вы сами полюбуйтесь, Иван Карлович! — подбоченилась Аннушка. — У нас тут ходоки нарисовались! В лице Зои Гореловой! Девушка потеряла последние мозги и намылилась на пятьдесят восьмой участок! В одиночку!

— Зачем? — удивился Бармалей.

— Искать справедливости! — рыкнула Аннушка и замахнулась на меня полотенцем, — иди на кухню картошку чистить, а то я сейчас кому-то последние мозги так вышибу, что и Колька уже не пришьет обратно!

— Что Колька? — послышался недовольный Колькин голос.

Я мысленно застонала.

Вокруг нас на шум начал стягиваться народ.

Я приготовилась бороться до последнего.

Глава 8

— Горелова, куда это ты намылилась? — спросил Бармалей вроде бы спокойным и даже тихим голосом, но я ощутимо напряглась.

— Пойду, на пятьдесят восьмой схожу, — буркнула я и впихнула в рюкзак запасные носки.

— А техника безопасности на тебя, Горелова, не распространяется? — тут же влез Дон Педро.

— Погодь-ка, Виктор Леонидович, — перебил его Бармалей и продолжил, пристально глядя на меня. — А зачем тебе на пятьдесят восьмой? Тем более сейчас? А? Может, ты сбежать задумала, Горелова? Следователь тебя в городе через полторы недели ждет, так ты решила не дожидаться, да?

— Нет! — взорвалась я, — неправда! Я не желаю находиться в ситуации под подозрением! Меня заколебали все эти ваши косые взгляды! Вы же все на меня думаете! А я — не помню! Абсолютно ничего не помню! И не могу ни возразить вам ни подтвердить ничего!

— И ты поэтому решила в нарушение всех правил самовольно пойти туда, на пятьдесят восьмой? — насмешливо сощурился Бармалей.

— А вдруг я там, на том месте, всё вспомню, — тихо пробормотала я и перевела взгляд на Бармалея. — Вот и хочу проверить.

— Мда… — задумчиво крякнул Бармалей и почесал затылок.

Проняло, видать.

На миг воцарилась тишина. Но вдруг вечно мрачный геодезист Рябов сказал:

— А если убийца до сих пор там скрывается, Зоя? Вдруг он не ушел оттуда?

— Да зачем ему там сидеть? — хмыкнул Валерка.

— А зачем он убил ребят? — парировал Михайлюк (наш геолог). — Я причины до сих пор не понимаю. Даже если предположить, что это Горелова, то у нее-то мотива вообще нету!

— Они к тебе не приставали? — вдруг спросил Бармалей и подозрительно взглянул на меня.

— Не знаю, — растерянно пожала я плечами, — Я же не помню. Но, согласитесь, даже если бы и приставали — это не повод их убивать с такой жестокостью.

— Ну, не скажи, — задумчиво протянула Нина Васильевна.

— А себе Горелова удар так нанести не могла бы, — вступился за меня Колька. — Не забывайте про удар по голове.

— Сообщник мог быть? — опять влез Валерка.

— Откуда?

— Ой, да мало ли! — фыркнула Нина Васильевна.

— Ну, если так рассуждать, то и ты могла сбегать всех убить и тихонько вернуться обратно, — недобро зыркнул Колька на Нину Васильевну (видимо ему уже передали, как она отзывалась о его медицинской компетенции).

— Да когда бы я успела? — возмутилась та и покосилась на меня. — Впахиваю как лошадь, за троих… приходится всё самой, раз лаборанты у нас только отдыхают.

— Ну, ты же пропадаешь по полдня где-то, а иногда и весь день… — поморщился Колька с многозначительным видом.

— Я на площадках укосы беру и фенологию изучаю! — отрезала Нина Васильевна сварливо, — а не прохлаждаюсь, как некоторые!

— А ещё летаешь… ведь протоптанной тропинки на третий ключевой участок мы так и не увидели, — вроде как между прочим, ни к кому не обращаясь, пробормотал вдруг Митька, но Нина Васильевна услышала и побагровела.

Ссора набирала обороты.

— Так! — рявкнул Бармалей. — С тропинками разберемся отдельно. А сейчас хватит уже полемики. Ишь, устроили! Работу на сегодня все знают?

Все согласно загудели.

— Вот идите и работайте! — подвел точку в прениях Бармалей и, дождавшись, когда большинство рассосется, обратился ко мне. — Теперь что касается тебя, Горелова. Никуда ты не идешь. Я категорически запрещаю покидать лагерь. Это понятно?

Я кивнула. В душе я не согласилась, но нарываться сейчас, когда Бармалей так сильно не в духе — самоубийственно.

— Хорошо. Задание для тебя на сегодня — проверить сроки годности и сложить все продукты в хозке, — отрывисто велел Бармалей.

— Ого, дык там же работы дня на два, — покачала головой Аннушка, которая и не подумала уйти, — она не успеет.

— Значит, будет работать там два дня, — недовольно взглянул на неё Бармалей и язвительно добавил в мою сторону. — А не успеешь за два дня — будешь доделывать ежедневно после ужина. Или до завтрака. Пока всё не сделаешь. И учти, Горелова, приду и лично всё проверю.

— А укосы я что, одна буду брать? — обиженно протянула Нина Васильевна.

— Сегодня и завтра — одна! — буркнул Бармалей. — Потом посмотрим.

— Но вегетация… — начала Нина Васильевна.

— Я сказал — одна! — рявкнул Бармалей и повысил голос. — Так, товарищи! Чего стоим? Что ждём? Особого приглашения? Вам ещё что-то не ясно?

Нам всё было ясно. И мы бросились каждый на свой участок работ.

В общем, работать мне сегодня предстояло в хозке.

Что такое хозка в полевом лагере? Обычно, это хозяйственная палатка, реже — вагончик или сарай, где хранятся все продукты на период экспедиции. На Севере, где есть вечная мерзлота, в земляном полу хозки обычно копают глубокую яму, аж до самого льда, и немного вглубь, сколько получится (обычно от полуметра до метра). В этой яме хранят скоропортящиеся продукты — мясо, сало, сливочное масло, сыр и т. д. Такой себе природный холодильник. Остальное пространство хозки, как правило, занято ящиками и мешками с непортящимися продуктами. Стараются всё складывать упорядоченно: с одной стороны — крупы, мука, макароны, с другой — консервы и пряники. Это необходимо для того, чтобы дежурный по кухне не тратил время на поиски нужных продуктов. Ну, все мы помним присказку о двух хозяйках на кухне… А если их намного больше?

Насколько я поняла, наш лагерь был разбит больше полтора месяца назад. Часть продуктов уже подъели. И теперь мне надо было проверить — не испортилось ли чего. Или же отложить те, где срок годности вот-вот истечет. Такие продукты предстояло съесть в первую очередь. Посмотреть, не завелась ли кузька в крупе? Не погрызли ли мыши пряники? Не прогоркло ли масло? И тому подобное.

В общем, довольно нелёгкая и муторная работа.

Я вздохнула и взялась за первый ящик…

Прошло часа два, как снаружи раздался голос Аннушки:

— Зоя, сейчас Митька придет. Выдай ему четыре банки тушенки. Поллитровых. Одну свиную, остальные говяжьи! А то у меня лепешки горят, некогда!

— Да не вопрос! — крикнула в ответ я и залезла в дальние ящики, где обнаружила тушенку в больших цилиндрических жестяных банкахпо 375 и 570 мл. И даже пару банок по три литра было. Ого! Я взяла в руки одну маленькую: «Мясо тушеное» — гласила надпись на этикетке. На другой было написано: «Говядина отварная в собственном соку». «Говядина тушеная. Высший сорт. Центрсоюз». «Тушенка свиная Главконсерв Минпищепром». «Рагу особое. Паневежский Мясокомбинат Литовская ССР». Разнообразие довольно неплохое.

Я отдала Митьке четыре банки для Аннушки, остальное аккуратно сложила в нижний ящик. Срок годности там еще был один-два года.

Следующие тридцать банок тоже были с тушенкой, из баранины и птицы. Но там срок годности поменьше. Эти я сложила в верхний ящик. Ящик поставила сверху на первый. Тяжёлый, зараза. Там ещё оставалось немного места. Хотела положить туда ещё и банки с кабачковой икрой, но передумала, чтобы дежурные не запутались.

Фух, с этим, наконец, покончено. Я перевела взгляд на бардак в крупах и муке.

Поминая Бармалея недобрым словом (но не вслух, конечно же), я принялась разбираться сперва с крупами. А вот здесь царил полный хаос. Все крупы хранились в разных мешках, мешочках, бумажных кульках, банках и коробках. Большая половина всего этого безобразия была вскрыта, надорвана, часть крупы оттуда отсыпали, остальное кое-как побросали обратно. Жуть жуткая — берешь кулёк или коробку, а оттуда сыпется крупа, так как он надорван сперва в одном месте, а затем — в другом. И таких «коробочек с сюрпризами» было более чем достаточно. Я вздохнула. И педантично сложила все по видам в один ящик.

Надеюсь, дальше сами разберутся.

По правилам в лагере на кухне должны дежурить по очереди, ежедневно. Реже, если надо кормить большой коллектив — по двое. Иногда дежурят в связке «мальчик-девочка». Женщина готовит, мужчина ей помогает — носит воду из ближайшего водоёма рубит дрова, растапливает печку.

В нашем лагере была постоянная кухарка Аннушка, которой периодически помогал Митька. Насколько я поняла, остальные вообще не дежурили. Или дежурили крайне редко.

Я крякнула и с усилием подвесила увесистую вязанку лука на гвоздь, который торчал из стропил хозки. Вот так-то лучше храниться будет, а то в мешке уже аж гнить начал. Еще на один гвоздь подвесила авоську с приправами (лаврушка, перчик и всё такое). Чтобы на виду было (хорошо, что гвоздей много — можно хоть все вывесить).

Когда я героически сражалась с увядшей морковью, в хозку тенью проскользнула Кошка. Дверь я оставила открытую, чтобы заодно проветрить (сегодня опять был ветерок, чуть сыровато, поэтому гнуса не было).

Кошка по-хозяйски потянула носом, моментально учуяла запах подкопченного сала (перед этим я перебрала скоропортящиеся продукты в холодильной яме) и требовательно мяукнула, глядя на меня немигающим злым взглядом.

— Кыш! — строго ответила я и принялась оторывать от сморщенной картофелины длинные бледно-прозрачные побеги.

Но Кошка не отреагировала и хозку огласил еще один возмущенно-требовательный кошачий вопль «дай жрать! Хочу сала!».

— Иди вон отсюда! — рассердилась я, вышвырнула кошку из палатки и плотно прикрыла дверь.

Кошка еще некоторое время ломилась в хозку, но, когда поняла, что я не реагирую, испарилась. Воцарилась блаженная тишина, лишь слышно было, как в столовке, за брезентовой стенкой гремит кастрюлями Аннушка, да вполголоса ругается в своем вагончике Дон Педро. Остальные вроде все ушли из лагеря на полевые работы.

Я как раз боролась с капустой (некоторые кочаны начали подгнивать), когда дверь хозки опять зашебаршила.

— Пошла вон, я сказала! — не оборачиваясь рыкнула я (думала, что Кошка вернулась и таки влезла), но сзади хохотнули.

— Ты со всеми такая грозная, Зойка?

— Ой! — аж развернулась от неожиданности я.

Мне улыбался Митька. Здесь я скажу так, хоть сам он был заросший и неухоженный (полевые условия и не любовь мыться), но улыбка у него была хорошая такая, мальчишеская. Чем-то напоминала улыбку мальчика, сыгравшего Буратино.

— Я думала, что это опять кошка, — чуть смутилась я, осторожно перекладывая большие кочаны капусты в большой мешок.

— Аннушка за солью прислала, — он кивнул на мешок. — Подержать тебе?

— Да, давай, — обрадовалась я, — это быстро.

Я принялась споро заталкивать капусту в мешок, пока он держал. Мы минуты полторы работали в тишине и вдруг Митька сказал:

— Слушай, Зой, а, может, это зэки беглые?

— Что зэки? — не поняла я и чуть не выронила особо огромный чуть растрескавшийся кочан.

— Ну, там, на пятьдесят восьмом… — он приподнял мешок, чтобы утряслось.

— Да откуда они там взялись? — удивилась я и запихнула еще один кочан капусты.

— Кто знает. Сбежали, может. Шли по тайге, есть хотели. Наткнулись на наших и убили их, чтобы ограбить, предположил Митька и велел мне, — держи-ка здесь крепко, я мешок завяжу.

— Но следователь сказал, что все вещи на месте… — поморщилась я, глядя, как Митька неаккуратно завязывает веревку.

— Может, их медведь вспугнул? — задумался Митька и легко одной рукой приподнял огромный мешок и переставил его ближе к яме.

— Но у них же было ружье! — не согласилась я. — Нет, сюда лучше поставь.

— Откуда ты знаешь? — переставил Митька мешок на указанное мной место.

— У наших точно было ружьё. Если это действительно их зэки убили, то стопроцентно ружьё забрали себе. Так что версия с испугом от медведя — однозначно отпадает, — сказала я и отсыпала крупной сероватой соли в стакан, который принёс с собой Митька.

— Ну, тогда остается только Кощей бессмертный или Баба Яга, — хмыкнул Митька, схватив стакан, и вышел, оставив меня в задумчивости.

В полуоткрытую дверь опять проскользнула Кошка и трубно мяукнула, угрожающе глядя на меня глазами-крыжовниками.

— Так! Я кому сказала — брысь отсюда! — зашипела я в ответ не хуже кошки. — Ходит тут, выпрашивает! Скотина!

— Горелова, ты что так ругаешься? — в полуоткрытую дверь хозки заглянул Дон Педро, с осуждающим видом.

— Дык, я же с кошкой, — ответила я, указывая на кошку, — лезет и лезет, а здесь же продукты, понимаете? Я, пока тут убираюсь, хотела заодно яму чуток просушить, раскрыла, всё. А она сало учуяла и теперь бегает, клянчит. Боюсь, чтобы не стащила.

— А-а-а-а, ну, это правильно, — чуть подобрел Дон Педро, — животные не должны контактировать с продуктами… это не гигиенично… да и бруцеллёз опять же.

— Точно! — поддакнула я, хотя какое отношение кошки имеют к бруцеллёзу я не представляла.

— Хотя… это же кошка начальника лагеря, — спохватился Дон Педро и подозрительно посмотрел на меня, — так что для умных животных, Горелова, вполне могут быть исключения.

Я кивнула, мол, да, для умных, конечно же могут, особенно если это животные начальника лагеря.

— Но ты всё равно смотри, Горелова, — дал ценное указание Дон Педро, на всякий случай с уважением ткнув на кошку сосисочным пальцем.

— А вы что хотели, Виктор Леонидович? — спохватилась я.

— Да зеленку хотел взять. Или йод, — жалобно скривился он и с обречённым видом смертельно больного человека показал замотанный носовым платком палец, — стол снизу шероховатый, я забыл, схватился и занозил сильно. Николай сказал взять для дезинфекции — будет вытаскивать.

— Сейчас дам, — я раскрыла большой ящик-аптечку, который тоже хранился в хозке (Колька-то жил, как и мы все, в палатке, поэтому медикаменты держал в хозке, а инструменты — в камералке).

Я выдала пузырёк зеленки поникшему Дону Педро, и он вышел.

Только-только я принялась выгонять Кошку, как заявилась Нина Васильевна. Она была без настроения:

— Смотрю всё прохлаждаешься, Горелова? — до невозможности ядовитым голосом сказала она.

— Вам что надо? — ответила я нелюбезно, продолжая перебирать банки-склянки.

— Что надо — не твоё дело! — отрезала Нина Васильевна и, переступив и через меня, и через фанерный ящик с сухофруктами, над которым я скукожилась, без спросу полезла в тот угол, где раньше были конфеты.

— А конфеты я переложила, — невинно заметила я, сидя на корточках и продолжая перебирать сухофрукты.

— Куда?

— В другое место, — отрезала я, не поднимая головы. — Вам-то зачем?

— Хочу конфету, — вынуждена была признаться Нина Васильевна, — до обеда ещё далеко, вот я решила конфетку съесть, пока буду в камералке реестр составлять.

— Так это вы все кульки как попало поразрывали, да, Нина Васильевна? — спросила я невинным голосом.

— Не твоё дело! Давай сюда конфеты, я сказала!

Я усмехнулась и выдала Нине Васильевне одну конфетку «Мишка косолапый». А что, как и просила. Она обожгла меня взглядом, сцапала конфету и выскочила из хозки. Следом я вышвырнула кошку и закрыла дверь.

Ох, работы еще много, а обед не скоро…

А в обед, почти под самый конец произошло неожиданное событие. В общем, мы поели и традиционно стали пить чай. Аннушка пустила по рукам миску с конфетами. Сегодня были конфеты из новой упаковки, под названием «Южная ночь». Аннушка руководствовалась принципами целесообразности, мол, раз открыли упаковку, значит, нужно доесть и только потом раскрывать новую. А упаковки-то были не просто большие, а огромные. Поэтому, из-за конфетной диктатуры Аннушки, весь лагерь полтора месяца ел только два вида конфет. И тут, наконец, свершилось, и дают новые конфеты. Тем более «Южная ночь»!

Все были в воодушевленном настроении, и миска буквально летала из рук в руки. Конфеты брали строго по очереди. Но тут Нина Васильевна, которая была та ещё сладкоежка, попыталась сжульничать и стянуть пару конфет, причем без очереди.

Увидев такое вопиющее нарушение товарищеской очередности, Аннушка прекратила это самым решительным образом, отставив миску подальше от неё.

— Подай мне миску! — велела Нина Васильевна злым голосом.

— Ты уже брала, — заметила Аннушка ещё более злым голосом и отставила миску ещё дальше, — вон Валерка и Иван Карлович еще не ели. И Зоя.

— А может они не хотят, — не сдавалась Нина Васильевна.

— Это что, только для тебя конфеты⁈ — возмутилась Аннушка, — только и делаешь, что подъедаешь.

— Я конфеты люблю, — надулась Нина Васильевна, — и мы брали с запасом. Поэтому сколько захочу — столько и съем! И не тебе мне указывать!

— Вот иди, и сама себе принеси! — отрезала Аннушка, — слуг тебе здесь нету. Мы от господ еще в семнадцатом, слава Богу, избавились.

— Анна Петровна! — укоризненно вздохнул дон Педро (с Аннушкой он спорить опасался, но замечание сделать был обязан), — вы же коммунист! Никакого бога нету!

— Да я так, к слову упомянула, — смутилась Аннушка.

— Вот так сперва к слову начинают упоминать, а потом глядишь, уже на иконы поклоны бьют! — проворчал дон Педро. — Последнее предупреждение. Еще раз услышу — будете на общем собрании отдуваться, когда вернемся.

— Да поняла я, поняла, — проворчала Аннушка, стараясь соскользнуть с острой темы.

— А где конфеты в хозке лежат? — недовольным голосом спросила Нина Васильевна, направляясь к выходу.

— В двух крайних ящиках из-под тушенки, — подсказала я, — я их туда все сложила, чтобы искать удобно было.

— Мне «Батончик» возьми! — крикнул вслед Валерка, но Нина Васильевна уже не слышала, торопливо выскочив из столовки.

— Так! Кому еще чаю, товарищи? — громко спросила Аннушка, — мне ставить еще один чайник или нет?

— Ты ставь, а мы разберемся, — хохотнул Генка.

Мы болтали на отвеченные темы, обычный трёп, когда из хозки вдруг раздался дикий душераздирающий, полный ужаса крик. Кричала Нина Васильевна.

Все подорвались и бросились туда.

В заставленной ящиками и мешками хозке под потолком на верёвке висела Кошка. Язык ее вывалился, глаза остекленели. Кто-то ее повесил, и уже давно…

Глава 9

— Ох тыж божежтымой, — охнула Аннушка, и впервые Дон Педро ни слова упрека ей не сказал.

— Насмерть? — пискнула Нина Васильевна невероятно высоким голосом.

— Да, — буркнул Колька, осторожно снимая кошку с верёвки.

Бармалей глянул на кошку, на нас, и быстро вышел, ссутулившись.

— Это же варварство! Дикое варварство! — возмутился Дон Педро и обвёл присутствующих грозным взглядом. — Товарищи! Кто это сделал⁈ Сейчас же признавайтесь! Лучше признаться сразу.

Вокруг меня моментально образовалась зона отчуждения. Вроде всё как всегда, стоим, растерянно пялимся дохлую кошку, но такое ощущение, что они все — отдельно, а я — отдельно.

— Что теперь? — мрачно спросил Рябов, закуривая прямо в хозке.

— Кошку закопаю в лесу, — кратко сказал Колька и поискал взглядом по сторонам. Увидев пустой рваный мешок, который я оставила, чтобы в случае чего подсушивать на нем овощи, замотал в него кошку и тоже вышел из хозки.

Все так и молчали. Валерка закурил тоже. Нина Васильевна бочком-бочком подошла к коробкам с конфетами, зачерпнула внушительную горсть, потом ещё одну и рассовала по карманам куртки.

— Значит так, — взял на себя бразды правления дон Педро, — сейчас идите все, работайте согласно выданным утром заданиям, а вечером, после ужина, будет общее собрание. Там и разберемся.

Я поёжилась под перекрестными недобрыми взглядами.

— Явка обязательна! Виновным в совершенном безобразии лучше до ужина подойти ко мне и все чистосердечно рассказать, — продолжил Дон Педро и внимательно посмотрел на меня. — Иначе за последствия я не отвечаю.

И, перекрикивая поднявшийся гул, рявкнул:

— Тихо, товарищи! Я сказал — разберемся!

— Да она же до вечера сто раз сбежит! — сказал Генка, выпуская клубы дыма в мою сторону. — Сейчас разбираться надобно!

— Нет, товарищи! Сейчас надо работать. Давайте подождем до вечера, — Дон Педро тоже прикурил «беломорину», — да и бежать отсюда некуда.

— Виктор Леонидович! — вдруг подала голос Аннушка, — а почему вы все в хозке курите? Я не поняла что-то! Здесь же продукты!

Дон Педро смутился и вышел из хозки, за ним потянулись остальные мужики.

— Ты зачем кошку повесила, Горелова? — прошипела мне Нина Васильевна.

— Так! Конфеты из кармана быстро выложила! — окрысилась на нее Анннушка, — И марш работать! А то сейчас Виктора Леонидовича позову — он тебя быстро мотивирует!

Нину Васильевну аж перекосило. Она обожгла нас с Аннушкой злым взглядом и вышла из хозки с высоко поднятой головой. Конфеты выкладывать не стала.

— Анна Петровна, — шмыгнула носом я, тщетно сдерживая подступающие слезы, — все же на меня думают! Что мне делать?

— Не реви! — нахмурилась Аннушка и приобняла за плечи. — Успокойся. Не все на тебя думают, не фантазируй. То, что эта сучка на тебя лает — так ты и раньше знала, что она тебя не любит. А Генка тот ещё паразит. Но ты сама виновата, он к тебе подкатывал, так не надо было прилюдно над ним насмешничать. Мужики такого не прощают.

Я зависла. Теперь понятно, почему он ко мне так плохо относится. И его дружки тоже не особо меня жалуют.

— А эта чего на меня взъелась? — спросила я, вытерев последние слёзы.

— Завидует, — вздохнула Аннушка, отстраняясь. — Так, хватит упиваться страданиями, Зоя, пошли лучше посуду мыть. Ужин тоже за нас никто не приготовит.

Я кивнула.

— Давай-ка сразу все продукты захватим, — предложила Аннушка, задумчиво. — Сделаем макароны по-флотски и витаминный салат. Глянь, морская капуста у нас там еще осталась?

Мы выбирали продукты, как вдруг в хозку просунулась голова Митьки:

— Зойка! Ты это… не переживай… я вот вовсе не считаю, что это ты…

Выдав тираду, митькина голова исчезла.

— Вот видишь, — усмехнулась Аннушка, набирая морковь из мешка, и велела, — Зоя, а ну-ка, отрежь три большие луковицы. Кстати, ты это хорошо с косой придумала, а то у меня лук никогда до конца экспедиции не доживает.

Мне от её похвалы было приятно.

— А кошку мог кто угодно подвесить, — вернулась к неприятной теме Аннушка, — та же Нинка вполне могла.

— А ей зачем? — удивилась я.

— Да откуда я знаю? — хмыкнула Аннушка и отобрала у меня луковицы. — И тушенку еще захвати. Ага. Вон ту.

Я послушно принялась вытаскивать жестянки из ящика.

— Чуть не забыла! Чеснок же ещё возьми, — спохватилась Аннушка и вышла из хозки.

Я стащила с гвоздя косу чеснока, оторвала две большие головки, взяла всё остальные продукты и тоже вышла.

На небольшом пятачке между хозкой и столовкой, где обычно любили после еды перекурить мужики, стояли Валерка, Генка и Рябов и болтали.

— А я вот мечтаю попасть на Землю Франца-Иосифа и оттуда, с берега, плюнуть прямо в Северный Ледовитый океан. А еще мечтаю добраться на Тибет и дать щелбана Далай-Ламе по лысине, — разглагольствовал Валерка, смачно затягиваясь от самокрутки.

— А ты-то откуда знаешь, что он лысый? — выпустил душистый дым Генка.

— Потому что от мудрых мыслей рано лысеют! — хохотнул Валерка и вдруг увидел меня, — вот, например, та же Горелова.

— Слушай, Валера, а ты не в курсе, этот твой лысый Далай Лама от мудрых мыслей тоже кошек вешает? — заржал как конь Генка и нагло уставился на меня.

— Думаю, он не настолько мудр…

— Мужики, хватит уже! Не надо… — попытался утихомирить их Рябов.

Что ответили ему мужики я не услышала, торопливо заскочив в столовку. Руки у меня тряслись.

А после ужина состоялось общее собрание. Мы сидели в столовке над стаканами с остывающим чаем и над тарелками с нетронутыми конфетами «Южная ночь» и «Кара-кум». Аннушка сегодня не только расщедрилась на конфеты, но и расстаралась с ужином. Но, по-моему, никто на это внимания не обратил. Еда была проглочена механически, и сейчас все ждали одного — когда я признаюсь в содеянном.

Во всяком случае, по многочисленным косым взглядам в мою сторону я думала именно так.

Собрание начал лично Бармалей:

— Товарищи! — начал он глухим голосом, но по мере выступления, голос его окреп и зазвенел от сдерживаемого негодования, — сегодня у нас в лагере произошло отвратительнейшее событие. Оно отвратительно и мерзко даже не потом, что это была именно моя кошка, которая уже много лет была моим другом. А потому, что кое-кто из вас зверски замучил и убил беззащитное животное! Только фашисты так издевались над нашими людьми!

Он сделал паузу и нахмурился. Все молчали.

— Товарищи! — продолжил Бармалей, посмотрев каждому из нас поочередно в глаза, — Этот акт вандализма не красит советского человека и бросает тень на весь наш коллектив! И мы должны сейчас выяснить — кто это сделал. Но прежде я хочу обратиться к преступнику. Кто бы ты ни был. Если ты прямо сейчас честно во всем сознаешься, я обещаю, что тебе ничего за это не будет! Я лично не позволю. Мы вызовем на завтра самолёт и отправим тебя в Кедровый. Итак! Даю тебе пять минут. Отсчет пошел.

Он замолчал, притянул к себе кружку с чаем и шумно отхлебнул в звенящей тишине. Все хранили молчание и смотрели на меня. Тишина сгустилась так, что даже дышать было невыносимо.

Я сидела с деланно независимым видом и чувствовала, как наливаются горячей кровью уши. Руки же мои были ледяными и мелко-мелко дрожали. Поэтому я зажала их между коленками и вот так сидела. В голове билась единственная мысль — «лишь бы не расплакаться». Я сцепила зубы и стеклянным взглядом уставилась на столешницу, чтобы не видеть все эти осуждающие глаза. По столешнице ползла муха. Она ползла медленно и тянула одну лапку, но при этом упорно преодолевала все препятствия на пути: сперва перелезла через грязную вилку, затем, выдерживая ровную дистанцию, полукругом обошла кружку с горячим чаем, затем проползла по упавшей макаронине по-флотски и по крошкам от сухарей, и я загадала, что если она сейчас преодолеет вон то липкое пятно от варенья, значит всё у меня будет хорошо…

Муха ползла, ползла и почти на выходе из пятна окончательно увязла, пронзительно зажужжав.

— Товарищи! — голос Бармалея заставил меня вздрогнуть (я чуть не подпрыгнула).

— Ну что же, — продолжил он. — Время для признания вышло. У нашего преступника не хватило духу сознаться. Впрочем неудивительно. Ведь душонка у него подленькая и трусливая. Это он только кошек мучить умеет, и то, пока никто не видит!

Он вздохнул и покачал головой:

— Теперь давайте разбираться по порядку. Виктор Леонидович, кто сегодня был в хозке?

Все опять посмотрели на меня, и я мучительно покраснела. Старалась сдержаться, но чувствовала, что на глаза набегают предательские слёзы и щеки мои пылают.

— Горелова была! — вякнула Нина Васильевна злорадным голосом.

— Нина Васильевна! — укоризненным, но непреклонным тоном попенял ей Бармалей, — я вам слово еще не давал. Мы выслушаем всех. По очереди. И вас в том числе. Итак, кто был сегодня в хозке?

Дон Педро засуетился: подскочил, сел, вытащил из кармана носовой платок, вытер лысину и хрипло ответил:

— В хозке весь день работала Горелова! Проводила инвентаризацию продуктов.

— Ну вот, я же говорила! — опять не удержалась Нина Васильевна и в ее голосе звучало явное торжество.

— Нина Васильевна! — жестко сказал ей Бармалей, — вы меня не услышали? Еще одно слово, и вы покинете это собрание. Вам ясно?

— Ясно… — теперь уже покраснела Нина Васильевна и потупилась.

— Продолжайте, Виктор Леонидович, — кивнул Бармалей в сторону Дона Педро.

— Вот собственно и всё, — развел руками Дон Педро.

— Понятно, — поморщился Бармалей и посмотрел на меня:

— Зоя Борисовна. Расскажите, как долго вы работали там. Кто ещё заходил в хозку? В общем, всё, что видели.

— Я перебирала в хозке продукты, — сипло ответила я, кашлянула, и продолжила, — заходили много кто. Постоянно кто-нибудь заглядывал. Дальше не знаю.

— Так, — почесал затылок Бармалей. — А ты выходила оттуда? (он перешел опять на «ты» и я поняла, что гроза отчасти миновала).

— Нет, — покачала головой я.

— Кто-нибудь может подтвердить это? — обвел нас всех взглядом.

— Я могу, — сказала Аннушка. — Зоя работала в хозке, мне было слышно, как она перебирает продукты. Гремела банками. Так что я могу сказать, что всё это время она практически была у меня на глазах.

— И что, даже в туалет не выходила? — едко ввернула Нина Васильевна и покраснела, глянув на Бармалея. Но тот как раз задумался и выгонять её не стал.

— Мы вместе один раз выходили в туалет, — пожала плечами Аннушка, — я была первая, Зоя подождала меня на тропинке, потом я подождала её.

— Одной страшно? — хохотнул Валерка.

— Нет, — укоризненно покачала головой Аннушка, — прошлый раз от ветра разодрало «дверку» в нашей туалетной будке, там теперь, как не прикрывай — всё видно, поэтому мы по очереди покараулили, чтобы никто случайно не увидел.

— Виктор Леонидович, — спохватился Бармалей, — слышал? Займись завтра с утра.

— Дмитрий, — Дон Педро кивнул и делегировал полномочия Митьке. — Ты слышал? Завтра с утра чтоб исправно всё там было.

Митьке перепоручать было некому, поэтому он со вздохом кивнул.

Собрание продолжалось.

Удалось разобраться, что в хозку заходил Колька, и даже дважды. Первый раз он взял бинт и зелёнку, чтобы заново перемотать палец Дону Педро, так как тот намочил повязку. Затем зашел, чтобы вернуть пузырёк и бинт на место. Ещё повторно заглядывал Митька — Аннушка его за подсолнечным маслом отправила. Еще туда заходил Валерка за пластырем, чтобы примотать какие-то проволочки в радиорубке, так как изолента закончилась (Колька, кстати, на него сильно ругался за это), потом — Михайлюк брал крупу для приманки в силки (теперь стало ясно, кто все кульки и коробки с крупой так понадрывал) и даже сам Бармалей заглянул мимоходом, так как искал Кольку. Каждому что-то было надо.

Нина Васильевна пыталась рассказать, как я ругала и выгоняла из хозки Кошку, но вместо того, чтобы очернить меня, добилась обратного: как ни странно, даже сам Бармалей (и Дон Педро моментально подключился) встал на мою сторону, мол животным не место рядом с продуктами. И Нине Васильевне в ходе разборки пришлось сознаться, что она тоже заходила в хозку за конфетами.

Затем Бармалей попытался выяснить, кто перед обедом был не на глазах других. И опять, к моему счастью, выяснилось, что постоянно отлучался каждый из наших. Только двое — Аннушка и Игнат были все время на виду.

Следствие зашло в тупик.

— Но не могла же она сама повеситься? — попытался пошутить Фёдоров, но как обычно, вышло не смешно. Не засмеялся никто.

В общем, рано я радовалась. Все опять начали бросать на меня косые взгляды.

— Товарищи, подвел первые итоги Бармалей, — время уже за полночь. Завтра рано вставать. Предлагаю, сделать так: пусть все желающие выступят и пойдем спать. Может, хоть что-то прояснится.

Первым поднял руку Рябов. Он сказал так:

— Товарищи! Я простой геолог и говорить не приучен. Но у нас ЧП. На моём веку, а я работаю в полярных и горных экспедициях уже больше двадцати лет — это впервые. И дело даже не в убийстве кошки. А в том, что среди нас сейчас находится психически больной человек.

По рядам прошелестел потрясённый вздох, а Рябов продолжил:

Да, я считаю, что это — психически больной человек. Ведь наших товарищей — Борисюка, Токарева, Лукьяничева, Захарова, и возможно Уткина кто-то тоже убил таким же уродским, извращённым способом. И пытался убить Зою Горелову.

— А может это она всех убила! — выкрикнула с места Нина Васильевна. А Генка обидно так засмеялся.

— Нина Васильевна! — прикрикнул на неё Бармалей. — Покиньте собрание.

— Простите, Иван Карлович, это нервы! Я больше не буду, — захлопала глазами Нина Васильевна и с места не сдвинулась.

Бармалей укоризненно покачал головой, сурово подвигал бровями, но выгонять не стал.

— Сама себе такую рану нанести она бы не смогла, — вступился за меня Колька, и народ загудел.

— Товарищи! Можно я продолжу? — возмутился Рябов. — Я не перебивал никого. Извольте теперь проявить уважение и ко мне.

Все замолчали.

— Так вот, — продолжил Рябов. — Выяснить, кто это сделал мы сегодня не смогли. Причем это может кто-то из нас, а может у него даже есть сообщники вне лагеря.

— Баба Яга? — хмыкнул Митька под смешки мужиков.

— Тихо! — стукнул кулаком по столу Бармалей.

— Я не знаю, — спокойно парировал Рябов. — Я знаю только то, что в лагере теперь находиться небезопасно. Всем нам. И мне совершенно не хочется, чтобы в один прекрасный день меня подвесили также, как эту Кошку. Извините, Иван Карлович.

Бармалей кивнул, мол, продолжай.

— Подытожу, так как время действительно позднее, — прищурился Рябов. — Я считаю, что в свете последних событий нам нельзя работать и ходить поодиночке. Предлагаю разбить всех на пары.

— А спать тоже парами будем? — хохотнул Генка, скользнув по мне взглядом, и все понятливо заулыбались.

— Нет, просто на ночь теперь нужно выставлять охрану, — парировал Рябов. — Тоже по два человека. Да, понимаю, что людей у нас почти не осталось, но тем, что остались, нужно сохранить жизни.

Его последние слова утонули в поднявшемся шуме. Все горячо заспорили, заговорили разом, завозмущались. И тщетно Бармалей и Дон Педро пытались призвать всех к порядку — взволнованные люди не слушали.

Внезапно так грохнуло, что все аж подпрыгнули от неожиданности. Аннушка вышла из своего кухонного уголка и со всей дури жахнула поварешкой по тазу.

— Тихо! — рявкнула она, — Разболтались тут! Иван Карлович же ясно сказал — по очереди!

В столовке стало тихо.

— Спасибо, Анна Петровна, — усмехнулся Бармалей. — Кто следующий желает выступить?

Больше не желал никто. Все вымотались морально и физически. Бармалей закрыл собрание, предварительно разбив всех на пары. Со мной быть в паре не хотел никто (Аннушку логично поставили в пару с Митькой, раз дежурят вместе).

— Значит, будешь с Игнатом, — сказал Бармалей.

— Зато научишься охотиться, — рассмеялся Митька.

На том собрание и закончилось.

Уже уходя, я увидела, как муха таки выбралась из варенья и улетела…

Глава 10

Утром меня разбудил настойчивый тихий стук по каркасу палатки. Блин, неужели я проспала пробудку? Вроде рында ещё не гремела. Или глюки?

Я прислушалась. Тихий стук повторился.

Торопливо расстегнув тент, я выглянула — рассвет только-только загорался, точнее даже не загорался, а так — едва наметился контурно. У моей палатки стоял Игнат, наш проводник и охотник, из коренных местных жителей, и с невозмутимым видом смотрел на меня.

— Пошли. Долго спишь.

— Так время какое — пяти еще даже нет, — я поёжилась от предрассветной сырости, мельком скользнув взглядом по циферблату (спасибо ребятам, починили часики) и, не сдержавшись, зевнула.

— Пошли, — дёрнул головой Игнат.

— Дай хоть оденусь, — проворчала я, задёргивая полог.

Торопливо натянула на себя одежду и выскочила наружу. Ёжась от предутренней сырости, побежала умываться, но была остановлена Игнатом:

— Потом. Пошли.

— Ну дай хоть в туалет сбегать, — возмутилась я.

Через пару минут я предстала перед Игнатом.

— Долго, — осуждающе покачал он головой, взглянув на небо. — Куртку надень. Далеко пойдём.

— У меня нет куртки, — ответила я (Аннушку будить так рано из-за куртки не хотелось).

— Есть. Тебе пякка-орфэл-куп давал.

— Кто?

— Большого Лося сильный человек, — задумчиво пожевав губами, с трудом перевёл Игнат.

— А-а-а! — обрадовалась я, — ты того охотника имеешь в виду?

Игнат кивнул. Он был неуловимо похож на него — тоже невысокого роста, с бронзовой обветренной кожей. Лицо такое же — словно высечено из камня, острый, как скальпель, взгляд бледно-стальных глаз. Но это на первый взгляд, а если присмотреться, то Игнат был какой-то помягче, что ли, попроще, чем мой таёжный спаситель.

Я сбегала во вторую хозку (была у нас еще такая маленькая платка, где хранили «грязное» оборудование (лопаты, ломы, кирки и т. д.), резиновые сапоги, и запас солярки, и забрала свой «охотничий» костюм.

Напяливая на себя куртку и сапоги доброго охотника, я порадовалась, что не позволила Аннушке их выбросить. Сапоги были мягкими и удобными. Самое удивительное — они почти не промокали.

Когда я предстала перед Игнатом в полном облачении, небо уже порозовело довольно сильно. Он взглянул на меня мельком, одобрительно кивнул и, надев рюкзак, широко зашагал по просеке промеж лысоватых ободранных лиственниц и вытянувшихся к небу ёлок. Я поспевала за ним с трудом. Так мы прошли по тайге примерно около часа, было сыровато, зябко, но я всё равно взмокла в своей теплой куртке. Игнат как-то так находил дорогу, что не пришлось ни разу продираться сквозь тальник или пробиваться через буреломы. Но всё равно идти было трудно.

Когда мы, наконец, дошли до озера, от меня, казалось, валил пар.

— Фух, — попыталась отдышаться я, и торопливо стянула куртку через голову, путаясь в завязках.

— Не надо, — неодобрительно покачал головой Игнат, но мне было жарко, и я хотела хоть немного остыть. Как раз подул легкий ветерок и стало вообще отлично.

Тем временем Игнат достал из рюкзака сеть, дал мне один конец держать, а сам, отойдя на сто метров, полез на высокий кедр. Затем слез с кедра и полез на соседнюю ель, затем — на другое дерево. В общем, таким образом он закрепил сеть на границе озера у верхушек нескольких деревьев, перегородив таким образом довольно большое пространство.

— Достань сурый поллака, — велел он, закрепляя последние веревки от сети.

Я растерялась:

— А что это?

— Ну… это… этот… маленький… это… — рассердился Игнат, но я всё равно не поняла.

— Что? Не понимаю!

Укоризненно вздохнув, Игнат слез с дерева и вытащил из рюкзака две деревянные игрушки, похожие на уток.

Это были охотничьи деревянные самодельные манки на длинных верёвочках.

Игнат забросил их подальше к центру озера, и они весело закачались на слабой водяной ряби. Затем Игнат достал похожую на приплюснутую трубочку хрень и подул в нее. Раздался похожий на кряканье резкий звук. И еще. И ещё.

Внезапно сверху зашумело, залопотало и небольшая стая уток, примерно с десяток, налетела на озеро, Игнат крякнул еще раз и, когда утки сели, одним неуловимым движением дёрнул за веревку — сеть упала с высоты деревьев и разом накрыла всю стаю. Игнат подскочил к озеру и начал тянуть за верёвку:

— На! — он быстро впихнул мне непослушный дёргающийся конец, а сам схватил большую увесистую палку. Этой палкой он принялся бить и глушить запутавшихся в сетях уток. Я аж взмокла, пытаясь удержать верёвку. Но удержала.

В результате совместных усилий, на берег были вытащены четырнадцать крупных уток.

Игнат показал мне, как снимать шкуру вместе с перьями, а сам принялся потрошить. Мы споро поработали почти часа два. Наконец, последняя утка была разделана и улеглась на влажный сфагнум в ряд к остальным сёстрам. Игнат занялся сетью, а я решила отмыть руки от крови и хоть немного умыться.

Я спустилась к густо заросшему по берегам осокой и мятликом озеру. Берег был высоковат и уходил к воде ступенчатым глиняным обрывом — приходилось цепляться за прибрежную траву, чтобы не съехать в воду. Я ухватилась за кривоватый куст тальника и осторожно поставила ногу на небольшой выступ. Наклонилась к воде, вымыла руки, затем зачерпнула и умылась. Ох, хорошо! Я опять нагнулась, зачерпнула ещё, и только стала распрямляться, как вдруг мне в нос резко залетела какая-то гадость, вроде как муха, от неожиданности я вскрикнула и взмахнула руками, пытаясь отогнать её. При этом я чуть не упала в озеро, пришлось опять ухватиться за ветки, я всё никак не могла её вытащить, наконец, эта гадость вылетела сама, оставив после себя в носу жгучую вонючую жидкость.

Но мой вскрик подскочил Игнат.

— Что там?

— Да ерунда, извини, — отмахнулась я, пытаясь высморкаться, — какая-то муха в нос залетела, я её, наверное, придавила, жжется теперь. Я просто сильно испугалась.

— Ай-яй-яй! — охнул Игнат и подал мне руку, — давай сюда! Быстро! Быстро!

Не понимая, я протянула руку.

— Быстро! — Резким рывком Игнат почти вынул меня на берег.

— Где папиросы? — сухо и взволнованно спросил он.

— Я не курю, — удивилась я.

— Папиросы у тебя с собой? — не унимался Игнат.

Я вспомнила, как тот охотник вернул мне полпачки «Беломора» и похлопала себя по карманам: чуть скукоженная пачка оказалась на месте.

— Вот, — с недоумением протянула её Игнату. Странный он какой-то.

Игнат торопливо вытащил две сигареты и вдруг больновато воткнул мне в каждую ноздрю. От неожиданности охнула.

— Вдыхай носом через них и сплёвывай ртом! Быстро! — велел он столь напряженным голосом, что ослушаться я не посмела.

Я втянула через табак воздух в нос, и жгучая жидкость, вместе с табачной крошкой, пошла дальше, в носоглотку, затем я выплюнула всё на траву. В плевке копошились белёсые мелкие личинки. Много. Я заорала от ужаса, но Игнат стукнул меня по спине:

— Дуй!

Я так перепугалась, что дула и дула. Когда табак из обеих папирос был весь вытянут и личинки перестали из меня выходить, я всё равно не могла заставить себя перестать дуть.

— Всё. Всё. Хватит уже, — рассмеялся Игнат глухим дребезжащим смехом.

— Что⁈ Что это было? — меня трясло с перепугу. Я опять принялась плеваться.

— Люсю, — сказал Игнат и добавил, — очень плохой люсю.

Я поняла только, что это отнюдь не женское имя, а название этой летающей гадости.

Посмеиваясь надо мной, Игнат неторопливо собрал уток в рюкзак, он набивал его и набивал, но три из них всё равно не влезли, поэтому он связал их за шеи в гирлянду и отдал нести мне вместе с двумя связанными на веревку манками.

Обвешанные добычей, словно новогодние ёлки, мы вернулись в лагерь. Как раз успели к обеду и даже оставалось еще немного времени помыться.

— Зоя! — замахала мне от столовки Аннушка.

— Сейчас приду, — отмахнулась я, торопливо сунула свою гирлянду из мертвых и деревянных уток Игнату, а сама бросилась искать Кольку.

Колька нашелся в камералке. Он занимался тем, что мастерил из марли и ваты повязки. Я кратко рассказала ему, что со мной произошло. Колька побледнел и схватился за голову:

— Какая ещё люля⁈ Сруля, блядь, а не люля! Это же носоглоточный овод, Горелова! Это ж надо было так исхитриться, чтобы его в это время поймать!

— Игнат меня заставил дуть табак через папиросы. И выплёвывать личинок, — прошептала я помертвевшими губами. — Как ты думаешь, я все их выплюнула, или ещё там остались?

— Ну, с твои везением, Горелова не удивлюсь, если где-то половина осталась… — задумчиво сказал Колька и быстро отошел от меня на три шага. — Стой там. Не подходи!

Я охнула, представив, как они у меня мерзко копошатся в носу и во рту. Сразу запершило горло. Руки и ноги похолодели от липкого ужаса.

— Понимаешь, они живородящие, — принялся объяснять Колька будничным тоном, но при этом внимательно смотрел на меня и отступил еще на пару шагов, — в общем, сперва они залетают в носоглоточную полость и впрыскивают специальную жидкость, кишащую живыми личинками. Потом эти личинки попадают в горло, оттуда — в желудок или в лёгкие, но большинство проникает в лобную часть, они буквально выгрызают себе дорогу к мозгам. Очень мозги они любят, Горелова. А некоторые так вообще прогрызают себе дорогу дальше и попадают, например, в глаз. Или в язык.

Мне стало совсем дурно, и я явственно ощутила, как тысячи этих мерзких белёсых личинок копошатся у меня уже в голове и в глазах.

— А ну, посмотри-ка на меня, Горелова, — Колька поднял руку, — сколько пальцев видишь?

— Четыре, — осипшим голосом пробормотала я, старательно пялясь на колькины пальцы с неровно обрезанными ногтями и пятнами от зелёнки.

— А вот и неправильно, — взволнованным голосом сказал Колька, — я же тебе только что кукиш показал, Горелова. А ты говоришь — четыре. Значит, личинки уже пролезли тебе в глаза. Так как свои мозги ты еще на пятьдесят восьмом участке вышибла, то путь для них теперь открыт и свободен.

Заподозрив неладное, я подняла взгляд на Кольку и по его довольному виду поняла, что он шутит. И даже когда он не выдержал и довольно расхохотался, глядя на моё ошеломлённое лицо, я всё никак не могла прийти в себя. У меня было такое потрясение, что я просто места себе не могла найти. Меня затрясло.

— Так. Сиди тут, — вдруг велел Колька, резко прекратив веселиться, и вышел из камералки.

Я сидела и накручивала себя. Представила, как эти отвратительные личинки уже живут в моих глазах, как я постепенно слепну, как начинаю с кем-то разговаривать, а они вываливаются у меня изо рта и мерзко копошатся.

Не знаю, до чего бы я себя докрутила, но, к счастью, Колька вернулся через пару минут, сделал мне укол и дал подышать какой-то вонючей гадостью, типа ингаляции, только очень противной. Было тошнотворно, но я дышала и дышала, так на меня подействовала картина, как эти ужасные личинки вываливаются у меня изо рта.

— Да хватит уже бухтеть, — буркнул Колька и отобрал у меня ингалятор.

— Ну дай ещё немножечко, — пролепетала я, пытаясь отобрать ингалятор назад, — давай закрепим эффект?

— Я тебе сейчас так закреплю, что мало не покажется, — вздохнул Колька сердито. — Пойми ты, мне не жалко. Вот я сейчас еще дам, а потом что, буду откачивать тебя от передозировки?

— Ну, пожалуйста, — заныла я, но Колька меня не слушал:

— Странно, обычно оводы на людей так сильно не нападают. Чем ты его соблазнила, а, Горелова?

— Куртку сняла и к озеру полезла, — предположила я.

— Ох, Горелова, Горелова, — вздохнул Колька, — у тебя полностью отсутствует инстинкт самосохранения, я смотрю. То мозги последние выбила, что личинок нахваталась. Боюсь даже подумать, чем ты захочешь меня удивить завтра…

— А что, кошек больше в лагере нету, так ты на людей переключилась, Горелова? — хохотнула Нина Васильевна, войдя в камералку. — Чем это вы тут занимаетесь?

— Нина Васильевна, уж вас это явно не касается, — едким тоном ответил ей Колька, сложил инструменты обратно в коробочку и демонстративно отвернулся, занявшись опять нарезанием марли.

— А с каких это пор фельдшер и лаборант решают, что касается специалистов, а что нет? Неужели, товарищи, у вас высшее образование появилось, и вы теперь мыслить умеете? — парировала Нина Васильевна с подковыркой. Настроение у неё было приподнятым.

Что ответил Колька, я уже не слышала, так как выскочила наружу. Я вспомнила, что с перепугу не поблагодарила Игната. Даже думать не хочется, что было бы, если бы он меня не заставил дуть табак из папирос. Теперь понятно, почему тот охотник не забрал у меня всю пачку, хоть ему и хотелось.

Я оббегала весь лагерь, но Игната уже не было.

— Дак он уток отдал мне, взял паёк и ушел. Даже щи ждать не стал. Завтра утром должен вернуться. — Сказала Аннушка, помешивая наваристые щи, — ещё минут десять и будет готово. Ты от рассвета на ногах и даже не завтракала, так что я тебе наложу, не дожидаясь остальных.

— Да почему… — начала я, но Аннушка меня перебила:

— Я сказала, поешь через десять минут, — отрезала она нелюбезным тоном. — Марш руки мыть. И сними уже с себя эту страхолюдину вонючую. Всю столовку мне сейчас своими вшами загадишь!

— Но Колька сказал, что в этой одежде нет вшей, — возразила я обиженно. Что-то сегодня Аннушка явно настроена ко мне недружелюбно. Но я не стала обострять отношения.

— Мало ли что сказал Колька! — рявкнула Аннушка и замахнулась на меня черпаком, — Марш я сказала! И чтобы как штык была тут через десять минут!

Причина такого поведения Аннушки стала ясна, когда я, умывшись, возвращалась от бани: мне повстречались наши мужики, которые как раз вернулись из короткой разведки.

— Что Горелова, кого сегодня повесила? — заржал Генка и остальные загоготали тоже.

— Что? — не поняла я и аж остановилась от неожиданности.

— Да нет, сегодня по графику поджигание палаток! — хохотнул Валерка, а я почувствовала, как кровь бросилась к моему лицу.

Наверное, всё совпало — и вчерашнее происшествие, и сегодняшний ранний подъем, тяжелый путь через тайгу, ужас от личинок, дикая многодневная усталость, — в общем от накатившей злости у меня аж в глазах потемнело и зашумело в ушах:

— Слушай, ты! — рявкнула я, — Рот свой поганый закрой! А то сейчас пойду и пожалуюсь Ивану Карловичу!

Стало тихо.

— Что? Пожалуешься, говоришь? Во-о-от значит, как. Так ты давай, иди пожалуйся, Горелова! — процедил Генка презрительно, — Доносчица!

— Пусть я лучше буду доносчицей, а травить меня всем коллективом не позволю! — злобно отрезала я, — впятером на одну накинулись! Чудо-богатыри! Орлы, блядь!

Я распалялась всё больше и больше, так они меня достали.

И тут от начальственного вагончика из-за двери показалась голова Дона Педро:

— Горелова! — крикнул он, — А зайди-ка сюда. Тебя ИванКарлович вызывает.

Я круто развернулась и пошла к вагончику, чувствуя на себе полные ненависти и презрения взгляды мужиков.

Возможно раньше я тут бывала. Но после того, как осознала себя заново на болоте, я здесь оказалась явно впервые. С интересом я скользнула взглядом по сторонам: на стене висела огромная карта местности, на которой булавками с бумажными флажками с номерками были отмечены какие-то точки. На длинном столе лежали ворохом бумаги, чертежи, стояли какие-то приборы. За вылинявшей ситцевой шторкой угадывались две койки — мужики у нас в лагере жили по двое в палатках, а Бармалей и Дон Педро — в этом вагончике, который служил им местом ночлега и штабом. У дальней стены был небольшой металлический сейф, из которого торчал ключ. На противоположной от карты стене был аккуратно прикреплен небольшой портрет Ленина, вырезанный из газеты.

— Проходи, — Бармалей отдёрнул шторку и выглянул. Он стоял на коленях перед небольшой буржуйкой и растапливал её.

Я подошла ближе.

— Хочу подсушить немного образцы, — кивнул Бармалей на раскрытые конверты из пергаментной бумаги с влажными образцами глины, где поблёскивали какие-то чёрные крупинки. — А то не доживут до обратной дороги.

Я промолчала. Бармалей пару раз сильно подул на дрова, затем удовлетворённо крякнул и подкинул поленце. Поднимаясь с колен, он неплотно прикрыл дверцу печки.

— Пусть воздух заходит, — пояснил он на мой удивлённый взгляд. — Дрова сыроваты.

Я не знала, что отвечать, поэтому опять промолчала. Бармалей посмотрел на меня, немного помялся, вздохнул и сказал:

— Зоя! Послезавтра будет самолёт. Мы уже вызвали. Полетишь в Кедровый со мной.

— Зачем? — выдавила я.

— Надо разбираться, Зоя, — тихо ответил Бармалей.

Глава 11

Аннушка к моему отъезду отнеслась неожиданно спокойно. Остальные же вздохнули с явным облегчением.

— Ты после Кедрового съездишь в город? — спросила Аннушка, после того, как я дословно передала ей весь разговор с Бармалеем.

Я пожала плечами.

— Ну хоть дня на два, — не унималась Аннушка, перетирая полотенцем стаканы, и её оба подбородка тряслись в такт, — мне письмо передать надо. Лично в руки. Адрес скажу потом. И заодно гостинец моим. Я соберу.

Я не могла внятно ответить ни «да» ни «нет», банально не представляла, что там, в Кедровом, будет и чем всё для меня закончится, поэтому согласилась взять только письмо, но Аннушка настояла и сунула-таки узелок с вяленным лосиным мясом и кедровыми шишками. Кстати для меня она тоже приготовила похожий узелок.

— Зачем это? — удивилась я, взвешивая на руке немалую такую тяжесть.

— А ты что, к своим не зайдешь разве? — удивилась уже Аннушка и в сердцах прижала руки к необъятной груди.

— К своим? — я аж подвисла.

Мда… даже не знаю, что и сказать… когда я пришла в себя на болоте, всё время до этой минуты я пыталась хоть как-то приспособиться к этой жизни, о которой я вообще ничего не знаю. Представьте — полностью стертая память. Полный абсолютный ноль. И я старательно выживала, приспосабливалась, пыталась отбиться от постоянных насмешек и обвинений. Кроме того, не хотелось выглядеть совсем уж дурой. Поэтому приходилось буквально на ходу учить все заново. Примерно, как потерявший ноги человек учится ходить на протезах. Так вот, я так погрузилась в этот процесс, что даже подумать не могла, что у меня кто-то может быть там, в городе. Как-то выпустила этот момент из головы…

— Ну да, ты тоже из города. Как и все мы, — ворвался в поток моих мыслей спокойный голос Аннушки.

— Расскажи обо мне, — попросила я, — есть ли у меня семья, дети, муж, родители? Как их зовут? А то нагряну и даже не узнаю их.

— Мне сложно хоть что-то тебе сказать, — пожала плечами Аннушка и вернулась к стаканам, — мы же с тобой из разных отделов и почти не пересекались по работе. Поэтому я знаю только, что твой муж бросил тебя. Вроде бы. Или ты его. Была там у вас какая-то история. Но не скажу точно. Так, слухи ходили, да и всё. А детей вроде как нет.

— А где я живу?

— Бармалей отдаст паспорт — посмотришь, там же прописка есть, — отмахнулась Аннушка и со звоном поставила последний чистый стакан на поднос.

— А как я в город поеду, если я под подозрением? — задала, пожалуй, главный вопрос я, — Да и Бармалей не отпустит.

— Скажешь, что швы снимать только в больнице надо, потому что рана на голове, — пожала плечами Аннушка, — чтобы осложнений не было.

— А Колька…

— С Колькой я поговорю.

На этом разговор был закончен.

Три дня проскакали как один миг. Меня всё также сторонились. Да я уже и привыкать начала. Дон Педро дал мне работу — переписывать красивым почерком бумаги набело. И вот этим я и занималась, сидя в столовке (в камералке постоянно копошилась Нина Васильевна и пересекаться с ней лишний раз не хотелось).

Был последний день моего пребывания в лагере. Я закончила работу, вышла из столовки и задумалась, что делать: мы должны были улететь после обеда, и времени оставалось достаточно много. Рюкзак с основными вещами я собрала ещё до завтрака.

Из камералки показалась Нина Васильевна. Увидев меня, она прошипела в мою сторону какую-то очередную едкую гадость и мужики, которые устроили перекур возле мешков с рудой для отправки «на землю», рассмеялись, бесцеремонно поглядывая на меня. Стало так неприятно.

Как же они меня достали, твари!

Хотя это мягко сказано. В общем, я психанула.

Суки!

Я присела на поваленное бревно, которое служило скамеечкой, и задумалась, глядя на облака.

— Пейзажами любуешься? — весело хмыкнул проходящий мимо Колька.

— Да нет, план мести лелею, — мрачно пошутила я и сама аж вздрогнула. В этот момент в голову пришла интересная мысль.

Я встала и осмотрелась: все были заняты своими делами и на меня никто особо внимания не обращал. Вот и чудненько. Бочком, бочком, я прошла в хозку. Среди кучи продуктов заветная банка отыскалась быстро (ведь все продукты там раскладывала я). Схватив жестянку, я сунула ее в карман и поспешила обратно.

Слева от обрыва был «грязный» закуток, рядом с ямой, в которую выбрасывали помои, мусор и прочие бытовые отходы. Несло оттуда отнюдь не фиалками, поэтому сюда старались ходить лишь по крайней надобности. У края ямы я вскрыла банку. Морская капуста. Моя ж ты прелесть! Витаминная. Содержит йод и прочие полезные микроэлементы. В общем, я схватила полную горсть склизких водорослей, а банку сразу выбросила, чтобы сто раз не ходить и не палиться, если вдруг засекут (капусту-то можно незаметно выбросить в траву и не придерёшься, а если поймают с банкой — тогда и не выкрутишься).

Выглянула в лагерь — пусто. Тихонько прокралась к палатке Нины Васильевны. Осторожненько подняла полог и понатыкала куски морской капусты под люльку палатки, под тент, между каркасом и тентом, в стыки клапанов, и во все остальные возможные места. Сегодня-завтра будет еще кое-как, а вот дня через два в палатке станет не продохнуть. И тогда пусть ищет причину. За это время как раз морская капуста подсохнет и от примятой травы, на которой стоит палатка, будет неотличима.

Пока всё выяснится — я уже давно буду в Кедровом.

Здесь стоит отметить, что поиски Уткина продолжались до сих пор. Мы регулярно наблюдали в небе самолётики, которые носились туда-сюда над тайгой. Бармалей говорил, что были отправлены два больших отряда на поиски, и четыре группы из местных охотников, но безрезультатно. Нас в поисковые группы не включали, так как количество людей и так сильно уменьшилось, а план экспедиции выполнять надо. Наши мужики, поначалу, возмущались, спорили, порывались сами идти искать Уткина, но Бармалей категорически запретил: срыв экспедиции «наверху» не простят. Поэтому всю информацию мы узнавали от Дона Педро, которому раз в день по рации передавали последние новости.

Обратно эти поисковые самолётики летели, груженные всякой всячиной с охотничьих факторий, рыбацких гуртов и оленеводческих стойбищ. Заодно перевозили местных в Кедровый. И вот с экипажем одного из таких бортов Бармалей и договорился, что нас заберут вместе с грузом особо ценных образцов руды.

И вот я лечу в Кедровый. Наш самолётик был меленьким, хлипким, и постоянно проваливался во все воздушные ямы на пути, поэтому я чувствовала себя примерно, как одинокий носок, которого болтает в стиральной машинке. Но ничего, выдержала.

Наконец, мы приземлились. Поселковый аэропорт представлял собой единственную взлётную полосу, состоящую сплошь из песка.

Здесь следует отметить, что песок в Кедровом был везде: ветер гонял взвесь мелкой песчаной пыли и периодически швырял то в лицо, то за шиворот, скрипел на зубах. Я чувствовала себя словно на пляжах Шри-Ланки. Не понимаю, почему вылезла такая ассоциация, но тем не менее. У меня ещё и сапог не было, я так и летела — в тапочках. И песок моментально набился в мои тапки, попал в носки, так что я действительно шла, как по пляжу.

Кедровый был бетонно-серым и поначалу произвёл на меня удручающее впечатление. Вокруг него, на контрасте, сплошной зелёной стеной простиралась тайга, сам же рабочий посёлок был сравнительно молодым, и состоял из новых бетонных коробок, которые выполняли роль жилых двухэтажных зданий и больших ангаров. Плюс — было ещё много-много хаотично разбросанных группами безликих деревянных, потемневших от дождей, вагончиков и балков. Отдельным пятном, ближе к реке, обосновалась пара аутентичных бревенчатых изб — остатки былой заимки, или хутора.

В одну из таких бочек меня и заселили. Но не сразу.

— Анфиса, принимай гостей! — сказал Бармалей, когда мы подошли к группе вагончиков.

— Иван Карлович, здорова, дорогой, — из-за сбитой на скорую руку сараюшки показалась тощая, как жердь, старуха с крепкими, словно грабли, большими руками. Тёмный шерстяной платок её сбился на лоб, оттуда поблескивали цепкие глазки. — Тебя приму, с удовольствием приму, а вот девку вашу мне нынче некуда селить. Уж извиняй.

— Как так-то? — опешил Бармалей.

— Все вагончики заняты, две бригады строителей приехали, уже неделю ждут переброски в Круглое.

— И что же ее на улице бросать? — растерялся Бармалей, — ну, придумай что-нибудь…

— Да уж, приду-у-умай! — передразнила Анфиса, — а когда я тебя в прошлый раз попросила привезти мне семян из города, ты мне что на это сказал?

— Давай старое не поминать, Анфиса, — попытался выкрутиться из ситуации Бармалей.

Но Анфиса явно оседлала любимую тему и так просто сдаваться не собиралась. В результате сложных переговоров и взаимных упрёков, меня таки поселили. Правда не рядом с вагончиком, где жил Бармалей, а далеко, аж на окраине.

В Кедровом была своя метеостанция. И вот на её территории стоял балок. Он был предназначен для проживания сотрудников геологических или других изыскательных экспедиций проездом, командировочных и прочей публики, связанной с Главуправлением. На моё счастье, нынче этот балок пустовал и меня туда заселили.

Внутри оказалось относительно чисто и даже почти уютно: небольшая прихожка, где можно было оставить сапоги и робу, дальше — узкая комнатушка, в которой были двухэтажные нары по бокам, между ними — небольшой стол, в углу — пару полок и вбитые в стенку гвозди, вместо вешалок для одежды. Узкое оконце было прикрыто ситцевыми занавесочками неожиданно веселенькой оранжевой расцветки.

— Располагайся! — буркнула мне Анфиса, указав рукой на нижнюю койку.

Я сбросила рядом рюкзак.

— Постельного нет, сразу говорю, — заявила она. — Народу много, все только туда-сюда ездяют, не успели постирать. Да и дожди все время — не сохнет.

— Ничего страшного, у меня спальник есть, — ответила я примирительно.

— Спальник… — проворчала старуха, неодобрительно покосившись на мой замызганный рюкзак, — провонялся от костра, небось, твой спальник. Матрац мне здесь завоняешь своим спальником. А мне потом сюда приличных людей селить, между прочим.

Я не нашла, что ответить, поэтому промолчала.

— В углу вон есть дерюжка, чистая, подстелешь на матрас под спальник, — велела старуха. — Теперь питание. В общем, завтрак свой, в центре есть магазин, иди и покупай, что хочешь, а обед и ужин — в общей столовой, в час дня и в семь вечера. Не опаздывай. Умывальник сзади балка. Воду будешь брать из колодца. Пошли, сортир покажу.

Она вывела меня во двор метеостанции, который почти ничем не отличался от двора какой-нибудь среднестатистической избушки: здесь даже огородик был, правда небольшой. В грядках с заросшей мокрецом морковной и свекольной ботвой лениво копошились две толстозадые курицы.

— Валентины нашей хозяйство, — увидев мое недоумение, пояснила Анфиса. — Она на два дня в Озёрное уехала, к дочери.

За грядками обнаружился деревянный сортир.

— Вот, — махнула рукой Анфиса. — Ночью только осторожно ходи. Фонарь под столом.

Показав мне все, что необходимо, она ушла, напоследок напомнив мне, чтобы не забывала запирать ворота:

— У нас так-то все друг дружку знают, чужих нету. Но вот новая бригада эта понаехала, кто их знает, — проворчала она и удалилась, широко шагая по развороченной грузовиками песчаной дороге.

К следователю мне было велено прийти после ужина, сейчас он был в отъезде. Поэтому Бармалей позвал меня с собой в управление, скорей всего, чтобы я была у него «на глазах».

В центре поселка находилось отделение нашего главуправления, где ему нужно было сдать отчеты и реестры образцов руды.

Мы подошли к такому-же однотипному уныло-серому зданию. Оно было совсем новым. Ремонтно-отделочные работы еще не окончились, и мы прошли по гулкому, едко пахнущему побелкой, коридору на второй этаж. Я старалась не касаться замызганных извёсткой стен. Было тихо и безлюдно. Только из одного из кабинетов вышла недовольная женщина в спецовочном синем халате с ведром и шваброй.

— Караулов у себя? — спросил её Бармалей.

Женщина невнятно кивнула, продолжая меланхолично натирать пол.

— Вот и хорошо, — пробормотал Бармалей и завернул за угол коридора. Я заторопилась за ним.

Мы вошли в кабинет, окутанный клубами сизого махорочного дыма. Там находились трое: грузный в темном мятом костюме мужчина восседал за центральным столом, видимо, хозяин кабинета, серьёзная женщина в очках примостилась за другим столом сбоку. Она сидела над пишущей машинкой. «Скорей всего — секретарша», подумала я, осмотрев её небрежную прическу и старомодное платье с пластмассовой брошью-камеей под воротом. Самое интересное, что курила именно женщина. Причем курила много, так как перед нею стояла заполненная доверху окурками пепельница. Не отрываясь от печатанья, женщина лишь мельком взглянула на нас и затушила очередную папиросу в блюдечко от чайной пары.

Третий мужчина явно был посетителем. В дорогом, пошитом явно на заказ костюме и очках в массивной роговой оправе. Судя по радушному приёму — он был дорогим гостем не только по внешнему виду.

— А-а-а-а! Иван Карлович! — разулыбался Караулов и тут же скороговоркой попенял, правда, незлобно. — Давненько же тебя у нас не было. Смотрю, совсем там, в глуши своей, одичал. А я тебя всё жду, жду. Надо потом с тобой одно дело обсудить. И Петров звонил. Как там твои дела? Уткина всё ищут, ищут. Но давай об этом после… потом…

Бармалей скривился при упоминании об Уткине и кивнул, покосившись на гостя.

Поймав его взгляд, хозяин кабинета разулыбался еще шире:

— А сейчас, Иван Карлович, знакомься вот, — это уважаемый товарищ Абрамовский. Константин Викторович. Прямо из Москвы к нам с предложениями о совместной работе.

Мужчины обменялись рукопожатиями. На меня гость даже не взглянул.

— И в чем же нам работать предстоит? — улыбнулся Бармалей одними губами.

— Подожди, подожди, Иван Карлович, — засмеялся Караулов, — давай-ка, дорогой, становись, в очередь!

И, видя недоумение на лице Бармалея, пояснил:

— Так не пойдёт, Иван Карлович. Мы первые нашли Константина Викторовича! Можно сказать, проявили инициативу и перехватили у соседей. Значит нам первым с ним и работать. Но ты не думай, вам работа тоже найдется!

— Знаю я твоё это «тоже» — проворчал Бармалей, — мы будем пахать, а вы «наверх» отчитываться.

— Ха! Одну же работу делаем, товарищи! — хохотнул Караулов, — а вы всё мелочитесь как-то по-мещански. Здесь размах нужен! Размах!

— Зато у вас размах — от тайги до британских морей…

— Ой, не начинай только, Иван Карлович, — с веселым прищуром ответил Караулов. Настроение у него было прекрасным и ничего не могло сбить его эмоций.

— А я бы всё-таки послушал товарища из Москвы, — не унимался Бармалей, — Константин Викторович, расскажите и нам тоже. Как исполнителям. Будущим исполнителям.

— Ну что же… — откашлялся Абрамовский и, поджав губы, сообщил следующее, — я являюсь руководителем проекта «Северное чудо». Сам ЦК КПСС поддержал нас, товарищи. Если в двух словах, то под моим руководством, еще двенадцать лет назад мы вывели новый сорт растения, которое проявляет изумительную морозостойкость, неприхотливость и главное — даёт огромную… прямо мощнейшую урожайность! Это чудесное растение прекрасно подходит на корм коровам и овцам. Да и вашим оленям оно подойдет идеально!

Абрамовский говорил всё быстрее и быстрее, его глаза засверкали от распирающего его научного восторга, прямо забил фонтан научной мысли:

— Вы только представьте себе, товарищи! Мы же определили, что силосная масса этого растения превышает массу всех известных ранее силосных культур в двадцать раз! В двадцать! А скорость прироста составляет десять сантиметров в сутки!

— Да ну? — вытаращился Бармалей, что-то прикидывая про себя.

— Не «ну»! Не «ну»! — загорячился Абрамовский, — чтобы это утверждать, мы предварительно провели цикл испытаний. Более десяти лет изучали его. Причём в разных условиях. И вот, наконец, мы представили результаты «наверх» и теперь беремся внедрить их по всей стране!

— Вот видишь, Ваня, видишь⁈ — подхватил Караулов, обращаясь к Бармалею. — Если мы сейчас же начнем выращивать его, то обгоним соседей уже в этом году!

Я посмотрела на них: они все — и Бармалей, и Караулов, и даже затюканная секретарша с сигаретой в зубах, — все как загипнотизированные смотрели на Абрамовского. А тот парил орлом, расписывая чудеса волшебного растения. Дескать, забот никаких, прет сам, пропалывать не надо, поливать не надо, красота, в общем.

— А называется это растение… — начал Абрамовский…

— Борщевик Сосновского, сорт «Северянин», — мрачно закончила я, и в кабинете воцарилась мёртвая тишина…

Глава 12

— Как? — возмущённо вытаращился на меня Абрамовский. — Откуда⁈

— Горелова? — удивился Бармалей.

— Иван Карлович, объясни-ка, — это уже Караулов.

И даже секретарша-«синий чулок» издала какой-то не то полный муки стон, не то возглас, который, вероятно, должен был символизировать крайнее изумление.

— Не знаю, — пробормотала я и растерянно посмотрела на присутствующих. — Не помню ничего.

— Иван Карлович? — перевел взгляд на Бармалея Караулов.

— Коллеги, и как это всё понимать? — рассердился Абрамовский, вращая выпуклыми глазами. Сейчас он был похож на огромного, выброшенного на берег сома.

Бармалей мрачно взглянул на меня с видом: «блин, заколебала, Горелова, я от тебя такой подлянки не ожидал», и попытался прояснить ситуацию:

— Зоя Горелова была в той группе… среди погибших на пятьдесят восьмом участке, понимаете? — с намёком сказал он и в кабинете стало тихо-тихо, так, что было слышно, как на улице протарахтел грузовик.

Все взгляды вонзились в меня, и я поёжилась.

— Она — единственный выживший участник из группы, — продолжил Бармалей, — об Уткине я сейчас не говорю, его дальнейшую судьбу мы пока не знаем. Так вот Зоя Горелова получила сильный удар по голове, чуть не погибла. Её спас местный охотник, нашел на болоте, когда она тонула, вытащил и привел к нашему лагерю. А вот память Зоя Борисовна потеряла полностью. Не может о себе вспомнить вообще ничего.

— Но при этом о моём проекте она прекрасно осведомлена! — вскричал Абрамовский, потрясая кулаками. — Товарищи! Да что ж это такое⁈ Этот проект был засекречен! О нем мы докладывали только в ЦК КПСС и то — всего две недели назад! Откуда⁈ Откуда, я спрашиваю, ваши сотрудники узнали о нем? Да мы даже название сорту дали недавно и о нём было известно всего троим!

Все взгляды опять переместились на меня.

Я пожала плечами, мол, невиноватая я.

— Нет! — продолжил бушевать Абрамовский, — я этого так не оставлю! Что ещё известно вашим сотрудникам⁈

— Но позвольте… — замямлил Караулов, он так переволновался, что аж покраснел, — понимаете, товарищ…

— Нет! Не понимаю! — заверещал Абрамовский, — и понимать отказываюсь! Такого просто не может быть!

— Может! — вдруг подала голос секретарша и все разом умолкли. — Может такое быть! Я недавно читала статью в одном журнале. Так вот там было написано, что один мужчина упал с третьего этажа и ударился головой. В результате он забыл о себе всё, зато стал разговаривать на нескольких языках и начал играть на скрипке. До этого он скрипку даже в руках не держал.

— Сказки, — отмахнулся Караулов. — После падения с третьего этажа, он гарантированно сломал бы себе шею.

— А, может, и не сказки, — задумчиво протянул Бармалей и побарабанил пальцами по столу, — Зоя Борисовна ведь тоже на гитаре играть начала и петь. А раньше не умела вообще.

Все опять посмотрели на меня. Уже с более пристальным интересом.

— Так! Вы мне тут зубы не заговаривайте! — не повелся Абрамовский, — я буду жаловаться «наверх»!

— Подождите! Подождите, Константин Викторович! — Бармалей умел, когда надо быть жестким и убедительным, — ничего ведь не произошло столь ужасного. Проект вы так или иначе всё равно собираетесь внедрять по всей стране. Он поддержан Партией. Гриф «секретно» с него давно снят. Небось и в газете уже написали об этом? С чего тогда это ваше возмущение? Что моя лаборантка о нем что-то там знает? Ну, так она вполне могла где-то услышать, возможно это у вас произошла утечка… Проверяйте своих, Константин Викторович, а с моими сотрудниками я уж как-нибудь и сам разберусь…

— Так мы никогда не договоримся, товарищи, — сквозь зубы проворчал Абрамовский, неприязненно поглядывая на нас с Бармелеем.

— Ну, вы же всё равно хотели проводить работу с главуправлением, а не с нами, — развёл руками Бармалей, мол, «сам дурак».

— Что вам ещё известно о проекте? — направил на меня недобрый пристальный взгляд Абрамовский.

— Не знаю, — покачала головой я, — не помню… извините…

— Ну ладно, будем считать это случайностью, — поджал губы Абрамовский, — и надеяться на вашу порядочность.

Я согласно кивнула, мол «никогда и никому!».

Напряженная атмосфера в кабинете понемногу начала рассеиваться.

— И вот что я предлагаю, Егор Степанович, — таки продолжил мысль Абрамовский, очевидно прерванную, нашим появлением в кабинете. — Давайте поступим так — вы нам помогаете следующим: нужно выделить три поля, рабочую силу, а также я планирую приобщить школьников. Ближайшая школа у вас где?

— В Озёрном, — ответил Караулов. — Четыре километра отсюда. Школа-интернат.

— Мы привлечём школьников, заложим опытное пионерское поле, где дети будут проходить сельскохозяйственную практику и получать навыки агрономического дела. А главное — мы уже сейчас начнем готовить смену будущих агрономов, которые займутся интродукцией борщевика по всей стране!

— Отлично! — Караулов воодушевленно хлопнул ладонью по столу, глаза его пылали, — а вы что?

— А мы сможем проводить опыты по приживаемости борщевика в вашей природной зоне. Проведем исследования калорийности надземной массы, сахарного минимума и химического состава. И главное! — Абрамовский поднял палец вверх, — Да. И я уверен, что это будет изумительный результат. Так вот, главное — мы научимся получать высоковитаминные комбинированные силосы в огромных масштабах! Мы накормим нашим силосом всех коров и овец Советского союза! И начнем уже прямо сейчас.

— Как сейчас? — схватился за голову Караулов, — разгар лета, все поля давно засеяны.

— А я рассматриваю борщевик в том числе и как пожнивную культуру, — спокойно парировал Абрамовский. — Вот соберёте овёс на зелёный корм или что там у вас ещё растёт, а на том месте посеем борщевик.

Караулов кивнул.

— Когда собирать планируете?

— Через неделю, — улыбнулся Караулов счастливой улыбкой.

— Ну вот, значит, через десять — четырнадцать дней мы уже засеем первые три поля борщевиком! — потирая от переполняющего энтузиазма руки, заявил Абрамовский. — Начало будет положено.

— Эх! За это надо бы выпить, — заявил Караулов, — но у нас на всё лето сухой закон, пока не соберем урожай. Ну вы же понимаете?

— Понимаю, — кивнул Абрамовский. — Но мы осенью хотим открыть Народный университет по распространению интродуцированных видов. Поэтому приедем к вам тоже. Урожай проверим, опыты проведём, заодно и отметим.

Они ещё немного поговорили о всяко-разных делах, и мы с Бармалеем вышли.

— Вот ты меня подвела! — сердитым шепотом отчитывал меня по дороге Бармалей, когда мы уже вышли из здания. — Рассказывай теперь, где ты всё это вынюхала?

— Да не знаю я! — оправдалась я, беспомощно разводя руками, — само как-то в голове появилось.

— Ох, Горелова, Горелова, что-то ты явно недоговариваешь, — попенял мне Бармалей.

— Я к следователю после ужина иду. Он разберется, — примирительно ответила я.

— Ох, что-то мне слабо верится, — покачал головой Бармалей.

— Кстати, Иван Карлович, — вдруг вспомнила я и аж остановилась посреди дороги, обильно поросшей по обочинам ромашками и пушицей, — отдайте мне мой паспорт. И подскажите ещё, что там у меня с деньгами?

— С какими деньгами?

— Ну, не знаю… зарплата мне какая-то ведь положена? Или суточные, если это командировка? Или полевые? Что-то в денежном эквиваленте. Завтраки мы же сами себе готовим, так мне Анфиса сказала…

— Не Анфиса, а Анфиса Поликарповна, — строгим голосом перебил меня Бармалей.

— Да, Анфиса Поликарповна, — послушно повторила я и продолжила, — мне же нужно продукты в магазине купить, и сапоги новые… да много чего еще.

— Вот, возьми пока, — Бармалей ткнул мне в руку пару мятых купюр. — На завтрак хватит. А завтра с утра зайдешь в бухгалтерию, и они тебя рассчитают. Это в управлении, где мы были, только на первом этаже. Спросишь там.

— Спасибо, Иван Карлович, — поблагодарила я, сунув деньги в карман. — Завтра получу зарплату и верну вам…

— Не начинай, — отмахнулся Бармалей.

Мы как раз дошли до одноэтажного длинного здания из серого бетона, выстроенного буквой «Г», и Бармалей завернул туда:

— Ужинаем здесь, — пояснил он, и мы вошли.

Внутри, у порога, были две металлические вешалки, куда мы с Бармалеем повесили куртки, в другой комнате находилась рабочая столовая, сейчас ещё совсем пустая.

— Роза, здравствуй, — улыбнулся Бармалей, когда ему навстречу выкатилась низенькая шарикообразная женщина явно восточных кровей. — Что у нас сегодня на ужин?

— Здравствуй, дорогой Иван Карлович, здравствуй! — разулыбалась в ответ она, блеснув золотым зубом, и перед нами словно из воздуха материализовались две огромные тарелки, наполненные пшённой кашей, зажаренной на сале. К каше каждому полагалась огромная котлета и салат из свежей капусты.

Испорченное настроение Бармалея понемногу начало улучшаться, он набросился на еду, а я вдруг увидела зеркало. Большое трюмо с чуть потрескавшейся амальгамой по краям, находилось в углу столовой, где кормили рабочих. Не удержавшись от соблазна (у нас в лагере зеркала не было, у меня так точно, Аннушка своё невзначай разбила, давно ещё, а у Нины Васильевны просить было бессмысленно, поэтому своё отражение я видела очень смутно, лишь в наполненной водой бочке), а тут прямо такое огромное зеркало! Я подошла к нему и пораженно уставилась на своё отражение: на меня смотрела невысокая худенькая девушка с обветренным загорелым лицом, на котором выделялись широко посаженные серьёзные глаза серого цвета.

Я смотрела на себя и смотрела, так как увидела себя впервые. Не знаю, была ли я разочарована или нет, сейчас понять было трудно. Почему-то я себя представляла по-другому — кареглазой брюнеткой. Не знаю, с чего вдруг так.

— Зоя! Ты есть идешь? — недовольно окликнул меня Бармалей, — остынет же. Да и к следователю опоздаешь.

Я еще раз внимательно взглянула на себя и поплелась ужинать.

— А это правда, что там, на пятьдесят восьмом, злые духи обитают? — Роза поставила перед нами два стакана с компотом из сухофруктов и с абсолютно бесцеремонным любопытством уставилась на меня, — ты их видела? Страшно было?

— Что? — чуть не подавилась котлетой я.

— Говорят, что место там проклятое, — не унималась женщина, пытливо поблескивая черными, как маслинки, глазами.

— Роза, вот что ты сейчас несёшь? — рассердился Бармалей, — какие ещё духи? Какие проклятия? Бабские суеверия! Дай хоть поесть спокойно!

— Иван Карлович, дорогой, я же не мешаю. Ты кушай, дорогой, кушай. А мы пока с девушкой твоей поговорим. Интересно же, — не унималась Роза, улыбаясь и хлопая длинными ресницами (глаза у нее были по-восточному красивые, миндалевидные). — Давай я тебе еще котлету принесу? Хочешь?

И, не дав Бармалею ответить, опять набросилась на меня:

— Туда же Ледков с Хрущёвым летали. Ну… этих… забрать, — чуть смутилась она, вильнув взглядом на Бармалея, но тот жевал, задумавшись о чем-то своём. — А потом неприятности начались: Хрущёва сперва невеста бросила, вечером это было, и в эту же ночь он ногу сломал. Представляешь?

— Пил твой Хрущёв всю ночь небось, после того, как его баба бросила, шатался по дороге пьяный, вот ногу и сломал, — проворчал Бармалей, — а ты опять сплетни ходишь по всему посёлку распускаешь. Ох, смотри, Роза, рано или поздно Караулов узнает — будешь ты у него бедная.

— Но ведь таких совпадений не бывает! — не унималась Роза. — А у Ледкова тоже одни неприятности: уже второй труп в тайге за эти три дня находят. И все «глухари». Вот ты мне теперь скажи, Иван Карлович, ты же у нас умный, так разве бывает, чтобы просто так неудачи одна за другой шли?

— Так Ледков следователь, у него постоянно трупы, — раздраженно рыкнул Бармалей. — Профессия такая! Никто же его не заставлял выбирать такую работу. Жарил бы котлеты на кухне, как ты, — никаких трупов бы и близко не было!

— Так неприятности у обоих же сразу! — не сдавала позиции Роза, — И вот докажи, Иван Карлович, что это не злые духи их прокляли?

В общем, еле-еле Бармалей её прогнал.

А после ужина он пошел по делам, а я отправилась сразу к следователю.

Кабинет следователя Ледкова находился в том же здании, где сидел Караулов, только с другого входа и на первом этаже. Так что дорогу я знала.

Следователь встретил меня раздраженно, он имел крайне уставший вид: под рыбьими глазами мешки, на щеках и подбородке — густая, как щётка, щетина. Побеседовав со мной, он задал пару вопросов, не надеясь получить интересных ответов, и я уже почти вздохнула с облегчением, как вдруг, подавая протокол на подпись, он задал неожиданный вопрос:

— Вам странные сны по ночам не снятся?

От неожиданности я аж дёрнулась и поставила кляксу на протокол (ручка у Ледкова была перьевая).

— Ну вот, теперь всё переписывать придется, — расстроился он, рассматривая расплывающееся на бумаге пятно.

— Я вообще сны не вижу, — честно ответила я, перед тем, как распрощаться, — сплю крепко, как под наркозом.

Накаркала.

Я вышла из здания, осмотрелась по сторонам и задумалась: время уже позднее, быстро смеркалось, но нужно ещё успеть сходить в магазин. Бармалей мне дал три рубля, надо теперь купить еды на завтрак и обязательно пачку чая (вряд ли здесь можно достать кофе). Плохо, что я не знала, где находится этот магазин — все бетонные здания были однотипными, разбросанными по большой территории, пока найду, какой из них магазин — стопроцентно опоздаю.

Блин, ну почему я не спросила Бармалея⁈

А на улице пусто — ни одного человека, спросить некого. Придётся теперь по всему посёлку бегать, каждую чёртову коробку проверять.

И тут, на моё счастье, из соседнего подъезда вышла давешняя секретарша — «синий чулок», как я её про себя назвала.

— Извините! — окликнула я её, — вы не подскажете, где здесь магазин? А то я не ориентируюсь ещё.

— Вы время разве не видите? — пожала она плечами, закуривая папиросу, — магазин давно закрыт.

— Вот блин, — расстроилась я, — осталась я без завтрака, в общем.

Настроение совсем испортилось. Без еды я как-то продержусь, хоть целый день, а вот без чашки крепкого чая или кофе я не могу. Физически не могу. Мне «вздребезнуться» надо. Иначе буду потом весь день ходить, как вареная курица.

— Но хлебопекарня как раз работает, — затягиваясь, сказала вдруг секретарша. — Если хотите — идём. Я себе куплю на ужин хлеба, и вы тоже можете.

— Спасибо! — искренне поблагодарила я её. — Ещё бы щепотку чая достать — и жить можно вполне.

— Тогда подождите тут, — рассмеялась секретарша, затянулась папироской и ловко затушила её об урну, — так и быть, сейчас принесу вам щепотку чая.

Она сбегала к себе в кабинет и уже через пару минут я стала счастливой обладательницей отсыпанного в использованный почтовый конверт небольшого количества мелколистового чая (раза на два-три примерно хватит) и штук десяти кубиков рафинада, замотанных в почёрканный лист.

Ночью, скрутившись клубочком в своём спальнике (в балке было сыровато и холодно), я вдруг проснулась (прямо выбросило меня из сна). Меня била крупная дрожь. Я лежала и сердце колотилось, как бешеное.

И тут я вспомнила свой сон: огромные, похожие на укроп зонтики странных растений. Их много-много. Так много, что обширные поля и луга — всё сплошь заросло этими гигантскими растениями с зонтиками. И на ближайший луг вдруг со смехом выбегает маленькая девочка. Зонтики наклоняются к ней, она дико кричит и бежит обратно ко мне. Я смотрю — а ручки, ножки и лицо у девочки в ужасных ожогах, словно кислотой изъедены. Она громко и отчаянно плачет. И я понимаю, что во всем виновато это страшное растение. И откуда-то я точно знаю, что это — борщевик. А потом я проснулась.

Было тихо. Я лежала и всё никак не могла прийти в себя.

Эта картинка была такая явственная, что сомневаться в её реальности не приходилось. Я знала, что нельзя позволить, чтобы это растение стали выращивать. Иначе — будет великая беда. Словно какой-то голос нашёптывал мне, что делать дальше.

Я поняла, что должна остановить Абрамовского…

Глава 13

Солнечный зайчик запрыгнул на моё лицо, потоптался на нем мягкими солнечными лапками — я чихнула и проснулась. В окошко лился свет, во дворе задорно переругивались птички, а на душе у меня было сумрачно и гадко: из головы не выходил сон о маленькой девочке в страшных ожогах.

Не знаю, верила ли я в свои сны раньше, не знаю, бывали ли они у меня вообще, может, это всего лишь истерические «бабские суеверия», как называет Бармалей, но этот сон был столь явственным, столь ощутимо страшным, что игнорировать его я не могла. Я точно знала, что должна сделать всё возможное, чтобы остановить этот проект. Меня аж распирало изнутри какой-то странной волной категорического яростного протеста. Причём протест был такой сильный, что мне хотелось, как зверю, грызть, терзать всех этих людей, разорвать их — лишь бы не допустить этого.

И противиться этому порыву я не могла. Не знаю, что со мной в последние дни происходит, может быть, я схожу с ума, ведь удар по голове вряд ли пройдёт для моей психики бесследно. А может, это всего лишь женские нервы, в последние дни у меня были одни потрясения, и эта истерика всё накапливалась и накапливалась внутри и теперь дошло до того, что я готова нападать на невинных людей, которые просто хотят хорошо делать своё дело.

Не знаю. Не понимаю я этого. Но мысли о том, что я могу не успеть и поля засеют борщевиком, сначала у нас, затем — и в других районах страны — эта мысль доставляла мне почти физическую боль.

Наверное, идеально было бы поговорить с Абрамовским, объяснить ему всё. Но, увы, внятных аргументов, кроме моего иррационального сна о девочке, и странных предубеждений, у меня не было. Вспоминая его горящие научным энтузиазмом глаза, я отчетливо понимала, что, в лучшем случае, он выгонит меня вон. В благоприятный исход разговора с Абрамовским я не верила совершенно.

С такими мыслями я встала, привела себя в порядок и завела прогревать древний примус — надо попить чаю и успеть сходить за зарплатой, пока Бармалей ещё куда-то не припахал. Воду пришлось греть в своей кружке (хорошо, что прихватила её с собой), так как другой посуды здесь не было, а, может, и была, но я не нашла. Когда вода, наконец, вскипела, я вытащила любезно подаренный секретаршей «чайный конверт» (блин, даже имя её не спросила) и сыпанула чуток заварки прямо в парующую кружку с кипятком. Там ещё оставалось примерно раза на два, и я стала аккуратно сворачивать конверт. Внезапно надпись на нём привлекла моё внимание — это был рабочий адрес Абрамовского! Я торопливо просмотрела — всё так и есть, город, улица, номер здания, и даже номер кабинета.

Удача? Совпадение? Скорей всего это судьба уже не намекает через сон, а открытым текстом пинает меня сделать хоть что-нибудь.

Не веря в удачу, я вытащила исчёрканный листок, в который был завернут рафинад, и здесь мне опять повезло: это был набросок плана реализации проекта. Часть было зачёркнуто так, что и не разберешь, а вот верхние строчки было более-менее видно: два мешка с семенами борщевика прибывают на ж/д вокзал в город двадцать первого числа июля месяца (чёрт, да это же послезавтра!) и Караулову предстоит принять груз, обеспечить доставку в Кедровый, а дальше было опять зачёркнуто.

В общем, секретарша впопыхах схватила те листки, что валялись сверху, а последний проект, который они обсуждали — это как раз интродукция борщевика. Я механически пила чай, не чувствуя вкуса, и думала, что делать. Из всех моих скудных мыслей (ну не отличаюсь я особой фантазией!), я остановилась на том, что нужно не допустить, чтобы семена борщевика попали в Кедровый. Насколько я поняла, первый этап апробации был здесь, на остальные районы тупо не хватило семян, поэтому Абрамовский и решил сперва попробовать у нас, а уж на следующий год — расширяться по другим районам.

Таким образом, если семена в Кедровый не попадут, то Абрамовскому понадобиться как минимум год-два, чтобы получить новые (я была уверена, что они у себя немного оставили). То есть у меня будет время, чтобы сообразить, что делать дальше.

Был правда ещё один вариант — убить Абрамовского, но это было уже из разряда фантастики. Да и ученики у него стопроцентно были, последователи. Тем более он сам говорил о ещё двух людях, которые работали в этом проекте (кстати, надо будет выяснить, кто они).

Разобравшись с мыслями, я ополоснула чашку (под умывальником, на улице) и отправилась за получкой в бухгалтерию. Я забрала деньги (не только зарплату, но и полевые), сунула в карман рюкзака и вышла на улицу. Сейчас народу было побольше, разгар рабочего дня всё-таки, я хотела поискать магазин, как из соседнего выхода вышел сам Караулов. Увидев меня, он выдавил вежливую улыбку:

— Здравствуйте, Зоя Борисовна. Что-то ещё интересное вспомнили?

— Здравствуйте, — ответила я. — Нет, не вспомнила ничего. Хотя вот подумала… мысль у меня такая возникла… даже не знаю, как бы это сказать…

— Говорите прямо, — подбодрил меня Караулов, уже более заинтересованно.

— Понимаете, я вот что думаю, а не будет ли потом молоко у коров горчить от этого борщевика? — закинула я «удочку». — Ведь коровы, на пример, когда наедятся тысячелистника или полыни — так молоко сразу горькое, а если хвоща — то вообще, как мыло. А после свекольного силоса воняет рыбой, что пить невозможно. Мы же не знаем, как будет силос из борщевика себя вести. Вдруг детей от такого молока пучить будет? Представляете? И что тогда? Они же этот вопрос не изучали!

— Горелова! — возмутился Караулов, — ты мне этот саботаж брось! Это не достойно поведения советского человека. Иначе расскажу всё Ивану — пусть разбирается с тобой! Тем более сам ЦК КПСС поддержал это начинание! Партия лучше знает, кого должно от молока пучить, а кого нет!

Караулов еще немного повоспитывал меня и отбыл прочь. Но вид при этом имел весьма задумчивый. Зерна сомнений таки упали на благодатную почву.

Ну что ж, чем могу, как говорится.

Затем я отпросилась у Бармалея в город (мы с Аннушкой решили ему заранее не говорить, мол, нужно на поселковом ФАПе (прим. автора: ФАП — фельдшерско-акушерский пункт) швы снимать, у Кольки анастезии нет, а о том, что швы без анестезии снимают, Бармалею знать было не обязательно. И уже в Кедровом я собиралась поставить его перед фактом, что мне нужно обязательно в городскую больницу. Вот такая была у нас стратегия). Он сперва даже слышать не хотел, но против аргумента «надо не только снять швы в больнице, но и проверить рефлексы и зрение» — ничего возразить не смог.

— А! Ежай! — отмахнулся он (он вообще был весь в мыле, формировал новую команду геологов в экспедицию, добирал снаряжение и продукты), — но, чтобы двадцать второго была здесь как штык!

Я пообещала, что буду, тем более к следователю было нужно ещё раз и пошла собираться. Из Кедрового в город и обратно каждый день ездили грузовики, причем по несколько раз, так что получилось сэкономить на автобусе. И уже во второй половине дня Юрий, балагур-водитель, высадил меня почти в центре, возле городской библиотеки.

Город впечатления на меня не произвёл, впрочем, как ранее и поселок Кедровый. Был он также сер, забетонирован и безлик, вероятно, ничем не отличаясь от сотен других таких же северных городов и городков.

Перво-наперво я отправилась по указанному Аннушкой адресу — сперва отдам письмо. Путь мой лежал в частный сектор.

Дом номер восемнадцать на улице Чкалова я нашла почти сразу. Он был обнесен глухим забором с облупившейся и метами вздувшейся масляной краской. Я постучала. Очевидно, мой стук было не слышно, так как никто не вышел. Я постучала сильнее. В соседнем дворе лениво, через силу, дважды тявкнула собака, но всё равно не вышел никто. Постояв минут пять, я поняла, что так могу простоять все два дня и решительно толкнула калитку.

На заросшем лопухами и глухой крапивойнекошеном дворе было тихо. Огромная деревянная кадушка под окном была доверху наполнена тухлой зеленоватой водой, по поверхности которой плавали листья и какой-то сор. Я постучала в замызганное окно. Сначала реакции не было, затем, наконец, в дверях показался похожий на орангутанга мужик в трениках и несвежей майке. Увидев меня, он недовольно нахмурился:

— Чего надо? — нелюбезно зевнул он, почесывая рыжеватую поросль на могучей груди.

— Я письмо от Анны Журавлёвой привезла. Из экспедиции. Из тайги.

— О! — бросился мужик ко мне и буквально вырвал письмо из рук. Он схватил его, разорвал, вытащил исписанные мелким почерком строчки и начал жадно читать.

— До свидания, — сказала я, хотя и было неприятно, что мне даже спасибо не сказали.

— Погоди! — грубо окликнул меня мужик. И почесал заросший щетиной подбородок. На его пальцах были синие наколки. «Твою мать! Рецидивист», — поняла я и хотела бежать.

— Стой, я сказал, — рявкнул мужик, очевидно разгадав причину моей паники, — ответ напишу.

Я покорно остановилась.

— Заходи, — велел он.

Заходить в дом к бандиту не хотелось:

— Я здесь постою, — возразила я, разрываясь между желанием срочно убежать и привезти ответ Аннушке.

— Да не бойся ты, — снова раскусил моё замешательство мужик. — Чай будешь?

— А кофе у вас есть? — спросила я лишь бы спросить, когда поняла, что сбежать не выйдет.

— Найдём, — коротко пообещал дремучий мужик и, пропустив меня в дом, пошел следом.

Мы оказались на грязной, заставленной всевозможными бутылками, кухне. Здесь густо витал запах многодневной попойки и несвежей пепельницы. Окурки от папирос были везде — в полупустой банке из-под кабачковой икры, в тарелках, в недопитых стаканах. Табачный пепел устилал все поверхности, стоило только дохнуть, как он моментально взмывал в воздух и начинал падать, кружась, словно отвратительные тёмные хлопья-снежинки и оседая обратно на липком столе.

— Щя, кофе будет, — буркнул мужик и схватил первый попавшийся стакан с помадой на ободке и окурками внутри. Кофе мне расхотелось.

Мужик пошарил глазами вокруг, не найдя мусорного ведра, вытряхнул окурки с пеплом в грязную сковороду с затвердевшими остатками былой еды, вроде гречневой каши, но я не уверена, затем немного подумал и протер стакан изнутри подолом своей майки. Мне стало дурно.

Мужик тем временем схватил горячий чайник с плиты и налил кипятка в стакан. Сыпанув туда кофе прямо из банки, он поискал чистую ложку, не нашел, взял со стола нож и помешал все ножом.

Затем протянул стакан мне.

— Спасибо, — сказала я, рассматривая не растворившиеся хлопья кофе вперемешку с остатками сигаретного пепла и чего-то белого, похожего то ли на нитку, то ли на чёрт его знает что.

— На здоровье, — кивнул мужик и велел, — ты пока пей, а я ответ напишу.

С этими словами он вышел из кухни. Мой взгляд заметался вокруг в поисках ёмкости, куда бы перелить кофе. Не найдя ничего подходящего, я вылила в какую-то грязную кастрюлю с полужидким содержимым, которая стояла на полу между рядами бутылок из-под водки и портвейна.

Немного успокоилась и принялась терпеливо ждать, осторожно примостившись на замацаном стуле. Дышать старалась больше ртом.

Наконец, когда моя паника достигла размеров Ниагарского водопада, вернулся мужик и протянул мне запечатанный конверт:

— Лично в руки отдашь. Обратно когда? — угрюмо спросил он.

— Послезавтра возвращаюсь в Кедровый, а оттуда, как начальник скажет, — пожала я плечами, — примерно еще день-два там будем, наверное.

— Нюрке передашь, что всё хорошо, пусть не волнуется, — проворчал мужик и добавил, — а ты ей кто?

— Лучшая подруга, — не знаю, зачем соврала я (или не соврала?), — она меня всегда защищает.

— А, ну, это она любит, — хмыкнул мужик. — Тебя-то как звать хоть?

— Зоя, — представилась я, — Зоя Горелова, лаборант.

— А-а-а, лаборант, говоришь, — одобрительно покачал заросшей головой мужик, — а я — Пузырь. Для тебя — дядя Витя.

— Приятно познакомиться, — промямлила я, — так я пойду? Мне еще другие гостинцы разносить.

— Иди, — благосклонно разрешил дядя Витя Пузырь.

Я торопливо порснула к выходу.

— И это! Зойка! — крикнул дядя Витя, — если чё надо будет — обращайся! Своих не бросим!

«О нет, мне от тебя уж точно ничего не надо», — думала я, во всю прыть улепетывая подальше.

Следующим пунктом был поход к родным Аннушки: отдать узелок с вкусностями. Я долго ходила кругами, пока нашла дом восемь, «а». Вот дом восемь — был, а дома восемь, «а» никак найти не могла. Он оказался на соседней улице, точнее был случайным образом воткнут в какой-то слепой тупичок.

Это было двухэтажное здание, то ли общага, то ли коммуналка. Весь двор был завешан стиранными простынями, возле колонки брызгались друг на друга двое чумазых малышей, а под большой елью с обломанной веткой, куда была привязана самодельная качеля на веревке, сидел тощий кот самого разбойничьего вида и деловито вылизывал своё хозяйство.

Аннушкина родня обитала на первом этаже, мне открыла пожилая женщина, судя по габаритам — аннушкина мать. Получив от меня узелок с гостинцами, она поахала-поохала, хотела затащить домой угостить блинами, но я, не к месту вспомнив о кофе дяди Вити-Пузыря, категорически отказалась, сославшись на необходимость бежать в больницу снимать швы.

Во время нашего разговора из дверей кухни выскочил мелкий пацаненок, примерно лет пяти, он с любопытством уставился на меня, а я на него — мальчик был как две капли воды похож на Бармалея.

С женщиной мы договорились, что я забегу завтра к вечеру, забрать узелок с вещами для Аннушки и я, наконец, с чувством выполненного долга отбыла.

Квартира, где жила я (согласно прописке, в паспорте) была отдельной, в небольшом двухэтажном доме из рыжего кирпича. В доме два подъезда, на каждом этаже по три квартиры. Двор обнесен невысоким забором, во дворе клумбы, дощатые сараи, и даже два гаража). Было тихо, лишь два старичка-пенсионера азартно резались в шашки.

— На! — верещал дедок в белой кепке, — вот тебе!

— Спасовал! Я говорю спасовал! — не унимался второй.

Проходя мимо них, я вежливо поздоровалась, матч был прерван и оба дедка уставились на меня.

Маленькая девочка, вся конопатая-конопатая, с тонкими косичками и огромными жёлтыми бантами, прыгала через скакалку, напевая какую-то считалочку. Идиллия, в общем.

И вот я дома. Толкнула дверь (не заперто) и вошла.

Из кухни вышел дядька, глянул на меня и с возгласом: «О! Зойка!» развернулся и ушел обратно. Никаких эмоций дядька не проявил, и лишь по донесшемуся ко мне перегарному запаху, я сообразила, что он пьян.

Больше в квартире никого не было. Громко тикали ходики на стене. Дядька сидел сам на кухне и пил водку.

Добиться от него что-то вразумительного было решительно невозможно, на все мои вопросы он только с крайне загадочным видом хихикал и всё.

Я потопталась, не зная, что делать. Кто этот мужик? Живет ли здесь ещё кто-нибудь? Пришлось пройтись по комнатам, чтобы понять хоть что-то. Первая комната, поближе к кухне, была хозяйской спальней, очевидно там и жил этот дядька с женой, а судя по раскладному дивану с незастеленной несвежей постелью — хозяйка была либо в отъезде, либо ей было всё равно.

Во второй, узкой, комнате стояло три кровати, тесно прижатые друг к другу. На одной из них спала старушка. Я поостереглась ее будить, проснется — спрошу. Узелок с гостинцами и рюкзак с вещами я оставила в комнате, где спала старушка, подсунув его под ближайшую кровать. Во избежание, так сказать.

Я вышла на улицу, села на ступеньки крылечка и крепко задумалась: блин, почему всё время я чувствую себя, словно неприкаянная? В лагере мне было не по себе, в Кедровом — плохо и неуютно, а здесь так вообще всё чужое-чужое (я-то в душе надеялась, что дома придёт узнавание и я вспомню всё). Но ничего не случилось, и меня сейчас накрыло разочарование и недовольство. Так я и сидела на крыльце, понуро опустив голову. И тут меня вдруг пронзила мысль — отправка мешков будет завтра, значит в город они прибывают или сегодня ночью, или завтра утром!

Что же делать?

И тут я придумала: подхватившись, забежала обратно в квартиру, вытащила из-под кровати свой рюкзак, вынула оттуда деньги и сунула в карман. Затем опрометью я бросилась обратно.

Я неслась на улицу Чкалова.

Дом номер восемнадцать был все также глух и негостеприимен. Я вошла внутрь и опять постучала в окно.

— Зойка? — выглянувший мужик изрядно удивился. — Стряслось что?

— Мне нужна помощь! — выдохнула я, пытаясь отдышаться и унять бухающее в горле сердце. — Я заплачу! Деньги есть.

В двух словах я рассказала мужику о мешках. Он посмотрел на меня с жалостью:

— Эк тебя приложило, мать, — наконец изрек он, — а вроде и не скажешь, что пьющая…

Я пожала плечами, мол, сама не понимаю, как так-то, но очень надо.

— Эвона как, — удивленно подытожил мужик и предложил мне кофе.

Я вздрогнула и торопливо отказалась, сославшись на сердце. Затем продолжила:

— Нужно найти железнодорожный состав, который сегодня-завтра прибывает из Москвы, там будут мешки с семенами. Два мешка. Нужно эти семена заменить на другие. А эти мешки сжечь, да так, чтобы ни одно семечко оттуда не упало на землю и не разлетелось от ветра.

— Это что же так? — вытаращился мужик, — нет, всяко на моем жизни бывало — и наказать кого по справедливости, и повоспитывать, чтобы неповадно было. Даже бабу как-то раз поучили, которая у другой молодухи мужика увела. Но чтобы семена воровать…

— Не просто воровать, а нужно подменить на похожие, — строго уточнила я, — это могут быть семена укропа, моркови, тмина, петрушки или фенхеля.

— Какого хеля? — вытаращился мужик. — где я тебе, блядь, этого хеля возьму?

— Значит, морковь и петрушка с укропом, — настойчиво припечатала я.

— Но два мешка? — почесал заросшую голову мужик, — это же ого!

Я вздохнула и принялась уговаривать мужика…

Глава 14

Ночь была слишком лунной. Настолько, что в её призрачном, бледном свете вполне можно было читать вывески. Если бы они здесь были. В общем, всё не задалось как-то сразу: и темнота не ахти, и второй человек, Яша, опоздал почти на полчаса, и угрюмый мужик — дядя Витя Пузырь, долго шипел и ругался, давал указания, отменял и окончательно всех в результате запутал.

Но, наконец, мы выдвинулись. Я говорю «мы», потому что я выдвинулась тоже.

Но лучше по порядку: дядю Витю Пузыря уговорить мне таки удалось. Причем сработали не мои логически выстроенные аргументы. Как ни странно, но он взглянул на меня (а я ходила все эти дни в аннушкином платочке) и говорит такой вдруг:

— Снимай.

— Что? — не поняла сперва я.

— Платок сними!

Я удивилась, но спорить не стала. Дядя Витя посмотрел на мою кое-как зашитую лысоватую башку. Я говорю лысоватую, а не лысую, потому что волосы уже начали чуть отрастать и теперь представляли собой небольшой ёжик, примерно около сантиметра. Но швы просматривались хорошо (Аннушка говорила, что Колька стянул края головы отнюдь не художественной гладью. В общем, как попало зашил. Неэстетично.).

И вот посмотрел на мою раскуроченную и как попало смётанную головешню дядя Витя Пузырь и вынес вердикт:

— Так это правда? Ты там всех укокохала и себе заодно бошку проломила?

— Это не я! — я попыталась донести до его сознания эту простую мысль, но дядя Витя остался при своём мнении:

— Да ладно, из нас тоже никто и мухи никогда не обидел, — он хохотнул и подмигнул мне, — молодец, девка, огонь! Так что там тебе помочь надо?

Пришлось рассказывать всё заново.

И теперь мы, то есть я, Яша и Хвощ крадемся промеж вагонами и огромными цистернами на колёсах, от которых прёт соляркой. Составов было много, в каком из них мои два мешка — непонятно. Но Хвощ успокоил — сказал, что «всё схвачено» и что его кума работает тут обходчицей, она всё выяснила.

Я перепрыгнула через разлитую лужу мазута и чуть не влетела в просыпанную кучку какой-то белой хрени — то ли известь, то ли вообще какая-то едкая щёлочь. Мне вляпываться в такое было никак нельзя — на ногах простые тряпичные тапочки, которые протерлись на носках. Поэтому я чуть ли не зависла в воздухе, но на краю каким-то чудом удержалась.

При этом я задела ржавую шкарабанку и та с грохотом, сука, подпрыгнула на щебёнке: Яша и Хвощ зыркнули на меня такими укоризненными мягко говоря глазами, что лучше бы я в эту кучу щёлочи сама добровольно легла и ещё вдобавок покачалась.

Но, слава богу, никто не услышал — как раз рядом, через две колеи прогрохотал товарный состав, обдав всё вокруг чёрными хлопьями вонючего дыма, и всё обошлось. Яша первый нырнул под закопчённый вагон, за ним — Хвощ. Я согнулась и попыталась пролезть в прореху, но зацепилась тряпкой на голове. Яша зашипел на меня и вовремя сдернул, чтобы я могла нормально пройти (вместо моего белого «весёленького» платочка, который мне дала Аннушка для прикрытия безобразной раны, дядя Витя выдал мне какую-то рванину темного цвета (чтобы не отсвечивать в темноте). Я намотала её на голове в виде тюрбана и теперь вот зацепилась.

— Давай! — шикнул Хвощ.

Я юркнула за ним, и как раз вовремя — мимо протопали сапоги обходчика. Луч фонаря попрыгал по колёсам, остановился, чуток подрожал и поскакал дальше. Я за эти пару секунд поседела (если бы у меня были волосы).

Мы оказались с другой стороны и побежали между составами. Яша подскочил к пустой платформе, подпрыгнул и оказался сверху. За ним полез Хвощ. Когда дошла моя очередь, я попыталась забраться наверх, но тщетно — было высоковато и жопа тянула вниз. Тогда Яша схватил меня за руки и рванул вверх. У меня аж в глазах потемнело — думала, что заодно руки из суставов повыдирает. Мы прошли немного по платформе и спрыгнули. Тут я справилась хорошо, правда колено расшибла. Но это уже мелочи.

Вдалеке опять замелькал луч от фонаря, и мы присели. В общем, вот такими перебежками, мы добрались до нужного вагона (Хвощ сверил номер с написанными на ладони цифрами и кивнул). Яша поковырял в большом навесном замке, Хвощ оттянул большую, похожую на шлагбаум штангу, раскрыл дверь, и они влезли внутрь.

Я осталась внизу, поминутно нервничая и оглядываясь. Пару минут было тихо, я уже вся испереживалась и продрогла на ветру, как вдруг показалась голова Яши и он цыкнул:

— Принимай! — и вытащил мешок.

Не успела я отреагировать, как он столкнул мешок вниз. Я поймала, но мешок был тяжелым, килограмм на двадцать пять примерно. В общем унесло меня вместе с мешком. Еле вылезла. А Яша уже второй бросает.

Второй я поймала (почти поймала) ловчее. Возможно, потому, что он был гораздо меньше. Хвощ швырнул мне два пустых мешка. Я развязала веревку на одном из мешков и высыпала на ладонь пару чуть вытянутых семечек. Оно! Точно! Не знаю, откуда у меня была эта уверенность, но я знала. Осторожно, стараясь не просыпать ни зернышка, я вернула всё на место, завязала обратно и принялась переписывать на пустые мешки цифры и адреса, что были нанесены на мешки с семенами (здесь я уже порадовалась, что была луна и фонарик включать не надо было). Когда я закончила с первым, рядом мягко приземлился на полусогнутые Хвощ. Следом спрыгнул Яша. Они забрали у меня пустые подписанные мешки и метнулись к соседнему составу, в котором перевозили солому в больших тюках.

В общем, два набитых соломой мешка заменили мешки с семенами борщевика. Вся процедура заняла не больше пятнадцати — двадцати минут.

Теперь нам предстояло вернуться обратно тем же путём. Я мысленно исполнила гимн восхваления куме Хвоща, которая поделилась с кумом графиком обхода составов. У них там строго по инструкции и всё время маршрут меняется. В общем, полезная кума у Хвоща.

Но теперь мы были груженые. Один мешок, тот, что побольше, нёс Хвощ (он был здоровый), а тот, что поменьше взялся тащить Яша (Яша был мелкий, щуплый, похож на корейца. Хотя я почему-то думаю, что он и был корейцем или кем-то таким).

В общем, мои подельники оказались джентльменами. Хотя даже за груженными ними я еле-еле поспевала. Мы дошли до самого первого, крайнего, состава, как вдруг опять мелькнул свет от фонаря обходчика. Чёрт! У меня аж ладони вспотели. Судя по тому, как занервничал Хвощ — кума где-то ошиблась. Или обходчик самовольно изменил маршрут.

Мы замерли. Время замедлилось, зато свет стремительно приближался.

— На! — выдохнул Яша и швырнул свой мешок Хвощу. Сам же цапнул меня за руку, и мы со всех ног побежали в другую сторону.

— Стоять! — закричал обходчик и бросился за нами. Шаги приближались — этот уродский обходчик бегал быстрее меня.

— Стой! Стрелять буду! — заорал он и пальнул в воздух. Где-то вдали послышался топот, голоса — бежала подмога.

Яша дёрнулся в сторону, но мы не успевали. В общем, если бы не моя медлительность, Яша вполне успел бы убежать, а так — не вышло.

Поэтому уже через минут пятнадцать, сидели мы с Яшей в каморке милиционера на вокзале и давали показания.

Милиционер, средних лет мужчина с уставшим от такой жизни и обильных возлияний лицом, был крайне недоволен, что его разбудили среди ночи, поэтому наше появление в каморке встретил крайне нелюбезно.

Выяснив имя — фамилию и остальные данные, он приступил к допросу. Начал, естественно, с меня:

— Гражданка Горелова, что вы делали в три часа ночи на охраняемом объекте?

— Гуляла, — твердо ответила я.

— Гуляла между товарными составами? На запасных железнодорожных путях? — язвительно повторил милиционер, записывая в протокол.

— Именно так, — спокойно ответила я.

— А гражданин Яшечкин что там делал? — задал вопрос милиционер.

— Полагаю, что тоже гулял, — ответила я.

— Больше вам гулять было негде? — усомнился милиционер и тут же зло накинулся на меня, — ты мне тут зубы не заговаривай! Гуляла она!

Он хлопнул ладонью по столу с такой злобой, что я чуть не подпрыгнула. Но внешне ни один мускул не дрогнул на моём лице.

— Товарищ милиционер, — повторила я ровным тоном, — я же вам сказала, что я там гуляла. И товарищ Яшечкин тоже гулял. Со мной гулял. Свидание у нас было, понимаете?

— Между железнодорожными составами? — опять насмешливо скривился милиционер. — Свидание было, да?

— Совершенно верно, — кивнула я, — свидание. Понимаете, товарищ, мы встречаемся довольно давно и отношения уже стали охлаждаться, поэтому мы любим взбодрить эмоции. И периодически гуляем то между составами, то на мосту, то по лесной дороге. Недавно гуляли ночью по кладбищу. Это так стимулирует, поверьте.

Милиционер сперва заинтересовался, немного подумал, а потом посмотрел на меня как на дурочку.

— Что у вас с головой? — наконец, спросил он, опять вернувшись к протоколу.

— Ударилась, — ответила я честно (ну, почти честно).

— А с коленями?

— С одним коленом, — поправила его я.

— Что с одним коленом?

— Да нормально всё — стояла на колене, замуж просилась, — скорбно вздохнула я. — кто ж знал, что свидание в участке закончится… уже почти уговорила его…

— Гражданка, вы в своём уме? — рявкнул милиционер.

— Я просто замуж очень сильно хочу, — «призналась» я с грустью, — и я фату с собой во все дальние поездки беру, всяко, знаете ли может случится…

В общем, в результате милиционер решил, что я слегка «с приветом», а так как мы ничего не нарушили, то ограничился устным предупреждением и десятиминутной нотацией.

— Артистка, — сказал Яша, когда мы вышли из отделения.

На улице светало, выпала роса и мои тапочки совсем промокли. Мимо протарахтел грузовик, обдав нас выхлопами.

Мы шли по дороге к городу. Я посмотрела на Яшу и не поняла, одобрительно он это сказал, или осуждающе, но решила не придавать этому значения, главное — что нас отпустили и мы были на свободе.

До города было примерно минут тридцать — сорок, если пешком. Мы шли в полном молчании — Яша и так был не сильно общительным, да и бессонная ночь, все эти тревоги, волнения, к беседам особо не располагали.

Я задумалась.

Итак, первая часть моего плана прошла практически успешно. Если не считать того, что мы побывали в милицейском участке, главная задача была выполнена безупречно — мешки с семенами борщевика в Кедровый не попадут.

Конечно, получив мешки с соломой, они сразу же подключат милицию, будут искать. Но пусть ищут. Связать моё пребывание между железнодорожными вагонами с пропажей семян они могут, но при мне ничего не было (кроме Яши, ха-ха!), так что и предъявить нечего. А подозрения к делу не пришьёшь.

Вот и прекрасно.

Теперь дальше. Понятно, что на этом Абрамовский не успокоится. И здесь два варианта развития событий.

Вариант «А»: если у него нет лишних семян — он год или даже два потратит на то, чтобы заново развести борщевик и собрать эти два мешка. То есть у меня имеется очень даже неплохой запас по времени, чтобы что-то внятное предпринять. Можно будет после экспедиции сразу же уволиться тут и поехать к нему в НИИ, устроиться там на работу и потихоньку всё развалить.

Вариант «Б»: если у Абрамовского есть еще пару мешков семян борщевика. Значит зная, что прошлый груз весь исчез, он или выберет другой район (и тут я ничего сделать не смогу и даже не узнаю, какой район он выбрал). Или приедет лично сам сопровождать мешки, чтобы семена не пропали (или пришлёт помощника).

В том, что он выберет другой район я сильно сомневаюсь — это же нужно заново все эти согласования, нужно опять ехать, уговаривать ответственных товарищей, договариваться, объяснять, а времени у него слишком мало — северное лето короткое и быстро заканчивается. А по осени Партия за урожай и надои спросит. И он это прекрасно знает. А отчитаться ему будет нечем.

Поэтому остаётся только тот вариант, что недели через полторы — две в Кедровый пришлют новые мешки с этим чёртовым борщевиком. И приедет контролировать это дело сам Абрамовский лично или кто-то из его людей.

Но данный вариант для меня тоже не очень хорош — в это время я ещё буду в экспедиции, и из тайги повлиять на посевы борщевика не смогу никак.

И вот что делать? Испортить отношения с Бармалеем, чтобы он меня выгнал из экспедиции? Так а вдруг он захочет перевоспитать меня и отправит в какую-нибудь дальнюю разведку, как тогда на пятьдесят восьмой отправил? Или отдаст Нине Васильевне в ботаническое рабство?

Есть еще один вариант — травма. Но, чтобы меня отправили «на землю», нужна травма посерьезнее, чем камнем разбить голову. На пример, отрезать ногу. Да и то не факт, что Колька обратно не пришьет. Причем по обыкновению — без анестезии. От этой дурацкой мысли я рассмеялась, и Яша удивлённо взглянул на меня:

— Ты чего?

— Да так, вспомнила, как мы менту про замуж втюхивали….

— Не мы, а ты. Я же говорю — артистка.

Дальше опять шли какое-то время молча.

— А ты правда замуж хочешь? — внезапно спросил Яша.

От неожиданности я споткнулась и чуть не улетела носом в асфальт, хорошо, что Яша схватил за рукав и не дал упасть.

— С чего это ты взял? — от удивления я не знала, как реагировать.

— Ну ты же сама сказала менту.

— Так я ему много чего наговорила! Ещё и про то, что у нас свидание сказала, но это же не значит, что всё это правда.

Опять замолчали и какое-то время просто шли.

Я постепенно опять вернулась к обдумыванию, как слинять из экспедиции до приезда Абрамовского в Кедровый. Борщевик не должен попасть на поля! Это я знала точно. Я перебрала кучу вариантов — от телеграммы о смерти любимой бабушки (но телеграмма в тайгу банально не дойдет) до внезапной беременности (тоже плохой вариант — сразу же отправят на осмотр, подтвердить не смогу). А что, если…

Но тут Яша не выдержал и спросил:

— Слушай, а это правда, что ты фату в поездки с собой возишь?

— Все девки возят, — с самым невозмутимо-серьёзным видом ответила я, — ты не знал разве?

Яша ничего не ответил и дальше шёл молча, с очень задумчивым видом.

Рассвело окончательно и бесповоротно, сквозь тучки начало несмело просеиваться солнце. Поднялся ветерок, он мягко обдувал разгорячённое от ходьбы лицо. В городе гнуса почти не было, а ещё ветерок — вообще красота.

Мы вошли в сонный ещё город, идти домой в пять тридцать утра было глупо, поэтому мы решили с Яшей направиться сразу к дяде Вите. Кроме того, туда однозначно должен был подойти и Хвощ.

Дядя Витя встретил нас не очень приветливо, мы его разбудили. Почёсываясь и позёвывая, он, тем не менее, пустил нас в дом, на кухню, и даже предложил кофе. Меня передернуло, и я категорически отказалась, мол в такую рань кофе пить не могу. А вот Яша пил.

Пока они пили кофе из нечистых стаканов, я, чтобы отвлечься от созерцания этого всего, попыталась составить план действий на сегодняшний день. Пункт первый — сжечь семена борщевика. Это можно сделать у дяди Вити во дворе. Места много, никто и не обратит внимание. Пункт два. Нужно идти домой и заново познакомиться со своей семьей. Пункт три — вымыться, наконец, нормально, одеться в нормальную человеческую одежду. Выстирать «таёжные» вещи (в рюкзаке). Пункт четыре — сходить в больницу и снять швы. Пункт пять — сходить в магазин и купить новые резиновые сапоги-болотники, новые тапочки и новый костюм-энцефалитку с антимоскитной сеткой. И ещё Аннушка там список набросала. Да и себе по мелочёвке. Вот только деньги. Кстати, к вопросу о деньгах — я перевела взгляд на дядю Витю. Он как раз допил кофе.

— Дядя Витя, — сказала я, — сколько я вам должна за помощь?

— Давай червонец парням на пиво, а так — ничего не должна. Мы своих не бросаем. А свои не бросают нас, — многозначительно посмотрел на меня дядя Витя-Пузырь.

Я достала червонец и протянула ему (пусть сам делит), как вдруг скрипнула калитка и послышались шаги. Яша моментально кинулся к окну:

— Хвощ, — дал отмашку рукой он и вернулся допивать кофе.

Вошел Хвощ и поздоровался.

— А где семена? — спросила я у него.

— Понимаешь, когда вы побежали, я тоже побежал, — начал рассказывать он. — В другую сторону. С мешками. А потом смотрю — до города уже совсем близко, да и светать начало, так я, чтобы не засекли, высыпал всё.

— Что ты сделал? — схватилась за голову я.

— Высыпал, — пожал плечами Хвощ. — Ну ты же сама их сжечь собиралась. Значит не нужны они тебе.

— К-к-к-куда ты высыпал? — помертвевшими губами еле выдавила я.

— Да там рядом… в овраг, — ответил Хвощ. — Да не бойся ты! Никто их не найдет. Там ручей течет, их унесло давно.

Я застонала.

Глава 15

— Всё! — выдохнула я, — это конец.

— Чегой-то? — не понял Хвощ.

— Ты что натворил, гад⁈ — прошипела я, — да ты хоть понимаешь, своими мозгами, что ты натворил⁈

— А что я натворил? — как попугай повторил за мной Хвощ, с явным недоумением. — и не бухти на меня. Будет ещё всяка баба тут едало раскрывать!

И тут меня накрыло. В глазах потемнело. В ушах забухали молотки. Не помня себя, я схватила вилку со стола и бросилась на Хвоща. Не знаю, чем бы это всё закончилось, но нас растащили.

— А ну глохни! — рявкнул дядя Витя и бахнул по столу кулаком так, что немытые стаканы аж задребезжали. — Сидеть! Оба!

На кухне стало тихо.

— Ты чего это, девка, пургу гонишь⁈ — вызверился он на меня свистящим шепотом, — совсем берега попутала?

Он с таким злом зыркнул на меня, что меня в момент отпустило, и на секунду даже накрыло липким тягучим страхом. Но лишь на секунду. Затем ярость опять поднялась откуда-то из потаённых глубин и захлестнула меня полностью.

— Этот Хлыщ уничтожил планету! — цвыркнула я злобно. — Он, считай, убил всех нас и всё живое! Гори в аду, тварь!

На меня уставились три пары ошарашенно-изумлённых глаз.

— Вот это её перемкнуло, — пробормотал Яша, обращаясь к Пузырю, — дядь Вова, может это… того… скорую ей вызвать?

— Они её в санаторий сразу упрут, — злобно поддел Хвощ, косясь в мою сторону недобрым взглядом.

— Тихо! — опять повысил голос дядя Витя и строго глянул на меня, — ты что это за херню несёшь, девка, а?

— Это не херня, — тихим усталым голосом сказала я, на меня вдруг накатило такое безразличие, что ой, — это экологическая катастрофа в будущем.

— Чего-о-о? — захохотал Хвощ, — эк её накрыло-то! Кино, да и только!

— Объясни, — велел дядя Витя Пузырь, не сводя с меня пристального взгляда.

— Мне сложно объяснить вам это сейчас, — ответила я подавленно, — понимаете, это растение, борщевик, это бомба замедленного действия. Пройдет лет пятьдесят, и оно захватит здесь всё, что можно. Не будет больше полей, лугов — будут только заросли борщевика. В рост человека. Даже в лес по ягоды сходить будет невозможно — там тоже будет только борщевик…

— Ну и хрен с ним! — гыгыкнул Хвощ, — пускай себе будет.

— Это не просто растение, если к нему дотронуться — руки сразу разъедает, как от кислоты, начинаются страшные ожоги, которые не проходят по много лет. Человек не сможет больше выходить на солнце…

— А ты-то откуда это всё знаешь? — недоверчиво прищурился дядя Витя.

— Разговор учёных подслушала, — соврала я (не буду же я рассказывать про свои предчувствия и сны), — они хотят развести у нас борщевик, чтобы уничтожить всё живое.

— Ох-йо! — выдохнул Яша. — Капиталисты что ль?

— Да, — кивнула я, — это оружие у них такое. Биологическое оружие. Они его специально для нас придумали. Только оно действует не сразу, а медленно. Но наверняка. Потом с ним уже ничего не сделаешь.

— Дык нам-то что с того, мать? — опять хохотнул Хвощ, — нас поди уже давно и не будет!

— Но дети-то твои будут, — упрямо продолжила гнуть свою линию я, — и внуки будут.

— Нету у меня детей, — отмахнулся Хвощ, — так что мне плевать.

— А у меня есть, — задумчиво пробормотал дядя Витя, — Марусенька, внучечка моя, есть.

— Ну вот, — обрадованно подхватила я, — разве вы хотите своей Марусеньке такое будущее?

— Ты точно не гонишь? — пронзительно зыркнул на меня дядя Витя-Пузырь. — Узнаю, что прогон — кровью умоешься, девка.

— Гоню-не гоню, что уже с того, — пожала я плечами, безразлично уставившись в одну точку. — Дело-то уже сделано. Семена борщевика попали в воду и их разнесло на всю округу. Сейчас он начнет прорастать. Это произойдет очень быстро.

— Не ссы, — одёрнул меня дядя Витя, — там, в тот ручей соляру мужики всегда сливают, так что никуда твои семена не прорастут.

— Это же борщевик, — упрямо покачала головой я, — эти семена прорастут хоть в атомном реакторе.

— А это как? — не понял Яша.

— Погоди ты, — одёрнул его дядя Витя, — а собрать их как-то можно?

— Да как их теперь соберешь? — невесело улыбнулась я, — часть унесло с течением, часть осела в ил, причем на разную глубину, еще какая-то часть разлетелась от ветра по всему берегу, когда он высыпал… да те же птицы могли склевать и разнести на любые расстояния… уже всё… поздно…

— Слышь, Зой, я это… — вдруг покраснел Хвощ и замялся, — в общем, не высыпал я…

— Что-о-о?

— Я оба мешка прям так туда бухнул, — покаялся Хвощ и покраснел, — там просто менты шли, я запалиться не хотел, потому и дал ноги. Ты же всё едино говорила, что жечь будешь — вот я и забросил в ручей.

— Ну, слава богу! — у меня аж от сердца отлегло. — Что ж ты сразу-то не сказал⁈

— Да откуда я знал, что это за хрень такая! — огрызнулся Хвощ, но уже с облегчением, беззлобно. — Вечером сходим с Яшкой, достанем.

— А до вечера их не найдут там? — забеспокоилась я, — или веревка намокнет, соскользнёт, и семена разнесет течением. Или дырка в мешке? Нет, рисковать не надо.

— Так менты…

— Я сказал — сходишь и вытащишь, — строго велел дядя Витя непреклонным тоном, — и сюда оба мешка принеси. Тут и пожгём. Да, Зоя?

— Да, — кивнула я облегченно.

За окном начинался день, а у меня дел было немерено. Хвощ с Яшей ушли вылавливать мешки, дядя Витя-Пузырь занялся своими делами, а я, отказавшись от кофе, решила сходить «к себе домой» (ну никак я не могла привыкнуть, что это мой дом и там живут родные мне люди).

Сегодня было безветренно и в городе появилась мошка. Точнее много мошки. Злобные, настырные. На утренних улицах было ещё почти безлюдно и весь гнус достался мне. Отмахиваясь, от надоедливых тварей, на ходу пожирающих меня заживо, я максимально ускорилась и уже через десять минут влетела в знакомый подъезд, вкусно пропахший жаренной рыбой. В животе сразу заурчало, и я поняла, насколько голодна. Плюс начала наваливаться усталость от волнений этой бессонной ночи (да и марафон мы с Яшей пробежали немаленький).

Дверь в этот раз была заперта, звонка не было, поэтому я постучала. Некоторое время было тихо, затем послышались шаги и дверь распахнулась. На пороге стояла плотно сбитая женщина в пёстром ситцевом халате, примерно лет сорока, чем-то неуловимо похожая на фото Зои в паспорте. В смысле на моё фото (всё никак к себе не привыкну). Она вытаращилась на меня в упор, ну, а я — на нее. Интересно, кто она мне? Мать? Так вроде молодая. Сестра? Слишком большая разница в возрасте. Больше вариантов не было…

— Ты где взялась? — наконец, вместо приветствия, выдала она. Тон её дружелюбным назвать было сложно.

— Пришла, — неопределённо пожала я плечами, — Здравствуй.

— А что это ты в таком виде? — прищурилась она, не ответив на приветствие, — на дворе шесть тридцать утра. Ты откуда такая заявилась?

— В каком виде?

— В непотребном! — взвизгнула она тонко.

Напротив скрипнула и чуть приоткрылась дверь. Оттуда кто-то подсматривал любопытными глазами.

— Здесь разговаривать будем? — вяло кивнула я на соседскую дверь, еле сдерживая зевок.

— Заходи уже, — недовольно буркнула женщина, пропуская в квартиру. — Чем от тебя несет так?

— А чем?

— Куревом и солярой, — скривила нос она и добавила недовольным тоном. — На кухню иди, все ещё спят.

Я дисциплинированно прошла на кухню.

Вчера я не особо рассмотрела её, торопилась. Обстановка была типичная — крашенные до середины зеленой масляной краской стены, белые занавесочки на узком окошке, в углу кухонного стола — кривобокий примус. Напротив — плита с двумя конфорками и белый громоздкий буфет с пузатыми потускневшими бомбошками, который занимал сразу полкухни. Нижних дверок в нём не было, там тоже пестрели шторки с рюшиками. На одной из открытых полок стояла начатая банка с квашеными огурцами — есть захотелось ещё сильнее, и я, чтоб отвлечься, продолжила разглядывать обстановку.

На одной стене в ряд вбиты большие гвозди, на которых висят старые оцинкованные тазы, на другой — большая квадратная лоскутная хренотень с десятком вышитых кармашков, из которых торчит всякая кухонная мелочь — ложки-поварёшки, верёвки с прищепками, скалка и прочая ерунда. На дощатом полу — вязанные из тряпичных полосок коврики. Я насчитала четыре, даже перед массивным титаном и то был свой самодельный весёленький коврик. Всё было бедненько, но старательно прикрывалось: то занавесочкой, то салфеточкой.

Я плюхнулась на единственную табуретку у стола.

— Ты чё сюда припёрлась? — свистящим шепотом спросила женщина, нервно оглянувшись на дверь.

— Я вообще-то здесь прописана, — не нашла никакого более лучшего ответа я.

— Да ты! Ты! — у женщины аж дыханье от возмущения спёрло, и она вполголоса разразилась бранью. Я не буду сейчас цитировать весь тот словесный поток возмущения, который вывернула на меня эта родственница, скажу лишь, что всё продолжалось долго и тон претензий постепенно повышался, пока не перешел в крик. За стеной заплакал ребенок. Послышались шаркающие шаги, и на кухне показалась старушка (та, которая спала прошлый раз). Увидев меня, она явно обрадовалась:

— Зоинька! — её сморщенное, как печёное яблочко, лицо расплылось в робкой улыбке. — Приехала.

— Уйдите отседава, мама! — рявкнула на нее женщина, и старушка, вжав голову в плечи, пугливо ретировалась.

— Тебе здесь не рады! — заявила мне женщина.

Я пожала плечами, ну не рады, так не рады. Спросить её, кем она мне приходится, я сочла неуместным. Пусть спустит пар. Между тем веки тяжелели всё больше и больше. Женщина что-то там ещё вещала, а я сидела и чувствовала, что плыву.

— Спать хочу, — сообщила я, зевая.

— Ну вы посмотрите на её! — возмущённо всплеснула руками женщина. — Как ты…

Договорить ей не дали — на кухне появился вчерашний мужичек. Точнее сперва появилась густая пелена перегара, только затем — сам мужичек.

— Чего бухтим с утра, а, Галчонок? — он, дурашливо хихикнув, хлопнул женщину по имени Галчонок по крепкому заду.

— Ах ты ж, пенёк! — замахнулась на него та, но мужичек ловко увернулся от подзатыльника.

— А что у нас тут готово? — он открыл крышку кастрюли и заглянул туда, смачно хрустя огурцом из банки.

Рот моментально наполнился слюной. Я сглотнула.

— Так, я не поняла? — нахмурилась Галчонок, присматриваясь, — ты уже с утра где-то тяпнул? Или то вчерашнее?

— Та Галчонок! — попытался отхихикаться тот, но женщина не повелась.

— Так, а где зарплата?

— Та какая зарплата?

Семейная разборка набирала обороты и я, воспользовавшись ситуацией, выскользнула из квартиры: вряд ли поспать мне тут дадут, да и кормежка явно не предвидится, а вот список дел у меня на сегодня большой.

И начну я, пожалуй, с магазина спецодежды.

Дорога к магазину, как удалось выяснить у дворника, пролегала мимо дяди Витиного дома. И я решила на секунду заскочить, узнать как дела. Вдруг она уже вернулась, и я сейчас покончу с борщевиком и спокойно займусь своими проблемами.

Как в воду глядела. Они вернулись. Без мешков, правда.

В доме дяди Вити, на кухне, переминаясь с ноги на ногу, стоял Хвощ.

— Ну что там? — недовольно дёрнул головой дядя Витя-Пузырь, прикуривая папиросу.

— Там это… — запинаясь тяжело вздохнул Хвощ и тоскливо уставился в окно.

— Да говори ты! — рыкнул на него дядя Витя, выпуская клубы дыма.

— Мешков нету, — хмуро пришел ему на выручку Яша и тоже посмотрел в окно.

— Как нету? — не поверила я, — развязались?

— Да нет, вообще нету.

— Так идите, блядь, и найдите! — рявкнул дядя Витя так, что зажженная сигарета упала ему на живот, что отнюдь не добавило ему благодушия.

Мы выскочили из дома.

После длительных нудных расспросов, кто был в то время у оврага, удалось найти мелкого вихрастого пацана, который пускал в ручье кораблики и видел, как какой-то дядя выудил два мешка и забрал с собой. А дальше выяснить, что это за дядя такой в небольшом городке было вопросом пятнадцати минут.

И вот мы, наконец, подошли к миленькому, по-мещански опрятному, дворику. За выкрашенным забором уютно светлел свежевыбеленными стенами чистенький домик, на окошечках резные ставенки, дворик выкошен, везде всё ладненько — нигде ни сорняка, ни сориночки. Красота-лепота, в общем.

Во дворе хлопотала женщина. Предпенсионного или свежепенсионного возраста. Такая себе, вполне ещё в соку, в общем.

Я присмотрелась: женщина держала за крылья гуся, которого пыталась примостить на колодку. Гусь сердито вертел длинной шеей и ложиться на колодку категорически не желал. Но женщина таки пристроила его, подняла топор и с размаху опустила. Послышался глухой удар, и гусь орать перестал.

— Здрасьти вам, — заискивающе-вежливо поздоровался из-за забора Хвощ.

— Чего надобно? — неприветливо спросила женщина, не выпуская из рук топор, с которого капала густая гусиная кровь.

— Мешки ищем, — сообщил Яша деловито. — Два мешка. С семенами. Нам тут подсказали, у вас они.

— Нету! Врут всё! — заполошно взвизгнула женщина, опасливо покосившись на неприкрытую дверку клуни, — ничего не знаю! Уходите! А то милицию щас вызову! Хулиганы!

— Да мы посмотрим только, — сказал Яша, заходя уже во двор, — что, мамаша, всполошилась так? Расхищаем государственное имущество?

— Пошел вон отседова! — заверещала женщина, — Люди! Люди-и-и! Убивают!

— А ну, нишкни, — цвыркнул ей Яша и та испуганно утихла.

— Я клуню гляну, — сказал мне Хвощ, — а ты в сенях.

Пока я осматривала сени, Хвощ издал радостный возглас, который сразу же сменился злобным:

— Ты где семена дела, мать? Говори!

— Не знаю! Не я это!

Я выскочила во двор. Там вовсю шла разборка: растерянный Хвощ вытащил один полный мешок и второй на треть пустой.

— Где семена, я тебя спрашиваю?

— А нету, — сжала губы в одну тонкую линию женщина, и, подбоченясь, хмыкнула, — И вот что теперь? Что ты мне теперь сделаешь?

— Каюк тебе теперь, — спокойно ответил Яша, отобрав у женщины топор.

Та побледнела.

— Так где, говоришь, семена дела? — переспросил Яша, рассматривая подсыхающую кровь на топоре.

— На огороде, — пролепетала женщина, ещё больше бледнея, — посеяла я их. Кто ж знал, что они ваши.

— Твою ж мать, — аж удивился Хвощ, — ты хоть соображаешь, дура, что ты посеяла?

— Морковь, — растерянно ответила та и зарыдала. — Ильюха сказал, что новый сорт агрономы привезли. А у меня кабаки не взошли, место как раз было. А я ж этому ироду ещё две бутылки первача взамен отдала!

Подталкиваемая Яшей, женщина, всхлипывая, провела нас в огород, где нашим глазам предстала огромная латка свежевскопанной земли, соток на пять-шесть, промеж аккуратненьких грядочек с овощами.

— Вот, — хмуро кивнула на землю женщина, подтвердив мои самые страшные опасения.

— Что теперь делать будем? — задумался Хвощ. Яша и себе задумался. Внезапно женщина ловко извернувшись, пнула Яшу и вырвалась из его рук.

С криком она отбежала к пруду в конце огорода и развернулась, тыкая в нас кукиши:

— Уроды! Изверги! — верещала она, — Хулиганьё! Скоты! Тьфу на вас!

Она ещё что-то прокричала, внезапно развернулась спиной и, нагнувшись и высоко задрав подол, показала нам голую жопу.

Проверещав ещё что-то сердитое, женщина опустила подол и резво скрылась в лесочке.

— Что делать теперь будем? — опять спросил Хвощ и все взгляды уставились на меня.

— Может обратно выкопаем? — предложил Яша.

— Там семена останутся, в земле, — не согласился Хвощ.

— А если глубоко копать? — запустил пятерню в волосы Яша.

— Хоть бери да бетонируй теперь эти грядки, — потёрла слипающиеся глаза я.

Глава 16

— Что за дебош ты устроила в городе, а, Горелова⁈ — Бармалей говорил вроде тихо, но меня проняло аж до печёнок. — Почему мне звонят из ГУВД со странными вопросами⁈

Я вздрогнула, а Бармалей уставился на меня колючим взглядом. Вид у него был донельзя сердитый, еле сдерживаемый гнев плескался в глазах:

— А я тебя, между прочим, отпустил в город под свою ответственность! Под свою, Горелова! А ты что там натворила⁈ Кстати, а что? Рассказывай давай!

Яопустила голову и потупилась. А что мне было говорить? Не буду же я рассказывать, что огород той вредной тётке мы-таки залили бетоном? И не только ей. А ещё заодно три огорода её предприимчивым соседям. Которые тоже позарились на дармовую «морковь» за две бутылки первака. Будут теперь у них собственные танцплощадки прямо посреди огородов. Потому что я не представляю для чего ещё можно использовать эти неравномерно забетонированные участки.

— Я тебя на сколько отпустил в город, Горелова? — свистящим шепотом продолжал обличать меня Бармалей, — на сколько, а?

Я молчала. Сидела, не поднимая головы.

— Молчишь, да? Правильно, молчи! А отдуваться за тебя перед Ледковым должен я⁈ — взорвался Бармалей, — ты у следователя, между прочим, в подозреваемых числишься! Александр Владимирович по-человечески закрыл глаза на твою отлучку в город! Пожалел тебя, убогую! В больницу отпустил! Швы снять! Швы, Горелова, швы! А ты что сделала⁈ Поставила весь город на уши! Его же теперь из-за тебя туда вызвали! Из-за тебя, Горелова!

Уши мои заалели.

— А мы, Горелова, из-за тебя четыре лишних дня торчим в Кедровом! Я людей на работу принял! Шесть человек! А они теперь вынуждены тут торчать! Из-за тебя! А их кормить надо, Горелова! И проживание оплачивать! Это из чьего кармана будет, а⁈

Я опустила голову ещё ниже.

— И пока благодаря тебе, Горелова, я тут прохлаждаюсь, в отряде, между прочим, чёрт его знает, что, может, происходит! И я уверен, что вся работа стоит, пока мы здесь! А вегетация, между прочим, короткая! И вот с кого потом спросят! А⁈ С кого⁈ Что мы в отчёте писать будем, если всю работу не сделаем⁈

И в таком духе примерно на полчаса. Я сидела и молча обтекала. Ну, а что мне было говорить? Бармалей прав. Я накосячила. Но жалею лишь о том, что так тупо попалась. Если бы мне пришлось провернуть всё заново, я сделала бы это опять. Да кто же знал, что этот урод Ильюха побежит в милицию доносить? Во люди! Мало того, что свистнул семена борщевика из ручья и потом толкнул их за первак соседям, так он ещё на нас донёс! У нас украл и на нас же потом донёс! Хотя, если бы я увидела, как моим соседям какие-то люди насильно бетонируют огороды — не знаю, как бы поступила я. Но всё равно он неправ.

— Горелова! — сказал Бармалей тоном уставшего от жизни человека, — вот скажи, что мне с тобой делать?

Я пожала плечами, собираясь с ответом.

Но тут скрипнула дверь и заглянул Володя. Это был новый член отряда, и, насколько я поняла, он занял место их негласного лидера.

— Иван Карлович! — сказал он, — всё готово. Вас только ждём.

— Сейчас буду, — коротко сказал Бармалей и рыкнул мне, — Горелова, собирайся давай! Через четыре минуты выезжаем. Но разговор с тобой мы продолжим позже!

Ну, а что мне собираться? Всё моё в рюкзаке и небольшой сумке, что я притащила из города. В вагончике метеорологов я предусмотрительно ничего не оставляла. И правильно сделала. Когда меня привезли из города, я сразу угодила «на ковёр» к Бармалею, а сейчас он дал всего четыре минуты.

Мы быстро загрузились в три грузовые машины (пока Бармалей меня обличал, парни загрузили всё сами, остались лишь наши с Бармалеем личные вещи) и покатили к аэродрому.

Грузовик подпрыгнул на ухабе, да так, что я аж зубами клацнула, и мои мысли потекли совсем в другом направлении. В городе, до того происшествия, я успела выполнить сто миллионов дел. Во-первых, таки смоталась в больницу, где мне сняли швы, отругали и приписали какие-то уколы, которые я даже покупать не стала. Затем я прошвырнулась по магазинам. Здесь мне очень помог вездесущий Яша, который, казалось, знал в городе всё и всех.

Я ещё раз продумала, всё ли я выполнила по списку: итак, я приобрела новый костюм с сеткой-энцефалиткой, рыбацкие сапоги и тёплый свитер. В этом мне помог Яша.

А вот дальше дело застопорилось.

Своё заскорузлое поношенное бельё я так и не смогла нигде нормально отстирать. Вид у него был жутко-серый. Поэтому я поступила просто — выбросила всё на ближайшую помойку. Зато как я себя ругала буквально через час, когда, оббегав все магазины, смогла приобрести лишь двое жуткого вида панталон с начёсом. Самый обычных женских трусов не было! Бюстгальтеров не было! Носков и тех не было! Но здесь я поступила проще — купила мужские, много. Мне в экспедиции в самый раз.

Почему такое снабжение в этом городе — я старалась не думать. Возможно, его закладывали как временный город геологов и нефтяников, где женщины по умолчанию не предусматривались, поэтому и завозили всё исключительно для мужиков. Потом город чуть разросся, но снабжение так и не наладили. Может, дело было в чём-то другом. Как бы там ни было, но я осталась без белья, если не считать панталон.

Пришлось опять привлекать Яшу. Млея и краснея, я поведала ему о своей проблеме, и он, отсмеявшись, свёл меня с «одной хорошей женщиной», у которой я смогла, не сильно и переплачивая, приобрести довольно-таки неплохое бельё, а один бюстгальтер даже с гипюровыми вставками.

Ещё оставалось время прошвырнуться по магазинам, затариться разной полезной мелочёвкой (то же зеркальце в дороге нужно, я прикупила и себе, и Аннушке, ещё взяла пару катушек ниток, набор иголок, ножнички, десяток больших чёрных пуговиц и прочую мелочь. А ещё я прикупила моток шерстяных ниток и толстый крючок. Свяжу себе на досуге тёплую шапочку и носки. Лучше, конечно, спицами, но спиц я не нашла. Может быть, если поискать, они и есть где-то, как и женское бельё, но я же совсем ничего не помнила).

Грузовик опять подпрыгнул, и я подпрыгнула тоже, больно ударившись плечом о дверцу, так как сидела с самого краю.

— Осторожно! — сказал Володька, который сидел рядом и тоже подпрыгнул, и тоже ударился о злополучную дверцу.

— Ага, — кивнула я, потирая ушиб.

— Грузовой борт дали, — тихо шепнул он мне, покосившись на задремавшего Бармалея, — но до Куньего кордона только. Оттуда на казанках придётся. И по болоту потом ещё тилимбаться сколько.

— А ты откуда знаешь? — удивилась я, — ты же первый раз.

— Так я на Куньем практику проходил, — хмыкнул Володька, — не думаю, что за семь лет там что-то сильно изменилось.

— Ты что, биолог? — спросила я, чтобы поддержать разговор.

— Нет, я геокриолог, — хмыкнул Володька.

Было ему лет около двадцати пяти. Невысокий, скуластый, с тонким комяцким лицом, прозрачной кожей и серыми острыми глазами, тем не менее даже мужики постарше его слушались.

Грузовики остановились. Всё, мы приехали на аэродром.

Аэродромов в маленьком Кедровом было аж два. Один — обычный, для пассажирских и грузовых перевозок, а второй — спецаэродром, для забросок в тайгу экспедиционных групп и вахтовиков.

— Перегружаемся, — скомандовал Бармалей и все принялись стаскивать и передавать по цепочке вещи и прочий груз. А его было немало. Я даже не представляю, как мы всё это будем по болоту тащить.

Не буду рассказывать, как мы долетели до кордона, ничего особенного: загрузились, полетели, сели, выгрузились. Дальше начиналась бескрайняя и дикая северная тайга. Парни споро перегрузили вещи на четыре казанки (я тоже таскала вещи, хоть и не самые тяжелые, но таскала), им помогали егеря (двое с Куньего, остальные пришли из Дальнего кордона) — дальше предстояло плыть по реке.

Меня усадили в одну из лодок.

— Ты что, вот так поедешь? — удивленно спросил Василий, немолодой егерь с Куньего, с обветренным, словно высеченным из камня, лицом.

— А что? — я оглядела себя, вроде всё нормально, рыбацкие сапоги «по самое немогу» есть, защитный костюм-енцефалитка — тоже на мне.

— Держи, — немногословный егерь бросил мне тёплый овечий тулуп, из которого сразу же посыпалась шерсть и пыль.

— Спасибо! — с благодарностью чихнула я.

— Зато тепло будет, — буркнул егерь и потерял ко мне интерес.

Я закуталась в тулуп, хоть и было жарко. Но егерь здесь постоянно ездит, и мой, хоть и небольшой опыт после потери памяти, подсказывал мне, что советами таких людей пренебрегать в тайге не следует.

Когда всё барахло и людей, наконец, погрузили, мы отчалили. На нос лодки в последний момент запрыгнул большой лохматый пёс. Уши у него стояли торчком. Он покосился на нас и отвернулся, устроившись на носу лодки.

— Зверь! — с упрёком проворчал егерь, но пёс всем своим видом дал понять, что без него никто никуда не едет.

Река, по которой мы шли, была хоть и широкая, но полна мелей, соров и опасных заворотов. Поэтому скорость была небольшая, на особо опасных участках егеря помогали себе длинными шестами.

Мы шли вторыми, насколько я поняла, на первой лодке был егерь, который лучше всех знал все повороты и секреты реки, он был что-то вроде лоцмана.

Впереди рулил Василий. Рядом с ним сидел Володя. Мне велели устроиться сзади, возле двух новичков, Олега и Степана.

— Это мы из-за тебя так опоздали? — перекрикивая ветер, спросил Олег, кудрявый брюнет с карими весёлыми глазами.

— Ага, — кивнула я.

Степан, мрачный, заросший щетиной, со сломанным носом и словно обожженным лицом, разговор не поддержал и вообще взял, и отвернулся. Неприятный тип.

Дальше река расширялась, и лодка пошла значительно быстрее. Разговаривать стало совершенно невозможно. Острый от водяной пыли ветер, казалось, проникал даже под кожу. Я порадовалась, что на мне тёплый тулуп, в который я куталась всё глубже и глубже, но всё равно не могла согреться.

Растительность сменилась, если в начале пути были кедровые сосны с вкраплениями лиственниц и берёз, нависающих над рыжими обрывами, то сейчас начался сплошной еловый лес, тёмный и неприветливый. И обрывы пошли торфяные, угольно-черного цвета, с прозеленью. Которые отражались в такой же угольной воде, словно в зеркале.

Мы плыли ещё примерно полчаса, когда лодки стали замедляться. Река в этом месте сузилась, заросший елью и ольхой обрыв был не таким высоким, как раньше.

— Приехали, — буркнул Василий и причалил.

Зверь первый спрыгнул в воду и поплыл к земле, где сразу же юркнул в кусты. Периодически он выныривал из зарослей и отрывисто лаял.

Наконец, он подбежал к лодке и коротко гавкнул.

— Медведей нет, — пояснил Василий и осторожно, по носу лодки прошел вперёд, затем спрыгнул в воду, погрузившись гораздо выше колен и, потащил лодку за канат к берегу.

Там он заякорил казанку и велел:

— Выходим, вещи передаём цепью.

Мы принялись выгружаться. Меня от этой процедуры освободили, потому что берег был глинистый, мокрый и очень скользкий. Поэтому, пока все в поте лица разгружались, я стояла рядом и бездельничала.

Наконец, все лодки были разгружены, затащены наверх и перевёрнуты так, чтобы их не утащило в воду приливом.

Мы поднялись наверх. Пришло время делить поклажу и двигаться дальше. А дальше было болото.

Памятуя о своём первом опыте на болоте после потери памяти, первое, что я сделала, это выломала крепкий прут из ближайшей осинки. Затем быстро привязала свою сумку к верху рюкзака, чтобы удобнее было нести.

— Молодец, — блеснув глазами, похвалил Василий.

Остальные (новички) принялись следовать моему примеру и ломать палки.

— А вы зачем? — буркнул Григорий, егерь из другой лодки, — она — баба, пусть себе идёт, как сможет, а вы будете груз нести. Не надо руку занимать.

— А если яма в болоте? — возмутился Лёня, ещё один новичок. — Можно же уйти с головой.

— Как уйдёшь, так и выйдешь, — отмахнулся Григорий и велел, — Так! Распределяем груз. Всем по рюкзаку и по две сумки. Двое будут нести вот этот свёрток.

— Его надо осторожно, — засуетился Бармалей, — там ценное оборудование.

— Слышали? — сказал Григорий.

— Нет, я так не согласен! — рассердился Лёня, — пусть она тогда мой рюкзак несёт.

— Ты чего, не мужик что ли? — нахмурился Василий.

— Я буду идти по болоту с палкой! — упёрся Лёня, глядя на меня злыми глазами.

Я пожала плечами и взяла его рюкзак.

— Положи, — велел Василий.

— Да что ты её защищаешь⁈ — возмущенно крикнул Олег, зло сверкнув весёлыми глазами в мою сторону, — из-за неё, говорят, предыдущая группа погибла, и мы четыре дня в Кедровом торчали, пока она в ментовке сидела. Нечего её жалеть!

— Нишкни! — вдруг подал голос ранее молчавший Степан, — взял и понёс.

Олег подавился на полуслове, раздражённо схватил груз и понуро побрёл вслед за Григорием, который уже начал первым двигаться по болоту, следуя за Зверем. Лёня обжёг меня злым взглядом и тоже потащил свою поклажу.

— Теперь ты, — велел мне Степан и, пропустив меня вперёд, пошёл вслед за мной.

Я шла, осторожно ощупывая палкой дорогу впереди себя. Радовало хоть то, что болото было малотопкое, обильно покрытое вахтой и белокрыльником. Я старалась наступать на их побеги, которые плотной сеткой оплетали всю воду, так что выше колена ноги не уходили. Правда идти было тяжело, побеги цеплялись, каждый раз приходилось вытаскивать ногу с большим трудом, силы от этого терялись. А несколько раз палка проваливалась почти вниз, но каждый раз удавалось вовремя сгруппироваться и не ухнуть вслед за нею.

Было жарко и душно, проклятые мошки норовили забраться под сетку энцефалитки, намазанное гвоздикой лицо изошло потом и гнус принялся поедать меня живьём. Остальным было ещё хуже. Я-то шла почти налегке, не считая килограмм пятьдесят веса (хотя по ощущениям вся тонна!), но они были на спине, так что нормально. А вот им было совсем паршиво, тяжело, и руки заняты, что и не почешешься.

Уже через часа полтора, многие запыхались. Остановки стали всё чаще.

Новички явно не тянули.

Уж не знаю, где и по какому принципу Бармалей их набрал. Может быть они как специалисты были супер, но как полевики, они были ни о чём.

Лафа закончилась, когда Лёня сильно подвернул ногу и, обессиленный, рухнул прямо в болото. Идти он дальше не мог, а тем более, тащить груз.

Еле-еле его дотащили до сухого.

— Это ты во всём виновата! — зло баюкая ногу, прошипел в мою сторону Лёня, когда мужики отошли перекурить и посоветоваться, что делать. — От тебя толку нету! Если б ты взяла мой рюкзак, я бы палкой проверял дорогу и не повредил ногу. Может, у меня перелом!

Ответить я не успела, вернулись мужики.

— Давай-ка, Горелова, иди вперёд, здесь меньше километра до лагеря, ты налегке быстро дойдёшь. Дорога помечена красными лоскутами, так что не заблудишься, — велел Бармалей, — а там скажи мужикам, пусть идут сюда помогать. А то сами всё не дотащим. Ещё и Леонид же.

— И Зверь с тобой пойдёт, — добавил Василий и свистнул псу.

Я кивнула, ухватила мою палку покрепче, поправила лямки рюкзака и пошла вперёд быстрым шагом, следуя за собакой. Почва, на моё счастье здесь была уже ровная, но буквально через сотню шагов я начала задыхаться — дремучий лес, буреломы, стволы деревьев обильно покрыты рыхлыми накипными лишайниками, от малейшего прикосновения к веткам в воздух взвиваются тучи пыльцы и пыли. Хоть тропинка и была, но она была почти нехоженная, приходилось постоянно то через упавшее бревно переступать, то под ветку подныривать. А в одном месте так вообще, через огромный овраг было перекинуто дерево. Ствол поваленной сосны. Но мне от этого не легче — внизу примерно метра три.

Зверь легко пробежал по стволу, а вот я стояла над рвом, с ужасом глядя вниз и не представляла, как я с рюкзаком смогу перейти по этому бревну. И перекинуть рюкзак я тоже не могу — боюсь уронить.

А время идёт.

Немного потоптавшись на месте, и даже всплакнув от жалости к себе, я приняла единственно верное решение — спускаться вниз, переходить ручей на дне оврага вброд, а затем пытаться вскарабкаться наверх.

Как я это буду осуществлять с таким весом, я даже не думала.

Как-нибудь.

Вариантов то нет.

Сзади меня ждут люди.

Я опять поддернула лямки рюкзака, ухватилась одной рукой за палку, второй — за ветви ближайшего дерева и принялась медленно и осторожно спускаться вниз.

С другого берега осуждающе лаял на меня зверь.

Ну а что я сделаю, раз так?

Сперва всё шло неплохо, а в одном месте так даже практически хорошо. Затем спуск стал уж очень пологим. А земля — глеево-глинистой и я, поскользнувшись, ухнула вниз. Думала, что сейчас уйду в ручей с головой (как я поняла, здесь они хоть и называются ручьями, но на самом деле это очень глубокие, быстротекущие и неширокие речки), но повезло, в последний момент ухватилась за еловые лапы.

— …мать! — от души заорала я, когда мои подошвы замерли буквально в сантиметре от черной воды.

Так и цепляясь за ветви деревьев, я, словно черепаха, продвигалась вдоль гадского ручья. И мне-таки улыбнулась удача. Чуть дальше, за небольшим поворотом (поэтому я тропинки-то и не заметила), обнаружилась еще одна упавшая ель. Да так удачно, что её ствол перекинулся прямо на другую сторону и немножко вверх.

С радостным повизгиванием, я влезла на ствол, чуточку посидела, переводя дыхание, а затем полезла на карачках вперёд. Да, ствол был низко, но всё равно идти по нему прямо я жутко боялась (кто его знает, какая глубина там, под водой. В Кедровом один шофёр рассказывал, что в таком ручье может быть глубина и с пятиэтажный дом, если там до этого была мерзлота. Лично мне проверять не хотелось).

Перелезла!

Потихоньку, помаленечку, цепляясь за ветви деревьев, я, словно артритная старушка начала карабкаться вверх. Спина уже гудела, проклятые лямки рюкзака, казалось, впились в кожу. Когда я вылезла на поверхность, наверное, минут пять просто лежала, тупо глядя в небо и слушая пение птиц.

Но надо вставать.

Рядом, повизгивая от нетерпения, прыгал Зверь.

Остался последний рывок. С усилием я поднялась на ноги. Отыскала красные лоскуты-метки, и поплелась дальше. Тяжело дыша, словно загнанная лошадь.

А вот и лагерь.

Я так обрадовалась. Наконец-то дошла!

Но что-то меня царапнуло. Что-то было не так.

А что не так?

И тут я поняла. Тишина. Над лагерем стояла абсолютная и полная тишина. Не слышно было ни голосов, ни стука, ни прочих звуков. Только ветер шумел в кронах деревьев, да какая-то птица тоненько покрикивала вдали.

Я ускорила шаг, побежала, заглядывая везде — в вагончики, в хозку, в камералки.

В лагере не было никого.

В столовой обнаружилась Аннушка. Она сидела на лавке, закрыв лицо руками. Плечи её мелко вздрагивали.

От тяжелого предчувствия моё сердце рухнуло вниз.

— Анна Петровна! Что? Что случилось? — воскликнула я.

— Нина Васильевна исчезла, — размазывая слёзы прогундосила Аннушка и зарыдала.

Глава 17

— Как исчезла⁈ — растерялась я.

— Вот так… — всхлипнула Аннушка.

— А где все остальные?

— Пошли её искать, — она трубно высморкалась в носовой платок и посмотрела на меня красными от слёз глазами. — А ты где взялась, Зоя? И где Иван Карлович? И остальные где? Что у вас случилось⁈

— Они все там, на болоте, — я махнула рукой в сторону, откуда пришла, — отправили меня сюда за подмогой. Там груз тяжелый и Лёня ещё сильно ногу подвернул.

— Так вы через болото попёрлись? — всплеснула руками Аннушка. — С ума сойти!

Весть о том, что Бармалей близко, придала ей сил, и она слегка ожила и засуетилась:

— Так, Зоя, наши все разбрелись, но скоро уже должен вернуться Игнат. И Митька тоже. Где-то шатается, шалопай. Мои там, кстати, дома как? Гостинцы передала?

Я в двух словах рассказала.

— Ну хорошо, — вздохнула она и добавила, — А ну-ка сбегай к хозке, глянь, может уже вернулись и курят. Знаю я их! Сейчас будут опять полчаса лясы точить! Мужичьё!

Я выскочила из столовки.

В лагере было тихо.

Что же делать⁈ Там же меня ждут! Неужели возвращаться обратно⁈ Но что я им помогу? Они меня из-за бесполезности сюда и отправили, ну и чтобы народ на конфликты не провоцировать. Что я, не понимаю, что ли⁈

Божечки, что же делать⁈ Что же делать⁈

Вдруг вдали послышался громки и заливистый собачий лай. Буквально через миг в лагерь вбежал Зверь и возбуждённо забегал вокруг меня.

Решение пришло моментально:

— Аннушка! — крикнула я, — куда ты говоришь, Митька и Игнат пошли?

— В сторону четырнадцатого квартала, там, где красный камень, я не знаю, куда дальше. Вроде потом они в разные стороны должны уйти.

— А в каком направлении. Можешь показать? — поморщилась я.

— Ой, прости. Всё время забываю, что ты не помнишь, — Аннушка выглянула из столовки и виновато улыбнулась, — вот туда.

Она показала направление рукой и вдруг нахмурилась:

— Ты что, их искать решила идти? Ты с ума сошла, Зойка⁈ Не пущу! Одна умная уже пропала. Сейчас и ты пропадёшь! Не пущу!

— Но там наши… — попыталась донести до неё эту простую мысль я.

— Там здоровые мужики, Зоя! — вызверилась на меня Аннушка, — потихоньку, за два-три раза, перетащатся. До темноты успеют. А не успеют, так бросят хлам и налегке придут. А завтра сходят остальное заберут. Кому тут его в глухомани этой воровать!

— Но…

— Я сказала — не пойдешь! И точка!

— Аннушка… — взмолилась я, — со мной Зверь вот пойдёт! Это собака егерей с Куньего кордона, с ним даже на медведей ходят!

— Да пусть хоть на динозавров! — рявкнула Аннушка, — я сказала не пойдешь — значит сиди тут! И попробуй мне ослушаться! Ты меня плохо знаешь!

— Но Анна Петровна…

— Что тут у вас происходит⁈ — из чащи леса вышел Игнат. Был он с ружьём и двумя куропатками. Увидев меня, он удивился, — Зоя? А где остальные?

— Они на болоте застряли, — вместо меня ответила Аннушка, не дав мне даже рот раскрыть, — послали вот Зойку за подмогой. Ты представляешь, Игнат, она хотела идти вас искать!

— Надеюсь, ты не пустила? — нахмурился Игнат.

— Ну, ты же меня знаешь, — ухмыльнулась Аннушка.

— Но им же помощь нужна! — возмутилась я, — там Лёня ногу сильно подвернул!

— Вот и дальше не пускай, — кивнул Игнат Аннушке, проигнорировав мои слова, вручил мне куропаток и сказал, — я пойду им навстречу. Кто из наших вернётся — отправляй следом.

Он развернулся и пошёл туда, откуда пришла я. Зверь бросился за ним.

— Там красными лоскутами помечено! — крикнула ему в спину я.

— Знаю, — не оборачиваясь, буркнул он, — сам ставил.

Игнат скрылся в лесу, а я обернулась к Аннушке, которая отобрала у меня куропаток и сейчас придирчиво их рассматривала.

— А куда она ушла? В смысле Нина Васильевна куда ушла? — спросила я.

— Она днём работала на дальнем участке, укосы брала, — пояснила Аннушка.

Она побрела в хозку вместе с куропатками, мысли её явно унеслись в другом направлении. Я, соответственно, потащилась следом за ней.

— И что? — направила беседу я в нужное русло. — Она там пропала? На дальнем?

— Погоди, — рассеянно велела мне Аннушка и ушла в хозку.

Я осталась снаружи, изнывая от нетерпения.

Неужели там, на дальнем участке что-то произошло? Я вспомнила, как там же, несколько дней назад, на нас с нею внезапно упал камень и похолодела, аж ладони взмокли.

В ветвях кедровой сосны, под которой стояла хозка, внезапно крикнула какая-то птица. Я аж подпрыгнула на месте. С перепугу.

Нервы совсем ни к чёрту стали.

Мда, с тех пор, как я пришла в себя, я только и делаю, что узнаю про трупы. Или сама во всякие неприятности попадаю — то на болоте, то с борщевиком этим. Ох, чую, аукнется мне этот борщевик ещё не один раз.

— Зоя! — Аннушка вышла из хозки с пустыми руками.

Заметив мой вопросительный взгляд, пояснила:

— Я в ледник их пока положила. Для сохранности.

— А чистить их не надо разве? — удивилась я.

— Не чистить, а ощипывать, — скептически хмыкнула Аннушка, — не надо. Там они, в перьях, и непотрошеные, лучше в леднике сохраняются. Нас так охотники научили. И мы теперь только так и делаем. Я решила на послезавтра отложить. На сегодня обед готов, ужин почти тоже. Завтра у нас по графику рыбный день, мужики рыбы обещали. Они вчера сеть у Меловой пади поставили. Вечером сходят…

— А если Нину не найдут?

— Ну так что? Жрать же всё равно надо! — сердито ответила Аннушка и, вспомнив, что не ответила на мой вопрос, пояснила уже более миролюбивым тоном, — она с дальнего обратно вернулась, всё нормально сперва было. А потом мы ужинать сели. И она с Генкой этим, придурком, поругалась. Такая ссора была, ты не представляешь!

— А за что поругалась? — влезла я и тут же пожалела.

— Да всё за конфеты эти проклятущие! Жрёт их и жрёт! Всю жопу себе уже разъела, скоро больше, чем у меня будет! Но у меня-то просто кость широкая, а эта вертихвостка, всё конфетами обжирается, и прёт её как на дрожжах!

— Погоди, Ань, — дёрнула за рукав её я, — так что там дальше было?

— Ну а что! — вскинулась Аннушка, — слово за слово, чуть до драки не дошло. А дурни эти сперва всё подзуживали. Весело им, видишь ли. Представление бесплатное! Цирк шапито! А потом как увидели, до чего дело идёт, так сразу, как говорится, по кустам. А эти орали, орали, а потом Нинка совсем психанула, развернулась и ушла. И всё. Больше она не вернулась. Мы только за завтраком обнаружили, когда она не вышла из палатки.

— Ничего себе! — протянула я, пребывая в шоке от услышанного.

Это ж надо быть такой дурой. Ну, хотя, чему я удивляюсь.

Аннушка ещё что-то продолжала ворчать, а я подумала, что хорошо, что меня в это время в лагере не было. А то опять бы на меня подумали.

Буквально через полчаса начали подтягиваться остальные. Безрезультатно. Аннушка сразу же отправляла их на болото за нашими, мол, о Нине Васильевне потом погрустим и подумаем, что делать, а вот наших надо выручать сейчас же.

И Митьки всё не было.

Дежавю. Опять, как и в тот раз, когда был «товарищеский суд», все сидели после ужина в столовке и молча смотрели на нетронутые миски с конфетами. Настроение было ни к чёрту. Наших встретили уже почти возле того оврага, через который я с таким трудом перебралась. Помогли им с грузом и Лёней. У него, кстати, дела были не очень. Колька, сказал, что в кости трещина, наложил повязку, что-то там ещё. В общем, Лёня капитально попал. Теперь придётся ему недели две сидеть в лагере и кормить комаров.

Ну ничего, Аннушка ему быстро работу найдёт. Будет, к примеру, перебирать манку от полбы. Или ландорики лепить.

— Нужно вызывать помощь из Кедрового, — тихо, но веско, сказал Колька.

Все молчали. Сидели, уставившись на клеёнку стола с изображением гербов братских республик и дарами природы.

— Да как ты это представляешь⁈ — взорвался Бармалей. — Только недавно четыре трупа отсюда увезли. И пятый ещё где-то по тайге шляется…

Я аж вздрогнула, представив картину, как окровавленный труп Уткина бродит по тайге и нападает на всех подряд.

— Да ты представляешь, как я сейчас им туда позвоню и скажу, мол, опять у нас сотрудник в тайге пропал! — на Бармалея было страшно смотреть, так он покраснел от гнева. — Традиционно, ипиегомать!

— Мы прочесали всю округу, Иван Карлович, — спокойно выдержал его наезд Колька, — даже до Сизых увалов дошли. Её нигде нет.

— И до Синявкиного болота ходили, это ещё дальше, — влез Сергей, немолодой техник-гидролог, и вжал голову в плечи под тяжелым взглядом Бармалея.

— Да она, может, в кустах в двух шагах от вас где-то сидит! — продолжал надрываться Бармалей. — Если я сейчас вызову борт, нас тут всех под суд отдадут! Это уже не шутки!

— Только лишь сверху может быть видно, где она, — упрямо продолжал настаивать Колька.

— Это если она ещё жива… — тихо сказал Дон Педро, и Аннушка громко всхлипнула.

— Замолчи! — одёрнул его Бармалей. — Толку от того, что ты сейчас женщин пугаешь.

— А что так долго Митька задерживается, я не пойму? — опять подал голос Колька, нервно постукивая пальцами по столу.

— Так он к водопаду пошел, — ответил Геннадий, аккуратно отрывая прямоугольный клочок бумаги от газеты, — там самый сложнопроходимый участок, так что еще часа два его точно не будет. Хорошо, если до темноты вернуться успеет.

Он облизнул край бумажки, наложил туда пару добрых щепоток табаку, любовно утрамбовал его и начал скручивать цигарку.

— Так, курить давайте все на улицу! — тут же взвилась Аннушка.

— Да я только цигарку кручу, что ты пристала, как смола! — рыкнул на неё Генка.

— Ну ты гля на него! — вызверилась в ответ Аннушка, — он мне рота затыкает! Уже одной заткнул. И где она? Гена, где девка, а?

— Ищем… — невнятно пробурчал Гена, не глядя на остальных.

— Правильно, ищете! — уже завелась Аннушка, — а вот если бы ты её до ручки не довёл — она бы не ушла! И нам бы сейчас искать никого не пришлось!

— Да я тут причём⁈ — подскочил с лавки Гена, рассыпав дефицитный в этой глуши табак и не замечая этого. — Ты базар свой фильтруй, баба! Или я тебе сейчас быстро рот твой поганый заткну!

— Уже одной заткнул! — заверещала Аннушка.

— А ну тихо оба! — грохнул кулаком по столу Бармалей, так что чашки и блюдца подпрыгнули и жалобно звякнули, а с противоположного краю стола свалилась миска с конфетами, и они рассыпались по земле. — Геннадий, ещё одно слово, и я тебя обратно в Кедровый отправлю! Распустились, мать вашу так!

— Да я… — начал было Генка, но Бармалей уже был взвинчен и рявкнул:

— Я сказал заткнуться! Бери листок и ручку и пиши объяснительную!

— Да за что…

— За саботаж и нарушение трудовой дисциплины! Неподчинение прямым приказам руководства в полевых условиях ты знаешь, чем тебе это грозит!

— Знаю, — понурил голову Генка.

— А раз знаешь, то какого хера ведешь себя как идиот⁈

— Извините, Иван Карлович! — Генка понял, что хватил лишку и что лучше извиниться, — и ты, Анна Петровна, прости. Я на нервах. Мы все на нервах.

Я сидела и рассматривала узоры на клеёнке. Абсурдная ситуация. Я не выдержала и усмехнулась.

— А ты чего лыбишься? — Генкина злоба не прошла и требовала выхода, — Чё лыбишься, Горелова, ты нам скажи, и мы все поржем!

— Геннадий, всё! Моё терпение лопнуло! — прошипел, вращая налитыми кровью глазами Бармалей.

— Так я ничего не сказал! — возмутился Генка, — я спросил, почему она улыбается. И это нельзя?

— Да, кстати, Зоя, скажи, а почему ты смеёшься? — поддержал его Сергей, они постоянно курили вместе.

— Потому что прошлый раз именно Геннадий больше всех обвинял меня в том, что я виновата за Кошку и за ребят, — тихо сказала я, не поднимая глаз от клеёнки, — а теперь он сам в такой же ситуации. И также, как и я, у него сейчас нет никаких доказательств, чтобы себя обелить. И вот мне интересно, его теперь тоже всем лагерем травить будут, как меня травили, а особенно Гена, или его нет?

Над столом повисла ошеломлённая тишина.

— Придурки, — вздохнул Колька и покачал головой.

— Коля, дай мне нитроглицерину, или хоть чего-нибудь, — жалобно попросил Бармалей, — сил моих больше нету на это всё смотреть…

И тут снаружи послышались шаги, предупреждающий лай Зверя, мужской окрик.

Полог палатки распахнулся и в столовку вошел Митька.

Гул в палатке моментально стих.

— Ну, что там, Дмитрий? — безэмоционально и тихо спросил Бармалей, уже, впрочем, зная, что ответ будет таким же отрицательным.

— О! Наши вернулись! — почти чёрное от пыли и солнца лицо Митьки расцвело мальчишеской улыбкой. Но он тут же посерьёзнел и устало ответил Бармалею:

— Вот, что нашёл…

Он вытащил из кармана и положил на клеёнку раздавленную заколку для волос. Лиловую, пластмассовую, в виде рыбки с гипертрофированным глазиком.

— Это же Нины Васильевны! — ахнула Аннушка.

И мгновенно все зашумели, заговорили.

— Нужно идти к водопаду!

— Да что ты в темноте увидишь⁈

— А если она в расщелину упала и ногу сломала? Лежит там теперь, стонет⁈

— И как ты в темноте её оттуда вытащишь⁈

— Тихо! — рявкнул Бармалей и схватился за сердце.

Все моментально заткнулись.

— Где нашёл? — кивнул на заколку Бармалей.

— Здесь, недалеко от лагеря, — Митька устало опустился на скамейку, цапнул мой недопитый чай и жадно припал к чашке, и лишь допив, ответил, — когда уже возвращался обратно.

— Ну так пошли покажешь!

— Может, она там где-то!

— Вы меня совсем за идиота держите? — тихо и угрожающе спросил Митька, — да я там каждый сантиметр облазил. Нету её там! Нету!

— И куда же она могла подеваться? — задал главный вопрос Колька.

Ответов не было.

Утром, я решила пораньше встать, чтобы помочь Аннушке. Она была всё это время сама не своя, у неё буквально всё валилось из рук. Так что лучше я помогу.

Я вылезла из спальника, зябко поёжившись от предрассветного тумана, торопливо вытащила из спальника согретое теплом моего тела бельё (я всегда беру одежду внутрь спальника, она остаётся тёплой и утром её можно нормально надевать), сняла самосшитую, в цветочек, фланелевую пижамку и торопливо принялась натягивать на себя тёплые трусы, бюстгалтер, колготки, носки, штаны, футболку, свитер… Затем завязала на голову шерстяной платок, положила пижаму внутрь спальника, застегнула его, сложила в рулончик и только тогда вылезла из палатки, прихватив в карман зубную щётку и коробочку с порошком.

Вчера почти уже ночью мужики растопили баню — все изрядно-таки изгваздались в болоте, когда добирались от кордона сюда, да и те, что ходили на поиски, тоже были не ахти.

Помылись быстро, все устали, да и были вымотаны морально.

Так что я уже предвкушала, как умоюсь сейчас тёплой водой. Там оставалась, ведь мы с Аннушкой были последними. Точнее Аннушка была самая последняя, чтобы потом проверить, догорело ли в печке и вытащить просушить деревянную решетку, на которой стояли, когда мылись.

Обычно женщины мылись первыми, затем, когда парная разогреется — парились мужики, двумя-тремя группками. Самым последним всегда был Митька: он любил париться один, долго, затем он всегда тушил печку и вытаскивал решетку, которую когда-то сам же и сколотил.

Но вчера Митька настолько умаялся, что хоть и не подавал виду, но помылся самым первым, ещё даже вода нормально не согрелась. Быстро кое-как ополоснулся и полез в палатку спать. Даже ужинать не стал.

Поэтому решили, что первыми парятся мужики, а мы с Аннушкой — после них, и всё приберём согласно технике безопасности.

Так что я вошла внутрь, сняла платок и куртку, зачерпнула ковшик тёплой, почти горячей, воды, с удовольствием вымыла лицо и, не спеша, почистила зубы. Хотя всё время, пока я умывалась, меня точил какой-то червячок, что-то было не так, только вот не пойму, что. Я осознавала, что это общая нервическая ситуация так действует, поэтому отгоняла назойливые мысли, но всё равно, как-то не по себе было. Причём с утра-то было нормально. А сейчас, что-то не так.

Уже завязывая обратно платок, я увидела, что халат Аннушки так и висит на гвоздике. И стою я на решетке…

Её так и не вынесли на просушку.

Глава 18

Я выскочила из бани. Один бог знает, чего мне стоило не заорать на весь лагерь. Промеж палатками и вагончиками царила тишина, лишь периодически нарушаемая чьим-то мощным храпом.

Так! Главное — успокоиться! Может, она просто забыла халат на гвоздике?

А решетка? И вода такая горячая была скорее всего потому, что печку не затушили и огонь там горел почти всю ночь.

Но нет! Анна Петровна почитала технику безопасности, как фанатики почитают свои священные книги. Разве что только не молилась не ТБ.

Ладно, сейчас проверим.

Я заглянула в палатку столовки. Нету.

У столовки, под кустом лежал Зверь. Увидев меня, он поднял голову, зевнул и чихнул. Затем положил голову обратно на лапы и принялся опять дрыхнуть, поглядывая на меня одним глазом.

Может, заспала и сейчас просто дрыхнет у себя в палатке?

Я подошла к её палатке и прислушалась. Тихо. Обычно сквозь тонкий брезент всегда слышно дыхание, посапывание или как человек поворачивается. Из-за того, что палатки тонкие, спальники — тонкие, почвенный горизонт всего каких-то тридцать — сорок сантиметров, а дальше глей и мерзлота, то как ни подкладывай коврики и доски, а всё равно от земли тянет. И спящий человек начинает волей-неволей похрапывать.

Здесь же было абсолютно тихо.

Для проверки я сперва шепотом позвала её. В ответ — тишина.

Тогда я обнаглела, и хоть в лагере не принято лезть в чужую палатку, но не в таком вот случае. Поэтому я ещё раз оглянулась (вдруг она отошла), и расстегнула молнию. Откинув полог, я заглянула внутрь — пусто. Мало того, спальник аккуратно собран в рулончик.

Может, в туалет пошла?

Точно! Скорее всего, именно так.

Я торопливо пошла в сторону туалета, предварительно закрыв палатку (но комаров я ей таки туда здорово напустила).

В женском туалете никого не было. В мужском — тоже пусто.

Я по очереди заглянула в остальные помещения: в хозку, в обе камералки, и даже «грязную» хозку с оборудованием и солярой проверила.

Нигде нету.

Оставался ещё один вариант. Я прекрасно помнила малыша, который выскочил мне навстречу, когда я привозила гостинцы от Аннушки её родным в город. Пацанёнок был похож на Бармалея. Вполне может быть, что она там?

Ну, ладно, пошла к вагончику Бармалея.

Немного потопталась там перед дверью. Чегой-то стрёмно стучаться к мужику, а особенно если он начальник экспедиции, а особенно если перед этим он меня пропесочил так, что я до сих пор обтекаю. Но, с другой стороны, если с Аннушкой что-то случилось, то нужно поднимать людей на поиски.

Если же она у него, то он отбрешется, тем более, что завтрак уже давно пора начинать готовить. В общем, я ещё немножечко поколебалась, уже хотела стучать, как вдруг дверь сама распахнулась и на пороге стоял хмурый и заспанный Бармалей. Ещё неумытый, волосы после сна всклокочены, и на щеке отпечаток от шва подушки.

Он уже собирался зевнуть, но увидев меня прямо перед собой, вытаращился:

— Зоя? Эммм… доброе утро. Что-то случилось?

— Доброе, Иван Карлович, — сказала я и быстро добавила, — извините меня, пожалуйста. Но я нигде не могу найти Анну Петровну.

— Может спит ещё? — нахмурился Бармалей и сердце моё рухнуло — значит у него её нет.

— Нет, я смотрела в палатке, — расстроенно покачала я головой.

— Ну, тогда значит, в туалет пошла, или в баню умываться? — с надеждой глядя на меня, предположил Бармалей, но я опять отрицательно покачала головой:

— Иван Карлович, я уже везде смотрела, и в хозках, и в бане, и в столовке, и в обоих туалетах — везде! Вот только в палатках товарищей не смотрела. Но мне кажется, что и там её нет.

— Так! — нахмурился Бармалей, подошёл к рынде и принялся трясти за верёвочку.

Над лагерем раздался громкий тирли-бом.

Это было так резко и неожиданно, что народ повыскакивал из палаток, кто в чём был. А один из новеньких, кажется его Игорь зовут, так торопился, что запутался в тенте и чуть не снёс свою палатку.

— Что случилось?

— Что такое⁈

— До подъёма еще час, что там такое⁈ — народ недоумевал.

Но среди проснувшихся мужиков Анны Петровны не было.

— Все вышли из палаток? — отрывисто и деловито спросил Бармалей. — Никто ни у кого в гостях не остался?

— Нет!

— В каких гостях⁈

— Да вы что⁈ — раздались возмущённые возгласы.

— Пропала Журавлёва, — сказал Бармалей. — Кто что знает? Кто-то видел, может?

— Не может этого быть! — ошеломлённо воскликнул Митька и выскочил из палатки, даже не закрыв полог. Он был в одних спортивных штанах, босой, комары моментально облепили его голый торс, но он, не обращая внимания, побежал к бане.

— Там нету! — крикнула я вдогонку.

— А в столовке?

— А в туалете? — раздались возгласы.

— Нигде нету, — сказала я и развела руками.

Над лагерем моментально поднялся шум и суматоха. Народ засуетился.

Бармалей опять дёрнул за привязанную к рынде верёвку. Бамкнуло так, что все разговоры моментально стихли.

— Товарищи, — сказал Бармалей, — даю десять минут на сборы и умывание, затем собираемся здесь. Давайте разобьемся на группы и проверим окрестности. А Зоя и Дмитрий пока приготовят завтрак. Дальше — по обстоятельствам. Всем ясно?

Раздались согласные выкрики и лагерь мгновенно забурлил.

Я поплелась на кухню.

Так, а что его приготовить на завтрак? Обычно Аннушка вставала чуть ли не в полпятого утра и очень любила побаловать всех какими-то блинчиками или ландориками. Но времени на готовку разносолов нету. Хорошо, если Бармалей даст мне полчаса. Но идеально, если бы час. Они сейчас проверят близлежащие кусты, а потом людей нужно хорошо накормить — если поиски будут, как искали Нину Васильевну, то они уходить будут в очень дальние маршруты, тот же Митька вчера аж до водопада ходил.

— Готовить что будем? — в палатку заглянул Митька. Он уже натянул куртку и обулся, волосы были стянуты повязкой, на манер Рэмбо.

— Ты хоть умывался? — спросила я.

— Нет ещё, — покачал головой Митька, — тебе же помогать надо. Сейчас мужики придут. Кормить такую ораву придётся.

— Тогда давай иди умывайся, а я сейчас схожу в хозку, наберу крупы. Сварим овсянку на сгущёнке.

— О! Молоток, Зойка! Сгуха — это хорошо! — обрадовался Митька, — сгуху все уважают. Бери две банки.

— Так сладко же будет!

— Ай, не слипнется! — хохотнул Митька и начал распоряжаться, — лады, я сейчас быстро туда-сюда метнусь. А ты пока давай ещё три банки паштета печёночного прихвати и там такие пряники есть, как галеты. Они не сладкие. Можно на них паштет намазывать. А то хлеб жалко тратить. И так съедим. Сыру там тоже возьми, только бери немного. Каша же на молоке будет. И глазурованных пряников не забудь с конфетами побольше. Мужики с собой по карманам возьмут, а то, кто его знает, когда вернемся ещё.

— Хорошо, — сказала я и торопливо пошла в хозку.

Командование Митьки я приняла с облегчением. Во-первых, он мужик, да и мне так спокойнее. Во-вторых, он при Аннушке не один месяц тут крутится — лучше всех по хозяйству знает. Да и прав он. Сама я бы и до половины его советов и не додумалась бы.

Я как раз возвращалась, нагруженная продуктами (взяла ведро и прямо туда всё сложила, а то рук же не хватит), а Митька, молодец какой, уже растопил печку, принёс воды и поставил в двух больших казанах греться, для каши и чая.

— Мить, как думаешь, мы разве успеем? — затревожилась я, глядя, как не хочет закипать вода.

— Не волнуйся, Зойка, — ответил он и посмотрел на меня примерно, как учитель смотрит на пятиклассницу, впервые в жизни пытающуюся сварить суп на уроке домоводства, — даже если немного и не успеем, то ничего страшного.

— Но…

— Сама смотри, — начал объяснять мне стратегию Митька, — Во-первых, график сбит, завтрак начали варить поздно, кто ж знал, что Аннушка пропадёт? Во-вторых, сейчас мужики вернуться и что, ты думаешь, они сразу за стол кашу твою кушать побегут?

Я посмотрела на Митьку и не придумала, что ответить. Ну да, примерно так я и считала.

— Зоя, они сейчас пока вернутся. Все вернутся, — растолковал мне Митька, нарезаякрупными кусками хлеб, который мы привезли с собой из города. — Пока все соберутся. Пока перекурят новости. Пока порешают, кто с кем куда идёт…

— Так Бармалей же распределяет?

— Он распределяет, это да, но он же тоже ориентируется на пожелания коллектива. Так что не боись, Зой! Мы всё успеем. А будут торопиться — останутся без каши! — хохотнул Митька и отложил нож в сторону, а нарезанный хлеб принялся выкладывать прямо на клеёнку, не заморачиваясь тарелками, — им же хуже! А нам больше достанется!

Я улыбнулась и принялась нарезать колбасу и сыр, которые мы тоже прихватили из города.

Всё получилось именно так, как и предсказывал Митька. Мужики вернулись довольно быстро, их поиски не увенчались успехом, поэтому больше получаса они бурно обсуждали во дворе всю ситуацию и курили.

Так что с завтраком мы успели и справились вполне достойно. Да, каша была густовата, а на дне казана чуть подгорела, но Митька велел не сильно перемешивать со дна. Так что сойдёт.

И сошло. Мужики ели с большим аппетитом, ещё и добавки просили.

Когда принялись за чай, а я уже собрала грязные тарелки в ведро, Бармалей начал подготовку к поиску:

— Так, к Сизым увалам пойдут трое, Геннадий, Игорь и Сергей, — начал распределять Бармалей.

Дон Педро записывал в блокнотик.

— А можно Сергей с нами до Синявкиного болота пойдёт? — спросил Колька, — он тощий, а если Юрка пойдёт, то опять загрузнет.

— Ладно, Сергей с вами до Синявкиного, а Юрка тогда пусть к увалам.

Все согласно кивнули.

— А почему по трое? — спросил кто-то из мужиков-новеньких. — По технике безопасности, можно и по двое. Если будет больше групп, то так мы большую площадь осмотрим.

— Потому что втроём легче отбиваться от похитителей, — рыкнул Геннадий и больше эту тему не поднимали.

— Дальше… — Бармалей споро раскидал народ по группам и определил маршруты. Иногда мужики сами подсказывали, как лучше. Исходили из вопросов целесообразности. Например, Игнат должен был идти в сторону четырнадцатого квартала, аж за красный камень, до ручья. Потому что у него было ружьё. А там периодически появлялся медведь. Игнат ходил всегда сам, он был профессиональным охотником, с деда-прадеда, поэтому ему позволялось.

Всех распределили, со мной в лагере оставались Лёня (из-за ноги) и Митька. Я облегчённо выдохнула. Обед на такую ораву я сама ещё не готовила (ну или готовила, но после того болота забыла, как и что). А с Митькой мне было гораздо спокойнее.

— А теперь давайте посмотрим… — Бармалей развернул на столе карту, и все мужики склонились над нею.

Пока они там смотрят, я соскребла остатки каши с казана и решила покормить Зверя. Под лавкой валялась старая миска, из которой ела ещё Кошка. Когда Кошку повесили, Аннушка выбрасывать миску не стала, зачем-то отмыла её и забросила под лавку. И вот теперь она пригодилась.

Я выгребла кашу, получилась полная миска. Хорошо. Значит Зверь наестся.

Я вышла из столовки, пёс лежал под кустом, насторожив уши. Увидев меня с миской еды, он одобрительно гавкнул. Я посмотрела на него и тут меня осенила простая мысль!

Я поставила миску перед псом, а сама побежала к палатке Аннушки. Там я влезла внутрь и покопалась в её вещах. Так и есть!

Когда я вернулась в столовку, мужики как раз горячо спорили, как обойти ручей, который сейчас сильно разлился и образовал труднопроходимое болото.

— Товарищи! — громко сказала я.

Споры постепенно утихли и все подняли на меня глаза.

— Аннушку не похитили! Она сама ушла! — выпалила я.

— С чего ты взяла? — поморщился Бармалей.

— Потому что Зверь ночью не лаял! — воскликнула я, — понимаете, Аннушка же его кормила и он на неё вообще не лаял. А на всех остальных — да.

— На Игната и Василия он тоже не лает, — сказал Володька.

— То есть, если бы чужие люди вошли в лагерь, начали бы тащить Аннушку, он бы поднял лай, — пояснила я.

— Да что ты как маленькая, Горелова, — поморщился Генка (он мне так и не простил вчерашний наезд), — а то мы сами не знаем! Её как-то выманили из лагеря, а потом забрали. Иначе Аннушка отбивалась бы, заорала и сразу перебудила бы всех.

Послышались сдерживаемые смешки. Краска бросилась мне в лицо. Но я не сдавалась:

— Всё равно, она ушла сама, добровольно, — упрямо продолжала я, — в её палатке исчезли тёплые вещи и рыбацкие сапоги. То есть она оделась и знала, что идёт в тайгу и что дорога неблизкая. Когда человека похищают — он не одевается как на полевой маршрут.

В столовке воцарилась тишина. Все переваривали мои слова.

— Беда с этими бабами, — вздохнул Митька, — за два дня куда-то все подевались. Причём сами ушли. По очереди.

— Ага, осталась одна, и то, вся какая-то недобитая, — кивнул на меня Генка и столовая потонула в хохоте.

Поиски ничего не дали. Аннушку так и не нашли. И Нику Васильевну — не нашли. Когда все собрались вечером в лагере, Бармалей рвал и метал. Ему таки пришлось звонить в Кедровое, просить борт. Как я поняла, там очень сильно ругались. Свободных бортов не было, в тайге, далеко на западе, сейчас бушевали пожары и всю авиацию направили туда. Кого тушить, кого, эвакуировать людей. Но пообещали забрать его с Куньего. Поэтому рано утром он, и все три егеря со Зверем, ушли через болото к лодкам.

А мы остались одни.

Бармалей, ссутулившись, резко постаревший, с ввалившимися глазами, торопливо раздал всем задания, что кому делать в его отсутствие. Он должен был вернуться дня через два-три. Если повезёт — раньше. Но Митька считал, что пройдут и все четыре, если не больше.

Как только силуэты Бармалея и егерей скрылись среди деревьев, в лагере началась сущая вакханалия. Точнее не сразу, конечно же, началась. Сперва было всё благопристойно, шла видимость работы, сперва они таились, кучковались и втихушку подбухивали спирт, двадцать литров которого было в вагончике Дона Педро.

Буквально к утру все уже были никакие.

А сейчас лагерь сотрясал могучий храп упитых в стельку людей, включая самого Дона Педро и того же Кольку. Хоть бери и выноси — никто даже не пошевелится.

Я смотрела на это всё широко открытыми глазами. С одной стороны, я их где-то даже понимаю — такой мощный стресс, руководства нету — вот нервы и сдали. Но расслабляться и трусливо уходить в эскапизм в такое время — вот этого я понять никак не могла.

В общем, смотреть на это было выше моих сил.

Да и готовить обеды для них не хотелось. Одно дело покормить уставших после работы людей, а совсем другое — бухающих свиней.

Нет. На такое я точно не подписывалась.

Меня аж трясло от злости! Как можно сидеть нажираться, когда там Аннушка и Нина Васильевна непонятно где, и непонятно, что с ними происходит⁈

Торопливо я пошла к своей палатке, влезла в неё до половины, так что наружу торчали лишь ноги в сапогах (не хотелось разуваться), и принялась рыться в рюкзаке, освобождая его от вещей. Заодно я сортировала барахло. Так, тёплые носки — беру. Запасную обувь — беру. Запасной свитер — нет. Спортивные брюки — нет. Клеёнку — беру. Коврик под спальник — обойдусь, есть клеёнка.

И тут я аж подпрыгнула, когда меня сзади потрясли за плечо. Испуганно ахнув, я выползла наружу.

Надо мной стоял Митька. Он один вообще в лагере не пил.

— Зойка! — сказал он, глядя, как я собираюсь. — Куда это ты?

— На пятьдесят восьмой, — буркнула я.

— Зачем?

— Я точно знаю, что вся эта ситуация началась оттуда, — набычилась я, понимая, что он сейчас начнёт отговаривать меня и запрещать идти. Но сидеть в лагере, в неизвестности и смотреть на бухающих мужиков, у которых уже вот-вот скоро сорвёт крышу, так как я единственная здесь баба, а Бармалея нету, — я не собиралась.

— Это опасно, — мрачно процедил Митька.

— Оставаться в лагере среди пьяных мужиков посреди глухой тайги — ещё хуже, — вздохнула я.

— Ладно. Но я иду с тобой! — сообщил он мне непреклонным тоном.

Глава 19

Мы вышли из лагеря тихо, незаметно и без всяких там фанфар. Никто радостно не подбрасывал чепчики вверх и безумству храбрых тоже не аплодировали.

Оставив пьяный лагерь за спиной, мы направились в сторону пятьдесят восьмого.

Перед этим, Митька провёл дотошнейшую ревизию всех тех вещей, которые мы берём с собой и больше половины барахла было оставлено его волевым решением. Зато он не позволил мне тащить рюкзак, попихал мои вещи в свой.

Согласно Митькиным полевым нормам и совести, мы взяли: две алюминиевые кружки и две ложки, восемь таблеток сухого спирта и две пачки спичек, верёвку, нож, маленький топорик, самую маленькую и легкую двухместную палатку, два спальника, два коврика под спальники, по комплекту запасных носков, кусок клеёнки, большую флягу с водой (где-то на литр), жестянку с вареньем (клубничным, около 200 грамм), две горсти конфет (каких-то карамелек), несколько мятных пряников, полбуханки хлеба, три немного зачерствевшие лепёшки (их ещё Аннушка делала), две банки тушенки, заварку чая (примерно горсть), с десяток кубиков рафинада, соль, зелёнку, бинт, таблетки от живота и обезболивающее.

Я решила прихватить небольшой рюкзачок, больше смахивающий на торбу (приобрела с помощью Яши в городе, он был примерно литров на пять, или даже ещё меньше). Туда я запихала запасные трусы, рубашку, тапочки (помнила, как оставила сапоги в болоте и как потом пришлось босяком идти), зубную щетку и зубной порошок, шампунь, кусок мыла, крем для лица, упаковку ваты (ну мало ли), тёплую вязаную жилетку, запасную ситцевую косынку, запасной носовой платок, прорезиненный плащ-дождевик. Немного подумала и добавила фотоаппарат (надеюсь, мы вернёмся ещё до того, как приедет Бармалей и увидит, что я взяла без спросу), записную книжку, два карандаша, линейку, портняжный метр (мы иногда использовали для отмеривания границ при взятии укосов фитомассы).

Митька как увидел, так возмутился. Из моего рюкзачка были безжалостно выброшены — рубашка, зубной порошок, шампунь, кусок мыла, крем для лица, тёплая жилетка, ситцевая косынка, записная книжка, карандаши и линейка. Он немного подумал и выложил ещё и фотоаппарат. Зато мой спальник отдал нести мне.

Меня такой расклад совершенно не устраивал, но и спорить с Митькой не хотелось, поэтому я схитрила: вырвала пару листочков из блокнота и взяла карандаш-огрызок, сунула их в карманчик энцефалитки. И вместо куска мыла прихватила малюсенький обмылочек, который Аннушка уже сто раз хотела выбросить, но всё руки не доходили. Жилетку надела на себя, благо дул довольно-таки холодный ветер. Косынку повязала на шею, как бандану.

Ну, хоть что-то спасла, и то ладно. В дороге всё пригодится, это я уже точно знаю по опыту.

Мы вышли из лагеря. Идти предстояло долго: пока я «прохлаждалась» в городе и в Кедровом, прошли затяжные дожди, ручей вышел из берегов и часть территории, в том числе и та, по которой прошлый раз возвращалась я, оказалась сильно затопленной. Поэтому, после недолгих раздумий, мы решили идти кружным путём. Так хоть дольше, зато безопаснее.

Первые километры мы шли, весело переговариваясь. Митька рассказывал какие-то анекдоты, шутил, я в нужных местах смеялась, стараясь подстроиться под его шаг.

Погода, как я уже говорила, особо не радовала — с запада дул противный пронизывающий ветер, норовя забраться под одежду и выморозить до костей. Я порадовалась, что одела на себя вязанную жилетку, так было значительно теплее.

С увалов мы начали спускаться вниз, и Митька подал мне руку. Я сначала не поняла, замешкалась, но он усмехнулся:

— Здесь крутой склон.

Я взялась за его руку. Ладонь была горячей, шершавой от мозолей.

Внезапно нога моя поехала на влажноватой траве и, если бы не Митька, я бы точно с размаху ухнула бы вниз. А так он придержал.

— С-спасибо, — с перепугу хрипло поблагодарила я, пытаясь отдышаться.

— У тебя неудобные резиновые сапоги, — резонно заметил он. — Вот у меня — в самый раз, хорошие… сцепление с травой нормальное. А у тебя — насмешка одна. Да и великоваты они тебе, раз нога туда-сюда болтается.

— Тебе легко говорить, — вздохнула я, — а у меня проблема — нету таких сапог моего размера. Хорошо, что хоть эти удалось найти.

Митька ничего не сказал, дальше мы шли в молчании.

Травянистая растительность, которая состояла из мятлика, тимофеевки и овсяницы луговой (остальные виды я не знала) постепенно менялась на осоки. А запах сухой гвоздики сменился на крепкий аромат багульника. Я сперва не обратила внимания, но потом под ногой чвакнуло, затем — ещё раз, и ещё: мы вступили в болото. Оно было не сильно топким, нога погружалась в сизо-зеленоватую жижу примерно по щиколотку, но, в отличие от болота с белокрыльником, это было чвакающе-засасывающее болото, где каждый шаг давался с трудом, приходилось буквально выдирать ногу из жижи. Так мы брели довольно долго, где-то часа полтора, ещё и проклятого ветерка, на который я сердилась наверху, не было и табуны мошкары буквально облепили меня и коллективно грызли, даже сетка энцефалитки не спасала никак. Я дышала, как загнанная лошадь, пот стекал уже не ручьями, а реками, струился по спине, нижняя рубашка промокла и противно липла к телу, было капец жарко. Я задыхалась. Уже тысячу раз я пожалела, что натянула тёплую жилетку на себя: что наверху было благом, сейчас превратилось в ад.

А гадскому Митьке всё нипочём. Мало того, что идёт в одной тонкой рубашке, закатав рукава по локти и никакая мошка его не трогает, так ещё и разулся, резиновые сапоги притачал к рюкзаку, штаны подкатал до колен и идёт себе спокойно — на чавкающую грязь ему явно фиолетово.

В одном месте Митька остановился, сверяясь с компасом, и закрутил головой, определяя дорогу. Я остановилась, хрипло дыша, легкие гудели, как кузнечные меха. В ушах бухало. Взглянув на край болота, я обессиленно застонала — мы прошагали только половину пути.

Божечки, я же еще столько не выдержу! Хотелось сесть прямо в болото и никуда больше не идти. А гадский Митька, увидев моё состояние, заметил:

— Имей в виду, Зойка, я ещё выбираю в болоте самые сухие участки, и иду из-за тебя медленно. Был бы я сам, я бы уже со следующего увала спускался.

Я мучительно застонала. Митька смилостивился:

— Ладно, ещё минуту отдыхаем. И сам, гад, засвистел под нос какой-то бравурный мотивчик.

Чтобы протянуть время (мне минуты было мало), я спросила:

— А почему ты не устаешь?

— Я мужчина, если ты ещё не заметила, — обличительно хмыкнул Митька.

— Мужчины — тоже люди, — философски отметила я, — и тоже устают. Вот мы шли прошлый раз тоже по болоту, так все эти мужчины, особенно из новеньких, шли гораздо хуже, чем даже я. А ты — нет.

— Моя профессия накладывает отпечаток, — расплылся в мальчишеской улыбке Митька.

— Но у них такие же профессии, — удивилась я, — что я рабочих и техников для геологических работ не видела? Такие, как все. Ну, может, пьют только больше, а так-то ничем не отличаются.

— Но я не техник, и не рабочий, — ухмыльнулся Митька, — что я Аннушке помогаю — так это исключительно на добровольной основе. У вас в экспедиции я числюсь разнорабочим, делаю все, что велят. А так-то я каскадёр.

— Каскадёр? — от неожиданности я чуть не села в лужу. — Ты-ы-ы?

— Да, каскадёр на Мосфильме. — Митька явно наслаждался достигнутым эффектом.

— А здесь ты что делаешь?

— Понимаешь, Зоя, я без ярких ощущений долго не могу. Если во мне кровь не бурлит, я тухнуть начинаю. И от этого становлюсь злым. Ко мне тогда лучше не подходить, я ненароком и зашибить могу. И людей начинаю тогда ненавидеть. Чтобы этого не было, когда я вижу, что оно приближается и скоро накроет, я ищу себе приключения на задницу. Как правило, я прошусь в такие вот экспедиции или турпоходы и еду в самые сложные территории — в тайгу, в пустыню, на острова в северных морях… Недавно мы на плато Путорана забрались. Можешь себе представить, затерянный мир, абсолютно дикие места, где не ступала нога человека…

Митька что-то ещё говорил, а у меня почему-то в голове всплыло слово «адреналиновый торчок». Странно, что оно обозначает?

— Мить, — не выдержала я, — а мы ещё долго идти будем? Не могу больше!

— Ну так почему ты молчала? — удивился Митька, — Я же откуда знаю, что тебе тяжело? Если бы знал, можно же было пойти по верху увалов. Там дорога лёгкая. Если не считать, что пару раз вверх подниматься надо.

— А почему тогда мы идём по болоту? — удивилась я, хватая ртом воздух.

— Ну, я же тебе говорил, я — каскадёр, преодолевая такое болото, я тренируюсь на выносливость. У меня скоро показательный бой будет, нужно подготовиться. Я ведь ещё боец ММА.

Я второй раз ахренела и высказала гадскому Митьке всё, что думаю по этому поводу.

Следующая часть пути была поприятнее. Митька, получив от меня взбучку, проникся моментом и выбирал максимально удобные участки. Так что идти периодически было даже комфортно.

Наконец, мы подошли к большому озеру. Солнце припекало. Пахло болотными цветами. Воду мы выпили по пути, так что сейчас пить хотелось нереально. Даже Митька раз на раз, да и облизывал пересохшие растрескавшиеся губы.

— Пить хочу, — пожаловалась я обессиленно.

— Потерпи немного, сейчас попьем, — попытался подбодрить меня Митька.

Мы прошли ещё немного, затем он усадил меня на сухую кочку, рядом поставил рюкзаки, взял флягу и сказал:

— Сиди тут, я сейчас! — и почти бегом понесся к озеру.

Я лишь завистливо смотрела ему вслед. Мои ноги гудели, а в руках была такая слабость, что они аж дрожали. А ему хоть бы хны! Ещё и бегает после такого перехода! Чёртов Митька с его болотом. Вот чем можно думать⁈

Я прикинула сколько времени ему нужно, чтобы сходить к озеру, набрать воды и вернуться обратно. Получалось минут десять-пятнадцать точно. Если не больше — отсюда было не видно, насколько болотистый берег озера, может, ему ещё обходить придётся. Поэтому, пока время есть, я с трудом стянула сапоги, которые были мокрыми внутри, аж хлюпало, и вытянула ноги, суша на солнышке. Ветерок был почти нечувствительным, но мошка и комары где-то исчезли. Так что можно было почти хорошо сидеть. Я сняла куртку, стянула жилетку, расстегнула две пуговки у ворота рубашки и грелась теперь на солнышке, закрыв глаза.

— Зоя! — послышался митькин голос. Видимо, я чуть задремала, разморившись на солнышке. От неожиданности я подскочила и, схватив сапог, принялась торопливо натягивать на ногу, так что аж штанина задралась.

— Да сиди ты! Чё как угорелая подскочила? — отчитал меня Митька, — я воды не набрал ещё.

— А что случилось? — обеспокоенно спросила я, от этого известия пить захотелось еще сильнее.

— Да вода там мутная какая-то. Слушай, ты не помнишь, у нас бинта много? — спросил Митька.

— Ты хочешь профильтровать?

— Ну, что-то же делать надо, — буркнул он, копаясь в рюкзаке, — там песка куча, мы же не будем с песком воду пить.

— Сейчас! Я где-то вроде в верхний кармашек бинт положила, — неуверенно сказала я, и уже было хотела полезть доставать, как Митька вдруг выдал:

— Зойка! Ты таки косынку взяла?

— Но я же её на шею одела, — пыталась спрыгнуть я, — тебе не нести. А если что, так её же и выбросить можно.

— Да я не о том! Давай её сюда!

— Зачем? — удивилась я.

— Жалко бинт тратить, в дороге все может быть, тфу, тьфу, тьфу! — Митька суеверно поплевал через левое плечо. — А так я её вдвое сложу и через неё воду процедить можно будет. И кружку ещё найди, зачерпывать нею буду.

— Но, Митя, — попыталась достучаться до голоса разума я, — я же её на шее несла, эту косынку, вспотела, как же через нее воду-то пить?

— Вот и попробуем какая ты на вкус, Горелова, — заливисто хохотнул Митька.

Я вспыхнула, а он ещё больше расхохотался. Но увидев, что мне неловко, милостиво сказал:

— Ну, почему ты такая глупая, Зойка? Я же сполосну её сперва в воде, это само собой, а уже только потом цедить через неё буду.

В общем забрал всё и ушел. А я осталась сидеть в раздрае и растерянности.

Примерно через полчаса Митька вернулся (мои носки почти подсохли, как и сапоги изнутри).

— На, попей! — сказал он и протянул мне кружку с водой.

Я взяла кружку и жадно припала к воде, пила, пила, не обращая внимание на то, что вода отдаёт рыбой и что она желтоватая на цвет.

— Здесь железа очень много, — сказал Митька. — Уткин на анализы брал.

— К чему это ты? — не поняла я.

— Да ты так скривилась, когда воду рассматривала. Видно решила, что это я нассал тебе в кружку, — заржал он.

— Дурак, — с упрёком сказала я, и с кряхтением стала подниматься. Надо было идти дальше.

— Да посиди ещё, Зойка, — остановил меня Митька, — отдыхай пока.

Увидев мой вопросительный взгляд, пояснил:

— Не вижу смысла сейчас идти дальше и через час опять делать привал. Кроме того, там воды нормальной может не быть, чтобы сварить чаю. А тратить из фляги жалко. Это нз. Поэтому я считаю, что мы сейчас поедим и попьем здесь чаю. А потом будем идти аж до вечера. Ну, может, сделаем один-два маленьких привала, на пару минут, но не больше. Согласна?

Я кивнула.

— А раз согласна — велел Митька, — то накрывай стол, а я схожу к озеру наберу воды для чая. Где там ещё одна кружка была?

Я вытащила искомое и захлопотала, нарезая хлеб.

Вскоре вернулся Митька с двумя кружками отфильтрованной воды. Он вырыл небольшую ямку, чтобы не задувал ветер, набросал туда веток посуше, сухой травы, мха, каких-то сучков, положил две таблетки сухого спирта и поджег огонёк, с силой раздувая. Через минуту-две миниатюрный костерок весело затрещал в ямке, и Митька поставил кружки сверху, пристроив на два камня так, что кружки стояли краями на них. А внизу их лизали язычки пламени.

Для пущего эффекта Митька еще и ладонями сбоку прикрыл, чтобы ветерок не задувал. Он бросил по щепотке заварки прямо в кружки и улёгся на траву, задумчиво глядя на костерок.

Тем временем, пока вода закипала, я разложила продукты, затем мы начали есть.

Перекусив и попив чаю, Митька сказал:

— А сейчас идём быстро и до победного.

Я вздохнула, и мы зашагали дальше.

Дальше дорога пошла сквозь зеленомошный елово-лиственничный лес, затянутый паутиной и лишайниковыми накипями. Продираться сквозь сырой бурелом было тяжело, и Митька так люто орудовал топориком на особо дремучих участках, что верхушки деревьев аж гудели и треск стоял на всю округу.

Поэтому продвигались мы медленно.

Затем опять было болото, правда небольшое, затянутое мхом и осоками. В осоках цвели мелкие желтоватые звёздочки, над которыми кружили тучи насекомых.

Пришлось немного возвращаться и обходить по краю.

Это отняло много времени.

Когда мы выбрались из леса — уже вечерело. Хоть солнце ещё не село (здесь полярной ночи как таковой не было, но солнце садилось часа на три и тогда было относительно темно), но Митька сказал:

— Давай сейчас вон туда спустимся и на ночлег станем. Ты устала…

— Я не устала! — возмущённо воскликнула я, хотя устала жутко и только мечтала упасть на спальник и уснуть.

— Ну ладно, ты не устала, — примирительно сказал Митька, хитро сверкнув глазами, — тогда давай просто разобьем палатку и остановимся на ночлег? А завтра встанем полпятого или даже в четыре утра, как раз рассветёт, и пойдём дальше с новыми силами, а?

— Ну, давай, — облегчённо согласилась я и мы заскользили вниз. Точнее заскользила я, а Митька меня поддерживал, чтобы я окончательно не съехала по скользкой траве.

Место для лагеря Митька выбрал очень удачное — небольшой лужок, сухой и чистый, одним краем тянулся к озеру, превращаясь в узкий песчаный пляж, а с противоположного — упирался в крутой склон увала. При этом он неплохо-таки продувался, так что мошки почти не было.

— Прива-аал! — скомандовал Митька и скинул рюкзак.

Я, где стояла, там и опустилась на землю, даже не снимая рюкзака.

— Так, слушай мою команду! Распределение ролей! — скомандовал Митька, а я мысленно застонала — даже не представляю, где найти силы и подняться, чтобы выполнить работу по обустройству лагеря.

— Говори! — тем не менее ответила я и стянула рюкзак с плеч.

— Говорю! — широко улыбнулся Митька, — значит поступаем следующим образом! Я ставлю палатку, а ты сидишь вот на этом месте и сторожишь рюкзаки!

— Ох! — только и смогла сказать я, решив, что он меня разыгрывает, — от кого тут их сторожить?

— Бунт? — сурово нахмурив брови, спросил Митька, — команды руководства обсуждаем, да? А за такие дела, между прочим, можно и на гаупвахту попасть!

И захохотал.

Разыгрывает, гад.

— Ми-и-ить, — сказала я, — Ну я серьёзно же! Чем тебе помочь?

— Сидеть и не мешать! — рыкнул Митька, ловко вытаскивая палатку из рюкзака и разворачивая её.

— Ну, Мить…

— Зоя, — Митька подошел и заглянул мне в глаза, — ты же совсем вымоталась. Дорога была тяжелая, и это я, дурак, виноват. Не учёл, что ты — не я. Мне проще, если ты сейчас нормально отдохнёшь, а завтра бодрячком идти будешь. Ну сама подумай, чем ты мне сейчас особо поможешь? Я что, по-твоему, сам эту палатку поставить не смогу?

Я вздохнула.

— Вот ты, Зойка, за сколько минут сама палатку ставишь?

— Ну… — задумалась я, — примерно за двадцать. Или за полчаса, если сильный ветер будет.

— Вот, — сказал Митька, — а я — ещё быстрее. И если я сам сейчас буду ставить, то потрачу аж минут на пять больше, чем если бы мы вместе ставили. И вот что эти пять минут тебе дадут?

Я пожала плечами.

— А потому просто сиди и любуйся, как ловко я ставлю палатку! Где ты ещё такое увидишь?

Я рассмеялась. На душе стало легко и я без зазрения совести уселась на сухой, пахнущей гвоздикой и полынью траве и принялась глазеть, как Митька ставит палатку.

— Прошу, — Митька дурашливо склонился в полупоклоне у входа в палатку и добавил, — а вот коврики положить и спальники расстелить — это уже твоя работа. У меня так ровненько и красиво всё равно не получится…

Я улыбнулась и полезла внутрь.

— Ты там хозяйничай, а я схожу дров нарублю, чаю вскипятить, — крикнул Митька, отдаляясь.

Я разложила коврики, вытащила, встряхнула и разложила спальники. Свои сапоги я оставила сбоку палатки сохнуть, поэтому вытащила сейчас из рюкзака тапочки — трава сухая, похожу пока в них, пусть ноги хоть немного отдохнут.

Вернулся Митька, он притащил длинную и толстую сухую ветку, и принялся рубить её рядом с палаткой.

Я скинула куртку-энцефалитку, платок и осталась в одной рубашке и штанах. После тяжелого душного перехода, было так приятно, когда ветер легонечко обдувает, прямо ой.

Невольно взгляд мой переместился на озеро. Тихое, спокойное, по водной глади шла легонечкая рябь. Берег был песчаный, песочек белый, мелкий, мягонький, вот точно, как в песочных часах.

Мне захотелось пройтись босиком по нему, зарыться пальцами ног, но я отогнала это неуместное желание.

Тем временем Митька опять вскипятил чаю, и мы перекусили. Из-за усталости особо есть никому не хотелось, с трудом съели одну лепешку на двоих.

Я сидела на траве и смотрела на весело горевший костер. Да, сейчас это был не маленький костерок, а большой, полноценный костёр. Митька расстарался.

Он лежал рядом, на траве и задумчиво грыз травинку.

Я опять посмотрела на озеро.

— Иди купайся, — сказал вдруг Митька. — А то скоро совсем стемнеет.

— У меня купальника нет, — покраснела я.

— Ну, не начинай, — скривился Митька и демонстративно перевернулся на другую сторону, спиной к озеру, — иди спокойно купайся, мы в полевых условиях, я подсматривать не буду. Обещаю. Потом пойду я. И, надеюсь, ты тоже подсматривать не будешь. Или будешь?

Я засмеялась.

— Ну вот, — деланно-расстроенно сказал Митька, я всегда знал, что девчонки обожают подсматривать.

— Шутник! — хихикнула я и побежала раздеваться.

Скинув с себя всё, я голышом побежала в озеро. Вода мгновенно освежила потное, зудящее, грязное от пыли и древесной пыльцы тело. Я зажмурилась и ушла с головой под воду. Затем вынырнула, отфыркиваясь, и немного поплавала. Совсем немного. Вода-таки была холодная, северные озёра летом быстро прогреваются, но также быстро и остывают.

Искупавшись, я вышла из озера и направилась к палатке. Бросив взгляд на Митьку, я аж обалдела — он лежал и нагло в упор меня рассматривал.

— Ты же обещал! — жалобно ойкнула я и, пытаясь прикрыть хоть некоторые стратегические места руками, метнулась в палатку. — Дурак!

— Зато теперь я знаю, какие у тебя сиськи! — глубокомысленно заявил он и, раздевшись, побежал к воде, крикнув мне, — надеюсь на твою порядочность, Зоя! Что ты не такая как я и подглядывать не будешь!

Нужно ли говорить, что я принципиально подглядывала?

Он был худой, среднего роста. И хоть сложение его нельзя было назвать атлетическим, но каждая мышца была, словно вырезанная скульптором. Он плыл, с силой работая мускулистыми бронзовыми от загара руками, заросшая голова то погружалась в воду, то появлялась над ней.

Потом Митька ещё ходил за ветками. Сказал, что оставит костерок на ночь, набросает туда сырых веток пусть горит, дым будет отпугивать зверьё. Хоть тут никого не было, но чем чёрт не шутит. Пока он ходил, я, так и не дождавшись, и разомлев в уютном тепле спальника, уснула.

Проснулась от того, что горячее Митькино тело прижалось ко мне.

— Иди сюда, — хрипло прошептал он.

Глава 20

Проснулась я оттого, что стало жарко. Обычно мы палатки всегда стараемся ставить где-нибудь под кроной дерева, в лесу или, к примеру, под горой, чтобы утренняя тень падала на неё. Иначе утром солнце так вжарит, примерно с пяти утра, что дышать в ней будет невозможно. Вот такая вот специфика заполярного лета: ночью дрожишь от холода, утром — умираешь от жары.

Я раскрыла глаза — в палатке я была одна.

Странно…

Я прислушалась — снаружи тихо.

Тогда я встала, вылезла из спальника и выглянула из палатки — нигде никого, сонную утреннюю тишину нарушал лишь писк комарья, да плеск легких волн на озере. А где-то аж на другом краю озера заполошно кричала крячка.

Затухший костёр и перевёрнутая (единственная!) кружка рядом только добавляли тревожности.

— Митька! — позвала я.

Ответа не было.

Да как же так⁈ Неужели бросил?

Я пробежалась к краю пляжа — не видно, вернулась в палатку и полезла в рюкзак — вроде всё на месте! Хотя никаких личных вещей Митька не брал, а пару сухарей и чай — это не те вещи, которые он бы забрал. Больше всего меня встревожило, что топорика не было.

Как же так?

Как?

Ну почему⁈

Я, как стояла, так и села. Схватившись за голову, я застонала.

Не знаю, сколько я так просидела, тупо уставившись на водную гладь озера, изредка разбавляемую куцыми волнами. В ушах стучала одна-единственная мысль — как же так?

После всего того, что было, и вот так просто — взял и ушел, бросил меня одну и даже ничего не сказал. И вот как я теперь? Дорогу я не знаю, карта была только у него, рюкзак с таким количеством вещей я тупо не дотащу. Если бы я была одна, я палатку и всё это не брала бы, пошла бы налегке.

И вот что мне теперь делать?

Есть три варианта: тащить всё обратно в лагерь. Мне это не нравится, так как там перепитые мужики и кто его знает, как там всё будет. Половина из них — новички, да и Генка этот не вызывает доверия. Нет, в лагерь я стопроцентно сейчас не пойду.

Второй вариант — тащить всё с собой на пятьдесят восьмой. Мне это тоже не нравится. Во-первых, тяжело, во-вторых, кто его знает, что там ещё будет. Нет, тащить — тоже плохая идея.

Остаётся третий вариант. Сложить палатку, вещи в рюкзак и где-нибудь его тут припрятать и идти налегке на пятьдесят восьмой. А на обратном пути заберу.

Со вздохом я принялась паковать вещи. Проблема возникла только со спальниками — второй спальник не желал влезать в Митькин рюкзак, а нести его с собой я не хотела. Наверное, лучше всего будет скрутить и замотать в тот кусок клеёнки, который мы прихватили с собой.

Оставались продукты. Я задумалась, брать или не брать? И тут над головой раздался весёлый голос:

— О! Ты уже проснулась, Зойка? Долго спишь!

Внутренне ахнув, я подняла голову — надо мной стоял Митька и весело улыбался своей мальчишеской улыбкой. В руках у него была кружка с ещё не до конца поспевшей морошкой.

— На, держи, — протянул он мне кружку.

— С-спасибо, — ошарашенно сказала я и взяла кружку. Руки слегка дрожали.

— Ты чего? — удивился он.

— Да так… я это… думала… — смутилась я и из-за растерянности не закончила мысль, оборвав саму себя на полуслове.

— Что думала?

— Ну… ты ушел…

— Я? — аж опешил Митька, а потом посмотрел на моё сконфуженное лицо и расхохотался, — вот ты совсем глупая, Зойка! Ну вот за кого ты меня принимаешь? Как бы я мог бросить человека, тем более женщину, одну в тайге?

От стыда я вспыхнула.

— Ладно, не красней ты так, — хмыкнул Митька и перевёл разговор на другую тему, — Раз ты всё тут почти собрала, сейчас попьём чаю, да и двинемся потихоньку.

— Но ведь уже больше пяти утра, — нерешительно сказала я.

— Уже одиннадцать! — хохотнул Митька, — но ты так сладко сопела, что я не решился тебя будить. Да и ладно, что изменится от того, если мы придём туда чуть позже?

Я пожала плечами.

— Вот и я так думаю, — резюмировал Митька. — Поэтому не будем рвать жилы.

Мы шли по лесу, промеж кедровых сосен. Лес был хороший, светлый, полный вкусного воздуха, которым хотелось дышать и дышать. Высоченные сосны росли на расстоянии друг от друга, поэтому идти по опавшей прошлогодней хвое и белому ноздреватому ягелю было легко и приятно. Митька шел чуть впереди, выбирая дорогу, а я — за ним, шаг-в-шаг.

Густо пахло сосновой живицей и ароматами начинающей поспевать княженики, которая всегда пахнет, словно французские духи. Хоть легкий ветерок, слоняясь промеж сосен, прогонял мошку, но было всё равно тепло, так что я даже чуть взмокла.

Где-то, высоко в кронах заухала какая-то птица. Через секунду ей откликнулась другая. Потом третья.

Так мы и шли, слушая птичье многоголосье и вдыхая вкусные запахи хвои.

Внезапно Митька так резко остановился, что я чуть не налетела на него.

— Что? — спросила я.

— Тихо! — велел Митька, тревожно оглядываясь вокруг.

Я тоже замерла, усиленно закрутив головой по сторонам. Но везде была лишь спокойная зелёная стена леса.

Митька нагнулся и что-то подобрал из травы.

— Вот, — на его ладони лежала полоска ткани, синяя, в цветочек.

— Это же Аннушки косынка, — упавшим голосом сказала я, и потрогала ткань.

— Я тоже узнал, — согласился Митька, засовывая платок в карман. — Значит она здесь недавно проходила. Жалко, что на хвое следов не видно.

— Ага, — поддакнула я, — нужно смотреть внимательно.

Митька ничего не ответил, лишь взглянул на меня с таким видом, мол, а я, по-твоему, что всю дорогу делаю, что я покраснела и невольно прибавила шаг.

— Не беги, — одёрнул меня Митька.

— Но там же Аннушка, — сказала я.

— Сама подумай, если она шла добровольно, то мы ей там точно не нужны. А если же её тащили, то прошло слишком много времени, и мы ей уже ничем не поможем.

Я охнула и прижала руку к губам.

— Да погоди ты охать, — покачал головой Митька, — я же просто сказал.

Я кивнула.

— Поэтому идём как шли, — велел Митька, и я возражать не стала.

Мы спустились по крутому обрыву вниз. Здесь было темно и сыро. Мокрый хвощ противно скользил под сапогами. Я всё время боялась поскользнуться и грохнуться. Причем не падения боялась, а что Митька опять смеяться будет.

Мы прошли немного по считай самому дну глубокого и широкого оврага, края которого с одной стороны были глинистые и поросли осоками, а с другой — усыпаны дресвой и щебнем. И вот тут-то, между камнями весело журчал родничок.

— Гляди-ка! — обрадовался Митька и первым попробовал воду. — Вкусная, можешь пить. Только осторожно, она с ледника течёт, не застуди горло.

— Откуда здесь ледник? — удивилась я, — везде лес же.

— Да это я не так выразился, — отмахнулся Митька, выливая из фляги остатки противной, пахнущей рыбой, желтоватой воды из озера.

Я набрала воду в ладони и попробовала. Она была нереально вкусная, свежая, и такая холодная, что аж зубы заломило. От удовольствия я пила и пила. Пока мой живот не надулся и стал похож на барабан.

— Водохлёбка, — обличительно констатировал Митька, ополоснул флягу и начал набрать туда воду.

Пока он набирал, я спросила — всю дорогу мне не давал покоя вопрос:

— Мить, как ты думаешь, Аннушка жива?

Митька остановился и посмотрел на меня сверху вниз с жалостью (я, когда пила, то присела на корточки):

— Ну, вот что мне ответить тебе, Зойка? Я также знаю, как и ты. То есть не знаю нихрена. Но ты же хочешь, чтобы я тебя успокоил? Ладно, могу сказать, что всё хорошо и она отдыхает где-то под деревом.

— Я серьёзно!

— И я серьёзно. Но если ты хочешь моё мнение, то скажу так: Аннушка оказалась не так проста, как я думал. И это её исчезновение, как-то оно с нашей Аннушкой не вяжется…

— Что ты имеешь в виду?

— Если Нинка мелкая, то ей щелбана дай, и она скопытится. Бери на плечо и тащи, куда хочешь. То есть в то, что её похитили, я ещё как-то поверю. А вот на Аннушку — нет. Она кулаком быка положит.

— А если на нее ружье навели и заставили?

— Это же Аннушка! — хмыкнул Митька и завинтил крышку на фляге. — она бы так их навела, что я им не завидую! Нет, она ушла сама. И сделала это добровольно. Вопрос только: зачем?

— А как ты думаешь, кто эти «они»? — почему-то шепотом спросила я и оглянулась по сторонам.

— Ну в привидения и оживших мертвецов нам с тобой диалектический материализм верить не велит, — поморщился Митька и принялся засовывать флягу в карман рюкзака, — так что остаются только люди.

— Я понимаю, что люди! — запальчиво воскликнула я, — но что за люди? Как думаешь?

— Да кто же их знает? — пожал плечами Митька. — Кто угодно может быть. Но логичными есть только две версии — беглые зэки или местные аборигены.

— А зачем местным-то? — удивилась я, вспомнив благородного старого охотника, что спас меня.

— Да кто ж их дремучие мозги поймёт? — сказал Митька, — народ дикий, и мысли у них сумбурные. Может, в жертву решили принести. У них же там божки злобные.

Я вздрогнула.

— Да ладно, не пугайся ты, — сказал Митька, — это я предположил так. На самом деле там кто угодно может быть.

— А как думаешь, что с Уткиным могло случиться? Почему его не нашли?

— Ну это же Уткин, — пожал плечами Митька и велел, — так, Зойка, ты долго ещё тут сидеть собираешься? Или пойдём?

— Пойдём, — подхватилась я, и мы зашагали дальше.

Примерно часа через два лес опять сменился на берёзы и ольховник. Промеж них встречались облезлые лиственницы и худосочные ёлки. Мох здесь был ярко-зелёный, пушистый.

— Держись сзади! — отрывисто велел Митька, — уже подходим к пятьдесят восьмому.

Я пристроилась поближе и закрутила головой по сторонам, да так, что споткнулась об камень и чуть не навернулась. Хорошо, что Митька за шиворот поймал и придержал.

— Под ноги смотри, горе! — рыкнул он и я крутить головой перестала. А то действительно шею ещё сверну. Вон есть Митька, пускай сам смотрит.

Пятьдесят восьмой участок представлял собой довольно-таки большую территорию, кое-где густо поросшую березами и с выходами скальных пород слева. Неподалёку был ручей, так что с водой проблем не было. Так как участок этот был ключевым для исследований и здесь ежегодно проводили всякие изыскания, то прямо перед нами стоял небольшой стационарный балок, состоящий из одной комнаты и небольшой пристройки, где держали оборудование (от дождя и непогоды) и образцы с породами.

Участок этот был заброшен, так как программа исследований по какой-то причине была лет на восемь свёрнута, и это просто сейчас Бармалей захотел возобновить работы. Поэтому и отправил сюда группу специалистов в разведку. Из-за того, что балок долгое время не использовался, он пришел в негодность. Очевидно, когда я была здесь с погибшими коллегами, мы пытались как-то облагородить его. На ступеньке, которая вела к двери были свежеструганные доски, рядом с балком, под деревом, крепко сбиты несколько лавочек, стол и сделан небольшой навес.

Трупы забрали ещё тогда, вещи их, очевидно, тоже. Мы с Митькой прошлись по периметру участка, но ничего особо непонятного не было. В балке я нашла женскую кофту. Самую простую, синюю, трикотажную. Судя по размеру, это могла быть моя кофта. Забирать я её не стала, пусть лежит. Вдруг не моя.

Следов пребывания Аннушки или кого бы то ни было мы не заметили.

— Я предлагаю переночевать в балке, — сказал Митька и вошел внутрь.

— Мить, вдруг это опасно! — воскликнула я, — у нас же есть палатка. Может, лучше её поставить где-то подальше, в стороне? Ну, подстраховаться чтобы…

— И что это нам даст? — спросил Митька и вышел из балка уже без рюкзака. — Ты не помнишь, здесь ведро у них где-то было? Схожу воды принесу. Хотя, что я спрашиваю, ты же не помнишь.

— Ми-и-ить, — жалобно сказала я, пропустив про ведро мимо ушей, — это же рискованно!

— Рискованно, Зоя, было припереться сюда. Вдвоём, — ответил Митька и залез в пристройку. Оттуда сразу же послышался грохот, стук, какое-то позвякивание и возмущённый матерок Митьки.

Через пару минут Митька вылез оттуда, один рукав его был в пыли, зато в руке он держал два ведра.

— Гляди-ка! Нашлись! — улыбнулся Митька, — правда грязные, породу в них таскали что ли? Но ничего, сейчас обмою и сойдёт. А ты пока глянь, может продукты какие остались.

Я кивнула и вошла внутрь.

Единственная комната представляла собой вытянутое помещение, в котором с двух сторон были трёхэтажные нары, между ними — небольшой столик (под окошком, зарешеченным, между прочим), на котором обнаружились семь тарелок, ложки в жестяной банке из-под томатной пасты и две металлических кружки, в противоположном от окна крае (рядом с дверью была небольшая печка-буржуйка, вся ржавая и засыпанная сероватым пеплом, рядом с нею, прислонённые к стене стояли чьи-то старые резиновые сапоги.

По стенам были вбиты большие гвозди, которые служили здесь вместо вешалок, натянутая верёвка над печкой (очевидно, на ней сушили мокрые вещи), два чурбачка (вместо стульев), и небольшая полка, на которой стояла стеклянная банка с закаменевшей солью, надорванный пакетик с лавровым листом и чёрным перцем и пустой стакан из-под сахара.

Ну и где здесь могли бы быть продукты?

Я пожала плечами.

Для очистки совести, я заглянула под нары, на третий этаж нар, за печку. Ничего не было. Хоть шаром покати. Наверное, когда забирали трупы, забрали и продукты, если они ещё оставались.

Но сейчас вернётся Митька и нужно что-то поесть, а у нас кроме подсохшего хлеба и одной банки тушенкиничего и нету. Этого Митьке хватит на один присест. А потом что?

Я вздохнула.

Была бы хоть какая-то крупа — можно бы супу сварить. А так-то даже и не знаю, что делать.

Митька вернулся и с порога спросил:

— Ну что там нашлось?

— Вообще ничего нету, — развела руками я.

— Да не может такого быть! — не поверил Митька. — ты везде смотрела?

— А где здесь особо смотреть? — хмыкнула я, — под нарами нету, сверху на них — нету, на полке нету, за печкой нету. Вот и всё.

— А на чердаке?

— На каком чердаке?

— Вот ты растяпа, Зойка! — со вздохом покачал головой Митька, — бестолковку свою подними и вверх глянь!

Я посмотрела и ахнула — в потолке был люк.

— Я сейчас! — воскликнула я и принялась подтягивать чурбачок, чтобы влезть на стол и оттуда уже открывать люк.

— Да всё уже, всё, ты свой шанс упустила, — беззлобно поддел меня Митька, — стой теперь внизу и не мельтеши.

Он быстро, на одних руках подтянулся между нарами и, поставил ноги на вторые полки. Крышка долго не хотела открываться — щеколда заржавела.

— Зой, подай топорик! — велел Митька, — к рюкзаку сбоку приторочен. Просто потяни его вверх.

Я вспыхнула: он мне как несмышлёнышу какому-то объясняет. Хотя с другой стороны так оно и есть.

Я сбегала за топориком и Митька двумя ударами сбил щеколду. Крышка люка поддалась и со стуком раскрылась.

— О-о-о! — радостно воскликнул Митька, — Живём, Зойка! Держи-ка!

Мне в руки спустилось: две жестяные банки тушенки, две банки сгущенки, пакет пшена, жестянка с консервированными абрикосами, и консервы «сардины в масле».

— Вот видишь. Зойка, — сказал Митька, спрыгивая на пол. — Целое богатство. Живём!

— Ага! — обрадованно сказала я, — если ты печку растопишь, я кашу сварю. И откуда ты знал, что здесь продукты есть?

— Так вы же при мне тогда сюда на рекогносцировку собирались, — пожал плечами Митька, — знаешь, как Аннушка меня загоняла, пока мы вас снарядили и выперли!

— Теперь надо найти кастрюлю, — задумчиво протянула я, — пойду поищу в пристройке.

Я вышла из балка, оставив банки пока на столе.

В пристройке я нашла изрядно закопчённый чайник. В принципе, если ничего не найду, можно и в нём. Но что-то мне не верится, что на ораву людей ни одной кастрюли не было. Как-то же мы еду варили?

В задумчивости, я отошла от балка и решила посмотреть с противоположной стороны от той, куда ходил Митька. Прошла чуть дальше, аж за оборудованную площадку с лавочками и столом, затем сделала небольшой крюк, затем еще пару шагов и увидела старое кострище. Рядом с ним валялся перевёрнутый котелок.

Я подошла ближе: каша в нём пригорела и превратилась в камнеобразную горелую массу.

Я вздохнула, это конечно можно отчистить, но придётся повозиться.

Так, где-то здесь должен быть крупнозернистый песок, Митька на сапогах нанёс, я видела. А ещё у меня нет лишних тряпок, поэтому надёргаю-ка я побольше сфагнума и попробую чистить ним.

Я направилась к небольшой берёзовой рощице, буквально в десяти шагах от костища. Видимо где-то здесь был ручеек, или же верховодка, потому что глинистая земля стала влажноватой и противно налипала на сапоги. Ну да, сфангнум любит такую вот почву. Сейчас я его надёргаю, а потом и сапоги придётся заодно отчищать.

Я прошла ещё пару шагов, выбирая, где меньше грязи.

И тут, за багульниковым кустарничком я увидела свежие следы.

Глава 21

— Мить, как думаешь, следы мужские или женские? — тихо спросила я.

— А как тут поймешь? — так же тихо ответил Митька, внимательно рассматривая отпечаток ноги. — Размер примерно сороковой или сорок первый.

— Значит, мужские, — определила я.

— Ну вот чем ты думаешь, Зойка? — упрекнул меня Митька, — давеча сама жаловалась, что нету резиновых сапог твоего размера и тебе приходится еле-еле ходить в мужских на два размера больше.

— Я вообще-то на носок толстый одеваю, — возмутилась я, — и вполне нормально хожу, если трава не мокрая или не болото.

— Да причём здесь носок! — закатил глаза от моей глупости Митька, — я к тому веду, что по отпечатку твоей ноги не определишь — мужик прошел или баба!

— Теперь поняла, — согласилась я и добавила. — Но кто-то же ходит вокруг лагеря, Мить. И непонятно какие у него намерения. Вот зачем он здесь ходит?

— Судя по направлению следов, он ушел от лагеря, — заметил Митька.

— Слушай, Мить, а давай пройдём по следам и глянем, куда он пошел? — предложила я.

— Ты в своём уме? — рассердился Митька, — скоро стемнеет, отходить от лагеря опасно.

— Ну Мить, мы недалеко, — попыталась воззвать к голосу разума я, — Этот человек ходит вокруг лагеря, так что какая разница — здесь опасно или там опасно?

— Здесь есть защита! — рявкнул Митька, — а там ты будешь на виду!

— Да какая здесь защита? — удивилась я и не удержалась, чтобы не поддеть, — старое кострище твоя защита, да?

— Балок, Зоя, балок!

— Очень твой балок тебя спасёт! — рассмеялась я над таким детским садом.

— Зоя, этот балок выполнен по спецпроекту для Заполярья! — рассердился Митька, — в нём геологи могут даже от белых медведей укрываться. И те ничего людям не сделают! Там внутри металлический каркас и на окнах решетки! А в тайге ты будешь как на ладони — могут напасть и всё.

— Митя, — аккуратно попыталась донести до его мозга простую мысль я, — возможно от человека с ножом стены балка и спасут, я же не спорю, а вот если он или они подожгут балок, то ничегошеньки мы не сделаем!

Митька завис и посмотрел на меня как-то по-новому. Совсем другим взглядом посмотрел. Уважительно, что ли. Но затем, очевидно приняв какое-то решение, нахмурился и отрывисто рявкнул:

— Я сказал, будем ночевать в балке — значит в балке! Точка!

Я скривилась: ну вот всегда так… и уже открыла рот, чтобы высказать своё мнение, но Митька как рявкнул:

— Иди ужин готовь! Рассуждает тут она!

Он развернулся и ушел к балку, не оглядываясь. А я сидела в кустах багульника и злые слёзы навернулись на глаза. Было так обидно.

Вот как так можно⁈

После всего, что было, теперь так орать на меня? Таким тоном?

Я посидела ещё немного в кустах, но Митька просить прощения возвращаться явно не торопился. Я замёрзла и ещё меня закусали мошки. Поэтому пришлось вставать и идти готовить ужин.

Подхватив котелок с подгоревшими остатками еды, я печально поплелась к ручью отмывать.

Здесь, у воды, песчаный берег делал плавный изгиб и ручей хорошо так разливался. Я ступила ногой в воду — неглубоко, по щиколотки. Нужно было зайти чуть поглубже, чтобы нормально зачерпывать казанком воду и не скрести по дну.

Осторожно, пробуя ногой каждый шаг (а то, кто его знает, здесь-то песок, а дальше — вполне может быть глина и глей, увязнешь — не вытащат), я прошла ещё чуть глубже, с таким расчётом, чтобы и зачерпывать было удобно, и чтобы я могла рукой доставать со дна песок и не намочить рукава, которые я закатала до локтя. Повезло, что здесь, на открытой местности, тоже был ветерок и мошку сдувало.

В общем, минут десять я усиленно мыла, скребла, ополаскивала, опять скребла, опять ополаскивала. Чёртова каша зацементировалась (я поняла, содрав верхний обугленный слой, что это была гречка) и теперь никак не хотела отчищаться. Мои руки давно покраснели и в некоторых местах покрылись цыпками, а котелок всё еще не поддавался.

Вода вокруг меня стала мутной, и я отошла в сторону, где почище, и песок был крупнозернистый. Нагнулась, зачерпнула полную горсть песка с вершком и опять высыпала его в котелок.

И тут на дне котелка что-то стеклянно блеснуло.

Привиделось?

Я зачерпнула песок и поднесла ближе к глазам — котелок с плеском выпал у меня из рук. Изумруд! Причём крупный такой обломок породы сбоку ощетинился ярко-хрустальной зеленью. Камень был небольшой, размером примерно с ноготь. Ачуметь! Воровато заозиравшись, не видит ли Митька, я торопливо сунула его себе в нагрудный карман и принялась рыться в песке, просеивая через пальцы.

К моему огромному сожалению, больше я ничего не нашла. Зато руки окоченели, а котелок я ещё не отмыла.

Странно, откуда тут он? Обычно же изумруды добывают в шахтах, это я точно знала. В речном песке можно найти только золото. Видимо или принесло с течением, или же кто-то шел и обронил. Второе более вероятно.

Выходит, где-то здесь есть месторождение или жила?

Но, с другой стороны, это может быть вовсе и не изумруд. Просто кусок стекляшки. Слюда какая-нибудь. Хотя нет, слюда вроде хрупкая. Ну, значит, кварц или что-там еще. На нефрит вроде не похоже, тот матовый, а этот с одной стороны прозрачный.

Интересно, бывает ли зеленый кварц?

У нас в камералке на стенку были прикреплены пару плакатов, один по технике безопасности, второй — по оказанию первой медицинской помощи, два прославляли коммунистическую партию, а вот на одном была шкала Мооса. Я, когда сидела в камералке, хорошо рассмотрела всё и прекрасно помнила, что изумруд царапает стекло.

Хотя кварц, вроде, тоже. И сапфир царапает, и кремний. Ну, на сапфир и кремний он не подходит по цвету. Остается только кварц, да и то, если он бывает зелёного цвета, в чём я засомневалась.

Ну ладно, надо будет потом проверить. Поцарапаю стекло, но попозже.

Котелок я таки домыла, зачерпнула чистой воды и пошла к балку. Митька сидел на пороге и внимательно ковырялся в какой-то жестянке.

— Проходи, — посторонился он. — Я печку растопил, хотя она уже перегорела, пока ты там копошилась.

Мне стало обидно:

— В котелке пригорела еда, Митя. Зацементировалась, — мой голос зазвенел от обиды, — Я его еле-еле отчистила. Вот, гляди, всё руки себе покоцала, между прочим!

— А меня позвать сложно было? — покачал головой Митька. — Я бы за две минуты отчистил.

Он так-то был прав, и от этого стало ещё обиднее.

Молча, гордо и независимо, я прошла мимо него внутрь, и поставила котелок на печку.

Митька так и остался сидеть и ковыряться в своей железяке.

О своей находке я ему решила пока не говорить.

Пшённая каша с тушенкой получилась на славу. Хотя, может, потому, что мы долго шли и проголодались. Как бы там ни было, но Митька от души похвалил. Я аж зарделась от удовольствия. Никогда раньше за собой склонности к тщеславию не замечала.

Хотя, а что я знаю о моём «раньше»? Да ничего, собственно говоря.

После сытного ужина (попили ещё чаю со сгущёнкой), Митька мыть посуду не отпустил:

— Утром помоешь, — буркнул он и полез на вторую полку, — ложись давай спать. Поздно уже.

От обиды аж глаза защипало. Ни слова не говоря, я разделась и легла снизу.

В домике стало тепло от пышущей жаром печки. Это было особенно приятно, так как снаружи зарядил дождь. Так, под мерный перестук тяжелых капель о деревянные стенки балка, я и уснула.

Митька ночью ко мне не спустился.

Утром меня разбудило позвякивание металлических кружек. Открыла глаза — одетый Митька собирал со стола грязную посуду.

Увидев мой взгляд, он ворчливо сказал:

— Доброе утро, раз проснулась.

— Доброе, — в тон ему ответила я.

— А раз доброе, то вставай, собирайся. Я схожу сполосну посуду, пьем быстро чай и идём.

Хлопнула дверь, принеся порыв холодного воздуха. Вылезать из тёплого спальника не хотелось, от длительной ходьбы по пересечённой местности болели руки и ноги, ныла спина. Собрав волю в кулак, я одним рывком выползла из спальника и принялась торопливо натягивать штаны — за ночь комната здорово выстудилась.

Вдруг снаружи раздался возглас.

Митька!

Вне себя от ужаса я, как была в одной майке, выскочила наружу.

Там стоял Митька и рассматривал что-то на земле. Я опустила взгляд и вздрогнула: вокруг балка было много-много совсем ещё свежих следов. Разной длины. Мужских.

— Ты чего вылетела? — зло рявкнул Митька, — а ну бегом в балок, запри дверь и не выходи, пока не позову или не постучусь.

— Я тебя тут одного не оставлю… — начала было я.

— Я сказал — бегом! — голосом Митьки можно было вымораживать океан.

Меня сдуло.

Внутри я заперла дверь на засов и принялась высматривать в маленькое окошечко. Кроме кривобокой ёлки и двух замшелых берёзок там ни черта не было видно.

Я сидела и сходила с ума, наверное, добрых полчаса, если не больше.

Митьки всё не было.

Я села на нары и посидела немного. Затем взяла банку со сгущенкой и отпила немного. Чуть подумала и допила до конца. Паника всё не уходила. Чтобы немного отвлечься, я начала одеваться. Поправляя куртку, я машинально дотронулась до нагрудного кармашка и нащупала камень.

Торопливо вытащила его и царапнула окно. На стекле осталась отчётливая полоса.

Вот это да! Значит, вполне может быть, что изумруд. Во всяком случае пока не доказано обратно, буду считать, что это изумруд.

Снаружи послышались шаги. Я прислушалась, вроде Митькины.

Не успела я спрятать изумруд в карман, как в дверь раздался стук и митькин голос сказал:

— Зойка, открывай, это я.

Я бросилась к двери и отперла засов.

Внутрь ввалился Митька, мокрый и злой.

— Давай попьём чаю, — сказал он.

— Что там? — спросила я, — чьи это следы?

— Не знаю, — буркнул Митька, — странно. Ничего не пойму. Они ночью ходили вокруг нашего балка, а мы даже не проснулись.

— Ага. Очень странно, — поёжилась я и тихо спросила. — Мить, как думаешь, это люди?

— Нет, это бабайки, которыми стали души убитых здесь парней, — передразнил мой испуганный голос Митька, — слышал бы тебя сейчас Бармалей! Он бы очень удивился, что некоторые комсомолки верят в чертей и привидения.

— Ну, Ми-и-итька, — жалобно протянула я и тон Митьки смягчился:

— Нет, Зойка, это люди. Самые обычные люди.

— Но они нас не тронули, — напомнила я.

— Может быть, мы им не нужны были? — предположил Митька, — или они не знали, что мы здесь ночуем?

— Мить, как думаешь, а они днём могут прийти?

— Они всё могут, Зойка, — вздохнул Митька и более миролюбивым тоном сказал, — поэтому не советую далеко отходить. Будь всё время в поле моей видимости.

— Что, и в кустики нельзя отойти? — жалобно протянула я, — как же я буду? Мне очень надо.

— В кустики отойди, — разрешил Митька и тут же добавил, — только, недалеко, чтобы я слышал, если закричишь. Поняла?

Я кивнула.

— И сперва осмотрись хорошо.

После чая мы собрались и налегке пошли искать Аннушку. Рюкзак с палаткой и прочим барахлом оставили в балке. Только мешать будут.

Мы пошли в сторону, куда указывали носки следов, которые я обнаружила вчера вечером. За кустами багульника, где были следы, начиналось небольшое мшистое болотце, которое противно чвакало под сапогами. Обойти его никак было нельзя — слишком большой крюк пришлось бы делать. Да и там было не лучше. По сути пятьдесят восьмой ключевой участок находился, можно сказать, на небольшом «островке», сформированным наносами песка. Вокруг же были заросшие сфагнумом, кукушкиным льном, брусникой и багульником пополам с осоками, мшары.

Я прыгала с кочки на кочку и старалась не оступиться.

Иногда мы делали небольшой крюк, в тех местах, где виднелись берёзовые колки — Митька боялся, чтобы мы не порвали сапоги.

Постепенно мшары стали подсыхать, и вскоре под ногами зашуршала нормальная трава. Я нагнулась и сорвала рыжую купальницу. Она пахла мандаринами.

Я улыбнулась.

Митька, который шел рядом, буркнул:

— Чему радуешься?

— Цветочек красивый, — усмехнулась я, — мандаринами пахнет.

— Бля, Зойка, вот я тебе удивляюсь, — сумрачно сказал Митька, — вокруг чёрте-что происходит, а ты нюхаешь цветочки и улыбаешься. Ты, видать, слишком сильно тогда башкой ударилась.

— А что мне, по-твоему, упасть на землю и рыдать от ужаса? — огрызнулась я.

— Ну вот что ты всё время нагнетаешь? — разозлился Митька, — слова тебе не скажи! Сразу цепляешься!

— Митя, что с тобой? — я даже остановилась и смотрела на него до тех пор, пока он не остановился тоже.

— Что? — хмуро буркнул он.

— Ты уже второй день со мной скандалишь по непонятным поводам, — тихо сказала я, — я не думаю, что тебя взбесило то, что я по дороге сорвала цветок и понюхала. Так что случилось, Митя?

— Ничего не случилось! Что ты опять начинаешь… — попытался съехать он, но я не повелась, ибо задрало.

— Митя! — мой голос зазвенел статью.

— Понимаешь, Зоя, — печально вздохнул Митька и обезоруживающе улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, — я тебе не нужен. Такой как я никому из женщин не нужен.

Я промолчала.

— Ведь я же перекати-поле, — между тем продолжал Митька, — мало того, что работа у меня такая, что в любой момент можно парализованным инвалидом остаться. Я же сложнейшие трюки делаю.

— Прыжки с лошади? — равнодушно спросила я, лишь б поддержать разговор.

— И с лошади. И с автомобиля на ходу, — кивнул Митька, — и с крыши горящего дома. Да много всего. Но суть не в этом даже…

Он сделал паузу, явно ожидая, что я спрошу про суть, но я молчала. И тогда он явно начал злиться:

— Вот чего ты такая упёртая, Зойка, а? Ведь всё так хорошо начиналось!

Я продолжала молчать.

— Да ты сама пойми! У меня в каждом месте, где я бываю. А бываю я много где! Так вот, в каждом месте у меня есть баба! И все хотят, чтобы я с ними остался!

— Бедные бабы, — сказала я безэмоциональным тоном.

— Ну такой вот я! Такой! — воскликнул Митька, — так что и ты не жди от меня ничего такого! Ну не женюсь я на тебе, Зойка! Не женюсь!

Меня аж развернуло на месте:

— В смысле «не женюсь», Митя? — прошипела я.

— Я безалаберный, безответственный и шалопай! — явно процитировал чьи-то слова Митька, — в семейной жизни от меня толку не будет! Я рано или поздно загуляю, или уйду в запой. Или сломаю себе шею. Или подерусь с кем-то и меня посадят в тюрьму! Так что не ожидай от меня всего этого, Зоя! Я всем так говорю!

На меня словно ушат холодной воды вылили:

— А с чего ты взял, Митенька, что я за тебя замуж пошла бы? — напустив в голос как можно больше яду, фыркнула я, — Даже если бы ты умолял меня тут на коленях и обещал хрустальный дворец и золотые горы, я бы в жизни за тебя замуж не вышла. Придумал ещё!

— Почему бы не вышла? — в голосе Митьки было столько обиды, что моё настроение моментально подпрыгнуло вверх.

— Да ты на себя посмотри! — нанесла контрольный я, — это с тобой в тайге хорошо, романтика, дикие страсти, эмоции. А что с тобой таким в городе делать?

С этими словами я, довольная произведённым эффектом и вытянувшимся Митькиным лицом, рванула вперёд, оставив позади себя незадачливого жениха.

Я легко сбежала с холма, затем буквально взлетела вверх, продираясь сквозь кусты багульника и карликовой берёзки. Затем, мощным усилием выпутавшись из цепких веток, вылезла из кустов.

И ахнула.

На земле, скрючившись, спиной ко мне лежал человек.

— Митька! — закричала я.

Сзади послышался треск ломаемых сучьев.

— Зоя отойди! — закричал издалека Митька, стремительно приближаясь.

Но я не отошла. Я уже узнала, что это:

— Нина! Нина Васильевна! — ахнула я и подлетела к ней, упав рядом на колени и заглядывая ей в лицо.

На неё было страшно смотреть: лицо мертвенно-бледное, заострившееся. Губы искусаны до крови, синюшного цвета. Она лежала, свернувшись калачиком, в позе эмбриона, прижав колени почти к подбородку. Глаза её были закрыты. Губы дрожали и с груди вырывалось хриплое дыхание пополам со стонами.

— Нина Васильевна! — испуганно пролепетала я и легонечко дотронулась до её плеча.

— Зоя, отойди, я сказал! — к нам бежал Митька.

— Это Нина Васильевна! — крикнула ему я.

Нина Васильевна застонала и открыла мутные глаза с полопавшимися капиллярами.

Подбежал Митька и тоже упал рядом на колени:

— Нина! — сказал он, — Ты меня слышишь, Нина? Кивни.

Она посмотрела на него более осмысленно и попыталась что-то сказать. На губах запузырилась кровавая пена.

— Она ранена? — испуганно прошептала я.

И тут Нину Васильевну аж выгнуло от боли. Она хрипло закричала, и мы увидели, что она зажимает живот, который аж намок от крови.

— Тише, тише. Я сейчас, — шептал Митька, стянув с себя рубаху и пытаясь закрыть хлещущую фонтаном кровь.

— Ы… ут…ы… — прохрипела Нина Васильевна, взглянув на нас осмысленным взглядом, изо рта у нее хлынула кровь, — ут… ы….

— Что? — нагнулся к ней Митька.

— У-у-ы… — сказала Нина Васильевна и её взгляд остекленел.

Глава 22

— Она мертва, — с тяжелым вздохом сказал Митька и посмотрел на меня обалдевшим взглядом.

Я зажала руками рот, чтобы не заорать от ужаса.

— Вот только не ори, — моментально разгадал Митька моё состояние, — помоги лучше мне положить её прямо.

Осторожно мы с ним перевернули Нину Васильевну (в смысле её труп), пока тело окончательно не закоченело. Митька отвёл её руки от живота и задрал пропитанный кровью, которая уже начала сворачиваться, подол куртки.

— Смотри, — тихо сказал он.

Я глянула — всё было в крови.

— Кровь, — сказала я и с недоумением посмотрела на него.

— Да нет же! Вот пулевые ранения, смотри, — поправил меня Митька, — кто-то ей в живот по крайней мере раза три выстрелил. Она истекла кровью.

Я всхлипнула, ужасная смерть.

— Надо её как-то перетащить к балку, — сказал Митька, — там ледник, мужики для хранения продуктов в прошлый раз выкопали. Положим её туда. Только вот как нам её тащить?

— Мить, — сказала я, — но этого же нельзя делать…

— Что нельзя? — удивлённо посмотрел на меня Митька.

— Труп нельзя переворачивать и трогать до прибытия милиции, — уверенно сказала я, — ты и так его перевернул и руки раскрыл ей. Это же улики. Они могут расценивать это, как сокрытие важных улик!

— Зоя! — тяжко вздохнул Митька и с жалостью взглянул на меня, — тебе таки сильно по голове прилетело, я смотрю. Ну какие улики могут быть среди тайги? Сама подумай, если мы её сейчас не заберём, то её или зверьё сожрет, или эти бандиты вернутся и труп спрячут.

Я кивнула. В его словах была определённая логика.

— Если ты прям вся такая правильная, — ехидно сказал Митька, — возьми и зарисуй положение трупа на местности. Типа картосхему сделай. Я видел, ты листы из блокнота прихватила, вот и пригодилось.

Я покраснела, поморщилась, показала Митьке язык, вытащила листочки и принялась старательно зарисовывать.

Тем временем Митька, осмотрев окрестности, спустился к берёзкам и принялся вырубать палки для волокуш.

Я рисовала картосхему и решила набросать портрет Нины Васильевны. Лицо её, сморщенное в последние минуты жизни от боли, сейчас разгладилось. И хоть его уже затянула желтоватая восковая бледность, но черты стали спокойные, умиротворённые, даже в чём-то приятные (если данное выражение уместно по отношению к трупу). Я-то привыкла всё время видеть её ехидно поджатые губы и злой взгляд, а сейчас, когда этого не было, её лицо можно было даже назвать красивым.

Вот как наше отношение к жизни искажает наше лицо!

Я продолжала старательно зарисовывать, досадуя на Митьку, что он выложил в лагере фотоаппарат из рюкзака. Вот бы он сейчас пригодился бы. Когда я дошла до рук и внимательно посмотрела — левая была сжата в кулак.

Оглянувшись, где Митька (он как раз стоял спиной ко мне и обтёсывал стволик берёзки, я нагнулась и с трудом разжала пальцы Нины Васильевны. Получилось только два пальца, но и этого было достаточно — в руке она сжимала небольшой изумруд!

Возможно, именно это послужило причиной её смерти.

Тихонечко, чтобы Митька не увидал, я сунула камешек в карман куртки, бросила взгляд на Митьку, не видит ли он, и продолжила тщательно рисовать.

Прошло примерно ещё полчаса, солнце взошло и стало припекать, над трупом Нины Васильевны начали собираться мухи, а Митька всё ещё возился с волокушами. Наконец, он соорудил что-то жуткое и влез на пригорок:

— Дорисовала? — спросил он меня.

— Угу, — кивнула я, пряча листочек в карман.

— Вот и ладненько, — миролюбиво сказал Митька и принялся перекатом затаскивать труп на волокушу.

Не буду описывать, как мы тащили это всё. Скажу только, что это было ужасно. И что несколько раз мы теряли по дороге труп — Нина Васильевна буквально слетала с волокуш на колдобинах.

В общем, она и при жизни была отнюдь не сахар, а сейчас вообще мы с нею капец как намучились.

Но всё рано или поздно заканчивается, закончился и наш страшный путь. Митька оттащил её в ледник, а я как была, так и буквально упала на лавку и всё никак не могла прийти в себя и отдышаться. Даже на мошку и комарьё, которые, словно сошли с ума, мне было уже плевать.

— Отдохни ещё немного, — сказал Митька, вернувшись, — потом попьём по быстрому чаю, и я пойду.

— Куда? — не поняла я. — следы смотреть? Я с тобой!

— Нет, я в наш лагерь пойду, — сказал Митька, а я на него уставилась как баран на новые ворота.

— Как в лагерь? Сам?

— Вот так, — отрывисто сказал Митька, демонстрируя, что, мол, всё, разговор окончен.

Но со мной такое не пройдёт.

— А почему в лагерь? — не поняла я.

— Надо мужиков поднимать, Зоя, и идти сюда, раз такие дела творятся, — пояснил Митька. — Понимаешь, если мы с тобой пойдём туда смотреть, где Нина схлопотали все эти пули, с нами будет то же самое, если не хуже. Эти бандиты очень жестоки. Поэтому нужно поднимать людей и идти сюда. Это же считай, война будет. Понимаешь?

— Понимаю, — медленно кивнула я, — но почему ты сам идёшь в лагерь? Ты меня тут что ли бросаешь?

— Потому, Зоя, — терпеливо, словно пятилетнему ребёнку, принялся объяснять Митька, — что с тобой я буду опять двое суток телимбаться, а сам я за день дойду. Тем более я пойду по старому пути, там хоть и разлилось, но я возьму отсюда кусок пенопласта и переплыву.

— Я тоже могу переплыть, — не могла поверить в такое Митькино вероломство я, — и я тоже могу идти быстро. Тем более, если мы старой дорогой пойдём.

— Нет, Зоя, — покачал головой Митька и сказал категорическим тоном, — ты же пойми, идти сейчас — это опасно, по дороге можно вполне на тех же бандитов нарваться. Из-за тебя я буду по рукам-ногам связан. А сам я или отобьюсь, или убегу.

— Но Митя, — хрипло сказала я, чувствуя, как горло сжали железные тиски и глаза наливаются слезами, — здесь оставаться ещё более опасно!

— Ничего здесь не опасно! — возмущённо возразил Митька, — запрёшься в балке, и ничего тебе никто сделать не сможет! Я же тебе уже говорил, что стены балка прошиты металлической арматурой, его даже белые медведи вскрыть не могут. А ты каких-то людей боишься…

— Митя, я тебе тоже говорила, — всхлипнула я, чёртовы слёзы таки побежали по щекам, — если они подожгут балок — то ничем мне твоя арматура не поможет!

— Не будь дурой, Зойка, — фыркнул Митька, — они не подожгут. Иначе дым будет на всю тайгу видно. Они сами меньше всего заинтересованы, чтобы сюда спасательные вертолёты тушить пожар прилетели. Так что, если сама дверь никому не откроешь, то никто тебе ничего не сделает! Ты меня поняла?

Я кивнула, низко опустив голову.

— Ну всё, всё, прекращай нюниться, — Митька прижал меня к своей груди. И я таки заплакала.

— Ну вот. Началось, — вздохнул Митька и, отстранившись, суровым тоном велел, — давай лучше чай пить! Нечего тут мокроту разводить!

Я метнулась к ведру с водой, налила воды в чайник и поставила на печку, которую Митька уже начал растапливать.

— Смотри сюда, — сказал он, — здесь немного перекос, поэтому, если гореть не будет, откроешь вот эту заслонку, только до половины и ненадолго. Поняла?

— Угу, — кивнула я.

— Я тебе вот печку растопил, дров сейчас принесу много, так ты постоянно по одному-два полешку подкидывай, — сказал Митька, — поддерживай огонь и следи, чтобы не затухало, тогда и разжигать тебе не придётся. Поняла?

— Угу, — опять кивнула я.

— Но, если вдруг затухнет, — продолжил ликбез Митька, — возьмёшь бумажку, вон там, в углу немного есть, и вот здесь я ещё сухой щепы про запас оставил. Видишь?

— Угу, — буркнула я.

— Ну что ты как маленькая⁈ — рассердился Митька, — то такая, блядь, храбрая, сюда вообще одна идти хотела! А теперь полдня в балке посидеть ей страшно! Да пятилетние дети дома сами уже не боятся сидеть!

— Потому что у них нету за стенкой трупа! — выпалила я и вытерла рукавом глаза.

— И что тебе этот труп? — удивился Митька.

— Я мертвецов боюсь, — тихо сказала я.

— И что тебе эти мертвецы? — удивлённо покачал головой Митька, — скажи ещё, что встанут и нападут на тебя, да?

Ну, в принципе да, именно этого я и боялась.

— В общем, не капризничай, Горелова, — строго сказал Митька, — сейчас ситуация такая, что разнюниваться некогда. Не забывай, чем быстрее я приведу людей, тем быстрее мы спасем Аннушку. Если она ещё жива, конечно.

Я вздрогнула. Аннушка! За всеми этими переживаниями я о ней совсем забыла.

— Мить, а почему ты не хочешь тихонько пойти туда и найти Аннушку? — спросила я.

— Ну, не будь такой глупой, Зоя, — тяжко вздохнул Митька, — я уже было решил, что ты не такая, но вижу, что ошибся! Сама подумай, если там много бандитов, то что я против них в одиночку сделаю? Они ещё нас всех уничтожат. И кому от этого лучше будет? И Аннушку не спасём, и сами погибнем.

На это я не нашлась, что сказать.

Чай мы пили в глубоком молчании. Митька злился, а я была слишком растеряна, чтобы что-то обсуждать.

— Так, Зоя, смотри сюда, — сказал Митька и внёс в балок два ведра воды. — Вот я тебе воды принёс, на двое суток вполне хватит. Печка горит, тепло есть. Крыша над головой — есть, защита — есть. Так что не пропадёшь. День-два вполне продержишься. А там уже мы подойдём.

Он принялся собираться:

— Я вещи оставляю здесь, пойду налегке, — сказал Митька, — возьму топорик только. Тебе он всё равно ни к чему, а мне пригодится.

Я вздохнула.

— И кусок клеёнки возьму, — продолжил Митька, — и флягу с водой.

— Еды возьми, — сухо сказала я, сдерживая слёзы, обида всё не отпускала.

— Куда я её дену? — пожал плечами Митька, — нет, я могу без еды и несколько дней быть, не буду тратить время на всё это. Поем потом уже аж в лагере, пока мужики собираться будут.

— Ну, так возьми мой рюкзак, — сказала я, — он маленький. Туда и фляга. И клеенка, и еда поместится.

— За рюкзак спасибо, — согласился Митька и рявкнул, — это я возьму. А еду, сказал же, что не буду! И не приставай!

Стало ещё обиднее.

— Ах да, я тебе ещё ведро принёс, — Митька показал на ржавое ведро, которое он поставил в углу.

— Зачем? — сразу не поняла я.

— Как зачем? — покачал головой Митька, — а ссать ты куда будешь?

Я вспыхнула.

— Ладно, давай прощаться, — сказал Митька, сухо клюнул меня в щеку и велел, — я выйду, а ты сразу же на засов запирайся и никого, кроме меня, не впускай! Поняла?

— Да! — сказала я.

— Тогда покеда! — кивнул мне Митька и вышел из балка.

Я закрыла засов.

— Заперлась? — раздался голос Митьки снаружи.

— Ага, — горестно ответила я.

Митька видимо не поверил, так как подёргал дверь, и, найдя степень её запертости удовлетворительным, ушел.

Я видела в окошко его отдаляющуюся фигуру и злые слёзы застилали мне глаза.

Ушел! Бросил меня тут одну, с трупом!

Нет, умом я, конечно, понимала, что он прав, но было ужас как страшно.

Я не трусиха. Нет! Иначе я бы сюда не пошла.

Но одно дело, когда ты идёшь, что-то делаешь, что-то преодолеваешь. И совсем другое, когда сидишь, запертая в обшитом арматурой балке и не знаешь, когда этот чёртов Митька вернётся.

И так мне жалко себя стало, что я разрыдалась. Бросилась на нары и ревела, ревела, до тех пор, пока слёзы не закончились, а лицо не распухло до такой степени, что я стала словно китаец.

Немного помогло и я стала смотреть на мир более трезвыми глазами, хоть и через щёлочки.

Итак, первое, это нужно поддерживать небольшой огонь, чтобы дыма из трубы не очень видно было. Да, по запаху, конечно, вычислить можно, но я очень надеялась, что ветер будет уносить его вверх. Полностью без огня я оставаться не могу — и чаю вскипятить надо, и еды сготовить, да и холодно по ночам без отопления в балке (он был сам по себе сырой какой-то, ещё и место было тоже сырое).

Второе, это нужно примерно засечь, когда Митька должен вернуться. Он ушел примерно час назад. Обещал за день. Ладно, даю ему не один, а два дня. Хотя что я буду в этом случае делать, я не представляла совершенно.

Третье, свет я жечь не буду. А то издали огонёк ночью очень видно. Митька вчера ковырялся с какой-то железкой, это, оказывается, он нашел старую керосиновую лампу и починил её. Стекло в ней было треснутым, закопчённым, но давать свет она вполне могла. И я решила, что ничего страшного, если посижу и без света.

Эх, если бы я знала, как я ошибаюсь.

В общем, только-только стемнело и в балке стало ничего не видно, как вокруг балка мне послышались шаги. Я сидела, тряслась от страха и не знала, кто там ходит — то ли бандиты, которые убили Нину Васильевну, или же сама Нина Васильевна. Он этого было так жутко, что мои зубы стучали и приходилось сжимать их изо всех сил.

Я забилась в угол нар и просидела так, считай, всю ночь. Дрова в печку я не подкидывала, боялась. К утру печка погасла и в балке стало сыро и холодно. Поэтому мои зубу уже стучали не только от страха. Но и от холода.

Тысячу раз я уже пожалела, что пошла сюда. Ну вот чего мне не сиделось в лагере?

Да, там была пьяная алкашня, но можно же было отбрить их, ну не стали бы они ничего насильно делать, ведь за такое и партбилет на стол положить можно. А кому это надо? Никому!

Утро облегчения не принесло. Я чутко прислушивалась, что там за стенкой. То мне казалось, что там тихо и я зря паникую, то чудилось, что кто-то ходит и рычит, и тогда я забивалась в угол и сидела, стуча зубами.

Не знаю, сколько времени так прошло, часов у меня не было. Мои таки ещё в городе, когда мы бетонировали огороды от борщевика, окончательно сломались.

Прошло примерно полдня и мне ужасно захотелось есть. Огня у меня больше не было, новый разводить я боялась, да и было сложно, поэтому я вскрыла банку тушенки и поела немного мяса. Попила холодной воды из чайника. Хорошо, что там оставалась кипяченая. Греть сейчас чай я не могла и боялась.

Быстро стемнело.

Я опять забилась в угол, но, видимо, была такая уставшая от переживаний и бессонной ночи, что под утро я таки задремала. Проснулась, когда солнце уже светило вовсю.

Отлично! Пошли вторые сутки, значит наши вот-вот придут.

Обрадованная я, чтобы не позориться перед мужиками, прибралась немного в балке, привела себя более-менее в порядок, умылась, расчесала волосы (они уже немного отрасли, примерно сантиметра на два-три и теперь смешно торчали во все стороны одуванчиковым ёжиком).

Решила сварить каши. Но затем передумала — варить на себя одну не вариант, а варить на всех — я же не знаю, сколько людей приведёт Митька. Это может быть и пять, и двадцать пять. И не знаю, как долго они тут будут. Может быть, они сразу пойдут туда, искать убийц Нины Васильевны, а потом сразу обратно.

Поэтому решила не торопиться и дождаться Митьку с людьми.

Всё равно меня они воевать с собой не возьмут, вот и будет мне хоть какое-то занятие, чтобы отвлечься.

Я отошла от плиты и тут же хлопнула себя по лбу! Со всеми этими хлопотами, я же совсем забыла о камнях!

Сейчас времени у меня было навалом, так, что я даже не знала, куда его девать. Я вытащила оба камушка из кармана и принялась рассматривать в лучах заходящего солнца. Тот, который я нашла в ручье, был прозрачным только с одной стороны. С другой же была чёрная и сероватая порода, ну как обычный булыжник. Второй же камушек, который я вытащила из кулака Нины Васильевны, был ну прямо очень красивым. Размерами примерно, как фаланга мизинца, узеньким и длинным, и при этом прозрачным.

В том, что это драгоценные камни, у меня уже не было сомнений. Да, возможно, это и не изумруды, может быть, это какие-нибудь бериллы. Но они вроде тоже драгоценные.

С ума сойти! Неужели Нину Васильевну убили из-за изумрудов?

Хотя чему я удивляюсь? И за меньшее убивали.

Солнце совсем зашло и в комнате стало темно настолько, что я с трудом видела свою руку. Я опять забилась на нары, замоталась в спальник — в помещении уже настолько всё отсырело, что меня аж колотила дрожь. Но разжигать огонь я опять не осмелилась.

Странно, где же Митька с народом? Он должен уже прийти.

Хотя, зная Бармалея, вполне может быть, что он отдал какое-то распоряжение и все придут завтра.

Но нет, это тоже странно — Митька же прекрасно знает, что я здесь сижу одна, запертая в балке. Он бы тогда хоть сам бы, но пришел.

И как мне всё это понимать?

Я долго так сидела, перебирала все возможные варианты. Прислушивалась к звукам снаружи. Опять думала. Опять прислушивалась. Незаметно для себя, я задремала.

Не знаю, сколько я проспала (почти полусидя), разбудили меня звуки ударов снаружи — кто-то ломился в балок!

От дикого ужаса у меня чуть инфаркт не случился. А звуки ударов, кажется ещё больше усилились. Меня уже трясло так, что я изо всех сил зажимала себе рот руками, чтобы не заорать от ужаса. Если бы у меня были нормальные волосы, а не эти два сантиметра недоразумения, я бы уже, может, поседела бы.

Не знаю, сколько прошло времени. Мне кажется, вечность. А может быть, прошло всего несколько минут. В таком состоянии я ничего не могла нормально понять.

Со временем в комнате стали различаться предметы — взошло солнце и звуки ударов снаружи стихли. Я сидела на нарах в каком-то странном оцепенении и не могла прийти в себя.

От всего этого, очевидно, я уснула. И проспала, скорей всего, долго. Возможно, что и весь день. Или даже два дня. Я не знаю.

Я проснулась, когда в комнате опять стали собираться сумерки. Вечерело.

Как же так? Получается, наши и сегодня не пришли?

Почему?

Этого просто не может быть!

Они должны были уже сто раз прийти! Хотя бы затем, чтобы забрать меня! Неужели там что-то случилось? Или же Митька не дошел?

Меня охватила такая паника, что казалось, я сейчас сойду с ума. Ещё одну ночь запертая в балке я просто не переживу!

Но пережила. Просидела, чутко вслушиваясь в звуки снаружи. Вроде всё было тихо. Но и вроде как кто-то ходил. Непонятно. В окошко я смотреть боялась — вдруг меня заметят. Хотя я ужасно замёрзла, но порадовалась, что уже который день не разжигаю печку. Запах огня выдал бы меня.

Не знаю, сколько я так ещё выдержу. День? Два? Неделю? Месяц?

От этих мыслей я аж вздрогнула. Нет, я так больше не смогу! Я сойду с ума!

От страха, от панических мыслей, я заскулила, но очень-очень тихо, почти беззвучно. Боялась, чтобы те, снаружи, не услышали, что я здесь есть.

В общем, я решила — если завтра до середины дня наши не придут — я выйду из балка и пойду сама искать Аннушку. И будь, что будет!

Сколько можно прятаться в этой норе!

Глава 23

Вот как бы поступила нормальная девушка, после нескольких дней заточения в балке посреди бескрайней и безлюдной тайги по соседству с трупом и непонятными ночными гостями? Правильно, она бы, сверкая пятками, изо всей мочи рванула бы в лагерь геологов.

А что сделала я? Тоже правильно — пошла по направлению следов, искать Аннушку.

Но в балке я оставила записку:

«Ушла искать Анну Петровну. Зоя».

Так, на всякий случай. А вдруг Митька с остальными придут.

Я собралась быстро, привела себя немного в порядок (свой маленький рюкзачок я отдала Митька, флягу с водой он тоже забрал). И теперь у меня ничего, кроме громоздких вещей типа палатки и спальников, больше не было. Поэтому решила не брать ничего. С водой плохо, что нет запаса, но не потащу же я ведро с собой.

Придётся довольствоваться случайными источниками по дороге, хорошо, хоть косынка у меня была, так что буду фильтровать, как Митька тогда. Немного подумав, прихватила алюминиевую кружку — просто привязала её к поясу, пусть болтается, потом пригодится.

Я не знаю, как долго мне придётся идти и что там будет, поэтому я взяла с собой ещё и кухонный нож. Жаль, хлипковат. Но другого-то не было. Точнее нож-то был, хороший, охотничий, но его взял Митька. И топорик взял.

Я окинула взглядом балок, ничего ли не забыла. И тут вдруг до меня дошло, что копаюсь я что-то слишком уж долго, явно оттягиваю момент, когда придётся открыть дверь защищённого балка и выйти туда, где труп и странные ночные шаги.

Трусиха!

Я стояла перед закрытой на засов дверью, топталась в нерешительности, чутко прислушиваясь, что же там снаружи? Прошло ещё несколько минут, вроде там было тихо. Но может же быть и такое, что звуки просто сюда не долетают.

Меня взяла досада на саму себя. И вот сколько я так ещё тут стоять буду?

Всё равно выйти-то придётся. Даже если откинуть мой порыв храбрости, то вода, что принёс Митька, почти заканчивается, а та, что осталась — давно несвежая. Да и помойное ведро нужно срочно вынести, а то благоухает, словно в свинарнике.

Так что нечего тут панику разводить!

Решительно и неотвратимо схватилась я за щеколду, чтобы отодвинуть её и выйти.

Но тут моя рука замерла.

Потому что меня осенила здравая мысль — нужно посмотреть, вдруг там во дворе кто-то сейчас ходит?

Быстрой тенью я метнулась к подслеповатому окошку и прильнула к нему. Но как я не всматривалась — никого вроде как снаружи не было. Во всяком случае в обозримом из окошка пространстве.

Может, это потому, что меня заметили в окне? Ну, когда я собиралась, я же туда-сюда шоркалась… Они могли заметить и спрятаться, чтобы я вышла. Нужно, значит, немного подождать и потом внезапно выглянуть, — решила я. Если там кто-то есть, то я успею увидеть.

Да, это будет правильно.

Приняв такое решение, я села на нары и немного посидела. Потом вспомнила, что дорога у меня может быть длинная, так что было бы правильно хоть что-то взять с собой из еды.

Я полезла наверх, в люк. Но кроме всевозможных тушенок-сгущёнок-консервов, круп и лаврового листика — там больше ничего особо и не было.

Раздумывая, стоит ли прихватить с собой хоть одну банку тушенки, я опять уселась на нары. Немного посидела. Тянуть дальше было некуда. Стремительно вскочив, я резко выглянула в окно — там никого не было. В траве вальяжно ходила птичка, трясла хвостиком и что-то там старательно выклёвывала на земле.

Это послужило индикатором.

Ведь если бы там кто-то был, то птичка боялась бы и не стала вести себя столь беспечно.

Итак, этот вопрос решен — там никого нет и условно безопасно.

Я подошла к двери и схватилась за засов.

Стоп! Тушенку-то я так и не взяла! А если дорога затянется, что я буду есть?

Нет, нужно взять с собой хоть одну банку, если не съем, то выброшу.

Я вернулась обратно, опять полезла в люк, выбрала-таки небольшую узкую банку какой-то говяжьей тушенки (зато не жирная, можнои без хлеба есть).

Ну всё. Еда у меня какая-никакая, но есть. Так, а куда я её положу? Я осмотрела всю комнату и нашла небольшую замызганную авоську. Не знаю, что она здесь делает, но я взяла, положила туда банку тушенки и прицепила к поясу. Так не потеряется и карманы оттопыривать не будет. Нормально, в общем.

Я опять остановилась посреди комнаты в размышлениях, всё ли я взяла.

И вдруг поняла, что я просто до ужаса боюсь выйти за дверь и ищу всякие причины оттянуть момент.

Нет, так дело не пойдёт. Я уже и так почти полтора часа убила.

Обругав себя трусихой и бледной мышью, я решительно открыла засов и распахнула дверь.

Сердце забилось аж где-то у горла. Я стояла, держась подрагивающими руками за щеколду, готовая в любой момент захлопнуть дверь.

Но нигде ничего страшного не было.

На ветку ближайшего дерева села птичка и громко зачирикала, заставив меня аж подпрыгнуть от неожиданности.

Совсем с ума сошла!

Выдохнув, я вышла из балка и торопливо прошлась вокруг, заглядывая во все подозрительные места. Следы от резиновых сапог да, были. Кто-то точно ходил вокруг балка ночью, пока я сидела в нём и дрожала от страха.

Наконец, когда неосмотренных мест больше не осталось, я сделала самое сложное — заглянула в подсобку, где был ледник для скоропортящихся продуктов и где Митька оставил труп Нины Васильевны.

Труп лежал на месте, правда немного раздулся и стал подванивать, а вокруг него уже начали собираться тучные зелёные мухи.

Мда, если наши срочно не придут, то даже и не знаю, что с ним на такой жаре будет.

Я вернулась, вынесла помои, затем закрыла балок на щеколду (от зверей мы дверь всегда прикрывали) и пошла по направлению таинственных следов, в ту сторону, где мы обнаружили умирающую Нину Васильевну.

Когда я вылезла на холмик, о том, что здесь подстрелили человека, не напоминало уже ничего. Не было ни следов крови, ни примятой травы. Осмотрев внимательно ещё раз вокруг того места (вдруг какие улики найду), и, оглядываясь, пригибаясь и стараясь не появляться на открытых участках, я пошла искать Аннушку.

Исходя из направления следов, путь мой пролегал на северо-восток. Компас тоже забрал Митька, но я отчего-то решила, что там должен быть северо-восток.

Я шла и рассуждала таким образом. Если следы появляются возле балка регулярно, значит туда-сюда ходит несколько человек (интересно, с какой целью?) и они давно уже должны были протоптать тропинку. Мне, конечно же, следует держаться от этой тропинки подальше. Но нужно знать, где она находится и в какую сторону идёт, чтобы не сбиться с направления. Поэтому я не просто шла, а шла и высматривала следы. А ещё вертела головой вокруг, а то мало ли.

Путь мой пролегал промеж кедровой сосны, я люблю это дерево, такой лес всегда светлый, между стволами всегда большое расстояние, на земле только опавшая хвоя, мох, и очень редко — клочки кустарничка. Поэтому по такой местности идти легко и приятно. А вот если взять еловый, или ещё хуже — елово-берёзовый лес, особенно старый, то я его ненавижу. Там всегда такие буреломы, что ой, от лишайников дышать нечем, а на острые берёзовые колки можно так напороться, что и костей не соберёшь. Идти по такому лесу невыносимо трудно. Да ещё и болото внезапно может случиться прямо посреди такого леса.

Но сейчас я шла хорошо, быстро.

А вскоре кедровый лес начал сменяться на ивняки, густые, сплетённые между собой, которые при малейшем движении выбрасывали в воздух мириады едкой желтой пыльцы и пыли, от которой чесалась кожа и слезились глаза.

Фу, гадость какая.

Я продиралась сквозь заросли уже долго, понятное дело, что я пошла совсем не туда, вряд ли хозяева сапог, что оставляли следы каждую ночь около балка, стали бы постоянно ходить здесь вот так как я. Скорее прорубили бы дорогу.

Но возвращаться было далеко и я, кляня себя за дурость, за то, что сбилась с направления, продолжала барахтаться, то выпутываясь, то ещё больше запутываясь в гибких побегах ивняка.

Наконец, когда я уже совсем выбилась из сил и моя куртка стала мокрой, хоть отжимай, мои старания были вознаграждены. Ивняк резко закончился, и я очутилась прямо перед довольно симпатичным болотцем.

Да, болота бывают разные, но конкретно вот это было симпатичное, заросшее густо сфагнумом и кукушкиным льном, промеж пятен которых были заросли уже начинающей поспевать морошки. С одной стороны, болото было топкое, поросшее белокрыльником и хвощами. Я туда и не собиралась идти. Осторожно, пробуя ногой каждый шаг, я принялась лазить по кочкам и собирать морошку. Она буквально за те пару дней, что я сидела в балке, поспела. Примерно минут через двадцать я её так объелась, что больше уже не лезло. Ну, я ещё и в кружку насобирала, а то мало ли как там дальше будет.

Затем я села, прислонилась к какому-то поваленному стволу берёзки, и минут десять подремала. Мне сегодня везло — то ли из-за того, что сегодня был ветер, то ли из-за того, что утром туман стелился прямо по земле, но гнуса, считай, и не было. Поэтому я расстегнула куртку, стянула сетку и капюшон и так вот сидела, подставив лицо северному солнышку, но всё же следя одним глазом за обстановкой.

Это-то меня и спасло. Когда на болото опустились тени, я не поняла. Раздался хлопающий звук и вдруг мелькнуло что-то белое, но я рассмотреть не успела.

Не знаю, как я сориентировалась, но успела вбежать в спасительную чащу. Сзади раздались странные не то крики, не то вопли.

Вне себя от ужаса, я забилась под вывороченное ветровалом корневище и так сидела, вжимаясь в жирную глеистую землю, долго, очень долго, пока страшные звуки не совсем утихли.

Что это было?

Но возвращаться выяснять я не решилась. Наоборот, быстрым шагом пошла дальше, прочь от этого странного места.

Примерно через час я вышла из лесу на открытое пространство, с каменистыми россыпями. Внимательно осмотревшись, я перебежками, рванула к зарослям впереди. Это опять были всё те же ёлки, лиственницы и берёзки.

Прошла немного вглубь и наткнулась на участок, на котором кто-то ранее рубил деревья. Но не так давно, на земле валялись свежие щепки. Пни, поваленные стволы, и даже топор — всё было.

От неожиданности я присела в кустах и долго сидела, ожидая, что сейчас выйдут лесорубы и схватят меня. Но никого не было.

Я ещё немного посидела, а потом пошла дальше. Здесь следов было много, видно, что этим участком часто пользовались. Крадучись, я шла вперёд, ориентируясь на следы, но чуть в стороне, чтобы меня не заметили. Началась гористая местность, идти среди камней было трудно. На одном я чуть не подвернула ногу, когда кусок щебня резко поехал вниз. Но удержалась, ухватилась за куст ольховника.

За густыми кустами обнаружился вход в полузаброшенную штольню (так называемую «дикую штольню»). Он был слегка обвалившийся, но судя по тому, что камни побольше аккуратно стащили в кучу, этой штольней активно пользовались. В доказательство здесь стояла тачка, брошенная деревянная лестница, носилки и перевёрнутые деревянные ночвы.

Интересно, в этой ли штольне добыли те два изумруда, которые теперь у меня? Неужели здесь жила? Если это так, то становится более-менее понятна вся эта суета, которая в последнее время происходит в тайге. Вот только мне не ясно кто всем этим занимается.

Я пока осматривала всё из кустов. Решила, что посижу немного, если всё будет тихо — только тогда выйду. В том, что это правильное решение, я убедилась, когда буквально через пару минут из-за деревьев вышли двое. Вид, честно скажу, у них был не очень. Заросшие, с сальными волосами, донельзя грязные, они шли и яростно ругались между собой. Слов я не слышала, было далековато, да и ветер дул от них в другую сторону.

Так что вопрос с тем, кто всем этим занимается отпал сам по себе. Но сразу появился другой вопрос — кто эти люди? Неужели это они убили Нину Васильевну? А если они, то почему не сразу, а почти через неделю после её исчезновения из нашего лагеря? И почему она была там, на холме, одна?

Я вжалась в кусты, надеясь, что они не заметят меня. Хорошо, что мой костюм и энцефалитка были цвета хаки и в листве меня вообще не было видно, особенно если не присматриваться.

Я продолжила наблюдать за ними. Сперва они постояли, немного поругались. Затем один из них подошел к перевёрнутым ночвам, посмотрел на них, сплюнул и пнул их ногой. Второй подбежал к первому и что-то ему сказал. Явно нехорошее, потому что первый толкнул его. Второй толкнул того в ответ. Завязалась драка, но какая-то вялая, без огонька. Они немного потолкались, затем первый полез внутрь штольни. Второй остался стоять у входа. Через пару минут он что-то крикнул туда, в глубину.

Некоторое время ничего не происходило. Второй вытащил папиросу и закурил. Но не успел он докурить, как вылез первый. С лопатой.

Они что-то пообсуждали, затем бросили лопату и очень быстро пошли куда-то дальше.

А я осталась сидеть в кустах и не знала, что делать. Пойти туда, откуда они пришли, или туда, за ними? Немного подумав, я решила, что идти за ними более опасно, чем туда, откуда они пришли. Судя по тому, какие они злые, случайная встреча с ними не закончится для меня нормально. Поэтому я потихоньку, крадучись, пошла в ту сторону, откуда они пришли.

Дорожка была хорошо протоптана, значит здесь они ходят туда-сюда постоянно. Но хорошо, хоть кусты густые. О том, что я могу наткнуться на других людей, или на собак, я старалась не думать.

Я сейчас вообще особо старалась не думать. Всё было настолько ненормально и странно, что, если начинать думать, можно вообще сойти с ума.

Нога подвернулась на скользком корне, и я упала на колено, больно ударившись. Некоторое время я сидела на земле, сжав зубы и схватившись за ушибленную чашечку. Слёзы унять я не смогла. Да и не от кого мне было скрываться и демонстрировать выдержку, поэтому они побежали по щекам. Я лишь старалась не зареветь в голос. Мне повезло, что от удара я скукожилась на земле в кустах — совсем рядом, прямо со мной, прошли ещё четверо.

Такие же грязные, как и те двое.

Они курили и разговаривали. Смысл разговора я не поняла, хоть и прислушивалась, как могла. Один из них сказал что-то типа:

— Пузырь сказал слева!

Другой мужчина злобно ответил:

— Да манал я твоего пузыря и тебя вместе с ним! Мы будем справа!

И они опять начали ругаться, в ход пошли такие маты, что я сидела в кустах и краснела. Наконец, они прошли мимо меня и пошли дальше. Меня они не заметили.

Я немного ещё посидела в кустах, но никто больше не шел.

Тогда я встала и пошла вперёд, туда, откуда они вышли.

Должна же я разгадать эту загадку!

Я прошла немного по тропинке и опять затаилась в кустах ольховника. И было отчего. Прямо передо мной был двор — не двор, в общем, довольно широкая горизонтальная площадка, на которой находились две достаточно немаленькие избушки, причём одна из них совсем новая, недавно срубленная. Рядом стоял охотничий лабаз на четырёх высоченных, с два-три моих роста, длинных «ножках». А между новой избой и лабазом был чум. Да, да. Самый обычный чум, но только не из оленьих нюков, а из брезента. Так называемый «летний чум». Этот был небольшим и изрядно закопчённым. Я уже научилась немного разбираться. То есть такие чумы ставили вместо летней кухни, чтобы готовить там еду. Я, крадучись, прошла чуть ближе — в нос ударил странно знакомый запах. Каша — не каша? Котлеты — не котлеты?

И тут меня осенило! Ландорики! Так же пахнут ландорики!

Уже не скрываясь я подошла к чуму, осторожно, стараясь не шуметь, обошла кучу хвороста и дров, как попало сваленных почти у самого входа, и отдёрнула кусок заскорузлого брезента, прикрывающий выход. Там, в полумраке, запах ландориков был особо насыщенным.

У закопчённой буржуйки, что-то тихо напевая под нос, стояла и жарила ландорики… Аннушка.

Глава 24

— Аннушка… — тихо позвала я, никак не могла поверить во всё это.

— З-зоя? — ложка выпала из её рук. Аннушка охнула и схватилась за сердце. — Что ты что здесь делаешь⁈ Постой, почему ты тут? Ты как сюда попала⁈

— Тебя пошла искать, — ответила я. — Вот, нашла… вроде…

Повисла пауза. Аннушка смотрела на меня в полном смятении, губы её дрожали. Наконец, не справившись с собой, она всхлипнула и словно плотину прорвало — слёзы хлынули из глаз двумя ручьями.

— З-з-зоя-а… — совсем расплакалась она.

— Всё хорошо, — сказала я, осторожно обнимая её. — Как ты тут оказалась?

— Зоя, тебя никто не видел? — вопросом на вопрос ответила Аннушка и по её обеспокоенному лицу было видно, что этот вопрос очень важный.

— Никто.

— И эти? — она сделала неопределённый жест, но я поняла, кого она имеет в виду.

— Нет, — махнула головой я и, не давая её опомниться, переспросила, — как ты тут оказалась?

— Всё сложно, — прошептала Аннушка и глаза её забегали.

— Ничего, расскажи, я пойму.

— Это длинная история, — опять попыталась увильнуть Аннушка.

— Время есть, вот и расскажи, — не отступала я.

— Скоро эти вернутся, — вздохнула Аннушка и вытерла слёзы тыльной стороной ладони, оставляя на лице следы от сажи.

— Ты начни, что успеешь — расскажешь, — не уступала я. — Я правильно понимаю, ты сама, добровольно из лагеря тогда ушла?

— Д-да… — хрипло прошептала Аннушка и опустила голову.

— Почему?

— Так надо было, — лицо Аннушки окаменело.

— Ань, рассказывай давай, — тихо, но твёрдо сказала я. — Почему ты здесь? Кто эти люди? Почему они грязные такие? Что они делают в штольнях?

— Да что тут рассказывать, — начала Аннушка, — думаю, ты их видела и поняла кто они…

— Нет, — покачала головой я.

— Это беглые зэки, — всхлипнула Аннушка и испуганно посмотрела на вход в чум. — Уголовники в смысле…

— А ты здесь почему?

— Здесь Федька… — трубно высморкалась в платок Аннушка.

— Это кто?

— Брат мой… младший….

— Он тоже? В смысле тоже из них? — попыталась корректно сформулировать вопрос я.

— Да он у нас всегда шалопаем был… с детства… — вздохнула Аннушка, — родители-то наши рано померли, а мы с бабкой, как могли, старались его воспитывать, но он школу бросил, с плохой компанией связался… и понеслось… Но так-то он хороший. Слабовольный просто. Я как узнала, что он тут недалеко сидит — напросилась сюда в экспедицию. А потом его в лесу увидела. Можешь себе представить! Я потому и ушла, чтобы он не наделал ещё больше глупостей! Понимаешь меня⁈ Ты понимаешь, Зоя⁈

— Ань, а ты-то хоть понимаешь, что ты натворила? — потрясенно прошептала я, — сейчас же Бармалей на твои поиски всю авиацию поднимет. Я даже представить боюсь, что будет!

— Ой, да пусть будет, что будет! — отмахнулась Аннушка и приглушенно ойкнула — от ландориков повалил густой дым. — Ну вот, сожгла!

— А за что они Нину Васильевну убили? — спросила я.

— Как убили? — дымящаяся сковородка с грохотом выпала из ослабевших аннушкиных рук.

— Три пулевых выстрела в живот, — безжалостно ответила я, — мы с Митькой её на холмах пару дней назад нашли, возле пятьдесят восьмого… видела бы ты как она страшно умирала…

— Господи-и-и-и… — тоненько завыла Аннушка, — что же тут такое творится!

— Ань, ты не боишься, что и тебя убьют?

— Нет! Зоя! Это не наши! Они точно не убивали!

— Аннушка, но больше некому…

— Тихо, Зоя! — прислушиваясь к шагам снаружи, побледнела Аннушка, — они сюда идут! Бля, что же делать?

— Анька! — послышался снаружи грубый мужской голос, — что это у тебя горит там?

— Ой! — ахнула Аннушка и схватила меня за руку, — быстро давай сюда!

Она заметалась по чуму и вдруг затолкала меня за шторку, отделяющую основное пространство от закоулка, где хранилась всякая продуктовая ерунда и кухонный хлам, и шепнула мне:

— Сиди тихо!

А затем громко сказала:

— Ландорики горят, Федь! А я тебе говорила, что эта сковорода пригорает!

— Ну, Нюрок, не выдумывай, где я тебе тут хорошую сковороду возьму?

— Вот и будете теперь горелое жрать! — зло выкрикнула Аннушка, но потом, смягчившись, добавила, — а чего ты смурой такой, Федя? Опять случилось что?

— Да мужики аж в ту сторону ходили, к озёрам. Даже не знаю, Нюрок, если не найдём, кто наших грохнул, тогда уходить придётся. А ведь мы ещё не всю жилу распотрошили. Мне кажется самый жир напоследок остался.

— Давай уйдём, Федь, — просительно сказала Аннушка, — страшно мне за тебя. Боюсь ещё и с Кедрового самолет пришлют меня искать.

— Здесь нас не найдут, не бойся. А работу доделать надобно. Вот выпотрошим её и уедем с тобой в Париж, Нюрок. И Алёшу заберём. И бабу Зину.

Они ещё поболтали, а я сидела и, по законам жанра, еле сдерживалась, чтобы не чихнуть. Когда брат Аннушки ушел, она откинула дерюжку и зло шикнула на меня:

— Так, Зойка! Держи вот! — мне в руки был сунут небольшой узелок, — голодная небось. Но тебе прямо сейчас уходить надо. А то эти вернутся, и я тебе не завидую.

— Аннушка, пошли вместе домой, а? — жалобно прошептала я, — по дороге что-то придумаем, никто и не догадается про Федю твоего.

— Нет, Зоинька, не могу я, — жалобно протянула Аннушка и добавила, — и это, не они Нинку убивали. Да что говорить, у них самих Василия и Пузыря убили. Два дня назад. В смысле труп Василия в штольне нашли, а Пузырь пропал. Вот всё ищут его.

— А кто это?

— Ох, не знаю, что тебе сказать, Зоя, — покачала головой Аннушка, — уходи, прошу, не трави сердце!

— Хорошо, — кивнула я, видя, что она со мной не пойдёт. — Береги себя, Аннушка. И это… не беспокойся, я никому не скажу, что тебя видела.

— Я знаю, Зоя, — кивнула Аннушка, — Иди! Даст бог, свидимся ещё!

Она принялась вытирать слёзы замызганным фартуком, а я, последний раз взглянув на её хорошее и такое почти родное лицо, выглянула наружу и, не найдя там ничего подозрительного, перебежками ломанулась в ближайшие кусты.

Обратную дорогу помню, как в тумане.

К пятьдесят восьмому я пришла уже почти в сумерках. В балок заходить было страшно. Первая мысль была — а не заночевать ли на дереве?

Но я её отбросила. Кто его знает, кто ходит вокруг балка ночами? Я постояла возле одной стены, возле второй, чутко прислушиваясь и намереваясь задать драпака при малейшем шорохе. Когда какая-то птичка выпорхнула из кустов, меня чуть инфаркт не хватил. Думала прямо тут и сдохну от страха.

Внутри балка было тихо. Труп Нины Васильевны тоже был на месте. Понятное дело, заглядывать туда я не стала, но судя по жужжанию мух — он был именно там.

Я ещё немного постояла. Хочешь — не хочешь, а надо или заходить внутрь, или уходить в лагерь. Идти в темноте по тайне — так себе идея. Значит, нужно заходить внутрь.

Тут я заметила, что щеколда на двери осталась именно так, как я её закрыла (дело в том, что под балком от тепла мерзлота начала протаивать и балок стал понемногу, по сантиметру погружаться в землю. Но погружался он, само-собой, неравномерно. И дверь слегка перекосило. Мужикам закрывать-открывать её было нормально, а вот мне — тяжело. Поэтому я, чтобы нормально щеколда легла на дужку, стучала по ней и подсунула небольшую щепку. Так вот эта щепка так и осталась там торчать. То есть, если бы дверь открывали — маленькая щепочка вылетела бы и её б не заметили). Этот факт меня воодушевил. Подхватив ржавое ведро (туалет), я открыла дверь и вошла внутрь.

Там было темно и тихо. Я зажгла спичку и осмотрела всё, даже под нары заглянула — никого. И люк на потолке закрыт на щеколду с этой стороны.

Успокоившись, я заперла дверь и принялась устраиваться. Свет я больше не жгла — помнила о следах и звуках ночью. Уже разложив спальник, я поняла, что не набрала воды. Ту, протухшую я вылила еще когда уходила. А свежей набирать в темноте побоялась. Ну ладно, как-нибудь до утра перекантуюсь.

Ночь прошла ужасно. Кто-то ходил, стучал. Один раз я слышала какое-то не то бормотание, не то покашливание. У меня волосы встали дыбом на голове. Я не сомкнула глаз. И уже миллион раз пожалела, что осталась ночевать в балке. Надо-то было идти к лагерю, пусть темно, но я бы в сумерках прошла немного, отошла подальше от этого страшного места, а там бы в каких-то кустиках заночевала бы.

Но через время звуки снаружи стихли, я успокоилась, даже подрёмывать начала. И тут. Уже перед самым утром прямо перед моим окном раздался смех.

Я застыла, зажав себе рот руками, чтобы не заорать от ужаса.

Прошло пару мгновений. Было тихо. Может почудилось спросонья?

Я уже почти успокоилась, и даже высунула руку из спальника, чтобы утереть холодный пот с висков, как вдруг в ночной тихи явственно и чётко раздался смех.

Меня затрясло.

Думаю, что я даже сознание потеряла, на некоторое время. Потому что, когда чуть пришла в себя — было тихо, а в балке стало видно очертания предметов.

В себя я приходила долго, уже почти совсем рассвело. Когда появилось солнышко и я, прислушиваясь к звукам снаружи, по пению птичек поняла, что опять там никого, я схватила вещи и ломанулась из балка так, что только пятки засверкали. Но многочисленные следы вокруг я не увидеть не могла. Следы были мужские, от резиновых сапог. В тайге в это время все ходят в резиновых сапогах, так что и не поймешь, женщина или мужчина это.

До лагеря геологов я дошла практически на автопилоте. Дорога была нормальная, а ранее разлившийся ручей подсох и идти было почти комфортно.

Честно говоря, я шла и не знала, что меня там ожидает. С одной стороны, я, когда уходила, оставила записку. Уходила я не одна. А с Митькой. То есть формально технику безопасности не нарушила. Но вот в то, что Бармалей спустит мне такое вот вопиющее самоуправство я не верила ни разу.

Так и вышло. Увидев меня, Бармалей заорал:

— Горелова! Явилась! А мы уже хотели в розыск тебя подавать! Где это ты шляешься по тайге?

— Добрый день, Иван Карлович, — вежливо поздоровалась я с Бармелеем и кивнула незнакомым мужчинам, которые стояли рядом и смотрели на меня внимательно-любопытными профессиональными взглядами.

— Знакомьтесь, товарищи, — язвительно сказал Бармалей, — перед вами небезызвестная Зоя Борисовна Горелова. Та самая, которая огороды уважаемым жителям нашего города заасфальтировала.

Мужчины посмотрели на меня ещё внимательнее. А один даже изобразил некое подобие улыбки. Правда, получилась она у него кривоватой, но тем не менее.

— Где ходила, я спрашиваю⁈ — рявкнул Бармалей.

— Я же записку оставила, — ответила я, стараясь не разозлить его ещё больше.

— Мы видели, — признал Бармалей, но добавил, — там ты написала, что вы вдвоём на пятьдесят восьмой ушли. Тогда вопрос — где Дмитрий?

Я вздрогнула:

— Как? Он разве не пришел сюда?

— Нет, я тут с тобой в бирюльки играюсь! — как-то совершенно по-бабьи всплеснул руками Бармалей и едко заметил, обращаясь к следователям, — у нас, как вы заметили, весь контингент сотрудников в лагере такой, специфический. Но приходится работать с теми, что есть.

Мужчины покивали многозначительно, мол, да, сочувствуем.

А я стояла, как громом пораженная. Почему-то я думала, что Митька давно дошел до лагеря. Почему он не вернулся с подмогой за мной — об этом я старалась не думать.

— Иван Карлович, — сказала я, — на пятьдесят восьмом участке, примерно в километре от него, там, где холмы, мы с Митькой, в смысле с Дмитрием, нашли Нину Васильевну. Она умерла у нас на руках…

— К-как? — схватился за сердце Бармалей и резко побледнел.

— Рассказывайте, — велел один из следователей, тот, что помоложе.

Ну, я и рассказала. И как мы её нашли. И про её пулевые ранения, и как она что-то пыталась сказать, и как мы с Митькой её на волокуше к балку дотащили, и как Митька ушел за подмогой в лагерь.

— А потом я просидела в балке, запертая, несколько дней, Митька не возвращался, вода закончилась, мне стало страшно. Вот я и пошла обратно в лагерь, — закончила я свою невесёлую историю.

О странных следах и о зажатом в руке Нины Васильевны изумруде я не стала говорить. Сама не знаю почему. Не стала и всё.

— Надо срочно на пятьдесят восьмой, — сказал мужчина постарше.

— Вы там все следы затоптали? — спросил молодой.

— Не все, — быстро сказала я и добавила, вытаскивая из кармана листочек бумаги, — я вот зарисовала, где и как она лежала, позу там и всё остальное.

Листочек отправился по рукам.

— Уже лучше, — кивнул тот, что постарше, — художества ваши, товарищ Горелова, к делу не пришьешь, но хотя бы картина происшествия какая-то уже есть.

— Когда прибудет самолёт? — спросил Бармалей.

— Мы вызвали вертолёт, — сообщил молодой, — он скоро прибудет сюда.

— Тогда грузимся и на пятьдесят восьмой, — велел старший.

— А можно я с вами? — торопливо спросила я.

— Вот что бы мы без тебя делали, Горелова? — зло процедил Бармалей. Он был в бешенстве.

— Иван Карлович, Горелова полетит с нами, — отрезал старший, — возможно, на месте нужны будут от неё пояснения. Да и холм нам поможет найти.

Мы вылетели почти сразу по прибытию вертолёта из Кедрового. На пятьдесят восьмой полетели оба следователя, Бармалей, Колька, Игнат и я. Лица Кольки и Игната были опухшими от многодневных возлияний, глаза красные, но держались они бодрячком.

Я бы так не смогла.

Игнат по обыкновению отмалчивался, а вот Колька устроил мне выволочку, и, если бы не следователи, вполне могло бы дойти даже до драки.

Кстати, народ в лагере, по-моему, моего отсутствия особо и не заметил.

Когда мы прибыли на место, сердце моё ёкнуло. Перед посадкой вертушка сделала круг над площадкой, и я увидела, что вокруг балка все прямо истоптано.

Вот что за хрень такая? Кто это постоянно ходит?

Мы приземлились и сразу отправились к балку смотреть труп Нины Васильевны.

Но никакого трупа там не было.

Я чуть не перекрестилась!

Когда я уходила — он был. И тучи мух были. А сейчас — нету.

— Что, завралась, Горелова? — слова Бармалея в тишине прозвучали, как гром среди ясного неба.

— Но труп был здесь, — растерянно сказала я, — он лежал тут.

— Ага. А потом ему надоело лежать, он встал и ушел, да, Горелова? — едко заметил Бармалей.

— Он был здесь, — подтвердил мои слова Колька, который опустился на колени и всё внимательно осматривал. Оба следователя тоже полезли за перегородку.

Игнат молчал, а Бармалей, насупившись, отвернулся.

— Да, труп точно здесь был, — сказал старший следователь, имени его я не знала, — только вот куда он делся?

— Предлагаю осмотреть весь балок и окрестности, — предложил молодой.

Они ушли осматривать, Игнат и Колька с ними, а Бармалей набросился на меня:

— Ты понимаешь своей дурьей башкой, что ты могла тоже погибнуть?

— Понимаю, — опустила голову я.

— Тогда зачем тебя сюда понесло?

— Искала, — буркнула я.

— Что ты искала? — вызверился Бармалей, теряя терпение.

— Аннушку, — тихо ответила я.

— И что, нашла? — фыркнул Бармалей, а я промолчала и отвернулась.

— Вот видишь! — констатировал он, — и Аннушку не нашла и погибнуть могла, как Нина Васильевна!

Вместо ответа у меня в животе громко заурчало.

— Ты сегодня хоть что-то ела? — уже мягче спросил Бармалей.

Я пожала плечами.

— А в лагере чего не поела? — разозлился Бармалей, — прямо как дитя малое! За ручку тебя водить⁈

И тут у него в животе заурчало тоже.

— А вы что-нибудь сегодня ели, Иван Карлович? — не осталась в долгу я.

— Ты лучше думай, Горелова, что будешь следователям говорить, где ты труп дела⁈ — рыкнул Бармалей и тут у него в животе заурчало ещё сильнее.

Он сконфузился и замолчал.

А я вспомнила, что у меня же есть узелок с ландориками.

— Будете? — я вытащила себе и ему.

— Что это? — резко побледнел Бармалей.

— Ландорики, — ответила я, — Ешьте. Вкусно.

— А где ты их взяла, а, Горелова? — прищурился Бармалей, — что-то я не вижу, чтобы в балке печь топилась!

Упс. Прокол.

Кололи меня дружно, вчетвером. Лишь Игнат молчал. Зато Колька и Бармалей больше всех изгалялись. Договорились до того, что я это я и Нину Васильевну, и Митьку, и Аннушку грохнула.

— Ага. Вас послушать. так Аннушку я грохнула, чтобы поесть ландориков, — не удержалась от язвительного комментария я.

Кстати, ландорики у меня изъяли, как вещественное доказательство. Так что я была голодной и злой.

— Зоя, хватит хвостом крутить, — подытожил Колька, — вокруг чёрте-что творится. Если ты видела Аннушку — веди нас к ней. А дальше мы уже с нею сами будем решать, что дальше делать.

В общем, я подумала, подумала и повела их в лагерь к уголовникам.

Может, я была не права. Во всяком случае, Аннушка меня просила, и я ей пообещала. Но я очень о ней переживала и не хотела, чтобы она пострадала. А вокруг действительно что-то непонятное происходит.

В общем, пошли мы туда, к Аннушке.

Правда, не успели.

Прямо на площадке, между охотничьим лабазом, избами и брезентовым чумом лежали трупы. Шесть мужчин и одна женщина.

И эта женщина была Аннушка.

Глава 25

Когда мы привезли Аннушку и остальных в лагерь геологов, поднялась такая суета, что ужас. Меня допрашивали раз десять, по очереди, то старший следователь, то младший. А потом припёрся Бармалей со своими вопросами. Хорошо, Колька, видя, что я совсем замоталась, шугнул их всех, и я хоть нормально поела (впервые за двое суток) и немного поспала.

Мда, нету на них Аннушки, она бы быстро порядок тут навела.

Послонявшись весь день по взбудораженному лагерю, ловя на себе косые взгляды, я приняла решение вернуться на пятьдесят восьмой и таки разобраться с этими тайнами. Пока все суетятся, я потихоньку, незаметно, начала собираться.

Когда я копошилась в хозке, выбирая, что возьму с собой из продуктов в дорогу, вошел Игнат. Это было так неожиданно, что я чуть не заорала.

— Ты куда опять намылилась? — строго спросил он.

— Я пойду на пятьдесят восьмой, — сказала я, засовывая две лепешки и флягу с водой в торбу (рюкзака у меня больше не было, но я вытащила у Аннушки из палатки полотняную сумочку, пока никто не видел).

— Не пойдёшь, — мотнул головой Игнат.

— А что ты мне сделаешь? — зло ощерилась я. — Митька пропал, труп Нины Васильевны пропал… Кто-то убил Аннушку и этих гастролёров… и никто даже в ус не дует. Зато меня замучили допросами, а о том, что там, может, ещё где-то следы остались или улики — никого и не волнует!

Я распалялась всё больше и больше.

— Зоя, не в том дело… — начал было Игнат, но я перебила:

— Как не в том? Как не в том! Мне вчера вечером Генка, сволочь, высказал, что это из-за меня всё случилось! А потом, представляешь, брякнул, что это я могла убить и ребят, и Нину Васильевну, и Аннушку!

— Да он совсем сбрендил, — махнул рукой Игнат, — в одиночку ты бы даже с Ниной Васильевной не справилась, что уж говорить про Аннушку или этих уголовников.

— Но он вполне серьёзно мне так сказал! — продолжала горячиться я, — то есть он так считает!

— Не волнуйся, я с ним поговорю, — мрачно сказал Игнат, — и он заткнётся.

— Возможно! В лицо после твоего «разговора» он мне говорить не будет! Но за спиной — будет! И считать он так не перестанет! И остальные тоже! Ты знаешь, каково это — находиться в коллективе в замкнутом пространстве, когда тебя считают сумасшедшей убийцей⁈ Когда все шарахаются от тебя! Это же ужас!

Игнат не нашелся, что ответить.

— Нет, Игнат, ты меня не остановишь! — воскликнула я и сердито пихнула в торбу кухонный нож, — я пойду. Точка!

— Ты ненормальная, Зоя, — с каким-то чуть ли не восхищением в глазах проговорил Игнат.

Видеть эмоции на лице обычно бесстрастного охотника было непривычно.

— Какая уж есть! — огрызнулась я и продолжила собираться.

— Бармалей тебя убьет, — предпринял ещё одну попытку остановить меня Игнат.

— Он меня и так, и так убьет, — вздохнула я, — ты же, наверное, слышал, что я заасфальтировала огороды в городе? Так это он ещё не всё знает. Думаю, дальше будет хуже.

— Так это правда? — усмехнулся Игнат.

Я пожала плечами, мол, понимай, как знаешь, и продолжила собираться.

— Зоя, — сказал Игнат.

— Даже не уговаривай, — отрезала я, — всё, разговор окончен. Ты попытался воззвать к моему разуму, я не прониклась. Поэтому всё. Что мог, ты попытался сделать. Твоя совесть чиста.

— Я понял, — нахмурился он и вдруг добавил, — я тоже иду с тобой.

— Нет!

— Да! — теперь уже отрезал Игнат и тон его был крайне сердитый. — Или со мной или вообще не идёшь.

В общем, мы пошли. Вдвоём.

Игнат, как и ранее Митька, шел впереди, я — сзади, старалась не отставать.

Дорога мне была знакома, но буквально через километра три Игнат вдруг свернул в сторону и пошел по едва видимой (очевидно лосиной) тропинке среди таких разлапистых елей, что приходилось буквально продираться. Мусору из них насыпалось, ужас. Я шла за ним и недоумевала. Изумило меня и то, что мы дошли до болота, причём не такого, как я раньше ходила, а настоящей чёрной, топкой трясины. И тут я не выдержала:

— Игнат, ты куда меня завёл? — задыхаясь от пыли и быстрой ходьбы, возмутилась я, — дорога не здесь же проходит.

— Знаю, — хмуро молвил он, поправил на плече ружьё и пошел дальше.

Я пожала плечами и двинулась за ним.

Под ногами уже явственно чвакала жирная чёрная, отдающая тухлой рыбой, жижа, всё труднее становилось вытаскивать ноги, и я уже не знала, что думать. Хотела спросить, может и он тоже качается, но не стала — шли быстро и я начала ещё больше задыхаться.

Наконец, Игнат так быстро остановился, что я чуть не налетела на него.

— Стой, — сказал он.

Ну ладно, стою.

— А теперь, Зоя, будешь осторожно идти след-в-след за мной, — сказал Игнат. — Чуть на шаг оступишься — с головой уйдёшь.

— Мне бы палку какую, — жалобно попросила я.

— Палка тебе не поможет, — вздохнул Игнат, — здесь дорожка сделана, по два бревна вдоль сколочены. Будешь по ним идти — не упадёшь, чуть шаг в сторону и всё. Пошли.

Он первый ступил на только ему известную тропинку. Я же совсем не видела её в жиже. Хорошо, что следы, которые оставались за Игнатом, затягивало не сразу, а чуть погодя, поэтому я успевала идти ровнёхонько по его следам.

Мы шли, примерно минут пять, но мне эти минуты показались вечностью, и когда под ногами появилась твёрдая земля, клянусь, я вздохнула с превеликим облегчением.

— Ну всё, — сказал Игнат.

— Далеко ещё? — спросила я, вытирая пот со лба и отмахиваясь от гнуса.

— А ты сама посмотри, — уголком рта ухмыльнулся Игнат, — вон развилка, видишь? От неё минут десять по дорожке вон в ту сторону, и всё — пятьдесят восьмой.

— А почему же мы всегда таким длинным путём ходим? — удивилась я, — а с тобой всего за каких-то пару часов дошли.

— Тайные тропы знать надо, — ответил Игнат.

— Но, если бы я знала, что здесь совсем рядом, я бы не сидела несколько дней, запертая в балке. Да и Митька не пропал бы.

— Ты за мной след-в-след шла, — поморщился Игнат, — только так смогла дойти, а если бы на полшага не так ступила бы — то всё. Как бы ты сама дошла?

— Ну да, ты прав, — вспомнила я путь по черной жиже и аж содрогнулась.

— В общем, ты подожди здесь, на развилке, — велел Игнат, а я схожу капкан гляну.

— Какой капкан? — удивилась я.

— На медведя. Здесь молодой медведь, нехороший. Обычно Хозяин так себя не ведёт, а этот какой-то не такой. Вот я и поставил.

— Понятно, — протянула я, оставаться одной не хотелось, но признаваться я не могла. Ведь совсем недавно я вообще собиралась одна сюда идти. И теперь перед Игнатом было стыдно, что я такая вот трусиха.

Словно прочитав мои мысли, Игнат спросил:

— Бояться не будешь?

— Да нет. Что ты! — преувеличенно-бодро ответила я.

— Ну смотри, — кивнул Игнат и ушел. Я осталась одна.

Перво-наперво, я отправилась на развилку. Ну, вдруг заблужусь. Однако, поднявшись от болота наверх, я понемногу начала узнавать местность.

Скажу честно, я где-то была даже рада тому, что он ушел. Устала от ходьбы по болоту. Поэтому я с удовольствием села на мягкий сухой мох, прислонилась спиной к поваленному стволу сосны и хотела подремать, как вдруг внезапно я услышала какие-то звуки. Машинально я подняла голову: две белые тени пронеслись прямо над головой.

Что это?

С ума сойти! Только призраков мне тут не хватало!

Я до того перепугалась, что подхватилась на ноги и бросилась в сторону пятьдесят восьмого. Там балок. Я запрусь и дождусь Игната! А у него ружьё и вообще с ним не страшно!

Я бежала, бежала, аж в боку закололо. Схватившись за ствол ближайшей берёзки, я пыталась отдышаться, поминутно выглядывая вверх — вдруг опять будут тени.

Когда воздух с хрипом перестал вырываться у меня из лёгких, я вдруг услышала какие-то звуки. Но испугаться не успела — прямо передо мной из кустов выскочил пёс. И это был мой знакомый пёс! Тот, который вывел меня когда-то к лагерю геологов.

— О! Вот это да! — Обрадовалась я и воскликнула, — Привет, пёс!

Пёс меня тоже узнал. Потому что радостно заскулил и замахал хвостом.

— Ну приветики, мой хороший пёсик, мой спаситель! — я не выдержала и принялась его гладить.

Псу очевидно нравилась ласка, хотя он и не привык. Вдруг уши у него стали торчком и от отрывисто гавкнул и вырвался из моих рук, прыснув куда-то обратно в кусты.

— Ну вот, — расстроилась я, — опять бросил меня.

Я решила ещё минут пять посидеть и идти на пятьдесят восьмой. Тем более, появления собакена моментально развеяло все мои страхи.

И тут я опять услышала звуки. Только звуки были знакомые. Я оглянулась: по дорожке летела оленья упряжка. На нартах сидело двое. Я не разглядела, но в летних малицах. Значит, местные или охотники-заготовители, или оленеводы.

Рядом с нартами бежал мой знакомый пёс и, не добегая до меня, он опять юркнул в кусты. Помню, егеря рассказывали, что так собаки охраняют дорогу и следят, чтобы не было медведя или волка.

Поравнявшись со мной, упряжка остановилась. С нарт спрыгнул старик. И это был тот самый старик, который спас меня тогда и дал унты и куртку.

— Здравствуйте! — обрадовалась я, — очень рада вас видеть!

— Ыырх! — ответил старик и его словно высеченное из камня лицо на миг озарилось улыбкой.

— Драсти! — с нарт спрыгнул ещё один человек, паренёк, примерно класс четвёртый или пятый. Он был невысокий, я даже сперва не обратила на него внимания.

— Ыых! — сказал старик и мальчишка быстро перевёл:

— Дедушка говорит, не надо ходить тут… потом ходить будешь, не сейчас.

— Я знаю, — кивнула я, — иду на пятьдесят восьмой участок. Пропал труп убитой девушки.

Так как парнишка продолжал испытующе смотреть на меня, я добавила:

— Она… эммм… геолог. Но её труп где-то исчез. Надо найти.

Паренёк быстро-быстро залопотал. Старик ответил ему коротким рыком.

— Дедушка это… дедушка говорит, Хозяин это.

— Хозяин?

— Это… по-вашему зверь такой это… медведь, — улыбнулся, вспомнив слово на русском, парнишка.

— Медведь утащил труп?

Парнишка широко улыбнулся и закивал, как китайский болванчик. Он был узколиц и узкоглаз, так что сходство было один-в-один.

— Ы- ыр — ых! — опять сказал старик, и ткнул пальцем на меня.

— Дедушка говорит, что ты это… тут не ходи… — опять сообщил мне мальчик.

— Я не одна, со мной Игнат, он охотник. Отошел посмотреть, скоро придёт. — пояснила я, решив не выдавать, что там капкан на медведя. Вроде медведь у каких-то народов тотемное животное. Так что лучше промолчу. Пусть сами разбираются.

— Хната? — оживился старик.

— Да, Игнат.

— О! Хната, во! — старик показал большой палец, мол, классно и закивал головой.

Я чуть не засмеялась, так комично всё выглядело.

Из кустов выскочил пёс, увидел, что у нас всё нормально, мы смеёмся, подскочил ко мне и подсунул лобастую башку мне под руку, мол, давай, гладь.

Я рассмеялась и принялась гладить его и чесать за ухом.

— Ыта-ырх! — резкий окрик старика заставил пса сорваться и унестись по тропинке дальше. Жалко, но я понимаю, дисциплина должна быть.

— Скажите, а вы белые тени здесь не видели? — сама не знаю зачем, спросила я. — над головой. И хлопки. Днём обычно.

Паренёк посмотрел на меня удивлённо и что-то сказал старику. Тот на секунду задумался и сказал:

— Тор. Нови-тор.

А потом начал быстро-быстро говорить, так, что пацанчик еле успевал переводить:

— Это птица… — старательно пытался перевести он, хотя его словарный запас был достаточно скудный, — священный птица… летает… стерх…

— Стерхи? — удивилась я.

— Да! — закивал мальчишка и начал переводить дальше, — здесь это… священный место… разные люди здесь это… разговаривают с духом… с богом… Просят всё.

— Что за духи и боги? — напряглась я.

— Стерхи, — пояснил с улыбкой мальчик. — Священный птица.

— Мир-сусне-хум! — подтвердил старик и я вспомнила, как он в прошлый раз делал ему подношение.

— Стерхи улетают, — продолжил парень, — не хотят возвращаться сюда. Их уже мало.

— Почему? — спросила я.

— Пришли геологи, и люди… шумно, стерхи не хотят сюда.

— Но ведь геологи не везде.

— Слёзы Мир-сусне-хума делают геологов злыми… они теряют ум и не понимают, — старательно переводил парень.

— Зашибись, — пробормотала я.

Ну вот, получается, что здесь священное место сразу нескольких народов и местообитание редких птиц. Стерхов. И тут же идет подпольная добыча изумрудов. Интересно, а слёзы Мир-сусне-хума, которые делают геологов злыми — это и есть изумруды?

Капец.

— Я ночевала в балке, — торопливо сказала я, — и кто-то ночью смеялся под окном. Кто это был?

— Такая птица это, — пояснил парень, даже не переводя деду и засмеялся, показывая руками размер, примерно в пять сантиметров, — вот такая.

Я аж покраснела. Это же надо было дрожать всю ночь, а это ночная птица всего лишь.

— Дедушка сказал, что ты теперь знаешь наш секрет, — сообщил мне парень и старик в подтверждение моих слов кивнул.

— Я никому не скажу, — пообещала я, — от меня никто не узнает.

— Пусть геологи уходят отсюда, — сказал парень и нахмурился, стараясь казаться старше и суровее. А старик опять кивнул.

Затем они, не прощаясь, сели на нарты и уехали.

Из кустов воровато выскочил пёс, взглянул им вслед, торопливо подсунул голову мне под руку, я принялась чесать его за ухом, он благодарно лизнул мне руку и затем мгновенно рванул вслед за ними.

А я осталась одна.

Эта встреча подняла мне настроение и отбросила все страхи и сомнения.

Поэтому я бодрячком, чуть ли не посвистывая, отправилась на пятьдесят восьмой. Страхи мои улетучились, всё оказалось просто и прозаично — разлагающийся труп Нины Васильевны утащил «неправильный» медведь, ночью хохотала какая-то весёлая птица, а белые тени — это всего лишь стерхи (по-другому — белые журавли).

Оставалось понять, кто убил Аннушку иуголовников, но здесь я была спокойна — не факт, что они сами друг друга перестреляли.

Я решила, что сейчас буду дожидаться Игната и пока есть свободное время — сварю кашу с тушенкой. По моей милости он тоже остался без обеда. Вот и поедим. Чай, вроде как, закончился, но не беда — вокруг растёт брусника, нарву листьев и будет нормальный травяной чай.

Я шла к балку и размышляла, что раз Бармалей приказал сворачивать лагерь, значит дня через два-три мы будем уезжать. А укосы Нины Васильевны не доделаны. Хотя вегетация уже не в самом разгаре, можно сказать. Начинается начало конца, но всё равно, лучше хоть так, чем вообще не сделать работу.

Значит надо будет, когда вернусь, попросить у Бармалея кого-то из парней (а лучше двух) и мы за день, если ударно поработаем, то вполне успеем всё собрать. Пусть и не в трёх и пяти повторностях, но хоть по одной — возьмём.

Я так задумалась о том, как лучше брать эти чёртовы укосы, что сама, не ожидая, буквально нос-к-носу столкнулась… с Уткиным!

Он стоял на коленях и собирал что-то среди россыпи камней, которых здесь было видимо-невидимо. От неожиданности я ахнула и, как дура, брякнула:

— Уткин!

От звука моего голоса он обернулся, и я отпрянула, чуть не заорав не своим голосом — лицо его представляло один сплошной синяк, борода стояла колтуном, волосы были сальные и висели сосульками. Уткин, всегда франтоватый и пижонистый, выглядел сейчас, словно какой-то очень опустившийся и страшный бомж.

Он посмотрел на меня и вдруг подскочил и торопливо ушел в заросли. А я так обалдела, что вместо того, чтобы окликнуть его или пойти за ним следом, стояла как дура и только обалдело хлопала глазами.

Да ладно. Если честно говорить — я испугалась.

Постояла немного, пока пришла в себя.

Интересно, что он делал в этом месте? Морошку, что ль собирал? Я подошла к небольшой россыпи камней и посмотрела — ягод там не было. Никаких. Из растений только какие-то унылые ксерофитные формы, типа камнеломки, немного жухлого мха пучками и всё.

И что он тогда здесь собирал?

Вдруг среди камней знакомо блеснуло.

Я нагнулась глянуть, вдруг боль в затылке — и мир померк.

Эпилог

«Джигурда так станцевал на Мальдивах, что все туристы были в шоке», — голос ведущего какой-то развлекательной программы начал отдаляться и я очнулась.

В себя я приходила с большим трудом — перед моими глазами был плакат по технике безопасности, и я просто смотрела, как он то отдаляется, то резко приближается.

Стоп! Плакат по технике безопасности?

Странно, в последний момент, а помнила я его прекрасно, никаких плакатов в лесу точно не было.

Я попыталась перевести взгляд на предметы сбоку и тут меня до такой степени замутило, что я аж замычала от боли.

Дверь в помещение моментально открылась, и Колькин голос преувеличенно-бодро произнёс:

— Что, аника-воин, очнулась? А мы уже думали, что ещё и тебя хоронить будем.

Надо мной склонилось колькино бородатое лицо.

— Смотри сюда, — велел он строгим голосом.

Я посмотрела.

— Да не на меня смотри! На мои пальцы.

Я послушно посмотрела на колькины пальцы. Они были с неровно обстриженными ногтями и с заусеницами.

— Сколько пальцев?

Я послушно попыталась сказать, но из горла вырвался какой-то хрип.

— Так, говорить ты пока не можешь, — почему-то радостно констатировал Колька и тут же велел, — а моргать можешь? Моргни.

Я моргнула.

— Отлично, — сказал Колька, — теперь моргни столько раз, сколько у меня пальцев?

Мне почти в глаза полезли колькины пальцы.

Я моргнула, три раза.

— Угу, — сказал Колька и язвительно добавил, — вообще-то у меня, Горелова, как и у тебя, и у всех остальных людей на этой планете, двадцать пальцев. В процессе естественного отбора так вот сложилось. Пора бы уже запомнить.

Я чуть не окосела от возмущения, сам же мне три штуки почти в глаз воткнул!

— Ну ладно, ладно, — увидев возмущение в моих глазах, смилостивился Колька, — три пальца было, всё правильно.

— Ыыы… — прохрипела я.

— Воды? — проявил чудеса сообразительности Колька и в рот мне полилась чудесная живительная вода. Ничего более вкусного я не пила за всю свою жизнь.

— Ч-ч-что? — попыталась выдавить я из себя. Но получилось не очень.

— Что что? — не понял Колька, но не преминул удивиться, — ты гля, заговорила… на глазах эволюционируешь прямо, Горелова…

— Что там было?

— Там — это где? — посмотрел на меня Колька чистыми глазами, но потом сам же не выдержал и хрюкнул. — Да нормально всё там.

— Это Уткин?

— Уткин. Уткин, — вздохнул Колька.

— А почему он?

— Крышей видать сдвинулся, — опять вздохнул Колька, — что-то в голове у него сломалось, видимо. Но, я так думаю, из-за многодневной пьянки всё началось. Они же там всё время квасили. Да?

Я не помнила, но прикрыла глаза. И Колька продолжил:

— Ну вот мы думаем примерно всё было так: они бухали, бухали, и Уткин, видать, то ли белочку поймал, то ли чего покрупнее. А только зарубил он спящих в будуне товарищей. И тебя по башке огрел, но, видать, башка у тебя крепкая оказалась, раз выжила ты. Так-то я вообще подозреваю, что у тебя там кость одна только.

Я возмущённо зыркнула на Кольку, и он примиряюще сказал:

— Ладно, ладно, не злись… не одна там у тебя кость…

Я закатила глаза в жесте «сам придурок», Колька хмыкнул и продолжил:

— Ну вот он совсем сбрендил и бродил потом сдвинутый по тайге. Я не представляю, что он там жрал, но сам факт, что его зверь не тронул, это вообще удивительно.

— Аааа… Н-н-нин-н-на…?

— Нина Васильевна? — понял Колька, — она, скорей всего, брала укосы и увидела Уткина. И вышла к нему, я не знаю зачем, может поквитаться хотела. А, может, про Захарова спросить. Уже никто не узнает. И Уткин потом и её убил.

— Ии-и-и?

— Аннушку и тех уголовников тоже он, — проворчал Колька, — И тебя — тоже он. Я не знаю, как ты ему так под руку попалась, но если бы он ударил хоть на пару сантиметров ниже, то всё.

— Аа-а…?

— А Уткина? Так его Игнат пристрелил. Ладно, отдыхай. Вечером Бармалей, сказал, зайдёт. Ох и не завидую я тебе.

Я прикрыла глаза. Хлопнула дверь. Колька ушел.

Это что же получается — о том, что там священное место и что изумруды наши так и не узнали?

Ну и хорошо. Раз не узнали — хорошо. А я никому не скажу.

Наверное, я уснула.

Разбудил меня голос Бармалея:

— Как самочувствие. Зоя? Ты со следователем сможешь разговаривать?

Я хмыкнула что-то нечленораздельное.

Бармалей понял и сказал:

— Я примерно так и подумал. Завтра поговоришь.

Повисла пауза. Я смотрела на него — за эти дни он сильно сдал, поседел.

Наконец, он опять сказал:

— Хотел ругать тебя, но ты и так пережила столько. Так что пока не буду. Дождусь, пока поправишься. И вот. Кстати, у тебя какой-то поклонник появился.

Он поставил возле меня на койке небольшое берестяное лукошка, доверху наполненное ягодами перезревшей морошки и шикши. Среди ягод белело пёрышко.

Бармалей уже давно ушел, а я смотрела на шикшу, на пёрышко и думала. Думала о том, почему стерхи улетают и не возвращаются, почему священные места засыпают, и боги перестают слышать людей.

Но главный вопрос, который острой занозой засел в голове — куда же делся Митька?

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Эпилог