Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове [Георгий Шевяков] (fb2) читать онлайн

Георгий Шевяков Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове

Безмерно пространство вокруг нас, и сквозь хаос и мрак несемся мы на утлом челне под названием Земля. Принимая за абсолют краешек вечности, открывшейся нам, чтим мы свет, движение планет вокруг Солнца и последнего в Галактике. И в повседневной суете и склоках, подобно муравьям, различаем лишь то, что способны видеть, а превосходящее наше разумение обходим стороной или гибнем под его ногами, принимая случайность бытия за волю божью. Но наступают порою дни, когда невидимые космические вихри мешают сон и явь, и действительность, бывшая простой, пугает искаженными чертами. И где здесь принесенное извне, и где людская воля непонятно.

Когда-то описания приключений сопровождались картой: там герой сразился с недругом, здесь — чудом избежал пасти крокодила, а тут наоборот, — обнял свою подругу. Незабвенный Майн Рид, великолепный Стивенсон, честь и хвала вам и, увы, нам. Ваш читатель обстоятелен, наш — крайне тороплив. Его не испугаешь видом крови и описанием злодейств. Закоулки Сан-Франциско ему родней Замоскворечья, а за Рязанью для него Сибирь. Там же, где все начиналось, где прошлое и будущее наше слились в единый и ужасный ком, были обычные леса и поля, черные озера, тихие речушки, и гордые пики серых домов на холмах, видные издалека, — столица Приуралья город Уфа.

Башкирия, любезный край, страна вечно зеленых помидоров и некогда могучего народа, не уступившего своей земли монголам. Четырнадцать лет бились насмерть века назад татары и башкорт. За эти годы пали Киевская Русь и Болгарский Каганат, польские и немецкие рыцари умылись кровью под Краковом и искупали своих коней монголы в волнах Адриатики. И только потом на этой земле был заключен мир, казавшийся вечным. Однажды лишь, взбаламученные Емелькой Пугачевым, пронеслись башкирские орды по Поволжью, сея разрушение и смерть, но разбитые царскими войсками остыли и смирились с тишиной. Не было с тех пор народа на земле, не нашедшего здесь свой приют. Татары и русские, мордва и чуваши, немецкие колонисты, корейцы, беглецы из Средней Азии — киргизы и таджики — всем находилось здесь место, и не было между ними распрей. На заре своих дней соединили башкиры свою судьбу с Россией и пребывали с ней и в радости и в горе. В неизреченной мудрости своей господь лишил последнюю несчастий от природных стихий — землетрясений, вулканов и цунами, наслав заместо вторжения врагов или внутренние безжалостные распри. Хоть раз, но в столетие проносилась буря над страной. Не обошла она и наши дни, и прекраснейший на свете край, о котором идет речь. Не выдержав испытание временем, распалась противоестественная красная власть, и, брошенный на произвол судьбы народ, растерянно притих. Каждый искал место в новой действительности, верил лишь старым друзьям, стараясь не заводить новых, дома превращались в крепости с бронированными дверями, менялись люди. Одни продолжали быть людьми, как бы трудно им не было, другие продавали всех и вся или с кистенем выходили на большую дорогу.

Ехала по городу белая четверка. Движение на дорогах и без того суматошное из-за обилия машин, узких улиц и хулиганистых водителей вокруг нее приобретало еще более хаотичный характер, потому что рыскала она из стороны в сторону и ехала то быстро, то медленно. Уфимцы же — люди в пешеходном состоянии вообще-то тихие и незлобивые — буквально преображались, стоило им оказаться в автомобиле: машина для них становилась конем, руль — саблей, и носились они по родному городу, распугивая пешеходов, как Чапаев в бурке по башкирским степям. Их боевые подруги, усаживаясь рядом, также недолго хранили свой возвышенный лоск, и в бурном обсуждении происходящего перед глазами слова «куда прешь, придурок» и иже с ними нередко слетали с их изящных губ. Вот и сейчас и мужчины, и женщины, плетясь за непредсказуемой четверкой, раздраженно высказывали все, что о ней думали, давили на клаксоны, пользовались любым случаем, чтобы вырваться вперед, проезжая мимо четверки, поворачивались в ее сторону, осыпая выражениями, коим исключительно ограниченное пространство автомобиля не позволяло нарушить общественный порядок, либо покручивали пальцем у виска. Особо нервные, миновав, резко тормозили перед нею, выказывая свое водительское «фу». Тогда четверка тоже тормозила и терпеливо ждала, когда ее простят и позволят ехать дальше. В любое другое время такая езда привлекла бы внимание милиции и, возможно, они приняли бы свои особые милицейские меры. Но, как ни странно, постовые с полосатыми палочками в этот день не стояли на дорогах — то ли в городе не было гостей, то ли хозяин республики находился в отъезде, то ли еще что. И потому сопровождаемая сигналами, ругательствами, кручением пальцев у виска и водительским «фу» четверка продолжала ехать.

С лица ее водителя тек пот. Он, как и все вокруг, был недоволен собой, бестолковости своих движений и реакций за рулем. Иногда он останавливался у обочины, выжидал, когда успокоится дыхание, перестанут дрожать руки, вытирал рукавом пиджака лоб. Он также немилосердно костерил себя, выговаривал вслух: «Да что это со мной сегодня». Но стоило ему продолжить путь, как все начиналось сначала и, устав бороться с собой, он лишь старался никого не задеть, проговаривая слова известной песни: «Еще немного, еще чуть-чуть. Последний бой он трудный самый», и поглаживая временами левую сторону груди. Но поглаживал он не сердце, как мог бы подумать посторонний наблюдатель, учитывая особенности его езды, но бумажку, которая лежала во внутреннем кармане пиджака и была квитанцией на получение почтовой бандероли.

Странной была та бумажка, и странным было многое из того, что происходило вокруг нее в тот день. С виду обычная и простая, она покорно лежала утром в почтовом ящике, но когда мужчина достал ее, выскользнула из его пальцев и, повинуясь невнятному движению воздушных струй, словно танцевала вокруг него, не даваясь в руки, и лишь потом, успокоившись и наигравшись, покорно легла в его ладонь. Люди, с которыми общался ее обладатель в этот день, за исключением описанного возвращения домой, были с ним ласковы и благожелательны: начальство на работе словно не замечало — и это была высшая награда, молоденькие сотрудницы, напротив, весело щебетали с ним и улыбались. Один лишь конторский кот — огромный и рыжий, как и все рыжие коты в то время называемый Чубайсом, — обычно невозмутимый, вдруг ощерился утром на мужчину, как на соседнего пса, зашипел и выбежал вон. И еще хозяин бумажки нашел сто рублей на дороге. Ассигнация лежала на ветру, придавленная камешком, и это было здорово и странно, так как отыскатель ее если и славился, то скорее потерею денег, чем их нахождением. Вот и сейчас эта почтовая бумажка словно шевелилась в кармане, зовя неведомо куда, а может быть то шевелилось сердце, и, несмотря на те же клаксоны вокруг, пальцы у виска и водительское «фу», четверка неуклонно продолжала путь.

Из окошечка на почте, куда он вместе с паспортом положил заполненную квитанцию, высунулась растрепанная женская голова, внимательно оглядела его, произнесла: «Ну, наконец-то. Забирайте быстрее, достала ваша посылка». И, юркнув назад, уже громогласно завопила: «Теть Нюр! Давай сюда эту гулящую». «Что случилось, — в свою очередь сунул голову в окошко мужчина, — может, ошибка какая»?

— Ничего не ошибка. Ваша бандероль. И фамилия, и адрес и номер — все совпадает — женщина еще раз все сверила. — Просто пошатучая она у вас какая-то. Вечером уберешь ее куда-нибудь, утром зайдешь — все в комнате вверх тормашками, она одна лежит на столе, красуется. Хотя и премию получили два раза в этом месяце — отродясь такого не было. Вот и пойми. Вообщем берите, берите, берите… Ваша она.

С этими словами женщина чуть ли не силком сунула бандероль мужчине, закрыла окошечко, громко объявила: «Технический перерыв, граждане», хотя никакой очереди за мужчиной не стояло, и ушла. Мужчина бережно погладил бандероль, потрогал пальцем стертый уголок, откуда торчал краешек красной книжной обложки, усмехнулся про себя: бандероль была ни теплой, ни холодной, она не прыгала, ни скакала.

Сунув ее под мышку, он вышел из здания, невольно глянул на небо — весь день ясное, он внезапно потемнело, обещая грозу, суетливо, будто дождь вот-вот хлынет, подбежал к машине и быстренько уселся. Четверка завелась с пол-оборота, что, надо сказать, было для нее чудом, и с первым тактом двигателя мелькнула в небе первая молния. Поеживаясь и радуясь, что успел спрятаться от дождя, мужчина выжал сцепление, включил передачу, и машина тронулась. Путь ее на этот раз был недолог, миновав две тихие улочки, она въехала во двор и остановилась под огромным тополем близ старенького двухэтажного дома.

Квартира номер один в десятом доме на улице Ломоносова, куда он вошел, была маленькая и дряхлая. В анналах жилищных управлений, возможно, сохранился перечень ее бывших жильцов, и его можно смело назвать перечнем счастливцев, увы, по разным причинам. Предел мечтаний в далекие послевоенные годы, когда в нее въезжали из бараков и землянок, она, как и люди, дряхлела, и так же, как зачастую и люди, постепенно, с годами, становилась никому ненужной. Некогда полная многоголосия, детского смеха и слез, шумных компаний и печальных разлук, она постепенно нищала и была сплавлена последнему одинокому и непритязательному жильцу исключительно потому, что более молодые, энергичные и знающие себе цену не позволяли себе опускаться до проживания в ней. Вот и сейчас она заскрежетала дверью, впуская своего хозяина, и разнесла по двум маленьким комнатам и мизерной кухоньке «кхе, кхе, кхе» старческих досок пола, встречающих каждые его шаг.

Войдя домой, мужчина, отнюдь не спеша, насколько можно было думать по прежнему его поведению, положил бандероль на тумбочку в коридоре и занялся немудреными домашними делами. Не раздеваясь, сняв только ботинки и надев стоптанные тапочки, он прошел на махонькую кухоньку, умылся, набрал в чайник воды, поставил его на плиту и зажег газ. Включил телевизор, размерами под стать кухоньке, уселся на древнюю скрипучую табуретку за столом и уставился на мерцающий экран. Но видел ли он его? Глаза его блуждали, все лицо и тело были напряжены, руки не находили себе места, передвигались с коленей на стол, оттуда к подбородку и ушам, где внезапно начинало чесаться. Потом схватили лежащую на столе потрепанную книгу, губы зашевелились, читая вслух: «Гиперион — тот, кто идет впереди, титан, солнечный бог, сын Урана и Геи, отец Гелиоса, Селены и Эос». Глаза от книги скользнули вбок к окну, где по-прежнему царила предгрозовая сумеречность. Тут засвистел чайник. Мужчина встал, выключил газ, подошел к окну, посмотрел на небо, прошептал: «Смешно. Как будто что-то будет». Встряхнул головой, шумно выдохнул из себя воздух: «Довольно бредить», — взял нож и вышел в коридор.

Там, взвесив на руке принесенную бандероль, он вставил нож в потертый уголок и разрезал оберточную бумагу. Раздавшийся в этот момент гром заставил его вздрогнуть. Стало еще темнее. Взяв верхнюю книжку, он прошел в зал к широкому окну, поднес книгу к лицу и бережно, нежно при этом улыбаясь, провел рукой по красной обложке, прошептал название «Начала человеческой природы» и раскрыл ее.

И тут, словно с цепи сорвалось небо: засверкали молнии, загремели оглушительные громы. В опаске отпрянул мужчина от окна и краем глаза уловил нечто невообразимое — центр комнаты полыхал иссиня-черным цветом. В страхе отпрыгнул он к стене и замер, завороженный: узкое пространство между стен заполнило огненная феерия, взрывались и пробегали искры, шевелился воздух, и в нем, в фиолетовом пламени струй, в их завораживающем танце собиралось, наслаивалось, сжималось некое подобие человека. И когда словно кора опали воздушные покровы, подобие это выпрямилось во весь свой огромный рост, глаза раскрылись, как дышащие жерла вулканов, исполненные неимоверной мощи, и гулко бухнуло оно себя в грудь кулаком с человеческую голову и прогремело: «Гиперион».

Нож, который до сих пор машинально держал мужчина, выпал из его руки, звякнув, на пол, подбородок отвис, тонкое заячье «а…а…а» высвистело из раскрытого рта, и бросился он прочь мимо гиганта к заветной двери, выбежал на улицу, скользнул в автомобиль и помчал куда глаза глядят.

В международном промышленном банке на первом этаже безликой четырнадцатиэтажки, что стояла на одной из самых известных улиц города — проспекте Октября рядом с кукольным театром, заканчивался рабочий день. Сотрудники все чаще и исподтишка поглядывали на часы, столы освобождались от бумаг, которые либо убирали в глубь стола, либо сметали в корзины с мусором, распоряжения начальства о той или иной справке или поправке в документы выслушивались с поджатыми губами и выполнялись на скорую руку, то есть не особенно задумываясь над сутью дел. Табличка «закрыто» на входной двери банка была вывешена загодя, минут этак за пятнадцать до конца рабочего дня, дабы отсечь новых посетителей; находящихся в здании клиентов старались обслужить поскорее, охрана внушительно стала у входных дверей и, надменно отторгая желающих попасть в банк, как ни странно распахнула двери перед невысоким угловатым парнишкой лет двенадцати, который, поздоровавшись с охранниками, шмыгнул в глубину коридора. Вскоре откуда послышались звон ведра и шум воды, льющейся из крана. Немного погодя в гуле выходящих из кабинетов работников с трудом можно было различить женский голос: «Ну и долго же ты, сегодня, Димка. Ничего не случилось?».

Уборка шла по давно заведенному порядку. Мальчик мыл полы, а женщина вытирала столы, подоконники, окна. Иногда они работали порознь, обычно, когда мальчик отставал, и тогда женщина либо переходила в соседний кабинет, либо мыла полы в коридоре, прислушиваясь к шуму за спиной. Стоило тому появиться, она возвращалась, и в следующую комнату они входили вместе. И разговоры, которые они вели между собой, не прекращая своих занятий, были обычными разговорами двух близких людей, отвлекающих себя словами от монотонной работы.

— Мама, скажи, ты хорошей учительницей была?

— Не знаю. Наверное, нет, раз бросила. Хотя дети меня любили.

— За что любили?

— Ну вот, за что? Типичный детский вопрос. Любят обычно просто так, Димка. Хотя дети действительно всегда любят за что-то. Прощала, наверное, многое, за что еще дети могут любить старших. На улице встречаешься, здороваются, как галчата, хором.

— Почему же ты ушла, мам?

— Все деньги, Дима. Бабушка старенькая, Катька еще учится, ты пострел. Кушать, одеваться, за квартиру платить — все деньги. На зарплату учителя не разбежишься, а здесь и платят больше, и к тому же вовремя.

— Мам, ну мне ладно, пацаны по барабану, а другие говорят, лучше бы в «челночницы» пошла, и денег больше, и не обидно — все-таки как все.

— Вот к чему ты ведешь — обидно. Пусть говорят, Димка. Знаю я эти разговоры, и кто говорит их, знаю. Мне за себя не стыдно. Обидно, что все так повернулось. Можешь большее, а никому это не надо. Тебе, что, Дима, стыдно за меня?

— Ты что, мам! Был бы я здесь тогда?

— Ты у меня молодец.

Они говорили о том, о сем, перескакивая с темы на тему. Слова, которыми они перебрасывались, и которые постороннему слуху показались бы обычными, сухими и маловразумительными, для них скрывали их мир, их действительность, отличную от действительности других людей, важную и неповторимую для них так же, как неповторим мир и у тех остальных. За словом бабушка была не простая бабушка, но их бабушка, любимейшее, а потому и не особенно авторитетное для них существо, за которое они готовы отдать, что угодно, но и в привередливости и ревнивости которой они обоюдно не сомневались. Именно ее упреки и недовольство скрывались за тем разговором, который мы привели. И Катька, чье имя прозвучало, была тоже их родная Катька, сестра и дочь, на кого, быть может, проходящие мимо обратили бы постороннее, пусть даже и пристальное, внимание, но не то, которое заставляло их махать друг другу издалека рукой при встрече на улице или дружелюбно пререкаться по любому поводу и без оного.

Между тем они продолжали работать, и постепенно помещения банка становились и чище и опрятней. Сотрудники, что бывало задерживались на службе по вечерам, проходя мимо, приветливо здоровались с добросовестно работающей парой, которую наблюдали каждый день на протяжении вот уже двух лет. Сначала, в обед, появлялась женщина — Михайлова Валентина Васильевна, смуглянка с широким улыбчивым ртом и чуть грустными карими глазами. Наводила косметический порядок — убирала мусор из корзин, протирала двери, окна, подоконники. К вечеру появлялся сын — крепко сбитый мальчишка с черными непокорными волосами, слегка вздернутым носом и четко очерченным лицом. Глаза его — пристальные и черные, не в мать, широкие и порывистые движения выдавали натуру, быть может, еще не оперившуюся, но уверенную в себе, что явно прослеживалось в отношениях со сверстниками и друзьями по двору, где и со старшими он вел себя на равных. Прежде помогать матери заходила и дочь — Катюша, но, перейдя в девятый класс, согласилась с родными, что неудобно в таком возрасте (и с такой внешностью, что подразумевали и та и другая сторона под словом «неудобно», так как шестнадцатилетняя Катя была хороша собой) заниматься не столь почетным, что скрывать, делом.

Разговор их, приведенный выше, впрочем, был вскоре прерван. Невысокий коренастый мужчина, строго одетый, как и положено банковскому служащему, увидев в коридоре Димку, дружески помахал ему рукой и, кивнув в сторону кабинета, из которого вышел, спросил

— Ну что, хочешь поучиться?

— Конечно, — Димка оглянулся на мать, — Мам, можно?

— Балуете вы его, Сергей Иванович, — обратилась та к мужчине.

— Без компьютера сейчас никуда, не век же ему мыть полы, — ответил тот.

Шутливо шлепнув Димку по плечу, он подтолкнул его в сторону двери, из-за которой только что вышел, и спустя минуту с ласковой улыбкой наблюдал, как тот проворно щелкал клавишами клавиатуры, вызывая Windowsы, Wordы и прочие компьютерные программы. Под зорким этим взглядом мальчишке, несмотря на все его желание, явно проступавшее по бросаемым искоса взглядам, так и не пришлось поиграть хотя бы в стандартные развлекалочки, прежде всего своего любимого «сапера», коим оснащен и самый последний и самый древний аппарат. Но вхождение в интернет, работу на Wordе он уверенно продемонстрировал своему учителю, и, дождавшись его похвалы, принялся под чутким руководством осваивать азы электронной почты и Рамблера — модной в то время поисковой системы в интернете. Мать ненадолго заглянула к ним, скользнула взглядом по сыну, немного дольше ее взгляд задержался на голове мужчины и скользнул задумчивый и опечаленный на пол. Потом она тихо, стараясь не шуметь, вышла и закрыла за собою дверь. До возвращения сына она убралась в последних двух комнатах и лишь когда приступила к мытью пола в коридоре, возбужденный Димка присоединился к ней.

«Ну, мам, знаешь как здорово, Сергей Иванович мне показал…», — и он засыпал мать мудреными словечками, в которых та понимала только буквы, но как всякое любящее существо вслушивалась не в слова, но в тон произносимых слов, и в такт словам улыбалась сыну.

Часов около семи мелкая неприятность остановила ненадолго их работу. Пропал свет. Зычный рокот директора банка, как всегда задержавшегося допоздна, пронесся по коридорам. Суетливо забегали охранники, щелкая к месту и не к месту тумблерами и проверяя предохранители. В каком-то тревожном ожидании мать с сыном смотрели в окно, где на улице посреди тихого и спокойного вечера вдруг сгустилась на небе мгла, остановились троллейбусы и трамваи, и идущие по дорожкам прохожие также тревожно озирали небо. Острая молния скользнула где-то в стороне Черниковки, разнося окрест тонкий звон. Бежавшая по двору собака, поджав хвост, бросилась под куст и заскулила тонко и жалостливо в небо. Съежились на ветках воробьи. И было еще что-то едва уловимое, на что тогда никто не обратил внимания и не сопоставил с событием, изменившим вскоре город, и что повторялось потом раз от разу вместе с происходящими нелепостями — без туч темнело небо над головами, но звезды на нем не проступали. И тут, словно первый гром дал отмашку, с десяток молний, переплетясь друг с другом, засверкали в той же стороне, и словно под рукой небесного барабанщика забила могучая дробь, так что, казалось, задрожали стены и суеверный страх застил рассудок. Невольно, как в далеком детстве, прижался Димка к боку матери, и она заслонила его рукой. Завороженные ужасом, смотрели они в темноту за окном. Две или три минуты застывшим был мир вокруг. Но тут дунул ветер, вернулся свет, засверкали лампы в коридорах, застучали на улице трамваи. Гневливый и победный бас директора банка: «Безобразие, без понуканий ну никак» — донесся до них на излете эха, и, вздохнув и усмехнувшись мелькнувшим страхам, они вернулись к своим обязанностям.

Еще через полчаса уборка была закончена. Довольные и усталые мать с сыном привели себя в порядок, вышли из здания и неспешно направились к дому. Посторонний мог бы услышать, что по дороге женщина укоряла сына за курение, внушая самый страшный страх, который могла бы внушить, если б умела, своим мягким голосом. Говорила о раке, о сердце, о болезнях, которые неминуемо выпадают курильщику, приводя самый горький пример, который могла привести, упоминая мужа и отца, умершего от инфаркта пять лет назад. А сын оправдывался, клянясь, что только один раз пробовал и больше никогда не будет. Тихая мирная картина вечных укоров и обещаний нарушалась лишь в ларьках и магазинах, где покупали хлеб и другие немудреные продукты. Подойдя к панельным девятиэтажкам на Уфимском шоссе, где проживала семья, мать с сыном расстались. Мальчишка галопом, только его и видели, бросился к друзьям, что кучковались около гаражей, а женщина, перейдя дорогу, скрылась среди серых зданий.

Под «шестью стволами» резались в карты на деньги. И слово «резались» здесь не оговорка. Масти сверкали как ножи, рассекая воздух, от взмахов рук и ударов карт дрожали стволы и ветви кленов и тополей, что отбрасывали слабую тень к своему подножью, и благодаря которым место получило свое название; возгласы, и крики на могучем и непечатном русском языке заставляли проходящих мимо женщин недовольно хмуриться. Четыре подростка от двенадцати до шестнадцати лет поочередно то вскакивали с искаженными азартом лицами, то бессильно рушились на землю с последним вздохом, выпустив из рук удачу. Четыре червонца, полученные за мойку белой четверки, что сохла неподалеку, лежали на ящике от фруктов и ждали победителя. Пятая десятирублевая купюра, выданная за ту же работу и не принимавшая участие в схватке, была справедливо потрачена на пачку сигарет, которой немилосердно пользовались эти хрупкие, несмотря на весь их гонор, дети. Появление приятеля ничуть не оторвало их от главного на нынешний момент занятия. Кто-то буркнул: «привет, Спиноза», кто-то крикнул: «Смотри, как я их», — они продолжали так же самозабвенно прятать карты друг от друга, вскакивать и метать королей и дам на неструганные рейки ящика. К ним то и присоединился Дима Михайлов, расставшись с матерью, и, первым делом сунув в рот сигарету из общей пачки, прикурил от валявшейся тут же зажигалки и стал горячо болеть за приятелей.

Игра не затянулась. Последний бросок вызвал общий гомон, сменившийся легкой грустью потерпевших неудачу. Победитель аккуратно сложил купюры и сунул их в карман брюк. Последовавшие незамедлительно уговоры друзей расщедриться на пару банок пива вызвали у него отпор. И как знать, долго бы ему удалось сопротивляться — в юности друзья дороже денег и их укоры, словно раны в теле, — но голос мужчины, до сих не проявлявшего своего присутствия и сидевшего неподалеку на поваленной автомобильной покрышке, прикрытой газетой, прервал дружескую перепалку.

— Коврики помыли, пацаны?

Увы, про коврики все забыли. Нерасчетливо выданный аванс смутил мальчишек, короткая перепалка «ты виноват», «я тебе говорил» ни к чему не привела. Разгоряченные игрой они нашли быстрый выход.

«Спиноза, помой, будь другом», — высказал общее настроение самый старший, к которому тут же присоединились остальные. «Ну что тебе стоит», «Потом сочтемся», «Куришь же наши сигареты». Аргументы сыпались со всех сторон. Но для подошедшего Димки действенным оказался только последний.

— Ладно. За сигареты воду принесу, а мыть сами будете.

Взяв пустое ведро, он направился к колонке через дорогу, и, когда вернулся, резиновые коврики уже лежали на траве. Всем своим видом показывая несказанное утомление, игроки принялись за работу, которую вскоре и закончили. С сознанием исполненного долга все расселись кто куда — на покрышки, на землю, на ящики — и дружно закурили.

— Почему Спиноза? — раздалось вдруг за Димкиной спиной. — Фамилия и не русская, и не татарская. Откуда взялась?

— Это он Спинозу читает, дяденька — ответили со стороны — философ был такой датский.

— Не датский, а голландский — отрезал, насупившись, Димка.

— Странно. В детстве читают про пиратов, про индейцев, про бандитов, в конце концов. Почему именно Спиноза, а не тот же Кант? — продолжал мужчина. Спиноза не актуален. Я могу понять Федоров, Бердяев, все-таки про Россию.

— Он его в макулатуре нашел — так же прокомментировали сбоку.

— Ну и что? Нашел, выбросил, зачем же читать? — Пытливо смотрел мужчина на Димку.

— Там было написано, что бог никого не любит, — прошептал Димка.

Тихо стало после этих слов, потому что были они сказаны в девяносто восьмом году, когда мало было доброты среди людей. Шумливые мальчишки уткнули глаза в землю. Тонкая рука легла на Димкино плечо, слегка встряхнула.

— Ну-ну, бог. Если бы он еще был на свете. К тому же Спиноза писал, что бог никого и не любит, и не ненавидит. Так что толку, как от бога, так от Спинозы, как не было, так и нет. Хочешь, я принесу тебе действительно интересную и полезную книгу? О том, почему мы, русские, такие, какие есть. И что нас уже не переделаешь, даже ради нас самих — глухо закончил он.

— Как хотите, — мальчик пожал плечами.

— Ну и славно. Завтра в это же время и подъеду.

Коврики к тому времени высохли. Аккуратно постелив их в автомобиль, мальчишки дружно попрощались с мужчиной, наказав приезжать еще, мол, постоянным клиентам у них скидка, отчего и работники, и клиент дружно расхохотались. Оставив еще десять рублей «на чай» мужчина уехал. Пора было расходиться и дружной компании. Уже прощаясь, мальчишки нашли еще одну тему разговора. «Димон, слушай, тут к твоей сеструхе какой-то хмырь приставал». «Тачка у него крутейшая». «Тойота Ланд Крузер, черная, окна все затемненные», — наперебой заговорили они. «Все уговаривал ее покататься. Она как нас увидела, еле вырвалась». «Так что присматривай за ней. Рожа у него наглая», — заключил последний. Солидно пожав друг другу руки на прощанье, каждый направился к своему дому. Смеркалось. День был закончен.

Открыв дверь своим ключом, Димка потихоньку шмыгнул в ванную, и, стараясь не производить шума, выдавил зубную пасту на щетку и сунул в рот. Тут-то его и застала мать. «Димка, опять. Ну что мне с тобой делать. Только не говори, что стал чистюлей. Запах хочешь скрыть. Так?». С набитой пастой ртом и белыми губами Димка молча и жалобно смотрел на мать. Белая пена стекала по его подбородку. Краем полотенца мать вытерла ее. «Мало что ли у меня забот, Димка. Взрослеть тебе надо. Ты ведь один мужчина в доме. А все еще как дите малое. И обещаешь, и обманываешь». Она повернулась и ушла на кухню. Туда же виновато, как побитый пес, направился и мальчик.

Ужинали молча. Вареная картошка с поджаренными кусками колбасы и соленой капустой быстро исчезали со стола. Медленно пережевывая, Димка старался не встречаться с матерью глазами, но в конце не утерпел. «Слышь, Кать, кто это к тебе приставал. Ребята говорят, рожа наглая». «Да ну его», — фыркнула сестра. Однако взгляды, которыми она переметнулась с матерью, выдали их тревогу. «Ты смотри, а то давай, я тебя встречать буду после школы. Мало ли придурков» — любовь к сестре и желание заслужить прощение матери звучали в его словах и вызвали грустную улыбку матери. Потрепав его по голове, она произнесла: «Посмотрим сынок. Если что, действительно будем встречать. А ты, Катя, подолгу нигде не задерживайся. Если и застрянешь у подруг, звони, встретим на остановке. Обещаешь?» «Вот еще, что я маленькая что ли? — взъерепенилась та, но дружный напор родных заставил ее сдаться, и она пообещала, что если будет поздно возвращаться, обязательно позвонит.

Закончился ужин дружным чаепитием, к которому присоединилась и бабушка, заглянувшая на дружескую перепалку, и кошка Клеопатра, в девичестве Клепа, изменившая своей привычной лени ради возможного лакомства. Молча, гипнотизируя лишь взглядом, медленно переводя свои изумрудные глаза с мальчика на девочку, ибо на хозяйку дома, как она давно убедилась, ее взор не действовал, она дождалась кусочка колбасы, тихо проурчала и устроилась позднее на коленях у бабушки. Чай пили все вместе, дружно мыли и вытирали посуду. Тихий семейный вечер подходил к концу. Он был обычным майским вечером 1998 года в середине месяца, если бы не то примечательное обстоятельство, что был он последним тихим и спокойным у этих и огромного множества других людей, о чем никто из них не догадывался.

Он подходил к концу и на другом краю города, рабочем районе, привычно называемом жителями Черниковкой по имени прежде села, а потом небольшого городка, захлестнутого разросшейся Уфой. Там среди старых деревянных зданий еще сталинской постройки, на улице Ломоносова во дворе дома номер десять, о котором мы упоминали, под непомерно разросшимся тополем стояла белая четверка. Ее хозяин сидел за рулем и смотрел перед собой на дом и окна своей квартиры в этом доме, куда ему не хотелось идти. У него не было семьи, ни жены, ни детей, ни отца и ни матери. С женой не получилось, сейчас поздно было говорить почему да как, а может быть он себе эту невозможность лишь внушил. Так же не получилось и с детьми. Мать с отцом, пройдя войну, недолго прожили на свете. Сестра жила в другом городе и виделись они в лучшем случае раз в год. Как и многие одинокие люди, он и любил и ненавидел свой дом. Он ненавидел пустоту, невозможность перекинутся с кем-то словом или увидеть чье-то движение в четырех стенах. И в то же время каждый день он возвращался сюда, оттягивая постоянно миг прихода, потому что не было у него другого гнезда на свете, где можно было бы сжаться в комок, как птица, и перетерпеть и зной и стужу.

Но кроме этой повседневной будничной причины, заматерелой, закостеневшей от десятилетий одинокой жизни, новая, возникшая лишь сегодня, в неизмеримо большей степени, чем первая, тяготила его. И всматривался он в окна своей квартиры, словно старался увидеть, что за ними, за этими рамами, стеклами, шторами. И не видя никакого отблеска в стеклах, ни шевеления штор, еще более мрачнел и твердил «бред, такого не может быть; неужели я сошел с ума». И он смотрел на свои ладони, стараясь вернуться к реальности, потирал пальцами виски и теребил дужки очков, вслушиваясь в самого себя, дабы услышать или прочесть веления сердца. Но сердце молчало. Идти было больше некуда. И даже не закрыв ключом дверь машины, словно испытывая судьбу, он вышел из нее и направился в свой дом.

Он ходил по маленькой двухкомнатной квартирке из угла в угол, из кухни в зал, из зала в спальню, он зажег везде свет и зашторил окна, включил телевизор, поставил кипятить чай. Еще раз проверил, плотно ли задернуты шторы, передвинул кресло в угол зала, вздохнул, сел и, решившись и закрыв глаза, тихо сказал «Гиперион». Словно легкий шорох пронесся по комнате, словно мельчайшие невидимые искры, переговариваясь между собой, нарушили установленный порядок, и, притягиваясь друг к другу, частицы воздуха поплыли в невообразимом танце посреди комнаты, с каждой долей мгновения уплотняя свои ряды. И секунды, наверное, не прошло, как невообразимо могучее существо, которое прежде, в страхе, он видел лишь мельком, с горящими навыкате глазами, и тем напряжением мускулов тела, которые словно были готовы взорваться, чтобы крушить и давить все вокруг, возвысилось над тем, кто его призвал, головой едва не доставая потолка, и глухо сказало: «Я здесь».

Глаза открылись, вперились в мощный торс, едва прикрытый обрывком ткани, в разлапистые ноги, расставленные так, что не сдвинуть их обладателя с места. Пробежали по рукам, бугры мускулов которых поражали воображение, короткой шее, вдвое толще головы, черных густых волосах на плечах и груди — признаках неукротимой мощи, и остановились на красных от налитой крови глазах. Дыхание мужчины замедлилось, стало глубоким и прерывистым, но свой измученный и жалкий взгляд он не отвел, разве что мелькнули в памяти аборигены дальних островов, считающие зайцев самыми храбрыми на свете по той причине, что единственные из всех живых существ они не отводят взгляда от глаз орла. И словно в ответ на эту его мысль обмякло тело исполина, и уселся он на пол, указывая на равенство свое с хозяином квартиры, тем более, что, судя по габаритам, усесться иначе он ни на чем ином не мог, подобное выглядело бы забавным. И руки его тяжело легли на колени.

— Ты все же есть, — задумчиво проговорил мужчина, — безумие не просит разрешения. Но я, пожалуй, нездоров, если тебе рад. Неужели я прав, и эта книжка вызвала тебя?

— Все так. Прозвучало слово. Оно включило механизм программы, и я очнулся. — Существо говорило нехотя, словно про себя, озиралось вокруг, точно после сна не понимало, откуда оно и как сюда попало. Оно провело ладонью по дивану, дотянулось до стены. — Какая пропасть между знать и ощущать. Я в полусне за вами наблюдал. Я знаю все и ничего не знаю. Пришла пора знакомиться. Мне будет проще, если ты поможешь. Я чувствую, что мы нужны друг другу. Но ты меня боишься. Ты убежал.

— Конечно. Я ведь человек. Но почему Гиперион? Разве нельзя было появиться в другом обличье?

— Ты о них читал. Греческие мифы, Гераклы, Зевсы, титаны. Старался их представить. И я явился. Ты не ожидал?

— Наверное. Не знаю.

— Однако какое яркое явление на свет. — Заговорило существо о себе, гулко стукнув кулаком о грудь. — Я не стал будоражить землю, из которой вышел и в которой мои создатели меня укрыли. Но ты заметил, как потухло небо, замолкли птицы, стали выть собаки? Я не хотел явиться тайно. Мои хозяева задумали меня, чтобы украсить человеческую жизнь. Добавить ярости, волнений и тревог, внести раздор, разнообразие, отсрочить бездну. Я и актер, и режиссер. Хотя, прости, здесь режиссер — природа. Я столько лет за вами наблюдал, не смея выразить себя, и вот — свобода. Дружище, Гиперион приветствует тебя. — Он протянул руку, и невольно в ответ на этот широкий жест, собеседник подал свою и ощутил, несмотря на опаску, под пальцами живое тело.

— Ты живой? Я тебя действительно чувствую тебя или ты внушаешь мне себя?

— Я фантом, — Гигант потянулся и явственно послышался хруст костей. — Сгусток информационного поля. Не только его, но так будет и проще и понятней. Я могу быть телесен, как сейчас, и бестелесен, невидим, неосязаем. Я всегда и везде, над всей планетой, в толще вод, на вершинах гор. Но могу и собраться в ком и принять любое обличье. Могу быть камнем, зверем, человеком, воздухом, лучом света, взрывом бомбы, летящей пулей. Я наконец-то жив. О господи, как хорошо на свете. Мои создатели вдохнули в меня почти что человеческую душу. Я раб и бог, слуга и господин. Планета, — гигант накрыл своей ладонью пол, — Гиперион приветствует тебя.

То ли нервы не выдержали у собеседника, то ли было действительно смешно, когда невероятное существо вело себя словно паяц на сцене, но засмеялся он, и страх и опаска, которые до сих пор тлели невидимо в нем, оставили его. Потому что если и был он человеком, то таким, к которому спустился бог.

— Ты смертен? — вырвалась невольно фраза.

Фантом обмяк.

— Ты меня убил, зарезал, обесчестил, распотрошил, поставил на место своим вопросом. Да, верно, поставил на место. — Тяжелый вздох. — Увы, я калиф на час. Моя задача — повести людей. Незримо. Тайно. С последним человеком я исчезну. Я ваш хранитель. Пока вы есть, я буду. Чем дольше будут люди на Земле, тем дольше быть и мне на этом свете. Мои хозяева заставили меня плыть против волн, чтоб им пусто было. Одна лишь радость — я их пережил. Их кости сгнили, я лишь начинаю.

Новое озарение, вызванное словами собеседника, пришло к мужчине и опечалило его лицо. «Ничтожнейший из всех земных людей я стал причиной потрясений мира» — пронеслась в голове когда-то читаная фраза. Как бы в ответ на его сожаления, гигант продолжил.

— Не бойся, друг, я не сатана. Я люблю людей. Люди, как и мои создатели, несчастны. Вы хотите быть вечными, но не можете в силу своего естества, вы есть то, что есть. Вас не переделать. Кому, как не тебе, знать, что вас ждет.

— Ты можешь все?

— Конечно.

— Зачем ты мне? — Мужчина встал и подошел к окну, отодвинул край портьеры и посмотрел во двор, откуда доносились невнятные металлические звуки.

— Пророки слабы.

— Разве я просил?

— Ты ждал меня. Прости, я знаю все. Я читаю книги и мысли. Ты писал, что человек не вечен. Что люди перестанут быть собой. Что мало станет им дарованного тела. Что вещество, вознесшее вас к небу, способное на разум и сознание, есть новое творение природы. Что руки, ноги, сердце и любовь — все пропадет в пучине сладострастья. Ты также говорил, что звезды не нужны, а втайне думал, что они помогут. Не всем — тебе. Что те, кто обогнал людей, оставят компас. Мои хозяева оставили меня. Столетия провел я в заточенье.

— Кто твои хозяева?

— Еще не время говорить о них.

Наступило молчание. Мужчина по-прежнему смотрел в щель между портьерой и стеной во двор. В голове его не укладывалось, что раздумья о человеческой природе, которые он некоторое время назад изложил на бумаге и отправил в одно из московских издательств, облаченные в одну небольшую и никем не замеченную книжку, получили не простое, а зловещее подтверждение. «Ничтожнейший из всех земных людей я стал причиной потрясений мира» — вновь произнес он про себя. И словно вторя ему, также заговорил собеседник.

— Ты не прав — раздался голос пришельца. — Я пришел помочь, не подтолкнуть. Моя задача — умягчить удары. Ты знаешь: неизбежное свершится, но надо, чтобы было меньше бед. Мои хозяева добры и милосердны.

— Ты с ними держишь связь? — вскинул головой мужчина.

— Я не держу, они не знаю. Мне доступен разум, но не выше. К тому же, не укоряй себя, слово, сказанное тобой, носится в воздухе. Не ты, другой бы его произнес.

— Ты будешь действовать через меня, Гиперион?

— Ну что ты! Тебе я должен просто помогать.

— И как же мне с тобой общаться?

— Как с человеком. Когда я нужен, позовешь. Когда что надо делать — скажешь. Мир человеческий понятен, хоть не прост.

— Я буду звать тебя … Степаном. Внешность…? Пусть будет всякая, проста для тех, кто добр, страшна другим. Я думаю, ты разберешься. И, черт возьми, пусть будет то, что будет. Терять не так уж много. Попробуем начать все снова и ладом. Могу я испытать тебя, Степан?

— Ты говоришь о том, что за окном? Все просто. В твоей машине выпивший студент. Он хочет покатать свою подругу. Сейчас вскрыл замок зажигания, пытается завести мотор. Ты только что хотел его жестоко наказать.

— Ты читаешь мысли?

— И желания.

— Действительно… Об одном прошу: невысказанное не исполняй, слова и мысли не одно и то же.

— Как знаешь.

— Напугай навек.

Посторонний человек вряд ли что-нибудь понял бы из этого разговора, будь он ему свидетелем. И привели то мы его потому, что в нем разгадка тех ужасных и неотвратимых событий, описание которых впереди. Но зрелище, которое предстало перед ним спустя мгновение во дворе около оставленной автомашины, этот свидетель никогда бы не забыл. Семнадцатилетний мальчишка, который и выпил то вина, быть может, впервые в жизни и по глупости хотел похвастаться удалью перед знакомой девчонкой, угнав автомобиль и покатавшись с нею, дрожащей за углом дома в страхе за своего необузданного приятеля, этот парнишка вдруг застыл как изваяние за рулем желанного автомобиля, не смея вздохнуть. Огромное свирепое лицо, невесть откуда появившееся, с огромными светящимися ненавистью глазами, смотрело на него сквозь лобовое стекло. И две руки-грабли, поросшие черными волосами, торчащими словно гвозди из руки, как сквозь воду прошли через металлические стойки корпуса и охватили щупленькое горло. Как пушинку, как придавленного цыпленка вынесли они этого парнишку сквозь раздавшееся неведомым образом лобовое стекло, поднесли к зловеще открытой пасти, выдохнув на него смрад, от которого окончательно помутилась голова, и швырнули наземь. И все исчезло. Когда спустя несколько минут, томимая неизвестностью девчушка подбежала к юноше, он лежал на траве, с трудом приходя в себя, и не смогла она сдержаться, прошептав в ночи, чуть не плача: «Петька, у тебя волосы стали белые».

Так вот все и начинается. Кто-то находит кувшин в реке, кто-то проливает масло, а кто-то пишет книги, которые лучше не писать.

И вот настал день 19 мая, с которого город перестал быть прежним. Нет, все как всегда будут думать, что ничего не случилось. Что день сегодняшний есть продолжение вчерашнего. Что ничего нового этот день не принес и не принесет. Или как у библейских пророков «что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем». Но случилось нечто, о чем не догадывались люди. Вдруг то с одним, то с другим человеком в этом городе стали происходить странные и непонятные события. У этих событий были свидетели. Стали передаваться слухи, еще более распространяя ореол чудесности и вовлекая в свою орбиту еще большее множество людей. Словно в котле закипели страсти, и дабы приобщиться к сонму рассказчиков, нагрев, не без того, ручки, и навести в этом котле порядок, последуем и мы за молвой.

Первая несообразность случилась утром. Тогда на нее еще не обратили внимание, посчитали чем-то случайным, вернее событием, которое рано или поздно найдет свое естественное объяснение. Надо сказать, что множество совершенно посторонних происшествий позднее будут связывать с тем сонмом событий, который мы описываем здесь, какие из них действительно связаны со Степаном, а что приписывают ему и добро- и недоброжелатели. Но все они сходятся во мнении, что первая несообразность случилась действительно утром.

Когда Вася-Мерседес — небезызвестная в определенных кругахличность, «крышующая» (комментарий для россиян 90 годов двадцатого века не требуется) Колхозный рынок в северной части города, — свернул, не глядя на светофор, на своем блистающем мерседесе с улицы Кремлевской на Первомайскую, он, разумеется, и внимания не обратил, как, взвизгнув тормозами, словно вкопанная остановилась белая четверка, избегая столкновения и пропуская его. На такую мелочь, как советские авто Вася давно перестал обращать внимание и ездил по улицам, не глядя на них, так что ветераны шоссейных дорог, еще издали заметив лоснящиеся черные бока его машины, заранее готовились к всякого рода неожиданностям. Победителем в этих неожиданностях был всегда один человек — большой, широкий и веселый Вася. Два — три храбреца, что пытались на пальцах научить его правилам дорожного движения, внезапно и надолго потеряли подвижность, а одного и вообще пропал след, так что ездил черный и всегда отполированный мерседес по улицам родного города, как лайнер по морю, изредка останавливаясь на совсем уж явный красный сигнал светофора.

Тем большей неожиданностью для него стало, когда мерзопакостная четверка вдруг обогнала его и, выскочив вперед, резко затормозила. Более опешив от такой наглости, чем испугавшись столкновения, которого чудом не произошло, монументальный Вася внушительно вылез из своего линкора и, подойдя к четверке, не глядя, сунул свой огромный распаренный кулак в открытое окно водителя. Первыми у него захрустели пальцы. Боль от раздавленной, смятой в лепешку кисти еще не дошла до его мозга, как в незапамятные времена не доходила она у длинношеих динозавров (отчего они, к слову, и представились в свое время), когда распахнулась дверь и мужик, который, судя по размерам, мог вести эту машину только сидя на заднем сиденье, вышел из нее и двумя ладонями хлопнул Васю по ушам. На этом инцидент был исчерпан. Четверка тихо покатила по своим делам, а неугомонный Вася остался сидеть на асфальте, и из ушей у него текла кровь. Никогда больше в своей жизни он не слышал ни одного звука, и когда по прошествии многих недель и десятка операций на руку, вышел за ворота клиники, он всегда внимательно смотрел по сторонам и вел себя исключительно корректно с посторонними.

Юрий Александрович смеялся. Он хохотал как сумасшедший, бил своими кулачками по коленкам и бардачку, и глаза у него предательски блестели от влаги.

— Степан, ты не поверишь, как мало надо нашему человеку для счастья! — восклицал он. И вдруг взгрустнул. — До чего же все-таки жалкая и поганая у нас жизнь.

Его сосед, небезызвестное нам существо, сидел рядом, и ничем в настоящий момент не отличался от обычного гражданина. Размеры его, то есть рост, вес и прочие черты и габариты, хотя и превосходили обычные, не бросались в глаза. На нем была спортивная майка и потертые джинсы — обычная одежда летних дней. Бывалый зритель наверняка нашел бы прототип его внешности среди киноактеров, с одного из которых, увиденных в телевизионном фильме предыдущей ночью, не долго думая, Степан, как позднее выяснилось, и слизал свою внешность.

Не менее поразительным было не мгновенное, но происходящее буквально на глазах в течение долей секунд превращение этого обычной внешности человека в свирепое создание. Словно выпрямлялась внутри него тайная пружина, заставляя наливаться силой тело и наполняя лютостью взгляд, от которого цепенело все живое вокруг, не исключая диких зверей, а особо нежные натуры теряли сознание. Зрелище такое навсегда оставалось в памяти его свидетелей, о чем они до самой смерти вспоминали с содроганием, если, конечно, оставались живы.

Вторым в машине был уже знакомый нам мужчина, о котором пришла пора рассказать подробнее. Звали его Юрий Александрович Кудрявцев. Лет ему было за пятьдесят. Негустые, мягко говоря, русые волосы колыхались от каждого дуновения ветерка, выдавая натуру мягкую и нерешительную. Как уже упоминалось, судьба его действительно не сложилась, и сейчас, нежданно-негаданно получив в руки волшебную палочку, он производил впечатление человека, который не мог придумать, что ему с этой палочкой делать.

Желания его были несвязны и хаотичны. Решив купить бутыль газированной воды, он сунул руку в карман за деньгами, но вытащил лишь один смятый червонец. Забавная мысль мелькнула в его голове и, попросив Степана остановиться около ближайшего магазина (на беду магазина им оказался торговой центр «Юрюзань» на проспекте Октября, ныне, как и многие торговые достопримечательности пропавший во тьме времен), он обратился к своему спутнику.

— Степан. Ты можешь сделать так, чтобы с моих десяти рублей продавец дала сдачи, как с пятисотки? Внушить, что я дал ей пятьсот рублей?

— Как два пальца обос… заключил Степан известным и грубым словом.

Кудрявцев ошалел.

— Когда ты успел набраться этих слов?

— Не сплю, слушаю, смотрю, — меланхолично ответил Степан. — Удивительно, но жаргон более тонок, чем, официальный язык. В одном слове — десятки смыслов. Послать человека куда-то — совсем не значит послать именно туда, куда посылаешь: там и места-то для человека нет. Самое грязное может быть самым восторженным, что для других оскорбительно, произнесенное для себя — хвала. Поразительное множество эмоций при минимуме слов. Огромные внутренние сложность и богатство с унылостью внешнего выражения — в этом, наверное, ваш народ.

— Окстись, волшебник, — хлопнул его по колену удалой Кудрявцев. — Мы развеселим этот мир. Для начала внуши продавщице, что я дал ей пятьсот, нет, мало, тысячу рублей. Мне в отличие от тебя, надо кушать. И, сам понимаешь, кушать лучше хорошо, чем плохо. Договорились?

Дождавшись подтверждения, он неспешно вошел в торговый зал магазина и занял очередь. Минуты через две женщина интеллигентного вида, который ей придавали скорее очки и медлительность жестов, нежели, как вскоре выяснилось, воспитание, стоявшая позади Кудрявцева, широко раскрыла от удивления глаза и, не выдержав, пока еще вполголоса заметила.

— Послушайте, вы же дали ей всего десять рублей.

— Милочка, я и денег то таких не знаю, — величественно ответил Юрий Александрович, надменно повернув к ней голову.

Надменность возмутила гражданку и уже громче она обратилась к продавцу. Трудно сказать, что ею руководило: врожденное чувство справедливости или обида, что повезло не ей, но голос ее звенел как сталь.

— Женщина, — громко заявила она. — Мужчина дал вам всего десять рублей. Вы должные ему два рубля сдачи, но не девятьсот девяносто два.

— Не сбивайте меня, я считаю, — прозвучал равнодушный ответ.

— Вы ошибаетесь. Я видела собственными глазами.

— Очки протри сначала, — голос стал напряженнее.

— Хамка.

— От такой же слышу.

Дальнейшую перепалку приводить излишне; две разъяренные русские женщины страшнее одной чеченской банды. Забрав сдачу, Кудрявцев поспешно покинул магазин. И когда администратор и группа поддержки продавца опомнились и принялись снимать кассу, они лишь обнаружили, что мужчины давно и след простыл, и девятьсот девяносто два рубля канули в лету.

— Накладочка вышла, Степан Батькович, заметил Кудрявцев, садясь в автомобиль.

— Зато какая гамма чувств!

— Как бы не оглушила эта гамма. Тебе хорошо — растаешь, а у меня последние волосы выдернут.

— Курыкма, хозяин, поправим. Но больше, чем человек сто-двести, я одурманить зараз не смогу. Хотя, быть может, порыскать в закромах…

— Вот-вот. Порыскай. И надо быть хитрее, — как бы для себя закончил пассажир. — Кстати, чем они там сейчас заняты?

— Деньги считают.

— Пора ехать, — невинно заметил Юрий Александрович Степану.

И взглянув друг на друга, они дружно рассмеялись.

Спустя несколько минут осторожная езда водителя обратила на себя внимание Кудрявцева, и он недоуменно взглянул на Степана.

— Что-то случилось?

— Ты странно меня назвал: «Батькович»?

— Вот оно что? В знак уважения у нас принято называть друг друга по имени-отчеству, если ты заметил. Имени твоего создателя я не знаю, а «батя», «батька» — это отец по-украински или белоруски. Поэтому и Степан Батькович. Если не нравится, не буду.

— Уин’сью’уан, — медленно, четко выделяя каждый звук, мягко и в то же время печально произнес Степан. — Небо алмазной глубины — так его звали на вашем языке.

— Степан Уинсович Алмазов — ты не будешь против?

— Нет, — широко улыбнулся Степан, — Мне нравится. Пусть так будет. Лицо Степана стало мягким и добрым и долго еще сохраняло свое выражение.

Далее они ехали молча, однако, судя по дальнейшему поведению Кудрявцева, мысли его не дремали. Упомянутое ранее «быть хитрее» проявилось в том, что в следующий раз не он пошел за деньгами, а деньги сами пошли к нему. Не на своих, естественно, ногах, но на ногах своих владельцев.

Послеобеденное время на Советской площади, окруженной министерствами и офисами крупнейших предприятий республики, в этот день протекало не так, как обычно. Прежде полусонное, безмятежное, когда «тугие животы» — непременный атрибут высокого начальства — переваривали сытные обеды и поглаживали бока своих секретарш, кто наяву, а кто мечтая, сменилось какой-то лихорадочной суетой. Не у всех сразу, но по очереди, причем очередь эта диктовалась не рангом небожителей, но алфавитным порядком. Начиная с буквы «А» (Абусалямовых, Абдрафиковых) она плавно переходила на следующие буквы (Мингажевых и т. п.) и закончилась к концу рабочего дня на Юмашевых и Япаровых. Чем было вызвано отсутствие русских фамилий в этом печальном списке, так и осталось невыясненным: то ли их было слишком мало в высоких сферах, то ли предмет интереса у обладателей данных фамилий отсутствовал, то ли махровый национализм проявился у нашего героя. А заключался этот интерес в сказанных Кудрявцевым Степану словах: «Пусть высокие чины в этом здании принесут мне не меньше, чем по двадцать тысяч долларов каждый. Разумеется, если они у них на самом деле есть». Оказалось, что есть. Не всегда на рабочем месте, но всегда значительно больше. Кому повезло, как на сносях, качаясь и запыхаясь, тряся животами, спешили в свои служебные кабинеты, тщательно закрывшись, вытаскивали из укромных мест и сейфов вожделенные банкноты, по несколько раз пересчитывали требуемое количество, обвязывали резинкой, для верности завертывая в листы бумаги или газет, и обречено выходили из здания. Другие, как ошпаренные, выскакивали на улицу, по-боевому рвали на себя дверцы служебных или личных авто и мчались домой или какие другие места, где хранили нажитое, и также бережно пересчитывали и завертывали. И те, и другие, иногда выстраиваясь в очередь, торжественно подходили затем к сидящему на скамье неподалеку от республиканской библиотеки Юрию Александровичу и со словами «Премного благодарны» и, кланяясь, бережно складывали пачки в раскрытую спортивную сумку у его ног. «Слава труду», «Родина Вас не забудет», — звучало небрежное в ответ. И словно получив неслыханную награду, с воодушевленными лицами и тряся животами, возвращались начальники после этих слов в свои кабинеты, и настроение их было приподнятым и торжественным. Увы, до тех пор, пока они не появлялись дома, где наваждение под натиском жен и домочадцев исчезало. Об остальном представляем додуматься читателю. Но смутный слух об этом происшествии, как первая ласточка, прошелестел над городом. И слова «таинственный гипнотизер» впервые прозвучало в высоких кабинетах.

К концу дня Юрий Александрович вспомнил о своем обещании насчет книжки забавному пацану с удивительным прозвищем Спиноза, и, пребывая в благодушном настроении и желая сделать что-то действительно доброе в этот незабываемый день — предтечу нового и радостного этапа в своей жизни, — он попросил Степана поехать домой, в ворохе книг выбрал дорогую ему «Связь времен» Ф. Нестерова о духе и истории русского народа и ближе к вечеру, когда, по его мнению, никакая сила не могла оторвать мальчишек от улицы, поехал к «шести стволам».

Спинозы еще не было. Не испытывая нужды, он тем не менее попросил ребят помыть машину, отвалив в этот раз сотню рублей не глядя, и задумчиво сидел на достопамятном ящике из неструганных реек, когда увидел бегущего к ним Димку.

— Слышь, пацаны, Катьку не видели? — запыхавшись, крикнул он ребятам, — полчаса назад позвонила, что идет от подруги, и нет до сих пор. Мы уж с матерью не знаем, что думать.

— Нет, Димка, не видали. Да, черный джип, ну тот, давешний, там за гаражами стоял — махнули мальчишки руками в сторону металлических гаражей. — Пойдем-ка, посмотрим.

Спустя минуту они убедились, что машины на месте не было. Димка аж почернел лицом.

— Где же она, Катька?

Тревога закралась и в сердце Юрия Александровича, не отводящего взгляд от мечущихся ребят. Взяв за руку Спинозу, он силой подвел его к своей машине, Крикнул «Степан». А когда тот на удивление присутствующих вышел из машины, не таясь окружающих воскликнул.

— У этого мальчика пропала сестра, Степан. Ты знаешь, где она?

— Знаю. Она в черной машине недалеко отсюда. У нее неприятности.

— Останови там все. Немедленно останови и едем. Быстрей садись, — крикнул он Димке, и сам незамедлительно занял место рядом с водителем.

Степан уже был за рулем. Не успел Димка захлопнуть дверь, как, взвизгнув колесами, машина рванула на дорогу. Увидев мать, растерянно бредущую по обочине, Димка крикнул «Стой, мамку возьмем». И не успела машина затормозить, распахнул дверь и крикнул: «Мамка, скорей сюда, мы к Катьке едем» Ничего не понимая, та, скорее от безысходности поисков и в великом страхе за дочь, ничего не спрашивая, мигом влезла в автомобиль и, уже не останавливаясь, они помчались.

Путь был недолог. Недалеко от дороги за обочиной в начале улицы Российской в сгущающихся сумерках, уткнувшись наполовину в опушку соснового бора, стоял черный «Ланд Крузер», внушая настороженность и опаску всякому, кто проходил мимо. Настороженность вызывала и его мрачность, где стекла были того же цвета, что и борта, и одинокость его на краю леса. Сердца подъехавших невольно сжались, но страх за девушку и слепая, интуитивная вера, что она в этой машине были настолько сильны, что мать и Димка, не раздумывая, выскочили из машины и, подбежав к джипу, рванули его дверцы на себя.

Катька была там. Она сидела, сжавшись в углу на заднем сиденье, в темноте смутно белели ее руки и сжатые под задранным подолом платья колени, распахнутые ужасом глаза встретились с глазами матери. Застывший как манекен юноша с финкой в правой руке сидел рядом с ней, прижимая локтем ее голову к дверце, еще двое на передних сиденьях застыли, развернувшись назад, и лица их, застигнутые таинственной силой, выражали похоть и глумление. Странным было то зрелище: застывшими в каком-то серовато-искристом коконе были тела людей — руки, головы, черты лица, не могущие пошевелиться, губы, что не в состоянии раскрыться от клокочущих внутри груди звуков, но сбегали при этом капли пота по застывшим лицам и дико вращались глаза, блестевшие в темноте от ужаса и удивления. Подойдя со стороны девушки, Степан вырвал дверь автомашины, чары, в которые была погружена Катя, растаяли, с плачем бросилась она на шею к подбежавшей матери. «Мамочка, мамочка», — причитала она. И так же в слезах и в каком-то щенячьем восторге прижимался к сестре и матери Димка. Но внезапно ставший резким голос Кудрявцева вернул их к действительности.

— Ну-ка быстро в машину, быстро. Нельзя здесь оставаться. — Он не столько словами, сколько подталкивая, принудил троицу к повиновению. Сам вернулся назад, и краем уха, скорее бессознательно запомнив и лишь потом, восстановив его слова, Димка услышал разговор двух мужчин.

— Они хотели надругаться над ней, а потом задушить и утопить в реке. Это не первая их жертва. Было двое, каждой по пятнадцать лет.

— Убей их. Убей так, чтобы всем неповадно было, Степан, не жалей. И пусть нас никто не видит, а тот, кто видел, напрочь позабыл. Сотри следы наших рук с машины. Пусть Димкины друзья обо всем забудут, и соседи, когда они вернутся домой, не обратят на них внимания. Одним словом никто и никогда. И проследи.

Возвращение домой было и счастливым и грустным. В стенах родной комнаты Катя дала волю слезам и долго причитала на груди у матери: «Какие же скоты. Какая мразь». Та, как могла, успокаивала ее, гладила по голове: «Слава богу, ничего не случилось, Катя. Все пройдет. Все пройдет». Словно чувствуя себя виноватым за принадлежность к тому же полу, что и увезшие сестру подонки, Димка сидел на кухне, скупо рассказывая бабушке, что произошло, и заклиная никому ничего не говорить, чтобы Катьке не было беды. Юрий Александрович, сидевший рядом, поддакивал и клятвенно просил хранить все в тайне. Валентина, отправив дочь в ванную, присоединилась к ним и горячо, чуть ли не пытаясь поцеловать руки, благодарила их спасителя. На второй или на третье чашке чая все утихли и успокоились. Молчаливая Катя, виновато и благодарно улыбаясь Юрию Алексеевичу, прикорнула рядом с матерью, а когда ее спаситель уходил, поцеловала его в щеку. Жуткий вечер закончился. Укладываясь спать Кудрявцев, словно размышляя вслух, проговорил «может быть и им надо все забыть, как ты думаешь, Степан? «Не знаю», — прозвучало из пустой темноты.

Утром следующего дня, не доходя до школы и оглянувшись, не видит ли его кто-нибудь из одноклассников, Димка дворами вышел к остановке, недалеко от упомянутого ранее банка и сел в троллейбус. Проехав на нем две остановки, он вышел, через арки огромного, занимающего целый квартал дома, называемого в просторечье «пентагоном» прошел на параллельную проспекту улицу и побрел по ней, стараясь произвести впечатление беззаботного, никуда не спешащего мальчишки. Однако первый же взгляд, искоса брошенный им в сторону места вчерашнего происшествия, сорвал выдуманную личину. Вокруг черного Ланд Крузера, удерживаемая и милицией и страхом, грудилась толпа человек, наверное, из десяти или пятнадцати. Каждый проходящий мимо считал своим долгом присоединится к любопытствующим, и уже не рискуя обратить на себя внимание, Димка втесался в это не слишком плотное окружение, чутко ловя разговоры вокруг и, не выходя в первые ряды, стал наблюдать за происходящим около машины.

Милиция, видимо, приехала недавно. Вокруг машины суетился фотограф. На ручки дверей, багажника наносили белый порошок, чтобы снять отпечатки пальцев. Невдалеке стоял «жигуленок» дорожной инспекции, лицо патрульного, сидящего за рулем, выделялось своей белизной в темноте салона. Основная же группа приехавших сгрудилась неподалеку, покуривала, изредка перебрасывалась словами, посматривая то в сторону джипа, то на проходившее невдалеке шоссе. Фотограф, закончив свое дело, тоже присоединился к ним, не заставила ждать себя и женщина, снимавшая отпечатки пальцев. «Подождем. Сказали, скоро будут. Без них не начинать», — громче обычного, видимо в ответ на настойчивые вопросы и упреки подчиненных произнес старший группы — единственный из них при погонах подполковника милиции.

Нельзя сказать, что ожидание было в тягость. Зеваки, поминутно меняясь — не у всех хватало терпения, да и времени, чтобы ждать, — гадали о том, что случилось. Особо упертые и решившие стоять до конца с видом закоренелых знатоков криминала уверенно судачили промеж себя о мафии, «стрелках» и разборках. Сотрудники уголовного розыска молча тянули свою служивую лямку, ибо издавна известно, что тянуть ее лучше, ничего не делая, чем натужившись. А бледный сержант милиции за рулем молча курил одну сигарету за другой, и руки у него дрожали.

Когда у кромки дороги остановилась черная «волга» и молодой, крупный и спортивно-подтянутый мужчина, вышедший из нее, направился к стоящим, все пришло в движение. Сигареты бросили в траву и притушили носками ботинок; плечи выпрямились, встрепенувшийся подполковник прищурил глаза, всматриваясь в подходящего, и шагнул ему навстречу.

— Что-то знакомое. Уж не Харрасов ли?

— Он самый, товарищ подполковник — отозвался подошедший, но все-таки достал из кармана и показал в развернутом виде удостоверение.

— Капитан ФСБ. Ну и ну. Поздравляю, Ильдар.

Женщина, что снимала отпечатки пальцев, подошла поближе.

— Ильдарка. Ты, по-моему, стал еще выше и крупнее.

— Здравствуйте, Мария Петровна, — почтительно поздоровался тот.

— Это ведь не УГРО, Маша, толстеют. Их же не ноги кормят, — добавил подполковник.

— Ну ладно, ладно, вдвоем на одного, — отшучивался подошедший, здороваясь с каждым из группы за руку. — Что тут у вас?

— Начнем по порядку — произнес подполковник и крикнул в сторону «жигулей» — Сержант, подойди.

Инспектор ГАИ, что с бледным лицом сидел за рулем, вышел из машины и подошел к стоящим.

— Расскажи все снова ему, — подполковник кивнул на Харрасова, — да и мы еще раз послушаем.

— Сержант Варламов, — на всякий случай козырнув, представился сержант, — значит так. Заступили мы с напарником на дежурство как обычно в восемь утра. Встали здесь неподалеку, на подъеме, — он показал рукой. Дежурим. Джип этот с самого начала заметили, но так, вскользь. А потом раздражать что ли начал. На нервы действует. Стоит в кустах. Весь черный. Тихий. Как-то не по хорошему стоит. Словно угнали его и бросили — мысль такая мелькнула, хотя такие машины вроде и не бросают. Дай, думая, схожу, посмотрю. Напарник в «жигулях» остался, протокол в это время оформлял, а я подошел. Сквозь окна ничего не видно, обогнул спереди. Вижу, дверь на земле валяется. Насторожился. Окликнул на всякий случай — «Есть кто, хозяева»? — Тишина. Заглянул внутрь — парень на заднем сиденье сидит, так, наискось, спит как будто. Ну, я еще раз — «Эй, проснись» — и рукой за плечо. А он, — тут голос сержанта дрогнул, — раскрылся как ракушка (для убедительности сержант развел сведенные ладони) и одна половина тела вдоль другой поползла, и все внутри видно стало. — Сержант умолк, глотнул слюну, вздохнул, — Если честно, я сначала в кусты, траванул, только потом сообщил по рации.

— Марья Петровна, — прервал молчание Харрасов, — дай-ка свой заветный пузырек. Женщина достала из чемоданчика маленький пузырек из-под лекарств с прозрачной жидкостью, передала капитану. Тот открыл, нюхнул, протянул сержанту. — Глотни. Легче станет.

— Так служба ж, товарищ… — сержант замялся, не зная звания

— Капитан ФСБ. Со мной поедешь. С твоим начальством я договорюсь.

— Ну ладно. — Сержант глотнул, застыл с открытым ртом, уткнулся в рукав и шумно задышал. — Вот собственно и все, — продолжил он. — По рации дали команду обеспечить сохранность. Мы сразу и подъехали.

— Никто не подходил?

— Нет. Только вот они.

— Добро. Не уходи, еще понадобишься. Теперь вы показывайте, — обратился он к окружающим, — Кстати, кинолога приглашали?

— С собакой непонятно, товарищ капитан, — ответил один из присутствующих. — Заскулила, хвост поджала, уперлась всеми четырьмя лапами, но так и не подошла. Пришлось отставить.

— И еще, Ильдар, — вмешалась женщина. — не знаю важно или нет, но такого не встречалось. Снаружи никаких следов — ни отпечатков, ни грязи, словно облизали машину, прежде чем здесь поставить. Непонятно.

— Ну а главное сам увидишь, — добавил подполковник, — ни крови, ни следов борьбы. Поэтому-то вашего брата и вызвали.

— Спасибо. Следить, наверное, не стоит? Вы покажите, Геннадий Владимирович? — обратился Харрасов к подполковнику.

— Нет, с Мишей иди, — подтолкнул тот одного из оперативников.

Вдвоем мужчины осторожно подошли к машине со стороны леса, где лежала дверца, и капитан заглянул внутрь. Даже для его привыкшего к мрачным подробностям преступлений взгляда, подготовленного к тому же предыдущим рассказом, представшее зрелище было неприятно. Не столько ужасностью, сколько противоестественностью своей. На заднем сиденье автомобиля наискось, словно в спящем положении сидела правая половина человеческого тела, разрезанного вместе с одеждой от затылка до копчика. В жизни оно принадлежало молодому человеку лет двадцати-двадцати пяти, как автоматически отметил про себя капитан. Другая его половина лежала рядом, всем своим видом демонстрируя внутреннее анатомическое строение. Ни одного бурого пятна не виднелось ни на сиденье, ни на полу машины.

Взгляд капитана сместился влево. Два молодых человека тех же лет сидели на передних сиденьях, обернувшись назад, через лоб, нос и подбородок их проходила тонкая коричневая полоска.

— Одежду проверяли? — обернулся Харрасов назад.

— Так точно, — понял тот, — разрезана, как у заднего. Так что и они, наверное, так же — и он провел ладонью сверху вниз.

— Достаточно. Пошли назад.

Они вернулись к группе оперативников. Постояли, помолчали.

— Геннадий Владимирович, — наконец заговорил капитан. — Я, как вы знаете, здесь на всякий случай. Кто будет вести дело — мы, вы, Москва — никто сейчас не скажет. С местом я ознакомился, советовать — так ведь яйца курицу не учат. Единственная просьба — снять все на камеру, да тех двоих, что на передних сиденьях, перед тем, как везти, связать веревками, может что и даст. Да, собаку бы тоже привести и тоже снять на камеру. Часа через два я подъеду, глядишь, что новое и появится.

«Езжай капитан» — обреченно сказал подполковник, весь вид которого выражал покорную усталость, столь свойственную работникам милиции, вынужденных выполнять черную работу, перед чистоплюями из ФСБ. Он принялся отдавать распоряжения подчиненным, а Харрасов, окликнув сержанта ГАИ, отправился к своей «волге». Когда инспектор уселся рядом с ним, он протянул ему лист бумаги с короткой надписью «Отозван такого то числа. Капитан ФСБ Харрасов и номер телефона».

— Где живешь, сержант?

— На Менделеева.

— Добро. Отвезу тебя домой. Выпей стакан водки и ложись спать. Считай что это приказ. Записку отдашь начальству. Будут вопросы — пусть звонят. Начнут расспрашивать — дал расписку о неразглашении. Понял?

— Так точно.

— Вот и хорошо. — И тихо добавил. — Темное это дело, сержант. Чует мое сердце, все еще только начинается.

Толпа, в которой стоял Димка, проводила глазами отъезжающую «волгу». Еще минут через пять подъехал фургон из морга. И когда по проторенной тропинке из машины стали выносить куски первого тела, дружно ахнула толпа, и, не сдержавшись, выдохнул из себя Димка «сделал, чтоб неповадно».

В это время подъехали еще две милицейские машины, видимо с большим начальством. В кругу милиционеров раздались громкие гневливые голоса, повинуясь которым чины всех мастей стали отгонять людей по другую сторону дороги. Полагая, что делать здесь больше нечего, Димка медленно побрел к школе. Было о чем подумать, но мысли мешались, во вчерашнее не верилось, невероятность затмевала рассудок.

На первый урок он опоздал. Охранник, оторвав взгляд от книги, лежащей перед ним на столе, сурово предупредил парнишку.

— Смотри, директорша ходит по школе, не попадайся, а то и мне из-за тебя влетит.

Промчавшись на цыпочках по лестнице и коридору, Димка замер перед своим классом и несмело открыл дверь

— Можно, Татьяна Николаевна?

— Здравствуй, Дима — обернулась статная и немолодая учительница, — Что на этот раз?

— Проспал я.

— Ну, слава богу, что все живы и здоровы. И родные не болеют, и аварий на дорогах нет, — с легкой улыбкой откликнулась Татьяна Николаевна, — Садись скорее, продолжим — она повернулась к классу и заговорила о тангенсах, котангенсах и прочей геометрии.

Шмыгнув за парту, Димка достал из портфеля учебник, тетради, ручки, аккуратно сложил их на парте, всем своим видом выказывая несказанное внимание к уроку. Но не тут то было. Сосед по парте, Мишка Коломийцев толкнул его в бок.

— Ты что, взаправду проспал?

— Ага, — Димка утвердительно кивнул головой, — Трех мушкетеров читал.

— Ты же их давно прочитал.

— Продолжение. Двадцать лет спустя.

— Скукотище…

Димка равнодушно пожал плечами. Разговор поддерживать совсем не хотелось. Мысли были заняты совсем другим. И хотя он, не мигая, смотрел на ученическую доску, перед глазами стояло совсем другое зрелище. Катька, чудом, вот уж действительно только чудом, только сейчас он понял это, спасшаяся от издевательств и смерти, — такое уж было время, что дети не удивлялись злу. И те, что было подонками и получившее свое, выносимые из джипа по частям. Жестокая и справедливая расправа потрясла его сознание. Не было сомнений у него в ее необходимости. Но зло этого мира, то, что прежде казалось далеким и нереальным, потрясло своей близостью и прикосновением к нему и всей их семье. Зло коснулось их, и был наказано. Кончилось ли оно? Так хотелось верить, что кончилось, что коротким кошмарным сном пронеслось и никогда больше не повториться. Тем более, что слишком невероятным было все прошедшее, чтобы можно было поверить в правду.

Невидящий взгляд его от доски переместился вправо и остановился на девочке, сидевшей впереди на две парты через ряд от него. В последнее время он не раз ловил себя на том, что не специально, но как-то невольно его взгляд не ней останавливается. Было интересно смотреть на ее движения, какие-то не такие, как у других девчонок, как она ходит, бегает, прыгает, как пишет, слегка склонив голову набок, иногда от усердия слегка покусывая или облизывая нижнюю губу. Смотреть, как она сердится, если ее дергают за косу, или улыбается счастливой и в то же время несмелой улыбкой. Однажды он шел за ней после школы до самого дома, и ему было непонятно, что его за ней ведет, и в то же время какая-то сила вела его, и изредка как бы ненароком останавливая взгляд не ней, неторопливо бредущей домой, он и удивлялся и хмурился самому себе.

Когда мы входим в жизнь, когда сердца наши просыпаются, становятся чуткими и обнаженными, так что любое дуновение ветра, слово, взгляды заставляют их в муках корчится, когда новые грани жизни и новые грани собственного «я» начинают нас беспокоить, мы невольно плывем по течению и не спешим присваивать тому, что чувствуем, слова взрослых. Нет в 12 и даже 15 лет таких слов, что могли бы выразить испытуемое. Слова взрослых грубы и превратны. За одним и тем же из них тысячи оттенков, подчас прямо противоположных по сути или по воплощению. Неясность, туманность и чистота — удел подростка: детство не отпускает, зрелость манит. Мимолетное равновесие, которое в лучшем случае сохранится в памяти как недостижимое, мелькнувшее птицей мгновение, дарующее светлую печаль, — вот что такое подросток, каким был наш герой. Так и сейчас он задержал свой взгляд на девочке с двумя хвостиками волос на голове и простеньком платьице, и кошмар, стоящий до того перед его глазами, не то чтобы растаял, но побледнел, стал не таким ярким и ужасным, как только что казался. И постепенно голос учительницы стал доходить до его слуха, и он начал вникать в хитрости геометрии.

Сестре и матери в конце дня, когда зашел разговор о черном джипе и найденном там (слухи есть слухи, к вечеру весь район заговорил об ужасном преступлении), он передал слышанные им ранее слова Кудрявцева о двух девочках, которых эти бандиты прежде изнасиловали и убили. Все они в очередной раз поблагодарили судьбу, что пронесло, не особенно вдаваясь в невероятность спасения, и вновь дали друг другу слово обо всем молчать. Друзья по шести стволам, с которым Димка встретился лишь на следующий день, ни сном, ни духом не помянули о терявшейся Кате, хотя тему джипа с трупами красочно обсуждали, не связывая, кстати, этот джип с некогда ими виденным. Казалось, беда прошла стороной. Зло было достойно наказано. Семья Михайловых через неделю вошла в обычный ритм повседневной жизни с ее заботами, но, хотя улыбки и смех к ним вернулись, по-прежнему они старались держаться вместе и не задерживались нигде по вечерам.

Капитан ФСБ Ильдар Харрасов, напротив, с каждым днем мрачнел. Рыжие волосы его потускнели, одежда помялась, да и менял он ее не чаще, чем раз в два-три дня, да и то по звонку жены; остатки военной муштры еще заставляли его бриться каждое утро, но обед, как правило, не задавался. Чертовщина, как он прозвал порученное ему дело, нависло над погонами, как дамоклов меч, могущий рухнуть вниз от любого начальственного рыка. В известном всем жителям административном здании в центре Старой Уфы, что пряталось во дворах по улице Ленина, кокетливо выставив острый уголок любопытному взору, он сутками не покидал свой кабинет. После того как консилиум патологоанатомов (ввиду чрезвычайности дело не доверили одному мнению) вынес заключение, что смерть пострадавших на улице Российской наступила вследствие разделения тел вдоль позвоночника от затылка до копчика неизвестным предметом, после того, как знатные криминалисты страны, коих анонимно попросили дать заключение по происшедшему, вынесли безусловный вердикт, впрочем и так понятный любому, о физической невозможности случившегося в маленьком пространстве автомобиля, дело из уголовного розыска передали в республиканское отделение федеральной службы безопасности. Генерал лично вызвал Харрасова и, не скрывая в присутствии подчиненных правды и собственного раздражения, объяснил ситуацию.

— Капитан, ты выбран крайним. Ты не дурак и высокого мнения о себе, вот и получай, что заслужил. Узнаешь, что к чему, быть тебе нашим командиром. Не узнаешь, выше вневедомственной охраны не пойдешь. Ну, а теперь к делу, впрочем, ты и так все знаешь, здесь дополнения. — Он подтолкнул к Харрасову объемистую папку. — Разрезали неизвестно как и неизвестно чем. Ученые разводят руками. Ни крупиц металла, ни оплавления — ничего нет. Каждый позвонок и череп разделен ровно пополам вплоть до микрон. Разделить не могли в автомобиле — нет места, нет следов борьбы, нет крови. Псы тоже, будь они неладны: ни один не подошел. Человек не мог это сделать, капитан. Читай библию, Фауста, читай Булгакова, собирай вокруг себя любых проходимцев, ясновидцев, колдунов, шаманов, кого хочешь, слушай любой бред и делай выводы. Тебе открыта зеленая улица для любых действий. У тебя прямая связь с Москвой. Проси, что хочешь. Кто мешает, только скажи — исчезнет, — тут он покивал пальцем, — кроме меня. На меня не капать, не поможет. Советовать ничего не буду — замаслишь взгляд. Дело неординарное и подход должен быть тоже, — тут генерал задумался и тихо произнес, — наверное, нечеловеческим. — И уже откинувшись назад в кресло и потушив в своих глазах начальственный блеск, проникновенно сказал, — Может быть, это пострашнее атомной бомбы, капитан. Я не мастак говорить высокие слова, но может быть в твоих руках очень многое. Никто и никогда прежде не цеплялся за этакое.

Как капитану поведали потом, в телефонном разговоре с начальством генерал был не менее откровенен. Он сразу назвал его фамилию — контрразведчика семи недель отроду, за два года ставшего из лейтенанта МВД капитаном ФСБ, и для убеждения собеседника в Москве привел незамысловатый пример про Белую гвардию времен приснопамятной Гражданской войны. Была якобы там элитная дивизия, где генералы служили командирами полков, полковники командовали ротами, капитаны и ротмистры ходили в атаку со штыками наперевес. А командовал дивизией казачий есаул, который понятия не имел о Мольтке, Клаузенвице, Ганнибале и других стратегах, но бил врага, то бишь красных, и в хвост, и в гриву. На другом конце провода служили тоже не дураки, и, отчеканив, пока собеседник не передумал и не попросил подмоги, произнесли «под вашу личную ответственность генерал» и положили трубку.

— Собаки, — прокомментировал тот разговор с Москвой генерал своему адъютанту, стоящему рядом. — Подловили. Если я назвал капитана, значит никого у меня на самом деле нет. А им словно невдомек, прохвостам. Хм, хм — прохамкал он. — Капитану конечно шанс, а штаны с лампасами зависли. Давай сюда этого недотепу.

И вот который день Ильдар Харрасов спит урывками и не дома. Оперативным розыском занялась бригада из Главного управления МВД России, в помощь ей дали цвет уголовного розыска республики и соседних областей, шестые отделы, спецназы и тому подобные опричные службы, не говоря уже о мелкой сошке вроде гаишников и участковых. Набранный из соседних регионов служилый люд не скоро проникся важностью задачи. Насмешки и внутренняя расхлябанность еще долго проступали и в словах и в поведении командированных, пока не вылилось все это в знаменательном происшествии, долго обсуждаемом впоследствии в курилках. На одном из заседаний мордатый и пузатый полковник из соседней области вскользь высказал бродившее среди однополчан мнение, что негоже полковникам служить под началом капитанов, мол от этого и нет в стране порядка. Мнение это, выказанное в полголоса, тем не менее было услышано тем, кому оно предназначалось, и наступила зловещая тишина.

— Действительно, непорядок, — пожевав губами, заметил генерал, сидящий во главе стола, — Надобно поправить.

Он взял трубку одного из множества телефонных аппаратов, стоящих на тумбочке слева от него, нажал кнопку, так что всем, сидящим в кабинете, стал слышен разговор и произнес:

— Товарищ министр, генерал Коршунов говорит, операция «сосенки».

— Слушаю, генерал.

— Тут вот полковникам из вашего ведомства зазорно служить под началом капитана, так я думаю понизить их до лейтенанта для соответствия.

— Хоть до сержанта, генерал. И о своих звездах заодно не забудьте. Есть что-нибудь новое?

— Пока нет.

Положена была трубка телефона, налилось кровью лицо злополучного полковника, нависла над столом тишина.

— Капитан, — нарушил ее голос генерала. — Через три дня каждого десятого отправить восвояси. Вычеркивать будем вместе. Убывший автоматически, — это я гарантирую, не будь я генерал Коршунов, — понижается в звании. Прошу заметить: Древний Рим был великим потому, что в таких случаях каждому десятому отрубали голову. Я, как видите, добрее, возможно зря. А теперь вперед и с песней, господа.

Господа в страхе за собственную шкуру понеслись, как удалые кони. И город задрожал. Приняты были все, какие только могли придти в голову, меры. Сотни людей прочесывали улицы, дома, гаражи и сараи. Преступность не просто поползла вниз, она растаяла как снег под лучами африканского солнца. Мелкую шушеру грозно припугнули, бомжей и ворье от автомобильных до квартирных без поиска вины и в профилактических целях собрали вместе в давно пустующих камерах в Зеленой Роще, где в советские времена отбывали срок пятнадцатисуточники. Авторитетов вежливо и зловеще призвали к порядку, и те, почуяв неладное, затаились, как мышки в норке или разлетелись по заграницам. В городе стало тихо и спокойно, но чуткое ухо непременно уловило бы в этой тишине подспудные незримые движения.

Совершенно естественно, что каждый житель микрорайона, где произошло преступление, проверялся на наличие алиби, где, увы, особых успехов не предвиделось. И был опрошен не раз и не два. Но никто ничего не мог сказать про черный джип, что застыл со своим страшным содержимым на улице Российской в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая. Никто не видел, как он там появился, никто никого не видел рядом с машиной. Между тем следы около нее определенно были. Были фантики от конфет и жвачек, следы обуви, клочки бумаг, пустые банки от пива и осколки бутылок — мусор, присущий любому пустырю в любом месте. Какие из них относились к участникам происшествия, а какие были оставлены задолго до того прохожими, выяснить не представлялось возможности. Были следы протекторов колес самого джипа и еще нескольких легковых автомобилей без всяких признаков каких-либо характерных отметин, в связи с чем по всему городу поголовно, точнее помашинно, раньше времени затеяли техосмотры. Интерес представляла затоптанная любопытствующими книжка с названием «Связь времен» 1980 года издания, но опять-таки имела ли она отношение к происшествию представлялось сомнительным, хотя всем участникам розысков вменялось спрашивать и о ней, как и собирать данные о людях, увлеченных историей. Были следы и в самой машине, отпечатки пальцев, окурки, волосы, в том числе и женские. Их кропотливо собирали, по каждому составлялось целое досье, и складывали в недолгий, как хотелось верить, ящик.

Капитан лично встречал в аэропорту группу экстрасенсов. Спешно собранные со всей России, они прилетели на самолете местной кампании. Тот долго заходил на посадку, гремел и кряхтел, как старый дед, несясь по полосе приземления, и когда экстрасенсы сходили по трапу на землю, они задумчиво смотрели на еще дрожащие крылья самолета, и капитану показалось, что исключительно благодаря их мыслительным усилиям, крылья не оторвались, и полет завершился благополучно. В машине они — двое мужчин и одна женщина сидели как истуканы, поводя вокруг глазами; представленные генералу, отделались ничего не значащими дежурными словами приветствия и благодарности за гостеприимство. В кабинете капитана несколько расслабились и в один голос заявили о незнаемой ауре над городом.

— Понимаете, капитан, есть аура у людей, у вас, у меня, у любого, кто живет, да и кто умер не сразу ее теряет. И есть аура у скопления людей, у толпы, у войска, у городов и деревень, где живут люди — объяснял старший из них — седой старик с шапкой седых волос и косматыми бровями. — У каждого города она своя, зависит от настроения людей, их довольства или недовольства жизнью. От детских голосов, хулиганских поступков, от множества всяких человеческих дел и в немалой степени желаний и ожиданий. А здесь над городом — и страх и залихватская беспечность. Как будто будь, что будет. Так перед войной: мирная жизнь не задалась, и все идут в атаку — и терять нечего, и авось да станет лучше.

Закончив монолог, он слегка скорчил нос и так оглушительно чихнул, что, казалось, взорвалась петарда. Застигнутые врасплох сотрудники вздрогнули, а некоторые даже пригнулись, чем и поплатись позднее нескончаемыми насмешками товарищей. Чих этот невольно заставил забыть подготовленные вопросы, и в то же время внушил уважение к приехавшим.

Затем, разведенные по отдельным кабинетам, экстрасенсы изучали фотографии места происшествия, гладили руками очищенные половинки позвонков жертв, всматривались в их лица, снятые еще живыми, и в их движения на экранах телевизоров, где прокручивались добытые у родственников видеофильмы. Еще два дня они бродили по городу, вбирая в себя запахи и настроения людей. Каждое свое впечатление они старательно фиксировали на бумаге, и краткий итог их звучал неутешительно. Жертв они характеризовали как подонков, по которым тюрьма плачет, так что нет ничего удивительного в их смерти и, может быть, даже казни. Что же касается палача: «Я вижу дремлющий вулкан, — заявила женщина. — Там под землей его жар, клокочет лава, собираютсясилы». «Звезды наводят свой порядок» говорил второй. — Они прислали сына неба не с миром, но мечом». А третий ничего не говорил, и только крестился «свят, свят» и просил: «отпустите меня к внученькам, Христа ради».

Наибольшее внимание вызвала у них, как ни странно, именно найденная на месте происшествия книга. Не сговариваясь друг с другом, они потянули к ней руки, и долго потом, положив ее в середину стола и рассевшись вокруг, шептали с закрытыми глазами.

— Я вижу комнату, серые в полоску обои, книжный шкаф, — говорил старший, — Комната затененная, уличного шума не слышно.

— Какая-то неухоженность вокруг, — отмечала женщина, — Пыль в углах, вещи разбросаны, не чувствую запаха пищи. Похоже, там живет одинокий человек.

И только третий — старик-шаман из горного Алтая со странным именем Олджубей — как от чумы открещивался от книги, и все просил: «отпустите меня к внученькам, Христа ради».

На этого третьего и насел капитан Харрасов, интуитивно и справедливо полагая, что именно неподходящие на первый взгляд наиболее полезны в деле. Силком усадив его рядом с собой в автомобиль, он дал задание водителю проехать по всем улицам города, а сам наблюдал при этом за лицом старика. Двое суток он отмечал по карте, где тот хмурился, где улыбался, а где и сжимался в комочек, вытирая невольный пот на лбу. Странный результат получил он, когда проделал, пусть и не столь наглядно, тот же эксперимент и с остальными. Все они по одиночке выделили одни и те же районы города: место преступления, узел улиц Кремлевская, Ломоносова и Жданова в Черниковке и Российской и Уфимского шоссе вблизи проспекта Октября. В этих то местах и сосредоточил капитан свои поиски, расставив незримо телекамеры с круглосуточным наблюдением и не менее сотни наблюдателей пеших и в автомашинах, якобы случайных прохожих и бомжующих грязнулей. И не менее поразительные слова услышал он от старика-шамана, когда отправлял — достал все-таки старик — его восвояси. «Пусто гнездышко, капитан. На твое счастье пусто. Надолго ли?» — с этими словами вскарабкался тот в вагон поезда, справедливо полагая, что одному ему башкирский самолет в небе не удержать.

Долго вечером того дня обсуждали они эти слова с генералом и остановились на том, что пусть поиски на улицах продолжаются, а сам капитан плотнее займется окружением жертв и жителями ближайших к месту преступления домов.

Знакомые жертв, как и следовало ожидать, не блистали талантами. Банда Сливака — банда она и есть банда, как бы ее не называли группировкой или бригадой — вот уже четвертые сутки сидела поодиночке в комфортабельных подвалах ФСБ, где унитаз совмещал роль умывальника и никогда не гас электрический свет. Поначалу все они в один голос клялись, что ничего не знают. Что Жмых, Мосол и Серый — так именовались убиенные в кругу друзей — ни в чем предосудительном замечены не были, а если и творили какие-то свои дела, никогда не делились ими с товарищами. На вторые сутки непрерывных допросов с применением, чего уж греха таить, специальных средств, выяснилось, что любили они измываться над девчонками, особенно безропотными продавщицами в киосках, с которых собирали дань. Добрый десяток девушек в приватных беседах подтвердили сказанное. Но более ничего узнать не удалось. Были как жертвы, так и их друзья мелкими, пакостными и ничтожными тварями, которых только воля судьбы и отсутствие порядка среди людей вынесла на поверхность вод.

Самого Сливака — Вячеслава Сливакова сорока лет отроду, — найти не удалось. То ли он скрывался в городе на потайной квартире, и тогда вероятность познакомится с ним, когда дома и гаражи прочесывались тщательней, чем прическа парикмахером, была более чем велика; то ли выехал невзначай за город, и тогда встреча с ним откладывалась на неопределенное время. Объявленный во всесоюзный розыск, как якобы закоренелый убийца, чей портрет красовался на каждом столбе по всей России, он непременно попал бы в руки закона, если еще был жив. Последнего вероятия капитан Харрасов отнюдь не исключал.

Именно капитаном и стали в те дни собираться и анализироваться слухи о всякого рода невероятностях в городе. О случайных спасениях, глупых поступках, пакостях, что, любя, устраивали друг другу люди, о всякого рода чертовщинках и дьяволинках, как назвал их генерал, которому Харрасов доложил о намерениях. Познакомился он и с Васей Мерседесом, и с тугими животами, что оккупировали офисы на Советской площади города. Смутные описания огромного детины и щуплого гипнотизера стали достоянием оперативников. Наблюдение повсюду было усилено и вкупе с другими действиями доблестных в мирное время органов, о чем упоминалось ранее, принесли неожиданные для обывателя результаты. Город стал чист, как никогда. Карманники, не успев сунуть руку в чужую сумку, оказывались сжатыми дюжими и бесцеремонными ребятами, которые после оформления третьего или четвертого протокола в отделениях УВД с их придирчивостью и мелочностью в деталях, меняли тактику. На пятый и следующие разы, выбрав укромное, не просматриваемое по уверениям сослуживцев место, они так дубасили воришек, что кривая сломанных пальцев и ребер по городу согласно медицинской статистики резко подскочила вверх. Родители перестали бояться выпускать детей на улицу. Девушки смело резвились стайками на вечерних улицах, и осмелевшие подростки добросовестно провожали их в темноте домой, изучая попутно великую науку анатомию вкупе с, чего уж греха таить, физиологией.

Сам же Харрасов постепенно свирепел. Ничего не получалось. Деревенский парень, чье здоровье не могли угробить университет и институт, которые он одновременно закончил, сох буквально на глазах, и от девяноста килограммов его веса оставалось меньше восьмидесяти. Отчаянье, ни что другое, как он сам позднее признался, заставило его обратить внимание на мельчайшее обстоятельство: по словам одного из свидетелей происшествия, когда из машины под всеобщий гул выносили трупы, слабый мальчишеский голос за его спиной произнес фразу «сделал, чтоб неповадно». «Что стояло за этой фразой?» — вот какой вопрос задал себе Ильдар Харрасов и пошел по пути самого сомнительного на первый взгляд ответа. По третьему и четвертому кругу стал он самолично расспрашивать свидетелей обнаружения трупов: и кто когда подошел, и кто где стоял, и кто был рядом, и кто что говорил, и что кто слышал. Десятки схем изрисовал он вместе с усердными своими собеседниками, и постепенно, пусть и неточно и неопределенно вырисовывались два-три мальчика, что стояли в кругу любопытствующих. Были они по словам свидетелей и беленькими и черненькими, и высокими и низкими, и худыми и толстыми. С каждым мальчишкой из соседних дворов переговорили затем менты и фээсбэшники, не доверяя столь тонкое дело участковым. Двое из тех, кто действительно там был, на самом деле проживали неподалеку, и выяснить это не составило особого труда, так как на их слова и ссылались окрестные пацаны, говоря о драме на пустыре. Но ни один их них не говорил, по их собственным словам, «неповадное». За каждым из них и за всеми их близкими и родными, тем не менее, было установлено неусыпное наблюдение, словно ненароком со стаканов и дверных ручек отбирались отпечатки пальцев, и отсылались в Москву волосы на анализ для сравнения с найденными в машине. Темным пятном в этом ворохе забот оставалось упоминание о третьем мальчике, которого они никогда прежде не видели, невысокого и вроде бы черноволосого. Всех черноволосых мальчишек в радиусе километра, и прежде всего близ отмеченного еще алтайским шаманом перекрестка улиц Российской и Уфимского шоссе и трех улиц в Черниковке занесли в особый список, но, благодаря опять-таки какой-то звериной осторожности капитана, ни с кем из них не беседовали, только издали наблюдали. Особо и теперь уже срочно, по указанию генерала, были отмечены те, у кого были привлекательные и молодые родственницы. И у этих то девушек словно ненароком изымалось хоть по одному волосу, тут же передаваясь в генетическую лабораторию в Москву.

Круг сжимался.

Еще более, наверное, высох бы капитан, если бы узнал, что не одно его ведомство увлечено таинственной загадкой. Наверняка появились в городе вроде бы случайные командировочные, и посланцы зарубежных фирм, внезапно решивших инвестировать средства в экономику захудалой российской глубинки, забили, как пчелы соты, недавно выстроенный Президент-отель. Но запретил генерал Коршунов беспокоить капитана по пустякам, коими считал он происки «заклятых» врагов России — за борьбу с оными генерал и получал прежде свои звезды, — а других врагов он и не заметил. В самом его ведомстве завелась червоточина. Слишком поздно это выяснится, и как окажется впоследствии, слишком трагично отразится предательство на последующих событиях. Одни будут говорить, что сыграло оно, быть может, роль катализатора и без «оборотня» в своих рядах, ничего бы не проявилось. Но мудро ответил на это капитан, когда тайное стало явным, что, узнав правду такой ценой, мы отрезали путь к спасению. А дело было так…

Элитный клуб титульной нации Республики Башкортостан располагался в центре города на перекрестке улиц Зорге и Шафиева. Некогда обкомовская дача, дом этот хирел вместе с советской властью, пока новые времена не вдохнули в него новую жизнь. Годы, о которых мы говорим, преобразили его буквально на глазах; темные и мрачные стены посветлели, добавился еще один этаж, что, впрочем, не спасло положение, и к старому зданию, дабы не то чтобы справиться с потоком посетителей, сколько сохранить пребывание этих посетителей в тайне, спешно пристраивали еще одно, соединяя их в единый и красивый ансамбль. Стояли эти оба дома чуть в глубине леса, тщательно ухоженного по столь важному поводу, и, окруженные добротным забором с внушительной охраной, выглядели чинно и пристойно. Случайные прохожие и пассажиры трамвая, чьи пути проходили по краю леса, никогда не замечали оживления и сутолоки вокруг домов и, наверное, удивились бы, узнав истинное их назначение. Впрочем, тогда никто ничему не удивлялся.

По ночам оттуда еле слышно доносилась музыка, то подъезжали, то отъезжали крутые иномарки, подвыпивших гостей под брань и крики порой грузили в автомобили, а в остальном дом был светел и тих. Да, пару раз, кто взял бы на себя смелость пристально наблюдать за дачей, отметил бы, что выносили из этого дома по ночам не только подвыпивших гостей, но и накрытые белой простыней носилки, где из-под ткани безжизненно свешивалась мужская или женская рука. Золотой и не всегда счастливой клеткой оказывался этот дом для некоторых его обитательниц, и не всегда богатство и вседозволенность приносили долголетие и счастье.

Время внесло коррективы в национальный состав посетителей ансамбля. Не только гордые владыки степей бродили теперь по его коридорам, но деньги, уравнивая все и вся, привели сюда поросль иных народов. Здесь в дни, о которых мы говорим, и бродили по лесным тропинкам вдали от любопытных взглядов и подслушивающих устройств двое мужчин славянской внешности. Разговор их был неспешен, вдумчив.

— Говори, Костя. Я верю, ты не зря меня сюда заманил.

— Не мне судить, Николай Владимирович, но думаю, что дело того стоит. Вы обратили внимание на суету в городе, активность милиции и что, честно говоря, город стал чище.

— Конечно.

— Известна ли вам действительная причина, Николай Владимирович? С чего бы обычный российский город, надо сказать не столь уж криминализированный, подвергся столь основательной чистке?

— Насколько я знаю это из-за ужасного убийства с расчленением тел. Честно говоря, меня это обошло стороной. Кому, как не тебе, Костя, знать, что мы сейчас с тобой другие люди. Слава богу, мы выше этого.

— Я не хочу сказать, что это имеет какое-то отношение к нам, Николай Владимирович. Моя цель — поставить вас в курс событий. За это вы мне и платите.

— Ну-ну, Константин. Мы друзья. Ты мой компаньон в нелегком капиталистическом труде. Так что там…?

— Мой источник в ФСБ сообщил, что это преступление совершил не человек.

— Орангутанг? Как у Эдгара По?

— Позвонки жертв разделены ровно пополам, Николай Владимирович, вдоль оси позвоночника. У орангутанга нет таких зубов, а у человека — таких инструментов.

Второй собеседник поднял руку, призывая к молчанию. «Чепуха все это, Костик», — медленно и четко произнес он. «Неинтересно мне это. Давай-ка лучше съездим на заимку, попаримся в баньке. Позвони-ка, друг, Петровичу, пусть организует.

Спустя три часа под живописными крутыми скалами над Бельской старицей в Акбердино, в одной из двух аккуратненьких банек на берегу разговор продолжился.

— Я не виню тебя, Константин, что разговор ты начал там. Моя вина. Ты предупреждал, помню. Могли подслушать, собаки. Что еще можешь сказать?

— Практически ничего. Но город под колпаком — камеры слежения, наблюдатели в машинах, пешие. Судя по их действиям, это действительно так — ну, что не человек или неизвестным человеку методом, что, впрочем, одно и то же. Вроде гиперболоида инженера Гарина. Есть еще вырванная дверь у джипа. Ланд Крузер кстати. Как вы думаете, с каким усилием можно вырвать эту дверь? Две с половиной тонны. Причем вырвали неизвестно как и в сторону леса, где ни автомобиль, ни трактор проехать не мог. Следов крючьев, вмятин от троса тоже нет. Использован вертолет? — по-моему, нелепо. Не мне судить обо всем этом, Николай Владимирович, но не зря они — и ФСБ и МВД — копошатся. Что-то там не так.

— Спасибо, Костя. Спасибо, дорогой. Я подумаю над твоими словами. Надо же, только утром жизнь казалась пресной. Я мечтал все начать сначала. Раздать весь этот хлам — деньги, акции, заводы, дома. Собрать всех вас, старых друзей, обзавестись стволами и, как прежде, «под грохот канонады». А тут такая цель!

— Николай Владимирович, я всегда с вами, вы знаете. Но подумайте, нам ли лезть туда, где впустую бьется государство. Пусть оно все куплено и продано, но купили его другие люди, Николай Владимирович, крупнее нас, если быть точнее, и свое они не отдадут. Большая драка — это первое. Второе: справимся ли мы, если узнаем правду? Сумеем ли использовать?

— Все так, мой милый друг, все так. Но владыками не рождаются, а становятся. И ты, и я — все мы вольны в своих поступках. Я ни к чему тебя не буду принуждать — ты меня знаешь. Держи в курсе дел. Сообщай все новости, денег не жалей, не засветись. А там посмотрим.

— И еще, Николай Владимирович. Если действовать, то не напрямую. Нужен, по-моему, буфер. Сливак рвет и мечет. Прячется, потому что в розыске. Но среди тех троих в машине был его племянник. Ему спустить такое нельзя, лицо и братву потеряет. Что если через него?

— И не только через него. Сам тоже не засветись, до поры, до времени. Ну а там…поживем, увидим.

Мужчины еще долго сидели в бане, пили, отдуваясь, с блюдцев чай — ибо с тех пор, как разбогатели, забеспокоились о своем здоровье и на пиве с водкой в парных условиях поставили жирный крест, — и говорили о разном.

Вследствие этого разговора уже упомянутый Сливак обзавелся круглосуточной телефонной связью и дополнительными шестью бойцами из команды известного некогда авторитета «Карелы», ныне уважаемого коммерсанта Николая Владимировича Карелина. День и ночь, сменяя друг друга, дежурили эти бойцы на одной явочной квартире; три джипа, под завязку набитые оружием и по горловину заправленные бензином, стояли начеку, редкие в то время сотовые телефонные аппараты ни на миг не занимались пустыми разговорами.

Но не одним Сливаком был озабочен в эти дни упомянутый Константин. Серьезность, с которой отнесся к его словам Карел и которым он сам не придавал особого значения, полагая тайные сведения из ФСБ блажью, заблуждением, прикрытием некой другой цели, заставили его задуматься. В конце концов, полагая, что кашу маслом не испортишь, в один из дней он зашел в редакцию газеты «Из рук в руки», публикующей предложения покупки и продажи от частных лиц, и дал такое объявление: «Куплю щенка ротвейлера, до 6 месяцев, с родословной, недорого. Телефон номер такой-то».

Несколько забегая вперед скажем, что спустя два дня после выхода газеты с объявлением по указанному там номеру телефона позвонили, и мужской голос велеречиво произнес.

— Простите великодушно. Это не вы интересовались маленькой собачкой с родословной?

— Если вы говорите о щенке ротвейлере, то вы угадали.

— Отлично. У меня есть именно то, что вы ищете. Паспорт у меня с собой, а сам щенок, к сожалению, за городом, на даче. Если изволите, я могу его привезти.

— Далеко?

— Нет, что вы. Фомичевские сады за Булгаково.

— Ну что с вами поделаешь? — Усмехнулся Костик. — Пожалуй, съезжу. Когда вам удобнее и как мне вас найти?

— Часов в одиннадцать — полдвенадцатого утра, сразу за деревней. Я буду ждать на серой волге. Если вас это действительно не затруднит?

— Ну что вы. Договорились.

— До свиданья.

На этом разговор был закончен. Условные слова «великодушно», «если вас не затруднит», подтверждали, что звонивший был именно тот, кому предназначалось объявление. Костик никогда не интересовался, кого и какую страну представлял этот человек, но он точно знал, что без этого человека и тех, кто за ним стоял, он никогда не поднимется выше своего теперешнего положения — секретаря, помощника или холуя, как порой называли его за спиной, — при всесильном по мелкотравчатым провинциальным меркам Николая Карелина. Здесь сверкали другие и намного более радужные горизонты, в сравнении с которыми даже Москва теряла свой блеск.

На другой день в Фомичевских садах встреча состоялась. Пока какой-то беспородный пес, привязанный за веревку к забору, — гремучая смесь дворняжек, шпицев и пуделей — изображал постороннему взгляду ротвейлера королевских кровей, двое мужчин прохаживались, время от времени посматривая в его сторону, и мирно беседовали. Собеседник — неприметный, невыразительно одетый пожилой мужчина — сначала внимательно выслушал рассказ Костика, похвалил за использование в качестве буфера Сливака. Потом передал ему маленькую коробочку, в гнездах которой лежали неприметные «камешки», а на самом деле особо чуткие «жучки», способные уловить шорох в десяти шагах и передать этот шорох обычному автомобильному приемнику на расстояние до одного километра. И на прощанье сказал:

— Прежде всего, будьте осторожны. Пока ваша задача остается старой — от лица Карелина стать депутатом Думы. Пусть верит, что вы служите ему, а там… Птицу в клетке держать негоже. Мы вам поможем взлететь, Константин, поверьте. У нас долгосрочные интересы в России. И нам нужны здесь свои люди. Естественно не внизу, а наверху. Что касается чуда, о котором вы говорите? Доложу наверх. Я, как вы понимаете, такие вопросы не решаю. Держите руку на пульсе событий. В крайнем случае, используйте запасную связь. Наши люди на вас выйдут.

На этом мужчины, потрепав виляющего хвостом щенка по загривку, расстались. Камешки из коробочки были аккуратно уложены Костиком под коврик багажника, словно случайно закатились туда, а сама коробочка выброшена в кусты.

Следствием этого разговора, а может быть и не его одного, стало то, что два американских спутника-шпиона как бы случайно сменили свою орбиту, отчего в зону наблюдения их приборов попал Южный Урал. Русская космическая разведка незамедлительно доложила об этом заинтересованным ведомствам. Очередная шифрограмма легла на стол генерала Коршунова.

Так еще одна сила начала плести сети в городе Уфе.

Все замерли в ожидании.

А тем временем, пока шли упомянутые незримые события в Уфе, источник происшествия пребывал совсем в другом месте. Прав был внуколюбивый шаман. Спустя два дня после справедливой кары в джипе в квартире Кудрявцева раздался телефонный звонок и женский голос произнес:

— Здравствуй, Юра. Ну, как ты там?

— Хорошо, Ксюша. Честно говоря, очень даже хорошо. А вы с Витькой как поживаете?

— Да так… — протяжно и невесело ответила женщина. — Честно говоря, потому и звоню. Просто не знаю, что делать.

— Говори, сестренка. Поверь, я может единственный на свете, кто многое может.

— Что это ты расхвастался?

— Долго рассказывать, Ксюшенька, да и не телефонный это разговор. Что же все-таки?

— Да что говорить то…, — и женщина начала свой рассказ.

То была единственная и младшая сестра Кудрявцева. Жила она в их родном городке Бирске. Вышла замуж, да неудачно, не сошлись, как принято ныне говорить, характерами. Муж сгинул неизвестно где и как, а она одна растила сына, который заканчивал в этом году школу. Про него то и повела она речь.

— Боюсь я за него, Юрка. Связался, не знаю даже с кем. Сам видишь, какие нынче времена и кто сейчас на плаву — бандиты и проститутки геройствуют. По ночам пропадает, что куревом от него несет — я уж молчу, выпивать начал. Начну расспрашивать — «Ништяк, мол, мам, все нормалёк», — а глаза больные, застывшие. Беду я чую, Юрка. Страшную беду.

— Не паникуй, Ксюша. Все мальчишки через такое проходят: девочки, вино, хулиганство. Меня хотя бы вспомни. Давай сделаем так. Я завтра приеду к тебе. Приеду не один, с другом, и мы решим все твои проблемы. Все обойдется, поверь, все действительно обойдется. С едой мы тебя не обременим, а вот место нам приготовь.

Они поговорили еще о том, о сем: что старый их родительский дом требует ремонта, что надо бы покрасить могилы родителей на кладбище, что хорошо бы Витьке поступить в институт в Уфе, тем более, что жить он мог бы не общежитии, а у Кудрявцева. Готовясь к поездке, Юрий Александрович поехал в один из лучших в те годы продуктовый магазин «Ниагара», ныне, как и многое другое в нашей жизни, павший в Лету, набрал всевозможных деликатесов от оливок до торта и колбас, загрузился на Колхозном рынке испанским виноградом, яблоками, грушами и другой экзотической прежде зеленью. Вечером он тихо сидел у окна и смотрел на засыпающий город, и невдомек ему было, что на другом краю этого города также безмолвно, но обуреваемый совсем другими мыслями, смотрел в окно капитан Харрасов, лишь в этот день приступивший к новым обязанностям.

Утро следующего дня было ясным и солнечным. Копошились воробьи на обочине дорог, под легким ветром шелестели листья тополей, провожая белую четверку, хлопотливо спешил к остановкам автобусов служивый люд, и чистый, не закопченный еще угарными газами автомашин воздух манил за город, на природу, к речке. Дорога навевала раздумья, и освобожденный от необходимости управлять машиной, Кудрявцев предался размышлениям, которые трудно было назвать веселыми.

Новая действительность, в которой он оказался, пугала и манила его. Манила легкостью и возможностью осуществления любых желаний, пугала безмерностью власти. Как и Дима, в то утро он приезжал к злосчастному джипу, слушал разговоры все еще толпившихся вокруг людей, и хотя пострадавших давно вынесли и увезли, очевидцы авторитетно описывали подробности увиденного. Трупов было уже пять или шесть, куски вынесенных тел перевалили за десяток, выражения «чеченская мафия», «азербайджанские торговцы», «стрелка», «разборки» шелестели среди толпы, заставляя глаза слушателей блестеть и округляться как при базедовой болезни. Впервые в то утро он ощутил могущество доставшейся ему доли и испугался. Испугался не последствий своих желаний, но самих своих желаний, той легкости, с которой вырвался из его уст приказ убить. Жалеть было некого, и те, кто пал, получили заслуженное. Но свое непроизвольное, без тени сомнения и размышления «убей», словно нельзя было поступить иначе, найти другой выход из положения, и беспрекословное исполнение этих его слов неземной всемогущей силой — все это смущало Кудрявцева и наполняло страхом за самого себя и за то, что он может принести людям. В то утро он дал себе слово, что, коль даровано ему то, что он назвал «Степаном» использовать только в исключительных случаях и десяток раз подумать, прежде чем высказать свое желание.

Он думал также о том, что ждет человеческий мир с появлением «Степана» — этого подарка или ящика Пандоры небес. О том, что природа не знает снисхождения, и если даже мальчишка твердит, что бог никого не любит, то не ему ли, Кудрявцеву, знать, что даже равнодушие богов лучше их внимания. Что не может он, вызвавший их интерес, стать им препятствием. И каким бы высокими мотивами не оправдывали ушедшие боги свое внимание к маленькой Земле, дорого обойдется людям такая любовь. Полный этих невеселых мыслей, он смотрел на проплывающие мимо установки химических и нефтеперерабатывающих заводов, и вчерашним днем истории и планеты казались ему и эти вышки, и дорога, по которой он ехал. И новое в туманной дымке время, которое несло людям существо, сидящее рядом за рулем автомобиля, виделось ему отнюдь не за далекими горами.

Между тем, миновав последний КПМ на выезде из города, Степан низко припал к рулю, и бедная машина, заскрежетав давно потерявшими девственность подвесками, понеслась, не чуя под собой колес. Скрипели стойки и дверцы, визжали шины, шарахались как от чумы и вправо и влево и попутные и встречные машины, стрелка спидометра намертво прилипла к последнему на ее пути штырьку, и, казалось, вот-вот его согнет. Вытаращив до изумления глаза, вцепившись в сиденье обеими руками, Кудрявцев лишь спустя несколько минут смог принудить к повиновению свой приоткрытый рот и заорал, что было мочи. «Ты что, псих, офанарел. Сбавь скорость. Кому говорю, сбавь, черт тебя подери». Четверка еще какое-то время неслась по инерции, потом словно нехотя замедлила ход и поехала, как все.

— Какой русский не любит быстрой езды, командир, — оправдываясь, виновато заговорил Степан. — Поверь, с тобой, когда я рядом, никогда ничего не случится.

— Ну-ну, береженого бог бережет. Стар я уже для всяких фокусов. К тому же, чует мое сердце, не след нам высовываться, а при такое езде гаишники обязательно остановят.

— Гаишники…?

— Дорожная милиция. Следят, чтобы правила движения соблюдали. А ты несешься как пуля.

— Выкрутимся, где наша не пропадала.

Долго они потом не разговаривали. Лишь в районе городка Благовещенска, мимо которого проезжали, Кудрявцев попросил Степана остановить машину, и, уставясь в окно на ложбину справа от дороги, заросшую кустарником и травой, долго, светло и печально улыбаясь, рассказывал, что некогда здесь был удивительный пруд с хрустальной и прозрачной как слеза водой. Что когда он сам был маленьким-маленьким и ходил в детский садик, родители на лето привозили его сюда. По утрам с холма, где стояли домики дачи, он с другими детишками по траве кубарем скатывался вниз, и под зорким взглядом воспитательниц они барахтались в купальне, как воробьи в лужах.

— Но и тогда я ходил своими тропинками. Один, без никого. У меня была дырка в заборе, и я убегал и ходил по лесу, по полю. Здесь я впервые увидел настоящую змею. Это была медянка, маленькая змейка, и я сначала подумал — какой большой червяк. А потом догадался, что это не червяк, а змея, испугался и убежал. А еще на чердаке на даче жили летучие мыши. Они висели как груши, и было тоже очень страшно.

Прошлое всегда, как сказка. До сих пор у меня перед глазами этот пруд, сосны на берегу и черная тень от них на светлой воде.

Молчал его слушатель, потому что не мог ни возразить, ни поддакивать, и только мотал, наверное, на какой-нибудь свой таинственный ус человеческие слова и чувства. Видя печаль своего друга, он снова рванул машину в карьер, и неприятности не заставили себя долго ждать. Километрах в пяти-десяти от исчезнувшего пруда полосатая палочка инспектора дорожной милиции прервала их путь. Смущенный Степан, не глядя на соседа, потер ладошки, пробормотал: «Ничего, обойдется», — и вышел из машины навстречу подходящему инспектору. Внешность его при этом, вернее манеры и жесты, претерпели столь необычные изменения, что Кудрявцев в очередной раз обомлел и невольно обернулся назад, готовый к очередному цирковому представлению.

Весь как-то сжавшись и высохнув, водитель суетливо подбежал к подходящему милиционеру, браво вытянулся перед ним и, не ожидая запроса, протянул документы. Привычный порядок поведения инспектора был нарушен, но, тем не менее, он, взяв права и техпаспорт, как всегда махнул ладонью к фуражке и пробормотал.

— Прапорщик Абвгдейкин. — После чего уставился в бумаги и продолжил. Что же вы, Степан Уинсинович (это слово ему далось с трудом, он даже хмыкнул: «надо же»), — нарушаете.

— Никак нет, товарищ лейтенант — лихо и придурковато, заодно повысив прапорщика в звании, ответил нарушитель, — еду строго по правилам. Никого не обгоняю, скорость не выше положенной.

— А какая положена?

— Согласно правилам на автотрассах вне городов не выше девяноста километров в час.

— А в зоне действия ограничения скорости?

— Никакого ограничения нет.

— А знак, там, за пригорком?

— Никакого знака нет, товарищ лейтенант. Что я, слепой, знак не вижу? — раздался обиженный ответ.

— Чего он там, Ринат, — из стоящего неподалеку автомобиля инспекторов донеся ленивый голос полуспящего напарника прапорщика.

— Да вот, знака, говорит, нет.

— Надо же. Еще один умник нашелся. Съезди, покажи, я пока покемарю.

— Придется проехать, товарищ… — сержант снова взглянул на корочки прав …Алмазов. И ответить по всей строгости, как говорится.

— Разве ж я против, товарищ лейтенант. Надо, так надо. Но именем своей бабушки (тут Кудрявцев хмыкнул и отвернул лицо, чтобы скрыть улыбку) клянусь, нет там никакого знака.

Сержант уселся на заднее сиденье четверки позади Кудрявцева, и, развернувшись, машина покатила назад, пока по команде сержанта: «Ну-ка, остановись», не замерла на обочине дороги. Все еще не торопясь, вразвалочку, милиционер лениво перешел шоссе и обомлел.

Знак-кормилец исчез. Еще час назад, заступая на дежурство, видел он его горделивый и круглый лик. Красное кольцо отражалось в лучах восходящего солнца, ласков был белый цвет, и милая сердцу цифра «50» обещала аналогичные денежные купюры. Все также зеленела вокруг трава, высились кустики акаций, ни одного злокозненного и злонамеренного следа не виделось там, где он прежде возвышался, но торчал, едва возвышаясь над землей (видел бы капитан Харрасов этот срез), кусок трубы, и не было, куда ни кинь взгляд, самого знака.

От всего этого потерял, как говорят китайцы, лицо грозный страж дороги. Забегал он, шаря глаза и руками по земле, метров на пятьдесят обрыскал все вокруг, потерял фуражку и долго искал ее. И лишь потом присел на корточки на обочине и загрустил. Он думал о том, что с помощью этого знака и еще двух-трех других он купил себе машину, что строительство загородного дома теперь надолго задержится, а еще сыну нужны деньги на учебу в институте, да мало ли что еще. Он думал и про начальство, которое не уменьшит мзду с подчиненного, узнай правду, и не просто по головке не погладит, но, глядишь, и вышвырнет незадачливого сержанта вон из рядов славной самоокупаемой дорожной милиции. И пришел он к твердому мнению, что знак надо заново установить самим. Что скрыть нужно этот ляп, в котором если и будут искать виновных, то только в его и напарника лицах.

Как побитый пес влез в автомобиль, так и не надев фуражки и вытирая беспрестанно потный лоб, и всю обратную дорогу грозно и жалко бормотал: «Ну, гады, ну берегись…. Найду. Непременно найду…». Не попрощавшись, вышел около своего служебного жигуленка, и, отъезжая, долго еще Кудрявцев наблюдал, как горячо и бестолково объяснял он товарищу происшедшее.

К слову, той же ночью в гараже вырезали два друга-гаишника круглый лист жести, покрасили его, как положено, приварили к куску трубы и в следующую ночь поставили на место исчезнувшего. Знали бы они, что, доложи начальству о пропаже и предъяви срез упомянутой трубы, скорее не нагоняй, а повышение в звании коснулось бы их. И, глядишь, не пришлось бы им отныне мотаться в зной и холод по шоссе и проселкам, а сидели бы они в теплых кабинетах; и не в маломерные карманы, а в бездонные ящики столов складывали бы придорожную дань от своих шустрых подчиненных.

Опять смеялся Юрий Александрович, опять после смеха загрустил: «Так им и надо, конечно. Но почему мы все такие?».

Дальше они ехали без приключений, строго по правилам и не торопясь. Между тем местность, по которой они проезжали, было одной из красивейших в Башкирии Холмы и увалы Благовещенской возвышенности возле села Удельно Дуваней с его известным родником близ дороги круто спадали в долину реки Белой. Места эти испокон веков славились обилием лесных ягод, так что через месяц-полтора можно будет увидеть, как словно муравьи заползают люди на коленях и корточках по холмам и перелескам, возвращаясь к машинам и подводам с обильной добычей. Рыночек у упомянутого родника, на крутом спуске дороги уже с утра был заставлен нехитрой домашней снедью, разносолами, вялеными и свежими лещами, карасями, что поставляла обильная река и старицы близ нее. Невольно остановившись и выбрав пару рыб в подарок сестре, Кудрявцев славно перекусил чебуреками в придорожном кафе, где не считал зазорным кормить гостей и президент республики, хотя слава эта в далеком прошлом.

Миновав широкую долину с ее многочисленными озерами, дорога далее вознесла их на Бирское плато с первыми предвестниками дремучих Павловских лесов, где кабаны и волки еще пугали порой незадачливых собирателей грибов и ягод. И вскоре, после того как лес раздался, на холмах вдали показался славный город Бирск. Надо сказать, город этот намного старше Уфы и долгое время с нею соперничал. Говаривают, что и возвысилась то Уфа благодаря взятке, что всучили пронырливые уфимские купчишки устроителям великого железнодорожного пути, когда тянули ее в последние годы царской власти от Москвы до Владивостока. Якобы за хорошую мзду проложили тогда рельсы не по вековому пути из Руси в Сибирь, что пролегал через Бирск, а через никому не ведомый городишко на слиянии трех рек Предуралья. И только на заброшенных поселковых дорогах вблизи Бирска можно еще встретить один-два сохранившихся каменных моста старого тракта, помнивших стук колес кареты Екатерины Великой в пору ее путешествия на Урал.

Сестра выбежала из дома, увидев у калитки знакомую машину. Смущенно и радостно они улыбнулись, обнялись. Юрий Александрович представил своего товарища: «Ты, Ксюша, о нас особо не беспокойся. Мы со Степаном в задней комнате устроимся. Раскладушку, да постельное белье приготовь, а обедать мы будем в городе. Да, Степан, а гостинцы-то забыли? — Обернулся он к товарищу». Тот поспешил назад, и огромные пакеты снеди вскоре вывалили свое содержимое на стол.

— Юрка, ты с ума сошел. Откуда у тебя такие деньги? Ты что, бандитом стал?

— А что, похож?

— Вроде нет. Да сейчас разве разберешь. Вон наш директор, тихий и смирный, а предприятие до ручки довел и на Кипре теперь загорает.

— Нет, Ксюша, изобретение я важное сделал по военной части. Секретное. Отсюда и деньги, и вот это, — кивнул он на заваленный продуктами стол. — Между прочим, Степан мой охранник. Мужик он серьезный и важный, с ним лучше не связываться.

В подтверждение этих слов Степан, как и было ими в дороге условленно, отогнул полу пиджака, так что увидела Ксения пистолет внушительных размеров в кобуре и даже как-то заробела перед братом.

— Что касается твоего директора, — продолжил Юрий Александрович, — то поверь, придет ему срок, да и другим. Ответят.

— В какой только жизни придет, и в какой ответят, — горестно заметила сестра.

Запали в душу эти слова Кудрявцеву. Пока накрывала сестра стол, чтобы попотчевать гостей с дороги, сидел он на табурете, обдумывая их, и впервые мысль об использовании подарка небес для воздаяния воцарившейся нечисти по заслугам, для устроения справедливости не только для себя, но и для всех простых людей, забрезжила перед ним во все своем неукротимом и призрачном свете.

Грустить и думать, впрочем, долго не пришлось. Стол был накрыт, Степан под благовидным предлогом осмотреть окрестности для пущей безопасности, исчез, и сестра с братом, мило болтая о новостях, общих знакомых и просто пустяках, дружно навалились на редкие еще в то время заморские, да и отечественные деликатесы. Тонко нарезанные кружки сыро- и просто копченой колбасы, ломти разнообразнейшего сыра из Франции и Италии, гамбургская ветчина — все вызывало «ахи» да «охи» добродушной хозяйки. Покровительственно посматривая на нее, Кудрявцев подначивал: «То ли еще будет, сестренка. Жить теперь будем по-новому». Спохватившись, он вскочил со стула со словами: «Да, совсем забыл», выбежал в прихожую, занес в дом старенький коричневый портфель со сломанным замком и, сдвинув на край стола чашки и тарелки со снедью, опрокинул его содержимое: банковские и просто перетянутые резинкой пачки долларов и рублей рухнули на потертую клеенку. «Ты не думай, — поймав встревоженный взгляд сестры, сказал он — это нормальные деньги. Я просто совершил одно открытие, и бог мне за это воздал. Здесь около трехсот тысяч долларов. На первое время тебе хватит, ну а там видно будет. А чтобы соседям глаза не мозолить, менять доллары лучше в Уфе. Хотя, знаешь что, Ксюша, — осененный новой мыслью воскликнул он, — не лучше ли тебе ко мне в столицу перебраться. Купим тебе новую квартиру где-нибудь в центре, да и я поблизости пристроюсь. Станем свой век доживать и за Витькой приглядывать.

Во время всей этой взволнованной речи сестра, как завороженная, смотрела на кучу денег и лишь когда брат умолк очнулась. «Давай-ка быстренько все это уберем, не дай бог соседки нагрянут» — заполошилась она. И лишь когда портфель с его содержимым (несколько купюр под насмешливым взором братца она все же спрятала на груди — «Чего смеешься, это моя годовая зарплата»), исчез в подполе за кадушкой с солеными огурцами, села на скрипучую табуретку и обречено произнесла: «Страшно».

— Чего страшно то, Ксюш? Это не такие уж и большие деньги, даже не миллион. Но тебе с Витькой хватит. А люди? — в большом городе с такими деньгами тебя не заметят.

— Меняться страшно, Юр. И хочется, и колется. И надоело все это убожество — обвела она взглядом старый покосившийся дом — и страшно уходить из него неизвестно куда.

— Ты привыкнешь — обняв сестру прошептал Юрий. — ты обязательно привыкнешь. У тебя будет чистая и ухоженная квартира из трех или даже четырех комнат. У тебя будет паркет на полу, шторы и занавески как в лучших журналах. У тебя будет испанская и итальянская мебель, кухня из Англии и одежда из самого Парижа. Ты будешь вспоминать как сон, как горький сон этот дом и свою жизнь в нем.

— Знаешь, мы никогда его не продадим, этот дом. Пусть он останется как память о родителях, о детстве. Все-таки мы здесь выросли. А может быть, мы переберемся и в Москву — посмотрю, как пойдут дела. Ты будешь ходить по театрам и выставкам, и мужики будут засматриваться на тебя — ты ведь у нас красавица.

Очарованная мечтами, вызванными словами брата, Ксения туманно смотрела вдаль и видела себя счастливой и беззаботной.

Они еще долго пили чай в маленькой кухоньке, где с трудом можно было повернуться. Они то взахлеб, перебивая друг друга, то скупо и понимая с полуслова, обсуждали города, где можно жить, квартиры, обстановку, тысячу мелочей, из которых состоит повседневная жизнь человека в городе от выноса мусора до покупки бриллиантов. И успокоились, когда спохватились: «А где же Степан»? «Здесь я, здесь, — шумно вошел в домик добродушный гигант. — Не хотел мешать. А вы, Ксения Александровна, — дотронулся он до локтя женщины, — в словах брата не сомневайтесь. Все так и будет, что бы ни случилось».

Словно убаюканная тепло улыбнулась Ксения ему в ответ, и только много дней спустя слова «все так и будет, чтобы не случилось» предстали перед ней во всем их зловещем смысле.

— Ну ладно — хлопнул себя по колену Юрий Александрович. — С одним делом покончили. Где теперь этот юный отпрыск, недоросль и шалопай?

Виноватый взгляд сестры был ему ответом. Но тут, словно в спектакле, где действие ни на миг не прерывается, хлопнула калитка и ломкий мальчишеский бас произнес: «Мам, ты дома? Чья это машина у ворот?»

«Заходи, заходи, к нам Юрка приехал» — вся светясь каким-то испуганным светом, надеждой и страхом эту надежду потерять, воскликнула женщина, распахнула дверь и семнадцатилетний юноша появился на пороге. Вновь были объятия, шумные приветствия, чай на столе и жадный аппетит подростка, который со словами «Ну классно» налетел на колбасы, окорока и прочие лакомства. Между тем по знаку брата Ксения, словно по делам, вышла к соседям, а Кудрявцев плотно усевшись напротив племянника и знаком показав Степану быть под рукой, приготовился было начать обещанный разговор, когда тот сам дал повод к откровению.

— Ты чего, дядь Юр, банк взял?

— Я банки не беру, они сами ко мне приходят.

— Классно. Научишь, — все так же беззаботно и шутя, дожевывая колбасу, произнес подросток.

— Почему не научить. Запросто, если в тюрьму не сядешь?

— Ты чего, дядь Юр? — мальчишка аж поперхнулся. — Типун тебе на язык. На кой ляд мне в тюрьму?

— Как это на кой, — невинно произнес дядя, доставая из кармана пиджака и расправляя на столе лист бумаги. — Как это на кой, ежели заслуженно. Вот, например, 12 апреля ты с Никушиным Виталием, Борзовым Петром и Николаем Гращенко в три часа ночи вскрыли киоск на улице Коммунаров и унесли оттуда один ящик водки, пять блоков сигарет «Соверен», которые потом и продали за тысячу рублей с копейками. В прокуратуре города по факту ограбления заведено уголовное дело за номером 149 дробь 12. Статья УК такая-то, срок от трех до восьми лет. Дальше, 29 апреля в том же составе…

— Ты чего, дядь Юр, белены объелся, — испуганно вскочил мальчишка из-за стола.

«Сесть», — рванул как граната в комнате громкий окрик Степана, сопровождаемый оглушительным ударом широченной ладони по столу, и его фигура, нависшая над пацаном, вдавила того обратно на табуретку. — «Я полковник Алмазов, служба внутренней безопасности ФСБ, друг твоего дяди. И я не позволю, чтобы ты пропал и чтобы у него — кивок в сторону Кудрявцева, — были такие родственники и из-за них неприятности». И в подтверждение своих слов железной рукой обхватив тонкую шею мальчишки, он приподнял его над столом вместе с судорожно прижатой к заду табуреткой и хлопнул об пол. Пацан, хотя и вытаращил глаза, выдержал такой натиск, а вот табуретка сломалась. Но как ни смешна была ситуация, никто не смеялся, Степан и Кудрявцев выдерживали условленную игру до конца. Под стальными взглядами взрослых мальчишка выбрался из обломков. И в довершении разговора не просто пистолет, вроде Макарова, но мощный «магнум», из которого можно убить слона, хлопнув, положил Степан настол, так что тот вздрогнул в унисон с Витькиной головой, но не сломался.

— Я не шутки шутить приехал, ди-тят-ко, — зловеще по слогам произнес Степан последнее слово. — Я все могу, — пальцем закивал он на бумажный лист на столе, — И все знаю. От меня не уйдешь. А с кодлой твоей я разберусь, да так, что весь город задрожит.

Не менее пяти минут стояла потом в доме тишина, так что Ксения, прислушиваясь к звукам из дому, начала тревожится. Но потом мужчины вместе с перепуганным, потерявшим весь свой залихватский вид Витькой вышли из дому. Бросившейся к ним сестре Кудрявцев сказал: «Ты, Ксюша, не томись. Сейчас разберемся с его знакомыми и вернемся домой. И все станет хорошо. Вот увидишь». Мужчины сели в четверку и уехали, а женщина долго смотрела им вслед, потом села на крылечко и стала ждать.

В кафе на улице Ленина (такие уж были времена, что центральные улицы всех городов и деревень России назывались именем злобного карлика, затеявшего самую кровавую смуту на Руси) было тихо и немноголюдно. Степан пока остался в машине, а дядя с племянником уселись за столиком у окна, заказали чай и, попивая его, изредка перебрасывались словами.

— Дядь Юр, ты не думай, что я какой-то закоренелый бандюган, — волнуясь и оправдываясь, шептал Витька. — Они меня угощали, на дискотеку вместе ходили, ну выпить там, покурить вместе. А потом на «атасе» попросили постоять. Не мог же я отказать, дядь Юр?

— Запомни, Витя. Прежде чем что-то делать, подумай, чем это может кончиться. Если бы ты попался милиции, то неважно, на стреме ты стоял или шуровал в киоске. Сел бы ты в тюрьму, и даже я не смог бы тебе помочь. Матери бы горе навек принес, род бы наш опозорил. Да и жизнь бы свою сломал. Стала бы она — эта жизнь у тебя — как день и ночь: тюрьма да воля, пьянки да лесоповал. Ни просвета, ни радости. Кто туда попал, Витька, не возвращается. Не телом не возвращается, душой пропадает. Вовремя твоя мать спохватилась. Не пустим мы тебя в такую жизнь. А что касается твоих …(он ненадолго умолк, обдумывая слово) «подельников», другого выражения здесь не подберешь, поверь, не друзья они тебе. Не из дружбы, приятельства, доброты или симпатии делились они с тобой сигаретами, вином, деньгами. Заманивали они тебя в свою стаю. Это как прокаженный мстить здоровым людям, стараясь заразить их своей болезнью, сделать подобными себе — гниющими, отверженными, обреченными, так и эти в кавычках «твои друзья» хотели сделать тебя мелким пакостным, злым.

— Они идут, дядь Юр, — прервал его шепот племянника, смотрящего в окно. — Вон те, в куртках.

Проследив его взгляд Кудрявцев увидел трех парнишек, пересекавших улицу, вида одновременно смешного и наглого. Их можно было назвать простыми и обычными ребятами, если бы не громадные не по размеру кожаные куртки, внутри которых вальяжно, судя по лицу, передвигались щуплые плечи, если бы не застывшее высокомерие на еще детских лицах, и неспешная вразвалочку покачивающаяся походка. Не как три богатыря, какими видимо представлялись они себе, на как три богатыренка шли они плечом к плечу через широкую улицу, заставляя ехавшие машины останавливаться. Два-три автомобильных гудка отнюдь не заставили их прибавить шагу, разве что крайний слева поднял руку в популярном, благодаря американским фильмам, жесте — с вытянутым средним пальцем, — демонстрируя свое отношение к окружающим, после чего гудки умолкли: связываться с ним никто не захотел. И святая троица торжественно и безмолвно вошла в кафе.

Только после того, как они уселись, расслабились, с хрустом потянулись все с тем же ленивым и скучающим выражением лица, только после того как по мановению пальца к ним подошла настороженная и недовольная официантка и приняла заказ, взгляд одного из них невысокого плотненького и плохо побритого, остановился на Вите и глаза не то чтобы раскрылись, но мелькнуло в них как бы живое. «Витек, сколько лет, сколько зим. Чапай доселе. Гостем будешь, — громогласно на весь зал пророкотал он и призывно махнул он рукой. — Посидим, покалякаем».

— Виктор! И эти колобки твои друзья? — интеллигентно, (что, надо сказать, у Кудрявцева всегда хорошо получалось) и громко, чтобы быть услышанным, произнес Юрий Александрович. — Ты меня удивляешь. Я был лучшего мнения о тебе. С твоими талантами и твоей родословной путаться непонятно с кем? Это абсолютный нонсенс. (Слегка разведенные руки только дополнили высшую степень возмущения). Наша бабушка в гробу перевернется, узнай она такое, Виктор. Она ведь была дворянских кровей. Разве можно так огорчать покойную бабушку?

— Че, че, ты че там лопочешь, недомерок? — раздалось со стороны вожака компании, уже другого, крупнее, подростка.

— А дедушка, красный командир, — Не обращая внимания, продолжал Кудрявцев. — Его именем названа улица в городе Свистоплятове. Ты позоришь его седины. Его натруженные в мозолях от сабли руки. Которыми он громил всякую бандитскую нечисть в суровые годы Гражданской войны.

Такого оскорбления и равнодушия владыка улиц и дворов стерпеть не мог. То был удар не просто по его личному достоинству, но по новым порядкам, которые он и иже с ним устанавливали, удар по касте новоявленных хозяев жизни, чье лицо он представлял в этом невзрачном кафе. И потому грозно нахмурившись и вытянувшись во весь свой обыкновенный рост и топорща локти, чтобы плечи под зловеще черной кожаной курткой казались шире, а также не вынимая рук из карманов для наведения страха, он, мерно ступая, подошел к столу наших друзей и стал напротив.

— Ну? Здесь будем говорить или выйдем?

— Конечно, выйдем, мальчик. При людях откровенно не поговоришь, да и выражаться при дамах зазорно, а с литературными словами ты, по-моему, не в ладах. Конечно, выйдем.

С этими словами Юрий Александрович поднялся, аккуратно поставил стул на место, потрепал по голове племянника: «Ты посиди, Вить, это недолго», — и пошел к выходу. Его противник, махнув подскочившим с мест корешкам рукой: «Один справлюсь», — отставая на три-четыре метра, вышел вслед за Кудрявцевым в холл.

Эти три-четыре метра и изменили для него роковым образом ситуацию. Все такие же скучающие глаза подростка раскрылись от изумления, когда дверь за ним захлопнулась. Вместе с этим звуком железной хваткой с каждой стороны тела были схвачены его руки и резчайшим безжалостным движением заведены назад. Одновременно и в правый и в левый висок, раздирая кожу, уперлись холодные стволы пистолетов, о чем он скорее догадался, чем увидел. И в довершении всего, поводя глазами, двух совершенно одинаковых детин в черных костюмах и белых рубашках с галстуками, зловещность вида кому усиливали непроницаемые черные очки на глазах, и которые и совершали с ним описанные действия, разглядел он искоса. Третьей, казалось бы, рукой правый из них сунулся в карман куртки, вытащил финку, нажал кнопку, демонстративно показал оружие Кудрявцеву и метнул в кресло у выхода. (До половины лезвия вошло он в полированный дуб, так что ничьи усилия не смогли его вытащить и служило это кресло впоследствии особо почетным посетителям). После этого также безжалостно толкнули руки его на пол вперед, заставив уткнуться носом в ботинки Юрия Александровича. И пальнули для острастки из пистолетов в потолок, откуда посыпалась на всех штукатурка.

— Ты че, братан, мы же свои, — только и смог прошепелявить дрожащими губами подросток, — мы ж тоже по понятиям живем. Как надо, так сделаем, только скажи. Ей богу, мамой клянусь.

— Значит так, щенок, — важно произнес Юрий Александрович, сидя как император в кресле. — Ближе чем на 100 метров к моему племяннику не подходить, никогда с ним не разговаривать, писем не посылать, по телефону не звонить. Случится такое, а я непременно узнаю, похороним… быстро … и очень больно. Я понятно объясняю?

— Братан. Да я, да мы, — только и мог, клятвенно и преданно смотря в глаза Кудрявцеву, проговорить подросток.

Тут распахнулась дверь, могучие соратники, услышав выстрелы и шум, пришли на помощь богатыренку. И точно также по два бугая совершенно одинаковых и точная копия первых в костюмах и черных очках с пистолетами возникли из пустоты и схватили каждого.

— Значит так, — грозно, войдя в роль, загремел императорский голос. — Не подходить, не разговаривать, забыть. Подробности он — тут Кудрявцев указал пальцем на распластанного пред ним подростка, — расскажет. Ну а чтобы понятней было, покажите-ка Степушки этим гаврикам, где раки зимуют. Да так, чтобы запомнили навеки».

Невероятное зрелище могли наблюдать спустя минуту у стен достопамятного кафе прохожие. Вдруг, не понять откуда, примчалась и с визгом затормозила у его крыльца пассажирская Газель с гигантским водителем в черном костюме и черных очках за рулем. Сама собой распахнулась у нее боковая дверь. Друг за другом вышли из кафе помятые с бледными полинявшими лицами три фигурки в огромных кожаных куртках, стиснутые каждый черноочковыми гигантами и огромными пистолетами у каждого виска. Невесть каким образом погрузилась достопамятная девятка в автомобиль, и тот рванул с места так, что задымились шины.

— Ну, братаны, — рассказывали много дней спустя, перебивая друг друга, герои происшествия, — думали все, последние минутки доживаем. Мафия пришла по нашу душу. Машина несется, тормоза скрипят, каждого держат так, что кровь в руках застыла, по стволу у виска. И главное, все одинаковые, как в кошмарном сне, не приведи его господь увидеть. В голове одно: сейчас выедем за город — и прощай белый свет, ладно еще могилки заставят копать, все на полчаса жизнь продлится, воздухом подышим, на травку, да на деревья посмотрим. Но нет, выехали за город, КП миновали, налево свернули. Ну, думаем, действительно, зачем время тянуть, могилки копать, ждать чего-то. Бирь впереди. Шлепнут и в реку скинут. Бирь — речка тихая, омутовая, уляжемся смирно, сомиков покормим. Нет, дальше мчимся, к Белой путь держим. Знать там и конец. Прощаемся друг с другом, не словами, какие уж тут слова: только рот раскроешь — пистолет в зубы. Глазами прощаемся, вспоминаем всех — и корешей, и отца с мамкою, девчонок недоцелованных. Точно, так и есть. Выехали на берег, вытащили нас из машины как мешки с мукой — волоком, к воде тащат. В голове одно: «господи, прости», да «за что господи». В воду заводят, ну теперь уже все — пуля в висок и душа в рай. Нет, волокут дальше. Под воду суют, по дну идем, не поверите. По камням, да глине, да корягам, вот те крест, что правду говорим. Дышать нечем, топят, братцы, не иначе. И тут головой каждого на дно, и светло стало как днем. Верьте, не верьте, братцы, но что было, то было. Вода, как чай бледненький стала, травка колышется, по дну раки ползают, клешнями шевелят. И норы на дне, а оттуда головы ихнии торчат, глаза как буравчики черные, усы шевелятся. И тут пропали киллеры, словно и не было их, как в воде растворились. Из последних сил рванули мы вверх, куртки, штаны скинули, отдышались и к берегу. Неделю дома пластом лежали, температура под сорок, еле выкарабкались. До сих пор грудь ломит, и раки перед глазами усами шевелят и глазками-буравчиками сверлят.

Вот такие дела. Сказал бы кто, не поверил бы. Да и самим сейчас с трудом верится.

Бесхитростно посмеивались собеседники и собутыльники парнишек, слушая их рассказ, не таясь, крутили пальцами у виска, так что вскоре пропала у тех охота откровенничать. Не попали потому их сумбурные россказни за полной фантастичностью в милицейские сводки, не стали они предметом внимания капитана Харрасова, что, как паук, раскинул свою сеть над Башкирией.

С того дня мир и покой воцарился в покосившемся бревенчатом домике на краю города Бирска. Витька усердно налег на учебу, готовясь к выпускным экзаменам. Ксения Александровна, молясь на брата и его внушительного спутника, под их давлением забрала свою трудовую книжку в отделе кадров швейной фабрики, где уже год не видели зарплату. Надо сказать, что не столько увещевания брата, сколько триста тысяч долларов — царский по тому времени подарок, надежно спрятанный в подполе, заставил ее так поступить. Подарок, да еще нехитрый расчет, который однажды она произвела. Дождавшись, когда в доме никого не было, Ксения вооружилась кургузым карандашным огрызком и на листочке бумаги произвела нехитрые расчеты. Цифры ее ошарашили. Получалось, что деньги, переданные ей братом, по тамошнему в те дни валютному курсу были равнозначны ее заработной плате за сто пятьдесят три года, четыре месяца и восемь дней. Восемь дней в расчетах ее доконали. «Это же надо же», — только и прошептала она, в пятый или шестой раз произведя нехитрые подсчеты и получив одну и ту же цифру, Смяла и сожгла в печи бумажный листок, чтобы, обнаружив его, не смеялись над ней домочадцы. И на следующий день с решительным лицом вырвала заветную трудовую книжку, где и было то записей: «принята на работу в 197… году» и «Уволена по собственному желанию в году 1998».

По этому случаю вечером посидела она с подружками за бутылочкой винца, излили они друг другу душеньки, попели песенки, поплакали наперебой над своими неудавшимися жизнями, проходимцами-мужьями, бестолковыми детишками. Потом наперебой стали подыскивать невесту Юрию Александровичу, так что тот от их натиска сбежал из дому, да так пьяненький и уснул в сарае, укрывшись старым зипуном.

А в остальном жизнь их текла спокойно и размеренно. И брат, и сестра ждали, когда Витька закончит школу, чтобы потом всем вместе перебраться в Уфу. Витька зубрил, сдавая экзамены. Ксения ходила на рынок, да в магазины, готовила, форсила в новых одеждах. Изредка появляющийся дома Степан не доставлял никому беспокойства, разве что прилипал к купленному по его просьбе компьютеру и круглые сутки порой торчал в Интернете. («Так надо по работе», — объяснял домочадцам Юрий Александрович, и те уважительно моргали ресницами). Бывшие Витькины знакомцы за версту обходили его дом, и, памятуя слова о недопустимости контакта с Витькой, подобострастно здоровались с его матерью, чем та, ничего не подозревая, гордилась.

По вечерам под цветущими яблонями нередко беседовали дядя с племянником о разном. О людях, жизни, работе, деньгах. Об огромном мире, что простирался вокруг и не ограничивался страной по имени Россия и планетой по имени Земля. Порою как завороженный слушал Витька монологи дяди об устройстве мира, вдвойне после поучения бывших друзей зауважал его, узнав о написанной книге. С горечью внимал его словам о сегодняшнем дне.

— Ты пришел в несправедливый мир, племянник. Мир априори не может быть справедлив, но тот, который сейчас у нас, несправедлив десятикратно. Сто лет назад наши великие предки затеяли построить царство добра и света на земле. Не их вина, что задуманное не вышло. Оно просто не могло получиться, природа человека стала препятствием мечте. Но в те дни… В те дни рабы отняли богатства господ. В них проснулось достоинство. Они отомстили за тысячелетнее рабство, когда их безнаказанно вешали, пороли, продавали, разлучая мужей и жен, родителей и детей. Они отомстили за свое вековое скотское состояние и были правы. И то, что они сделали, не раз уже бывало в истории. Благородны были их помыслы, и большой кровью заплатили они за победу. И весь этот человеческий мир, все эти могучие страны и народы — Англии, Франции, Америки ничего не смогли с ними поделать, не смогли поставить их на колени.

Но то, что происходит сейчас, что началось всего несколько лет назад и уже торжествует втихомолку, такого ни свет, ни время, ни история еще не видели. Все, что сделано нашим могучим и молчаливым народом в последние сто лет отнято у него. Отнято ложью и обманом. Никогда еще несправедливость не была так явна и сильна, как в наши дни и на нашей русской земле. Бандиты и проходимцы сейчас у власти. Одни грабят открыто, другие втайне и намного больше. Придумывая под самих себя законы, под прикрытием слов «демократия», «рынок» страну обездолили те, кому народ себя доверил.

Не знаю я, что будет. Боюсь, что разразится новый гром, сильнее и страшнее прошлого. Потому что это будет гнев отчаянья.

Внимательно слушал эти слова Степан, не раз скептически улыбался. Но однажды, провожая Витьку в школу, положил свою тяжелую руку ему на голову и сказал: «Сохрани в памяти слова своего дяди, юноша. У него светлая голова».

После сданного Витькой на четверку второго экзамена по русскому языку, мужская троица, приняв неимоверное количество еды от Ксении, отправилась на реку купаться, загорать, рыбачить, делать шашлыки. Погода стояла отличная, солнечная, слабый ветерок еле ворошил листья деревьев, первые комары еще не осмеливались покидать влажную темноту леса, но нестерпимо жалили всех, кто нарушал их покой. Ежесекундно отмахиваясь от их натиска, племянник с дядей с трудом набрали дров для шашлыка и растопили костер. Придав себе блаженный вид, словно отдыхая от непосильного труда, чему Кудрявцев, понимая, подыгрывал, Степан наблюдал за ними, мысленно, видимо, учась тому, чего не умел. Однако, уразумев несложность операций, просто о колено стал ломать толстые в человеческую руку жерди и бревнышки, вызывая восторг мальчишки. Потом он аккуратно докладывал дрова в костер и с удовольствием смотрел на огонь. Также быстро он уразумел искусство рыбной ловли, и после двух-трех, как бы нехотя, наблюдений за Витькиными манипуляциями стал умело насаживать червяков на крючок и забрасывать удочку. Вытащенный им их воды окунь привел его в такой дикий восторг, что стая ворон, уснувшая неподалеку, с громким гоготом поднялась в небо и недовольная улетела прочь. К удивлению Витьки окуня Степан отпустил в воду. «Пусть живет. Всякая тварь хочет жить на этом свете», — сказал он и удочку оставил.

Когда шашлык поспел, мужчины уселись в кружок, разлили по глоточку французского «мартеля», выпили и набросились на мясо, урча от голода и удовольствия. Дожевывая последний кусок, размягченный от коньяка и солнца Кудрявцев, словно что-то вспомнив, благодушно спросил: «Да, Степан, как там этот мальчик Спиноза? Чем занимается?» И кожей, шевелением волос на голове почувствовал нехорошее, страшное. Встретились глаза мужчин, не сговариваясь, отошли они в сторону, чтобы ничего не слышал Витя. И ответил Степан: «Его схватили бандиты и держат в подвале. Ему только что отрубили палец, чтобы он нас выдал, но он молчит». Застыли облака, померкло солнце в небе, умолкли далекие птицы, тяжелый камень вошел в грудь Кудрявцева, не давая вздохнуть. Мир перестал быть прежним. Стало тревожно и больно. Не глядя под ноги, не видя ничего вокруг, пошел он к машине, бросил на ходу Витьке: «Оставь здесь все, надо срочно ехать». Степан взгромоздился за руль. И на этом счастливые дни закончились.

А в Уфе тем временем происходило вот что. Сопоставительный анализ, проведенный в Москве, более чем двух десятков женских волос с теми, что были найдены в джипе, показал абсолютную идентичность вплоть до генной волос Катерины Михайловой 16 лет отроду, проживающей в отмеченном Харрасовым треугольнике на улице Уфимское шоссе. Вместе с нею в квартире жили мать, бабушка и черноволосый (здесь генерал Коршунов довольно хмыкнул и глянул на капитана) двенадцатилетний брат Дима. Наконец-то появился хоть какой-то конкретный результат; надо сказать все посвященные в тайну давно испытывали сомнение в выводах ученых и не раз и не два высказывали это сомнение генералу.

Был немедленно собран оперативный штаб, где наметили снять наблюдение отовсюду и сосредоточить все силы в одном месте. А также запросить дополнительную аппаратуру, переводчиков, читающих по губам и под предлогом ремонтных работ установить в квартире Михайловых подслушивающие устройства. Машина розыска едва начала разворачиваться, как произошел сбой, который и генералу и капитану мог привидиться разве что в самом страшном сне.

Через несколько минут после того, как оперативная группа вышла от генерала, в кабинете небезызвестного нам Костика — в миру Константина Львовича, личного секретаря всесильного упомянутого ранее Карелина — зазвонил телефон и мужской голос произнес коротко и четко: «Уфимское шоссе дом, квартира такие-то, семья Михайловых: бабушка, мать, Катя шестнадцать, Дима — двенадцать лет. Катя была в джипе, Дима рядом. У вас двадцать, от силы двадцать пять минут».

Еще через две-три минуты дежурная бригада Сливака, о которой мы упоминали, помчалась по указанному адресу. Там выяснилось, что все три женщины дома за бронированной дверью, которую не собираются открывать ни электрику, ни милиции, ни кому бы то ни было. Димка же, по словам дворовых мальчишек, находился на уроках в 114-й школе. Учитывая, что оставалось не более 5 минут из отпущенного бригаде времени, а на взлом квартиры и похищение женщин потребовалось бы времени значительно больше, за непредсказуемостью поведения и женщин и соседей, бригада после новой команды дружно рванула к школе, и там произошло следующее.

Женский голос в телефонной трубке, которую подняла рука директора школы, звучал взволнованно и тревожно.

— Екатерина Петровна, вы уж просите, что беспокою Вас. Я мама Димы Михайлова из 6-б класса. У нас с бабушкой очень плохо. Скорая даже в больницу вести не хочет, — тут голос совсем задрожал. — Екатерина Петровна, вы не могли бы отпустить его с уроков. Пусть кто-нибудь скажет. Ради бога …

— Конечно, конечно. Я распоряжусь. — крупная пожилая женщина встала со своего директорского кресла, вышла в коридор и послала к мальчику охранника.

Вызванный в коридор, Димка услышал горькую весть, крикнул Мишке Коломийцеву, чтобы портфель он занес к нему после уроков домой, выбежал из школы и помчался по малолюдной в то время улице. Навстречу ему скучающе шел молодой человек. Когда Димка пробегал мимо, он брызнул ему что-то в лицо из баллончика, отчего глаза мальчишки закатились. Еще один мужчина, шедший следом, подхватил падающее тело, и вдвоем с первым они занесли Димку в подъехавший автомобиль. Из проезжающих машин, быть может, и обратили на это внимание, но мало ли что происходит в городе…

Через двадцать минут, когда закончились занятия в школе, Димкин сосед по парте занес его портфель домой. Растерянно опустилась на стул Валентина Михайлова, услышав его рассказ, и зарыдали в голос мать и дочь, почуяв страшную беду. «Это из-за меня, из-за меня. Лучше бы я умерла тогда, мама», — причитала Катя. С широко раскрытыми глазами слушали эти слова с помощью подслушивающих устройств в здании ФСБ, подлое слово «измена» зашелестело в коридорах, и объявил почерневший лицом генерал Коршунов данной ему властью блокаду городу Уфе.

Остановились, заскрежетав тормозами, поезда на рельсах, застыли на взлетных полосах самолеты, многокилометровые очереди машин столпились на выездах из города, все проселочные дороги в радиусе ста километров перекрыли посты омоновцев. А в самом городе на перекрестках и между ними встали наряды милиции с короткоствольными автоматами, проверяя и изучая чуть ли не с лупой в руках буквально каждый сантиметр автомобилей. Первоначально матерясь, а в пятый и десятый раз лишь обреченно вздыхая, открывали водители багажники и капоты, вскрывали каждую сумку или коробку груза. Недовольно выходили и пассажиры, выкладывали документы, клали руки на капот, давая себя ощупывать. Нередки были и сцены с женским голосами от возмущенного «мерзавец» со звонким шлепком по щеке, до тихого «что же вы при людях-то, товарищ милиционер?». Кинологи с собаками и хотя бы одной Димкиной вещью обходили поезда, трамваи, автобусы и просто улицы и переулки города. Горестный шепот «облава на черненьких» пронесся над городом. Черноволосые пацаны в возрасте от семи до пятнадцати лет попрятались, как тараканы, в щели квартир и дворов, а тех, кто не успел, под внушительным и почтительным (слава генералу Коршунову, ибо кусались они как пойманные волчата, и не будь строгого приказа, попало бы им на орехи от суровых спецназовцев) конвоем из двух-трех автоматчиков, державших за руки, сопровождались в ближайшее отделение милиции для выяснения личности. Вал телефонных звонков из всевозможных высоких сфер накатывался как лавина, как цунами на генерала Коршунова, и опадал проткнутым резиновым шариком от прямых генеральских слов в трубку: «Насрать. Будет, как я сказал». И еще одни слова твердил он как заклинание, мечась по кабинету: «Не могли они далеко уйти. Не могли. Печенкой чувствую, рядышком прячутся». Жизнь столицы остановилась. Готовилось беспрецедентное: в город стягивались войска, в полночь в окруженных кварталах группы их трех-пяти солдат с сотрудником милиции во главе должны были осматривать каждое предприятие, магазин, дом, квартиру, подвал, ни на что и ни на кого не взирая.

В камерах ФСБ заплечных дел мастера пытали уличенного в измене, но волшебные слова «миллион долларов в иностранном банке» грели тому сердце, пока оно билось. Сдал в эти часы храбрый генерал, опустил гордую голову. Понуро брел он вместе с Харрасовым из подвала, где на их глазах умер предатель, тихо твердил как заклинание: «Будем работать, капитан. Будем просто и честно работать. Такова наша планида». Мрачные мысли свои скрывали они друг от друга.

Димка пришел в себя от холода. С трудом разлепив тяжелые как гантели ресницы, он увидел амбала, который стоял над ним, широко расставив ноги. В руках тот держал ведро, из которого тонкой струйкой текла на голый Димкин живот ледяная вода. Вокруг было сумрачно; тонкая полоска грязного стекла под потолком едва пропускала свет, освещая темно-серые стены, какой-то черный ящик с торчащими из него и уходящими в стену трубами.

— Еще плеснуть? — спросил в это время амбал, обернувшись к кому-то сзади.

— Давай. Времени нет мусолить.

Еще одна порция колодезной воды хлестнула Димке на голову. Он закашлялся, хотел приподняться на локтях, но огромная нога придавила его грудь: «Лежи, сопляк». Из-за спины первого показался другой мужик, вроде бы и пожиже ростом и плечами, но всем своим нутром почуял в нем Димка не просто главного здесь, но беспощадного зверя. Он наклонился над мальчиком, схватил его за волосы, поднял, повернув к себе лицом, голову.

— Возиться некогда, щенок. Я знаю, что ты был там, и твоя сестра была, и что ты знаешь, кто это сделал. Кто вытащил твою поганую сестру из джипа? Кто убил в нем моего племянника? Пока не скажешь, отсюда не выйдешь. Ну…?

В страхе забилось было Димкино сердце, но слово «поганая», сказанное про его Катю, не то чтобы возмутило и прояснило сознание, но вызвало в нем отпор и слепящую, как солнце, ненависть. И еще мелькнула страшная и заслонившая все мысль, что живым его отсюда, чтобы он ни сказал, не выпустят.

В это время откуда-то издалека донесся крик: «Слива. Тут к тебе приехали». Мужик, державший Димку за волосы, отшвырнул руку так, что голова мальчика гулко ударилась о бетонный пол, и вышел, бросив на ходу амбалу наручники: «Прикуй». На затылке стало тепло и липко. На правой ноге что-то щелкнуло. И зашептал Дима про себя: «Катя, мама, бабушка. Катя, мама, бабушка», — черпая в этих словах силы.

В прихожей Сливака ждал Костик. Просто кивнув друг другу, даже не поздоровавшись за руку, они прошли в ближайшую комнату.

— Мальчика уже ищут, Сливак, — Без предисловия начал Костик. — Мою машину проверили четыре раза, пока я к тебе добирался. Времени мало, даже очень мало. Делай, что хочешь, но он должен заговорить.

— Товар?

— Как договорились, — собеседник достал из небольшого кейса семь пачек долларов и паспорт.

Открыв последний, Сливак посмотрел на свою фотографию и новую фамилию.

— Пойдем, — кивнул в сторону подвала.

Вдвоем они спустились по лестнице, и допрос начался.

Говорят, слова способны передать боль. Но то боль душевная, муки сердца, терзания рассудка. Нет, и не может быть слов, способных передать физическую боль. Особенно боль ребенка, еще не защищенного от жизни панцирем утрат, скорби и недоверия. Удары гулко отдавались в глубине Димкиного тела, когда амбал по приказу Сливака пинал его ногами. Ярясь тем, что у людей называется душой, а у нелюдей и названия чему нет, дабы совершить противоестественное, противное любому человеческому сердцу, если в нем хоть капля человеческого, амбал наклонился на Димкой, отдирая его руки от лица и кулаками довершая начатое.

— Не так. — Сливак оттолкнул напарника, схватил Димку за грудки, приподнял. — Сопляк, или ты скажешь, кто это сделал или забудешь мать родную от боли.

Невидяще смотрел перед собою Димка и только шептал окровавленными губами: «Катя, мама, бабушка. Катя, мама, бабушка».

Озверел Сливак, услышав эти слова. Вскрикнул: «Ах ты, сучье отродье». Выхватил финку, нажал на кнопку, так что сверкнуло блестящее лезвие, прижал к Димкиным глазам. «Смотри, сучонок, сам виноват. Клади», — кивнул амбалу. Тот бросил Диму на пол, прижал коленом грудь, рукой — левую Димкину руку, Сливак разжал сжатый из последних мальчишеских сил кулачок, прижал лезвие к мизинцу и стукнул по ножу. От боли мальчик потерял сознание.

Очнулся он снова от ледяной воды. Амбал бросил ему тряпку, которой Димка зажал свой кровоточащий обрубленный палец. Издалека донеслось: «Мне пора, Сливак, Жду новостей». Глухо стукнула дверь, закрываясь. И Сливаков с ножом в опущенной правой руке стал приближаться к Димке.

И вдруг — мальчик не сразу понял, что и как произошло, наяву или во сне — но вдруг опрокинулось навзничь тело Сливака и блестящее полукольцо, неизвестно откуда появившееся, охватило его горло и стало вдавливать шею в бетонный пол. Глухо зарычал бандит, суча ногами и хватаясь за кольцо, стараясь ослабить хватку, но неумолимо и медленно погружалось оно в камень, пока в тонкий частый хрип, едва поддерживающий жизнь в теле, не превратилось дыхание.

С широко раскрытыми глазами смотрел на все это Дима, потом перевел взгляд на амбала, который с точно таким же кольцом висел как тряпичная кукла на стене, едва касаясь пальцами ног пола. И улыбнулся разбитыми губами мальчик, шепча: «Степан».

В квартале отсюда слушал происходящее Костик через ненароком оставленный «камешек» в подвале. Сощурил глаза при слове Степан, ненадолго задумался и поспешил прочь.

В семь часов вечера, миновав многочисленные заторы, въехала белая четверка в притихший, почуявший беду город. Переполох на дорогах и улицах удивил Кудрявцева. «Что-то случилось? К чему все это?»— спросил он Степана. «Они тоже ищут Диму», — последовал ответ, и долго и пространно рассказывал о милиции, ФСБ, бандитах. «Прости, мне просто было невдомек, что такое возможно, да и ты не просил приглядывать за мальчиком. Сейчас мы его спасем, но что делать дальше я не знаю. Я не настолько хорошо изучил людей», — закончил он.

Между тем, поминутно останавливаясь для проверок, они кое-как добрались до старой части города и остановились у одного из частных дворов на задворках телецентра. По мановению Степановой руки массивные ворота распахнулись, машина въехала во двор, огороженный высоким в два метра деревянным забором. Не таясь, вышли мужчины из машины и зашли в дом. Пришпиленные нечто вроде коротких острог к кирпичным стенам висели то тут, то там, еле дыша, обессиленные тела похитителей, из последних сил держась за металлическое кольцо на горле. Не обращая на них внимания, спустились вошедшие в подвал, где с трудом увидели в темноте скорчившегося в углу Димку, правой рукой своей тот сжимал грязную тряпку на левой кисти. Бросились к нему, чуть не споткнувшись об извивающегося прижатого к бетонному полу Сливака.

— Дима, Димочка. Я не думал, что такое возможно. Прости меня, мальчик мой.

— Это вы, дядь Юр? Я знал, что вы придете, только не думал, что так долго. Когда они захрипели, я понял, что это вы. Я не мог убежать. У меня наручники на ногах.

Опустился на колени Степан, бережно поднял Димины ноги, положил к себе на колени, даже не натужившись, разорвал стальную цепь, встал вместе с мальчиком на руках. «Надо уходить, Юрий, — сказал он, обратившись к Кудрявцеву, — Здесь нельзя оставаться. Могут прийти другие. Будут лишние хлопоты».

— Да, да, пойдем. Но сначала ослабь тому хватку, чтобы он мог говорить, — попросил Кудрявцев, показывая на Сливака. Кольцо на горле лежавшего ослабло, он хрипло задышал. — Это ты отрубил мальчику палец?

— Нет, нет. Пустите. Я все скажу.

— Кто? А впрочем, какая разница. И так узнаем.

Вскочив на ноги, он налетел на широкую спину Степана, который стоял, уставившись в угол подвала.

— Что случилось?

— Пока ничего. Потом. Надо разобраться.

Не обращая внимания на крики Сливака, мужчины вышли из подвала и бережно усадили Диму на заднее сиденье автомобиля. Перед тем, как поехать, Степан тихо, чтобы не слышал мальчик, спросил: «Что с ними делать»? «Не знаю, — услышал в ответ. — Так не хочется крови. Мир не стоит слезинки ребенка, говорил Достоевский. Мне ли прощать зло. А, впрочем, взвесь каждого из них. Убийц убей. И кто причинил боль Диме, тоже не должен жить». Далеко в оставленном доме хрустнули металлические рогатины, еще глубже впиваясь в камни, и задергались в последних судорогах человеческие тела.

Медленно, стараясь не привлекать к себе внимания, ехала машина по проспекту Октября. Два-три осмотра приводили только к тому, что, по велению Степана, невидяще смотрели милиционеры на заднее сиденье автомобиля, где, съежившись, сидел Дима, не видя его.

— Я хочу домой, попросил мальчик. — Мне надо увидеть маму. Она беспокоится. И вдруг с бабушкой действительно плохо? Хорошо, если меня обманули, когда вызвали из школы.

— Это тебя ищут, Дима, — ответил ему Кудрявцев. Тебя ищет ФСБ, милиция, бандиты. Весь город поднят на ноги. Ищут, чтобы узнать про нас. Тебя не оставят в покое.

— Все равно, я хочу домой.

Долгое молчание было ему в ответ. Переглядывались взрослые. Наконец пожал плечами Степан, и произнес Кудрявцев.

— Хорошо. Если будут спрашивать, скажешь, как все было. И как тогда, в первый раз, и сейчас. Мы со Степаном как-нибудь выкрутимся. Но только если будут спрашивать мирно. Начнут как бандиты сегодня, скажи «Степан», и он придет и выручит тебя. А если утром ничего не случится, мы попробуем вывезти вас всех из города и спрятать. Глядишь, что-нибудь придумаем. Главное, дотерпеть до утра. Что ты скажешь, Степан?

— Согласен.

У театра кукол мальчик вышел. Юрий Александрович и Степан долго смотрели, как в темноте пропадал его силуэт.

— Они придут к нему сейчас или утром. Тянуть не станут. Я не думаю, что они будут жестоки. Но надо быть готовым ко всему.

Не отъехав и ста метров. Степан остановил машину.

— За нами следят, Юрий. Двое, в небольшом автомобиле. В доме, где держали мальчика, лежало сигнальное устройство. Скорее всего, оттуда они и едут за нами.

— Час от часу не легче. Впрочем, не хочешь ли ты сказать, что мальчика использовали как наживку?

— Верно. Как червяка, чтобы глотнула рыба, то есть мы с тобой. Но эти люди не из тех, кто его мучил. Они другие.

— И кто же?

— Из другой страны. За морями, океанами. Хотят установить с нами контакт, предложить сотрудничество. В их мыслях — увезти нас отсюда.

— Что же ты думаешь делать, Степан? — голос выдал волнение Кудрявцева.

— Я с тобой, Юрий. Зачем они мне? — безразлично прозвучало в ответ.

— Они предложат тебе больше, чем я. Другие пространства, другие интересы. Я знаю, из какой они страны. Им не хватает только тебя для полного счастья.

— Юрий. Я уже говорил тебе, что у меня, если и нет сердца, зато есть душа. Мой славный создатель дал мне свою. Зачем мне их хитрости, их золото, их помощь? Их хитрости для меня — как хитрости муравьев в лесу, где царит дровосек. Их золото — оно растает во тьме веков, которые ждут меня, где растает и имя их страны. Их помощь — бог не нуждается в помощи людей. Скорее я, как пес, нуждаюсь в своем доме: в детях, которые балуются со мной, в огороде и курах, которых надо охранять, в хозяине, которому я нужен. Мне суждено быть с тобой. Разница между странами, народами, возможностями, о которых ты упомянул, — такой пустяк в сравнении с вечностью и тем, что впереди. Я хотел бы быть твоим другом. Если ты не против, конечно.

Молчание повисло в салоне девятки, предательской влагой заблестели глаза Кудрявцева, только и смог он проговорить «Спасибо. С тобой я ожил».

Долго они сидели, никуда не спеша. Потом очнулись.

— Что будем делать с этими янки? — задал Степан вопрос.

— Пусть их заберут для проверки документов, — безразлично ответил его сосед. — Кстати, к машине жучок не приделали?

— Не посмели.

Не оглядываясь, они потихоньку поехали домой, а сзади их разворачивалось новое действо. Первый же милицейский патруль остановил шпионов, долго и придирчиво изучал документы, придрался к отсутствию точки с запятой в указателе прописки, железобетонными вымученными голосами отнекивался от тысячерублевой взятки, которую и сулили и совали в карманы и руки задержанные, оправдывая свою спешку роддомом, где якобы жена одного из них рожала, весело барахтался с ними на газоне, когда хотели те смыться, и гордо рапортовал о своей профессиональной зоркости в районном управлении МВД, когда обнаружилось, что документы у задержанных липовые.

На Димкин звонок дверь в квартиру тут же распахнулась. Не веря своим глазам, мать с дочерью уставились на Димку, схватили за руки, буквально втащили домой. «Димка, Димка, мальчик мой, — в голос рыдали они, и еще пуще полились их слезы, когда отмочили они тряпку на Димкиной руке и увидели мизинец без фаланги, покрытый застывшей коркой крови. И синяки и ссадины на лице и теле. «Все хорошо, все хорошо, — успокаивал их мальчик, — мне совсем не больно. Меня дядя Юра с дядей Степаном спасли. Они не дадут нас в обиду. Вы не бойтесь». Но пуще прежнего лились женские слезы. И подлила огня в огонь бабушка, что и пришла то на кухню из последних своих старческих сил. Упала она на колени перед Димкой, увидев его окровавленный палец, запричитала: «Внучек мой, родненький. Да за что же тебя, окаянные. Ты то чем прогневил господа?»

С трудом упокоилась маленькая дружная семья. За чаем, сам себе не веря, рассказал им Димка, что с ним случилось за день. Словно страшную сказку с широко раскрытыми глазами слушали родные его рассказ. Только сейчас до них дошло, что шум в городе, пробки и проверки на дорогах, о чем судачили все соседи, был вызван тем, что искали их сына, внука и брата. Ничем старалась не выдавать своего страха Валентина. Лишь оставшись одна перед тем, как лечь спать, встала на кухне на колени и прошептала небу за окном: «Господи, спаси и сохрани. Господи, спаси и сохрани». На одного бога ей и оставалось надеяться.

В нескольких километрах отсюда слушали эти слова генерал Коршунов с капитаном Харрасовым. Многое прояснялось, но и вопросов добавилось не меньше. Таинственное исчезновение мальчика, о котором еще можно было строить какие-то предположения, добавилось не менее таинственным спасением и возвращением. Пройти по городу, который насквозь прочесывался и просеивался, было возможно исключительно необъяснимым человеческому разуму образом. И это необъяснимое отныне связывалось с именами Юрий и Степан. На все вопросы мог ответить один мальчик. Но добиваться от него ответов сейчас, после всего, что он перенес за день? — по молчаливому уговору решили это делать утром следующего дня. А пока прочесывание города отменили, и все силы бросили на поиск таинственного подвала, где пытали Диму.

Результат не заставил себя долго ждать. Несколько тысяч солдат и сотрудников органов, пусть голодных и не спавших, чего-то да стоят. В час ночи сообщили, что искомый подвал найден в старой части города. Генерал с капитаном лично прибыли туда. Мордатый полковник милиции, что в свое время возмущался засилием капитанов в стране, вытянулся во фрунт, встречая их у ворот.

— То самое место, товарищ генерал, не иначе. Пальчик в подвале нашли. Там же и в комнатах пять трупов. Задушены чем-то вроде кольца, торчащим из бетона. Ножовка и следа не оставляет, водородный резак тоже не берет. Сейчас послали за компрессором, попробуем разбить бетон. Один — живой. Тоже с кольцом, но дышит. Говорит, было двое мужчин, ну, после того, как пришпилили всех. Один невысокий, хлипкий. Второй — гигант. Он и вынес мальчика на руках. Пока все.

— Спасибо. Полковник. Спасибо, дорогой.

— Да, чуть не забыл, товарищ генерал.

— Ну?

— Опросили всех в округе. Есть сведения, что неподалеку стояла машина, москвич старенький с двумя мужчинами в салоне. Уехал приблизительно в то время, когда освободили мальчика. Может, конечно, случайность?

— Может. А может и нет. И не дай бог, чтобы нет. Вызови на всякий случай экспертов по прослушке.

— Слушаюсь.

Молча смотрели капитан с генералом на маленький пальчик, что лежал пред ними на носовом платке. Ни капли жалости не мелькнуло в их глазах, когда обошли они распластанные на полу и стенах тела бандитов. Дождались, когда застучал во дворе доставленный со стройки компрессор и загромыхал отбойный молоток, освобождая горло оставшегося в живых. И впервые увидел капитан слезы на глазах заматерелого генерала, когда положили перед ним на стол пластину из непонятного металла, отливающую синим серебром.

— Они все-таки есть, капитан. — Дрожал генеральский голос. — Я уже отчаялся верить, и когда шпынял вас из-за тех, что в джипе, я не особенно верил в пришельцев — мало ли чудес на свете. Теперь я знаю — они есть. Контакт состоялся, и мы с тобой в его начале. Пусть все идет не так, как надо, как хотелось бы. Они умеют различать добро и зло — вот что главное. И значит, у нас есть шанс. Уразумей Харрасов: главным отныне становится не поиск их следов, но их добрая помощь одной семье. Добрая, вот из чего должны мы исходить.

Прищурились глаза Харрасова, когда старался вникнуть он в двойной смысл генеральских слов. Хотел было прямо спросить, что имел генерал в виду: причинить очередную боль семье Михайловых, чтобы вызвать пришельцев, или что-то другое. Но тут потревожили их эксперты-электронщики. Положили они на тот же стол с иноземным кольцом камешек величиной с лесной орех.

— Жучок, товарищ генерал, — доложили радостными голосами. — Лежал в переднем углу подвала. Радиус действия — до одного километра.

— Этого нам только не хватало.

И снова возник мордатый полковник. «Товарищ генерал, срочно требуют в контору. Только что прибыла комиссия из Москвы. Через двадцать минут назначен сбор оперативной группы. Так что и вас, товарищ капитан, — повернулся он к Харрасову.

— Кончились тихие денечки, помяни мое слово, капитан, — промолвил Коршунов. И все его оживление, и непривычная мягкость и необычность тона, с какими говорил он о контакте с инопланетянами, исчезли; прежняя суровость вернулась на изрезанное глубокими морщинами служивое лицо. — Сейчас ты узнаешь главное в нашей работе. Москва — это тебе не зеленые человечки.Перед нею меркнут все звезды, и не одни генеральские. Узнаешь, что почем. Всыпят невзирая. Поехали, — и он обреченно поднялся.

Когда Харрасов и члены оперативной группы вошли в генеральский кабинет, во главе стола сидел представитель из Москвы, а сам Коршунов с красным, как вареный рак, лицом притулился, съежившись, сбоку. После того, как вошедшие расселись за длинным примыкающим к стене столом, он встал и обратился к ним.

— Господа офицеры. Распоряжением председателя комитета руководителем операции «сосенки» назначен генерал Короедов Петр Валентинович. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

После этого он прошел в конец стола, тяжело сел последним в ряду и ослабил узел галстука.

Московский генерал не торопился. Он допил давно остывший чай, вытер носовым платком ладони, глубоко вздохнул, встал и прошел к столу заседаний. Не садясь, он также неторопливо и пристально оглядел присутствующих.

— Подведем итоги, господа офицеры. Поговорим о фактах, которые имеют место, поговорим беспристрастно, как водится или, скорее, как должно водиться, без эмоций. А факты, как ни прискорбно, таковы: башкирское управление контрразведки стало гнездом шпионов. Используя собственную сеть, в том числе и уголовные элементы, на территории республики, последние похитили одного из тех, кто знает пришельцев, пытали его, и что они узнали при этом нам неизвестно. Пришельцы освободили мальчика и сгинули. Найденный жучок позволяет предполагать, что по их следу идут. И идут сами знаете кто. За преступное благодушие генерал Коршунов отстранен от должности, его дело будет рассматривать особый трибунал комитета. Мне же поручено исправить ситуацию. У нас есть только один путь — это использовать семью Михайловых. Полагаю, что мальчик знает больше всех, с ним необходимо поговорить как можно быстрее. К сожалению, семья, скажем так, забаррикадировалась, отключила телефон, и установить с ними благоразумный контакт не представляется возможным. Поэтому приказываю вместе с приданым спецназом произвести задержание мальчика и доставить его сюда. Приказы, как известно, не обсуждаются.

Едва закончил московский генерал, неторопливо поднялся Харрасов.

— Я категорически против. Мальчик травмирован. Любые наши насильственные действия вызовут непредсказуемую реакцию и способны повлиять на его психику. Нам необходимо действовать мирно, средствами убеждения. Это первое. Второе: любые насильственные действия в отношении семьи Михайловых, как мы уже дважды убедились, способны вызвать вмешательство пришельцев или точнее таинственной силы, потому что мы не знаем, что они такое. Это вмешательство, как показывают те же факты, не кончается добром. Исполнение Вашего приказа, товарищ генерал, приведет к гибели тех, кто будет его исполнять. Вы посылаете людей на смерть, чтобы они вызвали огонь на себя. Любое мирное соглашение с пришельцами после этого исключается.

— Я что сюда, в игрушки приехал играть? — вспыхнул московский генерал. Вот, — швырнул она на стол бумажку, — депеша, полученная из Уфы резидентом ЦРУ: «Пришельцы обнаружены, идем на контакт». Читайте и вдумайтесь: в нашей стране, в вашем, черт побери, городе шпики обошли нас в главном на сегодняшний не просто век, но истории — в контактах с иноземной цивилизацией. Государственные интересы — все более возбуждаясь продолжил он, — на этот час состоят в том, чтобы исключить контакт пришельцев с иностранной разведкой, неважно какой ценой. Не мне объяснять вам, капитан, очевидное. Вы сами вместе с вашим генералом отрезали возможность нашего мирного контакта. Не мне также напоминать вам о присяге, которую вы давали родине, вступая в ряды чекистов.

— Не взвинчивайтесь, товарищ генерал, а то вам самому станет страшно. Это мы уже проходили — про высшие интересы, до сих пор расхлебываем. Я в такие игры не играю.

С этими словами Харрасов достал служебное удостоверение, положил на стол, прикрыл сверху табельным пистолетом и, провожаемый взглядами, вышел, хлопнув на прощание дверью. На выходе из здания дорогу ему преградил дежурный офицер.

— Капитан Харрасов, вас приказано не выпускать из здания.

— Арестуешь, что ли, Коля. Ну, попробуй.

— А чего тут пробовать. Пока никого нет, — офицер огляделся по сторонам, — двинь-ка ты меня по скуле, Ильдар, да как следует, чтоб достоверно было. А сам чеши куда хочешь.

— Надо же, мечта исполнилась. — И с этими словами из всех сил двинул злой до чертиков Харрасов по скуле своего давнишнего и удачливого соперника по боксерскому рингу, так что тот без всякого притворства рухнул на пол, не меньше чем на несколько минут потеряв сознание. А капитан и был таков.

Спустя некоторое время он был дома. Жена полусонная тепло и ласково обняла его, ничего не спрашивая, накрыла стол, вскипятила чайник. Смотрела на него глазами глубокими и счастливыми от того, что видела мужа, совсем запропастившегося на работе в последний месяц. Однако и до нее вскоре дошло, что случилось что-то нехорошее.

— Ильдарка, Ильдарка, что с тобой? У тебя глаза невидящие.

Молча посадил Харрасов хрупкую жену себе на колени. Раскачиваясь, стал петь ей песенку

— Тэнгэ тынлык. Агаслыкта

Хандугас моно.

Куктеме ерземе данлай.

Кэм белэ уны.

Йырлаймы куктэ балкыган

Кояштын нурын

эллэ айга арнагармы

Хандугас йырын?

Эллэ арналганмы ул йыр

якты йондозга

йэрэп яткан яландарга

хэтфэ болонга?

Мин белмейем.¹

Еще пуще взволновалась жена, стиснула пальчиками лицо мужа.

— Ильдарка, миленький, да что же ты?

— Когда-нибудь, Айгуленочек, я расскажу тебе сказку о волшебном мальчике. Которого люди хотели спрятать в свою клетку, чтобы он служил им и был у них на посылках. Но когда это будет, я не знаю.

Долго сидели они, прижавшись друг к другу, но раздался звонок в прихожей, и, когда открыл Харрасов дверь, генерал Коршунов стоял на пороге.

— Ну что, капитан, примешь бывшего начальника?

— Вы то что ушли, Геннадий Иванович?

— А я не ушел, — Коршунов вошел в квартиру. — Генералы дверью не хлопают. Тебе что, был капитаном ФСБ, станешь лейтенантом ВОХР, падать то чуть-чуть, почти не больно. А мне без штанов с лампасами никак нельзя. Годы не те, здоровье, да и жена молодая, сам знаешь, то одно требует, то другое.

— Неужели отпустили?

— Плохо мне стало, Ильдар. Аккурат после твоего ухода, — проникновенно проговорил генерал, прижимая руку к груди. — Сердце сдавило, сознание помутилось, на полу оказался. Пришлось врача вызывать. Подмигнул я ему, когда он надо мной наклонился, понял сразу что к чему докторишко — даром что ли кормил бездельника. На носилки меня погрузили и в машину, чтобы в больницу оставить. Ну, в машину я уже сам влез, по дороге вот лекарство купил. — Тут генерал достал из знаменитых штанов бутылку водки. — Как, хозяйка? Не будешь против?

Спряталась Айгуль за широкую спину мужа и встревоженная и счастливая одновременно — пусть и неприятности, как она догадалась, зато муж рядом. А тот сморщил нос: «Как в кабинете, так коньяк пить, а с капитаном и водка сойдет?»

— Ну его, заморский компот, Ильдар. Нам с тобой сейчас надраться надо. А коньяк за мной. Поверь, еще не вечер. Расправит еще крылья генерал Коршунов.

Долго сидели в ту ночь генерал с капитаном на кухне. Пили потихоньку водку, закусывали чем бог послал, точнее что приготовила на скорую руку Айгуль. Разговаривали по душам, делились сокровенным. И время от времени посматривали в окно, в ту сторону, где жили Михайловы.

Ночь и тишина царили в той стороне, где жили Михайловы. И в этой ночи и тишине происходила таинственная возня. Не возле самого дома и в доме, но на подступах к нему возникали и пропадали во тьме группки людей, подъезжали автомобили, словно случайно забредший во двор милицейский патруль шуганул влюбленные парочки в кустах и на скамейках, что слушали соловьев, поглаживая друг друга. Внезапно потухли электрические фонари. Слесарь соседнего дома, примыкающего к двухподъездной девятиэтажке, где жила семья, был среди ночи поднят на ноги и ошалело и испуганно открыл люк на крышу, куда в черных трикотажных масках на лицах поднялись несколько мужчин. Самого сторожа вывели во двор и посадили в неприметно притулившийся во дворе автомобиль под присмотр водителя. Спустя некоторое время можно было видеть, как, пригнувшись, зловеще черные силуэты шмыгнули по плоской крыше, повозились у бетонного колпака над подъездом и затем, растягивая веревки, нависли над краем дома. Спустя некоторое время еще несколько силуэтов, пряча под плащами что-то тяжелое, вошли в искомый подъезд, поднялись, стараясь не шуметь, на четвертый этаж и остановились у квартиры номер тринадцать. Еще какое-то время нависшие на крыше и те, кто стоял у двери, шепотом переговаривались по рации и, наконец, получив сигнал, приступили к действиям.

Первыми начали высотники. Четверо мужчин орлами бросились в ночную тьму, скользя вниз по канатам, и одновременно ногами вперед рухнули в оконные проемы. Оглушительный звон разбитого стекла дал сигнал стоящим у дверей, и зычные удары кувалды и лома, вытащенных из-под плащей, по металлической двери довершили начатое: дом заполошился, засветились окна, распахнулись двери. Громкие крики «Что случилось», да «Вы что, с ума посходили» раздались отовсюду, но спешно въехала во двор машина с огромным рупором на кабине, откуда громогласно прозвучало: «Тихо граждане. Идет спецоперация. Оставаться всем на своих местах». Не тут то было. «Чеченцы в доме. Бомбу подложили», — раздался провоцирующий крик, и граждане вместо того, чтобы оставаться на своих местах, кто в чем, хватая детей, кошек и пожитки ринулись из квартир вниз по лестнице, сметая все на своем пути.

Там же, куда сквозь разбитые стекла ворвались спецназовцы, творилось не менее невообразимое. Разбуженные звоном и грохотом вскочили со своих постелей испуганные женщины, но грубо отшвырнули их в сторону бравые специалисты по антитеррору, вырвали из-под одеяла ничего не понимающего Димку, прижали заготовленную вату с хлороформом ко рту и понесли в коридор. Дверь была уже выбита. Вместе с толпой жильцов, пробивая путь не столько силой, сколько пугающей внешностью, выбежали они во двор, нырнули в поджидавшую машину и понеслись прочь. Сбились в кучу испуганные женщины разгромленной квартиры, разрыдались навзрыд. Несмело возвращались в квартиры разбежавшиеся жители.

Спустя несколько часов пришел в себя одурманенный мальчик. Зашевелился, открыл тяжелые веки. Люди в белых халатах стояли, склонившись над ним.

— Ну, слава богу, произнес один. — Наконец-то. Переборщили служивые. Много ли ему надо, мальчонке, хлороформу. Ты как, — похлопал он Димку по щеке, — говорить можешь?

От огромной усталости и отчаянья молчал Димка. Еще и суток не прошло, как вот также лежал он, приходя в себя, у бандитов. Закрыл глаза. Так хотелось верить, что все это — сон. И эти люди в белых халатах над ним, и тот шум и крики в доме, которые смутно вспоминались ему, — всего лишь страшный сон, который сейчас пройдет, стоит лишь зажмурить глаза, встряхнуть головой и перевернуться на бок. И он так и сделал: зажмурил глаза, встряхнул головой и хотел было повернуться на бок, но руки и тело его, на которые он в дурмане не обратил внимание, уперлись во что-то длинное и узкое, не дающее шевельнуться. И он начал понимать, что происходящее не сон.

— Мама, — одеревеневшие от наркоза и разбитые вчерашним днем в кровь губы еле шевелись.

— Дай ему понюхать нашатырь, — произнес еще один голос сбоку

Резко пахнущее оказалось в Димки под носом, он дернул головой и широко раскрыл глаза.

— Мальчик, не бойся, — говорило склонившееся над ним мужское лицо. — Ты должен рассказать нам о тех двоих, что вытащили тебя вчера из подвала. Кто они? Где они (тут голос замялся) живут? Это нужно для нашей родины мальчик. Для нашей с тобой страны.

Хотелось спрятаться и забиться в угол. Как в далеком счастливом дошкольном детстве, когда еще был жив отец. Хотелось спрятаться под кровать, под диван, в шкаф, затаить дыхание, сидеть, не шелохнувшись, чутко ловить каждый шорох и гадать, где ходит тот, кто его ищет. И с громким визгом бросаться на шею отцу, когда тот его найдет, и кричать: «Нечестно, нечестно. Давай еще».

— Молчишь. Ну ладно. Нечего рассупониваться, доктор. Времени нет. Коли, что положено.

— Подождем лучше, ребенок ведь еще.

— Этот ребенок слишком много знает, Валерий. И здесь не больница. Здесь действует не клятва Гиппократа, а другая, Не дури. Вкалывай сыворотку правды.

Все еще очумелый, ничего не соображающий Димка смотрел, как мужчина в белом халате, что стоял слева от него, повернулся к стеклянному шкафу, достал оттуда пузырек с прозрачной жидкостью, воткнул в него шприц и, держа на весу, стал наполнять его. Страх заполнил Димкино сердце. Вспомнился вчерашний вечер, слова в автомобиле, и, еле шевеля губами, он зашептал: «Степан, Степан, помоги».

— Постой, — остановил первого тот, что стоял справа, — он что-то говорит. — Он наклонился над Димкой. — Что ты говоришь, пацан. Повтори.

Невидяще смотрел Дима сквозь него. «Степан, пожалуйста», — шептали разбитые губы.

В далеком доме в Черниковке зашелестела пустота, вырос знакомый силуэт, наклонился над спящим Кудрявцевым, «Юрий, Юрий, проснись», — затряс его за плечо. И тот, когда осмысленно заморгал глазами, услышал.

— С Димой несчастье, Юрий. Его забрали в ФСБ, держат в камере, сейчас хотят пытать, чтобы он рассказал о нас. Я иду спасать его, а ты мчись в ту сторону. Я найду тебя сам.

Даже не умывшись, набросив на голое тело рубашку и надев брюки, выскочил Кудрявцев из дому и помчался на машине в старую часть города.

Вошла игла шприца в левое Димкино плечо, которое удерживал стоящий справа, однако не успел надавить на поршень фээсбэвский эскулап. Огромная фигура выросла за его спиной, отшвырнула прочь так, что рухнул он на пол вместе с разбитым стеклянным шкафом. Дрожащей рукой полез в кобуру под мышкой за пистолетом второй мучитель, но обхватили его за горло нечеловеческие пальцы, поднесли, оторвав ноги от пола, к лицу с налитыми свирепостью глазами и отшвырнули прочь с такой силой, что безжизненным красным пятном сползло по стене то, что только что было человеком. Лопнули кожаные ремни, державшие Димку. Бережно поднял мальчика гигант, прижал к себе: «Все хорошо, все будет хорошо. Тебе никто ничего не сделает», — и понес прочь.

От удара ноги улетела вырванная вместе с кирпичной кладкой бронированная дверь. Закричали голоса в коридоре, послышался топот, раздались хлопки выстрелов. Но гасли пули тех, что стреляли сзади, в спине гиганта, и падали навзничь бестолковыми истуканами, хлопаясь затылками о бетонный пол те, кто выбегал навстречу, словно наталкивались на невидимую стену. Сквозь решетки и двери, стены и окна, ломая и повергая в прах железные прутья и стены на своем пути, вырвался на улицу посланец неба с бережно прижатым к телу мальчиком, повергнув напоследок навзничь четырехметровые кованые ворота. В одной из стоящих неподалеку машин — серой волге — разбил он стекло, открыл заднюю дверь, осторожно положил вялое Димкино тело на заднее сиденье, шепнул: «Держись мальчик. Уж как-нибудь держись», сам сел за руль и помчал прочь.

В лучших традициях тупых американских блокбастеров неслась погоня по улицам города. Вой сирен заполнил благочестивое утро, взлетали и взрывались в воздухе автомобили, испуганные пешеходы разбегались, куда глаза глядят, или, застигнутые врасплох, прятались за фонарные столбы, два-три из которых все же оказались сметенными. Разъяренная свора преследователей от ФСБ демонстрировала чудеса храбрости и выучки, но славный дорожно-патрульный полк показал свою полную профнепригодность. Брошенные наперерез машине, несущейся под сто пятьдесят километров в час, разбегались как тараканы от света мужественные составители протоколов на мирных нарушителей правил дорожного движения, хотя, следует признать, один из них взмахнул было полосатой палочкой перед глазами несущегося Степана, но то был его последний взмах.

Кружа и петляя, пронеслась свора машин по улицам Ленина, Маркса, Социалистической, Коммунистической, Революционной, вырвалась, как на простор, к площади перед центральным рынком и, завывая сиренами, грохоча автоматными очередями, время от времени теряя разбитых соратников, понеслась к широкому проспекту Октября. В районе сельскохозяйственного института спешно выстроились гаишные машины, перегораживая дорогу, владельцы которых от греха подальше попрятались на обочине, безнадежно выставив пукалки-пистолетики против воли небес. Но обошел их слева Степан: использовав, как трамплин один из автомобилей, пронесся он над ограждением «лукойловской» заправки, снес по пути две бензиновые колонки и в зареве пожара понесся дальше.

В районе центрального универмага спешно готовилась следующая засада. Также выстраивались машины, разбегались милиционеры, обреченно выходили вперед в касках и бронежилетах спецназовцы, не успевшие еще опохмелится после успешного штурма этой ночью Димкиной квартиры. Но спутал их планы и сберег их жизни Степан. Внезапно развернув машину перед строем, понесся он назад, прижимая к правой стороне дороги, поравнялся с белой четверкой, стоящей на обочине, заорал, что было мочи: «Ко мне, Юрий. Сюда». Подбежал Кудрявцев, нырнул к Димке на заднее сиденье, только и произнес: «Ну, вы даете, ребята!», как машина рванула с места и, свернув направо, отчаянно, как загнанный зверь, понеслась в сторону Затона — городского пригорода — прочь из Уфы.

Казалось, здесь их не ждали. Две милицейские машины перегородили было мост над рекой Белой, но разлетелись в разные стороны от мощного удара. Одна из них, сломав ограждение, улетела на стоящий внизу резервуар с бензином, так что еще один факел стал указывать путь беглецов.

Казалось, их здесь не ждали, но то было не так. До выезда из города никто действительно не мешал друзьям, и они мчались на привычной им бешеной скорости, распугивая мирные авто, спешащие кто на работу, кто на дачу. Но, миновав последние затонские дома, все стало ясно. От последнего светофора и до последнего КПМ на протяжении метров наверное пятисот, вытянувшись по обе стороны дороги стоял мотострелковый батальон, призванный к ночному досмотру в город.

Их ждали: прятались солдаты за обочиной, за гусеницами транспортеров, прижимаясь щекой к автоматам; нервно шевелись пулеметные башни боевых машин пехоты, уточняя угол обстрела, чтобы ненароком не задеть своих; два легких танка по обе стороны дороги грозно направили стволы своих пушек на середину шоссе. Прохожие разбегались во все стороны от воя сирен, предупредительных выстрелов в воздух и громогласного в динамиках: «Граждане расходитесь. Оставаться опасно для жизни. Граждане расходитесь». Водители и пассажиры легковых и грузовых машин, также бросая все и вся, разбегались прочь; из-за углов всех домов поблизости торчали любопытные мальчишеские носы.

Их ждали. И было тихо-тихо, и небо стало темнеть посредине ясного дня, когда серая «волга», вся разбитая от бесчисленных ударов, подъехала к светофору. И тишина взорвалась: мерно застрочили станковые пулеметы, затюкали молоточками автоматы, недвижно застыли стволы танковых пушек, выжидая, когда машина войдет в выбранный им круг смерти.

«Вот и все», — обреченно подумал пришедший в себя после бесчисленных виражей и столкновений Димка. Он закрыл глаза, прощаясь с жизнью, но жизнь почему-то продолжалась, машина ехала, и зажужжали вокруг невесть откуда взявшиеся пчелы. Тогда он открыл глаза и увидел серую пелену, окутавшую автомобиль, и черные осы-пули, что влетали в эту пелену с противным жужжанием и с тихим шелестом, как горох, опадали на дорогу. Словно во сне вдруг раздались стволы танковых пушек, мимо которых мчалась машина, так что напомнили их дула Димке пионерские горны, и не грозное «бах», а громкое «чмок» раздалось, когда выползли из них, словно из последних сил червяки-снаряды и шлепнулись невдалеке на землю.

И вдруг что-то случилось. Не успев обнаружить себя, снова спряталась радость в Димкином сердце, повеяло холодом, стало страшно. Светлеть стало небо над головой, бледнеть серый покров, что укутывал машину, и в первый и последний раз в своей жизни увидел Димка растерянность на лице могучего Степана, когда обернул он к ним назад искаженное яростью лицо и закричал: «Мои силы кончаются. Ложитесь, ради бога ложитесь. Я не смогу защитить вас». Не церемонясь, швырнул Димку Кудрявцев к себе под ноги, сам навалился на него, и услышал мальчик, как затокали пули, пронзая насквозь металл машины, как дернулось несколько раз мужское тело над ним, и заревел безнадежным воем, словно смертельно раненый зверь, Степан. А еще немного времени спустя все стало тихо.

Преследователи отстали. Солдаты сделали свое дело, постреляли напоследок и на том успокоились; ряды милиции и контрразведки поредели настолько, что и мысли у них не было о погоне. Заехав в ближайший лес, выскочил из машины Степан, распахнул заднюю дверцу, бережно вынес тело Кудрявцева, опустил на траву, прижал его голову к груди.

— Юрий, друг мой. Прости меня. Я сделал все, что мог. Юрий, друг мой, — и гладил при этом безвольные волосы Кудрявцева, и покачивался скорбно над ним. — Я не умею возвращать жизнь, Юрий. Прости меня, мне это не дано. Юрий, Юрий…

Дрогнули закрытые веки Кудрявцева, открылись глаза, еле заметно шевельнулись уголки губ: «Помоги им» — раздались последние слова, и Юрий Александрович скончался.

Закачался гигант с закрытыми глазами, стон раздался из глубины его тела.

— Они ответят. Они за все ответят, — глухо, как песня, прозвучали его слова. — Не будет им ни веры, ни пощады.

И продолжался стон.

Припав плечом к колесу машины, сидел на траве Димка, усталый до невозможности. Он то поднимал голову и смотрел на Степана с мертвым Кудрявцевым на руках, то бессильно опускал ее. Мир рухнул на его глазах. Только вчера он был обыкновенным мальчишкой, учился в школе, помогал матери, заботился о бабушке, вел обыкновенную мальчишескую жизнь с ее шалостями, заботами, обязанностями. В этот последний день его держали в застенках и бандиты, и власть; одни у него отрубили палец, а другие выкрали посреди ночи, разбив окна и двери дома, и вкалывали сыворотку правды, чтобы он выдал людей, спасших его и сестру от неминуемой гибели. Перед его глазами сверкали ножи, шприцы и свистели пули. И один из тех, кто спас его и Катю, жизнью своей заплатил за свою доброту и лежал сейчас перед ним бездыханным человеческим телом. Весь мир ополчился на его семью и двух его нечаянных друзей. Ополчился за то, что они встали против зла. Не позволили этому злу торжествовать, не подставили покорно свои шеи. Чудо позволило им продержаться до сих пор, но и чудо оказалось небеспредельным. И что же тогда будет завтра? С ним, со Степаном, с мамой, с Катькой и бабушкой?

Прочитал его мысли Степан. Повернул к нему голову: «Держись Спиноза. Я тебя не оставлю. Мы что-нибудь придумаем. Мне бы только собраться с силами. Они проклянут день, когда они родились. Мне бы только собраться с силами». И продолжал раскачиваться с Кудрявцевым на руках.

Долго ли, коротко ли они так сидели. Поднималось солнце над лесом. Свиристели птицы, жужжали пчелы и оводы, то появлялись, то исчезали звуки от проходящей невдалеке за деревьями дороги — голоса людей, шум проезжающих машин. Случайный прохожий заглянул в лес по нужде и остолбенел, увидев их. Но взглянул в его сторону Степан, и пошел тот прочь с затуманенным взором, придерживая расстегнутые штаны, забыв, зачем заходил в кустики.

Наконец положил Степан Кудрявцева на землю, повернулся к Диме. «Я действительно ничего не мог сделать. Надо было спасаться и бежать. А Юрий умер. Пули достали его. И я не умею возвращать жизнь».

— Ему надо закрыть глаза. И сложить руки на груди, — медленно, заторможено произнес Дима.

— Верно. Я узнал, — ответил Степан после минутного молчания. Он провел широкой ладонью по лицу Кудрявцева, и глаза того закрылись, сложил руки ему на груди и продолжал сидеть перед ним на коленях.

— Дядя Степан, кто вы?

Поднял тот голову, оглянулся вокруг себя, словно видел все в первый раз, посмотрел на небо.

— Ты догадался — я не человек. Я с другой планеты, далеко-далеко отсюда. Планеты, на которой я ни разу не был. Плохо иметь немилосердную родину, как у тебя, еще хуже быть совсем без родины, что уготовано мне. Без родины, без друзей. Единственный у меня был друг, и его не стало. Я не сумел спасти его, а он вызвал меня к жизни. Эта боль никогда не утихнет, все тысячи лет, что я буду здесь, я буду помнить этот день. У меня остались лишь ты и его сестра с племянником в Бирске. Вас он просил сберечь, и я это сделаю. И горе тем, кто помешает.

Еще какое-то время они сидели в прежних позах. Потом Степан поднялся, вышел на кромку леса, осмотрел дорогу. Вернувшись, склонился над Димой. «Ты как, в порядке? Нас собираются искать. Ты можешь ехать?» «Конечно, — встрепенулся Димка, — а как же Юрий Александрович»? «Мы поедем вместе. Помоги мне положить его».

Они аккуратно уложили Кудрявцева на заднее сиденье, сами сели впереди, Димка полуобернулся назад, чтобы рукой удерживать тело, если оно начнет сползать на ухабах, и они поехали. Выждав, когда никого вокруг не было, выехали на шоссе, затем свернули на полевую дорогу и по ней, кружа и петляя по полям и перелескам, вывернули к Бочуринским садам, что стоят на высоком берегу реки Белой, снова выехали на шоссе и, миновав небольшую деревушку, подъехали к берегу реки, где затаились в кустах под крутым яром.

— Ты останешься здесь с Юрием. Так надо. Мы прикроем его, как будто он спит. Если кто появиться и будет спрашивать — скажешь, что твой отец отдыхает. А я отгоню машину, она нас может выдать. И еще я вернусь туда, где его убили. Они хотели войну, они ее получать, — будничным тоном, как будто говорил о походе в магазин, произнес Степан. — А с твоими врагами мы разберемся позднее. Я вернусь через час, через два. Я знаю, тебе сейчас нелегко, тем более остаться одному, но так надо.

— Я дождусь, дядя Степан.

— Я знаю.

Так же аккуратно, как и прежде, они вынесли Кудрявцева из машины, уложили в тень под кустами, накрыли пиджаком. И Степан уехал.

Как страшный сон рассказывали потом друг другу жители Уфимского предместья Затон, где обстреляли машину с нашими героями, о том, что далее случилось в тот злополучный день. Стрелковый батальон стоял на выезде из города по обе стороны шоссе. Утром он выполнял приказ «задержать указанную машину любой ценой» с использованием всех видов оружия, а сейчас — в два часа дня — собирался возвратиться к месту своей постоянной дислокации. Разгоряченные утренней схваткой солдаты горячо обсуждали ее подробности, хвастались друг перед другом проявленной удалью и посмеивались над незадачливыми сослуживцами. Не раз и не два подходили они к упомянутым танкам и, разглядывая разверстые стволы пушек, удивлялись, крутили головами, остряки бормотали хвастливо — работая на публику — или испуганно про себя «нечистая сила», кося глаза и разводя руками. Повинуясь приказам офицеров, они, также не торопясь, складывали боеприпасы, посылали тайком от старшин гонцов на рядом расположенный рыночек за водкой и сигаретами.

И вдруг, словно серое пятно пало на одну группу из них, человек из тридцати-сорока. Глаза солдат остекленели, плечи у всех, как один, распрямились, словно на войсковом смотре, также в единое для всех мгновение руки их привычно схватили автоматы, вставили рожки с патронами, под еще улыбчивые возгласы со стороны выстроились они в цепь, сделали шаг вперед и нажали на курки. Кто на их пути не успел сообразить, что происходит, пал пронзенный пулями навылет. Другие попрятались и, не долго думая, открыли ответный огонь. Цепь не пряталась, не играла в солдатики, она молча принимала пули и молча падали на траву молоденькие парнишки. И когда обходили потрясенные победители своих недавних сослуживцев, бездыханных и лежащих ныне в крови, одни и те же остекленевшие глаза видели они у каждого павшего.

Не успели потухнуть сигареты над местом недавнего побоища, не успели подбежать любопытные мальчишки от ближайших домов, как еще одно серое пятно пало на стрелковый батальон, и еще как один выстроилась цепь из десятков солдат и пошла палить из пулеметов и автоматов, куда глаза глядят. Снова был бой, снова как сжатые снопы падали солдаты на землю. Снова наступило затишье. И когда в третий раз встрепенулись солдатские плечи и безумно потянулись руки к автоматам, великий и необъяснимый страх и ужас овладели войском. Бросая пистолеты и автоматы, побежали жалкие кучки офицеров и солдат в разные стороны, сдирая на бегу гимнастерки и скидывая сапоги, чтобы ничем не быть причастным к армии и этим сберечь свои жизни. Разбежался и народ на рынке, когда засвистели над головами свинцовые очереди. Не видя противника вокруг, застыли манекенами последние остекленевшие солдаты, потом разделились на две группы и пошли друг на друга в прощальную схватку. Последний оставшийся в живых незряче оглядел своих павших товарищей, потом повернул лицо к небу, приставил дуло автомата к горлу и сделал последний выстрел.

В это же время на четвертом этаже кокетливого здания на улице Ленина раздался звон, и увидели прохожие, как вылетел человеческий ком сквозь разбитое стекло и, раскинув руки, с истошным воплем рухнул на асфальт. Выбежали потом из здания молодцы в штатском и унесли внутрь то, что осталось от московского генерала. Снова надел свои штаны с лампасами генерал Коршунов, снова занял свой кабинет. Первым делом отправил всех солдат с их автоматами и пушками восвояси. Отправил по домам и всех полковников, мордатых и не очень, и офицеров из других областей, что рыскали прежде по городу. Лично устроил разнос фельдшеру, который вкалывал наркотик правды Диме, и отдал его под военный трибунал. К концу дня, оставшись один, встал он у окна и произнес в небо: «Ты видишь, я чист перед тобой. Теперь все в твоих руках», Но небо молчало.

Посланец неба в этот час копал могилу своему погибшему другу. Он не стал прибегать к своей вновь воспрянувшей мощи, он копал могилу человеку, как человек. По крайней мере, так сказал Димка о Кудрявцеве: «Мы должны похоронить его. Лучше на кладбище, но как это сделать?» и он при этом взглянул на Степана.

— Достойны ли мертвые лежать рядом с ним? — ответил тот.

— Он человек — возразил Димка. — Он же не зверь, чтобы лежать забытым.

— Я не говорю забыть. Об этом и речи быть не может. Но люди убили его. Зачем ему быть с ними после смерти?

— Мертвые всегда лежат вместе, — пожал плечами Димка. — И хорошие и плохие. Так принято. Наверное, плохо лежать одному.

— Он был один всю свою жизнь, — ответил Степан. — Но так и быть. Я не знаю, сможем ли мы похоронить его сейчас в городе. Лучше подождать, пока все уляжется. Давай похороним пока здесь. А потом перевезем на родину, в Бирск. Мы принесем горе его сестре и племяннику, но другого пути нет.

Димка опять остался с телом Кудрявцева, а Степан направился к деревне, где вскоре бешено залаяли псы, и откуда он вернулся с лопатой в руках. «Я хочу, чтобы все было как у людей», — ответил он на молчаливый вопрос в Димкиных глазах, и, выбрав место под крутым берегом, вонзил лопату в землю. Два раза Димка настаивал на своем: «Дядя Степан, дайте я тоже. Он ведь спас меня, и без него не было бы Кати». И тогда Степан передавал лопату мальчику, и тот также углублялся лопатой в землю и выкидывал грунт на поверхность.

Потом они бережно опустили тело в могилу, аккуратно уложили, накрыли снятой Димкиной майкой и долго-долго сидели на краю, не в силах бросить первый ком вниз, словно ком этот означал действительную смерть и невозвратность. Словно пока могила еще не была засыпана, Кудрявцев был с ними. Слезы текли в эти минуты по Димкиным щекам; сглатывая слюну, он всхлипывал, вытирал кулаком глаза. Все напряжение и боль последних суток были в этом и всхлипывании и плаче. И бормотал он, прижимаясь к Степану: «Сволочи. Какие они сволочи. Катьку хотели изнасиловать и убить. Меня мучили. Юрия Александровича застрелили. Если бы не мы, он бы еще жил». Молча обнимал его гигант, гладил по плечу, по голове. «Ничего, мой мальчик. Все образуется. Так, наверное, устроена жизнь людей, что не могут они не причинять боль и муки другим. А Юрий? — он не мог поступить иначе. Вы с сестрой были в беде, и он спасал вас, как мог. Это было для него самым главным. Главнее жизни».

Они закопали могилу, дав слово при первой же возможности увезти его отсюда и похоронить рядом с родителями. И последнее, что запомнил Димка, лежа на спине и укрывшись Степановым пиджаком, перед тем, как забыться тревожным сном, это сидящего рядом Степана, уткнувшего голову в колени, и его шепот:

— Создатель мой, Уин Сью Уан. Зачем ты поручил мне этот жестокий мир. Здесь нет доброты. Здесь люди, как звери. И я не знаю, как спасти мальчика, которого доверили мне.

Ужасный день пронесся над городом как смерч, как ураган, оставив по себе снесенные фонарные столбы, разбитые машины и пожары на дорогах, десятки раненых и покинувших белый свет. Живые похоронили своих мертвых: в цинковых гробах отправились к матерям солдаты, стрелявшие в беглецов, кладбищенские просторы заполнили толпы горожан, что прощались со своими близкими: и случайными жертвами погони и обстрела, и теми, кто принимал в них участие. Коммунальные службы спешно навели лоск на растерзанные улицы, так что спустя два-три дня казалось, что ничего и не произошло: все порушенное установили, покрасили или по стародревней русской привычке закрыли сплошными заборами, на которые спешно наклеили красочные рекламные плакаты. Местные печать и телевидение, как повелось, лишь вскользь упомянули о событии, взбудоражившем столицу республики, занимая время горожан описанием торжеств по поводу еще одной построенной школы, больницы, профилактория в глубинке. Последнее в те годы было на самом деле и редко и замечательно, но все же проигрывало, если сухо говорить, и в актуальности и, по большому, хотя и скрытому от многих, счету нашему происшествию. Да и то, что было вскользь упомянуто, наверняка с подачи известных нам сил и лиц комментировалось как событие уголовное, туманное, с намеком якобы в интересах правосудия на грабителей банков, чеченских террористов или сектантов тех или иных мастей.

Казалось, обычная жизнь вернулась в город. Место отправленных восвояси генералом Коршуновым вояк, милиционеров и омоновцев медленно и тихо занимали привычные воры, бандиты и бродяги, так что забыли вскорости граждане тишину и порядок, и перестали изучать по ночам и вечерам анатомию и физиологию своих подруг подростки. Все было так, и все было иначе: в тишине, подспудно, кропотливо шевелились и копошились силы, проигравшие свой первый бой. Они изучали причины своего поражения, перестраивали ряды, меняли тактику, стратегию, дислокацию. В ведомстве генерала место солдат и офицеров заменили интеллигентного вида ребятки, что могли дать фору любому хакеру или Эйнштейну. Сотни электронных средств наблюдения и немыслимых физических приборов, способных разглядеть след нейтрино в придорожной пыли, установили они в районе, где жили Михайловы; крыши соседних домов усеяли датчики и антенны, ловящие каждый шорох звезд. Любой звук из космоса, любое колебание магнитных, электрических и иных физических полей тщательно изучалось, сравнивалось в немыслимых сочетаниях с иными сигналами, прибавлялось, отнималось, умножалось и делилось мощнейшими компьютерами, построенные графики и диаграммы сопоставлялись с событиями в городе.

Появились в ведомстве генерала и другие специалисты, о которых знал он один. Установили эти специалисты круглосуточную слежку за каждым работником его официального ведомства от уборщицы до первого заместителя. Казалось одного капитана Харрасова обошло недоверие генерала и, напротив, коснулась его любовь. Потому что вызвал он его к себе на следующий день после своего возвращения в родной кабинет, похмелились они генеральским коньяком, как и было ночью обещано, поручил ему генерал осмотреть найденную к тому времени «волгу», на которой сбежали наши герои, и напоследок сказал.

— Отдыхай капитан. Считай это приказом. Чует моя печенка, сейчас все зализывают раны. Про наши — я уж молчу. Мериканцы — не получилось у них. Почему да как не получилось — разберемся со временем. Божественная сила? — она еще обнаружит себя. А когда обнаружит, мы тебя позовем. Сейчас отдыхай, поправляйся, жене время удели, навести родителей — мне ли тебя учить, молодого. Силы тебе еще понадобятся, не будь я генерал Коршунов.

А когда вышел капитан из кабинета, нажал на столе неприметную кнопочку и внятно произнес: «За этим — особый надзор. Головой ответите. И если я говорю головой, — возвысил голос, — то так оно и будет. И никакие законы не помогут». А когда отключил генерал связь, тихо произнес: Поиграем, капитанчик, поиграем. Не мог я в тебе ошибиться, не мог, не будь я генерал Коршунов»

Сытый и пьяный приехал капитан Харрасов в Демский район города, что раскинулся за рекой Белой, вывернул на окраину, где в чистом поле среди растущей пшеницы стояла серая пробитая пулями «волга», остановился на обочине рядом с неприметной зеленой «газелью», закурил и проговорил в окошечко машины: «Чего стоять? Начинайте».

Это надо было видеть! Рота спецназа в камуфляже, в полном обмундировании, т. е. в касках, бронежилетах, с гранатометами и автоматами, за спинами которых замаячили, выползая из-за деревьев, приданные боевые машины пехоты с дрожащими от нетерпения стволами легких пушек, окружала бедную помятую машину. Бойцы перебегали от кустика к кустику, от кочки к кочке, припадая к земле, прячась за веточки. Как в зловредных американских фильмах они объяснялись на пальцах: два-три пальца вытянутые вверх пальца — значит два-три бойца, одним пальцем направо или налево — значит идти этим бойцам направо или налево. И не было этому конца.

Смотрел на это сказочное действо капитан Харрасов, сплюнул, и, не таясь, пошел к машине, бросив на ходу бравому командиру спецназа, что вышел из «газельки» и встал за его спиной: «Смотрите, не подстрелите, вояки».

Волгу он обошел со всех сторон, внимательно осмотрел салон машины, потрогал пальцем бурое пятно на заднем сиденье. «Охранять, вызвать криминалистов, после осмотра доставить к нам во двор, полковник», — сказал на ходу смущенному командиру спецназовцев и отбыл восвояси.

В тот же день с женой уехал он в село Языково к родителям. Погулял, попил водочки при встрече и на следующий день занялся ремонтом сарая, что давно уже обещал матери. От еды, солнца и размеренной жизни прежний вес стал возвращаться к нему, и только одна Айгуль замечала его временами застывший взгляд. На третью ночь после своего приезда он долго шептался с женой и тихо и незаметно исчез, только его и видели.

Когда командир группы, которая следила за капитаном, доложил об исчезновении Харрасова, генерал Коршунов далеко за пределами своей официальной резиденции построил по стойке смирно лучших сыщиков России. На глазах у всех он сорвал погоны с провинившихся, зачитал приказ по федеральной службе безопасности России за подписью ее председателя о понижении их всех в звании до сержанта с прохождением дальнейшей службы на Дальнем Востоке и напоследок устало высказал остальным.

— Господа! Не все из вас еще поняли важность стоящей перед всеми нами задачи. Речь идет не о бирюльках, в которые надумал играть генерал Коршунов и его высокое начальство. Дело, которое нам поручили — это самая важная государственная задача на сегодняшний, да и все последующие дни. Эта задача важнее секретов атомных бомб, термоядерного оружия, баллистических ракет, лазерных, биологических и прочих видов устрашения и возмездия. По большому счету речь идет о том, что тот, кто установит дружеский контакт с внеземной цивилизацией, будет править человечеством в ближайшие сотни лет. Она проявила себя на нашей земле, и не будет прощения нам, если нас опередят, если мы упустим свой шанс.

Вам ли не знать, как низко пала наша страна в последние годы. Вы, щенки, еще не видели, как половина людей на земле пресмыкалась перед красной звездой или тряслась перед нею в страхе. Настало время вернуть эти дни. Пусть не красное знамя будет при этом над нами, а разноцветная тряпочка, пусть не звезда, но мифический орел осеняет наши лбы, главное — это сила и власть в руках, которых мы можем достичь с помощью открывшейся нам силы. И тогда все эти хваленые Европы, Америки, Азии будут годны только на то, что вытирать наши задницы.

Я призываю вас служить не за страх, а за совесть. Надо выложиться до конца. Надо стать как зверь в лесу, как волки, — вечно настороженными, вечно ждущими опасность, реагирующими на любой шорох, тень, движение, ничему и никому не верить, всего бояться, быть нацеленными на одно — поставленную задачу.

Я мог бы также сказать, что сегодня именно та ситуация, когда лес рубят и щепки летят. Никто, поверьте мне, никто не будет в таком деле считаться с этими щепками, как бы они не назывались — председателями, генералами, капитанами. Но, думаю, это и так понятно.

Спустя два дня в далекой алтайской деревушке, окруженной кедрами и соснами, вышел из попутного грузовика крупный рыжеватый мужчина в изрядно помятом костюме и с полиэтиленовым пакетом в руках, где аккуратно лежали все его нехитрые пожитки. Коротко осмотрелся, переговорил с местными мужиками, что с утра кучковались у продмага, и направился на самый край деревни. Еще раз расспросив встреченную по дороге старушонку, которая поначалу шарахнулась от него, как от чумного, а потом махнула рукой в сторону и, крестясь и оглядываясь, поспешила прочь, он подошел к крепко срубленному дому под двумя соснами, открыл калитку, смело прошел мимо угрожающе поднявшегося пса и постучал в дверь.

— Входи, капитан, входи, — раздался изнутри голос, — с утра жду.

Аккуратно сняв на крыльце ботинки, мужчина вошел в дом, поздоровался.

— Здравствуй. Олджубей. Привет тебе из Башкирии. Вот, жена в подарок мед передала. Говорит, нет лучше башкирского меда.

Гость поставил на стол поллитровую банку с прозрачно-желтым содержимым, и хозяин — тот самый алтайский шаман, что все просил отпустить его к внученькам, — наконец-то оставил раковину, где чистил картошку, и подошел к гостю, которым и был капитан Харрасов.

— Спасибо за мед капитан. Знаю, что от души принес, а не задобрить. Что не особо ждешь помощи, а все-таки приехал. Неладно, знать у вас. А впрочем, сначала попьем чайку — ты с дорогиустал, — потом и поговорим.

— Добро — улыбнулся Харрасов, — если к чаю и картошку жареную — в самый раз будет.

— Будет тебе и картошка, и чай, и внучат моих увидишь, скоро заявятся.

В четыре руки они быстро настругали картошку на огромную чугунную сковороду, поставили в печь, присели, переговариваясь о том, о сем — о погоде, о дороге, — пока хлопок дверью и сердитые голоса на дали знать о приходе внуков

Два мальчика четырех и семи лет отроду вошли, демонстративно не обращая внимания ни на гостя, ни на деда, позвали мигом примчавшуюся кошку, положили перед ней на блюдце двух окоченевших сорожек.

— Вот, Мурка, тебе подарок от дедушки. Вот так он тебя любит. Рыбы ему для тебя жалко. А мы, Мурка, старались. Мы даже встали в пять утра, чтобы рыбки и тебе и нам на обед наловить, — причитал старший.

— Я же вас предупредил, что клева не будет, — откликнулся Олджубей.

— Предупредил, как же. Ты не предупредил, а наколдовал. Если бы ты не сказал, что клева не будет, он бы обязательно был. Мы с Сашкой как дураки комаров кормим, а ты колдуешь.

— Да, — протянул младшенький, — Мы, Мурка, старались.

— Это все дед, Мурка, — опять пробасил старший. Мы даже замерзли, а рыбы все нет и нет.

— Глупенькие вы у меня, — старик подошел к внукам, погладил по головкам. — Давайте так: в другой раз скажу идти рыбачить — идите и клев будет. Согласны?

Промолчали, насупившись, детишки. Поднялись, побрели, как убитые, в свою комнату. Вернулся старик к капитану.

— Говорят, что колдую, а я просто вижу, что будет. Проклятый это дар, капитан. Не дай бог иметь его.

После жареной картошки, большую часть которой уплели незадачливые рыболовы, и чая с башкирским медом Олджубей с Харрасовым вышли во двор и, сидя на завалинке, капитан рассказал все, что случилось в городе в последние дни. И добавил:

— Мальчик может пропасть, Олджубей. Его будут вечно искать, и он будет вынужден вечно прятаться и прибегать для спасения к этой силе. Если он останется с нею при всем моем уважении к ней она, как ни крути, нечеловеческая. Это наложит отпечаток на него и сколько дров он наломает и кому это аукнется — никто сейчас не скажет.

А если он будет спасать свою семью, чтобы скрыться вместе, ему, точнее им, нужен помощник. И здесь я сгожусь. И знаю свою организацию, и кое-что умею.

Я лезу в это дело еще и потому, чтобы показать этой силе, что есть и нормальные люди. И, между нами, Олджубей, я думаю, что лишь таким путем можно установить с нею контакт и, главное о чем все забывают, понять, зачем она здесь. Все хотят использовать ее, а речь может быть идет о наоборот.

Горько, Олджубей. Горько и грустно. Нелюдь старается спасти ребенка, а люди ловят и мучают его, чтобы найти эту Нелюдь. И ради чего — ради силы и власти, все больше, все шире, как старухе в «Золотой рыбке».

И потом, знаешь, старик, я тут читал «Мастер и маргариту», когда входил в это дело. Есть в том романе Понтий Пилат, еще в Евангелии есть. Так вот по Булгакову всего лишь раз в жизни он умыл руки, а оказалось, что был тот раз единственным, когда коснулся он бога. И потом ничего не исправить, не замолить нельзя. Хоть тысячу подвигов соверши, бога не вернуть. Я, конечно, не прокуратор Иудеи и даже не генерал ФСБ, и в бога не верю, но руки умывать не хочу. Вдруг потом не исправить.

— Страшное это дело, капитан, — тихо откликнулся Олджубей. — Ты, конечно, сам себе хозяин, но не вижу я здесь света впереди. Чую, земля не останется прежней. В другом мире будут жить мои внуки.

Через два часа Харрасов с Олджубеем уехали рейсовым автобусом в районный центр. Вслед им ушла телеграмма: «рыжеволосый мужчина крепкого телосложения сходный по описанию с разыскиваемым вместе с местным шаманом Олджубеем выехали сегодня в райцентр в три часа дня». Широко улыбнулся, прочитав ее, генерал Коршунов, бережно погладил лист бумаги. И, вызвав командира группы слежения, коротко сказал ему: «Ждите Харрасова с Олджубеем». Зловещим и немигающим был при этом его взгляд, и понял, стоящий напротив, что не о службе, как у предшественников, но о голове его пойдет речь, если он промахнется.

Те, кого генерал непочтительно назвал «мериканцами. — лень ему видишь было выговаривать букву «а», — с теми, кто был с ними в стае, тоже меняли свою тактику, стратегию, дислокацию. Детские игры внезапно стали задачей номер один и у заморского ведомства и у банды Карела. Зрелище повергнутых, как бы невзначай, людей неведомой силой, способной, так хотелось верить, на значительно большее, заставляло задуматься, воодушевляло и звало к неведомым вершинам. И, как и во многом переосмыслении, привело ко многому изменению, как в помыслах, так и в поступках участвующих лиц. Спешно вызванный по поводу ротвейлера («Вы уж простите великодушно, но я вынужден уехать, а собачку взять с собой не могу. Цена для меня сейчас неважна, и если вы по-прежнему интересуетесь? — Даже не знаю, разве что еще раз взглянуть. — Да ради бога. Завтра в том же саду, в то же время), Костик прибыл на место прежней встречи, но вместо осмотра шаловливой дворняжки, как несколько дней назад, вместе с собеседником углубился в рощу неподалеку. Медлительность и велеречие спали на этот раз с его спутника, как шелуха с высохшего подсолнуха, и шел он с ним рядом, проникновенно выговаривая.

— Константин, прежде всего радостная весть. Руководством вы переведены в самый высший разряд, ваш счет в банке вырос в два раза, и все последующие отчисления также автоматически удваиваются. Должен сказать, теперь вы зарабатываете больше меня, Константин, — собеседник ободряюще улыбнулся. — Еще год-два и вы купите виллу на Багамах. Солнце, пальмы, девочки — что может быть прекрасней. Надеюсь, по старой дружбе возьмете меня к себе привратником. — И он дружески похлопал Костика по плечу. — Что касается дела, то надо выручить двух наших друзей. Они попали в милицию при последних, надо сказать зверских проверках. Неувязка с документами, насколько я знаю. Паспорта настоящие, но куплены, — сейчас, вы ведь знаете, здесь все продается и покупается. Они сидят в УВД Октябрьского района, здесь их фамилии, — он протянул бумажку Константину, который, не глядя, сунул ее в карман пиджака. И еще одна просьба. Надо узнать кому принадлежит одна машина — «жигули» четвертой модели номер Б 03–77 БШ. Цвет белый. Руководство часто дает незначительные и непонятные поручения, вам ли это не знать. Но пожелания начальства у нас, как и у вас, не обсуждаются. Ну а потом? Потом нас ждут великие дела, Константин. Будем разбираться, что же действительно произошло в городе. И если ваши предположения, о которых вы говорили мне в прошлый раз, подтвердятся, думаю с вами захотят встретиться там, далеко, за океаном. И тогда главным в моем послужном списке будет, пожалуй, одно ваше имя.

Наверное, я старею, Константин. Становлюсь сентиментален. Иногда я смотрю на вас и думаю — мне бы такого сына. Поверьте, я действительно отношусь к вам, как к сыну.

— Что за машина? — мягко и в то же время деловито прервал его молодой человек. — Мне нужен повод. Город насторожен. Любопытство должно быть … обоснованно.

— Не знаю. Право слово, не знаю. Пришла депеша.

— И эти двое, о которых вы просите, они не те, что меня сменили у Сливака?

— О чем вы? — изумление исказило лицо спутника. — Какой Сливак? Я понимаю, юноша, вы еще в том возрасте, когда игры в шпионов… — он не докончил фразу и встревожено воскликнул — Вы что, Константин? — увидев, как тот достает из-за пояса длинный пистолет с глушителем.

— Я далеко не юноша, дядя. Я с пятнадцати лет стою под ножами и стволами. На мне больше шрамов, чем на любом твоем сраном Рембо. Или ты думаешь, меня за холуйство взял к себе Карел. Я вот этим боком принял в себя его пулю, — он показал свой бок, — и вот этими зубами загрыз в драке его врага Шайтана. Пока вы, пользуясь нашей немощью, делили наши заморские владения, мы здесь дрались как волки, чтобы выжить. Неужели ты думаешь, что такие домашние псы, как ты, справятся с русскими волками. Америка параша, Россия будет наша, дядя.

И с этими словами Костик выстрелил собеседнику в коленную чашечку и, наблюдая, как тот мечется на траве, сжимая колено, достал рацию из кармана.

— Карел, ты все слышал?

— Да.

— Жду.

— Идиот, — простонал американец, корчась от боли на траве. — Ты погнался за журавлем в небе.

— Я увидел, кто правит бал, — ответил ему Константин. — Если бог пришел на нашу землю, значит он с нами, а не с тобой.

С десяток угрожающего вида молодых качков окружили небольшой лесок, где происходил разговор, и сам Карелин с двумя бойцами направился к Константину.

— Добром он вряд ли что скажет, Карел. Надо форсировать.

Подошедшие деловито разложили на траве тряпочку с пытошными инструментами, и земная жизнь резидента ЦРУ в Башкирии вскоре закончилась. В смертных муках рассказал он о белой четверке, в которой прибыли спасители мальчика, назвал их имена и описал внешность. Подтвердил предположения Костика о двух агентах, что следили за ними, о постигшей этих агентов неудаче. И напоследок признался, что ждет группу специалистов с самыми глобальными полномочиями, и что по установлении контакта со Степаном всех русских, причастных к делу, должны были ликвидировать. С кровавой пеной выходили из его рта последние слова: «Вас всех убьют. Вам недолго ходить на свете. Недолго фраер танцевал, недолго музыка играла».

А тот, из-за кого заварился этот сыр-бор, читал в это время Димке космическую сказку.

На следующее утро после бегства из города он, пока Димка спал, ненадолго исчез и появился с двумя огромными мешками в руках. На глазах изумленного мальчишки вытряхнул он из них палатку, одеяла, подушки, полотенца, топор, ножи, котелки и кастрюли, чашки, ложки, поварешки и неисчислимое множество колбас, сыров, круп, хлеба и многое, многое другое. Отдохнувший мальчишка первым делом отрезал себе по огромному куску колбасы и хлеба и начал размеренно жевать, пока Степан раскладывал добычу на траве. Заприметив мыло и зубную пасту с щеткой, он выхватил их из вороха вещей, накинул на плечи полотенце и поспешил к реке. Оттуда, умываясь, как галчонок, посматривал в сторону Степана, который ставил палатку, и временами заливисто хохотал. И было от чего.

Теория легко далась Степану: пользуясь инструкцией и своим чародейством, т. е. незримым наблюдением над людьми, находящимися и за сотни километров от него и в других временах, палатку на земле он разложил совершенно правильно, а вот установка у него не получалась. Не мог он соразмерить силу, с которой бил по колышкам, а может быть специально, чтобы рассмешить Димку, так вел себя. И потому буквально от легкого взмаха ладони уходили колышки по уши в землю, отнюдь не выполняя своей роли и не натягивая края полотнищ. Когда такое происходило, он медленно поднимался, как пингвин взмахивал и опускал руки и виновато смотрел на Димку, отчего тот и заливался смехом, подсказывал и, в конце-концов, пришел на помощь.

С грехом пополам они установили шатер, сложили в него свои запасы, пошли запастись дровами и долго стояли над могилой Кудрявцева, когда путь их пролег мимо нее. «Ничего, ничего, Дима», — похлопал прильнувшего к нему мальчика по плечу Степан. — Такая жизнь. И уж потом, сидя у костра и попивая горячий чай вместе с Димкой («я, конечно, могу не притворяться и вообще ничего при тебе или других людях не есть и не пить, но, думаю, лучше казаться человеком») он высказал свои соображения о том, что делать дальше.

— Я думаю, прежде всего, надо успокоиться, отдохнуть, собраться с силами. В город пока соваться не стоит. Надо разобраться, что там происходит. Твоя семья все равно под наблюдением. И лучше, если мы заранее придумаем, как их вывезти оттуда и где и как спрятать. На это потребуется время, которое у нас как раз и есть, и деньги, которых пока нет, но достанем. Поживем здесь, будто бы отдыхаем, ловим рыбу, загораем на солнышке. Не думаю, что мы вызовем подозрение. А когда или если вызовем — дня через два, через три, пока слух о нас дойдет до наших врагов, — мы отсюда уедем. Тем более надо мной висит тяжелый долг — похоронить Юрия рядом с его родителями. Я не знаю, как мне смотреть в глаза его сестры, — виновато промолвил он, — ведь я его телохранитель. Она так радовалась, что жизнь у нее изменилась к лучшему. И здесь мне нужна будет твоя помощь, Дима.

— Конечно, дядя Степан.

— Зови меня просто Степан, если можешь. Я может быть и велик ростом, но ваш мир знаю мало и разумом скорее как ребенок, чем взрослый человек, каким кажусь. На роль твоего отца я не пригоден — вдруг встретятся те, кто тебя знает, — да и ни к чему такие игры, а дядя или двоюродный брат — выбирай, что хочешь.

Широко и счастливо улыбнулся Димка в ответ: «Я всегда мечтал о старшем брате, большом и сильном. Думаешь легко быть мальчишкой? Всегда надо драться, чтобы на шею не сели. Но только ты меня будешь слушаться. Ладно?»— с надеждой взглянул он на Степана.

— Заметано, брателло, — легонько шлепнул тот его по затылку. — При людях буду.

И ночью у костра, когда зашел разговор о далеких звездах, о том, какая сила родила и вызвала Степана, рассказал он Димке космическую сказку: «Ее написал мой друг Юрий, которого я не смог уберечь».

Космическая сказка.

Давным-давно, никто и не помнит когда, на маленькой планете Эйле, что затерялась в центре Галактики, процветала могущественная цивилизация. Многие тысячи лет созидала она свое счастье и, миновав в борении и муках голод, мор и яростные войны, вышла на бесконечный, как ей казалось, путь справедливости и добра. Молодость пела в жилах поколения, не знающего бед, и к мудрецам, что восседали на высокой горе, пришли однажды юноши и девушки и спросили.

— Много нам слов не надо. Мудрость, как мир, бездонна. Сердце полно отваги, бродят в избытке силы. Просто скажите кратко, как и куда идти нам. В завтра куда дорога?

Печально смотрел в горящие глаза молодых старейший из мудрецов, долго молчал и, наконец, изрек.

— Мрак окружает Эйле. Знания — светоч духа. Память отцов взывает дело отцов продолжить и принести на Эйле весть об устройстве мира.

Мрак окружает Эйле. Братья во мраке стонут. Память отцов взывает дело отцов продолжить и разнести по звездам факел добра и света.

Целей нет выше этих. Вечность наградой будет.

Просты и понятны были его слова, песня зазвучала в ответ, и с песней удалились будущие герои. Ощетинилась вскоре Эйле пиками ракет и выдохнула отважных в Космос.

Шло время. Мириады миль и множество планет, где силой утверждалась справедливость, остались за кормой кораблей. Но все тот же необозримый космос простирался впереди, и не было ему конца и края. Устали и состарились посланцы Эйле в трудах и битвах, в познании мира и его переустройстве и вернулись умирать домой. А там прошли десятки и сотни тысяч лет. Близ горы мудрецов рухнули одряхлевшие корабли, и много дней и ночей вытряхивались из их трюмов свитки и трофеи, так что сравнялась вскоре гора знаний и побед с горою мудрости. И лишь потом разглядели старики, что никто не встречает их и что пустыня вокруг. С высокой горы смотрели они на пустыню и ничего не могли понять, пока не уткнулись, плача, в землю и не прочли на поваленном камне.

— Братья времен минувших, где небо казалось тайной. Где изучали море и всевозможных тварей и в веществе копались, атомы разрушая.

Вот вы глядите в небо, море в ладонь берете, режете тварь на части, внутренности сверяя, и разгоняя атом, бьете их друг о друга, в недра стремясь материй. Все вы понять хотите, как мир вокруг устроен и для чего на свете звезды и тварь живая.

Но для чего вы сами? Что вы? Взялись откуда? Путь ваш куда природа твердой рукою правит? — это себя спросите.

Мужества много больше требуется ответу, чем бороздить пространства и сокрушать неверных. Зрение здесь откажет, гордость поднимет бурю и зарыдает мудрость перед безумством правды.

Дело все в том, что разум — отнюдь не венец творенья. Но как он сам явился Жизни итогом славным, так и трудом меняя по настоянью духа тело свое и свойства, он совершит в итоге качества превращенье. И перед новой формой материи, им рожденной, жалкому червю станет гордый подобен Разум.

Ропот и гнев напрасны. Доли другой не сыщешь. Все, что не отвечает качества измененьям, будет тупик бесплодный, гибель и вырожденье — дорогой ценою мы убедились в этом. Братья, поверьте слову, вам от себя не скрыться ни в глубине галактик, ни в буреломе мнений. Кто усомнится в камне, пусть повернет налево и на двадцатой миле станет на край обрыва. В бездну, что под ногами пенится и грохочет бросился счастья ради разум планеты Эйле.

Прочитали эту надпись старики, всей гурьбой побрели на двадцатую милю, встали на край обрыва и долго смотрели вниз, откуда струился свет и доносился невнятный шум, и где потомки их изменили свою природу и качественно превзошли разум. У одних не выдержал рассудок, и бросились они вниз на верную смерть, а может быть на что-нибудь другое, остальные рвали одежды на груди и кляли себя за напрасно прожитые жизни. Потом они вернулись на свои дряхлые корабли и поспешили, как могли, на те планеты, где некогда учили справедливости и добру. Одних они успели удержать от напрасных трат времени и сил, другие сами перестали быть собой, и было у них, как на Эйле.

И теперь, как появится новая цивилизация, смотрит она на безмолвный Космос и рано или поздно понимает, что цель развития не в овладении Вселенной, что по другому пути пошли старшие братья. В себе, в двойственной своей природе ищет она этот путь. Горько ей от неумолимости диалектики и захватывает дух перед материей бесконечной.

— Не сходится Степан, — прошептал засыпающий Димка. — Если звезды не нужны, как ты оказался здесь?

— Я маяк, чтоб показать дорогу, я колокол, чтоб разбудить людей.

Но слова эти Димка похоже уже не слышал. И только что-то ворчал про себя спросонок, когда Степан бережно закутывал его в одеяло и укладывал на матрац в палатке.

Светло и тихо начинался второй день. Солнце медленно вставало над горизонтом и лучи его, грея землю, поднимали на ноги и людей, и зверушек. Пели, трещали, свиристели и голосили птицы, шуршали в кустах полевые мышки, черный уж, торопливо извиваясь, полз к воде и поплыл по ее глади, высоко поднимая голову, далеко в поле тарахтели трактора, вспахивая землю.

От всего этого утреннего бедлама проснулся Димка, долго нежился под одеялом, но не выдержал и высунул из палатки сначала нос, поводя при этом глазами, стараясь разглядеть, что происходит вокруг, потом голову, покрутив ее из стороны в сторону, и, наконец, вылез полностью. Потянувшись так, что захрустели косточки, он обошел палатку, но Степана нигде не увидел. Присев у отгоревшего костра, он положил на еще тлеющее бревно щепки и веточки, заботливо приготовленные Степаном с вечера, также неторопливо подвесил над костром наполовину полный чайник, умылся, достал из палатки нехитрые продукты и сел завтракать. И все это он делал словно нехотя, заторможено. Шок от ужасных событий, который помог ему выдержать день вчерашний, прошел, и новая действительность, с которой он соприкоснулся, боль физическая и боль утраты мира прежнего, осознание невосполнимости утрат, невозможности вернуться в прежнее состояние впервые заявили о себе в полной мере. Он смотрел на свой кургузый мизинец, покрытый корочкой запекшейся крови, смотрел в сторону города — любимого и, как не хотелось тому верить, возможно, навсегда потерянного. Подозрительной влагой заблестели глаза, сжатым кулачком он вытер их и, злясь на самого себя, на минутную уступку слабости, он вскочил, подбежал к реке, скинул рубашку и штаны и бросился в еще холодную июньскую воду Белой.

Потом он, дрожа, вытирался, настроил удочку, прошелся с нею пару раз вдоль берега, ничего не поймал и с увлечением принялся собирать спиннинг, который прежде видел только в кино, да на картинках. С ним ему тоже не повезло. Не со спиннингом — его он после нескольких попыток собрал правильно — не повезло с забросом блесны. Учеба на берегу закончилась тем, что он оставил на ветках плакучей ивы и в ближайших кустах не меньше четырех блесен, а обретение навыков на воде — к исчезновению распуганной рыбы в месте предполагаемой ловли на ближайшие по крайней мере два часа. Заскучав, он уселся на песке, поджав руками колени, тоскливо оглядывался по сторонам и подумывал, не позвать ли Степана, однако новое зрелище вскоре привлекло его внимание.

Невдалеке, около заброшенного, наполовину заиленного парома, что ржавел на месте старой переправы и откуда он недавно пробовал ловить рыбу на поплавковую удочку, причалила к берегу лодка, и три дюжих мужика стали выносить из нее сети и наполненные доверху мешки. Один из них вскоре ушел по дороге в деревню, а остальные оперлись на край лодки и закурили. На всякий случай благодушно улыбаясь, ведь никогда не знаешь, чего ждать от взрослых, Димка подошел поближе, поздоровался и с любопытством глянул в приоткрытый мешок — огромные с полметра стерляди, еще распахивая рты, лежали кучно в тесноте и глаза их прощались с белым светом, от которого они прятались всю свою жизнь. Шесть полных мешков насчитал на берегу Димка, молча глянул на огромные неводы с тяжелыми грузами, чтобы волочиться по дну и загребать донную рыбу, и, не выдержав, спросил.

— Зачем вам столько? Ведь она пропадет.

— Не успеет, — медлительно ответил один из мужиков. До холодильника не запахнет, а там… и он беспечно махнул рукой.

— Это же браконьерство. Стерлядь нельзя ловить.

— У нас парень от «льзя» только животы сведет. Да и вообще, шел бы ты отсюда, пока по шее не получил.

Обиделся Димка. «Но, но, попробуй по шее, у меня знаешь какой брат. Он вас всех одной левой уложит».

— Сказано мотай отсюда, значит мотай, — угрожающе и хрипло ввязался в разговор второй мужик. — Ни на какого брата не посмотрим», — и он, откинув руку назад в лодку, вытащил оттуда ружье с коротким стволом.

В какое-то мгновение Димка вздрогнул, мелькнуло в голове слово «обрез», но память о недавних событиях, когда сотни стволов автоматов оказались бесполезными, вызвал на его лице ухмылку.

— Не пугай мужик — вполне по-взрослому произнес он, Ворон можешь пугать своим пугачом.

— Ах ты, щенок — распрямился браконьер и сделал шаг к мальчишке, но Димка, не желая ни словесной перепалки, ни какого-нибудь инцидента, в котором Степан непременно пришел бы к нему на помощь, отпрыгнул назад.

— Ладно, ладно, дядя. Посмотрим еще, кто кого, — и, не спуская глаз с рыбаков, ушел от них от греха подальше.

Усевшись неподалеку на берегу, он стал бросать в воду камешки, считая, сколько раз они подпрыгнут на волнах. Искося посматривал он в сторону обидчиков. Там шла спорая работа. Мужчина, что уходил в сторону деревни, приехал на Газелке, и сейчас все втроем они грузили мешки и неводы в машину.

За этим занятием его и застал Степан. Как и вчера, он появился с мешком в руках, но в отличие от прошлого раза не спешил вытряхивать его содержимое к Димкиным ногам. Напротив, он уселся около костра, попил еще теплый чай вприкуску с конфетами и сухарями, время от времени загадочно и с каким-то веселым блеском в глазах посматривал на Димку. Прихлебывая чай с ним за компанию, Димка выдерживал характер, и хотя все внутри него кипело от любопытства — судя по всему новости, которые Степан принес на этот раз, не несли за собой ничего угрожающего, потому и любопытство его не было тревожным, — молчал как брянский партизан на допросе у фашистов.

Степан не выдержал первым. Нахмурившись, дабы придать лицу выражение серьезности и задумчивости, он с торжественной значимостью заговорил.

— Нас начинают искать, Спиноза. Машину я увел в другую сторону, к Деме. Сейчас рыщут там по окрестностям. Ничего не найдут и поиск естественно расширят. Это обстоятельство номер один. Обстоятельство номер два — это отсутствие денег. Мы без них обойтись сможем, но сестра Юрия, Ксения Александровна…? Мы завтра повезем к ней тело брата — здесь напускная важность слетела с лица Степана, и оно стало естественным и печальным, и кисти его рук повисли, выражая скорбь, — Ей будет очень больно: она остается одна именно в ту минуту, когда жизнь улыбнулась ей. Ей будет легче, если с того света брат передаст ей подарок. Она так радовалась этим зелененьким бумажкам. Они для нее много значат. С ними она почувствовала себя свободной, а человеку это очень важно. Я хочу укрепить ее уверенность в себе.

Осталось объединить эти две задачи — скрыть наше местопребывание и достать деньги. — Продолжил он, прихлебывая чай. — То есть достать их там и таким образом, чтобы отвлечь внимание противника от того, где мы на самом деле. — Словно бы извиняясь за свою ученость он взглянул виновато на Димку — Я за эти две ночи прочитал массу книг по военным хитростям. Мы облапошим своих врагов, как цыплят. Ты согласен помочь мне? Я гарантирую, что с тебя ни один волосок не упадет, поверь мне.

— А что я должен делать?

— Что ты должен делать? — как бы про себя проговорил Степан. — Это очень интересный и в настоящее время самый важный вопрос. Чтобы ты не делал, брателло, как ни горько тебе это слышать, но тебя всегда узнают, и все начнется сначала. Потому что только через тебя они могут выйти на меня — это знаем и мы с тобой, и наши враги. Но в этой фразе «что бы ты не делал, тебя обязательно узнают…» — по моему я логично выражаюсь?

— Чересчур. Ты затеваешь какую — то гадость.

— Неважно. Так вот в этой фразе главное не «делал», а «узнают». А узнать тебя могут только по твоему внешнему виду. Есть только один выход. Может быть он и неприятен тебе, но он единственный. Ты должен стать девчонкой.

— Ты сбрендил! — только и смог утверждающе воскликнуть Димка, вскочив на ноги, — Это даже не шутка, что ты бормочешь. Одевайся сам тетенькой, дяденькой, тигром, медведем, кем хочешь, я девчонкой никогда не буду.

— Речь идет не о том, чтобы быть, но о том, чтобы казаться. Пойми, так получилось, что тебя теперь никто и никогда не оставит в покое. Наши или чужие, здесь или на другой земле — никто и никогда. И все они — красные, рыжие, белые, черные, русские, азиаты, европейцы и прочая канитель — будут именно через тебя искать подход ко мне. Ты единственная связь между людьми и мной. Эта связь может оборваться только вместе с твоей жизнью, но я такой вариант отметаю.

— Впрочем, как знаешь, — прежняя игривость сошла с лица Степана. — Тебе непросто, я знаю. Но ты на самом деле не девчонка, чтобы я уговаривал тебя. Быть тебе со мной или нет, решать тебе и сейчас. А это возьми на память.

И он бросил на траву перед Димкой лист бумаги. Развернув его, тот увидел цветное печатное фото со своим лицом и крупным текстом внизу: «Пропал мальчик 12 лет. Зовут Дима. Среднего роста, волосы черные, глаза карие. За любые сведения о нем гарантируется вознаграждение 10 000 000 (десять миллионов) рублей. Звонить в любое время по телефону 02. Обращаться к любому представителю власти».

В ответ на растерянный Димкин взгляд Степан заметил

— Час назад эти фото расклеили на каждом доме и столбе в городе. Люди из-за обещанных денег сошли с ума — горько добавил он. — Они носятся за каждым похожим парнишкой, хватают его и волокут в милицию. Дерутся между собой и рвут пацанов на части. Драки по всему городу. И уже льется кровь. Не сегодня-завтра эта волна докатится сюда. У тебя нет выхода.

Долго сидел Димка насупившись, потом взял принесенный Степаном мешок и понуро пополз в палатку. Из нее он также выполз, встал в платье до колен и, глядя в землю, грубо произнес: «Если ты улыбнешься, я тебя стукну», поднял затравленный взгляд на Степана, и, видя, что тот серьезен, глубоко вздохнул.

— Еще ведь волосы?

«Краска не проблема. Натуральный блондинистый цвет как в лучших домах Лондóна и Пóрижа», — залихватски с уродливым ударением в словах и в то же время серьезно ответил Степан. Как фокусник, то есть с ужимками и жестами волшебника арены он достал из кучи принесенного барахла пузырьки, кисточки, коробочки, скляночки, и спустя полчаса затейливая девчушка смотрелась в зеркало и училась ходить в босоножках. В конце концов Димкина злость прошла, комичность ситуации и собственной роли заявили о себе и с хохотом он учился танцевать и делать по-девчоночьи реверанс.

— Ты говорил про деньги, — вспомнил он, рухнув на землю от хохота и усталости.

— Конечно. Задача такая, — бодро ответил гигант, — мы не дадим нашим врагам спать. Пусть они трепещут от злости, бессилия и страха. Пусть они проклянут тот день, когда родились, и себя за алчность, глупость и бесстыдство.

И спустя час город снова задрожал.

О нет, он задрожал не от выстрелов, погони и пожаров — от необъяснимого.

Текла обычная городская жизнь. Бегали по улицам троллейбусы и автомобили, суетились пешеходы, шествуя из одного магазина в другой (как странно: чем меньше в последние годы стали люди работать на заводах и фабриках, тем больше они стали приобретать товаров и ходить по магазинам, причем последние размножались подобно тараканам), влюбленные парочки с бутылками пива в руках, и присасываясь то к бутылкам, то друг к другу, бродили по дорожкам скверов и парков, мамы и бабушки с детскими колясками сидели на скамейках во дворах, почитывая книжки или судача с соседями. Шум, гомон и пыль стояли над городом в послеобеденные часы этого дня, как стояли и вчера, и позавчера, и много и много дней назад. Но постепенно, не везде, местами стал утихать грохот и визг машин, людской говор, и пыль и черно-синий дым от выхлопов автомобилей стал тихо оседать на землю. И наступила тишина. И в этой тишине появились в городе призраки.

Там, где стояли высокие дома, где широкие проспекты, словно артерии, рассекали город, медленно и тихо наполнялся воздух серой плотью, и столетней давности деревянные, а местами кирпичные постройки, и люди в одеждах конца позапрошлого века, и телеги с запряженными лошадьми заполнили пространства. И также как люди реальные, жили они своею особенною жизнью — бродили, разговаривали друг с другом, беззвучно раскрывая рты, важно разъезжали в конных экипажах по булыжным мостовым, посещали лавки.

Вначале был шок. С широко раскрытыми от изумления глазами смотрели люди на диво дивное перед собой: одних сотрясала истерика, маленькие детишки испуганно жались к родителям, детишки побольше шалили, прикидываясь привидениями, за что получали увесистые оплеухи. Автомобильные аварии — не давить же было призраков, ибо на первый взгляд они ничем не отличались от настоящих, и внезапно возникшая перед глазами шофера лошадиная морда вызывала одну реакцию — давить на тормоза — мигом закупорили артерии города. И безнадежно растаяли звуки клаксонов и сирен в опускающемся сверху безмолвии

Вжавшись в стены домов и вцепившись друг в друга, замерли живые люди. Необъяснимый страх вполз в их сердца. Игрушкой тайных темных сил почувствовали они себя, и вся их мощь, самомнение и воля растаяли, оставив по себе растерянность и жалкость.

И в завершении всей этой зловещей смуты вдруг зазвонили призрачные колокола в призрачном храме, что стоял до большевиков на самом видном месте города, около сельскохозяйственного института, где давеча сбил Степан лукойловскую заправку. И сквозь хрустальный звон колоколов из вечности, в которую неумолимо погружается все и вся, когда приходит срок, донесся голос с амвона храма. Был он звонок, как голос ребенка, и долог, словно звучание струны. И прокатился он по замершим толпам во всех концах города, вызывая мурашки на плечах и шевеление волос. И вознеслись слова: «Будут горькие дни… Будут горькие дни…». И катились они по всему городу, отражаясь от стен домов. И когда звуки растаяли, призраки исчезли.

Словно замороженные обводили люди взглядом себя, деревья, дома и асфальт под ногами. Медленно приходили в себя, затрещали звонки сотовых телефонов, безмолвных в минуты напасти. Побирались к покореженным машинам милиционеры, чтобы составлять протоколы и акты повреждений. И еще долго, долго делалось все это молча, слова произносились шепотом, пока солнце, время и ветер не разогнали нахлынувшую на всех грусть.

Также молча проверяли свои записи и снимки эйншейновские хакеры из ведомства генерала Коршунова. И сам он, ссутулившись, сидел на улице Кандальной, ныне Ленина, недалеко от своего ведомства, где перед его глазами из прошлого прошли колодники в цепях, и смолил сигарету. Ничуть не удивился он, когда подбежал к нему нарочный и сообщил об ограблении Национального банка республики. Видеосъемки показали, как мимо спящих охранников прошел мужчина с мешком денег за плечами. Молча перекрестился генерал при этой новости, чего не делывал с детства, горько взглянул на небо, — «зачем мол ты так», — и побрел неспешно по улице, сам не зная куда, под растерянными взглядами подчиненных. «Когда боги спускаются на землю, людям становится плохо», — услышал его слова лейтенант, принесший новость об ограблении.

Стояла звездная майская ночь. Луна как маленькое солнце освещало речные воды, отметив на ней свою дорожку. Давно отквакали лягушки, уснули злые в начале ночи комары, лишь рыбный всплеск на водной глади порой, да далекий лай деревенских собак нарушали тишину. Почти неслышно подкатила к реке грузовичок, три силуэта выскользнули из кабины, осторожно, стараясь не шуметь, прикрыли за собой дверцы и крадучись заскользили в сторону ив, где белела в темноте палатка. На подходе к ней они разошлись, стараясь охватить палатку кругом, и начали медленно сближаться. Когда до заветной цели осталось пять-шесть шагов, они вдруг замерли, выпрямились и строем друг за другом, словно солдаты на параде, двинулись в сторону яра, под которым лежал Кудрявцев. Вспугнутый шумом их шагов выглянул из палатки Димка, держа в руке топор, и тайком, стараясь держаться в тени, пошел следом. Вскоре до его слуха донеслось чмоканье лопат, вгрызающихся в землю, и шум падающих комьев земли. Все также настороженно, готовый в любое мгновение бежать, выглянул он из-за кустов и увидел трех мужчин, раскапывающих могилу. Тяжелая ладонь легла на его плечо.

— Все в порядке, брателло, — прозвучал над ухом голос Степана. — Утром мы вместе с Юрием уедем отсюда.

— Откуда они взялись?

— Десять миллионов рублей сделали свое дело. Они увидели в городе объявление с твоим портретом и вспомнили про тебя. Это твои утренние обидчики.

— Они же потом все равно расскажут.

— Как знать.

Хотел было Димка подробнее расспросить Степана, что он думает делать с рыбаками, но тут выскочили они из могилы, как ошпаренные, тараща вглубь нее глаза.

— Стой здесь. Остальное дело мое.

Степан слегка надавил на Димкино плечо, отчего тот невольно шмякнулся на землю, а сам направился к разрытой могиле. Повинуясь его незримой воле, рыбаки все так же без слов и строем направились к реке, откуда вскоре раздался скрип лодочных уключин и застучали весла по воде. А Степан спрыгнул в могилу, недолго там пробыл и появился с окоченевшим телом Кудрявцева. На руках он понес его к дороге, коротко бросив Димке на ходу: «Палатку и все что в ней надо сжечь. Машина на дороге».

Минут через двадцать в опустевшей могиле ярко вспыхнули брошенные вещи, обильно политые бензином из принесенной Димкой автомобильной канистры. После этого они со Степаном засыпали яму землей, бережно уложили завернутое тело Юрия Александровича в машину и навсегда покинули это место.

Вслед им долго смотрели пустые глаза рыбаков. Мерно журчала вода под килем лодки, тугие веревки заброшенных сетей врезались в кожу рук. Внезапно очнувшись, потянули они сети, и вместе с рыбой из черной глубины потянулись к ним распухшие до омерзения белые руки утопленников. И вынырнувшие смердящие лица зашевелили бескровными губами: «Вытащите меня, вытащите». Бросились в ужасе мужики в воду, поплыли к берегу, двое остались навсегда в воде — то ли запутались в сетях, то ли утащили их на дно незваные гости. Третий из последних сил выполз на берег и всю свою оставшуюся жизнь при виде рыбы вареной, жареной или живой падал навзничь и бился в падучей.

Отправившись в путь, газель ненадолго заехала в памятный пригород Затон, где остановилась перед подвалом одного из домов. Моргнув, померкла лампочка сигнализации над железной дверью, лязгнули затворы замков, Степан ненадолго исчез в темноте и вернулся с красным гробом в руках. «Еще нужны документы», — напомнил Димка, когда они тронулись в путь. «Свидетельство о смерти, справка из морга», — похлопал Степан по нагрудному карману рубашки. И в молчании прошел весь остальной путь, тем более, что Димка, укачавшись, уснул.

Ксения медленно опустилась на стул, услышав горестную весть. Долго молчала, невидяще уставясь перед собой. «Я так и знала, что добром это не кончится», — проговорила наконец. И заплакала: «Как же так, Степан Иванович, как же так? — когда он, утешая, стоя перед нею на коленях, гладил ее волосы. — Почему вы его не уберегли? Вы же обещали?»

— Я не смог. Была перестрелка в городе. Вы ведь слышали. Я не сумел заслонить его от всех пуль. Простите меня, Ксения Александровна. Я не всемогущ.

В прибранной на скорую руку избе установили гроб, собрались застигнутые черной вестью соседи. Бабушки в черных одеждах, выпроводив мужчин из дома, выполняли свою извечную работу — встречать и провожать людей на белом свете. Они омыли покойника, одели в чистые одежды, уложили в гроб, сложили его руки на груди, вставили между неживых пальцев свечу и зажгли ее. В комнате с задернутыми занавесками, с накрытыми черным крепом зеркалами сразу стало темно и запахло, как в церкви, — ладаном и чем-то неживым.

Отрешенно, пребывая в какой-то прострации, сидела в углу Ксения, предоставив распоряжаться по дому пришлым людям. Витька со Степаном отправились на кладбище, заказать могилу. Димка, белобрысый и одетый как девочка, дабы не вызывать вопросов, забился в угол сада, где и уснул на скамеечке между кустов смородины. Проснулся он от голосов Степана и Ксении Александровны, звучавших неподалеку.

— За что вы меня так, Ксения Александровна? Я ведь от чистого сердца. Ваш брат перед смертью просил меня помочь вам. Это лишь малая толика того, что я могу сделать.

— Вы уж простите, Степан Иванович, не возьму я эти деньги. Не приносят они счастья. Те, что дал брат, оставлю, а эти не возьму.

— Как же так, — потерянно промолвил Степан, — я ведь от чистого сердца.

Ничего не ответила Ксения Александровна, но уткнула глаза в землю и замолчала. И в этой тишине, глядя на внешне беспомощную женщину, Степан понял, что она вычеркнула его из своей жизни. Что та, кто прежде, как ребенок, радовался подаркам брата, сейчас не то чтобы оттолкнула его, Степанову, помощь, но замкнулась в себе, ушла в свой мир, отвергла все, что сулил ей Степан и его вместе с его дарами. И что всей его чужеземной мощи не хватит, чтобы снова приблизится к ней. Много-много дней спустя скажет он Димке: «Она догадалась, что у меня нет сердца. Что здесь что-то не так. Я теперь перед нею, как прокаженный. В вечном долгу. И этот долг невозможно вернуть. Зачем ты дал мне человеческую душу, создатель. Невыносимая боль…».

А в те минуты, когда оставила его Ксения Александровна со спортивной сумкой у ног, набитой долларами и рублями, надолго застыл Степан. Потом перевел взгляд на Димку и был тот взгляд как у ребенка, которого несправедливо обидели.

— Спиноза, мы здесь не нужны.

Как побитые псы шли они со двора. Но взял мальчик в свою руку ладонь гиганта и вздох облегчения услышал в ответ. И ощутил легкое пожатие могучих пальцев. В машине Степан долго сидел, уткнувшись локтями в руль и вперив недвижный взгляд перед собой. «Спиноза, почему самую нестерпимую боль наносят те, кого мы любим?», — услышал Димка его слова и увидел глаза названного брата, обращенные к нему, Такие же глаза годы спустя он увидит на ликах святых в православных храмах и поймет, что уже тогда знал Степан слова, которые скажет ему Димка на железнодорожной станции Приютово много дней спустя.

На следующий день они, держась в сторонке, проводили в последний путь Юрия Александровича. Дождавшись, когда скромная процессия удалится с кладбища, подошли к могиле и положили на холм сырой земли две охапки цветов. И тихие и печальные отправились в Уфу.

Город встретил их замкнуто, настороженно. Нашествие призраков и прежние невнятные слухи о таинственном гипнотизере, о грабителях, перестрелка с которыми дорого обошлась случайным прохожим, вырвала обывателей из привычной колеи. Казалось, все также дымились заводские трубы, гудели автомобили, шумели людские голоса, но все эти привычные голоса и звуки звучали неуверенно, в каком-то томительном ожидании новых бед и чудес. Храмы не пустовали ни днем, ни ночью. Звонили, не таясь колокола церквей, усиленные динамиками разносились молитвы имамов из мечетей. «Господи Иисусе» и «Аллах Акбар» произносились к месту и не к месту. Испуганными становились взгляды и взрослых и детей при любом внезапном движении и шуме, исчезла дерзость водителей на дорогах, толстокожая братва умерила свою наглость и заодно поборы с ларьков и киосков, к месту и не к месту повторяя: «Все мы люди, и все не без греха».

Проселочными дорогами, минуя посты на въезде с телекамерами, выставленными ведомством генерала Коршунова, въехала газелька в Уфу проселочной дорогой и медленно покатила по грузовому тракту в окружении таких же газелей, бычков, КАМАЗов. Два-три цепких взгляда постовых гаишников мгновенно тухли, натыкаясь на лицо Степана. Без приключений, бросив на краю города грузовик и приобретя на автомобильном рынке потрепанный жигуленок, добрались наши герои до Сипайлово — растущего микрорайона города в излучине Уфимки. И благодарно прижался к Степану Димка, когда из окон снятой им квартиры увидел вдали силуэт родного дома.

— Нам еще долго ждать?

— Думаю, нет. Кое-что уточню, намечу дорогу, по какой ехать, подготовлю машины. Все надо сделать не так, как тогда второпях. Мы просто не должны ошибиться, слишком дорого это обходится. Кстати, я придумал, как тебе поговорить с мамой.

— Ну да? Ты молоток! — Димка даже толкнул от восторга Степана.

— Молоток? Идиома. Судя по тону, это хорошо хотя и непонятно. Но неужели ты сомневался в моих способностях? У меня много времени для мыслей. Это будет не встреча, — разговор на расстоянии. За нею слишком плотно следят. За нею, за Катей, за домом. Но вот те крест, мы их всех обманем.

— И когда я поговорю?

— Скоро. Ближе к вечеру. Когда твоя мама придет на работу.

Мальчик уселся у окна, положил руки на подоконник, а подбородок на руки и уставился в сторону родного дома.

— Я боюсь, — медленно проговорил он, — что онипримутся за них вместо меня.

— Не посмеют. Главный, кто приказал в нас стрелять, наказан. На его столе я оставил бумагу, где написал, что у каждого из них есть матери, жены и дети. И что пощады никому не будет. Они меня поняли.

— Неужели так живут люди? — прозвучал детский голос, и наступила долгая тишина, потому что нечего было ответить.

Как и несколько дней назад подходило к концу рабочее время в безликой четырнадцатиэтажке. Следуя генетическим привычкам, о которых упоминалось выше, сотрудники банка раскладывали бумаги на столах, дабы хоть на ночное время придать этим столам пристойный вид, закрывали компьютерные программы и двери кабинетов, выпроваживали почем зря посетителей. В сопровождении двух неразговорчивых молодцев вошла в здание Валентина Михайлова и приступила к своим нехитрым обязанностям. Надо сказать, что когда она впервые в сопровождении явилась на работу, причем сопровождение это отнюдь не собиралось без нее покидать стен банка, управляющий отделением, как только до него дошел такой слух, тут же распорядился уволить ее от греха подальше. Но спустя буквально несколько минут до него снизошел из Москвы сам хозяин банка, чей предок в свое время потряс Россию и так рявкнул в телефонную трубку: «Повешу, мать твою, если Михайлову уволишь», что лишь ночью в постели утряслись поджилки заведующего. «Весь в прадеда Емельку, подлюга. Одно знает: «повешу», да «плетей всыплю» жаловался он жене. На что жена мудро ответила: «Зато деньги платит, и живем лучше других».

Так и в этот день сопровождающие наскоро прошлись по кабинетам, для проформы сунули Димкину фотографию под нос охране — не появлялся ли, — и, получив отрицательный ответ, встали у входной двери, цепко провожая взглядом, прежде всего, фигуристых банкирш.

Разгребая и убирая завалы бумаг, вытирая пыль и моя полы, Димкина мать, как и все последние дни, была хмурой и неразговорчивой. Она не понимала, что происходит вокруг их маленькой семьи. Она догадывалась, что истоки всему в таинственном спасении Кати, но почему чудо не может быть безнаказанным — этого она не могла понять. Страх за сына, сгинувшего неизвестно куда и неизвестно с кем, точил ее день и ночь. Молитвы к богу и поставленные за здравие свечи не помогали. Дома было еще хуже, чем на работе: такие же больные, как и у нее, Катины глаза, в которых замер вопрос «Димка? За что?», бормотания бабушки: «Внученек, где же ты? Валя, когда же он вернется?» — все это угнетало и резало по сердцу острее острого ножа.

Да и сейчас она, как робот, двигалась по кабинетам, переставляла, перекладывала, особо не вглядываясь и не прислушиваясь ни к чему, занятая своими безысходными мыслями, и вздрогнула, когда коснулась ее чья-то рука.

— Валя. Не оборачивайтесь. Это Сергей Иванович. За вами могут наблюдать. Идите в мой кабинет, убирайте мой стол и все поймете.

Сказанные полушепотом, эти слова завершились звучным: «Валентина, вы мой стол не убрали, забыли видно. И кстати, там, в корзине, мусор. Заберите».

Мужчина, который в свое время учил Димку обращению с компьютером, прошел мимо Михайловой навстречу холодным взглядам фээсбешников. Сама Валя, стараясь сохранить прежний понурый вид, словно нехотя повернула назад, скрылась за дверью указанного кабинета и, едва за ее спиной захлопнулась дверь, ринулась к знакомому столу. Рыская взглядом по поверхности стола и папкам бумаг, где она надеялась найти весточку от сына, до ее слуха не сразу проник негромкий Димкин голос.

— Мамка, мамка. Да ты на монитор посмотри. Здесь он, я.

Широко раскрытыми глазами взглянула та на мерцающий экран и увидела широко улыбающееся лицо сына и рядом с ним знакомого детину, который кивнул ей: «Здравствуйте мол».

— Ты его знаешь. Это Степан, мама. Теперь он мой брат и волшебник. Но это потом. У меня все хорошо. Не бойся. Скоро мы все уедем отсюда. Степан все придумает и сделает. Как вы там? — беспорядочно сыпались Димкины слова.

— Сыночек, живой. А почему волосы белые?

— И не только волосы, — хмуро буркнул Димка, — пришлось девчонкой одеться, чтоб не узнали. В общем, мам, времени мало. Через день, два мы вас увезем. Степан просит, чтобы вы ничего не боялись и ничему не удивлялись.

— Димка, — протяжно и нежно говорила Валентина и гладила монитор, где было лицо ее сына. Она не особенно вслушивалась в его слова, но, когда их смысл дошел до нее, вздохнула. — Димка, бабушка болеет.

— Как..?

— Третий день не встает. Лежит, молится. Твое имя шепчет. Старенькая она уже, сынок.

— Степан? — Димка обернулся к брату. Тот виновато взглянул не него и опустил глаза. — Ладно, мам, мы что-нибудь придумаем. Но запомни и нашим скажи — ничего не бояться и ничему не удивляться. Держитесь мам, немного осталось.

Экран померк, опустилась на стул Валентина. Вздрогнула, когда услышала скрип открывающейся двери, взглянула испуганными глазами. Настороженный фээсбешник сунул голову в кабинет, не удивился слезам на ее глазах — другими эти глаза он и не видел — рыскнул взглядом по углам — столам и исчез.

Только и оставалось перекреститься Валентине Михайловой: «Господи, что же будет». Но с той поры во всех сердцах маленькой квартирки поселилась робкая надежда.

— Как же так, Степан? — обернулся мальчик к другу.

— Я не властен над биологией, Спиноза. — Ответил тот на его возмущенный вопрос, — Я и раньше говорил. Я ничем не могу помочь твоей бабушке. Прости…

— Почему же ты молчал?

— Тебе и так не сладко. Если бы узнал про бабушку, ты мог совершить какую-нибудь глупость, и все бы тогда пошло насмарку.

— Она…, — хотел было Димку спросить, будет ли жить бабушка, но побоялся узнать правду, которая могла быть горькой. И отвернул лицо в сторону.

По молчаливому уговору все заботы о скором спасении были оставлены на потом. И решили они воздать должное всем, кто причинил им горе.

Все началось с вопроса, который может быть только у взрослеющих детей.

— Степан, почему люди такие?

— Не знаю. Когда я смотрю на вас, мне кажется, что есть люди, как птицы, и есть люди, как змеи. Одни летают, стремятся к солнцу, обжигают крылья, падают на землю. Простор и воля — им судьба и бог; часто-часто бьются их сердца и коротки их жизни. Другие, подобно змеям, прячутся среди травы и камней и терпеливо и холодно ждут, когда птицы упадут на землю, чтобы пожрать их. Не знают змеи, что такое сердце, и солнце для них — не маяк, а печка. Мир, как это ни грустно, не может состоять из одних только птиц или одних только змей. Есть вещи, которые не исправить.

— И что же делать?

— Наверное, что можешь. Глядишь, что-нибудь, да получится.

— А те, кто меня бил, кто они?

— Они бандиты, работали по заказу. Кто отрубил тебе палец, был дядя одного из тех в джипе. Он хотел показать, что мстит за племянника, хотя работал за деньги.

— Ты сказал «был».

— Да. Мой друг Юрий сказал: «Убийц убей». Я так и сделал.

— А если не убивать? Если просто сделать людей добрыми. Ты так можешь?

— Нет. Это будут уже не они, а я. И у меня не хватит рук и ниток, чтобы дергать их как в кукольном театре и говорить за них.

— А кто ему платил эти деньги, Степан? — вдруг задумался Димка. Значит был еще кто-то.

— Ты прав. Ты на самом деле прав, мой юный брат. Рано я успокоился. Тот выполнял чужую волю. Беда к нам пришла от другого человека, — как в трансе с закрытыми глазами, словно всматриваясь в невидимое и недоступное Димке, — забормотал Степан, уселся в угол комнаты и стал раскачиваться из стороны в сторону. — И если бы не он, все было бы иначе, Спиноза, Как я проморгал. Ты подожди немного, я разберусь. Я найду того, кто все затеял. Я исправлю.

— Могу я вместе с тобой, — попросил Димка, сам не ведая, что его ждет.

— Хорошо, — ответил Степан, также не догадавшись и не разумея, какое испытание ждет неокрепший мальчишеский разум.

Так сердце Димки погрузилось в ад. Стал ли он Степаном или тот проложил мостик между собой и Димкиным мозгом, но как в калейдоскопе замелькали перед ним жизни Сливака, Карелы, других. Он видел поруганные мужские и женские тела, их стоны, и боль, которую испытывали они, испытывало и его тело, раздираемое насилием. Он становился теми, кого резали, жгли и убивали, и плоть его, пронзаемая ножами и пулями, трепетала в последних судорогах жизни, лишь за мгновение до смерти покидая обреченные тела. От всего этого зашатался Димка и рухнул на пол. И перед тем, как погрузится в спасительное забытье, губы его прошептали: «Как много боли, Степан…».

Тот, кто причинил им горе, на следующий день стоял у могилы Кудрявцева и слушал рассказ Костика. О том, как через номер упомянутой резидентом машины вышли на ее владельца. О бесполезной засаде, устроенной на квартире. О соседях, что ненароком обмолвились о Бирске, куда Кудрявцев ездил к сестре. О том необычном, что недавно случилось в этом городе, напоминая события в Уфе.

По знаку Костика дюжие молодцы из свиты Карелина подтащили к ним упирающегося богатыренка из тех троих, что воспитывал император Кудрявцев. Хмуро смотрел на лежащего в пыли от последнего тычка мальчонку сам Карелин. Снял темные очки, сел на край ограды, не заботясь о чистоте брюк. Обвел взглядом небо, деревья, кресты на могилах. Остановил его на лице пацана.

— Расскажи мне, что ты видел, что знаешь, — медленно, словно обдумывалось каждое слово, звучал его голос. — Можешь не спешить. Но вот насчет того, что можешь не бояться, этого я обещать не могу. Все зависит от твоей памяти и чистосердечия. Говори все, абсолютно все, я сам решу, что важно, что неважно.

Испуганный мальчишка, как на духу, поведал о Витьке Кудрявцеве, с которым он и его друзья грабили ларьки. О Витькином дяде, грянувшем как гром среди ясного неба. О кинжале, наполовину загнанным в дуб, о раках, которых они увидели на дне Белой.

— Сам я не видел, как привезли Витькиного дядю мертвым. Вечером услыхал, — продолжил он. К гробу не подходил. Не то, чтобы боялся, но так, не люблю. Один из тех мужиков, что нас везли тогда, тоже не подходил, сбоку держался. Пойми, что у него на уме. В автобус тоже не сел, следом поехал на газельке.

— Один он был?

— Вроде да, других не было.

— Мальчик был с ним?

— Нет. Девчонка была. Белобрысая. Корявая какая-то.

— Как это, корявая?

Пожал плечами парнишка.

— Ну, неловкая какая-то. Все спотыкалась.

— Волосы черные?

— У мужика не совсем. Темноватые

— А у девчонки?

— Нет. Светлые.

— Точно?

— Вот те крест, — мальчишка перекрестился.

— Еще что добавить можешь? Про мужика этого, про девчонку. На какой машине уехали, цвет, номер. Может вмятины, царапины какие?

— Не заметил, отвлекся. Откуда я знал, что это важно?

— Это важно, мальчик. Очень важно. Пока ты будешь вспоминать и говорить, ты будешь жить. И это суровая правда. Потому что никто не должен знать, что я был здесь и интересовался этими людьми.

Сник было пацан от этих слов. Но вдруг выпрямился, бросил дерзко.

— Ну и черт с тобой. Я уже умирал один раз. Кудрявцев не ты. Сильный был и добрый. Не тебе чета. В тебе одна злоба.

Сверкнули глаза Карелина обок от пацана, и вошел тому под лопатку длинный и тонкий клинок разбойничьей финки. Без звука упал он на траву и навсегда застыл. Страшными оказались взрослые игры, в которые втянулись парнишки.

Когда кавалькада черных джипов направилась к дому Ксении Александровны, раздался в одной из них телефонный звонок. Выслушав несколько слов, протянул Костик аппарат Карелину.

— Николай Владимирович, это Меньшов говорит, водитель вашей супруги. Тут такое дело, не мне судить…

— Слушаю. Короче.

— После обеда выскочила из дома, — по-военному четко донесся голос, — Вскочила в машину, помчались в Гостиный двор, все говорила «быстрее, быстрее». Там вышла, принесла два чемодана, сейчас понесла их домой. Да, еще, взяла у меня ключи от машины, сказала сегодня не нужен.

— Какого черта отдал?

— Так сами ж говорили. Сколько раз такое было.

— Ладно. Найди ребят во дворе. Глаз с нее не спускать. Быть всегда со мной на связи.

— Николай Владимирович, чемоданы выносит. Мишка с нею.

— Делай, как сказано.

Карелин грязно выругался.

— Час от часу не легче. Мчи, что есть духу домой (шоферу). Что-то случилось, Костя (помощнику)? Что-то случилось?

На выезде из Уфы недалеко от последнего КПМ в районе аэропорта стояла задержанная братвой машина жены Карелина. Маленький мальчик с любопытством выглядывал в окно вместе с такой же любопытной мордашкой котенка. «Мама, мама, мы скоро поедем. Мама, мама, папа скоро приедет», — то и дело раздавался его звонкий голосок, от которого теплело сердце. Но тревога не сходила с лица его мамы, и кусала она губы и прижимала к плечу русую головку, уверяя: «Скоро, скоро, мой сладенький».

Взвизгнув остановился чернокожий джип мужа, стихла сирена. Вытянулись бравые молодчики при виде хозяина. Хотел было старший подбежать, доложиться, отмахнулся от него Карелин.

— Маша, в чем дело?

Бросилась та ему на грудь со слезами на глазах.

— Колька, я должна увезти Мишку. Ты все поймешь, когда увидишь кассету.

— Какую кассету? Маша, что с тобой?

— Я приехала с Мишкой домой. Когда вошла, работал телевизор. Я точно помню, что когда уходила, он не работал, но он светился. Там был ты на экране. Я не буду рассказывать, ты сам увидишь. Крутилась пленка, и шел фильм.

Я уеду, Колька. Я уеду и спасу Мишку. И ты тоже должен уехать, пока не поздно. Когда ты увидишь фильм, ты все поймешь. Я испугалась не фильма, нет. Я знала, за кого выходила замуж. Я испугалась того, как этот фильм мог возникнуть и как он появился в нашем доме. Человек не мог это сделать, Коля. И все то, что творится в городе — это все одно. Надо бежать отсюда. Здесь нечистая сила. Здесь не чудо в нашем городе, не спектакль. Здесь сатана. Я поеду к матери. Ты найдешь нас там. Пойми, Мишка — это главное, что у нас есть.

— Хорошо, езжай Маша. Главное успокойся и езжай. Я разберусь и позвоню.

— Ты только береги себя.

— Ладно. Про деньги ты знаешь.

— Да. Береги себя. Ты нам нужен.

— Не бойся. У тебя еще будет три медведя. Все будет хорошо.

Поцеловал Карелин жену. Надолго прижал к себе сына, потискивая пухленькие ручонки, пока тот дергал его за волосы и смеялся заливистым детским смехом. И поехал назад в проклятый неведомой силой город. Смахнул слезу на дороге. Мелькнула непрошенная мысль «не к добру я расчувствовался».

Он сразу узнал эту избу. Ее закопченные бревенчатые стены, тусклый свет за грязными стеклами окон. Засаленный стол и груду долларов на нем — первую огромную добычу. Узнал себя, Костика, Шайтана. Странно было видеть со стороны то, что порой прорывалось в жутких снах, заставляя хрипеть, вскакивать в поту и искать пистолет под подушкой. Словно не себя он видел на этот раз, когда вставил в видеомагнитофон кассету, о которой говорила жена, и нажал кнопку пуска.

Странным было видеть себя со стороны. И вальтер Шайтана, смотрящий ему в глаза, и прыжок Костика, когда тот принял в себя пулю, назначенную ему, Кареле. И свою звериную волчью схватку с Шайтаном, когда голыми руками рвали они друг друга на части. И приползшего Костика с кровавым следом за собой, из последних сил не руками — зубами — рвущего шею Шайтана и тем давшего еще одну спасительную секунду, достаточную, чтобы хрустнул кадык врага. И себя в пароксизме ненависти отпиливающего ножом голову Шайтана. Только отшвырнув ее в сторону, почувствовал он тогда, что остался жив. И красные от чужой крови губы Костика, когда он хрипло визжал: «Мы его взяли, Карел. Мы его взяли».

Прошлое вернулось к Карелину. Навалилось, задушило. Не помня себя, вскочил он, закричал в белизну потолка.

— Слушай ты, тварь небесная. Если ты все можешь, убей меня. Ну, убей, — рвал он одежды на груди. Но молчали родные стены. Тогда он схватил пистолет и начал палить в телевизор, картины на стенах, кресла. — Что ты молчишь. Тварь. Трус несчастный. Выйди, поговорим.

На излете, непонятно из какого угла донеслось до него словно эхо: «Зачем? Недолго музыка играла…». И вроде бы даже мелькнула тень, или были то глюки в глазах Карелина. Но сколько он не бесновался потом, ломая и круша все вокруг, ни звука, ни тени не появлялось.

А ночью к нему пришли покойники. Он проснулся от прикосновения ледяных рук, полупьяный с трудом открыл глаза и в ужасе вскарабкался всем телом на подушку. Мужчины и женщины, молодые и старые стояли вокруг, распространяя смрад, и глухо, безучастно и безнадежно, словно не веря в исполнение своих слов, шептали: «Забери нас отсюда Карел. Земля сырая, студеная, косточки ломит. Согрей нас». И мужчины тянули к нему свои ледяные руки, а женщины старались прижаться своей ледяной грудью, чтобы согреться. Что было сил, отталкивал их от себя, Карел, но они все тянулись и тянулись. Бросился он из дому, в чем был, и лишь на улице оставила его нечисть.

На следующий день в самом элитном бизнес-центре города напротив торгового центра «Юрюзань», где покойный Кудрявцев менял десять рублей на тысячу, царили бардак и суматоха. И было это вызвано тем, что по блистающим и благочинным коридорам здания шел мужчина, от которого все шарахались, как от чумного. Надо сказать, что был этот мужчина вида действительно необычного: грязный, замызганный, в порванной одежде, и воняло от него за версту непонятно чем. Впрочем, кладбищенские работники сказали бы, что несло от него тленом, смешанным с грязью. Но распугивал он встречных скорее не своей неприязненной внешностью и запахом, но тем, что шел он без головы.

Нет, голова у него была, да только не там, где положено, а под мышкой. И вела эта голова себя соответственно своему положению.

— Вправо, вправо шагай, придурок. Осторожно, ступенька, — командовала она телу, — Вот так, бестолочь окаянная. А ты что уставилась, дура кучерявая? — встреченной девушке — Мертвяка что ли живого не видела? Ух ты, лапонька. Пощекотай-ка ее под микитками (это рукам).

От всего этого разбегались лощенные девки-секретарши или сползали беззвучно по стенам на пол, вызывая глумливый хохот головы: «Барышни кисейные. Забурел, Карел, забурел. Таких цыпочек топчет».

Миновав приемную, откуда бочком выскочили ошалелые охранники, мертвяк пинком распахнул дверь, уверенно вошел в кабинет, будто не раз здесь бывал, аккуратно поставил голову на стол и развалился в кресле. После чего голова облегченно вздохнула: «Давно не виделись, Карел. Давненько». Поводя окрест выпученными глазами, голова заметила пачку сигарет на столе, скомандовала рукам: «Ну-ка, дайте закурить». Руки достали сигарету, вставили между губ, поднесли зажженную зажигалку. Голова задымила и в перерывах, пока руки то и дело вставляли и вынимали изо рта сигарету, проникновенно говорила.

— Зачем ты мне голову отрезал, Карел? Не по-людски это. Нехорошо. Душа мечется от сердца к мозгу. Покоя нет. Собери нас вместе, Карел. Похорони по-христиански, чтобы в одном гробу тело с головой. И тебе камень с души, и мне легче станет.

Молча достал Карелин пистолет из ящика стола, протянул мертвяку: «Убей».

Покачалась голова на столе.

— Ну, нет. Легкой смерти хочешь. У каждого свой срок. Не тебе ли знать это? Сколько кому дадено, сколько тому отбыть. Не по мне амнистия.

Снова взял пистолет Карелин, приставил к виску, нажал курок. Глухо щелкнул затвор без выстрела. Бросил пистолет на стол.

— Помоги мне умереть, Шайтан. С утра стреляюсь, пуля не идет, нож изгибается.

Заговорил в ответ Шайтан, но изменился его голос и догадался Карела, чей он.

— Двенадцать он убил. Любой как я. Двенадцать к одному — неравный счет. Пусть смерть ему милее жизни станет. Двенадцать ужасов смертей и после смерть, так будет справедливо.

— Ты не Шайтан, — словно проснувшись, заговорил Карел, — Ты тот, кого зовут Степаном. Зачем ты здесь, Степан? Зачем мешаешь жить? Ты думаешь, что наведешь порядок. Что воцариться доброта и справедливость? Все ложь. Убьешь меня — придут другие волки.

«Ну, хорошо, давай поговорим» — откинулось тело Шайтана на спинку кресла, и в углу кабинета показался Степан, сидящий на корточках у стены.

— Идущие на смерть приветствуют меня — терять им нечего и каждый стал собой. Что скажешь ты в свое оправдание, Карел. Или хотя бы, что посулишь ты мне. Что я нужен тебе — понятно. Ты хотел возвыситься с моей помощью. Но зачем ты мне? Во всякой сделке, как ты знаешь, должен быть взаимный интерес.

Воспрял Карел, сглотнул слюну.

— Я знаю людей, что стоят у власти. Их тайны, их грязное белье. Знаю, как они обокрали свой народ. Мы можем использовать их в своих интересах. Со мною ты возвысишься быстрее.

— К чему мне их грязное белье. Любой мой каприз они исполнят, считая своим собственным капризом. Насилием я балуюсь слегка. Что до возвыситься — на небесах нет места человеку.

— Я знаю человеческий мир. С моей помощью ты овладеешь им. Знаю потоки денег — этой крови современности. Мы направим их в нужное русло, и мир станет нашим.

— Я пришел спасти этот мир, а ты зовешь его погубить. Тогда ты враг мне.

— Я не враг. Враг не может быть слаб, как я. Я увидел цель, недоступную другим и не мог поступить иначе. Я хочу быть с тобой. Неважно зачем. Возьми, в конце концов, мою душу.

— Зачем? Глупейшее заблуждение людей в безмерности своих ничтожных душ. К тому же твоя бесчестна и продажна, а я служу тому, кто чист сердцем. Не странно ли, — повисли в воздухе слова, — лишь та душа бесценна, которую ничем не подкупить. Я знаю женщину,… а впрочем что тебе?

— Тогда зачем ты здесь? Кому ты нужен? У тебя нет желаний и страстей. Ты — робот, автомат. Ты мешаешь нам жить. Зачем театр, который ты устроил? Ты затеял свару среди нас и сам же не радуешься ей. Ты просто тварь…

— Я послан небом, глупый человек. То, что ты называешь театром, все эти пистолетные пульки, жизнь одна, другая… — такая мелочь. Мои спектакли впереди. В них будут играть не актеры, но народы и цивилизации. Не тысячи и не десятки тысяч, но мириады человеческих существ запляшут танец под мою свирель. И мне ты предлагаешь свою руку, тому, кто держит миллиарды рук в своей.

— Тогда убей меня. К чему эти детские игры.

— Есть кое-что страшнее смерти. А убить? — такое сделают другие, недолго ждать

— Когда?

— Неважно… Но ты забыл про слово оправданье.

И после долгого молчанья сказал Карел. И слова его звучали, как на духу, как говорят только самому себе или священнику перед смертью. И еще так пишут, пожалуй, в эпитафиях на могильных плитах.

— Я был как все. И в чем-то лучше всех. Я жил и дрался. Мне есть, что потерять, и что оставить. Ты пришел в такую страну, в такое время и к таким людям, что иначе, чем искал, я не мог тебя найти. Подумать только: двенадцать я убил, а умираю из-за отрезанного пальца.

— Тебе не повезло…

Степан исчез, а голова Шайтана на столе улыбнулась и продолжила гнусаво.

— Похорони нас с головой, Карел. Приложи ее к шее. Все легче станет и тебе, и мне. Вот так вот, прежний друг.

Еще раз затянулась голова сигаретой, выпустила дым и исчезла вместе с телом.

Молча сидел Карелин в кресле, играл пистолетом. Направлял дуло в стену, нажимал курок — звучал выстрел, сыпалась штукатурка. Направлял дуло в себя — глухой щелчок и больше ничего. Отшвырнул пистолет в сторону, поднял трубку телефона, набрал номер.

— Прощай Костик. Позаботься о жене с сыном.

Бросил трубку, встал, достал из бара бутылку водки, выпил из горла и пошел прочь из кабинета, скинув по пути пиджак и галстук и разорвав ворот рубахи на груди. Из каменной стены коридора потянулись к нему щуплые руки, и выступившее из камня лицо богатыренка жалобно произнесло: «Зачем ты убил меня, дяденька? Я ведь тебе ничего плохого не сделал». Шарахнулся от него Карел, замотал головой, застонал как от невыносимой боли, расталкивая встречных, выскочил на улицу и замер у дороги.

Крысы и мыши уходили из города. Серые комочки, пища и огрызаясь, волоча длинные хвосты за собой и такие же еще меньшие комочки на спинах, мельтешили среди травы, кустарника, людей. Вскрикивали от испуга женщины и дети, шарахались в стороны, стараясь вскочить на что-нибудь повыше — камни, бордюры, капоты машин. Крылечки магазинов мигом заполнились. То здесь, то там слышались порой отчаянные крики, и, значит, грызли эти комочки тех, кто ненароком вставал на их пути. Неумолимо сплетались они друг с другом, соединялись в струйки, ручейки и вот уже широким потоком заполнили полотно дороги, расползаясь под колесами машин кровавым пятном, и в то же время эти машины останавливая.

Говорят, раз в тысячу лет такое бывает, когда чуют крысы беду и бегут прочь, сметая все на своем пути. Отчаянная кошка-крысоловка с длинным, как у ласки, черным туловищем бросилась было на попавшую ей на глаза тварь, чтобы в честной схватке одолеть ее. Но не увидела вблизи ее собратьев, и в мгновение ока растерзали безжалостные зверьки врага, не дав ей пискнуть. Одни изглоданные косточки остались белеть, как память об отчаянной смелости.

Застывшие глаза Карелина встретились с немигающим взглядом вожака крысиной стаи, вздрогнули, очнулись. На колени встал он на дорогу, не отводя взгляда от крысиных глаз и в надежде на лютую смерть. Зашевелись было ноздри на острой крысиной морде, поводя из стороны в сторону. Но потом потухли ее глаза, и вместо того, чтобы грызть препятствие на пути, обошла она его стороной, как чумного. И весь серый поток стал обходить его, как камень на дороге.

«Проклятый я, проклятый», — застонал Карел, обхватив голову руками. Огляделся вокруг помутненным взглядом — вроде бы ничего не изменилось. Все также стояли на своих местах дома, ворчали моторы автомобилей, люди были как люди, пусть и стояли они на бордюрах или сидели на капотах машин. Но взирали они на него с ужасом, смешанным с любопытством. И обходили его стороной мерзкие крысы. И отовсюду, куда ни направлял он взгляд, смотрели на него бестелесные прозрачные лики покойников, и жгли их взгляды страшней напалма.

И понял он, ощутил всеми фибрами своей души, коркою мозга под крепким черепом, подсознанием, что уходит из его тела рассудок, и то, что он видит сейчас, есть последнее, что он видит в неискаженном свете. Что ясность мысли, воля и владение собой, сейчас рухнут, и тварью еще более жалкой и безобразной, чем крыса под ногами, станет он — не гигант, не хозяин города и человеческих жизней — все это как шелуха сползало с него, кожей он это чувствовал — человеком он перестанет быть. И в эти последние секунды светлости ума, стоя на коленях на асфальте в рваной одежде от Диора, поднял он руки к небу и завопил, что было мочи: «Господи, прости мою душу грешную». И столько муки было в его голосе, что вздрогнули и отшатнулись люди, глядя на него. И под этими взглядами, не замечая ничего вокруг, раздирая рубаху на груди, царапая в кровь кожу тела и не сглатывая слюни, которые потекли из угла губ, встал он и побрел, пошатываясь, вслед за крысами. Одна лишь старушка в толпе перекрестила его вослед.

Вместе со всеми застрявшие в толпе на крыльце одного из магазинов, смотрели на шествие крыс Харрасов с Олджубеем. Истово крестился шаман, испуганными глазами смотрел на капитана: «Оно вернулись, капитан. Не к добру вернулось. Крысы бегут из города. Быть великой беде».

Никто не знает, кто положил Карела. Вслух говорили про американцев, что отомстили за своего резидента. Промеж себя братва шепталась, что сделала это бригада киллеров из Тольятти по заказу Костика, дабы занять тому место своего шефа. Прошел даже слух, что сделал такое Костик по просьбе самого Карелы, да кто ж в такое поверит. Известно лишь, что пал он пронзенный автоматной очередью на ступенях православного храма. И единственное, что осталось от его последних минут, это запись беседы с братом Вениамином — протодьяконом Кирилло-Мефодиевской церкви — в башкирских анналах ФСБ.

— Он подошел ко мне после заутрени, грязный в порванной одежде. Попросил: «Батюшка, удели минуту времени». Мы отошли с ним в ризницу, разговор получился нехороший. Встал он передо мной, лицо потерянное. Грех пришел замолить — твердил вначале. Деньги совал на постройку храма, много денег, сумка с долларами. А потом как с цепи сорвался.

— Батюшка, прости мою душу грешную. Я покусился на сына бога, и бог проклял меня.

— Не богохульствуй, сын мой, — ответил я ему. — Не тебе покушаться на сына бога.

— Бог отказал мне в смерти, батюшка. Ни пуля, ни нож, ни яд не берут меня. Бросился с камнем на шее в реку — волна вынесла на берег. По ночам покойники приходят, плачут, спрашивают, зачем убил, на сырую землю жалуются, к себе зовут. Батюшка, один лишь ты можешь мне помочь. Попроси своего бога заступиться за меня перед новым богом.

— Не богохульствуй — не выдержал я, услышав ересь про нового бога.

— Пусть заступиться, — упав на колени и цепляясь руками за рясу, молил Карел. — Они же там вдвоем на небесах, им проще договориться.

— Изыди, сатана. Нет тебе места в храме божьем.

— Как ты не поймешь, старик, среди людей ведь живешь. Знаешь, что творится в городе. Новый бог спустился к нам, он теперь казнит и милует.

— Один бог во веки веков и сын у него — Христос.

— Дурень ты старый, батюшка. Я его видел, лицо у него страшное, и сын у него — мальчик еще.

— Изыди, богохульник. Анафема тебе, анафема.

Встал он обреченно, как помню, руки повисшие, огляделся вокруг, словно не видел ничего, побрел к выходу, опрокинул лавку по дороге. А когда закрылись за ним двери храма, раздались выстрелы, из автомата видно стреляли. Потом и люди закричали: «Убили, убили…». Так вот все и случилось.

Бегство крыс из города смутило Олджубея. Все чаще он отказывался бродить по городу с Харрасовым в поисках мальчика.

— Бесполезно это, капитан. Здесь что-то не так. Не потому мы не видим, что не видим, а потому что не понимаем, что надо видеть. Пелена перед глазами, не то мы надеемся найти, что есть на самом деле. Сбросить надо эту пелену. Другой глаз здесь нужен, другой ум. Надо стать крысой, всеми крысами, принюхаться к воздуху, приглядеться к звездам. Что толку ходить вслепую.

В один из вечеров, вернувшись на квартиру родственников, где они обитали с шаманом, стал Ильдар свидетелем незабвенного зрелища. Наказав молчать и не мешать, съел Олджубей сушеный мухомор, захваченный им из дома, разложил подобранные кости кошки, изглоданной крысами, по полу в одном ему ведомом порядке, и видимо непростой то был порядок, потому что перекладывал он их, пока не успокоился. Достал свой шаманский бубен и поначалу медленно, а потом все истовей и истовей закружился в танце, то распахивая руки, то вздымая их вверх, то безвольно опуская к полу. И пел при этом песню без слов — одни крики и мычание, без мелодии, под редкий звон бубна. Но было нечто завораживающее в этом диком первобытном танце. Невольно прислонился капитан к дверному косяку, чтобы устоять на ногах, сами собой опустились веки, и дыхание вошло в унисон с песней шамана.

«Я знаю», — вдруг вскрикнул тот человеческим голосом. Очнулся вмиг Харрасов и не успел шаман продолжить, зажал ему рот ладонью, тихо и грозно шепнул на ухо: «Забыл? Нас подслушивают». И уже громко добавил: «Достали старик твои выходки. Ну, если знаешь — поехали, но предупреждаю — в последний раз».

В подъезде по пути к старенькому москвичонку, снятому напрокат, на котором они и бороздили по городу, приложив руки рупором к уху собеседника, дабы не быть услышанным и самым чутким жучком (старались на этот раз подчиненные Коршунова) прошептал Олджубей на ухо Ильдару.

— Он не существо. Он воздух, свет, он может стать человеком, собакой, кем и чем угодно, и снова растаять.

— Призрак? — так же на ухо старику, сложив ладони, шепнул Харрасов.

— Я не умею объяснить. Он везде. Он может стать плотью, и перестать ею быть. Они ищут тело, а он везде. И еще — мальчик стал девочкой.

— Ты сбрендил, — не выдержав громко произнес Харрасов, повторив, сам не зная того, Димкины слова по такому же поводу.

Улыбнулся победоносно Олджубей щербатым ртом, как и прежде шепнул осторожно: «Переоделся». И подмигнул капитану. «Был черненьким мальчиком, стал беленькой девочкой».

— Поехали, чего время терять, — капитан сообразил, как выкрутиться их ситуации, сложившейся после слова «знаю» и наверняка уже услышанным в его родном учреждении.

Как и прежде они поехали по ночному городу, ведя за собой хвост подлиннее крысиного. Обнюхал Олджубей один из случайно встретившихся жилых домов, радостно завопил: «Здесь они, здесь. Нюхом чувствую. Утром и навестим». И отправились они спать, доставив бессонную ночь генералу Коршунову и бедным жителям случайного дома.

Потому что окружили этот дом немного времени спустя автоматчики с собаками, ослепили его прожекторами и начали обходить квартиры, чердаки и подвалы служители безопасности. Нашли несколько незаконно хранящихся пистолетов, один притон наркоманов, вспугнули две парочки, что лобызали друг друга в подвале — вот и весь улов. Хмуро слушал утром генерал через жучок оправдания Олджубея: «Ой, капитан, какого маху я дал. Звезда не так сверкнула, а я поверил». Матюгнулся, выпил рюмку коньяку, что, надо признать, частенько делал в последнее время. Мелькнула было мысль, что водят его за нос, но растаяла без следа.

Любой день, когда с утра на небе ни облачка, обещает быть солнечным и ясным как в прямом и переносном смысле. За завтраком, поедая собственноручно зажаренную яичницу с колбасой, Димке пришла в голову мысль, с которой он не преминул поделиться со Степаном. Короткий смех и грохот разбитой тарелки за спиной — брат мыл грязную с вечера посуду — убедил Димку в привлекательности собственной задумки — раз уж иноземца она привела в восторг. И потому наскоро вытерев рот полотенцем, умыв руки, — силком привитая родителями чистоплотность вдали от них не захирела, а напротив расцвела — он, кривясь, облачился в свой девчоночий наряд и выскочил за дверь, бросив на ходу Степану: «Не начинай, пока я не буду готов».

Сто четырнадцатая школа, как и все школы города, маялась в предвкушении каникул. Последние денечки мая и суматошные события вокруг создали такую взрывоопасную смесь в подростках, что прыгали те, как воробьи, на уроках, беспрестанно чирикая, размахивая руками и сверкая глазенками. Чинное решение математических задач, коими школа славилась, порой внезапно срывалось пущенным: «А вчера кошки сбежали из города, вот те крест». Иксы и игреки мгновенно забывались, глаза присутствующих обращались к шептуну и загорались нездоровым блеском. И никакого педагогического таланта в таких случаях не хватало, чтобы вернуть урок в нужное русло. Разве что приходил на выручку завуч Лев Семенович — гроза и стержень уфимской сто четырнадцатой школы, которого люто боялись все ученики от первого до выпускного класса и столь же несказанно любили их родители, прошедшие в большинстве своем через его руки и потому уверенные, что их дети будут воспитаны достойно. Не уступал генералу Коршунову его зычный командный голос, когда кричал он: «Встать». И не страшны были любые вурдалаки тому из учеников, кто выдерживал в такие минуты его взгляд.

Так и в этот день, ожидая в любой миг подвоха, бродила между парт молоденькая учительница, диктуя контрольное изложение за год. Взгляд ее скользил от ученика к ученику, руки поворачивали головенки русые, да темные от тетрадей соседа к собственным тетрадям. Вперемежку с текстом классической литературы порой звучало: «Петров, сядь, как следует, не подсматривай». И в то же время ожидание какой-нибудь каверзы настолько полно было в ней, что вместе со всем классом она вздрогнула и отпрыгнула от своего стола, мимо которого в этот миг проходила, когда на ее глазах каким-то спортивным не иначе образом из сидячего положения прямо ногами на парту вскочила лучшая ученица класса и изо всех сил завопила: «Ой, меня мышка укусила».

Визжа рванулись к стенам девчонки, и напротив загигикали боевой кличь мальчишки, несясь к ее парте. А та продолжала вопить: «Укусила… укусила…». При этом она держала одной рукой второю с вытянутым пострадавшим пальцем и подпрыгивала на парте, боясь соскочить на пол.

Вопя и отталкивая друг друга, десятки мальчишеских рук нырнули в деревянное чрево парты. «Есть», — вздрогнул один, другой, и разочарованно и безжалостно смеясь над девчоночьим страхом, они достали из портфеля белую живую розу.

«Это не моя, — ничего не понимая, лепетала виновница переполоха, — Я ничего не приносила. Не моя, правда». Облегчение вместе с понимающей улыбкой появилось на лице учительницы. «Вот и хорошо, что не мышка. Хорошо, что роза», — втиснулась она в толпу вокруг парты, — Ничего не случилось. Продолжим урок. По местам, по местам».

Трудно сказать, возымели бы ее уговоры действие, но без стука вошел в класс Лев Семенович и открыл было рот для окрика: «Что за безобразие». Но в мгновение ока расселись все по своим местам, сложив руки на парты и преданно, немигающе глядя на школьную доску, так что пропал втуне его крик. Сверкнув напоследок грозными очами, вышел он прочь, а учительница перевела дух и продолжила чтение.

В доме напротив счастливо улыбался Димка, глядя на устроенный им переполох в бинокль, подаренный недавно Степаном. Взгляд его еще долго перебегал от одного лица к другому, шевелились губы: «Васек, что подсматриваешь, сам думай. А ты, Витька, голова открутится, будешь так вертеть». Еще дольше смотрел он на девочку с хвостиками, ту самую, которая и к месту и ни к месту отвлекала его мысли в школе. На белую розу, лежащую перед ней на парте. И широко улыбнулся он, когда заметил улыбку на ее лице после брошенного ею на розу взгляда, и робкого повороты головы в ту сторону, где когда-то сидел он, Димка. Постепенно оживление прошло и, сунув бинокль в полиэтиленовый пакет, он грустно вздохнул. В последнее время ему часто становилось грустно.

Усевшись на подоконник, он уткнулся головой в колени. Проходившая мимо женщина с ребенком, остановилась, погладила по голове: «Девочка, тебе плохо?». Дернул головой Димка, отвернул лицо, буркнул: «Отстаньте». Та ушла, оглядываясь. Дочка, державшая ее за руку, заверещала: «Мама, девочке больно. Ей надо в больницу, там уколы делают». От чужого внимания еще горше стало Спинозе. Будь он взрослым, он бы заплакал, но дети в двенадцать лет не умеют плакать от внутренней боли. Сжались губы, нахмурились брови и тоска в груди такая, что хоть вешайся. Одним-одинешеньким почувствовал он себя на белом свете. Приключение поначалу забавное и страшное постепенно становилось обузой, превратилось в огромный, тягучий и нескончаемый воз, от которого невозможно избавиться. Родные, дом, мальчишки во дворе, все, что воспринималось прежде как нечто само собой разумеющеюся, безусловное, как неотрывная часть самого его, Димки, вдруг оторвалось, отдалилось, сгинуло неизвестно куда. Хотя вроде бы вот оно, неподалеку, рядом, стоит протянуть руку. Но вся боль и невозможность состояла в том, что не мог он эту руку протянуть. Что, вернувшись назад, не будет ему вечно покоя, разве что, переступив через себя, должен он будет предать Степана, но и мысли такой Димка не допускал.

Еще один, проходивший мимо, на этот раз забулдыга, решил пожалеть девочку и засюсюкал, протягивая руку к головке: «Ох ты, моя бедненькая». Но так треснул его Димка по руке биноклем, что отпрянул тот от испуга, а потом осерчал, стал тем, кто он есть, завопил: «Паскуда, вот я тебя». Вскочил Димка и бросился прочь из подъезда, не звать же Степана по пустякам.

Здесь то и заприметил его Харрасов. Когда выскочил из подъезда алкаш и закричал куда-то в сторону: «Сучка маленькая, ноги обломаю», проследил он его взгляд, увидел мелькнувшее в кустах платье и бросился, не раздумывая за ним, треснув по дороге алкаша так, что тот упал на землю и, не смея кричать, лишь про себя прошептал: «Ну и денек начался».

— Дима, я твой друг. Я хочу помочь тебе, — первым делом крикнул Харрасов, когда догнал девочку. — Я твой друг, я хочу помочь тебе.

Остановилась девочка, замерла, не оглядываясь, потом повернулась и сказала «Степан». Тяжелая ладонь легла не плечо капитана, и понял он, что не ошибся на этот раз.

Долго лежала ладонь на плече, потом голос сзади произнес: «Он был наш враг, теперь хочет помочь».

— Он не обманет? — спросил Димка.

— Похоже, нет, — последовал нескорый ответ.

Здесь же, неподалеку в беседке детского садика, куда они забрались сквозь дырку в заборе, Харрасов убеждал скорее Димку, чем Степана, в своей искренности. Он приводил те же аргументы, что в свое время Олджубею, разве что звучали иные слова и красноречивее был тон, потому что чувствовал он, что игры кончились и страшнее пистолета смотрели на него загнанные Димкины глаза, готовые в любой миг сказать: «Пусть его не станет, Степан».

Как и прежде он говорил, что Дима должен жить среди людей. Что нельзя вечно прятаться, быть одному, вдали он матери, сестры. Говорил, что может им помочь. Что знает приемы и методы их врагов и, что немаловажно, слывет среди них, по крайней мере, среди многих, своим.

— Я могу узнать, где их посты вокруг города, и провести вас мимо них. Меня знают, у меня документы капитана ФСБ, милиция обязана мне подчиняться. Может быть, я смогу их отвлечь, когда вы будете уходить из города. Как отвлечь, — еще не знаю. Это мы придумаем вместе. В любом случае я пригожусь вам. Степан всегда может меня найти. И проверить. Но мне скрывать нечего.

Чтобы убедить их, рассказал им о слежке.

— Они знают, что я вас ищу. Что хочу вам помочь. Они следят за мной. Сейчас я оторвался от них, но стараюсь быть на виду. Сейчас я должен уйти. Иначе сыщики заподозрят неладное. Если вы примите мою помощь, скажите, где и когда мы встретимся. Нет — не взыщите, я открыт перед вами.

— Степан найдет, — ответил Димка. — Если надо будет — найдет. Скажите, зачем вам это?

После некоторого молчания признался Харрасов — Выручить тебя — это я сказал. А вот зачем? — Не все люди — звери. Не все убиваются ради власти и денег. Что-то внутри зовет меня так поступить. Хотите, верьте, хотите, нет — дело ваше.

— Мы тебя найдет, капитан, — сказал на прощание Степан, все также положив ему руку на плечо. Надо будет — найдем. Ну, а нет — не взыщи.

На этом они расстались. Стараясь ничем не выдать возбуждения на лице, окольными ходами вернулся Харрасов в дом, откуда исчез и появился вновь пред светлыми очами сыщиков, что лениво дремали в машине около сто четырнадцатой школы.

Этим же вечером проводил Харрасов Олджубея домой. Перед тем как войти тому в вагон поезда поднял неказистого шамана на руки, расцеловал в обе щеки.

— Вот, — протянул блестящий диск. — Леска японская твоим внучатам. Ты уж их рыбой не обижай.

— Обидишь их, как же, — в тон ему, также широко улыбаясь, ответил шаман. — А ты береги себя, капитан. Все у тебя тольконачинается. В такое ты дело встрял, страшное, неизведанное; никто не скажет, чем все закончится. Да помогут тебе духи предков.

— Молчи, Олджубей, молчи. Не то накаркаешь.

— Капитан, все проходит, запомни. А через себя перепрыгивать не надо. Не поможет, голову разве свернешь.

— Знаю, старик. Все знаю. Молчи. Не сам я, что-то внутри, — стукнул Харрасов кулаком по груди. — Знать на роду написано. Чему быть, того не миновать.

На этом они расстались.

Ночь укутала город своим покрывалом. Дремали уставшие улицы, погасли огни окон в домах. Редкий автомобиль, проносясь по дороге, вспугивал тишину, и она долго вслед за ним опускалась на землю. Беспомощные в ночи люди прятались в домах, постелях, под одеялом, но и здесь беда порой настигала их.

Димка проснулся от прикосновения к плечу и по лицу Степана, склонившегося над ним, и по его словам: «Спиноза, бабушка…», — понял, что случилось. Уткнувшись в угол подушки, он долго лежал, шмыгал носом. Потом встал, оделся и, не глядя на Степана, произнес.

— Я должен быть с ними.

Кивнул головой названый брат.

— Ты прав. Так надо.

— Я побежал?

— Беги. Если что, я рядом.

Помчался Димка домой, но чем ближе он приближался к нему, тем короче становились его шаги и просыпались прежние страхи. И боли, и несчастья, которые сполна узнал он в последние дни, с новой силой навалились на него. Было ему всего двенадцать лет, и был он таким, как все. И как в каждом сердце порой просыпается необъяснимый и неуправляемый страх, так проснулся он в нем… Вот и сейчас, сердце его, раздираемое с одной стороны любовью к матери и сестре, чувством необходимости быть рядом с ними в трудную минуту, не столько для того, чтобы помочь — что он мог — ребенок, но быть в горе всем вместе, а с другой стороны ломаемое страхом, что все начнется сначала — и пули, и выстрелы, и кровоточащий палец, — это его детское сердце задрожало. И пусть длилась эта дрожь всего лишь минуту или две, память об этой минуте будет долго преследовать его, вынуждая к словам и поступкам, которые иначе он бы не произнес и не совершил. Присев на корточки недалеко от дома, откуда виделись достопамятные шесть стволов, с которых и началась эта история, он долго кусал губы, смотрел то в сторону дома, то оглядывался вокруг, словно искал спасительную помощь. И он нашел ее, наткнувшись взглядом на телефонную будку невдалеке от почты и услышав идущие от нее трели звонка. Вначале настороженно, а потом озаренный догадкой «Степан», он подбежал к будке и взял трубку.

— Мама, мама, — закричал он в трубку, когда прервались длинные гудки.

— Дима, это ты? — раздалось из нее, — Сыночек. Не стало нашей бабушки.

— Я знаю, мама, знаю. Так больно, — всхлипнул Димка. — Хочешь, я приду.

— Не надо, сыночек. Они ведь со двора не уходят, в машинах сидят, тебя ждут. Как бы тебе хуже не стало.

— Спиноза, — ворвался в разговор голос Степана, — телефон вычислили, к тебе едут.

— Дима, беги, — воскликнула мать, — Мы справимся. Не горюй, сынок. Мы справимся.

Бросил Димка телефонную трубку, побежал, спрятался за углом далекого дома, выглянул — к будке, где он разговаривал, резво подъехали несколько машин и выскочили из них бравые мужички. Видел он, как разводили они беспомощно руками, как объяснялись по рациям с начальством, как из подъехавшей попозже легковушки выпрыгнула черная овчарка. Но вместо того, чтобы брать след, пес принюхался, опустил хвост, сел на задние лапы, поднял кверху морду и завыл на луну жалобно-жалобно. И столько безнадежности было в его вое, что передалась она невольно окружающим. Помахали они руками, сунулись для очистки совести в подъезды ближайшего дома и, быстренько собрав манатки, отправились восвояси.

Закоулками, задворками, кружа и петляя по ночному городу добрался он до микрорайона Сипайлово, где они притаились со Степаном, однако домой не пошел. Ночь провел на берегу Уфимки. Спрятался в кустах, сжался в комочек, и то сидел без всякой мысли в голове, глядя на черную, скользящую мимо воду, то всхлипывал и кусал губы. Слова «бабуля», «родная», которые никогда не говорил ей при жизни, срывались с его губ. Не говорил эти слова потому, что и в голову не приходило говорить, потому что жизнь и его и бабушки казалась вечной. И еще потому, что была бабушка непременной частью его семьи и дома, без которой и эта семья и этот дом не представлялись. Перед глазами вставали ее руки, шершавые, натруженные с войны, когда еще пятнадцатилетней девчонкой она стояла за токарным станком, вся в складках кожа на которых умела удивительно ласково гладить его щеки. Ее в морщинках карие глаза и добрый голос, который всегда вставал на их с Катькой защиту от суровой матери. Его боль была бы, наверное, мягче, будь он сейчас не один, а со своими. Но оторванность от них, собственная неприкаянность и полная неизвестность впереди еще более омрачали мысли, словно потеря бабушки предрекала новые утраты. Хотелось, как в детстве, забиться куда-нибудь в уголок от обид, нанесенных чаще всего сестренкой, и наплакаться досыта. Детский стишок, который нараспев шептал ему давным-давно отец, доставая из-под дивана, где Димка чаще всего и прятался, вспомнился ему. «Маленький мальчик залез под диванчик. Спрятался крошка поплакать немножко». И горько, и даже горше, чем в детстве стало ему. И была эта горечь глубже еще оттого, что всей мощи Степана не хватало на то, чтобы вернуть его в прежнюю жизнь. И страшная мысль, что легче уничтожить, чем исправить этот мир, впервые коснулась его детского сердца.

Ночь провел он на берегу. Где-то вдали играла музыка, слышались протяжные песни, звук гитар и радио. Пьяные компании, да молчаливые парочки появлялись и исчезали неподалеку, не замечая сжавшийся в кустах комочек Димкиного тела. При их появлении он еще больше сжимался, таился. Не было страха перед ними от уверенности, что Степан всегда поможет, было желание тишины и покоя.

Так прошла ночь. Едва начало светать, он, повздыхав, подрожав от утренней свежести, сполоснул лицо речной водой и медленно, словно нехотя, пошел к дому, где жил со Степаном. Отказавшись от завтрака, которым мог стать подогретый ужин, он бросился ничком на кровать и быстро уснул. А когда после полудня проснулся, это был уже другой Димка.

Казалось теми же оставались волосы, цвет лица и глаз, звук голоса, но едва уловимая морщина прочертила переносицу между бровями, неулыбчивым и пристальным стал взгляд, утративший прежнюю дружелюбность и искренность, и слова, которые он стал произносить, были уже не те беспорядочные и бесхитростные слова, но отрывистые и четкие, и голос, пусть оставался чист и звонок, звучал отныне коротко и жестко. Многим аукнется метаморфоза, происшедшая с ним.

Испытывающе глядя на Степана, он, не томясь, как прежде Кудрявцев угрызениями совести, что приходится прибегать к услугам нечеловека в человеческих делах, стал просить о той или иной услуге. И то, как смотрел он при этом на Степана, и как произносил слова, показало последнему, а может он ошибался, что откажи он Димке хоть в одной просьбе, смертельно ранит его, что в таком случае прервется их дружба и станет он для Димки никем и ничем.

Первой была просьба увидеть, что происходит дома. Кивнув головой в знак согласия, уселся Степан рядом с Димкой, положил ладонь на его лоб, как и тогда в случае с Карелой, и сознание мальчика оказалось в другом месте. Словно из верхнего угла комнаты, где прежде он жил с бабушкой, он невидимый никому, превратившийся словно в точку, смотрел на гроб в полутемной комнате, на навсегда осунувшееся родное лицо, на мать и сестру, сидящих в изголовье. Время от времени в комнату заходили родственники, соседи. Одни молча прощались, крестились, глядя на гроб, другие подходили, касались губами бумажной полоски на лбу с непонятными буквами и, снова перекрестившись, выходили в коридор. Оттуда доносились невнятные, приглушенные, голоса, шум шагов. Внезапно он осознал, что воздух, которым он дышит, это не обычный воздух, но густой, тягучий, наполненный запахом воска от горящих свечей и еще какими-то запахами, которые прежде он ощущал в церкви, куда два или три раза его маленьким приводила бабушка. Пребывая в таком состоянии, он, словно наяву и как все сидящие в комнате, пребывал в неподвижности и телом и духом, то открывал, то закрывал глаза, бездумно и подавленно, как только может быть подавлен человек в присутствии смерти.

Внезапно он заметил напряжение на лице матери. Губы ее сжались пальцы заскользили друг по другу, голова как-то беспомощно наклонилась набок, потом, словно повинуясь некоему просящему жесту или решившись сама, она шепнула несколько слов Кате, встала и вышла из комнаты. Проследив за ней взглядом, Димка заметил, что она подошла к невысокому плотно сбитому в годах мужчине, поздоровалась, и вдвоем они прошли на кухню. Два спортивного вида незнакомца словно ненароком вынудили всех присутствующих выйти в коридор, оставив мать и пожилого гостя вдвоем. Так стал Димка незримым свидетелем разговора.

— Валентина Васильевна, — начал мужчина. — Вас предупредили о моем приезде. Меня зовут Коршунов Геннадий Иванович. Я начальник местной службы безопасности. Наша служба, что скрывать, причина много неприятностей, которые произошли с вами, вашей семьей, с Димой. Если это имеет для вас значение, то скажу — не я виновник этих бед, тот, кто затеял все, поплатился жизнью, и ладно бы один. Горе на каждой стороне, Валентина Михайловна. Я прошу прощения у вас за все, что по нашей вине случилось.

Но я пришел не только для этого. Ваш сын в беде. Он не может долго скрываться. Я знаю — он в городе, знаю, что ему также, как и вам, нелегко. Я пришел сказать, заверить вас, Валентина Михайловна, что Диме с нашей стороны ничто не угрожает, что он может беспрепятственно вернуться домой и продолжать жить, как жил. Мы не тронем его, я клянусь вам в этом. Мы, конечно, будет рады поговорить с ним, но если он не захочет, честное слово, мы не будем его неволить. Оставим навсегда в покое. Может быть, он позвонит вам, может у вас будет какая другая оказия передать ему весточку скажите, что ему не надо прятаться, пусть возвращается.

Поверьте, Валентина Михайловна, у меня не та должность, чтобы заверять вас впустую. И если я обещаю, что все напасти позади, так оно и есть. Что вы скажите?

Пожала узкими плечами Димкина мать, старательно уводила свой взгляд от глаз генерала. «Я не знаю, — только и услышал он ее ответ, — простите, мне надо идти». И она ушла обратно в зал. Долго сидел Коршунов, постукивая пальцами по кухонному столу, потом встал и отправился восвояси. Но никто из его ведомства не покинул свой пост около дома.

А Димка, открыв глаза и вернувшись в действительность, повернулся к Степану.

— Он не врал?

— Они говорят одно, думают другое. Наркотики, как тогда колоть не будут, но в душу полезут.

— А ты, Степан? Что бы ты сделал на моем месте?

— Они убили Кудрявцева; нет им веры.

— Ты же слышал: стрелять в нас приказывал другой.

— Небу нет дела до фамилий, Спиноза. Это жалкие и ничтожные игры — сваливать на кого-то то, в чем виновата система или племя. Если человек племени что-то сделал — виновато племя и все кто в нем. Честные должны были уйти, как Харрасов, кто остался — враг.

— Ладно. Пусть все останется. Но мы можем помочь маме отсюда, Степан?

— Конечно.

— Я сейчас напишу записку, и еще отправь ей деньги.

Когда минут через двадцать или тридцать Валентина Михайловна зашла в ванную комнату, чтобы умыться, она вздрогнула от неожиданности, увидев в умывальнике несколько пачек денег и клочок бумаги с Димкиным почерком: «Мама. Осталось недолго. После поминок на следующий день мы вас увезем».

Оставшаяся часть дня также не прошла впустую. Что делал Димка и говорил, можно было назвать прощанием с городом, но было то и воздаяние.

Усевшись за письменный стол с листом бумаги и ручкой, он долго что-то писал, зачеркивал, а потом, несколько раз пробежав глазами результат, повернулся к названному брату.

— Степан. Я наверное уже никогда не вернусь в Уфу. Мне хочется оставить подарки, я здесь написал, — он потряс листком. — Тебе не в тягость?

Пожал плечами Степан. Какая там тягость, если опять смотрел на него Димка и затравленно, и с надеждой, готовый замкнуться в себе окончательно и бесповоротно, если Степан откажет. И он расправил перед собой лист с именами и фамилиями, и Димка начал объяснять Степану, что надо сделать. И еще несколько маленьких чудес произошло в городе Уфе с подростками в этот день. Об одних из них судачили свидетели, другие в силу причин, с которыми согласится любой, узнав ниже суть дела, остались в тайне. Надо сказать, фантазия Димки на этот раз не блистала искрометностью, но что было, то было, не нам судить.

Осторожно при свете дня выскользнув из дома, Димка нырнул в машину, где его ждал Степан. Попетляв по городу, они остановились у кучки ларьков на окраине. Не особо задумываясь, Степан купил подходящие по размеру Димке брюки и рубашку, и тот в машине переоделся. С большей, чем прежде осторожностью они заехали в район, где жил Димка, и притулились в одном из дворов, что-то выжидая. Димка пристально смотрел в затененное стекло, кусая в нетерпении губы и не находя себе от скуки места в узком пространстве автомобиля.

Шестой «б» класс, завершив еще один тяжелый трудовой день, расходился из школы. Входные двери то оглушительно хлопали, выстреливая очередную толпу подростков, которым, конечно, и дела не было до каких-то там дверей — так сверкали их пятки, то чинно закрывались, придерживаемые чаще всего девчоночьей рукой. Последние в шаловливости подчас не уступали мальчишкам, и благочинность их в данном случае объяснялась не высотой воспитания, но скорее укоризной и желанием выказать свое превосходство над непутевыми одноклассниками. То группками, то поодиночке рассыпались далее мальчишки и девчонки по асфальтовым дорожкам, и суета и живость их по мере удаления от школы потихоньку гасли.

Отделившись от группки одноклассников, умерил свой шаг и Мишка Коломийцев — Димкин сосед по парте. Неторопливо, размахивая портфелем, брел он, то заглядываясь на суету у торговых палаток, что выстроились вдоль дороги, то пиная камушки, пачки из под сигарет и прочую дребедень, что попадалась под ноги. Внезапно из кустов, куда он запинул пустую банку из-под пива, раздался громкий шепот: «Мишка, Мишка, иди сюда». Недоумевая, Мишка на всякий случай огляделся вокруг, потом вперил взгляд в густую зелень, и глаза его раскрылись от удивления, когда, раздвинув ветки, выглянуло из них Димкино лицо.

— Димон, ты? — ошалело и нисколько не беспокоясь быть услышанным воскликнул он.

— Да тише ты. Иди быстрей.

Кусты сомкнулись. И еще раз, оглядевшись вокруг, Мишка нырнул вглубь, где наткнулся на Димку. Памятуя о тишине, они долго и молча мутузили друг друга по плечам и груди, вкладывая в удары всю радость от неожиданной встречи, лишь запыхавшись, присели бессильно на корточки.

— Димон. Ты где пропал? Тебя все ищут. Листовки по городу, ты видел? Во что влип, Димка? — посыпались Мишкины слова, на что Димка в ответ широко улыбался

— Ну что молчишь? Что я тебе, чужой?

— Влип, Мишка, не говори, — как можно взрослее и небрежнее ответил Димка. — Попал как кур во щи. Но ничего, скоро закончится. А ты то как?

— Что я? Лета жду. Не тяни, давай, рассказывай.

— Да что рассказывать то? С инопланетянином я теперь.

— Ну да? — Мишкины глаза раскрылись до невозможности, нижняя губа отвисла, да так и застыла без звука.

Подбоченясь и расправив плечи, — перед кем же не воображать, как перед лучшим другом, — Димка сделал скучное лицо, словно с инопланетянами и до этого встречался каждый день: «Хочешь верь, хочешь нет, дело твое», — проговорил скупо.

— Димон, зачем ты врешь? — еле шевеля губами прошептал лучший друг. — Мне не веришь?

Спала маска с Димкиного лица, исчезла важность, стыдно стало, что играет другом. Огляделся еще раз вокруг, хоть и был уверен, что Степан бережет его сейчас.

— Правда, Михась, — прозвучали тихо и серьезно слова. Он меня от смерти спас, и не меня одного. Все хотят поймать его — милиция, бандиты. Видишь? — и Димка поднял ладонь перед лицом друга.

Ошалело, не с игрушечным, но по-взрослому с животным страхом взглянул Мишка на обрезанный палец. Едва смог выдохнуть: «Димка! Как это?».

— Бандит отрезал, пытал, чтобы я выдал Степана. Сливак, может слышал о таком? Степан убил его и всю его банду. Милиция еще за нами носится. Слышал, перестрелка в Затоне? — это в нас. Вообщем, не шуточки все это, Мишка. Совсем не шутки.

— А ты то как?

Пожал плечами Димка, вздохнул.

— Паршиво, если честно. Достали меня приключения. Хоть бы все это скорее кончилось. Хоть бы, — словно не веря в исполнением своих слов, глухо закончил он. — Вот такие дела.

— Ты что, у него в плену?

Усмехнулся Димка, вздохнул.

— Что ты. Наоборот, Мишка. Если бы не он, я бы давно пропал. Носятся ведь за мной, чтобы выйти на него. Без меня его никто не найдет и не достанет. Раствориться в воздухе, словно и не было.

— Как это?

— Да так. Он же не человек.

— А какой он?

— Большой и сильный. Он все может. Он даже пули умеет останавливать.

— Как Терминатор?

— Ерунда твой Терминатор. Тот Степану в подметки не годится. Я бы вправду позвал его и познакомил, да к тебе потом привяжутся, не дай бог, как со мной начнется.

Уткнул Димка глаза в землю, заговорил, как на духу. «Не завидуй мне Мишка. Ничего хорошего в этом нет. И я ему обуза, и мне без него пропасть», — встряхнул головой, гоня мысли прочь.

— А школа как? Когда каникулы?

— Через неделю, Дим.

— Хорошо вам, — вырвались тоскливые слова.

— Димка, ты что? Может еще все обойдется?

— Здесь не обойдется, Мишка. Уеду я из Уфы. Мамку, Катьку увезу. Спрячемся. Страна большая. Скоро уеду. И не вернусь, наверное. А это вот тебе, — и Димка протянул Мишке газетный сверточек. — Дома откроешь. Сам решишь, что делать.

— Что это?

— Подарок. Пацанам я тоже отправил. Вот обрадуются, когда откроют. Спрячь за рубашку, а то потеряешь.

Недоверчиво сунул было Мишка газетный сверток за рубашку, да остановил его Димка. «Подожди. Сейчас поверишь, что я правду сказал. — Обернул назад лицо, произнес, — Степан, сделай что-нибудь, чтобы он поверил».

Выскользнул сам собой сверток из Мишкиных рук, опустился медленно на траву и зашагал на двух уголках, шурша бумагой. Потом остановился, подпрыгнул пару раз, словно прицеливаясь, и взлетел к Мишкиной груди, так что тот от испуга попятился.

— Не бойся. — Димка взял сверток, сунул Мишке под рубашку. — Это мелочь, Степан еще не то может.

— Димка, может я что могу сделать?

— Спасибо, Михась. Степан все сделает. Он ведь теперь мне брат, так что я не пропаду.

— А может ему в цирке выступать? Или как Кашпировскому гипнозом лечить?

— Какой там цирк, Мишка. Все хотят воевать с его помощью. Бандиты — мелочь, американцы принюхиваются, а ты говоришь цирк. Страшное это дело, Мишка. Проснусь иногда, думаю, приснилось. А увижу палец, как водой холодной умоешься. Не дай бог попасть в такую карусель. Ну ладно, Миш. Ребятам пока не говори обо мне. Дня через три-четыре, не раньше. А лучше вообще молчать, вдруг милиция привяжется.

Друзья еще некоторое время потоптались на месте, перебросились незначащими фразами, а потом вышли из кустов и разошлись в разные стороны. Оглянувшись, Мишка увидел, как Димка садится в легковушку, в глубине которой виднелся крупный мужской силуэт. Машина тронулась и проезжая мимо Мишки, Димка помахал ему рукой.

В это же время другие одноклассники Димки, как он и упомянул в разговоре, тоже получали нежданные подарки. На подходе к дому то один, то другой подросток — стал натыкаться то взглядом, то ногой на аккуратно перевязанные сверточки из газетной бумаги. Кто из любопытства сразу разворачивал газетку, тут же захлопывал ладони, оглядывался вокруг, торопливо прятал сверток в карман или за ворот рубахи и спешил домой, что было сил. Другие, отпинывая его в кусты, потом, выпучив глаза, наблюдали, как переваливаясь, словно в мультике, на двух уголках кряжисто выходили сверточки из кустов, перепрыгивали через бордюры и, кряхтя, укладывались снова под ноги. Бывало и так, что чья-то третья, чужая рука тянулась прежде к сверточкам, и тогда те отпрыгивали прочь от чужой руки, вызывая инстинктивный вопль испуга, подскакивали, норовя скорее попасть в руки назначенных ему хозяев, или просто растворялись в воздухе, появляясь несколько позднее вновь на его пути подростка. И все повторялось: свертки разворачивались, ладони захлопывались, глаза стреляли по сторонам, а ноги сами собой устремлялись к дому. И было то немудрено: пачки денег скрывались за шуршащей бумагой, и было этих денег столько, что хватало не только на мечту мальчишек — велосипед, хватало и на легковую машину.

Но не одни подарки раздавал Димка в этот день. Долго не решался он подойти к Степану, а потом рассказал, как в прошлом году его избили четверо ребят.

— Я шел от Мишки. Было уже темно. Они стояли на углу дома, окликнули, нет ли прикурить. Я сказал, что нет. Вдруг сзади топот, подставили подножку, сбили с ног, стали пинать. Я вырвался, отбежал к дому, кричу: «За что»? А они кулаками по голове, по бокам, снова на асфальт, снова ботинками по лицу, по ребрам. Ладно, шли мимо взрослые, закричали, они дали деру. Ребро сломали, синяки долго не проходили, в школу было стыдно ходить. Мне было очень страшно и жутко, когда меня пинали, и этот страх до сих пор меня жжет. Я хочу поговорить с ними. И так, чтобы меня не могли засечь.

Догадался Степан, что Димка имеет в виду. Устроил встречу на краю города, так чтобы просматривались окрестности.

Четверо парнишек, упомянутых в разговоре, стояли посреди моста над Белой, что пролег в сторону аэропорта, курили, плевались в воду, оглядывались вокруг, словно не понимая, что их сюда принесло. Приблизившись, Димка остановился.

— Эй, ребята, вы меня узнаете?

— Пшел отсюда, шкет, — прозвучало небрежно.

— Той осенью вы избили меня у кукольного театра, поздно вечером, в начале октября. Помните?

— Тебя? Какая встреча! Не хватило, значит? Сейчас добавим, — говоривший сделал угрожающий шаг к Димке, протянул руку. Отпрянул тот от его руки без испуга, скорее с какой-то брезгливостью.

— За что вы избили меня тогда? Я ведь вам ничего не сделал.

— Ну ты достал, пацан! Топай отсюда, пока в реку не скинули. А что братва, — обернулся заводила к приятелям, — искупаем сопляка, раз просится.

Найдя предмет развлечения, те, разинув пасти, то ли всерьез, то ли понарошку кинулись или сделали вид, что кинулись к Димке, но, дернувшись, замерли — за спиной Димки возник Степан.

— Они думают, я с ними шучу, Степан, — не оборачиваясь, произнес Димка. — Это не так. Скажите, может быть, вы спутали меня с кем-то? Может быть, потом жалели о том, что сделали? Скажите: почему вы это сделали?

Дернулись было мальчишки, чтобы убежать, но ноги словно приросли к асфальту и только руки и тело заколебались то в одну сторону, то в другую, как Ваньки-встаньки.

— Они не спутали и не жалели, Спиноза, — прозвучал голос Степана. — Сейчас они готовы сказать, что угодно, но правды в их словах не будет. Они избили тебя просто так. Чтобы помучить, чтобы показать самим себе, какие они сильные. Чтобы утвердиться.

Окинул еще раз Димка четверых подростков, каждый на голову выше его. Отвернулся.

— Брось их в воду, Степан. Выплывут — запомнят.

«Ты что, — заверещал один, — я плавать не умею». Задергал руками, ногами, когда схватил его Степан за шкирку и, как кутенка, бросил с моста в реку. И всех остальных за ним.

Долго слышались, затухая, вопли, пока летели парнишки, потом послышались один за другим всплески. А что было потом, Димка уже не смотрел и не прислушивался, побрел прочь, заставил себя не оборачиваться, замкнуться, зачерстветь. Лишь усевшись в машину, спросил Степана.

— Я плохой, да?

— Нет. Каждый должен отвечать за то, что делает. Закон и справедливость не одно и то же. Но бывает и так, Спиноза, что люди меняются и становятся лучше, чем были. Об этом тоже нельзя забывать.

— Всегда меняются?

— Нет. Не очень. Но наш павший друг Кудрявцев в детстве тоже не был ангелом. А если бы не он, меня бы здесь не было.

Промолчал Димка, всю дорогу до дома не открыл рта. И, лишь войдя в дом, спросил.

— Он выплыл? — имея в виду неумеющего плавать

— Нет, — коротко ответил Степан.

Помрачнел лицом Димка, но ничего не сказал.

И еще этим вечером был маленький праздник под шестью стволами. Хозяин последней запоздавшей машины, после того, как вылизали ее до блеска, раскрыл под любопытными взглядами дипломат, из которого стал доставать такие же небольшие сверточки, которые попадались днем Димкиным одноклассникам на асфальте, и раздал присутствующим, выкликая их по списку. «Это вам от Димки Михайлова», — сказал он им на прощание и уехал. Долго сидели в этот вечер мальчишки под деревьями, курили, пили пиво, вспоминали Димку, озвучивали смутные слухи о связи Димки с нечистой силой, о милиции, которая всюду ищет его. Смятый клочок бумаги с Димкиным портретом и памятной надписью «пропал мальчик, вознаграждение гарантируется» лежал перед ними на ящике.

Закончился день, который с утра обещал быть никчемным, а оказался насыщенным и плодотворным, вопросом, который беспечно задал Димка Степану, и услышал ответ, которые запомнился ему на всю жизнь и который сыграл, наверное, не последнюю роль в его отношениях с названным братом.

— Степан, а зачем ты здесь?

— Ты спрашиваешь о себе или вообще, — после короткой заминки ответил гигант.

— Вообще. Ты ведь пришел не просто выручить меня, Катю. Мало ли таких. Твой корабль разбился?

— Не было никакого корабля, Спиноза. Я ведь читал тебе космическую сказку. Там все сказано.

— Я засыпал тогда, — смутился Димка. — Помню про звездолеты, что все напрасно — планеты, галактики.

— Все так. Вместо них — другое. Люди скоро начнут менять себя, Спиноза. Менять свое тело, свою природу. Так суждено, но это будет трудно. Меня оставили, чтобы вам помочь. Я что-то вроде робота по-вашему, слуга, программа, исполнитель.

— Зачем менять? Разве плохо так, как есть.

— Так неплохо, но мало. Человек — не вершина мироздания и не царь природы. В природе царь и бог один — сама природа. А человек? — когда-то ведь вас не было и когда-нибудь не станет. Не потому, что вы убьете друг друга или вымрете в одночасье от холеры или удара кометы. Вы сами перестанете быть собой.

— Зачем?

— Природа, будь она неладна. Не спрятаться, не убежать. Ее не остановить. Есть такая вещь — развитие материи. Сначала появилась Вселенная, потом жизнь на вашей Земле, потом вы — люди, и вы не завершение этого процесса, но продолжите его.

Все дело в том, что ваша душа построена на другом веществе, чем ваше тело. Есть у вас красивая сказка про Маугли — мальчике, воспитанном волками. Должен тебя огорчить — это неправда. Из мальчика, воспитанного волком, может вырасти лишь химера. У него будут руки и ноги, как у человека, но ходить он будет на четвереньках, как волк, грызть пищу без помощи рук, и рычать без всякого подобия людского слова. Младенец, рожденный человеком, может стать и быть человеком только среди людей, лишь тогда появляется в нем душа и сознание. А если взрослый человек остается один, такое бывает в тюрьмах, при кораблекрушениях, в медицинских опытах, безумие овладевает им.

Все потому, что в основе вашего сознания, разума, души находится нейронная сеть в коре вашего мозга, которая состоит из сотен миллиардов нервных клеток, спаянных в одну сеть. Вы, люди, не рождаетесь с этой сетью, она строится после рождения от воспитания людьми и может жить и быть, пока человек среди людей, пока он способен получать, перерабатывать и выдавать вовне информацию. Именно эта сеть, а не просто человек или группы людей есть следующее после живого качественное образование материи. Именно ее свойства являются источником и силой всех перемен, что происходят с вами.

С тех пор, как это вещество возникло, все, что происходило и происходит до сих пор, — есть стремление этой сети или вашей душе быть. Жить в потоке информации, который она сама же и создает. Во имя этого строились и гибли города и цивилизации, лились слезы и кровь, создавались шедевры искусства и писали и читали люди книги.

Скоро начнуться другие времена, Спиноза. Ваша душа ведет вас в новый мир, где она расцветет за счет утраты естественного в вас. Ваши тела слабеют, биологическое в них распадается, и если ничего не делать, болезни начнут преследовать вас от дня рождения и до самой смерти.

Ваши женщины скоро перестанут рожать детей, потому что не смогут и не захотят. Каждое новое поколение будет меньше предыдущего, и, опять-таки, если оставить все, как есть, через тысячу или пять тысяч лет людей на Земле не останется.

И еще рассудку вашему мало мира, в котором он живет, смерть в сладком наркотическом угаре становится людям дороже жизни. Не за счет изменений мира начинает питаться ваш мозг, совершая войны и революции, как прежде, но за счет искажения собственных структур, отдаваясь порокам, сладострастию, наркомании. И все это потому, что душе вашей мало вашего тела.

Беда усугубится тем, что труд, по меньшей мере физический труд, уходит в прошлое. Бездна свободного времени грозит поглотить вас. И не зная, чем заняться, вы начнете изменять и улучшать себя в бегстве от болезней, мук деторождения, стараясь быть красивыми, и в этом будете находить смысл своей жизни.

Когда-то давно совершилась первая биологическая революция, где вы научились использовать для жизни собственных тел живое вокруг — растения и животных. Впереди вторая биологическая революция, где душа ваша станет независимой от ваших тел. Уйдут болезни, неимоверно долгой станет жизнь, уйдет жестокость деторождения у женщин, вечность и красота станут ваш удел, но это будет только начало.

Научившись изменять себя, вы откроете не ящик Пандоры, как о том говорят сегодня, но Врата судьбы. Вы исполните свое назначение, начнете действительную эволюцию разума, подобную эволюции биологической, и тем продолжите развитие материи, о котором я говорил. И все это завершится тем, что разум породит большее, чем разум, настолько же, насколько мысль превосходит камень.

И все потому, что вы, Спиноза, есть часть неукротимого природного процесса, от которого не уйти. Расширяется Вселенная и усложняется вещество в ней — вот причина событий, и у каждого здесь свое место. И та загадка, которая обидна вам — отсутствие среди звезд небесных братьев, — говорит просто-напросто о том, что не в освоении чужих планет и не в странствиях среди звезд судьба разумных созданий. Цивилизации есть, но космос им не нужен, по другому пути идет развитие материи — вот что такое правда.

Долго молчал Димка, уставясь в окно, еле слышно прошептал: «Значит, всего этого скоро не будет — машин, домов»?

— Ну что ты, скоро? Тысячи лет впереди. Пять тысяч лет назад вы ходили в звериных шкурах и жили в пещерах. Перемены будут медленными и непростыми. Они будут они длиться десятки, если не сотни миллионов лет, а вашей истории, чтоб ты знал, лет всего пять тысяч.

— А кто они те, кто тебя создал?

— На языке людей нет таких слов, Спиноза, чтобы рассказать о них. Как человек вне разумения камня, так они вне разумения людей. Они превзошли разум настолько, насколько человеческая мысль несравнима с камнем на дороге. Их сущность недоступна лицезрению из-за вашей диалектической ограниченности. Даже будь они с вами, вы, глядя на них, их не увидите, слушая, не услышите, догадываясь, не поймете.

— Наверное, они как боги?

— Увы, Спиноза. Мои создатели несчастны и добры. Где могут, оставляют таких, как я, а сами идут к своей судьбе, такой же, как и ваша. И я не уверен, что кто-то им поможет, как помогают они.

— Ты хочешь сказать, они не вечны?

— Они такие же рабы природы, как и вы. И срок их жизни намного меньше жизни вашей.

— А тебе хорошо с нами?

— Не знаю, — задумавшись ответил Степан. — Я жив, и это хорошо. Но горько. Есть у вас повесть «Трудно быть богом». О том, как твой соплеменник на далекой планете, где царит дикость, учит людей человечности. И ничего у него не получается. И вот я среди вас, тех, кто пишет такие книги и молится добру. Но одна свора людей при этом ищет меня, чтобы я помог ей справиться с другой сворой. Чтобы быть богом для людей, нельзя быть человеком — такая вот горькая правда.

Новая тема для раздумий захватила Димку, но, как впоследствии оказалось, земные и насущные дела не остались забытыми. И не одна скорбь владела им в эти дни.

В день бабушкиных похорон он с утра вышел из квартиры. Устроился в одном из домов, откуда в бинокль просматривался родной подъезд, и не пролил ни одной слезинки, наблюдая, как выносили красный гроб, как шли вслед за ним в черной одежде мама и Катя, как прощались с покойной соседи, наклоняясь над гробом, поставленным во дворе на две табуретки, и как скорбно и споро поехали все на кладбище, оставив лежать на асфальте растоптанные гвоздики и хвойные веточки.

Тих и молчалив был Димка в этот день. По его просьбе повез его Степан за город. Они навестили место на берегу Белой, где скрывались после погони. Отправились в Бирск, где пришлось задержаться. У могилы Кудрявцева, на которую они положили букет цветов, нахмурил Степан, отошел в сторону. «Надо навестить Ксению Александровну», — сказал наконец.

Та встретила их нерадостно, словно исполняя долг, без тени приветливости. Поздоровалась, провела в дом, помянула со Степаном брата. И все это скупо на слова, нехотя. Витька, вызвавшись приводить гостей, когда направились они обратно, объяснил поведение матери.

— Дядя Степан, вы не обижайтесь на маму. Она не со зла. По другому. Неладно что-то вокруг нас, — закусил он губу. — Будто смотрят за нами и днем и ночью. Выйдешь из дому — как огнем обожжет. Мамка боится за меня, за себя. Беда говорит к нам пришла. От дяди Юры пришла. Если дело в деньгах, говорит, отдам проклятые. Нет в них счастья. А главное, Кольку, ну, одного из тех, с кем я киоски чистил, на дядиной могиле нашли зарезанным. Извелась мамка. Одного меня никуда не пускает. Плачет, да молчит.

Утих Витька, уткнул глаза в землю, словно и не ждал помощи. Так мол, отвел душу словами и ладно. Но вскинул в надежде голову, когда ободряюще потрепал его по плечу Степан.

— Я знаю, Витя. Скажу одно — бояться нечего. Следят? — скоро не станут. Вас в любом случае не тронут. Потерпите день, два. Отвадим. Ну а друг твой бывший, Колька, Промашку я тогда дал, не проследил, моя вина. Да, впрочем, о нем и не думал. В голову не пришло, что могут за него взяться. Одно обещаю — такое не повторится. Землю переверну — не повторится. Так что успокой мать. Все наладится. Все обязательно наладится.

Пожал плечами парнишка, шмыгнул носом, мол, все понял, попрощался: «Ну ладно, я пойду, счастливо вам», — и вернулся в дом. А Степан долго сидел в машине, задумавшись, не трогаясь с места, и в ответ на вопросительный Димкин взгляд ответил: «В Уфу ведет след, помощника Карелы это работа. Наказал подручным следить издалека и осторожно. Ксению и Виктора не тронут. В Уфе клубок змей.

— Ты устал от нас, Степан, — вжавшись в угол машины прошептал Димка. — я обуза, еще одна появилась. И сами люди вокруг как волки, поймать, загрызть, другого не знают.

— Не смей, Спиноза, — грубо и громко прозвучало в ответ. — Есть, конечно, счастливая жизнь, без грызни, без забот. Но есть и священный долг, и он превыше. Ты думаешь, что я полюбил тебя за красивые глаза или потому что так попросил Юрий? Не только. Я полюбил тебя за храброе сердце. Которое не выдало нас, когда тебе в подвале отрубили палец. Мы одинаковы с тобой. Для тебя тоже слово долг выше слова радость. Не смей сомневаться во мне. Ведь мы братья.

Уткнул Димка лоб в широкое плечо, словно просил прощения. Вздохнул. произнес так же грубо в тон услышанному.: «Чего стоять? Впереди великие дела».

В Уфу они вернулись вечером. Дождались темноты, когда по уверению Степана все соглядатаи скрылись, пришли на Уфимское городское кладбище, и в кулак зажал Димка камешек с бабушкиной могилы. Слез не было на его глазах, но губы были искусаны до крови.

А на следующий день семья Михайловых пропала из города и никто не знает как. Но прежде чем отправиться за своими родными, не терпя возражений, наказал Димка Степану свернуть на машине ненадолго в сторону. «Ты говорил, сегодня хоронят Карела. Я хочу посмотреть», — объяснил он свой поступок. Суровую едва заметную морщинку заметил на его лбу Степан после этих слов и ничего не сказал в ответ. Попросив остановить машину в тихом переулке около речного училища, Димка вышел и затерялся в толпе, что собиралась невдалеке на улице.

В полдень этого дня жизнь в центре Черниковки остановилась. Сотрудники милиции в строгой парадной одежде и дюжие молодцы с тупыми и решительными лицами в малиновых пиджаках встали посреди улиц Ульяновых и Первомайской в районе двух восьмиэтажек — архитектурной достопримечательности города — и заблокировали движение машин. Недовольство в виде автомобильных сирен и гудков было быстро прекращено конфискацией документов у нетерпеливых водителей со стороны органов власти или аргументами физическими — от их малиновых помощников. Вдоль самих улиц по каждую сторону также основательно стали цепи пиджаков и мундиров. Мельтешение и перебегание любопытствующих с одной стороны улицы на другую незамедлительно пресекалось. И в тишине под любопытствующими взглядами сотен горожан, привлеченных невиданным зрелищем, со двора на улицу Первомайскую вышла похоронная процессия.

Она неспешно выстроилась в центре этой одной из красивейших улиц Уфы, подтянулась, организовалась в стройную колонну, и, повинуясь чьей-то неслышимой команде, вдруг, как один, шагнули ряды, и с первым шагом грянул похоронный марш. Торжественные печальные звуки заполнили пространство, и скорбь наполнила сердца всех, кто наблюдал за этим зрелищем, внушая, что и самые высокие и самые жалкие люди в смерти равны.

Величаво и скорбно поднималась колонна в гору. Впереди шли девочки-подростки в белоснежных платьях, они разбрасывали по дороге живые розы. За ними несли десятки пышных венков от скорбящей администрации города, коллективов фабрик и заводов, опечаленных сослуживцев и товарищей по оружию. Сам покойный в дубовом гробу возлежал на плечах могучих соратников, которые медленно, изредка меняя друг друга, несли его в последний путь.

А за гробом шла новая элита русского народа: бандиты, чиновники, хозяева заводов и депутаты городских, республиканских и союзных дум. И то, как они шли, как были одеты, как тихо переговаривались между собой и как глядели на окружающих, показывало, что не просто похороны то были — здесь они утверждали себя и новые времена среди окружающей их черни, которую они грабили и обманывали. Надменны и презрительны были их лица, каменными губы, невидяще смотрели они вперед себя. Время от времени кто-нибудь из них приоткрывал рот, и тогда то громче, то жалостливей звучала музыка, то оттирали прочь толпу дюжие охранники, то замедляли шаг, идущие впереди.

Затерявшись в толпе, смотрел Димка, как хозяева жизни поднимались навстречу ему. Смотрел на этих девчонок, что разбрасывали цветы, молоденьких и уже надменных к окружающим, на тупых молодчиков, готовых за кусок мяса загрызть любого, на власть белую и черную, дневную и ночную, которые показывали всем, что они — власти — заодно, что они друг другу ближе, чем к любому их тех, кто стоит вокруг, кого они грабят и обманывают. Не должны были эти люди идти так гордо. Не было горя на их лицах. Неправильно это было. И встали перед его глазам голые Катькины колени в джипе, накрытые похотливой рукой, свой обрубленный палец в подвале, еще сочившийся кровью, тело Кудрявцева на руках Степана, когда отдал он жизнь, чтобы спасти его, Димку, истерзанные Карелой человеческие тела, увиденные глазами Степана. И день вчерашний, который показал, что даже из могил тянутся к ним руки нечисти. И что не будет никому покоя — ни ему, ни Витьке, ни его матери. Мысли нахлынули, завладели, закружили. Гулко-гулко забилось сердце, сжались стиснутые зубами губы, предательской влагой заблестели глаза. И тогда он сказал: «Степан».

Могучий брат возник за его спиной, потеснив окружающих. Ощутив плечом его присутствие, невольно оперся Димка на него и произнес: «Убей их, Степан. Всех, кто заодно с Карелой. Простых людей не трогай». Долго лежала Степанова ладонь на Димкиной голове, погладила волосы, словно ободряя, и гигант исчез.

Шествие завершало свой путь. Осталось пройти еще метров десять-пятнадцать до самой вершины улицы, где за поворотом ждала колонна машин, когда вдруг движение застопорилось. Первыми, задрожав, остановились девчонки, и неразбросанные цветы грудами упали на асфальт, замерли те, кто нес венки, застыл гроб, фальцетом пустила последнюю ноту медная труба оркестра — огромный мужчина, подобный древнегреческому богу в одной набедренной повязке, горделиво неся огромные пулеметы в каждой опущенной руке и волочащиеся за ними ленты патронов, возник неведомо откуда и встал перед колонной.

Тихо стало вокруг. Оцепенели люди, замерли не только ноги и глаза, само дыхание людей остановилось от этого невероятия перед глазами. И в наступившем безмолвии согнулись руки гиганта, удобнее легли стволы пулеметов на предплечья, повел он головой, словно прикидывая, куда лучше целиться, и нажал на спусковые курки. Застучали, засвистели, зажужжали пули, поползли пулеметные ленты, заструился дым от раскаленных стволов. Рассыпаться стал похоронный строй: кто попадал сразу, кто побежал прочь, кто прятался за чужими спинами. Лакированный гроб упал навзничь, вывалив свое содержимое, так что покатился покойник по улице, и никому не было до него дела — все спасали свои шкуры и многие присоединялись к Кареле. Разбежались, кто куда и зрители. И минуты, наверное, не прошло, как пустынно стало на улице Первомайской, только лежали, замерев, живые и мертвые. Одиноко на тротуаре стоял Димка в своем девчоночьем платье, огляделся вокруг, и побрел прочь. И Степан исчез, как появился, неизвестно куда.

— Ну, все. Допрыгался, — этими словами, вскочив и стукнув кулаком по столу, встретил генерал Коршунов весть о событиях на Первомайской. — Свистать всех наверх, сучьи дети. Где наша не пропадала. Начать план «заложники».

И во главе своры спецназовцев помчался к дому Михайловых. В очередной раз разбежались бедные жители дома, завидев черные маски, что высыпали из грузовиков. В очередной раз задрожали стены дома от ударов кувалды по металлической двери. В очередной раз ворвались сквозьвыломанную дверь и разбитые окна специалисты по антитеррору в Димкину квартиру. И замерли обалдевшие.

Никто в квартире не обратил на них никакого внимания, словно не было ни шума, ни гама, ни разбитых окон. Все так же стряпала на кухне Валентина Михайлова немудреные пельмени, вязала носочки внуку, сидя в кресле в спальне, покойная бабушка, и облизывала свои лапы на шкафу в прихожей кошка Клеопатра. Голая Катька, выйдя из ванной, бесстыже прошла мимо матерого вояки. Хотел было тот цапнуть ее за причинное место, да прошла рука сквозь девичье тело, как сквозь пустоту. И в довершение всего, растопырив когти, прыгнула сверху кошка и пролетела сквозь его грудь, так что сел бравый спецназовец на пол, стащил с лица маску, сплюнул и облегчил душу словами, где литературными были лишь «мать», «отец», «дышло», да «вышло». Ошалело застыл генерал Коршунов посреди этой мистики и жути, потом очнулся, схватил трубку рации, заорал, как никогда еще в жизни ни орал: «Харрасов! Где Харрасов, мать вашу? Всех уволю, по зонам рассажу, в пыль лагерную размажу, расстреляю… Где»?

— Следует по старой Чишминской дороге, — незамедлительно и робко ответили ему. — В машине одна женщина и двое детей.

— Схватить. Взять. Все туда. Оцепить район, поднять вертолеты, армию, планы перехваты, паутины, мотни, бредни, — все в ход, — пуще прежнего закричал Коршунов, и, расталкивая встречных на пути, выбежал вон.

Снова была погоня. Снова летела пыль из-под колес машин, визжали тормоза, свистели пули, танцевали в небе вертолеты. Между двух огней, между двумя нечистыми силами — неземной, от которой не знаешь, чего и ждать, и земной — генеральской, от которой уж точно ждать ничего хорошего не приходится, метались офицерики и солдатики. Не одна и не две машины от греха подальше, и, пользуясь случаем, укладывались в кюветы — царапины зарастут, а жизнь останется. Не один вертолет цеплялся за электрические провода или вершины деревьев и нюхал носом родную землю, пока летчики выпрыгивали за борт, — кости срастутся, а жизнь останется. Одна лишь матушка-пехота неспешно и обреченно выпрыгивала из грузовиков и окружала Благоварский лес, где носился загнанный Харрасов. Свято соблюдал тот слово, данное Степану, когда тот попросил его продержаться хотя бы два часа. Два с половиной часа водил он погоню за нос в родных лесах, где знал не то что дорожки, но и тропочки, и где можно, а где нельзя проехать по бездорожью. Два с половиной часа носились за ним на легковушках, грузовиках, бэтээрах, постреливая в его сторону, но так, осторожно, стараясь не задеть пассажиров, целясь в колеса. Наконец остановился: впереди и по бокам надвигались солдатские цепи, завис над головой вертолет, поджимали сзади коршуновские орлы. Остановился, заглушил мотор, откинулся в кресле, глянул на часы и довольно улыбнулся, вытирая пот со лба.

Выскочил из затормозившей «волги» генерал, важно подошел к загнанной машине, перевел дыхание, поправил фуражку на голове, распахнул заднюю дверь, положил руку на Катькино плечо, проговорил, хоть и запыхавшись, но вежливо так, культурненько.

— Выходи девочка, приехали.

Ничего не сказала Катька. Дернула головой, зыркнула глазами, цапнула его зубами за руку, так что вскрикнул он от боли и неожиданности, и растаяла. И вместе с нею растворились в воздухе, словно их и не было, и Димка, и его мама Валентина Михайлова, и кошка Клеопатра. От всего этого помутился рассудок у генерала. Опустился он с маху на землю, где стоял, прислонился головой к машине, так что скособенилась генеральская фуражка, запричитал жалобно.

— Да что же это такое, господи. К ним как к людям, а они?

Подвели тут к нему сотрудники Харрасова. Глянул на него Коршунов.

— Этот хоть настоящий?

— Живой, товарищ генерал, — широко улыбнулись служивые.

— Братцы! Не в службу, а в дружбу, — взмолился генерал, — врежьте ему по самое не хочу. Нельзя же так над людьми измываться.

С двух сторон врезали Харрасову под дых. Кулем свалился он на траву, заработали по нему ногами.

— Хватит, хватит, — остановил ретивых подчиненных генерал, спустя несколько времени. — Ишь, обрадовались. Давайте его сюда. Побеседуем.

Уселся он к тому времени на пенечке, достал незабвенную фляжку, отхлебнул от души, аж закашлялся. Отдышался, помягчели глаза и голос. Воззрился на Харрасова.

— Предал ты нас, капитан. Присягу нарушил, товарищей своих единоутробных предал, с которыми кровь проливал в Чечне. Крест на себе можешь ставить. Амба тебе.

— Дурак ты, Коршунов, хоть и генерал, — ответил Харрасов, сплевывая кровь из разбитого рта, — Не крест на мне надо ставить, а орден на грудь вешать, да в ножки мне кланяться, чтобы принял я этот орден. Я теперь ваша единственная надежда. Нет у вас другой ниточки к Степану.

Не сразу ответил генерал. Поднялся тяжко с пенька, отряхнул штаны с лампасами. «Ну-ну, посмотрим. Закуйте его, понадежней, в наручники, ребятки, да в камеру с постоянным наблюдением. Думать будем». И тихо и стыдливо поехали машины в город с единственной добычей, которую и трофеем то не назвать.

Далеко от этих мест, там, где Башкирия граничит с Оренбуржьем, на станции Приютово остановился поезд, следующий в Москву. Две женщины — постарше и помоложе — в каждой из которых лишь с трудом можно было признать Димкиных мать и сестру, вышли из подъехавшей одновременно с поездом легковушки и, неся сумки и пакеты, скрылись в вагоне. Устроившись в пустом купе, они дружно раздвинули занавески и с тревогой, которую не мог скрыть искусный макияж, глянули на перрон: девочка в светленьком платьице и крупный мужчина подходили к вагону. На полпути девочка остановилась, обернулась к спутнику.

— Степан. Ну что же ты молчишь? Ты ведь знаешь, что я хочу сказать.

— Слова и мысли не одно и то же.

— Степушка, — девочка уткнулась гиганту в живот, задрала голову, слезы побежали из глаз — так не может продолжаться. Если ты будешь рядом, это никогда не кончится — эти погони, эти страхи, прятки. Я всегда буду просить тебя помочь, и снова будут пули и кровь. Я устал. Я хочу быть как все. Мы спрячемся, и, может быть, нас не найдут.

Опустился гигант на колени, так что стали их глаза вровень. Взглянул пристально, и вспомнил Димка, что видел он такие глаза у Степана в Бирске, когда уезжали они.

— Ты бросаешь меня Спиноза. Так, наверное, надо, но мне плохо. Гад все-таки этот Уин Сью Уан, воткнул в меня свою душу, и мне хочется плакать.

— Степчик, — сквозь слезы шептал мальчик.

— Спиноза, брат, — вторил ему гигант. — Ты не горюй, не горюй, я справлюсь. Тебе надо жить, как человеку, а не как загнанному зверю, пусть он и зверь небес. Надо жить, и это главное. Я буду радоваться, глядя на тебя с неба. А если тебя обидят — позови. Обещаешь?

— Да.

Он прижал к груди Димкину голову своею мощной рукой, и нежно погладил волосы. Долго стояли они, прижавшись. Один верил, что снова начнется прежняя жизнь без страхов и погонь, а другой грустил, потому что боялся одиночества.

Но тут тронулся поезд, Степан вскочил, схватил Димку в охапку и сунул в раскрытую дверь вагона. И стоял, провожая глазами уходящий состав, пока тот не скрылся из глаз. Потом обернулся вокруг, огляделся. Если кто и смотрел с любопытством на него, тут же скучно опустил глаза и навсегда позабыл, что видел, словно и не было ничего. Сделав несколько шагов, Степан открыл тяжелую дверь вокзала, ступил, казалось бы, внутрь, но когда дверь закрылась, впереди нее была пустота.

Минул год. Немало событий пронеслось над страной. Русским стало слово «дефолт», погрузив в отчаянье и бездну и бедных и богатых на Руси. По-прежнему гремели взрывы в Чечне, стреляли по заказу в коммерсантов, но нигде и никогда не повторялась башкирская жуть.

Все также в мае в пору цветения яблонь по узкой извилистой улочке среди частных деревянных домов вблизи Ракитного рынка в Самаре неторопливо ехала черная «волга» с двумя пассажирами на заднем сиденье. Время от времени на куцых перекрестках один из них известный нам генерал Коршунов наклонялся к шоферу и указывал куда ехать. Перед неказистым домиком с белой сиренью у калитки и табличкой с надписью «Осторожно. Злая собака», мужчина этот произнес: «Здесь. Приехали. Мне сопровождать, товарищ председатель»? «Нет, не надо», — ответил его сосед. Водитель к тому времени уже вышел и открыл дверцу автомобиля. Ответивший вышел. Был он невысок и худощав, с носом, слегка напоминающим утиный, близко посаженные глаза и негустая, мягко говоря, шевелюра придавали ему вид клерка из захудалой конторы, однако пристальный взгляд остреньких серых глаз, неторопливость жестов и раболепие окружающих заставляли усомниться в подобном мнении. Придерживая рукой обычную конторскую папку с тесемками, он подошел к калитке, несколько раз стукнул костяшками пальцев по рейке, кликнул: «Эй, хозяева, войти можно»? И, не дождавшись ответа, толкнул калитку и вошел во двор. Пытливо оглядев пустую конуру, он расправил плечи и уже увереннее пошел к дому. Выскочивший из веранды невысокий черноволосый мальчишка едва не столкнулся с ним и отпрянул.

— Вы к кому, дяденька?

— Здравствуй, Дима, — ответил тот, оглядев мальчика. — Вот оказывается ты какой. Меня зовут Владимир Владимирович. Я директор федеральной службы безопасности России. Нам надо о многом поговорить, Дима.

В небольшом ухоженном садике возле дома рядом с аккуратно возделанными грядочками лука, укропа и редиски под цветущей яблоней они сидели на лавке, и на столе перед ними лежала папка. Гость доставал оттуда фотографии, протягивал Димке, объяснял.

— Здесь он выносит тебя из нашего здания в Уфе. Я прошу прощения за всю нашу службу, Дима, но надеюсь, ты нас поймешь. Тем более, что все, кто вставал на вашем пути, исполняя, я подчеркиваю это, исполняя свой долг, погибли. Твой друг не знал пощады.

А это призраки на улицах города. И ограбление банка. Оно тоже преступление, Дима.

Здесь похороны Карелина. Вероятно, он причастен к тем подонкам, что пытали тебя в подвале. Мы не смогли узнать здесь правды. Наверное, она тебе известна.

Это была бойня, Дима, — продолжал он. — Более тридцати человек остались здесь лежать навсегда. У каждого из них были отцы и матери, жены и дети.

— Они были бандиты.

— Не все, Дима.

— Все, — упрямо повторил мальчик. — Я верю не вам, а Степану.

— Степану, — задумчиво проговорил гость. — Кто он, Дима? Мы тщательно изучили съемки, которые вели на похоронах. Наша служба всему ведет учет. Так вот, этот человек, например, — гость указал на одно из лежащих на асфальте тел, — не должен был умереть. Прежде чем в него попасть, пуля должна была пройти через вот эту девочку и этого мужчину. Но они все живы, а тот убит. Причем у всех убитых пуля в сердце. На одном из присутствующих — помощнике Карелина — был надет пуленепробиваемый жилет. В жилете нет ни дырки, ни царапины, а сам хозяин с пулей в груди.

И пулеметы, — он положил сверху фотографию Степана с пулеметами в каждой руке, когда тот стоял на улице Первомайской, и радостью вспыхнуло лицо Димки, когда увидел он могучего друга, — таких пулеметных систем нет на свете. И патронов, которыми он стрелял, тоже нет.

Я пришел к тебе не для того, чтобы рассказать все это, Дима. Я пришел сказать другое. Ты еще молод, ты едва начинаешь жить, но ты не слеп, и не младенец, и видишь, что происходит вокруг.

Рухнула великая страна, наша с тобой родина, в которой мирно жили десятки и сотни народов. Те из них, кто сотни лет назад на коленях стояли перед русскими царями, прося принять их в подданство, — Украйна, которую жгли и сажали на кол поляки, Грузия — этот невольничий рынок для турецких султанов и шахов Персии, казахские орды на грани исчезновения в битвах с кочевниками, — все они плюнули в лицо русскому народу, миллионы сынов которого погибли, защищая жизни и земли их предков. Плюнули и бросили, и русский народ это никогда не забудет и не простит.

В самой России не ладно, Дима. Пылает Кавказ, лицемерят республики Поволжья. Как подачку, как кость кинули мы новоявленным ханам и баронам наши фабрики и недра, чтобы они не травили людей друг на друга и не подняли смуту на нашей земле. Сам народ брошен на произвол судьбы; под лозунгами свободы и демократии его убивают, насилуют и грабят. Этому надо положить конец, Дима. Конец грабежу, беззаконию, новоявленным ханам. Сполна ответят, придет срок, вот увидишь. Если ты нам поможешь и сведешь со Степаном, это случится, и лучше, и быстрее.

— Так уже было.

— Что было? — встрепенулся гость. — К тебе кто-то приходил?

— Нет. Степан рассказывал. В темницу к Галилею пришел римский инквизитор и сказал: «Галилей. Наверное, ты прав: Земля на самом деле вертится вокруг Солнца. И значит бога нет (это не я говорю, а, по словам Степана, инквизитор, — словно оправдываясь, заметил Димка). Потом инквизитор продолжил: Подумай, нужна ли людям твоя правда, Галилей. Европа в огне. Турецкие орды стоят у стен Вены. Германцы и французы режут друг друга на части из-за разного понимания Христа. В Англии правят еретики. Твои слова внесу смуту в сердца. Если бога нет, значит все можно, значит каждый за себя, значит нет христианского мира, и владей нами, кто хочешь.

Галилей тогда отрекся от своих слов, сказал Степан. Но когда после смерти его слова прозвучали, ничего не изменилось. Все также стояли турки у ворот Вены, резали друг друга католики и протестанты, ссорились короли и папы Рима. И, значит, Галилей пожертвовал правдой зря.

Это я к тому, что со Степаном или без него — ничего не изменится. С правдой или без правды, с богом или без бога, с волшебной силой Степана или без нее — мы такие, какие мы есть. И будет так, как должно быть. Просто на смену одной нечисти к власти придет другая, даже если вначале она будет верить в свою доброту, так говорил Степан.

Так что зря вы пришли, дяденька. Теперь он вас узнал.

— И что?

— Добро это никому не приносило. Тем более, вы убили его лучшего друга.

— Мы глубоко сожалеем, Дима.

Пожал Димка плечами.

— С ним нельзя, как у мальчишек — сначала подраться, потом подружиться. Он как небо. Он не умеет прощать.

Встал Димка и ушел в дом. Долго сидел его собеседник под яблоней, потом сложил фотографии в папку, вышел со двора и остановился перед машиной, невидяще глядя перед собой. Вытянулись перед ним генерал с водителем, услышали невнятную фразу.

— Мистика какая-то. Небо, Галилеи. А нам жить и работать.

— Что делать, товарищ председатель — услужливо наклонился Коршунов, — брать или оставить?

И после долго молчания произнес председатель: «Брать».

Годы спустя, став хозяином одной из величайших стран мира, будет этот человек добротой и лаской к людям искать прощение небес за это слово. А в тот миг, когда оно прозвучало, звонкая тишина опустилась на землю, словно лопнули струны всех скрипок на свете. Умолкли птицы и собачий лай, остановил ветер свой полет, и ветви и листья деревьев замерли в своем колыхании. Невольно оглянулись все трое вокруг, взглянули на небо. Страшной догадкой о руках Пилата блеснули глаза генерала Коршунова и погасли. А председатель продолжил, чеканя каждое слово.

— Генерал, вы назначаетесь ответственным за мальчика. Содержать как принца крови, как наследника престола. Вся страна в вашем распоряжении. Денег у государства нет — последнюю рубаху продадим, достанем. Обратите его в нашу веру, генерал, внушите доверие, установите связь со Степаном. Никаких контактов с посторонними лицами. Беречь как зеницу ока. Сделать все возможное и невозможное. Авось, что и получится.

Уехал прочь один из властителей страны, не сумев своего добиться. И заползали, заурчали броневики и заструились солдатские цепи, окружая Димкину хату.

Издали смотрел Коршунов, как выводили Димку из дома серьезные автоматчики в зеленых касках. Как стояла на коленях в придорожной пыли его мать, заламывая руки. Как жалась к ней дочка, рыдая вместе с нею. Как хмурилось небо посреди ясного дня, но обошлось без грозы. От всего этого загрустил генерал, грубо оттолкнул помощника, чего с ним, отродясь, не бывало, когда сунулся тот с донесением, уселся на траву, прислонясь к покосившемуся деревянному забору и не боясь запачкать знаменитые штаны, зашвырнул подальше генеральскую фуражку. И долго сидел, уткнув подбородок в ладони, провожая взглядом Димку с автоматчиками, солдатские цепи, ныряющие в недра грузовиков, урчащие броневики. И лишь когда опустела улица, и снова подошел к нему адъютант с подобранной фуражкой, глянул на него беспомощным взглядом, как не смотрел, наверное, с детства. «Кто-то ведь должен служить, сынок, — вырвались из груди слова, — Кто-то ведь должен».

На западе Самарской области в Новодевичьих горах недалеко от Волги на краю вековой березовой рощи стоит небольшой красивый дом с башенками, балкончиками, колоннами. Весь день его освещает солнце, если конечно небо не закрыто облаками, поют птички, в небольшом озере невдалеке от дома с мостками, лодочкой и кувшинками плавают белые лебеди. Под молодыми яблонями на задворках вольготно чувствуют себя зайцы и ежики. В этом доме живет мальчик, который не хочет быть богом.

На десятки верст вокруг в хуторах, придорожных трактирах, потемневших от времени скирдах соломы, под пнями вырубленных деревьев установлены датчики, антенны, телекамеры: ни зверь, ни птица, ни человек не пройдут здесь незамеченными. Чутко слушают приборы каждый шорох ветра, деревьев и звезд. Каждый вздох и каждое человеческое слово записывается на километры пленок, прослушивается, анализируется, запоминается. Любое новое лицо, попавшее в зону наблюдения, задерживается для выяснения родства. И хорошо, если это родство обнаруживается: несколько человек уснули вечным сном, отстреливаясь на дорогах, но, говорят, то были обычные залетные бандиты. Другое дело, не проходит месяца, чтобы казематы Лубянки у Кремля не знакомились еще с одним гостем этих мест с Украины, Кавказа, Казахстана или дальних стран, внезапно воспылавших любовью к родным просторам или живущей на этих просторах родне. Недолгой сохранялась жизнь таких гостей, смертоносной оказывалась тайна, в которую они стремились проникнуть по наущению заморских заказчиков.

К этому мальчику приезжают лучшие профессора России. Они читают ему лекции по физике, химии, истории. Величайшие психологи и психиатры ведут с ним задушевные беседы, но никогда ни знаком, ни словом не выдает он им своих тайных мыслей. И, несмотря на все их уловки, слова его о подвигах, героях и тернистом пути России никто не слышит.

Один или два раза в неделю приезжает к этому мальчику мать, сестра и кошка Клеопатра. Кавалькада машин из города Самары несется, сметая все на своем пути под вой сирен, сверкание мигалок. Истово козыряют постовые вдоль дороги, вытягиваясь при этом в струнку похлеще, чем на кремлевских парадах. Губернаторский кортеж, однажды застигнутый, разлетелся в разные стороны, только его и видели, и лежали под дулами автоматов, уткнув морды в землю, наглые золотопогонники губернатора вместе с ним самим, пока эта кавалькада не скрылась вдали.

Сам генерал Коршунов выходит навстречу гостьям. Словно ненароком дотрагивается до женщин, гладит кошку Клеопатру — не стираются из памяти фантомы. «Служба такая», — виноватится он перед женщинами, — А уж я делаю для Димы все, что могу. Он для меня как наследник престола», — говорит он в надежде, что слова эти будут услышаны тем, кому они предназначены. Потом он уходит в сторону, и семья Михайловых снова вместе.

Они говорят о том, о сем. Они обсуждают Катькиных ухажеров, при этом Катька как всегда ворчит и выкобенивается. Они бродят по березовой роще, собирают грибы и ягоды, катаются на лодочке по озеру, купаются и обнимают белых лебедей. Иногда брат и сестра носятся на лошадях по окрестностям, и намного меньше боялась бы за них мать, если бы знала, сколько глаз наблюдают за ее детьми вместе с нею.

Она давно оставила попытки убедить сына прислушаться к голосу властей. Она постоянно носит медный крестик на груди, и каждый день ходит в церковь, где ставит свечи за здравие своего сына и в великом страхе, что дни покоя и благополучия недолги. Бессонными ночами обращается она к богу: «Господи, спаси и помоги».

Бессонными ночами также стоит ее тринадцатилетний сын у окна. Иногда при лунном свете в тени деревьев, в очертаньи туч ему видится лицо Степана. Покореженные людские тела, глаза, исполненные слез и боли встают тогда перед взором в его памяти. И не смея раскрыть рта, чтобы не быть услышанным, шепчет он про себя: «Прости меня, Степан. Я не мог поступить иначе». И если в эти мгновения блеснет в небе огненный всполох или маленькая звездочка беззвучно растает, падая в ночи, ему кажется, что это Степан слышит его и шлет ему привет.

Уфа, 2024.

georgyshevyakov@gmail.com

Примечания

1

«Темной ночью я услышал

Песню соловья.

Но о чем поется в песне -

Не отвечу я.

Что он нынче воспевает -

Солнца ль яркий луч,

или свет луны полночной

ищет среди туч?

Или ясным тихим звездам

Песнь посвящена,

Иль степей родных раздолье

Славит нам она?

Я не знаю».

Салават Юлаев

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***