Давид Бек [Раффи] (fb2) читать онлайн

ГЛАШАТАЙ БОРЬБЫ ЗА СВОБОДУ

Издание романа Раффи «Давид Бек» на русском языке можно только приветствовать.

Во второй половине прошлого века произошло пробуждение общественного и национального самосознания армянского народа с освободительской и социальной направленностью. Одним из великих духовных предводителей этого движения был Раффи (Акоп Мелик-Акопян, 1835–1888). Художественно отображая бурные события своего времени, Раффи обращает взор также на не очень отдаленную от него (140–125 лет назад) эпоху, к славным национально-освободительным давидбековским войнам, сыгравшим столь большую роль в истории нашего народа.

С Раффи в армянской литературе начинается подлинно народный исторический роман. Его «Давид Бек» — это выражение боевого, действенного духа нашей истории.

«Давид Бек» — программное произведение, это рассказ о борьбе с любыми проявлениями тирании. Раффи в своем романе пишет: «Кто стремится стать во главе народа только для того, чтобы мучить и грабить его, если даже добьется своей цели, недолго продержится у власти. Жизнь деспотов коротка».

В «Давиде Беке» — целая плеяда образов, которая долго еще будет храниться в памяти народной. Не устареют, не потеряют свежести как образы, так и идея романа.

Раффи близок нам своей актуальностью, неизмеримым величием.

Армянский народ дал много славных имен. И среди них Раффи, впитавший в себя дух Паруйра Айказна^[1], крещенный рукой Мовсеса Хоренаци^[2], вскормленный в колыбели Мхитара Гераци^[3], осиянный ореолом Абовяна.

Раффи можно измерить только мерой стремлений и чаяний его родного народа.

В мрачной атмосфере второй половины прошлого столетия он своим «Давидом Беком» вдохнул энергию в народные массы, встав на защиту их национального и человеческого достоинства. В лице томящегося в цепях рабства народа он имел то учителя, то бога, то кумира. И сам он тоже стал кумиром для него.

Раффи и сегодня современен во всех смыслах. Ведь история человечества это прежде всего история национальной и социальной борьбы. Борьбы во имя освобождения человека, освобождения труда, освобождения народа от феодальных, империалистических, от расистских и шовинистических пут.

Своим высокогуманным, интернациональным патриотизмом Раффи после М. Налбандяна и Ст. Назаряна^[4] был одним из первых отражений русских народнических революционных идей в армянской действительности.

Социальная борьба обусловлена прежде всего национальными интересами.

Раффи любил все народы.

В своем «Давиде Беке» он не оплакивает национально-социальное бытие своего народа, не бередит его раны, а силой опытного врачевателя вдыхает в отчаявшихся людей надежду, призывает их жить, ставит на путь борьбы за существование.

Следуя своим великим предшественникам — Исраэлу Ори^[5], Овсепу (Иосифу) Эмину^[6], Овсепу Аргутяну (Иосифу Аргутинскому)^[7], Нерсесу Аштаракеци^[8] и Хачатуру Абовяну, он находит, что армяне как нация могут существовать лишь в братском союзе с великой Россией.

Прекрасно зная хищническую суть великих европейских держав, Раффи писал: «В насущных вопросах защиты своих справедливых требований армяне не могут чего-нибудь ожидать даже от британского льва». Его единомышленник Григор Арцруни^[9] писал: «Армяне могут рассчитывать на помощь только одной европейской страны — России». Чуждыми и ненавистными для Раффи были окованные железом двери Запада, Юга и Востока. Его путь — это надежный путь «Северного сияния» — «Юсисапайла»^[10].

Его ручка — не просто ручка с золотым пером, а стальной меч, сверкавший в руках Самвела, Давида Бека, Мхитара спарапета, Хента, Аслана и Арута^[11].

Еще в 1850-х годах Раффи пробуждал народ, призывая его к вооруженной борьбе. «Когда же в нашей стране, — пишет он, — рассеется туман косности? Неужто нация создана для пустых ритуалов монастырей и монахов?»

И у нас, и в других странах были общественные деятели, которые вместо политической борьбы советовали армянам цивилизовать диких османских султанов, видя в них лишь «больных людей». Как бы провидя грядущие бедствия, Раффи писал: «Пока она (Османская Турция) обернется ангелом, в Турецкой Армении от армян останется одно только воспоминание».

Увы! Этот страшный геноцид был совершен: он был начат султаном Гамидом, снисходительно прозванным некоторыми близорукими деятелями «больным человеком», а в дальнейшем продолжен его приспешниками младотурками. Да, теперь в Западной Армении от армян осталось только воспоминание. Самые антирусские, антикоммунистические, антисоветские члены НАТО — воинствующие руководители нынешней Турции — соскабливают острием ятагана само имя армянина в Западной Армении.

Своим «Давидом Беком» Раффи вернул народу утраченную память. Народ, потерявший память, — гибнет. Но память народа уничтожить невозможно. Невозможно искоренить в его душе боль национальной трагедии, заставить забыть о потерях, справедливых исторических требованиях.

Счастлив был Раффи, увидевший рассвет над Восточной Арменией, ее спасение с помощью русского народа. Но и несчастен, видя другую, большую часть своей родины, стонущей в когтях султанской Турции. Он был несчастен, но не терял надежды. Концепция романа «Давид Бек» — всенародная борьба с тиранией, спасение Армении — стала клятвой и гимном для современной ему молодежи и последующих поколений.

В чем тайна этой духовной общности поколений? Ведь мы — порождение совершенно разных эпох и социальных условий, у нас различные вкусы. Никакой тайны здесь нет. Есть идея, не знающая ни расстояний, ни психологических барьеров — это идея освобождения родины, спасение нации, единая для всех народов. Этим и силен роман «Давид Бек».

Многие поколения получали и теперь еще получают у Раффи неиссякаемую духовную пищу. Раффи не удовлетворялся чисто просветительской деятельностью, его идеалом было общенациональное сопротивление деспотии, всенародная вооруженная борьба. Абовяновские и налбандяновские идеи национальной и социальной свободы стали программными для Раффи.

Силою своего таланта Раффи создал образ, имя которому — Идея, возглавившая национально-освободительную борьбу. В этом смысле армянский исторический роман начинается с Раффи.

Раффи исключителен как историк. Его «Меликства Хамсы», путевые заметки, сделанные им во время работы над «Давидом Беком» в Джраберде, Дизаке, Сюнике, Гохтане и других заветных местах Восточной Армении, являются историческим подтверждением существования еще в III тысячелетии до нашей эры на территории Восточной Армении могучего государства Гайказуни. Раффи одновременно опровергает утверждения тех историков, которые считают, что армянская государственность угасла с падением Киликии^[12]. Говоря о «Меликствах Хамсы», этом предшественнике романа «Давид Бек», Раффи писал: «Эту вещь можно считать венцом всех моих книг, в ней я оживил нашу давно утерянную и забытую историю, в ней я доказал, что армянская государственность продолжалась до наших времен, а это — великое дело…»

В 1870-х годах, когда Россия освобождала от турок Балканские страны, Раффи писал: «Настал желанный золотой век дружбы народов». Писатель надеялся, что великие европейские державы на Берлинском конгрессе в 1878 году отнесутся «по-дружески» и к Армении. Но эти государства похоронили на конгрессе армянский вопрос. «Османский султанизм является злейшим врагом России и Армении», — писал он.

Еще в конце прошлого века Юрий Веселовский назвал Раффи одним из первых народных писателей своего времени. Ширванзаде по поводу романа писал, что Раффи был пересказчиком горестей и печалей своего народа и самым талантливым выразителем его заветных чаяний.

Очень высоко ценил Раффи Степан Шаумян.

Александр Фадеев в 1939 году на страницах «Правды» дал Раффи высокую оценку, сравнив его с Львом Толстым.

Уже при жизни Раффи был предметом поклонения широких народных масс. Я нашел уместным привести здесь одну мою запись.

Осень 1932 года. Тогда я учился на втором курсе Горисского педагогического техникума. Жили мы весьма скромно, и те два пуда хорошо просушенной очищенной пшеницы, что мать хранила в кладовой, были для нас настоящим богатством. В тихое, согретое мягким солнцем воскресное утро мать помоглa мне взвалить на спину мешок и сказала:

— Отнесешь, значит, на мельницу Мухдесенцев и подождешь, пока смелют. Смотри, не рассыпь муку по дороге, — предупредила она напоследок.

Ждать, пока смелют пшеницу, придется немало, и я прихватил с собой первый том «Искр» Раффи — посижу себе у речки, почитаю. Отец говаривал, что эту книгу в память о встрече в Горисе выслал моему деду Аракелу сам Раффи. Плотный, хорошо изданный том, на титуле орнаментированным шрифтом набрано: «Тифлис. В типографии М. Варданяна и К^О. 1883». О том, что знаменитый писатель, имя которого стало легендой еще при его жизни, посетил наши края и собирал материал для своего романа «Давид Бек», я слышал, но о подробностях почти ничего не знал. Лишь позднее я отметил про себя, с каким уважением хранится в памяти народной пребывание Раффи в Зангезуре…

У мельницы я встретил Атанэса, давнишнего друга моего отца, и деда Яхши. Сидят рядышком, беседуют мирно в ожидании помола.

Я опустил мешок, поздоровался с ними и, устроившись на краешке большого плоского камня, принялся читать роман.

— А-а, — добродушно кивнул дед Яхши, легонько коснувшись набалдашником посоха моей книги, спросил: — Ты что это читаешь, внучек?

— Книгу писателя Раффи.

— Ты смотри! — зацокал языком дед. — А знаешь, Аракелов внук, что лет пятьдесят назад Раффи сидел на твоем месте, вот на этом же камне?

Я захлопнул книгу и невольно привстал,

— …Расскажу, чего уж там! Пришли мы сюда с Аракелом хворосту набрать. Собираем, значит, и вдруг — голос Аствацатура, твоего отца, Атанэс:

— Эй-эй, что за люди? Кого надо?

Глядим, приближается по ущелью всадник, рядом еще кто-то, пеший. Всадник ответил:

— Раффи я, Раффи.

Аствацатур был человек грамотный, книги читал. Бросил лопату, спустился быстро к всаднику, ну и мы с Аракелом побежали, любопытно стало. Аствацатур взял коня под уздцы, к мельнице ведет:

— Добро пожаловать, господин Раффи, добро пожаловать! Вот радость!

— Из Хндзореска еду, — сказал Раффи, — в Караундж мне надо, а оттуда в Татев. Дорогу не покажете?

Помогли мы ему спешиться, усадили на этот вот плоский камень, Аракел хотел было расседлать коня, Раффи не позволил:

— Проводника с конем я должен отпустить в Хндзореск. А нового коня дадут мне в вашем Хндзореске?

— Не одного, двух дадим, господин Раффи, — сказал Аракел. — Не гость вы в наших краях, а хозяин.

Угостили Раффи мацуном и свежеиспеченной гатой. В саду у Аствацатура бутыль с тутовой водкой была закопана, пошел принес, но Раффи отказался.

— Благодарю, — сказал, — редко я пью, да и то вино.

Зато с каким аппетитом принялся за мацун, не по-городскому съел, а по-нашему, по-крестьянски — забирая мацун кусками лаваша. Сказали мы ему: «Господин Раффи, посмотри сначала наше село Горис, потом только поезжай в Караундж». Согласился.

Втроем — Аракел, Аствацатур и я — повели показать село. Спросил, где тут у нас крепость Ворбевайр, показали. Потом пошли верхним склоном Ласти-Хут.

Дошли мы до родника Хачит. На скале рядом с родником слова какие-то высечены. Спросили Раффи: «Господин Раффи, прочесть это сможете?»

— Надпись на древнеармянском языке, — сказал, — говорится о том, что восемьсот лет назад родник этот построил человек по имени Кристофор.

От родника повели Раффи в ущелье Цакери-дзор. Посмотрел он на выдолбленные в скалах пещеры и спросил:

— Вы как это место называете?

— Цакери-дзор, — ответил Аракел, — здесь была крепость наших предков.

— Да. — сказал Раффи, — это и есть знаменитая крепость Дзагедзор. Так она называлась в древности.

Когда выбрались из ущелья, Раффи сказал:

— А знаете, почему ваш край зовется Зангезуром? Крепость Дзагедзор была одной из самых грозных крепостей области Сюник Великой Армении. Построил ее Дзагик, внук патриарха Сисака. Отсюда и название крепости Дзагедзор. А персы, у которых нет звука «дз», стали именовать крепость, а потом и весь край Зангезуром

А еще спросил Раффи, кем себя считают сами горисцы, пришлыми или коренными жителями.

— Тут мы спокон веков живем, — сказал Аракел, — самые что ни на есть коренные. А патриарх Сисак — прародитель наш.

— Все верно, — кивнул Раффи, — Сисак был сыном Гегама и жил за две тысячи сто лет до рождения Христова.

Мы стали очень просить Раффи чтоб он погостил в селе, остановился у кого-нибудь из нас — отказался вежливо, сказал, что надумал в город сходить: может, в канцелярии остались кое-какие бумаги со старых времен. А в городе Горисе, что только-только стали строить пониже села, было тогда самое большее домов двадцать–двадцать пять.

Попрощались мы с Раффи, пожелали всяческих благ. Перешел он мост и зашагал в сторону города.

СЕРО ХАНЗАДЯН

Расторгнем узы и свергнем с себя оковы их.

Псалмы, 11, 3.

КНИГА ПЕРВАЯ

-

I

До 1722 года, то есть до появления на арене Давида Бека, армянские мелики^[13] еще не утратили своего значения. Они имели собственные замки, наследственно правили частью населения, заключали договора с персами и турками, участвовали в их войнах и в качестве своего рода вассальных князей платили налог государствам, попеременно властвовавшим над Арменией.

В Сюнике (Карабах) больше чем где-либо мелики являли силу вплоть до прихода русских (1813). Казалось, сама природа этого края, ее лесистые высокие горы внушали мужество, желание дать отпор врагу отчизны. Когда же силы народа иссякали, он уходил в горы, чтобы укрыться в неприступных скалах.

Но среди меликов, к сожалению, не было единства. Соперничество вызывало вражду, силы были разрознены, мелики действовали несогласованно, готовые подчас вступить в сговор с врагами и напасть на соседа.

Помимо сравнительно независимых меликов, были и полностью подчиненные персам. Эти последние были вынуждены мириться с любыми требованиями персидских властей, слепо выполняли их волю, какой бы несправедливой она ни была, превращаясь таким образом в бесславное орудие поработителей. Поскольку же персидские ханы имели право смещать их, то они в борьбе за власть шли на подлости, измену и подкуп. Бывали даже случаи, правда, крайне редкие, когда мелики отдавали персам в жены своих дочерей.

Но влиятельные и независимые мелики, пекшиеся о нуждах народа, служили ему надежным оплотом, защищали от непосредственного соприкосновения с персами, сами собирали налоги и иные подати, чтобы внести в казну, разрешали споры и вершили суд. И поскольку у персидских ханов тоже были свои счеты друг с другом, то им приходилось считаться с меликами, иначе те могли со своими людьми перейти на сторону другого хана.

Та часть Армении, которая ныне принадлежит русскому государству, до прихода русских состояла из не зависевших друг от друга ханств, самыми значительными из которых были Карабахское, Гандзакское, Шемахинское, Ереванское и Нахичеванское. Входя в состав Персидского государства, они находились в постоянной вражде друг с другом, и от их бесконечных войн в стране не прекращались кровопролития, грабежи, разрушения. Ханы считались феодальными князьями персидского шаха, однако всегда старались извлечь выгоду из внутренних смут Персии. Пользуясь сменами на престоле, безвластием в стране, ханы восставали, и шахи порой не в силах бывали призвать к покорности своих вассалов. Таким образом, внешние и внутренние распри были нерасторжимо связаны.

Если не забывать к тому же о нашествиях османов, нападениях кавказских горцев, станет ясно, что Армения в ту пору представляла собой огромное поле сражения, где больше всех дробился, избивался и уничтожался народ, который некогда был хозяином страны. И в этих условиях должны были сохранить свое существование армянский народ и его мелики…

II

В 1722 году на Агванский и Сюнийскнй край напали лезгины и прочие кавказские горцы. Захватив Нуху, Шемаху и Гандзак, они добрались до Севана. Шемахинский князь Муса Бегян попытался преградить им путь, но пал в битве. Горцы брали в плен молодых женщин и юношей, продавали в рабство, а стариков убивали. Пользуясь представившейся возможностью, население стали грабить и местные мусульмане. Люди бросали дома и укрывались в неприступных горах. Страна была охвачена ужасом. Тогда на помощь своим соотечественникам подоспел из Гугарка (Великий Сигнах) князь Ованес. Он объединил рассеянные силы армян, приободрил их и собрал довольно внушительное войско. Ему удалось очистить край от лезгин, отобрать назад часть награбленной ими добычи и поселить людей на прежних местах. Однако горцы оставили в Агванке и Сюнике страшные следы своего пребывания.

Кончились тревоги и волнения, прекратились погромы, народ предал забвению свои горести, потекли обычные безрадостные дни.

И только один молодой человек не в силах был забыть все эти невзгоды. Он видел страну, где развалины величественных замков, руины прекрасных храмов и дворцов напоминали о былой славе. Что же осталось от всего этого? Рабский народ, словно вечным проклятием осужденный не видеть лучших дней. У крестьянина отнимали его заработок, он не в силах был защитить жену и детей. Молодой человек видел армянских князей — персы называли их меликами, — которые должны были заботиться о народе, утирать его слезы. Но те своей постоянной враждой только отягощали бремя народного рабства. От их предательств и измен страдал несчастный народ. И те мелики, которые действительно горели любовью к родине и хотели помочь ей, разочаровывались и падали духом. Молодой человек видел вокруг моральную и духовную опустошенность. Он обращал свой взор к престолу католикоса всех армян, но и там видел раскол, измену, предательство. Эчмиадзин находился под властью турок, а католикос Аствацатур Гаманданци из-за раздоров среди братии оставил свою резиденцию и укрывался в деревнях Араратской долины. Эчмиадзинский престол, таким образом, пустовал, и это еще больше осложняло обстановку. Армянское патриаршество в Константинополе было занято вопросом так называемых «франков» — армянских католиков. Патриарх Ованес по прозвищу «Короткий» запрещал армянам-католикам посещать григорианские церкви^[14], а своих церквей «франки» еще не имели. Разногласия между французским послом в Константинополе и католическим епископом с одной стороны и армянским патриархом — с другой, держали армянское население столицы в постоянном напряжении. А патриаршество в Иерусалиме было занято строительством храма Св. Иакова и не было видно конца его спорам с греческим и католическим духовенством. Здесь, в Араратском крае, проливали кровь и слезы, там воздвигали церкви…

Молодой человек не находил вокруг ничего утешительного, и лишь леса и горы родного края как бы тихо нашептывали ему: «Приди к нам, на нашей груди ты найдешь покой, сюда не дотянется рука деспота».

Кто же был этот безумец, который позабыл о себе и чьи мысли занимали лишь благие дела для родины? То был князь Генваза Степанос, сын Вартанеса Шаумяна. Потеряв родовые замки и владения, исполненный горечи и чувства мести, он с двумя верными слугами бродил тайно по Сюнийской земле. Он посещал меликов, уговаривал их объединиться и выступить против ханов, но находил в ответ лишь безразличие, равнодушие и даже презрение. Он отчаивался, негодовал, приходил в ярость, видя, что никто не хочет воспользоваться столь удобным для восстания моментом.

Персидское государство находилось в смертельной опасности. Сын Мюрвеиса, кандагарский^[15] хан Мир Махмуд завладел Исфаганом, низложил шаха Гусейна и захватил престол. Таким образом, Восточная Персия попала под власть афганцев. В западных областях, то есть в Персидской Армении, царило почти безвластие. Прослышав о победе афганцев, сын шаха Гусейна Тахмаз занял престол в Мазандаране и обосновался в Тавризе. Однако, человек слабый и безвольный, он не смог удержать в подчинении военачальников и, разочаровавшись, они покинули его. Оставшись без поддержки, Тахмаз удалился в Астапат, где нашел тайное прибежище в доме армянского князя Аствацатура. Властвовавшие в Ереванском ханстве османы предпочитали править в этой части Армении через армянских князей и получать от них дань, чем отдавать ее в руки персов.

Обстоятельства сулили удачу. Персидские и турецкие дворы жестоко враждовали между собой. Троны шахов и султанов переходили из рук в руки. В Персии и Турции ежедневно вспыхивали мятежи, возникали новые независимые княжества… И только армянский народ оставался в бездействии, только он один не думал об освобождении. Это сильно ранило сердце Степаноса, последнего отпрыска рода Шаумянов. Как же это так? Самый угнетенный из всех наций, исстрадавшийся, отверженный армянский народ, словно впал в летаргию. Казалось, в нем умерла мечта о достойной жизни.

И все же молодой князь Степанос не терял надежды. Он верил, что народ нравственно и духовно не мертв, что сердце его еще бьется для великих дел. Нужно только повести, зажечь его. Народ терпеливо несет ярмо рабства, но в удобное время готов сбросить его. Он осторожен и дальновиден. Вот причина его медлительности. Где он чувствует поспешность и непродуманность, там проявляет сдержанность и благоразумие. Сам Степанос не видел в этом ничего хорошего. Его девиз был прост — умереть или жить достойно. Рабское существование было ему ненавистно.

Знал он и то, что народ подобен стаду — кто-то должен вести его за собой. Но кто же? Кто способен возглавить толпу? Он обращался к армянским князьям, но безуспешно. Степанос не знал никого из народных главарей, кто бы сочувствовал его замыслам. А сам он? Что он мог сделать? Народу нужен авторитет. Чтобы воздействовать на него, надо быть человеком с именем. Хотя сам Степанос был далеко не безвестен, но что мог предпринять лишенный владений молодой князь, от фамильных богатств которого остались лишь конь да немного оружия! Провинция Генваз, вотчина его отцов и дедов, перешла в собственность персидского хана. А сам он бродил, бесприютный, по стране, словно рыцарь-авантюрист, и ему давали ночлег только из страха.

Погруженный в свои мысли, Степанос гнал коня по дороге в Ордубад и так задумался, что не замечал дождя, мелкими капельками осыпавшего его. Вечерние сумерки еще не успели спуститься, и впереди можно было различить утопавший в садах Ордубад. Поодаль серебристой лентой вился в ущелье Аракс. На том берегу высокую вершину Кам-Ку окутали темные тучи. Молния рассекла их, вслед за этим послышался сильный грохот. Казалось, небо встряхнули, и дождь сразу перешел в ливень. Тут молодой человек очнулся, отпустил поводья, и конь остановился. Степанос отстегнул привязанную к крупу лошади накидку и старательно завернулся в нее. Впрочем, не столько для того, чтобы согреться, сколько чтобы защитить от дождя оружие. В эту минуту подоспели двое его попутчиков.

— Джумшуд, — обратился князь к одному из них, — ты не знаешь, на какой улице живет тот еврей?

— Знаю, — ответил Джумшуд.

— Ступай вперед, веди нас прямо туда.

Джумшуд выехал вперед, молодой человек последовал за ним; сзади ехал Агаси, другой его слуга.

Ветер усилился, буря становилась все более грозной. Крестьяне в страхе гнали скотину домой. С гор доносились крики пастухов. В тех краях во время сильных дождей случаются ужасные наводнения. Вода уносит не только людей, но и обломки скал, вырванные дождевыми потоками из лона горы.

Князь въехал в Ордубад затемно, улицы пустовали, все ворота были на запоре. Дождь уже несколько утих, но все еще моросил. Пройдя мусульманские кварталы, путники очутились в армянской части города. Евреи здесь занимали отдельную улицу. Джумшуд остановил коня у ворот одного дома, спешился и постучал. Ему долго не открывали. В столь неурочное время хозяин не решался отпереть дверь заезжим людям. Казалось, дом пуст, однако сквозь щели пробивался свет.

— Может, выломать? — предложил Джумшуд.

— Нет, — ответил князь. — Постучи посильнее, пусть откроют.

Изнутри донеслись шарканье ног и тихие голоса.

— Сейчас я сам открою, — сказал Агаси, подвел коня к стене и встал на седло. Стена была довольно высокой, хватаясь за неровности, юноша с кошачьей ловкостью взобрался на крышу дома. Через минуту его голос раздавался уже со двора. Он спорил с хозяином, требуя ключи.

— Эй, вай, не убивай!.. — вдруг послышались горестные вопли хозяина. Видимо, он съел пару оплеух от Агаси.

Наконец отворилась дверь, и на пороге появился старик со свечой в руке. Другой рукой он водил по лицу, словно стирая следы пощечин, и непрестанно ворчал:

— А я и не знал, что приехал ага. Что же ты молчал? Кто посмеет закрыть перед ним дверь? Мой дом — это дом аги… Проклятый, ну и тяжелая у него рука!..

— Говорил я тебе, тысячу раз говорил, — отвечал Агаси, — но ты все не хотел открывать.

— Ну, ну, ничего, — сказал князь, спускаясь с коня. — Гарун хороший, не надо его бить.

— Да, это верно, благослови тебя бог, — произнес Гарун и, обратившись к Агаси, повторил: — Что за тяжелая рука у этого проклятого!

Отведавший пощечин старик стал мягче воска, он сгибался в поклонах, пустив в ход все свое лицемерие. Он сразу повел коней во двор, а гостей пригласил к себе домой, где жил вместе с женой и детьми.

III

Гарун был единственным в Ордубаде ювелиром, который владел еще и граверным ремеслом. Он был довольно богат, как всякий еврей, имеющий дело с драгоценными камнями и металлами. Неожиданный визит князя, о котором он знал понаслышке, но в лицо не видел, сильно напугал его. Какая нелегкая принесла этого бродячего рыцаря, да еще ночью, когда соседи давно уже спят? Что ему понадобилось? Как бы там ни было, старик был убежден, что ничего хорошего его не ждет.

Лачуга, куда привел своих гостей Гарун, состояла из двух небольших комнат, одна служила кладовой, здесь беспорядочно были свалены друг на друга предметы хозяйства, вторая — спальней, гостиной, кухней и чем угодно.

— Заходите, дорогие гости, — пригласил Гарун, — прошу садиться.

Джумшуд с Агаси остались стоять, а их хозяин обвел глазами помещение в поисках стула. Пол в комнате был ниже уровня двора, и на нем скопилась дождевая вода. Единственным местом, которого не коснулся этот потоп, был сундук хозяйки, принесенный, видно, в приданое из отцовского дома. Князь сел на него. Видя, что они больше не нужны своему господину, Джумшуд с Агаси вышли.

Дождь прекратился. Весеннее небо теперь было ясным, как зеркало, звезды улыбались. Буря утихомирилась, как капризный ребенок, который плачет, шумит, а через минуту успокаивается и снова улыбается.

Джумшуд и Агаси направились к лошадям, привязанным во дворе. Джумшуд поднялся на соседнюю крышу, где высился стог сена, стянул несколько охапок и бросил лошадям. Потом слуги присели на курятник и закурили.

Степанос все еще восседал на сундуке. Гарун сидел на корточках возле стены, не решаясь опуститься на мокрый пол. А хозяйка вычерпывала глиняным ковшом воду из лужи и выносила во двор. Двое ее детей, обнявшись, лежали прямо в грязи и прекрасно себя чувствовали. Их мать почти закончила свою работу. В комнате воды уже не было, но оставалась ужасная грязь, надо было вычистить ее. Босая, в подоткнутой до колен нижней юбке, мать прошлепала по грязи в переднюю, а через минуту вернулась, неся в подоле золу, и стала разбрасывать ее по полу.

Толстый слой золы вскоре впитал в себя всю влагу. Потом хозяйка расстелила на полу циновку, а поверх палас. Сиденье для гостя было готово. Несмотря на все эти приготовления, князь не пожелал сойти с сундука, сказав, что ему там удобнее. На палас сел Гарун. Его жена все еще кружила по комнате, не зная, чем бы еще заняться. Ей бы полагалось вымыть ноги, но об этом она и не подумала, только спустила юбку, закрыла голые икры и так, с грязными ногами, присела около детей. Один из них проснулся и стал плакать. Чтобы успокоить, мать влепила ему сильную оплеуху. Ребенок заревел пуще прежнего. От его крика проснулся второй и, не зная еще в чем дело, присоединился к брату.

— И его тоже успокой, его тоже, — сказал отец.

Мать и второго приструнила тем же порядком.

Князь Степанос с неудовольствием ждал, когда дети угомонятся, чтобы поговорить с хозяином. Тогда мать, наклонившись, что-то прошептала на ухо детям, и оба сейчас же замолчали. Широко раскрыв испуганные глазенки, они посмотрели на незнакомого человека и, как бесенята, нырнули в постель.

— Я к тебе по делу, Гарун, — заговорил князь Степанос.

— Ослепнуть мне, если вру, нет у меня ни медяка! — заговорил Гарун, решив, что к нему пришли за деньгами.

— Я сам принес тебе денег, — прервал его князь.

Морщины на лице Гаруна разгладились, в глазах зажегся алчный огонек, словно у голодного волка.

— Мне нужно несколько печатей. Я хорошо заплачу.

— Гарун твой слуга, ага. Но разве Гарун возьмет деньги, чтобы сделать печати для аги? — ответил старик, притворяясь бескорыстным.

— Печати должны быть на чужое имя, понимаешь?..

— Понимаю, — ответил еврей многозначительно — Но пусть не обижается ага, Гарун скорее отрежет себе пальцы, чем сделает такое.

— За каждую печать получишь по пять золотых.

Старик отрицательно покачал головой.

— Десять, — добавил князь.

Тот снова помотал головой.

— Пятнадцать.

— Нет, ага, дело не в деньгах. Хоть озолоти, не могу. Если бы мог, я бы даром сделал.

Он сказал, что поклялся не изготовлять фальшивых печатей. Как-то черт попутал его совершить такой грех, и с этого дня дела его идут из рук вон плохо. Наверное, господь прогневался, и потому подделка обнаружилась. Судья едва не вынес решение отрубить ему руку. Пришлось дать огромную взятку, и вместо руки ему отрезали только бороду. А для еврея это большой позор. Моисей велел не брить бороды. Чтобы иметь право ее носить, евреи платят особый налог персидским ханам. Прежде борода была у него очень длинная, а с тех пор, как обрили, плохо растет.

— Ну, так я ее сейчас удлиню, — сказал князь Степанос, приходя в раздражение.

— Как это?

— А вот так…

Степанос схватил Гаруна за бороду — кстати сказать, не такую уж короткую — и сильно дернул несколько раз. Еврей стукнулся головой о стену и запричитал:

— Вай! Вай! Сделаю, сделаю! Только отпусти бороду!

При виде такой расправы жена стала кричать и бросилась спасать муженька. Потерявший было сознание еврей пришел в себя и, не открыв еще глаза, выпалил:

— Сделаю, но не меньше, чем за двадцать золотых!

— Плут, ты же хотел сделать их даром! — рассмеялся князь Степанос.

— А моя борода, которую ты сейчас выщипывал, разве она ничего не стоит? — ответил старик, тоже смеясь.

Князь поразился его бесстыдству.

— И еще твой слуга отвесил мне пощечину, — добавил Гарун. — Тяжелая у него рука, будь он проклят…

Гарун говорил об этом так, точно был рад, что его побили. Золото помогло забыть боль. Он спросил, на чьи имена и какие нужны печати.

Степанос вынул из кармана пачку бумаг, на которых было проставлено около сорока печатей различной формы на разных языках. Были среди них печати епископов, архимандритов, князей, меликов и сельских старост, выполненные армянскими и персидскими буквами.

— Кое-что тут — моя работа, — сказал мастер, насадив на нос очки и внимательно просмотрев печати. — Однако нужен адский труд, чтобы в точности все скопировать.

Старик тут же подсчитал в уме кругленькую сумму, которую получит за изготовление сорока печатей и, не скрывая ликования, спросил:

— Пусть не гневается господин за мою смелость, но когда я получу свои деньги?

— Половину — сию минуту, остальное — по окончании работы.

Старик не поинтересовался даже, зачем понадобились князю печати, а пространно стал разъяснять, чем он рискует, соглашаясь выполнить заказ. Придется закрыть лавочку на целый месяц и работать дома. Сколько убытков он понесет, прикрыв на месяц магазин! Торговля ювелирными изделиями на это время будет прекращена. И все эти жертвы он берет на себя единственно из уважения к аге.

— Спасибо, — ответил князь Степанос, — но если только ты осмелишься проболтаться, знай, что я зарежу тебя, твою жену и этих детей, непременно зарежу.

— Знаю, — ответил еврей испуганно.

Торг кончился. Князь Степанос отдал образцы печатей и обещанный задаток. Блеск золота окончательно ослепил Гаруна и его жену, которая все еще сидела рядом с детьми и молча слушала разговор своего мужа с почетным гостем.

Золото это князь взял в долг у богатого агулисского ростовщика, обещав вернуть при первой возможности. Но так как было очень сомнительно, чтобы такая возможность когда-либо представилась, ростовщик все не соглашался давать денег. Однако когда Степанос схватил его за горло и пригрозил отрубить голову, скупец раскрыл мошну. Услышав эту историю, Гарун со смехом воскликнул:

— Вот молодец, бог свидетель, молодец!

— А если бы я то же самое сделал с тобой?

— Господи, да что у меня осталось-то? Было несколько грошей — и те потерял. Денег не вернули, пропали даже проценты. Чтоб им подавиться!

Еврей продолжал сетовать на судьбу, говоря, что с трудом сводит концы с концами, — такие ведь нынче времена, все очень дорого. Эти дети пустят его по миру, без конца едят и не наедаются. И зачем только он женился? Хотя его вины тут нет. У него и в мыслях не было обзаводиться семьей. Проклятые соседи насильно женили его, а теперь вот приходится терпеть адские муки…

Последние слова показались жене Гаруна столь оскорбительными, что она позабыла восточную стыдливость, предписывающую женщине молчать при посторонних, вся покраснела от обиды и с негодованием сказала:

— Врет он, все врет, собака!.. Знаю я, где его деньги!..

Она заплакала и со слезами стала рассказывать, как она по целым дням голодает, а когда муж возвращается из лавки домой и она спрашивает, почему он не принес хлеба, отвечает: «Забыл», и если она не отстает, поколачивает ее.

— Помолчи, Эстер, говорю тебе, помолчи, — беспрерывно повторял рассерженный супруг.

— Не буду молчать, вот где ты у меня! — она показала на свое горло.

— Врет, ага, никогда я не бил ее. Пусть отсохнет у меня рука, если я хоть раз ударил ее!

— Не бил? Да ведь только сегодня избил! Сейчас покажу!.. — с угрозой сказала она, подошла к князю и показала синяки на своей прекрасной шее. Потом, совершенно забывшись, быстро расстегнула ворот, обнажила спину, на которой тоже виднелись следы побоев. Князь был в полном восторге, увидев под грязным отрепьем столь восхитительное тело.

Гарун страшно разгневался, и зрачки его чуть косящих глаз скрылись под веками. Он повторял в уме: «Погоди, вот уйдет этот человек, и я к твоим синякам добавлю новые…»

Эстер словно угадала его мысли и, как всякое слабое существо, при виде сильного человека постаралась найти в нем защиту:

— Ты ведь отрубишь ему голову, если он еще раз побьет меня, правда? — спросила она, глядя на князя своими прекрасными печальными глазами.

Степаносу было очень неприятно оказаться судьей в семейных делах, но отчаяние молодой женщины, ее жалкое положение и жестокость престарелого супруга тронули его, и он пообещал:

— Отрублю…

Старый еврей ужаснулся.

— Ради бога, Эстер, — заголосил он, — да провалиться мне, да я больше пальцем тебя не трону! Будут у тебя масло, плов, мед…

Эстер обрадовалась и с чарующей улыбкой, в которой сквозили почтительность и благодарность, подошла к князю, взяла его руку и прижала к губам. Поступок не показался мужу странным: в тех краях было в обычае целовать мужчине руку в знак уважения.

Гарун не лгал, говоря, что женился не по своей воле. Деньги полностью захватили в плен его сердце, и там не оставалось места для женщин. Шестидесятипятилетним стариком он женился на шестнадцатилетней Эстер. Сейчас ей было двадцать, а сам он уже совершенно состарился. Ревнивый старик поручил надзор за женой своей сестре, которая глаз не спускала с невестки. В этот вечер золовка ушла к дочери. Будь она дома, Эстер бы и на нее пожаловалась, старуха не давала ей житья, не позволяла разговаривать с мужчинами, выходить из дому одной. Молодая женщина была очень несчастна, не видела светлого дня. Прекрасная юная иудейка страшно мучилась в руках двух стариков и это оставило след на ее печальном, бледном лице.

Было уже далеко за полночь. Теперь Гаруна тревожило не бесстыдство жены, а мысль, что делать с непрошеным гостем. Оставить его у себя он не мог, а в этот поздний час указать на дверь было бы не только неловко, но и противно обычаям гостеприимства этих мест. Но тогда чем накормить гостя? Хотя была пятница, а по пятницам в доме каждого еврея заранее готовится еда на весь субботний день, у них хоть шаром покати. Значит, оставив князя, он дал бы тому возможность убедиться в справедливости жалоб Эстер на то, что самый богатый еврей города держит жену впроголодь.

Поэтому он очень обрадовался, когда князь велел передать слугам, чтобы приготовили коней.

— Разве мой дом недостоин того, чтобы ты провел в нем ночь? — с притворной любезностью спросил Гарун. — Куда пойдете в такой поздний час?

— Я не могу остаться, — отвечал Степанос.

— Останься, прошу тебя… — произнесла Эстер с мольбой, которая могла бы тронуть сердце любого мужчины.

Гарун так громко прошептал жене на ухо, что князь расслышал:

— Не понимаешь, глупая, что дом и хлеб еврея нечисты для христианина?!

— Я приготовлю ему чистую постель, — сказала женщина громко, хотя муж обращался к ней шепотом.

— Спасибо, Эстер, — ответил князь Степанос. — Жаль, что я не смогу остаться, важное дело вынуждает меня спешить. Однако обещаю, когда приеду за печатями, переночую у вас.

Гарун не стал дожидаться вторичного напоминания Степаноса и вышел во двор сказать слугам, чтобы приготовили коней. Улучив минуту, Эстер подошла к князю, взяла его руку и прижала к горячим губам:

— Мне так много хотелось тебе сказать… Очень много… Жаль, что ты не остаешься…

На глазах у бедной женщины блеснули слезы.

Снаружи послышался предупреждающий кашель супруга. Женщина отошла от Степаноса.

— Слышишь, Гарун, печати должны быть готовы ровно через месяц!

— Слышу, ага, пе беспокойся. Когда Гарун берется за работу, он ее делает в срок.

— Прощай, Эстер!

Супруги вышли проводить гостей. Едва всадники немного отъехали, Гарун сказал жене:

— Уж я расправлюсь с тобой утром…

— Позвать князя, позвать? — пригрозила она.

— Нет, нет, не надо… Не зови, ради бога!..

— Вот то-то же, смотри…

IV

Пока еврей занят печатями, я расскажу вам одну историю.

Во времена Сефевидов, когда на востоке окрепли афганцы, а часть южных земель Персии отошла к османам, на западе страны, особенно в Атрпатакане^[16], власть шахов крайне ослабла. Тогда ханы восстали и создали мелкие независимые княжества. Восстал и хан Фатали из провинции Баргюшат в Пайтакаране (ныне Карадаг). Дворянин из захудалого рода, Фатали-хан всю жизнь занимался разбоем и набегами. Покорив всех турецких беков Баргюшата, он не только стал единовластным правителем этой провинции, но помышлял уже о захвате всего Кафанского края. Этот хищник, который раньше с шайкой разбойников грабил караваны на большой дороге, стал теперь собирать крупные банды и опустошать соседние земли.

Стоял один из летних месяцев.

Фатали-хан покинул горячее плато Кафана и вместе со своим пастушьим племенем чалаби^[17] перебрался на прохладные лесистые взгорья Пайтакарана^[18], намереваясь провести там лето.

Была ночь. Густой мрак окутывал пастушьи палатки, только в шатрах, составлявших ханский гарем, светилось несколько разноцветных фонарей. Тихими, неслышными шагами оттуда вышли двое, укутанные в просторные накидки. Один шел впереди, другой сзади. Они немного отошли от шатров и растворились в темноте.

— Дай мне руку, госпожа, — сказал первый, по-видимому, мужчина, — дорога тебе незнакома, ты то и дело спотыкаешься.

— Спасибо, Ахмед, я сама, — отвечал печальный женский голос, — ты только показывай, куда идти.

Узкая тропинка, по которой они шли, местами терялась в зарослях кустарника. Колючие шипы рвали путникам одежду, царапали кожу, но они, казалось, ничего не чувствовали и продолжали идти вперед. Они прошли несколько расселин, миновали несколько спусков и подъемов и добрались до того места, где вогнутая по форме горная гряда образовывала некое подобие гигантской пещеры. Здесь, у входа в нее, храпели сторожа.

Женщина стала в стороне, а ее провожатый разбудил одного из них:

— Открой дверь, — едва слышно проговорил он.

Так называемая дверь представляла собой массивную плиту, закрывающую узкий проход в пещеру. Старик сторож, обладавший, по-видимому, незаурядной силой, навалился плечом и отодвинул плиту в сторону. Женщина плотно прикрыла накидкой лицо и шагнула внутрь. Ее провожатый, главный гаремный евнух, приказал сторожу охранять вход и никого не пускать. Тот с благоговением ипочтением внимал ему.

В пещере царила тьма. Казалось, попадаешь в преисподнюю. Мужчина через несколько шагов остановился, ударил огнивом о кремень, зажег трут, потом серную спичку и засветил небольшой фонарик, который принес с собой. Пещера, бывший овечий загон, где в осеннее и зимнее ненастье прятались пастухи со своими стадами, летом обычно пустовала. В такое время года овцы не нуждались в темных удушливых пещерах, им полезнее была вольная жизнь в горах, на свежем воздухе. Мрачное убежище для скота ныне служило узилищем для людей. Хан держал здесь своих пленных. Это был настоящий лабиринт в самом сердце скалы, огромная впадина с запутанными и разветвляющимися ходами. Запах испражнений, отсутствие воздуха и света делали еще невыносимее это сырое и удушливое помещение.

Мужчина все еще освещал маленьким фонариком пещеру и ощупью продвигался вперед, а женщина следовала за ним. Наконец, они добрались до того места, где проход, расширяясь, образовывал грот. Перед ними открылось жуткое зрелище. Около двухсот арестованных группами по двадцать человек лежали на холодной сырой земле. Кольца длинной цепи охватывали шеи заключенных сзади, соединяя людей вместе, и запирались сзади на железные замки. Несчастные терпели невыносимые муки. Представьте себе двадцать человек, словно пришитых друг к другу. Приходилось вместе вставать, садиться, если же один ложился, пока другие сидели или стояли, он рисковал задохнуться.

Сердце женщины сжалось от ужаса и жалости, когда она увидела заключенных. В глазах потемнело, и она едва не лишилась сознания. Прислонившись к стене, женщина несколько мгновений стояла неподвижно, с трудом справляясь с волнением.

Свет фонаря разбудил несколько человек, они зашевелились, подняли голову и сразу легли, чтобы не тревожить соседей.

В той, что пришла к ним, трудно было признать женщину, скорее, она напоминала прекрасного юношу, каких много среди приближенных шаха. Едва она слегка пришла в себя, как ее провожатый сказал:

— Что ж, пора начинать…

Они подошли к группе мужчин, лежавших в глубине пещеры. Один из них был ранен. Женщина с состраданием сестры милосердия принялась перевязывать его рану. То был юноша, едва достигший двадцати лет. Ослабевший, истекающий кровью молодой человек, подобно погибшему на поле боя Ара Прекрасному^[19], неожиданно возродился к жизни, едва волшебные пальцы Шамирам коснулись его тела. Рана была на голове: вражеская сабля глубоко рассекла темя. Женщина стала промывать и осушать ее чистой холстиной, потом Ахмед наложил пластырь, и рану перевязали. Все происходило в глубоком молчании. И никто не заметил, как во время перевязки бледные губы юноши с горячей признательностью прижались к руке его покровительницы. То было самым лучшим вознаграждением за труды. Она готова была обнять и поцеловать этого закованного в цепи узника, однако подавила свой порыв, поднялась и с грустью сказала юноше:

— Твоя рана уже достаточно исцелена, но я буду приходить каждую ночь, пока она не заживет совсем.

— Моя рана! — с горечью простонал больной. — Она неисцелима, она столь глубока, что вряд ли можно нащупать ее…

Его слова подразумевали сердечную рану. Женщина ответила:

— Я и ее исцелю…

В последний раз обратила она свои выразительные, полные слез глаза на юношу и стала обходить других больных. Все были ранены. Молодая женщина меняла повязки, мужчина накладывал пластырь. Как ангела-утешителя, женщину все встречали благословениями, словами благодарности и целовали край ее одежды. Жизнь этих мучеников, терпящих голод и жажду, зависела от нее. Не будь ее, они погибли бы в этой сырой, темной могиле.

Когда она уже всех обошла, спутник стал торопить женщину, но она медлила, словно некая тайная сила приковывала ее к зловонной пещере, воздух которой вызывал удушье. Она бы предпочла остаться здесь и целую вечность смотреть на прекрасного юношу, прикосновение губ которого все еще ощущала на своей руке.

Издали раздался звучный тягучий голос. То был утренний зов муэдзина. Женщина вздрогнула. Значит, она сильно задержалась в пещере и нужно торопиться, чтобы их не увидели. Свежий прохладный воздух несколько приободрил ее. Она прошла неузнанной мимо караула, приказала своему проводнику вести ее вперед и по возможности ускорить шаги.

— Не спеши, госпожа, — участливо произнес тот, — ведь ты и так измучена, а дорога предстоит трудная.

Все еще было темно — в народе эту борющуюся со светом тьму называют «адамовой тьмой». В небе мерцали звезды, и Арусяк^[20], эта жеманница, только что показала свой нежный лик над горизонтом. Порой из кустов доносились птичьи трели, звучащие как увертюра к ожидаемому восходу светила. Все дышало радостью, всюду пробуждалась жизнь. Лишь у нашей героини лежала на сердце грусть, одна она не могла радоваться…

Разноцветные фонари у гаремных шатров все еще распространяли вокруг какой-то колдовской свет. Ни один из пологов шатра до сих пор не был откинут. Весь гарем был погружен в сладострастный сон. Войдя к себе в шатер, госпожа нашла чернокожую служанку тоже дремлющей, хоть и наказывала ей бодрствовать. Она не стала будить ее и прошла в спальню, стараясь не шуметь, чтобы не нарушить сон своего ребенка, лежавшего в подвешенной к потолку люльке. Она сняла с себя мужское платье. Потом осторожно откинула прозрачное покрывало, служащее младенцу защитой от москитов, посмотрела на его прелестное личико. Снова укрыв его, она стала готовиться ко сну. Роскошная постель из тончайших восточных шелков ожидала ее. Сама Астхик^[21], пленительная и стройная, могла бы позавидовать ее восхитительному телу. Усталость с дороги, страх и переживания настолько утомили женщину, что она сразу же впала в забытье.

Прошло не более четверти часа, когда кто-то тенью метнулся к задней стенке палатки. Черное тело почти сливалось с ночной темнотой. Бесшумным звериным шагом человек подошел к одному из колышков шатра и сильной рукой вытащил его. Веревка ослабла, а вместе с ней и натянутое на нее полотно. Он подполз ближе к шатру и осторожно приподнял занавес, разделявший спальню госпожи от остальных помещений. В образовавшуюся щель с трудом могла бы пролезть кошка. Большая растрепанная голова кое-как просунулась в шатер. Свет горящей лучины вырвал из темноты уродливое обличье эфиопки. Она медленно вползала в палатку. Обнаженное по пояс тело уже находилось в спальне. Опершись на обе руки, похожие на длинные лапы орангутанга, она, подняв голову, стала пожирать глазами помещение. В этой позе эфиопка напоминала суку с обвисшими после родов сосцами. Не трогаясь с места, она стала внимательно прислушиваться к размеренному дыханию женщины, от ее острого слуха не ускользал ни единый звук: очевидно, то было дыхание спящего человека. По лицу чернокожей пробежала дикая ухмылка, толстые губы искривились, обнажив крупные белые зубы. Она осторожно прокралась в спальню. На ней не было другой одежды, кроме белой набедренной повязки. С сатанинской осмотрительностью подошла она к постели женщины и, точно злой дух, опустилась перед ней на колени. Занавеси в спальне были натянуты, было тепло и душно. Во сне госпожа откинула одеяло, обнажив прекрасную грудь и роскошные плечи, слегка раскрасневшееся лицо почти закрывали густые волосы, которые рассыпались по цветастой бархатной подушке. Черная бестия с неистовой свирепостью вглядывалась в ее лицо. Ноздри приплюснутого носа раздувались от беспокойного дыхания, на темном лице поблескивали белки глаз. Она походила на зверя, в когтях которого бьется жертва. Протянув вперед руку, она легким движением откинула волосы с шеи женщины, словно густые шелковистые кудри мешали ей совершить свое злодеяние. Только она подняла обе руки к шее госпожи и с диким бешенством приготовилась задушить ее, как вдруг в другом конце шатра раздалось:

— Ахмед!.. Ахмед!..

То был голос служанки Пери, которая в чарах сладкого сна звала своего возлюбленного. Однако то же имя носил и главный гаремный евнух, и эфиопке показалось, что это его призывают па помощь.

— О, Ахмед!.. — снова послышался голос служанки.

Эфиопка пришла в ужас — Ахмед, грозный страж гарема! В растерянности и панике она вытащила из-за набедренной повязки острые ножницы, чтобы вонзить их в горло женщины. Но в страхе и смятении промахнулась и только срезала несколько кос.

С быстротой тигрицы она выползла из спальни и исчезла среди многочисленных шатров гарема.

V

Было утро. Первые лучи солнца растворялись в сером тумане, окутывавшем вершины Карадагских гор. Густые леса еще дремали в ночном мраке. Отдельные деревья не различались: горы, поля и луга были погружены в просторное мглистое море.

Вдали черными пятнами выделялись палатки племени чалаби. Пастухи каждой деревни отдельными группами разбили свои жилища в этих роскошных травянистых лугах. На одном из плоскогорий были разбросаны палатки главы племени хана Фатали. Они отличались от палаток простых смертных по форме и материалу — были богаче, выше и просторнее.

Хан еще спал. Его многочисленные жены давно проснулись и были заняты хозяйством. Перед палатками на открытом воздухе дымились очаги. Они имели крайне простое устройство: на ровной площадке стояли железные треноги, под которыми горел огонь. На треногах кипели большие и маленькие котлы.

Жены владыки Пайтакарана, которые имели все возможности вести хозяйство с помощью служанок, оставались верны древней традиции и стряпали сами. Отсутствие цивилизации избавляло их от лени и изнеженности. Но надо заметить, что работали большей частью женщины постарше, молодые еще спали или были заняты утренним туалетом.

Двадцать шатров, в которых размещался гарем, были разбиты отдельно от других палаток. В каждой палатке жила одна жена. Дорогая парча, вывезенная агулисскими купцами-армянами из Исфагана и Индии, украшала жилища самых красивых женщин края. Шатры располагались полукругом и образовывали площадку, где трава была вытоптана и совсем почернела. По этому двору суматошно сновал и суетился целый легион людей разного цвета кожи и национальностей — белые и черные служанки, евнухи, слуги, вывезенные из глубин Африки, здесь же рыскали громадные овчарки и худые охотничьи борзые. То был настоящий цыганский табор.

Одежда гаремных жен была довольно простая — рубашка, шальвары и безрукавка. Коротенькая рубашка из прозрачной ткани едва прикрывала полуобнаженную грудь и спускалась ниже пупка, где живот переходит в некую часть тела. Отсюда начинались шальвары, заменявшие женщинам юбки, были они из шелковой материи со златоткаными цветами и доходили лишь до колен, оставляя совершенно голыми икры ног^[22]. Нижний край шальвар также был обшит золотой каймой шириной в четыре пальца. Поверх рубашки надевалась короткая безрукавка чаще всего из фиолетового или розового бархата, плотно облегающая талию. Обычно служанки донашивали одежду своих хозяек, надеванную всего лишь пару раз. Казалось, жены, эти пестрые, как бабочки, создания, только недавно отказались от первозданной наготы, едва прикрытой фиговым листочком. Но нет, эта одежда была плодом гаремного гения, гаремного любострастия, выставлявшего напоказ голую грудь, голени и руки. Эти части тела всегда могли возбудить похотливые страсти, которые были ослаблены и притуплены у властелина гарема, владельца целой стайки жен.

Таинственное значение имели женские украшения. В монисто из дорогих камней входил золотой талисман в форме трубки, в нее были вложены волшебные реликвии. На плечах и предплечьях все носили браслеты, на плече — поверх одежды, а на предплечье — на голом теле. Браслеты на плечах состояли из пестрого бисера, заключающего в себе особые чары. Кольцам не было числа. Разноцветные бусы обвивали также и голые икры ног. Носили и гамаилы — сплетенные из золота, бриллиантов и жемчуга ленты, которые, подобно генеральским, надевали через плечо и повязывали под мышкой. Вся сила женщины, как у волшебницы, заключалась в ее украшениях. Драгоценности не только придавали больший блеск ее красоте, но еще охраняли от сглаза, зависти и коварства соперниц^[23]. Трое армянских ювелиров со своими учениками непрестанно трудились над безделками, которые пожирали доходы целых провинций.

Гаремные шатры были совершенно недоступны. Их окружало плетение из тонких камышинок, так называемый сарай-пердай — «занавес сераля». Туда имели доступ только евнухи, чернокожие рабы и рабыни.

В то утро на гаремной площадке царило необычное оживление. Готовились к какому-то торжеству. Несколько служанок сидели на голой земле вокруг больших железных таганов. Одна просеивала муку, другая месила тесто в деревянном корыте, третья готовила шарики из теста, четвертая укладывала их на гладкую доску, пятая раскатывала шарики, придавала им вид лаваша, шестая раскладывала лаваши на раскаленном тагане и пекла. Работа велась споро, что не мешало служанкам болтать, смеяться и сплетничать. Две женщины крутили рукоятку круглого жернова, мололи муку. Белый порошок покрывал их лица и черные волосы. В котлах жарились барашки, на шампурах шипели шашлыки. Точно готовился завтрак на целую армию.

— Гафса, знаешь, что случилось этой ночью? — сказала молоденькая Айша черноглазой женщине, сбивавшей масло в маслобойке.

— Что? — спросила Гафса с любопытством и перестала сбивать масло.

— Говорят, этой ночью черти отрезали волосы Сюри.

— Правда? — спросила Гафса, и на ее хорошеньком личике промелькнуло нечто вроде радости. — Все отрезали?

— Все косы. Теперь Сюри уродина, она стала похожа на плешивого Асло.

— Так ей и надо. Уж очень гордилась своими длинными волосами. Надо ей и хвост обрезать.

— Какой хвост? — спросила с удивлением Айша.

— Разве не знаешь? Ведь эти армянки все с хвостами. И у Сюри он есть, мне говорила Зейнаб. Однажды она видела, когда Сюри купалась.

Обе молоденькие девушки принялись болтать про хвост Сюри, судить да рядить, отчего это так, потом пришли к выводу, что все армянки — из рода джиннов, потому Сюри такая умелица и хитрюга, околдовала и влюбила в себя хана.

— А что она сейчас делает? — спросила Гафса

— Что ей делать? — с презрением ответила Айша. — Сидит у себя и плачет, говорит, это дело рук не сатаны, а Зейнаб. Та несколько дней назад грозилась сыграть с ней злую шутку… Теперь Сюри думает, что пока она спала, Зейнаб подослала кого-то отрезать ее волосы.

Зейнаб была царицей гарема и одной из любимых жен Фатали-хана.

С появлением Сюри она отошла на задний план. Прекрасная армянка затмила ее, и отсюда между ними пошли зависть и вражда. Гафса с Айшой считали вероятным, чтобы Зейнаб подослала служанку изуродовать Сюри. Но, с другой стороны, вполне возможно, что это проделки черта, хотя подобные дела выполнялись обычно и без участия нечистой силы — жены пачкали, кромсали ножницами новую одежду друг друга, тапочки, крали драгоценности, кольца. В последнее время хану так надоели свары его жен, что он наказывал всех, не разбирая правого и виноватого. Гафса с Айшой думали, что оскорбление Сюри даром не пройдет — хан очень любил ее, и Зейнаб здорово достанется. Хотя тут и замешан черт, но Зейнаб тоже хороша, прежде лопалась от важности, унижала всех жен, не помешает, чтобы она была наказана…

Густой туман стал постепенно редеть, кое-где в просветах, как в щелях разодранного шатра, показалось синее небо, сверкнул луч солнца. Хотя было лето, раннее солнце еще не могло отогреть холодный горный воздух. Утренняя роса мелкими алмазами блестела в траве, как бывает в начале весны в теплых краях.

Полусонные дети хана, босые, без трусов, высыпали из шатров, присели возле очагов и грелись. Один сорванец с кошачьей ловкостью протянул руку к котлу и вытащил оттуда кусок мяса. «Ах, чтоб ты подавился!» — сердито крикнула его мать и схватила полено, предназначенное для костра, чтобы наказать нахала. Мальчонка удрал, как бесенок, унося свою добычу, а палка, брошенная ему вслед, ударила его по ногам, и он упал ничком. Кусок мяса выпал у него из рук и вывалялся в пыли, но мальчишка быстро поднялся, схватил мясо и, отойдя в сторонку, стал уплетать, смеясь и поддразнивая мать.

— Ням-ням… вот я ем, вот я ем! — говорил он, гримасничая.

— Чтоб подавиться тебе! — повторила мать. — Уж я расправлюсь с тобой!

В одном из шатров на прекрасном хорасанском ковре сидела молодая женщина с ребенком на коленях. Ребенок сосал грудь. Золотистые лучи солнца проникали в палатку и приятно грели. Мать с грустью глядела на свое дитя, и ее черные глаза наполнились слезами. Младенец время от времени отрывался от груди, с улыбкой смотрел ей в лицо, словно давая знать, что еще не сыт. Голова матери была закутана в некое подобие чалмы, скрывавшей волосы. Эта женщина была Сюри, дочь Давида Отступника из Татева. Ее прежнее имя было Мариам, но после того, как она стала магометанкой, ее прозвали Сюри. Так называлась любимая жена хана, рано умершая. Отец продал Мариам в ханский гарем, чтобы получить меликство, сам тоже принял ислам, за что народ прозвал его Отступником. Для Татева он стал вторым Васаком^[24]. Отступник взял себе турецкое имя Багр.

Сюри была печальна не оттого, что этой ночью мстительная рука завистницы лишила ее блестящих, как янтарь, волос. Не о том думала она, да и о чем жалеть? Что-то убавилось от ее красоты. Тем лучше, не бог весть какая потеря. Пусть считают это утратой те, кому дорога любовь хана. А кто он для нее? Зверь и злодей, которого она ненавидит всей душой, любовь которого вызывает только отвращение. Она пала жертвой отцовского честолюбия и не могла смириться с родительской жестокостью. Всякий раз, увидев армянского священника или заслышав звон церковных колоколов, она исполнялась горечи, лицо заливали слезы, и она думала, что погибла не только телом, но и душой. И без того этот мир так мрачен, еще и на том свете предстоит мучаться. Ее душа была полна веры. Она много наслышалась от матери о мусульманах, та считала, что есть их хлеб, одеваться в их одежды, даже прикасаться к ним грешно. Что же теперь? С ужасом смотрела она на любимое дитя, плоть от плоти ее, рожденное от мусульманина… Не раз думала задушить либо отравить его, но у нее опускались руки, когда она глядела на невинного младенца. Что в ней говорило, что удерживало от того, чтобы привести свой замысел в исполнение? Материнская любовь или мысль о совершаемом грехе?

Она печально смотрела на площадь между шатрами, по которой сновали полуголые ханские жены, подобно медвежатам копошились ребятишки, бегали взад-вперед потерявшие голову служанки, где все пребывало в необычном оживлении, и думала — что случилось? На тагане еще не кончили выпекать хлеб, в котлах варился обед, жернова непрестанно мололи зерно, воздух наполняли аппетитные запахи этой исполинской кухни. Солнце поднялось довольно высоко, туман рассеялся, на сиреневом небе не оставалось ни облачка, лесистые горы колыхались в солнечных лучах, являя собой чудесное зрелище. Не оставляя материнской груди, ребенок закрыл глаза и задремал, он еще двигал розовыми губками, воображая, что сосет. Мать осторожно уложила его на подушку и стала готовить люльку, что была привязана между двумя столбами шатра. В это время, опасливо оглядываясь, вошел в палатку полный и невысокий мужчина. Седые волосы говорили о том, что ему давно уже за пятьдесят, на увядшем, морщинистом, как у старухи, лице не было и следов растительности. Смуглая кожа была цвета желтой меди, глаза тусклые, а голос, схожий с неустановившимся голосом подростка, казалось, шел из живота. Этот старый ребенок с глубоким почтением подошел к госпоже, опустился на колени и сказал:

— У меня к тебе просьба.

— Знаю какая, Ахмед, — ответила госпожа и отвернулась, — но лучше бы тебе помолчать.

Старик взял лежавшую у входа туфлю госпожи, прижал к своим иссохшим губам и произнес:

— Целую тебе ногу, выслушай мольбу старого Ахмеда.

— Не надо, Ахмед, я поклялась никогда не видеть его.

Старик попытался повторить свою просьбу, но госпожа приказала ему удалиться, сказав, что он может разбудить ребенка.

По национальности Ахмед был армянин, родом из Карадага, искуснейший игрок на таре^[25]. Он был еще юношей, когда хан велел привести его к себе и держал среди сазандаров^[26], которых не отпускал от себя. А чтобы Ахмед был вхож в его гарем, приказал оскопить юношу. Долгие годы Ахмед развлекал его жен игрой на таре, состарившись, бросил играть и теперь исполнял обязанности главного гаремного евнуха. Но как святыню, он сохранил в душе христианскую веру…

VI

Ахмед вышел из шатра и направился к палатке, что была разбита довольно далеко от гарема в глубине леса. Здесь же стояло еще несколько палаток, отведенных для телохранителей и слуг хана. На дороге Ахмеда поджидал какой-то человек. При виде евнуха он подошел и спросил:

— Ну, как?

Ахмед рассказал ему, что он испробовал все, умолял, уговаривал, ногу ей целовал, но госпожа все твердила: «Нет, не хочу с ним видеться».

— Она не хочет видеться с родным отцом? Что ж, хорошо, — с глубокой горечью повторил мужчина и пошел к отведенной ему палатке.

Еще долго смотрел ему вслед Ахмед. Потом покачал головой и произнес про себя: «Такой отец, как ты, недостоин видеться со своей дочерью».

Отец Сюри (а это был он) когда-то справлял при татевском мелике Гюлумбаре должность рассыльного и соглядатая, был очень любим им. Но он польстился на место своего благодетеля и отравил его, а потом подкупил хана Фатали своей дочерью и не только сумел избежать наказания, но и достиг своего — получил меликство в Татеве. Власть, приобретенная с помощью насилия и измены, стала совершенно невыносима жителям Татева, особенно после того, как Отступник изменил вере предков. Чтобы держать в покорности население Татева и укрепить свое неустойчивое положение, Отступник вынужден был без конца угождать прихотям хана. Был он небольшого роста, хромой и волосатый, точно обезьяна. Если верить народной поговорке, будто хромые хитроумны, то Отступник был воплощением хитрости. Про таких, как он, говорят, что они родились на семь дней раньше сатаны.

Этот человек, не умевший грустить и отчаиваться, сердиться или отступать перед трудностями, услышав слова евнуха, внутренне как бы сломился. Родная дочь гнушалась им. Это был страшный удар. Отвергнутый всеми, осужденный проклятиями тысяч обездоленных, он давно уже ни во что не ставил слезы своих жертв, их страдания и кровь не трогали его. Но отказ дочери ранил прямо в сердце. Нетвердой поступью направился он к своему жилью, которое находилось не очень близко. Вокруг распевали птицы, но он ничего не слышал. В ярких лучах солнца вырисовывались деревья во всей их красоте, но он ничего не видел. Казалось, всякое чувство и желание убиты в нем. В голове царил беспорядок, он никак не мог собраться с мыслями. Многое хотел он сказать Сюри, с ней он связывал осуществление всех своих планов. Но все рушилось. Или он сегодня добьется успеха, или он погиб навеки…

Его горькие, безнадежные мысли были прерваны появлением какого-то мужчины, поджидавшего в кустах.

— Добрый день, — обратился к нему Давид Отступник, вопросительно глядя на него.

— Был бы добрый, коли… — незнакомец, не закончив, оглянулся вокруг, боясь, как бы кто не услышал его.

— Значит, не удалось? — нетерпеливо спросил мелик.

— Нет… ничего нельзя сделать.

— Почему?

Незнакомец едва слышным голосом стал рассказывать, что он прибег ко всяким уловкам, но безуспешно. С того дня, как привели пленных, ханум^[27] (речь шла о Сюри) заботливо ухаживает за ними. Чтобы быть вне подозрений, она привлекла к делу главного евнуха. Этот старый лис так хитер, что самого дьявола подкует. Поклоняется Сюри, как идолу, готов выполнить любое ее приказание. Если ханум попросит броситься в огонь и в воду, он, не пикнув, сделает это. Он не только кормит пленных, но и навещает их по ночам к даже выставил охрану, чтобы ни один волос не упал с их головы. Проникнуть в пещеру невозможно. Охрана — все близкие люди Ахмеда — не предаст его и за тысячу туманов. К тому же хан Фатали с ним очень считается, и все боятся главного евнуха.

По мере рассказа лицо мелика омрачалось, губы задрожали, в глазах загорелись злые огоньки. Бессовестная дочь нанесла ему еще один удар. Она лишила его давно лелеемых надежд, расстроила планы, которые он так долго вынашивал…

— Спасибо, Гусейн, — заговорил Отступник, сдерживая свои чувства, — ты и сейчас сделал все, что мог, твоей вины тут нет, ты получишь обещанное.

Он вынул из кармана кошелек и протянул турку, но тот отказался принять деньги. Мелик долго настаивал, уверяя, что огорчится, если тот откажется принять деньги, и вновь повторил, что считает свою просьбу выполненной. Турок, наконец, взял золото и, поклонившись, ушел. Был он главным конюшим хана, когда-то состоял на должности палача. Умертвив за время службы тысячу человек, он вдруг почувствовал укоры совести, оставил кровавое ремесло и похоронил свой нож на кладбище, как хорошие охотники зарывают свое ружье, убившее тысячу животных. Но Гусейн пристрастился к вину и картам и, нуждаясь в деньгах, нарушил свое слово. Мелик Давид, пользуясь этим, подкупил его, толкая на новые преступления. Но все оказалось напрасным, все отступало перед волей Сюри… Это злило мелика более всего — ему чинила препятствия родная дочь!

Давид Отступник был труслив как все вероломные люди, чья сила лишь в изобретательном уме. Он был лишен мужества и смелости, что не мешало ему носить за поясом пару пистолетов, а сбоку длинную саблю, к которой он редко притрагивался. Он любил хвастать воображаемыми подвигами и уверял, что хромает из-за застрявшей в ноге пули, хотя все знали, что он хромой от рождения.

В глубоком унынии добрался он до своей палатки. Здесь ждал его еще один человек. То был высокий худощавый старик с благообразным лицом, длинная седая борода которого была окрашена хной в абрикосовый цвет. За дорогой кушак из кирманской шали были заткнуты два пистолета, на коленях лежала длинная сабля с серебряным эфесом в серебряных ножнах. Он сидел на корточках на узорчатом ковре, прислонясь спиной к мягким мутакам^[28] из красного бархата, которые послал из собственного убранства хан — в честь прибытия почетных гостей. Увидев Давида, старик нетерпеливо спросил:

— Какие вести?

Отступник скрыл, что Сюри отказалась принять его. Это бесчестие могло уронить его в глазах сообщника. Давид любил хвастать, что дочь может добиться от хана всего, что ни пожелает. Он сказал, будто Сюри не приняла его из-за болезни, рассказал о срезанных волосах, добавил, что это даже к лучшему — кое-кто из завистниц Сюри будет изгнан из гарема. «Палач тоже ничего не добился», — сказал он, однако скрыл, что и здесь виновата его дочь.

— Очень плохо, — заметил мужчина с абрикосовой бородой и погрузился в глубокое раздумье. По его озабоченному лицу было видно, что меняются какие-то основательные планы, связанные со смертью некоего юноши… которая не состоялась…

Представительный этот мужчина был Франгюл, мелик Кармирванка или Ерицванка, один из самых богатых и влиятельных людей среди армян.

— Да, да, плохо… — повторил он, и голос его задрожал. — Что же нам делать?.. Я так рассчитывал на Гусейна, а теперь все пропало.

Он надеялся услышать от Давида Отступника слова утешения, но тот, несмотря на свою сатанинскою изворотливость, был настолько растерян и ошеломлен, что не смог выдавить из себя ни звука.

Оба мелика одевались как знатные персы — высокие каракулевые шапки, длинные кафтаны из тонкого красного шелка, зеленые суконные накидки почти до полу. Талию обхватывал цветной кушак из кирманской шали. Головы у меликов были наголо обриты, хотя тамошние армяне выбривали только макушку. Бороды и руки были окрашены хной. Когда слуга вносил кальян, они говорили по-персидски, а едва он выходил, переходили на армянский.

— Еще не все потеряно, — сказал Отступник, таинственно понизив голос. — Сегодня приезжает князь Торос выкупать пленных. Надо что-то придумать, чтобы помешать этому.

— Но что придумать? — спросил Франгюл уныло.

— Нужно уговорить хана назначить за пленных такой выкуп, который был бы не по карману Торосу.

— Что мы выиграем от этого?

— Несколько дней и даже недель, а за это время многое может измениться…

Франгюл счел совет вполне приемлемым. Он обрадовался и едва не обнял и не поцеловал хитреца, по сдержался и только спросил:

— Торос действительно сегодня приезжает?

Князя Тороса, владельца всей провинции Чавндур, Франгюл назвал просто Торосом, точно титул «князь» жег ему язык. Никто из армян, кроме него, не должен быть князем — вот мечта этого честолюбца.

— Да, — сказал Отступник. — Он сегодня приезжает. В ханской кухне ведутся большие приготовления к его приему.

Последние слова вызвали у Франгюла раздражение — будут чествовать ненавистного ему человека, который приехал расстроить его планы, человека, чьей смерти он желал.

— Итак, поспешим к хану, — сказал он, скрывая свои чувства, — опередим этого бессовестного.

— Он будет не раньше обеда, — ответил Отступник, — у нас в запасе несколько часов, но все же не будем медлить.

Мелики набросили на себя накидки, обшитые по краям золотой нитью, нацепили на пояс сабли с серебряными рукоятками и поспешили к ханскому шатру, чтобы сорвать дело спасения сотен армянских пленных, томящихся в руках мусульманского деспота. Мелик Франгюл открывал шествие, за ним шел младший по титулу Давид, а после — слуги, которых по персидскому обычаю они всюду водили с собой. У тех тоже было по сабле, остальное оружие они оставили в помещении, отведенном для слуг меликов. Процессия торжественно продвигалась вперед, и все встречные кланялись меликам. Ни одно дело своей жизни Давид Отступник не начинал с таким воодушевлением, как это. Он должен приложить все усилия, чтобы помешать освобождению пленных соотечественников, должен сделать все, чтобы они сгнили в тюрьме. Одинаково мстительное чувство владело и меликом Франгюлом, его единомышленником. Они были из той породы людей, которым доставляет удовольствие творить зло, особенно если к этому примешиваются собственная выгода, жажда власти и славы.

VII

Невдалеке от гарема стояли две большие палатки — одна высокая и богато отделанная, вторая поменьше и поскромнее. Копьеобразные столбы первой украшали позолота и разноцветный орнамент. Внутри шатер был разделен на несколько помещений, напоминающих устройство небольшого дворца — здесь находилась гостиная, кабинет, канцелярия, казначейство и так далее. В соответствии с богатым убранством помещений потолок палатки был подбит дорогими кашмирскими тканями, золотой парчой из Исфагана и тонкими индийскими шелками. Пол устилали пышные ферганские ковры. Этот царственно роскошный шатер был сшит из прочной непроницаемой ткани бирюзового цвета. На среднем столбе шатра развевался алый флаг с нарисованной на нем десницей. То была могущественная длань Али, сына Абуталиба, ведущая хана по пути побед.

Перед шатром стояло несколько железных насестов, на которых спокойно и точно в задумчивости сидели отборные охотничьи соколы. Красавец самец гордо поглядывал вокруг, как бы желая продемонстрировать всем дорогое ожерелье на шее. В соответствии с достоинствами соколов ожерелья содержали различные драгоценные камни. Маленькие золотые бубенцы на ногах мелодично позвякивали при каждом движении. Завидев воробья или голубя, соколы с молниеносной быстротой расправляли широкие крылья и устремлялись ввысь, чтобы поймать и сожрать свою жертву, но шелковые привязи тянули их назад и удерживали на железных насестах. Этих прожорливых птиц старались не кормить и держали все время впроголодь, до самой охоты. По такому же принципу содержал хан своих слуг и охотничьих собак. Тем и другим не было числа. У хана были быстроногие гончие в дорогих ошейниках — короткошерстные, с сильными мышцами, такие худые, точно даже небольшое количество мяса могло помешать стремительному бегу этих юрких тварей; маленькие, с кошку, хитренькие шаловливые щенки, которые, как бесенята, могли пролезть в любую щель и выйти на след зверя; европейские собаки с широкими ушами, которые по повадкам уже стали походить на азиатских, однако имели более дикий нрав; огромные густошерстые волкодавы, способные переломить хребет крупному оленю или задушить в когтях неукротимого вепря. Как душевными, так и нравственными качествами слуги мало чем отличались от собак. Разница была лишь в том, что собаки охотились за подобными себе животными, а слуги за подобными себе людьми. И в тех и в других жила та же жестокая, ненасытная, звериная жажда крови.

На слугах были темно-серые архалуки, а поверх них — темносиние гейми из местного грубого сукна, на голове они носили огромные овечьи папахи, на ногах — трехи — обувь из сыромятной кожи, с поясов свисали серебряные повязки с лезгинскими кинжалами. Грязь в этом сословии царила ужасная. Как дикие негры после еды вытирают пальцы о голое тело, чтобы тем самым смазать его, так и эти полудикари вытирали свои руки об архалуки, и одежда их лоснилась, как клеенка.

На зеленом поле перед ханским шатром собралась возбужденная толпа. Все с нетерпением ждали выхода самого хана. Одни пришли по делу, у других были спорные вопросы, и они дожидались приговора Фатали, третьи забрели просто из любопытства, были тут и ханские слуги, они надеялись, что хозяин даст им выгодное поручение.

— Джабар, — сказал один из слуг сокольничему, — сегодня хан что-то сильно задержался.

— Его воля, когда захочет, тогда и выйдет, кто его может заставить? — ответил Джабар и стал поглаживать перья сокола, сидящего на его, по локоть затянутой в кожаную перчатку, руке.

Слуга понял, что его замечание не понравилось Джабару, и поспешил переменить тему.

— Когда развяжете этому соколу глаза? — спросил он.

И в самом деле, на глазах у сокола были непроницаемые кожаные очки, какие обычно носят люди для защиты от ветра и пыли. Сокол был еще неприрученный. Обычно глаза держат завязанными несколько месяцев, птица не видит дневного света и забывает о своем диком прошлом, потом повязки снимают и мало-помалу приучают ее к новой жизни и охоте.

Весь ханский совет, вся его канцелярия — диван — ждал на площади своего владыку. В одном месте на траве сидел фаррашбаши с налитыми кровью глазами, глава жандармов — фаррашей. Возле него, положив руку на эфесы сабель, группой стояли немилосердные фарраши. Жалобщики шумели, просили фаррашбаши доложить о них хану. Многие подходили, становились перед ним на колени и шептали ему на ухо размер взятки. В другом месте сидел секретарь хана, главный муншибаши, высший среди писцов. То был худой мужчина со сморщенным лицом, желтым и поблекшим от употребления опиума. В широком его поясе спереди находились свитки — весь ханский архив, который он носил с собой. Здесь были расчеты податей, налогов, образцы официальных бумаг, протоколы судебных заседаний и решений — все это беспорядочно, на клочках бумаг. В тот же пояс была воткнута длинная раскрашенная чернильница с тростниковыми перьями, рядом висел букет печатей, вырезанных из камня и заключенных в серебряную оправу. Возле муншибаши собрались мирза — его подчиненные писцы, они тоже имели в поясах чернильницы и свитки бумаг. К муншибаши, как главному секретарю хана, обращались по разным вопросам, требуя ту или иную бумагу, к нему тоже многие подходили, опускались на колени и что-то шептали на ухо…

— Ты еще не выправил этому человеку бумагу? — обратился муншибаши к своему писцу.

— Выправил.

— Что же ты не выдашь ему?

— Еще не получил русума.

Русум был подношением писцу за выдачу документа. Взятка давалась публично, так было принято. Этому предшествовал длинный торг за сумму вознаграждения.

По толпе пробежал глухой шум, послышался шепот; «Хан идет». Все встали.

Со стороны гарема показался хан. Впереди шли шатиры^[29], замыкали шествие фарраши. Хан шел в самом центре, сверкая золотом, серебром и драгоценными камнями.

До диванханы^[30] было порядочное расстояние. Хана то и дело останавливали.

— Хан, припадаем к твоим стопам, выслушай нашу просьбу, — закричало несколько человек, сидевших на корточках и то и дело целовавших землю. Это были крестьяне, подравшиеся с односельчанами. Были среди них и раненые, пятна крови виднелись на одежде и лицах.

— Фаррашбаши, пошли людей, пусть арестуют злодеев, — приказал хан главе своих жандармов, — накажи их как следует и оштрафуй каждого на двадцать туманов.

Жалобщики, целуя землю, благословляли хана и выражали свое удовлетворение. Между тем хан проследовал дальше.

— Целую ноги, — тихо сказал фаррашбаши хану, — у противной стороны тоже есть раненые и двое убитых…

— Неважно, — ответил хан, — эти пожаловались первые. После выслушаем и другую сторону.

С точки зрения персидского судопроизводства решение хана считалось справедливым. Выслушав другую сторону, можно было наказать тех еще строже, а в результате обогащалась казна.

— Хан, припадаем к твоим стопам, яви свою милость! — вопила третья группа, тоже сидевшая вдоль обочины.

У них кто-то украл овец, и подозрение пало на вора Керима. Хан приказал арестовать его, отнять овец и передать хозяевам, а с Керима взыскать пятьдесят туманов в пользу казны. Был ли он повинен в краже — разбираться не стали. Разбирательство производилось обычно после суда, если выяснялась необоснованность обвинения. Тогда овец передали бы Кериму, а с жалобщиков взяли бы пятьдесят туманов за клевету. Таким образом, казна обогатилась бы вдвойне, кроме того, за каждый возврат овец брали бы в казну десятую долю возвращаемого.

Так на пути к дивану хан выслушал на ходу и вынес решения по нескольким делам и все единым словом, не тратя лишнего времени. Здесь, на вольном воздухе, подать жалобу было проще, в диванхане Фатали становился совершенно недоступным. Жалобщик там предварительно должен был обратиться к фаррашбаши, муншибаши и еще бог весть к кому, прежде чем ему позволили бы предстать перед ханом. Но до этого счастливого мгновения надо было дать им всем пешкеш — подарок…

Хан уже подходил к дивану. Толпа расступилась, кланяясь до земли. Фарраши колотили палками тех, кто не успел вовремя посторониться. «Бро! Бро! — Разойдись! Разойдись!» — кричали шатиры. Ужас и страх охватил толпу. Установилась мертвая тишина, слышались только предостерегающие окрики фаррашей и шатиров. Вдруг где-то впереди послышался шум, и внимание толпы перенеслось туда.

— Горят!.. Горят!.. Армяне горят!.. — донеслись глухие крики.

Недалеко от диванханы заполыхал большой костер. Густой дым, пронизанный языками пламени, поднимался к небу.

— Что это горит? — спросил Фатали, останавливаясь перед диванханой.

— Армяне горят, — ответил спокойно фаррашбаши, словно горела солома или дрова.

Фарраши оттеснили толпу, чтобы хан мог посмотреть на это необычное зрелище.

В огне и густом дыму можно было различить несколько человек: мать, обнявшую сына, старика-отца на руках у сына; воздев руки кверху, они кричали: «Милосердия, милосердия!», третьи лежали на земле, не издавая ни звука… Картина была жуткая. Заживо горели люди. Точно пропитанные маслом фитили, горели человеческие тела. Никто не подходил потушить этот необычный костер. Ведь то были нечистые, прикосновение к ним могло осквернить правоверных мусульман. Пламя мало-помалу пожирало людей, и те, кто были на ногах, падали на землю. Из костра еще раздавались глухие стоны, показались руки, воздетые к равнодушному небу… Слабый ветерок разносил удушливый запах горелого мяса. Это было настоящее жертвоприношение самому жестокому из божеств.

Горели дети, женщины, седые старцы и молодые мужчины. Это зрелище, способное вселить ужас в любого человека, вызвало у хана только смех, доставило ему какое-то звериное наслаждение. Подобно Нерону, смотревшему на горящий Рим, глядел он с улыбкой на душераздирающую сцену Он поражался сатанинской хитрости горемык, придумавших недурной способ обратить на себя высочайшее внимание. Они тоже были жалобщиками. Несколько месяцев подряд эти крестьяне ходили вокруг ханских шатров, но им не давали подойти и изложить свою просьбу. В отчаянии решились они на такую страшную меру. Они облились керосином, надели на шею пропитанные керосином веревки и подожгли себя. Все это казалось хану только забавным.

Тела еще дымились. Густая копоть покрывала их. Лишь изредка появлялись бледные языки пламени и, задрожав, закружившись, гасли в гуще дыма. То были последние жалобы, последнее бормотание несчастных…

Внимание толпы привлек подросток, который, не вынеся мучений, вырвался из объятий матери и лежал теперь возле костра. Вдруг кто-то быстро подошел и накинул мокрую накидку на горящую одежду юноши. Потом откинул накидку и стал осторожно раздевать его, ибо одежда все еще жгла тело. Юноша был без сознания, но жизнь еще теплилась в нем. Лицо, волосы, ресницы были опалены.

— Что ты будешь делать с этим щенком, Ахмед? — спросили из толпы.

— Вылечу и усыновлю, — веско ответил Ахмед, старый евнух.

— Гяура?! — с отвращением вскричали со всех сторон.

— Я из него сделаю магометанина.

Хотя старый Ахмед в душе оставался христианином, но сказал так, чтобы не пробудить фанатизма толпы. Услышав о злоключении несчастных крестьян, он поспешил сюда, чтобы оказать им помощь, — если бы было возможно, он бы многим помог, — но до его прихода все уже было кончено… Спасся только этот юноша.

Однако в то самое время, когда пламя еще пожирало горемык, взывающих к милосердию, в это самое время мимо костра проходили двое армян — мелик Франгюл и Давид Отступник. Они быстро смекнули, в чем дело, им-то была понятна причина самоубийства этих людей. Лицо Давида омрачило облако печали, сердце сжалось, он задрожал всем телом, ноги подкосились. Но в нем говорили не только совесть и сострадание: то был страх злодея, увидевшего жертвы своего преступления и тогда только осознавшего меру своей вины. Сжегшие себя люди были жители Татева, отданные во власть мелика Давида. Отступник обложилих высокими налогами, которые они не могли выплатить. Тогда злодей велел забрать их домашнюю утварь, скотину, а покончив с этим, приказал продать магометанам и детей их. Такого варварства не стерпит даже нищий крестьянин. Он предпочтет видеть своих детей мертвыми, чем мусульманами. Жестокость Отступника доходила до зверства. Он терзал армян похуже турка или перса. Доведенные до отчаяния люди хотели обратиться к хану, рассказать о своих бедах и добиться справедливости. Они надеялись найти у хана больше доброты, чем у предателя, ради почестей и богатства изменившего своей вере. Но хитрый мелик закрыл перед ними все ходы, лишил возможности подать хану челобитную. Он подкупил всех, от фаррашбаши до последнего слуги. В стране, где суд вершился устно, где судья был доступен не всем, где не велось никакого следствия и судебного разбирательства, заступничество или злословие придворных играли огромную роль. Они могли направлять волю судьи, который одновременно был владыкой над народом. В их воле также было скрыть все от хана, который мог совсем не знать, что происходит в народе. Крайние беспорядки в управлении страной порождают обычно и исключительные средства для их устранения — уничтожение несправедливой власти во имя восстановления правопорядка. Однако для этого народ должен иметь достаточно моральных и нравственных сил. В ту пору (да и по настоящее время в Персии) народ был настолько сломлен, что решения: «Накину петлю на шею» или «Сожгу себя на глазах у хана» были в порядке вещей. Это было последним средством, к которому в отчаянии прибегали несчастные, чтобы на них обратили внимание. Лукреция, всадив себе в сердце нож, своей смертью протестовала против развратного Рима. Армянский крестьянин, сжигая себя у порога магометанского владыки, восставал против насилия.

— Это дело плохо пахнет, — сказал мелик Франгюл Отступнику, когда они стали свидетелями необычного пожара.

Отступник ничего не ответил. Он думал о том, какое впечатление произведет происшедшее на хана. Изобретал в уме тысячу причин, приводил факты, чтобы оправдаться, когда спросят об этом. Мелика же Франгюла терзала другая мысль — как бы самоубийство крестьян не возбудило у хана чувство сострадания. Это затруднило бы исполнение их замысла — отсрочить или вовсе сорвать выкуп пленных и вернуть князя Тороса домой ни с чем. Проклятые мужики выбрали неудачное время для самосожжения. Сегодня надо было удержать хана в состоянии злобного раздражения. А они смягчили его. Какое сердце не тронут горящие в огне женщины и дети? Подобные мысли проносились в голове у Франгюла, пока они шли к ханскому шатру.

Стоя перед своим шатром, хан смотрел, как несколько евреев тащили железными крючьями обгорелые трупы и, словно падаль, бросали в яму где-то в стороне и засыпали землей. Боясь оскверниться, магометане поручили эту работу «нечистым» евреям, которые по каким-то своим делам приехали в становище хана.

Увидев двух меликов, торжественно приближающихся к нему, хан с насмешливой улыбкой сказал:

— Видели, что выкинули эти безмозглые армяне?

Мелики низко поклонились, улыбка хана подбодрила их. Пользуясь его веселым настроением, Отступник ответил:

— Откуда у армян мозги? Будь они умны, почему бы назывались армянами?

Лесть пришлась по душе хану, он положил руку Давиду Отступнику на плечо и сказал:

— Верно, Багр-бек (так звали его персы), будь они умны, последовали бы твоему примеру. Приняли бы нашу священную веру, жили бы и умерли достойно. Не так ли, мелик Франгюл? — обратился хан к старшему мелику.

Тот вновь поклонился и сказал:

— Да, хан, целую ногу, это так.

Хан прошел в ту часть шатра, что была отведена для заседаний совета — дивана. Опустившись на специально приготовленное для него ложе из дорогих ковров, он пригласил сесть и меликов. Они устроились чуть пониже хана. Из знати рядом с ханом сел только муншибаши, другие остались стоять. В это время мимо шатра проходил старик Ахмед. Движением глаз и бровей он подозвал к себе одного из прислужников хана.

— Салам, — сказал ему главный евнух, — вот тебе двадцать золотых. Обо всем, что будут говорить эти люди, сразу же доложишь мне. — И показал на двух меликов.

— На что мне деньги? — ответил слуга с красивым женоподобным лицом. — Чтобы услужить тебе, я и так готов на все.

— Нет, лучше возьми. Бери, раз говорю, да смотри, не упусти ничего из того, что скажут.

Салам обычно подносил хану кальян и всегда состоял при нем. Юный прислужник и без взятки рад был угодить старому евнуху, гаремному властелину, перед которым дрожали все слуги.

Беспорядочная толпа прошла за ханский шатер, чтобы не бросаться тирану в глаза, и расположилась на траве. У входа остались только фарраши, шатиры и прочие слуги.

Разговор в шатре снова вернулся к армянам.

— Фаррашбаши, — сказал хан, — тебе не известно, почему армяне сожгли себя?

Фаррашбаши подошел, смущенно поклонился, колеблясь и не зная, что сказать. Наконец, он выдавил из себя, что ему ничего не известно.

— Я знаю, — вмешался муншибаши, первый секретарь хана.

Человек этот, отравленный опиумом и алкоголем, с дрожащими руками, был грамотен и начитан, а потому и порядочнее других. Он принадлежал к тайной персидской секте, которая отрицала всякую религию как вредную, мешающую братству народов и сеющую между ними вражду. Муншибаши сказал, что отчаянный поступок армян продиктован чересчур тяжелыми налогами, что платят они втрое, вчетверо против положенного, что у них отбирают в счет долгов все их имущество, домашнюю утварь и даже детей.

— Конечно, после всего этого им ничего не оставалось как умереть… — закончил он.

Во время этого рассказа лицо мелика Давида стало мертвенно бледным, в глазах загорелась звериная ярость. Есть же еще на свете глупцы, выступающие против зла! Однако он сдержался и промолчал, ожидая, что скажет хан.

— У тебя есть их счета? — спросил хан.

— Конечно, — ответил секретарь, извлекая из-за пояса немалую кипу бумаг, и принялся отбирать счета татевцев.

Вошел духовный пастырь племени — имам. Все встали, поклонились, а хан пригласил его сесть на почетное место выше себя. Следствие по делу о притеснении армян прервалось.

После обычных приветствий и пожеланий здоровья хан с улыбкой обратился к имаму:

— Что делает наш дервиш? Приготовил ли обещанный маджун^[31]?

— Он не все еще достал для этого, — серьезно отвечал имам. — Требуется еще сто золотников жемчуга, сто золотников крупных кораллов, десять золотников алмаза, яхонта^[32], рубина, пять золотников мускуса^[33], сто золотников чуби-чина^[34], двести золотников червонного золота, и еще многое другое. Здесь всего не найти, и я собираюсь написать в Тавриз, чтобы оттуда выслали.

— Вовсе не нужно писать в Тавриз, — заговорил хан, желая услужить имаму, — эти драгоценные камни найдутся и у меня, вы все получите, но только в обмен на ваше святое благословение.

— В ежедневных своих намазах я и без того постоянно упоминаю вас, — сказал имам с присущим ему добродушием.

Хан молча наклонил голову в знак благодарности.

Имам, худой, иссохший старик лет за шестьдесят, был одет во все белое, как того требовало его благочестие. Чалма на голове напоминала огромный кочан капусты, живот охватывал толстый пояс из белоснежной, как пена, ткани. У него было двенадцать жен, а в этом возрасте он собирался жениться на четырнадцатилетней девочке, возложив надежды на чудодейственный маджун дервиша, который должен вернуть ему молодость и придать силы. Он искрение верил в свое возрождение, хотя волшебный маджун обходился ему дорого, все драгоценные камни уйдут в карман хитрого дервиша, который воображал себя новым Лохманом^[35] в медицине.

— Этот дервиш, — заговорил имам, — чего только не знает. Он обещает приготовить для меня лекарство, от которого все седые волосы снова делаются черными. Может изготовить и другое снадобье, продлевающее жизнь на сотни лет.

— За чем же дело стало? — спросил хан.

— Состав редкий и дорогой.

— Такие лекарства по большей части готовятся из драгоценных камней.

— Да, именно.

Хан повторил, что его сокровища к услугам имама и попросил послать к нему дервиша, потому что и сам намерен заказать маджун. Тем самым хан сделал бы приятное дервишу — врачу и гостю имама. Словом, Фатали старался всячески услужить этому одетому во все белое высохшему старцу, воплощавшему в себе веру и духовное начало всего племени. Хан был умен, он знал, что, привлекая на свою сторону этого человека, сможет держать в узде весь народ.

Только одному человеку в шатре казались нелепыми эти разговоры — муншибаши. Он был очень недоволен, что появление имама помешало ему дать разъяснения по поводу притеснений армян. Сердито вытащив из нагрудного кармана золотую коробочку, он взял три шарика опиума, положил в рот и проглотил.

— А Мирза-Джафар (так звали муншибаши) уже принял свой маджун, — насмешливо заметил имам.

— Да, — ответил муншибаши в том же тоне, — таков мой маджун. Хотя он и не омолаживает, но помогает забыть все неприятности и горести мира.

— У тебя есть разве горести? — так же шутливо продолжал имам.

— У меня самого их нет, но меня мучают горести других… — сказал муншибаши философским тоном. — Я вижу в этом мире много всякого зла… Одни прибегают к любым средствам для продления своей жизни, чтобы подольше наслаждаться ее плотскими утехами, другие добровольно укорачивают ее, дабы найти успокоение в смерти…

Хан и имам давно уже привыкли к иносказаниям секретаря и не рассердились на его явные намеки. Дервиши вообще в почете у персов, несмотря на то, что их взгляды и привычки зачастую противоположны общепринятым. Муншибаши Мирза-Джафар тоже был дервишем. Последние его слова имели в виду бедных армян, несколько минут назад сгоревших на площади. Поняв это, имам ответил:

— Им и без того суждено сгореть в адском пламени. Хорошо, что уже в этом мире они подготовились к геенне огненной.

Муншибаши хотел было возразить, но Фатали подмигнул ему, чтобы он не отвечал. Молча слушавший до этого мелик Давид решил воспользоваться присутствием имама и свести счеты с секретарем. Отступнику нужен был лишь повод. Его подал сам имам. Довольный своим остроумным ответом муншибаши, имам обратился за подтверждением к Отступнику:

— Не так ли, Багр-бек?

— Поистине так, — отвечал Давид, — армяне обречены гореть в геенне огненной. Божий рай — только для правоверных мусульман Только что господин муншибаши намекнул, будто я повинен в том, что эти бестолковые люди предали свои тела огню. Якобы я брал у них непосильную дань и продавал детей. Признаюсь, я делал это в надежде на благодарность, а не упреки. Перегружая их налогами, я думал о ханской казне, а продавая детей гяуров магометанам, старался умножить число последователей пророка. Таковы мои действия, если вы находите их преступными — вот вам моя голова, велите ее отрубить.

— За это тебя никто не может обвинить, — веско произнес имам, — напротив — ты достоин всяких почестей и уважения. Тем самым ты доказал, что искренне приобщился к нашей вере. Я попрошу хана вознаградить тебя по заслугам.

— Я сегодня же подарю Багр-беку халат из собственного гардероба, — сказал хан, желая угодить имаму.

Давид Отступник поклонился и пожеланиями долгих лет выразил свое удовлетворение. Теперь мрачное лицо злодея вновь сняло от радости. А на мелика Франгюла имам не обратил никакого внимания, хотя тот стоял на ступеньку выше Отступника. Великий пастырь мусульман, казалось, гнушался присутствием этого «гяура», тем более, что тот набрался дерзости сидеть в одной с ним палатке. Это пренебрежение сильно подействовало на тщеславного Франгюла, и в голове его вновь возникла мысль, давно уже мучившая его…

Имам поднялся, сказав, что не может больше оставаться, приближается время намаза, а зашел он только на минуту справиться о здоровье хана, хотя на самом деле целью его визита были драгоценные камни. Все, не исключая хана, встали и проводили его довольно далеко от шатра.

После ухода имама хан остался наедине с меликами. Секретарь обиженно уединился в дальнем углу шатра, где находились его подчиненные, и стал заниматься своими делами. Хан призвал начальника конницы и распорядился подготовить двести вооруженных всадников для приема князя Тороса.

— Тороса? — удивленно произнес мелик Франгюл, как будто слышал об этом впервые. — Зачем он приезжает?

— Князь прибывает, чтобы выкупить находящихся у нас армянских пленных, — ответил Фатали-хан. — Сегодня за два часа до обеда мы назначили время для его приема.

— Прости за смелость, а какой выкуп ты назначил?

— Пока еще ничего не решено. Посмотрим, сколько он даст. Конечно, будет торг.

— Это-то меня и интересует, — сказал с задумчивым видом Франгюл. — Торос лукавее самого черта, боюсь, негодяй обведет тебя вокруг пальца. Хорошо, что дело пока не улажено, и я смогу дать несколько полезных советов.

Слуга Салам, получивший от главного евнуха указание подслушивать разговор Фатали-хана с меликами, навострил уши. Приняв от хана кальян, он отошел в сторону, стал у входа и весь превратился в слух.

Мелик Франгюл обратил внимание хана прежде всего на то, кто такие пленные, из какого рода, сколько у них богатства и какую сумму сможет уплатить их родня. Перечислив всех поименно, мелик добавил, что поскольку он воевал на стороне хана, то при взятии в плен постарался отобрать наиболее состоятельных, от которых и выкуп будет побольше. Пленных было сто двадцать пять человек, многие погибли в тюрьме, оставалось человек сто. Среди них есть юноша по имени Степанос из рода князей Шаумянов, сын мелика Вартанеса, наследник всей провинции Генваз, покоренной ханом. Его ни в коем случае нельзя выпускать из рук, если хан желает, чтобы Генваз всегда оставался под его властью.

— Надеюсь, тебе известна персидская пословица: «Маленький дракон, вырастая, становится царем змей». Итак, необходимо вырвать с корнем последний отпрыск рода Шаумянов. Если же не пожелаешь лишить его жизни, следует по крайней мере держать его в качестве заложника.

Франгюл делал наставления естественным и обычным тоном, как врач, дающий советы больному. При этом он вовсе не испытывал укоров совести, будто не совершал преступления против совести, чести и порядочности.

— Все это довольно разумно, — проговорил Фатали, внимательно выслушав его, — однако этого юношу я не могу ни удержать в качестве заложника, ни убить, потому что обещал князю Торосу вернуть всех пленных, а я уважаю свое слово…

Франгюла как будто обдали ледяной водой. Такого ответа он не ожидал. Но предатель продолжал, не теряя уверенности:

— Я и не говорил, чтобы ты отказался от данного слова, однако ты мог бы потребовать за него и других пленных достойный выкуп.

Мелик Франгюл надеялся, что хан запросит такую сумму, которую Торос не в силах будет выплатить. Тогда пленные останутся в пещере и погибнут.

Но в чем заключалось дьявольское намерение Франгюла — пора пояснить.

Франгюл давно метил на место мелика Генваза. В этом деле он выбрал себе пособником Давида Отступника из Татева. Вместе они смогли настроить хана против мелика Вартанеса. Заговор был подготовлен так, что на владения ни о чем не подозревавшего Вартанеса неожиданно напали люди хана. Род Шаумянов был в корне истреблен, сам мелик Вартанес пал, защищая свой дом. Из этого большого княжеского рода уцелел лишь юный Степанос, которого взяли в плен. Вместе с ним очутились в плену и сыновья других знатных людей края. А в Генвазе хан назначил правителем перса. Пленных решили продержать в тюрьме до тех пор, пока провинция не покорится полностью и народ не прекратит всякое сопротивление. И в самом деле, оставшись без главарей, Генваз вскоре был усмирен. Теперь уже бессмысленно было держать пленных, за которых можно получить крупный выкуп. Однако этого оказалось мало Франгюлу. У него была наследственная вражда с родом Шаумянов, и ему хотелось уничтожить единственного представителя этого славного рода, чтобы прибрать к рукам провинцию Генваз. Хотя об этом он еще и не заговаривал с ханом, но лелеял надежду, ибо хан завладел Генвазом и расправился с таким сильным противником, как Вартанес, только благодаря его помощи. Персидские ханы обычно не сами правили армянскими провинциями, а передавали армянским меликам, получая за это значительные налоги. Кто же, кроме Франгюла, был достоин править Генвазом?

Вначале Франгюл пытался покончить со Степаносом прямо в тюрьме, но, как мы видели, безуспешно. Он не опасался бы Степаноса, не будь у юноши такого могущественного покровителя, как князь Торос, владелец большой провинции Чавндур. Мать Степаноса приходилась родной сестрой князю Торосу. Нет сомнений, думал мелик Франгюл, что Торос, освободив своего племянника, позаботится о нем, возьмет его к себе и постарается восстановить в наследственных правах.

Сребролюбие преобладало у перса над прочими чувствами. Поэтому словам Франгюла о том, что, продержав пленных или убив их, он обеспечит власть над Генвазом, хан не придал особого значения. Его интересовали только деньги, и он тотчас же спросил, сколько можно получить с князя Тороса.

— Все сокровища мелика Вартанеса, — ответил предатель.

Фатали-хана это удивило, он знал, что имущество мелика было разграблено во время набега. Неужели еще что-то осталось?

— Разумеется, — с тонкой улыбкой отвечал Франгюл, как бы поражаясь детской наивности хана. — Он заранее пронюхал о готовящемся вторжении и схоронил свои сокровища у шурина, в замке князя Тороса. Твои люди обнаружили в крепости Вартанеса лишь крохи.

Франгюл принялся расписывать баснословные богатства мелика. В подвалах у него, сказал он, за железными воротами, прямо на полу, как груды зерна, лежат кучи золота, серебра, драгоценных камней и медных монет, и они так велики, что за ними не видно человека, а деньги там не считают — либо взвешивают, либо отмеривают. Все это, нагрузив на верблюдов, Вартанес заблаговременно отправил к князю Торосу.

Рассказ произвел на хана такое же впечатление, как разговоры о вкусной еде на голодного. Аппетит его разыгрался вовсю, и у него, что называется, потекли слюнки, когда Отступник, до того не проронивший ни слова, заверил, что это сущая правда и он видел своими глазами среди сокровищ мелика Вартанеса монеты времен Скандара Зулкарнейна — Александра Македонского — и что там даже были бесовские деньги.

В этот момент послышался звук рожка, который отдавался в горах. Прозвучав несколько раз, он затих.

— Это князь, — сказал хан и приказал фаррашбаши во главе с придворными выйти встречать его.

Оба мелика поднялись, уверяя, что им неудобно оставаться здесь.

— Благодарю вас, мои мелики, — благосклонно произнес хан, — крайне вам признателен за эти сведения. Я не отпущу юного Степаноса до тех пор, пока не получу в качестве выкупа все состояние его отца, да и других не отдам без приличной мзды. Я не забуду, что именно вы открыли мне глаза.

VIII

После ухода меликов хана не покидало какое-то восторженно-мечтательное состояние. Рассказ о несметных сокровищах Вартанеса пробудил в нем такую жадность, наполнил сердце такой жаждой быстрого обогащения, что ему чудилось, будто через несколько минут он станет богат как Карун^[36]. Чего только нельзя сделать, имея такие сокровища! Можно набрать войско и завладеть всем Атрпатаканом… даже захватить корону Сефевидов…

Неудержимое стремление к богатству и славе родило в хане преступный замысел — погрешить против святости гостеприимства и отказаться от данного слова. То и другое было большим бесчестием для правителя, каким бы дикарем и варваром он ни был. Условия приема князя Тороса были заранее оговорены: он являлся с двумястами всадниками, принеся с собой выкуп за пленных. Величина откупа и ценность даров не были уточнены в расчете на великодушие князя. Его собирались встретить двести всадников хана. Князю Торосу должны были быть оказаны почести и гостеприимство в согласии с его положением. Однако Фатали-хан уже отменял в уме эти распоряжения. Если князь Торос не согласится отдать сокровища мелика Вартанеса, он не только не освободит пленных, но и прикажет арестовать самого князя и гноить в тюрьме до тех пор, пока не получит желаемого. Одно было плохо — Торос прибудет не один, а с двумястами армянских храбрецов. Впрочем, в войске хана всегда найдется тысяча вооруженных людей. И мышь снова попадет в мышеловку.

Пока хан предавался этим мечтам, из гаремного шатра вышла женщина, с ног до головы закутанная в темно-синюю чадру, лицо покрывала белая непрозрачная материя, и только там, где предполагались глаза, была оставлена сетчатая ткань, чтобы она могла видеть. Медленной грациозной походкой направилась она к ханскому шатру. Впереди твердой поступью шествовал главный евнух Ахмед. От них все отворачивались, полагая, что это какая-нибудь гаремная ханум. И в самом деле, это была Сюри. Узнав от старика Ахмеда о последней выходке двух меликов, она шла к мужу замолвить словечко за армянских пленных. Она прошла в ту часть шатра, которая называлась тайником, евнух откинул перед ней полог, который, едва она вошла, опустился. Сюри осталась одна. Она тотчас же сбросила темно-синюю чадру, в которую была укутана, и вышла из нее как русалка из морской раковины. Плотная непроницаемая ткань душила, и она отбросила ее. Теперь Сюри вздохнула свободно. События этого дня оставили в ее душе горький и печальный след. Зависть гаремных жен, потеря волос, страшная смерть крестьян, интриги отца и его сообщника до такой степени потрясли ее, что она напоминала в эту минуту безутешно скорбящую женщину, потерявшую самое дорогое на свете. Однако все это еще не давало права ей, гаремной рабыне, одеваться кое-как. Грустна она или весела — все равно своим видом должна услаждать взор хана. Коротенькие ее шальвары были из розового атласа, вытканные золотом, у нижнего края их обрамляла кайма из жемчуга и алмазов шириной в четыре пальца, накидка из фиолетового бархата была отделана таким же образом. Драгоценное ожерелье из крупных кораллов украшало полуголую грудь. Тело источало благоухание. В беспокойстве и нерешительности стояла она в тайнике, перебирая в уме все, что собиралась сказать хану. Не возбудит ли ее поступок подозрений, не откроются ли ее симпатии к армянам, которые она столько лет таила? Какими словами заступиться за пленных, как доказать, что все рассказанное меликами о воображаемых сокровищах — ложь? Ведь один из них — ее отец, как назвать его обманщиком? Да и поверит ли хан — еще вопрос.

Гаремные интриги научили ее некоторой хитрости. А не облечь ли свою просьбу в таинственную форму, выдать ее за внушение свыше? Можно придумать какой-нибудь сон, предзнаменование и пригрозить небесной карой, если хан не освободит пленных. Жаль только, что она не догадалась об этом раньше, не подготовилась заранее. Она поторопилась. Как только евнух сообщил о ловушке, подстроенной двумя меликами, как только она услышала звук рожка, возвещавший о прибытии князя Тороса, оделась и поспешила к хану. Только сейчас осознала Сюри все опасные стороны своего предприятия. Наконец, как могла она объяснить, откуда узнала о разговоре с меликами? Разве это не возбудит подозрений у хана, если он поймет, что жена шпионит за ним, что руками Ахмеда подкупает его слугу?.. Многое он может узнать, и тогда она пропала.

Так размышляла Сюри, когда хан, скорее разгневанный, чем удивленный неожиданным посещением супруги, вошел в тайник. То, что запертая в гареме женщина вышла из своей тюрьмы, прошла сквозь толпу, говорило о нарушении обычаев и являлось недостойным поступком. Этим объяснялись угрожающий взгляд и вопрос его:

— Что ты здесь делаешь?

Сюри оробела, язык как будто прилип к гортани, она не нашлась что ответить. Ею овладел ужас рабыни перед своим господином. Впервые ощутила она так остро свое ничтожество, пассивную роль, которую играла в этой мусульманской семье, роль блестящей безделушки, а не друга и советчика мужа. Глядя на это растерянное существо, которое, подобно стыдливому ангелу, явилось перед его очи во всем своем очаровании, хан смягчился, усадил жену рядом с собой на обитую бархатом тахту и спросил:

— Знаю, милая, ты пришла ко мне с просьбой, говори, что тебе надо?

В трудную минуту человек становится изобретательным. Сюри вдруг вспомнила те роковые в своей супружеской жизни минуты, что положили начало ее несчастью. Припомнилась тревожная ночь, когда четырнадцатилетнюю невинную девушку отец бросил в объятия хана. Восстановила в памяти все свои переживания, чудовищное омерзение и то, как она, новоявленная Рипсиме^[37], боролась с ханом, стараясь унять его звериные страсти, не желая им покоряться. Распаленный хан тогда поклялся: «Проси у меня чего хочешь, только будь моей». Она сдалась, ничего не попросив… Впоследствии он не раз повторял ей свое обещание, но она ждала удобного случая, чтобы просить о чем-нибудь существенном и важном. Сейчас случай представился.

Сюри пала перед ханом на колени, как смиренная просительница перед неумолимой статуей божества, подняла кверху прекрасные, полные слез глаза и промолвила:

— Помнит ли мой господин о своем долге?

— Каком долге? — спросил удивленный Фатали-хан.

Сюри напомнила о его обещании.

— Этого я не забыл, — сказал он с улыбкой, — но не я виноват в том, что оказался плохим должником, ты сама равнодушный кредитор. Теперь можешь просить что угодно, я готов выполнить любое твое желание.

— Многого я не прошу, — отвечала Сюри, все еще стоя на коленях, — я пришла умолять тебя дать свободу пленным, не отпустить князя Тороса с пустыми руками.

— A-а… Это немалая просьба… — Смягчившееся было лицо хана вновь омрачилось. — Ты заставляешь меня отказаться от всех сокровищ мелика Вартанеса.

— Каких сокровищ?

Он поведал ей все, что слышал от меликов о баснословных богатствах армянского князя, и добавил, что было бы непростительной глупостью лишиться их, тем более, что он крайне нуждается в деньгах.

Сюри ответила, что не взяла бы на себя смелость надоедать своему владыке неуместными просьбами или лишать его состояния, знай она о действительном существовании сокровищ. Однако она считает все это пустым вымыслом, хотя один из осведомителей — ее отец.

— С какой же целью они солгали мне? — спросил глубоко уязвленный хан.

— Цель у них есть, — взволнованно отвечала Сюри, — она мне хорошо известна, но нынче считаю неудобным говорить об этом. Я надеюсь, мой господин поверит, что его верная служанка не умеет лгать.

Слова эти, произнесенные с чувством, возымели действие на каменное сердце хана. Он поднял прекрасную женщину, стоявшую перед ним на коленях, и усадил рядом с собой:

— Я исполню твою просьбу.

Сюри радостно кинулась к нему в объятия и, обвив руками шею, прижала зарумянившиеся, разгоряченные щеки к его лицу. Впервые юная женщина так тепло и искренне обнимала тирана, которого до этого дня ненавидела всей душой.

Тут снова послышался звук рожка и отдаленный топот лошадиных копыт.

— Теперь уходи, желанная, — встав на ноги, хан поднял и Сюри. — Прибыл князь Торос.

Сюри укуталась в темно-синюю чадру, закрыв лицо плотным покрывалом, и вышла. У входа ждал старик евнух, который проводил ее в шатер. Там только он спросил:

— Удалось?

Она ответила, радостно сияя:

— Да!

— Слава богу! — воскликнул он, благодарно воздев кверху руки.

IX

Был уже полдень. На открытой площадке справа от ханского шатра выстроились в ряд двести вооруженных всадников из конницы хана с ружьями наизготовку. Слева в том же порядке стояли армянские конники. Между этими группами было оставлено длинное, как улица, пространство, по которому должен был проехать князь Торос. Вскоре в конце прохода показался и он сам. «Салам!» — несколько раз прокричали персидские конники, и воздух дрогнул от звука множества голосов. Князь Торос сидел на великолепном белом скакуне с серебряным убранством. Это был мужчина внушительного вида, со смелым, мужественным лицом и испепеляющим львиным взором. Перед ним несли пешкеш — предназначенные хану подарки. Семеро человек держали на головах подносы, где под дорогими кирманскими шалями лежали редкие, ценные дары. Следом вели трех великолепных жеребцов, попоны, уздечки и прочее снаряжение которых были отделаны серебром. Вслед за пешкешом шествовал окруженный телохранителями сам князь Торос. Персы с завистливой злобой взирали на величавую осанку и богатые одежды армянского князя. Длинная кривая сабля с драгоценными камнями на ножнах висела сбоку, за пояс были заткнуты два пистолета с посеребренными рукоятками. Этот человек с правильными чертами лица выглядел гораздо моложе своих сорока пяти лет. Седина еще не пробилась в его коротко подстриженной бородке и волнистых волосах, хотя в жизни у него редко выдавались годы без потерь и горестей.

В десяти шагах от шатра князь спешился, и вышедший из палатки хан, взяв его за руку, проводил в шатер, на приготовленное для него почетное место. Двадцать пять телохранителей князя, храбрые и сильные юноши, положив руки на эфесы сабель, стали у входа в шатер с той стороны, куда уселся князь. Напротив них выстроились фарраши, неприязненно поглядывая на суровые обветренные лица горцев.

— Добро пожаловать к нам, каждый ваш шаг — большая честь для меня, — проговорил хан с красноречием, присущим его народу.

— Меня привело к вам желание видеть сияние вашего благочестивого лица. Я счастлив пользоваться вашим добросердечным отношением и надеюсь, мы навсегда сохраним в нерушимости наши дружеские связи.

Долго еще обменивались любезностями и рассыпались в изъявлении дружеских чувств вожди двух враждебных народов. Слуги князя Тороса внесли пешкеш, расставив перед ханом семь медных подносов с дарами. Когда откинули кирманские шали, хан был буквально ослеплен. Хотя это и не были сокровища мелика Вартанеса, однако богатство оказалось немалое. На одном подносе — золотые, на другом серебряные монеты, на третьем — отборное оружие, отделанное серебром: кинжалы, пистолеты, карабины, пороховницы, на четвертом — позолоченные серебряные сосуды, чаши, кувшины, чубуки и прочие мелкие предметы, на пятом — изделия из китайского фарфора, на шестом и седьмом — разнообразные тонкие шелка и шерстяные ткани для гаремных жен.

— Что за беспокойство! — заговорил хан при виде всего этого. — Вы совершенно пристыдили меня своей щедростью. Я, право, не знаю, чем смогу отблагодарить вас.

— Все это меркнет перед вашей добротой, — с улыбкой произнес князь Торос. — Подобно дервишу я принес вам лишь одну гвоздику и ничего более.^[38]

В эту минуту подвели благородных скакунов с великолепным убранством.

— Пах-пах-пах! Машалла! Молодец! — воскликнул хан в восторге. — Они, видимо, из вашего табуна? Во всем Сюнике нет таких прекрасных коней!

— Да, из моих табунов, — ответил князь и приказал конюшему повернуть коней, чтобы хану было видно клеймо «Т» на их бедрах. Дареному коню в зубы не смотрят, однако хан довольно подробно справлялся обо всех статях жеребцов, как будто расплатился за них звонкой монетой. Это не поправилось князю Торосу, хотя он всячески старался не подавать виду.

Фатали приказал своему конюшему увести коней в его табуны, а казначею велел отнести подносы в ханскую казну.

Пестро одетые слуги поднесли прохладительный шербет из лимонного сока с плавающими в нем кусочками льда. Шербет в бокалах из китайского фарфора подавали несколько раз, чередуя с благоуханным кальяном. Несмотря на любезный прием и почести, оказанные армянскому князю, хан все же считал себя обманутым, лишившись сокровищ мелика Вартанеса. Какая досада, что он доверился Сюри, разве можно верить женщине! Разве первая женщина не обманула своего мужа, лишив его райского блаженства?

Так вероломно рассуждал хан, измышляя в уме способы удовлетворить свою жадность. Он был из тех людей, которым неведомо чувство благодарности, поэтому богатые дары князя Тороса не только не насытили его, но и повергли в бездну сомнений — сколько же у князя сокровищ, раз он смог столько ему уделить!

Хан только опечалился, увидев столь щедрые дары, они ведь говорили о наличии еще больших богатств, которые ни за что нельзя было оставлять в руках армянина.

Слуги принесли воду для умывания рук и стали готовить обеденный стол.

— Я и крошки не возьму в рот, пока не увижу на свободе пленных, — произнес князь Торос с холодком.

— Куда спешить? — заговорил со смехом хан. — Покушайте, отдохните, а в вечернюю прохладу, уезжая, заберете с собой пленных.

Однако князя Тороса не привлекал персидский обед, приправленный индийскими пряностями, а порой и ядом. Кроме того, ему и в самом деле не хотелось есть, хотя он был с дороги и проголодался. Это великодушное и любящее сердце угнетали мысли о состоянии пленных. Он желал пораньше увидеть их, узнать, кто умер, кто остался жив… Хан же старался выиграть время, чтобы освободить от цепей и привести в приличный вид этих несчастных, и он уже тайно отдал распоряжение одному из слуг.

Тем временем соглядатай, посланный меликом Франгюлом и Давидом Отступником, докладывал им о том, что происходит в шатре хана. Он рассказал, что Фатали любезно принял князя, был благодарен за пешкеш и распорядился вывести из тюрьмы пленных для передачи людям Тороса.

Каждое слово стрелой пронзало сердца меликов. Отчего хан вдруг так переменился, что перестал понимать собственную выгоду и не последовал советам преданных ему меликов? Итак, дичь не попала в расставленные силки. И все же внезапную перемену в настроении хана трудно было понять, на это должны были быть причины, очень заинтересовавшие Давида Отступника.

— А скажи-ка, Кафар, — спросил он, — заходил ли кто-нибудь к хану перед приходом князя Тороса?

— Одна из гаремных жен уединилась с ханом в его тайнике, — отвечал слуга. — А старый евнух, как цепной пес, сторожил вход, так что мне ничего не удалось вызнать.

Давид Отступник понял все — это наверняка проклятая Сюри, она и на этот раз чинит ему препятствия, вмешивается в его игру! Ярости и негодованию Отступника не было предела. Сколько надежд связывал он с дочерью, думал, она станет посредником между ним и ханом, будет исполнять все пожелания отца! Но все получилось наоборот. Обманутые надежды вызвали еще большее возмущение. Ему было ясно, почему Сюри поступает так. Он продал дочь за власть и славу, вырвал из христианской семьи и бросил в грязь мусульманского гарема и, что самое главное, — разлучил с возлюбленным, который находился сейчас среди пленных и которого ее отец старался умертвить любой ценой… Жестокий п немилосердный честолюбец полагал, что в дочери заглохнут естественные порывы, что в темном мраке персидского гарема она забудет обо всем, что когда-то было так дорого ее сердцу. Он не предполагал, что армянка может проявить столько силы воли и твердости характера. Не думал, что условия, в которых находилась ныне Сюри, сделают ее умнее и осмотрительнее и еще сильнее разожгут в сердце любовь к юноше, уже потерянному для нее…

Смятение Отступника не укрылось от острого взора мелика Франгюла. Он заметил, как растерялся этот жестокий, хладнокровный человек, услышав принесенные слугой вести. И все же Франгюл не мог поверить, что намерения хана изменились — он считал более вероятным, что, приняв подношения армян, хан пообещает Торосу освободить пленных, но потом велит заточить его. А чем смогли бы в этом случае помочь Торосу двести всадников и двадцать пять телохранителей, когда у хана было куда больше людей? В крайнем случае, произошла бы стычка, а Торос все равно остался бы пленником хана.

— Ты уверен, что хан распорядился о передаче пленных? — переспросил Давид Отступник у слуги.

— А как же, — отвечал тот с важным видом, — я своими глазами видел, как начальник тюрьмы получил приказ, открыл тюрьму и велел привести в порядок одежду пленных, пока их не увидел князь.

Слуга ушел, получив от меликов наказ по-прежнему сообщать обо всех новостях.

После его ухода оба мелика, словно пронзенные молнией, долго пребывали в ужасной растерянности. Каждый не находил слов выразить свое разочарование. До сих пор Франгюл полагался на хитрость и коварство мелика Давида. И был уверен, что этот клеветник с помощью своей влиятельной дочери осуществит их планы. А теперь какое-то смутное чувство подсказывало ему, что Сюри почти бесполезное оружие в руках отца, что он не имеет такого влияния на нее, как тщится показать, и что, похоже, дочь идет против его намерений. Кто была женщина, уединившаяся с ханом незадолго до приезда Тороса, как не Сюри? Кого еще из жен могла заинтересовать судьба пленных, как не ее?

— Не кажется ли тебе, что твоя дочь чинит нам препятствия? — спросил Франгюл Отступника.

Вопрос привел последнего в трепет.

— Не думаю, — ответил Давид после минутного раздумья.

— Тогда зачем она уединялась с ханом перед приходом Тороса?

— Я же давеча рассказывал тебе, что случилось этой ночью в гареме — одна из жен отрезала Сюри волосы. Наверное, моя дочь пошла к хану пожаловаться на нее.

Хотя ответ казался правдоподобным, в сердце Франгюла закралось сомнение насчет взаимоотношении отца и дочери. Он вспомнил, как утром Сюри сослалась на болезнь и не приняла мелика Давида. Кого, как не родного отца, захотела бы видеть больная дочь, у которой не было среди магометан ни родственников, ни друзей? И каким это чудом она так быстро поправилась, что тотчас же побежала к хану с жалобой? Все это выглядело довольно подозрительно. Отцу же все было ясно. Он знал о любви дочери к последнему отпрыску рода Шаумянов Степаносу, который был сейчас среди пленных и которого он всячески старался умертвить. Отступник знал также, что у Сюри хватит ума и смелости переубедить хана, рассказать правду о мнимых сокровищах мелика Вартанеса. И, наконец, вполне естественно, что Сюри захочет позаботиться об освобождении пленных. Что делать? Остается одно — сообщить хану, что обожаемая Сюри изменяет ему с одним из пленных, об освобождении которых так печется, и что она давно уже отдала сердце юноше, который когда-нибудь может отнять у него самую красивую женщину гарема и даже вернуть себе Генваз, с таким трудом доставшийся ему. Отступник готов был предать родную дочь. Но что бы это ему дало? Пленных бы не освободили, Степаноса умертвили, а Сюри либо удушили, либо с позором изгнали бы из гарема. Хан, несомненно, так бы и поступил. Но что выиграет от этого он сам? Вот что тревожило его. Не будь Сюри, кто станет считаться с Отступником из Татева? Если его и не любят, то, по крайней мере, боятся из-за грозного зятя. Потеряй он хана, он потеряет все. Хотя дочь никогда не помогала отцу, даже мешала ему, однако знал об этом только отец. Со стороны все выглядело иначе. Всем, и христианам, и мусульманам, казалось, что благодаря дочери Давид Отступник держит хана в руках. Почему бы не воспользоваться этим мнением наивных? Зачем собственными руками губить свое счастье?

Привычка лгать удержала его от искушения предать родную дочь — не во имя спасения ее жизни, а чтобы сохранить дружбу с семьей хана.

— Словам этих персов совсем нельзя верить, — с неудовольствием заметил мелик Франгюл, прерывая затянувшееся молчание.

— Не в этом дело, — холодно ответил Давид Отступник. — Мы сами все упустили. Сеять надо вовремя, чтобы в свое время и пожинать. Недаром говорят, армянин задним умом крепок. Князь Торос через своих посланцев заранее обговорил все, а мы узнаем об этом после всех и хотим долить холодной воды в уже готовый обед. Это глупо и к добру не приведет.

X

Пока разочарованные мелики корили себя за недальновидность и медлительность, тюремщик выпускал из пещеры пленных. Толпа зевак с нетерпением ждала выхода страдальцев, несколько месяцев томившихся в подземелье. Пленных вывели. Словно вьючные животные они были привязаны друг к другу группами по двадцать человек. Их связывала длинная цепь, руки сзади тоже были стянуты цепями. Тюремщик принялся развязывать их. Многие не могли стоять на ногах, убийственная сырость подземелья проникла до костей, измучила их. Страшно было смотреть на этих тощих, изможденных людей, словно вышедших из могил. Солнечный свет, свежий воздух и надежда на спасение несколько приободрили и оживили их. Некоторые уже умерли, трупы долгое время были связаны цепью с живыми. Мертвых отнесли обратно в подземелье, чтобы люди Тороса не увидели их.

Трудно описать радость мучеников, когда за ними пришли слуги князя. Пленники плакали, обнимали и целовали их. Имя Тороса, их ангела-хранителя, заставило забыть перенесенные страдания. Кое-кому дали чистую одежду, присланную родственниками. Юный Степанос переоделся в княжеские одежды. Рана на его голове зажила благодаря стараниям Сюри, бледность же еще больше подчеркивала его красоту. Один из слуг подошел к нему, поклонился и сказал:

— Хан приглашает тебя на обед, там будет и князь Торос.

Когда Степанос в окружении бывших слуг своего отца прошествовал мимо гарема к ханскому шатру, над занавесом сераля слегка поднялась прекрасная женская головка и пара больших черных глаз посмотрела на него… Юный княжич непроизвольно обернулся, и взгляды их встретились. Это безмолвное общение выразило всю глубину их чувств гораздо красноречивее слов.

Остальных пленных отвели туда, где находились всадники князя Тороса.

Хан так радостно приветствовал Степаноса, точно принимал самого желанного гостя, только что увидел его и понятия не имеет, что тот томился у него в тюрьме.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Как настроение, здоровье? Добро пожаловать, добро пожаловать!

Человек, разрушивший очаг Шаумянов, захвативший их родовые владения, вырезавший всю семью Степаноса, говорил с ним так участливо!

Гордый юноша, которому слышать это было тяжелее, чем нести тюремные оковы, только холодно поклонился, потом подошел к Торосу, и они обнялись. Радости князя Тороса не было предела. Этот благородный, великодушный человек не сдержал слез при виде племянника, словно вернувшегося из царства теней, ибо не чаял больше встретить его. На глаза юноши тоженавернулись слезы. Глубокое душевное волнение сковало им языки. Смятение их передалось и хану, и он поспешил пригласить гостей за стол:

— Успокойтесь, все будет хорошо… Все забудется… Не стоит так грустить в этом преходящем мире.

В словах деспота сквозило и сочувствие и горькая ирония: он советовал не грустить в этом мире, который был горше всех для армян, советовал забыть про убитых родителей, потерянную родину, находившуюся в его руках…

Юный Степанос перевел взгляд на площадь, где выстроились две шеренги всадников. Как персы, так и армяне молча и недоверчиво, с ружьями наизготовку смотрели друг на друга. Солнечные лучи переливались на оружии и освещали множество голов в черных папахах, сливавшихся в одну темную массу. Молодой князь отвернулся и спросил князя Тороса:

— Мы долго пробудем здесь?

— Нет, — шепотом ответил князь Торос, — скоро уедем.

Хан понял, что они спешат, и приказал подать еду.

— Обидите, если откажетесь от моей хлеб-соли, не отобедаете со мной. Вам составят компанию и два почетных гостя — мелик Франгюл и Багр-бек.

Услышав эти имена, князь Торос и Степанос поспешно поднялись и заявили, что не станут садиться за стол с такими бесчестными и низкими людьми. Хан поспешил перевести все в шутку:

— Вот видите, — сказал он, — не зря говорят, что между армянами не может быть единства.

— С собаками не объединяются, хан, — ответил князь Торос слегка раздраженно. — Такие гнусные обманщики и подлые предатели только у вас и могли найти приют, я же не хочу видеть их омерзительных лиц.

Несмотря на оскорбительность этих слов, хан сдержался и ничего не ответил. Что ему до низости и лживости армянских меликов, если от них ему одна польза? Но, желая ублажить гостей и проводить их в хорошем настроении, он отменил свое решение. Князь Торос и Степанос успокоились и заняли места за столом.

Хан не имел привычки обедать в гареме, женское общество могло принизить его достоинство. Кроме того, по его мнению, не следовало особенно сближаться с женами и обращаться с ними по-семейному, это могло придать им смелости, развязности и нахальства. Жен всегда следовало держать в страхе и узде. Да и у кого обедать? Женам не было числа. Если гостить у одной, другая непременно обидится или учинит скандал. У жен не было общей столовой, каждая имела свою кухню. Поэтому хан, следуя привычке великих людей, ел всегда отдельно, в своем шатре, и постоянно принимал гостей из знатных людей своего племени. Хлебосольство было главной приманкой, связью этих хищников с Фатали-ханом. На сей раз никто не был приглашен, потому что сотрапезничество с христианином могло осквернить магометан. Не был приглашен и духовный пастырь племени — имам, постоянный прихлебатель ханского стола. Сегодня здесь сидели муншибаши и врач-дервиш, которого по просьбе хана прислал имам, чтобы он рассказал о действии магического маджуна. Этот странный человек одной своей внешностью обращал на себя всеобщее внимание. Как у греческих стоиков, вся одежда его состояла из одной белой холщовой рубашки до пят. Еще он носил тигровую шкуру, которую, когда садился, подкладывал под себя и при ходьбе набрасывал на плечи, как накидку. Шапки у него не было, ее заменяла густая копна спутанных волос, никогда не видавших ножниц и расчески и совершенно свалявшихся. Борода также не была расчесана. Видно, он был из тех факиров, что в испытаниях, отшельничестве и истязании плоти стремятся достичь духовного и сверхъестественного перевоплощения, которое облегчит им общение с бестелесными существами. На голой шее, как у женщин, висели разные ожерелья, имевшие колдовское значение. Голые до локтей руки охватывали крупные черные бусы четок из морских полипов.

Темный цвет кожи, иссиня-черные курчавые волосы и борода говорили о том, что этот бродячий стоик был из глубин Аравии. Хриплый голос и чисто персидское произношение подтверждали это. Речь его была ритмически организована и рифмована. Дервиш больше отвечал на вопросы, чем разговаривал. Его ответы походили на краткие иносказания и загадки, которые следовало постичь и истолковать.

Один из слуг вошел в помещение, неся в руке серебряный таз, а в другой — серебряный кувшин — афтафу. Сначала он поставил таз перед ханом, опустился на колени, стал лить воду ему на руки. Потом поставил таз перед дервишем, тот отказался от омовения, объявив, что не имеет привычки мыться; затем по очереди — перед князем Торосом, Степаносом и муншибаши. Но все скорее смачивали руки, чем мыли их.

Любое слово или жест дервиша были исполнены для персов глубокого смысла, и хан поинтересовался, почему он не умывается.

— Важно очистить внутреннего человека, — отвечал дервиш.

— Внутренний человек? Что это такое?

— Душа.

По-видимому, дервиш и в самом деле долгие годы не умывался, и его покрытое коркой грязи тело испускало зловоние. Но противнее всего было то, что в его бороде и волосах сновали насекомые, которым дервиш радушно предоставил свое тело.^[39]

После омовения другой слуга расстелил на полу поверх ковров цветную скатерть. Она была выткана в Исфагане и по ее бахромчатым краям арабской вязью были вытканы молитвы из корана и других священных книг. В центре цветными нитками были вышиты ангелы с маленькими серпиками и букетами из пшеничных колосьев в руках. Все это было выражением горячей веры хана. Скатерти более свободомыслящих мусульман иначе украшаются в Персии. Вместо молитв из корана на них вытканы чудесные стихи Гафиза и Саади, а вместо ангелов изображены полуголые девицы и вечно юные гурии и пери, которые либо танцуют, либо подносят кубки с вином сластолюбивому мужчине, занятому пирушкой.

Слуги расстелили скатерть и внесли на головах большие медные подносы, покрытые дорогими покрывалами с золотой бахромой. Один из подносов поставили перед ханом, другой — перед князем Торосом и Степаносом, а третий — перед дервишем и муншибаши. Когда откинули покрывала, на подносах оказалось множество больших и малых медных тарелок, полных разнообразной снеди, для сохранения тепла прикрытых медными крышками. Эта посуда могла служить украшением лучших музеев мира как образец персидского ремесла и прикладного искусства.

Однако внимание князя Тороса привлекло другое — края покрывала на подносе хана были запечатаны воском. Хан заботливо проверил печати и только тогда снял салфетку.

Нс сумев сдержать любопытства, князь Торос спросил с подозрением:

— Что это за печати?

— Чему ты удивляешься? — заговорил Фатали-хан, улыбаясь. — Мать следит за кухней и посылает мне обед, который опечатывает личной печатью.

— Зачем?

— Как зачем? Еда может быть отравленной.

— Кем?

— Женами. Разве им можно верить? Они пойдут на это из ненависти ко мне или их подкупят со стороны. В прошлом году я чуть не умер, меня спас врач армянин из Тавриза. Плов оказался отравленным, и у меня сразу начались рези в желудке. С того дня мать запретила этим сукам входить в мою кухню, да и к слугам нет доверия. Все здесь хороши.

Хан так спокойно и просто говорил о семейных тайнах, словно отравления и убийства здесь обычная вещь. Жены для него не подруги, а какие-то ненадежные предметы, которые плохо служат и на которые нельзя положиться.

— И нашли отравительницу?

— Нашли. Я велел увязать бесстыжую в мешок и исколоть кинжалами.

У персов гаремное положение женщины сохраняется и во время казни. Палач не должен видеть лица жертвы, поэтому ее укладывают в большой мешок и зашивают его. Затем совершается казнь. Когда все кончается, окровавленный мешок уносят и закапывают в землю.

Хан даже рассказал по этому случаю подробности, которые дали повод «этой бесстыжей» отравить его. То была простая деревенская девушка, как-то во время охоты хан приметил ее в горах, когда та пасла овец, она ему приглянулась, и он велел доставить ее к себе. Родители девчонки обрадовались, что дочь попала в ханский гарем, хотя она была помолвлена с другим. Но «бесстыжая» хотела убить хана, чтобы вернуться в объятия любимого.

Этот рассказ о гаремных интригах и история несчастной девушки произвели такое гнетущее впечатление, что у князя Тороса и Степаноса совершенно пропал аппетит, хотя персидские блюда имели довольно соблазнительный вид. Под медными колпаками оказались разнообразные закуски — мясные, бобовые и овощные и всевозможные сладости. Возле них в больших чашах были щербеты и напиток из мацуна — тан, которые нужно было пить из красивых ковшов самшитового дерева. Спиртные напитки отсутствовали. Не было также ножей и вилок, полагаться следовало на собственные руки. Хан то и дело жирными пальцами брал из своего блюда кусок жареного мяса или горсть рису и подкладывал князю, говоря: «Кушайте, это хороший кусок», что было знаком особого внимания. Дервиш к еде не прикоснулся, сказав, что не ест мясного, ибо это зверство, когда одно животное питается мясом другого. Он только посолил и поел хлеба, потом удалился в дальний уголок шатра, взяв нечто, напоминающее чубук, надел на головку кальяна, зажег и закурил. В мгновение шатер наполнился едким, удушливым дымом^[40].

Насколько этот горький дым был противен другим, настолько приятен дервишу. Он уже впал в какое-то полусонное состояние, однако не выпускал кальяна из рук, и дым мелкими кольцами выходил у него из ноздрей и почерневшего опухшего рта. Жутко было смотреть на этого скрюченного человека, сущий скелет, закутанный в белый саван. По его безобразному лицу изредка пробегала судорога или злобная ухмылка, а изо рта время от времени вылетали глухие стоны и слышались какие-то непонятные слова.

— Похоже, с духами беседует, — проговорил хан, с суеверным страхом глядя на него.

Вскоре дервиш уснул, не выпуская из рук кальяна. Слуга накрыл его богатым шерстяным одеялом. Это оскорбило бы аскета, умерщвляющего свою плоть, узнай он об этом.

После обеда вновь последовало омовение, потом в маленьких чашечках принесли черный кофе без сахара и кальян, не в пример едкому кальяну дервиша заправленный самым душистым персидским табаком.

— Нам пора отправляться, хан, — сказал князь Торос и поблагодарил за гостеприимство.

— Как можно? Мы не оказали вам никаких почестей, — сказал хан, извиняясь. — Останьтесь у нас несколько дней или недель, чтобы мы смогли отплатить вам за любезность.

В тех же преувеличенно вежливых выражениях князь сказал, что он крайне благодарен хану за то, что тот выполнил его просьбу, что он надеется на нерушимость дружбы между ними, если, конечно, злые люди не помешают этому. Он имел в виду обоих меликов.

— Об этом не тревожьтесь! Пусть лучше я предам могилу родного отца, чем поменяю один ваш волос на тысячу таких людей! — поклялся хан.

Он приказал казначею принести дары. Для князя Тороса внесли роскошную шубу из кашемира, вышитую золотыми нитками. То было собственное одеяние хана, надеванное только раз, когда он представлялся персидскому шаху. Такой подарок — халат^[41], снятый с плеча светлейшего хана, свидетельствовал об особом уважении к гостю. Еще князю Торосу преподнесли так называемый джохвардар^[42] — хорасанскую саблю в серебряных ножнах, усыпанную драгоценными камнями. Подарок юному Степаносу был более заманчив — алмазный перстень, полный комплект вооружения: сабля, ружье, пистолет и пороховница, все позолоченное, украшенное черненым серебром… А еще он получил прекрасного скакуна со всем снаряжением.

Степаносу было тяжело принимать дары от человека, чьи руки были обагрены кровью его родных, однако он ничем не выдал обуревавших его чувств, поклонился, учтиво поблагодарил за щедрость и великодушие.

Коней подали к шатру. Все вышли, и хан, изливаясь в самых дружеских чувствах, проводил князя Тороса и Степаноса до коней. Он взялся за стремя, приглашая Тороса садиться.

— Это уже слишком, — отказался князь Торос и не желая до такой степени унижать хана, сам вскочил на коня. Степанос был уже в седле. Со стороны армянских всадников послышался прощальный звук рожка.

— Прощайте, хан! — подали с коней голос гости и поклонились.

— Доброго пути, — ответил, также кланяясь, хан.

Вернувшись в шатер, Фатали произнес про себя: «Я раздавлю твою гордыню, армянская собака!»

XI

До сих пор интересы обоих меликов совпадали. Их союз, основанный на том, чтобы армянские пленные остались в оковах, а юного Степаноса убили, был вполне искренним. Но когда планы меликов провалились, пленных отпустили и князь Торос вышел победителем, согласие нарушилось. До сих пор они были единодушны только в одном: лишить Генваз единственного наследника. Но кому после этого Генваз достанется — тут интересы меликов расходились. Франгюл хотел заполучить Генваз, дабы стать владельцем всего Кафана. Мелик Давид желал того же. Франгюл старался на первых порах использовать Отступника и его дочь, но когда заметил, что дочь идет против отца, этот человек в его глазах пал еще ниже, и он окончательно утвердился в своем мнении, что может обойтись и без мелика Давида.

Со своей стороны Отступник тоже подметил, что его престиж падает в глазах сообщника, что тот даже перестал советоваться с ним и действует тайно. Особенно разозлила его скрытность Франгюла. «Уж я покажу тебе», — сказал Давид про себя и вышел из палатки. С нетерпением ждал он слугу, посланного к евнуху Ахмеду. Он снова пытался увидеться с дочерью и потому просил передать ей, что возвращается домой, в Татев, и хочет попрощаться с ней. Слуга вернулся и принес радостную весть, что дочь согласна повидаться с ним.

Была ночь. В этот вечер мелик Франгюл попросил у хана свидания наедине и ушел на прием, не оповестив об этом Отступника. Этот поступок приятеля возбудил подозрения Давида, и он подкупил одного из ханских слуг, чтобы тот подслушал их разговор.

Сюри приняла отца в отдельной палатке вне гарема. Там находился только старый евнух, сама госпожа сидела на ковре и неизвестно почему считала на нем маленькие квадратики. Увидев отца, она обратилась к евнуху:

— Ахмед, ты можешь подождать снаружи.

Старик вышел, сел возле шатра на траву и принялся ждать. Сюри не поднимала глаз от ковра, приход отца, видимо, помешал ей, она сбилась со счета и принялась заново считать квадратики на краю ковра. Холодный прием сильно огорчил отца, и он стал упрекать Сюри, говоря, что он ей отец, что сам бог велел почитать родителей, что дети могут оплатить родителям долг лишь любовью и послушанием.

— Я уже стар, Сюри, — закончил он, — и ты единственное мое утешение. Бог не оставил мне других дочерей, все умерли. Что станется со мной, если и ты отвернешься, не утешишь меня на склоне лет?

Сюри все еще смотрела вниз: теперь она отсчитывала квадратики на другом краю ковра.

— Я окружен врагами, — продолжал отец, — даже друзья и близкие роют мне яму. Все хотят погубить меня, лишить власти. Мои последние годы пройдут в позоре, если ты не поможешь мне… Ты — тот посох, на который должен опереться старик отец, но ты настолько бессердечна, что не желаешь даже видеть меня.

Сюри услышала последние слова. Она все еще считала квадратики, но мысли ее были не здесь, а далеко, с юношей, ушедшим с князем Торосом.

— Да, утром я отказалась видеться с тобой, — отвечала она, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза. — Теперь я тебя приняла. Что ты имеешь сказать?

Вопрос этот глубоко уязвил мелика: итак, она даже не слушала, и все его красноречие пропало даром. Однако это не обескуражило его, и он продолжал:

— Сюри, ты должна поговорить с ханом, чтобы он передал мне меликство над Генвазом и Баргюшатом. Ты это можешь сделать.

— Могу, но не сделаю.

— Почему?

— Мне бы не хотелось, чтобы жители Генваза и Баргюшата исстрадались в твоих руках и сожгли себя публично, как сегодня татевцы.

— Умоляю, Сюри, выполни мою просьбу, — протянул он жалобно. — Если старик отец для тебя ничто, вспомни твою любимую мать, которая была его женой…

— И которую он убил… — ответила Сюри, и глаза ее загорелись гневом.

— Я?! — воскликнул в ужасе отец. — Бог накажет тебя, Сюри, за клевету.

— Если бы бог вовремя наказывал, тебя бы не было на свете, — ответила она дрожащим голосом. — Повторяю, ты убил мою мать. Ты отрекся от святой веры Просветителя за меликство в Татеве и наполнил дом женами-мусульманками. Бедная мать не пожелала жить с отступником и ушла в отцовский дом. Сколько раз ты пытался силой водворить ее обратно, но она убегала. Сколько раз ты безжалостно избивал ее! Но она стерпела бы все муки, если бы ты не отнял меня, ее единственную дочь, и не бросил в магометанский гарем. Никогда не забуду того дня, когда она обнимала и целовала тебе ноги. В стороне стояли ханские евнухи, в середине комнаты — я. Мать умоляла не отдавать меня, я плакала… Однако ты, ни во что не ставя наши мольбы и слезы, вручил меня евнухам. Тогда мать с яростью подбежала, схватила меня, пытаясь вырвать из рук евнухов, не позволяя увести свое дитя. Ты ударил ее кулаком по голове, она свалилась без чувств и больше не поднималась…

Любой другой человек на месте Давида, услышав подобные обвинения из уст родной дочери, искренне покаялся бы в содеянном, но он, поняв, что лаской и покорностью ничего не добьется от дочери, прибег к угрозам и запугиванию.

— Однако сдается мне, что не столько память о матери огорчает тебя, сколько другое…

— Что же? — спросила Сюри, утирая обильные слезы.

— А то, что я отнял у тебя любовника, который сегодня благодаря тебе получил свободу, чьи раны ты врачевала в тюрьме… и с кем все еще надеешься продолжать старые глупости.

— Все это правда, — спокойно сказала Сюри. — Я любила Степаноса раньше, люблю и сейчас. Да, ты отнял его у меня и этого тоже я тебе не прощу.

— И постараешься вновь упасть в его объятия…

— Постараюсь…

— И постараешься вернуть ему княжество и Генваз…

— Постараюсь…

— А потом сбежишь к нему…

— Сбегу…

— А знаешь, что я сделаю?

— Ты предашь меня… Все это расскажешь хану.

— Отлично поняла, — ответил отец в бешенстве. — И знаешь, что сделает с тобой хан?

— Велит задушить меня.

— А теперь хорошенько подумай и зря не серди отца.

— Я все обдумала: мне остается два выхода — умереть или быть с ним…

Отступник не ожидал от дочери такой твердости. Он почувствовал свою ошибку — не стоило доводить дело до крайности. И он вновь изменил тактику.

— Твой старый отец просит у тебя прощения, — сказал он и взял Сюри за руку. — Забудь все мои слова, я виновен и перед тобой и перед покойницей.

В эту минуту на глазах его даже заблестели слезы. Но Сюри вырвала руку и поднялась:

— Я бы простила, если бы ты был искренен. Но ты лжешь!

— Бог свидетель, не вру! Ты разбудила мою дремлющую совесть, Сюри! Ты вновь зажгла во мне погасшие родительские чувства. Призрак твоей матери днем и ночью тревожит меня. Она меня простит, если простишь ты.

Последние слова подействовали на дочь. Она уже готова была заключить в объятия отца, поцеловать уста, произнесшие такие слова. Но в эту минуту у дверей вырос евнух Ахмед и заговорил с угрозой:

— Прежде чем предать свою несчастную семью, ты предал свой народ, сыновья которого сжигают себя, лишь бы избавиться от твоих преследований. Ты предал Иисуса Христа, ибо отрекся от святой веры Григория Просветителя. Никто не может дать тебе прощения раньше, чем это сделают народ и церковь. Если слова твои искренни, иди в Татевский монастырь, который ты обобрал, иди в храм и проси прощения. Тогда все примирятся с тобой. Но поскольку ты из непомерного своего тщеславия готов попрать все святое, то люди проклянут тебя. Зачем вводишь в заблуждение несчастную женщину, превращая ее в орудие своих гнусных целей? Не хватит того, что весь Татев мучается в твоих руках, тебе еще захотелось Генваза и Баргюшата? Это тебе не удастся. Генваз и Баргюшат принадлежат юноше, отца которого ты убил, который был нареченным твоей дочери. Но ты попрал и благословение священника и любовь дочери…

Последние слова коснулись незаживших ран девушки и вновь пробудили ненависть к отцу. Отступник стоял, словно громом пораженный, не находя слов. Откуда взялся этот дьявол? Неужто подслушивал снаружи? Он готов был всадить в евнуха кинжал, и это было бы достойным ответом, однако поднять руку на ханского евнуха было опасно. Он только сказал с издевкой:

— Чем наставлять других, лучше бы армянин, которого зовут Ахмед, сам отправился в Татев и вновь принял христианство…

Оскорбленный евнух ответил:

— Я бы давно это сделал, если бы не был вынужден, прикрываясь этим именем, оберегать моих соотечественников от таких, как ты. Я надеюсь, что Просветитель простит меня, ибо я никогда не отвергал его веры, а оберегал его овец от таких волков, как ты.

— И ты будешь вознагражден за свои услуги…

— Уж не собираешься ли выдать меня? — гневно произнес Ахмед. — Пожалуйста, я подскажу, как это сделать.

Мелик встал и, что-то бормоча про себя, удалился.

— Зря ты разозлил его, Ахмед, — сказала Сюри, — он способен на все.

— Не беспокойся, госпожа. Я знаю одну такую тайну, за которую хан может обезглавить его, — сказал не спеша евнух. — Я сегодня же ночью дам понять, что его жизнь в моих руках. И это заставит его попридержать язык.

В горестном молчании прошла Сюри к своему шатру. Она чувствовала себя такой несчастной: она ведь не вправе была даже обижаться, слыша столько оскорбительных слов в адрес своего отца. Что она могла сказать против горькой истины? Ни на земле, ни на небе не было у ее отца друга, которого бы он не предал. Он был виноват даже перед ханом, чьими благодеяниями пользовался.

XII

Пока Давид Отступник пытался заручиться поддержкой дочери, чтобы сделать ее пособницей своих коварных замыслов, мелик Франгюл в отчаянии покидал шатер Фатали. Он пошел просить у него Генваз и Баргюшат, но получил отказ, хотя и обещал хану платить ежегодно по пять тысяч туманов, по три тысячи тагаров^[43] зерна и две тысячи тагаров ячменя и ежегодно давать по две красавицы армянки для гарема.

Франгюл стоял как потерянный, не зная куда идти. Пойти к себе — но как показаться на глаза своему сообщнику? Это было невыносимо, как смерть. Он начал действовать отдельно от мелика Давида, уверенный, что добьется успеха и один. А теперь все пошло прахом. Он не столько жалел о потере двух богатых провинций, сколько стыдился встретиться с меликом и услышать от него иронические слова: «Собака собаке лапу не отдавит, приятель, ты хотел съесть халву один, за это бог тебя и наказал». Конечно, если бы Франгюлу стало известно, как встретила его сообщника Сюри, он бы так не мучился и не отчаивался. Он бы подумал, что не сегодня завтра добьется своего. Но Франгюл был уверен, что какими бы натянутыми ни были отношения мелика Давида и Сюри, дочь будет все же на стороне отца. Что же теперь делать, куда идти? Он растерялся. Уязвленное самолюбие мучило его. Оседлать коня и уехать ночью, не повидав мелика Давида или кого-нибудь еще? Так он избежал бы позора и упреков. Но куда ехать? Этот вопрос тоже ставил его в тупик. Вернуться к себе домой? Но что сказать жене и детям, которые с нетерпением ждали, готовились торжественно встретить его, владыку Генваза и Баргюшата? Какой ответ дать своим старостам, которым он написал, что уже получил власть над обеими провинциями, и что, дескать, мелик Давид уже на вторых ролях?

Нужна была мощная опора, сильная рука, чтобы вывести его из этого положения. К кому обратиться, чьей помощи просить? Кто был в силах воздействовать на хана? Кто мог замолвить за него словечко? И он вспомнил имама племени, человека, которого почитали все — и хан и его народ. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Франгюл направился в сторону шатра имама. Его сопровождал лишь один слуга. Шатер духовного пастыря находился довольно далеко от палаток племени чалаби. Надо было пройти несколько холмов, ущелий. Мелик желал бы, чтобы эта дорога длилась долго-долго, до конца жизни, чтобы он шел и никогда нс дошел… Но разве он шел не по своей воле, или хотел в долгом пути лучше обдумать то, что собирался предпринять?.. Но пока слабая надежда тешила его больше, чем то, что должно было свершиться, и какой ценой!.. Ночная тьма скрывала его от глаз запоздалых пастухов, пересекавших холмы. Хорошо, если бы ночь длилась вечно. Он был подобен вору, предпочитавшему темноту, преступнику, убегающему от людей, чтобы в глубине пустыни облегчить свою совесть…

На полпути он вдруг остановился. Несколько секунд стоял, прикованный к месту. Идти или повернуть обратно? Сердце громко стучало, в голове все перемешалось. Надо вернуться. Но не этой дорогой, а другой, точно другая тропинка могла успокоить его. Вдруг вспомнились слова Фатали-хана: «Моя дружба с князем Торосом не позволяет поставить правителем Генваза и Баргюшата человека, которого князь считает своим врагом». Значит, хан не захотел оскорбить Тороса, передавая земли его племянника смертельному врагу этого рода. Глупый перс не понимает, что надо воспользоваться старинной враждой и поставить правителем именно Франгюла, врага Тороса. Так хан обеспечит себе прочную власть над этим краем. Но мелика мучила и другая мысль — гордый Торос не выкупит у хана земель, принадлежавших его племяннику по праву, он захочет вернуть их оружием. Франгюл и об этом сказал хану, но тот не понял его. Хан предпочел фальшивую дружбу с Торосом его преданной службе.

Однако как вынести это бесчестие? Франгюл был врагом Тороса, отцы и деды их тоже были врагами. Скрепленная кровью множества жертв ненависть переходила из поколения в поколение. А ныне его недруг выступает как мощный противник. Нужно ли склонись голову? Нет. Надо любой ценой помешать Торосу. Хотя Франгюлу не удалось добиться смерти Степаноса в тюрьме, хотя ему и не удалось уничтожить армянских пленных — он все же должен заполучить Генваз и Баргюшат, пусть даже ценой того, что дороже всего на свете…

Он пережил несколько секунд сомнений, потом повернулся и продолжил свой путь к шатру имама. Сейчас в его груди бушевали зависть, ненависть и слепое тщеславие. Минуту назад его мучили лишь чувство стыда и гордость, теперь он подумывал только о мести.

По дороге он придумал целую историю, оправдывавшую его визит к имаму. Мысли его неожиданно прояснились. Он внезапно так заспешил, что слуга еле поспевал за ним Через четверть часа он дошел до шатра имама, ничем не отличавшегося от простых пастушьих палаток. Здесь нельзя было увидеть дорогих шелков или шерстяных тканей. Служитель культа, по крайней мере внешне, держался в стороне от роскоши и мирской славы. Имам восседал на грубом войлоке, где лежало несколько книг. Тут же сидел дервиш и разглагольствовал о разных медицинских чудесах. Бородатый прислужник время от времени зажигал для имама чубук, сначала закуривал сам, потом подносил старцу. Дервиш вел рассказ о Лохмане, который, достигнув тысячи девятисот шестидесяти лет, наказал своим ученикам Аласту и Афлатуну — Аристотелю и Платону — когда он умрет, оживить его тремя каплями «живой воды», изготовленной по его рецепту. После его смерти Афлатун взял лекарство, чтобы согласно просьбе учителя влить ему в рот три капли. Однако после первой капли незаметно подкрался дьявол, толкнул локтем и пролил лекарство. Поэтому Лохман ожил только от пупка до ног, а верхняя часть туловища и голова были мертвы. Так он прожил еще две тысячи лет. Ноги были живы, ходили, но голова и туловище стали постепенно гнить и обращаться в прах. Его же ученики, как ни бились, не смогли повторить рецепт, тайну которого Лохман никому не доверял.

— Какие счеты были у дьявола с ним? — спросил имам.

— С кем только нет у него счетов? — ответствовал резонно дервиш. — Хватит и того, что Лохман своими лекарствами боролся со смертью и ежедневно исцелял сотни людей. А жизнь, как известно, противна сатане. Он князь тьмы и смерти.

Беседу их прервал слуга, объявивший, что мелик Франгюл просит принять его. Имам на минуту впал в сомнение, как принять этого гяура, потом велел расстелить в стороне палас, который можно было сжечь или выкинуть.

Вошел Франгюл и, низко поклонившись, стал у входа. Имам пригласил его сесть, Франгюл знал обычаи мусульманского духовенства и сел на палас.

Имам, не обращая на него внимания, продолжал беседовать с дервишем о Лохмане, потом они стали говорить о целительных свойствах маджуна, который должен был приготовить дервиш, чтобы отвести от имама старость и даровать ему юношескую силу и свежесть.

Мелик Франгюл сидел как на иголках. Холодный прием имама оскорбил его. Лучше бы ему провалиться сквозь землю, чем сидеть так униженно в шатре персидского имама, находившего больше удовольствия от беседы с этим противным дервишем, чем с таким видным представителем армянского народа. Он все ждал, когда же на него обратят внимание, спросят хотя бы, зачем явился. Мелик несколько раз кашлянул, беспокойно заерзал, но все напрасно. Неловкое положение, в которое он попал, просто убивало его, особенно, когда он видел, как имам с дервишем попеременно курят чубук, обходя его, ибо нечистые губы могли осквернить трубку.

— О, святейший из святых правоверных, у меня к тебе просьба! — воскликнул, наконец, мелик Франгюл.

Обращение христианского мелика пришлось по душе имаму, он прервал беседу с дервишем и спросил:

— Что прикажете?

— Вот уже сколько ночей меня преследует один и тот же сон, — отвечал мелик. — Как ложусь, так и вижу его. Растолковать его, кроме святейшего из правоверных, хранящего тайны наук, всех видимых и невидимых явлений, никто не в силах. Если ваше святейшество позволит, я расскажу свой сон.

Имам разрешил поведать сон, добавив, что из безграничного океана мудрости он почерпнул всего лишь-несколько капель, но с помощью аллаха постарается удовлетворить его.

— Мне снилось, будто я нахожусь в райском саду, обсаженном вечнозелеными деревьями. Куда бы я ни глядел, саду не было видно конца. Деревья, цветы и люди там были вечно юными. Старости, смерти и всего того, что так уродует жизнь человека, там не существовало. Повсюду царило бессмертие. Мужчины сидели в густой тени пальм на сиденьях, украшенных драгоценными камнями, опираясь спиной на подушки из мха. Каждого мужчину окружало семьдесят прекрасных юных дев, закутанных в прозрачные, как облака, покрывала. У этих нежных созданий не было иных забот, кроме как услаждать мужчину, которому они принадлежали. Одни, прильнув к груди, расчесывали его длинные кудри и украшали их жемчугами, другие красили сурьмой глаза или чернили брови, третьи пели и играли на золотых лирах. С веток деревьев им вторили птицы. Ничего прекраснее этих птиц я не видел, их перья переливались всеми цветами радуги, а главное, они умели говорить и понимали язык людей. В этом саду говорила человеческим голосом любая тварь. Глядишь, подходит к тебе какая-нибудь косуля, учтиво кланяется и произносит: «Салям алейкум» — «Мир тебе». Разговаривали даже деревья, их речь была слаще ангельской. Не надо было протягивать руку, чтобы сорвать плод, стоило лишь захотеть, как пальма сама склоняла ветки и можно было сорвать плод. Хочешь апельсинов — пожалуйста, хочешь фиников — пожалуйста, хочешь ананасов — сколько душе угодно. Люди питались одними сочными фруктами, которым не было числа. Они пили молоко и мед, бьющие из чистых источников и миллионов ручейков, бегущих между кустов и впитавших в себя ароматы цветов. Все, что они ели и пили, растворялось в них, испарялось и, подобно благоуханным каплям розовой воды, незаметно улетучивалось из их тела. Непорочная чистота, вечное блаженство, безграничное веселье царили там. Люди постоянно вкушали неисчислимые блага, и это им не надоедало, ибо однообразия не существовало, каждый предмет ежесекундно видоизменялся, неся с собой новое очарование. Прекрасные девы сохраняли вечную девственность, как чудесные розы в саду, не вянущие и не меняющие окраски. Время не старило их, а с каждым днем обновляло и освежало. Девы служили мужчинам, и они могли иметь их, сколько вздумается. С ясного неба солнце осыпало их яркими лучами. Круглый год царила зеленая весна — пышную зелень вместо дождя окропляла ароматная роса. Люди в том саду не знали, что такое труд. Волшебная природа сама производила все нужное человеку. Со всех сторон его окружали мир и спокойствие. Люди благословляли и славили создателя, предоставившего им эти блага. Там не было места злобе, зависти и ненависти. Волк и овца паслись рядом. И зачем им ссориться? Всего вдоволь, всюду изобилие. Все, что ни пожелает божья тварь, — перед ее глазами.

Мелик Франгюл в юности попал в плен в Персию, жил в Исфагане и был знаком с персидской литературой. Не зная об этом, имам удивился, как красочно выражается армянин на персидском языке. Не утерпев, он перебил мелика:

— Завидую тебе, о счастливец, что ты удостоился увидеть рай Магомета, уготовленный им для ревнителей ислама! Это знак, которым пророк призывает тебя в свои объятия, чтобы приобщить к благам, которые ожидают только правоверных мусульман.

— Я не все рассказал, господин, — грустно произнес Франгюл. — Послушай, что было дальше. Пока я, зачарованный, глядел вокруг, ко мне подошел дух и сказал: «Здесь не место нечистым, о человек, здесь живут только святые, удались отсюда». Я чуть помедлил, и тогда, схватив меня за бороду, он подкинул меня в воздухе, точно шлепанец. Размах его оказался так силен, что я долго летел, оставив внизу поля, моря, равнины л горы. Наконец, я упал в пустыне, покрытой колючками и терновником. Ничего не может быть печальнее безжизненной пустыни. Всюду, куда хватал глаз, были одни пески. Только вороны стаями кружили над песками. Их карканье как проклятие возвещало о чем-то страшном. Сердце разрывалось при виде этого, хотелось уйти. Но куда? Пустыне не было конца и края. Меня охватил ужас. Был полдень, с неба струился огонь. Земля была раскалена, как металл. Все пространство словно веками не видело воды и задыхалось от жажды. И тут я заприметил вдали каких-то худых, изможденных людей. Казалось, ни кровинки нет в этих жалких созданиях. Босые, в лохмотьях, бродили они среди колючек. Будто само нищенство во плоти, со всеми его страданиями. Тяжелый труд совершенно оскотинил их, не оставив ничего человеческого. Они были обречены вместо кирки и лопаты ногтями рыть землю и поливать своими слезами. Небо не давало дождя, из земли не били родники. Земля отвергала, душила посеянное ими. Тем не менее, несчастные были осуждены трудиться, без конца трудиться, не видя плодов своего труда. Они выковыривали из земли коренья и утоляли голод. Дети, лежавшие тут и там на земле, вызывали крайнюю жалость. Их лица были бескровны. Еще печальнее выглядели женщины. Эти рабыни не имели ни минуты покоя. Они так огрубели и одичали, что потеряли все признаки женственности. Молодых девушек нельзя было отличить от старух, такие все были измученные и увядшие. Вместо одежд на них были звериные шкуры. Кто-то невидимый как бы преследовал и угнетал эти жалкие создания. Но как ужаснулся я, когда среди этих отверженных увидал свою жену и детей. «Что вы здесь делаете?» — спросил я. «Нас привели сюда…» — ответили они со слезами на глазах и бросились в мои объятия. Я не успел ни о чем расспросить их. Неожиданно появился какой-то человек с диким лицом и ударами плети погнал их в пустыню, приговаривая: «Работайте, проклятые…» Мне хотелось накинуться на него и растерзать, но в это мгновение я почувствовал, что на мою спину опускается плеть, человек этот кричит: «Да и ты тоже!..», и показывает рукой на пустыню. Я пробудился, но все еще ощущал удар плетью и слышал его угрозы…

Мелик кончил. В шатре несколько минут царило молчание, его прервал имам, пророчески возвестив:

— Пустыня — это обиталище, куда поведут гяуров после их смерти. Это еще преддверие в джаанам — геенну огненную. А пройдя еще дальше, ты бы увидел «чертов мост» над огненной рекой, которая впадает в ад, образуя там просторное море. В огненных волнах ты мог увидеть своих близких и родных, которые, отринув священную веру пророка, впали в заблуждение и заслужили гнев аллаха и вечные муки. Но богу не угодно было оставить тебя на пути заблудших, этим сном он призывает на путь истинный, ведущий прямо в рай, обитель блаженных, который ты видел в начале твоего сна.

— Я всего лишь грешный человек… — горестно ответил мелик Франгюл, — всегда чувствую, как я грешен…

— По нашим законам, — серьезно сказал имам, — если гяур переходит в мусульманскую веру, ему и его детям в семи поколениях отпускаются грехи. Эти люди займут наиболее почетное место в магометовом раю.

По лицу мелика пробежала тень радости, он подошел к имаму, схватил полу его белоснежной одежды, поцеловал и сказал:

— От тебя зависит мое спасение, господин, не допусти, чтобы я погиб.

— Спасти тебя совсем нетрудно, — ответил имам, сразу повеселев, — пока вполне достаточно, чтобы ты прочел слова завета и принял ислам, а завтра мы совершим обряд обрезания.

— Я готов.

Имам стал громко произносить слова завета и мелик Франгюл как ученик слово в слово повторял их. Окончив, имам обнял его и поцеловал со словами:

— Теперь ты самый близкий человек и брат мой, и можешь садиться рядом со мной на сиденье.

Нечестивый гяур, произнеся несколько арабских слов, стал чистым, непорочным мусульманином. Теперь имам не только давал ему приложиться к своему чубуку, но и удержал у себя, они вместе отужинали, и Франгюл остался ночевать в шатре имама, лег в «чистую» постель, к которой не прикасалась рука гяура.

Все это время дервиш хранил молчание и смотрел на Франгюла с легким презрением, не веря в его искренность… Он знал мелика, видел его в далеком персидском городке, ему известны были его тайны…

XIII

Наутро всему племени чалаби стало известно, что мелик Франгюл принял магометанство. Все любопытствовали, все радовались, что один из выдающихся армян бросился в объятия ислама, и были уверены, что теперь многие последуют его примеру. Сюри в это время только проснулась и, завернувшись в нежное шелковое покрывало, сидела на ковре в своем шатре. Она еще не знала об этой новости. Служанка принесла к ней ребенка, с которым она стала играть. Фатима — так звали девочку — в это утро выучилась у служанки новой шутке — когда перед ней махали головным платком, она, скорчив смешную рожицу, произносила: «Агу!». Это забавляло несчастную мать.

В эту минуту с озабоченным лицом в шатер вошел евнух Ахмед. Сюри хорошо знала его и сразу догадалась, что он в дурном настроении.

— Случилось что?

— Да, и очень плохое, — ответил главный евнух и рассказал все, что слыхал о поступке Франгюла.

Молва уже придала происшествию совершенно фантастический колорит. В народе рассказывали, будто ангелы вознесли мелика на пятое небо, там он имел беседу с Магометом и Али, затем ему показали рай и ад и спросили — что бы он пожелал выбрать. Мелик выбрал рай. Сойдя с неба, Франгюл немедленно направился к имаму. Тот заметил вокруг его головы ореол святости, пал ниц и стал ему поклоняться. Потом имам усадил его на свое место, а сам сел ниже него, сказав: «Это мне следует прислуживать тебе, ты святее меня». Потом имам заказал ужин, но слуги все не несли его. Тогда Франгюл сделал салават^[44], и в ту же минуту с неба спустился стол, уставленный всякой вкусной снедью и т. д.

— Все это старые сказки, — перебила старика Сюри, — ты лучше скажи, где сейчас мелик?

— Он у имама, — ответил старик возмущенно, — сегодня над ним проделают обряд обрезания, и Фатали-хан собственной персоной будет его кирвой — крестным отцом.

— Значит, поступок мелика пришелся хану по душе…

— Еще бы, эти неверные ничему так не радуются, как если кто-нибудь переходит в их веру.

Госпожой овладели горестные мысли. Сюри была не только чувствительной, но и глубоко верующей христианкой. Поэтому рассказ старого евнуха произвел на нее крайне тягостное впечатление. Она поднесла к лицу платок и тихо зарыдала. При виде платка маленькая Фатима принялась за свое «Агу! Агу!». На этот раз лепет ребенка уже не доставил радости матери. Она приказала служанке унести ее.

— Как по-твоему, Ахмед, — спросила она придя в себя и успокоившись, — какой дьявол толкнул мелика на этот поступок? Какие цели он преследует?

— Цель слишком ясна, госпожа, — спокойно ответил старик, — Франгюл просил у хана Генваз и Баргюшат и получил отказ. Нужен был посредник, чтобы воздействовать на хана. Этим посредником оказался имам. Но надо было завоевать доверие имама, как-то подкупить его, и лучшего способа для этого не было, как принять ислам. Но я слышал еще и другое.

— Что?

— Говорят, Франгюл обещал отдать имаму в жены свою дочь.

— Он поступает, как мой отец, — с горечью произнесла Сюри. — Но ведь она же очень маленькая, ей всего восемь лет!

— В мусульманский гарем попадают девочки и моложе. Вы же знаете, госпожа, что эти неверные почитают делом чести наполнить свой дом многочисленными женами. Меня удивляет не столько возраст девочки, сколько то, что отец отдает ее за дряхлого старца, который возложил все надежды на маджуны этого обманщика дервиша, обещающего вернуть ему молодость.

Сюри снова впала в раздумье. Обстоятельства приняли весьма неприятный оборот. Если бы дело зависело только от хана, она, возможно, могла что-нибудь сделать. Но теперь вмешался могущественный имам, которого почитало все племя и перед которым дрожал сам хан. Что можно было сделать с ним? Хан ни в чем не в силах был отказать имаму, ведь тот мог поднять против него все племя. Мусульмане больше почитают духовную власть, чем светскую, слово представителя духовенства для них свято. Из-за этого Фатали-хан был вынужден поддерживать дружеские отношения с имамом и выполнять малейшие его прихоти.

— Ты думаешь, — спросила Сюри, — что теперь хан передаст Генваз и Баргюшат мелику Франгюлу?

— Обязательно, — ответил старый евнух, — он не сможет отказать при всем желании, ведь у мелика такой влиятельный защитник, как имам. Говорят, уже сегодня после обряда обрезания Фатали-хан наденет на него халат его новой должности.

Сюри вновь овладели печаль и отчаяние. Она попрала честолюбие своего отца, мечтавшего завладеть Генвазом и Баргюшатом, ради того, чтобы эти провинции достались ее любимому Степаносу, их законному наследнику. Она хотела видеть юного князя владельцем родовой вотчины Шаумянов. Сюри страстно желала, чтобы тысячи отверженных армянвновь нашли покровительство у доброго и благородного Степаноса. Но ее мечты оказались напрасными. Сейчас осуществить их стало труднее, чем раньше. По мнению Сюри, легче было силой отпять эти земли у мусульманского деспота, чем получить у предателя армянина, который вынужден будет пуститься на всякие коварные уловки, чтобы укрепить власть магометан над Арменией. Принимая во внимание все это, она считала вероотступничество мелика Франгюла более опасным, чем действия своего отца, в особенности потому, что Франгюл обещал отдать свою дочь в гарем имама.

— Франгюл не в первый раз принимает мусульманскую веру, госпожа, — сказал евнух, прерывая молчаливые размышления Сюри. — В детстве он попал в плен и был увезен в Исфаган. Там его усыновил один из представителей царского рода и отдал в ученье к образованному мулле, у которого Франгюл изучал арабскую и персидскую словесность. Затем, отдав ему в жены свою дочь, перс назначил его беглер-беем^[45] Новой Джуги — армянского квартала Исфагана. Позже Франгюл становится управляющим армянскими провинциями Каза и Камара Исфаганской губернии. Притесняя и обирая народ, он скопил немалое состояние. Имея в то время обширные торговые связи с Индией, исфаганские армяне своими взятками щедро вознаграждали его. Но злодей не удовлетворился этим Он предал даже тех, благодаря которым достиг такого высокого положения. Тайно примкнув к главарям диких племен лори и бахтияр, он подготовил большое восстание против персидских властей. При содействии этих дикарей мелик Франгюл хотел добиться независимости населенных армянами провинций Исфаганской губернии, чтобы править ими наследственно. Восстание, однако, было подавлено и ему пришлось бежать в Индию. Прожив некоторое время в безвестности, он, наконец, вернулся на родину и снова принял христианство. Здесь, конечно, не знали, чем он занимался где-то на востоке, и приняли как человека, которому посчастливилось вернуться из плена. О своем прошлом он хранил глубокое молчание.

— Откуда же ты узнал все это? — спросила Сюри, удивившись любопытному рассказу.

— Мне рассказал об этом дервиш, гость имама, он исфаганец и был свидетелем всех событий. Это очень порядочный человек, и, видимо, нынешний поступок мелика вызвал его неприязнь.

— Говорят, он хороший врач.

— Он очень знающий человек.

— Но все же немного обманщик.

— Вначале и я так думал, госпожа, особенно когда он стал требовать у имама драгоценные камни для изготовления маджуна. Но он мне честно признался, что лечение у персов должно обставляться таинственностью, это сильнее действует на их воображение Лекарствам из обычных трав или кореньев имам не стал бы верить, но алмаз, жемчуг и яхонт кажутся ему чудодейственными… И вообще, я чувствую, что у этого человека есть глубокая тайна, которую он тщательно скрывает.

— Все дервиши таковы, — рассеянно отвечала госпожа и вновь впала в раздумье.

— Нам надо извлечь пользу из его рассказа. Я хочу посоветоваться с тобой, госпожа, по этому поводу.

— О какой пользе ты говоришь?

— Я бы сообщил хану и имаму о прошлом мелика Франгюла, что он обманщик, принимает мусульманство во второй раз и опять с корыстными намерениями. Когда они узнают обо всем этом — какие там провинции — они задушить его захотят!

— Не нужно этого делать, — властно прервала госпожа, — ты собираешься ответить предательством на предательство. В исфаганском прошлом Франгюла я ничего ужасного не вижу. Чем виноват Франгюл, если в детстве попал в руки персов и был насильственно обращен в чужую веру? А его намерение вместе с лорийцами и бахтиярами создать в тех краях независимые армянские провинции заслуживает всяческого сочувствия. Как знать, может в его теперешнем поступке также скрывается тайная цель? Право, Ахмед, я поначалу очень огорчилась, узнав от тебя о его вероотступничестве, но рассказ дервиша немного успокоил меня. Не думаю, чтобы те, кто действуют во имя свободы армянского народа, могут быть злодеями. Это только кажется, потому что такие люди порой не стесняются в средствах. Но любые средства хороши, если ведут к цели — спасению родины.

— И все же, — ответил старик, — если даже допустить, что мелик Франгюл прав, в чем я сильно сомневаюсь, Степанос все равно лишается Гснваза. Мелик завладеет его землями, а он потеряет все.

— Сейчас трудно предвидеть, как развернутся события в будущем…

— Я в этом вопросе считаю себя пророком, — сердито ответил бесхитростный старик, — ты, госпожа, излишне доверчива. Кое в чем я бы еще согласился с тобой, если бы тщеславный мелик не обещал отдать восьмилетнюю дочь в жены немощному старцу, Тот, кто продает свою дочь, продаст и народ и родину. За примерами недалеко ходить — достаточно вспомнить твоего отца.

Беседу их прервали шум, крики. Все гаремные жены и служанки высыпали из палаток, подошли к занавеси сераля и, поднявшись на цыпочки, стали с любопытством смотреть, что происходит за оградой.

— Что за шум? — забеспокоилась Сюри.

— Наверное, это Франгюл… — взволнованно ответил Ахмед. — Ты бы не хотела посмотреть?..

— Я не хочу видеть это омерзительное зрелище, — ответила госпожа и отвернулась.

Заметив слезы в ее глазах, старик ушел, оставив Сюри наедине с ее мыслями.

Вдали показалась большая толпа, направлявшаяся от шатров имама к шатрам хана. Все шли пешком, и только один человек важно восседал на разукрашенном коне, он ехал впереди толпы и был виден отовсюду. Абрикосового цвета дорогая накидка, шитая золотой ниткой, сверкала на солнце. То был мелик Франгюл, только что принявший ислам, теперь он звался Али-бек. Он ехал с саблей наголо. С принятием новой веры он получил и особое право — иметь саблю, ношение которой Магомет включил в число завещанных им святынь. Мелику предшествовала группа чавушей^[46], распевавших религиозные гимны. Один из них нес зеленое знамя, на котором была нарисована десница халифа шиитов. Шествие продвигалось вперед медленно. На каждом шагу толпа останавливала новообращенного правоверного, кто целовал ему руку, а кто край одежды. Женщины подводили больных детей к той стороне дороги, где он должен был проехать. Многие проползали под брюхом его лошади.

Все это проделывалось в надежде на духовную благодать. Люди были охвачены страстным, доходящим до дикого религиозного экстаза чувством. По дороге в нескольких местах совершались жертвоприношения, процессию останавливали, чтобы получить благословение. Женщины усыпали дорогу зелеными ветками, и толпа шла по зеленому ковру.

Сегодня шатер Фатали-хана был украшен ярче обычного, из своей сокровищницы он велел выставить самую отборную серебряную утварь. У него полагалось выпить «шербет радости». Большая группа пестро разодетых пажей и слуг ожидала почетных гостей. В шатре сидели только хан и имам. При приближении процессии они вышли, чтобы принять новообращенного. Фатали собственноручно помог ему спуститься с коня. Густая толпа окружила шатер. Имам прочитал краткую молитву, и все вошли в помещение. Здесь собрались именитые люди племени, чтобы повеселиться на большом празднике.

В тот день ликовало все племя чалаби. И только одного человека не было среди веселящихся — татевского мелика Давида. Узнав утром о поступке Франгюла, Отступник понял, какую шутку сыграл с ним его сообщник. Не повидавшись ни с кем, он сел на коня и направился к Татеву, уверенный, что впредь ему думать о Баргюшате и Генвазе было бы непростительной глупостью…

XIV

В этот вечер старый евнух, расстроенный, вошел в шатер Сюри. Хан сильно распек его за то, что он приютил у себя юношу христианина, ест и пьет с ним в одном шатре, это, мол, противно мусульманским обычаям, и особенно не приличествует ему, главному евнуху, который постоянно общается с гаремными женщинами.

— Не понимаю, что тут неприличного? — прервала его Сюри.

— Христианин оскверняет меня, и я могу передать скверну прочим мусульманам, — ответил старик, пожимая плечами.

Речь шла о юноше, который во время трагического самосожжения татевских крестьян выбрался живым из пламени, где сгорели его родные и близкие. Старик евнух забрал к себе бездыханного обгоревшего юношу, и с того дня выхаживал и лечил его. Искусство врачевания наружных ран было очень развито у персов, и евнух умело справлялся с обязанностями лекаря. Лечение давало результаты. Но старик уверял всех, что парень еще слаб и долго пролежит в постели, потому что от него требовали побыстрее обратить юношу в мусульманство. Под разными предлогами он откладывал этот обряд. Но когда мелик Франгюл принял ислам, фанатизм персов разгорелся особенно сильно, и старику уже не давали покоя, наконец, сам хан вмешался в это дело.

— Нужно его увезти отсюда, — грустно произнесла госпожа.

— Да, — ответил старик. — Я тоже так думаю. Одно только сильно смущает меня.

— Что?

Старик сказал, что юноша довольно красив и хорошо сложен, и многие советуют ему поступить к хану в пажи или прислуги. Это лучше, чем пахать в деревне землю. Сведения эти дошли до ушей самого Фатали. Однажды он велел даже привести к себе юношу, но старик провел его, сказав, что парень все еще болен.

— По-моему, — продолжал Ахмед, — если укрыть его в наших краях или отослать в Татев, его непременно разыщут и вернут. Надо послать его в такое место, куда не дотянется рука хана.

— В Эчмиадзин, там османы.

— Тоже неразумно: спасая от одного зверя, бросить в лапы другого. Надо отправить его в христианскую страну. Ничего удобнее Грузии нет.

— Неплохо придумано, но к кому ты его пошлешь? Он очень юн, а в незнакомых краях без опекуна нельзя.

— Я уже обо всем позаботился, госпожа, старик Ахмед не так глуп, чтобы не понимать этого.

И он рассказал о том, что надумал. Двое верных людей ночной порой сопроводят юношу в Мцхет. Там у Ахмеда есть хороший знакомый — князь Орбелян, армянин. Ему передадут письмо, в котором он просит взять бедного сироту под свое покровительство. Ахмед надеется, что князь Орбелян с радостью выполнит его просьбу: в прошлом году, когда Орбелян приезжал к хану по делу, старый евнух оказал ему большие услуги, и князь, уезжая, сказал: «Если бы была возможность отплатить тебе за добро!»

— Но что ты ответишь, когда спросят, куда девался юноша?

— Я продержу его исчезновение в тайне несколько дней, пока он не доберется до грузинской земли, потом объявлю, что он сбежал, а куда — и сам не знаю.

— Прекрасно придумано, — радостно сказала Сюри, — когда ты собираешься это сделать?

— Сегодня же ночью. Теперь он достаточно окреп и сможет несколько дней путешествовать верхом.

— Значит, не нужно терять времени, — заторопилась Сюри. — Но мне хотелось бы повидать этого юношу перед тем, как он уедет.

Привести его в гарем было невозможно, поэтому решили, что в полночь, когда все уснут, госпожа пойдет в шатер евнуха.

Ночь была очень темной. В облачном небе не было видно ни одной звезды. Легкий ветерок колебал кроны деревьев в лесу, разносил вокруг таинственные, волшебные шорохи. В ущелье, вдали от пастушьих палаток, ночную тишину прерывали глухие рыдания. То, положив голову на могильный холмик, плакал юноша. Слезы ручьем лились из его глаз и увлажняли землю. Здесь были похоронены трупы тех несчастных, что сожгли себя перед ханским судилищем. Добровольной смертью они выразили протест против бесправия и жестокости. Однако они мертвы, а бесправие осталось…

Юноша рыдал и, казалось, говорил: «Пусть будет свидетельницей святая земля родины, в которой лежат ваши тела, пусть будут свидетелями деревья в лесу, простирающие тень над вашей могилой, пусть будут свидетелями армянские горы и населяющие их злые и добрые духи, очевидцы ваших мук, пусть будет, наконец, свидетелем это жестокое небо, вдыхавшее жертвенный дым ваших тел и оставшееся равнодушным к вашим страданиям, — я клянусь очагом армянского крестьянина, поруганной честью армянки, сохой и потом земледельца, священной землей родины, попираемой пятой чужеземца, и этой могилой, в которой погребены ваши тела, — я буду мстить!.. Мстить за зло, угнетение и тиранию! С этой минуты я даю обет до последнего вздоха бороться за освобождение родины. Только тогда обретут покой ваши кости, когда над ними повеет живительным, мирным ветром свободы!..»

Юноша не произнес ни одного из этих слов. Но они бушевали в его груди, из глубины могилы их внушали души отца и матери, родных и близких. Он был не настолько юн, чтобы не осознать всей тяжести деспотии. Раны на теле еще не совсем зажили, а сердце горело жаждой мщения. Он в последний раз поцеловал могилу и поднялся.

— Прощай, дорогая матушка, прощай, дорогой отец, прощайте, милые родные! — произнес он и удалился.

В шатре Ахмеда его давно уже ждала Сюри. Старик евнух сильно беспокоился. За все дни, что юноша жил у него, еще ни разу не случалось, чтобы он куда-нибудь уходил. Где же он? Никто из слуг старика не видел, чтобы он выходил из шатра. И Ахмед терялся в догадках.

Полог шатра был приспущен. Госпожа сидела на ковре, а старик стоял возле нее. Оба напряженно молчали. Далеко в лесу наготове ждали провожатые и кони. Ночь проходила, пора было отправляться, чтобы еще до рассвета оказаться вдали от становища хана.

— Ну куда он пропал? — с нетерпением спросила госпожа. — Уж не случилось ли с ним беды?

— Здесь все возможно, госпожа, — понуро ответил старик, — здесь даже птица в гнезде не чувствует себя в безопасности.

Залаяли собаки. Старик вышел. Через несколько минут он радостный вернулся вместе с юношей. Но бледное лицо молодого человека не выражало никакой радости: в больших черных глазах застыла глубокая скорбь.

Его прекрасный облик восхитил госпожу; нежное, любящее сердце Сюри наполнилось тем сладостным чувством, которое овладевает сестрой при виде брата, с которым она была разлучена долгие годы: «Как прекрасен мой брат и как вырос!» — сказала бы сестра и обняла его. Но ничего этого Сюри не сказала. Юноша не был ей ни братом, ни родственником, а сиротой, потерявшим родных и чудом спасшимся от смерти… И это вызывало в госпоже глубокое чувство сострадания.

— Как его зовут? — спросила она у евнуха.

— Давид, твой слуга, — ответил старик.

— Давид! — воскликнула Сюри с явной неприязнью, точно сожалея, что этот невинный юноша носит имя ее злодея отца.

Но молодой человек не знал, куда деваться от смущения, — такая нарядная, красивая женщина обратила на него внимание. Естественно, она из ханского гарема. Но неужели в персиянке могли таиться теплые чувства к несчастному юноше-армянину? Однако старик евнух тут же пояснил, что эта женщина — христианка и объяснил, чья она дочь.

В сердце юноши словно вонзили нож — он услышал имя человека, ставшего палачом его отца и матери. И она — его дочь? Все ее достоинства померкли в его глазах. Он смотрел на нее, как на врага, был готов растерзать ее. Давид повернулся, чтобы уйти.

— Мне понятно твое негодование, благородный юноша, — сказала Сюри и взяла его за руку, — но разве повинна несчастная дочь в грехах отца-лиходея? Однако я верю в божье правосудие и надеюсь на возмездие — гонимые будут вкушать свободу, гонители понесут наказание…

— На каком свете? — спросил юноша, который не вполне еще справился со своим волнением.

— На этом, — ответила женщина тоном пророчицы, — чаша горечи переполнена, еще капля — и она прольется…

— Верю твоему пророчеству, госпожа, — воодушевленно сказал молодой человек, взял се руку и поднес к губам. — Ты сейчас произнесла слова, которые несколько минут назад донеслись до меня из могилы моих бедных родителей. Кто-то будто нашептывал мне: «Чаша горечи переполнилась…» Да, я услышал призывный голос и поклялся бороться с поработителями до самой смерти.

Юноше и в самом деле казалось, что он слышит эти слова не впервые, что они прозвучали в его ушах, когда он лежал, горько рыдая, на могильном холмике своих родных. Ныне он слышал их из уст этой женщины.

Старый Ахмед напомнил, что пора отправляться. Но госпожа была крайне взволнована словами юноши — «я поклялся бороться с поработителями до самой смерти». Что внушило этому юному сердцу чувство мести — трагическая кончина родителей или тяжелое положение родины? Вот о чем думала Сюри. Ей хотелось бы еще долго говорить с этим рано познавшим горе молодым человеком, по Ахмед вновь вспомнил, что пора идти.

— Твоя клятва, — сказала Сюри, взяв юношу за руку, — должна быть обетом всех армян, кому дороги мысли о спасении родины. Пусть даже столь решительно поклясться побудила тебя гибель родителей, — все равно, народ мучается теми же муками, горит в том же пламени, что пожрало твоих несчастных родителей. Пламя это оставило на своем теле раны. Всякий раз, глядя на следы ожогов, помни, что это печать твоей клятвы. И не забывай, — ты будешь грешен перед богом и душами твоих родных, если не выполнишь обещание, данное на их могиле.

Юноша безмолвно слушал наставления госпожи, точно паломник заветы жрицы. Сюри сказала, что разные печальные обстоятельства вынуждают временно удалить его из родного края, они обсудили этот вопрос с главным евнухом и решили отправить ею в Грузию. Ему дадут рекомендательное письмо, а там уж он найдет покровительство и защиту у одного князя, занимающего высокую должность при грузинском дворе. Она обещает свою помощь молодому человеку — в любое время, если будет в чем-нибудь нужда, он может обратиться к ней.

— А пока что вместе с благословением я даю тебе этот кошелек, он пригодится на чужбине, — закончила Сюри.

— Мне довольно и твоего благословения. — ответил юноша и отказался принять дар, — мой отец позаботился обо всем, что нужно для путешествия.

Последние слова относились к Ахмеду, которого Давид отныне считал своим отцом и чьих благодеяний не мог забыть. Но Сюри настояла, тогда он взял кошелек и поцеловал ей руку.

Занятые беседой, они не заметили, что погода изменилась. Черные тучи затянули небо, сильный ветер, волнующий деревья, грозил перейти в ужасную бурю. Лес грохотал от бьющихся друг о друга ветвей, горы рокотали, иногда ночную тьму прорезала молния. Казалось, наступил конец света, и вселенная напрягалась в ожидании катастрофы. Дождя пока не было, только иногда крупные капли, заносимые мощными воздушными потоками, били в лицо, как пули. Сюри посоветовала Ахмеду отложить путешествие. Старик согласился.

— Сегодня ночью самое удобное время, — решительно возразил юный Давид. — Мне по душе такая погода. Я хочу ехать.

— Ты еще очень слаб, — сочувственно заметила Сюри, — в горах во время бури очень холодно, можешь заболеть.

— Есть и другая опасность, — добавил старик Ахмед, — если дождь перейдет в ливень, река в ущелье разольется.

Но Давид был тверд в своем намерении, он сказал, что ничто не помешает ему немедленно отправиться в путь. Он задыхается, все здесь отзывается в его сердце болью и горечью.

Сюри понимала, чтó заставляет его спешить, и решила не перечить, а в остальном положиться на провидение.

— Где твои люди и кони? — спросила Сюри евнуха.

— Надежно укрыты в лесу.

— Приготовься проводить молодого человека, Ахмед, и пусть свершится божья воля, — произнесла Сюри с глубокой верой, — может, господь нарочно наслал бурю, чтобы загнать персов в шатры и Давид смог бы скрыться незамеченным.

Пройдя в тайник, отделенный занавеской, старик вынес оттуда пару пистолетов и саблю, которую он сам прикрепил к поясу Давида, словно посвящал юношу в рыцари.

— Эта сабля — самый драгоценный подарок, который я могу сделать тебе. Она принадлежала могущественному сюнийскому царю. Я вынес ее из сокровищницы Фатали-хана. Когда-то в руках отважного государя армян она защищала нашу родину. Пусть напомнит она тебе о печальном конце царской власти и вдохновит на подвиги. Ты должен возродить из пепла славу нашей родины, освободить этот несчастный край. Слова эти, Давид, я не выдумал, бог сам поведал мне их в одном видении. Я верю в твою судьбу, а ты обязан поверить в свое призвание.

При слове «видение» юноша подумал, что, быть может, с ним шутят, говоря о каких то видениях и, вероятно, лицо его выразило удивление, потому что Сюри прервала евнуха:

— О таких вещах лучше не говорить, в его возрасте этого не понимают, — сказала она Ахмеду по-арабски. — Когда настанет время, он сам все поймет.

— А теперь я желаю тебе доброго пути, — сказала госпожа и поцеловала Давида в лоб. — Повторяю, где бы ты ни был, если тебе понадобится помощь, если тебе будет грозить опасность, ты можешь не колеблясь обратиться ко мне, я всегда помогу тебе.

Юноша молча поцеловал ей руку, и несколько слезинок скатились на нее. Он попрощался и быстро вышел из шатра. Ахмед последовал за ним.

Сюри осталась в шатре одна. Сердце ее было сильно встревожено и опечалено. Словно родной ее брат отправлялся в чужие края, и она лишалась чего-то очень дорогого. Испытывая неизъяснимый подъем чувств, она опустилась на колени и обратила к праведному небу полные слез глаза. О чем она молилась — знает только бог. Но горячие слезы обильно смачивали ее бледное лицо, и она еще долго шептала что-то, пока последний удар молнии не осветил ночную темноту и ужасающий грохот не заглушил шаги удаляющегося юноши.

Буря грянула с еще большей силой.

Конец первой книги

-

КНИГА ВТОРАЯ

-

I

Мцхет, столица Грузии, в описываемое время был бедным поселком, примечательным лишь тем, что здесь находился великолепный собор Светицховели и проживал владыка страны, которого грузины считали своим царем, а персы своим вассальным князем — вали. Жалкие лачуги выступали на поверхности земли небольшими холмиками, похожими на земляные насыпи кротов, которые они оставляют перед входом в свои норы.

С высокой колокольни раздавался звон, братию сзывали на ужин. Вечерняя мгла сгущалась. Крестьяне пригоняли домой усталый рабочий скот, деревенские девушки уже перестали таскать воду с дальних родников, в хижинах зажигались огни.

Неожиданно в мертвую тишину городка ворвался шум, собаки залаяли на разные голоса. Вдали показались всадники, во весь опор мчавшиеся к поселку. Усталые борзые нехотя бежали следом за ними, всю группу окутывало облако пыли. У некоторых всадников на руках были соколы, видно, они возвращались с охоты. «Это господин…» — сказали друг другу несколько запоздалых крестьян и робко посторонились, давая всадникам дорогу.

Кавалькада направилась к полуразрушенной крепости, выстроенной в давние времена на возвышенности. Там находился дом «господина». Массивные ворота отворились, все въехали в крепость, проводили своего хозяина до его покоев, поклонились и ушли.

От отряда отделился молодой мужчина и поспешил к ущелью, где стоял уединенный домик.

— Тебя с полудня ждет какой-то человек, ага, — сказал слуга, когда его хозяин спешился.

— Кто такой? — спросил молодой человек, отдав слуге поводья, и велел прогуливать коня до тех пор, пока он не остынет, и только потом дать овса.

— Не знаю. Oн называет твое имя, говорит, из ваших краев, — ответил нелюбопытный слуга, которого больше занимал взмыленный копь, чем незнакомец, прибывший из страны его господина.

Молодой человек нетерпеливо вошел в единственное освещенное во всем доме помещение. Это была довольно просторная комната со стенами из сбитых в землю длинных кольев, которые были скреплены сплетенными прутьями и оштукатурены глиной. Потолок куполообразно поднимался вверх, оставляя в середине дыру наподобие ердика^[47], откуда выходил скапливающийся здесь дым. Окон не было, их заменяла узкая дверца, скупо впускавшая днем солнечные лучи. Но, сказать по правде, комната вовсе не нуждалась в дневном свете: на полу было свалено несколько бревен, сведенные концы которых горели весь день, распространяя вокруг свет, тепло и удушливый дым. По ночам тоже обходились без свечи.

Присев у огня, приезжий грелся. Хоть и стояла ранняя весна, погода была очень холодная.

При виде хозяина гость встал и почтительно поклонился.

— Ты из каких мест? — спросил у него хозяин.

— Твой слуга из Татева, — ответил незнакомец смело и, подойдя ближе, добавил: — Я привез тебе письмо.

При слове Татев сердце хозяина сильно забилось, но он скрыл свое волнение и сказал:

— Дай мне его.

Гость снял с головы огромную меховую шапку, вытащил из подкладки два больших конверта и протянул молодому человеку.

Вокруг огня на полу была разбросана мягкая сухая трава, а на ней расстелены циновки. В стороне вдоль стены тянулась изготовленная из простых некрашеных досок длинная тахта, на которую был накинут персидский ковер и разбросаны подушки, сшитые из пестрых шелковых тканей. Это был единственный уютный уголок во всей комнате, убранный с некоторым вкусом и претензией на роскошь. На стене, над тахтой, также висел персидский ковер. Он был обвешан разного рода оружием, военными и охотничьими принадлежностями. Хозяин дома сел, поджав под себя ноги, на тахту, велел слуге отвести нарочного на конюшню, а сам распечатал одно из писем и принялся читать при свете костра.

Прежде всего он обратил внимание на подписи. Множество имен, возле которых стояло по печати, придавало письму скорее вид петиции. Первой была крупная печать настоятеля Татевского монастыря и одновременно предводителя всей Кафанской епархии архиепископа Нерсеса. Далее шли печати епископов и архимандритов, а после — разных князей, меликов и старост Сюнийского края. Многих молодой человек знал лично, о других только слыхал. Письмо начиналось с благословений и описывало печальную картину этого края, жестокость магометан, насилия ханов, непрекращающееся истребление населения, угоны в плен людей — все это было написано кровью сердца, со слезами и глубокой скорбью.

«Переполнилась чаша терпения, — говорилось в конце письма. — На нашем челе не оставили и следа чести. Наших жен и детей насилуют у нас на глазах, и мы терпим. Монастыри и церкви превращают в хлев для скота, церковные реликвии похищают и вешают собакам на шею — и мы не смеем пикнуть. Детей забирают и продают в рабство — и мы не можем этому помешать… Заработанное нами отбирают, оставляют нас голодными — и мы не можем пожаловаться. Никто не слышит нашего голоса, никто не утирает наших слез. Остались на небе — бог, а на земле — ты, Давид Бек. Последняя мольба изнемогающей родины направлена к тебе. Прислушайся к ней, протяни ей руку! Родина, та, что вскормила тебя и даровала жизнь, ждет твоей помощи. На тебя уповает народ. Твоя могучая десница спасет его. Такова и воля господа нашего Иисуса Христа. Другого пути нет. Мы испробовали все, мы пустили в ход все средства, но не смогли смягчить жестокости насильников. Бремя рабства с каждым днем становится все тяжелее. Ныне народ дал обет — либо разом погибнуть и исчезнуть с лица земли, либо окончательно сбросить иго мусульман. Но ему нужна сильная, опытная рука. Волею провидения то должна быть твоя рука. Люди как один станут под твои знамена, чтобы очистить страну от мусульманской нечисти. Все уже готово — ждем только твоего сигнала. Спеши, Давид Бек, народ и церковь призывают тебя, они желают получить свободу из твоих рук…»

Сильная дрожь пронзила молодого человека, когда он закончил чтение. Сердце тревожно забилось, руки не слушались его. Он сейчас напоминал человека, получившего горестную весть о смерти горячо любимых родителей. Но нынче умирала родина, умирал народ, родным сыном которого он был. В нем проснулись давние воспоминания, уже почти угасшие. Он вспомнил торжественную клятву, которую дал на могиле родителей. Казалось, тени этих несчастных вышли из своей усыпальницы и гневно упрекают его: «Ты — клятвопреступник…» Его охватили невыразимый стыд и ужас, письмо выпало из рук. Долгое время пребывал он в глубоком душевном смятении, словно злодей, внезапно настигнутый укором совести. Что до сего времени связывало его с чужой страной? Что заставило позабыть о муках родины? Этот вопрос возник сразу, как только ему представились печальные картины прошлого.

Он поспешил вскрыть второе письмо. То было дружеское послание, теплый отголосок прежних дней. Писал друг детства, Степанос Шаумян.

«Вспомни, Давид, тот горестный день, — говорилось в письме, — когда я был в тюрьме у Фатали-хана, а ты чудом спасся из бедственного огня и оказался на попечении старого евнуха Ахмеда. Вспомни пламя, в котором сгорели твои отец, мать и сестры. Тот огонь все еще пылает. Он сжигает все наше отечество, пожирает целый народ. Кто должен погасить его, как не человек, испытавший на собственном теле его ожоги?»

И далее через несколько строк:

«Никто не назовет умным человека, оставившего свой дом, детей и имущество в языках пламени и бегущего спасать от огня дом соседа. Все твои усилия и старания уберечь шаткий грузинский трон напрашиваются на подобное сравнение. Что выиграет от твоей отваги и военного таланта несчастная Армения, если все свои силы, всю мощь ума и сердца ты тратишь на чужих, в то время как твоя родина нуждается в тебе куда больше? Ты несешь на своих плечах тяжесть уже разрушенного, близкого к гибели государства. Не раз ты спасал его, избавлял от врагов, побеждал в ужасных сражениях. Но что от этого твоему несчастному, отверженному народу?

Давид, мы были школьными товарищами. В Татевском монастыре у покойного вардапета^[48] Арутюна вместе изучали историю Армении. Судьба армянского народа словно отмечена неким проклятием: он рождает великих людей только для служения другим народам. Начиная с глубокой древности, Армения отдавала своих лучших сыновей ближним и дальним странам. Среди государственных мужей Вавилона и Египта первое место принадлежит армянам. Они дали Риму и Византии не только полководцев, но и императоров. В самые критические минуты истории грозную Персию спасали армянские воины. Дикие монголы из глубин Средней Азии, ведомые военачальниками-армянами, растаптывали целые государства. Арабские калифы Багдада и Дамаска руками армян завладели очень многими странами. Крестоносцы своими лучшими сражениями обязаны армянским храбрецам. Даже царства далекой Индии долгое время пользовались нашими услугами. Для чего я привожу столько примеров? Какая страна, какой народ, какое царство не выиграли от общения с армянами?! Хотя бы твоя Грузия — сколько раз она пользовалась нашей помощью! Но никогда не чувствовала она признательности, всегда оставалась неблагодарной. Если этот беспечный, беззаботный народ сегодня еще существует, то этим он обязан нам. Армения, как природный щит, всегда охраняла Грузию от нашествий персов, арабов, монголов. Лавиной катящиеся с востока варвары безжалостно обрушивались на Армению и откатывались назад, а Грузия пряталась за нашей спиной. Если ж случалось просить помощи у грузин, они всегда отделывались лживыми обещаниями. А армянин, наивный армянин, всегда хранил верность, всегда был предан и жертвовал собой во имя других. Не заботясь о своем доме, забывая о собственных невзгодах, он жил чужими интересами. Он покидал развалины своей страны, чтобы строить другим дворцы. Забыв о погибшем троне и скипетре своей родины, он славил чужое знамя. Неужели ты не убедился в этом, читая нашу историю? В этом-то и заключается наш недуг. Мы не умеем служить себе, для этого мы очень слабы, а для посторонних мы талантливы, мы все умеем! Если бы армянские гении не растрачивали себя в чужих странах, если бы служили своей родине, я уверен, что Армения сегодня не была бы в столь плачевном состоянии…

Но ты сам понимаешь, Давид, что я веду речь о тех армянах, кто честно и добросовестно служили чужим. Они хотя и не принесли никакой пользы нашей родине, но прямо и не вредили ей. Сколько же предателей, став орудием в руках чужеземцев, грабили и разрушали страну, вырезали своих родных братьев! Я лично не вижу особой разницы между первыми и вторыми. Один наносят вред непосредственно и сознательно, другие — косвенно и неосознанно. Одни, будучи предателями — вспомни Васака! — разрушают и сжигают Армению, а вторые, подобно добросовестному Вардану^[49], возглавляют персидское войско, чтобы победить кушанов^[50] и своими победами приумножить могущество Персии, врага своей страны. Как ты думаешь, Давид, они приносят меньше вреда? Я считаю, что не меньше, и даже думаю — не поверни Вардан оружие против персов, он был бы не лучше Васака. Служить врагу отчизны, множить его силу и славу — значит действовать во вред своей родине. Какая разница — быть вором или другом вора? Служба иноземцам — нечто схожее с этим, ибо все чужестранцы — наши враги. У нас нет и не может быть друзей, потому что мы сами себе не друзья. Кто сам не любит свой народ, тот не вправе ожидать любви от других народов. Мы сами виноваты в своем несчастье — никто другой не повинен в нем…

Я знаю твое великодушное сердце, Давид, ты из тех, для кого нет родины и нации, чья родина — весь белый свет, а нация — все человечество. Ты готов оказать помощь всюду, где видишь насилие и угнетение. Но ведь „своя рубашка ближе к телу“…

Помнишь эти евангельские слова? Не велика доблесть, оставив своих детей голодными, добывать хлеб для чужих… У нас и без того мало сил, мы должны беречь их, а не тратить попусту…

Грош цена славе, которую армянин стяжает на чужбине. Это даже своего рода преступление, неблагодарность в отношении народа, чья кровь течет в его жилах. Не обижайся на мои слова, Давид, я ведь твой друг и товарищ. Скажи, как ты выполняешь свой долг перед родиной? Ведь твое тело, кровь и сердце, все, что у тебя есть, принадлежат ей, получено от нее. Почему же ты не возвращаешь назад полученное? Не уподобишься ли ты недобросовестному должнику, отказывающемуся платить по векселям? Да, уподобишься, и каждый из нас, кто так поступит, будет выглядеть столь же дурно…»

Далее автор письма обращал внимание Давида на петицию, присланную из Сюника, просил прислушаться к голосу представителей нации и немедля поспешить на родину. Степанос описывал запутанное политическое положение в стране: персидский трон расшатан и каждый день приближает его к гибели, надо этим воспользоваться и не упустить удобного случая. И далее, льстя самолюбию своего школьного товарища, Степанос писал:

«Дворянское сословие у нас развращено, на пего особенно полагаться нельзя. На протяжении веков под влиянием персиян благородная кровь их оскудела. Ныне только выходец из народа, родной его сын в силах спасти родину. Кто может быть им, Давид, если не человек, переживший всю боль народа, все его муки? Твоя миссия велика. Обстоятельства принуждают тебя стать спасителем своей страны. И ты должен исполнить свой долг…»

— Исполню, — произнес Давид Бек в глубоком волнении и отложил письмо.

II

Затем он приказал вызвать к себе гонца.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Агаси, твой слуга, — став перед Беком, ответил приезжий с чувством собственного достоинства. — Отец мой служил управляющим у мелика Вартанеса, мать была у них прачкой. Я вырос в семье мелика и ел его хлеб. Во время гибели их дома был убит и мой отец. Проклятые персы искололи кинжалом все его тело, допытывались, где мелик прячет свои богатства. Но отец молчал, он предпочел умереть, но не выдать хозяина. Мать ненадолго пережила отца, горе свело ее в могилу. Сам я вместе со Степаносом попал в плен к Фатали-хану. Когда князь Торос освободил нас, я уже не расставался со Степаносом. Мой отец служил его отцу, а я служу сыну.

— Все это хорошо, — прервал его Давид, — но ты лучше расскажи, что нынче делает твой хозяин?

— Что может делать орел с перебитыми крыльями? Владения его отца захватил мелик Франгюл. Князю негде голову приклонить. Ему остается, подобно Кёроглы^[51], скитаться с места на место и мстить, наказывать за злодейства и бесчинства, где только столкнется с ними.

— Есть у него под рукой люди?

— Небольшой отряд, но стоит тысячи человек. Все отборные храбрецы из наших краев, преданы ему душой н телом.

— Ты тоже из них?

— Да.

Разговор с соотечественником доставлял Давиду Беку большое удовольствие. Он как бы частично утолял накопившуюся с годами тоску по родине. Давид велел нарочному сесть рядом, и тот устроился у костра на подстилке.

Агаси поразил непритязательный образ жизни Давида Бека. Он ожидал увидеть прославленного полководца грузинского царя в роскошном дворце. Но что он видел? Жалкую лачугу, как у последнего крестьянина в Сюнийском крае. «Как же бедна эта страна, если ее видный государственный муж живет в таких условиях! — думал Агаси. — Каково же тогда положение простого народа?»

Его размышления прервал Давид Бек, спросивший, в каких отношениях мелик Франгюл и Давид Отступник.

— Они грызутся, как две собаки, — ответил Агаси, — и каждый старается вырвать у другого кость.

— К кому же из них больше милостив Фатали-хан?

— Хан блюдет свою выгоду — кто больше даст, к тому и прислушивается.

В доме у Бека проживала грузинская семья из крепостных его собственной деревни, полученной в дар от грузинского царя за одержанную им блестящую победу над лезгинами. Семья вела хозяйство Бека: невестка и дочери были служанками, а мужчины — слугами. Не стесняясь, по-домашнему, они то и дело входили и выходили из комнаты. Бек велел приготовить ужин.

Женщины подошли к костру, придвинули друг к другу лежавшие на полу поленья, и огонь разгорелся, распространяя вокруг приятный свет. Над костром свисали цепи, вроде тех, на которых держатся светильники Они переходили в загнутые крючья, на них подвешивались большие и малые котлы, если требовалось сварить еду. Женщины подтащили котлы, и начались приготовления к ужину.

— Зажарьте несколько фазанов из тех, что сегодня принесли, — сказал Давид женщинам.

— Твоя воля, господин, — радостно ответили те и, рассевшись прямо на голом полу вокруг огня, начали тут же ощипывать фазанов, которых принес с охоты Бек.

Давид продолжал беседу с гонцом о делах Сюника. А между двумя молоденькими женщинами шел другой, не менее интересный разговор.

— Какие красивые перья! — в восторге произнесла одна из них, по имени Тина. — Соберу, набью подушку, подложу под голову и буду сладко-сладко спать. — Сказав это, молодая женщина приложила ладонь к уху, закрыла красивые глазки и склонила голову набок, показывая, как чудесно она будет спать. Это вызвало зависть ее товарки Даро, она сильно толкнула Тину в бок и сказала:

— Ах ты, собачье отродье, разве мне не хочется подушки? Все для тебя, все для тебя! Я тоже хочу!

— Ты небесного огня хочешь и чертовой напасти! — ответила та, не замедлив в свою очередь толкнуть Даро. — К твоей обезьяньей голове больше бы подошла набитая соломой подушка.

Она явно преувеличивала. Даро вовсе не была похожа на обезьяну, наоборот, у нее было более свежее и приятное личико. Нанесенное оскорбление и боль в боку разъярили Даро. Обеими руками она схватила Тину за косу и так сильно дернула, что та едва не упала в костер.

— Вай, вай! — запричитала Тина и тоже вцепились в волосы Даро.

Они принялись таскать друг друга за волосы. Шум привлек внимание Давида. Но, видимо, подобные сцены повторялись часто, и он не придал этому особого значения, только прикрикнул на них:

— Тина, Даро, что случилось? Здесь не место для драк. Если хотите задушить друг друга — выйдите отсюда!

Пока женщины, для соблюдения приличий, собирались перенести свою свару в другое помещение, подоспели их мужья. Взяв из дров, заготовленных для костра, по дубинке, они стали колотить своих жен.

— Бесстыжие, — приговаривали мужья, — нашли время для ссор! Вы что, не видите, у нашего господина сегодня гость?

Словно скромное поведение следовало соблюдать только при гостях. Наказание подействовало, и женщины решили отложить сведение счетов до более удобного случая. Мир был бы восстановлен, если бы не вбежала разъяренная свекровь, блюстительница порядка в доме, старая Кетеван. Она вырвала у мужчин палку и стала довершать начатое ее сыновьями. Невестки подняли страшный визг.

— Вот вам, вот вам! — говорила взбешенная старуха, избивая их.

— Довольно, успокойся, Кетеван, — произнес Бек с досадой.

— Мало бьем их, мой господин, — ответила добросердечная Кетеван, не унимаясь. — Уж сколько дней не колотили, вот они и взбесились. Пороть их надо, все время.

— Прекрати! — приказал Давид.

Но рассерженная старуха решила сделать выговор своему хозяину:

— Это все ты виноват, господин, — сказала она, укоризненно покачав головой, — все из-за твоей мягкости. Если бы ты, как другие господа, наказывал их, они б так не обнаглели. Не одни мои невестки, весь народ в деревне распустился, и только оттого, что ты не велишь их бить. Такого хозяина я еще не видывала. Посмотри на нашего соседа Гиоргия — как он мучает своих крепостных. Потому-то его все и боятся.

Давид только улыбнулся в ответ. Крепостничество довело этот жалкий народ до скотского состояния, и битье считалось здесь единственным способом держать людей в повиновении. Удивительнее всего было, что и сами крестьяне привыкли к этому и считали странным, когда их не пороли.

Агаси не знал грузинского языка и не понимал, о чем они говорят. Но то, что он увидел, произвело на него удручающее впечатление. «Что за бесстыжие женщины и что за дикие мужчины, — думал он, — мало того, что женщины разговаривают при незнакомых мужчинах и ходят с открытыми лицами, да еще не стесняясь, грубо ссорятся и дерутся». Он вспомнил застенчивых сюнийских женщин, которым не полагалось разговаривать с посторонними мужчинами или показывать им лицо. Здесь же Агаси видел совсем иные нравы и воспринял эту страну как край дикарей.

Однако замечание старухи не лишено было оснований. Давид и в самом деле мало разбирался в хозяйстве и семейных делах. Подчас и великие государственные умы диктующие миру законы, у себя дома не могут навести порядок. Человек военный, Давид не уделял внимания дому. Он бывал рад, когда его оставляли в покое наедине со своими думами. И его доброе лицо, слегка омрачившееся, приняло прежнее выражение, как только кончились шум и переполох.

Тина и Даро, точно дети, уже забыв, как они дергали друг друга за косы, теперь мирно беседовали, говорили друг другу ласковые слова, смеялисьи улыбались, продолжая ощипывать фазанов. Видимо, сердцам их была чужда злопамятность, и они не знали, что такое обида.

— Тина, милая, — сказала Даро, движением бровей указав на Агаси, — откуда приехал этот человек? Глянь, какие у него красивые усы!

— А глаза еще лучше, — вполголоса произнесла Типа, — и крепостных у него, наверное, видимо-невидимо.

— Потому-то наш ага оказывает ему такие почести. Видать, из благородных, среди наших тавадов^[52] таких мало. А как одет! — сказала Даро с восхищением.

Агаси был одет в архалук и чуху из домотканой шерсти, которую носят в Сюиике все крестьяне, однако эта одежда привлекла внимание молодых женщин потому, что в их стране так одевались только помещики — тавады, и то в особо торжественных случаях.

Женщины кончили ощипывать фазанов, выпотрошили, вымыли их и, нанизав на шампуры, поднесли к огню. Шампуры подвешивали на цепях, спускавшихся с потолка и, поворачивая их, постепенно и равномерно поджаривали мясо. Еще несколько минут назад разъяренная Кетеван, ныне в прекрасном расположении духа занялась котлами, которые висели над костром. Варево издавало меланхолическое бульканье и распространяло вокруг соблазнительный аромат. Молоденькие девушки бегали взад-вперед, выполняли разные поручения старухи. Вместо свечи в руках у них были сосновые лучины, наполняющие комнаты приятным запахом смолы. То были дочери Кетеван — Софио, Пепело и Нино. Эти веселые простодушные создания, одетые в длинные ситцевые платья, бегали босиком вокруг костра, и хотя старуха время от времени ворчала на них, это нисколько не мешало их беспричинному жизнерадостному настроению.

— Софио, — спросила Пепело у старшей сестры, — этот господин надолго останется у нас?

— Не знаю, — холодно ответила Софио, — может, останется, а может, уедет. Кто его знает.

— Я бы так хотела, чтобы он остался навсегда, — улыбаясь сказала Попело. — А ты?

— Очень надо! На что он мне сдался? — ответила Софио, и презрительная гримаса исказила ее хорошенькое личико.

— Ведь какой красавчик!

— Ну и бери его себе! — ответила Софио пренебрежительно.

Молоденьким девушкам свойственно пренебрежением выражать свои первые чувства. Когда вы говорите деревенской красотке любезности и она отвечает грубостями или пощечиной, считайте ваши ухаживания принятыми. Этим и объясняется презрительное отношение Софио к Агаси. Мужественный сюниец уже обратил на себя внимание дочерей и невесток старой Кетеван, хотя он ни с кем не заговаривал и не обращал на женщин никакого внимания.

Между тем, жизнь в маленьком домике становилась все оживленное и веселее. Сыновья Кетеван, слуги в доме Бека, завершили работы в хлеву и маране^[53] и по-домашнему расселись вокруг огня. Один из них просто грелся, с восторгом прислушиваясь к бульканью варева в котлах, второй блаженствовал, вдыхая аромат жарящихся фазанов, третий штопал свои порванные трехи, четвертый прочищал мелким песочком заржавленное ружье. Подле них сидели полуголые ребятишки — внуки Кетеван. Один лениво зевал, остальные тупо уставились иа кипящие котлы. Сверкало неяркое пламя костра, освещая картину первобытной жизни, своей простотой подчеркивающей все блага патриархального уклада.

Подперев рукой голову, Бек задумчиво откинулся на подушки и, казалось, не замечал ничего вокруг. Он мысленно перенесся в родные края. Вспомнил горькое детство, бедных родителей, все муки и горести, выпавшие на их долю. Пятнадцать лет на чужбине представлялись теперь неким сном, и он, словно пробудившись ото сна, стал припоминать безрадостные дни прошлого. Снова взял петицию епископов, меликов и старост и еще раз перечитал.

Агаси молча сидел на тахте. Внимание его привлекли невестки, которые месили в корыте тесто из кукурузной муки. Они скатывали шарики и, перемешав раскаленные угли, зарывали тесто в золу, где оно пеклось. То был принятый в этих краях способ хлебопечения, и он поразил Агаси. Он вспомнил белый, как бумага, тонко раскатанный лаваш своей родины, выпекаемый в тонирах. «Как они могут есть такой хлеб, — думал Агаси, — и вообще, как можно жить в таком доме?» Он перевел взгляд на единственный уютный уголок комнаты, где стояла тахта. Только здесь и было на что посмотреть. На стене висело в ряд старинное и новое оружие, пороховницы, кольчуги, персидские шлемы с железными вакасами, щиты, копья, секиры — сработанные грубо, на старинный лад. А рядом — современное оружие: сабли, пистолеты, ружья, лезгинские кинжалы — все роскошной выделки. Не были забыты и оленьи рога с серебряным покрытием, всевозможные чубуки, винные фляжки, изготовленные из красного и черного дерева, охотничьи роги — короче говоря, все, что составляло главное богатство хозяина.

На других стенах Агаси увидел предметы попроще — уздечки, седла, арканы, связанные друг с другом маленькие глиняные барабаны — дайры^[54], на которых играли молоденькие невестки и девушки.

Давид Бек снова перечитал петицию и обратился к Агаси:

— Когда ты собирался ехать сюда, Фатали-хан был в Кафане или в другом месте?

— В Кафане его не было, — ответил Агаси, радуясь в душе расспросам Бека. — Тогда он со своим племенем перебрался на другой берег Аракса, чтобы провести лето в горах Карадага.

— Он, конечно, пробудет там до конца осени?

— Да, пока не промерзнет вода, пастухи не возвращаются с кочевья.

Последние слова обрадовали Давида Бека, и его лицо прояснилось. Он был охвачен воодушевлением, как человек, узнавший, что все обстоятельства благоприятствуют заветной цели.

Размышления его прервал донесшийся снаружи шум.

III

Со двора послышался собачий лай. Видимо, псы на кого-то напали. Сыновья старой Кетеван, Фридон и Нико, взяли дубинки и выбежали посмотреть, что случилось. Бешеный лай перемежался угрозами и бранью. Женщины тоже бросились было к двери, но на пороге в страхе отпрянули назад и подняли визг. В комнату с руганью ворвался мужчина гигантского роста, который крепко держал за уши большую овчарку, подняв ее на высоту своего роста. Широко раскрыв пасть и показывая белые клыки, собака рычала, скулила и могучими лапами царапала грудь великана, но не могла высвободиться из его рук.

— Впредь тебе наука, — приговаривал великан, — я оттаскал тебя за уши, чтобы ты не смел набрасываться на Баиндура!

Поступок гиганта, вначале наведший было ужас на домочадцев, теперь вызвал всеобщий хохот. Окружив Баиндура, все стали просить его отпустить пса и посчитать наказание достаточным. Верзила с силой отшвырнул зверя в сторону, и тот остался лежать неподвижно на полу. Потом в величественной позе стал возле пса и сказал:

— Вот так, негодяй, теперь будешь знать, как обращаться с князем Баиндуром! Сам персидский шах называл меня батман-клычем, а ты, мерзавец, с кем вздумал шутки шутить?..

Персидский шах за невиданную силу наградил князя Баиндура титулом «батман-клыч», что означало храбрец, носящий саблю весом в один батман^[55]. Однако какое дело было несчастному псу до того, что этот верзила заслужил какой-то там титул у персидского шаха?

Видя, что собака не подает признаков жизни, князь оставил ее на полу и, подойдя к Беку, заговорил точно сам с собой:

— Каков хозяин, таковы и собаки: даже не нюхали слова вежливость…

Давид Бек, давно зная вздорный характер гостя, не только не обиделся на эти слова, но с юмором воспринял всю эту историю с невежливым псом. — Ты достаточно наказал этого негодника, князь, — сказал он и пригласил гостя сесть. — Теперь он поймет, как надо обращаться с батман-клычем персидского царя.

Лишь подойдя поближе к Беку, Баиндур заметил Агаси, который с удивлением смотрел на разыгравшуюся комедию.

— Этот откуда объявился? — спросил князь, с недоумением глядя на Агаси. — Должно быть, висельник какой-нибудь, уж непременно от виселицы спасся — порядочных людей в наши края нe заносит.

— Он мой земляк, — предупредил Давид Бек, боясь, как бы тот не устроил какой-нибудь скандал и с Агаси тоже.

— Готов отрезать себе пальцы, если он не с виселицы сбежал!

— Это смелый, толковый парень.

— То есть из тех, кто присвоил сандалии Иисуса Христа?..^[56] По глазам видно. Не так ли? — Последний вопрос он адресовал самому Агаси.

Слова великана до такой степени оскорбили Агаси, что, несмотря на титул батман-клыч, данный персидским царем, он готов был вонзить кинжал в грудь князю и показать, что и с ним тоже шутки плохи. Но так как Давид Бек с уважением относился к этому человеку, Агаси сдержал гнев и ничего князю не ответил.

Баиндур сел рядом с Давидом на тахту. А домочадцы были заняты лежащим в обмороке псом. Один лил на него холодную воду, другой тянул за хвост, третий за ухо — одним словом, пускали в ход все известные им лечебные средства, чтобы привести собаку в чувство. Наконец, несчастный зверь встал и, пошатываясь, как пьяный, медленно побрел к двери, проклиная в душе батман-клыча персидского царя, столь жестоко обошедшегося с ним.

Батман-клыч персидского царя уже не обращал на пса никакого внимания, его взор был теперь прикован к кипящим котлам и мясу, поджаривающемуся на шампурах.

— Черт бы тебя побрал, Кетеван, — сказал он старухе, — что тут происходит в такой час, свадьба, а?

— Не видишь — у нашего хозяина гость, чего спрашиваешь? — огрызнулась старуха, продолжая возиться у очага.

— Я-то вижу, старая, что у вашего хозяина гость, — отвечал тот хрипло. — Вот только меня никогда не видят твои ослепшие глаза, когда я прихожу сюда.

Старуха ничего не ответила, решив, что спор с ним заведет ее слишком далеко, тем более, что князь Баиндур, к чьим грубым шуткам все уже давно привыкли, был навеселе.

— Где ты пропадал? — спросил князя Давид Бек, собираясь положить конец разговору.

Вместо ответа князь обратился к одной из юных невесток старухи:

— А ну иди сюда, Даро, мой поросеночек, подойди ко мне. Что это с тобой, и поздороваться не хочешь с Баиндуром?

Даро, краснея и дрожа, подошла. Великан взял ее руку и так сильно сжал, что бедная женщина вскрикнула и едва не упала в обморок.

— Тебе бы только на женщинах пробовать силу, — насмешливо произнес Давид Бек.

— Это доставляет мне большое удовольствие, — ответил, смеясь, князь Баиндур.

— Как кошке — писк мыши, когда она ее поймает. Не правда ли?

— Верно, мой смышленый малыш, ты все правильно понял, бог свидетель. Недаром грузинский царь назначил своим везирем такого мудреца, как ты. Ума палата. Что и говорить, тебе все ведомо.

Давид Бек только улыбнулся в ответ. Тем временем дочери старой Кетеван Софио и Пепело, дрожа от страха, как бы их не постигла участь Даро, собирали на тахте ужин. К счастью, великан обратился к одному из сыновей Кетеван:

— Эй, Нико, ступай, откупорь новый карас^[57] вина — того самого, красного.

— Из того, что открыли третьего дня, еще и половину не выпили, господин, — ответил Нико и не тронулся с места, — и там тоже вино красное, совсем как гранатовое зернышко.

— Тебе что говорят, осел эдакий! Нечего рассуждать! — вскричал князь, приходя в раздражение. — Сейчас нагрянет столько гостей, что если даже твоя мать голову свою отдаст им на съедение, они и то не насытятся.

Нико молча взял на плечо лопату и вместе с братом Фридоном отправился за новым карасом вина. Сестра их Нино несла зажженную лучину, освещая дорогу. Около ста карасов с вином были зарыты в саду. Нико стал лопатой рыть землю, а его брат руками разгребал ее. Вскоре показалась крышка караса, они сняли ее и с наслаждением вдохнули благородный аромат кахетинского. Прежде чем достать карас, братья налили вина в большой деревянный кубок, не забыли поднести и сестре Нино для утоления жажды. Потом наполнили бурдюки, снова плотно закрыли крышку, зарыли карас в землю и вернулись в дом.

Баиндур заявил, что хочет попробовать вина из нового караса. Он опорожнил бадейку и с удовольствием произнес:

— Это я понимаю, и в самом деле кровь господня! А ты, болван, хотел наполнить наши желудки уксусом, — обратился он к Нико. — Это вино ублажит и меня и бога. Куда же эти негодяи запропастились? — продолжал он как бы сам с собой. — Оставил я их у колодца, а до сих пор никого нет.

Давид Бек отлично знал, кого ожидает Баиндур и не стал об этом спрашивать, сам же он предпочел бы, чтобы этой ночью его оставили в покое — хотелось побыть одному, поразмыслить.

Но старая Кетеван не утерпела и спросила:

— Кто должен прийти?

— Черти по твою душу, старая карга, — ответил Баиндур со смехом. — Потерпи, сейчас сама увидишь. Ввалятся, точно стая голодных волков.

Но сам гигант, не утерпев, встал, чтобы выйти посмотреть, почему гости задерживаются. Во избежание новыx неприятностей, Давид велел слугам привязать собак.

— Не надо, — возразил великан, — собака не ест собачьего мяса… — и вышел из комнаты.

После его ухода Агаси спросил у хозяина:

— Он что, сумасшедший?

— Нет, очень добрый и искренний человек, — ответил Давид.

Князь Баиндур был армянин, родом из Сюника. Ему было лет сорок пять. Нелегкая служба то при персидском, то при турецком дворах и полная приключений жизнь покрыли ого голову ранней сединой, так не идущей к его живому свежему лицу. Еще до того, как приехать в Грузию, он был военачальником в Атрпатакане у наместника персидского шаха, который очень любил и уважал его. Однако из-за любовной интрижки с одной из гаремных жен Баиндур был вынужден оставить Тавриз и уехать в Грузию. Здесь он обрел покровительство Давида Бека и по его рекомендации устроился на службу при грузинском дворе.

Во все века так повелось, что вокруг отважного армянина, преуспевающего на службе при греческом, персидском, арабском и грузинском дворах, постепенно собирались желающие устроиться на службу у своего соотечественника. Так, многих привлекла в Грузию известность Давида Бека. Со всех сторон стекались к нему искатели приключений, беженцы, неудачники и находили здесь покровительство и занятие. Бек был очень высокого мнения о храбрости и преданности армян и старался окружить себя соотечественниками. Их было у него уже больше двадцати человек. Баиндур был одним из них. Двери дома Давида Бека всегда оставались открытыми для армян, а стол — накрытым для всех. Вот отчего князь Баиндур здесь чувствовал себя как дома и по-хозяйски обращался с винными карасами Бека.

— Сейчас увидишь кое-кого из видных местных армян, — сказал Давид Бек Агаси, — многие — наши земляки, из Сюника.

Агаси стал с нетерпением ждать возвращения Баиндура, вышедшего встречать гостей. Кетеван недовольно ворчала, во время этих приемов ей доставалось больше всех: старуха не спала до утра, а ее усталое, нагруженное тело нуждалось в покое. Поэтому недовольству ее не было границ, когда Бек приказал приготовить побольше еды.

IV

Тут за дверью послышались мягкие звуки волынки и печальная песня ашуга:

То была песня раба, который даже в любовных переживаниях избирает судьей господина, и все доброе и прекрасное связывает с ним.

Песня выманила во двор дочерей и невесток старой Кетеван. Они веселой гурьбой выбежали навстречу гостям. Вышли и ее сыновья, чтобы унять собак. Просторный двор заполнился шумной толпой. Прислуга освещала факелами эту веселую компанию, разноголосые восклицания которой разрывали ночную тишину. Кто-то из гостей с огромным кувшином в руках все время наливал и подносил гостям вина. Одни плясали, другие просто весело подпрыгивали, но все вместе своим нестройным фальшивым пением заглушали мелодию, которую играл на волынке ашуг.

Гости подошли к дверям Давида и громкими криками и восклицаниями стали вызывать хозяина. Но Бек не вышел — такие сборища происходили слишком часто, и он не придавал им особого значения.

— Не выйдешь — взломаем дверь! — раздались крики.

Тогда князь Баиндур вошел в дом, схватил за руку Давида, почти насильно потащил к двери, приговаривая:

— Нет, ты послушай, что тебе скажет батман-клыч персидского царя — на пиру и большой и малый ценятся одинаково. Пошли!

Появление в дверях Давида Бека гости встретили веселыми возгласами, ему протянули чашу с вином. Хозяин выпил за здоровье присутствующих и пригласил их в дом. Вся компания вошла в комнату, которая сразу же стала казаться тесной. Незанятым оставался только угол комнаты, где находился костер, в эту минуту заполыхавший еще ярче. Гости танцевали, пели, прыгали и, окончательно выбившись из сил, падали на тахту. Прибывшая с гостями прислуга отправилась в людскую к бочонкам с вином, и вскоре оттуда тоже донеслись ликующие возгласы.

Агаси удивленно наблюдал за этим беспечным, жизнерадостным людом. Такое веселье у него на родине можно было увидеть лишь на масленицу, когда все, и богатые и бедные, и умные и дураки, предавались безудержному восторгу, подобному безумию. Неужели эти люди — будущие спасители его родины, можно ли ждать от них чего-нибудь путного?

Всех гостей вместе с князем Баиндуром было четырнадцать человек. Здесь были Мхитар спарапет^[59] из Арцаха, отличавшийся серьезностью, которую сочетал с деловитостью и холодным расчетом, а храбрость — с крайней решительностью; военачальник Автандил из Лори, истовый верующий, чье строгое следование религиозным обрядам доходило до того, что, если случалось ему нарушить пост, он смывал грех не иначе, как убив турка или перса; Гиорги Старший и Гиорги Младший, близнецы, схожие еще и характерами, только Младший потерял в кулачном бою в Тифлисе глаз и постоянно горел желанием узнать, кто нанес ему увечье, чтобы выбить в ответ оба глаза; хромой Ованес из Еревана, маленький шустрый тип по прозвищу «Ловкач»; шушинец^[60] князь Закария, крепкий мужчина, хваставший тем, что его дед съедал за обедом жареного барашка; вор Цатур, родом откуда-то из Казаха — о нем в шутку рассказывали что если ему не удается что-нибудь украсть, он крадет собственные трехи, а на другой день ходит босиком, чтобы кража не обнаружилась; юный Моси из Нахичевани, прозванный за красивые глаза Карагёзом^[61]; шемахинец Татевос-бек и ага Егиазар из Гандзака, оба они не выносили, когда к ним обращались по имени без титулов; староста Арутюн из Вагаршапата, не терпевший людей духовного звания и говоривший, что, увидев во сне попа, весь день не выходит из дому. Кроме этих армян, выходцев из самых разных концов земли Армянской, здесь были и два грузинских дворянина, одного звали Сосико, другого Датико. О последнем рассказывали, что когда в Персии он попал в плен и его спросили, чего бы он пожелал за то, чтобы принять ислам, он попросил лишь пару носок и ничего больше.

Гости расселись на тахте как им было удобно, одни свесили ноги, другие подобрали их, третьи разлеглись. Князь Баиндур растянулся, положив свои длинные ноги на плечи вору Цатуру, и время от времени предупреждал, чтобы тот не вздумал красть его трехи, ибо он еще не спит. Ашуг все дул в свою волынку, но никто не обращал на него внимания, кроме женщин, которые окружили своего любимца и восторженно внимали ему. Только старая Кетеван кляла все на свете, недовольно бормоча: «Опять нелегкая принесла этих чурбанов!» Агаси сидел на полу около тахты.

— Где вы еще успели побывать? — спросил Давид Бек, и на его усталом лице показалась насмешливая улыбка.

— Нигде и всюду, — отвечал вор Цатур, — а нынче мы здесь.

— Начали мы с околицы села, — сказал хромой Ованес, сочтя ответ Цатура неудовлетворительным. — Начали с околицы и, выпивая и танцуя, заходили во все дома, наполняли опустевший кувшин и снова продолжали прогулку.

— Еще одно ты забыл, хромой бес, — поправил его князь Баиндур, поднимая с мутаки голову, — потом мы еще зашли домой к спарапету и потащили его с нами.

— Да, верно, мы зашли к спарапету, забрали и его, — продолжал хромой Ованес и добавил: — Спарапет уже лег спать, и мы силком вытащили его из постели.

Речь шла о Мхитаре спарапете, который теперь с любопытством приглядывался к Агаси.

— Кто этот юноша? — едва слышно спросил он у Давида.

— Из наших мест, — так же тихо ответил Бек.

— Что ему здесь надо?

— Утром скажу… — ответил Бек и, чтобы прекратить перешептывание, велел старой Кетеван подать ужин.

Гости потеснились к краю тахты, а Тина и Даро стали расстилать скатерть. Тахта была такая широкая, что на ней могли поместиться и скатерть и ковер для гостей. Еда подавалась на грубых медных тарелках.

Если считать еду своеобразным свидетельством утонченности вкуса народа, а также выражением его зажиточности, то Агаси не мог составить по ней благоприятного мнения о Грузии. Блюда эти не имели ни совершенства персидской кухни, ни разнообразия и тонкого вкуса армянской. Это было скорее слепое и неудачнее подражание патриархальной кухне полудиких кавказских горцев — лезгинов и черкесов, чем выражением собственных национальных склонностей. Испеченный в горячей золе кукурузный хлеб тоже говорил о довольно примитивном быте. Сносно выглядели только сосуды для вина, которые свидетельствовали о сравнительно развитом ремесле. Огромная чаша, стоявшая рядом с виночерпием, была покрыта бирюзовой глазурью, украшенной черными хаотичными штрихами. Вино пили из отделанных серебром больших рогов. Армянские мастера по серебру из Тифлиса приложили все свое мастерство к этим прекрасным чашам. Двух таких рогов было достаточно, чтобы захмелел мужчина. Однако они долго еще переходили из рук в руки, хотя перед тем, как сесть за стол, гости щедро воздали должное благородному кахетинскому.

Давид сначала выглядел очень печальным и задумчивым, но постепенно лицо его прояснилось. Мхитар спарапет тоже казался не в духе. Веселье остальных гостей выражалось в разноголосых восклицаниях, диких выкриках и нестройном пении. Все усердно пили. Толубаши^[62] призывал божью кару на того, кто осмелился не до последней капли опустошить рог. Не умеющему пить выливали оставшееся в роге вино на голову. Агаси тоже довелось несколько раз окреститься красным кахетинским. Наконец, не выдержав этого шумного застолья, он незаметно вышел из-за стола, ушел в конюшню и растянулся рядом со своим конем.

Между тем, шум нарастал, веселье принимало буйный характер. Невестки и дочери старой Кетеван сбились с ног, вертясь вокруг стола и выполняя бесконечные пожелания гостей.

— Мой дед в один присест съедал жареного барашка, а ты, старая ведьма, хочешь насытить меня этими птичками? — возмущался князь Закария, отправляя в рот половину жареного фазана, словно желая доказать, что может следовать похвальному примеру деда.

— Верно, твой дед съедал в обед жареного барашка, — смеясь ответил ему князь Баиндур, — зато он одним ударом сабли сносил голову быку, а ты, маленький внук большого деда, не сможешь снести голову даже теленку!

— Я могу испробовать свою саблю и на шее буйвола, — обиженно ответил князь Закария и опустил руку на эфес сабли. — Давид, прикажи сейчас же вывести из хлева буйвола, и я покажу, на что способен!.. И пусть батман-клыч персидского шаха увидит, что маленький внук большого деда не так уж мал, как ему кажется.

Увидев, что спор может завести их далеко, Давид примирительно сказал:

— Сейчас не время, это мы можем оставить на утро, если уж вы непременно хотите показать свою удаль.

Потом велел старой Кетеван заколоть еще двух ягнят для удовлетворения аппетита князя Закарии.

Шумные возгласы челяди и прислуги заглушили беседу господ. И стол у слуг был богаче, и вина побольше. Вскоре они вызвали из села сазандаров и начали петь и танцевать. Это наглое соперничество слуг несколько задело князя Баиндура. Он встал из-за стола и крикнул:

— Танец, танец! Князь Баиндур хочет танцевать!

Громкий бас батман-клыча привлек внимание женщин, предложение князя отвечало их желанию, словно они ждали лишь намека. Тина с улыбкой сняла со стены дайру, Даро спустила два глиняных барабана, связанных тоненькой кожаной бечевкой. Она отдала барабаны маленькой девчушке, которая стояла рядом, и к ним присоединился ашуг с волынкой. Оркестр был готов, дело было за танцорами. Тут поднялись Софио, Пепело и Нино, горя желанием немедленно пуститься в пляс. Невинная радость сияла на лицах этих беспечных, как бабочки, созданий. К приходу гостей они позаботились о своей внешности, каждая надела все самое лучшее. И теперь они были готовы скакать и прыгать хоть до утра.

— Начни ты, доченька, — князь Баиндур взял Нино за руку и вывел в круг.

Нино танцевала, Тина нежными пальчиками наигрывала на украшенной бубенчиками дайре, а Даро деревянными палочками стучала по глиняным барабанам. Ашуг изо всех сил дул в свою волынку, гости хлопали в такт музыке.

Казалось, все части тела Нино пришли в движение, соперничая друг с другом в подвижности. Усталую Нино сменили Пепело и Софио. Они плясали не лучше своей сестры, однако удостоились более шумного одобрения, потому что кружились и подпрыгивали удивительно ритмично и лихо.

Веселье разгоралось. В круг вступили гости. Первыми пустились в пляс грузинские князья Сосико и Датико. Трудно было назвать это танцем в полном смысле снова. В нем не было благородства и тонкого вкуса, одно лишь возбуждение диких лезгин, выражающих свои эмоции в резких телодвижениях и бешеных прыжках. По этой-то причине танец назывался лезгинкой, — пляской лезгин, у мужчин он сохранил свой буйный характер, у женщин был намного мягче.

Вавилонское столпотворение стало всеобщим, когда из соседней комнаты вышли слуги со своей музыкой. Тино с Даро, игравшие на дайре и бившие в барабаны, передали свои инструменты Софио и Пепело и присоединились к танцующим. Звуки зурны, постукивание дайры и барабанов, громкие хлопки, топот множества ног, возгласы пьяных слились в разноголосый дикий шум. Знать грузинского царя веселилась…

В суматохе никто не заметил появления какого-то шарообразного человечка, который сразу же присоединился к прислуге, старательно хлопал и кричал изо всех сил. Но его появление не укрылось от зорких глаз Баиндура. Подойдя к нему, князь сильно ударил его пятерней по голове и сказал:

— Здравствуй, Сакул, здравствуй! Чтоб провалиться тебе, когда это ты приехал?

Растерявшийся Сакул не сразу ответил, тем более, что его огромная папаха от сильного удара съехала на лицо, совершенно закрыв глаза и рыжую бороду. Немного придя в себя, он поспешил поправить папаху, чтобы увидеть, кто так грубо подшутил над ним и желая отплатить тем же. Но тут на него обрушился второй удар, и его маленькая голова окончательно потонула в огромной папахе, которая теперь дошла до плеч.

— Не слышишь, что ли, старая лиса, — когда ты приехал? — повторил свой вопрос князь Баиндур.

— Дай же сначала открыть глаза, поглядеть тебе в лицо, поздороваться, спросить, как ты себя чувствуешь! А там уж, конечно, отвечу, когда я приехал! Что ты, словно злой демон, терзаешь мою душу? — ответил Сакул, поправляя шапку, которая расширилась настолько, что уже не держалась на голове.

— Да что с проклятой делается? — недовольно ворчал Сакул. Он то и дело поправлял папаху, потом вынул из кармана большой носовой платок, служивший ему одновременно полотенцем, обмотал голову и тогда надел папаху. Однако шапка недолго держалась у него на голове. Гости уже заметили Сакула и стали по примеру Баиндура хлопать его по шапке, добродушно приветствуя. Под конец папаха так расширилась, что не то что платок, а и подушка, положи он ее, не помогла бы.

— Говорят, ты не растешь, Сакул, — добродушно ворчал толстяк, внимательно обследуя свою папаху, не порвалась ли она. — Как же расти Сакулу? Всякий раз, съедая такой удар пятерней, я становлюсь короче на пядь, будто меня вбивают в землю.

— Чтоб ты больше не выбрался оттуда и люди б не видели твоей мерзкой рожи! — заметил Баиндур и потащил Сакула к тахте.

Теперь Сакул подложил головной убор под себя, оберегая от опасности. Он беспокоился не о голове, которая давно уже привыкла к ударам, а о шапке, с которой продолжали бы забавляться пьяные весельчаки.

Это рассмешило Баиндура, и он обратился к гостям:

— Теперь я начинаю верить тому, что рассказывают об этом бездельнике.

История Сакула была известна гостям, поэтому князь не стал се пересказывать, но так как читатель не знаком с нею, мы расскажем, потому что она раскрывает кое-какие черты характера этого человека.

Однажды Сакулу нужно было пойти по делу к грузинскому царю. День стоял облачный, дождливый, на дворе грязь, лужи. Чтоб не намочить свои старые трехи, Сакул снял их и, держа в руке, пошел босиком. Все бы ничего, да по дороге стряслась беда. Когда он торопливо перебегал улицу, в ногу ему вонзился гвоздь. Боль была такой сильной, что его без сознания привели домой. Когда гвоздь вытащили и он пришел в себя, утешил себя словами, глядя на сочащуюся из раны кровь: «Хорошо, что я шел босиком, а то проклятый гвоздь мог пробить трех».

Известному скупердяю было все равно, что у него ранена нога, главное, чтобы уцелели трехи.

Сакул был по происхождению армянин, родом из Тифлиса. У него не было дома, семьи, дальних или близких родственников. Жил он ростовщичеством. Не было грузинского дворянина, который не задолжал бы ему. Все до одного презирали, унижали, били его, но ни у кого не доставало смелости отказаться платить проценты этому неумолимому человеку. «Он даже из камня может выжать деньги», — таким было всеобщее мнение о нем. Чтобы уплатить проценты Сакулу, грузинской владетельной знати едва хватало доходов с ее обширных земель.

Это был, как мы уже упоминали, мужчина лет пятидесяти, кругленький, как шар. Его архалук покрывали заплаты, а кафтан, трехи и шапка были лишь на четверть века моложе него. О почетной древности своей одежды Сакул говорил с большой гордостью. Если даже не согласиться с бытующим в народе мнением, будто рыжие родятся не от человека, а вырастают прямо из-под земли, то в отношении Сакула оно вполне оправдывалось. Подобного злодея не сыскать было не только среди сынов Адама, но и среди исчадий ада.

В последние годы он расширил сферу своей деятельности, занимаясь еще и торговлей пленными. Постоянные набеги лезгин и других горцев на Грузию открыли перед ним новый источник доходов. За определенную мзду он брался вернуть пленных их родственникам. Он отправлялся в Дагестан, выкупал пленных и по возвращении получал обещанную сумму. То же самое делал он и в отношении лезгин, если они попадали в плен к грузинам. Он был знаком со всеми племенными вождями горцев и, навещая, подносил их женам подарки и всюду встречал желанный прием. Узнав о прибытии Сакула, хозяйки собирались вокруг него и начинался торг. Торг всегда, разумеется, кончался в пользу хитрого торгаша, для которого не составляло труда обмануть наивных горянок. Тем не менее Сакул пользовался в Дагестане репутацией человека очень надежного. Все до того доверяли его честности, что часто вручали ему пленных без денег, уверенные, что Сакул уважает свое слово. И в самом деле, он уважал данное слово и еще ни разу не подвел никого. «Обжорство может лишить человека и куска хлеба, — любил повторять он турецкую пословицу. — Если я хоть раз обману людей, до самой смерти лишу себя верного заработка». Из его слов явствует, что он смотрел на справедливость и честность не с моральной точки зрения, а чисто по-деловому.

Таков был человек, которого столь неуважительно приветствовал князь Баиндур. Сакул только что вернулся из Дагестана и привез с собой целый караван пленных. Теперь он спокойно и безмятежно восседал на собственной шапке, весьма благодушно относясь к горьким шуткам пьяных гостей Бека. Однако рассказать о своем путешествии и возвращении он не успел — усталые гости начали понемногу расходиться, дом опустел, и всюду воцарилась глубокая тишина.

Остался лишь Сакул, они с Давидом Беком уединились и о чем-то долго говорили. Но какое же дело могло быть у первого государственного мужа Грузии к этому работорговцу?

V

Теперь настало время вкратце рассказать, как началась деятельность Давида Бека в Грузии.

Читатель помнит тот ужасный вечер, когда разыгралась буря и юный Давид покинул становище Фатали-хана, не забыл и то, что у него было рекомендательное письмо к армянскому князю Орбеляну, который должен был опекать юношу на чужбине. Но благим намерениям старого евнуха относительно Давида не суждено было исполниться по независящим от него обстоятельствам.

Приехав в Мцхет, юноша узнал, что князь Орбелян недавно скончался. Родственники пребывали еще в трауре. Давид предъявил им письмо старого Ахмеда, однако никто из родни покойного не мог понять, кто автор письма и какое значение следует придавать его просьбе. Встретив такой холодный прием, юноша не захотел стать обузой для незнакомой семьи, которую и без того постигло горе. Он подумал, что лучше жить своим трудом, никого не беспокоя, — сердце его было полно решимости, а кошелек туго набит золотом, полученным от Сюри.

Он отослал назад сопровождающих и написал старому Ахмеду, что хотя князя Орбеляна, на которого они рассчитывали, уже нет в живых, он чувствует в себе достаточно сил, чтобы подыскать себе занятие без покровителя и жить независимо и безбедно. Заканчивая письмо словами благодарности своему спасителю, Давид просил больше не тревожиться о нем, он в силах сам пробить себе дорогу в жизни.

Однако его самоуверенность не оправдала себя.

Чего мог добиться бедный юноша в чужой, незнакомой стороне, где рабство лишало возможности заработать на жизнь, где труд не имел никакой цены и где большинство народа даром работало на горсточку ленивых, расточительных, безалаберных дворян? Но и Давид не был подготовлен к какой-нибудь деятельности. Владей он ремеслом, которое из-за отсутствия ремесленников в этой стране могло бы найти применение, все было бы хорошо. Но выросший в деревне, он был типичным крестьянином, более или менее знакомым лишь с крестьянским трудом, совершенно презираемым в этой стране, где существовал бесплатный рабский труд.

Первое время он жил на привезенные с собой золотые, когда же деньги кончились, стал продавать одежду. Единственное, что он хранил, как святыню — это подаренную старым евнухом саблю, ее он решил оставить, если даже умрет с голоду.

Но долго так продолжаться не могло, надо было найти какое-нибудь занятие. Вначале он не унижался до грязной работы, потом примирился с ней, но и ее никто ему не предлагал. Жить с каждым днем становилось все труднее. Гордость не позволяла писать о своих невзгодах старику евнуху или Сюри. Но если бы даже захотел, как он мог известить их? Никакого сообщения с его родиной не существовало, надо было нанимать гонца, но на какие средства — он не имел ни гроша, да и кто бы взялся ради денег выбраться за пределы Грузии в такое тревожное время, когда дороги кишели разбойниками и ради одной луковицы убивали человека?

Жил он у армянина, розничного торговца. Опорожнив кошелек своего наивного гостя и забрав его одежду, тот не замедлил указать на дверь своего гостеприимного дома, сказав:

— Найди себе другое место, сынок, у меня большая семья, сам еле свожу концы с концами

Давид ушел, не сказав ни единого слова. В глубоком отчаянии покинул он Мцхет. На нем не было даже обуви. В незнакомом чужом краю встретил он единственного соотечественника, в котором надеялся найти сочувствие и поддержку, а тот ограбил его и выгнал вон.

Он одиноко бродил по горам, скрывая от людей свое отчаяние. Летнее утро было восхитительно прекрасным, но он не замечал вокруг ничего привлекательного. Птицы беззаботно щебетали, цветы весело улыбались, целуясь с первыми лучами солнца, но это еще больше угнетало его, наполняя сердце безграничной тоской: отчего все божьи создания веселятся, радуются, только он один не в силах наслаждаться жизнью?

Весь день он бродил в горах, сам не зная зачем. При виде человека он, как беглец, старался избежать встречи. Так прошло время до сумерек, стала сгущаться вечерняя синь. Пора было возвращаться в Мцхет — но к кому, в какую дверь постучаться? Единственный знакомый человек, его соплеменник, в котором он искал сочувствия, кому рассказал о своем несчастном прошлом, — выставил его за дверь. К кому же теперь обращаться? Ненависть грузин к каждому армянину была невыносима как смерть. Уже два дня он ничего не ел, и сейчас его больше всего мучил голод. Давид чувствовал ужасную слабость, силы постепенно иссякали. Он решил немного отдохнуть.

Ночной мрак окутал все вокруг. Давид оставил узкую тропинку, которая вела неведомо куда, и спустился в неглубокое ущелье. Он опустил свое усталое тело на траву. Здесь хорошо, никто не увидит его. Несколько минут он оставался недвижим, как труп, потом открыл глаза, чтобы понять, где находится. Но ничего не мог понять. Куда занесла его злая судьба? Он посмотрел на звездное небо. Этой ночью звезды были какие-то неспокойные, непрестанно перемещались и не стояли на месте. Что случилось? Он в замешательстве закрыл глаза. Потом снова открыл и увидел, что все небо кружится вокруг него, звезды движутся то вправо, то влево и, что самое удивительное, он и сам кружится вместе с ним. Что это такое? Неужели наступил конец света? Он снова опустил веки, чтобы ничего не видеть. Им овладел какой-то суеверный ужас, воображение разыгралось, Давид подумал, что находится в предсмертной агонии, что вот-вот появится ангел смерти и унесет его душу… Но почему он запаздывает? Давид с радостью бы встретился с ним. Ничего не может быть невыносимее его жизни. Долго он так промучился, не смея открыть глаз. Пытался заснуть, но сон не шел к нему. Ни смерти, ни сна — что это за наказание? Голод ли был тому причиной, или грусть и отчаяние ввергли его в такое состояние?

Открыл он глаза лишь наутро. Солнце уже стояло высоко над головой; горы, поля и ущелья были полны яркого безграничного света. Вместе с ночным мраком ушли и черные мысли. В сердце воцарилось глубокое спокойствие. Причины его он и сам не понимал. Новая ли жизнь, пробуждающаяся вокруг, или очарование прекрасного, божественного мира вновь разлили в его душе это умиротворение — он не мог объяснить, только на его бледном лице заиграла уверенная улыбка и с губ сорвалось: «Еще не время умирать, мне надо жить… Я поклялся на могиле своих родителей… и перед Сюри и стариком Ахмедом тоже… я должен выполнить свою клятву!»

Но нужно было как-то утолить голод, чтобы поддержать иссякающие силы. Он направился к протекавшему неподалеку ручью, стал рвать растущие на берегу знакомые ему травы, которые обычно едят в вареном виде или солят на зиму. Но вместо того чтобы утолить голод, они вызвали рези в желудке. Давид недовольно отбросил травинки. Поглощенный мыслями, юноша не заметил, что неподалеку, смеясь и распевая песни, проходили женщины. Они возвращались в поселок с овечьего стойбища, неся на плечах кувшины с молоком.

— Поглядите, поглядите, что ест этот человек! — сказала одна из женщин, показывая на Давида.

— Наверное, голодный, бедняга, — сказала хорошенькая девочка лет двенадцати, которая отличалась от остальных как одеждой, так и смелыми, уверенными манерами.

— Нет, не голодный, он, верно, сумасшедший, — ответила ей девушка постарше. — Видите, как у него горят глаза?

— Да ты о чем, Кекел, ты сама сумасшедшая, — ответила ей девочка и попросила одну из женщин налить в чашу молока.

Женщина спустила кувшин на землю, наполнила медную чашу, и девочка, держа ее обеими руками, побежала к юноше. Давид изумился этой детской доброте, девочку, казалось, послало ему само небо.

— На, выпей, — сказала она с искренним сочувствием, — я тебе и хлеба принесу.

Юноша обратил благодарный взгляд на это ангельское существо и принял чашу. Девочка побежала к своим подружкам и вернулась с куском хлеба. Ее поступок был до такой степени трогательным, что Давид совершенно растерялся. Он не нашел других слов, чтобы выразить свою признательность, и только возвращая чашу, сказал:

— Да благословит тебя бог, красавица.

Слова эти показались девочке такими странными, что она расхохоталась и убежала к подругам.

А юношу сейчас занимало лишь одно: кто эта девочка, чья она дочь? В таком юном возрасте столько милосердия и сочувствия к бедствующему человеку! И он тут же подумал, что, видимо, где-то неподалеку находится стадо, и направился в ту сторону, откуда шли женщины, надеясь разузнать у пастухов что-нибудь о девочке.

Тропинка со слегка примятой травой вилась по холмам. Она то терялась в густом кустарнике, то выходила на луга. Яркие лучи солнца щедро дарили горам и ущельям чудесное тепло, а вдали синее небо сливалось с вечным холодом заснеженных кавказских гор.

Утолив голод и восстановив силы, Давид торопливо шел вперед. Стадо, как он и предполагал, находилось неподалеку. На противоположном склоне, укрывшись от жары, лежали под сенью кустов овцы. Сытые и довольные животные, покойно опустившись на колени, вращали наивными глазами и с огромным аппетитом жевали. Проказники козлы, встав на задние копытца, пробовали силу своих рогов. Чуть подальше, положив головы на передние лапы, настороженно и хитро смотрели по сторонам огромные овчарки. Увидев юношу, они, сорвавшись с места, с лаем бросились к нему и растерзали бы, если б Давид не схватил лежавшее на земле полено и не стал отбиваться. Собачий лай привлек внимание одного из пастухов, который, сомлев от полуденного зноя, лежал под дикой грушей. Даже не пошевельнувшись, он лениво крикнул:

— Эй, эй! Давай с этой стороны иди, давай отсюда!..

Отбиваясь от собак и одновременно осматриваясь вокруг, Давид пошел на голос. Собаки подошли к пастуху и немного угомонились, поняв, что он не одобряет их поведения. Давид поздоровался и сел рядом с пастухом. Это был пожилой мужчина,один из тех горцев, что живут все время со скотом и уподобляются своим подопечным. Видно было, что он добродушен и наивен, как его овцы.

— Вот дьявол! Если бы ты не взял полено, они бы разорвали тебя, — сказал со смехом пастух, словно сделал открытие.

— Да, если бы не моя палка, овчарки бы меня растерзали, — ответил юноша, тоже смеясь.

— Ну и сатана же ты, — продолжал пастух с тем же добродушным смехом, — и где ты взял палку? Какой толстый сук!

— Да, толстый, — согласился юноша, — валялся там, видно, дровосеки забыли.

— Точно, дровосеки забыли, — повторил пастух, — как же ты все сообразил! Бог свидетель, уж очень ты хитер.

Желая положить конец истории с палкой, юноша замолчал. Но пастух снова начал:

— Это здорово, что дровосеки забыли полено, ей-богу, хорошо, не то мои собаки не оставили бы тебя в живых

— Это я уже слышал, — сказал юноша. — Чьи это овцы?

— Чьи же еще? — гордо произнес пастух. — Великого господина.

Услышав слово «великий господин», юноша сразу понял, о ком идет речь, и стал говорить с пастухом еще почтительнее: ведь то был царский пастух.

— А много еще стад у великого господина?

— У кого еще на свете есть столько скота, сколько у великого господина? — сказал пастух, удивленно покачав головой. — Здесь вот пасутся его овцы, а на склоне — больше двух десятков коров, столько же в стаде быков и волов. А еще у него целых десять ослов, пять мулов и больше двадцати лошадей.

«Столько добра имеет даже наш татевский мелик Давид», — сказал про себя юноша, вовсе не удивленный богатством великого господина.

— А на днях ему принесли в дар двух каких-то диковинных животных, не знаю, как они называются, — добавил пастух.

— Как они выглядят?

— Сущие дьяволы: ноги длинные-длинные, шея длинная, кривая. Третьего дня у дверей большого господина заиграла зурна, там собрался весь свет, а животных вывели людям на показ.

— Я тоже там был, это же верблюды. В нашем краю много верблюдов. Сначала их ставят на колени, потом навьючивают.

— Уж это и впрямь — сначала ставят на колени, потом навьючивают, верно говоришь. Ой, и хитер же ты, честное слово! Прямо сатана!

Слово сатана, так часто употребляемое пастухом, имело в его устах совершенно иной смысл: оно означало умный, сообразительный, все знающий. Но опасаясь, что рассказ о верблюде не скоро еще кончится, Давид перевел разговор на интересующую его тему.

— Сколько раз в день у вас доят овец? — спросил он, притворяясь, будто интересуется овцами.

— Как это сколько? — хрипло ответил пастух. — Дважды — в полдень да вечером, когда домой идти.

— В полдень, должно быть, доят прямо в поле?

— В поле, а то где же? Не видал разве: бабы понесли кувшины?

— Видел. Наверное, несут в дом великого господина?

— Ну да.

— А кто были эти женщины?

— Кто же еще — служанки великого господина.

Давид был почти у цели.

— Среди них была девочка в красном платье. Кто она такая?

— Ты спрашиваешь о Тамар, — сказал пастух с доброй улыбкой. — Тамар — дочь брата великого господина, случается, приходит к нам со служанками и даст мне хлеба с маслом. А я собираю для нее в лесу мушмулу, кизил, фундук. Славная она девочка. Если бы не умерла ее мать, для нее все было бы по-другому. Теперешняя наша госпожа не очень заботится о ней. Э-э, лучше не попадать в руки мачехи! Покойная госпожа была очень доброй женщиной. У меня еще хранятся трехи, что она мне подарила.

Потом пастух рассказал, что после смерти матери Тамар отец ее снова женился, но со второй женой прожил недолго: как-то во время набега лезгин он был ранен и умер. После его смерти Тамар осталась круглой сиротой на попечении мачехи. Теперь они обе живут в доме великого господина, и он относится к ней, как к родной дочери.

Пастух в свою очередь поинтересовался, кто такой Давид, откуда он родом, что делает в Грузии, чем живет. Узнав, что он без работы, сказал:

— Ты, видать, храбрый парень, да, очень-очень храбрый, еще никто не спасся от моих собак. А ты их ловко обвел вокруг пальца. Хочешь остаться у меня?

— Что мне делать у тебя? — спросил со смехом Давид.

— Как что делать? То же, что и я, — ответил пастух, широко раскрывая глаза под нависшими бровями и удивленно глядя юноше прямо в лицо. — Слушай, сынок, — продолжал он, — один из моих помощников украл у меня посох и сбежал. Мне все равно кто-нибудь нужен, вот ты и станешь мне помощником и будешь пасти со мной овец, понимаешь? Это дело нешуточное.

Сначала предложение показалось Давиду смешным: юношу вовсе не прельщала роль помощника пастуха великого господина, Но какое-то внутреннее побуждение заставило его согласиться. Ведь он сможет хоть изредка видеть Тамар, чья несчастная судьба тронула его, а доброе отношение к нему оставило в сердце такое теплое чувство, которому он и сам не мог дать объяснения. Кроме того, хотелось хоть ненадолго уединиться, отдохнуть среди гор и лесов, быть подальше от людей, от которых он не видел помощи и утешения. Уж лучше жить с наивными пастухами, выслушивать их бесхитростные истории, чем выносить нескончаемые упреки негодяя торгаша, так немилосердно ограбившего его.

— Ну, отвечай же, сынок, остаешься со мной? — снова спросил пастух.

— Остаюсь, — сказал юноша.

VI

Пастуха, взявшего к себе Давида, звали Сико. Это был грубо сколоченный, примитивный мужчина лет сорока. Семья у него была не очень большая: две дочери и сын. Как всякий грузин, он мало заботился о ней. До такой степени привык он к овцам и так любил их, что совершенно забывал о жене и детях. Очень редко случалось ему переступить порог своего дома. Из-за этого в Мцхете принято было говорить: «Это было в тот год, когда Сико пришел домой». Да и тогда все дни проводил он на пастбище с овцами, а ночью ложился в хлеву своего господина, что был в нескольких шагах от дома Сико. Ежегодно за труды ему выдавалось из господских амбаров пять мешков кукурузы, сто мер вина, двенадцать риалов деньгами, несколько рубашек, одни портки, две пары трехов — примерно столько, сколько получал военачальник. Этот завидный заработок выдавался его семье, и она тем кормилась. А Давиду, помощнику пастуха большого господина, оплаты не полагалось: для этого надо было прослужить не один год. По утрам он получал свой кусок хлеба на день, который держал в суме, да еще ежегодно выдавалась ему одежда.

И все же Давид был очень доволен своим новым положением. Горный воздух, привольная жизнь оказали на него благотворное действие. Огрубевшее от сурового климата и обожженное на солнце лицо хоть и потеряло юношескую прелесть, однако стало более мужественным, говорило о железном здоровье и силе. Трудно было узнать его в пастушьей одежде, сплошь состоящей из шкур животных. На голове у него была папаха из шкуры длинношерстных коз, космы которой скрывали пол-лица, что придавало ему грозный вид. Поверх рубахи — короткий полушубок из овчины, надет он был шерстью внутрь; широкие шаровары из грубой местной чухи, штанины которых ниже колен запускались в кожаные ноговицы^[63]; трехи надевались на голые без носок ноги. Подпоясывался он узким кожаным ремнем, с которого свисали лезгинский кинжал, пороховница, газыри и железная коробка с маслом для смазывания оружия.

Давид давно уже растратил и продал все, что привез с родины — коня, одежду, но оружие сохранил. Дорогой дар старого евнуха — саблю сюнийского царя — он заботливо завернул в тряпку и отдал на хранение своему новому покровителю — Сико. Давид всегда ходил с ружьем, пистолетами, кинжалами — здесь было много разбойников, и пастухи носили вместе с посохом также ружья, а в суме держали мешочки с пулями и порохом.

Частые кражи скота приучили Давида быть всегда готовым к опасностям. Кроме разбойников, приходилось иметь дело и со зверями. Горы и леса были полны волков, медведей, барсов, а хуже всего были набеги горцов — осетин, имеретинцев, хевсуров и множества других мелких кавказских племен. Стадо нуждалось в охране от всех, бороться надо было и с теми и с другими. Из этой-то школы и вынес юный Давид свое начальное военное образование.

Добросердечный Сико был настолько снисходителен к своему помощнику, что позволял ему иногда уходить от стада и заниматься охотой. Давид так наловчился, что ему удавалось застрелить не только зайца на бегу, но и убивать диких коз, оленей и медведей. Вскоре он получил известность и среди пастухов округи. Слава о его удали дошла даже до великого господина, с которым он удостоился чести познакомиться, когда относил к хозяйскому столу настрелянную дичь, а взамен получал порох, пули и щедро угощался вином из хозяйских погребов.

Это благожелательное отношение великого господина к Давиду чрезвычайно радовало Сико, и он часто повторял, словно что-то предчувствуя:

— Я знаю, когда-нибудь ты станешь тавадом — дворянином.

— Каким же это образом? — спрашивал Давид, не веря своим ушам.

— Как это каким? Станешь и все, — отвечал Сико и приводил множество историй, которые должны были свидетельствовать, что его предположения относительно будущего Давида небезосновательны.

— Однажды, — рассказывал он, — великий господин давал ужин своим придворным. «Кто из вас застрелит оленя к моему ужину?» — спросил он. Сынки тавадов взяли ружья и обыскали все горы и леса, ходили целый день, да так ни с чем и вернулись. В эту минуту к господскому двору явился плешивый Дарчо, неся па спине огромного оленя. «Ты славный парень, Дарчо», — сказал великий господин, похлопал его по плечу и сразу же повелел написать указ о пожаловании ему звания тавада, да еще одарил сорока домами холопов.

— Кто был этот Дарчо? — удивленно спросил Давид.

— Кто же, как не бездельник и пьяница — целый день мог работать в чужом доме за чарку вина.

Но Давид не думал ни о тавадстве, ни о крепостных. Он был счастлив, когда изредка встречал милую Тамар, слышал несколько ласковых слов и видел невинную улыбку на ее лице.

Тамар стала чаще бывать у пастухов. Раньше Сико собирал для девушки лесные ягоды и орехи, а теперь это делал Давид. Он отправлялся в самые глухие чащобы, забирался в заросли диких кустарников. Он не обращал внимания, что у него рвется одежда о колючки, он подвергался тысяче разных опасностей — лишь бы набрать лучших ягод. Вон на тех свисающих с высоких скал кустах видна спелая малина или ежевика, но, поднявшись туда, можно сломать ногу, разбить голову — все равно он готов пойти на смерть, лишь бы собрать ее любимые ягоды. Давид клал их в сплетенную им самим корзинку и припрятывал для Тамар.

Однажды вместе с корзинкой Давид подарил ей и букет цветов. Юноше не чужды были нежные чувства, но ему не хватало тонкого вкуса. Свой букет он составил целиком из желтых цветов.

— Мне не нравятся желтые цветы — сказала Тамар, но букет все же приняла.

— А какие тебе нравятся? — спросил юноша, покраснев от смущения.

— Красные, розовые, фиолетовые, синие… всякие другие, — ответила она, не переставая отправлять в рот преподнесенные ей спелые ягоды.

— А почему ты не любишь желтые?

— Не люблю и все. Сама не знаю почему, — сказала она. — Я и желтые платья не ношу, когда мне их шьют.

— Я знаю, тебе нравится красный цвет, — сказал юноша, посмотрев на нее с обожанием… — Когда я впервые увидел тебя, на тебе было красное платье.

— Где же ты меня увидел впервые? — с наивным видом спросила она. — И когда?

— Два года назад. Я увидел тебя на дороге. Ты возвращалась с прислугой и еще напоила меня молоком. Не помнишь?

Тамар приложила пальчик к губам, опустила обрамленные длинными ресницами глаза и впала в раздумье. Потом подняла голову и посмотрела Давиду прямо в глаза.

— Два года назад… молоко… Нет, не помню, — лукаво произнесла она.

— Да, два года назад, — дрожащим голосом сказал Давид. — С того дня я и взялся быть вашим пастухом…

— Зачем? — спросила Тамар, и на ее губах заиграла лукавая улыбка.

— Чтобы почаще видеть тебя.

Тамар рассмеялась и отбежала, но на минуту задержалась, и пораженный юноша услышал:

— Хоть я и не люблю желтый цвет, но букет возьму, ведь это ты дал мне… Я буду хранить его у сердца…

Этот разговор произошел вблизи овечьего стойбища, на берегу ручья. Густой кустарник скрывал Давида и Тамар от глаз служанок, занятых дойкой коров. Но они не заметили, что одна из них спряталась в кустах и подслушала разговор двух влюбленных, внимательно следя за малейшей переменой на их лицах.

Когда Тамар ушла, девушка некоторое время оставалась в своем тайнике, сердито глядя на Давида, который стоял неподвижно, как статуя, не в силах поверить тому, что услышал. Он бросился было за барышней, чтобы еще разок взглянуть на нее, но она уже ушла. Тут из кустов вышла служанка и побежала догонять своих подруг.

С этого дня каждое утро, пока еще не упала роса, Давид собирал в горах любимые цветы Тамар, составлял букеты, опускал в прозрачные воды родников, чтобы они до ее прихода не завяли. Но по целым дням и неделям цветы оставались в родинках, а Тамар не показывалась. Юноша рвал новые цветы, связывал букеты, а девушка не приходила. Что случилось, не больна ли она? Проходили недели, месяцы, а он не видел Тамар. Давид ходил как потерянный, с каждым днем становился все молчаливее и печальнее. Его подавленнее настроение заметили друзья, которые очень любили Давида, спрашивали, что с ним, но ничего не могли выведать у молчаливого и скрытного парня.

Кроме Давида, под началом Сико было еще шесть пастухов. Давида любили все. По вечерам возле костров на овечьих выгонах он часто развлекал их своими песнями. Как и каждый сюниец, он играл на таре и обладал очень приятным голосом. Но в последнее время он перестал петь.

— Что с тобой, Давид? — спросил как-то ночью Гево, один из молодых пастухов, найдя его лежащим на стойбище возле скалы.

— Ничего, — ответил Давид, не повернув головы, — плохо себя чувствую, видно, простыл.

Гево был больше других близок с Давидом, и в последнее время молча наблюдал за юношей, хотя ничего не говорил ему.

— Я все знаю, — проговорил он, — ты вовсе не болен и не простужен. Знаю, почему тебе так плохо.

— Почему же? — Давид поднял голову.

— Ты таишься от меня, а я-то думал, мы друзья, — продолжал Гево немного обиженно.

— А что рассказывать, ты же сказал, все знаешь.

— Да, знаю. Все дело в том, что Тамар больше не приходит сюда… А ты разве не понимаешь, почему ее нет?

— Нет. Если что-нибудь знаешь — говори!

— А вот послушай, — с дружеским участьем заговорил Гево и рассказал, что во время последнего свидания Давида с Тамар одна из служанок подслушала их разговор и донесла обо всем мачехе девушки.

Давид задрожал всем телом, им овладел такой ужас, точно скала, под которой он лежал, обрушилась ему на голову. Но он тревожился не за себя. Давид был не робкого десятка. Он не боялся, что его отношения с княжной, племянницей великого господина, станут известны людям. В крайнем случае, он может уехать из этой страны, увезя с собой любовь к девушке. Его терзала тревога за Тамар, которой пришлось бы перенести из-за него страдания, оскорбления и обиды.

— Ты об этом не думай, — утешал его добрый Гево, — все было бы так, как ты говоришь, живи она с родной матерью. А мачехе нет до нее дела, она только запретила ей выходить из дому.

— Но она может донести великому господину…

— Никому она ничего не донесла и даже служанке наказала молчать.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… служанка — моя подружка. Ее хозяйка так ненавидит Тамар, сказала она, что будет даже рада, если падчерица обвенчается с пастухом и покроет себя позором.

— Почему же тогда мачеха запрещает ей приходить сюда, к овцам? — спросил уже несколько спокойнее Давид.

— Кто знает, какие сатанинские мысли у нее в голове… — усмехнулся Гево.

— Я разгадаю ее мысли… — решительно произнес юноша, — и не позволю, чтобы о Тамар плохо говорили.

VII

Прошла осень, прошла и зима. Минуло восемь месяцев с тех пор, как Давид в последний раз встретился с Тамар. За эти долгие и трудные месяцы юноша видел девушку всего несколько раз, да и то издали.

Стояло вербное воскресенье, следующее за пасхой. В этот день ожидалось торжественное религиозное празднество на берегу Куры. Великий господин с семьей, его придворные с домочадцами и другие именитые люди решили отправиться к полуразрушенной часовне и там, на свежем воздухе, попировать на славу. Многие жители Мцхета, узнав об этом, уже собрались на берегу Куры и устроились на близлежащих холмах, чтобы издали поглазеть на интересное зрелище. С утра и пастухи великого господина тоже пригнали сюда овец — посмотреть, как веселятся богачи.

Погода благоприятствовала. На бирюзовом, сверкающем, как зеркало, небе, не было ни облачка, только вершины дальних гор еще покрывал пылевидный туман. Воздух был напоен весенней свежестью. Белые, желтые, синие подснежники, выпроставшись из-под снега, покрыли зеленые склоны и холмы. Сельские девушки гуляли шумными стайками и собирали цветы. А повыше, по берегам сотен ручейков, берущих начало от тающего снега, их матери собирали травы для солений. Чуть подальше паслись стада, и эхо, не умолкая, повторяло призывные голоса пастухов. Эта картина, освещенная мягкими, теплыми лучами солнца, дышала мирной простотой сельской жизни.

На берегу Куры, на зеленой площадке близ часовни, многочисленные слуги и служанки великого господина были заняты приготовлениями к обеду. В одном месте закалывали ягнят, в другом — уже разделанное мясо нанизывали на шампуры, в третьем — кипятили на костре воду для хашламы^[64], в четвертом женщины пекли хлеб на железных треногах. А чуть дальше выгружали и складывали около этой полевой кухни вино в бурдюках, привезенное на вьючных животных из погребов великого господина.

— Как ты думаешь, Гиго, кто сегодня победит — баран великого господина или же сына тавада Арчила? — спросил у Гиго крестьянин по имени Леко, который сидел на траве и смотрел издали, как готовят еду.

— Кто же не знает, что баран великого господина, — ответил Гиго, глубокомысленно решив, что баран великого господина должен быть таким же сильным, как и его хозяин.

На морщинистом лице Леко появилось нечто, похожее па улыбку, при этом его потрескавшиеся губы раздвинулись, обнажив редкие темно-желтые зубы.

— Это ты верно сказал, Гиго. Бог свидетель, верно, — произнес улыбаясь Леко. — Я поспорил с нашим соседом Косто, что победит баран великого господина. Я выиграю, правда?

— Да, — подтвердил Гиго и добавил: — Говорят, барана великого господина напоят вином, чтобы лучше дрался.

— А ты почем знаешь?

— Знаю… да только молчок. Если прознают — душу из нac вытрясут.

— Да что я, спятил, что ли?

В разговор вступил другой крестьянин:

— А я слыхал, будто пес великого господина сцепится с псом тавада Левана.

— Ох и повеселимся! — предвкушая удовольствие, в одни голос воскликнули Гиго и Леко и захлопали в ладоши.

— Говорят, сыновья Закарии и Алекса приведут на бои своих петухов, — сказал другой крестьянин, — вот будет на что поглядеть!

— Э-э, чего хотят, то и делают… Все что ни есть хорошего на свете — все ихнее…, а нам можно только издали смотреть, — добавил какой-то старик, вытащил дрожащими руками из-за пазухи кисет с табаком и втянул понюшку, чтобы немного утешиться.

— Один из петухов, — продолжал он со вздохом, — что сегодня сведут, — наш. Мой внук вырастил его. Ей-богу, в нашей деревне ему нет равных. Как только прознал про то сын Алекса, пришел и силком увел петушка. С того самого дня мой бедный внучек не перестает плакать. Если б увели мою единственную корову, и то бы я так не горевал.

— А великий господин выставляет собаку нашего соседа Ленто, — сказал другой крестьянин. — Уж такой свирепый пес — даже птица страшилась пролетать над крышей. Едва узнал о нем великий господин — пришел забрал пса. Ленто до сих пор его клянет.

Разговор прервался — донеслись звуки зурны и нагары^[65]. Люди бросились в ту сторону. «Идут!» — глухо пронеслось по толпе. На дороге появилась знать во главе с великим господином. Издали то была какая-то темная, неопределенная масса, которая незаметно двигалась к месту празднества. Но по мере приближения она становилась все более оживленной и беспорядочной.

— Смотри, смотри, вон тот черный всадник впереди — великий господин, — показывали один другому крестьяне.

— А белый всадник за ним — сын тавада Арчила.

— А красный рядом с ним — сын тавада Левана.

— Серый за ним — сын тавада Алекса.

— Нет, то сын Закарии, у Алекса нет такого коня, — уточнил стоявший рядом крестьянин, — конь у него каурый.

Так они спорили друг с другом, пока всадники не подъехали. Все зурначи и нагарачи из Мцхета и ближайших деревень собрались здесь и составили солидный оркестр. Залихватские, пронзительные взвизги зурны, дикий грохот нагары^[66], слившись, потрясли горы, создавая ужасную какофонию, однако всем это нравилось, кроме пасущихся на склонах гор овцам, они испуганно заметались туда-сюда, а овчарки, заслышав этот неожиданный шум, завыли ужасными голосами, заскулили и сердито залаяли. По-видимому, эти мудрые твари обладали более тонким музыкальным слухом, чем толпа, восторженно внимавшая странной музыке.

Впереди всей процессии выступал оркестр, следом торжественно вели животных, которых собирались стравливать. На длинней цепи два силача тащили барана великого господина, рога которого покрасили в розовый цвет. Пятна того же цвета украшали белую шерсть барана. За ним вели барана сына Арчила — тоже на цепи и с бубенцами, с тон лишь разницей, что шерсть и рога были покрашены нe в розовый цвет, на который имел право лишь великий господин, а в синий. После них так же торжественно прошествовала собака великого господина. Лоб ее, хвост и лапы были покрашены в розовый цвет. С почестями провели и пса сына Левана. Двое слуг несли на руках петухов сыновей Закарии и Алекса, и без того пестрые перья этих птиц были выкрашены в разные оттенки. У петухов на шее висело по бубенцу, двое слуг тащили прикрытые куском ткани клетки с куропатками, двое других несли клетки с перепелами, тоже закутанные в тряпки. Надо заметить, что на глазах у птиц и животных были повязки, чтобы они не освоились друг с другом до начала состязаний.

Позади баранов, собак, петухов, куропаток и перепелов ехал на вороном коне сам великий господин с телохранителями и свитой.

Пока торжественная процессия проходила под шум и взвизги зурны и нагары, а беспорядочная толпа со всех сторон с громкими криками хлынула ей навстречу, один из зрителей подошел к собаке великого господина и посмотрел на нее с тоской, точно после долгой разлуки встретил старого друга. Он хотел было обняться с милым его сердцу животным, расцеловать, но тут черный всадник мгновенно отделился от группы, бросился вперед и ударами хлыста отогнал его прочь:

— Сын свиньи, ты что обижаешь животное?..

Хотя глаза собаки были завязаны, умное животное узнало хозяина и, сделав беспокойное движение, хотело побежать за ним, прильнуть к ногам, проявить свою любовь и преданность. Но сильные руки, которые тянули цепь, не позволили. Подошедший был крестьянин Ленто, прежний хозяин пса. Напуганный ударами плети, он уже затерялся в толпе.

— Слыхали, что ему сказал великий господин? — переспрашивали друг у дружки крестьяне.

— Отчего не слыхали? Назвал его сыном свиньи… То-то возгордится Ленто, не кто-нибудь, сам великий господин обозвал его!

То, что Ленто отведал плетки, ничего не значило в сравнении с тем, что он удостоился чести услышать от великого господина столь «ласковые» слова.

Всадники, музыканты и животные, которым предстояло сразиться, уже добрались до реки. Из-за сильных дождей сумасшедшая Кура вышла из берегов больше обычного и разлила вокруг мутные воды. А близ места состязания зажатая в узком ущелье река свирепо рычала, пенилась и как безумная неслась вперед, поднимая вокруг вой и грохот.

Почему же выбор пал на это шумное ущелье? Другой причины не было, кроме той, что здесь, на вершине горы, уцелели развалины древней часовни. Каждый год в вербное воскресенье сюда стекался на богомолье народ, а потом весело пировал на свежем воздухе. Крестьяне со своими семьями, украсив тонкими свечами поля шапок, направлялись к часовне. Более имущие погоняли перед собой баранов на заклание.

Как мы уже говорили, развалины находились на вершине горы, откуда открывался великолепный вид. Семьи великого господина и тавадов прибыли с раннего утра и расположились на разостланных в тени ветвистого орешника коврах. В данном случае жены проявили больше религиозного рвения, чем их мужья; жены тавадов пришли сюда пешком до восхода солнца, a их мужья явились много позднее, да и то верхом. Женщины из низшего сословия добрались сюда босиком.

— Великий господин прибыл, — сказал своей братии монах, который сегодня руководил празднеством, — пойдемте встречать его.

VIII

Холм, на котором находилась часовня, покрывала густая толпа богомольцев — здесь был весь Мцхет. Как говорится, яблоку негде было упасть. На погибших, изъеденных временем развалинах горели тысячи свечей, зажженных верующими. В воздухе носилось священное благоухание курящегося ладана.

Однако большинство паломников интересовало не столько святое место, сколько предстоящие состязания. Свой религиозный долг они считали выполненным, поскольку зажгли свечи и воскурили ладан, кое-кто заколол жертвенного барашка. Теперь народ желал развлечься.

Семья великого господина, исполнив обет, сидела недалеко от часовни под большим орешником. Здесь, на молодой травке, были разостланы персидские ковры и лежали пестрые мутаки, вышитые разноцветными шелковыми нитками. Жена великого господина, грузинская «великая мать», сидела, поджав ноги, напротив Мелании, жены тавада Арчила. Они положили перед собой доску и играли в нарды. На княгине была катиба^[67] из розового бархата с золотым шитьем по краям, надетая поверх шелкового фиолетового платья. Золотой пояс и повязка на голове переливались драгоценными камнями, все пальцы были унизаны перстнями. Это была пожилая женщина с грузным жирным телом, расплывчатыми чертами невыразительного, круглого, как шар, красного лица.

— Если выпадет два шеша — я выиграю, — сказала она, перекатывая в пальцах игральные кости — зары. — О, святые стены, помогите! — обратилась она к заветным развалинам.

Она бросила зары — и выпало два шеша — две шестерки.

— Видишь, Мелания, как быстро исполнилось мое желание! — воскликнула она со смехом. — Я выиграла, выиграла!

— Да, очень быстро, — так же смеясь повторила Мелания. — Ты выиграла.

Несколько жен дворян, столь же пестро одетых, собрались вокруг них и следили за игрой. Они тоже обрадовались, когда госпожа обыграла Меланию, считавшуюся хорошим игроком, главным образом потому, что в случае проигрыша с госпожой невозможно было бы разговаривать.

Немного поодаль сидела мачеха Тамар и беседовала с пожилой женщиной, которая пользовалась среди жен тавадов всеобщим уважением не только из-за своего преклонного возраста, но и благочестия и добродетельного нрава.

Речь шла о Тамар.

— Послушайся меня, дочка, — говорила старуха. — Леван хороший парень — красив, молод, искусен, чего ему не хватает? И холопов столько, сколько у него волос на голове, и скота без счета. Он любит Тамар, сам признался мне как родной матери. Отдай дочь за него, лучшего зятя тебе не сыскать.

— Да кто ищет лучше? — раздраженно ответила мачеха. — Но что поделаешь, если это отродье сатаны не желает?

— Ну что значит отродье сатаны, что значит — не желает? Ты не слушай ее, — рассердилась старуха. — Что бы там ни было, ты ей вместо матери. Как она смеет идти против твоей воли?

— Говорит, лучше утоплюсь, чем пойду за Левана. Разве ты не знаешь ее характера, какая она бесстыжая? Что я могу с чей поделать? — сказала мачеха, притворяясь растерянной.

— Что ты можешь? — проговорила старуха, покачав головой. — Очень многое можешь. Немало девушек сначала грозятся утопиться, удавиться, но едва надевают подвенечное платье — все забывают.

Поняв, что разговор идет о ней, Тамар позвала своих подружек:

— Пойдем туда, Саломэ, видишь, какая там зеленая трава, — она показала на подножие горы, ровное зеленое плато, спускающееся до самой Куры.

Юные барышни, словно быстрые лани, всей группой побежали к зеленой площадке. Они рады были избавиться от нудной опеки своих матерей, старых бабушек и тетушек.

В честь праздника Тамар надела свое самое нарядное платье. Руки ее охватывали золотые браслеты, шею — ожерелье из золота и разноцветных бус, а вокруг талии обвивался оставшийся после матери дорогой серебряный пояс. Из-под шелкового платья абрикосового цвета выглядывали маленькие ножки в красных башмачках.

Девушки разбежались, чтобы нарвать цветов. Тамар и Саломэ отстали. Саломэ была внучкой тавада Арчила.

— Это чьи овцы пасутся там? — спросила она, первой начиная разговор.

— Какие овцы? — сказала Тамар, притворяясь, будто ничего не видит.

— Ты получше посмотри. Вон на тех холмах, на которых растет мелкий кустарник. Сюда, сюда смотри, — показала рукой Саломэ.

— A-а, вон где, — ответила Тамар, с большим интересом посмотрев в сторону стада. — Но уж очень они далеко, трудно сказать, чьи они.

— А я знаю, — с хитрой улыбкой сказала Саломэ. — Ваши.

— Наших сюда не пригоняют.

— А сегодня пригнали…

— Почему это? — спросила Тамар, и ее голос дрогнул.

— Потому что ты здесь, — ответила Саломэ на этот раз более решительно.

Тамар ничего не ответила, она опустила голову, но от проницательного взора Саломэ не укрылось, что глаза ее подруги наполнились слезами.

— Ах, Тамар, родная, я совсем не думала обижать тебя. Милая Тамар, ну почему ты плачешь? — непрестанно повторяла она, обняв подругу, которая с рыданиями отвечала:

— Все смеются надо мной… и даже ты, Саломэ! Я любила тебя как родную, у меня не было от тебя никаких тайн… я все рассказала тебе… Что мне делать, я стараюсь забыть, навсегда забыть его, но если не могу — как мне быть?

И Тамар закрыла ладонями лицо, опустилась на камень, не желая идти дальше. Саломэ присела рядом, стараясь утешить ее и очень сожалея, что так неосторожно расстроила любимую подругу и причинила ей боль. Остальные девушки уже ушли далеко и весело бегали наперегонки по траве.

В это время великий господин со своей свитой и знатью добрался, наконец, до часовни. Толпа раздвинулась, очищая им путь. Всадники спешились и группой подошли к развалинам, чтобы сначала поцеловать камни и исполнить обет, и уже после начать празднество.

Монах, возглавлявший торжество, иноки с крестами и кадильницами встретили их и стали петь псалмы. Великий господин вышел вперед, подошел к алтарю, единственно уцелевшему среди этих развалин. Остальные последовали его примеру. На алтаре лежали крест, Евангелие, святые моши, а рядом кружка для пожертвований. Великий господин поцеловал крест, Евангелие и мощи, бросил в кружку несколько золотых монет. То же проделала и свита. Монахи пели и краешком глаза посматривали на кружку, которая довольно быстро наполнялась. Великин господин и его свита, снова приложившись к святыням, несколько раз равнодушно перекрестились и пошли к вековому орешнику, под заветной сенью которого отдыхало княжеское семейство.

Великая грузинская мать, супруга великого господина, продолжала азартно играть в нарды с княгиней Меланией. Мачеха Тамар все еще что-то горячо обсуждала со старухой. Девушки пока не вернулись с веселой прогулки.

Великий господин был мужчина высокого роста, один из тех гигантов, которых создает Кавказ, словно копируя седые вершины своих гор. От благотворного воздействия кахетинского его рябое, красноватое лицо раз и навсегда приобрело багровый оттенок. Того же цвета были уши и морщинистая, вся в складках, шея. Глаза были налиты кровью, что придавало лицу какое-то дикое, но одновременно и крайне беззаботное выражение. Широкие усы на чисто выбритом лице доходили до ушей. Этим усам уделялось особое внимание. Кроме волос над губой, к ним зачесывалась и растительность на подбородке. Великий господин носил набекрень маленькую шапочку из черного каракуля. Одежда его состояла из короткой куладжи^[68] розового бархата с золотой вышивкой по краям. Спину обхватывал золотой пояс, с которого свисали длинный покрытый серебром кинжал, а сбоку — также отделанная серебром кривая сабля. Манжеты широких шелковых шаровар были заправлены в обувь из серой кожи — изделие искусных тифлисских башмачников. Свита великого господина по покрою одежды и по оружию не отличалась от него, разница заключалась только в материале и расцветке, бросающейся в глаза своей яркостью и пестротой.

— Почему вы так опоздали? — спросила великая госпожа, откладывая в сторону нарды и с веселой улыбкой вставая, когда ее высокопоставленный супруг и свита подошли к женщинам.

— Как тут не опоздать? — громовым голосом ответил великий господин. — Этот негодный Арчил задержал меня.

Сын Арчила радостно захлопал в ладоши. Но хозяйка заинтересовалась, почему «негодный» задержал ее мужа. Когда все расселись на коврах, она усадила мужа рядом с собой на мутаку и спросила:

— О чем вы спорили?

Великий господин не успел рта раскрыть, как вмешался сын тавада Арчила:

— О чем же еще, госпожа? — с гордым видом произнес он и обратился к женскому обществу. — Мы спорили о том, сколько платить тому, чей баран выиграет.

— Разве они будут сегодня сражаться? — с улыбкой спросила великая госпожа. — вот хорошо! И нам будет развлечение, — эти слова она адресовала остальным женщинам, которые ответили ей радостными улыбками.

— Да, мы их стравим, — так же заносчиво продолжал сын Арчила. — Видите моего барана? Слон, истинно слон, такого барана во всей Грузии не сыскать.

Взгляд женщин обратился к развалинам часовни, вокруг которой в эту минуту водили барана Арчила, собаку сына Левана и животных, которым сегодня предстояло биться. Обходя семь раз руины, герои дня приобретали нужную силу. Когда указанная процедура закончилась, животных увели в приготовленный для ниx загон. Клетки же с куропатками остались здесь, на развалинах. Рядом находились клетки с перепелами — одна принадлежала сыну цирюльника великого господина, другая — наследнику великого господина.

Рассмотрев всех животных издали, госпожа вновь спросила у мужа:

— Так на что же вы поспорили?

— Если победит мой баран, я получу с Арчила пятьсот дымов крепостных с их землями и на выбор одно из поместий, какое захочу. А если одолеет баран его сына, Арчил получит от меня шестьсот дымов крепостных с землями и что-нибудь из моих владений, — ответил великий господин и добавил: — Ну как, неплохо мы поладили?

— Очень неплохо, — вмешалась жена Арчила Мелания, — мы получим на сто дымов больше.

— Да, получите больше, — повторил с насмешкой великий господин, — что мне оставалось делать? Жадный у тебя муж, так ко мне пристал, что пришлось добавить сто дымов.

«Жадный муж» Мелании весело рассмеялся, а сын опять радостно захлопал в ладоши.

— А мне великий господин ничего не добавил, госпожа, — жеманно произнес сын тавада Левана, высокий поджарый парень, так сильно затянутый в серебряный пояс, что казалось, вот-вот переломится пополам.

— А ты кого выставляешь? — спросила его госпожа. — И тебе тоже добавить? Мало у вас добра, что ли?

— Добра, слава богу, хватает. Но все же не хотелось бы отставать от сына Арчила и лишаться своей доли, — ответил парень немного обиженно.

— И кого же ты привел на бои? — повторила свой вопрос госпожа.

— Собаку. Она будет драться с вашей большой собакой. Если победит моя, получу триста дымов холопов с их землями, если ваша — столько же получит ваш муж. Видите, у обеих сторон награды одинаковые. Я просил, чтобы великий господин добавил хотя бы пятьдесят или сто овец, но он, как нарочно, заупрямился. Нет и нет, говорит, людей дам сколько угодно, а овцы — ни одной.

— Да, нельзя давать овец, у нас в этом году и так мало масла и сыра. — ответила госпожа как бережливая хозяйка дома, — холопов можно дать. Какой из них прок? Пусть хоть подыхают.

В это время старуха, беседовавшая с матерью Тамар, незаметно обратила ее внимание на сына Левана:

— Погляди, какой ладный парень! Подходящая пара для Тамар, оба красивы, точно два прелестных голубка.

— Что делать? — ответила мачеха. — Пусть ослепнет Тамар, если не хочет такого парня, а сохнет по бездомному бродяге.

— Надо наставлять на путь истинный, быть построже, наказывать ее…

В другом месте речь шла о петухах сыновей Закарии и Алекса и куропатках двух других приближенных великого господина. Спорили, держали пари, смеялись, орали и довольно грубо угрожали друг другу. Но единственные несчастные создания — крепостные, не имеющие голоса в этом бурном споре — сами награда за собачьи состязания, со стороны с удовольствием наблюдали за своими господами и с нетерпением ждали начала представления, хотя это злополучное развлечение должно было решить их судьбу и бросить из рук одного хозяина в руки другого.

— Ладно, ладно, хватит спорить, — успокоила всех госпожа. — Скоро вы сами увидите, кто выйдет победителем. Зачем загодя глотки надрывать?

Тут появился наследник великого господина вместе с сыном цирюльника. Это был юноша лет двадцати пяти, один из тех легкомысленных молодых людей, которые все никак не выйдут из мальчишеского возраста. Завидев сына, мать вскочила с места и заключила его в объятия:

— А кого ты привел на состязания, сынок?

— Будут драться мой перепел и его, — он показал рукой на сына цирюльника. — Но мой наверняка победит. Гляди, матушка, я поставил клетку на алтарь. И попу наказал, чтоб он заговор написал. Так что обязательно победит мой перепел. Уже больше месяца я кормлю его изюмом.

— А на что вы поспорили? — спросила мать, которой доставляло огромное удовольствие, что ее сын собирается развлечься.

За него ответил отец:

— Если победит сын цирюльника, я дам ему тавадство, если же наш — не знаю, что мы можем получить от сына цирюльника.

— А что с него получишь? — со смехом сказал наследник. — Ведь у него ничего нет. С меня и того довольно, что победит мой перепел, мне больше ничего не надо.

Все были поражены великодушием молодого наследника.

— Молодец, молодец, — послышалось со всех сторон, и раздались аплодисменты.

IX

Состязания были назначены на послеобеденное время, поэтому великий господин торопил с приготовлениями к обеду.

— Мальчики, — сказал он сыновьям тавадов. — Помогите-ка и вы нам.

Полевая кухня размещалась невдалеке. Приготовление обеда на свежем воздухе под открытым небом — одно из лучших развлечений грузин, будь то знатный дворянин или простой крестьянин. Ничто не доставляет им такого удовольствия, как собственноручно сварить и съесть свой обед. Сыновья тавадов по локоть засучили рукава и заторопились к кухне. Сын Левана захватил скатерть и расстелил на коврах, потом побежал к кухне и, обняв огромную связку лавашей, разложил вокруг стола. Наследник великого господина понес зелень к ближайшему роднику мыть. Матери было приятно, что ее сын чем-то занят. Арчил стал раскладывать над огнем шампуры с шашлыком, непрестанно подгоняя и браня прислугу за то, что мясо мелко нарублено. Закария вынимал из котлов хашламу, перекладывал в медные миски, пробовал при этом ее на вкус и восклицал:

— Ух, господи боже мой, вот вкуснятина, а?

Алекс наливал в кувшины красное вино из погребов великого господина, но прежде дегустировал и восхвалял качество каждого из них. Кто-то вопил изо всех сил:

— Где соль? Нету на вас пропасти, соль забыли, сукины дети!

Прислуга, заметив, что возня в полевой кухне, доставляет удовольствие господам, весьма охотно оставила на них многие приготовления. Глядя на мужчин, жены сыновей тавадов и их нежные сестрички тоже загорелись желанием поработать. В одну минуту все оказались на ногах, в движении, даже перехватывали друг у друга работу. Мелания чистила роги, из которых собирались пить вино. Старая княгиня, закончив свой продолжительный разговор с мачехой Тамар, то и дело спрашивала у великого господина: «Что лучше подать сначала — шашлык или хашламу?» Но к определенному мнению они не пришли, мнения склонялись то к шашлыку, то к хашламе. Мачеха Тамар раскладывала куски сыра в маленькие тарелки. Не осталась в стороне и жена великого господина: пытаясь чем-то заняться, она подобрала полы юбки, села и стала нарезать лук — и сама не зная для чего.

Скоро стол был готов: расставлены кувшины с вином, горки шашлыка высились на лавашах, в медных тарелках лежали хашлама, раскрашенные яйца, оставшиеся еще с пасхи, и отварная рыба — подношение рыбаков великому господину.

— Где же наши девушки? Я их не вижу, — спросила, оглянувшись вокруг, госпожа.

— Гуляют, наверное, — заметила старая княгиня, — в их возрасте мы тоже забывали о хлебе и вине и не скоро подходили к столу.

Сыновья тавадов расселись вокруг стола как попало, сели с ними и женщины. Они брали мясо и завертывали в лаваш вместе с зеленью. Казалось, будто это общество находилось на той стадии человеческого развития, когда люди еще не разучились есть траву и лишь недавно научились есть мясо.

— Выберите толубаши, — сказал великий господин.

— Арчила, Арчила! Руководи на славу, Арчил! — закричали со всех сторон и налили в роги вино. Но женская половина запротестовала против избрания Арчила из за его чрезвычайной строгости и подала голос за Левана.

Спор длился несколько минут, наконец Арчил получил большинство голосов. Это сильно обидело старую княгиню, которой хотелось видеть Левана в качестве тамады. Толубаши — Hеограниченный властелин стола, от него зависело что и как будут есть.

— Пусть придут сазандары! — приказал тамада.

Слуги побежали за сазандарами и через несколько минут оркестр, состоявший из зурначи и нагарачи, стоял в готовности.

— Ну-ка, сыграйте «Кёроглы», — приказал тамада.

Музыканты приступили к делу. Любопытная толпа паломников, услышав звуки зурны, приблизилась и расселась на траве, камнях, наслаждалась музыкой и с величайшим удовольствием глядела, каквеселятся господа.

Чуть вдали от господского стола нa голой земле расположились вокруг часовни простые смертные со своими семьями, вкушая свой скромный завтрак. Они были рады уже тому, что хоть издали слушают музыку, которую играли для великого господина.

А толубаши приступил к тостам. Забрал он слишком высоко — первый тост провозгласил за бога, затем за Иисуса, далее за Христа (он считал их двумя разными людьми), а уже после велел выпить за великого господина. Музыканты еще продолжали играть «Кёроглы».

— Наполните роги! — приказал толубаши.

Все подчинились его приказу.

— А теперь выпьем за нашу госпожу. Хотя постойте, великий господин должен сплясать. Пожалуйте, — обратился он к великому господину.

Все ждали с рогами, полными вина. Хотя великому господину не совсем подобало танцевать перед толпой, но делать было нечего — приказ толубаши следовало выполнить (тем более, что пили за здоровье его дорогой супруги). Он встал.

— Сыграйте лезгинку, — сказал толубаши музыкантам.

Те заиграли. Толпа ближе придвинулась к господскому столу. Со всех сторон напирали.

Если святое писание даст вам интересный пример того, как Давид, израильский пророк и царь, вдохновленный свыше, танцевал перед ковчегом завета^[69], то не менее интересно было видеть, как владыка и царь грузинской земли, вдохновленный кахетинским, отплясывал свой танец. Хлопали сотни рук, гремели зурна и нагара. В это время женщины взяли лежавшие подле них дайры и барабаны и стали играть и бить в них. К звукам музыки примешивались восклицания восхищенной толпы, создавая дикое неблагозвучие.

— Довольно! — велел толубаши.

Музыка умолкла, великий господин поклонился всем и сел па место. Роги с вином опустели.

Затем толубаши приказал выпить за наследника. Теперь уже полагалось танцевать его матери. Госпожа пользовалась славой хорошей плясуньи. Великий господин полюбил и женился на ней только из-за того, что она прекрасно танцевала. Хотя полнота мешала ей кружиться легко и изящно, тем не менее она и сейчас восхищала зрителей грацией.

Музыканты продолжали наигрывать разные мелодии. Тосты следовали один за другим. Толубаши никого не обижал, после каждого тоста приказывал музыкантам играть и кому-нибудь сплясать или спеть. Сыновья тавадов пили, ели и танцевали. Это не мешало им время от времени вставать, бежать к полевой кухне, снимать с огня пару горячих шампуров с шашлыком и, держа в каждой руке по шампуру, радостно предлагать пирующим.

— Попробуйте, попробуйте, как вкусно!

Каждый снимал для себя с шампура куски мяса и, роняя капли крови и жира, отправлял в рот, приговаривая:

— Пах-пах-пах! Как вкусно!.. Как хорошо!

Все пребывали в крайнем блаженстве. Все, что связано с умственными потребностями, отодвинулось назад, говорила лишь возбужденная плоть. За всех уже выпили, и толубаши велел, чтобы гости сами предлагали тосты. Существовал обычай — во время этих тостов, теперь уже добровольных и лишенных официальности, — чествуемому целоваться со всеми, кто сидит за столом. Такие тосты большей частью поднимались за прекрасный пол.

— Можете выбрать любую женщину, кроме моей жены, — сказал со смехом толубаши.

Мелания покраснела. Шутка мужа заставила великого господина выпить именно за нее. С большим рогом вина в руке Мелания грациозно поднялась, перецеловалась со всеми, поклонилась и потом выпила.

— Разве бог позволит, чтобы на моих глазах целовали мою жену? — говорил тамада, возведя очи горе. — Подойди, Мелания, услада ты моя, дай я тоже поцелую тебя, — умолял он жену. Но она не пошла, сочтя неудобным при всем честном народе целоваться с мужем.

— Видите, у этих баб все наоборот, — сказал Леван, ударив себя по коленям. — На виду у всех целуется с другими, а с собственным мужем стесняется.

Все рассмеялись.

Сын тавада Левана все время искал глазами Тамар. Он хотел провозгласить тост за нее, чтобы иметь возможность сорвать с ее уст давно желанный поцелуй. Но ее нигде не было видно, девушки еще не вернулись с прогулки. Сын Левана поднял чашу за старую княгиню, та, очень довольная, поднялась и стала прикладываться иссохшими губами ко всем. Когда она подошла к толубаши, тот со смехом сказал:

— С чем-нибудь приятным ты ко мне, небось, не подошла бы!..

Пока хозяева страны развлекались, пока играли зурна и нагара, среди толпы богомольцев бродил со своей волынкой ашуг. Он играл и пел и ему давали кто кусок хлеба, кто медяк. Проделав круг, он подошел к княжескому столу и, как живое олицетворение протеста, запел:

Он завершил свою песню. Но никто не обратил на него внимания. Печальные звуки его лиры заглохли, исчезли в общем шуме, поднятом знатными пирующими…

X

Было уже далеко за полдень. Тени деревьев протянулись на восток. Сико, главный пастух великого господина, опершись на свой длинный посох, стоял неподвижно на возвышенности и орлиным взором всматривался вдаль, где еще толпились, сновали богомольцы. Казалось, с такого расстояния Сико узнавал людей, говорил с ними и приветствовал, желал им всяких благ Это радующее душу зрелище настолько поглотило внимание пастуха, что он совсем забыл о своих любимых овцах, которые разбрелись кто куда и с аппетитом щипали травку. Он увидел, что кто-то идет по ущелью.

— Давид, Давид! — закричал он так протяжно, что, казалось, его голос разделился на тысячу звуков, которые, опережая друг друга, добрались до ушей Давида.

Давид повернулся на голос и увидел стоящего на холме Сико. Некоторое время он колебался, пойти ли на зов или продолжить свой путь, который и сам не знал, куда приведет. И решил направиться к Сико.

— Где это ты пропадал, сатана? — спросил с присущей ему нежностью Сико. — Тебя не видно с самого утра.

Но разбитому сердцу Давида нежность друга не доставила особой радости, и он ничего не ответил.

— Понимаю, — многозначительно продолжал пастуший начальник, — ты ходил девушек присматривать, а? Я тоже в твоем возрасте не отходил от них

— Нигде я не был, — ответил юноша и присел на камень, только теперь поняв, как устал.

Рядом присел Сико.

— Как нигде? Разве ты не ходил приложиться к камням часовни?

— Нет, — рассеянно ответил Давид, разглядывая в траве божьих коровок, черные пятна на спинках которых сейчас интересовали его больше, чем расспросы пастушьего начальника.

— Ты не пошел целовать камни? — повторил Сико свой вопрос уже более сердито. — Значит, ты не принимаешь грузинского бога, грузинского Иисуса Христа, грузинский крест и Евангелие?

Последние слова рассмешили юношу.

— Принимаю, — ответил он, — принимаю грузинского бога, Иисуса Христа, крест и Евангелие — они те же, что и у армян.

— Как это те же? У грузин один бог, у армян — другой. Грузинский бог — грузин, а армянский — армянин. Если не веришь, спроси у нашего попа, он тебе то же самое скажет.

— Знаю, он скажет то же самое, — ответил юноша, желая покончить с богословскими рассуждениями пастуха, потому что в это время его внимание привлекли девушки, проходившие по ущелью. Он встал.

— Куда идешь? — спросил его пастуший начальник.

— Ты же сказал — иди целуй… — ответил парень, искоса наблюдая за девушками.

Приняв за чистую монету слова юноши и не поняв их скрытого смысла, Сико решил, что ему уже удалось обратить в грузинскую веру своего помощника иноверца, и он с ликованием фанатика обнял Давида и сказал:

— Ступай, сынок, приложись к камням, а я присмотрю за овцами. Если у тебя нет денег, я дам, купи пару свечей и поставь на алтарь.

С этими словами главный пастух вынул из котомки несколько медяков и протянул юноше. Давид с благодарностью принял их и отправился в дорогу. Он пересек ущелье и выбрался на узкую тропинку, которая вела к месту паломничества. Тропинка была безлюдна, только впереди полз на четвереньках какой-то исхудалый нищий.

— Откуда ты идешь, братец? — спросил Давид.

— Из города, — ответил нищий, продолжая свой путь.

— А что же так поздно? — с участием глядя на него, спросил Давид.

— С такими ногами не скоро доберешься, — ответил нищий и показал на деревянные колодки, надетые на руки.

Юноша бросил ему полученные от Сико медяки. Потом отошел от узенькой тропинки, которая вела к часовне, и оказался в ущелье, там, где несколько минут назад прошли девушки. Они не могли далеко уйти: любой цветок, любая бабочка, любой ручеек своим веселым журчанием привлекали их внимание. Юноша уже подошел так близко, что различал каждую из них. Тамар и Саломэ отделились от остальных и шли рядышком. Давиду казалось, что он слышит их голоса и понимает таинственный смысл их перешептываний. Но, конечно, ничего он не мог слышать: в его сердце говорила лишь любовь к Тамар. Он зашел за кусты, стараясь оставаться незамеченным, и стал следить за ними. Пробираться сквозь кустарник было довольно трудно, но он даже не замечал, как колючие ветки рвали одежду и били его по лицу. Он был доволен и счастлив, что хоть издали видит свою любимую.

Девушки направлялись к берегу Куры, ущелье вело прямо туда. Они хотели посмотреть на разлившуюся реку. Что интересного находили они в этих мутных волнах? Давид следовал за ними, все время скрываясь за кустами.

А возле часовни уже начались состязания. Народ столпился на утоптанной площадке. Ввели в круг баранов великого господина и сына Арчила.

— Назад, назад! — оттесняли напирающую толпу.

Толпа расступилась, образуя круг, в центре которого стояли друг против друга оба барана. Ближе к ним находилась знать, простонародье наблюдало за зрелищем издали. У баранов на глазах все еще были повязки. Слуги сняли их, и когда враги увидели друг друга, издали глухой рев. Великий господин и сын Арчила не доверили столь ответственное дело слугам, каждый стоял возле своего барана, чтобы лично отдавать распоряжения. Животные беспокойно заметались, стали рваться вперед, натягивая цепи, которые крепко держали слуги. Препятствие только раззадорило баранов.

— Я подвожу ближе, Арчил! — крикнул великий господин.

— И я тоже! — ответил Арчил. — Только постепенно, не давайте им напасть сразу.

Стороны начали постепенно сводить животных, наконец, они встретились. Враги стали принюхиваться друг к другу, баран великого господина обошел противника сзади, тот не стерпел такого бесчестия, быстро обернулся и вонзил рога ему в бок. Это чрезвычайно разозлило барана великого господина, и он ответил тем же.

— А теперь разведем их! — крикнул великий господин, сам натянул цепь и оттащил своего барана назад.

То же сделал и сын Арчила. Теперь противники стояли друг против друга на расстоянии десяти шагов, достаточно разъяренные, чтобы спустить их с цепи.

Первая атака оказалась слабой. По тут бараны отошли назад, разбежавшись, бросились вперед со скоростью пушечного ядра и стукнулись лбами. Отовсюду слышались подбадривающие возгласы. — Вот молодец! Вот молодец! — говорил своему барану великий господин. Такими же словами подзадоривал своего Арчил.

Теперь бараны отошли дальше, и сшибка получилась сильнее. Даже каменные головы разбились бы вдребезги от такого столкновения, но животные, казалось, вовсе не почувствовали боли и разошлись для нового нападения.

— Наш победит! — сказала своему мужу великая грузинская мать, — ведь баран Арчила едва удержался на ногах

— Это тебе только показалось, госпожа, — ответит сын Арчила, взбешенный больше своего барана. — Скоро увидим, кто победит.

Бараны совершили третье нападение, и сшибки участились. Никто не хотел сдаваться, и теперь животные отбегали дальше, чтобы удар получился еще сильней, еще сокрушительней.

Но тут внимание толпы отвлекло другое. С берега Куры раздались громкие возгласы:

— Утонула, утонула!

— Пускай кто хочет тонет, — сказал великий господин, — а я продолжаю состязание! — И стал подзадоривать своего барана. Но толпа уже бежала к реке. Тавады же, окружив баранов с нетерпением ждали исхода боя.

— Утонула!.. Тамар утонула! — теперь уже явственно донеслось до всех.

— Ой, одеться мне в траур! Тамар!.. — вскричала госпожа и бросилась бежать к реке.

Едва госпожа сделала несколько шагов, как ноги ее подкосились, и она упала. Дамы тоже бросились бежать. Великий господин, Арчил и остальные тавады присоединились к бегущим.

Река бушевала. Люди искали в мутной воде труп несчастной девушки. Испуганные, ошеломленные тавады не знали, что делать. Сын тавада Левана плакал, как ребенок. Мачеха Тамар проклинала «эту бесстыжую». Старая княгиня молилась. Великий господин бил палкой крестьян, громко ругался и приказывал бросаться в реку, хотя и без того сотни людей были уже в воде. Из всех дворян только Арчил, невзирая на мольбы жены своей Мелании, сбросил одежду и ступил в воду, надеясь спасти утопающую.

Кое-кто из девушек, гулявших с Тамар, лежали в обмороке, другие, покрепче, подбежали к тавадам и, плача, рассказывали, как она упала в воду. Все были крайне растеряны. Толпа на берегу вопила, кричала пловцам, советовала, где лучше искать. Некоторые, как собаки водолазы, глубоко ныряли, другие плыли по течению.

В минуту всеобщего ужаса и переполоха все вдруг поразились, увидев, как из воды вынырнул пловец, таща с собой тело девушки. Одной рукой борясь с волнами, он другой держал тело и плыл к берегу. Волны вдруг с силой набежали и утащили обоих ко дну. Через несколько секунд пловец снова показался на поверхности, крепко обхватив рукой тело девушки. Со всех сторон послышались ликующие возгласы. Остальные смельчаки поспешили ему на помощь. Но еще до того, как они добрались до них, незнакомый пловец выбрался на берег и опустил бездыханное тело на землю.

— Да здравствует Давид! Да здравствует Давид! — кричали все собравшиеся.

XI

Все гадалки, знахари Мцхета, которые в то время, к счастью, находились среди богомольцев, собрались вокруг тела Тамар. Выяснилось, что она вовсе не умерла. Сердце еще билось, и слышалось слабое дыхание. После того, как знахари применили все свое колдовское и лекарское искусство, девушку в полуобморочном состоянии положили на повозку и увезли домой.

В народе по-разному объясняли случившееся. В кругу тавадов говорили, что девушку хотели насильно выдать замуж за ненавистного ей сына Левана, и она с горя решила утопиться. И добавляли, что Тамар тайно любила другого, с кем не могла обвенчаться, а кто этот другой — никто не знал.

Подружки тоже по-разному рассказывали о происшествии — одни говорили, будто Тамар сама бросилась в воду, другие уверяли, что все случилось по неосторожности. Саломэ, находившаяся рядом с девушкой, сказала, что Тамар подошла к реке, засмотрелась на волны, и вдруг участок берега, на котором она стояла, обвалился. Берег был здесь довольно высокий и, видимо, размытый снизу. Саломэ и сама бы, наверное, упала в реку, если бы стояла ближе к Тамар.

Рассказ Саломэ больше соответствовал действительности, потому что подтверждался и словами Давида. Скрывая истинную причину того, почему он оказался так близко от девушек, юноша рассказал следующее. Он искал в кустах пропавшую овцу, как вдруг услышал крики девушек, подбежал к ним и увидел Тамар в воде. Он сразу бросился в реку и схватил девушку в ту минуту, когда она еще не скрылась под водой, и сумел продержать на поверхности достаточно долго. И если ему не удалось сразу же вытащить ее, то только потому, что течение в этом месте очень стремительное.

Сама Тамар, которая на другой день полностью пришла в себя, ничего не помнила и не смогла объяснить, как с ней случилась такая беда. Она считала себя счастливой уже тем, что спасена рукой Давида, и с того дня полагала себя как бы собственностью юноши и стала поистине боготворить его.

Великий господин и его супруга, в первый день занятые больной, совершенно забыли о ее избавителе. Но на второй день, хотя девушка все еще плохо себя чувствовала, великий господин послал одного из своих приближенных за Давидом. Его нашли около отары овец. Когда юноше сообщили, что его хочет видеть великий господин, чтобы вознаградить, добрый Сико со слезами радости обнял Давида:

— Ну вот, а теперь ступай, бог в помощь. Я всегда говорил, что ты станешь тавадом. Видишь, сбылись мои слова.

Эго было сказано так искренне и задушевно, что Давид не смог сдержать слез, поцеловал руку своего друга и сказал:

— А мне бы больше всего хотелось, дорогой Сико, чтобы меня навсегда оставили с тобой в этих горах.

Главный пастух проводил его довольно далеко от стада. При расставании он снова обнял юношу:

— Смотри, Давид, не забывай Сико.

— Никогда я не забуду тебя, Сико, и буду часто навещать, — с теплотой ответил юноша.

Великий господин находился в своей летней резиденции — зале с открытым фасадом. На глинобитном полу стояла широкая тахта, грубо сколоченная из некрашеных досок, покрытая персидским ковром, на ней были разбросаны подушки. На тахте сидел сам великий господин с неразлучными своими советниками. Здесь же были великая госпожа и мачеха Тамар — одна сидела по правую, другая по левую руку великого господина. Ниже них устроились тавады — Арчил, Леван, Закария и Алекс. Наследник в это время играл во дворе с маленьким олененком, которого ему недавно подарили. Тут же расхаживали индейки, разыскивая среди мусора червячков и насекомых. Надутый самец вытянул хобот и, касаясь земли крыльями, в приятной любовной истоме кружил вокруг своих нежных самок, нарушая гортанным клекотом могильную тишину двора.

— В прошлом году у ваших индеек приплода не было? — спросил Леван, уже давно подыскивавший тему для разговора с госпожой.

— Нет, — вздохнула она. — Пусть ослепнут глаза Кекел (речь шла о старой княгине). — Прошлый год, чтоб ей ногу сломать, зашла к нам во двор, увидела десятка два индюшат и говорит: «Вуй мэ! До чего красивые птенцы!» С того дня бедные индюшата стали подыхать один за другим.

В эту минуту появились люди великого господина, ведя с собой Давида. Юноша смело вышел вперед, поклонился и стал перед деревянными перилами, отделявшими летний дворец от двора.

— Ей-богу, хороший, видать, парень! — заговорил тавад Арчил, с ног до головы окинув юношу взглядом.

— Армянин, — сказал сын Левана так пренебрежительно, точно этим словом сказано все. Его сердце глодала зависть, что этот чужак смог спасти Тамар, а он ничем не помог ей.

— Армянин, но храбрый, — заметила госпожа, которой не понравился тон сына Левана.

— Армяне тоже разные бывают, не все же одинаковые! — одновременно произнесли сыновья Закарии и Алекса. Они всегда говорили вместе.

Из замечаний своих советников великий господин уже составил мнение о Давиде и сказал:

— Ты спас от смерти Тамар. Скажи, что бы ты пожелал получить за свою храбрость?

— Желаю тебе здоровья, мой господин, — ответил юноша со смелостью, свойственной сюнийцам. — Я счастлив уже тем, что смог оказать небольшую услугу своему господину.

Приближенные владыки удивленно переглянулись. Скромный, разумный ответ юноши всем понравился, только не сыну Левана. Все удивились, что какой-то пастух армянин способен на такое красноречие.

— Проси, сынок, чего хочешь, и я выполню твое желание, — повторил великий господин.

Юноша ответил не сразу. Опуститься бы на колени перед великим господином, поцеловать ему ноги и сказать, что любит Тамар, а она — его, что ни слава, ни богатства этого мира не нужны ему, лишь бы Тамар стала его женой… Но он не сказал этого, он считал себя настолько ниже нее, что даже думать о женитьбе на ней казалось ему нескромностью.

— Воля старших священна, — проговорил Давид, когда великий господин во второй раз обратился к нему, — что пожалует мой господин, тем я и буду доволен и стану молиться за его драгоценное здоровье.

— Ей-богу, он славный парень, — снова заговорил Арчил, — долго думать нечего, Давид достоин стать тавадом

— Достоин, — повторила госпожа, — он чужестранец, изгнанник, здесь у него никого нет. Я возьму его к себе в дом, товарищем моего сына и его наставником. Видите, какой он умный, такого ума нет даже у наших священников.

Из подпаска юноша вдруг стал товарищем и наставником наследника великого господина. И все благодаря своим толковым ответам и воспитанию, которым обязан был учебе в Татевском монастыре. Радости Давида не было предела, хотя он из осторожности скрыл ее. Не тавадство и не общество наследника так обрадовали его. Какое счастье, он будет принят в доме, где живет Тамар!

Его волнение заметила только мачеха Тамар, которой было известно о любви молодых людей. До этого молчавшая, она одобрила желание госпожи:

— Да, да, хорошо бы принять парня в нашем доме. Я тоже слышала, что Давид умный парень. Он даже умеет читать и писать.

Грузинки по уму всегда выше своих мужчин, поэтому решение женщин было сразу выполнено. Великий господин распорядился сменить юноше одежду, одарить его лучшими халатами из собственного гардероба. Потом он велел составить указ о посвящении его в тавады, чтобы Давид, как дворянин, мог войти в состав его приближенных и быть принятым при дворе.

Но какая сатанинская хитрость заставила мачеху одобрить решение госпожи — это мы увидим позже. А написать для Давида указ было не так-то просто. Ни один из советников царского дивана не был грамотен. Секретарь великого господина дьякон Габриэл, единственный здесь грамотей, куда-то делся. Найти его было не легко. За ним послали человека.

Нашли его в избе какого-то крестьянина перед кувшином вина.

— Напишу, родимый, уж такое заклинание составлю, что и камень прошибет, — говорил Габриэл хозяину дома.

Обещание написать заклинание, которое прошибет и камень, вызвало у хозяина ликование, и он с благодарностью обратился к дьячку:

— Давай, пиши, дорогой, жена совсем плоха. Невмоготу ей больше. Голова у бедняжки раскалывается от боли.

— Как не расколоться ей, конечно, расколется! Ох, умираю, умираю! — стонала лежащая под лохмотьями больная.

У женщины всего лишь болел зуб и слегка опухла щека. Габриэл должен был написать такой могучий заговор, что если приложить бумажку с магическими словами к щеке, опухоль спадет и боль уймется.

Услышав, что его зовут во дворец, Габриэл поднялся и сказал:

— Заклинание занесу вечером, дорогой, только приготовь дюжину яиц. Пока не получу яиц — не дам, да и не подействует без этого..

Заглянув в кувшин и убедившись, что он пуст, дьячок вышел из лачуги крестьянина.

Появление Габриэла во дворце вызвало у всех улыбки.

— Габриэл опять еле держится на ногах, — сказал Арчил, первый заметивший его.

— Не будь он пьяницей, не было бы ему равного во всей Грузии, — заметил великий господин, — у проклятого знаний больше, чем в море воды. Чего только не прочел — и Псалтырь и «Караманиани», и даже «Вепхистхаосани»^[70]. Третьего дня я получил письмо из Абхазии, велел вызвать священников из монастыря, они стали, разинув рты, и не смогли ничего прочесть, а Габриэл взял в руки письмо — прочел гладко, без запинки.

Габриэл отвесил поклон и, как положено дворцовому писцу, сел на тахту.

— Ну, Габриэл, приготовь перо и чернила, — сказал великий господин, — тебе придется кое-что написать.

У Габриэла была наготове заткнутая за пояс медная чернильница. Он носил ее не столько в доказательство своей глубокой учености, сколько как свидетельство высокой должности, которую занимал при дворе. Чернильница формой в точности походила на те, что до сих пор употребляют армяне Вана и Эрзерума. В ее длинной трубочке находились тростниковые перья, перочинный ножик и маленькая медная ложечка для воды. Эту чернильницу, быть может, одну из двух во всем Мцхете, великий господин получил в подарок и поднес писцу.

Поскольку писать приходилось в несколько месяцев раз, чернильница постоянно была сухой. Это знали все, поэтому мачеха Тамар, не дожидаясь напоминания, принесла в чашке воды. Хотя для воды, как уже говорилось, в трубочке имелась медная ложка, писец Габриэл облегчил дело, окунув руку в воду и подержав пальцы над чернильницей, куда стала капать вода. Потом вытер руку полой рясы.

Чернила были готовы, оставалось заточить одно из тростниковых перьев. Когда и это было сделано, секретарь с гордостью обратился к присутствующим:

— Теперь дайте бумагу.

Это было самое трудное, о бумаге никто не подумал. Поискали во всем дворце, но не нашли ни клочка. Послали в монастырь, и там не нашлось бумаги. Однако настоятель был так мудр, что не захотел отпускать посыльного великого господина с пустыми руками: он вырвал лист пергамента из старинной рукописи и дал ему.

Как писать указы, Габриэл знал наизусть, совсем как «Отче наш», требовалось лишь узнать имя и фамилию. Вызвали юного Давида, чтобы спросить имя отца. В одетом, умытом, принаряженном юноше трудно было признать прежнего пастуха. В новом платье, высокий, статный, он вызвал всеобщее восхищение.

— Клянусь Христом, этот парень рожден быть тавадом! — воскликнул Арчил и зааплодировал.

Сказанное не лишено было оснований. Давид и в самом деле происходил из знатного рода, хотя сам об этом не знал. Был он из сюнийских Орбелянов, но его отец обеднел и попал в крестьянское сословие.

Секретарь положил кусок пергамента на дощечку, устроил ее на коленях, составив себе таким образом подобие письменного стола, и стал писать. Как бы бегло он ни писал, несколько часов на это все же понадобилось. Окончив, Габриэл стал монотонно читать, как читал в церкви Евангелие. Потом пергамент и чернильницу положил перед великим господином. Оставалось поставить печать. Великий господин окунул палец в чернильницу, нанес чернила на большую квадратную печать, которая всегда висела у него на поясе, и поставил печать над указом. После этого Габриэл, тавады Арчил, Леван, Закария и Алекс — пять выдающихся государственных мужей Грузии — тоже заверили указ своими печатями.

— Иди сюда, сын мой, — сказал великий господин и протянул пергамент юноше, — будь достоин его.

Давид подошел, опустился на колени перед великим господином, поцеловал край его одежды п принял указ.

XII

Мы вкратце обрисовали обстоятельства, которые после приезда Давида в Грузию помогли ему вступить на тот путь, на котором он смог занять столь высокое положение при грузинском дворе. Возвращаясь вновь к прерванному повествованию, посмотрим, что предпринял Давид Бек после того, как получил письмо от своего друга Степаноса.

Утром следующего дня Мхитар спарапет, завернувшись в длинную бурку, шел к дому Бека. На глухих улочках было безлюдно, все спрятались от ливня в своих хижинах. Спарапет шагал быстро, нетерпеливо. Обещание Бека рассказать утром тайну появления Агаси подхлестывало его. Что могло привести сюнийца в грузинскую страну, размышлял он, какие дела у этого молчаливого юноши с Беком? И почему вечером, когда все гости пили и радовались, Давид выглядел озабоченным и о чем-то упорно думал? Какая-то причина должна быть, и довольно серьезная, размышлял он, прибавляя шаг и проходя по утопающим в грязи улицам.

Мхитар был коренным сюнийцем, отпрыском старинного княжеского рода. В Грузии он не занимал никакой должности и не желал этого. Почему этот блистательный изгнанник оставил родину — никто не знал. Его прошлое было окутано глубокой тайной. В Мцхете он жил как чужеземный гость и находился в близких отношениях с великим господином. Ему было немногим больше сорока пяти лет, среднего роста, широкоплечий, стройный, с грозным львиным взором, который вызывал у собеседника трепет и уважение. Наши историки говорят о нем не иначе, как «муж отважный», «непобедимый».

Во дворе дома Давида спарапет увидел старую Кетован, которая, неся полный передник кукурузных зерен, шла в хлев кормить кур.

— Здравствуй, Кетеван, — сказал Мхитар спарапет, подходя. — Давид еще спит или встал?

— Доброго здоровья тебе, — ответила старуха, в нерешительности останавливаясь. — Что сказать тебе, господин, спит или нет, бог знает. После вас ночью он долго был без сна — свеча горела до утра. Под утро вызвал меня и сказал: «Кетеван, хочу поспать. Если кто меня спросит, не буди, разве что спарапет придет». Теперь вот ты пришел.

— Да, пришел, ты же видишь, что пришел. Так ступай, разбуди хозяина, моя дорогая Кетеван, — видя, что она не трогается с места, сказал спарапет.

— Пойду, родимый, пойду, — ответила старуха, направляясь к хлеву. — Вот только кур покормлю, а там пойду и разбужу.

— А мне что прикажешь — ждать под дождем, милая Кетеван? — спросил спарапет, слегка раздражаясь.

— Для чего тебе ждать, дорогой, пойдем со мной, подбросим курам зерен, в хлеву есть крыша, не промокнешь.

Увидев, что старуха желает сначала заняться курами, потом идти будить хозяина, спарапет не стал ждать и вошел в дом. Из гостиной, с которой читатель уже знаком, узкая дверь вела в спальню, служившую первому государственному деятелю Грузии также и кабинетом. Спарапет несколько раз постучался. В дверях появился Давид Бек. По усталому, бледному лицу его было видно, что ночью он или вовсе не сомкнул глаз, или немного подремал на рассвете.

— Ты болен, что с тобой? — удивленно спросил спарапет. — На тебе лица нет.

— Входи, — заговорил Давид, как бы не расслышав вопроса.

— Садись, здесь нам никто не помешает. — И он указал на узкую тахту, на которой обычно спал.

Спарапет вновь спросил:

— С тобой, видно, что-то стряслось?

— Ничего не стряслось, это от бессонной ночи, — ответил Давид и снова пригласил его сесть.

Спальня представляла собой небольшую комнатку с деревянными стенами, единственное окно которой выходило в сад. День стоял пасмурный, и слабый свет из окошка не в силах был рассеять тьму.

— Кажется, ты что-то собирался рассказать мне, — проговорил спарапет, усаживаясь на тахту. — Что за человек приезжал к тебе?

Речь шла об Агаси.

— Сначала прочти эти письма, — ответил Давид, дав ему письма, привезенные Агаси, и вышел. Он вызвал слугу, приказав стоять у дверей и никого не впускать в дом.

Мхитар спарапет подошел к окну и стал читать. В соответствии с содержанием письма лицо его принимало то грустное, то веселое, то сердитое выражение. Будь он человеком пылким, легко возбудимым, он обнял и поцеловал бы Давида со словами: «Чего же еще мы ждем?.. В путь!» Но он с крайним хладнокровием отложил письма и сказал:

— Теперь понимаю, почему ты не спал всю ночь, — в умных его глазах промелькнуло что-то похожее на радость.

Насколько спарапет был благоразумен и сдержан, осторожен и дальновиден, настолько же Бек легко воспламенялся. Давид не любил долго раздумывать, а после того, как начинал дело, довольствовался лишь самыми необходимыми приготовлениями. «Конец — делу венец», — так можно охарактеризовать стиль действий Бека. Давид стал перед спарапетом и несколько торжественно произнес:

— Пойдем, дружище, родина призывает нас…

Спарапет ответил не сразу, потому что в эту минуту со двора послышались шум и крики.

— Это может быть только Баиндур, — сказал Бек и поспешил выйти навстречу гостю.

— При нем можно говорить? — спросил спарапет.

— Почему нет? Князь любит точить лясы только по пустякам, в деловых вопросах он очень серьезен.

И Давид вышел. Батман-клыч персидского шаха стоял у дверей дома и, схватив за ухо слугу и пригнув его к земле, водил лицом по мокрой земле, приговаривая:

— В другой раз не скажешь Баиндуру, что Бек никого те принимает!

Увидев Давида, он сказал:

— Вчера вечером мне дорогу преградил пес, а сейчас вот этот негодяй! Ни в чем не уступают друг другу, но, видит бог, досталось обоим. Вот и пускай доносят своим праотцам, как умеет обращаться с людьми батман-клыч персидского царя!

Выпалив это, он вгляделся в лицо Бека и сказал:

— Что это у тебя такая кислая рожа? Не привиделся ли дурной сон? А кто там у тебя? — он кивнул в сторону спальни.

— Мхитар спарапет, — ответил Бек, беря его за руку. — Пойдем в дом.

— Честно говоря, не знаю отчего, при виде этого человека мне кажется, что я, преклонив колена, исповедуюсь попу в старых и новых грехах, явных и скрытых своих пороках.

— Ладно, пойдем, не болтай глупостей, — со смехом проговорил Давид. — Не оставаться же здесь под дождем.

Дождь все еще моросил. Князь Баиндур стоял во дворе, и вода обильно капала с его курчавой волосатой бурки. Наконец он вошел в гостиную, повесил бурку на колышек, чтобы она просохла. потом пошел в спальню. Увидев там Мхитара спарапета, в глубоком раздумье стоявшего у окна, Баиндур сказал ему:

— Много будешь думать, рано состаришься. Теперь мир принадлежит дуракам. Кто смел, тот съел.

Спарапет в ответ только улыбнулся. А батман-клыч окинул критическим взглядом маленькую спальню Бека и заметил:

— Что это вы забрались в эту дыру? Каких еще чертей тут высматриваете?

— Садись, болтун, имей терпение, — ответил ему Мхитар спарапет, беря за руку и таща к тахте. — Удивляюсь, как ты выдержал девять месяцев в утробе матери.

— А как пророк Иона просидел три дня в чреве кита? И я, по-моему, оставался не больше него, — ответил со смехом Баиндур, садясь около спарапета.

Давид осведомился у гостей, не хотят ли они позавтракать.

— У меня с похмелья болит голова, — ответил Баиндур, — Сначала дайте опохмелиться, потом съем все, что предложите.

Бек хлопнул в ладоши, вошел слуга.

— Принеси водки, — приказал он.

— Не надо, — прервал его князь, — водка из его рук не отрезвит меня. Пусть принесет одна из девочек.

— Я вижу, ты совсем не стареешь, — несколько язвительно заметил спарапет.

— А разве старая лошадь не ест овса? — не обиделся князь. — Я молод сердцем, а это самый разумный способ жить.

Вошла Даро, одна из невесток Кетеван, с бутылкой водки и маленькой чашей — финджаном. Батман-клыч персидского царя заставил ее собственноручно наполнить финджан и подать ему. Даро исполнила приказание князя, и тот, с большим удовольствием опорожнив чашу, сказал:

— Вот теперь голова у меня будет в порядке, похмелья как не бывало.

Бек велел Даро приготовить яичницу на завтрак. Когда молодая женщина удалилась, князь Баиндур с серьезным видом, который ему вовсе не шел, спросил у Давида:

— Тут что-то не так, я ведь чую. Скажите честно, в чем дело. Прервав ранним утром сон, сюда является спарапет, а там, в конюшне, прячется незнакомый парень из Сюника. Как ни старался я выведать у него что-нибудь, рта не раскрывает, чертов сын. Сердце у него точно глубокое море, на дне свои тайны хранит…

Беку и спарапету стало ясно, что прежде чем прийти сюда, князь виделся с Агаси в конюшне. Поскольку они уже решили посвятить Баиндура в свои планы, то дали ему прочитать привезенные Агаси письма.

Князь отошел к окну и углубился в чтение. Удивительная перемена произошла в этом всегда веселом, беззаботном человеке. Во время чтения он несколько раз глубоко вздохнул, застонал, потом глаза его наполнились слезами, и вдруг этот гигант разрыдался, как ребенок. Его душа была такой нежной, чувства столь благородны, что он не смог вынести печальных вестей с гибнущей родины. Закончив, он вдруг вскочил с места, вытащил меч из ножен, положил к ногам Давида Бека и сказал:

— Твой покорный слуга возлагает меч к твоим ногам в знак того, что будет служить делу. Идем, я готов, родина зовет нас.

Бек обнял и расцеловал его. Они еще долго обсуждали, что им предстоит сделать, прежде чем покинуть Грузию.

XIII

Несмотря на поздний час, спальня Давида Бека была освещена сальной свечой, установленной в деревянном подсвечнике. На тахте сидел Бек, а возле него — торговец пленными Сакул. В доме двери были заперты, прислуга спала, все было погружено в глубокий мирный сон.

Рядом с ростовщиком стоял сосуд с вином, из которого он время от времени наливал себе, чтобы, промочив горло, быть в силах продолжать разговор.

— В Дагестане я пользуюсь таким доверием, что и старики и молодые клянутся моим именем. А имам Дагестана сажает меня рядом с собой, колено к колену.

— Я верю этому, Сакул, — заговорил Давид, — но ты вот что скажи — каким влиянием пользуется в Дагестане имам?

— А таким, что если поднимет вверх палец, весь Дагестан будет реветь, как стадо ослов. Выше него в тех краях нет никого. Он духовный и светский глава всех горцев. Его почитают как бога.

— А воевать он любит?

— Если ему предложат вместо воды употреблять кровь, он с удовольствием согласится.

Обо всем, что спрашивал Бек, ему самому было отлично известно, он только хотел проверить торговца пленными.

— Это хорошо, — прервал его Бек. — Вот что скажи, Сакул, ты любишь армян и нашу родину?

— Что за вопрос, благословенный? Конечно, люблю, — ответил Сакул с таким удивлением, точно его спросили, любит ли он вино, что стоит перед ним, хотя о вине у него были более ясные представления, чем об армянах и их стране.

— Как ты любишь их?

— Как? Никогда в жизни я не ел скоромного в армянский пост. Родился армянином, крестился в армянской церкви, который год исповедуюсь в ней, там венчался, туда же отнесут мои останки, когда умру. Там отслужат по мне молебен и с позволения священника отнесут мое тело на кладбище. Видишь теперь, как я люблю армян?

Сакул настолько увлекся, что с удовольствием опорожнил стакан вина, как бы благословив нацию, которую любил.

А Бек, заметив, что понятие родины для Сакула неотделимо от церкви и церковных обрядов, ухватился за это:

— Видишь, дорогой Сакул, как ты любишь родную церковь, в которой тебя крестили, где ты причащался, венчался и куда отнесут твое тело после смерти, и где тебя будет отпевать священник-армянин. А знаешь ли ты, как много ты грешил и как милосердна церковь, дающая тебе искупление?

— Знаю, как не знать, — сокрушенно вздохнул торговец пленными, — да, немало у меня грехов…

Злодей знал, как много у него прегрешений — за свою жизнь он совершил немало позорных поступков. И как коммерсант, смотрящий на все с точки зрения наживы, он понимал, сколь многим обязан армянской церкви, которая смывает с его души грязные пятна и избавляет от геенны огненной. И церковь делает это почти даром, безвозмездно. Можно дать священнику несколько грошей и исповедаться у него, можно даже заказать обедню. Это очень дешево, полагал Сакул, за несколько копеек получить отпущение грехов, которые принесли ему несколько тысяч рублей. Можно ограбить одного, обмануть другого, заработать тысячи, а потом преклонить колена перед священником, повиниться и выйти из церкви очищенным. Отчего бы не любить подобную церковь?

Бек старался извлечь пользу из религиозных чувств этого человека, которые будили в злодее не только слепую веру в церковь, но и своего рода неприязнь к ее врагам и желание способствовать ее утверждению.

— Что бы ты сделал, Сакул, если бы кто-нибудь осквернил армянскую церковь, превратил в хлев, разграбил ее священную утварь и сделал бы из нее украшения для своей жены? Если бы кто-нибудь разнес церковь и использовал камни для строительства своего дома, запретил служить в ней молебны и обедни? Что бы ты сделал, я спрашиваю, с этим человеком?

— Убил бы его.

— И я тоже, Сакул. А если эти преступления совершил не один человек, а много людей? Что бы ты тогда сделал?

— Постарался бы расправиться с этими людьми.

— Прекрасно. Я поступил бы точно так же, Сакул. Но один ты сможешь справиться со столькими людьми?

Сакул несколько секунд думал и не нашел ответа. Вдруг, точно совершив открытие, радостно сказал:

— Один я, конечно, ничего бы не смог сделать, но я бы что-нибудь придумал.

— Да, дорогой Сакул, я бы сам постарался что-нибудь придумать. А ты знаешь людей, которые хотят уничтожить нашу веру и церковь?

— Я таких людей не знаю, — ответил Сакул. — Дальше Тифлиса и Дагестана я нигде не бывал.

Он говорил правду — южнее Тифлиса он никогда не был и не имел представления не только о других народах, но даже об Армении. Он был знаком лишь с горцами Грузии и Кавказа. И Давиду пришлось подробно рассказать ему, что за Тифлисом находится большая страна, называемая Арменией, что это истинная родина армян, когда-то она была самостоятельным государством, а теперь там владычествуют мусульмане — персы и турки. Потом описал в ярких красках жалкое положение армян, находящихся под властью магометан, чтобы воздействовать на окаменевшее сердце ростовщика, поведал, как варварски ведут себя мусульмане в отношении армянской церкви и религии.

— Вот народ, о котором мы говорим, Сакул, — заключил свое повествование Бек. — Сможешь ты теперь что-нибудь придумать для борьбы с магометанами?

Сакул поднес руку ко лбу, потер его, как бы стремясь выудить оттуда хоть какую-нибудь мысль, однако безуспешно. Потом наполнил бокал и выпил, мысль его заработала лучше, но он опять ничего не придумал.

— Мне ничего не приходит в голову, — сказал он после долгих раздумий.

— Видишь, Сакул, ты человек толковый, ума у тебя, как у семи чертей, а вот простых вещей не понимаешь.

Слова Бока возымели действие, особенно, когда Сакул услышал, что он умен, как семь чертей.

— Я научу тебя, как быть, — сказал Бек.

— Как?

— Надо стравить этих собак. Тебе понятно?

— Понятно, дане знаю — какую с какой?

— Я скажу, дорогой Сакул.

Всякий раз, когда Бек подходил к своей цели, он неизменно употреблял слово «дорогой», что очень льстило самолюбию торговца — ведь оно слетало с уст первого государственного мужа Грузии.

— Скажи мне, дорогой Давид, каких собак? — спросил он, решив говорить в тон Давиду.

Не обратив внимания на эту дерзкую фамильярность, Бек продолжал:

— Ты сказал, что находишься в хороших отношениях с дагестанским имамом, что частенько сиживал с ним рядом, не так ли?

— Да, да, совсем так, как мы сейчас сидим с тобой.

— Значит, ты мог бы на него повлиять?

— Что бы я ни попросил, он не откажет.

— А имам — первый человек Дагестана?

— Кроме него, там признают только бога.

— Так вот слушай, — сказал Бек подчеркнуто. — Нужно посеять вражду между имамом Дагестана и мусульманами Армении. Надо добиться, чтобы они перегрызли друг другу горло. Вот таким путем армяне могли бы избавиться от них. Понимаешь, наконец, о каких собаках я говорю?

— Понимать-то понимаю… Но как этого добиться? — спросил торговец пленными. — Тебе же известно, что рассорить мусульман довольно трудно.

— Все это верно, если они принадлежат к одной и той же секте. Но дагестанские лезгины — сунниты, а персы, проживающие в Армении — шииты. Эти две секты так враждуют друг с другом, что каждый считает особой доблестью убить члена другой секты.

— Вот и ладно, если это так, — заговорил торговец пленными и стал слушать Бека с еще большим вниманием.

— Я получил кое-какие сведения из Армении. Там произошло такое, что если об этом прослышит твой имам, он придет в бешенство и настроится против тамошних мусульман.

Бек стал рассказывать о том, что знал. В Сюнийском крае проживает незначительное количество суннитов. Во время совершения какого-то религиозного празднества в честь калифа Омара на них напали шииты, многих ранили и убили, а в их мечети подбросили дохлых собак.

— Если это дойдет до ушей дагестанского имама, он не простит такого бесчестия, и тогда шиитам несдобровать.

— И мне так кажется, — сказал Сакул.

— Но с этим надо поторопиться. Имама надо известить хотя бы в конце месяца.

— Почему же именно в конце месяца?

— Это уж позволь мне знать. Ты лучше скажи, справишься ли с этим делом?

Сакул ответил не сразу. Но Бек прекрасно знал, насколько для него важней всяких проповедей об армянской нации, церкви и религии блеск золота, и поэтому сказал:

— Если выполнишь поручение, получишь сто золотых.

Торговец пленными просиял.

— Так вот слушай, — продолжал Бек, — тебе придется уже утром отправиться в Дагестан. С тобой в качестве слуги поедет Вор Цатур. Он и поведет лезгин в Сюник.

— Когда я смогу получить свои золотые?

— Половину сейчас же, а вторую — после выполнения поручения. Но знай, если почему-либо предашь меня, мои люди непременно убьют тебя.

— Я это знаю, — ответил торговец пленными и принял пятьдесят золотых.

Пока Давид Бек с Сакулом разговаривали, уединившись в спальне, князь Баиндур в одиночестве сидел у себя дома и с нетерпением кого-то ждал. Слабый свет сальной свечи, еще более потускневший от дыма чубука, который непрестанно курил князь, едва освещал темные уголки комнаты. Убогое жилище батман-клыча персидского царя вполне соответствовало спартанскому образу жизни его хозяина. В душе Баиндур был отшельник, а телом — воин. В голой комнате стояла ничем не покрытая узкая тахта, на которой он спал. В любое время года постель его состояла только из бурки. В комнате у него не топилось. «Огонь должен гореть у человека внутри», — объяснял Баиндур тем, кто интересовался, почему у него в комнате так холодно. На одной из стен висело разнообразное оружие князя — ничего другого в помещении не было. К этой мрачной, лишенной света и воздуха каморке примыкала конюшня, где был привязан любимый конь князя и проживал столь же любимый слуга, с которым он был так близок, что люди подчас забывали, кто из них хозяин, кто слуга. Такова была его семья — он сам, конь и слуга, а если не забыть и огромного волкодава во дворе, то всего четверо душ.

Баиндур был неспокоен. Он прилег на тахту, но то и дело переворачивался с боку на бок. Тревога его была радостной, а радость так же тяжело переносить, как и горе. Сердце стремится избавиться от избытка чувств: князю хотелось поделиться с кем-нибудь переполнявшим его ликованием. «Но где же он, почему опаздывает?» — нетерпеливо повторял он. Князь встал, заходил по комнате, но и это его не успокоило. Вышел во двор. Мирный весенний вечер благоухал нежными запахами. Крутом царила тишина. Он стал ходить взад-вперед по двору. Раз сто прошел он его из конца в конец, иногда останавливаясь и заглядывая через забор на темную улицу. «Где же, где же он?..» Если бы кто-нибудь в эту ночную пору увидел князя в таком лихорадочном состоянии, подумал бы, что он ждет любовницу. Однако сейчас его не могла бы привлечь самая красивая в мире женщина. Он ждал Мхитара спарапета, которого вызвал по важному делу.

Наконец он появился. Спарапет шел в сопровождении слуги, лампой освещавшего ему путь. Князь Баиндур поспешил сам открыть ворота, чтобы не будить своего слугу.

— Тебя только за яблоком для больного посылать! Пока принесешь, он успеет отдать богу душу, — сказал князь, запирая за ним ворота.

— Я знал, что ты так скажешь…

Они прошли в комнату. Слуга спарапета отправился на конюшню ждать хозяина.

— Теперь рассказывай, что ты сделал, — спросил спарапет, усаживаясь на тахту.

— Дело сладилось само собой, и я знал, что так и будет, — ответил князь Баиндур радостно. — Они были у меня и поклялись, что пойдут с нами.

— Но ты не должен был говорить им о деле.

— Баиндур еще не съел свои мозги с хлебом и сыром, он прекрасно соображает, что к чему. Он знает, что лопате незачем понимать, с какой целью работник вонзает ее в землю.

— Как же ты им все преподнес?

— Очень просто. Я сказал, что Бек получил дурные вести — в Армении организуется большой заговор — мусульмане готовятся к резне, и армяне просят у Бека помощи. Едва они это услышали, сразу загорелись жаждой действия и сами, без моей подсказки, выразили готовность отправиться на помощь соотечественникам. Меня это обрадовало — я думал, что кахетинское и перенятая у грузин беззаботность вконец развратили их, но сегодня убедился, что искра патриотизма не угасает в сердцах армян, она только немного меркнет в неблагоприятных условиях. Стоит только подуть на нее — огонь снова возгорается.

Последние слова князь произнес с явным подъемом, было очевидно, что тот же священный огонь пылает и в его сердце. Но спарапет прервал его довольно холодно:

— Кто эти желающие?

— Все здешние армяне-изгнанники: военачальник Автандил из Лори, Гиорги Старший и Гиорги Младший, хромой Ованес, князь Закария, юный Моси из Нахичевана, Тадевос Бек, Егиазар ага из Гандзака, староста Арутюн из Вагаршапата. Есть и другие, которых ты не знаешь. Я подсчитал — всех нас будет сорок человек, когда мы выступим.

— Ты уверен в их преданности? — спарапет понизил голос.

— Знаю всех как свои пять пальцев. Умные, ловкие, самоотверженные ребята. Прикажешь броситься в огонь — не раздумывая бросятся. А самое главное — у каждого свои счеты с тиранией, своя история оскудения и исчезновения рода. Нет никого, кто нe носил бы в сердце раны, полученной на родине. Именно такие люди нам нужны.

— И я так думаю, — сказал Мхитар спарапет, и его мрачное лицо прояснилось.

Сообщив спарапету эти сведения, Баиндур спросил:

— А теперь расскажи, как расстался Бек с великим господином. Сегодня я не смог повидаться с ним.

— Зато я виделся с ним. Все обошлось прекрасно, — ответил спарапет. — Давид придумал повод, который произвел впечатление на великого господина.

— В подобных делах небольшая хитрость, по-моему, извинительна, — со смехом проговорил князь, — я, кажется, догадываюсь, что он придумал.

— Давид сказал, что намерен отправиться в Эчмиадзин на богомолье, что там собираются варить миро, и ему очень хотелось быть на торжествах. К тому же это неплохой повод посетить родину, с которой он долгие годы был в разлуке.

— Отлично придумано, — весело сказал князь Баиндур, — для верующих богомолье — дело очень серьезное. А если бы Давид прямо сказал о своих намерениях, как по-твоему, великий господин помог бы ему?

— Бек не питает иллюзий насчет помощи от грузин. Великий господин зависит от персов и мог бы первый предать Давида, чтобы выслужиться перед шахом.

— Очень вероятно, — сказал князь, — от них всего можно ожидать. А это паломничество в Эчмиадзин не вызовет подозрений у великого господина?

— Не думаю. Бек уже давно поговаривал о том, что хочет отправиться на богомолье, а великий господин все не отпускал его. Еще тогда под предлогом посещения святых мест Давид намеревался попутешествовать по Армении, чтобы лично ознакомиться с положением дел в стране, и уже после приступить к выполнению своего плана, нынче же обстоятельства вынуждают его торопиться.

— Когда это было?

— Еще год назад, когда он никаких писем из Сюника не получал.

— Поразительно скрытный человек! — Князь Баиндур покачал головой. — А я-то был уверен, что у него от меня нет тайн! Вот оно как получается!.. Год назад он думал отправиться в паломничество, а я об этом ничего не знал.

— Может быть, и сейчас ни я, ни ты многого не знаем из того, что он задумал, — ответил улыбаясь Мхитар спарапет, — но мы должны верить, что его поступки всегда благородны и продиктованы необходимостью. Его честность порука тому, что он не обманывает нас. Мне кажется, ты согласишься со мной, что он безупречно честен?

— Ни минуты не сомневаюсь, — ответил князь, — он честнее, чем дозволено человеку.

Немного помолчав, Баиндур спросил:

— Вот только не знаю, под каким предлогом эти господа присоединятся к нам?..

— Тоже будто бы для паломничества, — ответил спарапет. — Они все армяне, и никому не покажется подозрительным их желание поехать в Эчмиадзин. Не надо забывать, что хотя они и справляют здесь разные должности, но находятся под покровительством Давида и составляют группу его телохранителей. В этом смысле у Бека достаточно оснований взять их с собой. Разумеется, свита должна соответствовать его достоинствам и сану, и сорок человек не много для него.

— Конечно, немного. Да и желающих будет не больше сорока. А ты не знаешь, кому передали должность Бека?

— Арчилу. Он будет временно замещать Давида, — ответил спарапет. — Надо сказать, что за несколько лет своего правления Бек настолько укрепил Грузию, упорядочил ее расстроенные дела, что после него очень легко править страной, лишь бы правители следовали начинаниям Бека. Хотя я убежден, что в его отсутствие все снова перевернется вверх дном.

— А как распорядился Бек насчет своего имущества и деревень? — спросил Баиндур.

— Никак. О своих владениях он вовсе не думает, все бросает и уезжает.

— Хорошо бы продать. Нам могут понадобиться деньги.

— Я уже говорил ему, но он мне ответил: «Военное дело должно войною же питаться».

— И все же вначале понадобятся средства.

— А Бек сказал: «Чтобы начать дело, мне нужно очень немного, хватит того, что у меня есть». И, по-моему, он прав. Продажа земель и владений могла бы вызвать подозрения грузин. Я тоже считаю, что для начала много не понадобится. Александры Македонские, Тамерланы и Чингисханы не возили с собой сокровищ. Они возлагали надежды на свой меч.

— А вдруг мы не найдем в Армении того, что нам обещают письма из Сюника? Тогда дело усложнится и золото может понадобиться.

— Я больше тебя, дорогой Баиндур, привык подвергать сомнению неожиданные улыбки судьбы, — сказал Мхитар спарапет, — но если даже сюнийцы и не подготовились, я уверен, нашему делу успех обеспечен. Ты же сам сказал, что в сердцах армян не угас огонь, он лишь померк в неблагоприятных условиях — достаточно малейшего ветерка, и из искры возгорится пламя… Это твои слова. Воспламенить, раздуть священный огонь любви к родине мы сможем. Это и есть успешное начало, а дальнейшее в руках божьих. Я так же верю в звезду Армении, как и в то, что есть на небе праведный судья, который, наконец, услышит голос отверженного народа и поможет ему избавиться от поработителей.

Они еще долго обсуждали и обдумывали планы, пока не заметили с удивленном, что ранние лучи солнца уже пробиваются сквозь узкие окна. Только тогда они поняли, что просидели всю ночь до утра.

XV^[71]

В последние дни, крайне занятый приготовлениями к отъезду, Давид Бек почти забыл о той, что была дороже и ближе всех на свете. Он забыл о прекрасной Тамар. Мысли об освобождении родины так сильно овладели его умом и сердцем, что он впал в какое-то восторженно-мечтательное состояние, доходящее до самозабвения. И все, что не имело прямого отношения к захватившей его идее, отступило на задний план.

Однажды ночью, когда все необходимые распоряжения были уже отданы, Давид сидел в спальне и писал своему другу Степаносу. Агаси в дорожном платье ждал в приемной Бека, чтобы тотчас же отправиться в путь. Во дворе беспокойно переминался с ноги на ногу оседланный конь.

Давид сообщал в письме день и час, когда покинет Грузию и поедет на родину. Перечислял имена храбрецов, собирающихся ехать с ним. Он давал подробные указания о мерах предосторожности, которые следовало принять при встрече с ним, чтобы его появление в Сюнике оставалось на первых порах совершенной тайной… Назначал место, где они встретятся только со Степаносом для того, чтобы обсудить первые шаги восстания… И день, когда будет ждать его в условленном месте. Закончил он письмо извинением, что не отвечает на петицию епископов, духовных предводителей, меликов, старост и прочих именитых людей Сюнийского края главным образом потому, что среди такого множества людей оставить что-либо в тайне было бы невозможно.

Когда он запечатывал письмо, руки его вдруг задрожали и лицо побледнело как полотно. Только теперь он вспомнил о прекрасной Тамар. Это послание должно было разлучить их и, быть может, навсегда. Им вдруг овладело ужасное смятение, будто на него внезапно обрушился удар страшной силы. Он увидел полные слез глаза любимой, услышал ее умоляющий голос: «Куда ты уезжаешь?.. Почему оставляешь меня? Разве в этом мы поклялись друг другу? Разве такой был у нас уговор?»

Отложив в сторону письмо, Давид поднес руку ко лбу и закрыл глаза, сосредоточиваясь на своих мыслях. События последних лет, радостные и грустные, прошли перед его мысленным взором. Он вспомнил дорогие его сердцу минуты, которые провел с Тамар, вспомнил ее безграничную любовь и ангельскую нежность, скрашивавшие его жизнь на чужбине. Он дорожил ее любовью тем более, что изнеженная княжеская дочь полюбила его, когда он бедствовал, когда был ничтожным пастухом и не заслужил права быть даже ее слугой. А сейчас на вершине славы, когда он мог бы осчастливить Тамар, — он бросает ее и уезжает, быть может, навсегда. Это было тяжело, непереносимо для человека с таким благородным сердцем, как у Давида. Что сказать, как объяснить ей цель, которую он преследует, какими словами успокоить? Тамар же нельзя обмануть, будто он едет на богомолье в Эчмиадзин и скоро вернется. Ей надо честно сказать, что едет туда, где его ждут огонь и кровь, что он идет навстречу страшным опасностям и испытаниям. Выдержит ли нежное сердце любимой? Достанет ли у него самого силы и твердости перебороть свои чувства и не уступить ее слезам, когда он услышит: «Ах, не уезжай… без тебя я и дня не проживу!..»

Сотни подобных вопросов роились в его мозгу, тревожили и будоражили душу. И он, который не склонял головы ни перед какими трудностями, сейчас был в смятении и растерянности.

«Нет, — сказал он после долгих и мучительных раздумий, — Тамар выше женских слабостей. Думая иначе, я унижаю ее достоинство. Она сама вдохнет в меня веру, придаст силы и твердости успешно выполнить великое дело, к которому призывает меня родина».

И он запечатал письмо. Потом позвал Агаси, ждавшего в приемной.

— Ты готов? — спросил он.

— Да, господин. Во дворе стоит оседланный конь. Я хоть сейчас могу отправиться, — ответил гонец, принимая письмо и пряча его в кожаный бумажник.

— Вот что, Агаси, — сказал Бек, — если вдруг ты потеряешь письмо или оно попадет в руки врагов, мы многим рискуем.

— Об этом не беспокойся, мой господин, Агаси не ребенок. Видишь мою одежду? Она поможет мне пройти сквозь целые полчища зверей и добраться до нашей страны.

Он был облачен с головы до ног в одежду лезгина.

— Итак, не опоздай, в добрый час, — напутствовал его Давид Бек и протянул несколько золотых.

— Не нужно, — сказал Агаси, — если понадобятся деньги, я их достану в дороге.

— Каким образом?

— Отниму. Дам кому-нибудь по шее и отниму.

— Нехорошо это, Агаси, — произнес Бек.

— А я и не говорю, что хорошо. Но что поделаешь, привычка. — ответил бесстрашный разбойник и вдруг, опустившись на колени, припал к ногам Бека.

— Не задерживайся, мой господин, приезжай скорее. Нам дорого обходится каждая потерянная минута, — сказал он с мольбой. — Тебя ждет несчастный армянский народ…

Глубоко тронутый, Бек протянул руку и поднял Агаси. Он был очень удивлен, заметив в глазах юноши слезы. Держа его руку, Давид сказал:

— Если бы все наши крестьяне обладали твоим сердцем и бесстрашием, наша страна не погибла бы. Иди, желаю тебе доброго пути. А я буду на родине через неделю.

Еще раз поклонившись, молодой человек повернулся и вышел. Была темная ночь. Слуги, домочадцы Бека, собравшись во дворе, ждали Агаси. За несколько дней они привыкли к нему и расставались с огромным сожалением. Агаси попрощался с каждым из них, перекрестился, сел на коня и скрылся в ночном мраке.

XVI

В доме великого господина уже шли разговоры о том, что Давид Бек собирается на богомолье, даже перечислялись дорогие подарки, которые он везет церквям и монастырям своей родины. И лишь Тамар ни о чем не знала и очень тревожилась, что уже несколько дней не видит своего возлюбленного.

Полночь уже давно прошла, пропели петухи. В доме великого господина все спали, кроме Тамар. Она лежала в одежде на своей постели и грустно смотрела на пламя свечи, которое меняло форму, когда она открывала или закрывала глаза. Возле нее молча стояла верная служанка Като и с нетерпением ждала, пока барышня уснет, чтоб идти спать самой.

— Като, — обратилась к ней Тамар, — не случилось ли чего? Давида уже несколько дней нет.

Като, посредница в тайных свиданиях влюбленных, растерялась. Вопрос застал ее врасплох, и служанка не нашла ответа, который успокоил бы госпожу.

— Что же ты молчишь, Като, я тебя спрашиваю! — повторила Тамар.

Та что-то пробормотала, не в силах сказать ничего вразумительного. Это усилило подозрения Тамар. Она подняла с подушки голову и села на постели. Теперь свет свечи упал прямо на ее бледное лицо, обрамленное черными волосами, которые густыми локонами спадали на полуобнаженные грудь и плечи.

— Ты молчишь, Като? Говори прямо, что-то случилось, да? — снова спросила барышня таким тоном, точно страшилась услышать ответ служанки.

— Разве ты не слыхала? Он уезжает… — Като решила, что нельзя дальше держать госпожу в неведении.

— Уезжает? — в ужасе воскликнула Тамар. — Уезжает, не повидавшись со мной, не сказав мне ни единого слова? Куда, когда?

Глаза у бедняжки наполнились слезами. Она спрятала лицо в подушку и горько зарыдала. Растерянная Като не знала, что делать, как утешить ее. Она подошла к барышне и попыталась успокоить:

— Не плачь, Тамар, родная, он собирается в свою страну на богомолье, и не уедет, не повидав тебя, не поговорив с тобой… Еще сегодня после обеда, выходя из покоев великого господина, он сказал мне: «Като, дай знать Тамар, что я ночью приду с ней проститься». А я, глупая, забыла тебе сказать.

Все это Като выдумала: Давид не говорил ничего подобного. Она решила хоть на время успокоить барышню, пока или сама отправится за Беком, или что-нибудь придумает другое. Но Тамар встревожилась еще больше.

— Тогда где же он? Почему не пришел? Скоро утро, — сказала она, приподняв с подушки голову и как безумная посмотрев вокруг. — Нет, нет, он не придет! Я сама пойду к нему.

С этими словами она, как одержимая, с непокрытой головой и распущенными волосами выскочила из комнаты и выбежала во двор. Служанка кинулась за ней и едва смогла удержать ее, пока та еще не успела выйти со двора.

— Тамар, родная, — умоляла она, обняв потерявшую голову девушку. — Тамар, душа моя, так нельзя, что скажут люди, если увидят тебя в такой час на улице? Давид сам придет, обязательно придет!..

Барышня даже не слыхала слов служанки. Она вырвалась из ее объятий и побежала к воротам. К счастью, они оказались открытыми, не то она могла перебудить весь дом. В доме великого господина ворота запирались не всегда. Девушка прошла незамеченной, сторожа спали, завернувшись в свои бурки.

Като кинулась в комнату барышни, схватила шаль и побежала следом за Тамар. Настигла она ее на улице.

— Накинь на себя эту шаль и пойдем вместе, — остановила ее служанка и стала кутать голову и плечи своей госпожи.

На улицах было так пустынно и темно, что на расстоянии шага ничего нельзя было различить. Они вышли за околицу села и пошли по пустынному полю. Здесь их никто бы не заметил, хотя расстояние до дома Бека было изрядное. Но этот путь они прошли за несколько минут и вскоре добрались до ограды сада Бека, сплетенной из колючих прутьев. Барышня хотела взобраться на высокую изгородь и спуститься в сад: с этой стороны вход в дом был безопаснее, никто из домашних не заметил бы их.

— Что ты делаешь? Ты же вся исцарапаешься! — сказала служанка и ухватила барышню за подол. Но было уже поздно — та, как кошка, хватаясь за колючие ветки, лезла вверх.

В своем смятении Тамар не слышала слов служанки, она поднялась на забор и перескочила на ту сторону. Като последовала за ней, тоже сильно исцарапавшись.

Все тропинки и уголки сада были отлично знакомы Тамар. Она направилась прямо в ту сторону, куда выходило окно спальни Бека. Девушка обрадовалась: окно освещено, значит, он дома и не спит. Сердце ее забилось так сильно, что она едва нe задохнулась. Наконец, подошла к окну, расположенному довольно высоко.

— Като, — обратилась она к служанке, — можешь поднять меня, чтобы я заглянула в комнату?

— Заберись на мои руки, потом на плечи. Я прислонюсь к стене, прямо под окном.

Като сплела вместе пальцы рук как первую ступеньку лестницы. Одну ногу Тамар поставила на нee, другую на плечо служанки, схватилась пальцами за выступ стены и подтянулась к окну. Но она ничего не увидела, потому что вместо стекла окно было заклеено бумагой. Тамар осторожно проткнула пальцем бумагу. Она сделала это как раз в ту минуту, когда Бек после долгих раздумии решился, наконец, запечатать письмо и вручить Агаси.

Тамар продолжала смотреть со своего наблюдательного пункта. Она увидела волнение Бека после того, как отбыл гонец, заметила глубокую грусть в его глазах и то, как мрачно смотрел он на стопку бумаг, лежавшую перед ним. Потом он снова подошел к столу и стал писать. Каким бледным и страшным было его лицо в свете свечи!

Девушка не смогла больше смотреть: ноги ее задрожали, и она едва не упала. Она напрягла последние силы и, держась одной рукой за стену, другой постучала в окно. Бек ничего не услышал. Тамар постучала сильнее. Давиду показалось, что это ветер хлопает дверью. Но вот он различил свое имя: «Давид!». Нежные звуки знакомого голоса проникли в самые глубины его сердца. Он отбросил ручку и побежал открывать дверь.

XVII

Он все понял. Спутанные волосы Тамар, ее горящие глаза, исцарапанные руки и заляпанная грязью одежда яснее слов говорили о том душевном потрясении, которое в это ночное время привело ее к нему. Как безумная, повисла она на шее Бека и долго не выпускала его из объятий. Она не могла вымолвить ни слава, лишь изредка из стесненной груди вырывались глухне вздохи и слышались неясные восклицания. Глаза у нее были сухие.

— Если б я могла плакать, я бы успокоилась, — сказала она, пряча лицо у него на груди.

Находясь в таком же смятении, Давид ничего не ответил, только усадил девушку на тахту и сам устроился рядом, не выпуская ее дрожащих рук.

— Ты уже обо всем знаешь, Тамар, — наконец заговорил он довольно спокойно. — Ты услышала от других то, что я собирался рассказать тебе сам. С одной стороны, это хорошо, что ты уже подготовлена и пережила самое трудное. Но я должен сказать тебе больше. Я уверен, ты настолько мужественна, что спокойно выслушаешь меня. Чтобы понять друг друга, оставим пока наши чувства.

Девушка слушала, опустив голову. Бек продолжал:

— Ты еще не все знаешь, Тамар, ты только слышала о моем отъезде, но куда и зачем я еду — тебе неведомо. Я все расскажу, веря, что любая доверенная тебе тайна останется погребенной в твоем сердце. Я еду на свою родину, Тамар, и, может быть, расстанусь с тобой навсегда, может быть, мы никогда больше не увидимся. Я понимаю, как тяжелы эти слова для твоего сердца, как горько будет наше расставание. Но именно тебя я хочу избрать своим судьей. Если ты скажешь: «Не уезжай», — я не тронусь с места. Хочешь быть моим судьей?

— Говори, — ответила девушка, подняв голову.

— Мы любим друг друга, Тамар. Это значит, что в нас обоих бьется одно сердце, живет одна душа. Это то, о чем священники говорят «и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть». Но если в нас обоих бьется одно сердце, значит, я должен любить то, что любишь ты, а ты — то, что люблю я. По-другому не может быть. Верно?

— Верно, — ответила девушка. — Теперь скажи, что любишь ты, чтобы и я полюбила.

— Я люблю свою родину и свой народ. Я тебе много рассказывал о себе, Тамар, и ты знаешь все подробности моей жизни с младенческих лет. Но о своем народе и родине я ничего не рассказывал.

И он стал описывать Армению в ярких, волнующих красках — невозможно было равнодушно слушать его. Рассказал о ее былой славе и нынешнем бедственном положении. Описал бесчинства магометан, рабское положение людей. И чтобы воздействовать на чувства Тамар как женщины, рассказал о горькой участи армянки.

— Там женщина, — сказал он, — не принадлежит мужу — любой негодяй может обесчестить ее. Достаточно малейшего сопротивления, чтобы отсекли голову ребенка на груди у матери. Десятилетняя девочка становится жертвой насилия какого-нибудь мерзавца. Женщину отлучают от родного очага и продают как овцу или же дарят кому-нибудь.

Приведя еще и другие примеры закабаленности своего народа, Давид продолжал:

— И вот этот униженный народ ищет спасения, хочет избавиться от поработителей и просит у меня помощи. Как по-твоему, Тамар, — ехать мне или нет? Будь моим судьей.

— Поезжай, бог с тобой, — ответила девушка, и ее печальное лицо оживилось: — Но я прошу, Давид, возьми меня с собой. Ты сам сказал, что я должна любить то, что любишь ты. Я полюбила твой народ, твою родину. Почему бы нам не бороться и умереть вместе?

— Это было бы прекрасно, Тамар, но, к сожалению, кровавое поле брани не для женщин.

— Я была готова к такому ответу, — обиделась девушка. — Но ты ведь достаточно знаешь меня, Давид. Еще маленькой девочкой я поднималась в горы, ходила в лес. Ты много раз видел меня одну в горах, когда еще был пастухом. Я не боялась ни диких зверей, ни бурных горных потоков. Мне всегда доставляло удовольствие встречать в степи ураган. Мне не было и десяти, когда отец сажал меня на коня и брал с собой на охоту. Очень часто мы возвращались домой промокшие под дождем, побитые градом. Может быть, я бы не так воспитывалась, если бы не ранняя смерть матери. Беспечность мачехи давала мне свободу. Я росла как дикая лань. Во всех сказках и историях больше всего восхищала меня воинственность лезгинок, чеченок и черкешенок. Я восторгалась их храбростью и всегда с завистью говорила себе: «Почему я не дочь лезгина или черкеса?». Все это ты сам прекрасно знаешь, Давид. Помнишь, ты не раз говорил мне: «Больше всего люблю тебя за то, что тебя не испортил беззаботный образ жизни княжеского дома». Теперь сам посуди, буду ли я тебе обузой, если поеду с тобой?

Бек с восторгом слушал юную героиню, восхищался ее искренностью. Все, о чем с такой гордостью говорила Тамар, было правдой. Но взять ее с собой, подвергнуть тяжелым испытаниям это сокровище он не мог. В ответ на его молчание девушка как избалованный ребенок, повисла у него на шее, целуя его лицо, глаза, губы:

— Возьми меня с собой, дорогой, забери с собой, умоляю! Ведь сейчас ты сам сказал: «Что любит один из нас, любит и другой, у нас с тобой одна душа». Почему мне не любить твою родину? Почему бы мне не пролить свою кровь там, где ты проливаешь свою? Ведь в нас бьется одно сердце!

Бек ухватился за последние слова:

— Вот потому, что у нас одно сердце, что мы — одно тело, тебе не обязательно находиться рядом со мной… я хочу сказать, ты и без того будешь со мной. Душой и телом я буду всегда с тобой. Твоя душа будет вдохновлять меня, сердце — поддерживать. Я стану чувствовать себя сильнее, зная, что Тамар со мной. Ты не веришь? Мы не видим ангелов, но уверены, что они невидимо действуют вместе с нами — помогают, когда нам нужна помощь, придают силы, когда просим о поддержке. Ты как мой ангел-хранитель будешь издали покровительствовать, охранять меня. Ты знаешь — всем, чего я достиг, я обязан тебе. Когда я возвращался с поля боя с военной добычей и пленными, никакие награды и почести не были для меня столь сладостны, как твоя улыбка, твой поцелуй, Тамар. Ты обнимала меня и говорила: «Мой храбрец, мой герой!..» Эти слова наполняли мою душу безграничной радостью, придавали сил. Когда я думал, что есть на этом свете существо, искренне преданное мне, то старался быть еще лучше. Свой нынешний поход на родину я опять совершаю во имя любви к тебе. Выслушай, что я еще скажу тебе. Жизнь научила меня верить в свою звезду. Мои предчувствия всегда оправдывались, когда я во что-то верил всей душой. Мы полюбили друг друга, когда я был еще пастухом. Это было с моей стороны большой дерзостью, но я уповал на судьбу и знал, что буду достоин тебя. Так и вышло. Неожиданный случай позволил мне попасть во дворец и быть к тебе поближе. Я не занимал еще такого высокого положения, но твоя мачеха старалась бросить тебя в мои объятия, чтобы выдать за Левана свою родную дочь. Однако я всегда откладывал нашу женитьбу, ибо не считал себя достойным твоей руки. Затем я был возвышен, но мне по-прежнему казалось, что не хватает чего-то, быть может, самого главного. Теперь остается восполнить этот недостаток. Я давно уже думал о поездке на родину и ждал лишь удобного случая осуществить задуманное. Сейчас настало время, и я решил достичь своей цели. Освободить свой народ, родину и возложить корону армянской царицы на твою голову — вот великая цель, о которой я говорю. Только тогда я пойду с тобой под венец, когда увенчаю наши головы коронами армянского царя и царицы. Это не химера, Тамар, все зависит только от моей отваги и удачи. А твоей любви достаточно, чтобы вдохновить меня, осветить путь, подобно огненному столбу, посланному богом, чтобы осветить путь Моисею, собравшемуся вывести народ израильский из египетского плена.

На месте Тамар другая девушка обняла и расцеловала бы Бека, бесконечно обрадовавшись, что имеет столь мужественного и отважного друга. Но Тамар с чудесной улыбкой на лице сказала:

— Все это отлично, но я повторяю — возьми меня с собой, чтобы я внесла свою лепту в священное дело, которому будешь служить ты.

— Это невозможно, Тамар. Если я могу о чем-нибудь попросить тебя в час расставания, то только об одном: «Оставайся в отчем доме». Военное дело имеет свои особенности. Сейчас ты можешь только помешать, поехав со мной. Могу объяснить. Ты уже знаешь, я уезжаю под предлогом посещения святых мест. Как жену, я не смогу взять тебя с собой, потому что ты пока моя невеста. А невесту брать было бы неприлично, да и обычаи не позволяют. А если бы и позволили, с тобой снарядили бы всяких женщин, служанок, слуг. И им раскрылась бы истинная цель моего путешествия. Остается одно — похитить тебя. Я бы пошел на это, не обращая внимания на сплетни, ибо любовь выше предрассудков общества. Но опять же подобный поступок повредил бы делу. Могут догадаться, для чего я уезжаю отсюда. Тут же стали бы следить за мной и шпионить за каждым моим шагом. И мои планы рухнули бы.

— Ладно, я с тобой согласна. Останусь и буду ждать от тебя весточек. — Последние слова она произнесла таким тоном, точно задумала что-то другое. Давид ничего не заметил, только обнял и поцеловал ее со словами:

— Моя умница, мой ангел…

Но что замышляла Тамар, что заставило ее так быстро согласиться с Давидом? Она была девушка волевая и ее не так легко было переубедить. Быть может, в ее голове пронеслась мысль: «Пусть уезжает мой любимый, я ему не помешаю… А я пойду за ним тогда, когда он уже начнет свое дело». Но какая то была мысль — об этом известно только богу. Давиду же доставило огромную радость, что Тамар наконец успокоилась.

— Когда ты отправляешься? — спросила у него девушка.

— Все приготовления закончены, — ответил Давид. — Оставалось самое трудное — получить твое согласие. Теперь мы поняли друг друга Я смогу выехать завтра же вечером.

— Не задерживайся, — поторопила его подруга. — Но я видела в окно, что ты писал письмо. О чем оно? Видно, о чем-то тревожном, у тебя был такой угнетенный вид.

— Как ты любопытна, Тамар, тебе все надо знать, — улыбнулся Бек. — Я писал завещание.

— Завещание? — растерянно вскричала девушка. — Зачем?

— Чтобы запечатать и вручить тебе. Распечатаешь, когда получишь известие о моей смерти. Ведь могут же убить меня?

— Могут, — грустно проговорила девушка. — Но ты расскажешь мне его содержание?

— Сейчас нет. Если умру, ты все узнаешь.

— Наверное, оно касается твоего имущества и челяди? — спросила девушка.

— Не спрашивай. А конверт распечатай только в случае моей смерти.

В это время Като, уснувшая в передней, проснулась и, увидев в ердике посветлевшее небо, вбежала в спальню:

— Тамар, скоро люди выйдут на улицу, торопись!

— Ладно, подожди еще немножко, я сейчас приду, — несколько раздраженно проговорила барышня и снова обратилась к Беку:

— Мы еще увидимся, верно?

— Обязательно. Утром я зайду попрощаться с великим господином и загляну к тебе. Только распорядись, чтобы ты была одна.

Тамар встала. Бек взял ее руки в свои и с ужасом заметил на них капли крови и царапины.

— Сегодня я подготовила себя к виду крови, — улыбаясь объяснила она, — перелезла через забор и поранила руки.

Давид пылко прижал их к губам:

— Я бы с бóльшим удовольствием целовал эти руки, если бы они были окрашены кровью наших врагов.

— И это будет, — таинственно ответила Тамар и прижалась к груди любимого. Они никак не могли расстаться, но из передней снова послышался такой неприятный для них призыв Като: «Ну, хватит, уже светает, барышня…»

Укутавшись в шаль, Тамар вышла через заднюю дверь. Давид проводил ее до калитки. Небо было заложено тучами, стояло хмурое раннее утро. Серый туман окутывал все вокруг. Расставаясь с Давидом, Тамар вновь и вновь спрашивала:

— Так ты придешь ко мне?.. Смотри, не опоздай, любимый.

— Не опоздаю, мой ангел.

В тот же вечер Давид Бек покинул древнюю столицу Грузии — Мцхет и, расставшись с грузинским царем Шахнавазом, отправился со своими сорока храбрецами в Сюник.

Конец второй книги

-

КНИГА ТРЕТЬЯ

-

I

В 1722 году Давид Бек покинул Грузию и вернулся на родину.

Каково же было положение Армении и какие благоприятные обстоятельства имел в виду этот герой, с уверенностью взявшийся за столь огромное и опасное предприятие? Чтобы пролить свет на эти вопросы, мы вкратце опишем исторические события эпохи.

Персия переживала роковые дни. Двадцативосьмилетнее правление беззаботного шаха Гусейна IX подорвало воинственный дух этого грозного государства. Слабовольный Гусейн был лишен свойственных всем Сефевидам качеств — крайней жестокости и беспощадности к врагам. Религиозный фанатик, шах Гусейн окружил себя духовенством, дервишами, толкователями священной книги, забросил государственные дела и проводил дни за чтением корана и намазами, за что и получил в народе насмешливое прозвище «Мулла». Управление страной было предоставлено наместникам, которые безнаказанно грабили народ, доводили до нищеты, а безвольного шаха время от времени подкупали красивыми женщинами для гарема. Шахский гарем процветал, а народ голодал. В царском диване большую власть обрели евнухи и всякие лицемеры и проходимцы. Умные политики, отважные воины, радевшие о чести и славе государства, удалились от дел. В стране царило недовольство, народ роптал. Но некому было прислушаться к нему.

Достаточно было одного удара извне, чтобы это пестрое, разноплеменное государство распалось на отдельные независимые княжества.

Неустойчивое положение одряхлевшей Персии не могло остаться незамеченным соседними государствами. Первым поднял восстание находившийся под властью Персии Афганистан. Кандагарский султан Мир-Вейс, убив персидского полководца Гиоргин-xaнa, объявил себя независимым амиром Афганистана. А его сын Мир-Махмуд-хан, окрепнув, подумывал уже о персидском троне.

Молодой Мир-Махмуд утвердился в своих честолюбивых планах после нескольких крупных поражений персидских войск. Разные дикие, не тронутые цивилизацией племена, которые проживали в Персии или бродили вдоль ее границ, восставали, грабили и опустошали страну, разрушали города, предавали огню деревни. Разбойничьи курдские племена в своих набегах добрались до стен столицы Персии Исфагана. Нападавшие с севера дикие узбеки и туркмены превратили Хорасан в развалины, на юге подняли голову кочевые племена Лористана и Хузистана. Одновременно Маскадский имам завладел островами Персидского залива. С запада Сурхей-хан, вождь лезгинского племени кази-кумух, с полчищами кавказских горцев напал на Ширван, взял Шемаху и дошел до озера Севан, уничтожая на своем пути население. Вдобавок ко всем этим бедам в столице западной Персии Тавризе произошло землетрясение, унесшее много жизней.

Персия переживала агонию. Астрологи шаха, основываясь на разных небесных знамениях, предсказывали скорый конец государству.

В такое-то время молодой Мир-Махмуд-хан с двадцатью тысячами афганцев пошел на Персию — эту оставленную на произвол судьбы страну. Он находился уже на расстоянии двух дней пути от столицы, а беспечный шах Гусейн все еще не предпринимал никаких действий, лишь отправил людей к Мир-Махмуду, предлагая богатые дары за то, чтобы он оставил страну. Но гордый афганец даже не соизволил ответить на его предложение. И только когда враг уже был в трех милях от столицы, шах выслал против него войска. В Гюльнабадском сражении персы потерпели жестокое поражение, остатки разбитой армии бежали в город. Началась осада столицы, которая длилась несколько месяцев. Запасы продовольствия иссякли, Исфаган голодал — жители ели кожу от старой обуви, кости, навоз, мертвечину. Шах отправил послов к Махмуду и велел передать ему следующее: «Я дам тебе сто тысяч туманов, Хорасанскую и Кирманскую провинции и свою дочь, только помиримся и будем жить как отец с сыном. Бери все это и удались», Махмуд на это ответил: «Ты даешь мне сто тысяч туманов и две провинции. Но ведь они уже принадлежат мне, ты предлагаешь мне мои же деньги и земли. Ты даешь мне свою дочь. На что она мне? Всех твоих дочерей и сыновей я подарю своим слугам. Неразумно ты придумал. Я не уйду из Исфагана».

Во время осады Исфагана особенно тяжело пришлось армянам. Число их достигало тридцати тысяч, жили они в предместье Исфагана Новой Джуге, являвшейся фактически отдельным городом. Когда афганцы подошли к городу, армяне отправили к шаху даруга и калантара^[72], прося войска для обороны Джуги. «Все свои войска мы отправили в бой, — ответили персы. — Вам самим бы следовало выставить три тысячи вооруженных мужчин для защиты шахского дворца». Жители Джуги исполнили этот приказ, но персы разоружили посланных в Исфаган мужчин и сказали: «Ступайте, вы нам больше не нужны». Этот обман вызвал возмущение джугинцев, особенно после того, как власти стали разоружать и остальное население. «Вы не только не дали нам войск для защиты нашего города, но даже не позволяете нам защищаться собственными силами!» — говорили они. Оставив безоружных и беззащитных армян на растерзание варварам-афганцам, власти вдобавок увели заложниками в Исфаган семьи городской знати и заперли в крепости. Подобное предательство по отношению к армянам было совершено по совету недалеких приближенных шаха: «Отдав армян в руки афганцев, мы спасем Исфаган, ибо афганцы явились ради наживы. Они получат несметные сокровища джугинцев и уйдут». Но, естественно, персы просчитались.

Чтобы взять Исфаган, прежде следовало овладеть Новой Джугой, Собрав все силы, жители Джуги организовали оборону города. Но не имея ни пушек, ни боеприпасов, они вынуждены были сдаться. Прошло четыре дня, как афганцы заняли Джугу, а представители армянской знати не шли к Мир-Махмуду на поклон. Разгневанный афганец приказал вырезать население Джуги. Тогда отцы города пали перед ним ниц и сказали в оправдание: «Наши семьи взяты в Исфаган заложниками. Если мы явимся к тебе, шах прикажет убить их». Хотя эти справедливые доводы несколько смягчили гнев Мир-Махмуда, он все же приказал взять с жителей Новой Джуги штраф в размере семидесяти тысяч туманов. Вот как описывает это событие в своем дневнике очевидец: «Тотчас же назначили сборщиков и послали собрать имущества на семьдесят тысяч. Вместе с калантарами и представителями знати афганцы стали обходить дома и забирать женские украшения: драгоценные камни, жемчуга, золото, серебро, шелка. Все это нагромоздили в одном месте. Шелка и серебро принимали за четверть цены. Унцию золота оценивали в тысячу дианов^[73]. Драгоценные камни, золото и жемчуга взвешивали на весах, на которых взвешивают овес. Помимо этогоафганцы увели шестьдесят две девушки. А еще с джугинцев взяли пять тысяч кусков атласа, сукна, шерстяных тканей и всевозможную одежду, которую раздали войскам. Забрали много одеял, подушек, тюфяков, изготовленных из шелка, атласа и других тканей. Одни афганцы врывались в дома, отнимали все, что видели, разрушали постройки, а другие были заняты разграблением церковной утвари».

Вероломство в отношении жителей Новой Джуги не спасло столицу Персии, ибо ничто не могло насытить жадных афганцев. Сокровищницу и дворец шаха афганцы разграбили так же, как и дома джугинцев, его сыновей убили, а гарем поделили между собой, оставив Гусейну всего трех жен. Из сыновей шаха уцелел только Тахмаз-Мирза, бежавший в Мазандаран еще во время осады Исфагана. В столице Персии несколько недель подряд шли грабеж и резня. А молодой Мир-Махмуд не торопился вступать в столицу. Он остановился в замечательном дворце Фаррахабада^[74] и ждал, пока войска кончат грабить город.

Когда все было кончено, Мир-Махмуд потребовал, чтобы шах явился к нему лично и сдал город. Старый Гусейн со своими приближенными отправился к победителю. Он вошел в сады Фаррахабада, бывшие местом райского блаженства его предков, где они растрачивали несметные богатства Персии и ласкали прекраснейших жен страны. Гусейн вошел туда побежденным и опозоренным. Прождав на солнцепеке несколько часов, он был, наконец, принят. Со слезами на глазах подошел он к гордому афганцу, снял со своей головы джихку — собранный из драгоценных камней венец — и собственноручно надел Мир-Махмуду на голову со словами: «Сын мой, за грехи бог уже не считает меня достойным править моим царством. Он отдал тебе мою корону. Вот я возлагаю ее тебе на голову. Да будет благословенно твое царствование».

В тот же день Мир-Махмуд в качестве владыки Персии вступил в Исфаган и торжественно занял престол Сефевидов. С этого времени династия почти прекратила свое существование.

II

После падения Исфагана восточная Персия целиком подпала под власть Афганистана. А на западе страны, в том числе и в Армении, царило безвластие. Хотя бежавший в Мазандаран сын шаха Гусейна Тахмаз-Мирза подался в Атрпатакан и, сделав своей столицей разрушенный землетрясением Тавриз, объявил себя персидским шахом, однако силы его были невелики, и он едва бы смог удержать в руках этот край. Новоявленный шах Тахмаз-Мирза решил, что в его бедах виновны армяне, что это они привели в страну афганцев, что они заодно с врагами, и, срывая свою злость, велел перебить тавризских армян. Однако часовщик Тахмаза, армянин по имени Ованес, пользовавшийся расположением шаха, сумел смягчить его гнев, предотвратив тем самым большую резню в Тавризе.

Итак, обстоятельства способствовали раздроблению Персии и ее гибели. Пользуясь этим, два наиболее могущественных ее соседа — Османская Турция и Россия — попытались прибрать к рукам западные земли Персии, бывшие пока вне пределов досягаемости афганцев. Внимание русского царя Петра Великого привлекали самые благодатные провинции южного побережья Каспийского моря. Гилян и Решт были уже в руках русских. А османцы подумывали занять персидскую Армению, чтобы не дать русским подойти к их границам.

А о чем в это время помышляли армяне? Что предпринимал этот преследуемый п порабощенный народ? Армяне также не сидели сложа рук, они тоже готовились сбросить персидское иго, веками мучавшее их. Однако армяне нуждались в могущественном покровителе. Поэтому взоры их обратились к Петру I.

Персидские армяне еще издревле имели сношения с русским двором, а при царе Алексее Михайловиче отношения эти приняли более регулярный характер. Исфаганские армяне, в то время игравшие большую роль в торговле Индии с Европой, не раз посылали своих представителей к царю, заключали с ним торговые соглашения и получали взамен всякие привилегии — главным образом они касались возможности торговать с Европой через Россию. Делегации армян являлись к русскому двору всегда с щедрыми дарами. Одним из таких подарков был изготовленный из серебра и золота трон, усыпанный крупными алмазами, бирюзой, яхонтом и жемчугом. От имени одного из торговых товариществ Исфагана его преподнес царю Алексею Михайловичу Ходжа-Захар Сахрадянц. Исфаганские армяне играли заметную роль и в восточной политике русских. Они не раз бывали посредниками между русским и персидским двором, заключали договора, брали на себя разрешение всяких запутанных вопросов.

В царствование Петра Великого связи персидских армян с русским двором еще более упрочились. Если предшественники великого царя хотели использовать армян главным образом для развития в своей стране торговли, то Петр оценил в них качества, которые могли способствовать его завоеваниям на Востоке. На Каспийском море плавали многочисленные суда армян. Вся промышленность Востока находилась в их руках. В наиболее значительных торговых центрах Индии армяне имели свои колонии. На Яву, Суматру, Филиппины они перебрались еще в конце XVI века, а в Мадрас, Калькутту, Бомбей и Сингапур — после смерти шаха Аббаса. Торговля велась не только частная, но и с правителями государств. Бирманские алмазы, исключительную собственность царя Бирмы, продавали армянские купцы. Персидский шелк, монополия шаха, вывозился в Европу только армянами. Непрестанно находясь в деловых взаимоотношениях с царями и вельможами различных стран, армяне пользовались у них большим доверием и были осведомлены о закулисной жизни дворов. Велика была их роль в налаживании контактов между владыками Востока, тем более, что последние постоянно нуждались в уме, деньгах и помощи армян. От орлиного взора Петра Великого не ускользнуло это обстоятельство, и он постарался заполучить армян — этот самый удобный ключ от Востока.

Армяне выказывали готовность способствовать великим замыслам великого царя. Петр I завладел Баку, персидскими землями Гилян, Решт и Мазандаран — этим краем цитрусовых, масличных и розовых культур — главным образом с помощью армян. Армяне были пионерами во всевозможных начинаниях Петра I. В Астрахани в качестве духовного предводителя армян сидел военный агент русских Минас вардапет^[75]. Доверенное ему лицо Петрос ди Саргис Гиланенц, армянин по происхождению^[76], находился в Реште, где собирал сведения о важнейших событиях в Персии и на Востоке вообще, сообщал их вардапету Минасу, а тот передавал русскому царю. Переговоры карабахских меликов с русским правительством велись сначала через гандзасарского епископа Есаи, а после — через епископа Нерсеса и владельца Дузаха мелика Егана.

Когда Россия завладела Дербентом и Баку, карабахские мелики сделали Петру Великому следующее предложение: они готовы выставить шестьдесят тысяч вооруженных воинов-армян и оказать всякую иную помощь, чтобы русские овладели не только теперешним Закавказьем, но и всем Атрпатаканом. С этой целью они просили у русского правительства лишь несколько офицеров и две тысячи русских солдат, которых обещали содержать за свой счет. А цель у армян была одна — избавиться от власти Персии и иметь независимое самоуправление под протекторатом великого христианского царя. Но на все свои предложения и за все свои услуги армяне получали только пустые обещания и советы подождать…

Между тем, взаимоотношения армян с русскими все труднее становилось скрывать от персов. То, что их подданные помогают врагу страны — царю «москофов» — покорить Персию, вызывало возмущение правительства. В различных местах начались гонения на армян, в Ереванском ханстве было приказано начать резню и только энергичное ходатайство католикоса Аствацатура предотвратило бедствие. Католикос смягчил гнев шаха богатым денежным подношением и заверением, что армяне не помышляют о восстании и что они верные подданные трона. Но это лишь на время успокоило персов. Потому что когда посланцы шаха явились к руководителям восстания в Карабахе, обещая меликам деньги, земли и чины, лишь бы они сложили оружие и не помогали русским, то армянские мелики им ответили так: «Нам не нужны ваши деньги, земли и чины. Нам ничего от вас не нужно. Мы знать вас не знаем. Мы здесь собрались по воле великого императора и царя (Петра) и возложили на него свои надежды. Мы — его люди. Если с божьей помощью он придет сюда, мы объединимся с ним и сделаем все, что он прикажет. Но если, не приведи господь, он не явится в наши края и не позаботится о нас, если забудет своих несчастных слуг, — тогда мы разойдемся в разные стороны. А персидский шах пусть не воображает, что мы когда-нибудь склонимся перед ним»^[77].

Все были уверены, что Петр Великий освободит Карабах и Араратскую долину от персов и предоставит армянам независимость. Переговоры об этом между армянским народом и русским правительством велись через индийского армянина князя Исраэла Ори еще во время правления шаха Гусейна. Когда Петр Великий послал к Гусейну своих послов, то главой посольства русского царя был Исраэл Ори. Послы еще не успели добраться до персидской столицы, а хан Шемахи уже донес шаху, что ходят слухи, будто князь Ори хочет восстановить армянское царство, и, дескать, подошло время армянам избавиться от власти персов. В Исфагане эти сведения произвели большое впечатление: персы встревожились, радости же местных армян не было предела. Осведомленный о военных планах Петра I шах Гусейн, любивший прислушиваться к советам духовенства, отказался было принять христианскую делегацию. Но имя русского императора повсюду в Персии вселяло такой ужас, что шаху пришлось принять послов. С этого времени вопрос об обретении независимости стал одинаково занимать армян, живущих в разных странах мира.

Воодушевленные идеей освобождения живущих на родине собратьев армяне Исфагана и Индии мечтали о независимой Армении и были готовы на любые жертвы. Они писали руководителям сюнийского восстания: «Вы смелы и мужественны, а мы богаты и можем помочь. Боритесь за свободу родины, и мы пошлем вам деньги и оружие. Мы обратимся за содействием ко всем христианским владыкам. И уже послали людей к франкам и московскому царю».

Используя свои связи со всеми европейскими странами, исфаганским и индийским армянам не трудно было организовать переброску оружия в Армению. На Каспийском море у них плавали собственные суда. По договору, заключенному еще в XVII веке с московским правительством, они имели право перевозить свои товары транзитом через Россию^[78]. Суда и караваны армян, когда-то груженные европейскими и азиатскими товарами, теперь перевозили оружие и разнообразное военное снаряжение. Корыстолюбивый купец, забыв о ненасытном стремлении к серебру и злату, ныне был воодушевлен идеей освобождения родины. Она омыла и очистила его душу, и он готов был подарить отчизне все, что имел.

III

Остается сказать несколько слов о положении Грузии — что делали грузины, пока армяне прилагали столько усилий для освобождения своей родины. Думали ли два эти соседних христианских народа, находившихся в одинаковом положении, протянуть друг другу руку помощи и общими усилиями сбросить власть персов?

Грузия была раздроблена на столько мелких независимых княжеств, сколько было в ней племен и наречий. Карталиния^[79], Кахетия, Осетия, Мингрелия, Гурия^[80], Абхазия и другие области составляли отдельные княжества. Политическая роль князей ничем не отличалась от роли карабахских меликов^[81]. Мелик и по территории, и по привилегиям был равен грузинскому князю и пользовался теми же правами, что и грузинский князь в своем маленьком владении. Грузинские князья и карабахские мелики одинаково зависели от персидского правительства, они назначались шахом и платили ему дань. Своей преданной службой заслужив доверие Исфагана, армянские мелики могли даже не принимать ислам, что было немалой привилегией. Конечно, случаи вероотступничества были и среди армян, но армянское общество отторгало таких. А вот грузинским князьям во времена Сефевидов принято было давать власть лишь в том случае, если они принимали ислам и меняли имя на персидское. После шаха Аббаса (1617), когда Грузия превратилась в персидскую провинцию, упомянутый обычай был узаконен. Один из главных пунктов заключенного между грузинами и персами союза гласил: правителями Грузии могут быть только принявшие магометанство грузины, назначенные персидским правительством. С этого времени и до владычества русских мы знаем множество принявших магометанство грузинских дворян, правивших Кахетией или Карталинией в качестве персидских вали, которых грузины называли мепе^[82].

В столице Персии Исфагане было немало грузинских дворян, которые ради власти готовы были предать все святое и заветное для их нации и получить чины у себя на родине или в Персии. Многие там брали в жены персиянок, имели детей, которые воспитывались в персидском духе, и приносили с собой на родину персидскую склонность к роскоши, расточительству и разврату. Таким образом, в простые патриархальные нравы грузинских дворян проникли перенятые из гаремов лень, беззаботность, потребительство и мотовство, следы которых долго сохранялись у грузин. Невозможно указать ни одного знатного грузина того времени, который не провел бы большую часть жизни в персидской столице. Дворяне грабили свою родину, доводили до полной нищеты своих крепостных и плоды их тяжелого труда проматывали в Исфагане. Грузия превратилась в развалины под ногами лезгин, в Дагестане было полно грузинских пленных, а князья, вместо того чтобы заботиться о защите своей страны, увозили в Персию для шахской конницы лучших мужчин и воевали против афганцев ради получения ханства^[83]. Чтобы заручиться поддержкой знатных персов, они отдавали в их гаремы своих сестер и дочерей^[84]. Как метко заметил один писатель, грузины сами отобрали и увезли в Персию столько красивых девушек^[85], что улучшили персидскую породу.

В правление персидского шаха Сефи и османского султана Мурада IV (1636) Грузия была поделена между Персией и Турцией. Карталиния и Кахетия стали персидскими провинциями, а Ахалцыхская область и вся западная Грузия — турецкими^[86]. Ахалцых стал главной цитаделью Турции и отсюда власть ее распространилась на Имеретию, Менгрелию, Гурию и Абхазию. Коран сменил здесь Библию. В вопросах религии турки были нетерпимее персов. Всюду они насаждали свою религию, стали преследовать христиан и распространять ислам^[87]. В правление турецкого паши Аслана (1659–1679) грузинские дворяне после принятия магометанства получали титулы «бек», «паша», «ага» и отправляли свои обязанности как представители турецкой администрации. Грузия находилась меж двух огней. Куда ни повернись — обожжешься. Разочаровавшись в персах, грузины обращались к туркам, а не найдя у них поддержки, вспоминали персов. Но во всех случаях вероотступничество было для грузин главным средством достижения власти. Позже они установили контакты с русским правительством и время от времени лично или через посредников просили помощи у русских царей^[88].

В последние годы пребывания в Грузии Давида Бека там было три значительных княжества — Имеретинское, которым в качестве турецкого представителя правил Александр V, Карталинское и Кахетинское княжества, зависевшие от персов. Разговор пойдет о двух последних.

Центром Карталинии был Тифлис, здесь в Метехской крепости стоял персидский гарнизон, осуществлявший одновременно надзор за городом и действиями грузинского князя. Войско там находилось с тех пор как Грузия стала персидской провинцией.

Давид Бек еще юношей приехал в Мцхет, тогда уже переставший быть столицей Грузии. Здесь он и познакомился с будущим Вахтангом VI^[89]. Преследуемый своим братом Яссе (Али-Гули-ханом), Вахтанг VI, лишенный власти, удалился в древнюю грузинскую столицу Мцхет. Здесь он первое время жил беспечно, пил, кутил (описанный во второй книге романа «великий господин» — это Вахтанг VI), потом, сблизившись с мцхетскими монахами, стал увлекаться грузинской литературой и вести примерную жизнь. Давид Бек в то время служил то у карталинских, то у кахетинских князей, постоянно сменяемых персами. А когда власть в Карталинии перешла к Гиоргин-хану^[90], Вахтанг оставил Мцхет и перебрался в Тифлис, где правил Карталинией в отсутствие Гиоргин-хана, уехавшего в Персию. Тогда-то Давид Бек вновь поступил на службу к Вахтангу и не расставался с ним вплоть до возвращения в Армению.

Гиоргин-хан был убит в Кандагаре. Он не оставил наследника. Поскольку Вахтанг был христианином, шах назначил князем Карталинии его брата, магометанина Кей-Хосров-хана. Только когда и этот погиб в войне персов с афганцами, Вахтанга вызвали в Исфаган, чтобы назначить правителем.

Но благочестивый Вахтанг^[91] не захотел пойти проторенным путем своих предшественников — получить власть над Карталинией ценой отречения от веры. Шах велел арестовать его. Семь лет пробыл Вахтанг в Исфагане в заключении.^[92] Когда же услышал о бедствиях своей родины, превращенной в развалины, терзаемой лезгинами с одной стороны и бесчинствами его брата Яссе (Али-Гули-хана) с другой, опечаленный Вахтанг поневоле принял ислам, получил имя Гусейн-Гули-хан, власть над Карталинией и вернулся в Тифлис.

Здесь его ждали два давних непримиримых врага — брат Яссе и князь Кахетии Мамед-Гули-хан (Костандин II)^[93]. С братом Вахтанг помирился, правда, ненадолго, но с Костандином у них вражда не прекращалась.^[94] Костандин стремился захватить Карталинию и стать правителем всей Грузии. Отсюда и все раздоры, губившие страну.

Окруженный врагами, Вахтанг обратился за помощью к Петру Великому, обещая принять власть русских. Костандин донес на негo шаху, заявив, что Вахтанг принял ислам лишь для виду, на самом деле ведет тайные переговоры с царем, чтобы передать Грузию России.

Вахтанг стал вести двойную игру — с одной стороны поддерживать отношения с русскими, с другой — оправдываться перед персидским правительством и доказывать, что он остается их верноподданным и что все это — клевета Костандина, задумавшего овладеть его землями. Бумаги, посылаемые русскому царю, Вахтанг подписывал «царь Грузии», а персидскому шаху — «персидский вали».

В то время как Грузию раздирали внутренние неполадки, в Сюнийском крае армянские князья готовили восстание. Эчмиадзинский католикос Аствацатур, тайно поддерживавший восстание, старался обеспечить союз армян и грузин. Но прежде нужно было, чтобы в Грузии прекратились распри, грузинские князья объединились и могли примкнуть к армянам.

Для этого католикос сам поехал в Грузию, чтобы помирить Вахтанга с Костандином. Несмотря на все его старания, дело вперед не продвинулось. Более того, Костандин предал католикоса Аствацатура, перехватил его письма и послал шаху. И хотя католикос сумел оправдаться, сказав, что печать на письмах поддельная, предательство Костандина дорого обошлось армянам: в отсутствие католикоса персы разграбили Эчмиадзин.

Давид Бек был еще в Грузии во время этих переговоров и всячески способствовал их успешному ведению. Вражда двух народов, живущих в одинаковых условиях и подверженных одним и тем же превратностям судьбы, огорчала Давида Бека. Как человек дальновидный, он понимал, какое счастливое будущее ждет эти два народа-соседа, если интересы их сольются, если рука об руку, соединившись душой и сердцем, они станут действовать во имя общей цели. Кто посеял между ними вражду? Мысль эта постоянно мучила его. Но как он мог бороться с предрассудками, порожденными веками? Для этого тоже нужны века, а ему надо было спешно что-нибудь предпринять для спасения родины. Вот почему он расстался с Вахтангом, не поведав ему о своих намерениях.

После отбытия Давида Бека Грузию постигло тяжелое бедствие. Осведомленный о связях Вахтанга с русскими персидский шах велел правителю Кахетии Костандину захватить Тифлис и заставить Вахтанга VI отречься от власти над Карталинией. Костандину только этого и надо было — исполнялась давнишняя его мечта. Он призвал на помощь лезгин, захватил Тифлис, обратил город в развалины и даже разграбил Сионскую церковь.

После взятия Тифлиса Вахтанг VI бежал в Имеретию. Добрейший князь приложил немало сил, чтобы вернуть себе столицу Грузии. Не получив от русских ожидаемой помощи, он послал своего брата Яссе за помощью к турецкому паше Ахалцыха Исаку. Однако вместо того чтобы просить за брата, вероломный Яссе предложил туркам свои услуги для овладения Тифлисом и собственную кандидатуру в правители страны. Этот злодей, некогда для получения Карталинии принявший персидскую веру — шиизм и имя Али-Гули-хан, ныне стал исповедовать турецкую веру — суннизм — и прозываться Мустафа-паша.

Таким образом, Костандин недолго правил в Тифлисе. Ведомый Яссе Исак-паша овладел Тифлисом, а Костандина заточил в крепость. Освободил его из тюрьмы армянский мелик Ашхарат^[95]. Поздно ночью он на челноке подплыл к тюрьме и организовал побег Костандина, за что Исак-паша велел его обезглавить.

Из рук персов Грузия перешла в руки турок (1724 г.), и правил ею Исак-паша. А коварный Яссе все же не достиг своей цели — османы передали Тифлис не ему, а сыну Вахтанга VI Бакару. Этот последний, видя, что время персов миновало, принял суннизм и, повязав голову турецкой чалмой, стал называться Ибрагим-пашой.

Вот каким было мнимое грузинское царство. Его правители во времена владычества персов принимали персидскую веру, а в правление османов — турецкую.

После всех этих злоключений Вахтанг со своей семьей, взяв тысячу четыреста человек из Грузии, отправился в Россию. Петра Великого он уже не застал в живых, зато его с почестями встретила императрица Екатерина. Умер Вахтанг в Персии, тело его перевезли в Астрахань, там и похоронили.

IV

В Сюнийской (Сисианской) области Сюнийской земли, в долине, называемой Уч-тепе, белело несколько палаток. В безлюдной пустыне, далекой от человеческого жилья, лишь изредка попадались пастухи дикого кочевого тюркского племени кара-чорлу^[96]. Из страха перед разбойниками никто не появлялся в этих местах. Тем более бросались в глаза разбитые здесь белые палатки. Чьи они, кто находится в них? Шатры вдруг выросли, как грибы из-под земли. Никто не видел, с какой стороны пришли сюда их владельцы. Палатки стояли в долине, с трех сторон окруженной горами, а с четвертой узкая тропинка вела на луг, поросший высокой травой. Неподалеку паслись кони. Хозяева их, видно, после долгого пути отдыхали. На одной из высоких скал сидел часовой и обозревал окрестности.

Солнце клонилось к закату. Вершины гор еще освещались последними его лучами, а в глухом ущелье, где стояли шатры, царила вечерняя полумгла.

В одной из палаток сидел Давид Бек с другом своего детства Степаносом Шаумяном. Князь недавно сошел с коня, и его верные слуги Агаси и Джумшуд еще прогуливали усталых, взмыленных лошадей. Встретившись после стольких лет разлуки, друзья долго обнимались и целовались, точно влюбленные. А теперь они сидели молча. Почему они молчали, что произошло после таких горячих объятий и приветствии?

— Я должен сразу открыться тебе, Давид, — сказал Степанос, подняв голову и глядя Боку прямо в глаза. — Прежде чем ты начнешь расспросы, знай, что я обманул тебя.

— Меня? Обманул? — удивился Давид.

— Да, обманул, — ответил Степанос с трудом. — Письма, что ты получил от меня, скрепленные печатями меликов и епископов, — все поддельные. Печати я заказал у еврея-чеканщика, а письма написал сам… Мне хотелось вернуть тебя на родину, и я добился своего! Высокая цель принудила меня прибегнуть к хитрости. А теперь можешь сердиться и называть меня лжецом — мне все равно.

Давид подумал, что его друг шутит.

— Ты, Степан, — сказал он с улыбкой, — все еще не избавился от привычек молодости.

— Я не шучу, все, что я сказал — правда, — хладнокровно произнес князь Шаумян.

— Значит, в Сюнике меня не ждут и нет готовых сил?

— Здесь есть недружные, разрозненные силы, для объединения которых потребуются большие усилия.

Давид был ошеломлен. У этого человека, никогда не знавшего уныния, вдруг опустились руки. Он ужасно возмутился, когда осознал, что ему предстоит начать великое дело на пустом месте, с полной неизвестности. Какие сладкие мечты лелеял он, возвращаясь на родину! Чего только не было обещано ему! А теперь выясняется, что все было игрой воображения его пылкого друга, придумавшего это, чтобы вернуть его на родину.

— Я считал тебя более проницательным, Степан, — строго произнес Давид, — напиши ты мне правду, я бы все равно приехал, но подготовился бы иначе. А теперь меняются планы, которые я составил, основываясь на твоих обещаниях. Тем не менее я ценю твою изобретательность. Ты ведь хотел, чтобы я вернулся на родину, и вот я здесь.

При последних словах Давид взял своего друга за руку и ласково пожал.

— Не будем отчаиваться, — сказал князь Степанос, — я и в самом деле соберу для тебя полки, мне нужно было только твое присутствие. Одного этого достаточно, чтобы поднять на ноги весь народ!

Стспанос произнес эти слова с таким чувством, что Давид растрогался. Его помрачневшее было лицо снова прояснилось, и чувствительная душа наполнилась безграничной радостью. Он видел перед собой исполненного огромной энергии человека, горячо преданного интересам родины.

— Я нисколько не отчаиваюсь, что не нашел здесь того, что ожидал, Степан. Но зато я рад, что обрел на родине верного друга, надежную опору.

— Один человек ничего не в силах сделать.

— Один человек превратится в сто, а сто — в тысячу, — продолжал Давид уже твердо и уверенно. — Я сказал, что мне придется пересмотреть свои планы, и я на ходу пересмотрел их. Я думал найти здесь готовые силы, которые надо было бы лишь возглавить. Но поскольку обстоятельства изменились, будем действовать иначе. Начнем с малого — для этого у меня достаточно людей.

— Всего только сорок человек! — засмеялся Степан.

— Для начала и этого хватит, — спокойно произнес Бек.

— Если подождешь, я за три-четыре дня соберу несколько полков. За это ручаюсь.

— Нынче полки и не нужны. Слишком много людей только помешают мне. Полки соберутся и без нашего вмешательства. Не надо торопить события. Все зависит от того, как успешно мы начнем дело. Если сегодня ночью с божьей помощью нам удастся разбить племя кара-чорлу, находящееся от нас на расстоянии мили, дальнейшие успехи вам обеспечены. Люди к нам сами придут, те самые недружные, разрозненные и неподвижные силы, о которых ты давеча говорил. Они добровольно присоединятся к нам.

— Не понимаю, почему бы с самого же начала не обратиться к ним? — сказал Степанос, не очень доверяя такой уверенности. — Я думаю, одного твоего имени достаточно, чтобы они откликнулись на призыв…

— Ты очень наивен, Степан, — улыбнулся Давид. — Одними словами не проймешь этих осторожных, расчетливых и, как они мнят о себе, благоразумных господ — меликов, старост и беков, каждый из которых является обладателем немалого состояния. Они по-прежнему останутся при своем благоразумии, а это не что иное, как благоразумное равнодушие, я бы даже сказал, благоразумная бесчувственность. Их надо ткнуть носом в свершившийся факт, им надо доказать, что и с небольшим количеством людей можно приступить к великому делу, лишь бы начать его хорошо.

Этот своего рода военный совет продлился несколько часов. Друзья обсуждали, спорили, кое в чем не соглашались.

Под конец Степанос спросил:

— Так ты решил совершить нападение сегодня же ночью, да еще на такое дикое племя, как кара-чорлу?

— Да, на кара-чорлу. Дракона можно убить, прежде раздробив ему голову, иначе с ним не расправишься. Поэтому я избираю это варварское племя, наводящее ужас на всю страну.

— Опасная самоуверенность. Если не победим, мы потеряем все.

— А если наоборот? Мы выиграем все! Риск велик, зато и результаты будут большие.

— Разреши хотя бы пригласить нескольких верных людей.

— Ты опять о том же. Не нужны нам приглашенные. Люди по своей охоте должны прийти к нам. Этого требует характер дела. А чтобы привлечь армян, как я говорил, надо показать им реальный пример. Наставлениями ничего не добьешься. Моего прошлого, моего авторитета в Грузии еще недостаточно, чтобы заслужить доверие людей. Они сами должны убедиться, на что я способен здесь. И они это увидят. Я покажу это сегодня же ночью.

Давид Бек находился в самой обширной области своей родины, называемой общим именем Великий Сюник. Здесь еще не началось брожение, хотя в этом крае были сосредоточены главные силы страны — самые видные армянские мелики. Великий Сюник в ту пору состоял из семи обширных областей, простирающихся от берегов Ерасха^[97] до озера Севан, Казаха и Шамшадина. Эти семь провинций следующие:

1. Гохтан, в котором правил мелик Муса. 2. Генваз, в котором правил князь Степанос Шаумян. 3. Кафан, где правил мелик Парсадан. 4. Баргюшат, где властвовал мелик Франгюл. 6. Сисиан — князь Баиндур и 7. Зангезур — Мхитар спарапет.

В этих краях движения еще не было, люди, как бы чего-то ожидая, находились в нерешительности.

Движение началось в северо-восточной части Великого Сюника. Здесь, от берегов Ерасха до границы с Гандзаком, идущей вдоль реки Курак-чай, находилось пять небольших провинций, которые вместе составляли одну область, называемую Малый Сюник или Арцах. Это нынешний Карабах.

Пять провинций Карабаха (Арцаха) следующие:

1. Гюлистан^[98], где правил мелик Юсуб. 2. Джраберд, где правил мелик Адам. 3. Хачен — правитель мелик Аллаверди. 4. Варанда — мелик Гусейн. 5. Дузах — мелик Еган.

Эти области составляли союз пяти армянских меликов, который персы называли «Хамса-меликлар», т. е. пять меликств. Один из пяти — дузахский мелик Еган, который позже стал прозываться мелик Аван-хан^[99], имел некоторую власть над остальными четырьмя. Главным его сподвижником был Аван-мирза^[100], который жил в неприступной крепости, находящейся около нынешнего города Шуши и до сих пор называющейся утесом Авана.

В нашей истории Аван-мирза известен под именем князя Ованеса^[101]. Его называют то князем Гугарка, то Утика, а порой по имени его крепости — князем Большого Сигнаха. Он происходил из древнего армянского княжеского рода, жил в неприступной крепости, воздвигнутой на реке Тартар^[102]. Был он человеком строгим, своенравным и гордым. Его сила в основном зиждилась на том, что он держал в постоянном страхе своих врагов. Возглавив союз пяти меликств, Аван-хан объединил весь Карабах, то есть Малый Сюник или Арцах, составив, таким образом, огромную силу. Когда русские овладели Дербентом и Баку, Аван-хан начал вместе со своим союзником Аван-мирзой вести переговоры с Петром I, предложив императору свои услуги и прося помощи для освобождения от власти персов. Вот почему имена этих видных карабахских меликов мы так часто встречаем в старинных русских актах.

Эти два Авана, наши два грозных исполина, приложили огромнейшие усилия для освобождения своей родины — один как умный политик, другой как отважный воин.

Таким образом, в Малом Сюнике (Карабахе), движение уже началось, потому что здесь было главное — союз меликов, А в Большом Сюнике, где намеревался действовать Давид Бек, никто и не помышлял о борьбе, ибо не было единства.

К сожалению, Малый Сюник (Карабах) гражданские и церковные дела вел раздельно от Большого Сюника. Эта раздельность выражалась в том, что пять упомянутых меликств имели свое самоуправление и были независимы от Большого Сюника. Что касается церкви, то и здесь обстояло не лучше — издревле агванские католикосы, митрополиты и епископы имели свою духовную иерархию и не подчинялись Эчмиадзину. И во времена Давида Бека, и прежде Гандзасар был первопрестольным монастырем Агванка. Его пастыри, поначалу епископ Есаи, а позже Нерсес, действовали рука об руку с князем Ованесом. Как в переговорах с русскими, так и в делах военных, светские и духовные власти здесь выступали совместно.

— Надо хотя бы попытаться объединиться с князем Ованесом, — сказал Степанос, видя, что Давид упорно стоит на своем. — Я могу быть полезен в этом, у меня с князем прекрасные отношения.

— Я не противник объединения, пойми, — ответил Бек. — Но ведь ты знаешь, как спесив князь Ованес. Понятно, что он не подчинится мне, да я и сам бы не хотел стать его начальником.

— Тогда надо постараться помирить гандзасарское духовенство с Эчмиадзином.

— Этим уже занимается эчмиадзинский католикос Аствацатур, хотя особых надежд я не питаю, — ответил Бек.

Потом Давид Бек стал рассказывать, как он покинул Грузию под предлогом паломничества в Эчмиадзин, а на самом деле поехал туда, чтобы увидеться с католикосом.

— Аствацатур, — продолжал Бек, — один из самых энергичных и деятельных сторонников «движения». Армяне всегда творили чудеса, когда их духовные предводители объединялись со светскими властями.

— Есть надежный человек и среди местного духовенства, на него можно положиться, — перебил Давида Бека Степанос.

— Кто же это?

— Архиепископ Татевского монастыря Нерсес. Я все рассказал ему, и он с нетерпением ждет твоего прибытия.

— Человеку по имени Нерсес можно верить. В нашей истории люди с этим именем составляли поистине счастливое исключение…^[103]

Давно уже зашло солнце, но ни в одном шатре не горел свет. Вечер был ясный, лунный. Вдруг вдали раздался резкий свист. Разговор Давида и Степаноса прервался. Бек внимательно прислушался — свист повторился. В ту же минуту двое всадников на полном скаку въехали в ущелье и направили копей к шатру Давида Бека. То были люди Бека — Гиорги Старший и Гиорги Младший. Они должны были узнать, где находятся кара-чорлу. Бек тотчас же послал слугу за Мхитаром спарапетом и князем Баиндуром.

Когда эти двое пришли, Давид познакомил их со Степаносом и сказал:

— Вот человек, пригласивший нас сюда, — князь Степапос Шаумян.

Покосившись на Степаноса, Баиндур сказал:

— Нас вызвали и мы приехали. Если сейчас же не дадите мне пять тысяч вооруженных воинов, батман-клыч персидского шаха разорвет вас на пять тысяч кусков!

Все засмеялись. В шатер вошли Гиорги Старший и Гиорги Младший, и начался военный совет о предстоящем ночном нападении на племя кара-чорлу.

V

Было утро, тот предрассветный час, когда тьма еще не рассталась со светом. Дверь архиепископских покоев Татевского монастыря тихо приотворилась, и на пороге появилась фигура высокого монаха. Он огляделся вокруг — никого. Братия еще спала. Монах надвинул клобук низко на лоб и направился к главным воротам монастырской ограды. Укутавшись в тулуп, сторож спал. Монах не стал его будить, вынул из кармана ключ, открыл замок, висевший на железном засове. Большая двустворчатая дверь медленно поддалась нажиму. Он вышел за ограду и вновь запер ворота на ключ.

Рассветная тишина была прекрасной, все вокруг погружено в сладостный мирный сон. Монах посмотрел на восток, скоро ли взойдет солнце. Туман едва начинал рассеиваться. Монах поспешил к высокому холму, взобрался на его вершину. Он стал вглядываться в далекую извилистую тропинку, которая поднималась на монастырский склон. Никого. Неподвижный, как изваяние, стоял он, не отрывая глаз от дороги. Утренняя мгла не позволяла видеть далеко, как он ни напрягал зрение. Знакомых голосов нe слышалось, дорога пустовала.

Монах был высокого роста, в его роскошной черной бороде только начинали пробиваться седые нити. Большие темные глаза на смуглом лице сохраняли живость и блеск молодости. Весь его облик говорил о горячем, энергичном нраве и бесстрашии. Но нынче его огненные глаза выражали беспокойство, свидетельствующее скорее о гневе, чем об отчаянии. «Куда запропастились? Пора бы им быть… Почему опаздывают?..»

Прождав довольно долго, он спустился с холма и вернулся в монастырь. Разбудил сторожа и сказал:

— Не спи! Услышишь стук в ворота — отопри и немедленно дай знать.

— Когда это вы видели, владыко, чтобы Оган спал? — стал оправдываться сторож, протирая глаза. — У Огана один глаз дремлет, другой смотрит в оба — тут и муха не пролетит незамеченной.

Настоятель лишь улыбнулся похвальбе сторожа и удалился, еще раз наказав ему не спать.

Он вошел в келью, зажег свечу и засел за письмо, начатое накануне. Выражение его лица как бы само говорило о содержании письма: время от времени чуть припухшие губы трогала довольная улыбка, в глазах светилось высшее, неизъяснимое счастье. Душа изливала на бумагу, по которой скользило перо, все его заветные чувства.

Через час послышались мягкие звуки благовеста. Монахов звали к заутрене. Настоятель продолжал писать.

Между тем, вся братия уже была на ногах. Один за другим выходили монахи из своих мрачных келий и медленно брели в храм божий на молитву.

Прошло немного времени, сторож открыл дверь кельи настоятеля и сообщил, что монастырские мулы вернулись — куда владыка прикажет сложить поклажу?

Настоятель, видно, ждал этого сообщения. Он сразу отложил перо и вышел из кельи. Заря уже занималась, но было еще довольно темно. Несколько груженых мулов вошли через монастырские ворота во двор. Увидев настоятеля, погонщики сняли шапки, подошли и приложились к его руке.

Настоятель обратился к одному из погонщиков, по внешнему виду которого трудно было догадаться, что он переодетый монах, и спросил:

— Почему так опоздали, отец Хорен?

— Верно, мы задержались, — ответил тот. — Но зато вернулись с доброй поклажей. — И весело рассмеялся: — Еще никогда нам не удавалось сорвать столько спелых «плодов»… Чего только не привезли мы — масло, сыр, чортан^[104], шерсть, хлопок — все, о чем только можно мечтать…

— Будь благословен наш народ, он никогда не утаивает от монастыря свое добро. Всем делится по-братски, — улыбнулся настоятель и велел спустить груз на землю.

Погонщики выполнили его распоряжение, но понесли поклажу не в амбар, где обычно складывали собранные с округи масло, сыр и другие продукты, а в подвал, дверь которого собственноручно открыл настоятель.

— Полагаю, запасов этих хватит нам на целый год, — произнес отец Хорен с огромным удовольствием и посмотрел на сложенные в углу тюки.

— Как знать, если «едоков» будет много, может и не хватить, — ответил настоятель, и едва заметная улыбка тронула его губы.

Когда сложили весь груз, настоятель велел погонщикам отвести мулов в конюшню. Погонщики ушли. Настоятель принялся развязывать один из тюков.

— Посмотрим, отец Хорен, вкусны ли масло и сыр, которые ты привез сегодня?

— Вкусны, очень вкусны, владыко, — ответил Хорен, помогая настоятелю развязать тюк.

Но там оказалось не масло, сыр или другая еда, а порох и пули в кожаных мешочках. Настоятель с глубоким удовлетворением потрогал смертоносные «продукты», которых обычно страшатся люди его звания.

— Благослови тебя бог, отец Хорен, — обратился он к молодому монаху. — Очень вкусно, очень!

Он запер дверь подвала, положил ключ в карман и направился к своей келье, пригласив и отца Хорена.

— Я последую за тобой, владыко, только зайду на минуту в келью, переоденусь.

Отец Хорен был новопосвященный монах, среднего роста, хрупкого сложения. Мягкие, даже женственные черты его лица были прекрасны, несмотря на темный загар, приобретенный за несколько недель поездки. Войдя в келью, он расстегнул пояс с оружием и скинул одежду погонщика мулов. Монастырский служка принес ему воды для умывания. Когда он, наклонившись над тазом, умывался, сзади на шее обнажился рубец — след от удара саблей. Шрам этот остался еще с тех времен, когда он жил в миру. С ним было связано самое печальное событие в его жизни…

Он натянул рясу и направился в покои настоятеля.

Служба еще не кончилась, однако он не зашел в церковь, лишь поцеловал дверь храма и перекрестился.

— Садись, отец Хорен, — сказал настоятель и указал на маленькую тахту с ковром. А сам сел за письменный стол, на котором лежала кипа бумаг. Ночью он не сомкнул глаз, все писал. А теперь брал по одной бумаге и ставил на них свою печать.

— Эти письма должны быть отправлены сегодня же утром, отец Хорен, — обратился он к молодому монаху. — Постарайся послать таких людей, у которых и голова есть на плечах, и отважное сердце в груди.

Хорен посмотрел на письма — они адресовались видным князьям и меликам Сюнийского края.

— Уже вызываете?.. — с любопытством спросил он.

— Да, вызываю… Он явился… — ответил настоятель.

Слова эти так обрадовали молодого монаха, как не обрадовало бы благочестивого израильтянина известие о появлении мессии и восстановлении разрушенного Иерусалима и царства Давидова.

— Этой ночью я получил добрые вести, отец Хорен. Давид Бек уже дошел до Сисиана и там в долине Уч-тепе разбил дикое племя кара-чорлу. Блестящая победа. Весь Сисиан трясется от страха — турки бросают дома и бегут в горы. А армяне, воодушевленные победой Бека, собираются под его знамена. Он имеет уже около пятисот всадников, отборных мужей. А знаешь, сколько у него было людей в этом сражении? Всего сорок человек, те, что приехали с ним из Грузии.

— Это же поистине чудо! — восторженно произнес молодой монах.

— Да, чудо, и оно нам было нужнее всего. Слепой народ всегда требует чуда, ибо у него нет собственной веры. Пока Иисус проповедовал словом, к нему никто не прислушивался, но стоило ему сотворить чудо, как народ последовал за ним. Вот так и Давид Бек — на следующий же день после победы к нему пришло более четырехсот всадников!

— Откуда у вас эти сведения?

— От князя Шаумяна. Можешь прочесть это письмо, оно написано сразу после боя, — и настоятель протянул отцу Хорену письмо, нацарапанное небрежно, наспех.

В письме описывалось, какДавид Бек со своими людьми ночью напал на кара-чорлу, как те в панике бежали, думая, что имеют дело с огромным войском, а оказавшие сопротивление были разбиты наголову. В конце письма Шаумян приглашал настоятеля к Давиду Беку, чтобы посоветоваться по некоторым важным вопросам.

— Значит, вы пойдете? — сказал отец Хорен по прочтении письма.

— Собираюсь немедленно пуститься в путь, — ответил настоятель. — Однако не забыть бы сообщить тебе еще одну приятную новость: Давид Бек со своими людьми занял Шинуайр.

— Правда?.. Когда же? — Отец Хорен не верил своим ушам.

— После сражения при Уч-тепе, когда весть о победе распространилась по всему Сисиану, к Давиду, как я уже говорил, присоединилось около четырехсот добровольцев. Многие из них не имели оружия. Бек раздал им захваченные у кара-чорлу ружья и, не мешкая, двинулся на Шинуайр. Шинуайр сдался без боя, а армянское население примкнуло к Беку. Давид разбил и другие дикие племена и стал еще сильнее.

— Чудесно! — со смехом перебил настоятеля отец Хорен: — Отнимать у врагов оружие и снабжать свое ополчение! Эдак Давиду Беку много расходов не потребуется.

— Да, он правильно действует, — продолжал настоятель, — разве не так же поступали с нами мусульмане? Отнимали у нас деньги, имущество, оружие, а окрепнув, совершали новые набеги и снова грабили нас. Нашим же оружием проливали нашу кровь. Око за око, зуб за зуб — таков закон этого мира, и Давид Бек прав, следуя ему.

— Но внемли и новой притче, отец Хорен, — продолжал настоятель. — Проживающее не так далеко от этих мест персидское племя дживанширов прослышало о взятии Шинуайра и других победах Давида и страшно разъярилось. Шестнадцать тысяч дживанширов двинулось на Бека. Сражение длилось два дня и две ночи. Дживанширы потерпели поражение, оставили на поле боя немалую добычу и бежали. На помощь им подоспели персы из местечка Куртлар. Бек послал против них Мхитара спарапета и приказал уничтожить поселок полностью. Теперь Куртлар — лишь пепелище и ничего более, а население предано мечу.

— Вот это, по-моему, излишняя жестокость, — заметил монах.

— Ошибаешься, отец Хорен, — возразил настоятель. — Успех начинания Давида обеспечивают не столько его победы, сколько нагоняемый на врагов страх. А чтобы нагнать страху, подобные действия необходимы, хотя бы на первых порах. Бек прекрасно это понимает. Со зверьми милосердием ничего не добьешься.

— Есть и другое обстоятельство, о котором я уже говорил, — продолжал настоятель. — Действия Бека не только вселяют ужас в сердца мусульман, но оказывают сильное впечатление и на самих армян, которые без вождя, без сильной руки не могут верно сориентироваться. Своими победами Давид помог даже нам. Я не очень уверен, что в ответ на мои письма армянские князья и мелики изволили бы собраться здесь и присоединиться к воинству Давида Бека, если бы не вести о выигранных сражениях. За неделю Давид совершил четыре подвига — выиграл сражение при Уч-тепе, взял Шинуайр, победил дживанширов и уничтожил Куртлар. И все это он начал с сорока всадниками.

— Последние известия также сообщил князь Степанос Шаумян, святейший? — спросил молодой монах.

— Да, все он. Но мы отвлеклись, отец Хорен. — Настоятель взял со стола конверты и вручил монаху: — Эти письма надо отослать сегодня же утром. Близится день панихиды по святым мученикам Варданова воинства. В письмах я прошу всех явиться сюда, дабы в этот торжественный день принести присягу нашему великому делу.

— Письма отвезу я сам, — сказал отец Хорен.

— Но ведь ты только что с дороги и, наверное, устал, — сказал настоятель

— От ваших радостных известий мою усталость как рукой сняло. Мне кажется, этим письмам не помешает и живое слово. Разреши мне, владыко, взять на себя эту приятную обязанность.

— Благослови тебя бог, сын мой, — сказал настоятель.

Отец Хорен взял письма, приложился к руке настоятеля и вышел.

Солнце уже взошло. Горы вокруг Татевского монастыря окрасились в мягкие теплые тона. Монахи вышли из божьего храма, но не присели в тени монастырских деревьев, чтобы побеседовать и посудачить о том о сем, как это обычно делали, а тотчас же разбрелись по своим темным кельям. Если бы какой-нибудь бесплотный дух проник сквозь их запертые двери, он бы увидел, что эти бездеятельные люди, проводившие время за чтением псалмов и Нарека^[105], сидя в своих каморках, молча и сосредоточенно отливают пули и готовят заряды.

Монастырский конюший вошел к настоятелю и доложил, что лошади готовы.

— А вооруженные всадники? — спросил настоятель.

— Готовы, как ты велел — двенадцать всадников.

— Ладно, я сейчас выйду. Только позови сюда отца Месропа.

Конюший вышел. Чуть погодя в покои настоятеля явился старый епископ с седой окладистой бородой. Он был местоблюстителем настоятеля и управляющим монастырем в его отсутствие.

— Отец Месроп, — обратился к нему настоятель, вставая. — Я еду в Шинуайр повидаться с Давидом Беком Ты, конечно, знаешь, что надо делать. Вчера мы довольно долго говорили об этом.

— Знаю, — ответил отец Месроп. — Память моя не настолько слаба, а в последние дни стала гораздо лучше…

— Ну и слава богу, — улыбнулся настоятель, дал местоблюстителю еще несколько указаний и вышел вместе с ним.

Во дворе его ждали двенадцать вооруженных всадников. Там стоял и жеребец настоятеля. Владыка перекрестился, сел на коня, и всадники выехали за ворота.

То был настоятель Татевского монастыря и одновременно духовный предводитель всего Сюнийского края архиепископ Нерсес^[106].

VI

Татевский монастырь был воздвигнут возле поселка того же названия и действовал с 896 года. После монастыря Шагатá Татев стал престольным храмом сюнийских архиепископов, называемых также и митрополитами. Митрополиты Татева хоть и признавали власть эчмиадзинского католикоса, однако имели свое самостоятельное духовное управление.

Построенный на труднодоступном горном плато, окруженный башнями и толстыми стенами, Татев выглядел издали неприступной крепостью. Спереди находилось глубокое и темное, как бездна, ущелье, по дну которого гремела и грохотала река Воротан. Все горы вокруг, вершины которых терялись в облаках, были покрыты глухими непроходимыми лесами. Ведущие в монастырь тропинки пролегали меж густых зарослей на краю бездны — они были так узки, что по ним мог пройти только один человек. Пятидесяти вооруженных людей на одной из вершин было достаточно, чтобы не подпустить к монастырю десять тысяч солдат. Возможно, неприступность Татевского монастыря, защищенного природными условиями, и послужила причиной того, что сюда перенесли архиепископский престол Сюнийского края.

В описываемое время в Татеве был один архиепископ, двенадцать епископов и двадцать четыре вардапета — архимандрита. Монастырю принадлежало много деревень, земель, лесных угодий, лугов и поместий, полученных в дар от царей, князей или же купленных самой братией.

Был день поминовения Вардана и его воинства^[107]. В храме шла панихида по воинам-мученикам, павшим на Аварайрскомполе^[108]. Напротив престола был установлен покрытый золотой парчой гроб. Его освещали три свечи в серебряных подсвечниках. На гробе лежали крест, Евангелие и несколько мечей.

У алтаря совершалось таинство святой литургии. Обедню служил сам архиепископ Нерсес. Прислуживала ему вся братия в праздничных облачениях. Храм был переполнен. В монастырском дворе яблоку негде было упасть. А за оградой толпились воины-добровольцы и крестьяне из ближайших сел.

Гроб мученика окружили именитые люди Сюнийского края. В первом ряду стояли Давид Бек, Мхитар спарапет и их сподвижники.

После таинства литургии монахи отслужили молебен. В конце службы настоятель отец Нерсес прочел проповедь.

— Здесь, перед нами, стоит гроб. То гроб Вардана. Каждый из вас знает, кто такой Вардан. Но знаете ли вы, кем он был для нас? Он был целым народом, воплощением его протеста против насилия и несправедливости.

Наша история хранит много заветных имен. Гайк-титаноборец, Арам, убивший ассирийского сына солнца^[109], Тигран, уничтоживший племя вишапов, и другой Тигран, разбивший легионы Лукулла и Помпея^[110]. Были и другие герои, но ни один из них не может сравниться с Варданом.

Эти герои вели войска, то есть людей наемных, которых можно было использовать и в завоевательских целях, для прославления своего знамени. Воины проливали кровь, а славу стяжали тираны. Воины покоряли земли, но их дети голодали. Плоды побед доставались военачальникам.

Однако Вардан олицетворял собой народ. Его слава принадлежала народу, он сам был — народ.

С Варданом заодно шло духовенство, державшее в одной руке крест, в другой — меч; крестьянство, державшее в одной руке мотыгу, а в другой — копье; с Варданом пошли знать, горожане, и главное — к движению примкнули женщины.

Жажда свободы охватила все общество — от нахарарских замков и до хижин бедняков. Воспылали ею и армянские женщины из знатных семейств. Их ангельское влияние было поистине животворным — оно удесятеряло силы народа. Забыв о нарядах, изнеженная армянка приучилась жить суровой жизнью воина. Скинув тонкие ткани и нежные шелка, она надела грубую походную одежду; вместо жемчугов украсила грудь железной кольчугой; вместо алмазного венца надела на голову стальной шлем. Пальцы ее забыли о золотых кольцах — они держали меч, щит и копье. Все драгоценности армянки отдали родине, всем пожертвовали во имя ее свободы.

Когда в дело вступает женщина — успех его обеспечен. Армянки вдохновили, помогли поднять на ноги все общество. А Вардан стал объединяющим, связующим звеном для всех сословий.

Да, Вардан был порождением свободолюбивого духа народа. Однако чего же хотел народ, каковы были его духовные устремления?

Армения переживала трудные дни. Могучее государство Аршакидов^[111] стало жертвой козней Тизбона^[112]. Трон помазанников божьих пал, вместо них правили персидские марзпаны^[113]. Пришел конец и последователям благословенного патриаршего дома Григория Просветителя^[114]. Свою хищную руку Персия простерла к святой армянской церкви. Стадо Христово осталось без самоотверженного пастыря. На престол Нерсеса Великого, Саака Партева, Аристакеса и Вртанеса персы посадили Сумрака, Шмуэля, Бркишо и других злодеев^[115].

Стойко держались лишь нахарары. Они, как столпы, несущие на своих плечах все здание нации, еще поддерживали обломки погибшего царства. Но коварные персы посягнули и на эту твердыню, дабы до основания разрушить страну. Они на долгие годы засылали нахараров в дальние, восточные области Персии — в Хузистан и Сакастан, на войну с кушанами, и Армения оставалась без защиты. Непривычный климат, мучительная жара, тоска по родине изнуряли изгнанников. Немногие из них возвращались назад. Уничтожением нахарарства Персия хотела обезглавить нацию, чтобы легче ее проглотить. Сопротивление каралось, недовольных бросали в тюрьмы.

Не легче приходилось и народу. Бедность и нищету поработители считали главным условием его повиновения. Отсюда и непосильные налоги. Но одного материального обнищания им было мало, они хотели, чтобы армянский народ обнищал еще и духовно, нравственно, умственно. Церкви, где народ молился своему богу и учился родной письменности, закрылись. Вместо них воздвигли жертвенники огнепоклонников. Воспитание детей из рук христианских священников перешло в руки могов. Армянский язык — тот язык, на котором говорили Адам и Ной^[116], — был запрещен. Армянин должен был писать и молиться на персидском.

Гибло самое дорогое и заветное. Родина армянина стала персидской провинцией. У него отнимали его язык — эту заветную священную традицию. В стране царили насилие и обман, смута и разлад. Персы сами сеяли раздор среди армян, выдвигая недостойных, а достойных отстраняя от должностей. Предатели и отступники заслуживали славу, почести и чины, а честные — лишь презрение. Любовь к родине и религии рассматривалась как преступление и строго каралась. Тюрьмы Персии, ссыльные места Сакастана были переполнены патриотами-армянами. Лучшая часть народа уничтожалась, дабы нация, потеряв здоровые, живые силы, обескровилась и легче было поглотить, переварить ее…

Но народ не стерпел всего этого и стал под знамена Вардана. За несколько дней в Арташате собралась шестидесятитысячная армия. Это был единый организм, представлявший все сословия. Духовенство и дворянство рука об руку, слившись сердцем и душой, возглавили воинство. Этот союз явился одной из причин того, что на поле Аварайра армяне восторжествовали, эта победа духа яркой звездой будет сиять в веках, хотя в сражении пал великий муж, гроб которого стоит ныне перед вами, за упокой души которого мы возносим сегодня молитвы Господу.

Ныне я призову из гроба дух Вардана, дабы он заговорил с нами и объяснил, что происходит сейчас в мире.

Чем отличается наше время от тех дней? Разве не так же силен гнет чужеземцев, как во времена Вардана? Разве нами не правит тот же коварный, хитрый, злокозненный перс? Защищены ли наша жизнь, наши семьи, имущество, наши национальные святыни? Не ведет ли такое существование к скорейшему уничтожению, к гибели во веки веков?

Так давайте же вспомним, кем мы были вчера. Мы далеки от нашего прошлого, как небо от земли. Наш сегодняшний день ничем не напоминает прошлые времена.

Мы живем в Сюнике. Наш край по природным условиям обособленнее и самостоятельнее в сравнении с другими областями Армении. Начиная со времен патриарха Сисака^[117], у нас всегда была своя, армянская власть. В других областях Армении армянское царство то гибло, то возрождалось, страной правили то иноземцы. то царило безвластие, но Сюнийский край сохранял независимость и очень редко подвергался изменениям, которые происходили в других областях коренной Армении. У нас были свои цари и князья. Где же они теперь?.. Где храбрые мужи, вселявшие ужас в персов, ромеев, арабов и татар? Где многолюдные города, села, неприступные крепости Сюника? Где наша независимость?

Неужто вы не слышите горького упрека Вардана: «Ничтожные, слабодушные люди, вы потеряли то, что ваши предки обрели столь дорогой ценой и оставили вам в наследство».

Сегодня армянин стал предметом насмешек. Если хотят кого-либо обидеть, сказать, что он низкое, презренное существо, говорят: «Ты армянин». Чем мы заслужили такое бесчестие? Конечно же, нашими бесславными деяниями! Мы недостойные пасынки наших отцов, к которым был исполнен почтения каждый чужеземец. Можем ли мы восстановить нашу честь? Нет, пока не перестанем быть рабами и пленниками на собственной земле, пока не станем хозяевами своего отечества и своей судьбы!

Если когда-нибудь армянский бог за поругание земли Армянской и за пролитую ее сыновьями кровь призовет к ответу виновных — первым предстанет перед судом духовенство. Проповедуя христианское смирение и кротость, церковь ослабила дух народа, лишила его храбрости, жизненных сил и довела до рабского существования.

Налетали дикие варварские племена, разоряли страну и уходили. Они оставляли за собой пепелища и руины, цветущий край превращали в пустыню. Святые отцы, вместо того чтобы пробудить в народе волю к сопротивлению, поднять его на защиту отечества, говорили: «Вы заслужили это. Бог наказал вас за грехи, суд его праведен, роптать на господа преступно…» И призывали народ каяться, молиться, дабы смягчить гнев божий.

В нашей истории мало священников, которые проповедовали бы обратное, но они есть, и память о них священна для нас.

Вера наша не отрицает необходимости самозащиты. Иисус Христос, проповедовавший смирение, учивший подставлять левую щеку, если бьют по правой, первым протестовал, когда получил пощечину, от слуги первосвященника Кайафы. Христианство — религия свободы и равенства. Все, что противно свободе и равенству, — противно и христианству.

Право собственности свято перед богом. «Не укради» — одна из десяти его заповедей. Имущество личности или целой нации должно принадлежать только им. Красть, присваивать собственность — преступление. Пострадавший имеет право наказывать и забирать обратно отнятое, ему помогает в этом сам бог.

Мы — нация. А нация — нечто целое, единое, обладающее собственностью. Мы имели свое отечество, доставшееся нам в наследство от наших предков. На этой земле мы пахали, сеяли, собирали урожай. Мы имели свои законы и своих властителей. Но явился враг, захватил все наше имущество, обратил нас в рабов. Это и есть воровство, настоящий разбой! Бог сам поможет наказать вора и вернуть назад нашу собственность.

В священном писании господь дает нам тому немало примеров. Я упомяну лишь некоторые из них.

Вот что говорит Иегова народу Израиля устами Моисея: «Когда введет тебя господь, бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные народы, хеттеев, гергесеев, аморреев, хананеев, ферезеев, евеев и иевусеев, семь народов, которые многочисленнее и сильнее тебя, и предаст их тебе господь, бог твой, и поразишь их, тогда предай их заклятию…»^[118]

Над родиной Авраама, Исаака и Иакова властвовали чужеземцы. Богу было угодно, чтобы Израиль вновь завладел родным наследием, он приказывал убивать врагов за неповиновение.

И вновь устами Моисея Иегова говорит народу Израиля: «Когда пойдешь к городу, чтобы завоевать его, предложи ему мир; если он согласится на мир с тобою и отворит тебе ворота, то весь народ, который найдется в нем, будет платить тебе дань и служить тебе; если же он не согласится на мир с тобою и будет вести с тобою войну, то осади его, и когда господь бог твой предаст его в руки твои, порази в нем весь мужеский пол острием меча; только жен и детей и скот и все, что в городе, всю добычу его возьми себе и пользуйся добычею врагов твоих, которых предал тебе господь бог твой; так поступай со всеми городами, которые от тебя весьма далеко, которые не из числа городов народов сих. А в городах сих народов, которых господь бог твой дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души…»^[119]

И бог исполнил свои обещания, помог народу Израиля уничтожить чужеземцев и стать хозяином страны. Посылая своих ангелов, он даже вмешивался в дела израильтян, присоединялся к их войску. Когда Иисус Навин воевал с пятью аморрейскими царями, бог пришел ему на помощь и в битве при Гаваоне наслал на аморрейцев каменный град и побил всех. А Иисус велел повесить пятерых царей аморреев на пяти деревьях.

Когда ассирийский царь Сеннахирим начал войну с израильским царем Езекией, бог рукой своего ангела в одну ночь перебил сто восемьдесят пять тысяч человек из войска Сеннахирима.

Можно привести тысячи таких примеров из Священного писания, говорящих о том, что любовь к отечеству и народу — священный долг каждого и что война за свободу родины — священная война. Я уже не упоминаю о войнах Давида и Соломона, этих царей и пророков Израиля… Я расскажу вам лишь об одном случае из жизни Моисея, и вы поймете, до какого фанатизма доходила любовь к своему народу у великого пророка и законодателя. Увидев однажды египтянина, бранящего израильтянина, Моисей не долго думая убил его и зарыл тело в песках на берегу Нила. Пример сей явно говорит о сильно обостренном национальном чувстве.

Однако наши невежественные и неразумные священники, которые каждый день читают в божьем храме о деяниях Моисея, Исайи, Давида и других пророков Израиля, ни разу не удосужились объяснить вам в своих проповедях, сколько народу перебили, сколько наций уничтожили эти избранники божьи, прежде чем утвердили народ израильский на земле предков.

И мы тоже видим, что Армения благоденствовала в те времена, когда ее пастырями были люди, подобные Моисею, Давиду, Иисусу Навину. Когда эти пастыри вместе с крестом носили и меч. Когда они наряду с христианским смирением проповедовали самоуважение и борьбу за свободу родины. Когда они заботы патриаршего престола сочетали с заботами престола царского. Когда они интересы церкви примиряли с интересами государства. Армения была счастлива, когда ее пастырями были такие люди. Но я с болью должен признаться, что их было слишком мало, они только цветущие оазисы в большой печальной пустыне, называемой нашим духовенством. Могу назвать лишь несколько имен. Нерсес Великий^[120], одной ногой стоявший в Византии, другой — в Тизбоне^[121], постоянно ведший переговоры то с персидским, то с греческим двором. Если же дипломатические ходы не приводили к желаемому результату, Нерсес начинал войну. В Дзиравской битве^[122] на вершине горы Нпат великий патриарх, воздев руки к небу, молился за силу дланей армянских храбрецов. Сын его Саак Партев, давший Армении письменность и литературу, стал жертвой политических преследований, его много раз сажали в тюрьму в Персии, ссылали. Епископ Овсеп^[123] и Гевонд Иерей^[124] — из тех священников-героев, что присоединились к воинству Вардана и начали великую войну.

Сегодня мы поминаем героев, павших в ту войну. Сегодня день мучеников Вардановой войны. Перед нами стоит гроб Вардана, а на нем лежат ваши мечи. Мы собрались в этом храме для великого обета. Наша клятва преследует те же цели, что и клятва сплоченных вокруг Вардана духовенства, нахараров и народа. Сегодня среди вас находится новый Вардан, готовый высоко поднять знамя свободы нашей родины.

При этих словах отец Нерсес указал рукой на Давида Бека.

— Пусть каждый из вас подойдет к святому гробу, поцелует крест и Евангелие и поклянется следовать за этим героем, который славными своими деяниями доказал, что достоин этой миссии.

Отец Нерсес кончил проповедь и, пока совершался обряд присяги, прочитал такую молитву:

— О всевышний, бог Гайка, Арама и Тиграна, ниспошли нам души Вардана и его сподвижников Овсепа и Гевонда Иерея. Пусть души этих великих защитников родины придадут нам сил, вдохнут в нас любовь к родине, дабы мы последовали примеру сих отважных мужей и подобно им боролись за свободу отчизны и погибли, покрыв себя вечной славой. О боже всемогущий, ты, который внушил Моисею вывести из египетского плена сынов Израилевых, простерший руку на сынов Авраамовых, проведший их через огонь и воду и уничтоживший на пути их целые племена, чтобы поселить израильтян на обещанной их праотцам земле, — возьми под свою длань также и сыновей Гайка, кои прежде других народов приняли свет твоего святого Евангелия^[125], пожертвовали всем и потеряли все, дабы сохранить чистоту твоих храмов. О боже, вспомни рай^[126], где ты поселил первозданную чету, вспомни твой священный Арарат, где Ной впервые соорудил тебе жертвенный стол, вспомни святой Эчмиадзин, где твой единорожденный сын, спустившись с неба^[127], увиделся с просветителем Армении и благословил молодую армянскую паству, вспомни преданную тебе с сотворения мира страну эту и его верный народ и не дай ему погибнуть, исчезнуть от руки нечестивцев. О, господи, очисти наши сердца, дабы мы с верою подошли к твоему святому кресту и Евангелию, и прими нашу клятву спасения веры, нации и родины, и ниспошли нам твое благословение, придай сил твоим слугам, чтобы они смело выполнили великое дело, начатое твоим именем. И за это тебе будет слава во веки. Аминь.

После молитвы все духовенство запело второй псалом: «Расторгнем узы и свергнем с себя оковы их». Во время пения псалма раздался звон церковных колоколов, казалось, все бессмертные сошли с неба и присоединились к армянам, дающим обет.

Далее свершилось таинство присяги. Отец Нерсес торжественно освятил мечи князей и меликов, лежавшие на гробе Вардана рядом с крестом и Евангелием. Зачитали текст клятвы. Он был примерно того же содержания, что и присяга воинов Вардана. Лишь кое-что было добавлено.

«Брат да поднимет на брата меч свои, если тот совершит предательство, изменит нашей клятве и единству. Пусть отец не пощадит сына, и сын не почитает отца своего; жена пусть восстанет против мужа своего, слуга не повинуется господину, если заметит в нем неверность. Мысль о свободе отечества да царит над всеми нашими деяниями и поступками. Пусть все приносится в жертву нашей цели. Непременное повиновение предводителю нашему должно стать законом, и противник этого да примет наказание своего главы».

Когда чтение присяги было окончено, архиепископ Нерсес пригласил Давида Бека стать рядом с собой. Лицо героя ничем не выдавало охватившего его безмерного волнения. Весь его облик был исполнен необыкновенного величия. Став рядом с архиепископом, Давид Бек произнес краткую речь:

— Братья, — прозвучал его сильный голос, — я счастлив, что мне довелось стать во главе движения, о котором мечтала наша родина, которого она так давно ждала. Я полон великих надежд. Я уверен, что армянский бог увенчает успехом наше дело, ибо не раз он оказывал помощь нашим отцам. Наша цель свята, в ней нет и следа неправедности. Мы будем бороться против насилия, несправедливости и рабства. А насилие, несправедливость и рабство — противны богу. Я возлагаю надежды на угнетенный, измученный и преследуемый народ и на вас, братья, его представителей. С полной верой, от всей души, самоотверженно приступим мы к своей цели — и это будет самым главным условием его успеха.

Мелики стали по одному подходить к Давиду Беку. Они целовали крест и Евангелие на гробе Вардана, потом в знак верности протягивали Давиду руку. Давид брал с гроба мечи и вручал их владельцам.

Первым приблизился чавндурский князь Торос, затем его племянник Степанос Шаумян и родственник князя Тороса мелик Нубар. За ними — мелик Парсадан со своим зятем тер-Аветиком и сыном, полковником Бали; полковник Пап из Калера; полковник мелик Коджо и тер-Гаспар по прозвищу Авшар Ерец из Сисиана; из Багаберда — военачальник Адам, из Гюль-берда — военачальник Газар, из Ширванадзора^[128] — военачальник Саргис, из Джуги^[129] двое сыновей мелика Маги Ашот и Смбат; из Татева — староста Киджи, а из окрестностей Татева — старосты Ани, Есаи, дьякон Симеон, из Шинуайра — старосты Минас и Степан, из Чавндура — старосты Вардан, Товмас, Туриндж и Ованес, из Мегри — мелик Костандин, из его окрестностей — старосты Ованес, Сари и Аракел.

После них подошли прибывшие с Давидом Беком из Грузни Мхитар спарапет, князь Баиндур и другие, имена которых уже известны нам. Лишь в конце дала обет братия Татевского монастыря — сам архиепископ Нерсес, ведший службу, двенадцать епископов и двадцать четыре вардапета.

Трапезная монастыря была празднично убрана, накрыт богатый стол. Владыки церкви, князья и именитые люди вышли из храма и направились в зал. Толпа меж тем заполнила монастырский двор. Когда народ увидел Давида Бека, тысячи людей громкими криками приветствовали его. Бек поклонился всем и прошел в трапезную.

В тот же день вокруг него собралось шесть тысяч шестьсот двадцать восемь ополченцев.

VII

Татевский монастырь своими размерами и укреплениями вполне мог бы служить крепостью. Вот почему Давид Бек избрал его своей ставкой.

Но было и другое обстоятельство. Первопрестольный монастырь всего Сюника, Татев был довольно богат. Братия монастыря предоставила в распоряжение Давида Бека свое имущество. За более чем восемьсот лет своего существования монастырь скопил немало серебра, золота и драгоценных камней. Цари и царицы, князья и княгини во спасение души своей дарили святой обители земли, селения, лесные угодья, драгоценности. Набеги врагов и грабежи не смогли до конца исчерпать накопленное. Тайники были сделаны искусно и кое-что уцелело.

Архиепископские покои состояли из анфилады комнат. В задней комнатушке с единственным оконцем у потолка, похожем на бойницу, было так темно, что без свечи даже днем трудно было что-либо различить. Здесь сидел старый монах, перед ним стоял походный горн, напоминающий плавильню азиатских ювелиров. Левой рукой монах нажимал на меха, а в правой держал маленькую кочергу и помешивал угли, в которых была погребена печь, где плавился металл. Занятый своим делом, старик не заметил, как вошел настоятель.

— Видишь, отец Ваган, — смеясь сказал архиепископ Нерсес, — вот и пригодилось тебе ремесло ювелира.

Отец Ваган лишь благодушно улыбнулся и продолжал раздувать меха. В юности он был учеником ювелира, но бежал от своего мастера и принял постриг.

— Что ты сейчас плавишь? — спросил архиепископ Нерсес, заглядывая в горн.

— Десницу святого чудотворца, — ответил монах и, увидев, что металл весь расплавился, вытащил клещами тигель и вылил жидкое содержимое в форму. Металл, остыв, превратился в длинную узкую пластинку. Он вытащил отливку из формы и положил на стопку таких же пластинок.

Настоятель принялся их пересчитывать. Закончив считать, обратился к старому монаху:

— Похоже, не все еще переплавлено, отец Ваган. Много ли осталось?

Не дождавшись ответа монаха, который и сам не знал, много ли еще осталось, настоятель подошел к большому ящику из черного дерева, обитому кованым железом. В нем лежали всевозможные серебряные сосуды, кресты, кадила, подсвечники и другая церковная утварь.

Отец Нерсес вынул из ящика прекрасный потир^[130], стал внимательно разглядывать. На подставке чаши было искусно выгравировано имя дарителя. Настоятель прочитал надпись и сказал:

— Старинная вещь, ей около шестисот лет… Дар армянского царя Левона… Сюнийский епископ Айрапет на пути в Иерусалим проезжал через Киликию. Он увиделся там с царем Левоном. Вместе с прочими дорогими сосудами царь подарил нашему монастырю и этот потир. С того дня братия каждую страстную пятницу поминает благочестивого Левона.

— Мы будем и впредь поминать его, — сказал отец Вардан, — но потир расплавим в печи, ибо он нам нужен для других целей. — С этими словами старый монах взял чашу, положил на наковальню, расплющил молотком и бросил в огонь.

Настоятель извлек большой серебряный таз, в нем во время таинства омовения ног мыли монахам ноги.

— Этот таз — дар сюнийского князя Филиппе Старшего, — произнес отец Нерсес. — Он пожертвовал нашему монастырю много имущества, поместий, свои вотчины, селения Татев, Арцив и Бердкамедж. Близ монастыря построил церковь Святого Григория Просветителя. Тогдашний настоятель епископ Давид обязал братию каждый год во спасение души князя сорок дней служить ему обедню и шестьдесят дней читать в его честь «Отче наш».

— Отныне во спасение его души мы не шестьдесят, а семьдесят раз прочитаем «Отче наш», — произнес старый монах, — и все же его дар тоже пойдет в плавильню.

Затем настоятель обнаружил в ящике небольшую позолоченную шкатулку. В ней хранилась прядь волос пресвятой богородицы.

— А эта шкатулка, — сказал он, — дар девицы Шаандухт, дочери владетельного агванского князя Вараз-Трдата. Когда армянские князья сопровождали Шаандухт к ее жениху в Багаберд, близ Татева на них напал отряд вооруженных персов. Они хотели похитить чудесную красавицу для шаха. Дабы не попасть в руки мусульман, девушка перекрестилась, стегнула коня и с огромной высоты бросилась в темную пропасть. Ангелы божии подоспели ей на помощь, и она вместе с конем спокойно приземлилась на дно ущелья. На этом месте благочестивая девица Шаандухт построила часовню, а сама приняла постриг. А позже часовня стала женским монастырем. Половину своего состояния она раздала страждущим, а остальное подарила нашей обители. Все наши владения, начиная с границ Шинуайра до реки Гинакан — ее дар. А в этом чудесном ларце она хранила украшения своего брачного наряда. Драгоценности она продала, серебро раздала неимущим, а ларец преподнесла нашему монастырю, чтобы в нем хранились волосы святой богородицы.

— Упокой господь ее душу, — сказал старик монах, — отныне мы будем хранить волосы святой богоматери в простом ларце, я уверен, что богородица простит нам это прегрешение.

— И я так думаю, отец Ваган, — произнес архиепископ Нерсес и вынул из ящика серебряное кадило.

— Кадило сие, — сказал он, — пожертвование сюнийской госпожи Шушан, жены князя Ашота. В те времена в горах Вайоцдзора жили отшельники, которых называли «травоглотами». В самом деле, члены этой секты не ели ни хлеба, ни мяса, ничего из того, что употребляют в пищу люди. Питались лишь травами и кореньями, которые находили в лесу. К жилищам они не подходили и, завидев людей издали, убегали и прятались среди скал. Но самое поразительное, что отшельники не носили одежды и были голы, как Адам. Сказывали, что борода, волосы на голове и теле отрастали настолько, что скрывали их наготу. Гроты и пещеры служили им пристанищем. Лишь по воскресеньям они собирались в условленном месте, служили обедню и снова надолго уходили в горы и леса. Госпожа Шушан, желая собрать в одном месте этих отшельников, построила в горах монастырь, который в народе называли Травоглотовым монастырем^[131]. Она подарила монастырю в вечное владение свое село Арастамух. Травоглоты поселились в монастыре, но долго еще не отказывались от своих привычек. По-прежнему питались травами, ходили босые, не носили одежды, стали только надевать длинные белые балахоны… А упомянутая госпожа Шушан построила еще пять церквей для увековечения памяти своих пяти сыновей.

— Пять церквей! — воскликнул старый монах и покачал головой. — Из которых ни одной не сохранилось…

— Да, не сохранилось… Камень и известь недолго хранят память о людях, они стираются в веках, превращаются в прах и исчезают, унося с собой и имена строителей.

Последние слова настоятель произнес с затаенной горечью, словно душа его была отягощена неким бременем, которое он желал бы сбросить…

— С тех самых пор, как наши цари и князья стали отдавать свои богатства на строительство церквей и храмов, с тех пор, отец Ваган, стало ослабевать их могущество. Когда владыке нашему Иисусу Христу показали великолепный xрам в Иерусалиме, поглотивший сокровища богатейших царей Израиля, Христос сказал им: «Видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь и камня на камне». Его не интересовал чудесный храм. Иисусу Христу был дороже один искренне верующий, душа которого для господа — подлинный храм. Подумать только — в одном Сюнийском крае сорок три монастыря, но не найдется и трех мало-мальски укрепленных крепостей! Я не говорю уже о церквах, которым несть числа. Каждый из монастырей имеет обширные поместья, лесные угодья. Но какая польза от этого стране? Вот, к примеру, наш монастырь. Ему принадлежит столько сел, земельных угодий, что на такой территории можно было уместить целое государство. Да, мы имеем эти земли, но что выиграла от этого страна?

— Оставим пока вопрос земель, — перебил настоятеля отец Ваган, — дай мне лучше дарованное госпожою кадило.

Архиепископ Нерсес протянул старику кадило, и тот, разбив его на наковальне, сказал:

— Сие прекрасное кадило мы употребляли в нашем храме по праздникам. Сейчас мы его расплавим и на его серебро купим ружья. Запах пороха нам нынче приятнее запаха ладана.

Вынести на продажу лишнее серебро храма и вырученные деньги употребить на военные нужды — вот к чему стремился архиепископ Нерсес. Ведь церковную утварь ни один христианин не купил бы, поэтому следовало переплавить ее в пластинки.

Но тут настоятелю сообщили, что его хочет видеть Давид Бек. Нерсес направился в монастырский зал, где его ждали Бек, Мхитар спарапет, князь Торос, мелик Парсадан со своим зятем Аветиком и друг Давида Степанос Шаумян.

Пробитые на персидский манер пенджере — окна зала — выходили на просторный двор, окруженный деревьями, листья на которых едва распустились. Ворота монастыря были на запоре, хотя после утренней службы прошло несколько часов.

В это же самое время по дороге, ведущей к Татевской обители, ехала группа всадников, которая вела за собой на веревке человека. Руки арестованного были связаны за спиной, длинный конец веревки, накинутый на шею, держал один из всадников. Его тащили на веревке, как собаку, которая вынужденно приноравливает свой шаг к шагу коня, чтобы не задохнуться в петле.

Когда группа подошла достаточно близко к монастырю, люди увидели ее. «Ведут! Ведут!» — закричали они и поспешили к воротам сообщить монахам эту новость.

Всадники спешились у ворот и, толкнув пленника вперед, вошли во двор. На морщинистом лице арестованного не было видно ни страха, ни отчаяния, напротив, оно было довольно спокойно, если не считать выражения звериной злобы в глазах. Когда его подвели к трапезной, Давид Бек со своими приближенными подошли к окну, чтобы посмотреть на пленника.

Запыленного, покрытого грязью, его трудно было узнать. Человек, державший в страхе и ужасе весь Сюнийский край, сейчас походил на мокрую курицу.

Князь Баиндур, который был одним из приведших пленного всадников, вышел вперед и сказал:

— Вот заклятый враг Сюнийского края. Разрешите мне поднять его на высокую башню и столкнуть в бездну, чтобы воздалось ему по заслугам.

— Где вы его поймали? — спросили князя Баиндура сверху.

— На дороге. Проклятый пес ехал к Фатали-хану, чтобы подготовить совместное выступление против нас, но не знал, что мимо батман-клыча персидского царя и сатана не проскочит…

— Будь он проклят… — произнес архиепископ Нерсес, глядя на пленного.

— Какое гнусное лицо… — сказал Мхитар спарапет.

И только один Давид Бек не проронил ни слова. Этого человека он видел впервые. То был убийца его отца, матери, всех родных. По его вине был зажжен костер, откуда Давид когда-то спасся чудом. Теперь старый злодей стоял перед ним с опущенной головой.

— Уведите его, — вымолвил Бек и отошел от окна.

Пленный был уже знакомый нам Давид Отступник.

VIII

В монастыре между тем были заняты переплавкой сокровищ. Кресты, кадила, чаши, церковные сосуды, все вековые богатства шли теперь в дело. Но и весь армянский народ приносил немалые жертвы. Состоятельные родители сами приобретали вооружение для своих сыновей и снаряжали их на войну. Семьи, в которых не было совершеннолетних, помогали неимущим соседям — если не было у кого коня, давали коня, не было оружия — покупали оружие. Таким образом, весь народ усиленно вооружался.

Никто больше не говорил «это мое, а это твое». Все, что имели люди, служило лишь одной цели, и цель эта была для них одинаково свята. Если же находились такие, которым было жаль расставаться со своим добром, то с ними разговор был короток: любой народный воин мог войти к ним в дом и взять то, что ему было нужно, скорее всего, что-нибудь из оружия.

— Все равно унес бы перс, а вы бы при этом молчали, — говорил в таких случаях воин. — Теперь это нужно мне. Я иду воевать с персами, чтобы избавить вас от насилия. И тогда будет в сохранности хотя бы имущество ваших детей.

И Бек и его военачальники смотрели сквозь пальцы на подобное своеволие.

Вечером дня Варданова праздника в монастыре произошла волнующая сцена, Бек сидел в трапезной со своей свитой, когда вошел настоятель отец Нерсес и сообщил, что явилась делегация женщин и просит принять ее.

— Делегация женщин?.. — улыбнулся Бек. — Ну что ж, посмотрим, чего просят наши сестрички.

Чтобы выразить свое уважение к прекрасному полу, Бек встал и вышел им навстречу. Архиепископ Нерсес и приближенные Бека последовали за ним.

Во дворе монастыря собралось несколько сот женщин. Эти скромницы, которые согласно местному обычаю закрывали лицо, показывая его лишь близким родственникам, в этот день явились без покрывал. Словно они представали перед братом или родным отцом^[132]. Женщины эти были из поселка Татев.

Когда Бек появился во дворе, от толпы женщин отделились две и выступили вперед. Одна была попадья, другая — жена старосты.

— Наши мужья и сыновья, — начала попадья, — отдают свою жизнь и кровь во спасение родины. А мы, женщины, чтобы не оставаться в стороне, жертвуем наши украшения. Прими, Бек, от нас маленький подарок. Пусть на эти деньги купят оружие, пороху и пуль. А когда мы услышим о победе, нашим лучшим украшением станет доблесть наших мужчин.

Бек был растроган. Глаза его увлажнились, когда женщины преподнесли ему свои дары на круглых медных подносах — серьги, кольца, ожерелья, браслеты и другие серебряные и золотые украшения. На одном подносе лежал букет цветов — местные женщины не вяжут венков. Молоденькая жена старосты взяла с подноса букет и протянула Давиду. Видимо, она собиралась что-то сказать, но от смущения все позабыла. Однако в этом смущении было столько искреннего чувства, что Бек сразу же понял, что хотела сказать эта патриотка и, взяв у нее цветы, заговорил:

— Своим поступком вы напомнили мне армянских женщин пятого века. Как и вы, они жертвовали своими драгоценностями, жертвовали и своей кровью, сражаясь на поле боя. А если вы не можете последовать их примеру — наносить врагу раны и получать их от него, то можете врачевать раны мужчин. И это самая великая помощь, которую может оказать женщина сражающемуся мужчине.

— Мы готовы на все и пойдем на любые жертвы, — ответила попадья. — Враг разрушил наши очаги, дым их погас, к чему нам жить после этого? Он надругался над всем, что для нас свято. Мы или сразу умрем, или избавимся от насилия. Враг посягает нa нашу честь, семью и имущество. Мы рожаем детей — он уносит их, мы выращиваем скот, он уносит его, ткем и вяжем, a наши дети остаются голыми. Он не оставляет нам ничего. Кому нужна такая жизнь? Армянки не раз доказывали, что умеют наказывать врага. Известная Сона из Татева, покорив своей красотой Алихана, привела к себе домой и ночью отрубила ему голову. Она избавила наш край от одного насильника, а потом наложила на себя руки. Мы всегда с упоением слушали рассказы о ней от наших родителей.

И Бек, и архиепископ Нерсес,и все собравшиеся с большим удовлетворением выслушали ее. Потом настоятель сказал:

— Я и не сомневался, что женщины Сюника так же отважны, как и мужчины. Напомню вам другой пример. Лет двадцать назад персы овладели всем Генвазом, остался непокоренным лишь поселок Калер, который не пожелал сдаться и храбро оборонялся. Тогда персы хитростью завлекли мужчин в свой стан и всех перебили. Казалось, с Калером покончено. Но женщины взяли оружие и продолжали сражаться. Долго защищались они, а когда увидели, что больше не в силах сопротивляться, отравили колодцы, подожгли свои дома и скрылись в лесах. История эта, конечно же, всем вам хорошо известна.

Женщины заверили, что будут следовать примеру своих предшественниц. Попадья и жена старосты поцеловали руку архиепископа. Получив благословение, женщины отвесили всем поклон и радостные покинули монастырский двор.

Бек велел отнести их дары в свою казну, находящуюся в монастыре, и вместе с приближенными направился в зал.

— Видишь, Бек, — сказал по дороге настоятель, — моя утренняя проповедь о женщинах пятого века возымела действие. Я был просто счастлив видеть во время проповеди в храме множество женщин. Они слушали меня с величайшим вниманием. Ах, как сильно воздействие живой проповеди! Как мы виноваты перед народом, как много мы потеряли из-за своих предрассудков! Ведь наши проповеди сводятся к одному: ад и вечное блаженство!

— Если бы такие проповеди читались с амвонов наших церквей несколькими веками раньше, ныне почва была бы готова, — грустно сказал Давид Бек. — Но мы, армяне, заботимся о больном лишь тогда, когда силы его на исходе и врач уже не способен восстановить подорванное здоровье.

Вернувшись в трапезную, Давид в ту же ночь отдал необходимые военные распоряжения. Он разделил свои войска на две части — одну он назвал главной силой, а другую «вводящей в заблуждение», то есть отвлекающей. Последняя состояла из небольших отрядов, каждый из которых имел своего руководителя и не больше пятидесяти всадников. Они должны были неожиданно нападать на караваны и поселения мусульман, поджигать, уничтожать их и тут же исчезать. Действуя самостоятельно, отряды эти должны были поддерживать связь и в случае надобности оказывать друг другу помощь. В каждой операции предусматривалось участие нескольких отрядов. Руководителями их были приближенные Бека, приехавшие с ним из Грузин. Военачальник Автандил из Лори и хромой Ованес из Еревана, известные своей предприимчивостью, были посланы в сторону Нахичевани, Гиорги Старший и Гиорги Младший — к Зангезуру. Князь Закария и юный Моси таправились к берегам Ерасха, к Баргюшату. Татевос-бек и Егиазар-ага были посланы в сторону Сисиана. А староста Арутюн из Вагаршапата поехал со своим отрядом к Гохтану.

«Если хочешь спалить дом своего врага, надо поджечь его с нескольких сторон», — говорил Давид Бек. Отряды были созданы именно для этого — заронить искры в разных областях Сюнийского края, напугать, смутить, посеять панику.

Но главные силы, которые должны были вести основные военные действия, были составлены из более крупных подразделений, которыми руководили присягнувшие Давиду мелики.

Князь Торос из Чавндура имел под рукой две тысячи человек. Бек дал ему в помощники князя Баиндура и родственника Тороса — мелика Парсадана.

Мелик Парсадан и его сын Бали имели пятьсот воинов, а зять Парсадана Аветик — четыреста шестьдесят восемь человек, сисианец мелик Каджо имел под ружьем двести человек, священник Гаспар, по прозвищу Авшар Ерец (иерей) — двести пятьдесят человек, Казар из Гюль-Берда — сто десять, Саргис из Ширванадзора — двести пятьдесят; двое сыновей джугинца мелика Маги Ашот и Смбат — четыреста; Айти, Есаи и дьякон Симеон, старосты сел Татев и Киджи — четыреста человек; старосты Минас и Степан из Шинуайра — пятьсот пятьдесят человек, мелики Костандин и Ованес и старосты Сари и Аракел из Мегри — четыреста человек. Все войско состояло из шести тысяч восьмисот семидесяти человек. Главным над всеми вышеупомянутыми подразделениями Бек назначил Мхитара спарапета, но общее руководство действиями Давид взял на себя.

Воины ополчения были набраны самими же руководителями зачастую из подвластных им сел и городов. А некоторые из них, как например, князь Торос, мелик Парсадан или военачальник Пап на собственные средства вооружили свои полки.

Было решено выступить в самое ближайшее время.

IX

С арестом Отступника Татев избавился наконец от своего мучителя. Этот новый Васак, правая рука Фатали-хана, прослышав о победах Давида Бека в Сисиане и его приближении к Татеву, предпринял решительные действия против него. Взяв находящиеся у него под рукой персидские войска и присоединив к ним насильно набранные из местных армян отряды, он выступил навстречу Давиду Беку, чтобы не дать ему войти в Татев. Отступнику помогал его сын Шах-Кули, рожденный от персиянки.

Как мы уже говорили, на первых порах в распоряжении Давида Бека было пятьсот воинов. У Отступника их было впятеро больше. Они заняли все дороги и проходы в Татев.

Давид на скакуне породы сарулар^[133][134], отборном племенном сюнийском жеребце, ехал впереди всех, окруженный телохранителями. Рядом с ним находился архиепископ Нерсес. Узкая тропинка, петляя, то поднималась вверх на вершины гор, то спускалась в глубокие пропасти. Горы были покрыты густыми лесами. Каждую минуту можно было ждать пули от притаившегося в непроходимом лесу врага…

Но Давид Бек, опытный, осторожный воин, казалось, ничего не замечал. От внезапно нахлынувшей грусти он почти забыл, в каком опасном ущелье они находятся, здесь каждый куст, каждый камень грозили путнику смертью… Он даже забыл о вооруженной толпе, следовавшей за ним.

Перед ним вставал его родной край — Татев. Горы, леса, ущелья и долины были знакомы ему. В этих горах он в детстве пас коз, в этих лесах он с друзьями собирал лесные орехи, в этих пенистых стремительных реках не раз купался… Все осталось по-прежнему, ничто не изменилось, изменился лишь он…

Скоро он увидит поселок Татев. Может быть, уцелел отчий дом, где протекли беззаботные, светлые дни детства? Но кто в том доме живет теперь? Кто бы ни жил, там не было никого из тех, кого бы он мечтал видеть…

Знакомые картины рождали в нем печальные воспоминания. Где его мать, так нежно ласкавшая его? Где отец, который, презрев нужду и беды, сумел дать сыну хорошее образование? Где они нынче? Увы, он не сможет обрадовать их, сказав: «Глядите, ваш сын вернулся к вам со славой и почестями, обнимите его!»

Вспомнил он стан Фатали-хана, костер, в котором погибли мать, отец, родные… Вспомнил имя человека, ставшего причиной смерти его родных. Сегодня этот человек во главе персидских войск стоит у него на пути, чтобы не дать ему увидеть хотя бы развалины отчего дома…

— Вот видишь, преосвященный, — обратился он к архиепископу Нерсесу, — в самом начале нашего предприятия у нас на пути стоит отступник-армянин.

— Тот самый, из-за которого твои родители сгорели в огне. И только ты один спасся, Бек, — сказал архиепископ.

— Стало быть, тебе известна эта печальная история?.. — произнес Давид. — Видимо, в судьбе моей и этого человека роковую роль играет огонь…

— Да, тогда он сжег твоих родных, а нынче ты сожжешь его, — сказал архиепископ Нерсес. — Ты будешь с ним в расчете.

— Посмотрим… — произнес Бек и вновь углубился в свои грустные думы.

Они выбрались из ущелья и теперь находились на высоком горном плато, откуда хорошо просматривались окрестности. Видя, что Давид не в духе, архиепископ Нерсес придержал коня, пока с ним не поравнялись ехавшие сзади Мхитар спарапет и князь Баиндур.

— Оглянитесь вокруг, — обратился к ним архиепископ Нерсес, — посмотрите на эту необыкновенную красоту. Сюнийский армянин не вправе роптать на бога, что он угнетен и лишен свободы. Когда всевышний дарует народу край, где на каждом шагу естественные укрепления защищают его от врагов — этот народ сам повинен в своих бедах, если не смог извлечь пользы из дарованных господом милостей.

В самом деле, дикий край был прекрасен. Во все стороны беспорядочно тянулись горные цепи, тесно жмущиеся друг к другу, оставляя меж собой лишь узкие и глубокие, как пропасть, ущелья. Над горными цепями, подобно острым зубьям пилы, торчали теряющиеся в облаках вершины. Девственные леса своим темно-зеленым одеянием прикрывали наготу гор и делали их еще неприступнее. Ни одна живая душа не могла ступить на эти высоты — лишь орел свил гнездо на недосягаемой высоте.

— Да, преосвященный, — согласился Мхитар спарапет, — жители Сюника сами виноваты, что не воспользовались природными укреплениями своей страны. Но разве не такова же вся Армения? Наша страна — край природных укреплений. Однако чужеземцы сумели использовать наши горы лучше нас.

Князь Баиндур, который смотрел, как зачарованный, на окружающую его природу, тоже вступил в разговор:

— Воистину этот народ достоин гибели! Я бы и сам взял меч и истребил его! Но есть нечто уму непостижимое. Я ненавижу наших армян, но в то же время и люблю их. И не могу понять эту любовь, в которой столько ненависти. Люблю этот народ, как любит недостойную женщину страстно влюбленный в нее юноша. Он видит, что женщина опускается все ниже, она омерзительна ему, но стоит встретиться с ней глазами, он не в силах сдержаться, обнимает, ласкает. Хотя и знает, что тело ее нечисто… Четыре тысячи лет она попадала в самые разные объятия — ассирийца, грека, перса, римлянина… Ее ласкали толстые губы черного араба пустынь. Даже желтокожий плосконосый монгол из Турана спал с ней. Всех она одарила любовью, изменяя своему супругу, с которым связана законным браком. Но тем не менее я продолжаю любить эту легкомысленную женщину, от былой красоты которой почти ничего не осталось — один скелет. Я люблю этот скелет! Люблю, но за что — не знаю. Люблю, ненавидя, люблю, содрогаясь… но люблю!

— Твое отвращение и горечь легко понять, они продиктованы любовью, — перебил его архиепископ Нерсес. — Это справедливое возмущение любящего человека, когда он видит в предмете своего поклонения недостатки, которые не в силах исправить. Я вполне разделяю твои чувства. Твоя ненависть свидетельствует, князь, о добрых намерениях — ты желаешь вытащить падшую женщину из грязи и приучить к добродетельной жизни. Ты видишь, что она неспособна исправиться, сердишься, еще больше ненавидишь, но любить не перестаешь. Сам господь наш Иисус Христос любил падших женщин, желая их исправления. И он достиг своей цели — самыми ревностными распространителями его учения были отверженные женщины…

— За примерами недалеко ходить, — продолжал архиепископ, — вот вам морально падший человек — Давид Отступник. Он изменил своей вере и стал орудием в руках персов, поработителей его края. Продолжая это черное дело и утверждая господство персов над своим народом, он нынче преградил нам путь и не дает ступить в Татев. Армянские матери не раз рождали подобных изменников. Хотя чем они виноваты? Все это — итог безнравственной, рабской жизни народа…

Разговор, столь взволновавший всех, прервался, ибо они заметили, что Давид Бек оторвался от них и проехал значительно вперед. Он беседовал теперь со Степаносом Шаумяном, которого выслал вперед разведать позиции неприятеля.

— Давайте послушаем, какие вести принес Степанос, — сказал Мхитар спарапет.

Они пришпорили коней и нагнали Бека.

Из принесенных Степаносом вестей явствовало, что Отступник занял оба главных прохода в Татев. На одном укрепился он сам, на другом — его сын Шах-Кули. У каждого под рукой более двух тысяч человек.

— Могу показать другую дорогу, — сказал архиепископ Нерсес, — она труднопроходима и длинна, но зато и безопаснее. Там мы не встретим врагов.

— Что пользы от этого, — возразил Бек. — Мне надо непременно встретить их. Я сегодня же хочу взять негодяя.

— Как тебе угодно, — сказал архиепископ Нерсес. — Раз ты решил пойти на них сразу, то лучше дождаться вечера. У нас мало народу, и если противник увидит нас днем, он осмелеет. А в темноте даже маленькие группы, действуя смело, могут нагнать на него страху.

— Я вижу, преосвященный, — улыбнулся Давид, — ты не только прекрасно служишь господу богу, но и проявляешь способности в военном деле.

— Я говорю совершенно серьезно. Уж позволь мне сегодня испытать свои военные способности, которые вызывают у тебя улыбку.

— То был бы рискованный опыт. Тем не менее могу тебя заверить, преосвященный, что пока мы доберемся до врага, желанная темнота опустится на нашу дорогу. Погляди, солнце склонилось к западу. И мне жаль, что ты не сможешь, как Иисус Навин, сотворить чудо и на время остановить солнце, чтоб мы смогли кончить бой засветло.

— Ты все шутишь, а я не могу попять, почему ты избегаешь темноты?

— Потому что в темноте мы упустим человека, которого я хочу сегодня же непременно схватить, — ответил Бек.

Он разделил свои силы на две части — во главе одной поставил Мхитара спарапета вместе с архиепископом Нерсесом и послал против сына Отступника Шаха-Кули, а сам, взяв с собой князя Баиндура и своего друга Степаноса Шаумяна, пошел на самого Отступника…

X

Стояла темная ночь. Беспрестанно подхлестывая коня, по дороге мчался всадник. Никогда еще сильное и гордое животное так плохо не служило своему хозяину. Ведь обычно стоило только тронуть его шпорами, и оно летело, как птица. А сейчас хозяин вынужден был даже прибегнуть к плетке. Ночная темнота и крайнее смятение, в котором находился молодой всадник, не давали ему разглядеть, что бедное животное скакало на трех ногах. Наконец, конь упал и уже не вставал.

Молодой человек старался поднять жеребца, но он только бился головой о землю и хрипел. Одна нога его была почти размозжена пулей, кровь обильно сочилась из раны, на боку виднелась и другая рана. В таком состоянии несчастное создание проделало несколько миль.

Бросив коня на дороге, молодой человек принялся бежать сломя голову. Он натыкался на камни, оступался, продирался сквозь кусты и заросли, не замечая препятствий, падал, катился кубарем, потом, передохнув, снова продолжал свой бег.

Он посмотрел на небо, чтобы узнать, скоро ли рассветет. Но ничего невозможно было разглядеть — небо затягивали тучи. Он отдал бы все на свете, чтобы ночь тянулась бесконечно и он мог бы пройти свой путь под покровом темноты.

Внезапно он вздрогнул. Ему показалось, что кто-то схватил его за ноги и тянет вниз.

— Не убивайте! — жалобно вскрикнул он. — Я сдамся… вот мое оружие. — И он вытянул перед собой руки, в которых ничего не было. У него не осталось никакого оружия — пистолеты он растерял, пояс порвался, и кинжал тоже куда-то девался, даже шапки у него не было на голове.

Но видя, что никто не отнимает у него несуществующего оружия и не убивает, он заговорил сам с собой:

— Похоже, испугались, убежали… и уже не вернутся…

— Я здесь… — послышался слабый голос.

Молодой человек похолодел от ужаса. Голос шел откуда-то рядом. У него подогнулись колени, и он упал.

— Вот еще… сил нет рукой пошевелить, и этот на меня навалился, — произнес тот же голос, и лежавший на земле раненый постарался оттолкнуть молодого человека. Но тот и сам откатился в сторону.

— Видно, и этот ранен… — заметил тот же голос.

— Я не ранен, — ответил молодой человек, — ради бога, не убивайте меня.

— Да я и не смогу, если бы даже очень захотел… У меня не осталось никакого оружия… а протянуть руку и взять камень не достанет сил…

Это известие обрадовало молодого человека, и он спросил:

— Кто ты такой?

— Я раненый воин. Проклятые так проткнули меня, что никак не могу остановить кровь… Ах, глоток бы воды!..

Не обратив внимания на просьбу раненого, молодой человек продолжал расспросы:

— Ты на чьей стороне сражался?

— На стороне мелика Давида, — ответил раненый.

При этих словах молодой человек окончательно успокоился — раненый был не из вражеской армии.

— Как кончился бой? — спросил он.

— Бой?.. Очень плохо кончился, — ответил раненый, — разгромили нac… Что ты можешь с ними сделать? Это не люди, а какие-то дьяволы… Лезут, куда хотят, ни огня не боятся, ни меча… Пропасти и скалы им нипочем — летят, как птицы. Наши полегли под их мечами, как колосья спелой пшеницы под косой жнеца… Я сам видел — у этих людей тела неуязвимые… Разве можно убить заколдованного человека?.. Ни пуля его не берет, ни копье…

Среди простого народа уже ходили легенды о Давиде Беке и его военачальниках, нагонявших страх на противника.

— В каком полку ты был? — спросил молодой человек, выслушав печальный рассказ.

— Я был в полку самого мелика, — ответил раненый, — мы заняли проходы на Татев… Но сверху нас завалили камнями, казалось, все горы обрушились на нас.

— А отец? Что сталось с моим отцом? — спросил молодой человек.

Раненый уже узнал молодого человека — то был Шах-Кули, сын Давида Отступника.

— Твой отец? — медленно протянул он. — А кто его знает, что с ним сталось?.. Убит, жив, бежал, попал в плен… Откуда знать?.. В такой суматохе… когда каждый думал о спасении собственной шкуры…

Молодой человек получил достаточно сведений о неудачах отца, а о поражении своих войск он уже знал. Он задал последний вопрос раненому, чтобы бежать дальше, все еще надеясь спастись от людей Давида Бека:

— Ты знаешь, где мы сейчас находимся?

Раненый не ответил, он уже не слышал вопроса. Рука, прижатая к ране, ослабев, упала на землю, глаза закрылись…

Оставив раненого, молодой человек бросился бежать, хотя и сам не знал куда. Еще до рассвета он добрался до какого-то селения и постучал в дверь первой же хижины. Ему открыла молодка.

— Чего надо? — спросила она, внимательно вглядываясь в пришельца, хотя в темноте трудно было что-нибудь различить.

— Я заблудился, ради бога, приютите меня, дайте немного отдохнуть…

Слова эти он произнес так умоляюще, что хозяйка сжалилась и пригласила войти.

Она зажгла свечу и только тогда увидела, кто перед ней. Лицо гостя было изуродовано раной, одежда разодрана и запачкана.

В комнате никого больше не было, несколько ребятишек лежали около тонира на рогоже, укрытые лохмотьями. Несмотря на горькую нищету, выглядывающую из всех углов, хозяйка предложила гостю поесть.

— Спасибо, — ответил Шах-Кули, — есть мне не хочется, дай только попить.

Хозяйка подала ему большой ковш воды. С жадностью выпив половину, он положил ковш около себя, чтобы допить потом и остальное. Словно внутри у него горел огонь, который нужно было погасить.

— Ты одна в доме? — спросил Шах-Кули, оглядевшись вокруг.

— Одна, — ответила женщина, — мужа нет дома.

— Где же он?

— Ушел воевать.

— С кем?

— С персами.

Шах-Кули понял, что он в доме врага и решил скрыть, кто он. Глава семьи ушел воевать с персами, значит, он в войске Давида Бека, из тех добровольцев, которые сегодня ночью расправились с его людьми и войском его отца.

Хозяйка присела около постели своих детей. Шах-Кули сел немного поодаль, на куске паласа. Его страшила мысль, что с ним станется, если женщина узнает его. Он решил подкупить ее:

— Наверное, твой муж беден? — спросил он, снова оглядевшись.

— Ты же видишь, как я живу, господин, что же спрашиваешь? — с горечью ответила она. — Будь проклят мелик Давид, не оставил крестьянину и куска хлеба. Пять дней назад забрали все наше имущество за недоимки.

Шах-Кули побледнел от негодования. При нем проклинали и бранили его отца. Но он сдержался и ничего не ответил. Проклятия, наоборот, подействовали на него скорее успокаивающе, ведь это означало, что хозяйка не узнала его.

Она и в самом деле вначале не узнала его, но, приглядевшись, поняла, что это сын злодея, который нагонял ужас на весь Татев, довел до нищеты не только их, но и всю деревню. Неумолимый сын неумолимого отца был ей знаком. Она не раз видела его в деревне, когда он собирал налоги и избивал крестьян. К тому же у него была особая примета — один глаз черный, другой синий.

Но почему же он промолчал, услышав поношение нищей женщины? В другой раз этого было бы достаточно, чтобы всесильный сын татевского мелика приказал удушить ее. Почему же он нынче утерпел? И отчего он один, где его многочисленные слуги? В этот поздний час, истерзанный, вывалявшийся в грязи — откуда он идет? Вот вопросы, возникшие у женщины, когда она испытующе взглянула на гостя.

Впрочем, нетрудно было догадаться, что он побежден и бежал с поля боя. Вести о сражениях Давида Бека распространились всюду, все только об этом и говорили. Она слышала, что Отступник с сыном собрали большое войско, чтобы не пропустить Бека в Татев. Теперь сын Отступника находился в жалком положении и нашел приют в ее хижине. Ей все стало ясно. В голове родился тайный план, губы ее задрожали.

— Нет ли в твоем доме укромного уголка? — спросил Шах-Кули.

— Для чего? — сказала хозяйка.

— Я очень устал, хотел бы немного прилечь, отдохнуть, чтобы никто мне не мешал.

«Он хочет спрятаться», — догадалась женщина, и на ее лице появилась злорадная улыбка.

— Мой дом перед тобой, почтенный господин, — ответила женщина, — ты видишь, что у меня нет такого укромного уголка. Но если сочтешь удобным, я тебе предложу кое-что другое.

Она взяла свечу и, освещая дорогу гостю, повела его во двор, показала приземистое строение с узкой дверцей. Когда-то здесь был курятник, но после того как сборщики налогов (в том числе и ее гость) унесли всех кур, строение пустовало. В дождливую погоду там устраивался хозяйский пес и теперь это была скорее конура, чем курятник. Шах-Кули просунул голову внутрь, осмотрел в сказал:

— Неплохо, только ты постели какую-нибудь тряпку.

— Я тебе и подушку принесу, — сказала хозяйка и побежала к хижине.

Шах-Кули был до того напуган, что рад был укрыться даже в такой конуре. Он знал, что люди Бека повсюду ищут его, и лучшего прибежища он не найдет. Надо немного отдохнуть, восстановить силы, чтобы еще до рассвета продолжить путь.

Через несколько минут вернулась хозяйка с паласом, подушкой и одеялом, подмела конуру и приготовила гостю постель.

— Ты жаловалась на нищету, — сказал ей Шах-Кулп, — вот бери все, что у меня есть, этим ты можешь немного поправить свои дела.

— Оставь свое серебро, — ответила женщина, — у нас нет привычки брать денег с божьих гостей.

— Но я попрошу тебя об одной маленькой услуге.

— Приказывай, что тебе угодно.

— Ты должна держать в полной тайне то, что я здесь. О причинах узнаешь потом.

— На этот счет не беспокойся, господин, можешь спать спокойно. Мне все равно, кто ты и что тебя вынуждает прятаться. Достаточно того, что я делаю добро. Я же понимаю, время военное, всякое бывает…

— Спасибо, добрая женщина, — сказал молодой человек и забрался в конуру, — я уверен, ты исполнишь свое обещание.

Он, привыкший к шелковым, мягким постелям, лег на палас, положил голову на холщовую подушку, набитую сеном, и натянул на себя рваное одеяло. Эту жалкую постель он сам уготовил себе. То была кара, которую бог послал, как бы говоря: «Вот и испытай на себе, что такое нищета, сколько тысяч семей ты лишил хлеба и крова, теперь сам посмотри, как живут твои жертвы!»

Но молодой человек ничего не замечал вокруг. Его чувства настолько притупились, что он совсем не ощущал смрада, которым была пропитана конура. Усталые, разбитые члены его моментально призвали к нему такой глубокий сон, о котором он и не мечтал в доме своего отца на шелковой постели.

Хозяйка погасила свечу и стала возле двери курятника, внимательно прислушиваясь к храпу гостя. Если бы кто-нибудь различил в темноте выражение ее лица, понял бы, как она довольна. Сына князя, властвовавшего в стране, она запихала в курятник. То была шутка, горькая и злая шутка. Лучшей мести она бы не смогла придумать, но женщина и этим не удовлетворилась.

Окончательно уверившись, что гость спит, хозяйка направилась к воротам. Хотя женщина сама заперла ворота, но лишний раз проверить не мешало. Потом вошла в хижину и снова зажгла свечу. Подошла к детям, они спали, все под одним одеялом. Малыши сбросили одеяло во сне, она поправила. И стала со свечой в руке рыться во всех углах хижины. Брала предметы, посмотрев, отбрасывала в сторону. Нашла сломанный нож, попробовала на пальце, он был тупым. Его тоже отложила. Наконец, отыскала тавламех^[135], этот годился, но надо было найти еще один инструмент. Взяла большой деревянный молот, которым отбивала кюфту^[136]. С этими двумя орудиями пошла к курятнику. Она ступала тихо и осторожно, как кошка. Подошла к конуре, стала прислушиваться. Шах-Кули не только храпел, но даже что-то бормотал во сне. Сомнений не могло быть, гость спал.

Она осторожно прокралась в курятник, зажгла свечу и стала смотреть на молодого человека. В конуре было так тесно, что трудно было повернуться, тем не менее она бесшумно устроилась у его изголовья. Он лежал на спине. Голова скатилась на край подушки. Она осторожно перевела ее на середину. Но вдруг руки ее задрожали, в женщине проснулось нечто вроде жалости. Она грешила против гостеприимства, против данного слова. Этот человек нашел убежище в ее хижине, князь страны укрылся у нищей женщины. Как изменить слову, как пойти против совести и чести? Не будет ли это виной, огромным и ужасным грехом? Сердце громко забилось. Она была готова встать и покинуть это страшное место.

А Шах-Кули все еще разговаривал во сне. В его бессвязных словах женщина вдруг уловила: «Всех бековцев… перебить… до единого».

Слова эти привели ее в ярость. Она сама принадлежала к сторонникам Давида Бека. Ее муж тоже был бековцем и находился среди ополченцев. Может быть, именно в эту минуту он сражается против войск человека, который лежит перед ней, чья жизнь находится в ее руках.

«Их нельзя щадить, — сказала она про себя, и глаза ее зажглись гневом. — Сколько людей они перебили, сколько женщин сделали несчастными!.. Нет села, нет хижины, до которых не дотянулась бы их рука… Нет им пощады».

С последними словами она перекрестилась, приставила огромный гвоздь ко лбу молодого человека и так сильно ударила молотом, что гвоздь наполовину вошел в череп. Горячая кровь брызнула из раны. Шах-Кули несколько раз конвульсивно дернулся и затих.

Женщина быстро вышла и заперла за собой дверь.

XI

Построенные из гладкотесаного камня кельи Татевского монастыря имели узкие окна с каменной рамой, сквозь которые могла бы пролезть разве только кошка. Естественно, они не нуждались в ставнях, окно достаточно было закрыть бумагой.

В одной из келий стояли колодки, напоминающие типографский пресс, специально изготовленные для тюрьмы. В них были втиснуты ноги заключенного, он лежал на спине, не в силах пошевелиться, — сзади его руки стягивала веревка, концы которой были привязаны к столбу.

Дверь темницы отворилась, вошел кто-то из монахов. Заключенный не спал, а пребывал в каком-то дремотном состоянии. Он услышал скрип двери и открыл глаза. Снаружи стояли два вооруженных воина. Заперев за собой дверь, монах подошел к колоде, ослабил винт и освободил ноги узника. Тот сел, но руки остались связанными.

Лицо заключенного искажала страшная гримаса, глаза горели лихорадочным огнем, волосы на голове и борода были всклокочены.

— У тебя лет сонника, святой отец? — обратился узник к вошедшему.

— Нет, но я разбираюсь в снах, — ответил монах, присаживаясь поближе к нему. — А что тебе приснилось, мелик?

— Я видел плохой сон, — ответил тот со вздохом. — Во сне у меня горел халат, подарок Фатали-хана. Как ни старался я потушить огонь, заливал его водой, халат горел все сильнее… Пока не превратился в золу.

— Сон этот настолько ясен, что даже не требует особого истолкования, — проговорил монах, — халат, подаренный Фатали-ханом, это знак того, что он вверил тебе власть. Халат сгорел, а вместе с ним кончилась и твоя власть.

— Как это кончилась? — со злостью спросил арестованный.

— Неужели не понимаешь? Посмотри вокруг, где и в каком положении ты находишься…

— Это я понимаю… — ответил с глубокой горечью узник. — Если бы хан со своим войском приспел часом раньше, меня бы здесь не было. Но они подошли, когда все уже было кончено…

— Я думал, тебя мучают укоры совести, мелик, — медленно проговорил монах, — но ты, видно, не желаешь раскаяться, сознаться в грехах и ошибках, причинивших столько бед и горя нашему краю. Неужто твоя совесть спит? На что тебе персидское войско, с кем ты воюешь — с освободителем нашей страны?

— Нет, с разбойником, мятежником, с наглым бунтовщиком, который хочет стать армянским царем!

— Своими деяниями он достоин и большего.

— Своими деяниями он достоин того, чтобы его протащили с веревкой на шее по улицам Татева и обезглавили!

Заключенный был Отступник, татевский мелик. Нам уже известно, чем кончилось его сражение с Давидом Беком и как были разбиты его войска. После этих неудач он пытался с несколькими телохранителями спастись бегством в Баргюшат, где надеялся получить помощь от Фатали-хана и продолжить борьбу. Однако князь Баиндур преследовал и настиг его. Войска Фатали-хана подошли тогда, когда Отступник был уже схвачен.

Монах, явившийся духовно поддержать арестованного и вернуть на путь истины, был отец Хорен, один из самых образованных молодых членов братии Татевской обители, соединявший в себе религиозные добродетели с мужеством и отвагой. Встретив яростное сопротивление Отступника, он очень огорчился — как может армянский мелик так низко пасть, чтоб предпочесть персидское иго независимости и свободе родины.

— Мелик Давид не смирится перед Давидом разбойником, — желчно произнес Отступник.

— Тебе надобно смириться перед божьей волей и желанием народа, — веско произнес отец Хорен. — Давид Бек выражает волю народа. Доказательство тому — наше движение. Ты сам видел, как народ добровольно последовал за ним.

— Видел, — с иронической улыбкой ответил заключенный. — Но что такое народ? Кусок мягкого воска. Ему можно придать любую форму. Сегодня Бек победил, и народ пошел за ним. Завтра буду я — и он последует за мной. Народ — покорная скотина, в чьи руки попадет ярмо, тот и поведет его за собой. У него нет собственной волн.

— Ошибаешься, мелик, — сказал отец Хорен, — у народа есть собственная воля. Другое дело, когда воля его подавлена, и он не может изъявить ее. Но если уж народ разорвет путы, сдержать его натиск невозможно. Это буря, грозная лавина, стремительно несется она вперед, погребая под собой все, уничтожая любые препятствия! Какой смертный осмелится встать на ее пути? Трудно лишь сдвинуть народ с места, после его не остановить — как исполинская скала, сорвавшаяся с горы, он будет катиться вниз, постепенно набирая силу…

— Пока эту скалу не поглотит бездна… — прервал монаха узник. — А знаешь, святой отец, что исполинская скала, ударяясь по пути о другие скалы, дробится, крошится, и только небольшие кусочки ее достигают подошвы горы?

— Знаю… как бы то ни было, в движении — жизнь.

— Конвульсии умирающего еще не жизнь, это лишь предсмертные судороги, — ответил Отступник, и горькая усмешка вновь тронула его бледные губы. — Армянский народ — что труп. Его можно поднять, поставить на ноги, но как только он лишится опоры, сейчас же рухнет.

— Не нахожу нужным говорить о том, как ты ошибаешься в своем мнении об армянском народе, мелик, — промолвил отец Хорен. — Однако предположим, ты прав, говоря, что этот народ погиб. Почему же ты не хочешь вернуть его к жизни, ведь тебя породил этот народ, ведь ты по национальности армянин, хоть и принял мусульманскую веру.

— Если бы я пожелал иметь дело с армянским народом, то только лишь в качестве его главы, чтобы ни одному армянину не подчиняться.

Последние слова вызвали гнев отца Хорена, и он, потеряв хладнокровие, ответил;

— Ты все еще не избавился от старых бредней, мелик. Кто стремится наверх с одной только целью — мучить и грабить народ, если даже добьется своего, недолго продержится у власти. Жизнь деспотов коротка. Чтобы стоять во главе народа, надо желать ему добра, надо вступить с ним в такие же отношения, в каких находится голова с телом. Ты не мог быть главой народа, мелик: армянин — но с душой и сердцем перса. Потому народ и отвернулся от тебя. Теперь для тебя все потеряно, тебе остается либо покаяться и получить от Давида Бека прощение, либо понести наказание. Выбирай. Я надеюсь на великодушие Бека, он простит тебя, если ты повинишься.

— Я не унижусь до того, чтобы просить прощения у какого-то армянина! — с презрением ответил заключенный. — Пусть свершится, что суждено, я склоню голову перед своей судьбой.

— Твоя судьба свершится сегодня же — Бек прикажет обезглавить тебя.

— Это мне безразлично. Я уверен, мой сын отомстит за кровь отца.

— На это не надейся, твой сын этого сделать не сможет.

— Сможет. С персидскими войсками он одолеет Давида.

— Если бы он был жив… Но он убит.

— Мой сын!.. Убит! — вскрикнул мелик со стоном, и голова его склонилась на грудь.

Отец Хорен нанес второй, более сокрушительный удар.

— Да, убит, и знаешь чьей рукой? Рукой нищей деревенской женщины, дочери того народа, который ты минуту назад называл трупом. Как видишь, этот народ умеет и наказывать своих притеснителей. Он понимает, от кого страдает, и мечтает о мести. Трупы же ничего не хотят и не чувствуют.

Но последние слова не дошли до заключенного. Страшное известие поразило его в самое сердце. До сих пор он думал, что после себя оставляет свое продолжение — сына. И тот сохранит власть, добытую столь тяжкой ценой. А теперь все погибло. Но и тут тщеславие взяло в нем верх над родительскими чувствами — он жалел не столько об убитом сыне, сколько о погибшей славе. Ни слезники не выкатилось из его узких глаз, полных теперь дикой злобы, только порой из груди Отступника вылетали глубокие стоны. Когда узник немного пришел в себя, отец Хорен продолжал:

— В минуты отчаяния мы находим утешение в боге. Обратись к богу, мелик, обратись со смиренным и покорным сердцем, испроси у него милосердия. Твоя земная жизнь не удалась, так хоть в другой жизни ты будешь счастливее, если покаешься в своих грехах.

— Если я жил в грехе, пусть в грехе и умру, — с горькой ненавистью произнес арестованный. — Это будет моим протестом против бога добра, который отнял сына и бросил меня в узилище.

— Ты хулишь правосудие всемогущего, мелик! Повторяю: сегодня Давид Бек вынесет тебе смертный приговор, но еще есть время раскаяться в испросить прощения.

— Я не привык просить прощения ни у неба, ни у живущего на земле человека. Лучше оставь меня в покое, святой отец.

Отец Хорен поднялся, позвал стражников, стоявших за дверью, те снова втиснули ноги арестанта в колодки и, закрыв дверь, оставили его одного.

В полдень того же дня на Татевской площади собралась большая толпа. Все с нетерпением ждали минуты, когда поведут на казнь тирана и мучителя края. Глаза людей были прикованы к монастырю, откуда должны были вывести приговоренного.

В центре площади стояли вооруженные воины, оцепив круглый помост. Там, натачивая нож, расхаживал пьяный палач, одетый с головы до ног в красное.

— Как справедлив суд господень, — сказал один крестьянин другому. — Пять лет назад как раз на этом месте злодей приказал обезглавить двадцать пять парней, и каких храбрецов! Каждый из них стоил тысячи человек. Сейчас он понесет наказание на том же месте.

— Помню, — вздохнул его собеседник. — То были ребята из отряда Хечо, они укрепились в Цурá и отнимали у персидских сборщиков налогов все, что те насобирали, а еще убивали армян, служивших у персов и обижавших земляков. Злодей подкупил одного негодяя, тот заманил ребят к себе домой, напоил их и, когда они уснули, передал людям Отступника.

Из монастыря вышла группа людей, она двигалась к площади.

— Ведут! — послышалось со всех сторон.

Кое-кто бросился навстречу идущим, другие остались стоять на месте, откуда им было все хорошо видно.

Вели осужденного. С уст людей срывались проклятия, обвинения, брань, которые смешивались с радостными возгласами. Дети, чьи сердца более искренне выражали мнение толпы, тут же окружили негодяя. Они хором скандировали народную поговорку, произнося ее нараспев, как песенку:

К песне, слетаемой с уст сотен детей, присоединились и взрослые. Они брали у детей камни и бросали в преступника. В эту минуту приговоренный напоминал бешеного пса, которого на привязи ведут в живодерню.

Отступник сидел на черном осле, без седла, лицом к хвосту. Вместо уздечки ему сунули в руки ослиный хвост. Подобный позор был хуже смерти для человека, который привык ездить на отборных жеребцах с дорогим убранством.

Когда процессия добралась до площади, толпа расступилась, давая ей дорогу.

Воины спустили Отступника с осла. Рядом с ним осталось только два человека — палач и священник с крестом. Последний принялся шептать несчастному слова утешения, уговаривал исповедаться и поцеловать крест. Приговоренный отказался.

— Начинайте! Не задерживайте! — кричала возбужденная толпа. Палач связал осужденному руки и ноги. Потом ударил его, и тот упал, как подкошенный.

Ни на одном лице не выразилось сострадания, ничье сердце не забилось от жалости. Он сам наполнил людские сердца ядом и горечью.

Толпа мальчишек вновь начала скандировать:

Слова дошли до слуха осужденного в тот момент, когда палач схватил его за бороду и приставил к горлу нож.

Несчастный повторил про себя последние слова, и палач завершил свое дело.

Толпа возликовала, когда заплечных дел мастер насадил голову убитого на копье и поднял вверх.

Заиграли доол^[137] и зурна, и палач, окруженный музыкантами, прошествовал по улицам Татева. Женщины выходили из домов, плевали на голову и дарили палачу медяки…

XII

Возле дороги, ведущей в крепость Зеву, у родника под кроной огромной чинары нашли приют несколько усталых путников. В горах царил полуденный зной; растянувшись нa траве, люди спали в тени дерева. А трое только что пришедших, сидя чуть в стороне, завтракали. Перед ними лежал кусок сыра и сухой хлеб.

— Хлеб так засох, что не лезет в горло, — сказал один из них, самый высокий.

— Без пороха ружье не зарядишь, — ответил ему другой. — К этому хлебу нужен свой порох.

Он вынул из мешка глиняный кувшинчик с водкой, глотнул и протянул друзьям.

— Бог свидетель, это смягчает горло…

Друзья приняли чашу и, выразив согласие, что водка и в самом деле действует смягчающе, стали с аппетитом уплетать черствый хлеб.

Когда завтрак был окончен, высокий, посмотрев на солнце, сказал:

— Теперь можно пускаться в путь, жара спадает…

— Верно, — согласился другой, — нам идти лесом, а там прохладно.

— Как бы то ни было, а идти надо, — сказал третий, — что нам солнце, не из воска, не растаем.

И они стали собираться. В это время один из спящих под чинарой путников поднял голову и лениво спросил:

— Куда держите путь, братья?

— В Зеву, — ответили они.

— Нынче все бегут из Зеву, чего это вы вздумали туда идти?

— Почему же бегут?

— Разве не слышали? Вскоре Зеву будет осажден войсками Давида Бека. Они уже недалеко от крепости, у селения Карачиман.

— А хоть бы и осадили, нам-то что? — сказал один из трех.

— Ах вот что, — насмешливо ответил тот, что лежал на земле, — им очень нравится воевать! Идите-ка вы туда, откуда пришли, война не ваше дело.

— Что верно, то верно, — заговорил один из трех товарищей. — Спасибо, брат, что предупредил. Мы народ мастеровой. Сейчас в Зеву, похоже, работу не найти. Пойдем в другое место, для таких, как мы, кусок хлеба всегда отыщется.

Разговор все время шел на турецком. Лежавший, заметив, что его наставления возымели действие на путников, вновь положил голову на траву, закрыл глаза и, засыпая, произнес:

— Ступайте, вручаю вас аллаху.

Три путника отошли от дороги, ведущей в крепость. Но немного удалившись от чинары, снова взяли курс на Зеву.

На дороге им не встретилось ни души, лишь изредка попадались беженцы из крепости, которые говорили им одно и то же: «Куда вы идете, скоро крепость будет осаждена!»

Один из трех путников был цирюльником, так, по крайней мере, можно было судить по его внешнему виду. Он тащил на себе всю поклажу брадобрея: широкий, похожий на патронташ кожаный пояс с воткнутыми в него бритвами, ножами и тупым ланцетом для кровопускания. Справа у него на поясе болтались длинный точильный камень и большие клещи для удаления зубов, более подходящие, чтоб выдирать подковы у осла; слева свисал медный тазик для смачивания волос, спереди — длинный кожаный лоскут, на котором правят бритвы. Если к этому добавить хранящееся за пазухой сломанное зеркало и маленький пинцет для выдергивания волос из носа — портрет примерного цирюльника будет завершен. Но мы забыли упомянуть еще, что в одном из карманов того же пояса было довольно ваты на случай порезов во время бритья.

Как ашуги по большей части слепые, так и сельские брадобреи хромые либо горбатые. Наш мастер был из числа последних, с тем преимуществом, что обладал двумя горбами — один на спине, другой на груди. Посреди двух горбов, подобно круглому шару, торчала голова. Была у этого человека еще особенность — горбуны обычно низкорослые, но природа совершила ошибку в отношении него: он был высок ростом и своими горбами напоминал верблюда.

Второй путник был моложе, цирюльник называл его учеником, хотя он явно перешагнул ученический возраст. На конце его дорожного посоха висел хурджин^[138]. В нем находилось прочее имущество его хозяина — множество пластырей в маленьких деревянных коробочках. Цирюльник ведь одновременно и врачеватель. В том же хурджине содержались разные бинты для перевязывания ран. Но хрупкое телосложение его ученика, чистая кожа лица и рук, которые как бы нарочно были запачканы, говорили о том, что этот изящный юноша рожден для более достойного занятия, чем быть учеником лекаря-брадобрея.

Третий был молодой здоровенный детина, могучее сложение и крупные руки которого говорили, что это рабочий человек. Из содержимого мешка, который он тащил на себе, можно было легко понять, что он плотник. В мешке находилось несколько пил, большие и малые тесла^[139], сверла и другие столярные инструменты. Он был из тех бродячих плотников, что, обходя города и села, мастерят или чинят земледельческие орудия.

Солнце еще не зашло, когда они увидели вдали Зеву. Крепость была расположена между Пухурутанских гор, впереди по глубокому ущелью бежала река Алидзор. Грозный Зеву окружали толстые стены, гордые башни вздымались кверху, словно соревнуясь с остроконечными скалами. Когда-то крепость принадлежала армянским князьям Кафана, а нынче она находилась в руках персидского хана Асламаза-Кули, державшего в страхе и ужасе всю округу.

Шагавшие торопливо путники, увидев крепость, замедлили шаг.

— Не надо спешить, мы можем войти в крепость лишь с наступлением темноты, — сказал цирюльник.

— Скоро стемнеет, вот-вот зайдет солнце, — ответил ученик.

Плотник не произнес ни слова, потому что в эту минуту на тропинке показался мужчина, шедший им навстречу. Он приветствовал их как магометан^[140]: все трое ни одеждой, ни манерами не напоминали христиан, хотя между собой говорили по-армянски.

— Наверное, ты из крепости? — спросили наши путники у незнакомца.

— Прямо оттуда, — ответил тот, останавливаясь.

— Что там нового?

Незнакомец рассказал, что мусульмане покинули свои села, укрылись в крепости и в большом страхе ждут прихода Давида Бека. Асламаз-Кули-хан укрепляет город, раздает населению оружие. Но ужас сковал правоверных, люди в отчаянии. В мечетях полно мулл, они призывают к молитве, уповая на помощь аллаха.

Во время этого рассказа лицо цирюльника изобразило возмущение. Положив руку на пояс с бритвами, он произнес:

— Ах, дали бы мне в руки этого неверного Бека, я бы охотно перерезал ему горло!

— Моим теслом удобнее размозжить ему голову, — вступил плотник

— А ты куда идешь? — спросил у мусульманина цирюльник.

Видя ненависть своих ревностных собеседников к «неверному Беку», магометанин так расположился к ним, что сообщил, кто он и куда направляется.

— Значит, ты гонец с письмом от Асламаза-Кули-хана? — уточнил цирюльник.

— Ага, несу письма к Фатали-хану, — ответил тот. — Надо доставить завтра утром.

— Да придаст бог силы твоим ногам, — сказал цирюльник, — к утру-то непременно поспеешь. Наверное, Асламаз-Кули-хан просит помощи?

— Да, он просит помощи. Если Зеву будет взят, то после этого армяне легко овладеют Воротаном и Алтинджем, где сидит Фатали-хан. Вот потому-то Фатали обязан помочь нам.

— Да поможет тебе бог, — ответил цирюльник с каким-то особым чувством. — Торопись, брат, торопись, мы у тебя отняли слишком много времени.

Наивный гонец не заметил, как при последних словах цирюльник подмигнул плотнику. Тот быстро смекнул, в чем дело.

Гонец попрощался и уже хотел было расстаться со своими собеседниками, как цирюльник взял его за руку, отвел в сторону и сказал:

— Не иди этой дорогой, братец, каждую минуту ты рискуешь попасть в руки людей Бека. Дьявольские отродья заняли все горы и долины. Дай-ка я покажу тебе отличный путь — и близко и безопасно.

С этими словами он вывел гонца на узкую тропинку, которая вилась между поросшими кустарником холмами, а дальше разветвлялась в разные стороны. Гонец, которому была знакома эта тропинка, поблагодарил цирюльника за добрый совет и удивился, как это он не подумал об этом сам.

Во время разговора плотник стоял возле гонца, и когда тот повернулся к ним спиной, быстро сунул руку в хурджин, висевший у него за спиной, и было делом одной секунды вытащить тесло и обрушить на голову гонца сильный удар.

Мусульманин, шатаясь, потянулся за пистолетом, висевшим у него на поясе. Но ученик цирюльника успел всадить ему в грудь нож. Гонец упал. Сильной рукой плотник оттащил труп в сторону, укрыл в кустах и вынул у него из-за пазухи письмо к Фатали-хану.

Солнце уже зашло, сумерки заметно сгустились. Движение по дороге прекратилось. Трое путников, словно совершив самое обычное дело, спокойно и безмятежно продолжали путь.

— Если бы было светло, я бы охотно прочел письмо, — сказал плотник.

— Даже не читая, могу сказать, что там написано, — ответил цирюльник. — Нам только нужно было, чтобы оно не попало в руки Фатали-хапа. Мы опаздываем, братья, прибавьте шагу.

До крепостных стен они добрались, когда уже стемнело. Вокруг царила глубокая тишина, прерываемая порой окриками ночных сторожей. Все ворота были на запоре, а как-нибудь иначе проникнуть в крепость не представлялось возможным: высокие стены делали недоступным это логово разбойников.

Трое друзей направились к ущелью, куда резко обрывалась крепостная стена, а в глубине стремительно несся Алидзор. По обоим берегам вдоль ущелья росли фруктовые сады, погруженные сейчас в ночной мрак. Здесь путники стали кого-то искать.

— Бы-жи, бы-жи! — звал цирюльник, как заботливая хозяйка звала бы заблудившегося в кустах теленка.

Теленок не появлялся. Цирюльник повторил свой зов. И тут издали донеслось мычание теленка: «Б-э-э-э…», и какой-то человек, выйдя из-за деревьев, подошел к ним.

— Наконец-то, — едва слышно произнес он, — я уже устал ждать, измучился… Что вы так опоздали?

— По дороге подвернулось небольшое дельце с ханским гонцом, это отняло у нас время, — ответил цирюльник. — Ты лучше скажи, как поведешь нас?

— Прямо через главные ворота, — ответил мужчина, — нам отопрет сам сторож. Идите за мной, я уже все уладил.

И они направились к главным воротам.

Если бы кто-нибудь увидел этого человека днем, он бы принял его за ханского фарраша. Его одежда и оружие свидетельствовали именно об этом, но он говорил по-армянски чисто, как настоящий сюнийский армянин.

Когда они добрались до главных ворот, «фарраш» постучался и сказал по-персидски:

— Гасан, открой!

Гасану приказано было не отворять ворота по ночам, но для фаррашей делалось исключение. И все же сторож спросил для порядка:

— Ночной пароль?^[141]

— Голубь, — ответил незнакомец.

Послышался лязг замка, в котором поворачивался ключ, и калитка в огромных воротах распахнулась. Незнакомец вошел, за ним последовали остальные. Кроме главного сторожа, здесь были и другие караульные. Вход освещал большой фонарь.

— А эти кто? — спросил сторож, показав на трех путников.

— Ты что, забыл? Утром, выходя отсюда, я сказал: «Гасан, я ухожу, но ночью вернусь, будь начеку, чтобы вовремя отпереть дверь». Я же сказал, что у жены хана разболелись зубы, и я иду за лекарем. Видишь, это цирюльник, рядом его ученик, а это плотник, который смастерит из дерева такое сатанинское устройство, из которого можно будет метать огромные камни, когда враг осадит нашу крепость.

И зубная боль ханской жены, и осада крепости были одинаково важны и не терпели отлагательства. Особенно сильное впечатление произвело на Гасана «сатанинское устройство» плотника, и он выразил вслух свое одобрение:

— Это дело хорошее, иначе только на бога и придется надеяться…

Трое путников и незнакомец покинули караульных, но вместо того, чтобы идти к хану, затерялись в глухих улочках крепости, погруженных во мрак.

XIII

В Зеву, в одном из уголков армянского квартала, прямо у крепостной стены стоял каменный дом. Здесь проживала вдова с единственным сыном. Ее муж имел свой сад, из тутовых ягод он гнал водку, а из винограда готовил вино. Он был виноторговцем, и его дом был ничем иным, как обыкновенной харчевней. После смерти мужа торговлю продолжала жена. Она славилась как хорошая самогонщица, а приготовленные ею вина были самыми отборными.

Звали женщину Сарой, ей было за тридцать лет, но она сохранила свежесть и красоту молодости. Сара была из тех женщин, которые после падения познают, наконец, жизнь и людей и становятся добродетельными. Она умело отбирала клиентов: никогда не позволяла заходить в харчевню тем, кто ей не нравился. Для них в воротах имелась специальная дверца, через которую она принимала пустую посуду, деньги и выдавала напитки.

Обычаи страны вполне оправдывали такой образ жизни. Вдове, и довольно красивой, принимать в доме посторонних мужчин было бы неприлично. Но этой ночью в кладовой, где хранились карасы с вином, горел огонь. Там сидели пятеро мужчин и потягивали вино. На столе перед ними лежали хлеб и горячий шашлык. То ли слуг не было дома, то ли она не хотела, чтобы они видели ее посетителей, но Сара сама обслуживала гостей: вносила шампуры и раздавала мужчинам. Хозяйка с особым уважением обращалась с гостями, хотя как одежда, так и они сами выглядели довольно подозрительно.

— Уже за полночь, — сказал одни из них, — но ничего не слышно.

— Если бы раздался малейший шорох, моя собака сразу бы залаяла, — проговорила хозяйка. — Не волнуйтесь, как только услышу стук, сразу открою.

И она вышла. Видимо, присутствующие ждали кого-то, чье опоздание сильно беспокоило их.

— Уж не случилось ли чего? — проговорил один из них.

— Да они из-под мельничных жерновов выйдут целехонькими!

— Тогда почему же так задерживаются?

— Кто знает? Может, им помешало что-то очень важное?

Они снова принялись за выпивку, утешившись мыслью, что те, кого они ждали, выберутся целыми и невредимыми даже из-под мельничных жерновов.

А Сара, выйдя из погреба, поднялась по каменным ступенькам и прошла к себе в спальню. Здесь лежало ее единственное дитя, маленький Петрос. Тонкое одеяло закрывало лицо ребенка, мать откинула его, чтобы мальчик мог свободнее дышать. В комнате было жарко, он вспотел, и капельки пота мелкими росинками выступили на белоснежном, как лилия, лбу и алых щечках. Мать наклонилась и поцеловала его так осторожно, что ребенок не почувствовал поцелуя. Потом села у изголовья и с глубокой грустью стала смотреть на его лицо. Глаза бедной матери увлажнились, и она глухо зарыдала. Эта женщина, некогда продававшая свою любовь и не любившая никого, обожала сына той горячей любовью, которая дана только матерям. Но отчего она плакала?

В Зеву проживало около пятидесяти армянских семейств. Когда пошли слухи о том, что Давид Бек собирается осадить крепость, армяне изъявили желание покинуть ее. Хозяин крепости, Асламаз-Кули-хан, не дал им уйти, сказав: «Вы нужны мне здесь. Когда ваши единоверцы осадят город, я заряжу вашими головами пушки и выстрелю по врагу». Персы держали их как заложников, решив в случае поражения выместить на них злобу. И армяне со страхом ждали ужасного конца. Теперь стало понятно, отчего плакала Сара: ее сын был одним из многих детей, которых могли зарезать на улицах крепости.

Едва слышный стук прервал ее мысли. Она вскочила, побежала к двери и быстро открыла. Вошло четыре человека. Сара проводила их в погреб. Один из прибывших был горбатый брадобрей, другой — его миловидный ученик, третий — верзила-плотник, четвертым был незнакомый мужчина, присоединившийся к ним по дороге и одетый фаррашем хана.

При виде их гости Сары сначала растерялись и насторожились, но когда цирюльник, подойдя к ним, сказал: «Привет вам», они радостно окружили его и стали прикладываться к его деснице.

— Бог свидетель, батюшка, даже черт из преисподней не узнал бы тебя, если бы ты не заговорил.

Брадобрей этот был тер-Аветик, священник из Алидзора, один из самых смелых военачальников Давида Бека.

— Садись, батюшка, — сказали ему, — шашлык еще не остыл, мы оставили и на вашу долю.

— Господь благословит вас, дети мои, — ответил священник, — сядем, конечно, сядем. Дайте сначала скинуть с себя все эти штуки. — И он стал отстегивать пояс с принадлежностями цирюльника и оба своих горба.

Тем временем один из находившихся в комнате подошел к миловидному ученику цирюльника; стоя в стороне, тот ждал, узнают ли его.

— Ах, отец Хорен! — воскликнул подошедший. — Тебя и вовсе не узнаешь, не будь шрама на лице.

Отца Хорена, молодого монаха из Татева, мы впервые увидели в роли погонщика мулов, когда он перевозил в крепость военное снаряжение. А в одежде ученика цирюльника он стал совершенно неузнаваем.

Третьего, плотника, узнали сразу: он слишком выделялся высоким ростом и крупными чертами лица. Увидев однажды, его нельзя было забыть. То был Степанос Шаумян, любимец Давида Бека.

— Князь, — сказали ему, — даже с этими пилами и теслами ты не выглядишь как мастеровой…

— Так кажется только тем, кто знает меня, — ответил Степанос, снимая с плеча хурджин.

Мнимый же фарраш был Бали, сын мелика Парсадана, весьма умный и сообразительный молодой человек, умевший преображаться в кого угодно.

А сидевшие в погребе были местные армяне, один из которых состоял старостой армянского квартала.

Когда все расселись, вошла Сара с большим тазом и кувшином холодной воды, чтобы вновь прибывшие могли помыть руки и приняться за еду. Сквозь белую вуаль, покрывавшую ее лицо, видны были красивые глаза и брови. Но этого было достаточно, чтобы составить представление о ее женском обаянии.

Покончив с ужином, тер-Аветик обратился к тем, кто ожидал их появления:

— Теперь рассказывайте, как обстоят у вас дела.

Староста местных армян ответил, что все важные участки укреплены, здешние магометане вооружены и готовы обороняться до последнего дыхания. У них имеются пушки, а у Давида Бека их нет. Это сильно затруднит взятие крепости, если только Беку не помогут изнутри.

— Мы повернем против врагов их же пушки, — сказал тер-Аветик в свойственной ему уверенной манере. — А могут здешние армяне хоть немного помочь нам?

— Могли бы, будь у нас оружие, — ответил староста, — но услышав о приближении Давида Бека, хан отобрал все наше оружие. Мало того, еще обещал перебить всех армян, если Бек осадит город. И он выполнит свою угрозу. Сегодня все говорили, что Асламаз-Кули пошлет делегатов к Давиду Беку, чтобы довести это до его сведения.

— Глупая затея, — вмешался Степанос Шаумян, — ничего не остановит Давида Бека — даже жизнь пятидесяти семей. Ведь он освобождает весь край! Но я уверен, что никто не пострадает, если мы поведем дело разумно.

Во время этого разговора отец Хорен незаметно вышел из погреба. У дверей в темноте его ждала Сара. Молодая женщина взяла монаха за руку и повела в спальню, где лежал ее сын, маленький Петрос. Отец Хорен, не глядя на мать, молча подошел к спящему ребенку и стал вглядываться в его черты. Сердце молодого человека учащенно забилось, ноги задрожали, и свеча едва не выпала из рук, пока он смотрел на ребенка. Вдруг мальчик поднял руку, словно отгоняя муху. Жест был таким умилительным, что монах не сдержался, наклонился над спящим ребенком, взял ручонку и прижал к губам. «Как похож!..» — пронеслось в его голове.

Мать стояла рядом, неподвижная, как статуя. Ее побледневшее, неспокойное лицо выражало стыд и муки совести. Когда монах, поставив свечу на стол, сел у постели ребенка, Сара со слезами на глазах опустилась перед ним на колени и, взяв его руки в свои, сказала:

— Ты не говоришь со мной… все еще не можешь простить… Посмотри же на меня, Хорен, я та, кого ты когда-то любил… а после возненавидел. Перед тобой стоит на коленях несчастная, которая тоже боготворила тебя, когда была молодой, неопытной девушкой. Перед тобой на коленях преступница, и она не искупит свою вину, пока ты не простишь ее… Я изменила тебе, Хорен, и отдала свою любовь другому, ставшему потом моим несчастным мужем. Да, несчастным, ибо я свела его в могилу… чтобы быть свободной, чтобы легче переходить из одних объятий в другие. Я добилась своего… И уже ничто не мешало мне: ни стыд, ни семья, ни мнение людей. Порок настолько завладел мной, что я уже не могла сдержать себя… Словно человек, пьющий соленую воду — чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Я падала все ниже — как может пасть глупая, легкомысленная женщина… Теперь я недостойна тебя — даже мое прикосновение может осквернить. Я вовсе не требую вернуть мне ту нежную любовь, которую я не смогла оценить, которую попрала… Я прошу только прощения. Ты должен простить, Хорен, во имя своей прежней любви. Простить как ученик господа нашего Иисуса Христа, прощавшего отвергнутых миром, падших женщин, которые орошали слезами его ноги и вытирали их своими волосами. Я — одна из них. Прости меня… И если в твоих глазах я потеряла все то, чем могла привлечь тебя, то ради нашего ребенка, — прости.

Пока несчастная женщина изливала перед монахом горькие беды своего сердца, отец Хорен пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, вызванного воспоминаниями о счастливом прошлом. Казалось, он снова ощущал прикосновение рук невинной девушки, чувствовал ее ангельское дыхание, когда-то наполнявшее его сердце бесконечным ликованием. Казалось, он слышит удары девичьего сердца, в котором его любовь занимала так много места. Он усадил женщину рядом с собой, взял ее дрожащую руку в свою и с глубоким чувством произнес:

— Зря думаешь, Сара, что ты виновата передо мной и тебе нужно мое прощение. Если ты пала, то в этом и моя вина. Я не смог удержать тебя, ведь ты была сиротой, неопытной девушкой. Мне следовало быть рядом, а я бросил тебя на произвол судьбы. Я оказался беспечным и позволил тебе впасть в соблазн. Твоя красота сыграла не последнюю роль в твоих заблуждениях, а я не смог предвидеть этого. И осознал свою ошибку, когда было уже слишком поздно, — ты уже не принадлежала мне… Но почему я называю это ошибкой? Это было жестокостью, непростительным грехом, во искупление которого я ушел в монастырь. Я думал обрести там покой, надеялся, что любовь небесная заставит забыть любовь земную. Но напрасно… Погасший было огонь заполыхал с еще большей силой, утраченная любовь не давала мне покоя. Когда я молился на коленях святой деве, перед моим взором вставало твое прекрасное лицо… Когда я пытался петь псалмы, с моих уст слетала песнь о тебе. Монастырь не смог излечить моих ран, он не вернул того, что было отнято у меня… Я искал утешения в любви к богу, — продолжал монах, — но не находил ничего в холодных стенах монастыря. Едва началось движение за освобождение родины, я предался ему душой и телом. В нем нашел я спасение, оно захватило меня целиком, не оставив времени для мыслей о тебе… Когда же решено было осадить Зеву, и я узнал, какая опасность грозит его жителям, я вспомнил о тебе и своем сыне и поспешил сюда на помощь…

При последних словах Сара припала к монаху, спрятала лицо у него на груди и зарыдала. Сквозь слезы она шептала: «Он не забыл меня, падшую женщину, он не бежит от меня с отвращением и ненавистью… О, я счастлива, счастлива!»

— Если бы я мог ненавидеть тебя, Сара! Если бы мог испытывать отвращение, — скорбно произнес Хорен. — Хоть бы ты совершила такое зло, чтоб я забыл тебя навек!.. Но ты не сделала этого, а если и попала в беду, то я первый толкнул тебя на это.

Сара обняла его, и горячие губы женщины прижались к его лицу. Отпрянув, словно от колдовского прикосновения, он воскликнул:

— Не целуй меня, Сара, лучше брани, упрекай! Проклинай меня, чтобы я возмутился и разлюбил тебя. Это успокоит меня. Дай мне повод возненавидеть тебя, и я буду счастлив.

— Но почему? — спросила Сара.

— Я еще сохранил чувства к тебе. И не могу совладать с собой, — отвечал отец Хорен с волнением. — Но у меня и не хватит сил покинуть монастырь и найти отдохновение в твоих объятиях. Я жалкое создание, лишенное простых человеческих прав…

— Я от тебя и не требую такой жертвы, Хорен, не вправе требовать. Ты только люби меня… одного лишь намека на твое чувство достаточно, чтобы смыть с меня всю грязь. Твоя любовь исцелит меня, направит по верному пути. Когда-то, потеряв ее, я бросилась в пучину разврата, как пьяница, желающий забыться в вине и с каждым днем все больше отравляющий тело и душу. Люби меня, Хорен, и это спасет меня…

— Буду любить… — ответил монах, но тут его позвал тер-Аветик.

Друзья отца Хорена, кончив совещаться, ждали его во дворе. Монах присоединился к ним, и они, выйдя из дома Сары, исчезли во мраке ночи.

XIV

На рассвете следующего дня Асламаз-Кули-хан с группой конных телохранителей объезжал крепостную стену, проверял башни, наиболее важные укрепления, отдавая распоряжения и приказы.

Крепость была окружена высокими неприступными стенами, помимо этого, она имела и природные укрепления: с одной стороны тянулось глубокое, как бездна, ущелье, по дну которого бежал Алидзор, а с противоположной стороны дыбились высокие остроконечные горы. Через каждые двадцать шагов стояли башни с зубцами, за которыми прятались воины, пристроив дула ружей в пробитых в стене щелях.

Самые удобные позиции занимали маленькие пушки, так называемые замбураки, которые легко можно было перевозить на верблюдах. Огромный ров, окружавший крепость снаружи, был заполнен водой, все мосты разобраны, кроме одного, по которому поддерживали связь с внешним миром.

— Я этим неверным покажу, как осаждать мою крепость! — стоя на самой высокой башне, произнес взбешенный Асламаз-Кули и, поднеся подзорную трубу к глазам, стал смотреть, не появился ли враг.

— Если даже все песчинки морей обратятся в воинов, то и они рассыпятся, обратятся в прах перед твоей силой, — отвечали окружающие его льстецы.

Асламаз-Кули был среднего роста, его роскошная черная борода доходила до пояса. Словно желая послужить примером для подданных, хан сегодня был вооружен до зубов. Он спустился с высокой башни, сел на коня и отправился обследовать другие позиции. За ним последовали конные телохранители.

В крепости царили ужасная тревога и смятение. Еще до рассвета все были на ногах. Мужчины вооружались, женщины прятали имущество. Отовсюду доносились вопли отчаяния, мольбы, плач…

Был ранний час, и хотя солнце еще не встало, было довольно светло. Окружающие горы окутывал густой туман. Вдали ничего не просматривалось.

В это время войска Давида Бека, разделенные на полки, трудными, обходными путями шли на крепость. Авангард под началом князя Баиндура подошел довольно близко к Зеву. Второй полк под командованием Мхитара спарапета подходил к крепости другим путем. Сам же Давид Бек вместе с князем Торосом имел под рукой главную силу — две тысячи пехотинцев и триста всадников.

На подходах к крепости персы воздвигли в нескольких местах сильно укрепленные позиции, чтобы не дать армянскому войску подойти близко и осадить Зеву.

Один из наиболее укрепленных пунктов прикрывал дорогу, ведущую прямо к крепости. Две высокие скалы, как два гигантских столба, высились по сторонам дороги, образуя узкую теснину. По ней и должны были пройти войска армянские, чтобы подойти к крепости.

Князь Баиндур со своим авангардом шел прямо к теснине. С ним был мелик Парсадан. Когда они подошли достаточно близко, Баиндур обратился к Парсадану:

— Послушай, мелик, сегодня батман-клыч персидского царя сыграет злую шутку над этими негодяями.

— Какую шутку? — спросил с улыбкой мелик Парсадан.

— Такую, какой они не видели в жизни, — ответил батман-клыч персидского царя. — Недурную позицию заняли мерзавцы. Если нас застигнут в этом узком проходе, тут же задушат, а если мы пойдем на высоту, где они укрепились, нас здорово отделают сверху. Надо заставить персов спуститься. Внизу их будет легче разбить.

— Но как этого добиться? — спросил мелик.

— А вот как. У них куриные мозги, скажешь «кыш» — убегут, скажешь «цып-цып» — прибегут. Нам нужно сначала напасть, а потом притворно отступить. Преследуя нас, они спустятся со своих высот и внизу мы прочтем им отходную.

— Попробуем… — сказал мелик Парсадап.

Они разделили свои войска на две части и стали с двух сторон подниматься к высотам по обе стороны теснины, занятой персидскими стрелками.

Сигналом к нападению послужили звуки зурны и доола. Хотя армянским воинам было приказано пойти в атаку лишь для видимости, эти храбрецы и мстители с криками: «Да здравствует Давид Бек!» стремительно кинулись вперед. Они были вооружены ружьями, копьями и кинжалами. Всего тысяча человек: по пятьсот у Баиндура и мелика Парсадана. Группа Баиндура поднималась по правую сторону от теснины, а группа Парсадана — по левую. Подъем был довольно крутой. Армянские воины, как кошки, цепляясь за скалы и извиваясь, как змеи, а то и перепрыгивая, как дикие звери, через глубокие расселины, продвигались вперед. Сверху гремели персидские ружья, но на такое расстояние пули не долетали. Армяне не отвечали, только изредка разряжали свои ружья в воздух.

Солнце взошло, но густой туман еще висел на горизонте: горы, поля, долины терялись во мгле.

— Волку нужен туманный день, а вору — темная ночь, — проговорил батман-клыч персидского царя — Туман нам на руку.

Зоркими орлиными глазами, спрятанными под густыми бровями, Баиндур стал всматриваться в окружающие горы. Туман все сгущался и казалось, похожие на белоснежные облака хрупкие горы налезают друг на друга. В Армении такая смена погоды характерна больше всего для Сюника. Ясный, чистый день внезапно сменяется туманным.

Из-за перемены погоды князь Баиндур изменил планы, составленные раньше вместе с меликом Парсаданом. Он отказался от своего первоначального замысла — после ложной атаки завлечь неприятеля вниз. Это отняло бы много времени. Князь любил действовать быстро. Он заметил, что воинам все труднее взбираться вверх по склону, значит, взятие высоты затянется, а спустя какое-то время воины и вовсе выдохнутся. В то же время, если пойти мимо гигантских скал, можно сделать крюк и выйти по ту сторону теснины. Туман дал бы возможность совершить обход совершенно незаметно. На той стороне они бы выиграли следующее: во-первых, воинам Баиндура не надо было входить в ущелье, где они могли бы попасть под обстрел неприятеля, во-вторых, они зажали бы противника меж двух огней.

Князь Баиндур подозвал к себе хромого Ованеса, который числился его телохранителем.

— Эй, ты, хромой бес, — обратился он к нему, — не знаешь, куда мы выйдем, если пойдем вот так? — и он показал направление.

— На ту сторону ущелья, не входя в него, — ответил хромей телохранитель. — Но для этого нужно сделать большой крюк.

— Верно, зато этот крюк избавит нас от необходимости карабкаться по скалам, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть и сломать себе шею.

— Что ж, можно, — ответил Ованес одобрительно.

— Если перейдем на ту сторону, мы поставим врага меж двух огней,

— Если только он не заметит нашего передвижения.

— Хочешь сказать, персы могут преградить нам путь и приостановить продвижение вперед? Отлично, нам только этого и надо, — пусть спускаются со своих высот! Но могу поклясться двенадцатью апостолами и тремястами шестидесятые шестью патриархами, — они ни черта не заметят. Видишь, как сгущается туман?

Хромой Ованес посмотрел вверх; в самом деле, молочный туман стал все более походить на облака.

— Ты знаешь, для чего все это говорю тебе? — продолжал князь Баиндур. — Чтобы разъяснить мои планы. Я пойду вот так. А теперь беги к мелику Парсадану и расскажи ему об этом. Понял?

— Понял, — ответил хромой, готовясь идти.

— Ну, торопись, мой храбрец! — подбодрил его князь. — Даже хромой, ты самый быстроногий из моих телохранителей. Сообщи мелику Парсадану, чтобы не трогался с места. Через несколько часов враг окажется между мной и им, и мы зажмем его с обеих сторон.

Хромой телохранитель сгинул как черт.

Кпязь взял с собой четыреста человек и пошел по избранному направлению, а сто оставил, чтобы они «заняли» врага ружейной перестрелкой, создавая впечатление, будто здесь все войско.

Путь, который избрал князь Баиндур, оказался не таким легким, как он думал: приходилось без конца спускаться в глубокие ущелья и подниматься, и все это по козьим тропам.

Постоянные дожди, стремительные потоки разрыли грудь горы, оставив глубокие расселины. Через густые заросли колючего кустарника и вьющихся растений могли бы проползти разве что змеи. Но армянский воин, родной сын своей страны, умел пройти и тут. Трудности еще больше подзадоривали его, даже вызывали нечто вроде умиления и восторга. Идея освобождения родины полностью захватила его. Ведь сегодня ему предстояло взять крепость Зеву — одно из самых значительных укреплений этого края. Умереть или взять ее — таков был обет каждого.

Пока князь Баиндур со своей группой медленно, но верно шел к цели, мелик Парсадан на той стороне горы вынашивал другие планы. Это был умелый, опытный солдат, а по уму — отличный правитель страны. Алидзор с прилегающими к нему селами принадлежал ему.

Между воинами Парсадана и персами продолжалась ленивая перестрелка, ни одна из сторон не решалась напасть. Ружья палили больше для виду, словно противники говорили друг другу; «Смотри, я здесь».

Туман совершенно потерял белизну и был уже цвета золы. Вдруг поднялся легкий, но довольно прохладный ветер, заморосил дождь. Это весьма неприятное во время сражений обстоятельство почему-то обрадовало старого полководца. Морщины на его лице дрогнули, и в глубоко сидящих глазах промелькнула улыбка. В эту минуту появился хромой Ованес с сообщением от князя Баиндура.

— На войне твердые и неизменные решения не всегда оправданы, — произнес мелик Парсадан с обычным своим спокойствием. — Надо приспосабливаться к изменившимся условиям. Баиндур приказывает мне не трогаться с места, а что вы прикажете дождю?

— Дождю я ничего не могу приказать, — смеясь ответил хромой гонец, — он будет идти, сколько захочет.

— Вот именно, — улыбнулся старый воин. — И, судя по этим темным тучам, довольно долго. Мелкий дождь у нас не скоро прекращается. А этот дождь принесет нам успех…

— Другими словами, скоро все мы станем мокрыми курицами…

— Я повторяю, что дождь принесет нам успех. Это можно считать делом решенным. Ты знаешь, что у персов фитильные ружья. От дождя фитили отсыреют, и они не смогут стрелять. А у наших отличные кремневые ружья, они не очень боятся дождя. Теперь уже можно смело нападать, и через несколько часов персы с горных вершин посыпятся в ущелье.

Замысел мелика Парсадана на деле не противоречил планам князя Баиндура, а даже способствовал их исполнению.

И в самом деле, армяне были вооружены отличными кремневыми ружьями, закупленными в Европе армянскими купцами Исфагана и переправленными через Каспийское море и Россию. Армянский воин впервые видел на конце своего ружья штык и это забавляло его, как забавляет ребенка новая игрушка.

У врага же ружья были старого образца и очень тяжелые. Вместо штыка они оканчивались двумя деревянными рогами, которые служили опорой. Рога были приспособлены так, что легко перемещались, во время стрельбы их можно было втыкать в землю, а дуло устанавливать на них горизонтально, как на козлах. Это имело и еще одно удобство, — если у солдата дрожали руки, тяжелое ружье оставалось неподвижным. А в походе рога устанавливались параллельно стволу ружья, и они выглядели как штык^[142].

Дождь все моросил. К счастью, грязи не было, песчаная почва впитала воду. Кроме того, горные склоны были покрыты густой травой, либо скальными породами, по которым вода сбегала вниз.

Все это наполняло сердце мелика Парсадана несказанным ликованием. Старый воин как будто снова помолодел, стал по-юношески живым и задорным. Вздыбленные скалы на краю бездны, вертикальные, как стены, утесы, непроходимые склоны и глубокие ущелья не приводили его в отчаяние. Идя впереди своего войска, он подбадривал людей:

— Ну, дети мои, еще одна гора — и враг окажется у нас в когтях!

А «дети» продвигались вперед, как львы, и ни в каком подбадривании не нуждались.

Пройдя довольно большое расстояние, мелик Парсадан приказал сделать привал перед решающим сражением. Люди беспорядочно расселись на камнях. Одни курили, другие, вынув из мешочков маленькие бутылочки с водкой, пили и угощали товарищей. Покрасневшие, обожженные горным воздухом оживленные лица воинов выражали такое удовольствие, будто они сидели на пирушке или свадьбе.

У воинов не было специальной формы, они носили местную одежду из сотканной руками армянской женщины шерсти. Эти грубоватые ткани имели то преимущество, что не пропускали воды. Поэтому люди беззаботно сидели под проливным дождем, лишь укрыв под верхней одеждой оружие.

Воины отдыхали, а мелик Парсадан беспокойно расхаживал взад-вперед Иногда он останавливался и к чему-то прислушивался. Из-за густого тумана дальше пятидесяти шагов ничего нельзя было увидеть, и ухо заменяло глаз. Слух старика, несмотря на возраст, не утратил остроты. Он обращал внимание на любой шорох, прислушивался к любому звуку и, как старый ведун, что-то предсказывал по ним. Он подозвал к себе военачальника Автандила:

— Ты слышишь, ружейных залпов стало меньше, видно, дождь уже не позволяет чаще стрелять.

— И я так думаю, — сказал Автандил, тоже прислушиваясь.

— Слышишь? — продолжал старик. — Пальба стала громче, видно, враг от нас недалеко.

— Он за той горой, — вмешался в разговор хромой Ованес, вдруг выросший рядом, точно из-под земли.

— Откуда ты знаешь? — спросил мелик Парсадан.

— Час назад я проходил мимо их расположения, так близко, что все видел сам. — И он рассказал, что враг довольно многочислен, его ружья никуда не годятся, но зато у каждого есть сабля, которую можно применить в рукопашном бою. Сообщив еще несколько подробностей, он добавил:

— Князь Баиндур, должно быть, уже прошел значительно вперед, может, даже находится сейчас там, по ту сторону ущелья. Персы что-то учуяли, они собирались переходить на тот берег.

— С Баиндуром им солоно придется, — улыбнулся Парсадан и обратился к Автандилу: — Люди уже достаточно отдохнули, можно выступать. Сначала пустим в ход ружья, потом пойдем в штыковой бой.

Автандил, мужчина лет сорока, известный своей дерзкой, бесстрашной самоуверенностью, был одним из сорока храбрецов, приехавших с Давидом Беком из Грузии.

— Да, уже пора… — подтвердил Автандил мнение мелика Парсадана.

— Мы потеряли немало, времени. Хоть солнца не видно за тучами, но уже полдень, а путь еще не расчищен. Скоро подоспеют войска Бека, но прежде надо смести с дороги негодяев.

После этого непродолжительного военного совета старый военачальник отдал необходимые распоряжения, и войска, разделившись на несколько групп, перешли в атаку.

Хоть туман и мешал, но расположение противника уже было известно благодаря хромому Ованесу, который принес довольно точные сведения — враг был за указанной им горой. А пройти гору было трудно: на ее вершине укрепились персы, их темные силуэты видел хромой Ованес. Когда армянские войска подошли к подошве горы, мелик Парсадан крикнул:

— Огонь!..

— Да здравствует Давид Бек! — раздался единодушный крик воинов и в ту же минуту загремели все ружья. Густой дым смешался с темным туманом, и ужасающий грохот, подобно разрывам снарядов, распространился по горам, дробя воздух. Силуэты с горизонта пропали.

— Они всегда так, — сказал один воин другому, — коли нападешь — убегают, а как повернешь обратно — прямо звереют в погоне.

После первого залпа вновь воцарилась тишина, только слышно было, как воины торопливо перезаряжают ружья.

Группа наверху горы рассеялась с небольшими потерями. То были всего лишь караульные. Главные силы врага находились по ту сторону горы.

Армянские воины отдельными группами со звериной ловкостью стали подниматься на гору, туда, где прежде стоял караульный отряд персов. Занять эти позиции было немалым успехом, и на это потребовалось полчаса.

Вершина была не остроконечной, как это казалось издали. Здесь находилась ровная площадка, покрытая травой. Местами рос жалкий кустарник, а то и дикая груша.

Дождь перестал, небо мало-помалу прояснилось, за туманом и облаками смутно угадывался солнечный диск.

Враг в тусклом свете заметил приближение армянских воинов и дал по ним залп из пушек.

— У этих мерзавцев даже пушки есть! — воскликнул мелик Парсадан, когда одно из ядер упало в нескольких шагах от него. — Огонь, ребята!

На этот раз уже не все вместе, а каждая группа стала стрелять друг за другом и продвигаться вперед. Со стороны врага стрельба была незначительной, он предпочитал отвечать пушечными выстрелами. Пушек, должно быть, было три. Такая перестрелка продолжалась целый час.

Автандил подошел к старому полковнику и сказал:

— Из этой детской игры ничего не выйдет, прикажи идти в атаку.

— Пока это опасно, — возразил мелик Парсадан. — Посмотри, вражеские силы объединились.

Автандил посмотрел в ту сторону, куда показал старик. Он увидел, как часть персов, находившаяся в правей стороне ущелья, то есть там, где должен был пройти князь Баиндур, оставив свое расположение, и в самом деле шла на объединение с другой.

— Готов поклясться, Баиндур все же провел этих дураков, — весело произнес Автандил. — Как ты думаешь, мелик?

— Скоро увидим, — ответил старый воин, — Баиндур никаких упущений не допустит, сам сообщит обо всем. Но до этого нам необходимо удержать занятую высоту.

Пока армянские военачальники обменивались предположениями и медлили, вражеские войска объединились и даже перешли в наступление.

— Ийя-Али! — закричали тысячи голосов, и горы сотряслись от диких выкриков.

Это священное имя наполняет сердце магометанина яростным воодушевлением. С этим именем связаны религиозные чувства, произнося его, он забывает и себя, и свою жизнь, и с мрачным фанатизмом готов жертвовать всем во имя любви к святому.

— Ийя-Али! — повторялись выкрики и, подобно ужасной буре, персы рванулись вперед.

— Да здравствует Давид Бек! — закричали армянские храбрецы и ответили врагу ружейными залпами.

Земля покрылась трупами. Но враг не пал духом и пошел в атаку. Пушки теперь стали грохотать чаще. У армян не было пушки: спрятавшись за скалами, укрывшись в кустах, а то и в глубоких окопах, они стреляли по врагу из ружей.

В это время какой-то молодой человек, вытирая со лба пот и с трудом переводя дыхание, подошел к мелику Парсадану:

— Меня послал к вам князь Баиндур… Сказал, передай от меня большой привет… Сообщи, что батман-клыч персидского царя прошел через «волосяной мост». Сейчас враг находится между нами, если есть возможность — используйте ее. Я отсюда, а ты оттуда…

Надо было знать язык князя Баиндура, чтобы понять его. Хотя на этот раз смысл его слов был несложен: князь перешел через «волосяной мост», то есть совершил труднейший крюк по скалам и расселинам. Теперь враг находился между двумя частями армянского войска и легко было разбить его с двух сторон.

Эта радостная весть мгновенно облетела армянских воинов, сердца у всех преисполнились отваги и решимости.

— Дети мои, орлы мои! — крикнул старик-воин, быстрым шагом обходя свои ряды. — Старайтесь, чтоб никто не ускользнул от вас!

Снова загрохотали вражеские пушки — замбураки.

— Эти замбураки нам надоели, — сказал один из воинов. — До каких пор оставлять пушки в их руках?

— Ничего, скоро отнимем… — ответил другой.

Вдруг персы растерянно заметались. Видно, их с тыла тоже стали поливать огнем.

— Бамндур подоспел!.. — послышались сотни радостных возгласов.

Враг оказался зажатым меж двух огней. Но он был упорен и не думал сдаваться. В разных местах продолжался яростный бой. Воздух был пропитан густым дымом.

В эту минуту группа воинов во главе с Автандилом, словно разорвав завесу огня, пробилась сквозь толпы противника, чтобы захватить пушки. Какой-то молодой воин с орлиной быстротой набросившись на персидского знаменосца, ударом сабли свалил его наземь и отнял знамя. Вражеская пуля пронзила его бедро. Он поднял вверх знамя и, крикнув: «Да здравствует Давид Бек!», громко расхохотался.

— Я и раньше хромал на эту ногу!

И правда, то был хромой Ованес.

Потеря знамени посеяла панику среди противника. На флаге красными красками была нарисована десница Али, охраняющая мусульман и придающая им сил и мощи.

Чуть поодаль шла отчаянная рубка. Группа Автандила сражалась с персидскими канонирами. Армяне старались завладеть пушками, а персы оказывали яростное сопротивление. Здесь вместо пороха действовала острая сабля. Армянские штыки совершали чудеса. Кровь текла ручьем. Люди падали друг на друга.

— Проклятый, довольно тебе досаждать нам! — воскликнул Автандил и опустил свою тяжелую саблю на голову перса-великана, который, получив более десяти ран, все не отходил от пушки. Обняв жерло, он так и остался стоять, лишь разрубленная голова наклонилась набок, из глубокой раны забила фонтаном горячая кровь и окрасила охраняемое им смертоносное орудие. Скинув труп на землю, Автандил завладел пушкой. Остальные замбураки тоже перешли в руки армян.

Пока здесь шел бой, с другой стороны горы князь Баиндур громовым голосом кричал своим воинам:

— Не тратьте на них пороха, ребята! Колите их штыками!

И армянские воины, наступая, одни саблями, другие копьями и штыками, а третьи камнями избивали идущих им навстречу персов. Кровавый бой длился несколько часов, пока персы не заголосили:

— Райя!.. Райя!..

То есть сдаемся, подчиняемся.

Князь Баиндур и остальные были того мнения, что пленных следует убить, но старый мелик Парсадан воспротивился этому, приказав только разоружить их и взять в плен. В руки армян попало много скота, телег и большое количество военной добычи. В сражении армяне потеряли около трехсот человек, а противник — примерно две тысячи, не считая множества раненых.

— Во всей этой перепалке одно очень радует, — подойдя к мелику Парсадану, сказал Баиндур, — нам удалось захватить у противника пушки, которых у нас не было.

— Да, при осаде крепости они нам очень пригодятся, — ответил старик со своей всегдашней доброй улыбкой. — Думаю, и Давид Бек будет доволен: он любит отбирать у врага оружие, чтобы потом направить на него же.

— Однако где задержался этот Бек? Что-то не видно его, — спросил князь Баиндур, оглядываясь вокруг, точно Давид Бек был где-то рядом.

Не успел старый мелик ответить, как появился гонец с известием, что Давид Бек и князь Торос с войсками вошли в ущелье и уже на пути к крепости. Он добавил, что Бек знает о победе и поэтому без опасений вступает в ущелье, уже очищенное от врага.

— А от Мхитара спарапета нет известий? — спросил у гонца меликПарсадан.

— Он тоже одержал блестящую победу, вышел из прохода Кара-Бурун, занятого врагами. Сейчас спарапет уже, наверное, добрался до крепости.

— А мы чего ждем? — спросил Баиндур и отдал приказ о выступлении.

Пленным связали руки, отнятые у них боеприпасы погрузили в их же телеги, на которых устроили и раненых армян.

Было уже совсем темно, когда Давид Бек вместе с князем Торосом, с одной стороны, и Мхитар спарапет — с другой подошли к крепости. Как только подоспел Баиндур с меликом Парсаданом, началась осада Зеву.

XV

За дождливым туманным днем последовала ясная звездная ночь.

Зеву^[143] был осажден армянскими войсками. Персы потерпели поражение на всех позициях. Было много убитых и попавших в плен, а те, что уцелели, бежали и укрылись в крепости. Персы разрушили все мосты, ведущие к ней. Сообщение с внешним миром было прервано.

Крепость Зеву находилась на левом берегу Алидзора, на милю южнее старого Багаберда. Подобно многим крепостям Сюнийского края, она была построена в таком месте, где две реки, сливаясь, составляли нечто вроде вытянутого треугольника. В таком треугольнике и располагалась Зеву. С юга бежала река Алидзор, а с запада Гехва. Зеву находилась не на возвышении, как другие крепости Кафана, а в узком ущелье, сжатом в объятиях упомянутых рек. Только с одной стороны, с запада, у нее было высокое расположение — там стояла неприступная цитадель.

Крепость окружала толстая стена, укрепленная коническими башнями. Стена была опоясана вторым укреплением — земляной насыпью, принимавшей в свои мягкие объятия пушечные ядра, как безболезненно принимает в себя иголку мягкая перина. Земляной вал был мощной защитой. Вдоль этого заслона по глубоким природным траншеям грохоча, ударяясь о камни и скалы, текли Алидзор и Гехва, сливающиеся у подножья крепости словно для того, чтобы сделать ее еще более неприступной.

В самой крепости царили отчаяние и паника. Словно заколдованные предсказанием злого волшебника, люди были убеждены, что мир вот-вот рухнет, и они канут в вечность. Каждый в ужасной тревоге ждал наступления рокового конца. В ханском гареме безнадежность положения ощущалась еще сильней. Несмотря на позднее время никто из жен не спал, хотя им давно уже полагалось быть в постели. Они даже не притронулись к ужину: дорогие яства ханской кухни остывали на больших медных подносах. Евнухи, при всем своем искусном лицемерии, пребывали в растерянности, не зная, как успокоить, утешить женщин.

Одна из молоденьких жен хана, как безумная, металась по своей роскошно обставленной комнате. На голове ее не было покрывала, только шелковая ленточка схватывала роскошные волосы, которые свободно спадали на полуоткрытую грудь и гибкую спину. Лицо покрывала бледность, глаза лихорадочно горели. Она подошла к окну, дрожащими руками подняла розовый бархатный занавес, взяла изящную инкрустированную шкатулку, сработанную мастерами Исфагана, села на ковер и положила ящичек рядом. Маленький ключ повернулся в ее нежных пальцах, и коробка открылась. Казалось, в ней спрятаны ярчайшие звезды неба, сразу же засверкавшие в свете свечи. То были бриллианты, которые не только в торжественные дни, но и в обычное время украшали руки красавицы, ее пальцы, шею, грудь и даже голени.

В этом ящичке заключалась ее радость, невыносимый супруг этими побрякушками покупал ее любовь. А теперь она грустно посмотрела на слепящие взор камни, закрыла шкатулку и задумалась, куда бы спрятать свои сокровища. Прижала шкатулку к груди, встала. Внезапно раздался грохот пушек, эхо его умножилось в узких ущельях, окружающих крепость. Женщина невольно вскрикнула, руки ее ослабли, шкатулка выпала, и драгоценные камни рассыпались по ковру, сделав его рисунок еще более красочным. То были звуки вражеских пушек. Они не первый раз гремели в этот вечер, но госпожа, погруженная в мрачные раздумья, ничего не слышала. Внезапно она вздрогнула. Бриллианты были забыты. Она вспомнила о сыне. Стала лихорадочно искать его в комнате, не подумав даже, что здесь его нет, что он лежит в комнате рядом под надзором служанки.

Охраняющий госпожу евнух дремал в коридоре и не обращал никакого внимания на то, что происходит в гареме. Старик был курильщиком опиума, а этой ночью, видимо, желая отогнать мрачные мысли, превысил дозу, и опьяняющий яд окончательно сразил его. Крик женщины нарушил его покой, в полусне он поднял голову, но, ничего не увидев во мраке коридора, снова опустил ее на жесткую подушку. Эта подушка, вернее мешок, набитый соломой, лежала прямо перед дверью госпожи и вместе с бритой головой евнуха охраняла вход. Таким образом, евнух представлял собой как бы большой замок на двери прекрасной жены хана. Всю ночь, как верный пес, прижавшись головой к двери, проводил он в коридоре. Никакое движение у входа в комнату госпожи не могло пройти незамеченным. И если этот грозный сторож просыпался, смерть дерзкого посетителя была предрешена.

Хотя во дворце царила суматоха, жизнь в гареме шла по заведенному порядку. Это единственный институт в магометанском мире, законы которого остаются незыблемыми при любых обстоятельствах. Пусть хоть конец света настанет, пусть все рушится, пленница гарема не вправе выйти из своей комнаты.

Но сейчас женщина не стала бы считаться с этими строгостями. Если бы только она вспомнила, что ее дитя в соседней комнате, она бы толкнула дверь и, перешагнув через спящего евнуха, прошла бы к служанке. Как птица, заключенная в клетку, металась она по комнате, раз сто перешарила свою постель, но все не верила глазам, что сына нет. Потерявшая ребенка мать была в страшной тревоге. Смятение, мучительные сомнения так извели ее, что когда снова загрохотали пушки, она упала в обморок, распростерлась на бриллиантах, рассыпанных по ковру.

В соседней комнате еще горела свеча. Служанка Паришан сидела у постели спящего ребенка. Тяжелое, прерывистое дыхание младенца говорило о том, что он нездоров — уже несколько дней у него болело горло.

Мальчик поднял голову, сквозь полузакрытые глаза посмотрел на служанку и произнес:

— Воды…

— Сейчас, мой мальчик, — ответила Паришан и встала исполнить его просьбу.

Ребенок выпил, положил голову на подушку и мгновенно уснул. Паришан снова села у его постели. То ли по обязанности, то ли из сострадания к больному мальчику, но она решила этой ночью не спать совсем. А может, она боялась грохота орудий не меньше, чем другие, и страх прогонял сон?

Снова послышался грохот пушек.

Но эти звуки, приводящие других в ужас, казалось, лишь забавляли служанку. Ее мрачное лицо прояснилось, и в больших глазах зажегся веселый огонек. Грохот пушек отзывался в ее сердце ликованием.

Она встала, взяла свечу и тихо вышла. Несколько минут постояла в передней, глядя на спящего евнуха. Сильный храп говорил о том, что старик спит глубоким сном. Она прокралась к двери госпожи. Наклонилась, прижалась ухом к замочной скважине. Ни шороха нс доносилось изнутри. Она решила, что госпожа спит, однако та лежала в обмороке.

Паришан на цыпочках вернулась к себе, поставила свечу на место и села у изголовья ребенка. Несколько минут она пребывала в нерешительности, которую легко можно было прочесть на ее озабоченном лице. Потом медленно поднесла руку к одеялу и осторожно откинула его. Со страхом посмотрела на младенца, дрожа и не решаясь исполнить задуманное.

— Спать, спать! — послышалось с высокой башни гаремной службы.

То был повелительный голос главного евнуха, который со своего наблюдательного пункта обозревал весь гарем. Вышка была установлена в таком месте, чтобы видеть все комнаты жен. Трижды за ночь раздавался этот грозный окрик. В первый раз, когда жены кончали ужинать, во второй, когда они гасили огонь, и в третий — когда двери запирались и всякое движение прекращалось.

Предостерегающий голос евнуха звучал сейчас во второй раз. Через несколько минут гарем должен погрузиться в темноту. Этот окрик словно подстегнул служанку, которой недоставало смелости. Она поднесла дрожащие руки к шее малыша, схватила за горло и большим и указательным пальцами так сдавила опухоль, что ребенок встрепенулся, захрипел и вдруг сильно закричал.

Паришан с удивительным проворством вскочила, ударила ногой по свече, опрокинула ее и громко закричала: «Задохнулся, задохнулся, помогите!»

Она вбежала в комнату госпожи, наступив ногой на спящего евнуха, который, проснувшись, не сразу понял, что случилось. В страшной тревоге он решил, что неприятель уже ворвался в крепость и началась резня. С криком «На помощь, на помощь!» старик выбежал во двор.

Неменьшим было и изумление служанки, когда она вбежала в комнату госпожи. Увидев ее, лежавшую, как труп, на ковре, беспорядок в комнате, сломанную шкатулку и рассыпанные бриллианты, она подумала, что здесь побывали разбойники, которые ограбили, убили госпожу и скрылись.

Но увидев запертые окна, Паришан успокоилась. Сразу поняла, что это она сама перешагнула через евнуха и открыла дверь. Значит, воры никак не могли проникнуть сюда. Она почувствовала свою ошибку и поспешила использовать этот момент в собственных целях.

Не теряя времени, она выскочила во двор, чтобы помешать глупому евнуху вызвать людей.

— Асад, Асад! — закричала она, подходя к нему. — Ты что, спятил? Там наша госпожа умирает, ребенок задыхается, а ты тут орешь во все горло! Идем же, идем скорее!

— Что случилось? — спросил ошеломленный Асад.

— Идем, посмотри, что случилось, несчастный! Спишь, как убитый, ни о чем не подозреваешь…

Служанка чуть не насильно схватила его за руку и потащила к комнате госпожи.

Но евнух, желая показать свою осведомленность, запомнил только одно слово служанки «задохнулся» и спросил:

— Ты сказала — задохнулся. Кто задохнулся?

— Ребенок, болван! Ты что, не знаешь, что он уже несколько дней болеет, у него распухло горло. Сейчас боль усилилась, и он задыхается.

— А что с госпожой?

— Откуда мне знать? Лежит на полу у себя в комнате.

У евнуха немного прояснилось в голове, и он поспешил к госпоже.

К счастью, крики служанки и евнуха прозвучали в ту минуту, когда в крепости загрохотали пушки, и никто не услышал возгласов.

О случившемся в гареме не узнал даже главный евнух, который со своей вышки все видел и все знал.

Услышала лишь та, которая и не должна была слышать, — та, что лежала в обмороке на полу. Когда до слуха несчастной матери дошло слово «задыхается», она встрепенулась, раскрыла глаза и растерянно огляделась вокруг. Крики «помогите, помогите!» окончательно привели се в себя. Она вскочила и побежала в комнату служанки. Шаря в темноте, искала постель сына, пока не подоспели со свечой служанка и евнух. Ребенок еще плакал и хрипел, потом стал кашлять кровью и гноем. От надавливания опухоль лопнула и гной вытек. Хотя это и было полезно больному, однако поступок Паришан не имел целью ни вылечить ребенка, ни задушить. Просто она хотела привлечь к ребенку внимание матери и добилась своего.

Увидев сына в таком состоянии, мать, как безумная, обняла свое дитя и стала рыдать.

— Он умирает!.. Умирает, Паришан! — стонала она.

— Пусть лучше Паришан умрет, госпожа моя, — ответила служанка, притворяясь, будто вытирает слезы. — Не плачь, не бойся, опасность миновала. Пусть бог перенесет боль Фархада на меня, если с ним что-нибудь случится.

Старый евнух застыл на месте, глядя на печальную картину. Слова служанки не успокоили мать, даже когда ребенок перестал плакать, положил головку на ее грудь и впал в забытье.

— Вот и хорошо, очень хорошо, — продолжала Паришан, — видишь, Фархад успокоился, сейчас уснет, Сара говорила то же самое. Утром, как взглянула, сказала, что ночью опухоль прорвет, так в точности и исполнилось. Слава тебе, господи, у Фархада все позади. Но Сара просила дать ей знать об этом. Пойду за ней, я не посмотрю, что сейчас ночь, ради Фархада я и в ад готова спуститься.

При последних словах служанки госпожа немного пришла в себя. В самом деле, утром Сара осмотрела ребенка и сказала, что, возможно, этой ночью опухоль прорвет, и когда изо рта потекут кровь и гной, опасность минует. Надо только сразу же, не теряя времени, дать ей знать, чтобы она смазала горло лекарством.

Но кто же эта Сара? Уже известная нам виноторговка, что прошлой ночью принимала тер-Аветика, переодетого цирюльником, отца Хорена — его учеником, Степаноса Шаумяна — плотником и Бани — ханским фаррашем. Саре хорошо было известно расположение комнат во дворце хана. Она иногда тайком носила для Асламаза-Кули вина, ибо хан не хотел, чтобы слугам-мусульманам стала известна его склонность к спиртному — умная Сара бережно хранила эту тайну. И вообще ее часто вызывали к женам, когда у кого-нибудь из детей болело горло, она умела лечить этот недуг.

— Так ступай же, не задерживайся! — торопила госпожа. — Ребенок без нее умрет!

— А мне как — пойти с Паришан? — нерешительно спросил евнух.

— Только тебя не хватало, старый хрыч! — ответила служанка сердито. — Разве ты не знаешь, что приказано этой ночью перебить всех армян и никто из них не осмелится и носу высунуть из дому? Я сумею уговорить Сару, но увидев твою рожу, она испугается и не придет.

Поскольку речь шла о жизни и смерти ханского сына, разозлившийся евнух промолчал — в другой раз служанке досталось бы за грубость.

— Ты только проведи меня мимо сторожей, — добавила она.

Главный евнух давно уже пропел с башни свой третий призыв ко сну, и все двери в гареме закрылись, никто не смел ни выйти, ни войти. Поэтому Асад пошел к главному евнуху рассказать о случившемся и узнать ночной пароль, без которого ни один сторож не открыл бы дверей.

К его возвращению Паришан уже была одета: она накинула теплый платок, укуталась в синюю чадру. Госпожа осталась одна в комнате, прижимая к груди малыша. Ему стало хуже, он метался, вздрагивая всем телом, точно немилосердные пальцы все еще душили его. Если бы ребенок знал о том, что случилось с ним, он бы все рассказал матери, но когда Паришан сдавила ему горло, он спал.

Во дворе гарема горело всего четыре фонаря на столбах, стоявших по углам внутреннего дворика. Окна комнат были темны, спали жены или нет, было неизвестно, но раз им велено спать, то перевернись весь мир, они обязаны были спать или делать вид, что спят.

Паришан с евнухом Асадом подошли к первым воротам и осторожно постучались.

— Пароль? — был вопрос.

— Фазан, — выдохнул евнух, и ворота раскрылись.

Старый Асад и Паришан прошли длинный крытый коридор — далан^[144], освещенный двумя фонарями. Отсюда одна из дверей вела к небольшому дворику, где находилась гаремная кухня. Назвав еще раз пароль, они смогли пройти через ряд дворов, ворот и выбраться из лабиринта ханского дворца.

Здесь, в темных улочках крепости, царила суматоха, люди растерянно бегали, кричали. Служанка оставила евнуха на полпути и, велев подождать ее здесь, поспешила к дому Сары.

XVI

Ханский дворец делился на две части — гарем и диван. В диване этой ночью царило оживление. Комнаты были освещены: фарраши, писцы, военные и чиновники с нетерпением ждали распоряжения хана.

А хан с визирем уединились на военный совет. Быть может, впервые в такой час ночи Асламаз-Кули находился не в гареме. Комната, где они сидели, была маленькой занавеси опущены, двери заперты. За дверью ждал только один верный слуга. Владелец крепости сидел на дорогом ковре, перед ним с мольбой во взоре стоял на коленях визирь. Глухое зловещее молчание стояло между ними, слышалось лишь меланхолическое бульканье кальяна, когда хан вдыхал дым — сегодня он особенно налегал на кальян. На лице его читался гнев, лоб прорезали морщины, глаза метали молнии.

— Твой слуга настаивает, он умоляет тебя, — смиренным тоном говорил визирь. — Другого выхода я не вижу, любое сопротивление обречено на неудачу, оно только сильнее разозлит врага. Я вновь предлагаю завтра же утром сдаться. Мы подадим им знак перемирия. Я сам пойду во вражеский лагерь и легко заключу с Давидом Беком перемирие.

— Клянусь могилами своих предков, если ты осмелишься повторить эту глупость, я прикажу убить тебя, как собаку!

Угроза не испугала визиря, и он довольно хладнокровно ответил:

— Мне все равно, и без того воины Давида Бека прикончат меня. Уж лучше умереть от руки моего господина.

Последние слова немного смягчили гнев Асламаза-Кули, и он угрожающе произнес:

— Ты утратил разум, визирь, Асламаз-Кули-хан не может сдаться грязному гяуру, со своими разбойничьими отрядами дерзнувшему осадить мою крепость. Завтра с помощью великого пророка я скормлю его мясо своим собакам.

— Если бог даст и исполнится то, что сказал мой властелин, собаки отлично позавтракают. Однако не думаю, что им выпадет такое счастье, — насмешливо ответил визирь.

Хан снова рассвирепел и схватился за саблю:

— Ты смеешься надо мной, наглец!

Визирь не дал ему закончить и быстро ответил:

— Старый визирь не позволит себе смеяться над венцом своей головы, он всегда уважал тебя и преданно служил твоему покойному отцу (да пребудет душа его в райских кущах!). Он сам этими заботливыми руками вырастил тебя. Тот, кто ел хлеб и соль этого дома, никогда не изменит его хозяину…

— Но посоветует склониться перед каким-то неверным? — прервал его хан.

— Нет, посоветует склониться перед волей бога.

Хан промолчал и в задумчивости налег на кальян, словно стараясь пробудить свой дремлющий мозг. Но достаточно знакомый с нравом деспотов визирь знал — они столь же неумолимы, сколь и слабы. Когда они гневаются, надо им льстить, когда упрямятся — напугать, а когда слабеют, нужно немедленно захватить инициативу.

— Главные наши силы враг уничтожил, хан, нам некого выставить против него.

— Но ты забываешь, везирь, о неприступности нашей крепости. Она так прочна, что выстоит до тех пор, пока Фатали-хан не подоспеет на помощь.

— От Фатали-хана помощи не жди. Нашего гонца нашли на дороге убитым.

Хан побледнел.

— Кто тебе сказал? — спросил он.

— Те, кто видели его труп на берегу реки Чавндур, по дороге в Баргюшат, — медленно ответил визирь и добавил: — Если бы письмо и дошло, Фатали-хан все равно не смог бы нам помочь, теперь он дрожит за собственную шкуру и занят укреплением своей крепости. Успехи Давида Бека вселяют в людей ужас.

После небольшого раздумья Асламаз-Кули молвил:

— Нам поможет хан Легваза Сефи-Кули, мы и к нему выслали гонца.

— Сефи-Кули покинул Легваз и укрылся на Алагязе^[145]. Пап из Калера, один из храбрецов Давида Бока, преследует его по пятам.

— Нам поможет бог, понимаешь? Бог Мухаммеда и Али, тот, кто с кучкой своих приверженцев распростер власть ислама над всем миром.

— Мы должны надеяться на бога, но не забывать, что и у христиан есть бог.

— Их ведет дьявол, истинный бог отворачивается от неверных.

— Дьяволу порой удается сделать больше, вот как сегодня. Все наши передовые части разбиты.

— Тем самым бог решил немного проучить нас.

— Почему бы не сказать — сильно проучить?

Мрачные мысли вновь овладели ханом и отразились на его страшном лице. И он в ярости сказал:

— Визирь, ты всегда успокаивал меня, утешал. Что с тобой сегодня? Твои слова вселяют в меня отчаяние.

— Сегодня у меня нет желания льстить. Я искренне предан тебе, потому и говорю правду.

— Это не преданность, визирь, ты хочешь обесчестить мой меч, — сказал хан возмущенно. — Выслушай, что я тебе скажу: ничто в этом мире не происходит без воли бога. Если подошел мой конец, будет так, как решило провидение. А если нет, если длань всевышнего все еще покровительствует мне, — пусть на нас нападет столько воинов, сколько звезд на небе — все равно ни один волос не упадет с нашей головы. Мы должны сопротивляться до последнего вздоха. Либо крепость выстоит, либо она станет нашей могилой…

— Последнее более вероятно…

— Пусть будет так!

Между ними вновь воцарилось зловещее молчание, то молчание, которое возникает между врачом и его пациентом, когда врач думает, какое бы еще лекарство предложить безнадежно больному человеку.

— Хан, ты сказал свое последнее слово, — с трудом начал визирь, — по позволь и мне для успокоения совести сказать свое последнее слово.

Хаи ничего не ответил, и визирь продолжал:

— Весь Кафан восстал против нас. Мы находимся между огнем и мечом. Восстание возглавляет старый мелик Парсадан, человек с железным сердцем и волчьим нравом, и его зять тер-Аветик. Поднялся Генваз. Тамошний люд ведут князь Степанос Шаумян, у которого сатанинский ум сочетается с храбростью Рустама^[146], и Пап из Калера. Поднялся Чавндур. Предводитель их — князь Торос, обладающий силой и сердцем льва, вместе со своим родственником меликом Нубаром. Поднялся и Сисиан. Местными повстанцами руководит князь Баиндур — этот грозный великан, недаром все зовут его батман-клычем нашего шаха Гусейна, да еще крестьянин из Ужаниса, гигант Каспар по прозвищу Иерей Авшар. Пока лишь один Баргюшат остался в стороне — мелик Франгюл сохраняет дружеские отношения с ханом Фатали и еще не перешел на сторону повстанцев. Я уже не говорю о разных шайках, которые всех держат в страхе. Например, Адам из Багаберда наводит ужас на всю страну, до самого Севана. Казар из Гюльберда в своих набегах доходит до тех мест, где сливаются Ерасх и Кура. Саркис из Ширвандзора перевернул вверх дном всю Агаджаранскую область. Сыновья мелика, Маги, Ашот и Смбат, напрочь отрезали путь из Персии в Нахичеван и Ереван, они захватывают турецкие деревни близ Ернджака. Мелик Костандин из Мегри дерзнул даже перейти Ерасх и разрушить укрепления Кюрдашта. Юзбаши^[147] Киджи из Татева со старостами Айты, Есаи и Симеоном опустошают Мугавуз и Верхний Сисиан. Старосты Минас и Степан из Шинуайра не дают покоя всему Зангезуру.

— А сейчас я расскажу, как ведут себя эти варвары, — продолжал старый везирь, — они безжалостно уничтожают мусульман, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. В провинции Генваз они разрушили мусульманские села Вагравара, Багакар, Гомеранц, Тос, Тагаберд, Акис, Звар, Личк. Уничтожено все население Легвазского ущелья, и лишь небольшая часть их бежала в Ордвар. В Кафанской области сровняли с землей деревни Кац и Кио, в Баргюшатской — Чапнис, близ Сисиана — местечки Куртлар и Аджбедж… И это всего лишь начало.

Враг захватывает все, что попадется ему на глаза. В Хуступских горах в Чавндуре князь Торос приказал отнять у пастухов Фатали-хана две тысячи овец, а пастухов убить. Мхитар спарапет с тер-Аветиком истребили несколько пастушьих туркменских племен, населяющих горы Казан-Голлу, забрав шесть тысяч триста овец и четыреста тридцать голов прочего скота. В горах Казбеллу они расправились с другим туркменским племенем и угнали девятьсот голов скота, в Алангезских горах — табун отборных коней, принадлежавших князю Марза-Саилу.

Кроме того, мелкие разбойничьи группы Бека совершают нападения, наводящие ужас на население. В лесах Кхчавана устроил логово отряд старосты Арутюна из Вагаршапата, в приворотанских лесах обосновались со своими отрядами Егиазар-ага и Татевос-бек из Гандзака. По берегу Ерасха и в пустынных землях Джабраиля действуют князь Закария и юный Моси со своими людьми. Теперь невозможно пройти через мост Джабраиля. Гиорги Старший и Гиорги Младший, как звери, залегли в горах Зангезура. Несколько дней назад на дороге из Гориса в Нахичеван они ограбили караван наших паломников из двухсот человек. Люди Автандила и хромого Ованеса оставили Нахичеван, Даралагяз и озеро Севан и обосновались в темных лесах Муганджика. Дорога на Окузарад полностью закрыта.

Эти дерзкие восстания и зверские набеги возглавляет человек, которого не назовешь иначе, как безжалостным чудовищем, рядом с которым все черти преисподней — невинные агнцы. Я говорю о Давиде Беке. А верный его помощник Татевский архиепископ Нерсес кровожаден, словно Омар и Язид^[148] и немилосерден, как Гарун аль-Рашид^[149]. В своем яром патриотизме он намерен огнем и мечом очистить страну, которая некогда, по его мнению, принадлежала их предкам, а не нам. Итак, против нас выступают две страшные силы — народ и церковь. Бороться с ними очень трудно, поднялась вся нация. Не признавать преимущества врага — значит обманывать себя и тем самым проиграть. Враг гораздо сильнее нас. Наши войска бегут от них, как гонимые ураганом осенние листья. Пушки, из которых нас обстреливают, отняты у нас. А общее командование этими бесстрашными, самоотверженными и ловкими людьми осуществляет такой опытный, умелый и непоколебимый воин, как Мхитар спарапет. Я рассказал без всякого обмана и преувеличений все, что мне с большим трудом удалось узнать о действиях врага. Остается обрисовать положение внутри осажденной крепости. Тебе известно, что к ней можно подойти только тремя путями — по ущелью реки Гехва, это первый путь, второй и третий — по нижнему и верхнему течению Алидзора. Все три подхода заняты врагом. Баиндур, мелик Парсадан и Автандил заперли проход по реке Гехва. Мхитар спарапет занял верховье Алидзора. А Давид Бек и архиепископ Нерсес заняли низовье Алидзора. Мы находимся в каменном мешке — путей к бегству нет.

Визирь кончил. Хан или вовсе не слушал его, или просто не поверил своим ушам. Он и вообразить себе не мог, что армянин, это низкое и жалкое, по его мнению, создание, мог совершить те чудеса, о которых только что рассказывал старик.

И все же здравый смысл, казалось, полностью покинул хана.

— Если даже обрушится небо и все силы ада поднимутся против меня, все равно не сдамся!

— Да, — холодно ответил визирь, — ты не сдашься. Но утром после первой же атаки врага твои военачальники своими руками откроют неприятелю ворота.

— Если мои военачальники падут так низко, мне останется одно: взорвать дворец… Я не допущу, чтобы мои жены и дети попали в руки неверных.

Визирь ничего не ответил. Он знал, что в подвалах дворца хранятся сотни мешков с порохом. Достаточно искры, чтобы исполнилось страшное желание хана.

Хан встал, поднялся и визирь. На лице тирана была написана неукротимая ярость, но, сдержав свои чувства, он сказал с несвойственной ему мягкостью:

— Одно лишь прошу, визирь: позволь мне поступить как нахожу нужным. Свое мнение и убеждения оставь при себе. От тебя требуется лишь одно: молчание. Слова, которыми ты пытался довести меня до отчаяния, не достигли своей цели. Но они могут подействовать на моих военачальников. Им ты ничего не говори.

И он вышел из комнаты. Опечаленный визирь в задумчивости последовал за ним. Во дворе, держа в руках зажженные факелы, ждали слуги. Увидев своего хозяина, они пошли вперед, освещая ему дорогу. Хан направился в большой зал, где уже были в сборе военачальники и важные чиновные лица. Все глядели на правителя с почтительным подобострастием. Хан сел на свое место, остальные стоя ожидали приказаний. Он торжественно заговорил о том, к каким выводам пришли они с визирем, потом стал отдавать распоряжения, конечно же, противоположные тем, которые визирь считал правильными. Свою краткую речь Асламаз-Кули закончил так:

— Сразу же после утреннего намаза мы начнем бой с того, что зарядим пушки головами здешних армян и выстрелим ими в неприятеля…^[150]

Этот приказ был воспринят с восторгом, все отвесили земные поклоны к стали благословлять хана.

Визирь за все время не проронил ни слова.

XVII

Ночной мрак сгущался. Звезд больше не было видно. Капризному небу Сюника нравилось, точно стыдливой сюнийской женщине, то и дело прятать за покрывалом хорошенькое личико. Белые облака тонкой вуалью затянули небо. Вместо звезд горели зажженные на армянских позициях костры, освещая оживленные лица воинов. Они пели, беседовали, жарили на самодельных шампурах мясо баранов, отнятых накануне у врага. Такого изобилия мяса не видела даже армия Моисея, когда бог Израиля послал его воинам перепелов.

— Наш деревенский дьячок набрал бы костей и шкур, — смеялся один из воинов. — Клянусь крестом, даже в Татевском монастыре в дни паломничеств не режут столько ягнят для жертвоприношений.

— Разве бараны, которых мы зарезали сегодня — не жертвоприношение? — весело откликнулся другой. — Не хватает только попа, чтоб освятить эту жертву.

— И поп есть! — вдруг раздалось из темноты. — Эти бараны — угодные богу жертвы.

Слепящий свет костра оставлял в тени высокого мужчину в широком плаще, одиноко стоящего в темноте.

Услышав голос, воины с почтением поднялись:

— Это ты, преосвященный?..

— Ну, ну, сидите, дети мои, — сказал он, подойдя, — продолжайте пирушку. Я давно благословил вашу трапезу.

Воины вновь расселись вокруг костров, а преосвященный архиепископ Нерсес ушел, растворился в ночном мраке. Он часто в одиночестве бродил среди войска, прислушивался к разговорам людей, проникался их настроением.

— Он всегда так ходит, — сказал кто-то.

— Не спится ему.

— Говорят, он спит раз в году — в страстную субботу.

— Почему же непременно в страстную субботу?

— А вот почему: бог за шесть дней сотворил мир, а в субботу ночью заснул, дал себе отдых.

Объяснение удовлетворило всех. Говорящий слыл образованным, потому что с малых лет прислуживал священникам. А из сказанного было достоверно только то, что преосвященный Нерсес и в самом деле очень мало спал, иногда проходили дни, а он и не думал ложиться. Его аскетический образ жизни породил о нем немало легенд.

Отец Нерсес медленными шагами прошел через расположение войск, направился к разбитой в стороне палатке. Она освещалась фонарем. Здесь лежали раненые. Ухаживало за ними несколько женщин из близлежащих обá^[151].

Силы армян, как мы уже упоминали, размещались в трех пунктах. Из них, словно из трех дверей, к крепости вели три дороги. Часть войска под началом князя Баиндура, мелика Парсадана и Автандила располагалась в ущелье Гехвы. Вторая, которой руководил Мхитар спарапет, находилась в верховьях Алидзора, а третья — под началом Давида Бека — по нижнему течению Алидзора. Алидзор и Гехва, пересекаясь, составляли подобие треугольника, по трем сторонам которого, представлявшим глубокие лесистые ущелья, и располагались силы армян. В самой середине треугольника высилась крепость Зеву. Итак, все выходы из Зеву были закрыты, а Асламаз-Кули хан сидел в ней, точно зверь в западне. Обычно охотники разжигают костры у входов в логово зверя, чтобы дым вынудил хищника покинуть его. В данном случае роль костров играл пороховой дым пушек, из которых стреляли армянские воины.

Полог шатра Давида Бека был опущен. Он был один, словно чужеземный гость, пользующийся правом на уединение. Подперев голову рукой, Давид полулежал на толстой кошме, расстеленной поверх сухой травы. Просторная накидка служила ему одновременно ложем и одеялом. Помещение освещал складной дорожный фонарь. Снаружи стояли караульные и курили трубки. Невдалеке, в отдельной палатке, спали телохранители. Там было темно.

Строгий, суровый воин, Давид Бек был сейчас задумчив и печален. В его памяти одна за другой всплывали картины грустного прошлого, наполняя сердце горечью. Ратные успехи не радовали его — их было немало и раньше. Печалила его поруганная честь родины, ее жалкая участь.

К крепости Зеву Давид со своим войском прошел через ущелье, по дну которого бежал Алидзор. Темное, бездонное ущелье и было тем проходом, который вел в глубь Сюнийской земли. Этот коридор напоминал бесконечную длинную узкую улицу, по обеим сторонам которой отвесно поднимались на огромную высоту лесистые горы. Глядя на исполинские горы, казалось, что деревья растут прямо на облаках. Наши предки называли эти места Капан^[152]. Здесь в древности жили армяне, мало чем отличавшиеся от обитавших в лесах тигров.

Капан! В самом этом слове заключался весь его страшный смысл, — то есть замок, засов. Это была сеть глубоких пропастей, чудовищная ловушка, в которую князья армянской земли завлекали вражеские легионы.

Но что это была за ловушка? Давид Бек сегодня увидел все воочию и теперь хотел поразмыслить над увиденным.

Крепость Алидзор, а напротив — крепость Ачаху^[153]. Как два гигантских сторожа стояли они по обеим сторонам ущелья и с высоты угрожали смертью дерзкому врагу, если бы он осмелился пройти здесь. Впрочем, от крепостей оставались лишь развалины. Уже не было в живых всех Васаков, не было Саака, Бабкена, великана Гдихона, Григора, прозванного «лучшим среди храбрецов»^[154], которые некогда осыпали отсюда огнем войска персов, монголов, арабов… Не было нынче героев царства Багац…

Вчера, пройдя между указанными крепостями, Бек вышел к развалинам Багаберда. То была столица гордых сюнийских князей Багац. Величественный город был будто заключен в каменный сундук, стенами служили скалы. Природа едва ли еще создавала подобную этой природную цитадель. Но что осталось от города? Погибшие дворцы царей и князей, руины чудесных церквей, полуразрушенные башни — все, что напоминало о былой славе, теперь скрывалось в мрачной глубине леса. Сквозь храмы проросли дубы, дворцовые камни лежали вперемешку с глыбами скал, вырванных из груди горы, и представляли собой некую хаотичную груду.

Каменный сундук, в котором недосягаемо хранился знаменитый когда-то город Багаберд, ныне являл собой печальный гроб, где давно уже покоилась мертвая столица Сюника…

Давида Бека приводил в восхищение военный талант древних армян. Он удивился тому, как умело они использовали природные условия своего края. Что недоделала природа, было дополнено искусством людей. Но как эти крепости стали их могилой? Вот над какой загадкой он думал.

Багаберд^[155] и в самом деле находился в сундуке из огромных скал и утесов. С двух концов лишь два узких прохода вели в город. Один из проходов, мы видели, был защищен двумя крепостями — Ачаху и Алидзор, стоящими друг против друга на горном плато. Проход с противоположной стороны города тоже охраняли две крепости — Багака-кар и Шлорут. Эти две крепости тоже стояли одна против другой, оставляя посредине узкую теснину, откуда только и можно было войти в Багаберд. Здесь и находился настоящий Капан — тот огромный засов, который закрывал путь врагу^[156].

Багака-кар! Легко сказать. Одно из чудовищных произведений природы, непокорный камень клинообразной формы, вздымающийся к небу из глубины ущелья и на своей гордой голове несущий, подобно прекрасному венку, огромную крепость князя Багака, украшенную башнями и неприступными стенами.

Сюда привозил сокровища персидского царя Шапуха могучий князь Андок, один из представителей рода Багака, этой династии титанов. После победоносного возвращения из земли Сасанидов он здесь растрачивал богатую добычу, вывезенную из Тизбона. Разбиваясь о скалы этой крепости, откатывались назад персидские полчища.

Но что сейчас осталось от нее? Еще сохранились высокие башни и мощные стены Багака-кара. Веками выстояли они против разрушительного действия времени и нападений врагов и еще сохранили былое величие. Давид слышал из их уст глухой протест, горький упрек потомкам-пигмеям. «Мы, — говорили ему развалины, — много раз охраняли вас от вражеских ударов, а вы оказались так слабы, что не сумели сберечь нас…»

Упрек был справедливым. Из семи крепостей^[157] Капана, которые, как семь замков, поставлены были на семи подходах к нему, уцелела только одна крепость Гехва, ныне Зеву, да и та находилась в руках персов. Именно эту крепость осадил Давид Бек.

Бек был погружен в эти печальные думы, когда архиепископ Нерсес после обхода войска зашел к нему.

— Я ждал тебя преосвященный, — сказал Бек и пригласил его сесть рядом.

Преосвященный заметил, что Бек выглядит бледным и усталым, и спросил:

— Ты, видимо, озабочен ходом осады? Но дела, слава богу, идут неплохо.

— Нет, я вовсе не об этом думал, — ответил Бек с заметным недовольством. — Мне только досадно, что наш поход несколько затягивается

— Бог с тобой, — сказал, смеясь, преосвященный. — Зеву всегда месяцами держал возле себя осаждающих. Не так уж страшно, если наш поход продлится еще пару дней. Хотя завтра утром крепость раскроет перед нами свои ворота.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Тер-Аветик, отец Хорен, Степанос и Бали сделали свое дело. Я получил от них маленькое послание и поторопился прийти к тебе.

— Дай мне посмотреть.

Преосвященный протянул Давиду грецкий орех.

— Остроумно придумано, — улыбнулся Давид, — вложить записку в скорлупу ореха. Вместо ядрышка я, конечно, найду письмо…

Он сдавил в пальцах орех, скорлупа распалась и оттуда выпал клочок бумажки. На нем мелкими буквами было написано: «Дела идут успешно. Вскоре оружейный склад окажется в наших руках, и мы вооружим наших земляков. Ключи от ханского дворца тоже у нас в руках, хана хотим взять живьем. У восточной стены прорыт ход, податель сего покажет вам, откуда войти в город… Точное время начала действии — ракета». И подпись — «Тер-Аветик».

— Кто доставил записку?

— Один из местных парней, — ответил преосвященный Нерсес. — Он сам прошел через потайной ход.

— Ты чем-нибудь отблагодарил его?

— Он ничего не захотел.

— А наши уже готовы?

— Я ждал твоих приказаний, потому ничего никому не сообщил.

— Значит, идем вместе, я отдам необходимые распоряжения.

Бек и архиепископ вышли из палатки. За ним последовали два воина.

По дороге Бек сказал преосвященному Нерсесу:

— Видимо, этот тер-Аветик очень ловкий человек

— И храбрый, — ответил архиепископ.

XVIII

В эту ночь была освещена только одна комната в подвальчике виноторговки Сары. Снаружи дом выглядел темным. Пара узких окон, выходящих во двор, находилась на уровне земли, да и их прикрывала толстая синяя бумага.

Тихое, сырое помещение, пропахшее кисло-горькими запахами водки и вина, сегодня пустовало. Не было здесь ни тер-Аветика, ни отца Хорена, ни Степаноса, ни военачальника Бали.

Не было и самой хозяйки, которая прошлой ночью вносила шампуры с шашлыком и потчевала гостей изысканными винами. Не раздавалось даже плача малыша.

Только глиняный светильник в форме голубя, из клюва которого торчал фитиль, горел довольно тускло, обнаруживая слабые признаки жизни, и неясно было, кого он ждал.

Наконец, на воротах загремел засов, одна из створок медленно растворилась, и кто-то осторожно вошел во двор. Он неслышно запер за собой ворота и спустился в подвал. Пустая комната, видимо, произвела на вошедшего угнетающее впечатление — это можно было заметить по черной тучке, набежавшей на его красивое лицо. Он бросил на стул широкую накидку, снял надвинутую на лоб огромную папаху. Оружие его состояло из двух пистолетов и тяжелого кинжала, показавшихся из-под накидки.

Он взял с подставки светильник и поспешил в комнату хозяйки. Здесь тоже никого не было. Недовольство и нетерпение, охватившие его, сменились тревогой: «Что же случилось, где она?»

Когда-то в молодые годы он ждал ее, охваченный любовным томлением, а теперь испытывал лишь нетерпение. Тогда он часами мог просидеть в скалистых гротах, в тишине леса. И она, молоденькая деревенская девушка, тайком от родителей прибегала к нему на свидание.

Теперь не любовное томление вызывало нетерпение: на волоске висел успех задуманного дела. И оно должно было совершиться руками той, которую он когда-то любил.

Молодой человек вновь направился к подвалу. Отсюда ворота были ближе, можно было услышать самый тихий стук в калитку. У дверей подвала он посмотрел на небо, чтобы определить время. Но небо затягивалось тонким покрывалом белого тумана, звезд не было, это его еще больше раздосадовало. Он всем телом задрожал от нервного напряжения. Ночь пролетела…

Он вошел в подвал, поставил на место свечу и стал беспокойно шагать взад-вперед по узкой, тесной каморке. «Нет, нет… Она сможет… непременно… Она все еще любит меня… Ради меня готова на все. Это чувство придаст ей силы и уверенности… Ах, она станет моим кумиром, если справится!.. Пока могучие мужи действуют огнем и мечом, слабая женщина может совершить чудеса. Сара способна та это… А как она обрадовалась, когда услышала о моем предложении! Словно только и ждала случая принести великую жертву… Лишь бы оказать мне услугу… Но я бы так не любил ее, если бы Сара пошла на это только ради меня. В ней бессознательно заговорило более высокое, благородное чувство — любовь к родине. Откуда оно, где его истоки?.. Просто она знает, что ее любимый живет этой идеей… Почему бы ей не принести ту же жертву, если это осчастливит его? Женщине свойственно угождать возлюбленному, и любовь может подвигнуть ее на большие дела. Чтобы совершить подвиг, она должна любить, ради своего возлюбленного женщина пойдет на все. И от мужчины зависит — направить ее на верный путь или на ложный…»

В ворота постучали. Он обрадовался, выбежал во двор.

— Кто там? — спросил он.

— Лук, — послышалось снаружи.

Молодой человек открыл ворота. Вновь прибывший и он спустились в подвальное помещение. Гость тоже был закутан в широкий плащ.

— Ты здесь одни, отец Хорен? — спросил он.

— Да, князь, — отвечал Хорен. А прибывший был молодой князь Степанос Шаумян.

— Хозяйка еще не вернулась?

— Я жду ее с минуты на минуту, — ответил отец Хорен, в его голосе послышалось глубокое волнение. — Думаю, она не долго задержится, где бы ни была, скоро вернется…

— Но у меня нет времени, долго ждать я не смогу, — ответил князь Степанос. — Скажи одно — ты в ней уверен, она сможет выполнить задуманное?..

— Уверен.

— Служанка не подведет ее?

— Исключается.

— Почему ты так думаешь?

— Служанка — армянка, насильно обращенная в мусульманство. Она очень дружит с Сарой и вряд ли ее обманет. Гарем принес ей много страданий, если даже не ради общего дела, то хотя бы из мести она готова помочь Саре. Сейчас я расскажу, как обстоит дело. Только, пожалуйста, присядь на несколько минут.

Князь Степанос хоть и торопился, но не отказался послушать подробности того дела, ради которого он сейчас так спешил.

Отец Хореврассказал о болезни одной из любимых ханских жен, об изобретательности Паришан, благодаря которой пришлось вызвать Сару в гарем в качестве врача. Описал, как служанка пришла за Сарой и провела ее в ханский дворец.

— Ты был здесь, когда приходила Паришан? — прервал его князь Степанос.

— Да, я и составил план, распределил роли Сары и Паришан.

— А как они должны действовать?

— Паришан выполнит то, что мы задумали… А Сара доставит мне ключи от оружейного склада.

— Они знают наши условия?

— Да. Все будет сделано тогда, когда из крепости пустят ракету.

— Прекрасно, — заметил князь Степанос, и его мужественнее лицо просияло. — А нам удалось обо всем известить Бека, — сказал он, вставая.

— Как? — с удивлением спросил отец Хорен.

— Тер-Аветик написал ему записку.

— Записку? А кто ее доставил?

— Один юноша.

— Как насчет подкопа, уже готов?

— Готов. Его копали больше пятидесяти человек.

Князь накинул плащ и вышел во двор.

— Мы больше не увидимся? — спросил отец Хорен уже во дворе.

— Это ни к чему, — ответил князь Степанос. — Каждый уже знает, что ему делать. Я сейчас пойду к тер-Аветику, передам новости, а ты дождись Сары.

— Где сейчас тер-Аветик?

— У юзбаши Саркиса. Готовит людей.

Юзбаши Саркис был предводителем проживающих в крепости армян.

Прежде чем выйти из подвала, князь Степанос снова сказал:

— Учти, спасти здешних армян от резни и выполнить свою задачу мы сможем, только когда завладеем запасами оружия. Сигналом к нападению на склады послужит пожар.

— Тем временем я открою перед войсками крепостные ворота…

— Ты знаком с расположением крепости?

— Мне в этом поможет Сара, она все отлично знает.

— Значит, осталось одно — уточнить время вашего выступления.

— Все зависит от Сары. Мы отправимся, как только она придет, и через кого-нибудь известим вас. Вы ведь будете у юзбаши Саркиса?

— Совершенно верно. Спокойной ночи.

Отец Хорен проводил его до калитки и запер ее.

«Как видно, этой ночью мне суждено исполнять обязанности привратника, — произнес он про себя, — словно провидение предусмотрело для меня эту роль…»

В самом деле, и в Татевском монастыре отец Хорен исправлял должность ключаря и ризничего.

Он вернулся в подвал и с довольным видом стал расхаживать по комнате.

«До сего дня я днем и ночью отпирал ворота храма в монастыре, братия входила туда и принималась молиться. Этой же ночью я отопру ворота ханской крепости, и мои товарищи войдут в нее, чтобы расправиться с врагом».

— Вот тебе ключи, — вдруг раздалось за его спиной.

Отец Хорен обернулся и увидел Сару. Его радость сменилась удивлением:

— Как ты попала сюда? Ведь ворота на запоре.

— По крыше, — ответила Сара, задыхаясь, видно, ей нелегко дался этот путь. — Сначала забежала к соседям проведать сына. Бедняжка, как спокойно он спал! И невдомек ему, что его ожидает через несколько минут. Я не стала будить ребенка. Не теряя времени, поспешила сюда, чтобы не заставлять тебя ждать.

Лицо се светилось от радостного возбуждения и быстрой ходьбы. Она протянула отцу Хорену ключи и с нежностью произнесла:

— Бери, вот то, что ты хотел!

— Чем мне отблагодарить тебя, Сара?

— Тем, что позволишь сказать: «Обними меня, Хорен!» Иметь право произнести эти слова — великая награда. После того, что было, я потеряла это право… А теперь вновь удостой меня своей любви…

Глаза Сары увлажнились. Это признание заставило монаха позабыть все… Он обнял прекрасную женщину и стал горячо целовать.

— Я все забыл, Сара, забыл, сколько горя и страданий ты причинила мне своей изменой… Никакое покаяние не смогло бы столь полно искупить твою вину, никакой бальзам не смог бы излечить рану моего сердца. А этой ночью ты совершила чудо. Ты доказала, что достойна моей любви, и я буду тебе глубоко предан!

Женщина ничего не ответила. Большая радость, как и горе, оказывают одинаковое действие — они связывают человеку уста. Достаточно было ей оказаться в объятиях любимого, чтобы вновь почувствовать себя счастливой.

— Теперь поговорим о деле, — сказал отец Хорен, — от каких дверей эти ключи?

— Вот этот — от ворот, что ведут к четырехугольному дворику с чинарами по углам. Оттуда узкая дверца ведет к оружейному складу, а более широкая — к просторному двору, где находится диван хана.

— А я нe заблужусь в этом лабиринте?

— Я пойду с тобой. Все входы и выходы мне знакомы, я не пущу тебя одного.

Вместо ответа молодой человек вновь обнял свою героиню и прижал к груди:

— Никогда еще ты не казалась такой желанной, как сейчас, этой ночью, любимая! — воскликнул он с чувством. — А теперь пора, время не терпит.

— Я мигом, — ответила женщина, высвобождаясь из его объятий. — Только переоденусь.

Она ушла в свою комнату и через несколько минут вернулась в мужской одежде.

— Платье должно соответствовать делу, не так ли, дорогой? — улыбнулась Сара.

— Подожди, — сказал монах, останавливая ее, — забыл спросить, как удалось тебе раздобыть ключи?

— О, это длинная история, лучше не спрашивай.

— Почему?

— Боюсь, Паришан узнает, что я рассказала тебе и обидится.

— Ага, тут кроется какая-то тайна! Но ты же знаешь, что мы, священнослужители, имеем право знать все людские тайны, — с улыбкой сказал отец Хорен. — Паришан не рассердится, расскажи, милая Сара!

— Она выкрала их у главного привратника, — сказала Сара, немного поколебавшись.

— Как же ей это удалось?

— В том-то и заключается ее тайна. Вот послушай. Старый привратник из тех мужчин, про которых говорят: седина в бороду, бес в ребро. У него прямо-таки болезненное пристрастие к гаремным служанкам, которые по целым дням снуют взад-вперед перед его глазами, когда отперев утром ворота он во всем величии усаживается у главных ворот. Он влюблен в Паришан — самую смазливую из них. Не раз покупал он воображаемой возлюбленной дорогие подарки, приносил ей разные сладости, а та охотно принимала все это и только посмеивалась над глупыми выходками старика. Узнав, что нам требуются ключи от оружейного склада, она на минуту задумалась и сказала: «Это нетрудно, я их заполучу сегодня же ночью». Обычно избегавшая навязчивого ухажера, Паришан теперь первая подошла к нему. «Как поживаешь, Аскар-ами?^[158] (Все служанки так обращаются к нему). Давненько ты мне ничего не покупал».

Эти слова свели старика с ума: впервые Паришан так ласково обращалась с ним.

«Пусть душа Аскара-ами умрет за тебя, — ответил старик, — ты только будь ласкова со мной, и я подарю тебе все, что имею»,

«Если так, то я никогда больше не стану браниться и буду очень ласкова, Аскар-ами», — Паришан соблазнительно улыбнулась и погладила его по плечу.

Обычно Паришан отвечала на ухаживания старика руганью и шлепками по голове, и все же Аскар-ами всегда таял, когда нежная ручка любимой женщины касалась его головы. Неожиданная ласка показалась ему просто восхитительной, и он, доверившись ей, пригласил Паришан в свою комнату.

«Пойдем, душа моя, ко мне, Аскар-ами даст тебе все, что захочешь»

Паришан, довольная, последовала за стариком. Аскар-ами попросил очень немногого: пусть она сбросит чадру, чтобы он вволю налюбовался ее стройным телом. Надобно знать, что гаремные женщины, сняв чадру, предстают взору почти полуголые: под нею одежда очень короткая: грудь, колени, плечи остаются обнаженными.

«Гляди, — сказала Паришан, скинув чадру, — гляди, пока не наглядишься».

Старик в восторге хотел зайти еще дальше и попытался обнять ее.

«Нет, нет, Аскар-ами, — сказала Паришан, — этого уж я не позволю. Достаточно того, что ты посмотрел на меня».

Она оттолкнула старика, а сама окинула быстрым взглядом комнату, притворившись, будто очень интересуется всем, что там находится. Ами не лишил ее этого удовольствия. Возле кровати висела на гвозде связка ключей. По ночам Аскар вешал ее нa гвоздь, а днем таскал с собой на поясе гордо расхаживая по замку и показывая, какая он важная птица.

«Ой, как много у тебя ключей, Аскар-ами!» — сказала Паришан с лукавой улыбкой.

«А как ты думала? Весь дворец в моих руках, — хвастливо ответил Аскар-ами. — Захочу — запру его, а нет — открою».

«Можно мне посмотреть, Аскар-ами? А хочешь скажу, какой ключ от какой двери?»

«Не сможешь».

«Смогу, — сказала Паришан. — Поспорим?»

«На что спорим?»

«На что пожелаешь».

«Если догадаешься — я дам тебе десять золотых, если нет, ты мне — два поцелуя».

«Ладно», — согласилась Паришан. По очереди прикладывая палец к ключам, она говорила: «Вот этот от главной двери, этот от средней, а этот от наружной».

«Видишь, я выиграл! — радостно вскричал Аскар-ами. — Ни одни не смогла отгадать».

«Как не смогла? — не сдавалась Паришан. — А ну покажи, где я ошиблась?»

«Пожалуйста, — ответил старик и начал по одному перечислять, какой ключ от какой двери, пока не дошел до самых главных. — Вот этот, — сказал он, — от оружейного склада, а этот от калитки двора, что ведет туда».

Паришан отметила в уме эти два ключа, а старик продолжал перечислять.

«Ну, видишь, что ошиблась? — закончил он, — теперь отдай мне выигрыш».

«Что отдавать? — сказала Паришан, раздразнивая его еще больше. — И как я могла догадаться? Это твои ключи, ты все время с ними, мне-то откуда знать?»

«Ну ладно, безбожница, не мучай меня, — взмолился старик. — Я же выиграл, что ты можешь еще сказать? Хочешь, отдам тебе и те десять золотых?»

«Давай, так и быть», — сказала Паришан не потому, что горела желанием получить деньги, просто это был повод удалить Аскара-ами из комнаты — она знала, что старик прячет золото в тайнике под лестницей.

И действительно, пока он отсутствовал, Паришан схватила и спрятала в кармане ключи, которые отметила про себя. Когда старик появился с золотом, она сказала:

«Нет, Аскар-ами, у меня есть душа, предназначенная богу. Не могу я играть в нечестную игру. Оставь золото себе. Я дам тебе то, что обещала». И молодая женщина подставила щеку иссохшим губам старика.

Потерявший от счастья голову Аскар-ами не заметил пропажи. А Паришан ушла, пообещав почаще заглядывать.

Выслушав рассказ Сары, молодой монах воодушевленно воскликнул:

— О любовь! И вновь ты сыграла свою роль рукою женщины, благородной хранительницы твоих традиций!

— Ничего не поделаешь, все влюбленные таковы, — ответила Сара, обвивая руками шею своего возлюбленного.

— Я все понял, — сказал монах. — Теперь мы можем идти.

Они потушили фонарь, заперли дверь и вышли. Темные извилистые улочки запрудили толпы. Вся крепость пребывала в ужасной тревоге. Женщина и ее молодой провожатый вскоре растворились среди этих перепуганных людей.

Хотя все три подхода к Зеву были заняты армянскими войсками, воспользоваться ими оказалось очень трудно. Достаточно было персам поставить у каждого из входов по пятьдесят вооруженных воинов, и ни один армянин не смог бы проникнуть в крепость. Это отлично понимал сидящий в крепости Асламаз-Кули-хан, чем и объяснялось его крайнее упрямство. Он не представлял себе, как может неприятель занять неприступные укрепления. Понимал это и Давид Бек, не желавший брать крепость ценой больших потерь. Он решил непременно облегчить задачу своих воинов. Ни хан, ни его приближенные не знали, что противник уже проник в крепость и действует у них прямо под носом.

Тирания порождает лишь чудовищные замыслы, продуманная военная тактика недоступна ей. Решив вырезать армян крепости и бросить их черепа навстречу вражеской армии, хан рассчитывал посеять панику в войске Давида Бека и отогнать его от ворот. Приказ хана был известен уже и населению крепости, и воинам. Резня должно была начаться после утреннего намаза. Дома армян, иx имущество, жены, дети, были заранее распределены между соседями мусульманами. Об этих распоряжениях знали и сами армяне.

И лишь один отважный человек смеялся над этими приказами, и смеялся дьявольским хохотом. В эту минуту он находился в доме юзбаши Саркиса, в комнате, отделенной от женской половины.

Юзбаши, убеленный сединами старик, мудрый и добросердечный, был известен хану как предводитель армян крепости и их староста. Дом юзбаши Саркиса всегда был полон гостей, а этой ночью он принял у себя и того отважного человека, о котором мы упомянули выше, а именно, тер-Аветика, одного из беспощадных военачальников Бека. Вокруг священника сидели несколько знатных армян города и внимательно слушали его.

Чтобы не возбудить подозрений мусульман, хозяин дома заранее распустил слух, будто позвал к себе армян, чтобы собрать у них крупную сумму денег для ублаготворения хана. Умилостивив его, он хочет отвести от армян уготованный им удар. Слух этот дошел до ушей Асламаза-Кули-хана. Он тоже в свою очередь смеялся над наивностью армян, но выжидал, чтобы сорвать свой куш и только после этого начать резню.

А домашний совет юзбаши Саркиса, вместо того чтобы подумать о «пешкеше» для хана, занимался совсем иными вопросами.

Тер-Аветик, который после вступления добровольцем в армию Бека носил одежду воина Давида Бека, а в крепость Зеву вошел под видом цирюльника, сейчас был облачен в привычную рясу. Эта одежда производила большее впечатление на простых людей и, видимо поэтому, он предпочел ее. Тер-Аветик оглядел всех сидящих и заговорил:

— Вас, без всякого сомнения, ждет смерть, вы это и сами знаете. Значит, вам все равно, как умереть. Не лучше ли мечом защитить себя, жен и детей, и умереть, как подобает мужчине? Но если вы послушаетесь меня, могу уверить, что все останетесь в живых. Вы можете спасти и себя и своих близких. Достаточно будет продержаться всего несколько часов, и войска Давида Бека придут к вам на помощь. И то, что собираются сотворить над вами магометане, вы проделаете над ними сами.

— Мы готовы, — сказал один из знатных армян, — но дело в том, что у нас нет никакого оружия, хан отобрал все.

— Зато у вас есть сильные руки, и этого достаточно. А после мы вам и оружие раздобудем, — ответил тер-Аветик. — Пока нужно вооружиться тем, что есть под рукой, — топорами, серпами, лопатами, палками. Они понадобятся вам в уличном бою, а когда доберемся до дворца, там вооружимся по-настоящему.

— Как? — спросили у него.

— Пэка нет необходимости разъяснять вам подробности, но как священник, служитель божий, могу заверить, что сам Иисус Христос поможет нам и не допустит, чтобы его стадо погибло от рук магометан. Вам нужно только добраться до ханского дворца.

— Вся трудность в том, чтобы добраться туда целыми и невредимыми, — сказал один из сидящих.

— Ничего в этом трудного нет. Вам известно, что мы заранее все продумали. Я сам со своими смелыми друзьями поведу вас. Вы только скажите, сколько человек можете выставить?

— Более ста.

— Этого достаточно. Итак, не будем терять времени. Идите, и пусть каждый из вас подготовит своих людей.

Юзбаши Саркис до сих пор молчал. Когда же заметил, что слова священника возымели действие, добавил от себя:

— Они самоотверженные и храбрые люди, батюшка. Я их знаю. Я не раз имел повод в этом убедиться. До сего дня руки у армян были связаны, теперь, слава богу, они свободны. Нам надо доказать, что мы люди, а не скотина, которую можно по-всякому использовать. Встаньте, родные, ступайте, как говорит батюшка, и подготовьтесь. Наше спасение в нашей отваге. Даже бог отворачивается от того, кто сам себе не пытается помочь. Знаете ведь, что делает стоящий на ногах вол над лежащим — он над ним гадит…

Все поднялись на ноги.

Тогда юзбаши Саркис обратился к тер-Аветику:

— Они подготовят своих людей, но ты, батюшка, сообщи, где им собираться и когда начать действовать.

— Ну конечно, — заговорил священник. — Со своими людьми я буду ждать вас на площади угольщиков, откуда узкая улочка ведет к дворцу хана. С разных сторон маленькими группами незаметно и тихо подойдите туда. А бой начнете тогда, когда из ханского замка вырвутся языки пламени и в воздух взовьется ракета. И языки пламени и ракета появятся одновременно. Это послужит вам сигналом, не забудьте.

Юзбашп Саркис поднялся, чтобы проводить людей. Тер-Аветик продолжал наставлять своих новых помощников:

— Мне от вас, дорогие мои, не нужно ни слов, ни клятв, ни других обещаний, потому что я уверен — защита ваших семей и чести требует того, что я наказал вам сделать. Теперь ступайте и бог да пребудет с вами. Не забудьте — площадь угольщиков и, самое главное, — знаки, о которых я сказал: пожар и ракета. Повторяю, не поднимайте шума, да и одеждой своей старайтесь не отличаться от мусульман.

— Клянемся твоей десницей, батюшка, исполнить все, и пока живы, не допустим, чтобы у нас на глазах увели наших жен и детей, а наши головы использовали как пушечные ядра.

— Благослови вас бог, дети мои, вручаю вас нашему господу Иисусу Христу. Идите, пусть придаст вам силы и мощи святой Григорий Просветитель.

Все подошли и приложились к руке священника.

Старый юзбаши тоже взял дубинку, которую носил вместо посоха, и, с трудом волоча дрожащие ноги, собрался выйти из комнаты.

— А ты куда, братец Саркис? — спросил тер-Аветик, с удивленной улыбкой глядя на него.

— Пойду, — ответил старик взволнованно, — посмотрю на дела молодых.

— В такую тревожную ночь не надо тебе выходить, братец Саркис, — сказал тер-Аветик.

— Бог с тобой, отчего не надо? В моем возрасте каждый прожитый день лишний. Зажился я на этом свете — давно уже пора моим костям гнить в земле,

Юзбаши Саркис не стал ждать ответа и нетвердой походкой вышел из комнаты — он хотел посмотреть, как действуют молодые. Старое сердце билось как в дни юности. Он велел вызвать слугу, чтобы тот проводил его: старик ночью плохо видел. Слуга взял его за руку и повел по темным улицам, на каждом шагу предупреждая: «Вот здесь яма, здесь камень».

Оставшись одни, тер-Аветик встал, сбросил рясу, сказав: «Она уже больше не нужна мне», надел мирскую одежду и повязал оружие.

По характеру тер-Аветик был человеком скорее задумчивого, меланхолического нрава, словно ему всегда чего-то не хватало, или он что-то потерял. Этой же ночью на его суровом лице быта запечатлена какая-то мрачная решимость и недобрая радость, как перед осуществлением ужасного замысла.

Он подошел к узкому оконцу, прислушался к шуму и крикам, раздававшимся с улицы. Смятение толпы еще не улеглось.

«Где мои агнцы?» — произнес он про себя недовольно. Так он называл всех, кто был моложе него.

Наконец появились князь Степанос и сын мелика Парсадана Бали. Тер-Аветик коротко поведал им, чем кончилось совещание с представителями армянского населения крепости, и добавил:

— Не знаю, можно ли на них положиться?

— Не сомневайся, — сказал Бали. — Недаром говорят, в минуту опасности кошка превращается в львицу. Выполнить задуманное их заставит простой инстинкт самосохранения.

— Посмотрим, — с сомнением проговорил тер-Аветик. — Как насчет подкопа? Готов?

— Полностью, — ответил князь Степанос. — Он ведет туда, где стоят войска Баиндура и мелика Парсадана.

— Надеюсь, все держится в строжайшей тайне?

— Конечно.

— А отец Хорен уже ушел?

— Отбыл со своей возлюбленной Сарой.

— Сара заслуживает того, чтобы о ней говорили с бóльшим уважением, — сказал тер-Аветик. Ему не понравился иронический тон Бали.

— И Паришан, по-твоему, тоже заслуживает уважения?

— Да, и она тоже. — В голосе священника послышались строгие нотки. — Будь она здесь, я бы сам приложился к ее руке, а не протянул свою для поцелуя. Любую женщину можно обожествлять, если она не просто существо женского пола, а человек, жертвующий собой во имя общества. Те женщины, имена которых хранит наша церковь, боролись во имя высоких человеческих идеалов. Нам ни к чему знать прошлое Сары или Паришан, пусть даже оно чем-то запятнано, настоящее их так прекрасно, что в нем блекнет все дурное. Наш господь Иисус Христос руками Марии Магдалины сделал гораздо больше, чем при помощи апостолов Павла и Петра. Бог прощает грехи тех, кто творит добро.

Слова священника возымели действие. Бали устыдился своей иронии в отношении Сары и Паришан и не нашелся что ответить. Тер-Аветик был столь же суров в своих проповедях, сколь неумолим на поле боя. Но тут князь Степанос заметил, что пора идти.

Наконец, все трое вышли из дома юзбаши Саркиса. Беспорядки и шум на улицах немного стихли. И только изредка попадались взбудораженные группы людей, с криками проходившие мимо них. Однако не надо думать, будто магометанское население в это время спокойно спало. Большая мечеть была полна молящихся. Все со слезами на глазах просили у аллаха помощи. Главный мулла получил специальное повеление хана и читал проповедь, которая подстрекала толпу, направляла ее гнев на «неверных». Этой ночью мулла предстал перед народом в совершенно ином обличии: белую чалму на голове заменял шлем, посох проповедника — копье, скромную одежду духовного лица — латы. Говорил он о том, что в судный день правоверные со стыдом предстанут перед Мохаммедом, если позволят гяурам ступить на землю последователей ислама. А те, кто будет сражаться, кто не пожалеет свою кровь и отгонит от наших границ гяуров, предстанут перед пророком с незапятнанным ликом. На лбу таких людей воссияет звезда отваги. И великий пророк узнает по этому знаку своих храбрецов и вознаградит лучшими дарами божьего рая.

Эти речи достигли ушей трех ваших героев, проходивших мимо мечети, и тер-Аветик сказал со смешком:

— Чудесная мечта — если только сбудется!..

В ту ночь, когда крепость была осаждена, а главный мулла нагнетал бешеную ярость правоверных, когда люди Давида Бека занимались устройством разных ловушек внутри крепости, а хан после неудачного совещания с визирем, сидя в богатом зале дивана, давал приближенным губительные приказы, в эту самую ночь, когда все огни гарема были потушены, — в одном окне крепости горел свет. То была комната уже знакомой нам госпожи Паришан — Зубейды-ханум.

Здесь несколько часов назад все было разбросано, а теперь царили чистота и порядок. Это было богатое, с тонким вкусом обставленное помещение. Мутаки из розового бархата, расшитые золотой ниткой, были аккуратно разложены, на коврах расстелены мягкие покрывала из дорогих кашмирских тканей. Несколько в стороне была устроена постель, источающая тонкое благовоние.

На серебряных подносах стояли изящные китайские сосуды с щербетами, серебряные бокалы и позолоченный кальян, украшенный бирюзой. В камине на тихом огне варился ароматный кофе.

Отовсюду била в глаза роскошь и изнеженность. Только грустный облик хозяйки дома составлял разительный контраст со всем этим благополучием. Она сидела на мутаках перед большим зеркалом в золотой оправе, а служанка Паришан бережно расчесывала ее волосы и укладывала в локоны.

— Сейчас, сейчас, милая госпожа, — говорила служанка, продолжая свое дело. — Не стоит так волноваться, старайся выглядеть повеселее, это так тебе идет. Ты очень бледна, а хану это не нравится. Ну ничего, я знаю, что нам делать — только слегка нарумянить щеки. Я натру их крепкой водкой, и ты станешь румяной, как роза.

— Но она так сильно жжет… — вздохнула Зубейда-ханум.

— Верно, жжет, но зато и румянит.

— Противная штука, — продолжала хозяйка, — и отвратительно пахнет.

— Это ничего, я потом надушу твои щеки розовым маслом, и запах водки исчезнет.

Госпожа не сопротивлялась. Паришан, расчесывая волосы своей ханум, то и дело глядела в зеркало, чтобы видеть выражение ее лица.

— Надо выглядеть как можно веселее, — сказала Паришан, наклоняясь к зеркалу, — а ну-ка улыбнись, я посмотрю на тебя.

Госпожа натянуто улыбнулась.

— Какая же это улыбка? — заметила Паришан, повторив гримасу своей госпожи. — Когда ты прежде улыбалась, ты делалась похожей на ангела. На щеках расцветали две чудесные ямочки. Глядя на них, хан вспоминал стихи поэта, который сравнивает ямочки на щеках своей возлюбленной с двумя бассейнами в магометовом раю, наполненными бессмертной водой.

Зубейда-ханум не ответила. Сердце се было полно горечи, и улыбка не получалась. А служанка продолжала:

— Твои лучистые глаза, прости меня за смелость, теперь как бы погасли. Не понимаю, отчего этой ночью они потеряли яркий блеск?

Бездонные глаза госпожи потускнели еще больше, и в них появились слезы.

— Ты еще не знаешь, Паришан, как я намучилась ночью с ребенком, — печально проговорила она. — Но я все же притворюсь веселой, постараюсь улыбаться, смеяться, ведь мой господин соблаговолит этой ночью посетить мою грустную обитель… Да, я не имею права предаваться печальным мыслям — сердце мое не принадлежит мне. Я должна задушить в себе любые чувства и страсти, притворяться, лишь бы быть угодной моему владыке, лишь бы не испортить ему удовольствие. Знаешь, Паришан, как это мучительно, сколько требует усилий?

— Знаю, — ответила умная служанка. — Я служу тебе вот уже пять лет, И всегда видела твою невеселую улыбку, она пробивалась сквозь слезы, как солнечные лучи сквозь завесу дождя, они светят, но слабо греют…

— Да, ты у меня пять лет… — повторила Зубейда-ханум, — а я здесь уже семь… Все эти годы я была жалкой продажной женщиной, вынужденной увеселять своего хозяина, ведь для того я куплена, за это мне платят деньги…

— Паришан! — воскликнула она вдруг. — Ты любила когда-нибудь?

— Любила, госпожа.

— Тогда поймешь, как тяжело, как ужасно играть в любовь… Ты знаешь, как это противно?

— Немного знаю, госпожа…

Паришан вспомнила вчерашние свои заигрывания с главным привратником Аскаром-ами.

Зубейда-ханум была гречанка из порядочной семьи. Семь лет назад во время одного из разбойничьих набегов Асламаз-Кули взял ее в плен где-то около Эрзерума. Отец Зубейды пообещал хану пять тысяч золотых за дочь, но Асламаз-Кули не принял выкупа. И прекрасная Зубейда попала в гарем. Однако в душе она осталась верна воспитанию, полученному в христианской семье. В гареме находилось много женщин разных национальностей и вероисповеданий, но ни одной из них не было до такой степени противно гаремное рабство, как умной и гордой Зубейде.

— Это еще понятно, Паришан, когда по каким-то причинам женщина вынуждена продаваться. Но совершенно невыносимо разыгрывать любовь из страха. Ни одно животное на это не способно, только такое деспотическое существо, как человек, может заставить так поступать. Мы что-то вроде данников, Паришан, если не выплатим дань, все одно отберут силой. Жестокая восточная тирания распространяется даже на постель женщины. Какая глупость, искать в гареме любви, счастья и поэтических утех!..

Сегодня Паришан не очень огорчали горькие сетования ее госпожи. Все эти годы она исполняла при ней роль незадачливой советчицы: выслушивала ее жалобы, видела ее слезы, но не в силах была помочь. А сейчас она едва не раскрыла карты и радостными словами не возвестила Зубейде близкое спасение: «Милая госпожа, потерпи еще несколько часов, и ты получишь желанную свободу из моих рук». Однако она сдержалась и не стала рассказывать Зубейде, что замышляется вокруг нее и какая жуткая роль уготована ее служанке в минуту, когда наступит всеобщее смятение и повсюду народ потонет в огне, и смерть будет преследовать людей по пятам. Только поторопила хозяйку, напомнив, что приближается время прихода хана. И постаралась утешить ее:

— Милая госпожа, не принимай все близко к сердцу: бог милостив — после зимних морозов наступает животворная весна, ночной мрак сменяется ясным рассветом. В жизни человека тоже чередуется хорошее и плохое, мрачное и светлое…

Паришан была дочерью священника и хоть не умела читать, но была довольно развита. В ней еще сохранилось многое от воспитания, полученного в родительском доме, а главное — отношение к жизни. Армянские девушки в гаремах разных мэнгу, апагу, арзу, батыев и других монгольских владык очень часто исполняли роль своеобразных апостолов христианства, вместе со своей красотой и чувствительностью вносили в палаты царей-идолопоклонников также и христианский дух. Однако изуверство магометан убивало в армянках это рвение, ценой огромных усилий и жертв они смогли только сохранить свою веру, и то втайне. Паришан осталась армянкой и христианкой. Об этом знала одна Зубейда, тоже в душе не изменившая своей вере. Эта прочная духовная связь подружила госпожу со служанкой. Потому-то Зубейда-ханум так смело, не таясь, раскрывала перед Паришан свою душу.

Покончив с укладкой волос на затылке, Паришан принялась укладывать локоны и на лоб.

— Эти завитушки как раз во вкусе хана, — заметила она, ловко перебирая волосы. — Помнишь, в прошлый раз он сказал: «Эти кудряшки очень идут тебе». Я не забыта его слов.

— А я ничего не помню, — печально приговорила Зубейда.

«Прошлый раз» было шесть месяцев назад, после чего хан ни разу не навестил свою жену. Только нынче ночью дошла до нее очередь… Накануне, да и то очень поздно, евнух дал ей знать о желании гаремного владыки.

— Ну скорее, не мучай меня, — сказала Зубейда, которой надоели чрезмерные старания служанки.

— Сейчас, сейчас, — ответила та, — вот еще брови накрашу басмой, подсурмлю глаза, одену, и ты готова.

Паришан обмакнула перо в какую-то жидкость и принялась искусно красить ей брови, и без того достаточно темные. Но следовало придать им дугообразную форму, слегка удлинить у висков, а на переносице соединить

Вдруг раздался сильный грохот. Оконные стекла задрожали. От неожиданности и испуга Зубейда вздрогнула, и линия брови получилась кривой.

— Ах, боже мой, да что же эти такое! — с досадой вскричала Паришан, увидев, что все ее старания придать бровям госпожи надлежащую форму пропали даром. — Но я не виновата, если бы ты так не испугалась и держала голову прямо, моя рука бы не дрогнула. Ничего, сейчас сотру… и следа от линии не останется. Но ты уже больше не пугайся и не вздрагивай, когда еще раз загрохочут пушки.

— Постараюсь, — грустно промолвила Зубейда. — Я даже не имею права вздрагивать от грома и молнии, когда меня наряжают для моего властелина. Я предмет, лишенный чувств. Хоть светопреставление начнись, я должна задушить в сердце страх и ужас и быть готовой развлекать его. Такова наша участь, Паришан. Посмотри, там, на улицах, текут кровь и слезы. Обняв детей, матери плачут, умоляют пощадить невинных младенцев, не убивать. Там сабля врага сеет смерть, а что происходит здесь?..

— А здесь готовится жертва для утоления звериных страстей деспота, — ответила служанка, не сдержавшись.

Она намочила тряпочку и стала осторожно стирать со лба госпожи черную линию. С бровями было покончено, оставались глаза. Она окунула костяную спицу в маленький мешочек с черным порошком сурьмы и умело провела ею вдоль обеих век, обрамляя глаза в черную миндалевидную оправу. Однако и сурьма не дала эффекта, слезы смывали, уносили ее.

— Ну, ничего, — сказала Паришан, откладывая в сторону спицу. — Глаза у тебя и так черные, и ресницы достаточно густые, не нуждаются в сурьме. Теперь оденемся. Рубашку поменяем, очень уж она плотная и длинная. Надо бы покороче и попрозрачнее, чтобы видны были все прелести.

— Я ненавижу этот позор…

— Это уж как тебе угодно. А одеться надо так, как нравится хану…

У Паришан была своя цель — представить Зубейду в самом соблазнительном виде, чтобы этой ночью занять, отвлечь внимание хана. А потом? Потом она уже знала, как ей действовать..

Зубейда не сопротивлялась, словно бесчувственная кукла, она позволяла делать с собой все, что угодно. Она знала гаремные правила, против которых бесполезно было роптать.

Паришан облачила ее в шелковую розовую рубашку с набивными фиолетовыми цветочками, ворот которой украшали жемчуга. Края рукавов были отделаны мелкими золотыми бусами, a на подол рубашки нашиты золотые монеты, позвякивавшие при каждом движении. Разрез рубашки обнажал высокую белую грудь с искусственными родинками… Поверх рубашки она надела короткую голубую безрукавку из бархата, плотно прилегающую и обрисовывающую ее формы. Туалет довершали несколько пышных шальвар, надетых друг на друга и имеющих форму юбки. Сшитые словно из прозрачных облаков, они позволяли различить чудо естества… По краям шальвар шириной в четыре пальца шли мелкие серебряные и золотые монеты. Колени оставались неприкрытыми.

— На лодыжках будут черные бусы. К белой коже очень идет черное, — сказала Паришан.

— А что идет к черному сердцу?.. — с горечью спросила Зубейда.

— Вон то красное ожерелье из крупных кораллов, — засмеялась Паришан.

— Что ж, ты права. Нам приходится всю боль души, все сердечные раны скрывать под яркими побрякушками…

На глаза Зубейды вновь навернулись слезы

— Не плачь, душа моя, — умоляюще сказала служанка, — не время сейчас плакать. Сурьма на глазах вконец размажется.

Зубейда глухо разрыдалась. Бывают минуты, когда человек плачет и сам не зная отчего, и слезы приносят облегчение. Но у госпожи было много причин для слез…

— Ну, ну, хватит, — продолжала Паришан, — нельзя расстраиваться, хан вот-вот придет. Не дай бог, увидит тебя в таком состоянии.

Паришан была довольно рассудительной женщиной, и с хорошим вкусом. Успокаивая свою госпожу, она одновременно доканчивала ее туалет. Ожерелье из крупных кораллов в несколько рядов придало красоте Зубейды особое очарование и прелесть. А черные бусы на кругленьких икрах сделали ее совершенно неотразимой.

— Где наш ящичек с драгоценностями? — спросила Паришан, заметив, что шкатулки нет на месте.

— Он поломался, разве ты не видела? — сказала хозяйка,

— А где же украшения?

— В большой шкатулке, на окне.

Служанка открыла шкатулку, вынула все необходимое: тяжелые золотые цепи, кольца с драгоценными камнями, алмазные и жемчужные булавки, браслеты. Все это заняло надлежащее место на ее хозяйке.

Когда с туалетом было покончено, Зубейда отошла от зеркала, села на маленькую тахту, усталая, поблекшая, точно тяжко потрудилась.

Паришан взяла флакончик с розовой водой и стала опрыскивать комнату.

Пока здесь были заняты столь серьезными приготовлениями, в гаремный двор вошли двое. Один нес перед собой пестрый фонарь, второй следовал за ним. Это был хан, а тот, что шел впереди, — главный гаремный евнух. Его называли кызлар-агаси, что означает «надзиратель над девушками». То был высокий араб с грубыми чертами лица, а седые волосы, контрастируя с черной кожей, делали его облик еще страшнее.

— Как тут у вас дела? — спросил его хан.

— Благодаря твоим заботам все тихо, все живут в своих комнатках так мирно и уединенно, точно цыплятки в яичной скорлупе, — ответил кызлар-агаси, сам удивившись столь неудачному сравнению. — Вот только волнение на улицах города пугает моих ягняток.

— Ничего, завтра утром всему этому будет положен конец, — ответил Асламаз-Кули-хан. — Только сегодня ночью до самого рассвета глядите в оба.

— Кызлар-агаси пока не умер, у него сто глаз, — гордо произнес евнух. — Хвала моему хозяину — и птица не рискнет пролететь над его гаремом.

Сторожа крепости, особенно при гареме, были у хана все люди пожилые. Восток питает особое доверие к старости и считает ее достойной уважения. А араб из пустыни обычно такой же долгожитель, как нильский крокодил.^[159] В этом смысле самоуверенность, проявленная нашим «надзирателем над девушками», не была лишена оснований: в свои преклонные годы он сохранил силу и живость молодости.

Беседуя таким образом, они пересекли двор и оказались у дома Зубейды-ханум. Здесь евнух остановился, а хан прошел в переднюю, где его встретила госпожа и ласковыми, сладкими словами проводила к себе. Хан сел на приготовленное для него мягкое ложе. Затем соблаговолил справиться о здоровье хозяйки дома.

— И мое здоровье, и моя жизнь целиком зависят от милостей моего господина, — ответила женщина. — Один его нежный взгляд способен подарить бессмертие, одно его слово — разогнать мрачные тучи на моем челе. Если бы я была мертва, а он ступил ногой на мою могилу, я бы воскресла. А как же я счастлива сегодня, что он переступил мой недостойный порог! Благодарение богу и его святым!

Эта небольшая речь пришлась Асламазу-Кули-хану по вкусу. Он как бы спустился с высоты властелина и владельца гарема до положения супруга. С искренним чувством взял он жену за руку, усадил рядом и сказал.

— Ты так умна, Зубейда, так много в тебе душевного богатства, что тебя невозможно не любить. Ты тот животворный источник, что бьет в оазисе обширной пустыни Сахары, к которому с глубоким вожделением устремляется утомленный, обессилевший путник, дабы утолить жажду. Ты — благословенная пальма, насыщающая бродящих в йеменских песках измученных голодом путешественников. Я сегодня один из них, Зубейда. Рок преследует меня. Я пришел к тебе, чтобы немного отдохнуть, излечить сердечные раны, может быть, даже обрести прибежище.

Слова эти поразили женщину. Она не верила ушам: и это говорит грозный, надменный, дикий человек, который и не ведал, что в жизни есть мягкость и нежность, человек, привыкший лишь властвовать, повелевать и растаптывать любое красивое чувство. Что же вдруг произошло с ним? Она не могла понять, только опустила глаза, не смея взглянуть в лицо своему господину, удивляясь его чувствительности, колеблясь и, несмотря на врожденное красноречие, не находя слов.

— Не удивляйся, Зубейда, — произнес Асламаз-Кули уже более спокойно, не выпуская ее руки. — Не удивляйся так же, как я сам не удивляюсь моему настроению. Только этой ночью я осознал, как я несчастен, понял, какое я жалкое создание. Сейчас, когда враг осадил мою крепость и смерть витает надо мной, я чувствую себя совсем одиноким и беспомощным, хотя тысячи вооруженных людей ждут только моего приказа. Объясни, Зубейда, что это такое? Почему я не могу никому верить, ни на кого положиться? Почему я остался один?

— Ты всегда был одинок… — ответила женщина холодно. — Если разрешишь, я скажу тебе правду.

— Говори, не утаивай ничего, я пришел выслушать тебя. Твои слова, как целебный бальзам, излечат мои раны.

— Но они могут и уколоть, как ланцет…

— Пускай колют, даже ранят… Ланцет в руках врача лечащий, оперирующий инструмент.

Зубейда приказала подать кофе и кальян. Служанка сняла с огня серебряный кофейник, разлила кофе в красивые финджаны, один подала хану, другой — ханум. Пока они пили, Паришан набила благоуханным табаком изысканный кальян, поставила перед ханом и ушла, прикрыв за собой дверь. Выйдя в темную переднюю, она прижалась ухом к двери и стала подслушивать.

— Я сказала, что ты всегда одинок, — продолжала Зубейда, — потому что властитель всегда одинок в густой толпе своих подчиненных, своих обожателей и льстецов. Ни друзей, ни приятелей, ни близких — никого у него нет. Он не ощущает одиночества только потому, что слава и власть темной завесой скрывают от него все лучшее, истинное и достойное. Он живет среди подлого обмана и не замечает, что кругом все фальшиво, ложно и давно сгнило… Он не чувствует своего ничтожества потому, что его приказы немедленно исполняются. Это постоянно держит его в заблуждении. Живая мысль, здравые суждения чужды ему, потому что всякое разумное возражение, справедливое противодействие разбиваются о его грубую волю. Он остается при мнении, что все желанное и приятное ему — должно быть приятно для всех… Если еще вдобавок ему улыбается счастье, он делается совершенным дикарем. Ему уже кажется, что все в мире создано для него, для его возвеличения, а что не услаждает его слух и не служит его целям, надо уничтожать. Он привык видеть вокруг покорность, мнимую преданность и никогда ни в ком не нуждается. Но в покорности нет искренности. Когда же бьет час тревоги и поднимается буря, толпа льстецов и лжедрузей пропадает, как черное привидение, рядом не остается никого, кто бы поддержал некогда почитаемого человека. Мало того, бывшие друзья — теперь уже заклятые враги…

— Все верно… — со вздохом произнес Асламаз-Кули-хан. — У меня никогда не было друзей, я был всегда один, всегда окружен льстецами. Но в моей беде меня утешат мой дом, моя семья, она мне не чужая, это самые близкие мне люди.

— У тебя есть дом, но нет семьи, — строго заметила Зубейда. — Тебе нечего ждать утешения в семье.

— Как? — вскричал хан, точно безумный. — Это у меня нет семьи? У кого еще столько жен и детей? За одну ночь у меня родилось семеро детей!

— В стаде баранов тоже в одну ночь рождается сто ягнят, но стадо — еще не семья. Я взяла с тебя слово, что ты не разгневаешься, если услышишь необычные для тебя речи.

— Обещаю.

— Тогда продолжу. Я сказала, что у тебя нет семьи и ты не найдешь утешения у себя дома. Это тебя удивляет, кажется чудовищным. Как может не иметь семьи человек, думаешь ты, у которого сотни жен и детей? Но этого недостаточно. Основа семьи — любовь. Есть ли в твоей семье любовь? Да ее и не может быть. Если твои жены делают вид, будто любят тебя, то они или боятся, или лицемерят, лишь бы получить побольше подарков. Разве это не те же фальшивые отношения между тобой и твоими подданными, которые покоряются ради выгоды или из страха? Никакой разницы. Если ты заглянешь в душу каждой из жен, обнаружишь там глубокую, горькую ненависть к тебе. Почему? Потому что никто из них не связался с тобой по доброй воле: одни были похищены, другие получены в подарок, третьи куплены за деньги. И ты требуешь от них настоящей любви, сочувствия, сострадания, верности и всех качеств преданной супруги! Ты не вправе этого требовать, ведь ты сам их не любишь.

— Я? Не люблю? — огорченно воскликнул несчастный муж. — Ты можешь упрекнуть меня в чем угодно, Зубейда, но только не в этом. Сердце v меня любящее.

— Это тебе только кажется, потому что ты не понимаешь истинного смысла любви, — продолжала женщина все так же холодно. — ты не любишь, ты только наслаждаешься. Наслаждаешься любовью своих жен, как и прочими своими богатствами. Твой гарем — роскошное собрание красивейших женщин, огромное богатство, вроде твоих табунов лошадей, овечьих отар, дорогих товаров в подвалах. Все это одинаково служит для твоего удовольствия.

— Разве можно делать подобные сравнения? — печально произнес хан.

— Сравнение точное. Разница только в том, что лошади, бараны и еда лишены разума, не сознают, как с ними обращаются, и не могут питать к тебе ни любви, ни ненависти. Между тем твои жены, как существа разумные, умеют чувствовать и понимают весь ужас своего положения.

Язык упленницы развязался. Ей уже не терпелось излить всю горечь сердца, всю боль, накопившуюся за семь лет рабства.

— Все, что ты говоришь, — прервал ее хан, — противоречит мусульманским законам, противно нашим обычаям!

— Любовь не подчиняется никаким законам, — возразила женщина, — тем более мусульманским. Это свободное чувство, подобное религиозному. Ты ведь знаешь, хан, что я была дочерью христианина. Ты забрал меня в плен из родительского дома. Мой отец был образованным человеком, он изучил книги всех наших мудрецов. Ему нравилось учить меня многому из того, что он знал. В наших краях отца считали безбожником, потому что он думал иначе, чем все верующие. А моя мать была глубоко религиозной женщиной и старалась воспитать меня в христианском благочестии. Так что не удивляйся, если я говорю против магометанской веры и обычаев. Меня так воспитали.

— Значит, ты осталась верна своей прежней вере? — грозным тоном спросил хан.

Зубейда перепугалась. Слишком многое она позволила себе, видно, далеко зашла в своих обвинениях, задела самолюбие тирана, оскорбила его религиозные чувства. А теперь еще выдала долго хранимую тайну. Надо было немного отступить.

— По правде говоря, я и сама ле знаю, какой веры придерживаюсь, — сказала она. — Но раз уж мы говорим о супружеской любви, то лучше продолжим эту тему.

Уклончивый ответ жены немного успокоил Асламаза-Кули, и он сказал:

— Говори, я слушаю.

— Истинная любовь должна быть взаимной, — продолжала Зубейда. — А взаимной она может быть только между двумя людьми. Когда же у мужчины сто женщин, или наоборот, у женщины — сто мужчин, — настоящей любви не может быть…

— Я могу иметь сто жен и любить их всех, — прервал ее хан. — Другое дело, если среди них найдутся такие, что мне не понравятся.

— Это противоестественно. Ты можешь любить, вернее, наслаждаться множеством женщин, но другой вопрос — будут ли они любить тебя? Любовь не совершенна, если она не взаимна. Любовь к сотне женщин противоестественна, ведь как бы ты ни хотел, ты не можешь разделить свое чувство между всеми ними. А супружеская любовь неразделима, она должна принадлежать только одному человеку. Когда она делится между многими людьми, то умирает. Вот почему сегодня ни одна из твоих многочисленных жен не сочувствует тебе. Потому что если они не разделяют с тобой любви, то не разделяют и горя

— Теперь ты видишь, что у тебя нет семьи. Есть просто большая группа женщин, их держат в железных оковах, и они покорно прислуживают тебе, потому что не в силах сопротивляться, — после небольшой паузы продолжала Зубейда. — Заключенный подчиняется своему тюремщику, но любить его не может. Гарем для твоих жен — тюрьма, а не семья. Дети твои рождаются и умирают, а ты об этом не имеешь понятия. Известно ли тебе, что четыре месяца назад скончалась моя дочь, а сын сейчас тяжело болен? Ты ничего не знаешь, евнух не сообщил об этом, боясь доставить тебе несколько неприятных минут. Твои дети рождаются и умирают как дикари. Их воспитывают черные рабы, вывезенные из африканских пустынь, мало чем отличающиеся от диких зверей. При необходимости они имеют право избивать твоих детей и даже жен. И это чудовищное смешение ты называешь семьей?.. Твои жены — всего лишь одетые в шелка и обвешенные драгоценностями рабыни. Рабыня может быть женщиной, но не супругой, потому что не избавится от рабских привычек. Посмотри на меня, на эту комнату. Ты думаешь, все это дорогое убранство и украшения для того, чтобы добиться твоей любви? Ничуть не бывало. Евнух приказал мне подготовиться, и я подготовилась. Если же ты заглянешь в мою душу, то найдешь там лишь боль, горечь и неизлечимые раны…

— Почему? — в бешенстве спросил хан. — Значит, и ты не любишь меня?

Зубейда поняла, что опять допустила оплошность.

— Я же сказала, отчего грущу — мой мальчик болен. Мать не может не печалиться и не убиваться возле постели больного ребенка.

Пушечная пальба за стенами дома, слова этой женщины оказывали одинаковое воздействие на деспота. Осадившие крепость враги — угнетенные, забитые армяне, жена — гаремная рабыня. Очень похожие, мало чем различающиеся существа. И эти рабы восстали против владыки. Но слова жены ранили больнее, они разбивали его сердце сильное, чем ядра врага толстые стены крепости. Семенная драма оказалась тяжелее, страшнее войны. Женщина эта протестовала против тирании.

— Значит, мне негде искать утешения? Значит, моя семья тоже преследует меня? — спросил хан в безумном отчаянии.

— Никто в этом ее виноват, — ответила его жена. — Ты сам уготовил себе эту участь. Даже твой дом и семья протестуют против тебя…

«А я стану толмачом этого протеста», — сказала в уме Паришан и отошла от двери, у которой подслушивала.

XXI

Выйдя, Паришан прошла в свою спальню. Здесь тихим сном спал сын Зубейды-ханум. Это успокоило служанку. Она присела возле постели ребенка и с состраданием посмотрела на его покрасневшее от лихорадки лицо… Теперь только почувствовала, как сильно устала. Этой ночью она столько волновалась, бегала, устраивала всякие дела… Другая сейчас же прилегла бы отдохнуть, но Паришан этого не сделала Сидя возле больного мальчика, она чутко прислушивалась к голосам, доносившимся снаружи. Постепенно они стали тише, только ветер завывал за окном и заглушал все звуки.

Минут через двадцать Паришан вышла из комнаты, подошла к дверям госпожи, приложилась ухом — тишина, посмотрела в щель — свеча не горела. Здесь, видно, спали. Она обернулась, увидела евнуха Асада, съежившегося в углу прихожей, и разбудила его ударом ноги.

— Нашел место где спать, старый хрыч! Ты же знаешь, что сегодня хан у госпожи. Сейчас же убирайся дрыхнуть в другое место.

Старый евнух, не желая связываться с этой «бесстыжей» и боясь, как бы шум нс потревожил хозяина и госпожу, к тому же признавая в душе ее правоту, с ворчанием поднялся, забрал набитую соломой подушку и одеяло и ушел восвояси…

Паришан вернулась к себе в спальню. Теперь ее лицо выражало радость. Она начала раздеваться. У нее в комнате хранилась разнообразная одежда, мужская и женская, — таинственная особенность гаремной жизни. Человеку, знакомому с тайнами магометанского двора, было понятно, в каких случаях она могла понадобиться. Паришан выбрала костюм конюха, надела и улыбаясь подошла к зеркалу: «Теперь сам черт не узнает меня». Когда все было готово, она наклонилась к спящему ребенку, поцеловала и, погасив свечу, вышла.

Она шла через гаремный двор. Ночной мрак внушал тревогу. На расстоянии шага трудно было что-нибудь различить. А ветер разбушевался еще сильнее. Паришан обошла весь двор, безлюдный, как пустыня. Никого, ни единой души. Нигде не горел свет, весь гарем спал глубоким сном

Она подошла к узкому проходу, который по извилистым лестницам вел к кровле. Стала подниматься. Лестница оканчивалась небольшой площадкой, где находилась дверца, ведущая прямо на крышу. Этой двери особого значения не придавали, хотя каждая мало-мальски сообразительная служанка гарема имела ключи от нее. То был проход, через который служанки общались друг с другом или встречались с кем-нибудь на кровле. Паришан вытащила из кармана ключ, открыла дверь, вышла на крышу, закрыв за собой дверь на ключ. Здесь не было охраны, она боялась лишь наткнуться на собак. На ее счастье те увязались за какой-то сучкой и ушли, очарованные предметом своей страсти.

За кровлей гарема находились крыши ханского дивана, эти были повыше. Чтобы подняться на них, следовало перелезть через стену. Паришан прикинула — стена была высокой. Но не пала духом, попыталась что-нибудь придумать, потрогала руками гладкую поверхность и стала пальцами нащупывать, нет ли каких неровностей? Найдя два выступа, ухватилась, немного поднялась, но некуда было ставить ноги, и она упала. Однако эта неудача не обескуражила ее, она стала искать другой выход. Чуть поодаль поднималась печная труба, сложенная из необожженного кирпича. «Разберу-ка я эти кирпичи и сделаю из них ступеньки», — подумала Паришан и подошла к дымоходу. Но прежде чем приступить к делу, надо было знать, в чью комнату вела труба, жили ли там люди. Она проверила — то был дымоход одной из гаремных бань, пустовавшей в этот ночной час, значит, если бы сверху посыпалась штукатурка, никто бы не узнал. Она стала разбирать трубу. Труднее всего было оторвать первый кирпич, что она и сделала, поранив пальцы до крови. Остальные кирпичи легко вынимались, ибо были скреплены просто глиной. Разобранные кирпичи она относила и складывала друг на друга возле стены, готовя себе лестницу. Взобравшись на них, она уже могла достать края степы. Обеими руками ухватилась за нее, и, как кошка, перепрыгнула на вторую крышу.

То была крыша ханского дивана, под ее ногами было сердце крепости, ее главная часть. Несколько минут она молча, как дьявол, взирала сверху на погруженный в ночной мрак город. Ветер здесь дул сильный, принося с собой глухой рокот возгласов, более похожий на морской прибой,

Паришан подошла к кровле кухни. Дитя гор, она с детства привыкла взбираться на скалы и спускаться с них. Она была знакома с планировкой кровель, знала, что крыша дивана возвышалась над кухонной всего на полтора ее роста. Значит, можно было спуститься вниз, не переломав себе ноги. Она схватилась за стену и осторожно спрыгнула вниз. Здесь под навесом были сложены сухие дрова для растопки. Она побежала к поленницам. Села, вынула из кармана огниво, высекла огонь, зажгла тоненький фитиль, потом вытащила кусок тряпки, пропитанный маслом, вложила в нее фитиль, подержала несколько секунд против ветра, чтобы пламя получше разгорелось, и бросила на поленницу. Быстро удалилась, уверенная, что остальное довершит ветер.

Ее дальнейший путь лежал на крышу конюшен. Но туда не было дороги, кровли не прилегали друг к другу, их разделял просторный двор. Только одна высокая голая стена с задней стороны двора соединяла кухню с конюшней. Она была такой узкой, что трудно было пройти по ней, особенно в ночной темноте — можно было скатиться с высоты более двадцати аршинов и разбиться насмерть. Но ни опасность, ни высота не испугали Паришан. Храбрости и изобретательности ей было не занимать. Она взобралась на стену, осторожно оседлала ее, точно всадник коня, и, переставляя руки, стала медленно продвигаться вперед. Стена оказалась довольно длинной. Если бы она проделала это необычное путешествие днем, возможно, у нее закружилась бы голова, помутнело в глазах и она скатилась бы вниз. Но темнота была ей на руку. Точно искусный канатоходец, хладнокровно сохраняла она равновесие и, то сидя, то лежа на животе, преодолевала расстояние. Несколько раз останавливалась, чтобы перевести дыхание, содрала на руке кожу, но не чувствовала боли как не чувствуют ее в пылу боя раненые.

Ветер усилился, он был ей подмогой не только потому, что холодил раскрасневшееся, разгоряченное лицо, но еще и оттого, что заглушал звуки падения мелких камней со стены. Наконец Паришан добралась до кровли конюшни. Тут были накиданы стога с сеном, а сеновалы были полны соломы. Она подошла к стогу и села возле него. Снова пошло в ход огниво, ветер раздул костер и через несколько минут пламя перебросилось на соседние стога. Пожар распространился по конюшням. Оставались сенники. Через ердыки туда тоже были брошены пучки горящей травы Пламя взмыло вверх.

Она сочла свое дело сделанным, отошла дальше, куда не доходил свет от пожара, и, став в темноте, внимательно посмотрела вверх. Тут что-то с шипением поднялось в небо. Долгожданная ракета разорвалась, и ее огненные искры, словно шквал проклятий, разлетелись по обреченному городу.

— Помогите, горим! — раздалось со всех сторон, и проснувшиеся конюхи выскочили из своих домов.

— Горим! — закричали охранники дивана, когда заметили, что горят кухни и огонь переметнулся на помещения канцелярии — дивана.

— Пожар! — крикнула и та, что устроила этот пожар, и бегом спустилась с крыши во двор.

В общей суматохе Паришан незаметно выбралась на улицу. Одежда конюха помогла ей остаться неузнанной.

Она побежала на площадь угольщиков, непрестанно крича:

— На помощь, горим!.. Крепость горит!

Нам уже известно, что здесь, на площади угольщиков, сговорились встретиться тер-Аветик, князь Степанос Шаумян и сын мелика Парсадана Бали, чтобы объединиться с местными армянами и захватить оружейные склады.

Но никого из них Паришан не знала в лицо, кроме отца Хорена, которого как раз и не оказалось там.

На площадь крича бежали люди.

— Помогите! Горим! Горим!..

Паришан смешалась с этой разношерстной толпой, вооруженной лопатами, мотыгами, топорами, серпами и просто палками.

Народу становилось все больше, толпе росла, новыe группы людей устремлялись к ханскому дворцу, точно собираясь тушить пожар.

На одной улице, по которой двигался людской поток, из какой-то ямы вдруг послышалось:

— Да потише ты, оглашенный, чуть голову мне не снес!

Тот, к кому были обращены эти слова, посмотрел себе под ноги и увидел в ямс старика. Он тотчас же узнал его и схватил за руку:

— Ах, братец Саркис, это ты?

— Батюшка! — воскликнул тот, вставая. — Негодяй слуга бросил меня на дороге одного и побежал сломя голову.

— Я же говорил тебе, чтобы ты не выходил из дому, — упрекнул священник. — Тебе лучше вернуться. Я дам тебе провожатого.

— Что мне делать дома, сынок? — ответил старик, забывая о боли в боку. — Мне хочется своими глазами увидеть, как горит и рушится крепость, в которой страдало столько людей. Я должен видеть, непременно видеть, и пусть мои проклятия вместе с языками пламени достигнут неба…

Священник понял, что старика не переубедишь. И чтобы с ним не случилось какой беды, поручил одному из бегущих все время быть с ним рядом. А сам возглавил толпу, крикнув:

— Торопитесь! Мы можем опоздать!

То был тер-Аветик, а старик — уже знакомый нам юзбаши Саркис, староста армянского населения Зеву.

Находившаяся неподалеку Паришан услышала их разговор и догадалась, что вооруженная мотыгами, лопатами и топорами толпа — армяне, которых ведут тер-Аветик и его друзья.

С криками миновали они мусульманский квартал, прошли несколько кривобоких улочек и вышли к дворцу. Пожар теперь разгорелся еще сильнее, перебросился с конюшен на гарем и с кухни на ханский диван. Здесь собралось мусульманское население города. У них не было никакой возможности потушить пожар, они только старались вынести веши и припасы из помещений, куда огонь еще не перекинулся. Сторожа и слуги дворца больше наблюдали за тем, чтобы не было хищений, чем работали сами. Но в общем переполохе нелегко было уследить за людьми.

— Что горит? — спросила Паришан у одного перса.

— Ханский дворец… — ответил тот на ходу, таша за собой огромный сундук.

— Помилуй нас бог! — слезливым тоном ответила Паришан, делая вид, будто не замечает добычи, похищенной этим разбойником из ханского дворца.

Она увидела, как вооруженная чем попало толпа вместо того чтобы отправиться тушить пожар, сделала крюк и молча прошла за дворец, туда, где еще не горело. Паришан последовала за толпой. Люди заполнили узкую улицу, где с одной стороны высился дворец, с другой находились ханские склады. Улица была совершенно безлюдна.

Амбары содержали большую часть имущества хана, здесь же находились оружейные склады. Тер-Аветик поднялся к главным воротам амбаров, постучал рукояткой сабли в дверь и заговорил совершенно так же, как священник в ночь поминовения десяти девственниц^[160] стучит за перегородкой крестом:

— Отверзни нам, господи, врага милосердия…

— Идите, благословенные моим Отцом, и пользуйтесь уготованной вам добротой, — ответили им изнутри, и отец Хорен отворил ворота.

Все ввалились внутрь. Отец Хорен провел их к оружейным складам, а Сара, тоже находившаяся там, уже открыла дверь склада и свечой освещала вход. Люди, войдя, побросали свои лопаты и стали разбирать оружие. Все это заняло лишь несколько минут.

— Теперь вы вооружены, — обратился к толпе тер-Аветик. — Хан отнял у вас оружие, я возвращаю его вам из ханских оружейных складов. Это не грех — вернуть захваченное. А теперь ступайте, дети мои, защищайте свои семьи и дома. Я знаю, хан отомстит вам за пожар дворца. Идите, этот молодой человек поведет вас, — и он показал на военачальника Бали, сына мелика Парсадана.

Есть некий восторг, опьянение войной, ужасное опьянение, находящее радость в разрушении, уничтожении и убийствах. Слова тер-Аветика были излишни. Ожесточенные, охваченные яростью и жаждой мести люди сами знали, что им делать. Хан перед осадой крепости действительно отнял у них оружие, лишив самых необходимых возможностей защитить свою жизнь. Теперь им доставляло особое удовольствие воевать с врагом этим самым оружием.

— Не сомневайся, батюшка, — ответили из толпы. — Пусть мы повяжем головы по-бабьи, если не оправдаем твоего доверия.

— Благослови вас бог, дети мои, ну, ступайте, — сказал тер-Аветик и обратился к Бали: — Выбирайте глухие улочки, Бали, и пока не доберетесь до армянского квартала, старайтесь избегать столкновении.

Толпа под предводительством Бали ушла. Лишь один человек в одежде конюха остался.

Сара, которая со свечой в руке освещала склад, узнала его и, поставив свечу на подоконник, подбежала и обняла:

— Ах, Паришан, это ты? Как ты попала сюда, рассказывай!

Паришан в нескольких словах поведала о своих последних приключениях. В это время тер-Аветик, отец Хорен и князь Степанос Шаумян уединились в одном из углов склада и о чем-то совещались. Сара подвела к ним Паришан и представила:

— Вот девушка, которая достала нам все ключи. Она же зажгла тот большой огонь, который сейчас так ярко полыхает во всем городе.

Священник, монах и князь с радостным удивлением взглянули на эту героиню в одежде конюха.

— Дочь моя, — тер-Аветик взял ее за руку и поцеловал в лоб, — ты достойна любви и уважения всех нас. Твои сестры могут гордиться, что и в армянских девушках не угас воинственный дух. Когда-то я был знаком с твоим отцом. Знаю, теперь ты круглая сирота, но с этого дня будешь для нашего полка как бы родной дочерью.

— Поцелуйте вашу дочь, — обратился тер-Аветик к отцу Хорену и князю Шаумяну.

Они поцеловали Паришан в лоб.

Слезы радости душили храбрую девушку. У нее не хватало слов выразить свою признательность. Да, она была сиротой. Ей было десять лет, когда умерла мать. Отец, не перенеся горя, тоже вскоре скончался. Девочку насильственно забрали во дворец хана. Как же была она счастлива, что умерших родителей ей заменит отважный боевой полк!

— Спасибо, что меня, круглую сироту, вы назвали дочерью, — наконец произнесла она. — Пусть теперь у вашей дочери достанет смелости обратиться к вам с просьбой.

— Проси, — сказал тер-Аветик, — я знаю, ты так разумна, что не потребуешь невозможного.

— Конечно, нет, — сказала Паришан уже смелее. — Я прошу, чтобы Зубейду-ханум, мою госпожу, вы пощадили и взяли под свое покровительство. Она добрая женщина, христианка.

— Мы выполним твое желание, — ответил тер-Аветик.

XXII

Как в летнюю ночь свет свечи привлекает к себе всякую мошкару, так и пожар во дворце привлек к себе жителей города-крепости. Кто из любопытства, кто желая помочь, кто просто ради развлечения — все бежали на пожар. Толпа, как большой ребенок, любит смотреть на огонь. Даже сторожевые войска, охраняющие подступы к крепости, бросили посты и побежали к цитадели. Пожар не посчитался с законами, правилами и распоряжениями, чья цель была отразить нападение врага.

Погасить огонь не было никакой возможности. Брать воду из двух больших рек, текущих мимо крепости, было трудно, ибо снаружи стоял враг. Воды, которой запаслась крепость, не хватало даже для питья.

Пожар распространялся все дальше. Из кухни пламя перекинулось на ханский диван, а из конюшен подобралось к гарему. Яростные порывы ветра, словно огромные меха, раздували его…

Уже начал гореть диван. То была самая роскошная часть дворца. С грохотом рушились своды просторных залов, над которыми так много потрудились в свое время художники. Языки пламени, смешавшись с густыми облаками дыма, выползали из богатых, пышных залов дворца. Слава, роскошь и порочные наслаждения дворцовой жизни исчезали, обращались в пепел… И чьей рукой было совершено все это? Простой женщины, служанки. То был горький упрек, брошенный в лицо чванливому тирану и говорящий о его ничтожестве. Того, кто правит миром железным жезлом, народ карает рукой самого слабого из его рабов. «Смотри, ты такой же смертный, как те тысячи которых ты давишь своей пятой…»

Две чудовищные стихии — огонь и ветер — словно сговорились уничтожить все, что построила деспотическая рука на слезах и крови своих рабов. Действовали две стихии — ветер, как дыхание мести всевышнего, и огонь — как выражение проклятий угнетенного народа.

Пожар распространялся дальше, освещая все вокруг ослепительно ярким светом. Красавицы гарема в ужасе от внезапной опасности, полуголые, высыпали из своих комнат во двор. Эти несчастные, не найдя другого места, собрались во дворе и, как овечки, прижавшись друг к другу, дрожали и плакали. Они забыли про стыд и робость запертой в гареме женщины и горестными воплями молили о помощи. Их голоса привлекли внимание кызлара-агаси, властелина над девушками, который в бешенстве подошел к ним и с угрозой сказал:

— Сучки, это что за шум, зачтем вы собрались здесь? Не видите — на вас смотрят!

На крышах и в самом деле собралось много народу. Люди пытались разрушить смежную постройку, соединяющую гарем с конюшней, чтобы преградить дальнейший путь огню. Но то было против гаремных правил, чтобы посторонние мужчины видели ханских жен. В алом зареве пожара жены представляли собой живописное зрелищ — удивленные, растерянные среди этого светопреставления, словно женщины Помпеи или Геркуланума^[161] во время извержения Везувия.

— Не слышите? Чего стоите? — рявкнул главный евнух.

— Куда нам идти? — спросили несчастные.

— В ад и в могилу! — быт ответ властелина над девушками. — Убирайтесь к себе!

— Скоро огонь доберется и до наших комнат, — осмелилась возразить одна из жен.

— Когда начнете гореть, тогда и прикажу вам выйти.

Женщины разошлись, каждая зашла к себе в опочивальню и в страхе стала дожидаться, когда языки пламени станут лизать степы ее комнаты.

Все ворота были открыты, чтобы жители крепости могли оказать помощь горящим… Только двери гарема охраняли сторожа, здесь запрещалось любое движение.

От собравшейся на кровле гарема толпы незаметно отделились трое и крадучись подошли к знакомой уже нам небольшой дверце на крыше. Один вынул из кармана ключ и отпер ее, все трое проскользнули за ним и заперли за собой дверь.

Первый из них сказал:

— Вы подождите здесь, а я схожу за ней.

Двое остались сторожить дверь с внутренней стороны, третий стал спускаться по темной лестнице. На последней ступеньке он остановился и посмотрел во двор гарема, который изредка освещался бликами пожара. Когда густые черные клубы дыма заволакивали огонь, двор погружался в темноту. Незнакомец выбрал одну из таких минут и бросился к опочивальне Зубейды-ханум. Евнуха Асада возле двери не оказалось. Бог знает где он был сейчас со своей набитой соломой подушкой. Незнакомец открыл дверь и вошел в комнату. Ханум сидела, обняв своего больного ребенка, грустная, погруженная в свои думы. Увиден ворвавшегося к ней мужчину, Зубейда в ужасе вскричала:

— Бери все, что хочешь, только, ради бога, не убивай ребенка!

Ей показалось, что пришел один из воинов Давида Бека, что бы ограбить и убить их. Но прибывший, подойдя, прошептал:

— Тише, не бойся, я здесь, чтобы освободить тебя и твоего ребенка. Не узнаешь меня? — Он снял огромную меховую шапку, и по плечам рассыпались длинные волосы.

— Боже мой, Паришан, это ты? — радостно воскликнула Зубейда. — Где ж ты была до сих пор? Оставила меня совсем одну…

— Тише, тише. Собирайся. Идем, пока не поздно. Потом все расскажу.

— Зачем? Куда ты меня ведешь? — растерянно спросила Зу-бейда.

— В надежное место. Там ты будешь свободна. Скорее, нельзя терять ни минуты. Войска Бека вот-вот войдут в крепость и тех, кого пощадил огонь, предадут мечу.

— Но куда идти? Куда ты ведешь меня? — повторила Зубейда не двигаясь с места.

— К Саре, — ответила служанка и взяла госпожу за руку. — Она тебе поможет. Сара здесь и ждет тебя на лестнице.

Госпожа ответила не сразу, сердце ее объяла глубокая печаль. Она прижала к глазам платок и, разрыдавшись, спросила:

— Ты мне предлагаешь бежать, Паришан?..

— Да, непременно… Надо сейчас же покинуть этот Содом, который гибнет пораженный божьим огнем…

Разговор был прерван чудовищным грохотом. Казалось, выстрелили сразу из сотен пушек. Полуразрушенная цитадель зашаталась в самом основании и чуть не развалилась на части.

Паришан подбежала к окну, выглянула во двор, который был весь в клубах дыма и пыли.

— Что это? — в ужасе спросила Зубейда.

— Обвалилась сторожевая башня главного евнуха! Конец его силе и власти! — злорадно рассмеялась Паришан. — Но огонь скоро перекинется на гарем!

В самом деле, обвалилась вышка, с которой властелин над девушками обозревал весь гарем. Рухнув, она погребла под собой и другие строения. Грохот извлек из уст сотен гаремных женщин громкие вопли и разбудил спящего на руках Зубейды ребенка.

Он открыл большие глазенки, увидел горящее красным светом окно и улыбнулся:

— Солнышко уже вышло… Я так долго спал?

— Да, сыпок, ты спал долго, — ответила мать, целуя его. — Но это не солнышко, это разожгли огонь.

— А для чего?

— Просто так.

— Наверное, что-нибудь жарят, да?

Мать не нашла что ответить и опять поцеловала сына. Видя, что уходят драгоценные минуты, Паришан еще раз поторопила госпожу:

— Ханум, мы опаздываем. Дай мне мальчика и закутайся в эту накидку.

Зубейда передала ребенка Паришан и поднялась.

— А куда мы идем? — с любопытством спросил мальчик.

— В сад, — ответила служанка, — там очень красиво, правда? — Красиво, — согласился мальчик, — там много яблок.

Паришан укутала ребенка в накидку, чтобы никто его не увидел. Мать тоже была готова. Волнение ее улеглось, надежда на свободу придала ей сил. Она покидала тюрьму, где страдала и тосковала семь лет и где оставила лучшие годы своей жизни. Но когда она выходила из комнаты, глаза ее увлажнились. Жилище — близкий друг человека, верный хранитель его тайн. Целых семь лег поверяла она свои горести этой роскошно обставленной комнате, где была заживо похоронена. Эти молчаливые степы были свидетелями ее слез, но утешить не могли. Теперь она покидала комнату, где прошли ее печальные дни.

Во дворе сновали какие-то люди. В темноте трудно было определить, кто они. Света не было, удушливый дым густым облаком обволакивал строения.

Когда вышли во двор, Зубейда спросила:

— Где сейчас Сара?

— На лестнице, с ней еще мужчина.

Услышав имя Сары, ребенок высунул из-под накидки Паришан головку и громко крикнул:

— Не хочу Сару, она плохая, она сделает мне больно!

Бедный ребенок вспомнил ту ночь, когда у него болело горло. Но Паришан успокоила малыша:

— Нет, дорогой, это не та Сара, это другая Сара, она даст тебе вкусных сладостей.

Беглецы уже подходили к лестнице, ведущей на крышу, Зубейда-ханум спросила:

— Что это за мужчина с Сарой?

— Он вардапет, его зовут отец Хорен, очень добрый человек.

— Вардапет? — удивленно спросила женщина.

— Да. Он отважный человек и друг Сары.

Занятые беседой, они не заметили, как кто-то в темноте крадется за ними. То был евнух Асад. Услышав крик ребенка: «Я не хочу Сару!» — он тут же смекнул, кто они. Потом стал прислушиваться к разговору госпожи и служанки. Когда беглецы ступили на потайную лестницу и поднялись по ней, он все понял и сразу же побежал к главному евнуху, чтобы доложить о случившемся.

Тем временем беглецы дошли уже до верхних ступенек лестницы. Сара открыла маленькую дверцу, они выбрались на крышу и заперли за собой дверь.

Малыш снова высунул из-под накидки голову, увидел зарево пожара и сказал:

— Ой, какой огонь развели!.. Что они варят, мама?

— Если ты еще раз заговоришь, я позову «бобо», — сказала Паришан. «Бобо» был мифическим существом, чье страшное значение знают только малыши. Мальчик в страхе спрятал голову под накидку служанки и затих в ее объятиях.

Людей на крыше становилось все больше. Все кричали, шумели и никто никого не слушал. Люди пытались разобрать смежные постройки, чтобы огонь не перекинулся дальше Наши беглецы торопливо прошли сквозь кричащую, взволнованную толпу и спустились с крыши в небольшой садик при гареме.

То был райский сад ханских жен. Сюда их выпускали под надзором евнухов, здесь они резвились, бегали и играли в разные игры, как питомицы монастырской школы под присмотром надзирательниц. Здесь, случалось, ханские красотки встречались со своими возлюбленными в ночной темноте, под кустами роз…

Главный евнух, услышав от Асада о побеге Зубейды-ханум, пришел в дикую ярость:

— В какую сторону они убежали, несчастный старик? — вскричал он. — Завтра утром хан прикажет заживо сжечь тебя!

— Бог свидетель, я не виноват, — ответил в ужасе старик и показал на лестницу, ведущую к крыше.

Кызлар-агаси побежал к крыше… А евнух Асад, обняв своего неразлучного друга — набитую опилками подушку, — направился к жилищу своей ханум, устроился у ее дверей, словно госпожа все еще находилась там.

Поднявшись по лестнице, властелин над девушками нашел маленькую дверцу запертой. Он сильно пнул ее ногой, и доски проломились под ударами великана. Евнух вышел на крышу и побежал к саду, инстинктивно догадываясь, что беглецы должны были уйти этим путем. Из сада дверь вела на улицу.

— Стойте! — вскричал кызлар-агаси громоподобным голосом, когда услышал топот ног убегающих людей.

Отец Хорен остановился, а женщинам велел идти дальше.

— Подождите, говорю вам! — повторил более грозно главный евнух.

— Что тебе надо? — спросил молодой монах, преграждая великану путь.

— Куда ты их ведешь?

— Это мое дело.

— Твое дело? — проговорил с сарказмом властелин над девушками. — А вот это — мое дело!..

С этими словами он с силой поднял саблю над головой монаха. Но отец Хорен с удивительной ловкостью отразил этот удар. Евнух снова поднял саблю и свирепо зарычал:

— Теперь держись!

Монах отклонился в сторону, и громадная сабля великана, задев крупный сук дерева, срезала его и бросила на землю.

В ту же секунду отец Хорен нанес ему удар саблей в бок. Хотя удар и был сильный, но евнух, казалось, не почувствовал боли и сделал новый выпад. Тут подбежала Сара и с маху воткнула свой кинжал в живот евнуха со словами:

— Подыхай, негодяй! До каких пор ты будешь издеваться над несчастными женщинами?

Точно огромная колода, евнух рухнул наземь и испустил дух.

Беглецы подошли к дверце сада, укрытой за деревянной решеткой.

— Я знаю, как ее открыть… — сказала Паришан, поднеся руку к ползунку засова.

Что она проделала, неизвестно, но ползунок был отодвинут, дверь открылась, и они вышли на улицу. Здесь Паришан спросила Зубейду:

— Ты узнала его?

— Конечно, — ответила ханум, и в ее голосе послышались радостные нотки.

Они вышли на улицу и направились в армянский квартал. Солнце стало пригревать, и серые облака отразили его первые лучи. На улицах еще царила тьма. Высокие лесистые горы вокруг долго сопротивлялись солнцу, пока позволили его лучам проникнуть в крепостной город, захороненный на дне глубокого ущелья.

Население все еще пребывало в смятении. А лесные птицы приступили к ранним веселым перекличкам. Они словно смеялись над варварством людей, словно говорили: «Смотрите, как мы веселы и счастливы, потому что не питаем друг к другу вражды и злобы, и нам нечего делить…»

Впереди шли отец Хорен и Зубейда. Ханум молчала. Молодой монах несколько раз пытался заговорить с ней, но получал лишь краткие, односложные ответы.

— Наверное, ты устала, ханум, — сказал он, заметив, что она отстает.

— Да, семь лет взаперти — не так-то просто… Я почти разучилась ходить, — грустно ответила женщина.

— Позволь взять тебя за руку.

Госпожа протянула ему руку.

А Сара, желая помочь Паришан, сказала:

— Ты устала, дорогая, дай ребенка.

— Да нет, ничего, — ответила Паришан, — ребенок помешает тебе, ты ведь исполняешь роль мужественного телохранителя, у тебя должны быть свободны руки.

— Ты смеешься надо мной, Паришан?

— Почему же? Я видела, как ты проткнула главного евнуха. Нам может еще раз понадобиться твоя помощь.

Мимо них с громкими возгласами прошли группы вооруженных мусульман. Но так как они были уверены, что в это время ночи ни один армянин не осмелится выйти на улицу, то не обратили на наших беглецов никакого внимания.

Только один из них спросил:

— Куда вы идете?

— В ту сторону, — бросил отец Хорен.

— Там вы не пройдете, это армянский квартал, все улицы запружены.

— Как запружены?

— Идите… Сами увидите.

И мусульманин торопливо ушел.

В самом деле, первая же улица, которой они достигли, была забаррикадирована армянами. Друг на друга были нагромождены телеги, плуги, всевозможная домашняя утварь, ящики, бочки.

— Здесь невозможно пройти, пойдем по другой улице, — сказал отец Хорен.

— Почему? Ведь это же армяне, — сказала Сара. — Они нам ничего не сделают!

— Пока армяне поймут, кто мы такие, в нас будет разряжено сотни ружей.

Беглецы повернули на соседнюю улицу.

— Быстро же они подготовились! — Сара была в восторге.

— Оружие придаст человеку смелости, — заметил отец Хорен. — Мы им дали оружие и сразу получили отличных бойцов.

— Неужели армяне умеют хорошо сражаться? — спросила Зубейда.

— Армяне такие же люди, как и все остальные, ханум, — ответил отец Хорен. — Дайте человеку глаза, и он сам найдет путь…

XXIII

В то самое время, когда огонь пожирал все вокруг, когда с грохотом обваливались великолепные сооружения замка, а люди боролись с пожаром, когда наши беглецы выбирались из сада, — в это время в центре просторного дворцового двора перед разгневанным ханом стоял его визирь. Отблески пламени освещали лица двух владык страны.

Чуть поодаль, не смея приблизиться, столпились придворные. В минуты гнева хан бывал так же страшен, как этот огонь, пожирающий дома. Один из приближенных отдавал распоряжения толпе, другие ждали приказов хана.

— Пожар — дело рук христиан, визирь, — заговорил наконец хан.

— Верно, господин, — ответил визирь.

— Христиан, проживающих в нашей крепости.

— Я с тобой согласен, — подтвердил визирь.

— Сию же минуту я велю перебить их, как собак!

— Слишком поздно, — проговорил визирь.

— Почему?

— Неужели не слышишь барабанной дроби?

— Слышу. Но что это значит?

— То барабанщики Давида Бека. Враг вступает в крепость.

Хаи побледнел.

— Враг вступает в крепость! — повторил он с тем смехом, который в минуты гнева заменяет слезы. — Где же в таком случае мое войско? Где военачальники, долг которых — защищать крепость?

— Одни сбежали, другие тушат пожар. Неприятель устроил в нашем городе пожар, чтобы отвлечь внимание, и тем временем ворвался в крепость.

— Как же быть? — в отчаянии произнес хан.

— Я бы с твоего позволения подумал о перемирии.

— Ни за что!

— Так можно было бы спасти тысячи жизней.

— Лучше всем им погибнуть вместе со мной, чем склониться перед гяуром. Разве тебе неведом символ нашей веры, визирь, — не склоняться перед иноверцем? Мусульманин или властвует, или умирает

Тут во двор хлынула вооруженная толпа под предводительством главного муллы, шедшего с саблей наголо. Впереди него шествовали два чавуша^[162][163] со знаменами. Они читали проповедь:

— Мусульмане! Настал час испытания! Гяуры захватили нашу крепость. Аллах и его пророк повелевают с оружием в руках сопротивляться врагу!

Эти слова разожгли ярость толпы и тысячи голосов произнесли:

— Мы готовы! Мы готовы!

Хан подошел к главному мулле, взял его за руку и сказал:

— Я тоже готов. К велению аллаха и пророка я добавляю и свое повеление: сопротивляться врагу до последней капли крови!

Фанатизм толпы достиг предела: устами муллы, своего духовного представителя, ей приказывал сам бог, а устами хана, своего светского представителя, — пророк.

Неся перед собой духовные знамена, чавуши вышли из дворца, сразу за ними шли главный мулла и хан, а следом — толпа.

Когда дошли до главной площади, хан обратился к мулле:

— Ты, святой отец, веди толпу, а я поведу войска.

— Да, так будет правильно, — ответил главный мулла.

Они расстались.

Главный мулла вместе с народом пошел вперед. Чавуши громко читали проповедь. Толпа сгущалась, каждый мусульманин, взяв свое оружие, присоединялся к ней.

Хан же остался на площади. Когда все удалились, он приказал визирю:

— Прикажи бить в барабаны, сзывать войско.

Пока соберется их войско, мы перейдем в ряды воинства Давида Бека, посмотрим, что же происходит там.

В ту минуту, когда два чавуша обходили улицы города, созывая народ, и провозглашали веление бога и его пророка — в ту же минуту двое глашатаев объявили армянскому войску приказ Бека: «Не жалеть, убивать не щадя»

Всего за несколько часов до этих событий неподалеку от расположившегося на берегу Гехвы^[164] войска, на горном плато одиноко сидел человек. Он не отрываясь смотрел на крепость, лишь изредка переводя взгляд на темное ночное небо. Весь его вид выражал крайнее нетерпение, хотя различить что-нибудь во мраке было трудно. Однако то, что он жаждал увидеть, могло ярче всего засверкать именно в темноте. Чтобы как-то убить скуку и ожидание, он время от времени зажигал чубук и затягивался. Он напоминал страстных звездочетов, что проводят ночи напролет без сна в поисках желанной звезды, чтобы совершить свое великое волшебство.

«Никакого толку от этих псаломщиков, — сердито заговорил мужчина сам с собой, — все у них — обряд, действо, таинство…»

«Псаломщиками» он называл священников.

«Хоть в ста водах выкупай, все равно не выведешь из них запаха ладана», — буркнул он.

Кругом были горы, скалы и леса. Мужчина сидел на обломке камня, опершись спиной о ствол могучего векового дуба. В этой позе он походил на большого вурдалака, утоляющего жажду людской кровью. Он сидел здесь с того самого времени, как в войсках Давида Бека было получено тайное письмо из крепости.

Его нетерпение и раздражение достигли предела. Если бы кому-нибудь удалось в эту минуту разглядеть его лицо, он бы испугался: лицо мужчины было очень хмурым. Что же так возмутило его?

По своему характеру эго был добрый, милосердный и тихий человек. Но известно, что такие люди в пылу гнева бушуют, как страшные бури в Тихом океане. Хоть и не часто штормит океан, но уж когда начнет, то кораблекрушение неминуемо.

Его мрачное лицо сразу прояснилось, когда он увидел над крепостью алые сполохи. Они росли, становились ярче и, подобно первым солнечным лучам, осветили окружающие горы. Порой сполохи гасли, словно по ним проходили черные тучи и закрывали собой яркое свечение. И уже з следующую минуту надо всем этим разорвалась в воздухе ракета, и огненные искры посыпались во все стороны

«Наконец-то! — произнес мужчина и встал. — Итак, занавес поднялся, „псаломщик“ появился на сцене».

У подножия горы на берегу реки располагалось войско Давида Бека. Мужчина спустился с горы и направился к палатке мелика Парсадана. Большая часть ополченцев не сомкнула ночью глаз. Мужчина шел и ворчал себе под нос:

«Небось, он и не спит вовсе. Старые дэвы спят раз в семь лет, и семь дней подряд».

Он оказался прав: в шатре старого воина горел свет. Мелик Парсадан сидел один в палатке и читал маленькую книжку. То был Нарек, к которому благочестивый старик питал большую склонность, обращаясь к нему ежедневно по утрам и вечерам.

— Оставь свою книжку, — сказал вошедшим. — Батман-клыч персидского царя принес тебе благую весть.

— Какую? — спросил тот, пряча Нарек за пазуху.

— Наш брадобрей проявил свое лекарское искусство, — со смехом произнес он.

Мелик Парсадан знал, что тер-Аветик проник в крепость под видом цирюльника, но какую еще шутку он выкинул, пока не имел понятия.

— Что он там еще сделал?

— Устроит пожар и пустил ракету.

Морщины на лице набожного старика, всего несколько минут назад читавшего Нарек, разгладились. Он радостно схватил Баиндура за руку и сказал:

— Спасибо, князь, спасибо! Весть и в самом деле благая. Ты видел пожар своими глазами?

— Да, да, своими, не чужими же, — ответил князь Баиндур. — Всю ночь не спал. Сидел на вершине утеса, как черный ворон, и считал минуты, когда взлетит эта проклятая ракета.

— Благодарю тебя, господи! — воскликнул старый мелик и перекрестился.

— Кроме господа бога надо благодарить и тер-Аветика, он здорово облегчил нашу задачу. По правде говоря, несколько минут назад я был так зол на него, что под горячую руку отрезал бы ему бороду. Но теперь я его прощаю, хоть он и заставил себя долго ждать. Если увижу, с радостью поцелую его в бороду.

Добродушная улыбка тронула губы старого мелика:

— Тер-Аветик — замечательный человек, — сказал он.

— Только жаль, что поп. Если бы он не был вашим зятем, я бы вынудил его отказаться от сана. Но вы ведь всем родом влюблены в попов и в Нарек, — заметил князь

Старый полководец звал, что подобные байки Баиндур может рассказывать до бесконечности, и потому перешел к делу:

— Ну как, будем ждать остальных?

— Кого ждать? — спросил Баиндур. — Ждать нечего, у всех есть пара глаз, они тоже увидели пожар и ракету, так что знают, что им делать.

— Это верно, военачальникам Бека известен сигнал атаки. Но вот в чем вопрос: кто первый войдет в крепость?

— Мы войдем, — в голосе князя Баиндура прозвучала гордость. — Мы будем первыми. Наши части стоят у самого подкопа. Иначе и быть не может. Мы закрываем им дорогу. К тому же батман-клыч персидского царя скорее лишится руки, чем позволит обойти себя.

Старый мелик тоже знал, что они будут первыми. Верхнее течениеАлидзора занял Мхитар спарапет, а Давид Бек и архиепископ Нерсес — нижнее. Сами же они находились у переправы через Гехву, как раз против подкопа, прорытого под крепостной стеной.

— Не мог бы ты вызвать сюда Арабо? — спросил Баиндур.

Так называл Баиндур военачальника Автандила за его смуглую кожу. Прозвище вскоре закрепилось за ним.

Мелик Парсадан послал телохранителя за Автандилом. Когда молодей военачальник явился, его темное красивое лицо сняло от восторга. Он уже все знал. Но старый мелик счел за должное известить его:

— Настал тот радостный час, которого мы ждали с таким нетерпением. В крепости все готово. Пора перейти к действиям. Надо пройти через подкоп о существовании его вы уже знаете. Проделать это нужно тихо и спокойно. От нашего благоразумия зависит исход дела, — сказал мелик Парсадан.

Баиндур, нетерпеливый по натуре, прервал старика:

— Из-за этого-то «благоразумия» да всяких там проповедей и поседели черные волосы батман-клыча персидского царя. Только сумасшедший не знает, что нельзя нам сейчас шуметь. Разве вор, забираясь ночью в дом спящего горожанина, входит туда с барабанным боем? Оставим это. У меня к тебе просьба, мелик, разреши мне с моими людьми первым воспользоваться этим проходом. Пусть это будет наградой за добрую весть, которую я принес.

Мелик Парсадан был очень высокого мнения об отваге Баиндура, но отнюдь не об осторожности его. В сражениях князь зачастую вел себя как Кёроглы^[165], не глядя по сторонам, разил налево и направо, бросаясь, словно молния, на врага. Поэтому мелик Парсадан осторожно заметил:

— Насколько я знаю, ты не очень-то знаком с планировкой крепости.

— Она так хорошо освещена, что даже слепому нетрудно все разглядеть.

— Чем же она освещена?

— Пожаром. Вот, гляди сам, — с этими словами князь Бапп-дур поднял полог шатра…

Они посмотрели в сторону крепости. На окружающих горах полыхали отблески пожара.

— Пошли бог долгой жизни тер-Аветику, — продолжал Баиндур, все еще держа край полога. — Видишь, какой он фейерверк устроил в нашу честь?

Военный совет дал Баиндуру разрешение первым вступить в крепость. Князя все любили и не захотели лишать его такой радости. Баиндур поблагодарил и удалился…

Вернувшись к своему войску, Баиндур дал приказ немедленно выступать. В долгих приготовлениях не было необходимости: каждый знал, что ему делать. Люди уже давно были готовы. Князь только счел необходимым польстить их самолюбию и сообщил, что военный совет удостоил их чести первыми вступить в крепость Зеву.

— Мы должны высоко ценить оказанную нам честь, — сказал он, — и я надеюсь, вы докажете, что заслужили это право.

Затем в своей обычной шутливой манере обратился к воинам:

— У кого из вас буйволиная сила сочетается с сатанинской ловкостью?

Из шеренги шагнуло вперед десятка два мужчин. Баиндур показал на маленькие пушки — замбураки:

— Нам предстоит одолеть труднейшие непроходимые места, доступные разве что четвероногим. А вот перебросить эти пушки вынуждены двуногие. Придется вам тащить их с собой: нам они сильно пригодятся там, — он показал рукой на крепость.

— Перенесем на своих плечах, — ответили смельчаки, и двадцать сильных мужчин потащили пушки, которые несколько дней назад они отняли у персов. Всего их было три.

Князь пошел вперед, приказав воинам следовать за собой.

Дорога, если можно так назвать узкую тропинку, шла вдоль правого берега Гехвы. С одной стороны — река, с другой — лесистая гора. Надо было обойти ее. Тропинка, вьющаяся среди деревьев, колючих зарослей и кустов ежевики, была такой узкой, что по ней мог пройти только один человек. Приходилось саблей прорубать себе путь, кое-где и вовсе теряющийся в кустах. Взял на себя эту роль сам князь Баиндур. Знаменитой саблей весом в один батман, подаренной ему персидским шахом, он прокладывал всем путь. Князь шел впереди, а за ним, подобно каравану верблюдов, следовали воины. Было тихо, не слышалось даже шуршания одежды, которая цеплялась за колючки, потому что поход совершался в то время дня, когда в этих местах из ущелья свирепо дует ветер, своим завыванием заглушая все прочие звуки. У самой крепости была огромная клинообразная скала. Воодушевление воинов было так велико, что им показалась нипочем крутая скалистая тропа. Взбираться на неe им помогали растущие на камнях деревья и кусты, цепляясь за которые они карабкались вверх.

Когда добрались до крепостной стены, Баиндур приказал вызвать юношу, который доставил им через подкоп письмо, вложенное в грецкий орех.

— Как звать тебя, парень? — спросил князь Баиндур.

— Казар.

— Если бы вдруг оказалось, что Назар^[166], я бы приказал отрубить тебе голову.

Юноша оробел при этом странном замечании князя.

— Ну, ступай вперед, покажи там ту дыру, что прорыта под стеной…

Парень понял, что речь идет о подкопе, молча прошел вперед и повел князя за собой. Чтобы добраться до прохода, надо было обойти стену. Отблески пожара распространяли вокруг достаточно света, но в дебрях этого леса даже днем нетрудно было пройти незамеченным. Здесь царил вечный мрак. И военный талант тер-Австика избрал именно это место для подкопа.

— Вот здесь, — показал парень, остановившись.

— Ты уже свое дело сделал, теперь очередь за мной, — сказал Баиндур. — А ну-ка, отойди.

Вход так естественно закрывали мох и свежая трава, что он ничем не выделялся на поверхности горы, тем более, что вырытую землю сбросили в реку.

Князь Баиндур сгреб руками траву и мох, и перед воинами предстал зев отверстия. Князь перекрестился и ступил внутрь. Остальные последовали его примеру…

— Наклоните головы, ребята, сверху осыпается земля! — крикнул Баиндур.

Потом пробормотал себе под нос:

— Эти попы так привыкли хоронить, что даже прорытый ими подземный ход смахивает на могилу.

Он ощупью шел вперед, остальные осторожно пробирались вслед, точно кроты в своих подземных жилищах.

Через некоторое время, выйдя из прохода на свет божий, Баиндур и его воины наткнулись на каких-то людей.

— Ого, нам только этого не хватало! — решив, что это персы, обратился к своим Баиндур: — Готовься, ребята!

— Спокойно, это мы! — заговорил кто-то из группы, и тер-Аветик вышел вперед.

Они с Баиндуром обнялись и поцеловались.

— Ну что, неплохо я все устроил? — спросил тер-Аветик.

— Когда поп становится воином, тогда и сам черт поджимает хвост, — ответил Баиндур со смехом. Потом продолжил, стараясь говорить серьезно: — Здорово ты все устроил. Однако хвастать пока рано. Ты лучше скажи, как обстоят дела в крепости, но не тяни, покороче, нет у меня терпения выслушивать всякие речи.

Священник начал свой краткий отчет:

— Ну, надеюсь, ты видишь, в каком состоянии дворец?

— Это я вижу, расскажи о том, чего не видно.

— Захвачен оружейный склад, — продолжал тер-Аветик, — местные армяне вооружены, армянские улицы забаррикадированы. Они не позволят магометанам учинить расправу над их семьями.

— А что делает хан?

— Готовится к сопротивлению. А главный мулла ведет народ.

Последнее сообщение озадачило князя Баиндура:

— Когда в бой вступает духовенство, дело принимает серьезный оборот.

— Не беда, — ответил тер-Аветик, — предоставь лучше одному духовному лицу справиться с другим духовным лицом.

— То есть, тебе?

— Да, мне.

Пока они были заняты этим разговором, отряд Баиндура уже успел выйти из прохода.

— Знаешь, что нужно теперь сделать, батюшка? — спросил Баиндур. — Подкоп очень узкий, слишком много времени понадобится бойцам мелика Парсадана и Автандила пройти его. Лучше сделать в крепостной стене пролом, чтобы сразу впустить всех.

— Что ж, сейчас распоряжусь, — ответил тер-Аветик. — Лопаты и заступы тех, кто делал подкоп, еще валяются тут.

Воины принялись за дело. Камень и известь, скрепленные мастерскими руками, были тверды, как металл, но под неистовым напором крошились и осыпались на землю.

— Забыл спросить, — обратился к священнику Баиндур, — где же князь Степанос, отец Хорен и Бали?

— Шаумян и Бали собираются повести местных армян, отец же Хорен занят иным делом.

— Каким еще делом?

— Ему предстоит освободить из ханского гарема одну женщину.

— Остроумно, ничего не скажешь, — поручить освобождение женщины монаху!

— Эта женщина и особенно ее служанка очень помогли нам.

— А она хорошенькая?

— Я ее не видел.

— Ну что ж, я узнал у тебя все, что хотел узнать, — сказал Баиндур. — Мне остается лишь передать тебе приказ Бека.

— Я слушаю.

— Приказ такой: «Не жалеть, не щадить врага».

— Я бы сделал это и без приказа.

— Вот и прекрасно, батюшка. Истинный крест, ты мужчина что надо, не знал я этого! Дай-ка поцелую твою руку!

Зная шуточки князя Баиндура, тер-Аветик спрятал руки за спину.

Подкоп был прорыт в почти незаселенной части крепости. Здесь в основном находились развалины старинных строений. Разрушенная церковь свидетельствовала, что некогда в этом месте был целый армянский квартал. Когда и из-за чего армяне покинули свои жилища — никто не знал. В развалинах могли укрыться тысячи бойцов. В этом смысле тер-Аветик избрал действительно наиболее уязвимое место в крепости Зеву, чтобы нанести удар.

Издали донеслись шум, крики, ружейная пальба.

— Что там происходит? — спросил Баиндур у тер-Аветика.

— Наверное, магометане напали на армянский квартал, — ответил тот, внимательно прислушиваясь к звукам. — Да, так и есть. Перед тем как напасть, они любят издавать дикие вопли.

— А армяне смогут сопротивляться?

— Долго, конечно, нет, но продержатся, пока мы подоспеем.

— Так чего же мы ждем? — спросил князь.

— Мы ждем мелика Парсадана и Автандила.

— Пока Шушан оденется и обедня кончится^[167], — ответил Баиндур. — Пока они придут, персы могут перебить всех армян.

— Прикажи, князь, бить в барабаны — ответим на их крики барабанным боем, это здорово их напугает.

— Нам это ни к чему. Эти штучки я получше тебя знаю, батюшка. Перед тем как убивать медведя, охотник старается не испугать зверя. Внезапный удар всегда страшнее.

И Баиндур приказал выкатить пушки.

— Эти пушки очень удобно применять на многолюдных улицах, не так ли, батюшка? — князь Баиндур погладил пушку по стволу, словно влюбленный, ласкающий свою возлюбленную. — Просто здорово, они косят, как хорошо наточенная коса густую траву.

Пока они занимались пушками, подоспели мелик Парсадан и Автандил со своими отрядами. Они спокойно прошли через пролом в крепостной стене.

Старый военачальник очень обрадовался, увидев тер-Аветика живым и невредимым. Священник приходился ему зятем.

— Молодец, — мелик Парсадан обнял тер-Аветика, — ты не подвел меня перед Беком и преосвященным Нерсесом.

Баиндур, не переносивший нежных сцен, тотчас же прервал его:

— Цыплят по осени считают. Рановато рассыпаться в благодарностях. Поглядим еще, чем кончится эта заварушка. Слышите крики персов? Они же обстреливают армянский квартал!

Крики сейчас звучали бешено, яростно, но ружейная пальба то раздавалась, то прекращалась. Мелик Парсадан внимательно прислушался. Уши его так привыкли ловить подобные звуки, что почти заменяли ему глаза.

Во время боя старый воин бывал так же хладнокровен и нетороплив, как в те минуты, когда поглощенно читал Нарек.

Доносились какие-то глухие раскаты, более похожие на пушечную пальбу. Мелик Парсадан стал еще внимательнее прислушиваться

— Ты ошибаешься, князь, — сказал он, — это вовсе не персы, это наши поливают их огнем.

— Наши, то есть кто?

— Мхитар спарапет с верховьев Алидзора, а Давид Бек с низовьев.

— Сам черт не отличит орудийные залпы христиан от орудийных залпов мусульман, — ворчливо заметил князь Баиндур.

— Это под силу даже человеку, — улыбаясь ответил старый вояка, — достаточно для этого постоянно жить в Сюнике и иметь уши сюнийца. Надо знать расположение и характер гор, и тогда легко догадаться, как распространяется каждый звук и как он отражается. Прислушайся хорошенько, князь, — грохот раздается с наружной стороны крепости, но нам кажется, будто изнутри.

— Так значит, Давид Бек и Мхитар спарапет атаковали, не предупредив нас?

— Они мне дали знать.

— Когда?

— Через несколько минут после того, как ты расстался со мной и направился к подкопу.

— А они знают о нашем продвижении?

— Конечно. Я передал сведения через их же гонцов.

— Теперь понимаю, отчего уши жителей Сюника устроены иначе, чем у простых смертных, — насмешливо заметил князь Баиндур. — И все же окапываться в этих развалинах нет смысла, поспешим, если не хотим, чтобы квартал несчастных армян тоже обратился в руины. Бек и Мхитар спарапет так легко в крепость не войдут. Надо им помочь и открыть ворота.

Затем были отданы распоряжения кому куда идти. Войско разделилось нa три части — одной должен был руководить Автандил с тер-Аветиком, другой — мелик Парсадан, третьей — князь Баиндур.

XXV

Зеву (Гехи) была одной из множества крепостей царей Багац. Два последних невезучих властелина этого рода — братья Григор и Смбат — не имели наследников. У Григора была лишь дочь по имени Катá. Чтобы его трон не пустовал, Григор отдал дочь за юного Гасана из княжеского рода Джалалянов, владельцев Хачена, и посадил зятя на престол царей Багац.(1) Вскоре оба брата умерли, не увидев гибели своей страны.^[168]

В те времена на Востоке усилились монголы. И подобно мощным ливневым потокам устремились во все стороны, У молодого Гасана Джалаляна не хватило мужества устоять перед их нашествием. Он бросил на произвол судьбы города и замки своей страны и чтобы спасти собственную шкуру, забрал семью и уехал в родовую вотчину — Хачен… Грозному царству титана Андока положил конец трусливый пигмей — Гасан.^[169]

В дальнейшем Зеву, как и остальные крепости Кафана, попеременно попадала под власть то персов, то арабов, то турок. И армяне стали покидать свои земли… Их постепенно заселили магометане.

В описываемое время в Зеву насчитывалось около пяти тысяч жителей, армян было уже совсем немного.

Прослышав о походе Давида Бека на Зеву, Асламаз-Кули-хан собрал в крепости и турецкое население окрестных деревень, так что во время осады здесь было довольно много магометан.

Два обстоятельства могут придать храбрости мусульманину, заставить его воевать — жажда наживы и религиозный фанатизм. Другие идеалы ему чужды. И об одном, и о другом позаботились в осажденной крепости. Хан дал право грабить и убивать соседей армян, а главный мулла в качестве вознаграждения за это обещал им магометов рай…

Вот почему, когда Асламаз-Кули велел визирю бить в барабаны, за несколько минут перед объятым пламенем дворцом собрались все ханские воины, до того пребывавшие в совершенной растерянности и отчаянии. Они почувствовали уверенность и прилив сил, услышав ободряющий призыв хана. Когда же главный мулла устами своих чавушей сообщил повеление аллаха и его пророка, толпа впала в экстаз. Мусульмане как один человек поднялись, чтобы сражаться против неверных.

Сообщенные визирем вести хан счел слишком безнадежными и, не желая верить им, спросил у командующего армией:

— Агбар, сколько, по-твоему, воинов у Давида Бека?

— Да будет здоров мой господин, сколько может быть воинов у гяура? Самое большее несколько сот человек. Но дело не в количестве — пусть даже их будет несколько тысяч или десятки тысяч. Стоит ли пугаться мух?

Тираны привыкают к лести и если даже понимают, что им преподносят ложь, все же любят ее выслушивать. Это порок, похожий на курение опиума или алкоголизм — зная, как они вредны, люди все же продолжают предаваться нм.

— Значит, мы обязательно победим?

— Какие могут быть сомнения? — ответил военачальник Агбар с презрительной усмешкой. — Пусть только мой господин прикажет своему слуге, и он увидит, как поступит Агбар с неверными.

— Слава тебе, Агбар, — сказал хан удовлетворенно. — Я щедро вознагражу тебя за отвагу.

Визирь лишь посмеивался про себя, слушая этот разговор. А кичливый Агбар все более воодушевлял легковерного хана:

— Мой господин, от мощи твоей сабли сотрясаются горы и от края до края волнуются моря. Какой смертный посмеет не склониться перед твоим могуществом?

Вооруженная толпа на площади все росла. К ней присоединялись даже те, у кого не имелось оружия. Тогда хан приказал визирю открыть двери складов и раздать людям оружие.

— Там уже ничего нет, — ответил визирь.

— Как нет? — в ярости спросил хан.

— Наше оружие теперь в руках врага, — холодно проговорил визирь.

— Что-о?!

— Да, они выкрали его у нас.

— Ты все знаешь, визирь, только сообщаешь слишком поздно. Что это значит?

— Это значит, что неприятель — хоть Агбар и сравнивает его с мухами, — очень хитер и ловок, и мы не успеваем предугадать его ходы. Мы спохватываемся, когда дело уже сделано.

Агбар, имевший с визирем старую вражду, воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты:

— По-моему, визирь вполне мог бы предвидеть действия врага, если бы не закрывал на все глаза и не позволял врагу поступать как ему вздумается. В этом случае, конечно, и муха сможет кое-что сделать.

— Ты клеветник, Агбар, — сказал визирь.

— А ты изменник, визирь, — ответил Агбар.

Два видных государственных мужа — визирь и командующий войсками — принялись пререкаться. И это происходило на площади в ту минуту, когда, с одной стороны, горел замок, а с другой — все усиливалась орудийная пальба врага. Хан принял сторону Агбара и велел своим телохранителям увести визиря:

— Арестовать, а утром прямо на этой площади обезглавить его.

Радости командующего Агбара не было предела, он победил давнишнего врага.

А визирь про себя подумал: «Если только ты доживешь до утра…»

Потом Асламаз-Кули обратился к льстецу и клеветнику:

— С этой минуты, Агбар, я назначаю тебя визирем. Но ты будешь исполнять и обязанности командующего.

Агбар угодливо поклонился в пояс:

— Я предан своему господину душой и телом и буду действовать во славу его и стараться ради его величия.

Новый визирь стал наводить порядок в войсках. Если у кого было лишнее оружие, он передавал его невооруженным. Через несколько минут полки были сформированы и над ними поставлены начальники.

Барабанный бой противника утих, его сменила усилившаяся орудийная пальба. Город осыпали огнем. Хан вынужден был покинуть дворец и выйти на улицы города, то есть попасть из огня да в полымя. Видимо, он совершенно забыл, что оставляет гореть в языках пламени своих многочисленных жен и детей…

Асламаз-Кули воззвал к аллаху и его великому пророку и дал приказ войску перейти в наступление.

Невежественный во всех других вопросах, в военном деле хан был весьма искусен. Он заметил, что вражеские орудия бьют из разных мест — как изнутри крепости, так и снаружи. Поэтому он разделил свои силы на несколько частей и послал по разным направлениям. А сам с телохранителями и небольшой свитой стал следить за общим ходом военных действий.

Весь город застилал пороховой дым. Этот бедственный вечер напоминал один из торжественных вечеров чарчамбе^[170][171], когда повсюду — во дворцах и в хижинах — зажигается огонь и палят из ружей.

Чернь во главе с главным муллой уже напала на армянский квартал. У персов не было пушек, вооружены они были ружьями, пистолетами и кинжалами.

Хан со своей свитой прежде всего направился к ним, посмотреть, как действует народ. Бой здесь принял одно из своих самых устрашающих обличий. В те времена города еще не освещались, черные дела совершались во тьме ночной. Улицы озарялись светом лишь на миг, когда пушки изрыгали огонь, унося сотни жизней…

Сильный ветер, свирепствовавший уже несколько часов, сейчас стих. При виде людского варварства он умерил свой пыл.

Среди ханской свиты находился один из его ближайших родственников, некий Гаджи Фарадж. Заметив, что Асламаз-Кули смело бросается вперед, он предупредил его:

— Хан, ты напрасно идешь в это пекло.

— Хочу увидеть бой вблизи, — ответил хан, не обратив внимания на слова родственника.

— Ближе подойти невозможно, ты опрометчиво подвергаешь свою жизнь опасности. Вот отсюда лучше можно увидеть.

И он показал на огромную кучу мусора, образовавшуюся не за один день. Сюда, видимо, выбрасывались нечистоты со всей крепости.

Странные шутки шутит иногда жизнь, грубейшая реальность вдруг дает повод для философских обобщений. Рядом с богатым дворцом хана неожиданно вырастает куча мусора. Прямо напротив роскошных залов жмутся жалкие лачуги, где ютится нищета. Единицы наслаждаются жизнью, а тысячи страдают. Это точная картина Востока и восточной власти — несоизмеримое противоречие между тиранией и рабством.

События выманили деспота из его великолепного дворца и поставили на гору мусора. Любопытная игра случая… Со своего возвышения он смотрел теперь, как воюет, проливает кровь народ. Но за кого? За того, кто его угнетал, порабощал. В этом заключается самая большая глупость толпы…

Небольшое меньшинство протестует против насилия, а темное большинство старается задушить этот протест. Зачем? Чтобы сохранить власть тирана, чтобы монарх мог еще сильнее давить, угнетать, сосать кровь своих рабов…

— Смотри, хан, — показал Гаджи Фарадж на совершающиеся варварства. — Наши хотят пробиться, но улица забаррикадирована. С той стороны стреляют армяне. И с крыш тоже. Посмотри на этих бесстыжих женщин, как они помогают своим мужьям! Они заряжают ружья и передают мужчинам, чтобы те стреляли. Кто дал им столько оружия?

Хан ничего не ответил.

— Погляди, хан, — радостно сказал Гаджи Фарадж и продолжал восторженно: — Наши опрокинули баррикаду!.. Прошли… Армяне отступают! О, жалкие!.. Они снова остановились… Укрылись за другой баррикадой… а теперь вновь защищаются…

Вдруг раздался глухой рокот, за которым последовали панические крики. Испуганная толпа мусульман с возгласами отчаяния бросилась бежать из армянского квартала.

— Уйдем отсюда! — воскликнул не менее испуганный родственник хана.

— Что там произошло? — спросил Асламаз-Кули, не трогаясь с места.

— Кто знает? Наши бегут. Уйдем, если не хотим быть раздавленными под ногами взбесившихся беглецов.

— Но что же случилось? — снова спросил хан.

— Разве не видишь? — ответил телохранитель,

— Ничего не вижу.

И в самом деле, хан не видел ничего. Гнев и волнение словно лишили его зрения. Он только слышал дикие, отчаянные вопли.

— На нас движется войско армян, — сказал телохранитель. — В наших стреляют из пушек, и они бегут.

— Но откуда взялись здесь вражеские войска? — спросил хан, не веря своим ушам.

— Один бог ведает, — ответил телохранитель. — Когда он гневается на людей, он и из-под земли изрыгает огонь, и со звезд…

Хан решил спуститься со своего возвышения. Им овладело чувство, похожее на робость, его не знающее страха сердце сильно забилось.

Объятая ужасом толпа убегала, точно подхваченная ураганом. Внезапно она остановилась, словно что-то преградило ей путь.

— Почему они стали? Видно, решили оказать сопротивление…

— Нет, в другом конце улицы тоже показался враг… Он перерезал им путь… Наши теперь меж двух огней. Враг и сзади и спереди. Они не знают, в какую сторону бежать…

Пушки били уже с более близкого расстояния. При каждом залпе освещался довольно большой участок улицы. В этом страшном свете хан различил горы трупов, видел, как люди падают друг на друга, словно подрубленные деревья.

— Ах, сколько народу полегло! — трагическим голосом воскликнул хан. — И как проникли в крепость эти неверные?..

Никто ему не ответил, потому что никто и не знал этого.

— Теперь люди убегают по крышам, — заметил один из телохранителей

— Как им удается забираться на крыши? — спросил хан,

— Там стены домов со стороны улицы низкие.

Из пушек стреляли воины князя Баиндура, а с противоположной стороны нападал отряд военачальника Автандила.

— Поспешим! — воскликнул хан. — Надо повернуть сюда наших воинов! Неверные вскоре сровняют с землей всю крепость!..

Пожар полыхал все сильнее, жители не знали, куда им прятаться.

Хан и его телохранители выбрали одну из темных и пустынных улиц и бросились бежать, чтобы позвать войско на помощь. Воины хана в это время сражались в другой части крепости.

В полутьме до ушей хана дошел какой-то разговор, и он замедлил шаги:

— Пусть он будет проклят, этот хан, — произнес женский голос, — если не мог справиться с врагом, зачем бросил нас в это пекло?

В сердце хана словно вонзили кинжал.

— Мама, — сказал детский голосок, — возьми меня на ручки, я устал

— Как мне поднять тебя, сынок? — отвечала мать. — У меня на руках твоя маленькая сестренка.

— Тогда посади на плечо, я больше не могу идти.

— У меня на плече уже сидит твой братик…

— Мама, я немного присяду здесь…

— Здесь неудобно, сынок, пройдем еще немножко, и там отдохнем.

— Почему здесь неудобно, а, мам?

— Здесь темно, мой милый…

— Мне страшно, мама, а вдруг они придут…

— Кто, родной?

— Те люди, что избивали моего отца. Отчего упал папа, а, мам?

Отчаявшаяся мать и несчастная супруга ничего не ответила. Они ушли, исчезли во мраке. Асламаз-Кули уже не слышал продолжения их разговора.

«Пусть будет проклят этот хан», — вспоминал он слова женщины, и они были страшнее, чем огонь, которым поливал его враг.

По темной шумной улице он вышел на площадь. Здесь в растерянности бегали какие-то люди. На площадь выходило несколько улиц. Хан не знал, какую выбрать.

— Посмотри назад, хан, — сказал один из телохранителей, — горит весь низинный квартал.

Хан обернулся и ничего не ответил.

— Эти люди бегут оттуда, — добавил телохранитель. — Видишь, многие тащат свой скарб.

— Куда же они идут?

— Похоже, и сами не знают…

Хан и его люди выбрали наугад одну из улиц и пошли по ней. Вдруг навстречу им вышел вражеский отряд. Армяне были так близко, что хан слышал их голоса.

Хан повернул назад. Но пройдя несколько шагов, заметил, что остался один. Телохранители либо спасали свои шкуры, либо встретившись с врагом лицом к лицу, растерялись и упустили из виду своего хозяина. Последнее казалось более вероятным. Итак, он один. Один в собственной крепости, среди собственного народа. Никто не обращал на него никакого внимания. Только теперь его охватил дикий страх. Но у него хватило силы воли не потерять окончательно голову.

Он вошел в узкий переулок. Надо было избежать вторичной встречи с врагом. Отовсюду слышались горестные вопли, жалобы о пощаде. Люди потеряли почву под ногами, не зная, что делать, куда бежать… Хан слышал плач и рыданья своего народа и проходил мимо…

Идти узким переулочком было очень трудно, то спереди, то сзади его толкали люди и с руганью проносились дальше. Вдруг кто-то с такой силой налетел на него, что они буквально столкнулись лбами.

— Ты что, ослеп? Не видишь, куда прешь?

Владыка города ни слова не сказал в ответ.

Это были те самые рабы, что, завидев лишь его тень, склонялись до земли и сто раз били поясные поклоны. Теперь они смели касаться его головы… Судьба порой играет с нами злые шутки…

Узкий переулок вывел его на более широкую улицу. Толпа запрудила ее. Люди были вооружены.

— Наши отступили!.. Сломились! — кричали в толпе.

— Как это сломились? — спросил хан, остановив одного из кричащих.

— Сломились, и все, — ответил тот, с трудом переводя дыхание. — Враги атаковали крепостные ворота снаружи, наши пытались остановить их, но они одолели, повалили ворота и вошли в город.

— Какие ворота?

— Железные.

Все ворота крепости были железные. Но речь шла о тех, что открывались прямо в сторону армии Мхитара спарапета. Значит, именно спарапет и проник в Зеву.

— А дальше? Что было дальше? — спросил хан.

— Да не знаю, — ответил человек, — я-то убежал.

— Ты воин?

— А то кто же?

Хан уже понял, что все бегущие — его воины. Он хотел было остановить их, сказать, кто он, и высочайшим повелением повернуть их назад, заставить сражаться до последней капли крови. Но пока он раздумывал, противник вошел в ворота, именуемые «Медовыми дверьми», и стал продвигаться вперед. У некоторых из ворвавшихся в крепость армян были в руках факелы, освещавшие улицу. Из окна какого-то дома открыли по ним стрельбу. Вражеский отряд остановился и через несколько минут от дома не осталось и камня на камне. Трупы жителей оказались погребенными под развалинами.

Полк армян приближался, отблески их факелов играли на бледном лице хана. Он отступил в тень, чтобы его не узнали. Враги прошли мимо. Теперь ему захотелось выйти из укрытия. Но куда идти? Он не был знаком со своим городом, знал лишь несколько прямых улиц, по которым обычно торжественно ездил на охоту из своего дворца. Некоторое время он стоял неподвижно в своем укрытии, боясь встречи с врагом.

Мимо него, спотыкаясь, шли какие-то люди. Он решил, что это ищут его, и отступил еще на шаг в темноту.

— Подожди, Агбар! Дай догнать тебя, — услышат он позади себя.

— Иди быстрей, я не могу остановиться, — отвечал Агбар.

— Я же ранен, помоги… не могу бежать, — умолял первый голос.

Агбар ничего не ответил и быстро исчез за углом.

Хан узнал своего нового визиря и командующего войском.

— Почему он убегает? — спросил хан у человека, который внезапно вырос перед ним, точно привидение.

— Наверное, уж очень его «мухи» допекли, — ответил тот с презрительным смешком.

Хан узнал своего бывшего визиря.

Но разве он не отдал приказа о его аресте? Как же визирь очутился на свободе? И куда сейчас идет? Хан был смущен. Визирь отвернулся от него и подошел к раненому, которому отказался помочь командующий Агбар.

Асламаз-Кули не знал, что и думать. «Визирь не мог не узнать меня, — решил он, — видно, долго искал и наконец нашел… Теперь постарается выдать меня врагу… Ах, как зло издевался он над моей доверчивостью! Его слова о „мухах“ были намеком на мою глупость… когда я принял за чистую монету слова Агбара, сравнившего неприятеля с мухами. Надо бежать!.. Но куда!.. Хоть бы нашелся человек, которому можно было бы открыться… и он бы проводил меня в безопасное место…»

Визирь снова вернулся к хану. Раненый, которому старик вызвался помочь, умер. То был один из самых опытных и смелых военачальников Асламаза-Кули.

— Теперь ты наконец убедился, хан, что наши враги далеко не мухи? — спросил низложенный визирь, остановившись перед ним.

Хан ничего не ответил, его огорчила дерзость старика.

Но визирь нанес и второй удар:

— Надеюсь, ты видел, как убегал твой новый визирь и хвастливый командир армии?

— Видел, — ответил Асламаз-Кули с горечью. — Однако я велел взять тебя под стражу. Как тебе удалось оказаться на свободе? Ты бежал из тюрьмы?

— Нет, я не бежал. Я не из тех, кто бежит. Да, ты приказал взять меня под стражу, но не подумал о том, что тюрьмы у тебя больше нет.

— Как нет?

— Еще до того, как я добрался туда, тюрьма была разрушена… Больше ста твоих узников, в основном армяне, воспользовались осадой крепости, разбили свои кандалы и разнесли стены тюрьмы. И твой приказ остался невыполненным — ведь меня некуда было заключать.

— Почему же мои тюремщики и надзиратели не удержали негодяев?!

— Заключенные их перебили.

После всех бед и огорчений, пережитых за эту ночь несчастным владыкой крепости, эта весть поразила его в самое сердце.

— И, конечно, получив свободу, ты искал случая отомстить арестовавшему тебя человеку? — спросил Асламаз-Кули.

— Отнюдь. Я не мщу тем, кто попал в беду, — ответил визирь с сочувствием. — Напротив я спешил сюда, чтобы помочь. Я тебя долго искал. Когда здесь проходили вражеские войска, я узнал тебя в свете факелов и подошел к тебе.

Сочувствие визиря нанесло самолюбию хана болезненный удар, и он с обычной своей гордыней ответил;

— Благодарю, но я не нуждаюсь в твоей помощи. Скажи только, как у нас обстоят дела?

— Я побывал везде, где шли бои. Надо признать, наши воины сражались храбро. Если бы их безмозглые и трусливые командиры не обратились в бегство, исход сражения мог быть иным.

— Хорошо… Я все понял… — голос хана дрожал от гнева, — а сейчас прошу оставить меня одного.

— Не стану тебе докучать, я и сам спешу.

— Куда именно?

— Я иду к Давиду Беку.

— К Давиду Беку? — спросил хан пораженно. — Какое у тебя дело к этому разбойнику?

— Я хочу пасть ему в ноги и умолять пощадить хотя бы оставшихся в живых.

Спесивый хан, который ни за что бы на свете не позволил себе склонить голову даже перед самим шахом, схватил бывшего визиря за руку и сказал с мольбой:

— Послушай, визирь, если осталась в тебе хоть капля уважения к твоему бывшему владыке, прими его совет и не ходи к этому разбойнику.

— Я и сейчас уважаю тебя, как и раньше — с холодком ответил визирь, — однако спасение жизни сотен и даже тысяч мусульман значит для меня больше, чем твой совет

— Бек не из тех, кого можно разжалобить, зря только унизишься перед ним.

— Это уж предоставь мне, я не боюсь унизиться, я знаю — Давид Бек хоть и бессердечен, но зато великодушен.

— Однако этот позор коснется всех мусульман — просить милосердья у гяура!..

— Наша вера позволяет кое-какие отступления, если обстоятельства вынуждают к этому.

Увидев, что ему не удастся сломить упорство старика, Асламаз-Кули сказал:

— Что ж, делай как знаешь, только обещай, что не предстанешь перед разбойником как мой визирь и не будешь говорить от моего имени.

— Даю слово, что буду действовать как частное лицо.

Визирь ушел.

Хан остался один. Как быть дальше, куда идти? Им овладело отчаяние… «Все погибло, все потеряно, не на что больше надеяться…» — думал он.

В памяти всплыл его дворец, жены, дети. «Нет, нет, надо поторопиться домой, пока враг не завладел ими…»

Хан вышел из своего укрытия. Уже рассветало, небо светлело. Его могут узнать, и он попадет в руки врага.

«Одежда может выдать меня, надо бы сменить ее», — подумал он.

Сделать это не составляло особого труда — улицы были полны трупов. Он подошел к одному и принялся раздевать его. Увидав плеть, которая свисала с кожаного пояса мертвеца, хан понял, что перед ним погонщик мулов, может, даже один из тех, кто работал на него. Но времени для выбора не оставалось, к тому же в этой одежде его труднее будет узнать. Асламаз-Кули снял свое ханское одеяние, отбросил в сторону. Казалось, вместе с платьем куда-то исчезло и его могущество.

Облачившись в новую одежду, он снова выбрал наугад одну из улиц и пошел по ней… Все вокруг вызывало леденящий ужас. В тесных улочках тела живых лежали вперемешку с трупами. Женщины, дети, немощные старцы, не в силах выбраться из мощного людского потока, падали, их растаптывали бегущие. Те, кто спасся от меча, гибли под ногами людей.

Куда же устремлялись эти гонимые бурей неистовые толпы? Забыв обо всем, о доме, семье, детях, люди искали спасения в бегстве, не задумываясь над тем, есть ли в этом выход.

Человеческое варварство и жестокость затеяли игру, которую обычно затевают дети. Кто не видел, как наказывают скорпионов? Составляют круг из горящих углей и кидают в середину ядовитых насекомых. Они принимаются бегать взад-вперед в поисках выхода, но, встречая всюду огонь, возвращаются обратно в круг. Тысячу раз забывая об огне, они пробуют выбраться и вновь натыкаются на огонь. В конце концов отчаявшись и не найдя иного выхода, они вонзают жало в собственное тело, совершая самоубийство.^[172]

Точно таким же было и положение города-крепости, пораженного огнем и мечом противника. Люди в городе сновали взад-вперед, чтобы выбраться из кольца. Но везде натыкались на огонь. Тысячу раз пробегали по одним и тем же улицам, не находили выхода и гибли под ногами подобных себе несчастных.

«Погонщик мулов» прошел по устланной трупами земле, по этой живой мостовой, и вышел на маленькую площадь. Он узнал ее, эту небольшую площадь перед высокой мечетью. У дверей торчало копье с насаженной на нем человеческой головой. Возле копья горело несколько факелов, чтобы голова была видна отовсюду.

— Кто это? — спросил хан у стоящего рядом человека.

— Главный мулла, — ответит тот. — Сейчас всюду ищут хана, чтобы и ему тоже отрубить голову и водрузить рядом. Ах, доведись мне найти его, вот бы награду я себе отхватил!

— Из какого ты племени? — холодно спросил его Асламаз-Кули.

— Я из воинов князя Баиндура. Он обещал сто золотых за голову хана и двести — если его доставят живьем.

Асламаз-Кули без слов покинул своего опасного собеседника и вышел в самые глухие, отдаленные части крепости. Выстроенный на гористых склонах, город почти не имел равнинных мест, особенно в той части, куда направился хан. Он бежал быстро, не оглядываясь. Часто спотыкался на ухабах, падал, скатывался в какие-то ямы и долго лежал без сознания, пока снова не приходил в себя, дрожа вставал и продолжал бежать. Хан был совершенно измотан. Он, который за всю свою жизнь не прошел пешком и сотни шагов, за одну ночь несколько раз обошел свой город, исходил его во всех направлениях. Он хоть и устал, но не чувствовал слабости. Овладевший им страх, душевное потрясение и гнев повергли его в лихорадочное состояние, близкое к безумию. Но подобное болезненное возбуждение порой придает человеку больше сил и энергии, чем у него бывает в спокойном состоянии. Он шел как лунатик, не обращая внимания на препятствия на своем пути, не чувствуя боли, хотя тело его было изранено и истерзано. Угодив в какую-то яму, он долгое время не мог выкарабкаться из нее.

Судьба словно решила предельно унизить его, дать испить до дна чашу страданий, показать ему все его ничтожество. Несколько дней в яме скапливалась вода, теперь она испарилась, и дно было покрыто грязной жижей… Он упал в грязь и долго барахтался в ней, как в мягкой постели, даже не сознавая, где находится. Наконец, пришел в себя и кое-как выбрался из ямы, забыв там шапку. Хан шел с обнаженной головой. Во тьме его сознания и памяти тускло светилась лишь одна точка — гарем…

XXVI

Выбравшись из ямы, хан, спотыкаясь, с трудом побрел дальше. Он находился в полузабытьи, в том бредовом состоянии, когда мысль спит и бодрствует лишь воображение. Все, что он видел, как в фантастическом сне, оставляло на него мгновенное впечатление и тут же забывалось. Он больше не слышал грохота пушек, громких возгласов, воплей объятой ужасом толпы. До его ушей долетали лишь неопределенные, лишенные конкретного смысла звуки, которые исчезали, точно дуновение ветерка. Не замечал он и пожара, охватившего дома и богачей и бедняков, не видел языков пламени, взмывавших к небу огненными змеями… Для него то были только светлые блики, они вспыхивали, как блуждающие огни и, немного посветив, тут же исчезали.

Он вышел к цитадели, как лунатик выходит к желанному месту, ведомый каким-то необъяснимым инстинктом. Вышел во двор дивана, остановился и в глубоком оцепенении смотрел на горящие постройки. С бессмысленной улыбкой на лице он покачал головой и направился к гарему. Здесь были нарушены все гаремные порядки: сторожа не стояли у дверей, евнухи куда-то исчезли, но тем не менее никто не смел войти в гарем из того же укоренившегося страха, из-за которого люди не решаются войти в пустынный храм, если даже дверь его открыта. Армяне пока еще сражались с мусульманским войском и жителями города и еще не добрались до дворца.

Запертые в своих комнатах жены в страшной тревоге ждали рокового конца. Во время войны женщины, особенно мусульманки, меньше подвержены опасности, чем мужчины. Присущие им стыдливость и женственность сдерживают грубость врага. Поэтому жены боялись не столько противника, сколько пожара. Пламя добралось до гарема, несколько комнат уже лизали языки пламени. Жены не получили разрешения покинуть помещения, потому что не было главного евнуха.

Точно привидение, хан пересек двор и вошел в переднюю Зубейды-ханум. Старик Асад со свойственной ему добросовестностью лежал у дверей своей госпожи, подложив под голову набитую соломой подушку и укрывшись вместо одеяла своей накидкой. Хан не заметил его и, проходя, задел ногой. Гаремный страж, вскочив, спросонья нечаянно толкнул хана и тот, не удержавшись нa ногах, упал прямо на него. Два невменяемых человека стали мять друг другу бока и бессмысленно дубасить. Наконец, евнуху Асаду удалось схватить хана за горло, и он закричал что есть мочи: «Вор! Вор! Караул!.. На помощь!»

На его голос никто не отозвался.

Отчаянные вопли евнуха и сильные удары, нанесенные хану, возымели лишь одно действие: Асламаз-Кули очнулся, вышел из оцепенения, в котором так долго находился. Он почувствовал, что старик сжимает ему горло. Резким движением отбросил он евнуха в сторону и гневно произнес:

— Узнавай, болван, своего хозяина!

По зычному голосу старый Асад узнал хана, но в тусклом свете прихожей не заметил заляпанной грязью одежды погонщика мулов.

— Вон отсюда! — приказал хан и прошел в комнату Зубейды.

Испуганный старик только вышел за порог, как вдруг вспомнил о своей подушке и накидке, вернулся, забрал своих неразлучных ночных друзей и поплелся прочь. Старый Асад был охвачен лишь одним чувством — чувством смерти и обреченности. Он вспомнил слова властелина над девушками, сказанные во время бегства Зубейды-ханум: «Хан прикажет заживо сжечь тебя!» Сейчас вина его еще больше усугублялась: он посмел схватить владыку за горло, надавать ему пощечин. Но почему хан прямо на месте же не приказал четвертовать, задушить дерзкого слугу? Вот что удивило евнуха. «Я ведь заслужил такое наказание», — подумал он и, устроившись в другом углу гарема, стал ждать своего конца.

В роскошной, богато обставленной комнате Зубейды-ханум все было по-прежнему. Еще горел светильник, освещая помещение светло-розовым светом, который отражался от желтых плюшевых занавесок. В комнате любимой жены все оставалось на своих местах: мягкие мутаки с золотой бахромой, пестрые ковры, сосуды из серебра и редкого китайского фарфора. Все было на месте, недоставало лишь хозяйки дома.

Владелец крепостивошел к себе домой как преступник, как беглец, не осмеливающийся показаться людям на глаза. Он стоял в грязной одежде погонщика мулов и не решался даже приблизиться к дорогим вещам, которыми был окружен. Он тупо уставился на ложе, где рядом с ним прошлой ночью сидела самая прекрасная и разумная из его жен. Вспомнил ее чудесное лицо, правдивые слова. Здесь, на этой тахте, она словно безжалостная пророчица вещала о судьбе тирана, разъясняла его ложное положение, говорила о семье и супружеской любви. О, как мудры, проницательны были ее речи! Он тогда не понял, а если и понял, гнев, гордость и самолюбие не позволили ему признать справедливость ее слов. Ах, если бы она была сейчас здесь! Хан готов был припасть к ее ногам, целовать их и соглашаться, что он самое жалкое и чудовищное порождение рода человеческого. Но Зубейды-ханум не было, вместо нее он обнял благоуханную подушку, на которой в ту ночь покоилась ее чудесная головка и, спрятав в нее лицо, горько зарыдал…

Какое чувство терзало его, отчего он так страдал? Теперь, когда погибли власть и сила, когда его могущество было растоптано под пятою врага, когда сама жизнь его подвергалась ужасной опасности — он ни о чем так не сожалел, никого не вспоминал с такой тоской, как ту, что так твердо и резко осудила его деспотическою власть в доме и вне его.

Рабыня в течение семи лет, она однажды осмелилась заговорить, сказать правду и сразу же покорила сердце тирана, заслужила его уважение. Сознавал ли он это? Нет, только чувствовал. Чувствовал, что присутствие любимой жены, одно ее слово, улыбка могли исцелить его, утешить во всех его невзгодах. Но ее не было. Потеряв ее, он потерял все…

Он поднял голову с подушки несравненной женщины и в ужасе вскочил с места, как некое недостойное, нечистое существо, не желающее своим прикосновением осквернять святыню. Встал, дико оглянулся вокруг, к чему-то прислушался.

Орудийные залпы раздавались все ближе. Враг подступал к дворцу. Впрочем, что осталось от этого великолепного строения? Все уже пожрал огонь. Пока был цел только гарем — собрание отборных женщин. Все можно было отдать в руки врага, но не это.

А неподалеку, на улице, продолжалось побоище. Скоро враги доберутся и до гарема.

Но здесь не станут убивать, отсюда заберут в плен. Это было гораздо хуже. Трудно было вынести подобное бесчестие. Жены, которых он обнимал, которых бог создал лишь для его наслаждения и радости, станут принадлежать другому, их коснется чужая рука…

Горькая реальность вновь возмутила его душу, всколыхнула чувства. Ему представилось, как его жен, полуголых, босых, связанных веревкой, как скотину, ведут на площадь большого города на продажу. Ему представились его дети — вот они в оборванной одежде бродят по улицам, прося у прохожих милостыню. А сам он с корзиной на плече обходит все двери, жалостно прося, чтобы ему дали вынести мусор или заработать как-нибудь иначе.

Канонада слышалась совсем близко. В гареме поднялся страшный шум. Дрожало все строение. Точно ломали двери.

Дрожащими руками хан взял свечу, несколько секунд простоял неподвижно. От страшной мысли сердце его заколотилось. Он колебался лишь минуту, словно закоренелый злодей, готовящийся совершить величайшее преступление.

«Будь проклят сатана…» — произнес он и направился к двери.

Со свечой в руке он миновал гаремный двор, вошел в маленькую галерею — и оттуда в просторную комнату, ключи от которой держал при себе. Это был его кабинет. Войдя, запер за собой дверь. Подошел к роскошной тахте, на которой обычно восседал. Ногой отодвинул ее, наклонился и нажал на маленькую железную дощечку на полу, которая со скрежетом поднялась вверх. Под ней обнажилась узкая щель, в которой едва мог повернуться ключ. Хан вытащил из кошелька другой ключ, сунул в щель и несколько раз повернул. С пола автоматически поднялась тяжелая железная дверца, и открылся темный проход, в который с трудом мог пролезть человек. Он начал спускаться вниз по узкой лестнице.

Ступеньки вели в длинное сводчатое подземное помещение без окон. Оно было выдолблено в скале и скорее имело вид природной пещеры, чем творения человеческих рук. Здесь хан хранил свои сокровища. Прямо над пещерой находился весь гарем. Но при осаде крепости Асламаз-Кули велел перетащить сюда какие-то мешки. Что в них было, никто не знал. Даже не взглянув на ящики с золотом и серебром, хан подошел к этим мешкам. Поставил свечу на сырую землю и опустился на колени. Лицо его сейчас выражало полную душевную умиротворенность, как у человека, находящегося в ладу со своей совестью. Он обратил к небу мутные глаза и молча прочитал короткую молитву. Потом поднял свечу и хладнокровно поднес к мешку. В ту же секунду подземелье страшно загрохотало, и весь гарем взлетел в воздух…

XXVII

Прошла роковая ночь, ночь пожаров и погромов. Раннее солнце простерло свои веселые лучи над руинами испепеленного Зеву.

Неподалеку от крепости, в стане армянского воинства, в отдалении от всех был разбит шатер. Имел он форму беседки, какие до сих пор еще можно видеть у сюнийских пастушьих племен. Он был сплетен из камыша, потолок обит густым войлоком, который круглым сводом опускался вниз по тонким гибким прутьям^[173].

В шатре сидел преосвященный отец Нерсес, а перед ним стоял на коленях старый визирь Асламаза-Кули-хана.

— Я, преосвященный, обращаюсь к тебе не как визирь и должностное лицо, — заговорил он, — а как простой человек, чье сердце преисполнено горечи и боли. Я уверен, мои мольбы найдут больше отклика у духовного лица, чье призвание — проповедовать милосердие и любовь, совесть и снисхождение к врагу, у человека, которому незнакомы месть, ненависть и зависть. Обращаюсь к тебе как к ученику Христа и проповеднику его учения, того Христа, который говорил: блаженны отверженные, ибо они обретут милосердие. Пощадите нас, преосвященный, ведь лежачего не бьют. Давид Бек послушается твоего совета, помоги мне упросить его прекратить избиение. Наши люди хоть и не вашей веры, все же создания господни. Богу неугодна жестокость, даже по отношению к животным и насекомым.

— Ты красиво говоришь, визирь, — ответил преосвященный отец Нерсес, внимательно выслушав его, — и я рад, что ты так сведущ в религиях и понял суть нашей веры. Но учителю не пристало упрекать своих учеников, следующих его примеру. Тому, что ты называешь жестокостью, мы научились у вас.

— Как это у нас? — спросил визирь.

— Да, у вас, я сейчас объясню. Сделали вы это совершенно бессознательно, не за какой-нибудь год, а в течение многих веков. Не забывай, что в нашей стране вы временные гости, переселенцы. Вы из тех неблагодарных гостей, что убивают хозяев и греются у их очагов. Да, вы совершили убийство. В этой стране жили наши предки. Мы здесь правили, у нас было свое государство. Вы все это уничтожили. На нашей родине не осталось камня, который вы не обагрили бы кровью наших дедов и прадедов, не осталось храма, который не разрушили раз сто. Вы избивали, уничтожали без конца. Из тридцати миллионов населения Армении вы пощадили только пять, да и то для того, чтобы, оставив их голыми и голодными, самим жить их трудом. Вы злое потомство львов, завезенных к нам Чингиз-ханом, Мэнгу-ханом, Гулагу-ханом, Тамерланом и прочими чудовищами. Вы обратили наш край в руины, а Турцию, Монголию и Афганистан заполнили пленными из нашей страны. Если бы я говорил с утра до ночи, и то бы не закончил перечень тех бесчинств, которые творили вы и ваши предки на нашей земле. Вы сгоняли в божьи храмы наших жен, сестер, детей, наших лучших мужчин и предавали огню. Один из ваших предков погубил нашу великолепную столицу Ани^[174] — была такая резня, что по улицам текли кровавые ручьи. Но зверь этим нe насытился: он велел зарезать тысячи грудных младенцев, наполнил пруд их кровью и выкупался в нем чтобы утолить свою злобу. От вашего варварства пострадали не только люди, но и весь наш край. Наша страна была большим цветущим раем, здесь были все блага, дарованные богом. Но вы превратили его в пустыню, подобную тем унылым пустыням Средней Азии, откуда были родом ваши предки. Вы погубили наши богатые города, разрушили деревни, уничтожили архитектуру, ремесла, торговлю и посеяли всюду нищету и голод. Вам, детям пустыни, любо видеть всюду пустыню, безлюдье и смерть. Вам невыносимы цветущая жизнь, безопасность и благоденствие, плодотворная деятельность трудолюбивого народа. Вам правится властвовать над руинами. Все лучшее и ценное вы отняли у нас, оставив нам взамен лишь свою дикость, свою отсталость. И сейчас удивляетесь, что с вами обходятся совершенно так же, как вы с нами на протяжении тысячи лет. Ты признаешь, что вы сами воспитали нас такими, сами научили нас жестокости?

— Признаю… — произнес визирь. — Но разве сын должен страдать за деяния отца?

— Сын не был бы виноват, если бы не действовал совершенно так же, как его деды, — ответил преосвященный Нерсес. — Вы не изменились, вы остались такими же нецивилизованными, дикими, как и тысячу лет назад. Весь мир стал другим, только вы остались прежними.

— Почему вы не просветили нас, если принадлежали к более высокой цивилизации? — спросил визирь.

— Да, это наша вина, — ответил преосвященный Нерсес. — Но чтобы цивилизовать вас, надо было преодолеть одно большое препятствие. Для этого прежде всего нужно было отнять у вас меч и дать вам в руки книгу. На это у нас не хватало сил. Нельзя развить народ, если ты ему подвластен. Учитель должен быть свободным в отношении своих учеников. Мы дадим вам культуру, если только вы станете нашими подданными.

— Это невозможно, — сказал визирь с горькой улыбкой. — Ислам не подчиняется, он властвует, царит…

Заметив, что его последние слева произвели на преосвященного Нерсеса тягостное впечатление, визирь переменил тему:

— Преосвященный, я согласен с тобой, что мы и наши предки были жестоки к вам. Я вполне понимаю причины, заставившие армян поднять на нас меч. Но никогда нe могу считать справедливым, если вы потеряете совесть и милосердие, и великодушие победителя замените жестокостью варвара.

— Я уже сказал, что жестокости мы научились у вас.

— Но это же не подобает христианину! — вскричал визирь. — Я отвечу тебе словами пророка вашей религии: вы обязаны любить своих врагов, благословлять проклинающих вас, делать добро ненавистным вам, обязаны молиться за тех, кто всегда обижает, мучает вас.

Отец Нерсес рассмеялся:

— Все эти заповеди мы выполнили, визирь, больше тысячи лет мы покорно подчинялись им. Но вместо того чтобы победить, мы обрекли себя на гибель. Наши несчастья лишь усугублялись. Мы потеряли все, что имели, и в конце концов стати рабами. Мы думали, что, любя своих врагов, делая добро ненавистным нам, мы смягчим жестокость их нравов и обычаев, искореним в них дикость и за это удостоимся взаимной любви. Но жизнь показала совсем иное. Мы остались верны повелению нашего Спасителя: нас били по левой щеке, мы подставляли правою, у нас требовали рубашку, мы отдавали и кафтан. Но чего мы добились? Мы раздразнили злость и алчность врага, от нашего смирения он обнаглел еще больше. Видя нашу покорность и великодушие, враг стал еще сильнее притеснять и терзать нас. Вот почему нам пришлось образумиться и обращаться со своими врагами так же, как они с нами. Такому отношению вы сами научили нас.

Везирь был растерян.

— Изволь ответить, — продолжал отец Нерсес, — как бы вы поступили с нами, если бы в этом сражении победа оказалась на вашей стороне?

— Мы бы перебили вас.

— Тогда почему осуждаете нас, когда победа на нашей стороне?

— Потому что ваша религия повелевает вам прощение, а наша — убийство и резню.

— Ты снова обращаешься к религии.

— Я же говорю с церковником.

— Да, ты говоришь с церковником, — произнес архиепископ Нерсес, — но не забывай, что этот церковник соединяет в себе качества воина и монаха.

— Я это знаю, — ответил визирь, не теряя хладнокровия, — но предлагаю тебе встречный вопрос: как бы поступил господь бог с греховными Содомом и Гоморрой, если бы нашлось в них хоть несколько праведников?

— Он бы не предал огню эти города, — ответил святейший.

— Я вполне согласен с тобой. Наши предки и мы сами были такими же грешниками, как и злодеи из Содома и Гоморры. Но найдись в крепости Зеву хоть один праведный, честный и милосердный к страдальцам человек — разве ради него вы не пожалели бы остальных?

— Кто же этот человек?

— Тот, кто говорит с тобой.

Отец Нерсес задумался. А визирь продолжал:

— Я тебя не обманываю, преосвященный, я не привык лгать. Ты можешь справиться у проживающих в крепости армян, можешь расспросить крестьян. Я всегда был справедлив к этому народу, потому что мои предки были армянами и в нашей семье еще сохранилось кое-что от их морали. Я как визирь всегда старался смягчить жестокость тирана и насколько возможно ограждал христиан от его бесчинств. И не потому, что втайне почитал христианство, нет, и менее всего потому, что христиане были для нас выгодными подданными, то есть дойными коровами, которых следовало беречь. Я могу фактами подтвердить свои слова, но считаю излишним вспоминать все подряд. Очень часто мое отношение к армянам, мое посредничество вызывали гнев хана. Я дорого расплачивался за это. Не далее как вчера ночью он приказал арестовать меня и обезглавить на площади, если бы ему сопутствовал успех.

Преосвященный Нерсес не знал, верить ли в искренность этого человека. Визирь схватился за подол рясы отца Нерсеса и, обратив к нему умоляющий взор, сказал:

— Прислушайся к моей мольбе. Пусть доброта и великодушие будут вознаграждены, тем самым вы преподадите людям урок милосердия.

— Доброту и великодушие вознаграждать нужно, — ответил преосвященный. — Но прежде чем обещать, что смогу выполнить твою просьбу, визирь, я задам тебе несколько вопросов, надеюсь, ты ответишь откровенно.

— Спрашивай.

— В каких отношениях ты будешь с нами после нашей победы?

— Я останусь вашим непримиримым врагом.

— А какую позицию займешь в отношении армянского народа?

— Постараюсь по-прежнему держать его под нашей пятою.

— А в отношении магометан?

— Буду настраивать их против вас, чтобы они сбросили с себя чужое ярмо. Надеюсь, ты не осудишь во мне эту любовь к моим единоверцам, потому что ты тоже любишь свой народ.

— Я ценю твою искренность, — произнес архиепископ Нерсес, — но минуту назад ты признался, что твои предки были армяне.

— А сам я магометанин и ревнитель нашей веры.

— Никто не отнимает у тебя твоей веры, но по национальности ты армянин.

— В мусульманстве нет национальности: весь ислам составляет одну нацию.

После некоторого раздумья преосвященный Нерсес молвил:

— Ну что ж, я не хочу заставлять тебя изменять своим убеждениям, хотя они неверны и противоестественны. Обещаю помочь тебе и ходатайствовать перед Давидом Беком. Только с условием, что все вы сегодня же оставите занятый нами край.

— Я не могу принять это условие.

— Если Бек услышит такие слова, он прикажет обезглавить тебя.

— Мне все равно, пусть меня казнит, но остальных пощадит.

Пока они беседовали, в другом конце расположения войск показался Давид Бек на белоснежном коне. С одной его стороны ехал верхом Мхитар спарапет, с другой — князь Торос. За ними следовали телохранители. Полководец торжественно направлялся к все еще дымящемуся городу.

— Кто это? — спросил визирь, вглядываясь во всадников.

— Давид Бек, — ответил преосвященный Нерсес. — Наверное, въезжает в крепость, посмотреть, что там делается.

Визирь встал и с горечью произнес:

— Идет смотреть, как убивают и разрушают… и если что упущено, прикажет доделать… В этом и заключается бесконечное ликование и слава победителей — кровью утолять жажду мщения… Но я пойду к нему, брошусь ему в ноги, поцелую прах у ног его коня, умолю, упрошу, чтобы он довольствовался сделанным и прекратил кровопролитие…

— Иди, один ты добьешься большего, — сказал преосвященный Нерсес, — но будь осторожен в словах, не гневи Бека. А я приду следом за тобой, помогу, поддержу.

Визирь ушел. Никогда еще он так не унижался. Умолять гяура, просить у него милосердия — этот позор был ужаснее смерти. Но он пошел на эту жертву, чтобы спасти жизнь своих единоверцев.

«Уксус из вина гораздо крепче… — подумал отец Нерсес, и озабоченное чело его омрачилось. — Этот визирь, как он признался, по рождению армянин… Фанатизм новой веры в соединении с умом армянина… Крайне опасно… Ум армянина, направленный против его народа, приводит к гораздо более гибельным последствиям… Приняв новую веру, армянин становится самым рьяным ее последователем, более страшным для своей нации, чем все заклятые враги. Никто так не вредил нашей родине, как наши единоплеменные изменники. Отчего это? Трудно понять, но, к сожалению, это так…»

Преосвященный Нерсес вышел из палатки и последовал за старым визирем.

Солнце стояло довольно высоко над горизонтом, но в лесистом ущелье не чувствовалось тепла. Влажные предрассветные пары воздуха, поднимаясь над деревьями, местами сгущались, подобно большим кускам ваты, и принимали вид белоснежного тумана. Всюду царили тишина и покой, уже не слышалось звуков ружейной пальбы.

Бек ехал с двумя своими спутниками, не отрывая глаз от крепости. Его суровое лицо выражало не радость победителя или досаду неудовлетворенного человека, а какое-то глубокое раздумье, словно он говорил про себя: «Ладно, все это прекрасно, но что делать дальше?..»

Он обратился к Мхитару спарапету:

— Эта крепость очень утомила нас. Зеву всегда останется на этой дороге как труднораспутываемый узел и большое препятствие… если оставить… Надо ее разрушить…

— Зачем разрушать? — возразил Мхитар спарапет. — Пока она была в руках врага, могла быть препятствием, а теперь, попав в наши руки, будет служить нам.

— Верно. Но я намерен построить новую крепость, далеко отсюда, на более удобной позиции…

Еще не окончив, Бек увидел, что какой-то пожилой человек взял его лошадь под уздцы и сказал:

— Князь, просьба у меня к тебе…

Бек остановил коня. Старик опустился па колени и, протянув к небу руки, со слезами на глазах произнес:

— Бог дарует своим храбрецам победу и поднимает их могущественную длань над народами. Их руками вседержитель отнимает жезл у власть имущих и уничтожает могущество тех, кто попирает определенные богом законы, в основе которых лежит справедливость — мерило всякого права. Ты, князь, — орудие гнева всевышнего, которым он пожелал наказать нас за наши грехи. Но наказание господне тоже имеет предел. Бог хоть и вкладывает в могучие руки меч своего возмездия, но ведь рукоять этого меча — милосердие. Он дарует своим избранникам победу, однако не забывай, князь, что победу венчает прощение. Теперь человек, целующий прах у твоих ног, просит милостыню: милосердия и прощения. Ибо господь милосерден и всепрощающ. Да будет благословенно могущество его и пусть его помощь не покинет тебя.

Каким бы суровым ни был Бек, как ни был разгневан на врагов своей родины, слова старика подействовали на него и он, обратившись к Мхитару спарапету, спросил:

— Кто этот человек?

Подоспевший преосвященный Нерсес ответил:

— Это визирь Асламаза-Кули-хана, того деспота, который этой ночью взлетел в воздух со своим дворцом. Несколько минут назад визирь был у меня. Я долго говорил с ним о вековых варварствах магометан. Он согласился со мной и оправдал наши действия. Прими, Бек, мольбу старика, прикажи прекратить резню. Пусть твое милосердие будет вознаграждением этому человеку за проявленную им во время исполнения его обязанностей доброту в отношении здешних армян. Он рассказывал мне о своих добрых деяниях, и у меня не возникло сомнения в его искренности.

— Я велю прекратить избиение, но крепость будет разрушена, — сказал Бек и, обратившись к старому визирю, добавил:

— Сегодня же, визирь, ты вместе с оставшимися в крепости магометанами должен переселиться в Персию.

Визирь хотел что-то возразить, но преосвященный Нерсес сделал ему знак смолчать.

Бек со свитой направился в крепость.

XXVIII

Местечко Арцваник, или Нахичеваник^[175] когда-то было селением городского типа Баргюшатского округа^[176]. Это местечко существует до сих пор на скалистом склоне горной возвышенности. Отсюда видны живописные лесистые равнины Баргюшата, которые простираются до самой долины реки Ерасх, высокие горы далекого Карадага, которые тянутся по правому берегу Ерасха.

Ниже Арцваника, сразу от подножия горы начинается овальной формы цветущая долина, изрезанная глубокими ущельями. В темной глубине этих ущелий, друг возле друга притаились армянские села Чапнис, Ыркенанц, Севкар, Шабадин. Они отдалены от Арцваника дорогой в два-три часа.

Арцваник ныне потерял прежнее значение, но свидетельства былого величия еще сохранились. У подножия горы лежат развалины древней крепости, темные пещеры недалеко от нее когда-то служили убежищем, тайником.

Не так далеко от Арцваника — кладбище со своей церковью. Узкая тропа ведет к месту упокоения мертвых. В стороне от этой дороги, под одиноким дубом есть уединенная могила с простым надгробием без креста и надписи на камне. Почему могила стоит особняком и почему вдали, на расстоянии ста шагов от кладбища?

Эта могила, хоть и презрена людьми, но не забыта ими. Общественное кладбище не выделило для нее места. Но всякий раз, когда священник идет благословлять покой усопших, всякий раз, когда родные идут воскурять ладан над могилами близких, всякий раз, когда крестьянин идет в поле на работу, они проходят мимо одинокой могилы и плюют на нее, проклинают того, кто в ней лежит.

С того дня, как существует могила, прошло полтора столетия, но народ еще не простил покойника. Люди всегда клянут его. Спросите любого прохожего, старого или молодого, чья это ненавистная могила, и он ответит:

— Это могила предателя мелика Франгюла, здесь его убили, здесь же и погребли. Труп не разрешили предать земле на общем кладбище, чтобы не осквернить мертвецов и не мешать их покою.

Потом ваш собеседник еще больше углубится в исторические подробности и скажет:

— Видите развалины крепости на той стороне ущелья? Крепость эта принадлежала предателю мелику. Его убили, а замок разрушили.

— Кто разрушил?

— Наши деды, — ответят вам. — Изменник принес народу много горя, потому и поплатился за это.

Потом он расскажет занимательные истории о предателе, которые забыты в нашей литературе, но сто пятьдесят лет живут в памяти народа и, может быть, долго еще будут жить.

Мелика Франгюла нет необходимости вновь представлять читателю. Он знаком с ним по первой части нашего романа. Но с того дня многое изменилось в его жизни, об этом мы расскажем в нескольких словах.

Читатель помнит, что ради меликства Баргюшата Франгюл принял ислам и пообещал отдать свою дочь в жены имаму пастушеского племени чалаби. За это Франгюл получил от Фатали-хана Баргюшат.

Старый имам с помощью дервиша старался вернуть себе молодость, чтобы стать мужем дочери Франгюла. Но волшебные маджуны не помогли, имам умер, и хотя дочь Франгюла избавилась от тяжкой участи стать женой дряхлого старца, однако отец для укрепления отношений с Фатали-ханом отдал девочку за брата Фатали-хана Агаси. Этим он не только укрепил свои позиции, но и помимо меликства получил должность назира^[177].

Когда на арене появился Давид Бек, к нему не присоединились лишь два влиятельных армянина Сюника: Давид Отступник из Татева и мелик Франгюл из Арцваника. Оба они стали орудием в руках Фатали-хана, его злобными приспешниками.

Конец Отступника нам известен: Давид Бек велел обезглавить его и всю его семью сбросить с Чертова моста^[178] в Воротан. Его сын Шах-Кули был убит рукой женщины, когда бежал с поля боя в селение Тандзатап^[179]. Оставался мелик Франгюл.

Спустя два дня после взятия крепости Зеву этот человек беспокойно шагал в одной из комнат своей крепости. Была ночь. У дверей стоял мужчина в темном дорожном костюме. Видно, он только что вернулся из дальних мест. Звали его Плешивый Амбарцум, он был сельским рассыльным и соглядатаем мелика Франгюла.

— Значит, крепость Зеву взяли… — заговорил погруженный в раздумье мелик Франгюл. — А потом что было?

— А что потом? — ответил плешивый Амбарцум, смеясь, — понятнее дело — перебили людей, сожгли дома, хана в его цитадели взорвали. Сейчас Зеву стал вот таким, — и он раскрыл ладонь показать, что на месте крепости ровное, как его ладонь, место.

— Много их перебили?

— Больше четырех тысяч человек. Всех бы убили, если бы визирь хана и преосвященный Нерсес не упросили Бека.

— Куда девалось остальное население?

— Армяне перебрались в другие места^[180], а мусульманам приказали уехать в Персию^[181].

Настроение Франгюла портилось, он все теребил свою длинную бороду, которая, по персидскому обычаю, была окрашена хной.

Снова подойдя к своему соглядатаю, он сказал:

— Куда двинулись войска Бека после разрушения крепости?

— Пошли в разные стороны для новых побед.

— Можешь подробно рассказать мне, в какую сторону ушел каждый военачальник?

— Почему нет? — ответил шпион, гордый принесенными новостями. — Сам Бек с Мхитаром спарапетом и преосвященным Нерсесом направился к крепости Воротан; мелика Парсадана, Автандила и Папа отправили в сторону Генваза, чтобы взять Мегри. А князя Тороса послали в нашу сторону.

— Моего врага послали против меня. — произнес сквозь зубы Франгюл.

Между князем Торосом и Франгюлом была старая вражда со времен их дедов. Она еще более обострилась после того, как мелик Франгюл принял ислам, встал под защиту Фатали-хана и стал совершать нападения на земли князя Тороса. Чавндур, владение Тороса, граничил с Баргюшатом, где теперь правил Франгюл.

— А кто еще идет с Торосом? — спросил мелик после минутного размышления.

— С ним князь Степанос Шаумян, сын мелика Парсадана Бали и родственник Тороса мелик Нубар.

— Один лучше другого, — сказал с горькой улыбкой Франгюл. — Неплохой подбор… Этот Бек, видно, соображает, что к чему… Высылает против меня людей, у которых старые счеты со мной.

— А можешь сказать, — снова обратился Франгюл к соглядатаю, — сколько человек в войске Тороса?

— Да на пальцах можно сосчитать его людей — не более пяти тысяч: всего тысяча всадников, остальные пешие.

— Как они вооружены?

— В этом смысле дела у них обстоят неплохо. Все отборное оружие Асламаза-Кули теперь в руках армян.

Франгюл снова замолчал, продолжая расхаживать по комнате. Его омрачившееся было лицо слегка прояснилось. В уме он быстро подсчитал, сколько могут выставить против пяти тысяч он и его покровитель Фатали-хан, и повернулся к соглядатаю:

— Ты мне ничего не сказал о тер-Аветике.

— Да, самого большого осла-то и забыл в хлеву, — ответил со смехом плешивый Амбарцум. — Тер-Аветик вместе с князем Баиндуром — этот полоумный просто удивительный человек — и со святым отцом Хореном из Татева вышли к Зангезуру и Сисиану. Сейчас что-то расскажу — не поверите: в их войске есть бабы, одну зовут Сара, говорят, она полюбовница отца Хорена, другая Паришан, удочерена полком. Перед каждой битвой она собственноручно раздает людям водку, чтобы лучше дрались. Чертовка очень красива, если бы и меня опоила, вот вам крест, и я бы стал львом!

Последние слова отнюдь не развеселили и не заинтересовали Франгюла. Он прервал рассказ разошедшегося плешивца и спросил:

— Где ты собрал все эти сведения?

— Я был в войске Бека, там всякие велись разговоры, — сказал соглядатай, потом стал рассказывать, как он ухитрился вызнать нужные сведения.

— Тебя не узнали?

— Как могли узнать! Со всех краев приходят новые, незнакомые люди, присоединяются к войску Бека. Дают на Евангелии клятву, и их принимают.

— И ты тоже поклялся?

— А то как же! Но я уверен, что если нарушу клятву, данную на их кресте и Евангелии, то вовсе и не ослепну. Я и сейчас прекрасно вижу.

— Молодец, Амбарцум, — сказал ему мелик Франгюл, — я понял все, что мне нужно было. Сейчас можешь идти, отдохни с дороги. Утром снова позову тебя.

Соглядатай поклонился и вышел.

Франгюл остался один.

Была уже поздняя ночь: кричали первые петухи, в крепости царила тишина, все спали. Бодрствовал лишь хозяин крепости. Он, не раздеваясь, лег на постель, приготовленную в той же комнате. Долго лежал, не сомкнув глаз. Горькие мысли волновали его… Он напоминал человека, который после страшного кораблекрушения плывет на бревне, борется с волнами, не зная, увлекут ли они его на морское дно, или вынесут на берег.

Полученные у шпиона сведения об успехах Давида Бека отравленной стрелой вонзились ему в сердце. Против него шел старый враг, князь Торос, хозяин Чавндура. Франгюл хорошо знал мстительную душу этого гордого, надменного человека. Он не сомневался, что Торос поступит с ним так же, как Бек с Давидом Отступником. У Тороса было много причин так обойтись с ним. Франгюл прекрасно знал, сколько вреда нанес он Торосу, сколько тому пришлось перевести из-за него… Надо было теперь платить по счетам…

Но сейчас речь шла об общем деле — освобождении земли Армянской. Давид Бек и его сподвижники были не чем иным, как служителями этого дела. Личные счеты Франгюла и Тороса отступали перед величием этого начинания.

По натуре мелик Франгюл был не зол, но очень тщеславен. Потакая этому чувству, он предал родную веру и даже свою дочь. Он не был в душе ни христианином, ни мусульманином. Он считал, что цель оправдывает средства. Ему нужно было сохранить родовое наследие — провинцию Баргюшат, а для этого следовало заручиться поддержкой двух влиятельных людей, иметь могущественных союзников — Фатали-хана и его брата Агаси. Он и обрел их, отрекшись от веры отцов и продав родную дочь.

Но как армянин Франгюл желал добра своей стране, ему хотелось, чтобы родина была свободной и счастливой, имела армянского царя. Однако этим царем должен быть только он — вот куда простиралось его тщеславие.

Франгюла возмущали победы Давида Бека не потому, что они противоречили его убеждениям, а потому, что не он стоял во главе народного движения. Почему другие должны удостоиться славы, которую заслужил только он?

Но сейчас он и не мог возглавить освободительное движение, ибо потерял доверие народа, стал чужим для армян. И почему? Потому что больше не молился так, как молятся армяне. Кто же виноват? Он или общество, которое отторгло его, с отвращением отвернулось от него? То, что народ гнушался им, еще больше злило Франгюла, и он решил: «Если вы не признаете меня плотью от плоти вашей, я и вовсе не хочу вас знать».

Он встал с тахты, стал расхаживать по комнате взад-вперед. Совесть мучила его: «нет, — думал он, — мне не простят ни небо, ни земля, если я изменю делу спасения родины. Бек еще не победил окончательно. Правда, он разбил Асламаза-Кули, одного из могущественных владык страны, но остается самый крупный змей, чью голову также нужно размозжить. Это Фатали-хан, сидящий в сердце страны, а я — его правая рука. Без меня он — ничто, а без него — я. Наше единство составляет силу, перед которой Давид Бек не устоит. Но простят ли мне бог и его святые, если я объединюсь с иноземцем и стану воевать со спасителями моей родины? И не осудят ли, не проклянут меня, память обо мне будущие поколения? Нет, нет, я снесу имя отступника, но не хотел бы заслужить имя изменника. Пойду к Беку и преосвященному Нерсесу, паду перед ними на колени: „Примите вашего блудного сына, был потерян — нашелся, был мертв — воскрес…“

Но нет, я опоздал, сильно опоздал… Я должен был это сделать раньше, когда именитые люди страны собрались в Татеве и на гробе Святого Вардана приняли присягу. Я опоздал. Теперь они не поверят в мою искренность. И они вправе не верить. Моя жизнь, мои поступки свидетельствуют против меня. Впечатление от моей деятельности всегда было обманчиво… Со стороны я выглядел как ставленник чужеземца, его орудие, а на самом деле я защищал интересы армян. Я был как бы против моего народа, однако тайно помогал ему. Но кто заглядывает человеку в душу, скрытую в потемках? О людях судят по поступкам, они больше бросаются в глаза, они ощутимы.

Что делать, если находишься на службе у чужеземца, у врага? Приходится бросать ему в рот кусок, чтобы уберечь целое. Я отдал Фатали-хану монастырь, чтобы он построил для себя летний дворец и оставил в покое остальные наши храмы. Я отдал его брату Агаси мою родную дочь и избавил тысячи девушек от той же участи. Я отказался от своей веры, принял магометанство, чтобы сблизиться с врагом, глубже войти в его сердце и держать его в руках. Все это я делал умышленно. Бог свидетель, намерения у меня были добрые. Теперь, когда я не достиг цели, они могут показаться недобрыми… Да, я не смог завершить то огромное сооружение, основание которого заложил…»

Так колебался и мучился сомнениями этот несчастный человек, и душа его не находила покоя.

Воздух в комнате был тяжелым до дурноты или так ему казалось в его возбужденном, лихорадочном состоянии? Его бросало то в жар, то в холод, он подошел к окну, открыл, чтобы слегка успокоиться.

На дворе была тихая, мирная ночь. Франгюл долго с трепетом вглядывался в ночную тьму: она была сродни его мрачным мыслям. Как трудно было что-либо различить в кромешной тьме, так непросто ему было разобраться в темных глубинах собственной души.

Его взгляд остановился на молодой двурогой луне. Она постепенно клонилась к горизонту. Это слабо светящееся во тьме вселенной пятно привлекало его внимание. Словно луна должна была пролить свет на его мысли, словно от нее ждал он решения своей судьбы.

«Пусть решит сам бог…» — сказал Франгюл и, вытащив из кармана длинные четки, стал по одной перебирать бусинки, не отрывая глаз от месяца.

На четках было пятьдесят бусинок, всякий раз, отсчитав число пятьдесят, он ногтем проводил па стене черту. Долго он так считал, вперив неподвижный взгляд на луну. Число линий на стене все росло.

Луна уже почти заходила. Руки его задрожали, и сильно забилось сердце. Но он продолжал перебирать четки.

Луна скрылась за горами, оставив на горизонте лишь слабый свет. Он с тяжелым чувством провел еще одну, последнюю черту на стене. Несколько минут сидел неподвижно, в глухой неопределенности. Потом стал считать число линий.

«Одна, две, три, четыре… — всего двадцать одна черта, значит, итого будет тысяча пятьдесят…»

Он в ужасе ударил себя по лбу и замер неподвижно.

Жребий выпал в пользу Фатали-хана…

XXIX

В восточной части поселка Арцваник есть лесистая гора, которая тянется как ограда с севера на восток. К лону горы прилепилось живописное селение, а на горе, сплошь покрытой вековым дубняком, стоит монастырь Кармирванк, выстроенный из красных камней в честь святого Первомученика… Это чудесное сооружение конца четвертого века основал отшельник по имени Ерицак и потому называется Ерицакаванк — монастырь Ерицака.

Ерицак основал в нем братство «молчаливых монахов», которые беседовали только с богом и святыми и своим подвижничеством служили примером для монахов других обителей. Когда сюнийская княгиня тикин^[182] Саакия снарядила армянского патриарха Мушэ в золотой карете, запряженной белыми мулами, за Ерицаком, дабы тот принял престол сюнийских католикосов, Ерицак по веревке спустился с монастырской ограды, чтобы бежать из обители.

До сих пор в народе живет предание о том, как патриарх Мушэ уговаривал Ерицака принять престол католикоса, а святой отшельник скромно отказывался, говоря, что не достоин столь высокого сана. Вдруг перед его кельей опустились голуби, один из них взлетел святому отшельнику на плечо и сказал человеческим голосом: «Достоин, достоин».

Говорят и о том, что когда однажды подвижник Ерицак отправился в паломничество в армянский монастырь в Иерусалиме, вспомнился ему в сочельник вечером его бедный монастырь в сюнийской земле, вспомнилась братия и захотелось ему отметить праздник Рождества Христова вместе с ними. Когда он тоскуя и плача стоял перед пещерой святого Вифлеема, к нему подошла женщина, усадила в волшебный сосуд, и он в одно мгновенье очутился в своем родном Арцванике. Братия еще не окончила праздничную вечерю, когда увидела его и поразилась.^[183]

Ерицакаванк — один из самых великолепных храмов Сюника. Его можно сравнить с лучшими творениями армянской архитектуры. Вокруг монастыря находились построенные для монахов-отшельников прекрасные кельи, обширная трапезная, амбары, полные различных припасов, и хлевы со всякой скотиной. При монастыре кормились гонимые обществом люди — прокаженные, больные, немощные, которых братия лечила и кормила.

Осененный вечнозелеными деревьями монастырь украшал гору, как прекрасный венок. В тишине вместе с пением птиц звучали псалмы, возносимые богу. У основания храма, в сердце горы находились пещеры, вход в которые прятался в густых зарослях; подобно птичьим гнездам они свисали над бездной глубиной в тысячи шагов. В этих пещерах обитали отшельники, полностью отказавшиеся от всего мирского и не видевшие ни солнечного света, ни лиц сыновей Адама.

Но ко времени появления Давида Бека этот монастырь, существовавший более двенадцати веков, совершенно разрушился, и от былого великолепия почти ничего не осталось.^[184]

Уцелел только остов монастыря. Гладкотесаные камни чудесного сооружения были выворочены, остались лишь высокие своды. Кроме церкви, все остальные здания монастырского комплекса были разрушены. А вместо них на расстоянии нескольких шагов высился чудесный летний дом. Он принадлежал Фатали-хану и был выстроен из камней монастыря. Немилосердный перс не пощадил даже могил епископов, монахов и использовал их надгробия для строительства бань и хлевов. В кельях взывающих к богу отшельников теперь жили разбойники.

Фатали-хан, как глава пастушеского племени, прежде жаркое время года проводил со своими стадами в горах Карадага, а зимой возвращался в Баргюшат и поселялся в своем зимнем доме, в селе Алтинджи. Но с того дня, как хан породнился с Франгюлом, он изменил свой быт. Чтобы услужить Фатали, мелик Франгюл предложил ему выстроить летний дом в своем Арцванике. Хан выбрал территорию Ерицакаванка, который своим чудесным расположением на горном плато и окружающим густым лесом был прекрасным дачным местом.

Мелик Франгюл отдал в руки магометанина эту древнюю святыню христиан, чтобы держать хана при себе и в любое время получить от него подмогу.

Из камней армянского монастыря хан построил великолепный дом на деньги, отнятые у богатого армянского купца, которого звали Ходжа-Оган. Этот человек жил в основанном им самим селении, по его имени называемом Ходжаган^[185]. Хан обвинил Ходжа-Огана в том, будто он из дальних стран перевозит оружие, велел убить его и завладел имуществом. Весь род Ходжа-Огана также пал жертвой тирана.

Было утро, ясное прозрачное утро, какое бывает лишь в горном краю. На даче Фатали-хана все спали. Не спала только одна из его жен. Она уже встала и собиралась совершить раннюю молитву. Первые лучи солнца, проникнув в комнату, окрасили ее в алый цвет. Но госпожа приспустила занавеси, словно свет мог помешать ее молитве. Потом заперла изнутри дверь в переднюю, чтобы никто не вошел к ней.

Магометанские женщины не имеют привычки молиться, а мужчины молятся только напоказ — на площадях, на обочинах дорог, короче, где только придется.

Но эта женщина не только не делала этого напоказ, но даже боялась, как бы кто не увидел ее молящейся.

Закрыв дверь, она мерными шагами монахини приблизилась к одной из стен комнаты и осторожно приподняла шелковый занавес. За ним показался крест, вытесанный на камне. Госпожа опустилась перед ним на колени, поднесла руки к груди и обратила к небу полные мольбы глаза.

На камне чуть пониже креста можно было различить несколько стершихся армянских букв. Видно, во время строительства дома камни случайно попали в эту стену. На камнях монастыря еще сохранились памятные записи, только залепленные известью, чтобы не бросались в глаза.

Когда госпожа обнаружила на стене крест, она сочла это знаком свыше. Видно, штукатурка обвалилась, обнажив крест. Женщина прикрыла занавеской единственное свое утешение и с того дня обычные молитвы исполняла перед крестом.

Читатель может догадаться, кто была эта благочестивая женщина, которая и в магометанском гареме молилась перед крестом. То была наша давняя знакомая Сюри, дочь Давида Отступника, одна из любимых жен Фатали-хана.

С того дня, как мы расстались с ней, прошли годы, весьма ощутимые для женщины. Сюри потеряла свежесть молодости, она была уже в возрасте, но теперь очаровывала и привлекала красотой зрелой женщины.

Однако последнее время прекрасная Сюри похудела и увяла, особенно после того, как поселилась здесь… Ей очень тяжело было жить в доме, выстроенном из камней армянского храма. Она нe могла сдержать слез, видя ежедневно перед глазами величественные руины монастыря. Всякий раз, когда Сюри ночью смотрела из окна на останки погибшего храма, ей казалось, что черные монахи, выходя из своих могил, с крестом и Евангелием в руках проходят перед ней печальной процессией и поют грустные духовные песни, больше похожие на похоронные. Они произносят проклятие тирану, который сровнял с землей храм, где они молились.

А в это утро Сюри была грустнее обычного. Сотворив молитву, она по обыкновению прикрыла крест, чтобы никто не увидел. Потом подошла к окну, открыла, села возле него и устремила взор вдаль. Перед ее глазами открывалась волшебная картина. На сиреневом горизонте вырисовывались лесистые горы Баргюшата и Чавндура, откуда вздымалась вверх голая вершина Хуступа. А в другой стороне тянулся вдали Кавказский хребет, который своими снежными вершинами представлял контраст цветущим зеленым долинам. Освещенное яркими лучами утреннего солнца, все это дышало негой новорожденного дня. Но ясное утро не доставляло Сюри ни радости, ни горести. Ее мысль летела далеко-далеко, к зеленым горам, где бились армянскиехрабрецы, и среди них — ее любимый…

Вдруг лицо Сюри омрачилось, она задрожала всем телом — она увидела из окна человека верхом на черном муле. Всадник поднимался по круче Арцваника и направлялся прямо к их дому. Перед мулом шли пешком два вооруженных шатира. «Что здесь надо этому злодею в такую рань?» — подумала Сюри, не спуская с него глаз.

Мужчина подошел к главным воротам дома, сошел с мула, отдал узду одному из слуг и в сопровождении другого подошел к их двери.

В эту минуту в комнату госпожи вошла одетая и причесанная дочь Сюри — Фатима. Мы оставили ее еще грудным младенцем. Теперь она выросла, стала милой, рассудительной девочкой. Увидев встревоженное лицо матери, она подошла и обняла ее.

— Мама, ты опять плачешь… когда тебе грустно, у меня тоже навертываются на глаза слезы…

Мать поцеловала ее:

— Почему, доченька, какое тебе время плакать? Я больше не грущу. Сегодня утром у меня что-то случилось с глазами, они словно горят…

Мать поднесла платок к глазам, вытерла слезы. Фатима успокоилась, и уже веселее сказала:

— Знаешь, отчего я сегодня так рано встала и нарядно оделась?

— Ты всегда рано встаешь, дочка, — ответила мать, гладя ее черные кудри.

— Да, я всегда рано встаю, особенно когда утро ясное, — ответила Фатима с чувством гордости. — Но сегодня на то есть причина.

И Фатима рассказала матери, что нынче армянские крестьяне, согласно своим обычаям, отмечают ежегодный праздник. Жены, невесты, мужчины, старики — все собираются у развалин монастыря танцевать и песни петь, будет очень весело.

Сюри совершенно забыла, что сегодня неподалеку от их летнего дома будет проводиться народное празднество. Крестьяне придут поклониться развалинам, которые когда-то были предметом почитания их дедов.

— Мама, ты разрешишь мне туда пойти? — спросила Фатима, снова обнимая мать. — Наверное, все уже собрались, сейчас начтут веселиться.

Фатима подбежала к окну, смотревшему прямо на развалины монастыря, и, подняв занавес, радостно закричала:

— Смотри, смотри, уже пришли, мама!

Сюри поглядела в ту сторону, но ответила не сразу; Фатима снова обратилась к матери:

— Разреши мне пойти, мама. Там будут Рипсимэ, Мариам, Гоар, они очень хорошие девочки, мне сказали, что они обязательно придут.

— Кто такие эти девочки, откуда ты их знаешь? — спросила Сюри.

— Они из Арцваника, — ответила Фатима, — когда я хожу в лес погулять, часто встречаю их. Они собирают для меня ягоды, цветы. Я с ними говорю по-ихнему, они по-персидски не говорят. Теперь названия всех цветов, ягод и фруктов я знаю по-армянски, а чего не знаю, спрашиваю, они мне объясняют.

Сюри обняла дочь и с особой нежностью поцеловала ее. Фатима заметила, что рассказ пришелся матери по душе и продолжила:

— Несколько дней назад Гафиса была со мной, когда в лесу мы встретили этих девочек. Я заговорила с ними по-армянски, а Гафиса сказала: разве не стыдно говорить на языке гяуров?

— Ты не слушай Гафису, дочка, она же глупая, — ответила Сюри, поправляя прядь волос, закрывавшую красивые дугообразные брови Фатимы.

— Да, она глупая и сумасшедшая. — добавила Фатима. — Знаешь, что случилось однажды, мама: мы возвращались из лесу и проходили мимо развалин, те армянки были с нами, как только они увидели развалины, подошли к камням и стали целовать их, а на груди и лице сделали вот такой знак (Фатима перекрестилась). Гафиса стала смеяться над ними. Рипсимэ заплакала. Гафиса рассердилась и стала бить ее. Я сказала. «Не бей ее, ведь жалко». А Гафиса ответила: «Что такое гяуры, чтобы жалеть их?» Я подарила Рипсимэ мой платок, чтобы она не плакала. Ты не сердишься, мама, ведь это твой подарок.

— Нет, дочка, не сержусь, я подарю тебе новый.

— Я должна тебе признаться и в другом, но боюсь, рассердишься.

— Говори, дочка, не надо бояться.

— Я поцеловала Рипспмэ, когда она плакала, обняла ее. Она такая красивая… Это ведь не грех, мама? Гафиса сказала, что армянки нечистые, грех их целовать. Она даже не ест их хлеба.

— Не грех, дочка, — ответила мать, — они, как и ты, создания божьи. Бог одинаково любит и их и нас.

— А для чего они так делают? — с любопытством спросила Фатима, снова крестясь.

Будь Фатима совершеннолетней, Сюри, может, и объяснила бы ей смысл этого жеста Но мать смолчала, только наказала дочери быть всегда доброй, уважать веру других и не следовать примеру злой Гафисы. Та тоже была дочерью хана, но рожденная от магометанки. От родительницы она и унаследовала нетерпимость.

— Теперь я пойду, ладно? — сказала Фатима, поднимаясь, — праздник начинается. Пойду одна, Гафису с собой не возьму.

Матери не очень приятно было отправлять свою дочь в такое многолюдное место, но она не смогла отказать, тем более что Сюри хотелось немного побыть одной. Поэтому она разрешила Фатиме идти, только наказала долго не задерживаться.

— И не ходи одна, — сказала она, — Возьми с собой служанку. Позови-ка сюда Пери.

Так звали служанку, это была одна из старых прислужниц Сюри, которую мы уже знаем. Когда она появилась, ханум приказала ей отвести Фатиму на место празднества в вернуться вместе с ней.

— Не забудь, — сказала Сюри служанке, — передать главному евнуху Ахмеду, чтобы зашел ко мне.

Фатима, радостная, ушла вместе с Пери. Сюри хотелось остаться одной, для этого она и удалила служанку.

Госпожа все не отходила от окна. У нее не выходил из головы человек на черном муле. «Что за дело у проклятого в такой ранний час?» — повторяла она в уме.

Минут через пятнадцать явился евнух Ахмед. Он совершенно постарел, возраст до такой степени согнул его, что, и прежде невысокий, он теперь походил на старого ребенка.

— Ты звала меня, госпожа? — спросил он, осторожно входя и покорно кланяясь.

— Да, звала. Почему ты опоздал? — спросила Сюри.

— Меня задержало мое любопытство, — ответил старик. — Мелик Франгюл пришел к хану. Я подумал, что неспроста он так рано явился. Хотел кое-что выяснить.

— Как раз для этого я и позвала тебя.

— Ты тоже видела его?

— Из окна, трясся на этой черной кляче. Зачем он явился?

— Ничего не удалось выведать. Хан еще спал, когда пришел мелик. Мне он сообщил, что у него очень важное дело к хану. Я ответил, что хан спит, надо подождать. Мелик опять поторопил меня, сказав, что дело не терпит отлагательств, он должен видеть хана немедленно. Пришлось разбудить хана. Он принял мелика в своей спальне, лежа в постели. Потом они надолго заперлись.

— О чем они говорили?

— Двери были закрыты. Ни слова нельзя было разобрать. Но даже не слыша, я знаю, с какой целью прибыл мелик Франгюл.

— С какой?

— Князь Торос идет с войском на нас. Мелик прибыл известить хана, чтобы князь не застал их врасплох.

— Откуда тебе это известно?

— У меня есть точные сведения, госпожа.

— Кто еще идет с Торосом?

— Князь Степанос Шаумян.

При этом имени лицо Сюри просияло, госпожа заметно повеселела, но, чтобы скрыть свою радость, переменила разговор:

— Что слышно о последних сражениях?

— У Бека дела идут успешно. Зеву пал, и весь разрушен. Все крепости нашей страны одна за другой сдаются, — сказал старик с большим воодушевлением, потом стал подробно рассказывать о бедственном конце Асламаза-Кули-хана и других победах Бека.

— Это очень радостные вести, — сказала Сюри, с удовольствием выслушав старика. — Но нужно как-нибудь узнать, что еще замыслил этот злодей Франгюл?

— Я любопытствую не меньше тебя, госпожа, — ответил Ахмед.

— После ухода мелика будь начеку, разузнай, какие распоряжения отдаст хан.

— Я шаг за шагом прослежу за его действиями.

— Сейчас можешь идти. Я тебя не задерживаю.

Старик поклонился и ушел, Сюри снова осталась одна.

«Он в армянском войске, — подумала несчастная женщина. — Чтоб освободить меня».

XXX

От летнего дома Фатали до местечка Арцваник всего час ходьбы. Дом хана располагался на самой вершине горы, а Арцваник прижался к ее склону.

Мелик Франгюл недолго оставался у Фатали. После срочного совещания с ханом он снова сел на своего черного мула и, сопровождаемый слугами, поспешил в Арцваник.

Его замок находился у подножия селения. Он не отличался красотой и изяществом дворцов персидских ханов, но размерами и прочностью превосходил их. Он напоминал скорее крепость, чем замок. Снаружи это было квадратное строение с высокими и прочными стенами, в четырех углах которого возвышались пирамидальные башни. А внутри он делился на отдельные дворы, которые служили для хозяйственных и прочих нужд.

Семья мелика была не велика, поэтому комнаты в основном пустовали. Его жена скончалась в том самом году, когда он изменил своей вере. Больше мелик не женился. Один из его сыновей — Ахи — жил отдельно в деревне, не поддерживая связи с отцом-мусульманином. Другой, Мкртум, поселился у отца и жил с ним мирно, хотя он и его семья оставались христианами.

Вернувшись домой, мелик сразу же заперся у себя и приказал никого не пускать. Его лицо сияло от радости. «Наконец я добился чего-то…, — сказал он себе, расхаживая по комнате и потирая руки, — тигр, попавший в беду, становится кошкой. Я бы никогда не мог убедить этого чванливого глупца принять мою волю, если бы враг не стоял у его ворот. Торос сыграл мне на руку. Отныне я могу считать себя хозяином Баргюшата и Чавндура… хотя мне и не удалось стать властелином всего Сюника, но в конце концов и это неплохо… Все начинается с малого… Если удача будет сопутствовать мне и дальше, исполнится мое заветное желание. Но пока мне во всем везет… Я так поверну дело, что хвост старой лисы попадет в капкан».

Теперь он не чувствовал никаких угрызении совести. Его сердце было полно дикой радости, которую ощущают только звери, приближаясь к своей жертве. Он подошел к шкафу, достал стопку бумаги. Потом сел, поджав под себя ноги, на тахту, убранную дорогим ковром, устроился поудобнее и стал писать. Писал он долго, пока не заполнил три страницы. Он прерывал свое занятие только тогда, когда надо было закурить, чтобы подстегнуть воображение и подбодрить себя. Кончив писать, он сложил бумаги вдвое, в форме письма, и запечатал. Потом приказал вызвать своего плешивого рассыльного.

— Ты уже отдохнул, Амбарцум? — спросил он

— Что за вопрос, мелик? — лицемерно-льстиво заговорил соглядатай. — Амбарцум и из могилы выйдет услужить своему господину.

— Молодец, я не забуду твоих услуг, немедленно же подарю тебе хороший халат, — сказал мелик. — Позови сюда назира.

Когда назир, то есть, эконом, явился, мелик велел одеть своего рассыльного и соглядатая с ног до головы.

— Не забудь о трехах, они совсем износились у меня, — заметил рассыльный.

— Он ничего не забудет, — ответил медик. — Лучше скажи, где ты покинул войско Тороса?

— Около села Бех.

— Можешь сегодня же доставить Торосу письмо?

Рассыльный подошел к окну и, посмотрев на солнце, сказал:

— Успею еще до захода солнца. Но прости за смелость, хозяин, ты и… письмо Торосу?

— Да, и никому другому.

— Я спрашиваю для того, чтобы знать, как ответить, если Торос что-нибудь спросит.

— Ты притворись, будто ничего не знаешь и ни о чем понятия не имеешь.

— То есть я должен прикинуться дурачком?

— Да. С тобой пойдет тер-Арут. Ты выполнишь роль его проводника. Письмо будет находиться у священника.

— Так мне сходить за тер-Арутом?

— Ступай. Скажи, пусть возьмет с собой крест и Евангелие.

Рассыльный ушел. Впервые мелик был так скрытен со своим соглядатаем. Амбарцум отправился в селение Арцваник за тер-Арутом. «Священник!.. Крест и Евангелие! — озадаченно повторял про себя рассыльный. — Что происходит? Мелик, наверное, малость свихнулся, хочет снова стать армянином».

Тер-Арут тоже немало удивился, когда Амбарцум передал ему приказ мелика. С того самого дня, когда Франгюл принял мусульманство, ни один священник не переступал порог его дома, а сегодня он вдруг приглашает его с крестом и Евангелием!

Священника звали тер-Арут, настоящее имя его было Арутюн. Если доходящую до идиотизма набожность можно считать достоинством, то тер-Арут был самым достойным церковнослужителем края. Он ни разу не пропустил обедню, никогда не ел даже кроличьего мяса, верил в спасение Иисуса Христа и в то, что мертвые турки не спят по ночам в своих могилах, а бродят укутанные в саваны там и сям и издают голоса разных животных.

— В чем дело, Амбарцум, душа моя? Зачем зовет меня мелик? — боязливо спросил тер-Арут.

— Когда мелик зовет, уже не спрашивают, зачем, склоняют голову и тихо, молча идут, — несколько сурово произнес Амбарцум.

Священник ничего не ответил и, следуя совету рассыльного, опустил голову и направился к дому мелика. По дороге он успел прочитать в уме половину «Прииде», надеясь, что эта спасительная молитва оградит его от произвола мелика.

Когда его ввели в комнату Франгюла, он отвесил поясной поклон и встал возле двери. В лице бедняги не было ни кровинки, он дрожал всем телом

— Пожалуйста, батюшка, присаживайся, — сказал Франгюл.

Вежливое обращение мелика несколько успокоило попа, он подобрал полы своей изношенной рясы, несмело подошел и опустился на колени в указанном месте.

— Выйди, Амбарцум, — сказал мелик.

Рассыльный ушел. Несмотря на то, что назир уже приготовил для него халат, соглядатай не пошел надевать его, а стал в передней и приложил ухо к двери. Шпиона более интересовало, зачем вызывали попа, чем подаренный меликом халат.

— Сядь удобнее, батюшка, — сказал мелик, заметив, что священник, как наказанный ученик, опустился на колени на ковре.

Эта милость еще более успокоила тер-Арута, он сменил позу, присел на корточки. Мелик обратился к нему со следующими словами:

— Я вызвал тебя, батюшка, для важного поручения, но перед тем мне нужно кое о чем расспросить тебя. Как ты понимаешь исповедь?

Неожиданный вопрос снова поверг в трепет деревенского попа, ибо он, к несчастью, был малосведущ в священном писании.

— Что сказать, сын мой? — ответил он, почесывая затылок. — Исповедь она и есть исповедь… исповедуются… потом причащаются…

— Это я знаю, — сказал мелик, — без исповеди не дают отпущения грехов, но я спрашиваю о значении исповеди.

— Да, понимаю, ты говоришь о смысле исповеди, — повторил священник. — Исповедь — это когда люди приходят, становятся на колени перед священником, как я стоял минуту назад, опускают голову и делают признание. После чего удостаиваются тела Христова — вина с кусочком просвиры.

При этих словах он перекрестился. Несмотря на то, что ответ священника был почти таким же, как и первый, только высказан был другими словами, мелик остался доволен и задал еще один вопрос:

— Если не ошибаюсь, священник должен хранить в глубокой тайне то, что услышал на исповеди, не так ли, батюшка?

— Да, сын мой, в противном случае ему положено тяжкое наказание.

— Какое?

— В святом Евангелии сказано, что когда господь наш Иисус Христос, сидя на облаках, придет вершить страшный суд, соберут головы таких священников и будут молоть на огромных жерновах подобно пшеничным зернам.

— Славно, славно сказано, батюшка, — ответил мелик, удовлетворенно кивнув. — Теперь о деле. Принес ли ты с собой, как я велел, крест и Евангелие?

— Принес, сын мой, вот они у меня, — сказал тер-Арут, поднося руку к широкой пазухе, служившей ему надежным хранилищем. Он извлек оттуда крест и Евангелие, завернутые в цветной платок.

— Спасибо, батюшка, — сказал мелик и поцеловал крест и Евангелие. — Теперь выслушай меня. Я должен послать тебя к одному человеку.

Радости тер-Арута не было предела, когда он увидел, что принявший ислам мелик поцеловал крест и Евангелие. И он с большой готовностью ответил:

— Если ты пошлешь меня даже в ад, я выполню твой приказ.

— Я не пошлю тебя в ад, ты хороший человек, — ответил улыбаясь Франгюл, — я собираюсь послать тебя к князю Торосу.

— К князю Торосу? Да будет благословенно его рождение, он истинный христианин. Его покойный отец тоже был примерным человеком, каждый раз, встретив меня, говорил: «Как здоровье, поп?» Покойник был весьма добродушен.

— Что ж, тем лучше, — сказал Франгюл. — Этот крест и Евангелие возьмешь с собой.

— Отчего же, сын мой, если нужно, почему бы и не взять?

— Подай-ка их сюда.

Священник выполнил его приказ.

— Теперь погляди, что я буду делать, а после я объясню и смысл этого.

Широко раскрыв глаза, священник с любопытством стал смотреть. Мелик взял письмо, написанное им несколько минут назад, вложил в Евангелие со словами:

— Видишь, куда я кладу письмо?

— Вижу, как не видеть, прямо во вторую главу Евангелия от Марка.

— Верно, — сказал мелик, закрывая священную книгу.

Потом взял чистый шелковый платок, расстелил на ковре, сначала положил на него Евангелие, потом на книгу крест и завернул их в платок. А после запечатал края платка расплавленным воском. Тер-Арут удивленно смотрел на всю эту процедуру.

— Сейчас объясню, батюшка, зачем я это сделал, — обратился к нему Франгюл. — Крест и Евангелие, вот так запечатанные, отнесешь вместе с моим письмом к князю Торосу и от моего имени заверишь его, что все, написанное в письме, так же искренне и достойно веры, как слова священного писания. И чтобы князь Торос не принял твое свидетельство с сомнением, я еще раз с истинно христианской верой поцелую этот крест и Евангелие и у тебя на глазах поклянусь в искренности того, что написал.

И мелик Франгюл еще раз приложился к святыням, положит на них руки и торжественно поклялся.

— Но я не должен знать, что написано в письме? — спросил тер-Арут.

— Не должен знать, это тайна. Я посылаю тебя к князю Торосу как свидетеля, который своими ушами слышал мою клятву и своими глазами видел, как я с истинно христианским смирением поцеловал святыни. Я сожалею о своих прошлых ошибках, батюшка, и, склонив перед тобой голову, как кающийся грешник, признаю, что душой и сердцем всегда был христианином, только обстоятельства принуждали меня скрывать свою веру. Благослови меня, батюшка, это снимет грехи, поневоле совершенные мною.

Положив руку на его голову, священник благословил.

— Помнишь, батюшка, только что ты говорил о каре, которую понесет тот, кто раскроет тайну исповеди?

— Помню, как же. Головы этих людей будут смолоты на огромных жерновах, подобно пшеничным зернам.

— Ты никому не должен говорить о том, что я втайне исповедую христианство. Можешь сообщить только князю Торосу, если он спросит.

— Об этом не беспокойся, — сказал священник.

Хотя до сих пор тep-Аруту не доводилось видеть подобной странной исповеди и быть свидетелем столь необычной клятвы, но он слышал, что великие люди имеют привычку посылать друг другу запечатанные святыни как залог верности. Этих привычек придерживались даже магометане. Что же касается содержания письма, он не очень интересовался им, удовлетворившись словами Франгюла, что это тайна.

— Когда надо отнести письмо? — спросил монах.

— Сейчас же. Это так важно, что откладывать нельзя.

— Я не знаю, где находится князь Торос.

— Мой рассыльный проводит тебя к нему.

— Но старому священнику будет трудно идти пешком, если это не очень близко.

— Я прикажу выдать тебе отборного коня из моей конюшни. После возвращения можешь отвести жеребца к себе, как подарок от меня.

— Да благословит тебя бог, сын мой, и не оставит нас без твоей власти, — молвил священник, совершенно забывая про те маленькие сомнения, которые таил в сердце относительно искренности мелика

Потом Франгюл велел подать завтрак, чтобы батюшка не ушел в дорогу голодным. Во время еды он соизволил немного пошутить со священником, сказав, что тот не ест мяса, видимо, потому, что оно приготовлено мусульманином. А рассыльный Амбарцум в новой одежде с веселым выражением лица стоял в дверях и время от времени вмешивался в разговор. Ему тоже перепало несколько кусков с хозяйского стола, он скромно вышел и стал есть в прихожей.

После завтрака тер-Арут встал, взял пакет с крестом и Евангелием и спрятал в свой заветный карман — за пазуху. Мелик проводил обоих посланцев до ворот. Священник не заметил, как Франгюл отвел в сторону рассыльного и что-то шепнул на ухо.

Они уже отъехали довольно далеко от замка Франгюла. Тер-Арут с большим удовольствием подстегивал полученного в подарок коня. Хотя конь был старый, но все еще сохранял качества, присущие жеребцам благородной породы, да к тому же и резвость. Казалось, он летел, а не шел. Кляча рассыльного едва поспевала за ним.

— Не гони ты его так, — окликнул священника сзади соглядатай. — Куда торопиться? Как бы медленно мы ни ехали, сегодня поспеем.

Священник натянул поводья и подождал рассыльного.

— Отличный конь, — сказал тер-Арут, — жаль, немного староват.

— Старому человеку под стать и старая лошадь, — со смехом ответил Амбарцум. — Дареному коню в зубы не смотрят, батюшка.

Внезапно соглядатай умолк и обратил внимание попа на сцену, которая разыгралась позади них. Он с ужасом в голосе воскликнул:

— О, господи, что это?

— Что? — спросил поп, оробев не менее него.

Рассыльный протянул руку к крепости:

— Не видишь?

Священник посмотрел в ту сторону. У горца зрение горного орла. Хоть тер-Арут и был стар и от замка мелика Франгюла они отъехали довольно далеко, он разглядел, что происходило там.

У главных ворот собралась большая толпа, намеревавшаяся взять замок штурмом. Люди сновали взад-вперед. Вдруг ворота повалили, толпа ринулась внутрь, некоторые взобрались на крышу, видно, кого-то искали. Потом послышались крики, пушечная пальба.

— Господи боже, — повторял рассыльный. — Что за беда…

Деревенский священник в ужасе смотрел на замок. Его губы беззвучно шевелились, видно, он опять читал «Прииде»…

Они стояли на возвышении, откуда просматривалось довольно большое пространство. В эту минуту они заметили, как кто-то бежит по ущелью. Рассыльный узнал человека и позвал его по имени. Тот, хоть и расслышал, но не остановился. Амбарцум снова окликнул его и тот подошел.

— Что случилось, дядюшка Вани? — спросил Амбарцум. — Куда ты так спешишь?

Дядюшка Вани был слугой в доме мелика Франгюла.

— Чему же еще случиться? — ответил он жалобно. — Да смилостивится над нами бог. Люди Фатали-хана напали на замок, режут, убивают, ищут мелика Франгюла.

— И поймали? — спросил, дрожа, тер-Арут.

— Бог спас. Еще до того, как повалили ворота, мелик по веревке спустился в ущелье и исчез в кустах. Так и не нашли.

Подняв глаза к небу, священник перекрестился и сказал:

— Слава тебе, господи, слава!

Соглядатай последовал его примеру: снял шапку и, обнажив лысую голову, повторил те же слова. Потом спросил дядюшку Вани:

— Куда же ты теперь?

— Иду в деревню Чапнис. Надо дать знать Мкртуму, сыну мелика, чтоб спрятался, люди хана охотятся и за ним.

— За что? Он-то в чем виноват?

— Кто знает? Все двери в доме мелика Франгюла запечатали, говорят, его имущество перейдет к хану. Да накажет бог нечестивца и помилует нас…

Последние слова слуга мелика произнес со слезами, потом повернулся и побежал в сторону деревни Чапнис Вскоре он скрылся за деревьями.

Священник с рассыльным ошеломленно переглянулись, не зная, ехать дальше или возвращаться.

— Надо идти, — сказал Амбарцум, — письмо нужно доставить без задержки. Может, мелик предвидел все эти несчастья и, похоже, письмо об этом.

— Да, письмо надо доставить, — машинально повторил батюшка и погнал коня.

XXXI

Взяв письмо мелика Франгюла и расспросив священника, князь Торос приказал поместить его и рассыльного в отдельной палатке, пока он посовещается со своими военачальниками. Князь ждал возвращения мелика Нубара, который с несколькими людьми был послан разведать позиции врага. Мелик Нубар вернулся очень поздно, в полночь. Торос тотчас же созван в своем шатре совет. Присутствовали Степанос Шаумян, Бали и мелик Нубар. На всех лицах читалась ирония и насмешка. Лишь тот, кому было адресовано письмо, сохранял невозмутимое выражение лица. Князь Торос стал читать.

Письмо было адресовано ему и начиналось так: «Все обстоятельства свидетельствуют против меня, против искренности моих слов. Я не отрицаю этого, Торос. К тебе обращается твои старый, заклятый враг, чей отец враждовал с твоим отцом, чей дед был врагом твоего деда. В течение веков взаимоотношения наших семейств были отмечены кровью и проклятиями.

Я посылаю к тебе священника с крестом и Евангелием, как свидетельство того, что клятва моя искренна, — это те святыни, от которых я отступил, которые я попрал…

Но вместо того чтобы вызвать доверие ко мне, они могут только подчеркнуть мой обман. Будь я на твоем месте, не поверил бы, если бы кто-нибудь из моих врагов обратился ко мне с таким письмом.

Но я могу сказать кое-что в свое оправдание.

Любая религия признает, что каким бы злодеем ни был человек, он способен раскаяться и исправиться. В этом преимущество человека перед зверем. Хищник по природе рожден быть зверем, а человека лишь обстоятельства делают чудовищем. Более благоприятные условия могут изменить его к лучшему.

Обстоятельства для меня теперь изменились. Да, я прельстился властью, данной мне чужеземцами, прельстился их поддержкой. Я готов был пожертвовать самым святым для меня, чтобы пользоваться этими благами. Но с того дня, как войска Бека подошли к нашим границам, хан стал с подозрением относиться ко мне. Наши отношения теперь далеко уже не те, и я каждую минуту жду от него враждебных действий. Дом мой окружен соглядатаями, они следят за каждым моим шагом.

И все же бдительность и осмотрительность хана не помогли ему. Вместе с моим сыном и преданными мне людьми я смог тайно поставить под ружье две тысячи человек. Достаточно приказа, и я за несколько часов выведу их на поле боя

Это войско я подготовил для оказания помощи тебе, Торос, и может быть, тем самым я искуплю грехи, которые совершил перед родиной и моим народом.

Мне кажется, наши старые счеты не дают тебе права лишать меня возможности выполнить свой долг. Личные счеты надо отложить в сторону, когда речь идет об общем святом деле. Разреши и мне, Торос, участвовать в борьбе, не отказывайся от моих услуг, которыми я хочу искупить свою вину. С каждым днем она все более тяжким бременем ложится мне на душу.

Войско хана состоит из десяти тысяч человек, они засели около села Егвард. Но успехи Давида Бека ввергли всех в такой ужас, что и вдесятеро большая сила не устоит перед армянами, воодушевленными идеей спасения родины.

Когда ваши полки подойдут к Егварду, я со своими людьми присоединюсь к вам.

Вместо письма я мог бы прямо прийти к вам, но тому мешают два обстоятельства, во-первых, я еще не получил твоего согласия, во-вторых, этим я поставил бы под удар семьи моих воинов до того, как они бы вышли на поле боя. А когда мое войско начнет сражаться, этого можно уже не бояться.

Заканчивая письмо, призываю в свидетели своей искренности не только Евангелие и крест, которые посылаю тебе, поклявшись на них, но и святую память о нашей родине, столь же почитаемую тобой, как и мной».

Воцарилось глубокое молчание. Все задумались. Наконец молчание прервал князь Торос, спросив:

— Что скажете?

Ответа не последовало. Письмо было написано так просто и так мастерски, что трудно было сразу не поверить ему.

— Почему вы молчите? — спросил Торос.

— Я не чувствую искренности в этом письме, — ответил князь Степанос Шаумян.

— Я тоже, — произнес Бали, сын мелика Парсадана.

Мелик Нубар промолчал.

— Я бы согласился с вами и не придал значения этому письму, — сказал Торос, откладывая в сторону конверт, — нe придал бы значения клятве мелика, кресту и Евангелию, потому что для таких людей, как Франгюл, нет ничего святого, если бы не одно обстоятельство.

— Какое? — спросил князь Шаумян.

— Рассказ священника о нападении персов на крепость мелика, обыск в его доме, бегство Франгюла и так далее. Значит, Франгюл не только порвал с ханом, но и навлек на себя подозрения.

— Священник мог сам выдумать эту историю, — заметил Бали.

— Он такой простак, что не сумел бы все это придумать. Старик говорит о том, что видел собственными глазами.

— Тем хуже, что он простак, — вставил Бали, — потому что поймать дурака на слове труднее, чем умного. Дурак всегда мелет ерунду, но когда умный вдруг скажет глупость, это сразу видно.

Князь Шаумян сказал:

— В искренности священника я не сомневаюсь, он не мог придумать эту историю. Конечно, старик говорит о том, что видел сам… Но вполне вероятно, что эту сцену заранее подготовили и разыграли Франгюл и Фатали. И вот как. Мелик мог сначала известить хана о своем намерении написать нам письмо и даже сообщить его содержание. Для того чтобы мы поверили его письму, он мог подговорить хана совершить нападение на свой дом, обыскать его и так далее. Потом, спустившись с башни на веревке, он мог убежать прямо на глазах людей хана. Все это, повторяю, они могли заранее продумать. И я почти уверен, что это так. Ведь эта сцена разыгралась тогда, когда посланные к нам люди не слишком удалились от крепости и могли все увидеть и рассказать нам.

— Твое замечание не лишено оснований, — сказал князь Торос, — человек, подобный мелику Франгюлу, способен на любые дьявольские козни. Но, я думаю, многое в этом деле прояснит нам мелик Нубар. Я бы хотел, чтобы он сообщил нам, к каким выводам он пришел во время разведки замка Франгюла и окрестностей.

Мелик Нубар рассказал, что люди хана и в самом деле внезапно окружили дом Франгюла и хотели взять его. Но он не может с уверенностью сказать, была ли это игра с взаимного согласия хана и Франгюла или нет. И то, что мелик поставил под ружье две тысячи армян, тоже правда, но с кем они должны воевать — и сами крестьяне не ведают. Знают об этом только несколько близких мелику слуг, которые тайно подготовили крестьян.

— Ни с одним из этих людей, — сказал мелик Нубар, — мне не удалось увидеться, они бродят по деревням переодетые. Интересно то, что все меры предосторожности, тайное вооружение армянских крестьян, имеют целью скрыть все это не только от нас, но и от хана и его людей. Возникает вопрос: если бы Франгюл и хан были в хороших отношениях, для чего понадобилось держать это в тайне от персов?

— Чтобы обмануть нас! — ответил Степанос Шаумян. — Мелику Франгюлу хорошо известно, что мы не из тех, кто принимает за чистую монету любые обещания. Он знает, что мы докопаемся до истины. И поэтому сделал все, чтобы скрыть свой обман.

— И еще одно не убеждает меня, — добавил князь Шаумян, — Франгюл пишет, что вместо письма он хотел бы сам прийти к нам, но, во-первых, не знает, примем ли мы его, и, во-вторых, боится навлечь на семьи воинов гнев хана. Положим, это правдa. Но теперь, когда он уже порвал с ханом и тот решил арестовать его, теперь-то он мог явиться? Что после всего этого помешало ему прийти к нам?

— Рассыльный мелика объясняет это тем, что если бы Франгюл приехал к нам в войско, у него не осталось бы времени собрать своих людей.

— Насколько прост и наивен священник, настолько же этот рассыльный хитер и подл, — заметил князь Степанос.

Спор разгорелся. Сочтя замечание Степаноса весьма уместным, князь Торос сказал:

— Теперь остается выяснить: можем ли мы полностью доверять этому человеку. Если нет, то какие у нас есть для этого основания? Полностью поверить мы не можем. И отказать тоже — а вдруг он не врет? Но есть, по-моему, третий путь: полностью не доверять, но и окончательно не отказать.

— Но как это можно? — спросил огорченный Степанос.

— Можно, — ответил князь Торос спокойно. — Наше недоверие выразится в том, что мы не позволим ему присоединиться к нашим войскам. Одновременно и не отвергнем его, то есть не запретим ему бороться против хана самому.

— Тогда он может направить оружие против нас.

— Не исключается. Но мы ничего не потеряем. Он и сейчас может открыто выйти вместе с ханским войском и сражаться против нас.

— Разница большая, — возразил князь Шаумян. — Если Франгюл с самого начала открыто выйдет против нас он не будет так опасен. Но прикинувшись вначале союзником, потом изменив, он может принести нам больше вреда, чем явный враг. По-моему, надо решительно отказать ему — пусть делает что хочет.

Степанос был сыном сестры князя Тороса. Рано потеряв отца, он вырос в доме своего дяди. Вот почему он так смело возражал ему.

— Я поясню свою мысль, — сказал князь Тopoc. — В моем предложении я усматриваю одно преимущество, мы не лишаемся союзника, который добровольно предлагает свою помощь. Может быть, раскаяние Франгюла искренне, а может, нет. Нам это пока неясно. Поэтому считаю более целесообразным предоставить ему возможность делом доказать свою искренность. Надо ясно дать ему понять: мы принимаем твои услуги, но полностью верить тебе не можем. Ты должен оправдать себя на деле. Когда увидим, как ты на поле боя сражаешься против ханских войск, тогда мы протянем тебе руку дружбы. А до этого принять тебя и твоих людей в наши ряды не можем. Действуй отдельно. Соединиться с нами ты можешь только после боя.

Князь не закончил еще своих слов, как вошел один из его телохранителей и сообщил, что какой-то незнакомец желает видеть его.

— Он не назвался?

— Нет. Обо мне, говорит, должен знать только князь Торос.

— Впустите его.

Окружавшая палатку охрана обезоружила незнакомца и впустила. Все были поражены: неожиданный посетитель был мелик Франгюл, Войдя, он сразу заговорил:

— Я подумал, мои посланцы могли не добиться у вас того, к чему я стремился. Поэтому я посчитал более удобным явиться лично и самому заверить вас в моей преданности. За это надо благодарить Фатали-хана, который оказался настолько неразумным, что заставил меня бежать из моего замка. Теперь перед вами стоит старый преступник, прикажите обезглавить или простите его вину и примите лепту, которую он хочет бросить в кружку пожертвований во имя святого дела.

— Садись, мелик, — сказал князь Торос, указав ему место.

— Я не сяду, пока моя судьба не решится.

— Садись, — повторил князь Торос уже мягче.

Франгюл сел на указанное место, рядом с Торосом. Степанос Шаумян тотчас же встал и с возмущенным видом вышел. Все заметили, как он разгневан.

Оба преданных неразлучных телохранителя Степаноса Джумшуд и Агаси ждали своего господина возле шатра. Когда князь появился, они проводили его до палатки. Один шел впереди, другой сзади.

Стояла темная ночь. Новорожденная луна давно уже зашла за тучу. Степанос с телохранителями прошли через расположение войска и прибыли в свой полк. Князь Шаумян вошел в палатку и велел зажечь фонарь. Потом сел на густой войлок, которым был покрыт пол. В слабом свете фонаря его озабоченное лицо казалось хмурым и мрачным. Он облокотился о деревянный сундук, заключавший в себе все его военное обмундирование.

Сейчас он забыл и упрямство князя Тороса, и хитрую игру мелика Франгюла. Он думал только об одном — о своей возлюбленной, несчастном предмете своей несчастной любви. «Странно — думал он, — почему она никого не послала ко мне и ничего не сообщила? Ведь не могла же она не знать о нашем походе? Сюри так умна и осмотрительна, она сообразит, что происходит вокруг нее, и поведет себя правильно. Почему же тогда она молчит? Неужели не понимает, что я каждый час, каждую минуту жду ее приказов? Разве не знает, что я делаю все ради ее спасения? Зачем же оставляет меня в неведении?..»

Он взял листок бумаги, быстро набросал несколько строк, запечатал письмо и вызвал Джумшуда.

— Ты хорошо знаком с летним домом хана? — спросил он, когда слуга явился.

— Как со своим собственным, — уверенно ответил Джумшуд.

— Знаешь главного евнуха хана?

— Знаю, его зовут Ахмед.

— Можешь доставить ему это письмо до рассвета? То есть до того, как начнется бой?

— Могу.

— А если не найдешь главного евнуха?

— Ты мне скажи, на чье имя письмо, и я вручу ему.

— На имя жены хана — Сюри.

— Понимаю, это даже легче. Я заверну в конверт камень, перевяжу бечевкой и кину прямо ей в окошко. Глаз у меня верный. Стекло разобьется, и письмо очутится в ес комнате Я знаю, куда выходят окна.

— Потом тебе придется подождать ответа.

— Подожду, если нужно.

— Нужно. Но как ты его получишь?

— Если я пошлю письмо через евнуха, он сам принесет ответ, а если закину через окно, ясно, получу ответ в окно.

— Но условия могут измениться, тогда действуй иначе.

— Я что-нибудь придумаю.

— В какой одежде отправишься? Ведь тебя не должны узнать.

— Переодетый нищим. Их всюду пускают.

— Тогда тебе придется идти пешком, нищих всадников ведь не бывает, а пешком до рассвета нс доберешься.

— Все же поеду верхом, ночью нищий всадник не бросится в глаза. А когда рассветет, оставлю коня своему спутнику, он будет ждать меня в лесу.

— Значит, возьмешь с собой кого-то? Кого же?

— Кого прикажешь.

После некоторого раздумья князь Степанос ответил:

— Хорошо бы Агаси.

— И мне так кажется.

— А ответ куда доставишь?

— Туда, где ты будешь.

— Итак, немедля отправляйтесь.

Сообразительный, ловкий Джумшуд взял письмо, поклонился и ушел. Слуги ни в чем не проявляют столько смелости и ловкости, как в любовных интригах своих хозяев.

После того как он ушел, в палатку князя Степаноса явился Бали, сын мелика Парсадана.

— Ну, чем все кончилось? — спросил у него Шаумян.

— Как и решил князь Торос: мелик Франгюл будет сражаться отдельно, он со своими людьми совершит нападение на персов с другой стороны. Но зря ты возмущался, Степан. Князь Торос — опытный воин. Что же делать, если он добр и великодушен и прощает того, кто унижается и сам приходит с повинной? Честность не позволяет ему думать, что возможен такой низкий и подлый обман.

— Эго уже не доброта, а обыкновенная наивность. Она непростительна военачальнику, отвечающему за жизнь стольких людей. Во время войны доброта не стоит и гроша. Я лучше знаю своего дядю, он, правда, храбр, великодушен, хороший полководец, но человек он слабый.

— Если бы ты не ушел и своими глазами видел, как слезно просил мелик Франгюл, как он изливал перед нами горести своего сердца, думаю, ты бы сам смягчился.

— Никогда. Слезы таких людей — как слезы блудниц. Они всегда самым бесстыдным образом изменяют своим возлюбленным, но как только их поймают на месте преступления, сразу пускаются в слезы, раскаиваются и клянутся в верности. А едва добившись своего, забывают все клятвы…

— Нельзя быть таким подозрительным.

— Дай бог, чтобы я ошибался, но я уверен, что мои подозрения не лишены основания.

Спор молодых военачальников прервал барабанный бой.

— Что такое? — спросил князь Шаумян.

— Это сигнал выступать, — ответил Бали. — Торос приказал выступать ночью, чтобы к утру добраться до места сражения. Прощай, пойду готовить своих людей.

И Бали ушел.

Князь Шаумян тоже вышел из своей палатки, дал приказ бить в барабаны и известить всех о начале похода.

XXXII

Если сегодняшний путешественник захочет спуститься с плоскогорья Кармирванк (Ерицакаванк) к западной стороне ущелья и не побоится скатиться с отвесных скал в открывающуюся перед ним бездну, а, прижимаясь грудью к ужасным скалам, хватаясь за дикорастущие кусты и деревца, будет медленно спускаться вниз, он найдет в сердце утеса узкий естественный грот, окруженный густыми деревьями. Вход в пещеру ныне закрыт грубой деревянной дверью, за нею находится позабытая могила, куда даже паломники очень редко приходят.

И если спросить у жителей селения Арцваник, что это за могила и отчего грот стал местом паломничества, они вам ответят: в этой пещере жил давно отшельник. Когда он скончался, его похоронили там же в келье. То был святой человек, поэтому народ чтит его.

Во время восстания Давида Бека отшельник был еще жив и обитал в пещере. Там не было окошка: над дверью имелось квадратное отверстие, через которое проникал свет. Прибежище, созданное природой для зверей, послужило кельей пустыннику, чей внешний вид внушал такой же ужас, как вид любого одичавшего человека.

Уже рассветало, а он все еще спал. Нехитрая постель состояла из мягких высушенных трав, на которую он ложился, подкладывая вместо подушки под голову руку, а одеялом служила огромная тигровая шкура. Каждое утро в это время он просыпался и принимался молиться, сегодня же все еще был погружен в сон. Ночью он поздно вернулся. Где он бродил — неизвестно.

Рано утром его сон нарушили: кто-то подошел к двери и стал сильно стучать. Отшельник не мешкая открыл. Пришелец сообщил, что хан зовет его.

— Меня? В такую рань?.. Что за дело у него ко мне?

— Не знаю.

— Ладно, иди, я скоро приду.

Слуга удалился. Отшельник стал одеваться. Его одежда состояла из жесткой белой холщовой рубашки спускавшейся до голых колен. На шее и на руках висели четки с черными бусами. С плеча свисала пастушья котомка. Незатейливую одежду дополняла тигровая шкура, накинутая на плечи.

Читатель сразу вспомнит, что эта странная личность ему знакома, он когда-то встречался с ней. Да, память не изменяет ему. Однажды мы видели отшельника в шатре имама племени чалаби, он говорил о сверхъестественных науках в готовил маджуны для омоложения имама. Примерно в то же время мы встретились с ним в шатре Фатали, где он применял лекарственные снадобья для лечения хана. То был наш старый знакомый дервиш. С тех пор прошли годы, дервиш постарел, в его черных волосах, обычно немытых и нечесаных, появились седые кудри, темно-кофейного цвета лицо побледнело, покрылось морщинами.

После смерти имама хан не позволил дервишу вернуться на родину, держал при себе и часто с удовольствием слушал его истории о том, что писали и о чем размышляли мудрые люди. Иногда он выполнял добрые советы дервиша. Когда Фатали разрушил Кармирванк и построил на его месте летний дом, дервиш выбрал для жилья описанную выше пещеру у подножья горы. Точно какая-то тайна связывала этого загадочного человека с пещерой и не позволяла удалиться отсюда и надолго бросить дом тирана.

Какова бы ни была эта тайна, мы ее не коснемся, скажем только, что персидские дервиши и армянские отшельники не сильно отличаются между собой. И те и другие отказываются от благ и суеты жизни и, оставив заботы реального мира, живут своим внутренним миром, полностью уходят в духовное созерцание. Но в этом дервишезамечалось нечто более земное, он не прочь был помогать людям, хоть всячески старался скрыть это…

Получив приглашение хана, он взял большой посох, который носили люди его сословия, и направился к резиденции хана. Дверь в пещеру он не запер, там нечего было украсть, все, что он имел, носил с собой. Белая рубашка, тигровая шкура, четки и пастушья котомка — вот все его богатство. На голове не было шапки, спутанные, как войлок, волосы, служили ему головным убором. Ходил он всегда босой.

Дервиш прошел мимо монастырских развалин. Днем раньше собравшиеся здесь армянские крестьяне отмечали церковный праздник. А сегодня все пространство вокруг развалин было занято вооруженными всадниками.

Заря еще только румянилась. Воздух был напоен ароматом сосновых рощ. Птицы возносили ежедневную хвалу творцу света. А люди готовились к кровопролитию. Дервиш посмотрел на это горестное зрелище и в грустном раздумье прошел дальше.

В доме хана дервиша отвели в зал. Одетый в военную одежду, вооруженный Фатали был один. Когда дервиш вошел, он встал и почтительно приветствовал его. Дервиш приблизился и, не дожидаясь приглашения, небрежно сел на роскошную тахту, где до этого восседал сам хан. Этот нищий софист был единственным человеком среди магометан, чьи грязные босые ноги могли смело топтать дорогие ханские ковры.

— Так рано поутру я побеспокоил тебя, отец, чтоб кое о чем расспросить, — с благоговением заговорил Фатали. — Я слышал от тебя много мудрых слов, нередко твои добрые советы выручали меня. Надеюсь, теперь, когда я больше нуждаюсь в твоих наставлениях, ты дашь нужные мне советы и сведения.

— Все сведения и тайны хранятся у бога, — ответил дервиш, — что сообщит мне всевидящий, я передам тебе.

— Благодарю, — сказал хан и, обратившись к слуге, велел: — Кофе для отца.

В эту минуту хана позвали из смежной комнаты. Он встал и вышел, сказав дервишу:

— Пока ты выпьешь свой кофе, я вернусь.

Слуга тоже удалился готовить кофе, дервиш остался в зале один. Он обвел глазами тахту, на которой до того сидел хан, увидел много бумаг и писем, видимо, только что полученных. С любопытством взял одно из них, и его острый взор быстро пробежал по строкам. Письмо было написано из стана князя Тороса рукой мелика Франгюла, которого дервиш хорошо знал, и кончалось следующими словами: «Славя имя аллаха, кончаю письмо, в котором сообщил нужные сведения: наши планы блестяще исполнились. Все вышло так, как мы с тобой задумали…»

Едва различимая тучка омрачила суровое лицо дервиша. Заслышав шаги слуги, он положил письмо на место.

Тот внес финджан черного, горького, без сахара кофе, и предложил дервишу.

— Хорошо приготовлено, бог благословит тебя, — сказал дервиш, немного отхлебнув, — довольно густой и горький, я такой люблю. Но ты знаешь мою привычку, сын мой, что после кофе я сразу же курю кальян.

— Знаю, — ответил слуга и вышел исполнить его просьбу.

Дервиш снова стал быстро просматривать одну за другой бумаги. Хан полностью доверял ему — какие подозрения могли пасть на отказавшегося от всех мирских благ, не интересующегося людскими делами беззаботного пустынника. Он даже подумать не мог, что дервиш обратит внимание на его письма.

Положив последний лист на место, дервиш со вздохом произнес:

— Знал бы я раньше…

В эту минуту вошел хан.

— Война, отец! — сказал он с прояснившимся от радости лицом. — Мои войска сейчас на поле боя. Завидую тебе, отец, что уединившись в своей пещере, ты, как Диоген в бочке, живешь без подобных забот. Границы твоего царства кончаются четырьмя стенами кельи. Ты счастлив в своем одиночестве, потому что независим и нечего тебе делить с людьми. А я не имею покоя в своих обширных владениях, потому что должен все время мечом и кровью охранять их.

Дервиш ничего не ответил, он курил кальян и думал о том, что ему только что удалось прочитать.

— Теперь скажи, отец, что обещает мне судьба? — спросил хан, собрав бумаги и заперев их в маленький ящик. — Вскоре отправлюсь на поле боя. Предскажи, чем кончится сражение?

— Сейчас отвечу, — сказал дервиш, когда дым от кальяна достаточно распалил его воображение. — Прикажи принести доску.

Слуга вскоре принес требуемое. Прорицатель вытащил из своей котомки три медных кубика, похожих на игральные кости нард — «рамы» на языке гадальщиков. На каждой грани были индийские буквы.

— Прежде скажи — день добрый или злой? — попросил хан.

Дервиш взял в руки медные кубики, потряс ими, тихо прочитал молитву, и бросил все три рамы на гладкую доску. Они покрутились немного и остановились. Дервиш записал на бумагу числа, которые были сверху, потом что-то подсчитал, сложил и сделал выводы:

— Ты спрашиваешь — день добрый или злой? Мои игральные кости показывают до полудня зло… потом постепенно появляется добро.

— Понял, — ответил довольный хан. — Теперь скажи, чем кончится бой?

Дервиш снова раскинул свои кости на доске, сделал в уме какой-то подсчет и ответил.

— До полудня удача будет на стороне твоего врага, а после — на твоей.

— Слава всевышнему! — воскликнул хан, обрадовавшись. — Значит, день увенчается моей победой!

— Но твоя радость будет недолгой… — сказал таинственно дервиш.

— Как? — воскликнул хан, побледнев.

— Я не собираюсь пугать тебя…

— Не щади меня, скажи, я не робкого десятка.

— Потерпи… Сейчас все объясню.

Он снова бросил кости и печально произнес:

— Ты и в самом деле в сегодняшнем сражении победишь. Но…

— Не скрывай, скажи все…

— Но потом… через несколько часов… а может дней… произойдет другое, более страшное сражение, в котором ты будешь побежден.

Хан довольно спокойно ответил:

— Ничего, завтра пусть гибнет мир, мне все равно, лишь бы сегодня я вернулся с победой!

— Если бы ты знал, что произойдет с тобой через несколько недель, не стал бы так пренебрежительно относиться к своей судьбе.

— Ты о чем?

— Язык не поворачивается произнести…

— Говори, у меня крепкие нервы.

— Второе сражение кончится твоей смертью.

Хан впал в раздумье.

— Если хочешь отдалить свой конец, тебе надо сейчас же пойти на примирение с врагом, — добавил дервиш.

Хан рассмеялся.

— Любезный дервиш, — ответил он, — ты предсказываешь будущее. А до будущего сражения еще далеко. За это время многое может измениться. А вдруг твои кости покажут совсем другое?

— Дай бог, чтобы было так, но еще никогда мои рамы меня не обманывали, поэтому снова советую примириться с врагом.

— Знаешь, дервиш, — сказал хан, подходя и становясь прямо перед гадальщиком. — Военная слава для воина так же сладка, как для охотника дичь. Сегодняшняя победа доставит мне такое сильное наслаждение, что я не променяю эту радость на долгие годы жизни.

— Это уже твое дело, — проговорил дервиш, собирая игральные принадлежности и вставая.

— Ты уходишь?

— Да, ты так рано меня вызвал, что я не успел сотворить утреннюю молитву.

— Помолись и за меня, отец.

— Я всегда поминаю тебя в своих молитвах.

Когда дервиш вышел во двор, к нему подошел главный евнух Ахмед и чуть слышно произнес:

— Дождись меня…

Дервиш медленными шагами пошел прочь от дома хана и направился к своей пещере.

Через несколько минут вооруженный с ног до головы хан в окружении слуг и телохранителей вышел из дома. Обширный двор был полон людьми. Кроме воинов, здесь толпились всякие сеиды, муллы, ахунды^[186], нищие, попрошайки, которые явились, чтобы благословениями проводить хана на войну. Когда владыка предстал народу на лестницах дома, толпа в один голос завопила: «Пусть бог дарует тебе удачу, пусть сделает твою саблю меткой и поразит врага!»

Хан остановился на самой верхней ступеньке, а двое слуг с подносами — подле него. На подносе возвышалась груда золота и серебра. Фатали стал горстями брать монеты и бросать в толпу. Началась всеобщая свалка и гвалт. Каждый хотел получить свою долю золотых и серебряных динар, градом сыпавшихся сверху. Кончив, хан стал спускаться по ступенькам. Снова послышались слова напутствия и пожелания удачи. Толпа расступилась, оставив для хана проход. Люди продолжали благословлять своего владыку, золото и серебро воодушевили всех. В эту минуту внимание Фатали привлек молодой нищий, который, с трудом выбравшись из толпы, обратился к хану:

— Мне ничего не досталось. Да будет десница покровителя нищих имама Мурзы помощью и защитой тебе, смилуйся надо мной…

Слова эти нищий произнес с такой мольбой и вид у него был столь жалким, что хан растрогался и протянул ему монету.

— Я не могу двинуть рукой и принять твой щедрый дар.

— Бедняга, видно, руки покалечены, — произнес хан, с особым состраданием взглянув на него. — Как он скрючился, согнулся в таком молодом возрасте.

Хан собственноручно кинул в карман нищего золотой и прошел мимо. Толпа последовала за ним и собралась перед дверью его летней резиденции.

Молодой нищий, согнувшись в три погибели, проковылял к стене, сел, растирая свои иссохшие члены и грея их под лучами солнца.

— Ох, дали бы мне кусок хлеба! — вздохнул он. — Два дня маковой росинки во рту не было…

Его горькие сетования услышал главный евнух Ахмед, который торопливо проходил мимо.

— Я сейчас вынесу тебе хлеба, — сказал он и ушел.

Хан сел на своего гордого скакуна и в окружении сотни всадников направился на место сражения. Благословения неслись ему вслед до тех пор, пока он не удалился довольно далеко и не скрылся за деревьями.

Нищий нетерпеливо ждал обещанного хлеба. Ахмед задержался недолго, вскоре он принес несколько свернутых в трубочку лавашей и, протянув ему, сказал:

— Держи крепко, в лаваши завернут сыр, не вырони.

— Да благословит тебя аллах, — произнес нищий и взял хлеб.

Его скрюченные пальцы, которые еще несколько минут назад не могли раскрыться, чтобы принять золото хана, цепко схватили свернутые лаваши, чтобы оттуда не выпал сыр. Сохраняя прежнее положение тела, такое же согбенное, нищий пошел прочь от дома хана и направился в сторону леса. Удивительно было то, что чем дальше он уходил от человеческого жилья и чем глубже заходил в лес, тем больше расправлялось его тело.

Наконец он вышел в темное ущелье, где лесистые склоны гор настолько сближались и так высоко поднимались, что был виден только кусочек синего неба. Здесь, в густом лесу, паслись два оседланных коня, возле них стоял молодой мужчина.

— Наконец-то, Джумшуд, — сказал мужчина, завидев издали нищего, — я думал, люди хана уже расправились с тобой.

— Мать Джумшуда родила не такого сына, чтобы люди хана могли тронуть хоть один волос на его голове, — весело ответил лженищий и подошел ближе.

— Ого, ты и хлеба принес, смотри-ка, откуда ты знал, что я голоден? — спросил первый.

— В лавашах есть и сыр, Агаси. Постой, я сейчас их разверну. — Он стал разворачивать лаваши и вместо сыра обнаружил в одном из них письмо.

— Шустрый ты парень, Джумшуд! — радостно воскликнул Агаси при виде письма. — Лаваши мы съедим, а письмо отнесем князю, чтобы успокоить его сердце.

Джумшуд стал раздеваться, снимать лохмотья нищего и одеваться в свое платье, припрятанное его другом. Он привязал к поясу саблю и, вскочив на коня, сказал Агаси:

— Мы опаздываем. Хан давно уже ушел со своими всадниками.

Агаси тоже сел на коня.

— Но ты не рассказал мне, где был и кто дал тебе письмо.

— Сейчас не время, узнаешь по дороге.

Двое молодых всадников направились к месту сражения, которое находилось не так далеко от Арцваника.

XXXIII

Солнце уже заливало горный край светом и теплом. Все вокруг распустилось, все улыбалось. Дремавшие в ночной тьме леса пробудились от долгого сна и покачивались, волновались, как вечнозеленое море. Деревья, цветы шевелил нежный ветерок, они словно обнимались, целовались, приветствовали утро и друг друга.

Обычно в этот таинственный час вместе с чудесной природой пробуждается и человек. Пастух гонит свои стада вверх на склоны гор, земледелец сеет либо жнет, в оврагах и тенистых лесах порхают, словно разноцветные бабочки, деревенские девушки. Человек пробуждается к действию.

Но в это утро жизнь словно замерла. Ни одного живого существа не было видно в окрестностях Арцваника. Казалось, даже очаг погас в домах у крестьян. В чем была причина? Чуть поодаль от селения люди сражались друг с другом, сильные проливали кровь, а слабые в страхе убегали и прятались в темных лесах, чтобы сохранить свою жизнь и имущество от посягательства сильных.

Перед дверью своей пещеры-кельи сидел человек и в грустном раздумье смотрел с высоты скал на окружающие ущелья. Густая крона огромного граба защищала его седую голову от пронизывающих лучей солнца. Иногда тонкий луч света, подобно ленте, проникал сквозь ветви, падал на его лицо цвета темной меди и четче обрисовывал черты.

«Он сказал — жди меня, — произнес он вслух, — вот я и жду, но почему он так сильно опоздал?»

Через четверть часа маленький старик, держась за кусты и спрыгивая со скалы на скалу, спускался к пещере.

— Не нужно никаких молитв и коленопреклонений, — каждый день карабкаться по этим скалам — уже подвиг и покаяние, — громко заговорил он.

Услышав его голос, сидящий под сенью дерева человек, — а это был не кто иной, как наш дервиш, — поднялся и подоспел ему на помощь, чтобы старичок не оступился и не упал. Пришедший был главный евнух Ахмед

— Ты заставил меня ждать, — сказал дервиш.

— Если бы ты знал, почему я опоздал, не стал бы винить меня. — ответил старый евнух.

Они вошли в пещеру, где было безопаснее и где их не могли увидеть.

— Теперь расскажи, о чем ты говорил с ханом, — спросил Ахмед, садясь на устланный сухой травой пол пещеры.

Дервиш поведал, для чего вызвал его хан, какое он сделал прорицание об исходе войны, какие дал хану советы, которые, к сожалению, не были приняты.

— В предсказания я мало верю, — заметил евнух. — Лучше скажи, откуда ты мог узнать, что сегодня Фатали-хан выиграет сражение, а через несколько дней потерпит поражение?

— Это не так трудно, — сказал дервиш. — Для этого не надо быть прорицателем, достаточно обладать здравым смыслом. Если бы ты прочитал письма Франгюла к хану, ты бы пришел к тем же выводам.

— Мелика Франгюла?! — в ужасе воскликнул старик. — Как попали к тебе письма этого негодяя?

Дервиш был близок с Ахмедом и так дорожил этой дружбой, что ничего не утаил от евнуха и тут же рассказал, какие обстоятельства помогли ему прочитать их, потом передал содержание, откуда явствовало, что армянским войскам готовится западня.

— Теперь все ясно, — вздохнул евнух. — Конечно, по этим письмам можно судить об исходе битвы… Но откуда ты знаешь, что следующее сражение армяне выиграют?

— И это не трудно угадать. Сегодняшнюю битву хан выиграет благодаря измене Франгюла. Очевидно, после этого Бек пошлет главные силы армян, и они разобьют войско Фатали.

— Все это весьма вероятно, — проговорил евнух. — Но еще не поздно, можно предотвратить сегодняшнюю беду. А я так растерян, в голове пустота… Ты мудрый человек, дервиш, дай мне совет, как мы можем помешать грядущим событиям?

— Я думал над этим до твоего прихода, — ответил дервиш. — Но неужели до сегодняшнего дня ты не заметил тайных происков Франгюла, почему не потрудился предупредить армянских воинов?

— Я замечал, что готовится какой-то заговор, хотя подробности были мне совершенно неясны, тем не менее я поспешил послать человека к князю Торосу предупредить его.

— Но Торос мог не поверить твоему посланцу, он же не знает тебя

— Я подумал об этом, поэтому гонец был отправлен от имени госпожи и не прямо к Торосу, а к князю Степаносу. Ты знаешь его отношения с госпожой…

— Да И что же?

— А то, что гонца поймали и привели к хану.

— Господи милостивый! А потом?

— Привели его ночью. К счастью, хана не было дома, и допрос отложили. Он отправился к своему брату Агаси, чтобы оговорить условия предстоящего сражения. Гонец находился под замком. Моему беспокойству не было границ. Не только честь, но даже жизнь госпожи были в опасности. Другого выхода не было… Пришлось пойти па страшное преступление…

— Преступление? — переспросил дервиш, ужасаясь.

— Да, — ответил евнух со слезами. — До возвращения хана от брата, до того как он стал бы допрашивать гонца, я приказал задушить его в тюрьме. Он был моим самым верным, любимым слугой, но я совершил это зло, чтобы спасти жизнь дорогой госпожи…

— Ты правильно поступил, — сказал дервиш, успокаивая старика, который стал горько оплакивать своего слугу. — Ты не только спас Сюри, но помог общему делу. Иногда приходится жертвовать жизнью одного человека во имя великого дела. А письма у гонца обнаружили?

— Госпожа не дала письма, гонец должен был передать все на словах. И чтобы князь поверил, госпожа послала кольцо, которое в девичестве получила от Степаноса в залог его любви. Ты ведь знаешь, что госпожа была невестой Шаумяна, но жестокий отец разлучил их и отдал дочь в гарем хана.

— Да, я знаю эту печальную историю… — ответил дервиш. — Ну, а как же кольцо, нашли его?

— При обыске его не нашли. Но я знал, где спрятано кольцо, и приказал тем, кто задушил гонца, взять и принести мне.

— Я уже тридцать лет служу хану, — продолжал евнух Ахмед, — но никогда еще не видел при его дворе таких мер предосторожности и столько надзора. Проклятый Франгюл ввел новые порядки. Всюду снуют его соглядатаи, ничего невозможно предпринять. Не понимаю, неужели человек может быть таким низким, так не любить свой народ и родину? И какая ему от этого выгода?

— Выгода у него есть, — с горечью произнес дервиш. — Хан уже подписал приказ, по которому Чавндур в качестве платы даруется этому изменнику. Ты же знаешь, что Чавндур — вотчина князя Тороса. Именно ради этого и ведется вся игра. Чавндур, к тому же, граничит с Баргюшатом, где хозяин — мелик Франгюл. Объединив эти две провинции, изменник завладеет огромной территорией. Вот главная цель, толкающая Франгюла на грязные преступления. Чавндур — давнишняя причина разногласий между двумя родами — Тороса и Франгюла.

— Грустно все это! — сказал главный евнух, покачав головой. — Ради личной выгоды изменить своему народу…

— Оставим это, — прервал старика дервиш. — Я теряю время… Мне давно пора идти… Но я ждал тебя, потому что в доме хана ты шепнул на ухо, что хочешь поговорить со мной. Если тебе больше нечего сказать, я отправлюсь.

— Мне есть что сказать тебе, и даже очень важное, — ответил старик Ахмед.

Евнух рассказал, какое письмо получила госпожа от князя Шаумяна через лженищего, что ответила она князю.

Мрачное лицо дервиша слегка прояснилось, он спросил:

— И все это ты скрывал от меня?

— Все произошло, когда ты вышел из зала хана, — ответил Ахмед, — потому я и попросил тебя подождать, чтобы передать эту новость.

— Спасибо, — ответил, вставая, дервиш. — Теперь иди. Никто не должен знать, что ты был у меня. Иди и обнадежь госпожу, скажи, что еще есть время кое-что изменить, и я постараюсь сделать это…

Встал и старый евнух.

— Передай госпоже, пусть в назначенное придет к моей пещере. Вот и ключ.

Дервиш протянул евнуху ключ от своего убогого жилища. Потом взял в руки топор с длинной рукояткой, который обычно носят дервиши, отправляясь в дальнее путешествие. Евнух подошел к двери пещеры, запер ее, положил ключ в карман и сказал дервишу:

— Куда ты теперь идешь?

— Туда, где люди убивают друг друга…

XXXIV

Село Егвард, что в провинции Баргюшат, находится на расстоянии примерно одной мили от Арцваника — места проживания Фатали-хана и мелика Франгюла. Возле Егварда есть небольшое поле, которое до сих пор зовется Наргизлу-зами, что означает «поле наргизов» — лилий. И в самом деле, цветущее поле заслужило такое название. Окруженное лесистыми горами и нежными зелеными холмами, оно является великолепным уголком природы.

История не сохранила никаких сведений об этом месте^[187]. Но народное предание многое связывает с этим полем. Оно гласит, что лилии стали расти там с того дня, как капли крови армянских храбрецов упали на эту землю. Предание рассказывает все подробности страшного сражения, происшедшего здесь полтора века назад.

Стояла лунная ночь. По полю лилий одиноко бродил человек с густыми всклокоченными волосами, босой, в длинной белой холщовой рубашке. Он шел среди трупов, как Егише на Аварайрском поле^[188]. Всюду царило мертвое молчание. Все уже было позади: оружейная пальба, звон сабель, людская ненависть и злоба. Были слышны лишь горестные стоны раненых.

Он бродил словно привидение, медленными, размеренными шагами. Он искал кого-то среди трупов. Не привыкшие к слезам его глаза теперь были полны слез. Он видел вокруг тысячи жертв интриг и подлой измены. Это возмущало его до глубины души.

Он еще долго шел. Не найдя того, кого искал, он направился к ближайшему холму, поднялся на вершину и стал осматривать окрестности. Под лунным светом этот высокий человек в длинной рубашке обрисовывался на вершине холма, как белая статуя. Он прислушался к голосам и стонам рядом. Потом медленно спустился с холма и взял направление на Арцваник.

Он ускорил шаг. Иногда посматривал на небо, как человек, боящийся опоздать, то и дело смотрит на часы. Через несколько минут он скрылся за холмом.

Шел он торопливо, миновал несколько ущелий и холмов. Внезапно остановился, привлеченный чьим-то голосом:

— Если бы я мог выбраться отсюда до рассвета…

Он пошел в направлении голоса и увидел человека, с трудом ползшего между кустов.

— Кто ты? — спросил он.

— Раненый.

— Вижу, но я не об этом спрашиваю.

— Когда видят раненого, ничего другого не спрашивают, спешат ему на помощь…

На шее сзади у него была глубокая рана, кровь хлестала, молодой человек время от времени хватался за шею, чтобы приостановить кровь. Незнакомец вынул из котомки несколько холстин и перевязал рану. Кровь перестала идти.

— Как ты смог в таком состоянии добраться сюда? Знаешь, сколько ты прошел?

— Знаю… Больше мили… Я бы полз до последнего издыхания…

— Теперь скажешь, кто ты?

— Военачальник Бали, сын мелика Парсадана…^[189]

— Я слышал о тебе. Здесь тебя нельзя оставлять. Куда тебя отвести?

— В деревню Алидзор, в дом моего отца…

Незнакомец задумался. Доставить юношу так далеко, в дом его отца, он не мог, потому что спешил в другое место по очень важному делу, но бросить раненого без помощи тоже нельзя было. Словно поняв его, юноша сказал:

— В этих лесах, кустарниках обязательно должны быть наши воины… После горестного окончания битвы оставшиеся в живых разбрелись по горам… У меня нет сил кричать и звать на помощь… Ты только крикни «Бек» — это наш пароль на эту ночь — они вырастут как из-под земли…

Незнакомец оставил на время раненого, поднялся на скалу и оттуда громко и протяжно несколько раз прокричал пароль. Из-за деревьев вышли двое.

— Отведите вашего военачальника туда, куда он скажет, — сказал он, показав на раненого.

Они подошли и обняли Бали.

— Я так и не узнал, кто ты, — заметил раненый, — чтобы сохранить в своем сердце чувство благодарности к тебе на всю жизнь.

— У меня нет имени, — ответил незнакомец, — меня зовут именем, говорящим о том, кто я на самом деле — дервиш.

И он ушел по направлению к Арцванику.

Военные действия начались рано утром близ села Егвард, на поле лилий. Главная хитрость мелика Франгюла заключалась в том, что он значительно приуменьшил перед князем Торосом силы врага. Он даже скрыл, что Агаси-хан (младший брат Фатали), со своими людьми должен подойти на помощь. Тем не менее армянские войска проявляли невероятную храбрость, хоть противник численно и превосходил вдесятеро.

Дервиш подоспел в разгар сражения и вовремя сообщил об измене мелика Франгюла, но князь Торос не поверил ему и сказал:

— Если он даже изменит нам, я все равно ничего не потеряю, в крайнем случае, он перейдет со своими двумя тысячами на сторону врага

Успех вскружил князю голову. Ничто уже не страшило Тороса, все было ему нипочем, когда он видел, как сотни, тысячи магометан валятся на землю под ударами армян.

Агаси-хан умер от раны. Его войско, состоявшее из восьми тысяч человек^[190], большей частью полегло. Немало было убитых и у Фатали-хана, и мусульмане стали постепенно отступать.

Мелик Франгюл со своими двумя тысячами тоже сражался против магометан. Он занял отдельные позиции, довольно прочные, откуда совершал нападения. Его люди находились далеко от армянских войск, и никто не замечал, что воины Франгюла стреляют холостыми зарядами.

К вечеру, перед заходом солнца, наголову разбитые персы обратились в бегство. Армяне начали преследовать их. Увлекшись, они не заметили, как оставили удобные позиции, которые занимали в начале боя. Они спустились с высоты на узкое поле, сжатое с обеих сторон горами. В эту минуту изменник и осуществил свой подлый замысел. Когда армяне преследовали персов, в спину им ударил мелик Франгюл. Отступающие персы сразу же повернули назад, и с обеих сторон взяли армян в клеши. Началась безжалостная бойня. Само место способствовало быстрой расправе, потому что, как мы сказали, это было узкое поле, зажатое с обеих сторон горами, а спереди и сзади был враг. Армяне оказались между двух огней. С одной стороны — персы, с другой — мелик Франгюл…

Резня продолжалась пока ночная тьма не опустилась на поле боя.

Сам Фатали-хан тоже был ранен, его брат убит. Был убит также один из командующих армянскими войсками и князь Торос. В бою он был весь изранен, но все продолжал сражаться и пал геройской смертью.

Другой армянский военачальник Бали, сын мелика Парсадана, получил ранение в шею (мы уже видели его). Князь Степанос Шаумян попал в плен. Пуля угодила в лошадь под ним, та, падая, придавила князя, и в эту минуту подоспели персы… Из всех военачальников избежал ужасного конца только мелик Нубар, с тысячью четырьмястами своих воинов…^[191]

XXXV

Мелик Франгюл на руках вынес Фатали-хана с поля боя и донес его до летнего дома в Арцванике. Лекари обследовали рану и сказали, что ничего опасного нет. Только тогда мелик Франгюл успокоился и, вытирая слезы и благословляя бога, удалился от одра больного.

Два дня он не был дома и теперь спешил, чтобы отпраздновать со своими близкими бесчестную победу. Черный мул, двое шатиров, рассыльный Амбарцум поджидали его у дверей ханской дачи. Он вышел, сел на мула и направился к своему замку, который находился недалеко.

Уже стояла глубокая ночь, луна то заходила за тучи, еще больше сгущая темноту, то появлялась, заливая бледным светом темные вершины гор и холмов. Ущелья всегда оставались во тьме, сюда не заглядывало даже дневное светило.

Счастливый, добившийся своей заветной цели, мелик Франгюл погонял мула. Спереди и сзади шли двое шатиров, а рядом шагал рассыльный Амбарцум. Дорога вела вниз и была ухабистой и каменистой. Мул, хоть и привыкший к таким дорогам, ступал с трудом. Иногда верный мул прядал длинными ушами и храпя отступал. Что чуяло животное — было неизвестно. Если бы он, подобно Валаамовой ослице^[192], заговорил на человеческом языке, может, и сказал бы что-нибудь. Но рассыльный пояснил храп мула тем, что его пугала пролетавшая птица или промелькнувший заяц.

— Верно, — сказал мелик, — я тоже слышал в кустах какой-то шорох.

Так или иначе, но шли они медленно, и это заставило мелика разговориться с рассыльным. Когда люди в хорошем настроении, они не гнушаются беседовать с людьми, стоящими ниже их, делиться с ними своими тайпами. Тем более что Амбарцум был с меликом довольно близок. Разговор зашел о прошедшем сражении.

— До сих пор не могу понять, куда делся труп Тороса, сколько ни искали, не нашли. Я собирался четвертовать его.

— Так оно и вышло, мелик, нс сомневайся, — ответил соглядатай с какой-то дьявольской ухмылкой. — Я своими глазами видел — все его тело было в ранах. Говоря по правде, человек этот точно из железа, после стольких ран все еще храбро сражался. Если бы пуля не попала ему в голову, он бы и не упал.

— Но тело, с телом что сталось?

— Когда Торос пал, телохранители сразу унесли труп, ответил рассыльный.

— Куда?

— Что разберешь в такой суматохе?

Мелик был сильно раздосадован тем, что ему не удалось варварски разделаться с трупом врага.

— А Степанос Шаумян? Ты видел, он исчез, сгинул, как черт?.. — сказал мелик, сожалея об этой крупной потере.

— Да, да, как черт, — повторил рассыльный с неменьшим сожалением.

Мул снова прервал их беседу. Во время ночных путешествий животные бывают осторожнее, чем люди. Всхрапнув сильнее, он отпрянул назад и чуть не сбросил мелика.

— Что делается со скотиной? — спросил Франгюл, потянув его за узду.

— Я слышу шорох из-за деревьев, — проговорил один из шатиров.

В эту минуту отвратительным голосом закричала в лесу сова и хрустнула ветка, видно, этот бессонный страж лесов перелетел с дерева на дерево.

— Это сова, — сказал рассыльный и продолжил: — Ты был очень занят и не заметил, что после гибели Тороса Шаумян со своими людьми все еще продолжал защищаться. Я видел, как под ним пала лошадь, увлекая его за собой. В эту минуту подоспели наши и взяли его в плен. Его телохранители Джумшуд и Агаси долго дрались, чтобы отбить его, но им не удалось.

— Все это я знаю — его вместе с другими армянскими пленными отвели в дом хана и взяли под арест. Но куда он девался после этого?

— Что ж тут непонятного — или ему самому удалось бежать, или его выкрали.

— Последнее более вероятно… и я кое-кого подозреваю… да, это наверняка их дело… Они, видно, подкупили сторожей. Турок-сторож ради медяка готов на все… А в замке люди были заняты раной хана. Если бы даже убежала половина пленных, в такой суматохе никто бы ничего не заметил^[193]… Дай бог, чтоб хан выздоровел, тогда я непременно накажу мерзавца, лишившего нас такой жирной добычи.

Мелик подозревал Сюри и главного евнуха Ахмеда, их тайные сношения с князем давно были ему известны.

Франгюл с провожатыми отошли довольно далеко от ханской дачи и уже подходили к Арцванику. Он все еще думал о том, как лишился знатного пленника. И в самом деле, для его жадного сердца то была огромная потеря. В эту минуту его внимание привлекла длинная белая тень, которая появилась вдали как привидение и тотчас же исчезла. Мул снова запрядал ушами и в страхе покосился в ту сторону. Но мелик приписал видение своему воспаленному воображению и снова завел разговор об упущенной «добыче».

— На этот раз ему удалось скрыться… Попадись он только мне в руки, уж я знаю, что сделаю…

— Вот он — я!.. — Послышался голос, и какой-то человек, с молниеносной быстротой выскочив из-за кустов, очутился перед меликом. В ту же минуту грянул выстрел и пуля пробила грудь изменника. Ноги убитого остались в стремени, мул побежал, и голова его хозяина билась о камни…

Двое неразлучных шатиров нашего мелика подверглись той же участи; еще двое вышедших из кустов ударами сабель повергли их наземь. А соглядатая Амбарцума схватили.

— Оставьте его, — приказал первый и, подойдя к рассыльному, спросил:

— Узнаешь меня?

— Узнаю. Ты князь Генваза Степанос Шаумян, — ответил тот нагло. — Только что мы говорили о тебе…

— Это ты принес крест и Евангелие в наш стан, чтобы обмануть нас?

— Да, и вы оказались настолько глупыми, что поверили.

— Теперь чем мне вознаградить тебя за службу?

— Вот этой саблей.

Он протянул руку к сабле князя.

— Нет, негодяй, я не оскверню ее твоей кровью.

Князь Степанос велел своим телохранителям Джумшуду и Агаси:

— Размозжите ему голову камнем!

Джумшуд повалил рассыльного на плоский валун, а Агаси поднял огромный камень и произнес:

— Сатанинская голова, придумавшая столько козней для выполнения злодейств мелика Франгюла, достойна именно такого вознаграждения.

— Она была вознаграждена еще раньше, — ответил негодяй, — сегодня ей установили цену в несколько тысяч армянских голов.

— Подлец! — воскликнул Агаси и с силой опустил камень.

Голова негодяя разбилась вдребезги.

Там, где совершилась эта маленькая драма, находился небольшой прорытый дождями ров. Туда и сбросили трупы. А мул, подобно мулу Авессалома, убежал за деревья, где и застрял в колючих кустах. Разница была лишь в том, что вокруг веток дерева обвивались длинные волосы Авессалома^[194], а здесь за ветки зацепились длинные полы одежды Франгюла, полученной им от хана как «халат». Труп Франгюла тоже бросили в ров, а мула отпустили, и тот помчался к замку своего хозяина, чтобы доставить весть о смерти мелика.

Князь Шаумян и в самом деле попал в плен и в числе многих пленных был приведен в дом хана. Джумшуд и Агаси следовали за ним, надеясь освободить его по дороге, но это им не удалось. Они всю ночь беспокойно бродили вокруг дома Фатали.

В доме хана все были заняты раной своего владыки, а когда узнали о смерти брата хана, Агаси, весь дом погрузился в траур. Поэтому на пленных не обратили особого внимания, их как скот заперли во дворе конюшни, связали, а у ворот поставили сторожей.

Дервишу было известно, чем кончился бой. Знал он и о пленении князя Степаноса. Вернувшись ночью с поля боя, он, не теряя времени, под предлогом, что хочет выразить хану соболезнование, вошел в замок. Увидеть хана ему не удалось, да он и не особенно стремился к этому. Дервиш встретил евнуха Ахмеда и сообщил обо всем, что случилось с князем Шаумяном.

В эту ночь евнух как аргус бдительно следил за всеми. Он поспешил к пленным, будто бы для того, чтобы пересчитать их. «Хан ранен, лежит, надо кому-то проследить, чтобы нигде не было беспорядков», — сказал он.

Во всеобщей суматохе князь Степанос остался пока неузнанным, его поместили с простыми людьми. Когда евнух, обойдя всех, подошел к Степаносу, он обратился к сторожу и со смехом сказал:

— А его-то зачем привели сюда?

— Он тоже армянин, — ответил сторож.

— По-твоему, каждый армянин наш враг?

— А то как же?

— Дурак, он из севкарских крестьян, я знаю его, он из войск мелика Франгюла, сегодня они помогли нам и лучше наших дрались против войск Тороса.

— Я этого не знал.

— Ты не знал, что все войско мелика Франгюла состоит из армян, но дружественных нам?

— Это-то я знал…

— Что ж ты тогда мудришь?

И евнух велел освободить «севкарского крестьянина». Его приказ был тотчас же выполнен. В магометанском мире евнух это сила, слову которого внимают с благоговением.

Избавившись от своих пут, князь узнал от Ахмеда, что мелик Франгюл сейчас находится у хана, что он не останется здесь ночевать, а поедет домой. Этого было достаточно, чтобы составить план. Степанос решил воспользоваться представившейся возможностью и в ту же ночь наказать предателя, погубившего столько жизней.

Двое его слуг, Джумшуд и Агаси, как уже было сказано, бродили вокруг дома Фатали.

— За теми деревьями, — сказал евнух князю Степаносу, — ты найдешь своих телохранителей.

— Спасибо, Ахмед, — ответил князь, с признательностью пожав ему руку. — Я не буду говорить о переполняющих меня чувствах. Ты делаешь то, что является долгом каждого армянина, озабоченного судьбой родины. Это честно, благородно и вызывает глубокое уважение. Ты спас мою жизнь, которая принадлежит родине, теперь ступай и спаси еще одну жизнь, принадлежащую только мне…

— Об этом я уже отдал распоряжения, — ответил евнух.

— Благодарю тебя, Ахмед, — произнес князь. — Где же мы встретимся?

— У развалин Кармирванка.

Они расстались. Евнух отправился в дом хана, а князь туда, куда указал ему Ахмед и где он надеялся встретить Джумшуда и Агаси.

Увидев своих телохранителей, Степанос спросил:

— Вас здесь только двое?

— Нет, недалеко в лесу прячутся всадники, — ответили радостно слуги, увидев князя.

— Пусть они пока остаются на своих местах, мне достаточно вас двоих, идемте.

Все трое спрятались за деревьями, там, где должен был пройти мелик Франгюл, чтобы добраться домой. Когда предатель появился, они долго следовали за ним на довольно близком расстоянии, так что даже слышали его разговор с рассыльным.

Ночная тьма в густом лесу делала их совсем невидимыми. Только осторожный мул учуял спрятавшихся в засаде людей, но на его предупреждения никто не обратил внимания.

После того, как труп злодея был сброшен в ров, князь со своими телохранителями направился к развалинам Кармирванка. По дороге им встретился дервиш и с нетерпением спросил:

— Кончили?..

— Да, — ответил князь, — а вы?

— Мы тоже кончили, — тихо молвил дервиш и повел их к Кармирванку.

В развалинах этого храма мог бы спрятаться целый легион воинов. Полуразрушенная церковь и многие из келий уцелели.

В одной из келий сидела Сюри — красавица жена разрушителя этого монастыря. Фатима, ее дочь, спала, положив голову ей на колени. В камине, давно не видевшем огня, тлели дрова, тускло освещая неспокойное лицо женщины. Перед ней стоял главный евнух и всячески старался ее подбодрить;

— Не тревожься, госпожа, он подойдет… не опоздает…

— А вдруг до его прихода…

Женщина не смогла закончить свою ужасную мысль. Евнух понял ее и попытался успокоить:

— Никто не заметил, как вы вышли из замка, сейчас там все заняты больным ханом, гарем остался без хозяина, кто догадается, что не хватает одной из жен? Если даже десять уйдут, станет известно только через несколько дней. А нам достаточно одной ночи.

Сюри не боялась, она лишь проявляла осторожность. Бесконечная радость, переполнявшая все ее существо, не могла уступить место страху. Она, казалось, боялась лишиться своего счастья.

— Мы выбрали неудачное место, — произнесла она.

— Более безопасного места, чем эти развалины, не найти, — ответил евнух.

— Ему известно, что я жду его?

— Да, я предупредил.

— А дорогу он знает?

— Дервиш приведет его.

Снаружи послышался свист.

— Идут, — сказал главный евнух и поспешил выйти из кельи.

Эта весть наполнила сердце женщины таким ликованием, что она вздрогнула всем телом. От судорожного движения проснулась девочка, положившая голову ей на колени.

— Мама, я видела удивительный сон, — сказала она, — рассказать?

Мать не обратила на ее слова внимания и, совсем потеряв голову, побежала к двери. В ту же минуту она очутилась в объятиях молодого мужчины.

Дервиш, евнух Ахмед, Агаси и Джумшуд остались у дверей, чтобы своим присутствием не смущать влюбленных.

— Кто этот человек, мама? — спросила у Сюри дочь.

— Твой отец, доченька, — ответила мать.

Князь, одной рукой держа за руку Сюри, другой Фатиму, вышел из кельи. К ним подошли дервиш и евнух и пожелали им счастья. То же сделали Джумшуд и Агаси.

Удаляясь от развалин, все направились к лесу, где их ждала группа всадников.

Князь Степанос взял дервиша за руку и попрощался с ним:

— Я очень благодарен тебе за доброту и никогда не забуду ее.

Более трогательным было прощание Сюри.

— Я была несчастна, имея плохого отца, — сказала она дервишу, — но ты столько лет утешал меня, проявлял поистине отеческую заботу. Позволь поцеловать тебе руку, и пусть это будет выражением моей признательности.

Дервиш протянул ей руку и сказал:

— Твое счастье для меня уже большая награда, госпожа. Я рад, что смог быть полезен вам обоим.

Ахмед обнял дервиша и со слезами произнес:

— Вряд ли мне представится возможность еще раз увидеть тебя и услышать твои мудрые речи. Очень жаль. Мне бы так хотелось быть ближе к месту твоего отшельничества. Но ты знаешь, что моя жизнь принадлежит моей любимой госпоже. Сейчас она уезжает, и я не могу расстаться с ней.

— Уезжайте, господь да пребудет с вами, — сказал дервиш, — а я останусь подле замка тирана… буду жить среди развалин разрушенного им храма… может, я когда-нибудь еще пригожусь для дела…

Они вошли в окутанный мраком лес, где их ждали кони. В последний раз благословив, дервиш попрощался с ними.

Еще долго, стоя в темноте, он с глубоким удовлетворением смотрел туда, куда ушла с любимым мужчиной спасшаяся из гаремного плена женщина. Когда вдали смолк стук копыт, он направился к развалинам Кармирванка и вошел в свою келью…

Напротив церкви села Егвард в Баргюшатской провинции находится маленький погост. На краю кладбища возвышается могила, отличающаяся от других своими размерами. На одной стороне надгробного камня высечена сцена битвы. Воин с саблей в одной руке держит другой под уздцы коня своего хозяина. Чуть поодаль тот сражается с великаном. На другой стороне камня фантазия деревенского мастера создала еще одну любопытную сцену. Лисица, держа во рту голову неукротимого льва, старается проглотить ее: хитрость уничтожает храбрость.

Время стерло надпись на надгробии. Спросите, чья это могила, и вам ответят:

— Это могила князя Тороса из Чавндура, героя, который всю жизнь боролся с врагами нашей родины, а под конец пал жертвой коварства предателя Франгюла…

Потом вам покажут и «Поле лилий», где произошло трагическое сражение.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

До сих пор мы лишь вскользь коснулись военных действий Давида Бека и его сподвижников.

Здесь в качестве примера мы приведем описание тех сражений Давида Бека, в которых проявляется его благородный, героический характер.

Не успел Давид навести мир и порядок в своем родном краю, не успели армяне свободно вздохнуть, как вновь был нарушен их покой. На этот раз Давиду Беку пришлось иметь дело с таким могущественным противником, как Османская Турция.

В правление турецкого султана Ахмеда огромное войско османов двинулось на Персидскую Армению. Турки завладели Ереваном и, грабя и разрушая на своем пути города и села, предавая все огню и мечу, дошли в 1726 году до Сюника. Численность османского войска доходила до семидесяти тысяч — людей разных племен и национальностей, среди них были даже армяне. Османам удалось овладеть частью территории Давида Бека,захватить Семь крепостей и Кафанскую область. Местное армянское население, отчаявшись и сочтя положение безвыходным, отошло от Бека и признало власть османов. Таким образом, войско Давида Бека рассеялось, и он в крепости Алидзор фактически остался без воинов, с семьюдесятью беззаветно преданными ему людьми. С ним не расставались тер-Аветик, Мхитар спарапет, мелик Парсадан, трое епископов Татевского монастыря и двенадцать священников. Тем не менее Давид Бек не пал духом, ему не изменили ни выдержка, ни отвага. Обосновавшись в Алидзоре, он прежде всего позаботился об его укреплении, пополнении запасов пищи и воды, всячески стараясь поднять моральный дух своих товарищей.

Через девять месяцев после овладения Кафаном османские войска подошли к Алидзору. Вели турок паши Бекир и Араб-Али, во главе с ханом Баргюшата. Среди воинов было много армян из провинции Гохтан, особенно из города Агулиса, которые присоединились к османам из страха, и местных мусульман, затаивших злобу на Бека.

Османское войско засело у Алидзора, где находился со своим немногочисленным отрядом Бек. Разделяла оба войска река, которая в это время года разлилась и затрудняла переправу. Ее захватили люди Бека и два дня не позволяли противнику перейти реку. Но на третий день воюющие на стороне османов армянские стрелки нашли другой брод и захватили часть поселка Алидзор. Так, перед османами открылся проход. Сопротивляться многочисленному неприятелю в открытом поле было для Бека и его людей бесполезно. Тогда они, числом триста пятьдесят человек, отступили и укрылись в крепости Анапат.

Крепость называлась Анапат, то есть Пýстынь, ибо в ней находился женский монастырь с сорока монахинями. Османы перешли реку и осадили пустынь. Осада длилась шесть дней. Турки все время обстреливали крепость из пушек, пустили в ход все свое военное искусство, но ничего не добились.

На седьмой день они решили взять Анапат штурмом и, разделившись на три части, двинулись на крепость. Несмотря на сыпавшиеся на них пули, они вплотную подошли к стенам, приставили лестницы и другие подъемные механизмы и стали карабкаться вверх, однако под огнем армян скатывались вниз.

Враг удвоил усилия и с бешеным упорством предпринял еще один штурм.

Подходил роковой час.

В тревожной обстановке, когда, с одной стороны, сверкали клинки, кровь текла ручьем, грохотали пушки, а с другой — благочестивые монахини возносили к небу молитвы и звонили в колокола — воинская доблесть в соединении с религиозными чувствами творила чудеса.

Бой длился восемь часов. Осажденные защищались с несказанным упорством и мужеством. Все предпочитали скорее погибнуть, чем сдаться.

Солнце близилось к закату. Час был поздний. Штурм крепости продолжался. Воспользовавшись наступившей темнотой, Мхитар спарапет и тер-Аветик оставили Давида с телохранителями и ушли по потайному ходу, взяв с собой около трех сотен вооруженных людей. В темноте они внезапно напали на главные силы османов. Враг растерялся, ему показалось, что к армянам подоспела помощь извне. Войско охватила паника, турки бежали в смятении. Тогда из крепости вышел Давид Бек и присоединился к своим. Армяне стали преследовать неприятеля, который потерял несколько тысяч человек, сотни знамен и боевое снаряжение.

Узнав об успехе Бека, покинувшие его до того армяне вновь собрались под его знамена. В дальнейшем Давид Бек с тер-Аветиком и Мхитаром спарапетом одержали еще ряд побед над османами, пока не очистили от них страну.

Тогда же персидский шах Тахмаз приехал в Атрпатакан, чтобы приостановить нашествие османов, боясь, что они войдут в Персию. Он был в Тавризе, когда к величайшей своей радости услышал о победах Давида Бека. Желая порадовать шаха еще больше, Бек, по традиции того времени, послал ему в дар караван, груженный головами османов, и часть своей добычи. Тахмаз с ликованием принял караван, везущий головы его врагов. Шах Тахмаз заключил союз с Давидом Беком, специальным ферманом^[195] отдал ему во владение Кафанскую область, передал власть над провинциями Сюник и Гохтан, подписал приказ о подчинении ему местных ханов и разрешении чеканить монеты от его имени.

Наконец-то Давид Бек достиг своей мечты, став хозяином свободной родины.

То был 1727 год.

* * *

Сюник был полностью очищен от османов, однако в Ордубаде и Агулисе они еще продолжали хозяйничать. Давид Бек послал против них тер-Аветика и Мхитара спарапета. В нескольких битвах армяне одержали победу, и им удалось взять Агулис и окружавшие его села. В Агулисе в то время было десять тысяч домов армян. Агулисцы могли бы быть большой подмогой Беку, если бы сердцем были преданы ему. Но они так и остались противниками Давида. Подстрекаемые неким злодеем меликом Мусой, который руководил ими, они лишь делали вид, что дружественно настроены, а на самом деле помогали османам, шпионили, предоставляли им припасы, выдавали тайны. Вот почему войска Бека, несмотря даже на помощь от Тахмаза, в ряде сражений были разбиты османами.

Видя подобную измену, Давид Бек сам отправился в Агулис. Егo войско укрепилось в монастыре Апостола Фомы, который был прочен, как крепость. Проверив факты и убедившись в предательстве Мусы, Давид Бек велел схватить его и обезглавить, но мелик Парсадан умолил освободить Мусу, и тот был отпущен.

Не прошло и нескольких дней, как Муса полностью разоблачил себя. Пока Давид Бек находился в монастыре Фомы, он собрал жителей Агулиса, осадил обитель и стал обстреливать ее, вынуждая Давида оставить их город. Давид Бек приказал своим ничего не предпринимать, чтобы не пролилась армянская кровь. Он послал мелика Парсадана успокоить население города, обещая утром покинуть Агулис. Однако агулисцы ужасно разгневали Давида, убив даже его парламентера, того самого человека, который несколько дней назад спас Мусу от кары Давида.^[196]

Давид Бек при всей своей доброте был мстителен и строг к непокорным. Ночью он разрушил стену монастыря и покинул город, однако через несколько дней вернулся, поджег его с двух сторон и с большой добычей ушел в Алидзор.

Далее Давид Бек занялся внутренними делами своего нового царства. Находясь в непрерывных войнах, он не имел времени навести порядок в стране, где управление шло по старинке. Оставив без изменения старинные патриархальные обычаи, получившие силу закона, Давид Бек улучшил и усовершенствовал их, определил права меликов и танутеров — старост, уточнил обязанности военачальников, ввел обязательную воинскую повинность. Но окончательно осуществить свои замыслы Давид не успел, так как заболел и скончался у себя дома в 1728 году, пробыв у власти всего шесть лет. Он не оставил наследника, очень вероятно, что он и не женился. После его смерти военачальники избрали на его место Мхитара спарапета.

Храбрый и деятельный Мхитар был менее удачлив, чем его предшественник. С одной стороны, среди армянских военачальников возникли разногласия, с другой — войско за шесть лет непрерывных войн устало и ослабло духом. Поэтому, когда через год османы вновь осадили крепость, армяне сочли более удобным заключить мир, чем сопротивляться. Через тер-Аветика они вступили в переговоры с пашой и сдались. Но клятвопреступные османы, едва перед ними открылись ворота крепости, ворвались внутрь и с дикой жестокостью расправились с осажденными. Не пощадили даже монахинь, все они погибли от турецкого ятагана. Мхитар, спустившись по крепостной стене, бежал.

Конечно же, Мхитар спарапет не оставался в бездействии. Вновь собрав войско, он несколько раз нападал на османов, мстя им за клятвопреступление, много крепостей и городов разрушил и с добычей на 150 верблюдах вернулся на свою родину, в Хндзореск.

Власть Мхитара длилась недолго. В 1730 году он был убит армянами, через два года после того, как пришел к власти. Враги Мхитара спарапета послали его голову османскому паше. Но последний, кровный враг спарапета, оказался великодушнее людей, проливших невинную кровь. Паша приказал обезглавить тех, кто принес голову спарапета.

После смерти Мхитара единство армян окончательно распалось. Каждый мелик стал самоуправно властвовать в своем краю, находясь под персидским или османским игом и выплачивая дань. А те, что остались верны делу Давида Бека, рассеялись по разным странам, считая за лучшее не дышать воздухом родины, пребывавшей в рабстве..

Тер-Аветик, этот отважный муж, увидев, что среди армян нет единства, оставил Армению и уехал в Иерусалим. Там он с позволения католикоса Абраама получил от местного патриарха прощение за пролитую им кровь. В этом, не ведавшем страха, человеке религиозные чувства взяли верх, и он принял постриг…

История умалчивает о других сподвижниках Давида Бека: неизвестно, куда они уехали и что с ними сталось.

Конец

-

ПРИМЕЧАНИЯ

К стр. 5. Паруйр Айказн (Гайказн) или Проересий (276–368) — известный оратор и философ древности. Происходил из знатного армянского рода. Руководил Афинской школой красноречия. Имел многочисленных учеников, среди которых были будущий император Рима Юлиан Отступник, Василий Кесарийский, Григорий Назианзин и другие видные люди древности. Труды его до нас не дошли. Но еще при жизни Паруйру Айказну на одной из площадей Рима был воздвигнут памятник с надписью: «Rerum regina Roma — regi Eloquentiae» («Царица мира Рим — царю красноречия»). Перу Раффи принадлежит повесть о Паруйре Айказне.

К стр. 5. Мхитар Гераци (ок. 1120–1200) — великий армянский врач, естествоиспытатель и мыслитель, основоположник армянской классической медицины. Профессиональное образование получил в Киликийской Армении, где и развернул свою научную и врачебную деятельность. Из множества его трудов до нас дошли крохи, но и то, что дошло, до сих пор является предметом изучения.

К стр. 5. Мовсес Хоренаци — выдающийся армянский историк V века, «отец армянской истории», «отец армянской словесности», «армянский Геродот». Его «История Армении», написанная в 480–483 гг., представляет огромную научную и литературную ценность, она содержит образцы армянской языческой поэзии.

К стр. 5. Степанос Назарян (1812–1879) — армянский публицист, просветитель, педагог, ученый востоковед, писатель. Учился в армянской Нерсисяновской семинарии, затем в Дерптской гимназии и университете. Был заведующим кафедрой армянского языка в Казанском университете, где защитил магистерскую, затем докторскую диссертации, профессором персидского языка и литературы в знаменитом Лазаревском институте восточных языков в Москве. Основал и редактировал журнал «Юсисапайл». (См. прим. к стр. 6.)

К стр. 6. Исраел Ори (1659–1711) — видный деятель армянского национально-освободительного движения. Родился в Сисиане. В 1677 г. вместе с отцом в составе избранной на тайном совещании в Эчмиадзине делегации уехал в Константинополь. Делегация должна была ехать в Европу по делу освобождения Армении. После провала планов делегации Ори едет в Венецию, оттуда в Париж, где служит во французской армии, получает чин капитана, участвует в англо-французской войне, попадает в плен в Англию, затем, освободившись, едет в курфюршество Пфальц в Германии. В 1698 г. ведет переговоры с курфюрстом Иоганном Вильгельмом о завоевании им Армении и создании независимой Армении и Грузин. После этого едет в Вену к императору Леопольду I, оттуда в Тоскану, к герцогу Козимо III, однако политическая ситуация как в Закавказье так и в Европе не позволяет осуществить эту «пфальцскую программу» Ори. Далее Ори едет в Москву, где его принимает Петр I. Став убеждении сторонником русской ориентации армянского народа, Ори возглавляет делегацию Петра I к персидскому шаху. После возвращения из Персии в Астрахань скоропостижно скончался при загадочных обстоятельствах.

К стр. 6. Овсеп (Иосиф) Эмин (1726–1809) — известный деятель армянского национально-освободительного движения, идеолог буржуазного просветительства. Образование получил в Калькутте в английской школе, затем в Англии в военной академии. Участвовал в Семилетней войне. Мечтая о восстановлении независимого армянского государства, Эмин безуспешно обращается за помощью к английскому правительству, едет через Александретту и Алеппо в Армению, по пути проповедуя армянскому населению идею о необходимости вооруженной борьбы. В 1760 году добирается до Эчмиадзина. Убедившись здесь, что в данных условиях армянский народ не может освободиться самостоятельно, возлагает надежды на помощь России. Возвратившись в Англию, он в 1761 году едет в Россию. Здесь он излагает канцлеру М. Воронцову и вице-канцлеру А. Голицыну свою программу создания федеративного армяно-грузинского государства под протекторатом России. В 1788 г. написал на английском языке и в 1792 г. издал в Лондоне «Жизнь и приключения Иосифа Эмина, армянина». Умер в Калькутте.

К стр. 6 Овсеп Аргутян (Иосиф Аргутинский) (1743–1801) — духовное лицо, деятель национально-освободительного движения. Происходил из древнего армянского рода Аргутянов-Долгоруких. В 1773 г. был назначен предводителем епархии русских армян, имел чин епископа. Под его руководством в 1778 г. крымские армяне перебрались в Россию и основали Новый Нахичеван (ныне слилось с Ростовом-на-Дону). В 1780 г. вместе с Г. Лазаревым (Лазаряном) принимал участие в созванном Г. Потемкиным совещании по кавказской политике России и освобождении Армении. Был приближенным Екатерины II. Лично участвовал в закавказском походе русских войск в 1796 году, обращался с воззваниями к армянскому народу, призывая помочь русским войскам.

К стр. 6. Нерсес Аштаракеци (1770–1857) — армянский католикос, деятель национально-освободительного движения, горячий поборник русской ориентации армянского народа. Во время русско-персидской войны организовал армянские добровольческие отряды в помощь русским войскам, лично участвовал в сражениях. Награжден орденом Александра Невского. Сыграл видную роль в репатриации армян. Но его стремления создать независимое армянское государство под протекторатом России вызвали недовольство царских властей и он был сослан в Бессарабию предводителем армянской епархии.

К стр. 6. Григор Арцруни (1845–1892) — общественный деятель, публицист, идеолог армянского либерализма. Взгляды его сформировались под воздействием буржуазного просветительства. Решение «Армянского вопроса» связывал с Россией. С 1872 года и до конца жизни издавал прогрессивный журнал «Мшак» («Труженик»).

К стр. 6. Хент, Аслан, Арут — персонажи романов Раффи.

К стр. 6. «Юсисапайл» («Северное сияние») — ежемесячник, выходил в конце 50-х, 60-х годах XIX века в Москве. Редактировал Ст. Назарян. Прогрессивный характер журнала и его воздействие на молодежь во многом определялись активным сотрудничеством в нем М. Налбандяна. Армянские демократы-просветители находились под влиянием русских революционных демократов — Герцена, Огарева, Чернышевского, Добролюбова и их изданий — «Колокол» и «Современник».

К стр. 7. Киликия или Киликийское армянское государство — средневековое армянское государство на юго-востоке Малой Азии, в северо-восточном углу Средиземного моря. С IX века — армянское княжество Киликия. С XI по XIV вв. — Киликийское армянское царство.

К стр. 14. Григорианская церковь, или армяно-григорианская — условное название армянской церкви, вошедшее в обиход с 1836 года, после присоединения Восточной Армении к России. Настоящее название армянской церкви — Армянская апостольская церковь, ибо, по преданию, зачинателями ее были апостолы Фаддей и Варфоломей. Название «григорианская церковь» в научном обиходе не бытует.

К стр. 14. Кандагар — город и провинция в Афганистане.

К стр. 23. Атрпатакан, по-гречески Атропатена, по-персидски — Адербезан, по-арабски Адрабиджан — древняя страна, составляла Малую Мидию. Находилась между озером Капутан (Урмия) и Каспийским морем. На юге граничила с Большой Мидией, на севере и западе с провинциями Нор Ширакаван, Васпуракан и Пайтакаран Великой Армении. В описываемое в романе «Давид Бек» время входила в состав Персии. От Атрпатакана произошло название Азербайджан.

К стр. 23. Пайтакаран — город и область в исторической Армении, близ нынешнего Оренкала (Азербайджан).

К стр. 24. «…подобно погибшему на поле боя Ара Прекрасному неожиданно возродился к жизни, едва волшебные пальцы Шамирам коснулись его». Имеется в виду армянское народное предание, приведенное Мовсесом Хоренаци в его «Истории Армении». Согласно легенде, ассирийская царица Семирамида (по-армянски Шамирам), пораженная красотой армянского царя Ара, звала его в Ниневию стать ее супругом и править Ассирией, в те времена могущественной державой. Но ни уговоры, ни подарки не возымели действия. Ара не захотел изменить своей семье и родине (ибо это, по существу, означало бы присоединение Армении к Ассирии) и погиб в битве с войском Ассирии. Шамирам долго не предавала земле тело Ара, надеясь с помощью богов оживить своего возлюбленного.

К стр. 25. Арусяк — богиня утренней зари в армянской языческой мифологии, армянское название планеты Венера.

К стр. 26. Астхик — богиня любви и красоты в армянской мифологии.

К стр. 31. Васак Сюни — марзпан, то есть правитель Армении, во время народного восстания против Персии в V веке не принявший участия в этом движении, что раскололо силы страны. В армянской литературной традиции имя его стало символом предательства. (Некоторые историки склонны видеть в действиях Васака Сюни скорее мудрую дипломатию, имевшую целью освободиться от власти и Персии и Византии, чем просто измену).

К стр. 44. Лохман — образ легендарного врача в восточных преданиях, нарицательное имя врача на Востоке.

К стр. 49. Карун, или библейский Корей, которого за жадность поглотила земля. См. Коран. XXVIII, 76–81, Библия, Ветхий Завет, Числа, 16.

К стр. 51. «…новоявленная Рипсимэ…» — одна из тридцати двух дев, распространительниц христианства в Армении. Не пожелав отдаться царю Трдату, была замучена и убита им. После смерти причислена к лику святых. На месте ее захоронения воздвигнута церковь Св. Рипсимэ в Эчмиадзине — один из шедевров армянской архитектуры.

К стр. 68. Тагар — мешки для хранения зерна, сшитые из карпетов — ковров без ворса.

К стр. 90. Кушаны — племена, жившие к северо-востоку от Персии, постоянно совершавшие набеги на ее границы.

К стр. 92. Кёроглы — полулегендарный ашуг на Востоке.

К стр. 92. «Одни будучи предателями — вспомни Васака! — разрушают и сжигают Армению, а вторые, подобно добросовестному Вардану, возглавляют персидское войско, чтобы победить кушанов…» Речь идет о Вардане Мамиконяне, армянском спарапете — главнокомандующем войсками, который руководил освободительной борьбой против персов. Пал в Аварайрской битве в 451 году. В войнах Персии с кушанами возглавлял персидские войска.

К стр. 98. «…из тех, что присвоил сандалии Иисуса Христа…» По-видимому, намек на воинов, поделивших между собой одежды распятого Иисуса Христа. См. Евангелие от Иоанна, 19, 23.

К стр. 102. Спарапет — полководец, главнокомандующий войсками в древней Армении.

К стр. 130. «…Давид, израильский пророк и царь, вдохновленный свыше, танцевал перед ковчегом завета…» Имеется в виду следующее место из Библии: царь Давид, перенося в Иерусалим ковчег завета, чтобы сделать Иерусалим религиозным центром Израиля, по дороге радовался и плясал. «Когда ковчег завета господня входил в город Давидов, Мелхола, дочь Саулова, смотрела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и веселящегося, уничтожила его в сердце своем». Ветхий Завет, I Паралипоменон, 15, 29.

К стр. 140. Караманнани — искаженное название «Каграман-намэ» — поэмы средневекового персидского поэта Абу-Тахар-Тартуси, популярной на Востоке. Вепхистхаосани — грузинское название «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели.

К стр. 182. Ерасх — древнее название реки Аракс.

К стр. 184. «Человеку по имени Нерсес можно верить». Автор подразумевает следующих представителей армянского духовенства, носивших это имя, которые оставили заметный след в истории: 1. Нерсес I Великий (прим. 329–373) — католикос и одновременно крупный государственный деятель. Развернул активную борьбу против персидского влияния. Открыл много школ, сиротских домов, богаделен, больниц и лепрозориев. 2. Нерсес II Багревандци (д. р. неизв.–557) — католикос. Сумел убедить персидский двор отозвать из Армении неугодного армянам правителя, старавшегося обратить население в персидскую веру. Всячески укреплял страну. 3. Нерсес III Строитель (д. р. неизв.–661) — католикос. Занимался широкой строительной деятельностью, за что и получил прозвище Строитель. Обновил в Двине, Васпуракане и Вагаршапате (Эчмиадзин) ряд церквей, построил часовню в Хор Вирапе и один из выдающихся памятников армянской архитектуры — Звартноц.

К стр. 189. Нарек — так называют в народе «Книгу скорбных песнопений» гениального армянского поэта X–XI вв. Григора Нарекаци.

К стр. 190. Праздник Вардана — армянская церковь на протяжении веков отмечает в феврале день гибели Вардана Мамиконяна и его воинства.

К стр. 191. Аварайрская битва — сражение армянских войск и ополчения во главе со спарапетом Варданом Мамиконяном против персидской армии 26 мая 415 года. Битва была кульминацией борьбы армянского народа за свою независимость.

К стр. 191. «Гайк-титаноборец, Арам, убивший ассирийского сына солнца, Тигран, уничтоживший племя вишапов, и другой Тигран, разбивший легионы Лукулла и Помпея». Гайк-титаноборец — легендарный прародитель армян, убивший титана Бэла. Оставив Вавилон, Гайк удаляется на север, на Армянское нагорье, и основывает Армению. Арам — сын Гайка. Тигран I Ервандид — покорил царя маров Аждахака и его племя поселил у подножия горы Арарат. Мовсес Хоренаци о потомках Аждахака пишет, что они назывались «вишапазунками», так как аждахак значит «дракон», то есть вишап. «Другой Тигран…» — Тигран II или Великий; имеются в виду нашествия на Армению римского полководца Лукулла в I в. до н. э., а также Помпея.

К стр. 192. Тизбон — древняя столица Персии Ктесифон.

К стр. 192. Марзпан — персидский наместник в Армении.

К стр. 192. «Могучее государство Аршакидов…» Аршакиды — могущественная династия армянских царей, правившая с 66 г. до 428 г.

К стр. 192. Григорий Просветитель (ок. 239–325, 326) — религиозно-политический деятель, армянский католикос, распространитель христианства в Армении. По его имени армянскую церковь иногда называют григорианской.

К стр. 192. «На престол Нерсеса Великого, Саака Партева, Аристакеса и Вртанеса персы посадили Сумрака, Шмуэля, Бркишо и других…» Саак Партев (348–439) — крупный церковный, политический и культурный деятель, сын Нерсеса Великого. Аристакес (ок. 264–333) — армянский католикос, сын и последователь Григория Просветителя. Сумрак, Шмуэль, Бркишо — персидские ставленники на пост армянского католикоса.

К стр. 192. «Армянский язык — тот язык, на котором говорили Адам и Ной, был запрещен». Согласно библейскому преданию, Адам и Ева жили в раю, который находился, по мнению большинства комментаторов Библии, на Армянском нагорье, в долине Тигра и Евфрата. Эта точка зрения была очень распространена еще в средние века. В средневековой «Легенде о докторе Фаусте» читаем:

«Доктор Фауст был убежден, что оттуда сумеет наконец увидеть рай. Находясь на той вершине… Кавказа, увидел он… издалека в вышине далекий свет… огненный поток, опоясывающий пространство величиной с маленький остров. И еще увидел он, что у той долины бегут по земле четыре большие реки, одна в Индию, другая в Египет, третья в Армению и четвертая туда же. И захотелось ему тогда узнать причину и основание того, что он увидел, и потому решился он… спросить своего духа, что это такое. Дух же дал ему добрый ответ и сказал: „Это рай, расположенный на восходе солнца…, а та вода, что разделяется на четыре части, течет из райского источника и образует она реки, которые зовутся — Ганг, или Физон, Гихон, или Нил, Тигр и Евфрат“». («Легенда о докторе Фаусте», изд. АН СССР, М.-Л., 1958, стр. 97–98). Интересно изложена эта версия у Томаса Манна в «Иосифе и его братьях»: «Где же находился рай, „сад на востоке“ — место покоя и счастья, родина человека?.. Юный Иосиф знал это не хуже, чем историю потопа, и из тех же источников. Он только улыбался, когда жители пустыни из Сирии объявляли раем большой оазис Дамаск… Не пожимал он из вежливости плечами, но внутренне пожимал ими и тогда, когда жители Мицраима заявляли, что сад этот находится, само собой разумеется, в Египте, ибо середина и пуп вселенной — Египет. Курчавобородые синеарцы тоже считали, что… Вавилон… это священная середина вселенной. Дошедшее до нас описание рая в одном отношении точно. Из Эдема выходила река для орошения рая и потом разделялась на четыре реки: Фисон, Гихон, Евфрат и Хидекель. Фисон, как добавляют толкователи, зовется также Гангом; Гихон — это Нил…

Что же касается Хидекеля, то это Тигр, протекающий перед Ассирией. Последнее ни у кого не вызывает возражений. Возражения, и притом веские, вызывает отождествление Фисона и Гихона с Гангом и Нилом. Полагают, что речь идет об Араксе, впадающем в Каспийское, и о Галисе, впадающем в Черное море, и что рай, следовательно, хоть и был в поле зрения вавилонян, находился на самом деле не в Вавилонии, а в горной области Армении, севернее Месопотамской равнины, где соседствуют истоки упомянутых четырех рек.

Это мнение представляется вполне разумным. Ведь, если, как то утверждает достопочтенный источник, Фрат, или Евфрат, выходит из рая, то никак нельзя допустить, что рай находится близ Евфрата. Но, признав это и отдав пальму первенства стране Армении…» (Томас Манн, «Иосиф и его братья», «Художественная литература», Москва, 1968, стр. 60).

По Библии, во время всемирного потопа, ковчег праведника Ноя остановился у вершины армянской горы Арарат. Когда потоп кончился, Ной с обитателями своего ковчега обосновался в Армении, откуда его потомство разбрелось по всему свету. Посему и считалось, что армяне — непосредственные потомки Ноя, и языком Ноя, как и Адама, был армянский.

К стр. 193. Патриарх Сисак — один из потомков прародителя армян Гайка, сын Гегама. Мовсес Хоренаци в своей «Истории Армении» пишет: «Здесь у него родился сын Сисак — муж великолепный, рослый, благообразный, речистый и (владеющий) красивым луком. Ему он дает большую часть своего имущества, много слуг и гранью его наследию назначает от моря на восток до поляны, где река Ерасх, прорезывая горные ущелья, протекая по далеко тянущимся теснинам, с ужасным грохотом спускается на поляну. Сисак, поселившись здесь, наполняет постройками пределы своего обиталища, и страну называет именем своим Сюник, что персы вернее называют Сисаканом». («История Армении», книга первая, гл. 12, стр. 22, Москва, 1893 г).

К стр. 195. Ветхий Завет. Второзаконие, VII, 1–5.

К стр. 195. Ветхий Завет. Второзаконие, XX, 10–16.

К стр. 196. Нерсес Великий — см. прям. к стр. 184.

К стр. 196. Дзиравская битва — произошла в 371 г. между армянскими и персидскими войсками возле местечка Дзирав у подножия горы Нпат. Армянские войска возглавлял царь Пап и спарапет Мушег Мамиконян. В сражении участвовали византийские войска, получившие приказ только прикрывать армян. Сражение кончилось победой армянских войск, преследовавших убегавших персов и прогнавших их из пределов Армении. После этой битвы персидский шах Шапух II был вынужден заключить мир с византийским императором Валентом и признать независимость Армении.

К стр. 196. Епископ Овсеп — по-видимому, имеется в виду Овсеп I Вайоцдзорци (д. р. неизв.–454), ученик Месропа Маштоца, участник всенародной борьбы против Персии. После Аварайрской битвы был арестован и сослан.

К стр. 196. Гевонд Иерей — (д. р. неизв.–454) — ученик Месропа Маштоца и Саака Партева. Участник национально-освободительного движения в V в. Во время Аварайрской битвы своими выступлениями вдохновлял воинов.

К стр. 197. «…кои прежде других народов приняли свет твоего святого Евангелия». Начало распространения христианства в Армении относится к I в., во II и III вв. в стране уже были христианские церкви, а государственной религией христианство было провозглашено в Армении в 301 году царем Трдатом III. Римская империя приняла христианство позже, в 313 г., Миланским эдиктом о юридическом признании христианской церкви.

К стр. 197. «…вспомни рай, где ты поселил первозданную чету…». См. примечание к стр. 192.

К стр. 197. «…вспомни святой Эчмиадзин, где твой единорожденный сын, спустившись с неба, увиделся с просветителем Армении и благословил молодую армянскую паству». По свидетельству выдающегося историка V в. Агатангехоса (Агафангела), Григорию Просветителю было видение, будто Иисус Христос спустился в Вагаршапате и золотой лозой указал место, где нужно построить «дом для молитв». Выполняя его волю, Григорий Просветитель и царь Трдат III построили на этом месте Кафедральный собор (с 301 по 303 год) Св. Эчмиадзин. Эч миадзин означает буквально «спустился единорожденный».

К стр. 249.  Алагяз — турецкое название горы Арагац в Армении, высота 4090 м, потухший вулкан.

К стр. 250. Рустам — герой поэмы «Шах-Намэ» великого персидского поэта X–XI вв. Фирдоуси.

К стр. 251. Гарун аль-Рашид (Харун ар-Рашид) — арабский халиф VIII в., при котором халифат достиг расцвета.

К стр. 251. Язид, или Езид — халиф из династии Омейядов; Омар — халиф, завоевавший византийские и персидские земли.

К стр. 255. «Уже не было в живых всех Васаков, не было Саака, Бабкена, великана Гдихона, Григора, прозванного „храбрым из храбрецов“, которые некогда осыпали огнем войска персов, монголов, арабов…». Васак Сюни — патриарх Сюника (VIII и IX вв.), объединившись с персидским князем Бабá, прогнал из Сюника турок.

Васак — князь сюнийский, в битве при Севане победил араба Юсуфа.

Саак — сюнийский князь, участник битвы у Севана.

Бабкен I Сюни — патриарх сюнийский, участвовал в восстании Вардана Мамиконяна. В 452 году был заключен в Персии в тюрьму царем Азкертом II.

Гдихон Сюни — нахарар, объединившись с персами, воевал против Вардана Мамиконяна. Умер в 483 г.

Григор — духовный и светский предводитель Сюника, назывался «храбрым из храбрецов». Во время осады Ктесифона арабами помогал персам. Умер в 636 году.

См. Примечания И. Варжапетяна к VII тому собрания сочинений Раффи, (стр. 590).

Стр. 256. «род Сисака» — см. прим. к стр. 193.

К стр. 284. «…священник в день поминовения десяти девственниц стучит за перегородкой крестом…» Имеется в виду отмечаемый церковью в марте день поминовения десяти евангельских дев. «Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла. Мудрые же вместе со светильниками своими взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу ему. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились; после приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! Отвори нам. Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас». (Новый Завет, Матфей, 25, 1–13).

К стр. 318. «Один из ваших предков погубил нашу великолепную столицу Ани…» Ани — крупный экономический, политический и культурный центр Армении, «город тысячи церквей», в X–XI вв. — столица. Окончательное разрушение Анн связывают с нашествиями Тамерлана.

К стр. 355. Ахунд — звание мусульманского ученого. Высший разряд — ахунд, низший — мулла. Сеид — так называются в Средней Азии потомки Магомета от его дочери Фатимы. Пользуются у мусульман большим почетом, носят зеленую чалму, любимый цвет Магомета, ведут обособленный образ жизни.

К стр. 361. Егише, выдающийся историк V в, автор знаменитой истории «О Вардане и войне армянской», был участником Аварайрской битвы.

К стр. 362. «История Давида Бека» была издана Абгаром Гюламиряном в 1871 г. в Вагаршапате. Она послужила во многом основой Раффи для создания «Давида Бека» и С. Ханзадяну — «Мхитара спарапета». Мы спросили С. Ханзадяна, каким источником пользовался С. Гюламирян для своей «Истории». «В войнах Давида Бека участвовал князь Степанос Шаумян из Малого Сюника, — сказал писатель, — с 1724 года он жил в Венеции, где продиктовал свои воспоминания ученым монахам армянской конгрегации Мхитаристов на острове Св. Лазаря».

К стр. 365. «Если бы он, подобно Валаамовой ослице, заговорил на человеческом языке…». Имеется в виду следующая библейская притча: «И увидела ослица ангела господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке, и своротила ослица с дороги, и пошла на поле; а Валаам стал бить ослицу, чтобы возвратить ее на дорогу. И стал ангел господень на узкой дороге, между виноградниками, где с одной стороны стена и с другой стороны стена. Ослица, увидев ангела господня, прижалась к стене и прижала ногу Валаамову к стене; и он опять стал бить ее. Ангел господень опять перешел и стал в тесном месте, где некуда было своротить, ни направо, ни налево. Ослица, увидев ангела господня, легла под Валаамом. И воспылал гнев Валаама и стал он бить ослицу палкою. И отверз господь уста ослицы, и она сказала Валааму: что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз… И открыл господь глаза Валааму, и увидел он ангела господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке…» (Ветхий завет, Числа, 22, 20–32).

К стр. 367. «А мул, подобно мулу Авессалома, убежал за деревья, где и застрял в колючих кустах. Разница была лишь в том, что вокруг веток обвивались длинные волосы Авессалома, а здесь…» Библейская притча: Авессалом, сын царя Давида, отличался красотой и длинными густыми волосами. Он восстал против отца и был сражен его рабами. «И встретился Авессалом с рабами Давидовыми; он был на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землей, а мул, бывший под ним, убежал». (Ветхий Завет, Вторая Книга Царств, 18, 9).

Информация об издании

АРМЯНСКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

РАФФИ

ДАВИД БЕК

исторический роман

1722–1728

ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОВЕТАКАН ГРОХ»

ЕРЕВАН

1987

ББК 84 Ар 7

Р 269

Перевод с армянского и примечания ДЖ и И. КАРУМЯН

Предисловие С. ХАНЗАДЯНА

Раффи

Р 269 Давид Бек: (Ист. роман) /Пер. с арм. Дж. и И. Карумян; Предисл. С. Ханзадяна. — Ер.: Совет. грох, 1987. 384 с.

В историческом романе классика армянской литературы Раффи описываются события начала XVIII века в Армении, освободительные войны Давида Бека.

© Издательство «Советакан грох», перевод, предисловие, примечания, оформление, 1987

Раффи

ДАВИД БЕК

(исторический роман)

Редактор В. А. Габриелян

Художник А. Багдасарян

Худ. редактор Дж. Е. Гаспарян

Техн, редактор А. Г. Севоян

Контр. корректор М. Ц. Хачатрян

ИБ № 5920

Сдано в набор 25.08.86 г. Подписано к печати 2.04.87 г. Формат 60×80¹/₁₆. Бумага печатная № 2. Гарнитура «Литературная». Печать высокая. 22,32 усл. печ. л. 23,69 усл. кр. отт., 25,9 уч. изд. л. Тираж 50000. Заказ 2791. Цена 2 р. 30 коп.

Издательство «Советакан грох», Ереван-9, ул. Терьяна, 91.

Полиграфкомбинат им. Акопа Мегапарта Госкомитета по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Арм. ССР. Ереван-9, ул Терьяна, 91.

Сноски

1

Паруйр Айказн (Гайказн) или Проересий (276–368) — известный оратор и философ древности. Происходил из знатного армянского рода. Руководил Афинской школой красноречия. Имел многочисленных учеников, среди которых были будущий император Рима Юлиан Отступник, Василий Кесарийский, Григорий Назианзин и другие видные люди древности. Труды его до нас не дошли. Но еще при жизни Паруйру Айказну на одной из площадей Рима был воздвигнут памятник с надписью: «Rerum regina Roma — regi Eloquentiae» («Царица мира Рим — царю красноречия»). Перу Раффи принадлежит повесть о Паруйре Айказне.

(обратно)

2

Мовсес Хоренаци — выдающийся армянский историк V века, «отец армянской истории», «отец армянской словесности», «армянский Геродот». Его «История Армении», написанная в 480–483 гг., представляет огромную научную и литературную ценность, она содержит образцы армянской языческой поэзии.

(обратно)

3

Мхитар Гераци (ок. 1120–1200) — великий армянский врач, естествоиспытатель и мыслитель, основоположник армянской классической медицины. Профессиональное образование получил в Киликийской Армении, где и развернул свою научную и врачебную деятельность. Из множества его трудов до нас дошли крохи, но и то, что дошло, до сих пор является предметом изучения.

(обратно)

4

Степанос Назарян (1812–1879) — армянский публицист, просветитель, педагог, ученый востоковед, писатель. Учился в армянской Нерсисяновской семинарии, затем в Дерптской гимназии и университете. Был заведующим кафедрой армянского языка в Казанском университете, где защитил магистерскую, затем докторскую диссертации, профессором персидского языка и литературы в знаменитом Лазаревском институте восточных языков в Москве. Основал и редактировал журнал «Юсисапайл». (См. прим. к стр. 6.)

(обратно)

5

Исраел Ори (1659–1711) — видный деятель армянского национально-освободительного движения. Родился в Сисиане. В 1677 г. вместе с отцом в составе избранной на тайном совещании в Эчмиадзине делегации уехал в Константинополь. Делегация должна была ехать в Европу по делу освобождения Армении. После провала планов делегации Ори едет в Венецию, оттуда в Париж, где служит во французской армии, получает чин капитана, участвует в англо-французской войне, попадает в плен в Англию, затем, освободившись, едет в курфюршество Пфальц в Германии. В 1698 г. ведет переговоры с курфюрстом Иоганном Вильгельмом о завоевании им Армении и создании независимой Армении и Грузин. После этого едет в Вену к императору Леопольду I, оттуда в Тоскану, к герцогу Козимо III, однако политическая ситуация как в Закавказье так и в Европе не позволяет осуществить эту «пфальцскую программу» Ори. Далее Ори едет в Москву, где его принимает Петр I. Став убеждении сторонником русской ориентации армянского народа, Ори возглавляет делегацию Петра I к персидскому шаху. После возвращения из Персии в Астрахань скоропостижно скончался при загадочных обстоятельствах.

(обратно)

6

Овсеп (Иосиф) Эмин (1726–1809) — известный деятель армянского национально-освободительного движения, идеолог буржуазного просветительства. Образование получил в Калькутте в английской школе, затем в Англии в военной академии. Участвовал в Семилетней войне. Мечтая о восстановлении независимого армянского государства, Эмин безуспешно обращается за помощью к английскому правительству, едет через Александретту и Алеппо в Армению, по пути проповедуя армянскому населению идею о необходимости вооруженной борьбы. В 1760 году добирается до Эчмиадзина. Убедившись здесь, что в данных условиях армянский народ не может освободиться самостоятельно, возлагает надежды на помощь России. Возвратившись в Англию, он в 1761 году едет в Россию. Здесь он излагает канцлеру М. Воронцову и вице-канцлеру А. Голицыну свою программу создания федеративного армяно-грузинскогогосударства под протекторатом России. В 1788 г. написал на английском языке и в 1792 г. издал в Лондоне «Жизнь и приключения Иосифа Эмина, армянина». Умер в Калькутте.

(обратно)

7

Овсеп Аргутян (Иосиф Аргутинский) (1743–1801) — духовное лицо, деятель национально-освободительного движения. Происходил из древнего армянского рода Аргутянов-Долгоруких. В 1773 г. был назначен предводителем епархии русских армян, имел чин епископа. Под его руководством в 1778 г. крымские армяне перебрались в Россию и основали Новый Нахичеван (ныне слилось с Ростовом-на-Дону). В 1780 г. вместе с Г. Лазаревым (Лазаряном) принимал участие в созванном Г. Потемкиным совещании по кавказской политике России и освобождении Армении. Был приближенным Екатерины II. Лично участвовал в закавказском походе русских войск в 1796 году, обращался с воззваниями к армянскому народу, призывая помочь русским войскам.

(обратно)

8

Нерсес Аштаракеци (1770–1857) — армянский католикос, деятель национально-освободительного движения, горячий поборник русской ориентации армянского народа. Во время русско-персидской войны организовал армянские добровольческие отряды в помощь русским войскам, лично участвовал в сражениях. Награжден орденом Александра Невского. Сыграл видную роль в репатриации армян. Но его стремления создать независимое армянское государство под протекторатом России вызвали недовольство царских властей и он был сослан в Бессарабию предводителем армянской епархии.

(обратно)

9

Григор Арцруни (1845–1892) — общественный деятель, публицист, идеолог армянского либерализма. Взгляды его сформировались под воздействием буржуазного просветительства. Решение «Армянского вопроса» связывал с Россией. С 1872 года и до конца жизни издавал прогрессивный журнал «Мшак» («Труженик»).

(обратно)

10

«Юсисапайл» («Северное сияние») — ежемесячник, выходил в конце 50-х, 60-х годах XIX века в Москве. Редактировал Ст. Назарян. Прогрессивный характер журнала и его воздействие на молодежь во многом определялись активным сотрудничеством в нем М. Налбандяна. Армянские демократы-просветители находились под влиянием русских революционных демократов — Герцена, Огарева, Чернышевского, Добролюбова и их изданий — «Колокол» и «Современник».

(обратно)

11

Хент, Аслан, Арут — персонажи романов Раффи.

(обратно)

12

Киликия или Киликийское армянское государство — средневековое армянское государство на юго-востоке Малой Азии, в северо-восточном углу Средиземного моря. С IX века — армянское княжество Киликия. С XI по XIV вв. — Киликийское армянское царство.

(обратно)

13

Мелик — восточный дворянский титул и титул владетельного феодала. В армянской дворянской традиции титул «мелик» соответствует титулу «князя». — прим. Гриня

(обратно)

14

Григорианская церковь, или армяно-григорианская — условное название армянской церкви, вошедшее в обиход с 1836 года, после присоединения Восточной Армении к России. Настоящее название армянской церкви — Армянская апостольская церковь, ибо, по преданию, зачинателями ее были апостолы Фаддей и Варфоломей. Название «григорианская церковь» в научном обиходе не бытует.

(обратно)

15

Кандагар — город и провинция в Афганистане.

(обратно)

16

Атрпатакан, по-гречески Атропатена, по-персидски — Адербезан, по-арабски Адрабиджан — древняя страна, составляла Малую Мидию. Находилась между озером Капутан (Урмия) и Каспийским морем. На юге граничила с Большой Мидией, на севере и западе с провинциями Нор Ширакаван, Васпуракан и Пайтакаран Великой Армении. В описываемое в романе «Давид Бек» время входила в состав Персии. От Атрпатакана произошло название Азербайджан.

(обратно)

17

Племя чалаби до сих пор проживает в Карадаге. Славится диким, разбойничьим правом. Составляет отборную часть персидской конницы. (Прим. автора).

(обратно)

18

Пайтакаран — город и область в исторической Армении, близ нынешнего Оренкала (Азербайджан).

(обратно)

19

Имеется в виду армянское народное предание, приведенное Мовсесом Хоренаци в его «Истории Армении». Согласно легенде, ассирийская царица Семирамида (по-армянски Шамирам), пораженная красотой армянского царя Ара, звала его в Ниневию стать ее супругом и править Ассирией, в те времена могущественной державой. Но ни уговоры, ни подарки не возымели действия. Ара не захотел изменить своей семье и родине (ибо это, по существу, означало бы присоединение Армении к Ассирии) и погиб в битве с войском Ассирии. Шамирам долго не предавала земле тело Ара, надеясь с помощью богов оживить своего возлюбленного.

(обратно)

20

Арусяк — богиня утренней зари в армянской языческой мифологии, армянское название планеты Венера.

(обратно)

21

Астхик — богиня любви и красоты в армянской мифологии.

(обратно)

22

Полные голени считались признаком красоты. Женщины-магометанки искусственно утолщали их, туго перевязывая сверху, кровь собиралась в нижней части ног и икры делались толще. (Прим. автора).

(обратно)

23

У персов есть даже особые книги, в которых говорится о волшебном действии отдельных драгоценных камней и металлов. (Прим. автора).

(обратно)

24

Васак Сюни — марзпан, то есть правитель Армении, во время народного восстания против Персии в V веке не принявший участия в этом движении, что раскололо силы страны. В армянской литературной традиции имя его стало символом предательства. (Некоторые историки склонны видеть в действиях Васака Сюни скорее мудрую дипломатию, имевшую целью освободиться от власти и Персии и Византии, чем просто измену).

(обратно)

25

Тар — струнный музыкальный инструмент. (Прим. пер.).

(обратно)

26

Сазандар — игрок на сазе, струнном музыкальном инструменте. (Прим. пер.).

(обратно)

27

Ханум (хоним, ханым) — госпожа, дама; присоединяется к женским именам, придавая оттенок уважения. — прим. Гриня

(обратно)

28

Мутака — традиционная восточная продолговатая подушка; подушка-валик. — прим. Гриня

(обратно)

29

Шатир — здесь — прислужник. (Прим. пер.).

(обратно)

30

Диванхана — здесь — шатер, отведенный для ханской канцелярии, суда и заседаний ханского совета; центральный орган управления ханством. — прим. Гриня

(обратно)

31

Маджун — турецкая сладость — мягкая, сладкая и красочная конфетная паста. Полагалось, что маджун как фармацевтическое средство обладает терапевтическим эффектом, придающим силы и успокаивающим дух. Множество видов маджуна подавались и употреблялись как в качестве лекарства, так и в качестве кондитерских изделий (конфет). — прим. Гриня

(обратно)

32

Яхонт — устаревшее название драгоценного минерала (рубина или сапфира). — прим. Гриня

(обратно)

33

Мускус — пахучий продукт животного или растительного происхождения. Исторически слово «мускус» относится исключительно к мускусу, вырабатываемому железами кабарги. — прим. Гриня

(обратно)

34

Чуби-чин (чуби чини) — корень лазающих кустарников (лиан) Смилакс (другое название — Сассапариль). Использовался при лечении ревматизма, опухолей, сифилиса. — прим. Гриня

(обратно)

35

Лохман — образ легендарного врача в восточных преданиях, нарицательное имя врача на Востоке.

(обратно)

36

Карун, или библейский Корей, которого за жадность поглотила земля. См. Коран. XXVIII, 76–81, Библия, Ветхий Завет, Числа, 16.

(обратно)

37

«…новоявленная Рипсимэ…» — одна из тридцати двух дев, распространительниц христианства в Армении. Не пожелав отдаться царю Трдату, была замучена и убита им. После смерти причислена к лику святых. На месте ее захоронения воздвигнута церковь Св. Рипсимэ в Эчмиадзине — один из шедевров армянской архитектуры.

(обратно)

38

Гвоздика или зеленый лист — самый дорогой подарок дервишей. (Прим. авт).

(обратно)

39

Паломники магометане, отправляясь в Мекку, считают грехом убивать насекомых у себя на теле. (Прим. авт.).

(обратно)

40

Табак дервишей зовется «банк», изготовляется из цветов конопли и других растений. Он опьяняет и вызывает разные видения. (Прим. автора).

(обратно)

41

Халатом у персов называются дары в виде одежды (Прим. авт.).

(обратно)

42

Джохвардаром называются сабли, у которых клинки с отливом, переливчатые, похожие на муар. Рана, нанесенная такой саблей, не излечивается. Подобные сабли ныне считаются в Персии древностью, способ их изготовления утерян. (Прим. автора).

(обратно)

43

Тагар — мешки для хранения зерна, сшитые из карпетов — ковров без ворса.

(обратно)

44

Салават у мусульман равнозначен христианскому осенению лица крестом. (Прим. автора).

(обратно)

45

Беглербей (тур. главный бей) — правитель значительной области в Турции и Персии; то же, что и вали — губернатор. — прим. Гриня

(обратно)

46

Чавуш — см. примечание автора к стр. 293.

(обратно)

47

В традиционных армянских домах и церквях, для освещения внутренних помещений, в крыше прорубали одно или несколько отверстий, называемых ердиками. В деревенских жилищах ердик также выполнял функцию дымохода. — прим. Гриня

(обратно)

48

Вардапет — образованный монах, обладающий правом проповедовать и наставлять паству, учитель. Аналогом вардапета армянской церкви является архимандрит в православной церкви. В настоящее время вардапет — учёная степень в Армянской церкви, соответствует учёной степени кандидат наук. — прим. Гриня

(обратно)

49

Речь идет о Вардане Мамиконяне, армянском спарапете — главнокомандующем войсками, который руководил освободительной борьбой против персов. Пал в Аварайрской битве в 451 году. В войнах Персии с кушанами возглавлял персидские войска.

(обратно)

50

Кушаны — племена, жившие к северо-востоку от Персии, постоянно совершавшие набеги на ее границы.

(обратно)

51

Кёроглы — полулегендарный ашуг на Востоке.

(обратно)

52

Тавади — титул в феодальной Грузии, соответствовал мусульманским бекам Закавказья и армянским меликам. — прим. Гриня

(обратно)

53

Маран — кладовая, погреб. (Прим. пер.).

(обратно)

54

Дайрá, дойрá — разновидность бубна, рамный барабан. — прим. Гриня

(обратно)

55

Батман — мера веса, около пятидесяти килограмм. (Прим. пер).

(обратно)

56

По-видимому, намек на воинов, поделивших между собой одежды распятого Иисуса Христа. См. Евангелие от Иоанна, 19, 23.

(обратно)

57

Карас — большой глиняный кувшин, для хранения вина. — прим. Гриня

(обратно)

58

Здесь и далее стихи даются в переводе Н. Кремневой.

(обратно)

59

Спарапет — полководец, главнокомандующий войсками в древней Армении.

(обратно)

60

Шушинец — уроженец города или провинции Шуша. Однако город Шуша был основан в 1752 году, как крепость Панахабат. До 1822 года вся провинция Шуша именовалась Карабахским ханством, а в описываемый период (до 1736 года) — Карабахское (Гянджинское) беглербегство Сефевидского государства. Так что князь был карабахским. — прим. Гриня

(обратно)

61

Карагёз — черноглазый (турецк.).

(обратно)

62

Толубаши — виночерпий, тамада. (Прим. пер.).

(обратно)

63

Ноговицы — вид обуви, закрывающей голени, без ступни. — прим. Гриня

(обратно)

64

Хашлама — традиционное блюдо кавказской кухни. В переводе на русский язык означает — варёное мясо. Хашлама по-грузински представляет собой, как правило, отварную говядину присыпанную сезонной зеленью. — прим. Гриня

(обратно)

65

Нагара — музыкальный инструмент. (Прим. пер).

(обратно)

66

Нагара — вид двустороннего барабана, на котором играют руками. — прим. Гриня

(обратно)

67

Катиби — традиционная женская верхняя одежда в Грузии: распашная бархатная, с длинными, зачастую ложными рукавами. — прим. Гриня

(обратно)

68

Куладжа — накидка без рукавов. (Прим. пер.).

(обратно)

69

Имеется в виду следующее место из Библии: царь Давид, перенося в Иерусалим ковчег завета, чтобы сделать Иерусалим религиозным центром Израиля, по дороге радовался и плясал. «Когда ковчег завета господня входил в город Давидов, Мелхола, дочь Саулова, смотрела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и веселящегося, уничтожила его в сердце своем». Ветхий Завет, I Паралипоменон, 15, 29.

(обратно)

70

Караманиани — искаженное название «Каграман-намэ» — поэмы средневекового персидского поэта Абу-Тахар-Тартуси, популярной на Востоке. Вепхистхаосани — грузинское название «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели.

(обратно)

71

Такова нумерация глав в данном издании. — прим. Гриня

(обратно)

72

Дapугá — начальник полиции, калантар — городской голова. Начиная со времен шаха Аббаса Великого армяне Новой Джуги наряду с другими привилегиями имели и городское самоуправление. (Прим. автора).

(обратно)

73

Тысяча дианов равна тридцати копейкам. (Прим. автора).

(обратно)

74

Фаррахабад — прекрасные сады близ Исфагана, где находилась резиденция Сефевидов. (Прим. автора).

(обратно)

75

Вардапет Минас — архимандрит Минас, вместе с видным индийским армянином Исраэлом Ори еще в 1701 году поехал в Россию и участвовал в переговорах русского двора с представителями армянского народа. В итоге Минас Вардапет получил сан архиепископа и духовного главы российских армян. (Прим. автора).

(обратно)

76

Обширный и крайне интересный дневник Петроса ди Саргис Гиланенца, написанный в 1722–1723 годы, в 1870 году был переведен с армянского на русский профессором Патканяном и представлен в Петербургскую академию. Дневник Гиланенца снабжен научным комментарием и обширным историческим очерком — предисловием переводчика. (Прим. автора).

(обратно)

77

Из дневника Петроса ди Саргис Гиланенца. (Прим. автора).

(обратно)

78

Товары перевозились по следующим путям: из Исфагана в Тавриз и Шемаху, оттуда Каспийским морем в Астрахань, из Астрахани по суше через Москву в Архангельск. Из этого порта грузы доставлялась на кораблях в Стокгольм, оттуда в Голландию, Англию, Данию и другие страны. С европейскими товарами армяне коммерсанты возвращались через Амстердам и Швецию в Астрахань — и дальше Каспийским морем. Армяне имели тесные контакты с Марселем и Венецией — площадь Святого Марка в Венеции всегда была полна армянскими коммерсантами. (Прим. автора).

(обратно)

79

Карталиния (Картли) — одна из основных историко-географических областей Грузии, колыбель её государственности. Столица — Тифлис. Картлийская речь лежит в основе грузинского языка. — прим. Гриня

(обратно)

80

Гурия — историческая область на западе Грузии (современные Озургетский, Чохатаурский и Ланчхутский районы). В XIV–начале XIX вв. — Гурийское княжество. — прим. Гриня

(обратно)

81

Мелик означает господствующий или царь. Отсюда и слово мамлакат, означающее владение, царство. (Прим. авт.). (Ну мы-то помним: «У таджиков звучны имена, Мамлакат — это значит „страна“». — прим. Гриня).

(обратно)

82

Мусульманские имена некоторых грузин трудно восстановить, история сохранила только их христианские имена, такие как Теймураз I, Симон. А у других мусульманские сохранились — Давут-хан и его сыновья Ростом-Мирза и Хосров-Мирза-Шахнаваз (Вахтанг V) и сыновья последнего — Мартуга-Али-хан (Арчил), Георгин-хан и Леван-хан. Назар-Али-хан Кулларагаси (Геракл I) и его сыновья Имам-Гули-хан (Давид III), Мамед-Гули-хан (Костандин II) и Теймураз, Гусейн-Гули-хан (Вахтанг VI) и его сын Шахнаваз (Бакар), братья Вахтанга Кей-Хосров-хан, Али-Гули-хан (Яссе) и Симон. Они были никем иным, как представителями персидской администрации. (Прим. авт.).

(обратно)

83

Ростом-Мирза, Гиоргин-хан, Кей-Хосров-хан. (Прим. авт.).

(обратно)

84

Вахтанг V (Шахнаваз) свою дочь Анну отдал шаху Абассу II (Прим. авт.).

(обратно)

85

Брат Вахтанга VI Яссе, назвавшийся Али-Гули-хан (отец видного грузинского католикоса Антона), получил от шаха Гусейна власть над Карталинией, обещав за это выслать ему 500 грузинских семей, а еще всю семью своего брата Вахтанга. Семью Вахтанга спасли, услав ее в сторону Имеретии — в Раджу, прочие 500 семей спаслись бегством и укрылись в горах. (Прим. автора).

(обратно)

86

Перемены наступали, когда персидскими провинциями овладевали турки, а турецкими — персы. (Прим. автора).

(обратно)

87

Нынешние аджарцы, лазы, енгилойцы и другие горцы-мусульмане в основном продукт той эпохи. (Прим. автора).

(обратно)

88

Сын Вахтанга V (Шахнаваза) Арчил принял мусульманство и имя Муруза-Али-хан, получив от персов во владычество Кахетию. Когда же персы отняли у него этот край, он взял с собой несколько реликвий — меч, которым проткнули тело Иисуса Христа, саван, в котором его похоронили, и, демонстрируя свою верность православию, попросил защиты у русского царя Федора Алексеевича. Не найдя ее у русских, Арчил обмотал голову турецкой чалмой и обратился к турецкому правительству. (Прим. автора).

(обратно)

89

У наших историков бытует неточность, которую считаем необходимым исправить. Они относят Давида Бека ко времени правления Вахтанга V, путая его с Вахтангом VI, который был внуком Вахтанга V, т. е. сыном его сына Леван-хана. Во времена Вахтанга V Давид еще не родился. Вахтанг V умер в Персии в 1675 году. (Давид-Бек родился в 1669 году. — прим. Гриня) В это время Давид Бек не мог быть в Грузии. Он приехал туда во времена Вахтанга VI, которого тоже звали персидским именем Шахнаваз, как и его деда. (Прим. автора).

(обратно)

90

Гиоргин-хан был дядей Вахтанга по отцу, по вере мусульманин. (Прим. авт.).

(обратно)

91

Это грузинский историк и законовед Вахтанг VI, который оставил по себе светлую память в истории Грузии. (Прим. автора).

(обратно)

92

Царевич Вахтанг находился в Персии с 1712 года, сначала в качестве гостя, а после отказа принять ислам и назначения его брата Иессе царем Картли — в качестве заложника. В 1714 году, по требованию царя Иессе, был отправлен в заключение в провинцию Керман, но уже в 1716 году шах назначает Вахтанга новым царем Картли и направляет в Тебриз и Хорасан, а правителем в Картли направлен его сын Бакар III. И только в 1719 году Вахтанг VI вернулся в Тбилиси и занял царский престол. — прим. Гриня

(обратно)

93

Костандин II, или Мамед-Гули-хан, был сыном Ираклия I (Назар-Али-хана), родился в Исфагане. Оба, и отец и сын, были магометанами.

(обратно)

94

С 1709 года (фактически — с 1703 года) до 1722 года Кахетией правил царь Давид II (Имам Кули-хан). В 1712 году царь Давид породнился с царем Картли Вахтангом VI женив своего брата — царевича Теймураза — на дочери Вахтанга VI Тамаре. В ноябре 1722 года Давид II умер, и первое время Кахетией правил Теймураз. Только когда в 1723 году царем Кахетии стал Константин II (Махмад Кули Хан), между царствами вспыхнула вражда. — прим. Гриня

(обратно)

95

Мелик Ашхарат был дедом князей Бейбутянов (Бейбутовых). (Прим. автора).

(обратно)

96

Карачорлу (Карапапахи) — курдское племя, традиционно проживают на северо-востоке Турции и северо-западе Ирана. — прим. Гриня

(обратно)

97

Ерасх — древнее название реки Аракс.

(обратно)

98

Гюлистан называли также Идирми-дорд, что означает число 24 — в этой провинции насчитывалось 24 села. (Прим. автора).

(обратно)

99

За большие услуги, оказанные Надир-шаху, мелик Еган получил титул хана и стал прозываться мелик Аван-хан. В правление царицы Анны Иоанновны он с семьей перебрался в Петербург, нашел прекрасный прием при русском дворе и получил чин генерал-майора. (Прим. автора).

(обратно)

100

Слово мирза в персидском языке в конце собственных имен означает князь, принц, так называют только членов царской семьи. (Прим. автора).

(обратно)

101

Аван, Еган, Оган — все это искажения имени Ованес в сюнийском диалекте армянского языка. (Прим. автора).

(обратно)

102

Тертер (арм. — Тартар, устар. — Трту) — правый приток Куры, в верховьях протекает по Карабахскому нагорью, а в низовьях — на Кура-Араксинской низменности. — прим. Гриня

(обратно)

103

Автор подразумевает следующих представителей армянского духовенства, носивших это имя, которые оставили заметный след в истории: 1. Нерсес I Великий (прим. 329–373) — католикос и одновременно крупный государственный деятель. Развернул активную борьбу против персидского влияния. Открыл много школ, сиротских домов, богаделен, больниц и лепрозориев. 2. Нерсес II Багревандци (д. р. неизв.–557) — католикос. Сумел убедить персидский двор отозвать из Армении неугодного армянам правителя, старавшегося обратить население в персидскую веру. Всячески укреплял страну. 3. Нерсес III Строитель (д. р. неизв.–661) — католикос. Занимался широкой строительной деятельностью, за что и получил прозвище Строитель. Обновил в Двине, Васпуракане и Вагаршапате (Эчмиадзин) ряд церквей, построил часовню в Хор Вирапе и один из выдающихся памятников армянской архитектуры — Звартноц.

(обратно)

104

Чортан — сушеная пахта, хранимая впрок. (Прим. пер.). (Пахта — обезжиренные сливки, побочный продукт производства масла из коровьего молока. Сухая пахта используется в хлебопечении. — прим. Гриня)

(обратно)

105

Нарек — так называют в народе «Книгу скорбных песнопений» гениального армянского поэта X–XI вв. Григора Нарекаци.

(обратно)

106

Архиепископа Нерсеса не следует путать с епископом Нерсесом, настоятелем Гандзасарского монастыря, который в то время был агванским предводителем. (Прим. автора).

(обратно)

107

Праздник Вардана — армянская церковь на протяжении веков отмечает в феврале день гибели Вардана Мамиконяна и его воинства.

(обратно)

108

Аварайрская битва — сражение армянских войск и ополчения во главе со спарапетом Варданом Мамиконяном против персидской армии 26 мая 415 года. Битва была кульминацией борьбы армянского народа за свою независимость.

(обратно)

109

Ассирийский богатырь, убитый Арамом, прозывался Бар-шам, что означает по-ассирийски сын бога. (Прим автора).

(обратно)

110

Гайк-титаноборец — легендарный прародитель армян, убивший титана Бэла. Оставив Вавилон, Гайк удаляется на север, на Армянское нагорье, и основывает Армению. Арам — сын Гайка. Тигран I Ервандид — покорил царя маров Аждахака и его племя поселил у подножия горы Арарат. Мовсес Хоренаци о потомках Аждахака пишет, что они назывались «вишапазунками», так как аждахак значит «дракон», то есть вишап. «Другой Тигран…» — Тигран II или Великий; имеются в виду нашествия на Армению римского полководца Лукулла в I в. до н. э., а также Помпея.

(обратно)

111

Аршакиды — могущественная династия армянских царей, правившая с 66 г. до 428 г.

(обратно)

112

Тизбон — древняя столица Персии Ктесифон.

(обратно)

113

Марзпан — персидский наместник в Армении.

(обратно)

114

Григорий Просветитель (ок. 239–325, 326) — религиозно-политический деятель, армянский католикос, распространитель христианства в Армении. По его имени армянскую церковь иногда называют григорианской.

(обратно)

115

Саак Партев (348–439) — крупный церковный, политический и культурный деятель, сын Нерсеса Великого. Аристакес (ок. 264–333) — армянский католикос, сын и последователь Григория Просветителя. Сумрак, Шмуэль, Бркишо — персидские ставленники на пост армянского католикоса.

(обратно)

116

«Армянский язык — тот язык, на котором говорили Адам и Ной, был запрещен». Согласно библейскому преданию, Адам и Ева жили в раю, который находился, по мнению большинства комментаторов Библии, на Армянском нагорье, в долине Тигра и Евфрата. Эта точка зрения была очень распространена еще в средние века. В средневековой «Легенде о докторе Фаусте» читаем:

«Доктор Фауст был убежден, что оттуда сумеет наконец увидеть рай. Находясь на той вершине… Кавказа, увидел он… издалека в вышине далекий свет… огненный поток, опоясывающий пространство величиной с маленький остров. И еще увидел он, что у той долины бегут по земле четыре большие реки, одна в Индию, другая в Египет, третья в Армению и четвертая туда же. И захотелось ему тогда узнать причину и основание того, что он увидел, и потому решился он… спросить своего духа, что это такое. Дух же дал ему добрый ответ и сказал: „Это рай, расположенный на восходе солнца…, а та вода, что разделяется на четыре части, течет из райского источника и образует она реки, которые зовутся — Ганг, или Физон, Гихон, или Нил, Тигр и Евфрат“». («Легенда о докторе Фаусте», изд. АН СССР, М.-Л., 1958, стр. 97–98). Интересно изложена эта версия у Томаса Манна в «Иосифе и его братьях»: «Где же находился рай, „сад на востоке“ — место покоя и счастья, родина человека?.. Юный Иосиф знал это не хуже, чем историю потопа, и из тех же источников. Он только улыбался, когда жители пустыни из Сирии объявляли раем большой оазис Дамаск… Не пожимал он из вежливости плечами, но внутренне пожимал ими и тогда, когда жители Мицраима заявляли, что сад этот находится, само собой разумеется, в Египте, ибо середина и пуп вселенной — Египет. Курчавобородые синеарцы тоже считали, что… Вавилон… это священная середина вселенной. Дошедшее до нас описание рая в одном отношении точно. Из Эдема выходила река для орошения рая и потом разделялась на четыре реки: Фисон, Гихон, Евфрат и Хидекель. Фисон, как добавляют толкователи, зовется также Гангом; Гихон — это Нил…

Что же касается Хидекеля, то это Тигр, протекающий перед Ассирией. Последнее ни у кого не вызывает возражений. Возражения, и притом веские, вызывает отождествление Фисона и Гихона с Гангом и Нилом. Полагают, что речь идет об Араксе, впадающем в Каспийское, и о Галисе, впадающем в Черное море, и что рай, следовательно, хоть и был в поле зрения вавилонян, находился на самом деле не в Вавилонии, а в горной области Армении, севернее Месопотамской равнины, где соседствуют истоки упомянутых четырех рек.

Это мнение представляется вполне разумным. Ведь, если, как то утверждает достопочтенный источник, Фрат, или Евфрат, выходит из рая, то никак нельзя допустить, что рай находится близ Евфрата. Но, признав это и отдав пальму первенства стране Армении…» (Томас Манн, «Иосиф и его братья», «Художественная литература», Москва, 1968, стр. 60).

По Библии, во время всемирного потопа, ковчег праведника Ноя остановился у вершины армянской горы Арарат. Когда потоп кончился, Ной с обитателями своего ковчега обосновался в Армении, откуда его потомство разбрелось по всему свету. Посему и считалось, что армяне — непосредственные потомки Ноя, и языком Ноя, как и Адама, был армянский.

(обратно)

117

Патриарх Сисак — один из потомков прародителя армян Гайка, сын Гегама. Мовсес Хоренаци в своей «Истории Армении» пишет: «Здесь у него родился сын Сисак — муж великолепный, рослый, благообразный, речистый и (владеющий) красивым луком. Ему он дает большую часть своего имущества, много слуг и гранью его наследию назначает от моря на восток до поляны, где река Ерасх, прорезывая горные ущелья, протекая по далеко тянущимся теснинам, с ужасным грохотом спускается на поляну. Сисак, поселившись здесь, наполняет постройками пределы своего обиталища, и страну называет именем своим Сюник, что персы вернее называют Сисаканом». («История Армении», книга первая, гл. 12, стр. 22, Москва, 1893 г).

(обратно)

118

Ветхий Завет. Второзаконие, VII, 1–5.

(обратно)

119

Ветхий Завет. Второзаконие, XX, 10–16.

(обратно)

120

Нерсес Великий — см. прям. к стр. 184.

(обратно)

121

Ктесифон (арм. Тизбон) — один из крупнейших городов поздней античности, располагался примерно в 32 км от современного Багдада ниже по течению Тигра. Во II–VII вв. Ктесифон служил столицей Парфянского царства, а затем — царства Сасанидов. — прим. Гриня

(обратно)

122

Дзиравская битва — произошла в 371 г. между армянскими и персидскими войсками возле местечка Дзирав у подножия горы Нпат. Армянские войска возглавлял царь Пап и спарапет Мушег Мамиконян. В сражении участвовали византийские войска, получившие приказ только прикрывать армян. Сражение кончилось победой армянских войск, преследовавших убегавших персов и прогнавших их из пределов Армении. После этой битвы персидский шах Шапух II был вынужден заключить мир с византийским императором Валентом и признать независимость Армении.

(обратно)

123

Епископ Овсеп — по-видимому, имеется в виду Овсеп I Вайоцдзорци (д. р. неизв.–454), ученик Месропа Маштоца, участник всенародной борьбы против Персии. После Аварайрской битвы был арестован и сослан.

(обратно)

124

Гевонд Иерей — (д. р. неизв.–454) — ученик Месропа Маштоца и Саака Партева. Участник национально-освободительного движения в V в. Во время Аварайрской битвы своими выступлениями вдохновлял воинов.

(обратно)

125

Начало распространения христианства в Армении относится к I в., во II и III вв. в стране уже были христианские церкви, а государственной религией христианство было провозглашено в Армении в 301 году царем Трдатом III. Римская империя приняла христианство позже, в 313 г., Миланским эдиктом о юридическом признании христианской церкви.

(обратно)

126

См. примечание к стр. 192.

(обратно)

127

По свидетельству выдающегося историка V в. Агатангехоса (Агафангела), Григорию Просветителю было видение, будто Иисус Христос спустился в Вагаршапате и золотой лозой указал место, где нужно построить «дом для молитв». Выполняя его волю, Григорий Просветитель и царь Трдат III построили на этом месте Кафедральный собор (с 301 по 303 год) Св. Эчмиадзин. Эч миадзин означает буквально «спустился единорожденный».

(обратно)

128

Шванидзор (древ. Ширванадзор, позднее — Астазор) — деревня в муниципалитете Мегри Сюникской области на юго-востоке Армении, недалеко от границы Армении с Ираном. — прим. Гриня

(обратно)

129

Джуга — армянский город раннего средневековья, неподалёку от современного города Джульфы (Нахичевань, Азербайджан), древняя деревня на территории географической области Сюник исторической Армении. Полностью разрушена в 1605 году, армянское население было депортировано в Исфахан, где образовало армянский пригород, существующий до сих пор — Нор-Джуга. Изгнание вновь поселившихся на развалинах повторилось через год и в 1616–1617 годах. В начале XIX в. поселение было перенесено с древних развалин на новое место, в 3 км к востоку от исторического армянского города (Джульфа). Последним в 2005 году в Джуге было уничтожено известное кладбище с уникальными хачкарами. — прим. Гриня

(обратно)

130

Потир — глубокая чаша с длинной ножкой и круглым основанием, большим по диаметру; предназначен для христианского богослужения, применяется при освящении причастного вина и принятии Святого Причастия. — прим. Гриня

(обратно)

131

Этот монастырь называется также Каркопи-ванк — Каленокаменным монастырем, потому что выстроен он из прокаленного, гладкотесаного камня. (Прим. автора).

(обратно)

132

Похоже, есть много общего в поведении женщин у нас и у персов, строгих блюстителей гаремных нравов. В день их национального праздника Новруза (Новый год), совершаемого весной, женщины из богатых семей являются к шаху на торжественный «салам» поздравить его с открытыми лицами, как будто он их брат или отец. В такие дни шах предстает как бы отцом, от которого не нужно таиться. (Прим. автора).

(обратно)

133

Саруларом называется сюнийская порода золотистых коней. (Прим. автора).

(обратно)

134

Карабахская лошадь — старинная порода горных верховых лошадей, была известна в России как «персидская», а в самом Карабахе называлась «кёглян». Наиболее знаменитые масти породы кёглян — «сарыляр» («золотистая») и «нарындж» («мандарин», желтый окрас при бурых гриве и хвосте — признак, передавшийся донской, и, впоследствии, буденовской породам). — прим. Гриня

(обратно)

135

Тавламех — большой железный гвоздь с кольцом, к которому привязывают скотину в хлевах. (Прим. автора).

(обратно)

136

Кюфта, или кололак — армянское национальное блюдо, готовится из отбитого мяса. (Прим. пер.).

(обратно)

137

Доол (дхол) — ударный музыкальный инструмент, двухсторонний барабан с кожаными мембранами разной толщины. Играют на дооле двумя палками — толстой и тонкой. — прим. Гриня

(обратно)

138

Хурджин — традиционная восточная перекидная сумка, сотканная ковровой техникой. Состоит из двух отделений (карманов) и могла перекидываться через плечо человека или через спину вьючного животного. — прим. Гриня

(обратно)

139

Тесло (тесла, тесник, шляхта) — плотницкий инструмент, род топора с поперечным лезвием (как у мотыги). — прим. Гриня

(обратно)

140

Магометане считают за грех приветствовать христиан теми арабскими словами, которыми приветствуют друг друга. Для христиан имеются другие слова. (Прим. автора).

(обратно)

141

В Персии до сих пор сохранился этот обычай. Сторож крепости каждую ночь назначает пароль и сообщает агентам полиции. Если ночью они встречают на улице человека, не знающего пароль, арестовывают его. (Прим. автора).

(обратно)

142

Такие «рогатые» ружья в тех краях употребляют и поныне при охоте на крупную дичь. (Прим. автора).

(обратно)

143

Зеву называется еще и Зейва. Эту крепость не следует путать с крепостью Зейва, находящейся в Гюлистанском уезде Карабаха, возле села Карачиман или Агджа-Кала, а также с крепостью Зейва, что находится возле Музанджика в Баргюшатском уезде. Описанный нами Зеву известен в истории Сюника под именем Гехи, был он крепостью князей Багац, находится в Кафане. (Прим. автора).

(обратно)

144

Далан — арка, сводчатый проход, тупик. — прим. Гриня

(обратно)

145

Алагяз — турецкое название горы Арагац в Армении, высота 4090 м, потухший вулкан.

(обратно)

146

Рустам — герой поэмы «Шах-Намэ» великого персидского поэта X–XI вв. Фирдоуси.

(обратно)

147

Юзбаши — буквально — сотник. В Османской империи и Персии так назывались помощники минбашей (тысячник, начальник отряда, вождь племени кочевников), а также главы родов кочевников; старшина сельской общины. — прим. Гриня

(обратно)

148

Язид, или Езид — халиф из династии Омейядов; Омар — халиф, завоевавший византийские и персидские земли.

(обратно)

149

Гарун аль-Рашид (Харун ар-Рашид) — арабский халиф VIII в., при котором халифат достиг расцвета.

(обратно)

150

Ранее (см. главу XIV) автор утверждал, что на вооружениикрепости были пушки-замбураки. Зембурек (замбурек, замбарук) — обобщающий термин для артиллерийской установки с малокалиберной пушкой (как правило, диаметр канала ствола колебался в диапазоне 40–65 мм), размещавшейся на верблюдах. Замбураки на самом деле были похожи на крупнокалиберное охотничье ружье и вряд ли приказ хана был выполним. — прим. Гриня

(обратно)

151

Обá — жилище пастухов в горных пастбищах. (Прим. автора).

(обратно)

152

Ныне называется Кафан. (Прим. автора).

(обратно)

153

Крепость эта ныне называется Кыр-Кала. (Прим. автора).

(обратно)

154

Васак Сюни — патриарх Сюника (VIII и IX вв.), объединившись с персидским князем Бабá, прогнал из Сюника турок.

Васак — князь сюнийский, в битве при Севане победил араба Юсуфа.

Саак — сюнийский князь, участник битвы у Севана.

Бабкен I Сюни — патриарх сюнийский, участвовал в восстании Вардана Мамиконяна. В 452 году был заключен в Персии в тюрьму царем Азкертом II.

Гдихон Сюни — нахарар, объединившись с персами, воевал против Вардана Мамиконяна. Умер в 483 г.

Григор — духовный и светский предводитель Сюника, назывался «храбрым из храбрецов». Во время осады Ктесифона арабами помогал персам. Умер в 636 году.

См. Примечания И. Варжапетяна к VII тому собрания сочинений Раффи, (стр. 590).

(обратно)

155

Багаберд основал князь Багак, из рода Сисака^[197]. (Прим. автора).

(обратно)

156

Развалины этих крепостей и по сей день внушают трепет путешественнику. Полное описание их найдете в моих путевых заметках о Сюнике. (Прим. автора).

(обратно)

157

Капан называют Семикрепостным из-за этих семи крепостей. (Прим. автора).

(обратно)

158

Ами — дядя (турецк). Прим пер.

(обратно)

159

Средняя продолжительность жизни нильских крокодилов составляет 45 лет, встречаются особи возрастом до 80 лет… — прим. Гриня

(обратно)

160

Имеется в виду отмечаемый церковью в марте день поминовения десяти евангельских дев. «Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла. Мудрые же вместе со светильниками своими взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу ему. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились; после приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! Отвори нам. Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас». (Новый Завет, Матфей, 25, 1–13).

(обратно)

161

Геркуланум — древнеримский город, равно как и города Помпеи и Стабии, прекратил существование во время извержения Везувия осенью 79 года. — прим. Гриня

(обратно)

162

Чавуш — духовное лицо, публично произносящее проповеди. (Прим. автора).

(обратно)

163

Чавуш (тур. «посланник») — османский солдатский титул, в подразделениях чавушан (объединенной кавалерии и пехоты), обслуживающих Имперский совет, занимающихся вопросами безопасности, сопровождения послов и пр. В современных Вооруженных силах Турции звание чавуша эквивалентно «сержанту». Мусульманское духовное лицо, проводящее пятничную молитву и произносящее речи во время религиозных праздников — называется «хатиб» (араб. «проповедник», «оратор»). — прим. Гриня

(обратно)

164

Река Гехва называется также Вохчи, потому что протекает через поселок Вохчи. (Прим. автора).

(обратно)

165

Кёр-оглы — здесь — прозвище (тюрк. «сын слепого») героя тюркского народного эпоса «Кёр-оглы» Ровшана, лидера восстания Джалалиев в начале XVII века и поэта-импровизатора. В грузинской версии эпоса Кёроглы и его люди сражаются против шаха Аббаса I. — прим. Гриня

(обратно)

166

Назар, или Храбрый Назар — трусливый герой популярной армянской народной сказки. (Прим. пер).

(обратно)

167

«Пока Шушан наряжалась, служба в церкви кончилась» — армянская пословица (перевод Э. Г. Туманян). Шушан — женское имя. — прим. Гриня

(обратно)

168

В 1166-ом году, пользуясь смертью Григора II, сельджуки после тяжелых боев захватили крепости Какаваберд, Гехи и Грехм в Сюнике. Тем временем новым царем Хачена был объявлен муж дочери Григора, Асан I Монах. В 1170-ом году последовала очередная атака сельджуков на Сюник. Вражеским войскам удалось захватить крепости Ккоцкар и Бахаберд и оккупировать всю территорию Сюника. Асан I тяготел к религиозной деятельности и в том же 1170-ом своим соправителем назначил брата, Асана II. В 1182-ом году оба брата Асана стали монахами и отказались от власти в пользу сыновей Асана I-ого Вахтанга I Великого и Вахтанга II Тангика. — прим. Гриня

(обратно)

169

Гасан-Джалал Дола (также Асан-Джалал Великий) — родоначальник княжеского рода Гасан-Джалалянов, правил Хаченом с 1214 по 1261 год. В 1236 году правитель Армении Аваг признал власть монголов, и вскоре Гасан-Джалал с некоторыми другими армянскими князьями последовал его примеру, что позволило получить обратно захваченные мусульманами владения. В армянских надписях конца XIII века Гасан-Джалал назван «князем князей, владыкой Хачена» и «великим царем». В 1261 году под предлогом неуплаты налогов Гасан-Джалал был убит по приказу монгольского наместника Ирана Аргун-ака. Потомки Гасан-Джалала продолжали править в Нагорном Карабахе вплоть до XVIII века. — прим. Гриня

(обратно)

170

Чарчамбе означает по-персидски «среда». Среди персов еще бытует древний обычай, согласно которому за месяц до их нового года — новруза, каждую среду, ночью, на крышах зажигается фейерверк и начинается пальба. (Прим. автора).

(обратно)

171

Чахаршанбе-Сури (перс. Чахар Шанбе значит «среда» и Сури — «красный», произносится как Чоршамбе-Сури) — древний иранский праздник огня в канун Ноуруза, который знаменует собой приход весны и возрождение природы. Традиционно отмечается ночью последней среды в году. Костры горят от заката солнца до раннего утра. Празднование обычно начинается вечером, когда люди разводят костры на улицах и прыгают через них. — прим. Гриня

(обратно)

172

Яд скорпиона безвреден для него самого. В описанной ситуации скорпион погибает, по-видимому, от теплового удара и ожогов, которые получает, пытаясь прорваться сквозь угли. — прим. Гриня

(обратно)

173

Эти шатры называются алачух, и у армян и у тюрок они одинаковой формы. (Прим. автора).

(обратно)

174

Ани — крупный экономический, политический и культурный центр Армении, «город тысячи церквей», в X–XI вв. — столица. Окончательное разрушение Анн связывают с нашествиями Тамерлана.

(обратно)

175

Этот поселок называется также Ерицваник, по названию монастыря Ерицаки, который находится рядом с поселком, на вершине горы, и больше известен народу под названием Кармирванк. (Прим. автора).

(обратно)

176

Баргюшат — это древняя провинция Кушаник. (Прим. автора).

(обратно)

177

Назир (араб. надзирающий, предупреждающий) — в Турции надзиратель, а также судья. В исламе это нормальный термин для обозначения должности администратора и соответствует таким понятиям, как: инспектор, супервайзер, контролер, суперинтендант, глава правительственного департамента. — прим. Гриня

(обратно)

178

Чертов мост находится на реке Воротан, на расстоянии часа ходьбы от Татева. Называется Чертовым потому, что образовался естественным путем от сталактитовых отложений. Возле моста есть родник, воды которого содержат известковые вещества; застыв, они превратились в мост. (Прим. автора).

(обратно)

179

Тандзатап находится прямо напротив Татевского монастыря (Прим. автора).

(обратно)

180

Жители старого Зеву в Баргюшатском округе и местечке Муганджик основали поселение Новый Зеву, который существует до сих пор. (Прим. автора).

(обратно)

181

Мусульмане этой крепости переправились через Ерасх и уехали в Персию, в провинцию Маранд, где основали новое селение, до сих пор называемое Зейва или Зеву. (Прим. автора).

(обратно)

182

Тикин (арм.) — официальное обращение к женщине: госпожа, мадам, сударыня. — прим. Гриня

(обратно)

183

Это предание приводит Степанос Орбелян в своей «Истории Сюника». (Прим. автора).

(обратно)

184

В таком виде находится он и по сей день. (Прим. автора).

(обратно)

185

Это село ныне стало турецким, почти разрушено, находится в Баргюшатском округе. (Прим. автора).

(обратно)

186

Ахунд — звание мусульманского ученого. Высший разряд — ахунд, низший — мулла. Сеид — так называются в Средней Азии потомки Магомета от его дочери Фатимы. Пользуются у мусульман большим почетом, носят зеленую чалму, любимый цвет Магомета, ведут обособленный образ жизни.

(обратно)

187

Из истории известно только, что сражение произошло в окрестностях села Егвард. (Прим. автора).

(обратно)

188

Егише, выдающийся историк V в, автор знаменитой истории «О Вардане и войне армянской», был участником Аварайрской битвы.

(обратно)

189

«Среди павших был сын мелика Парсадана, военачальник Бали. Наполовину перерезав ему шею, его отпустили где-то около Хотанана. Когда он немного пришел в себя, схватился руками за голову, придерживая ее на туловище, вошел в дикие заросли и скрылся там до наступления полной темноты, а ночью пустился в путь и через три дня добрался до Алидзора». «История Давида Бека»^[198].

(обратно)

190

Историки упоминают число восемьдесят тысяч, что представляется явным преувеличением. (Прим. автора).

(обратно)

191

«Но мелик Франгюл из Ерицванка (Арцваник), который в Баргюшате называется также Кармирванк, написал Торосу так… (Письмо мы пропускаем). Но все это он писал с подлой коварной целью, дабы поймать его в западню и показать себя преданным султану (Фатали-хану). И все пропало для него зря — и то, что он изменил, стал врагом бога и народа, и его коварство…

А Торос поверил его словам по наивности и вместе со всем своим войском вошел в Егвард, который был на границе Баргюшата, и расположился там. И пришел к нему Франгюл с двумя тысячами человек, стал в одной стороне от Тороса.

Добрался туда и Батали султан (Фатали-хан) и его брат Агаси с огромным войском, большим, чем у Тороса вдвое и втрое, до восьмидесяти тысяч человек. И когда стали драться друг с другом войска Тороса и султана, войско султана обратилось в бегство, и эти их преследовали.

И пока они погоняли их впереди себя, нечестивый Франгюл послал человека к султану и сказал; „Что вы делаете, зачем убегаете? Вернитесь, потому что я с вами, вы спереди, а я сзади, мы сокрушим их“. И так и сделали и сжали войско Тороса спереди и сзади и стали избивать и убили Тороса, только тысяча четыреста человек спаслись и добрались до Чавндура, а все остальные пали там…

Вот такое ужасное беззаконие сотворил Франгюл. И не только это, но, чтобы угодить хану и показать свою верность, предал также свою веру…»

«История Давида Бека».

(обратно)

192

Имеется в виду следующая библейская притча: «И увидела ослица ангела господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке, и своротила ослица с дороги, и пошла на поле; а Валаам стал бить ослицу, чтобы возвратить ее на дорогу. И стал ангел господень на узкой дороге, между виноградниками, где с одной стороны стена и с другой стороны стена. Ослица, увидев ангела господня, прижалась к стене и прижала ногу Валаамову к стене; и он опять стал бить ее. Ангел господень опять перешел и стал в тесном месте, где некуда было своротить, ни направо, ни налево. Ослица, увидев ангела господня, легла под Валаамом. И воспылал гнев Валаама и стал он бить ослицу палкою. И отверз господь уста ослицы, и она сказала Валааму: что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз… И открыл господь глаза Валааму, и увидел он ангела господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке…» (Ветхий завет, Числа, 22, 20–32).

(обратно)

193

«И, поймав живыми, некоторых из них (армянских пленных) с большим трудом привели в Баргюшат. С ними был и Степанос Шаумян. И Давид Бек скорбел по Степаносу и стольким зря погибшим воинам. А когда Степаноса привели в Баргюшат, встретил он там у хана доброго турка, который, пожалев, устроил ему побег. Весть о его освобождении дошла до Давида, он утешился».

«История Давида Бека»

(обратно)

194

Библейская притча: Авессалом, сын царя Давида, отличался красотой и длинными густыми волосами. Он восстал против отца и был сражен его рабами. «И встретился Авессалом с рабами Давидовыми; он был на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землей, а мул, бывший под ним, убежал». (Ветхий Завет, Вторая Книга Царств, 18, 9).

(обратно)

195

Фирман (ферман) — указ шахов Ирана, султанов Османской империи, других государей в странах Ближнего и Среднего Востока. — прим. Гриня

(обратно)

196

Это глупое упорство агулисцев, их ненависть к освободительному движению армян, их преклонение перед иноземцами было наказано спустя двадцать пять лет после описываемых событий — в 1752 году хан Азат захватил Агулис, разрушил и поджег город и большинство населения угнал в плен. (Прим. автора).

(обратно)

197

«род Сисака» — см. прим. к стр. 193.

(обратно)

198

«История Давида Бека» была издана Абгаром Гюламиряном в 1871 г. в Вагаршапате. Она послужила во многом основой Раффи для создания «Давида Бека» и С. Ханзадяну — «Мхитара спарапета». Мы спросили С. Ханзадяна, каким источником пользовался С. Гюламирян для своей «Истории». «В войнах Давида Бека участвовал князь Степанос Шаумян из Малого Сюника, — сказал писатель, — с 1724 года он жил в Венеции, где продиктовал свои воспоминания ученым монахам армянской конгрегации Мхитаристов на острове Св. Лазаря».

(обратно)

Оглавление

ГЛАШАТАЙ БОРЬБЫ ЗА СВОБОДУ

КНИГА ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

КНИГА ВТОРАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XV[71]

  XVI

  XVII

КНИГА ТРЕТЬЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

ПРИМЕЧАНИЯ

Информация об издании

*** Примечания ***