электричества.
И вот с этим, как он его назвал, «говорящим телеграфом» Меуччи отправился в Нью-Йорк, где занялся усовершенствованием своего изобретения. Через некоторое время ему удалось зарегистрировать что-то вроде временного патента, который полагалось обновлять каждый год. Однако у Меуччи не было ни гроша за душой, так что годы шли, и в один прекрасный день 1876 года на сцене возник Александр Грейам Белл, который от своего имени и зарегистрировал патент на телефон. У него деньги как раз водились. В конце концов Белл вошел в историю как великий изобретатель, а Меуччи умер в бедности, позабытый всеми, за исключением его родной страны, которая всегда признавала его первенство.
«Кругом ложь, и учебники истории тоже лгут», — сказал Эвклид, раскрывая папку и показывая мне ее содержимое. Ксерокопия статьи от 1941 года кубинского антрополога Фернандо Ортиса, где был упомянут Меуччи и то, что телефон, возможно, был изобретен в Гаване. Несколько листов с какими-то пометками, несколько старых статей из «Богемии» и «Мятежной молодежи», а самое свежее — экземпляр «Гранмы» от 1989 года, где была опубликована статья с заголовком «Телефон изобрели на Кубе».
Я была ошарашена. Несмотря на то что с тех событий прошла уйма времени, а я и по сей день не имела возможности оценить у себя дома преимущества, которые принесло с собой изобретение телефона, меня охватила гордость при одном лишь предположении, что изобретение это родилось в моей стране. Невероятно. Разве нет? Возможно ли, что телефон изобретен в этом городе, где телефоны почти никогда не работают? Это как если бы здесь открыли электричество, построили параболическую антенну или изобрели интернет. Ирония судьбы в науке и стечение всевозможных случайностей. Упущенный шанс, как у самого Меуччи — человека, более века спустя после своей смерти по-прежнему пребывающего в забвении, поскольку никому не удалось доказать, что его изобретение опередило творение Белла.
«Какая ужасная историческая несправедливость!» — что-то вроде этого вырвалось у меня, когда Эвклид завершил рассказ. Но в тот день мне предстояло узнать и еще кое-что. Эвклид встал с кровати, сделал несколько шагов и повернулся, чтобы сказать, глядя мне в глаза: «Несправедливость, да, но это дело поправимое». Я не поняла, и он вновь сел рядом, схватил меня за руки и, понизив голос, сказал: «Не существует ничего, что нельзя было бы доказать, дорогая моя, однако доказательство, а тем самым и восстановление первенства Меуччи существует, и я это точно знаю, поскольку видел его собственными глазами». Понятия не имею, что в тот момент выражало мое лицо, помню только, что я промолчала. Он отпустил мои руки, но взгляда не отвел. Подозреваю, что он ожидал другой реакции — что я подпрыгну или громко вскрикну, не знаю, но единственным моим чувством в тот момент было любопытство, так что произнесла я лишь одно слово: «Доказательство?» Мой друг вздохнул, снова встал и начал расхаживать по комнате. «Какое-то время назад, — сказал он, — я познакомился с удивительной женщиной, чья семья когда-то процветала, и поэтому у нее сохранились разные предметы, которые какой-нибудь невежда назвал бы старой рухлядью, однако интеллигентные люди способны оценить их художественную и историческую ценность. Кроме самых разных вещей, многие из которых являются настоящими реликвиями, у этой дамы сохранились и старые бумаги: всякие старинные свидетельства о рождении и сертификаты о праве собственности, взглянув на которые любой историк или коллекционер слюной бы подавился». И в этих бумагах Эвклид обнаружил листок с собственноручными записями Антонио Меуччи.
Я сначала подумала, что он шутит, но видели бы вы в тот момент его лицо! Он просто сиял. Кто-то из предков этой дамы пересекался с Меуччи здесь, в Гаване, и сохранил у себя документ с описанием того эксперимента итальянца. Но мне все это по-прежнему казалось несколько странным и, более того, слишком невероятным совпадением, но Эвклид поклялся, что держал документ в руках и уверен в его подлинности. «Ты представляешь себе, что такое оригинальный научный документ?» Он произнес это широко открыв глаза. Я напрягла воображение. Для любого ученого опубликовать, ввести нечто подобное в научный оборот — без всяких сомнений престижно. И естественно, Эвклид сделал все, что было в его силах, чтобы уговорить владелицу отдать ему документ, однако та уперлась. По ее словам, ее не интересовало содержание документа, но он имел для нее некую сентиментальную ценность.
В общем-то, Эвклид мог это понять: она стремилась сберечь для себя вещи и бумаги, которых касались руки ее родных и которые, в определенном смысле, еще хранили их следы. Это проявлялось в том, что некоторые из документов, в том числе и автограф Меуччи, она аккуратнейшим образом прикрепила к белым листам плотной бумаги, чтобы они не мялись, не рвались, не заламывали уголки и не рассыпались в прах от ветхости. Мучением для Эвклида стало другое: как бы трепетно ни
