Живой Журнал. Публикации 2010 [Владимир Сергеевич Березин] (fb2) читать онлайн

2010

История про "центонную прозу" (I)

Я был гном, а она, понятное дело, эльф — из того народца, что принял длинные звонкие имена и забыл, что бывает иная жизнь, кроме описанной в их священном Писании. Да что там — просто они верили в то, что эта описанная жизнь не сочинена, а была на самом деле — со всеми именами и названиями.

На следующую ночь всё повторилось, но сила была уже на стороне гномов. Война была зла, повторяема, механична, но высшая власть и успех были у меня. Балин тупым клином входил в плодородную землю, прорезал Шир и Эриадор, выдвигался передовым отрядом в Рохан.

Я завоевывал эту землю неспешно, но не отступая ни на шаг, пристально наблюдая за всеми движениями противника.

Пришло то время, когда отступает отчаяние и тебе всё уже нипочем.

Да что там! Не наш хрип и тяжёлое дыхание, а лязг боевых колесниц стоял во всём подлунном и полнолунном мире.

В пропасть, подземный карст, в заброшенные тоннели и шахтные выработки валилось всё зло мира, а тут восстанавливалось царство справедливости.

Руническая вязь, написанная на стенке рядом была кривой, но выведенной старательно. Значки, наверное, была прекрасны, но двоились в глазах, залитых потом.

И вот наступил эквилибрум — поверженный Рохан дышал рядом. Я видел себя со стороны: лысого смешного гнома, что ворвался во дворец, нахулиганил и упал среди шелков и подушек.

И, как и положено, я толкнул в бок сопящего рядом Рохана.

Но сон его был крепок, не то, что мой.

Извините, если кого обидел.

01 января 2010

История с Пандорой

По-моему, точнее всего смешную историю с якобы претензиями Стругацкого к фильму "Аватар" описал dr_piliulkin: "Дедушка ослеп, но не охуел…"

Я как эту новость услышал, так примерно и подумал. Важно именно то, как ты оцениваешь новости подобного рода, именно механизм такой оценки — и тут доктор прав чрезвычайно.

Извините, если кого обидел.

02 января 2010

История про "центонную прозу" (II)

…Вдруг Владимир Павлович побелел лицом. Что-то было не так, он чувствовал что-то, что не чувствовал я. Математику тоже стало резко не по себе, и он, как мешок, свалился на вибрирующий пол кабины. Я бросился к Владимиру Павловичу:

— Что это, что? — тряс я его за плечо.

Он повернул ко мне лицо с почти закатившимися глазами и выдохнул:

— Это генератор Гельмгольца… Не знаю, откуда он взялся, и где он, но это генератор. Смотри, сынок, мы сейчас можем начать отсюда прыгать, держи нас… — последнее он проговорил уже валясь на пол. Математик меж тем уже полз к дверце, несмотря на то, что из ушей у него текла кровь.

Я выдрал из его штанов ремень и аккуратно привязал Математика к стойке с аппаратурой. Потом тоже самое я проделал с Владимиром Павловичем и встал на его место машиниста.

Что-то мне слышалось, какое-то странное бубнение, может посвистывание, и больше ничего. Я не чувствовал ровно никакого дискомфорта. И, видимо, это была плата за мои ночные кошмары и за то, что я двадцать лет просыпался в поту.

Наш поезд шёл мимо совершенно обычной местности. Про генератор Гельмгольца меня, конечно, развели. А ведь я знал, что такое генератор Гельмгольца — любой сосуд с узким горлышком был таким генератором. Или даже наши головы вполне себе тоже, особенно с раскрытыми ртами, были генераторами Гельмгольца. Название было красивое, но ничего страшного в нём не было.

И в том звуке, что я слышал, тоже не было ничего страшного. Так примерно бубнили свинари, когда шли мимо своих подопечных. Один жаловался на то, что у него болят ноги, второй ругал начальство, третий напевал под нос… Вот что такое было это бубнение. Но на Математика с Владимиром Павловичем оно произвело удивительное действие.

Даже привязанные они скреблись по железному полу ногами, загребали руками, будто плыли в воздухе. При этом оба пели какую-то удивительную песню. Наверное, такие песни пели предки покойного Мирзо, когда ехали на своих маленьких осликах по горам и разговаривали с мирозданием посредством пения. Что вижу, о том и пою, как сказал однажды начальник станции "Сокол", когда ему намекнули, что свиных консервов мы произвели больше, чем он раздал зарплаты.

Извините, если кого обидел.

04 января 2010

История про популярность

Попасть в энциклопедию дело не хитрое. Википедия там какая-то. Вот попасть lurkmore.ru — вот это, я понимаю, удача. Нет меня там, беда.

Извините, если кого обидел.

04 января 2010

История про "центонную прозу" (III)

…Владимир Павлович заглянул мне в глаза:

— Ты вот по молодости это не очень хорошо помнишь, а я тебе расскажу. Сразу после Катаклизма множество людей из тех, кто спасся, пребывало в эйфории. Для них это было освобождение. Ведь раньше они мучились, переживали, суетились. В их жизни было начальство, семьи, где часто счастья никакого не было, и главное, соображения о том, что все они — неудачники. Они недостаточно зарабатывают, у них не сделан ремонт, не достроена дача… И тут — бац! Всё исчезло. Конечно, жизнь теперь была не сахар, и болеть стали больше, но те, кто по-настоящему болел, быстро вымерли.

А вот те, кто пришёл в такое упрощённое состояние, почувствовали себя очень комфортно. Это был второй шанс для неудачников и, главное, никакого офисного рабства. Ведь у нас масса людей занималась не своим делом: люди протирали штаны в конторах, с нетерпением ждали пятницы, чтобы радостно напиться, пить всю субботу и воскресенье, сносить упрёки нелюбимых жён или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано. Узнавать с завистью, что сверстники разбогатели, уехали за границу и вообще успешнее тебя. Душевные муки всегда тяжелее физических: к физическим ты привыкаешь или умираешь, в зависимости от их тяжести. А тут, после Катаклизма, в одночасье, разом, успех стал осязаем. Успех — это то, что ты жив, что ты получил пайку… Это новое Средневековье, о котором так долго говорили. Ну, ты не знаешь, но поверь, что говорили. И это гораздо более простая цивилизация, чем была. В ней есть все те же связи начальник-подчинённый, но теперь это хозяин-работник. Марксизм — ты не представляешь, вообще, что такое марксизм, но поверь, моё поколение всё было на нём воспитано… Так вот, марксизм снова стал настоящим, мир — понятным. Вот они, вот мы. Вот еда, а вот одежда.

— Но так нельзя жить долго. И я читал про марксизм.

— Ну, почему нельзя? Впрочем, что считать — "долго"? Что для нас это "долго"?

— Если ты говоришь о марксизме, то количество должно перейти в качество.

— Это не марксизм. Это в тебе от невнимательного чтения. Переход количества в качество — это Гегель, диалектика…

— Ну, хорошо. Гегель. Но что-то должно случиться.

— Да понятно что, должен случиться выход на поверхность.

— Или нас съедят какие-нибудь монстры.

— Ну вот подумай, зачем монстрам нас есть? Что им в нас? Что такого мёдом намазанного в людях, что спаслись? Отвоевать у них их жалкие подземные норы? Но если разумные мутанты, да и неразумные, жили двадцать лет у себя, даже в случае дельта-мутации какой им резон лезть под землю?

Извините, если кого обидел.

05 января 2010

История про навыки и умения

Прошло всего двадцать лет, и только теперь оказалось востребованным моё умение быстро и без запинки произнести "фалеков гендекасиллаб".

Извините, если кого обидел.

05 января 2010

История про "центонную прозу" (IV)

…От нечего делать я тоже бродил среди поломанной мебели и обнаружил, что в одной из комнат, ровно посередине неё, пол пробит. Я чуть было не полетел вниз, куда вместо меня ливанул дождь старых газет и журналов.

Сто лет назад это были бы, наверное, книги в твёрдых переплётах, или сборники по статистике какого-нибудь профессора экономики, а я отправил вниз подшивки "Знамени" и "Нового мира" — тех журналов, что я читал когда-то в заброшенной библиотеке близ метро "Аэропорт". Времена поменялись и ценности тоже. Я заглянул вниз и увидел, что на нижнем этаже дыра тоже симметрична моей и в темноте вовсе не видно, в какую преисподнюю отправилась настоящая литература прошлого века.

Потом я нашёл шкаф, в котором обнаружился труп крысы — высохший и мумифицированный. Рядом были пластиковые корытца, и в них, наверное, раньше была еда, превратившаяся в серый прах. Наличествовали даже бутылки — одна разбитая, и вторая просто пустая с выкрошившейся пробкой.

Ничего больше тут не было, только в дальней комнате я нашёл настоящий письменный стол, заваленный пыльными книгами. Рядом на стене было написано непонятное: "Лукас, я на Ваське", какая-то белиберда и странные каракули.

Там были изображены два человечка занятых воспроизводством рода и странное существо с поднятыми руками справа от них. Этот рисунок явно изображал ядерного мутанта, пришедшего пожрать спящих селян. Для полноты картины неизвестный художник пририсовал ко рту мутанта воздушный пузырь с какими-то стёршимися уже от времени словами в нём.

На столе стоял старинный телефонный аппарат с диском. Машинально я поднял трубку, и вдруг в ней затрещало.

"Чёрт, что это, — подумал я, — неожиданная электризация что ли? Какие-нибудь слабые поля?".

И я очень аккуратно положил трубку на рычаги.

Извините, если кого обидел.

06 января 2010

История про праздник

А что нам скажет товарищ Суворов?

Извините, если кого обидел.

06 января 2010

История про прихордовое и уход (I)

ПРЕДРЕЧЕНИЕ

ЯСНАЯ ПОЛЯНКА

БЕГОМ, ЧЕРЕЗ САД

МАШИНКА ВРЕМЕНИ

ЗЛОЙ ГОРОД И ПУСТЫНЬ

МИСТИК С ДИРИЖАБЛЕМ

ИЗОБРЕТЕНИЕ КАРТОФЕЛЯ

ЗДЕСЬ БЫЛ РАШИД

ЖЕЛЕЗО ДОРОГИ

ПИОНЕРЫ ДАНКОВА

АСТАПОВСКИЙ КРЕМЛЬ

СНЕГ

Оптический материал здесь

Я вам вот что скажу — в великой русской литературе всё очень продумано. И более того, всякий писатель, если он, конечно, настоящий русский писатель, сначала сообщает что-нибудь, а потом уже исполняет это в своей жизни. Напишет Пушкин про дуэль — и, пожалуйте бриться, вот его уже везут на Мойку с пулей в животе.

Как начнёт писать человек про самоубийство героя, так натурально, значит найдут писателя совсем неживым. Страна не зарыдает обо мне, но обо мне товарищи заплачут.

Толстой — великий русский писатель честно сообщил, что уйдёт из дома.

Причём он постоянно сообщал об этом — в разное время и разными способами.

Вот, к примеру, заводил он волынку: слушай, читатель, вот тебе история про кавалергарда.

И вот уже следишь за тем, как человек с бородой идёт двумя старушками и солдатом. Мимо едут на шарабане барыня с каким-то путешественником-французом и всматриваются в les p?lеrins, странники которые, по свойственному русскому народу суеверию, вместо того чтобы работать, ходят из места в место.

— Demandez leur, — сказал француз, — s'ils sont bien surs de ce que leur pelerinage est agr?able? Dieu.

Старушки, которым переводят вопрос, отвечают:

— Как Бог примет. Ногами-то были, сердцем будем ли?

Спрашивают солдата, и он говорит, что один, деться некуда.

Спросили и старика — но уже о другом: дескать, кто он?

— Раб Божий.

— Qu'est ce qu'il dit? Il ne r?pond pas.

— Il dit qu'il est un serviteur de Dieu.

— Cela doit?tre un fils de pr?tre. Il a de la race. Avez-vous de la petite monnaie?

Старика принимают за сына священника, и замечают, что чувствуется порода. Всем раздают по двадцать копеек.

— Mais dites leur que ce n'est pas pour des cierges que je leur donne, mais pour qu'ils se r?galent de th?; чай, чай, — pour vous, mon vieux, — говорит француз и треплет рукой в перчатке старика по плечу.

— Спаси Христос, — отвечает тот, о свечах вовсе не думая.

Шапки на нём нет и он лыс. Как настоящий даос, старик чувствует равнодушие к этой ситуации. Через девять месяцев его поймают и сошлют в Сибирь как беспаспортного. Там он будет работать у хозяина в огороде и ходить за больными.

Но это всё в идеале.

Это мечта, записанная за двадцать лет до попытки.

Есть у Толстого и другая история, это такая пьеса — "И свет во тьме светит". Это, собственно, рассказ про него самого и про то, как неловко и болезненно желание жить не по лжи. Как сопротивляются ему люди, и как мало оно приносит счастья. Главным героем в этой пьеса был сам толстой, впрочем под именем Николая Ивановича. Николай Иванович собирается бежать из дома вместе со своим бывшим слугой Александром Петровичем.

Этот Александр Петрович уже бормочет: "Будьте спокойны, пройдем до Кавказа без гроша. А там уж вы устраивайте". Герой отвечает ему "До Тулы доедем, а там пойдем. Ну, все готово". Но ничего оказывается не готово, беглеца останавливают, и он возвращается в привычный ад, где лодка убеждений бьётся о каменный берег быта.

— Renvoyez au moins cet homme. Je ne veux pas qu'il soit t?moin de cette conversation, — говорит его жена, и понятливый Александр Петрович отвечает: " Компрене. Тужер муа парте".

Всё началось с того, что мне позвонил Архитектор. Жизнь моя была негуста, и я был рад каждому звонку.

Архитектор спросил меня, как я отношусь к Толстому.

Я задумался и начал открывать и закрывать рот, как обычно это делают рыбы.

— Так вот, — продолжил Архитектор, — давай поедем в Астапово.

— И умрём там? — с надеждой спросил я.

Он замолчал. Видимо, эта мысль ему в голову не приходила. Он вообще был человек бесстрашный.

Извините, если кого обидел.

07 января 2010

История про план действий

1)

2)

3)

Извините, если кого обидел.

07 января 2010

История про приход и уход (II)

Но вот он продолжил, не ответив на этот вопрос, точь-в-точь как когда-то генералиссимус:

— Ещё Краевед поедет. И Директор.

Звучало это очень привлекательно — а ведь русского писателя хлебом не корми, дай куда-нибудь поехать. Хлебом его и так не кормят, живёт он под забором, ходит во вчерашних носках, а в дороге эти обстоятельства как-то извинительны.

Опять же, Гоголь велел русскому писателю проездиться по России, а глагол этот сродни "проиграться" и "протратиться", не говоря уж о прочем.

Ну, и через пару дней я осознал себя стоящим около машины в странной местности за Киевским вокзалом, где с одной стороны — величие сталинского ампира, красота лепнины и основательность былых времён, а с другой стороны грохочут поезда, и лязгают железнодорожные механизмы.

Уходя из дома всегда думаешь о том, что забыл — рвётся какая-то невидимая пуповина и параноик-путешественник навроде меня всегда страдает — взял ли он казённую подорожную, если таковая имелась, не забыл ли где, как Йон Тихий, любимого перочинного ножика, не осталась ли на подзеркальнике бритва.

Настоящий сюжет начинается в тот момент, когда это всё оставлено, забыто и никакой надежды увидеть это снова нет. Вот у Василия Аксёнова есть рассказ про искусственный глаз его отца — я вообще-то считаю, что это лучшее, что написал Аксёнов, но это так, к слову. Так вот, этот искусственный глаз остаётся в стакане, когда отца уводят. Отец арестован, потом он скитается где-то, как дервиш, потом добравшись до родного города спит. Он спит, а в стакане, как мокрый водоплавающий зверь, сидит его глаз. Шкловский, когда писал большую книгу о Толстом, мимоходом обмолвился о древнем романе, который всегда построен на возвращении. Герой, что немало стран перевидел, немало проездился, и не было у него печалей, чем быть от дома вдалеке, возвращается. Он входит в дом и с размаху бьётся лбом в притолоку.

Дело в том, что он подрос за время странствия.

И вот я, впрок, стукнувшись лбом, отдуваясь, как жаба полез внутрь поместительного автомобиля, пристроился там сзади и стал ждать, когда мы поедем.

Краевед уже сидел там.

Краеведа я уважал — через сто лет на маленьких деревенских церквях где-нибудь в глубине России будут висеть таблички "Про этот храм Краевед ни разу ничего не сказал". Я вполне могу предполагать, что таких церквей всё же обнаружится не одна, а две.

По дороге мы подобрали Директора музея. Директор был кругл (но не круглее меня), бородат и похож на пирата с серьгой в ухе. Есть такие люди — всмотришься в них, и сразу понимаешь, что это начальник.

Я и сам как-то приходил в его музей. Там белели колонны, журчали фонтаны, слонялись по дорожкам брачующиеся, женихи затравленно озирались, а худосочные невесты смотрели на круглые перси греческих богинь. Да что там персики — арбузные груди нависали над парковыми дорожками.

Звенел на тонкой ноте мотор, и машина уверенно шла на юг.

Извините, если кого обидел.

08 января 2010

История про приход и уход (III)

…Мы остановились в Молоди. Надо сказать, что места, где умерло много людей — всегда мистические. То есть, я считаю, что где и одного человека зарезали — всё ж место странное, стрёмное и будоражащее, но уж где сто тысяч положили — и вовсе обывателю тревожно.

А тут, у Лопасни и на Рожайке перебили не то сто, не то полста тысяч крымчаков, шедших на Москву. В числах источники начинают путаться — на радость любителям нулей.

Надо сказать, что это классическое сражение русской армии.

Во-первых, оно выиграно русскими по законам воинского искусства, не абы как, а по уму.

Во-вторых, оно надолго определило географию соседних стран.

В-третьих, не прошло и года с битвы при Молодях, как Михаила Ивановича Воротынского, который, собственно там и победил, взяли в оковы, пытали (причём, по легенде Иван Грозный подсыпал ему угли к бокам и лично рвал бороду князя) и сослали в Кирилло-Белозерский монастырь. По дороге князь, впрочем, умер. Однако ж, об этом нам сообщает Курбский, а судить по нему о таких историях всё равно, что о истории Отечественой войны по Эренбургу. Неясно, в общем, что стало с несчастным Воротынским — но уж ничего хорошего, это точно.

И, наконец, в-третьих, и в-крайних, битва эта забыта. Нет, видел я как-то в Молодях каких-то ряженых казаков и камуфлированный вермахт с русскими рожами, однако спроси кого на московской улице об этой истории — плюнут тебе в бесстыжие глаза. Потому как утопление рыцарей в Чудском озере и Бородино известны нам по рекламе сухариков, а вот разгром Девлет-Гирея в рекламе не освещён.

Краевед с Директором Музея ушёл к церкви, Архитектор уткнулся в карту, а оторвавшись от неё, сурово посмотрел на меня.

— А вот скажи, — начал он — есть ли какая-нибудь геофизическая аномалия, ведущая от Москвы строго на юг?

Я нервно сглотнул, начал мычать и трясти головой. Ничего мне на ум не приходило — поняв это, Архитектор мгновенно утратил ко мне интерес.

Тогда я сел на камушек и, набив трубку, принялся курить, озираясь вокруг. Всё-таки место было непростое, и я вспоминал хоббитов, что шли через поля минувших битв, на которых не то росли особые цветы, не то и вовсе видели странное свечение.

Потом я приложился к фляжке и заснул в своём углу. Так что я совершенно не понял как, но каким-то образом вся наша компания оказалась в Богучарово. И вот мы уже стояли около странной колокольни.

— Клинкер, — сурово сказал Директор Музея. — Это клинкер.

Какой, к чёрту клинкер, о чём это они? Спросонья я ничего не понимал. Оказалось, что они говорят о колокольне.

Потом я вспомнил, что клинкер — это огнеупорный кирпич. Проверить я это не мог, а мог лишь поверить. Клинкер так клинкер.

Меня больше интересовал Хомяков.

Дом был стар, облуплен, но крепок — с одной стороны в нём было почтовое отделение, где из стен торчал классицизм, чуть замазанный масляной краской.

С оборотной стороны жили люди, спала блохастая собака. Через лес виднелась какая-то циклопическая постройка, похожая на раскормленную новорусскую дачу.

Славянофильство было занесено палой листвой. Листва занесла и памятник полковнице графине Александре Ильиничне фон Деръ-Остенъ-Сакенъ, что скончалась 30 августа 1841 года на сорок пятом году жизни.

И вот мы оказались в Ясной поляне. Я упал в кровать и намотал на голову быстрый и короткий сон.

Извините, если кого обидел.

11 января 2010

История про приход и уход (IV)

…Но вот мы продолжили путь, и, объехав кругом Тулу, оказались в Ясной поляне. Я упал в кровать и намотал на голову быстрый и короткий сон.

Мне снилось то, как я как-то приехал сюда на поезде, в первом классе. Правда, у меня создалось впечатление, что меня бы пустили и без билета, поскольку всего три или четыре человека было в этом вагоне повышенной комфортности. А ведь в Ясную Поляну нужно приезжать на поезде. Нет, можно, конечно и на подводах, пешком, как ходили когда-то к старцу. Но именно на поезде, а не на автобусе, сейчас правильнее. Эта электричка ходила на Щёкино с тремя или четырьмя остановками — только по выходным, зато останавливалась на Козловой засеке, что всего в паре километров от усадьбы. Там, в пристанционном музее, можно было поглядеть на телеграфные аппараты, дорожные чемоданы, переносные фонари поглазеть на чугунные фонари и оградки, и поехать на скрипучем автобусе в заповедник.

Но это всё туризм, остальное — литература.

По праздникам в окрестностях ярко горела звезда Героя Социалистического труда. Эта звезда была на груди у не сломленного в лефортовских застенках губернатора Стародубцева и многим освещала путь. Я как-то (приехав на автобусе) был на открытии этой станции, где вывески на зданиях крестились ятями. Порезав в клочки ленты и ленточки, выступали высокие железнодорожные и культурные лица. Электричка вполне современная, да только когда стали говорить, что её вагоны оформлены по мотивам произведений Толстого, сразу представился вагон "Анна Каренина" с колёсами, покрашенными в красный цвет.

Тогда тоже вышел губернатор Стародубцев и произнёс гениальную и совершенно косноязычную речь, где говорил про железнодорожное министерство транспорта и визит президента Китайской республики Цзян Цзэминя. Цзян Цзэминь приехал к нему, Стародубцеву, а потом, оказалось, они рыдали на могиле Толстого. Речь Стародубцева преломлялась в воспоминание, населённое танками, но тогда, в первый раз будущий губернатор не то что не сидел ещё под арестом, а даже, кажется, не был героем. Итак, важные люди говорили, а вокруг гуляли ряженые дамы и офицеры, раскрыл свои крылья тарантас, готовая к употреблению, была закопана между рельсами какая-то пиротехническая батарея.

Вдруг заверещал паровоз: он, безусловно, был там главным оратором. Крики паровоза разогнали тучи, а душное солнце начало сушить свежий дёрн и потную толпу.

И вот потом, через несколько лет, я тоже поехал на этом поезде — чопорный, как англичанин. Сел в кресло повышенной комфортности, вытащил резную оловянную рюмку и налил себе коньяку. Замелькали за окном московские окраины, сгустилась из коридора проводница — и фу-ты — ну-ты, включила повсеместно телевизоры. Начали мучиться умноженные на шесть телевизоров американцы, зарыдала Гвинет Пэлтроу, потом, невесть откуда, взялся концерт Киркорова.

Так всегда — отправишься путешествовать по-английски, с дорогим табаком в кисете, с английским чаем в банке, а ткнут тебе прямо в рыло какую-нибудь азиатчину, ударят над ухом в бубен, зачадят прямо в нос вонючие костры аборигенов. Только в дороге начинаешь так искренне ненавидеть песни и пляски эстрадных упырей.

И первый раз, много лет назад, я тоже ехал туда на поезде, и Курский вокзал был полон хмурыми отпускниками. Электричка медленно подошла к перрону — на удивление, она оказалась набитой людьми, и они успели занять в ней все места, столпиться в проходах, уставить багажные полки сумками и корзинами. Поезд шёл медленно, иногда останавливаясь на полчаса посреди волнующихся на ветру кустов. Наконец, за Ясногорском я увидел причину — на откосе валялись колёсные пары и, отдельно — вагоны. Вагоны были товарные, грязные, с остатками цемента внутри.

Пассажиры сбежались на одну сторону — глядеть на изломанные шпалы и витые рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку. Когда, наконец, я приехал в Тулу, то небо вдруг насупилось, и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра. На секунду я задохнулся — в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно, творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку. Носки, в два фильтра перекачивали воду туда и обратно. Хлюпая обувью, на поверхности которой сразу появились пузыри, я добрался до автостанции. Дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда — по ветровому стеклу — было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается…

Тогда я разглядывал дождь и размышлял.

Вот, можно ещё придумать себе спутницу. Пусть это будет небедная интеллигентная женщина. Пускай так же, она довезёт меня до Ясной Поляны на собственной машине. Тут я хотел сказать: "на собственном "Мерседесе"", но понял, что это название уже стало пошлым.

Итак, машина едет по России, стучат дворники, а мы разговариваем о русской литературе.

— Всё же Толстой был странным писателем, — говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. — Вот Гоголь был правильный русский писатель. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие. А Гоголь был настоящий. В отличие от эпатажника с девиантным поведением Толстого, Достоевского со своей дурацкой эпилепсией. Гоголь был честным, абсолютно ёбнутым на голову. А Толстой переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием), методом последовательных итераций он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды посчитал, кстати, "Войну и мир" и "Анну Каренину" вещами зряшными, нестоящими.

Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то старенькие "Жигули".

Тут я задумываюсь внутри своего сна. Что, если читатель (или, не дай Бог, моя спутница) решат, что я просто пошляк, который издевается над великим писателем земли русской?!

Мне эта мысль отчего-то неприятна.

Очень хочется убедить читателя в обратном — о моей гипотетической спутнице в этом ключе я боюсь и думать.

Тогда я продолжаю:

— Что я люблю у Толстого, так это несобственную авторскую речь, нет, не ту, которая становится явной, когда собирается в главы, вызывая стон у школьниц, а междометие, комментарий к фразе главного героя. Вот скажем такой пассаж:

"Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ей эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим".

Ну, каково?!..

Однако, когда я в этой истории, мешая настоящее, прошедшее, давно прошедшее и прошедшее-давно-совершённое время из моего несовершенного прошлого, неловко спрыгнул на обочину, небо успокоилось, внезапно сдёрнув с себя тучи как купальный халат.

Дорога свалилась с холма и выбежала к гнезду экскурсионных автобусов.

Когда я приехал туда в первый раз, то в окошке одной из привратных башен была выставлена табличка: "На сегодня все билеты проданы. За проход на территорию заповедника — пятьдесят копеек".

Брать полтинник было некому.

Это уже потом ходил я внутрь безо всяких билетов, оттого что в музей меня звали специально. Задружился я и с потомком Толстого, и прекрасными барышнями, что работали в заповеднике. О, они были куда прекраснее придуманной спутницы!

Слышал я от них всяко разные байки.

Например, историю о том, как женщина на могиле Толстого вымаливала себе иностранца, и действительно потом вышла замуж. Уехала, значит, из Ясной поляны и из страны. Была и история про дорогу на Грумант — маленькую деревеньку в окрестностях, что названа так была дедом Толстого в честь его бытия на Русском Севере. По этой дороге, незатейливому просёлку было немудрено заблудиться и сотрудникам толстовского заповедника. Бурый туман из Воронки, Мистическая история про часы, что слышно за километр от могилы Толстого, когда они бьют полночь в доме Волконских. Ну, ясное дело, говорили мне, Волконских-то звали Волхонскими. Со значением "волхвов", значит.

Рассказывали всё это молодые женщины. Было у них особое сестринское братство работниц заповедника. Словно монастырь. И особо они тревожились о тех, сёстрах, что ушли в большой мир.

Потом они познакомили меня с местным фотографом.

Яснополянский фотограф в молодости был влюблён в портрет. Он рассказывал мне эту историю посреди ночи, будто пересказывая кошмарный сон. Зачин был в том, что фотограф отправился в заграничную поездку от обкома комсомола. Ехать нужно было в Италию. Там, внезапно остановившись на римской улице, он увидел обыкновенную репродукцию Джоконды — только, фактически, соответствующую размерам полотна. Репродукция была приклеена скотчем к стене, вокруг суетился народ, сновали посетители блошиного рынка… Фотограф попытался купить плакат, но вспомнил, что у него нет денег. Что-то там случилось с обменом, или просто советским туристам не успели выдать мелочь. Итак, денег не было, и он выменял его на несколько пачек сигарет, которые тогда были обязательной нормой зарубежной поездки — наряду с консервами и колбасой.

Вечером его вызвали к старшему группы и грозили, что отправят обратно за спекуляцию на чужих улицах, были какие-то другие неприятности, но он был уже неразлучим с глянцевой женщиной. Вернувшись в Тулу, он повесил её на стену в своей комнате, начисто лишённой мебели.

У него тут же появились завистники. Фотографические художники, приходя в гости, завистливо цокали языками, старались ткнуть пальцем в грудь итальянской женщины. Между тем, дела фотографа пошли в гору. Началась полоса удач, в комнате появилась мебель. Джоконда улыбалась со стены на благополучие своего подопечного.

Найти в её окладе свёрток с монетами фотограф вряд ли бы смог, но завистники множились. Фотограф был человек образованный и читал Гоголя. Он знал, чем оканчиваются шалости с портретами. Фотограф почувствовал, как Джоконда стала забирать его душу. До ножа дело не дошло, но он быстро сплавил её кому-то из друзей.

— Тогда-то я и увлёкся практикой десяти путей, — завершил он свой рассказ о волшебном портрете.

Могила Толстого похожа на компостную кучу. Она находится в глубине леса. Все гуляющие к ней (а к этой могиле не ходят, а именно гуляют), говорят о материальном положении семьи графа. О чём же ещё им говорить?

Когда я подошёл к могиле, то внезапно оказался в темноте. Это была храмовая темнота.

Вершины деревьев сомкнулись у меня над головой. В храме царили неясные потусторонние звуки. Солнечные лучи играли на листьях, ещё державших на спинах капельки воды. Капли скатывались, падали вниз, в лесу происходило шуршание и шелест.

Лес высыхал.

Кроме разговоров о материальном, у могилы часто говорят о немецких оккупантах. Я как-то беседовал с патриотически настроенными людьми о русской истории, и было мне плохо… Дело в том, что спокойно говорить о русской истории можно только с непатриотическими людьми — ибо столько в ней страха, ужаса и величия. Зашёл разговор о Московской битве и о Ясной поляне, и вновь подивился живучести мифа об осквернении могилы Толстого. Дело в том, что хороший писатель Владимир Богомолов в своей давней, но очень интересной статье "Срам имут и живые, и мертвые, и Россия…" написал странный пассаж, упоминая материалы Нюрнбергского процесса: "В течение полутора месяцев немцы оккупировали всемирно известную Ясную Поляну… Этот православный памятник русской культуры нацистские вандалы разгромили, изгадили и, наконец, подожгли. Могила великого писателя была осквернена оккупантами. Неповторимые реликвии, связанные с жизнью и творчеством Льва Толстого, — редчайшие рукописи, книги, картины — были либо разорваны немецкой военщиной, либо выброшены и уничтожены…" И вот Богомолов пишет: "(Под "изгадили" подразумевалось устройство в помещениях музея-усадьбы конюшни для обозных лошадей, а под осквернением могилы Толстого имелось в виду сооружение там нужника солдатами полка "Великая Германия")". Это очень печальная ошибка — всё дело в том, что в доме немецкие солдаты, конечно, напакостили, кое-где нагадили, кое-что стащили, а вот никакого нужника на могиле не было. Историю про сортир придумали какие-то пропагандистские дураки.

И вот почему — могила находится от усадьбы чуть не в километре и в лютый мороз 1941 года никакой немец не добежал бы туда через лес — примёрз бы по дороге со своим говном.

Кроме того, немцы там устроили кладбище своих солдат и офицеров, и мчаться туда за отправлением естественных надобностей, чтобы заодно осквернить могилы своих боевых соратников — и вовсе было бы нелепо.

Волоокие и прекрасные девушки, что работали в музее, рассказывали мне, что поверх могилы Толстого был похоронен какой-то немецкий офицер. Это, конечно, было некоторым осквернением. Не думаю, что Толстой, даже при известном его опрощении, обрадовался такому соседству.

Вот что имелось в виду под осквернением могилы писателя.

Как только хмурые красноармейцы из Тулы погнали немцев к западу, могилу вскрыли (в связи с этим осматривали и проверяли и тело самого Толстого), потом всех немцев выковыряли из мёрзлой тульской и выкинули в овраг.

Но мои собеседники начали горячиться, и с упорством, достойным лучшего применения кричать: "Нет, насрали! Насрали!".

Это меня раздосадовало. Часто гитлеровцев обвиняют во всех смертных грехах, и это только вредит делу. То есть обстоятельство, присочинённое для красного словца, удивительно некрасиво потом выглядит на фоне реальных обстоятельств. Получается какая-то бесконтрольная случка кроликов. Гитлеровцев не обелит то, что они не насрали на могилу Толстого, а если мы будем домысливать эту деталь, то это нас запачкает.

Патриотически и настроенные собеседники продолжали горячиться, намекали на какие-то немецкие караулы, что стояли в лесу. Но я знал, что не было там никаких караулов — место неудобное, глухое — именно поэтому там Толстой завещал себя хоронить. Я исходил этот лес вдоль и поперёк.

Я не спорил со своими оппонентами — лишь печаль прибоем окатывала меня. И вот почему — мне до слёз было жалко чистоты аргументов, которая была редкостью в истории моей страны. Лаврентия Берию осудили и застрелили, постановив, что он — английский шпион, а Генриху Ягоде отказали в реабилитации, признав, что он всё ещё остаётся агентом нескольких вражеских разведок. И вот ненависть к гитлеровцам, что действительно нагадили людям в душу на огромном пространстве от Марселя до Яхромы, нужно было отчего-то дополнить невероятной кучкой на писательской могиле. Будто без неё не заведётся ни одна самоходка, ни один танк не стронется с места, ни один лётчик не сядет в свой деревянный истребитель, чтобы умереть в небе — согласно своим убеждениям.

Извините, если кого обидел.

11 января 2010

История про приход и уход (V)

Но тогда, пробираясь по тропинке, тогда, много лет назад, я думал о том, как мне было хорошо и был убеждён, что в этот момент хорошо всем.

В далёкой кавказской деревне, невидимой с яснополянских холмов, в тот час текла река. Текла…

В маленькой горной деревне текла… В маленькой горной деревне была река.

Деревня, собственно, стояла на одном берегу, а на другом, где располагался чудесный луг, каждый день кто-нибудь — приезжие или местные жители — делал шашлык.

Место было довольно живописное, и над лугом постоянно витал запах подрумянившейся баранины. Кости, правда, бросались тут же, и к аппетитному запаху часто примешивался иной, не слишком приятный.

Не знаю, не знаю, причём тут Лев Николаевич Толстой, но мне отчего-то было дорого это воспоминание, и я решил записать его.

Хотя бы сюда.

Нет, всё-таки определённая связь есть.

Например, сейчас я буду есть малину. Для этого я специально прихватил из московского буфета металлическую ложечку, флягу с водой, чтобы эту малину запивать, и, возможно, буду теперь также счастлив, как и мои далёкие друзья на своём Кавказе.

Друзья мои, потомки мирных народов, будут готовить шашлык на горном лугу, покрытом проплешинами от прежних костров.

К ним, наверное, сегодня приехали гости из Москвы, кавказские пленники кавказского радушия, красивые мужчины и женщины. Одна из них, сидя в раскладном полотняном кресле около машины, слушает шум реки. Её тонкие ноздри вздрагивают, когда ветерок доносит до кресла запах свежей крови, жареного мяса и дыма…

Это мирный запах мирного дыма, это запах бараньей крови.

Все хорошо.

Но всё же, я доел малину, медленно доставая её ложечкой из молочного пакета, закопал его и снова двинулся по тропинке. Вот поворот налево, вот — направо, просвет в деревьях…

Я много лет потом приезжал в Ясную поляну. Видел там настоящих писателей.

Писатели были народ суровый, и сурово бичевали пороки общества и недогляд литературы. Из их заседательной комнаты каждый год было слышно: "Он барахтался всю жизнь в своих выделениях, доказывая, что за Тропиком Рака может идти только Тропик Козерога". В качестве шутки национальные писатели приделывали друг другу отчество "Абрамович" и так здоровались по десять раз на дню.

Я гулял по окрестностям, и за время моего отсутствия среди писателей возник ливанский профессор. Ливанец был православный (как и, впрочем, многие арабы в Ливане) — это я знал и раньше. Ливанец медленно и внушительно говорил о том, что учит своих студентов отношению к смерти исходя из бессмертного текста "Смерти Ивана Ильича". Закончил он правда тем, что Россия для настоящих Ливанцев есть цитадель Истинной веры, и в этот момент я пожалел, что Екатерина не приняла когда-то южный народ в подданство.

Мне, правда, сказали, что ливанец, особенно христианин, может и обидеться, если его назвать арабом. Официальная ливанская версия — мы не арабы, мы — потомки финикийцев. На самом деле там, конечно, всё очень запутано, так что в повседневной жизни проще придерживаться официальной версии. Ливанские христиане, кстати, в основном не православные (которые тоже есть), а маронниты, тяготеющие к католикам).

Я отвечал, что этот был точно православный. А слово "араб" я употребил оттого, что ливанец сказал предварительно, что мог бы говорить на своём родном языке, на арабском, но его никто не переведёт — и залопотал на языке международного общения.

Впрочем, я человек покладистый, меня румыны попросят называть их римлянами, я так и буду делать.

Голос синхрониста при выступлении этих иностранных гостей, кстати, вторил интонациям "Андрея Рублёва", той сцены этого фильма, когда иностранная речь служит фоном скрипам и уханью раскачиваемого колокола.

Неожиданно заблудившись, я иду по полевой дороге.

Вокруг холмы, река вдали. Матерый человечище бегал туда купаться.

Сейчас я представил себе, как из-за пригорка, навстречу мне появляется старичок-лесовичок, ты-кто-дед-Пихто на лошадке, резво поддающей его по тощему задику.

Пригляделся — ба!

Да это ведь Зеркало Русской Революции!

В Ясной поляне я как раз и сдружился там с харизматическим Архитектором.

Метафоры у него рождались из любой подручной вещи.

Однажды, сидя за дармовым столом, мы уставились в миску, что лежала на столе перед нами. Миска была в форме рыбы. Ближе к хвосту лежало полдюжины маслин.

— Это икра, — угрюмо сказал Архитектор.

Он делал открытие за открытием и создавал особое, не географическое, а географическо-поэтическое пространство вокруг себя.

Река Воронка была действительно воронкой. Однажды мы с Архитектором отправились гулять. Окрестные пейзаны с удивлением смотрели на странную пару — высокого его и толстого, низенького меня. Архитектор был в чёрном, а я — в белом. Перебираясь через ручей, я разулся, и после этого шёл по толстовской земле босиком. Копатели картошки, когда мы проходили мимо них, ломали шапки и говорили?

— Ишь, баре всё из города едут…

Из этой Воронки, по словам Архитектора, вдруг начинала сочиться бурая мгла. На конце ночи, в зябкий предрассветный час, она всасывалась обратно и исчезала в районе мостика.

Как-то я рассказал Архитектору про известный шар, вписанный в другой шар.

— Причём, по условиям задачи, — сказал я, — диаметр внутреннего шара — больший.

Архитектора это не смутило абсолютно.

— Это, — ответил он, — взрыв шара.

Как-то он привёз Ясную поляну проект, или, вернее, идею проекта дома Толстого из света. Дело в том, что этот дом, центральный дом усадьбы, был продан Толстым. Деньги — проиграны в карты, и на его месте полтора века растут деревья. Балдин предложил нарисовать светом несуществующий дом, в котором родился Толстой — проект разовый, но уж больно красивый.

Если бы его осуществили, то в сумраке между деревьев засветились бы контуры этажей, и можно представить, как представлял себе это Виктор Шкловский — как где-то там, в высоте поплыл бы знаменитый клеёнчатый диван, на котором впервые в жизни завопил будущий бородатый гений.

Ещё меня чрезвычайно раздражало, что Архитектор пользовался успехом у женщин. Только я начинал распускать хвост и рассказывать всяко разные байки сотрудницам, но появлялся он — и все головы поворачивались к Архитектору.

Во всяком русском местности есть что-то, куда ходят женихи и невесты после того, как их союз признан Богом или людьми. То они идут к мятущемуся Вечному огню, то ломятся на какую-нибудь смотровую площадку. Ходят на могилы Толстого, Пушкина, впрочем, прибайкальские жители ходят на могилу Вампилова. С могилами всё ясно и довольно символично — это древний дохристианский обычай — ходить чуть что на могилы предков. Отсюда и могила Толстого, и могила Вампилова у Байкала, и Вечный огонь — повсеместно.

Правда, некоторые жители Москвы и Московской области ездят по Ярославскому шоссе в сторону Радонежа. Там есть памятник Сергию Радонежскому — фигура человеческая, с врезанным в неё силуэтом мальчика.

Я как-то поехал покупать туда Святую Простоквашу и разговорился с каким-то жителем,что это значит. Он отвечал, что это символ плодородия. Оттого его привечают нерожавшие и бесплодные. Тульские жители, свершив обряд брака, едут в Ясную поляну. Рядом с музеем-заповедником протекает река Воронка — про неё я ещё расскажу. Так вот, обычно через реку Воронку женихи носили невест. Носили, правда, по мосту. Река символизировала жизнь, понятное дело, жизнь прожить, не через Воронку пронести, но всё же.

При этом женихи были изрядно выпившие.

Невесты, впрочем, тоже. Одна из них тревожилась по понятной причине и громко орала шатающемуся жениху в ухо:

— Ты, бля, смотри, не ёбнись, смотри…

А жених сопел ей в ответ:

— Не боись, сука, не боись. Не ёбнемся…

Это была идеальная пара. Да.

Я возвращаюсь мыслями к моей гипотетической спутнице. Вот мы идём вместе, вокруг холмы, река вдали. Лев Николаич Толстой, однако, бегал сюда купаться.

Я произношу:

— Один из интереснейших жанров — игра со словом в поддавки.

Известно, что однажды на охоте Толстой забыл оттоптать вокруг себя снег, и медведица, поднятая из берлоги, обхватила промахнувшегося и увязшего в снегу писателя, начав грызть ему лоб. Он не мог молчать и орал, что есть мочи. Толстого спасли, но шрам остался на всю жизнь.

Так вот рассказ: "Однажды Лев Николаевич Толстой (тут можно напомнить про его любовь к детям), отправился на охоту. Внезапно ему в голову пришла мысль о переходе в иудаизм. Забыв очистить себе пространство для свободы маневра, как советовали ему мужики, он не оттоптал снег, а так и стал перед берлогой, размышляя.

Промахнувшись с первого раза по поднятой медведице, Толстой увяз в снегу и попал к ней в лапы. Она обхватила великого писателя земли русской и со злобы начала грызть ему лысый лоб.

Внезапно зверь вгляделся в своего противника внимательнее, и что же он увидел?

Зеркало!

Это и спасло Льва Николаевича.

Медведица, увидев страшную морду, злобный оскал и собственные длинные когти, поспешила убраться восвояси".

Итак, мы с очаровательной дамой гуляем по полям и, наконец, находим ясную полянку. Трава на ней скошена, но достаточно давно, так что она не колет ноги.

Мы снимаем обувь, я стелю на поляне плед, вынутый из сумки.

В какой-то момент моя спутница кладёт мне ладонь на грудь, расстегнув предварительно рубашку.

Рот её полуоткрыт, и налитые чувственные губы особенно прекрасны в этот момент.

Вскоре мы путаемся в застежках, она, наконец, откидывает голову себе на локоть…

Мы занимаемся любовью прямо под клёкот трактора, вынырнувшего из-за пригорка.

Тракторист приветливо машет нам.

Нет, так не годится…

Куда же идти? Заблудившись, я начал тупо глядеть на солнце.

"Оно сейчас на западе", — размышлял я, "оно на западе, а мне надо… Куда же мне надо? На север? Или…".

Я вслушивался в шумы. Нет, это не шоссе. Кажется, это вертолёт. И вот, махнув рукой, я зашагал куда глаза глядят.

Глядели они туда, куда нужно, и вскоре показались зелёные указатели с загадочной надписью: "к любимой скамейке".

Такие надписи в мемориальных парках всегда приводили меня в трепет.

В Михайловском, например, они сделаны на мраморных кладбищенских плитах, и, прогуливаясь поздним вечером, я часто испуганно вздрагивал: что это там, у развилки?

Ближе становился различим белеющий в темноте квадрат и кляксы стихов на нём.

Несмотря на величие пушкинского слова, хотелось убежать от проклятого места.

Тут я даже побежал.

Почему-то на бегу я опять вообразил себе несущегося по лесу Льва Николаевича. Нет, лучше Салтыкова-Щедрина, которого мои школьные приятели называли просто — Щедрищин.

Да, воображаю себе, как он, бывший генерал-губернатор, махая лопатистой бородой, кричит:

— Воруют, все воруют! Что же сделали с моей страной?

И поделом. Нефига губернатором служить. Сиди и не высовывайся, а коли капнут на лапу, так молчи. Тогда-то уж чего высовываться!?

В уме я сопоставляю публицистику Толстого и Щедрина и никак не могу понять, что получается в результате.

Щедрин — тут всё понятно, а Толстой…

Я думаю о Толстом — всё же я приехал в Ясную Поляну, а не в какую-то заштатную Карабиху или Спас-Клепики.

Зачем ему все эти утренние забавы помещика? Зачем весь этот босоногий пахотный идиотизм? Зачем неприличное писателю возмущение общественными нравами?

Я, кстати, заметил, что как только писатель начинает кого-нибудь обличать, а, хуже того, изъявляет желание пахать землю или встать к какому-то загадочному станку, его литературный путь заканчивается.

Хотя нет… Тут я в испуге остановился.

А вдруг, этот помещик, юродствующий во Христе, оказался прав? Вдруг?

И, между прочим, я давно замечал за собой желание опроститься, очиститься для лучшей жизни…

Тут выныривает откуда-то из-за куста моя эфемерная знакомая.

Фу, не буду я на неё смотреть, не буду смотреть на её тонкие музыкальные пальцы с аккуратными ногтями, на её французскую кофточку, на стройные лодыжки.

— Хрен тебе! — говорю я ей. — А ты займись мозольным трудом, вложи в руку электродоильник! Что!?

Лик моей спутницы растворяется в заповедной растительности.

Скоро за деревьями показались белые строения.

Первым делом я обошёл музей.

Было пустынно.

Рядом, отделенное металлической сеткой, стояло освежёванное сухое дерево. В нём неестественным образом торчал Колокол Нищих.

Некогда нищие приходили и брякали в этот колокол.

Из дома появлялся некто и давал нищим нечто.

Или ничего?

Огромная глыбища этого дерева стоит у дома матерого человечища.

Дерево росло и всасывало в себя колокол. Теперь он торчит почти горизонтально.

Ещё у колокола нет языка.

Как нынче ведут себя нищие, мне неизвестно.

По парку ездил на жёлто-синем мотоцикле милиционер и проверял поведение посетителей.

Но посетителей уже не было.

Один я шёл к выходу.

Извините, если кого обидел.

12 января 2010

История про мой любимый рассказ Сахарнова

МОРСКОЙ ПЕТУХ — ТРИГЛА

Прошёл по морю слух, что появилась в нём новая рыба.

Собрались морские жители, потолковали и решили послать к ней ласкиря.

Пускай, мол, всё узнает, расскажет. Если рыба стоящая — все пойдём смотреть, а нет — так и времени терять нечего.

Ласкирь на подъём скор. Один плавник здесь, другой — там. Живо к новенькой слетал, вернулся и рассказывает:

— Нашёл. У песчаной косы стоит. Своими глазами видел. Ух и рыба! Спина бурая, брюхо жёлтое. Плавники как крылья, синие с золотом! А глаза… знаете какие?

— Чёрные?

— Ну да! Ни за что не угадаете. Голубые!

Ласкирь от удовольствия на месте крутится. Вот это новость принёс!

— Голубые? Это ты, брат, того!.. — усомнился морской конёк.

— Отсохни у меня хвост, если вру! — клянётся ласкирь. — Стойте здесь — ещё сбегаю.

Убежал… Возвращается, язык на боку.

— Чудеса! — говорит. — Хотите — верьте, хотите — нет. Только я приплыл, опустилась рыба на дно. Выпустила из-под головы шесть кривых шипов, упёрлась ими в дно и пошла как на ходулях. Идёт, шипами песок щупает. Найдёт червя — и в рот…

Рассердились морские жители на ласкиря. Где это видано, чтобы рыба пешком по дну ходила?

— В последний раз, — говорят ему, — посылаем. Беги и всё заново доложи. Чуть соврёшь — пеняй на себя!

Умчался ласкирь.

Ждут его, ждут. Нет вертлявого.

Собрались было сами идти, глядят — плывёт. Растрёпанный, весь в песке! Рот раскрыл — до того ему говорить не терпится.

— Слушайте, слушайте! — кричит.

Отдышался и начал.

— Приплыл я, — рассказывает, — к рыбе. Пошла она по дну — я сзади. Вдруг навстречу сеть. Громадная, как стена. Захватили нас рыбаки сетью и вытащили на берег. Ну, думаю, конец пришёл. А рыбаки на меня и не смотрят. Увидали новую рыбу — и к ней. Только хотели её схватить, а она шаром раздулась, плавники встопорщила да жаберными крышками как заскрипит: "Зз-грры! Зз-грры!" Испугались рыбаки — и бежать. Рыба хвостом стук по песку — и в воду. Я за ней… Вот было так было!

Поразились рыбы.

— А что, — спрашивают, — у неё за хвост?

— Обыкновенный, — отвечает ласкирь, — лопаточкой.

Видит — не убедил.

— Ах, да, — говорит, — чёрное пятнышко посередине!

Ну, раз даже пятнышко заметил, значит, видел!

Отправились все к незнакомой рыбе.

Нашли. Назвалась она морским петухом — триглой.

Смотрят — верно: спина у неё бурая, брюхо жёлтое, плавники синие с золотом, глаза голубые.

Правду говорил ласкирь.

А шипы? Есть шипы. Прошлась тригла на них.

И это правда.

А голос?

И голос есть. Заскрипела, заверещала так, что все отскочили.

И тут ласкирь прав.

Вон и хвост такой, как он говорил, — обыкновенный, лопаточкой… Э-э, а чёрного пятнышка-то нет!

Обрадовались рыбы, крабы. Схватили ласкиря и учинили ему трёпку. Не ври! Не ври!

И зачем он сгоряча это пятнышко выдумал?..

Много ли нужно добавить к правде, чтобы получилась ложь?

Не много — одно пятнышко.

Извините, если кого обидел.

12 января 2010

История про приход и уход (VI)

Я сижу на занозистом продуктовом ящике и голосую попутку.

За надорванную пачку сигарет грязный ассенизационный МАЗ вёз меня к тульской окраине. Солнце пробивает кабину, и шофёр, отворачиваясь от него, рассказывал про систему отсоса всякой дряни из частных выгребных ям. После этого он принялся рассказывать мне анекдоты. Помнил он их плохо и часто останавливался на полуслове.

Тогда анекдот сдувался как воздушный шарик.

Впрочем, потом мы заговорили о духоборах. Эти духоборы давным-давно уехали на Кавказ. Там, на границе между Грузией, Арменией и Турцией они и жили целый век — и на всех рынках Тбилиси молочные ряды были духоборские. А потом детей от семи до семнадцати привезли в Ясную поляну. Они многого пугались — в Ясной поляне они впервые увидели, как растут яблоки. Радость этих людей была лишь при виде коней, поскольку заняты мальчики в прежней жизни были только джигитовкой. Из-за инцестов дети были некрасивы.

В Грузии стало жить тяжело, и вот КАМазы заревели по грузинским дорогам, а в домах за Кавказским хребтом остались только старухи — умирать в пустых огромных домах. Умирать рядом с родными могилами — что куда лучше, чем доживать без них.

В Тульском университете мне дали подержаться за реликвию, потрогать пальцем подпись Толстого под собственной фотографией. Сделана она тушью, оттого выпукла и светло-коричнева. Видел я там и желтую книгу "Воскресенья", что издана в Нью-Йорке, и деньги от которой перешли к тем самым духоборам.

Несколько лет назад ходил в Туле к церкви. Это был Никола Зелёный, где настоятелем был альпинист, и во время ремонта штурмовал крышу вместе с друзьями. Всё там было из чугуна — полы, престол. Это был чугунный храм — и всё оттого, что Демидовы занимались литейным делом.

Внутри стояли коробки с оливковым маслом. Кому одно предназначалось, было неясно. Да всё тут было к Богу. Эту церковь ещё пасли, а я застал ещё пустые храмы, белые, высветленные ветром…

Церковная казначейша рассказывала про исцеления. Исцелился даже какой-то психиатр. Казначейша, её звали, кажется, Марина, стояла в притворе и говорила:

— Вот у нас есть такая прихожанка, такая она русская-народная, такая сдобная, что прямо с изюмом.

Развиднелось. Солнце сочилось сквозь высокие окна. Нас пустили молиться и, шагая по холодному и гулкому чугуну, мы приблизились к иконам.

А в этот момент, когда я преклонил колена в этом храме, первый "Боинг" делал вираж в нью-йоркском небе.

Архитектурные стили в Туле передернуты, как винтовочный затвор, смещены, наконец, смазаны — как тот же ружейный затвор. Десятью годами раньше открытия Америки появилось огнестрельное оружие на Руси. Непонятно, существование которой из этих реальностей больше занимает умы.

В Туле рядом стоят два музея — музеи огня и металла. Это музеи оружия и самоваров. В них много общего — пространство, ограниченное железом, и огонь.

Пулемет "Максим" вообще очень похож на самовар. В обоих кипела вода вокруг нагревательной трубы, и хрипел комиссар: "Воду — женщинам и пулеметам".

В оружейном музее под стеклом сувенирный АКС-74У — хромированный, блестящий и будто неживой. Дело в том, что красота оружия должна быть естественна, когда же его украшают — ничего путного не выйдет. Так и лежат, как поленья ложа сувенирных ружей, дареных императрицам. Дарёное вернулось назад, так и не сделав ни единого выстрела.

А в тульском музее самоваров, я разглядывал самовары-шары, самовары-банки, самовары-вазы, самовары-рюмки и самовары-яйца. Как часовые, стояли сбитеннники и самовары-кофейники. Все они тоже напоминали диковинное, чудесное русское оружие — круглое и покатое.

…На тульском вокзале я вижу суетящихся людей.

Вот они бегают туда и сюда, как броуновские частицы в учебном фильме. Большинству из них отчего-то нужно в Ленинград.

Кто они такие, и почему именно в Ленинград — я понять не в силах.

Ещё я вижу солдата-узбека. Он пьёт омерзительный гранатовый сок, который теперь продают на всех вокзалах страны, а из-под локтя у него торчат коробки с тульскими пряниками.

Мне тоже хочется этих пряников, но взять их негде, и я просто слоняюсь по зданию вокзала. Билетов нет, и ночь безнадёжно наваливается на город.

Я представляю себе вечернее чаепитие.

Передо мной на столе стоит самовар, на блестящих боках которого — гербы и медали. Самовар блестит, и я вижу в нём собственное искажённое лицо, с вытянутым носом, со свернутой на бок бородой. Лицо это кривляется и гримасничает, как и лица других чаепителей — старичка и дамы.

Старичок говорит:

— Если уж живёшь с женщиной, так надобно жить с ней в браке, плодить детей, а иначе не куя с ней связываться…

— Как интересно, — отвечает ему дама и поворачивается ко мне. — А ты что думаешь по этому поводу, дорогой?

Я злобно молчу и, между тем, откусываю от печатного пряника. Мне хочется домой, а когда меня туда повезут — непонятно.

На площади перед вокзалом стоит автобус.

Его водитель обещает за десять рублей довезти до Москвы, если таких желающих наберётся хотя бы двадцать.

Двадцать набирается, и я несусь в тёмном и мрачном автобусе на север. Внутренность автобуса время от времени освещается светом встречных автомобилей, а за окном стоит собачье-волчья пора.

И отчего я слоняюсь по стране — не знаю того я.

Не знаю я, ничего не знаю, не знаю…

Внезапно я вижу сон, который приходил ко мне в детстве.

Я лежу на своей кровати и откуда-то понимаю, что должен быть один в доме.

Однако, поворачивая голову, вижу в лунном свете бородатого старика, сидящего за столом.

Старик одет в армяк, перепоясанный верёвкой, а на столе лежат кипы бумаг. Он пишет что-то, но внезапно поднимает лицо и строго смотрит прямо мне в глаза. Весь он серебряный, с серебряной бородой и с серебряными морщинами на открытом лбу.

Сейчас, думаю я, он повернется обратно к своим бумагам и напишет там про меня. Он напишет про меня роман, где я, эпизодический герой, буду затоптан лошадьми на Бородинском поле. Этот немедный всадник знает про меня, никчемного беглеца по чужим улицам, всё. Я просыпаюсь.

Возвращение на поверхность реальной жизни происходит на тёмном Варшавском шоссе. Нет, это не мой сон.

Это детский сон женщины, которая теперь подросла, научилась водить машину и едет с кем-то домой на своём "Мерседесе".

Тут я опять вспоминаю, что "Мерседес" название одиозное.

Всё равно, она куда-то едет, и в этот момент обгоняет автобус, выскакивая на встречную полосу. Дальний свет фар на мгновение слепит мне глаза.

Я подхожу к своему подъезду.

Ночная улица освещена странным оранжевым светом.

Около подъезда сбрасывает скорость длинная машина. Чмокает дверца, я вижу профиль женщины, сидящей за рулем, и человека, неловко вылезающего на тротуар.

Да ведь это ж я!

Но сон мой был прерывист и краток — известно у кого бывает такой сон.

Навалилось, наконец, на меня холодное утро. Товарищи мои уже собрались и насуплено переминаясь, ожидали меня у подъезда.

Поднявшись по Прешпекту, мы вышли к Каретному сараю и начали оглядываться, примеряясь, как мы будем бежать из Ясной поляны.

Извините, если кого обидел.

12 января 2010

История про приход и уход (VII)

Извините, если кого обидел.

13 января 2010

История про приход и уход (VIII)

Толстой бежал из Ясной Поляны странным образом — он слонялся по дому, кашлял и скрипел половицами, будто ожидал, что его остановят. Потом с дороги, кстати, он слал домой телеграммы под прозрачными псевдонимами. Он ждал знамений, но знамений не последовало.

Всё было ужасно театрально, если забыть о том, что клюквенный сок обернулся кровью, и путь увёл его куда дальше Астапово.

Итак, 9 ноября (27 октября старого стиля) в три часа ночи Толстой просыпается.

Вот как он отмечает это событие в своём дневнике: "28 октября 1910 г. Лёг в половине 12 и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как в прежние ночи, услыхал отворачиваниние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает… Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая "о здоровье" и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и, возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать… Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне".

Сухотина-Толстая, пишет, что последние слова можно сравнить с проектом завещания, в дневниковой записи от 27 марта 1895 года: "У меня были времена, когда я чувствовал, что становлюсь проводником воли божьей… Это были счастливейшие минуты моей жизни".

Он бежал рано утром — в темноте, прячась у каретного сарая, чтобы затем в рассветных сумерках бросится к станции, да не к ближней Козловой Засеке, а к дальнему Щёкино. Вот он бежит через сад — и теряет шапку, ему дают другую, потом как-то оказывается у него две шапки, как в известном анекдоте про памятник Ленину, который держит одну кепку в руке, а вторая красуется у него на голове.

Тут происходит самое интересное. Это был холодный ноябрь в предчувствии снега. Воспоминатели пишут, что было сыро и грязно. И на фотографиях похорон, уже после этой драмы отстроченной смерти, видны пятна снега, а не сплошной покров.

Бегство по снегу — зряшное дело, и это описал нам совершенно другой писатель. Его герои бормочут о снеге, и их не радует красота падающих в испанских горах хлопьев. В этом романе застрелившегося американского писателя всё живёт в ожидании снега. Все герои стоят там, задрав головы и ждут испанский снег в конце потому что они знают, что на свежем снегу хорошо видны следы, и не уйти от погони. "Один Бог знает, что будет сегодня с Глухим, если до него доберутся по следам на снегу. И надо же было, чтоб снег перестал именно тогда. Но он быстро растает, и это спасет дело. Только не для Глухого. Боюсь, что Глухого уже не спасешь". И всё потому, что следы партизан хорошо видны на белом — и оборачивается всё чёрным.

Однако, прочь метафоры.

Продравшись через сад Толстой оказывается в пространстве внешней свободы — но ведёт себя как зверь, подыскивая себе место для смерти. Будто партизан, он чувствует, что сзади дементоры с ружьями.

Толстой уезжает из Щёкино поездом в 7.55 — на грани рассвета, с учётом нашей часовой декретной разницы.

Извините, если кого обидел.

13 января 2010

История про кумиров

Я сегодня ещё не говорил, что Вадим Нестеров — мой кумир? А ведь кумир.

Несколько раз я этому удивлялся — воспринимаешь человека как друга, а потом он напишет что-нибудь, и понимаешь — кумир. Это я к тому, что он написал связное, умное и что очень важное, стилистически точное рассуждение о "Доживём до вторника".

Извините, если кого обидел.

14 января 2010

История про Буцефала, оказавшегося не Инцитатом, Порцеллиусом

Только я собирался написать про Толстого в продолжение его предсмертного бегства, как жизнь ещё раз доказала, что она куда круче литературной рефлексии.

В передаче "Малахов+" в студию ввели коня. Тут я решил, что сейчас доктор Малахов вскочит на него, усмирит, указав, где кузькина мать, то есть тень…

А актриса Проклова возопиет: «Ищи, спутник мой, царство по себе, ибо Россия для тебя слишком мала!».

Но ничего не произошло, лишь велели всем поклоняться коню, который излечит от заболеваний мочеполовой системы.

Тут я стал опасаться, не обрядят ли Проклову в парчу, водрузив на неё императоскую корону.

Извините, если кого обидел.

15 января 2010

История про приход и уход (IX)

…А вот что пишет Виктор Шкловский: "Владимир Короленко говорил, что Лев Николаевич вышел в мир с детской доверчивостью. Ни он, ни Душан Маковицкий не считали возможным солгать, например, они могли взять билет дальше той станции, до которой собирались ехать. Поэтому они оставляли после себя очень ясный след для погони. Один момент Лев Николаевич хотел поехать на Тулу, потому что поезд на Тулу шёл скоро, ему казалось, что он так запутать погоню. Но из Тулы надо было бы обратно. Лев Николаевич, очевидно, собирался ехать к Марье Николаевне Толстой в Шамордино, значит было бы проехать опять через Козлову Засеку где его знали. Поэтому решили ждать на вокзале".

Причём сам Маковицкий не знает, куда они едут, и не спрашивает сам. Они сидят в купе посередине вагона второго класса и варят кофе на спиртовке. На станции Горбачёво они пересаживаются на поезд Сухиничи-Козельск, где, как оказалось, всего один пассажирский вагон. Там накурено, угрюмо, пахнет тем простым народом-богоносцем, который хорошо любить издали.

Маковицкий описывает вагон так: "Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне впервые пришлось ехать по России. Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз был против середины двери; его надо обходить. Отделения в вагоне узкие, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота; воздух пропитан табаком".

Шкловский замечает: "Вероятно, Толстой попал в вагон, которые тогда назывались "4-й класс". В них скамейки были только с одной: стороны. Внутри вагон окрашивали в мутно-серую краску. Когда верхние полки приподнимались, то они смыкались.

В вагоне было душно. Толстой разделся. Он был в длинной черной рубашке до колен, высоких сапогах. Потом надел меховое пальто, зимнюю шапку и пошел на заднюю площадку: там стояли пять курильщиков. Пришлось идти на переднюю площадку. Там дуло, но было только трое — женщина с ребёнком и мужик".

Толстой кутается, раскладывает свою знаменитую трость-стул, пристраивается на площадке, но потом возвращается в вагон. Там баба с детьми, надо уступить место. И он, чуть полежав на лавке, дальше сидел в уголке.

Было удивительно холодно. Утренним нехорошим холодом, осенним и сырым, холодом после бессонной ночи. Мы подпрыгивали в машине — Архитектор, Краевед, Музейщик и я.

Щёкинский вокзал был пуст. Толстой, похожий на Ленина сидел на лавке и ждал поезда. Блики семафорной сигнализации плясали на его гипсовом лбу.

Вокруг было мертво и пустынно. Дорога начиналась, но ехать было нужно вдоль железнодорожной лестницы. Сменились названия станции и исчезли прежние железные дороги — ехать так, как ехал Толстой, было невозможно. Я сидел сзади и думал о частной жизни Толстого, потому что все частные жизни похожи одна на другую, и люди, в общем-то, не очень отличаются.

Извините, если кого обидел.

15 января 2010

История про приход и уход (X)

Жизнь Толстого только внешне кажется жизнью даоса.

Жизнь эта трудна той трудностью, что не связана с голодом и непосильной работой, а с тем адом, что по меткому выражению одного вольнолюбивого француза, составляют другие.

Дочь Толстого Сухотина-Толстая написала об этой жизни так: "Мать просила мужа вернуться к сорок восьмой годовщине их свадьбы. Он согласился и вернулся в Ясную 22 сентября ночью. Последняя запись в его дневнике сделана накануне: "Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает… А главное, молчать и помнить, что в ней душа — Бог".

Этими словами заканчивается первая тетрадь дневника "Для одного себя" Льва Толстого.

Увы, в Ясной Поляне отца ожидали всё те же тревоги, что и в предыдущие месяцы. Мать, продолжая поиски, наткнулась на маленькую книжку: это был секретный дневник. Она схватила и спрятала его. Отец подумал, что он его потерял, и начал другую книжку. На ней поставлена дата 24 сентября. "За завтраком начал разговор о Д. М. (то есть о статье "Детская мудрость", которую писал отец), что Чертков — коллекционер, собрал. Куда он денет рукописи после моей смерти? Я немного горячо попросил оставить меня в покое. Казалось — ничего. Но после обеда начались упреки, что я кричал на неё, что мне бы надо пожалеть её. Я молчал. Она ушла к себе, и теперь 11-й час, она не выходит, и мне тяжело.

…Иногда думается: уйти ото всех".

Я вернулась в Ясную в октябре. Там творилось нечто ужасное! Сестра Александра после ссоры с матерью, переехала в свое маленькое имение по соседству с Ясной Чертков больше не показывался. Мать не переставая жаловалась на всех и на вся. Она говорила, что переутомилась, работая над новым изданием сочинений отца, которое она готовит, измучена постоянными намеками на уход, которым отец ей грозит. Она добавляла, что не знает, как держать себя по отношению к Черткову. Не принимать его больше? Муж будет скучать в его отсутствие и упрекать её за это. Принимать его? Это было выше её сил. Один взгляд на его портрет уже вызывал у неё нервный припадок. Именно тогда она и потребовала от отца, чтобы все дневники были изъяты от Черткова. Отец и на этот раз уступил. Но эта непрерывная борьба довела его до последней степени истощения.

3 октября у него сделался сердечный припадок, сопровождавшийся судорогами. Мать думала, что наступил конец. Она была уничтожена. У нее вдруг открылись глаза на происходившее. Она признала себя виновной, поняла, какая доля ответственности за болезнь мужа лежит на ней. Она то падала на колени в изножье его кровати и обнимала его ноги, которые сводили конвульсии, то убегала в соседнюю комнату, бросалась на пол, в страхе молилась, лихорадочно крестясь и шепча: "Господи, господи, прости меня! Да, это я виновата! Господи! Только не теперь еще, только не теперь!"

Отец выдержал припадок. Но только еще больше сгорбился, а в его светлых глазах появилось еще больше грусти.

Во время этой болезни сестра Александра вернулась домой и помирилась с матерью, а мать, призвав на помощь все свое мужество, попросила Черткова возобновить посещения Ясной Поляны. На нее было жалко смотреть в тот вечер, когда после своего приглашения она ждала его первого визита. Она волновалась, было видно, что она страдает. Возбужденная, с пылающими щеками, она наполняла дом суетой. Она поминутно смотрела на часы, подбегала к окну, затем бежала к отцу, который находился в своем кабинете. Когда Чертков приехал, она не знала, что ей делать, не находила себе места, металась от одной двери к другой, ведущей в кабинет мужа. Под конец она бросилась ко мне на шею и разразилась горькими рыданиями. Я старалась ее успокоить и утешить. Но ее больное сердце не могло уже найти покоя.

Дальше все шло хуже и хуже. 25 октября, за три дня до своего ухода, отец пишет: "Все то же тяжелое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать об ее положении, и жаль, и тоже не могу…" В тот же день он пишет: "Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же".

Еще два дня, и вот в ночь с 27 на 28 октября ему был нанесён удар, которого он ждал, и он покинул навсегда Ясную Поляну".

В общем, это всё какое-то безумие. Липкое, клейкое безумие, что требует от человека перемены участи — той, что заставляла острожных сидельцев совершить новое преступление, чтобы только поменять место.

Первый раз Толстой выходил и пил чай на станции Белёво. Поезда двигались, несмотря на прогресс, медленно, и можно было выбегать в буфет даже не на главных остановках.

Извините, если кого обидел.

16 января 2010

История про приход и уход (XI)

МАШИНКА ВРЕМЕНИ

Но толку-то — мы давно были в дороге. Махала нам вслед с золотого поля звезда из шести крапивных ветвей — "по имени сего города". А встречал, коли путешествуешь из Крапивны, горящий гербовой сноп колосьев.

Герб Белёва был создан Франциском Санти в начале XVIII века. В бумагах ему присланных, единственно, что интересного говорилось об этом городе, так это о страшном большом пожаре. Этот пожар истребил "посацких людей многие дворы", да и "замок рубленый весь сгорел".

На самом деле Белёв был знатным городом. Был он ровесником Москвы, так как упоминался в летописях с 1147. Сначала Белёв был под Литвой, а в 1494 присоединён к Москве и входил в засечную полосу. После долгих блужданий между скользкими боками губерний он оказался уездным в тульской — причём вторым в губернии после самой Тулы.

Директор Музея первым делом стал тыкать пальцем в то место, где стоял татарский ледяной замок, снежная крепость, комендант которой изрядно навалял нашим предкам.

Я слушал его внимательно, но кому интересно — пусть читает про это в журнале Вадима Нестерова, где про это позорище написано более подробно.

Я же разглядывал жестяные ржавые плакаты на улице.

Столица яблочной пастилы — такие сведения почему-то особенно поражают. Или, скажем, то, что здесь "развито плетение кружев на коклюшках".

Но первой строкой в списке нужных человечеству вещей, что производятся в Белёве, значились огнетушители порошковые. Очевидно, что это было волшебное предвидение Санти, сила городского герба. Уж потом за огнетушителями шли цилиндры тормозные, что плодоовощные консервы, да соки того же извода, и вслед — коклюшки, с пастилой.

Плыл поблизости старинным кораблём, обветшавшим летучим голландцем, мужской монастырь Св. Макария Жабынского — белёвского чудотворца.

Краевед тут же сказал, что город назван по реке Белёве, что впадает в Оку — и говорили, что это от мутного течения белей — воды и светло-серых супесей с подзолистыми почвами.

И то верно, кроме монастыря, плыл тут красный кирпич монастырей, изъеденных временем, с выкусанным и утерянным мясом стен плыл над этой мутной водой. Внутри монастыри были наполнены человечьим жильём, да грядками. Курились трубы, спали блохастые собаки — но люди ушли производить порошковые огнетушители, плодоовощные соки и отправились вязать на коклюшках.

Сквозь скелеты куполов плыли белёсые облака.

Мы пошли в столовую на рыночной площади.

Настоящий путешественник сливается с дорогой медленно — он прикасается к ней через тысячу мелочей и важных событий, но часто упускают главное. Главное — это дорожный корм. Путевая еда превращает путешественника, она замещает в нём домашнюю плоть. И чем дальше ты удаляешься от дома, тем больше это превращение. Вот ты уже научился резать барана, а вот ты хлебаешь ложкой из оловянной миски, и гортанно кричат твои попутчики, спорят о чём-то. Ты делаешь ещё несколько глотков и вытираешь руки о халат. Да, вот ты уже и в халате, и в этот момент чужая речь становится для тебя родной.

Вот что такое дорожная еда — каменеющий хлеб и банка тушёнки-американки в вещмешке, мытый пластиковый стаканчик и неизвестное существо, погибшее смертью Жанны д'Арк — всё превращает тебя, из сидельца в человек дороги — если не сгинешь от несварения желудка.

И мы притормозили у белёной белёвской белой известковой стены и шагнули внутрь.

В этот момент странные вещи начали твориться со временем. В дороге время течёт особенно, оно прыгает и скачет, его взбалтывает на ухабах. Никто не знает, что случится с близнецами — и никакая относительность ничего не объяснит.

Толстой, как пишет про это Шкловский, вспоминал, что встречался с Герценом каждый день полтора целых месяца каждый день. Но Толстой был в Лондоне шестнадцать дней, и через полвека воспоминания утроились — время путешествия растянулось.

Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время — в первую голову.

Извините, если кого обидел.

17 января 2010

История про приход и уход (XII)

Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время — в первую голову.

Итак, мы ступили в сырой мир столовой. Там, на иконном месте висел плакат:

Архитектор уткнулся безумными глазами в стойку — и было чему удивляться. Там, на тарелочке лежала живая еда мёртвой Советской власти. Там стояли совнархозовские весы с тонкой талией, там пахло прелым и скучала старуха в белом.

Мы взяли крохотные чеки, похожие на троллейбусные билеты нашего детства, и пошли к раздаточному окошку.

Тарелки с битым краем и реликтовой надписью "общепит" содержали капустный суп. Погибшая армия серых макарон лежала в соусной жиже. Водку нам продали, посмотрев на часы — мы проследили взгляд кассирши, и всё стало ясно.

Внутри столовой стоял вечный ноябрь восемьдесят второго, Ленин на металлическом рубле давал отмашку на одиннадцать часов — время прыгнуло и остановилось.

Наш "Фольксваген" превратился в зелёную буханку "УАЗа" (Водитель побледнел). Жидкое время лилось в стеклянные мухинские многогранники. Водка звалась "Гаубица" — от неё у Архитектора тут же выскочили глазные яблоки — точь-в-точь, как у диснеевского персонажа. Впрочем, какие диснеевские персонажи в восемьдесят втором году.

В одной повести у Виктора Некрасова есть эпизод, когда, он, уже старый и заслуженный писатель, приплыв на теплоходе в Волгоград, идёт в лёгком подпитии по улице. Видит сдвинутую крышку люка и через эту дыру зачем-то спускается в какой-то канализационный люк и проходит по коридору. И внезапно попадает в сорок второй год, в разбитый подвал.

— Ну что, капитан, мины-то поставил? — спрашивают его.

Там сидят его друзья — некоторые уже убитые, те, кто выживут, и те, кого убьют после. Они наливают трофейного, сажают за стол. И у него начинается жизнь наново, жизнь, из которой не вылезти обратно в люк, а надо лезть наверх и проверять боевое охранение.

Но нам судьба надавала плюх, встряхнула за шиворот и выпихнула вон. Сработали белёвские тормозные цилиндры, и время остановило свой бег. Началось перемещение в пространстве.

Мы упали в немецкую железку, будто в утлый чёлн.

Мотор фыркнул, и русская дорога начала бить нас по жопам.

Извините, если кого обидел.

17 января 2010

История про приход и уход (XIII)

Мы свернули с дороги, что вела вдоль железнодорожного полотна и поехали кругом.

Тут дело было вот в чём — дороги вовсе не было — начиналась обыкновенная русская грязь. Да и железная дорога стала другой — Толстой мог ещё путешествовать по ней пассажиром, а вот мы — уже нет.

И вот, хитрым окольным путём мы въехали в Козельск.

Козельск-то место странное, и Архитектор, когда мы остановились у моста тут же сказал:

— Козельск выстроен как пункт, представительствующий от высокого берега на низком.

Я, глядя на купола, сочувственно закивал.

У меня с Оптиной пустынью были очень странные духовные отношения. Пока мои спутники ловили геомагнитную волну, взмахивали руками и общались на своём удивительном языке, я пытался разобраться в своих мыслях.

Если принять существование обкомовского стиля, то Оптина была построена в обкомовском стиле XIX века, в этом несколько стандартном классицизме. Архитектору было там неуютно, Директору Музея скучновато, а мне только любопытно.

Я всегда воспринимал это место, как особую площадку Церкви для общения с православными читающими людьми.

Мы вошли в угрюмоватое место — Дом Паломника. Стояли на крыльце всё хромые и увечные, курить было нельзя, а в комнате, где мы улеглись, оказалось сыро и промозгло.

Я относился к этому неудобству философски: во-первых, в чужой монастырь со своим уставом не суйся. А во-вторых, как говорил один многолетний сиделец — русскому писателю всё полезно.

И вот, под утро я почувствовал, что плыву, как на чужом, не мной описанном сейнере, где дух мокры и пота, чужой и свой кашель, или вовсе подойдёт дневальный и начнёт трясти тебя за плечо, вставай, дескать, товарищ сержант, пора, через пять минут кричать тебе "Батарея, подъём!".

Что хорошо в русской литературе, так это то, что она несколько веков замещала русскую философию, русскую общественную мысль и русскую историю. Думаете не по Акунину будут учить русско-турецкие войны? Хрен вам, по Акунину — и не поможет полуторосотенный список ошибок, здравый смысл не поможет и опыт Толстого с Бородинским сражением и прочим описанием траектории дубины народной войны.

И вот слушая истории про писателей, ты вдруг останавливаешься зачарованный — потому что перед тобой открываются новые ворота.

Ты стоишь бараном перед ними — а, на самом деле, это ворота Расёмон.

Одна из историй, случившаяся с Гоголем, разворачивалась именно тут, и даже известна её точная дата. В 1851 года Гоголь выехал из Москвы на юг, сначала на свадьбу сестры, а затем собираясь провести в Крыму зиму. Однако ж, поворотив в Оптину, а затем вернулся обратно.

Дело в том, что 24 сентября Гоголь говорил со старцем Макарем и спрашивал, куда ему ехать, потом они писали друг другу записки, и, наконец, поколебавшись, уехал обратно. Мне-то со стороны всё это казалось форменным безумием — ехать или не ехать, а, может, всё-таки ехать, или всё же не ехать — я бы на месте Макария погнал бы остроносого приставалу в тычки. Но я, слава Богу, не святой старец, да и Оптина была местом общения с людьми, что влияли на русское общество, и с этими людьми тоже нужно было считаться. Гоголь, как и многие писатели, ездил в Оптину не единожды, и вот говорили, что на самом деле вовсе не крымское направление брал он тогда, а направление к скиту и послушнической жизни.

Чудесно рассказывает эту историю старый советский путеводитель по городу Козельску. Гоголь там похож на больного волка, гонимого на флажки: "Нервы мои, — писал он матери, — от всяких тревог и колебаний дошли до такой раздражительности, что дорога, которая всегда была для меня полезна, — теперь стала вредна". И вот здесь по личному указанию архимандрита Моисея писателя начинают шантажировать. Уже через восемнадцать лет после смерти Н. В. Гоголя в революционно-демократическом журнале "Искра" было помещено письмо Плетнева к Жуковскому, а в нем, между прочим, говорилось:

"Так еще осенью, отправляясь в Малороссию на свадьбу сестры, он (Гоголь) заехал дорогою в Оптин монастырь и обратился к одному монаху, чтобы тот дал совет: в Москве ему остаться или ехать к своим. Монах, выслушав рассказ его, присоветовал ему последнее. На другой день Гоголь опять пришел к нему со своими объяснениями, после которых монах сказал, что лучше решиться на первое. На третий день Гоголь явился к нему снова за советом. Тогда монах велел ему взять образ и

исполнить то, что при этом придет ему на мысль. Случай благоприятствовал Москве. Но Гоголь и в четвертый раз пришел за новым советом. Тогда вышедший из терпения монах прогнал его".

Этот отрывок из письма Плетнева говорит о том, что Гоголь не доверял оптинскому старцу, а перепроверял его предсказания. Монах же с целью внушения давал советы, один противоположный другому.

Гоголь не воспринял ничего полезного из встреч с монахами Оптинского монастыря. Зато многое получил из бесед с крестьянами села Прыски, которых посетил в те же дни.

А вот и другая история: "За пять месяцев до смерти Николай Васильевич выехал из Москвы в Васильевку, где он мог бы продолжить строительство дома. Отъезду способствовало приглашение сестры на свадьбу, а также её сообщение о болезни матери. Однако поездка не состоялась. Гоголь заехал в Оптину пустынь к батюшке Макарию, чтобы попросить совета у просветленного старца, ехать или не ехать в Васильевку. Ясновидящий Макарий ответил уклончиво, очевидно, он понимал, что смыслом вопроса было "жить или не жить?" К сожалению, друзья писателя не поняли значимости для Н. В. Гоголя этого посещения Оптиной пустыни. П. А. Плетнев свел рассказ к грубой шутке: "Гоголь в четвертый раз пришел за советом. Тогда вышедший из терпения монах прогнал его". В том же пошлом стиле поведала об этом факте потомкам лучшая подруга Гоголя А. О. Смирнова.

В действительности Гоголь, живший в гостинице, с Макарием обменивался посланиями. Последнее послание Николая Васильевича началось словами: "Еще одно слово, душе и сердцу близкий отец Макарий…" — и заканчивалось вопросом: "Скажите, не говорит ли вам сердце, что мне лучше бы не выезжать из Москвы?" Ответ Макария на обороте записки Гоголя: "Мне очень жаль вас, что вы находитесь в такой нерешительности". И подпись: "Многогрешный иеромонах Макарий".

Накануне Гоголь получил брошюру Герцена "О развитии революционных идей в России" с резкими нападками на автора "Мертвых душ". Появилось жгучее желание писать третий том, Гоголь вернулся в Москву". Это мы читаем в тексте К. И. Хапилина в "Русском Вестнике"

А вот что рассказывает об этом знатный гоголезнатец Игорь Золотусский: "И в третий раз Гоголь был в Оптиной Пустыни осенью, в сентябре 1851-го, когда он поехал на родину, на свадьбу сестры своей. Но в Оптиной задержался — он был в депрессивном состоянии в последние два года. Конечно, отказ Вьельгорской очень сильно на него подействовал, об этом мало кто знает, и мало кто пишет. Он хотел сделать из нее "русскую женщину" — она была графиней, знала языки, танцевала на балах — он хотел сделать из нее русскую женщину, которая будет с нимтрудиться в поле… так что не только рухнула его мысль о женитьбе, но, по существу, об идеале, который он хотел сотворить из этой женщины, как Пигмалион. И вот, остановившись в Оптиной Пустыни, он засомневался — стоит ли ему ехать дальше. Это объяснялось, конечно, его внутренним состоянием, тяжелым в то время. Там где-то за спиной, в Москве, оставался уже готовый второй том "Мертвых душ", уже даже переписанный набело, но который его не удовлетворял (хотя я сомневаюсь, что он там оставался, потому что Гоголь всегда брал рукописи с собой). Но он был им недоволен. И тогда он обратился к игумену с просьбой разрешить его колебания. Тот ему ответил, что — поступайте так, как вам подскажет Бог, как вам душа подсказывает. Если вы сомневаетесь в том, что надо ехать, возвращайтесь, а если хотите как-то обрадовать своих близких… Но Гоголь вернулся в Москву. К тому времени, когда он в третий раз был в Оптиной, монах Григоров уже скончался. Гоголь оставил деньги на то, чтобы служили молебен за этого монаха, за упокой его души, и за него тоже. Особенно за то, чтобы он благополучно закончил свою книгу. Гоголь составлял специальные молитвы, в которых просил Бога помочь ему закончить второй том "Мертвых душ". Встреча со старцами, как ему казалось, должна была исцелить его".

Вот какая причудливая жизнь у русских писателей, доложу я вам.

Такая вот вечная музыка, такие ворота Расёмон.

Впрочем, Архитектор мне сказал:

— Не надо, не пиши про Оптину, не надо. Тема известно какая, Краеведу может быть неприятно, ты человек буйный… Не надо.

Я согласился, потому что подвержен лени с одной стороны, а с другой стороны, напишу здесь потом, когда жизнь ускачет вперёд и только сумасшедшие будут производить геологические изыскания в древних пластах.

Извините, если кого обидел.

18 января 2010

История про приход и уход (XIV)

Непрост город Козельск, совсем не прост.

Он действительно такой гражданский ответ Оптиной пустыни.

Но тут верная примета: как напишет про что Веллер в духе "А от нас скрывали!", так, значит история стала по-настоящему путаной, и уж точно — народной. Вот, дескать, нам говорили, что город героический, меж тем там послов татарских перерезали. Оказывается, впрочем, не там и не так. Вот, скажем, Гумилев написал, что Козельск был разрушен за то, что его князь, Мстислав Черниговский, участвовал убийстве этих самых послов. Послов, разумеется, глядя из нашего времени жалко, и очень хочется, что если мы их обидели зря, календарь закроет этот лист. Непонятно, впрочем, отчего влетело именно Козельску. Натурально, выплывает книга "Память" писателя Чивилихина и прочие расписные челны этногенеза.

На самом деле, лучшая цитата про Козельск следующая: "Эй! — сказал он, обращаясь к царедворцам, — здесь ли тот разбойничий воевода, как бишь его? Микита Серебряный?

Говор пробежал по толпе, и в рядах сделалось движение, но никто не отвечал.

— Слышите? — повторил Иоанн, возвышая голос, — я спрашиваю, тут ли тот Микита, что отпросился к Жиздре с ворами служить?

На вторичный вопрос царя выступил из рядов один старый боярин, бывший когда-то воеводою в Калуге.

— Государь, — сказал он с низким поклоном, — того, о ком ты спрашиваешь, здесь нет. Он тот самый год, как пришел на Жиздру, тому будет семнадцать лет, убит татарами, и вся его дружина вместе с ним полегла.

— Право? — сказал Иоанн, — а я и не знал!..".

Такова судьба грозного зятя и зятя грозного Никиты Юрьева-Романова, что известен нам с помощью Алексея Константиновича Толстого.

Однако ж, небесный Козельск со старцами, преклонённой русской литературой и могилами философов симметричен подземному Козельску где повсюду с 1961 года адовы машины, и УР-100 (SS-11) с начала 1970-х гг., УР-100Н УТТХ (SS-19, РС-18Б) — с 1979 г., как уныло сообщают нам справочники.

Есть там ещё статуя Безымянного Пионера — на том самом откосе, откуда татары должны были сбрасывать, если сбрасывали, последних защитников Козельска.

У этого пионера глаза ночью светятся.

Да и бюст Ленина в этом городе чрезвычайно хорош.

Извините, если кого обидел.

18 января 2010

История про μίμησις

По-моему, чудесную новость подарили нам сегодня тевтоны.

Это история про то, как немцы поставили "Москву — Петушки", да вдруг перепились прямо на сцене.

Я же сегодня только хотел продолжить свое повествование про Толстого и сказать, что дорога в Астапово чуть не привела нас к смерти — настолько мы сжились с этой хроникой публичного умирания, как нате! — вот вам радикальный пример проникновения литературы в жизнь. Тут есть много тем для размышления — не говоря уж об известном казусе с криками "Пожар!" в театре.

И не говоря уж о прочем мимесисе (кстати, по наличию этого слова я обычно проверял качество словарей иностранных слов, когда работал рецензентом).

Жаль только, что немцы оказались так слабы — если бы Ероофеева ставили в Туле, городе "Левши", или в Калуге, городе КЛВЗ, я думаю, все бы доехали куда надо.

Да, впрочем, они и так там всё играют этаким образом.

Извините, если кого обидел.

19 января 2010

История про приход и уход (XV)

Мы поехали в Шамордино, где среди пустых полей высилась громада красного монастыря.

Конфиденты мои тут же, остановившись, начали спорить о том, что Оптина Пустынь — академизм сороковых годов XIX века, а Шамордино — возвращение к русскому стилю восьмидесятых. Это был мечта тех историков, что грезят о "викторианской России".

До меня, отошедшего курить, доносилось:

— Шамордино! Кембридж! Монолит!

— Краснокирпичная русская!

— Псевдорусская!..

— Генеральная линия! Планировка! Кассель! Замок дом Перцова!

— А вот ось в виде зелени полей, видная с лестницы. Конец перспективы! Некуда отсюда ехать Толстому!

Я выколотил трубку и пошёл искать следы Толстого. Он тут то снимал комнату на месяц, то торопился уехать. То сопел одиноко, ворочался, то порывался уехать.

У него здесь была встреча с сестрицей и беседы на детско-английский манер — это теперь кажется сценой из романа.

Беседы то приносили облегчение, то нет. Толстой в пересказе Маковицкого говорит сестре:

— Ты представить себе не можешь, Машенька, в каком Софья Андреевна теперь состоянии. — И начал вспоминать, как она за ним следила, не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Рассказал, как он в голенище сапога оставил книжку записную, а наутро хватился и ее уже не нашел. Затем как (crescendo) возрастала подозрительность и злоба в ней. — И, наконец, теперь подумай, какой ужас: в воду… — то есть, о том, как графиня опять топилась, узнав о его отъезде.

Вообще, тень жены зримо преследовала Толстого, и как ни начни говорить о Толстом, без Софьи Андреевны не обойдёшься. А история жён писателей — отдельная история.

Одна из самых ярких фигура в этом ряду — Софья Андреевна Толстая. Про неё много что сказано — только Наталья Николаевна Гончарова-Пушкина-Ланская возбуждала умы более, чем она.

Но с Софьей Андреевной — особый случай: и жила она ближе к мне, и жила, собственно, дольше.

Во-первых, есть давнее рассуждение о том, что если бы у Льва Николаевича был бы ноутбук, то Софья Андреевна сохранила бы девичью фамилию. Это, конечно, игра в слова, но именно с жены Толстого и Анны Григорьевны Достоевской, идёт социальный тип настоящих жён писателей. Тех, что правят рукописи, держат дом и, если что, подписывают договора. Представить себе Наталью Николаевну перебеляющей рукописи Пушкина совершенно невозможно.

Во-вторых, Софья Андреевна всё-таки родила тринадцать детей (За семнадцать лет!). Это, конечно, сейчас кажется большим подвигом, чем в девятнадцатом веке с его чудовищной детской смертностью (у Толстых умерло в детстве пятеро отпрысков) во всех слоях населения, но всё же.

В-третьих, и великий писатель был вовсе не идеал совместной жизни, но супруга его была вовсе не образец долготерпения. Итак, Софья Андреевна Берс родилась 22 августа 1844 года в семье врача Московской дворцовой конторы Андрея Евстафьевича Берса и Любови Александровны Берс (урождённой Иславиной). Иногда говорят, что её образование было чисто домашним, но, между прочим, она сдала экзамен на звание домашней учительницы в 1861 году. Однако ж, в 1862 году предложение ей сделал Лев Толстой, и они обвенчались по прошествии недели. Это долгая, сложная, длиной в сорок восемь лет жизнь — от состояния совершенно безоблачного счастья, через отчуждение — до вспышек безумной вражды.

Софья Андреевна, сделала несколько переводов толстовских текстов, а для самого Толстого переводила с немецкого статьи о религии. Она участвовала в помощи голодающим во время голода 1891–1892 гг. Это вполне себе менеджерская работа, включавшая в себя обращения в печати, составление и публикацию отчётов, распространение помощи — как деньгами, так и продовольствием и вещами.

После сообщений об отлучения Толстого от Церкви в 1901 году (с этим отлучением вообще отдельная история, и всё же его вернее называть "отпадением" или "определением отпадения от Церкви", Софья Андреевна сразу сочиняет открытое письмо митрополиту Антонию. То есть, вступает в полемику на стороне, понятное дело, мужа.

Жена Толстого пишет множество писем в газеты по разным вопросам, являясь, так сказать, пресс-секретарём писателя. При этом, не сказать, что это именно идеальный пресс-секретарь, действия которого выверены и абсолютно согласованы с начальством. Это такая совершенно самостоятельная фигура, у которой совершенно особое понятие о компромиссе межу писателем и обществом, о дипломатии и стратегии отношений с властью.

Позднее она написала множество биографических заметок, в том числе первую биографию Толстого, отредактированную им самим.

Но главное в том, что Толстая сохранила основной корпус рукописей писателя и сформировала пресловутую "Железную комнату", средоточие рукописей, первую опись которых она и сделала.

С толстовцами она воевала, к толстовцем Толстого ревновала, и толстовцы платили ей той же монетой. Её упрекали в том, что она не разделяет идей писателя — но, поди их, раздели. И дело не в том, конечно, что жена писателя обеспечивает охранительную функцию, сберегая дом, быт и достаток.

Юрист Грибовский, напечатавший в 1886 году отчёт о посещении Ясной Поляны, замечает: "Тут я считаю нужным сказать несколько слов о супруге Льва Николаевича и её отношении к философской деятельности мужа. Не знаю почему, но в умах многих из почитателей Толстого с давних пор укоренилось мнение, будто Софья Андреевна тормозит деятельность Льва Николаевича и заставляет его удаляться от конечной цели, т. е. старается, чтобы он не высказывался окончательно. Если бы действительно на совести графини Толстой лежало такое преступление, то в будущем, когда она предстанет вместе со Львом Николаевичем на суд потомства, ей угрожал бы суровый приговор поколений двадцатого столетия. Но насколько я понял Софью Андреевну, судя по тому, как она отзывалась об учении Льва Николаевича, судя по ее отношению к крестьянам, к детям, к разношерстным посетителям и последователям мужа, ее влияние далеко не оппозиционное, а разве только регулирующее.

Однажды в разговоре я откровенно передал графине мнение о ней некоторых кружков и сообщил, как ее обвиняют за то, что, когда Лев Николаевич хотел отказаться от всех преимуществ своего общественного положения и идти крестьянствовать в деревню, она отговорила его и слезами заставила отказаться от своего намерения.

— Так что же? — ответила графиня. — Разве я не должна беречь силы и здоровье Льва Николаевича? Разве он мог бы вынести все невзгоды крестьянской работы, когда большую часть своей жизни он провел совершенно при других условиях? Странные, в самом деле, эти люди; они точно не понимают, что есть принципы благородные, возвышенные, есть взгляды очень верные и целесообразные, но недоступные на практике тому или другому человеку. Мы должны стремиться к идеалу по мере сил, но надрываться во имя его, по моему мнению, более чем неблагоразумно. Например, Лев Николаевич теперь требует, чтобы я надевала лапти, сарафан и шла в поле работать или стирать на речку белье. Я бы и рада сделать это, но мои силы, мой организм не позволяет мне этого. Еще недавно Лев Николаевич сердился на меня за то, что я из экономии ездила на дачу во втором, а не в первом классе, а теперь он советует мне идти в Москву пешком.

Я невольно улыбнулся, представляя себе графиню Толстую шествующей per pedes apostolorum за триста верст в образе странницы или крестьянки.

— Лев Николаевич очень радикален, — ответил я.

— Нет, он в увлечении не размеряет человеческой силы и способности. Ему кажется, что каждый все может; но я уверена, что он сам бы скоро истощился и заболел, если бы только во всем стал следовать своим убеждениям; поэтому я стараюсь не допустить его до излишка. Я разделяю его мысли и, по возможности, следую им. Я далеко не держу себя так, как бы могла держать, я стараюсь быть полезной всем; я воспитываю своих детей в правилах чести и трудолюбия и, если отправляю их учиться не к скотнику, а в гимназию и университет, так потому, что не имею права поступить иначе. Я им должна дать воспитание, сообразное с их общественным положением, чтобы они впоследствии не могли обвинить меня в незаботливости об их судьбе. У нас с Львом Николаевичем были по этому поводу долгие совещания. Я его спрашивала, куда отдать сыновей: в лицей, училище правоведения, корпус или в гимназию…

— Я для Льва Николаевича, — обратилась она снова ко мне, — регулятор; я регулирую его мышление тем, что не соглашаюсь с ним безусловно. Человек всегда начинает проверять ход своей мысли, когда близкие люди не вполне усваивают их. И может быть, не будь меня — Лев Николаевич бог знает куда ушел бы в своих умозаключениях. А теперь он сдерживает себя и идет равномерно в одном и том же направлении.

Я был восхищен таким метким и образным сравнением. Графиня думает так, как думают и многие согласные с Львом Николаевичем в его оригинальном мировоззрении. Сам он требует громадных скачков, она же хочет строить лестницу. Лев Николаевич сразу требует подвигов — Софья Андреевна приноравливается к слабостям человеческого естества. Отсюда получается кажущееся противоречие и принципиальная оппозиция графини. Между тем она рассуждает, с своей точки зрения, очень правильно, и в высказываемых ею мыслях видна большая обдуманность".</i>

Они были счастливы, а потом доводили друг друга чуть не до самоубийства — мир вообще непрост.

Перед смертью Толстого его жену не пустили к нему. История эта тёмная, и непонятно, кто точно настоял на этом.

Давным-давно, в конце 1919 года в США приняли "сухой закон", был только что подписан Версальский договор, Саарская область перешла под управление Лиги наций, демилитаризована Рейнская область, установлены размены репараций и Германия лежала у ног победителей. И в этом, 1919 году в ней создана Национал-социалистская рабочая партия. Резерфорд открыл протон, а Афганистан получил независимость.

В этот год, 4 ноября, Софья Андреевна Толстая скончалась.

Извините, если кого обидел.

20 января 2010

История про розы

А вот новость про то, что Эдгар По не получил причитающихся роз — куда тревожнее прочих. Куда тревожнее.

Извините, если кого обидел.

20 января 2010

История про приход и уход (XVI)

Во второй половине дня мы оказались в Перемышле, а ближе к пяти уже в Калуге.

Там мы постучались в уже пустой музей Циолковского.

МИСТИК С ДИРИЖАБЛЕМ

или

Калужский мечтатель

…В городе Калуге есть местный святой — это блаженный Лаврентий, что большую часть жизни сидел спокойно. Однако на некоторых иконах его изображают с топором. Действительно во время одной из битв с басурманами, он спас положение в битве на кораблях. Лаврентий, вроде бы сидевший в своей норе, вдруг появился подле князя и покрошил всех врагов в капусту, а потом снова вернулся к своим блаженным занятиям.

Я представлял себе этого святого похожего на Герасима, лишённого собаки.

С нечленораздельной речью и острым топором. Скрытая сила, и недоступное обывателю служение. Вечная готовность благостного человека упромыслить врагов Отечества и вернуться домой как ни в чём не бывало.

Но гениями места в Калуге стали совершенно другие люди. Калуга была городом самозванцев — тропинку начал торить известный, хотя и второсортный персонаж. Здесь жил и пользовался почётом Лжедмитрий II, пока его не зарубил на охоте обиженный сподвижник Урусов. Могила его с почитанием содержалась в одном из соборов — дальнейшая судьба её неизвестна, а собор был, вестимо, разрушен.

Лжедмитрия убили в лесу через реку от музея космонавтики.

И это ключ к Калуге — ни заточник Шамиль, живший тут в ссылке, не знаменитые калужские спички тут самостоятельного значения не имеют.

Мистика царит в этом городе, как не отмахивайся от неё топором Лаврентий.

Главный человек — это мистик Циолковский. Человек с шаром, которому судьба вложила в руки космическое яйцо.

Мы въезжали в Калугу вечером и в дороге говорили о глобусах.

Глобусы, известное дело, бывают разные. Раньше, при Советской власти, на спичках, что стоили тогда ровно одну копейку, изображали дом-музей Циолковского — с каким-то встроенным толстым тупым пенисом. Другой пенис поострее стоял рядом — на горе, рядом с огромным шаром, что символизировал Землю — или спускаемый космический аппарат.

Шар был похож на глобус, точно так же, как были похожи на глобусы десятки спускаемых космических капсул советского производства. Они были похожи на уменьшенные модели земного шара, что сыпались с небес, вместо Арарата выбирая Джезказган.

Мои знакомцы-лесопильщики как-то приехали в Калугу в грозовую ночь — правда совсем не затем, чтобы сличить художественный шедевр по цене 1 коп. с реальным пейзажем. В эту грозовую ночь, поднялся страшный ветер.

Оказалось, что гигантский шар на горе, сделанный из листового алюминия — внутри полый. Он крепился к постаменту тремя болтами. От порыва сильного ветра болты, наконец, лопнули, и шар покатился по безлюдной вечерней улице. В небе бушевали сполохи, страшный шар катится под уклон. Блики сверкали на его поверхности. Нетрезвые обыватели застыли у окон со стаканами в руках и стеблями зелёного лука во рту. Земля стронулась с места, и не найдя точки опоры пошла в разнос.

Лаврентий спал, и наточенный топор отделял его от мира, как меч от Изольды.

Ну, а другие путешественники, посетившие иные города, рассказывают эту историю по-своему.

Извините, если кого обидел.

20 января 2010

История про приход и уход (XVII)

И вот, наконец, миру явился Циолковский. Он похож на гения места Калуги, хотя родился в Рязанской земле. Одновременно он икона советской космонавтики, что-то вроде Иоанна, предтечи спасителя Королёва. Судьба икон всегда незавидна, да и судьба всякого предтечи — тоже. Посмертная история Циолковского чем-то напоминает историю Чернышевского — да не того, что мы знали со школы, а того, что был описан Набоковым. Набоковский герой получает в качестве рецензий на свою книгу о критике-демократе целый ворох бессмысленных статей, и, среди прочих, отзыв Кончеева — читай — Ходасевича: "Он начал с того, что привёл картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причем непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника. "Вот таким портретом (писал Кончеев) является для русской интеллигенции и образ Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию, вместе с другими, более нужными вещами", — и этим Кончеев объяснял stup?faction, вызванную появлением книги Федора Константиновича ("кто-то вдруг взял и отнял портрет")".

Одни бормочут, что Циолковский — мистик и фёдоровец, другие вострят за этакое ножи, одни отнимают у него лавры автора формулы реактивного движения, другие и вовсе выкидывают его из колыбели человечества.

У Циолковского было четыре агрегатных состояния. Одно состоялось и длилось при царизме — время аскетичных занятий науками и философствований в духе Бёме, когда, оторвав глаза от верстака, он видел в небе знамения. Второе — в первые послереволюционные годы — когда Земля соскочила со своей оси, и от Солнца оторвался кусок. Тогда всё стало можно, и всякое "не может быть" сбывалось на каждом шагу.

В своё третье состояние Циолковский пришёл после смерти — когда страна искала исторической основы космическим полётам. Циолковский, и так-то удивительно хорошо вписывавшийся в советскую науку, тут отказался как нельзя кстати. Он действительно отец советской космонавтики — именно так.

Когда советская космонавтика зарождалась, то нужно было найти идеологического предшественника. Ими оказались Кибальчич с реактивной ракетой, нарисованной перед смертью, и Циолковский. Но у Циолковского были заведомо лучшие стартовые условия — советский орден, реклама во время компании по борьбе с космополитизмом — Россия родина слонов, первый самолёт Жуковского (Кстати, Жуковский презирал Циолковского несказанно), первый паровоз Черепановых и тут же реактивное движение Циолковского и проч., и проч.

С этого разгона умные пропагандисты вырезали у Циолковского всего Космического бога марранов, все мыслящие атомы и евгенику — и назначили Отцом русской космонавтики — из лучших рациональных побуждений.

Наконец, четвёртое состояние Циолковского явилось широкой публике в тот момент советский космический челнок погиб под стенами своего ангара — точь-в-точь, как корабль аргонавтов.

В этот момент вспомнили о Циолковском как о мистике. Потому что когда разрушена иерархическая система знания, наступает великий час мистиков. Кто написал уравнение: Мещерский или Циолковский — никому не интересно. Теософия и спиритизм, будто радостная весёлая пена, сопровождают подлинную демократию.

Нынешние неграмотные комментаторы, которые не знают разницы между угловой скоростью и линейной и пытаются оправдать критику Эйнштейна Циолковским, просто возвращают Циолковского в его родную мистику.

Он похож на крошку Цахеса — он не был самозванцем, но всё повернулось так, что раз за разом ему приписывали странные заслуги. Ему, как промышленные области национальным республикам, передали уравнение Мещерского, закрыли глаза на все его кампанелловские безумства. Это был удивительный случай мистика, которого материалистическое государство извлекает из небытия и ставит на пьедестал.

В конце тридцатых, когда выкосили всех материалистов-практиков, звезда Циолковского сияла по-прежнему. Но от упыря-Лысенко его отличала жизнь бессребреника и монаха. Циолковский был настоящим наследником Фёдорова — и в том, что его похоронили среди живых, на большой городской площади.

Как-то, в табачном дыму я разговаривал с одним человеком о теории мыслящих атомов Циолковского. Собеседник мой слушал вежливо, а потом с тоской произнёс:

— Дело-то не в этом, не в этом дело. Циолковский был учителем в Боровске. В Бо-оров-ске! Ну, какие ещё могут быть вопросы? Вот ты был в Боровске?

Я был в Боровске очень давно — года тогда начинались на семьдесят. Тогда я ползал по монастырю пауком — стены монастыря были разбиты и показывали давнюю и грамотную работу гаубичной артиллерии. И для меня поездка тогда обернулась для меня личными неприятностями, но я не знал, что так всё связано.

— В Боровске! В Боровске! — назидательно закончил мой собеседник.

Циолковский оставил след в Боровске, хотя родился под Рязанью, а жил в Вятке и Москве. В то время, Циолковский думает выйти на свет и начать жить в колыбели, на расстоянии двухсот вёрст от него русский писатель двадцати девяти лет от роду пишет: "Денег нет. Прошла молодость!". Севастополь срыт, у России нет флота, в воздухе пахнет реформами и невнятицей.

Наука и у Толстого, и у Циолковского — нечто мистическое. Незадолго до смерти Лев Толстой написал статью "О науке". Это, собственно, даже была не статья, а ответ одному крестьянину, приславшему Толстому письмо с вопросами. Статья эта при первом чтении вызывает чувство некоторой неловкости — старик проповедует и призывает, да к тому же всё время неловко подставляясь под удар, рассуждает одновременно наивно и пафосно.

Суть этого рассуждения в том, Толстой пытается ввести нравственность в науку. Задача, и правда, довольно безумная: введение идеологии в науку никогда ничего путного не приносило, как бы красиво не звучали произносимые при этом мантры. К тому же Толстой то объединяет науку и образование, то произвольно разъединяет их, говорит о науке то как социальном институте, то как о конкретных учреждениях.

На самом деле Толстой ведет разговор вот о чём: в его России только образование приводит к тому, что сейчас мы называем "вертикальным лифтом". Оттого существует культ образования, который служит источником чванства.

Потом Толстой придумывает критерий отделения науки от не-науки. Он разделяет "знания, называемые науками" на три вида: "первый отдел — это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т. е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел будут составлять все те многочисленные науки, цель которых — оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические".

Произведя это деление, Толстой последовательно отказывает всем этим разрядам называться науками: "Во-первых, потому, что все эти знания не отвечают основному требованию истинной науки: указания людям того, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Во-вторых, не могут быть признаны науками еще и потому, что не удовлетворяют тем самым требованиям любознательности, которые ставят себе занимающиеся ими люди. Не удовлетворяют же все эти науки, за исключением математики, требованиям любознательности потому, что, исследуя явления, происходящие в мире неодушевленном и в мире растительном и животном, науки эти строят все свои исследования на неверном положении о том, что все то, что представляется человеку известным образом, действительно существует так, как оно ему представляется".

Дальше Толстой говорит довольно много глупостей, перескакивая отчего-то на непознаваемость мира, и снисходительно позволяя точным наукам быть забавными "для людей, свободных от необходимого для жизни труда, исследования так называемых естественных наук о происхождении миров или органической жизни, или о расстояниях и величине миров, или о жизни микроскопических организмов и т. п., исследования эти не могут иметь никакого значения для серьезного, мыслящего человека, так как составляют только праздную игру ума, и потому ни в каком случае не могут быть признаваемы науками". Второй отдел, то есть "науки прикладные, т. е. различные знания о том, как наилегчайшим способом бороться с силами природы и как пользоваться ими для облегчения труда людского, еще менее, чем знания первого отдела, могут быть признаны наукой. Не могут такого рода знания быть признаны наукой потому, что свойство истинной науки, так же как и цель ее, есть всегда благо людей, все же эти прикладные науки, как физика, химия, механика, даже медицина и другие, могут так же часто служить вреду, как и пользе людей, как это и происходит теперь… И потому все прикладные знания могут быть признаны мастерствами или теориями различных мастерств, но никак не наукой. Знания, имеющие целью оправдание существующего устройства жизни — вот третий тип. Они "преследуют вполне определенную цель — удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества"…

И в результате Толстой придумывает свой критерий отличия науки от не-науки: "Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой". То есть "наука" превращается во что-то вроде Святого писания, нравственного учения. Старик в Ясной поляне, будто дед Мазай пытается втащить на свою лодку нравственный спасательный круг.

Меж тем, нет ничего более удалённого от науки, чем нравственность — нравственность живёт в голове учёного до и после его дела, она сдерживает его от людоедских экспериментов или заставляет предупредить человечество о новой беде. А вот сама наука как процесс познания имеет совершенно иную природу.

Цифра пять ничуть не нравственнее, чем цифра четыре. Попытки создать арийскую физику или большевистскую биологию привели к обескураживающим результатам.

Более того, мотив добрых намерений в науке чаще всего лишь хорошая мина при плохой игре, а то и весьма наглядно подсвечивает дорогу в ад.

Но ужас-то даже не в этом — он в том, что прошло сто лет со времени того, как Толстой ответил крестьянину, а как отделить науку от не-науки, до сих пор непонятно.

Именно поэтому статья Толстого очень полезна: она отправной пункт для размышлений о науке. Вернее, о соотношении частного человека и этого социального института.

Тогда как человек из девятнадцатого века, заставший то время, когда пушки заряжались с дула, а не с казенной части, лошадь была основным транспортным средством, а электричество не выходило из лабораторий, рассуждает о науке в тот момент, как технический прогресс начал сметать всё на своём пути. Шесть лет как летали самолёты, тряслись по дорогам автомобили, и уже существовали аппараты для записи и воспроизведения звука — от фонографов и граммофонов. Человечество говорит по телефону и пользуется радио.

Это пора, когда вера в технический прогресс бесконечна, и, кажется, что именно он произведет на свет гуманность и равенство.

Однако через сто лет ситуация радикально изменилась — технический и научный прогресс пугает — новым оружием, изменениями климата, генной инженерией и прочими тревогами обывателя.

А обывателя пугают, пугают много и обильно.

Дело в том, что в начале XX века многим казалось, что если не жизнь, то наука — счётна, поддается публичному измерению и пониманию. Однако через сто лет оказалось, что обыватель, как он не бейся, теперь не может понять ни результатов, ни даже постановки задач в некоторых отраслях. Например, такова теория струн и математика переднего края.

Наука в этом смысле перешла некоторый качественный рубеж.

Но это свойство современной науки еще не вся беда — дело в том, что обыватель (а мы говорим о честном обывателе) не может отличить научный факт от сообщения шарлатанов или недобросовестной рекламы. Мир ловит нас, и поймал многих.

И мы честно должны признаться, что только самоотверженный человек может сейчас стремиться сейчас к научному знанию. Ведь это цепочки сомнений, проверки собственных и чужих утверждений — и этот путь честный обыватель должен пройти без всякого жалования, отличая науку от не-науки, будто перебирая крупу. Гораздо легче вернутся в мистический мир.

То есть в мир, где не сомневаешься в объяснениях, и если не чёрт, то неприятное иностранное слово снимает сомнения в природе вещей и движущих сил. Потому что перпендикуляр, как говорили в одном рассказе. Вот, например, считается, что религия может объяснить всё, но при этом её функционирование зависит от склада души интересующегося и прочих обстоятельств. Свойством научного знания является его повторяемость вне зависимости от личности экспериментатора — но наука честно говорит, что не может объяснить всё.

Поэтому вера лечит душу, а угрюмый фаустовский путь добычи руды познания её бередит. У Толстого есть знаменитое место в "Войне и мире", где он рассуждает об объяснениях причин всего на свете на примере паровоза. Вот оно: "Идёт паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром. Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет чёрта, или чтобы другой мужик объяснил, что не чёрт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они увидят, что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придёт к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив, что объяснение о колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, с своей стороны, выдал его за причину. Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению".

Частному человеку очень сложно принимать решения о том, что окружает его.

Ведь мир чрезвычайно сложен, и рад бы обыватель "не верить брату родному, а верить своему глазу кривому", да мир не даёт. Непонятно даже, что мы видим.

Поэтому я расскажу давнюю историю — тогда я сидел на беременных деньгах. То есть, меня приняли на ставку ушедшей в декрет сотрудницы. В мои неформальные обязанности входило отгонять доказателей теоремы Ферма. Я их узнавал по внешнему виду, взгляду и мешковатым пиджакам. Так вот, я клянусь, что я не верил, что Великую Теорему Ферма можно доказать (Об этом говорило всё — вид и, особенно, безумие этих доказателей). Меж тем, теорема была доказана через пять лет.

Поэтому, когда мне рассказывают какую-то, как мне кажется, невероятную вещь, сообщают об открытии, что кажется фальшивым, которой хочется возмутиться, я сразу вспоминаю этих стариков с авоськами, в которых были клеёнчатые общие тетради с доказательствами.

Но я-то был уверен, что доказать невозможно! Вообще. Никому. Никогда. Тогда это для меня был научный факт.

То есть, во мне жила вполне крепкая индукция. Этот давнишний случай, вполне в духе Поппера. То есть теория имеет право на существование, если она в принципе опровергаема, но не опровергнута. Я ведь тогда учился на шестом курсе и горел желанием перевернуть мир. Однако, перевернуть его по рациональным правилам.

Но есть некоторое свойство цивилизации, которое производит ту самую паранауку, сенсации и как бы вновь открытые тайны. Они производятся неутомимо, будто варит где-то сумасшедший горшочек из сказки, которому приказали "Вари!", и он не может остановиться. Но это ещё похоже и на наркотические средства: их присутствие в обществе можно держать в рамках, а истребить нельзя. Начнёшь истреблять, быстро окажешься с руками по локоть в крови. Впрочем, продолжение этого разговора весьма уныло: наука — что поэзия, а цель поэзии — сама поэзия, etc.

Что с этим делать — решительно непонятно, не говоря уж о том, что отсутствует какой-то новый харизматический науковед-пророк.

Обыватель недоумевает, отчего нет ранжированного по важности списка отличий науки от лженауки (или не-науки) нет. Сто лет назад Толстой сделал красивый ход — он, сказав, что наука — это то, что объясняет человеку, как прожить жизнь нравственнее. (Понятно, что этот критерий можно развивать бесконечно — совершенно непонятно, что есть "нравственнее", "лучше" и т. п.).

Лженаукой оказывается всё то, что не ведёт к добру — то есть, во главе определения результат.

Это, конечно, ужасно архаичная конструкция. Толстой тут выступает как наука советского периода и даже в чём-то становится предтечей персонажей Андрея Платонова, в которых горит надежда, что придумается какой-то генератор общего счастья, работающий мочёным песком, и вот это-то и будет настоящая наука. Мистика в советской науке, кстати, отдельная и очень интересная тема (и нить тянется от скрещения человека с обезьяной к опытам Лепешинской).

Но мы ведь на самом деле, упираемся в критерий научности знания! Каков он? И даже спустя сто лет после Толстого, останавливаемся в недоумении.

Извините, если кого обидел.

21 января 2010

История про приход и уход (XVIII)

Мы выехали рано, и вот уже достигли странного места — того, где стояли друг напротив друга две армии.

Николо-Угрешский монастырь был похож на дачный участок с церковью посередине. Собственно, дачи тут были повсюду.

Директор Музея наставил на меня палец и объяснил, прежде всяких слов, что никакого стояния на Угре не было.

Две армии — одна, пришедшая со стороны Москвы, и другая — сгустившаяся с юга, из Сарая, переминались, двигались влево и вправо, горели вокруг города, и вот, наконец, южные сунулись через реку к северным.

Однако ж, ничего не выгорело — атака захлебнулась и ещё месяц армии снова переминались, двигались в каком-то своём воинственном танце.

А потом настал ноябрь, и всё кончилось. Русские потянулись к Боровску, а ордынцы двинулись на юг.

…Теперь мы искали исток Дона, старая церковь на границе Иван-озера, близь Новомосковска. Новомосковск был городом непростым, как и впрочем, все города, что я видал в жизни.

Один знающий человек как-то сказал мне:

— Ты узнаешь этого город только когда поймёшь, что такое "ветер с завода".

Ветра сейчас не было. Не было и пыли — просто иногда стиральный порошок двигался по улицам слева направо, а иногда — справа налево.

Проехав через Новомосковск, мы насчитали несколько истоков Дона, некоторые из которых были залихватски оформлены и освящены Церковью.

— Экие попсовики, — с печалью сказал краевед.

Мы, скакнув на железнодорожном переезде выехали к берегу озера. Кругом стояли унылые промышленные постройки и остов какой-то церкви.

Там, в промозглом утреннем холоде, я читал вслух известную сказку "Шат и Дон". Её Толстой написал для назидательной народной азбуки, да только назидательность превратилась в что-то большее, и глубокомысленность заиграла новыми красками.

Сказка была невелика, и оттого я был похож на полкового священника, бормочущего перед строем короткую молитву.

Меж тем, звучало это так: "У старика Ивана было два сына: Шат Иваныч и Дон Иваныч. Шат Иваныч был старший брат; он был сильнее и больше, а Дон Иваныч был меньший и был меньше и слабее. Отец показал каждому дорогу и велел им слушаться. Шат Иваныч не послушался отца и не пошел по показанной дороге, сбился с пути и пропал. А Дон Иваныч слушал отца и шёл туда, куда отец приказывал. Зато он прошёл всю Россию и стал славен.

В Тульской губернии, в Епифанском уезде, есть деревня "Иван-озеро", и в самой деревне есть озеро. Из озера вытекают в разные стороны два ручья. Один ручей так узок, что через него перешагнуть можно. Этот ручей называют Дон. Другой ручеек широкий, и его называют Шат.

Дон идет все прямо, и чем дальше он идет, тем шире становится.

Шат вертится с одной стороны на другую. Дон прошел через всю Россию и впал в Азовское море. В нём много рыбы, и по нём ходят барки и пароходы.

Шат зашатался, не вышел из Тульской губернии и впал в реку Упу".

Мы доехали до странного места, что называлось Бобрики.

История эта была давняя, связанная с графом Бобринским, додуманной железной маской среднерусских равнин. Незаконнорожденный отпрыск императрицы прожил не очень долгую и не очень счастливую жизнь в этих местах. И был похоронен вдали от гранитных берегов Невы.

Мы нашли семейный склеп — в парке среди тленного советского отдыха — тропинок и фонарей. Склеп был разорён, но всё же сохранял благородство. Эта ротонда-склеп Бобринских, что стоит посреди паркового пространства, не сохранившего ничего от давнего прошлого, кроме направления тропинок, а от недавнего прошлого — только остовы советских парковых фонарей.

Ротонда напоминала стакан, вросший в землю.

Местность шла вниз, валилась всё круче, и Краевед стал уверять, что там, дальше — и есть Дон.

— Ампирный гриф строения с помощью Ренесансной реплики попал в подкорку к Дону, — сказал он важно.

Я нервно закурил.

Друзья мои снова забормотали у меня над ухом:

— Движение на полдень.

— Дырка с юга.

Это были тайные разговоры алхимиков. Архитектор с Краеведом просто заместили споры о противостоянии Меркурия Венере спорами о меридианах и параллелях. Север приближался к югу, восток сходился с западом.

Москва была новым Киевом. Рим был отставлен навек, и из него была подпёрта хомяковская базилика и регалии кесаря.

Образы, зеркальные соответствия, диагональные отражения — всё это чередовалось в их речи, как алхимические операции над веществами и сущностями. Директор музея не отставал и добавлял исторических обстоятельств в этот котёл — так же, как сыпет фигура в мантии и островерхом колпаке тёртый в ступке корень мандрагоры в волшебное варево.

— Естественно! — вдруг кричал кто-то из них, и тут же в споре чуть не доходило дело до драки.

Они были как исторические волшебники, отменяющие и подкручивающие время. Это был стилистический коктейль, где был Толстой, но не было Толстого, всё бурлило и смешивалось.

Я представлял их в мантиях и конусообразных колпаках, расшитых планетами и звёздами.

Но деваться от них было некуда, из этой лодки мне была только одна дорога — прыгнуть за борт, лишившись счастья быть свидетелем алхимической свадьбы в конце.

И вот я ехал с ними по России дальше.

Раскачиваясь на своём сиденье, я задремал и отчего-то вспомнил другой автобус, что вёз меня мимо кладбища таких же как он, только уже брошенных автобусов с наполовину вырезанными бортами, без колёс и стёкол. Крыши их, отдельно лежали на земле, повсюду были остовы, как скелеты падшего скота.

Это была совсем другая страна, где посреди столицы, на стенах кафедрального собора вместо химер у ног святых бесновались муравьеды, черепахи и обезьяны. Статуя покровительницы города летела над городом во вполне церетелиевском духе. Она махала дюралевыми крыльями и, как девочка, стояла на земном шаре. Она стояла схватившись за бок, будто у неё начался приступ аппендицита. При этом в руках у её была цепочка, на другом конце которой — топорщился ручной дракон.

Пахнет там горелыми бананами, а свиньи в тойместности имеют странный горелый вкус.

Я ехал мимо русских автобаз, где копошились рабочие неясных национальностей, заброшенных заводов и фабрик и безжизненных серых домов, вспоминая какую-то чушь, мусор в голове путешественника — чужой стандарт в 127 вольт, что возвращал меня в детство, унитазы с боковыми дырками из которых хитрым образом вырывалась вода, закручивалась и пропадала — Кориолис хитрым образом являлся нам в унитазе. Какой-то забытый человек говорил мне радостно, что нет тут баллистической экспертизы — стреляй в кого хочешь. День, равный ночи, отсутствие времён года, месяц, висящий на небе лодочкой и плосконосые индейцы кечуа.

И совсем я проваливался в сон, уносился туда, где гремела вода и длинная долблёная лодка шла в мутных пузырях, только и цепляясь за голос краеведа, что настойчиво говорил:

— Движение Узорочья — от Костромы к Ярославлю.

А мимо меня неслись поля странной геометрии — и всё потому, что снопы теперь делает специальная машина. Стога теперь имеют не привычную прошлую форму, а похожи на груду цилиндров.

Извините, если кого обидел.

21 января 2010

История про погоду

Я вот приехал от фонтастов, из лесу холодного.

И вот что я вам скажу — пидорасы вы все.

Потому как городской житель всё время воняет по поводу погоды. И вот Сеть снова наполнилась причитаниями — дескать, Боженька, отмени холодную зиму, отмени морозы в двадцать градусов, а то мы заложим душу диаволу, нашему приятелю и будем, как заведённые, ругаться матом.

Всё это решительное безобразие, потому как, можно подумать, раньше не ругались, а не ругались бы — едино слово не сдержите.

Но безобразие это ещё от того, что коли сейчас будет ноль, вся Сеть обратно развоняется, что, дескать, сля-я-я-якоть, небо серое, как портянка, машина опять грязная.

Я не Патриарх, что знает толк в промысле землетресений, не было мне какого Откровения, но я вам всё же скажу — если вы перестанете не мешки ворочать по поводу погоды, то будет вам только хуже.

Ведь этот мороз вам за то, что в июльскую жару вы ныли, что вам жарко, а осенью недостаточно для вас быстро желтела листва, снег выпадал недостаточно рано, и всё такое прочее. Про это много лет назад написал Фазиль Искандер: "Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело? Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей великого города. Тут есть какая-то тайна".

Но теперь помимо абхазских писателей, есть Сеть, и вопли по поводу недостаточно приятной погоды не только слышны повсеместно, но и сохраняются год от года.

И на Страшном суде будете держать ответ согласно кэшу Яндекса.

Вот что я вам скажу, жители великого города.

Извините, если кого обидел.

25 января 2010

История про Татьянин день

С праздником, дорогие друзья.

Кстати, решил тут вывесит удостоверение. А то вон резус гоняет за медали и грамоты, а их вывешивали до Бабосюк, после, и присно. Я — что, рыжий? Я тоже хочу хвастаться.

Так вот, лятех, кто понимает:

Извините, если кого обидел.

25 января 2010

История про приход и уход (XIX)

Непростое место Полибино знаменито шуховской башней и полуразрушенным дворцом. Название, впрочем, осталось от стольника Полибина, а дворец-усадьба от Нечаевых-Мальцевых.

Башня стоит там с того времени, как её, собранную и установленную уже в Нижнем, купили там, и перевезли с берегов Волги на правый берег Дона.

Год 1898 — инженер Шухов уже знаменит, Николай Второй уже на троне, а РСДРП съехалась на свой первый съезд в Минск.

Вокруг дворца и башни стояли какие-то непонятные домики, и кто-то шёпотом пояснил нам, что это беженцы с Кавказа.

Беженцев, впрочем, видно не было. Между домиков бродили несколько подростков, один из которых тут же показал нам нож.

Мы показали ему, что смогли — гаечный ключ и монтировку, а потом продолжили осмотр.

Дворец был прекрасен — с первого взгляда можно было поверить, что его действительно проектировал Баженов. Однако всё мало-мальски ценное было из него вытащено. Уцелели лишь чугунные украшения, решётки, ступени и столбики — да и то, потому что чугун с неохотой принимают в пунктах сбора металлического лома. Ну и колонны увести было невозможно — хотя, наверное, на чьей-нибудь даче они пригодились бы.

Мы забрались внутрь и зашагали по битому кирпичу и крошке разоренных анфилад.

Темнело, и становилось как-то нервно.

И тут я увидел на стене чудесную надпись. Она была сделана русскими буквами, несколько кривовато — но самое интересное в ней был твёрдый знак в конце. На стене древней усадьбы было выведено "Здесь был Рашидъ".

Человек, писавший это, забыл свой прошлый язык и имел смутные представления о русском.

Это был странный гибрид — человека с Кавказа и Центральной России. Он чувствовал себя хозяином сказочного пространства с дворцом и марсианской башней и мог выразить свои чувства о будущем только в форме прошедшего времени.

Я покрутил головой.

Вот, значит, как.

Есть такая история про толстовский ответ крестьянину о науке. Там было вполне себе сбывшееся пророчество: "Представим себе, что на острове живут тысячи семей, с трудом прокармливаясь земледельческим трудом, одна же семья владеет большей половиной острова и, пользуясь нуждой в земле остальных жителей, выстроила себе роскошный дом со всякими усовершенствованными приспособлениями, террасами, картинами, статуями, зеркалами, завела конюшни с дорогими лошадьми и всякого рода экипажами и автомобилями, вывела лучшей породы скот, развела фруктовые сады с теплицами, оранжереями, парк с беседками, прудами, фонтанами, теннисом и всякими играми. Что будет со всеми этими прекрасными самими по себе предметами после того, как власть этой одной семьи над своими владениями уничтожится и тысячи семей, которые до этого кормились впроголодь на своей земле и работали на владельцев половины острова, получат в своё распоряжение дома, конюшни, лошадей, экипажи, скот, парк со всеми своими фонтанами, теннисом, оранжереями и теплицами?

Как ни хороши и дом, и парк, и скот, и оранжереи, не могут все обитатели острова пользоваться всем этим. Дом слишком велик даже для школы и будет слишком дорог своей поддержкой и отоплением, скот даже для породы слишком тяжел для плохих коров жителей. Оранжереи, теплицы, беседки не нужны, так же как не нужны другие сосредоточенные в одном месте приспособления богатых владельцев. Всем жителям острова нужно совсем другое: нужны хорошие дороги, проведенная вода, отдельные сады, огороды, нужна только следующая ступень благосостояния для всех…"

И правда, время показало, что из барского дома покрадено только трюмо, а уж дорог точно не появилось. Усадебный быт исчез навсегда, и та культура уже не вернется, сколько ни реставрируй заросшие травой руины. Одна надежда — на честного перед собой человека, на то добро, что живёт в нём, несмотря на страшную науку войн и революций.

Есть такая иллюзия, что вступая в новый век, год, квартал, короче говоря, в новый отчётный период, мы начинаем жизнь набело. Люди частные используют для кормления этой иллюзии собственные дни рождения. Между тем, даты не значат вообще ничего. Течение жизни неразрывно, и в новый квартал, год или век мы вносим старое барахло.

И вот, мы тащим этот кровавый скарб в начинающееся время, что кажется нам новым.

Но я думал о неизвестном Рашиде с твёрдым знаком, поэтому и будет рассказана соответственная история. История о повторяющемся времени.

Это история о человеке, превращённом в татарник. Как склонять его имя — понятно, да не вполне.

Он кажется не существовавшим, а, между тем, имя его известно всем.

Люди делятся на тех, для кого он герой литературный, и на тех, для кого он герой исторический. Или национальный. Его история похожа на историю Че Гевары. Та же, отрубленная для идентификации голова, та же символичность жизни.

Толстой написал о нём повесть. Эта повесть писалась с 1896 по 1904 годы, но и в смертельной болезни Толстой наводил справки, заказывал книги и искал в них подробности. "Истинной молитвой Толстого является рукопись Хаджи-Мурата", говорил Шкловский. Он пишет также: "Великий человек был между империей Николая и возникающей деспотией Шамиля".

Можно спорить о величии родившегося в Аварии, близ Хунзаха человека, но он уже превратился в татарник на краю поля. Поэтому говорят о величии литературного героя.

Слова о Хаджи-Мурате, зажатом между Шамилём и Николаем на самом деле слова об обстоятельствах, когда не правы все. Когда календарь напоен жестокостью, и герой — одна из деталей это кровавого механизма.

В последние годы двадцатого века, когда человечество суматошно подводит итоги, будто готовится перед кем-то отчитаться, инвентаризовать события, начинается лихорадочный поиск исторических аналогий.

Толстой пишет не историю, а человеческие чувства.

Он пишет о том месте, что стало Дагестаном, хотя в его повести есть и чеченцы. Но хуже нет спекуляции на классике, когда говорят, как оно, дескать, похоже. И когда снова начинают убивать, то все участники этого ищут похожих сюжетов.

Между тем, Хаджи-Мурат не раз и не два переходил от одних к другим. Русские дали Хаджи-Мурату чин прапорщика милиции. Потом он был обвинён в измене и арестован. Бежал и присоединился к Шамилю. Русские были вытеснены в 1843 из Аварии, и этому способствовал именно Хаджи-Мурат, но при этом он всегда оставлял себе возможность манёвра.

"Обладая личной отвагой и энергией, он в совершенстве овладел искусством войны в горах и стал одним из главных военных предводителей горцев в борьбе против царских колонизаторов" — вот как писали о нём.

Череда кровавой междоусобицы была связана не только с русским присутствием. Это была страшная потасовка.

После этого и произошла описываемая Толстым история.

Уже семь лет, как не было в живых Хаджи-Мурата, когда "25 августа 1859 русские войска при содействии горцев Дагестана штурмом овладели Гунибом — последним оплотом Шамиля, а сам он был взят в плен. Разгром реакционного мюридизма, задержавшего на несколько десятилетий развитие Дагестана и ликвидация новой угрозы порабощения Дагестана феодальной отсталой Турцией способствовали развитию производительных сил страны, ускорили разложение патриархально-феодальных порядков, втянули Дагестан в новые, более высокие социально-экономические отношения".

Шамиля отвезли в Петербург, он жил в Калуге, где мы только что были, и там испытывал на себе пристальный интерес местных дам. Через десять лет он умер на свободе, после паломничества в Мекку.

Всё это написала череда историков, время от времени меняя оценки, чередуя цитаты в разном порядке, но за убитым давным-давно человеком стояли буквы, сложившиеся в слова, строчки и страницы Толстого.

Извините, если кого обидел.

27 января 2010

История про приход и уход (XX)

Повесть Толстого была, как теперь говорят, полудокументальна. Впрочем, говорили, что она приукрашивает Хаджи-Мурата. Это неверно. Если внимательно читать Толстого, то понятно, что он не менее жесток, чем те солдаты, что говорят о нём. Он — разбойник, и на нём не только орден Шамиля, круглая бляха с арабскими письменами, но кровь тех людей, которых он мучил, не задумываясь о собственной жестокости. "Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была продавлена, и дверь и столбы галерейки были сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезён мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей её старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и, не переставая, выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся со своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены ещё два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших. Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать с него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал её. Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали своё положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством как чувство самосохранения. Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с таким трудом заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им. Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного". Это одна из самых расхожих цитат — её цитировали все, со всех сторон литературного фронта, с флангов и тылы, её цитировали, чтобы доказать совершенно разные суждения и подпереть их Толстым. Эта картина войны создана не только Толстым. В ином смысле она создана теми же солдатами, что справедливо полагали Хаджи-Мурата разбойником. Кстати, на стороне Шамиля билось несколько сотен русских старообрядцев. История мешала людей как карты в колоде. И их объединяла не кровь происхождения, а пролитая кровь.

Высота в 2352 м, иначе называемая Гуниб остальному миру известна мало, но география всегда определяет политику. На картах Дагестана, тех, где есть ещё Грозненская область, под Хунзахом стоит будто печать буква "Ф", часть надписи "РСФСР". От границы Дагестана до Грозного — тридцать километров, до Гуниба — сто двадцать — сто тридцать. География живёт рядом с историей, но, говоря о старых и новых руслах, обезвоживании и паводках география не описывает реки крови, а именно пролитая кровь всегда подкрашивает историю. История навсегда обручена с политикой. Они живут неравным браком, насильственным, но прочным. Ничего в этой истории не похоже ни на какой иной исторический период. Похожи только человеческие чувства. Фраза "Курить в секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а скорее передовой караул, который высылался затем, чтобы горцы не могли незаметно подвезти, как они это делали прежде, орудие, и стрелять по укреплению" может описывать любую из кавказских войн. Похоже только это. Похожи только некоторые слова, потому что есть у Толстого и милиционеры, которые ловят сбежавшего Хаджи-Мурата и тыкают кинжалами и шашками в его уже мёртвое тело. Сходство географии не так важно, как сходство человеческих переживаний. Мать плачет о сыне одинаково солёными слезами, будь он замучен в плену или раздавлен русским танком. Мёртвые старухи видят одинаковое небо одинаковыми пустыми глазами — косоварские и сербские, чеченские и курдские, они видят одно и тоже небо, мало похожее на небо Аустерлица. И дом горит одинаково, какая бы бомба в него не попала, американская или русская. Убитые дети теряют национальность. Участники этнической войны слишком быстро становятся неотличимы, деление на правых и виноватых исчезает. В этом бессмысленность и ужас войны, и в том, что всё в ней делают одни и те же хорошие люди, на время думая о других людях как о крысах и ядовитых пауках. Теперь надо сказать о том, что происходило с Хаджи-Муратом, после того, как его бритая голова перестала хватать ртом воздух. Отрезанную голову отправили наместнику Воронцову. Затем она попала в военно-медицинскую академию. Есть такой термин "краниологическая коллекция". Это — собрание черепов. В нём жил Хаджи-Мурат без войны, в окружении таких же безглазых людей, лишённых туловищ. На его черепе уже были арабские и русские письмена, подтверждавшие происхождение. В год смерти Сталина, хотя эти события вряд ли связаны, его передали в Кунсткамеру. Там он лежит где-то рядом с черепом Миклухо-Маклая. Тому, правда, отрезали голову, вернее, отделили череп от скелета спустя много лет после смерти, согласно завещанию самого Миклухо-Маклая. И вряд ли кого удивляло это соседство. Черепа тоже теряют свою национальность, и Хаджи-Мурату было всё равно. "Больше он ничего уже не чувствовал". Потом эту голову лепили заново, заново создавая уши и губы. Это называется — реконструкция по Герасимову. Хоронить этот череп трудно. Вообще формально трудно закопать в землю музейный экспонат. Непонятно также, где это сделать. Могила Хаджи-Мурата неизвестна. О ней спорят, как спорили греческие города о Гомере. Он действительно превратился в татарник, на котором есть розовый отсвет крови. А пока мы курили перед машиной, наблюдая, как тьма наваливается на окружающую нас местность. Скрывались от нас мальцевские стаканы и шуховская башня — метафора водки и радиовремени.

Извините, если кого обидел.

28 января 2010

История про приход и уход (XXI)

Так мы попали в город Богородицк, что был прекрасен. Он был прекрасен не только великой своей историей, но и мелкими её деталями.

Иван Петрович Белкин, написав все свои повести, организовал тут санаторий "Красный шахтёр" скончался и похоронен в саду, разбитом ещё русским рукодельником Болотовым.

Город этот — часть Петербурга, вынутая из северной столицы вместе с первым Бобринским, и аккуратно перенесённая, со всей приличествующей геометрией в сердце России, среди лесов и полей.

Это пять лучей, расходящихся от смотровой площадки на крыше к окраинам.

Но дело не только в этом.

Это точка соединения цивилизаций.

Нам указали гостиницу со смешным названием "Берёзка". Не берёзка было оно, да, в прочем, оказалось, что теперь она значится "У Махмуда". Не "У Махмуда" она была на самом деле, а называлась, скажем "Сияющий Кавказ". Это всё неважно. Первым делом я увидел объявление, что комната для молитв за углом по коридору, и понял, что время рёзки безвозвратно прошло.

И то верно — в гостинице жили дальнобойщики неясных, странных восточных национальностей.

Долго смотрел из окна, как они совершают свой удивительный танец, особый балет — разворачивая фуры так, чтобы они встали спинами, торец к торцу, чтобы невозможно было ночью открыть двери.

Грохотали дизеля и тяжёлые грузовики выписывали удивительные траектории по чёрному ночному двору.

Водители были нетрезвы, наглядно демонстрируя, что Коран запрещает пить сок перебродившего винограда, а вот про сок ректификационной колонны там ничего не сказано.

Но вот Архитектор с Краеведом позвали меня ужинать и мы спустились в кафе.

Меню было понятно — бараний суп да плов.

Мы сидели и говорили о геополитике, пока Директор Музея не обратил внимание, что все сидящие в кафе пялятся в огромный телевизор под потолком.

Там, на телевизоре с грохотом летел в режиме реального времени вертолёт с мёртвым Арафатом.

Грохот арабского ротора мешался с шумом моторов со двора.

Никто из дальнобойщиков не разговаривал, все смотрели вверх, а винтокрылый Арафат медленно плыл над чужой землёй.

Извините, если кого обидел.

29 января 2010

История про вопросник

Ну, вот и я тоже там.

Извините, если кого обидел.

29 января 2010

История про приход и уход (XXII)

И вот мы приехали на Куликово поле — самое ухоженное поле в России.

Однако ж было непонятно, то ли это поле. Директор Музея утверждал, что под Скопиным есть какое-то другое поле, а насчёт этого всё спорили и спорили. Одни утверждали, что поле настоящее, просто все железяки утащили местные жители и участники сражения, другие — что поле фальшивое, ибо в иных местах всё же что-то оставалось. Иные горячились, и говорили, что река меняет русло, а им возражали, что не настолько.

Краевед прогуливался с Архитектором и до меня доносились обрывки их разговора. Говорили они о заблудившихся армиях и Олеге Рязанском. Об Олеге, что по словам Архитектора, проскочившем ось, соединяющую Мамая и Дмитрия и сблизившегося с Ягайло.

Потом Архитектор заговорил о полях сражений вообще, а поскольку мы всё-таки, были толстознатцами, об Аустерлице. Это далёкое место сопрягалось у него с цифрой "ноль". 0 выходил Аустерлицем, то есть, большой дыркой. Это была давняя тема, и я вспомнил, как сам пересказал ему непроверенную историю про гимн Моравии.

Дело в том, что в старинные советские времена гимн Чехословакии состоял из двух частей — сначала играли гимн Чехии, а затем, через паузу — гимн Словакии. Так вот эта пауза в обиходе звалась "гимн Моравии". Гимн Моравии был нулём, дыркой в звучании.

Но они ушли, и голоса их летели над Куликовым полем уже мимо меня.

Я стоял у чугунного стопа, поставленного Нечаевым-Мальцевым и пыхтел трубкой.

Дым уносился вдаль и исчезал.

Мне нравилось, что я был похож на полководца, однако ж надо было думать о Толстом. Всё же мы ехали путём толстого, а не посмотреть на места боевой славы. У Толстого есть дидактическая сказка с длинным названием "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах".

В этой сказке, в сюжет и финал которой ясны из названия, есть следующий эпизод. Иван-дурак за своё непротивление злу стал царём и в своём царстве установил радостный закон непротивления. И вот "Пошёл тараканский царь войною. Собрал войско большое, ружья, пушки наладил, вышел на границу, стая в Иванове царство входить. Пришли к Ивану и говорят:

— На нас тараканский царь войной идёт.

— Ну что ж, — говорит, — пускай идёт. Перешёл тараканский царь с войском границу, послал передовых разыскивать Иванове войско. Искали, искали — нет войска. Ждать-пождать — не окажется ли где? И слуха нет про войско, не с кем воевать. Послал тараканский царь захватить деревни. Пришли солдаты в одну деревню — выскочили дураки, дуры, смотрят на солдат, дивятся. Стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину; дураки отдают, и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую деревню — всё то же. Походили солдаты день, походили другой — везде всё то же; всё отдают — никто не обороняется и зовут к себе жить.

— Коли вам, сердешные, — говорят, — на вашей стороне житье плохое, приходите к нам совсем жить.

Походили, походили солдаты, видят — нет войска; а все народ живет, кормится и людей кормит, и не обороняется, и зовет к себе жить.

Скучно стало солдатам, пришли к своему тараканскому царю.

— Не можем мы, — говорят, — воевать, отведи нас в другое место; добро бы война была, а это что — как кисель резать. Не можем больше тут воевать.

Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить.

— Не послушаете, — говорит, — моего приказа, всех, — говорит, — вас расказню. Испугались солдаты, начали по царскому указу делать. Стали дома, хлеб жечь, скотину бить. Все не обороняются дураки, только плачут. Плачут старики, плачут старухи, плачут малые ребята.

— За что, — говорят, — вы нас обижаете? Зачем, — говорят, — вы добро дурно губите? Коли вам нужно, вы лучше себе берите.

Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и все войско разбежалось".

Всё хорошо в этой истории, кроме её последнего предложения. Что делают солдаты чужих армий в разных странах хорошо показал XX век и не опровергает XXI. Потом, конечно, Иван-дурак расправляется не только с басурманскими армиями, но и с чёртом и всеми его родственниками.

Это всё мне ужасно печально, потому Толстой это всё писал совершенно серьёзно, с глубокой верой, что так и будет.

Но каждый раз, несмотря на исторический опыт, хочется потерпеть чуть-чуть дольше — вдруг оно образуется. Вдруг звериные зрачки снова станут человеческими.

Другое дело, что есть иная известную историю про Льва Толстого. В Ясной поляну к нему приехал некий человек, чтобы выразить писателю собственное несогласие с теорией непротивления злу.

Этот диалог протекал так. Человек приставал к Толстому с тем, что, вот если на него нападёт тигр, как в этом случае он будет следовать непротивлением злу насилием?

— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.

— Ну, представьте себе тигра…

— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?…

И так до бесконечности.

Тут то же самое — ясно, что часто в разговорах нам подсовывают абстрактные вопросы, идущие не от жизни, а от умствования. Всё это умствования. Нету никаких тигров и не было. Нигде.

Устрицы на Руси — особая статья. Отношение к ним насторожённое. Собакевич давно и навсегда прав тем, что устриц в рот не брал, ибо знал, на что они похожи.

В устричном вагоне возили мёртвого Чехова — потому что других холодильников не придумали. Устрицы щёлкают своими крышками на всех значимых страницах русской литературы.

Вот сцена, достойная постмодернистского романа: обжора приходит жрать устриц и беседует с татарином-официантом о каше а ля рюсс, супе с кореньями…

— Да хороши ли устрицы? — спрашивают у татарина. Отвечают, что есть Фленсбургские, а остендских нет, но вот эти — только вчера получены.

И вот уже волокут устриц с вином, чтобы сдирать с перламутровой раковины хлюпающее и мокрое.

Тьфу, пропасть, думает герой, что мечтает о каше и хлебе, не зря подозревая в устрицах разврат и падение.

Ну а уж в людях, что собрались их прикончить — страшный особый трибунал

Между тем устрицы проникли в нашу жизнь оборотным способом через недетскую сказку Кэрролла, где они слушали Усатого и Работящего на берегу.

И куда не кинь: начнёшь рассуждать о непротивлении злу насилием, так через полчаса заметишь, что живо обсуждаешь со сверстниками порядок сборки-разборки автомата.

Это проверено.

Тем более смешно, что такое всегда случается неожиданно — и бывает сродни удивлению той сотрудницы тульского самоварного завода, что несла со службы детали, пытаясь дома собрать самовар, а получался то автомат, а то — пулемёт.

Итак, из разговоров о ненасилии всё время выходит автомат непротивления злу Калашникова.

Так с любыми рассуждениями о государственности, начиная с обсуждения монаха Филофея, что написал о том, что Москва — третий Рим. В этом у меня нет сомнений. Но только потом Филофей сказал, что четвёртому не бысти, а в этом у меня сомнения.

Этот Рим уже образовался, а я как варвар взираю на него с высоких холмов. Совершенно непонятно, порушат ли храмы, и придут ли потом сарацины, моржи и Плотники. Одно несомненно — хорошо не будет.

Будет — как с устрицами у Кэрролла.

Как-то я ввязался в длинный и унылый разговор о войне и государствах. Незримо в этом разговоре я чувствовал себя дураком, и летели надо мной быстрые и рваные облака теории непротивления злу насилием.

Ведь эту фразу рвут на части — "непротивление злу" совсем не то, что "непротивление злу насилием". Разговор тянулся дешёвым химическим леденцом — страны мешались с континентами, а дохлые правители с живыми. Не было в том разговоре счастья — я щёлкал клювом, как устрица, приговорённая к съедению — нет, щёлкал своей раковиной, а толку в этом не было никакого.

Я говорил о том, что мне всё чаще казалось, что международные отношения в прежнем понимании этого слова рухнули ещё в 1999 году, когда над Югославией зависли крылатые птицы, загорелись дома, и рухнули мосты через Дунай. Вместе с понятием международного суверенитета, и всё то, что происходит сейчас — просто оформление этого. А что это может не нравиться — так это дело житейское.

Понимающие толк в жизни, и преуспевшие в жизни люди говорили мне, что суверенитет не показал себя с положительной стороны, и нарушали его все, кому не лень.

И я соглашался со своими собеседниками. Действительно, многочисленные и мелкие суверенитеты, как суверенитеты устриц тысячу раз нарушали разные едоки. И треск раковин для тараканских царей сливался в ровный гул. С суверенитетом дело обстояло как с браком и сожительством — грань между ними тонка, но она есть, она почти не ощущается, но присутствует в мире. И в браке люди могут жить по-разному, и, сожительствуя без договоров и бумажек, люди могут прожить такую же судьбу. Но долгое время в сожительстве государств было некоторое табу, а теперь одним, а, по сути, несколькими табу меньше.

Успешливые люди из успешливых стран говорили мне, что если кого-то бьют в подъезде, то у меня должны быть очень веские причины, чтобы не вмешаться. Физическая слабость может быть таковой, а остальное — уже нет. И недовольство тех, кто сам не вмешался, а теперь пытается скрыть свой позор — тоже не причина, говорили мне успешливые люди. Но я думал о том, как один мальчик ставит синяк под глазом другому, а вмешательство иногда заканчивается переломом хребта виноватому. Тогда, думал я, можно и воздержаться. С другой стороны, в международных отношениях — невинных мальчиков мало.

Успешливые люди объясняли мне, что мир делится на две части — страны демократические, которые не хотят воевать, пока возможно, и диктатуры тараканских царей, которые сдерживает только страх. Но колебания демократов уничтожают страх тараканских царей, и они идут отнимать коров и убивать несчастных дураков и мучить оставшихся по темницам.

Но я отвечал успешливым людям, что в международных отношениях хребты ломают с завидным постоянством — причём как правым, так и виноватым. А когда в чужом подъезде кого-то бьют, и вы не можете понять, за что, кого и кто — и очень тяжело понять, что дальше произойдёт там, в этой кромешной темноте. Раньше была возможность крикнуть "Я в домике!", которую пользовали мерзкие мальчики и не до конца мерзкие. А теперь известно, что когда во имя исторической целесообразности кого-то будут убивать, то кричать "Я в домике!" перед смертью бессмысленно.

К слову сказать, частная собственность — понятие из того же ряда. Понятно, что её то и дело вымогают и воруют — но отмени этот институт — и развалится тот мир, что мы знаем.

Успешливые люди, напротив, настаивали на том, что лишь насильники и убийцы не покрываются демократическим домиком. Раньше мы считали, говорили мне они, что "мой дом — моя крепость" — да, и сейчас считаем, кроме как, если хозяин дома пристрелил жену и пару детей. Также обстоит дело и с частной собственностью…

Я не расходился с успешливыми людьми в понятии военной и политической целесообразности — только довершал их мысль своим наблюдением. Я считал, что стиль нашего времени в том, что оставшаяся сверхдержава может, в силу каким-то образом понимаемой ею целесообразности, навалиться на кого-то и отлупить его так, что мало не покажется. А суверенитет — такая же абстракция, как непротивление злу насилием.

В этот момент на меня снизошло озарение — я-то находился среди устриц, а мои воображаемые собеседники прогуливались по берегу. У них было право (оттого, что они были гражданами успешливых стран), нормальное право сильного, не сдержанного ничем. Они действительно могли вломиться в дом и пристрелить хозяина, до того, как он пристрелит свою жену и детей. Это вторжение можно мотивировать тем, что они как-то слышали, что у хозяина могло бы быть ружьё, и если оно не найдено, в этом тоже не будет ничего страшного.

Я думал об этом без тени иронии. Как устрица, трезво оценивающая свои аргументы.

Это был даже не разговор Жеглова с Шараповым, столь известный нам по знаменитому фильму, это был разговор устрицы с Плотником. Это был пересказ убеждений, а это ужасно скучно — особенно потому, что я их убеждения уважал, хоть и не разделял.

Успешливые люди стали, правда, горячится и говорить, что химическое оружие у тараканского царя рано или поздно найдут, а если не найдут — так это неважно. Они говорили, что их успешные страны с устрицами не воюют, а наоборот, только ставят на место моржей и Плотников.

Но я, скрипя своей створкой, думал о том, что, кто Плотник, кто морж, а кто устрица определяется самим борцом за идеалы устриц. И, в принципе, дальше можно бороться с многожёнством — то есть за права женщин с помощью коврового бомбометания.

Пока ещё тараканскому царю, его министрам, его моржам и Плотникам неловко сказать — мы вас отлупили за то, что нам не нравится, как вы живёте, как управляется ваше государство, или — как вы распоряжаетесь природными ресурсами, или у вас к женщинам относятся не так, как подобает согласно правилам моржей. Или правилам Плотников. Но в скором времени, я думаю, неловкость пройдёт.

Мы, устрицы, хорошо знаем, что нас часто едят из чисто гуманных соображений. Некоторых из нас иногда, правда, выставляют в больших аквариумах. И у всех нас, устриц, теперь есть шанс, что нам постучат в дверь и, войдя, подадут на стол профилактически. И нечего прятаться в раковины, ясно, что одно нажатие ножом откроет наши створки.

Я не мог спорить с успешными людьми — голос устрицы негромок, она знает — когда отлупят всех негодяев, то примутся за них. У устриц может оказаться слишком много бананов (как в том сборнике рассказов, эпиграфом к которому автор взял историю с разговорами на берегу), у них может проходить через дачный участок какой-нибудь канал. Или у них в квартире окажется слишком много медных проводов, и тогда ответственный квартиросъёмщик, неудачно правивший коммунальной квартирой, погибнет при неизвестных обстоятельствах, и квартирных устриц отлупят оптом и в розницу, или же на участке незадачливых устриц какой-нибудь морж захочет построить аэродром, а это не понравится Плотнику, вполне возможно, что устрицы не к месту начнут производить какие-нибудь лекарства, а, как известно, они могут произвести что-то другое, и тогда их тоже будут лупить и отковыривать от их радужных раковин. А иногда у устрицы неправильные картографические очертания или слишком много нефти, тогда рядом с ней тонет лодка Плотника, и Плотник вскрывает и кушает устрицу за это обстоятельство.

Устрица иногда просто оказывается в не то время не в том месте.

В общем, жизнь устриц такая, что давно их научила, что есть их будут обязательно. Негромкий голос устрицы плохо слышно. Неизвестно даже, пищит она от радости освобождения или от ужасов оккупации. И вопрос "За что?" задавать бессмысленно.

Честная устрица, впрочем, не говорит от лица какой-то страны. Потому что она знает, что во всех странах есть свои моржи и плотники, во всех странах живут тысячи разных устриц — у одних прямые носы, у других — кривые. Есть стройные устрицы, а есть толстые. Впрочем, есть устрицы "нулевого" номера. Они все живут по-разному.

Только большинство из устриц знает, что когда в окно их раковины влетает ракета, то она не разбирает, какая именно устрица там жила, и чем виновата. А как мы только что выяснили, устрица часто виновата тем, что живёт рядом с какой-то неправильной, тухлой устрицей. А когда уничтожают тухлую, приходится как в хирургии, вырезать некоторое количество хорошего живого мяса.

Я не говорю от имени страны или какого-нибудь народа. Я считаю, что самое трудное говорить сейчас только от своего имени, и если я позволяю себе сказать "мы, устрицы", то это значит, я посоветовался с устрицами, сидящими неподалёку. В прошлой жизни многие устрицы были людьми, и мы знаем, что если к нашему заборчику подъехал Плотник с шашкой в руке, то нас явно будут лупить и жрать, чтобы он не говорил.

В этот момент, когда мой разговор длился уже достаточно долго, успешливые люди как-то осеклись и начали говорить со мной иначе. Они сказали, что не имели в виду "право сильного", что речь шла о долге правого. Что пока я не съел какой-нибудь устрицы, то могу спать спокойно. Но тут они ломились в открытую дверь, потому что были похожи на всадника, подъехавшего к моему домику, когда я ещё был не устрицей, а человеком. Я был пузат, у меня были кривой нос и залысины. И вот к моему дому подъезжал всадник в папахе.

И я сразу понимал, что скоро кого-то будут драть и лупить. Я вовсе не был убеждён, что меня будут первого. Мой лапсердак был рван, и если я разгляжу красную звезду на шапке, то, может быть, Плотник на коне не выведет меня в расход за излишнюю толщину брюха.

Правда, может, он бы держал сторону Петлюры, и тогда, прежде чем меня рубить, он пошёл бы насиловать дочерей Хаима, который жил слева от меня. Может, он оказался бы офицером, снявшим погоны, и тогда он, мой неизвестный собеседник на лошади, побрезговал бы меня убивать. А может, он был бы махновец, и начал бы меня сначала грабить, и я отдал бы ему всё, и, может, прожил бы ещё ночь.

И нечего было бы мне кричать, что в мой домик нельзя. Я же понимал, что если ко мне подъехал большевик — то у него долг избавить мир от буржуев, если он петлюровец, то нужно отстоять Украину, а если махновец — его священный долг перераспределить мои деньги.

Но я точно знаю, что через некоторое время долг начнёт эволюционировать и нечего спрашивать, нужно молиться. Всё равно будут драть и выковыривать.

Мне оставалось бы сказать:

— Ваша правда, господин-товарищ-барин, я же что? Я всё понимаю. И уж те, кого вы вчера повесили вчера — всенепременно бандиты были, и те, кого завтра запорете — обязательно бандиты будут. Нешто мы не понимаем. И у Хаима дочерей вы славно угомонили. Мы-то люди понятливые, знаем. Как кого угомонили, так значит так надо, и иначе быть не могло. Только уж шашкой не машитесь, будьте добреньки.

Но, говоря это, я уже давно не ощущал себя человеком — я покрывался костяным панцирем, как домиком. Я обрастал твёрдой одеждой устрицы, как гробом обрастает недавний мертвец.

Правильные успешливые люди начали меня упрекать, что так обычно говорят те, кто таят злобу. Но я, суетясь, бормотал, что это никак невозможно. Потому как если таить злобу долго, то лучше просто повесится. Что я просто таю тоску — потому что мир несовершенен. И с этим уж ничего не поделаешь.

И не мне его улучшать, но лучше меня об этом сказал один поэт, стихи которого я лучше приведу в конце. Но я точно знаю, что если будут наводить порядок, то придёт Плотник и будет выковыривать из раковин всех. Причём порядка всё равно не будет, чтобы этот многонациональный плотник не говорил. И что делать с ним непонятно — мудрый он Плотник, или сам тараканский царь, и нужно ли ему сразу предложить скотину и курицу, или подождать, что он сам этим озаботится.

И прежде, чем окончательно превратиться в устрицу, пока шевелятся губы, не превратившиеся ещё в костяные створки, я шепчу стихи моего любимого поэта, о пулемётчике, который в своём долговременном огневом жилище тоже был немного похож на устрицу в раковине. Этот поэт был по своей натуре и биографии убеждённым коммунистом, и, может быть, никогда в жизни не видел устриц:

Извините, если кого обидел.

30 января 2010

История про приход и уход (XXIII)

…Мы остановились в каком-то неизвестном городе.

Такое бывает — вроде и вдоль дороги что-то написано на щитах, есть и карта, и книги с указаниями, а оказывается, что попал ты в заколдованное место. Вот минул пост ГАИ и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется трасса и выходит в поле. Кажись, та самая. Выехали и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и фабрика игрушек торчит; но продмага не видно. "Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к продмагу!" Поворотишь назад, взвизгнут тормоза — продмаг видно, а фабрики игрушек нет! Опять поворотишь поближе к фабрике игрушек — продмаг спрятался. Начнёт накрапывать дождик. Подъедешь снова к продмагу — фабрика игрушек пропала; к фабрике игрушек — продмаг пропал.

Вот так было и теперь — всё у нас было, а вот имя города провалилось куда-то между колёс. Мелькнули какие-то изоляторы, лес мачт электропередачи и мы очутились в сером промышленном городке.

Краевед сразу же нахмурился. Он знал этот городок, и как-то ничего хорошего в нём с ним не случилось.

Хорошего не случилось. А вот дурное случилось.

Он вёл тут какую-то экскурсию, и вот… Впрочем, недоговорив, он махнул рукой и отказался рассказывать дальше.

Мы с Директором Музея переглянулись и достали фляжки. Он пил мой коньяк, а я — его. Так мы боролись с экономией, переходящей в жадность.

— Без фанатизма, — напомнил он. Это означало "по сто пятьдесят".

Так и вышло. Фанатизм был нам чужд.

Оказалось, что мы давно сидим в садике, а на нас смотрят странные существа, выстроенные в шеренгу. Эти лица, кстати, узнаёт всякий мой сверстник — причём узнаёт именно вместе. Порознь их не узнать. Это были пионеры-герои, герои "Азбуки для детей", только по ошибке судьбы заброшенные в другое время. Толстовское семя, гайдарово племя.

Я любил пионеров-героев, они сопровождали меня всю жизнь — в пионерском лагере их человекообразные лица были нарисованы на жестяных щитах вдоль линейки. Эти жестяные щиты были во всех однотипных местах советской страны- только в воинских частях вместо пионеров были изображены строевые приёмы с оружием, а на зоне — печальные матери,комкающие платочки в старческих руках.

Причём часть пионеров-героев была вовсе не пионерами, а некоторые были и вовсе существами вымышленными. Был ли Муся Пинкерзон? Наверное, был — в пространстве моего прошлого был мальчик Пинкерзон, которого немцы было отпустили за хорошую игру на скрипке, да вот заиграл он "Интернационал", и стал он пионером-героем.

С постаментов на пионерской линейке на меня глядели Гриша Акопян, Кыган Джакыпов, Володя Дубинин, Лёня Голиков, Марат Казей, Саша Ковалев, Витя Коробков, Лара Михейченко, Павлик Морозов и Коля Мяготин.

Часть героев была вполне взрослыми людьми, Зина Портнова — и вовсе оказалась похожа на Марину Цветаеву.

Подросшие пионеры были похожи на молодогвардейцев.

А уж историю молодогвардейцев, проведя всё детство в тени памятника "Молодой гвардии" я знал хорошо. Закончилась она страшно — потому как одних героев побросали в шахту, а других чуть позднее расстреляли в другом месте. Организация в сто человек в шахтерском городе, где населения-то было тысяч двадцать, была делом необычным даже по меркам Отечественной войны. И это была организация, возникшая, что называется, по инициативе снизу.

Потом в Краснодон приехал Александр Фадеев, один из главных советских писателей, и, разговаривая с очевидцами, начал писать свой знаменитый роман. Роман этот — небывалое дело — почти год печатался в "Комсомольской правде". А потом, говорят, роман вызвал неудовольствие Сталина — потому что там была рассказана история обречённой на смерть организации, возникшей по той самой инициативе снизу. Готовый роман был переписан, что дало повод Варламу Шаламову сказать, что Фадеев не настоящий писатель…

Спустя десять лет Фадеев, думая, что у него есть право на смерть (это не редкость в век атеизма), застрелился — то ли замаливая грехи тех времен, когда он был Командиром советских писателей, то ли добавляя к ним новый грех.

Но это все иные детали другой истории "Молодой гвардии" — истории мифологической.

Толстая книга, написанная советским классиком, стала священным писанием советской молодежной пропаганды.

В этом-то и дело — несколько поколений советских людей учили тому, как надо умирать за Отечество. И миллионам людей тыкали в лицо страшными и горькими историями Олега Кошевого и Ульяны Громовой, Зои Космодемьянской и Александра Матросова. Их спрашивали: "Готов ли ты умереть за Родину? Можешь ли ты умереть за Родину?" И надо было отвечать, будто мальчик в красном галстуке, — готов, всегда готов, могу умереть за Родину, хочу умереть за неё…

Это было так же естественно, как набрать полный школьный двор макулатуры и перевести старушку через дорогу.

Право на смерть превратилось в священный долг и почетную обязанность — что подтвердили все последующие войны.

И никто не задумывался, что за Родину нужно не умирать, а жить. Жить для Родины гораздо труднее. И культ самурайской смерти ценится только в книгах. Смерть — дело вынужденное, не радостное.

То, что было священной жертвой со времен Бориса и Глеба, стало страшным правилом воспитания. В этом воспитании вычленяли из всенародной беды только смерть, а ведь кроме смерти гибельный подвиг составляет ещё и некое действие, какая-то героическая работа — хоронит ли Антигона своего брата, уничтожает ли Гастелло эшелон с боеприпасами или подводник завинчивает хитрую гайку на своём аварийном реакторе.

Эта героическая работа, а вовсе не смерть, составляет суть подвига.

А власть, наваливавшая солдат на пулемёт, чтобы таким способом перевести вражеский боезапас, а не победить супостата каким-нибудь суворовским умением, эта власть всё время вырезала смерть из подвига, вставляла её в рамочку и вела к новой иконе человечье стадо.

Зоя Космодемьянская недаром кричит перед смертью:

— Нас сто семьдесят миллионов, всех не перевешаете!

Есть в этом какой-то унылый подход к битве, навалиться на виселицы, как на амбразуры, в отчаянной надежде, что кончатся верёвки. Но те мальчики и девочки не виноваты в том культе групповой гибели, что возник после войны. Как говорили издревле, мёртвые сраму не имут.

Трагична наша история, и еще трагичнее наша мифология, скорбны наши коммунистические сказки. Разные люди рассказывали легенду про мать Зои Космодемьянской. Она была членом какой-то комиссии по восстановлению разрушенного войной. Кажется, в Сталинграде. Давала градостроительные советы. Ей возразили. Тогда она возмущенно и гордо сказала:

— Кто из нас мать Зои Космодемьянской?! Вы или я?!

Строить и жить тяжело. Но говорить о павших уничижительно — скотство. Государство часто оказывается недостойно погибших за него.

А ведь девочку убили, убили за то, что она подожгла стратегический объект — конюшню, как нам это рассказывали в школе. Потом, впрочем, говорили, что это была не конюшня, а крестьянская изба, но все равно — девочку убили, а потом закопали в мерзлую землю с веревкой на шее, а потом откопали, и вот уже весь мир глазел на опавшую грудь в снегу и эту самую веревку на шее. И брата этой девочки убили. И молодогвардейцы навалились на какого-то мужика и убили его, будто безумные достоевские герои, сожгли биржу труда, а потом убили и их, и некоторые мальчики и девочки еще долго умирали в шахте, и трудно понять, что произошло на самом деле, но ничего в этих страшных сказках не исправить — потому что они, эти сказки, не плохие и не хорошие, они трагичные и горькие — со слезами на глазах. Без праздников. Жестокие.

Когда сейчас начинают бить в бубен, легко бросаться словами о войнах, о необходимости жертв и кровавых драк — действительных и мнимых, — в этом отзвук того самого культа смерти. А придумали этот культ люди, которым умирать не надо.

Про то, как они зовут Русь к топору, очень хорошо написал еще Достоевский. И он же хорошо написал, что из этого выходит.

И жить нужно дальше. Жить и строить, прощаясь со своей жизнью, только когда это Богу угодно, не делая культа ни из служения государству, ни из упрямого противостояния ему.

А когда навалится этот общий праздник — один из двух общих праздников, что бывают в году, ты поймёшь, что это твой праздник.

Потому, конечно, что Великая Отечественная война на самом деле Великая Отечественная беда, и ничего тут не поделаешь.

Потому как мир стоял на краю, а мы навалились скопом, и в крови, соплях и прочем ужасе, задавили своими телами это безобразие.

Потому как хоть куда-то подевалась страна на четыре буквы, и могилы разбросаны по разным странам, и не все мои мёртвые ещё похоронены, они лежат под Новгородом и Вязьмой, потому что все те, кто лежат там — твои мёртвые, и те, кто сгинул в днепровской воде и те, кто исчез прозрачным паром в трубу, кто орал в голос, сгорая в истребителе, и кто умер молча, потому что, когда он отшлюзовал последнего товарища через торпедный аппарат, его рот навсегда наполнялся водой молчания — всё равно они — мои мёртвые.

Потому как ордена лежат перед тобой — тех и этих, отличимые только номерами, оттого что перестали их давать только десять лет назад, и потому, что этот час — водки, а не шампанского.

Потому как мы много знаем теперь о движении армий и о сгнивших портянках, о высохших мумиях Ленинграда и о эвакуированных заводах Куйбышева. И это тоже наша общая отечественная беда, которую не зальёшь прозрачным полночным питьём.

Затем придёт особый год, станет некого мне поздравлять — все ушли, канули, закрыли за собой дверь. И нет никого вокруг. Всё причастные там, вместе с мальчиками убитыми в шахте и девочкой, что удавили под Москвой.

И нечего глумиться над убитыми — мертвые сраму не имут.

И на этой мысли мы с Директором Музея допили — каждый чужое — и пошли к машине.

Извините, если кого обидел.

31 января 2010

История про приход и уход (XXIV)

Мы подъезжали к Астапово, и, надо сказать, на душе у меня становилось всё тревожнее.

День за днём я свыкался с этим последним путешествием Толстого, и неуютно мне было от приближающейся смерти этого человека.

Я записывал происходящее под слова Архитектора о том, что на самом деле мы всегда имеем дело не с книгами, а с настоящим путевыми журналами. Иначе говоря, русская литература, это бесконечные отчёты путешественников, к которым то подшивается новый лист, то, наоборот, безжалостно выдирается, для того, чтобы засунуть его в бутылку и кинуть по волнам (вариант — заложить в основание пирамиды из камней на перевале).

Внимательный его слушатель, а я был внимательным слушателем и читателем, путешествующим вдоль каждой строки, понимал, что Архитектор сам пишет повествование в трёх томах. В первом у него тряслись в кибитках Карамзин и Пушкин, во втором — Гоголь ехал с ярмарки, а Толстой — сюда, в гиблое место. Третий, кажется, предполагал Чехова и был наполовину написан.

Но всё равно Толстой всё время проникал в пространство Пушкина. Движения Льва по России сплетались с путешествиями Александра, причём не дожидаясь ни второго, не третьего тома.

Книга Архитектора действительно напоминала переплетённый журнал русского путешественника. Текст, буквицы, чертежи и карты… Это была настоящая книга, в том утраченном ныне качестве, когда в ней едины слово, буквы и заставки, а так же рисунки (Архитектор, разумеется, иллюстрировал себя сам, и иллюстрации эти — карты, схемы, тонкая графика, отсылают к старинным книгам о странствиях, где на гравюрах были изображены координатная сетка, какой-то псоглавец, а так же схема навигационного инструмента, где каждая деталь помечена латинской литерой).

Как-то, поймав меня за подглядыванием, ужением его текста через его же плечо, Архитектор сказал, что вообще важно, как рисовали наши предшественники, знаменитые писатели:

— Гляди, вот, придя домой, на листе рукописи, как обычно, среди виньеток и зачеркиваний, Пушкин нарисовал портрет усопшего англичанина Георгия. Срисовал из книги. Портрет отличается от привычных пушкинских зарисовок: все они в профиль — этот в три четверти. Важное различие; во-первых, один этот поворот показывает, что рисунок сведён с образца, во-вторых, так в обычно "плоские" росчерки Александра характерным образом вторгается искомое нами пространство: поворачиваясь в три четверти, Байрон "отрывает" физиономию от листа, выставляет нос в воздух. Романтик Георгий оказывается "реалистическим" образом опространствлен. Пушкин, стремясь подчеркнуть это выставление бумажного героя вон из страницы, наводит на нём светотень, причём не просто штрихует лоб и щеки Байрону по кругу, но различает грани на лице героя. Пушкину удается "архитектурный" рисунок (специалисты меня поймут). И, хотя линии его медленны, видно, что руку вёдет не мысль Александра, но желание совпасть с образцом, гравированным портретом из томика Байрона, все же общее впечатление — изъятия героя из бумаги на свет божий — остается. Пушкин сам себя извлекает из бумаги в мир больший. Он пишет, отбрасывая тесные, непоместительные отрывки, бракуя сцену за сценой именно из-за их ощутимой неполноты, "вырезает" из себя прежнего и "плоского" вещь, прежде не виданную: текст в пространстве. Рисовал Александр хорошо; и без этих предположений Байрон в три четверти легко мог у него получиться…

Я, впрочем, и без него знал, что все хорошие путешественники были хорошими рисовальщиками. Так повелось ещё с тех пор, когда не существовало фотографии, и рисунок в путевом журнале был одним из главных свидетельств о том, как устроен мир за горизонтом. В больших экспедициях и вовсе по штату полагался художник — для зарисовывания окружающего пространства, обжитого или нет — не важно.

Но это что — зарисовывание слова иногда даёт удивительные результаты — у Архитектора был, к примеру, удивительный рисунок с разъяснениями. На нём была изображена Наташа Ростова, приготовившаяся взлететь — и Архитектор, стедуя тексту Толстого, старательно и внимательно, будто составляя главу для анатомического атласа "Человек летающий", зафиксировал позы и объяснял на полях стремительным почерком, как и на что это похоже.

Извините, если кого обидел.

01 февраля 2010

История нынешнего дня

Как там тень-то? Видел, али нет? Волнуюс.

Извините, если кого обидел.

02 февраля 2010

История про приход и уход (XXV)

Мы въехали в Астапово, как больной на своей каталке в операционную — полные тревожных ожиданий.

Тут всё просто — если станешь шаг за шагом повторять чужой смертный путь, то немудрено самим отдать в итоге концы. Впрочем, въехали на самом деле в посёлок Лев Толстой, центр Левтолстовского района.

Писали название по-разному, то вместе, то слитно, а то и через дефис.

Был поздний вечер и мы, устроившись в старой гостинице, сразу повались спать.

Толстого сняли с поезда в 6.35 и отвели в домик начальника станции.

Об этом пишет Олеша: "Начальника станции, в комнате и на постели которого умер Лев Толстой, звали — Озолин. Он после того, что случилось, стал толстовцем, потом застрелился. Какая поразительная судьба! Представьте себе, вы спокойно живете в своем доме, в кругу семьи, заняты своим делом, не готовитесь ни к каким особенным событиям, и вдруг в один прекрасный день к вам ни с того ни с сего входит Лев Толстой, с палкой, в армяке, — входит автор "Войны и мира", ложится на вашу кровать и через несколько дней умирает на ней. Есть от чего сбиться с пути и застрелиться".

Впрочем, про Озолина говорили и другое — что он кончил свои дни в больнице для душевнобольных. Через год после того, как в его доме умер Толстой, с Озолиным случился инсульт, он три месяца пролежал в Пироговской больнице, оставил службу и уехал в Саратов. Другие биографы замечают, что Озолин в начале 1913 года умер там в своей квартире. Легенды мутны и неточны, и их детальное рассмотрение ни к чему хорошему не приводит.

Толстой был бог. И довольно много людей относились к этому без удивления. Их удивляло, наоборот, что людям этого не ясно.

Вот если к тебе приносят истекающего кровью Христа, и апостол попросит тебя не мешаться под ногами — что ты ответишь? Я — начальник станции, скажешь?

Бывают, конечно, попытки — вот Маковецкий вспоминал, что Озолин — латыш, его жена — саратовская немка. Я просил начальника станции взять отпуск и перебраться с семьей куда-нибудь. Нужен воздух, тишина, место для нас, ходящих за Л. Н. Но ему, и особенно его жене это показалось до того неожиданным; покрутила головой: это невозможно".

Жена — другое дело. Жёны всегда сомневаются в человеке, которого внесли в дом, разрушая хрупкое благополучие. Они чутки к будущему.

Толстой умирал.

Жизнь была устроена жестоко и мудро.

Когда мы с Директором Музея вышли курить, то увидели, что на другой стороне стоит что-то чёрное.

Рядом стоял паровоз, в который можно было залезть

На следующий день, я к совершенному изумлению, обнаружил в посёлке Лев Толстой Красную площадь.

Это была настоящая Красная площадь, с красной зубчатой стеной. В эту стену были даже вмурованы какие-то таблички.

На месте Мавзолея стоял зелёный танк "Иосиф Сталин — 3".

Сказать, что астаповская Красная площадь меня поразила — ничего не сказать.

Да и остальные сооружения этого города меня поразили. Рядом с химерической Красной площадью находилось кафе "Софья".

Ну, конечно, Софья — как же ещё.

Извините, если кого обидел.

04 февраля 2010

История про приход и уход (XXVI)

Ещё в Белёве спутники Толстого "не решили ничего и взяли билеты до Волова. За Горбачевом опять советовались и остановились на Новочеркасске. Там у племянницы Л. Н. отдохнуть несколько дней и решить, куда окончательно направить путь — на Кавказ, или, раздобыв для нас, сопровождающих Л. Н., паспорта («У вас у всех виды, а я буду вашей прислугой без вида», — сказал Л. Н.), поехать в Болгарию или в Грецию. Л. Н. намечал обе эти страны, предполагая, что там его не знают. Он не помнил или не знал, как он известен и в Болгарии. Ни на одном языке в мире, не исключая английского, чешского, нет столько переводов последних писаний Л. Н., как на болгарском. Но никто из нас тогда и не думал объяснять Л. Н., что ему скрыться надолго нигде нельзя". Они, как пишет Маковицкий, ехали рязанской равниной. Городки редко попадались да не у самой линии железной дороги. Данков — в двух верстах. Раненбург тоже вроде того. Они советовали доехать до Козлова.

Толстой умирает утром 7 ноября по старому стилю. В 6.35 31 октября Толстой спускается с поезда в Астапово, а ровно через неделю, в 6.05 седьмого числа доктор регистрирует последний вздох. Жену его так и не пускают к нему. Маковицкий пишет: "В 5.20 вошла Софья Андреевна, сидела в трех шагах от кровати, шепталась с Усовым, который сидел слева от нее. Между нею и кроватью стояли Никитин и я. Если бы Л. Н. очнулся и она хотела бы подойти, мы загородили бы путь. Побыла минут восемь, поцеловала темя Л. Н., потом ее увели".

Фото: С. А. Толстая у окна комнаты дома И. И. Озолина, где лежит больной Толстой Астапово, 3–6 ноября 1910 г. Кадр из документального фильма фирмы бр. Пате.

Извините, если кого обидел.

04 февраля 2010

История про приход и уход (XXVII)

Как известно — одной из самых известных перевранных во всём цитат стало известное выражение о патриотизме, как о последнем прибежище негодяя.

Множится загадочное употребление неверного авторства и странные трактовки этой фразы: "… по известной формуле Сэмюэла Джонсона и Льва Толстого, "последнее прибежище негодяев", "Великий русский писатель Л. Н. Толстой однажды сказал, что патриотизм-последнее прибежище негодяев". "В последние годы чуть не каждую неделю в какой-нибудь из газет или телевизионных программ повторяется одно из любимых изречений Льва Николаевича Толстого: "Патриотизм — последнее прибежище негодяя". Авторство принадлежит не ему, но именно огромный авторитет Льва Николаевича обеспечил афоризму популярность и непререкаемость… Но Толстой писал именно о патриотизме. А великий мастер языка всегда говорил именно то, что хотел сказать", "Мне кажется, нет смысла для душевного спокойствия приглаживать мысль Льва Николаевича — гораздо важней ее понять". Это выражение приписывают даже Черчиллю!

А вот что говорит Никита Михалков: "Правозащитник г-н Ковалев говорит с экрана телевизора (НТВ), ссылаясь на Толстого, будто тот назвал патриотизм последним прибежищем негодяя. Но только это не его фраза, — опубликована она в книге "Круг чтения" и принадлежит английскому писателю-консерватору XVIII века Самуэлю Джонсону, и смысл ее прямо противоположный: даже для последнего негодяя патриотизм является последним прибежищем".

Однажды Толстой писал что-то похожее в статье "О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии": Патриотизм, в самом простом, ясном и несомненном значении своем, есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так оно и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм. Патриотизм есть рабство".

Но Толстой действительно не говорил и не писал слов о прибежище. Они действительно принадлежат англичанину Джонсону и были напечатаны со ссылкой на автора в толстовском "Круге чтения" за 1905 год. Кто именно, сам ли Толстой включил изречение Джонсона в книгу или её редакторы — неизвестно. Правда, говорят, что потом он сам выкинул этот афоризм — видимо, осознавая его неоднозначность, и в сборниках "На каждый день" и "Путь жизни", изданных десять лет спустя, этого афоризма уже нет.

Да в знаменитой статье "Патриот" Джонсона нет этой фразы, а её суть именно в обличении ложного патриотизма — Британия в сложном положении, а негодяи, прикрывающиеся "патриотизмом", могут ввергнуть её в войну, а в этот момент, пишет Джонсон, и без этой войны в стране царит ужас. Особый элемент путаницы вносит то, что под одним и тем же словом "патриотизм" в разное время понимали совершенно разные вещи. Джонсон пишет:

"A patriot is <нрзб> А уже его биограф Босвел оговаривается: "Johnson suddenly uttered, <нрзб>: "Patriotism is the last refuge of a scoundrel". But let it be considered that <нрзб> А Босвел-то<нрзб> <нрзб> <нрзб> Но, и узнав эти подробности, многие люди не отказываются от собственных трактовок фразы про негодяев и патриотизм. Почему Толстой стал названным автором этой фразы? Да потому что и для давних и для современных граждан России Джонсон — абстракция, непонятная заморская зверушка. А вот Лев Толстой, как с ним кто не спорь, символ русской литературы, к которой сохранилось инерциальное уважение. Кого хочется иметь в качестве союзника в пикейно-жилетных спорах? Ответ очевиден — и коллективное бессознательное выпихивает бородатого писателя в центр круга.

Двадцать лет назад, в середине восьмидесятых годов прошлого века, одни люди использовали афоризм Джонсона, низводя патриотизм любого рода до гадкого свойства недостойных людей. Это было время странной эйфории непослушания, и не менее странного противостояния "демократов" и "патриотов" — названия этих человеческих партий сейчас звучат даже как-то неловко.

Теперь времена изменились — и в патриотизме ищется опора, происходит обратное движение политического поршня. Поэтому и говорят о том, что патриотизм может спасти даже закоренелого негодяя. Можно прочитать это иначе: есть патриотизм двух сортов — один для хороших людей, для дурных. Прочтений может быть масса. И всегда человек обосновывает своё допущение тем, что оно — во спасение. Теперь это не призыв правых или левых — это бессознательная мольба о сплочении, которая в слепоте хватается за попавшийся под руку лозунг.

Можно придумать много способов прочтения любой, в том числе и этой громкой фразы — патриотизм это отвратительно. Патриотизм это хорошо. Патриотизм хорошо для негодяя, и плохо для хорошего человека. И — наоборот.

Патриотизм — такая штука — куда повернёшь, туда и вышло. Вся эта неразбериха приводит нас к мысли к возрастанию нашей ответственности за высказывание в современном мире.

Мире, где самые известные лозунги — это цитаты неточного смысла".

Извините, если кого обидел.

06 февраля 2010

История про приход и уход (XXVIII)

Но сидеть в Астапове в пустой и страшный день юбилейного умирания нам не хотелось.

Мы добрались до монастыря в Скопине. Скопинский монастырь был пуст. Несмотря на зимнее время, там что-то штукатурили. Рядом, где-то за холмом, находилось место археологической экспедиции, той, что наша нечто, перетягивавшее место Куликовской битвы сюда..

Но я не судья был этой исторической географии.

Да и Краевед, бежал впереди меня, толстяка, зигзагом — как сеттер.

Мысли мои бежали не зигзагом, а зигзангом. В голове у меня был сумбур вместо музыки — гамадрилы и британцы по небу летят вместе с кавалерист-девицей. Жизнь моя пошла в географии — и всё оттого, что я мало знал о русской истории раньше Петра. Краевед рассказывал мне о русском Золотом веке.

Золотой век русской истории штука странная. Вот в первом Риме был, может, какой век, а потом пришёл Одоакр и всё порушилось. После этого ещё Боэций писал — и ничего.

А у нас в самый угрюмый век (впрочем, у нас все такие), скажем, в тринадцатом веке бабы тоже детей рожали, Рублёв был и много разного. Только теперь это всё на несколько витков спирали бесчеловечнее. В том-то всё и дело, что всё равномерно беспросветно. И вдруг я подумал о реставраторах.

Ещё, например, я уверился, что надо отнять деньги у реставраторов. Ничего реставрировать не нужно.

Извините, если кого обидел.

06 февраля 2010

История про вопросы и ответы

Что-то стал я неинтересен человечеству — и то правда, перестали меня спрашивать. Впрочем, я вот про что расскажу — про напрасную любовь. Иногда меня хвалят — а ведь кому не станет приятно, когда тебя хвалят, даже если похвалы ординарны и не стоят денег. Хочется ведь любви, что ж тут такого.

Правда, бывает и по-другому. Однажды я был на одном мероприятии. Я зачитал свой доклад и принялся бездельничать. И тут, на какой-то презентации непонятно чего встретил давнего знакомого, что был аккуратно коротко стрижен, одет в хороший пиджак и обладал волевым лицом наёмного убийцы. В баре он попросил у меня денег, и я дал — не глядя, не задумываясь, чтобы не прерывать разговора с телевизионной девушкой. Всё равно — был он абсолютно пьян.

Но оказалось, что три дня напролёт он слонялся и кричал по всем углам и коридорам: "Березин — клёвый чувак, все — говно, Р — говно, Г. - говно…, а вот Березин — не…., он клёвый! Реальный профессионал, чо? Я люблю Березина!".

И так сто тридцать пять раз, граждане судьи!

Ничего не помогало. Он пытался обниматься со мной в коридорах, бросался ко мне в баре, стучал в дверь… Он испортил мне отношения с Р. и Г., отпугнул трёх нимфеток и девушку с телевидения. И то я не испытываю к нему ненависти. Это ведь он не со зла.

И, может, он вестник других, добрых новостей.

Извините, если кого обидел.

07 февраля 2010

История про томление

Что-то томление у меня в душе. Испытал я печаль и одиночество — не сделать ли мне, одним словом, бигос? (В этот момент я ещё про питерских вспомнил)

Отчего ж не сделать? Непременно сделать.

Пойду в лабаз.

Извините, если кого обидел.

07 февраля 2010

История про приход и уход (XXIX)

За время нашего отсутствия в Астапово приехал молодой Толстой из Ясной Поляны. Он несколько насторожённо озирался — да и кто бы не насторожился бы, приехав на место смерти своего предка, с которым связана вся твоя жизнь.

Уж мы-то, люди циничные и озабоченные красотой слова вдруг ощутили что-то гнетущее в этом месте.

Мы повели неспешный разговор. Толстой, кажется, не хотел иметь тут никакого филиала своего Яснополянского музея, и даже не был ни разу в Астапово прежде. Но при всей этой отстранённости, его так его начало крутить, что, дойдя до станции, он даже отказался глядеть на дом начальника, где умер его пращур. Потом, выпив водки, он даже собрался погулять, но я предупредил его о том, что местные жители недоброжелательны. Однако ж, он был готов рискнуть — так как был открыт людям и улыбался. Со страхом я подумал о символике. Это было бы действительно символично: правнук Толстого погибающий от рук жителей посёлка Лев Толстой.

Но Директор Музея быстро припёр дверь, никто к народу так и не вышел, и мы разошлись по номерам.

Я дремал и думал о необходимости записывать жизнь. Сотни судеб вокруг меня — и все они уходят в дым, не дождавшись записи или запоминания.

Исторический опыт всегда частный — стало мне интересно узнавать, что стало с людьми, которых я знал давным-давно. Это была своеобразная старина: ты ничего не думаешь об этих своих знакомцах, они выключены, но не исключены. Но вдруг внезапно узнаёшь совершённое ими, или несовершённое ими — тоже, их промахи и ошибки, неудачи и успехи, всё случившееся за эти годы пока мы с ними не виделись.

Этих людей множество — они связаны друг с другом призрачными нитями знакомств и пересказов, вот один уже умер, и его смерть странно меняет меня — не то, чтобы мир стал пуст для меня, а вот его сюжет пошёл совсем иначе.

Другой уехал навсегда, третий нажил состояние — всё это сюжеты, в которых я странным и незначительным образом принял участие.

Семья это совсем иное, там исторический опыт сам лезет мне в руки. Вот опыт брата моего деда, что, недоучившись на математическом пошёл бомбить с аэропланов кайзера, потом, натурально, прибился к белым. Пытался переквалифицироваться в управдомы, но пять языков, из них два мёртвых, накладывают на человека свою печать — его ждала судьба, сватанная для Канта, три года в Соловках, ссылка. Потом он отказался вернуться, его замучило всё и достало. Что ему, зачем — он жил в Череповце.

Его сестра не оставила писем, а её дневники ушли в пепел перед смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я выучил чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в отличие. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так, императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.

Судьбы переплетены прихотливо — она вышла замуж за сына Очень Знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь. Его расстреляли в Гражданскую войну на 207 версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и, как минимум, две поэмы, мне одна радость — сейчас я сижу под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы, и достались мне как вымороченное имущество. А её муж, что носил в петлицах шеренгу ромбов, умер в 1936-ом. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.

Люди в родне были разные и интересные. На мою жизнь влияния они не оказали. Всё это — портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений, я потом нашёл как какую-то джуманджу в песке. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.

Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература. Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля. Но один шпион — пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно впарил славянский шкаф на "Сотбис". Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.

Никто из них не писал, впрочем, ничего. Письма их суконны и унылы, потом, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они выродились в открытки.

И о них помню один я.

Но знание моё нечётко и зыбко — оно валилось в сон, как убитый дневной солдат.

Извините, если кого обидел.

08 февраля 2010

История про приход и уход (XXX)

По линии действия

катится паровоз чувств.

Сергей Эйзенштейн

Поутру мы собрались в одном из номеров, и я стал глядеть на девушек.

За завтраком это всегда оказывается лучшим видом, бодрит, и даёт заряд на весь долгий и утомительный день.

Солнце било сквозь пыльные портьеры, и жизнь казалось лишённой какого-то тяжёлого гнёта.

Путешествие нас как бы отпускало, и я начинал верить, что после смерти Толстого ожидало некое светлое воскресение.

Выглянуло нежаркое зимнее солнце, геометрия местности изменилась, и всё как-то повеселело вокруг.

Мы пробили стену и въехали в тот город, до которого так и не доехал Толстой.

Чаплыгин был свеж и весел. Я, правда, сразу же вспомнил о Циолковском и не без труда отогнал призрак глухого старца прочь.

Железная дорога — вот что спасает Россию.

На откосе Ранинбурга-Чаплыгина мы сфотографировались. Перед нами лежала местность сказочной красоты с тонкими стрелами железнодорожных путей.

Кажется, если бы Толстой не покинул бы спасительную утробу вагона и доехал бы сюда, всё могло окончиться иначе.

Русская литература навек обручена с путешествием. Она связана с дорогой так же, как связана история России с её географической протяжённостью. Одно определяет другое, и это другое, в свою очередь начинает определять первое.

Путь вечен, движение неостановимо.

Речь пойдёт, собственно, лишь об одной детали этого пути, но детали из самых важных, которую не назовешь собственно деталью.

Итак, всех спасает движитель, локомотив.

Короче говоря, паровоз.

Наш герой, похожий тогда на колёсный самовар, появился на свет в 1803 году. Англичанин Тревитик обессмертил своё имя, а город Лондон получил первую в мире железную дорогу.

У русских тогда были свои заботы. Оставалось ещё два года до того, как скажет Анна Павловна что-то о поместьях семьи Бонапарте, до Аустерлица оставалось два года. На полях Центральной Европы вскоре начнётся военное шевеление, окутываясь пороховым дымом, человечки в цветных мундирах поползут друг на друга, топча чужие посевы…

Время шло. Паровозы совершенствовались, и всё же один из них был снабжён задними ногами, отталкивавшимися от земли.

Знаменитая "Ракета" Стефенсона, похожая больше на пузатый бочонок появилась в тот год, когда Пушкин писал "Полтаву".

На коротком пути между Петербургом и Царским Селом движение открылось в год смерти Пушкина.

Итак, паровоз появился в России в 1837 — году этапном.

В год смены литературной эпохи.

Сначала он назывался пароходом — в знаменитом романсе Глинки. Романс написан на стихи Кукольника, найти которые можно только в нотных сборниках.

"Дым столбом — кипит дымится Пароход… Пестрота, разгул, волненье, ожиданье, нетерпенье… Православный веселится наш народ…"

Тут надо сказать, что спустя столетие текст, разумеется, был адаптирован и православность исчезла, но это предмет иного разговора.

Дорога была чугунной, впрочем, в поэзии она уже стала железной. Железная дорога, папаша в пальто на красной подкладке, Петр Андреевич Клейнмехель, душенька…

Конечно, Некрасов.

В этом многократно читанном стихотворении, затверженном со школы, есть одна забавная особенность. На первый взгляд это заурядный разговор в пути — о жизни, такой же, как разговоры о жизни поэтов с книгопродавцами, некими гражданами и фининспекторами.

Однако личности одного из собеседников, а именно — генерала в пальто на красной подкладке особенна тем, что был он "и в Риме, видел Святого Стефана, две ночи по Коллизею бродил…".

У внимательного читателя этот пассаж вызывает восхищение чувствительными русскими генералами: ну одну ночь, быть может, подшофе, но две…

Впрочем, это взгляд из двадцатого века, где иные генералы и иные средства перемещения.

Нужно отвлечься от подвижного состава — вагонов и паровоза, чтобы сказать о железной (или чугунной) дороге вообще.

Судьба литературы в России отлична от её европейской истории и история железной дороги не похожа на историю цивилизованного средства передвижения.

Нет, Гюйсманс пишет о паровозах, как о женщинах: "А кстати, если взять самое, как считается, изысканное её творение, признанное всеми как самое что ни есть совершенное и оригинальное, — женщину; так разве же человек, в свой черёд, не создал существо хотя и одушевлённое искусственным образом, но равное ей по изяществу, и разве вообще сравнится какая-либо другая, во грехе зачатая и в муках рождённая, с блеском и прелестью двух красавиц машин — локомотивов Северной железной дороги!

Одна машина — госпожа Крэмптон, прелестная звонкоголосая блондинка, длинная, тонкая, в сияющем медном корсете и с кошачьей грацией; белокурая щеголиха так и потрясает вас, когда, напрягая стальные мускулы и поводя боками в горячей испарине, приводит в движение огромные колесные круги и несётся, вся порыв, во главе скорого поезда и ветра!

А другая — госпожа Энгерт, дородная, величественная смуглянка с глухим, хриплым зовом, коренастая, грузная, в чугунном платье; свирепая кобылица с растрёпанной гривой черного дыма, о шести низких парных колесах; так и задрожит под ней земля, когда с первобытной мощью, натужно, медленно она потащит за собой тяжелый хвост товарных вагонов!

А вот природа, хоть и создала своих хрупких блондинок и крепких брюнеток, до подобной легкой грации и дикой мощи не возвысилась!".

Однако отношение железной дороге в России особенное.

Особый путь России вовсе не метафора, а 89 миллиметров, отличающих более широкую отечественную колею от остальной — европейской.

Лесков в святочном рассказе "Жемчужное ожерелье" припоминал "характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.

"Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, — говорил Писемский, — и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, — всё скользит…"".

Это продолжение извечного спора о прогрессе — но в железнодорожный век.

Однако раскроем "Дневник писателя": "Ах, как скучно праздно в вагоне сидеть, ну вот точь-в-точь так же, как скучно у нас на Руси без своего дела жить.

Хоть и везут тебя, хоть и заботятся о тебе, хоть подчас даже так убаюкают, что и желать больше нечего, а всё-таки тоска, тоска и именно потому, что ничего не делаешь, потому что слишком о тебе заботятся, а ты сиди и жди, когда ещё довезут.

Право, иной раз так бы и выскочил из вагона да сбоку подле машины на своих ногах побежал. Пусть выйдет хуже, пусть с непривычки устану, собьюсь, нужды нет!

Зато сам, своими ногами иду, зато себе дело нашёл и сам его делаю, зато если случится, что столкнутся вагоны и полетят вверх ногами, так уж не буду сложа руки запертый сидеть, за чужую вину отвечать…".

И в том самом, упомянутом выше стихотворении Кукольника, написанном, кстати, в 1840 году — ""Нет, тайная дума быстрее летит, и сердце, мгновенья считая, стучит. Коварные думы мелькают дорогой и шепчешь невольно: "О Боже, как долго!".

Между прочим, длина железнодорожного пути между Санкт-Петербургом и Царским Селом, о которой пишет Кукольник, составляет 26,7 километров.

Но дорог всё больше и больше, они ветвятся, как крона гигантского дерева.

Вот и садятся пассажиры — один напротив другого, едут сутки, вторые.

— Позвольте рассказать вам историю… Я вот жену убил, а у вас что нового?

Качается вагон, проводник зажигает свечи.

Пульмановские вагоны придумают ещё не скоро. Пока пассажиры приговорены к бессоннице и взгляду в упор, приговорены к ночному разговору.

Извините, если кого обидел.

08 февраля 2010

История про приход и уход (XXXI)

Железная дорога и путешествие для русского не всегда одно и то же, но эти понятия всегда связаны.

Толстой пишет в письме к Тургеневу: "Вчера вечером, в 8 часов, когда я после ночной железной дороги я пересел в дилижанс на открытое место и увидал дорогу, лунную ночь, все эти звуки и духи дорожные, всю мою тоску и болезнь как рукой сняло или, скорей, превратило в эту трогательную радость, которую вы знаете. Отлично я сделал, что уехал из этого содома. Ради Бога, уезжайте куда-нибудь и вы, но только не по железной дороге. Железная дорога к путешествию то, что бордель по отношению к любви — так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно".

Тургеневский Литвинов "мысленно уже ехал. Он уже сидел в гремящем и дымящем вагоне" — паровоз не воспринимается отдельно от вагона, всё мешается — печки в вагоне и паровозный дым.

Фатализм особого железнодорожного пути тяготеет над всей русской литературой.

Великий роман начинается словами: "В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу".

Всё в "Идиоте" заранее предрешено, начиная с газетной статьи, о которой говорят в поезде, с портрета на рояле, что увидел главный герой, с 27 ноября 1867 года.

Пока слякотной средой того далёкого года в вагоне третьего класса знакомятся малоопрятные люди, Настасья Филипповна Барашкова читает в газете про кровавую бритву Мазурина, ждановскую жидкость и американскую клеёнку.

Распорядок действий уже продуман, конец почти определён, и поезд прибывает не на Варшавский вокзал, а в Павловск.

Всё смешалось в Европейском доме, и над этим всем — кошмарный католик, иезуит и масон. Сетью железных дорог упала звезда Полынь на русскую землю.

Свернуть с этого пути нельзя, реборды колёс удерживают персонажей от произвола.

Другой великий роман, вопреки известному заблуждению начинается не с несчастливых и счастливых семей, не с их похожести и различий, а с паровоза, который, перевалив за полусотню страниц, соединяет героев.

Степан Аркадьевич (будущий соискатель места в управлении железных дорог) стоит с приятелем, ожидая поезд, и вот "вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхтя сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно нагибающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, всё медленнее и более потрясая платформу, стал подходить вагон с багажом и визжавшею собакой…".

Раздавленный станционный сторож, смерть ужасная ("два куска") или "напротив, самая легкая мгновенная" уже случилась.

Это смерть-предсказание.

В последний час Анны платформа так же будет дрожать, появятся "винты и цепи и высокие чугунные колёса", промежуток между колёсами, крестное знаменье и мужичок работающий над железом.

Паровоз-терминатор, окутанный паром, огненный, будто механические ножницы в руках парок — вот первый образ паровоза.

Эта традиция нерушима.

Железнодорожная тема — тема повышенной опасности. Тема соприкосновения с неизвестным. Со смертью в том числе.

"Шум рос и близился всё грозней и поспешнее. Егор спокойно слушал. И вдруг сорвался с места, вскочил наверх по откосу, вскинув рваный полушубок на голову и плечом метнулся под громаду паровоза. Паровоз толкнул его легонько в щёку…" (Бунин).

Это — смерть с её первым ласковым касанием. Потом будет лишь взгляд свидетелей на то, что лежит на путях, что осталось от человека.

Другой же — "понёсся, колотясь по шпалам, под уклон, навстречу вырвавшемуся из-под него, грохочущему и слепящему огнями паровозу".

Вообще, героям Бунина паровоз страшен: "Наконец, сотрясая зазвеневшие рельсы, загорелся в тумане своими огромными красными глазами пассажирский паровоз"; и опять: "Наконец, с адской мрачностью, взрёвывает паровоз, угрожая мне дальнейшим путем"; "Неожиданно и гулко забил колокол, резко завизжали и захлопали двери, туго и резко заскрежетали быстрые шаги, выходящих из вокзала — и вот как-то космато зачернел вдали паровоз, показался медленно идущий под его тяжкое дыхание страшный треугольник мутно-красных огней"; "поезд… никогда не виденный мной — скорый, с американским страшным паровозом".

С "тяжёлым, отрывистым дыханием", "как гигантский дракон", ползёт состав, и "голова его изрыгает вдали красное пламя, которое дрожит под колёсами паровоза на рельсах, и, дрожа, зябко озаряет угрюмую колею неподвижных ибезмолвных сосен"…

Забегая вперёд, отметим, что этот образ глубоко внедрился в народное сознание. Скоро уже смерть, принятая от него перестала быть привилегией книжной аристократки.

Вересаев пишет: "Было это в десятых годах. В апреле месяце, в двенадцатом часу ночи, под поезд Московско-Нижегородской железной дороги бросился неизвестный молодой человек.

Ему раздробило голову и отрезало левую руку по плечо. В кармане покойного нашли писаную дрожащею рукою записку, смоченную слезами: "Прощайте, товарищи, друзья и подруги! Кончилась жизнь моя под огнём паровоза. Хотел стереть с лица земли своего соперника, но стало жаль его. Бог с ним! Пусть пользуется жизнью. Посылаю привет любимой девице.

Не вскрывайте больной груди моей, я, любя и страдая, погибаю.

Григорий Прохоров Матвеев"".

Анна будет в последний раз помянута Вронским на вокзале, при отъезде в Сербию, "при взгляде на тендер и рельсы".

Железная дорога — война — смерть.

Севастопольской страдой 1854 года, когда Толстой приехал на войну, рядом с ним, в нескольких верстах, по проложенной англичанами дороге пыхтел паровоз. Это был не простой паровоз, он как говорили тогда, был блиндирован. Грозный призрак бронепоезда двигался по крымской земле.

И об этом ещё пойдёт речь.

Извините, если кого обидел.

08 февраля 2010

История про приход и уход (XXXII)

Чеховские персонажи — люди железнодорожного века, это путейские инженеры, строители мостов, развалившиеся на бархатных диванах первого класса, обходчики и телеграфисты.

Железнодорожный статский советник размышляет: "Мда… Необыкновенная жизнь… Про железные дороги когда-нибудь забудут, а про Фидия и Гомера всегда будут помнить…". Наваждение статского советника проходит, да и железные дороги остаются.

Едут по ним надзиратели таможен, поручики, дачники, трогается поезд, публика швыряет во все стороны багаж: "ты своими вещами чужие места занял. Кричат, зовут кондуктора…"; ожидают (или не ожидают) их другие дачники, и ожидание поезда стало общим местом русской литературы: "Вагоны, платформа, скамьи — всё было мокро и холодно. До прихода поезда студент стоял у буфета и пил чай"… Но вот вдали показались три огненных глаза. На платформу вышёл начальник полустанка. На рельсах там и сям замелькали сигнальные огни".

Эти начальники полустанков сами становятся путешественниками, влюблёнными, проходимцами. "В тот год, с которого начинается мой рассказ, я служил начальником полустанка на одной из наших юго-западных железных дорог. ("Рассказ проходимца").

Это такое же неудивительное начало повествования как "Однажды в вагоне…". Иной герой "писал "Историю железных дорог"; нужно было прочесть множество русских и иностранных книг, брошюр, журнальных статей, нужно было щёлкать на счётах, перелистывать логарифмы, думать и писать, потом опять читать, щёлкать и думать; но едва я брался за книгу или начинал думать, как мысли мои путались, глаза жмурились, я со вздохом вставал из-за стола"… ("Жена").

Кроме пассажиров едут и по делу. Вот старик с сыном везут скот, спят в теплушке, где нетепло.

Веселья нет, это не путешествие, а работа.

На остановке он идёт к локомотиву, проходит два десятка вагонов и "видит раскрытую красную печь; против печи неподвижно сидит человеческая фигура; её козырёк, нос и колени выкрашены в багровый цвет, всё же остальное черно и едва вырисовывается из потёмок".

Никто не отвечает старику. Машинист безмолвствует как железнодорожный бог.

А паровоз — алтарь этого бога.

Надо всем дать — обер-кондуктору, машинисту, смазчику… Откупиться от паровоза. ("Холодная кровь").

Чехов повсеместно называет паровоз локомотивом. Локомотив у него свистит — "вот послышался свист, поезд глухо простучал по мосту" и "тяжело вздыхает"; "Локомотив свищет и шикает…". ("Загадочная натура"). "Локомотив свистит, шипит, пыхтит, сопит…" ("В вагоне"); вообще, шипение неотъемлемое свойство перемещения чеховских героев по рельсам даже в воображении — Наденька К. пишет в дневнике: "Железная дорога шипит, везёт людей и зделана из железа и материалов".

Несчастный и униженный муж дарит любовнику своей жены… Что?.. "У меня есть одна вещичка… А именно, маленький локомотив, что я сам сделал… Я за него медаль на выставке получил". ("Ниночка").

Вокзал — место встречи толстого и тонкого, мужчины и женщины, мирной встречи человека и поезда.

Встреча иная происходит на откосе, на рельсах, как у двух бунинских героев. Но есть ещё более страшный способ единения человека с поездом, когда первый сливается с искореженным железом, и оба с землей.

Вываленный скверным возницей из пролётки, путейский инженер копошится в грязи, готовясь бить виновника.

— Вспомни Кукуевку! — говорит жена.

В этот момент крушение становится знаком.

Термин превращается в метафору, становится частью языка.

"А шёл длинный товарный поезд, который тащили два локомотива…"; "Сначала медленно полз локомотив, за ним показались вагоны. Это был не дачный поезд, как думала Лубянцева, а товарный. Длиной вереницей один за другим, как дни человеческой жизни, потянулись по белому фону церкви вагоны и, казалось конца им не было!" ("Несчастье").

Паровоз с вагонами, поезд превратились в символ.

Церковь, фон, дни, жизнь.

"Скользнул — и поезд в даль умчало. Так мчалась юность бесполезная, в пустых мечтах изнемогая… Тоска дорожная, железная свистела, сердце разрывая…". (Блок).

Пожалуй, самым "железнодорожным" русским писателем девятнадцатого века был Гарин-Михайловский. Герой его тетралогии, после спасения собачки (о чём осведомляла младших школьников книга для классного и внеклассного чтения) превратился в гимназиста, студента, наделал долгов, пустился во все тяжкие… Говорит он о себе что — "сошёл с рельсов, летит под откос", и комментарии этой терминологии излишни.

Спасает Тему Карташева то, что студентом он работал на паровозе помощником машиниста, глядел в жаркое окошечко топки. Этот паровоз, сохранившийся в воспоминаниях, вывозит героя в иную жизнь — инженерную.

Это вторая ипостась паровоза, второй его образ — рабочей лошади с широкой грудью, спасителя, что вывезет всё по широкой железной дороге.

Такое восприятие стало основой иной литературы, где паровоз превратился в символ гораздо более важный, чем тягловая сила.

Но об этом — дальше.

Ещё жил набоковский "игрушечный паровозик, упавший на бок и всё продолжавший работать бодро жужжавшими колёсами", ещё герой "С безграничным оптимизмом… надеялся, что щёлкнет семафор, и вырастет локомотив из точки вдали, где столько сливалось рельс между чёрными спинами домов… и жар его веры в паровоз держали его в плотном тепле", но черта уже подводилась.

Ахматова говорила, что настоящее начало XX века — четырнадцатый год, в отличии от календарного. Незадолго до этой точки поворота, превращения Блок писал о XIX веке: "Век, который хорошо назван "беспламенным пожаром" у одного поэта; блистательный и погребальный век, который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма, который похоронил человеческий голос в грохоте машин; металлический век, когда "железный коробок" — поезд железной дороги — обогнал "необгонимую тройку", в которой "Гоголь олицетворял всю Россию", как сказал Глеб Успенский".

Но этот век кончился.

Механическое чудовище — бронированный паровоз, давно ждавшей своего часа, появился на рельсах России.

Извините, если кого обидел.

09 февраля 2010

История про приход и уход (XXXIII)

Настал двадцатый век. Время классики закончилось и пришло время Великого Машиниста.

Итак, двадцатый век, начатый, по словам Ахматовой в четырнадцатом году, выпустил в Европу бронированную гусеницу, дитя англо-бурской войны. Когда родился бронепоезд — в 1864-м ли году; при осаде ли Питсбурга — всё равно, едино всё это время далеко. Кому и когда пришло в голову защищать паровоз броней? Автора нет, вернее, их слишком много. От пуль неприятеля защищали даже цепи, свисающие с крыш вагонов.

Но теперь паровоз окончательно слился с остальными вагонами, натянул на себя зелёную змеиную шкуру. Защищённый контрольной платформой, орудийной площадкой, паровоз, а то и два, переместились в середину состава. Образуя вертикаль над протяжённым горизонтально телом бронепоезда, висел аэростат-наблюдатель.

Внимательный читатель Куприна или Бунина внезапно удивляется непохожести их вагонного опыта и собственно его, читательского: "В вагон вошёл кондуктор, зажег в фонарях свечи и задёрнул их занавесками". Но вот всё это кончилось.

Набоковского героя "щекотал безвкусный соблазн дальнейшую судьбу правительственной России рассматривать как перегон между станциями Бездна и Дно".

Гражданское, в полном смысле этого слова, путешествие превратилось в путешествие случайное, хаотическое: "Поезд шел очень своеобразно, от одной счастливой случайности до другой. Мы останавливались у какого-нибудь станционного амбара и разбирали всё здание, досок хватало обжорливому паровозу на несколько часов. Когда проезжали лесом, пассажиры вылезали и шли рубить деревья. Завидя лужицу побольше или речонку, становились цепью и передавали ведро, поя глоток за глотком наше чудовище" — пишет Илья Эренбург в "Хулио Хуренито".

Символом нашей литературы бронепоезд стал именно во время гражданской войны.

"Пусть когда-нибудь в славную повесть про геройский советский век, громыхая, войдет бронепоезд" — так писал Долматовский.

Союз броневых частей назывался "Центробронь". Это название громыхает, как тяжёлый состав, ворочающий пулемётами и пушками, вползающий на догорающую станцию. На бронепоезда принимали как нынче — в космонавты. Согласно приказу 1922 года, отобранные на эту службу бойцы должны были иметь небольшой рост и крепкое сложение. Впрочем, это правило мирного времени, когда бронепоезда нечасто выползали со своих запасных путей.

Гайдар так пишет о том пути, которым приходит человек на бронепоезд: "Давно когда-то Иван Михайлович был машинистом. До революции он был машинистом на простом паровозе. А когда пришла революция и началась гражданская война, то с простого паровоза перешёл Иван Михайлович на бронированный.

Петька и Васька много разных паровозов видели. Знали они и паровоз системы "С" — высокий, лёгкий, быстрый, тот, что несётся со скорым поездом в далёкую страну — Сибирь. Видали они и огромные трёхцилиндровые паровозы "М" — те, что могли тянуть тяжёлые, длинные составы на крутые подъёмы, и неуклюжие маневровые "О", у которых и весь путь-то только от входного семафора до выходного. Всякие паровозы видали ребята. Но только вот такого паровоза, который был на фотографии у Ивана Михайловича, они не видали и вагонов не видали тоже. Трубы нет. Колёс не видно. Тяжёлые стальные окна у паровоза закрыты наглухо. Вместо окон узкие продольные щели, из которых торчат пулемёты. Крыши нет. Вместо крыши низкие круглые башни, и из тех башень выдвинулись тяжёлые жерла артиллерийских орудий. И ничего у бронепоезда не блестит: нет ни начищенных жёлтых ручек, ни яркой окраски, ни светлых стекол. Весь бронепоезд тяжёлый, широкий, как будто бы прижавшийся к рельсам, выкрашен в серо-зелёный цвет.

И никого не видно: ни машиниста, ни кондуктора с фонарями, ни главного со свистком. Где-то там, внутри, за щитом, за стальной обшивкой, возле массивных рычагов, возле пулемётов, возле орудий, насторожившись, притаились красноармейцы, но всё это спрятано, всё молчит.

Молчит до поры до времени. Но вот прокатится без гудков, без свистков бронепоезд ночью туда, где близок враг, или вырвется на поле, туда, где идёт тяжёлый бой красных с белыми. Ах, как резанут тогда из тёмных щелей гибельные пулемёты! Ух, как грохнут тогда из поворачивающихся башен залпы проснувшихся могучих орудий!".

Алексей Толстой так описывает тот же предмет: "Из-за поворота, из горной выемки, появился огромный поезд с двумя пышущими жаром паровозами, с блиндированными платформами, с тускло отсвечивающими жерлами пушек… Выли два паровоза, окутанные паром…".

Извините, если кого обидел.

09 февраля 2010

История про приход и уход (XXXIV)

В советской литературе есть единственный бронепоезд, чей порядковый номер знает каждый — "14–69". Всеволод Иванов пишет не про красный, а про белый бронепоезд, только потом захваченный партизанами.

"В жирных тёмных полях сытно шумят гаоляны.

Медный китайский дракон жёлтыми звенящими кольцами бьётся в лесу. А в кольцах перекатываются, грохочут квадратные серые коробки. На жёлтой чешуе дракона — дым, пепел, искры…

Сталь по стали звенит, куёт!..

Дым. Искры. Гаолян. Тучные поля.

Может дракон китайский из сопок, может, из леса…

Жёлтые листья, жёлтое небо. Гаоляны! Поля!".

Злобно-багрово блестят зрачки этого паровоза. Он не похож на другие локомотивы в этом же тексте: "Добродушный толстый паровоз, облегчённо вздыхая, подтащил к перрону шесть вагонов японских солдат. За ним другой…".

Один из героев, сибирский старик так говорит про это механическое чудовище: "бранепояс". Старик добавляет в понятие новый смысл, отсылает одновременно и к амуниции, и к звериному миру.

Белый бронепоезд злобен, и он тоже антропоморфен, как и сам паровоз в русской литературе. Взятие бронепоезда похоже на покорение женщины, и даже насилие над ней — "На паровозе уцепились мужики, ёрзают по стали горячими хмельными глазами".

Извините, если кого обидел.

10 февраля 2010

История про приход и уход (XXXV)

Но есть особый писатель, для которого паровоз действительно живое существо. Это Платонов. Вот идёт вдоль железнодорожного полотна сокровенный человек Пухов, зажав в кулаке четыре собственных зуба, выбитых при крушении. Идёт, увязая в снегу, потому что впереди "Паровоз, не сдаваясь, продолжал буксовать на месте, дрожа от свирепой безысходной силы, яростно прессуя грудью горы снега впереди". "Тяжёлый броневой поезд наркома", который "всегда шёл на двух лучших паровозах" уступил один из них снегоочистительной установке.

Пухов ещё не знает, что помощник машиниста в своей будке проткнут насквозь паровозной внутренностью. "И как он, дурак, нарвался на штырь? И как раз ведь в темя, в самый материнский родничок хватило!" — обнаружил событие Пухов. Остановив бег на месте взбесившегося паровоза, Пухов оглядел всё его устройство, и снова подумал о помощнике: "Жалко дурака: пар хорошо держал!"

Манометр действительно и сейчас показывал тридцать атмосфер, почти предельное давление, — и это после десяти часов хода в глубоком плотном снегу!"

Сначала герой мгновенно привыкает к своему увечью, потом на секунду удивляется чужой смерти, жалеет о ней. Итогом размышлений — поражённость красотой и мощью машины, переживающей смерть человека. "Казачий офицер, видя спокойствие мастеровых, растерялся и охрип голосом"… "Казаки вынули револьверы и окружили мастеровых. Тогда Пухов рассерчал:

— Вот сволочи, в механике не понимают, а командуют!

— Што-о?! — захрипел офицер. — Марш на паровоз, иначе пулю в затылок получишь!

— Что ты, чертова кукла, пулей пугаешь! — закричал, забываясь, Пухов. — Я сам тебя гайкой смажу! Не видишь, что в перевал сели и люди побились! Фулюган, чёрт!"

"Казаки сошли с лошадей и бродили вокруг паровоза, как бы ища потерянное."

Железнодорожный рабочий побеждает сначала морально — на его стороне знание машины, а потом уж казачий разъезд дочиста выкашивают пулемёты наркомовского бронепоезда.

Другая победа паровозного бога описана Паустовским. У него вообще много поездов — разных. Паустовский пишет о железной дороге совершенно иначе.

Сначала — красный бархат, дамское купе, потом — дачная линия парового трамвая в Москве, где Паустовский ездит кондуктором. "Маленький паровоз, похожий на самовар, был вместе с трубой запрятан в коробку из железа. Он выдавал себя только детским свистом и клубами пара. Паровоз тащил четыре дачных вагона. Они освещались свечами. Электричества на "паровичке" не было".

Потом Паустовский начинает своё путешествие через Россию и Украину, и среди прочего говорит о паровозе, на котором некая баба везёт комод в подарок на свадьбу.

"Началось с того, что баба вместо обещанных пяти фунтов сала и двух буханок хлеба дала машинисту только фунт сала и одну буханку. Машинист не сказал ни слова. Он даже поблагодарил бабу и начал с помощью кочегара сгружать комод с паровоза. Комод весил пудов пятнадцать, не меньше. Его с трудом стащили с паровозной площадки и поставили на рельсы.

— Два здоровых бугая, — сказала баба, — а один комод сдужить не имеете силы. Тащите его дальше.

— Попробуй сама двинуть его, чёрта, — ответил машинист.

— Без лома не обойдешься. Сейчас возьму лом.

Он полез в паровозную будку за ломом, но лома не взял, а пустил в обе стороны от паровоза две струи горячего свистящего пара. Баба вскрикнула и отскочила. Машинист тронул паровоз, ударил в комод, тот с сухим треском разлетелся на части, и из него вывалилось всё богатое приданое — ватное одеяло, рубашки, платья, полотенца, мельхиоровые ножи, вилки, ложки, отрезы материи и даже никелированный самовар. Паровоз с ликующим гудком, пуская пар, прошёл по этому приданому к водокачке, сплющив в лепёшку самовар. Но этого было мало. Машинист дал задний ход, остановил паровоз над приданым, и из паровоза неожиданно полилась на это приданое горячая вода, смешанная с машинным маслом". Страшна месть паровозного бога.

Извините, если кого обидел.

11 февраля 2010

История про приход и уход (XXXVI)

Платонов сближает механизм с храмом — "Машина чуть шумела котлом, и горел маленький огонёк, как лампадка, над манометром". Один его герой едет по стране, видимо, в теплушке. А каждая теплушка гражданской войны похожа на паровоз из-за трубы буржуйки, которая высовывается сбоку.

Сам паровоз связан со поэзией напрямую: "Машина "ИС", единственная тогда на нашем тяговом участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления, я мог подолгу глядеть на неё, и особая растроганная радость пробуждалась во мне — столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина".

Герой Платонова, а, может, даже наверняка, и сам автор, влюблены в паровозы, в описание того, как двигают "ручку регулятора на себя, потом от себя", как ставят его на полную дугу, как "паровоз бросился вперёд, пар стал бить в трубу в ускоренной, задыхающейся отсечке", он, влюблён в пресс-маслёнки, дышловые узлы, "буксы на ведущих осях и прочее". Платонов — единственный из писателей того времени, которого техника волнует не как деталь, а как герой повествования.

Он действительно любит паровоз — как любят домашнее животное. Один из героев "Чевенгура" говорит с паровозом в его, паровоза, железнодорожной норе — с глазу на глаз, доверительно. И паровоз отвечает, тихо бурчит что-то. Его нельзя бросить на произвол судьбы, даже спасая свою жизнь — "Кроме того, Захар Павлович, тем более отец Дванова никогда не оставили бы горячий целый паровоз погибать без машиниста, и это тоже помнил Александр".

После Платонова паровоз в литературе становится похож на портрет вождя на стене учреждения — он присутствует, но не функционирует.

Железная дорога была неотъемлемой частью литературного пейзажа — от лирики до эпики.

Советское время пахло железной дорогой. Владимир Семёнов с тоской замечал: "Женщина, в которую я был влюблён, была влюблена тогда не в меня, а в запах возле нашего дома — запах шпал, угля, запах приходил с ударом воздуха от подходящей к платформе электрички, исходил от жухлой полыни, росшей между путей". А Леонид Мартынов в двадцать первом году писал так:

Но интереснее, конечно, говорить о литературе, ставшей символом, мифом.

В знаменитом романе "Как закалялась сталь" герой всю жизнь существует около рельсов — сперва мальчиком при железнодорожном буфете, затем на комсомольской работе в железнодорожных мастерских, а вот он уже строит знаменитую дорогу от Боярки. И там, кстати, появляется бронепоезд.

Бронепоезд не приезжает, а возникает, как deus ex machina — и из его стального чрева выходят взрывники. Они подрывают косогор на прокладке железнодорожной ветки и облегчают работу. Паровоз тоже оказывается значком поворота сюжета — убийство германского солдата, вывинченный регулятор — "Паровоз сердито отфыркивался брызгами светящихся искр, глубоко дышал, и, продавливая темноту, мчал по рельсам вглубь ночи… тяжёлыми взмахами вступали в огневой круг паровоза тёмные силуэты придорожных деревьев и тотчас же снова бежали в безмолвную темь. Фонари паровоза, стремясь пронизать тьму, натыкаясь на её густую кисею и отвоевывали у ночи лишь десяток метров. Паровоз, как бы истратив последние силы, дышал всё реже и реже".

Островский пишет о том, как паровозы гудят в день смерти Ленина, как гудит с ними за компанию польский буржуазный паровоз. Они кричат будто звери, потерявшие хозяина.

С Лениным много связано у механического железнодорожного племени. На паровозе, сноровисто подкидывая уголь в топку, бежит Ленин от преследования. Мифическая картина очень похожая на ту, что нарисовал Островский — только бегут в знаменитом романе простые рабочие. Стоит на Павелецком вокзале траурный Ленинский паровоз, похожий на скорбный лафет, с которого сняли тело — будто не в вагоне, а прямо на тендере везли Ленина из Горок.

Но вот война окончена. Как скорбно замечает один из героев Алексея Толстого: "2,5 тысячи паровозов валяются под откосами". Это не мешает фантазировать о будущем локомотиве. В этих видениях "Под землею с сумасшедшей скоростью летели электрические поезда, перебрасывая в урочные часы население города в отдалённые районы фабрик, заводов, деловых учреждений, школ, университетов…".

Ильф и Петров, как и многие знаменитые писатели, работали в газете железнодорожников. "Гудок" того времени объединял не только кассовым окошком, но и локомотивной стремительностью стиля: "Поезд прыгал на стрелках… Ударило солнце. Низко, по самой земле, разбегались стрелочные фонари, похожие на топорики. Валил дым, Паровоз, отдуваясь, выпустил белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял крик. Деповцы загоняли паровоз в стойло".

Чеховский игрушечный локомотив, подаренный мужем любовнику, воскрес в двадцатом веке: "В течение долго времени по линии подарков к торжествам и годовщинам у нас не всё обстояло благополучно. Обычно дарили или очень маленькую, величиною в кошку, модель паровоза, или, напротив того, зубило превосходящее размерами телеграфный столб. Такое мучительное превращение маленьких предметов в большие, и, наоборот, отнимало много времени и денег. Никчемные паровозики пылились на канцелярских шкафах, а титаническое зубило, перевезённое на двух фургонах, бессмысленно и дико ржавело во дворе учреждения.

Но паровоз ОВ, ударно выпущенный из капитального ремонта, был совершенно нормальной величины, и по всему было видно, что зубило, которое, несомненно, употребляли при его ремонте, тоже было обыкновенного размера. Красивый подарок немедленно впрягли в поезд, и "овечка", как принято называть в полосе отчуждения паровозы серии ОВ, неся на своём передке плакат "Даешь смычку", подкатил к южному истоку Магистрали — станции Горной".

Извините, если кого обидел.

11 февраля 2010

История про приход и уход (XXXVII)

В наиболее ответственные моменты паровоз осенялся особой иконой — на победных эшелонах 1945 года, у красной звезды — знака национально-интернациональной принадлежности — был прикреплён портрет Великого Машиниста, на боках — транспаранты, а весь он увит цветами. Железная дорога формировала язык — поэтический, особый язык, где жили "подвижной состав", "полоса отчуждения" или "железнодорожное полотно". Из стёртых метафор они обращаются в наполненные особым смыслом слова.

Паровоз, которого так боялись бунинские герои, замершие на станции, стал символом движения вперёд. Для советской литературы это означало грозного и стремительного, но полезного зверя. Однако давление пара ослабло, а Великий Машинист спрятался в Мавзолее. Время спуталось, как железнодорожное расписание.

И вот уже "Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка", (а это — критерий: "Мама у вас хорошая, про паровоз поёт"), заместило знаменитое "Постой, паровоз, не стучите колёса…" — новый массовый герой устал от движения локомотива в недобром для него направлении. Эпоха паровозов в России окончилась в 1956 году, более известном, правда, иным событием. С 1837 — года смерти Пушкина, до 1956 — года XX съезда длилось их время.

Нет, они ещё существуют на запасных путях, будто исчезнувшие бронепоезда. На разрушенном полотне железной дороги вдоль Северного Ледовитого океана, стройка которой началась по безумной прихоти Сталина, стоят, будто ископаемые скелеты, чёрные паровозы, обросшие мочалой, с изъеденными временем боками. Они доживают свой век в потаённых закутках, где их сохраняли, говорят, на случай ядерной войны и новой разрухи. Их чёрные туши можно ещё кое-где видеть из железнодорожного окна, их доведённые до совершенства паровые котлы переделывают для отопительных нужд. Многие из них ещё могут ездить, но всё меньше и меньше тех машинистов, что могут заставить паровоз повиноваться.

Паровозы ушли, как исчезли динозавры.

Извините, если кого обидел.

12 февраля 2010

История про приход и уход (XXXVIII)

Мы двинулись в обратный путь кривым путём, забирая к югу, как, наверное, сделал бы Толстой.

Замелькали уже известные мне места. Например, стоявший в Лебедяни Ленин-памятник, совмещенный с трибуной и собор-чернильница.

Видел я его несколько раз и даже взбирался на эту обветшалую трибуну.

Пронёсся мимо моей жизни Елец — город на холмах. Там мы кланялись музею Бунина и стоящему напротив дому нового русского со шпилем, стилизованному под непонятную старину.

Там при въезде на мост были изображены человекообразные герои войны, со страшными лицами, похожие на монстров, только геройские звёзды на них были точны и правильны.

Как-то я спросил одного знающего человека, отчего Елец с такой богатой историей не стал в 1954 году центром новой области — в тот момент, когда очередной раз перекраивали карту.

— Видишь ли, отвечал он мне, у нас тут время течёт медленно, а память у нас всех хорошая. В пятидесятых было рукой подать не только до Тамбовского восстания, но и до Гражданской войны, когда в Ельце было много контрреволюции и большевиков особенно не жаловали. А дело это домашнее, памятное, вот и выпали козыри Липецку — заодно, впрочем, и с комбинатом.

— С пониманием, — сказал я, потому что надо было что-то сказать.

Я ехал и думал о том, что и мне нужно написать философскую книгу. Правда, пока я придумал только название. Название для этой книги было: "Метафизика всего".

Но только от самого этого названия меня снова стало клонить в сон, и я уже не мог понять, снится ли мне Краевед, или он снова сказал у меня над ухом давнюю магическую фразу:

— Движение Узорочья — движение от Костромы к Ярославлю.

Кажется, я уже слышал это, но вдумываться не было сил — я уже ничего не понимал, а только валился в сон.

Очнулся я от непривычной тишины. Наша машина зависла над краем огромного кювета.

Видать, её занесло на дурной дороге — и теперь мои подельники молча озирались, думая в какую сторону вылезать из неё, чтобы не нарушить хрупкого равновесия.

Но вот мы встали на край дороги, и только тут я понял, что изменилось в окружающем мире.

Выпал снег. Кругом нас лежало бесконечное белое поле — мы чёрными муравьями стояли рядом с машиной, а над нами было ровное белое небо, утратившее всякую голубизну.

Тут бы нас нужно было бы снять камерой на кране, специальным заключительным планом, что так любят кинематографисты — когда камера уходит ввысь, а люди постепенно мельчают. Да только никакого кинематографа не было.

Было знамение снега, дорога где-то у Оки, и мы, перекурив, упёрлись в борт машины, стараясь испачкаться не слишком сильно.

Извините, если кого обидел.

13 февраля 2010

История с календарём

Ну, в общем, это — мой день.

Извините, если кого обидел.

14 февраля 2010

История про Твардовского

Поэт Твардовский был очень красивый человек. Мне иногда кажется, что это такой обуздавший своё скотство и умеривший пьянство Есенин. Есенин, состарившийся в заботах.

Хотя понятно, что это сравнение натянуто — Есенин никаким крестьянином не был, а Твардовский был настоящий крестьянин, сохранивший повадки крестьянина и будучи членом ЦК КПСС.

Настоящий дом его был на даче, у посаженной яблони, а не на Тверской улице, где мемориальная доска.

Кстати, о пьянстве в своих "Рабочих тетрадях" Твардовский пишет так: "…поехал в Рязань читать роман Солж[еницы]на, пробыл там 3, 4 и 5-го вернулся. Соседство с моим вагоном вагона-ресторана (правда, подготовка была уже и в Рязани) внесло путаницу дня на три, а там День победы, словом — провал недельный. Но с тех пор всё хорошо". Надо сказать, что писать о собственном пороке мало кому удаётся. Человек творческий часто начинает себя оправдывать, свой порок романтизируя. Пьянство, скажем, предстаёт какой-то схваткой с мирозданием, в которой непременно нужно проявить какую-то удаль, и обязательно пострадать. Или, наоборот, человек начинает каяться, будто раскольников на площади, валяться в грязи со стонами — что ещё хуже.

Твардовский счастливо избежал этих крайностей, хотя и пил крепко.

Извините, если кого обидел.

19 февраля 2010

История про пятничный вечер

Задумался — решительно непонятно, стоит ли выходить из дому.

Извините, если кого обидел.

19 февраля 2010

История про пятничный вечер — ещё одна

Или всё же не выходить из дому?

Извините, если кого обидел.

19 февраля 2010

История про календарь

А вот не является ли кто счастливым владельцем такого перекидного календаря, что изготовляли в середине прошлого века? Я по памяти нарисовал что-то похожее, но всё же попробую объяснить: этот календарь содержал в себе среднюю, вращающуюся часть. Если её повернуть вокруг оси, то число в окошечке менялось (то есть внутри там как карты тасовались целлулоидные карточки)месяц как-то иначе менялся.

Вот есть у кого фотографии этого чуда? Или, может, есть какие-нибудь изображения, что я проглядел в Сети.

Upd. Всем большое спасибо за фотографии. А вот не помнит кто, были ли такие до войны?

Извините, если кого обидел.

22 февраля 2010

История про Диалог CCLII*

— Тон "Столицы" тех времен — сейчас был бы самый адекватный. Тон и метод провокации. То есть Мостовщиков — как Диоген.

— Это хорошо только в том случае, когда есть финансовый ресурс, не связанный с продажей продукта. Говоря проще стёб хорош на дотации.

— Модели финансирования разные бывают

— Разные, да. Но типичная "новая глянцевая журналистика" выглядела на удивление однообразно — появлялся условный миллион, набирался штат, делался условный журнал "Столица", после чего через год инвесторы намекали на самоокупаемость. Уникальный творческий коллектив либо обижался и разбегался, либо разбегался с пониманием. Продажа стёба довольно сильно отличается от продажи информации — за информацию готовы довольно равномерно платить. Я застал "Столицу", где у меня работали друзья, застал "Большой Город" до его удаления, застал стремительно, в опережение сроков, умерший "Новый Очевидец", "Men's health" (Однако там он был недолго, и журнал выжил. Мне, правда, сотрудники рассказывали фееричные вещи, что-то вроде того, что чуть не поставили в номер рекламу не то виски, не то сигарет, но тут уж легенда превыше всего. Могли и пошутить) — продолжаю: скончавшийся в позорных муках "Крокодил", застал даже какую-то мертворождённую телепрограмму Мостовщикова, где под камерой ходил унылый пионер и лупил в барабан. Оно, конечно "Два заваленных дорогих проекта — гарантия непотопляемости", но в таком наборе появление Мостовщикова в медиа для меня как появление колдуна на свадьбе.

— "Столица" — не заваленный проект, а короткоживущий. И это не стёб — не только стёб и не просто стёб. Это взгляд на ту самую информацию.

— Ну, тут, как говорил мой друг-музыкант: "Фальшивых нот не бывает, главное только во-время выкрикнуть, что играешь авангард".

— Медиапроекты на окупаемость мгновенно не выходят. Хабарова (руководившая "Знаком") говорила, что "Столицу" закрыли как раз тогда когда пошли большие рекламодатели с годовыми контрактами. Хозяева "Men's health" очень хвалили Мостовщикова и утверждали, что тираж вырос. А "Очевидец" — там по слухам совсем смешная история: типо чувак захотел делать журнал дал денег, а потом передумал и забрал. "Крокодил", конечно СМИ не был — чего там.

— Тут есть разные мнения (Про немгновенную самоокупаемость со мной спорить — что ломиться в открытую дверь, другое дело, что её обычно спрашивали через год и позже. И если нет, то видимо, дело в консерватории).

Я оперирую своим опытом (а я лишь писал, но не работал там), и чужими рассказами, к которорым, разумеется, отношусь с осторожностью. Одни люди мне говорят, что хозяева M&H пришли в ужас, вы говорите, что очень хвалили. Чорт его знает, это могут быть разные периоды и разные хозяева, к тому же нам неизвестно где, кому и при каких обстоятельствах они это говорили.

Тут ведь фишка в том (и вы правильно говорите, что "Крокодил" не СМИ), только я бы расширил: тогда все эти проекты не СМИ. Разве "Большой Город" после Мостовщикова, да и то отчасти. У меня ведь позиция простая — я наблюдаю окружающую жизнь и листаю издания. Действительно, в какой-то исторический момент общество может себе позволить не жить по экономическим законам: так плодились журналы Серебряного века — типа, два номера на мелованной бумаге, а потом все ушли нюхать кокаин. Так возникала некоторая доля глянца в девяностые: бюджет на год, дальше министры спишутся и выразят сожалении, а мы пойдём нюхать кокаин, etc. В девяностые затратный стёб "Столицы" был естественен, потому что кто-то готов был его оплачивать. Сейчас он неестественен. Делов-то? Я не верю в скрытые причины, окромя финансовых потоков. Если пять раз бобик сдох, значит, этот метод журналостроения не актуален.

— Про "Столицу" — слушал лично от человека который заведовал рекламой, но опять же согласен — возможно это были её пожелания или просто сказано для поддержания разговора. Цифр и фактов тут у меня нет, но сам имею мнение что "Столица" была хорошим проектом именно как СМИ "стёб", постмодернизм, ирония (как угодно можно называть) там не являлись самоцелью, а были приёмом там было достаточно актуальных материалов о проблемах города кстати. и Целевая Аудитория у неё была. Вполне себе медиа-проект. А после "Столицы" получилось что-то вроде истории с Apple и ай-фоном — после ай-фона все ждут от корпорации что новый продукт будет ещё круче. Однако продукты выходят интересные но не так как хотелось бы людям в их головах в результате после каждой презентации акции Apple теперь падают (а после ай-фона упали только акции всех конкурентов, как известно). От Мостовщикова ждут новой "Столицы" но таких ощущений уже не повторить… И заметьте, каждый день рождается и умирает десятки журналов (и других медийных проектов), у каждого есть главред, продюсер, идеолог, но кто их помнит, кто обсуждает? Обсуждают почему-то только провалы-успехи Мостовщикова.

И что касается рынка: вчера буквально книжного издателя спрашиваю "Men's health" почему у вас так мало новых авторов (5 %) — говорит — а сети не берут. Это к тому, что не надо путать мнение рынка с мнением менеджеров и управляющих, которые принимают решения, но мало что знают о продвижении. У нас пока один Костя Рыков более-менее умеет продвигать такого рода проекты, увы. Гаврилов/Мартынова со своим "Додо-спейсом" интересно работают, если судить из Интернета. Боря Куприянов — красавец. Зря я конечно только про Рыкова — есть некоторое количество людей с мозгами.

— Тут самое время договориться о терминах. Хорошо бы услышать, что в вашем понимании СМИ, а что нет — типа, где рубеж? Потому как я периодическую информацию и в таблицах Брадиса могу обнаружить. Целевая аудитория у них тоже есть.

Во вторых строках, хорошо бы сформулировать, в чём именно вы видите успехи Мостовщикова. Только именно сформулировать, а не знакомое нам"…новое слово на рынке российских". Ну, "обсуждают почему-то только провалы-успехи Мостовщикова" — мы вообще из рассмотрения исключим. Это рассуждение бессмысленное, нашего разговора недостойное. Может, Мостовщикова обсуждают как отрицательный пример? Вот Чикатилло обсуждают, а врача-подвижника Сидорова не обсуждают. Или вот обсуждали продюсера Шаповалова, уж так обсуждали, что прям интересно, что с ним сейчас. Аналогия тут такая: представьте, что вам ремонтируют типовую малогабаритную квартиру — сделали всё хорошо, да только стоило это $100.000. Выясняется, что всё тоже можно было сделать за $10.000, но зачем талант к менеджменту, когда можно тупо ухнуть сто штук, и будет (а будет) реально хорошо. Причём, я видел, как не было хорошо с "Крокодилом": кончился завод, креатив был ниже плинтуса. Вот мне и кажется, что Мостовщикова обсуждают как пелевинского героя. Только время другое — тогда варренский почтмейстер посмотрел на луидор, сличил профили и сделал себе имя. А во второй-треий раз повторение приёма как-то не катит.

— В пространстве жестов (журналистика) и поступков (убийство) иные системы критериев. Шаповалов если бы не кокаин — был бы круче всех.

— Ну, тут я не знаю. Я Шаповалова видел вблизи мало, но исхожу из того, что если потенциал — что деньги. Если его невозможно предъявить, использовать, увериться в наличии, то его как бы и нет.

— Кокаин много кого сгубил, что вовсе не означает что не могло быть иначе.

— Так и у бабушки могла жизнь сложиться иначе, если бы не.

— Про СМИ могу вам сказать что в минуты когда по всему миру свирепствует интернет — это совершенно никому не известно, видимо СМИ — это всё то, что имеет соответствующую лицензию-содержание, тип носителя и уж тем более товарно-денежные отношения тут совершенно ни при чём. Успехи Мостовщикова для меня главным образом заключаются в том что я долгое время был его поклонником — ещё со времён "Колонки видеопирата" в "Известиях". Мне нравился журнал "Столица", нравился Мостовщиковский "Большой Город" и я с уважением отношусь к его работе в журнале "Крокодил" (отнюдь не потому что там публиковался) и, напротив, то чем была "Столица" до Мостовщикова и чем стал "Большой Город" после Мостовщикова мне совершенно не нравилось. Более того, с полной уверенностью могу вам тут заявить, что я в этих своих эстетических предпочтениях не одинок и перечисленное мною нравилось многим и многим. Возможно все мы никакая не целевая группа, но нас промышленное количество — это точно.

Что касается ремонта квартир, мне кажется, что вы перепутали аналогию с метафорой. У вас получился образ, а не работающая модель. Дело в том что ремонт квартир — это в общем довольно серийная штука (если речь именно о ремонте а не о дизайн-проекте) а создание журналов — довольно часто до сих пор ещё творческая работа. И вы, будучи писателем, наверное понимаете, что у творчества нет цены как таковой.

Мы не можем сказать что роман всегда стоит 1000 рублей. Роман Пелевина может стоить миллион, а роман Васи Пупкина может стоить ноль, хотя там возможно одинаковое кол-во страниц и похожие сюжеты, и кто знает, возьмись за Пупкина условный Рыков, глядишь, он бы и капитализировался аж до 10 000. Безотносительно к спору — рад, что мы в чём-то сошлись.

— Ну, если исходить из первого пункта, то и "Крокодил" — СМИ, да и всё остальное. Ежели успех Мостовщикова в том, что он понравился вам и некоторому промышленному количеству людей, то я этот успех уважаю. Однако ж разговор не о том, нравился ли он кому-то или нет (я и сам "Столицу" не из-под палки читал), а о том, что именно нравилось, как устроен этот механизм.

Смотреть порно нравится куда большему количеству людей, но мы не выдаём это за удивительное открытие.

Или, скажем, газета "Коммерсант" до сих пор существует — и, наверное, можно как-торационально объяснить, почему. Вот я и пытаюсь (с вашей помощью) понять рациональное в деятельности Мостовщикова. А вот с квартирами — видал я разные ремонты, в том числе и с дизайн-проектами, а равно как и без оных. Например, безо всяких дизайтерских усилий можно сделать квартиру удобной и неудобной, можно прилепить под обои невидимые золотые пластины, а можно и не прилеплять. То есть, ремонт — широкое понятие, но если само слово раздражает, можно его поменять. Не вопрос.

Но вот насчёт цены творчества у нас как раз узкое место. Потому что у оптовика, торгующего книгами, есть одно представление о ней, у издателя — другое, у автора — третье. Я ведь изначально говорил в терминах "Любовь бесценна, всё остальное — MasterCard". Конечно, творчество вещь великая, но вот и интересно понять, где именно творчество. Есть масса примеров (и в дизайнерско-ремонтной сфере тоже), когда за творчество выдаётся причудливый жест. Вот он сделан, и что? Синонимы ли "причудливость" и "творчество". Или дальше — вот стиляги, их никто конкретно не породил, это свойство времени. Ну-ка, вдруг мостовщиковская "Столица" есть такое же порождение времени шальных денег и беззаботности? А кончилось время, и повторение приёма ведёт к неудаче, но мы, вспоминая себя в 1997 году, всё равно вечно и с благодарностью будем помнить, и проч., и проч.?

— Хорошо. Давайте возьмём "Огонёк", "Консерватор" (Ольшанского-Крылова-Быкова), "Русскую жизнь" и вы объясните коротко механизмы этих изданий, а также причины почему они закрылись или открылись.

Я лучше пойму, что имеется в виду и попытаюсь объяснить про "Столицу".

— Это довольно странная просьба. И даже не оттого, что этот ряд разношёрстный — журнал "Огонёк", сколько я помню, издаётся с 1899 года и пережил столькомеханизмов воздействия на публику, что нам и не снилось. Ну и говорить о них вообще, "коротенечко", как-то сложно — это несколько общо даже для докторской диссертации. Если я начну говорить о том, что "Консерватор" и "Русская Жизнь" — вещи, существовавшие в классической идеи журналистики, а новации Мостовщикова суть пародийные, то мы уйдём далеко в сторону, а то и вовсе заблудимся. Мы же не хотим бросаться словами и описать главные проблемы современной журналистики, в дух абзацах с персоналиями, верно?

Да и не дело находить новые объекты — на вопрос "в чём суть творческого метода Сергея Александровича Мостовщикова" могут существовать рациональные ответы "Новое слово в журналистике" — ответ не рациональный. А, скажем "умение убедить инвестора вложить деньги" — рациональный (При этом я вовсе не убеждён, что это ответ верный, что он именно что убеждал, и т. п.)… Но рациональные вещи можно обсуждать, а "успехи Мостовщикова для меня главным образом заключаются в том, что я долгое время был его поклонником" — нет. К этому можно отнестись только с уважением (или там биться в истерике). Я-то с уважением, как к чужому мнению.

Но, тем не менее, есть модель дотационной журналистики, имиджевых проектов. То есть, людям дают денег, и некоторое время закрывают глаза на то, что проект пожирает деньги, а не производит. Потом система выходит из, как говорят физики, метастабильного состояния, и что-то происходит. Либо проект становится самоокупаемым и как-то живёт. Либо инвестор заскучал и перестал его оплачивать, Либо (мечта всякого журналиста) начинаются политические гонения и проект закрывают.

Но существуют проекты, которые могут стать недотационными, а есть те, что априори не могут.

Вот мне и кажется, что то, что связано с именем Мостовщикова — второе. Это как с авторскими колонками — был стиль авторских колонках ни о чём, а потом он изживает себя, потому что "ни о чём" уже не очень интересно. Хочется, чтобы объяснили как жить, как купить пылесос или сварить борщ… Впрочем, я начал говорить на другую тему, кажется.

— Если я правильно понимаю, смысл вопроса в том, есть ли в деятельности Мостовщикова как редактора что-то такое, что на постоянной основе может приносить прибыли. Ответ — мы не знаем наверняка, но потенциально может, как я уже сообщал, в РФ практически нет действующих управленцев умеющих работать с оригинальным информационным продуктом (говорилось о книгах, но в медиа — то же самое). Яковлев отлично справляется с переносом уже существующих моделей на российскую почву — вернувшись в медиа-рынок, он запустил нишевый фитнес-телеканал "Живи" — прекрасный полезный проект, но опять сделанный по уже существующим шаблонам. В случае с Мостовшиковым мы не можем сказать что-либо определённое, так как с его продуктами никто не работал должным образом. Зря вы говорите что "мне он нравится и таких как я много" — не аргумент. Именно что аргумент и именно на медиа-рынке: раз нас много, значит часть из нас готовы за это платить (либо всем нам можно что-то предложить с помощью рекламы) — если нас правильно выявить и рационально организовать нам доставку продукта, а также рационально организовать производство и продвижение продукта и, что возможно важнее, грамотно объяснить потенциальным рекламодателям, что нашей группе можно рекламировать — ведь медиа давно не совсем товар, а скорее рекламные площадки — то всё получится. Но именно этого ни разу и не было сделано в случае с проектами Мостовщикова, как и во многих других случаях с закрывшимися интересными медиа-проектами, то есть, вы говорите "Мостовшиков не умеет делать рентабельный журнал", а я возражаю — не Мостовщиков не умеет делать журналы, а его менеджеры не умеют их продавать, также как никто на книжном рынке не умеет работать с новыми авторами — именно работать а не подчинятся невидимой руке рынка, которая, как вы справедливо заметили, всегда между эротикой и порно выберет порно.

В качестве ещё одного, уже не частного, а системного примера можно привести интернет-СМИ — большая часть из них до недавнего времени была убыточной, но потом как-то 1) появились инструменты, 2) рекламодатель пошёл в сеть — и пожалуйста потёк доход.

— Вовсе нет. Вопрос стоит не о прибылях на постоянной основе, а, собственно, о самой постоянной основе. Вот, к примеру, литературные "толстяки" — прибыли от них ждать не приходится, но свершился неписанный Общественный договор, и они стали чем-то вроде пенсионеров-льготников. То есть, общество отчего-то решило, что пенсионерам надо помогать, и как только возвышается чей-то голос, настаивающий на то, что старикам просто пора в колумбарий, так общество этакий голос зашикивает. Но Мостовщиков работал не на поле журналов на брайлевских шрифтах и сбережения культурного наследства, а на вполне коммерческом поле, в затратных проектах, с окладами и тратами выше средних.

О'k, может сейчас выплывет повод, по которому к проектам Мостовщикова нужно относится со скидкой, мерить их другой меркой. Я-то буду только рад, потому лично сам Мостовщиков меня не раздражает, и мне всегда отрадно, когда жизнь мне указывает, что она — лучше, чем я думал. Понимаете, тут ведь фраза "мы не знаем наверняка, но потенциально может" это примерно как "если верить, то чудо обязательно будет. А если нет его — вы верили недостаточно".

Но перед глазами уже почти закон больших чисел — много раз человек берёт штурвал в руки, и много раз с кораблём случается какая-то дребедень. Один раз спишем на мины, другой — на глупого боцмана (а вольно ж его было на борт брать), но уж в пятый раз какое-то сомнение закрадывается — не в консерваторском образовании капитана ли дело?

Тут ведь ещё одна аналогия: представьте себе — вот развели какого олигарха на бабло, закупили виски, девок и кокаин. Начали гулять, прохожим кокс в карманы сыпят. Девки случайных посетителей цалуют в засос, виски рекой льётся. Поутру выясняется, что деньги кончились, а олигарх куда-то делся. Повторения на следующий вечер не происходит. Можно защищать устроителя и тамаду, говоря, что это их менеджеры виноваты (А если они "их", что в чём же гениальность тамады — в том, что ему единственному приходит в голову связка вискарь-девки-кокс?). Но ностальгия всё равно будет — у участников на окладе, у пригожих девок на сдельщине и даже у прохожих, которым перепал кокс и поцелуи.

Резюмирую: я вовсе не спорю с вами, что было весело. Честно-честно. Более того, что я совершенно согласен с вашими словами "в случае с Мостовщиковым мы не можем сказать что-либо определённое" — только вы делаете априорный вывод, что если бы возникли некоторые мифические продвигальщики, то всё было бы зашибись. Я же допускаю, что в этом чёрном ящике просто ничего нет. Никто (и вы сейчас) мне не говорит ничего определённого. Ничего-ничего. А мистику я хоть и уважаю, но ей не руководствуюсь.

— Наш разговор похож на спор в пустыне о дожде и зонтах один говорит что знает, что дождь всегда мочит людей, а другой, что если использовать зонт, то дождь не намочит — но зонта и дождя нету чтобы всё это проверить логичный вывод первого — "Зонт — это миф", а значит дождь всегда мочит людей. Ещё раз повторю у нас нет или почти нет людей способных на уровне менеджмента делать оригинальные медиа и книжные проекты. Шире — любые оригинальные проекты вообще. Все в основном заняты углеводородной порнографией. Есть масса этому примеров кроме Мостовщикова — часть я привёл, но то что какого-то продукта нет на рынке, вовсе не значит, что он не нужен людям. Именно эта простая мысль, кстати, является основным двигателем всего человеческого прогресса, так как любые новые продукты получаются исключительно из идеи, что потребителям чего-то не хватает.

— Ну, тут сразу два нарекания: мы согласились в том, что о Мостовщикове нельзя сказать ничего определённого. То есть, мы не можем произнести патентную формулу "отличается от других тем. что…". То есть это не разговор о зонах, а разговор "Ну чем, чем армян лучше, чем грузин? — Чем грузин". То есть, я спрашиваю, чем N хорош как менеджер или вообще профессионал, и получаю "чем грузин", а в качестве бонуса "просто у него менеджеры плохие".

Аналогия с зонтами неверна. На деле она выглядит так: один говорит что знает, что дождь всегда мочит людей, и слышал о том, что бывают зонты, но вот у того, конкретного торговца они, кажется, одноразовые, а лупит он за них как вечные и из золота. А другой, говорит, что десять лет была промоакция и на день всем давали зонт, и возможно, если дать торговцу порулить, сова будут акции. Но угадать и прогнозировать ничего нельзя, дополняет второй, потому что торговцу мешают жена, посыльный, мытари и подручный в лавке и танцует он плохо. Логичный вывод первого выяснить, нет ли тут мифа о гениальном торговце. Вдруг его фамилия торговца — Мавроди.

Осторожность, равно нелюбовь к сотворению кумиров тоже движут человеческий прогресс. Как и зонты, дожди, порнография, Рыков, кролики и устрицы. А, значит, дождь всегда мочит людей.

— Нет-нет вы не совсем точно поняли мою мысль о Мостовщикове: можно сказать совершенно определённо, что потенциально у его проектов есть рынок и аудитория но проверить мы не можем, так как не имеем механизма проверки. Так же, как в заряженном аккумуляторе есть ток, но мы этого не узнаем, пока не научимся правильно подключать электроприборы. Вы твердите что Вася и Федя и даже Клавдия уже подключали, и приборы не светятся, но не сообщаете есть ли у указанных персон квалификация электриков — вам известно только что много лампочек испортили собственно причём тут аккумулятор? Ну и если у вас описанное в последней части понимание случившейся беседы, то мне сказать больше нечего. Всего доброго.

— Если мы от зонтов перешли к электричеству, то с моей стороны аналогия будет другая: я действительно твержу (твержу, да), что Вася и Федя и даже Клавдия уже подключали этот девайс, в разных комнатах, при большом количестве свидетелей и заинтересованных лиц. И каждый раз комната наполнялась дымом, запахом жжёной резины, приборы переставали работать и проч., и проч. Так, может, это действительно не аккумулятор, это такой поручик, что идёт в ногу, когда вся рота шагает не в ногу, дар инопланетных цивилизаций. Ну, не умеет человечество с ним обращаться — так наверное, это предмет культа, а не аккумулятор. Пусть его стоит в самодельном алтаре — при свободе вероисповедания, разумеется.

Забыл сказать, что и вам спасибо — я надеюсь, что мы, по крайней мере, развлекли свидетелей нашего разговора. А я уже знаю, что среди них немало достойных людей.

— Меня все время режет ваше "стёб". Неужели не догоняете? При чем здесь стёб? Это не содержание. Если бы обсуждая Гогена, например, говорили что он делает синие работы.

— Это устоявшийся термин (Я на нём не настаиваю). Можно придумать что-нибудь сходу на замену. Какой-нибудь "абстрактно-остранённый продукт). Я бы, впрочем, не Гогена поминал, а скорее аквариум с формалином.

— Где устоявшийся? И уж точно "Столица" не была мертвечиной в формалине. Может у вас что-то личное? Надо саморефлексией заняться.

— Речь идёт о методе, а не собственно ко короткожившей "Столице". А насчёт личного — что ж так вам мелочиться? Можно сказать "Да вы просто завидуете!", вот это будет убийственный аргумент.

— Нет, речь идет не о методе, а о том, как его называют те кто не дает себе труда думать. Я ведь часто сталкиваюсь — "ну это желание шокировать" — когда не считывают мессадж. Вы не одиноки. Просто обычно такие взгляды у людей более примитивных.

— Если мне говорят "Да вы просто не считали мессадж"! — я обычно не стыжусь попросить озвучить его прямым текстом, исповедуя сократический принцип собственного невежества. Это как в моей любимой фразе (которая действительно мне очень нравится), что профессионал арт-диллер начинается в тот момент, когда он может с правильной интонацией: "Эта картина стоит один миллион долларов". Только я всё равно не стесняюсь спросить "А почему?". Ну или там произвести исследования, опросить экспертов.

— Ну и почему же не спросили?

— Так а чем мы сейчас занимаемся? Ровно этим, причём я стараюсь внимательно выслушивать самые неожиданные мнения, даже когда собственное сформировалось. Мне всё на пользу пойдёт, как полтавской дороге.

Извините, если кого обидел.

24 февраля 2010

История про размышления

Сегодня вечером размышлял о современном искусстве.

Часа два размышлял.

Боже, что это со мной!

Трезвый, в одиночестве, etc.

Неужто пора к докторам?

Извините, если кого обидел.

25 февраля 2010

История про зеркало

В отсутствие сна читал в Живом Журнале душераздирающую историю про то, как обидели Некту в аэропорту одной демократической воюющей страны. От меня-то проблемы аэропортов сейчас далеко, но там была интересная особенность.

Дело было в том, что Некто нашёл службу безопасности в аэропорту одной демократической воюющей страны грубой и неулыбчивой.

Натурально, демократические люди, проживающие здесь (и отчасти — там), начали пенять Некту, что, дескать. перетопчется и надо потерпеть.

Ну, я Некту знаю мало, и как-то симпатий моих он не сыскал, хотя, вдруг может оказаться человеком несказанно прекрасным.

Смешно тут другое — я давно живу, и помню, как эти демократические люди жаловались на неулыбчивость и грубость в аэропорту северной недемократической страны, что называется Шереметьево. По ним, эта грубость была национальной чертой северной недемократической страны. Ну, и, ясное дело, жалобщиков гоняли тоталитарные запевалы, крича: "Перетопчетесь! Надо потерпеть! Чемодан-вокзал-демократическая воюющая страна!".

Это меня, на самом деле, очень воодушевляет.

И вот почему — это лишний (или не лишний) раз подверждает мои предчувствия, что мир приблизительно одинаков, а люди в нём — равны. И, конечно, все братья. И всех их надо опасаться.

Извините, если кого обидел.

25 февраля 2010

История про инклюз

Однажды мы отправились в Переделкино, чтобы провести там несколько часов у камина в разговорах о высоком. Возвращаясь обратно, немного замёрзли — оказалось, что между электричками большой перерыв. Иван Владимирович возопил "Доколе!" и порывался бросить шапку на платформу и топтать её.

— Все собаки съедены. В дневнике не осталось чистой страницы, — переживал он. — И гангрена, чернея, взбирается по бедру, как чулок девицы из варьете!

Я устыдил Ивана Владимировича и сказал, что наш девиз — бороться и искать, найти и не сдаваться. Ведь всех полярных путешественников потом находят, и прямо в глыбах льда, выставляют в музее.

Это и называется — "инклюз".

Извините, если кого обидел.

25 февраля 2010

История про четвёртый пост

Специально написал четвёртый пост за сутки.

Оттого вспомнил, как мудрый Бачило объяснял, что желает истребить из ленты пишущих по четыре поста, точь-в-точь как мочащихся к стене. (Мало, мало ещё известен нам рассказ писателя Бачило "Шестерёнка", но это я так, кстати).

Поэтому я хочу сказать вам о Просветлении.

Ничего не надо никому объяснять, а всех, наоборот, нужно истребить.

Не познавшие Дао думают, что объяснения манипуляций с френдлентой исправят мир и людей. Они долго рассказывают людям — что, как и почему они обустроили в своей сетевой жизни, какого цвета тапочки куплены ими для гостей, а равно — как должны вести себя гости за столом.

Некоторые скажут, что правила нужно объяснять, а изгнанные затаят злобу.

Но именно так говорят упорствующие, что не нашли достойного пути к Просветлению. Те, кто идут по верной дороге, понимают, что всё — прах и тлен, а вместо отфренживания можно завести группы для чтения, но тогда страдания души останутся незаметными для стороннего наблюдателя. А страдания должны бередить чёрствые души.

Идущий к Просветлению смиряет гордость и воспитывает равнодушие, а идущий по ложному пути ищет разговоров о том или ином своём поступке, что равно прах и тлен.

Извините, если кого обидел.

26 февраля 2010

История про использование произведения в информационных, научных, учебных или культурных целях

Статья 1274. Свободное использование произведения в информационных, научных, учебных или культурных целях

1. Допускается без согласия автора или иного правообладателя и без выплаты вознаграждения, но с обязательным указанием имени автора, произведение которого используется, и источника заимствования:

1) цитирование в оригинале и в переводе в научных, полемических, критических или информационных целях правомерно обнародованных произведений в объеме, оправданном целью цитирования, включая воспроизведение отрывков из газетных и журнальных статей в форме обзоров печати;

2) использование правомерно обнародованных произведений и отрывков из них в качестве иллюстраций в изданиях, радио- и телепередачах, звуко- и видеозаписях учебного характера в объеме, оправданном поставленной целью;

3) воспроизведение в прессе, сообщение в эфир или по кабелю правомерно опубликованных в газетах или журналах статей по текущим экономическим, политическим, социальным и религиозным вопросам или переданных в эфир произведений такого же характера в случаях, когда такое воспроизведение или сообщение не было специально запрещено автором или иным правообладателем;

4) воспроизведение в прессе, сообщение в эфир или по кабелю публично произнесенных политических речей, обращений, докладов и других аналогичных произведений в объеме, оправданном информационной целью. При этом за авторами таких произведений сохраняется право на их опубликование в сборниках;

5) воспроизведение или сообщение для всеобщего сведения в обзорах текущих событий средствами фотографии, кинематографии, путем сообщения в эфир или по кабелю произведений, которые становятся увиденными или услышанными в ходе таких событий, в объеме, оправданном информационной целью;

6) воспроизведение без извлечения прибыли рельефно-точечным шрифтом или другими специальными способами для слепых правомерно опубликованных произведений, кроме произведений, специально созданных для воспроизведения такими способами.

2. В случае, когда библиотека предоставляет экземпляры произведений, правомерно введенные в гражданский оборот, во временное безвозмездное пользование, такое пользование допускается без согласия автора или иного правообладателя и без выплаты вознаграждения. При этом выраженные в цифровой форме экземпляры произведений, предоставляемые библиотеками во временное безвозмездное пользование, в том числе в порядке взаимного использования библиотечных ресурсов, могут предоставляться только в помещениях библиотек при условии исключения возможности создать копии этих произведений в цифровой форме.

3. Создание произведения в жанре литературной, музыкальной или иной пародии либо в жанре карикатуры на основе другого (оригинального) правомерно обнародованного произведения и использование этой пародии либо карикатуры допускаются без согласия автора или иного обладателя исключительного права на оригинальное произведение и без выплаты ему вознаграждения.

Извините, если кого обидел.

26 февраля 2010

История про отказы

Давно опубликована редакторская переписка Твардовского — разумеется, не полностью. Это чрезвычайно интересные документы и я бы рекомендовал это как пособие тем людям, которые по обязанности вступают в переписку с авторами и читателями.

Стиль и формулировки его отказов весьма поучительны.

***

"Первое: при всех обстоятельствах и независимо от степени вашей литературной опытности, Вы хорошо сделали, что написали свои записки. Это не только Вам дало известное удовлетворение выполнением своего долга. Но так или иначе войдёт в число тех "человеческих документов" эпохи, какие написаны или пишутся сейчас многими людьми незаурядных биографий".

***

"По Вашим письмам мне кажется. Что Вы — человек нервно-больной, усталый и издёргивающий себя "понуждением к писанию", как Вы сами сообщаете.

Я — не врач, но моё дело говорить Вам о том, какой непоправимый вред здоровью, вплоть до психического расстройства, может причинить Вам это "самопонуждение" к литературной работе. Но я — литератор, имеющий порядочный опыт в этом деле, могу Вам с точностью сказать, что из "самопонуждения" ничего доброго не получиться не может. Вы никогда не научитесь ничему в литературном деле, если будете так налегать на количество. Ведь такое писание — без разбора, без оглядки на то, как оно получается, — имеет и медицинское название — графомания. И как со всякой болезнью, с ней нужно бороться. Подобно тому, как пьяница, чтобы выздороветь, должен перестать пить водку, так и графоман должен прекратить свою "работу", потому что добрых результатов она не даст, если только не прервать этот полубессознательный процесс на более или менее длительный период с тем, чтобы отдохнув, оправившись, по-трезвому взглянув на плоды своих прежних усилий, начать работать на других основах".

***

"Мне кажется, что Вы уже не в том возрасте, чтобы начинать всё с самого начала, и я бы не советовал Вам связывать с Вашими литературными занятиями в часы досуга слишком большие надежды, тем более, что у Вас есть неплохая профессия. Лучше быть отличным слесарем-монтажником, чем плохим писателем. Простите за прямоту, но это так, и обманывать Вас относительно Ваших возможностей в литературе считал бы неуважением к Вам…"

Извините, если кого обидел.

27 февраля 2010

История про ответы на вопросы (I)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— If you were given a brand new yacht, what would you name it?

— "Беда".

— Доколе?

— До самой смерти, Марковна, до самыя до смерти.

— О чем можно вас спросить? Есть ограничители?

— Здравый смысл, я полагаю. Что толку меня спрашивать: "Почему в продаже нет животного масла?" или: "Еврей ли вы?" Это — к пророку Самуилу. Но всё равно спрашивать будут.

— Вы такой серьёзный всегда. Даже когда шутите. Меня это тревожит. Но вы ведь не злой в душе, правда?

— Как говорил один из героев фильма "Застава Ильича" в ответ на точно такой же вопрос: "Да я смеюсь. Только внутренним смехом".

— Как вы пишете вдвоем?

— Да-так и пишем вдвоем. Как братья Гонкуры. Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись, чтобы не украли знакомые.

— А кто второй-то у вас?

— У нас все — первые.

— Пишете ли Вы длинные тексты?

— У меня такое впечатление, что всю жизнь я пишу один бесконечный, ужасно длинный текст, который время от времени пишется в разном стиле и разным почерком, но на самом деле — един.

— Ваш ответ понятен — я читал ваши тексты. Но все-таки, давайте снова попробую спросить, есть ли (в планах?) длинные тексты?

— Ну, так вопрос был "пишу ли я", а не "каковы ваши, хехе, творческие планы". Можно сказать вот что: есть тексты длинные, но состоящие из связанных друг другом частей. Сейчас у меня есть три таких книги, и судьба их разная. Одна, дай Бог, выйдет скоро, с другой работают, а третью (очень хорошую) я придерживаю. Но понятно, что бывают "просто длинные тексты". Романы, или, как говорят деликатные литературоведы, романная форма.

И я сейчас как раз думаю, что нужно написать три романа, я постоянно ношу их в голове, перекладываю их от затылка ко лбу, что-то с ними происходит. У них есть такие рассказы-зародыши. Знаете, есть такие детские игрушки — нужно засунуть в стакан с водой маленькую резиновую ящерицу, а к утру она разбухнет в десять раз. Вот это как раз такие протороманы — только, увы, к утру ничего само собой не случится. Это довольно трудно — рассказывать историю, особенно, когда этот рассказ нужно записывать.

Потом я придумал два фантастических сюжета, и мне очень хочется сочинить вокруг них истории, потому что это та часть науки. Которую я знаю, которой занимался несколько лет, но писать в стол мне такие романы не хочется. Наука вещь быстрая, а ещё быстрее меняется интерес к ней.

Но в это громадьё планов включается известный регулятор — финансовый кран, который определяет нашу жизнь.

Как-то так.

— Когда выйдет следующая ваша книга и о чем она будет?

— Тут целых два вопроса (если отвечать, как зануда): во-первых, никто не знает, что и когда выйдет. Была бы своя типография, так ответил бы. Я вот знаю, что у меня готовы две книги, которые сейчас лежат в издательстве. Но мы знаем, что часто приключаются какие-то истории, небо падает на землю и всё такое.

Во-вторых, эти две книги мне жутко нравятся (ещё бы!) одна про смысл жизни и путешествия, а вторая — …тоже про смысл жизни.

Одна про Кролика или Ночь накануне Ивана Купалы, Рабле, Золотого Сруна, а вторая про разные другие вещи. Если их прочитать, то сразу поймёшь, что к чему в этом мире.

— Вы еврей?

— Этот вопрос, как я уже говорил, должен быть обращён к пророку Самуилу.

— А как Вам сериал "Школа"?

— Да как-то он мне никак. У меня есть такая теория, что есть некоторые поступки, художественные продукты и слова, которые делаются в расчёте на то, что о них будут говорить. То есть, делается такой резкий жест — среди общей однообразности, но когда ты начинаешь исследовать феномен, то оказывается, что жест есть, а более нет ничего.

Что б было понятнее — я сериала в товарных количествах не смотрел, смотрел некоторые его фрагменты.

По-моему, Откровения там не вышло — жест есть, даже люди всколыхнулись, а кинематографа, даже телевизионного кинематографа нет.

Реакция на жест, правда, есть. Но это всё на уровне "бывает — не бывает". Так случается с военной прозой, когда начинают судить да рядить — был автор на войне или нет, заменяя этим обсуждение качества прозы. Но это всё ужасно неинтересно.

Схема остаётся прежней — можно, например, сказать, что чахлых младенцев нужно бросать в спартанскую пропасть. Все страшно возбудятся, будет шум и движуха, но выяснения никакого не будет, не говоря уж о прочем. То есть это короткий ход массовой культуры — быстрая саморекламная комбинация. Разрешённый бунт, нечестная игра, про которую один мёртвый поэт говорил, что создающим такие "разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда. Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперёд".

В общем, никак он мне, этот сериал.

Извините, если кого обидел.

27 февраля 2010

История про ответы на вопросы (II)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Ого, представляю, как Вы от этих самых дискуссий устали. Ну их!

— Вовсе нет. Дискуссии-то разные бывают: иногда с сигарой у камина, а иногда табуретками дерутся. Иногда — пирдуха и прочее величие, а иногда: "…При этих словах карась вдруг почувствовал, что сердце в нем загорелось.

В одно мгновение он подобрал живот, затрепыхался, защёлкал по воде остатками хвоста и, глядя щуке прямо в глаза, во всю мочь гаркнул:

— Знаешь ли ты, что такое добродетель?

Щука разинула рот от удивления. Машинально потянула она воду и, вовсе не желая проглотить карася, проглотила его.

Рыбы, бывшие свидетельницами этого происшествия, на мгновенье остолбенели, но сейчас же опомнились и поспешили к щуке — узнать, благополучно ли она поужинать изволила, не подавилась ли. А ёрш, который уж заранее все предвидел и предсказал, выплыл вперёд и торжественно провозгласил:

— Вот они, диспуты-то наши, каковы!

— В басне о карасе: щука — это Вы? Вот всегда знала — нельзя с Вами рассуждать ни о чём.

— Какая же я щука? Она худая и продолговатая, а я — человек-шар.

— Как часто вы удивляетесь?

— Довольно часто. Жизнь вообще удивительна.

Есть, например, удивительные истории людей — встреч разных людей, превращений людей, их слов и мыслей.

Потом удивительное есть (в отличие от историй) в окружающей бытовой действительности — погода, форма облаков, поведение черепахи, живущей в городском доме, электричество, устройство канализации.

Удивляться можно очень часто, практически, ежеминутно.

Деньги вот — совершенно загадочная штука. Загадка, как они работают — совершенная загадка.

— А как с Вами можно дискутировать? (Вдруг не совсем…)

— Со мной можно дискутировать здесь, в Живом Журнале, по почте, на митингах, в телешоу и радиоэфире. Где угодно, если только драться не будете.

— Вы таки не ответили на вопрос: Вас очень раздражают глупые?

— А меня про глупых никто не спрашивал. Так что — что ж не ответить? Глупые — это только кто? Люди? Вопросы? Книги?

Из этих — никто, если за шиворот не лезут. То есть, если есть дистанция.

Вот на данный момент меня раздражают люди, упрощающие мир. То есть, люди, что объясняют какие-то сложные явления простыми глупыми словами. Взаимоотношения сложные, человак непростой — "а это всё потому, что он Лев". "Ну, эта катастрофа потому случилась, что Сталин виноват". Причём цивилизация упрощение оплачивает, а усложнённые выводы — нет.

— С чего началось "извините, если кого обидел" в конце каждого поста?

— Я вообще люблю формулы — в разном значении этого слова. Есть такое понятие "формульный стих". Путилов писал (со ссылкой на Лорда и Пэрри), что формула — это "группа слов, регулярно используемая в одних и тех же метрических условиях, для выражения данной основной мысли". Основная моя мысль понятна — никого без крайней надобности, от скуки или собственного раздражения обижать не надо.

Вот я и придумал много лет назад себе и другим напоминание, объясняющее, что это за правило, которого я стараюсь придерживаться.

Впрочем, я соврал — всё это я написал, чтобы показать, что читал работу Путилова "О прозаизмах и формульных стихах у Кирши Данилова".

— Вы похожи на лучшего друга бывшего бой-френда — внешне. Но у него вообще искрометное чувство юмора и он музыкант. И даже не знаю, о чем Вас спрашивать.

— Повезло другу вашего бывшего бой-френда. Мне бы так.

Извините, если кого обидел.

28 февраля 2010

История про ровесников

Смотрел сейчас стоуновский "Doors", и вдруг понял, что Моррисон — ровесник моего отца.

Все, впрочем, давно умерли. Вот ведь штука.

Извините, если кого обидел.

28 февраля 2010

История про ответы на вопросы (III)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Кто на свете всех милее, Леди Гага иль Бейонса?

— Изучил вопрос по фотографиям. Beyonc? Knowles выглядит более ухоженной. На на деле — кто ж его знает? Главное — никого не обидеть.

— Водка? Красное вино?.. Портвейн?! Под пельмени или под шашлык? Или сыр вонючий-превонючий с родословной на три страницы? В бане или на лужайке?

— Из всего этого больше всего меня возбудили слова "в бане". Баня — это чудесно.

— А из бани — нагишом в прорубь?

— А это уж как выйдет: летом-то далеко голым бежать — через леса и перелески, через степи, тайгу и тундру — до ближней проруби.

— Фантастика ведь не литература, да?

— Да что такое фантастика вовсе никто не знает!

— А как насчет выпить?

— Да, собственно, я не пью. Это довольно странно для человека, который пишет об алкоголе, но я довольно много пил раньше, и без большого ущерба для здоровья и репутации. Одним из самых удивительных открытий было то, что когда я перестал пить алкоголь (не бросил, а именно надолго перестал), то моя жизнь совершенно не изменилась. Не было не трагедии, ни ломок, ни раздражения.

— Вы не употебляете спиртные напитки из принципа, в пику окружающим? Или на Вас давно ворчит Ваша печень? И вообще, какие преимущества даёт такой образ жизни?

— В пику окружающим, это если бы я всюду ходил и бормотал "А я её пью, я не пью, не предлагайте, не предлагайте мне, всё равно не уговорите, даже и не пробуйте".

Причины, впрочем, тут социальные, а не медицинские. С алкоголем очень интересно экспериментировать, и, как оказалось, так же интересно и с его отсутствием. Может, появится какое-нибудь обстоятельство. Стану пить и всё такое. Вот меня в своё время очень раздражало, что друзья меня выводят на люди, как цыгане медведя: "Вот, глядите, сейчас Владимир Сергеевич выпьет стакан водки залпом и ему ни-че-го не будет"! Всё-таки будет, и проснётся во мне голод, а, к тому же, что ж такого хорошего, что ничего не будет?

Во-первых, очень многие из моих друзей стали если не спиваться, то, напившись, вести себя дурно. У них к сорока кончается тот завод здоровья, который позволял им в двадцать пить всю ночь напролёт. И это теперь не весёлый хмель, от которого пускаются люди в пляс и девки задорно трясут грудями, и даже не пронзительный ужас русской пьянки, после которой приходит Откровение. Нет, некоторые мои друзья начали спиваться тупо и неинтересно, и я встал перед вопросом — пить ли мне с ними, или избегать их общества. Первое мне не подходило — у них начинались проблемы со здоровьем, и всяк теперь меня мог упрекнуть, что ж, дескать, ты им потакаешь, ты — здоровый бык, встал и пошёл, а у него приступ был. Поэтому мне хотелось избавиться от соучастия.

Во-вторых, это очень помогло структурировать время — и не то, что я употребил освободившееся с пользой, вовсе нет. Просто жизнь за вычетом этого ритуала стоила того, чтобы в неё всмотреться. Ну, правда, она и безобразнее — но тут ничего не поделаешь.

В-третьих, в нашей стране, человек, что не будет пить, всё время оправдывается. Он говорит, что сегодня за рулём, что пьёт лекарства или придумывает что-то ещё. В этом и заключён очень интересный социальный опыт. Когда ты здесь и теперь говоришь: "нет, я не хочу", ты вдруг осознаёшь, что если тебе сейчас позвонит дон Корлеоне, то ты сможешь спокойно произнести в трубку: "Спасибо, но ваше предложение меня не интересует. Я вынужден отказаться. Перезвоните мне как-нибудь позже"…

А потом, может, начну пить — для меня это занятие с особым смыслом, не просто так.

— Кто вы, мистер Berezin?

— Всю жизнь шифровальиком при штабе.

— Можно самому себе задавать вопросы и на них же отвечать. Что будет дальше?

— Пока я тут себя ни о чём не спросил. Это всё ад, который — другие. Ума не приложу, что бы сам бы себя спросил. Сформулировать хороший вопрос к себе — довольно сложная задача.

— Почему Березин?

— Так папу звали.

— Почему больше ничего не спрашивают?

— Не знаю. Наверное, обедать пошли.

Извините, если кого обидел.

28 февраля 2010

История про ответы на вопросы (IV)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Блондинки или брюнетки?

— Да хоть лысые!

— Отчего Вы в бложике не пишете — вышла, дескать, новая книга Березина, такая-то, мол, и такая-то? А то только в книжный магазин зашедши можно узнать.

— Во-первых, новая-то ещё не вышла. К ней только обложку рисуют, а в нашем быстротекущем мире загадывать и на завтра боязно. Во-вторых, и так все знают. Я лучше там буду на вопросы о книгах отвечать — что, собственно, и делал. Да и здесь отвечу, если что.

А если честно, то, наверное, просто торможу.

— А что Вы сейчас читаете?

— Сейчас я читаю огромное количество книг, присланных на премию "Большая книга". Это практически всё, что было издано за последний год (за исключением того, что не проходит по статусу премии или что на неё забыли выдвинуть). Очень поучительное чтение.

— А нельзя ли как-нибудь чуть подробнее про поучительность этого чтения — постом в Живом Журнале или здесь? Заранее спасибо.

— Да можно, конечно. То тут есть такая тонкость: я связан определёнными обязательствами. Согласитесь, это не дело — рассказывать о собственных предпочтениях (не говоря уж о чужих), пока мы не проголосуем. Вот проголосуем, так я-то расскажу — не то, как голосовали, конечно, а про сами книги.

— Если Вам предложат на выбор стройную блондинку или полную брюнетку, что Вы предпочтёте? (Обе — дуры).

— Прекрасный вопрос. Только… только вот… А зачем мне их предложат? Вот я учился вместе с одним знаменитым кулинаром — я представляю, как он может предложить. Действительно, умсственные способности тут не очень важны. Придёшь, а там и костям применение, и жиру, и сервировка на уровне. Нет, беда с этими предложениями. Господь приведёт куда надо.

— Почтеннейший Березин, зачем Вы сделались лысый?

— Для гармонии.

— Если бы вы были клоуном, то каким — рыжим или белым?

— Роналдом Макдоналдом. Я люблю поближе к кухне.

— Значит, рыжим. А кухня-то какая? Итальянская, немецкая, китайская?

— Совершенно не обязательно "значит, рыжим". Есть ведь и иные деления — ковёрный и буфф, а Роналд так и вовсе состоит при МакДональдсах. Какая, например, кухня в этих заведениях? Она постиндустриальная, глобалисткая — это особая тема. МакДональдс ведь придуман так, что в любой стране мира вы получите нечто предсказуемое. Ну и бесплатный туалет — хотя тут мир уже научился бороться с писающими путешественниками.

— И, ты Брут, тут?

— И я, Цезарь.

— Дядя Володя, дайте тысячу рублей.

— Не дам.

— Вот с этими всеми вопрошаниями-отвечаниями не чувствуете ли Вы себя слегка Баневым на встрече со школьниками?

— Я благодаря вам, перечитал это место. Вообще эту повесть можно воспринимать по-разному, и гимназистов, что задают вопросы Баневу, я не люблю. Мне они неприятны — так, наверное, были неприятны недобитому интеллигенту, вжавшемуся в угол своей квартиры, вернее, той комнаты от неё, что ему оставили, молодые комсомольцы, что ходят по коридору. Причём, у Банева была смесь страха и удовольствия, а у меня "с интересом постороннего прислушиваясь к своим ощущениям, и он не удивился, ощутив гордость. Это были призраки будущего, и пользоваться у них известностью было все-таки приятно". Тут призраков нет, нет и избыточной известности.

С другой стороны, все эти вопросы, анонимные и нет, имеют несколько свойств.

Во-первых, эта такая игра в фанты (если на вопросы отвечать честно), это щекочет нервы, как игра "на желание".

Во-вторых, это щекочет самолюбие — если тебя о чём-то спрашивают, даже "Который час?", значит, ты жив, ты ещё кому-то интересен.

В-третьих, это совершенствует навыки острословия.

В-четвёртых, в результате ответов на вопросы ты сам можешь что-то понять (как вы помните, когда гимназисты спрашивают писателя Банева, то их не очень интересуют ответы. Гимназисты его препарируют, исследуют его реакции. Я очень хорошо понимаю, что большая часть вопросов задаётся не из желания получить точный ответ. Люди спрашивают, чтобы поговорить, чтобы обозначить собственное присутствие, ну и — чтобы услышать звук своего голоса. Другое дело, что я, отвечая, могу тоже понять что-то, вспомнить цитату и сформулировать то, что давно хотел сформулировать, но как-то не доходили руки.

— Давно хотел задать Вам какой-нибудь вопрос, но понял, что глуп. А зачем Вам глупцы? Как быть?

— Жить себе дальше. Тут, главное, избегать кокетства, которое связано с желанием, чтобы тебя разубеждали. Тут ведь есть опасность, что вам ответят "Коли такой глупый, так и сидите себе дома", ну и возникнет некоторая обида. Если не боитесь, то хорошо. Я ведь и сам склонен к самоуничижению, но в силу жизненного опыта готов и к такому результату.

— Вы весь такой положительный, неужто без изьянов? (Осторожней — в Вас все влюбятся. А это — бремя).

— Вот уж чего я могу не опасаться, так этого. А если серьёзно — на расстоянии многое кажется положительным: "Помню, во время моего пребывания в Лилипутии мне казалось, что нет в мире людей с таким прекрасным цветом лица, каким природа одарила эти крошечные создания. Когда я беседовал на эту тему с одним ученым лилипутом, моим близким другом, то он сказал мне, что моё лицо производит на него более приятное впечатление издали, когда он смотрит на меня с земли, чем с близкого расстояния, и откровенно признался мне, что когда я в первый раз взял его на руки и поднес к лицу, то своим видом оно ужаснуло его. По его словам, у меня на коже можно заметить большие отверстия, цвет её представляет очень неприятное сочетание разных красок, а волосы на бороде кажутся в десять раз толще щетины кабана; между тем, позволю себе заметить, я ничуть не безобразнее большинства моих соотечественников".

01 марта 2010

История про ответы на вопросы (V)

Питерские люди меня тоже спрашивали о разном. Запишу я и сюда часть ответов, чтобы не пропало http://www.piteropen.ru/conference/berezin.html

— Отомрёт ли в будущем семья как социальный институт, так называемая "ячейка общества"?

— Вот ведь хороший вопрос, кто бы знал! Меня лет десять назад попросили придумать тему для конкурса фантастических рассказов, и я задал тему "Семья будущего". Вот совершенно непонятно, что случится — и это чрезвычайно интересно.

Я-то думаю, что семья не отомрёт, да только непонятно, как она будет выглядеть. Ведь те же фантасты с лёгкостью придумывают какие-то безумные звездолёты (по-моему, это по большей части скучные придумки), а вот придумать отношения в семье будущего оказалось очень сложно. Придумать — ладно, надо же это ещё описать, и описать.

Вот, положа руку на сердце, много мы с вами можем назвать художественных текстов, что поведали нам о мусульманской семье с двумя (к примеру) жёнами? Вот как у них это всё устроено, как они ходят в гости, как к ним ходят в гости — а это ведь ситуация куда более близкая нам, чем семья лет через двести. Я за последние десять лет читал только один такой роман, да и то, это было там эпизодом.

Эволюция семьи — это Бог знает, какая сложная тема. Все знают, что будет что-то происходить, но никто не знает — что. Вот, может, будет общинная система, где будут сообща подкармливать стариков. Это я потому говорю, что только что сходил на радио в передачу к своему приятелю. Мы там вчетвером обсуждали, в частности, пенсионную тему, ичуть не подрались. Но до этого мне там объяснили, что пенсионная система очень недавняя, ей всего сто лет. А последнее время европейских и американских пенсионеров фактически кормил Третий мир (а раньше — колонии). Теперь во всём мире пенсионная система затрещит, и только семья сможет старичка прокормить. Я в этом всём не специалист, и многое, хоть и остнорожно, но принимаю на веру. Но именно поэтому готов поверить, что семьи через полвека будут не по три-пять, а по десять-пятнадцать человек, как много веков подряд до этого.

Или вот — только в XX веке человечество задавило детскую смертность — то есть, она сейчас есть, но раньше, к примеру, умирало у человека два-три ребёнка, и это была просто деталь жизни. Ну, поубиваются, зато знают, что ещё трое выжили. Причём это не только у крестьян, но и у самых известных людей, оставивших книги и воспоминания. Вы хорошо можете представить себе психологию человека который трезво понимает, что у него будет пятеро детей, а трое из них умрут во младенчестве? Я не могу, вот в чём штука. А ведь эта семейная жизнь, казалось бы, уже описана в великих романах.

Я что-то разболтался, и всё от того, что вопрос этот очень сложный, он как бездна.

— Какая историческая эпоха из европейской истории Вам ближе и почему?

— Ближе всего настоящее время — это как "времена не выбирают, в них живут и умирают". Так-то я историю XX века, особенно его первой половины, знаю лучше прочих. Но это и не мудрено, я же из прошлого века всё-таки. История — под рукой, вот мой дед в октябре 1941 года, отправляя сразу несколько семей в эвакуацию, стащил у одного знаменитого наркома из квартиры пару ботинок, обменял их на еду, и раздал её отъезжающим. Мучился угрызениями совести всю жизнь. Или вот другого моего родственника расстреляли в 1918 году 20 сентября 1918 на 207-й версте Закаспийской железной дороги. Это раньше была знаменитая история, а теперь как-то подзабылась.

— Какая религия Вас более привлекала бы, если исключить христианство и ислам?

— Не знаю. Я довольно дурной христианин, но душой себя в Православии ощущаю, никому впрочем, ничего не навязывая. Другое дело, я вот однажды писал рассказ, для которого придумал целую религию. Это была вера малого северного народа, а малые северные народы для жителя средней полосы всё равно что для белого американца — индейцы. Про их жизнь обыватель знает мало, а мифов про них плодится много. Так вот герой в этом мире молился Женщине с медными волосами Аоту, что врачует болезни, Белой куропатке, что смягчает боль, и Великому оленю с двумя головами, которые у него спереди и сзади. Этот Великий олень отмерял человеку жизнь и смотрел одновременно в прошлое и будущее.

Этот северный народ считал, что у людей с юга, даже колдунов, была всего одна душа, и боги забирали её после смерти. "А вот у людей Севера было семь душ — не много и не мало, а в самый раз.

И счёт душам был такой:

Душа Ыс должна была спать с мальчиком в могиле, когда он умрёт. Она должна была чистить его мёртвое тело, оберегать его от порчи. И если человека Севера похоронят неправильно, то душа Ыс придёт к живым и возьмёт с собой столько вечных работников из числа семьи, сколько ей нужно.

А душа Ыт — вторая его душа — унесёт мальчика вниз по реке, к морю — она похожа на маленькую лодочку. Там, где кончается река, царство мёртвых выходит своими ледяными боками из-под земли наружу.

Третья душа, душа Ым — похожа на комара, что живёт в голове мальчика, и улетает из неё во время сна. Именно поэтому иногда мальчику снятся причудливые сны — где сверкают на солнце прозрачные дома, и между ними ходят огромные звери — и среди них толстый зверь с длинным носом, похожим на пятую ногу.

Мальчик видит сны только потому, что маленький комар летит над землёй и ночью мальчик глядит его глазами.

А четвёртая душа по имени Ык живёт в волосах. Оттого, если у человека вылезли волосы, то, значит, жизнь его в Ырте закончилась.

И есть у мальчика ещё три души, что предназначены для его нерождённых детей. И их можно назвать как хочешь — согласно тому, какие дети родятся".

— Современный читатель толстых журналов — кто он? Вы можете нарисовать его коллективный портрет?

— Не знаю, честно говоря. То есть, я предполагаю, что единого образа тут нет. Есть люди, что читают толстые литературные журналы по привычке — это немолодые интеллигенты, особенно в провинции. Они часто не выписывают этот журнал, а ходят в библиотеку. Это один тип читателя.

Второй тип читателя, что читает эти журналы в Сети — через сайт "Журнальный зал". В Сети читают выборочно, не журнал, а автора, конкретную повесть или статью, рецензию или эссе. Наконец, есть люди, что читают литературные журналы по службе — для работы. Это публицисты и рецензенты, журналисты и преподаватели. Потому что понятно, что приличный роман проходит "обкатку" в таком журнале, перед тем, как выйти книжкой — и лишняя корректура, и редактора в журналах ещё хорошие. Вот, знаете, в "Новом мире" какой отдел проверки? Я там писал один текст, и мне напомнили о ссылках. Дайте, говорят ссылку, или уж не разбрасывайтесь цитатами. И не на пиратский какой сайт, а на точную страницу. Мне было жутко стыдно, но они абсолютно правы — в этом и есть культура издания.

То есть, толстые литературные журналы, особенно первая тройка, — это такой фильтр, который, может, и не обещает вам десяти гениев на номер, но откровенную графоманию не пропустит.

— Владимир, на Ваш взгляд, что переживает сегодня наш язык? Назовите, пожалуйста, современные слова и выражения, которые Вам активно не нравятся? Какой новомодный канцеляризм(ы). Вы бы вырвали с корнем из живой речи? Какими, по Вашим наблюдениям, оборотам речи или языковыми формами пополнился русский язык за последние год-два?

— Я хотел бы относиться к ней чутко. Но язык ведь живой, он как музыка — и поэтому есть разные мнения, что хорошо, а что плохо. Сейчас язык живёт как тесто — бродит, поднимается, пузыри по нему идут, и всё оттого, что общество перемешивается. Вот у нас Президент может сказать какие-то слова из жаргона низов, типа "бабло" и "разборка", а скажи так Государь Император с балкона году в 1913, то очевидцы бы решили, что настал конец света.

Это не хорошо и не плохо само по себе, а просто присутствует в нашей жизни — как погода.

Ещё одно обстоятельство: когда я заканчивал школу, человек, знавший английский язык, был редкостью, а теперь уже не редкость и два языка, а без английского и на работу не возьмут. Лет за двадцать лет в нашу квашню упало множество иностранных слов — некоторые из них в ней прижились, а некоторые нет.

Теперь о том, что не нравится: мне не нравится слово "фотки" в значении "фотографии". Есть такая иррациональная ненависть.

Слово "быдло" мне очень не нравится — при этом я признаю, что понятие, которое за ним стоит, вполне существует. Ещё в русском языке сложно со словами, описывающими физическую любовь — слова-то есть, но недаром зовутся "непечатными". А то, что люди придумывают им на замену и вовсе ужас какой-то. Парадокс.

С другой стороны я считаю, к примеру, что изменение окончаний с ранее обязательного "тракторы" на "трактора" ничего страшного не несёт. А другие могут вовсе так не считать.

Я вот думаю, что мой любимый Николай Лесков и не менее любимый Исаак Бабель — вполне современные авторы. Они очень разные, и в свои времена казались эксцентричными, а вот сейчас мне (для себя самого) кажутся ориентирами.

Извините, если кого обидел.

01 марта 2010

История про ответы на вопросы (VI)

Запишу я и сюда часть ответов, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Вы счастливый человек? Ну, ясно, что на этот вопрос однозначно ответить невозможно: это зависит от погоды, от настроения.

— Сейчас как-то не очень. Хотелось бы побольше радости, но тут уж только молиться и надеяться. Знаете, 25 ноября 1866 года Тютчев написал письмо дочери — он поздравлял её с днём ангела. В этом письме какой-то холодный ужас, ужас от познания мира. Тютчев создал самый жёсткий формат поздравления: письмо написано по-французски, перевод этой части письма следующий: "Всё, что ты мне говоришь о последнем письме о живительной силе, которую черпает душа в смирении, идущем от ума, конечно, весьма справедливо, но что до меня, то признаюсь тебе, я не в силу смириться с твоим смирением и, вполне восхищаясь прекрасной мыслью Жуковского, который как-то сказал: "Есть в жизни много прекрасного и кроме счастия", я не перестаю желать для тебя счастия…".

— Как вы относитесь к идеологии гедонизма?

— Я не очень понимаю, что такое "идеология гедонизма". По-моему, гедонизим сам по себе идеология. Если внутри этого философского течения зреет какая-то новая идея, то мне это очень интересно. Я человек ленивый, прожорливый и сонливый. Но, как издевался Эпикур, парадокс в том, для увеличения наслаждения нужно себя всё время ограничивать.

Данте поместил, кстати, чревоугодников в Третий круг — "За то, что я обжорству предавался, я истлеваю, под дождем стеня".

— Что значат в Вашей жизни женщины? И какой должна быть женщина, чтобы Вы могли ей заинтересоваться? Что должно в ней быть обязательно и чего быть не должно.

— Много значат, но не могу сформулировать, что. С женщинами очень интересно дружить — это совсем не то, что мужская дружба. Я как-то на эту тему говорил с Артемием Троицким, и он сказал, что у него друзей женщин больше, чем друзей-мужчин, потому что с женщинами всегда интереснее, чем с мужчинами: "с женщинами отношения всегда складываются неодномерно. Мужчин я всегда очень хорошо понимаю, довольно быстро их узнаю. Если парень мне нравится, то всё отлично, но эта мужская дружба проста как грабли. Она без подтекстов, без внутреннего драматизма… Да и нафиг мне нужны драматичные, тем более романтичные отношения с каким-нибудь мужиком? А с женщинами отношения очень извилистые, и мне это очень нравится. Я женщин никогда толком не понимал, никогда толком не знал, что от них ждать, и чего они хотят, и меня это очень интриговало. И в плане любовно-романтическом, и в дружеском. Это глубокие и интересные отношения". И я с ним согласен.

Но в вопросе есть понятный подтекст иных отношений, "не-дружбы" — тема эта бесконечная, но я вот что скажу: я очень опасаюсь сумасшедших. То есть, мы все, конечно, не образец нормы, но есть такой тип сумасшествия, когда человек нервный начинает поступать по принципу "назло бабушке отморожу уши". То есть, из каких-то нервических соображений устраивает мелодраматические сцены, нагнетает напряжение. С корыстными людьми всегда проще — их выгода понятна, а вот бескорыстные сумасшедшие могут и жизнь сломать. Ещё криков быть не должно — человек кричит ведь от бессилия, и тогда всем вокруг понятно, что в дом пришла беда. В юности меня это чрезвычайно напрягало, правда, теперь я стал более толстокожим.

— Как Вы думаете, что будут читать лет через десять-пятнадцать? И вообще — будут ли читать? Если ли будущее у реальных, а не виртуальных книг?

— Тут два вопроса (как мне кажется). На первый я отвечу так: читать, я думаю, будут очень мало, причём современная художественная проза отойдёт на второй план, а спрос будет на литературное описание происходящего. Например, поехал человек в Тюмень, и с шутками-прибаутками рассказывает, как там и что. Раньше это называлось "путевой очерк", но ведь не обязательно он должен быть "путевым", но обязательно интерактивным.

А вот поэзия выживет — у поэзии такое свойство, выживаемость. Но с крупными формами будет что-то интересное происходить.

Второй вопрос, о том, не что будут читать, а как. Я думаю, будут читать с удобных электронных носителей.

Извините, если кого обидел.

02 марта 2010

История про карикатуры

А вот, говорят, что Жан Эффель нарисовал во время знаменитой Парижской выставке, для которой Мухина создала скульптуру "Рабочий и колхозница" карикатуру «Устали!» — по этому поводу.

Кто видел? Что за рисунок?

Извините, если кого обидел.

04 марта 2010

История про ответы на вопросы (VII)

Запишу я и сюда часть ответов, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Бывает ли, что Вас мучает бессонница? О чём Вы размышляете тогда? О чём зимой, и о чём летом?

— Страшный вопрос, кстати. Дело в том, что у меня часто бывает бессонница. Много лет назад это было проблемой — в полночь играл по радио гимн, и ты до шести утра, до такого же гимна, только утреннего, ты оставался один на свете. Телевидение ещё раньше прекращало передачи, а коротковолнового приёмника у меня не было. Вот это была проблема, страшно вспомнить.

У хорошего писателя Пруста есть такое место — больной просыпается ночью, и видит, что из-под двери пробивается свет. Он радуется, что настаёт утро, новый день, но это просто слуги прошли со свечой по коридору, и нужно мучится ещё несколько часов в одиночестве. Я лежал в больницах и знаю эту ситуацию.

А вот в обычной жизни, где ночью можно выйти в Сеть, на другой стороне планеты день и можно поговорить с людьми, что давно там живут, в жизни, где телевизор круглосуточно — уже не так неуютно. Но ночью с другой стороны хорошо — мало кто тревожит, можно делать, что хочешь. Можно написать что-гнибудь или читать других.

Так или иначе, все случаи бессонницы сейчас упираются в экран и клавиатуру.

— Оправдали ожидания своих родителей?

— Невозможно понять. Отца уже не спросишь, а матушка моя скромна была в своих ожиданиях. Я же собственными успехами не очень доволен — в смысле того, что недостаточно ресурсов накоплено.

— А какой у Вас "самый — самый" художник? Какие картины производят на Вас впечатление: природа Левитана, поля Шишкина, моря маринистов…

— У меня самых-самых много, а это значит, что главного нет. Я люблю загадочных персонажей — вот башни, которые рисовал Александр Бровин. Мне нравится графика Владимира Камаева. А так-то… Вот Дюрер — гений. Что, про Дюрера рассказывать?

— Вам хочется славы? Влияния на людей?

— Ужасно хочется. Чтобы приходишь в магазин, набираешь полный вещмешок капусты, а потом делаешь такие пассы ладонями, и тебе только кланяются — ступайте, мол, какие там деньги? Чего там!.. А потом тебе ещё перезванивают, и говорят, что хотят тебя поить, кормить и возить по всему миру вечно, лишь бы я только отвечал на какие-нибудь вопросы.

— Какое время года любите?

— Апрель люблю. Апрель похож на субботу. Мне в детстве нужно было ходить в школу по субботам, и когда ты выходил из школы, то понимал, что у тебя есть этот день, вечер, и ещё целое воскресенье. Так и апрель — после него будет ещё май, потом целое лето. А потом золотая осень, которую я люблю не меньше апреля.

— Вы мизантроп?

— Да.

— Говорят, что настоящий писатель пишет только для себя. Это лукавство?

— Это не лукавство, а просто абстрактная фраза. Знаете, абстрактные фразы могут быть очень красивыми, даже бесспорными, но они довольно бессмысленные. Начнёшь в них всматриваться — и вовсе какая-то галиматья: вот кто такой "настоящий писатель" — непонятно. Кто не настоящий, как их считать, а уж что значит "только для себя" и вовсе непонятно. Например, тот, кто пишет для себя в стол, или публикуется большими тиражами, но на читателя ему плевать, и он льёт помои в книгу, чтобы себя обогатить — одно и то же?

В общем нет никаких "настоящих" писателей — есть те, что нам нравятся, и те, что — нет.

— Ещё вот говорят, что идеальный читатель никогда не пишет писем автору. Тут какое-то противоречие?

— Понятия не имею. Я вообще не знаю, что такое "идеальный читатель". Можно предположить, что это тот, кто понял всё то, что писатель хотел сказать. То есть, оценил все шутки, разгадал все смыслы, и вот не стал ничего переспрашивать. Но отчего же не написать тогда просто о чём-нибудь ещё. Про рыбалку и охоту, или про то, что как устроена жизнь в твоём городке. Но вовсе необязательно читатель, которому понравилась книга, будет адекватным собеседником. Иногда такой читатель оказывается фамильярным, думая, что уж если он купил книгу и прочитал её, то теперь писатель должен оказывать ему постпродажное обслуживание.

Нет, если читательница пишет: "Боже, вы — гений. Гений! Я — звезда подиума, но хочу теперь отдаться вам, старому, толстому и лысому!" — это, конечно, другое дело. Но мне такие случаи неизвестны. Хотя надеяться никто не запрещает.

Извините, если кого обидел.

04 марта 2010

История для питерских

Кстати, у меня есть чудесные офицерские сапоги — 45 размер. Практически ненадёванные. Могу передать кому-нибудь. Душа за питерских болит, да.

Извините, если кого обидел.

04 марта 2010

История про ответы на вопросы (VIII)

— Раз Вы по образованию физик, не угнетает ли Вас любовь к слову "энтропия", вдруг вспыхнувшая у журналистов, писателей и проч.?

— Давайте я отвечу на этот вопрос так, как я его понял. Для начала никакой вспышки любви к слову "энтропия" я вокруг не наблюдаю. Сказать, что это слово употребляют массово неверно (при том, что у него есть несколько значений даже в рамках физических дисциплин), я не могу. А так-то словоутребление меня печалит, что и говорить. В том числе и тех слов, значение которых журналист или писатель представляют смутно.

— Расскажите, пожалуйста, о Ваших любимых фильмах?

— Да долго-то рассказывать. И я, перебирая десятки кинофильмов, обязательно буду повторять ещё и то, что другие говорили — так что меня слушать, вон лучше почитать хорошего человека Горелова.

…А, вот про что я расскажу — про фильм, который я смотрел в каком-то полуподпольном зале, в полной версии (это важно) и при странных обстоятельствах. Была такая повесть венгра Ференца Шанта, который не так давно умер, которая называлась "Пятая печать". Шанта написал её в 1963, а в 1976 году Золтан Фабри снял по ней фильм, который, конечно, навсегда в тени "Седьмой печати" Бергмана. Действие венгерского фильма проиходит в конце 1944 года, когда несколько приятелей собираются в кабаке. Это такой островок мира среди военного безумия. Надо сказать, что тогда Салаши как раз произвёл военный переворот, и жизнь для героев была как в час перед концом. Да, собственно, так оно и было.

И вот один из друзей, Часовщик загадывает загадку про остров, на котором живёт тиран, который тиранит раба, а раб утешает себя тем, что он никого не мучит. И выбирая между этими двумя судьбами, все — и Часовщик, и Столяр, и Книжник, и Бармен — выбирают путь тирана. Только приблудившийся к ним Фотограф говорит, что он хотел бы быть рабом с чистой совестью.

При этом он тут же доносит на своих собеседников, и их волокут в застенок. А там на стене висит коммунист, весь в крови, практически мёртвый. И вот всем по очереди говорят: ударь его и пойдёшь домой. Столяр пытается, но не может ударить висящего человека, и Столяра волокут в подвал. Бармен бросается на тюремщиков и его убивают — в итоге один Часовщик несколько раз бьёт окровавленного распятого как Христос заключённого, и его отпускают. Дело в том, что у Часовщика дома спрятан целый выводок еврейских детей, которых тогда в Будапеште не один только Валленберг прятал.

И вот Часовщик бредёт по городу, который как при Конце Света рушится под бомбами.

Собственно название фильма взято из Откровения: "И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?".

Фильм этот на меня произвёл неизгладимое впечатление, хотя я с тех пор его не пересматривал, и, может, в пересказе что-то и перепутал. Я при этом был образованным мальчиком, и, в общем, много уже что знал и про Венгрию 1956 года, и про Венгрию 1944, и мог отличить Хорти от Салаши.

Так вот, потом прочитав уже и Сартра и Камю с их рассуждениями о проблеме выбора, я должен сказать, что эта история Шанта-Фабри на меня сильнее подействовала.

— Какие имена (не только писателей) значимы для Вас? Кто особенно повлиял на ваше творчество?

— Я отовсюду полезное тащу, без фанаберии. Лесков повлиял. Бабель и Шкловский. Юрий Казаков — это точно. Я раньше думал, что повлиял Битов и Паустовский, а сейчас сунул нос — и думаю, как же это Битов (к примеру) повлиял: я читать это сейчас не могу. Загадка. Потом много всяких моих друзей повлияло — это такие люди, что крепко приверчены к жизни и обладали очень точным и образным языком. Тот мужик, что Плюшкина метко охарактеризовал, мог бы у них чему-нибудь поучиться. Но тут можно сколько угодно тасовать эти влияния, а проку нет — это ничего не объясняет. Вот Пруст повлиял на меня одним абзацем, а дальше этого абзаца я в чтении его романов и не продвинулся. Зато толстый том "Истории КПСС" я проштудировал в школе — с подчёркиваниями и закладками, до сих пор чуть не наизусть помню, а повлиял ли он на меня, до сих пор не знаю.

— Писатель в сущности обманщик?

— Скоро увидим. Я тут дал одному писателю в долг — если не вернёт, то именно так. Я потом доложу о результатах, как и что.

— Каков у Вас IQ?

— Понятия не имею.

— Фантазия — её роль в Вашем творчестве.

— Она играет.

— Чёрно-белые фото или цветные?

— Больше хороших и разных.

— "There are two great tragedies in life. One is to not get what you want; the other is to get what you want." А что хуже?

— Да ничто не хуже. Эта такая фраза перевёртыш — ведь можно сказать: "Есть два типа счастья. Один — желать чего-то и не получать, а другой — получать, что желаешь". Ну и что?

Смысл не изменился, значит, всё это пустое, просто слова.

— Какого мультгероя вы бы хотели озвучить?

— Задумался. Дело-то в то, что на ум лезут герои, которые уже кем-то заняты. А хорошие герои всегда кем-то хорошим заняты — ну там Винни-Пух, любезные мне Леоновым, а Карлсон — Ливановым. Не знаю.

Я лучше расскажу, как я чуть не стал сам героем. Я как-то оказался последним учеником Юрия Коваля: меня привели к нему на семинар, а через несколько месяцев он умер. Так что я был не настоящий ученик, не из апостолов.

Но на этом мероприятии меня увидела одна женщина и говорит: "Знаете, что? Вы такой фактурный! А у нас тут будет детский журнал, и писать там будут разные персонажи — Джельсомино, Буратино, Винни-Пух, Пятачок, Незнайка… А вы, вы… Давайте вы будете капитаном Врунгелем!".

Я, не раздумывая, согласился. Только у них дело с этим журналом не заладилось.

— В каком темпе протекает Ваша жизнь, т. е. какая у Вас единица времени?

— Я вслед Хармсу всё меряю: "Прошло несколько колов времени".

— На каких языках читаете?

— Я изобрёл способ читать и писать на всех языках мира. Небольшие сложности были с узелковым письмом, но и их я преодолел. Правда, когда я читаю и пишу, то не всегда понимаю прочитанное и написанное.

— Что значит для Вас поцелуй? Лишь прелюдия к интимности, или выражение любви и нежности к близкому человеку? А может, и вовсе ничего не значит?

— Поцелуй — удивительная вещь. Совершенно волшебная. Иногда он стоит всего остального. За поцелуй до свадьбы, если суженый умрёт, можно было половину наследства получить. Теперь отношение к деньгам, увы, испортилось.

— Вы хороший родитель?

— Помру — увидим.

— Кто по-вашему лучшие современные русские прозаики; поэты?

— Кому поп нравится, кому попадья, а кому — попова дочка. В любом случае, чужие слова тут не помогут. Это как произнести вслух вчерашний пароль, что уже сменили — получится пустой набор звуков.

Извините, если кого обидел.

05 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (IX)

Запишу я и сюда часть ответов, чтобы не пропало: http://www.livelib.ru/forum/post/8644

— Ты, кажется, не участвовал в этом флэшмобе: А если бы стал, какое бы стихотворение процитировал?

— Там вся проблема в том, что нужно было указывать живых поэтов. А у меня общение происходит в основном с мёртвыми поэтами и прозаиками. Вот есть правильный поэт Маша Галина (она в этом флэшмобе неоднократно представлена), и оттого мне соваться туда не хотелось. Хотя я бы напомнил об её стихотворении про доктора Ватсона… Или вот об этом:

Там, где трамвай сворачивает на круг

Есть секретное место, тоннель под пологой горой,

Тот, кто туда заберется, увидит веселый юг,

Пальмы и море, и это не будет игрой,

Что бы там ни твердили взрослые. Взрослые врут.

Говорят, что эдак можно и вовсе исчезнуть с лица земли.

Борька и Вовка с Артема лазили тут,

Их искали специальные люди с собаками, но не нашли.

На самом деле сейчас Вовка и Борька лежат на песке

Смотрят, как чайки пикируют с высоты,

У каждого по бокалу в горячей руке,

Рядом с каждым женщина ослепительной красоты.

Они и сами взрослые — каждый, кто попадает сюда

Сразу становится взрослым, но живет тысячу лет,

Слышны голоса загорелых друзей, подруг…

Остроносые лодки раскачивает вода,

За каждой тянется расходящийся пенный след.

На той стороне трамвай звенит, заходя на круг,

Мяукает кошка. Старуха в пуховом платке,

Что-то шепча, смотрит, как на реке

Скрежеща, трескается лед.

— Человек М. Веллер считает: "Писать по принципу "Где я был и что я видел" мне всегда представлялось смешным и мелким занятием для импотентов от литературы со столичной пропиской", утверждая, что описывать то, что "на самом деле было" — не занятие для настоящего писателя. Насколько вы не согласны с этим мнением?

— Михаил Иосифович чудесный индикатор смыслов — если он скажет, что против колхозов, то я уже знаю, что одобрять. Но тут много загадочного — не очень понятно, о чём он вообще говорит: о писательских мемуарах, о документальной прозе, о путевых очерках, о введении биографических историй в романы, об исторических событиях… Ну, можно предположить, что он хотел поспорить с Флобером, и его "Мадам Бовари — это я!". Но это было бы довольно глупо. Что такое "настоящий писатель" — тоже непонятно. При чём тут прописка — и вовсе не ясно.

Тут не с чем спорить, вот в чём дело.

— Неужели прямо совсем непонятно при чем тут прописка?

— Да в общем, не очень понятно. Можно что-то додумывать о смысле этой фразы, но это занятие неблагодарное.

Во-первых, я не знаю, когда и при каких обстоятельствах она сказана. Да и сам ли Михаил Иосифович её сказал.

Во-вторых, она, эта фраза ужасно напыщенна и темна смыслом. Вот глядите: "импотенты от литературы со столичной пропиской" — это что? Имеется в виду, что есть дурно пишущие люди, что съехались в город Москва? Или то, что те, у кого регистрация в г. Москва, скорее всего — импотенты от литературы? Или импотенты от литературы, живущие в городе Твери лучше, чем живущие в городе Москве? Не говоря уж о том, что в России традиционно принято считать, что существуют две столицы — Москва и Петербург, и тут мы начинаем в ужасе озираться: что за столица имеется в виду?

Если имеется в виду суждение: "Плохо, когда человек, не владея словом, хочет сообщить читателю о своём мелком переживании — о том, пошёл в магазин на московской улице рядом с домом" — ну так что тут обсуждать. Масло — масляное. Россия — наше Отечество. Волга впадает в Каспийское море. Смерть неизбежна.

Обсуждать нечего.

Вот есть несколько серьёзных тем: что такое литература столичная и провинциальная, как она по-разному устроена, как перемещаются писатели в пространстве и как это связано с их текстами, как рождаются писательские корпорации… Но это темы серьёзные, и зачем мне их выводить из этой ужасной, ужасной трескучей фразы?.

— Кто, по вашему мнению, лучший российский/советский фантаст?

— Это совершенно непонятно. То есть, непонятно, как считать лучших и как отделять "фантастов" от "нефантастов". Вот я очень люблю роман Дмитрия Львовича Быкова "Орфография" (Я и Быкова Дмитрием Львовичем и в глаза зову. Мне не очень нравится это "Дима" — в этом я усматриваю какое-то ненужное панибратство. Впрочем, я вообще отчества люблю). Так вот, мне этот роман очень близок, но интуитивно и он, и я, и фендом этот текст в традиционную номенклатуру фантастики не встраивают.

Поэтому никакого "лучшего" даже по "по моей версии" мы не определим.

А вот зато, как ни странно, мы можем определить "главного русского фантаста". Это, собственно, Сергей Лукьяненко. Я это говорю совершенно честно, не как человек с ним знакомый — я у него дома не был, он меня ничем не подкупал, просто это так.

Тут механизм безошибочный — как случается какой "Аватар", или там задымится адонный коллайдер, так редактор глянцевого журнала или ведущий телевизионной программы хотят получить комментарий или интервью у "главного по фантастике". И девушка, работающая младшим редактором, ведёт палец по списку контактов, где имена не поалфавиту. Так вот — Лукьяненко является "главным фантастом", он первый в этом списке. Его кто-то может любить и не любить, ругать или хвалить, но через свои идеи в целом ряде книг он стал "главныим по фантастике". Я считаю, что это вполне заслуженно, но это отдельный разговор.

Раньше таким "главным по фантастике" был авторский коллектив братьев Стругацких. До них, наверное, Иван Ефремов.

То есть, видите, о чём я говорю? О том, что можно придумать какой-то механизм по выделению "главного". А вот лучшего не выделим — потому что это как спорить о том, кто лучше: брюнетки или блондинки.

— Владимир, чёрт, не могу по-русски сформулировать… В общем, умерли писатели с поэтами. Но можно кого-то одного воскресить, чтобы он работал дальше — кого бы вы выбрали?

— Не знаю. Я вообще бы не стал в это ввязываться — хотя, конечно, интересно, что Пушкин бы ещё мог написать. То есть, можно выбрать некоторое количество писателей, чья жизнь рано оборвалась, и начать выбирать из них.

Но, ну его, не буду.

Деда своего воскресил бы — я его люблю и часто вспоминаю.

Извините, если кого обидел.

06 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (X)

Запишу я и сюда часть ответов, чтобы не пропало:

— Я слышал такую историю — человек попросил своих друзей-неписателей написать по рассказу, о чем хочется. Он думал, что люди обратятся к тому, что лучше знают — своей личной истории, специальности, но все или почти все написали что-то жуткое драматическое и пафосное, типа он страдал, она не любила, все умерли. (Мне всегда хотелось повторить этот эксперимент). Но вот интересно, есть ли какие-то ползучие (в головах) сюжеты, образы, которые всегда прорываются на бумагу, если начинает писать непрофессионал? Можно ли сказать, что настоящий писатель как раз защищен от них? Откуда они берутся? Почему люди не могут себя остановить?

— Я думаю, что всё от того, что люди очень часто не понимают что именно они хотят. Ну, подобно человеку, который не хотел сам готовить себе обед и стирать рубашки, и поэтому женился. То есть, ему не жену надо было, а обед и рубашки.

И вот человек и здесь начинает думать "сделаю так, и мне будет хорошо, а окружающим приятно" — и ну писать книгу. Причём пишут сообразно со своими, довольно смутными представлениями об этом процессе (худшими, чем представления о семейном быте). В литературе просто это лучше видно — литература мало технологичное занятие, например, театр и кино гораздо быстрее фильтруют людей на стадии начинания.

В записных книжках у Ильфа есть известная фраза: "Все талантливые люди пишут по-разному, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком". Смысл в том, что действительно интересный человек пишет интересно, а человек не на своём месте начинает пользоваться какими-то приёмами, теориями, и вконец запутывается. Но с профессионалами сложнее — профессионал может написать за свою жизнь тридцать детективных романов, успешных в продаже, но которые сразу же канут в Лету. И он потому и профессионал, что не собой пишет, а приёмами, профессионально ведёт действие, добавляет в повествование то анекдот, то кулинарный рецепт. То есть это как раз профессиональная комбинация из "ползучих" тем.

— Владимир, как Вы относитесь к тому, что чистый текст уже много лет как заменяется инфографикой? В какой-то момент ведь и книги станут такими "клиповыми" и интерактивными. Не пугает?

— Пугает? Вот, говорят, что через десять миллиардов лет Солнце потухнет — так я просто в ужасе. Я не совсем точно знаю, что за "инфографика" имеется в виду, но "чистому тексту" не так много лет. Это сейчас шрифт книги не так важен, а вот раньше без буквиц и игры со шрифтами не обходилось. Точки с запятыми были богодуховенными, а слово воспринималось как картина сочетания букв. Так-то, конечно, интерактивные книги появятся — но поэзия не шелохнётся, что с крупными формами произойдёт, да и то непонятно что. Тут ведь такая штука — словесное плетение позволяет читателю додумать образ — ему, может, хочется, чтобы героиня была толстенькой, а на картинке она худенькая и всё такое. Так что пока этот ресурс читательского воображения не проеден, Солнце в этой специальности светит.

Извините, если кого обидел.

06 марта 2010

(обратно)

* * *

В копилку palysandr

В воспоминаниях писателя Лазаревского, служившего в своё время юристом в Севастополе, есть чудесное место, точно описывающее быт рецензионных изданий и отделов. Антон Павлович Чехов говорит мемуаристу:

"Гм… Ваши рассказы, как рассказы… Послушайте, вы сделали громадную ошибку, что издались в провинции. Этак нельзя. Останетесь незамеченным. Издавать нужно непременно в столице. И для рецензий нельзя посылать так, зря. Ведь вы знаете, как в редакциях? Придет какая-нибудь барышня, заведующая объявлениями, увидит, что получена новая книжка, и возьмет её почитать… Вот вам и рецензия!.."

А.П.Чехов в воспоминаниях современников — М.: Художественная литература, 1960. С. 567.

Извините, если кого обидел.

06 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XI)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Вы обидчивы?

— Я думаю, да. Только я внешне стараюсь этого не показывать — спорить не буду, но "сложу это в сердце своем". Не очень хорошо, но что делать.

— А вот интересно (не заглядывая в IP-адрес), какой процент интервьюеров Вами угадан с лёту?

— А я и не регистрирую IP. Я знаю одного или двух — по их ритуальным вопросам. Да и незачем знать больше — ведь вся соль игрушки в том, что вопросы анонимны — и ты не знаешь, спрашивает ли тебя твоя консьержка, одноклассник или бывшая жена. Не надо никого угадывать. Это лишнее.

— Вы никогда не хотели уехать из России? Если бы была такая возможность (и желание), какую бы страну Вы выбрали?

— Положа руку на сердце — никогда.

На этом можно было бы и закончить, но, чтобы этот ответ и мне был бы полезен для коллекции, я всё-таки объясню дальше. Я, увы, ничего не умею делать такого, что не было бы связано с русским языком. Ну, был бы я белогвардейцем — тут не до жиру, как в известном романе герои говорят: "На какие средства существуете?" — "Подённая работа у генерала Субботина по разведению кроликов, двадцать су в день, харчи его. Был шофером, неплохо зарабатывал, однополчане уговорили пойти делегатом на монархический съезд. На первом же заседании сгоряча въехал в морду полковнику Шерстобитову, кирилловцу. Лишён полномочий

и потерял службу".

Тут выбора, понятно, нет — либо изобретёшь телевидение как Зворыкин, либо всю жизнь официантом в Ницце. Но в обоих случаях спасся.

Но пока нет какого-нибудь ужаса, нет и мотива для перемены участи — другое дело, пожить в какой-нибудь стране, где я зачем-нибудь был бы нужен. Вот это было бы интересно — например, где-нибудь в Сербии. Или, наоборот, прожить пару лет в какой-нибудь северной стране — чтобы было пасмурно триста дней в году.

В конечном итоге всё сейчас упирается в деньги — ведь никаких политических и идеологических барьеров нет.

— Вы бы хотели быть худым? С тем, что вы толстый, вы смиряетесь или это вам нравится?

— Это всё-таки побочный эффект того, что я очень люблю еду. Я люблю её приготовление, запахи и цвет, люблю её звуки, когда она шкворчит и булькает, люблю разговоры в застолье, люблю её во всех проявлениях, ну и, разумеется, есть люблю. Моя шарообразность — следствие всего этого. Хотя, конечно, если бы можно было её избежать, я бы не отказался.

Но есть оборотная сторона — если человека сжигает ужас от несовершенства своей фигуры, то это очень грустно. Главное жить без ужаса и фанатизма: будет человек жить, отказывая себе во всякой радости, мучая себя, а потом — бац! — и его идеальная фигура соскользнёт под трамвай.

— Куда же Вы пропали? Пожалейте людей с бессонницей и дурацкими вопросами!

— Заснул, поди.

— Кто из авторов русского рока вам симпатичен?

— Это сложный вопрос, потому что непонятно, что такое "русский рок". То есть, чем он отличается от прочего — да и в массе своей я к тому, что так себя называет, отношусь дурно. Я как-то по утрам в силу обстоятельств слушал "Наше радио" и ужасался тому, что слышу. Там была ужасная поэзия, совершенно беспомощная, по сравнению с которой поэт Цветик — ахматовская сирота. Очень слабая музыка и уверенность, что можно петь без голоса и мимо нот. Ну, совсем без голоса, с взвизгиваниями — понимаете?

Но в юности я, конечно, слушал, скажем, Гребенщикова и Шевчука — это как жить в 1919 году и не слышать, как стреляют трёхдюймовки. Я их и сейчас люблю, но не поймёшь, я люблю себя двадцатилетнего или музыкальный коллектив "Аквариум".

— А вам встречались женщины, которых без шуток возбуждала ваша, как вы говорите, шарообразность?

— Не знаю. По крайней мере, я помню ни одной женщины, чтобы бормотала: "Как хорошо, что ты такой круглый, вот прекрасно, что она у тебя есть, а ума, рассудительности, доброты, денег, друзей и жилья нет. Главное, чтобы тощина, милый, остальное — мешает!"…

— Вы боитесь смерти? Речь не о мистическом ужасе, а о боязни в рациональном смысле: есть ли страх чего-то не сделать, недосказанные слова…

— Да, боюсь, конечно. И в разных смыслах — во-первых, сам процесс, даже безо всякой мистики, обычно тяжёл. Можно медленно умирать, терпеть какую-нибудь ужасную боль, или повредиться рассудком — "не дай мне Бог сойти с ума, ведь страшен буду как чума". Физическая боль вообще превращает человека в животное — это говорили многие сидельцы-мемуаристы: если тебя мучили и не сломали, то значит, отчего-то мало мучили.

Во-вторых, можешь попасть в ад. Это было бы как-то неприятно. Неизвестно, что там и как — но неприятно, согласитесь.

В-третьих, уж что-что, а недоделанные дела, недосказанные слова всё равно останутся — так мне кажется. Это не значит, что завершать ничего не надо. Но можно задолго до смерти сойти на этой почве с ума.

В общем, важная тема — если ты не просыпаешься каждый день с ощущением ужаса и отчаяния, если тебя не мучает страх смерти и одиночества, то значит, Господь вас хранит и вы себя очень хорошо вели в этом году.

Извините, если кого обидел.

07 марта 2010

(обратно)

История про подмену

Когда я читал лекции, то ввёл в привычку приходить в аудиторию со стаканом крепкого чая. С его края свешивался вытяжной шнурок пакетика.

Впрочем, один студент, сидевший по большей части на передней парте, сказал с восхищением:

— Какой у вас чай… Ароматный!

И то верно — я украл этот приём из одной книжки, собственно, из мемуаров Георгия Тимофеевича Берегового. Но я начну издалека — вот выходные данные этой книги Береговой Г. Т. Три высоты. — М.: Воениздат, 1986. Обратите внимание на год — это важно. Так вот, в этой книге на странице 157 космонавт Береговой рассказывал писал об Академии Жуковского: "Тактику ВВС читал бывший фронтовик, летчик-истребитель полковник Сидоренко. Читал увлеченно, горячо, иллюстрируя материал такими эпизодами из собственной боевой практики, что у слушателей порой дух захватывало. Зато и запоминалось. На его лекциях скамейки не пустовали. Популярностью он пользовался не только как педагог, но и как интересный, глубокий человек. Любили мы его за скромность, за неброское обаяние, за простоту и душевную ясность. Жизненный путь Сидоренко прошел большой и нелегкий. Здоровье успел подорвать, и читать ему порой было трудно — садился голос. Всякий раз перед лекцией лаборантка ставила ему на край кафедры поднос со стаканом холодного чая. Однажды кто-то из нас и высказался в том смысле, что жидкий холодный чай из буфета не достоин бывшего фронтовика и вообще замечательного человека, каким, бесспорно, является наш преподаватель, давайте, дескать, придумаем что-нибудь соответствующее нашему к нему уважению. Сказано — сделано. Раздобыли пачку цейлонского чая. Умельцы смастерили из гильзы снаряда не то мармит, не то термос — этакое электротехническое чудо, поддерживавшее с помощью специально рассчитанной нагревательной спирали заданную температуру. Стакан вместе с металлическим подстаканником входил в надпиленную по краю гильзу ровно настолько, чтобы налитая в него заварка не могла остыть. Сама же гильза ставилась на поднос, а электрический шнур от нее тянулся в специально подведенную для такого случая розетку. Все, словом, было выполнено и с пользой для дела, и со вкусом.

Лаборантка, молоденькая девушка, привыкшая видеть в нас людей, умудренных жизнью, на этот раз поначалу было растерялась: полковник, дескать, человек немолодой, степенный, и предмет у него серьезный — тактика. А тут самовольство такое, вдруг обидится.

— Что будет? Что будет?

— Напрасно тревожитесь, — смеемся в ответ. — Нынче суть не в тактике, а в стратегии!

В конце концов лаборантка смирилась, поставила в нашу гильзу стакан с горячей заваркой. Мы затаили дыхание, ждем. Поймет нас полковник — хорошо. Ну а если не поймет, если рассердится за самоуправство, что поделаешь — придется расплачиваться…

Сидоренко начал лекцию, как всегда, увлеченно, напористо, не щадя голоса. Не помню сейчас, о чем он в тот раз говорил, но курс увлекся, заслушался. Не знаю, как кто, а я через несколько минут и думать позабыл о нашей проделке. Да и большинство из ее участников, кажется, тоже.

В серединелекции Сидоренко взялся, по обыкновению, за стакан. Раз отхлебнул, другой… Продолжает читать как ни в чем не бывало. И хрипотцы вроде в голосе поубавилось.

Наконец прозвенел звонок. Поставил полковник опустевший стакан на поднос, впервые улыбнулся, будто только что заметил нашу проделку, сказал:

— Хорош курс. Уважительный. Такому и лекцию читать — одно удовольствие.

Улыбнулся еще раз и ушел своей упругой, легкой походкой.

— Что же у полковника за дата нынче такая? — подошла к нам минуту спустя лаборантка. — День рождения? Или что-нибудь по службе?

— Да нет, день сегодня самый обычный, — отозвался кто-то из нас. И прибавил: — День-то обыкновенный, а вот сам полковник… Полковник наш человек замечательный"!

Так вот, внимание: в предыдущей мемуарной книге "Угол атаки" — М.: Издательство ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", 1971, на странице 106 этот эпизод выглядит так: "Тактику ВВС читал бывший фронтовик, летчик-истребитель полковник Сидоренко. Читал увлеченно, горячо, подкрепляя теорию бесчисленными эпизодами и примерами, щедро черпая их из своей большой судьбы. На его лекциях всегда трудно было сыскать свободное место. Любили его не только как интересного, яркого педагога, но и за человеческое обаяние, за простоту и душевную ясность. Читать ему порой было трудно: садился голос. И всякий раз перед лекцией молоденькая лаборантка ставила на край кафедры поднос со стаканом холодного крепкого чая. На курсе юнцов у нас было раз, два — и обчёлся; остальные народ, что называется, солидный, степенный. Озорство, мальчишество вроде бы не к лицу. Но не зря, видно говорят, что студенческая скамья с возрастом не считается: всех стрижёт под одну гребёнку. Заменили мы, словом, как-то стакан с чаем на стакан коньяка. По цвету отличить трудно…

Лаборантка в панику:

— Что будет? Что будет?

— А вот увидим, — смеёмся в ответ. — Может, полковник и не заметит разницы…

Махнула лаборантка рукой, поставила стакан на привычное место. Мы затаили дыхание, ждем: коньяк наш не столько озорство, сколько дань уважения. Ну а если рассердится полковник, что поделаешь — придется отвечать по заслугам…

Сидоренко начал лекцию, как всегда: напористо, горячо, не щадя ни голоса, ни дыхания. Не помню сейчас, о чем он в тот раз говорил, но курс увлекся, заслушался. Не знаю, как кто, а я через несколько минут и думать позабыл о нашей проделке с подменёнными стаканами. Да и большинство из ее участников, кажется, тоже.

В середине лекции Сидоренко придвинул, по обыкновению, поближе стакан. Раз отхлебнул, другой… Продолжает читать как ни в чем не бывало. И хрипотцы вроде в голосе поменьше стало. А стакан, надо сказать, не гранёный — из тонкого стекла: ровнёхонько полбутылки "Двина" туда вошло. К концу лекции, видим, на донышке уже осталось. А Сидоренко хоть бы что: будто и впрямь в стакане чай…

Наконец прозвенел звонок. Поставил полковник опустевший стакан на поднос, впервые улыбнулся, будто только что заметил подмену, сказал:

— Хорош курс. Уважительный. Такому и лекцию читать — одно удовольствие.

Улыбнулся ещё раз и ушёл своей упругой, легкой походкой.

— Что же у полковника за дата нынче такая? — подошла к нам минуту спустя лаборантка. — День рождения? Или что-нибудь по службе?

— Да нет, день сегодня самый что ни на есть обычный, — ответил кто-то из нас. И помолчав, прибавил: — День-то обыкновенный, а вот сам полковник… Полковник наш человек замечательный"!

А вы говорите "Оруэлл, Оруэлл" — теперь никто и не поймёт, что говорят даты изданий, да и что вообще к чему.

Извините, если кого обидел.

08 марта 2010

(обратно)

История с клубом

По-моему, этот сгоревший клуб построен на нехорошем месте. Он, кажется, уже несколько раз горел, и много там чего с ним было.

Извините, если кого обидел.

09 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XII)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Если Летов-Кормильцев-Башлачёв прошли мимо, то чью песни вы любите? Ну почему прошли мимо?

— Вовсе нет. Я их знал очень хорошо — некоторых даже лично. Но у меня голова устроена так, что в ней очки по разным дисциплинам не суммируются. Например, выходит на сцену рок-группа, и у меня счёт идёт отдельно за стихи, отдельно за вокал и отдельно за музыку. А "русский рок" на мой взгляд очень часто работал по принципу "Это ничего, что поём плохо, мы громкостью доберём", "Это ничего, что у нас музыка простая, зато стихи высокодуховные" — это очень опасный путь. Потому что в итоге выходит такой автомобиль "Жигули" — и плохо, и недёшево.

Иногда, конечно, случается алхимия, синтез искусств — но я цинично понимаю: вот стихотворение Башлачёва, я люблю его только в комплексе с воспоминанием о журнале "Родник", девушке, похожей на Дженис Джоплин, и другой девушке без имени, лету в Литве, поцелуям в питерском парадном. И если вычесть поцелуи и Литву, то… Ну, понятно. А вот из какого-нибудь Арсения Тарковского мне вычитать ничего не надо, какую над ним арифметику не проделывай — ничего не поменяется.

Вот, например, начитав довольно большой корпус стихов XIX и XX века, от Пушкина и Боратынского до Блока и Анненского, в конце концов, от Пастернака и Бродского до Слуцкого, до… до не знаю уж кого. А потом ты берёшь текст какой-нибудь русской рок-группы и приходишь в печаль.

При этом я испытываю уважение к авторам, да и (что важно) к тем людям, которых эта музыка со стихами приводила в эмоциональное волнение. Но это именно как автомобиль "Жигули" — я вот написал целую книгу про историю его создания, уважаю инженеров и техников которые работали на этом заводе — но вовсе не потому, что считаю, что сейчас лучше ничего нет.

— Важно ли, чтобы ваш жж-френд был вашим собеседником?

— Для чего? По-моему, ничего не важно, если не поставить себе хоть какую-то цель. Если ставить на то, чтобы твои подписчики будут развлекать тебя в Сети разговорами — то да. Если цель в том, чтобы проверить и обсудить выставленный на обозрение текст — тоже да.

А так-то зачем? Не понимаю. Если вопрос формулировать как "Важно ли для вас иметь хороших собеседников?" — то да, важно. Но это уже не вопрос, а Бог знает что.

— Что могло бы вас заинтересовать в дневнике человека, чтобы вы добавили его в свою ленту?

— Ну, то, что человек пишет. Я всё время чувствую, что знаю недостаточно и жуть как люблю послушать умных людей. Или даже людей, не претендующих на сократову мудрость, но специалистов в своём деле.

Потом, конечно, красивые думающие женщины — тут я совершенно циничен, не в том дело, что я на что-нибудь бы рассчитывал, но просто красивые женщины это такой индикатор жизни. Вот статус мероприятия определяется тем, приехало ли снимать сюжет о нём телевидение. Вот так и женщины в гостях или на вечере — красивым женщинам всегда есть куда пойти, их приглашают в несколько мест, и они выбирают лучшее. Так что это как термометр, который наблюдателю помогает многое понять.

Так и дневники красивых умных женщин помогают понять многие вещи. А уж если умная женщина остроумна — то тут уж плащи в грязь!

Наконец, есть люди, обладающие особым географическим или антропологическим знанием. Как живут чиновники в провинции, как можно приготовить кенгуру, как устроен вкус у человека — всё это очень интересно.

— Любовь — одна и цельна на всю человеческую жизнь, но к многим, или настоящих любовей действительно много? Не лично у Вас, а как Вы думаете?

— Никто не знает, что такое любовь. То есть, каждый для себя её как-то представляет, но коллективной договорённости нет. Я могу сделать только вывод о том, что русский язык сопротивляется множественному числу этого слова. Но так у всех всё равно по-разному.

— Как вы относитесь к творчеству Юрия Германа, особенно к трилогии про Устименко?

— Писателя Юрия Германа я очень люблю, и к его саге (так сказать) о докторе Устименко я отношусь очень уважительно. Как я понимаю, имеется в виду "Дело, которому ты служишь", "Дорогой мой человек", "Я отвечаю за всё". Причём я в юности особенно любил третью часть, она написана, кажется в 1965 и уже в моё время казалась непростительно вольной, касающейся тех тем, о которых говорить было не принято. Сейчас, глядя из 2010 года в 1965 легко упрекнуть Германа в некотором эстетическом компромиссе, но я уверяю, что в 1980 это было очень резко. Впрочем, трилогия эта — очень добротно написана, безо всяких скидок на время.

Герман вообще очень зоркий писатель.

— А вы не представляли себе встречу с писателями прошлого. Вот с кем бы вы хотели поговорить, кого о чём спросить?

— Парадоксально, но я не очень хотел бы их спрашивать. Я бы хотел зайти ко многим писателям прошлого и рассказать, что произошло в будущем. Может быть, они что-то сказали бы мне, я бы услышал их мнения по поводу нового знания, а может, и нет.

Но я хотел бы скорее рассказать, чем спросить. Этих писателей довольно много — наверное, десятка два. Впрочем, если бы я начал ходить в гости, то вряд ли бы остановился.

Гости — они так затягивают.

Извините, если кого обидел.

10 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XIII)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Не думаете позволить себе быть наконец ИНКОГНИТО? Эта игра в вопросы/ответы не снижает ли интерес к Вашим произведениям?

— Я не очень понимаю ваш вопрос. Как и в чём я должен быть инкогнито? И отчего вы думаете, что я не могу этого "позволить"? Как может повредить интересу ответ на вопросы? Почему игра? Нет, решительно непонятно, что вы спрашиваете и что при этом думаете. Боюсь, так я вам не смогу ответить.

— Вы способны прямо сказать автору вопроса про инкогнито, что он идиот?

— Нет, не способен. Потому что я не имею по этому поводу достоверных сведений. Люди очень часто задают друг другу непонятные, дурно сформулированные вопросы, а на них даются не менее кривые ответы. Однако ж это не говорит ровно ни о чём — кроме того, что мир несовершенен.

— Курение трубки — это для Вас ритуал или физиологическая привычка? Как часто Вы курите?

— И то и другое. Ритуал, наверное, в большей степени. Поэтому и курю я редко, по большей части прогуливаясь. Или когда иду куда-то.

— Расскажите самую интересную сплетню, которую вы о себе слышали. Которая вам больше всего понравилась.

— Я обнаружил, что как-то у меня не было интересных историй такого рода. Интересная сплетня ведь очень сложная вещь — она как хитроумный суп: в ней должны сочетаться правда, правдоподобные детали и совершенное неправдоподобие. Очень важен парадокс — скандал вокруг ребёнка-негра возможен только в кругу белых людей и всё такое прочее. Или там человек гордится своим целомудрием, ан нет — его нашли в борделе, прикованным наручниками. Нас было четверо, один раненый и в придачу юноша, почти ребёнок, а скажут, что ты сам что-то сделал от зависти. Мне не повезло — интересных историй у меня нет. Пока.

Правда вот лет пять назад одна дама, разозлившись на меня (будете смеяться) по вопросам авторского права, написала в Сети: "Я никогда не видела Березина. Прекрасные подруги, однако, рассказывали мне, как он знакомится с девушками — с ними, то есть.

— Здравствуйте, девушка, — говорит Березин, — я известный писатель, кандидат наук, а еще я веду литературный кружок. Хотите со мной переспать? После этого в знак своего расположения Березин начинает трогать девушек за разные места. Бывает, что Березина бьют по роже — а бывает, что и не бьют".

Это прочитало и обсудило огромное количество людей. Эффект был совершенно неожиданный — многие мои знакомые стали интересоваться кружком. Тщетно я пытался оправдываться, что слышу о таком впервые. В общем, кончилось это тем, что прекрасные девушки начали меня спрашивать "Березин, а когда и где вы ведете свой кружок?? Я бы очень хотела прослушать пару раз". Сердце моё стало колотиться с двойной скоростью, и жизнь пошла по кривой дорожке.

— Березин, а когда и где вы ведете свой кружок? Я бы очень хотела прослушать, желательно в записи.

— Мы собираемся тайно и не ведём записей. Сердце пусть хранит эти заметы.

— Если вам зададут действительно неприличный вопрос, вы ответите? У меня есть наготове парочка.

— Ответить-то отвечу. Вопрос в том, что считать неприличным вопросом. Вот в литературе есть хороший пример: "Я хочу спросить вас, — говорю я наконец. — Вы веруете в Бога?

У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:

— Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа — это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: "веруете ли в Бога?" — тоже поступок бестактный и неприличный.

— Читали ли Вы стихи и переводы Григория Дашевского? Если да, то как Вам они?

— Нет, я его совсем не знаю.

— Вы часто говорите и пишете: "красивая женщина"… А что входит в это понятие, в Вашем понимании? Какие параметры: рост, вес, длина ноги от бедра?

— Не знаю. Тут ведь нет общих правил. Резиновые женщины имеют идеальные пропорции, но толку в этом мало.

— Любите ли Вы дождь? Не тот проливной и оголтелый, что мучает автомобилистов, а мирный, размеренный и степенный осенний золотой?

— Вы как-нибудь определитесь, про что вы спрашиваете — про какой, собственно, дождь? Осенний или золотой? А то вы меня немного пугаете.

— Я про медленный и степенный дождь золотою осенью. Извините, если коряво вышло.

— Если честно — то я люблю всякий дождь при условии того, если нахожусь под крышей.

— Мне девяносто пять лет, я умна, в прошлом красива, отлично готовлю и умею гладить рубашки. Всё остальное тоже теоретически возможно. Возьмё

— Возмо? Теоретически поздрав

Извините, если кого обидел.

11 марта 2010

(обратно)

История про телёнка

Для дела перечитал "Бодался телёнок с дубом". От этого чтения осталось у меня очень странное впечатление: дело в том, что Солженицын в своём мессианстве похож на человека, что стоит перед мытарем и зло его распекает:

— Ты что? Ты не бросил под ноги деньги и не пошёл за мной? А? В глаза смотреть! Что мычишь?

Извините, если кого обидел.

11 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XIV)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Почему Вы не поздравляете женщин с праздником? Вообще, создаётся впечатление, что Вы тайно женщин ненавидите. "Красивые умные женщины" — это

— Это вы разговариваете с воображаемым собеседником, не со мной, то есть. Ваш собеседник кого-то не поздравил, и у вас создалось впечатление. Отношусь с пониманием. Но я-то тут при чём?

— Ваш вклад в серию "Метро": честно, какую он имеет художественную ценность? Как Вы сами его оцениваете? Помнится, Вы как-то яро критиковали Глу

— Первое (да и второе) предложение, увы, сформулировано коряво. И вот во мне возникает некий страх — ну, начну я рассказывать про художественные ценности, а вдруг для вас то, как вы сформулировали вопросы, и есть норма русского языка. Выйдет конфуз и непонимание.

— Хорошо, попытаюсь ещё раз сформулировать вопрос про Ваш роман в серии "Метро". В своём ЖЖ Вы как-то критиковали Глуховского, причём достаточ

— Попробуйте ещё раз.

— Ещё раз: Вы говорили, что "Метро" — это коммерческий проект. Художественной ценности в нём нет никакой. Что побудило Вас принять в нём участие?

— Это не так. Во-первых, я говорил (и подробно разбирал), что в этих книгах мне не нравится. Действительно, у меня есть некоторые соображения по этому поводу, то есть о том, как эти романы они устроены — вот об этом я говорил и не сказать, что многое за эти годы во мне переменилось.

Во-вторых, я не думаю, что коммерческий проект обязательно должен иметь нулевую художественную ценность — это только в припадке безумия так можно сказать. Ну, и наконец, мы добрались до вопроса — зачем я участвовал в проекте "Метро". Тут есть простой ответ — мне было интересно. Ну, и там была такая ситуация, что роман нужно было написать за месяц, чтобы успеть к старту. А это добавляет адреналина.

Дальше можно очень долго объяснять мотиванции (их много) — но мы с вами можем заскучать.

— Да при чём здесь безумие-то? Вы вообще любите это слово, есть за что? Коммерческие проекты как правило, имеют ценность, близкую к нулевой.

— При том. Вы напрасно пытаетесь быть невежливым — неприятные вопросы (если вы думаете, что задаёте неприятный вопрос) нужно задавать вкрадчиво и вежливо — тогда он имеет особую силу. А вы горячитесь и начинаете хамить. Это признак слабости.

Затем вы принимаетесь говорить неверные вещи — мы с вами пока не договорились, что такое "коммерческий проект", что такое "ценность" (а у вас сначала упоминалась "художественная ценность", а теперь уже просто "ценность"), но вот уже вы говорите: "Коммерческие проекты как правило, имеют ценность, близкую к нулевой". Так вот, это утверждение имеет такую же описательную ценность как фраза "Все мужики — сволочи".

Всяко, конечно, бывает, но лучше не торопиться со словами.

— Я абсолютно не стараюсь быть невежливым, не горячусь и не хамлю. Это вы воспринимаете меня как какого-то воображаемого собеседника.

— Ну, значит, у вас это получается само собой. Тоже бывает.

— Вы считаете себя гениальным? Во всяком случае, талантливее многих иных?

— Я не знаю многих иных. Надо бы исследовать многих иных — они и впрямь могут оказаться полными идиотами. Но тогда невелика заслуга быть талантливее этих людей.

— Почему Вы забываете старых друзей?

— А, по-моему, вы не перестали пить коньяк по утрам.

— Не, это про друзей, которые по утрам не пьют. Даже кофе — не успевают. А на вопрос ты ответил неудачно.

— А мы с вами на "ты" пока не переходили. Кто ж вас знает, кто вы такой? Вдруг невежливый незнакомец, не распознающий классических цитат и спросивший неудачно?

— Выясняли свою родословную? Как глубоко удалось докопаться; что неожиданного?

— Неглубоко — в конец XVIII века по материнской линии, а по отцовской — и вовсе на три поколения. Предки отца были крестьянами из-под Вятки, а там, сами понимаете, в глухих деревнях счёту людям не особо велось. Неожиданностей никаких — потому что от меня ничего не скрывали — ни громких имён в родне, ни сидельцев, ни прочих обстоятельств. Я всё как-то знал с детства, только уточнял потом, как подрос.

— Следите ли Вы за развитием физики (той области, в которой специализировались, хотя бы по обзорам)?

— Да, слежу — и по обзорам, и расспрашиваю тех своих друзей, что остались в профессии. У меня даже есть план романа про тектонику плит, да вот пока я не готов написать его в стол, а дела в издательстве тормозятся.

— Нравятся ли Вам книги Владимира Шарова?

— Да. Мне Шаров очень нравится, другое дело, что я бы не стал его рекламировать как общедоступное чтение. Я могу понять хороших умных людей, что книги Шарова не принимают

Я как-то (при нём) выразился, что я могу себе представить в постапокалиптическом мире секту, что будет странствовать по земле и исповедовать его книги, будто некие духовенные свыше тексты. То есть он такой писатель для внутреннего круга — так мне кажется.

— Нет ли у вас рассказов о трубках (в духе эренбурговских тринадцати трубках?

— Ну, у Эренбурга, кстати, есть много текстов о трубках — например, несколько напыщенная агитка "Трубка солдата" про неудавшееся братание: "Вот она передо мной, бедная солдатская трубка, замаранная глиной и кровью, трубка, ставшая на войне "трубкой мира"! В ней еще сереет немного пепла — след двух жизней, сгоревших быстрее, чем сгорает щепотка табаку…". Но тут вот в чём дело — тут надо написать о трубке именно как о герое, чтобы всё это было такой частью сюжета, которую невозможно выкинуть или заменить, скажем, на перочиный ножик или зажигалку. Я вот как раз хотел что-то такое написать, да не придумал пока ничего. Надо ждать внешнего толчка.

А статьи про табак писал, и про трубки. И рецензии на книги по предмету.

Извините, если кого обидел.

-

12 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XV)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Вы тут несколько другой (напр., менее ироничный), чем в рассказах.

— Спасибо. Совершенно не думал, что в рассказах я менее ироничный. Наверное, я вообще разный.

Знаете, есть такая история: во время работы над Лос-аламосским проектом физик Комптон в целях секретности носил разные фамилии — в зависимости от того, куда он ехал по делам — на запад США или на восток. Как-то Комптона разбудила ночью в самолёте стюардесса, чтобы передать телефонограмму с земли и спросила как его фамилия. Тогда он спросонья спросил стюардессу:

— А куда мы летим?

Так и здесь.

— Как написать нескучную рецензию?

— Для начала надо понять, должна ли она быть нескучной. Вот я писал много внутренних рецензий, а так же внутренние отзывы на разных премиях. Там никакой патетики не надо было — нужно было скучно и просто донести просты мысли — например: "рассказ № 1 бы опубликован десять лет назад, рассказ № 2 точная копия текста под таким-то названием, опубликованного пять лет назад…" — скучно, но заголовок всего этого — "рецензия". Это нужный и нормальный формат — в своём месте.

Дальше — нужно понять, что вы пишете — вам нужно объяснить читателю почему он должно купить эту книгу — это один путь. Хорошо оплачиваемый, рекламный.

Или вам нужно объяснить читателю, что это за книга — совсем другой путь.

Наконец, есть третий путь: создать под видом рецензии политический манифест (так часто делал Ленин), эссе или очерк (так делал часто Оруэлл), прозу или ещё Бог знает что. Только тогда можно понять, что значит "интересное" в этом случае.

Я вот думаю, что лучший путь (один из хороший путей, так скажем) держать читателя рецензии не в учениках, а в союзниках: смотри, брат, что я нарыл, по-моему, это интересно.

Тут главное не обожествлять свои знания — а то рецензент начинает глумиться над стилем — бац! — а это он прочитал Андрея Платонова, он просто Андрея Платонова раньше не читал, и стиль ему не привычен. Или хочет человек свою образованность показать, придерётся к ошибкам, скажем у Мандельшама (у него их, кстати, много), но в итоге Мандельштам останется сам собой, а рецензент — в неловком положении.

Я специально только мертвецов, между прочим, упоминаю.

— Часто ли вы врёте без необходимости на то? Если да, то с какой целью?

— Сейчас очень редко — нет мотива. Например, мне не нужно отпрашиваться с работы и тому подобное. Только надо понимать, что есть такой способ вранья, что и не враньё как бы, а недоговаривание. Манипуляция словами, когда человек вроде бы и не сказал ни слова лжи, но при этом у собеседника создалось абсолютно ложное представление о чём-то.

Другое дело — мне нравится идея розыгрышей. Настоящих, а не туповатых, как приказ об увольнении Кукушкинда. То есть, мистификации и розыгрыши, подобные истории с Черубиной де Габриак. Ну, на худой конец, истории с тестом "Виконт".

— Вы по одному из своих образований — экономист. Почему Вас не видно в Минфине, ИНСОРе, Давосе и т. д.?

— Не звали-с.

— В рассказах Вы более ироничный, здесь — менее. Зачем Вы копируете вопросы-ответы в ЖЖ?

— Чтобы не потерялось.

— Думаете, Живой Журнал более надёжен, чем formspring, а в Вашем копипэйсте нет ни грамма саморекламы?

— Он не сколько более надёжен, сколько более удобен — здесь, в formspring, например, нельзя поставить гиперссылку, использовать разные шрифты, etc.

Ну и конечно, в Живом Журнале у меня лучше отработано сохранение.

А вот со взвешиванием саморекламы есть известные трудности — в тот момент, когда любой из нас открывает рот в троллейбусе или заносит пальцы над клавиатурой, так вот, во всех этих случаях особо чуткие весы найдут в таком акте коммуникации какую-то долю саморекламы. Любой разговор с публикой может быть подвёрстан под эту статью, и даже анонимное высказывание, даже такой анонимный вопрос как ваш, будучи взвешен на таких весах, обнаружит примесь саморекламы.

И это правильно.

— Вы уже довольно взрослый человек. Есть ли у Вас семья или дети? Или по-настоящему творческая жизнь противоречит семейной?

— Ничто ничему не противоречит. И творчеством можно так же прикрываться от просьб домашних помыть посуду, как служением экзотическим культам или тривиальным эгоизмом.

Это я как человек, у которого много семей было.

Тут главное, правильный счёт. Я очень хорошо представляю себе эти беседы — для начала я говорю:

— Предположим, что я стал бы носить своих детей с собой в кармане, сколько бы мне понадобилось для этого карманов?

— Шестнадцать, — скажут мне.

— Семнадцать, кажется… Да, да, — скажу я, — и ещё один для носового платка, — итого восемнадцать. Восемнадцать карманов в одном костюме! Я бы просто запутался!

Тут все замолчат станут думать про карманы.

После длинной паузы кто-нибудь скажет, ужасно наморщив лоб:

— По-моему, их пятнадцать.

— Чего, чего? — спрошу я.

— Пятнадцать.

— Пятнадцать чего?

— Твоих детей.

— А что с ними случилось?

Мой собеседник потрёт нос и скажет, что ему казалось, что я говорил о своих детях.

— Разве? — небрежно брошу я.

Извините, если кого обидел.

12 марта 2010

(обратно)

История про окружающий мир

Пришёл марток — надевай двое порток!

Извините, если кого обидел.

13 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XVI)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— А можно про эренбурговские трубки поподробнее? А ещё что-нибудь у Ильи Григорьевича?

— С трубками отдельный разговор. А так-то "Люди, годы, жизнь" побивают всё.

Но ещё я до сих пор удивлён военной публицистикой Эренбурга. Сейчас читать военные статьи Эренбурга тяжело на трезвую голову — они действуют абсолютно химически, минуя рациональное начало. Когда поросли окопы травой, и позабыто — не забыто, да не время вспоминать, можно увидеть в них механизм пропаганды, натяжки и стыки, додуманное и придуманное. Но только это всё равно действует не как та дурная водка, напившись которой дерётся шпана в подворотнях, а та, глотнув которой лезет солдат по грязи на врага, без особой надежды выжить. И вот ещё — я бы назвал одно стихотворение 1958 года, что я очень люблю (и песню известно кого на эти стихи):

— Как Вы поступаете, когда узнаете, что Ваш приятель довольно подлый человек?

— Понятия не имею. Тут, мне кажется, всё зависит от обстоятельств.

Я считаю, что проблема в том, что в человеке обычно редко заключено абсолютное совершенное зло. Чаще всего человек делает какую-то подлость, а в остальном остаётся довольно милым. Вот я знаю довольно много людей, что в девяностые (или восьмидесятые) совершали предосудительные поступки. Не просто недоплатили налоги, а угрожали друг другу, поставили кого-то на счётчик, воровали у сирот (а воровать у сирот можно и не будучи анекдотическим Альхеном-директором). А сейчас круг общения этих людей вполне спокойно относится к этому прошлому — ну, дескать, ладно. С кем не бывает. Переболели.

А я всё это помню.

Да что там — вам не приходилось беседовать с разведёнными супругами, особенно, если дружил с обоими, а разрыв их был страстным и бурным? В этот момент понимаешь, что рассказ Акутагавы "В чаще" совершенно не парадоксален. Я это к чему клоню — мир ужасен не тем, что в нём есть зло, а тем, что непонятно, как его распознать.

Вот я вам расскажу такую историю — как-то на Новый год я поехал к своему другу в сторону от Москвы. Первого января его тёща вышла, а когда вернулась, то рассказала, что ходила поздравлять соседей, только за стол с соседом не села — потому что сосед (а это было нам известно) убийца. Был у него срок на двенадцать лет — в его прежней, небогатой ещё жизни.

И вот, по соображениям этой женщины, родившейся в лагерях, кстати, поздравить соседа, а особенно его домочадцев было можно, а сесть за стол вместе с хозяином было нельзя. Такие представления были у этой, пожилой, в общем-то, женщины. А я сиживал за столами с очень дурными людьми, людьми гнилыми, жал им руки, улыбался. То есть, я находился на какой-то другой, ещё более небезупречной стадии отношения к миру — впрочем, сейчас стал пожёстче.

— Вы умный?

— Задним умом — очень. Просто страшно становится, какой я умный задним умом.

— Вы были на войне? Вам приходилось стрелять в людей?

— Да я всё писарем при штабе.

— Если бы что-нибудь в вашей сегодняшней жизни можно было изменить без глобальных потерь, вернувшись в прошлое, вы воспользовались бы этим шансом?

— Чорт! Хороший вопрос — я бы сказал, вечный. Тут ведь всё зависит от того "глобальные потери" для кого? И каково будет это прошлое — а то ведь, мы думаем, что чуть-чуть "довернём" историю, и всё будет хорошо. Но тут и происходит эффект бабочки, а последствия расходятся как цунами. То есть в этой игре воображения надо ввести разные строгие правила — тогда она чудесна.

А вот если правил нет, это просто перечисление обид и разочарований.

Наделал ли я глупостей? Да ого-го сколько! Упустил ли я возможности чего-нибудь? Да сотни.

Но тут где остановиться: например, вот я в 1990, как некоторые мои однокурсники становлюсь финансистом, а не тем, чем стал сперва на самом деле — пять лет моя жизнь прекрасна, куда лучше нынешней, а на шестой год меня взрывают вместе с машиной и охраной.

Вот в чём штука.

— Какие фильмы, телепередачи, может быть, викторины, вы смотрите, если хотите какое-то время просто ни о чём не думать?

— Я в таких случаях просто сплю.

— Говорят, да вы и сами это подтверждаете, что вы гурман. А какое ваше самое любимое блюдо (десерты не считаются)?

— У меня нет категоричного "вот оно самое-самое". Потом ведь желания меняются — и от времени года и с возрастом. Вот сейчас я люблю пареное и варёное. Чтобы что-то долго прело в большом горшке.

Извините, если кого обидел.

13 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XVII)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Что Вам нравится у Бабеля?

— "Конармия" прежде всего. А вот "Одесские рассказы" я люблю очень избирательно — уважаю, скорее. Вот, кстати:

КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В СТОКГОЛЬМЕ

Тем, у кого в душе ещё не настала осень, и у кого ещё не запотели контактные линзы, я расскажу о городе Стокгольме, который по весне покрывается серым туманом, похожим на исподнее торговки сушёной рыбой, о городе, где островерхие крыши колют низкое небо, и где живёт самый обычный фартовый человек Свантесон.

Однажды Свантесон вынул из почтового ящика письмо, похожее на унылый привет шведского военкома. "Многоуважаемый господин Свантесон!", писал ему неизвестный человек по фамилии Карлсон. — "Будьте настолько любезны положить под бочку с дождевой водой…". Много чего ещё было написано в этом письме, да только главное было сказано в самом начале.

Похожий на очковую змею Свантесон тут же написал ответ: "Милый Карлсон. Если бы ты был идиот, то я бы написал тебе как идиоту. Но я не знаю тебя за такого, и вовсе не уверен, что ты существуешь. Ты верно представляешься мальчиком, но мне это надо? Положа руку на сердце, я устал переживать все эти неприятности, отработав всю жизнь как последний стокгольмский биндюжник. И что я имею? Только геморрой, прохудившуюся крышу и какие-то дурацкие письма в почтовом ящике".

На следующий день в дом Свантесона явился сам Карлсон. Это был маленький толстый и самоуверенный человечек, за спиной у которого стоял упитанный громила в котелке. Громилу звали Филле, что для города Стогкольма в общем-то было обычно.

— Где отец, — спросил Карлсон у мальчика, открывшего ему дверь. — В заводе?

— Да, на нашем самом шведском заводе, — испуганно сообщил Малыш, оставшийся один дома.

— Отчего я не нашёл ничего под бочкой с дождевой водой? — спросил Карлсон.

— У нас нет бочки, — угрюмо ответил Малыш.

В этот момент в дверях показался укуренный в дым громила Рулле.

— Прости меня, я опоздал, — закричал он, замахал руками, затопал радостно и пальнул не глядя из шпалера.

Пули вылетели из ствола как китайская саранча и медленно воткнулись Малышу в живот. Несчастный Малыш умер не сразу, но когда, наконец, из него вытащили двенадцать клистирных трубок и выдернули двенадцать электродов, он превратился в ангела, готового для погребения.

— Господа и дамы! — так начал свою речь Карлсон над могилой Малыша. Эту речь слышали все — и старуха Фрекенбок, и её сестра, хромая Фрида, и дядя Юлик, известный шахермахер.

— Господа и дамы! — сказал Карлсон и подбоченился. — Вы пришли отдать последний долг Малышу, честному и печальному мальчику. Но что видел он в своей унылой жизни, в которой не нашлось места даже собаке? Что светило ему в жизни? Только будущая вдова его старшего брата, похожая на тухлое солнце северных стран. Он ничего не видел. Кроме пары пустяков — никчемный фантазёр, одинокий шалун и печальный врун. За что погиб он? Разумеется, за всех нас. Теперь шведская семья покойного больше не будет наливаться стыдом, как невеста в брачную ночь, в тот печальный момент, когда пожарные с медными головами снимают Малыша с крыши. Теперь старуха Фрекенбок может, наконец, выйти замуж и провести со своим мужем остаток своих небогатых дней, пусть живёт она сто лет — ведь халабуда Малыша освободилась. Папаша Свантесон, я плачу за вашим покойником, как за родным братом, мы могли с ним подружиться, и он так славно бы пролезал в открытые стокгольмские форточки… Но теперь вы получите социальное пособие, и оно зашелестит бумагами и застрекочет радостным стуком кассовой машины… Филле, Рулле, зарывайте!

И земля застучала в холодное дерево как в бубен.

Стоял месяц май, и шведские парни волокли девушек за ограды могил, шлепки и поцелуи раздавались со всех углов кладбища. Некоторым даже доставались две-три девки, а какой-то студентке целых три парня. Но такая уж жизнь в этой Швеции — шумная, словно драка на майдане.

Извините, если кого обидел.

13 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XVIII)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало http://www.formspring.me/berezin

— Любите танцевать?

— Я негоден к этому.

— Если женщина плачет, Вы — что делаете?

— Вот сейчас наверняка какая-то женщина где-то плачет. И не одна. А я по клавиатуре стучу.

— Бывает, чтоб целый день валяться? Просто так.

— Бывает. То есть, хорошо бы чтобы прямо весь день, но это случается редко. Голод гонит из дома или там ещё что.

А вот ещё хорошо осенью поехать в гости на чужую дачу и там валяться и спать вволю.

Или зимой поехать на дачу, и несколько дней там провести, не торопясь никуда — чтобы выходить только во двор покидаться снежками. Последний раз это было в 1996 году — я это даже в роман вставил:

"Время текло медленно, как стынущая в трубах вода. Я читал Бруно Шульца, положив ноги на армейский обогреватель. Над ухом, где стоял разбитый магнитофон, жил Бах, с которым мы вставали и поднимались. Коричные и перечные запахи Шульца, запахи дерева и пыли наполняли дачу.

Мы гуляли в направлении водохранилища. Дойти до берега было нельзя, он охранялся, и будки замороженных милиционеров маячили на всех изгибах шоссе.

В лесу лежал мягкий снег, а мои знакомцы бегали, резвились, поднимали облака белой пыли.

Мы пили, и каждый день что-то другое.

Гусев между тем пил анисовую водку и говорил весело:

— Да, так это и бывает. Потом она начинает звонить тебе и говорит: "Вот сначала с этим твоим другом мне было хорошо, а потом уже не очень хорошо… Вот как ты думаешь, вот с другим твоим другом мне будет хорошо? Или нет?" При этом ты сам как бывший муж в расчёт не принимаешься.

Стояли страшные морозы, дом, несмотря на работающее отопление, к утру вымораживало, но я спал на крохотной кровати между ребристой батареей и обогревателем, не чувствуя холода.

Иногда я поднимал голову и глядел в зазор шторы. Через него были видны деревья и зимнее небо, наполненное снежным мерцанием. Магнитофон жил у меня в головах, и я мог по собственному усмотрению менять кассеты.

Сожители мои давно спали, прелюдии и фуги снова плыли над пустыми дачами к станции, туда, где всходила ночная заря последней электрички".

— Владимир, Вы смотрели какой-нибудь фильм более трёх раз?

— Смотрел. "Зеркало" Тарковского. Ну "Иронию судьбы" хочешь-не-хочешь, увидишь столько раз, сколько тебе лет. Ну и прочий джентельменский набор — солнце пустыни, штирлиц-мюллер, всё такое.

— А вы носите под рубашку майку или футболку?

— Нет. Задумался… В школе как-то носил, помню. Майки ещё с вырезом были… С тех пор — нет.

— Вы обычно обходите лужи или идете прямо по ним?

— Я давно купил себе высокие омоновские сапоги на шнуровке — теперь можно и по лужам ходить. Но я всё-таки стараюсь без лишней необходимости не брызгаться.

— А стараетесь не наступать на трещины в асфальте?

— С тех пор, говорю, как у меня есть омоновские сапоги-ботинки, я могу свысока смотреть на Джека Николсона, его собаку и прочую психиатрию. Какая тут психиатрия, когда у тебя омоновские ботинки.

— А какие вопросы вам нравятся? На какие вопросы вам приятно отвечать?

— Нравятся? Ну когда меня спрашивают, положить ли мне ещё добавки.

А вообще-то мне нравятся такие вопросы, отвечая на которые, можно что то (для меня) важное сформулировать. Лучше я расскажу, какие вопросы мне точно не нравятся.

Во-первых плохо сформулированные. Типа "А я думал, вы тут, надо довольно сильно задаваться и возомнили о себе. Мне неинтересно". Что хотел спросить человек — непонятно. Видно, что душа у него болит, а как помочь ему — неясно.

Во-вторых, вопросы, которые построены по известным шаблонам: "Признайтесь, вы же просто завидуете! Да?" Кому-то я точно завидую, и, кстати, интересно почему. Но на такие вопросы в Сети уже придуманы такие же ответы — раньше они были остроумными, а теперь немного затёрлись. Диалог превращается в бесконечное: "А?" — "Хуй на!"…

В-третьих, вопросы про абстрактные понятия. Типа "Правда ли, что все мужики — сволочи?" или "Правда ли, что все бабы — дуры?". Это настолько абстрактно, что не за что уцепиться в ответе — ну, можно придумывать что-то более или менее остроумное, но это будет натужно и ужасно скучно.

Пока это всё, что я придумал.

Извините, если кого обидел.

15 марта 2010

(обратно)

История про экранизации

Ну, что? Кто посмотрел вчера "Смерть Вазир-Мухтара"?

А там, между прочим, тот чувак, что вёл передачу "Умники и умницы" играет Безрукова.

Кстати, всё это может стать хорошим поводом к разговору о Тынянове. Во время оно, кстати, Тынянова привечали не все — человек с муравьиной кровью в жилах, между прочим, писал: "В "Смерти Вазир-Мухтара" (так называлась история Грибоедова, последовавшая за историей Кюхельбекера) к недостаткам первой книги прибавилась чрезвычайная, местами почти нестерпимая вычурность, не только не оправданная темой (да и можно ли оправдать вычурность?), но и как-то особенно досадная. Можно было предполагать, что она происходит от страстного желания автора быть на сей раз более романистом, нежели прежде. Тынянов протянул руку к лаврам художника. Для формалистов творчество есть прием, а достоинство творчества измеряется чуть ли не одной только новизной приема. Тынянов остался верен заветам формализма — стал искать новых приемов. Но дарования художественного у него нет. Его новый прием оказался простою вычурой, насильно вымученной и не вяжущейся с предметом.

То, что зовется художественным чутьем и вкусом, для критика-формалиста, в сущности, так же необязательно, как для библиографа. Именно поэтому критик Тынянов не почувствовал недостатков "Смерти Вазир-Мухтара". Он не только не разуверился в своих художественных возможностях, но напротив — уверовал в них, — быть может подсчитав количество примененных приемов и найдя оное вполне достаточным." Ну и далее — "Но Тынянов лишен дарования, вот в чем беда. Он неизобретателен".

Хактерно признание Тынянова в письме к Шкловскому (25 мая 1924 г.): “Тютчев был для Пушкина человеком с муравиной кровью” (Тоддес 1986: 101). Тоесть человек с муравьиной кровью был для Тынянова тем, чем в его концепции пушкинской эпохи был для Пушкина Тютчев.

Замена на курсив, конечно, моя.

Извините, если кого обидел.

16 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XIX)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало: http://www.formspring.me/berezin

— Не удивительно ли, что умные люди не умеют вовремя заткнуться?

— Не знаю. Я видал молчаливых идиотов и говорливых умников, а так же умных людей, что молчали как рыба, и прочие варианты.

— Часто ль женщины предлагали вам себя?

— Нет. Но иногда по своей природной глупости я иногда понимал это спустя несколько лет — так издалека это происходило.

— Не пора ли Вам сказать уже: "Подите прочь — какое дело поэту мирному до вас"?

— Не пора. Вдруг мне захотят предложить денег?

— Деньги — однозначно неприличная вещь. Неприличнее их только педофилия.

— Ладно. Уели. Высылайте их мне. Я приму на себя грехи ваши.

— Стыдно очень сказать, но я не очень много зарабатываю, но чем богаты, тем и рады.

— Чорт! А я думал, что вы купец-миллионщик с Рублёвского шоссе. Впрочем, мне всё время не везёт с чужими деньгами.

— Уели, в свою очередь. Сколько денег-то надо? Я рядом с Москвой живу.

— Да сколько карман жмут, столько и высылайте. По грехам. Я правда, слышал, что подмосковные менее грешны, чем москвичи. А уж те, кто за сто первым километром — сущие ангелы. Так что если в в Тарусе обретаетесь, то на многое не рассчитываю.

— Это я к вашему "напомнить, где он сам стоит". Если вы играете в эту игру, то соблюдайте правила и сами — здесь все равны. Разные специальности и

— И?

— И? Разные специальности и судьбы ещё не означают ваше превосходство над людьми, которые вам вопросы задают. Вы интересны, а это должно вас р

— Р?

— Вы, по-моему, начинаете ругаться с вашими читателями. То есть, "ставить их на место" — хотя утверждаете, что никого не хотите обидеть. Вот ваш д

— Никого поставить на место нельзя — можно только напомнить, где он сам стоит.

Д? Друг? Но с ресурсами, подобными этому, есть одна особенность — они прохожи на ночные звонки в два часа ночи (я не всегда сплю про ночам, но бывает). Если ты анонимен, то никакого друга с той стороны провода нет. Есть только анонимность. И если строму другу могут быть скидки, то неизвестному — нет. Много лет назад ко мне сзади в коридоре института подбежала одна милая барышня и для смеха зажала мне горло. Я тут же упал на колени и автоматически проброосил её вперёд. И вот смотрим мы друг на друга, а она лежит передо мной на полу, и от этого у нас было взаимное недоумение.

С читателями тоже самое — это давно отработанный у Хармса заход, на который у предусмотрительных писателей уже заготовлены ответы.

— А вот насчёт "напомнить, где он сам стоит" — это вы, батенька, зазнаётесь. Мы вообще-то все стоим двумя ногами на матушке Земле. Есть и покруче.

— Покруче? Это те, что стоят на облаках?

— Облачность тоже на разной высоте бывает. Тем, кто в той жизни будет стоять выше, до вас дела вовсе не будет. А до нижних кричите — не докричите.

— Вы что-то заговорили больно торжественно. Так говорят вожди индейцев. (Я надеюсь, что вы узнаете цитату).

— Да отчего ж вождю индейцев не задать вам вопрос? У вас дифференциация по расовому признаку?

— Вождю-то запросто. Пусть свяжет своё узелковое письмо — и сразу мне. А я посмотрю, что там с узелковой кодировкой. Ну, а вдруг вождь фальшивый? Какой-нибудь шнифер из Жмеринки. Выйдет сплошная неловкость и непонятки.

— А кто такое шнифер-то?

— Про шниферов я взял из эпического романа "Эра милосердия": "Жеглов поморщился:

— Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу — не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шниффер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота".

— Вопрос читательницы. Что за Жмеринка?

— Жмеринка — это город такой. Великий литературный город, о котором я знаю со слов литературного же героя Балаганова. Балаганов скорбно покачал головой. Из мировых очагов культуры он, кроме Москвы, знал только Киев, Мелитополь и Жмеринку.

Извините, если кого обидел.

17 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XX)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало: http://www.formspring.me/berezin

— А вот к вопросу "о предложениях женщин". Женщины не могут прямо, это великая мука и стыд. А вот как у вас, мужчин? Тоже сердце выпрыгивает?

— Я думаю, что в мегаполисах это деление не на мужчин и женщин, а именно что на тех, у кого это великая мука и стыд, и у кого — стакан воды (Конечно, есть и промежуточные стадии). У мужчин тоже страх показаться смешным, оказаться ни к месту, быть негодным товаром и всё такое прочее.

Потом со временем понимаешь, что есть нежность и есть страсть — и второе встречается куда чаще первого

— А с возрастом нежность выходит на первое место, потому что её начинает катастрофически не хватать.

— С возрастом начинает не хватать буквально всего.

— А святые (живые) Вам встречались? Кого вообще Вы бы назвали святыми (не церковно)?

— Ничего не понял. В каком смысле "живые святые" Праведники, что ли? Праведников видал. А вещи и явления называю сообразно словарю русского языка.

— Помните вопрос про подлых приятелей? В конце Вашего ответа (спасибо) — "сейчас стал жестче". Жестче — менее лицемернее?

— "Лицемерие" тут не очень удачное слово. Даль пишет: "Лицемерный поступок, притворный, облыжный, где зло скрывается под личиною добра, порок под видом добродетели; — человек, лицемер м. — мерка ж. ханжа, притворно набожный или добродетельный; корыстный льстец. Лицемерие, лицемерство ср. лицемерность ж. свойство, качество, состоянье лицемерного. Лицемерность этого поступка очевидна, лицемерная цель. Лицемерие этого ханжи известно, качество действий его. Лицемерство гнусный порок".

У меня мотивов для этого порока не было, а была чрезмерная терпимость, а ныне терпимости поубавилось. То есть, в моей жизни мало искушений такого рода — очень часто мы идём на компромисс, чтобы не потерять работу, чтобы нам что-то было, или там, чтобы нас куда-то повезли за так, показывая красивых живчиков на фоне красивых ландшафтов.

То есть, лицемерие — это свойство общественной жизни, а чрезмерная терпимость — свойство жизни частной. Вот, например, среди моих друзей были люди, говорившие о других чрезвычайно глупо и дурно, и мне бы следовало бы их одёрнуть — всё же сидим за одним столом, и проч., и проч. А я не одёргивал — ради внешней гармонии, ради того, что мы много лет уже вместе. А теперь, после некоторого количества потерь, появляется пролетарское бесстрашие. Нечего терять, кроме.

Хотя, как прижмёт, так поползёшь на коленях к какому тирану жизнь своих родных вымаливать — вот оно вам и лицемерие заложника. Будешь ненавидеть, а при том кланяться — гордо и быстро помереть могут только очень отчаянные и одинокие люди. А так — всяко бывает.

— Насколько Вы безжалостны к самому себе?

— Наедине — очень. А вот публичного самобичевания очень не люблю.

— А… это…почему не влились в финансовый поток девяностых? могли бы? не жалеете ли? как вы себя нашли в то смутное время?

— А я немного влился — как такой активный наблюдатель. Тогда я занимался преподаванием экономики, а потом сам учился ей — и в теории и на практике. Другое дело, что это скорее было такое исследование жизни, чем настоящая работа, дело жизни. Я тогда сделал довольно много разных важных для себя выводов, хотя можно было не упускать многих возможностей.

Но тут уж как писал Набоков: "Он ощутил самое пошлое: укол сожаления от упущенного случая".

— А был ли здесь такой вопрос, что Вам хотелось бы знать, кто его задал?

Я считаю, что это место такая специальная анонимная площадка. И главное в ней именно анонимность — то есть я отвечаю на вопросы, как будто они заданы мирозданием.

Ну, таким иногда кривоватым мирозданием, но никто не обещал, что оно мудро и правильно устроено. А так-то интересно бывает — но не здесь. Если тебе под дверь подусунут записку "Положите десять тысяч рублей под дождевую бочку во дворе" — сразу интересно становится.

— А что за история, после которой Вы передвигались лишь на костылях? Или это табу? Поиск по блогу результатов не дал.

— А это давно было — до Живого Журнала: "Жил я тогда особой жизнью: по дому ходил с одним костылём, на улице — с двумя, мочился по утрам два раза — один в банку, а второй в раковину и дёргал свой хрен сам, без чужой помощи.

Нет, сначала, как известно, лежал я в больнице. Лежал долго, привык. Всё смотрел на разных людей, которых меняли как блюда на званом обеде.

Рядом лежал олигофрен. Говорил он:

— Виталька, бля, завтра домой едет… Витальке, бля, костыли принесли…

Лопотал он громко и матерно, а иногда плакал. Плакал горько — выл в подушечку. Перед операцией ему рассказали, что нескольких больных режут одновременно, и он написал на своей ноге: "виталькина левая нога", чтобы не пришили по ошибке чужую — какого-нибудь негра, например.

Была у него девушка — маленькая и круглая, головкой похожая на маленькую луковку.

Брат приходил к нему, немногословный и более вменяемый.

Все они были нерасторжимы в своей похожести, тягостно было слушать их горловую речь, будто была передо мной пародия на нормальную семью, нормальную любовь, нормальные отношения. А пародия эта была яркой, с цветом, запахом, и струился мимо моей койки утробный матерный строй.

Был в этой палате бывший таксист, проработавший в такси шестнадцать лет, а потом просидевший двадцать семь месяцев в Бутырках по совершенно пустяковому — за какие-то приписки, за какие-то махинации начальства. А как-то весной он пошёл по улице и нёс авоську с тремя десятками яиц. Бывший таксист поскользнулся, но не разбил ни одного яйца. Правда, при этом он сломал руку.

Другой мой сосед — ухоженный старичок, был удивительно похож в профиль на французского президента Миттерана.

Соседи менялись, а я между тем говорил с теми и с этими.

— Ты вот как влетел? — учил я олигофрена жизни. — Двинул за водкой, перебегал в неположенном месте… Материшься всё время. Вот погляди, то ли дело я — трезвый, неторопливый, сбили на пешеходном переходе.

Заведующего отделением звали "оленеводом". Намекая на редкостное имя и отчество, видимо. На одном из обходов он представлял больных профессору.

— Демьянков, олигофрен — произнес оленевод.

— Чт-оо!? — возмутился Демьянков.

— Демьянков, военнослужащий, — не меняя тона исправил положение оленевод.

Чем-то моё существование напоминало день рождения, потому что постоянно, хотя и в разное время приходили друзья и несли — кто закусь, а кто запивку.

Пришёл армянский человек Геворг и спросил, не играем ли мы в карты.

— Да, — мрачно ухмыльнулся я. — По переписке.

Можно, конечно, делать из карт самолётики, но нет вероятности, что они прилетели бы в нужное место. Самолётики были сочтены излишеством.

Под вечер приходила правильная медсестра, оснащённая таблетками, шприцем и чувством юмора.

— Дам всё, кроме любви и водки, — говорила медсестра, перебирая в чашке таблетки.

А вот другая история — и всё про тоже. Ее мне рассказал друг, покачиваясь на краешке моей койки. В Симферополе началась новая война. Киевское правительство начало выяснять, кто здесь главный, и объявило войну преступности. С Западянщины прислали нового начальника милиции с замечательной фамилией Москаль. Как он там раньше существовал — непонятно.

Началась борьба с преступностью, заморозили приватизацию Южного берега. Четыре десятка депутатов Верховного Совета Крыма оказались в розыске. Один, самый главный мафиозный человек, был даже арестован — не ожидал от милиции такой наглости.

Всего этого наш приятель, лежащий в больнице после аварии, не знал. У него была амнезия, и вот он лежал чистенький и умытый, со всякими грузиками на ногах и руках, абсолютно ничего не помнящий.

В эту больницу положили одного недострелённого бандита. Те, кто его недострелил, решили завершить начатое, и просто кинули гранату в ту палату, где он лежал.

Недострелённый в этот момент куда-то вышел, и вместо него погибли врач и медсестра. После этого недострелённого положили прямо в палату к нашему приятелю.

И вот, завидев такое дело, приятель наш от ужаса пришёл в себя. Амнезия его прошла, и он, стуча по асфальту гипсом и гремя грузиками, уполз домой.

Вот так я и жил.

Текст этот похож на жидкость в колбе — от переписывания, как от переливания он частично испаряется, а частично насыщается воздухом, примесными газами, крохотной козявкой, упавшей на дно лабораторной посуды.

В больнице время текло справа налево, от двери к окну. Из двери появлялся обход, возникали из её проёма градусники и шприцы, таблетки и передвижная установка УВЧ с деревянными щупальцами, увитыми проводами.

Время становилось изотропным не сразу, постепенно вымывая старые привычки. Вот я и забыл, что можно спать на боку. Движение времени создавало ветер, уносящий планы на будущее. Всё покрывалось медленным слоем жидкого времени, его влажной патиной".

Извините, если кого обидел.

18 марта 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XXI)

— А в казино играете? Если да, то теперь ведь за границу надо ехать, в Баден-Баден…

— По-моему, где-то в России уже открылись новые казино — в специально отведённых зонах. Однако ж моему другу Владимиру Павловичу подарили недавно рулетку и стол зелёного сукна. Хоть я и равнодушен к игре, можно наведаться к нему в гости. Если что.

— Почему вы сделались писателем?

А я ещё не сделался писателем. Настоящий писатель встаёт в десять, пьёт кофе в халате и читает, что пишут о нём критики. Потом звонит литагенту, потом у него автограф-сессия в самом большом автомобильном магазине города, потом ему собирают чемодан и он летит за счёт принимающей стороны в Мексику на конференцию "Литература и мир". Оттуда он, не заезжая домой, летит на Франкфуртскую книжную ярмарку, где у него снова автограф-сессия, затем он едет на Бали и, сидя в шортах под бамбуковым навесом, за неделю надиктовывает новую книгу. Он допивает своё(й) мохито и летит в Пекин, где снова посещает книжную ярмарку. Вернувшись в Москву, он заходит в Дом Пашкова и получает премию "Большая книга", а потом засыпает. Просыпается, кутается в халат и идёт пить кофе.

Я только в самом начале этого пути. Пью утром кофе, а не чай.

— Вы способны прощать? Вот так, ни "кого", ни "за что", а просто — простить человека?

— А это как-то само собой должно случиться. Если себя заставлять, то никакого прощения не будет, а будет соглашение, договорённость с мирозданием. Договор о перемирии. Прощение это ведь очень сложный акт — иногда его путают с забыванием. А иногда с разными другими соглашениями между людьми или с самим собой.

— Какая страна из тех, в которых вы бывали, произвела самое сильное впечатление?

— Германия. Германия очень интересная страна, вернее, это сразу много стран и много разных народов. Причём для русского человека очень интересная, потому что у русского человека огромное количество странных представлений об этой стране. А вот если ты начинаешь эту стереотипическую шелуху с луковицы счищать, то делаешь массу открытий.

— И в каком возрасте вы окончательно поняли, что ваше призвание — писать?

— Ох. Я и сейчас окончательно этого не понял. Я довольно долго преподавал в школе, в колледже, а потом в институтах и университете. Я бы и сейчас не отказался от этого занятия. Или бы вёл какую-нибудь передачу на радио, а сочинял бы в свободное время. Но этот рынок труда забит. А так-то что, надо будет, и полы мыть буду.

— Я вот случайно на вас наткнулась, а кто вы такой, расскажите мирозданию, и мне тоже.

— Я всё тот же, дорогое мироздание: двуногое существо без перьев.

— Сколько вам было лет, когда вы впервые полюбили?

— "Полюбили" это слово довольно сильное. Серьёзное такое слово… Была такая книжка, случайным образом попавшая в мою жизнь. Я вынул её из кучи других книг, предназначенных в макулатуру. Эти книги были списаны из университетской библиотеки, и, собственно, она и называлась: "В. Г. Архангельский и В. А. Кондратьев. Студенту об организации труда и быта".

В этой книжке, которая может быть предоставлена любому желающему студенту для сверки своего быта и труда с образцом, было много чего интересного. Был там и фантастический распорядок жизни, и расписанные по таблицам калории, и комната общежития с крахмальной скатертью и ребристым графином.

Там был распорядок угрюмой жизни страны с запоздалым сексуальным развитием. Однако была там, нет, не глава, а абзац, про то, что называется это. Самое главное, что в этой книге на странице девяносто пятой значилось: "Можно считать, что лучшим периодом для начала половой жизни является время окончания вуза".

А вот не ха-ха-ха, а я так и сделал.

— Если бы к вам пришёл некто всемогущий и сказал, что три вещи для вас или для общества, которые вы озвучите, будут реализованы — какие?

— Знаете, есть такое расхожее выражение, которое кому только не приписывают: "Бойтесь своих желаний, потому что они исполняются буквально". Попросишь, чтобы люди не убивали и не мучили друг друга, так они обратятся в мычащую скотину. Стоят в полях, мычат… Ужас.

Поэтому мир устроен очень гармонично, и чаще всего всё происходит так, как описано в одной великой басне: "Один человек небольшого роста сказал: "Я согласен на все, только бы быть капельку повыше". Только он это сказал, как смотрит — перед ним волшебница. А человек небольшого роста стоит и от страха ничего сказать не может. "Ну?" — говорит волшебница. А человек небольшого роста стоит и молчит. Волшебница исчезла. Тут человек небольшого роста начал плакать и кусать себе ногти. Сначала на руках ногти сгрыз, а потом на ногах. Читатель, вдумайся в эту басню, и тебе станет не по себе".

— Вы слушаете классическую музыку? В консерватории, или в записях концертов?

— Слушаю, да. Но в консерватории лет пятнадцать назад был — только в записях. В консерватории я всё время чувствовал себя неуютно — стулья скрипели, я был мальчик и всё время боялся кашлять, потел в крахмальной рубашке… А за это время сменились носители — я ведь застал все мучения с винилом, опрыскивание его какими-то составами, чтобы пыль не садилась, бархотки, проигрыватель "Аккорд", в общем, при мне совершилась революция доступности. Но музыка — ужасно сложно явление: некоторые вещи я знаю хорошо, а сделаю шаг в сторону от того, что знаю, так выхожу совершенным невеждой. Поэтому я не знаток симфонической музыки вообще, а такой странный потребитель.

— Есть такие-фурики. Ассоциируют себя с разными животными. Если бы вы вдруг увлеклись подобным, с каким зверюшкой сравните себя?

— Про фурики я что-то ничего не знаю. Слышал, что это такие баночки у наркоманов, а ещё были такие фонфурики — люди, пьющие одеколон. Поэтому увлекаться подобным остерегусь, а вот с животными себя сравнивал — да всё выходили звери прожорливые и сонливые.

— А я именно о чрезмерной терпимости. Не порываю, но ведь лгу при этом?..

— Тут есть индивидуальная грань, очень существенная. Нет ничего ужаснее, чем моралист, который получил в свои руки маленькую, но власть. например, человек может из соображений Высшей Правды каждое утро сообщать своей жене, что у неё ноги кривые. Допустим, что это будет правдой, и, более того, с каждым новым утром ситуация не изменится.

А может быть, и другое. У меня была знакомая, которая храпела во сне. Она про это знала и переживала. И вот, у неё появился молодой человек. Они медленно привыкали друг к другу, как привыкают люди, возраст которых клонится к сорока. Через некоторое время она вечером застала его за тем, что он засовывал внутрь головы беруши.

— Видишь ли, — отвечал он на немой вопрос. — Ты ночью немного… сопишь. \

Тогда она поняла, что это — любовь.

Универсальных рецептов нет и не будет, вот что.

— Помните вопрос про подлых приятелей? В конце Вашего ответа (спасибо) — "сейчас стал жестче". Жестче — менее лицемернее?

— "Лицемерие" тут не очень удачное слово. Даль пишет: "Лицемерный поступок, притворный, облыжный, где зло скрывается под личиною добра, порок под видом добродетели; — человек, лицемер м. — мерка ж. ханжа, притворно набожный или добродетельный; корыстный льстец. Лицемерие, лицемерство ср. лицемерность ж. свойство, качество, состоянье лицемерного. Лицемерность этого поступка очевидна, лицемерная цель. Лицемерие этого ханжи известно, качество действий его. Лицемерство гнусный порок".

У меня мотивов для этого порока не было, а была чрезмерная терпимость, а ныне терпимости поубавилось. То есть, в моей жизни мало искушений такого рода — очень часто мы идём на компромисс, чтобы не потерять работу, чтобы нам что-то было, или там, чтобы нас куда-то повезли за так, показывая красивых живчиков на фоне красивых ландшафтов.

То есть, лицемерие — это свойство общественной жизни, а чрезмерная терпимость — свойство жизни частной. Вот, например, среди моих друзей были люди, говорившие о других чрезвычайно глупо и дурно, и мне бы следовало бы их одёрнуть — всё же сидим за одним столом, и проч., и проч. А я не одёргивал — ради внешней гармонии, ради того, что мы много лет уже вместе. А теперь, после некоторого количества потерь, появляется пролетарское бесстрашие. Нечего терять, кроме. Хотя, как прижмёт, так поползёшь на коленях к какому тирану жизнь своих родных вымаливать — вот оно вам и лицемерие заложника. Будешь ненавидеть, а при том кланяться — гордо и быстро помереть могут только очень отчаянные и одинокие люди. А так — всяко бывает.

Извините, если кого обидел.

18 марта 2010

(обратно)

История про Казанову

Ко мне сегодня пришли люди из телевизора — с Первого, значит, канала. (Я их мстительно называл ОРТ).

Я думал, что я им про себя должен что-то рассказать, а оказалось, что должен сняться во фрагменте передачи про Казанову.

Пришёл в оторопь и ужас — но на звонки отвечал: "Занят, снимаюсь в ролике про Казанову".

Собеседники и собеседницы были впечатлены.

Извините, если кого обидел.

19 марта 2010

(обратно)

История про человека

Ну отчего, отчего Грызлов не взял меня своим советником? На худой случай адьютантом?

Положительно, кого Господь хочет наказать, того лишает желания пригласить меня на службу.

Извините, если кого обидел.

19 марта 2010

(обратно)

История про одну цитату

..

Я как-то сидел ночью в одном странноприимном доме, и там один из гостей упомянул, между прочим цитату. Мысль была следующая — Крымская война, Севастополь, и вот, на одной окраине города одни люди героически погибают на бастионах, а на другой окраине сидят за столами люди и проигрывают в карты казённое имущество. И, что самое страшное, этих людей можно поменять местами без ущерба для картины.

Все присутствующие тогда закивали головами — и я, дурак, закивал, вместо того, чтобы переспросить.

У меня отложилось в голове, что эти слова были написаны Хомяковым в какой-то из статей, посвящённых "Севастопольским рассказам" Толстого, ан хватился сейчас — не могу найти. Даже и в прозе его не могу найти, и вовсе непонятно, откуда эта цитата взялась.

Но вот тут мне подсказали, что это рассказ Лескова "Бесстыдник", где интендантский генерал учит боевого офицера: " Честные люди! Но я это и не оспариваю. Очень честные, только нельзя же так утверждать, что будто одни ваши честны, а другие бесчестны. Пустяки! Я за них заступаюсь!.. Я за всех русских стою!.. Да-с! Поверьте, что не вы одни можете терпеливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто так от купели крещения только воровать и способны. Пустяки-с! Несправедливо-с! Все люди русские и все на долю свою имеем от своей богатой натуры на все сообразную способность. Мы, русские, как кошки: куда нас ни брось — везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя там и покажем: умирать — так умирать, а красть — так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде — вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны. А если бы вышло, например, такое повеление, чтобы всех нас переставить одного на место другого, нас, например, в траншеи, а вас к поставкам, то мы бы, воры, сражались и умирали, а вы бы… крали…

Так и выпалил!

Я было совсем приготовился ему отрезать:

"Какой вы скотина!"

Но все пришли в ужасный восторг от его откровенности и закричали:

— Браво, браво, Анемподист Петрович! Бесстыдно, но хорошо сказано, — и пошли веселым смехом заливаться, точно невесть какую радость он им на их счет открыл; даже Евграф Иванович, и тот пустил:

— Пра-пра-пра-вда"!

Извините, если кого обидел.

20 марта 2010

(обратно)

История про Казанову

В дополнение к прошлой истории про телевидение, я, поразмыслив, понял, что через неделю про Казанову нам расскажут много всего. Всё дело в том, что что второго апреля у него день рождения. Некруглый юбилей в 225 лет. говорить будут много, и ещё раз подтвердят, что всех нас испортил фильм Феллини.

Меня тоже испортил — в юности я думал, что он порнографический, и много себе воображал.

Но тут ещё раздадутся крики "Казанова! Казанова! Русские девки!" — и будет много сраму. Я не нахожу особенных поводов для национальной гордости в том, что иноземец прикупил за сто рублей тринадцатилетнюю девку у отца её, некоторое время жил с ней (в скандалах и ревности с её стороны), а потом вернул обратно в семью, ибо возжелал другую.

Даже имя этой крестьянской девочки нам неизвестно, так как Казанова звал её арабским именем Заира, уравнивая Россию со странами Востока.

Спору нет, Казанова — образцовый авантюрист, катавшийся Колобком по Европе, встречавшийся с множеством примечательных людей и сочинивший массу проектов (одно разведение шелковичных червей под Саратовым чего стоит), но вся его история неминуемо сводится к вопросам о том, сколько у него было женщин, пользовался ли он гондонами, и как ему были русские женщины.

С ним ровно тоже, что и с писателем Лимоновым — ведь, что бы не написал Лимонов, все рассуждения, как в гиганской воронке водоворота попадая в центр, сводятся к одному интересу — сосал он хуй у негра или нет. (Все с напряжением ждали того, что случится, когда он попал на зону. Но случилось удивительное — как в хорошем финале вопрос остался неразрешённым).

Так и здесь — вослед Марио Корти и прочим казановознатцам и казанововедам хочется чего-то другого, а мироздание подсовывает тебе мутный образ гардемаринов, которые стоят вдоль стен и лакей объявляет графу Орлову, что к нему пришёл Джироламо Казанова с презервативами "Визит".

Извините, если кого обидел.

20 марта 2010

(обратно)

История про потерянное время

Что меня неприятно поражает, так это открытия, касающиеся времяпровождения. То есть, всё чаще я обнаруживаю в людских делах скуку. Время уходит, время, и если ты не становишься свидетелем игры ума или какого важного действия, то это время — потерянное.

И вот ты приходишь куда-то, с пониманием того, что если вычесть алкоголь и вещества, в этом собрании ничего нет. Ну, раньше хотели завалить девицу в дальней комнате или утащить её в норку как паук — незнакомую цекотуху, Или ты поехал куда-то, и всё время находишься в положении человека, что ждёт, когда его спутники отоварятся в сувенирной лавке, пока они не выйдут на свет, и все снова, наконец, двинутся в путь.

Множество занятий на поверку оказывается бессмысленным. Вроде чтения инструктивных книг "Как сбросить десять килограмм" в застольке.

Иногда смысл замещается бесконечными разговорами. Люди напоминают себе, что они всё-таки были. Улыбаются и подхохатывают. Да, были, вот видишь, есть и фотография, а вот видео-запись, а вот предмет, привезённый с чужого базара в девяносто втором, а вот тот, что куплен в восемьдесят девятом. Мы меняем время — единственный ресурс, который выдан нам на всех — более ничего у нас нет. Только время — субстанция страшная и неумолимая.

Извините, если кого обидел.

22 марта 2010

(обратно)

История про гаджеты и социальные сети

Давно не секрет, что поведение человека в Сети — продолжение его обычной жизни, а то и её замена. Есть такая погода за новыми техническими совершенствами — перемена мобильных телефонов раз в год, постоянное совершенствование ноутбуков, в общем, вся та гонка, что только иллюстрирует известное выражение "конечная цель ничто — движение всё".

Так вот, в социальных сетях, как во всяком пригожинском хаосе, то и дело начинается брожение. Раздаются крики: "Здесь всё засрали! Прочь, прочь — в Уганду!". Там и сям появляются проповедники, что нахваливают те или иные кнопки, индикаторы настроения, количества друзей. Все эти советы сродни советам человеку поменять жену.

С одной стороны, собеседником прогрессора может оказаться человек давно от своей супруги страдающий, и если он не примется глядеть на рекомендованную вами женщину, то испытает некоторую психотерапию.

С другой, прогрессор может нарваться на человека, который сходу вас побьёт или вступит с вами в ожесточённый спор.

Мне скажут, что бывают молодые люди или просто подвижные старички, что воспринимают социальные сети как разбитную девку, годную на то, чтобы завалить её с треском в придорожные кусты, а потом, отряхиваясь, пойти своей дорогой. И тут, в стремительном наскоке не до привычек, тут важнее, есть ли в удобном месте нужные кнопки. Но этих людей немного, потому как они ходят настоящими дорогами, перебирая в уме слова "разрыв шаблона" и "фаза касания".

Я-то давно в этом смысле философ, и принадлежу к инертной массе, которая живёт спокойно. Мне не близки энтузиасты, которые мне радостно говорят: "Эй, глянь, тут за углом есть всё тоже самое, но с функций скроллинга, и ещё с лампочкой, и кнопки, кнопки! Всё то, что тебе раньше решительно не хватало".

Потому что мне всех моих жён хватало, и я знаю, что погоня за новшествами, лампочками и кнопками — удел не такого уж большого количества людей. Переменить жену готовы отнюдь не все. Вот побурчать, впрочем, готов всякий.

Нет, не сочувствую я прогрессу. Нет.

Извините, если кого обидел.

23 марта 2010

(обратно)

История про "Грелку-Роскон"

Девачька jaklin попросила меня отрецензировать часть рассказов с "Грелки". На этом конкурсе надо было написать рассказ про то, что "Луны завтра не будет" и вставить фразу про то, что "на десятилетие мне подарили ракету". Непосвящённые, не спрашивайте меня, зачем это всё — поверьте так надо.

Ну, а остальным — всем вам пиздец. Но, по крайней мере, вам повезло больше, чем многим — вы, по крайней мере, знаете, кто вызвал демона.

01. Темная сторона кодекса

Чудесный, чудесный рассказ. Вернее, канцелярская повесть. Раньше это Кукушкинду клали на стол приказ об увольнении, и он и хватался за сердце, а сейчас начальник отдела кадров в полнолуние обрастает шерстью и пугает нерадивых сотрудников. "Часы пробили полночь. Дверь тихо скрипнула, и послышались осторожные шаги. Человек в черном плаще и в черной лыжной шапочке вышел из дома. В руках он держал нечто, поразительно напоминающее Трудовой Кодекс Российской Федерации с Комментариями под редакцией Орловского 8-е издание." Дай Бог здоровья и денег побольше.

02. Птица, демон и луна

Чудесный, чудесный рассказ. Про детей (тут много рассказов про детей, кстати). В общем, про то, как "Горе! Горе! Крокодил Луну в небе проглотил! Наступила темнота. Не ходи за ворота: кто на улицу попал — заблудился и пропал. Плачет серый воробей: "Выйди, месяц, поскорей! Плачут зайки на лужайке: сбились, бедные, с пути, им до дому не дойти. Только раки пучеглазые по земле во мраке лазают, да в овраге за горою волки бешеные воют. Дай Бог здоровья и денег побольше.

03. Завтра не будет меня…

Чудесный, чудесный рассказ. "Луна… Ей посвящали стихи влюбленные поэты, вдохновленные ее призрачным светом, творили художники и композиторы, ей молились, ее проклинали, она спасала пассажиров потерпевших крушение космических лайнеров и губила космонавтов, она стала Родиной для миллионов людей… и все эти люди меня сейчас ненавидят. И больше всех ненавижу и презираю себя я сам… И вот теперь я нахожусь один на безлюдной Луне, ненавидимый всем человечеством. Я должен сделать это сам, сам запустить таймер, который включит установку и разрушит Луну. Люди не догадываются только об одном — я не сяду в свою ракету и никуда не улечу. Я останусь до последнего. Завтра не будет Луны. Завтра не будет меня. Простите и прощайте.".

"Доктор, почему меня все игнорируют?" — "Следующий!". Дай Бог здоровья и денег побольше.

04. Седьмой шов

Чудесный, чудесный рассказ. Жизнь сварщика, привыкли руки к топорам и всё такоэ. Герой следит "за оазисом огня, который медленно тянется за рукой, заставляя пламенные губы створок сливаться в самом крепком из возможных поцелуев". Нормально, три тысячи световых лет без женщин. Там что-то ещё происходит, но когда пламенные губы… О чём ещё думать, когда пламенные губы перед глазами? С пониманием. Я люблю тебя, герой. Ты ведь "повернулся и начал выжигать огромный лист бронированной стали. Руки занимались привычной работой, а голос отдавал такие знакомые команды". Я знаю, что это за голос, и что он говорит. Это голос мёртвого поэта Твардовского, а говорит он вот что: "Мне кажется, что Вы уже не в том возрасте, чтобы начинать всё с самого начала, и я бы не советовал Вам связывать с Вашими литературными занятиями в часы досуга слишком большие надежды, тем более, что у Вас есть неплохая профессия. Лучше быть отличным слесарем-монтажником, чем плохим писателем". Дай Бог здоровья и денег побольше.

05. Время до вечера

Чудесный, чудесный рассказ. Главное, что в нём ничего не понятно — всем детям дарят ракету, это в том краю что-то типа бармицвы, взрослые улетают в ракетах, дети остаются, солнечные зайчики, которые пускают лунные дети, чтобы найти друзей, сносят по полгорода, но всё предотвращено. Жизнь победила смерть неизвестным науке способом, как говорил классик: "Я поговорила с техником, поле усилено, теперь ничто не сможет пройти ни в одну сторону, все будет отражено". Дай Бог здоровья и денег побольше.

06. Либеро

Чудесный, чудесный рассказ из жизни подгузников "Он родился в СССР, позже, когда Советов не стало, подался к нам. Язык знал плохо" — это нам видно. Впрочем, ещё это и поэма строго режима — герою подарили свистульку по имени Ракета, и известно, что как она засвистит, всем пиздец и луны не будет. Потому что свистулька быстрее света. А потом превратится в труху. Но это всё ладно, тут налицо прекрасный образ "Через три дня паук в моем кармане молчаливо рассыпался в пыль" — представляю, как бы он рассыпался говорливо. Прекрасный рассказ, дай Бог здоровья и денег побольше.

07. Не будет

Чудесный, чудесный рассказ с похмельным понедельником, что продолжает субботнюю пьянку. Просрали все полимеры, страну пропили, ещё по одной, рзливай, думаете налил, глотнул, ухнул не замещает смысла, сюжета, стиля образов героев? Вам этого ещё надо? Да вы просто мало выпили. И ещё по одной, пропили всё, да. Прекрасный рассказ, дай Бог здоровья и денег побольше.

08. ВОСХОД-АПОЛЛОН

Чудесный, чудесный рассказ с историческими играми! Узнаю тебя. Проект "Этногенез", догадываюсь, кто ты, творец артефактов! Маруся, любовь моя! Где арефакты, Пангея? Где твой партбилет, товарищ? Кто убил Королёва? Скарабеи, орлы, Ленины, Сталины, где, наконец, японский городовой? Где, Маруся, твой кинжал, вот грудь моя! Никакой Луны нет, её изготовил в Гамбурге главный коммунист Тельман, а потом её всю съели! Скандалы, интриги, расследования! Прекрасный рассказ, дай Бог здоровья и денег побольше.

09. Завтра не будет Луны

Чудесный, чудесный рассказ. "Некоторое время Серёжа и Витя боялись подать и звук" — это мне сразу понравилось. Но я и вот такое люблю: "Доктор биологических наук, профессор, лауреат Нобелевской Премии Виктор Сергеевич Камнев тяжело вздохнул". Это звучит очень ободряюще. Была у меня одна знакомая, которая говорила: "Меня утешает спикер Госдумы Грызлов. Я прямо так и думаю: "Спикер — Госдумы — Грызлов — вчера — заявил…", и сразу покой, и сразу ясно, что никто не может отчаиваться". Дай Бог здоровья и денег побольше.

10. Матумба

Чудесный, чудесный рассказ с весёлым искромётным юмором! Фёдор Бякин! Матумба! Johny, oh yes I like the style and the touch Johny, oh yes! Знакомство с бородатыми анекдотами, плавно перекочевавшими с сайта Вернера на Башорг — от матумбы, до русский-немец-и-поляк, и, конечно, русский всем побивахом, а ирландец, что твой математик Банах в концлагере, будет выращивать вшей. Вот она, мечта Задорнова, который рассказывает о том, как отбился от своих на шоу "Последний герой". Прекрасный рассказ, дай Бог здоровья и денег побольше.

11. Очень приятно, царь

Чудесный, чудесный рассказ. "Испуганно взоржали шоколадные офицерские ахалтекинцы, белые арабские скакуны, рванулись выполнять царский приказ адъютанты, адъюнкты, юнкеры и камер-юнкеры" — это мне сразу понравилось. Но я немного боюсь шизофреников и всяких людей с голосами в голове. Голоса эти всегда с акцентом или плохой дикцией. Дай Бог здоровья и денег побольше.

12. Сказочник

Чудесный, чудесный рассказ. "Три двери вдоль стены отмечали выходы комнат" — это мне сразу понравилось. "Но, ведь, для таких детей и существуешь ты. Как, например, для девочки Ани, в душу которой, ты уже заронил вопросы, поиск ответов на которые выведет её на верную дорогу" — тоже хорошо. И "Эта сказка, — начал Иван, — про одну женщину, которая по воле случая долго не могла найти свою любовь, но продолжала верить в неё. Она прошла через сотню испытаний и лишений и, однажды, весной, в такой погожий денёк как сегодня, она оделась, взяла в руки жёлтые цветы и вышла из дому навстречу своей судьбе…" Михаил Афанасьевич, верно, теперь похож под своей гоголевской голгофой на вентилятор. Дай Бог здоровья и денег побольше.

13. …И накроется медным тазом

Чудесный, чудесный рассказ. "Сестра вышла замуж и успела снести яйцо" — это мне сразу понравилось. Но неплохо и "Оказывается, Жабицкие строили ракету, чтобы забросить на Луну споры свои и Богомоловых. Смешавшись с лунной пылью, они, вместе с добываемым газом, инициировали бы нужные мутации у газодобытчиков". Неплохо, совсем неплохо. Дай Бог здоровья и денег побольше.

14. Тёмная луна

Чудесный, чудесный рассказ. Прекрасный, выверенный стиль, яркие описания: "Зубы магната империи развлечений сверкали незамутненным жемчужным блеском". Герои вместе с собой взрывают Луну, потому что она была базой злых сил. Смертью смерть поправ, все дела. Но не тут-то было: "А потом все люди на ночной стороне Земли услышал зловещий голос, прозвучавший словно бы внутри них: "Мы еще вернемся". Я думаю, что злым силам нечего торопиться — приливные воздействия сметут на Земле всё нахрен. Герои зачистили пространство для пришельцев. Дай Бог здоровья и денег побольше.

15. Альтернативный

Чудесный, чудесный рассказ. Я считаю, если в начале рассказа есть фраза "Настя захихикала и начала расстегивать блузку", то рассказ уже удался. Просто удался. И всё тут — "Мне нравятся такие повороты. Редакторам вот не нравятся, а мне нравятся. Это вам не бурный романчик между женатым начальником главка и замужним технологом на фоне кипящего металла и недовыполнения плана по литью". А тут ещё блестящий описательный стиль: " Представившись и передав друг другу приветы от общих знакомых, собеседники быстро обговорили рабочие вопросы. Никаких сюрпризов предстоящая сделка не несла — здание, которое собирался приобрести клиент, было юридически чистым, обременений не несло и сложной истории с частой сменой собственников не имело. Все документы, принесенные Дмитрием, эту картину полностью подтверждали". Там, по-моему, дело в том, что все — вурдалаки, а некоторые нет. Тех, что нет, "выявляют", и, видимо съедают при полной луне. Герой избегал-избегал этого и в итоге стал не мясом, а Плейшнером. Дай Бог здоровья и денег побольше.

16. Место для тира

Чудесный, чудесный рассказ. Я знаю, что это — мне это показали в чудесном фильме Мамина "Праздник Нептуна". Там директору дома культуры велели принять делегацию шведский моржей (не с усами, а тех. Что в ледяной воде купаются), он, конечно, весь кружок моржевания просрал, и недолго думая, выписал трёх стариков за много сотен километров. Те натурально, одели лыжи и пошли к нему, медленно, как машина в московской пробке. Ну потом там происходит множество событий, а фильм кончается тем, что все и в прорубь слазили, а старики в зипунах бредут себе и бредут по лесам.

Так вот здесь автор, написал, наконец, рассказ на крапивинскую грелку с идиотским названием "Чёрные дыры, чёрные дыры, а это Витька стрелял из рогатки". Лет шесть писал, и это очень хорошо. Потому как гештальт надо закрыть, какговорят нам психологи, а то хрен знает что будет с душой, кармой и пищеварением. Я тоже шесть лет писал какой-то рассказ, да бросил. Оттого даже облысел и сплю плохо. А тут человек довёл до конца своё скорбное дело. Диалогам позавидует Гайгерманика — "А? — Чо? — Через плечо? — А?". Дай Бог здоровья и денег побольше.

Извините, если кого обидел.

24 марта 2010

(обратно)

История про ночные видения

"Ишь ты! "Нехорошо"! — передразнил голос. — А то, что ты сделал, хорошо разве? А если бы тебя кто-нибудь превратил в осла?"

"Ничего я не знаю!"

"Знаешь, знаешь! От меня, братец, не скроешь!"

"А кто ты, что от тебя даже ничего не скроешь?" — насторожился Незнайка.

"Кто? — с усмешкой переспросил голос. — Будто не знаешь? Ведь я твоя совесть".

"А! — вскричал Незнайка. — Так это ты? Ну, тогда сиди себе и молчи! Ведь никто ничего не видел и никто ничего мне не скажет".

"А ты боишься, как бы тебя не побранил кто-нибудь за твоё мерзкое поведение? А меня ты совсем не боишься? И напрасно. Я вот начну тебя мучить так, что ты жизни не будешь рад. Ты ещё увидишь, что тебе стало бы легче, если бы кто-нибудь узнал о твоем поступке и наказал за него. Вот встань сейчас же и расскажи обо всём Пёстренькому!"

Извините, если кого обидел.

28 марта 2010

(обратно)

История, помещённая для дальнейшего возможного цитирования

Cartman: You don't have to say anything. I know how it is. I'm no longer the cool kid. Now you all think I'm a fahahahahahag. My school life is over 'cause now all the guys don't think I'm coooohoohoohoohoohooooool.

Stan: Dude, we never thought you were cool.

Cartman: That's not true. You're just saying that.

Kyle: No, really. We've always thought you suck.

Jimmy: Yeah, nothing's changed. Our opinion of you can't possible go any lower.

Cartman: You're all just saying that to make me feel better.

Craig: No, it's true. We've always hated you.

Butters: Wuyeah.

Cartman: Don't try and make me feel better, you guys, it isn't… Wait, wait a minute. Why would you guys be saying stuff to make me feel better? Unless… unless you do think I'm cool.

Извините, если кого обидел.

29 марта 2010

(обратно)

История про одну статью

С печалью прочитал статью Лёхи Андреева^TM про современных писателей.

Причин для печали там несколько:

Во-первых, когда человек пишет "пейсатель-профе, увы, человек несчастный. Посмотрите любое интервью с профе, и вы увидите это печальное лицо христосика" и "критик Гаврилов из "Книжного обозрения" глубоко лизнул пейсателя в толстый кишечник" — это очень печально. Потому что унылое остроумие такого рода — как последний довод перед неминуемым поражением в споре: логические патроны кончились, штык настоящего остроумия сломался и проч., и проч. Это от бессилия, одним словом.

Критик Гаврилов может быть каким угодно упырём, литература пребывать в каком угодно упадке, но если хочешь их просто обругать или поиздеваться, то делать это нужно, не теряя вкуса.

В моей любимой истории о шпионах расстроенный Абель говорил: "Ну, убрать-то его надо было, нормальное дело. Но что придумали — переодеться стюардом, завернуть утюг в полотенце, стукнуть по голове… Уровень-то, уровень!".

Во-вторых, о будущем литературы сейчас говорят много, и, не всегда, но часто это делают умные люди. Тут либо надо выказать настоящее остроумие, либо сообщить что-то новое, либо что-то толково обобщить. А тут явлено, что писатели бывают любительские (они- хорошие) и профессиональные (они всё воруют). Текст писатели профессионалы украшают ключевыми словами, чтобы не было видно заимствования, заголовки масскульта пишутся по определённым лекалам, в книгоиздании важны серии, на обложках часто встречаются эротические сюжеты, в масскульте встречается копипаст, и некоторые издатели проводят массированные рекламные кампании, в том числе в Интернете. По каждому из этих пунктов можно написать целую книгу, а вот сообщить об их наличии всё равно что крикнуть, что Волга впадает в Каспийское море. Про слово stalker и вовсе какой-то ужас написан.

В-третьих, совершенно непонятно, отчего многозначительно посвящать всё это начинающейся завтра сходке фантастов: "Так что придется выступить". Ума не приложу, к чему выступать — всё это вроде "Я скакала три дня, чтобы сообщить вам, как вы мне безразличны". Зачем неглупому человеку это надо — не могу понять. Одно приятно — в статье нет фразы "Всё это я предвидел ещё в романе "Паутина" и описал на странице 232".

Извините, если кого обидел.

31 марта 2010

(обратно)

История про гимн (То есть, про Гимн)

Сейчас наблюдал в телевизоре композитора Владимира Матецкого, который по совместительству с композицией ещё и является вице-президентом авторского совета РАО. Композитор сообщал, что всё ништяк, и выжившие ветераны могут Девятого мая голосить под гармошку, что захотят. Однако ж корреспонден его и спрашивает, а чо это, дескать, у вас гимн в списке охраняемых произведений? Ну так его же люди написали, отвечает композитор Владимир Матецкий, который по совместительству с композицией ещё и является вице-президентом авторского совета РАО, а если у произведения есть авторы, то они должны что-то получать. Вот, например, когда в иностранных фильмах наш гимн вставляют, так нам и платят.

Тут я, признаться, пришёл в некое недоумение. Потому как есть такой документ как Четвёртая часть Гражданского Кодекса Российской Федерации, а в нём — статья 1259 "Объекты авторских прав", где во шестом пункте говорится: "Не являются объектами авторских прав:

1) официальные документы государственных органов и органов местного самоуправления муниципальных образований, в том числе законы, другие нормативные акты, судебные решения, иные материалы законодательного, административного и судебного характера, официальные документы международных организаций, а также их официальные переводы;

2) государственные символы и знаки (флаги, гербы, ордена, денежные знаки и тому подобное), а также символы и знаки муниципальных образований;

3) произведения народного творчества (фольклор), не имеющие конкретных авторов" — ну и тому подобное далее.

Я, конечно, понимаю, что когда РАО родилось, то еврей заплакал, но не знал, что мощи этой общественной организации хватило на то, чтобы отменить Федеральный конституционный закон о Государственном гимне (что в статье второй говорит "Государственный гимн Российской Федерации является официальным государственным символом Российской Федерации").

Всё же мне хотелось бы подробностей — как так вышло.

Дай Бог всем здоровья и денег побольше.

Извините, если кого обидел.

31 марта 2010

(обратно)

История про приказ праздничного дня

Ну, что — все сфабриковали на машинке фальшивый приказ об увольнении Кукушкинда? Все разослали его по двадцати адресам?

Это обязательно нужно сделать — ведь этот приказ № м228 уже 228 раз обошёл вокруг света.

И кто перепишет его двадцать раз — будет тому счастье.

А кто не перепишет его двадцать раз и не разошлёт друзьям — будет тому несчастье.

Маршал Тухачевский не переписал этот приказ двадцать раз, пожалел ленты на пишущей машинке "Ундервуд" — и прямо утром за ним пришли.

А вот маршал Ворошилов не пожалел ни ленты, ни своего времени — и сам пришёл за маршалом Тухачевским. И потом ещё много лет жил счастливо и богато, и даже посетил Индию.

А одна крестьянка перепечатала этот приказ двадцать раз, хотя и была неграмотна — и ей сразу было счастье.

Ей выдали по шесть луковиц на трудодень, и было ей оттого счастье.

А вот хасид Шнеерзон выкинул пришедший ему по почте приказ в корзину, и сразу было ему несчастье. Ему пришлось уехать в Израиль, где ему запретили есть сало и кататься на лифте по субботам.

А вот демократический человек Долидзе, служивший в одной бесперспективной партии переписал приказ об увольнении Кукушкинда, и сразу стал членом новой правящей партии и очень перспективным партийным работником.

И одна девушка, что боялась залететь, переписала этот приказ десять раз, и судьба стала к ней благосклонна — теперь у неё вообще никогда не будет детей..

А космонавт Трофимов получил этот приказ в письме перед стартом и не стал его переписывать.

И было ему несчастье. Его ракета промахнулась и улетела на Марс — и с тех пор космонавт Трофимов ходит по Марсу и питается какими-то червяками. А первым космонавтом вместо него стал Юрий Гагарин, который сами понимаете что сделал.

Торопитесь, ведь переписать и разослать приказ об увольнении Кукушкинда можно только один раз в году, то есть сегодня.

Секретные слова из этого приказа такие — хуггр-муггр, Даниил Андреев, 6814555ух.

Извините, если кого обидел.

01 апреля 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XXII)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало отсюда: http://www.formspring.me/berezin А то ведь начало пропадать.

— Что больше всего не нравится в людях?

— Слепое бескорыстное безумие.

— Как вы отличаете нервно больных от явных сумасшедших со справкой?

— А я их не отличаю. Всех боюся.

— Что такое тогда безумие, в вашем определении? Сильно подозреваю, что вы путаете понятия.

— Если подозреваете, то зачем обращаться к ненадёжному источнику? Чай, энциклопедия есть.

— Нашла: "Безумие — безрассудный поступок". То есть — не рассуждая, делаю. А если делаю, рассуждая, это корысть?

— Вовсе нет. Корысть предполагает материальную, имущественную выгоду. А, порассуждав, много что можно сделать.

— К примеру, я замужняя женщина. Я полюбила другого. Любить — это безумие? У арабов конечно да, там за это камнями забрасывают.

— Вопрос, во что это выльется. Если отравите мужа, а потом зарежете предмет обожания за несоответствие ожиданиям — тогда да. Вот если звонить по ночам и дышать в трубку — тоже форма безумия. Правда, лёгкая. Всё, как и всегда, зажато между двумя крайностями "Всё позволено", и, как говорилось в эпиграфе к одному историческому роману"…Когда двигаетесь, старайтесь никого не толкнуть. ("Правила хорошего тона")".

— А, ну это страшно глупое безумие. Но оно ведь бывает и внутри мужчин?..

— Оно везде бывает. Часто оно просто разлито в воздухе.

— Хорошо, тогда на основании каких критериев вы заключаете, что женщина безумна?

— Если её поведение нельзя вывести из простых рациональных мотивов. А если поведение человека невозможно обяснить простыми рациональными мотивами, то я бы предпочёл держаться от такого человека подальше. (Если я, конечно, не сталкиваюсь с этим по службе — как психиатр, спасатель, etc.) Но я не делаю тут полового различия — непредсказуемые переменчивые мужчины с непонятной мотивацией мне ничем не милее.

— Женское безумие — это когда за одну ночь, проведённую с любимым, она идёт и взрывается в метро. Это да. Но это особая статья.

— Это, пожалуй, не вопрос. Но если что — это 205 статья.

***

— На обложке какого журнала хотели бы увидеть свою фотографию? (И с какими словами).

— Упс. Хороший вопрос. Наверное, так: обложка National Geographic с чёткой надписью: "Под шубой сибирских степей обнаружен весёлый косматый абориген. Говорить не умеет".

***

— Насколько для Вас важен визуальный ряд: цвет, форма, пропорции, шрифт, которым набран текст?..

— Визуальный ряд чего? Книги, что ли? Был важен, да — а теперь новые хоть с коммуникатора читаю.

— Вы часто говорите и пишете: "красивая женщина"… А что входит в это понятие, в Вашем понимании? Какие параметры: рост, вес, длина ноги от бедра?

— Не знаю. Тут ведь нет общих правил. Резиновые женщины имеют идеальные пропорции, но толку в этом мало.

— Красота — чисто эстетически, приятно смотреть. Но тогда "роковая женщина или розовая и пухлая"?

— Это вы прекратите, это свиноводство какое-то.

***

— Какими качествами хотели бы обладать (в большей мере, чем уже обладаете)?

— Неукротимым желанием работать.

— Чему бы Вы хотели научиться — без оглядки на возможность или осуществимость?

— Глоссолалии.

— Глоссалия это что-то такое чисто-природное, шаманское… into the wild.

— Да, но знаете, как хочется говорить на всех языках? Пусть и при помощи высших сил? Тогда бы у меня всегда был бы кусок хлеба.

— Как вы учились в школе?

— Нормально, закончил с одной четвёркой. По химии.

— Значит, серебряная медаль?

— Когда я учился, серебряные медали отменили. У нас была такая штука как "средний балл" для поступления в институт. Влияния на поступление, впрочем, оказывала мало.

— Мой цвет тоже чёрный. Что надо сделать, чтобы вы поверили человеку?

— Не делать резких движений, когда вы достаёте ствол из внутреннего кармана пиджака.

Извините, если кого обидел.

02 апреля 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XXIII)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало отсюда: http://www.formspring.me/berezin А то ведь начало пропадать.

***

— А вот если мы с Вами лет восемь так или иначе общаемся в жж, то мы можем разик посидеть за бутылкой?

— Смотря, что мы под этим понимаем. Во-первых, я сейчас не употребляю алкоголь, и вряд ли ради этого случая изменю старообрядческой привычке. Во-вторых, есть довольно много способов бессмысленного время провождения даже среди старых друзей. Я, кстати, очень переживаю по этому поводу.

В разных встречах, даже с незнакомыми людьми, удача улыбается тем людям, которые придумали какое-то дело — пошли в баню, на охоту, принялись вместе варить плов, собрались вместе обсудить книгу (Я был свидетелем, честное слово, как в 2010 году люди собрались обсудить книгу, и тут такое началось, что я понял, отчего е сервировали ножи). Я напрасно, конечно, говорю так много, потому что я вовсе не занятой человек. Просто рассуждение о смысле — сейчас мой пункт.

— Восемь лет — мини-жизнь, я в ней младенец — какие встречи за дринком (даже если бы мне хватило смелости). А у Вас здесь театр стихийно получается.

— Отчего ж младенец? Да и смелости тут не надо. Для встреч нужен смысл — например, я любил жанр интервью — потому что он позволял встретиться и поговорить людям разных социальных, интеллектуальных или каких угодно групп. (Правда, я очень не любил расшифровывать магнитофонную плёнку). Но теперь интервью стали проще — все (и я, и те, кто меня о чём-то спрашивает) просто пишут вопросы по почте, и по почте получают ответы.

Увы, люди охотнее всего встречаются за едой.

Довольно мало людей могут позволить себе позвонить кому-то и сказать: "Давайте встретимся — мы на Пироговском водохранилище будем с друзьями красить нашу яхту и жарить шашлык" — хотя это, по-моему, очень интересно. Я бы поехал.

***

— Вы сами не хотите задать вопрос? 140 знаков для ответа — challenge.

— Никакой новизны, уважаю каждое слово. Я профессионально хорошо считаю знаки — я ведь был редактором, сокращал и резал. Легко (здесь 140 зн).

***

— Случалось ли Вам бывать на охоте? Не претит ли вам идея такого времяпровождения?

— Да, случалось. Такая идея мне совершенно не претит — за исключением официальных охот. Как там было у Брежнева с Кастро я, в основном, знаю по кинохронике, но вот я видал чудовищные своры богатых людей с пригожими девками, что выезжают в охотхозяйство, палят в белый свет, а потом до одури пьют — вот это довольно скучно. Мне повезло — меня учил довольно умный человек, и я этих безобразий не то, чтобы миновал, но видел мало.

Во-первых, я считаю, что нужно съесть того, кого ты убил. На выделывании шкуры я не настаиваю, но съедение есть важный критерий.

Во-вторых, мне важна естественность. На архаров с вертолёта — неестественно, а вот к африканскому племени, что загоняет слона, у меня нет таких претензий. Вот живёшь в Африке белым чужаком, и поутру тебе в дверь хижины орут: "Эй, русский, вставай! Пора"! И ты бежишь вместе со всеми, бьют ритуальные барабаны, все орут, вождь с часами "Сейко" в носу трясётся. С пониманием отношусь, естественное дело.

Или там сидишь, кабана ждёшь — а кабан зверь страшный. С ним ещё неизвестно кто кого. Тем не менее — убили, съели, все дела. Я знаю одного писателя из Тулы, что в девяностые годы так семью прокормил — у них реально есть было нечего, а тут и на родственникам с друзьями помогли.

***

— Вы бы хотели, чтобы ваш сын, когда вырастет, стал бы писателем?

— Да через двадцать лет и писателей никаких не будет.

— Кто же будет вместо писателей?

— Сценаристы широкого профиля и ресторанные клоуны.

— А если писатели будут и через двадцать лет, то Вы, как честный человек, будете есть шляпу?

— Я бесчестный человек. У меня нет шляпы.

— Без шляпы сложно, да. Поэтому заменяете её калейдоскопом: "честный", "бесчестный"…

— Вы меня совсем за безумца держите: человек, который заменяет шляпу(!) калейдоскопом(!). Последний калейдоскоп у меня украли в детском саду, да и вообще это в страшном сне не приснится.

— Дерзкий вопрос, простите, но Вы очень религиозны?

— Нет, я что-то вроде русского мужика.

— Весёлый русский мужик, умный и ловкий, лихо крутит рулетку "честный — бесчестный" (раз калейдоскоп украли)?

— Русский мужик?! Крутит рулетку?!! Космическая картина! Некрасовской силы.

— Это Ваш способ вскружить голову: то, как честный человек, в засаде с определением "красоты", то, как бесчестный, без шляпы?

— Без шляпы очень сложно вскружить голову.

***

Извините, если кого обидел.

03 апреля 2010

(обратно)

История для дела

Но как-то раз, спустя месяц после этой беседы, Горн в поисках темы для серии картинок, которую просило у него издательство иллюстрированного журнала, вспомнил совет чувствительного физиолога — и в тот же вечер легко и быстро родилась первая морская свинка Чипи. Публику сразу привлекло, мало что привлекло — очаровало, хитренькое выражение этих блестящих бисерных глаз, круглота форм, толстый задок и гладкое темя, манера сусликом стоять на задних лапках, прекрасный крап, черный, кофейный и золотой, а главное — неуловимое прелестное — смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность, — ибо Горну посчастливилось найти ту карикатурную линию в облике данного животного, которая, являя и подчеркивая все самое забавное в нем, вместе с тем как-то приближает его к образу человеческому. Вот и началось: Чипи, держащая в лапках череп грызуна (с этикеткой: Cavia cobaja) и восклицающая "Бедный Йорик!"; Чипи на лабораторном столе, лежащая брюшком вверх и пытающаяся делать модную гимнастику, — ноги за голову (можно себе представить, сколь многого достигли ее короткие задние лапки); Чипи стоймя, беспечно обстригающая себе коготки подозрительно тонкими ножницами, — причем вокруг валяются: ланцет, вата, иголки, какая-то тесьма… Очень скоро, однако, нарочитые операционные намеки совершенно отпали, и Чипи начала появляться в другой обстановке и в самых неожиданных положениях — откалывала чарльстон, загорала до полного меланизма на солнце и т. д. Горн живо стал богатеть, зарабатывая на репродукциях, на цветных открытках, на фильмовых рисунках, а также на изображениях Чипи в трех измерениях, ибо немедленно появился спрос на плюшевые, тряпичные, деревянные, глиняные подобия Чипи. Через год весь мир был в нее влюблен.

…Роберт Горн был в довольно странном положении. Талантливейший карикатурист, создатель модного зверька, он года два-три тому назад разбогател чрезвычайно, а ныне, исподволь и неуклонно, возвращался если не к нищете, то во всяком случае к заработкам очень посредственным. Таланта своего он отнюдь не утратил — более того, он рисовал тоньше и тверже, чем прежде, — но что-то неуловимое случилось в отношении к нему со стороны публики — в Америке и в Англии Чипи надоела, приелась, уступила место другой твари, созданию удачливого коллеги. Эти зверьки, куклы — сущие эфемеры. Кто помнит теперь черного, как сажа, голливога в вороном ореоле дыбом стоящих волос, с пуговицами от портов вместо глаз и красным байковым детищем?

Если, вообще говоря, дар Горна только укрепился, то по отношению к Чипи он несомненно иссяк. Последние его портреты морской свинки были слабы. Он почувствовал это и решил Чипи похоронить. Заключительный рисунок изображал лунную ночь, могилку и надгробный камень с короткой эпитафией.

Кое-кто из иностранных издателей, еще не почуявших обреченности Чипи, встревожился, просил его непременно продолжать. Но он теперь испытывает непреодолимое отвращение к своему детищу. Чипи, ненадежная Чипи, успела заслонить все другие его работы, и это он ей не мог простить.

Владимир Набоков "Камера-обскура"

Извините, если кого обидел.

03 апреля 2010

(обратно)

История о хороших новостях

Хорошие новости.

Извините, если кого обидел.

04 апреля 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XXIV)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало отсюда: http://www.formspring.me/berezin А то ведь начало пропадать.

***

— Любить, спать, есть, писать — какой глагол определяет вашу жизнь на сегодняшний момент?

— Спать всё-таки. Очень хочется спать, и не потому даже, что я недосыпаю. Я бы сказал, что "писать", но тут доля лукавства — сейчас приходится писать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, а это всегда немного мучительно. Да и заработки в этом ремесле невелики. Так что на втором месте сочинительство, а сон — какое-то удивительное желание, ведь в нём ещё заключено одно обстоятельство: впрок выспаться невозможно.

— О чём вы думаете, когда наступает новый день?

— Всматриваюсь в освещение, а потом думаю, что надо выпить стакан кипятка. Для меня загадка, откуда взялась эта привычка. Сначала я думал, что это след от моей первой любви, давней моей с ней встречи, когда она с ужасом посмотрела, как я пью кофе. К тому моменту она давно жила в другой стране и ужаснулась, как можно пить кофе на пустой желудок. Тогда я её пощадил — не стал говорить, что я ещё и курю. Но это странное движение воспоминаний, попытка внести романтическую ноту в пищеварение.

Потом я вспомнил одного знаменитого врача, что научился пить кипяток у африканских детей. "Вкусно!", — говорили дети, и врач следовал за ними, потому что он был настоящий детский врач.

Но вернёмся к кипятку — я слышал об этой утренней идее от других это много позже, чем возникла эта привычка. Это был именно мой выбор.

Затем я вспомнил то, как начинается знаменитый фильм "Жертвоприношение", то, как человек говорит молчаливому мальчику, что если каждым утром набирать стакан воды и потом выливать его в раковину, то и из этого что-то выйдет, что-то стронется в мироздании.

И вот, на досуге я сообразил — вот откуда эта идея, из рассказа писателя Маканина "Отдушина", что я читал ещё студентом. Рассказ этот вошёл во все учебники, и множество людей талдычило о духовности и прочих важных вещах, размахивая цитатами из него. Так вот, в этом рассказе, есть один эпизод — вполне успешный математический учёный прогуливается по коридору со своим старшим товарищем. И "любимый профессор тем временем рассказывает о гимнастике йогов. О том, как полезно пить кипяток поутру. О том, как важно отлаживать глубокое дыхание в позе лотоса. А поза змеи гарантирует интенсивную и бесперебойную работу пищеварительного тракта. Стрепетов слушает и даётся диву: что это за поколение, они умеют увлекаться чем угодно. Веры в старом смысле нет, однако способность верить ещё не кончилась и не сошла на нет, отсюда и чудаковатые"… И точно, это именно оттуда. Вроде как в знаменитом письме в редакцию — прочитал в вашем журнале статью про онанизм. Попробовал — понравилось, именно, попробовал — понравилось, сплав из романтических воспоминаний, запретного кино и старых книг.

И, почистив зубы, я тупо смотрю в синий глазок электрического чайника.

Извините, если кого обидел.

04 апреля 2010

(обратно)

История про чтение прессы

Я украл у главного редактора одного хорошего журнала газету и принялся её читать дома. Я вот давеча пенял Андрееву за стиль, да потом понял, что я так неуместно старчески возбудился. Я видел всё это в печатной прессе. Так вот в газете я обнаружил полемическую статью, смысл которой не очень понял, но восхитился. "Забавен этот Ваш выкрик, словно заблудившийся во времени и прозвучавший далеко за пределами ойкумены, в которой Вы изволите почивать" — вот как писать надо, вот как полемизировать.

Но, на самом деле, я обнаружил в этой газете статью, которая куда более интересна.

Сейчас схожу на кухню и продолжу.

Извините, если кого обидел.

04 апреля 2010

(обратно)

История про Роскон

Что забавно, так это то, что у меня вся лента полна обсуждениями того, как нужно реорганизовать фантастику вообще и конвентное движение в частности. Я-то считаю, что ничего делать не надо, а просто ввести ту самую систему, которая там себя оправдала в ночных клубах: пригожих девок пускать на конвенты бесплатно.

Награждения проводить аукционным типом — ну это уже пусть оргкомитеты думают, как сделать, чтобы не было конфузов, ежели не купят.

Я уверяю, это всё решит.

Извините, если кого обидел.

05 апреля 2010

(обратно)

История про соцреализм или доебёмся до мышей

Стал писать одну статью, и, между тем стал обдумывать мысли о Великом -

Мне нравятся такие повороты. Редакторам вот не нравятся, а мне нравятся. Это вам не бурный романчик между женатым начальником главка и замужним технологом на фоне кипящего металла и недовыполнения плана по литью.

А. и Б. Стругацкие. "Хромая судьба".

Проблема с самим определением "соцреализма" — потому что никто не знает, что это такое. (Словарное определение из вежливости я опускаю). Так вот, в этом неустойчивом и мерцающем понятии применительно к литературе я бы выделил три пласта.

Первый — это произведения, как говорится "За Советскую власть", которые были написаны людьми старой школы или авангардными писателями двадцатых, что экспериментировали со словом. "Разгром" — сильный роман, а вот "Гидроцентраль" Шагинян, которая сейчас забыта, хоть носит следы этих экспериментов, однако забыта совершено справедливо.

Есть такой образ из моего прошлого — некоторые ракеты, и не только на подводных лодках взлетают так: сначала особый заряд или сжатый воздух выплёвывает их из шахты, причём довольно высоко, а потом, через несколько секунд, включается маршевый двигатель, и ракета летит, куда нужно государству.

К примеру, у Леонида Леонова был хороший заряд, он ведь много читал, был женат на дочери Сабашникова, несколько лет варился в этом кругу, когда написал свои первые вещи. А как включился маршевый двигатель, то получился "Русский лес", а как вышел на баллистическую кривую — "Пирамида".

Есть много писателей того же возраста, что имели мощный толчок в молодости — такие Серапионовы братья, как Тихонов и Федин, которые начинали сильно, и варились в этом братском котле, чего им хватило надолго. То есть, в первом порыве наверх — "Города и годы", а как горючее иссякло, так получалось "Необыкновенное лето", то есть "Первые радости" (1945), "Необыкновенное лето" (1947; Сталинская премия) и "Костер" (1961). Трилогия прочно и хорошо забыта, хоть и была неоднократно и даже многосерийно экранизирована.

Двигатели были разные — вон, были крепкие беллетристы, коих и сейчас читать можно. А были какие-то странные конфузные движки, что и тогда читать было нельзя, а сейчас, когда они подёрнуты патиной времени, ожидаешь, что это будет хотя бы курьёзом, диковиной, вроде чтения "Огонька" 1948 года в застолье.

Но нет, там какой-то прах и тлен, только бормочет где-то в уголке автор что-то назидательное — как магистр Йода.

Крепкий беллетрист Алексей Николаевич Толстой продержался как раз до начала сороковых. И читали "Хождение по мукам" много и тогда, что бы Адамович не говорил, и потом ещё несколько десятилетий читали. Ну, да — не Андрей Платонов, но динамика его полёта равномерна. ("Ивана Сударева" я не беру в расчёт, как эпизод — да и жизни автора тогда оставалось мало). Но вот у Бориса Житкова был вполне равномерный, набирающий высоту полёт — и если б не смерть в тридцать восьмом, мы бы увидели что-то удивительное. Переломленый Заболоцкий хоть был превращён, сменил траекторию, остался гением. (Хотя мы говорим о прозе, да). Сельвинский написал "О, юность моя!" в шестьдесят шестом, кажется.

Я интуитивно чувствую, что это не общее правило, хотя согласен с тем, что большая часть стартовавших в двадцатые такова.

Однако Фадеев-Федин-Леонов-Тихонов-Шолохов — именно самостоятельный типаж. (Фаддеев стилистически портит картину. Цинично говоря, он нарушает строй тем, что не вошёл в "вегетарианские" времена, а эти-то жили-поживали. Но "Разгром" даст сто очков форы всяким "Барсукам").

То есть, это писатели, мощно начавшие в двадцатые, но не пронесшие дара дальше, за грань военного времени. Ставшие лауреатами и орденоносцами, потом, кто дожил — Героями Социалистического труда. Представитель этого типа — человек, что родился при прежней власти, видел бы Гражданскую войну, стал популярен в двадцатые, пережил репрессии и добрался шестидесятых, а лучше — ещё дальше. Катаев? Но Катаева, мне кажется, творчество шло равномерно — и сказать, что он в старости стал писать хуже, я бы не смог. А уж популярность его точно не шла на убыль.

К литературным генералам примыкают фигуры второго ряда, тоже оставившие свой прорыв в двадцатых. Но как только мы приступаем к ним, то типология становится трудной — вот, например Паустовский. Паустовский — слишком человекообразен для настоящего литературного генерала, но какова разница между ним в двадцатые годы и поздним Паустовским с засахаренными розами и Мещерским туризмом. Или, например, Юрий Герман, с удивительной ранней проза, а потом некое превращение — что-то от толстовского Петра (Россия молодая), что-то от фединско-катаевский эпопей (Я отвечаю за всё), что-то от Каверина… И при этом была написана "Операция с новым годом", превратившаяся в "Проверку на дорогах".

Второй пласт — это авторы и их тексты, что не имели основания в крепкой русской литературной традиции начала века или в литературных экспериментах двадцатых. Зато они были написаны по социальному заказу, многажды редактировались (на разных уровнях). В этом разница между Фадеевым, у которого, как не крути, на полке всё же стоит "Разгром", но он прилежно переписывает "Молодую гвардию" от писателя Ажаева. Была, кстати, история с романом Ажаева "Далеко от Москвы". Роман откровенно слабый, но по нему был снят фильм, и, (что редкость), он был напечатан в толстых журналах два раза — сначала в "Дальнем Востоке", а потом в "Новом мире" в 1948. Тут же получил Сталинскую премию — при том, что все понимали, что Ажаевым (самим бывшим сидельцем) описан, очищен и отлакирован быт нормальной гулаговской стройки с заключёнными.

Просто заключённые заключёнными не назывались.

Тогда был вакуум в описании строек — все писали про войну. Ажаев, к тому же давно не был заключённым, окончил во время войны Литинститут. Текст его правился многажды — сначала им, потом другими — редакторами двух журналов, к примеру. А на протяжении более десятиле-тия о стройках никто не писал большеформатного романа.

Тем более, это же классический соцреализм, расстановка персонажей как в оперетте — этот хороший, этот — плохой, этот полуплохой. Читательский упех, кстати. В этом ряду есть и класический образец неглавного автора. Это Галина Николаева — у неё был такой роман "Жатва" (1950), за который через год дали Сталинскую премию, а потом сняли фильм "Возвращение Василия Бортникова".

Так вот то, что упомянуто в цитате из повести братьев Стругацких — это "Битва в пути" (1957). А была ещё такая помессь любовного романа с просвещением народа о постановлениях Партии по сельскому хозяйству "Повесть о директоре МТС и главном агрономе" (1954).

Однако надо помнить, что на одну забытую Николаеву приходилось примерно двадцать более забытых, но схожих романов.

Третий пласт — это поздний соцреализм. Этот соцреализм сделан людьми, по большей части уже родившимися при Советской власти, которорые сразу понимали что к чему. У них, собственно, не было ломки и превращения. Это например, например, Проскурин, написавший "Глубокие раны" (1960); "Горькие травы" (1964) и тому подобное. Или Анатолий Иванов с "Тенями, исчезающими в полдень" (1963) и "Вечным зовом" (1971–1976). Или Георгий Марков, что написал, среди прочего, "Строговых" (1939–1946), "Соль земли" (1954–1960), "Отец и сын" (1963–1964), "Сибирь" (1969–1973), "Грядущему веку" (1982). Этакая помесь Голсуорси с толстым томом "Истории КПСС".

Это сплошь классика — типический вид автора это Герой Социалистического труда (Марков даже — дважды), лауреатство разных степеней и забытый роман-эпопея. Впрочем, если такого классика успели экранизировать, если на экране перед зрителем явилась Клара Лучко в платке и актёр Вельяминов, то название и сюжет старшее поколение запоминало навек.

Помнят-то именно то, что экранизировали (Скажем, роман "Цыган" ни разу не партийного канона, но с успехом издаётся и сейчас — во многом, благодаря фильму).

Извините, если кого обидел.

07 апреля 2010

(обратно)

История о народных спорах

Сходил, кстати, на "Сноб", посмотрел как срутся снобы по поводу некролога Толкуновой. Вот удивительно — срутся точь-в-точь, как нищие фантасты. Вот, казалось бы, и денег у них в десять раз больше, ка срутся так же. Ещё и какают, наверное.

Извините, если кого обидел.

08 апреля 2010

(обратно)

История про соцреализм или доебёмся до мышей (продолжение)

Ну, ладно. Были там соцеалисты в искусстве разного разлива. Однако ж, наоборот, были и диссиденты — то есть, то, что мы называем диссидентской литературой. То есть, не какая-нибудь "Хроника текущих событий" (Гениальное, кстати, название), а такая литература противостояния. То есть, опять все термины интуитивные — но до падения кровавого советского режима было совершенно ясно — вот это можно, а это — нельзя. Вот какой-нибудь роман Солжениицына — нельзя, или наоборот, какой-нибудь ужасный текст про бравого солдата Чонкина — так тоже нельзя. Их легко было даже отличить по пухлой заграничной бумаге. Причём, было понятно, что за Солженицына могут выгнать из института, а вот за "Пушкинский дом" Битова — не выгонят, но стыдить будут.

Но тут и заключён вопрос — куда это всё подевалось? Не в смысле куда делся Солженицын, а в том, существует ли сейчас литература, которую можно назвать диссидентской.

Самый дешёвы ответ — это привести пару имён каких-нибудь национал-большевиков, но в как-то это всё не выстраивается. Тут ведь надо, и чтобы была литература, и чтобы именно противостояния. А видно лишь гламурную этнографию или неловкие попытки переписать книгу "Мечтатели" Гилберта Адэра. Режим есть, литературы нет.

То есть, литература вообще есть, но диссидентской — нет.

Или, если по-другому — гламурно-бунтарская есть, а типа диссидентской нету. Может, сама поставновка вопроса неверна — кончилось диссидентское время, ушло в осциллограф, как в гудок паровоза.

Или, иначе, возможен ли сейчас оппозиционный роман?

Ну, вот скажи какому-нибудь Емелину, что он диссидент, так он, поди, откашляемся и плюнет в лицо. И правильно сделает.

Или, я даже не знаю кто.

Все плюнут.

Извините, если кого обидел.

09 апреля 2010

(обратно)

История про телевизор

То есть, типа, Невзоров окончательно стал Гулливером?

Извините, если кого обидел.

09 апреля 2010

(обратно)

История про постмодернизм или доебёмся до мышей

Меня тут как-то позвали на круглый стол по итогам очередного периода русской литературы. И вот мой сосед сказал. что главным итогом прошедшего десятилетия "нулевых" был крах литературного проекта под названием "постмодернизм". Я насупился и стал думать на эту тему — потому как я как раз не считаю, что постмодернизм как приём кончился. наоборот, как только о нём перестали говорить с интересом, оказалось, что его как приём все используют.

Это как Виктор, извините, Ерофеев писал: "Сейчас возникает другая, альтернативная, литература, которая противостоит старой литературе прежде всего готовностью к диалогу с любой, пусть самой удаленной во времени и пространстве, культурой для создания полисемантической, полистилистической структуры с безусловной опорой на опыт русской философии от Чаадаева до Флоренского, на экзистенциальный опыт мирового искусства, на философско-антропологические открытия XX века, вообще оставшиеся за бортом советской культуры, к адаптации в ситуации свободного самовыражения и отказу от спекулятивной публицистичности".

Очень хочется, конечно, понять, что такое возникло.

По мне так не возникло ничего — разве что индустрия трэша в массовой культуре. Трэш-то конечно был всегда, а вот отлаженной индустрии не было. Написать дрянной роман несложно, сложно наладить машину по их производству, дистрибуции и потреблению. В девяностые годы многие неглупые люди думали, что смогут скрестить упырей из этого трэша с трепетной ланью высокой культуры. Жизнь надавала им по мордасам, и все успокоились.

По мне, так через десять лет мы не узнаем этот литературный мир — пираты окончательно съедят издательства в их нынешнем виде, электронные книги съедят бумажные, а в мире авторов коренным образом изменятся мотивации.

Вместо писателей будут клоуны на сцене и сценаристы.

Нормально всё.

Извините, если кого обидел.

10 апреля 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XXV)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало отсюда: "http://www.formspring.me/berezin А то ведь начало пропадать.

— Апокалипсис нау. Что бы Вы предпочли: погибнуть сразу или остаться выживать в постапокалиптическом мире?

— А тут как завещал нам великий человек товарищ Сухов: "Хотелось бы, конечно, сперва помучиться".

— Что можете сказать о Маркесе и его "Сто лет одиночества"?

— Роман Габриэля Гарсиа Маркеса "Сто лет одиночества" с тех пор как его напечатали в 6 и 7 номерах "Иностранной литературы" за 1970 год, пережил период чудовищной двадцатилетней популярности, а потом двадцать лет некоторого равнодушия в наши дни. За те двадцать лет он был несколько перехвален, за последующие — незаслуженно подзабыт. Для многих он остался единственным произведением латиноамериканской литературы, а Маркес единственным именем латиноамериканского писателя. По-моему, роман хороший.

Уместно сказать, что переводил его Валерий Столбов вместе с Бутыриной, а потом — Былинкина. У меня вышел однажды казус: я довольно долго время писал про женщин и женскую прозу под псевдонимом Ева Перонова. И вот, однажды у меня дома раздался звонок. Какая-то женщина спросила меня, действительно ли я — Ева Перонова? Я стал отбрехиваться, но она довольно властно сказала, что спорить бессмысленно. И что для меня у неё подарок — книга Эвиты Перон с её автографом. Я решил, что меня разыгрывают друзья, но всё равно поехал за подарком. Оказалось, что переводчица Былинкина работала когда-то в Аргентине и у неё сохранилась книга. Автограф действительно был — но не с "Вова, я ваша навеки", конечно. Просто с подписью.

— Есть ли у вас жизненная цель? Простите, задаю вопрос согласно своим представлениям. Она же в разное время разная, но должна быть.

— Наверное, записать всё то, что видел. Создать картину мира, которая может кому-то пригодиться. И ещё устроить свою жизнь, чтобы лежать было не очень неудобно.

— А вы помните, раньше смотрели диафильмы? У вас сохранился аппарат? Плёнки? Какое впечатление на вас производили диафильмы? Любимый диафильм?

— Аппарат сохранился, да. Сказать, что я так уж любил это дело — не могу, потому что плёнка рвалась, перекашивалась, лампа перегревалась, в общем, это было больше священнодействие, жертва диапроекторному богу. Я вот помню диафильм про русскую народную сказку, вернее, былину — про битву с Чудом-Юдом на Калиновом мосту. Я даже перерисовывал оттуда один кадр, зажав диафильм в фотоувеличителе. А так — нет, не очень много помню.

— Вы убегали в детстве из дома?

— Нет. Но я с детства ездил с рюкзаком по стране — палатка, костёр, старшие товарищи. А вот если имеется в виду "Вы мне больше не родители, не хочу вас видеть", то нет, никогда.

— Расскажите о Вашей любимой музыке, пожалуйста

— Мне много что нравится — просто "музыки вообще" не бывает — есть музыка, под которую моют посуду, музыка, которую создают сами, музыка для мебели, музыка для плясок, музыка для пения. Я вот люблю Иоганна-Себастьяна Баха и песню "Кочегар". Много это обо мне скажет? Не думаю.

— Скажите, Вы когда-нибудь уходили в запой?

— В алкогольный — никогда. А вот в безделье — случалось (Это не менее, а может быть, даже более гибельно — когда знаешь о увеличивающихся неприятностях, но ничего не делаешь).

— А какой у вас распорядок дня? И давно?

— Это очень забавный вопрос, потому что никакого распорядка дня у меня нет, и вместе с тем, он сам собой возникает, и очень строго соблюдается. Для начала надо сказать, что когда я учился в последних классах школы, то взял себе в правило вставать в шесть, обегать кругом квартала — сначала по Кропоткинской улице до бассейна "Москва", потом обратно по улице Рылеева до дома — ни одно из этих названий не сохранилось. Потом я ехал в школу, оттуда на всякие другие занятия и ровно в десять засыпал. В воскресенье, впрочем, я спал до девяти. Так продолжалось до последних курсов Университета. Там начались какие-то ночные выходы на ЭВМ, да и вообще другая жизнь — я постепенно стал ложиться позже, а вставать раньше. Потом я довольно много работал — утром, а потом вечером и стал спать в середине дня — полчаса-час. Потом случилось так, что я ночью что-то пишу, а потом я засыпаю. Иногда мнекажется, что здесь виноваты не биологические часы, а просто нежелание соприкасаться с человеческим миром. Ночью он редко беспокоит, а если спишь днём, то избавлен от лишних встреч — они разве что в кошмарах.

— Сколько часов в день вы спите?

— Часов восемь — только в рваном каком-то графике. Крайности сходятся — с одной стороны я всегда сплю, а с другой — никогда. Я вот начал объяснять это писателю Лукьяненко, что была такая детская книжка Успенского про гарантийных человечков, где был гарантийный человечек, который жил внутри радиоприёмника. Этот человечек изобрёл другой приёмник, который не занимает места — и был не маленьким, а просто не занимал никакого места. Смысл был в том, что вся мебель у него была радиодеталями. Конденсатор-диван, сопротивление — стул и тому подобное. И действительно, такой приёмник не занимал ноль места, так и с моим сном.

Однако Лукьяненко, который недавно читал эту книгу, меня справедливо устыдил — потому что я что-то напутал. Так бывает, растёт в тебе ложная память про какую-нибудь прочитанную страницу, а на самом деле ты всё это и придумал. А то и украл в совершенно другом месте.

Извините, если кого обидел.

11 апреля 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы (XXVI)

Запишу-ка я сюда, чтобы не пропало отсюда: "http://www.formspring.me/berezin А то ведь начало пропадать.

-

— Кто из известных женщин — на Ваш взгляд — действительно красива? (Времена — любые, число — любое, известность — не просить же фото).

— Понятия не имею. Ведь с понятием "красоты" — засада для честного человека. Есть модельная красота, которая видна на фотографии, а есть какое-то безумие, которое вызывают некоторые женщины в мужчинах. Например, Лиля Брик как-то нехороша собой, однако ж, довольно долго являлась предметом вожделения многих неглупых людей. О внешности женщин прошлого вообще судить сложно — как говорила Кретя Патачкувна: "История мира пошла бы совсем по-иному, если бы у Клеопатры был другой нос. Я видела этот нос на фотографии. Никогда этого от него не ожидала".

— Вы-физик. Наверное, прагматик?.. Могли бы Вы влюбиться в женщину, переписываясь с ней? В её письма?

— Да в письма как раз влюбиться проще простого. Очень часто в Сети вспыхивают романы — несколько месяцев люди переписываются, открывают друг другу те тайны, которые не открыли бы даже психоаналитику, а потом поток писем начинает редеть, и вот эпистолярный ручеёк пересыхает. При всём этом никто не делает попытки встретиться. Это не нужно, да и обоим неприятно — потому что в рамках эпистолярного романа ты представляешь собеседника не таким, какой он есть, а таким, какой тебе нужен. Можно подумать, что это всё не прагматично, но как раз — наоборот. Это прагматика чистой пробы — захотел, так выключил своего возлюбленного. Захотел — включил. Экономия на подарках, билетах. ресторанных счетах. Может показаться, что люди так находят себе бесплатных психотерапевтов, но это не полный ответ. Чаще всего это именно роман, нормальный роман с мучениями и даже ссорами, но просто иного типа.

— Влюбиться в слова. А разве не имеет значения, каким голосом, с какой интонацией, выражением глаз, улыбкой — всем тем, что больше слов?

— Для кого-то имеет, а для кого-то нет. Но этот вопрос подразумевает надежду, что голос, выражение глаз и улыбка самоценны — а это миф. Есть такая буржуазная поэзия чувств: утончёность и духовность. А жизнь жёстче и мудрее.

— Вы любите молчать, когда с человеком просто хорошо — без ненужных слов, заполняющих дискомфорт и неловкость?

— Это хороший вопрос. В переводе на обыденный язык он звучит так: что вам больше нравится блаженная истома или напряжённый дискомфорт и неловкость? А? А?! Как нравится — когда хорошо или когда плохо?! Отвечайте не задумываясь.

— Я правильно понимаю, что, по-вашему, утончённость и духовность это миф, а есть разные характеры, вкусы, опыты жизни?

— Не вообще утончённость и духовность, а они же в рамках такого буржуазного проекта, который у меня почему-то ассоциируется с Татьяной Дорониной и фильмом "104 страницы про любовь". То есть, тем фильмом, где жизнь идёт в стеклянном кафе с танцевальной музыкой, приклеившейся к шестидесятым годам. "С незнакомыми людьми легко, — говорят в этом фильме упитанной барышне, — с незнакомым человеком можно позволить себе делать вид, что у тебя всё нормально". На эти слова ловил-снимал героиню Дорониной научный человек по имени Электрон. А упитанной девушке хотелось другого, она бормотала: "Я хочу в зоопарк — там что-то родилось у бегемота".

Это такой фильм успешного драматургического историка про то, что добро сердца круче добра разума. И трагическая глупость привлекательней трагедии рационализма. В этом фильме смерть победила жизнь неизвестным способом. И всё это было безвыигрышной кулинарной игрой. Клубника в сметане, Доронина Таня, как будто "Шанели" накапали в щи.

То есть, есть "духовность" и "утонченность" бывают особого свойства, когда человек думает "А вот надо бы мне "духовности", а то как-то недостаточно мне приятно", и делает что-то, думая, что испытает приход "духовности", то есть чуть-чуть страдания, чуть-чуть интеллектуальной игры, и вообще сладкое переживание. А, по-моему, духовность — в крови и соплях. В нешуточных страданиях, в работе мысли, которая внешне не то, что даже некрасива, а просто не интересна. С духовностью в приличный-то дом не пустят. Однако, если два человека с похожими желаниями часто составляют друг другу счастье, а вот люди с разным пониманием этих пресловутых возвышенных чувств могу принести много горя себе и окружающим.

— В жизни можно просто молчать, но не со всеми молчание легко и непринуждённо. Как сложно объяснять в Сети буквами!

— В жизни вообще много разочарований.

— А есть ли у вас дача? Я прочитала, что вы печку собираетесь ставить. Чудесная картина! Будто лесом запахло. Приглашайте, приеду!

— Денег пока не хватает на печку-то. А приехать всякий горазд, гости не деньги, всегда есть. Лес там только скоро сведут.

— "Лес сведут". Вы как дядя Ваня? Или Астров?

— Вечно воображаю себя такими персонажами, придумываю какие-то выборы и их разрешаю… А жизнь — жёстче: ты ощущаешь страшную боль, а потом долго видишь то небо, то землю. Наконец, тебя бросают и ты шлёпаешься на землю. И вот, пока твои глаза окончательно не помутнеют, пока ещё клюв скребётся о песок — последнее, что ты видишь — женские ноги, уходящие ввысь.

— Вы любите грызть августовские яблоки? Мельбу и какие там ещё. Когда яблочный запах набирает силу, и везде пекут шарлотку и яблочный пай…

— Я их и в сентябре горазд есть. И в октябре — даже рассказ по этому поводу написал. В Сети есть.

— Есть ли у Вас время года, в которое особенно хорошо думается?

— Мне все времена года нравятся — тут ведь важно, что ты делаешь в этот момент. Вот смотрите: жара за тридцать градусов, раскалённый летний город. А ты сидишь босой в середине прохладной квартиры и смотришь, как сквозняк медленно перебирает занавеску у балконной двери. Или, например, проливной дождь — а ты сидишь в деревне с пригожей девкой у окна. Тут и думается веселее, и вообще хорошо. Но всё совсем иначе, если в тридцатиградусную жару тащить пианино на пятый этаж, или в нескончаемый дождь идти с рюкзаком по раскисшей дороге.

— …Да почему у окна? и почему — сидеть? Экий вы смешной… Простите, не удержалась.

— Да я жуть какой смешной, со мной обхохочешься! Недолго у окна усидишь. Только думать будет не слишком удобно.

— У Вас была гёрлфренд (любой серьёзности/продолжительности) — иностранка (настоящая, не из бывших союзных республик)?

— Как-то вы меня напугали, это ж какая картина — "гёрлфренд" (слово, по-моему, гадкое) да ещё она по любому серьёзна, и, о ужас, гёрлфренд любой продолжительности.

А так-то всякое бывало.

— Что вкуснее — курица, рыба, мясо или сладкая женщина?

— Откуда ж мне знать, ведь я не людоед.

Извините, если кого обидел.

11 апреля 2010

(обратно)

История ко дню космонавтики

У меня тоже есть история ко дню космонавтики.

Рассказ непогашенной луны

Она уже давно ездила этим маршрутом — сначала на автобусе до вокзала, а потом электричкой до Подлипок. За несколькими заборами, за скучающими солдатами, которые охраняли периметр, она сидела день за днём, грея пальцы кружкой с крепким чаем. Но каждый день, когда истекали положенные восемь часов, она аккуратно мыла чашку ледяной водой в туалете, запирала и опечатывала комнату.

И точно так же — одиноко, последней из всех, ехала домой.

Жизнь давно изменила смысл.

На двери ещё виднелись следы от накладных букв — они исчезли давно, но надпись всё же читалась — "Восход-Аполлон".

Совместная лунная программа была свёрнута, перспективных сотрудников разобрали более удачливые коллеги.

Комната была пуста — вынесли даже лишние столы. В углу как скрученное знамя торчала настоящая ракета.

Розалия Самуиловна равнодушно скользнула по ней взглядом, но вдруг вспомнила, что ракета стоит тут ровно десять лет, потому что ровно десять лет назад она стала заведовать сектором — единственная женщина среди десятков начальников. "На десятилетие мне подарили настоящую ракету, а двадцатилетия у меня точно уже не будет", подумала она. Ракета была действительно настоящая, ещё ГИРДовская, собранная задолго до войны, да только так и не взлетевшая.

Сейчас она стояла в углу и, глядя на неё, хозяйка кабинета тщетно пыталась вспомнить, кто её собирал — кажется, Каплевич. Или не он? Каплевича расстреляли в тридцать восьмом, и его уже не спросишь. Да, он, кажется.

Подарок довольно странный, учитывая то, что за территорию его не вынесешь.

Розалия Самуиловна пережила всех, и, что страшнее, пережила сыновей. Один сгорел в истребителе где-то над Кубанью, а другой погиб вместе с первым космонавтом, врезавшись на учебном самолёте в лес под Киржачом. Другого это бы сломало, но Розалия Самуиловна была сделана из другого теста. В её сухом старом теле горело пламя великой идеи, и, одновременно, великой тайны. Оттого смерть детей осталась для неё досадным эпизодом, чем-то вроде проигранной шахматной партии.

Смертей она видела достаточно — лет сорок назад она убивала сама, и за ночь ствол наградного нагана раскалялся настолько, что приходилось просить у конвойных их оружие. Но всё это осталось в прошлом.

Жизнь текла прочь, как слитое после отмены старта топливо. Но это всё глупости, глупости, повторяла она про себя — больше всего ей досаждали варикозное расширение вен, ну и, как водится, американцы.

В углу кабинета бормотало радио — передавали новости, и в какой-то момент стали говорить о главном: американцы готовились стартовать на Луну. Розалия Самуиловна поймала себя на том, что ей жалко эту американскую троицу хороших, славных, наверное, парней. Одна среди немногих людей на Земле, она понимала, что они никуда не полетят, и, скорее всего, погибнут на старте.

В остальном сегодня всё шло как обычно — она прошла по коридору, зажурчала водой в туалете и вернулась к двери, отряхивая мокрые руки.

Мимо неё по коридору, раскачиваясь на деревянных ногах, шёл техник Фадеев. Старик Фадеев тоже был немолод, но никаких чинов и званий не имел, а имел звание бога экспериментальных моделей.

Розалию Самуиловну он укорял за дурной характер, ведь если бы не характер, то Розалия Самуиловна, поди, заведовала бы не сектором, а институтом, и не каталась бы в электричках, а ездила в персональной машине Горьковского автозавода.

Технику Фадееву было хорошо — он уезжал домой на "Москвиче" с ручным управлением.

Жёлтому "Москвичу" многие завидовали, несмотря на то, что Фадеев получил его только потому, что у него не было ног. В сорок втором подорвал себя вместе со своей "Катюшей". Взрыв подбросил Фадеева вверх, и он целую ночь, умирая, провисел на макушке огромной сосны, пока немцы бродили внизу.

Он умирал долго и мучительно, но так и не умер. И теперь уже двадцать с лишком лет он собирал слаботочное и высокоточное, и не было ему равных в ручной экспериментальной работе. Бояться ему было нечего — и действительно, он единственный не боялся Розалии Самуиловны, которой боялись все — от солдата внутренних войск у ворот до покойного главного конструктора.

Иногда Фадееву казалось, что Розалия Самуиловна хранит какую-то тайну, и эта тайна позволила ей пройти между опасностей её века, как одному наркому между струй дождя. Но эту мысль он от себя гнал — тогда бы она не завалила лунную программу, а лунная программа была завалена — это факт.

Он тоже следил за тем, как американцы рвутся к ноздреватому спутнику, что висел в холодном небе как фонарь, и думал, что сейчас он поговорит об этом.

Но Розалия Самуиловна была грустна и неразговорчива — она вошла в комнату и аккуратно закрыла дверь перед его носом.

И в это время грянул телефонный звонок.

Фадеева как ветром сдуло от двери, потому что он понял, что так звонит только один аппарат — матовый телефон с диском, на котором не было цифр. На этом диске был только маленький цветной герб Советского Союза. Таких телефонов в институте было всего два — в кабинете Главного и, отчего-то — в комнате Розалии Самуиловны.

Она, между тем, сняла трубку, и с каждым словом, что било в мембрану, грусть на её лице сменялась озабоченностью.

— Ты, что, не поняла? Они действительно хотят лететь.

— Куда?

— Известно куда — до конца, по-настоящему… А всё началось с Кеннеди. Мы поздно убрали Кеннеди, вот в чём дело. Мы опоздали, и всё пошло к чёрту.

— Да, Кеннеди много напортил. Но я думала, что мы договорились.

— Мы тоже думали.

— Завтра Луны не станет. То есть, все узнают…

Розалия Самуиловна и так, впрочем, давным-давно знала, что никакой Луны нет. Её очень давно не было — а был лишь оптический обман, фикция. Настоящая Луна в незапамятные времена рухнула на Землю и, вырыв гигантский кратер, сгубила в пыльном катаклизме всех динозавров.

С тех пор вокруг планеты вращался белый диск — глаза и уши дозорной цивилизации.

Во славу ночного светила сочинялись стихи и музыка, а оно исправно ловило все эти звуки, чтобы передать их куда-то наверх, дальше. Человечество жило в своём медленно меняющемся мире, а фальшивая Луна, инопланетный ретранслятор, крутилась бессмертным стражем рядом. Так наблюдал монитор за собаками в космосе, собаками, которых Розалия Самуиловна запускала в космическую пустоту сперва безо всякой надежды на возвращение, потом с некоторой надеждой, а потом и вовсе с некоторой долей уверенности. А теперь подопытные были готовы выйти из-под контроля, и, возможно, прийти в безумие, как те собаки, что бесновались в космических капсулах, предчувствуя гибель.

Один раз история с Луной чуть не раскрылась — с гигантской антенны оторвался гиродин, корректирующий её орбиту. Он упал, выкрошив сотни километров тунгусской тайги, и группа дозорной цивилизации потратила два долгих года, чтобы вывести все, даже самые крохотные обломки.

Тогда же чужая раса и пошла на контакт. Тогда-то и появились посвящённые. Посвящённых было немного, всего двенадцать человек, и среди них — несгибаемый революционер, бескомпромиссный партиец Розалия Самуиловна. Об этом не знал даже её муж, погибший в тридцать третьем году в Нахабино при испытании точно такой же ракеты, что теперь стояла у неё в кабинете.

Другого, может быть, и раздражало напоминание о ракете-убийце, но только не её.

Это был просто выхолощенный кусок железа, пустая труба. А лицо своего мужа она давно забыла.

Когда часть посвящённых после войны перебралась из Германии за океан, все двенадцать договорились, что они займут ключевые посты в ракетной индустрии великих держав. Изнутри было легче держать отрасль под контролем.

Но и тогда не обошлось без накладок — пришлось уничтожить несколько советских межпланетных станций, и изрядно притормозить американскую программу освоения космоса.

Прежний Генеральный секретарь, отправившись в Америку, вдруг раздухарился, и как это с ним иногда бывало, прямо посреди кукурузного поля предложил американцам лететь к Луне вместе — на соединённых вместе кораблях "Восток" и "Аполлон".

Генерального секретаря тут же убрали, поместив за дачный забор — вскапывать грядки и растить подмосковную кукурузу.

Но было поздно. Опасность не исчезла, американцы, воодушевлённые Кеннеди, требовали космического реванша, и сдерживать их получалось с трудом.

Она вдруг вспомнила, на кого был похож Кеннеди. Похож он был на того штабс-капитана, которого она собственноручно расстреляла в Ялте. Точно, такой же гладкий, и сытый. Но воспоминание об этом всеми забытом белогвардейце быстро покинуло её память — будто тело булькнуло в холодную воду Чёрного моря.

Меж тем, посвящённые понимали, что может произойти не то что при попытке посадки на Луну, а даже при её фотографировании в непривычных ракурсах. Всем станет очевидно, что самый большой спутник — искусственный. И более того, что он представляет из себя не шар, а гигантский плоский щит-антенну надзорной цивилизации. Именно поэтому никто не видел оборотной стороны Луны.

Десять лет подряд державы обгоняли друг друга в космической гонке, отставали, вкладывали миллиарды в новые технологии, но миллиарды землян каждую ночь наблюдали Луну на небосводе и не догадывались об обмане.

Усилиями немногих посвящённых равновесие сохранялось.

Иногда Розалия Самуиловна представляла себе, что произойдёт, если вдруг Луна сложится, свернётся и улетит перелётной птицей в иные края. Ей представлялся ужас африканских племён, и ужасу этому она сочувствовала. Европейцы были циники, их Розалии Самуиловне жалко не было — но она представляла масштаб паники, когда просвещённые люди, век за веком проводившие в спорах о религии и устройстве мира, поймут, что за ними давно наблюдает огромный чужой глаз — точь-в-точь как за подопытными собаками. Но и исчезновение этого глаза было гибельно — как если бы подопытные собаки пустились в самостоятельное космическое путешествие.

Розалии Самуиловне никогда не приходило в голову, зачем другой цивилизации этот эксперимент. Она просто поверила в его необходимость, как поверила когда-то в необходимость революции, а потом поверила в необходимость уничтожения расплодившихся врагов, она верила в это свято, и вера замещала счастье, славу, семью и любовь.

До недавнего времени всё шло своим ходом, и посвящённые обдумывали, как спустить это дело на тормозах — Луна была никому не нужна, и несколько десятков килограмм лунного, или как бы лунного грунта ничего в жизни Земли не изменят. Луна нужна людям только в виде острого серпа или круга на небе.

Но наконец у одного из игроков игра вышла из-под контроля. Посвящённые не справились со своей задачей — и Розалии Самуиловне было отчасти приятно, что это случилось не с ней, а с теми, за океаном.

Надо было что-то придумать, если не решить проблему навсегда, то хотя бы отодвинуть её в то время, когда слово "капитализм" будет помечено в словарях как устаревшее.

— Нет, машину не высылайте, не успеете, и это лишнее время, — сказала она в трубку и выглянула при этом в окно. — Просто обеспечьте зелёную волну и мотоциклистов в городе.

Техник Фадеев чрезвычайно удивился, когда увидел, как Розалия Самуиловна лёгкой летящей походкой устремилась к его "Москвичу".

— Александр Александрович, вы мне нужны, — сейчас мы с вами поедем в город.

Фадеев удивился такой перемене в привычках, но медлил с ответом. Однако его согласия вовсе не требовалось.

— Мы поедем очень быстро, очень быстро. Все проблемы с дорожной инспекцией я беру на себя.

Розалия Самуиловна устраивалась на заднем сиденье машины, небрежно подвинув рассаду, которую Фадеев собирался был везти на дачу.

— И вот ещё что, Александр Александрович. Вы мне не мешайте примерно пятнадцать минут. Я должна кое-что обдумать, а вот потом вы остановите в городе у телефонного автомата.

— Какого автомата?

— Любого телефонного автомата, Александр Александрович. Поехали.

И техник Фадеев поехал, да так, как никогда не гонял с того времени, когда пытался оторваться на своей БМ-13 от немецких мотоциклистов. "Москвич" с ручным управлением влетел в Москву, где к нему тут же пристроились два милицейских мотоцикла. Фадеев думал сбросить скорость, но его спутница только махнула рукой.

Машина в сопровождении двух милиционеров летела по перекрытым улицам валящегося в вечерние сумерки города. Они, как нож сквозь масло, прошли через центр, а у Калужской заставы Розалия Самуиловна велела остановить. В первом телефонном автомате трубка была вырвана с мясом. Во втором телефон молчал как убитый.

Две копейки провалились в нутро третьего, но соединения не произошло.

Розалия Самуиловна сделала движение пальцем, и Фадеев стал лихорадочно рыться в карманах. Старуха даже притопнула от нетерпения каблучком — такой техник Фадеев её никогда не видел. Наконец, монетка нашлась, и секунду спустя Розалия Самуиловна заговорила с кем-то на непонятном иностранном языке. Техник Фадеев снова отошёл, чтобы не слышать разговора. Что-то подсказывало ему, что знать подробности ему не нужно, и, может, даже вредно.

Он встал у машины и стал разглядывать ожидающих на своих мотоциклах милиционеров в белых шлемах. От работающих на холостом ходу моторов тянуло сладковатым выхлопом.

— И бензин у них, поди, без лимитов, — успел подумать он, но старуха уже снова садилась в машину.

Они свернули в глухие ворота на Ленинских горах.

Во дворе, аккуратно поставив грязную машину, Фадеев сел на лавочку и стал курить. Охрана таращилась на "Москвич" в потёках грязи, но ни слова не говорила. С помощью знаков Фадеев стал выпрашивать сигареты у главного человека в штатском. Сигареты тот давал несколько морщась, но тоже не произнося ни единого слова.

В это время Розалия Самуиловна сидела прямо на траве, вытянув ноги, на высоком откосе Ленинских гор. Сзади чернел пустой правительственный особняк, а внизу, освещённый лунным светом, плыл речной трамвайчик. Офицер связи дисциплинированно стоял в стороне, чтобы не слышать разговора. Генеральный секретарь всплёскивал руками, оттого две золотые звезды бились на его пиджаке, как живые.

— Сколько им времени осталось лететь? Я не знаю почему, но мне сказали, что их нельзя пустить к Луне. Что, сбивать их что ли?

Розалия Самуиловна, не стесняясь его, массировала свою венозную голень.

— Леонид, не суетитесь.

Он осёкся и посмотрел на неё со страхом — Розалия Самуиловна его пугала. Что-то в ней было от вечно живой мумии… Живёт сквозь века, ничуть не меняясь.

Генеральный секретарь помнил её цепкий взгляд, когда она посмотрела на него во время вручения наград космонавтам. Тогда он решил, что на него смотрят как на собаку перед вивисекцией. Теперь взгляд Розалии Самуиловны был такой же, как много лет назад. Кажется в сорок седьмом у неё была какая-то неприятность, но сейчас он видел, что старуха переживёт и его. Она уничтожит тебя, только пикни, только заартачься, — подумал Генеральный секретарь, — и уничтожит с таким выражением лица, будто разбила яйцо для яичницы. Пропадёшь как белогвардеец в Ялте. А как они Никиту-то подвинули, я только бумаги подмахнул…

— Не суетитесь, Леонид, я поговорила с нашими по дороге. Мы закроем этот вопрос — по крайней мере, на полвека. Никто, конечно, никуда не полетит, но мы отдадим приоритет американцам.

— Как так?

— Они отснимут несколько эпизодов в павильоне. Эти шустрые ребята не погибнут, никакой нужды их устранять нет… И вот что — нам не нужна недостижимая Луна. Такая Луна долго не даст никому покоя. Нам нужна покорённая Луна, унылая и скучная.

— Но наша гордость… — Генеральный секретарь оскорблённо звякнул своими золотыми медалями. — К тому же они требуют Чехословакию. Что, сдадим? Может, чехов им сдадим? Скажем, что гражданская война и так предотвращена, выведем танки, и — привет?

— Национальная гордость — страшная вещь. Но Чехословакия — это много. Если заартачатся, то сдайте им этого хулигана в Боливии.

Молодой человек!.. — и Розалия Самуиловна сделала знак офицеру, переминавшемуся на краю площадки.

Офицер вздрогнул и вприпрыжку потащил к ним чемоданчик с телефоном.

Извините, если кого обидел.

12 апреля 2010

(обратно)

История про театр — 1

Среди читающих это могут оказаться специалисты по истории театра. Или же просто люди, владеющие исторической статистикой, вот, собственно, к ним вопрос.

Есть известная риторическая формула, когда в какой-то области обещают конец времён, то говорят: "Вот нам тоже, обещали, что кино убьёт театр, а вот никто никого не убил, и вот теперь у нас…". Совершенно не важно, к чему эта мысль приверчивается, но с некоторых пор она стала меня раздражать. С одной стороны, театр в каком-то виде есть, и спорить с этим бессмысленно. А с другой — как-то я не верю, что возникновение кинематографа его не деформировало. Это говорить тоже как ломиться в открытую дверь.

Но вопрос в том, что говорит нам статистика за сто лет.

Тут хорошо бы понять, насколько изменилась доля театра в культурной жизни. Например, каково было количество зрителей, театральных трупп и представлений в 1900 году, и, скажем, сейчас.

Причём понятно, что как не убивали людей в XX веке, но всё равно людей стало куда больше — оттого нужно посмотреть, сколько людей жило тогда и теперь. И какую долю мы выделяем для статистики: ведь и в 1900 и в 2010 году африканское племя получает театральный опыт исключительно из плясок колдуна и тем спасается.

Я понимаю, что такие вопросы привлекает массу идиотов, что норовят попиздить, чтобы выговориться. Спросит какой-нибудь человек про то, какие колонки ему покупать, так ему рассказали, что он слишком много зарабатывает, что нужно "тёплый звук", что они уже купили колонки, а теперь хотят завести собаку. (Но ты-то, дорогой читатель, вовсе не такой, я знаю — ты скажешь что-то конкретное).

Итак, вопрос именно в убийстве театра — вдруг уже кто-то об этом написал, а кто-то прочитал и может мне пересказать.

Извините, если кого обидел.

16 апреля 2010

(обратно)

История про Апо, кал и сись

Ну, что? Дождались? Дождались, да? Тьма надвинулась на ненавидимый Прокурором город и накрыла его, только два женских голоса с верхнего балкона запели какую-то музыкальную фразу, составлявшую конец чего-то.

— Ах, какая прелесть! Конец света! Ну, теперь спать, и конец.

— Ты спи, а я не могу, — отвечал первый голос, приблизившийся к окну.

— Соня! Соня! — послышался опять первый голос. — Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Пепел! Пепел мира! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, — сказала она почти со слезами в голосе. — Ведь этакой прелестной последней ночи никогда, никогда не бывало!

Извините, если кого обидел.

17 апреля 2010

(обратно)

История про диалог XXXVIII

— Вот что занятно. Большинство Ваших текстов помимо их содержательности интересны ещё и тем, что они как бы общи, в том смысле, что не узконаправлены. Собственно, я потому их и читаю и часто нахожу "свое", которое может с чьим-нибудь еще "своим" пересекается, а может и нет. А вот диалоги в комментах большей частью всё равно тусовочного свойства, эдакий междусобойчик с перемигиванием. И все чаще останавливаешься на последнем слове Вашего текста и дальше уже не ходишь. "Извините за резковатость".

— Да, помилуйте, что ж тут удивительного? Вот, допустим, пришли вы на конференцию и заслушали там доклад. И вы вполне вправе были ожидать от него соответствия теме и некоторой связности. Но вот потом вы спускаетесь в кафе на первый этаж и видите там докладчика, беседующего с пригожими девками за столиком.

И вот вы подходите к нему и говорите: "Так, доклад ваш мне, в общем-то понравился, но вот отчего вы тут треплетесь и девкам подмигиваете? О чем вы тут говорите — я не понял? Вот тот анекдот, что вы только что рассказали… В чём соль, я не уловил? Я, пожалуй, ваши беседы с этими барышнями и слушать не буду". Представляете, что вам скажет докладчик? Да и девки пригожие, за словом в карман не лезущие, поди, добавят. Так и здесь — мир жесток, да.

— Помилуйте и Вы, какая ж тут жестокость? Я к знаменитостям в дом намеренно не хожу — они ж могут и нечёсаны оказаться и даже слегка немыты. Дак ведь дома же, в своем праве. Я же сейчас про известный феномен, особенно в жж, когда люди как актёры делают вид, что не знают, что они на сцене. И громко шепчутся как бы друг с другом, но достаточно громко, чтоб и на галерке расслышали. Забавно, но не более. И чем интереснее мне автор, тем забавнее этот эффект. Как вот с Вами, например.

— Вовсе нет. Вот например, я: сижу не на сцене, а в своём домике, говорю не громко и не тихо — как нравится. Если кто захотел подслушать под окном — нормальное дело, всяко бывает. А вот кто недоволен — того можно и помоями окатить: не ходи, не слушай, а уж коли подслушал, молчи в тряпочку.

Извините, если кого обидел.

18 апреля 2010

(обратно)

История про давнюю сплетню

(Навеяно воспоминанием о том, как я читал известные воспоминания Николая Минского о Тургеневе. Впрочем, все они — люди с порчинкой. А я вот зато сегодня двигал про Апо Кал и Сись в телевизоре. Батюшка меня поправил, что я путаю в цитации от Марка и от Матфея (надо проверить, потому что я цитаты сноровисто посмотрел под столом в Википедии, чтобы показаться образованным. Впрочем, Господь меня и так наказал — и у меня в студии позорно зазвонил телефон).

Извините, если кого обидел.

19 апреля 2010

(обратно)

История про мензурку Зоили

В силу ряда обстоятельств жизни, я то и дело сталкиваюсь с оценками своих и чужих текстов. Более того, чужие тексты я оцениваю профессионально.

Но, наедине с собой всё время задаюсь вопросом о механизме этой оценки.

В моём детстве была одна книга об изобретателях, где в частности, рассказывали — представьте себе, что фабрику XVIII века модернизировали а ночь — поставили там электромоторы, новые станки и пустили тележки-погрузчики. Управляющий из XVIII века, явившись на утро, скорее всего решит, что произошло преступление — валы идущие через весь цех и многочисленные ременные передачи украдены. Где громадные колёса? Где всё? (Сейчас я отыскал эту книгу, но так и не нашёл этого места — там было что-то схожее, но боюсь, я додумал её).

Так вот, оценивая текст, всякий человек ищет глазом привычные ему валы и шкивы. Это адаптация к новому миру — хочется увидеть в нём что-то знакомое.

Если человек должен высказаться по поводу прочитанного, так и восе беда — он хватается за пустоту увиденного. Он наспех выписывает что-то причудливое, и как ему кажется, глупое.

В антирелигиозной книге, что я тоже читал в детстве, автор глумился над Библией, и, чтобы подчеркнуть её абсурдность, блажил — и повелел, дескать бог, истребить ему всякого мочащегося к стене! Поглядите! Это преступление! Мочиться на стену! Человек, значит, мог мочиться на дерево, куст, столб и на собственную мать, а вот на стену — ни-ни. Не глупая ли книга?

Потом оказалось, что книга вовсе не глупая, а это комментатор не умён. Ну, и оказалось, что "мочащийся к стене" вполне чёткая физиологическая категория, закреплённая в… Впрочем, что я объясняю.

Я наблюдал множество претензий к русской классике — ленивый не пинал Достоевского, царство ему небесное, за "круглый стол овальной формы", Толстому за антиисторизм и потерю управления в предложении. Или, пуще того, извлекает обыватель (форумы и социальные сети такой демонстрации способствуют) цитату: "Поэтому-то и Копенкин и Гопнер не могли заметить коммунизма — он не стал ещё промежуточным веществом между туловищами пролетариев" — и ну глумиться: ну, кривой язык-то! Туловище! Туловище! Графоман! Тоже мне, пейсатель!". Но при внимательном рассмотрении Толстой остаётся Толстым, Достоевский — Достоевским, да И Платонов — Платоновым, несмотря на то, что дни чтения сочтены.

Извините, если кого обидел.

21 апреля 2010

(обратно)

История про день рождения В. И. Ленина

Ну, что — куда все, туда и я.

Разлив

Наталья Александровна поругалась со своим другом. "Мой друг", так произносила она про себя на французский манер, (или говорила вслух, когда рассказывала о нём подругам). Теперь друг разонравился ей окончательно.

Они поехали на шашлыки — на озеро под Петербургом, в военный пансионат. Что-то там у друга было в прошлом, какая-то история, которую Наталья Александровна предпочитала не знать. Но он с тех пор он с друзьями ездил сюда каждый год. Вот уже и отменили экскурсии и пионерские праздники, и уже ходили слухи, что новые русские за умеренную цену могут сжечь специально отстроенный шалаш.

Но и это Наталью Александровну занимало мало.

Она сама понимала, что полгода жизни потрачены впустую — поклонник оказался с червоточиной. Собственно, он оказался просто негодным. Часть весны и всё лето оказались посвящены бессмысленным затратным мероприятиям — и все ради этого фальшивого бизнесмена. Наши отношения не имеют будущего — так говорят в кинематографе.

"Мой друг" оказался вовсе не так успешен, как казалось сначала, и вовсе не так нежен, как она думала. Сейчас, напившись, он клевал носом, пока в лучах автомобильных фар пары танцевали на фоне светящейся поверхности озера. Нет, её поклонник мог ограбить детский дом или уничтожить своими руками конкурентов, это бы она просила, но напиться пьяным… Это уж никуда не годилось.

Сидеть в шезлонге, даже под двумя пледами, было холодно, и она, чтобы не заплакать от досады на людях, пошла по дорожке.

И вот она уходила всё дальше, в сторону от шашлычного чада. Было удивительно тепло, чересчур тепло для апреля. Впрочем, жалобы на сломанный климат давно стали общим местом. А ведь когда-то в эти дни нужно было идти на субботник — и снег, смёрзшийся в камень, ещё лежал в тени.

А теперь не стало ни праздников, ни субботников — только продлённая весна.

Ночь была светла, и две огромных Луны — одна небесная, другая озёрная — светили ей в спину.

Миновав пустую бетонную площадку, где уже не парковались десятками экскурсионные автобусы, и только, как чёрная ворона, скрипел на ветру потухший фонарь, она двинулась по тропинке. Стеклянное здание музея заросло тропической мочалой. Разбитые окна были заколочены чёрной фанерой.

И вдруг Наталья Александровна остановилась от ужаса — кто-то сидел на пеньке в дрожащем круге света. И действительно, посреди этого царства запустения маленький старичок, сидя в высокой траве писал что-то, засунув мизинец в рот. Рядом на бревне криво стояла древняя керосиновая лампа. Мигал свет, и старичок бормотал что-то, вскрикивал, почёсывался.

Сучок треснул под её ногой, и пишущий оторвался от бумаг.

Наталья Александровна не ожидала той, прыти, с которой он подскочил к ней.

— О, счастье! Вас ко мне сам… Впрочем, не важно, кто вас послал, — и он вытащил откуда-то стакан в подстаканнике и плеснул туда из чайника.

Поколебавшись, Наталья Александровна приняла дар. После безумного шато Тетропак, что она пила весь вечер, чай показался ей счастливым даром. Правда, больше напиток напоминал переслащённый кипяток.

Старичок был подвижен и несколько суетлив. Она приняла его за смотрителя, прирабатывающего позированием. Ещё лет двадцать лет назад расплодилась эта порода, что бегала по площадям в кепках и подставлялась под объективы туристов. Эти мусорные старики были разного вида — и объединяли их только кепки, бородки и банты в петлицах. Но постепенно Наталья Александровна стала понимать, что что-то тут не так. Что-то было в этом старичке затхлое, но одновременно таинственное.

— Пойдёмте ко мне, барышня, — и они поплыли через море травы, но не к разбитому музею, а к гранитному домику-памятнику. "Это все луна, обида и скука" — подумала она вяло, но прикинув, сумеет ли дать отпор.

В домике, казавшимся монолитным, открылась дверь, и Наталья Александровна ступила на порог. Упругий лунный свет толкал её в спину. И она ступила внутрь.

Там оказалось на удивление уютно — узкая кровать с панцирной сеткой, стол, стул и "Остров мёртвых" Бёклина на стене.

— Давно здесь? — спросила она.

— С войны, — отвечал хозяин.

— А Мавзолей? — спросила она, подтрунивая над маскарадом.

— В Мавзолее лежит несчастный Посвянский, инженер-путеец. В сорок первом меня везли в Тюмень, но во время бомбёжки я случайно выпал из поезда. Сошедшая с ума охрана тут же наскоро расстреляла подвернувшегося под руку несчастного инженера и положила вместо меня в хрустальный саркофаг, изготовленный по чертежам архитектора Мельникова.

Спящие царевны не переведутся никогда, и их место пусто не бывает.

Мне обратно хода не было, и я вернулся в своё старое пристанище — сюда, среди камышей и осоки.

— Нет, это не смотритель, — обожгла Наталью Александровну догадка. — Это — сумасшедший. Маньяк. Что за чай она пила? И как всё это глупо…

Огромная луна светила сквозь маленькое оконце, и этот свет глушил страх. Она держала стакан как бокал. Наталья Александровна вспомнила, наконец, что это за вкус — чай отдавал морковью. "Модно", подумала она про себя.

Старичок, меж тем, рассказывал, как сперва отсыпался, и не слышал ничего, происходившего за стеной. Нужно было хотя бы выговориться, и он принялся рассказывать свою жизнь, уже не следя за реакцией. Он спал, ворочаясь на провисшей кроватной сетке, и во сне к нему приходили мёртвые друзья — пришёл даже Коба, который не прижился в Мавзолее и не стал вечно живым. Но потом он стал различать за гранитными стенами шум шагов — детские экскурсии, приём в пионеры, бодрые команды, что отдавали офицеры принимающим присягу солдатам и медленную, тяжёлую поступь официальных делегаций.

Однажды в его дом стал ломиться африканский шаман, которого по ошибке принимали за основоположника какой-то социалистической партии. Отстав от своих, шаман неуловимым движением открыл дверь, но хозяин стоял за ней наготове и они встретились глазами.

Шаман ему не понравился: африканец был молод, и неотёсан — он жил семьсот лет и пятьсот из них был людоедом. Взгляды скрестились как шпаги, и дверь потихоньку закрылась. Африканец почувствовал силу пролетарского вождя и, повернувшись, побежал по дорожке догонять своих.

На следующий день подписал договор о дружбе. Это, впрочем, не спасло людоеда от быстрой наведённой смерти в крымском санатории. Домой африканец летел уже потрошёный и забальзамированный. Болтаясь в брюхе военного самолёта, людоед недоумённо глядел пустыми глазами в черноту своего нового деревянного дома и ненавидел всех белых людей за их силу.

Время от времени, особенно в белые ночи, житель шалаша открывал дверь, чтобы посмотреть на мир. Залетевшие комары, напившись бальзамической крови, дурели и засыпали на лету. Он спал год за годом, и гранит приятно холодил его вечное тело. Он бы покинул это место, пошёл по Руси, как и полагалось настоящему старику-философу в этой стране, но над ним тяготело давнее проклятие. Проклятие привязало гения к месту, к очагу, с которого всё начиналось и лишило сил покинуть гранитное убежище.

Потом пришли иные времена, людей вокруг стало меньше. Персональная ненависть к нему ослабла — и он стал чаще выходить наружу. Теперь это можно было делать днём, а не ночью. Но всё равно он не мог покинуть эти берёзы, озеро и болота.

Сила его слабела, одновременно с тем, как слабела в мире вера в его непогрешимость и вечность. Однажды, к нему в лес пришёл смуглый восточный человек, чтобы заключить договор с ним. Но желания справедливости не было в этом восточном человеке, чем-то он напоминал жителю шалаша мумию, сбежавшую из Эрмитажа.

Старик слушал пришельца, и злость вскипала в нём.

Восточный человек предлагал ему продать первородство классовой борьбы за свободу. Вместо счастья всего человечества нужно было драться за преимущества одной нации. Старик хмуро смотрел на пришельца, но сила затворника была уже не та.

"Натуральный басмач", подумал он, вдыхая незнакомые запахи — пыль пустыни и прах предгорий Центральной Азии.

Это было мерзко — и то, что предлагал гость, и то, что его было невозможно прогнать.

Но перед уходом хан-басмач сделал ему неожиданный подарок. Обернувшись, уходя, он напомнил ему историю старого игумена. Хозяина Разлива проклинали многажды — и разные люди. Проклятия ложились тонкими плёнками, одно поверх другого. Но было среди прочих оно, что держало его именно здесь, среди болот и осоки. Его когда-то наложил обладавший особой силой игумен. Игумен, стоял в Кремле, среди тех храмов, которые скоро исчезнут, и ждал его. И когда мимо проехала чёрная открытая машина, стремительно и резко взмахнув рукой. Священник уехал на Север, но потом его всё равно нашли. Игумена давным-давно не было на свете, а вот проклятие осталось.

Игумен был строг в вере и обвинял большевиков в том, что они украли у Господа тринадцать дней. Сначала проклятый думал, что это глупость — проклятия были и посильнее, пропитанные кровью и выкрикнутые перед смертью, но постепенно стал вязнуть в календаре. Время ограничивало пространство, и в 1924 году календарь окончательно смешался в его голове.

А потом, в сорок первом, когда его повезли на восток, время и вовсе сошло с ума, и, схватившись за голову от боли, он вылез из-под хрустального колпака. Тогда и сделал роковой — или счастливый — шаг к открытой двери теплушки.

Многие годы он думал, что это проклятие календарём вечно, но оказалось, что раз в год его можно снять — в две недели, что лежат, между 10 и 22 апреля. Вот о чём рассказал ему восточный хан, старый басмач в европейском костюме.

Но каждый год срок кончался бессмысленно и глупо, освобождения не происходило, и снова накатывала тоска. Никто не приходил поцеловать спящую душу и за руку вывести его из гранитного дома-убежища.

И сделать нужно совсем немного.

Старик наклонился к Наталье Александровне и каркнул прямо ей в лицо:

— Поцелуй меня.

— С какой стати?

— Поцелуй. Времяможет повернуть вспять, и я войду второй раз в его реку. Сила народной ненависти переполняет меня, и я имею власть над угнетёнными. Поцелуй, и я изменю мир — теперь я знаю, как нужно это сделать и не повторю прошлых ошибок.

— Ошибок?!..

— Ты не представляешь, что за будущее нас ждёт — я не упущу ничего, меня не догонит пуля Каплан, впрочем, дело не в Каплан, там было всё совсем иначе…

Но это ещё не всё. Я ведь бессмертен — и ты тоже станешь бессмертна, соединяясь со мной. Тело твоё будет жить в веках, вот что я тебе предлагаю.

Наталья Александровна поискала глазами скрытую камеру. Нет, не похоже, и не похоже на сон, что может присниться под пледом в шезлонге после двух бокалов.

Вокруг была реальность, данная в ощущениях. Внутри гранитного домика было холодно и сыро. Тянуло кислым, как от полотенец в доме одинокого немолодого мужчины.

Она встала и приоткрыла дверку. Старик тоже вскочил, и умоляюще протянул к ней руки.

Они посмотрели друг на друга. Старик со страхом думал о том, понимает ли эта женщина, что судьбы мира сейчас в её руках? То есть, в устах.

А она смотрела на старика-затворника с удивлением. Он не очень понравился Наталье Александровне. Никакой пассионарности она в нём не увидела, а лишь тоску и печаль. И с этим человеком нужно провести вечную жизнь.

Или всё-таки поцеловать?

Или нет?

Или просто рискнуть — в ожидании фотовспышки и визгов тех подонков, что придумали розыгрыш.

Хозяин, не утерпев, придвинулся к ней, обдав запахом пыли и сырости. Наталья Александровна отстранилась, и они рухнули с крохотных ступенек домика.

Занимался рассвет.

Старик закричал страшно, швырнул кепку оземь и рванулся внутрь гранитного шалаша.

Дверь за ним с грохотом захлопнулась, обсыпав Наталью Александровну колкой гранитной крошкой.

Занимался рассвет, но в сумраке было видно, как мечутся в лесу друзья Натальи Александровны, как безумцы маша фонариками. Световые столбы то втыкались в туманное небо, то стелились по земле.

Она вздохнула и пошла им навстречу.

Извините, если кого обидел.

22 апреля 2010

(обратно)

История по текущему процессу

А что ещё забавнее, так это то, что я сейчас смотрел фильм Cathy, fille soumise с Брижит Лае — совершенно не догадываясь о гласном соревновании оппозиционеров.

Извините, если кого обидел.

22 апреля 2010

(обратно)

История про одно предложение

Вся моя лента, вполне пытаясь опровергнуть моё мнение о гибели литературы, сама того не понимая, цитирует классика — "Запрокинулась лицом, зубки блещут жемчугом… Ах ты, Катя, моя Катя, толстоморденькая… У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа. У тебя под грудью, Катя, та царапина свежа! Эх, эх, попляши! Больно ножки хороши! В кружевном белье ходила — походи-ка, походи! С офицерами блудила — поблуди-ка, поблуди! Эх, эх, поблуди! Сердце ёкнуло в груди! Помнишь, Катя, офицера — не ушел он от ножа… Аль не вспомнила, холера? Али память не свежа? Эх, эх, освежи, спать с собою положи! Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила — с солдатьем теперь пошла?"

Естественно ожидать, что скоро в "Доме-2" будет новая соведущая, или, к примеру ток-шоу "Голая политика" обогатится.

Как бы мне тут подсуетиться — ума не приложу.

Вы там передайте, что если она будет книгу писать, то я готов в соавторы. Или там на паях. Работаю чисто, недорого, со скидками.

Извините, если кого обидел.

22 апреля 2010

(обратно)

История про сводки

В преддверии очередной годовщины победы в Отечественной войне меня заинтересовал бум этого года вокруг сводок Совинформбюро. Название этой организации, не спорю, красивое, да только загадочен механизм, согласно которому сводки её этой весной звучали из каждого утюга.

Несколько телевизионных каналов мне их рассказывают странными голосами, пародирующими Левитана, не унимается радио и даже в мобильном телефоне появилась странная услуга — послушать сводку на сегодняшний день, только 1945 года издания.

Тексты эти, безусловно, исторический документ — и документ очень интересный. Они интересны во многом: и в области риторических конструкций, и в том, как соотносятся потери и собственные потери etc. Но к действительности эти сводки имеют весьма опосредованное отношение. В 1945 они несколько более ближе к истине, чем сводки 1942 года, но всё равно — каждая их строка инструмент пропаганды, что тогда было совершенно нормально.

Но пропаганда — штука очень хитрая. Особенно винтажная.

Речь, конечно не о том, чтобы сделать досужий вывод о том, что сводки Совинформбюро отличаются от реальности.

Для этого много ума не надо и Die Deutsche Wochenschau не пример точной описи действительности, и сводки союзников не калька с событий. Чтобы сделать этот вывод вовсе не надо ничего сравнивать.

Можно, конечно, проделать фундаментальный труд — произвести сличение некоторой восстановленной реальности (из воспоминаний, немецких источников вкупе с отечественными), донесений на уровне полков и дивизий, затем обмена информацией на уровне армий и фронтов и того, как докладывалось всё это в Ставке Верховного главнокомандования, с обратным движение поршня — составление сводок Совинформбюро, коррекция её военной цензурой и Глав-ПУРом — кстати, мало кто писал о том, как это всё происходило, и, наконец, привести оконча-тельный текст, вкупе с реакцией на него бойцов и штатских граждан. (Кстати, хотел бы я знать, как редактируются эти сводки перед тем, как поступить к потребителю 2010 года) — в общем, это задача интересная.

Из неё можно вывести множество полезных заключений о стиле эпохи, о значении определённых слов и оборотов, о работе формальных и внутренних цензоров. Наконец, можно понять, как работала система трансляции информации в СССР. Но это задача не научной группы даже, а целого института.

А так-то, что — взял цитату из газеты, сличил с фрагментом воспоминаний Жукова, три клика в Сети — и сделал вывод, что в июле 1941 года управление на многих участках фронта потеряно и система информации сбоит. И что? Для этого можно и вовсе "Живые и мёртвые" Симонова прочитать и этим ограничиться.

Вот, к примеру, можно через сто лет рассказывать людям о советском человеке на примере мозаичных панно "Покорители БАМа" и "Мы строим коммунизм". Мне эта идея кажется неплохой, но с одной оговоркой — я-то знаю, какую функцию эти панно имели в семидесятых, как относились к ним люди, каков, говоря церковным языком, был "канон" этих изображений.

Более того, я знаю, что у стоящего слева в руке спутник, а не кофеварка, почему один человек в фартуке, а другой — в очках.

То есть, я знаю этот язык — ведь в иконописи тоже масса знаков: важно, как сложены руки у Богоматери, важно, каков цвет одежды и куда наклонена голова.

А то ведь потом появятся ещё обиженные — типа: нам говорили, что все советские люди та-кие замечательные, но без сисек. а оказывается, они по трое совсем не по этому ходили, и сиськи тоже были. Вот, например, что случилось с корпусом книг Солженицына: "Архипелаг ГУЛаг" писался из тех соображений, что чёрт с ней, с точностью и достоверностью, главное — зава-лить тоталитарную систему или хотя бы заставить людей в ней сомневаться. Вышли эти десять миллионов расстрелянных и в шесть раз больше сидельцев, разрослись в умах, и теперь все сомневаются во всём — одни в том, что сидельцев 60 миллионов, а не 100, другие — что они вообще были. Налицо разброд, шатания и прочее общественное безумие.

То есть, сводки — это выдуманная история. Вопрос в том, понимают ли потребители телефонной услуги, какой интересный феномен жужжит им в ухо. Мне скажут, что эти сводки Совинформбюро построены не на исторической реальности, а на той именно, в которую хотят вернуться их слушатели. Так-то оно так, но это верно для случая тщательно отобранных сводок в фильме "Семнадцать мгновений весны" или озвученных голосом Ильи Кириллова в фильме "Солдаты свободы" (кто-нибудь помнит, этот эпический фильм, не знаю), но если каждый день поставлять к столу обывателя оригиналы (а их так просто не отредактируешь, всё равно что-нибудь странное вылезет), но недолго и до конфузов. Сначала — ничего, а потом — страшновато.

Так и с этими сводками: это особый язык, который нормальный советский человек умел считывать. Даже в 1945 году, когда случился известный прорыв немцев в Венгрии, по сводкам можно было понять, что что-то пошло не так, и происходит что-то серьёзное. Хотя, всё это было устроено жёстко, и недаром Наполеон из анекдота говорил: "Если бы у меня была такая газета, как "Правда", никто бы не узнал, что я проиграл при Ватерлоо".

Короче говоря, сводки Совинформбюро — это очень хитрый инструмент, что-то типа микрометра, обычным людям без комментариев не доверил бы.

Извините, если кого обидел.

23 апреля 2010

(обратно)

История про ИТР

Прочитал обсуждаемый текст Липовецкого про стиль ИТР, и, должен сказать, был разочарован. Знавал я статьи этого автора (и знавал автора по Москве), и тексты эти были куда лучше — например, о фильме "Москва". Я вообще почитаю автора за умного человека.

И когда я ещё не открыл ссылку, то ожидал увидеть манифест — есть такой род обсуждаемых статей, которые постепенно теряют текст абзац за абзацем, и оставляют после себя какие-нибудь лозунги типа "длинный хвост" и проч. Или вот "возрождение НФ" — что, куда — непонятно, но звучит красиво. Возрождение. Новая искренность. Лучше всего было у писателя Мегрэ, что рассказал нам про Анастасию: "Россию спасут кедры и дачники!" — зашибись как было хорошо.

Но вот статья Липовецкого мне вовсе не понравилась — там неточность, необязательность деталей, да мне и неблизок стиль "соблазн поисков демократизации дискурса на проторенных магистралях ИТР-эстетики приводит к компромиссам не только на уровне поэтики". И неужто нужно было писать текст ради мысли о том, что бывают "физики" и "лирики", будучи не в силах определить что это нынче за понятие.

Тьфу, пропасть. Надо мне в дворники наниматься.

Извините, если кого обидел.

24 апреля 2010

(обратно)

История про Твардовского

А вот нет ли у кого под рукой только что вышедшей книги дневников Твардовского? Имеется в виду "Александр Твардовский. Новомирский дневник".

М.: Прозаик, 2009"? А?

Извините, если кого обидел.

24 апреля 2010

(обратно)

История про цитаты

А вот не подскажет ли кто, как мне сделать ссылку на цитату из Виктора Шкловского? Цитата знаменитая: "Прости нас за себя и за других, которых мы убьём… Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимало по-человечески. Римские солдаты, которые пробивали руки Христа, виновны не больше, чем гвозди. А всё-таки тем, кого распинают, очень больно".

Её все повторяют, и я повторяю постоянно.

Но беда — поскольку у меня есть только атриб. "О поколении, растратившем своих поэтов // Якобсон Р., Святополк-Мирский Д. Смерть Владимира Маяковского. — The Hague; Paris: Mouton, 1975. - P. 8–34", но чорт побери, ведь она где-то была ещё, кроме статьи Якобсона?

Извините, если кого обидел.

24 апреля 2010

(обратно)

История про движение умов

Какая-то удивительная по безысходности тоска накатывает на меня с приближением 9 мая.

Тут ведь вот в чём дело — коллективных поводов для гордости у соотечественника всего два — День Победы да Гагарин. Ну, начальство понимает, конечно, что сечь землепашцев — дело привычное, но занятия нужно разнообразить и решает праздновать.

Начинается форменное безумие. А оттого, что как праздновать никто не знает, а уж начальство тем более, все начинают суетиться рисовать какие-то плакаты, и раздавать друг другу разноцветные ленточки.

Понятно, что графические художники, мастера фотошопа люди в основном года 1990 рождения — им что МГ-34, что пулемёт "Максим" — оттого и конфузы с этими открытками, на которых 23 февраля к нам приплыл линкор "Миссури", а на 9 мая скалятся ваффен СС. Я-то ещё удивлён, что так мало среди маршалов победы Гальдеров и Йодлей.

Тут что нужно сказать — это процесс естественный.

Я как-то принимал участие в ночных посиделках, меня позвали на обсуждение русской истории на вполне масонский манер — ночь, полумрак, былые злодейства… Сошлись на том, что на историю резко реагируют люди, сохранившие личную семейную память. Об отце помнят до последнего часа, когда дедушку убили — сердце отзывается, тут память есть. А на следующем шаге, в следующем поколении острота пропадает. Происходит какой-то качественный переход.

То есть, я сейчас присутствую как раз при изменении восприятия.

И никто не виноват — время разве.

А к времени какие претензии? Оно не жидомасоны, не Путин, не дурацкие митингующие, к нему не подступишься.

Будет как с французами — обе стороны считают, что победили при Бородино, и бьют в барабаны каждый сентябрь в Можайском районе.

Извините, если кого обидел.

25 апреля 2010

(обратно)

История про роман

,

Вот, написал роман.

Извините, если кого обидел.

26 апреля 2010

(обратно)

История про Швецию

Ко мне пришёл юзер-спамщик. Юзер-спамщик предложил мне замуж в Швецию.

Замуж. В. Швецию.

Милые ангелы, зачем вы прислали мне юзера-спамщика? Вы ведь знаете, что меня не возьмут в Швецию замуж, меня не возьмут даже свечкодержателем в шведскую семью, потому что я буду острить и отпускать иронические комментарии. Зачем вы дразните меня, ангелы, зачем?

Извините, если кого обидел.

27 апреля 2010

(обратно)

История про агитацию

У Виктора Шкловского есть такая заметка времён гражданской войны, которая называется "Самоваром по гвоздям". Там он пытается критиковать советское искусство "слева": "Я не буду защищать искусство во имя искусства, я буду защищать пропаганду во имя пропаганды.

Царское правительство умело ко всему прилагать свой императорский штамп: оно перештемпелёвывало все пуговицы и все учреждения.

И десять лет, в школе утром, каждым утром я пел в стаде других детей: "Спаси, Господи, люди Твоя…" И вот теперь и даже раньше, в год окончания гимназии, я не мог произнести эту молитву без ошибки, я могу только пропеть её.

Агитация, разлитая в воздухе, агитация, которой пропитана вода в Неве, перестаёт ощущаться. Создаётся прививка против неё, какой-то иммунитет.

Агитация в опере, кинематографе, на выставке бесполезна — она сама съедает самоё себя.

Во имя агитации уберите агитацию из искусства".

Это, в общем, универсальный совет и я вспоминаю его на фоне подготовки к майским праздникам. Прививка к Отечественной войне делалась регулярно — я так думаю, с семидесятых годов. С того времени, когда очевидцев стало меньше.

И, в каком-то смысле, книги Резуна — это такой ответ на книгу "Малая земля", на апокрифическое "И пулемёт застрочил снова". Это ничуть не означает, что Резун хорош, моя мысль в том, что его появление естественно. Дело не в имени, а в интонации — как только что-то начинают насаждать как картошку, через некоторое количество лет возникает аллергия.

Я-то что, я люблю картошку, как герой фильма "Застава Ильича", и я — за Красную Армию.

Да только хоть дело наше правое, с победой после победы у нас проблемы.

Извините, если кого обидел.

27 апреля 2010

(обратно)

История про Грелку

Осмотрел известный конкурс грелка.

Ничего не понимаю.

Где рассказ писателя Бачило про шестерёнку?

Извините, если кого обидел.

27 апреля 2010

(обратно)

История про типовой ответ

…Вы просили посмотреть ваш пост и прокомментировать.

Ну что ж, я посмотрел его и, вняв просьбе, прокомментирую.

Во-первых, этот пост обладает классическими недостатками текста в Живом Журнале, когда автор решает повторить шутку, уже повторённую в его ленте два-три раза. И то, что вы признаётесь в том, что поехали куда-то на ночь глядя ебаться, говорит только о том, что у вас притуплено чувство своевременности для этой шутки.

Да, вослед известному сатирику уже полдюжины персонажей объявили о своём геройстве, но такое допустимо в первые два дня после первичного события.

Второе обстоятельство в том, что вы оставляете в разных журналах просьбу посмотреть на ваше сочинение. Это, поверьте, славы ему не прибавляет. Человек только раздражается тем, что его просят встать в бесконечную очередь. К тому же все понимают, что посещаемость, нагнанная таким способом, никому не нужна.

Третье, и самое главное обстоятельство, заключается в том, что сам рассказ представляет собой унылое говно. Если бы вы сконцентрировались на вашем приезде к разбитным девкам, поведали бы об альковных ласках, тяжело переводя дух, вещали бы о буйстве страпонов и прочих прекрасных деталях, то у вашего текста был бы ещё шанс.

А тут ничего этого нет, и оживившийся читатель заканчивает чтение, так и не отдохнув.

Примите и проч.

Извините, если кого обидел.

27 апреля 2010

(обратно)

История про москвоведение

Прочитал журналистское расследование Мумугейта. Меня заинтересовала топография — дело в том, там сказано: "По другому адресу — улица 2-я Ямская, дом 11, квартира 84 (это новострой примерно начала 90-х)". Я сообразил, что живу в двух шагах и хожу мимо этого дома каждый день. Возбудился от этого несказанно. Впрочем, бурчал, что это никакой не новострой девяностых

И он только с оборотенной стороны № 11, а вообще-то выходит на вполне статусную улицу 1-я Тверская-Ямская, и имеет по ней номер 4.

Никакой, конечно это не новострой — если не иметь в виду строительный бум девяностых позапрошлого века, но это ладно.

Там, как уверяет Яндекс, находится Mon Cafe, Красный Куб и Музыкальное Общество Москвы.

Тут, что ли, продаётся славянский матрас? — вопрошал я себя.

Вот такая… вечная музыка?..

Вот, воображал я, я буду подниматься по узким ступенькам из подвального магазина напротив, и навстречу мне… За бутылкой шампанского… И я… И тут…

Минут пятнадцать подряд я чувствовал себя приближенным к современной политике, культурной жизни и кинематографу — как мне справедливо указали, что улица-то не Тверская-Ямская, а просто Ямская.

Ахти мне! Одна Марина Цветаева трахалась у меня неподалёку — с этим мне и жить.

Нечего щёки надувать.

Извините, если кого обидел.

29 апреля 2010

(обратно)

История про чтение

Читал "Тартарена из Тараскона". Надо бы его разобрать, как опоязовец "Шинель".

Ещё посетил издательство на улице Ольминского^TM — для тех, кто понимает. Обнаружил, что рядом с ним (рядом с мемориальной доской в честь актёра Шукшина) есть рекламная вывеска "Интернет-салон для взрослых". Был поражён специализацией.

Размышлял об иллюстрациях и совсем расстроился.

Извините, если кого обидел.

29 апреля 2010

(обратно)

История про человеческий документ

Обнаружил человеческий документ страшной, нечеловеческой силы http://www.proza.ru/2009/12/15/515

Извините, если кого обидел.

30 апреля 2010

(обратно)

История про времяпровождение

Чорт! Чорт! Как достойно провести Вальпургиеву ночь? И всё из-за того, что я прилежно рисовал пентаграммы, ни один уголок у них не загнут, и нет мне ответа.

Извините, если кого обидел.

30 апреля 2010

(обратно)

История про проведённое время

Долго я тут спрашивал про то, как провести эту ночь, да, честно говоря, никто ничего путного не предложил. Ну что ж, в итоге провёл время прекрасно. Традиционно и ритуально выкинул ёлку.

Кстати, прошу прощения у тех, кому не ответил на комментарии — уведомления о них ходят по суповой кастрюле безобразно, и о многих комментариях я просто не знаю.

Извините, если кого обидел.

01 мая 2010

(обратно)

История про кольцо

Наверняка кто-то писал работу про кольцо нибелунгов и кольцо всевластия. Ну там, сравнения, отсылки, источники — Альберих, который шепчет (впрочем это бас, какое там "шепчет"): "Только прощаясь с жизнью, с кольцом могу я проститься: кровь моя, плоть моя мне не больше близки, чем это моё кольцо"!

Когда Вотан стаскивает у Альбериха с пальца кольцо, тот разве что не кричит "Ты моя прелессссть" — "Ха! Раздавлен! Разбит! Из жалостных жалостный раб"!

А когда Логе развязывает карлика и сообщает ему, что он свободен:

Альберих хохоча, спрашивает: "Свободным я стал? Неужель? — Так вот вам моей свободы первый привет! — Ты проклятьем был рожден, — будь проклят, перстень мой!

Ты давал мне — власть без границ, неси отныне смерть — взявшим тебя! Лихой бедой радость сменяй; не на счастье сверкай золотым огнем! Тот, чьим ты стал, пусть чахнет в тревоге, других же вечно пусть зависть грызет! Всех щедротой своей мани, но всем приноси только тяжкий вред! Без наживы владельца оставь, но убийц введи в дом его!

На смерть обреченный, будет несчастный дрожать и день за днем в страхе томиться всю жизнь, — властитель твой — и твой жалкий раб: до тех пор, пока ты опять ко мне не вернешься! — Так в страшной моей беде кольцо мое я кляну! — Владей же им! Прячь и храни! Мой завет сгубит тебя"!

Надо это взять в качестве эпиграфа к статье про прогресс и гаджеты.

Извините, если кого обидел.

02 мая 2010

(обратно)

История про старичка

…И был там старичок-ветеран, которого все ублажали и пестовали, да только вдруг, когда все подустали ублажать и несколько успокоились, он начал проповедовать слово Божье, да и не в привычном понимании, а какого-то звериного сектантского извода.

И так была кровожадна и страшна его проповедь, что все прикусили языки. Звучал только старичок, да множественные медали брякали в такт движениям его руки.

Извините, если кого обидел.

07 мая 2010

(обратно)

История про подписчиков

Вместо того, чтобы помыть окна, решил посмотреть, что там у меня с подписчиками, которых по недоразумению называют френдами. Мой журнал давно превратился в котелок, что висит над костром — если костёр чересчур разгорается, то кипение увеличивается и суп заливает излишний огонь.

Те (примерно) — три тысячи человек, что меня по какому-то недоразумению меня читают, давно стали само регулироваться.

Но не в этом дело — я посмотрел сейчас в списки (а ведь ты понимаешь, кто там был, только тогда, когда от тебя отписались — и вот я заглянул туда.

Мне везёт на человеческие документы необыкновенной силы — там был один, оснащённый огромным количеством восклицательных знаков. "Я: Не женат! Я: Люблю свою семью и друзей! Я: Верю, что Россия станет глобальным лидером XXI века в ближайшее время! Я: Верю в Медведева, Путина, Жилкина!". Вот ведь люди меня покидают.

Чорт! Чорт!

Нет, не буду дальше читать.

Найдутся, конечно, обиженные, что скажут "Мы тебя читаем, а ты и не замечаешь того". Читаю, читаю, по ночам рыщу по Сети. Каждый день. До утра. Верю в Медведева, Путина, Жилкина! Кто бы ни был этот Жилкин. В него — верю.

Извините, если кого обидел.

07 мая 2010

(обратно)

История про Жукова

Нет, как не крути, неважно я отношусь к Жукову. Тому есть несколько причин: мне не нравится стихотворение Бродского, ему посвящённое, я уважаю покойного Виктора Астафьева и то и дело натыкался в военных мемуарах на некоторую оторопь взрослых людей от разного рода решений будущего Четырежды Героя Советского Союза.

Между ними и нами известная разница — их он посылал на смерть, а нас нет. Да и любовь солдата к начальству — штука сложная. Вот лётчик Попков, что в больших чинах потом был, Жукова не любил за стремительные расстрелы — ну так и я бы без большого пиетета относился бы к генералу, что меня чуть не расстрелял. Просто так, на всякий случай.

Не сказать, что бы я в возмущении топал ногами и кричал "Мясник, мясник!" — вовсе нет. Бывали полководцы и покруче — и не только в Азии.

И военачальник он был вовсе не бездарный, как иногда сейчас пытаются сказать — вполне себе был военачальник, и такой был и сякой. Разный.

Да только с Жуковым случилось одно обстоятельство, и вот теперь мне чрезвычайно интересно, понимал он это при жизни или нет. Дело в том, что многие послевоенные неприятности, случившиеся с Георгием Константиновичем, имели основу в том, что уж больно он был красив и популярен — белый конь, шашка наголо, парад победителей. Не думаю, что Генералиссимусу Сталину так уж это всё нравилось — и не из какого-то тщеславия, а оттого, что ему вовсе не нужны были армейские харизматики.

Но вот Генералиссимуса занесли ногами вперёд, а потом вынесли. Георгия Константиновича тоже несколько раз двигали — и при Генералиссимусе, и, наконец, окончательно задвинули через двенадцать лет после войны: харизматиков опасался не только Сталин. Но вот потом оказалось, что Победа есть, а главного полководца нет.

Это очень неловкое обстоятельство — потому как народ очень любит, чтобы за каждым славным делом стояло конкретное лицо. И никого, кроме Жукова, на роль Главного полководца, маршала-ответственного-за-всё не было.

То есть, Жуков в иконографии занял место Сталина.

Появился и орден Жукова, и медаль Жукова. Это, конечно, совершенно напрасно — потому как персонофицированные награды дело опасное. Как писал всё тот же Виктор Астафьев: " Я не хотел получать медаль имени браконьера русского народа, но, как всегда, подавая мне положительный пример, жена моя получила свою".

Ну, Астафьеву-то что, он был крут. Ему терять было нечего.

А я — так, поспокойнее буду. Но сердце у меня всё же не лежит к этому человеку с четырьмя золотыми звёздами.

Извините, если кого обидел.

08 мая 2010

(обратно)

История про советский комикс

Был в моей жизни первый комикс — это была книга Н. Кривова "Париж коммунаров". Книга была билингвичная, на русском и французском языке и издана она была Агентством Печати "Новости" в 1974 году. Самое интересное в ней было то, что это стало действительно одним из немногочисленных советских комиксов — альбом был создан под руководством Народного художника СССР А. В. Яр-Кравченко. Мужественные коммунары в странных шапках, поражавших моё воображение в детстве, сгорбленные и гадкие версальские шпионы, и наконец, благородные профили рабочих, стоящих у расстрельной стены Пер-Лашез. Первый комикс в жизни, что и говорить.

Собственно, вот он:

Извините, если кого обидел.

08 мая 2010

(обратно)

История про Тартарена

…Итак, всё же про Тартарена из Тараскона. Довольно долго он оставался для меня персонажем и радиоточки. Много лет — с самого 1946 года по конец семидесятых все слышали, как из трёхпрограммного громкоговорителя, в шорохе мышином, в скрипе половиц медленно и чинно сходят со страниц, шелестят кафтаны, странный смех звенит. Это были капитаны, и каждый был знаменит.

Тартарен затесался в их компанию в силу каких-то странных обстоятельств, как Мехлис в герои войны.

Вообще говоря, прочитать текст Альфонса Доде должен каждый осознанный путешественник, каждый человек, осознавший себя путешественником. Собственно, книг о Тартарене всего три — сначала он отправляется в Алжир, затем в Альпы, и, наконец, на острова тихого океана. Чем дальше, тем больше он превращается в чисто сатирического героя, так что люди занятые могут ограничиться только первой книгой.

Так часто бывает с текстами, что вышли успешны. Их подолжают, а энергия слов давно иссякла.

Итак всё начинается в провинции — там жизнь не густа, и охотники стреляют не в зверей, а по фуражкам. Оттого всех поражает лев в бродячем зверинеце.

Все ждут, что он поедет стрелять львов в Африку, и Тартарену приходится уехать — против желания.

Здесь автор впервые открытым текстом говорит, что внутри Тартарена живут Тартарен-Дон Кихот и Тартарен-Санчо.

Герой попадает в Алжир, увешенный оружием, но сразу вместо льва убивает несчастного ослика.

Он влюбляется в неизвестную девушку, и фальшивый князь, авантюрист-сутенёр подсовывает ему проститутку. Тартарен снимает для неё домик, но потом уезжает на охоту.

В итоге он убивает второе животное — ручного льва. Авантюрист похищает его деньги, и Тартарен распродаёт своё имущество и возвращается на родину без багажа.

Но там он оказывается героем — и всё от того, что выслал домой шкуру старого льва. Это победное возвращение Дон-Кихота — Тартарен как и он, продолжает существовать в параллельной реальности. Дома его почитают как великого охотника. Картину дополняет привязавшийся к Тартарену верблюд, которого перевезли через море из жалости.

Почему эта история так важна для современного путешественника? Сразу по нескольким причинам.

Во-первых, совершенно не важно, как всё было на самом деле. Довольно много людей, побывавших при Советской власти за границей могли рассказывать что угодно про Пляс Пигаль — никто проверить их не мог. Кроме, разумеется, немногочисленных побывавших.

Для хорошего путешественника на самом деле важен только момент отсутствия в своём городе.

Во-вторых, при перемещении в чужое место ты получаешь ровно те ощущения, что и хотел. То есть, ты сочиняешь страну по себе, собираешь её как пазл из странных предметов, что продают тебе втридорога в туристических лавках. Мир полон придуманных Египтов и Греций.

И, наконец, в-третьих, желая прикоснуться к чему-то настоящему, ты всегда убиваешь осла.

Извините, если кого обидел.

09 мая 2010

(обратно)

История про Красную армию

Меня часто спрашивают, за кого я — за либералов или за консерваторов, с кем я — с теми или с этими. Я часто отвечаю — подите прочь, дураки: я с пустынником Серапионом. Это не очень честный ответ. А если честно, то надо признаться — я с Красной Армией. Рад бы куда в сторону, много есть чего модного и хлебного для самоопределения. Да вот только с такими фотографиями в семейном альбоме, как у меня ничего не поделаешь.

Извините, если кого обидел.

09 мая 2010

(обратно)

История про психолога

В кабинете этого психолога была этажерка с книгами Фрейда — причём исключительно Фрейда. Между книг что-то стояло, и, когда я присмотрелся, то увидел, что это маленькая магическая куколка всё того же Фрейда, вполне годная для втыкания булавок.

Извините, если кого обидел.

10 мая 2010

(обратно)

история про интеллектуальные разговоры

Заговорили о возвышенном — в частности об истории. О французских налогах на соль XVIII века — о том, что было два типа соли с разными налогами, одну требовалось выкупать для соления приготовленной пищи, другую для засолки. О восклицании известного историка по поводу Дашковой: "Только высокообразованные люди екатерининского времени могли начать с Вольтера, а кончить ручными крысами", а затем — о сказках Салтыкова.

То есть, о том, что всё в них годно для эпиграфов — все эти "Дятел был скромный учёный и вёл уединённую жизнь. Ни с кем никогда не виделся (многие даже подозревали, что он запоем, как все серьёзные люди, пьёт"; "Невинные занятия сами собой упразднились, а вместо них распространились у нас грабежи, разбой и убийства"; "Разлились в его ушах предсмертные шёпоты, разлилась по всему телу истома"; "Изловили его тотчас же, высморкали, вымыли и обстригли ногти…"; "чувствуют генералы, что пришёл их черёд водку пить, приходят в беспокойство, озираются…"; "История только отменные кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием", Во-первых. не для того орёл мышь ловит, чтобы прощать. Во-вторых, ежели допустить, что орёл простил мышь, то, право, было бы лучше, чтобы он совсем ею не интересовался".

Отчего-то в этих сказках очень много зайцев. Впрочем, много там и рыб — совершенно разных. "Интересно, — сказал я, — любил ли Салтыков-Щедрин рыбную ловлю. Также интересно, верны ли описанные им повадки налима, ерша, пескаря и прочих существ с плавниками зоологически".

Сказал, и тут же почувствовал себя глупо — будь я в Сети, я тут же посмотрел бы в Яндексе, или написал просьбу ivanov_petrov. А тут-то что? Спросить было некого.

Извините, если кого обидел.

10 мая 2010

(обратно)

История про чутьё к слову

Один из самых интересных людей, что я знаю заочно — karlivanych. Вот ведь у человека чувство к слову. Да и вообще.

Извините, если кого обидел.

10 мая 2010

(обратно)

История про книги о путешествиях

Самые удачные из книг о путешествиях те, что вызывают традицию повторять маршрут. Я таких знаю три — это рассказ Джойса о том, как по Дублину бежит человек, и роман Булгакова. Или, вот тут мне подсказывают — "Москва-Петушки". Книги эти имеют разный вес, но других я не вспомнил.

Путешествия вещь загадочная, и оттого странник всегда оказывается в положении купца, что отправился за Аленьким цветочком.

Когда пишут о путешествии, то вечно ошибаются — собираются сказать одно, а выходит другое. Чудище ужасное превращается в принца и наоборот.

Джером К. Джером написал свою знаменитую книгу о путешествии четверых мудрецов в утлом челне случайно.

Он собирался писать путеводитель по Темзе — путеводитель с исторической подоплёкой.

Джером отправился тогда в свадебное путешествие — ему было лет тридцать, его жене столько же. Он был счастлив и вернувшись, он решил написать "Историю Темзы". Но путешествие уводило его в сторону и получился роман, а не путеводитель.

Потом он всё же вставил исторические и прочие детали. Большую часть вставок издатель выкинул, но внимательный читатель их видит: "И вот смотрите! По дороге, что вьется вдоль берега от Стэйнса, к нам направляются, смеясь и разговаривая гортанным басом, около десяти дюжих мужчин с алебардами — это люди баронов; они остановились ярдов на сто выше нас на противоположном берегу и, опершись о свое оружие, стали ждать. И каждый час по дороге подходят все новые группы и отряды воинов — в их шлемах и латах отражаются длинные косые лучи утреннего солнца — пока вся дорога, насколько видит глаз, не кажется плотно забитой блестящим оружием и пляшущими конями. Всадники скачут от одной группы к другой, небольшие знамена лениво трепещут на теплом ветерке, и время от времени происходит движение — ряды раздвигаются, и кто-нибудь из великих баронов, окруженный свитой оруженосцев, проезжает на боевом коне, чтобы занять свое место во главе своих крепостных и вассалов…

А вся река до самого Стэйнса усеяна черными точками лодок и лодочек и крохотных плетушек, обтянутых кожей, — последние теперь не в моде, и они в ходу только у очень бедных людей. Через пороги, там, где много лет спустя будет построен красивый шлюз Бел Уир, их тащили и тянули сильные гребцы, а теперь они подплывают как можно ближе, насколько у них хватает смелости, к большим крытым лодкам, которые стоят наготове, чтобы перевезти короля Иоанна к месту, где роковая хартия ждет его подписи".

Извините, если кого обидел.

11 мая 2010

(обратно)

История про Бунимовича

Вчера наблюдал в телевизоре, как Бунимович пиздит депутата.

Есть такой особый тип демократии, когда знаешь, что чиновники всё испортят, но можно им в глаза это сказать. Ну и к тому же депутат был образцовый — гладкий, в костюме с отливом и при галстуке. Этот депутат хвастался новым законом про школьное управление, а Бунимович, соответственно, его пиздил без применения рук. Впрочем нет, он иногда разводил руки в стороны, чуть касаясь депутата.

Я-то знаю этот жест — меня ему научили в школе, где я недолго работал. Этот жест очень удобен, когда разводишь дерущихся первоклассников. а если что — можно схватить одного из них за шиворот.

Итак, это был образцовый депутат.

Он, к тому же зазевался и стал говорить тем языком, на котором сочиняются в Думе документы — и том, что Россия самое социальное государство в Европе, и о том, что всем дадут денег. Много, в общем, наговорил.

Извините, если кого обидел.

12 мая 2010

(обратно)

История про школу — ещё одна

К. как-то рассказал мне настоящую историю о бюрократах. "Настоящая история" это история, которая может стать символом — вот, например, история про то, как Сталин дал Булгакову новые сапоги и советовался с ним по всем вопросам — правильная, но — не настоящая.

Так вот, К., будучи директором школы, сидел на совещании в нынешнем аналоге РОНО, и видел, как другого пожилого директора школы довели до слёз.

Это была женщина, действительно немолодая, что собралась в августе куда-то ехать с внуками.

Но у нас случился Ванкувер, а это для многих чиновников стало аналогом слова Березина. Пришла всенародная беда, упал наш спорт, и надо его поднимать. И вот, чиновники решили поднимать, то есть, возрождать спорт. Для этого они, в частности, придумали, чтобы в каждой школе на летних каникулах работал бы спортивный лагерь.

Всякому обычному человеку понятно что в августе никого из детей в городе нет, и, в общем, этот лагерь, то есть несколько учителей, отозванных из отпусков во главе с директором, нахуй никому в школе не нужны. Но как это объяснишь, когда Ванкувер?

И вот, одной из директрис, немолодой женщине, уже представлявшей, как она поедет куда-то с внуками, текли в три ручья слёзы — а районный начальник топал ногами. Потому что Ванкувер и народная беда, вставай, дивизии ополчения — у нас ведь такая традиция, когда Ванкувер, Бородино и Вязьма, привлечь какое-нибудь ополчение.

Чтобы пришли в своём, штатском, желательно с личными берданками, и всех спасли.

Не знаю уж, чем у них там дело кончилось. Чем отлилась эта слезинка пожилой женщины в счастье всего Ванкувера и Сочи.

Впрочем, в гробу я этот ваш Ванкувер видал. И Сочи ваше. И спорт профессиональный ненавижу, потому что он, в отличии от физкультуры, для здоровья народного вреден.

Но государство по-прежнему безжалостно и говорит со своими подданными на одном языке — кажется, на арамейском.

Иногда кажется, что ему нужны свершения, но на поверку выходит, что можно обойтись просто жертвами. Может показаться, что меня раздражает отечественное государство — да нет, они все одним мирром мазаны.

В этом-то вся тоска. Никуда не деться от этой смертной любви.

И спорта, разумеется.

Извините, если кого обидел.

12 мая 2010

(обратно)

История по порядку ведения

Обнаружил странное! Иногда я отвечаю на комментарий из почтовой программы — собственно, нажимая там кнопочку "Ответить на сайте". И вот сегодня меня стало устойчиво выкидывать в пустое пространство. Я начал исследовать проблему — и оказалось, что в адрес страницы автоматически добавляется лишняя точка: http://**********.livejournal..com/487800.html?view=10122616#t10122616" Что это? Почему"..com"? Что хотело мне сказать мироздание? Мы все умрём? Так я знаю.

Продолжаю исследования.

Извините, если кого обидел.

12 мая 2010

(обратно)

История про проектную литературу

А вот та самая цитата, которую, я думаю, будут часто повторять, говоря о межавторских проектах: "Это чорт знает что такое, — проворчал вполголоса Иван Федорович. — точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили".

Хехе.

Извините, если кого обидел.

14 мая 2010

(обратно)

Истории о Твардовском, не вошедшие в статью

В книге "Поэзия и народ", 1947, Твардовский вдруг пишет: "Остановимся вкратце на таком общем признаке современного стиха, как его поворот от свободных ритмов к так называемым стабильным ритмам" — это мне было совершенно неизвестно. Более того, я совершенно не ориентировался и сейчас довольно плохо понимаю, есть ли эволюция в поэзии, и если да — то какова она. Каковы они, эти ритмы и всё такое.

Это как споры о смысле фразы "все счастливые семьи…" — может спорить бесконечно. Твардовский, кстати, говорит: "Американский писатель: "Чёрт возьми, у нас отличная литература, а читатель плохой; у вас такой отличный читатель, хотя литература куда слабее нашей". И непонятно, что с этим делать, как это проверить — потому что когда я это читал лет двадцать назад, то мне казалось, что американец неправ, и всё наоборот — литература наша в XX веке прекрасна, а читателем хвастаться не стоит. А потом я стал думать, что американец прав, а потом и вовсе запутался.

У Твардовского есть такая речь "Правда искусства" (Это выступление на втором Всесоюзном совещании молодых писателей в 1951 году), где он расписывает ту самую советскую литературу по персонажам: "Передо мной рукопись одной поэмы. Там есть колхоз отстающий, колхоз передовой, есть председатель колхоза — человек передовых взглядов — и председатель колхоза — зазнавшийся, не понимающий новых условий жизненного развития. Есть девушка Галя и тракторист Ваня. Есть и парторг, который занят только тем, чтобы устроить сердечные дела этой молодой пары. Есть там и надоевший персонаж в нашей литературе — дед, которому делать нечего, но он всё ходит, расспрашивает, через сколько лет будет коммунизм и дождётся ли он, поскольку ему 73 года". На самом деле, это, конечно, не советская литература, а классическая массовая культура.

Все этиперсонажи легко переписываются, превращаясь в героев тошнотворного перестроечного фильма о фермерах-первопроходцах или сериала об офисных жителях. И напрасно на III съезде писателей Твардовский восклицал: "Зачем мне, читателю, 365 романов в год?" — это хороший вопрос.

Потому что это вопрос не риторический — зачем, дескать. так много, не надо столько. Это настоящий вопрос — потому как над литературой уже поставили эксперимент. Одной фантастики сейчас выходит 365 романов в год, и это не удивляет, кажется, уже никого.

Это эхо давней сталинской идеи малокартинного кинематографа, когда решили делать мало фильмов, зато хороших. Ничего из этого, разумеется, не вышло, как из предложения отцеплять первый и последний вагоны, когда узнали, что большая часть погибших при крушениях находится именно в них.

Я бы не преувеличивал важности Твардовского как теоретика литературы — он был человек внимательный, с хорошим крестьянским глазом, который позволял ему подмечать многое.

Но и у него есть предел точности. Всё-таки это суждения поэтического ума, а не научного.

А так-то в умирающей литературе изменилось мало. Вот в речи на XXI съезде КПСС Твардовский говорит: "У нас до сих пор не в диковинку прочесть иногда примерно такую рецензию: роман, имярек, посвящён ближайшей современности и людям, находящимся на передовых постах социализма, и. т. д., и т. п. — идёт длинный перечень добрых намерений автора, и ни слова о том, как это было написано, трогает ли это душу читателя. И только в соответствующем месте, в соответствующем абзаце говорится, что, мол, язык романа, к сожалению сер, композиция рыхла, образы героев расплывчаты, редакция не поработала с автором, чтобы устранить длинноты и пустоты. Заключительный абзац: однако — ох, это обязательное однако! — однако всё это не мешает роману быть нужной, полезной книгой". Я клянусь, что большая часть рецензий пишется по этой же схеме и сейчас.

Впрочем, у Твардовского можно найти многое — например, он пишет о Бунине, как о польском шляхтиче, который чем беднее, тем больше его гонор.

А вот Исаковского он зовёт учителем, а не товарищем. И правда, Исаковский — народный поэт. Во многих сердцах он выше Есенина — со всеми его не нужен мне берег турецкий, враги сожгли родную хату в лесу прифронтовом и Катюшей.

Но я не к этому.

В "Карельском дневнике" Твардовского от 13 марта 1940 написано: "В пятом часу позвонил Березин из редакции "На страже Родины"".

Извините, если кого обидел.

15 мая 2010

(обратно)

История про ночь

Надо сказать. что довольно странное впечатление производит город Москва в ночь музеев. довольно странное.

Но — отношусь с пониманием.

Извините, если кого обидел.

16 мая 2010

(обратно)

История по ходу дня

Пора сажать капусту.

Извините, если кого обидел.

18 мая 2010

(обратно)

История про лебедей

Как-то я задумался о том, как звучат рекомендации к чтению со стороны. Поводом была книга "Чёрный лебедь", вокруг которой сперва творилось какое-то безумие, а потом постигла этого лебедя участь всех пушных зверей. Я совершенно не мог понять, хорошая книга со стороны. То есть, бывают разные случаи — иногда хвалят что-то, и совершенно ясно, что это говно. Иногда перехваливают нормальный продукт, и львиная доля раздражения им лежит на отравлении рекламой. Вокруг этого "Чёрного лебедя" было странное облако — облако смыслов. Дело в том, что я эту книгу не читал — и не потому, что что-то о ней что-то знал, а потому, что бывают такие книги, которые тебе хвалят заведомо странные люди. Например, так мне хвалили Ричарда Баха — то есть, вот книга, что объяснит тебе всё. Не то, чтобы я не верил в то, что бывают книги, объясняющие всё, но как-то велик риск нарваться на сектантов.

А я сектантов не люблю, потому что у них не бывает чуда — тебе, к примеру, говорят, что это небо в алмазах. А ты видишь нейлоновый полог и комары на нём сплющенные.

И я понимаю, что просто так уже я этот текст не могу читать, а мне теперь нужно его читать с таким внутренним арбитром, чтобы и внутренний сектант высказался, и внутренний экзорцист. А арбитр их должен рассуживать.

Но это труд, труд тяжелый — ну его.

Поэтому я как-то помелил, и решил посмотреть, что дальше будет. Буду жив через год — почитаю. А то у книжек-объясняющих-всё есть такая особенность — пройдёт волна ажитации, и все начинают говорить "Эко мы повелись, это же не кровь, а клюквенный сок".

Итак, я подозревал, что это такая смесь Коэльо с Карнеги. Ведь Карнеги действительно учит жить, и советы его толковы, включая запомнившийся мне — "поздравляйте людей с днём рождения, потому что вы можете оказаться единственным человеком, что поздравил кого-то, кто в этот день оказался одинок". Мне безо всякой прагматики это показалось верным.

А вот с прочими такими книжками я всё время рядом с ними чувствую себя в магазине на диване. (Если я не украл эту фразу у кого-то). Сначала чувствуешь прилив воодушевления, а потом — некоторый обман. Впрочем, про "Чёрного лебедя" вокруг меня уже подустали говорить, и все находятся в поиске новых кумиров.

Извините, если кого обидел.

18 мая 2010

(обратно)

История про Ивана Таранова

Один из моих пунктиков — это старая реклама. Нет, не рисунок усатого силача в полосатом трико ("Для господ, стремящихся улучшить фигуру — новые пилюли силы. "Гимнастика" Мюллера так же прилагается"), не всякий зверинец Каннских львов, а та недавняя реклама, что я ещё помню, но пересказывать её сложно.

Часто уже нет рекламируемого товара — где этот Распутин, подмигивающий с водочных бутылок два раза, существует ли вентиляторный завод, с которым нужно было заключать договора…

Сейчас я расскажу про пиво, исчезнувшее с моего горизонта и его основателя.

Однажды мне приснилось стихотворение. Причём я никак не могу быть уверен, что это стихотворение мне приснилось, поэтому оно не попадёт в опись снов. Может, это был не сон, но что это было некое видение — это точно.

Итак, мне представлялось новогоднее мультипликационное небо, окружающее избушку полярной станции. Рядом, почему-то на цепочке, как караульная собака, стоял самолёт Ан-2, уменьшенный до размера небольшой лошади. В избушке в чёрных семейных трусах сидел пивовар Иван Таранов. Он задумчиво бренчал пустой тарой, а потом выходил на крыльцо. На его плечо падал комок снега.

И тогда раздавалась знакомая песенка с неожиданным финалом:

Извините, если кого обидел.

20 мая 2010

(обратно)

История про Политехнический

Сидя на верхнем ярусе аудитории в Политехническом музее, я вдруг переместился во времени. То есть, я обнаружил, что вовсе не слушаю чествование поэта Гандлевского, а сижу наверху Центральной физической аудитории и слушаю не то Гинзбурга, не то Велихова.

Они были птицы залётные, читали что-то и исчезали на год.

Но тут вышел Гандлевский в белых штанах и я вспомнил совсем другую историю.

Извините, если кого обидел.

Опубликовано с мобильного портала m.livejournal.com

20 мая 2010

(обратно)

История про пожар

"Но я тогда не пил и не гулял. Я видел, как горят огнем Бадаевские склады, в очередях за хлебушком стоял".

Извините, если кого обидел.

20 мая 2010

(обратно)

История про путешествие

Я снова вернулся к надзирающим за устойчивостью. Там по-прежнему все начинали речи словами "Мне кажется". Эта восточная осторожность, намекающая на видения, мне нравилась.

Я знал, что большая часть всех глупостей, что говорят люди, предваряется словами "На самом деле…".

— На самом деле… — произносит человек и на секунду замирает, потому как не на самом, и дела там никакого, и эта формульная фраза только началие, поднятая для ответа рука.

Я думал об этих самых и об этих делах, а над головой у меня трясся гладкий девичий живот с серёжкой в пупке.

Впрочем, через несколько дней какой-то блюдущий устойчивость Саурон схватился с надзирающим Гэндальфом. я посмотрел на своего друга, сидевшего рядом.

Мы говорили всё о том же — географической поэтике. Архитектор настаивал на том, что стремление писать слева направо — это движение Грозного на восток, к Казани. А движение Петра Первого было абзацем на исторической странице.

Но вокруг нас кипела жизнь.

Пока Гэндальф бился с Сауроном, я успел понять, что не могу, как жителей зверофермы, отличить их друг от друга. Через заваленные объедками столики просверкнула молния. В вытаращенных глазах Архитектора сверкнуло безумие. Оно, быстро налилось в белки и выгнуло надбровные дуги.

Архитектор не видел толкиенистской поножовщины и вообще был человеком мирным. Видимо, он вспомнил, как несколько столетий назад восточные люди били кривыми саблями по шеям его предков.

Это был настоящий арзамасский ужас, про который он мне сам и рассказывал. Последним днём августа 1869 года Толстой поехал из Ясной Поляны в Пензу — он хотел купить там Ильмино, имение князя Голицына, и вот, отправился в странствие со слугой Арбузовым. Через Тулу он приехал в Москву, первого сентября уже отправился в Нижний, приехал туда утром, а к вечеру второго сентября доехал до Арзамаса. Город Арзамас был довольно странен и парен селу, на противоположном берегу. Два белых храма стояли друг напротив друга, улицы были пусты и гулки. Толстого поселили в странной квадратной комнате, а всего квадратного он не любил. И вот в этой квадратной комнате он испытал необъяснимый панический ужас — ужас такой силы, что о его действии он вспоминал потом всю жизнь.

Теперь арзамасский ужас медленно двигался ко мне.

А в путешествии отчаяние и ужас всегда сменяются эйфорией. Ты поел и уже доволен, нашёл ночлег и рад.

Я хорошо помнил свои давние одинокие странствия, когда ничего кроме отчаяния и ужаса не наполняло меня. Жизнь моя была возмутительно упущена, утекла как вода из ладони.

Я перебирал в памяти события и людей прошлого и ужасался себе — сколько всего пропало. Как прекрасна была жизнь, сколько она давала возможностей, сколько было силы и знания и как это всё было безумно и бездумно потрачено — я бы мог быть Ницше, Шопенгауэром, Церетели, наконец!

А я, как крот, сидел в четырех стенах… Днём я занимался какой-то дребеденью; ночи губил на то, что читал журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!

Но никто ничего не понимает в искусстве! Всё, что я любил, не стоит медного гроша! Я не жил, не жил! Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Я с ума схожу… Я в отчаянии! Всё прошло, расточилось, унесено ветром. Одиночество подступало ко мне, и я, одинокий муравей, ранее презиравший стрекоз, сам оказался стрекозой на пронзительном зимнем ветру. Любовь прошла мимо, и я прожил жизнь вдали от любимых и близких людей. Наши жизни длились порознь, и многих уже не вернёшь, не встретишь уж — только у Великого Экзаменатора.

Как тут не напиться водки от ужаса — оттого русский человек не отправляется в путь, не прихватив целительного напитка.

А пока, не чувствуя края, я шутил о чём-то, Архитектор разговорился со старыми друзьями, Гендальф победил Саурона (или же наоборот). Всё успокоилось.

Извините, если кого обидел.

22 мая 2010

(обратно)

История про Жуковского

Отчего-то читал с утра критики Грибоедова на Жуковского. Остался ими весьма недоволен, и виной тому не моя обычная мизантропия, а давешняя мысль о том, что ничего в искусстве верно определить невозможно, и все суждения о хорошем и плохом основываются на доверии.

Всё это решительно ужасно — очень хочется ясности в определении прекрасного

Извините, если кого обидел.

22 мая 2010

(обратно)

История про современность

Ничего не будет. "Ничего" — это симптом слова "другое". А отчего у вас… Это собственный мой нос… Вот невежливый вопрос, вот беда. Это всё стенограмма разговора, что шёл о несвоевременных режиссёрах. Несвоевременный режиссёр, своевременный режиссёр, современный режиссёр — что есть своевременность, решительно непонятно.

Слушая моих собеседников, что говорили о своевременности и профессионализме, я вспомнил другую историю с одним из этих терминов с профессионализмом.

Я, как известно, дружу с фантастами, и вот случилась очередная сходка писателей-фантастов с раздачей безденежных премий. Противники этой сходки начали тыкать пальцами в организаторов и их всячески порицать. Отчего-то порицали и выбор жюри (на этой сходке традиционно в жюри зовут общелитературных людей, а не только связанных с фантастикой). Многие другие сходки фантастов предпочитают вечеобразное голосование приехавших.

"Ничего себе профессиональное жюри", — возмущался кто-то. В жюри было мало фантастов, признанных фантастами критиков и людей фендома.

Это какое-то завершение моего гештальта. Довольно давно я говорил, что фэндом сгубит любовь к своему гетто. И даже когда свалит по своим делам охрана, то заключённые этого лагеря будут жаться друг к другу между бараков. Кто-то из индологов мне рассказывал, что за кастовую систему яростно стояли не высшие, а как раз "средние" касты. Отмена каст рушила их картину мира и отнимала место в жизни. А вот высшим классам было всё равно, как, впрочем, и всегда бывает с высшими классами.

Так и здесь — бесхитростное желание того, чтобы фантастику судили члены фендома, а не литераторы и редактора литературных журналов, означает боязнь выйти на IPO. А на IPO выходить, собственно, не с чем.

Да, собственно, и ладно.

Извините, если кого обидел.

22 мая 2010

(обратно)

История про Виктора Шкловского (VIII)

Разговоры о Викторе Шкловском всё время упираются в то, что его по недоразумению считают то критиком, то литературоведом, то теоретиком искусства.

Но тут как с нашим законодательством в области холодного оружия.

А холодное оружие у нас понимается странно — согласно тому назначению, которое вложено в него кузнецом или оружейником. Оттого топор — не оружие, а самодельный нож мягкого гнущегося металла — вполне себе. Так и со Шкловским — он был предназначен для прозы, хотя прозы его читатель видит мало.

Но только все книги Шкловского, посвящённые чужим текстам или разным фильмам, написаны прозаиком. Руки Шкловского обучены прозы, её он всё время и пишет, сочиняя ли жизнеописание Льва Толстого или плача о Велемире Хлебникове.

Но Шкловский ещё и человек авантюрного поступка. Такой поступок можно назвать иначе самостоятельным.

Сейчас таких писателей не бывает.

Их не было и в сороковые — много хороших писателей и поэтов тогда умирало в неудобных для жизни местах. Но они воевали, подчиняясь приказам — одни хуже, а другие — лучше.

Это были настоящие солдаты, которые потом решили что-то записать.

А вот Шкловский был человеком поступка, и совершал эти поступки, пока в воздухе не кончился запас авантюризма.

Вот он пишет о теории прозы, мимоходом касаясь прошлого: "Помню Адмиралтейство так хорошо, потому что здесь жила Лариса Рейснер, комиссар Балтийского флота.

А я брал Адмиралтейство, когда там засели царские войска во главе с Хохловым; кажется, его звали Хохлов, генерал.

Он дал телеграмму государю: "Окружён броневиками Шкловского тчк ухожу".

Ему надо было кому-нибудь сдаться, и он тихо, на ципочках, ушёл.

А стены Адмиралтейства были такой толщины, что вот этот камин, вот вы его разверните в ширину, такой толщины там стены. Не то что броневики, "Аврора" не сразу бы сломила эти стены".

Никакой "Авроры" в этот момент там быть не могло.

Шкловский говорил, конечно, о Февральской революции, а не об Октябрьской. В Октябрьскую он уже дышал совсем другим воздухом.

Нет, время было совершенно особенное.

Это фигура речи, потому что все времена особенные.

Только непонятно, были ли похожие судьбы. Такое впечатление, что по причудливости пути я могу вспомнить только д'Аннуцио. Лучшая характеристика итальянца была дана Хемингуэем, но дело не в этом.

Итальянца я никогда не любил, а вот Шкловского любил давно.

Я продолжал любить его и тогда, когда понял, что он часто ошибается — потому что говорит о прошлом и настоящем не как литературовед, а как писатель.

Генерала, кстати, звали Хабалов, а не Хохлов. Генерал Хабалов в шестнадцатом году был отозван с фронта и назначен на Петроградский военный округ. 27 февраля следующего уже года он пытался обороняться в здании Адмиралтейства, но 28 капитулировал. Его судили при Временном правительстве, но потом выпустили, оставив мундир и пенсию. Было ему чуть больше шестидесяти лет, и он скоро бежал на юг, а в двадцатом году переправился в Салоники, чтобы умереть в 1924.

Хабалов его звали.

История о сдаче тоже рассказывается по-разному. Например, так: "В 12 часов к генералу Хабалову явился офицер от Морского министра Григоровича с требованием последнего: во избежание разрушения здания Адмиралтейства Петропавловскою крепостью, чем угрожают с крепости, очистить здание от войск. Генералы стали совещаться. Все склонялись к роспуску войск. Занкевич просил у Беляева формального на то приказания, что тот и отдал. Возник вопрос, как уходить: с оружием, или без оружия? Кто-то предложил сложить оружие в здании Адмиралтейства и разойтись, как частным лицам. Командир стрелков просил разрешения выйти с оружием. Беляев разрешил уходить, кто как хочет. Смотритель здания показал комнату, в которую и стали спешно складывать оружие. Не прошло и четверти часа, как войска стали покидать Адмиралтейство".

А вот протокол допроса генерала Хабалова от 22 марта 1917 г.: "Хабалов. В Адмиралтействе мы предполагали обороняться, заняв для обороны фасады, выходящие к Невскому. Артиллерия была поставлена во дворе. Пехота размещена по второму этажу. Пулеметы тоже на втором этаже — на подходящих для обстрела углах. Но события вскоре показали, что и оборона наша безнадежна. У нас не только не было патронов, почти не было снарядов, но, кроме того, еще и есть было нечего.

Председатель. А сколько у вас было сил?

Хабалов. Я думаю, тысячи полторы…

Председатель. А дальше?

Хабалов. Решили очистить Адмиралтейство. Решено было также сложить все оружие здесь…

Председатель. Сдачи отряда не было?

Хабалов. Просто все разошлись постепенно, оставив оружие. Сдачи не было. Кому же сдаваться? Сдаваться было некому.

Председатель. Генерал, а вас кто задержал?

Хабалов. Меня задержала толпа нижних чинов, которая осматривала это здание".

Про телеграмму с упоминанием Шкловского тоже ничего не известно — скорее всего, её не было.

Но вот это решительно неважно, потому что показывает только одно: Шкловский — писатель.

Извините, если кого обидел.

23 мая 2010

(обратно)

История текущих событий

а. И у меня тоже была книга головоломок Мартина Гарднера — в школе, ещё тогда, когда я не решил заниматься физикой.

б. Я видел этого дрессировщика с медведем в Измайлово. Они мне ещё года два назад не понравились.

в. В эти выходные все занимались бардовской песней. От Щербакова до "Разгуляя". Я же даже мотыля не купил. Ну его, не поеду никуда.

Извините, если кого обидел.

23 мая 2010

(обратно)

История про жизнь и смерть

О, вот и Шатров. Вот была удивительная и странная фигура.

Благодаря ему, кстати, я, Серёжа и Володя посмотрели первое в жизни порно.

Извините, если кого обидел.

23 мая 2010

(обратно)

История про понедельник

Как-то всё нахмурилось, и как писал Евгений Попов: "самое природа, казалось, тоже замерла или перекуривает, опасаясь как бы её не выпороли".

Так вот, про Михалкова.

Я вот так лично считаю, что фильм Михалкова полезен, потому что он является поводом к размышлению, причём порождая сразу несколько тем для разговоров.

Увы, для того, чтобы стать таким знаменитым он и должен был стоить пятьдесят пять миллионов — чтобы обыватель ужасался и не мог уснуть.

Это как с криминальной хроникой — если смерть тиха, то это никого не занимает, а если двух старух, да топором, то всех будирует.

Во-первых, это история Отечественной войны. Я не видел ни одного спора об этом фильме, чтобы разговор не сбился на учёт безвозвратных потерь, заградотрядов и прочих военных радостей.

Во-вторых, это тема оценки искусства. Как говорил в моей юности один друг-музыкант: "Фальшивых нот не бывает, главное во-время крикнуть, что играешь авангард". Так в интервью одного и того же человека "Предстояние" становится то масскультурным кино, то артхаусным.

В-третьих…

Да что ж я сюда это пишу. Надо бы написать в какое-нибудь издание и заработать скромную копеечку.

Извините, если кого обидел.

24 мая 2010

(обратно)

История про праздники

Сегодня, кстати, мой профессиональный праздник — с чем я таких же лузеров и поздравляю. Сходил по этому поводу в "Новый мир" и выпил кофе.

Господь! Все сразу начали спрашивать, что к чему и поздравлять с каким-то Днём Кадровика.

Придётся поставить картинку и пуститься в объяснения:

Есть у всякого русского пишущего хороший праздник — День Славянской письменности.

Точно так же, как многие переводчики имеют повод для профессиональной гульбы и молитвы в День сошествия Святого духа, день Славянской письменности — единственный российский церковно-государственный праздник. Правда, никто не знает, кто такие славяне, но в этот день совершенно загадочный гносеологический вопрос никого не тревожит. Ведь что-что, а славянская письменность определённо есть. А поскольку мы все что-нибудь пишем, хоть счета в банк, хоть романы, то это — наш праздник. Это вообще праздник всех, кто хоть раз что-то писал на русском или украинском, польском или чешском, болгарском или сербском. Это — праздник не политический. Поляки — католики и пишут латиницей. Значит это и праздник латинской славянской письменности. Болгары — православны, удмурты исповедуют неизвестный мне образ истины, но кириллические муравьи пока бегут между пальцев тех и других. Определённо, это праздник всех желающих его праздновать греков. Это праздник евреев, рассеявшихся из СССР по всему миру. Негров, которых советские инструкторы научили значению подписи под кнопкой — хорошему русскому слову "пуск". Праздник переводчиков с Запада, Севера и Юга. Безусловно, это праздник всех племён живущих в Сибири и на дальнем Востоке. Всех монголов и шууданов, которые ещё не отказались в силу конъюнктурных причин от буковок имени Кирилла. Это правильный праздник — он принимает всех, и никому не должен быть в насилие и обиду.

Не говоря о том, что это мой профессиональный праздник. Если, конечно, славянская письменность может быть профессией.

Извините, если кого обидел.

24 мая 2010

(обратно)

История про рыбный день и проч

Для начала надо сказать, что я не считаю советскую кухню существующей в кулинарном смысле.

(Тут есть терминологическая путаница — под кухней можно понимать определённый уклад питания и систему связанных кулинарных традиций со своими оригинальными блюдами).

Действительно, уклад питания в СССР существовал, а вот кухни не было. Ничего в этом обидного нет — например, кулинарные пуристы говорят, скажем, что нет американской кухни, а есть мексиканская, кухня первых переселенцев из Англии, то есть чуть модифицированная английская и проч. и проч.

"Советская кухня", как её представляет массовое сознание, это набор известных ранее блюд с удешевлёнными ингредиентами (вроде заменой рябчиков на докторскую колбасу или масла на маргарин) и набором культовых блюд — салата оливье, чебуреков, шашлыка, пельменей, бородинского хлеба, что оснащены мифологией, обрядом употребления. Шпроты трудно достать, их ритуально едят из банки, закусывая водку и т. д.

Однако кухня — это не пайка. Не "продовольственная корзина". Даже блокадный, прости Господи, Ленинград может более претендовать на создателя оригинальной кухни более, чем советский общепит.

К словам "советский стиль" (с оговорками для кухни, архитектуры, etc) я претензий не имею. Тут именно что сейчас происходит подмена "кухни" "стилем". Вот вспоминает человек с ностальгией детский сад и мокрый брусок пористого омлета — и думает, что это какой-то особый, новоизобретённый омлет. Или винегрет какой из школьной столовой — что в нём Божественное откровение. А откровение не в дурном омлете, а в самом воспоминателе.

Существовал совершенно особый общепит со своими традициями, концептуально иной пищевой уклад. При этом советские традиции питания вовсе не только стиль общепита (столовско-ресторанный) — это и домашний оливье, и шпроты с хлебом. Это домашняя еда особого вида (уже оторвавшаяся от столовой).

Итак, безусловно, советский стиль в питании существовал — была создана своеобычная индустрия питания, ритуалы "доставания еды" и массовые меню — это бесспорно. Да только это не "кухня". Если, типа, официант в суп плюнул, то ещё не новый суп.

Иначе говоря — если вы закупили технологические чертежи иностранного автомобиля, поставили его на производство, но решили выпускать без подушек безопасности и бамперов, заменили кожаные сиденья на тряпочные и открутили подголовники — это не создание оригинального автомобилестроения. Даже если на автомобиле ездит миллион человек.

Теперь о рыбном дне. Это понятие вводилось в СССР дважды. Сначала Анастас Иванович Микоян ввёл его в Постановление Наркомснаба "О введении рыбного дня на предприятиях общественного питания" от 12 сентября 1932 года. Тогда, кстати, Микоян был не Наркомом пищевой промышленности (им он стал с 1934 года), а Наркомом снабжения. В связи с недостатком мяса восстановить баланс питания предлагалось восстановить с помощью рыбы. Причём день, в который столовые будут предлагать рыбные блюда, не оговаривался.

Второй раз рыбный день был введён в Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 26 октября 1976 года N 868 "О мерах по дальнейшему развитию производства, расширению ассортимента, повышению качества рыбной продукции и по улучшению торговли рыбными товарами".

Второе постановление, в отличие от первого, касалось только столовых, а не ресторанов, и привязывало рыбный день к четвергу. На самом деле это было очень хитрое постановление — оно стимулировало рыбный флот, открытие сетевых магазинов "Океан"

Вот с четвергом — рыбным днём как раз и есть главная загадка. Отчего четверг — до сих пор непонятно. Большая часть статей отделывается словами, что именно в этот день реализация рыбы и рыбопродуктов была бы максимальной. (Бывший тогда заместителем министра торговли Николай Завьялов говорил, что это было прямое указание сверху, то есть из ЦК КПСС). Народная легенда гласит, что этим пытались уязвить верующих, другие говорят о неких научных исследованиях. Однако никакого вменяемого объяснения до сих пор не обнаруживается — лишь шуточные (о пятом дне творения (считая от воскресенья), когда были созданы рыбы. Или в понедельник — возмутятся, пятница — подготовка к субботнему пьянству и тому подобное).

В общем понятно, что в обоих случаях введение рыбного дня имело глубокие экономические причины — нехватка мяса после коллективизации а первом случае и стимулирование рыбной отрасли во втором).

Извините, если кого обидел.

24 мая 2010

(обратно)

* * *

Вёл светскую жизнь — посетил вечер писателя Бутова. Довольно большой зал был набит битком, и я обнаружил там достаточно пригожих барышень. Барышни куда-то исчезли, а я принялся обдумывать одну мысль.

Чем интересен для меня лично Бутов, так это тем, что он при абсолютной мизантропии (которая вряд ли, впрочем, более моей) высказывает здравые суждения о многих вещах. То есть, тут есть такой же феномен, что и с кандидатскими диссертациями.

Диссертации эти читают впоследствии мало, но важен сам факт: человек прогнулся, совершил усилие — и вот заслужил пожизненно получать надбавку и числиться при желании учёным. С писателями часто происходит тоже самое — это звание нужно, чтобы просто появилось внимание к произнесённой фразе. Текстов всё равно никто не читает.

А вот два рассказа Бутова произвели на меня чрезвычайно сильное впечатление — один лет пятнадцать тому как, а второй полгода назад. Причём это были вовсе не те вещи, за которые он справедливо наполучал премий.

Но главное тут вот в чём — сидя там на стульчике, я совершенно отчётливо понимал, что мне физиологически нравится этот поток ответов на вопросы. Не оттого, что я был согласен, или там готов подписаться под чужими словами, а оттого, что наблюдал явление спокойного мизантропического ума.

Однако, прошло отведенное время и я вернулся домой писать о кино.

Извините, если кого обидел.

26 мая 2010

(обратно)

История про крайние дни

Одна из самых моих любимых фраз в советском кинематографе, это слова, которые произносит ефрейтор Домешек в фильме "На войне как на войне": "Не дрейфь, лейтенант, будет ещё хуже".

Проснувшись утром, я очень часто их вспоминаю. Ничего, кроме ужаса, у нормального человека этот мир вызывать, разумеется, не может. Но и его жалко, когда начинается волынка про конец времён.

Впрочем, дальше я написал про то, что нужно делать.

Извините, если кого обидел.

27 мая 2010

(обратно)

История про вопросы

Интересные дела бывают с некоторыми ресурсами. С ними как с игрушками — наигралась общественность, и — тю! Где они? Непонятно.

Вот тамагочи вымерли как динозавры. Где, где их окаменевшие трупики? Неизвестно.

Так было, что все кинулись отвечать на анонимные вопросы. Меня тоже много там спрашивали — да как-то потом всё поутихло. Потому у этих ребят рухнул сервер и многое затёр (меня ещё спрашивали, отчего я ответы дублировал в Живом Журнале — так вот поэтому).

Я поэтому был удивлён, что мне пришло сегодня уведомление о двух вопросах.

Очень странное чувство.

Будто позвонил одноклассник, которого я не видел с выпускного.

Извините, если кого обидел.

27 мая 2010

(обратно)

История про биографические описания

Искал в старых файлах одну полезную цитату, не нашёл, зато нашёл такой пассаж в одной из давних статей:

"…Человек, долго и много занимающийся какой-нибудь исторической персоной, должен ходить между струй. Не придёшь ведь в какой-нибудь фонд со словами:

— Я хочу написать книгу о вашем основателе, чтобы доказать, что он — полное ничтожество и надутый гондон. И я сдержу своё слово — порукой тому мои предыдущие работы по этому вопросу.

А, может, примеряя историю на себя, биограф понемногу вживается в роль адъютанта при своём персонаже. Издевается над ним, вышучивает — но связан с ним незримой нитью. Эта нить крепнет, и герой становится тебе ближе. Ты перечисляешь его ошибки, но привешиваешь к концу каждой фразы искупительное", но…".

Извините, если кого обидел.

28 мая 2010

(обратно)

История про поросят

Обнаружил старую заметку:

Все поросята — суть положительные персонажи. Три поросёнка, при известном разгильдяйстве двух из них — на нашей стороне. Piglet, он же Пятачок, очень маленькое пугливое существо — остаётся самым симпатичным членом из компании обжоры-медведя, зануды-кролика, брутального тигра и депрессивного осла. Поросёнок не тождественен сам себе. Он существует как поросёнок очень недолго, подрастая, они теряют шарм.

Извините, если кого обидел.

29 мая 2010

(обратно)

История про мать Вронского

Мать Вронского в начале романа мечтает о том, чтобы её сын имел роман с блестящей светской женщиной, потому что это формирует характер молодого человека.

Извините, если кого обидел.

30 мая 2010

(обратно)

История про книгу о Живом Журнале

Я, кстати, прочитал. Если кому надо, то я напишу.

Извините, если кого обидел.

30 мая 2010

(обратно)

История про Юру и Вову

После спагетти я приступил к изучению действительности и обнаружил, что весь Живой Журнал принялся обсуждать беседу Юры и Вовы. Что самое интересное (для меня, разумеется), так это то, что я наблюдаю сразу несколько постов, в которых одни люди хлопают в ладоши и резюмируют: "Ловко Юра Вову сделал!", другие радуются: "Круто Вова сделал Юру!". И те, и другие обросли сочувствующими комментариями, причём и те и другие содержат ссылки на один и тот же текст.

Но с наблюдением над живой природой в кафе "Маяк" это не сравнить, да.

Извините, если кого обидел.

30 мая 2010

(обратно)

История про памятник Жукову

Давным-давно открыли как-то конкурс на памятник маршалу Жукову на Красной площади. Я сразу же придумал собственный проект. Моя идея о памятнике Жукову — в окопе среди чёрной брусчатки, чтобы высовывалась голова в фуражке, чтоб торчала стереотруба. Правда, в этот окоп тут же накидают пустых пивных банок и окурков.

Мне говорили, что можно залить этот окоп бетоном на уровне шеи — тогда москвичи и гости столицы много мусора не набросают. А можно залить бетон прямо под фуражкой — но тогда этот памятник будет вовсе не Жукову, а главному персонажу фильма "Освобождение".

С другой стороны, это практично — у Жукова была обычная фуражка, для высшего командного состава. Поэтому можно его в случае необходимости выдавать за памятник Малиновскому. Или Рокоссовскому. Или Коневу.

А задумка хороша

Так, чтобы -

Идут пионеры — сидит Жуков.

Идут ветераны — торчит голова.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2010

(обратно)

История про местонахождение

— Вы мне послали SMS, — сказал в моём переносном телефоне бархатный и немного порочный женский голос. — С вашего номера пришло.

— Увы, не писал, — говорю я.

— Ваш номер такой-то?

— Ну да, — говорю, — но не писал. А что там было-то?

— "Вы где?", — с возмущением говорит бархатный порочный голос.

— Жаль, не писал. А вы — где?

И тут собеседница повесила трубку.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2010

(обратно)

История про кредиты

Прочитал в одном порнографическом рассказе (переводном) чудесный диалог между героями: "Что случилось? — спросил я" — "Не притворяйся глухим", — сказала она. — "Дай мне кредит на ломку льда между нами".

По-моему, абсолютно гениальный диалог.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2010

(обратно)

История про табакокурение

Говорят, что сегодня день борьбы с табакокурением. Вот я честно скажу — никакого запаха, более омерзительного, чем запах прокуренной одежды или запах пепельницы я не знаю. Нет, я верю, что более омерзительные запахи есть, но только этот мне доступен. Проводя недавно наблюдения за живой природой в кафе "Маяк", я подтвердил это своё давнее убеждение.

При этом как человек не чуждый табаку, правда, трубочному, и наблюдавший табакокурение извне и изнутри, я считаю, что борьба человечества с табаком (в Европе и Северной Америке, я имею в виду), так же омерзительна, как запах пепельницы.

Дело не в её эффективности, а в том, что она очень часто подрывает логику жизни. То есть, с табакокурением борются во исполнение некоей идеи, оторвавшись от целесообразности. А если к какому-нибудь движению примешивается абсурд — жди беды. Абсурд в общественных начинаниях — что дёготь в бочке мёда, и если вы сейчас не почувствовали его вкус, то наверняка он караулит вас в следующем слое. Мало не покажется.

Есть ещё опасность, о которой в поле моего зрения как-то не говорят. Это канализация социальной агрессии. Курильщики ведь — что педофилы, их если не убивать на улицах, то презирать, стыдить и унижать вполне приемлемо.

А я человек пугливый — истребят курильщиков, примутся за толстяков. Перестанут пускать в рестораны людей с избыточным весом, а коли пускать, так в отдельные некрасивые комнатки хуже подсобки. Заставят доплачивать за избыточный вес в аэропортах и всё такоэ.

А у нас в Отечестве всё как-то гуманнее — абсурд этот виден, как и то, что спишут массу денег на битьё в бубен, лекции в школах и социальную рекламу.

И закурят, удовлетворённо.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2010

(обратно)

История про Пермь

Был в Перми. Надо сказать, что был я в Перми уже однажды, в 1981 году, когда мы поехали наблюдать Солнечное затмение.

По уму, его надо было ехать наблюдать куда-то ближе к Оренбургу, но нашему начальнику не затмение в жизни было важно, а поехать на Урал. С такими поездками всегда выходит, как с аленьким цветочком — не я еду, а Бог ведёт.

Был я тогда быстр и зорок, а оттого запомнил тогда много, и хоть и забыл половину, до сих пор пользуюсь мелкими деталями исчезнувшего мира.

Но в Перми мы были мало, проездом, и больше в темноте непонятных улиц.

И вот я вышел на смотровую площадку и позвонил писателю Юзефовичу.

"О, великий писатель Юзефович, скажи мне, что положено смотреть в городе Перми, чтобы тебя не сочли полным идиотом?"… И мудрый писатель Юзефович сказал мне, что надо идти смотреть на деревянную скульптуру, да и просто ходить по городу.

И, в общем, оказался прав — и в первом своём наставлении и во втором. Потому как я тут же пошёл в картинную галерею и взобрался на третий этаж. Там хмурились деревянные святые, а Иоанн Креститель лежал на спине. Он лежал на спине, тыча своими деревянные пальцами в потолок, а два хмурых человека, покрывали его лаком "Столяр". Со стороны казалось, что два бородатых мужика парят в бане третьего, тоже бородатого.

Да и на улицах оказалось не хуже.

Много чего мне показали на улицах — гостиницу, в которой жил однодневный император, и гостиницу, в которой одно время жил Тынянов, и всякую докторживаговщину из Юрятина. Собеседники мои были людьми случайные, и я думаю, меня не запомнили.

Очень интересный город Пермь, и если расстараться то можно увидеть там паровые машины, сварные аппараты позапрошлого века, и разные инженерные механизмы прошлого, что я так люблю.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2010

(обратно)

История ещё одна, печальная

Ну, эта смерть не была, в общем, неожиданной. Ан, всё ж как-то нехорошо вздрогнул.

На одной из последних фотографий, которую услужливо выкинула передо мной Сеть, он удивительным образом стал похож на Евтушенко. Несмотря ни на что, это был какой-то парных конферанс Вознесенский-Евтушенко, или даже Вознесенский/Евтушенко — при всей разности этих фигур.

Многочисленные некрологисты сразу же закричат о том, что кончилась эпоха. Так всегда кричат в таких случаях, это что-то вроде междометия, которое употребляется бездумно.

Эпоха, конечно, кончилась, но кончилась давно. Была в моей жизни такая картина: когда на утро подходишь к костру, от которого все разошлись, его угли ещё тлеют. Время шестидесятых давно зола, прах, история. Угли остыли. И когда жизнь тебе тычет под нос выживших — удивляешься. Удивительно, что эпоха длилась, будто огонёк над углями костра. Все уже заснули по палаткам, а огонёк то тух, то вспыхивал, в теперь, наконец, исчез окончательно.

Мне есть что сказать о мёртвом поэте (меньше, чем многим не то чтобы друзьям, но многим в моей ленте), и мне есть что сказать о нём с иронией. Фигура-то трагическая, хотя даже у меня в комментах можно услышать, что жалеть не надо — человек-праздник, женщины, странствия, стихи. Пожил, так сказать.

Но нет, фигура кифареда всё же трагическая. Однако я повторяю свою мысль. Смерть — это всегда рык льва в лесу. Глас царя зверей. Звук, известие, знак — после которого все звери должны прижать уши и задуматься. Не спрашивай, дурень, по ком звонит колокол. он звонит по тебе.

Извините, если кого обидел.

01 июня 2010

(обратно)

История про цветочных детей

Под дубом в Царицыно обнаружил на удивление много народу. Увиделся с Леонидом Александровичем, и вспомнил, как он натравил на меня телевизорных людей.

Я всё думал, что до моей погибели дело не дойдёт — поскольку тогда, как и в этот год, в праздничный день разверзлись хляби небесные, затрещали рваные тряпки в небе, и полилась повсюду серая вода — да так, что я купил себе зонтик у подземного перехода — чтобы только из него, из перехода, выйти. Правда, Леонид Александрович меня предупредил, чтобы я оставил свою дурацкую привычку пить что-либо из стаканов. Поскольку под сосной из стакана пить, что в валенках явится к государю императору. Но ведь на этом мероприятии ведь что интересно?

Идёшь, будто таишься, а пришёл на тайную масонскую сходку, отворил потихоньку дверь — а там за столом сидят все члены семьи, начальник, секретарша и уборщица из подъезда. И тут вижу — бегут с телекамерой, как волка травят. За руки держат, микрофон суют. А Леонид Александрович стоит в отдалении и подпрыгивает, радостно зонтиком машет — оказалось, он уже договорился, что я буду рассказывать о хиппи с точки зрения Православия. Не отвертеться.

— Всё произошло довольно давно, — откашлявшись, начал я, и спрятал стакан заспину. — Наверное, и вам тоже знакомо имя старца Фёдора Кузьмича? Так вот…

Про настоящих детей, страхи и прочие истории, связанные с праздником я написал вот здесь.

Извините, если кого обидел.

02 июня 2010

(обратно)

История про волшебную силу поэзии

Пошёл по чужим извилистым ссылкам и случайно выскочил на стихотворение. Прочитал, и думаю — вот жиж, хорошо написано. Действительно хорошо, без скидок. Что за хрен такой, почему не знаю. Пригляделся — а это Борис Херсонский. Конфуз.

Извините, если кого обидел.

03 июня 2010

(обратно)

История про дела

1. Решил написать рецензии на:

Вне разрядов:

1) Прилепин З. Леонид Леонов. — М: Молодая гвардия, 2010. - 608 с. (п) 5000 экз. (Жизнь замечательных людей)ISBN 978-5-235-03318-4

2) Водолазкин Е. Соловьёв и Ларионов. — М.: Новое Литературное Обозрение, 2009. - 352 с. (п) 1000 экз. ISBN 978-5-86793-707-2

а) Глущенко И. Общепит. Микоян и советская кухня. Издательский дом ГУ-ВШЭ. — М, 2010. - 240 с. (п) 1000 экз. (Исследования культуры) ISBN 978-5-7598-0725-4

б) Рыбас С. Сталин. — М.: Молодая гвардия, 2009. - 912 с. 5000 экз. (п) (Жизнь замечательных людей). ISBN 978-5-235-03324-5,978-5-235-03281-1

в) Олейников Д. Бенкендорф. — М.: Молодая гвардия, 2009. - 393 с. (п) (Жизнь замечательных людей) ISBN: 978-5-235-03176-0

г) Старобинец А. Первый отряд. Истина — М.: АСТ, 2010 — 400 с. (о) ISBN 978-5-17-067191-5

д) — е) Драгунский Д. Нет такого слова. — М.: Рипол, 2009. - 512 с. (п)3000 экз. ISBN 978-5-386-01451

Драгунский Д. Плохой мальчик. — М.: Рипол, 2010. - 478 с. (п)7000 экз. ISBN 978-5-386-01982-2

ж) Дорман О. Подстрочник. Жизнь Лилианы Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана. — М.: Астрель: CORPUS, 2010. - 383 с.

з) Гранин Д. Причуды моей памяти. — М.-СПб.: Центрполиграф? 2009. - 441 с. (п) 3000 экз. ISBN: 978-5-9524-4685-4.

и) Кенжеев Б. Обрезание пасынков. — М.: АСТ, Астрель, 2010. - 384 с. (п) ISBN 978-5-17-062530-7 или Поликовский А. Жена миллионера. — М: Новое литературное обозрение, 2009. - 152 с. (п) 1000 экз. ISBN 978-5-86793-691-4

к) Подшибякин А. По живому. 1999–2009. LiveJournal в России. — М.: Издательская Группа Аттикус, 2010. - 224 с. (интегральный переплет) 10000 экз. ISBN 978-5-389-00872-4

3. Видел в редакции одного симпатичного журнала^TM, зашедшего туда прохиндея, и задумался о том, как я это определяю.

Извините, если кого обидел.

03 июня 2010

(обратно)

История про кодировку

Ишь, засуетились!

Извините, если кого обидел.

04 июня 2010

(обратно)

История про бурю

Случилась буря с последующим ливнем. Ливень пережидал внутри подводной лодки. Оказалось, что подводные лодки удивительно надёжно предохраняют от воды.

Извините, если кого обидел.

04 июня 2010

(обратно)

История про молоток

Нет, дорогой читатель, это история не для тебя.

На самом деле, это история для e_w_a и vreditel.

В специально обученном месте, куда я забрёл, увидел молоток.

Пригляделся — ба!

Ведь это молоток Мальвины Львовны!

То есть, конечно, это не её молоток, а молоток её мужа.

Вот она, история, что проистекает рядом, бьёт молотком по голове, будто страшный тать-маньяк.

Висит молоток Мальвины Львовны вниз головой, будто человечек на картах Таро.

Но он есть, хоть и пережил разные времена.

Мы все стали старые.

А иных уже и вовсе нет.

Извините, если кого обидел.

05 июня 2010

(обратно)

История к пушкинскому празднику — I

Обнаружил в файле четыре рецензии на произведения г. Пушкина (это был такой пародийный проект лет десять назад). К тому же меня сегодня про Пушкина спрашивали (по другому поводу).

ПЕРВЫЙ ПЕТУХ РУССКОЙ FANTASY

Меня всегда занимало, почему вся фентэзи чётко ограничена одной, раз и навсегда заданной эстетикой. Это эстетика Тёмных веков, раннего Средневековья. Эстетика волшебников. Мечей, кованных доспехов, пыльных рукописных книг. Кельтских сказаний, если угодно.

Отчего-то такая развитая мифологическая система, как ватага греческих богов, нежизнеспособна в современном мире. Миром фентэзи правят нибелунгоподобные персонажи.

Впрочем, есть теперь и образец русской фэнтэзи — пока единственный достойный образец.

Клюнул нас жареный петух.

Но обо всём по порядку.

Парижский публицист Абрам Терц пишет по этому поводу: "Какой там гусар! — не гусар, а Пушкин взвился пухом вослед за женщинами и удостоился чести первого в русской поэзии авиатора!

Полюбуйтесь: "Руслан и Людмила", явившись первым ответвлением в эпос эротической лирики Пушкина, вдоль и поперек исписаны фигурами высшего пилотажа. Еле видная поначалу, посланная издали точка-птичка ("Там, в облаках перед народом через леса, через моря колдун несёт богатыря"), приблизившись, размахивается каруселями воздушных сообщений. Как надутые шары, валандаются герои в пространстве и укладывают текст в живописные вензеля. В поэме уйма завитушек, занимающих внимание. Но, заметим, вся эта развесистая клюква, — нет! — ёлка, оплетенная золотой дребеденью (её прообраз явлен у лукоморья, в прологе, где изображен, конечно, не дуб, а наша добрая, зимняя ель, украшенная лешими и русалками, унизанная всеми бирюльками мира, и ее-то Пушкин воткнул Русланом на месте былинного дуба, где она и стоит поныне — у колыбели каждого из нас, у лукоморья новой словесности, и, как это правильно и сказочно, что именно Пушкин елку в игрушках нам подарил на Новый год в первом же большом творении), так вот эта елка, эта пальма, это нарочитое дезабилье романтизма, затейливо перепутанное, завинченное штопором, турниры в турнюрах, кокотки в кокошниках, боярышни в сахаре, рыцари на меду, медведи на велосипеде, охотники на привале — имеют один источник страсти, которым схвачена и воздета на воздух, на манер фейерверка, вся эта великолепная, варварская требуха поэмы.

Тот источник освистан и высмеян в пересказе Руслановой фабулы, пересаженной временно — в одной из песен — на почву непристойного фарса. В этой вставной новелле-картинке, служащей заодно и пародией, и аннотацией на "Руслана и Людмилу", действие из дворцовых палат вынесено в деревенский курятник. (Должно быть, куры — в курином, придворном, куртуазном и авантюрном значениях слова — отвечали идейным устремлениям автора и стилю, избранному в поэме, — старославянскому рококо). Здесь-то, в радушном и гостеприимном бесстыдстве, берут начало или находят конец экивоки, двойная игра эротических образов Пушкина, уподобившего Людмилу, нежную, надышанную Жуковским Людмилу, пошлой курице, за которой по двору гоняется петух-Руслан, пока появление соперника-коршуна не прерывает эти глупости и в самый интересный момент".

Так, это место в поэме известно:

Видимо оттуда, из этой трагической зоны русской словесности прилетели тотемные петухи в "Руслана и Людмилу" и историю о птице с золотым гребешком. Появились уже и иные толкователи скрытого эротизма в этом сочинении господина Пушкина — на русской почве. Говорится, например, ряд событий брачной ночи. Стыдливость невесты, вдруг гром, появление некого карлы, заросшего длинным волосом, и — полёт в небеса.

Оставим это толкование на совести комментаторов, хотя в свете его роль Руслана как петуха представляется ещё более забавной.

Межу прочим, само толкование этого имени "Руслан" — вполне логично его производят от Russ + Land. Парижский публицист замечает: "Запоминающиеся впечатления детства от пребывания на даче сказались на столь откровенной трактовке отношений между полами. Как мальчишка, Пушкин показывает кукиш своим героям-любовникам. Но каким светлым аккордом, какою пропастью мечтательности разрешается эта сцена, едва событие вместе с соперником переносится в воздух — на ветер сердечной тоски, вдохновения!

К последним строчкам — так они чисты и возвышенны — напрашивается: "Редеет облаков летучая гряда…" Редеет и стирается грань между эротикой и полетом, облаками и женскими формами, фривольностью и свободой, — настолько то и другое у Пушкина не то чтобы равноценные вещи, но доступные друг другу, сообщающиеся сосуды. Склонный в обществе к недозволенным жестам, он ухитряется сохранять ненаигранное целомудрие в самых рискованных порой эпизодах — не потому, что в эти минуты его что-то сдерживает или смущает; напротив, он не знает запретов и готов ради пикантности покуситься на небеса; но как раз эта готовность непоседливой эротики Пушкина притрагиваться ко всему на свете, когда, застя этот свет, а когда им ответно светлея, лишает ее четких границ и помогает вылиться в мысли, на взгляд, ни с какого бока ей не приставшие, не свойственные — на самом же деле демонстрирующие ее силу и растяжимость. Как тот басенный петух, что никого не догнал, но согрелся, Пушкин умеет переключать одну энергию на другую, давая выход необузданной чувственности во все сферы жизнедеятельности"…

Для разговора о "Руслане и Людмиле" в ходе беседы о русской fantasy важно уяснить следующее.

Суть в том, что "Руслан и Людмила" не несут на себе печати христианства. В этом смысле это произведение — классический образец фентэзи. Фентэзи есть мифологическое пространство раннего средневековья лишённое христианства. Это пространство должно быть наполнено языческими героями и отношениями.

И оно действительно населено существами, что подобно шахматным фигурам, лишь выполняют свои функции. Все персонажи, кстати, парны — старуха-колдунья старику финну, Руслан — Фарлафу, самостоятельно живущая голова — резво летающему карле.

Так, Александр Пушкин написал текст идеально соответствующий этому правилу.

Вот имущественно-брачная ценность — невеста, вот женихи. Выбор женихов, то есть выбор из женихов вполне соответствует Владимирову выбору. Хазарин, варяг и все остальные борются за женственную Людмилу — сиречь Русь.

Хотя Людмила — и дочь князя Владимира, текст господина Пушкина абсолютно лишён и намёка на принятие судьбоносных решений.

Герой действует не подобно рыцарю, а подобно кнехту, наёмнику. Есть награда — Людмила-Русь, есть враг и есть череда магических предметов, встречающихся на пути. Это открытый найм, а не спасение человечества. Не рыцарский обет, во всяком случае. Герой превращает поиск в путешествие.

Итак, петух сделал своё дело, затем клюнул. С этого резкого движения клюва началась русская фэнтези.

Извините, если кого обидел.

06 июня 2010

(обратно)

История про первый русский боевик

Оттуда же:

Наконец у русского читателя в руках обнаружился настоящий приключенческий роман.

Впрочем, появилась пока его первая часть.

Один из критиков г-на. Пушкина, г-н Кабаков так пересказывает этот сюжет: "Итак, два соседа-ветерана. Друзья. Один богат и потому полностью political uncorrect: дурной характер и пренебрежение правами меньшинств; другой обеспечен скромно, но твердо привержен общечеловеческим ценностям. Ссора. Богатый, используя коррумпированные полицию и суд, окончательно разоряет более бедного. Сын разоренного (и умершего от инсульта), отставной офицер элитной армейской части, решает мстить. Он собирает команду земляков, любивших покойного отца и ненавидящих богатого негодяя (весь набор пороков: пьянство, жестокость к животным, сексизм и т. п.). В округе появляется благородная банда, вершащая свое правосудие — отбирающая деньги у бессердечных богачей и помогающая слабым (лучший эпизод: спасение одним из good guys кошки с крыши подожженного им самим дома, где гибнут запертые им же bad guys). Тем временем у проклятого богача растет дочь — красавица, естественно. В доме появляется учитель-иностранец… Начинается роман (в оригинале с того, что француз убивает страшного медведя, но в уступку "зелёным" в фильме мексиканец пусть медведя спасёт). Однако монстр-отец хочет выдать дочь замуж за своего ровесника, тоже богача и наркомана… Героя преследует полиция, он побеждает всех (сильнейшая сцена: бой в лесу с применением всех видов оружия, включая артиллерию), но не успевает отнять девушку у старых негодяев. Она уже замужем, он бежит за границу".

В журнальном варианте героя г-на Пушкина, впрочем, звали Островский. Тогда автор не скрывал, что намекал на известную историю Николая Островского. Они были знакомы, разумеется — и нам известна история, послужившая причиной тяжёлой болезни извеченного в сражениях героя. Однако, не военные раны, привели Островского к затворничеству. Именно после дуэли с министерским секретарём Фадеевым (повлекшей тяжёлое ранение позвоночника) писатель оказался на многие годы прикован к постели.

Пушкин как бы романтизирует любовную историю Островского, но захватывающий сюжет привёл к тому, что больного Островского засыпали письмами, часто — нескромными.

Поэтому из соображений приличий фамилии были заменены. Из того, что просочилось в печать можно понять лишь отрывочную, пунктирную линию сюжета — "Жизнь Марьи Кирилловны. Смерть Верейского. Вдова. Англичанин. Свидание… Развязка".

Итак, настоящий детектив повязан с happy end, так же как красавица-вдова обречена на свадьбу. Нам интересно, что история Островского-Дубровского — это история русского Робин Гуда. Благородный английский разбой всегда оканчивается русским бунтом — бессмысленным и беспощадным. Естественное желание героя отнять и поделить приводит лишь к сожжённым русским хатам. Трупы солдат внутренних войск валяются по дорогам. Спасена лишь кошка — и c'est toujours а recommencer.

Что ж, будем надеяться, что продолжение скоро воспоследует и справедливость будет восстановлена. Не в жизни, так на страницах первого русского боевика.

Извините, если кого обидел.

06 июня 2010

(обратно)

История про торную дорогу в литературу

Одна красивая девушка спрашивала меня как ей напечататься. Я начал кочевряжится, нервно ломать корочку хлеба (всё происходило в известном заведении "Маяк"), и говорить, что злато лучше. Я описывал свою жизнь под забором в обнимку с крысой, которую завещал мне Эдгар По.

Но про мемориальную крысу — потом.

Но ничего не получалось. В глазах красивых девушек (их там было достаточно, уверяю вас) я выходил каким-то бездушным хранителем крана с настоящей литературной водой, который никому не даёт напиться.

А это всё не так — я, наоборот, похож на пассажира "Титаника", что спиздил с камбуза кусок колбасы и сидит на палубе, философски озирая окрестности. Напьёмся все.

Поэтому я решил сочинить развёрнутый ответ, к которому отсылать желающих. Заметь, дорогой читатель, я никогда не кричал "Прочь, прочь, графоманы"! Всё от того, что я понимаю, что современные писатели не очень-то от графоманов отличаются, а "желание напечататься" — дань инерции.

Вот они, эти соображения — можете ознакомится.

…Ну вот, дело сделано.

Как только ты поймёшь, что из этого ты действительно хочешь, то сразу станет понятно, куда нести твою рукопись. Но про это я расскажу в следующий раз.

Извините, если кого обидел.

07 июня 2010

(обратно)

История про торную дорогу. Ещё одна

Я, как и обещал, написал продолжение рассуждений про торную дорогу в литературу. Так вот вам оно.

Я, собственно, продолжил отвечать на вопросы красивых девушек. На вопросы пожилых некрасивых графоманов, обсыпанных перхотью, я отвечать вовсе не собираюсь. И вот почему — пожилой некрасивый графоман находится на своём месте. Ему лучшей судьбы не надо, да он и так всё знает.

А вот некоторых людей ещё можно спасти от странствия по торной литературной дороге. Ну, или сократить им неудобства на обочине.

Извините, если кого обидел.

10 июня 2010

(обратно)

История про поздравления

Цитата: "Да, я знаю, у меня сегодня день рождения. Если вы хотели сказать мне что-то хорошее, я предпочел бы увидеть это в вашем журнале, а не в своем, — пусть и ваши друзья узнают, какую феерическую гамму чувств ко мне вы претерпеваете. Не надо гипербол — пусть мы с вами знаем, что выражения "самый скромный и одновременно красивый", "кто другой мог бы" и "я до сих пор вся дрожу" являются сущей правдой, но не все в состоянии в это поверить. Сбросьте с истины процентов шестьдесят, а на остальное намекните в осторожных терминах. Так лучше — поверьте мне как рецензенту многочисленных дипломных работ".

Дай Бог здоровья и денег побольше. Ну и книгу. Нет, всё-таки денег. Нет, и книгу тож.

Извините, если кого обидел.

12 июня 2010

(обратно)

История про фестиваль

Посетил сегодня книжный фестиваль и остался в недоумении — сходить ли завтра (Потому что в понедельник точно надо идти и представительствовать). А сегодня-то видел положительного Шишкина и посетил какое-то ужасное мероприятие по электронным книгам.

Извините, если кого обидел.

13 июня 2010

(обратно)

История про ЦДХ

И вновь я посетил книжный фестиваль на Крымском валу. Что-то я туда зачастил, будто на работу. надо завязывать — а ведь придётся придти ещё завтра.

Меж тем поучаствовал в кулинарных дебатах по поводу советской кухни. То есть, о том была ли советская кухня, или же её не было.

Я должен сказать, что многие годы (ещё, собственно, при Советской власти) отстаивал права "советской кухни", но потом отчаялся, сорвал погоны, как какой-нибудь сотник из шолоховского романа, и, заплакав, бежал в родную станицу.

Ведь вопрос о существовании советской кухни упирается в то, что рано или поздно кто-нибудь просит назвать некое её оригинальное блюдо. И тут разговор заканчивается (я, впрочем, нашёл одно — это криль, который был введён в общую кулинарию СССР, да только просочился вон, и ушёл к японцам. — Но это уж из разряда "залезть на шкаф, вытянуть голову в форточку — и вот тогда видно в окне бани голых тётек).

Одним словом, нет оригинального блюда, а то, что научились делать пельмени внутри из чёрного хлеба, а снаружи — из белого, так это не "кухня", а кулинарные практики. То, что противно горскому знакому на шампур насаживается свинина или чебурек превратился в какого-то чебурашку из ларька, так это не рождение кухни.

Равномерное ухудшение блюд не есть рождение новых. Обожествление шпрот и картофельного пюре происходит по причинам не вкусовым, а как раз внекулинарным. Сто двадцать пять блокадных грамм великая пайка. но не потому что совершенна гастрономически, а потому что с огнём и кровью пополам.

То есть, "кулинарные практики", безусловно были, а "кухня", в том терминологическом ряду, в каком существуют "средиземноморская кухня" или, скажем, "тайская кухня" — нет.

А про то, как я участвовал в дискуссии про будущее книги, я потом расскажу.

Извините, если кого обидел.

13 июня 2010

(обратно)

История по текущим вопросам

Поеду-ка я. пожалуй, на Книжный фестиваль. Скажу там слово.

А пока, собственно, о путешествиях.

Путешествия вообще сейчас стали очень интересным сегментом культуры — во-первых, они обслуживают очень важные человеческие эмоции, а во-вторых. это огромный сектор рынка.

А там где деньги, там и движение.

Тут есть две крайности — кататься сумасшедшим колобком по земному шару (недаром так популярны карты с закрашенными (то есть, посещёнными территориями), это такой род спорта. Второй, более экономный подход — это жизнь Канта, который, согласно легенде, никуда не выезжал из своего города (это не совсем так, но мы говорим о легендарном Канте, который у всех в головах, а не о реальном, про которого мало кто знает). Сиди себе сиднем дома — нечего рисковать и траться. (Правда, Канта образцом бытовой вменяемости может считать только человек так же ёбнутый на всю голову).

А, нахрен, поеду всё-таки говорить своё слово.

Извините, если кого обидел.

14 июня 2010

(обратно)

История про книжку

Мне начали пенять за то, что я не пишу про новые книги — то есть, сначала пеняли на сайте вопросов, а потом и на Книжном фестивале.

Причина в том, что я человек суеверный. Меж тем, придётся рассказать — это, собственно, книга, что объясняет Суть Вещей, говорит о Русской Правде, Смысле Жизни и Предназначении. Нормальное же дело — обычная русская книга, как и всякий русский роман.

Только сначала я расскажу очень простую мысль, которая связана с этой книгой лишь косвенно — эту мысль я думал весь вчерашний вечер и думал куда бы записать. Дело в том, что есть такой феномен советского карнавала — когда в нос застойному обывателю тыкали нарочито простой жизнью. Тому, кто восхищался Глазуновым, дышали в лицо перегаром митьки, тому, кто с совочком в руках растил на даче клубнику — сурово показывали лопату с углём музыканты из кочегарки. Все матерились, по большей части неумело и не к месту. Надо оговориться, что были даже специальные обороты из области материально-телесного низа, которые бы сейчас учёные люди назвали "мемы". Мем цеплялся за другой сальный мем, каламбур за каламбур, и шёл вечный карнавал. Даже алкоголизм был не алкоголизм, а внутренняя эмиграция. И вот мои товарищи эпатировали-эпатировали, да и выэпатировались.

Сменились времена, но некоторые мои друзья продолжали ходить в буржуазные дома. Они продолжали оставаться выгодными женихами — только теперь уже не для молодых красоток, интересовавшихся свободной мыслью, а для честных русских женщин, что силою жестокой судьбы остались одиноки. Но по инерции они использовали всё тот же инструментарий — мем за мем, каламбур за каламбур.

Но песочные часы жизни перевернули, пошёл новый отсчёт и оказалось, что никакой карнавальности в щетине и алкоголи нет. Не то, чтобы исчезла буржуазность, но, видишь ли, дочка, бывает, что пьяный мужик — просто пьяный. И его носки… Ну, вот ты и сама всё поняла.

Так вот, эта книжка совсем не об этом.

Извините, если кого обидел.

15 июня 2010

(обратно)

История к блумсдову дню

ФИГАК

I

В восемь утра Малыша разбудил сановитый, как русский боярин, Боссе. Он возник из лестничного проема, неся в руках чашку капучино с пеной, на которой лежал шоколадный узор. Боссе был в грязном кимоно с драконами, которое слегка вздымалось на мягком утреннем ветерке.

Он поднял чашку перед собою и возгласил:

— Omni mea padme hum!

"Да, так начинается новый день, — подумал Малыш, от неожиданности пролив молоко. — Всё начинается с молока, пролитого молока. Джон Донн уснул — фигак".

Последнее он произнёс вслух.

— Фигак, — заметил Боссе, — это наш народный герой.

— Герой, да. Сын Фингала.

— Господи! — сказал он негромко, разглядывая залив из окна. — Как верно названо море, сопливо зелёное море. Яйцещемящее море. Эпи ойнопа понтон. Виноцветное море. Ах, эти греки с их воплями Талатта! Талатта!

— Ты слышишь, наш сосед на крыше опять стрелял из пистолета? — Боссе это очень не нравилось. — Слышишь, да? Сегодня приедет этот русский и нас, неровен час, застрелят вместо этого идиота. Так всегда бывает в фильмах — случайный выстрел, а потом всех убивают.

Они вместе арендовали жильё в старой башне, помнящей короля Вазу.

— Это будет совершенно несправедливо, — голос Боссе звучал особенно угрожающе под древними сводами. Однако Малыш не слушал его, он уже выходил, наскоро затолкав бумаги в портфель.

Он представлял себе бушующее море и несущуюся по нему ладью. Там, на носу сидел Фигак, странно совмещаясь с героями его любимого Шекспира. Дездемона с платком, Ричард с двумя принцами на руках, и Макбет в венце. Весь мир — фигак. Мы тоже, тоже мы фигак-фигак-фигак! Нет повести печальней, и фигак!

Но Фигак всё же должен был встретить отца после долгих странствий. Они были долго в пути, чуть было не встретившись на Западе и почти было встретившись на Востоке, и вот, для окончательного узнавания…

Но тут Малыш отшатнулся от края тротуара.

Когда он хотел перейти улицу Олафа I у старых ворот, чей-то голос, густо прозвучавший над его ухом, велел ему остановиться. Он скорее понял, чем увидел, что его остановил чин полиции.

— Остановитесь.

Он остановился. Два автомобиля, покачивая боками, двигались по направлению к нему. Нетрудно было догадаться, кто сидит в первом. Это был русский лидер. Малыш увидел чёрную, как летом при закрытых ставнях, внутренность кабины и в ней, особенно яркий среди этой темноты (яркость почти спектрального распада) — околыш. Через мгновение всё исчезло (фигак!), всё двинулось своим порядком. Двинулся и Малыш.

II

Находясь под впечатлением этой встречи, Малыш пришёл в школу по адаптации беженцев к стране убежища — свою каторгу и спасение. Он читал лекцию, физически ощущая шершавость мела, которым была покрыта аспидная доска за спиной. Доску украшали вереницы формул — ровные наверху, они начинали плясать и драться внизу, у самой полочки для мела. Предшественник каждый раз оставлял Малышу это таинственное послание, и каждый раз Малыш понимал, как мало он понимает в этих палочках и крючках, как ограничено его знание о мире. А, может, доску просто забывали протереть. Он думал об этой обиде мироздания, а в душе его звучал фигак — и сколько бы он не перечислял студентам чужих писателей, фигак следовал за ним. Сквозь кровь и пыль… фигак, фигак — летит степная кобылица. И мнет ковыль… Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел; кто странным снам не предавался, кто черни светской не чуждался, кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат; кто в пятьдесят — фигак! Фигак! Фигак представал перед ним даже в русских сагах, среди снегов, где толпы пархатых казаков бежали по ледяной степи за своим самозваным царём Пугачёвым, а им противостоял несчастный мальчик со своей возлюбленной… Как его фамилия? Как?.. Округлые обороты речи как тряские колёса деревенской телеги на повороте заскрипели — и обошлось без имени. Что в имени тебе моём, Фигак? Зачем это я читаю, кому этот нужно, отчего я не пишу о своём Шекспире? И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная? Фигак, и сном забыться. Фигак… и видеть сны? Вот и ответ. Гул затих. Я вышел на подмостки… Фигак! И я там был, фигак, мед-пиво пил….

Малыш собрал свои рукописи и приготовился покинуть школу для беженцев. Третий мир смотрел на него разноцветными глазами. Часть из его слушателей приплыла на паромах как раз оттуда, из тех мест, про которые он рассказывал — из наполненного островами, как суп фрикадельками, южного моря. Они хранили святое чувство Талассы и вольный дух. Один даже показал ему нож из-под парты.

В дверях он встретил директора школы, который, мыча, подсовывал ему заметку о птичьем гриппе. Заметка предназначалась для друзей Малыша в "Газетт". Зачем директору слава репортёра, Малыш не понял, но заметку взял.

III

Карлсон был агентом по воздушным перевозкам.

Но сегодня был пустой день, нужно было только подписать бумаги у доктора, заказавшего в Греции какую-то жестяную глупость для клиники. Поэтому Карлсон проснулся поздно и долго ощупывал вмятину рядом на кровати. Жена его, Пеппи, ушла куда-то по своим пеппиным делам.

Этим утром он, как обычно, пришёл в лавку к знакомому сербу. В этот раз он купил у Джиласа почку. Он покупал её долго, выбирая, снова откладывая обратно тёмное мясо и не переставая говорить с хозяином. Они успели обсудить многое — от войны на юге до зарождающегося нового класса номенклатуры.

Дома Карлсон открыл два письма — первое было от дочери, что подрабатывала на съемках. Другое он открыл по ошибке — это было письмо продюсера к его жене. То есть сначала он думал, что от продюсера, но это было послание от Филле и Рулле — двух известных шалопаев. Он даже сидел рядом с ними за столом на каком-то банкете и потом недосчитался часов и бумажника. Неясные намёки, которыми было полно письмо, привели его в недоумение. "При чём тут её длинные чулки?", — раздражённо подумал он.

Наконец он оставил письма и пошёл по длинному коридору к своему кабинету задумчивости. Внутри старинного механизма спуска гулко капала вода, и под этот метроном он принялся читать свой дневник.

День наваливался, как подушка на жертву семейного насилия. Он думал, что хорошо бы махнуть куда-нибудь на юг, завести себе страусиную ферму.

Однако, пора было идти на кладбище. Он вышел из дому со своим потёртым портфелем, уже на лестнице поняв, что забыл телефон. Несколько секунд он потоптался на площадке, но решил не возвращаться.

И вот Карлсон ехал в печальном сером автобусе и разговаривал со своим давним приятелем Юлиусом. "Как мы постарели, Боже мой, как постарели", — Карлсон вдруг подумал, что он сам похож на стареющего Фингала, что ждёт своего сына в замке на холме, сына всё нет и для чего жить — непонятно. Хоронили с помпой, Йенсену бы понравилось, но узнать это теперь было невозможно. Йенсен вышел из дома в гетрах, альпийских башмаках и с рюкзаком, доехал на трамвае до парка, чтобы посмотреть на озеро у башни и лёжа полюбоваться на облака, и тут же свалился замертво. Из дома вышел человек с дубинкой и мешком — и вот фигак! И вот фигак!

"А ведь он был на два года моложе меня", — вспомнил Карлсон и затосковал. Не пойти больше с Йенсеном в леса и парки — теперь он сам отправился пешком. Но если как-нибудь его случится встретить вам, тогда — фигак! Фигак! Фигак! Скорей его фигак!

IV

Покинув кладбище, Карлсон пошёл к знакомым в редакцию "Газетт". Там было накурено и шумно, и Карлсон вдруг понял, что задыхается. Было бы глупо умереть в такой день, в астматическом приступе, выйдя из дома за печёнкой и даже не встретившись с друзьями, ради которых спустился на улицу. Слава тебе, безысходная боль! Раз — и фигак сероглазый король. Фигак!.. К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор.

Только с кладбища — и обратно на кладбище.

Фигак!

Отчего он снова вспомнил этого молодого героя, Карлсон не знал. При этом он вспомнил, что раньше, в школе он отождествлял себя с Фигаком, а теперь ему приходится вспоминать отца его Фингала.

Вот так и транзит Глория, извините, Мунди…

V

Только за ним закрылась дверь, как вошёл Малыш Свантесон, размахивая заметкой о птичьем гриппе. Он провёл в газете, смеясь и шутя, часа два, пока все не ушли в бар.

В это время Карлсон тоже отправился в трактир, где один из завсегдатаев сообщил владельцу трактира о масонстве Карлсона. Они шушукались за его спиной, и Карлсон знал, о чём. Знал наверняка. Они всегда об этом говорили.

За окнами загудели сирены — это двигался кортеж русского лидера. Ревели мотоциклы и кто-то закричал приветствие.

В это же время в два часа дня Малыш стоял в огромном зале городской библиотеки перед лучшими людьми Шекспировского общества и читал свою пьесу. Чтение затягивалось, и Малыш вспоминал школьный спектакль, где он играл тень отца Гамлета. Люблю грозу в начале мая, когда из тучи льет вода и молния летит, сверкая: Фигак-фигак, туда-сюда. Фигак! Я не любил овал — я с детства угол рисовал! Восстал он против мнений света… Один, как прежде… и… фигак!..

И Малыш принялся читать свою пьесу:

ФИГАК

Пьеса с ремарками и звуками.

Призрак: А он мне в ухо и… Раз!.. (фигак)

Полоний: Здесь крысы!.. А! (фигак)

Гамлет: Как ободняет, так и завоняет! (фигак)

Офелия: Здесь рыбы! Мокро!.. О! (фигак)

Гамлет: Бедный Йорик! Как часто в детстве я играл его очаковской медалью! И вот, Горацио… (фигак)

Розенкранц и Гильденстерн: Мы тут ни при чём! (фигак, фигак)

Клавдий: Жена, не пей вина! (фигак)

Гертруда: Вино и пиво — человек на диво! (фигак)

Лаэрт: Охренели все, что ли? Э? (фигак)

Гамлет: Ступай по назначенью!.. (фигак)

Клавдий: Больно ж! Я ранен! (фигак)

Гамлет: Избрание падёт на Умслопогаса — вот он-то не фигак. А я-то — что? (фигак)

Все хором кричат: "фигак". Кланяются.

Раздались жидкие хлопки. Впрочем, потом, захлопали сильнее. С глупой улыбкой Малыш пошёл мимо рядов.

Несмотря на оригинальность и желание быть понятым, он так и оставался изгоем среди Шекспировского общества: его стихов не печатают в сборнике "Метрополис", ни самого не пригласили на фуршет после вечера. В отличие, скажем, от его приятеля Боссе, или Козла Боссе, как его иногда называли, который тоже был здесь. И без того уязвлённый, Малыш прислушивался к гулу в зале и, выхватывая случайные слова и фразы из общего шума, получал для своих обид всё новые и новые поводы.

VI

Была середина дня, и город, живший как единый организм, заурчал в ожидании обеда. Все, кто мог, покинули свои конторы и отправились по трактирам, кабакам и кафе. Карлсон решил, что имеет смысл совместить обед с деловой встречей. Доктор Хорн должен был подписать бумаги на перевозку, и поэтому Карлсон пошёл обедать в кабачок "Путь Фингала", где собирались шведские патриоты, обсуждая текущие дела — свои собственные и своей бедной, угнетаемой русскими и евреями страны. Несчастный Карл, Пришлый Бернадотт, Рауль просто Валленберг… Ты помнишь, дядя, как — фигак?

Доктор Хорн заказывал перевозку родильного инкубатора, ротор-статор-ингалятор, и Карлсон ещё раз проверил бумаги в портфеле. Он пришёл в трактир к патриотам в тот момент, когда его приятели обсуждали прелести его жены. Карлсон слышал это негромкое шелестение, а сам разглядывал снобистский журнал мазохистского содержания. Поодаль от него сидели Филле и Рулле. Они шушукались, заказывая куда-то пиццу. Какие-то невидимые линии напряжения пронизывали пространство, как сигнализация в одном из тех банков, что нынче часто показывают в разных фильмах.

Карлсон снова вспомнил о письме и о том, что на четыре назначена встреча его жены с Филле и Рулле. Он давно подозревал об их любовной связи, и вот теперь жизнь совала ему в нос пошлые признаки измены. Встав вслед за Филле и Рулле, Карлсон не стал ничего есть здесь и тайком пошёл за парочкой друзей в ресторан "Бомонд" на набережной.

Он никак не мог разобраться в своих чувствах: внутри жила хорошо ощущаемая им ревность, но он ощущал и тайное желание этой измены, и образ "Пеппи-весёлки", удовлетворяющей себя только через удовлетворение всех, доставлял смутную радость и ему. Всё это переполняло душу Карлсона, когда он шёл мимо ресторана.

Доктор Годо, часто бывавший здесь, впрочем, сейчас не обнаружился. В его ожидании Карлсон провёл больше часа, слушая разговоры друзей-патриотов. Всё было напрасно: Годо не пришёл, а когда Карлсон ступил на улицу, в спину ему ударила пивная банка.

Он не стал оборачиваться.

VII

Часам к восьми Карлсон пришёл на городской пляж и обрушился на песок. Он валялся, глядя на синюю гладь залива — хотелось спать, и он даже заснул на несколько минут. Внезапно он услышал лёгкие шаги и обнаружил нескольких девушек, что прошли мимо, не заметив лежащего тела. Вдруг смутное желание возникло в нём, и он расстегнул брюки.

Он выглядывал из-за камня в такт периодам своих ритмичных движений. Младшая из трёх молодых подружек, фрекен Бок, догадалась о его присутствии. И вот она, ощущая мужчину рядом, словно случайно сплясала несколько танцев вокруг воткнутой кем-то в пляжный песок лопаты и, наконец, разделась. Когда девушки уходили, только тогда, да, Карлсон понял, что вместо одной ноги у неё протез. Тогда, чтобы запомнить этот момент, Карлсон посмотрел на часы — и обнаружил, что они встали. Теперь на них была вечная половина пятого. "Наверное, — подумал он, — в этот момент Филле и Рулле закончили плясать на его кровати, изображая животное с тремя спинами". "А я здесь, — продолжил он, застёгиваясь. — Выхожу один я и фигак… С берёз, неслышен, невесом… Фигак! — слетал. Пустота… Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Фигак — и трезвость — и царь тем ядом напитал свои послушливые стрелы. Фигак, фигак — и разослал к соседям в чуждые пределы на счастье мне фигак! О! Такого не видал я сроду!.. Я три ночи не спал, я устал. Мне бы заснуть, отдохнуть… Но только я лёг — фигак: звонок! — Кто говорит? — Носорог". </p>

VIII

Домой было нельзя: встречаться с женой в этот момент у Карлсона не было никакого желания. В десять вечера он пришёл в больницу Годо. Надо, решил Карлсон, чтобы он, несмотря ни на что, подписал страховое поручительство для авиакомпании. Войдя в приёмный покой, Карлсон обнаружил компанию сильно пьяных юношей, среди которых был и Малыш Свантесон. Оказалось, что в этой больнице уже третьи сутки никак не могла разрешиться от бремени жена одного из этих молодых шалопаев. Наконец это произошло — раздался дикий крик, и по коридорам побежали санитарки. Карлсон уступил требованиям молодого отца и выпил за здоровье новорожденного. Потом молодой человек затянул древнюю песню скальдов.

— Невероятно! — не сдержался Карлсон. — Он романтик.

— Он прелесть, — ответил уже изрядно пьяный Малыш.

Молодой человек прекратил петь и стал озираться

— Где я?

— Здесь, — сказал Малыш.

— Неужели? А как я сюда попал?

— Вы присоединились.

— Правильно: невесело одному, — молодой человек достал из сумки гигантского жирафа. — Заверните. У вас где касса?

Карлсон послушно завернул жирафа в страховые документы доктора Годо:

— Вы уже заплатили.

— Ах да. Я бы купил еще, но деньги кончились, но — и он погладил жирафа. — Всё равно этот лучше всех.

Карлсон вежливо сказал:

— Пустяки, дело житейское. Пожалуйста, передайте привет новорожденному.

Молодой человек прислонился к стене, и, подумав, сказал:

— Моя жена родила сына. Телеграмма пришла…

— Это превосходно! — поддержал его Карлсон.

— Нет.

— Почему?

— Мы расстались с ней пять лет назад.

— Странно. Почему же она родила только сейчас?

— Она вышла замуж. Она ведь долго рожала — трое суток. Я страшно рад, что у неё родился сын. Она всегда этого хотела. И он тоже милый человек. Из партии зелёных. У нас на редкость хорошие отношения.

Карлсон вздохнул и сказал, обращаясь к Малышу Свантесону:

— Плохо его дело.

— Совсем никуда, — согласился Малыш. — По-моему, у него нет даже собаки.

— Но пел он хорошо. Я даже протрезвел.

Малыш грустно поддакнул:

— Я протрезвел потом, когда он сказал: "А вдруг мне его не покажут".

— Тут я протрезвел второй раз.

Молодой человек вернулся к действительности и снова стал прощаться:

— Спасибо за внимание. Я тут задумался.

— Мы будем вас сопровождать, — угрюмо произнёс Малыш

— Вы правы. Очень хочется, чтобы тебя сопровождали. Хоть кто-нибудь.

И они, обнявшись, вышли из клиники доктора Годо. Веселая компания отправилась пить и гулять дальше в кабак, а Малыш со своим приятелем Боссе в этот момент решил идти в публичный дом фрекен Бок. Сам не понимая зачем, Карлсон, решил двинуться за ними.

Пробило полночь, когда он понял, что находится в самом сердце стокгольмского разврата. Пьяный Карлсон бредил, видя своих родителей, знакомых женщин, встреченных за день случайных людей. Проказница-Мартышка, Осёл, Козёл да косолапый Мишка затеяли… Фигак! Фигак — и пересели! Опять — фигак! Обратно — то ж! Так славно зиму проведёшь или погибнешь не за грош… Но остатки сознания вынуждали его защищаться от обвинений, и, держа за руку незнакомую равнодушную женщину, он спорил с этими видениями. Несколько раз, как ему показалось, произошла смена декораций, и наконец он оказался уже с другой женщиной в зале с красными диванами. Это была сама фрекен Бок.

— Давайте знакомиться, — произнёс он запинаясь. — Давай знакомиться, милая! Послушай, далёко-далёко на озере Чад изысканный бродит… — он икнул: фигак!

И уж на что фрекен Бок была крепка, но через час заснула, уткнувшись носом в его колени. Но тут напротив себя Карлсон снова увидел Малыша с его приятелем.

Малыш, держа на коленях какую-то чрезвычайно худую девушку, пыхтел самокруткой и вещал, и Карлсон, прислушавшись, с удивлением понял, что это история Фингала и Фигака. Жена Фингала ничего не слышит, на неё ниспослан глубокий сон. Старуха-ключница бежит к ней с радостною вестью: Фигак вернулся. Однако женщина спит и служанку выслушивает Фингал. Он не верит: вчерашний нищий, ободранный и грязный, совсем не похож на мальчика Фигака, каким он был раньше. Зачем он устроил драку, всех теперь покарают если не боги, то люди. "Ну и ладно, — говорит гордый Фигак, — если в тебе, царь, такое недоброе сердце, пусть мне постелят одному". И тут (Малыш глубоко затянулся) Фингал велит вынести из залы старое царское ложе. "Что ты говоришь? — кричит Фигак, — это ложе нельзя сдвинуть с места! Ведь нам было тогда лень делать ножки, и мы просто прибили доски к корням масличного дерева! Помнишь, я подавал тебе гвозди?". Фингал заплакал от радости и обнял сына, вернувшегося из дальних странствий.

Карлсон, слушая это, так и представил себе низкие своды царского дома и нищего, преклонившего колени перед отцом. Мгновение тишины. Перемежаемое вздохами и всхлипами, голая пятка торчит из обрывков того, что было когда-то сапогом…

"Наутро они вместе выходят к родственникам убитых во вчерашней драке, — продолжал Малыш, — и обнажают мечи. Однако молния бьёт в землю между ними, и старая Брунгильда с обнажённой грудью является всем, прекращает раздор.

Над всем этим беззвучно, как это принято в ночных клубах, мерцал гигантский телевизор, заново катая русского лидера по стокгольмским улицам. Карлсон подсел к молодым людям и включился в беседу.

Его тянуло исповедоваться, и он сталрассказывать Малышу о событиях сегодняшнего дня, включая Филле и Рулле.

Бред продолжался, и грань между воображаемым миром и действительностью рухнула. И он мне грудь рассек — фигак. Тут как раз: "И вырвал грешный мой фигак". И жало мудрое — фигак?! Восстань, пророк, и виждь фигак!

Малыш тупо смотрел на то приближающееся, то отдаляющееся лицо Карлсона, и в какой-то момент ему показалось, что тот превратился в женщину.

Малыш принялся обличать Карлсона, обвиняя его во множестве извращений, в том числе в подглядывании за встречей своей жены с Филле и Рулле. Давай с тобой фигак-фигак мы в тихую, бесшумную погоду. Малышу уже казалось, что не только Карлсон подглядывает в щёлочку двери, но и он сам, Малыш, стоит рядом с ним. Вдруг в разгар веселья, перед ним как рыцарь на городской стене, появился призрак его бедной матери, вставший из могилы.

— А теперь ты должен жениться на мне, — печально сказала она.

— Отчего же? — спросил её Малыш. — Ведь мы договорились, что я женюсь на вдове моего брата. Я как-то привык к этой мысли.

— Нет, глупыш, я обещала, что избавлю тебя от вдовы твоего старшего брата, — вздохнула мама и прижалась к нему. — Уж это-то я тебе обещала… Малыш почувствовал невольное возбуждение, но тут в голове его что-то взорвалось.

Он размахнулся и запустил зонтиком в люстру. Что-то треснуло, свет погас и сразу же, как по команде завизжали девушки. Малыш выбежал на улицу, где чуть не сбил с ног нескольких матросов.

Те, недолго думая, принялись его бить. Карлсон, шатаясь, вышел за ним и еле уладил ссору. Улица опустела, и он склонился над безжизненным телом, лежащим в грязи. В этот момент Малыш был настоящим Малышом — не молодым человеком, а почти мальчиком, лежащим как в детской кроватке, подложив под щёку ладонь. И Карлсон узнал в лежащем своего давным-давно умершего сына.

IX

Это был Фигак, который лежал на стокгольмской улице, а над ним склонился старый Фингал, и теперь прикосновения отца возвращали сына к жизни. Под насыпью, во рву… — фигак! Не подходите к ним с вопросами. Вам всё равно, а им фигак… Малыш стонал, пока Карлсон тащил его к "МакДональдсу", что работал круглосуточно. Они устроились в углу и завели неспешный разговор пьяных людей — и волосы их, как дуновенье, неизъяснимый ужас шевелил. Остановить монаха он пытался… Фигак! Язык ему не подчинялся! Но все-таки бледнея, мой герой сказал, тревогу тайную скрывая: "Какой фигак? Я ничего не знаю"! — "Помилуйте! Фамильный наш фигак! Легенда, впрочем, часто привирает…" Фигак! Крестьянин, торжествуя… Фигак! Выставляется первая рама… Средний был ни так ни сяк, младший вовсе был фигак.

Карлсон всячески поддерживал этот разговор, периодически заходивший в тупик, показал Малышу фотографию своей жены и пригласил в гости, чтобы познакомить с нею.

Они снова двинулись в путь и долго поднимались по каким-то дурно пахнущим заплёванным и лестницам. И наконец действительно увидели домик. Очень симпатичный домик с зелеными ставенками и маленьким крылечком. Малышу захотелось как можно скорее войти в этот домик и своими глазами увидеть всё, что было ему обещано — и картины старых мастеров и модель паровой машины и, конечно, жену Карлсона.

Карлсон распахнул настежь дверь и с пьяным бормотанием: "Добро пожаловать, дорогой Карлсон, и ты, Малыш, тоже!" — первым вбежал в дом.

— Мне нужно немедленно лечь в постель, потому что я самый тяжелый больной в мире! — воскликнул он и бросился на красный деревянный диванчик, который стоял у стены. Малыш вбежал вслед за ним; он готов был лопнуть от любопытства.

В домике Карлсона было очень уютно — это Малыш сразу заметил. Кроме деревянного диванчика, в первой комнате стоял верстак, служивший также и столом, шкаф, два стула и камин с железной решеткой и таганком. На нём, видимо, жена Карлсона готовила пищу. Но паровых машин видно не было. Не было и картин — ни больших голландцев, ни малых. Малыш долго оглядывал комнату, но не смог ничего обнаружить и наконец не выдержав, спросил:

— Ну ладно — картины, а где же ваша жена?

— Гм… — промычал Карлсон, — моя жена… Она совершенно случайно сейчас уехала в гости к маме. Это предохранительные клапаны семейной жизни. Только клапаны, ничто другое. Но это пустяки, дело житейское, и огорчаться нечего.

Малыш вновь огляделся по сторонам. Он услышал странный шорох и догадался, что жена Карлсона дома и подсматривает за ними.

И действительно, Пеппи стояла у дверей спальни и глядела в щёлку на двух мужчин, что отсюда, с этой странной наблюдательной позиции, казались очень похожими, почти родственниками.

Но вот обсудив по дороге множество важнейших для нетрезвых людей вопросов (Когда б вы знали, из какого сора растет фигак, не ведая стыда)… Они снова вышли на крышу и помочились в зияющую черноту улицы.

Кто-то возмущённо закричал снизу, и Карлсон вспомнил этот голос. Это кричал доктор Годо, который всегда возвращался домой пешком.

Малыш хлопнул Карлсона по плечу и стал спускаться, а Карлсон долго смотрел ему вслед.

X

Лежа затем вместе с женой в постели, Карлсон, среди прочего, размышлял о неверности Пеппи. Некоторых любовников он угадывал, а других затаскивал в этот список насильно, противореча всякой логике. Но делать было нечего: смена красок этих радостнее, Постум, чем — фигак — и перемена у подруги.

Но вот из глубин выдвинулась на него паровая машина, превратилась в поезд, длинный и крепкий как-непонятно-что, всё окуталось облаками белого пара, и он провалился в сон.

Пеппи почувствовала, что Карлсон уснул, и принялась думать о своих ухажёрах, о муже, о спереди и сзади, и вдруг по ходу дела она обнаружила, что у неё начинается менструация. Пальцы пахли сыростью и землёй, и она подумала что Карлсон сам виноват в её изменах и вот подумаешь про него толстого и неповоротливого как ребёнок особенно смешного когда он голый ведь я изучила его до чёрточки короткий смешной краник под барабанным животом я как-то забыла совсем уже много лет не допуская его до себя а помню как скажу какие-нибудь похабные словечки любую дурь что взбредет в голову а потом он возбудится так что просто летает по комнате погоди-погоди-погоди кричит он но надо подумать об одежде на завтра лучше всего тогда надеть какое нибудь старье посмотрим сумею ли я хоть задремать раз-два-три-четыре-пять вышел зайчик погулять а вот обои в том отеле в Египте были куда интереснее были гораздо красивее похожи на египетское платье которое он мне подарил а я надевала всего два раза да я хотела такие же но так и не вышло а работы много и я как-то совсем забыла об этих обоях а вот теперь вдруг вспомнила а этот малыш был очень интересный надо бы подумать насчёт цветов чтобы поставить в доме на случай если он опять его приведет завтра то есть сегодня нет нет пятница несчастливый день сначала надо хоть прибрать в доме можно подумать пыль так и скапливается пока ты спишь потом можно будет я вспомнила как он называл меня когда-то кактусом равнин все это природа а эти что говорят будто бы Бога нет я ломаного гроша не дам за всю их ученость отчего они тогда сами не сотворят хоть бы что нибудь я часто у него спрашивала эти атеисты или как там они себя называют пускай сначала отмоют с себя всю грязь потом перед смертью они воют в голос призывают священника а почему почему потому что совесть нечиста они и вот он в своём дурацком виде сделал мне предложение и тут же опрокинул на себя варенье и страшно жалел об этом он вообще был ужасный скупердяй и ему было жалко самых глупых вещей а по-настоящему у него денег не было никогда но он умел красиво говорить я видела он понимает или же чувствует что такое женщина и я знала что я всегда смогу сделать с ним что хочу и я дала ему столько наслаждения сколько могла и ещё отчего-то он всё время говорил о море а я знала что он не любит моря есть люди что любят лес есть люди что любят пустоши а есть любители моря он всё время притворялся любителем моря а на самом деле его из лесу не выманишь там бы он и жил где-нибудь в норе среди корней большого дерева я пришла к поэту в гости ровно полдень воскресенье тихо в комнате просторной вдруг фига-ак и море море алое как огонь и роскошные закаты и фиговые деревья в садах где я была девушкой а потом стала кактусом пустынь за свои колючки потому что когда он спустился ко мне с крыши то сказал ты мой кактус пустынь и всё заверте… и тогда я сказала ему глазами чтобы он сперва спросил о самом главном да и тогда он спросил меня не хочу ли я да сказать да мой кактус пустынь и нет я сказала нет Нет.

Извините, если кого обидел.

16 июня 2010

(обратно)

История про приставки

Бог троицу любит, и я решил рассказать до конца историю про разницу между "печататься" и "напечататься". Там две буквы разницы, а разница, меж тем, велика.

Вот, собственно, это рассуждение. Третье по счёту.

Никаких преференций от барышень (с которых всё началось), мне это рассуждение не принесло, но вестнику недобрых вестей на это рассчитывать и не приходилось. Зато это укрепляет меня в известной кадровой позиции карлы Альбериха, которого обидели дочери Рейна. И поделом.

Но моя-то жизнь, дорогой читатель, давно кончена, а тебе — жить.

Кстати, если кого интересует — вот первая часть. А вот — вторая.

Извините, если кого обидел.

17 июня 2010

(обратно)

История про книгу

Ладно — все ушли бухать, а меня не взяли. Поэтому я расскажу о нашем общем, наболевшем — о Живом Журнале.

Написал заметку про книгу о Живом Журнале.

Заодно прочитал и статью Нестерова (Нестеров — мой друг, и к его мнению я изначально объективен — то есть, мнения мне его дороги, хоть я с ним и постоянно спорю). Так вот Вадим пишет: "Но при всем при этом преследует устойчивое чувство глубокой личной… не неприязни, конечно, но неприятия по прочтении. Более того, подозреваю, что именно эту реакцию книга вызовет у большинства ЖЖников. Бедному Подшибякину скорее всего предъявят сто миллионов претензий — в спектре от «Что это за история ЖЖ без Холмогорова и ста баксов?» до «Подшибякин — казачок, СУПом засланный, поглядите, там даже копирайт не его, а ЗАО «Суп Фабрик»». В чем же дело?".

Я отвечал на этот вопрос так:

во-первых, непонятно для кого эта книга написана. То есть, как бы для всех сразу, и, одновременно, получается не для кого.

во-вторых, как я написал, это такой рекламный буклет. "Представьте себе роскошно изданный альбом какой-нибудь газовой компании, скажем — «Мечты сбываются». Бумага толщиной в палец, картинки бескрайней тайги, мужественных людей в оранжевых касках, синий огонёк на плите (куда ж без него). Но ты начинаешь листать такую книгу и понимаешь, что понять из неё современное (и прошлое) положение этой компании на рынке нельзя. И как устроена его нынешняя структура — тоже. Ты думаешь: ладно, пусть это будет увлекательное и познавательное чтение о первопроходцах и буровых — но нет. Нет даже описания физики-химии процесса, и того, откуда взялся газ в природе. Такие в разных компаниях дарили ветеранам. С этой-то целевой аудиторией всё понятно.

Ведь одна из проблем «Живого Журнала» в том, что он чем-то напоминает наше жилищно-коммунальное хозяйство. Построенное когда-то на энтузиазме и в совершенно другой стране, оно начинает ветшать. А когда встаёт вопрос о ремонте и реконструкции, оказывается, что на это нет денег. «Живой Журнал» оброс рекламой и коммерческими структурами, в нём учащаются взломы дневников и прочие малоприятные акции. И многие давние пользователи начинают бояться, что управляющая компания их многоквартирного домика просто выдоит бренд, да и оставит их без горячей воды и с забитым мусоропроводом. Тут бы и напечатать в приложении что-нибудь познавательное о том, как ходят деньги «Живого Журнала», сколько их и чего что стоит. И читателю интересно, и исследователю на пользу, информация-то не секретная, на рынке каждый день компанием "СУП" предъявляемая. Но нет, вместо этого лишние полдюжины комиксов". Кстати, в конце книги и вовсе несколько непонятных страниц — там знаменитости рекламируют себя — вот автор предлагает свою книгу "Рецептыши", вот Парфёнов и Гришковец — свои а вот Пётр Ловыгин просто рекламирует свой журнал. В общем, всё как в настоящем Живом Журнале — с продвинутым аккаунтом.

Я вот совсем не знаю Подшибякина — наверняка он хороший человек. Правда мы с ним, в отличие от Вадима, хлеб не преломили. Может, если бы он предложил мне построить мост с купеческими лавками, Государь император пожаловал бы нас обоих генералами. Но вот книга его — какой-то стенд упущенных возможностей.

Чтобы второй раз не вставать — пока я это писал у меня в голове крутилась мысль о том, насколько девальвировался показатель числа френдов-подписчиков. Тогда каждый человек был на счету, и в общем была некоторая уверенность, что тебя окружают люди. Теперь все эти цифры потеряли часть своего значения — каждый день тебя добавляет какая-то механическая хуйня (на меня сегодня, например подписались три бота).

Потом вот ещё: Живой Журнал что-то вроде мобильного телефона — когда-то он был забавой, а теперь просто инструмент. Никакой магии — просто инструмент и всё. Типичная судьба всех обожествляемых сервисов — сначала их действие кажется магическим, а потом — обыденным. Глядь, и уже пришла новая волна прогресса и механическая хуйня лезет тебе напрямую в мозг, минуя рекламные баннеры на мерцающем экране.

Извините, если кого обидел.

18 июня 2010

(обратно)

История про литературу

Русская литература — в том её виде, какой мне показывали в школе, и с которым я, как и миллионы других сограждан, пошёл по жизни, был похож на комнаты, обставленные мебелью на казённый лад.

Откуда-то было известно, что в комнате должен быть письменный стол, обеденный, кровать, стулья, диванчик, шкаф один и второй… Так и здесь — люди были назначены, оттого, что им надобно было быть.

Однако ж многие семьи обходятся без письменного стола — и вполне счастливы.

А в этой литературной конструкции многие звенья, как мне сейчас кажется. были случайны.

Как в гостиничном номере натыкаешься на совершенно не нужный, огромный рычащий холодильник.

Извините, если кого обидел.

19 июня 2010

(обратно)

История про Грибоедова

А вот вопрос к исторически образованным людям — нет-нет, не к флеймогонцам, не пустопорожним болтунам, к которым ты, дорогой читатель, конечно, не относишься никак — просто к образованным в истории людям. Так вот, вопрос про Грибоедова.

Пал ли Грибоедов жертвой английской интриги или нет? Известно, конечно. что англичанка гадит, но вот в этом-то случае — убит ли Грибоедов на англо-русской торговой войне?

Мне-то чем, дальше, тем больше кажется, что его убило именно что народное возмущение. Для черни он был олицетворением России, что по мирному трактату разорила Персию. Отчего ж такого не убить?

Но тут выплывают какие-то недошедшие до Паскевича письма, исчезнувшие на момент возмущения англичане. Нет, непонятно.

Извините, если кого обидел.

19 июня 2010

(обратно)

История про Рожайку

Съездил на Рожайку — и довольно странным образом: всё это, конечно, туризм — когда астрономический и календарный праздник справляется исходя из практического удобства на неделю раньше. Однако ж, несмотря ни на что, получил весьма экзистенциальный опыт.

Всё там, на природе, как положено — бьют в бубны. Обстановка выдаёт то, что широкие народные массы посмотрели фильм Андрея Тарковского "Андрей Рублёв", и он, этот фильм, сформировал главные представления о мироздании.

По реке плывут свечки на плотиках, и проплыл даже какой-то мертвец. Омылся в Рожайке (мне, правда, сказали, что река чрезвычайно грязна, но дело происходило ночью и я, не зная того, сам не увидел. Да что там думать, когда прелестницы плещутся, да пускают венки по воде?!

У меня, меж тем, возникла странная мысль о том, как устроено искусство — то есть, о том, что к его воздействию часто присовокупляется какая-то неожиданность. Так в школе двоечник, что выучил как-то английский стишок, вызывал народный интерес. Всяк, кто на консервных банках сыграет "К Элизе", может рассчитывать на успех. Или, наоборот, выходит дирижёр во фраке и под сводами консерватории льётся "Мурка". То есть, получается, что вся эта беготня между низким и высоким может заместить само высказывание. (Само это наблюдение не ново, но вот интересно, как это сейчас работает, когда никакого "чистого высокого" и "исключительно низкого" уже не осталось). В довершение всего одна красивая девушка посмотрела на меня и сказала:

— Вы такой… такой умный… Прямо как мой папа.

Я отошёл в сторонку и заплакал.

Впрочем, быстро успокоился и поехал домой.

Извините, если кого обидел.

20 июня 2010

(обратно)

История про метафоры и сравения

Всё-таки литература двадцатых имела какую-то удивительную лёгкость метафор и сравнений — что-то там сошлось, революция и свобода, выпущенный на волю язык, предчувствие конца этой вольницы, сшибка артистократии с народом, непонятно.

Вот, наугад: "Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника поутру".

Или: "Часы перекликались из комнаты в комнату, как петухи, через деревянные стены".

Извините, если кого обидел.

20 июня 2010

(обратно)

История про Крапивну и Одоев (I)

<Мы приехали в Крапивну. Только рассветало, и город казался нам мрачным и темным.

Мы вылезли, озираясь, как куриные воры, на главной площади.

Вокруг нас плыл зелёный и серый холодный туман — я чувствовал себя будто внутри аквариума. В этом аквариуме рядом со мной были какие-то гроты, водоросли, непонятные сооружения и неровности бытия.

А ведь я помнил Крапивну совершенно иной — меня привезли сюда на какое-то фольклорное мероприятие, и я чуть не увязался в фольклорную баню с пригожими фольклорными девками.

Меня мягко, но строго вернули и усадили на удице, которую перегородил хоровод.

В него затесался пьяный, что притопывал, прихлопывал и делал нам козу грязными, в машинном масле, пальцами.

Хоровод плавно двигался под гармонь, и я вдруг почувствовал себя Генералиссимусом, что стоит на трибуне и, хлопая в ладоши, раздвигает невидимую трёхрядку. Так это было странно, что я тайком покинул назначенное место и поплёлся по улицам.

Сверкали выставленные в окна фольклорные самовары.

За занавесками пили чай потомки поставщиков гусиного пера, бондарей и шорников. Прошёл мимо наследник бортников, заметно шатаясь от хмельного мёда. Тогда, далеко уж отойдя от праздника и народных напевов, закурил под щитом с лаконичной надписью "1389" и стёршимся рисунком, похожим на изображение конопли.

История Крапивны была прихотливой — с юга часто приходили ожидаемые, хоть и нежеланные гости.

В конце шестнадцатого века зазвенели над Крапивной сабли Девлет-Гирея и история её пресеклась. Разбрёлся народ по окрестностям, и лишь крапива проросла на пепелищах.

И, как замечает летописец: "Далее история о городе сём не упоминаема. Кроме того, что в смутныя времяна подвержен был он соблазнам и, чаяв держаться законных своих государей, часто предавался самозванцам".

Впрочем, сейчас было довольно холодно.

Я приплясывал, а Директор Музея начал чертить какие-то пассы в воздухе, объясняя суть засечной черты. Чем-то он напоминал мне человека из заграничных фильмов, что одним взмахом руки меняет картины на фантастических экранах-голограммах.

Раз! — и рука описывала полукруг — по всей южной границе России от Брянских до Мещерских лесов. Ладонь начинала движение где-то на Жиздре, проникала через Белёв к Одоеву, затем поднималась к Ясной Поляне, и снизу обходя Каширу врезалась в Мещерскую болотину. И, наконец, уже остановившись, делала два движения вниз — к Шацку и Ряжску.

Два! — и растопыренные пальцы показывали поваленные деревья. закреплённые под углом и ложащиеся друг на друга. Три! — и он изображал Ивана Грозного, приехавшего инспектировать наш суковатый аналог Великой Китайской стены. Тут в ход шли совершенно неприличные жесты. Иван Грозный в этом пересказе напоминал генерала, заставшего дембелей за ловлей бабочек.

Видел я как-то такую картину, и оттого представлял хорошо трепет воевод. Представлял я и незавидную судьбу подчинённых Директора, что, к примеру, допустили бы в его музей хулигана, написавшего короткое неприличное слово на мраморной ягодице.

Но деревянная стена вместе с бревенчатыми стенами крепостей давно превратились в труху, тлен, смешались с землёй и водой.

Для Толстого Крапивна была городом начальственным. Дело в том, что Ясная Поляна входила в Крапивенский уезд.

Тут Толстой был мировым посредником в шестидесятые, в семидесятые — секретарем дворянского собрания и губернским гласным от крапивенского земства. В восьмидесятые его избрали уездным предводителем дворянства.

Меня эта судебная деятельность Толстого всегда занимала. Однако ж относился я к ней с опаской, как теме, которая бередит душу, и выводы твои никому не нравятся — ни правым, ни левым, да и самому себе не нравятся. Ибо взялся ты говорить о вещах несовместимых и нерешаемых.

А тут человек с идеалами вмешивается в самое угрюмое, что есть между людьми. Разве что обычная война буде поугрюмее судебной войны.

Извините, если кого обидел.

21 июня 2010

(обратно)

История о текущих событиях

Прямо вот даже не знаю — не выйти ли на улицы родного города, не вдохнуть ли жаркого асфальтового тепла? Юбка или брюки — если кто помнит.

Но снова о том же самом:

Тут Толстой был мировым посредником в шестидесятые, в семидесятые — секретарем дворянского собрания и губернским гласным от крапивенского земства. В восьмидесятые его избрали уездным предводителем дворянства.

Меня эта судебная деятельность Толстого всегда занимала. Однако ж относился я к ней с опаской, как теме, которая бередит душу, и выводы твои никому не нравятся — ни правым, ни левым, да и самому себе не нравятся. Ибо взялся ты говорить о вещах несовместимых и нерешаемых.

А тут человек с идеалами вмешивается в самое угрюмое, что есть между людьми. Разве что обычная война буде поугрюмее судебной войны.

Причём Толстой год от года подходил к этой бесчеловечной судебной машине, совал в неё палки, подманивал, разговаривал с ней по-русски, хотя, как известно, она говорит только по-арамейски. Но и говоря по-арамейски. Она понимает только себя.

Сначала Толстой был мировым посредником и ходатайствовал за крестьян. Понятное дело, окрестные помещики его возненавидели.

Он ушёл из посредников, а в 1866 году случилась знаменитая история с Василием Шабуниным. Василий Шабунин был рядовой, ударивший своего командира. Толстой выступал на суде, но да только преступление считалось тяжким и Шабунину грозила смертная казнь.

Было написано прошение на Высочайшее имя. Однако в августе того же года Шабунина казнили.

История с Шабуниным грустная и началась она 6 июня. Был в 65-м Московском пехотном полку ротный писарь, и был капитан Яцкевич, командир этой роты.

Писарь посреди дня напился и ротный его на этом деле спалил. Капитан велел посадить его под замок, а после дать розог.

Однако ж писарь успел крикнуть:

— За что же меня в карцер, поляцкая морда? Вот я тебе!

И разбил своему командиру лицо в кровь.

В советской литературе о Толстом эта история пересказывалась скороговоркой — потому что "рядовой Шабунин ударил офицера" звучит не в пример лучше чем "пьяный писарь обругал своего командира "польской мордой" и избил до крови". Трагедия любого суда в том, что он всегда родом из знаменитого рассказа "В чаще", а ещё и в том, что легко защищать чистого и прекрасного человека, а попробуй защищать пьяного писаря.

В итоге защитить не удалось.

Толстому вообще не удавалось защищать людей — в 1881 он тоже пытался защищать цареубийц, да ничего не вышло.

И была ещё история с убитым конокрадом, и его убийцами, которых судили в Крапивне. Судя по судебным отчётам (а о деле писали много, потому что думали, что Толстой снова будет защищать обвиняемых, в зале были газетчики и всё такое). Литературоведы говорят, что этот эпизод попал в "Фальшивый купон" — впрочем, таких случаев было много. Однако, от отчётов об том деле возникает глухая тоска — убийство это звериной, без человеческой страсти.

Толстой об этих людях заботился. Не поймёшь, чем дело кончилось — мемуаристика избирательна.

Старик, что приехал к тюремным воротам и ждёт — неизбирателен. Вот он переминается перед крапивенской тюрьмой, привёз какие-то вещи будущим сидельцам. "Один из обвиняемых оправдан, один — присуждён к заключению в тюрьме на три года, а двое в ссылку на поселение в места не столь отдаленные. Когда осужденных повели в тюрьму, граф торопливо оделся в свой старый полушубок, побежал за арестантами и что-то говорил с ними".

Ср. " Вчера в VII отделении Окружного суда в Москве, в среде немногочисленной публики, собравшейся слушать неинтересные дела о пустых кражах, был и граф Л. Н. Толстой. Наш маститый писатель был не в обычной блузе, каким его рисуют на портретах, а в костюме европейского покроя. Граф живо интересовался всем ходом судебного следствия, прений и даже формальностями по составлению присутствия суда. Все время у него в руках была записная книжка, куда он часто вносил свои заметки. Слух о пребывании графа Л. Н. Толстого быстро разнесся по всем коридорам суда, и в Митрофаниевскую залу то и дело заходили посмотреть известного писателя. Все удивлялись лишь тому, что граф Л. Н. выбрал так неудачно день, когда рассматривались совершенно неинтересные дела". [Московские новости. — Новости дня, 1895, 12 апреля, № 4250.//Интервью и беседы с Львом Толстым / сост. и комм. В. Я. Лакшина. (Библиотека "Любителям российской словесности"), — М.: Современник", 1986]

Извините, если кого обидел.

22 июня 2010

(обратно)

История про один телефон

Кстати, вот одного меня забавляет запись в телефонном справочнике "Волконский сельсовет, с. Волконское"?

Извините, если кого обидел.

23 июня 2010

(обратно)

История про Крапивну и Одоев (III)

Свет становился всё ярче, и утреннее тепло убивало туман.

Он прятался в овраги на нашем пути, сползал с дороги как живой и копошился в долине речки Плавы, Упа же плыла у нас по правую руку.

И вот явилась нам церковь в Жемчужниково — круглая и пустая. Дом Волконских здесь был зачищен временем, безжалостно и начисто.

А в церкви много лет была столовая и предметы общественной еды ещё лежали в высокой траве. Было уже совсем светло и на ржавой нержавеющей стали краснело загадочное слово "мармит", что так тревожило меня всё моё советское детство.

"Мармит" повторял я, "Мармит-мармит-мармит". Это было похоже на фамилию, и даже был похожий случай на оборонном заводе на Лесной улице — там, среди прочих названий и внутренних телефонов на проходной, значилась весёлая фамилия "Парник". Это был какой-то-то народный умелец, изготавливавший походное снаряжение.

Что-то ещё белело в высокой траве — но, кажется это было расколотое надгробие, совершенно не пищевое.

Удивительно, что происходит с могилами в моём Отечестве. Всякий русский человек заметно напрягается, когда в чужой стране обнаруживает, что родители хозяина похоронены под порогом или вблизи крыльца. Однако наши могильные истории вполне причудливы. Меня всегда удивляло, как в краеведческих музеях выставляют надгробия.

То есть, место могилы утеряно, а каменный брусок с полустёршимися буквами сначала снесли к стене монастыря, чтобы не мешал, а потом свезли в музей.

Где-то эти камни лежат рядком у музейного входа, с одной стороны — несколько стрелецких пушек, а с другой — так же аккуратно — надгробия.

— Ты вот в Белёв доедешь, — поддержал мои мысли Директор, — так погляди в музее, там надгробная плита деда Пришвина должна лежать. У них кладбище оказалось на территории квашпункта, и его зачистили. А деду Пришвина вышло послабление.

— Ничего себе послабление, — не согласился я. — Ишь ты, оказалось на территории. Это квасильня оказалась на кладбище, а не наоборот. Да и то — лежишь себе, а у тебя спёрли памятник с могилы и куда-то унесли.

— Ну, по-разному можно понимать, — философски сказал Архитектор. — Я вот язычник: лежишь себе, ничего не давит. Ходят рядом живые люди, квасят капусту, в ней пузыри, брожение, жизнь. А, значит, ничего не кончилось, и всё продолжается. Слово-то какое шипучее — "квашпункт".

Слово было действительно странное, не хуже слова "мармит" впрочем.

И ещё я подумал о том, что когда умирает в военной суматохе во время французского наступления старый князь Болконский, челядь обмывает его ссохшееся тело, а потом обряжают в старинный мундир с орденами. А княжна представляет, как чужие солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды. Однако французы не разоряют этой могилы, и старый князь лежит многие годы, пока не слышит удары лопаты. Это пришёл несчастливый год, и председатель комбеда со своими помощниками пришёл реквизировать его кресты. Или это просто два голодных мужика пришли ночью на графские развалины, чтобы поживиться за счёт старого барина.

И вот они долго шарят в поисках крестов и звёзд, провалившихся через рёбра. Причём какую-нибудь екатерининскую медаль, след давнего разжалования в солдаты, медаль, которой награждали всех и вся, вовсе завалилась за лопатку и осталась лежать вместе с прежним владельцем.

Растёт крапива на графских развалинах, и всё это правильно, это неумолимо, как поступь времени, как голоса гайдаровских тимуровцев, что пришли посмотреть, не осталось ли в брошенной столовой цветного металла для нужд мирового промышленного производства.

Директор тут же заговорил об археологии Волконских.

— Да что там Волконские, — вещал он. — Нет и внятной археологии Ясной, и знаем мы её тоже лишь с конца XVII века. В отличие от большинства русских усадеб, она лишена медиевистской подосновы. (Я знал значение слова медиевистика, и был оттого горд)

Директор продолжал:

— Занявшись, примечательно, что безрезультатно и безуспешно, "Романом эпохи Петра", где Поляна, как и в прежних романах, была призвана стать модулем, Толстой с трудом докопался до конца бунташного столетия, не ведая ни черни черниговских княжеств, ни резни эрзи рязанских, не чуя даже близости Волконы в устье соименной речушки, где "родина Волконских, а значит, и Толстых".

Извините, если кого обидел.

23 июня 2010

(обратно)

История про Крапивну и Одоев (IV)

Перед нами лежал город Одоев.

В старые времена в городе стояла пивоварня и солодовенный завод.

Более ничего не коптило воздух города Одоева, лишь плыли по Упе из Калуги маленькие баржи с пилёным лесом, а обратно везли пеньку. Ох, пенька — как я любил это слово: пенька-пенка-пенька. Никакой пеньки я в своей жизни не видал, путал с пеньковыми трубками из морских романов, но само слово меня завораживало. Пеньку, пеньку должны везти куда-то, за лес и сало, в обмен на красоту ногтей, и возы с пенькой и баржи с пенькой из закромов Родины двигались по всему миру.

А тут они плыли по полноводной Упе, где плескалась стерлядь, траращились судаки, бултыхались лещи и подлещики, ходили кругами голавли, не считая мелкой сволочи, коей считали щуку и плотву.

И на горизонте стояло, запутавшееся в одоевской географии, войско князя Ягайло, не поспевшее к Куликовской битве.

Я сам стоял на холме перед Одоевым, будто Наполеон, воображая обилие прошлых времён и молочные реки с кисельными берегами.

Спутники мои опять обсуждали что-то своё — я слышал слова "узорочье" и "маятник Дона".

Мы понемногу просыпались к путевой жизни, приноравливались к дороге. Мимоходом я обнаружил продолжение сумеречной крапивенской темы — Одоевский районный суд находился на улице Толстого.

Однако не он, слава Богу, заинтересовал меня.

Филимоновская игрушка стадами паслась в местном музее. Коровы и лошали, козы и медведи, отчего-то черепахи жили на столах и подоконниках. Бабы в красных платьях, и мужики с топорами пестрели повсюду и увеличивали население города вдвое.

Свистнуло время в глиняный свисток, да и всё провалилось куда-то.

Не поймёшь что нужно сохранять.

Рядом, чуть дальше по дороге, был поворот к селу Николо-Жупань. В этой Жупани стояла заброшенная усадьба, прошедшая весь скорбный путь русских усадеб — от дома отдыха к детскому дому, а потом и вовсе к разорению. Встреченный селянин, впрочем, говорил, что скоро дом отдадут наследнице генерала Мирковича, какой-то героической женщине. Я мысленно помолился за успех отчаянного мероприятия, и остался наедине с думой о том, что ничего нельзя вернуть. Как и в начале нашего путешествия я шуршал листвой вокруг заброшенного дома на берегу реки и не верил в благополучный исход для своего Отечества.

Дом отдыха, впрочем, был не просто домом отдыха. Это был дом творчества писателей, которых там перебывало немало. Некоторые писатели даже переругались, и Пастернаку, к примеру, пеняли за то, что он "и 5 членов его семьи провели 222 дня в доме отдыха в Одоеве", меж тем как многие члены Союза стоят в очереди и никуда не едут. Пастернак жил тут накануне и во время Съезда писателей, жизнь была сложна, судьба преломлялась — и это видно по старым групповым снимкам. Там, на старой бумаге, в помарках и чертах серебряной эмульсии возникают между фигурами вихри и разряды.

И об этом времени понятно мало, меньше, пожалуй, чем понимал тот ревизор Литфонда, что старательно выводил красивое число 222 в тексте своей ревизской сказки.

Но кроме Пастернака жили там вполне потускневшие Серафимович и Павленко. Пока мы бродили вокруг заколоченной усадьбы и примеривались, как бы нам спуститься по крутому берегу к Упе, Архитектор спросил меня, как я борюсь с расплодившимися в доме книгами.

Это действительно был хороший вопрос — что имеет смысл сохранять, а что вынести в подъезд, к почтовым ящикам. А потом перетащить на улицу, к ящикам мусорным.

И вот оказывается, что хорошие (многие хорошие) книги часто сохранять не надо — они есть в Сети, и часто проще скачать, перечитать нужный или приятный фрагмент, и закрыть файл. А нужны те книги, что очевидно в Сети не будут. Странные политические раритеты, книги с пометками. Или неочевидный графоман (очевидного графомана всё равно выложат). А вот кто выложит Павленко, кто будет час за часом сканировать и проверять ошибки сканирования какого-нибудь романа Павленко?

Никто не будет.

А вот те самые советские поэты, что никогда не будут оцифрованы — потому что они умерли, и умерли их родственники, а их писательские организации, состоящие из бодрых и крепких стариков, друг снялись с насиженных мест и растворились в утреннем тумане, как жители загадочных городов, покинутых американскими индейцами.

Все вымерли, и всё поросло травой и мочалой, вдруг они написали воспоминания о путешествии в дом отдыха, об электрических разрядах, что трещали между людьми, и добавили к ним наблюдений за путешествием в Крапивну или Одоев.

Но вдруг, отправляясь в Одоев и Крапивну, ты вдруг обнаруживаешь, что эти стихи и пара случайных заметок о Крапивне и Одоеве, Не важно, наконец, Тотьме и Солигаличе, приходятся удивительно ко двору, и чужой город играет новыми красками, и что-то щёлкает в мироздании, будто до конца собирается пазл.

А ведь всё-таки литература двадцатых имела какую-то удивительную лёгкость метафор и сравнений — что-то там сошлось, революция и свобода, выпущенный на волю язык, предчувствие конца этой вольницы, сшибка артистократии с аристократией, и обеих — с народом, непонятно.

Мне кажется, что это именно из-за того, что они жили в новом мире. Жёсткая конструкция сломалась. Перед писателями стояли столы с грудами разных смыслов и приёмов — из разных эпох, и впервые — сразу изо всех сословий.

Единый читатель не сформировался, да и единый редактор — тоже. Говорить можно было сразу со всеми.

И вот тебе хочется сохранить следы этого языка, зная, что в иной, электронной реальности, им места нет. Ты хранишь все эти пылящиеся — не только сверху, но и сбоку книги.

А иногда ничего не происходит, и ты в Тотьму или Крапивну не едешь. А когда тебя выносят из дома, через месяц родственники складывают на первом этаже, у почтовых ящиков стопку поэтов из Тулы и Одоева.

Тут мокрые листья с чавканьем разъехались у нас под ногами и мы, балансируя растопыренными пятернями, поехали к реке на каблуках.

Извините, если кого обидел.

23 июня 2010

(обратно)

История про Купалу

Продолжим заниматься саморекламой… то есть, дело в том, что эта книга разъясняет всё и вся, в частности и наступающий праздник.

— Слушай, — пихнули мы в бок Гольденмауэра, забыв прежнее наше к нему недоверие. — Слушай, а всё-таки, когда эти страсти-мордасти творятся? Ведь календарь перенесли, большевики у Господа две недели украли и всё такое. Но ведь природу календарём не обманешь — барин выйдет в лес — лешие схарчат, парубок за счастьем полезет — погибель, так и, страшно сказать, комиссар в кожаной тужурке не убережётся. Надо ж знать корень родной земли. А?

Рассудительный Гольденмауэр объяснил дело так:

— Вот глядите: летнее солнцестояние всё едино — в чёрный день двадцать второго июня.

— А правда, что Бонапарт-антихрист к нам тоже двадцать второго ломанулся? — тут же влез Рудаков.

— Нет, неправда. Двенадцатого или двадцать четвёртого — в зависимости от стиля.

— Так вот, одно дело — летнее солнцестояние, которое тоже не совсем в полночь или полдень бывает, другое — Иванов день, что после Аграфены (на Аграфёну, как говорили — коли гречиха мала, овсу порост) идёт — он по новому стилю седьмого числа. Теперь смотрите, есть ещё языческий праздник — если полнолуние далеко от солнцестояния, — то справляется Купала в солнцестояние, а если расходится на неделю примерно, то делается между ними соответствие. Так что Купала у язычников бескнижных был праздником переходящим.

Он посмотрел на Рудакова и зачем-то добавил:

— Как День геолога.

Синдерюшкин внимательно глянул на Лёню и требовательно сказал:

— Так настоящая Купала-то когда?

— Нет, ты не понял, на этот счёт существуют два мнения, а вернее, три. Смотря что понимать под Купалой. Знаешь, кстати, что "Купала" от слова "кипеть"?

— Ты докурил? — хмуро спросил Рудаков Синдерюшкина.

— Да. А ты?

— Ну. — Рудаков загасил бычок, огляделся и решил не сорить. Ну его к лешему. Неизвестно с лешим там что. С таким немцем, как Гольденмауэр, никакой леший не нужен. Ишь, коли гречиха мала, овсу порост.

Мы пошли по расширившейся дороге. Под ногами были твёрдые накатанные колеи, ногам было просторно, а душе тесно — так можно было бы идти вечно или, иначе сказать, — до самой пенсии.

Однако для порядку мы спрашивали нашего поводыря:

— Эй, Сусанин, далеко ли до Евсюкова?

— Да скоро.

Мы верили Рудакову, потому что больше верить было некому.

— Трактор, точно, трактор — к трактору, а дальше — рукой подать.

Наконец мы остановились на привал и по-доброму обступили Рудакова. Так, правда, обступили, чтобы он не вырвался. Мы спросили Рудакова просто:

— А ты давно у Евсюкова был? Давно трактор-то этот видел?

Он задумался.

— Да лет шесть назад.

— А-а-а, — понимающе закивали головами все.

— Тю-ю, — сказал затем Синдерюшкин.

— Ага, — молвил Гольденмауэр.

— О! — только-то и сказал я.

А мосластая ничего не сказала.

Она, вместо того чтобы выразить своё отношение к этой возмутительной истории, начала показывать нам за спину. Там, у края поляны, на повороте стоял трактор. Он представлял собой довольно жалкое зрелище. Одно колесо у него было снято, стёкла отсутствовали, а из мотора торчал скорбный металлический потрох. Да и на трактор был он не очень похож. Тем более что на единственной дверце было написано совершенно другое название — короткое и ёмкое.

Рудаков вырвался из наших рук и потрусил мимо трактора — по дороге, сворачивавшей в лес. Мы двинулись за ним и уже через пять минут упёрлись в глухой забор дачных участков.

Извините, если кого обидел.

23 июня 2010

(обратно)

История про Купалу (ещё одна)

…И мы пошли купаться.

Перед нами спускались с обрыва Рудаков и Гольденмауэр. Они шли, обнявшись, как мистический и несбыточный символ интернационализма. За ними порхала мосластая подруга Лёни. Пыхтел Синдерюшкин, на всякий случай взявший с собой удилище.

Перед тем как войти в воду, я воткнул трубку в зубы и закурил. Дым стлался над водой, и странный свет бушевал в небесах. Зарницы следовали одна за одной, и я понимал, что уж что-что, а это место и время я вряд ли забуду.

Стоя в чёрной недвижной реке по грудь, я прислушивался к уханью и шлепкам. Где-то в тумане плескались мои конфиденты. Они напоминали детей-детдомовцев, спасшихся от пожара. Постылый дом-тюрьма сгорел, и теперь можно скитаться по свету, веселиться и ночевать в асфальтовых котлах. Молча резал воду сосредоточенный Рудаков, повизгивала Мявочка, хрюкал Кричалкин, гнал волну Гольденмауэр, а Синдерюшкин размахивал удилищем.

Я вылез из воды первый и натянул штаны на мокрое тело, продолжая чадить трубкой. Рядом со мной остановилась мосластая и, когда догорел табак, предложила не ждать остальных и идти обратно.

Мы поднимались по тропинке, но вышли отчего-то не к воротам евсюковской дачи, а на странную полянку в лесу. Теперь я понял — мы свернули от реки как раз туда, куда Евсюков не советовал нам ходить — к тому месту, где он кидал сор, дрязг и прочий мусор.

Нехорошо стало у меня на душе. Мокро и грязно стало у меня на душе. Стукнул мне под дых кулак предчувствий инедобрых ощущений.

То ли светлячок, то ли намогильная свечка мерцала в темноте.

Луна куда-то пропала — лишь светлое пятно сияло через лёгкие стремительные тучи. Тут я сообразил, что мосластая идёт совершенно голая и одеваться, видимо, не собирается. Да и казалась она теперь совершенно не мосластой. Как-то она налилась и выглядела если не как кустодиевская тётка, то почти что как известная заграничная актриса Памела Андерсон.

— Что, папортн… папоротник искать будем? — натужно улыбаясь, спросил я.

— Конечно! — совсем не натужной, но очень нехорошей улыбкой ответила мне бывшая подруга Лёни Гольденмауэра.

— Но сейчас не полночь? — ещё сопротивлялся я.

— Милый, ты забыл о переводе времени.

Я уже стал милым, а значит, от неприятностей было не отвертеться.

Достал я снова табак и трубку, табак был хороший, ароматный, но спутница моя вдруг чихнула так сильно, что присела на корточки. Эхо отозвалось будто бы во всём лесу, чихнуло сбоку, сзади, где-то далеко впереди.

Я устыдился, но всё-таки закурил.

И мне показалось, что стою я не в пустынном лесу, пусть даже и с красивой голой бабой рядом, а на вокзале — потому что всё копошится вокруг меня, рассматривает, и понял тогда, как ужасно, видать, обжиматься и пихаться на Красной площади — действительно замучают советами.

— Бу-бу-бу, — доносилось из-под пня.

— Э-эээ-эээ-э… — блеяло с макушки берёзы.

Высунулись, казалось, какие-то лица и морды из кустов и высокой травы. Да что там лица — хари какие-то просунулись отовсюду — огромные, страшные. И увидел я впереди свет, и пошёл на него, спотыкаясь и дыша тяжело и хрипло.

— Не рыдай мене мати, — печально сказала мосластая. — Мать моя…

Я с удивлением понял, что совершенно не знаю, как её зовут по имени.

— Кто мать твоя?

— Мать — сыра земля. Вот образованный человек, а таких вещей не знаете. Вот вы ведь писатель? А скажите, как правильно говорить: папортник или папоротник?

Язык застрял у меня во рту.

— Прп… Парпртк… Парпортнк…

Я ещё что-то добавил, но уже совсем неслышно.

И тут тонкий луч ударил мне в глаза, кто-то светил в лицо, будто ночная стража. Светляком-мутантом горела в траве яркая звезда. Я протянул руку, дёрнул, за светлячком потянулся стебель… И вот в руке остался у меня мокрый бархатный цветок. Сразу же зашептало, заголосило всё вокруг — точно как на Красной площади в час минувших парадов. Рыкнуло, покатилось по рядам тысяч существ какое-то неприличное слово, забормотала своё трава, вторили ей камни и кусты. И я познал их языки, но, к несчастью, одновременно я узнал столько всего о своей неустроенной жизни, что впору было попросить осину склонить пониже ветку и выпростать ремень из штанов.

Говор не умолкал, слышны были разговоры и живых и мёртвых, копошился какой-то Бобик под землёй, уныло и скучно ругались мертвецы на недавнем кладбище — что лучше: иметь крест в ногах или в изголовье, рассказывала свою историю селёдочная голова, неизвестно на что жаловался бараний шашлык, и мёртвый кролик бормотал что-то: хню-хню, хрр, хню-хню — то ли он вспоминал о поре любви, то ли о сочном корме, но в голосе его уже не было смертного ужаса. Ужас был во мне, он наполнил меня и приподымал вверх, как воздушный шар.

В этот момент женщина положила руки мне на плечи. Она обняла меня всего, её губы были везде, трогательная ямочка на позатыльнике выжимала у меня слезу, и я с удивлением увидел, что моё естество оказалось напряжено. Да и она сильно удивилась моей сексуальной силе, даря мне горячие поцелуи в лоб и лицо. Было видно, что она обожала секс и не ограничивалась никакими рамками, но от её тела пахло чистотой и страстью одновременно. Нежно вскрикнув, она стала смыкать свои руки у меня на спине, экстатически повизгивая. Иногда она наклонялась вперёд, потираясь своими упругими арбузными грудями о мои и одаривая мои лицо и губы поцелуями благодарности и надежды. По всему было видно, что к ней пришёл прилив страстного желания соития и что она заметно нервирует от желания. Я был безумно возбуждён от её интимных вздохов наслаждения, как и от приятного ощущения обволакивания мягкими тканями. От всего этого я быстро потерял контроль, что меня насторожило.

"Лолита, Лорка, Лорелея", — пронеслось у меня в голове…

Извините, если кого обидел.

24 июня 2010

(обратно)

История про Твардовского

О, кстати, я тоже написал про Твардовского (это я читаю приваловскую статью). Вот, собственно, она. Для тех, кому читать неинтересно, там о Твардовском "минус война".

Извините, если кого обидел.

24 июня 2010

(обратно)

История про Хроноскоп на Малой Лубянке

…Ваня заметно нервничал. Мы довольно долго простояли в пробке на Мясницкой, и вот он, наконец, резко свернул вправо и въехал во двор. Я сразу узнал это место — лет шесть я ходил сюда на службу. Только я хотел сказать Ване, что место тут гиблое, вряд ли тут проедешь насквозь, как нам навстречу вырулил чёрный блестящий автомобиль.

"Ба! Да это новый владелец "Непреклонной газеты!"" — сообразил я, но Ваня не обратил на знаменитость никакого внимания.

Он вылез из машины, прихватив портфель, и потрусил мимо, щёлкнув пальцами перед притихшими автомобилистами. Мы пробежали мимо странной скульптуры на углу, что глядела на нас полудюжиной губастых индейских лиц — магического артефакта, изготовленного скульптором Трофимовичем. Лица смотрели на нас неодобрительно, и, казалось, шевелили губами.

Затем мы свернули в бок, перемахнули через Милютинский переулок, и тут Ваня сбавил шаг, вытащил из кармана старинные часы-луковицу и выдохнул:

— Успели.

Перед нами, между окнами второго этажа торчали солнечные часы. Их плоскость одним краем была вдавлена в стену, и я сразу стал щурить глаза, стараясь прочитать надпись. Удивительно, что я несколько лет ходил этими дворами, но, разглядывая костёл Святого Людовика, никогда не догадывался посмотреть в противоположную сторону. Вообще, человек, возвращающийся с работы, редко задирает голову. В глазах плескался пот, и я, помучившись спросил:

— А что это там написано? В смысле по-латыни?

Ваня посмотрел на меня скорбно: — Это молитва страждущего, когда он унывает и изливает перед Господом печаль свою. Сто первый псалом, двенадцатая строка: "Dies mei sicut umbra declinaverunt, et ego sicut fŒnum arui". Иначе говоря: "Дни мои — как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава". Уклоняющаяся тень — то, что движется в Хроноскопе.

— В солнечные часах, что ли?

— В Хроноскопе, тебе говорю. Но в восемнадцатом веке, когда Хроноскоп устанавливали, тут не было высоких домов, поэтому он неправильно работает. То есть, работает-то он правильно, но нужно уметь вводить поправки. На Брюсовом доме календарь вовсе зачистили, чтобы он не наливался кровью перед войнами и революциями, а вышло всё равно по-брюсову. А тут и вовсе побоялись, для себя приберегли. Когда у нас началось, так сказать отступление от ленинских норм, некоторые посвящённые приходили сюда, чтобы поглядеть, сколько им осталось. Но смотреть нужно на закате, и только если открыть окно (Ваня ткнул пальцем в дом у себя за спиной), там через сквозной коридор пробьёт луч от заходящего солнца. Тогда тень гномона покажет, сколько осталось жизни испытуемого. Но начнёшь с этим ведомством договариваться, так чистота эксперимента нарушится, сам понимаешь. И нарушится известным способом. Вот Генрих Григорьич Ягода в тридцать шестом году сюда пришёл — но он-то легко мог всё устроить.

— И что?

— По слухам, остался недоволен результатом. Ладно, нам-то свои сроки узнавать не надо, нас с тобой судьба равновесия заботит. Давай в зеркало глядеть, время пришло. Ваня достал из портфеля настольное зеркало в кованой оправе, казалось, взятое напрокат из сказки о Белоснежке. Вокруг плыла жара, дрожало над асфальтом радужное марево, и мы стояли по колено в горячем воздухе, как во время наводнения. Солнце уже ушло за высокие дома, но жара ничуть не уменьшилась — даже наоборот. Я услышал, как вдруг, в неурочный час, звякнул колокол в башенке костёла. Звякнул тихо, будто опасаясь чего-то. Проулок осветился странным светом.

Ваня, стоя спиной к солнечным часам, которые он упорно называл Хроноскопом, таращился в зеркало.

— Оп-паньки, — вдруг произнёс он.

Извините, если кого обидел.

25 июня 2010

(обратно)

История про погоду

Прекрасная погода. Прекрасная — впрочем, я уже высказывался по поводу погоды — и, более того, все люди, что сейчас жалуются на жару, через две недели будут ныть об обилии влаги, падающей с небес.

Но мне-то что. Писатели работают без трусов.

Единственная проблема: у меня начал перезагружаться компьютер — не справляется охлаждение. Пойду-ка я в толпу, смешаюсь с людьми на улицах родного города, прогуляюсь мышиным жеребчиком по бульварам.

Извините, если кого обидел.

25 июня 2010

(обратно)

* * *

Прогуливаясь вчера по бульварам, был свидетелем неслучившегося дорожного происшествия. На Никитском бульваре, вся правая сторона которого заставленна столиками, раздался визг тормозов. Резко остановилось что-то серебристое, похожее на обмылок. А вот за ним тормозило уже нечто серое — тяжело, оставляя жирный след на асфальте.

Я присмотрелся — ба, да это ж говновоз!

И происходило это как раз на фоне всю ночь сидящих за круглыми столиками "Жан-Жака".

Я живо представил, как сейчас что-то треснет, с хрустом подастся, выскочит та гофрированная труба, что идёт серой цистерны по правому борту, начнёт плясать, бить фонтаном…

Потом я понял, что неосознанно описываю это словами интересного писателя Соболева, того места его книги "Капитальный ремонт", где речь идёт о жизни Гельсингфорса: "Если ж нет холостой комнаты, шоферу говорится: "Большой круг", — и автомобиль не торопясь везет пассажиров кругом города, но пассажиры не смотрят на лунный пейзаж, и шофер никогда не оглянется в окошечко за спиной. Купе автомобиля тесно и уютно, как каюта, мостовые ровны и чисты, как корабельная палуба, и автомобиль катится по ним гладко и легко, как сама лейтенантская жизнь. Маршрут "большого круга" установлен точно, и шофер уверенно поворачивает руль на углах улиц: маршрут жизни так же известен мичманам, и служба поворачивает руль на перекрестках годов уверенно и спокойно. На одном из поворотов лунный луч, переместившись, падает на погон пальто, и над двумя его звездочками сверкает третья — брильянтовая слезка в розовом женском ушке; через полтора года, в первый день пасхи, служба также повернет руль — и третья звездочка на погоне сделает мичмана лейтенантом, и жизнь покатится по другой, такой же чистой и ровной улице. Дорога накатана, повороты заранее известны, и всякая улица имеет свое начало и конец. Лейтенантские и мичманские улыбающиеся губы вбирают в себя женский рот одним и тем же изученным движением. Женщины безвольно расслабляют плечи и туманят взор часто мерцающими ресницами, обозначая этим, что далее сопротивляться они не в силах. Тогда лейтенанты придают лицу хищное выражение всепоглощающей страсти и (задернув занавеску сзади шофера) смелым движением руки распахивают шубку; оттуда вздымаются теплые волны аромата, и руки безошибочно разбираются в складках платья… Все имеет свой маршрут — жизнь, служба, любовь, — везде свои накатанные дороги…

Но снаружи в автомобиль проникает зловоние. Оно отравляет воздух, перешибает теплые ароматы, и шофер резко ускоряет ход, обгоняя темно-красные цистерны ассенизационного обоза: Гельсингфорс пользуется покровом ночи и загородным шоссе также и для очистки города. Лейтенанты и дамы, не изменяя страстного выражения лица, стараются не замечать струи зловония, густой, как мед: есть вещи, замечать которые неприлично. Можно брать руками сокровенные части тела баронессы, но их нельзя назвать своими именами, хотя эти же слова произносятся перед сотней матросов вслух. Жена капитана первого ранга позволит проделать с ней такие вещи, от которых откажется проститутка, но она никогда не простит любовнику, если он выйдет от нее в уборную, не притворившись, что идет говорить по телефону: законы общества непреложны, и нельзя сворачивать с накатанных дорог.

Темно-красные цистерны, отравляя лунный пейзаж зловонием, катятся рядом с автомобилем, разбалтывая внутри себя сочные бифштексы, нежных розовых омаров, землянику, шоколад, зернистую икру, дорогое вино — как назывались все эти разнообразные вещи, недавно еще бывшие украшением ресторанного стола, а теперь неразличимо смешанные в мерзкую зловонную жижу. Старый замшелый финн сидит на цистерне, привычно вдыхая вонь и медленно прожевывая взятый из дому кусок хлеба. Лунный луч, переместившись, падает на его колени, и тогда ярко сверкают три звездочки на этикетке коньячной бутылки, подобранной в выгребной яме, — бутылка, если ее вымыть, стоит пятнадцать пенни, одну седьмую часть его ночного заработка. Старик равнодушно смотрит на обгоняющие его автомобили: шоссе одно, одна дорога, одни и те же ухабы встряхивают роскошное содержимое его цистерны и бесшумных автомобилей…"

Извините, если кого обидел.

26 июня 2010

(обратно)

История про Командора

Чтобы разнообразить свою жизнь, стал глядеть фильм "Анна и Командор" 1974 года выпуска. Артист Лановой в роли директора оборонного НИИ, его жена — Алиса Фрейндлих, драматург, которого грает Смоктуновский, что пишет пьесу об этом директоре НИИ, погибшем на полигоне (Сюжет, встречающийся, кстати и в фильме "Июльский дождь", при этом нисколько не надуманный — как-то у нас целый главком и маршал сгорел на испытаниях и сотня человек впридачу).

Фильм неважный, это продукт своего времени, с чудовищно пафосными речами, с чрезвычайно неловкими попытками примирить реальность и возвышенное. Впрочем, небрезгливому человеку можно многое о том времени понять, если такой фильм комментировать покадрово — но не в этом дело.

Я мимоходом посмотрел критический разбор журнала "Искусство кино", что вышел двумя годами позже премьеры, и обнаружил в оном прекрасную фразу: "Даже манера говорить, присущая Командору, заставляет усомниться в подлинности его достоинств. Демонстративная «грубоватость» его речи слишком смахивает на современный «научно-интеллигентский» жаргон людей, из тех, что любят рядиться в нейлоновые лапти".

Извините, если кого обидел.

26 июня 2010

(обратно)

История про труды и дни

Вы меня простите, пожалуйста, может на меня жара так действует, но статья Ксении Соколовой, которую вы все обсуждаете — какая-то жуткая пошлятина.

Извините, если кого обидел.

26 июня 2010

(обратно)

История про Гаспарова

А вот не знает ли кто, нет ли в Сети такого уголка, чтобы там ознакомиться с текстом "Гаспаров М.Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова // Достоверность и доказательность в исследованиях по теории и истории культуры. — М., 2002. — Кн. 1. — С. 287–296. или "Гаспаров М. Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990".

Извините, если кого обидел.

28 июня 2010

(обратно)

История про футбол на Тверских-Ямских

У меня под окном во дворе дети играют в футбол. Дети таджикские, впрочем кричат по-русски. Я всё размышлял, когда они вкатят мяч кому-нибудь в окно, внутренне опасаясь.

Сегодня наконец услышал шелест опадающего стекла.

Ура.

Не мне.

Люблю этот город.

Извините, если кого обидел.

28 июня 2010

(обратно)

История про Коваля

Лётчик-литературовед Дмитренко посоветовал смотреть фильм о Ковале, который они сделали. (Это у Дмитренко был такой проект на "Культуре" — фильмы о недетских детских писателях. Я видел два, и они были хорошие). Фильм о Ковале тоже оказался хороший, и вот я сейчас смотрю его.

Фильм оказался и совершенно неожиданно новым для меня — за счёт тех фотографий, что я не видел, а если видел, то как-то забыл, хотя о Ковале я много что знаю. Несколько больше, чем о многих других недетских детских писателях.

Дмитренко, впрочем, очень тревожился за свой проект. Деньги ему давали неохотно. Но, по крайней мере, что я видел — удалось.

И вот, пялясь в экран, я думал о своём ренегатстве. Напрасно, напрасно я согласился у себя в книге посвящение Ковалю заменить эпиграфом из него же. Мне тогда сказали, что и так всем будет понятно: "Утром одного праздничного дня мы высадились на неизвестном острове.

Боцман Наливайко сразу же приветственно замахал жителям этого острова, что сидели за столом. Жители замахали в ответ.

Мы приближались к праздничному столу медленно, с упованием и ящиком рома в подарок. Хозяева улыбались нам и предлагали присаживаться. За столом оказалось неожиданно много народу — мы выпили по первой и выпили по второй. Капитан подробно рассказал историю наших странствий, и народ за столом несколько заскучал. Но выпили ещё и понеслось. Боцман Наливайко всё время совал локтем в бок своему соседу, предлагая ему чокнуться. Сосед не реагировал, и Боцман в кровь разбил себе локоть.

— Да что ж это такое? — возмутился он. — Кто ж это?

— Это Каменный Гость, — вежливо ответили нам хозяева. — Сел и не уходит.

Только теперь мы заметили, что некоторые гости сидят за столом очень давно, у одного высокого в шляпе даже было гнездо. Оказалось, что это настоящий Незваный Гость. Впрочем, рядом с ним сидел не менее настоящий татарин и стучал кривой саблей по столу.

Хозяева радушно улыбались им всем, но нам стало как-то не по себе".

По-моему, понятно, но когда все очевидцы перемрут, то может выйти недосказанность. А нет ничего сиротливее непонятых намёков.

Извините, если кого обидел.

03 июля 2010

(обратно)

История про подтанцовку

Это зашибись какая история — и вот в чём дело.

Во вторник я буду на подтанцовке у писателя Александра Иличевского.

Это собственно, магазин "Библио-Глобус", вот его объявление.

То есть, в семь часов туда придёт коллега Иличевский, а я перед ним за час заявлюсь в магазин и буду прыгать, будто группа "Марьина Роща" перед концертом LZ.

Это глубоко символично, кстати. потому что у Саши герой такой америка-а-анец и вообще интеллектуальный как Набоков с геологическим, к примеру, образованием. А что у меня за герои — хорошо передаёт обложка.

В общем, 6 июля в 18-00

Издательство «АСТ»

1 уровень, зал № 8

Цитата для привлечения внимания: "Как-то утром я, взяв мешок, пошёл в лабаз за едой. В небе набухала какая-то неприятность, и всё вокруг напряглось, как кот, напрудивший лужу на ковёр, — то ли его начнут совать туда носом сразу, то ли лужа успеет высохнуть, и хозяин ничего не заметит. Я брёл, шаркая тапочками, и думал, как мне хочется избавления от жары. Как мне хочется совершить путешествие в прохладу осени, как мне хочется на чужую осеннюю дачу. Это должна быть настоящая академическая дача — не садовый курятник и не глупый краснокирпичный коттедж.

Настоящая академическая дача должна быть деревянной и скрипеть половицами. Вот она, стоит посреди сосен на большом участке. Из её окон не видно заборов, а только кусочек крыши такой же, соседней, — скрипучей и деревянной.

Я представлял себе, как эту дачу получил давно покойный академик. Он получил её за то, что придумал какой-нибудь особый стабилизатор к атомной бомбе. Но академика уже нет на свете, а вот его внучка позвала нас всех в гости — пить, петь и греться у камина.

Эта экспозиция тривиальна, поэтому я расскажу сразу о мечте.

На этой даче рано утром нужно проснуться и выйти на крыльцо. Все твои спутники ещё спят, напившись и налюбившись за ночь. Всё ещё тихо в рассветный час, и вот ты садишься на деревянное и скрипучее, как сама дача, крыльцо. Ты садишься, набиваешь трубку и, закуривая, понимаешь — жизнь удалась.

Но внучки академиков уже давно сменяли свои дачи на studio в Сан-Франциско, давно эти дачи поделены между родственниками, давно они проданы на сторону. И, вместо резных скрипучих дворцов, давно там поставлены бетонные надолбы и ДОТы новых хозяев. Курить негде".

Извините, если кого обидел.

04 июля 2010

(обратно)

История про мастера

О! На днях я сообразил, что скоро (через полгода) все произведения Михаила Булгакова (с "Мастером" непонятно, да) будут находиться в общественной собственности.

Извините, если кого обидел.

06 июля 2010

(обратно)

История про наблюдение за наблюдающими

Все озабочены судьбой осьминога.

и я немного.

Извините, если кого обидел.

08 июля 2010

(обратно)

История про Левкина

Левкин подарил мне книжку.

Это большая проблема. Я всегда читаю подарки.

И к тому же, всегда записываю мысли от прочитанного.

Придётся записывать.

Но я всегда стараюсь напечатать написанное.

В итоге оказывается, что Левкин подписал меня на какую-то кабалу.

Вернее даже — вписал меня в какую-то кабалу.

Извините, если кого обидел.

08 июля 2010

(обратно)

История про музей

Сегодня, прогуливаясь по бульварам, был остановлен двумя прелестницами.

— Как пройти к музею? — вопросила одна из них.

Я, признаться, был потрясён. Знающие об моей внешности оценят это изумление — понятно, если бы меня спросили где тут съезжая, не секут ли где проворовавшихся слуг или нет ли тут анатомического театра поблизости.

Эко диво!

Однако ж, случайно я знал, где находится искомый музей и проводил прелестниц до оного.

Далее шёл, размышляя о быстротекущести жизни.

Извините, если кого обидел.

09 июля 2010

(обратно)

История про Коваля — ещё одна

Одна из самых страшных для меня мемуарных записей Юрия Коваля, следующая. Коваль пишет: "Я всегда очень нежно относился к Лакшину. И вот однажды (март 1978 года) мы вышли с Б. А. из главного корпуса “Переделкина”. Вдруг встретился Лакшин.

— Добрый вечер, Владимир Яковлевич, — сказал очень дружелюбно я.

— Здравствуйте, Бэлочка, — сказал Вл. Як.

Б. А. повела плечами.

— Простите, не будучи представлена…

— Да ведь это… — засуетился я.

— Не знаю, не знаю… — сказала Б. А.

— Напрасно вы так, — сказал я попозже. — Он добрый человек.

— Но о нем плохо писал Солженицын, — заметил Андрей Битов, бывший с нами.

— Видимо, это я и имела в виду, — сказала Б. А.".

Это всё решительно ужасно, отсылает к Достоевскому в пересказе Суворина и всё такое.

Извините, если кого обидел.

09 июля 2010

(обратно)

История про ВШЭ

Какие-то сложные у меня отношения с Высшей школой экономики. То есть, по-настоящему, у меня с ней никаких отношений — только ментальные. Я там не учился, не преподавал, не был даже ни разу внутри. Не знаю, в конце концов, адреса.

Я лично никого оттуда не знаю.

Но всё время жизнь мне подсовывает каких-то людей оттуда, и наверняка это какое-то назидание. То мне подпихнут экономику символических капиталов, на мой взгляд кривоватую, то начнут рассказывать о каких-то модных теориях… И вроде люди всё неплохие, учёные люди-то, а у меня всё какое-то недоумение.

И вот сейчас одна тётенька, которую я наблюдал в окошко телевизора, рассказывала мне об Аракчееве. И ну мне говорить, что шпицрутены это такие металлические штуки (я понимаю, что это у неё была ассоциация с шомполами). Меж тем, это именно, как и следует из названия, тонкие прутья. Иногда — лоза, впрочем, там стандарт всё время менялся.

И вот сижу я у своего телевизионного окошка и печалюсь: ясно, что человек, запакованный в степени и звания меня всё равно оборет по всем статьям, но печаль наличествует.

Или вот слушал я аудиокнигу — и там графа Палена всё время именовали с ударением на последнем слоге, как какого-нибудь француза.

И выходило в знаменитом тыняновском тексте, что император Павел то посмотрел на полено, то крутил полену пуговицу.

Тьфу, пропасть, нужно написать эссей про аудиокниги.

Чорт! Чорт! Сглазил — сейчас мне стали рассказывать в другой передаче про крепостное строительство и Кремль. И вот очень красивая (правда-правда) женщина-историк (полновесный истфак), говорит в телевизионном окошке: "Да что там Москва, вот Коломна! Для нас это так, Коломна, "Домик в Коломне", Пушкин… А между тем там тоже гигантский Кремль!" За чем это мне послано, а?

Извините, если кого обидел.

09 июля 2010

(обратно)

История про гуляш

Одним из примеров несправедливости централизованного снабжения для меня всегда была история про гуляш, которую я прочитал в знаменитом романе Гашека. В "Приключениях бравого солдата Швейка", когда давно уже бушует война, один генерал контролирует передвижение войск по железной дороге. И вот "так как было уже около двенадцати часов ночи, а ужинать, как он уже прежде указал, следовало в шесть часов, то, стало быть, ничего другого не остается, как задержать поезд на всю ночь и на весь следующий день до шести часов вечера, чтобы получить гуляш с картошкой.

— Нет ничего хуже, — с необычайно серьезным видом сказал генерал, — как во время войны, при переброске войск забывать об их снабжении. Мой долг — выяснить истинное положение вещей и узнать, как действительно обстоит дело в комендатуре станции. Ибо, господа, иногда бывают виноваты сами начальники эшелонов. При ревизии станции Субботице на южнобоснийской дороге я констатировал, что шесть эшелонов не получили ужина только потому, что начальники эшелонов забыли потребовать его. Шесть раз на станции варился гуляш с картошкой, но никто его не затребовал. Этот гуляш выливали в одну кучу. Образовались целые залежи гуляша с картошкой, а солдаты, проехавшие в Субботице мимо куч и гор гуляша, уже на третьей станции христарадничали на вокзале, вымаливая кусок хлеба. В данном случае, как видите, виновата была не военная администрация! — Генерал развел руками. — Начальники эшелонов не исполнили своих обязанностей! Пойдемте в канцелярию!

Офицеры последовали за ним, размышляя, отчего все генералы сошли с ума одновременно.

В комендатуре выяснилось, что о гуляше действительно ничего не известно. Правда, варить гуляш должны были для всех эшелонов, которые проследуют мимо этой станции. Потом пришел приказ вместо гуляша начислить каждой части войск семьдесят два геллера на каждого солдата, так что каждая проезжающая часть имеет на своем счету семьдесят два геллера на человека, которые она получит от своего интендантства дополнительно при раздаче жалованья. Что касается хлеба, то солдатам выдадут на остановке в Ватиане по полбуханки.

Комендант питательного пункта не струсил и сказал прямо в глаза генералу, что приказы меняются каждый час. Бывает так: для эшелонов приготовят обед, но вдруг приходит санитарный поезд, предъявляет приказ высшей инстанции — и конец: эшелон оказывается перед проблемой пустых котлов. Генерал в знак согласия кивал головой и заметил, что положение значительно улучшилось, в начале войны было гораздо хуже. Ничего не дается сразу, необходимы опыт, практика. Теория, собственно говоря, тормозит практику. Чем дольше продлится война, тем больше будет порядка.

— Могу вам привести конкретный пример, — сказал генерал, довольный тем, что сделал такое крупное открытие. — Эшелоны, проезжавшие через станцию Хатван два дня тому назад, не получили хлеба, а вы его завтра получите. Ну, теперь пойдемте в вокзальный ресторан.

Извините, если кого обидел.

11 июля 2010

(обратно)

История про дождь

Очень смешной дождь, что заблудился в Москве.

Извините, если кого обидел.

20 июля 2010

(обратно)

История про текущие дела

1. Надо бы стрясти денег с разных изданий за сделанную для них работу (Чемпионом пока является "Книжное обозрение", у которого некоторые денежки полтора года как начислены).

2. Написать кому-нибудь про новый сентиментализм и Горчева. Вообще, написать нечто памяти Горчева, и это надо сделать принципиально.

3. Написать о путешествиях и русском туризме (мне прислали. pdf альбома про столетней давности путешествия на воды в Европу).

4. Дописать… нет, не расскажу что.

6. Надо бы сдать квартиру и сходить в баню.

А вот ещё полезная цитата, что содержится в этом причудливом и странном романе Сельвинского "О, юность моя". Действие там происходит во время Гражданской войны в Крыму, и главный герой, среди прочих картин видит работу мельницы: "Мастер с запылёнными волосами поднялся на второй этаж. Елисей стал ждать в небольшом помещении, где кости перемалывались в костяную муку — фосфат. Из большого чана где-то под потолком мослаки, цевки, рёбра, бабки проскакивали на кожаный пасс, который доставлял их в барабан, откуда они высыпались уже в мешок в виде муки. Леська равнодушно наблюдал за этим движением… И вдруг из чана выпрыгнул человеческий череп и медленно поехал вниз вслед за мослаками. был он очень величав и философичен. Судя по его коричневому тону, он принадлежал какому-нибудь скифу или гунну.

Мастер дотронулся до Леськиного плеча.

— Вас требуют наверх.

— Смотрите, — сказал Леська, — Человеческий череп!

— Ну и что? — ухмыльнулся мастер. — Перемелется — мука будет.

Череп… Скиф, наверное, купал коня в бухте, и его, наверное, радовало голубое видение Чатырдага там, за этим синим морем. Елисей почувствовал это так, точно сам был тем древним скифом.

— Парень! — окликнул Елисея мастер. — Идёшь ты или нет? Тебя там дожидаются".

Извините, если кого обидел.

20 июля 2010

(обратно)

История про затворы

Оказался в некотором затруднении.

И дело тут вот в чём — в известном романе Юрия Тынянова "Кюхля" есть такое место: "В Гвардейский экипаж не пропускали. Во дворе слышался топот, как будто кто-то в тысячу ног утаптывал землю. Щелкали затворы, и резкий голос командовал:

— Строй-ся!".

Это понятно, 14 декабря 1825 года. Война площадей и тому подобное далее.

Однако ж, я, человек невежественный, и ничего более интересного не находящий, чем искоренение этого невежества. Как и какие могли в декабре 1825 года щёлкать затворы?

Затвор, как мы знаем из учебников, это устройство в огнестрельном оружии, заряжаемом с казённой части. Предназначен для досылания патрона в патронник (камору), запирания ствола, производства выстрела и выбрасывания стреляной гильзы. Однако ж если мы легко представляем как выглядит затвор винтовки, а затвор автомата Калашникова всякий мужчина моего поколения держал в руках, то в старинных ружьях была особая часть, что отвечала за воспламенение заряда и называлась «замок».

Дальше я, как человек скучный, стянул с книжной полки первый том "Эволюции стрелкового оружия" Фёдорова и стал его читать. Беда в том, что у меня Фёдоров в издании 1938 года, с рисунками и таблицами, и оттого я увлёкся и прочитал много лишнего.

В какой-то момент кажется, что у тебя над ухом орут: Скуси патрон! Сыпь в дуло! Сплюнь пулю! Гони пыж! Сыпь на полку! Взводи курки! Цельсь! Пли!.. И всё такое.

Но, возвращаясь к теме, надо сказать, что самым массовым в ту пору было знаменитое пехотное ружьё 1808 года, затвором которого никто особенно не щёлкал. Да и за пустое баловство с курками унтера бы надавали пиздюлей.

Но Гвардейский экипаж не пехота — и всё же «Историческое описанiе одежды и вооруженiя россiйскихъ войскъ» от 1901 года, в 16 томе на страницах 34–37 сообщает: "Въ 1811 году — отменены у унтеръ-офицеровъ перчатки и трости, у всехъ нижнихъ чиновъ зимнiе и летнiе жилеты и летняя одежда, кроме полагавшихся при суконныхъ курткахъ белыхъ брюкъ. Рядовымъ Экипажа, вместо круглыхъ шляпъ, даны пехотные, того времени, кивера, съ такимъ же гербомъ, какъ у шляпъ, съ белыми этишкетами и съ темнозеленымъ репейкомъ, а также пехотныя ружья и егерскiя, съ меднымъ якоремъ на крышке, сумы, съ приделанными къ нимъ штыковыми ножнами".

Нет, ума не приложу, какими это затворами щёлкали моряки.

Мне-то лично кажется, что в тыняновский текст они пролезли из мосинских винтовок, а уж потом, в поздние времена, и вовсе не одного советского фильма о революции не обходилось без щёлканья затворов. Раздобудет кто ружьё — и ну щёлкать. А как к выступлению готовятся, то и вовсе удержу нет. А уж если кто о женском батальоне вспомнит, так святых выноси. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк.

Впрочем, может, меня кто поправит.

Извините, если кого обидел.

21 июля 2010

(обратно)

История про сны Березина № 329

Это был даже не сон, а эпическое полотно, более чем роман-эпопея. Сюжет был связан, конечно, с угрожающей миру опасностью.

Оказалось, что в этом (том) мире все писатели, художники и прочее могли вызывать изменения реальности (Кажется, это было следствие многочасового разговора о романах писателя Эко накануне).

Итак, в пространстве этого сна они являются демиургами. Сочинители, компактно проживающие в мегаполисе типа Готема, меняют реальность, но этому противится какая-то внешняя сила, какой-то Волан-де-Морт, что стремится поставить все изменения реальности под свой контроль. Как я понял, ему просто нужно было выстроить структуру подчинения. Причём каждый сочинитель меняет реальность по-разному, и от того, скульптор это или живописец, выражаются эти непрямые изменения — более или менее резко.

У героя (место которого я то и дело занимаю) есть маленький сын — этот сюжет растёт из эссе о Горчеве и Олдридже, которое я набивал на ноутбуке в палатке.

Дальше начинается драма, герой находится в точке сосредоточения сил (это привет массовой культуре).

Как знак беды и предупреждение металлическая стрелка пробивает окно и впивается в обои (Не помню, где это было, но точно было — стрелки, не стрелы, а именно стрелки величиной с ладонь, похожие на какой-то медицинский инструмент, которым колют палец, но только в ладонь длиной). В этот момент у главного героя сидит в гостях человек, которого в этом сне играет питерско-севастопольский критик Бережной. Я заметил, что мне последнее время снятся поставленные правильным образом фильмы. Критик Бережной, увидев стрелку, приходит в ужас — он осведомлён о происходящем куда больше меня. Он говорит, что мне (герою) нужно немедленно бежать из города. У критиков в городе была какая-то странная роль — они не могли вносить изменения в реальность, но как опосредовано воздействовали на этот процесс.

Потом появился эстонский человек Караев, приехавший в город по журналистским делам, а на самом деле с неким риторическим сочинением, которое он хотел пристроить для напечатания. Вот он-то вносил такие изменения, что мало не покажется — в основном религиозного характера. Мы с ним разговорились об истории Церкви, причём разговор был похож на визит эстонского Грибоедова к сумасшедшему Чаадаеву.

Причём, хочешь — не хочешь, мне приходится всё же бегать от неизвестных. Больше всего в этом городе меня потрясли желоба, по которым люди перемещаются наподобие пневматической почты. С лёгким свистом они путешествуют через весь город, причём не касаясь стенок, с помощью ментальной силы.

Чтобы понять, детали заговора, я прихожу на выставка, в галерее, чем-то похожей на "Гараж" (Это при том, я в "Гараже" ни разу не был, а был там, когда здание было настоящим гаражом. Но я представляю себе какую-то обобщённую галерею с галеристами — там снова происходят разговоры о религии. Кто-то, не то мой герой, не то его товарищ говорит: "Ну ты же понимаешь, что рисовать что-то оскорбительное для ислама нельзя — это художник понимает, если нарисуешь что-то щекочущее про иудаизм, тебя обвинят в антисемитизме, и, что главнее, перекроют денежный кран. Буддистам — всё похуй, и перфоманса не получится, и вот…" — впрочем, меня беспокоит совсем другое: где новый Волан-де-Морт, стрелки, ткачи и Анжелина Джоли (Это я сейчас упоминаю для красного словца, но сон снят именно в эстетике известного фильма о братстве Ткачей.

На выставке в галерее я встречаю Ольгу Тимофееву.

В разговоре с ней я понемногу выясняю, что она добрая и могущественная фея. При этом мне благоволит, хоть практической помощи и не оказывает.

На фоне всех этих событий в Городе всё чаще происходят землетрясения (Это мотив из феллиниевского фильма "Репетиция оркестра").

Наконец, я попадаю в какое-то учебное заведение, по сути — Литературный институт, а по форме тоже более напоминающее галерею. Там я вижу скульпторов-экзорцистов — они образовали орден Хреникса (Не помню, как он назывался во сне), чтобы противостоять наступлению тьмы мелкими изменениями реальности. Но я вижу, что все они Репетиловы, и толку от этого Северо-Южного общества не будет, все перепьются, кто-то погибнет, а Белую Церковь не возьмут.

— Чёрт, что же это за стрелки, — думаю я и просыпаюсь.

Извините, если кого обидел.

26 июля 2010

(обратно)

История про сны Березина № 328

В этом сне я попадаю в дом, который и по сей день стоит в Москве. Рядом с домом моего детства находился, да и сейчас находится дом, что был построен для сотрудников НКВД. При этом на первом этаже его много десятилетий находился созвучный спортивный магазин.

НЕпростые люди жили там — вот Павел Судоплатов потом писал: "После освобождения некоторые мои близкие друзья оказались без жилья в Москве: их семьи были выселены из столицы. Все они поселились у меня на квартире, на улице Горького, в доме, где находился спортивный магазин "Динамо". Этажом выше была квартира Меркулова, первого заместителя Берии, который иногда спускался ко мне, если надо было обсудить что-нибудь срочное. Обе наши квартиры использовались также как явочные для встреч с иностранными дипломатами. Случилось так, что Меркулов позвонил мне как раз в тот момент, когда в гостиной сидели мои постояльцы, и, поскольку он собирался зайти, чтобы поговорить о неотложных делах, пришлось спрятать их в спальне, чтобы избежать встречи наркома с недавно выпущенными на свободу бывшими "преступниками"". Надо сказать, что дом этот давно стал не тот, хоть и загородил решётками проходной двор — я видел объявление о почасовой сдаче тамошней квартиры.

Но вернёмся в сон.

Внутри быстрого сна я пробираюсь в означенный дом. Он опустел перед перепланировкой и капитальным ремонтом, и я одиноко брожу по разорённым квартирам. Среди разного плана я натыкаюсь на груду коробок и папок.

Откуда-то я знаю, что здесь жил пенсионер, секретарь партийной организации таких же как он сам, пенсионеров. Среди вещей в его квартире, присыпанных пылью, извёсткой и прахом империи, обнаруживаются папки, полные документов, фотографий и воспоминаний его соратников-пенсионеров.

Возможно, цепляясь из последних сил за жизнь, секретарь велел всем своим подопечным писать мемуары.

Крамольный Троцкий выглядывает с какого-то снимка, хотя какой Троцкий мог быть храним советским партийцем из органов?

Листы рукописи, написанной дёрганным старческим почерком. Удостоверения и мандаты — в одной из коробочек обнаруживаются даже ордена.

Я не могу придти в себя от такого везения, но уже внутри сна понимаю, что никакое богатство во сне не впрок. Оно всегда превращается в черепки, навязанные чёртом под видом золота.

Ничего из сна нельзя вынести наружу, ничего не попадёт въявь, но и в самом сне сокровище невозможно перетащить в другое безопасное место.

И точно: ордена в моих руках (очень красивый орден Боевого Красного знамени, к примеру) медленно превращаются в оловянные муляжи, а затем и вовсе в бумажные, вырезанные кем-то из советских газет.

Всё становится прахом, подстать дому, засыпанному строительным мусором.

Извините, если кого обидел.

26 июля 2010

(обратно)

История про сны Березина № 327

Приснилась история про старичка-убийцу.

Этого старичка пригрели мои бабушка и дедушка. Приходил он к ним на садовый участок, да не просто приходил, а даже как-то прижился.

Он жалкий и какой-то затравленный, но при этом оказался настоящим убийцей.

А вышло всё так: нам даче я нашёл непонятный нож, которого там никогда не было. Знакомый милицейский жутко возбудился по поводу этого странного ножа, и оказалось, что менты, давно разыскивают его владельца.

Слово за слово, я узнал, что старичок давно хотел меня убить. Мотив его был прост и незатейлив: он хотел, чтобы ему достался садовый участок. Старичок собирался убить и бабушку с дедушкой, которые так его жалели, но они умерли своей смертью и завещали дачу мне.

А теперь всё раскрылось и он сидит в клетке — маленьким затравленным зверьком.

Извините, если кого обидел.

27 июля 2010

(обратно)

История про ноутбук

На одном мероприятии я подзаряжал нетбук от общественной розетки. Оставлять своего старичка без присмотра мне было страшновато, и я сидел около розетки за одним из столов. При этом я беседовал о жизни с довольно красивой девушкой, по причине жары рискованно одетой.

Наконец, ко мне подошёл какой-то её знакомый.

— Скажите, — сказал он. — Я вот вас уже третий день наблюдаю. Судя по тому, что вы говорите, вы человек очень умный. Но отчего же у вас тогда такой плохой ноутбук?!

Я был в замешательстве.

Извините, если кого обидел.

30 июля 2010

(обратно)

История про ос и художественную реальность

Лето — это время ос. Столько ос я давно не видел.

Сидел я на дачной веранде и вёл долгие беседы о прошедшем времени, потому чтосудьбы людей после сорока чаще всего совершены. Судьбы совершены, и поэтому о них можно уже говорить с некоторой определённостью.

Жизнь протекает быстро и споро, и вот человек уже готов для зачёта.

Впрочем, стали говорить о политике. Дело в том, что вся политика, что мы видим и обсуждаем — пространство художественной реальности. Это не реальность обыкновенная, а именно художественная.

Все занимаются сочинительством, и понять, что произошло в реальности, в материальном мире — невозможно. Бессмысленно расстраиваться, и говорить, что кто-то лучше и прекрасней, чем другие. Все врут. То есть, все сочиняют.

Да и есть ли реальная политика — непонятно.

Извините, если кого обидел.

31 июля 2010

(обратно)

История про покупки

Что покупают люди, когда покупают билет на выступление композитора Лозы, что поёт им о путешествии на маленьком плоту? Они покупают себе кусочек ностальгии, они покупают время — то есть, кусочек того времени, когда ещё не была проёбана жизнь и наполняли эту жизнь здоровье и ощущение силы, наполняли её надежды и прочие прекрасные вещи, настоящий вкус которых понимаешь, не просто даже когда они уже проглочены, а когда выведены из организма.

И хороший певец понимает эти обстоятельства и не выёбывается.

Извините, если кого обидел.

01 августа 2010

(обратно)

История про военных самозванцев

Я как-то занимался темой военных самозванцев — типа, купил человек медаль на базаре, тельняшку и всё такое.

Оказалось, что фальшивые ветераны, которые идут до конца (не те, кто просто укладывают девку в постель на день десантника и тем закрывают вопрос). Так вот, те кто не отсеивается, оказываются куда большими специалистами в истории военного конфликта.

Его прямой участник смотрит в окно и курит шмаль, то фальшивый штудирует источники. Причём у конкретного участника воспоминания понятные — очень хочется жрать и спать, какая-то неразбериха, другу из темноты в лоб прилетела не пуля, а кусок арматуры, и ничего не разберёшь.

А вот фальшивый видит поле боя как бы с разных сторон, ему доступны публикации с нашей и "с той" стороны, он поднимается над битвой и помнит фамилии командиров разных частей… (По старому уставу надо было помнить до командира дивизии включительно, но я, каюсь не помнил — только главкома).

Самозванец читает рассекреченные донесения, оценки экспертов, движение войсковых соединений и марки поставляемой тушёнки. Об этом писали даже какие-то военные историки (не помню кто).

Одним словом, в смысле точности и взвешенности суждений о случившемся самозванец кроет очевидца как бык овцу.

Извините, если кого обидел.

01 августа 2010

(обратно)

История про первый отряд

Я почитал роман Старобинец давно, ещё в рукописи и до сих пор находился в несколько смутном впечатлении от этой книги.

Во-первых, это классический пример проекта: снятый и показанный раньше мультипликационный фильм, вышла манга и, собственно, роман. Это совершенно нормально, и, это не будущее литературы, а её реальное настоящее. Только в проект ещё должны входить компьютерная и настольная игра на центральную тему.

То есть, это своего рода удобный пример, на котором я могу оттачивать свои соображения.

Во-вторых, я сразу скажу, что текст мне не нравится. Нет, сам автор мне заочно нравится и я подозреваю, мне было бы очень интересно с ним говорить, а вот текст — не очень.

Он рыхлый, и сюжетная динамика в нём потеряна на второй странице. Это я человек занудный и прочитал всё, оценил замах, и интересные детали, но поди, попробуй, заставь это делать любителям японской манги.

Мне говорили, что Старобинец — мастер создавать атмосферу ужаса. Воля ваша, именно здесь особого ужаса я не обнаружил, может именно из-за того, что текст рассыпается на отдельные блоки, расходится под руками как ветхая простыня. А сама тема ведь чрезвычайно благодатная — это мог быть действительно мир липкого ужаса, в результате манипуляции читателем. А мог бы быть постмодернистский роман. А мог бы быть рома приключенческий роман.

В-третьих, как раз о теме. Почему она благодатна для экспериментов? Для ответа на этот вопрос я скажу два слова о сюжете: речь идёт о соединении оккультной темы с Отечественной войной. Пионеры-герои из первого отряда бьются с фашистами, вернее — с вариантом Ahnenerbe (куда уж без наследия предков). В фильме скачут мёртвые рыцари в поле под Москвой и игумен Пафнутий монах в рясе прикрывает отход героини. Но всё это у меня вызывает ощущение нечистоты выделки, при всей моей симпатии к авторам и фильма и книги.

Загадка, кстати, в том, отчего оккультная история СССР у нас так дурно освоена в художественной культуре. Нет, фильмов и книг в духе "Страшная тайна НКВД по скрещению змеи с колючей проволокой" у нас достаточно, а вот на художественном уровне всё кончилось… Тьфу, даже не могу примера привести.

А ведь фактура тут, что земля в Краснодарском крае: сунь палку — прорастёт. Скрещение человека с обезьяной. Прорицатели Сталина. Космонавты тридцать седьмого года. Могила Чингизхана. Расскажи историю про то, как лютой осенью сорок первого над Москвой икону в кукурузнике, так и это сгодится.

Фантастических-то романов много, а вот до уровня "Эры милосердия" никто не дошёл.

Понятно, что Отечественная война была темой сакральной — и это в обществе принималось и сверху и снизу. Поэтому фантазировать на эту тему было нельзя, и это пространство было отдано реализму. А вот сейчас-то что? Нужно ждать, что ли?

Извините, если кого обидел.

01 августа 2010

(обратно)

История про стол

Дачный стол, за которым собираются гости на даче, на самом деле — заместитель крымского стола, исчезнувшего с прошлой жизнью.

Это неспешный Крым нашей минувшей жизни, а образ неспешного Крыма — это сидение под навесом.

Стол стоит под навесом и никто не уходит из под навеса. За этим длинным столом, в тени, совершаются судьбы — вот сидят двое и сперва задирают друг друга, потом они начинают шушукаться, и вот она уже выходит к столу, кормя ребёнка грудью.

Если человек умирает, что то он просто падает спиной вперёд. Мелькают в воздухе резиновые вьетнамки, и вот кто-то незаметно вынес тело.

Нескончаемое сидение под столом — это образ настоящей жары и бездельного неспешного лета.

Выходить из-под навеса — всё равно что эмигрировать.

Дело это рисковое.

Извините, если кого обидел.

02 августа 2010

(обратно)

История про девочку

История про девочку, которую всё детство родители-музыковеды мучили игрой на фортепьяно. Уроки музыки в жизни этой девочки были обильны и нескончаемы, но дело у неё не клеилось — она играла мимо нот, всё путала, ошибалась.

Наконец, когда ей было лет пятнадцать, когда она прогуливалась с дедушкой и на этой прогулке вдруг услышала собачий свисток.

Дедушка повёл её к врачу, и оказалось, что у неё весь диапазон воспринимаемых звуков с рождения смещён в область высоких частот.

Музыкальную школу она, впрочем, закончила — чтобы не расстраивать родителей. Отчего же не закончить музыкальную школу? Это уже сделало множество немузыкальных людей.

Извините, если кого обидел.

02 августа 2010

(обратно)

История про манифесты

Написал манифест. Собственно, это даже полманифеста — та часть, в которой принято корчить рожи и показывать язык прежним манифестантам. (Прорицательная часть будет потом). История его такая — в июле исполнилось двадцать лет со дня выхода знаменитой статьи Ерофеева "Поминки по советской литературе". Я было сочинил заметку про этот юбилей, но обнаружил, что по случаю жары и вообще естественного упадка литературы, это никому не интересно.

Тогда я разделил привет автору прошлого манифеста и свои прогнозы (я потом их как-нибудь вывешу, когда напечатаю).

Мне так сдаётся, что ерофеевская статья вполне себе веха — вопрос только какая.

А, и чтобы два раза не вставать, я пытаюсь забить термин "клоуны и сценаристы" уже год как. Угадай, дорогой товарищ, кто я средь них.

Извините, если кого обидел.

03 августа 2010

(обратно)

История про утренние разговоры о кризисе литературы

Сидя за столом, мы заговорили о литературе. О чём же ещё говорить, когда забрезжило утро, а застольные наши товарищи уснули.

Вокруг вставал мутный горелый рассвет, и совершенно было непонятно — что это на горизонте, за кустами — полная луна, или солнце в дыму, на которое можно смотреть не щурясь.

Собеседник мой заметил, что та современная литература, что стала аналогом кинематографического артхауза — дрянь. А настоящая литература это обобщённый Дэн Браун, который идёт на диалог с читателем, чем, собственно, брезгует артхаус.

Мысль была не нова, однако ж я возражал, что вся современная литература, как и прочая культура — ни что иное, как кляксы Роршаха и производство ярлыков "духовность". Дэн Браун тоже производит кляксы Роршаха. Все современные производители таковы и вчитывать в литературу, которая обслуживает имманентные… мне это слово ужасно понравилось, и я повторил его несколько раз:…имманентные свойства человеческой натуры: подглядывание за сексом, причастность к заговору, отождествление себя с какой-то властью, прикосновение к тайнам мироздания.

Обнаруживать какой-то диалог в этой массовой культуре невозможно — кроме, конечно, разговора продавца и покупателя. Это обслуживание понятных желаний, и при этом, конечно, продавец расшаркивается и в конце говорит "заходите к нам ещё". Но только это не совсем диалог.

Уже довольно давно трепетные люди решили отшатнуться от "возвышенного и духовного" потому что в неурожайные советские годы возник культ артхауса, а потом все этим артхаусом объелись, и затем, по закону маятника, решили искать правды в его противоположности.

А правды нет, наверное, нет её и выше, а массовая культура предоставляет ровно такое же предложение в ответ на известный спрос, как и элитарная. Только в ответ на расчленёнку на Хорошевском шоссе и Аннэнербе в Антарктиде, есть зеркальное меню: духовность, переводчик Штайн и прочее.

Я, впрочем, напирал, что по Гегелю, эволюция сметёт всё. И эволюция нам часто удивительна до отвращения. Вдруг мы обнаруживаем, что в её результате у лягушки отрос скользкий тонкий хобот. Ну и что? Это не ужасно, ни прекрасно, это так — не трагичное событие. Трагично оно только для людей, привязанных к прошлой эстетике, гибнущей под ударами эволюции.

Мы помолчали, уступая птицам.

Птицы недовольно орали, жалуясь на лесные пожары и жару.

Потом мы обнаружили недопитое, а я нашёл чью-то миску с белыми рисом, и залил его сгущёнкой. Это был тот завтрак, о котором мечтал пионер 1975 года.

Разговор отчего-то перекинулся на медиевиста Ускова. Правда, это был не настоящий Усков, а какой-то нами придуманный, будто действующая модель человека (так одна моя знакомая называла своего любовника).

— Вот вопрос, — начал я. — Качественный ли медиевист Усков? Нам это неизвестно.

— Неизвестно, — согласился мой собеседник. — Но мы не можем даже проверить, качественный ли он главный редактор. Чем проверять гламур? Нам ведь скажут, что простые нормы прибыли его не характеризуют, а тиражи — и подавно. Духовностью его проверять нельзя.

— Именно. Вот и тупик — это как сдача крови, спермы и мочи. Приёмка идёт, как известно, по весу.

— У меня создалось впечатление, что его кумир Умберто Эко. Тот сделал шаг из науки в литературу, а Усков сделал шаг в глянцевую журналистику. Но реальная ли тут сдача, не фальшивая ли моча? То есть, для меня интересна сам механизм продажи: это как выкатывается на эстраду оперный певец с консерваторским образованием и начинает петь шлягеры. Этим он интересен, а не исключительно своим пением. Одно дело графиня снимется ню, а другое — девушка из предместий. Так и здесь: учёный сдаёт своё звание в обмен на парадокс, который ему помогает в приобретении популярности. То есть эволюция диалога идёт примерно так: Эко — Дэн Браун — Усков с его романом.

— Ну да, он ведь написал роман.

— Дурной. А напиши Усков хороший роман, то убрал бы он не только несчастного унылого Бегбедера, был бы он равновелик Эко.

— Я тоже знаю историю про бабушку, с которой могли бы свершиться удивительные превращения… Мне как раз интересно другое: не то, это циничная сдача советского интеллигента, или его гибель. Сдача тут — почти карточный термин. Мне интересно, как происходит игра. Возможно, гипотетический Усков это "лучший физик среди бардов, лучший бард среди физиков".

Были такие люди, что быстро перебегая из одной кадровой позиции в другую и обратно, нарабатывали себе символический капитал. Как физики, они хорошо знали, что частица, быстро перемещающаяся между двумя положениями, может считаться присутствующей сразу в обоих местах.

Но всё же интересно, не меняются ли необеспеченные наукой бумажки на необеспеченный доходом гламур. То есть, вовсе афёра, когда к ногам публики кидаются не настоящие дипломы, а фальшивые. Вроде как Ганечка отказывается лезть за ассигнациями в камин, наверняка зная, что они наделаны на ксероксе. Дипломы…

— Мы оба знаем цену дипломам.

— Это такие абстрактные дипломы, вроде признания коллег.

Впрочем мой собеседник тут же начал говорить про марксистскую сущность Тинто Брасса. Слово "марксизм" было у него похвальным. Выходило, что пролетариат в фильмах Тинто Брасса там выражен женщинами, которых имеют, а с явной неприязнью выказаны духовенство и буржуазия, которые главные-то извращенцы и есть.

И тут-то я понял главное: наши разговоры свидетельствовали о том, что кризис литературы наступил давно и окончился печально — в качестве примеров, иллюстрирующих литературные наблюдения мы приводили примеры из кинематографа. Эти примеры были понятны обоим — точь-в-точь, как пакистанец и албанец переходят на английский, чтобы понять друг друга.

Извините, если кого обидел.

05 августа 2010

(обратно)

История про рецензирование

Время от времени меня просят прочитать какую-нибудь рукопись. Речь идёт о том, когда просят почитать текст неизвестные или малоизвестные мне люди. Конечно, это случается куда реже, чем со знаменитыми и успешными литераторами.

Рукописи эти представляли собой файлы, присланные электронной почтой или ссылки на литературные сайты.

Однако ж надо придумать общий ответ, чтобы не повторяться.

За свою жизнь я действительно написал довольно много рецензий — от подобных разборов до простых сообщений о вышедших книгах. Не сказать, что я бы написал большую их часть, если б за эту работу не платили деньги. Исключения, конечно, есть, но это почти всегда это была нормальная работа — со своими бедами и радостями.

Правомерно её сравнить с проституцией (с проституцией, этим вечным занятием легко сравнивать любое занятие — это всегда нервирует слушателя, заставляет его встрепенуться). Иногда к проституткам пристают потенциальные клиенты с просьбой оказать услуги бесплатно. Это аморальное предложение довольно смешно, со всем его "Чего вам стоит, вы же всё равно это делаете, от вас не убудет". Оно аморально вот почему — одно дело переспать с человеком, который тебе нравится (я дружил с проститутками и знаю, что они так время от времени так поступали — нормальное дело), но совсем другое — это с радостной готовностью выходить на субботники.

Итак, к сожалению, я не смогу вам помочь — ведь вы просите меня не только прочитать рукопись, но и высказать какое-то суждение. Однако чтение рукописей (и выказывание по ним суждений) — это профессия, это трудная и не очень радостная работа. Если и есть люди, которые читают рукописи незнакомых людей для того, чтобы получить удовольствие, то мне они неизвестны. Я стараюсь избегать такой работы, если это не вызвано поиском пропитания или какими-то особыми обстоятельствами.

Дай Бог вам здоровья и денег побольше.

Желаю удачи.

Извините, если кого обидел.

06 августа 2010

(обратно)

История про аудиокнигу

А вот у меня назрел вопрос: нет ли у кого аудиокниги "Пушкин", что начитана по тексту Юрия Тынянова? А то я хотел бы как-то приникнуть к файлам оной, а как сделать это — решительно непонятно.

Извините, если кого обидел.

11 августа 2010

(обратно)

История про правильные колонки

Немного подумав, я решил как-то зафиксировать своё наблюдение по поводу колонок.

Надо сказать, что я всегда завидовал колумнистам. С одной стороны я добавлю посещаемость сайту "Известий", а с другой — прорекламирую важный текст.

Это очень интересный текст, с точки зрения производителя, а не потребителя.

Во-первых, сама проблема, конечно, надуманная, дурная: понятно, что тут спор как в известном анекдоте "что лучше быть — богатым или здоровым", а так же: "здоровое тело и здоровый дух =- выбирай что-то одно!". Понятно, что в обществе должны быть пассионарные романтики и, одновременно, угрюмые производители. Хори и Калинычи, Икары и Дедалы, и любые крайности гибельны.

Во-вторых, все фигуранты этой истории — от Дмитрия Львовича Быкова до, собственно, автора колонки, занимаются передёргиванием, причём таким беззастенчивым, что это даже и не передёргивание, а какая-то детская игра. Ясно, что можно быть дельным человеком и думать о крыжовнике. Ясно, что можно быть человеком абсолютно семейных ценностей, и при этом неплохим созидателем.

В-третьих, произнося фразу ""Семейные ценности" при неумелом обращении становятся универсальным оправданием для всего что угодно: "Я не мог поступить иначе: у меня жена, дети…"", нужно понимать, что так-то оно так, но отнюдь не реже пассионарность служит оправданием для эгоиста-осеменителя, что бежит по жизни, и оправдывает свой эгоизм тем, что когда-нибудь напишет роман, претендующий на Нобелевскую премию, как-нибудь залезет на Эверест, etc.

В-четвёртых, говоря "Великими становятся лишь те государства, в которых есть критическая масса людей, готовых жить не ради домика на Рублевке, а для достижения великой цели. И только эта критическая масса имеет моральное право называться элитой. "I have a dream!" — сказал Мартин Лютер Кинг, и эта фраза в конце концов перекроила Америку", нужно понимать, что Америка (которая, конечно — великая страна), создавалась очень долгим кропотливым трудом в рамках пресловутой протестантской этики. И миллионы людей клали жизнь на то, чтобы исполнить свою маленькую крыжовенную мечту и при этом положить её в основание государства. И в сочетании с внешним пафосом… Впрочем, я не об этом. Я о том, что мы, селекционеры крыжовника, знаем что бывает после того, как романтики приводят идеи в наш домик. За милыми романтиками, бьющими в бубен, всегда приходят другие люди, что сообщают нам, что надо подписаться на "Заём Свободы", сдать валюту, а потом явиться на призывной пункт со сменой белья, кружкой и ложкой.

В-пятых, конечно, рассуждение о ворах в законе решительно неудачное — потому что криминальный мир во всех странах (и в России тоже) строится по семейному принципу, по принципу рода, семьи, и локальный, временный феномен безбрачных воров в законе как раз только оттеняет этот принцип. Выживают только структуры, привет Фуко, которого никто не читает, но все цитируют, выглянув в окно.

Но я скажу, почему мне нравится этот текст, хотя я считаю его скопищем поверхностных мыслей. Потому что это образцовая колонка, которые я цинично хотел бы писать сам. Раз в неделю, а то и чаще. Обогатиться, построить домик, а крыжовник у меня на участке и так растёт.

Ведь этот антикрыжовенный текст сделан очень правильно — он построен на эмоциях: вначале цитата из Быкова, который прекрасен для затравки, как выпущенный на улицы испанского городка первый бык, потом набор эмоциональных наблюдений (не беда, что они противоречивы, зато они разгоняют читателя на эмоциональную реакцию. То есть, есть набор манипулирующих фраз, которые действуют на человека чисто химически.

Впрочем, я всегда допускаю в таком деле, что сойдусь с человеком за столом, и он окажется чистым душой, настоящим искренним поэтом — то есть, романтиком, выкрикнувшим наболевшее. Ну, да, аргументация крива, логика хромает, но это не отменяет того, что человек хороший и он мне понравится.

Возьмём иное — есть модель циничного тролля. Вот, к примеру, есть такая журналистка Радулова (я её тоже лично не знаю). Она пишет такие посты-колонки каждый день. Собственно, если подходить к этому делу именно цинично, то чистота логических построений совершенно не важна. Достаточно, к примеру написать "а если б не вы, дедушка, мы бы не "Жигулёвское" пили, а баварское" — и траффик на сайте вырастет в разы, и начальство будет тобой довольно, и получишь ты в качестве бонуса крыжовника двадцать пять кустов и домик с мезонином. А на сайте, конечно, будет висеть предложение: "Пошли нам SMS про то, что мы говно, столько раз пошли, сколько ты думаешь о том, какое мы говно. Пошли в два раза больше, пошли, брат", но именно из этого материала было построено большинство домов с мезонинами.

Циничных работников пера я видел в своей жизни достаточно, и некоторые из них (хотя и не все) были умны и обаятельны.

Мне с ними было интересно, хоть и неспокойно.

И вот ещё, заметьте, в этом тексте можно заменить "плюс" на "минус", и он ничуть не изменится, смотрите: на одной из телепередач знаменитый ведущий говорит: "Да сколько ж можно всяким блядунам прикрываться своими мечтами! Где семейные ценности?! Когда ж в сортире перестанут ссать мимо унитаза!" И все слушатели примолкнут, сражённые этой новой мыслью. И то верно — ведь и американская мафия (а Америка великая страна) вся построена на культе семьи, отца, особом братстве. Ведь вся наша беда в том, что за тридцать-сорок лет наши семьи последовательно разрушались. Теперь братья — редкость, а ведь недавно нормальными были семьи из десяти-двадцати человек.

Пойду с сыном на рыбалку — вот оно, главное.

И наконец, ударный финал — потому что нет ничего более воздействующего на сентиментальный отросток головного мозга, чем взрослый мужчина и мальчик — "Судьба человека", "Последний дюйм", рассказ Юрия Казакова "Свечечка". Образ мужчины, любящего маленького мальчика — это как ребёнок в новостях. Этот кадр нечем крыть.

То есть, буквально из ничего, из фразы "Давайте мечтать", мы получаем колонку в пять тысяч знаков. Их можно писать каждый день, при этом фиксировать жизнь как Гришковец — но только не унылым голосом небритого акына, а бодрым и пафосным криком колумниста.

Главное для меня сейчас в другом — в структуре эмоционального высказывания. Вообще, в понятии современной колонки, или шире — в явлении современного публичного высказывания, форматом которого является колонка.

Ведь такое высказывание смыкается и собственно, с записью в любом публичном дневнике.

И этот пример прекрасен — и я это говорю без тени иронии.

С завистью.

Честно-честно.

Извините, если кого обидел.

12 августа 2010

(обратно)

История про звёзды

А может, сегодня пойти смотреть на звёзды.

Извините, если кого обидел.

12 августа 2010

(обратно)

История про звёзды

Да, хуй мне, а не Персеиды.

Извините, если кого обидел.

13 августа 2010

(обратно)

История про Солженицына с Тыняновым

Принялся читать солженицынские заметки о Тынянове — и, испытал довольно странные ощущения.

Добавляет и то, что читал я её с именного помпезного сайта, где под его именем на всяких случай написано "Великий русский писатель". Только вот не надо кривить душой, делая вид, что начал читать непредвзято. Предвзято-предвзято. Во-первых, мне показали хуй вместо Персеид, во-вторых, Солженицын, которого я уважаю с одной стороны, вовсе никогда не был для меня камертоном в размышлениях об эстетическом.

Но тут всё было страннее — Солженицын судил Тынянова так, будто ожидал от него книги в серии "Жизнь замечательных людей".

Впрочем, дело даже не в этом…

Дело вот в чём — Солженицын вполне себе человек середины XX века, воспитанный на эстетике середины XX века.

Он похож на человека, жившего внутри сталинского ампира, и привыкшего судить архитектуру по принципу этой понятности. Вот он подходит к дому Льва толстого, видит колонны, белые стены и говорит, что это строение красиво. Толстовский роман ему внятен.

Затем он начинает рассматривать дом архитектора Мельникова или Дом культуры им. Русакова — и начинает неловко хвалить его, оговариваясь. что, дескать. жаль, не хватило финансирования для колонн при входе и лепнины на потолке.

Поэтому-то и ставили меня в тупик претензии "Тынянов не доработал характера. Духовно высокого Грибоедова-писателя мы так и не увидели" — они оттуда, из эпохи сталинского ампира (просто у Солженицына в картушах серпы и молоты замещены императорскими орлами). И всё это "Большой удачей не назовёшь, да…Только что уж за выбор? — по эпохе уже оторвавшись от советскости — утвердиться ещё и ещё одним из толмачей безнадёжно мрачного освещения русского XIX века?" — выглядит довольно странно.

При этом, отчего ж не придраться к роману? Всенепременно придраться. Но не так.

Извините, если кого обидел.

13 августа 2010

(обратно)

История про обязанности

Многие матери при мне, внезапно вспомнив в стороннем разговоре о теме воинской обязанности, начинали причитать о том, что их сына могут убить, искалечить и изнасиловать в армии. Но ни одна никогда не боялась того, что её сын может кого-то сам убить или искалечить. Не боялась даже того, что её сын может заставить драить унитаз зубной щёткой.

Извините, если кого обидел.

14 августа 2010

(обратно)

История про дни

О! А сегодня ведь день рождения антихриста Бонапартия!

Не только, значит, День Цоя. Впрочем, Цоя вашего я не люблю, почитаю его образ инфантильным, однако ж в чужие иконы плевать не намерен.

А Бонапартий — тот о! — знатный был негодяй.

Извините, если кого обидел.

15 августа 2010

(обратно)

История воскресного толка

Проснулся от звонка в дверь. Вышел к народу как был, в бармах и постнике.

Оказалось, что это Свидетели Иеговы.

Две, при этом, восхитительной красоты девушками.

Проповедовал им, ограничившись, правда, по случаю воскресного дня малой проповедью. Девушки вняли и прониклись. Крестились хоть мелко, но часто. Теребили фартуки и всё такое.

Если к кому зайдут, так знайте — я их многому научил.

Храни Господь.

Извините, если кого обидел.

15 августа 2010

(обратно)

История про книгу

А вот никто не хочет сознаться, что взял у меня почитать такую книгу:

Полонская Е. Города и встречи. — М.: Новое литературное обозрение, 2008. - 656 с. 1500 экз. ISBN 978-5-86793-634-1

Сознайтесь, ничего не будет. А книга нужна.

Извините, если кого обидел.

15 августа 2010

(обратно)

История про Самоварщикову

Мы знали друг друга очень давно — ещё со времён её учёбы на географическом факультете. Всё это напоминало хороший фильм "Жил певчий дрозд". Там человек всё время занимается чужими делами, и, отвлекаясь на них, никак не может сочинить свою музыку. Но когда он погибает, оказывается, что мир без его суеты и разбросанных движений неполон, что-то в механизме этого мира разладилось и ничего не поправить. Так и здесь, что-то непоправимо испортилось с этой смертью, и непонятно, сумеет ли мир восстановиться в каком-то человекообразном виде. То есть, понятно, что не сумеет. Он никогда не умеет, и никогда не восстанавливается. Надо было мне не откладывать, а быстро соглашаться с её "Подорожником" людей поводить. Почаще бы виделись, и то хлеб. Но задним-то умом всякий крепок, особенно когда часовой механизм разладился.

Извините, если кого обидел.

16 августа 2010

(обратно)

История про предательства

Один из самых интересных и совершенно неизученных мотивов в русских дневниках и мемуарах — мотив предательства.

Дело в том, что предавались не только люди или идеалы, предательство ощущались по отношению к творчеству и чужим ожиданиям.

Изменился общественный уклад, и было совершено множество отказов от старого мира и тех присяг, которые, явно и неявно, давали ему люди. Отказывались от обязательств перед Богом и старой властью, перед сословием и чином, перед прочими правилами жизни. Создавались новые правила, от которых отказывались тоже, и к концу двадцатых возникло множество коммунистов, которые говорили о предательстве прежних идеалов Революции точно так же, как они говорили о предательстве Революции теми, кто начал НЭП.

Собственно, формулировалось само понятие "предательства" как термина.

Лидия Гинзбург в декабре 1931 года есть такая запись: "Шкловский приезжал в начале декабря. Я его не видела. Он всё ещё не ходит в "квартиру Гуковского", а я кончала роман, и у меня не хватило ни времени, ни энергии, ни добродушия его разыскивать. Он позвонил только один раз, поздно вечером, и говорил со мной необыкновенно охрипшим голосом. Сказал, что назавтра приглашён к Груздеву и Ольге Форш.

— Нельзя ли вас оттуда извлечь?

— Попробуйте сообщить туда, что вы умираете.

— Я позвоню и скажу, что я умираю и без вас не могу умереть спокойно.

На другой день я играла в покер и не позвонила".

И далее:

"Шкловский стал говорить Вете что-то такое про Тынянова. Вета прервала:

— Мне надоело, что вы предаёте Юрия и всех… Вы обожаете неудачи ваших друзей…

— Разве? — он задумался. — Действительно, Юрия предаю. Борю? — тоже предаю.

— Гинзбург предаёте?

— Гинзбург, — он поморщился, — предаю немножко.

— Меня предаёте, сказала Вета, — я знаю, вы говорите всем: нехорошо живёт Вета, скучно живёт…

Прощаясь, он сказал ей:

— Передайте Люсе, что я её очень люблю и предаю совсем немножко".

Шкловского много раз упрекали в предательстве — все дело в том, что в двадцатые годы он двигался с очень большой скоростью. Часто конструкции, которым он служил, устаревали и исчезали так быстро, что упрёки в предательстве раздавались уже после того, как истлели их обломки.

Менее всего люди прощали обманутые ожидания.

Шестью годами раньше Гинзбург пишет Бухштабу из Одессы (7 июля 1925): "А впрочем… а впрочем… Шкловский писал друзьям о русских друзьях и о Петербурге; спрашивал, починен ли провал в мостовой против "Дома Искусства". — Сейчас Шкловский, живя в России, обходится без Петербурга, без друзей и без "Дома Искусства", и даже без истории искусства; у него жена и ребенок, и в Москве ему платят 400 руб<лей> за редактирование так называемого "Красного Синего Журнала".

Если ты скажешь, что каждый из нас может подобным образом свернуть в сторону, я возражать не стану; если ты скажешь, что это скверно, я отвечу, что это безразлично.

Несущественно, любит ли человек два года, пять лет или десять. Существенно то, что мы в течение двух недель любим до гроба; что мы "никогда не прощаем" неприятность, которую забываем в полтора часа, что мы "порываем навеки" тогда, когда миримся через сутки. -

Вот на чем познается условность времени и неисчерпаемость переживания.

Иуда Искариот продал Христа за 30 серебряников; Виктор Шкловский продал Институт за 40 червонцев. Надеюсь, если мы вздумаем продавать друг друга, мы не сделаем этого бесплатно, а пока что будем переживать Вечность в течение летних каникул. Вообще — "тут может быть два случая" и стоит ли из-за какого-то паршивого "Синего Журнала" заранее волноваться!

Кроме того, надо быть хорошим до тех пор, пока это возможно. Быть хорошим куда приятнее, чем быть скверным".

___________________

Долуханова Елизавета Исаевна (1904–1938?). Родилась в Тифлисе, затем в начале двадцатых годов переехала в Петроград. Осенью 1924 года поступила на ВГКИ (Окончил Высшие государственные курсы искусствоведения (ВГКИ) при Государственном институте истории искусств)

Д. В. Устинов в примечании к публикации писем Л. Я. Гинзбург к Б. Я. Бухштабу (Новое литературное обозрение, 2001, N 49) пишет: "По-видимому, непосредственные духовные интересы Е.И. Долухановой не лежали в сфере науки, поэтому в строгом, формально-научном смысле она не принадлежала к числу младоформалистов (как некому научно-корпоративному единству), однако нет сомнения, что она играла заметную (и своеобразно колоритную) роль в их бытовой жизни, осмыслявшейся и обыгрывавшейся самими младоформалистами как "дело культуры (литературы)". На это указывают постоянные упоминания — в определенных контекстах — о Е.И. Долухановой (Вете) как в публикуемых здесь письмах, так и в опубликованных записных книжках Гинзбург. Об особом культурном качестве и роли Е.И. Долухановой в среде младоформалистов может дать представление следующая запись: "<…> максимально словесный человек, какого мне пришлось встретить, — Вета. У нее <…> совершенно непроизвольная, замкнутая и эстетически самоценная речевая система. У людей, просто хорошо говорящих, то, что хорошо в их разговоре, падает на отдельные выражения, в большей или меньшей степени заполняющие речь. Такие словесные люди, как В<иктор> Б<орисович Шкловский> и Вета, выразительны сплошь, вплоть до а, и, что, когда. <…> Шкловский закрепил особенность своей устной речи в речи письменной. Система Веты, к сожалению, не дойдет до потомков. Я не стала бы уговаривать ее писать. Уже в своих письмах она гораздо ниже, чем в разговоре. <…> "В жизни" она мгновенно переваривает, встряхивает и ставит на голову всякую литературность, которая еще стояла на ногах". Впрочем, при чтении многочисленных отзывов Гинзбург о Вете нужно учитывать особый, "романический" характер их личных взаимоотношений".

А вот Мариэтта Чудакова: "Со слов нескольких современниц нам известно, что в середине 1930-х годов Елизавету Исаевну Долуханову, в то время — уже жену художника В. В. Дмитриева, вызвали в НКВД и предложили стать осведомительницей ("У Вас бывают в гостях такие люди!.. Приглашайте почаще, побольше…"). Ища мотива для отказа, она сказала, что у них маленькая квартира. "Пусть это Вас не беспокоит — с квартирой мы поможем!" Ее вызывали несколько раз". Неизменно отвечавшая на предложения о секретном сотрудничестве отказом, Е. И. Дмитриева была арестована 6 февраля 1938 года. Погибла в тюрьме в 1939 году".

Извините, если кого обидел.

17 августа 2010

(обратно)

История про противотанковые рвы

А вот вопрос к любителям военной истории: есть ли хорошая непредвзятая работа про противотанковые рвы.

В общем, все представляют себе, что это такое (я как-то даже на тактике вычерчивал в тетрадочке профиль этого рва — он довольно хитро устроен: стенки не должны быть слишком крутые, иначе будут осыпаться, а брустверы иметь особую форму). Но вопрос в эффективности этого сооружения остаётся для меня открытым (понятно, что в условиях современной войны эффективность его нулевая), а вот в Отечественную войну. То есть, соотношение усилий и полезности — потому как на одной стороне лежит возможность затормозить наступление танковой части, или подвести танки под огонь ПТО, с другой стороны. такой ров копается мобилизованными гражданами неделю, а переход через него делается несколькими взрывами — то есть за сравнительные минуты деятельности сапёрной части, а то и самих танкистов.

(Это я, читая сейчас одни мемуары натолкнулся на знаменитый стишок из немецкой листовки:

Не хуже "Бей жида-политрука, рожа просит кирпича", я считаю.

P.S. Тут прибегал пустожурнальный комментатор (не про Пелевина, а другой) и начал на меня обижаться, что я имею в виду аналогию между строительством противотанковых рвов населением в 1941 году и современными добровольцами, что занимаются пожаротушением. Затем комментатор стёр комментарий — и именно поэтому я выношу это сюда. (То есть, я его не стирал, а он сам — это во-первых. А во-вторых, сравнение-то мне на ум приходило. Однако ж тема эта сложная и болезненная, и лично я пока воздержусь от этой аналогии. То есть, тут хорошо бы всё исследовать, а если кто хочет разжигать, то это без меня).

P.P.S. Вот тут мне говорят про Колпинский ров (фокус в том, что его копало как раз мирное население, а не сапёры, как на Курской дуге в 1943), и с Божьей помощью там как раз немцев побили.

Извините, если кого обидел.

17 августа 2010

(обратно)

История про короткую прозу

Совсем забыл, что напечатал

Очередную порцию короткой прозы.

Читатель ждёт уж рифмы розы?

На вот, возьми её скорей:

Сорок пять слов.

Тридцать девять слов.

Ср. "Удалась мне песенка, — молвил Гриша, прыгая". Некрасов Н. А. Op. cit. C 124.

Извините, если кого обидел.

19 августа 2010

(обратно)

История про formspring.me

Тут несколько хороших людей реанимировали свои аккаунты на formspring.me.

Я там тоже есть (никуда не девался, я просто про него забыл) — http://www.formspring.me/berezin

Правда у них какое-то время назад грохнулась база и сто тысяч вопросов, на которые я отвечал, провалились в дыру вместе с ответами. Но если кто хочет поиграть в эту игру — пожалуйста. Там фишка именно в том, чтобы отвечать на анонимные вопросы. именно отвечать и именно анонимные. Я-то всё равно хитрый, у меня всё в дело идёт.

Извините, если кого обидел.

21 августа 2010

(обратно)

История про искусство

Смотрел сейчас духоподъёмный канал. Там, в передаче о Крамском читали за кадром стихи "и мысленно видишь воочию искусства великую цель".

Зашибись.

Извините, если кого обидел.

21 августа 2010

(обратно)

История про мемуары

…Дело в том, что все мемуары лгут.

А история России двадцатого века описывается не просто мемуарами, а литературными мемуарами. Свои воспоминания оставляли писатели, жёны писателей и дети писателей.

Написали свои воспоминания редакторы и издатели.

Довольно мало русских мемуаров написано не писателями — я уверен только в Хрущёве и Жукове. Множество других военоначальников прибегали уже к помощи профессиональных литераторов.

Итак, каждый мемуарист превращается в сочинителя, им движут желание показаться лучше или быть более значимым, желание доругаться с мёртвыми оппонентами и желание отомстить бывшим жёнам, начальникам и правителям.

Если мемуары пишет писатель, причём писатель одарённый, то он добавляет в истории красивые и запоминающиеся слова, дописывает и довершает историю, превращая её в анекдот.

Одарённый писатель нанизывает анекдоты один на другой, и вот уже создаётся параллельная, анекдотическая реальность.

Историю русской литературы XX века писали одарённые писатели.

Дело ещё в том, что мемуаристы прошлого века писали несколько историй. Одна история создавалась в их книгах и статьях, что печатались в разное время. Создавая эту историю всякий писатель понимал, что она должна получить одобрение власти и цензуры. Она не должна рассорить его с коллегами по цеху до той степени, чтобы их перестали печатать или пускать в приличные дома.

Затем наступила пора мемуаров — и там-то писатели, профессиональные или самодеятельные, отыгрывались на своих коллегах, что успели умереть.

Их не обязательно было ругать — приём был опробован столетием раньше Булгариным. Булгарин, дождавшись смерти известного персонажа, объявлял себя его другом и отказаться от этой липкой дружбы мертецу уже не было никакой возможности.

К тому же в России несколько раз менялась власть — то подмерзало, то начиналась оттепель, то страна рушилась в пожар, а иногда менялись и её границы, и человек, проживающий на даче, оказывался жителем другого государства.

Оттого сказанное в разные времена одним и тем же мемуаристом, иногда различалось радикально.

И, наконец, когда уже умирал мемуарист, публиковались его письма и записные книжки, и оказывалось, что существует какая-то третья история, в которой оценки поменялись ещё раз.

Честный обыватель оказывается в одном вагоне с карточными шулерами, гадалками и бескорыстными врунами.

И честный обыватель ориентируется на складный рассказ.

А поскольку XX век в России был веком литературы, складных рассказов в ней достаточно.

В этом нет его вины.

Мир жесток, и он похож на рассказ японского писателя Акутагавы Рюноскэ "В чаще", который многие знают лишь по знаменитому фильму "Ворота Расёмон".

Те честные обыватели. что не хотят искать это кино или читать книгу японского писателя, всё равно сталкиваются с этой ситуацией когда порознь слушают бывших супругов сразу после развода.

Впрочем, спустя много лет после развода истории эти разнятся ещё больше.

Извините, если кого обидел.

22 августа 2010

(обратно)

История про сравнительные жизнеописания

…Вот, к примеру, Николай Чуковский вспоминает о том, как он ходил на семинар Виктора Шкловского в Студии при Доме Искусств: "Мне удаётся сейчас припомнить только одно занятие этого семинара, — вероятно, на других занятиях я не присутствовал. На том занятии, которое я помню, и речи не было о литературе — Шкловский просто рассказывал о своих приключениях в Турции и Персии в конце мировой войны. Рассказывал он несравненно лучше, чем писал. Слушали его жадно. События,свидетелем которых ему пришлось быть, он передавал как ряд эксцентрических нелепостей, чрезвычайно занимательных".

И далее, когда он пишет о Доме Искусств в начале двадцатых: "Виктор Борисович, повторяю, останавливался в те годы, приезжая в Петроград, не у отца, а в Доме Искусств. Там знали его все и относились к нему не только с почтением, но и с некоторым страхом. У него была репутация отчаянной головы, смельчака и нахала, способного высмеять и унизить любого человека… Лекции на Студии читал он недолго, но влияние его на студийцев было очень велико. Со студистами он общался постоянно и попросту — как старший товарищ. Особенно близко сошёлся он со студистами из семинара Замятина. Гумилёвцев он не жаловал и вообще мало интересовался стихами, но замятинцы были от него без ума и чтили даже больше, чем самого Замятина.

Лев Лунц и Илья Груздев ходили за ним, как два оруженосца.

Шкловский перетащил в просторные помещения Дома Искусств заседания знаменитого ОПОЯЗА — цитадели формализма в литературоведении. Многие любопытствующие студисты посещали эти заседания, был на некоторых и я. Кроме Шкловского, помню я на них Эйхенбаума, Поливанова, Романа Якобсона, Винокура. Они противопоставляли себя всем на свете и во всей прежней науке чтили, кажется, одного только Потебню. Но зато друг о друге отзывались как о величайших светилах науки: "О, этот Эйхенбаум!", "О, этот Поливанов!", "О, этот Роман Якобсон!".

Но, разумеется, светилом из светил во всем этом кружке был Виктор Борисович Шкловский. Он не знал ни одного языка, кроме русского, но зато был главный теоретик. А опоязовцы как раз в те годы с восторгом первооткрывателей создавали свою теорию художественной литературы.

Теория их, в сущности, не так уж отличалась от того, что преподавал Гумилёв на своём семинаре. Они тогда тоже рассматривали литературу как сумму механических приёмов, годных для всех времён и всех народов. Каждое произведение искусства представлялось им механизмом, и притом довольно несложным, вроде часов-ходиков. Они писали исследования: "Как сделана "Шинель" Гоголя" или "Как сделан "Дон Кихот"". При этом устройство "Дон Кихота" оказывалось таким элементарным, что его можно было изложить на одной странице. От учения Гумилёва их учение отличалось только большей книжностью, университетскостью. То, что Гумилёв называл неуклюжим самодельным словом "эйдология", они именовали вычитанным из книжек термином "семантика". Вообще, их терминология была очень наукообразна, они часто употребляли слово "конвергенция", которого Гумилёв никогда не слыхивал <…>

Этот взгляд неполон, если не знать, что писали друг другу о Шкловском отец и сын Чуковские: в 1924 году Корней Иванович пишет сыну: "В Питере Шкловский. Дал "Современнику" статью об Андрее Белом; доказывает, что в Белом важна не антропософия, а "установка на стиль". Хотя эта демонстрация формализма уже утратила свою новизну (ей уже лет I5), он так суетится, словно вчера до этого додумался. А ведь лысый. Желтый, толстый, обидчивый — и милый". В письме сына через пятнадцать лет интонация совершенно другая: "Милый папа, Лида рассказала мне о твоем столкновении с Шкловским, это взволновало меня, и мне захотелось написать тебе. По разным признакам я догадываюсь, что Шкловский ненавидит тебя уже более двадцати лет. Причины этой ненависти не важны — вероятнее всего, это зависть и многолетнее сознание своей неполноценности. Почему он завидовал именно тебе, а не кому-нибудь другому? Потому что, как это ни странно, как раз ты обладаешь всеми теми качествами, к обладанию которыми он больше всего стремился в течение всей своей жизни. Ты всегда писал легко, понятно, остроумно; ему вечно хотелось быть легким, неожиданным, остроумным, а писал он обрывочно, скучно, недоходчиво. Ему хотелось славы эстрадной, широчайшей, которая давалась тебе без усилий, а он, несмотря на свое старательное кабацки развязное поведение на всех литературных эстрадах, всегда был кумирчиком крохотных кружков архивных юношей. Он написал много книг, но ни одна из них никогда не имела никакого успеха. И т. д., и т. п.

Он подкапывался под тебя долго и трусливо. Он осторожно лягал тебя при всех удобных случаях. За последнее время его ненависть к тебе приняла истерический характер.

Его хамское выступление против меня в Ленинграде было, в сущности, выступлением против тебя. Меня он не знает, и я ему не интересен. Во время его доклада я сидел в первом ряду, он видел меня и именно поэтому заговорил о твоих переводах из Марка Твэна. Кстати, я неплохо отплатил ему за его хамство. Недели две тому назад он снова приезжал сюда и выступил здесь на диспуте о критике. Аудитория была та же, что и на прежнем его выступлении. На этот раз он говорил только о том, что критика замалчивает его книги. Он подробно рассказывал, как он ходил к Федору Левину и просил, чтобы в "Литкритике" была помещена о нем статья, и как Левин обещал и статьи не поместил. Федин и Каверин спровоцировали меня на выступление. Я сказал несколько фраз о критике и кончил под аплодисменты зала, что есть книги, которые не заслуживают критических статей.

Но это чушь. Теперь он осмелел, связавшись с Асеевым, с "Знаменем", с Фадеевым, и истерическая его ненависть не имеет удержу. Теперь он открыто тебя обхамил, и это к лучшему. Лучше быть с ним в открытой всем известной ссоре, потому что в таком случае все гадости, которые он будет говорить за твоей и за моей спиной, никто всерьез не примет. Открытая ссора обезоружит его, а мир с ним ничего тебе не даст, потому что он ненавидит, а ты нет.

Не мирись с ним, не унижай себя и нас. Ты очень большой писатель, и значение твое в русской литературе XX века огромно. Ты при своей мнительности сам не понимаешь, что ты сделал за свою жизнь. А от его косноязычных, смешных невежеством и наивностью теориек не останется ничего. Будь с ним в ссоре и не обращай на него никакого внимания — ты уже давно его победил.

Извини меня за письмо, если оно тебе не понравится.

Привет маме.

У нас все благополучно.

Коля".

Извините, если кого обидел.

23 августа 2010

(обратно)

История с враждой (продолжение)

Однако ж, писательская вражда бесконечна.

В 1940 году вышла книга Шкловского "О Маяковском". Среди прочего, там была главка "О критике", где поминался Чуковский. Чуковского эта книга ужасно разозлила — во-первых, там прямым текстом говорилось, что Чуковский недопонял Маяковского (а к 1940 году Маяковский был официально объявлен лучшим поэтом эпохи): "К Маяковскому Чуковский снисходителен". "Хлебников в то время, когда писал Чуковский, уже обнародовал свои поэмы, уже давно был известен "Зверинец", но так смешнее, так удобнее для читателя, чтобы все были маленькие". "Мы поехали в Бестужевский институт. Доклад читал Корней Иванович. Он закончил возгласом о науке и демократии:

— Ничего не выйдет у футуристов! Хоть бы голову они себе откусили, — выпевал он…

Аудитория решила нас бить.

Маяковский прошел сквозь толпу, как раскаленный утюг сквозь снег. Крученых шёл, взвизгивая и отбиваясь галошами. Наука и демократия его щипала. Я шел, упираясь прямо в головы руками налево и направо, был сильным — прошёл.

А Корней Иванович повез свой доклад дальше".

К тому же, там мимоходом говорилось о газете "Речь" и критике Чуковском — в 1940 году ещё кто-нибудь мог помнить, что "Речь" была органом кадетской партии, а, значит, сотрудничество с ней было не вполне благонадёжным.

Другое дело, что самому Шкловскому можно было поставить в вину куда более серьёзные элементы биографии — от эсэровского прошлого до побега из РСФСР.

В июне того же года Корней Чуковский пишет дочери: "О Шкловском скажу: неожиданный мерзавец. Читая его доносы, я испытывал жалость к нему. То, что напечатано, есть малая доля того, что он написал обо мне. По требованию Союза выброшено несколько страниц.

Шкл<овский> знает, что я не стану "вспоминать" о его прошлом, и потому

безбоязненно "вспоминает" о моём. Но и хорош Союз, который разрешает печатать обо мне такие гадости! В 1913 году я был единственный критик, который дал хвалебный отзыв о трагедии "Влад<имир> Маяковский". И где? В "Русском слове", самой распространенной газете, которую редактировал Дорошевич, не любивший Маяковского. Этого отзыва Шкловский не приводит. Бедный, завистливый, самовлюблённый мерзавец. Но талантлив, порою умён, вообще какие-то большие возможности в этом человеке есть несомненно".

В августе 1951 года он продолжает как будто прерванное описание: "Я прочитал рецензию Шкловского (нашёл её у тебя на столе). Самое худшее в ней — это её видимая убедительность. Человек непонимающий (напр<имер>, редактор из Летгиза) может подумать, что и в самом деле Шк<ловский> пишет с натуры, и не подозревая, что в его рецензии всё фантастично. Самое горькое (для характеристики Шк<ловского>) — это развязное высокомерие с кот<орым> он пишет о молодом (и более даровитом) товарище. А эти уроки, которые преподаёт Г<еоргиев>ской, эти рецепты — как уверенно и авторитетно они сформулированы, словно он сам имеет у себя за спиной огромные писательские победы, будто он написал "Мадам Бовари" и "Капитанскую дочку". И что за странный человек. Всякий раз, когда я хочу полюбить или пожалеть его, он отшибает от себя очередным негодяйством".

Извините, если кого обидел.

23 августа 2010

(обратно)

История про вражду и непонимание

Итак, разлядывая то, как писали друг о друге Шкловский и Чуковские, нужно всё-таки понимать, зачем мы это делаем. Даже самое внешне бессмысленное занятие, если правильно сформулировать вопрос "зачем" может оказаться занятием небесполезным и прибыльным. То, что литераторы всегда ругались друг с другом — известное дело, мысль о том, что именно они, поднаторевшие в письменной речи и выражении своих мыслей на бумаге, будут ругаться наиболее квалифицированно, придумывая какие-то подробности или умело делая из незначительных деталей запоминающиеся подробности.

Сейчас возникла целая индустрия биографического жанра, компилирующая цитаты из первичных мемуаров — но не мне судить эту профессию. Дело житейское.

Нужно понять, какой опыт можно извлечь из истории о том, как ссорился Корней Иванович с Виктором Борисовичем.

Для этого нужно запомнить несколько деталей.

Во-первых, они то дружились, то мирились. Время шло, и поколение редело. Старые обиды забываются среди выживающих. Правда, потом на них наслаиваются новые, затем забываются и они.

Во-вторых, мы, дорогой читатель сейчас чаще всего всматриваемся в непубличные записи — записные книжки и личную переписку.

Писатели XX века почти никогда не печатали то, что писали в письмах и дневниках.

Шкловский написал много хвалебных рецензий на книги Чуковского, а Чуковский не менее горячо говорил о Шкловском в своих речах. Писатели сидели в президиумах, ездили по стране и говорили друг о друге доброе. А перед внешней опасностью они собирались вместе — и Шкловский публично ругавший Пастернака, подписывал письма в защиту Синявского. Жизнь сложна и сплетена из близих, но разных волокон будто булатная сталь.

В-третьих, никому мы не мстим с такой тщательностью, как людям, обманувшим наши ожидания.

Писатели относятся к своим меняющимся товарищам, как изменившей женщине. "Ты подарила мне, а потом отняла надежду. Это преступление, а за преступление по моему приказу вливали в ухо яд и бросали под мельничные жернова", бормотал герой сказаки Вениамина Каверина "Верлиока".

А Шкловского любили много — любили и в юности и в старости. Неизвестно, что было обаятельнее — он сам или его тексты.

И когда он менялся, совершал ошибки, каялся в них, совершая новые, ему не порощали.

А когда деревья Российской империи были большие и сахарные головы в магазинах Петербурга — слаще, Виктор Борисович Шкловский часто приезжал в Куоккалу.

Стояло военное лето 1916 года.

И тот самый Николай Чуковский потом напишет: "В 1916 году он был крепкий юноша со светлыми кудрявыми волосами. Приезжал он к нам не по железной дороге, как все, а на лодке по морю из Сестрорецка. Лодка эта была его собственная. Приезжая к нам, он оставлял лодку на берегу и, пока он сидел у нас на даче, её у него обычно крали. Воры всякий раз действовали одним и тем же методом — они отводили лодку на несколько сот метров, вытаскивали её на песок и перекрашивали в другой цвет. Начинались увлекательные и волнующие поиски лодки, в которых я неизменно принимал участие. Словно сквозь сон припоминаю я, как сидели мы с Виктором Борисовичем ночью в засаде и подстерегали воров. Тучи набегают на луну, босым ногам холодно в остывшем песке, от малейшего шелеста в ужасе сжимается сердце, и рядом Шкловский в студенческой тужурке — взрослый, могучий, бесстрашный, оказавший мне великую честь тем, что взял меня, двенадцатилетнего, себе в сотоварищи".

Извините, если кого обидел.

24 августа 2010

(обратно)

История про вражду и непонимание — ещё одна

Все эти "деньги за чёрный хлеб я отдала" мне ужасно напоминают обвинения что т. Индокитайский проиграл в польский банчок 7384 рубля 03 коп. казенных денег: "Как Индокитайский ни вертелся, как ни доказывал в соответствующих инстанциях, что 03 коп. он израсходовал на пользу государства и что он может представить на указанную сумму оправдательные документы, ничто ему не помогло. Тень покойного писателя была неумолима".

Извините, если кого обидел.

24 августа 2010

(обратно)

История про Гречку, вражду и разного рода поступки в глазах обывателя

…Тут ещё вот в чём дело — русская история подсовывает современному обывателю удивительный материал, а обыватель вовсе не всегда им рачительно распоряжается.\

Мемуары прошлого века часто заставляют обывателя идти путём примитивных эмоций.

Вот читает он записки какого-то сидельца, что обличает своего товарища всё рассказавшего на следствии сатрапам, и ужасается низости предателя.

Однако какой другой сиделец, в другой книге, брюзжит из тёмного угла.

Другой сиделец сообщает, что если б взялись по настоящему, то любой выдал страшные тайны тоннеля от Бомбея до Лондона, а так же всё что угодно.

Однако ж первый, гордится тем, что не выдал, а потом выясняется, что его и вовсе ни о чём не спрашивали.

А люди вполне мирные говорят на манер героя Ильфа и Петрова, что 03 копейки они израсходовали на пользу государства, хоть и проиграли какие-то бешеные тысячи в польский банчок. Великий поэт оказывается дурным семьянином (впрочем, к этому любитель мемуаров уже приучен — в моей жизни был чудесный разговор в пивном баре "Гульбарий" близ Белорусского вокзала.

Там, за круглым столиком я стоял с людьми, что были старше меня. Разговор их, тлевший вначале, вдруг стал разгораться, шипя и брызгаясь.

Так шипит мангал, в который стекает бараний жир с шашлыка.

Наконец, один из моих соседей схватил другого за ворот капроновой куртки и заорал:

— А сам Пушкин?! Сам Пушкин? Жене — верен был? Скажешь, не ебался? Ни с кем не ебался, при живой-то жене? Утверждаешь? А за это хуй под трамвай положишь?

И правда, рядом звенел по рельсам трамвай номер 5.

— А как на Воронцова эпиграммы писать, так можно и тут же к жене его подкатываться можно? — не унимался тот худой и быстрый человек. — А Воронцов из своих за наших объедал в Париже заплатил! Из своих!.. И тут этот… И ты мне ещё выкатываешь претензии? мне?!

Ещё дрожали на столе высокие картонные пакеты из-под молока, ещё текло по нему пузырчатое пиво, но было видно, что градус напряжения спал.

Снова прошёл трамвай, а когда грохот утих, соседи мои забурчали что-то и утонули в своих свитерах и шарфах.

Вот оно, умелое использование биографического жанра, подумал я, и до сих пор пребываю в этом мнении).

Итак, перед обывателем нестройный хор мемуаристов, выносящих нравственные вердикты, причём у каждого из них, на случай неудачи в споре, есть в кармане кастет.

Когда их припёрли к стене, и обнаружили за кумиром странный поступок, они выхватывают его, выкрикнув: "Не так как вы, подлецы! он — иначе!".

А, в общем, не иначе.

Извините, если кого обидел.

24 августа 2010

(обратно)

История про Греча (продолжение)

Аааа! Ко мне Армалинский пришёл!..

Извините, если кого обидел.

24 августа 2010

(обратно)

История про почту

Утро началось странно — позвонила переводчица с города Парижу и спрашивала, что такое "фаустпатрон".

Затем обнаружил, что кто-то подбирает пароль к моей гуглепочте — уже четвёртое уведомление пришло. Зачем это — решительно непонятно.

Извините, если кого обидел.

25 августа 2010

(обратно)

История про одну редкую книжку

А вот вопрос к историкам: я ищу довольно редкую книгу, изданную в 1922 году в Берлине.

Семенов Г. (Васильев). Военная и боевая работа Партии Социалистов-Революционеров за 1917–1918 гг.

Это давняя история — по всему выходит, что книга была провокационной, выпущенной в плане подготовки суда над эсерами, который прошёл летом 1922 года.

Более того, эту брошюру переиздали в том же 1922, потому что в хранилище Фундаментальной библиотеки Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского она есть, но местом издания (переиздания) уже значится Москва, а издательством — "Типография Тип. ГПУ".

Так вот, может у кого есть доступ в какую-нибудь сетевую библиотеку Конгресса что ли, что бы показать мне, что там написано (брошюра имеет 40 страниц).

Извините, если кого обидел.

25 августа 2010

(обратно)

История про побег (I) — процесс

Благодаря тому, что добрый kmorozov прислал мне текст редкой книжки, я продолжу рассказывать про Шкловского и вывешу этот текст в общий доступ — я очень хорошо помню притчу о луковке из Достоевского, и вдруг это кому ещё поможет.

Но сначала надо сказать, к чему всё это. А вот к чему.

Побег — вот ключевой слово. Побег. Вот что волочит человека по судьбе.

Тут важно сделать первый шаг, и поток временных обстоятельств волочит тебя по судьбе, меняя твою биографию.

Шкловский уже бежал по стране, бежал тогда, когда был расстрелян его брат, а 1918 год не разбирался в тонкостях, и пули, попавшие в одного человека, часто убивали стоящих рядом.

Собственно, началось всё в декабре 1921 года, когда ВКП(б) начала зачищать политическое пространство России. "Зачистка" — слово вообще удивительное, довольно точное, и тут оно подходит удивительно.

Но всё же это были не временя политических процессов тридцатых. Во-первых, эсеры, и правые и левые, действительно дрались с большевиками, Во-вторых, эсеры были по-настоящему большой партией — в лучшие времена до миллиона членов. У них действительно была революционная история — взорванные и застреленные чиновники в прошлом, крестьянская программа — всё то, что просто так со счетов было не скинуть. Да что там, Блок печатал "Двенадцать" не где-нибудь, а в левоэсеровской газете "Знамя труда", да и был арестован в своё время большевиками именно по эсеровскому поводу.

Зачистка шла через политический процесс, к которому стали готовиться загодя, ещё за полгода.

Для начала было принято Постановление Пленума ЦК РКП(б) "Об эсерах и меньшевиках". После предварительных шагов, о которых и пойдёт речь, было проведено досудебное следствие, которое закончилось 23 мая 1922 года. На скамью обвиняемых сели две группы людей — и в этом была особенность этого процесса: обвиняемые первой группы были собственно обвиняемые, а вот вторая группа вместе с государственными обвинителями принялась обвинять первую. В первой группе были десять активистов партии и двенадцать членов ЦК, во второй — двенадцать как бы раскаявшихся эсеров. При этом всё равно нельзя было сказать, что он прошёл как по маслу.

Олег Назаров пишет: "Защитниками обвиняемых первой группы стали известные русские адвокаты с дореволюционным стажем, бельгийцы Эмиль Вандервельде и Артур Вотерс, немцы Теодор Либкнехт и Курт Розенфельд. Все иностранцы были членами социалистических партий. Большевики с неохотой допустили к участию в процессе этих четверых иностранцев и еще до его начала развернули компанию по их дискредитации. На всех станциях, через которые они ехали, их встречали шумные демонстрации возмущенных граждан. В Москве на вокзале собралась многотысячная толпа с лозунгами типа "Долой предателей рабочего класса". Лозунг "Каин, Каин, где твой брат Карл?" был адресован персонально Либкнехту — брату погибшего в 1919 году и чтимого коммунистами Карла Либкнехта. Розенфельду плюнули в лицо, а Вандервельде спели: "Жаль, что нам, друзья, его повесить здесь нельзя".

Иностранным защитникам хватило нескольких дней, чтобы понять, что никакой реальной помощи подсудимым они оказать не смогут. В то же время их присутствие на суде позволяло большевикам говорить о том, что судебная процедура ими соблюдается. И когда четыре иностранца заявили о решении отбыть из Москвы, коммунисты стали затягивать выдачу выездных виз. Чтобы получить визы, иностранным защитникам пришлось начать голодовку! Покинуть Россию они смогли лишь 19 июня. Через несколько дней, несмотря на угрозы, защиту подсудимых первой группы прекратили и их русские адвокаты. Этот поступок не прошел для них бесследно, а репрессии не обошли их стороной.

28 и 29 июля государственный обвинитель Николай Крыленко выступил с 18-часовой обвинительной речью. Понимая шаткость доказательной базы, на крайний случай Крыленко оповестил собравшихся о наличии у него универсального обвинения. По его словам, "недонесение есть состав преступления, который по отношению ко всем без исключения подсудимым имеет место и должен считаться установленным". Комментируя это заявление, писатель Александр Солженицын заметил: "Партия эсеров уже в том виновата, что не донесла на себя! Вот это без промаха! Это — открытие юридической мысли в новом кодексе, это — мощеная дорога, по которой покатят и покатят в Сибирь благодарных потомков".

Несколько обвиняемых отказались выслушать приговор стоя, за что были выведены из зала суда. Сам же приговор был вынесен на основании Уголовного кодекса 1922 года, вступившего в силу за неделю до начала процесса — 1 июня. То, что закон обратной силы не имеет, организаторов процесса не смущало. 12 человек были приговорены к расстрелу, остальные — к тюремному заключению на срок от 2 до 10 лет. Президиум ВЦИК помиловал 10 человек и отложил исполнение приговора для 12 смертников, по сути, сделав их заложниками: приговор в отношении их должен был быть незамедлительно приведен в исполнение, если ПСР станет использовать вооруженные методы борьбы против советской власти.

14 января 1924 года смертный приговор был заменен 5-летним тюремным заключением с последующей 3-летней ссылкой в отдаленные районы страны. К тому моменту, по подсчетам приговоренного к высшей мере наказания Абрама Гоца, за два с половиной года после суда он и его товарищи провели 18 общих и индивидуальных голодовок, которые в общей сложности продолжались целый год — 366 дней. Еще 21 декабря 1923 года смертник Сергей Морозов покончил жизнь самоубийством, перерезав себе вены".

Процесс этот сбоил постоянно, машина его скрипела, ломалась, и цели его были достигнуты лишь отчасти. Забегая вперёд, ирония места была в том, что в том же зале спустя некоторое время осудят на смерть часть устроителей.

Но для нас самое интересное в истории, что случилась несколькими месяцами раньше.

Извините, если кого обидел.

26 августа 2010

(обратно)

История про побег (II) — брошюра

…Процесс этот сбоил постоянно, машина его скрипела, ломалась, и цели его были достигнуты лишь отчасти. Забегая вперёд, ирония места была в том, что в том же зале спустя некоторое время осудят на смерть часть устроителей.

А тогда Яков Петерс говорил в ходе заседания: "Долгое время история покушения на В. И. Ленина была довольно тёмной: известно было только, что стреляла в него Каплан, сознавшаяся на допросе в принадлежности к партии эсеров черновского толка, но категорически отрицавшая связь с какой-либо организацией означенной партии. Появившееся заявление Центрального Комитета партии с.-р. о непричастности к покушению как будто бы подтверждало её слова, что акт был чисто индивидуальным, но по личной инициативе Фанни Каплан, за её страх и совесть.

И только в феврале 1922 года вышедшая за границей брошюра Семёнова (Васильева), бывшего начальника Центрального летучего боевого отряда партии эсеров и руководителя террористической группы, организовавшей целый ряд покушений на ответственных руководителей Российской Коммунистической партии и Советской власти… окончательно развернула перед нами дотоле закрытую страничку не только истории покушения на Владимира Ильича и других вождей, но и целого ряда экспроприаций, грабежей, восстаний и проч… направленных к свержению Советской власти и диктатуры трудящихся".

Итак, началось всё с издания в Берлине тонкой брошюры за авторством Семенова (Васильева). "Военная и боевая работа Партии Социалистов-Революционеров за 1917–1918 гг.".

Её тут же переиздадут в Москве, её будут использовать не только на процессе социалистов-революционеров, но в развёрнутой компании по проявлению народного гнева.

Меж тем, в этой книге был упомянут и Виктор Шкловский и его брат, к тому моменту уже расстрелянный.

Попадание в этот список означало не просто неприятности, это было открытое приглашение на скамью подсудимых. И Шкловский, достаточно много видевший за гражданскую войну понимал уже что к чему.

Что там было о нём написано? А вот что:

"После разгона Учредительного Собрания военная работа Партии продолжалась. Ц.К. стал придавать ей большее значение и уделял ей большее внимание. Военной работой стал руководить член ЦК. Донской (быв. руководитель от ЦК Герштейн уехал для обще-партийной работы в Киев). Гарнизонные совещания, в виду их громоздкости, по соображениям конспиративности, были отменены. Агитационная и организационная работа в воинских частях была в целях её продуктивности распределена пo Отделам; были созданы отделы: Красноамейский, Технический, Броневой, Штабной и Окружной. В отделах работали и не члены партии, разделявшие в основном нашу позицию; руководители отделов назначались Бюро Военной Комиссии. Учитывая постепенное распадение старых полков, как боевых единиц, и значение в будущем формирующейся Красной Армии, мы сосредотачивали особое внимание на работе в Красноармейских частях: на вливании в формирующиеся части возможно большого количества наших людей, подборе нашего командного состава для этих частей и создание наших ячеек. Как я уже указывал, у нас была связь со Штабом Красной Армии через посланного нами туда офицера, занявшего пост помощника Мехоношина. При посредстве этого офицера мы свободно проводили через Штаб своих людей на ответственные командные посты. Таким образом, состоялся целый ряд желательных нам назначений. Например, был назначен Начальником Штаба Красноармейской Пехотной Дивизии поручик с.-р. Тесленко, а через его посредство командирами двух его полков были назначены с. — ры по указанию Военной Комиссии. Командиром Артиллерийской бригады был назначен полковник Карпов(с.-р.), который подбирал в дальнейшем наш командный состав этой бригады (так, командиром одной из бригадных батарей был прапорщик с.-р. Блюменталь). Командир Химического батальона (меньшевик) получил ответственный пост в Главном Артиллерийском Управлении. Через Районные Партийные комитеты мы производили подбор подходящих работников (в порядке партийной мобилизации), по постановлению Петроградского Комитета и вливали их под видом добровольцев в формирующиеся полки. В дивизии Тесленко и в бригаде Карпова были созданы наши довольно значительные ячейки. Первое время (месяца два) Красноармейским Отделом руководил я. Технический Отдел вел работу в Моторно-Понтонном, в Электро-Техническом и Химическом батальонах. Мы пытались вливать и в них наших людей; но влили только в Электро-Технический батальон человека четыре. Наши ячейки в этих батальонах продолжали существовать; командиры батальонов и батальонные комитеты были под нашим влиянием. В заседаниях Технического Отдела участвовали командиры батальонов и представители батальонных комитетов (по одному от каждого). Руководил Отделом Усенко (Член Комитета Химического Батальона, техник-интеллигент). Броневой Отдел вел работу в пятом Броневом Дивизионе в Авто-бронировочных мастерских и в Михайловском гараже (Броневой Дивизион, быв. всецело на нашей стороне, через некоторое время был расформирован).

Активными работниками Отдела были: Шкловский Виктор, специалист по броневому делу, капитан Келлер, Бергман — броневик из бронировочных мастерских, Калховский — председатель комитета 5-го Броневого Дивизиона и двое солдат — один из мастерских, другой из 5-го Дивизиона. Руководителем Отдела был Шкловскиий, его помощником Бергман. Броневой Отдел постепенно создал нелегальный запасный броневой дивизион; мы считали необходимым иметь такой свой дивизион на случай нашего выступления. Пользуясь своими связями среди броневиков, Шкловский (он долгое время был солдатом в каком-то (авто-броневом батальоне) подобрал своих людей — старых броневиков из 5-го Броневого Дивизиона, из Бронеровочных Мастерских и быв. своего батальона. У нас была подобрана команда для восьми — десяти броневых машин, были наготове свои шоффера, свои пулеметчики и артиллеристы. Некоторые из них получали у нас месячное содержание, некоторые — единовременное пособие. У нас был запас бензина, который хранился в специально для этого снятом гараже. Во вновь созданных большевикам броневых частях у нас были некоторые связи: нашими были кое-кто из командных лиц и некоторые шоффера. Но вообще здесь наша работа была слаба. Случалось однако, что иногда у броневых машин, стоявших около Троицкого моста в помещении Цирка, дежурили наши люди; в подобных случаях — в момент выступления — машины могли бы быть просто выведены нами в бой; в противном случае наш нелегальный дивизион снял бы дежурных (дежурило обычно один-два человека). В нашем Броневом Дивизионе было человек сорок. Он был вполне надежен и прекрасно дисциплинирован. Изредка мы устраивали нарочно для испытания дивизиона ложную "тревогу", и дивизион каждый раз являлся весь к указанному часу и на условленную квартиру. Штабной Отдел вёл работу в Генеральном Штабе, в Главном Штабе и в Штабных учреждениях…

Центром тяжести предполагаемого выступления было ожидаемое активное сопротивление Преображенцев. При наличности этого сопротивления мы полагали бросить к полку броневые машины, захватив их силами нашего Броневого Дивизиона, и наши боевые дружины. Семеновский и Волынский полки, предполагалось, выступят и присоединятся. Броневой Дивизион наш был наготове в ожидании предписаний. Я отдал приказ Кононову собрать боевые дружины. Ночью произошло следующее: одна часть Преображенского полка — на Миллионной (полк был разделен на две части на Миллионной и на Кирочной) была захвачена врасплох и разоружена без попытки сопротивления; около другой части стоял броневики стягивались большевистские части. В этой части положение вещей было таково, что солдаты, чувствуя возможность вооруженной стычки разбегались; ушли даже, по сообщению представителя полка, некоторые из наиболее активных и надежных, расставленных им в караул. Настроение в Семеновоском и Волынском полках, когда там узнали о положении Преображенцев, было подавленное. Наши боевые дружины (по неизвестным причинам) не собрались. Не явился ни один человек. (Как сообщил после Кононов, он никак не мог их собрать). Мы сочли дело проигранным и решили не выступать. Организация Филоненко во время этого ожидаемого выступления ничем себя не проявила, показав этим свою полную несостоятельность. После разоружения Преображенского полка Филоненко вскоре уехал из Петрограда, (за ним следили, и он ожидал ареста). Его организация вскоре распалась. (Неоднократно упоминавшийся мною работник Преображенского полка уехал, изверившись в возможность выступления в Петрограде и считая нужным перенести, центр работы на окраины). Ожидалось разоружение Семеновского полка. Полковой комитет созвал полковое собрание, на котором провел по тактическим соображениям несоответствовавшую настроению полка резолюцию доверия Советской Власти. В виду этой резолюции полк не был разоружен. (Впоследствии на фронте перешел на сторону Юденича).

После разоружения Преображенского полка, центром нашего влияния была по-прежнему работа в Красноармейских частях. Работа Красноармейского Отдела усиливалась; продолжалось пополнение нашими добровольцами Красноармейских частей, в особенности артиллерийской бригады Карпова. Эта бригада была всецело под нашим влиянием. Комитет бригады весь был наш. Была созвана Красноармейская конференции из представителей наших групп и активных работников для обсуждения организационных вопросов. В стратегических целях Петроград был нами поделен территориально на участки — "комендатуры" и был создан Боевой Штаб для руководства выступлением. Во главе каждой "комендатуры" стоял назначенный Бюро Военной Комиссии комендант, который должен был держать непрерывную связь с полковыми комитетами и нашими группами в воинских частях его участка, направлять работу наших групп, завязывать нужные новые связи, выяснять месторасположение оружейных складов, силу их охраны; в момент же нашего выступления комендант должен был руководить движением частей по указаниям Боевого Штаба. В первое время существования комендатуры подчинялись непосредственно Бюро Военной Комиссии. После создания Штаба, они были в непосредственном подчинении Штабу, являясь как бы его щупальцами по участкам. Комендантом Невско-Заставского района был Изотов (прапорщик), Обуховского р. — Гаджумов (поручик), Московского района Гинзбург (прапорщик), Литейного — какой-то артиллерийский поручик, Петроградского — Шкловский (брат Виктора Шкловского). Комендантом Выборгского района позднее был назначен Кенигиссер. В Боевой Штаб по соглашению между Бюро Военной Комиссии и ЦК вошли: полковник Постников (с.-р.), Леппер и Виктор Шкловский, (меньшевик). У Донского была одно время мысль ввести в Штаб бывшего министра Верховского. Донской считал, что Верховский для этой роли обладает персональными данными и, кроме того, полагал, что за Верховским, возможно, есть некоторая реальная военная сила. Верховский предложил свои услуги в распоряжении Партии. Было свидание между Верховским, мною, и Леппером, на котором мы, фигурируя, как официальные представители Военной Комиссии, выяснили, что реальной силы за Верховским нет, что у него имеются некоторые персональные связи в военной среде. Его точка зрения на выступление, оказалось, не соответствовала нашим планам: он мыслил выступление не иначе, как в форме чисто военного переворота, и полагал, что в нашем распоряжении имеются достаточные военные силы, которые по нашему предписанию будут брошены на захват большевистских учреждений и пунктов. (Мы же мыслили наше выступление на фоне народного движения в той или иной форме — крупная забастовка, крупная демонстрация и проч.).

В виду всего этого мы были против кандидатуры Верховского в Штаб. Донской, выслушав наши соображения, согласился с нами. Помимо переговоров с Верховским, мы вели переговоры с Парским, занимавшим в то время пост начальника обороны северного фронта. Парский сочувствовал нам и обещал нам содействие при нашем выступлении. Переговоры с ним вела Коноплева (через одного Штабного офицера, с которым она была лично знакома). Был организован Морской Отдел, который работал на судах, стоявших в Петроградской Гавани, в Кронштадте и в Минной дивизии (стоявшей частью, около Обуховского завода, частью около Невского судостроительного завода). Наши работники выступали на собраниях команд судов, проводя точку зрения необходимости [Окончание страницы 22] восстановления Учредительного Собрания. На некоторых судах были созданы наши ячейки. Мы завязали связь с командиром одного из миноносцев, который вскоре оказался под нашим влиянием и принимал активное участие в нашей работе на судах (по убеждению он был значительно правее, беспартийный). Руководил этой работой я. Активное участие принимала Коноплева. Настроение матросов Минной Дивизии было таково, что они готовы были поддержать рабочих в случае их выступления. О нашем существовании узнала некая, работавшая в то время в Петрограде, правая буржуазная организация. Получив о нас представление, как о внепартийной, демократической, офицерской, военной организации, эта организация вступила с нами в переговоры о контакте с нею и о совместном выступлении. Один из ее руководителей — Иванов (присяжный поверенный, по убеждениям нечто вроде октябриста), разыскал через каких-то знакомых — родственников Леппер и явился к нему для переговоров. Считая соглашение с союзниками ошибочным, эта организация полагала необходимым союз с Германией и намечала такой план действий: войти в переговоры с Германским Штабом и, достигнув с ним соответствующего соглашения, двинуть на Петроград несколько немецких корпусов.

Путем немецких штыков произвести захват Петрограда и водворить буржуазное Правительство. В дальнейшем организации рисовался военный союз с Германией и Японией против союзников. Организация была чисто буржуазная, связей с массой у нее никаких не было. Она предлагала нам поддерживать ее и проектируемое ею на будущее время Правительство, предлагала нас финансировать. Мы были против этого единения. Однако снова поставили вопрос перед ЦК. ЦК отнесся резко отрицательно к проектируемому соглашению. Но считал нужным, чтобы мы, в целях информации, поддерживали связь с организацией, стараясь выяснить, что она конкретно делает и беря от нее деньги, но конспирируя от неё, делать вид, что мы идем на соглашение с нею. Связь с организацией поддерживал Леппер, играя в ней по существу роль провокатора. Деньги мы брали, получили тысяч 40–50. Иванов два раза ездил в Ставку Начальника Штаба Северного Германского фронта и через Начальника этого Штаба вел переговоры (от имени "Русского Общества") с Начальником Германского Генерального Штаба Людендорфом. Он предлагал Лепперу послать гуда же от нас авторитетного представителя для окончательных переговоров. В это время в Петрограде начиналась большая забастовка рабочих; настроение многих рабочих по нашему учету было антибольшевистское и возбуждённое, в особенности, в Невско-Заставском и Обуховском районах. Военная Комиссия считала момент подходящим для выступления: предполагала призвать рабочих к оружию и, сделав центром нашего выступления Невско-Заставский район, двинуть туда наши боевые дружины, и наш Броневой Дивизион с захваченными броневыми машинами. Мы думали, что рабочие районы, согласно их настроению, по инициативе наших дружинников и броневиков и под их руководством, начнут захват большевистских пунктов, и что к этому выступлению присоединятся настроенные против большевиков матросы Минной Дивизии. Можно было рассчитывать, на помощь Семеновского полка. Представитель комитета Семеновского полка Корнфельд, учитывая настроение командного состава и солдат, обещал поддержку полка в случае выступления рабочих. Кроме того, мы считали, что можно будет двинуть батареи две — три находившейся под нашим влиянием бригады Карпова. Работа нашего Красно-армейского Отдела в это время была в разгаре. Усиливались наши ячейки, росли и крепли связи. Мы надеялись, что в виду этого, нам удастся удержать красноармейские части от активного выступления против нас. Было созвано для обсуждения вопроса о выступлении собрание из представителей Военной Комиссии, Центрального Комитета и Петроградского Комитета. На собрании были, Гоц и Донской — от ЦК, Флекель и Зейман — от П. К., я и Коноплева — от Военной Комиссии. Я настаивал на выступлении, отмечая нараставшее, по моему убеждению, рабочее движение против большевиков, начинавшее выливаться в активные формы и подчеркивал, что сейчас мы можем действовать на фоне рабочего движения, опираясь на него. Гоц произнес большую речь о недостаточности наших реальных сил и необходимости, ввиду этого, дальнейшего выжидания. При голосовании вопросов я один был за выступление; все остальные — против. Вскоре после этого провалилась наша красноармейская конференция (вторая). Когда пришли с арестом часть участников конференции успела уже разойтись. Но наиболее ответственные и активные работники были арестованы: Леппер, Карпов, Попов (солдат — делопроизводитель Штаба артиллерийской бригады Карпова), прапорщик — хозяин квартиры, на которой происходила конференция. Сразу же после конференции в связи с ней, были арестованы По-стников и Бергман.

Провалилось и наше паспортное бюро, находившееся на той же квартире, где происходила конференция. Этими арестами, особенно арестом Леппера (который был руководителем и организатором и у которого были все связи), работа Красноармейского Отдела была подорвана в корне.

…Я считал, что если мы не возьмем на себя инициативу выступления, Минная Дивизия будет разоружена; наши силы этим будут значительно подорваны, и мы потеряем последние шансы на возможность дальнейших выступлений в Петрограде. Наш Красноармейский Отдел в эту пору (после провала конференции) был почти разбит. Боевой Отдел по настоянию ЦК должен переводиться в Москву. Даже наш Броневой Дивизион начинал постепенно таять, работники его раз'езжались постепенно из Петрограда. По вопросу о выступлении было совещание из представителей Военной Комиссии, ЦК и П. К., на котором я отстаивал свою точку зрения. Гоц от имени ЦК предложил не проявлять нашей инициативы и начать действовать только в том случае, если Минная Дивизия, оказывая вооруженное сопротивление разоружению, выявит себя, как действительно реальная сила. Представители Военной Комиссии — я и Гаджумов — голосовали за выступление; остальные были против. ЦК окончательно пришел к выводу, намечавшемуся еще на 8-м Совете Партии, что нужно оставить мысль об организации выступления в Петрограде и перенести работу на окраины для подготовки выступления там.Началась переброска активных работников, на окраины — в Сибирь, на Украину, в Поволжье. Центр военной работы был перенесен в Саратов. Для руководства этой работой туда выехал Донской. Туда же была переброшена часть нашего нелегального Броневого Дивизиона во главе с Виктором Шкловским. Боевой Отдел, которым продолжал руководить я, переводился в Москву. Туда переехали боевики Центрального Отряда и перебрасывались постепенно наиболее активные дружинники из Петрограда. Оставшиеся в Петрограде боевики во главе с Коно-плевой не прекратили слежку за Урицким. В Москве, к моменту моего приезда туда, была уже организована ранее приехавшими боевиками слежка за Лениным и Троцким. Мы решили на заседании Центрального Боевого Отряда организовать из Петроградских боевиков партизанский военный рабочий отряд, который перебросить целиком по ту сторону Восточного фронта. Я выехал в Саратов с целью нащупать там почву для переброски отряда через фронт и подготовить все необходимое к переброске. Наиболее активными военными работниками в Саратове были Тесленко и Белецкий. Они завязывали связи в Красноармейских частях где создавали наши ячейки. У Донского были связи, через одного полковника с.-р. — почти со всеми командирами Красноармейских частей; все они (по настроению белогвардейцы) обещали поддержку в случае нашего выступления или в случае подхода к Саратову Народной Армии. Относительно переброски отряда я пришел к выводу, что по ряду технических трудностей перебросить отряд целиком вряд ли возможно. Решил перебрасывать боевиков постепенно, каждого в отдельности".

Итак, это вовсе не мемуарное свидетельство.

Это — открытый, то есть публичный донос. При этом адресатом брошюры Семенова является не эмигрантский читатель, и даже не читатель отечественный, а будущие обвинители эсеров.

Это своего рода протокол допроса, который можно использовать не как протокол допроса, а как добровольное признание.

Относиться к достоверности этих сведений нужно соответствующим образом. Текст этой брошюры (или как ещё про ней писали в советских источниках — "книги", по всей видимости, правился неоднократно.

Его читали в ВЧК начальники разного уровня, а потом и сам Сталин. Понятно, что целью этого документа никогда не было восстановление точной картины военной работы эсеровской партии (которая, конечно велась).

То есть, это черновик обвинения.

Извините, если кого обидел.

26 августа 2010

(обратно)

История про побег (III) — засада

…Он, и не он один, слышал, как поворачиваются шестерёнки в этом безжалостном механизме. И это были те шестерёнки, что перемалывали эсеров, что уже по два-три года сидели в советских тюрьмах. Зубья этих шестерёнок норовили захватить и его.

Поэтому поздним вечером 14 марта, подойдя к Дому Искусств, он внимательно посмотрел в окна. В окнах горел свет, и это его насторожило.

В Доме Искусств жил странный старичок Ефим Егорович, как описывает его Вениамин Каверин: "маленький, сухонький, молчаливый, с жёлтой бородкой".

Его-то Шкловский и спрашивает:

— А скажи, Ефим, нет ли у меня кого там?

И Ефим ему отвечает:

— А вот, пожалуй, и есть. У Вас, Виктор Борисович, там гости.

И в эту секунду жизнь Шкловского круто переменилась.

Он стоял перед Домом Искусств, а в руке у него была верёвка от детских саночек, гружёных дровами. Он развернулся и повёз саночки к своим родителям.

Где он провёл ночь, совершенно неизвестно. На следующий день он появился в квартире Тыняновых на Греческом проспекте, 15.

Об этом подробно пишет живший там Каверин: "Он был слегка напряжённый, но ничуть не испуганный. Почти такой же, как всегда, не очень весёлый, но способный говорить не только о том, что чекисты ищут его по всему Петрограду, но и о стиховых формах Некрасова, которыми тогда занимался Юрий.

Иногда напряжение прорывалось.

Мы были не одни. У Тынянова сидел некто Вася К., пскович, учившийся почти одновременно с Юрием в Псковской гимназии. Он был из дальних знакомых, в семье моих родителей, да и в тыняновской, его не любили. К нам он зашёл в тот вечер по делу: он открыл в Пскове маленькую книжную лавку, но превращаться в "частника", как тогда называли нэпманов, ему не хотелось, и он надеялся, что ему удасться оформить своё предприятие под маркой ОПОЯЗа.

Юрий нехотя познакомил его с Виктором. Через пять минут этот Вася К. был, как теперь принято выражаться "в курсе дела". Тем поразительнее показалось мне, что в доме, который был проникнут не высказанным. Но всеми подразумеваемым желанием спасти Виктора от ареста, этот вежливый, красивый, хорошо воспитанный человек заговорил (хотя бы и с оттенком осторожности) о своих торговых расчетах, ОПОЯЗ выпускал сборники, которые немедленно раскупались, и К., упомянув об этом, неловко воспользовался словом "благополучие".

— Всё моё благополучие заключается в этой чашке чая, — с опасно разгладившимся от бешенства лицом рявкнул Виктор".

Дальше всё происходит как в настоящих романах — хозяева уговариваются со Шкловским, что завяжут занавеску в спальне узлом, и если узел будет развязан, то значит, что в доме засада. Все волнуются, и все при этом знают о происходящем. Встреченный Кавериным Слонимский уверен, что Шкловского схватят если не сегодня, то завтра, что скрыться невозможно.

И правда, в тот же день к Тыняновым приходит сначала один чекист, запрещая присутствующим выходить из дома, а затем и подмога. Каверин описывает всё это довольно подробно и десяток страниц его воспоминаний посвящён тому, как в квартире тыняновых застревают её жители, рыжий нищий с сумой через плечо, переводчик Варшаверов, студент военно-медицинской академии, таинственная девушка, сослуживцы Тынянова. Через двое суток там находилось двадцать три человека, и, наконец, когда пошли третьи, всех отпустили.

Каверин так пишет об этом: "Чем же занимался, где скрывался виновник этого переполоха? Виновник не сидел на месте и не прятался, как ни трудно этому поверить. Какое-то магическое чувство остановило его, когда, подойдя к вечеру первого дня засады к нашему дому и увидев в окне приглашавшую его занавеску, он постоял, подумал — и не зашёл. Может быть, его остановило то обстоятельство, что все окна были освещены, а окон было много. Это повторилось у дома, где жила Полонская, — и там его ждали.

Для побега нужны были деньги, и он на трамвае поехал в Госиздат, на Невский, 28, где все его знали, где изумились, увидев его, потому что он был отторжен и, следовательно, не имел права получить гонорар, который ему причитался. Но и в административной инерции к тому времени ещё не установилась полная ясность. Бухгалтер испугался увидев Шкловс4кого, но выписал счёт, потому что между формулами существования Госиздата и Чека отсутствовала объединяющая связь.

Кассир тоже испугался, но заплатил — он тоже имел право не знать, что лицу, имеющему быть арестованным, не полагается выдавать государственные деньги. Впрочем, не только эти чиновники были ошеломлены смелостью Шкловского. Весь Госиздат окаменел бы, если бы у него хватило на это времени. Но времени не хватило. Шкловский сразу же ушёл — на всякий случай через запасной выход: на Невском его могли бы ждать чекисты.

Прерываясь на разные литературные цитаты, Каверин сообщает, что Шкловский так и не рассказал ему о подробностях своего бегства.

— В общем, — говорит он ему. — Перейти финскую границу было легко. Из Киева бежать было труднее.

И Каверин продолжает: "Это было легко, потому что в нём ключом била лёгкость таланта, открывавшая новое там, где другие покорно шли предопределённым путём. Новым и неожиданным было уже то, что он не согласился на арест. Не сдался.

Его и прежде любили, а теперь, когда он воочию доказал незаурядное мужество, полюбили ещё больше. Если бы желание добра имело крылья, то он перелетел бы на них границу.

Но он обошёлся без крыльев. Из Финляндии он прислал телеграмму: "Всё хорошо. Пушкин". Так его называли у Горького, где он бывал довольно часто. Мы вздохнули свободно".

Извините, если кого обидел.

27 августа 2010

(обратно)

История про побег (IV) — баллада

Была среди Серапионов поэтесса Елизавета Полонская. Это именно про неё, про её стихи:

Шкловский вспоминал, "и, цитируя их, добавлял: "Вот как надо писать!"". Она проживёт долгую жизнь, и спустя много лет в своих дневниках Евгений Шварц напишет: "Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась её робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось от неё.

И писала она, как жила. Не всегда, далеко не всегда складно.

Она жила на Загородном в большой квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого был нам неизвестен. Иной раз собирались у неё. Помню, как Шкловский нападал у неё в кабинете с книжными полками до потолка на "Конец хазы" Каверина, а Каверин сердито отругивался. Елизавета Полонская, единственная сестра среди "серапионовых братьев", Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них уже много лет назад.

Стихов не печатала. Больше переводила и занималась медицинской практикой, служила где-то в поликлинике. Ведь она была еще и врачом, а не только писателем".

А в двадцать втором ей было тридцать два года, и реальность вокруг неё начала закрываться. Но пока воздух был свободен, движения не скованы, и она написала балладу "Побег". Но что-то иное было уже в воздухе, и поэтому "Побег" выдавался сначала за стихотворение, посвящённое анархисту Кропоткину. Позже, уже в шестидесятые годы, посвящение поменяло адрес, и побег стал побегом Якова Сверлова из ссылки, но мы видали и не такие трансформации в посвящениях.

У власти тысяча рук

и два лица.

У власти — тысячи верных слуг

и доносчикам нет конца.

Железный засов на дверях тюрьмы.

Тайное слово знаем мы.

Тот, кто должен бежать — бежит.

Любой засов для него открыт.

Итак, Шкловский стал своего рода новым Гумилёвым. Тоже с Георгием, тоже с авантюрным прошлым, только вместо стихов у него под мышкой была теория литературы.

Бежали из Петрограда часто.

Собственно, и сейчас каждый житель или гость северной столицы может примерится к переходу реки Сестры, легко доехав туда на маршрутке.

Перейти эту реку несложно — если, конечно, не тащить на себе рояль или библиотеку. Пограничная охрана была слабой, да и сначала её вовсе не было.

Когда вдоль финской границы стали чаще ходить патрули, то переправлялись на лодках или как Шкловский — по льду.

Как-то, триста лет назад по этому льду с острова Котлин к Выборгу ходил даже тринадцатитысячный русский корпус генерал-адмирала Апраксина. Да не налегке, а с с артиллерией.

За пятнадцать лет до Шкловского, в декабре 1907, по тому же льду бежит Ленин. Это бегство канонизировано и запечатлено на каринах.

Правда, Ленин бежал не из Петербурга к финнам, а из Финляндии в Швецию, вернее — на один из островов, где шведский пароход делал остановку.

В Гражданскую войну бежали много и часто.

Это был бизнес — контрабандисты водили людей, как нынче везут нелегальных эмигрантов в сытые страны.

Иогда, впрочем, контрабандисты сдавали своих ведомых в ЧК — потому что слишком успешный бизнес раздражает не только врагов, но и коллег.

Шкловскому повезло — его перевели. Однако жену его проводник сдал советской пограничной охране.

История эта тёмная, и все участники постарались забыть подробности.

Верно лишь одно — радость и гордость за "своего" Шкловского, который обманул бабушку и дедушку, медведя и лису. Ушёл, укатился колобком.

Это могли сделать многие, что был недоволен новой властью, кто подозревал, что сейчас илил потом его может постигнуть участь всех пушных дворянско-офицерских зверей, кто предчувствовал, как затянутся дырки в занавесе.

Но делали это е все — надеясь, что всё переменится, что жизнь наладится.

Шкловский это сделал за них, оттого за этот поступок его так полюбили даже не самые близкие знакомые.

И оттого они так были обижены, когда Шкловский вернулся.

Извините, если кого обидел.

27 августа 2010

(обратно)

История про Горького, Шкловского, квадраты пространства и Волгу

Горький покинул Советскую Россию 16 октября 1921 года.

Он уже полгода живёт за границей, когда Шкловский, не нАдолго осевший в Финлянии, пишет ему письма. Шкловскому ясно, что делать в Финляндии нечего, нужно перебираться на материк.

Он пишет Горькому с плохо скрываемой тревогой человека, у которого прошёл адреналиновый шторм побега.

После всякого решительного дела наступает реакция. Так и здесь — он понимает, что всё сделано верно, но приключения не кончились.

Нужно обустраивать жизнь.

Вот что он пишет:

В.Б.Шкловский — А.М.Горькому (весна 1922 г.)

Дорогой Алексей Максимович.

Я не умею говорить с Вами.

Чувствую себя просителем. А я не виноват.

Писать легче. А хочется быть близко к Вам.

Но замечали ли Вы, что когда целуешь женщину, то ее не видишь, а чтобы увидеть, нужно отдалиться.

Я расскажу Вам про роман, который я напишу, если оторвусь от преследования и буду иметь месяц-два свободных.

1) Идут передовицы "Правды" и передовицы буржуазных газет, прямоугольные до безмысленности.

Иногда это прямоугольность огненная. Идут списки расстрелов, цифры смертности.

Передовицы прямоугольно отрицают друг друга.

2) Между ними идут письма к Вам. Записки, письма, записки. Идут Ваши письма (дружеских нет), но больше записки "прошу выслушать такого-то", "прошу не расстреливать такого-то", "прошу вообще не расстреливать".

Потом между этим советские "анекдоты".

Моя маленькая (7 лет) племянница плакала в церкви. Мы знаем, что плачущего нельзя спрашивать. Потом спросили дома "почему". Она ответила: "Я не знаю, где могила папы" (Николай расстрелян), "где тети Женина могила знаю, а папиной нет"?

О, дорогой мой, о друг мой, как горек от слез воздух России.

О счастье наше, что мы заморожены и не знаем, как безнадежно несчастны.

Идут передовицы прямоугольные, декреты, и все они отражаются то в письмах, то в маленьких отрывках из маленьких человеческих жизней. Тюрьмы, вагоны, письма и декреты.

Вы в этой вещи не Вы, а другой.

Я не знаю, как кончить. Кто-то правозаступник и кто пишет всем отпускную, какой-то последний из раздавленных или Вы сами, на чьем сердце скрещены два меча, пишете миру письмо о прощении.

Прощаю себя за то, что смеюсь, за то, что бегу от креста, прощенье Ленину, прощенье Дзержинскому, красноармейцу, издевающемуся в вагоне над старухой, красноармейцу, взявшему Кронштадт, всему племени, продающему себя. Всем себе-иудам.

У меня нет никого. Я одинок. Я ничего не говорю никому. Я ушел в науку "об сюжете", как в манию, чтобы не выплакать глаз. Не будите меня.

Виктор Шкловский

Вы помните, как писал Троцкий: "Необходимо разбить пространство на квадраты в шахматном порядке. Квадраты А оставить себе, а Б передать концессионерам"??

Пространство это прежде звали Россией.

Генерал-немец в "Войне и мире": "Войну нужно перенести в пространство".

Пространством этим была тоже Россия.

Ленин писал: "Я согласен жить в свином хлеву, только бы была — в нем — советская власть".

Мы живем вместе с ним.

Люди политики мерят мерой пространства, а Вы знаете, что в этом пространстве живут люди и что вообще здесь режут по животу.

Ленин же и Троцкий представляют же себе людей толпами-брикетами из человечины, и над каждым брикетом в небе соответсвенная цифра, например: 20 %.

Гржебинское издательство, и Дом ученых, и "Всемирная литература"? (настоящее название: вся всемирная) — тоже пространственное восприятие. В Вас есть коммунист. Настроить, нагородить, разделить пространство, а потом пусть все работают по плану.

Ваш пафос коммунистичен. Вы тоже тысяченожка.

А книги как жизнь, должны расти сами.

Вы пропускаете ветер.

Ваше сложное отношение к власти объясняется тем, что Вы с ней сходны в методе осчастливливания людей.

Но вы писатель (хорошее но: "но Максим Горький писатель") и обладаете уменьем не видеть леса за деревьями, то есть знанием, что "пространства" нет, а есть люди и поля, хорошо знакомые.

Это хуже Востока и Запада?

Эти два взгляда несовместимы.

Если бы коммунисты не убивали, они были бы всё же неприемлемы.

Чувствую себя изолированным. Как революционер, потерявший все "связи".

Хоть начинай жизнь сначала.

Всего же ужаснее потерять самоуверенность.

У нас нет никого кроме себя.

Виктор Шкловский

Иногда можно оторваться от преследования.

Не нужно думать, куда идешь и откуда, можно забыть и идти вдоль улицы то к заре, то от зари.

Водосточные трубы, если о них ударять рукой, звучат приветливо. На деревьях распускаются листья, как первые мысли о стихах, более красивые, чем всякая книга.

Еще не густые деревья вростают в воздух.

Совсем не трудно и не страшно.

Черные тоненькие провода бегут с дерева на дерево, их оба конца закреплены в каких-то учреждениях. Это очень скучно, но они связаны с землей и входят в мир электричества. Какое дело току до маленького скучного куска, через который он пробегает.

Я лечу через маленький скучный кусок, но прекрасен мир моего исхода и моей цели.

Романа же я не напишу.

У меня был целый склад неотправленных к Вам писем.

Во время Кронштадта уничтожил на всякий случай.

Советская же республика имеет (должна иметь) эмблемой вареного рака, животное красное, но никуда не могущее уже поспешать, даже обратно".

Извините, если кого обидел.

28 августа 2010

(обратно)

История про дни рождения и сосуды

Опять вспомнил, что прежде, чем началось это рафинированное безумие с гречневой кашей, я уже знал о сообществе дьюаристов.

Однако специфика моего образования вела меня по ложному следу — я думал, что это сообщество людей, обсуждающих новинки науки и техники. Оттого я относился к звуку этого названия с сочувствием.

Был такой сосуд Дьюара.

Он похож на шар, к которому приделан узкий длинный носик и используется до сих пор.

Это термос для разных жидкостей, и часто в нём хранят текучий азот и другие очень холодные вещи, хотя, в принципе, в нём можно хранить и очень горячие вещи. Фактически, это термос — так называлась немецкая компания, бравшая патенты, но в патентах имени Дьюара нет.

В дьюаре почти нет потерь тепла — да ещё его внутри и серебрят, чтобы эти потери на излучение были меньше.

Я как-то видел в коридоре университета полдюжины дьюаров, что стояли как гигантские кальяны, и из каждого шёл видимый белый пар.

Про сосуд Дьюара рассказывают множество анекдотов — один про молодых физиков, что выносили спирт из одного института. Дело было во время борьбы с алкоголизмом, и чтобы украсть спирт, его налили в дьюар и сверху покрыли слоем жидкого азота.

Два физика понесли сосуд через проходную.

Из тонкой шеи дьюара курился дымок — обычная картина.

Вахтёру объяснили, что несут азот на другую часть территории, через дорогу.

Дома ловких учёных уже ждали жёны с накрытым столом. Жарилось мясо, и майонез тёк по салатам.

Но когда инженеры поставили дьюар в прихожей, выяснилось, что спирт замёрз. А этот греть стальной термос, в котором между стенками технический вакуум, бессмысленно даже на кухонной плите.

Так и оттаивал ворованный спирт день за днём.

Эту историю в каждом институте рассказывают по-разному.

Дьюар, кстати, представил свой сосуд обществу незадолго до рождения Виктора Шкловского. Шотландец Дьюар занимался холодными вещами — жидкими газами. Он придумал как превратить кислород в жидкость, а потом получил жидкий и даже твёрдый водород. Дьюар прожил длинную жизнь — он родился в 1842, а умер тогда, когда Шкловский поднимал руку и сдавался, решив вернуться в РСФСР.

Опись того, что произошло в мире в день твоего рождения — вечное проклятие человека и его биографов. Есть традиция дарить имениннику в день рождения вино-ровесник.

Мне, правда, справедливо говорят, что это удел не вина, а коньяков.

Чаще всего дарят сорокалетний алкоголь, потом, ближе к шестидесяти, этот подарок выглядит издёвкой. Не всякому врачи разрешают употребить дар по назначению.

В заповедных лесах туристы водят пальцем по спилу гигантского дерева: вот Шекспир, вот Толстой, а вот я — ближе к коре.

Это попытка соотнести себя с миром.

Ты маленький, а мир большой.

В мире происходит множество событий, и потом оказывается, что мирозданию, в общем-то нет до тебя никакого дела. Но есть иллюзия, что одновременность этим событиям что-то значит.

Когда человек задумывается о дне рождения, оказывается, что события, произошедшие тогда, довольно мало влияют на жизнь.

В 1893, когда родился Шкловский, Уайльд создал "Саломею", а Чехов приступил к "Сахалину".

Художник Мунк написал знаменитый "Крик".

Форд конструировал свой первый автомобиль, а Дизель изобрёл двигатель, который ещё не получил его имени. Прошли первые автомобильные гонки между Руаном и Парижем.

Ещё жив Александр III, он умрёт на следующий год. Витте пытается реформировать русскую экономику, но младенцам нет этого дела.

Ты видишь мир по другому.

И долго ещё видишь мир перевёрнутым.

Это физиологическое свойство.

Непонятно, насколько важно, что ты — ровесник Тухачевского, наверно, потом будет важно, что ты на полгода старше Маяковского.

Ещё ничто не решено.

Мир перевёрнут.

Младенец находится внутри невидимого термоса, ограждающего его от мир с аннексиями и контрибуциями, техническим прогрессом, буйством искусства и обществом, которое выстраивает новою этику.

Ещё ничто не решено, и всё перевёрнуто.

Такой вот дьюаризм.

Извините, если кого обидел.

29 августа 2010

(обратно)

История про мостовую

Главные улицы Шкловского были Знаменская, по белой церкви, что стояла на углу Невского.

Дом был двухэтажный, а квартира на первом этаже.

Потом семья жила на Надеждинской.

Знаменская в 1923 улицей Восстания, а Надеждинская теперь называется улицей Маяковского.

Надеждинской вообще везло с названиями — она была как-то Шестилаволчной, а до этого — Средней Першпективной, а улицей Маяковского стала через шесть лет после того, как поэт застрелился.

Улицы в Петербурге мостили булыжником или торцами.

Торцы — это деревянные бруски, плотно подогнанные друг к другу. Вот в музее мощения я нашёл хорошую иллюстрацию к разным типам покрытия.

По булыжнику пролётки грохотали, а по дереву шли мягко и неслышно.

Улицы поэтому были громкие и тихие.

Торцы придумал изобретатель Гурьев ещё при Александре I. Это были деревянные шестигранники, что разбухали и образовывали деревянный монолит под каблуками и подковами. Они прожили в городе сто лет, от наводнения до наводнения. Второе великое наводнение смыло торцы в Неву, и во мноих местах их больше не возобновляли.

Но торцы — покрытие всех времён. им мостили цеха — я помню торцы на московском заводе "Знамя Труда" в конце двадцатого века, а когда я приехал в Тольятти, то увидел между станками всё те же торцы. Впрочем, в новом корпусе, где собирают жёлтые "Калины", какой-то другой пол, похожий на пол в спортзале.

Торцы были символом старого мира.

А в детстве, когда находишься ближе к тротуару, лучше замечаешь, как устроено то, по чему ходишь. Вообще, взрослые люди очень редко смотрят вверх или вниз.

Извините, если кого обидел.

30 августа 2010

(обратно)

История про ярмарку

Я обнаружил в Программе ярмарки на ВДНХ на стенде издательства АСТ: "В четверг 2 сентября: Владимир Березин «Путь и шествие» 17:00–17:30". Это — правда.

Что ж не сплясать на потеху публики?

Впрочем, о текущем моменте — концептуально купил гречки: 900 грамм за 94 рубля. Сделал гречневую кашу с пассированным луком имени гр. Толстой. Домашние, дворня, доктор Маковеев и забредший на огонёк поручик Щепин-Суздальский ели нямку причмокивая и нахваливая.

Ещё о текущем моменте: наблюдал зародыш нового горячего сетевого обсуждения. Поскольку я сейчас читаю одновременно около пятидесяти писательских мемуаров, и могу сделать вывод о том, что скандалы у писателей ровно такие же, что и нормальных людей.

Но с одним отличием.

Писатели, и только писатели могут грамотно выстроить сюжет, привычно вворачивают метафоры, незаметно концентрируют внимание читателя на каком-то стетоскопе, тапочке или прочих, казалось бы, неважных деталях — и вот, хрясь! — скандал правильного писательского пошиба, Гумилёв с Волошиным выехали стреляться к Чёрной речке, а оттуда уже несут Пушкина.

Правда, у писателей всё в дело идёт: поругается с кем писатель, и сразу всё в роман вставляет — и ссору и дуэль. Правда иногда перепутает, и роман сначала напишет, а потом поссорится, а уж на следующий день его на дуэли убьют. Гора Машук, с свинцом в груди и жаждой мести.

Я люблю писателей.

Я на их стороне.

Снова о текущем моменте:

Я украл пятнадцать пулемётных лент из ружейной комнаты Броневого дивизиона.

Мне помогал вольноопределяющийся Маяковский.

За это я отговорил Маяковского заниматься поэзией. Он взял в зубы женскую сумочку и убежал куда-то.

Ход поэта извилист.

Жизнь не густа.

Я бежал по Невскому, увитый пулемётными лентами как свивальниками.

В Летнем саду меня ждал гетман Скоропадский.

Гетьман обещал всякому, кто поднесёт патроны, серебряный портсигар и скупую мужскую слезу.

Это патронный счёт русской литературы.

Горький даже не вышел из дома.

Катаев удрал в чёрном лаковом лимузине, похожем изнутри на актовый зал Тенишевского училища.

Ремизов был человек мирный и всё проспал.

Булгаков поехал на санитарной двуколке, но надышался эфиром и сошёл с дистанции.

Гумилёв отказался носить патроны и пошёл ловить пауков.

Тихонов и Зощенко — бравые вояки. Они тащили целый цинк с патронами и замедлили бег только у Спаса на Крови, где на них напали беспризорники, зубастые и страшные как пираньи.

Бабель был почти чемпион — он добрался до ограды.

Но я успел первым.

Извините, если кого обидел.

31 августа 2010

(обратно)

История про Полонскую и Фридлянд

Слушайте, ну отдайте же мне мою книжку воспоминаний Елизаветы Полонской, а?

Зачем она вам? А я там прочитаю, с кем и, главное, когда точно стрелялся Шкловский в 1920 году.

Сам Шкловский писал: "На диване сидела девушка. Диван большой, покрыт зеленым бархатом. Похож на железнодорожный.

Я забыл про евреев.

Сейчас только не думайте, что я шучу.

Здесь же сидел еврей, молодой, бывший богач, тоже образца 1914 года, а главное, сделанный под гвардейского офицера. Он был женихом девушки.

Девушка же была продуктом буржуазного режима и поэтому прекрасна.

Такую культуру можно создать только имея много шелковых чулок и несколько талантливых людей вокруг.

И девушка была талантлива.

Она все понимала и ничего не хотела делать.

Все это было гораздо сложней.

На дворе было так холодно, что ресницы прихватывало, прихватывало ноздри. Холод проникал под одежду, как вода.

Света нигде не было. Сидели долгие часы в темноте. Нельзя было жить. Уже согласились умереть. Но не успели. Близилась весна.

Я пристал к этому человеку.

Сперва я хотел прийти к нему на квартиру и убить его.

Потому что я ненавижу буржуазию. Может быть, завидую, потому что мелкобуржуазен.

Если я увижу еще раз революцию, я буду бить в мелкие дребезги.

Это неправильно, что мы так страдали даром и что все не изменилось.

Остались богатые и бедные.

Но я не умею убивать, поэтому я вызвал этого человека на дуэль.

Я тоже полуеврей и имитатор.

Вызвал. У меня было два секунданта, из них один коммунист.

Пошел к одному товарищу шоферу. Сказал: "Дай автомобиль, без наряда, крытый". Он собрал автомобиль в ночь из ломаных частей. Санитарный, марка "джефери".

Поехали утром в семь за Сосновку, туда, где пни.

Одна моя ученица с муфтой поехала с нами, она была врачом.

Стрелялись в 15 шагах; я прострелил ему документы в кармане (он стоял сильно боком), а он совсем не попал.

Пошел садиться на автомобиль. Шофер мне сказал: "Виктор Борисович, охота. Мы бы его автомобилем раздавили"".

Галушкин, кажется, (хотя это, может, Чудаков — комментарии по авторству не расписаны), пишет: "Дуэль, по устному свидетельству В. Каверина, состоялась из-за начинающей поэтессы Н. Фридлянд". (Шкловский В. Гамбургский счёт. — М.: Советский писатель, С. 503).

Все говорят, что у Полонской описаны подробности.

Но книгу Полонской у меня украли и я кормлюсь пересказами. Вот Рейн говорит, что Надежда Филлиповна рассказала ему следующую историю: "Когда Горький уехал в эмиграцию, то он свою квартиру в Петрограде на Кронверкском оставил Шкловскому. И Надя поселилась со Шкловским в горьковской квартире. Стояла голодная страшная зима времён Гражданской войны. Тёплого пальто у Нади не было. Она почти не выходила на улицу. Однажды Шкловский сказал:

— Тут где-то находятся горьковские отрезы.

Через десять минут он нашёл в задней комнате сундук, набитый английскими шерстяными тканями. он выбрал потолще и получше и спросил Надю:

— У тебя есть приличный портной?

— Но это же воровство!

— Ну, тогда мёрзни или сиди дома, — холодно сказал Шкловский.

Через неделю пальто было сшито"… Надя Фридлянд уехала через год после побега Шкловского. "Шкловский всё ещё был в Берлине. Надю он встретил приветливо.

— Хочешь холрошо пообедать* — спросил он её.

— кто же не хочет.

— Приглашаю тебя на обед к Горькому сегодня в пять часов.

— Я не могу пойти, — ответила Надя, на мне ворованное пальто. Он узнает свой отрез.

— Не узнает. — сказал Шкловский, — там было двадцать отрезов, как он мог их запомнить.

— Тогда пойдём, сказала Надя, — я неделю горячего не ела.

Они пошли. Шкловский представил Надю Алексею Максимовичу. Прямо в прихожей он спросил у Горького:

— Алексей Максимович, обратите внимание на это пальто, оно не кажется вам знакомым? Приглядитесь как следует.

А пальто было из приметной английской ткани в крупную ёлочку. Горький посмотрел внимательно, покачал головой, узнал и сказал:

— Это из моего отреза, что мне прислали ещё до катастрофы из Манчестера.

По словам Надежды Филипповны, у неё подкосились ноги. Она залепетала что-то, хотела поцеловать Горькому руку. тот руку отдёрнул.

— А ну-ка, пройдитесь туда-сюда, — сказал он, я погляжу.

Надежда Филипповна, ни жива, ни мертва, зашагала по огроменой прихожей. Горький внимательно следил. Наконец, сказа:

— Портной приличный, только левый рукав тянет".

пишет в своих записках о Шкловском:

___________________

Фридлянд Надежда Филипповна (1899–2002) — писательница, актриса. исала под псевдонимом Крамова. В двадцатые годы работала в ленинградских театрах и снималась в кино. Написала мемуаров о Николае Гумилеве, Михаиле Зощенко, Валентине Стениче и Иосифе Бродском. Автор пьес "Змея", "Неудачница", "Корабль Арго", В 1974 году эмигрировала в США и жила в Бостоне.

Извините, если кого обидел.

31 августа 2010

(обратно)

История календарного толка

Понятно, что в Живом Журнале время от времени должны появляться записи календарного толка. Например, 01.02 тысячи людей настукивают: "Февраль. Достать чернил и плакать", а 01.10 — "Октябрь уж наступил".

Сегодня тоже хороший день.

Кто хочет, тот может включаться:

Извините, если кого обидел.

01 сентября 2010

(обратно)

История про ярмарку и Елизаветград

Всё же придётся идти на ярманку и околачиваться там до 17.30 "на стенде издательства АСТ: "В четверг 2 сентября: Владимир Березин «Путь и шествие» 17:00–17:30".

…Отец Виктора Шкловского родился в Елизаветграде в 1863 году. Город Елизаветград сейчас называется Кировоград.

Этот город часто менял свои названия — бывает так, что городам не везёт с именем — и десять лет он был Зиновьевском. Потом в Ленинграде убили Кирова, и город стал Кирово, загадочным существом среднего рода.

А с 1939 года он стал Кировоградом.

Он давно называется так, и то, что это теперь территория суверенной Украины, ничего не изменила в его новом названии. Город был пыльным и большим. Шкловский писал о нём так: "Поэтичен он только весной, когда цветут в нем высокие белые акации. В городе было шестьдесят тысяч человек и мельницы, винокуренные заводы, завод сельскохозяйственных машин, четыре ярмарки.

Стоял Елизаветград среди пшеничных полей, у затоптанных и заваленных отбросами базара верховьев реки Ингул. Торговал хлебом и шерстью. Степь там так широка вокруг, что я в XX веке, лет тридцать тому назад, сам видел, как в ней заблудилась колонна международного автопробега. Стояли пшеничные поля, на баштанах зрели арбузы, дорога усыпана соломой, как Млечный Путь звездами, а людей до горизонта — ни одного.

Улицы Елизаветграда пыльные, на них стоят двухэтажные и трехэтажные дома, но много и изб. Выбитые пустыри между избами доказывали, что здесь город, а этот пустырь — тоже улица. На одной из таких улиц жил мой дед по отцу — сторож лесного склада. Четырнадцать человек детей моего деда были разделены бабушкой на три отряда: когда одни ели, другие учились, третьи гуляли".

Сейчас в городе не шестьдесят тысяч жителей, а четверть миллиона — несмотря на то, что он в войну был сильно разрушен. В этом городе, кстати, роился Арсений Тарковский.

И, что важнее для этого повествования, книга Юрия Олеши "Ни дня без строчки" начинается со слов: "Я родился в 1899 году в городе Елисаветграде, который теперь называется Кировоград… Прожил в нем только несколько младенческих лет, после которых оказался живущим уже в Одессе, куда переехали родители. Значительно позже, уже юношей, я побывал в Елисаветграде…"

Прадед Шкловского был богат, и внуков с правнуками у него было примерно сто. А вот дед Шкловского был беден и служил лесником.

Борис Шкловский окончил в этом городе реальное училище и уехал в столицу. Там он стал студентом Технологического института и женился.

Однако жена бросила его и ушла к однокурснику. Чтобы не видеть его, отец перевёлся в Лесной институт и крестился.

Он полностью сменил среду общения, но всё равно тоска сжимала его сердце и он решил покончить с собой. Тогда к этому относились проще, но отчего-то самоубийства редко удавались. Удавайся они чаще, мемуаров было бы куда меньше.

Борис Шкловский достал где-то кортик и ушёл в лес. Там он укрепил его в каком-то пне остриём вверх и бросился сверху. Однако клинок прошёл мимо жизненно важных органов и Шкловского спасли.

Сына его звали Евгений.

Но сына своего отец почти не видел.

Потом он женился на Варваре Бундель. Она была дочерью Карла Бунделя, садовника Смольного института и Анны Севастьяновны Каменоградской: "Каменоградская же происходит от мастера гранильного завода. Двоюродный брат моей матери, Каменоградский, был диаконом при Иоанне Кронштадском до конца его дней". "Дед захотел, чтобы одна из его младших дочерей, Надя, сдала экзамен на домашнюю учительницу. В качестве репетитора по объявлению пришел мой отец.

Отец не понравился в доме деда ростом, суровой повадкой, длинными волосами.

Он ходил, преподавал. Потом раз поехал через Неву на ялике: провожал мою маму Варвару Бундель на Охтенское кладбище, говорил с ней о постороннем, нес её зонтик, потом ткнул зонтиком в землю, посмотрел на спутницу большими карими глазами и сказал:

— Хотите стать моей женой?

Варвара Бундель ответила Борису Шкловскому, студенту-выкресту:

— Я в вас не влюблена.

Потом предупредила, что приданого не будет". Отец Шкловского натаскивал тупых учеников по математике. Потом "Отец пошел преподавать на артиллерийские курсы. Был доволен новыми своими учениками, новым временем, тем, что его в конце года ученики-выпускники с почетом выносят на стуле. Он хотя и был уже стар, хорошо преподавал. Его любили. Хочу напомнить себе его слова. Он говорил, что учиться очень просто, надо только не напрягаться.

— Главное — не стараться.

Переносил он труд и нужду легко. Ходил по Петербургу в буденовке, покрывающей седые волосы, и в шинели.

Когда курсы стали академией, отцу напомнили, что у него нет диплома. Он решил пойти в педагогическую академию, на математическое отделение.

Стоя коленями на стуле, поставив локти на стол, он читал до утра литографированные лекции.

Экзамен был сдан.

Он жил потом счастливо и недолго".

Извините, если кого обидел.

02 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— С чего вы посоветуете начать творческий путь начинающему писателю, если опираться на реалии дня сегодняшнего? Где печататься, кому звонить, куда писать и отправлять, сколько вкладывать и что читать?

— Посоветую начать с того, чтобы задать себе вопрос "Зачем?". Это самый главный вопрос, и последовательно ответив себе на несколько вопросов "Зачем?" разного уровня детализации, человек сам всё поймёт.

— Вы ведёте дневник? Настоящий.

— Нет, дневника я не веду, зато веду записные книжки. Это совсем не то же самое, и может только показаться, что вести записные книжки легче лёгкого.

Но записные книжки это помесь дневника и такого строительного склада, где в одном углу лежит брус и доски, в другом шифер и металлочерепица, и всем нужно во-время и правильно распорядиться. К тому же у меня есть большая путевая книжка, в которой я пишу от руки с тем же чувством, как раньше записывал какой-нибудь путешественник: "Вчера причалили к безлюдному берегу Суматры. Нашли два скелета. Жареные обезьяны чудо как хороши".

— Сколько книг прочитали за всю жизнь?

— О! Сейчас попробую посчитать на ваших глазах. Вот у меня в домашней библиотеке примерно 10.000 книг. Правда, я не все именно читал — например, там собрание сочинений Ленина и такое же — Маркса. Не сказать, что я читал все тома от корки до корки, но лазил в них часто, что-то раньше должен был выписывать и всё такое.

Вот, к примеру, англо-русский словарь Мюллера и французские и немецкие словари — я в них много что смотрел, но не сказать, что побывал на каждой странице. А вот Большую советскую энциклопедия-таки читал, и именно страницу за страницей.

Одним словом, это примерно 10.000 книг в той или иной степени прочитанных.

Есть ещё некоторое количество школьных учебников, учебников в Университете, прочих местах.

К тому же я работал рецензентом, и читал примерно одну книгу в день — это занятие аморальное (и вовсе не потому, что стимулирует написание поверхностных рецензий — при известном навыке, написать сообщение о выходе нового философского словаря, можно проверив не весь текст, а то, есть ли там определённые статьи и как они написаны). Это занятие дурное, потому что иногда напоминает глотание пищи без пережевывания — ты не получаешь удовольствие от медленного чтения, своего рода секс на скорость — как бы побыстрее. Концептуальные книги ты читаешь всё-таки прилежнее (у меня высокая скорость чтения), но всё равно, это риски профессиональных деформаций. Не говоря уже о том, что это совершенно разное чтение — для себя, или для того, чтобы написать рецензию. Читать, не делая выписок, я, кажется, уже не могу — эта работа отравила меня.

Участвуя вовсяких жюри я много читаю текстов, которые отобрал не я, а сам формат премии или конкурса. Там есть откровенно графоманские книги, но есть и (иногда на стадии рукописи) книги очень сильные, на которые нужно потратить время, не просто чтобы честно сделать свою работу, а чтобы понять что-нибудь в мироздании.

А ведь это надо прочитать, к примеру, сто книг за четыре месяца.

Итак, учебников было штук двести, и за десять лет рецензирования две-три тысячи книг я прочитал. (Погрешность в том, что я писал рецензии и до того, как стал работать в газете, но, с другой стороны, сейчас читаю меньше).

Итого получается примерно 13.000 книг. Прирастать это количество, конечно, теперь будет медленно.

— Есть писатели, книги которых настолько отвратны, что вы их клянётесь никогда больше не читать?

— Клясться вообще не хорошо: "А Я говорю вам: не клянитесь вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным. Но да будет слово ваше: "да, да"; "нет, нет"; а что сверх этого, то от лукавого". (Мф 5-33). Поэтому я не зарекаюсь.

Да и к книгам я отношусь как врач — есть тяжело больные, есть мёртвые и даже мертворожденные книги, но и они могут понадобиться для примера или аргумента.

Что ж, мне и тогда следовать такому внутреннему запрету?

Извините, если кого обидел.

03 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— В какой телепередаче хотели бы поучаствовать?

— В каком-то спокойном интересном диалоге. Дело в том, что телевидение и вообще ток-шоу имеют отвратительное свойство — они провоцируют изготовление хлёстких фраз и такого унылого остроумия.

То есть, чаще всего заменяют ум остроумием.

Вместо выяснения какого-то вопроса ты оказываешься в положении Алисы, которую спросили, чем отличается ворон от конторки, а ей нужно солёно пошутить или крикнуть, что во всём виноват Шойгу.

Я знаю несколько передач, где человек успевает что-то сказать — на "Школе злословия", к примеру (если ведущие, коечно захотят, чтобы он успел что-то сказать). Или на Пятом канале ночью. В общем, что-то такое есть, но сказать, что я уж так уж рвался, что прям кушать не мог — нет.

А так-то всякий писатель хочет выступить в прайм-тайм в передаче о себе.

Нормальное дело.

— Что посоветуете прочитать из Пелевина?

— Понятия не имею — я же не знаю вашего склада характера. Мне лично нравятся ранние рассказы.

— Давило ли на вас когда-нибудь книжное издательство, в которым вы печатаете свои книги, как на критика? Принуждали ли не писать отрицательную рецензию на крупную книгу под страхом не пропуска в тираж?

— Ну, во-первых, я дружу со многими издательствами — в одних я хочу напечатать свои книги, в других печатают книги, про которые я иногда пишу. Ни одно из них, честно говоря, не шантажировало меня и не пыталось меня чем-то подкупить (кроме подаренного экземпляра), чтобы я чего-то не писал. Более того, наиболее интересные предложения мне поступали после жёстких, нелицеприятных текстов.

Но я вам открою маленькую тайну — серьёзная рецензия довольно мало влияет на прибыль издательства. Она часто помогает читателю разобраться, может подсказать что-то человеку, читающему книгу, может, в конце концов, сама стать литературой. Но на раскупаемость книги вляет мало.

Вот если бы я был телеведущим, и рассказывал бы в утреннем эфире про книги, или я был бы Президентом Российской Федерации, и вдруг сказал "А я вот тут вчера читал книгу Синдерюшкина…" — вот это действенно. Кстати, я думаю, если бы Президент вдруг сказал, что книга Синдерюшкина ему омерзительна до рвоты — так все бы кинулись покупать, чтобы понять, что к чему.

Нет, совершенно бессмысленно шантажировать критика. Грамотной рекламной кампании он не повредит, а нерекламируемого писателя издательство и защищать не будет, он как расходный материал. Другое дело, про него и писать не интересно.

— Как это? Даже если не разрекламированный писатель напишет нечто гениальное — вам будет он не интересен?

— Я вовсе этого не говорил — речь же шла о разгромных рецензиях. Зачем же поносить талантливого человека? Тем более — я знаю очень интересных писателей, которых совершенно не рекламируют. Не интересно громить графомана — вот он принёс какой-нибудь роман, его напечатали маленьким тиражом, экономя на корректорах — и вот он, лёгкая добыча. Можно над ним всласть поиздеваться — но зачем? Этого не нужно. Нет в этом цели.

Вот как раз открыть дарование — большая удача для критика (критики всегда этим похваляются — во все века). Но я не критик, я пишущий рецензии писатель — мне интереснее было бы подружиться с таким человеком, чем его "открыть".

Ну и последнее — чудес не бывает. Я вас уверяю, что фраза "а если <никому неизвестный> писатель напишет что-то гениальное" сродни "а если завтра на нас упадёт астероид". Вы же не строите планы на завтрашний день исходя из такой вероятности. Вот и я не строю.

— А вам не кажется, что время рецензий прошло? Не совсем, конечно, но к мнению рецензентов прислушиваются гораздо меньше, чем раньше.

— Это довольно странный вопрос, учитывая то, что я сейчас полчаса потратил на то, что объяснял что и как влияет на продажи и кто влияет на общественное мнение, а кто — нет.

Время рецензий совершенно не прошло — более того, множество людей не читают книгу и не смотрят фильм, а вполне обходятся пересказом рецензента. Люди ведут светскую жизнь и пересказывают на вечеринках рецензии.

Реферирование — вот что сразу же возникает, когда количество продукта растёт быстро.

Другое дело — на каких ресурсах растёт интерес к рецензиям, на какие именно, как это всё устроено. Но вам я этого рассказывать не буду, потому что вы прежних ответов не читаете.

Извините, если кого обидел.

03 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

Удивлён, что картинка, которую я помещаю для привлечения внимания, ещё не встречается в ленте сто раз. Спасибо за неё devlet0201

В этой картинке всё хорошо — и заключена бездна смыслов.

А теперь снова ответы на вопросы: http://www.formspring.me/berezin

— Считаете ли вы, что у вас есть конкуренты? Если да, то кто?

Это хороший вопрос. Это даже очень хороший вопрос — потому что я старательно думал над ответом, и, кажется, сформулировал что-то для меня важное.

Во-первых, в разговоре с Богом конкурентов нет.

Тут бы можно и закончить беседу о творчестве, но есть и -

Во-вторых, всегда есть заказчики. Мне бы, конечно, хотелось поехать в какое-нибудь путешествие на казённом довольствии и рассказывать читателям, что видел по дороге. Но на такие дела конкуренция довольно жёсткая.

Я пишу про философию путешествий давно, но честно скажу, что такого хлебного места всё едино не обрёл.

В-третьих, есть психологическая конкуренция: вот ты несколько лет вынашивал роман о вампирах в Москве, а тут — бац! — писатель Лукьяненко написал свой знаменитый роман. И перед тобой два пути: думать, что читатель будет относиться как открывателю темы. Или же учитывать, что читатель сравнит тебя с писателем Лукьяненко и его книгой.

Это выдуманный пример, я-то не вынашивал роман о вампирах, и писателя Лукьяненко уважаю.

Непонятно, как лучше поступить, и если учитывать феномен предшественников, то как его учитывать. У меня есть свои соображения, но это отдельный разговор.

В-четвёртых, есть конкуренция в биографическом жанре — довольно редко, скажем, в серии "Жизнь замечательных людей" выходят биографии одного человека, написанные разными людьми. Однако ж, там вышло три по-своему интересных биографии Толстого — но в разные годы. Но тут — кто первый встал, того и тапки: а тот, кому не досталось тапок, тот либо ждёт эти годы, либо ищет другую серию. Я вот в этом смысле никому не конкурент, и как Митьки, никого не хочу победить.

Меньше всего я хотел бы кому-нибудь перебежать дорогу.

Это глупо, как соревнования по сексу на скорость.

— Часто бываете за рубежом? Вас там знают как писателя?

— Раньше я даже там жил в разных местах. А как меня там знают — то мне неведомо. Переводили на разные языки — это да.

— Есть ли у вас такие собственные произведения, работы, которые вы не любите? И распиарьте уже получше эту страничку.

— Есть, конечно. С прозой (да и со стихами) есть такая проблема — в какой-то момент текст нельзя больше редактировать или улучшать. Можно лишь написать новый.

Вот есть у меня такой хороший товарищ Виктор Санчук — он как-то говорил, что когда стихотворение получилось, в голове раздаётся такой щелчок. ("Как при сборке автомата Калашникова", — сразу добавил я). С прозой тоже самое — причём этот щелчок иногда раздаётся раньше, чем исправляются ошибки, и проходит редактура.

Так вот у меня есть несколько рассказов, что как раз такие — рассказ есть, а щелчка нет. Очень они меня раздражают.

А что до пиара странички — так с этим загадка. Как её "получше пиарить"-то? В газеты объявления подать?

Извините, если кого обидел.

04 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

— Как вам было работать с Глуховским?

— Дело в том, что Глуховский, когда я писал для его проекта книгу, в мою работу не вмешивался. Мне как раз бы было интересно работать с Глуховским, и вот почему — он человек существенно моложе меня. Не по возрасту, а по поколению. При этом человек совершенно социализированный — побывавший во многих странах, и занимающийся многими делами.

Мне было интересно, что может волновать молодого человека, что его раздражает и что приводит в бешенство. Так что одним из мотивов ввязаться в его проект у меня был мотив рассмотреть жизнь человека этого поколения. Иногда открытия этого плана стоят дороже денег.

Мне, к сожалению, это не удалось.

Во-первых, всё было стремительно и, чтобы проект стартовал в срок, мне нужно было написать книгу с нуля за месяц.

Во-вторых, как я говорил, Дмитрий над моим столом не стоял, хоть относился ко всем моим идеям доброжелательно.

— Не стыдно было "Путевые знаки" писать? Или зажмурившись?

— Я читал об одном литераторе, что творил, зажмурившись — его Гомер звали. Роман зажмурившись писать неудобно. Я всегда сажусь за стол широко раскрыв глаза, переполненный любовью к тебе, дорогой читатель, с желанием сделать тебя добрее и лучше. Какой уж тут стыд?

— Я тролль и я у вас завёлся. Страшно?

— Не очень.

Извините, если кого обидел.

04 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Вы ответили а 100 вопросов. Счастливы?

— Не очень. Я нас самом деле ответил вопросов на триста — просто этот сервер в какой-то момент упал, но прошлые вопросы и ответы сохранились в Живом Журнале. А сейчас горло болит. Кажется, на этой книжной ярмарке на меня начихали.

— Ах да! Как ярмарка прошла?

— Нормально. Водителя жёлтой "Калины" видел вблизи.

— Вы дорого живёте? На денди похожи?

— Что значит "дорого жить" — это я не понимаю. Человек, что годами выплачивает за утраченное имущество, дорого живёт? Или там человек, что алименты на десятерых выплачивает? А скупердяй-миллионер, что денег не тратит, питается корочкой сухой — этот "дорого живёт"?

Не знаю. "Богато" — это вот я хоть как-то понимаю, видел издалека.

А на денди я уж точно не похож.

— Вы когда-нибудь перегибали со спиртным?

— Мне термин "перегибал со спиртным" непонятен. Что это — напиться? Уйти в запой? Ну, крепко выпив, грузнел и соловел, запоев чужд. Наверное, не перегибал.

— Цой жив?

— Да кто ж его знает? Что я — Шредингер?

— Маркс или Энгельс?

— Энгельс мне интереснее.

— Толстой или Достоевский?

— У меня нет тут выбора — когда мне было двадцать лет, я больше читал Достоевского, сейчас — больше Толстого. Потом, может, всё поменяется.

— Что доставило вам самое приятное ощущение в жизни?

— Выход на Караби-яйлу при движении со стороны Бурульчи.

— Где вас в интернете можно найти?

— Практически везде. Как откроете Яндекс и — бац! — я там.

— Вы боитесь старости?

— Нет. Даже наоборот. Но я боюсь старческого слабоумия и болезней, что превращают человека в животное. Но тут уж — на всё Господня воля: не отдали б Москвы.

— От куда берутся книги?

— Из типографии, я полагаю.

— Когда вы последний раз были в родной школе? Дарили в тамошнюю библиотеку свои труды?

— На школьном дворе был, наверное, лет пять назад. А книг не дарил, нет. Я вот там уроки повёл бы, но, с одной стороны, я там уже никого не знаю, а с другой — сам работал в школе, и знаю, как непросто туда интегрироваться.

— Вы работали в школе? Расскажите по подробнее? Какой предмет, какие дети, какая школа, как по вкусу?

— На вкус все дети довольно ужасны. А про школу я давным-давно написал рассказ, что напечатан в журнале "Новый мир".

— Кто есть в формспринге из интересных людей? Можно ссылки?

— Не сторож я им.

— Какой у вас характер?

— Покладистый.

— Цените время?

— Я его ценю, но распоряжаюсь им чрезвычайно небрежно. Пропускаю сквозь пальцы как песок на морском берегу.

— Какое место вы сейчас чешете?

— Затылок. Сцепленными ладонями — даже не чешу, а мну.

— Когда вы избрали лысый образ жизни?

— Лет с двадцати пяти у меня был чёткий график: десять лет так, десять лет этак. Но я думаю, что с годами я буду лишён выбора.

Извините, если кого обидел.

04 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Вы)))) Любите)))) Смайлики???))))

— Нет. Они остренькие и можно пораниться.

— Какого отечественного юмориста (сатирика, артиста — главное профессионально смешного человека) вы слушаете чаще?

— Если честно, то я не знаю ни одного профессионально смешного человека. А отечественных юмористов (я не хочу никого обидеть, но у вы сами спросили) считаю отвратительными.

— Как называется ваша первая прочитанная в жизни книга?

— Нагишкин Д. Храбрый Азмун. Амурские сказки. Рисунки автора. — М. — Л.: Государственное Издательство Детской Литературы Министерства просвещения РСФСР, 1949. - 231 с.

— Вы будете не против, если я, вместо того чтобы положить на Ваш карман сотню-другую нагло и совершенно бесплатно скачаю Вашу книгу? Если скажете, что против — то что ж, продолжу марафон по книжным.

— Ну, давайте я вам для начала расскажу, что в среднем автор получает 10 % отпускной стоимости книги (она для оптовиков примерно 80-100 рублей). Иногда удаётся договориться на 15 %, а некоторым и вовсе платят 7 % — так что "сотня-другая" может причудиться мне только в раю. То есть, вы лично лишите меня рублей десяти или около того. Другое дело, что если книга плохо продаётся, то издатели начинают смотреть на писателя косо и потом вовсе не издают его книг.

И тогда писатель очень грустит.

Теперь о том, чтобы скачать — например, последнюю книгу скачать пока нельзя. Её просто неоткуда скачать — можно, конечно, по частям вынимать из Живого Журнала — но это черновой вариант, разбитый на несколько сотен постов. Вам это нужно?

Вот когда я сделаю себе сайт, то выложу там правленые тексты — тогда качайте и всё такое.

Наконец про книжные магазины — в "Озоне" книга вполне себе есть, да и в других магазинах с доставкой.

— Озон! На Озоне доставка стоит больше чем сами книги.

— Слава Богу, кроме Озона другие ресурсы есть, да и то — если набрать несколько книжек, то доставка у них вроде бесплатная. Впрочем, это вопрос философский — он формулируется не как "этой книги нигде нет", а "я не готов платить цену интернет-магазина или пробить её на сайтах крупных магазинов (я проверил только что — есть) и туда съездить". Между этими позициями — разница.

Извините, если кого обидел.

05 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Как зовут человека, который задал вам тут больше всего вопросов?

— Понятия не имею. Я принципиально отношусь к этим вопросам, как к заданным мирозданием. Совершенно неважно, если это спрашивает знакомый. Здесь он на минуту становится настоящим анонимом.

— Какой вопрос вы хотели бы задать мне?

— Не знаю. Вы ведь — мироздание. Спрашивать вас, не еврей ли вы и подорожает ли животное масло — мне не интересно. Я знаю ответы на эти вопросы. Ответ на вопрос "Когда я умру?" я пока не хотел бы знать — вдруг он меня расстроит. А больше ничего мне на ум не приходит.

— Я не еврей. Только один прадед. Ну может ещё несколько прапрапра были евреями. А вы антисемит? Почему?

— А таки зачем вы мне сообщаете что вы не еврей?

— А я воспринял намёком цитату "Спрашивать вас, не еврей ли вы и подорожает ли животное масло — мне не интересно. Я знаю ответы на эти вопросы". Так как вы к ним относитесь?

— Вы заблуждаетесь в том, что в этом месте возможен диалог. Это он, может, возможен в Живом Журнале, а вот тут у вас один шанс и один вопрос — потому что это анонимная площадка. Вот вы были Иваном Сергеевичем Синдерюшкиным и вдруг стали мирозданием и задали мне вопрос. Но тут же, вы превратились обратно в себя, а задавая второй вопрос превратились в совершенно другое мироздание.

Это произошло в силу здешней анонимности. То есть, каждый новый вопрос вас обнуляет. Я никак не могу (и не хочу) догадаться, кто и где это стучит по клавишам, и через кого мироздание со мной беседует.

Впрочем, по этому поводу национального я имею два соображения — во-первых, очень жаль, конечно, что мироздание не опознаёт известную цитату из классика, а во-вторых, моё мнение по национальному вопросу вполне совпадает со стихотворением хорошего поэта Александра Кушнера, что помещено на титульной странице моего Живого Журнала.

— Какой вопрос вы хотели бы услышать от мироздания?

— Я считаю, что от мироздания ничего не надо хотеть, и, тем паче требовать. А то будет как с тем человеком, что больше всего хотел сбросить десять килограммов, тут же попал под трамвай, и ему ногу отрезало.

— Можете рассказать мирозданию смешной анекдот?

— Это бестолку, его так не расшевелишь.

— Вы готовы отвечать на эти вопросы до потери сознания?

— Я как-то не собираюсь терять сознания. А вопросы не портятся, если я сейчас пойду спать — пусть лежат, ждут своего часа.

— Не обидно, что так мало вопросов задают?

— Когда как. Если скучать, то, может и жалко, что мало. А если другие дела есть — так и Бог с ними. Сейчас дела есть.

Извините, если кого обидел.

06 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Вы хотели бы сами задавать анонимные вопросы? Если да, то кому?

— Я бы хотел порасспрашивать нескольких людей. Но в этом случае анонимность не важна, и потом они все — мёртвые.

— Играете в элитарные вещи вроде покера или на бильярде?

— Увы, нет. Я, правда, не знал, что это элитарные вещи — мои друзья играют, а среди них есть осветитель и даже один токарь. Да что там — в уголовнике Копчёном было мало что элитного.

— Вы играете в компьютерные игры? Может срубимся в контру?

— Сейчас меньше — раньше я любил квесты, и любил запойно. Они конечно допускают коллективное решение логических задач, но это вызывает особые требования к коллективу.

— Хотели бы в чемпионате "Что? Где? Когда?" участвовать?

— Нет, "ЧГК" это всё-таки командная игра. Нужно очень хорошо сработаться со своей командой. Я как-то думал о передаче "Своя игра" — но мои знания ассиметричны. Спросят меня про чемпионат мира по футболу 199* года — и поплыву я как миленький.

— Так вы и не выбирайте тему про спорт.

— Подсунут кота в мешке — и тю-тю. Да не только со спортом у меня проблемы.

— Смотрите сериалы? Какие?

— "Южный парк" и "Футураму".

— Мироздание вас недооценило, поставив на "Хауса". Интеллигентный же человек, а смотрите ЮП с Футурамой. Что вы там нашли?

— Правду жизни. А "Хаус" ваш к шестому сезону спёкся. Пересаживайтесь на Холмса.

— А как вы относитесь к попыткам загнать человека в рамки странных (на мой мировоззренческий взгляд) правил типа "интеллигентный человек не должен смотреть ЮП"?

— По-моему, сейчас никакие правилла невозможны. То есть, в принципе невозможно никого никуда загнать — общих правил нет. И все об этом знают.

И когда об этом заговаривают, то все понимают, что правил нет. Нет общего стиля, вот в чём штука.

— Вы материтесь?

— То есть, произношу ли я эти известные всем слова? Да, безусловно. Мешает ли мне это жить? Вовсе нет.

Другое дело, я считаю, что эти слова — как патроны у снайпера. Расходовать их нужно бережно и точно. Хотя все слова без исключения нужно расходовать бережно и точно.

Извините, если кого обидел.

06 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— У вас есть дома гречка?

— Полкило точно есть.

— Извините, но всё же: Березин или Берёзин?

— Березин. Именно поэтому я так и люблю везде, где полагается, ставить букву "ё" — в моей фамилии её нет, а иногда норовят вставить.

— Что бы вы хотели ещё попробовать в этой жизни?

— Когда задают этот вопрос, то имеется в виду что-то радикально новое. То есть, стать директором или побывать на Северном полюсе. В отличие от директорства, на Северный полюс я бы отправился, но не туристом, а как-нибудь иначе. Есть такая мечта у всех бездельников, чтобы тебя отправляли куда-нибудь, а ты потом про это рассказывал людям.

Одним словом, я вот радикально нового ничего не хочу.

Я хочу известных мне вещей. У меня именно в них нехватка.

— Какой период вашей жизни вы хотели бы повторить?

— Повторить? Упаси Бог. Это ж ужас какой-то — я всё делал неправильно, столько всего упустил, обидел кого-то… И всё это повторять?

Но это старый вопрос, которому посвящён очень хороший рассказ Аркадия Гайдара "Горячий камень", который я всем рекомендую. Ответа на этот вопрос нет, хотя сам по себе он очень полезен и учит многим философским вещам.

— Употребляли запрещённые препараты?

— В смысле? Травил ли тараканов саддамовским химическим оружием? К прочему принюхивался — но без особого интереса. В силу воспитания принадлежу к ликёро-водочной группе.

— Вы верите в Бога (Богов)?

— Верю.

— Хотели бы, чтобы о вас написали статью в lurkmore?

— Раньше хотел. Но те люди, что стояли там у истоков, сказали мне, что это уже дело мемориализированное — раньше надо было. Всё хорошо в своё время.

Да и потом ведь это ведь зависит от степени остроумия автор(ов).

— Как вы относитесь к помощи, которую оказывают как бескорыстную, а потом вспоминают, требуя "оплаты" вдвойне? (Или втройне).

— В таких случаях суждение надо высказывать только на конкретном материале — я попадал в такие ситуации и в одних случаях это было вызвано непониманием, а в других — явным шантажом. Бывал я и с иной стороны этого процесса — как-то попросил в ответ за оказанную когда-то бесплатно услугу ровно таких же денег, честно предупредив, что не сумею отдать — у меня тогда были тяжёлые проблемы, о которых и вспоминать не сейчас не хочется. Так эти мои друзья тут же перестали брать трубку.

Всё по-разному, и рецептов отношения нет.

— Вы из старой плеяды пользователей Интернета? С какого дня на игле?

— Я не могу даже сказать — дело было так: некоторое количество моих однокурсников устроилось поле университета в Курчатовский институт. (Это был 1989 год). Они показывали мне какие-то кунштюки с пересылкой данных, но отнёсся я к этому скептически — я воспринимал это с уважением, но именно как часть научной деятельности (или документооборота).

Потом появилась реально работающая почта, которая мне ужасно понравилась тем, что переписку можно легко сохранять.

Ну а потом, в середине девяностых, появились первые несовершенные чаты — это мне понравилось ещё больше. В моём детстве у метро "ВДНХ" был такой неисправный телефонный автомат — там можно было подключится к общему эфиру, где шелестели десятки голосов — поэтому чаты как явление мне были знакомы. Вот это был год девяносто шестой, наверное. А потом уж понеслось.

— Вы опять поморщитесь от моего вопроса, но не могу не спросить: в чем разница между гуманитарным и негуманитарным подходом? Например, в познании. Например, в выражении себя. По каким признакам вы отделяете гуманитария от прочих?

— Это вы поморщитесь от моего ответа, потому что я буду объяснять ab ovo, то есть, сначала говорить о терминах.

Во-первых, деление на гуманитариев и негумагнитариев совершенно мифологично. Оно предполагает, что у людей, следующих канону естественных наук всё счислено и познание идёт по плану, а вот у гуманитариев всё возвышено и интуитивно. Представители точных наук точны, а гуманитарии расхлябаны — ну и всё такое.

Это всё миф массовой культуры, которая оперирует образами Мориарти-математика и какого-нибудь профессора древнегреческой литературы.

Между тем, в науке часто какой-нибудь физик оказывается фриком и не обладает никакой дисциплиной мышления, а какой-нибудь историк или лингвист, ведёт рассуждения абсолютно логически чётко.

Во-вторых, я как бы представитель и тех и других — я начал заниматься точными науками, когда они были ещё в почёте и накормлены, а прочими науками в смутное время. Есть, с чем сравнивать.

Поэтому я думаю, что нужно отбросить спекулятивные слова о "гуманитарном и негуманитарном" подходе. Это чаще всего спекуляция для оправдания опозданий на службу, или, наоборот, оправдание непонятного птичьего языка с обилием иностранных слов.

Но есть критерии оценки результата. В науках технических есть всё же критерий результата — работает ли механизм, зажигается ли лампочка, решена ли задача так, что там написано слово "Ответ: ", и дальше, после двоеточия — число.

В гуманитарных делах такой критерий применяется реже. Например, объяснение "да вы просто не доросли до понимания моих гениальных книг" случается, а вот "мой самолёт не может взлететь, только потому, что вы не доросли до понимания полёта" я ни разу не встречал.

В-третьих, мне ценны сами критерии научности познания: повторяемость результата, непротиворечивость и всё такое. Я уважаю религиозное познание через Откровение, и уважаю научное познание — только не люблю, когда их смешивают, потому что это род мошенничества.

Подытожим: гуманитариев от не гуманитариев я отличаю по сфере интересов, хотя эти термины я считаю неточными. Методика познания окружающего мира едина.

— "Методика познания окружающего мира едина". Разве между религиозным откровением и методом проверяемых гипотез нет разницы в устройстве мозгов? Разве между научным и художественным познанием нет разницы в полушариях мозга?

— Вы просто невнимательно читаете мои ответы. Едино научное познание — то есть, у гуманитариев и негуманитариев нет преимуществ.

А устройство мозгов нам поныне неизвестно — голова, как справедливо говорит нам кинематограф — предмет тёмный и исследованию поддаётся плохо.

Извините, если кого обидел.

07 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— А насколько пластичен ваш характер?

— Со временем всё менее и менее. Но характер ведь состоит из множества разных привычек — и отказывается со временем легче отказываться от привычек, чем заводить новые. Со временем ты совершаешь всё меньше движений. В пределе, как говорят физики, известно что. Так что всё легче не совершать чего-нибудь, а вот изменять характер в сторону порывистость — почти невозможно.

— А как вы относитесь к попыткам переделать себя (вопрос не о пластической хирургии, хотя можно и о ней — заодно)?

— Задел для того, чтобы стать лучше всегда есть — стать здоровее, похудеть, вылечить те болезни, что возможно вылечить, узнать что-то новое, научиться, наконец, какому-то делу — это прекрасно. Вопрос цены, которую мы за это готовы платить. Это очень важный вопрос, кстати — такого обмена.

Например, человек отказывается от курения не ради здоровья, а ради того, чтобы женщине, которую он любит, было комфортнее. Или другой человек начинает заниматься яхтенным спортом, чтобы производить внимание на женщин.

(Я специально придумал эти примеры так, чтобы "переделанный человек" был лучше прежнего, даже если женщина бросит первого, а второй сменит ориентацию). Тут плохо одно — суетливо меняться по любому поводу. А по поводу пластических операций я вот что думал: вот возьмём, к примеру, липосакцию. Оно, конечно, хорошо, и можно килограмм двадцать-тридцать скинуть — но врачи говорят, что "отсосанный" потом долго входит в норму, на нём кожа как мешок висит, организм привыкает к новому сложно, норовит наверстать упущенное — и всё это занимает чуть не годы. Вот и встаёт вопрос о цене какого-то действия.

— Гм! Часто между вами и другими людьми возникает недопонимание?

— Наверное часто. Но это теоретическая оценка — потому что есть два типа людей.

Есть люди, которые мне важны, и я забочусь о том, чтобы они меня поняли, забегаю вперёд, заглядываю в глаза, преданно машу хвостом.

Одновременно существуют люди, с которыми случилось именно непонимание (а не осознанная неприязнь), но я об этом не узнаю никогда. Например, читатель решил, что это он выведен в какой-то истории и надулся. Или кто-то неверно понял мысль — ну и обижается на расстоянии. Сейчас благодаря сетевым поисковым машинам можно, как Гарун-ар-Рашид, бродивший переодетым по улицам Багдада, подслушать, что о тебе говорят.

Я тоже интересуюсь, но поясняю обстоятельства только тогда, когда меня об этом просят.

— Насколько вы терпимы к чужим вкусам?

— Это вопрос дистанции (Ведь мы же говорим именно о вкусах, а не о привычках, да?).

Одно дело — твой работодатель. Я могу представить себе, что меня наймут в какое-то место, а там нужно будет носить русскую рубаху с вышитым воротом в качестве дресскода.

За известную материальную компенсацию я готов поступиться привычками, хотя знаю, что они, эти рубахи, часто бывают очень пошлыми. Другое дело — близкие люди — тут я тоже толерантен, но могу возвысить голос против обилия майонеза в салате. Ну и наконец, в третьих, многообразный окружающий мир. Провались он пропадом с любыми вкусами, если только конечный продукт мне в нос не тычут. Планов эстетического переустройства мира у меня нет.

— Для эстетического переустройства мира нужна уверенность в существовании некого абсолютного эталона и его знание. Но это уже сюжет для кошмарного сна — весь мир как Галатея. Или, может, для фантастического романа?

— Да нет, какая там фантастика… Вся история человечества заключается в том, что то и дело приходят люди разной степени прекраснодушия и пытаются переделать мир согласно умозрительным эталонам.

В итоге мир умывается кровью, но понемногу всё успокаивается. Я-то лично считаю что эталонов не просто нет, а их нет по определению.

Извините, если кого обидел.

08 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Готовы ли вы ответить на семь-девять вопросов интервью по электронной почте для одного из рейтинговых блогов ЖЖ? Если да, то дайте адрес, пожалуйста.

— Это хороший повод для разговора об интервью вообще.

Во-первых, я, конечно, могу ответить на "семь-девять" вопросов, если уж совершенно безвозмездно ответил тут на три сотни, а среди них было много дурацких. Отчего же нет?

Во-вторых, я очень люблю интервью посредством электронной почты (или в коментариях): я сам взял множество интервью и знаю, как отвратительно заниматься расшифровкой звуков человеческого голоса. Да и то, если текст будут читать (а не слушать или смотреть кого-то), логично записать его, поправив, к тому же, опечатки.

В нашей стране деньги за интервью получает человек, что задаёт вопросы, а не тот, кто даёт ответы (Впрочем, со мной бывало по-разному). Для отвечающего это реклама, для кореспондента электронное интервью — лёгкий хлеб, а для издания — способ наполнить страницы.

Налицо некоторый симбиоз — но понятно, что если бы меня спросил что-нибудь из The New York Review of Books — то мне один интерес, а если с портала "Грудное вскармливание" — другой. И тут мы подходим к самому интересному.

В-третьих, это очень смешной образ "один из рейтинговых блогов ЖЖ". Образ могущественного средства массовой информации, очень значительного оттого, что оно "рейтинговое". (Хотя в рейтинге посчитаны абслолютно все блоги). Понятно, что напиши мне совершенно неизвестный вежливый человек, так я и ему ответил бы, но желание что-то от меня узнать "рейтингового блога" меня потрясло, и я возгордился.

В-четвёртых, самое интересное тут — просьба выслать адрес электронной почты. Чем-то это напоминает чукотский вирус, что извинялся и просил сначала сохранить его на диске С, а затем скопировать во все директории. Ясно, что мой адрес (как и все наши адреса и Живые Журналы) находится в три клика.

Так что, отвечу с удовольствием. Спрашивайте-отвечаем.

Извините, если кого обидел.

13 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— А вы кто?

— Поживём — увидим.

— Вы ленивый ли трудоголик?

— Это прекрасный вопрос, и с прекрасным русским языком, на котором он сформулирован. Вы совершенно правы — я ленивый трудоголик.

— Вы ленивый или трудоголик?

— Нет-нет. Поздно. Я именно что ленивый трудоголик.

— Вам скучно?

— В детстве было, кажется. А так — нет. Иногда раздражает, что нельзя на каком-то мероприятии заняться чем-то для себя полезным, но с появлением Сети в мобильных коммуникаторах, и возможности создавать тексты на ладони, скука уже невозможна.

При доступном подключении, конечно.

— Спасает красота или доброта?

— Смотря от чего. Вот от голода красота точно спасает.

— Скажите, а "Березин бьёт больно" это Андрей Лазарчук про Вас написал?

— Поскольку у Лазарчука имеется в виду пистолет и его название, то я думаю, что он всё-таки написал про дважды лауреата Сталинской премии, тульского оружейника Михаила Евгеньевича Березина (1906–1950).

— Чего Вы боитесь больше всего в жизни?

— Утраты рассудка, наверное — ведь буду страшен, как чума, тотчас меня запрут, посадят на цепь дурака и сквозь решётку, как зверька кормить меня придут. Но я знаю, что ты боишься всегда сиюминутных опасностей, а произойдёт всё иначе. Не лучше, но — иначе.

— А этого не стоит бояться (безумия), если рядом есть родные люди, они будут любить Вас и такого. Я лично больше боюсь двигательной беспомощности, и того, что с моими детьми что-то может случиться плохое. А ещё боюсь — задавить человека ненароком.

— Вот уж глупости — какая радость возиться родным с безумным старичком. Это только в мелодрамах бывают такие милые бестолковые плюшевые старички. Жизнь — жёстче, как говорилось в одном неприличном анекдоте.

— Сколько в Вашем доме кофейных чашек?

— Двадцать. Самый большой размер комплекта — четыре чашки.

Извините, если кого обидел.

14 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Думали ли Вы когда-либо уехать в другую страну? Или хотя бы мечтали. Какая она, страна Вашей мечты? Климат, моря, ландшафты?..

— Уехать навсегда не хотел. А хотел так, чтобы пожить месяца два. Два месяца — это серьёзный срок, больше месяца это уже совершенно иное качество.

Вот жить зимой около какого-нибудь моря, ходить на мол, смотреть на шторм. Потом сидеть в баре и травить байки с какими-нибудь знакомцами. Или жить в крымских холмах над морем. Или в отеле "У погибшего альпиниста".

Набор, в общем, стандартный.

— Ваша жизнь — сложилась? Вы довольны ей, Вы примирились с тем, что некоторых вершин уже не достичь? Или продолжаете по-юношески грезить славой?

— Ну, я в юности был всё же не самым глупым молодым человеком, и о подобных глупостях не грезил, относился к жизни с юмором и клал на "славу" с прибором. Жизнь, в общем, сложилась в том смысле, что балериной я точно не буду, и наверняка не буду пилотом аэробуса. И уж, понятно, не стану футболистом-миллионером. С этим я смирился и не ропщу.

— В каком возрасте вы начали понимать, что вы должны стать тем, кем вы являетесь сейчас?

— Я только сейчас стал понимать, что вовсе не должен был стать тем, кем я являюсь сейчас.

— А кем вы должны были стать? Опишите.

— Были разные точки бифуркации. Например, мог стать покойником, когда мы в связке втроём улетели вниз по гладкой скале на Кавказе.

Или: учился, стал физиком. Уехал в Америку, бурил скважины в Калифорнии. Изучал землятресения, а погиб от цунами в Таиланде, когда поехал в первый отпуск с семьёй.

Или — окончив университет, сразу бросил науку и ушёл в банковский бизнес. Носился по свету, приучил себя к галстуком. Был взорван на Новый год вместе с однокурсниками, которых позвал попариться в своей дачной бане.

Или — остался в армии после призыва лейтенантом, прижился и быстро дорос до майора. Застрелили в Чечне, во время первой компании.

Или — стал успешным журналистом, работал в глянце, стал пить — не от тоски, а просто, чтобы поддерживать в себе силы для гонки по жизни. Умер, впрочем, не от цирроза, а разбившись пьяным на машине.

Или — разочаровался во всём, уехал в подмосковный город и работал учителем в школе. Детей любил мало, но пуще не любил педагогическое начальство. Умер от инсульта.

И это не весь список.

— А что такое бифуркация? Слово незнакомое.

— Можно посмотреть в словаре.

— Как бы Вы могли одним словом охарактеризовать самого замечательного человека, встретившегося в Вашей жизни? (реального). Что Вы извлекли для себя из этого общения? И как бы хотелось назвать самого мерзкого, ну самого-самого.

— Никак. Тут много условностей — одним словом никакого человека не охарактеризуешь, будь он даже говноед. Точно так же, во всякой жизни всегда много интересных людей, и выделять одного бессмысленно. Это вопрос из серии "Какую одну книгу ты взял бы на необитаемый остров?"…

Очень мало людей концентрируется на единственном и самом замечательном — ну там, какая-нибудь Анна Григорьевна Достоевская, может быть.

Или Софья Андреевна Толстая.

Вот дед мой, Константин Николаевич Розанов был, Царство ему Небесное, удивительный человек, но я про него всё равно одним словом не скажу — пришлось повесть написать.

А вот вчера ходил в роще с Максимом Осиповым — доктор-врач интересный человек, что и говорить. Я вообще стал ценить в людях живость мысли, и коли есть в них эта живость, то есть, не остроумие, не знание набора анекдотов, а какое-то биение мысли, превращение наблюдения в выводы, так лучше этого нет.

Между этими людьми знавал многих и о всех не расскажешь.

Извините, если кого обидел.

15 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Какая порода собак Вам наиболее симпатична? Или могла бы быть симпатична?

— Не знаю. Главное — умные и добрые. Это мне, как человеку, которого собаки кусали, кажется наиболее важным.

— Вы любитель кошек? То есть, были ли у Вас дома кошки? Без ёрничанья, речь о домашних животных. Женщины — они тоже чуть кошки, но речь не о них.

— Кошек не было никогда. У меня жило два кота. Одного из них, Василия Васильевича Шаумяна, я получил в наследство вместе с замком, а второй, Василий Тёмный, вышел из леса и сказал, что будет у меня жить. Правда, через несколько лет он оставил меня, и его видели в Государственной Думе.

— Сколько черепов в "Апофеозе войны"?

— Не знаю. Там довольно сложно посчитать — эта пирамида Тамерлана, во-первых, неправильной формы, во-вторых, внутри могут лежать необъеденные головы, и это будет существенно нарушать слои черепов и вообще путать счёт.

— Как вы относитесь к йоге и йогам?

— Ну, йогой я никогда не занимался — в отличие от карате. Самих йогов видел, и вблизи они мне не понравились. Были они ужасно вонючи и жили в грязи. К тому же оказалось, что они не так уж долго живут, довольно быстро понимая, как булькнуть в нирвану. Что до остального, то я видел минимум двух красивых девушек, увлекавшихся йогой. Это были очень привлекательные девушки.

Извините, если кого обидел.

15 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Какой из заданных тут вопросов понравился больше всего?

— Не знаю. Я вообще не использую этот критерий. Дело в том, что это своего рода исповедь — я ведь и сам в себе стараюсь разобраться. К тому же у меня осталось несколько ответов — есть несколько тем, которые во мне живут именно в виде ответа на эти незаданные вопросы.

— Как зовут человека, который задал вам тут больше всего вопросов?

— Понятия не имею. Я принципиально отношусь к этим вопросам, как к заданным мирозданием. Совершенно неважно, если это спрашивает знакомый. Здесь он на минуту становится настоящим анонимом.

— Какой вопрос вы хотели бы задать мне?

— Не знаю. Вы ведь — мироздание. Спрашивать вас, не еврей ли вы и подорожает ли животное масло — мне не интересно. Я знаю ответы на эти вопросы. Ответ на вопрос "Когда я умру?" я пока не хотел бы знать — вдруг он меня расстроит. А больше ничего мне на ум не приходит.

— Я не еврей. Только один прадед. Ну может ещё несколько прапрапра были евреями. А вы антисемит? Почему?

— А таки зачем вы мне сообщаете что вы не еврей?

— А я воспринял намёком цитату "Спрашивать вас, не еврей ли вы и подорожает ли животное масло — мне не интересно. Я знаю ответы на эти вопросы". Так как вы к ним относитесь?

— Вы заблуждаетесь в том, что в этом месте возможен диалог. Это он, может, возможен в Живом Журнале, а вот тут у вас один шанс и один вопрос — потому что это анонимная площадка. Вот вы были Иваном Сергеевичем Синдерюшкиным и вдруг стали мирозданием и задали мне вопрос. Но тут же, вы превратились обратно в себя, а задавая второй вопрос превратились в совершенно другое мироздание. Это произошло в силу здешней анонимности. То есть, каждый новый вопрос вас обнуляет. Я никак не могу (и не хочу) догадаться, кто и где это стучит по клавишам, и через кого мироздание со мной беседует.

Впрочем, по этому поводу национального я имею два соображения — во-первых, очень жаль, конечно, что мироздание не опознаёт известную цитату из классика, а во-вторых, моё мнение по национальному вопросу вполне совпадает со стихотворением хорошего поэта Александра Кушнера, что помещено на титульной странице моего Живого Журнала.

— Вы хотели бы сами задавать анонимные вопросы? Если да, то кому?

— Я бы хотел порасспрашивать нескольких людей. Но в этом случае анонимность не важна, и потом они все — мёртвые.

— Можете рассказать мирозданию смешной анекдот?

— Это бестолку, его так не расшевелишь.

— Вы готовы отвечать на эти вопросы до потери сознания?

— Я как-то не собираюсь терять сознания. А вопросы не портятся, если я сейчас пойду спать — пусть лежат, ждут своего часа.

— Не обидно, что так мало вопросов задают?

— Когда как. Если скучать, то, может и жалко, что мало. А если другие дела есть — так и Бог с ними. Сейчас дела есть.

— Хочется ли Вам любви безрассудной, безумной? Ну, хотя бы во сне, рядом с тихо сопящей женой?

— Безрассудной и безумной любви рядом с тихо сопящей женой?! Такого не хочется — я такое коллективное мероприятие в одном порнографическом фильме видел, и такие искусственные риски меня не возбудили.

— Мне так хочется ощутить, как пахнут Ваши губы после выкуренной сигары… А Вы опять — читателям о книгах. Ах.

— Ах, Владимир Павлович, полно уж, успокойтесь. Водочки попейте. Будет с вас.

— Вы будете чудным безумным старичком. Думаю, что будете бормотать что-то возвышенное, и совсем безобидное. Я готова Вас любить вместе с близкими Вам людьми. А если они не захотят, то это их проблемы.

— Это не вопрос, это угроза.

— Не хочется уходить, хочется спрашивать Вас ещё и ещё. О чём, уже и не придумаю. А завтра на завод. Спокойных Вам снов и удач во всём!

— Берегите себя. Не допускайте раскрутки ключа в шпинделе.

Извините, если кого обидел.

15 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Что за набор иероглифов в разделе "Библиография" на Википедии?

— Поставьте китайский драйвер и узрите. Просто это книга, изданная в Китае.

— Вы говорите и пишете на китайском?

— Ничуть. Я знаю, как сказать: "Здравствуй, товарищ!". Этим и ограничивается моё знание.

— Что сейчас модно читать? Кого сейчас модно читать?

— Вообще-то сейчас модно читать non-fiction. К примеру, книги, наставляющие в смысле жизни и успешности — вон, как-нибудь Нассиб Талеб. А у нас, я думаю, что модной литературой в глазах общества сейчас является проблемный роман с реальными персонажами, которые должны угадываться или почти угадываться читателем.

Скажем светский или политический роман, в котором узнают медийных персон.

Вариантом такой образовательной беллетристики является этнографический роман. Роман, написанный каким-нибудь папуасом, книга, в которой сюжет и стиль слеплены редакторами, а книга интересна тем, что про папуасов. Или про нищих афганцев. Или про эскимоса с каким-нибудь чувством снега.

Прекрасно, если автор в такой книге пишет собой и себя…

Но это "внешняя мода", незатейливая. Более интересная мода на роман-притчу — текст, который может и не содержать прямую мораль, но при этом иметь парадоксальный сюжет. Вот как "Парфюмер" Зюскинда. Сделаешь шаг вправо от этого канона — попадёшь в что-то заумное. Сделаешь шаг влево, наступишь в какого-нибудь пошлого Коэльо. Но с модой всегда так — по подиуму надо ходить прямо.

— А где у Талеба про успешность? У него больше про непредсказуемость, шарлатанство финансовых аналитиков, про кризисы и прочие реалии жесткого и несправедливого мира, что "успешные и позитивно-мыслящие" предпочитают не замечать.

— Ну, конечно, не про успешность в смысле "Как заработать миллион". Но стоит пояснить — вокруг этой книги странное облако. Дело в том, что бывают такие книги, которые тебе хвалят заведомо странные люди. Например, так мне хвалили Ричарда Баха — то есть, вот книга, что объяснит тебе всё. И не то, чтобы я не верил в то, что бывают книги, объясняющие всё, но как-то велик риск нарваться на сектантов. Я сектантов не люблю, потому что у них чуда не бывает — тебе говорят, что это небо в алмазах. А ты видишь нейлоновый полог и сплющенных комаров на нём.

И я понимаю, что просто так уже я этот текст не могу читать, а мне нужно его читать с таким внутренним арбитром, чтобы и внутренний сектант высказался, и внутренний экзорцист. А арбитр их должен рассуживать.

Но разбираться с этими деталями — труд, труд тяжелый — ну его.

У этих книжек-объясняющих-жизнь-как-она-есть наличествует такая особенность — пройдёт волна ажитации, и все начинают говорить "Эко мы повелись, это же не кровь, а клюквенный сок". И все говорят, что давным-давно подозревали, что это смесь Коэльо с Карнеги, а хвалили из вежливости.

Кстати, Карнеги действительно учит жить — и советы его толковы — включая запомнившийся мне — "поздравляйте людей с днём рождения, потому что вы можете оказаться единственным человеком, что поздравил кого-то, кто в этот день оказался одинок". Мне безо всякой прагматики это показалось верным.

Так и с прочими такими книжками — я всё время рядом с ними чувствую себя в магазине на диване.

— Дочитываете ли вы все книги до конца, или можете забросить какую-то не понравившуюся?

— Как правило, дочитываю. Другое дело, что книгу, которая мне кажется халтурной, я быстро перелистываю — для проверки. Вдруг всё же что-то интересное там есть.

— Читали книги Макаревича? Стоит ли приступать к ним, и если да, то кому?

— Это смотря какие книги Макаревича имеются в виду — я читал его книгу про дайвинг, и одну из книг про публичную кулинарию. Кулинарную книжку я помню плохо, и она мне не понравилась. Книжка про дайвинг была познавательная, но я её кому-то подарил.

— Читали интервью Михаила Шишкина в "Афише"? Как вам шишкинское определение местечковости современной русской литературы?

— Если это "Новый русский роман найдет читателя в мире, только если русские писатели перестанут писать о России и начнут писать о человеке", то это правда. Я согласен с тем, что современная русская литература — неважнец. Для меня русская литература кончилась шестьдесят лет назад, со смертью Платонова.

Другое дело, что Шишкин, а он мой друг, я кажется иногда, просто в силу того, что с ним говорю в частном порядке, лучше понимаю короткие ответы в интервью — так вот, другое дело, что я в Западной литературе не вижу уж таких сияющих фигур, к которым я хотел бы приехать в их замок д'Ивуар, как в Ясную Поляну.

То есть, очень наблюдаю очень сильный "средний класс", но так чтобы уж такой какой гений, пишущий о человек обнаружился… Нет, не вижу.

Просто в XIX и начале XX века литература была главным коммуникационным искусством, а нынче вовсе нет.

— Гений — не гений, а приехать к кому-то западному мне б хотелось, но имени не назову — чтоб вдруг не потерять анонимность. А вот с кем вы из этого сильного среднего класса хотели бы посидеть в баре?

— Ну список был бы странный — просто есть писатели, которых я сейчас готов что-то спросить, а есть те, с которыми, наверное, полезно было бы поговорить, но надо придумывать вопросы как для интервью.

Я как-то ехал на велосипеде по Тверскому бульвару и увидел Орхана Памука. Хороший такой Памук, когда я ему сказал, что пишу повесть про Стамбул, он мне, кажется, не поверил.

Так вот, о чём говорить с Памуком, я знаю. А вот нужно ли мне говорить с Нилом Гейманом — не уверен.

С Павичем я говорил, и это было правильно.

У Перес-Реверте есть что спросить, а на Бегбедера я как-то поглядел, да и решил не спрашивать ничего. В голодный год я бы подумал — ему хлебушка-то дать или подожать.

— А о чем вы беседовали с Павичем?

— О курительных трубках.

— Сколько у вас курительных трубок, и каким сортом/маркой табака заправляете?

— Около тридцати — но счёт этот неточен, потому что некоторые неисправны. Что до табака, то пользовал разнообразный MacBaren.

Извините, если кого обидел.

16 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Неужели по-вашему Саша Соколов относится к окончившейся русской литературе?

— Ну, в общем да. (Правда, у вас вопрос сформулирован довольно хитро — и можно понимать его как "Написал ли что Саша Соколов после "Школы для дураков" (1976)?" Или "Что вы думаете об паре Набоков-Соколов"? И всё такое). Тут к месту история. которая мне очень нравится, и которую сам Соколов любил рассказывать — про то, как он просил грант на написание новой книги, и ему не дали. Меж тем в этот же момент дали грант какому-то американскому профессору на изучение книги "Школа для дураков".

— Как поступаете, когда чувствуете, что всё надоело?

— Пока такого опыта у меня нет. Случится — расскажу.

— К вопросу о котах. Вы их кастрировали или так, терпели?

Одного так терпел — поскольку он прожил десять лет до меня в этой квартире, и было всё равно. А второй был горд и сам меня еле терпел.

— За сколько дней вы прочитали "Войну и мир"?

Дней десять читал в школе, а потом перечитал за две недели набело — лет в двадцать.

А потом читал чуть не полгода, когда писал к роману комментарии — впрочем, этот проект не состоялся.

— Сколько часов в день вы отдаёте книгам?

Не знаю. Сегодня вообще ничего им, мерзавцам, не дал. Прочь-прочь!

— Насколько сильно, по-вашему, словесный мир (то, что люди рассказывают про всякие вещи) отличается от реальности, от этих всяких вещей? Почему так и что с этим делать?

— Отличается сильно, но так и ведь и мир наших представлений сильно отличается от вещей, и, в свою очередь, от слов. Так уж Господь повелел, а нам осталось пить чай и думать о чём-нибудь хорошем.

— Какой персонаж кинематографа вам больше всего нравится? На кого из этих персонажей вы хотели бы быть похожи?

— Винни-Пух, наверное. Отечественного производителя.

— А кого вы тогда видите Пятачком? Или это большой секрет?

— У меня довольно много сотрапезников, за этим незаржавеет. Куда интереснее вопрос, кто надо мной Кристофером Робином.

— Кристофером Робином — Кристофер Нолан. Согласны?

— Не знаю. Мне сперва нужно хорошо изучить его творчество.

— А зачем вы редактируете некоторые ответы, когда переносите их в жж?

Чтобы у читателя не создавалось впечатления, будто я совсем уж равнодушно отношусь к опечаткам.

Извините, если кого обидел.

16 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Много ли значит в Вашей жизни секс? Можете ли Вы представить жизнь без него? Когда уже ничего не захочется…

— Это два разных состояния — когда нет и не хочется, и когда просто "жизнь без него". Очень часто сексуальность становится не сама собой, а неким свидетельством собственной успешности. То есть, человек специально выказывает на людях свой интерес и вовлечёность, потому что это должно сказать: если я ебусь, значит мой организм не так уж плох, или, если я стар, то всё ещё могу купить любовь деньгами или своим положением, я нравлюсь женщинам и всё такое. Я довольно много таких людей видел, и это рабство мне чуждо. Суетиться не надо.

Впрочем, я много думаю про всё это и понимаю, что никакие теории долго не живут. Жизнь ужасно причудлива и неожиданна.

— Сколько женщин было в Вашей жизни? Тех, которые просыпались с Вами утром в одной постели?

— Тысячи три. Больше всех из них продержалась Анни Ленокс. Просыпаясь в начале девяностых, я, не открывая глаз, сразу бил по клавише, и она, проснувшись в маленькой чёрной коробочке, пела мне Sweet dreams are made of this. Who am I to disagree?..

— Как вы относитесь к сексуальным меньшинствам?

— Не знаю. Для моего круга общения это диковина, так что я чаще вижу их в телевизоре. Как-то очень спокойно отношусь. Делить, видимо, нечего.

Кстати, с удивлением обнаружил, что невозможно запустить Neverhood на моей машине. Во-первых, неоткуда взять win95. версии, что называют себя ХР с косяками и требуют для себя СD. Потом оказалось, что плывут цвета, и нужны спецзаплатки. Вот ведь как. А я думал, что ностальгия обслуживается рынком достаточно плотно.

Всё дело в том, кажется, что она изначально и навсегда у нас пиратская. Русская версия в смысле.

Извините, если кого обидел.

17 сентября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Ну куда вы опять пропали, Владимир? Моё сердце болит, а вам совершенно всё равно…

— Тут неразрешимая загадка. Я вовсе не пропал, сердце у вас, поди, не болит, мне не всё равно — но это явления совершенно не связанные друг с другом.

— Лучший способ порадовать вас — в Сети и в жизни?

— Снабдить большим количеством денег и не беспокоить.

— Как вы относитесь к творчеству Высоцкого?

- http://berezin.livejournal.com/802333.html

— Вы когда-нибудь дрались?

— В молодости довольно часто, но теперь чрезвычайно редко. Поумнел.

— Вы были преданы? А предавали?

— "Предательство" вообще очень непонятное слово. Мне кажется, что им часто разбрасываются.

Предательство это случай, когда по улице крадётся человек, чтобы донести на товарищей из кружка карбонариев.

Куда чаще случается интрига — когда твой товарищ или коллега производит какие-то манипуляции, и тебя выгоняют со службы. Это со мной бывало, но особого вреда мне не принесло. Самому мне провести такую интригу мне и в голову не пришло бы — при том, что я хочу от жизни это бессмысленно.

А ещё чаще происходит обман ожиданий. Обмануть ожидания — это вовсе не совершить предательство, хотя последствия бывают самые катастрофические. Можно испортить человеку жизнь надолго — а ты всего лишь обманул его ожидания.

Ты произвёл впечатление более надёжного человека, а сам проспал какое-то дело или опоздал к чему-то навсегда. Ты оказался хуже, чем о тебе думали.

Я очень редко обманывался, а вот во мне разочаровывались слишком часто — для меня слишком часто.

— Без чего вы не можете вообразить свою жизнь?

— Без Сети, пожалуй.

— Как вы любите, чтобы к вам обращались? По имени? По отчеству? Володя? Вова? Вованыч? Эй ты?

— Я люблю, когда хорошие люди обращаются ко мне "Владимир Сергеевич". Не люблю, когда ко мне обращаются дурные люди — как бы они меня не называли.

— У вас есть дом в какой-нибудь тихой губернии?

— Нет.

— О чём вы жалеете?

— Как и все — о проёбанной жизни.

— О чём вы беседуете с собой?

— Не беседую. Мы понимаем друг друга без слов.

— Вы обидчивый?

- http://berezin.livejournal.com/1217600.html

— Что вы больше всего цените в женщинах?

— Юмор.

— А за что вы так Нила Геймана?

— Я Геймана совершенно не так. Я его иначе.

— Есть ли у вас дома какие-то интересные штучки, фетиши, фенечки? Что-то привлекающее внимание и радующее глаз?

— У меня вообще не дом, а лавка диковин: сушёные головы, пойманные каное, чучело мандрагоры и бутылки с отварами и зельями, поблёскивающие в шкафах.

— А над чем последний раз смеялись?

— Над одной вроде бы непридуманной историей — в Живом Журнале прочитал.

— Когда вы последний раз плакали?

Минут десять назад. Нарезал пять больших луковиц в горшок с мясом.

Извините, если кого обидел.

20 сентября 2010

(обратно)

История про "Отдел"

Я тоже посмотрел фильм Архангельского "Отдел" (я понимаю, что над этим продуктом работало много людей, но всё же он так и будет "фильм Архангельского"). Фильм этот очень полезен, хотя это вовсе не значит, что он мне так уж нравится. (Причём про место фильма люди незамутнённые пишут интуитивно правильно: "Не "Подстрочник", конечно, но всё равно очень интересно, спасибо ему". Это именно туда, в ту же нишу.

Но этот фильм порождает множество размышлений, казалось бы, впрямую с ним не связанных.

Дело в том, что первым встаёт вопрос о научном значении этой прошлой деятельности.

И это вопрос скользкий, который задавать сложно, и двигаться при этом нужно чрезвычайно аккуратно, чтобы никого не обидеть.

Слова из пелевинского рассказа о философах, как о банде конокрадов, что с гиканьем и свистом угоняют прочь остатки здравого смысла у всех на устах.

И вот тут тоже самое — с одной стороны я наблюдаю очень интересную тему компромисса и двоемыслия.

С другой — меня тревожит вопрос, который идёт рука об руку с компромиссом: ради чего.

Легендарный (он легендарный) компромисс Галилея понятен в рамках легенды.

Но вот, к примеру, Мамардашвили — как с ним. Например, есть критерий понятности научной работы (да и вообще понятности любого явления) — его нужно попробовать пересказать общо, простыми словами. Это получалось даже с квантовой механикой.

Но некоторые явления пересказать простыми словами трудно. И в момент этой проверочной практики оказывается, что нечто гениально, потому что общество ожидает гения, хочет его слепить из окружающего мира.

Так и здесь — довольно хорошо известно, что именно придумали физики в бомбе или до чего додумались Басов с Прохоровым. А с Мамардашвили этот фокус не выходит — и он в мемориальных статьях выходит то человеком, разговаривающим во сне с Декартом, то популяризатором Пруста, тут для меня какая-то загадка.

Точно такая же загадка с Щедровицким.

С Зиновьевым для меня лично более понятная история, однако ж о его прозе я вспоминаю с ужасом.

С литературой в смысле компромисса понятно — писал в стол о страданиях народных, а для прокорма пьесу о главном агрономе и директоре МТС.

Есть ещё две темы, которые всплывают после просмотра фильма Архангельского, да только я обожду про них говорить.

Вдруг кому-то всё это понадобится в печатном виде.

Извините, если кого обидел.

22 сентября 2010

(обратно)

История про Лотмана и Шкловского

Со стороны, то есть с профанической стороны, казалось что вот был ОПОЯЗ, а как-то сразу за ним случилась Тартуская школа. Понятно, что действительность куда сложнее, но массовая культура имеет дело с поверхностными мифами.

Шкловский, как и некоторые выжившие формалисты структуралистов не любил. Есть такая история, которая случилась весной 1982 года. Тогда, 16 марта Шкловского снимали для телевидения вместе с Кавериным. Естественно, они говорили о Тынянове, который всегда стоял между ними — то как связующее звено, то как нечно оспариваемое. И вот как об этом рассказал Владимир Новиков: "Далее я привожу фрагмент разговора со стенографической точностью, поскольку косвенная речь привела бы к неизбежному искажению смысла. Перед нами, если угодно, постскриптум к роману «Скандалист». Шкловский продолжает выразительно “скандалить”, выясняя свои отношения с отечественной и мировой филологией начала 80-х годов XX века.

Каверин. Если ты занимаешься теорией литературы, то должен знать, что двадцать восьмого мая на родине Юрия Николаевича состоятся такие Тыняновские чтения, на которые приедут очень крупные учёные…

Шкловский. Из Африки?

Каверин. Из Африки не приедут. Но из Новосибирска, из Саратова, из Риги приедут люди и будут разговаривать о его трудах, о нём самом…

Шкловский. Зачем так много ездить?

Каверин. Не так много. Приедут, наверное, человек двадцать пять, у нас не приглашаются второстепенные литературоведы, а только крупные. Лотман будет, Пугачёв… Но очень жаль, что не будет тебя, хотя сгоряча ты однажды сказал: я поеду.

Шкловский. Лотмана я не люблю. Когда-то, чтобы отвлечь молодёжь от политики, в гимназиях стали преподавать греческий язык. Но не было людей, которые знали бы греческий, и их везли из Германии, поэтому русский язык они знали плохо. Вот Лотман мне кажется человеком, привезённым из какой-то другой страны. Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература.

Каверин. Возможно, я не очень хорошо знаю его.

Шкловский. Он знаменитый, очень знаменитый человек, особенно на окраинах земного шара.

Каверин. Я мало читал его. Но научное направление, которое в 20-х годах придерживалось мнения о том, что главное — форма, оно, по-моему, не очень связано с тем, что делает Лотман.

Шкловский. Нет, это что-то другое совсем… (После паузы.) Вот ты остался, я остался. Роман Якобсон уехал и там… Оба обидятся, но я скажу: он там залотмизи… залотманизировался. Это как дешёвое дерево, которое сверху обклеено слоем ценного дерева. Это не приближает людей к искусству. Пишем ведь для человека, а не для… соседнего учёного… Если говорить про старость, то мне через пять месяцев девяносто. Если говорить о здоровье, то я вот этой рукой за этот месяц написал сто страниц новой книги. И всё потому, что мы были к себе безжалостны.

Каверин. Да, и это осталось.

Шкловский. Осталось. Гори, гори ясно, чтобы не погасло".

Мне кажется, что у Шкловского в этом случае срабатывала ревность к той весёлой науке. которой все опоязовцы занимались яросно и небрежно, забывая о начных правилах. А спустя полвека приходят в науку люди, что занимаются ей с куда большим академизмом.

И Шкловский и Тынянов оказались писателями, а не академистами. И их сложная слава — с той стороны литературы, с которой она создаётся, внутри мастерской, а не с той стороны, где она изучается.

Этим и объясняется некоторая нервная интонация, деланное пренебрежение.

Однако ж есть лидия Гинзбург, столь безжалостная к Шкловскому в своих дневниках. но столь серьёзно относившаяся к нему в двадцатые. Её в недостатке научного инструментария не упрекнёшь.

С Лидией Гинзбург дружила сестра Лотмана. оставившая чрезвычайно интересные мемуары.

Про эти мемуары надо бы рассказать отдельно.

Они стоят того, потому что несмотря на скучноватый язык говорится в них о трагедиях и подвигах.

А так же говорится о событиях причудливых, которые кажутся выдуманными, но невыдуманы.

Отношение Гинзбург к Лотману было суровым, и объяснений этому придумано много. Говорили, что он не читал книгу Гинзбург "О психологической прозе", и недооценил автора. Но Лидия Лотман, говорит, что читал. Так же шла речь о том, что Лотман не ссылался на работы Лидии Яковлевны, а в научной среде хэто воспринимается болезненно. Как пишет Лидия Лотман: "В отсутствии сноски автора можно упрекать, если он что-то заимствовал у своего предшественника. Но таких заимствований из трудов Л. Я. у Ю.М. нет. Обиды на отсутствие сносок в литературной среде не редки. В одном из анекдотов, которые в своё время бытовали на филологическом факультете университета, рассказывалось. что профессор Н. К. Пиксанов, получив от диссертанта автореферат с надписью: "Глубокоуважаемому Николаю Кирьяковичу с почтением" и не найдя ссылки на свои труды, сделал на нём надпись: "Почтения, стало быть, не вижу" Но представляется, что обида Л.Я. имеет другую природу. Речь шла не о поверхностном вопросе сносок, а о столкновении поколений, о глубинных, принципиальных исканиях, которые не находили ещё разрешения.

Есть распространённое заблуждение, что наука — область тишины, готовых решений и довольства ими. Но на самом деле наука — это область напряжённых исканий, разочарований и больших, мучительных страстей, вызывающих реакции, иногда непонятные людям, далёким от подобных переживаний.

Размолвка Л.Я. и Ю.М. меня огорчала, ведь я очень любила их обоих. Ю.М. чувствовал. что Л.Я. на него сердится. Он тоже огорчался и недоумевал, а Л.Я. расстраивалась. Ситуация. когда ссора хороших людей возникает без достаточных оснований, всегда побуждала меня помочь им помириться. Недаром Б. В. Томашевский нередко шутливо называл меня "жена-мироносица". Однажды, когда Ю.М. был у меня в гостях, мы вернулись к вопросу к обиде на него Л.Я. Он тут же сорвался с места и побежал к Л.Я., которая жила по соседству. Встретившись. они объяснились, и их симпатия разбила все элементы взаимного недоверия. Как долго длилась обида, и как быстро они примирились Ведь Л.Я. сама в 1932 году осуждала неспособность к примирению, ведущую к разрывам, как признак слабости характера людей. А слабыми они не были".

Впрочем, все подробности взаимоотношений научных школ знает какой-нибудь великий Лейбов, а я человек осторожный, и никого не хочу обидеть.

Всё это нужно мне для иллюстрации того, что литературоведение Шкловского было принципиально неакадемическим, а каким-то другим.

Наверное, в нём было что-то от истории, как её воспринимал младший Гумилёв. Ну и как тут не ревновать своё прошлое к людям, что пришли с точными приборами и знанием иностранных языков.

________________________________________________________

Лотман Л. Воспоминания. — СПб.: Нестор-История, 2007. с. 186–187

Извините, если кого обидел.

24 сентября 2010

(обратно)

История про Шкловского и национальный вопрос

В конце сороковых годов время в кинематографе было угрюмоватое.

Кинематограф имел собственное министерство (которого, к примеру не имели писатели, замещая оное писательским союзом). Но даром это не давалось, и на кинематографическом организме делались разнообразные мичуринские эксперименты.

Есть такая книга Михаила Ромма, что называется "Устные рассказы".

Звучит это парадоксально, но весь двадцатый век парадоксален, как и строительство русской национальной идеи.

Ромм, собственно вспоминал об этом так: "Через год приехал я в Москву уже с полкартиной "Человек 217", а тут это уже все цветет пышным цветом таким, и, действительно, есть проект делать на студии "Мосфильм" — "Русфильм".

И в это время собирается актив.

Актив собрался, председательствовал Большаков, кто-то сделал доклад, уж не помню.

Центральным было выступление такого Астахова, имя-отчество я не помню. Хромой он был, уродливый, злой и ужасающий черносотенец. Был он директором сценарной студии.

Вот тут вышел он, хромая, на трибуну и произнес великое выступление.

— Есть-де, мол, украинская кинематография, есть грузинская, есть армянская, есть казахская. А русской до сих пор не было. Только отдельные явления были. И теперь нужно создавать русскую кинематографию. И в русской будут работать русские кинорежиссеры. Вот, например, Сергей Апполинарьевич Герасимов. Это чисто русский режиссер.

Не знал бедный Астахов, что у Герасимова-то мама еврейка. Шкловский у нас считался евреем, потому что отец у него был раввином, а мать поповна, а Герасимов русский, потому что Апполинарьевич. А что мама — еврейка, это как-то скрывалось".

Ну эти розыски — обычное дело, но такого биографического поворота я не ожидал — отец-раввин, а мать — поповна.

То есть, ничего более перпендикулярного этой конструкции в биографии Шкловского придумать сложно.

Сложно это придумать и в жизни конца XIX века — непонятно, правда, что за сплетню упоминает Ромм.

Извините, если кого обидел.

27 сентября 2010

(обратно)

История про национальные периоды

В записках Лидии Гинзбург есть такое место: "Шкловский обставляет себя детьми и книгами. Он так гордится тем, что у него есть сын, как если бы он был импотентом, — что всячески противоречит действительности.

Он горд своим сыном и своими книжными полками, как человек с богемным и бездомным прошлым, которого судилище Кавериных приговорило к такому будущему.

Есть люди, которые всю жизнь заканчивают дело, начатое в юности, — это люди стареющие; и есть люди растущие, они открывают новые поля жизни. На четвертом десятке Шкловский стал отцом, историком литературы и библиоманом. В. давно мне рассказала о том, как он в гостях вскакивал после чая и принимался мыть чашки, потому что не выносит вида грязной посуды. Он сердится, когда чужие люди приходят отнимать у него время. Это не одряхление, потому что одряхление может только исказить исконные элементы человеческой организации и не может внести новых, а это новая кожа.

Бор. Мих. <Эйхенбаум> сказал, говоря о смешанной крови Шкловского: у Вити кончился еврейский период и начался немецкий".

Это я к тому, что когда меня спрашивают о еврействе Шкловского, то я отвечаю, что он, выросший в семье выкреста и немки, был вполне интернационален. В одной статье он вспоминал в качестве аргумента утраты чувства поклонения: "И десять лет, в школе утром, каждым утром я пел в стаде других детей: "Спаси, Господи, люди Твоя…" И вот теперь и даже раньше, в год окончания гимназии, я не мог произнести эту молитву без ошибки, я могу только пропеть её.

Агитация, разлитая в воздухе, агитация, которой пропитана вода в Неве, перестаёт ощущаться. Создаётся прививка против неё, какой-то иммунитет".

А в 1949 году кровь отца ему, конечно, припомнили. Да и Бриков припомнили, потому что так всё логично складывалось — был лучший поэт современности, да застрелился. Умучили гады, слона в зоопарке, украли я знаю, они у народа весь хлеб урожая минувшего года. В общем, в формализме к тому времени мало кто из начальников не разбирался, так что на него густо намазали национальность.

Формализм — что, он вообще перешёл в бытовую речь как выражение, описывающее действия бездушных бюрократов, мешающих социалистическому строительству.

От социалистического строительства отстраняться нельзя, и странным оно может казаться только врагу.

Такие дела.

Извините, если кого обидел.

28 сентября 2010

(обратно)

История текущих событий

Я сначала хотел написать: "Что-то ничего не пишут о снятии Лужкова", но решил, что пока я пил кофе, эту остроту уже кто-то занял.

Но — не об этом.

Живой Журнал нам, конечно, послан свыше, чтобы протоколировать общественные настроения.

Я читаю много мемуаров столетней давности — я и раньше их читал, но сейчас особенно много. По ним видно, что обыватель, в общем-то не меняется: как только случается что-то, назначенное событием, естественная реакция обывателя — восторг и испуг. Восторженный испуг от нарушения привычного течения жизни, хотя вокруг ничего не изменилось: пока есть в кране вода, не пала пока звезда Полынь на русскую землю и всё такое.

Весёлось эта давно и хорошо описана: "А почему стрельбы нет?" — "Тихо, вежливо идут. И без всякого боя" — "И главное — дивительнее всего, что все радуются… — даже буржуи недорезанные. До того всем Петлюра осточертел!"…

Испуганный восторг или восторженный испуг всегда зовут обывателя выговориться, то есть крикнуть что-то, и набор этих эмоций одинаков — попадают в опалу Сперанский или Троцкий, родилась ли на Пречистенке говорящая собака или что-то шепчут нам индейцы майя про конец времён. "Ну, что, допрыгался — А я говорил — А N. не верил — Напрасно радуетесь, будет только хуже".

Величие Живого Журнала в том, что всё это аккумулируется и легко сортируется Яндексом.

Всё то, что было рассеяно по разговорам в очередях в ЦЕКУБУ, письмах с фронта, шёпоте в коммунальном коридоре — тут как на ладони и представляет собой готовый материал ля диссертаций по социальной психологии.

Ещё Живой Журнал послан нам свыше оттого, что вся эта история с вьетнамским флагом внизу страницы говорит нам о том, что человеческая глупость вечна.

На днях мня позвали на круглый стол о блогах вкупе с литературой. Вёл я себя там брутально, топал коваными сапогами и сверкал лысиной.

— Гандоны! — кричал я. — Всё это графомания! Не надо вам никаких бумажных книг! Задумайтесь, уроды, над жизнью своей!

Ну, и между делом мне показывали какую-то симпатичную женщину, которую называли "начальником русского жж".

Женщина и вправду была симпатичная, но это меня завело ещё больше.

— И реклама ваша, и сервисы эти дурацкие, — хамил я. — Убьют вас эти сервисы…

Я, однако ж, понимал, две вещи.

Работая в некоторых крупных компаниях, я представлял себе, как принимаются решения, абсурдность которых никакому Паркинсону не описать.

И другую вещь понимал я — что сам похож на обывателя, что стонет под тяжким гнётом царизма. Оно, конечно, царизм туповат и неприятен, упустил множество шансов, но то, что начинается потом, несколько неприятнее, и очередь за селёдками в ЦЕКУБУ совсем непохожа на кафе, в котором блядям подают ананасовую воду.

Я осторожен в желаниях.

Множество поколений менеджеров СУПа уже разбрелось по городам и весям, будто слуги царизма по канадам и америкам. Им-то что, у них будет в других местах соцпакет и зарплатная карточка. А у меня засранная матросами блогосфера — вот в чём беда.

Но надо относиться к этому с некоторым стоицизмом.

Потому как отсутствия перемен не бывает — бывают лишь отсроченные перемены.

Вот один русский философ тоже оптимистически советовал — если что, собирать ягоды, варить варенье и пить чай с ним.

Правда он умер в феврале 1919 года.

Многого не увидел.

Извините, если кого обидел.

28 сентября 2010

(обратно)

История про другого Шкловского

Занимаясь историей Виктора Шкловского, я внезапно обнаружил его однофамильца.

Это совершенно другой Шкловский — Григорий Львович, родившийся в 1875 году.

Григорий Львович был тем, что называлось "профессиональный революционер". Член РСДРП с 1898 года, а после II съезда Шкловский стал правоверным большевиком. Этот Шкловский жил в Белоруссии, участвовал в революции 1905 года.

Он бежал за границу и там был членом Бернской группы большевиков.

В 1917 вернулся в Россию.

Когда на улицах Москвы солдаты и рабочие стали стрелять в юнкеров, то этот Шкловский стал комиссаром Дорогомиловского района, затем — членом коллегии Наркомата земледелия и уполномоченным Наркомата по иностранным делам в Петрограде и на Севере РСФСР.

С 1922 года он был на дипломатической работе в Германии. К этому моменту относится удивительная переписка Ленина с коллегами-бюрократами, не дающими большевику Шкловскому документов для отъезда. (Перед этим жена Шкловского обратилась к Ленину с просьбой послать всю семью за границу, потому что семья бедствует и прижиться в Советской России они не могут). Лениным написано около десяти писем, но все они вязнут в бюрократическом киселе. Вождь революции оказывается бессилен — никто и не чешется, все научились отписываться и имитировать деятельность.

Григорий Шкловский всё-таки получил документы, и уехал на два года в Германию.

Он ходил по берлинским улицам одновременно с беглецом Виктором Шкловским. У одного был дипломатический паспорт, у другого — вовсе никакого.

Судьба их сводила, да не свела.

Фамилия не частая, и двадцатый век на всех один, а пути розны.

Когда Григорий Шкловский вернулся в Москву, его даже избрали в ЦКК ВКП(б). Однако потом поддержал левую оппозицию и подвергся гонениям в 1927.

А тут стоило сделать шаг — и верёвочка вилась определённым образом.

Хоть Шкловский потом покаялся, но судьба его была предрешена.

Извините, если кого обидел.

30 сентября 2010

(обратно)

История про концы

Волгин рассказывал, что Толстой и Достоевский противоположны в описании смерти. Толстому она чрезвычайно интересна, он описывает процесс умирания подробно, будто наклонившись к телу. Достоевский, наоборот, использует смерть лишь как деталь, выведенную за скобки. То есть, Достоевский следует пословице "На смерть как на солнце прямо глядеть нельзя".

В связи с этим я вспомнил, как Гинзбург пишет: "Мы знаем, что такие формы бытия, как дружба, любовь, доброта, как отношение к природе, искусству, к смерти, вполне обусловлены и историчны. Тынянов когда-то очень интересно говорил о том, что во времена Пушкина и декабристов смерти не боялись и совсем не уважали её. Вяземский и Пушкин забавнейшим образом описывают, например, смерть Василия Львовича, которого оба любили…

Страх смерти, говорил Тынянов, в России придумали позже — Тургенев, Толстой (у которого никогда не было недостатка в личной храбрости); страх обуял целые поколения, все возрасты — вплоть до Леонида Андреева. Потом опять пошёл на убыль.

Извините, если кого обидел.

01 октября 2010

(обратно)

История про истукана

Мне позвонили из одной газеты и спросили, что я думаю по поводу статуи Петра I. То есть, сносить — не сносить, и что сделать потом, куда поставить наново, если ставить.

Я-то знаю, что было бы прекрасно — это аккуратно разобрать Петра и установить его где-нибудь у воды — в безлюдном месте, на берегу канала имени Москвы, к примеру.

На голове и руках птицы будут вить гнёзда, у подножия туристы жечь костры.

Впрочем, его можно и установить горизонтально — где-нибудь посреди торфяных болот на юго-востоке области. Рука будет торчать из мха, а паруса его корабля порастут мочалой.

На косматых лошадках из горелого леса выедут учёные обезьяны и будут равнодушно глядеть в выпученные глаза Императора.

Извините, если кого обидел.

04 октября 2010

(обратно)

История про книги

За-ши-бись! Просто за-ши-бись!

Извините, если кого обидел.

05 октября 2010

(обратно)

История про пряники

Ну, Льоса так Льоса. По-моему — неплохо.

Извините, если кого обидел.

07 октября 2010

(обратно)

История про календарь

А я вот на досуге ещё раз поглядел на пресловутый календарь с журналистками в нижнем белье и вот что скажу: это очередная история для психотерапевтического выговаривания.

А к таким историям нужно относиться с юмором. (Вообще-то ко всему нужно относиться с юмором, но я — реалист).

Ровно ничего ужасного я в этом календаре не наблюдаю, кроме того, что съёмка мне кажется не очень качественной.

На этом беда кончается — девки в белье сейчас такая же деталь пейзажа, что и облака. В многочисленных календарях — жёны футболистов, кинозвёзды, голые гринписовцы, гражданские и экономические протестанты, уволенные сотрудницы Энрона и чорт знает кто… Легион им имя.

Походя высказываются соображения о том, что у девушек испорчена карьера. По-моему, это какие-то глупости — что толку тыкать студентке журфака: "Вы никогда не выйдете за принца Чарльза". Можно догадаться, что она ответит — и правильно сделает. Вообще сейчас сам тезис "это может закрыть карьеру", если судить по тенденциям в обществе, неверен.

А через десять лет будет ещё более неверен. Довольно большое количество глав государств заняло высокие посты имея судимости. Про депутата итальянского парламента я и не говорю. Да что там, "Их сотни, их тут сотни", — как кричал один новый русский, которому позвонили друзья, чтобы предупредить, что в его районе какой-то чувак гонит по встречной.

Есть ещё одна сторона этой истории — это само психотерапевтическое выговаривание. Я вижу некоторое количество людей, которых раздражает сама адресация календаря. Пригожие девки заигрывают с бывшим президентом, и это многим кажется верхом падения. Голые животы, дурную съемку и двусмысленные подписи они могли бы простить, но вот Президента — никогда.

И вот люди начинают выговариваться, придумывая всё то же — они расплатятся карьерой, они опорочили честное имя факультета журналистики… При этом если б пригожие девки просили выпустить сидельца Ходорковского, суровые наблюдатели полюбили бы и разномастное исподнее, и нашли бы остроумными двусмысленности. Это всё донельзя печально.

Есть такой старый анекдот про двух монахов, что, прогуливаясь, увидели у большой лужи красивую девушку. Один из них, недолго думая, подхватил её на руки и перенёс через грязь.

Монахи свернули и шли довольно долго, причём второй ругал своего галантного собрата дурными словами. Наконец, тот не вытерпел:

— Я нёс эту девушку три мгновения, а ты несёшь её уже третий час, — отвечал он собрату.

Ну, вы поняли.

Извините, если кого обидел.

07 октября 2010

(обратно)

История про Ясную поляну

Тарковскому, значит, дали.

А за дожитие — Кураеву.

Извините, если кого обидел.

11 октября 2010

(обратно)

История про девичью кожу

У Тынянова в "Пушкине" есть чудесная фраза: "При взгляде на больного лицо его омрачалось. Он долго смотрел на него с видомозадаченным и быстро прописывал из казенной аптеки лекарства, которые не могли никому повредить: девичью и бабью кожу, лакрицу и лавровишневые капли."

Девичья кожа — род сладкого лекарства от кашля, а бабья кожа — из солодкового корня с приправами; походит на девичью кожу. В чём же разница?

Извините, если кого обидел.

11 октября 2010

(обратно)

История про Пилецкого

В "Пушкине" Тынянова, есть, кажется, ещё один анахронизм — лицеисты сперва изгоняют надзирателя Пилецкого, а потом начинается война. Однако Пилецкий был отставлен в 1813.

Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович (1780–1859), меж тем, был чрезвычайно интересной фигурой. Очень наблюдательный, образованный, умный, и благодаря его записям многие характеристики юного Пушкина кочуют из книги в книгу.

После ухода из лицея Пилецкий служил следственным приставом в петербургской полиции. Директор Института слепых, секретарь Императорского человеколюбивого общества. Но затем его масонство трансформировалось во что-то иное — скопчество, вероучение Селиванова, религиозный кружок Татариновой. Мартын Пилецкий написал весьма подробное изложение доктрины. В 1837 году был обвинён в мистицизме, "иллюминатстве", "радениях" и выслан из столицы. Проходил покаяние в монастыре, а потом вернулся в Петербург и умер в бедности. Говорят, приходил к Корфу с просьбой о воспомоществовании.

Извините, если кого обидел.

13 октября 2010

(обратно)

История про разлуку

"Расспросы и рассказы ни к чему не поведут. Они имеют смысл, только когда люди не видятся день или неделю, а когда они вообще видятся неопределенно и помалу, — всякие расспросы бессмысленны. Чтобы продолжалась дружба, нужно одно: тождество."

Юрий Тынянов. "Смерть Вазир-Мухтара"

Извините, если кого обидел.

13 октября 2010

(обратно)

История фенологическая

О, а вот и снег. Спасение. Жаркая шуба сибирских степей.

Пойду, закутаюсь в одеяло и подремлю.

Извините, если кого обидел.

13 октября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Участвуете в писательских десантах?

— О, какое прелестное слово! Десант… Сразу чем-то из моего студенческого прошлого повеяло, а, впрочем, были ещё десанты на Целину. Но — увы, я в десантах не участвую, я, увы, довольно мирный.

Меж тем, это очень важная составляющая жизни современного писателя средней руки — своего рода компенсация за унижения, бесплатный туризм. Только в этом туризме легко возненавидеть спутников. Вы ведь, верно, знаете, как начинают ненавидеть спутников обыкновенные туристы на автобусной экскурсии? А уж я-то давно стал чудовищно раздражителен. Меня часто раздражает всё то, что я вижу в себе, но только проявленное в других. Например, то, как советские писатели дурно, или даже — чрезвычайно дурно говоря на иностранном языке, начинают лезть к иностранцам с политическими откровениями в духе Перестройки. Приставать к аборигенам со своими впечатлениями из рода страноведения или воспоминаниями о том, как в 1973 году они поехали за рубеж от Союза Писателей в 1971 году и… И я такой же, знаю-знаю.

Путешествие писателей, то есть их коллективное перемещение имеет смысл, только если они образовали тайное общество или намереваются устроить оргию. Всё прочее общение писателей с читателями легко можно реализовать в Сети — форумы, блоги и видеоконференции решат все проблемы. Даже надписывание книг можно устроить дистанционно.

Всё остальное — есть ни что иное, как осваивание бюджетов. Дело в том, что общество в какой-то момент решило, что ему необходима культурная деятельность. Что такое "культурная деятельность" никто не знает, но подразумевается, что она очень нужна. Из этого "нужно", и "неизвестно как" и рождается всё писательское (и не только писательское) представительство.

То есть, общество решает затратным образом отдать писателям немного жизненных благ. В обмен на эти блага писатель обязуется перенести неудобства дороги и поскучать, слушая лишённые смысла речи на каком-нибудь официальном мероприятии. Это, впрочем, нормальная работа, которая умелыми писателями выполняется даже с некоторым артистизмом.

Тут главное осознать, зачем тебе лично это всё нужно — потому что в 1980 году поездка в рамках писательского туризма в Париж была событием одного плана и полезна одним, а сейчас — такое же путешествие ценно другим. Или вовсе не ценно. Ну и поездка в Вологду тоже поменяла смысл и цели. Но если приложить усилия, то можно даже в десантировавшегося писателя внести какой-нибудь смысл и получить от него некоторую пользу.

Я бы с большим интересом принимал участие в этих "писательских десантах", как вы говорите, но только туда не протолкнёшься. Большинство людей это воспринимают как бесплатный туризм. Оттого происходит вечная драка локтями за банкет в чужом городе.

А так-то я о-го-го. С радостью. Хлебом не корми, дай посмотреть, как в других краях люди живут.

— Вы вовлечены в писательскую тусовку?

— Нет. Я, правда, хожу на какие-то мероприятия — по скучным делам.

Мне было бы интересно говорить о литературе с товарищами, но это отчего-то не получается.

В результате о мёртвых писателях я говорю с филологами, а с моими знакомыми, нормальными людьми, я говорю о пригожих девках.

— Что бы вам хотелось уметь?

— Хотелось бы уметь что-то такое, что всегда пользовалось бы денежным спросом. Есть масса специальностей, что, в отличие от литературы, всегда нужны людям, и мастерство в них только нарабатывается. В литературе же, всё наоборот, её вершины вовсе не нужны людям. И с годами всё вероятнее оступиться. Хорошо быть, скажем, практикующим врачом и писателем. Или реставратором картин — и писателем.

А просто писатель на деле слишком много думает о выживании.

Извините, если кого обидел.

14 октября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Вы — физик. Почему вы не высказываетесь о Сколково?

— Хехе. В этом-то вся прелесть разговоров о "сколково", "феминизме", "викторсуворове" и заключена, что это разговоры не профессионалов, а сеансы психотерапевтического выговаривания. Никто про это "Сколково" толком ничего не знает, но сказать хотят всё — чтобы сострить (а состривший человек всегда чувствует некоторый подём настроения), чтобы разрядить своё раздражение, или там прочие эмоции.

И окружающий мир с охотой предоставляет человеку такие точки для выговаривания — все знают, что есть такое "сколково", и это связано с наукой. И если человек родом из СССР получил Нобелевскую премию, а потом его пригласили (или хотели пригласить) в место "сколково", а он отказался, то из этого, как из капли воды, можно вывести весь Мировой океан. Тут и начинается психотерапевтическое выговаривание — мы, к тому же, не знаем подробностей приглашения — кто, как, в каких словах, да и прочие люди путаются в формулировках отказа. Психотерапевтическое выговаривание в том, что событие с неопределёнными чертами начинают наделять чертами, подходящими для эмоциональной реакции.

Однако суть "сколково" даже не в этом — всё в мотивациях. Мы забываем мотивации, и, в частности, мотивацию создания не наукограда, а самого понятия "сколково". Мне представляется, что главная мотивация — это иметь повод для гордости. (Не попил денег, не прочие дела — хотя это всё всегда сопутствует гордости). Само по себе развитие, имеющее толчком гонор, ничего ужасного не несёт, даже наоборот. Но его надо отличать от новации, имеющей в основе целесообразность, или какие-нибудь естественные причины.

Мне кажется, что беда в том, что Сколково неестественно. Со стороны это, в общем, так кажется.

Однако, я помню, что советское самолётостроение в двадцатые (и космонавтика в пятидесятые) со стороны тоже были неестественны. Любая новация в своё отсутствие кажется неестественной. И я вот готов поверить в Сколково (и без всякой фанаберии буду рад успехам этого предприятия — буду рад любой удаче), если будет понятно, что за ним стоят умные энтузиасты. Академгородок возник в куда более чиновной и регламентированной стране, чем ныне. Но пока естественности в понятии "сколково" не наблюдаю.

Извините, если кого обидел.

14 октября 2010

(обратно)

История про одного администратора

Да-да, я тоже прочитал возвышенный текст Арины Холиной в "Частном корреспонденте".

Мне, конечно, всё равно милее играть в "Neverhood", чем читать этот "Neverland", но дело не в этом — возникла такая генерация дам-колумнисток, что с оттяжкой пишут о мерзостях жизни. Нет, вернее — мерзотности жизни. О том, что те — не мужчины, а мразь и ссыкливое <не помню что>. Или о том, что всюду по ним ползают балтийские гниды, или про то, что всюду Shit и меч.

Возможно, этот стиль родился из слияния фраз "Как страшно жить" и "Господа, вы звери". Стиль этот заметный, радостный, всегда собирающий много зевак, и это хорошо изображено Фёдором Михайловичем Достоевским в сцене печальной гибели госпожи Мармеладовой.

На месте редакции "Частного корреспондента" я бы не воротил нос, а относился с пониманием к увеличению трафика и прочих кликов.

Впрочем, сам этот феномен мне кажется в чём-то интересным, но всё никак не доходят руки его обдумать.

Источник лени в том, что весь этот текст для меня вписывается всего в одну фразу некоего администратора:

— Ах, дорогая, а кто хорош? Весь мир таков, что стесняться нечего. Сегодня, например, вижу: летит бабочка. Головка крошечная, безмозглая. Крыльями — бяк, бяк — дура дурой! Это зрелище на меня так подействовало, что я взял да украл у короля двести золотых. Чего тут стесняться, когда весь мир создан совершенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины. Люди — мошенники. Все! Даже грудные младенцы только об одном мечтают, как бы пожрать да поспать. Да ну его! Чего там в самом деле? Придёте?

Если вы помните, ему тогда ответили:

— И не подумаю. Да еще мужу пожалуюсь, и он превратит вас в крысу.

Извините, если кого обидел.

14 октября 2010

(обратно)

История про Проппа

А вот никто не знает, нет ли в Сети пропповского "Дневника старости"? А то простое гугление результата не даёт.

Извините, если кого обидел.

17 октября 2010

(обратно)

История про хорька

Как-то я сидел на семинар CDG в Центре развития персонала. Разнообразие в вязкое и липкое течение времени вносил мой товарищ Дембицкий. "Спасибо Хорьку!" — всё время кричал Дембицкий. Хорек, надо сказать был эмблемой дружественной компании "Илтис". Дело в том, что во всякой стране есть ассортимент положительных и отрицательных образов зверей. Часто в разных странах они не совпадают — и вот у нас хорёк был злобным, а в Германии — бережливым зверьком.

Извините, если кого обидел.

19 октября 2010

(обратно)

История про окружающий мир

Господь, сколько же вокруг пиздоболов!

Извините, если кого обидел.

19 октября 2010

(обратно)

История про сухие остатки

Надо сказать, что у меня всё время существует желание прибегать запоздавшим к лету на пепелища общественных обсуждений и жеманно всплёскивать руками: "Ах, неужели за попу? Прямо так, да?" или деланно удивляются новости о снятии Лужкова.

Как однажды сказала одна моя светская знакомая: "А кто такая Алина Кабаева?". То есть, это было такое публичное отмежевание — дескать, это вы все дураки-трепачи, которым нечем больше занять голову, должны знать этакие вещи, а я выше какой-нибудь Кабаевой. Но и я, и она понимали, что жить в Москве, не подозревая о том, кто такая Алина Кабаева, невозможно. Впрочем, знакомая моя жила в Ильинке.

Так вот, о пепелищах.

Хороший сетевой скандал живёт две недели.

Мелкий — неделю.

Я даже не о скандалах в обыденном смысле говорю, а о точках обсуждения — вот написал человек путанную статью, что русская интеллигенция — говно, так и никто больше этого события не помнит.

Для того, чтобы такие фразы помнили, нужно семьдесят лет упражнений, а тут-то что?

Правда, хороший писатель Денис Драгунский написал по этому же поводу целую статью, не то что я, лузер. В статье писателя Драгунского был чудесный образ: "эротический сон провинциальной барышни. Которой снится, что у нее в постели лежит гусарский поручик. Усатый и прекрасный. В ментике и кивере. С саблей и на коне".

Драгунский и говорит, что это взято из Салтыкова-Щедрина.

Я ужасно возбудился и стал утверждать, что это всё же не Михаил Евграфович, а Николай Васильевич: "Я бы изобразил, как в одном из этих низеньких глиняных домиков разметавшейся на одинокой постели чернобровой горожанке с дрожащими молодыми грудями снится гусарский ус и шпоры, а свет луны смеется на её щеках".

— Нет-нет, — возражал писатель Драгунский, — у Щедрина есть вице-губернаторская дочка, которой снится все то же — но с саблею и на коне — в её постели.

Так вот, я считаю, что если мы сообща поймём, откуда взялся этот чудесный сон, то можем считать, что провели время в обсуждении говна и интеллигенции недаром.

Потому что и говно и интеллигенция всегда с нами пребудут одинаково, а вот как узнаем источник цитаты, так знание нами великой русской литературы прирастёт.

Извините, если кого обидел.

19 октября 2010

(обратно)

История про цитаты

Ну что, ни у кого нет идей по поводу того, откуда цитата про девицу и гусара?

Извините, если кого обидел.

20 октября 2010

(обратно)

История про налоги

Однажды, проживая в иностранном городе К., я платил церковный налог. Я платил его по ошибке, как потом выяснилось, можно было сходить в присутствие и объяснить что к чему, но я не сходил. Некоторые мои знакомые писали заявление — дескать, считайте меня атеистом.

Но я не пошёл, да и деньги, собственно, были небольшие.

Так вот, наблюдение — церковный налог жутко интересная штука психологически. Например, если он будет сто рублей в год, у нас все окажутся верующими (Ах, да — я забыл, что мои деньги делились неизвестным мне образом между всеми конфессиями).

А начни повышать налог (вплоть до известной нам десятины) — хотел бы я посмотреть, какой религиозный пейзаж нас ожидает.

Можно (на манер, мне кажется, весьма неудачной пробы Имхонета) устроить даже голосование.

В общем, деньги как всегда, являются убийцей множества иллюзий.

Извините, если кого обидел.

21 октября 2010

(обратно)

История давняя — про страшную женщину

Когда я проживал в иностранном городе К., то как-то увидел одну интересную женщину. Ходил слух, что в её жизни что-то от Маты Хари, а что-то — от Лили Брик. Московский мой приятель, делая страшные глаза, говорил:

— Она страшная женщина, как только ты с ней знакомишься, так оказываешься вовлечённым в череду заговоров, жарких интриг, шелестящих сплетен и кошмарных слухов.

Познакомился, хотя не был вовлечён, не считать же кошмарной интригой или жутким заговором то, что на следующий день арабские соседи спиздили у меня наградные часы.

Извините, если кого обидел.

22 октября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Нравятся ли вам перемены в языке (как переосмысление полового вопроса кофе и проч)? Или может сами хотите что-то поменять?

— Это как погода. Все говорят, как что-то изменить, меж тем изменить невозможно. Можно только завести зонтик.

— Любите Родину? Что для вас она — Родина?

— На всякий случай люблю, хоть подробнее рассказать затрудняюсь.

— Тяжело вам было быть Евой Пероновой? Удалось подстроить образ мышления под неё? Не было ли стеснений связанных с этим псевдонимом? Всё же женская проза, мало какой мужчина сможет осилить (если и читать не у всех получается).

— Да ничего сложного. Тут, как во всякой мистификации, больше проблем с исполением, чем с внутренними переживаниями.

Но Сеть даёт массу инструментов для решения этих проблем. Это раньше нужно было было присылать в редакцию надушенную рукопись Черубины де Габриак, теперь можно сэкономить на духах. Я ведь тогда написал для одной серии любовный роман, и, одновременно писал для аспирантуры текст "Любовный этикет в рамках современной массовой культуры" — так что, так сказать, дискурс у меня был хорошо подвешен.

Меня вообще женщины чрезвычайно интересуют — мне, к примеру, очень интересно с женщинами дружить. С ними дружба получается такая… многомерная.

— Цените ли вы независимость? В чём?

— Финансовую — очень ценю.

— Работали когда-нибудь журналистом?

— Бывало.

— Почему с Камаевым не поехали? Зря.

— Не звали-с.

— Ну и зря не позвали — им хуже. А вы вообще легки на подъём?

— Смотря кто поднимает.

— Вы не задумывались о лишнем весе как о проблеме?

— Задумывался. Однако ж, без зоологического ужаса. У меня и так довольно много тем для отчаяния и ужаса.

— Любите музыку? Какую? А рок-н-ролл?

— Я просто уже один раз(или три) отвечал на этот вопрос — вот к примеру: http://berezin.livejournal.com/1232777.html

— Rammstein любите? А что-нибудь ещё из этого жанра?

— Да не очень как-то. Боюсь, что совсем не моё — правда, я знаю это дело больше в изложении Пушного.

— Чем бы вы занялись, если бы у вас вдруг появилось — законно и безвозмездно — несколько миллионов долларов?

— Для начала бы достроил домик.

— А после домика?

— Расплачусь с долгами от строительства.

— Как вы относитесь к жуханью? Я — плохо, и потому — не в топ. Пойду одолжу "несколько денег", что ли…

— Папа, папа, с кем ты сейчас разговаривал?!

— А откуда фраза "папа, папа, с кем ты сейчас разговаривал"? Или это народное сетевое творчество?

— Это анекдот:

— Папа — а почему, когда я надкусываю яблоко, оно через некоторое время в этом месте чернеет?

— Понимашь, сына — когда ты кусаешь яблоко — ты нарушаешь его целостность. И тогда частицы железа, находящиеся в яблоке, вступают в химическую реакцию с кислородом воздуха — происходит процесс окисления. Чтоб тебе было понятней — можно сказать, что яблоко ржавеет… Впрочем, другие исследователи объясняют это иначе — особыми ферментами…

— Папа, а с кем это ты счас разговаривал?

— Почему Медведев как дурачок носится со своим айфоном?

— Спросите Медведева в его блоге, боюсь я не помощник вашему любопытству.

— Чем вы гордитесь?

— Некоторыми своими текстами.

— Вот тут проходили всяческие конкурсы типа "Имя России". А кого вы бы назвали самой выдающейся личностью России царской, советской, современной?

— Никого. Мне сама постановка этого вопроса не нравится — хотя, может быть, она важна для социологии.

— Все настоящие писатели психи, алкоголики или наркоманы?

— Не знаю, может не видел в достаточной мере настоящих писателей. Психов, алкоголиков и наркоманов — видал. Ни одного писателя среди них не было. Даже в перспективе.

— Как вы относитесь к написанию "Вы" с большой буквы?

— Согласно "Справочнику по правописанию и литературной правке" Д.Э. Розенталя. — М., 2003, стр. 28.

— Каков смысл вашей жизни?

- http://berezin.livejournal.com/940196.html — тут есть целый рассказ на эту тему, вкупе с моим любимым анекдотом на эту же тему.

— Ещё из частых вопросов. Хотели бы вы, чтобы добро восторжествовало во всём мире, чтобы этот самый мир стал утопией? Или тогда будет чего-то не хватать?

— Как сказал один мой добрый и мудрый товарищ "Обобщения такого уровня настолько бессодержательны, насколько это можно себе представить. И ещё чуть-чуть". Термины "добро", "зло", "весь мир" — это такие пустые бутыли, которые всеми людьми в разговорах каждый раз наполняются наново. А то люди и восе радостно звенят пустыми бутылками.

— Как вы считаете, с этой ли планеты человеческий род? Не занесены ли мы, по всем канонам научной фантастики на Землю искусственно? Или, быть может, занесён на эту планету не человек, а только его разум? Интересно узнать ваше мнение по этому частому вопросу.

— Знаете, если честно говорить, то я ничего не думаю по этому поводу. То есть, я как-то участвовал в дискуссиях по поводу панспермии, но спорил по поводу логичности современных теорий. Для меня проблемы "как это было на самом деле" слишком далеки — разве если мне закажут фантастический рассказ написать.

— Закажут? То есть вы пишите и на заказ? Расскажите о своей политике по данному вопросу, пожалуйста.

— Политика простая — она со времён Леонардо и Бенвенуто не меняется и основана на компромиссе между голодом и желанием самовыражения с одной стороны, и золотом в купе с вменяемостью — с другой стороны.

Извините, если кого обидел.

22 октября 2010

(обратно)

История про рифмы

Находясь в поисках одной цитаты, набрёл на стихотворный оммаж какого-то читателя моему доброму другу Леониду Александровичу:

Рифма эта меня восхитила, потому что практически фамилия влезает в размер с ударением на предпоследний слог, как "Казанова" — этого кунштюка мне и в голову придти не могло.

VIa 28396

Извините, если кого обидел.

22 октября 2010

(обратно)

История про дилетантизм

Есть такая странная тема — дилетантизм.

Её у нас обсуждали довольно часто — реже, может, чем традиционную тему рабочих клубов "возможна ли дружба между мужчиной и женщиной".

От этой темы не свободна ни одна отрасль человеческой деятельности — нейрохирургия. может быть. И то нельзя быть уверенным.

Но вся наука давно стала полем битвы людей с выслугой и людей без выслуги лет. То есть, людей, долго время упражнявшихся в некотором деле и совершивших последовательно несколько обрядов посвящения, и людей. что обряды посвящения не проходили, зато с глазами, полными харизматического огня.

Иногда кажется, что в гуманитарных науках дилетанту прорваться проще.

Такое, кстати, бывает часто, когда писатель начинает открывать историю. Удачные примеры мне неизвестны, а противоположные — от Льва Гумилёва и Чивилихина до Резуна известны вполне.

И у писателя есть профаническая опасность открывания велосипедов.

Это не так опасно, когда профанические исследования конкретны — по поводу одного места из бл. Августина, где конкретно находился дом Пушкина в Немецкой слободе и тому подобное. Но когда мы вторгаемся в область обобщений, междисциплинарных связей — вот тут-то и начинается потеха. Можно честно свернуть на литературную дорогу, закричать "я так вижу" и тому подобное. Тогда литературная привычка к сюжетному изложению спасает дилетанта.

А вот если играть на поле учёных, то нужно быть готовым ко всему.

Особая примета дилетанской науки (а писатели все, поскольку занимались полжизни другими делами, профаны), это увлечение птичьим, то есть как бы научным языком.

Профан пишущий о чём-то своём, наболевшем, вдруг начинает, сам не замечая того, очаровываться не сутью изложения, а учёными словами, звучными непонятными образованиями. И оказывается в куда худшем положении, чем человек с юных лет в этом птичьем мире чирикающем.

Я-то как раз профан, и этого не скрываю.

И я наблюдаю споры о академическом и дилетантском подходе чуть не со школьных времён, причём я побывал по обе стороны баррикад — оттого большинство аргументов слышал и их оцениваю уже эстетически. Дело в том, что в аргументах этих очень много от обиды, хранимая обида разъедает как уксус.

Список благодеяний профанической науки известен.

Сначала говорят, что академическая наука косна и бюрократична. И кто скажет, что она не косна?

Потом с некоторой обидой говорят, что дилетанты многое сделали для культуры, а в революционные времена вся наука начинается наново — будто стряхивают со стола скатерть вместе с тарелками и бокалами. В одном из хороших советских романов героя хотели устроить из кибернетического института за несоответствующее образование. Но ни у кого не было соответствующего, потому что в сороковые учили на радиоинженеров, а на кибернетиков не учили по понятной причине.

Ну и возникает, опять же. призрак Шлимана, варварски раскопавшего Трою, сгущаются и прочие тени. Как отделить дилетанта от профессионала — вопросов много.

Когда революция, всё становится необременительней и проще.

Впрочем, когда я произношу этакие речи, то сразу чувствую некоторую напряжённость и недоброжелание, поэтому развивать свою мысль пока не буду.

Извините, если кого обидел.

23 октября 2010

(обратно)

История про скважину

Я, кстати, вот чем был удивлён — тем, что я ничего больше не слышу про утечку нефти в Мексиканском заливе. Нет, я слышал, что месяц назад там скважину окончательно забетонировали и стало всё зашибись, но меня удивляет странная динамика новостей.

То есть, когда всё это началось, будто бы конец времён настал.

У стороннего наблюдателя создавалось впечатление, что речь идёт о существовании США.

И тут — бац! — и всё утихло.

Конечно, можно сделать поправку на то, что я уже не специалист по нефти, что это не моя тема. Однако всё же удивительно.

Причём некоторые мои знакомые. отнюдь не самые дремучие люди, убеждены в том, что нефть по-прежнему подтекает.

Одним словом, не могу отвязаться от этой странной мысли о динамике медиа.

Извините, если кого обидел.

24 октября 2010

(обратно)

История про денежки

Есть такая утешительная история, и рассказана она Мариенгофом.

"Госиздат. Маяковский стоит перед конторкой главного бухгалтера, заложив руки в карманы и широко, как козлы, расставив ноги:

— Товарищ главбух, я в четвертый раз прихожу к вам за деньгами, которые мне следует получить за мою работу.

— В пятницу, товарищ Маяковский. В следующую пятницу прошу пожаловать.

— Товарищ главбух, никаких следующих пятниц не будет. Никаких пятых пятниц, никаких шестых пятниц, никаких седьмых пятниц не будет. Ясно?

— Но поймите, товарищ Маяковский, в кассе нет ни одной копейки.

— Товарищ главбух, я вас спрашиваю в последний раз…

Главный бухгалтер перебивает:

— На нет и суда нет, товарищ Маяковский!

Тогда Маяковский неторопливо снимает пиджак, вешает его на желтую спинку канцелярского стула и засучивает рукава шелковой рубашки.

Главный бухгалтер с ужасом смотрит на его большие руки, на мощную фигуру, на неулыбающееся лицо с массивными челюстями, на темные, глядящие исподлобья глаза, похожие на чугунные гири в бакалейной лавке. "Вероятно, будет меня бить", — решает главный бухгалтер. Ах, кто из нас, грешных, не знает главбухов? Они готовы и собственной жизнью рискнуть, лишь бы человека помучить.

Маяковский медленно подходит к конторке, продолжая засучивать правый рукав.

"Ну вот, сейчас и влепит по морде", — думает главный бухгалтер, прикрывая щеки хилыми безволосыми руками.

— Товарищ главбух, я сейчас здесь, в вашем уважаемом кабинете, буду танцевать чечетку, — с мрачной серьезностью предупреждает Маяковский. — Буду ее танцевать до тех пор, пока вы сами, лично не принесете мне сюда всех денег, которые мне полагается получить за мою работу.

Главный бухгалтер облегченно вздыхает "Не бьет, слава Богу".

И, опустив безволосые руки на аккуратные кипы бумаг, произносит голосом говорящей рыбы:

— Милости прошу, товарищ Маяковский, в следующую пятницу от трех до пяти. Маяковский выходит на середину кабинета, подтягивает ремень на брюках и: тук-тук-тук… тук-тук… тук-тук-тук… тук-тук.

Машинистка, стриженая, как новобранец (вероятно, после сыпного тифа), шмыгнув носом, выскакивает за дверь.

Тук-тук-тук… тук-тук… тук-тук-тук… тук-тук…

Весь Госиздат бежит в кабинет главного бухгалтера смотреть, как танцует Маяковский.

Паркетный пол трясется под грузными тупоносыми башмаками, похожими на футбольные бутсы. На конторке и на желтых тонконогих столиках, звеня, прыгают электрические лампы под зелеными абажурами. Из стеклянных чернильниц выплескивается фиолетовая и красная жидкость. Стонут в окнах запыленные стекла.

Маяковский отбивает чечетку сурово-трагически. Челюсти сжаты. Глядит в потолок.

Тук- тук-тук… тук-тук-тук…

Никому не смешно. Даже пуговоносому мальчугану-курьеру, который, вразлад со всем Госиздатом, имеет приятное обыкновение улыбнуться, говоря: "Добрый день!" или "Всего хорошего!"

Через несколько минут главный бухгалтер принес Маяковскому все деньги. Они были в аккуратных пачках, заклеенных полосками газетной бумаги"

И всякий обманутый в издательствах, редакциях и прочих администрациях читает эту историю, обливаясь слезами. И всё-таки один из наших смог!

Извините, если кого обидел.

25 октября 2010

(обратно)

История про денежку

Как я мистически предсказывал в предыдущей записи, денюжку-то мне и не дали.

Не Маяковский я, нет.

Зато ещё жив.

Извините, если кого обидел.

25 октября 2010

(обратно)

История про точные науки

Пока pe3yc пиздит членкора РАН за социальные сети (мне тут не состязаться — когда эсквайр родился, я заплакал), я тоже скажу за междисциплинарные исследования.

Есть такой классический способ разводки — это смешение физико-математического языка с рассказом об очевидных социальных явлениях. Макакий Макакиевич, кстати, напрасно наезжает на саму идею термодинамического описания социальных процессов — другое дело, что эту булку начали есть ещё при Пригожине, и сейчас этим чиновников только ленивый не разводит.

Но я не об этом, я, собственно, о Шкловском.

Извините, если кого обидел.

25 октября 2010

(обратно)

История о восьми ногах

Уморили, значит, Пауля нашего?

Извините, если кого обидел.

26 октября 2010

(обратно)

История про интервью 2003 года

ИНТЕРВЬЮ «РУССКОМУ ЖУРНАЛУ» В 2003 ГОДУ^[1]

Одна из умозрительных картин, всплывающих при слове «рассказчик»: вечерний костер (домашний вариант: камин), вокруг которого расположилась небольшая компания. Ее участники могут быть едва знакомы, но общее местопребывание и источник тепла придают атмосфере невольную интимность. Сидящим у костра некуда спешить, и вот на фоне потрескивающего хвороста возникает неторопливая монологическая повесть. Лица рассказчика почти не видно (падает много теней). Голос его звучит негромко. Но отчетливо.

Конечно, ни людей, ни очага вообще может не быть: «рассказчик» всегда носит с собой и этот пейзаж, с шашлычным дымком, и эти склонившиеся вокруг него силуэты, вне всякой зависимости от своего личного экзистенциального опыта, который, вообще говоря, есть не наше дело.

Но что же представляет собой его речь? В чем состоит смысл рассказа?

В русском слове «рассказчик» слышна известная доверительность — хотя здесь важно понять, что доверительность — это вовсе не искренность, но, скорей наоборот — коварное взятие (попытка взятия) кредита доверия у слушателя, интимная форма сообщения любого характера, совсем необязательно, в свою очередь, интимного. Рассказчик подкупает наше внимание, потому речь его должна быть, во-первых, ясной и понятной (апеллировать к общим местам), а во-вторых, интересной фабульно. Рассказчик убаюкивает слушателей, погружает их в гипнотический отвлеченный мир с некоторым непременным количеством театрального реквизита и предварительно им арендованной морали. Его искусство состоит в минимизации случайных обстоятельств и в беглом пробеге над промежуточными этапами рассказа. как сказал бы Лакан времен «Инстанции буквы в бессознательном» (1957), речь рассказчика должна популярно сочетать «метафору» и «метонимию». Для этого рассказчик должен уметь скрываться за собственной историей — иначе он превращается в актера школы Станиславского.

Всеми этими искусствами — минимизировать детали; скрываться, не скрываясь; захватывать внимание и преподносить внезапный смысл — прекрасно владеет писатель Владимир Березин. Если в ходе этого разговора ему не удастся заставить кого-то уснуть и проснуться с новой татуировкой на мозге, то лишь из-за моих, на этот раз особенно неуютных и невпопад, вопросов. Впрочем, есть в этом выпуске и фокусы. Например, стреляет ружье, до момента выстрела нигде не висевшее. Роль ружья — весьма, надо заметить, изысканного — исполнила Татьяна Волошина, за что ей выражается отдельная признательность.

Русский журнал: Расскажите, как у Вас появился Живой Журнал?

Владимир Березин. История про заведение журнала следующая. Код мне подарил один стильный молодой человек. Впрочем, когда мы с ним познакомились, он был гораздо моложе. Мы вместе, хотя и на разных курсах, учились в литературном институте.

Я сидел в кафе с девушкой, что мне нравилась чрезвычайно, а он подошёл к нашему столику и заговорил с ней. Девушка подалась вперёд, и я понял, что шансов у меня нет. В отличие от него, я запомнил эту историю надолго.

И вот, спустя много лет он дал мне код, фактически подарил на день рождения.

Самое смешное, что я завёл Живой Журнал фактически для того, чтобы понравиться другой его знакомой. Именно.

— Понравились?

— Не очень.

— А вообще кому-нибудь понравились через ЖЖ, в купидоновом смысле? Коль уж мы начали с любовной темы.

— Вы меня пугаете. Что такое в «купидоновом»? Это что?! В голом? Пухлом? Со стрелковым оружием? Ужас какой, прости Господи.

— Как Вы думаете, что могло бы значить: быть писателем в Живом Журнале?

— Я отвечаю только за себя. Я — писатель вообще. Внутри Сети и вне её. Я себя идентифицирую с этой профессией, хотя я много чего другого делал в жизни, и, видимо, много чего другого буду делать, чтобы заработать несколько денег. В Сети я делаю точно то же самое, что делал бы на бумаге. С той только разницей, что интерактивность в Живом журнале выше, чем в литературном. Ну, и денег не дают.

— Считаете ли Вы себя писателем Живого Журнала?

— А все, кто пишут, могут считать себя писателями. Правда, тут путаница с терминами, примерно так же как у Солженицына с его понятиями «изменник Родины» и «изменник Родине». Вот у меня в так называемой ленте есть человек, который работает в конторе, занимается всякими сумасшедшими делами с неуравновешенным начальством и пишет хорошую короткую прозу. Себя как писателя людям не представляет, тексты — только в Живом Журнале. Наверное, это и есть то, о чём вы спрашиваете. В ленте много что можно найти…

— Расскажите, пожалуйста, какую-нибудь историю про ленту.

— С моей лентой очень простая история. Список людей, которые называются неловким словом «френды», очень маленький, и я думаю, у меня должен быть ещё меньше. Но при этом мне очень интересны все люди, что меня читают — я по ночам лазаю в их журналы — так же, как подсматривают в окна. Тут не менее смешная штука — когда я сократил свою, максимально большую ленту, то много людей меня выкинуло — так же, как правительства высылают дипломатов, баш на баш. Теперь непонятно — если им не хотелось читать того, что я пишу, зачем же они это терпели и коллекционировали меня в лентах? Загадка.

Но я вот что скажу: я не делаю из своих привычек принципов Сетевого этикета.

Зато сейчас мы с вами делаем текст, который больше похож на внутренний текст Живого Журнала. Ведь интересна-то тема, заявленная в заголовке — писатель и его публичный дневник. Но знаете, ваш проект интервью с писателями меня несколько смущает.

Во-первых, непонятно, кого вы считаете писателем… Стоп. Даже не так — кто из попадающих в систему ваших интервью, считает себя писателем.

— В системе моих интервью — все. Кто ж откажется от дармовых литературных лавров?

— Ну-у, я не знаю. У меня не создалось такого впечатления. Вот, вполне успешный человек Антон Носик говорил о принципах своих ведения сетевого дневника, а не о том, что он писатель.

Во-вторых, у вас интервьюируемые часто начинают кривляться. Кунштюки какие-то…

— Правда? А Вы сейчас не кривляетесь? Я вполне серьёзно спрашиваю. Чтобы понять, когда и как это происходит.

— Сейчас — нет. Я предупрежу, если что. А потом можно скоморошничать, разыгрывать, а можно кривляться. Знаете, это кривляние часто случается у ведущих музыкальных радиостанций. Им нужно между песнями сострить, а острот на всех не хватает. И даже вполне умный человек начинает говорить странные вещи. Вот у меня есть хороший друг, которого пригласили на какую-то телевизионную передачу, кажется, ток-шоу. Он человек телевизионный и, пользуясь этим, посмотрел какую-то кассету с ней. Так всё происходило примерно так: сидит благообразная старушка, которую спрашивают: «Марьяиванна, вы жалеете, что потеряли девственность?» — и она краснеет, лепечет: «Я… Да я… Да мне уже восемьдесят лет… Да что вы меня такое спрашиваете…». На экране под ней появляется надпись «Марьяиванна не жалеет, что потеряла девственность».

Эта история здесь рассказана потому, что есть вопросы, на которые не надо вымучивать ответы. На них просто не нужно отвечать. Можно, конечно, отшутиться в меру сил, но это именно шоу, а не разговор. Вот сейчас я не очень хочу шутить, и понимаю, что у меня шоу не получится.

С другой стороны, можно, отвечая на какие-нибудь вопросы, придавать себе какую-то значимость, которой я, увы, на хрен лишён: знаете, мне очень нравится в биографии Булгакова один эпизод. К фигуре этого писателя я отношусь с иронией и отчасти недоверием, но вот, умирая, он подозвал свою жену и сказал примерно так:

— Дорогая, когда я умру, состоится торжественное собрание, посвящённое моему творчеству. Тогда вот ты, пожалуйста, выйди на сцену в чёрном платье с голыми руками, и, заломив эти самые руки, вскрикни: «А-а-атлетел мой ангел!..».

То есть, если не обязательно вибрировать голосом и делать позы, то и не надо этого делать. Но это, разумеется, не в указ всем окружающим. Может, я чего-то не понимаю, может, у меня эта серьёзность через месяц пройдёт.

— А разве можно начать «кривляться», предварительно предупредив? Это ведь уже получится тогда имитация кривлянья, разве нет?

— Значит, я неудачно сказал. Кривляться для меня — от слова «криво». Кривляться не будем.

Ещё мне чрезвычайно не нравится ваш традиционный вопрос об эпитетах для Живого Журнала. Хуже только может быть вопрос о том, каково ваше любимое блюдо или «ваша любимая группа». С этим вопросом хорошо расправился Макс Фрай, но этот ответ уже занят.

— Ничего теперь не поделать — вопрос есть, и ничто не мешает дать на него какой-нибудь ответ. Чем труднее, тем интереснее. Дайте, пожалуйста, всё же свой ответ на вопрос про 10 эпитетов, характеризующих Живой Журнал.

— …

— Или, если говорить о других, наверное, чрезвычайно достойных, но мне не знакомых людях, я не очень представляю, как можно всерьез написать: «архетип «центра текстуального мира» образует глубоко укорененную в сознании конфигурацию вот этого самого желания: видеть место своей жизни приобщенным бытийному центру». Это, я думаю, над вами издеваются.

— Таня, Вы надо мной издевались?

Татьяна Волошина. Ох, Женя, доколе будем мы с Вами оправдываться за Лакана сотоварищи? Давайте напишем с Вами незамысловатое. Про то, чем кормили в самолёте. Про потерю девственности. Будемте говорить с муравьями на языке муравьиных палочек.

Когда мандибула собеседника корёжит нежный ВМПС, изрыгая очередное зловонное «бля» — это отчего-то никого не смущает. При слове гендер все схватились за револьвер. Помните байку про Маяковского, когда проходит он с приятелем мимо детской площадки с резвящимся племенем молодым, а товарищ вальяжно цитирует: «Я люблю смотреть, как умирают дети». ВМ надувается, молчит пару кварталов, затем резко: «Надо знать когда написано, кем написано и по какому поводу написано».

Посему мне не понятно, что именно печалит многоуважаемого мною г-на Березина в незамысловатом (с семиотической точки зрения) моём постулате, что архетип «центра мира» образует глубоко укорененную в сознании конфигурацию вот этого самого желания: видеть место своей жизни приобщенным бытийному центру.

То есть не как эмпирически случайное и необязательное, а санкционированное иерархически более высоким, надбытовым, а в пределе — сакральным уровнем бытия (за модель коего, как Вы помните, принимался, собственно, ЖЖ).

Так проще? Я могу ещё подбавить кислотной муравьиной слюны для растворения вполне очевидного. Но хотелось бы на равных. Интеллект антропоида, пишет нам И. П. Павлов, «состоит из ассоциаций». Ежели в отсылке к Мирча Элиаде мерещится кому отсылка в менее достойные Палестины — виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему?

ВБ. — «А Пятачок ничего не сказал, потому что единственное, что приходило ему в голову, было «Спасите, помогите!». Я-то что, меня ничего не печалит. Уже. Но тут могут быть дети.

— С чего, по Вашему мнению, следовало бы начать тему: «писатель и его публичный дневник»?

— С определений. Тоесть с того, что договориться, кого считать писателем. Сейчас в отношениях с этим словом много кокетства «я не писатель, писатели все бяки, пьют много, и денег у них нет, а я дорогой журналист». Тогда надо отмежёвываться от всей писательской структуры — ярмарок, встреч с читателями и проч., и проч. В моей стране всё время норовят не поститься, но при этом с радостью разговеться. Я бы на вашем месте заставил всех, кого вы интервьюируете, сказать прилюдно, аналогично ритуальной фразе «Общества анонимных алкоголиков»: «Я — писатель». Это было бы первым шагом к чистоте жанра.

В моей юности все магазины были завалены книгами, на которых в качестве автора был указан Леонид Ильич Брежнев. Он получил, кажется, не одну даже премию по литературе. Наверняка его приняли в члены Союза Писателей, но что-то я не помню, чтобы он умостился за трибуной и сказал: «Я, как писатель…». Или чтобы к нему пришли журналисты, и потом в «Правде» появилось бы такое интервью: «Леонид Ильич, вы как известный писатель, много времени проводите над рукописями, да?»…

Вот, когда мы с вами предварительно говорили о слове история…

— Да, я предложил бы построить интервью не на разговоре, но рассказывании историй на всевозможные темы ЖЖ…

— То, что мы всё время обыгрывали слово «история» — это такой компромисс с моей стороны. Но мне очень нравится это слово. Те тексты, что я пишу в Сети, принципиально важны для меня по форме, специальной универсальной форме изложения, которая, по моему мнению, находится на стыке литературы бумажной и сетевой. Потому что, способ чтения всё же важен для писателя. И именно короткий текст, история будет символом Сетевой литературы. Ещё бы он целиком помещался в экран… Но это сильное допущение.

— Обычная линейная традиционная история будет символом сетературы?

— Я не очень понимаю этого вопроса, и даже не буду говорить о терминах, и о термине «сетевая литература». Вы знаете, я как-то придумал цикл коротких историй про словесность в Сети и про Живой Журнал — там были Кафе. сот, Жизнь. com, Смерть. com, Литература. net и ещё несколько историй — часть из них в порезанном виде есть в Сети. Так вот там я всё время говорил, что никакой специфически сетевой литературы нет, и только в будущем, может быть будет. Тогда и за символами дело не постоит.

Сейчас о другом речь — в издательской среде есть недоверие к сборникам рассказов. Вот я собрал то, что писал в Сети, все эти короткие истории, переделал их, конечно, и вот пытаюсь говорить с издателями. Но это сложно, потому что ещё со времени Советской власти продать издателю роман гораздо проще, чем того же объёма сборник рассказов. А вот в Сети — наоборот, роман с экрана читать утомительно, а рассказчик историй куда более уместен.

— А как же гипертекст, ветвистые структуры, сады расходящихся тропок и всё такое?

— А это всё безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов. Это как лягушачьи лапки для русского человека — многие пробовали, но в общем рационе это отсутствует.

Причём мне все эти проекты очень интересны, и участники их мне симпатичны, но я думаю, что их читатели — примерно те же люди, что их создатели.

— Вы пишете в приват?

— Нет. Я выхожу в Сеть как тот человек, который кричит в ямку: «У царя Мидаса ослиные уши!». Но с той только разницей, что я решил для себя раз и навсегда, что из ямки что-то тут же прорастёт, и изо всякой дуды, из любого дупла раздастся весть об ослиных ушах.

Поэтому, когда ты первый раз надавил на клавишу, дёрнул мышью, открывая текстовый процессор — я уверен, что с этого момента всё всем известно. Я не пишу ничего «под замком» из этих соображений. И стараюсь не стирать ничего — даже тех глупостей, в которых меня уличили. Понимаете, ведь все эти списки, рейтинги, радость по поводу количественных показателей ужасно неинтересная штука. Это напоминает то, как в моём детстве некоторые мои сверстники шли по головам, чтобы стать председателем совета пионерской дружины. Истлели пионерские знамёна, а гадости остались в памяти. И что ещё хуже, прожит не свой отрезок жизни, не естественный. Не нужно быть лучше всех, нужно быть на своём месте. Но я говорю банальности. Да.

— А почему Вы говорите банальности? Это такая терапия?

— Почему терапия? Хрен вам, а не терапия. Банальности нужно время от времени говорить. Что вода мокрая, что весна придёт, что убивать и мучить людей нельзя. Это не терапия, это профилактика.

— Профилактика чего — возможного сдвига понятий?

— Да нет. Я не знаю, какой сдвиг понятий имеется в виду. Есть ощущение, что нужно время от времени, как молитвы, повторять известные всем вещи. И всё.

— Можно ли сказать, что банальности (и только банальности) бывают страшно интересны и заодно как-то упорядочивают жизнь?

— Вы всё время хотите что-то абсолютизировать. А я всё время хочу говорить о конкретном. Потому как не бывает людей вообще, а есть только конкретные. Я говорю о том, что простые вещи бывают страшно интересны. Да.

А банальность, кстати, очень интересное французское слово — это то, что отдавалось сюзереном вассалу в дар за его обязанности, только потом банальность стала названием всякой вещи общего пользования — это я вам Брокгауза пересказываю. Так что с простыми вещами, к тому же, не так всё просто.

— Не желаете награждать эпитетами ЖЖ, тогда охарактеризуйте, пожалуйста, себя. Кто и что Вы за писатель?

— Вот помру, и это выяснится. Откуда ж я возьму столько нахальства, чтобы так гордо о себе говорить. К тому же, перед писателем всегда стоит призрак хармсовского читателя со своим однозначным мнением. Тем более, что в зависимости от времени, ощущения меняются. Вот сейчас я чувствую себя как писатель, который рассказывает истории. Вне зависимости от их объёма — до романа включительно. Schriftsteller, рассказчик историй, Geschichtenerzähler. Историй в мире множество, да.

— То есть, Вы не согласны, что историй всего четыре?

— Почему не согласен? Согласен. Для кого-то точно четыре. Только все классификации — что тришкин кафтан. Почему — четыре, а не тридцать шесть? Что до меня, так я считаю, что истории делятся на: а) написанные императором; б) протухшие; в) прирученные; г) всосанные с молоком матери; д) истории о сиренах; е) сказочные истории; ж) истории о бродячих собаках; з) истории, включенные в эту классификацию; и) истории с сумасшедшим сюжетом; к) бесчисленные истории; л) истории, написанные самой лучшей верблюжьей кисточкой; м) другие истории; н) те, что лежали в разбитой цветочной вазе; о) те истории, что засижены мухами.

Всё — истории, даже мемуары. Знаете, кстати, как Даль определяет слово «мемуары»? Житейские записки. Я, например, отчасти пишу житейские записки. Только у меня есть такое внутренне правило: жизнь очень страшная штука, а о страшном нужно всегда рассказывать весело.

— А с противоположным утверждением: «жизнь очень весёлая штука, а о весёлом нужно всегда рассказывать страшно» — Вы бы не согласились?

— Нет. Этой фразы я не понимаю. То есть страшилками будоражить обывателя? Нет, точно не понимаю. От перемены мест слагаемых тут, кажется, смысл меняется — нужно уточнять.

Но если говорить об отмеренных сроках, то я, к несчастью, представляю, как этот мощный ресурс Живого Журнала будет умирать. Сайты и порталы умирают, как люди — в моём старом компьютере целое кладбище ссылок, будто фотографии Собачьей площадки (кто помнит, что это, а?). Было бы, конечно, очень эстетично, если бы на Живых Журналистов начались облавы, их кидали на арену ко львам, кто-то сидел в ночи под деревьями, мыл бы напоследок ноги товарищам. Но, конечно, этого не будет — просто пройдёт мода. Проект начнёт пожирать сам себя — примерно через год-два. Живой Журнал развалится как открытое сообщество — примерно так же как это произошло с СССР. Ведь был простой способ уменьшить роль Коммунистической партии Советского Союза практически до нуля. Нужно только принять в её ряды всё население Земли. И тогда она начнёт рассыпаться, делиться и множиться. Веник развалится на прутья, они сломаются сами.

Так и в Живом Журнале возникнут несколько локальных сообществ, которые будут кооптировать новых членов по-разному. Тот караулит, этот спит, и так вся жизнь крутится. Тут вот в чём дело — все сообщества основываются на каком-то отличительном действии — имеющие Живой Журнал и не имеющие, занимающиеся групповым сексом, ловлей рыбы или разведением кактусов; сообщества, созданные императором, сообщества бродячих собак, etc.

Раньше сообщество цементировало само наличие Живого Журнала, именно оно отличало от прочих, гарантировало избранность, а через эти год-два всё вернётся на круги своя — на совокупность примерно двадцати форумов. Впрочем, этот текст надо писать на манер прокламации — поскольку все, кто рассуждают на эту тему, начинают размазывать сопли — да я, а вот в прошлом году, а вот с нашей коровой был аналогичный случай, или ударяются в другую крайность — длинные периоды общих фраз. Надо писать прокламацию на манер Лютера, а мы сейчас делаем интервью, да?

— Нет, нет, хочется как раз прокламацию.

— Давайте оставим фьюжн для тарелок. Мы делаем с вами интервью, а не шоу. Я же предупредил, что я, хоть и кривовато, но отвечаю за себя, и только от себя — ведь моя функция частная. Хотя в наши времена, наверное, это самое сложное, говорить только от своего имени и не обобщать наблюдаемые тобой события на всех и всё.

Я в нескольких местах уже написал, что Живой Журнал — это подобие телефона. В том смысле, что это — средство, а не суть. Тому пространству, что занимают на земном шаре люди, говорящие по-русски, очень повезло. Живой Журнал пришёлся ко двору, а главное, первые персональные дневники вели очень интересные люди. Человечество с тех пор придумало много способов коммуникации. Сеть только одна из них.

— Это наблюдение тоже из числа профилактических банальностей?

— Да. Потому что в обществе понятия «Сеть» и «Интернет» всё время надуваются газом мифологии. Это такая особая спекуляция, причём довольно доходная.

У моего любимого Станислава Ежи Леца есть такая фраза «Почему за всё время существования науки по внешнему виду человека не выяснено цели его существования?». Я по памяти это цитирую, но смысл в том, что пока у большинства людей строение одинаково с поправкой на всякие выступающие штуки, и почти не изменяется с развитием цивилизации. Вот у Грина в «Крысолове» всё возникло из идеи телефонного звонка, но «Крысолов» остался бы литературой, даже если телефона бы вовсе не было.

— В чём отличие современного рассказчика историй от рассказчика историй прошлого? Если оно есть, конечно.

— Знаете, я задумался. Возможность общаться со слушателями историй на расстоянии? Да нет, и раньше, вместо того, чтобы пуститься в путь с мешком рукописей, была возможность писать где-нибудь в келье.

Количество читателей? Да оно и так сокращается.

Смещение интереса от слова к зрительному образу — но про это уже написали все, кому не лень. Даже я написал.

Отличается, наверное, только скоростью обмена эмоциями.

А! Вот давайте я, наконец, расскажу вам настоящую историю. Это будет история про то, на кого похожи участники сообщества Живых Журналов. Люди, стучащие сейчас в ночи по клавишам, чем-то похожи на коротковолновиков недавнего прошлого. Это сейчас коротковолновики ушли в тень, а в прошлом они составляли тайный масонский орден посвящённых в тайну килогерцев, в заклинания Морзе и треск эфира.

Вместо того, чтобы странствовать по землям как паломники, они путешествовали в земной атмосфере.

И настоящим мифом о коротковолновиках была история, по которой потом сняли фильм Si tous les gars du monde. Этот фильм сняли в 1956 году, когда казалось, что парни всего мира действительно снимут пальцы с кнопок, возьмутся за руки, когда из этих рук вывалится всякое огнестрельное и колющее.

Когда я вспоминал об этом фильме, мне казалось, что там какие-то японские рыбаки, объевшись ботулизма, начинали умирать на своём кораблике, но японский радист полз к ключу и стучал в эфир своё «Спасите-помогите». Его принимал русский и стучал своим: «Братва, дело плохо, народ сейчас отбросит копыта, кто есть, кто знает, что делать, кто — с пробиркой?!» и по цепочке коротковолновики добирались до парижского института Пастера, пробирка находилась, но как её доставить, было непонятно, и тогда возникали американские парни со своим бомбардировщиком, и им было привычно кинуть что-нибудь японцам на голову. На самом деле в книге Жака Реми, по которой Кристиан-Жак снял этот фильм, были сначала шведские, а потом французские рыбаки. Их принимал коротковолновик в Конго, затем другой — врач, потом суетились люди в Париже, а слепой немец Карл, стуча ключом, организовывал переправку вакцины в Мюнхен, а потом два офицера — американский и советский на границе оккупационных секторов передавали пробирки, и вот эти пробирки уже ехали в Норвегию, а потом летели над морем на санитарном самолёте.

В итоге сотни людей суетились той ночью по земному шару, радиоволны неслись между земной поверхностью и слоем Хевисайда, и моряки оставались живы.

Это сгущённая метафора общинного дела, что творится всегда случайно и без приказа.

Сеть устроена точно так же, как сообщество коротковолновиков, с той же разницей, что вовлечено в неё гораздо большее количество людей. И, то и дело на чатах и форумах Сети раздаются призывы о помощи. Это очень важное качество Живого Журнала, что он сосредотачивает помощь.

Одному нужно передать лекарство, а другого тоска привела на край.

Кто-то хочет отдать даром шкаф, а кому-то понадобилась редкая книга. Кто-то зашёл в тупик с переводом, а кто-то забыл, сколько стоил трамвайный билет при Советской власти.

Жизнь современной цивилизации наполнена просьбами. Многие из них можно исполнить, не выходя из дому. Многие люди и не могут выйти из дому — вокруг них снега или потопы, может, они больны или у них отказали ноги. Может, им самим нужна помощь.

Но стук клавишей — знак их участия в общинном деле. Даже если участие окажется смешным, важна сама идея. Я идею отстаиваю. Впрочем, на эту тему есть очень правильный рассказ Джека Лондона «Как вешали Калтуса Джорджа» — к нему я всех и адресую.

Тем более, в Сети очень легко, по крайней мере, легче, чем где бы то ни было, обеспечить анонимность доброго дела. Анонимность добра создаёт впечатление, что оно повсюду и у нас есть шансы.

Я не строю иллюзий, люди различны, но у Толстого есть хорошая фраза в одной его притче: «по смерть велел Бог отбывать каждому свой оброк — любовью и добрыми делами». Аминь.

На этой возвышенной ноте я, пожалуй, пойду спать. Да.

— Спасибо за интервью. Спокойной ночи.

Извините, если кого обидел.

Извините, если кого обидел.

27 октября 2010

(обратно)

История про сокращения

Обнаружил, что у меня пол-ленты очень эмоционально реагирует на издание "Архипелага ГУЛАГ" в сокращённом виде для школьного чтения.

Я не разделяю этого ужаса.

Однако я вижу то язвительную, то саркастическую реакцию на это рядовое, как мне кажется, событие. Я не понимаю, в чём удивительность этого события — ну издали выжимку. Так "Тиль", "Дон-Кихот" и Рабле у нас веками кочуют по школьным библиотекам в выжимках.

Эко невидаль. Редкая птица знала "Архипелаг" целым. Уж я на что был помешан на антисоветчине, так и тогда, когда читал Солженицына тайком, с трудом представлял человека, который потребляет этот текст подряд и помнит, всё что там написано. Это было бы сродни сквозному чтению Полного собрания сочинений Ленина — хотя и такое бывало у самого автора "Архипелага".

Редкий учитель средней школы внятно опишет трансформации текста "Войны и мира" — а он разбухал и усыхал куда интереснее, и вовсе не ради лёгкости школьного усвоения.

Ну, и наконец, история с "Сатириконом" — он так вообще без рук, без ног, без головы. Нодо пытался делать связки, да его отлупили примерно — и что в итоге? Ничего, и никакой ажитации.

Но, увы, тут примешивается современная политика и вообще — судьбы Времён.

Меня это всё не раздражает, но является предметом для некоторого психоанализа.

Хотя, я может, чего-то не понимаю.

Кто мешает иметь оба текста и перечитывать их с двух рук, по-македонски? Более того, кто мешает в первый раз прочитать полный текст, а не хрестоматию?

Тем не менее, я не в первый раз читаю в ленте заметки, в которых (если перевести их на нормальный человеческий язык, без патетики), значится: "Кошмар и ужас! "Архипелаг" издали в сокращённом виде! КГБ победил!".

Итак, в рамках моего анализа возникает масса интересных вопросов:

Во-первых, проблема Священности книги — Библия, прости Господи, издаётся во множестве разных видов, в том числе и в двадцатистраничном для младших школьников. Само по себе это ужаса не вызывает. Вот и Курт Воннегут, говорят, выигрывал в переводе Риты Райт.

Отчего сокращение Архипелага должно вызывать особое волнение?

Является ли "Архипелаг ГУЛАГ" Божественным Откровением, в котором важна всякая буква? Или в какой-то мере это дискуссионная книга, где-то натянутая, где-то исполняющая временную функцию — к примеру, как говорил сам Солженицын — нужно ужаснуть общество, а с точностью и деталями потом разберёмся?

Наконец, означает ли это победу кого-то над кем-то? (Ну кроме лени современных школьников, которые весело и с прибором клали на авторитет Солженицына — точно так же, как в моё время клали на "Поднятую целину" Шолохова. Да и "Войну и мир", надо признаться я и мои сверстники в девятом классе особо не читали).

Никто не может можете мне объяснить, что в этой истории ужасного.

Сокращениями пронизан весь наш мир.

Построчные выплаты и дрожжевое набухание текстов явление повсеместное.

Да что там: я только что сократил собственный роман вокруг смерти Толстого, который через несколько дней должен выйти в "Новом мире" вовсе втрое! Ну, поплакал, конечно, утёр слёзы и пошёл на кухню варить гречку. Я сокращал свои тексты много лет, да ещё и имею опыт многолетних сокращений чужих текстов как редактор.

В чём событие — мне неясно.

Извините, если кого обидел.

27 октября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Как вы относитесь к Верочке Полозковой?

— Без придыхания. Но я с ней хлеб преломил, вот в чём дело. А у меня такое правило — человек, с которым вместе ел, становится на особую ступень. Он не то, чтобы имеет право на снисхождение, но имеет безусловное право на тщательное доброжелательное обдумывание.

А Полозкова всё-таки феномен, и в качестве феномена определённой поэтической культуры вполне заслужила приглашение в передачу "Школа Злословия". (Ведь, надо признаться, поучаствовать в "Школе Злословия" для публичного человека что-то вроде медали за успех и выслугу лет). С этого и начался скандал, потому что поэтессу Полозкову начали попрекать глупостью.

Однако внимательно рассматривая её в телевизоре, то, как и что она говорит, можно многое понять в том, как устроена сейчас культура. В случае с Полозковой ведь много интересных тем:

а) как работает образ автора-самородка.

б) как устроена современная поэзия, и можно ли её писать как акын.

в) какие за темы выносят тебя на гребень популярности.

г) какова роль, внешность и манеры автора, годные для продвижения товара на рынок? Грубо говоря: если вычесть внешность автора, анонимизировать его стихи, как они будут работать.

д) чем отличаются поэты публичного представления и поэты текста.

е) как мы оцениваем поэзию, мы, именно мы, а не эксперты? (Дело в том, что у нас есть тщательно наработанная мускулатура вкуса, а как работает наша оценка без неё?). Перед нами появляется Полозкова — и мы сразу начинаем думать, на что это похоже, эти эмоции в речитативе, бесконечно повторяющиеся — как устроен, одним словом, механизм нашего восприятия?

Я бы ещё продолжил, но буква "ж" неприличная.

Со стихами нашей фигурантки особая штука — точь-в-точь, как с многоразовой искренностью Гришковца или с многозначительностью романа Мариам Петросян.

Эти стихи не сами по себе.

Я приведу хороший пример: у Высоцкого есть песня "Парус". Порвали, порвали парус. Каюсь-каюсь. А у дельфина взрезано брюхо винтом, выстрела в спину не ожидает никто. Ну и тому подобное дальше.

Высоцкий представлял это на концертах как набор беспокойных фраз.

Таких наборов (они не универсальны) есть, на самом деле, много.

Есть набор; "Какую страну потеряли. Ответят за это жиды".

Есть набор: "Цари и Россия. Какая здесь церковь! И камни какие! Гробы тут какие, во веки веков".

Есть набор "Современная Ахматова".

И — набор "Современный Мандельштам".

И — набор "Милый Каспар, пишу я из Рима, граппа пролита, скатерть будто Нева в ледоход"… Угадай кто.

Или ещё что-то.

Чистоте этого рассуждения мешает то, что на слуху ещё поэзия девочек прошлого — Турбиной, Ветровой и ещё кого-то. Стихов их уже никто не помнит, да и имена эти сливаются во что-то одно — девочка с тетрадкой, овеществлённая, хоть и неодушевлённая искренность и непосредственность. Слушать о трагических историях их жизней я вовсе не хочу, прочь-прочь, скорбные вести, но явление это типовое, замеченное даже структуралистами. Была такая девочка Мину Друэ, что выпустила в 1956 году книгу стихов. Никто не поверил в её авторство, и французы устроили целое публичное разбирательство — девочке предложили написать стихи на заданную тему, она написала и подтвердила своё положение.

Она родилась в 1947 году, так что сейчас ей чуть больше шестидесяти. Но нам-то она знакома не по стихам, а по статье Барта "Литература и Мину Друэ". Собственно, Барт там пишет: "Что же касается поэзии Мину Друэ, то она болтлива без умолку, подобно людям, не выносящим тишины; она с явной опаской относится к точности слова и черпает жизненные силы в нагромождении всякого рода театральных эффектов: она смешивает жизнь с нервозностью.

Но этим-то как раз она и внушает доверие. Вопреки тому, что ее объявляют ни на что не похожей, вопреки притворному удивлению и бездне дифирамбов, которыми ее приветствуют, сама болтливость этой поэзии, лавина находок и дозированное расходование всего этого грошового изобилия приводит к появлению мишурных и экономичных стихов: оказывается, что и здесь господствует закон имитации, одно из самых драгоценных приобретений буржуазного мира, позволяющего выкачивать деньги, не ухудшая товарного вида продукции. "Экспресс" не случайно взял Мину Друэ под свое покровительство: ее поэзия — это прямо-таки идеал в мире, где самым тщательным образом закодирован принцип кажимости: Мину ведь тоже работает на других: оказывается, чтобы искупаться в роскоши Поэзии, достаточно оплатить труд маленькой девочки".

Итак, неискушённый современный читатель, что тянется к духовному получает "современную Цветаеву" — набор беспокойных фраз, который можно додумать. С одной стороны, потребитель опознаёт это как стихи, и нечто кодифицируемое, с другой стороны — дорабатывает личным напильником согласно собственного вкуса.

Внутренний цензор читателя (спрашивающий "а не фальшивка ли это?") щёлкает и переводит стрелку в сторону "нет, не фуфло" и разрешает.

Иногда таких авторов попрекают тем, что, дескать, такие стихи можно писать километрами — но в этом и заключается их достоинство с точки зрения рынка массовой культуры. Важен, впрочем, и иной опыт: мы на опасном пути — и сейчас, читая много мемуаров, я вижу особую опасность. В этих мемуарах примерно этими же словами описывается левое искусство начала XX века. При всём том, что в нём было много мусора, надо признать, что в ландшафте левого искусства присутствовало и искусство.

Я, в данном случае, за хирургический анализ — мы понимаем, что есть рыночный механизм, который предлагает приходящему на рынок производителю лёгкую дорогу скандала (точно так же, как футуристы плескали опивки чая в публику). Так что перед нами может быть как чистый ответ на спрос рынка, а может быть и иной, непривычный язык.

В данном случае "новый язык" для меня не индульгенция, а некая констатация — я не принимаю дюшановской прелести, но понимаю, что она многим нравится и проч., и проч.

Но пока я не наблюдаю нового языка — есть искреннее и неподдельное чувство боли, вызванное мигренью, и есть особое чувство боли, что приводит к стихам. Искренность и боль вовсе не залог поэзии, это не самодостаточные материалы.

Иначе говоря, искренность и духовность есть, а "сумасшедший с бритвою в руке" за вами не идёт, вас не пугает. И духовность, и надрыв, и молодые горячие страсти — всё есть, а сумасшедшего нет, и "слоистая и твёрдая вода" там не появляются и не заставляют потребителя утомиться.

Но признаться, что я не кину в Полозкову камень. Я-то ей честно завидую — я бы тоже хотел повсюду ездить, читать свои тексты в клубах и путешествовать по разным странам. Но я лыс, а не кудряв, толст, а не строен.

Извините, если кого обидел.

28 октября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Кого из писателей прошлого вы можете легко представить ведущим ЖЖ, а кого нет?

— Это прекрасный вопрос, да только в самом Живом Журнале уже была масса пародий (вернее, остроумных и не очень стилизаций) на ту тему. Из остроумных и мной любимых — вот, к примеру. И там такого много. Или вот ещё.

Так вот, всё уже придумано до меня. Но личный ответ на этот вопрос всё же есть. Потому как некоторые писатели-таки вели Живые Журналы.

Вот — Фёдор Достоевский, "Дневник писателя". Большие, развёрнутые записи, подробные длинные рассуждения, именно что предназначенные для публичного обсуждения.

Или: Лев Толстой — дневник. (Почти всё под замком, всё время менял дислокацию: прятал от жены в сапоге, за подкладкой дивана, где только ни прятал). Пока не вынесет из-под замка один из френдов, содержание останется неизвестным.

Или — Одоевский. Взял себе никнейм "господин Пуф" и регулярно помещал кулинарные посты.

Или Ильф — быстрые стремительные записные книжки, наброски к текстам. Знаменитые остроты, но начнёшь читать подряд, увидишь, что попал на стойплощадку, куда тебя не звали.

Или Пришвин — многолетний Живой Журнал, тоже по большей части под замком. Журнал рискованный, удивительно, как он, допуская, что могут взломать, всё

Или Шкловский — под замком ничего нет, всё нараспашку, публично признаётся в своих одновременных романах с разными женщинами, повторяет сюжеты и всё время переписывает старые записи. Невозможно понять, где кончается литыбр, а где научные статьи и проза.

Это всё реальные тексты, что можно сейчас почитать.

Извините, если кого обидел.

28 октября 2010

(обратно)

История про старую пародию

Обнаружил в записной книжке старую пародию на себя самого. Я-то знаю, кто автор, и в чём дело — но, боюсь, пояснять нет смысла.

История о бревне

Меня пригласили сделать что-то на бревне. Я не понял кто и когда. Какое, на хрен бревно? И кто это звонил? Студентки-двоечницы? Та революционерка из Могадишо? Полковник Литвиненко? Нет, наверное, спортивные гимнастки. Когда они позвонили мне в очередной раз и снова предложили мне на бревне, то я не выдержал.

— Стоп, — говорю я, — Вы что, спортивные гимнастки?

— Простите, но нет, — ответили мне и задышали в трубку.

Это меня сразу насторожило.

Извините, если кого обидел.

29 октября 2010

(обратно)

История про пятничный вечер

Пришёл спам с бодрящим заголовком "Перепихнулась с массажистом. Хочешь?".

Думал об Аристотеле, своей горькой судьбе и убитом немцами вечере.

Извините, если кого обидел.

29 октября 2010

(обратно)

История про детство

Если вы козявок не ели, то, почитай, у вас детства-то и не было.

Извините, если кого обидел.

30 октября 2010

(обратно)

История про похороны

Ездил провожать старого Сердобольского.

Обнаружил, что ему на пять лет было меньше, чем я думал. Старик Сердобольский лежал в гробу как странная пойманная птица.

Нос торчал крючком.

Стояли кругом и мялись там какие-то старики, вспоминали о квантовой физике, и какой-то задаче о накоплении статистических ошибках, которые он решал. Это была какая-то другая наука, даже не та, которой я занимался в своё время.

Наука пятидесятых и шестидесятых, времени радостного позитивизма.

Странное это было ощущение, будто я стоял среди последних могикан, обсуждавших свои исчезнувшие обряды.

Кажется, я был у гроба самый молодой.

И вот мы уже шли с Владимиром Павловичем по улице, по очереди думая о своей жизни философски.

Это было видно потому, как мы, продолжая говорить, время от времени теряли контакт друг с другом.

Извините, если кого обидел.

01 ноября 2010

(обратно)

История про фотографии еды

Надо сказать, что "Школа злословия" меня продолжает радовать — поскольку её последние выпуски отсняты с чрезвычайно интересными мне людьми. Прекрасный Галушкин (перед которым я, правда, трепещу), и вот, опять же — Максим Сырников.

Там было много всего интересного, но в разговоре про русскую кухню была мимоходом затронута очень интересная тема.

Тема шире, чем русская кухня.

Дело там было в том, что Сырникову стали пенять, что фотографии еды в его книге некрасивые.

Тот вяло отбивался и говорил, что зато они правдивые — и это действительно съедобная еда.

Надо объяснить, что фотографы и операторы рекламных роликов давно снимают вместо еды нееду. Вместо шоколада льётся коричневая гуашь, а вместо сметаны в супе плавает клей ПВА.

Так действительно лучше, сочнее, не бликует и всякое такое.

И Сырникову тут же в назидание рассказали. что актёров перед съёмками гримируют, иначе будет у них трупный цвет лица (С этим спору нет. Да что-там, меня в телевизоре тоже гримируют и ругаются, что на мою гладкую круглую голову уходит слишком много тонера).

Но вопрос куда интереснее, чем цветопередача. Собственно, это кардинальный вопрос искусства — подлиность vs красота.

При этом любое разрешение этого вопроса имеет право на существование, но я-то на стороне Сырникова.

Потому, собственно, что есть зоны в искусстве, где подлинность становится частью красоты. Дело в том, что есть задачи обработки материала и есть сам материал — то есть, цветокоррекция, ретушь и прочие игры, что придумали мастера за много лет — это одно, а мороженое из пенопласта — это другое.

Важно, где происходит вмешательство — в живой реальности, или при обработке произведения искусства.

Итак, иногда ты смотришь на портрет великолепного борща, а знание тебе шепчет на ухо: "Братан, это есть нельзя, это всё искусственное".

Как подделанные оргазмы (которых, я впрочем, никогда не боялся).

Извините, если кого обидел.

03 ноября 2010

(обратно)

История про праздничный день

Я вот знаю, что такое русская государственность и лицо праздника Народного единства — сейчас на Первом канале, в концерте памяти певицы Толкуновой. Так вот, там Иосиф Кобзон поёт песню Булата Окуджавы "Виноградную косточку в тёплую землю зарою" под симфонический оркестр.

Извините, если кого обидел.

04 ноября 2010

(обратно)

История про двух писателей

— Ты не понимаешь, — сказал он. — Ты писатель, а не понимаешь, смысла существования Шолохова и Солженицына в литературе. А, может, именно поэтому и не понимаешь.

— Чо? — я не сдавался.

— Ничо. Через плечо. Дело в том, что вся жизнь Солженицына была посвящена противоборству с Шолоховым. Ещё с тех пор, когда он читал его в первый раз, и потом. Потом, когда Шолохов ехал мимо Солженицына за шторками лакированного лимузина по дороге в Переделкино, а Солженицын клал кирпичи в своём арестанском бушлате.

И потом, когда Солженицыну не дали Ленинскую премию, а Шолохов был давно в этих премиях как в пуговицах. И затем, когда Солженицына выслали, а Шолохов всё ездил в своём лимузине и ему было всё пофигу. Шолохов жил себе и жил, и даже не писал ничего. Но при этом он оставался главным советским писателем, потому что "Тихий Дон" — великая книга, а прочие советские писатели давно перемёрли. И Шолохова проходили в школе — правда, другой роман, но всё равно. Из года в год миллионы детей выводили, от старания высунув набок языки: "Образ новой жизни в романе Михаила Шолохова…"

Что было с этим делать — непонятно.

Один знакомый стал упрекать Солженицына в том, что он хочет стать вторым Толстым, отрастил себе толстовскую бороду и подбривает лоб, чтобы лучше походить на зеркало русской революции. Глупец! Что Толстой, Шолохов — вот кто занимал мысли Солженицына. На фоне существования Шолохова всё остальное было мелкими неприятностями. Чекисты — надоедливыми мухами, Брежнев — дураком-петрушкой. Высылка — загранкомандировкой, а слежка — общественным вниманием.

Можно было помогать всяким людям, что доказывали неподлиность этого романа. Неподлинность, которая как бы отменяла и ценность романа, и ценность самого Шолохова.

Солженицын нанял дюжину авторов, что распространяли слухи о прикованном в подвале Шолохова скелете белого офицера, о Булгакове и Платонове, что хватились своих рукописей, а обнаружили их в знаменитой книге.

И тут этому негодяю дали Нобелевскую премию. Понадобилось пять лет, чтобы наверстать этот разрыв, но это ему удалось!

Но это всё не то — нужно было иметь замещающую "Тихий Дон" книгу. И Солженицын всё писал свой огромный роман, с ужасом понимая, что никто его читать не будет. Никто не продерётся через все эти долгие речи персонажей о судьбах России, через мельтешение солдат и матросов на улицах Петрограда, через персонажей, говорящих с помощью словаря языкового расширения. Но ничего не поделаешь, заместить целый "Тихий Дон" рассказом про бригадира подневольных строителей было нельзя.

Потом Шолохов умер, и узнав об этом, Солженицын несколько часов бегал между вермонтских берёз, радостно крича и стуча палкой по деревьям. Через пару лет всё окончательно переменилось, и Солженицын стал главным писателем. А Шолохов незаметно исчез из школьной программы.

Это была славная битва уже мёртвых писателей, и, наконец, молодой победил старого. Не хватало только одного штриха — и вот он закончил картину. Уже мёртвый Солженицын поверг Шолохова в прах.

Потому он что заместил его в школе.

Понял? И нет тут никакой политики.

Извините, если кого обидел.

04 ноября 2010

(обратно)

История про библический глобус

Зашел в книжный магазин — ба! — а там мочат Иличевского. Не его лично, впрочем, а его книгу.

Ну тут я выпятил живот и говорю:

— Я, я впишусь за братка дорогого! Ну, суки, кто первый?

Тут присутствующие залепетали, задергались и стушевались.

Однако, чтобы меня унизить, спросили, знаю ли я, что такое мозжечок. Я ответил, и, даже поймав какого-то зазевавшегося читателя, показал.

Все притихли, и только смотрели, как этот читатель забавно подёргивает ногами на полу.

Итак, все прониклись тщетой сущего, но на всякий случай я сломал пару стульев, прежде чем уйти в дождь.

Извините, если кого обидел.

04 ноября 2010

(обратно)

История без лишних слов

Единственно, что имею сказать: молюсь за человека Кашина.

Извините, если кого обидел.

06 ноября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Каково ваше отношение к жанру детектива, и какие его представители достойны внимания? Среди книг, разумеется.

— У меня хорошее отношение к жанру детектива. Я думаю, что те его представители, что создавали умные, интеллектуальные книги, позволяющие читателю не просто получать удовольствие от стиля, но и разгадывать логические загадки, достойны внимания.

— Как писать книги?

— С душой.

— Сколько звёзд на небе?

— Много.

— На какой вопрос вам отвечать неудобнее всего?

— Мне казалось, что на глупые. Но вот ответил на несколько последних ваших, и, чувствую: ничего. И это несложно.

— О! Сгенерировал ещё вопрос. Какой у вас IQ?

— Плохо генерировали. На этот вопрос я здесь уже отвечал, и это отражено здесь. Вы не надрывайтесь, нет ничего более унизительного, чем положение назойливого мужчины. Вы попейте чайку, подметите полы, а если это не поможет, просто почитайте уже данные ответы.

— Вот видите! Значит, я прожил не зря.

— Ну, это уже как раз не вопрос, а утверждение.

— А что этому назойливому дяденьке от вас надо?

— Нам всем тут одного надо — роскоши человеческого общения.

— Вы часто имеете дело с идиотами?

— Тут вот в чём засада — настоящего, клинического идиота, который от???????? я и вовсе не видел. Это чрезвычайно тяжёлое заболевание, когда почти вовсе нет мышления и человек говорить не может.

Идиотами сейчас мы называем других людей. Причём настоящего, систематического идиота ещё надо поискать — ведь мы все то и дело совершаем идиотские поступки. И я, и вы, кстати. С идиотскими поступками и идиотскими высказываниями я имею дело каждый день, потому что каждое утро за завтраком читаю Живой Журнал, рассказывающий мне о мире. А вот с систематическими идиотами — редко.

Извините, если кого обидел.

08 ноября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— В последние годы, то есть лет за десять: что произвело на Вас очень сильное впечатление.

— У меня очень ровная жизнь. Не то что бы в ней нет идеи и событий, но многое из того, что меня окружает каждодневно, каждодевно и "производит сильное впечатление". Например, ощущение собственной смертности. Или отношения между людьми. Или политическое устройство мира. Выделить что-то без дополнительных критериев невозможно.

— Простите, не сумела ясно сформулировать. Что-то перевернувшее жизнь или серьезно повлиявшее на неё. Ладно, наверно, это не для незнакомых вопрошателей.

— Понимаете, есть такие конвенциальные События Перевернувшие Жизнь — спасся в авиационной катастрофе, заболел раком, попал в заложники во время теракта. Ну и предполагается, что человек заново родился и после пошёл по жизни просветлённым. Последние лет десять господь меня от такого хранил, но дело не только не только в этом.

Я, к примеру, много думаю о смерти и это довольно сильно на меня влияет. Или вот я занимаюсь биографиями разных людей и призываю всякого, кто хочет лучше понять свою жизнь, попробовать себя в биографическом жанре.

То есть, если ты напишешь жизнеописание какого-нибудь человека, ты лучше понимаешь. какие события кажутся важными на несколько дней, какие оставляют след в посмертной жизни, а какие просеиваются, исчезают, как только человек исчезает.

Например, кто-то думает, что N., избежав расстрела, изменился. Но N.N. расстреляли два раза, сначала красные, а потом белые, он выкарабкивался ночью из-под трупов, и никаких изменений в психике N.N. не случилось. Кто-то прожил всю жизнь с Лией, а Рахиль давно вышла за другого, и вот человек понял, что не дождётся этого события, которое как бы должно было быть главным в его жизни. Я оттого так рассуждаю, что понимаю ваш вопрос по-своему, и начинаю отвечать на него так, как интересно мне самому.

Иногда ведь события бывают не значимые, глупые, но они привязаны к каким-то изменениям в жизни. Вот купил человек синий костюм, а потом попал под машину и много лет проходил на костылях. Потом он поменял и работу, и специальность, и вообще всё поменялось, города и жёны, но чётче всего он помнит саму покупку костюма.

— Да, да, как хорошо вы повернули. Именно что покупка синего костюма становится ключом. А где Вы сфотографированы в "Википедии", что за холм и книга?

— А, про это я уже отвечал: "Вопрос, навеянный Вашей фотографией. Писатель — это небожитель, человек с горы?"

— "Ну, если отталкиваться от фотографии, то это вовсе не гора. Это крепостные валы города Солигалича, их веке в пятнадцатом ещё насыпали. Удивительно красивый город, кстати. Так вот, это старые, оплывшие валы, закат, роса на траве, и легко можно покатиться вниз кубарем. Рядом с русской историей быть небожителем нельзя — тут же шею сломаешь".

— У вас есть любимые здания?

— Да. Деревянные избы на Русском Севере.

Извините, если кого обидел.

09 ноября 2010

(обратно)

История про Толстого, печально-юбилейнкая

ДОРОГА НА АСТАПОВО

Путевой роман

Паломничество моё удалось прекрасно. Я наберу из своей жизни годов пять, которые дам за эти десять дней.

Лев Толстой в письме к Ивану Тургеневу от 26 июня 1881 года

ПРЕДРЕЧЕНИЕ

9 ноября.

Москва — Ясная Поляна

Я

Я вам вот что скажу — в великой русской литературе всё очень продумано. Более того, всякий писатель, если он, конечно, настоящий русский писатель, сначала сообщает что-нибудь, а потом уже исполняет это в своей жизни. Напишет Пушкин про дуэль — и, пожалуйте бриться, вот его уже везут на Мойку с пулей в животе. Как начнёт писать человек про самоубийство героя, так натурально, скоро найдут писателя совсем неживым, а рядом записка: страна не зарыдает обо мне, но обо мне товарищи заплачут.

Толстой — великий русский писатель, и поэтому он честно сообщил, что уйдёт из дома. Причём он постоянно сообщал об этом — в разное время и разными способами.

Вот, к примеру, заводил он свою волынку: слушай, читатель, вот тебе история про кавалергарда. И ты ловил себя на том, что ты стоишь на пыльной дороге и давно уже следишь за тем, как человек с бородой идёт с двумя старушками и солдатом. Неможешь оторваться, пока не дочитаешь этой последней сцены, где едут на шарабане барыня с каким-то путешественником-французом и всматриваются в les p?lеrins, то есть, странников которые, по свойственному русскому народу суеверию, вместо того чтобы работать, ходят из места в место.

Шапки на нём нет и он лыс.

Как настоящий даос, старик чувствует равнодушие к этой ситуации. Через девять месяцев его поймают и сошлют в Сибирь как беспаспортного. Там он будет работать у хозяина в огороде и ходить за больными. Но это всё в идеале.

Это такая мечта, как надо уйти — записанная за двадцать лет до попытки.

Есть у Толстого и другая история, это такая пьеса — "И свет во тьме светит". Это, собственно, рассказ про него самого и про то, как неловко и болезненно желание жить не по лжи. Как сопротивляются ему люди, и как мало оно приносит счастья. Главным героем в этой пьесе был сам Толстой, впрочем, под именем Николая Ивановича. Николай Иванович собирается бежать из дома вместе со своим бывшим слугой Александром Петровичем.

Этот Александр Петрович уже бормочет: "Будьте спокойны, пройдем до Кавказа без гроша. А там уж вы устраивайте". Герой отвечает ему: "До Тулы доедем, а там пойдем. Ну, всё готово". Но ничего оказывается не готово, беглеца останавливают, и он возвращается в привычный ад, где лодка убеждений бьётся о каменный берег быта.

— Renvoyez au moins cet homme. Je ne veux pas qu'il soit t?moin de cette conversation, — говорит его жена, и понятливый Александр Петрович отвечает: "Компрене. Тужер муа парте".

Всё началось с того, что мне позвонил Архитектор. Жизнь моя была негуста, и я был рад каждому звонку.

Архитектор спросил меня, как я отношусь к Толстому.

Я задумался и начал открывать и закрывать рот, как обычно это делают рыбы.

— Так вот, — продолжил Архитектор, — давай поедем в Астапово.

— И умрём там? — с надеждой спросил я.

Он замолчал. Видимо, эта мысль ему в голову не приходила. Он вообще был человек бесстрашный.

Но вот он продолжил, не ответив на этот вопрос, точь-в-точь как когда-то генералиссимус:

— Ещё Краевед поедет. И Директор.

Звучало это очень привлекательно — а ведь русского писателя хлебом не корми, дай куда-нибудь поехать. Хлебом его и так не кормят, живёт он под забором, ходит во вчерашних носках, а в дороге эти обстоятельства как-то извинительны.

Опять же, Гоголь велел русскому писателю проездиться по России, а глагол этот сродни "проиграться" и "протратиться", не говоря уж о прочем.

Ну, и через пару дней я осознал себя стоящим около машины в странной местности за Киевским вокзалом, где с одной стороны — величие сталинского ампира, красота лепнины и основательность былых времён, а с другой стороны грохочут поезда, и лязгают железнодорожные механизмы.

Уходя из дома всегда думаешь о том, что забыл, рвётся какая-то невидимая пуповина и параноик-путешественник навроде меня всегда страдает, взял ли он казённую подорожную, если таковая имелась, не забыл ли где, как Йон Тихий, любимого перочинного ножика, не осталась ли на подзеркальнике бритва.

Настоящий сюжет начинается в тот момент, когда всё оставлено, забыто и никакой надежды обрести это скарб нет. У Василия Аксёнова есть рассказ про искусственный глаз его отца — я вообще-то считаю, что лучшее, что написал Аксёнов, но это так, к слову.

Так вот, этот искусственный глаз остаётся в стакане, когда отца уводят. Отец арестован, потом он скитается где-то, как дервиш, потом добравшись до родного города спит. Он спит, а в стакане, как мокрый водоплавающий зверь, сидит его глаз.

Шкловский, когда писал большую книгу о Толстом, мимоходом обмолвился о древнем романе, который обычно построен на возвращении. Герой всегда прав, потому что возвращается. Немало он стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, немало проездился по Руси и окрестностям, и не было у него горше печалей, чем быть от дома вдалеке, Он входит в дом и, разумеется, с размаху бьётся лбом в притолоку.

Дело в том, что он подрос за время странствия.

И вот я, впрок с размаху стукнулся лбом об автомобильное железо, отдуваясь, как жаба, полез внутрь поместительного автомобиля, пристроился там сзади и стал ждать, когда мы поедем.

Там уже сидел Краевед.

Краеведа я уважал — через сто лет на маленьких деревенских церквях где-нибудь в глубине России будут висеть таблички "Про этот храм Краевед ни разу ничего не сказал". Я вполне могу предполагать, что таких церквей всё же обнаружится не одна, а две.

По дороге мы подобрали Директора Музея. Директор был кругл (но не круглее меня), бородат и похож на пирата с серьгой в ухе. Есть такие люди — всмотришься в них и сразу понимаешь, что это начальник.

Я и сам как-то приходил в его музей. Там белели колонны, журчали фонтаны, слонялись по дорожкам брачующиеся, женихи затравленно озирались, а худосочные невесты смотрели на круглые перси греческих богинь. Да что там персики — арбузные груди нависали над парковыми дорожками.

Но эта история не про галантный век. Это история про Путь и Шествие — название я украл у собственной, уже написанной книги, но с совершенно другим сюжетом. И теперь надо заставить себя написать историю пути Толстого из Ясной Поляны и шествия моих друзей по этому остывшему следу в промозглом ноябре.

Дорога была пасмурной и бессонной. Я думал о соотнесении себя с Толстым. Подобно тому, как Штирлиц постепенно становится немцем, всякий идущий толстовским следом превращается в Маковицкого.

Со времени изобретения туризма у нас особое отношение к путевым отчётам.

Демократичность путешествия привела к девальвации взгляда в окно, обесцениванию фотографии чужого города и однотипности воспоминаний о дороге.

Продолжить можно цитатой: "Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву, или как относится к стилизованному профилю в упор глядящее лицо: "Позвольте представиться, — сказал попутчик мой без улыбки, — моя фамилия N.". Мы разговорились. Незаметно пролетела дорожная ночь. "Так-то, сударь", — закончил он со вздохом. За окном вагона уже дымился ненастный день, мелькали печальные перелески, белело небо над каким-то пригородом, там и сям ещё горели, или уже зажглись, окна в отдельных домах… Вот звон путеводной ноты". Для Набокова путешествие было перемещением, он вообще застал этот аристократический обряд в детстве — матроска, берег Ниццы, крахмальные скатерти в купе и шезлонг на палубе парохода.

А вот мы все — в другой эпохе.

Но более того, мы в другой эпохе по отношению к великой русской литературе. И теперь Архитектор гнал меня в путь за связью литературы с географией, а перемещения — со стилем, способом высказывания.

Он говорил, подпрыгивая на сиденье:

— Я — художник. Я не стремлюсь издать написанную книгу. Для меня важна экспедиция. Сейчас Россия "ездит" так, как хочет. Свобода зрения — обозрения себя изнутри и снаружи — должна сказаться. Это одно из немногих завоеваний новейшей России, которой мы можем пользоваться и гордиться. Сейчас "слово" немного растерянно. Оно склонно к англицизму. Я надеюсь, что русский язык распространится именно потому, что у нас есть возможность путешествовать"…

Тут важно было именно слово "экспедиция" — в том самом значении, в каком его употребляет Даль: "посылка, отправка кого вдаль, и самая поездка, для ученых и других исследований.

Архитектор, кстати, сильное слово, означающее ещё и "надзирающий за устойчивостью". Архитектор исследовал пространство на устойчивость — пространство особое, воображаемое, по большей части созданное не политиками и историками, а русской литературой. Литература наша, будто земная кора, подвижна и текуча. По ней можно было плыть, а по берегам её передвигаться — разными способами. Главное, что было у Архитектора — свой, незаёмный, взгляд путешественника на географию литературы. Краевед же был больше смотрящим за Москвой и сопредельным землям. Он написал книгу про Москву, книгу, которая сразу стала знаменитой. Впрочем, писал он её всю предыдущую жизнь. Я давно наблюдал, как из разрозненных заметок, из наблюдений, сделанных в путешествиях и просто прогулках, через статьи в газетах и журналах, где мысль формализовалось, из экскурсий и докладов, когда она проговаривалась и проверялась на слух, получалась эта книга. Текст был такой же живой, как и сама Москва — в нём что-то достраивалось, переделывалось, дописывалось — и, кажется, продолжалось это бы по сей день. Это была смесь путеводителя, книги для чтения по истории и, наконец, философского трактата. И это было своего рода поэмой, потому что автор бормотал "Китай и Китеж слиты в образе Покровского собора-города. Собор и в самом деле восстаёт как Китеж — кремль кремлей, географически сторонний неподвижный центр, — а не так, как может восставать Посад на Кремль Москвы". Московские здания там оказались связаны со всей культурой разом — от городского камня он плавно переходил к живописи, к литературе или к национальной философии.

— Творение столпа — столпотворение, — говорил Краевед. — Нерв этой темы в том, что всякое столпотворение способно оказаться вавилонским, — и в том, что после Вавилона решимость на столпотворение есть опыт снятия проклятия Вавилона…

Краевед со всеми его проборматываниями и почти пением был чуть ли не религиозен. (Собственно, он и был по-настоящему религиозен — не чета мне). Архитектор — литературен в своём вращении вокруг метафор, построенных на географических терминах и геометрии. Или, иначе говоря, "землемерии". Например, в этом повествовании очень важно понятие "меридиан", и все путешествия писателей и их героев оцениваются с точки зрения геометрических и географических аллюзий.

Архитектор всё время возвращался к идее нулевого меридиана русской культуры и литературы — воображаемой оси, проходящей через Москву с севера на юг. Все тексты и жизни он рассматривал, отправляясь от того, как относительно этой оси двигался автор. Как-то мы обсуждали историю с переводом Библии на русский язык:

— Перевод Библии на русский язык, говорил Архитектор, — был инициирован Александром еще до войны, в ходе естественным образом идущих преобразований нового царствования.

Директор Музея кивал головой и прихлёбывал из своей фляжки, а Архитектор продолжал:

— Не англичане со своим "Библейским обществом", как полагают многие, тому способствовали, скорее, казенная (именно так) логика действий нового правительства. От создания в 1802 году системы министерств до преобразования в целом всего народного просвещения (также впервые в истории обзаведшимся собственным ведомством) дела российские выстраивались согласно общеевропейскому образцу. В этой логике совершались реформы и в образовании духовном. Не ставилось особой цели перевода Священного Писания, тем более не рассматривалось историческое значение этой акции, но — перестраивалась Александро-Невская академия, с 1809 года она становилась Санкт-Петербургской, и в ней вводилась целостная программа обучения, со стандартным набором предметов, системой экзаменов и защит выпускников. До того образование в академии строилось "от преподавателя", определяющего всякий курс по своему усмотрению. Теперь возобладала логика, которую в данном случае, без выставления плюса или минуса, можно определить как казенную. Петербургскую, "кубическую", равнонаправленную на всех учащихся.

Такому стандартному заведению по умолчанию требовался перевод Священного Писания на национальном языке: такова была европейская практика. Ректором преобразованной Академии был назначен Филарет (Дроздов), в тот момент начинавший свою выдающуюся церковную карьеру. Не уверен, что задача перевода именно им была замышлена, скорее, задание было принесено ему на стол уже указанным казенным током. До того переводились по частным случаям фрагменты Писания, теперь понадобился общий перевод. Дело перевода Библии было принято, таким образом, к производству, однако возникло сопротивление — уже не бумажное, но живое: все, что было связано с преобразованием языка, было тогда предметом заинтересованной политической баталии".

— Мы говорим, — пояснил Директор Музея, увидев мои вытаращенные глаза, — об историческом движении от церковнославянского перевода к Синодальному тексту. Вот мы про что…

На эту историю, как на гриф штанги, они накручивали множество дополнительных историй и смыслов — и, заодно, географических движений.

И особенно важным для Архитектора было пересечение реки Дон — кто бы и как бы не достигал этой великой реки, кто бы не двигался вдоль или поперёк, каждый раз для него это было знаком… нет знамением.

Это было в нашем путешествии особым экспедиционным наблюдением.

Я несколько скептически относился ко многим найденным моими спутниками сближениям, географические и литературные метафоры часто казались мне неверными — так решительно мне не нравился отысканный ими пару лет назад в каком-то стороннем, непонятном месте Чевенгур.

Однажды Архитектор придумал, что весь строй романа "Война и мир" именно таков, каков есть, только потому, что этот роман пишет не Толстой, а его герой Пьер Безухов, поминутно расправляясь с собственными комплексами, обидами, что нанесли ему другие персонажи, плохо скрывая ревность к прошлому своей жены и собственное прошлое. "Ну а что же нет"? — думал я. Академический исследователь шерстит архивы, всматривается в каждую бумажку, в неровность почерка и проверяет событие несколькими независимыми мемуаристами.

Но был и иной подход, сформулированный когда-то странным человеком Аркадием Белинковым.

Белинков говорил, что "глубоко убежден, что в художественном произведении есть всё для исчерпывающего литературоведческого анализа. Поэтому я утверждаю, что исследователю нужно только хорошее издание произведений писателя. Дополнительный материал чаще всего показывает, что к художественному творчеству писателя он отношения не имеет". Не сказать, что это утверждение работает всегда, и часто оно, когда я вспоминаю об этих словах Белинкова, меня раздражает.

Но, в моей системе координат, это не оправдание дилетантизма или невежества. Это сознательное ограничение деталей воображаемого пространства. А мы создаём воображаемое пространство всегда, когда обдумываем художественный текст. Поэтому Архитектор в полном праве описывать переживания Пушкина или Карамзина в точных формулировках без оговорок типа "из письма Вяземского от 21 января следует, что…". Важно, чтобы эта воображаемое пространство не комкалось, и его события не нарушали внутренние, собственные физические и поэтические законы.

Впрочем, у этой книги была одна проблема: опасность, приходящая с противоположной стороны, то есть не от критика-буквоеда, не от любителя точности. Есть опасность быть залюбленной экзальтированным читателем. Тут вот в чём дело: есть категория читателей, которая, ориентируясь на интонацию, на красивое слово, начинает любить текст, особенно в него не вдумываясь, не вступая в диалог с автором, не споря с ним.

Это серьёзная проблема — потому что есть тексты, изначально негодные к такому обожанию, путешествующие в книжном море особенно и самостоятельно, а есть книги, что рискуют подвергнуться атаке такого обожания.

Чего хочется, конечно, избежать.

Самые удачные из книг о путешествиях те, что вызывают желание повторить путь, а потом создают традицию. Я таких знаю несколько — это рассказ Джойса о том, как по Дублину бежит маленький человек-неудачник, роман Булгакова, в котором неудачник бежит по Москве от Тверской до Остоженки. "Москва-Петушки" — говорят у американцев аналогичное отношение к роману Керуака On the Road.

В России к путешествиям отношение особое — для русского человека это несколько опасное, чуть не героическое мероприятие. Не всякий высунет из дома нос по своей воле. Оттого путешествовать по страницам куда привычнее, чем путешествовать с книгой подмышкой. В некогда знаменитом романе "Альтист Данилов" весь сюжет повязан с Останкино, и ходят слухи, что местные жители прогуливаются по описанным маршрутам. Но это всё же не массовое явление. Количество путешественников из Петербурга в Москву обильно, но я слышу больше проклятий запруженной трассе, чем восторга культурных туристов.

Книги эти имеют разный вес, но путешествия вообще вещь загадочная, и оттого странник всегда оказывается в положении купца, что отправился за Аленьким цветочком.

Когда пишут о путешествии, то вечно ошибаются — собираются сказать одно, а выходит другое. Чудище ужасное превращается в принца и наоборот.

Джером К. Джером написал свою знаменитую книгу о путешествии четверых мудрецов в утлом челне случайно.

Он собирался писать путеводитель по Темзе — путеводитель с исторической подоплёкой. Джером отправился тогда в свадебное путешествие — ему было лет тридцать, его жене столько же. Он был счастлив и вернувшись, он решил написать "Историю Темзы". Но путешествие уводило его в сторону, получился роман, а не путеводитель.

Потом он всё же вставил исторические и прочие детали. Большую часть вставок издатель выкинул, но внимательный читатель их видит: "И вот смотрите! По дороге, что вьется вдоль берега от Стэйнса, к нам направляются, смеясь и разговаривая гортанным басом, около десяти дюжих мужчин с алебардами — это люди баронов; они остановились ярдов на сто выше нас на противоположном берегу и, опершись о свое оружие, стали ждать. И каждый час по дороге подходят все новые группы и отряды воинов — в их шлемах и латах отражаются длинные косые лучи утреннего солнца — пока вся дорога, насколько видит глаз, не кажется плотно забитой блестящим оружием и пляшущими конями. Всадники скачут от одной группы к другой, небольшие знамена лениво трепещут на теплом ветерке, и время от времени происходит движение — ряды раздвигаются, и кто-нибудь из великих баронов, окруженный свитой оруженосцев, проезжает на боевом коне, чтобы занять свое место во главе своих крепостных и вассалов…

А вся река до самого Стэйнса усеяна черными точками лодок и лодочек и крохотных плетушек, обтянутых кожей, — последние теперь не в моде, и они в ходу только у очень бедных людей. Через пороги, там, где много лет спустя будет построен красивый шлюз Бел Уир, их тащили и тянули сильные гребцы, а теперь они подплывают как можно ближе, насколько у них хватает смелости, к большим крытым лодкам, которые стоят наготове, чтобы перевезти короля Иоанна к месту, где роковая хартия ждет его подписи".

Про эти вставки много спорят — одни их считают натужными, другие же, наоборот, считают, что знаменитая книга о речном путешествии выглядит живой. Мне кажется, наоборот — живой она стала из-за иронии и сюжета, а вставки тут сами по себе. Однако ж, делу не мешают.

"Так-то, сударь", — произносит собеседник со вздохом.

Вот он, звон путеводной ноты — между двух огней, между раздражением и восторгом.

Звенел на тонкой ноте мотор, и машина уверенно шла на юг.

Мы остановились в Молоди. Надо сказать, что места, где умерло много людей — всегда мистические. То есть, я считаю, что где и одного человека зарезали — всё ж место странное, неловкое для жизни и будоражащее, но уж где сто тысяч положили — и вовсе обывателю тревожно.

А тут, у Лопасни и на Рожайке перебили не то сто, не то полста тысяч крымских татар, шедших на Москву. В числах источники начинают путаться — на радость любителям нулей.

Надо сказать, что это классическое сражение русской армии.

Во-первых, оно выиграно русскими по законам воинского искусства, не абы как, а по уму.

Во-вторых, оно надолго определило географию соседних стран.

В-третьих, не прошло и года с битвы при Молодях, как Михаила Ивановича Воротынского, который, собственно там и победил, взяли в оковы, пытали (причём, по легенде сам Иван Грозный подсыпал ему угли к бокам и лично рвал бороду князя) и сослали в Кирилло-Белозерский монастырь. По дороге князь, впрочем, умер. Однако ж, об этом нам сообщает Курбский, а судить по нему о таких историях всё равно, что об истории Отечественной войны по Эренбургу.

Неясно, в общем, что стало с несчастным Воротынским — но уж ничего хорошего, это точно.

И, наконец, в-четвёртых, и в-крайних, битва эта забыта. Нет, видел я как-то в Молодях каких-то ряженых казаков и камуфлированный вермахт с русскими рожами, однако спроси кого на московской улице об этой истории — плюнут тебе в бесстыжие глаза. Потому как утопление рыцарей в Чудском озере и Бородино известны нам по рекламе каких-то сухариков, а вот разгром Девлет-Гирея в рекламе сухариков не освещён.

Краевед с Директором Музея ушли к церкви, Архитектор уткнулся в карту, а оторвавшись от неё, сурово посмотрел на меня.

— А вот скажи, — начал он, — есть ли какая-нибудь геофизическая аномалия, ведущая от Москвы строго на юг?

Я нервно сглотнул, начал мычать и трясти головой. Ничего мне на ум не приходило — поняв это, Архитектор мгновенно утратил ко мне интерес.

Тогда я сел на камушек и, набив трубку, принялся курить, озираясь вокруг. Всё-таки место было непростое, и я вспоминал хоббитов, что шли через поля минувших битв, на которых не то росли особые цветы, не то и вовсе видели странное свечение.

Рассказывали мне, что здешняя усадьба принадлежала Сергею Герасимовичу Домашневу, другу братьев Орловых и военачальнику, что храбро дрался с турками. Впрочем, потом он стал директором Петербургской Академии наук, в этой должности предшествовал княгине Екатерине Романовне Дашковой.

Говорили будто, что рабочие, ремонтировавшие Воскресенскую церковь, что совсем недавно извлекли из фамильной усыпальницы довольно массивный скелет, но священник местной церкви этот остов уже перезахоронил. А деревянные детали гроба тут же рассыпались в руках свидетелей.

Осталась от былого величия, кроме церкви, лишь парк с прудами.

Парк с прудами-то и впрямь были хороши, но уже наступали на них дачники.

А отечественные дачники куда страшнее крымских татар, и отбиться от них попросту невозможно.

Потом я залез в машину, приложился к фляжке и заснул в своём углу.

Я дремал, и мне виделись давние случайные путешествия с друзьями. Вот мы едем в Мураново. Мы едем туда, и раз за разом музей оказывается закрыт и сокровища Боратынского и Тютчева оказываются не исследованы. За забором блеют крохотные козы, дёргая кургузыми хвостиками. Пруд воспет Боратынским, но никто из нас не помнит этого стихотворения, а грязная гладь не манила купаться.

Там мы нашли Святой источник, где рядом с фонтанирующей трубой стояла купальня — маленький бревенчатый домик, похожий на баню. Товарищи мои, да и я сам решили смыть грехи, и, накинув на дверь крючок, полезли в воду. Вода была мутно-белой и, казалось, размышляла — сейчас её подёрнуться ледком или же подождать первых заморозков.

За неимением более подходящего места я процитировал свою любимую фразу, что написал, правда по-французски Фёдор Иванович — "…вполне восхищаясь прекрасной мыслью Жуковского, которой где-то сказал: "Есть в жизни много прекрасного, кроме счастия"… При этом это был зачин поздравления дочери с именинами. Хороший, надо сказать, зачин для поздравления.

Но ещё лучше он подходил ко мне — искавшему утешение в путешествиях.

А вокруг росли огромные борщевники, похожие на бамбук — вдвое выше человеческого роста, они подтверждали святость воды. Место было действительно необычное — по дороге то и дело проходили парами карлики, цокая копытами, прошла одинокая лошадь. Лежал скелет автомобиля — сквозь него тоже пророс борщевник.

Ночь упала на русскую землю, и мы принялись прятаться от неё в придорожных ресторанах, где оттягивались после рабочего дня плечевые и дистанционные, где звучала армянская речь и угрюмо гавкали собаки — неестественно разбросав лапы по земле.

Все искали своего счастия, или чего-нибудь прекрасного, кроме него.

Ночь тогда длилась, мы ехали дальше, а в спину нам борщевники-борщевники трясли своими сложными зонтиками и гудели полыми трубками стеблей.

Оттого я совершенно не понял как, но каким-то образом вся наша компания оказалась в Богучарово. И вот мы уже стояли около странной колокольни.

— Клинкер, — сурово сказал Директор Музея. — Это клинкер.

Какой, к чёрту, клинкер, о чём это они? Спросонья я ничего не понимал. Оказалось, что они говорят о колокольне.

Я окончательно вернулся в реальность и вспомнил, что клинкер — это огнеупорный кирпич. Проверить я это не мог, а мог лишь поверить. Клинкер так клинкер.

Меня больше интересовал Хомяков.

Именно с подачи Хомяковых итальянская кампанилла стояла посреди русской земли.

Было понятно, что смотреть её надо было именно в этот день — не в жаркую погоду, сближающую её с Италией, а именно что промозглой русской осенью или зимой. Чувства примерно такие же, как если бы вы обнаружили на задворках разрушенной "Россельхозтехники", у бетонного раскрошенного забора, в окружении ржавых тракторов и комбайнов, настоящую египетскую пирамиду. Небольшую, но крепко сложенную. С коротким русским словом, написанным кем-то у основания.

Директор Музея заявил, что этот тип кампаниллы распространен в славянских (по представлениям славянофилов) землях Адриатики. Заказчик поэтому и настоял на воспроизведении средиземноморского острия в своём имении — вслед своему отцу, Хомяков-младший, строивший здесь, как бы напоминал о книгах отца. То есть, намекал на то, что Венеция была основана венедами-славянами.

Звучало тут имя Суровецкого, который утверждал, что адриатические венеды позднеантичных источников и одноименные славянские племена бассейна Вислы — одно и то же. В умах это вызвало известное смятение, не успокоившееся до сих пор. Появление компаниллы посреди России становится естественным, если не обязательным.

Хорошая, кстати, была гипотеза. То есть, даже слишком красивая и слишком многое объясняющая. Кто-то мне говорил, что где-то в Хорватии стоит точно такая же. Но тут я разделяю себя-сочинителя и себя-свидетеля. Если б я написал роман про славянофилов (О! Если б я написал роман про славянофилов — там, разумеется, были бы магические кампаниллы и башни Шухова, что возводили бы потом в пику им интернационалисты), то всё было бы иначе.

Я расшвыривал ногами палую листву и при этом рассказывал Краеведу про Хомякова, как в какой-то из статей, посвящённых "Севастопольским рассказам" Толстого, он говорил, что на окраине Севастополя одни люди героически погибают на бастионах, а на другой окраине сидят за столами другие люди и проигрывают в карты казённое имущество. И, что самое страшное, этих людей можно поменять местами без ущерба для картины.

Но в этот момент Директор Музея, а он, как оказалось, шёл вслед за мной вдруг произнёс:

— Бесстыдник.

Не сказать, чтобы я был особо высокого о себе мнения, но как-то даже обиделся.

Но Директор повторил.

— Это Лесков. Рассказ "Бесстыдник". Не Хомяков, а Лесков. Там у него интендантский генерал учит боевого офицера…

И историк наизусть (я клянусь, что он помнил это всё наизусть!) процитировал: "Честные люди! Но я это и не оспариваю. Очень честные, только нельзя же так утверждать, что будто одни ваши честны, а другие бесчестны. Пустяки! Я за них заступаюсь!.. Я за всех русских стою!.. Да-с! Поверьте, что не вы одни можете терпеливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто так от купели крещения только воровать и способны. Пустяки-с! Несправедливо-с! Все люди русские и все на долю свою имеем от своей богатой натуры на все сообразную способность. Мы, русские, как кошки: куда нас ни брось — везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя там и покажем: умирать — так умирать, а красть — так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполняли в лучшем виде — вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, где можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны. А если бы вышло, например, такое повеление, чтобы всех нас переставить одного на место другого, нас, например, в траншеи, а вас к поставкам, то мы бы, воры, сражались и умирали, а вы бы… крали…"

Мне утёрли нос — но вот, кстати, думал я, продолжая дуться на самого себя и несправедливость, в этом рассказе Лесков как бы говорит нам — вот, видите, каков генерал, сказал этакое и не краснеет. И читатель приглашается как бы разделить негодование. У придуманного мной Хомякова была скорбная интонация "А ведь и правда, перемени их местами, ничего ровно не изменится".

Лесковский генерал говорил о том, что все представлены — к воровству ли, к геройству — начальством, а придуманный Хомяков, скорбел, что всех тасует судьба, и от этого всё ещё более безнадёжно.

Дом был стар, облуплен, но крепок — с одной стороны в нём было почтовое отделение, где из стен торчал классицизм, чуть замазанный масляной краской.

С оборотной стороны жили люди, спала блохастая собака. Через лес виднелась какая-то циклопическая постройка, похожая на раскормленную новорусскую дачу.

Славянофильство было занесено палой листвой. Листва занесла и памятник полковнице графине Александре Ильиничне фон Деръ-Остенъ-Сакенъ, что скончалась 30 августа 1841 года на сорок пятом году жизни.

Извините, если кого обидел.

09 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

Сегодня на рассвете, — перед самым рассветом, часов примерно в шесть — Толстой отправился в паломничество. Сейчас он едет, катится в Козельск.

БЕГОМ, ЧЕРЕЗ САД

10 ноября

Ясная Поляна — Козельск

Толстой бежал из Ясной Поляны странным образом — он слонялся по дому, кашлял и скрипел половицами, будто ожидал, что его остановят. Потом с дороги, кстати, он слал домой телеграммы под прозрачными псевдонимами. Он ждал знамений, но знамений не последовало.

Всё было ужасно театрально, если забыть о том, что клюквенный сок обернулся кровью, и путь увёл его куда дальше Астапово.

Итак, 9 ноября (27 октября старого стиля) в три часа ночи Толстой просыпается.

Вот как он отмечает это событие в своём дневнике: "28 октября 1910 г. Лёг в половине 12 и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как в прежние ночи, услыхал отворачиваниние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает… Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая "о здоровье" и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать… Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне".

Сухотина-Толстая, пишет, что последние слова можно сравнить с проектом завещания, в дневниковой записи от 27 марта 1895 года: "У меня были времена, когда я чувствовал, что становлюсь проводником воли божьей… Это были счастливейшие минуты моей жизни".

Он бежал рано утром — в темноте, прячась у каретного сарая, чтобы затем в рассветных сумерках броситься к станции, да не к ближней Козловой Засеке, а к дальнему Щёкино. Вот он бежит через сад — и теряет шапку, ему дают другую, потом как-то оказывается у него две шапки, как в известном анекдоте про памятник Ленину, который держит одну кепку в руке, а вторая красуется у него на голове.

Тут происходит самое интересное. Это был холодный ноябрь в предчувствии снега. Воспоминатели пишут, что было сыро и грязно. И на фотографиях похорон, уже после этой драмы отстроченной смерти, видны пятна снега, а не сплошной покров.

Бегство по снегу — зряшное дело, и это описал нам совершенно другой писатель. Его герои бормочут о снеге, и их не радует красота падающих в испанских горах хлопьев. В этом романе застрелившегося американского писателя всё живёт в ожидании снега. Все герои стоят там, задрав головы, и ждут испанский снег в конце, потому что они знают, что на свежем снегу хорошо видны следы, и не уйти от погони. "Один Бог знает, что будет сегодня с Глухим, если до него доберутся по следам на снегу. И надо же было, чтоб снег перестал именно тогда. Но он быстро растает, и это спасет дело. Только не для Глухого. Боюсь, что Глухого уже не спасешь". И всё потому, что следы партизан хорошо видны на белом — и оборачивается всё чёрным.

Однако, прочь метафоры.

Продравшись через сад Толстой оказывается в пространстве внешней свободы — но ведёт себя как зверь, подыскивая себе место для смерти. Будто партизан, он чувствует, что сзади дементоры с ружьями.

Толстой уезжает из Щёкино поездом в 7.55 — на грани рассвета, с учётом нашей часовой декретной разницы.

А вот что пишет Виктор Шкловский: "Владимир Короленко говорил, что Лев Николаевич вышел в мир с детской доверчивостью. Ни он, ни Душан Маковицкий не считали возможным солгать, например, они могли взять билет дальше той станции, до которой собирались ехать. Поэтому они оставляли после себя очень ясный след для погони. Один момент Лев Николаевич хотел поехать на Тулу, потому что поезд на Тулу шёл скоро, ему казалось, что он так может запутать погоню. Но из Тулы надо было бы обратно. Лев Николаевич, очевидно, собирался ехать к Марье Николаевне Толстой в Шамордино, значит было бы проехать опять через Козлову Засеку где его знали. Поэтому решили ждать на вокзале".

Причём сам Маковицкий не знает, куда они едут, и не спрашивает сам. Они сидят в купе посередине вагона второго класса и варят кофе на спиртовке. На станции Горбачёво они пересаживаются на поезд Сухиничи-Козельск, где, как оказалось, всего один пассажирский вагон. Там накурено, угрюмо, пахнет тем простым народом-богоносцем, который хорошо любить издали.

Маковицкий описывает вагон так: "Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне впервые пришлось ехать по России. Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз был против середины двери; его надо обходить. Отделения в вагоне узкие, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота; воздух пропитан табаком".

Шкловский замечает: "Вероятно, Толстой попал в вагон, которые тогда назывались "4-й класс". В них скамейки были только с одной стороны. Внутри вагон окрашивали в мутно-серую краску. Когда верхние полки приподнимались, то они смыкались.

В вагоне было душно. Толстой разделся. Он был в длинной черной рубашке до колен, высоких сапогах. Потом надел меховое пальто, зимнюю шапку и пошел на заднюю площадку: там стояли пять курильщиков. Пришлось идти на переднюю площадку. Там дуло, но было только трое — женщина с ребёнком и мужик".

Толстой кутается, раскладывает свою знаменитую трость-стул, пристраивается на площадке, но потом возвращается в вагон. Там баба с детьми, надо уступить место. И он, чуть полежав на лавке, дальше сидел в уголке.

Было удивительно холодно.

Утренним нехорошим холодом, осенним и сырым, холодом после бессонной ночи. Мы подпрыгивали в машине — Архитектор, Краевед, Директор Музея и я.

Щёкинский вокзал был пуст. Толстой, похожий на Ленина, сидел на лавке и ждал поезда. Блики семафорной сигнализации плясали на его гипсовом лбу.

Вокруг было мертво и пустынно. Дорога начиналась, но ехать было нужно вдоль железнодорожной лестницы. Сменились названия станции и исчезли прежние железные дороги — ехать так, как ехал Толстой, было невозможно. Я сидел сзади и думал о частной жизни Толстого, потому что все частные жизни похожи одна на другую, и люди, в общем-то, не очень отличаются.

Жизнь Толстого только внешне кажется жизнью даоса.

Жизнь эта трудна той трудностью, что не связана с голодом и непосильной работой, а с тем адом, что по меткому выражению одного вольнолюбивого француза, составляют другие.

Дочь Толстого Сухотина-Толстая написала об этой жизни так: "Мать просила мужа вернуться к сорок восьмой годовщине их свадьбы. Он согласился и вернулся в Ясную 22 сентября ночью. Последняя запись в его дневнике сделана накануне: "Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает… А главное, молчать и помнить, что в ней душа — Бог".

Этими словами заканчивается первая тетрадь дневника "Для одного себя" Льва Толстого.

В тот же день он пишет: "Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же".

Еще два дня, и вот в ночь с 27 на 28 октября ему был нанесён удар, которого он ждал, и он покинул навсегда Ясную Поляну".

В общем, это всё какое-то безумие. Липкое, клейкое безумие, что требует от человека перемены участи — той, что заставляла острожных сидельцев совершить новое преступление, чтобы только поменять место.

А сто лет спустя мы, миновав сумрачную Крапивну, двинулись к Белёву.

Первый раз Толстой выходил и пил чай на станции Белёво. Поезда тогда двигались, несмотря на прогресс, медленно, и можно было выбегать в буфет даже не на главных остановках. Газеты тут же написали: "В Белёве Лев Николаевич выходил в буфет и съел яичницу", — это была новость безо всякого ещё трагического подтекста. Вот вегетарианец отправился в путь и тут же оскоромился жареным живым существом.

За Толстым везде подсматривали, и я думаю, он сильно переживал (пока ещё высокая температура не помутила его восприятие) именно то, что мир сузился, и всё стало видно, каждое движение не было тайной более одного дня, как и предсказывал о мире будущего Бентам.

Впрочем, тогда же Толстой, кажется, и простудился. Маковицкий пишет: "Поезд очень медленно шел — 105 верст за 6 ч. 25 мин. (Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.)".

Но пока он жив и даже спорит в пути со случайными попутчиками.

Он спорил тогда, а сейчас спорят о нём — и он до сих пор не понят вполне. Причём со временем ты начинаешь гораздо лучше понимать даже те мыслям, к которым, казалось, можно было относиться только пренебрежительно или снисходительно. Даже вековое чудовищное преподавание толстовского романа в школе оказывается очень интересным — оттого, что Советская власть уже кончилась, а отовсюду продолжают лезть рисовые котлетки и зеркало русской революции. И оказывается, что Толстой действительно зеркало русской революции. И более того, очень важно, что Толстой прожил долгую, биографически долгую жизнь. С известной фразой о жизни писателя происходит чудесная путаница: "Я уж не помню, кто — то ли Шкловский, то ли Чуковский сказал, что писатель в России должен жить долго". "Говорят, что писатель в России должен жить долго, как Лев Толстой, чтобы дождаться прижизненного признания". Или вот группа "Людены" комментируют братьев Стругацких"…настоящий писатель должен жить долго! — ср.: "В России [писателю — В.К.] надо жить долго". Фраза приписывается К. Чуковскому". А вот Копелев и Раиса Орлова в повествовании "Мы жили в Москве": замечают: "Писатель в России должен жить долго! Эти слова мы не раз слышали от Корнея Ивановича. Он повторял их, говоря о новых публикациях Ахматовой, Булгакова, Мандельштама, Зощенко, вспоминая о своих тяжбах с редакторами. Впервые он сказал это, кажется, в 1956 году, когда начали воскресать из забвения и люди и книги". Некоторые люди честно пишут "Кто-то сказал, что писатель должен жить долго". А некоторые — утвердительно сообщают: "Правильно говорил писатель В. Каверин — "В России надо жить долго". Хотя можно и так: "В России надо жить долго, заметил однажды писатель и литературовед Виктор Шкловский". Или вот чудесное: "Один известный писатель задумчиво сказал: "В России надо жить долго"! А зачем? А как?" — это конечно, и вовсе гениальный ход. При том, что кажется, что это толпа известных писателей начала говорить хором, будто статисты-солдаты за сценой, что бормотали "О чём говорить, когда нечего говорить" — стали повторять "Писатель в России должен жить долго" — будто заклятие, будто вера в то, что не застрелят, что сам нужен кому-то будешь спустя много лет, слюнявым бессмысленным старикашкой. Ну и ладно — Толстой как раз такой человек, что жил очень долго, вырастая из тех мнений, что надевало на него сословие, как из детской одежды, затем вырастая из тех мундиров, что сшил для себя сам — и так повторялось много раз. Человек, родившийся за год до того, как толпа с сапожными ножами приближалась к русскому посольству в Тегеране и потом тащила по улицам то, что осталось от Вазир-Мухтара, дожил до фонографа, фотографии, телефонов, аэропланов, бронепоездов, миномётов и пулемётного огня. Даже до первой волны сексуальной революции. Это самый известный за границей русский писатель. Дело не в существующем внутри читательских голов соперничестве с Достоевским, кто из них лучший писатель-учитель, а в том, что писатель в России должен жить долго. Толстой оказался единственным русским писателем, что исполнил этот завет — и оказался символом русской литературы. А "Война и мир", как не крути, стал самым известным русским романом, даже больше — самим символом русского романа. Особенность Толстого заключалась ещё и в том, что он придумал несколько совершенно самодостаточных миров.

Оттого история войны 1812 года воспринимается именно как история, рассказанная в романе "Война и мир". И художественный образ, расширяясь, увеличиваясь в объёмах, как сказочный великан, подмял под себя жалкие вопли историков. Бородинское сражение мы воспринимаем именно так, как оно было описано в романе. При этом сначала на Льва Толстого топали ногами очевидцы и участники, а потом какие-то историки пытались ниспровергнуть величественный образ Кутузова (а он у Толстого похож на мудрого друида, смекнувшего, что из священного леса уже выломано дерево, из которого сделают народную дубину, и конец всему, что встанет на дороге). Один историк утверждал, что оттого Кутузов был сонлив, что баловался ночью винцом и проч. Историк настаивал, что полководец вовсе не имел мудрости одноглазого лесовика — но веры историку никакой нет. Быть по сему, то есть — по Толстому. И "Война и мир" навсегда стала энциклопедией — причём по тому же типу, что и пушкинский роман. При этом, понятно, откуда пошла эта фраза, и "Евгений Онегин", в котором время счислено по календарю, который комментировали всеприличные филологи, так же набит деталями. У Вересаева есть история про то, как он участвовал в работе филологического кружка, где разбирали "Евгения Онегина" построчно — и за год дошли только до фразы "И, взвившись, занавес шумит" — почему шумит? Если уже взвился? Как это? Отчего… Толстовский роман можно читать так же. "Война и мир" для нынешнего читателя тоже энциклопедия русской жизни, но только особенная — та, в которой ничто не счислено и мало что — по календарю, всё подчинено разным замыслам мироздания. Комментирование её, вернее тщательный разбор может привести к не менее интересным открытиям. Внимательно читая роман, можно много понять в трёх русских революциях и даже то, почему Абрамович купил "Челси".

Толстой совмещает биографическое жизнеописание с описанием быта — и мало того, что приводит в роман толпу своих родственников с их привычками и характерами, но и насыщает его мелкими деталями, каждая из которых сама по себе — целый остров в океане жизнеописания. Вот известная выборка из письма Тургенева П. В. Анненкову, Баден-Баден, среда 26/14 февраля 1868 г.: "…Я прочёл и роман Толстого, и вашу статью о нём. Скажу вам без комплиментов, что вы ничего умнее и дельнее не писали; вся статья свидетельствует о верном и тонком критическом чувстве автора, и только в двух-трех фразах заметна неясность и как бы спутанность выражений. Сам роман возбудил во мне весьма живой интерес: есть целые десятки страниц сплошь удивительных, первоклассных — всё бытовое, описательное (охота, катанье ночью и т. д.), но историческая прибавка, от которой собственно читатели в восторге, — кукольная комедия и шарлатанство. Как Ворошилов в "Дыме" бросает пыль в глаза тем, что цитирует последние слова науки (не зная ни первых, ни вторых, чего, например, добросовестные немцы и предполагать не могут), так и Толстой поражает читателя носком сапога Александра, смехом Сперанского, заставляя думать, что он всё об этом знает, коли даже до этих мелочей дошёл, — а он и знает только что эти мелочи. Фокус, и больше ничего, — но публика на него и попалась. И насчет так называемой "психологии" Толстого можно многое сказать: настоящего развития нет ни в одном характере (что, впрочем, вы отлично заметили), а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того, же чувства, положения, то, что он столь беспощадно вкладывает в уста и в сознание каждого из своих героев: люблю, мол, я, а в сущности ненавижу и т. д., и т. д. Уж как приелись и надоели эти quasi-тонкие рефлексии и размышления, и наблюдения за собственными чувствами! Другой психологии Толстой словно не знает или с намерением её игнорирует. И как мучительны эти преднамеренные, упорные повторения одного и того же штриха — усики на верхней губе княжны Болконской и т. д. Со всем тем, есть в этом романе вещи, которых, кроме Толстого, никому в целой Европе не написать и которые возбудили во мне озноб и жар восторга". Но для нас, не-современников Толстого, людей уже даже не XX-го, а XXI-го века приобретают особый смысл не только мелкие детали художественных образов, но и детали жизнеописания людей, бытовые приметы времени.

Вот чудесное выражение "Денщик рубил огонь". Это означает, что денщик рубил по кремню кресалом, высекая искры. Стальное жало бито в кремень, искра попадала на пропитанный селитрой трут, который тлел, а от него зажигали далее упоминающиеся Толстым серники. Это своего рода протоспички — лучины с серной головкой, которая вспыхивала от трута. (От трения она не загоралась). "Сера нужна для огнив и высекания огня; для сего обмакиваются в серу либо концы лучинных спичек, либо проволакиваются сквозь растопленную серу шнуры, или толстые нитки, или бумажные узкие полоски, и потом к прильнувшим к труту искрам прикладываются" — сообщал "Экономический магазин" за 1787 год. Иногда серники звались "маканки" — по процессу нанесения расплавленной серы. Что интересно, так это то, что в том самом 1812 году появились так называемые спички Шапселя, головка у которых состояла из серы и бертолетовой соли. Их зажигали лупой или капали на них серной кислотой. Естественно, что это было неудобно, пожароопасно и дорого — но фосфорные спички появились гораздо позже. Фосфорные спички появились во времена юности Толстого и навек вошли в историю своей ядовитостью. Белый фосфор, растворённый в воде был ядом и "она отравилась спичками" стало ходовой развязкой бульварного романа. Первые безопасные спички стали делать в 1851 году братья Лундстрем в Швеции…

Пушкин писал как очевидец, Толстой пишет об Отечественной войне и отечественном мире накануне творческого и жизненного кризиса, как путешественник, отправившийся в прошлое, рассказывающий публике об увиденном — но он не в силах удержаться от интерпретации. Это просто невозможно, кто бы ни был на его месте. Есть известное место в этой книге, когда"…государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона". Это один из самых рисковых эпизодов "Войны и мира" — молодой Ростов наблюдает давку народа за бисквитами, сам бросается за ними, и это как бы карикатура на власть (спустя много лет отзывающаяся в сознании современного читателя Ходынской катастрофой — в Ясной поляне на полке до сих пор стоит подарочная кружка, одна из тех, за которыми давился народ на Ходынском поле. Но Толстой пишет свой роман задолго до коронации Николая II, просто иллюстрируя свою идею бессмысленности власти в момент исторического выбора. Судя по всему, Толстой выдумал этот эпизод. Более того, сцена с бисквитами стала одной из особых претензий к роману. Сразу после публикации П. А. Вяземский написал мемуар "Воспоминания о 1812 годе", в котором и говорил о недостоверности сцены. Толстой отправил в "Русский архив", напечатавший Вяземского, свой ответ, где утверждал: "Князь Вяземский в № "Русского архива" обвиняет меня в клевете на характер и<мператора> А<лександра> и в несправедливости моего показания. Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки…". Редактор "Русского архива" П. И. Бартенев этого эпизода в "Записках о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника Московского ополчения" не обнаружил. Оттого ответ Толстого не попал на страницы журнала, но Толстой настаивал на том, что всё написанное — след подлинных событий. Комментаторы толстовского текста ссылаются на Эйхенбаума, который обнаружил нечто похожее в книге А. Рязанцева "Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 г.", вышедшей в 1862 году: "…император, заметив собравшийся народ, с дворцового парапета смотревший в растворенные окна на царскую трапезу, приказал камер-лакеям принести несколько корзин фруктов и своими руками с благосклонностью начал их раздавать народу". Эйхенбаум считал, что Толстой "описывал эту сцену на память и заменил фрукты бисквитом". Вероятнее другое — идеи Толстого требовали этой сцены (а она то и дело повторяется в разных странах и в разные времена), она ему была нужна, была естественна — и вот появилась. Сама по себе эта история очень показательна и постоянно повторяется — противоборство "возвышенных патриотов", "очевидцев" — и "писателей-очернителей", "критиков истории" вечно.

Жизнеописание становится энциклопедией жизни не только благодаря, но и вопреки своим деталям. Рассуждение о литературе всегда вызывается путешествием. Ведь дело в том, что некоторый испуг от незнакомой местности, от новых людей возбуждает, а самый лёгкий способ побороть страх, это начать о нём рассказывать. Один из самых знаменитых литературных путешественников — созданный Доде Тартарен из Тараскона.

Довольно долго он оставался для меня персонажем из радиоточки. Много лет — с самого 1946 года по конец семидесятых все советские граждане слышали, как из трёхпрограммного громкоговорителя, в шорохе мышином, в скрипе половиц медленно и чинно сходят со страниц, шелестят кафтаны, странный смех звенит. Это были капитаны, и каждый был знаменит. Тартарен затесался в их компанию в силу каких-то странных обстоятельств, как Мехлис в герои войны. Там были вообще странные сочетания: капитан Немо, Лемюэль Гулливер, Робинзон Крузо, Тартарен, барон Мюнхгаузен, капитан Гаттерас, Дик Сэнд, Саня Григорьев, капитан корвета "Коршун" Константин Станюкович, Артур Грэй, капитан Воронцов. Собственно "капитанов" там была всего половина. А Мюнгхаузен и Тартарен были, скорее, даже не комиками, а олицетворяли несознательную часть личного состава — типа: "Да ну? Да вы что? Братская ГЭС?! Подумать только!" Капитаны-путешественники делились на классиков и современников Классики вроде Гулливера и Немо действовали как благородные отцы — были чисты сердцем, но неспособны побеждать. Что-то вроде народовольцев по отношению к большевикам. Среди них отечественные были в более выгодном положении. Станюкович был чуть главнее и мудрее в суждениях. Но, вернёмся к Тартарену.

Вообще говоря, прочитать текст Альфонса Доде должен каждый осознанный путешественник, каждый человек, осознавший себя путешественником. Собственно, книг о Тартарене всего три — сначала он отправляется в Алжир, затем в Альпы, и, наконец, на острова тихого океана. Чем дальше, тем больше он превращается в чисто сатирического героя, так что люди занятые могут ограничиться только первой книгой. Так часто бывает с текстами, что вышли успешными. Их продолжают, хотя энергия слов давно иссякла. В этой повести всё начинается в провинции — там жизнь не густа, и охотники стреляют не в зверей, а по фуражкам. Оттого всех поражает лев в бродячем зверинце. Все ждут, что он поедет стрелять львов в Африку, и Тартарену приходится уехать — против желания. Здесь автор впервые открытым текстом говорит, что внутри Тартарена живут Тартарен-Дон Кихот и Тартарен-Санчо. Герой попадает в Алжир, увешенный оружием, но сразу вместо льва убивает несчастного ослика. Он влюбляется в неизвестную девушку, и фальшивый князь, авантюрист-сутенёр подсовывает ему проститутку. Тартарен снимает для неё домик, но потом уезжает на охоту. В итоге он убивает второе животное — ручного льва. Авантюрист похищает его деньги, и Тартарен распродаёт своё имущество и возвращается на родину без багажа. Но там он оказывается героем — и всё от того, что выслал домой шкуру старого льва. Это победное возвращение Дон-Кихота — Тартарен как и он, продолжает существовать в параллельной реальности. Дома его почитают как великого охотника. Картину дополняет привязавшийся к Тартарену верблюд, которого перевезли через море из жалости. Почему эта история так важна для современного путешественника? Сразу по нескольким причинам. Во-первых, совершенно не важно, как всё было на самом деле. Довольно много людей, побывавших при Советской власти за границей, могли рассказывать что угодно про Пляс Пигаль — никто проверить их не мог. Кроме, разумеется, немногочисленных побывавших. Для хорошего путешественника на самом деле важен только момент отсутствия в своём городе. Во-вторых, при перемещении в чужое место ты получаешь ровно те ощущения, что и хотел. То есть, ты сочиняешь страну по себе, собираешь её как пазл из странных предметов, что продают тебе втридорога в туристических лавках. Мир полон придуманных Египтов и Греций. И, наконец, в-третьих, желая прикоснуться к чему-то настоящему, ты всегда убиваешь осла.

Извините, если кого обидел.

10 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

Это Балдин нарисовал. Вы читайте Балдина здесь: "Железнодорожный перегон Горбачево — Козельск (особенно отрезок Белев — Козельск, см. схему) стал первым тяжким испытанием для бегущего Толстого. Поезд тащился десять с лишним часов. Вагон «четвертого класса», курящий, дымящий как еще один паровоз. Дым выгнал Толстого сначала на заднюю площадку — там опять курили, — потом на переднюю, на ледяной сквозняк. Маковицкий считает, что Толстой на этом ветру простудился смертельно, сетует на свою оплошность, на то, что разрешил старику пойти на холод. С другой стороны, как бы он ему запретил? Он прав, Маковицкий: Толстой роковым образом простудился в этом «первом» поезде. Тем более, что убежал из дому больной, с температурой. Есть еще один момент, который незаметен без карты (мы обычно не следим за Толстым, а только читаем о нем, смотрим на него «сквозь буковки»). Момент очень важный. Между Белевым и Козельском поезд пересекает обширную зеленую низменность, междуречье Жиздры и Оки. Она и теперь не слишком заселена, тогда же это была безлюдная темная (хвойная) пустыня. Плоская, как стол. Еще важнее то, что это граница между двумя очень разными культурными территориями, тульской и калужской, в историческом прочтении — между Московией и Литвой (Западной Русью). Здесь протянут с юго-запада на северо-восток характерный разрыв русской карты".

МАШИНКА ВРЕМЕНИ

10 ноября

Крапивна, Одоев и Белёв

Но толку-то — мы тоже давно были в дороге.

Махала нам с золотого поля звезда из шести крапивных ветвей — "по имени сего города".

Мы приехали в Крапивну. Только рассветало, и город казался нам мрачным и темным.

Мы вылезли, озираясь, как куриные воры, на главной площади.

Вокруг нас плыл зелёный и серый холодный туман — я чувствовал себя будто внутри аквариума. В этом аквариуме рядом со мной были какие-то гроты, водоросли, непонятные сооружения и неровности бытия.

А ведь я помнил Крапивну совершенно иной — меня привезли сюда на какое-то фольклорное мероприятие, и я чуть не увязался в фольклорную баню с пригожими фольклорными девками.

Меня мягко, но строго вернули и усадили на улице, которую перегородил хоровод.

В него затесался пьяный, что притопывал, прихлопывал и делал нам козу грязными, в машинном масле, пальцами. Хоровод плавно двигался под гармонь, и я вдруг почувствовал себя Генералиссимусом, что стоит на трибуне и, хлопая в ладоши, раздвигает невидимую трёхрядку. Так это было странно, что я тайком покинул назначенное место и поплёлся по улицам.

Сверкали выставленные в окна фольклорные самовары.

За занавесками пили чай потомки поставщиков гусиного пера, бондарей и шорников. Прошёл мимо наследник бортников, заметно шатаясь от хмельного мёда. Тогда, далеко уж отойдя от праздника и народных напевов, закурил под щитом с лаконичной надписью "1389" и стёршимся рисунком, похожим на изображение конопли.

История Крапивны была прихотливой — с юга часто приходили ожидаемые, хоть и нежеланные гости.

В конце шестнадцатого века зазвенели над Крапивной сабли Девлет-Гирея и история её пресеклась. Разбрёлся народ по окрестностям, и лишь крапива проросла на пепелищах.

И, как замечает летописец: "Далее история о городе сём не упоминаема. Кроме того, что в смутныя времяна подвержен был он соблазнам и, чаяв держаться законных своих государей, часто предавался самозванцам".

Глеб Иванович Успенский Крапивны не пощадил, бросив в одном из рассказов: "Городишко оказывается самый обыкновенный: грязь, каланча, свинья под забором, мещанин, загоняющий ее поленом и ревущий на нее простуженным голосом, — все это, вместе с всклокоченной головой мещанина и его рубахой, распоясанной и терзаемой ветром, составляет картину довольно сильную по впечатлению.

Осенняя непогода в полном разгаре. Уездная нищета еще унылее влачит свои отребья и недуги по грязи и слякоти, вся промоченная до нитки проливными дождями и продрогшая от холодного, беспрерывно ревущего ветра. Не хочется ни выйти, ни взглянуть в окно".

Впрочем, сейчас было довольно холодно. Я приплясывал, а Директор Музея начал чертить какие-то пассы в воздухе, объясняя суть засечной черты. Чем-то он напоминал мне человека из заграничных фильмов, что одним взмахом руки меняет картины на фантастических экранах-голограммах.

Раз! — и рука описывала полукруг — по всей южной границе России от Брянских до Мещерских лесов. Ладонь начинала движение где-то на Жиздре, проникала через Белёв к Одоеву, затем поднималась к Ясной Поляне, и снизу обходя Каширу врезалась в Мещерскую болотину. И, наконец, уже остановившись, делала два движения вниз — к Шацку и Ряжску.

Два! — и растопыренные пальцы показывали поваленные деревья. закреплённые под углом и ложащиеся друг на друга. Три! — и он изображал Ивана Грозного, приехавшего инспектировать наш суковатый аналог Великой Китайской стены. Тут в ход шли совершенно неприличные жесты. Иван Грозный в этом пересказе напоминал генерала, заставшего дембелей за ловлей бабочек.

Видел я как-то такую картину, и оттого представлял хорошо трепет воевод. Представлял я и незавидную судьбу подчинённых Директора, что, к примеру, допустили бы в его музей хулигана, написавшего короткое неприличное слово на мраморной ягодице.

Но деревянная стена вместе с бревенчатыми стенами крепостей давно превратились в труху, тлен, смешались с землёй и водой.

Для Толстого Крапивна была городом начальственным. Дело в том, что Ясная Поляна входила в Крапивенский уезд. Тут Толстой был мировым посредником в шестидесятые, в семидесятые — секретарем дворянского собрания и губернским гласным от крапивенского земства. В восьмидесятые его избрали уездным предводителем дворянства.

Меня эта судебная деятельность Толстого всегда занимала. Однако ж относился я к ней с опаской, как теме, которая бередит душу, и выводы твои никому не нравятся — ни правым, ни левым, да и самому себе не нравятся. Ибо взялся ты говорить о вещах несовместимых и нерешаемых.

А тут человек с идеалами вмешивается в самое угрюмое, что есть между людьми. Разве что обычная война буде поугрюмее судебной войны.

Причём Толстой год от года подходил к этой бесчеловечной судебной машине, совал в неё палки, подманивал, разговаривал с ней по-русски, хотя, как известно, она говорит только по-арамейски. Но, и говоря по-арамейски, она понимает только себя.

Сначала Толстой был мировым посредником и ходатайствовал за крестьян. Понятное дело, окрестные помещики его возненавидели.

Он ушёл из посредников, а в 1866 году случилась знаменитая история с Василием Шабуниным. Василий Шабунин был рядовой, ударивший своего командира. Толстой выступал на суде, но да только преступление считалось тяжким и Шабунину грозила смертная казнь.

Было написано прошение на Высочайшее имя. Однако в августе того же года Шабунина казнили.

История с Шабуниным грустная и началась она 6 июня. Был в 65-м Московском пехотном полку ротный писарь, и был капитан Яцкевич, командир этой роты.

Писарь посреди дня напился и ротный его на этом деле спалил. Капитан велел посадить его под замок, а после дать розог.

Однако ж писарь успел крикнуть:

— За что же меня в карцер, поляцкая морда? Вот я тебе!

И разбил своему командиру лицо в кровь.

В советской литературе о Толстом эта история пересказывалась скороговоркой — потому что "рядовой Шабунин ударил офицера" звучит не в пример лучше чем "пьяный писарь обругал своего командира "польской мордой" и избил до крови". Трагедия любого суда в том, что он всегда родом из знаменитого рассказа "В чаще", а ещё и в том, что легко защищать чистого и прекрасного человека, а попробуй защищать пьяного писаря.

В итоге защитить не удалось.

Толстому вообще не удавалось защищать людей — в 1881 он тоже пытался защищать цареубийц, да ничего не вышло.

И была ещё история с убитым конокрадом, и его убийцами, которых судили в Крапивне. Судя по судебным отчётам (а о деле писали много, потому что думали, что Толстой снова будет защищать обвиняемых, в зале были газетчики и всё такое). Однако, от отчётов об том деле возникает глухая тоска — убийство это звериной, без человеческой страсти. Толстой об этих людях заботился. Не поймёшь, чем дело кончилось — мемуаристика избирательна.

Старик, что приехал к тюремным воротам и ждёт — неизбирателен. Вот он переминается перед крапивенской тюрьмой, привёз какие-то вещи будущим сидельцам. "Один из обвиняемых оправдан, один — присуждён к заключению в тюрьме на три года, а двое в ссылку на поселение в места не столь отдаленные. Когда осужденных повели в тюрьму, граф торопливо оделся в свой старый полушубок, побежал за арестантами и что-то говорил с ними".

Толстой, кстати, вовсе не всегда ходил по судам, чтобы защищать кого-то. Вот ещё отрывок: "Вчера в VII отделении Окружного суда в Москве, в среде немногочисленной публики, собравшейся слушать неинтересные дела о пустых кражах, был и граф Л. Н. Толстой. Наш маститый писатель был не в обычной блузе, каким его рисуют на портретах, а в костюме европейского покроя. Граф живо интересовался всем ходом судебного следствия, прений и даже формальностями по составлению присутствия суда. Все время у него в руках была записная книжка, куда он часто вносил свои заметки. Слух о пребывании графа Л. Н. Толстого быстро разнесся по всем коридорам суда, и в Митрофаниевскую залу то и дело заходили посмотреть известного писателя. Все удивлялись лишь тому, что граф Л. Н. выбрал так неудачно день, когда рассматривались совершенно неинтересные дела".

Да толку-то — мы не можем молчать, как нас не предостерегай — и, рискуя языками, мы заговорили о русской истории.

Кстати, статье Толстого "Не могу молчать" не повезло, потому что её название превратилось в мем, риторическое восклицание. Её начали трактовать, да так что, казалось, речь идёт о десятках разных текстов.

А слова Толстого страшные, потому что безнадёжные.

И не потому что эти слова никто не слышит, а потому что слово изречённое летит над толпой как лист, жухнет на лету, меняет цвет. И вот все уже повторяют эти слова — ан нет, вышла какая-то дрянь.

Тут ведь трагедия в том (и мы это сейчас понимаем), что найдись на троне какой второй Толстой, раздай он землю крестьянам — начнётся такая резня, что мало не покажется. (И не показалось, собственно). И некуда податься — что ни сделай, всё плохо будет.

Всё не так, лучше не стало и человечество не улучшилось. Не о том я всё, не о том.

Я про Толстого с его полузадушенными криками и не-молчанием. "Не могу молчать" на самом деле очень простое рассуждение.

Сначала Толстой пишет о смертных приговорах крестьянам за разбойничьи нападения на помещичьи усадьбы.

Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодежи.

Во-вторых, в том, что в они в огромном большинстве — совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же — большей частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся.

В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвертое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определенно отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае не совместимое с совершаемыми вами делами". Потом Толстой рассказывает о стыдящемся своей работы палаче, который по его мнению нравственно выше "вас всех" — то есть власти и общества и заключает "Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю".

Есть несколько важных обстоятельств — сто лет спустя никакого исторического оптимизма уже нет и в помине, наоборот, самые либеральные люди из самых различных стран, напуганные катаклизмами XX века, совершенно открыто призывают уничтожить кого-нибудь не только ради справедливого наказания, но и впрок, как бы чего не вышло.

Именно это обстоятельство не оставляет меня: общественный выбор "кто не с нами, тот против нас". Общество, особенно испорченное лёгкостью сетевой коммуникации, радостно травит любого, и это вовсе не связано с политическим окрасом.

Знаменитая история с Достоевским, стоящим у витрины магазина Дациаро, история зеркальная смыслу статьи Толстого, имеет удивительное окончание. <выпущена часть текста>

"… Вы пошли бы?

— Нет, не пошёл бы…

— И я бы не пошёл. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставили бы меня это сделать, — причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это моё дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом. Я бы мог сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а это нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить.

Он долго говорил на эту тему и говорил одушевлённо. Тут же он сказал, что пишет роман, где героем будет Алеша Карамазов. Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и этих поисках, естественно, стал бы революционером…" Луначарский, приводя эту цитату, сразу же оговаривается "Эта цитата не нуждается в комментариях и ярко подтверждает наши положения о внутреннем и тайном отношении Достоевского к революции — отношении, которое он часто сам в себе ненавидел и старался искоренить". При этом Луначарский, несколько восторженный и суетливый, как всегда, перепутал год (он пишет 1887 вместо 1880).

Но это только показывает, что всяк это место из Суворина толкует себе на пользу.

А ведь слова "Я бы мог сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а это нельзя" — очень непростые.

Потому как неизвестно, что делать, куда податься, как улучшить мир — соединиться ли с властью, соединиться с её ниспровергателями. Потому что, власть всегда нехороша, такова она во все времена. Виктор Шкловский говорил, что власть всегда говорит со своим народом на нечеловеческом языке — кажется, на арамейском. Это свойство власти, так ей назначено общественным сознанием. Что не расстраивает власть, принявшей на себя эти знаки нечеловеческого, то расстраивает улучшателя жизни, противника власти и оппозиционера.

У знаменитого цензора Никитенко в дневнике за 16 сентября 1858 года есть такая запись: "Нынешние крайние либералы со своим повальным отрицанием и деспотизмом просто страшны. Они, в сущности, те же деспоты. Только навыворот: в них тот же эгоизм и та же нетерпимость, как и в ультраконсерваторах. На самом деле, какой свободы являются они поборниками? Поверьте им на слово и возымейте в вашу очередь желание быть свободными. Начните со свободы самой великой, самой законной, самой вожделенной для человека, без которой всякая другая не имеет смысла — со свободы мнений. Посмотрите, какой ужас из этого произойдёт, как они на вас накинутся за малейшее разногласие, какой анафеме предадут, доказывая, что вся свобода в безусловном и слепом повиновении им и их доктрине. Благодарю за такую свободу!

Я могу ещё стерпеть, если квартальный станет следить за мной на улице, надоедать мне напоминанием, что тут нельзя ступить или надо ступить так, а не так, но решительно не могу допустить, чтобы кто-либо вторгался в мою внутреннюю жизнь и распоряжался там по-своему. Насильно навязываемое благо не есть благо. Самая ужасная и несносная тирания та, которая посягает на нашу сокровенную мысль, на святыню ваших верований. По либеральному кодексу нынешних крайних либералов, надо быть с ними заодно до того, что у вас, наконец, не останется своего — ни мысли, ни чувства за душой".

Итак, легко смириться с упырской сущностью власти (мы всегда бессознательно дистанцируемся от неё), но куда сложнее принять какие-то ужасные вещи, что произносятся людьми оппозиционными, или перерождение последних. Это перерождение случается, меж тем, стремительно — и вчерашние диссиденты то и дело призывали кого-то посадить.

Было такое знаменитое обращение советских интеллигентов с призывами запретить и наказать коммунистическую партию и расквитаться с Советской властью по Нюренбергскому образцу. Оно, конечно, каждый имеет право высказать своё мнение коллективно, даже если есть боязнь прослыть доносчиком, даже если это не твоё дело, а дело полиции… Да только получается, что как только либеральный человек получает возможность, то начинает тиранить не хуже охранителя-консерватора. Вот в чём беда. И если от власти ты этого ожидаешь, то от революционера-демократа — ждёшь не очень.

К кому прибиться, в каком человеческом стаде согреться боками, как овце среди прочих овец — ответа нет.

И нельзя молчать, не можешь молчать, но как говорить — непонятно. Рвётся крик из горла, несправедлива жизнь, нет понятного места в мире. Не кончаются эти нечеловеческие дела, не уничтожается ничья связь с этими делами, и в тюрьме от этого не спасёшься. Но точно, что если наденешь сам на себя какой саван и ступишь со скамейки, то жизнь пойдёт дальше всё такая же.

Свет становился всё ярче, и утреннее тепло убивало туман.

Он прятался в овраги на нашем пути, сползал с дороги как живой и копошился в долине речки Плавы, Упа же плыла у нас по правую руку.

И вот явилась нам церковь в Жемчужниково — круглая и пустая. Дом Волконских здесь был зачищен временем, безжалостно и начисто.

А в церкви много лет была столовая и предметы общественной еды ещё лежали в высокой траве. Было уже совсем светло и на ржавой нержавеющей стали краснело загадочное слово "мармит", что так тревожило меня всё моё советское детство.

"Мармит" повторял я, "Мармит-мармит-мармит". Это было похоже на фамилию, и даже был похожий случай на оборонном заводе на Лесной улице — там, среди прочих названий и внутренних телефонов на проходной, значилась весёлая фамилия "Парник". Это был какой-то-то народный умелец, изготавливавший походное снаряжение.

Что-то ещё белело в высокой траве — но, кажется, это было расколотое надгробие, совершенно не пищевое.

Удивительно, что происходит с могилами в моём Отечестве. Всякий русский человек заметно напрягается, когда в чужой стране обнаруживает, что родители хозяина похоронены под порогом или вблизи крыльца. Однако наши могильные истории вполне причудливы. Меня всегда удивляло, как в краеведческих музеях выставляют надгробия.

То есть, место могилы утеряно, а каменный брусок с полустёршимися буквами сначала снесли к стене монастыря, чтобы не мешал, а потом свезли в музей.

Где-то эти камни лежат рядком у музейного входа, с одной стороны — несколько стрелецких пушек, а с другой — так же аккуратно — надгробия.

— Ты вот в Белёв доедешь, — поддержал мои мысли Директор, — так погляди в музее, там надгробная плита деда Пришвина должна лежать. У них кладбище оказалось на территории квашпункта, и его зачистили. А деду Пришвина вышло послабление.

— Ничего себе послабление, — не согласился я. — Ишь ты, оказалось на территории. Это квасильня оказалась на кладбище, а не наоборот. Да и то — лежишь себе, а у тебя спёрли памятник с могилы и куда-то унесли.

— Ну, по-разному можно понимать, — философски сказал Архитектор. — Я вот язычник: лежишь себе, ничего не давит. Ходят рядом живые люди, квасят капусту, в ней пузыри, брожение, жизнь. А, значит, ничего не кончилось, и всё продолжается. Слово-то какое шипучее — "квашпункт".

Слово было действительно странное, не хуже слова "мармит" впрочем.

И ещё я подумал о том, что когда умирает в военной суматохе во время французского наступления старый князь Болконский, челядь обмывает его ссохшееся тело, а потом обряжают в старинный мундир с орденами. А княжна представляет, как чужие солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды. Однако французы не разоряют этой могилы, и старый князь лежит многие годы, пока не слышит удары лопаты. Это пришёл несчастливый год, и председатель комбеда со своими помощниками пришёл реквизировать его кресты. Или это просто два голодных мужика пришли ночью на графские развалины, чтобы поживиться за счёт старого барина.

И вот они долго шарят в поисках крестов и звёзд, провалившихся через рёбра. Причём какую-нибудь екатерининскую медаль, след давнего разжалования в солдаты, медаль, которой награждали всех и вся, вовсе завалилась за лопатку и осталась лежать вместе с прежним владельцем.

Растёт крапива на графских развалинах, и всё это правильно, это неумолимо, как поступь времени, как голоса гайдаровских тимуровцев, что пришли посмотреть, не осталось ли в брошенной столовой цветного металла для нужд мирового промышленного производства.

Директор тут же заговорил об археологии Волконских.

— Да что там Воконские, — вещал он. — Нет и внятной археологии Ясной, и знаем мы её тоже лишь с конца XVII века. В отличие от большинства русских усадеб, она лишена медиевистской подосновы. (Я знал значение слова медиевистика, и был оттого горд)

Директор продолжал:

— Занявшись, примечательно, что безрезультатно и безуспешно, "Романом эпохи Петра", где Поляна, как и в прежних романах, была призвана стать модулем, Толстой с трудом докопался до конца бунташного столетия, не ведая ни черни черниговских княжеств, ни резни эрзи рязанских, не чуя даже близости Волконы в устье соименной речушки, где "родина Волконских, а значит, и Толстых". Я в очередной раз подивился его мудрости.

Через час пути мы осознали себя на высоком холме в виду прекрасной долины. Перед нами лежал город Одоев.

В старые времена в городе стояла пивоварня и солодовенный завод.

Более ничего не коптило воздух города Одоева, лишь плыли по Упе из Калуги маленькие баржи с пилёным лесом, а обратно везли пеньку. Ох, пенька — как я любил это слово: пенька-пенка-енька. Никакой пеньки я в своей жизни не видал, путал с пенковыми трубками из морских романов, но само слово меня завораживало. Пеньку, пеньку должны везти куда-то, за лес и сало, в обмен на красоту ногтей, и возы с пенькой и баржи с пенькой из закромов Родины двигались по всему миру.

А тут они плыли по полноводной Упе, где плескалась стерлядь, траращились судаки, бултыхались лещи и подлещики, ходили кругами голавли, не считая мелкой сволочи, коей считали щуку и плотву.

И на горизонте стояло, запутавшееся в одоевской географии, войско князя Ягайло, не поспевшее к Куликовской битве.

Я сам стоял на холме перед Одоевым, будто Наполеон, воображая обилие прошлых времён и молочные реки с кисельными берегами.

Спутники мои опять обсуждали что-то своё — я слышал слова "узорочье" и "маятник Дона".

Мы понемногу просыпались к путевой жизни, приноравливались к дороге. Мимоходом я обнаружил продолжение сумеречной крапивенской темы — Одоевский районный суд находился на улице Толстого. Однако не он, слава Богу, заинтересовал меня.

Филимоновская игрушка стадами паслась в местном музее. Коровы и лошади, козы и медведи, отчего-то черепахи жили на столах и подоконниках. Бабы в красных платьях, и мужики с топорами пестрели повсюду и увеличивали население города вдвое.

Свистнуло время в глиняный свисток, да и всё провалилось куда-то.

Не поймёшь что нужно сохранять.

Рядом, чуть дальше по дороге, был поворот к селу Николо-Жупань. В этой Жупани стояла заброшенная усадьба, прошедшая весь скорбный путь русских усадеб — от дома отдыха к детскому дому, а потом и вовсе к разорению. Встреченный селянин, впрочем, говорил, что скоро дом отдадут наследнице генерала Мирковича, какой-то героической женщине. Я мысленно помолился за успех отчаянного мероприятия, и остался наедине с думой о том, что ничего нельзя вернуть. Как и в начале нашего путешествия я шуршал листвой вокруг заброшенного дома на берегу реки и не верил в благополучный исход для своего Отечества.

Дом отдыха, впрочем, был не просто домом отдыха. Это был дом творчества писателей, которых там перебывало немало. Некоторые писатели даже переругались, и Пастернаку, к примеру, пеняли за то, что он "и 5 членов его семьи провели 222 дня в доме отдыха в Одоеве", меж тем как многие члены Союза стоят в очереди и никуда не едут. Пастернак жил тут накануне и во время Съезда писателей, жизнь была сложна, судьба преломлялась — и это видно по старым групповым снимкам. Там, на старой бумаге, в помарках и чертах серебряной эмульсии возникают между фигурами вихри и разряды.

И об этом времени понятно мало, меньше, пожалуй, чем понимал тот ревизор Литфонда, что старательно выводил красивое число 222 в тексте своей ревизской сказки.

Но кроме Пастернака жили там вполне потускневшие Серафимович и Тренёв. Павленко, наверняка там был Павленко… Пока мы бродили вокруг заколоченной усадьбы и примеривались, как бы нам спуститься по крутому берегу к Упе, Архитектор спросил меня, как я борюсь с расплодившимися в доме книгами.

Это действительно был хороший вопрос — что имеет смысл сохранять, а что вынести в подъезд, к почтовым ящикам. А потом перетащить на улицу, к ящикам мусорным.

И вот оказывается, что хорошие (многие хорошие) книги часто сохранять не надо — они есть в Сети, и часто проще скачать, перечитать нужный или приятный фрагмент, и закрыть файл. А нужны те книги, что очевидно в Сети не будут. Странные политические раритеты, книги с пометками. Или неочевидный графоман (очевидного графомана всё равно выложат). А вот кто выложит Павленко, кто будет час за часом сканировать и проверять ошибки сканирования какого-нибудь романа Павленко?

Никто не будет.

А вот те самые советские поэты, что никогда не будут оцифрованы — потому что они умерли, и умерли их родственники, а их писательские организации, состоящие из бодрых и крепких стариков, друг снялись с насиженных мест и растворились в утреннем тумане, как жители загадочных городов, покинутых американскими индейцами.

Все вымерли, и всё поросло травой и мочалой, вдруг они написали воспоминания о путешествии в дом отдыха, об электрических разрядах, что трещали между людьми, и добавили к ним наблюдений за путешествием в Крапивну или Одоев.

Но вдруг, отправляясь в Одоев и Крапивну, ты вдруг обнаруживаешь, что эти стихи и пара случайных заметок о Крапивне и Одоеве, Не важно, наконец, Тотьме и Солигаличе, приходятся удивительно ко двору, и чужой город играет новыми красками, и что-то щёлкает в мироздании, будто до конца собирается пазл.

А ведь всё-таки литература двадцатых имела какую-то удивительную лёгкость метафор и сравнений — что-то там сошлось, революция и свобода, выпущенный на волю язык, предчувствие конца этой вольницы, сшибка артистократии с аристократией, и обеих — с народом, непонятно.

Вот, наугад: "Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника поутру".

Или: "Часы перекликались из комнаты в комнату, как петухи, через деревянные стены".

Но это сочинил настоящий писатель, а в ту пору беллетризировал всякий. "Дивизия имеет вид белья куртизанки после бурно проведенной ночи", значилось в каком-то приказе Котовского. Да, но только фраза о несвежем белье вполне в стилистике офицеров всех времён. Не удивлюсь, что в приказ её вписал какой-то военспец. Да и в нынешние времена такое обыкновенно — беда в том, что красоты в этой фразе нет.

Иногда это дрейф слов, когда время, меняя значения, делает речь более поэтической. Метафоры встречаются реже — всё же несколько иной механизм.

Мне кажется, что это именно из-за того, что они жили в новом мире. Жёсткая конструкция сломалась. Перед писателями стояли столы с грудами разных смыслов и приёмов — из разных эпох, и впервые — сразу изо всех сословий.

Единый читатель не сформировался, да и единый редактор — тоже. Говорить можно было сразу со всеми.

И вот тебе хочется сохранить следы этого языка, зная, что в иной, электронной реальности, им места нет. Ты хранишь все эти пылящиеся — не только сверху, но и сбоку книги.

А иногда ничего не происходит, и ты в Тотьму или Крапивну не едешь. А когда тебя выносят из дома, через месяц родственники складывают на первом этаже, у почтовых ящиков стопку поэтов из Тулы и Одоева.

Тут мокрые листья с чавканьем разъехались у нас под ногами и мы, балансируя растопыренными пятернями, поехали к реке на каблуках.

Наконец мы вступили в Бёлёв — будто бодрые, но потрёпанные солдаты неизвестной армии…

Герб Белёва был создан Франциском Санти в начале XVIII века. В бумагах ему присланных, единственно, что интересного говорилось об этом городе, так это о страшном большом пожаре. Этот пожар истребил "посацких людей многие дворы", да и "замок рубленый весь сгорел".

На самом деле Белёв был знатным городом. Был он ровесником Москвы, так как упоминался в летописях с 1147. Сначала Белёв был под Литвой, а в 1494 присоединён к Москве и входил в засечную полосу. После долгих блужданий между скользкими боками губерний он оказался уездным в тульской — причём вторым в губернии после самой Тулы.

Директор Музея первым делом стал тыкать пальцем в то место, где стоял татарский ледяной замок, снежная крепость, комендант которой изрядно навалял нашим предкам.

Я слушал его внимательно, но потом отвлёкся и стал разглядывать жестяные ржавые плакаты на улице. На них были перечислены достижения горожан.

"Столица яблочной пастилы" — такие сведения почему-то особенно поражают. Или, скажем, то, что здесь "развито плетение кружев на коклюшках".

Но первой строкой в списке нужных человечеству вещей, что производятся в Белёве, значились огнетушители порошковые. Очевидно, что это было волшебноепредвидение Санти, сила городского герба. Уж потом, после огнетушителей, шли цилиндры тормозные, что плодоовощные консервы, да соки того же извода, и наконец, снова — коклюшки, с пастилой.

Плыл поблизости старинным кораблём, обветшавшим летучим голландцем, мужской монастырь Св. Макария Жабынского — белёвского чудотворца.

Краевед тут же сказал, что город назван по реке Белёве, что впадает в Оку — и говорили, что это от мутного течения белей — воды вместе со светло-серыми супесями подзолистых почв.

И то верно, плыло всё. Красный кирпич монастырей, изъеденных временем, с выкусанным и утерянным мясом стен плыл над этой мутной водой. Неспешно плыла в реку грязь недавних дождей. Внутри монастыри были наполнены человечьим жильём, да грядками. Курились трубы, спали блохастые собаки, а все люди ушли-уплыли производить порошковые огнетушители, плодоовощные соки или отправились вязать на коклюшках.

Без них плыли сквозь скелеты куполов белёсые облака.

Мы пошли в столовую на рыночной площади.

Настоящий путешественник сливается с дорогой медленно — он прикасается к ней через тысячу мелочей и важных событий, но часто упускает главное. Главное — это дорожный корм. Путевая еда изменяет путешественника, она замещает в нём домашнюю плоть. И чем дальше ты удаляешься от дома, тем больше это превращение. Вот ты уже научился резать барана, а вот ты хлебаешь ложкой из оловянной миски, и гортанно кричат твои попутчики, спорят о чём-то. Ты делаешь ещё несколько глотков и вытираешь руки о халат. Да вот ты уже и в халате, и в этот момент чужая речь становится для тебя родной.

Вот что такое дорожная еда — каменеющий хлеб и банка тушёнки-американки в вещмешке, мытый пластиковый стаканчик и неизвестное существо, погибшее смертью Жанны д'Арк — всё превращает тебя из сидельца в человека дороги — если не сгинешь от несварения желудка.

И мы притормозили у белёной белёвской белой известковой стены и шагнули внутрь.

В этот момент странные вещи начали твориться со временем. В дороге время течёт особенно, оно прыгает и скачет, его взбалтывает на ухабах. Никто не знает, что случится с близнецами — и никакая относительность ничего не объяснит.

Толстой, как пишет про это Шкловский, вспоминал, что встречался с Герценом каждый день целых полтора месяца. Но Толстой был в Лондоне шестнадцать дней, а через полвека, в воспоминаниях, срок утроился — время путешествия растянулось.

Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время — в первую голову.

Итак, мы ступили в сырой мир столовой. Там, на иконном месте висел плакат:

Архитектор уткнулся безумными глазами в стойку — и было чему удивляться. Там, на тарелочке лежала живая еда мёртвой Советской власти. Там стояли совнархозовские весы с тонкой талией, там пахло прелым и скучала старуха в белом.

Мы взяли крохотные чеки, похожие на троллейбусные билеты нашего детства, и пошли к раздаточному окошку.

Тарелки с битым краем и реликтовой надписью "общепит" содержали капустный суп. Погибшая армия серых макарон лежала в соусной жиже. Водку нам продали, посмотрев на часы — мы проследили взгляд кассирши, и всё стало ясно.

Внутри столовой стоял вечный ноябрь восемьдесят второго, Ленин на металлическом рубле давал отмашку на одиннадцать часов — время прыгнуло и остановилось.

Всё пошло вспять.

Хрипел громкоговоритель рабочим полднем, превратившимся для нас, бездельников в завтрак. Кажется, наш "Фольксваген", стоявший у крыльца, медленно трансформировался в зелёную буханку "УАЗа" (водитель побледнел).

Теперь жидкое время лилось в стеклянные мухинские многогранники. Водка звалась "Гаубица" — от неё у Архитектора тут же выскочили глазные яблоки — точь-в-точь, как у диснеевского персонажа. Впрочем, какие диснеевские персонажи в восемьдесят втором году.

В одной повести у Виктора Некрасова есть эпизод, когда, он, уже старый и заслуженный писатель, приплыв на теплоходе в Волгоград, идёт в лёгком подпитии по улице. Видит сдвинутую крышку люка и через эту дыру зачем-то спускается в какой-то канализационный люк.

Вот он проходит по коридору… и внезапно попадает в сорок второй год, в тот же самый подвал.

— Ну что, капитан, мины-то поставил? — спрашивают его.

Там сидят его друзья — некоторые уже убитые, те, кто выживут, и те, кого убьют после. Они наливают трофейного, сажают за стол. И у него начинается жизнь наново, жизнь, из которой не выбраться обратно через люк, а надо лезть наверх по лестнице и проверять боевое охранение.

Но нам-то, суетливым путешественникам, судьба надавала плюх, встряхнула за шиворот и выпихнула вон.

Сработали белёвские тормозные цилиндры гранёного стекла, и время остановило свой бег. Началось перемещение в пространстве.

Мы упали в немецкую железку, будто в утлый чёлн.

Мотор фыркнул, и русская дорога начала бить нас по жопам.

Извините, если кого обидел.

10 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

А вообще — читайте все Балдина, вот что. Кто вам такие картинки покажет. А?

Извините, если кого обидел.

11 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

ВСЕ СЧАСТЛИВЫЕ СЕМЬИ

11 ноября

Козельск — Калуга

Все люди едино суть у Бога —

и татарове, и немци, и прочие языци.

Феодосий Косой

Мы поехали в Шамордино, где среди пустых полей высилась громада красного монастыря.

Конфиденты мои тут же, остановившись, начали спорить о том, что Оптина Пустынь — академизм сороковых годов XIX века, а Шамордино — возвращение к русскому стилю восьмидесятых. Это был мечта тех историков, что грезят о "викторианской России".

До меня, отошедшего курить, доносилось:

— Шамордино! Кембридж! Монолит!

— Краснокирпичная русская!

— Псевдорусская!..

— Генеральная линия! Планировка! Кассель! Дом-замок Перцова!

— А вот ось в виде зелени полей, видная с лестницы. Конец перспективы! Некуда отсюда ехать Толстому!

Я выколотил трубку и пошёл искать следы Толстого. Он тут то снимал комнату на месяц, то торопился уехать. То сопел одиноко, ворочался, то порывался уехать.

У него здесь была встреча с сестрицей и беседы на детско-английский манер — это теперь кажется сценой из романа.

Это было как возвращение в детство — а для меня к Казани, то есть к той осени, когда я ездил с Архитектором в Казань.

А город Казань — хитрый город. География его непряма, и недаром его прославил знаменитый ректор местного университета. Геометрия города крутила ректора так, что параллельные мысли пересекались — и, как я уже сказал, он вовсе не был автором дурацкой фразы про пересекающиеся параллельные. В голове самого ректора никакой битвы параллельных не наблюдалось.

Существует миф о содержании пятого постулата, от которого отказался Лобачевский, миф о его внутреннем содержании. (Кстати, никто не помнит о первых четырёх). Этот миф так же живуч, как миф о том, что истинный смысл названия знаменитого романа Толстого "Война и мир" был утерян во время реформы орфографии. Скоро эти мифы окончательно укоренятся в общественном сознании, о них скажут тысячу раз, и гробовой крышкой прихлопнут первоначальное знание.

На могиле Лобачевского, похожей на старинный буфет, герб со щитом Давида, составленный из двух школьных угольников, и жужжащая пчёлка. Герб Толстого не в пример затейливее.

Город Казань настолько задурил голову студенту Ульянову, что его вышибли из университета через три месяца после поступления. И после этого он уже больше нигде не учился. Даже он оказался слишком нормальным для этого города. Казань перекрутила его, и он пошёл по жизни ушибленным пересекающимися параллельными, исключёнными точками.

Вынула Казань из Володи пятый постулат, вынула как пятый элемент, и настали потом всем квинта и эссенция, а так же полный перпендикуляр.

Именно в этот город попадает подростком Толстой. На его пути вырос один из самых странных городов Империи — не холодный чертёж Петербурга, не мягкая, как грудь кормилицы, матерь городов русских, не баранки-кольца и самоварные храмы Москвы.

Именно Казань формировала и формовала Толстого зычными криками Востока.

Казань холмиста, и, более всех других российских городов, зеркальна Москве.

Отражением храма Христа Спасителя возводится там, в казанском Кремле, мечеть Кул-Шариф, есть там свой пешеходный Арбат, подземный торговый центр и собственное метро. Это реальное сочетание Руси и Востока — будто зеркало битвы московского мэра и татарского президента.

И дух этого города немногим изменился с тех пор, как Толстые переехали в Казань в ноябре 1841 года. Нужно только принюхаться к городскому воздуху, отделить запах верблюжей шерсти от бензиновой гари и заводской дым от резкоконтинентальной дорожной пыли.

Толстые ехали через эту пыль, через Владимир и Нижний, через Макарьев и Лысково, Васильсурск и Чебоксары. Они совершали долгий путь для того, чтобы осесть в доме Горталова на Поперечно-Казанской улице. А потом, в августе 1844-го переехать в дом Киселевского на углу Арского поля.

Я видел эти дома. Один из них находится рядом с тюрьмой — добротной старинной тюрьмой, существующей в прежнем качестве. Развалины толстовского дома были завалены битым кафелем и обычной унылой трухой. Это отражение в кривом зеркале, особое преобразование, при котором русская дворянская роскошь, смешанная с азиатчиной, превращается в азиатскую нищету советского времени.

А рядом стояло туристическое бюро, и по льготной, специальной цене звало отчего-то в Стамбул. Не к чёрному священному камню, не на ласковый песок Персидского залива, а к подножию бывшей Айя-Софии.

Университет восточного города был настоящим восточным университетом. Недаром Лобачевский, ставший попечителем Казанского учебного округа, заведовал огромной территорией. Границы этого округа уходили параболой к Ледовитому океану с одной стороны, и рушились в пустыню с другой. Восточной границы у этой параболической территории не было.

Университет был воротами на юг и восток. Южное и восточное знание выплавлялось на лекциях, где персидские и арабские слова мешались, кривые, как ятаганы арабские буквы бились со встречной строкой латыни.

Толстой сдаёт вступительные экзамены в Казанский университет неважно, потом позднее пересдаёт. Тогда это было неловко, но возможно. Примерно в то же время, когда Толстой пишет прошение о дополнительных экзаменах, у гоф-медика Берса рождается дочь. Дочь существует отдельно, время длится, эти двое существуют пока параллельно, геометрия Лобачевского еще не прогнула эти прямые.

С. А. Толстая в "Материалах для биографии Л. Н. Толстого" называет ещё одну статью "О симметрии". Летопись его учебной жизни однообразно симметрична. Учению товарищей соответствует созерцательность. Зубрёжке — некоторая лень, усидчивости — ветреность.

Матрикулы и прочие бумаги состоят из унылого перечисления неявок и неудовлетворительных оценок. "1845 — на полугодичный экзамен по истории общей литературы не явился… Арабский — два… Не допущен к переводу на второй курс восточного разряда философского факультета… Январь 1846 — карцер за прогулы лекций (уже на юридическом факультете)".

При этом откуда-то взялось стремление быть Диогеном — Толстой сшил себе длинный парусиновый халат, полы которого пристёгивались пуговицами внутрь. Халат служил так же постелью и одеялом. Время сохранило описание этого халата как описание путешественниками некоего диковинного существа. А многие другие детали смыло, унесло куда-то волжской водой за границы Казанского ханства.

И, наконец, 12 апреля 1847, было подано прошение об увольнении — "по расстроенному здоровью и семейным обстоятельствам".

Сам Толстой, в своей заметке для Бирюкова, писал, что "Причин для моего выхода из университета было две: брат кончил курс и уезжал, 2) как это ни странно сказать — работа с "Наказом" и "Esprit de lois" Montesquieu (она и теперь есть у меня) открыла область умственного самостоятельного труда, а университет со своими требованиями не только не содействовал такой работе, но и мешал ей".

Совершенно, непонятно, что было бы, если Толстой б прогнул себя под криволинейный мир Казанской цивилизации, что было бы, если б он с блеском закончил Университет — тогда, безусловно, один из лучших в мире.

Он был бы другим, это бесспорно. Может быть, он встретился бы с Исламом в качестве посланника, а не артиллериста.

Но тогда другие люди собирали разложенную в ряды функцию писателя. По-другому бы легли слова и строчки.

А в Казани у человека меняется почерк — даже я там стал писать какой-то вязью. У букв появились длинные и изогнутые хвосты и началия.

Я жил внутри этого сказочного города в странной квартире с кривыми трубами и взрывоопасной газовой колонкой. Давление воды в трубах внезапно падало, и из крана начинал рваться пар — тогда нужно было бежать на кухню, шлёпая голыми пятками и гасить пламя. Из колонки сыпалась сажа и густыми хлопьями покрывала пол.

Стекло на кухне было выбито, но батареи жарили немилосердно. Я обливался потом, просыпаясь под завывание ветра, разглядывая снег, выпавший на карниз.

Внезапно отопление отключали — обычно это бывало под утро — и комнату заносило снежной крупой.

Как-то я пошёл в Казанский музей смотреть в запасниках местного художника Николая Фешина, что давным-давно уехал в Америку. Я смотрел на Дюрера и Брейгеля, а сам думал о лицах казанских женщин — поражала меня какая-то дуга от глаз к носу, вытянутость этих лиц. Мой приятель говорил, что это свойство макияжа, но, какой макияж, думал я, может изменить форму головы? От вида одной такой женщины у меня мгновенно проступил пот между лопатками — я понял тех русских, что готовы были забыть веру и землю, что дурочкой лезли в сёдла и оставляли свой кров — вслед за этими вытянутыми глазами.

Холмист город Казань, думал я так же, бредя в ночи мимо двухэтажных турецких домов, а потом карабкаясь к своему вымороженному дому на Бойничной, холмист он — а от того мысли мои не прямы.

История на берегах Волги гнулась всегда — булгары были данниками хазар, но в 965 году киевский князь Святослав Игоревич свёл хазар, которым, впрочем, ещё раньше наваляли печенеги. Каганат пал. А в 1164-ом Андрей Боголюбский свёл и булгар. Такое впечатление, что жена-булгарка упромыслила и самого Боголюбского. А монголы окончательно оприходовали всех без разбору. И всё это снова повернулось другим боком, как спящий старик, ожидая новой дубины и заблудившихся по дороге к Казани войск.

Пространство сжималось, прямые гнулись, а я помнил, что для мусульманина храм может сжаться до размера молитвенного коврика или даже сердца человека. Согласно преданию, ближе к концу времён все храмы стянутся к мечети Аль-Акса, и даже Кааба, как невеста, прибудет туда.

Про судьбы мечетей мне рассказывали местные и пришлые архитекторы, что, как я уже говорил, означает "надзирающие за устойчивостью". Потому как в этом городе, в свободное от других дел время, я попал на собрание. Там мне рассказывали и о надписях, сохранившихся от разных завоевателей в чужих городах. Мне говорили о военном туризме, о кривых письменах, оставленных английскими полками в Персеполе. А я вспоминал Рейхстаг и Кёнигсберг. И гробницы фараонов, на сенах которых нацарапаны французские имена и имена британских офицеров.

Мы говорили о минаретах, которые только ленивый не сравнивает с ракетами. И я узнал, что у Мухамеда не было минарета, и он призывал с крыши.

Возвращение к храму сейчас было возвращением к детству. Дорога к храму была дорогой к родительному падежу — тому, чего нет. Вопрос мог звучать и как "Нет чего?". Надо было склониться перед желанием старух повесить рушники и цветы в храме, цветы и рушники, не предусмотренные никакими канонами.

Один умный человек говорил среди надзирающих над устойчивостью: "Мы знаем крепких хозяйственников и братков в митрах, и знаем пастырей среди воинов и учёных". При этих словах два присутствовавших священника заметно напряглись. Но разговор уже шёл о другом, и я услышал, как умный человек продолжал: "Мы — народы Книг, а не архитектуры. Вся архитектура у нас сосредоточилась до письменности. А нынче наша модель мира не здание, а Книга".

А я спрятал нос в толстый том строительных норм и правил, посвящённый церквям. Там, среди прочих канонов храмового строительства, было написано: "Необходимо предусматривать раздельное включение паникадил, поликадил, настенных бра, общего и местного освещения над жертвенником в алтаре. Выключатели должны устанавливаться в 1,5 м. от пола"… "В храмах должны быть предусмотрены отдельные от общей канализации сливы для освящённой воды от раковины в алтаре и от купели в крещельне в дренажный колодец, расположенный на храмовой территории с объёмом суточного поглощения воды в пределах 1 м. кубический. Зимой в храме должна поддерживаться температура 14 градусов, а летом — менее 28. Что касается колоколов — то большие из них — благовестники, средние — подзвонные, а малые — зазвонные. Не допускается звукозапись, а усиление звука не рекомендуется".

Поэтому я вспомнил именно о книгах.

Любители ролевых игр, заполняющие Казань в ноябре, никогда не имевшие храмов, имеют, как бухгалтеры свою главную Книгу — известную до затасканности — того писателя, что переписал "Войну и мир" при наличии буквы "i". Толкиен лишь вручил французским и русским кельтскую внешность, Наполеона и Кутузова сделал магами, а Пьера Безухова отрядил хоббитом в дальние волшебные странствия. Толкиен стал Писанием этого народа, моделью высшего мира — в какие бы игры они не играли, какие бы книги они не использовали.

Кочующие племена ролевиков осаждают Казань каждый год не менее упорно, чем войско Ивана Грозного. Тот, правда, взял Казань второго октября, а эти заполняют север города тем же числом, но месяцем позже. Но, путешествуя по запутанным переходам Дома культуры имени Гайдара и соседнего ДК им. Ленина, я думал, что мечей и кольчуг здесь не меньше, чем четыреста пятьдесят лет назад.

Если вдруг сгустится из бумаги с примесью типографской краски Средиземье, то народ, готовый населить его, уже есть — он рассеян по миру. Судя по всему, и аэропорт, годный к приёму драконов, будет называться там JRRT — согласно инициалам основателя Джона Рональда Руэла Толкиена. Среди расписания семинаров толкиенистов я обнаружил следующее — "Вопросы фонетики эльфийских языков и связанные с ними проблемы", а так же доклад на тему "Некоторые замечания об имени Эарендиль".

Но ролевики дополнили Книгу (тут всё, как в фэнтези пишется с большой буквы) — Мечом.

Казань тяготеет к оружию, военная память живёт и в том базаре боевой амуниции, что лежит на столах базара в подвале Дворца культуры. Те, кто приехал на Конвент "Зиланткон", тычут пальцами в продажную сталь и платят рублями. Вот груда шлемов, похожих на хромированные ночные горшки, вот те самые сабли и мечи, о которых шла речь, вот покупатель придирчиво выбирает кольчугу. А вот уже гости и хозяева стучат железом о железо с радостным кастрюльным звуком.

Это жизнь и кураж имени Долохова.

Среди ролевых игр, что ставятся по книгам фэнтези, все — военизированы, нет ни одной, что была бы сосредоточена на строительстве города. Игроки не прозелитичны, замкнутость их очевидна. Общество платит ролевикам издёвкой, но они хранят свою монашескую правду книг. В капроновом рюкзаке они хранят меч.

Эта история рассказана здесь потому, что та Казань, которую увидел Толстой — ещё жива, жива смесь времён, пыли и славы. Напоена нефтью татарская земля, булькает человеческое варево — мешающее татар и русских, крещенов и староверов, буддистов и хлыстов, скопцов и харизматиков — всё это сотая часть значков с карты религий Приволжского федерального округа.

Есть история, которая могла случиться только в Казани. Профессор Гамулин рассказал про то, как несколько лет назад в Казани и её окрестностях снимали фильм "Время Великих Булгар". Киностудия заказала какому-то казанскому заводу чуть ли не сотню бутафорских мечей. Но завод как-то неверно истолковал этот заказ, или же, наоборот, отнёсся к нему излишне серьёзно. Рабочие изготовили все мечи настоящими — из рессорной стали.

Каскадёры сказали, что даже они не рискнут биться этим оружием. Партия мечей замерла без движения.

Потом явились милицейские люди, осмотрели заводское творчество и вынесли свой вердикт: "И, правда, оружие". И велели, поэтому, выбить на каждом мече номер, как и положено это делать на всякой боевой стали.

Что и было сделано. После этого к мечам все охладели. Так и лежали они в недрах милицейского склада несколько лет.

Дальнейшая их судьба мне неизвестна. Может, именно с одним из них, завёрнутым в дерюгу, шагает через трамвайные пути престарелая толкиенистка.

Каждый ищет свою зелёную палочку. Каждому — своя вера.

Вылился на татарскую землю жидкий холод, выморозил внутреннее и внешнее. Оттого худо было мне, хотелось не выходить из дому вовсе, а спать как сурку и не изучать утренних теней. Тем не менее, я пошёл в университет и стал там говорить с профессором Гамулиным о том, как отец Василия Тёмного, разоривший булгарские города, взял себе титул-имя князя Боголюбского.

Когда Гамулин говорил о русском протекторате над Казанью, мне казалось, что он говорит о битвах греков и персов, но для него это было вполне вчерашнее время, примерно так же чеченцы вспоминали свою депортацию, а старики-красноармейцы — время страшных поражений 1941 года. Есть события, о которых вспоминаешь с болью, как о дырке, проделанной каким-то немцем в груди своего деда, а есть те, что свербят неутомимо, потому что это твоя боль и печаль.

Мы вышли из тёплого, натопленного и надышанного старого здания и, обогнув новое, пошли к Кремлю.

Заговорили о евроисламе — по ассоциации с евроремонтом — "один еврей, что…". Я про себя думал, что странное обстоятельство определяет жизнь религии — ислам обручён с нефтью и газом. Особая воля Аллаха, помноженная на частную собственность — такого подарка не было ни у кого.

Ислам теперь был там, где была нефть. Это была точка сборки: европейское отношение к собственности, как к священному праву, и нефть, как странный предмет, что так нужен неверным.

Впрочем, мы перекидывались давно придуманным. Это в давние года на экзамене по богословию спрашивали — отвечать с рассуждением, или отвечать без рассуждения.

Мы разговаривали без рассуждения, но об извилистом и тайном.

Что объединяло разноверцев, так это хлебное вино, им, как и нефтью, делились разные народы моей страны. Мы купили украинской водки и принялись пить её ввиду памятника русским воинам, кривой кремлёвской башни и странной летающей тарелки, на которую походило здание цирка.

Гамулин посмотрел в замороженную воду и сказал, как заклинание:

— Сююмбека имела мужей следующих — Джан Али, Сафа Гирей и Шах Али — князя в Касимове.

И замолчал надолго.

Как-то вечером я пошёл в ресторан.

Там казанские девушки плясали танец живота. Они плясали его так, будто за окнами был ночной Стамбул. Молодые татарки вертели пупками со следами пирсинга, потом они сорвали платки с лиц, но хоть и сплясали что-то латиноамериканское, татарскую их суть, особые их татарские глаза скрыть было совершенно невозможно.

Я снова вернулся к надзирающим за устойчивостью. Там по-прежнему все начинали речи словами "Мне кажется". Эта восточная осторожность, намекающая на видения, мне нравилась.

Я знал, что большая часть всех глупостей, что говорят люди, предваряется словами "На самом деле…".

— На самом деле… — произносит человек и на секунду замирает, потому как не на самом, и дела там никакого, и эта формульная фраза только началие, поднятая для ответа рука.

Я думал об этих самых и об этих делах, а над головой у меня трясся гладкий девичий живот с серёжкой в пупке.

Впрочем, через несколько дней какой-то блюдущий устойчивость Саурон схватился с надзирающим Гэндальфом. Они спорили о переделе мира, вере и праведности.

Я посмотрел на своего друга, сидевшего рядом. Мы отвели глаза от пригожих танцовщиц и заговорили всё о том же — географической поэтике. Архитектор настаивал на том, что стремление писать слева направо — это движение Грозного на восток, к Казани. А движение Петра Первого было абзацем на исторической странице.

Но вокруг нас кипела жизнь.

Пока Гэндальф бился с Сауроном, я успел понять, что не могу, как жителей зверофермы отличить их друг от друга. Через заваленные объедками столики ударила невидимая глазу молния. В вытаращенных глазах Архитектора сверкнуло безумие. Оно быстро налилось в белки и выгнуло надбровные дуги.

Архитектор не видел толкиенистской поножовщины и вообще был человеком мирным. Видимо, он вспомнил, как несколько столетий назад восточные люди били кривыми саблями по шеям его предков.

Это был настоящий арзамасский ужас, про который он мне сам и рассказывал. Последним днём августа 1869 года Толстой поехал из Ясной Поляны в Пензу — он хотел купить там Ильмино, имение князя Голицына, и вот пустился в странствие со слугой Арбузовым. Через Тулу он приехал в Москву, первого сентября уже отправился в Нижний, достиг его утром, а к вечеру второго сентября добрался до Арзамаса. Город Арзамас был довольно странен и парен селу, на противоположном берегу. Два белых храма стояли друг напротив друга, улицы были пусты и гулки. Толстого поселили в странной квадратной комнате, а всего квадратного он не любил. И вот в этой квадратной комнате он испытал необъяснимый панический ужас — ужас, о котором вспоминал потом всю жизнь.

Теперь арзамасский ужас медленно двигался ко мне.

А в путешествии отчаяние и ужас всегда сменяются эйфорией. Ты поел и уже доволен, нашёл ночлег и рад.

Я хорошо помнил свои давние одинокие странствия, когда ничего кроме отчаяния и ужаса не наполняло меня. Жизнь моя была возмутительно упущена, утекла как вода из ладони.

Я перебирал в памяти события и людей прошлого и ужасался себе — сколько всего пропало. Как прекрасна была жизнь, сколько она давала возможностей, сколько было силы и знания и как это всё было безумно и бездумно потрачено — я бы мог быть Ницше, Шопенгауэром, Церетели, наконец! А я, как крот, сидел в четырех стенах… Днём я занимался какой-то дребеденью; ночи губил на то, что читал журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!

Но никто ничего не понимает в искусстве! Всё, что я любил, не стоит медного гроша! Я не жил, не жил! Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Я с ума схожу… Я в отчаянии! Всё прошло, расточилось, унесено ветром. Одиночество подступало ко мне, и я, одинокий муравей, ранее презиравший стрекоз, сам оказался стрекозой на пронзительном зимнем ветру. Любовь прошла мимо, и я прожил жизнь вдали от любимых и близких людей. Наши жизни длились порознь, и многих уже не вернёшь, не встретишь уж — только у Великого Экзаменатора.

Как тут не напиться водки от ужаса — оттого русский человек не отправляется в путь, не прихватив целительного напитка.

А пока, не чувствуя края, я шутил о чём-то, Архитектор разговорился со старыми друзьями, Гендальф победил Саурона (или же наоборот). Всё успокоилось.

Но той же ночью ужас достиг своей цели.

Покинув танцы и пляски, я поехал домой, но отчего-то слез с трамвая раньше, чем думал. Хмель, что накатывал волнами, выгнал меня на мороз. Чернота обняла меня и заткнула рот мокрым ветром.

Я шёл мимо распаханной местности, местности бесхозной и ничейной, приготовленной на архитектурный убой. Временами я останавливался, чтобы набраться сил, вздыхал, пил зимний туман, и он вытеснял часть хмеля из головы.

Там, рядом с отсутствующими домами остались деревянные лавочники. Старики, выселенные из центра в бетонные муравейники, съезжались к своим исчезнувшим воротам и дверям и усаживались вместе — так, как они делали много лет подряд. Они редко-редко обменивались парой слов, а так — всё больше курили, глядя в пустоту.

Назад они не смотрели, и оттого деревянные дома с причудливой резьбой и скрипучими полами, дома наполненные коврами, жёнами и детьми, для них всё ещё существовали.

Лавочки стояли, а старых улиц уже не было.

Но сейчас не было видно ничего, лавочки были пусты, растворены в сырости и холоде.

Я начал пробираться через проулки, пошёл мимо развалин мастерских и долгого забора, свернул налево, увидев огни.

Тут ко мне подошли трое. Вернее, они как-то возникли рядом.

Он сказали что-то по-татарски. И я понял, что прикатился ко мне мой личный драндулет-шибболет, и сейчас меня будут убивать. Это всегда понятно сразу.

Был я крайним за нефть и за рубль, и за бесноватого царя, которому было всё равно, резать ли новгородцев, татар ли. И за кровномешанного-смешанного Ленина сейчас я отвечу, за и Сибирь и за Кавказ, за Власть Советов и Красное Знамя. И за крест на груди.

Я привалился к забору и ощутил через куртку, как он шершав и стар. Как грязны и пыльны его доски. Драться не имело смысла — не потому, что плохо менять свою жизнь на другие, а оттого, что драться я тогда не мог.

Один из ночных людей всмотрелся мне в лицо. Взгляд его был спокоен и беззлобен — так мясник смотрит на телка, потому что телок уже мёртв, и только кажется что он дышит, что его бока опадают в такт дыханию — ничего этого нет, т вот мясник строго и ласково берёт его левой рукой и гладит шею, потому что плохо, когда зверь бьётся и пугается перед смертью. И вот этот человек заглянул мне в глаза и снова повторил свою фразу.

Я замычал как телок. А потом, откусив большой кусок сырого воздуха, разжевав, размешав его во рту, произнёс, так и не поняв вопроса:

— Вождан кушканча… — Как мог правильно, я произнёс первый слог, где, как знал, вместо первого "о" пишется подобие фиты, и надо, надо произнести его как можно мягче. И от этой мягкости, мне казалось, всё и зависело.

Это было сложное усилие, и я очень устал, договорив два этих слова. Я жутко устал, будто читал лекцию о правильном наблюдении за устойчивостью, словно говорил о Толстом у его могилы, похожей на ворох листвы, или уговаривал толкиенистов перековать мечи на орала.

Сырые ночные люди переглянулись, и старший, засмеявшись, ударил меня по плечу. С трудом я удержался на ногах.

Они заговорили о чём-то своём, отвернулись и скоро растворились в темноте.

А я побрёл к себе — сквозь мрак и туман. Мимо заборов, мимо пустых стариковских скамеек, мимо реки и озёр, новых и старых мечетей, мимо памятников Толстому и Ленину, мимо спящих эльфов и дремлющих хоббитов, мимо того и этого — к беспричинному и вечному арзамасскому ужасу продолжающейся жизни.

И вот теперь, как гоголевское колесо, я прикатился обратно от Казани к югу от Москвы, в тульский придел..

Извините, если кого обидел.

11 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

ШАТАНИЕ ВДОЛЬ ДОНА

Калуга — Борки — Новомосковск — Бобрики — Богородицк

12 ноября

Мы выехали рано, и вот уже достигли странного места — того, где стояли друг напротив друга две армии.

Монастырь был похож на дачный участок с церковью посередине. Собственно, дачи тут были повсюду.

Монастырь основали на средства Дмитрия Воротынского с 1725 года он пришёл в упадок и в 1764-ом был упразднён. Развалины в начале нового века снова отдали Церкви. Шатровые церкви были похожи на королёвскую ракету "семёрка", что торчала рядом, около музея Циолковского в Калуге.

Директор Музея наставил на меня палец и объяснил, прежде всяких слов, что никакого стояния на Угре не было.

Две армии — одна, пришедшая со стороны Москвы, и другая — сгустившаяся с юга, из Сарая, переминались, двигались влево и вправо, горели вокруг города, и вот, наконец, южные сунулись через реку к северным.

Однако ж, ничего не выгорело — атака захлебнулась и ещё месяц армии снова переминались, двигались в каком-то своём воинственном танце.

А потом настал ноябрь, и всё кончилось. Русские потянулись к Боровску, а ордынцы двинулись на юг.</p>

Я смотрел на течение реки, пытаясь обнаружить в ней течение истории.

Сделать это несложно — я легко обнаруживал течение истории в самых разных местах. Главное было подождать и не ображать внимание, как немеет спина от неудобной позы.

Я обнаруживал течение истории даже в Спас-Клёпиках.

У меня эта местность связана не с Есениным, который там учился в школе, а с моими давними путешествиями на лодочке и рассказами Паустовского. Его натуралистическими, и одновременно романтическими описаниями: "Есть у нас в России много маленьких городов со смешными и милыми именами: Петушки, Спас-Клепики, Купавна, Железный Гусь. Жители этих городов называют их ласково и насмешливо "городишками". В одном из таких городишек — в Спас-Клепиках — и случилась та история, которую я хочу рассказать. Городок Спас-Клепики уж очень маленький, тихий. Затерялся он где-то в Мещёрской стороне, среди сосенок, песков, мелких камышистых озер. Есть в Спас-Клепиках кино, старинная ватная фабрика чуть ли не времен Крымской войны, педагогический техникум, где учился поэт Есенин. Но, по правде говоря, городок этот ничем особенным не знаменит. Все те же любопытные мальчишки, рыжие от веснушек, те же жалостливые старухи, плотники со звенящими пилами на плечах, те же дуплистые кладбищенские ивы и все тот же гомон галок. Около Спас-Клепиков проходит узкоколейная железная дорога. Я проезжал по ней в самом начале весны. Поезд пришел в Спас-Клепики ночью.

Тотчас в темный вагон набились смешливые девушки с ватной фабрики. Потом вошёл боец с вещевым мешком, сел против меня и попросил прикурить"…

Сложно обнаружить в стоячей воде Мещерских болот движение истории, а вот мне это удавалось.

А вот в рядом стоящем Касимове всякий почует историю. Давным-давно, в 1452 году городец Мещерский был дарован Касиму, а через двадцать лет получил его имя. Это было половинчатое, приграничное царство.

Без смеха лежал в касимовском разрушенном соборе шут Балакирев. Высились вокруг мечети.

В касимовском ЗАГСе отменялись смерти на две недели в связи с отпуском регистратора.

Одним словом, это был мистический город. С историей и с великой исторической рекой, текущей через русскую землю.

Теперь мы искали исток Дона, старую церковь на границе Иван-озера, близь Новомосковска. А Новомосковск был городом непростым, как и впрочем, все города, что я видал в жизни.

Один знающий человек как-то сказал мне:

— Ты узнаешь этого город только когда поймёшь, что такое "ветер с завода".

Ветра сейчас не было. Не было и пыли — просто иногда стиральный порошок двигался по улицам слева направо, а иногда — справа налево.

Проехав через Новомосковск, мы насчитали несколько истоков Дона, некоторые из которых были залихватски оформлены и освящены Церковью.

— Экие попсовики, — с печалью сказал Краевед.

Мы, скакнув на железнодорожном переезде выехали к берегу озера. Кругом стояли унылые промышленные постройки и остов какой-то церкви.

Там, в промозглом утреннем холоде, я читал вслух известную сказку "Шат и Дон". Её Толстой написал для назидательной народной азбуки, да только назидательность превратилась в что-то большее, и глубокомысленность заиграла новыми красками.

Сказка была невелика, и оттого я был похож на полкового священника, бормочущего перед строем короткую молитву.

Меж тем, звучало это так: "У старика Ивана было два сына: Шат Иваныч и Дон Иваныч. Шат Иваныч был старший брат; он был сильнее и больше, а Дон Иваныч был меньший и был меньше и слабее. Отец показал каждому дорогу и велел им слушаться. Шат Иваныч не послушался отца и не пошел по показанной дороге, сбился с пути и пропал. А Дон Иваныч слушал отца и шёл туда, куда отец приказывал. Зато он прошёл всю Россию и стал славен.

В Тульской губернии, в Епифанском уезде, есть деревня "Иван-озеро", и в самой деревне есть озеро. Из озера вытекают в разные стороны два ручья. Один ручей так узок, что через него перешагнуть можно. Этот ручей называют Дон. Другой ручеек широкий, и его называют Шат.

Дон идет все прямо, и чем дальше он идет, тем шире становится.

Шат вертится с одной стороны на другую. Дон прошел через всю Россию и впал в Азовское море. В нём много рыбы, и по нём ходят барки и пароходы.

Шат зашатался, не вышел из Тульской губернии и впал в реку Упу".

Мы смотрели на мутную воду, озера, откуда произошёл Дон, и в конце концов, Архитектор произнёс:

— Ещё веселее от сознания того, что во всем этом виден закон некоего противоестественного отбора, в данном случае словесного. Да, нашему слову и нашей памяти ведомы и другие законы, естественные, отбирающие для истории лучшее, что написано русскими писателями, да еще в образцовые времена, и все же в силу непонятной стереометрической чертовщины, в силу "соблазна точки", фокуса эти естественные законы зачем-то дополняются противузаконами, умаляющими, уничтожающими большее, растущее слово.

Вот начало великой воды, а у нас есть книги о море, но они не составляют истинных глубин нашей литературы. Они где-то на полях ее бумажного мира. Слово наше и сознание — сухопутны, материковы, отягчены всеми самомнениями Азии.

И я задохнулся от его мудроты и полез в карман за огурцом. У меня в кармане действительно жил спрятанный нерусский огурец — зелёный и пупырчатый, химический и иностранный, в тон этому городу и этому воздуху.

Мы доехали до странного места, что называлось Бобрики.

История эта была давняя, связанная с графом Бобринским, железной маской среднерусских равнин. Незаконнорожденный отпрыск императрицы прожил не очень долгую и не очень счастливую жизнь в этих местах. И был похоронен вдали от гранитных берегов Невы.

Мы нашли семейный склеп — в парке среди тленного советского отдыха — тропинок и фонарей. Склеп был разорён, но всё же излучал благородство. Эта ротонда-склеп Бобринских стоит посреди паркового пространства, не сохранившего ничего от давнего прошлого, кроме направления тропинок, а от недавнего прошлого — только остовы советских парковых фонарей.

Ротонда напоминала стакан, вросший в землю.

Местность шла вниз, валилась всё круче, и Краевед стал уверять, что там, дальше — и есть Дон.

— Ампирный гриф строения с помощью Ренесансной реплики попал в подкорку к Дону, — сказал он важно.

Я нервно закурил.

Друзья мои снова забормотали у меня над ухом:

— Движение на полдень.

— Дырка с юга.

Это были тайные разговоры алхимиков. Архитектор с Краеведом просто заместили споры о противостоянии Меркурия Венере спорами о меридианах и параллелях. Север приближался к югу, восток сходился с западом.

Москва была новым Киевом. Рим был отставлен навек, и из него была подпёрта хомяковская базилика и регалии кесаря.

Образы, зеркальные соответствия, диагональные отражения — всё это чередовалось в их речи, как алхимические операции над веществами и сущностями. Директор Музея не отставал и добавлял исторических обстоятельств в этот котёл — так же, как сыпет фигура в мантии и островерхом колпаке тёртый в ступке корень мандрагоры в волшебное варево.

— Естественно! — вдруг кричал кто-то из них, и тут же в споре чуть не доходило дело до драки.

Они были как исторические волшебники, отменяющие и подкручивающие время. Это был стилистический коктейль, где был Толстой, но не было Толстого, всё бурлило и смешивалось.

Я представлял их в мантиях и конусообразных колпаках, расшитых планетами и звёздами.

Но деваться от них было некуда, из этой лодки мне была только одна дорога — прыгнуть за борт, лишившись счастья быть свидетелем алхимической свадьбы в конце.

И вот я ехал с ними по России дальше.

Раскачиваясь на своём сиденье, я задремал и отчего-то вспомнил другой автобус, что вёз меня мимо кладбища таких же как он, только уже брошенных автобусов с наполовину вырезанными бортами, без колёс и стёкол. Крыши их отдельно лежали на земле, повсюду были остовы, как скелеты падшего скота.

Это была совсем другая страна, где посреди столицы, на стенах кафедрального собора вместо химер у ног святых бесновались муравьеды, черепахи и обезьяны. Статуя покровительницы города летела над городом во вполне церетелиевском духе. Она махала дюралевыми крыльями и, как девочка, стояла на земном шаре. Она стояла схватившись за бок, будто у неё начался приступ аппендицита. При этом в руках у её была цепочка, на другом конце которой — топорщился ручной дракон.

Пахнет там горелыми бананами, а свиньи в той местности имеют странный горелый вкус.

Я ехал мимо русских автобаз, где копошились рабочие неясных национальностей, заброшенных заводов и фабрик и безжизненных серых домов, вспоминая какую-то чушь, мусор в голове путешественника — чужой стандарт в 127 вольт, что возвращал меня в детство, унитазы с боковыми дырками из которых хитрым образом вырывалась вода, закручивалась и пропадала — Кориолис хитрым образом являлся нам в унитазе. Какой-то забытый человек говорил мне радостно, что нет тут баллистической экспертизы — стреляй в кого хочешь. День, равный ночи, отсутствие времён года, месяц, висящий на небе лодочкой и плосконосые индейцы кечуа.

И совсем я проваливался в сон, уносился туда, где гремела вода и длинная долблёная лодка шла в мутных пузырях, только и цепляясь за голос Краеведа, что настойчиво вещал:

— Движение Узорочья — от Костромы к Ярославлю.

А мимо меня мелькали поля странной геометрии — и всё потому, что снопы теперь делает специальная машина. Стога теперь имели не привычную прошлую форму, астали похожи на груды цилиндров.

Так мы попали в город Богородицк, что был прекрасен. Он был прекрасен не только великой своей историей, но и мелкими её деталями.

Иван Петрович Белкин, написав все свои повести, организовал тут санаторий "Красный шахтёр" скончался и похоронен в саду, разбитом ещё русским рукодельником Болотовым.

Город этот — часть Петербурга, вынутая из северной столицы вместе с первым Бобринским, и аккуратно перенесённая, со всей приличествующей геометрией в сердце России, среди лесов и полей.

Это пять лучей, расходящихся от смотровой площадки на крыше к окраинам.

Но дело не только в этом.

Это точкасоединения цивилизаций.

Нам указали гостиницу со смешным названием "Берёзка". Не берёзка было ей имя, да и оказалось, что теперь она значится "У Махмуда". Но и не "У Махмуда" звался постоялый двор на самом деле, а, скажем "Сияющий Кавказ". Это всё неважно. Первым делом я увидел объявление, что комната ля молитв за углом по коридору, и понял, что время "Берёзки" безвозвратно прошло.

И то верно — в гостинице жили дальнобойщики неясных, странных восточных национальностей.

Долго я смотрел из окна, как они совершают свой удивительный танец, особый балет — разворачивая фуры так, чтобы они встали спинами, торец к торцу, чтобы невозможно было ночью открыть двери.

Грохотали дизеля и тяжёлые грузовики выписывали удивительные траектории по чёрному ночному двору.

Водители были нетрезвы, наглядно демонстрируя, что Коран запрещает пить сок перебродившего винограда, а вот про сок ректификационной колоны там ничего не сказано.

Я, по сути, сидел на постоялом дворе. В этот момент меня посетила странная мысль (на самом деле она часто ко мне приходит): путешествие, и отчёт о нём всегда связан с деньгами. В чужих дорожных записках нет ничего более загадочного, чем денежные суммы. Это шифры чужого быта, тайные записи жизненных правил. Путешественник вряд ли дерётся на шпагах каждый день, но каждый день текут через его путь финансовые потоки, ручейки и струйки.

Даже когда Хлестаков сидит голодный в гостинице, деньги, отсутствующе у него, минус-деньги, складываются и вычитаются.

Щёлкают невидимые счёты.

Деталь, казалось бы пошлая, да вот удивительно, как она намертво привязывает пространство к историческому времени, как стоимость прогонов на ямских лошадях. Ты догадываешься что к чему, а число, группа цифр, всё равно цепляет глаз. Есть параллельное место у Соллогуба в "Тарантасе": "Намедни, — продолжал, улыбнувшись, смотритель, — один генерал сыграл с ними славную штуку. У меня, как нарочно, два фельдъегеря проехало, да почта, да проезжающие все такие знатные. Словом, ни одной лошади на конюшне. Вот вдруг вбегает ко мне денщик, высокий такой, с усищами… "Пожалуйте-де к генералу". Я только что успел застегнуть сюртук, выбежал в сени, слышу, генерал кричит: "Лошадей!" Беда такая. Нечего делать. Подошел к коляске. Извините, мол, ваше превосходительство, все лошади в разгоне. "Врёшь ты, каналья! — закричал он. — Я тебя в солдаты отдам. Знаешь ли ты, с кем ты говоришь? А?" Разве ты не видишь, кто едет? А? Вижу, мол, выше превосходительство, рад бы, ей-богу, стараться, да чем же я виноват?.. Долго ли бедного человека погубить. Я туда, сюда… Нет лошадей… К счастью, тут Еремка косой, да Андрюха лысый — народ, знаете, такой азартный, им все нипочем — подошли себе к коляске и спрашивают: "Не прикажете ли вольных запрячь?" — "Что возьмете?" — спрашивает генерал. Андрюха-то и говорит: "Две беленьких, пятьдесят рублёв на ассигнации", — а станция-то всего шестнадцать верст. "Ну, закладывайте! — закричал генерал, — да живее только, растакие-то канальи!" Обрадовались мои ямщики; лихая, знаешь, работа, по первому, вишь, запросу, духом впрягли коней, да и покатили на славу. Пыль столбом. А народ-то завидует: экое людям счастье!.. Вот-с поутру, как вернулись они на станцию, я и поздравляю их с деньгами. Вижу, что-то они почесываются. Какие деньги, — бает Андрюха. Вишь, генерал-то рассчитал их по пяти копеек за версту, да еще на водку ничего не дал. Каков проказник!.."

В путешествии нечего стыдиться — ни какому-нибудь пустяку, ни мелочной описи копеек. Два этих эпизода нормально совместны и бренчанием денег наполняют песочные часы путешественника.

А как хорошо, — отвлёкся я от денежных мыслей, — занять кадровую позицию в литературе — должность-писателя-путешественника, и мне кажется, что он с неё уже не уволится никогда. Он приверчен к этим дорожным обстоятельствам, укрыт медвежьей полостью. Движимый завистью, я нахожу в его письме массу неуместных восторгов, некоторую нервность, вовсе не свойственную мне — путешественнику упитанному и флегматичному, норовящему на каждом повороте вытащить на обочину погребец, протереть фужеры, и раскрыв курицу в фольге, приступить к разглядыванию холмов и долин.

Но вот Архитектор с Краеведом позвали меня ужинать, и мы спустились в кафе.

Меню было понятно — бараний суп да плов.

Мы сидели и говорили о геополитике, пока Директор Музея не обратил внимание, на то, что все сидящие в кафе пялятся в огромный телевизор под потолком.

Там, на телевизоре с грохотом летел в режиме реального времени вертолёт с мёртвым Арафатом.

Грохот арабского ротора мешался с шумом моторов со двора.

Никто из дальнобойщиков не разговаривал, все смотрели вверх, а винтокрылый Арафат медленно плыл над чужой землёй.

Впрочем, на следующий день всё вышло куда круче.

Извините, если кого обидел.

12 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

ПИОНЕРЫ ДАНКОВА

13 ноября

Богородицк — Данков

И вот мы приехали на Куликово поле — самое ухоженное поле в России.

Однако ж было непонятно, то ли это поле. Директор Музея утверждал, что под Скопиным есть какое-то другое поле, а насчёт этого всё спорили и спорили. Одни говорили, что поле настоящее, просто все железяки утащили местные жители и участники сражения, другие кричали, что поле фальшивое, ибо в иных местах всё же что-то оставалось. Иные горячились и говорили, что река меняет русло, а им возражали, что не настолько.

Краевед прогуливался с Архитектором и до меня доносились обрывки их разговора. Говорили они о заблудившихся армиях и Олеге Рязанском. Об Олеге, что, по словам Архитектора, проскочившем ось, соединяющую Мамая и Дмитрия и сблизившегося с Ягайло.

Потом Архитектор заговорил о полях сражений вообще, а поскольку мы, всё-таки, были толстознатцами, об Аустерлице. Это далёкое место сопрягалось у него с цифрой "ноль". "0" выходил Аустерлицем, то есть, большой дыркой. Это была давняя тема, и я вспомнил, как сам пересказал ему непроверенную историю про гимн Моравии.

Дело в том, что в старинные советские времена гимн Чехословакии состоял из двух частей — сначала играли гимн Чехии, а затем, через паузу — гимн Словакии. Так вот эта пауза в обиходе звалась "гимн Моравии". Гимн Моравии был нулём, дыркой в звучании.

Но они ушли, и голоса их летели над Куликовым полем уже мимо меня.

Директор Музея вышел на опушку и громко произнёс:

— Случайно на ноже карманном… — а потом добавил в пространство:

— И так пятнадцать раз, граждане судьи.

Я же переминался у чугунного столпа, поставленного Нечаевым-Мальцевым и пыхтел трубкой.

Дым уносился вдаль и исчезал, мешаясь с прочими дымами Отечества.

Мне нравилось, что я был похож на полководца, однако ж надо было думать о Толстом. Всё же мы ехали толстовским путём, а не с экскурсией по местам боевой славы. У Толстого есть дидактическая сказка с длинным названием "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах".

В этой сказке, сюжет и финал которой ясны из названия, есть следующий эпизод. Иван-дурак за своё непротивление злу стал царём и в своём царстве установил радостный закон непротивления. На них пошёл войной тараканский царь, но "стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину; дураки отдают, и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую деревню — всё то же. Походили солдаты день, походили другой — везде всё то же; всё отдают — никто не обороняется и зовут к себе жить… Скучно стало солдатам… Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить". А дураки только плачут, и вот "Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и все войско разбежалось". Всё хорошо в этой истории, кроме её последнего предложения. Что делают солдаты чужих армий в разных странах, хорошо показал XX век и не опровергает XXI.

Это ужасно печально, потому Толстой это всё писал совершенно серьёзно, с глубокой верой, что так и будет. Но каждый раз, несмотря на исторический опыт, хочется потерпеть чуть-чуть дольше — вдруг оно образуется. Вдруг звериные зрачки снова станут человеческими.

Есть иная история — в Ясную Поляну приехал человек, чтобы выразить писателю собственное несогласие с теорией непротивления злу.

Этот диалог протекал так. Человек приставал к Толстому, что, вот если на него нападёт тигр, как в этом случае он будет следовать непротивлением злу насилием?

— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.

— Ну, представьте себе тигра…

— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?…

И так до бесконечности.

Тут то же самое — ясно, что часто в разговорах нам подсовывают абстрактные вопросы, идущие не от жизни, а от умствования. Всё это умствования. Нету никаких тигров и не было.

Нигде.

То ли дело — устрицы. Устрицы на Руси — особая статья. Отношение к ним насторожённое. Собакевич давно и навсегда прав тем, что устриц в рот не брал, ибо знал, на что они похожи.

В устричном вагоне возили мёртвого Чехова — потому что других холодильников не придумали, и об этом я ещё расскажу. Устрицы щёлкают своими крышками на всех значимых страницах русской литературы.

Вот сцена, достойная постмодернистского романа: обжора приходит жрать устриц и беседует с татарином-официантом о каше а ля рюсс, супе с кореньями…

— Да хороши ли устрицы? — спрашивают у татарина. Отвечают, что есть Фленсбургские, а остендских нет, но вот эти — только вчера получены.

И вот уже волокут устриц с вином, чтобы сдирать с перламутровой раковины хлюпающее и мокрое.

Тьфу, пропасть, думает герой, что мечтает о каше и хлебе, не зря подозревая в устрицах разврат и падение. Ну а уж в людях, что собрались их прикончить — страшный особый трибунал.

Между тем устрицы проникли в нашу жизнь оборотным способом: через недетскую сказку Кэрролла, где они слушали Усатого и Работящего на берегу. И куда не кинь: начнёшь рассуждать о непротивлении злу насилием, так через полчаса заметишь, что живо обсуждаешь со сверстниками порядок сборки-разборки автомата.

Тем более смешно, что такое всегда случается неожиданно — и бывает сродни удивлению той сотрудницы тульского самоварного завода, что несла со службы детали, пытаясь дома собрать самовар, а получался то автомат, а то — пулемёт. Из разговоров о ненасилии всё время выходит автомат непротивления злу Калашникова.

Так с любыми рассуждениями о государственности, начиная с обсуждения монаха Филофея, что написал о том, что Москва — третий Рим. В чём у меня нет сомнений. Но только потом Филофей сказал, что четвёртому не бысти, а в этом как раз у меня сомнения.

Этот Рим уже образовался, а я как варвар взираю на него с высоких холмов. Совершенно непонятно, порушат ли храмы и придут ли потом сарацины, моржи и Плотники. Одно несомненно — хорошо не будет.

Будет — как с устрицами у Кэрролла.

Как-то я ввязался в длинный и унылый разговор о войне и государствах. В этом разговоре я чувствовал себя дураком, и летели надо мной быстрые и рваные облака теории непротивления злу насилием.

Ведь эти слова рвут на части — "непротивление злу" совсем не то, что "непротивление злу насилием". Разговор тянулся дешёвым химическим леденцом — страны мешались с континентами, а дохлые правители с живыми. Не было в том разговоре счастья — я щёлкал клювом, как устрица, приговорённая к съедению — нет, щёлкал своей раковиной, а толку в этом не было никакого.

Я говорил о том, что мне всё чаще казалось, что международные отношения в прежнем понимании этого слова исчезли ещё в девяносто девятом году, когда над Югославией зависли крылатые птицы, загорелись дома, и вместе с мостами через Дунай в воду рухнуло уважение к суверенитету, а всё то, что происходит сейчас — просто оформление случившегося. То, что это может не нравиться — так это дело житейское.

И я соглашался со своими собеседниками. Действительно, многочисленные и мелкие суверенитеты, как суверенитеты устриц тысячу раз нарушали разные едоки. И треск раковин для тараканских царей сливался в ровный гул. С суверенитетом дело обстояло как с браком и сожительством — грань между ними тонка, однако она есть. Она почти не ощущается, но всё жеприсутствует в мире. И в браке люди могут жить по-разному, и, сожительствуя без договоров и бумажек, люди могут прожить такую же судьбу. Но долгое время в сожительстве государств было некоторое табу, а теперь одним, а, по сути, несколькими табу меньше.

Успешливые люди из успешливых стран говорили мне, что если кого-то бьют в подъезде, то у меня должны быть очень веские причины, чтобы не вмешаться. Физическая слабость может быть таковой, а остальное — уже нет. И недовольство тех, кто сам не вмешался, а теперь пытается скрыть свой позор — тоже не причина, говорили мне успешливые люди. Но я думал о том, как один мальчик ставит синяк под глазом другому, а вмешательство иногда заканчивается переломом хребта виноватому. Тогда, думал я, можно и воздержаться. С другой стороны, в международных отношениях — невинных мальчиков мало.

Успешливые люди объясняли мне, что мир делится на две части — страны демократические, которые не хотят воевать, пока возможно, и диктатуры тараканских царей, которые сдерживает только страх. Но колебания демократов уничтожают страх тараканских царей, и они идут отнимать коров и убивать несчастных дураков и мучить оставшихся по темницам.

Но я отвечал успешливым людям, что в международных отношениях хребты ломают с завидным постоянством — причём как правым, так и виноватым. А когда в чужом подъезде кого-то бьют, и вы не можете понять, за что, кого и кто — и очень тяжело понять, что дальше произойдёт там, в этой кромешной темноте. Раньше была возможность крикнуть "Я в домике!", которую пользовали мерзкие мальчики и не до конца мерзкие. А теперь известно, что когда во имя исторической целесообразности кого-то будут убивать, то кричать "Я в домике!" перед смертью бессмысленно.

К слову сказать, частная собственность — понятие из того же ряда. Понятно, что её то и дело вымогают и воруют — но отмени этот институт — и развалится тот мир, что мы знаем.

Успешливые люди, напротив, настаивали на том, что лишь насильники и убийцы не покрываются демократическим домиком. Раньше мы считали, говорили мне они, что "мой дом — моя крепость" — да и сейчас считаем, кроме как, если хозяин дома пристрелил жену и пару детей. Также обстоит дело и с частной собственностью…

Я не расходился с успешливыми людьми в понятии военной и политической целесообразности — только довершал их мысль своим наблюдением. Я считал, что стиль нашего времени в том, что оставшаяся сверхдержава может, в силу каким-то образом понимаемой ею целесообразности, навалиться на кого-то и отлупить его так, что мало не покажется. А суверенитет — такая же абстракция как непротивление злу насилием.

В этот момент на меня снизошло озарение — я-то находился среди устриц, а мои воображаемые собеседники прогуливались по берегу. У них было право (оттого, что они были гражданами успешливых стран), нормальное право сильного, не сдержанного ничем. Они действительно могли вломиться в дом и пристрелить хозяина, до того, как он пристрелит свою жену и детей. Это вторжение можно мотивировать тем, что они как-то слышали, что у хозяина могло бы быть ружьё, и если оно не найдено, в этом тоже не будет ничего страшного.

Я думал об этом без тени иронии. Как устрица, трезво оценивающая свои аргументы.

Это был даже не разговор Жеглова с Шараповым, столь известный нам по знаменитому фильму, это был разговор устрицы с Плотником. Это был пересказ убеждений, а это ужасно скучно — особенно потому, что я их убеждения уважал, хоть и не разделял.

Успешливые люди стали, правда, горячится и говорить, что химическое оружие у тараканского царя рано или поздно найдут, а если не найдут — так это неважно. Они говорили, что их успешные страны с устрицами не воюют, а наоборот, только ставят на место моржей и Плотников.

Но я, скрипя своей створкой, думал о том, что, кто Плотник, кто морж, а кто устрица определяется самим борцом за идеалы устриц. И, в принципе, дальше можно бороться с многожёнством — то есть за права женщин с помощью коврового бомбометания.

Пока ещё тараканскому царю, его министрам, его моржам и Плотникам неловко сказать — мы вас отлупили за то, что нам не нравится, как вы живёте, как управляется ваше государство, или — как вы распоряжаетесь природными ресурсами, или у вас к женщинам относятся не так, как подобает согласно правилам моржей. Или правилам Плотников. Но в скором времени, я думаю, неловкость пройдёт.

Мы, устрицы, хорошо знаем, что нас часто едят из чисто гуманных соображений. Некоторых из нас иногда, правда, выставляют в больших аквариумах. И у всех нас, устриц, теперь есть шанс, что нам постучат в дверь и, войдя, подадут на стол профилактически. И нечего прятаться в раковины, ясно, что одно нажатие ножом откроет наши створки.

Я не мог спорить с успешными людьми — голос устрицы негромок, она знает — когда отлупят всех негодяев, то примутся за них. У устриц может оказаться слишком много бананов (как в том сборнике рассказов, эпиграфом к которому автор взял историю с разговорами на берегу), у них может проходить через дачный участок какой-нибудь канал. Или у них в квартире окажется слишком много медных проводов, и тогда ответственный квартиросъёмщик, неудачно правивший коммунальной квартирой, погибнет при неизвестных обстоятельствах, и квартирных устриц отлупят оптом и в розницу, или же на участке незадачливых устриц какой-нибудь морж захочет построить аэродром, а это не понравится Плотнику, вполне возможно, что устрицы не к месту начнут производить какие-нибудь лекарства, а, как известно, они могут произвести что-то другое, и тогда их тоже будут лупить и отковыривать от их радужных раковин. А иногда у устрицы неправильные картографические очертания или слишком много нефти, тогда рядом с ней тонет лодка Плотника, и Плотник вскрывает и кушает устрицу за это обстоятельство.

Устрица иногда просто оказывается в не то время не в том месте.

В общем, жизнь устриц такая, что давно их научила, что есть их будут обязательно. Негромкий голос устрицы плохо слышно. Неизвестно даже, пищит она от радости освобождения или от ужасов оккупации. И вопрос "За что?" задавать бессмысленно.

Честная устрица, впрочем, не говорит от лица какой-то страны. Потому что она знает, что во всех странах есть свои моржи и плотники, во всех странах живут тысячи разных устриц — у одних прямые носы, у других — кривые. Есть стройные устрицы, а есть толстые. Впрочем, есть устрицы "нулевого" номера. Они все живут по-разному.

Только большинство из устриц знает, что когда в окно их раковины влетает ракета, то она не разбирает, какая именно устрица там жила, и чем виновата. А как мы только что выяснили, устрица часто виновата тем, что живёт рядом с какой-то неправильной, тухлой устрицей. А когда уничтожают тухлую, приходится как в хирургии, вырезать некоторое количество хорошего живого мяса.

Я не говорю от имени страны или какого-нибудь народа. Я считаю, что самое трудное говорить сейчас только от своего имени, и если я позволяю себе сказать "мы, устрицы", то это значит, я посоветовался с устрицами, сидящими неподалёку. В прошлой жизни многие устрицы были людьми, и мы знаем, что если к нашему заборчику подъехал Плотник с шашкой в руке, то нас явно будут лупить и жрать, чтобы он не говорил.

Когда мой разговор длился уже достаточно долго, успешливые люди как-то осеклись и начали говорить со мной иначе. Они сказали, что не имели в виду "право сильного", что речь шла о долге правого. Что пока я не съел какой-нибудь устрицы, то могу спать спокойно. Но тут они ломились в открытую дверь, потому что были похожи на всадника, подъехавшего к моему домику, когда я ещё был не устрицей, а человеком. Я был пузат, у меня были кривой нос и залысины. И вот к моему дому подъезжал всадник в папахе.

И я сразу понимал, что скоро кого-то будут драть и лупить. Я вовсе не был убеждён, что меня будут первого. Мой лапсердак был рван, и если я разгляжу красную звезду на шапке, то, может быть, Плотник на коне не выведет меня в расход за излишнюю толщину брюха.

Правда, может, он бы держал сторону Петлюры, и тогда, прежде чем меня рубить, он пошёл бы насиловать дочерей Хаима, который жил слева от меня. Может, он оказался бы офицером, снявшим погоны, и тогда он, мой неизвестный собеседник на лошади, побрезговал бы меня убивать. А может, он был бы махновец, и начал бы меня сначала грабить, и я отдал бы ему всё, и, может, прожил бы ещё ночь.

И нечего было бы мне кричать, что в мой домик нельзя. Я же понимал, что если ко мне подъехал большевик — то у него долг избавить мир от буржуев, если он петлюровец, то нужно отстоять Украину, а если махновец — его священный долг перераспределить мои деньги.

Но я точно знаю, что через некоторое время долг начнёт эволюционировать и нечего спрашивать, нужно молиться. Всё равно будут драть и выковыривать.

Мне оставалось бы сказать:

— Ваша правда, господин-товарищ-барин, я же что? Я всё понимаю. И уж те, кого вы вчера повесили вчера — всенепременно бандиты были, и те, кого завтра запорете — обязательно бандиты будут. Нешто мы не понимаем. И у Хаима дочерей вы славно угомонили. Мы-то люди понятливые, знаем. Как кого угомонили, так значит так надо, и иначе быть не могло. Только уж шашкой не машитесь, будьте добреньки.

Но, говоря это, я уже давно не ощущал себя человеком — я покрывался костяным панцирем, как домиком. Я обрастал твёрдой одеждой устрицы, как гробом обрастает недавний мертвец.

Правильные успешливые люди начали меня упрекать, что так обычно говорят те, кто таят злобу. Но я, суетясь, бормотал, что это никак невозможно. Потому как если таить злобу долго, то лучше просто повесится. Что я просто таю тоску — потому что мир несовершенен. И с этим уж ничего не поделаешь.

И не мне его улучшать, но лучше меня об этом сказал один поэт, стихи которого я лучше приведу в конце. Но я точно знаю, что если будут наводить порядок, то придёт Плотник и будет выковыривать из раковин всех. Причём порядка всё равно не будет, чтобы этот многонациональный плотник не говорил. И что делать с ним непонятно — мудрый он Плотник, или сам тараканский царь, и нужно ли ему сразу предложить скотину и курицу, или подождать, что он сам этим озаботится.

И прежде, чем окончательно превратиться в устрицу, пока шевелятся губы, не превратившиеся ещё в костяные створки, я шепчу стихи моего любимого поэта, о пулемётчике, который в своём долговременном огневом жилище тоже был немного похож на устрицу в раковине. Этот поэт был по своей натуре и биографии убеждённым коммунистом, и, может быть, никогда в жизни не видел устриц:

Мы остановились в каком-то неизвестном городе.

Такое бывает — вроде и вдоль дороги что-то написано на щитах, есть и карта, и книги с указаниями, а оказывается, что попал ты в заколдованное место. Вот минул пост ГАИ и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется трасса и выходит в поле. Кажись, та самая. Выехали и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и фабрика игрушек торчит; но продмага не видно. "Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к продмагу!" Поворотишь назад, взвизгнут тормоза — продмаг видно, а фабрики игрушек нет! Опять поворотишь поближе к фабрике игрушек — продмаг спрятался. Начнёт накрапывать дождик. Подъедешь снова к продмагу — фабрика игрушек пропала; к фабрике игрушек — продмаг пропал.

Вот так было и теперь — всё у нас было, а вот имя города провалилось куда-то между колёс. Мелькнули какие-то изоляторы, лес мачт электропередачи и мы очутились в сером промышленном городке.

Краевед сразу же нахмурился. Он знал этот городок и как-то ничего хорошего в нём с ним не случилось.

Хорошего не случилось. А вот дурное случилось.

Он вёл тут какую-то экскурсию, и вот… Впрочем, недоговорив, он махнул рукой и отказался рассказывать дальше.

Мы с Директором Музея переглянулись и достали фляжки. Он пил мой коньяк, а я — его. Так мы боролись с экономией, переходящей в жадность.

— Без фанатизма, — напомнил он. Это означало "по сто пятьдесят".

Так и вышло. Фанатизм был нам чужд.

Оказалось, что мы давно сидим в садике, а на нас смотрят странные существа, выстроенные в шеренгу. Эти лица, кстати, узнаёт всякий мой сверстник — причём узнаёт именно вместе. Порознь их не узнать.

Это были пионеры-герои, герои "Азбуки для детей", только по ошибке судьбы заброшенные в другое время. Толстовское семя, гайдарово племя.

Я любил пионеров-героев, они сопровождали меня всю жизнь — в пионерском лагере их человекообразные лица были нарисованы на жестяных щитах вдоль линейки. Эти жестяные щиты были во всех однотипных местах советской страны — только в воинских частях вместо пионеров были изображены строевые приёмы с оружием, а на зоне — печальные матери, комкающие платочки в старческих руках.

Причём часть пионеров-героев была вовсе не пионерами, а некоторые были и вовсе существами вымышленными. Был ли Муся Пинкезон? Наверное, был — по крайней мере, в моей голове, в пространстве моего прошлого был мальчик Пинкезон, которого немцы было отпустили за хорошую игру на скрипке, да вот заиграл он "Интернационал", и стал вмиг пионером-героем. Если он был и придуман, то дела это для меня не меняло.

С постаментов на пионерской линейке на меня глядели Гриша Акопян, Кыган Джакыпов, Володя Дубинин, Лёня Голиков, Марат Казей, Саша Ковалев, Витя Коробков, Лара Михейченко, Павлик Морозов и Коля Мяготин

Часть героев была вполне взрослыми людьми, Зина Портнова — и вовсе оказалась похожа на Марину Цветаеву.

Подросшие пионеры были похожи на молодогвардейцев.

А уж историю молодогвардейцев, проведя всё детство в тени памятника "Молодой гвардии", я знал хорошо. Закончилась она страшно — потому как одних героев побросали в шахту, а других чуть позднее расстреляли в другом месте. Организация в сто человек в шахтерском городе, где населения-то оставалось тысяч двадцать, была делом необычным даже по меркам Отечественной войны. И это была организация, возникшая, что называется, по инициативе снизу.

Потом в Краснодон приехал Александр Фадеев, один из главных советских писателей, и, разговаривая с очевидцами, начал писать свой знаменитый роман. Роман этот — небывалое дело — почти год печатался в "Комсомольской правде". А потом, говорят, роман вызвал неудовольствие Сталина — потому что там была рассказана история обречённой на смерть организации, возникшей по той самой инициативе снизу. Готовый роман был переписан, что дало повод Варламу Шаламову сказать, что Фадеев не настоящий писатель…

Спустя десять лет Фадеев, думая, что у него есть право на смерть (это не редкость в век атеизма), застрелился — то ли замаливая грехи тех времен, когда он был Командиром советских писателей, то ли добавляя к ним новый грех.

Но это все иные детали другой истории "Молодой гвардии" — истории мифологической.

Толстая книга, написанная советским классиком, стала священным писанием советской молодежной пропаганды.

В этом-то и дело — несколько поколений советских людей учили тому, как надо умирать за Отечество. И миллионам людей тыкали в лицо страшными и горькими историями Олега Кошевого и Ульяны Громовой, Зои Космодемьянской и Александра Матросова. Их спрашивали: "Готов ли ты умереть за Родину? Можешь ли ты умереть за Родину?" И надо было отвечать, будто мальчик в красном галстуке, — готов, всегда готов, могу умереть за Родину, хочу умереть за неё…

Это было так же естественно, как набрать полный школьный двор макулатуры и перевести старушку через дорогу.

Право на смерть превратилось в священный долг и почетную обязанность — что подтвердили все последующие войны.

И никто не задумывался, что за Родину нужно не умирать, а жить. Жить для Родины гораздо труднее. И культ самурайской смерти ценится только в книгах. Смерть — дело вынужденное, не радостное.

То, что было священной жертвой со времен Бориса и Глеба, стало страшным правилом воспитания. В этом воспитании вычленяли из всенародной беды только смерть, а ведь кроме смерти гибельный подвиг составляет ещё и некое действие, какая-то героическая работа — хоронит ли Антигона своего брата, уничтожает ли Гастелло эшелон с боеприпасами или подводник завинчивает хитрую гайку на своём аварийном реакторе.

Эта героическая работа, а вовсе не смерть, составляет суть подвига.

Мрачная сила, наваливавшая солдат на пулемёт, чтобы таким способом перевести вражеский боезапас, вместо того, чтобы победить супостата каким-нибудь суворовским умением, эта власть всё время вырезала смерть из подвига, вставляла её в рамочку и вела к новой иконе человечье стадо.

Зоя Космодемьянская недаром кричит перед смертью:

— Нас сто семьдесят миллионов, всех не перевешаете!

Есть в этом какой-то унылый подход к битве, навалиться на виселицы, как на амбразуры, в отчаянной надежде, что кончатся верёвки. Но те мальчики и девочки не виноваты в том культе групповой гибели, что возник после войны. Как говорили издревле, мёртвые сраму не имут.

Трагична наша история, и еще трагичнее наша мифология, скорбны наши коммунистические сказки. Разные люди рассказывали легенду про мать Зои Космодемьянской. Она была членом какой-то комиссии по восстановлению разрушенного войной. Кажется, в Сталинграде. Давала градостроительные советы. Ей возразили. Тогда она возмущенно и гордо сказала:

— Кто из нас мать Зои Космодемьянской?! Вы или я?!

Строить и жить тяжело. Но говорить о павших уничижительно — скотство. Государство часто оказывается недостойно погибших за него.

А ведь девочку убили, убили за то, что она подожгла стратегический объект — конюшню, как нам это рассказывали в школе. Потом, впрочем, говорили, что это была не конюшня, а крестьянская изба, но ведь все равно — девочку убили, а потом закопали в мерзлую землю с веревкой на шее, а потом откопали, и вот уже весь мир глазел на опавшую грудь в снегу и эту самую веревку на шее. И брата этой девочки убили. И молодогвардейцы навалились на какого-то мужика и убили его, будто безумные достоевские герои, сожгли биржу труда, а потом убили и их, и некоторые мальчики и девочки еще долго умирали в шахте, и трудно понять, что произошло на самом деле, но ничего в этих страшных сказках не исправить — потому что они, эти сказки, не плохие и не хорошие, они трагичные и горькие — со слезами на глазах. Без праздников. Жестокие.

Когда сейчас начинают бить в бубен, легко бросаться словами о войнах, о необходимости жертв и кровавых драк — действительных и мнимых, — в этом отзвук того самого культа смерти. А придумали этот культ люди, которым умирать не надо.

Про то, как они зовут Русь к топору, очень хорошо написал еще Достоевский. И он же хорошо написал, что из этого выходит.

И жить нужно дальше. Жить и строить, прощаясь со своей жизнью, только когда это Богу угодно, не делая культа ни из служения государству, ни из упрямого противостояния ему.

А когда навалится этот общий праздник — один из двух общих праздников, что бывают в году, ты поймёшь, что это твой праздник.

Потому, конечно, что Великая Отечественная война на самом деле Великая Отечественная беда, и ничего тут не поделаешь.

Потому как мир стоял на краю, а мы навалились скопом, и в крови, соплях и прочем ужасе, задавили своими телами это безобразие.

Потому как хоть куда-то подевалась страна на четыре буквы, и могилы разбросаны по разным странам, и не все мои мёртвые ещё похоронены, они лежат под Новгородом и Вязьмой, потому что все те, кто лежат там — твои мёртвые, и те, кто сгинул в днепровской воде и те, кто исчез прозрачным паром в трубу, кто орал в голос, сгорая в истребителе, и кто умер молча, потому что, когда он отшлюзовал последнего товарища через торпедный аппарат, его рот навсегда наполнялся водой молчания — всё равно они — мои мёртвые.

Потому как ордена лежат перед тобой — тех и этих, отличимые только номерами, оттого что перестали их давать только десять лет назад, и потому, что этот час — водки, а не шампанского.

Потому как мы много знаем теперь о движении армий и о сгнивших портянках, о высохших мумиях Ленинграда и об эвакуированных заводах Куйбышева. И это тоже наша общая отечественная беда, которую не зальёшь прозрачным полночным питьём.

Затем придёт особый год, станет некого мне поздравлять — все ушли, канули, закрыли за собой дверь. И нет никого вокруг. Всё причастные там, вместе с мальчиками убитыми в шахте и девочкой, что удавили под Москвой.

И нечего глумиться над убитыми — мертвые сраму не имут.

И на этой мысли мы с Директором Музея допили — каждый чужое — и пошли к машине.

Мы подъезжали к Астапово, и, надо сказать, на душе у меня становилось всё тревожнее.

День за днём я свыкался с этим последним путешествием Толстого, и неуютно мне было от приближающейся смерти этого человека.

Я записывал происходящее под слова Архитектора о том, что на самом деле мы всегда имеем дело не с книгами, а с настоящим путевыми журналами. Иначе говоря, русская литература — это бесконечные отчёты путешественников, к которым то подшивается новый лист, то, наоборот, безжалостно выдирается для того, чтобы засунуть его в бутылку и кинуть по волнам (вариант — заложить в основание пирамиды из камней на перевале).

Внимательный его слушатель, а я был внимательным слушателем и читателем, путешествующим вдоль каждой строки, понимал, что Архитектор сам пишет повествование в трёх томах. В первом у него тряслись в кибитках Карамзин и Пушкин, во втором — Гоголь ехал с ярмарки, а Толстой — сюда, в гиблое место. Третий, кажется, предполагал Чехова и был наполовину написан.

Но всё равно Толстой всё время проникал в пространство Пушкина. Движения Льва по России сплетались с путешествиями Александра, причём не дожидаясь ни второго, не третьего тома.

Книга Архитектора действительно напоминала переплетённый журнал русского путешественника. Текст, буквицы, чертежи и карты… Это была настоящая книга, в том утраченном ныне качестве, когда в ней едины слово, буквы и заставки, а так же рисунки (Архитектор, разумеется, иллюстрировал себя сам, и иллюстрации эти — карты, схемы, тонкая графика, отсылают к старинным книгам о странствиях, где на гравюрах были изображены координатная сетка, какой-то псоглавец, а так же схема навигационного инструмента, где каждая деталь помечена латинской литерой).

Как-то, поймав меня за подглядыванием, ужением его текста через его же плечо, Архитектор сказал, что вообще важно, как рисовали наши предшественники, знаменитые писатели:

— Гляди, вот, придя домой, на листе рукописи, как обычно, среди виньеток и зачеркиваний, Пушкин нарисовал портрет усопшего англичанина Георгия. Срисовал из книги. Портрет отличается от привычных пушкинских зарисовок: все они в профиль — этот в три четверти. Важное различие; во-первых, один этот поворот показывает, что рисунок сведён с образца, во-вторых, так в обычно "плоские" росчерки Александра характерным образом вторгается искомое нами пространство: поворачиваясь в три четверти, Байрон "отрывает" физиономию от листа, выставляет нос в воздух. Романтик Георгий оказывается "реалистическим" образом опространствленю…

Я, впрочем, и без него знал, что все хорошие путешественники были хорошими рисовальщиками. Так повелось ещё с тех пор, когда не существовало фотографии, и рисунок в путевом журнале был одним из главных свидетельств о том, как устроен мир за горизонтом. В больших экспедициях и вовсе по штату полагался художник — для зарисовывания окружающего пространства, обжитого или нет — не важно.

Но это что — зарисовывание слова иногда даёт удивительные результаты — у Архитектора был, к примеру, удивительный рисунок с разъяснениями. На нём была изображена Наташа Ростова, приготовившаяся взлететь — и Архитектор, следуя тексту Толстого, старательно и внимательно, будто составляя главу для анатомического атласа "Человек летающий", зафиксировал позы и объяснял на полях стремительным почерком, как и на что это похоже.

Внезапно я понял, что еду с поэтами. Один Директор Музея был человек прагматический, и то я всё время ожидал, что он произнесёт какой-нибудь французский стих времён галантного века. Книги, которые он писал, кстати, были совершенно не похожи на книги Архитектора и Краеведа. Это были жёсткие и быстрые как короткий поединок в будущем музейном парке суждения с обильными ссылками на номера архивных фондов и описи. Какое-то "Позвольте, сударь, очевидно, что… Унесите беднягу".

А вот с Архитектором было иначе — претензии к точности литературоведческой в его случае были бессмысленны. Иногда он сам помещал в скобки уточняющее слово, снабжая его прищепкой вопросительного знака — будто переспрашивая сам себя — "звуком (стуком?), "Кривоколенный (кривопрочерченный?)".

Трясясь, звеня и подпрыгивая как достоевский пятак, я думал о том, на кого из поэтов он похож. Я вспомнил, как говорил он о Карамзине:

— В какой-то момент он готов видеть язык устройством почти механическим. Карамзин "чертит" его, разлагает на треугольники и квадраты, призмы и лучи; он рассуждает как оптик — это именно то, что нам нужно. Он начал опыт наблюдения, точнее, самонаблюдения русского языка; у него в тексте стал слышен воздух, слова пошли по строке свободно. Для этого сначала нужно было взглянуть на язык со стороны, подставить ему стороннее (немецкое) зеркало. Невидимое, оно стоит у него на столе и бросает во все стороны блики.

В этом свете даже московская, хаотическая и пестрая, жизнь видится исполненной рационального смысла, подложенной чертежом ума. В комнате у Карамзина окно с готическим переплётом. Оно пускает ровные (по линейке проведённые) лучи — на пол, на стул с одной ножкой (только одна освещена), на белые яркие геометрические фигуры, квадраты и прямоугольники бумаги, летающие по комнате. Разбросаны рукописи: ровные, с правильным текстом страницы, и порванные, помятые хлопья и комья с зачеркнутым неправильным текстом. Все есть чертёж или ошибки в чертеже.

Точно! Я вспомнил: "Дант и его современники не знали геологического времени. Им были неведомы палеонтологические часы — часы каменного угля, часы инфузорийного известняка — часы зернистые, крупичатые, слойчатые. Они кружились в календаре, делили сутки на квадранты. Однако средневековье не помещалось в системе Птоломея — оно прикрывалось ею". Или: "Поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ, отличающихся друг от друга только в исполнительской окраске, только в партитуре постоянно изменяющегося приказа орудийной сигнализации. Она прочнейший ковер, сотканный из влаги, — ковер, в котором струи Ганга, взятые как текстильная тема, не смешиваются с пробами Нила или Евфрата, но пребывают разноцветны — в жгутах, фигурах, орнаментах, но только не в узорах, ибо узор есть тот же пересказ. Орнамент тем и хорош, что сохраняет следы своего происхождения, как разыгранный кусок природы. Животный, растительный, степной, скифский, египетский — какой угодно, национальный или варварский, — он всегда говорящ, видящ, деятелен.

Орнамент строфичен. Узор строчковат".

И всё потому, что поэзия возникала из ничего, из старых текстов, из пылинки на ноже карманном, из автомобильного выхлопа на просёлочной дороге, из (я обернулся на Директора Музея) руинированных церквей посреди России, и из сочетаний переосмысленных слов.

Все мы писали один путевой журнал.

Извините, если кого обидел.

13 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

АСТАПОВСКИЙ КРЕМЛЬ

14 ноября

Астапово — Чаплыгин — Скопин

Мы въехали в Астапово, как больной на своей каталке в операционную — полные тревожных ожиданий. Как я и говорил в самом начале: тут всё просто — если станешь шаг за шагом повторять чужой смертный путь, то немудрено самому отдать в итоге концы. Впрочем, въехали на самом деле в посёлок Лев Толстой, центр Левтолстовского района. Писали название тут по-разному, то раздельно, то слитно, а то и через дефис.

Был поздний вечер и мы, устроившись в старой гостинице, сразу повались спать.

Толстого сняли с поезда в 6.35 и отвели в зал ожидания. Дочь Саша писала потом: "Когда мы пришли на вокзал, — отец сидел в дамской комнате на диване в своем коричневом пальто, с палкой в руке. Он весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились. Я предложила ему лечь на диван, но он отказался. Дверь из дамской комнаты в залу была затворена, и около нее стояла толпа любопытных, дожидаясь прохода Толстого. То и дело в комнату врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом прически и шляпы и уходили… Когда мы под руки вели отца через станционный зал, собралась толпа любопытных. Они снимали шапки и кланялись отцу. Отец едва шёл, но отвечал на поклоны, с трудом поднимая руку к шляпе".

И вот его привели к домику начальника станции.

Об этом пишет Олеша: "Начальника станции, в комнате и на постели которого умер Лев Толстой, звали — Озолин. Он после того, что случилось, стал толстовцем, потом застрелился. Какая поразительная судьба! Представьте себе, вы спокойно живете в своем доме, в кругу семьи, заняты своим делом, не готовитесь ни к каким особенным событиям, и вдруг в один прекрасный день к вам ни с того ни с сего входит Лев Толстой, с палкой, в армяке, — входит автор "Войны и мира", ложится на вашу кровать и через несколько дней умирает на ней. Есть от чего сбиться с пути и застрелиться". Впрочем, про Озолина говорили и другое — что он кончил свои дни в больнице для душевнобольных. Через год после того, как в его доме умер Толстой, с Озолиным случился инсульт, он три месяца пролежал в Пироговской больнице, оставил службу и уехал в Саратов. Другие биографы замечают, что Озолин в начале 1913 года умер там в своей квартире. Легенды мутны и неточны, и ихдетальное рассмотрение ни к чему хорошему не приводит.

Толстой был бог. И довольно много людей относились к этому обстоятельству без удивления. Их удивляло, наоборот, что людям этого не ясно.

Вот если к тебе приносят истекающего кровью Христа, и апостол попросит тебя не мешаться под ногами — что ты ответишь? Я — начальник станции, скажешь?

Бывают, конечно, попытки — вот Маковецкий вспоминал, что латыш Озолин и его жена — саратовская немка как-то не сразу обрадовались постояльцам: "Я просил начальника станции взять отпуск и перебраться с семьей куда-нибудь. Нужен воздух, тишина, место для нас, ходящих за Л. Н. Но ему, и особенно его жене это показалось до того неожиданным; покрутила головой: это невозможно".

Жена — особое дело. Жёны всегда сомневаются в человеке, которого внесли или ввели в дом, разрушая хрупкое благополучие. Они чутки к будущему.

Толстой умирал.

Жизнь была устроена жестоко и мудро.

Когда мы с Директором Музея вышли курить, то увидели, что на другой стороне стоит что-то чёрное. Это был паровоз, в который можно было залезть.

В темноте мы обошли вокруг музея.

— Ты понимаешь, — сказал Директор, — это ведь музей капитана Кука. Он приплыл Сюда много поколений назад, и его стремительно съели. Но потом благодарные аборигены сохранили все, что можно от Кука — дом и пуговицы, таз и книги, бритвенный прибор и кортик, астролябию и походную койку, медальон и ночную вазу… И теперь мы стоим под чужими звездами, за иным тропиком, в другом полушарии, и глядим на музей Джеймса Кука, которой кончил здесь свои дни.

— В каком-то смысле все мы съели Толстого, — сказал я, чтобы показаться чуть более умным. Страх уберёг меня от каламбуров по поводу фамилии.

Наутро образованный туземец крикнул нам:

— Братцы, вы — Битлз?

Директор сурово отмёл его догадку.

Кажется, он предпочитал "Ролинг Стоунз".

На следующий день я, к совершенному изумлению, обнаружил в посёлке Лев Толстой Красную площадь.

Это была настоящая Красная площадь, с красной зубчатой стеной. В эту стену были даже вмурованы какие-то таблички.

На месте Мавзолея стоял зелёный танк "Иосиф Сталин — 3".

Я вдруг почувствовал себя человеком с невидимой гармонью, что идёт мимо Генералиссимуса на Мавзолее, и он, тоже невидимый вождь, пародирует меня, бредущего в колонне демонстрантов.

Человек в белом кителе с золотой звездой стоит на трибуне и, хлопая в ладоши, раздвигает невидимую как и он сам, трёхрядку. Это было повторением какой-то давней мысли, будто неотвязного сна, и так это было странно, что я, как и раньше, бочком, криво, двинулся по дорожке и поплёлся потом по улицам.

Сказать, что астаповская Красная площадь меня поразила — ничего не сказать.

Да и остальные сооружения этого города меня поразили. Рядом с химерической Красной площадью находилось кафе "Софья".

Ну, конечно, Софья — как же ещё.

Географическое движение Толстого остановилось, и время теперь длилось до того часа, когда путешествие оборотится вспять — на родину, к зелёной палочке.

А тогда, много лет назад, ещё в Белёве спутники Толстого "не решили ничего и взяли билеты до Волова. За Горбачёвом опять советовались и остановились на Новочеркасске. Там у племянницы Л. Н. отдохнуть несколько дней и решить, куда окончательно направить путь — на Кавказ, или, раздобыв для нас, сопровождающих Л. Н., паспорта ("У вас у всех виды, а я буду вашей прислугой без вида", — сказал Л. Н.), поехать в Болгарию или в Грецию. Л. Н. намечал обе эти страны, предполагая, что там его не знают. Он не помнил или не знал, как он известен и в Болгарии. Ни на одном языке в мире, не исключая английского, чешского, нет столько переводов последних писаний Л. Н., как на болгарском. Но никто из нас тогда и не думал объяснять Л. Н., что ему скрыться надолго нигде нельзя". Они, как пишет Маковицкий, ехали рязанской равниной. Городки редко попадались да не у самой линии железной дороги. Данков — в двух верстах. Раненбург тоже вроде того. Они советовали доехать до Козлова.

Толстой умирает утром 7 ноября по старому стилю. В 6.35 31 октября Толстой спускается с поезда в Астапово, а ровно через неделю, в 6.05 седьмого числа доктор регистрирует последний вздох. Жену его так и не пускают к нему. Маковицкий пишет: "В 5.20 вошла Софья Андреевна, сидела в трех шагах от кровати, шепталась с Усовым, который сидел слева от нее. Между нею и кроватью стояли Никитин и я. Если бы Л. Н. очнулся и она хотела бы подойти, мы загородили бы путь. Побыла минут восемь, поцеловала темя Л. Н., потом ее увели".

Есть странное и страшное фото, что часто считают постановочным. Это фотография Софьи Андреевны у окна комнаты озолинского дома, где лежит больной Толстой. На самом деле это не фотография, а кадр из документального фильма братьев Патэ. Фильм этот доступен, и постановочного, кажется, в нём немного.

Трагедии в нём больше. Про эти кадры потом написал сын Лев Львович: "Неряшливо одетая, она крадется снаружи домика, где умирал отец, чтобы подслушать, подсмотреть, что делается там. Точно какая-то преступница, глубоко виноватая, забитая, раскаянная, она стоит, как нищенка, под окном комнатки, где умирает её муж, её Левочка, её жизнь, её тело, она сама".

Но сидеть в Астапове в пустой и страшный день юбилейного умирания нам не хотелось…

Мы добрались до монастыря в Скопине. Скопинский монастырь был пуст. Несмотря на зимнее время, там что-то штукатурили. Рядом, где-то за холмом, находилось место археологической экспедиции, той, что наша нечто, перетягивавшее место Куликовской битвы сюда..

Но я не судья был этой исторической географии.

Да и Краевед бежал впереди меня, толстяка, зигзагом — как сеттер.

Мысли мои бежали не зигзагом, а зигзангом — будто звенела в голове какая-то железнодоожная железяка. Гонг-ганг, цуг-цваг, зиг-занг… В голове у меня был сумбур вместо музыки — гамадрилы и британцы по небу летели вместе с кавалерист-девицей. Жизнь моя пошла в географии — и всё оттого, что я мало знал о русской истории раньше Петра. Краевед рассказывал мне о русском Золотом веке.

Золотой век русской истории штука странная. Вот в первом Риме был, может, какой век, а потом пришёл Одоакр и всё порушилось. После этого ещё Боэций писал — и ничего.

А у нас в самый угрюмый век (впрочем, у нас все такие), скажем, в тринадцатом веке бабы тоже детей рожали, Рублёв был и много разного. Только теперь это всё на несколько витков спирали бесчеловечнее. В том-то всё и дело, что всё равномерно беспросветно. И вдруг я подумал о реставраторах.

Ещё, например, я уверился, что надо отнять деньги у реставраторов. Ничего реставрировать не нужно.

Когда я заикнулся про это при Директоре Музея, то он посмотрел на меня весело. Весело-то весело, но была это особенная весёлость, несколько меня испугавшая. Да что там "несколько" — страшно он на меня посмотрел, страшно.

А говорил я о том, что бессмысленно реставрировать монастырь на отшибе или большинство усадеб. В одних служить некому, в других — жить. Видал я эти усадьбы — некоторые из них ремонтировались халтурно и облупились как яйца за завтраком уже на следующую весну.

Другие отреставрировали на совесть, а что теперь с ними делать — непонятно. Устраивали в них музей, а он неестественен — экспонатов не хватает, никто в село на отшибе не поедет, чтобы глядеть на два уцелевших стула. А выкупить новому русскому это дело совершенно не хочется — ни новое отопление провести, ни тарелку на крышу установить, ни нормальное биде с унитазом поставить. А уж как ему не хочется новую дорогу к этому дому прокладывать.

Да и то, из этой усадьбы в город не наездишься, а сидеть в ней и править одичавшими колхозами немного охотников. Вот в Полотняный завод ездят — директор Музея на меня как-то странно при этих словах посмотрел — Завод ещё жив, потому как Пушкин, Гончаровы и всё такое. А вот будет в сорока километрах от Ряжска усадьба отставного плац-майора Синдирюшкина — и что? Даже в отреставрированную не поедут, незачем.

Во-вторых, типовая усадьба деревянная, за исключением, быть может, первого этажа. Строить такую же? Или новодел? Или что?

Всё это незачем. Хоть и жалко, да жизнь у всех нелегка — динозавры так вообще все умерли.

За время нашего отсутствия в Астапово приехал правнук Толстой из Ясной Поляны — живой и молодой. Он несколько насторожённо озирался — да и кто не насторожился бы, приехав на место смерти своего предка, с которым связана вся твоя жизнь.

Даже мы, люди циничные и озабоченные красотой слова, вдруг ощутили что-то гнетущее в этом месте.

Мы повели неспешный разговор. Толстой, кажется, не хотел иметь тут никакого филиала своего Яснополянского музея, и даже не был в Астапово прежде. Но при всей этой отстранённости его так начало крутить, что, дойдя до станции, он даже отказался глядеть на дом начальника, где умер его пращур. Потом, выпив водки, он собрался погулять, но я предупредил его о том, что местные жители недоброжелательны. Однако ж он был готов рискнуть. Я про себя содрогнулся: это было бы символично — правнук Толстого погибающий от рук нетрезвых жителей посёлка Лев Толстой.

Но Директор Музея быстро припёр дверь, никто к народу так и не вышел, и мы разошлись по номерам.

Мы жили с Директором Музея вместе, и он, ворочаясь, вдруг сказал:

— А знаешь, отчего я тебя выбрал в напарники?

Действительно, обычно мы делили одну гостиничную комнату, а Краевед с Архитектором — другую.

— Так вот: ты куришь, и ты толстый. Такие люди, в общем, чаще терпимы к неудобствам и, к тому же, не пугаются спать с открытой форточкой. А толстый — это ничего, неудобно только шнурки завязывать.

— Ну и хорошо, — пробормотал я, потому что уже дремал и думал о необходимости записывать жизнь. Сотни судеб вокруг меня — и все они уходят в дым, не дождавшись записи или запоминания.

Исторический опыт всегда частный — стало мне интересно узнавать, что сделало время с людьми, которых я знал давным-давно. Это была своеобразная старина: ты ничего не думаешь об этих своих знакомцах, они выключены, но не исключены. Но вдруг внезапно узнаёшь совершённое ими, или несовершённое ими — тоже, их промахи и ошибки, неудачи и успехи, всё случившееся за эти годы пока мы с ними не виделись.

Этих людей множество — они связаны друг с другом призрачными нитями знакомств и пересказов, вот один уже умер, и его смерть странно меняет всё — не то, чтобы мир стал пуст для меня, а вот его сюжет пошёл совсем иначе.

Другой уехал навсегда, третий нажил состояние — всё это сюжеты, в которых я странным и незначительным образом принял участие.

Семья это совсем иное, там исторический опыт сам лезет мне в руки. Вот опыт брата моего деда, что, недоучившись на математическом, пошёл бомбить с аэропланов кайзера, потом, натурально, прибился к белым. Пытался переквалифицироваться в управдомы, но пять языков, из них два мёртвых, накладывают на человека свою печать — его ждала судьба, сватанная для Канта, три года в Соловках, ссылка. Потом он отказался вернуться, его замучило всё и достало. Что ему, зачем — он жил в Череповце.

Его сестра не оставила писем, а её дневники ушли в пепел перед смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я выучил чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в отличие. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.

Судьбы переплетены прихотливо — она вышла замуж за сына Очень Знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь. Его расстреляли в Гражданскую войну на 207 версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и, как минимум, две поэмы, мне одна радость — сейчас я сижу под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы и достались мне как выморочное имущество. А её муж, что носил в петлицах шеренгу ромбов, умер в 1936-ом. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.

Люди в родне были разные и интересные. На мою жизнь влияния они не оказали. Всё это — портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений я потом нашёл как какую-то джуманджу в песке. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.

Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература. Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля. Но один шпион — пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно впарил славянский шкаф на "Сотбис". Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.

Никто из них не писал, впрочем, ничего. Письма их суконны и унылы, потом, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они выродились в открытки.

И о них помню один я.

Но знание моё нечётко и зыбко — день валился в мёртвый сон, как убитый солдат.

Извините, если кого обидел.

14 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

Маковицкий записывает в своём дневнике: "2 ноября. (Это, конечно, старый стиль- В. Б.)В ночь с 1 на 2 ноября к учащению дыхания прибавились еще боль в левом боку и кашель. Тут стало воспаление уже очень правдоподобным, но аускультацией и перкуссией ещё нельзя было его определить. В 2 ч. ночи — 39,2, пульс 96 и такая же t° до утра. (Пульс с перебоями.) Ночью Л. Н. держал руки сложенными, как на молитву. Очень мало говорил. Температуру мерить, пульс щупать охотно давал. Согласился на прослушивание, также на компресс. Дремал, но легко просыпался. Надо было проветривать комнату. Принесли ширмы, обставили ими кровать Л. Н. и открыли форточку в той же комнате, в которой лежал. Вечером опять нашел дым в комнату. Дело было не в щелях, которые печник замазал, а в неумелой топке. Мы вентилятор не закрывали, а надо было его закрывать на время, пока не перегорели дрова; девушка недостаточно перемешивала уголь перед тем, как закрыть трубу; дымилось и из третьей комнаты, где девушка положила дрова так, что они торчали из дверец, и из этих торчащих концов пламя и дым валили в комнату. Печник починил печь на второй или третий день, но еще день прошел, пока выучились закрывать вентилятор на печи в то время, пока топили. Ночью тараканы и мыши шумели. Есть и клопы — я снял с рубашки Л. Н.

Утром в 9 ч. дыхание 38, t° 39,2. Дыхание пустое, вся грудь подымалась. Голос у Л. Н. ослабел и получил звук грудной, слышно было, сколько усилий и болей стоило ему говорить.

Допустили ошибку, что с самого начала не пригласили сиделку к Л. Н. и что мы сами не упорядочили свое дежурство, а иногда все трое толпились, входили часто, мешали Л. Н. спать, и что не наняли прислуги. Л. Н. был нужен отдых, а приехали В. Г. Чертков с А. П. Сергеенко. Л. Н. был сосредоточен, озабочен, молчалив и слаб. Когда первое свидание и беседа с Чертковым кончились, Владимир Григорьевич вышел. Л. Н. хотел уснуть и скоро стал равномерно дышать. Сон его был прерван падением мешка с горячей водой, который был положен на стул, близ кровати. Были два маленьких стола в комнате, но они были завалены вещами, так что приходилось занимать стулья. Часто Л. Н. будила длинная процедура мытья полов, открывание двери без ручки, которая с трудом отворялась и со щелчком: так как все были невыспавшиеся, то лишний раз ходили и болтались, а нам приходилось выходить и входить постоянно: за водой для питья, за теплой водой. Был на всю семью и для нас всего-навсего один самовар; одно ведро на весь дом; не было посуды, не сразу в первые же дни обзавелись всем своим, а постепенно. Сначала не догадались, да и было неловко покупать новое, т. к. хозяева любезно предлагали — у них охота была делиться, но вещей никак не хватало для удовлетворения обеих сторон. Дня три-четыре не было у нас посыльного, не распорядились насчет дежурства, чтобы, кроме дежурного, никто не входил. Доходили тревожные слухи, что полиция высылает всех, кто……

Первый вечер и следующие два дня вся семья начальника (пять детей) и нас четверо и прислуга продолжали жить в его доме; а на третий день прибавились еще Чертков с Сергеенко. Ночевало нас с ночи со 2 на 3 ноября 14 человек да, кроме того, еще постоянно бывал кто-то из сыновей Л. Н., или врачи, или из друзей. Во временной столовой была устроена канцелярия. Туда получалась огромная корреспонденция. Какая там шла работа, видно из того, что на телеграммы и почтовые марки тратилось по 20 р. в день. Там была и трапезная и ночлежная. Туда весь день и ночь стучали в форточку и подавали почту, и спрашивали известия. Сергеенко был секретарем, экономом, привратником. Постоянно приходили справляться о состоянии здоровья. Л. Н., поговорив перед полуднем с Владимиром Григорьевичем, приехавшим в 9 ч., вздремнул.

В 12.30 дня в мокроте — кровь. Воспаление легких стало несомненным.

Когда Л. Н. был один, все время дремал, легко просыпался, в доброй памяти. Сегодня, как и вчера, немного диктовал: мысли о Боге и письма. Около Л. Н. дежурили, чередуясь, Александра Львовна, Варвара Михайловна и я, теперь и Владимир Григорьевич. Приходил Стоковский. Приезд Черткова внес успокоение, он твердо убежден, что у Л. Н. хватит сил перенести эту болезнь. Александра Львовна не теряется.

Л. Н. серьезен и, наверно, понимает опасность, сознает, насколько ослаб, насколько болезнь серьезна. Он нежен, смирен, старается угождать всем во всем, хоть и с напряжением сил, но не показывая этого, соблюдает душевное спокойствие. Очень благодарен за всякое внимание, услугу. Температура между 2 и 5 ч. пополудни — 39,5, после упала до 38,8.

Пожелал градусник и прочесть газеты… Л. Н. еще просил — не о себе, а «что попадется» политического.

Сзади, ниже лопатки влево, звук глуше, грохот крупных и малых пузырей. Вправо, под лопаткой, звук тоже немного глухой, хрипы. В этом же (правом) боку стал чувствовать легкую боль. Второй фокус воспаления.

В 6.30 вечера t° 38,8, дыхание 38. Я проветривал в это время, виню себя. Потом в 7 ч. заснул. Слышно охал: «Боже мой, боже мой». Я в первый раз слышал от стонущего Л. Н. эти слова.

Александра Львовна: Не вызвать ли Никитина? В 7 ч. вечера приехал Сергей Львович и привез другую, более просторную кровать. Несколько часов не входил к отцу, потом вошел, когда он дремал, не показываясь ему, чтобы новой встречей не утомлять его и, главное, чтобы щадить его, чтобы думал, что не знают, где находится. Только где-то после полуночи, когда Л. Н. была нужна помощь, Сергей Львович приблизился, и Л. Н. узнал его, обрадовался его приезду и разговорился с ним.

— Как ты меня нашел? — спросил его Л. Н.

Сергей Львович поцеловал его; этим Л. Н. был очень тронут.

Получили два извещения: Озолин — что ночью приедет экстренный поезд, а я (от Куприянова) — что приедут Софья Андреевна с врачом-психиатром и фельдшерицей, с Андреем, Михаилом, Татьяной Львовной и В. Н. Философовым.

Решили Л. Н. об их приезде не говорить и Софью Андреевну не допускать к нему. Но мы еще боялись ее, не решались загородить ей дорогу. Тут Озолин, полюбивший Л. Н., вызвался не пускать ее в квартиру.

В 7.45 Л. Н. проснулся, t° 38,5. Впадал в забытье.

В 9.40 t° 39,2, пульс 114. Томился, изжога. Пульс — каждый третий перебой. Принял четыре капли строфантовой настойки. Через 7 мин. — 110, перебоев менее. В 10 ч. ночи — 140.

Когда Л. Н. спросил меня, какой пульс, и я сказал, что 110, попросил часы и сам стал считать, насчитал 80 (перебои не дали ему правильно сосчитать пульс).

В 10.20 предложили кофе. Л. Н. не хотел пить, боясь усиления изжоги. По той же причине сегодня не пил молока и ничего не ел. Хотя ободряем друг друга, особенно Владимир Григорьевич, сегодня все мы, окружавшие Л. Н., скрываясь один от другого, исплакались".

Извините, если кого обидел.

15 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

…Одним словом, тем, кому интересно, могу предложить тем, кому интересно, читать про Толстого на бумаге, одиннадцатый номер журнала "Новый мир", который содержит хоть и сокращённую втрое, но вполне себе связную версию текста. Впрочем, и в электрической версии она тоже есть.

То, что я выкладывал — из несокращённой версии, да только никакой "Живой Журнал" пятнадцать листов не выдержит.

Продолжаю по-прежнему рекомендовать записки Архитектора — у него, кстати, висит фотография Астапово, которую сделал я, и на которой изображена вся наша компания в очень верном виде — насупленный Директор Музея, очумелый Архитектор, у которого при виде Астаповского Танка-Мавзолея из-под мышки рвутся белые листы поэтических описаний, и, наконец, Краевед в окружении Красивых Девушек.

Извините, если кого обидел.

15 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

Ровно сто лет назад Маковицкий записывал: "В 12.10 ночи приехал экстренный поезд с одним вагоном (санитарным: половина — второго, половина — третьего класса). Я пошел, переутомленный, встречать и сообщить Софье Андреевне о положении Л. Н. Софья Андреевна имела не свой обычный деловой вид, была не такой, какая она есть, а какой-то нерешительной, несмелой. Была бледна. За ней следили, прерывали ее с нетерпением: «Мама, не волнуйся». Софье Андреевне я рассказал, что у Л. Н. воспаление, которое в этом возрасте обыкновенно смертельное, но Л. Н. в последние пять лет два раза легко перенёс бронхопневмонию, сил много, не безнадежен. Софья Андреевна заговорила о свидании с Л. Н., на это я сказал, что этого не может быть, что Л. Н. третьего дня бредил тем, что она его догонит. Софья Андреевна упрекала меня, почему я тогда не разбудил ее, что она бы обласкала его и он не уехал бы, и что это он навлек на нее такой позор, жену бросил, она ему ведь ничего не сделала, «только вошла в кабинет посмотреть, у него ли дневник, который пишет, не отдал ли и его, и еще, услышав шум, заходила и спросила: «Левочка, аль ты нездоров?» — «Изжога, миндаль принимаю, не мешай мне», — ответил злобным голосом, досадуя. Я долго стояла у двери. Сердце у меня билось. Потом, услышав, что потушил свечу и ложится спать, я ушла. Как это я крепко заснула, что не слышала, как он ушел». Если Л. Н. выздоровеет, в чем Софья Андреевна не сомневается, и если поедет на юг…… Татьяна Львовна, Андрей, Михаил и В. Философов были усталые и встревоженные, озабоченные положением и отца и матери. Успокаивали мать, но нервно, с укорами. Софья Андреевна выставляла причиной свое нездоровье…… а потом созналась: «Я пересолила».

…днем Л. Н. страдал от сильного жара (39,6). Ночь на 3 ноября до полуночи спал очень плохо, почти все время бредил, кашлял, снова отхаркнул ржавую мокроту, стонал, страдал от изжоги. Перед полуночью жар постепенно упал до 37,7, после полуночи Л. Н. спал спокойно".

Но тут я сделаю отступление о Толстом и Достоевском. Они у нас как Маркс и Энгельс, как Бойль и Мариотт, Болек и Лёлик, и всегда жив вопрос: "Кого ты больше любишь, маму или папу, белое или красное, Толстого и Достоевского?"

Причём, в мировом, так сказать, масштабе Пушкин как бы просеивается — он наше всё, но именно всё наше, и конвертации не подлежит. А вот пара бородатых классиков идёт по свету рядом.

Так вот, есть писатели с имением, и писатели без имения.

И это определяет всё — и жизнь будущих музейных работников, и лицо национальной культуры.

Толстой большую часть жизни жил в Ясной Поляне, и половину этой жизни декларативно мечтал избавиться от…

Толстой — настоящий писатель с имением. А вот Достоевский — писатель без имения.

Меж тем, имение было, и мужик Марей был в нём — ничем не хуже тульских мужиков Толстого. Да и Марей, собственно, был тульским — согласно тогдашнему административному делению.

В 1827 отец Достоевского получил чин коллежского ассесора и через это на следующий год вписался в дворянскую книгу. И вот, через три года приобрёл село Даровое Каширского уезда Тульской губернии, к которой потом прикупил соседнюю деревню Чермошню. Там-то Федя и сидел летом. там-то и крестил его пахарь Марей на русскую литературу.

Всю дальнейшую жизнь потом хотел купить имение, желая — зеркально противоположно Толстому — обеспечить детей после собственной смерти.

Извините, если кого обидел.

16 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

17 ноября нового стиля, то есть 4 ноября по-старому Маковицкий записывает: "До 4 ч. ночи Л. Н. не спал. Изредка кашляет, ничего не отхаркивает. До 4 ч. дежурил Никитин. В 4 ч. утра t° 38,3. Бред. В 5.30 очень беспокоен. Раскрывался и накрывался, "обирался". "Боже, избави меня", — говорил. Стонал. Выпил нарзану с мадерой.

Л. Н. стал (в бреду) решительно, отчетливо, громко диктовать (говорить): "84, 85, 134, 135, 73, 74, 75, ну…" и "обирался"… Я подал питье. Л. Н., беспокойно водя рукой, толкнул стакан, облился.

— Это что? — немного затих.

Потом снова начал громко диктовать и сердиться:

— Отчего вы не делаете четвертое пятое? Поставьте четвертое пятое. Не понимаю, что вы делаете, поставьте четвертое пятое. Ах, боже мой! Опять, водя левой рукой, отчетливо:

— Отчего вы не пишете? Не думайте, что я глуп.

При этом Л. Н. не находил себе места, лежал со скрюченными коленями, поворачивался с боку на бок, приподымаясь очень высоко, даже присел. Казалось, что движения эти делал очень легко. Я позвал Сергеенко. Он догадался, что "четвертое пятое" — это о том, что с 4-го на 5-е должно в газетах появиться письмо о том, что никто не имеет права продавать его сочинения. Сергеенко сказал Л. Н-чу.

— Четвертое пятое поставлено, — и стал читать вслух, не помню, какие, записанные слова Л. Н. Когда остановился, Л. Н. сказал: "Потом, потом". Сергеенко опять прочел снова: "Поступило 4-го, 5-го и т. д.", и, когда остановился, Л. Н.: "Так оставьте", и успокоился. Охотно пил нарзан. Поспал четверть часа спокойно.

В 6.30 утра опять начал одеяло снимать с груди и живота и опять натягивать его. Стонал, слабо бредил.

Температура с 36,7 к 4-му ч. утра поднялась до 38,3, а в 6.40 t° 38, пульс около 100, перебоев меньше вчерашнего. В 7 ч. стал рукой писать по одеялу и произносить отдельные слова. Кашляет, не откашливая ничего. Как вчера, и сегодня икота. Она мучила его чем дальше, тем больше (от нее сначала помогала сахарная вода. Потом мешок с горячей водой на желудок. Но скоро оба эти средства перестали действовать, и икота, хотя, как Л. Н. сказал, что она не мучительна, вредна Л. Н. была тем, что не давала ему спать).

Позже, в 9 ч., t° 38,1, пульс 140.

С 7 до 9 был беспокоен, поворачивался, садился, места себе не находил. Пить не хотел. Разбудили Александру Львовну. Она ему подала пить — пил.

Беспокойство все сильнее. Л. Н. открывался, снимал с себя одеяло. Рукой водил по воздуху, как если бы хотел что-то достать. В 9.40 t° 38,1, дыхание 33, пульс 140, очень частый. Strophanti шесть капель. В 10 ч. сняли компресс. Никитин выслушал: сердце, как вчера, расширено, воспаление в левом легком не пошло дальше. В правом боку ниже лопатки какие-то посторонние шумы. Язык сух и мал. Слабость сильнее. Общее состояние более тяжелое, чем вчера. Не следовало давать шампанского из-за возбуждения сердца.

Попросил, чтобы его не будили, что хочет "лежать" (не находил точных выражений). Заснул и спал с полчаса более или менее спокойно. Изредка стонал. Владимир Григорьевич стоял возле. В 10.30 Л. Н. вдруг сел, просил: "Пить!". Я подал воды с вином, оттолкнул. И "пить, пить" (опять не находя точного выражения)… После спокойно заснул. Верно, полегчало ему, т. к. после спал спокойно.

В 11.15 injectio coffeini.

Около 12-ти меняли компресс (Л. Н. охотно подчиняется).

Пульс держится около 100 (раз был, недолгое время, 140), перебоев меньше, чем вчера. Около полудня подали свежий компресс. После — injectio camphorae. Потом пил по полстаканчику нарзана с шампанским и миндальное молоко. В 1-м ч. попросил: "Не будите меня, хочу лежать".

В 3.45 просил чего-то. Владимир Григорьевич спросил: "Чаю?" — "Да". Подали с миндальным молоком, выпил 80 гр., полчашки — на восемь глотков, очень устал от питья. Но вскоре "свободно" приподнялся, — очевидно сил у Л. Н. много.

Александра Львовна его умыла. Разговаривал с ней. Выйдя, сказала:

— Он, как ребенок маленький совсем.

С 4-х ч. охает, в забытьи. Пульс 120, t° 38,3.

Дмитрий Васильевич впрыснул камфору три раза сегодня.

В 4.30 бредил числами: 424 и т. д., потом повторял в бреду: "Глупости, глупости".

Александра Львовна подавала пить:

— Не хочу. Не мешайте мне, не пихайте в меня.

У Л. Н. были причины просить: "Не будите меня", "Не мешайте мне", т. к., действительно, мы, ходившие за ним, будили его, мешали ему (чего не следовало делать: в такой болезни главное — покой). Наше дежурство не было упорядоченным, все мы были возбужденные, утомленные, то и дело отвлекали нас (особенно Никитина) корреспонденты, родные, друзья, любопытные. Получались в большом количестве газеты, переполненные известиями о Л. Н. Каждый получал во много раз бо?льшую корреспонденцию, чем обыкновенно, много телеграмм. Как только кто-нибудь ложился спать, его будили из-за "срочных с ответом" телеграмм.

Хотя квартира была семьей Озолиных оставлена, места стало больше, но нас, людей около Л. Н., и вещей прибавилось. Две комнаты квартиры были невычищены и, кроме того, на ногах вносилось в квартиру много грязи, песку.

Жили в квартире Озолина Александра Львовна, Варвара Михайловна, Озолин, Чертков, Сергеенко, девушка-прислуга. Я, Никитин и Семеновский ходили ночевать в другие квартиры. Днем приходили еще доктор Стоковский, Татьяна Львовна, сыновья Л. Н., Горбунов, Гольденвейзер, позже еще прибавились доктора (Щуровский, Усов). Иногда входил разносчик телеграмм. Во время совместной еды порой бывало шумно. Когда Л. Н. было плохо, все приунывали; когда, казалось, ему легче, оживали.

Не догадались обзавестись мягкой обувью, не смазали дверей (это стали делать только с пятого дня); топка, мытье пола, умывание лица, рук, тела; не догадались, когда Л. Н. дремал, сделать на дверях знак не входить.

(Сегодня распоряжение о выселении лиц, не живущих в доме у начальника, не семейных Л. Н. и не корреспондентов — тоже растревожило нас, хотя напрасно. Это было сделано, чтобы предотвратить скопление народу, которого через несколько дней набралось бы из Москвы и других городов тысячи.)

Сегодня утром, в 7 ч., Софья Андреевна справлялась о здоровье Л. Н. Ходила вокруг дома, беспокоила нас; я боялся, что станет громко кликать, чтобы услышал Л. Н., что она здесь. В 9 приходила на крыльцо, долго задерживала Никитина.

Семейный совет: решали, выписать ли еще московских врачей. Андрей Львович хотел. Переголосовали, решили "пока не выписывать".

Как это несчастье сближает людей! Теперь сыновья Л. Н. все дружны, поступают заодно с другими.

В 6.30 t° 38,4, пульс 110.

В 7 ч. digitalis.

В 7.30 пообмывали, пообтирали и подложили гутаперчевый круг. Четвертая injectio camphorae.

С 2 ч. Л. Н. не хотел ничего пить.

В 7.50 от икоты проглотил три чайные ложки сахарной воды, а немного спустя молока с коньяком. Очень устал.

К вечеру стал бредить и говорил: "Саша, все идет в гору… Чем это кончится. Плохо дело… плохо твое дело". После молчания: "Прекрасно", а потом он вдруг крикнул: "Маша!".

Л. Н. сегодня, когда не бредил и не дремал, был погружен в себя; размышлял, мало говорил, старался спокойно лежать и спокойно переносить мучившую его изжогу и икоту. Не звал никого и сам не разговаривал.

Но, когда говорил, думал о всех, был необыкновенно впечатлительный, легко слезился".

Извините, если кого обидел.

17 ноября 2010

(обратно)

История про дорогу на Астапово

…Итак, пока Толстой ещё лежит, бредит своими числами, я ещё раз скажу про имение.

Не только жизнь русского писателя определяется тем, что у него есть имение, но и его посмертная судьба очень зависит от клочка приписанной ему земли. Понятно, что писатели, у кого имение было — гораздо счастливее в своём посмертии. И где находилось его имение, так, по тем географическим правилам и пойдёт его жизнь. Если оно слишком далеко от цивилизации, то зарастёт народная тропа, и лишь ржавый трактор укажет на то место, где бегал без штанишек русский гений. Если слишком близко, то его могут сжечь непокорные крестьяне — и тю, не только тропа зарастёт, но и все развалины. Только безумные экскурсоводы будут читать стихи над колосящимся полем.

И дворянство тут не при чём — вон, у русского поэта Есенина есть вообще чужое имение. Он его посмертно отобрал у одной красивой женщины (для женщин русский поэт был вообще губителен). И что — все едут в Константиново, смотрят на расстилающийся речной пейзаж и скользят в войлочных кандалах по дому этой помещицы. Есть у Есенина имение, есть.

А вот другим повезло меньше. Много писательских посмертных судеб загублено тем, что не было у них географической привязки — хотя бы развалин. Или, если есть какие развалины, то нет к ним дороги — не подъедет автобус, не вылезут оттуда зелёные мутные экскурсанты и не узнают о скорбной судьбе, о думах и чаяниях, о вершинах лирики.

И о гражданском пафосе не узнают.

Итак, 1831 год. Два тульских мальчика сидят в своих имениях — Феде десять лет, а Лёве не исполнилось ещё три года. Лёвина мать умерла год назад, Федины родители ещё живы.

И вот Федя проходит по оврагу, выламывает себе ореховый хлыст, чтоб стегать им лягушек, а хлысты из орешника так красивы и так непрочны, куда против березовых. Занимают его букашки и жучки, он их собирает, разглядывая маленьких, проворных, красно-желтых ящериц с черными пятнышками. Грибов тут мало; за грибами надо идти в березняк, и он уже собирается туда пойти, собираюсь отправиться, потому что ничего в жизни он так не любит, как лес с его грибами и дикими ягодами, с его букашками и птичками, ежиками и белками, с его столь любимым им сырым запахом перетлевших листьев. И вдруг, среди глубокой тишины, Федя ясно и отчетливо услышал крик: "Волк бежит!"

И вот он выпадает из рощи прямо на поляну, к пашущему мужику. Тот останавливает лошадь и смотрит на барчука, вцепившегося одной рукой в его соху, а другой — в рукав крестьянской рубашки.

— Волк бежит! — кричит мальчик.

— Где волк?

— Закричал… Кто-то закричал сейчас: "Волк бежит"…

Тогда мужик бормочет:

— Что ты, что ты, какой волк, померещилось; вишь! Какому тут волку быть! Ишь ведь испужался, ай-ай! Полно, родный. Ишь малец, ай! Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись.

Мужик гладит мальчика по щеке и тот постепенно успокаивается.

— Ну, я пойду, — говорит Федя, вопросительно и робко смотря на него.

— Ну и ступай, а я те вослед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — говорит мужик с той улыбкой, которую Федя спустя сорок пять лет определяет как "материнскую", — ну, Христос с тобой, ну ступай, — и крестит его и сам крестится. Федя идёт, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей же всё стоит и смотрит ему вслед, каждый раз кивая головой, когда мальчик оглядывается. Мальчику немного стыдно за свой испуг, но идёт он, всё еще очень побаиваясь волка, пока не поднимается на косогор оврага, где испуг проходит совсем. Оба мальчика — и тот, что живёт в Ясной Поляне, и тот, что живёт в деревне под Зарайском, находятся вне Москвы, по ту сторону Оки.

Архитектору бы эта мысль зачем-нибудь пригодилась.

Но Ясная Поляна из которой потом убежал второй мальчик стала большим музеем, а вот Даровое — вовсе нет, несмотря на то, что мужик по имени Марей дорогого стоил для русской литературы.

После этого знаменитая сказка, которой до сих пор мучают детей в музыкальных шко-лах, должна была бы называться иначе. "Федя и волк" должна была бы она называться. Вдумайтесь, как заиграл бы этот сюжет, и вам станет не по себе.

Судьба музея — сложная штука. У Толстого была целая семья, шотландский клан, который и тогда шёл по жизни кучно, и сейчас существует. И как Толстой не беги из него, убежать не мог. Достоевский же человек частный, противоположный.

Имение в Даровом, кстати, никуда ни исчезало из семьи — им владела сестра мальчика Феди, а затем её дочь. В двадцатых она отдала в московский музей какой-то шкаф, что помнил федины рубашки. Умерла она году в 1929, не помню.

Но на судьбу музея влияют и иные обстоятельства. Вот приехал к нам в гости какой Президент — куда его везти, что бы приникнул к русской духовности? В Михайловское — не довезёшь, а кроме Пушкина и братьев Толстоевских басурман никого не знает. Ну и везут его в Ясную Поляну — и справедливо везут.

Нет у Достоевского имения, как-то оно к нему не ладится, всё время выпадает. как ворованные яблоки из-за пазухи.

А то привезли бы в Даровое, высадили б из машины…

И услышал бы иностранец из-за леса протяжный вой.

Тут вся мировая политика могла б обернуться.

Извините, если кого обидел.

17 ноября 2010

(обратно)

История про Астапово

Настало 18 ноября, то есть 5 ноября старого стиля. Понемногу приходя в странное состояние, Маковицкий фиксирует: "Ночью до 3 ч. утра был плох. Жар ночью был 37,7, к утру упал до 37,1, пульс 100 и весь день до 6 ч. вечера выше 37,0 не поднялся. Был очень возбужден, все бредил, метался в постели, то садился, то снова ложился, говорил невнятно. Сильная одышка (40–44), плохой, слабый пульс. Ночью два впрыскивания 2 % камфоры. При выслушивании сердца опять расстройство ритма. Воспаление дальше не распространялось. Угнетенное и подавленное состояние. Тем не менее сознание яснее, полнее, чем вчера было, восприимчивость к внешним впечатлениям не понижена. Икота утром через каждые 20 минут и продолжается пять минут, потом глубокий сон.

В 8-м ч. Л. Н. сел и так пил.

В продолжение некоторого времени еще несколько раз так садился, спустивши ноги с кровати; раз просидел дольше часа.

Голос свободнее и не устает говорить, хотя старается мало говорить. Глотает легче. Пьет мало, потому что у него икота, и предпочитает не пить.

Когда я ему предлагал, ответил: "Оставьте, друг мой".

Почти на все предложения пищи отвечал отказом, съел всего три ложки смоленской каши и просил его как можно меньше тревожить; не позволил себя перекладывать на другую постель; весь день икота. На изжогу не жаловался. За день впрыснуто два шприца дигалена, три — камфоры, один — кофеина. Температура вечером 37,4.

Мокроту откашливал легко, жидкая, крови самые малые следы. Л. Н. стал нетерпелив.

В 10-м ч. дня Л. Н. в полубреду настаивал, чтобы что-то "делать дальше". Мы стали ему читать "Круг чтения", сначала я, потом Варвара Михайловна, потом Татьяна Львовна, которую Л. Н. спрашивал, благодаря ее за что-то, и сказал: "Милая Таня".

Прочли три раза подряд 5 ноября "Круга чтения".

Когда перестали читать, Л. Н. сейчас же спросил:

— Ну, что дальше? Что написано здесь, — настойчиво, — что написано здесь? Только ищи это… Нет, сейчас от вас не добудешь ничего.

Последнюю фразу говорит Л. Н. почти плачущим голосом и, повертывая голову, ложится.

— Что нынче было?

В 10 ч. дня пульс 96, t° 37,1, перебои 1–2.

В 10.15 injectio digaleni 0,01.

Спокойно спит".

Мы сейчас присутствуем при эпическом событии (для кого-то и поважнее толстовских дней, отношусь с пониманием) — это конец сообщества kitchen_nax. Поэтому, когда бога-нет-и-всё-можно, мне придётся сказать самому, и я сделаю ремарку о том, что такое "смоленская каша" — это кашка из гречневой крупы, то есть, из продела. Жиденькая кашка с луком и всё такое — правда, практики бьются о том, резать ли луковицу, или сварив её, выкинуть. Куда интереснее, отчего дроблёная разными способами гречка называется "смоленской крупой", впрочем, нет, умолкаю. Скорбно, будто корейский крестьянин, гляжу на кулинарное сообщество, погружающееся в пучину под нестройное хоровое пение как "Варяг".

18 ноября 2010

(обратно)

История про Астапово

И вот вечер: "Приехал Г. М. Беркенгейм. Привез всякие лекарства, приспособления, кислород.

Вычистил, проветрил соседнюю комнату. Мы туда перенесли Л. Н., в это время Григорий Моисеевич опять вычистил, проветрил другую комнату.

Сегодня два раза будили Л. Н. - раз для того, чтобы напоить, раз, чтобы перенести на другую кровать.

Сегодня были все, несмотря на абсолютно плохой прогноз, поставленный Семеновским, в приподнятом, бодром состоянии духа. И не хочется верить, чтобы дорогой человек умер, к тому же недавно такой бодрый, крепкий и преодолевший столько тяжелых болезней. Воспаление не распространяется, и Л. Н. меньше горит и меньше вчерашнего бредит, движения свободнее, дыхание……

Мы поддерживали, обнадеживали друг друга. Во временной столовой оживление.

Александра Львовна сказала: "Какая судьба отца! Хотел опроститься, а тут Прохоров предлагает вегетарианский стол Л. Н-чу. Поехал третьим классом — предлагают особый вагон. Со всех сторон депеши. Заплатили вчера на здешней станции за депеши 372 рубля. Кроме того, в почтово-телеграфной конторе…"

Владимир Григорьевич: Это все на трудовые деньги народа.

Л. Н. против инъекции: "Нет!"…

— вот что пишет нам об этом вечере Маковицкий.

Извините, если кого обидел.

18 ноября 2010

(обратно)

История про Астапово и день Артиллерии

Кстати, с праздником, прошлое!

Где-то у меня даже погон с пушками лежит — меж тем, Лев Николаевич Толстой, как известно, тоже артиллерист был, по отставке — поручик, а не продовольственной базе подедался.

А вот Алексей Николаевич Крылов был не только гениальный кораблестроитель, но и внук офицера, отличившегося при Бородино, но и сын артиллериста. Так вот, отец Крылова был назначен во вторую легкую батарею 13 артиллерийской бригады, на то место, что освободил от себя Лев Толстой.

Он рассказывал, что его предшественник хотел уже тогда извести в батарее матерную ругань и увещевал солдат: "Ну к чему такие слова говорить, ведь этого ты не делал, что говоришь, просто, значит, говоришь бессмыслицу, ну и скажи, например, "елки тебе палки", "эх, ты, едондер, пуп", "эх, ты, ериндер" и тому подобное.

Солдаты понимали это всё по-своему, и рассказывали новому начальнику:

— Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова простого не скажет, так загибает, что и не выговоришь…

Меж тем, граф Толстой лежит в озолинском доме на станции Астапово, а Маковицкий записывает: "(19 ноября нового стиля)

6 ноября. Первую половину ночи на 6 ноября спалдовольно спокойно, вторую — тревожно, громко стонал от икоты и изжоги. Временами был в полузабытьи. Пульс был слабый, частый, с большими перебоями. За ночь впрыснуто два шприца камфоры, t° утром 37,2. Большая слабость, одышка, икота. Дыхание не затруднительнее, чем вчера. Пролежень на правом костреце. Его заметил еще вчера вечером Дмитрий Васильевич (неободранный). А слева на левом колене тоже неободранный пролежень. Утром под кожу впрыснуты дигален и камфора.

Приехали доктора Щуровский и Усов. Они очень деликатно и коротко выслушивали легкие Л. Н-ча. Л. Н. их не узнал и задыхался. После спросил:

— Кто эти милые люди?

После консилиума все мы, ходящие за Л. Н., упали духом. Один Владимир Григорьевич так же спокойно ухаживает за Л. Н., как и прежде. Он невозмутимо спокоен и не теряет надежды.

Около часу дня я спросил Л. Н.:

— Можем ли вас в ту комнату перенести, а тут проветрить?

Л. Н.: Постойте… Лучше нет.

Как очень часто, особенно в болезни, Л. Н. не сразу соглашается на предложения. Потом, через несколько минут, еще раз спросили. Л. Н. не ответил, и мы (четыре доктора) понесли его.

Около 2-х ч. дня неожиданное возбуждение: сел на постель и громким голосом, внятно сказал присутствующим:

— Вот и конец!.. И ничего!

После ухода докторов остались у Л. Н. Татьяна Львовна и Александра Львовна. Л. Н. им ясно сказал:

— Я вас прошу помнить, что, кроме Льва Толстого, есть еще много людей, а вы все смотрите на одного Льва1.

И еще сказал:

— Лучше конец, чем так.

Среди дня начали пускать кислород. Л. Н. позвал: "Сережа…" и говорил что-то, чего нельзя было понять. Так как тяжело дышал, пускали кислород вблизи его.

Л. Н. спросил:

— Что это?

— Кислород, чтобы легче было дышать.

Л. Н. неохотно дышал, много раз просил прекратить.

Пьет порядочно молока и воды. Выпил 100 гр. жидкой овсянки с одним желтком и 120 гр. молока.

Делали инъекции камфоры, от икоты клали мешки с горячей водой на желудок.

Л. Н. просил: "Оставьте меня в покое".

Страшно мучила Л. Н. весь день икота. В 6 ч. вечера после продолжительной икоты, отрыгивания, которое не дало ему отдохнуть, Л. Н. в полузабытье говорил слова, фразы — иные понятно, иные нет: "Совершенно бесполезно", "Глупости" (о медицинских приемах?).

Потом произнес:

— Я очень устал: не хочу теперь думать.

Сегодня ходили за Л. Н. больше Владимир Григорьевич, А. П. Семеновский и я. С Чертковым очень хорошо. Он в самые тяжелые минуты не теряет спокойствия; и не разговаривает и ничего не спрашивает Л. Н.".

Извините, если кого обидел.

19 ноября 2010

(обратно)

История про Астапово

Тут добрый мой товарищ Леонид Александрович сказал, что многие, читая эти записки, будут в ажитации кричать: "Ну когда же? Скоро ли умрёт? Не умер ещё?".

На это я отвечаю — не надо каркать! Может, и вовсе не умрёт. Откуда вы знаете, что непременно должен умереть?

Вот всем известно, что среди копий фильма "Чапаев" была одна, где Чапаев выплывает. Народ ломился в кинотеатры, чтобы её увидеть — ан нет, дотянулся проклятый Сталин. Однако ж копия где-то спрятана и до сих пор не найдена.

На Пасху всякий нормальный человек, видя вышедших к народу священников, испытывает чувство облегчения: мало ли, легко что ли воскресать?

Так и здесь — Толстой был земным богом. А у них есть привычка умирать и воскресать сообразно с информационными поводаими. Раз за разом умирают и воскресают земные боги. Как юбилей — так рождаются, как годная круглая дата смерти — умирают.

А тогда, сто лет назад, Толстой "сел на постель и громким голосом, внятно сказал присутствующим:

— Вот и конец!.. И ничего!

После ухода докторов остались у Л. Н. Татьяна Львовна и Александра Львовна. Л. Н. им ясно сказал:

— Я вас прошу помнить, что, кроме Льва Толстого, есть еще много людей, а вы все смотрите на одного Льва1.

И еще сказал:

— Лучше конец, чем так.

Среди дня начали пускать кислород. Л. Н. позвал: "Сережа…" и говорил что-то, чего нельзя было понять. Так как тяжело дышал, пускали кислород вблизи его.

Л. Н. спросил:

— Что это?

— Кислород, чтобы легче было дышать.

Л. Н. неохотно дышал, много раз просил прекратить.

Пьет порядочно молока и воды. Выпил 100 гр. жидкой овсянки с одним желтком и 120 гр. молока.

Делали инъекции камфоры, от икоты клали мешки с горячей водой на желудок.

Л. Н. просил: "Оставьте меня в покое".

Страшно мучила Л. Н. весь день икота. В 6 ч. вечера после продолжительной икоты, отрыгивания, которое не дало ему отдохнуть, Л. Н. в полузабытье говорил слова, фразы — иные понятно, иные нет: "Совершенно бесполезно", "Глупости" (о медицинских приемах?).

Потом произнес:

— Я очень устал: не хочу теперь думать.

Сегодня ходили за Л. Н. больше Владимир Григорьевич, А. П. Семеновский и я. С Чертковым очень хорошо. Он в самые тяжелые минуты не теряет спокойствия; и не разговаривает и ничего не спрашивает Л. Н.

К вечеру самочувствие несколько лучше; сделано впрыскивание дигалена, затем камфоры. Л. Н. попросил есть. Выпил в течение вечера три маленьких стаканчика молока и съел немного овсянки. Сознание у Л. Н. было вполне ясное. Но к концу вечера усилились икота и одышка.

Вечером от 10 до 12-ти, когда было ему труднее всего, когда места себе не находил, когда дыхание с 40 участилось до 50, несколько раз ложился на левый бок, наклонясь (скрючась) сильно вперед; несколько раз откинулся сильно назад, так, что мог выпасть.

Перед полуночью, употребив много сил, он быстро сел. Чертков, стоявший между правой стороной кровати и стеной, поддержал его сзади. Тяжко-тяжко дышал 50 раз в минуту. Л. Н. сидел так с четверть часа со спущенными ногами. Потом перегнулся вперед, спустился до 45°. Голова повисла, но не совсем сильно.

Тут никто его не держал: Л. Н. не желал. Глубоко стонал и дышал; так пробыл с полторы минуты. Потом приподнял голову и плечи, посидел прямо, голову несколько назад закинул и сказал (в голосе вздох удушия и страдания):

— Боюсь, что умираю.

Движением головы и корпуса показал, что хочет лечь. Лег и все очень трудно дышал. Откашлялся сглубока, но не выплюнул, а проглотил.

— Ах, гадко!

Поднялась икота.

Л. Н. не находил себе места. Опять резко сел. Говорил с передышкой, то бормоча, то понятнее. Я понял эти слова:

— Сережа… истину… я люблю много, я люблю всени (всех? Л. Н. иные слова не выговаривал точно).

Дышал страшно тяжело, к тому же отрыжка.

Л. Н.: Ах, гадко!

У меня записано в 11 ч. ночи:

— Как трудно умирать! Надо жить по-божьи.

Как Л. Н. кричал, как метался, задыхался!

Уже раньше была речь между нами, врачами, что от икоты надо дать морфину (в виду слабости пульса). Л. Н. сопротивлялся приниманию питья. Хотел икоту так побороть. Обыкновенно начиналась без нам видного повода, но часто после питья. Л. Н. лежал с закрытыми глазами, дремал.

Когда в 11.35 я попросил Л. Н., чтобы пил теперь, пока икота, а то хотим впрыснуть ему от нее морфин и тогда заснет, пить не будет, Л. Н. слабым голосом произнес:

— Парфина не хочу (сказал "парфина" вместо "морфина").

Теперь (перед полночью), когда Л. Н. так томился: одышка, икота, отрыжка, — Усов посоветовал впрыснуть морфин; говорил, что он замечал: как икота подымается, пульс хуже. Если впрыснуть morphin, Л. Н. поспит, икота прекратится, пульс не будет от нее портиться, сердце отдохнет.

Впрыснули морфин.

Л. Н. еще тяжелее стал дышать и, немощен, в полубреду бормотал. Я разобрал:

— Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал (или не нашел)… Оставьте меня в покое… Надо удирать, надо удирать куда-нибудь, — сказал, когда через четверть часа после морфина впрыскивали камфору".

Извините, если кого обидел.

19 ноября 2010

(обратно)

История про Астапово

Маковицкий пишет: "7 ноября. Ночь. Л. Н. больше не говорил. Спал. Дыхание уменьшилось с 50 до 40, до 36, с четвертого раза опять учащалось. Пульс становился filitornis (в 2 ч.), а потом (кажется, в 3-м ч.) и совсем нельзя было (мне) его прощупать. Действие морфина стало ослабевать в 4 ч. После 4 ч. Л. Н. начал охать, стонать, переворачиваться, раз левое колено поднял. Dyspnoe expiratoria. Руки, ноги теплые. В 2.40 начал стонать. В 3. (40) injectio — 175 гр. Na Chl 0,6 % в берцо?. Кислород. Обкладываем мешками с горячей водой. В 4.40 Л. Н. заметно тяжелее дышит. Пульса никакого. Цианоз лица и губ. Все время клали в постель мешки с горячей водой. Родные и друзья стали входить, взглядом прощаться с Л. Н. В половине 5-го Щуровский вызвал меня, чтобы попробовать дать попить. Я обратился к Л. Н. Он понял, приоткрыл глаза, левый больше, и сделал глоток с ложки. Через час та же проба. Л. Н. проглотил. Беркенгейм предложил позвать Софью Андреевну.

В 5 другая инъекция — 175 гр. Na Ch в левое и правое бедро. Л. Н. реагировал на боль. В 5.20 вошла Софья Андреевна, сидела в трех шагах от кровати, шепталась с Усовым, который сидел слева от нее. Между нею и кроватью стояли Никитин и я. Если бы Л. Н. очнулся и она хотела бы подойти, мы загородили бы путь. Побыла минут восемь, поцеловала темя Л. Н., потом ее увели. Присутствовали Сергей Львович, все дети, Елизавета Валерьяновна, доктора. Потом пришли прощаться Буланже, Гольденвейзер, Сергеенко, В. Н. Философов, И. И. Озолин, его семья.

В 5.30 другая инъекция — 175 гр. Na Chl в левое и правое бедро Л. Н. реагировал на боль. Еще пускали Oxidon. Л. Н. дал знак, что не желает. Стал все труднее дышать и нижней челюстью работать. В 5.45 часто — 50 раз и чаще — поверхностно дышал. В 6.03 — остановка первая. Потом еще минуту дышал. В 6.04 остановка вторая. После минуты в 6.05 еще один вздох — последний. Смерть".

СНЕГ

ноябрь

Где-то на Оке

Мы двинулись в обратный путь кривым путём, забирая к югу, как, наверное, сделал бы Толстой.

Замелькали уже известные мне места. Например, стоявший в Лебедяни Ленин-памятник, совмещенный с трибуной и собор-чернильница.

Видел я его несколько раз и даже взбирался на эту обветшалую трибуну.

Пронёсся мимо моей жизни Елец — город на холмах. Там мы кланялись музею Бунина и стоящему напротив дому нового русского со шпилем, стилизованному под непонятную старину.

Там при въезде на мост были изображены человекообразные герои войны, со страшными лицами, похожие на монстров, только геройские звёзды на них были точны и правильны.

Как-то я спросил одного знающего человека, отчего Елец с такой богатой историей не стал в 1954 году центром новой области — в тот момент, когда очередной раз перекраивали карту.

— Видишь ли, — отвечал он мне, — у нас тут время течёт медленно, а память у нас всех хорошая. В пятидесятых было рукой подать не только до Тамбовского восстания, но и до Гражданской войны, когда в Ельце было много контрреволюции и большевиков особенно не жаловали. А дело это домашнее, памятное, вот и выпали козыри Липецку — заодно, впрочем, и с комбинатом.

— С пониманием, — сказал я, потому что надо было что-то сказать.

Липецку выпал и зоопарк.

Я любил истории о зоопарках, а уж Липецкую любил особенно. Дело в том, что по негласному ранжиру советских городов Липецку зоопарк не полагался. Но жена секретаря обкома что-то сделала со своим мужем, что ранжир был нарушен, а посреди города замычало зверьё.

Правда, не обошлось без конфузов — люди в зоопарке были простые, и как-то в не уследили за крокодилом. Это заметили не сразу, а когда школьники стали спрашивать, отчего крокодил не двигается. Им долго отвечали, что крокодил хорошо покушал и спит, но потом всё-таки пришлось с этим разбираться.

То, что зоопарки говорят о своём городе всё или почти всё, я понял приехав как-то в город, который тогда назывался одновременно и Свердловск и Е-бург.

Перемещаясь по этому городу, я сначала промахнулся мимо того места, где стоял знаменитый Ипатьевский дом. Не нашёл я никакого Ипатьевского дома и начал размышлять о судьбах Империи и о её достопримечательностях. Тем более, перед отъездом всех я спрашивал, что нужно посмотреть в городе Е-бурге, чтобы продолжать числится образованным человеком. Никто ничего не говорил, и я боялся — ведь спросят потом: а ты видел памятник Саше с Уралмаша, или там что ещё, и если ответишь "нет", скажут не великий ты писатель земли русской, а фиг собачачий. Так и остался я в неведении насчёт Е-бурга, уже и устал насчёт этого Е-бурга спрашивать — две дамы даже оскорбились, как, говорят, смеешь ты нас спрашивать этакие гадости, ты бы нас ещё про достопримечательности города Х-вска спросил. Поэтому я понял, что у меня наступило время имперской невезуки.

И от обвинений в невежестве мне не отмазаться.

Но тут я увидел искомое место. Сейчас этот храм уже построен, и говорят о нём много разного. Там, в этом месте, на краю огромного сугроба, стояли два больших креста, часовня, а на земле лежали несколько плит с торжественными надписями. Рядом строили Храм на крови. По случаю субботы через пустую стройку можно было пройти, и я спрямил путь через этот большой сугроб. Ярко светило солнце, текла по улице грязная жижа. Это весна струилась по чёрному льду, а Е-бург казался мне грязным и скучным. Так всегда бывает, когда у тебя промокли ноги, и в чужом городе тебе никто неизвестен.

Оттого пришлось идти в местный зоопарк — традиция, которой я придерживаюсь во всех городах с любыми названиями — модными и не модными.

В этом зоопарке слона не было — слоновник только строился. Все постройки, кстати, были свежие, построенные из ровного кирпича, покрашенного затем красной краской. Так что зоопарк был похож на дачный участок нового русского, уставленный многочисленными постройками. На маленькой памятной доске сообщалось, что всё это сооружено три года назад в честь некруглого городского юбилея. Причём рядом с фамилией архитектора значилась фамилия мэра, которую я забыл. Фамилию архитектора я забыл тоже. А мне-то сначала казалось, что всё это построили братки дорогие, окончательно почувствовавшие себя хозяевами города. И оттого начавшие его благоустраивать, как свой дом. Казалось мне это потому что проходы между клетками были облицованы каким-то полированным мрамором. Впрочем, мрамора на Урале много, и, может, даже кирпич там дороже. Может оттого там столько полированного гранита на Широкореченском кладбище где братва стоит на памятниках во весь рост — в кроссовках и тренировочных штанах, где прилежно выгравирована трёхлучевая звезда "Мерседеса" на автомобильных ключах в руке у покойника…

Было в этом зоопарке одинокое бревно спящего бегемота. Был рычащий лев. Зачем рычал — я не знаю. Видал я там черепах. Каймановые были страшны — мой спутник рассказывал, что они откусят палец не задумываясь. И действительно — свойственно ли черепа-хам задумываться? Была там ещё какая-то черепаха, что могла выпустить из панциря длинную телескопическую шею сантиметров пятнадцать. Так, говорил мой собеседник, эта черепаха, лёжа на руках какого-нибудь профана, кусала его за локоть. Видел я и пито-на, который мог прошибить головой бронированное стекло. А ещё рассказали мне про лори, который сбежал из зоомагазина и был пойман в кастрюле с варёной картошкой. Но это всё были разговоры, а в этом зоопарке жило и то, что свойственно Уралу и Сибири — волки разного размера и лисицы разного цвета. Видел я там белого пушистого зайца, похожего на шар.

Но мы миновали шарового зайца, а я слушал истории про людей, что держали экзотических животных. Это был особый круг — небедных людей и прилично зарабатывающих консультантов. Кто-то, может, их и знает, лучше, чем я, а я вот видел редко. Вот в сонно сопящем бегемоте не было для экзотики, он был понятен мне. И слон был родным — причём индийский роднее африканского. Но слона нигде не было.

А спутник мой рассказывал о мелкой живности и её хозяевах, о земноводных и кусачих гадах. Владельцев крокодилов и ветеринаров, специализирующихся по мадагаскарским тараканам. Мало что я знал об их жизни.

А о жизни города Е-бурга, в итоге узнал ещё меньше.

Но в этом и заключена высшая печаль путешествия — сколько бы ты не ехал куда-то, всё равно, чтобы понять город или местность, нужно прожить в ней полжизни.

Так тебя и хватит — на два города.

Я ехал и думал о том, что и мне нужно написать философскую книгу. Правда, пока я придумал только название. Название для этой книги было: "Метафизика всего".

Но только от самого этого названия меня снова стало клонить в сон, и я уже не мог понять, снится ли мне Краевед, или он наяву сказал у меня над ухом давнюю магическую фразу:

— Движение Узорочья — движение от Костромы к Ярославлю.

Кажется, я уже слышал это, но вдумываться не было сил — я уже ничего не понимал, а только валился в сон.

Очнулся я от непривычной тишины. Наша машина зависла над краем огромного кюве-та.

Видать, её занесло на дурной дороге — и теперь мои подельники молча озирались, думая в какую сторону вылезать из неё, чтобы не нарушить хрупкого равновесия.

Но вот мы встали на край дороги, и только тут я понял, что изменилось в окружающем мире.

Выпал снег. Кругом нас лежало бесконечное белое поле — мы чёрными муравьями стояли рядом с машиной, а над нами было ровное белое небо, утратившее всякую голубизну.

Тут бы нас нужно было бы снять камерой на кране, специальным заключительным планом, что так любят кинематографисты — когда камера уходит ввысь, а люди постепенно мельчают. Да только никакого кинематографа не было.

Было знамение снега, дорога где-то у Оки, и мы, перекурив, упёрлись в борт машины, и стараясь испачкаться не слишком сильно.

P.S. Карта, созданная Архитектором.

Извините, если кого обидел.

20 ноября 2010

(обратно)

История про день после

Как-то день у меня не заладился: погода, что называется "кошмар бомжа", получил несколько предложений от Дьявола, знакомые алкоголики сидят по домам. Да и Толстой умер.

Оказалось, что обидел довольно много людей, как ни хоронился от этого.

Достиг, между прочим, верха падения (да, я люблю это выражение) — сижу дома и пью безалкогольное пиво. Правда, мне тут подсказывают, что нужно ещё электронную сигарету и резиновую женщину.

Исследуя жизнь в телевизоре, пришёл к выводу, что нужно убить устроителей детских эстрадных конкурсов.

Сейчас ещё что-нибудь посмотрю.

…Какие-то идиоты, прости Господи, про скуку рассуждают. Ужасно скучно.

О! Обнаружил вдруг, что компания АКАДО запаролировала передачу "Секс с Анфисой Чеховой" — причём как бы паролем от детей (мне его сообщить никто не удосужился).

Нет, только в страшном сне я могу представить себе просмотр этой передачи — но всё же, это уже внешний намёк на лузерство.

И только сейчас обнаружил, что у нас в телевизоре пропало софт-порно.

Меня феномен софт-порно давно занимал. Это как бы эротические фильмы, в которых снимаются, помимо прочих, довольно понятные порноактрисы — я как-то опознал Drew Berrymore и Lezley Zen, но только всё равно никакой пиписьки тебе не покажут. Более того, там существует запрет на сцены MMF, а вот сцена (одна) с MFF всегда есть. Это удивительная смесь какого-то ужасающего блядства и буржуазной чопорности. И я вот что скажу: ничего более омерзительного в области нравственности, чем это недоделанное порно, я не видел. Некоторые ведь думают, что суть порно в появлении на экране пиписьки.

Они смотрят на экран и вдруг открывают рот от удивления:

— О, пиписька!

И, после, никак не в силах избавиться от захватившей их картины, делают выводы о морали и нравственности.

Меж тем, пиписьки тут совершенно не при чём. Много я видел людей с пиписькой наперевес — вот к примеру в в/ч 92576, когда вся батарея по утру в сортире борется с утренней эрекцией. И ничего, жив ещё.

И вот ещё — все мы, когда ебёмся как-то пыхтим, сопим и вообще издаём звуки — нет, далеко не все кричат дасистфантастиш, но в софт-порно никто не пыхтит, даже, кажется, не дышит — в этот момент там играет романтическая музыка. то есть, такая особая музыка для романтики. Сюжеты же софт-порно совершенно ужасны — про то, что если переспать с соседкой тайно, это нехорошо, а вот если спросить у жены разрешения, то это хорошо. И про то, что один раз ещё не изменил, просто нужно дать супругу возможность переспать с кем-то ещё. И эта бодрая гигиеническая мораль куда хуже честной пиписьки. Это разрешённый эфир, то есть, телевизионный воздух, анализ мочи Горенфельда.

И вот теперь эти фильмы куда-то пропали.

Но теперь в нашем эфире их заместили скетчи с выпрыгивающими голыми девушками (или с девушками, с которых слетают блузки). Это какой-то особый вид идиотизма, который мне надо бы обдумать, но пока он не помещается у меня в голове.

Извините, если кого обидел.

Извините, если кого обидел.

20 ноября 2010

(обратно)

История про день пограничника с минимальными потерями личного состава

Лампочка на потолке подпрыгнула, моргнула, и он сразу понял, что началось. Один раз уже так было — лет десять назад, когда он только начал служить в этих краях. Тогда их сильно тряхнуло — землетрясение разрушило несколько городов, и повернуло в сторону реку. Но теперь это было не землетрясение, теперь это была их персональная беда.

Лампочка мотнулась на длинном шнуре и погасла. И тогда капитан понял, что попали в домик с генератором. Линия, что вела из Посёлка, уже неделю висела мёртвыми проводами — в общем, сразу стало понятно, чего ждать.

Вернее, он ждал этого последние года три.

Бойцы были давно натренированы и быстро заняли место в траншеях на склонах холма. "Мы будем драться и ждать, — подумал капитан. Я знаю начальника отряда, он совершенно отмороженный, но их в обиду не даст. Он будет идти напролом, главное, чтобы не промедлили мотострелки".

А вот мотострелки были осторожны, и ему казалось, что они наверняка будут медлить, они застряли в политической паутине, в тонких договорённостях между местными князьями, в национальных проблемах, в ценности зыбкого перемирия сторон, в сложностях взаимодействия с армией республики, которой были формально приданы. Мотострелки всё будут проверять и перепроверять, пока по нему, капитану, будут молотить реактивными снарядами.

Самое обидное было в том, что жители посёлка не предупредили его. Люди с той стороны не могли придти к ним, форсировав реку перед заставой. Они накапливались в Посёлке, и это было ясно как день.

Капитан много раз приезжал в Посёлок, чтобы специально говорить с главными людьми.

Маленькому суетливому человеку, по виду вовсе не кулябцу, он просто подарил телевизор, и тем закончил общение с гражданской властью. А вот с шейхом мазара он проводил долгие часы, сидя на ковре в тени мавзолея.

Отец шейха мазара был похоронен тут же, в нескольких метрах от края пыльного ковра, и дед его был похоронен там же, и отец деда лежал под соседней плитой. Время там, у могильных плит, остановилось, и скоро капитан понял, что шейх мазара воспринимал могильные плиты просто как новый дом своих родственников. Они, эти старики, просто переселились туда, под арабскую вязь каменного покрывала.

Хранитель мазара пил с ним чай три года, и три года капитан надеялся, что в нужный день из посёлка прибежит мальчишка и предупредит заставу о беде. Но беда пришла без предупреждения. Долгие часы, проведённые на пыльном ковре, были напрасны.

Ракеты снова ударили в холм, и с потолка посыпалась какая-то труха.

Он пошёл по траншеям, чтобы ободрить своих солдат, но солдаты его были давно проверены, и понимали, что сейчас будет. Лишь один сержант из Калуги молился своим солдатским заступникам — это была давняя легенда, о том, что в крайний час к тебе придут на помощь с родины. Капитан слышал её в десятках вариантов, а один корреспондент уверял его, что был описанный в летописи факт, когда в Вологде в страшный час явились какие-то белоризцы. Как не крути, всё выходил смертный ужас — в конце погибали все. Капитан этого не одобрял, но и не препятствовал — сержант был правильный и обстоятельный человек, из тех, на которых держится служба.

Через полчаса пошла первая волна атакующих — абсолютно одинаковых людей в халатах. Это были крестьяне, давно забывшие крестьянский труд. Солдаты из них выходили тоже неважные — капитан видел оружие, что находили при убитых нарушителях. Стволы были изъедены ржавчиной, а затворы болтались в китайских винтовках как горошины.

А вот за ними стояли люди в хорошей форме с хорошими биноклями. Двух людей в чистой и новой форме тут же сняли снайпера-пограничники, и атака захлебнулась. Но инструкторов оказалось куда больше, и ещё у наступающих были хорошие артиллеристы с давним боевым опытом.

Сейчас вся надежда ложилась на резерв погранотряда, который уже находился в пути. Всё шло правильно, и в начальстве он не ошибся. Теперь надо было просто продержаться — с минимальными потерями личного состава.

Но минул день, и оказалось, что подмога не пришла. "Не пришла, значит, подмога", — подумал он сокрушённо. Капитан ещё не знал, что помощь застряла на горной дороге близ Посёлка. Капитан понимал, что такое случается, и даже был готов и к этому. Но дальше пошло ещё хуже.

Он знал, что в самом лучшем раскладе всё равно погибнут несколько его человек, но не ожидал, что они погибнут так быстро. Слишком плотен был огонь, и против них работало несколько безоткатных орудий, ракетные установки и невесть сколько гранатомётов.

Враги действовали грамотно, и первым делом сожгли бронетранспортёр. Отстреляв боезапас, из него вылез единственный живой член экипажа и сразу же оказался в окружении людей с той стороны. На него бросилось несколько человек, и они были в такой ярости, что добивая раненого, искололи ножами друг друга.

К концу дня радист доложил, что позывной "полста восемь" застрял на заминированной дороге под огнём из засады. Итак, всё действительно было гораздо хуже, чем сначала думал капитан. Самое дорогое, что у него было — время, уходило в песок как вода из пробитого бака. Время стало дороже воды и патронов, это время было нужно для вертолётов, что везли к нему экипажи танков; для того, чтобы сапёрный отряд снял под огнём фугасы, закопанные в дорожной грязи; для того, чтобы пришла помощь, пока он воюет. И вот этого времени для дыхания его личного, личного, личного состава не хватало.

Из-за его спины давно перестал валить чёрный дым пожара, сменившись белым кислым облаком, стелившимся над холмом. Застава выгорела.

Ночью они отбили ещё одну атаку, а наутро пересчитались и запомнили новый скорбный счёт. Радист сжёг документацию, а некоторые — фотографии близких, чтобы их не разглядывали ненужные люди… Построек, по сути, уже не сохранилось — четыре стены на восемь домов. Теперь надо уходить — с минимальными потерями личного состава.

Тех, кто будет жить, увёл его заместитель. Глядя на него, капитан с некоторым удовольствием думал, что у него выросла хорошая смена. Грязный и перебинтованный лейтенант выведет личный состав к своим, и в этом сомнения у капитана не было. Уходящие отстёгивали рожки с остатком патронов и бросали их остающимся. Здоровые (здоровых, впрочем, не было, были легкораненые) ушли, и теперь их осталось полдюжины. "Это и будут теперь, — решил капитан, — минимальные потери".

У него осталось пять бойцов, и обратного пути нет. Шесть человек окончательно сровнялись между собой и забыли про звания и награды, забыли про вещевое и денежное довольствие, забыли про планы на будущее и про обиды прошлого. Жизнь теперь была проста и ничего, кроме врагов и друзей в ней уже не было.

Накануне он говорил с заместителем о жизни, и это им обоим казалось частью бесконечной шахматной партии, когда время от времени игроки переворачивают доску и начинают играть фигурами противника.

Заместитель говорил о смысле войны, и о том, за что им умирать. Они говорили об этом всегда, но ни разу не расширили круг участников таких бесед. Подчинённых надо было оберегать от этих размышлений, а начальство — тем более.

— За что мы будем умирать? За президента нашего, что дирижирует чужими оркестрами? — говорил заместитель. — Не смеши. За идеалы демократии? За геополитику? Нас с тобой давно уже не раздражают статьи в газетах о том, как мы стоим на пути наркотрафика. Те, кому надо этого трафика, просто купят канал доставки, подешевле возьмут местных генералов, а подороже — наших.

— Может, и купят. Проще всего сказать "дерусь — потому что дерусь", и в этом великий смысл военного равновесия. Мы — должны существовать, а, значит, стоять здесь для того, чтобы человек верил, что на всякую силу есть сила противоположная. Что кого-то не купят, а кто-то не уйдёт — такая вот метафизика.

Про себя капитан думал о том, что не надо умножать причин. Те, кто рвут рубаху на груди и говорят о Родине, чаще всего взяли эти слова из книги кинофильмов. С ними тяжело в бою, и пафос похож на песок, набившийся в ствол. Его товарищ, попавший в русский батальон в Югославии, рассказывал историю, которая капитану очень понравилась. Во время боснийской войны, кто-то написал на доме, что стоял на краю у сербского поселения: "Это — Сербия!" а кто-то другой приписал: "Будало, ово jе пошта" — "Дурак, это — почта". Те, кто знают, что церковь — это церковь, почта — это почта, а Родина — это Родина, и не произносят пафосных речей, обычно служат лучше.

Он не кривил душой, пафос давно улетучился из их разговоров. Высокая политика растворилась в горном воздухе, а оставшиеся ценности оказались просты: приказ и Устав, жизнь товарища и выполнение задачи. Чем было дальше от полосатого пограничного столба, тем меньше внимания вызывали эмоциональные слова. Капитан вспомнил, что одной из самых пафосных сцен в жизни, что он видел, был доклад оборванного лейтенанта другого погранотряда, у которого убили больше половины сослуживцев, и вот он, выведя к своим горстку пограничников, плачет, докладывая об этом какому-то начальнику. Он вдруг раздражённо подумал, что может вдруг забыть фамилию этого старшего лейтенанта, но тут же вспомнил: Мерзликин его звали. Точно — Мерзликин.

Тут заместитель напомнил ему, что в прошлом году на соседней заставе убили наряд. До сих пор было непонятно, кто это сделал, и местные говорили, что пограничников зарезали горные духи, злые гении этого места. И действительно, после нескольких лет в этих горах, им иногда казалось, что под тонкой коркой цивилизации присутствовавшей здесь в виде телевизоров, вентиляторов и газированной воды, существует жаркий и пыльный как здешние горы, мир духов и сказочных существ.

Внутри этого глубинного, скрытого от глаз корреспондентов мира, сходились странные силы, и произнесённые на разных языках молитвы вступали в бой как солдаты вражеских армий. Люди с той стороны собирали из воздуха своих демонов, а солдаты с севера, мелко крестясь, звали на помощь своих святых. Но и поверхностный мир, мир рациональной материи и марксистских товарных отношений был жесток, часто бессмысленно жесток (так считал капитан, относившийся к смерти спокойно, но рачительно), но так же неистребим как невидимый.

Капитан касался этого в разговорах с шейхом мазара, и каждый раз ощущал, что не вполне может понять речь старика. Дело было не в нюансах диалекта, а в базовых понятиях. У них было разное мнение о добре и зле, о лжи и справедливости, вот в чём было дело.

— Мы пришли сюда не так давно, — говорил он заместителю. — Мы пришли сюда полтора столетия назад. Мы строили мосты и железные дороги, больницы и школы, но ничего не изменилось. Тот же мир, та же пыль и песок. И совершенно не факт, что мы были тут нужны.

— Детская смертность упала, можно себя этим оправдывать.

— Никто ничего не знает о здешней смертности, лейтенант. Кто-то написал какую-то цифру, и вот она кочует из доклада в доклад. Никто ничего про эти места не знает. И когда Партия исламского возрождения схлестнётся с Демократической партией, и одни будут стрелять в других из кузовов японских пикапов, а другие отвечать им из наших бронетранспортёров, то мы не отличим белую нитку от чёрной. При этом на въезде в Посёлок до сих пор написано "Да здравствует ЦК КПСС" — только буквы проржавели. Легко сказать, что нужно нести бремя белых, смело сеять просвещенье и всё такое. Гораздо труднее сказать вслух, что люди не равны, что у нас есть более высокая правда, чем у них.

Кажется, тот разговор происходил зимой, когда на склоны ложился тонкий слой снежной крошки, которую быстро сдували злые ветры. Или это было жарким летом, когда личный состав экономил каждую каплю воды из пробитого теперь в десятке мест бака водокачки? Всё равно. В любом случае, этот разговор был бесконечен, и они вели его, будто проверяя посты, изучая, не изменилось ли что на местности. Где смысл, где их предназначение? У капитана был на самом деле год эйфории, когда он считал, что всё утрясётся и местная власть возьмёт дело в свои руки, а его начальство безжалостно и цинично наведёт порядок в этом горном краю. Но год прошёл, и эйфория улетучилась. Самообман прошёл, вокруг бушевали нескончаемые мятежи, столицу брали три раза — и всё люди непонятных политических пристрастий, а правительство в изгнании грозило казнями всякому, кто поможет иным правительствам. Здесь правил принцип коллективной ответственности, и если что — просто вырезался весь род несогласных. "Правда белого человека, — думал про себя капитан, — работает только тогда, когда империя прочна, а сам белый человек в пробковом шлеме едет на слоне между согнутых спин своих рабов. А когда семьи белых людей сидят на своих пожитках, и вся улица кидает в них камни, никакой правды уже у них нет. И самое глупое наступает тогда, когда белые люди начинают метаться между силой своего оружия и любовью к малым народам. Они рассчитывают на взаимность любви, а кончается это всё одинаково — выселенными из квартир и узлами из пододеяльников в уличной пыли.

Капитан знавал местных демократов, что норовили прорубить новое окно не то в Россию, не то сразу в Европу. Но он не верил в эти окна, и думал, что всё как началось мятежами и казнями, ими, в итоге и закончится. Такой вот исторический материализм наблюдал капитан вокруг себя.

Семьдесят лет тут насаждали атеизм, но он мгновенно высыхал на этой выжженной солнцем земле, как пролитая в полдень вода.

А с водой тут много что было связано: вода была жизнью, а распределяли её особые люди. Как-то раз он сидел на пыльном ковре с шейхом мазара, когда к ним пришёл приехавший из города мираб. Мираб был непростым человеком, весь род которого был мирабами — раздатчиками воды. Даже глава здешнего муфтията был мирабом. А этот мираб был когда-то начальником водокачки в городе — и не сразу капитан понял, что приезжий приехал не к старику в его мазар, а посмотреть на него, капитана.

Мираб смотрел на него, будто пробовал на зуб — и капитан был для него камушком, попавшим в плов, чем-то раздражающим и неудобным. Он, будто кусок скалы, упал в горный поток, и вот вода думает — сдвинуть ли его с места, или обойти.

Господин воды смотрел на него хмуро и отхлёбывал горький чай из пиалы. Капитан сидел перед ним в своей выгоревшей форме и вдруг вспомнил, что у него большая дырка в носке. "Ничего, — подумал он. — Мне терять нечего. На семь бед один ответ". И мираб, словно почувствовал это безразличие, и расстроился.

Поднявшись с ковра и зашнуровывая свои высокие ботинки, капитан понял, что признан неудобным. Именно неудобным — это непроизнесённое слово всё же отдавалось в ушах.

Старик из мазара, кажется, сожалел об этой встрече и в следующий раз привёл его к своей сестре-старухе. Про неё говорили, что это настоящая Биби-Сешанби, госпожа Вторник.

Госпожа Вторник стучала в своём закутке старинной прялкой и уже ждала капитана. В его руки была вложена толстая шерстяная нить, натянув которую старуха тщательно всмотрелась в волокна.

— Тебе хорошо, — сказала старуха, пожевав беззубым ртом. — Ты настоящий воин, и ты живёшь по своей судьбе. Жизнь твоя коротка как порыв ветра, а смерть быстра как глоток. Да ты, собственно, уже мёртв.

— Да? — улыбнулся капитан. — Уже?

Но старик уже уводил его прочь, говоря, что бояться нечего, женщин не стоит слушать, и вообще он плохо понял её из-за шума прялки.

"С надеждой мы смотрели на этот мир, — думал он на обратной дороге, трясясь в кабине грузовика. — А мир неисправимо жесток, зол и беспощаден. Никто не знает предназначенья, кроме как Боевой устав".

Жизнь действительно оказалась недлинной, но это была его жизнь. Капитан не верил в эту местную нечисть, ни в здешнюю, ни в тех существ, что бродят среди родных осин. Из всех суеверий в нём жило только правило называть последнее "крайним". Капитан верил в личный состав, матчасть и боевое взаимодействие. И то, что сейчас ему не повезло, ничем не нарушило картины его мира.

Поэтому он был раздосадован, когда к нему подполз сержант-пулемётчик с неожиданным вопросом:

— Может, позовём заступников?

Капитан досадливо поморщился: мистики он не любил, потому что она слишком легко объясняла неудачи, и оправдывала бездействие. И эту старую солдатскую легенду про заступников не любил, но время было такое, что только на легенды и приходилось надеяться. Солдатских заступников может кто и видел, да и не мог рассказать: солдатские заступники приходили перед самым смертным часом, и увидеть их на пробу никто не хотел. А испытать на себе то, как крайнее время превращается в последнее, удовольствие сомнительное.

И всё же капитан кивнул — потому что его люди заслужили всё остальное, если уж не заслужили времени на жизнь..

Сержант пошёл к камням молиться, да и остальные забормотали что-то про себя.

И вот капитан увидел, как сгущаются рядом странные тени. Как они набирают плотность и вес — и вдруг фигур вокруг стало вдвое больше.

Вышел из-за камней очень высокий человек в длинной рубахе и с плотницким топором за поясом. Кажется, его звал как раз сержант из Калуги. Пришли ещё и другой бородач, и с ним монах, почти мальчик.

Но один оказался совсем странным, с ветками вместо рук. Ветки торчали из рукавов, и это существо пбольше походило на пугало.

— А ты кто такой? — спросил капитан, не сдержавшись.

— Это мой, — сказал снайпер с раскосыми глазами. — Это со мной.

Капитан не стал спрашивать, как зовут этого северного бога, но, заглянув в его пустые глаза, подумал, что он, пожалуй, самый страшный из пришельцев.

Замыкал строй старик в чалме.

— А вы-то, отец, зачем тут?

Тот покачал головой: сам, дескать, понимаешь, так надо.

Пришлые разбрелись по своим подопечным. К капитану же никто не пришёл — можно было позвать своего первого командира, который умер несколько лет назад, но капитан рассудил, что нужно быть последовательным и не отвлекать покойника от возможных дел.

Так они повоевали ещё, а через несколько часов капитану перебило осколками ноги. Тогда он понял, что надо устраивать последнюю лёжку.

Готовя себе это место, он смотрел, как дерутся призванные его солдатами заступники, и отмечал, что дерутся они неважно — недостаточно слаженно. Очевидно, что они были простые крестьяне — за исключением старика в чалме, что лихо махал кривой саблей и человека-чучела, на работу которого капитан, видавший всякое, старался не смотреть. Но капитан понимал, что эти существа пришли сюда не для того, чтобы помочь им выстоять, а как раз потому, что его солдаты были обречены.

Надо было умирать за простые истины — за друга и за командира. А ему — идти вместе с ними, и чтобы у них достало мужества и пришли эти духи воздуха и огня, как старшие братья к заплаканным школьникам.

Старик с саблей стоял рядом с его радистом, действительно недавним школьником откуда-то из-под Казани. Лицо у радиста было залито слезами, и видно было, как ему страшно. Старик временами кричал радисту что-то ободряющее, и тот, хлюпая носом, старался целиться тщательнее.

"Мы пришли в этот мир с мальчишескими представлениями о славе и назначении, — думал капитан, — Нам повезло больше прочих, потому что мы сейчас ответим за эти мальчишеские представления о долге. Мёртвые сраму не имут, никто из нас не потерял чести, и мы всё сделали правильно".

Потом капитан увидел, как сержант умирает, положив голову на колени своего местного святого, а тот гладит его по бритой голове. Когда сбоку подбежал человек в халате, бородач только махнул своим топором не глядя, и голова врага покатилась прочь.

Сержант умер, но ноги его прожили чуть дольше, заскреблись о камни ботинками и вытянулись, наконец.

Человек с топором перекрестился и пошёл к другим бойцам.

Тут капитану стало немного обидно за своё безверие — но он отогнал эту жалость к себе. Дело-то житейское, дело времени, дело минуты — сейчас он тоже умрёт, и все окажутся на равных.

Когда все пятеро заступников пришли к нему, капитан понял, что остался один. Тела тех, кого назвали заступниками, уже начинали просвечивать, растворяться в сумерках. Видать, дело их тут было исполнено.

Человек-чучело подошёл попрощаться, но капитан помахал ему рукой — не трать время, дескать, мне недолго, не задержу.

Своих ног капитан уже не чувствовал.

Хорошо было бы умирать, смотря в небо, как герой толстовского романа, который он проходил в школе. Это было единственное место, которое он там прочитал, но память услужливо подсказала, что под чужим небом герой не умер, а умер в какой-то душной деревенской избе, среди стонущих раненых. Но капитану нужно было доделать одно, последнее дело.

Для достоверности он лёг на живот поверх ненужных бумаг, пятная их кровью. Бумагами и планшеткой те, кто поднимутся сейчас на холм, обязательно заинтересуются, и обязательно сдвинут его тело с места — всё равно, будь он жив или мёртв. А под ним и под ворохом бумаг, их ждёт неодолимая фугасная сила. Капитан стал ждать чужих шагов, а пока смотрел, как в сухой траве, на уровне его глаз бежит муравей.

Муравей был тут не при делах. Не при чём тут был муравей, и капитан пожелал ему скорее убраться отсюда.

Муравей задумался, помотал головой, и побежал быстрее прочь.

Извините, если кого обидел.

21 ноября 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

— Читаю Вас в "Новом мире", а будет ли полная версия и книгой?

— Будет Господня воля, так и книга будет, а не будет Господней воли — так и ничего вообще не будет. Нигде и никогда.

— Как вы относитесь к журналисту Кашину и вакнахалии вокруг него?

— Что такое "вакнахалия" не знаю, видимо, поэтому никак и не отношусь. Вот есть, правда "вакханалия", под коей часто понимают буйство нетрезвых людей, пьяные пляски и прочиепразднования.

Не сказать, что я наблюдаю много пьяного веселья вокруг лежащего в больнице Кашина.

То, что какие-то люди его изувечили, мне глубоко неприятно, хоть он и не был моим близким другом.

Кашин представляется мне человеком искренним, часто ошибающимся, но при этом не теряющим своей искренности.

Когда он поправится (а я надеюсь, что это случится через несколько месяцев), то он столкнётся с иными проблемами — потому что "пока он спал" его социальный статус вырос неизмеримо.

Но, и этим я бы закончил, мне не интересен его социальный статус. Мне он интересен как человек.

В конце концов, незадолго до этого несчастья он обещал мне сказать, что он думает о моей книге.

Пусть вот скажет, а про статус мне не так интересно.

— А как вы относитесь к журналистике?

— Видите ли в чём дело — я думаю, что никакой "журналистики", как объединяющего объекты понятия нет. Мы наблюдаем миллионы людей с разной степенью периодичности сочиняющих тексты (от гороскопов до политических призывов, и от книжных рецензий до светской хроники). Мы наблюдаем так же многочисленных технических сотрудников — от редакторов вкупе с корректорами до операторов с камерой и телеведущих. Владельцы каналов и газет, разнообразные продюсеры, состоятельные кроты и — девушки за штатом, что пишут раз в месяц колонку о косметике. Завсегдатаи пресс-туров — все они называют себя журналистами.

Но всего этого слишком много, чтобы составить что-либо единое.

Поэтому никакой журналистики нет.

— Так нужен журналисту специальный охраняемый статус, или нет?

— Как я только что сказал, совершенно непонятно, кто такие "журналисты", чтобы им присваивать что-то. Вот я, к примеру, много лет работал в разных газетах редактором и обозревателем, имел опыт руководства изданиями, да только я не всегда отождествляю себя с понятием "журналист". Иногда — да, иногда — нет.

Потом есть другая сторона — у нас есть УК, ГК и закон о СМИ. Большая часть спорщиков ленится туда заглянуть, меж тем там журналистам делегировано множество статусов и проч., и проч. Например, есть жанр "папарацци" — представляете, как ловко может папарацци спекулировать на своей неприкосновенности и требовать вовсе не мешать его службе?

Но ладно — вместо того, чтобы просто вам сказать "хуй им, а не особый статус" я продолжаю вам излагать свой личный взгляд на журналистику как на особый отстойник общества, в которой наряду с офисными клерками и охранниками, попадают мальчики и девочки, которые больше ничего не умеют. То есть — просто ничего не умеют. Образцы связности и грамотности их высказываний давно украшают разнообразные юмористические сайты. Причём я это говорю без тени злобы — так просто устроены современные коммуникации.</p>

— Вас спамеры не задрали?

— Нет. Они рядом, но я держусь.

— Как вы относитесь к тоске по "золотому веку" — дореволюционной России, например (хоть это был век серебряный) — тех, кто в нём не жил?

— Да нормально отношусь. Дело не в том, кто жил, а в том — как. есть хороший рассказ Паньшина по этому поводу:

СУДЬБА МИЛЬТОНА ГОМРАТА

Мильтон Гомрат был мусорщиком и проводил свои дни в мечтах о лучшей жизни. Опорожнив очередной бак в кузов грузовика, он погружался в сладкие грезы под аккомпанемент перемалывающей мусор машины. Он ненавидел грузовик, ненавидел свою убогую конуру и бесконечную вереницу однообразных серых дней. Грезились же ему иные возможные варианты жизни, и, поскольку на белом свете существовало многое, чем не обладал он, грезы его были прекрасны.

Любимой мечтой Мильтона стала та, которая заказана человеку, знающему своих родителей. Ведь Мильтона нашли в плетеной корзине на крыльце сиротского приюта, что и позволяло ему с раннего детства строить в воображении бесконечное множество своих величественных судеб и жизненных предназначений, вестником которых станут мать, дядя или кузен, явившиеся, чтобы забрать его в страну вечного лета, где ему и надлежало жить по праву рождения.

И вот однажды, когда он стоял у мусоросборочного грузовика, прямо перед ним внезапно появился худой нервный человечек, одетый в простой черный костюм.

— Мильтон Гомрат? — спросил человечек, и Мильтон кивнул в ответ.

— Я оперативный агент Центрального бюро вероятностей. Могу ли я переговорить с вами?

Мильтон опять кивнул. Пришелец, хотя и никак нс походил на воображаемого в мечтах кузена, ни тем более на мать, знал, однако, наизусть те самые слова, которые Мильтон твердил себе каждый день с тех пор, как себя помнил.

— Я явился, дабы исправить ошибку в ткани вероятностей, — заявил человек. — Во младенчестве вас нечаянно перебросили из вашего измерения в это, что значительно сказалось на Существующей Реальности. Заставить вас отправиться со мной я не могу, но, если вы только согласитесь, я немедленно верну вас на ваше Настоящее Место в жизни.

— А куда? — поинтересовался Мильтон. — В такой же мир, как этот? — Он махнул рукой в сторону грузовика и улицы.

— О, что вы, отнюдь нет! Я зову вас в волшебный мир драконов, замков, рыцарей и всего такого прочего. А чтобы вам легче было сориентироваться, я уже нашел человека, который укажет вам ваше место и введет в курс дел.

— Я согласен! — заявил Мильтон.

Не успел он договорить, как мир померк в его глазах, и, когда зрение вернулось к нему, он вместе со своим спутником очутился во дворе огромного замка. С одной стороны он увидел серые каменные строения, с другой — розарий, где пышно цвели красные, белые и желтые розы. Прямо перед ним стоял заросший бородой человек средних лет.

— Вот мы и на месте, — сказал спутник Мильтона. — Господа, Центральное бюро вероятностей выражает вам самую сердечную признательность. Поставив все на свои Настоящие Места, вы оказали нам неоценимую услугу.

С этими словами человек в черном исчез.

— Топай за мной, — буркнул бородач и зашел в ближайший к ним сарай, оказавшийся конюшней. — Спать можешь здесь, — кивнул он на груду соломы в углу. Затем показал Мильтону кучу навоза, вилы и тачку. — Это погрузи сюда и разбросай под розами в саду. Как сделаешь, найдется тебе еще и другая работенка.

— С наукой физикой когда разошлись? И почему?

Я, собственно, с ней не разошёлся. Мне до сих пор очень интересно, что там происходит — и собственно в физике, и в моей узкой специальности. И поэтому я часто отрываю своих друзей от дел. Другое дело, что с начала девяностых я перестал практиковать — сразу по многим причинам. События в стране и мире просто ускорили этот фазовый переход.

— "Перестал практиковать это и начал практиковать другое" — так ли все просто? Движение по этой дороге сугубо одностороннее и потому смена деятельности гораздо больше весит. Сам вопрос-то вот какой: не жалеете?

Ну, нет. По этому полю (не дороге), есть разные пути — когда я стал обсчитывать и описывать экономические задачи, оказалось, что мне на порядок легче, чем экономистам. Затем оказалось, что филология тоже наука, и когда я стал заниматься литературоведением, то некоторая дисциплина мышления, что была у нас на физфаке, мне сильно пригодилась.

Тут как бы два ответа — что я ушёл из академической науки я не жалею. (Хотя сперва я ушёл в прикладные задачи). Я бы всё равно там не преуспел. А вот то, что мог гораздо больше узнать, то есть удовлетворить собственного любопытства за государственный счёт — жалею. Но это ведь было тогда, когда вся наука вообще встала — надо было лет на пять ехать за речку, чтобы спасать гибнущие темы.

Извините, если кого обидел.

21 ноября 2010

(обратно)

История про Гардиан

Благодаря добрым самаритянам, что читают The Guardian по утрам, узнал, что я в этот самый "Гардиан" и попал. Всё совершенно прекрасно, хотя историю про жопу я рассказываю куда лучше.

Извините, если кого обидел.

23 ноября 2010

(обратно)

История про день десантника

ДЕНЬ ДЕСАНТНИКА

Он начал готовится к этому дню загодя.

Собственно, ему немного надо было — тельняшка с синими полосами у него была, и был даже значок за парашютные прыжки — как ни странно, вполне заслуженный. Такие значки давали за небольшие деньги в коммерческих аэроклубах.

После этого он поехал на рынок и купил медаль. Конечно, это был даже не рынок, а его тайный отдел, особый закуток в котором продавцы и покупатели смотрели друг на друга искоса. Однако покупка прошла успешно. Медаль была большая, на новенькой и чистой колодке. Прежде чем расплатиться — стоила медаль копейки, он перевернул её и посмотрел на номер. Номер был большой — она действительно могла принадлежать его сверстнику, а, может, её выдали перед смертью какому-нибудь ветерану войны, забыв вручить вовремя. Он представил себе этого старика с разбухшими суставами пальцев, которыми старик держал эту медаль, и решил, что в судьбе этого куска серебра случился верный поворот.

И вот он вышел из дома, чтобы окунуться в пузырчатый и радостный праздник избранных. Но больше всего его манили женщины. Он видел, как обмякают девушки с рабочих окраин в руках бывших десантников. Он бредил от этих картин, что складывались в его воображении. Законная добыча победителей были не городские фонтаны, и не ставшие на день бесплатными арбузы у торговцев неясных восточных национальностей. Это были женщины, уже успевшие загореть к августу, покорные как вдовы проигравших битву воинов.

Так и случилось — нырнув в толпу, как в море, он тут же почувствовал, что в его правой руке бьётся, как пойманная рыба, женское тело. Новая подруга была средних лет и, видно, много повидала в жизни.

Но фигура, впрочем, у неё была тонкая, девическая.

Она уже льнула к нему, но он вдруг почувствовал себя в смертельной опасности. Бритый наголо человек только что с уважением смотревший на его медаль, стал расспрашивать нового знакомца об их общей войне, и пришлось отшутиться. Бритый наклонился к другому, видно, его товарищу, и что-то сказал. Что-то неодобрительно, кажется.

Товарищ тоже стал смотреть на его медаль, и медаль горела, будто демаскирующий огонёк сигареты дурака, закурившего в дозоре. По медали ехал старинный танк, и летели самолёты, их экипажи хотели с отвагой защитить несуществующую уже страну, название которой было прописано ниже. И вот двое потасканных людей, в таких же, как у него тельняшках смотрели на эту королевскую рать: в ту ли сторону она двинулась.

Верной ли дорогой идут товарищи.

Это была настоящая опасность, и она чуть было не парализовала его.

Страх ударил в лицо, как ветер в тот момент, когда он делал шаг из самолёта.

Это был особый страх, хуже страха смерти.

Но самозванец быстро притворился пьяным, и женщина, цепко взяв за руку, потащила его в сторону. Она привезла его к себе домой, и они тут же повалились на скрипучий диван. Он брал её несколько раз, женщина стонала и билась под ним, не зная, что не желание даёт ему силы, а страх выходит из него в простых механических движениях. Наконец, она забылась во сне, а он, шлёпая босыми ногами, прошёлся по грязному полу. Жильё было убого, оно предъявляло жизнь хозяйки, будто паспорт бедной страны без нашей визы.

Женщина была вычеркнута из его памяти мгновенно, пока он пил тёплую мутную воду из кухонного крана. Теперь он знал, что надо делать.

Выйдя из пахнущего сырым подвалом подъезда, он двинулся к себе — десантники разбредались как разбитая армия. Некоторые из них волочили за собой знамёна, будто собираясь бросить их к неизвестному Мавзолею.

На следующий день он, едва вернувшись с работы, включил компьютер и не отходил от него до глубокой ночи. Страх жил в его душе, и как охранник наблюдал за его действиями.

Для начала он посмотрел в Сети все упоминания о той давней войне и составил список мемуаров. Отдельно он записал солдатские мемуары, отдельно — генеральские. Через несколько дней непрерывного чтения он выбрал себе дивизию и полк.

Нужно было, выбрать не слишком знаменитое подразделение, но реально существующее. Армия стояла в чужой стране давно, и множество людей прошли через одни и те же полки и роты. Некоторые ещё помнили своих командиров, поэтому он постарался запомнить не только своих начальников, но и соседних.

Наконец, он стал читать воспоминания своих потенциальных сослуживцев — из других дивизий, конечно. Выбранная им часть, к счастью для него, не была богата воспоминателями. Он запоминал всё — и подробные перечисления свойств вооружения, и анекдоты про каких-то нерадивых офицеров. Затем он стал читать переведённые на русский язык воспоминания с той стороны. Их за бородатыми немногословными людьми в чалмах записывали англичане и американцы. И вот он уже ощущал под пальцами ворс ковра, и вкус того, что варится в казане на тот или иной праздник. Часто он натыкался на незнакомые слова, и на всякий случай учил их наизусть, выучил наизусть он и несколько чужих пословиц, раскатистых, как падение камней по горным склонам.

Он учил и топографию чужой земли, не только города и дороги, но имена ручьёв и кишлаков — благо карт теперь было предостаточно.

На работе на него смотрели косо, а по весне просто уволили. Он не расстроился — только пожал плечами.

Приходя домой, он вытаскивал из ящика письменного стола свою медаль — танк пыхтел, жужжали самолёты, но теперь это была его армия. Он поимённо знал пилотов и название деревни, откуда призвали механика-водителя.

Это был его мир, и он царил в нём. Страх перестал быть конвойным и стал часовым. Страх преобразил его, и он с удивлением вспоминал своё прошлое, будто чужое. Он уже и был — совсем другим. Тот неудачник с купленной медалью был убит лысым десантником. И никто, даже этот вояка, не заметил этой смерти.

Когда снова пришёл август, он вышел на улицу как хищный зверь. Меняя компании, он добрался до центра, его товарищи пили и ржали как лошади, и опять молодые с уважением глядели на его медаль.

Вдруг началась драка.

Как всегда, было непонятно, кто её начал — но их били и крепко. Несколько восточных людей сначала отлупили задиравшую их пару, а потом открыли пальбу из травматических пистолетов.

Были восточные люди хоть молоды, но организованы, а десантники пьяны и испуганы. И вот они дрогнули.

И вот тогда он встал на дороге бегущих и повернул их вспять. Медаль на его груди сверкнула как сигнальная ракета. Он собрал растерявшихся и стал командовать. Слова звучали так же, как в уставах, и, услышав знакомые отрывистые команды, к ним стали присоединятся другие люди в тельняшках. Они окружили восточных людей и стали мстить им за минутное унижение.

В противники ему достался молодой парень, носивший, несмотря на жару, кожанку. Как только они сблизились, молодой выхватил нож, но человек с медалью перехватил его руку.

Не дав разжать молодому пальцы, самозванец ударил этим сжатым кулаком в чужое горло. На мгновение драка замерла, потому что кровью всегда проверяется серьёзность намерений.

И если пролилась кровь, и это никого не заставило сдаться, то драку не остановить. А если под ноги лёг мёртвый, то значит, серьёзность достигла края.

Восточные, или же южные, а, может, юго-восточные люди бежали прочь, оставив на поле боя раненых.

На следующий день за ним пришли трое в серых милицейских мундирах. Но никого не было в доме — жужжал включённый компьютер с пустым диском, да сквозняк гонял по полу какие-то бумажки.

Десантники прятали его на разных квартирах. Он по большей части спал или глядел в потолок.

Такие случаи бывали, но в этот раз ничего не кончилось.

В городе поднялся бунт. Восточные люди пронесли убитого по улицам, прежде чем похоронить. Торговцы первыми арбузами, вчера ещё мирные, избили нескольких милиционеров, заступившим им дорогу. Ещё через день запылали машины перед мэрией,

В его убежище пришли несколько человек и молча встали в прихожей. Вопрос был задан, но не произнесён.

Он спокойно посмотрел им в глаза и назначил старших групп.

— Это особый период, — сказал он под конец, — Особый период, вы поняли? Именно это и есть — Особый период.

Точно в назначенное время его подчинённые явились на встречу. У них уже было оружие и автомобили. Затем они реквизировали запас формы в армейском магазине. Снежный ком обрастал новыми частицами стремительно, и через две недели против них двинули внутренние войска.

Но оказалось, что Самозванец более прилежно учил учебники по тактике. С минимальными потерями он выиграл несколько боёв. Теперь у него был штаб, и несколько человек рассылало воззвания от лица нового партизанского командира.

Иногда их печатали в формате обычного листа, а в уголке помещалась фотография — человек с размытым лицом, но чётко очерченной медалью на груди.

Страх по-прежнему жил в нём, но теперь он стал преградой, не дающей ему вернуться в прежнее состояние, затаиться и спрятаться.

И вот наступил странный мир, против человека с медалью стояла огромная государственная машина, но свой особый страх разъедал и её. А если не решиться на что-то сразу, то с каждой секундой резкое движение становится всё менее пригодным.

Огромный край принадлежал теперь ему — и, играя на железнодорожной магистрали, как на флейте, он добился перемирия с правительством. Впрочем, страна рушилась, и что не месяц, от неё откалывались куски.

Вокруг него возник уже целый бюрократический аппарат. Два раза человек с медалью провёл чистки, показательно расстреливая проворовавшихся сподвижников. Этим он убивал двух зайцев — уничтожал вероятных соперников и подогревал народную любовь. Жизнь стала проста и понятна — был урожай, и был лес на продажу, был транзит, с которого бралась дань. Экономика упростилась, и оказалось, что жить можно и так.

А о нём самом много спорили, но легенда побеждала все свидетельства. Первым делом он сжёг военкомат, а потом и отовсюду изъял свои личные дела вплоть до медицинской карты. Официальная биография правителя не была написана. Собственно, её и запрещено было писать, и это выходило дополнительным доказательством личной скромности.

Однажды, после выигранной скоротечной войны с южными соседями, человек с медалью объезжал свою армию.

В одном из полков он увидел того самого лысого десантника, лицо которого запомнил навсегда. Лысый постарел, но всё же был бодр. Он не услышал шагов человека с медалью, и, стоя к нему спиной, продолжал вдохновенно рассказывать, как воевал вместе с вождём на далёкой забытой войне.

Только по изменившимся лицам слушателей лысый догадался, что надо обернуться.

Ужас исказил его лицо, ужас точь-в-точь такой же, какой испытал человек с медалью давней августовской ночью. Сомнений не было — лысый не узнал его.

Человек с медалью помедлил и улыбнулся.

— Всё верно. Никто, кроме нас, да, — и он похлопал лысого по плечу.

Отклики читателей: "Да, кстати, в произведении нет конфликта и нет разрешения этого конфликта, поэтому рассказом можно считать только на половину". "унылый треш по мотивам новостей". "Конечно, весь рассказ можно растащить на цитаты из серии: "вот, дети, учитесь, как не надо говорить по-русски"…" "Как Вам от такое — Затем он стал читать переведённые на русский язык воспоминания с той стороны" — до сего момента читал с какой-то другой"…выучил наизусть он и несколько чужих пословиц, раскатистых, как падение камней по горным склонам." — no comments. На работе на него смотрели косо, а по весне просто уволили" — чтобы глаза не сломать. Ну и всё в таком же духе…" "ну, если в тексте нет других фишек, кроме безграмотности и корявости… то есть, мы же видим, как наш героишко прокачивается и крутеет — пусть уж все это будет связано еще и красивым, живым изложением" "это на весь текст коряво и школьно. Никакой вообще стилистики" "Безграмотно описанная мечта озабоченного идиота-самозванца в полосатой тельняшке (наверняка маниакальный синдром ему товарищ), уж простите. Текст ужасен. Ни сюжет, ни персонажи не вызывают симпатии". "Автор, это страх и ужас, простите".

Извините, если кого обидел.

25 ноября 2010

(обратно)

История про разные речи на телевидении

Первый министр. Да, ваше превосходительство.

Король. Ох! Как вы меня назвали?

Первый министр. Ваше превосходительство.

Король. Меня, величайшего из королей, обозвали генеральским титулом? Да ведь это бунт!

Первый министр. Да! Я взбунтовался. Вы, вы, вы вовсе не величайший из королей, а просто выдающийся, да и только.

Король. Ох!

Первый министр. Съел? Ха-ха, я пойду еще дальше. Слухи о вашей святости преувеличены, да, да! Вы вовсе не по заслугам именуетесь почетным святым. Вы простой аскет!

Король. Ой!

Первый министр. Подвижник!

Король. Ай!

Первый министр Отшельник, но отнюдь не святой.

Король. Воды!

Эмилия. Не давайте ему воды, пусть слушает правду!

Первый министр. Почетный папа римский? Ха-ха! Вы не папа римский, не папа, поняли? Не папа, да и все тут!

1956 год, между прочим.

Извините, если кого обидел.

27 ноября 2010

(обратно)

История про ночное пробуждение

Дремал-дремал, и вдруг проснулся.

Стал осоловело вглядываться в ночь, в то, что и как в округе происходит.

Обнаружил, между прочим, запись неизвестного мне, но, по всему, достойного человека о Президентской библиотеке. Воспоминание это таково, что веришь ему как-то сразу, хотя я по мизантропической привычке никому не верю. Однако у меня есть своё мнение (у меня ессть своё мнение по любому поводу, кроме того случая, когда на формспринге меня подловили вопросом, кто мне больше нравится — Леди Гага или Бейонса). По всякому вопросу у меня есть своё мнение — Кирилл и Мефодий, Катынь, Кашин, не помню что на букву "к", Парфёнов, пожары, порнография, слив компромата… Но ещё у меня есть лень (я называю её осторожностью), которая мне не даёт высказываться по этому поводу. Но, всё же о библиотеках — у меня с ними сложные отношения. Половину юности, время, отведённое в жизни нормальных людей на ожидание девочек у подъездов и романтические прогулки по Миусскому скверу, я потратил на библиотеки. Даже жил я в доме, где на первом этаже была библиотека издательства "Детская литература".

Но потом что-то сломалось. Что-то не заладилось с библиотеками — и даже мой одноклассник, который ушёл от жены, и, по семейным обстоятельствам приноровился спать в этой библиотеке на первом этаже моего дома, быстро перебрался ко мне на пятый. И вот, наконец, я обнаружил, что я патологически не могу сидеть в читальном зале — причём обнаружил как раз в тот момент, когда мне это было нужно.

Происходило забавное соревнование — объём оцифрованных книг стремительно рос, причём одновременно росла моя социопатия. Я несколько раз поменял сферу научных интересов, всё более отдаляясь от читальных залов. При этом я, будучи сам себе психоаналитиком, как и все писатели, понимал, отчего я не люблю читальные залы — в них проблемы с работой на ноутбуке, а где разрешают ноутбук, там проблемы с его зарядкой, а где нет проблем с зарядкой, там, оказывается, нужна Шенгенская виза.

Если же этого не нужно, то всё равно возникает желание снять ботинки, чесаться, всё время пить чай или кофе — и функционирование моего собственного тела навевает на меня ужас.

Нет, всё должно быть оцифровано.

Всё.

Спасибо тем, кто это делает.

Извините, если кого обидел.

29 ноября 2010

(обратно)

История про шансон

Разглядывал в телевизоре то, что называется "русским шансоном".

Но вот что интересно — отчего она так популярна в неблатной среде.

По-моему, причин тут несколько.

Во-первых, это — знаменитая "карнавальность бытия", то есть, необходимость людей живущих в одной стационарной культуре на мгновение сменить её, чтобы вернуться обратно. Это многократное озорство, такая игра в ряженых. Но эта причина как бы на поверхности.

Во-вторых, это известная вековая тяга русского интеллигента к народу. Тяга эта вовсе не связана с реальным пониманием того, как живут низы общества, а представляет такой романтический миф. Об этом лучше всего говорит великий (без преувеличения) рассказ максима Горького "Челкаш" — там, если кто не помнит со школы, дело вот в чём — есть два вора. Один вор романтический, ницшеанского толка, а другой, случайно попавший в этот переплёт — крестьянин, которому надо денег на лошадь, на хозяйство и детей поднять. И сердце читателя (и нынешнего, и того, что сделал Горького вторым, если не первым по тиражам и гонорарам сто лет назад) на стороне романтика — крестьянин жалок, мечты его приземлены — он хочет растить детей и хлеб.

В общем, как и курсистки дореволюционной России, так и советский интеллигент, хотели припасть к народу, и припадали в итоге к Челкашу. или герою фильма "Калина красная". Сейчас непонятно — не к "Калине же жёлтой" припадать.

В-третьих, и тут уже самое интересное — интеллигент всегда жаждет защиты, его обижают. Вот он и идёт на поклон ко злу. Он будто Мальчиш-плохиш, заводит себя, дескать "Я свой, хоть не буржуинский, а всё ж прилежащий к Силе, блатной Силе". Эта Сила, на которую уповали многие в девяностые — вот нас обижает шпана, а придёт на район Пахан и разрулит. Случится у нас закон и порядок, тихая жизнь по понятиям. То есть, обыватель, конечно, даже самого мелкого бандита в заблуждение не введёт, но себя точно запутает.

Собственно, весь роман "Мастер и Маргарита" построен на том, что придёт кто-то страшный, явится неизвестное Зло, но не только всех напугает, но и вдруг покарает грешников, а малогрешных избавит от ужаса будничных притеснений. Так отечественный интеллигент норовил подольстится к Чекисту, если на него наезжал Милиционер.

Ну и наоборот.

А свободный человек тем и свободен, что ни под кого не мимикрирует, и солдатом ничьей Силы не притворяется.

Народ отходчив, он готов простить (правда с некоторой оглядкой, желательно с оглядкой романтической) убийство. А уж вора, особенно беглеца простит наверняка. Оттого и кормят хлебом крестьянки его, а парни снабжают махоркой.

В-четвёртых… Есть, конечно, в четвёртых, но пока я пойду и сделаю себе бутерброд.

Извините, если кого обидел.

30 ноября 2010

(обратно)

История про антологию

А, вот ещё нужно что сказать. Вышла "Полярная антология", и её буду представлять на Non/fiction. В этой книге есть два моих текста, в частности повесть про Белую Куропатку:

…На следующее лето он добрался до родного посёлка. Там всё изменилось — он не нашёл никого из знакомых. В его доме жили чужие люди, кто-то сказал, что помнит его, но сам Фёдор не помнил этих людей.

Он совсем недолго пробыл в посёлке и снова решил идти к морю. Сначала он хотел вернуться на место своей беды, но понял, что не может его найти — дорога уводила его прочь. Фёдор несколько раз сворачивал туда, куда, вроде следовало, промахивался, и, наконец, понял, что на то место ему нельзя.

И он покинул посёлок, как ему казалось, навсегда.

Скоро Фёдор стал ходить по морю на небольшом кораблике. Он мало видел моря, потому что больше сидел внутри металлических стен и глядел на двигающиеся части машин. Машины ему не нравились, в них была чуждая ему жизнь, далёкая от белёсого неба над тундрой, от танца куропаток на снегу и бега оленей.

Но понять машину оказалось несложно: нужно было только представить её себе как зверя из Нижнего мира. Фёдор служил машине как божеству — справедливому, если с ним правильно обращаться, и безжалостному, если сделать ошибку.

Иногда по ночам к нему снова приходил мёртвый монах, и они вели долгие беседы о богах, духах и истинной вере.

Но вдруг над северными водами потемнело небо, и в нём поселились чёрные самолёты.

Маленький кораблик еле вернулся домой, потому что один из самолётов гонялся за ним несколько часов. Часть матросов погибла сразу, и Фёдор уже ничего не мог сделать. Один стонал, умирая, и опять Фёдор был бессилен. Тогда Фёдор бросил вахту у механизмов нижнего мира и повёл кораблик в порт, перетащив раненых на капитанский мостик. Фёдор перетянул раненым их окровавленные руки и ноги, и встал к штурвалу. Машина стучала исправно, а Фёдор молился Женщине с медными волосами Аоту, что врачует болезни, Белой куропатке, что смягчает боль, и Великому оленю с двумя головами, которые у него спереди и сзади. Этот Великий олень отмеряет человеку жизнь и смотрит одновременно в прошлое и будущее.

Внезапно он почувствовал рядом с собой Чёрного Монаха. Он тоже молился вместе с ним, но по-своему и своим божествам — мёртвому юноше, раскинувшему над миром руки, и его матери с залитым слезами лицом.

Корабль криво подходил к пирсу, и к нему уже бежали солдаты с винтовками — только тогда монах исчез.

Фёдора перевели на другой корабль — большую самоходную баржу. Она шла к большому городу — Фёдор никогда не видел таких городов. Над серой водой сияли золотые шары куполов, гигантские мосты проплывали над баржей.

По сходням пошли внутрь люди — в основном дети и женщины с крохотными сумочками и большими чемоданами.

Фёдор дивился этим людям и их глупой одежде, но он видел пассажиров только мельком, лишь изредка вылезая из своего убежища, наполненного живым божеством машины.

Баржа довольно далеко отошла от города, когда над ней завис чёрный самолёт.

Фёдор услышал через металлическую стенку, как вспухает на поверхности воды разрыв, как дождём стучат капли воды по палубе. Но мгновенно всё заглушил детский визг. Этот визг был нестерпим, и в нём потонул скрежет рвущегося железа.

Ночь окружала Фёдора, холодная вода била по ногам, когда он выбрался на палубу.

Он поискал глазами своего непременного спутника, но его не было рядом. Были только дети, что плакали вокруг. Матери, обняв сыновей, прыгали в воду, которая кипела у бортов шлюпок.

Фёдор понял, что всех не спасти, но кого выбирать — он не знал. Чёрный Монах не появлялся — и Фёдор стал вязать плот. Он медленно плыл в холодной воде, между чемоданов и панамок, модных шляпок и мёртвых тел, выдёргивая, как овощи с грядки, живых детей из воды.

Фёдор успел задать себе вопрос, сколько он сможет спасти людей, и каков будет счёт после этой ночи, но тут же забыл об этом, потому что время остановилось. С ним на плоту плыли Женщина с медными волосами и двухголовый олень, а над ними висела в воздухе Белая куропатка. Дети молча смотрели на воду, и от этого Фёдору было страшнее всего.

На рассвете плот ткнулся в берег каменного острова. Там, среди редкого леса они прожили несколько дней в шалашах из веток и камней.

Дети были немы. Они молча бродили по берегу, вглядываясь в чёрную воду, а вечерами сидели вокруг костра.

Фёдор оказался здесь единственным взрослым человеком, и теперь, как сказки, рассказывал спасённым истории про двухголового оленя и Белую куропатку. Он поведал им про траву и мхи, которые можно видеть в тундре весной, и чем они отличаются от мхов и трав осени. В его рассказах по тундре брёл двухголовый олень, на котором верхом путешествовали мать с сыном. Юноша, сидя на олене, крестом раскидывал окровавленные руки, будто хотел обнять весь мир. А Белая куропатка несла благую весть и избавление от мук — всем-всем без разбора.

Дети молчали, и Фёдор не знал, понимают они его или нет. Их скоро нашли, но дети так и не произнесли ни единого слова. Когда их увозили на юг, они лишь по очереди молча заглянули Фёдору в лицо.

Извините, если кого обидел.

30 ноября 2010

(обратно)

История про дворников и сторожей клоунов и сценаристов

А вот в "Знамени" и напечатали вторую часть рассуждения про дворников и сторожей, то есть, про клоунов и сценаристов. Собственно, это было рассуждение в трёх частях. Первая была здесь, вторая — сейчас, однако ж, подозреваю, что третья часть не выйдет, потому что умер другой журнал, в который я её отдал ещё летом. Поэтому надо оговориться — речь там шла о том явлении, когда современные писатели защищают своих издателей. Мотив понятен — успешному писателю издательство помогает организовать продажи, уплатить налоги и поддерживать внимание к себе в медиа. Но понятно, что существующие издательства чудовищно неэффективны. Нет, там работает некоторое количество хороших людей, и многих из них я знаю лично. Но в целом, если учесть все издательские штаты, издательства ужасно, ужасно неэффективны. Но другого механизма нет — пока нет. И вот писатель защищает обречённую временем форму издательской деятельности.

Я уж не говорю о чрезвычайно архаичной системе распространения, удваивающей цифру на ценнике.

Я не верю в доходность электронного распространения. Нет ровно ничего, что заставило бы меня в неё поверить.

Я не верю в систему донаций — это ж как надо перекроить юридические и финансовые нормы, чтобы с этими донациями работать.

Конечно, в гипотетическом электронном мире с упрощёной налоговой практикой и прямыми выплатами в электронные кошельки, это бы работало идеально. Издательство сократили бы штаты в сто раз и заключали договора на юридическое обслуживание и PR-кампании, организацию встреч с читателями и прочую рутину шоу-бизнеса. Но я думаю, что возможность что-то заработать на этом процессе у них будет ничтожно мала.

В общем, система сдохнет раньше, нежели чем прорастёт электронная схема её работы.

Чему способствует, собственно, и исчезновение чтения как времяпровождения.

Я, кстати, обнаружил вопрос-уточнение, обращённый ко мне. Там речь шла о том, что всё-таки в" литературу" будут приходить новые стада графоманов. Я в этом совершенно не убеждён — потому что графоманы будут, конечно, приходить. Но массово они приходят в занятия с высоким статусом. И я думаю, что колумнисты-блоггеры и сами-себе-режиссёры отъедят у классических графоманов свою долю.

Да много популярных некогда занятий стало маргинальными — от танцев в дворянских собраниях до верховой езды. А уж как дышали.

Извините, если кого обидел.

02 декабря 2010

(обратно)

История про слово дня

Слово дня — "афедрон".

Извините, если кого обидел.

03 декабря 2010

(обратно)

История про ἀφεδρών

Сегодня ещё многие будут обсуждать вечернюю литературную новость о вручении роману про Отца Онуфрия Букеровской премии.

Хотя ещё вчера вокруг этого афедрона собралось большое количество Каев и Герд, что на манер ослика Иа-Иа, бормотали "Входит… И выходит!".

Все кинулись судить да рядить, можно ли было сделать что-то более ужасное. (Но тут я вот что скажу — если бы обязать всякого, прежде, чем высказываться, дочитать роман до конца, вскриков было бы меньше. И вовсе не потому что он хорош (я его прочитал, вернее, прочитал его журнальный вариант, и мне он не нравится. Но лучше всё-таки не острить с чужих слов).

Да и с премиями мне не впервой. Вот на моей памяти в апреле 1980 года Брежнев получил Ленинскую премию по литературе — за известно что. И я не испытал ровно никакого возмущения. Ровно никакого.

Извините, если кого обидел.

03 декабря 2010

(обратно)

История про Карлсонов

А вот, кстати, в ЦДХ на Крымском валу, там, где стенд АСТ (это в центре зала), Карлсонов дают.

Знатных Карлсонов, свежепойманных, плюти-плюти-плют! С паровыми машинами, работающими на спирту, с подтяжками и пропеллером.

А так же с Малышом.

А зашибись каких Карлсонов дают в ЦДХ!

А ведь есть ещё деление мужскую версию и женскую.

А мужская версия отличается от женской понятно чем.

Павич по этому поводу был совершенно прав.

А в качестве бонуса для меня и для читателя Архитектор Балдин нарисовал там магический рисунок на контртитуле.

Автор обложки так и вовсе гений. Ну это без меня известно.

А потом я расскажу, почему эту книгу нужно прочитать каждому писателю фантасту.

А меж тем за окном прекрасная погода, и я всю ночь смотрел, как падает в темноте снег. Хорошо тому, кто вышел гулять рано поутру.

Извините, если кого обидел.

04 декабря 2010

(обратно)

История про повторы

Упс! А по телевизору снова показывают фильм "Главный калибр". Зашибись!

Буду искать забвения в еде.

Извините, если кого обидел.

04 декабря 2010

(обратно)

История про годовщину

Совсем забыл, что как раз девять лет назад мне на день рождения подарили аккаунт, вернее, код для аккаунта в Живом Журнале. Я повременил, да и открыл Журнал. Правда, я читал его ещё летом того же года (просто потому что работал тогда в книжном обозрении "Ex libris" и оттого знал многих людей в немногочисленном тогда русском сегменте. Но лето — не в счёт

Обнаружил, что сочинил 4.866 записей в журнале, на которые 110.389 комментариев получено, 89.049 комментариев отправлено.

Смешно то, что последние несколько лет у меня удивительно стабильное количество подписчиков — три тысячи. То боты придут, то уйдут — но база именно такая. Что-то это означает.

Интересно проверить ощущения — вот, скажем, и вот.

Или вот, и вот.

Извините, если кого обидел.

06 декабря 2010

(обратно)

История про пищевые цепочки

Был такой старый, советских времён анекдот про то, как к врачу приходит человек в приличном костюме и жалуется:

— Доктор, — говорит, — я как поем красной икры — сру красной икрой. А вот как поем чёрной икры — сру чёрной икрой.

Врач ему и отвечает:

— А вы ешьте как все — говно!

Между тем, в этой истории заключён смысл, напрямую связанный с литературой. Армия графоманов-племянников всегда репродуцирует то, что пишет дядя.

Я вот, к примеру, за что люблю отечественную фантастику — так за то, что она как мультфильм точно описывает судьбу прочей литературы, ну прям "Южный парк" какой-то.

Ведь вот что приключилось — были к примеру братья Стругацкие, читавшие всякие приличные книги (не говоря уж о книгах на иностранных языках), и писавшие свои книги.

Затем пришли племянники, читавшие братьев Стругацких — и написали огромный массив своих книг.

Им так же начали подражать, но в этот момент открылись шлюзы и в страну хлынула литература про космических пауков. Хрясь! — и племянники наследовали космических пауков, начали писать про их битвы. "Сталкеры против космических пауков" и всё такое (Я тоже хочу, да).

В общем, что ешь, тем и… В смысле, то и пишешь.

Я, кстати, в этом не усматриваю ничего дурного — человек так устроен.

В свете разговоров про статью в "Знамени" (Яндекс тщеславия невозможно отключить) надо сказать вот что: интересуясь графоманами, то есть народной массой, что продолжает производить тексты из инерционного уважения к статусу писателя, имеет смысл интересоваться тем, что они едят. Вот, всмотревшись в тарелки, можно не подходить к хвосту — просто догадавшись, что там такое будет.

Кстати, жутко обидно, что все отчего-то решили, что я в тех своих заметках хотел сообщить об электронных книгах (это уже дурной тон о них что-то сообщать), а так же предрекал гибель прежней литературной конструкции. Я её, в общем-то, констатировал. Гадать о будущем куда интереснее, и мир с блогерами и клоунами вместо писателей может быть не так уж плох. Как я сам распевал когда-то с друзьями:

Извините, если кого обидел.

06 декабря 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

– Возможно ли жить не по лжи? Не для частного лица, а в более крупных масштабах: чтобы это было живым, а не пустодекларируемым, стремлением в обществе?

— Хороший вопрос. Тут ведь, вот в чём дело: «жить не по лжи» навсегда теперь ассоциируется с названием (и содержанием) солженицынской статьи 1974 года. Там был целый список, как должен вести себя человек, живущий не по лжи. «Впредь не напишет, не подпишет, не напечатает никаким способом ни единой фразы, искривляющей, по его мнению, правду;

— такой фразы ни в частной беседе, ни многолюдно не выскажет ни от себя, ни по шпаргалке, ни в роли агитатора, учителя, воспитателя, ни по театральной роли;

— живописно, скульптурно, фотографически, технически, музыкально не изобразит, не сопроводит, не протранслирует ни одной ложной мысли, ни одного искажения истины, которое различает;

— не приведёт ни устно, ни письменно ни одной “руководящей” цитаты из угождения, для страховки, для успеха своей работы, если цитируемой мысли не разделяет полностью или она не относится точно сюда;

— не даст принудить себя идти на демонстрацию или митинг, если это против его желания и воли; не возьмёт в руки, не подымет транспаранта, лозунга, которого не разделяет полностью;

— не поднимет голосующей руки за предложение, которому не сочувствует искренне; не проголосует ни явно, ни тайно за лицо, которое считает недостойным или сомнительным;

— не даст загнать себя на собрание, где ожидается принудительное, искажённое обсуждение вопроса;

— тотчас покинет заседание, собрание, лекцию, спектакль, киносеанс, как только услышит от оратора ложь, идеологический вздор или беззастенчивую пропаганду;

— не подпишется и не купит в рознице такую газету или журнал, где информация искажается, первосущные факты скрываются».

Это всё, мне кажется, ужасно — священный огонь инквизиции, какие-то военно-монашеские требования, «кто не снами, тот против нас», «если враг не сдаётся, то его уничтожают», и всё такое. Причём «протранслирует» сочетается с «первосущный».

Такого пафоса я ужасно не люблю. Я думаю, жить не по лжи можно, если не врать самому себе. Это, кстати, куда тяжелее, чем битва с застойным советским аппаратом.

То есть не врать себе, ну, ещё желательно — родным и друзьям. По-моему, для этого всего только надо — меньше болтать.

– Реалии меняются, а проблема остается (это комментарий к инструкции как жить «не по лжи» — спасибо что напомнили). Вы интересно ответили, но про частное лицо, а вопрос был про общество. Общество это слишком обширная категория?

— Общество вообще — действительно слишком расплывчатая категория. Но дело не в этом, а в том, что вопрос такой — эмоциональный и расплывчатый. Ну, примерно как выходит человек к людям, и, воздев руки спрашивает:

— Доколе?!

Что ему можно ответить? Можно, конечно, начать искать что-то годное для отправной точки размышлений. А можно и отшутиться: «До самые смерти, Марковна, до самые до смерти».

– Думаете, человек способен быть абсолютно объективным, чтоб не врать себе, родным, друзьям?

— Тут не нужно быть объективным. Вообще ничего абсолютного не нужно. Но только мы всегда чувствуем грань, которую не стоит переступать. Потом мы её переступаем, и дальше ищем и находим множество оправданий. Так вот, на этом первом шаге обмана можно всё таки остановиться.

– Неужели эти грани мы чувствуем всегда, а не иногда? Не говоря уже о нашей неспособности находиться постоянно в одном и том же состоянии, с неизменной оценкой ситуаций etc.

— Ну всё равно ведь чувствуем. Кольнёт что-то… И то.

– А не обманываете себя утверждением, что всегда чувствуете, где нужно остановиться? Ведь если так, и чувство всегда безошибочное, то это уже

— Это все чувствуют. Как только человек начинает сомневаться, подыскивать оправдания — значит что-то не так.

– А что не так с Маяковским? Моя любимая станция, n прекрасных лет на раёне, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком, не говоря уже о внешности М.

— С Маяковским всё замечательно, если не считать того, что он застрелился.

– То есть если человек без тени сомнений и поиска оправданий решительно напивается, то значит так и надо?

— Такие случаи чрезвычайно редки. Чаще всего человек начинает слабовольно искать обстоятельства неодолимой силы, из-за которых он просто-ки вынужден напиться. Не у всех эти страдания длительны, но есть практически у всех.

– Мы все иногда совершаем поступки без всяких колебаний, поиска обстоятельств и проч. Потом можем искать оправдания, но потом. Вы претендуете

— Не претендую.

– В казино не хотите проверить безошибочность и безотказность Вашего совершенного чувства граней?

— Понимаете, вы вот сейчас пытаетесь со мной о чём-то спорить (именно пытаетесь, а не спорите), потому как говорите не со мной, и спорите не со мной, а с каким-то внутренним собеседником. Например, если я говорю, что практически у всех людей есть чувство грани, которую они преступают, когда делают что-то нехорошее. И у пьяницы, который убеждает себя и других, что вот сейчас мы чуть-чуть выпьем, и в этом ничего дурного, и у родителей, что бьют детей, и у многих людей, не богатых рефлексией, есть некоторая грань, секундное беспокойство, которую они каждый раз преодолевают.

Это не всегда нравственно чувство, кстати.

Итак, всегда даётся шанс.

А вы начинаете горячиться и говорить глупости.

Причём говорить глупости — как сейчас, от недостатка аргументов и остроумия. Например, выигрыши и проигрыши казино, равно как сама теория вероятности не имеют отношения к теме (Разве размышления запойного игрока перед подъездом).

Разговор у нас не получается. Знаете что, вы просто съешьте какой-нибудь вкусной еды, сходите в гости к друзьям… И вообще бросьте эту тему.

***

— Заводили фэйков когда-нибудь? Просто вы иногда на тролля похожи.

— Вы разберитесь сперва с терминологией. Я больше похож на огра, чем на тролля. И причём похож всегда. Слово «фейк» означает «розыгрыш» или подделку под блог знаменитости. Фальшивых блогов от имени Бритни Спирс не вёл, а второй я никому не интересен. Да и оригинал-то особо никого не интересует.

Извините, если кого обидел.

07 декабря 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

***

— Извините меня пожалуйста, но мне не вполне понятно, сколько у вас книг, как они все называются и о каковы они, если коротко. Расскажите? Ну пожалуйста-пожалуйста! Куплю и отрецензирую все. Вы только не тратьте много сил, в двух словах, в двух словах!

— Книг у меня много. Все они прямоугольные, но есть и пара круглых. Прямоугольные состоят из целлюлозы, канифольного клея, парафиновой эмульсии, глинозёма, крахмала, животного клея и мочевино- и меламино-формальдегидных смол и анилиновых красителей. Вот, практически, всё, что можно сказать о моих книгах.

***

— Вы сильно себя любите? Чем докажите свою любовь-нелюбовь?

— Я не очень себя люблю. Но я себе интересен.

***

— А Вы знаете, что психотерапевтические свойства сознания (тм) отвечают не только за рационализацию или оправдания, но и за ошибочную мотивацию или демотивацию?

— Не знаю. Откровенно говоря, я ничего не понял.

— А Вы знаете, что причиной веры в безотказное чувство грани может быть страх потери полного контроля над собой, которого нет ни у кого из смертных, а есть лишь частичный?

— А вот это я понял ещё меньше, да так и остановился, зачарованный красивыми словами.

***

— «когда сидишь в Живом журнале, круг общения практически бесконечен. Весь мир на расстоянии двух кликов» — Вы это, надеемся, шутя? Так же как и

— Не надейтесь, потому что и

***

— Сколько Вам нужно денег, чтобы уйти на покой? Как правило, у каждого человека есть конкретная цифра. Какая она у Вас?

— Не знаю. Это ведь зависит от здоровья — вмешается в список пересадка сердца или там искусственные почки — и все расчёты о домике и покое для бедного мастера полетят прочь.

***

— Это не вопрос, конечно, но как вам Леннокс?

— Ну Леннокс — это молодость моя. Я под её пение просыпался год подряд.

— Она пела на кухне, заваривая вам кофе?

— Кофе я и сам могу сделать. Она пела мне Sweet dreams are made of these, пока глаза у меня ещё были закрыты.

Извините, если кого обидел.

08 декабря 2010

(обратно)

История про Аккуратова

Для дела перечитывал штурмана Аккуратова. Название его книги — прекрасно (Аккуратов В. Лёд и пепел. — М.: Современник, 1984. — 333 с.) но как я не замечал, каким слогом она описана! Остаётся надеяться, что это постарался неизвестный мне литобработчик. Впрочем, всяко бывает:

"Эрнст Генри Шеклтон… Его имя нередко ставится ученым миром наравне с именем Фритьофа Нансена, неутомимого исследователя Арктики и гуманиста, тоже не раз побывавшего в Советской России, но совсем с другими целями, полными человеколюбия и благородства.

В моей библиотеке среди книг об Антарктике стоит толстая, хорошо оформленная книга “В сердце Антарктики”, написанная Шеклтоном. Книга издана в Ленинграде в 1935 году под редакцией профессора Владимира Юльевича Визе. Я зачитывался этой книгой, где мужество и правда не уступают друг другу. Тогда мы не знали о Шеклтоне-хищнике. Документ был затерян в пыльных папках архивов. В книге много хороших человеческих мыслей. Шеклтон увлекался поэзией Браунинга и Теннисона. Но, увы, яд капиталистической алчности растлил его душу, исследователь шестого континента стал грабителем и карателем. Я переставил его книгу в самый темный угол шкафа, ибо потерял веру в его слова".

Извините, если кого обидел.

08 декабря 2010

(обратно)

История про капитал

Во первом, кажется, томе "Капитала", содержится рекомендация по рациону рабочих: "В дневные рационы должны включаться 4.300 гранов углерода и 200 гранов азота. В неделю 11 1/4 фунта хлеба у сапожников, мяса в неделю 7 ¼ унции".

Извините, если кого обидел.

09 декабря 2010

(обратно)

История про клятвы

Первая клятва, что давал я в жизни, называлась «Торжественное обещание»:

Я, вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: Горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять Законы Пионеров Советского Союза».

К клятве, впрочем, прилагались Законы пионеров Советского Союза:

1. Пионер предан Родине, партии, коммунизму.

2. Пионер готовится стать комсомольцем.

3. Пионер держит равнение на героев борьбы и труда.

4. Пионер чтит память павших бойцов и готовится стать защитником Родины.

5. Пионер настойчив в учении, труде и спорте.

6. Пионер — честный и верный товарищ, всегда смело стоит за правду.

7. Пионер — товарищ и вожак октябрят.

8. Пионер — друг пионерам и детям трудящихся всех стран.

Выполнять Законы пионеров — значит всегда и во всем быть верным заветам великого Ленина, своему честному пионерскому слову, дорожить пионерским галстуком, как святыню беречь и высоко нести Красное пионерское знамя.

Извините, если кого обидел.

09 декабря 2010

(обратно)

История по критику

Писатель Иличевский мне подпихнул статью "Под парусами паракритики" Юлии Щербининой. «Хорошая работаю — говорит. — Замечательно, что родилась такая идея, потому что в совокупности критика за малым исключением как раз и напоминает тот самый "Цветочный афедрон", с которым приходится иметь дело, от которого не отвертеться только презрением, потому что все это выдается за механизм культуры, являясь глупостью и ложью".

"Зашибись!" — думаю я, ибо писателю Илическому доверяю как себе. Он меня вообще на голову выше, автомобиль у него величиной с Мавзолей, а дома, посреди прихожей, фонтан стоит, чтобы гости руки мыли.

Я начал читать статью про критику и несколько расстроился. Я конечно, как прилежный человек, сразу прочитал во введении, что автор "занимается исследованием дискурсивных процессов в разных областях культуры", да только не ожидал, что до такой степени углубился в оные практики. Заранее сочувствую автору, разделяю многие его наблюдения, но не разделяю его увлечённость собственным стилем. Так писали в начале девяностых, когда многие дорвались-таки до чтения французских философов. А они — известно что: "подобие международной банды цыган-конокрадов, которые при любой возможности с гиканьем угоняют в темноту последние остатки простоты и здравого смысла".

Журнал "Континент", конечно умный, да только всё же не снабжён надписями "для специальных людей". Поэтому, как прочитаешь неожиданно: "А для этого проникновение в художественный текст должно обрести утраченный статус сакральности — стать экзегезой", так приходишь в состояние, определяемое многими с помощью слова ругательного и неприличного.

Ну и наконец ужасный конец (каламбур). Идите в народ, сиять заставьте заново величественное слово критика… Любите не себя в критике, а критику в себе… Тьфу, Станиславский: "Для того, чтобы «взять курс» на экзегезу, литературной критике не требуется смена аналитического инструментария — необходимо изменить отношение к профессии. Здесь возможен только личностный, очень честный и очень смелый выбор: пересесть из фрегата в шлюпку и отправиться в свободное плавание. Вширь, но еще более — вглубь. А оставшимся — минимизировать грехи паракритики, следуя известному правилу: С БОРТА СУДНА НЕ НЫРЯТЬ И НЕ РЫБАЧИТЬ!" — ну заглавные буквы мы вообще не будем обсуждать — оставим сетевым новичкам, любителям чатов.

Нет, я привык к тому, что в лихой час перемен то и дело раздаются призывы сбросить кого-нибудь с корабля современности, но вот так, самим… Раньше такого не слышал. Можно решить, что предложение кануть "вглубь" сделано в расчёте на то, что критики не тонут. Но ведь среди них могут оказаться и приличные люди!

И, опять же, что это означает-то такой совет? Возьмёмся за руки, друзья? Не сорите, уважайте труд уборщиц? Или "вы бы мяту, мужики, сеяли"?

Потом начал, как говорят учёные люди, "деконструировать текст". Впрочем, чёрт, начал просто переводить его на русский язык — и с ним случилось то, что иногда случалось с советским маргарином: ты бросаешь его на сковородку, оно шипит, делает лужицу — и бац! перед тобой снова чистая сковородка.

То есть, в статье было написано, что с критикой у нас проблемы. Ну, кто бы сомневался. Затем там было написано, что у больной критики семь свойств-грехов. Список этот возмутительно-пафосный, но главное — произвольный. Почему такие грехи, а не прочие?

Конечно, идея о том, что критика современная — не разбери что такое, и хорошо бы понять вообще, что это (первая проблема), но смущает меня особый птичьий, как бы научный, язык (это — вторая проблема).

Дело в том, что если я наблюдаю его высокую концентрацию, так сразу напрягаюсь. Нет, я много где его видел, и читал довольно экзотические книжки, да что говорить — кто по Ландау и Лифшицу учился, тот над стилем не смеётся. Но наукообразный язык — это точный индикатор, показывающий то, что если человек не может в общедоступном журнале говорить просто, значит растёт недоверие к содержанию. Нет, у кого-то, наоборот, именины сердца — я всегда вспоминаю Пеперкорна из манновской "Волшебной горы", которого слова "осесть на земле" приводили в экстатическое состояние.

Предмет вопроса понимается следующим образом: "Под паракритикой следует понимать активно развивающийся в последнее время процесс отклонения литературной аналитики от непосредственного разбора-оценивания художественного произведения в сторону решения побочных (внелитературных) задач. А также результат этого процесса — совокупность текстов, отражающих признаки последовательной деконструкции литературной критики под влиянием культурных сдвигов в постиндустриальном социуме. "

Но я всё-таки вынырну, чтобы набрать воздуха и попробую успеть сказать вот что:

"Критика", как мне кажется, давно умерла. Я сам как-то, лет десять назад написал текст про то, что критика в её классическом понимании, какому нас учили в школах, с Белинским и Писаревым умерла. Ну нет этого пафоса, вскрытий и обличений.

Осталось рецензирование.

Нет, осталось ещё много чего — вон, Сеть полна читательских отзывов. Довольно много в ней и филологических штудий. Но это всё не "критика", колько много не придумай терминов типа "литературная аналитика". И все эти призывы куда-то спрыгнуть с какого-то фрегата, это всё — мысль мутная и мне совершено непонятная. Меж тем, тема-то ужасно интересная. Например, есть (как мне кажется — мысль-то на скорую руку) две точки приложения этих вторичных текстов: медиа и социальные сети.

Обсуждения ведутся в социальных сетях, и именно туда перекочевали все интересные разборы.

А вот что должно появляться в медиа — совершенно непонятно. То есть, какова роль журнала.

Вообще, какова роль сообществ — типа фендома, писательских кружков. Где, блядь, писательские кружки? Ну, просрали большие структуры для дискуссий, нет у нас западников и славянофилов, но где структуры средних форматов. И если они обнаружатся, то что от них ожидать?

Вот раньше единицей структуры был толстый литературный журнал — ну, понятно, журнал "Октябрь" пиздил журнал "Новый мир", была движуха. А нынче быть толстым журналом так страшно, что поневоле жмёшься ещё живым к своим сотоварищам.

Я, может быть, на литпроцесс и взъелся, может, мне и надобно Кастальской академии вкупе с Серапионами и ОПОЯЗОМ, но я в себе эти порывы безумия всё-таки умею гасить. Но время от времени я встречаю очень сильные тексты и честно себе говорю: "Видишь, Владимир Сергеевич, как завёл тебя этот рассказ, тебе завидно даже". так что тексты есть — а процесса никакого нет. Просто сейчас и движухи нет — оттого все так радовались появлению "Цветочного креста".

У меня мысли простые, как молоток: изменился социальный статус литературы — изменилась и критика, на ней кормящаяся. Обмелели финансовые потоки, одновременно широкие народные массы начали публично рефлексировать по поводу прочитанного, что ещё больше повлияло на финансовые потоки. Рецензия не влияет на продажи, и, собственно, ни на что не влияет. Да, да — я люблю вульгарный социологизм.

А самое лучшее в статье — это цитаты из всяких безумных рецензий на не менее безумные книги.

Жить надо весело, вот что я скажу.

Нам и не такое покажут.

Извините, если кого обидел.

10 декабря 2010

(обратно)

История про сны

Приснился эротический сон. Ура!

Извините, если кого обидел.

10 декабря 2010

(обратно)

История про сабачку

Кому-то обещал вытащить из грелочного конкурса рассказ bazooka_john про сабачку. Этот текст (и его название) надолго стал символом рассказа, формально выполняющего условия заказчика, но при этом будучи абсолютно лишён подразумеваемых литературных достоинств — объяснение для тех, кто меня спрашивал.

Так вот он:

"Про сабачку"

Однажды в далеком королевстве жил-был маленький одноногий мальчик. У него была черненькая волшебная собачка. Собачка была тоже маленькая, без одной ноги. Когда на деревню нападали инопланетяне на блестящих летающих тарелках собачка кастовала заклинание "Эй Нах!". Иногда, если хватало маны она могла еще швырятся файрболами. Правда после файрболов деревню приходилось отстраивать заново. Пожарные в деревне очень любили собачку. Благодаря собачке и пожарам у них всегда была работа.

Однажды в дверь к мальчику постучала пожилая изможденная женщина.

— Здесь живет одноногий спаситель человечества?

— Тебе чего?

— В соседнем селе чума, лишай и понос. Также у нас не работает водяной чип. Мы прознали что в голову твоей волшебной собачки вмонтирован древний артефакт который приносит удачу и исцеляет все болезни. Помоги нам.

— Почему это я должен вам помогать? — лучезарно улыбнулся мальчик — Я сейчас отрежу ей башку и выковыряю артефакт. Продам и куплю себе SONY Playstation II.

— Смотри какой умный, — буркнула собачка.

— Но как же наше село? — в ужасе воскликнула старая женщина.

— А мне то что?

— Нет вы только посмотрите на этого идиота. Ему реальный квест подсовывают а он отказывается — сказала собачка.

— Мы готовы заплатить, — заплакала изможденная странница.

— Ну наконец-то. И сколько?

— За полем у нас растет конопля. Если ее собрать и высушить она здорово пригодится в соседней реальности.

— Я согласен, — сказал мальчик. А собачка ничего не сказала ибо она была поражена жадностью и черствостью мальчика.

Они собрали вещи и пошли по дороге. На выходе из села им повстречалась одноногая одноглазая кошечка.

— Пошли с нами, — сказал мальчик. Кошечка ничего не ответила.

— Она глухая, — сказала собачка. С помощью языка немых она уговорила кошечку присоединится к ним. За три банки "Вискаса" кошечка согласилась сопровождать одноного мальчика собачку без ноги. Поскольку она имела класс "полукошечка-полумурка" ей позволялось есть сосиски. Также у нее было: +2 поедание мышей, +2 бала при выходе рассказа автора во второй тур на конкурсе "Грелка", +2 килограмма если съесть два килограмма.

Далее они долго брели по широкому полю. Неожиданно пошел дождь и снег. Началась лютая пурга.

— Не пойду дальше, — сказал собачка и легла на снег. Она стала жалобно кашлять и громко умирать. — Неужели я не могла подохнуть в родном селе под родным забором? Какого лешего я поперлась черт знает куда? Ведь все нормальные собачки давно спят в своих постельках и только я как полная дура бреду куда-то вдаль с одноногим идиотом который даже жениться не обещает.

— Милая собачка… — сказа мальчик.

— Ой господи за что мне эти испытания, этот дурацкий квест, маленький гонорар и куча приключений на задницу. Ну почему я должна тащится в неведомое село сама. О небо! О звезды!

— Милая собачка, — сказал одноногий мальчик. Если ты сука падла сейчас не встанешь я вырежу тебе печень и и пошлю тебя к черту.

— Кто тут звал меня? — перед мальчиком появился большой хвостатый черт.

— Это еще что за хрен с горы? — хмуро промолвила собачка поднимаясь.

— Ну здрасте… классику знать надо, — сказал черт. — Мальчик. Эй! Ты случайно душу не продаешь?

— Случайно продаю. Что дашь?

— Могу помочь с удачей, фортуной, везением. Выбирай.

— Что там насчет удачи?

— Идиот! Фортуну надо была выбирать! — сказала собачка и упала на снег. — О нет! Я больше на этих идиотов смотреть не могу без душевного содрогания.

— Итак. Вот тебе руль удачи в обмен на твою душу. — сказал черт.

— Вот тебе душа литературного персонажа в обмен на управление удачей, — сказал мальчик и хитро улыбнулся.

— Чувак… Ты меня нигде не дуришь? — недоверчиво спросил черт. — Где-то ты меня имеешь.

— Жизнь плоха без лоха. Иди уже… философ, — сказала собачка и запела грустную песню. Кошечка пустилась в пляс приговаривая. "Я по лесу шла, графомана нашла. Люли! люли! Грелка моя. Люли! Люли! Порватая!"

Мальчик сел на пригорке и распаковал упаковку.

— Инструкцию прочти, идиот, — крикнула собачка.

— Не учи ученого. Кхм… Корпорация "Свенлиб инк" утверждает что руль удачи готов функционировать и ежели его в Ородруин не бросать кое чего сумеет сделать. Вначале вы должны ответить на вопрос: сколько ног у персонажей рассказа "Про сабачку". Эй, собачка. Помоги мне. Я что ли на мехмате учился?

— Скажи восемь.

— Восемь, — сказал мальчик. Руль удачи взорвался в его руках и мальчик погиб.

— И сея пучина в один момент поглотила её, — с выражением сказала собачка.

— А у меня есть цветик-семицветик, — вдруг сказала кошечка. — Он желания исполняет.

— Что ж ты раньше молчала?

— А вы и не спрашивали.

— Украла небось?

— Нет, нет. Это мне наследство от дедушки. Правда цветик заколдованый. Можно загадывать только желания высокоморального плана.

— Жаль. А то бы в казино прошвырнулись.

— Цветик-семицветик. Хочу чтобы мальчик ожил.

— Мда… Проня Прокоповна вам передавали шо вы падлюка, — грустно сказала собачка.

Мальчик ожил и пнул собачку в живот.

— Скотина! Пошли квест выполнять!

— Видишь ли добрый мальчик. Никакого желания выполнять твой дурацкий у меня нет. 5000 знаков уже есть а больше мне и не надо.

На это и сказке конец. Так сколько же ног было у персонажей рассказа «Про сабачку»?

Извините, если кого обидел.

12 декабря 2010

(обратно)

* * *

Вот у меня возник вопрос.

Впрочем, нет. Сложно решиться: все мои знакомые, задавая вопросы о покупке чего бы то ни было, оказываются в ужасных обстоятельствах: к ним, помимо десятка ботов, приходит множество людей, которые ничего сказать не могут, а рады поговорить. Эти розовощёкие идиоты кричат: "Бери Филлипс!" — "Нет, бери "Нимфу"! — "Да какой же глазет у "Нимфы" — и сладу с этими людьми нет. Потом, конечно приходят один или два близких друга, но они всегда купили что-то приличное — но два года назад. А за два года этот товар исчез из Москвы.

Так вот, мне было нужно купить сканер.

Причём не только собственно сканер, но и сканер для плёнок.

У меня была попытка такой покупки несколько лет назад — вместе со сканером, в качестве слайд-адаптера в комплект входили рамочки. Рамочки эти гнулись и трещали, с ними сладу никакого не было, да и сканировалось всё донельзя плохо.

Надо сразу оговориться, что "чтобы сканировалось очень хорошо" у меня денег нет.

Задача у меня — перевод семейного фотоархива в цифру. А 90 % семейного архива у меня представляют чёрно-белые плёнки семидесятых годов. Понятно, что они десятилетиями хранились в свёрнутом виде и имеют тенденцию к изгибанию.

Их очень много. Эти плёнки сняты моим отцом, а не мной — если что. Несколько тысяч.

Оттого всякие советы насчёт лабораторий нереалистичны — более того, именно такие плёнки там просто не берут.

А меня скорость не напрягает. Мне не нужно выполнить работу за месяц. Мне нужно, ЕБЖ, выполнить её за год-два. А то и больше. Причём, наверняка в ходе дела окажется, что часть плёнок безвозвратно испорчена, часть дублирована, и т. п. Не говоря уж о том, что я могу помереть и вопрос снимется сам собой.

Но остаток дней мне бы не хотелось провести чертыхаясь, заправляя скрученную плёнку в непослушную рамку, ломая на этой рамке какие-нибудь пластиковые шпунтики.

Была у меня мысль прикупить сначала два устройства типа Plustek OpticFilm 7400 (не очень понятно, какую из версий) + туповатый планшетник для сканирования и распознавания текстов.

Потом я начал думать о совмещённой машине, типа HP ScanJet 559 °C, но так и вовсе ничего не придумал.

Затем я попытался обратить свои взоры на вторичный рынок, но радости они мне тоже не доставил.

Вот и возник вопрос — есть ли у кого подобный прибор на примете?

Извините, если кого обидел.

13 декабря 2010

(обратно)

История про наркотики

Я очень давно хотел быть похож на сумасшедшего старичка, который повсюду бегает и дребезжащим голоском сообщает: "А я ведь предупреждал…"

Видел таких много.

И вот, благодаря любезным конфидентам, сегодня я узнал новость про шалфей.

О!

Просто "О!" — это какой-то подарок судьбы, потому что, наконец, пришло время. И я теперь буду как один сетевой человек, который рассекая Интернет как Летучий Нидерландец, отмечается на всех форумах и по любому поводу говорит: "А, глупости! Это не поезд, а просто коротышки понаставили вагончиков на колёсики, вот и едут! Это было предсказано на стр. 234 моего знаменитого романа "Паутина"". Ну или там на странице 128.

Так вот, о наркотическом шалфее, который, ясное дело, теперь запретят вместе со сделанными из него полосканиями и настойкой, у меня есть текст — семь лет назад, на "Грелку" разумеется. Он есть в сборниках "Поваренная книга Мардгайла" и "Лучшее за год. Российская фантастика".

Извините, если кого обидел.

14 декабря 2010

(обратно)

История про большого колумниста

Поскольку в этот раз мне писать рецензию на Пелевина не для кого (а я всё равно его прочитал), то напишу сюда:

Во-первых, Пелевин — настоящая актуальная литература. То есть, её бессмыслено мерить Толстым или Набоковым — какая есть, такая есть, просто устроена она чуть по другому, нежели прежняя. Это жанр беллетризованного фельетона. Даже нет — такой колонки, где актуальные события чуть смещаются в деталях и рассказываются как анекдот. В принципе "пелевина" можно произвести из острот участников передачи "Прожекторперисхилтон", только нужно немного времени и труд одного-двух литобработчиков. Я говорю "в принципе", потому что речь о механизме — был бы у бабушки хрен, погибла бы на фронте. То есть, вся проблема в ремесле (в актуальной литературе очень много повязано на ремесле, это раньше были сказки о божественном Откровении, которыми часто спекулировали лентяи).

И это проблема — реальная, а не легко решаемая. Остряков-то много, а беллетризаторов — мало. Поди, распиши на повесть история про то, как новый мэр взял, да чижика съел. Сделай из этого повесть про ритуал назначения столичных градоначальников — если даже есть сюжет. Это не смотря на то, что дальше со стилем играть не надо — идёт простая наррация. Пришёл Мореход к Гостинику и рассказывает ему об острове Утопии.

Во-вторых, всё, что сделано в этот раз, вполне ожидаемо: и то, что книги романного типа чередуются с мелкой нарезкой рассказов (в этот раз как раз нарезка), и то, что героев наплодилось столько, что они начали являться друг другу в потустороннем мире (смешно было бы не ожидать этой связности).

В-третьих, самое интересное, по-моему, это внимательно рассматривать, как это всё сделано. То есть, как из того, что "в газете" превращается "то, что в куплете". Именно в этом смысле Пелевин и " не литература", то есть, зачёт принимается не по стилю, не по достоверности образов, а так. как бы мерили анекдоты или прочий фольклор.

То есть, Пелевин оказывается своего рода, прости Господи, блоггером. Эта та схема, которую так презирают его герои — актуальная тема, затем сюжет, использующий гиперболизированные признаки темы, затем конец анекдота (он и всегда должен быть неожиданным — читатель ждёт уж рифмы, а вот возьми — и вот он, актуальный пост, только в несколько авторских листов.

Много что интересного можно ещё надумать (про каламбуры и про цитатность, про то, что Пелевин главный писатель, про "Большую книгу", etc), но это уже совсем далеко от повода — пелевинской книги.

Извините, если кого обидел.

15 декабря 2010

(обратно)

История про противоречивых чувств пост

Был довольно старый анекдот про смешанные чувства — это, дескать, когда твоя тёща на твоей машине падает в пропасть.

Сегодня испытал что-то подобное. Чорт! Написали из издательства, что книг моих мне не продадут, и для того, чтобы продать, их надо допечатывать. Это, конечно, приятно, но как же дарить подарки на Новый Год?! Как-то пошло покупать свои книжки в магазине, да ещё и в таких количествах!

Смешанные чувства, да.

Ещё ходил на презентацию "Полярной антологии". Незримый дух героя Чилингарова витал в помещении.

На меня герой полярник Чилингаров всегда производил сильное впечатление. Как скажут над ухом "Чилингаров", так станет на душе светло и покойно, как у героя-полярника Скотта, который понимает, что — всё, пиздец.

Нет, ну неужто в магазин идти?

Извините, если кого обидел.

16 декабря 2010

(обратно)

История про птицу и кортик

Заспорили с Ваней Синдерюшкиным о писателе Рыбакове. (Началось всё, как ни странно с ЭПРОН'а и истории с "Чёрным принцем").

Дело в том, что Рыбаков — настоящий советский писатель. Не в том дело, какие должности в литературе он занимал, а в самом функционировании его имени, его биографии и его текстов.

Тут ведь дело в том, что есть какие-то певцы домны и прокатного стана, которых читать было невозможно, да они, собственно, и не были писателями. Они были хоть и советскими, но — обычными чиновниками.

Были так же и просто писатели, жившие при Советской власти. Но одно дело написать какой-нибудь честный роман типа аксёновских "Коллег", а потом эволюционировать-эволюционировать и доэволюционироваться. Это другие случаи.

А тут случай такого советского писателя, что сформировался при Советской власти, начал писать в 1947 году, да так всю вторую половину XX века был на виду не только у русского, но и всякого иностранного читателя. А вот кончилась Советская власть — и как отрезало.

Только покажут в телевизоре мальчика с кортиком, да захлопает металлическими глазами бронзовая птица.

Незадолго до смерти Рыбакова спрашивали о Перестройке и последующих событиях. Он отвечал: «Да, я отношусь отрицательно к гайдаровско-чубайсовским реформам, к тому, как они проводятся. Меня никто не может упрекнуть в том, что я за старую советскую систему. Удар, который нанесли “Дети Арбата”, вся трилогия, — не знаю, кто еще в литературе нанес такой удар именно по этой бесчеловечной сталинской системе. Я хотел, чтобы она была заменена другой социальной системой, при которой на деле были бы соблюдены интересы народа, где была бы социальная справедливость и социальная защита. Путь дикого коррумпированного капитализма, по которому двинули страну, он вообще античеловечный. Это не путь для России. Россия никогда его не примет. Этот путь, эта политика на руку только противникам демократии. Потому что народ ставит знак равенства между демократией и тем, что натворили наши “демократы”. И естественно, что антидемократические силы этим очень успешно пользуются, набирают очки. У меня был один бывший министр из гайдаровской команды. Я поражен уровнем этого человека. Два часа я пытался вытянуть из него что-нибудь вразумительное».

Его переспросили: «Даже так? Но ведь трудно отрицать, что в гайдаровской команде очень образованные люди». И тогда он добавил:

— Быть заведующими лабораториями — это их потолок. В большом хорошем институте, возглавляемом умными людьми. Там они еще могли бы руководить. А страной — наруководили, да так, что рухнули и производство, и наука, и образование, и культура. Бардак, одним словом».

Извините, если кого обидел.

16 декабря 2010

(обратно)

История про серийность

Восхитительным мне представляется название серии вот здесь: http://101kniga.livejournal.com/741086.html

Извините, если кого обидел.

17 декабря 2010

(обратно)

История про портреты

А, вот совсем забыл — в книжке про Птицу-Карлсона на контр титуле мой портрет работы архитектора Балдина.

(Рисунок на контртитуле в женской версии — потом я, пожалуй, вывешу аналогичный из мужской — чтобы владельцам женской было не обидно).

Извините, если кого обидел.

18 декабря 2010

(обратно)

История про мужскую версию

Контртитул мужской версии. Автор тот же — архитектор Балдин.

Наступил невостребованный субботний вечер.

Ну как тут не вспомнить мою любимую историю из книжки про Карлсона (которая не только про Карлсона, но и про писателей-фантастов)?

…Это напугало меня. Больше всего я боялся напоминать картину маслом «Писатель в своём гостиничном номере, ожидающий гостью».</span>Свифт написал лет в тридцать себе целую памятку, что и как делать, чтобы не выглядеть ужасно, когда годы начнут молотить по башке.

Писатель Точило, впрочем, советовал мне заняться живописью и написать акварель «Писатель, забаррикадировавшийся от девок в своем гостиничном номере», что по композиции напоминала бы «Завтрак аристократа».

Я, помнится, отвечал ему, что слово «девка» тут неуместно. Да и писатель, забаррикадировавшийся от девок, — это что-то вроде марсианина. И это, хочется надеяться, утопия.

Что до писателей, то грамотный и поживший писатель, проснувшись поутру в своём номере, совершенно не задаётся мыслью, где он был вчера. Это удел молодёжи.

У пожившего писателя иная беда — он размышляет так: «Я буду сидеть в номере, а по коридору будут идти девки (ладно, ладно — пусть будут «девки», а не «дамы») высокоинтеллектуальные, красивые, но совсем без морали. Одна из них постучится ко мне в номер, и я неспешно выйду, перекатив сигару в другой угол рта.

— Писатель! — скажет интеллектуальная девка. — Я хочу отдаться вам! Не важно, что у вас не стоит. Более того, я не буду претендовать на вашу жизнь — да-да, я знаю, что у вас множество детей и жён. Я отдамся вам просто так, а утром принесу холодного пива из бара. Мы будем говорить о литературе, и я притворюсь, что это очень важное и интересное дело. Вы расскажете мне, как познакомились со Стругацкими и подрались с Димой Быковым. Поверьте, ваше терпение — недорогая цена за моё прекрасное тело.

Как только в компании появляется более двух таких персонажей, значит, это движение умирает. Любое умирает — компания филателистов, сообщество школьных друзей или литературная группировка. Персонажи, ожидающие девок в номере, — это всадники Местного Апокалипсиса.

Но я, разумеется, не выдержал — выставил на стол бутылку шампанского и уселся на диванчике в своём номере, чинно сложив руки на коленях.

Тут в дверь постучали.

Извините, если кого обидел.

18 декабря 2010

(обратно)

История про сканеры

А вот никто не продаёт пользованного фильмсканера?

А то я как-то заугрюмился -

Да и оказалось, что рынок наполнем дешёвыми планшетниками по три тысячи,

а комбинированных вовсе не вижу.

Извините, если кого обидел.

19 декабря 2010

(обратно)

История про утренние лица

Чем меня встречает Интернет по утру? А вот чем:

И как мне после этого завтракать?

Милый! Милый! Возьми меня полотёром в офис. Я буду, как аналогичный персонаж "Футурамы", мыть полы по ночам и появляться только на собраниях по снижению зарплаты.

Извините, если кого обидел.

20 декабря 2010

(обратно)

История про ответы на вопросы

http://www.formspring.me/berezin

***

— Вы любите чистить снег?

— Скорее да, чем нет. Главное, чтобы это не подневольно.

***

— Когда у вас появился первый персональный компьютер? Зачем и почему? — как бы наивно такой вопрос не прозвучал.

— Собственно, это было тогда, когда топоры уже застучали по виноградникам, но моё государство от Бреста до Владивостока, а, что важнее, от Вильнюса до Душанбе, было ещё неколебимо. Тогда американцы спорили с советскими учёными о том, можно ли по сейсмическим колебаниям оценить мощность ядерного взрыва. Раздосадованные затяжным спором, американцы вдруг подарили Академии наук два десятка персональных компьютеров. Нормальные люди отказывались на них работать, а мне как молодому специалисту, выбирать не приходилось. (Причём я к тому времени застал ещё радостный стрёкот перфораторов на улице Вавилова, и таскал под мышкой толстую коричневую колоду). Считать за этими машинами было сначала некому. И там, по случайности, оказался я.

Жёсткого диска не было никакого — загружались с флоппи по 300 кило. Это и был мой первый персональный компьютер — коллективного пользования (на него всё-таки потом образовалась очередь).

Потом была череда таких же, общественно-персональных машин, пока я не купил AT-386 двадцать лет назад. Из эстетических соображений я выкрасил его корпус и корпус монитора в чёрный цвет краской для автомобильных глушителей. По-моему, это был первый чёрный компьютер в моём кругу. Вот на нём я уже ничего не считал, а только писал тексты, да резался в игрушки-квесты.

***

— Вам надоело? (Неважно, о чём спрашиваю я, о чём подумали вы, вот что интересно). Почему это всё вам надоело?

— Это неважно.

— Что неважно?!

— Неважно, о чём вы спрашиваете.

— А о чём я спрашиваю?

— Неважно.

***

— Какая из заграниц в которых вы побывали — нереальный cool, а какая полное дерьмо?

— Везде хорошо. Ну, может, курорты я не люблю. Да и курорты, пожалуй, неплохо — когда не сезон, море в зимний шторм.

***

— А скажете, почему это к Вам в Живой Журнал всё забегают "блондинки без трусов?" Что их влечёт к Вам? Я нежная, сладкая, как жаль, что Ваша жизнь не соприкасается с моей хотя бы иногда… Но не блондинка. И в трусах в приличном обществе. И всё мимо, мимо.

— Надо что-то менять. Сделайте усилие… Впрочем, сейчас морозно.

— И я действительно иногда читаю через слово, хожу без трусов, но никогда не бываю паточно-сладкой. Вы ведь тоже никогда не называете женщин зайчонком?

— Надо будет — назову хоть тыквочкой.

— А как вам поэт Елена Костылева? Тоже кстати блондинка, ходит без трусов и перфоманса ради засовывает курицу меж лядвиями скажем так чтоб не…

— Я, извиняюсь, не проверял, всегда ли она без трусов. А так-то это не отличительный признак — я вот тоже без портов хожу, когда это представляется возможным. Я её как-то видел и мне она показалась девушкой неглупой и видной, так что может сама выбирать что и куда засовывать (История с курицей мне неизвестна, да и слава Богу).

Извините, если кого обидел.

20 декабря 2010

(обратно)

История про наблюдение за социальными сетями

Одно из самых интересных свойств социальных сетей — это то, что они создают иллюзию нужности другим людям. Это какая-то химия: умом человек понимает, что это движение электронов параллельно нормальной жизни, но всё равно встраивает его в своё сознание.

Вообще, все социальные сети растут из секса по телефону.

С этой нехитрой мыслью — не знаю, почему — я провёл весь день.

Знаю, это Виттель меня сглазил.

Извините, если кого обидел.

20 декабря 2010

(обратно)

История про сандалии

Оставим в стороне разницу между сандалиями и сандалетами.

Я с детства не мог понять, отчего сандалии нельзя было носить с носками. То есть нет, в моём детстве все только так и носили. Я не то что с носками, на колготки эти сандалии одевал — попробовал бы кто их на босу ногу надеть, малолетние кандальники.

Но когда началась эта война модников против носков?

Чо это вообще?

Чо это за шибболет метросексуальный, выискивать людей в носках и сандалиях?

Где корни этой охоты на ведьм?

Где истоки?

Зачем?

По что?

Кстати.

Не забыть, ещё, кстати, если доживу до лета, купить сандалии. Носки у меня уже есть.

Я циник. Если слало чуть прохладнее, но не настолько, чтобы надеть туфли — отчего нет? Мне в моём цинизме сложно поддаться общественному давлению. Мне как напишут: "Носки с сандалиями, туфлями встречаются в свежих коллекциях Prada, Mark Jacobs, Ferragamo, Dior, Galliano, Dolce&Gabbana и других", так я сразу верю. Всеми фибрами.

Вдруг директива из Prada придёт, что нужноноски под сандалии носить, пройдёт десять лет и все будут говорить, как в тридцатые и сороковые у них и как в пятидесятые-шестидесятые у нас "Без носков? Фу….".

Люди стадны и мычат. Ко мне даже пришёл чудесный модник из Кимр. Он, правда, стал тереть комменты, но вот, кому хочется его возвышенная речь, уже ставшая литературой: И какой! (он оказался владельцем фэшен-студии, я правда, не знаю, что это такое) но самый жыр там остался. Всем бы быть такими метросексуалами, жили б при коммунизме уж.

Однако, одни мне говорили, что метросексуалы в этой войне показывают свою мужественность, дескать, не натрут нам сандалии ноги, как каким-нибудь неженкам Другие же товарищи рядом увязывали проблему с необходимостью предъявить педикюр. Впрочем, достаточно толстый слой лака может снять необходимость использования как носков, так и самих сандалий.

Спрашивают так же: "Апостолы носили сандалии. Носили ли апостолы носки?"

На это мы отвечаем: "Наверняка! Холодны ночи в Галилее. И если бы Пётр носил, как все они, носки, не пришлось бы ему выходить к костру и отрекаться".

Израильтяне уверяли, что по этому шибботлету отличали неадаптировавшихся русских эмигрантов, стоящих в самом конце пищевой цепочки.

Но потом вышло, что по этому принципу можно опознать любую нацию.

Оказалось, что большинство европейских наций считает сандалоносочников неудачниками и растяпами, и именно по этой черте одежды отличает своих — немцев, французов, русских. Впрочем, говорит, и лоха-американца легко отличить именно по этому сочетанию.

Мне подсказывают, что Валентин Катаев в "Траве забвения" описывал Бунина весьма примечательно: "Бунин был дачник столичный, изысканно-интеллигентный, в дорогих летних сандалиях, заграничных носках…" В аристократизме Бунина сомневаться как-то не принято, как и в интеллигентности его собеседников, которым было всё равно: "на стуле и заложив ногу за ногу, он весьма светски беседовал с папой, одетым почти так же, как Бунин, с той лишь разницей, что холщовая вышитая рубаха отца была более просторна, застирана и подпоясана крученым шелковым поясом с махрами, а сандалии были рыночные, дешевые и надеты на босу ногу".

Сдоётся мне, что сандало-носочное безумие в современной России было связано вот с чем — отцы моего поколения вполне себе никого не стесняясь, носило носки с сандалиями (если не работало в горячем цеху). А для человека в НИИ это было спасением от целого букета ножных болезней. Потом пришла Перестройка и состарившиеся отцы из НИИ, со своими кульманами и ватманами, с учёными степенями и званиями стали синонимов лузеров.

Причём и в моём Отечестве, и в странах, куда многие работники рейсфедеров и рейшин перебрались. (Привычки они свои, конечно, не меняли). Именно поэтому нынешние тридцати-сорокалетние с таким ужасом глядели на это сочетание. Пятнадцатилетним на всё навлевать — они знают, что можно носить всё со всем и видели по MTv показы Живанши и Прада, где по подиуму рассекают модели в золочёных сандалиях и чёрных носках с искрой.

Я, кстати, с пониманием отношусь к людям, подозревающим носки с сандалиями в общественной опасности для обоняния. Я видал случаи, когда фраза "Оденьте же ботинки, и так дышать нечем!" была вполне уместной. Однако ж, с другой стороны, всяк может ощутить, как ужасна немытость ног в открытой обуви!

Меня тут стали уверять, что и мокасины нужно носить на босу ногу.

Про мокасины мне ничего неизвестно. Мокасины для меня что-то из джекалондона. Их надо с трудом стянуть с натруженных ног, предварительно срезав обледеневшие завязки. Я только знаю, что в тяжёлый час, в трудную годину, их нужно сварить и съесть, или просто съесть, как съел героический сержант Зиганшин — сапоги. Сначала гармонь, а потом — сапоги.

Одним словом: "Когда я услыхал, как Калтус Джордж орет на перевале на своих собак, эти чертовы сиваши уже слопали мои мокасины, и рукавицы, и все ремни, и футляр от моего ножа, а кое-кто уже стал и на меня посматривать этакими голодными глазищами… понимаете, я ведь потолще их".

А пока, с утра выходил на улицу — и путешествуя по Тверской от Маяковской до Пушкинской и обратно — я как раз думал об обстоятельствах вкуса. И в связи с этим вспомнил какого-то малолетнего певца, эстрадную знаменитость, подростка, что принципиально вышел на сцену во фраке и белых кроссовках. Я рассуждал о нём вполне академически (певца этого я за человека не считал совершенно по иным причинам), и вот канва размышлений была такая: есть некий костюм, который по сути неразрывен, просто носится в несколько частей. Разрывать его нельзя, вроде как нельзя носить неверную, неуставную форму. И общественное раздражение как раз возникает, когда форма нарушена. Но сейчас в разные части и подразделения приказы спускаются несвоевременно. Одни по-прежнему ходят в грачёвский "аэродромах", другие уже нацепили каракулевые береты от Юдашкина. Где-то и вовсе ополоумевшего инспектора встречает часовой в будёновке. Интуитивно наблюдателя пугает генерал в полной форме и чешках, точно так же, как и концертный костюм с кроссовками. Такой генерал подобен бегущему по улице человеку его же звания — он сет панику.

Но когда выясняется, что войны нет, то включается нормальная ксенофобия по признаку: "Нет, я ничего против не имею, у меня даже один друг носил носки с сандалиями, но всё-таки, лучше их всех, вместе со всей их обувью — в Дахау".

Извините, если кого обидел.

21 декабря 2010

(обратно)

История про предсказания

Всё это я давно предсказывал на странице 219 своей эпической и пророческой книги "Птица Карлсон":

"…И вот я как-то утром побрился, выпил кофе и пошёл посмотреть, как люди живут. Зашёл в одну комнатку и смотрю: сидят знакомые писатели. Вот, вижу, сидит писатель Пронин — ровно в той позе, в какой сидят кинематографические злодеи, на которых вылилась тонна жидкого азота: руки выпрямлены, глаза остекленели, а тело покрыто инеем. И судя по всему, он размышляет — выпить ли вчерашний томатный сок с окурками или оттянуть удовольствие.

Напротив возлежит хозяйка и, как всякая хозяйка, думает — выгнать ли мерзавцев вон прямо сейчас или заставить прибраться.

…А писатель Харитоньев сидел за столом, чистенький и розовенький, и, отставив пальчик, пил ледяное иностранное пиво. Все были в липкой луже похмелья и даже я, как ни хорохорился. Он был рыжебород, а на макушке у него красовалась кипа — небольшая, но хорошо связанная. Один Харитоньев был весел, как чёрт, обыгравший русского человека в «три листика». Он посмотрел на всех собравшихся и сказал:

— Человек произошел из червя, червь же — это простая страшная трубка, у которой внутри ничего нет — одна пустая вонючая тьма…

И все поняли, что никакой это не Харитоньев, а чистый Моргенштерн".

Извините, если кого обидел.

22 декабря 2010

(обратно)

История про диалоги СIVIII

— Отвечаю г-ну Березину как специалист по внешнему виду людей. Дело в том, что есть вещи, существование которых было неизбежным, при всей их уродливости, либо в силу низкой культуры, либо в следствии несовершенства технологий, либо из-за нищеты. У каждого уродства свои причины на существование. Некоторые вещи становятся уродливыми с годами, став рудиментом. Именно рудименты становятся смешными и уродливыми чаще всего, хотя и попадаются такие вещи как носки на подтяжках)) Так вот ношение носков с этим видом обуви, равносильно появлению в трениках с растянутыми коленями. Так же старо и уродливо с современной точки зрения, хотя многие тогда ходили так не только на физкультуру. Я удивлен тому, что такие простые вещи не очевидны людям.

— Ну, в мире многое не очевидно — в том числе сертификаты специалистов по вешнему виду людей. Кто, значит, оный выдал, где печать, по какой год включительно. Вы только не волнуйтесь, потому что если по редакторской привычке сократить в вашем комментарии повторяющиеся слова, то получится «это уродливо потому что уродливо». Я, конечно, с уважением отношусь с риторике Портоса, который считал что объяснения «я дерусь потому что дерусь» достаточно, но для пытливого человека это мало.

— вы ошиблись как-то. волнуюсь тут не я, а вы. главное мозг себе по редакторски, по привычке не сократить, а-то оно как-то вызывает подозрение на, что поздно предупредил, судя по выводам из сказанного.

— Теперь да, я начал тревожиться. Потому как «главное мозг себе по-редакторски, по привычке не сократить, а то оно как-то вызывает подозрение на, что поздно предупредил, судя по выводам из сказанного» — это не по редакторскому, а по медицинскому ведомству. Вдруг вы вовсе не самозванец с фабрики валенок, что выдаёт себя за специалиста по внешнему виду чего-нибудь, а перед нами просто случай дислексии какая. Ну, бывает, но тогда надо ж помочь как-то, довезти до врача, вызвать переполох и суету с компрессами, мелко креститься в приёмном покое…

— блядь, представляю себе что там выходит из под редактора, который нихуя не может понять почему носки с сандалиями не носят. очевидно кому-то надо выяснить — то ли это это крестьянин, который в говномесах вонючих может пришлепать на прием, то ли это хитрожопый позер, от скуки выдумывающий всякую хуйню, чтобы показать какой он таки исключительный и не метросексуал ни разу, рубаху парня из себя корчащий. Скорее всего последний, судя по словам, что надо сандалии купить. Явно набивающийся в антиподы метросексуалам всяким, которым наверно тайно, глядя ночью в потолок, завидует, а зависть эта движет его на всякую хуету. при чем комментов будет до хуя с поддержкой, ибо пишет там, где его поддержат по любому, как ебаната лебедева в его жиже. какое унылое говно блядь — эти жжйные писаки, использующие тупые, набившие оскомину шаблоны для выкатывания своего невъебенского я. носи треники, сандалии с носками и шапку петушок, хуле тут говорить. тут незачот в том, что на народного героя с таким унылым текстом в стиле блондинки нихуя не тянете из-за тупости, упрямства и чванливости. дон кихот сандалейный епти, везти он меня собрался к врачу надеюсь ответа не получу больше, ибо случайно в этот говнопост попал, друзья кинули ссылку, и зря сделали. хорошо бы и ветку разговора со мной стереть, чтобы мне это говно на почту не приходило больше. впрочем, при случае сам удалю.

— Вот видите, как вы взволнованы. Да и то — я тоже взволнован, тоже! Кому верить? А? Если новостные агенства несут мне весть, что сандалии с носками уже разрешили, что они победно шествуют по подиумам? Или вам? А вдруг — вы всё же не метросексуал, а сотрудник Кимрской фабрики валенок? Вдруг тут тайная цель и всему виной эта фабрика?

Впрочем, мне кажется, что вы написали искренний, взволнованный текст. Не ответить на него нельзя, равнодушие тут преступно. Особенно мне нравится управление (это учёное филологическое слово) в выражении «рубаху парня из себя корчащий» — я мог бы корчить из себя и женскую рубаху, впрочем не о том я, не о том! Сколько здесь слов, что по меткому пушкинскому наблюдению, разошлись бы на поговорки! Вот «движет на всяческую хуету», то есть «подвигло на хуету» — это образ! И сильный образ! А вот «комментов будет до хуя с поддержкой» — «поддержка хуя»! Сам магистр Йода бы позавидовал. Или ретардация: «я здесь случайно, случайно!» — это придаёт особый драматизм, я бы не побоялся этого слова, драматургию.

Удалять ни в коем случае нельзя — это памятник, помяните меня, памятник.

— собственно читать говно не буду даже. в виду того, что словестный понос — поприще крестьянина говномеса, комменты сотру. хуле, говномесам треп только в радость, жиреет только от этого.

— Памятник! Памятник!

(Нет, ничто у меня не пропадёт, ничто. Всё несу в литературу, прижав ладошкой, чтобы не рассыпалось или там не протекло.)

Извините, если кого обидел.

22 декабря 2010

(обратно)

История про диалог CVLIII

— Здравствуй Брат! Я смотрел на фото, думал ты. Но написано москва, так что вот. Как? Блядь, встретиться?! ФАРТА!!!

— А кто вы, добрый человек, стесняюсь спросить?

— Вов, в душе не ебу! СТАРАЮСЬ!

— По-моему, вы чем-то взволнованы.

— Это, ты с кем разговариваеш?

— С вами, добрый человек.

Если мне звонит кто-то незнакомый, и дыша в трубку более одной минуты, говорит «Ты чё, не узнал? Ты чё? Всё ещё не узнал?», то я вежливо говорю ему: «Нахуй» и вешаю трубку. Если я в хорошем настроении, то кладу трубку молча.

Если же неизвестный мне человек говорит, представившись: «Мы с вами встречались в 1986 году, когда вместе сидели на губе в Алёшкинских казармах, помните?» или "Помните, наше восхождение на Эверест в 1999"? — я могу признать этот факт знакомства, а могу отказаться. Но в этом случае к собеседнику я отношусь с уважением, вне зависимости от того, знаком ли я с ним.

Если же человек, начинает, матерясь, бессвязно мычать, не объясняя своё появление, то он, увы, идёт нахуй.

Извините, если кого обидел.

23 декабря 2010

(обратно)

История-рэп на злобу дня

Вот это да!

Смотри! Смотри!

Глянь!

Вот это да!

Глянь! Глянь!

Глянь!

Смотри! Смотри!

Извините, если кого обидел.

23 декабря 2010

(обратно)

История вокруг него

Есть такие хорошие воспоминания Владимира Огнева^[2] «О Викторе Шкловском и вокруг него». Мне их дал, правда, не он, а Эбаноидзе, и надо бы отдать, а я всё время забываю. Воспоминания эти тем хороши, что о Шкловском времён Гражданской войны написано много. Чрезвычайно много раз (и по-разному) рассказана история побега Шкловского в Финляндию. И двадцатые годы перетёрты воспоминателями тщательнее, может быть, прочего.

А вот благополучная жизнь Шкловского тогда, когда к нему пришла настоящая мировая слава как-то теряется.

Кажется, все события этой долгой жизни сосредоточены тогда, в историческом прошлом, когда молодой студент караулит от воров свою лодку на ночном берегу в Куоккале, когда сыплет сахар в жиклёры гетьманских броневиков, когда возвращается из Берлина на Родину, подняв руку, сдаваясь.

Но жизнь продолжается.

В благополучной этой жизни было множество трагедий, причём трагедий настоящих, неподдельных, и был множество счастья.

Огнев описывает один разговор со Шкловскийм, что происходит на даче близ Шереметьево: «…Я пришел к Шкловскому, когда он собирался ехать за границу. Он жил на маленькой даче, и вокруг шевелились от сильного ветра посаженные им молодые кустики сирени. Он стал говорить о Толстом и незаметно для себя увлекся… Я с ужасом увидел, что он выкапывает вчера посаженные кусты и складывает их рядом с ямками. Но мысли его были так остры и неожиданны, что я боялся их спугнуть. Потом Шкловский пошел на другую сторону дачи и быстро и ловко вырыл ямки, в которые — продолжая развивать мысль о том, что «крестьянин для Толстого общечеловечен», — постепенно пересадил кусты…

Потом мы пили чай с вареньем, и Шкловский долго смотрел в окно, нахмурившись. Он потер свой огромный лоб и спросил: «Кажется, здесь росла сирень?»

Анекдоты о нем можно рассказывать часами. Например, я заметил, что, когда он кончает очередную книгу, переставляет стол на новое место… Первое время Шкловский ушибается о край стола, так как стол оказывается на непривычном месте. Потом привыкает. Впечатление такое, что новое для него начинается с нуля.

Но это не так. Огромная, феноменальная эрудиция — культура мира — за его широкими и крепкими плечами.

Шкловский кончил книгу о Боккаччо.

Он дал мне рукопись по старой дружбе. Тогда просил не очень «болтать», так как не считал рукопись готовой к печати. Передаю разговор о сделанной, чистой главе, которую Шкловский не собирался чистить. Речь идет о Четвертом дне «Декамерона». Несчастная любовь у Боккаччо сравнена с… «Анной Карениной».

— Ты помнишь, — говорит Шкловский мне, — женщина стоит спиной к окну (честно говоря, ничего не помшо — но молчу)… Она так спиной и выбрасывается… Ее провожают толпы народа… Анна не может жить в обществе, ее отвергают… Заметь: мышь — пропускают. Анну — кошку! — нет, не могут пропустить… Героиня Боккаччо говорит, что ничего уже не может есть после того, как «съедено благородное сердце» любимого… Муж заставил ее обманом съесть сердце любовника, незадолго до этого убитого им в засаде — Далее я говорю о том, что такое общество во времена Боккаччо и во времена Толстого. И как возникает противоречие любви и условностей времени…

Шкловский рассказывает, а я смотрю на красивую шапочку почетного доктора Сассекского университета (Великобритания), диплом Почетного гражданина города Чертальдо (родина Боккаччо), которых удостоен Шкловский.

Боккаччо я отложил, — говорит Шкловский, — пусть отлежится… А вот мой «Дон Кихот» готов…

На столе — папка. В ней сценарий ТВ-фильма о гениальном идеалисте, ламанчском идальго, созданном воображением и гением Сервантеса.

— Обрати внимание! Как изменяется способ описаний в «Дон Кихоте». Между написанием первой и второй книги — каких-нибудь десять-двенадцать лет, а между тем незаметно изменяется все… даже отношение к маврам… Дон Кихот приближается к Санчо Пансе (Шкловский говорит: «все более санчопансеет», а Санчо — все более «донкихотеет»)… Пародийный роман на глазах эволюционирует в проблемный… Мудрец не может быть безумным… Безумен мир…

И по свойственной ему ассоциативности мысли, без всякого, казалось, перехода, говорит:

Истину нельзя получить при помощи поправок… В искусстве новое не развивается простым опровержением старого… Отжившее осуждается в процессе спора равных противников… В «Кандиде» Вольтера два философа — оптимист и пессимист. Они по- Разному толкуют один и тот же факт. Достоевский в «Братьях Карамазовых» с равной силой пишет речи защитника и прокурора.

Потому вы и назвали свою книгу о Достоевском «За и против»?

Конечно.

А как же выражается точка зрения художника?

В споре, — иронически говорит Шкловский и смеется. — В споре с самим собой. И со временем. Большой художник чувствует отстаивание содержания своих романов или стихов от времени. Это — конфликт формы, которая перестает подчиняться.

Я вспоминаю дневники Александра Блока: «Надо еще измениться (или — чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».

Говорю Шкловскому. Он вздыхает:

Да, трудно писать, когда писать легко…

Но пишущие трудно — трудно и читаются, — возражаю я. — Ясное для художника легко читается… Толстой… Пушкин…

Это другое. Что ясно читается? Начиная «Анну Каренину», Толстой знал, что она покончит жизнь самоубийством. Что изменит мужу и уйдет к любовнику. Что свет ей этого не простит. Выхода у нее не было. Но как это произойдет, кто виноват, какой смысл описываемых характеров — об этом он не знал, начиная писать. Он сразу же знал, что Нехлюдов предложит женщине, которую он когда-то соблазнил, женитьбу, чтобы спасти проститутку. Но что произойдет в результате конфликта, что раскроется людям, кто воскреснет в результате борьбы религий, любви, сложности жизни — он не знал… Сюжет — не способ заинтересовать читателя, а способ анализа жизни, превращения внешнего — во внутреннее, снятие привычного…

Наверное, — говорю я, чтобы подбросить веток в незатухающий костер мысли Шкловского, — наверное, сюжет раскрывает все новые варианты анализа характеров?

Разумеется… Могла ли Анна остаться верной мужу? Почему нет выхода? Почему Вронский, по собтвенному признанию, «такая же здоровая говядина»» как и принц, которого он сопровождает? Почему в родильной горячке Анна Каренина замечает, что оба — и муж, и любовник — Алексеи? Наверное, Алексей Каренин, большой чиновник, мог быть хорошим человеком, но он включен в нечеловеческие отношения. Поэтому свои нечеловеческие отношения к Анне он оформляет законом религии…

И, задумавшись, продолжает:

Раньше я писал о том, как сделана «Шинель» Гоголя. Я шел от сюжета к жизни. Теперь понимаю: сюжет меняется потому, что меняется характер взаимоотношений людей в мире. Греческая трагедия основывалась на мифах, мифы были созданы давно, но изменился анализ взаимоотношений, изменились характеры, обоснования событий, а значит — изменился сюжет. Тысячи раз рассказывалось о том, как изменила женщина. Пьеро тысячу раз терял Коломбину. Об этом Чаплин поставил фильм «Огни рампы», об этом писал трагические стихи Блок, писал Маяковский. Мотивировки несчастья всегда разные, хотя кажется, что те же. Меняется образ влюбленного. Меняется сюжет.

Разговор переходит на фильм «Баллада о солдате». Шкловский говорит, что герой — почти мальчик — на войне должен был ощущать «тень страха», лежащую на нем. Солдат, видевший смерть, жаден к жизни. Мимолетная любовь в фильме дана романтично, без этой тени жадности жизни. Я пожимаю плечами. Не очень согласен. А Шкловский неожиданно говорит:

— Если бы Адам был солдатом, то он съел бы яблоки в саду еще зелеными…

Извините, если кого обидел.

25 декабря 2010

(обратно)

История про сестёр

В воспоминаниях Огнева есть страница о сёстрах Суок.

Вообще, сёстры — это что-то особенное, специальный образ и в русской литературне и в истории русской литературы. К примеру, были сёстры Брик-Триоле.

И были, разумеется, сёстры Суок. Литературнее судьбы не придумаешь, меж тем, хлеб их был горек, и всё вовсе не было так радужно, как писали потом беллетристы.

Итак, Огнев пишет: «Какими разными были эти сестры Суок!

Я знал их — Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала — поочередно — женой Нарбута, Олеши, Шкловского. Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж.

На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе. Помню рассказ Ольги о том, как попала в ссылку Лидия.

Она вызвалась пойти на Лубянку по делам Нарбу— та, жалея испуганную сестру. Взяла зонтик, хотя погода не предвещала осложнений. Там было много народу в приемной. Все терпеливо ждали. Время от времени из комнаты выходил офицер и тихо разговаривал с вызванной им женщиной (были одни женщины). Некоторые уходили со слезами, большинство — молча. Но по их виду было нетрудно догадаться, что ни одно из заявлений не удовлетворено. Порой выкликали фамилию, и тогда просительница скрывалась за дверыо кабинета. Л.Г. просидела часа три. Под влиянием нервного напряжения и ощущения полной бессмысленности затеянного ею она сорвалась, стала постукивать зонтиком о пол, приковывая общее внимание. Как только очередная жертва «разбирательства», содрогаясь, в слезах, покинула приемную, деликатнейшая Л.Г. — она потом много раз вспоминала и не могла понять, что это на нее нашло, — закричала: «Чего мы ждем! Мы не добьемся здесь справедливости». Это была, конечно, истерика. Офицер, который уже входил в кабинет, оглянулся и довольно спокойно произнес: «Гражданка, да, вы, вы, пройдите за мной». И вежливо пропустил даму вперед.

Л. Г. вошла в кабинет.

И больше не вышла…

Потряс меня рассказ ее о том, как она в темные зимние утра, проваливаясь по колени в снегу, брела семнадцать километров доить коров по снежному полю, как напал на нее волк, как чудом осталась жива. Все рассказы Л.Г. были тихими, ровными и грустными, как степь, которая вставала и передо мной, увы, известная и мне и моей семье…

Л.Г. была волевая женщина, с достоинством пронесшая свой крест.

О.Г., совсем не похожая на волевых сестер, была мягка как воск и постоянно витала в эмпиреях.

Но и волевыми С.Г. и Л.Г. были по-разному. С.Г. подчиняла себе близких ей людей, Л.Г. жила для них.

У меня в записной книжке за 1960 год записан адрес: Чайковского, 18, кв. 269, 8-й этаж. Я был у Лидии Густавовны в гостях. Она рассказывала о ссылке, Севе. Так впервые я услышал имя Елены Боннэр. Потом и увидел. Мы снимали одно время в Переделкине часть дачи у обрусевшего немца Кайзера, во флигеле на том же участке жили Ивичи. Они и познакомили нас с Боннэр. Но это, как говорится, было чисто шапочное знакомство, которое продолжения не имело. Могли ли мы знать, какую судьбу уготовит жизнь этой незаурядной женщине!

А с Севой мне довелось «встретиться», готовя пластинку в моей серии «Реквием и Победа». Поэты читали стихи погибших своих товарищей. Стихи Вс. Багрицкого читал Григорий Поженян.

Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось спасти на пепелище.

Серафима Густавовна, когда они вернулись из Ялты, обнимала меня и плакала.

Я понял: ей вовсе не дачу было жалко — память о своей молодости. Дача была казенная, временная. Память о Нарбуте жила вместе с ее, Серафимы Густавовны, покровительством творчеству поэта, которого Катаев так ясестоко обозвал Колченогим. Прочитав «Алмазный мой венед», С.Г. тоже плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что пойдет «бить ему морду». Вытерев нос и сразу перестав плакать, С.Г. сказала: «Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя».

Чеховские три сестры хотели в Москву.

Три сестры Суок в Москву приехали. Но счастья это им в конце концов не принесло.

Все они похоронены порознь. Как жили».

Извините, если кого обидел.

26 декабря 2010

(обратно)

История про те же мемуары

В тех же мемуарах Огнева есть такой эпизод: "Как-то Шкловский, Ираклий и я (за рулем была Вива, жена Ираклия) ехали из Риги. На лесной просеке перед отвлекшейся от руля Вивьеной неожиданно возник велосипедист. Минута, визг тормозов, и мужчина с седым ершиком лежит у сосны, а велосипед — у другой, через дорогу. Можно себе представить наш ужас. Но вот мужчина садится как ни в чем не бывало, вынимает из карманчика блокнотик, маленький карандашик и говорит с легким латышским акцентом: «Брюки». И что-то записывает. Потом, указав на велосипед: «Велосипед». Шкловский и Андроников натянуто улыбаются, Вива продолжает тихо всхлипывать. Седой ежик, приставив карандашик к своему виску, продолжает: «Возможно, сотрясение». И записывает.

Тут уже не выдерживает Ираклий. Он, подавляя смех, спрашивает: «Итого?» Седой, вставая, отряхивается и серьезно называет сумму общего ущерба. «Вас подвезти?» — всхлипывает Вива. «Нет, благодарю», — берет у Ираклия деньги, пересчитывает и, толкая велосипед, уходит, слегка прихрамывая.

Боже, как мы счастливы, что велосипедист жив, доволен. Все обошлось. Только Вива продолжает плакать смеясь и смеяться плача.

Дальше все это повторяется, начиная со скрипа тормозов — уже в изображении Ираклия. Мы идем, приседая от хохота, — все, включая Ираклия. Со стороны это похоже на то, что мы идем… на корточках.

А вечером на террасе Шкловских, в «шведском домике», картина полностью, с добавлением ряда деталей, воссоздается Андрониковым — и я уже не могу отделить факты от вымысла.

Знал ли я серьезным Андроникова? Знал. Он был напористо-азартен, но серьезен в отстаивании качества записей пластинок, например. Мы работали с ним в Худсовете Всесоюзной студии грамзаписи.

А однажды я видел и вовсе не похожего на себя Ираклия Луарсабовича. Дело было позднее, что-то около одиннадцати вечера, шли записи на ТВ, на Шаболовке. И у меня, и у него был прямой эфир. Отговорив свое, я вышел за кулисы. Там, перешагивая через толстые кабели, нервно ходил взад-вперед Андроников. Лицо было озабоченным, он хрустел суставами сжатых пальцев.

— Что-то не так? — спросил я, ожидая потока шутливых возгласов. Но шуток не последовало.

— Просто я волнуюсь. Мне выступать.

— Вы волнуетесь, вы? — Для меня это было неожиданностью.

— Всегда, мой друг, постоянно".

Извините, если кого обидел.

28 декабря 2010

(обратно)

История про хозяев

Ходил в гости к писателю Юзефовичу. Я его давно люблю, причём обнаружил у него ещё десять лет назад одно важное качество — он добрый. Сейчас умного писателя фиг найдёшь, но я, по крайней мере таких знаю. но вот если он поверх этого ещё и добрый — то это невиданная редкость. Я слушал Л.А. и думал, что вот дал Бог человеку — и дурные книги он как-то добро ругает, хоть и возмущается неподдельно. Я вот человек уксусного брожения, придумал бы какую-нибудь метафору, самонаклеивающийся ярлык, молча зарезал бы кого в подъезде… Нет, есть у кого учиться другому пути.

Причём вспомнили Олега Куваева — нет, не сгинувшего куда-то творца сгинувшей тоже "Масяни"^[3], а автора "Территории".

Как всегда оказалось, что мы оба помним наизусть рассказ "Телесная периферия". Это очень интересный рассказ, который обречён был бы быть плохим — всё против него: какие-то нарушители границы, шпионы, горы — ебануться можно какая экспозиция. Меж тем куваевский рассказ — литература, и ничего с эти не поделаешь.

Потом я рассказал, как украл один сюжет у Максима Осипова, а потом мы обсудили последний роман Дмитрия Львовича Быкова — причём я оный не дочитав, воспылал к этому тексту едкой созидательной завистью.

От такая литературная жизнь — впрочем, Новый Год чаще.

Извините, если кого обидел.

28 декабря 2010

(обратно)

История к печальному дню (вспомнил об одном постояльце "Англетера")

(смерть поэта)

Положив ноги на стол (дурацкая привычка, позаимствованная им у американцев, но сейчас полюбившаяся), он смотрел в потолок. Лепнина складывалась в странный узор, если раскачиваться равномерно. На седьмом году Революции она пошла трещинами — узор был причудлив, что-то в нём читалось. Но доброе или дурное предзнаменование — непонятно. То ли человек с мешком и дубиной, то ли всадник с саблей.

Только что, по привычке, он попробовал провести несколько опытов — они всегда веселили друзей. Однажды он долго думал о кружке и-таки заставил её исчезнуть. «Где же кружка? Где же кружка?» — повторяла мать недоумённо, растерянно разводя руками посреди горницы — но он так и не раскрыл ей тайны. Она ведь ещё жива, моя старушка, и я пока жив. А над её избушкой сейчас струится лёгкий дымок…

Впрочем, он отвёл этой женщине глаза так, что фокус с кружкой кажется детской шалостью.

Ложки, кстати, поддавались мистическим практикам куда лучше.

Ему вообще поддавался мир русских вещей — вещи заграничные слушались хуже. Так же происходило и с русскими словами — там буквы подбирались одна к другой, как рожь на поле, а латиница — шла с трудом.

Раньше, много лет назад, он знал латынь, но теперь время вытравило из него все языки, кроме русского. Многие звали его Серёжей — когда тебе под тридцать, это немного обидно.

Но он-то знал, что ему никогда не будет больше. Что он просто не может стареть.

Серёжа сжимал в руке стакан — водка-рыковка, только что подорожавшая, давно степлилась на столе.

Скрипнула тяжёлая резная дверь — наконец-то.

Он пришёл — человек в чёрной коже, с его лицом.

В первую секунду Серёжа даже поразился задумке — действительно, зеркало отражало близнецов — одного в костюме, с задранными ногами, а другого — в чёрной коже и косоворотке.

— Вот мы и встретились, Сергунчик.

Чёрный человек говорил с неуловимым акцентом.

Интересно, как они это сделали — грим? Непохоже — наверное, всё-таки маска.

— Пришёл твой срок, — продолжал человек в пальто, садясь за стол.

Поэт про себя вздохнул — тут надо бы сыграть ужас, но что знает собеседник о его сроке. Можно сейчас глянуть ему в глаза, как он умел — глянуть страшно, как глядел он в глаза убийце с ножом, что пристал к нему на Сухаревке, так глянул, что тот сполз по стене, выронив свой засапожный инструмент.

Но сейчас Серёжа сдержался.

— Помнишь Рязань-то? Помнишь, милый, детство наше… — это было бы безупречным ходом, да только кто мог знать, что Сережино детство прошло совсем в другом месте.

Какая Рязань, что за глупость?

Он родился в Константинополе.

На второй год Революции Серёжа встретился с Морозовым, только что выпущенным на свет шлиссельбургским узником. Старика-народовольца неволя законсервировала — он был розов, свеж, грозно топорщилась абсолютно белая борода. Морозов занимался путаницей в летописях и нашёл там сведения о нём, Сергунчике. Он раскопал, что переписчики перепутали документы (знал бы он, сколько это стоило) и заменили Константинополь на Константиново.

Серёжа улыбнулся, глядя ему в глаза. Кто ж тебе поверит, старичок, разве потом какой-нибудь академик начнёт вслед тебе тасовать века и короны — но и ему никто не поверит.

А сам он хорошо помнил тот горячий май пятьсот лет назад, когда треск огня, крики воинов Фатиха и вопли жителей окружили храм. Со звоном отскочили петли, и толпа янычар ворвалась внутрь. Среди них было несколько выделявшихся, даже среди отборных головорезов Фатиха. Отрок знал — эти воины, похожие на спешившихся всадников, были аггелами. Лица их были покрыты чертами, будто выточены из дерева.

Звуки литургии ещё не стихли, и священники, один за другим вошли в расступившуюся каменную кладку, бережно держа перед собой Святые дары.

Отрок рвался за ними, но старый монах схватил его за руку и повёл через длинный подземный ход к морю. Они бежали мимо подземных цистерн, и в спины им били тяжёлые капли с потолка.

Монах посадил его на рыбачью лодку, в которой два грека хмуро смотрели на полыхающий город.

Это были два брата — Янаки и Ставраки, что везли отрока вдоль берега, боясь терять землю из вида.

Он читал им стихи по-гречески и на латыни — море занималось цензурой, забивая отроку рот солёной водой. Но скоро они достигли странной местности, где степь смыкалась с водой, и отрок ступил на чужую землю.

С каждым шагом, сделанным им по направлению к северу, что-то менялось в нём.

Он ощущал, как преображается его душа — тело теперь будет навеки неизменным.

Он стал Вечным Русским — душа была одинока, и привязана не к земной любви, а к небесной. Но никогда не забывал он о Деревянных всадниках — ибо про них было сказано ещё в Писании: Михаилъ и аггли его брань сотвориша со зміемъ, и змій брася, и аггели его. Сражение это было вечным.

Гость в чёрном бубнил что-то, время от времени посматривая на него. Верно — решил, что Серёжа совсем пьян.

Точно так же думал мальчик, что приходил вчера — в шутку Серёжа записал ему кровью свой старый экспромт — и понял, что случайность спасла его тайну.

Кровь сворачивалась мгновенно — пришлось колоть палец много раз. И только наивность мальчика не дала ему заметить, как мгновенно затягивается ранка.

Стихи — вот что вело его по жизни, но этот виток надо было заканчивать. Он действительно обманулся во времени, Вечный Русский купился — купился, как мальчишка, которого папаша привёз в город. Да тайком сбежав, проиграл мальчишка все свои, замотанные в тряпицу, копеечки на базаре.

Его предназначение стихи — а стихов на этом месте не будет.

Без стихов вечность ничего не значит, всё остальное ничего не значит. Вот когда он дрался с известным поэтом Сельдереем, то внезапно почувствовал его особую ненависть. Только сейчас он догадался, что Сельдерей ненавидел не его, а судьбу. Судьба распорядилась так, что Вечный Жид, вечный поэт-еврей — не он, а нищий Мосштамп. Сельдерей не понимал этого вполне, он, как тонкая натура, просто чувствовал обман судьбы и дрался именно с ней, а не с товарищем по цеху.

Ему была уготована жизнь человека, что умрёт в своей постели, испытав раннюю и позднюю любовь, хулу и хвалу, но умрёт навсегда, а Мосштамп будет вечно странствовать по Земле, выбравшись из-под груды мертвецов на дальневосточной пересылке.

Человек за дверью переминался неловко, шуршал чем-то в ожидании дела, и Серёжа совсем загрустил. Было даже обидно от этой топорной работы.

Он вспомнил, как в берлинском кабаке встретил Вечного Шотландца. Серёжа сразу узнал его — по волнистым волосам. Они всю ночь шатались по Берлину, и, захмелев, Вечный Шотландец стал показывать ему приёмы японской борьбы баритцу. Совсем распаляясь, Шотландец вытащил из саквояжа меч, и начал им махать как косарь на берегу Оки.

В одно движение, поднырнув сбоку, Серёжа воткнул ему в бок вилку, украденную в ресторане.

Шотландец хлопал глазами, икал и ждал, пока затянется рана.

Он признал себя побеждённым, и до рассвета они читали стихи — Вечный Шотландец читал стихи друга — о сухом жаре Персии, о волооких девушках, руки которых извиваются как змеи, а Серёжа — шотландские стихи о застигнутом в зимней ночи путнике, о северной деве, что, приютив странника, засыпает между ним и стеной своего скромного дома. Наутро она шьёт путнику рубашку, зная, что не увидит его больше никогда — и Серёжа понимал, что это стихи про них, про бесприютную жизнь вечно странствующих поэтов.

Прощаясь на мосту через Шпрее, Серёжа подарил Шотландцу злополучную вилку, которую тот сунул в футляр для меча. Роберт МакЛауд, или Бернс, как Серёжа звал его по привычке, удалялся в лучах немецкого рассвета со своим нелепым мечом, и волосы его развевались на ветру.

И теперь, сидя в фальшивой ловушке, Серёжа понимал, что может убить обоих чекистов (а у него уже не было сомнения, кто это), выдернуть из жизни, как два червивых гриба из земли, оставив небольшие, почти невидимые лунки в реальности. Зарезать, скажем, вилкой. Или — ложкой… Нет, ложка исчезла во время медитативных опытов.

Но не то было ему нужно, не то. Поэтому он и был поэтом, что тащила его большая цель, а не звериная жажда крови.

Как зверю — берлогу, нужно было ему покидать своё место, потому что ошибся он с рифмой на слово Революция.

Гость достал откуда-то из недр пальто засаленный том и, шелестя рваными страницами, принялся читать вслух какие-то гадости — кажется, слёзное письмо Гали (стоны вперемешку с просьбами). Вот это было уже пошло — как-то совершенно унизительно. Он позволил себе не слушать дальше — про счастье и изломы рук, про деревянных всадников.

А вот он действительно знал, кто такие Деревянные всадники, что появились внезапно в высокой траве — едва лишь он сошёл с поезда у Константинова. Надо было убедить родных в собственном существовании (это удалось), но всюду за ним следовали Деревянные всадники — в одном из них он сразу узнал Омара, одного из Воинов Фатиха, который чуть было не зарубил его в храме пятьсот лет назад.

Деревянные всадники — вот это было бы действительно страшно, ибо только им дана власть над странствующими поэтами. Один из них гнался за автомобилем, в котором он ехал с женой. Деревянный всадник начал отставать — и, понял, что не может достать Серёжу кривой саблей. Тогда он дёрнул синий шарф женщины — и выдернул её из машины — прямо под копыта.

Серёжа не мог простить себе этой смерти — хоть и не любил жену. Мстить было бессмысленно — у Деревянных всадников была особая, неодолимая сила, и тогда он плакал, слушая, как удалятся грохот дубовых подков о брусчатку.

Аггелы — это не наивные и доверчивые чекисты, если бы он сейчас услышал деревянное ржание их коней на Исаакиевской площади, здесь, под окнами — весь план бы разрушился. А эти… Пусть думают, что поймали его в ловушку гостиничного номера.

Гость в этот момент завернул про каких-то гимназистов, и Серёжа нарочито неловко налил себе водки.

У водки был вкус разочарования — да, от красной иллюзии нужно уходить…

Вдруг человек в пальто прыгнул на него, и тут же в номер вбежал второй. Они вдвоём навалились на него, и тот, второй, начал накидывать на шею тонкий ремень от чемодана.

Поэт перестал сопротивляться и отдал своё тело в их руки.

Ловушка сработала. Сработала их ловушка. Но тут же начал воплощаться и его замысел. Пусть они думают об успехе.

Человек в чёрном ещё несколько раз ударил поэта в живот, и Серёжа запоздало удивился человеческой жестокости.

Он ждал своей смерти, как неприятной процедуры — он умирал много раз, да только это было очень неприятно, будто грубый фельдшер ставит тебе клистир.

Глухо стукнув, распахнулась форточка, и он почувствовал, что уже висит, прикасаясь боком к раскалённой трубе парового отопления.

«Вот это уже совсем ни к чему», — подумал он, глядя сквозь ресницы на чекистов, что отряхивались, притоптывали и поправляли рукава, как после игры в снежки. Один вышел из номера, а второй начал обыск.

Висеть было ужасно неудобно, но вот человек утомился, встал и скрылся за дверью туалета.

Поэт быстро ослабил узел, спрыгнул на пол и скользнул за дверцу платяного шкафа.

Ждать пришлось недолго.

Из глубины шкафа он услышал дикий вопль человека, увидевшего пропажу тела. Он слышал сбивчивые объяснения, перемежавшиеся угрозами, слышал, как отправили кого-то в морг за ничейным мертвецом.

Мертвец был найден, но оказалось, что это самоубийца, вскрывший себе вены.

Однако чекистам было уже не из чего выбирать, время удавкой схлёстывало им горло — подтягивало на той же форточке.

Сквозь щёлку двери поэт видел, как мажут клеем гуттаперчевую маску и натягивают на лицо незадачливого самоубийцы.

В просвете мелькнули ноги мертвеца, безжизненная рука — и вот новый повешенный качался в петле.

Чекисты ещё пытались поправить вмятины и складки маски, нервничали, торопились, и поэт слышал их прерывистое дыхание.

Когда, наконец, они ушли, Серёжа выбрался из шкафа и с печалью посмотрел в безжизненное лицо своего двойника. Прощаясь с самим собой, он прикоснулся к холодной, мёртвой руке, и вышел из номера.

Серёжа закрыл дверь, пользуясь дубликатом ключа, и вышел на улицу мимо спящего портье в полувоенной форме.

Ленинград был чёрен и тих.

Сырой холод проник за пазуху, заставил очнуться. Волкодав промахнулся — и ловушка поэта сработала, как, впрочем, и чекистский капкан.

Теперь можно было двинуться далеко, на восток, укрыться под снежной шубой Сибири — там, где имена городов и посёлков чудны. Например — «Ерофей Палыч». Или вот — «Зима»… Зима — хорошее название. Почему бы не поселиться там?

Жизнь шла с нового листа: рассветным снегом, тусклым солнцем — сразу набело.

Извините, если кого обидел.

28 декабря 2010

(обратно)

История про поздравления и праздники

Чудесно! Я несколько лет работал надэтим, и наконец, достиг той стадии успеха, когда ни одна из организаций, не приглашает меня на свои корпоративные безумства, ни один из обезумевших курьеров не несёт мне удивительных корпоративных подарков. Надо сказать, я восхищён чистой победой и удачей этого эксперимента.

Схожу, ради разнообразия к друзьям в одно место, куда никого персонально не приглашают, и, оттого, меня оттуда не выгонят.

Извините, если кого обидел.

29 декабря 2010

(обратно)

История про горячую воду

Дело в том, что многие люди купили себе в подарок и домочадцам на радость стиральные машины, водонагреватели и прочие чудеса.

Дело в этом, я думаю.

Это всё объясняет.

У меня сегодня отключали воду.

Я собрался было полежать в ванной, почитать среди пены второй том Монтеня, поиграться с уточкой и всё такое.

Пустил воду.

Но только я вернулся в ванную комнату, и задумчиво, как купающаяся вдова, потрогал воду ногой, как убедился, что ванна полна ледяной воды. Стало быть, горячую воду отключили.

Со вздохом я отложил Монтеня (и уточку), вскипятил воды и принял душ советским способом — с помощью чайника с кипятком и ковшика для смешивания хол. и гор.

Но когда я стал смывать с себя пену, как заметил, что ничего не смешивается, и я плещу на себя кипятком. И то верно — оказалось, что я смешиваю кипяток с уже пошедшей из крана горячей водой.

Тогда я решил всё же предаться неге. И уточке, разумеется.

Я отнёс чайник на кухню, и снова залез в ванную. Но за это время невидимые водопроводчики опять пустили по всем трубам только холодную воду.

Снова отложив пену, уточку и Монтеня, я вернулся и вскипятил чайник.

Когда я, с трудом держа огромный чайник, вошёл в ванную, оказалось, что вся она наполнена клубами пара, потому что из крана хлестал ржавый кипяток.

Извините, если кого обидел.

30 декабря 2010

(обратно)

История про 31 декабря

вспомнил, что и у меня есть новогодний рассказ. даже два — про 31.12 и 01.01.

(физика низких температур)

Липунов старел одиноко, и старение шло параллельно — и в главной жизни, и в параллельной, тайной.

Старик Липунов был доктором наук и доживал по инерции в научном институте. Одновременно он служил в загадочной конторе, настоящего названия и цели которой он не знал, кем-то вроде курьера и одновременно швейцара. Курьерские обязанности позволяли ему время от времени забегать в пустующее здание института, да и стариковские учёные советы шли реже и реже. Физика низких температур подмёрзла, движение научных молекул замедлилось и даже адсорбционный насос, проданный кем-то из руководства, неудивительным образом исчез из лаборатории Липунова.

Жидким азотом растворились научные склоки и научные темы, жидкое время утекло сквозь пальцы.

— Благодаря бульварным романам гражданин нового времени смутно знает о существовании Второго начала термодинамики, из-за порядкового числительного подозревает о наличии Первого, ну а о Третьем не узнает никогда, — губы заведующего лабораторией шевелились не в такт звукам речи. Шутник-заведующий был ровесником Липунова, но в отличие от него был абсолютно лыс.

Он пересказывал Липунову невежественные ответы студентов и их интерпретацию теории Жидкого Времени, снова вошедшую в моду. Время, согласно этой теории, текло как вязкая жидкость и вполне описывалось уравнением Навье-Стокса…Навьестокс… Кокс, кс-кис-кс. Крекс-пекс-фэкс… Звуки эти, попав в голову Липунова, стукались друг о друга внутри неё. Мой мозг высох, думал Липунов, слушая рассказ о том, что Больцман повесился бы второй раз, оттого что его температурные флуктуации забыты окончательно. Это была моя теория, если так можно говорить об идее, которая одновременно проникла в умы десятков человек лет двадцать назад. Да что там двадцать, ещё сто лет назад в сводчатом подвале университета на Моховой построили первый несовершенный рекуператор.

Но он кивал суетливому лысому начальнику сочувственно, будто и правда следил за разговором. Они, кстати, представляли комичную пару.

Липунов ещё числился в списках, на сберегательную книжку ему регулярно приходили редкие и жухлые, как листья поздней осенью, денежные переводы из бухгалтерии.

Иногда даже к нему приходили студенты — было известно, что он подписывал практикантские книжки не читая.

Это всё была инерция стремительно раскрученной жизни шестидесятых.

Нет, и сейчас он приходил на семинары и даже был членом учёного совета.

Перед Новым годом, на последнем заседании, он чуть было не завалил чужого аспиранта. Аспирант защищался по модной теории Жидкого Времени.

Суть состояла в том, что время не только описывалось в терминах гидродинамики, но уже были сделаны попытки выделить его материальную субстанцию. Сытые физики по всему миру строили накопители. В Стендфорде уже выделили пять наносекунд Жидкого Времени, которые, впрочем, тут же испарились, а капля жидкого времени из европейской ловушки протекла по желобку рекуператора полсантиметра, прежде чем исчезнуть.

Про рекуператоры и спросил Липунов аспиранта, установки по обратному превращению жидкости во время ещё были мало изучены, исполняли лишь служебную функцию.

Аспирант что-то жалобно проблеял о том, как совместится временная капля с прежним четырёх-вектором пространства-времени.

Но Липунов уже не слушал. Незачем это было всё, незачем. Судьба аспиранта понятна — чемодан — вокзал — Лос-Аламос. Что его останавливать, не его это, Липунова, проблемы.

Но уже вмешался другой старикан, и его крики «Причём тут релятивизм?!», внесли ещё больше сумятицы в речи диссертанта.

Впрочем, белых шаров оказалось всё равно больше, как и следовало ожидать.

Мысль о рекуператорах как ускорителях времени ещё несколько раз возвращалась к Липунову.

Последний пришёлся как раз на предновогоднюю поездку на другую службу. Это была оборотная сторона жизни Липунова — поскольку он, как Джекил и Хайд, должен был существовать в двух ипостасях даже в праздники. Вернее, особенно в праздники.

Если в лаборатории два-три старика, выползая из своих окраинных нор, быстро съедали крохотный торт больше похожий на большую конфету, то в другой жизни Липунов был обязан участвовать в большом празднике. Именно участие было его служебной обязанностью.

Дело в том, что согласно привычкам своей второй жизни Липунов был благообразен и невозмутим — настоящий английский дворецкий. Вернее, русский дворецкий. Он до глаз зарос серебряной бородой.

Мало кто знал, что Липунов отпустил бороду ещё молодым кандидатом, когда обморозился в горах. Молодой Липунов двое суток умирал на горном склоне, и с тех пор кожа на его лице утратила чувствительность, превратилась в сухой пергамент, и всякий, кто всмотрелся бы в него внимательнее, ощутил холод отчаяния и усталости.

Но всматриваться было некому.

С женой они разошлись в начале девяностых, когда ей надоело мёрзнуть в очередях. Дочь давно уехала с мужем-однокурсником, молодым учёным — по волнам всё того же Жидкого Времени уплыли они в Америку, помахав ему грантами на прощание. А несколько лет назад трагически пропал и его сын — пятнадцатилетний мальчик просто ушёл на городской праздник и исчез. Так бывает в большом безжалостном городе — и это для Липунова было лучше, чем перспектива ехать в какое-нибудь холодное помещение, под яркий свет медицинских ламп. Тогда Липунов и сам бежал сломя голову из мегаполиса, чтобы потом вернуться через два года, осознав, что кроме физики низких температур у него в жизни больше ничего не осталось.

Итак, родных не было, а седая борода лопатой определённо была. Борода была лучше фамилии, потому что иметь в России фамилию «Липунов» всё равно, что зваться Пожарским.

Борода Липунова пользовалась неизменным спросом под каждый Новый год. Высокий старик Липунов стал идеальным Дедом Морозом

Итак, он ехал в троллейбусе в скорбном предвкушении новогодних обязанностей. Схема рекуператора снова встала у него перед глазами, он задумался о радиусе искажения временного поля. Всё выходило как в шутках юмористов времён его молодости — тех юмористов, которые предлагали убыстрить время на профсоюзных собраниях и замедлить его потом для созидательной деятельности.

В отличие от эстрадного юмора Жидкое Время должно было пульсировать в рабочем объёме рекуператора, а потом распыляться вовне. Туда-сюда — на манер того рекуператора, что прокачивал электрическую кровь в метре над ним — на крыше троллейбуса. В принципе нужно только переохладить объём…

Но в этот момент сзади подошла старуха-кондукторша и постучалась ему в спину, как в дверь. Липунов обернулся — и старуха признала в нём неимущего пенсионера.

Липунов улыбнулся ей, быть может, своей сверстнице, присел, но миг был упущен. Воображаемая капля перестала распадаться в его схеме, и рекуператор растворился как пар от дыхания в морозном воздухе.

На следующей остановке в троллейбус вошла Снегурочка в коротеньком синем полушубке. Она махнула радужной купюрой, и, не спросив сдачи, сунула её кондукторше. Отвернувшись к заиндевевшему стеклу, она нарисовала ногтем сердце, затем какой-то иероглиф, и, наконец — три шестёрки рядом.

— Тьфу, пропасть. Что и говорить о научном знании, — Липунов вытащил газету и уткнулся в неё.

Пошло два часа, и его сорная, палёная как водка, неистребимая контора невнятного назначения нарядила Липунова в прокатную шубу. Хлопая обшлагами, Липунов невозмутимо доставал из мешка подарки вашим и нашим, сотрудницам и сотрудникам, поднимал чары с теми и с этими. Его сограждане давно привыкли к тому, что их Новый год давно и прочно замещает Рождество, и стал самым популярным гражданским праздником. Новый год накатывается как война, грохочет хлопушками, бьёт алкогольным кулаком в грудь, валит с ног желудочными средствами массового поражения.

Веселье в его конторе наматывалось на руку, как сахарная вата. Но вот уже исчезли Большие начальники, Начальники средние, поправляя галстуки, вышли из тёмных кабинетов, а за ними, чуть погодя, выскользнули Неглавные сотрудницы.

Было ещё не поздно, и Липунов позвонил в прокатную контору. Шубу, дурацкий красный колпак и палку с мешком можно было сдать обратно прямо сегодня — но теперь самому.

Он украл с праздничного стола бутылку коньяку и спрятал её в большой полосатый носок для подарков. После недолгих размышлений, решив не переодеваться, Липунов засунул своё пальто в мешок и двинулся в центр города и принялся плутать среди кривых переулков. На город навалился антициклон, холод разлился по улицам, будто жидкий гелий, поведение которого Липунов изучал последние двадцать лет.

Город, между тем, заполонили банды ряженых. Липунову часто попадались такие же, как он сам, подвыпившие Деды Морозы. Все они не очень твёрдо стояли на ногах и постоянно подмигивали своему собрату.

Для Липунова, впрочем, персонаж, роль которого он исправно много лет исполнял на профсоюзных, или, как их теперь называли «корпоративных» праздниках, этот его отмороженный двойник в красной мантии был непонятен. Он был похож на снежного царя, что привык замораживать жилы и кровь мертвецов леденить.

Оттого он ненавидел свою общественную обязанность. Но показывать отмороженное лицо со старческими морщинами было куда неприятнее.

Липунов знал о новогодней традиции всё — и утешался тем, что вместо русского Деда Мороза его могли нарядить в модного канадского лесоруба по имени Санта-Клаус. Между ними такая же разница как между бойцом в шинели и американским солдатом в курточке. Так и сейчас — он избежал куцей куртки, но колпак ему достался явно от комплекта Санта-Клауса.

Липунову было понятно, что его персонаж умирает каждый Новый год, поскольку на смену ему спешит какой-то карапузик в шапочке. А этот карапузик, в свою очередь… Так, в глазах Липунова, его двойник превращался в готового к употреблению покойника. Будущий покойник со счётным временем жизни.

Однажды ему приснился исторический сон, как к нему, будто к царю Николаю — Санта-Николаю-Клаусу, к старику с белой бородой, ползёт по снегу карапуз Юровский. И, ожидая скорой смерти царя, ожидает вокруг обыватель царских нечаянных подарков — скипетра, забытого под ёлкой и меховой короны— то есть, императорских драгоценностей, конфискованных перед расстрелом. Траченной молью профсоюзной шапки Мономаха.

Он вспоминал этот сон с тоской лектора, которому снится страшный сон про ошибку в первой же фразе…

На этих мыслях он чуть не стукнулся лбом в вывеску прокатного пункта.

Липунов перешагнул порог, и, оступившись, покатился по лестнице, поднявшись на ноги только перед стеной с двумя дверями — железной и деревянной. Позвонил, немного подумав, в железную.

Никто не ответил, из микрофона на косяке не хрюкнул охранник, не раздалось ни звука из внутренностей сообщества карнавальной аренды. Липунов покосился на деревянную дверь, но всё же дёрнул на себя металлическую — она легко растворилась.

Внутри было неожиданно холодно. Оттого, не оставляя следов снежными сапогами, Липунов пошёл искать служащих людей.

За стойкой, под портретом Деда Мороза в дубовой раме, стрекотал факс. Бумага ползла по ковролину, складываясь причудливыми кольцами.

Никого, впрочем, не было и тут.

Липунов завернул за угол и постучал в белую офисную дверь. Дверь стремительно отворилась, и придерживая её рукой, на Липунова уставилась Снегурочка.

Та самая, что он видел в троллейбусе.

Теперь, присмотревшись, Липунов видел, что она гораздо выше его самого и имеет какой-то неописуемо похотливый вид. У флегматичного Липунова даже заныло в животе. Но он вспомнил о возрасте и своём морщинистом теле с пергаментной мёртвой кожей.

Много видел он секретарш и никчемных офисных барышень, что воспринимали его как мебель, как истукана в приёмной, или — как плюшевую игрушку с приделанной капроновой бородой, мягкой, белой, пушистой.

— А, вы ещё… Нехорошо опаздывать… — Снегурочка погрозила Липунову пальчиком. Потом наклонилась и погладила Липунова по щеке. Он практически не ощутил её прикосновения — пальцы барышни были холодны как лёд, почти так же, как его вымороженная давним и нынешним морозом кожа.

Снегурочка улыбнулась и вдруг резко дёрнула его за бороду.

Удовлетворённая результатом, она обернулась и крикнула в темноту:

— Ещё один… Наш, — и, отвечая на кем-то не заданный вопрос, утвердительно кивнула собеседнику: — Настоящий. Да, да. Я проверила, ну скорее…

Из тьмы выдвинулся Дед Мороз и потащил Липунова за собой — в тёмный пустой коридор, потом по лестнице вниз, кажется в бомбоубежище. Точно, бомбоубежище — решил Липунов в тот момент, когда они проходили мимо гигантских герметических дверей, которые сразу же кто-то невидимый наглухо закрывал за ними.

Наконец, перед Липуновым открылось огромное пространство наподобие станции метрополитена, всё наполненное красным и белым. Сотни Дедов Морозов безмолвно стояли здесь.

А на возвышении перед ними, в манере, хорошо известной Липунову по детскому чтению Дюма, держал речь их предводитель.

Ничего хорошего лично Липунову и человечеству вообще эта речь не сулила. Ясно было, что эти-то настоящие, а он Липунов — фальшивый. Ясно было, что материализм низложен, а всё что окружает Липунова — воплощённый Второй закон термодинамики. Тепловая Смерть Вселенной, одетая в красные шубы и куртки, вполне интернациональная. Не хватало только вооружить их косами и поглубже спрятать сотни голов в красные капюшоны.

Предводитель говорил медленно, слова его были тяжелы как лёд и безжизненны, как слежавшийся снег.

Окончательно сразил Липунова его собственный адсорбционный насос, работавший в углу. Это был именно тот самый, проданный куда-то, как острили «по репарациям» — чуть ли не стране, победившей в холодной войне, насос. Был там и другой, третий, механизмы теснились вдоль стен, уходили вдаль, и над всем этим бешено крутили стрелки огромные часы, похожие на часы Спасской башни.

Липунов осматривал помещение — это и вправду была станция метрополитена. Только без рельсов, и вся покрытая сотнями труб и трубочек. Некоторые были поновее, другие — старые, ржавые, с облезшей краской. Прямо над головой Липунова была одна из этих труб, к которой какой-то умник приделал продолжение в три раза тоньше.

Под ней и стоять наблюдательному человеку было страшновато. Но вряд ли Липунова окружали люди.

Предводитель, меж тем, говорил о конце времён.

Он не говорил, он предрекал разрыв и трещину мира. Он говорил как вождь, и точь-в-точь, как у давнего, давно истлевшего в земле вождя на киноплёнке пар не шёл из его рта.

Здесь, внутри уцелевших подвалов Сухаревой башни, Деды Морозы установили гигантский охладитель. Сложная система форвакуумных и прочих насосов создавала область низких температур, в которой производилось сжиженное время.

Именно тут Липунов увидел до боли знакомый рекуператор — но в его жизни он так и остался состоящим из прямых и кривых невесомых линий, а здесь тускло отливал металлом.

И вот, холоднокровные собрались здесь с тем, чтобы ускорить действие Второго закона термодинамики и привести мир к тепловой смерти. То есть время ускорится и температура стремительно выровняется, да.

Липунов с хрустом перемалывал в уме причины и следствия, он был похож на допотопный арифмометр из тех, на которых его мать вместе с сотнями других вычислителей считала траектории баллистических ракет. Он даже чуть вспотел, чего с ним никогда не бывало.

Он переводил взгляд с серого бока рекуператора на ячеистую сферу, покрытую, как видно, микросоплами.

Итак, если жидкое время распылить, догадался Липунов, все процессы в окрестностях этой точки ускорятся, а равномерное разбрызгивание жидкого времени исключит Больцмановы флуктуации.

Мир охладится до тех температур, которые Международный институт холода ещё тридцать лет назад рекомендовал называть низкими.

Кажется, он сказал это вслух. Потому что стоящие рядом несколько Дедов Морозов обернулись.

Липунов подождал и с тоски высунул из носка горлышко бутылки с коньяком. Два стоящих рядом Деда Мороза шикнули на него — в том смысле, что только мерзавцы и негодяи в такой момент могут пить охладитель.

Липунов спрятал флягу и кашлянул в кулак.

На него обернулись ещё более подозрительно.

Но пристальнее всех на него смотрела давешняя Снегурочка. Она вдруг увидела крохотное облачко пара, вылетевшее у Липунова изо рта.

— Он тёплый… — выдохнула снежный воздух Снегурочка.

— Он тёплый! — ухнули два Деда Мороза рядом.

— Он тёплый! Он тёплый! — с ужасом забормотали остальные.

Толпа отшатнулась, но некоторые Деды Морозы сделали шаг к Липунову. У них были стёртые лица цареубийц. Сейчас от него останется посох да шапка под ёлкой. Пустят его в распыл и расхолод, и мумия его будет жить внутри криогенной машины, вырабатывающей Жидкое Время.

Пользуясь замешательством, Липунов отступил назад и бросился в какой-то закуток. Грохнула за ним гаражная дверь, упал засов, лязгнула запорная железяка, взвизгнули под его пальцами пудовые шпингалеты. Липунов привалился к стене, переводя дух.

Дверь пару раз вздрогнула под напором толпы, но всё затихло.

Надежды на благоприятный исход, впрочем, было мало. Липунов оказался заперт в тупиковом помещении, где стояло несколько мётел, лопат и вёдер. Тянулись повсюду трубы, уходящие в стены. Вентили, больше похожие на рулевые колёса торчали повсюду. Стрелки манометров показывали разное, подрагивали и балансировали между красным и чёрным.

Помирать приходилось в привычной обстановке — среди приборов и рычагов.

Дверь тихо затрещала. Это был тонкий, едва слышный треск, который издаёт мартовский лёд. До ледохода ещё далеко, но дни снежной скорлупы сочтены, жизнь её истончается и вот, знамением будущей смерти, раздаётся над рекой этот треск.

Липунов увидел, как дверь покрылась инеем, как появляются на неё пока еле видимые изломы. Ему не нужно было объяснять хрупкость металла при известных условиях. Физика низких температур была ему давно известна.

Сейчас они навалятся, и последняя преграда рассыплется в стеклянные осколки.

Липунов оглянулся. Будем помирать с музыкой, решил он.

Доктор-курьер, учёный-неудачник, Дед Мороз на общественных началах, пробежался вдоль стен, изучая датчики — один был для него сейчас главный. Водомер на трубе с кипятком, той трубе, что угрожающе нависала над ним только что.

Липунов ещё раз подивился общности механизмов, придуманных человеком — что жидкая вода, что Жидкое Время, всё едино. Трогая руками трубы, он не упустил возможность упрекнуть самого себя — тринадцать лет он не верил, тринадцать лет он острил и издевался над адептами теории Жидкого Времени, и вот рискует утонуть в разливе практики.

Не будь его кожа такой пергаментной, он ущипнул бы себя — да что там — пыльные барашки вентилей под пальцами прекрасно доказывали, что он не спит.

Он нашёл нужный вентиль и, подобрав с пола лом, всунул его в ржавое колесо. Лом, оружие хладобойца из дворницкой, выгнулся но упёрся в стену под нужным углом.

Вентиль подавался с трудом. Затем со скрипом провернулся быстрее, из винта выдуло тонкую струйку пара.

Теперь надо было ждать. Где не выдержат ржавые трубы — рядом с Липуновым или за дверью. Зальёт ли его самого кипятком, или достаточная порция горячей воды нарушит работу рекуператора.

При желании можно было прикинуть динамику жидкости в ржавой трубе, но всё случилось быстрее — Липунов услышал хлопок, а за ним не крик, а странный вой, будто открыли вьюшку на печной трубе и страх вместе с ужасом улетучиваются через дымоход.

— Пиздец, — сказал Липунов. — «Пиздец», повторил он, катая на языке это слово.

Он снова всунул лом в вентиль и завернул колесо в прежнее положение.

Перед тем, как отпереть дверь, он вздохнул — надо было бы перекреститься, но он всё ещё оставался атеистом.

Открывшаяся картина удивила его. В длинном коридоре было абсолютно сухо. Только кое-где валялись обрывки красной материи. Разорванная труба висела над головой, раскрыв лепестки тюльпаном.

Вздувшиеся, треснувшие корпуса насосов стояли криво.

Но рекуператора не было — он просто растворился.

Липунов недоуменно огляделся и, споткнувшись, засеменил к выходу.

Чуть дальше было холоднее, но ни одного новогоднего упыря всё равно не нашлось — лишь рваные синие и красные шубы лежали повсюду.

Липунов, не выбирая дороги, поднялся по лестнице, прошёл коридором, снова поднялся, спустился и вдруг, открыв дверь, выскочил в уличный переход. Рядом шумел народ, хлопали двери метро, визжала бездомная собака, с которой играл нищий.

Он начал медленно подниматься на волю. «Почему он исчез, интересно, почему? Это не физично, это могло быть, только если предел…» — но тут он оборвал себя. Это можно было додумать и дома. Это можно было додумывать ещё несколько тягучих и пустых, отпущенных ему кем-то лет. Это бонус, приз, подарок — чистая физика низких температур.

Но тут он остановился.

Прямо перед ним, на площади стояли Дед Мороз со Снегурочкой. На мгновение Липунов замер — Дед Мороз держал в руках косу. Это была Смерть, а не Дед Мороз. Но тут ветер вдруг утих, и Липунову стало понятно, что это всего лишь серебристая кисея на самодельном посохе — вот она опала, и мир вернул себе прежний смысл.

Липунова окружал ночной слякотный город. Автомобиль обдал его веером тёмных брызг, толкнула женщина с ворохом праздничных коробок. Что-то беззвучно крикнул продавец жареных кур, широко открывая гнилой рот. Ветер дышал сыростью и бензином. Погода менялась.

Потеплело.

Извините, если кого обидел.

30 декабря 2010

(обратно)

Примечания

1

Опубликовано под названием «История без приказа, или как у рассказчика интервью брали» в рубрике «Живой Журнал словами писателей», 12 Сентября 2003. Беседу вёл Евгений Майзель.

(обратно)

2

Огнев, Владимир Федорович (р 07.07.1923, г. Полтава). Окончил Литинститут (1950). Работал в "Литературной газете" (1949-57), гл. редактором экспериментальной творческой киностудии (1960-69) и нескольких журналов. Автор большого числа литературно-критических книг и составитель множества поэтических антологий. Председатель комиссии по литературному наследию Виктора Шкловского (с 1986).

(обратно)

3

Я никого, конечно, не хочу обидеть, но когда я вспоминаю Масяню и ещё некоторые жизненные явления, то поневоле они вытаскивают из памяти одну цитату: "Но как-то раз, спустя месяц после этой беседы, Горн в поисках темы для серии картинок, которую просило у него издательство иллюстрированного журнала, вспомнил совет чувствительного физиолога — и в тот же вечер легко и быстро родилась первая морская свинка Чипи. Публику сразу привлекло, мало что привлекло — очаровало, хитренькое выражение этих блестящих бисерных глаз, круглота форм, толстый задок и гладкое темя, манера сусликом стоять на задних лапках, прекрасный крап, черный, кофейный и золотой, а главное — неуловимое прелестное — смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность, — ибо Горну посчастливилось найти ту карикатурную линию в облике данного животного, которая, являя и подчеркивая все самое забавное в нем, вместе с тем как-то приближает его к образу человеческому. Вот и началось: Чипи, держащая в лапках череп грызуна (с этикеткой: Cavia cobaja) и восклицающая "Бедный Йорик!"; Чипи на лабораторном столе, лежащая брюшком вверх и пытающаяся делать модную гимнастику, — ноги за голову (можно себе представить, сколь многого достигли ее короткие задние лапки); Чипи стоймя, беспечно обстригающая себе коготки подозрительно тонкими ножницами, — причем вокруг валяются: ланцет, вата, иголки, какая-то тесьма… Очень скоро, однако, нарочитые операционные намеки совершенно отпали, и Чипи начала появляться в другой обстановке и в самых неожиданных положениях — откалывала чарльстон, загорала до полного меланизма на солнце и т. д. Горн живо стал богатеть, зарабатывая на репродукциях, на цветных открытках, на фильмовых рисунках, а также на изображениях Чипи в трех измерениях, ибо немедленно появился спрос на плюшевые, тряпичные, деревянные, глиняные подобия Чипи. Через год весь мир был в нее влюблен.

…Роберт Горн был в довольно странном положении. Талантливейший карикатурист, создатель модного зверька, он года два-три тому назад разбогател чрезвычайно, а ныне, исподволь и неуклонно, возвращался если не к нищете, то во всяком случае к заработкам очень посредственным. Таланта своего он отнюдь не утратил — более того, он рисовал тоньше и тверже, чем прежде, — но что-то неуловимое случилось в отношении к нему со стороны публики — в Америке и в Англии Чипи надоела, приелась, уступила место другой твари, созданию удачливого коллеги. Эти зверьки, куклы — сущие эфемеры. Кто помнит теперь черного, как сажа, голливога в вороном ореоле дыбом стоящих волос, с пуговицами от портов вместо глаз и красным байковым детищем?

Если, вообще говоря, дар Горна только укрепился, то по отношению к Чипи он несомненно иссяк. Последние его портреты морской свинки были слабы. Он почувствовал это и решил Чипи похоронить. Заключительный рисунок изображал лунную ночь, могилку и надгробный камень с короткой эпитафией. Кое-кто из иностранных издателей, еще не почуявших обреченности Чипи, встревожился, просил его непременно продолжать. Но он теперь испытывает непреодолимое отвращение к своему детищу. Чипи, ненадежная Чипи, успела заслонить все другие его работы, и это он ей не мог простить.

(обратно)

Оглавление

История про "центонную прозу" (I)

История с Пандорой

История про "центонную прозу" (II)

История про популярность

История про "центонную прозу" (III)

История про навыки и умения

История про "центонную прозу" (IV)

История про праздник

История про прихордовое и уход (I)

История про план действий

История про приход и уход (II)

История про приход и уход (III)

История про приход и уход (IV)

История про приход и уход (V)

История про мой любимый рассказ Сахарнова

История про приход и уход (VI)

История про приход и уход (VII)

История про приход и уход (VIII)

История про кумиров

История про Буцефала, оказавшегося не Инцитатом, Порцеллиусом

История про приход и уход (IX)

История про приход и уход (X)

История про приход и уход (XI)

История про приход и уход (XII)

История про приход и уход (XIII)

История про приход и уход (XIV)

История про μίμησις

История про приход и уход (XV)

История про розы

История про приход и уход (XVI)

История про приход и уход (XVII)

История про приход и уход (XVIII)

История про погоду

История про Татьянин день

История про приход и уход (XIX)

История про приход и уход (XX)

История про приход и уход (XXI)

История про вопросник

История про приход и уход (XXII)

История про приход и уход (XXIII)

История про приход и уход (XXIV)

История нынешнего дня

История про приход и уход (XXV)

История про приход и уход (XXVI)

История про приход и уход (XXVII)

История про приход и уход (XXVIII)

История про вопросы и ответы

История про томление

История про приход и уход (XXIX)

История про приход и уход (XXX)

История про приход и уход (XXXI)

История про приход и уход (XXXII)

История про приход и уход (XXXIII)

История про приход и уход (XXXIV)

История про приход и уход (XXXV)

История про приход и уход (XXXVI)

История про приход и уход (XXXVII)

История про приход и уход (XXXVIII)

История с календарём

История про Твардовского

История про пятничный вечер

История про пятничный вечер — ещё одна

История про календарь

История про Диалог CCLII*

История про размышления

История про зеркало

История про инклюз

История про четвёртый пост

История про использование произведения в информационных, научных, учебных или культурных целях

История про отказы

История про ответы на вопросы (I)

История про ответы на вопросы (II)

История про ровесников

История про ответы на вопросы (III)

История про ответы на вопросы (IV)

История про ответы на вопросы (V)

История про ответы на вопросы (VI)

История про карикатуры

История про ответы на вопросы (VII)

История для питерских

История про ответы на вопросы (VIII)

История про ответы на вопросы (IX)

История про ответы на вопросы (X)

* * *

История про ответы на вопросы (XI)

История про подмену

История с клубом

История про ответы на вопросы (XII)

История про ответы на вопросы (XIII)

История про телёнка

История про ответы на вопросы (XIV)

История про ответы на вопросы (XV)

История про окружающий мир

История про ответы на вопросы (XVI)

История про ответы на вопросы (XVII)

История про ответы на вопросы (XVIII)

История про экранизации

История про ответы на вопросы (XIX)

История про ответы на вопросы (XX)

История про ответы на вопросы (XXI)

История про Казанову

История про человека

История про одну цитату

История про Казанову

История про потерянное время

История про гаджеты и социальные сети

История про "Грелку-Роскон"

История про ночные видения

История, помещённая для дальнейшего возможного цитирования

История про одну статью

История про гимн (То есть, про Гимн)

История про приказ праздничного дня

История про ответы на вопросы (XXII)

История про ответы на вопросы (XXIII)

История для дела

История о хороших новостях

История про ответы на вопросы (XXIV)

История про чтение прессы

История про Роскон

История про соцреализм или доебёмся до мышей

История о народных спорах

История про соцреализм или доебёмся до мышей (продолжение)

История про телевизор

История про постмодернизм или доебёмся до мышей

История про ответы на вопросы (XXV)

История про ответы на вопросы (XXVI)

История ко дню космонавтики

История про театр — 1

История про Апо, кал и сись

История про диалог XXXVIII

История про давнюю сплетню

История про мензурку Зоили

История про день рождения В. И. Ленина

История по текущему процессу

История про одно предложение

История про сводки

История про ИТР

История про Твардовского

История про цитаты

История про движение умов

История про роман

История про Швецию

История про агитацию

История про Грелку

История про типовой ответ

История про москвоведение

История про чтение

История про человеческий документ

История про времяпровождение

История про проведённое время

История про кольцо

История про старичка

История про подписчиков

История про Жукова

История про советский комикс

История про Тартарена

История про Красную армию

История про психолога

история про интеллектуальные разговоры

История про чутьё к слову

История про книги о путешествиях

История про Бунимовича

История про школу — ещё одна

История по порядку ведения

История про проектную литературу

Истории о Твардовском, не вошедшие в статью

История про ночь

История по ходу дня

История про лебедей

История про Ивана Таранова

История про Политехнический

История про пожар

История про путешествие

История про Жуковского

История про современность

История про Виктора Шкловского (VIII)

История текущих событий

История про жизнь и смерть

История про понедельник

История про праздники

История про рыбный день и проч

* * *

История про крайние дни

История про вопросы

История про биографические описания

История про поросят

История про мать Вронского

История про книгу о Живом Журнале

История про Юру и Вову

История про памятник Жукову

История про местонахождение

История про кредиты

История про табакокурение

История про Пермь

История ещё одна, печальная

История про цветочных детей

История про волшебную силу поэзии

История про дела

История про кодировку

История про бурю

История про молоток

История к пушкинскому празднику — I

История про первый русский боевик

История про торную дорогу в литературу

История про торную дорогу. Ещё одна

История про поздравления

История про фестиваль

История про ЦДХ

История по текущим вопросам

История про книжку

История к блумсдову дню

История про приставки

История про книгу

История про литературу

История про Грибоедова

История про Рожайку

История про метафоры и сравения

История про Крапивну и Одоев (I)

История о текущих событиях

История про один телефон

История про Крапивну и Одоев (III)

История про Крапивну и Одоев (IV)

История про Купалу

История про Купалу (ещё одна)

История про Твардовского

История про Хроноскоп на Малой Лубянке

История про погоду

* * *

История про Командора

История про труды и дни

История про Гаспарова

История про футбол на Тверских-Ямских

История про Коваля

История про подтанцовку

История про мастера

История про наблюдение за наблюдающими

История про Левкина

История про музей

История про Коваля — ещё одна

История про ВШЭ

История про гуляш

История про дождь

История про текущие дела

История про затворы

История про сны Березина № 329

История про сны Березина № 328

История про сны Березина № 327

История про ноутбук

История про ос и художественную реальность

История про покупки

История про военных самозванцев

История про первый отряд

История про стол

История про девочку

История про манифесты

История про утренние разговоры о кризисе литературы

История про рецензирование

История про аудиокнигу

История про правильные колонки

История про звёзды

История про звёзды

История про Солженицына с Тыняновым

История про обязанности

История про дни

История воскресного толка

История про книгу

История про Самоварщикову

История про предательства

История про противотанковые рвы

История про короткую прозу

История про formspring.me

История про искусство

История про мемуары

История про сравнительные жизнеописания

История с враждой (продолжение)

История про вражду и непонимание

История про вражду и непонимание — ещё одна

История про Гречку, вражду и разного рода поступки в глазах обывателя

История про Греча (продолжение)

История про почту

История про одну редкую книжку

История про побег (I) — процесс

История про побег (II) — брошюра

История про побег (III) — засада

История про побег (IV) — баллада

История про Горького, Шкловского, квадраты пространства и Волгу

История про дни рождения и сосуды

История про мостовую

История про ярмарку

История про Полонскую и Фридлянд

История календарного толка

История про ярмарку и Елизаветград

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про ответына вопросы

История про ответы на вопросы

История про "Отдел"

История про Лотмана и Шкловского

История про Шкловского и национальный вопрос

История про национальные периоды

История текущих событий

История про другого Шкловского

История про концы

История про истукана

История про книги

История про пряники

История про календарь

История про Ясную поляну

История про девичью кожу

История про Пилецкого

История про разлуку

История фенологическая

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про одного администратора

История про Проппа

История про хорька

История про окружающий мир

История про сухие остатки

История про цитаты

История про налоги

История давняя — про страшную женщину

История про ответы на вопросы

История про рифмы

История про дилетантизм

История про скважину

История про денежки

История про денежку

История про точные науки

История о восьми ногах

История про интервью 2003 года

История про сокращения

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про старую пародию

История про пятничный вечер

История про детство

История про похороны

История про фотографии еды

История про праздничный день

История про двух писателей

История про библический глобус

История без лишних слов

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про Толстого, печально-юбилейнкая

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про дорогу на Астапово

История про Астапово

История про Астапово

История про Астапово и день Артиллерии

История про Астапово

История про Астапово

История про день после

История про день пограничника с минимальными потерями личного состава

История про ответы на вопросы

История про Гардиан

История про день десантника

История про разные речи на телевидении

История про ночное пробуждение

История про шансон

История про антологию

История про дворников и сторожей клоунов и сценаристов

История про слово дня

История про ἀφεδρών

История про Карлсонов

История про повторы

История про годовщину

История про пищевые цепочки

История про ответы на вопросы

История про ответы на вопросы

История про Аккуратова

История про капитал

История про клятвы

История по критику

История про сны

История про сабачку

* * *

История про наркотики

История про большого колумниста

История про противоречивых чувств пост

История про птицу и кортик

История про серийность

История про портреты

История про мужскую версию

История про сканеры

История про утренние лица

История про ответы на вопросы

История про наблюдение за социальными сетями

История про сандалии

История про предсказания

История про диалоги СIVIII

История про диалог CVLIII

История-рэп на злобу дня

История вокруг него

История про сестёр

История про те же мемуары

История про хозяев

История к печальному дню (вспомнил об одном постояльце "Англетера")

История про поздравления и праздники

История про горячую воду

История про 31 декабря

*** Примечания ***