Живой Журнал. Публикации 2014, январь-июнь [Владимир Сергеевич Березин] (fb2) читать онлайн

Извините, если кого обидел.

16 марта 2014

День Святого Патрика (17 марта) (2014-03-17)

Раевский выбрался из постели и прошлёпал босыми ногами в кухню.

Квартира была огромной — он отвык от таких — сначала пятки холодил ламинат, а потом ледяной кухонный мрамор. Хвалёные полы с подогревом явно бастовали.

Всю ночь они кричали «Слонче» — потому что им так сказали, что надо кричать, когда пьёшь «Гиннес».

Ночь мерилась не по двадцать восемь — тридцать пять, а по ноль — пятьдесят восемь, то есть не унциями, а пинтами.

За окнами догорал День Святого Патрика — зашипела, завыла последняя шутиха. Наталья Александровна спала в дальней комнате, и он без опаски стал курить под вытяжкой, кутаясь в халат. Приезжать не следовало, всё это было напрасно — no sex with ex. Всё дело в том, что они чересчур праздновали, и вечер прокатился по пабам, в компании крашеных зелёным и оранжевым людей, как махновская конница по степи.

И вот он здесь, на этой кухне, которую знал, как свои пять пальцев. Квартира с видом на Кремль, былая роскошь… Вернее, роскошь никуда не делась — вполне оставалась при этой семье.

Он иногда встречался со своими друзьями в этой квартире — всё равно в ней никто не жил.

Хозяева превращали нефть во французское вино где-то на берегах Средиземного моря.

Раевскому было непонятно, счастливы ли они, счастлива ли его подруга, что как перелётная длинноногая птица, кочевала по свету.

Жизнь не густа, и наказывает нас тем, что желания исполняются буквально. Ты вымаливаешь себе счастье, но чеховский крыжовник оказывается кислым, время упущено, и ты любишь не тех, кого добился — а тот далёкий образ из прошлого.

Он вымаливал свою первую любовь, и вот она посапывала в дальней комнате.

Любовь была завёрнута в белое, как мумия.

«Это довольно старая любовь», — подумал Раевский и даже поперхнулся.

Стакан потрескивал под натиском пузырьков, а Раевский принялся пока изучать огромный аляповатый герб, висевший на стене над барной стойкой. Его ещё десять лет назад поразил этот герб, вполне ирландский. Далёкий предок Натальи Александровны был выписан Петром из Ирландии, и, побираясь, проехал всю Европу, чтобы из нищего моряка превратиться в богача, сыпать золотом — своим и чужим — в разных портах, строить корабли, попасть в опалу, и, наплодив кучу полурусских детей, утонуть в Маркизовой луже, иначе говоря, в Финском заливе.

Отчего на щите изображён кентавр, Раевский уже не помнил. Кентавр, кентавр — была какая-то история… Он провёл пальцем по резному дереву, затем по облупленному, под старину, жезлу, покоившемуся, как меч, на подставке.

Странная искра ударила ему в пальцы — и будто прошлое вошло в него.

Точно, далёкий родственник, боковая ветвь генеалогического древа женщины, спавшей в дальней комнате, старый монах дрался с кентаврами на далёком острове. Он был упомянут в списках плавания святого Брендана. Монах, больше орудовавший мечом, чем крестом, гонял друидов (Раевский почему-то представил себе, как загоняют седобородого старца надерево, и он сидит там, путаясь бородой в ветвях, а монахи, как стая псов, лают на него снизу).

Точно — старый монах специализировался на изгнании нечестивых существ — и если его товарищи воевали с друидами, то он изничтожил кентавров на острове.

Так гласила легенда.

Но, кажется, всё окончилось печально.

И вдруг он представил себе — как.

Друид исчезает медленно, будто задёргивая за собой занавеску, и невидимая занавесь действительно закрывает проход, движется, шелестя по траве.

Друид затягивает за собой горловину мешка, в котором часть Лощины Зелёного камня и его враг — священник-пришелец.

Старого монаха загнали в ловушку — вот что это значит.

Это значит, что друид долго плёл нити, сводил их вместе, долго лилась ядовитая слюна, и вот, шаг за шагом, он выманил священника из монастыря. Говорят, именно друид подал святому Патрику кубок с отравленным вином, но только святой прикоснулся к кубку, вино замёрзло, и кубок треснул. Спустя несколько лет друид сгорел на костре, испытывая прочность веры.

Чужая вера оказалась прочней — от друида остался только плащ, что принадлежал раньше святому Патрику. Нетленный, лежал он поверх углей.

Но это всё слухи и легенды, что рассказывают недалёкие люди. Знаменитый друид жив, и строит козни монахам. И теперь он торжествует победу над монахом.

Это именно он заставил монаха целый день тащиться по горным тропам и вместо обещанного неизвестным странником свитка святого Брендана показал монаху своё иссохшее от ненависти лицо.

Теперь он удаляется, и деревья покорно кланяются ему, простирая ветви до земли.

Как только ночь падёт на землю, над лощиной появятся чёрные тени — это прилетят страшные вороны древнего мира пожирать всё живое.

Клювы у воронов каменные, а крылья из блестящих медных доспехов. Сам Сатана дал воронам на крылья поножи и панцири римских воинов, что сторожили кресты на иерусалимской горе.

Вороны старше Первого храма и старше Второго, в них плоть мертвых варваров, они выклевали глаза не одной тысяче легионеров. И вот вороны прилетят и будут пить кровь, для них ведь всё равно — что овцы, что люди. Любое существо падёт жертвой.

Кроме проклятых гадов, разумеется.

Но гадов на этой земле давно нет.

Итак, старый друид загнал монаха в место, где скалы из зелёного камня повсюду отвесны, и откуда можно выбраться только с одной стороны. Но именно там висит и трепещет на ветру бесовское заклятие, оно трепещет на ветру, как нежный невидимый шёлк — только преодолеть его у монаха нет никаких сил.

Он творит Крестное знамение, но от него только воздух идёт рябью.

Всё успокаивается, и снова пряный ветер несёт к нему запах горной травы, вереска и цветов.

Монах смотрит на свою западню — сто шагов в одну сторону и пятьдесят в другую — деревья да кусты, всё, на что он может любоваться перед смертью. И если он шагнёт в занавес, что сотворил друид, то его взболтает и перемешает — будто молоко в маслобойке.

Тогда уж не поймёшь, где ирландский клевер, а где лысина монаха. Впрочем, страшные вороны с каменными носами, что живут на вершинах гор, ничем не лучше.

Скоро они проснутся, и монах заранее втягивает голову в плечи, читая молитвы.

Он на всякий случай плюёт в невидимую стену и видит, как на полпути плевок начинает жить своей жизнью, смешиваясь с воздухом, брызгает искрами и исчезает, не долетев до земли.

То же самое будет и с ним — только искр, пожалуй, будет больше.

Монах бросает туда же камешек — и тот беспрепятственно падает в лопухи.

Он идёт вдоль невидимой границы, чувствуя пальцами покалывание — там, где она начинается.

Огибает дерево с круглыми листьями, спускается вниз и останавливается в удивлении.

За его спиной раздаётся ржание. Прямо через завесу проходит, ступая медленно и осторожно, маленькая лошадка.

Она щиплет траву, а монах всё стоит, не веря своим глазам.

Монах обходит лошадку и гладит её.

— Милая, ты ведь поможешь мне? — в ответ лошадка роняет два увесистых кома навоза.

Монах принимает это за добрый знак.

Он влезает на лошадку и ударяет пятками по бокам. Лошадь не двигается, только чаще машет хвостом.

— Глупая! Тебя ведь съедят тут вместе со мной! — лошадь косит на него добрым глазом, но не двигается с места.

Со вздохом он слезает на землю, скользнув по круглому боку, и снова идёт по кругу. Сделав три оборота вокруг центра лощины — он думает: «Достаточно».

Монах возвращается к лошади.

— Клевер! — говорит он. — Ты любишь клевер. А ведь клевер — что Троица. Смотри, Троица, да. И мы с тобой можем быть триедины — смотри, я, мой плащ вместо седла и ты — вот мы и спасёмся… Мне ли тебе говорить, что Святой Патрик избавил нас от змей, отравивших все источники. Ты видела здесь змей? Правильно, и я не видел. И это доказывает истинность нашей веры. Лошадка, милая лошадка, нам нужно бежать отсюда, что ты стоишь здесь, будто ищешь ход в чистилище. Нет, Папа давно объяснил нам, что это место не здесь, и вход для людей и зверей туда давно закрыт. И ещё я тебе скажу вот что: вместе мы спасёмся, а порознь — нет.

Лошадка слушает преподобного монаха, а потом возвращается к своей сочной и сладкой траве.

Он снова творит Крестное знаменье и произносит:

— Я призываю ныне все силы эти оградить меня от всего, без милости восстающего на мои тело и душу, от заклятий лжепророков, от злоучений язычников, от лжеверия еретиков, от обмана идолослужения, от злого колдовства, от тех знаний, что губят тело и душу…

Достав флягу со Святой водой, крестит лошадку в истинную веру.

Он склоняет голову, ожидая результата — лошадка несколько раз взмахивает хвостом, но остаётся на месте.

Тут его осеняет: он встал на четвереньки и принимается рвать траву.

Он рвёт траву и кидает её за магическую завесу.

Руки его уже не чувствуют боли, зато большая часть лощины облысела.

Лошадка с недоумением смотрит на человека, и, кажется, решает, что ей делать.

— Травка! — вопит монах, скача вокруг неё. — Травка! Вкусная травка! Чистый горный клевер! Но травка — только там!

Однако лошадь стоит ещё долго, прежде чем двинуться к заветному порогу. Кажется, она сообразила, что от неё хотят, и монах резво бежит за ней.

И вот он прыгает к ней на спину. Монах не падает, и всё же, уцепившись в последний момент, издаёт победный вопль — да такой, что лошадка припускает вдвое быстрее.

Лошадь дёргается и, почуяв неладное, взбрыкивает, подкидывая монаха вверх. Он больно бьётся брюхом, но крепко сжимает руками ускользающую гриву.

И вот они пересекают невидимую границу, составляя единое целое. Радужное сияние озаряет лошадь и всадника, воздух вспыхивает огнём.

И вот уже монах, что они вместе с лошадкой миновали магическую завесу.

Он издаёт крик радости, но крик получается странным, куда более сильным, чем он ожидал.

Он обнаруживает, что видит траву иначе, не так, как раньше, хлопает себя по бокам, переводит глаза вниз, и новый крик, уже булькающий крик ужаса, оглашает лощину.

Ниже пояса он видит короткие ножки с копытами, а когда оборачивается назад видит, что за спиной у него круглый лошадиный круп.

Слёзы катятся у него из глаз, но и сквозь эти слёзы он благодарит Святого Патрика за чудесное спасение.

— Чистый клевер… — печально думает он, наклоняясь к охапке свежесорванной травы. И набив ею рот, мычит с удивлением:

— Но ведь и вправду вкусно!

Наталья Александровна вышла в кухню, на запах сигаретного дыма.

— Это старик О’Коннор изгнал кентавров, да?

— О чём это ты? А, ну да. Он. Он изгнал кентавров, а потом исчез. Легенда говорит, что он стал последним из них и до сих пор пасётся где-то в горах.

Раевский аккуратно затушил сигарету и капнул на неё водой из-под крана.

Легенда не врёт, легенды вообще никогда не врут — ты побеждаешь дракона, а потом сам превращаешься в него.

Все желания сбываются так, что превращаются в наказания.

«Любой ценой, любой ценой» — шепчешь ты себе, и цена оказывается всегда слишком высокой. А цель… Цель оказывается…

— Ты останешься? — спросила она, наливая себе стакан минеральной воды.

Даже на расстоянии было слышно, как трещат пузырьки, потому что это была настоящая дорогая минеральная вода, не то что жалкие подделки. Звук этот неожиданно разозлил Раевского.

— Нет, милая, я бы рад, я бы рад, но, — он проглотил окончание, как неприятную на вкус таблетку, и пошёл одеваться.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

17 марта 2014

Мартиролог (2014-03-18)

Чтобы отвлечься от прочих живых бань, я запишу здесь стихотворение моего любимого писателя Юрия Коваля, что он засунул в свой роман «Суер-Выер». Там, в том эпизоде романа, эмигранты унесли из России на подошвах сапог не страницы журнала «Вехи», а листики банных веников, и московскими банями уставили весь свой остров. Стихотворение у Коваля вышло, может быть, несколько наивное и беззащитное, но уж куда тут деваться.

В нашей жизни и тёмной и странной

Всё ж имеется светлая грань —

Это с веником в день постоянный

Посещенье общественных бань.

Что вода для простого народа?

Это просто простая вода.

Братства банного дух и свобода

Нас всегда привлекали сюда.

В Тетеринские,

Воронцовские,

Донские,

Ямские,

Машковские,

Измайловские,

Селезнёвские,

Центральные

И Сандуны.

А Семёновские ликвидировали,

А Мироновские модернизировали,

Краснопресненские передислоцировали,

Доброслободские закрыли на ремонт.

Было много тяжёлого, было,

Но и было всегда у меня:

Пиво, вобла, мочало и мыло,

Дуб, берёза, массаж, простыня.

Тело — голое!

Сердце — открытое!

Грудь — горячая!

Хочется жить!

В наших банях Россия немытая

Омовенье спешит совершить!

Это, на самом деле, не просто стихотворение, а мартиролог. Пойдём, собственно, по ссылкам — и увидим.

Извините, если кого обидел.

18 марта 2014

Тетеринские бани (2014-03-19)

Тетеринские бани находились в Тетеринском переулке, близ Таганки. Рядом — знаменитый некогда театр, не менее знаменитая больница, кривые переулки и старая Москва.

Они притаились за красной линией улицы, как бы во дворе и вход в них был тоже — через просвет между старыми домами. Всякий может увидеть его на этом снимке.

Тетеринским баням повезло больше, чем многим другим исчезнувшим московским баням. У них был свой певец — писатель Юрий Коваль. А Коваль был известным банным любителем и нет-нет, да вставлял в свои книги разные банные истории.

Впрочем, в своей повести «Пять украденных монахов» он вообще чуть не главные события вписал в интерьер этих бань.

Не так для нас важна детективная линия, но да — в бане, в её чуть напряжённом покое всегда ожидаешь, что произойдёт что-нибудь этакое, благостность нарушится, побегут куда-то люди и советский медный пятак упадёт на мраморный пол и покатится по нему, звеня и подпрыгивая.

Итак, в повести Коваля друзья приходят в Тетеринские бани и «…в кафельном зале на первом этаже мы увидели две огромные скульптуры цвета пельменей. Первая изображала женщину в гипсовом купальном костюме с ногами бочоночной толщины. Рядом стоял и гипсовый мужчина в трусах. Руки у него были не тоньше, чем ноги женщины. Играя мускулами, мужчина сильно держал в руке кусок мыла.

«Если будете мыться в бане — станете такими же здоровыми, как мы» — как бы говорили эти скульптуры.

Под ногой женщины мы купили билеты и талоны на простыни, поднялись на четвертый этаж. У входа в парильное отделение первого разряда пластом лежал на лестнице ноздреватый пар. Пахло мочалом и стираными простынями.

Бочком, бочком проскочили мы в дверь и оказались в сыром раздевальном зале, который был перегорожен несколькими рядами кресел. С подлокотниками, высокими спинками тетеринские кресла напоминали королевские троны, боком сцепленные друг с другом. В том месте, где обычно прикрепляется корона, были вырезаны две буквы: Т.Б.

Голые и закутанные в простыни, бледные и огненно-распаренные сидели на дубовых тронах банные короли. Кто отдыхал, забравшись в трон с ногами, кто жевал тарань, кто дышал во весь рот, выкатив из орбит красные от пара глаза, кто утомленно глядел в потолок, покрытый бисером водяных капель. Человек в халате цвета слоновой кости ходил меж рядов, собирая мокрые простыни.

— Давно не был, Крендель, — сказал он глухим, влажным от пара голосом. — В Оружейные ходишь?

— В Воронцовские, Мочалыч, — ответил Крендель. — Там народу меньше.

— А парилка плохая, — заметил старик Мочалыч, взял у нас билеты и выдал чистые простыни. — Идите вон в уголок. Как раз два места.

В уголок, куда указывал Мочалыч, идти надо было через весь зал, и Крендель стал на ходу раздеваться, натянул на голову рубашку.

Мы устроились рядом с человеком, который с ног до головы закутался в простыню. Он, очевидно, перепарился — на голове его, наподобие папахи, лежал мокрый дубовый веник. Из-под веника торчал розовый, сильно утомленный рот.

— Вам не плохо, гражданин? — спросил Мочалыч, трогая перепаренного за плечо. — Дать нашатыря?

— Дай мне квасу, — сипло ответил перепаренный. — Я перегрелся.

— Квасу нету, — ответил Мочалыч и отошел в сторону, обслуживать клиентов.

Мы быстро разделись, забрались каждый в свой трон и замерли.

Напротив нас сидели двое, как видно только что пришедшие из парилки. Простыни небрежно, кое-как накинуты были у них на плечи. На простынях черною краской в уголке было оттиснуто: Т.Б.

Эти буквы означали, что простыни именно из Тетеринских бань, а не Оружейных или Хлебниковских.

— Ну, будем здоровы, — сказал человек, у которого буквы «Т.Б.» расположились на животе.

— Будь, — отозвался напарник. У этого буквы «Т.Б.» чернели на плече.

Приятели чокнулись стаканами с лимонадом, поглядели друг другу в глаза и дружно сказали: «Будем!»

Между тем здоровья у обоих и так было хоть отбавляй. Во всяком случае главные признаки здоровья — упитанность и краснощекость — так и выпирали из простыней. Один из них похож был даже на какого-то римского императора, и буквы «Т.Б»., расположенные на кругленьком животе, намекали, что это, очевидно, Тиберий. Второй же, с явной лысиной, смахивал скорей на поэта, а буквы подсказывали, что это — Тибулл.

— Я люблю природу, — говорил Тибулл, — потому что в природе много хорошего. Вот этот веник, он ведь тоже частичка природы. Другие любят пиво или кино, а я природу люблю. Для меня этот веник лучше телевизора.

— По телевизору тоже иногда природу показывают, — задумчиво возразил Тиберий.

— А веник небось не покажут!

— Это верно, — согласился Тиберий, не желая спорить с поэтом. — Давай за природу! — И древние римляне снова чокнулись.

— Как ты думаешь, для чего люди чокаются? — спросил через некоторое время Тибулл, как всякий поэт настроенный слегка на философский лад.

— Для звону!

— Верно, но не совсем. Когда мы пьем лимонад, это — для вкуса. Нюхаем — для носа. Смотрим на его красивый цвет — для глаза. Кто обижен?

— Ухо, — догадался Тиберий.

— Вот мы и чокаемся, чтоб ухо не обижалось.

— Ха-ха! Вот здорово! Ну, объяснил! — с восторгом сказал Тиберий и, сияя, потрогал свое ухо, как бы проверяя: не обижается ли оно? Но ухо явно не обижалось. Оно покраснело, как девушка, смущенная собственным счастьем.

Тибулл тоже был доволен таким интересным объяснением, с гордостью потер свою лысину, повел глазами по раздевальному залу, выискивая, что бы еще такое объяснить. Скоро взгляд его уткнулся в плакат, висящий над нами: «костыли можно получить у пространщика».

Плакат этот действительно объяснить стоило, и Тибулл, выпятив нижнюю губу, раздумывал некоторое время над его смыслом.

— Ну, костыли, это понятно, — сказал наконец он. — Если тебе нужны костыли, можешь получить их у пространщика. Но что такое пространщик?

— Да вон старик Мочалыч, — простодушно ответил Тиберий. — Он и есть пространщик. Простынями заведует.

— Если простынями — тогда простынщик.

— Гм… верно, — согласился Тиберий. — Если простынями, тогда простынщик.

— То-то и оно. А я, ты знаешь, люблю докапываться до смысла слов. А тут копаюсь, копаюсь, а толку чуть.

— Сейчас докопаемся, — пообещал Тиберий и крикнул: — Эй, Мочалыч, ты кем тут работаешь?

— Пространщиком, — ответил Мочалыч, подскакивая на зов.

— Сам знаю, что пространщиком, — недовольно сказал Тиберий. — А чем ты заведуешь?

— Пространством, — пояснил Мочалыч, краснея.

— Каким пространством? — не понял император.

— Да вот этим, — ответил Мочалыч и обвел рукой раздевальный зал со всеми его тронами, вениками, бельем, голыми королями. В худенькой невзрачной его фигуре мелькнуло вдруг что-то величественное, потому что не у всех же людей есть пространство, которым бы они заведовали».

Потом, натурально, в те же бани заявляется бандит Моня Кожаный. Соседи героев пытаются завязать с ним настоящий банный разговор, да только ничего у них не выходит. Бандит разговора не поддерживает, да и то — говорить с ним пытаются о татуировках. У него на ногах написано: «Они устали», и в ту пору не всяк мог судить о куполах, крестах и прочих иероглифах этого дела.

Друзья, чтобы не дать бандиту уйти, прячут его брюки. Бандит мгновенно обнаруживает пропажу, скандал наливает свежим соком, как бакинский помидор.

Крики нарастают, пока, наконец, загадочный посетитель не потребует у самого потерпевшего документы: «Вокруг стал собираться банный народ. Голые короли подымались со своих тронов, прислушивались к разговору.

— Какие в бане документы! — крикнул кто-то. — Кожа да мочало!

— В бане все голые!

— У нас нос — паспорт»!

Последняя фраза и тогда, когда вышла книга Коваля, казалась особенно весёлой.

Потерпевший бандит оправдывается, что документы в брюках, брюки извлекаются из потайного места, завязывается скоротечная банная драка…

Но нет смысла пересказывать хорошую книгу. Лучше я расскажу о том, что известно нам о парной Тетеринских бань. А известно нам, что люди там скорее не сидели, а лежали — будто в Ржевских банях.

Парную Тетеринских бань Коваль описывает так:

«В мыльном зале стоял пенный шум, который составлялся из шороха мочал, хлюпанья капель, звона брызг. На каменных лавках сидели и лежали светло-серые люди, которые мылили себе головы и терлись губками, а в дальнейшем конце зала, у окованной железом двери, топталась голая толпа с вениками и в шляпах.

Дверь эта вела в парилку.

Верзила в варежках и зеленой фетровой шляпе загораживал дверь.

— Погоди, не лезь, — говорил он, отталкивая нетерпеливых. — Пар еще не готов. Куда вы прёте, слоны?! Батя пар делает!

— Открывай дверь! — напирали на него. — Мы замерзли. Пора погреться!

— Пора погреться! Пора погреться! — кричали и другие, среди которых я заметил Моню.

Дверь парилки заскрипела, и в ней показался тощий старичок. Это и был Батя, который делал пар.

— Валяйте, — сказал он, и все повалили в парилку. Здесь было полутемно. Охваченная стальной проволокой, электрическая лампочка задыхалась в пару.

Уже у входа плотный и густой жар схватил плечи, и я задрожал, почувствовав какой-то горячий озноб. Мне стало как бы холодно от дикого жара.

Гуськом, один за другим, парильщики подошли к лестнице, ведущей наверх, под потолок, на ту широкую деревянную площадку, которую называют по-банному полок. Там и было настоящее пекло — чёрное и сизое.

Падая на четвереньки, парильщики заползали по лестнице наверх. Батя нагнал такого жару, что ни встать, ни сесть здесь было невозможно. Жар опускался с потолка, и между ним и черными, будто просмоленными, досками оставалась лишь узкая щель, в которую втиснулись и Батя, и Моня, и все парильщики, и мы с Кренделем.

Молча, вповалку все улеглись на черных досках. Жар пришибал. Я дышал во весь рот и глядел, как с кончиков моих пальцев стекает пот. Пахло горячим хлебом.

Пролежавши так с минуту или две, кое-кто стал шевелиться. Один нетерпеливый махнул веником, но тут же на него закричали:

— Погоди махаться! Дай подышать!

И снова все дышали — кто нежно, кто протяжно, кто с тихим хрипом, как кролик. Нетерпеливый не мог больше терпеть и опять замахал веником. От взмахов шли обжигающие волны.

— Ты что — вентилятор, что ли? — закричали на него, но остановить нетерпеливого не удалось.

А тут и Батя подскочил и, разрывая головой огненный воздух, крикнул:

— Поехали!

Через две секунды уже вся парилка хлесталась вениками с яростью и наслаждением. Веники жар-птицами слетали с потолка, вспархивали снизу, били с боков, ласково охаживали, шлепали, шмякали, шептали. Престарелый Батя орудовал сразу двумя вениками — дубовым и березовым.

— А у меня — эвкалиптовый! — кричал кто-то.

— Киньте еще четверть стаканчика, — просил Батя. — Поддай!

Кожа его приобрела цвет печеного картофеля, и рядом с ним, как елочная игрушка, сиял малиновый верзила в зелёной фетровой шляпе. Себя я не разглядывал, а Крендель из молочного стал мандариновым, потом ноги его поплыли к закату, а голова сделалась похожей на факел.

От криков и веничной кутерьмы у меня забилось сердце…»

И, чтобы два раза не вставать:

Тетеринский п. 4–8.

Тел. К 7 24 46

Извините, если кого обидел.

19 марта 2014

Тюфелевские бани (2014-03-19)

Вместо Тюфелевских бань ныне оздоровительный комплекс «Торпедо». Не знаю уж, что там со знаменитым бассейном, но часть здания откусили во время строительства Третьего кольца.

Тюфелевские бани были заводскими.

Собственно, кроме бань, там были гигантские душевые — это не то как в старых банях, где четыре трубы торчит из стены, а душевые павильоны для тех, кому и парится не надо, кто наломался на смене, и перед тем как идти домой, к борщу, должен просто умыться.

От людей в Тюфелевских банях пахло металлом и горелой резиной.

Было ясно, что они только что кончили лупить киянкой по крылу автомобиля ЗиЛ-130, чтобы это крыло, наконец, вошло в пазы.

Мне, правда, люди эти были любы, да и запахов разных я не чурался.

А потом местность эта радикально переменилась — дома посносили так, что исчезли и некоторые улицы.

Раскинулось Третье транспортное кольцо поверх того рабочего пота и той ветоши, которой обтирали руки люди, прежде чем идти в Тюфелевские бани.

Пролетает по нему бывший их посетитель, не успевая даже оценить масштаб исчезновения.

Удивительно другое — завод имени Лихачёва всё ещё жив и даже что-то производит на своей южной площадке, пока московские хипстеры делят его необъятные территории под школы дизайна и производство компьютерных игр.

И, чтобы два раза не вставать:

Автозаводская, 7. (М. Автозаводская)

Тел. Ж5 38 85

Извините, если кого обидел.

19 марта 2014

Бани соколиной горы (2014-03-19)

Кончим! Пока за квадрант[2] ты, властитель, отправишься в баню.

Квинт Гораций Флакк. Сатиры.

Бани Соколиной горы имеют название необычное — не то бани в Соколиной горе, как в районе Москвы, не то бани на Соколиной горе, не то, опять же бани, принадлежащие Соколиной горе — меж тем, бани эти хорошие. Был я там ещё осенью, но о ценах осведомился на днях по новой. Всё там хорошо, но жителю другого района Москвы тяжело добираться — едешь спрева от дома на метро, потом до «Шоссе Энтузиастов», затем на трамвай, что сворачивает направо, и всё вокруг тебя места неприютные, нечистые, то ухает копр на стройке, то копошатся какие-то люди в промзоне, а ты всё это видишь из трамвайного окна и сердце твоё ожесточается. Меж тем, добравшись до бани, ты видишь, что это типовое здание красного кирпича, в котором уже прижились, как плесень, какие-то сауны, ремонт одежда и туристическое бюро. Приветливо машет пальма с плаката, но свернуть надо налево от входа, раздеться в гардеробе и идти наверх.

Между этажами ты сразу видишь голую бабу, что указывает на женское отделение. Это сделано совершенно правильно, и надо сказать, что жители бань Соколиной горы любят изобразительное искусство — вон у них какие наборные пейзажи висят в раздевалке.

А вот парная там хороша — я всё думал, что за подвох, отчего так дёшево, да я всё изъянов не нахожу. Неужто это всё скидка за стук копра да за промзоны.

Ну и за то, что ехать обратно другой дорогой, не поймёшь как — не то на троллейбусе, не то на электричке.

Ведь какой мужичок сноровисто рассуждает: «Но тут ведь, мио человек, вот какая заковыка. Вот, к примеру, выхожу я из дома и сажусь на трамвай (30 целковых), еду, сажусь на метро, (ещё столько же), потом выхожу и еду до бани (опять тридцать) ну и обратно столько же. Итого почти двести рублей. Нет, ясно, что всякие мудрёные билеты есть, скидки да пенсионное удостоверение, но всё равно вот и почти тыща. Но ведь на городском транспорте ещё умучаешься с этого проспекта Будённого ехать, когда честные труженики с заводов домой бредут. А наёмный мотор быстро всю разницу съест…

А раздевалка просторная, большая под будний вечер в промозглом ноябре вовсе не наполненная. Парная невелика, да мне повезло — упырей, что плещут шайками, там не было, сплошь худые костистые мужики, в сыром воздухе наполовину вода, наполовину — спокойствие.

Но если что, народ за себя постоит.

И, чтобы два раза не вставать:

Часы работы вт-вс. 8.00–22.00 кроме пн.

помывка в женском, мужском разряде (2 часа) — 600 руб.

Дети до 7 лет — бесплатно, с 7 до 14 — 300 руб.

Москва, Буденного просп., д. 33. (м. Шоссе Энтузиастов, далее — трамваем)

Телефон: +7-495-3650276

Извините, если кого обидел.

19 марта 2014

Дангауэровские бани (2014-03-20)

Расскажу про Дангауэровские бани.

Там кипит жизнь в конторе «СтройЭлит», топочет ножками мебель, и шуршат прекрасные ткани.

Дангауэровка сама вся такая. Был в ней завод Дангауэра и Кайзера, где делали металлическую всячину, затем пришла новая власть, завод стал сперва заводом «Котлоаппарат», а затем знаменитым «Компрессором». («Давал мне бронь родной завод “Компрессор”»).

А имя Дангаэура всё равно сохранилось, просвечивало сквозь московскую топонимику, как надписи на стенах мистического учреждения «Геркулес». Город нового быта, конструктивистский рай который строили в Дангауэровской слободе, назывался Дангауэровкой. Не вытравишь причудливое имя, как банный пот из стен.

А ведь назывались Дангауэровские бани грозно, как какая-нибудь орденоносная дивизия: «Бани № 4 Банно-прачечного треста Сталинского района».

Вдруг там, где ещё под краской сохранился древней иконой ценник — «работают ежедневно, кроме 4, 10, 16, 22 и 28 числа. Цены: 2-й разр. — 60 к., 3-й разр. — 35 к., ванна — 1 р., душ — 50 к».

А теперь проедет поливальная машина, привет от лужковского коммунального завода ЗиЛ, — он, она, оно, оне — все сгинувшие в какие-то нети, и поднимется белая пена к краям тротуара.

Это мыльная вода исчезнувших московских бань.

Она вечна, и сорок новых коммунальных щелоков не вымоют её никогда.

И, чтобы два раза не вставать:

Шоссе Энтузиастов, 114. (м. «Шоссе Энтузиастов»)

Тел. Ж 5 38 85

Извините, если кого обидел.

20 марта 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-03-20)

Смотрел сейчас зачем-то фильм "Виз" (1978). Аннотация вполне передаёт содержимое: "Дороти — застенчивая воспитательница детского сада в Гарлеме, ищет своего потерявшегося пса Тото, пробиваясь сквозь бушующую метель. И вдруг… оказывается в Стране чудес, куда попадает по дороге, вымощенной желтым кирпичом". Это вообще-то мюзикл, но я сейчас не об этом.

Есть такой типаж американских фильмов, где играют сплошь негры.

Ну, типа, расовая сегрегация наоборот.

Вызывает это, честно говоря, очень странное впечатление.

С одной стороны, меня это не раздражает, с другой стороны, я не могу себе представить современного американского режиссёра, который снял бы фильм без негров вообще. Ну, нельзя. Нельзя и всё тут. Оттого в каком-нибудь "Робин Гуде" есть обязательно негр. И среди викингов обязательно пробежит афроамериканец.

Мне-то интересно, конечно, не про справедливость (это уж отдельная глупость — рассуждения о справедливости), а то, как это функционирует.

Извините, если кого обидел.

20 марта 2014

Предсказание (День весеннего равноденствия, 20 марта) (2014-03-20)

Это был давний год, когда убрали Ленина с денег. Было странное безвременье, и вот, бросив работу, посредине недели мы поехали на дачу. Меня, впрочем, насторожило название Белые Столбы. Что-то было в нём заведомо психиатрическое, а ведь мы только что навещали нашего приятеля в психушке.

Он хотел увильнуть от армии, да сошёл с ума по-настоящему.

Мы опоздали и увидели, как ночные посетители сквозь огромное стекло, расплющив носы, разглядывают душевнобольных. Кто есть кто по обе стороны стекла — было неясно. Мы дали охране немного денег, но заблудились и долго ходили ночью по коридорам. Наконец, нам посоветовали пройти к буйным — мы подобрали ключ и проникли туда. Санитары очень нам обрадовались, и мы долго пили, сидя вперемешку — посетители, симулянты, сумасшедшие и охрана. Один из охранников и рассказывал нам про службу в Белых Столбах.

А теперь мы туда приехали — правда, на чужую дачу. Приехали той стылой мартовской порой, когда природа раздумывает, греться ей или заснуть опять в холодной своей стране.

Старая дача была гулкой и пустой. В углу сидел наш друг-скульптор, воткнув в пол серебристые костыли. Из-за этих костылей он был похож на паука. Он жил на этой даче зимой и летом — зимой дом жарко топился, а потом, казалось, несколько месяцев медленно остывал — потрескивали балки, сами собой скрипели ступени лестниц, звякали стекла в плетёных окнах веранды.

Скрип-скрип, будто скурлы-скурлы, время брало своё, и всё качал головой на комоде китайский болванчик, которого единственный раз тронули лет десять назад. Много тут было чудес — например будильник, что шёл в обратную сторону, и бюст Ворошилова, у которого светились глаза. Скрипя половицами, я пошёл к комоду и принялся разглядывать пёстрый народ на нём — рядом с китайцем стоял другой бюст — бюст Чайковского с облупленным носом. Сидел рядом, закинув ногу на ногу, клоун из «Макдоналдса», настоящие исторические слоники спешили на водопой. Тикал ещё один будильник всё с тем же слоником, ещё два стучали своей металлической требухой рядом, и все показывали разное время.

Лодочник только что вернулся с выставки «Антикварный салон», где выбирал себе буфет. Я слушал его и думал, что эта выставка больше всего напоминала мне далёкую барахолку на Удельной. Той самой станции Удельной, с которой бежал в Финляндию Ленин.

Мы принялись вспоминать вещи прошлого — исчезнувшие давно радиолы, магнитофоны и устройства для заточки безопасных бритв. Продолжая ленинскую тему, группа «Ленинград» хрипела что-то в дребезжащем динамике. Мы разговаривали о бессмысленных подарках и о том, что каждая вещь должна найти своего хозяина.

Раевский рассказал о двух друзьях, которые развелись, а потом снова женились — каждый на жене друга. Подарки судьбы нашли своих хозяев.

Я поднялся по лестнице на второй этаж — мимо смешных плакатов по технике безопасности. Прямо передо мной стояла покрытая паутиной статуя солдата-освободителя в полный рост с автоматом наперевес.

Я вытер ему юношеское лицо и принялся глядеть на улицу дачного посёлка.

Хорошо быть дачником. Жить и состариться в своём домике, сидеть на лавочке, где ветераны вспоминают былые битвы, победы и поражения, что сменяли друг друга с незавидной периодичностью. Перебирают в памяти десантные операции на дачных участках, ковровые бомбометания, танковые бои в райзоне кухни. Нормально. И вечный бой, покой нам только снится.

И здесь вокруг меня была масса осколков этой материальной цивилизации. Пустые банки, коробки, два велосипеда, старый телевизор… И у меня на даче были такие предметы — лётная фуражка, огромная кожаная куртка коричневого цвета с испорченной молнией. Была она похожа на бронежилет по своим панцирным свойствам.

И велосипед, конечно.

Да, поздно, братан, склеили тебе ласты, да. Не отопрёсси. Воспоминания — едкая кислота, однако.

Ходики отмеряли прошлое время — империя разваливалась, нам всем предстояло как-то жить дальше, и никто не знал как. Кислый сигаретный дым тянулся из окошка над забором, улицей и всей страной на четыре буквы.

Внизу Раевский рассказывал анекдоты.

Утробно хохотал наш хозяин и бил костылями в пол.

— Это вы прекратите. Гуманизм развращает, а последовательный гуманизм развращает абсолютно, — сказал внизу кто-то.

Как жить — было совершенно непонятно. Спросить было некого, неоткуда было ждать знамений. Разве выйти к лесному капищу и приносить жертвы — всё равно мы были молоды и нерелигиозны.

Вся беда в том, что Лодочник очень сильно храпит. В одном доме, нас по ошибке положили на угловой диван. И вместо того чтобы лечь пятками друг к другу, мы легли головами в этот угол. Дверь в комнату дрожала и выгибалась на петлях. Казалось, что Годзилла жрёт там одновременно Мотрю и Батрю…

Пришлось встать и, спустившись, вести полночи разговоры на кухне — о сущем и вещем. Там говорили о чужом и о трофейном — тема эта странная и болезненная.

Русскому человеку с чужими вещами не везёт. И ведь дело не в воровстве — оно свойственно русскому человеку не более, чем другим нациям, а, может, и менее — в силу разных жизненных опасностей. Найдёт такой человек подкову в дорожной пыли, прибьёт к косяку. А она возьми и упади ему на голову — потому как, что поднял, то не от земли выросло. Считал бы у себя во рту зубы, а не железо на дороге искал. Или обнаружит русский человек в огороде бесхозный самолёт, да и сделает точно такой же. Мог бы и свой сделать, да и получше — но судьба опять стучит ему по голове и требует, чтоб точь-в-точь как дармовой. Зачем так — никто не поймёт: чужа одежа не надежа, чужой муж не кормилец. И всё эта рачительность с чужой вещью как-тобоком выходит — как найдётся чемодан, так окажется, что без ручки. Как приблудится собака, то вшивая и кусачая.

А начнёт русский человек из хороших чувств кого мирить, чужим счастьем заниматься — и вовсе конфуз выйдет. Враги тут же помирятся, начнут его самого бить, обдерут ещё как липку — насилу уйдёт живым. И то верно, ишь, зашёл в чужую клеть молебен петь. Воротится русский человек, ругаясь и кляня и Африку, и чужой турецкий берег — прочь, прочь, наваждение! Всякому зерну своя борозда, и поклянётся, что из дома — никуда.

А ты, кошелёк на верёвочке, ты, злодей-искуситель, — прочь, прочь, сгинь отседова, свои волосы как хошь ерошь, а моих не ворошь. Забери своё чужое, а мы нашего своего купим, хоть копеечку не сэкономим, да рубль не потеряем, пометём всяко перед своими воротами, держаться будем своего кармана, да и если ковырять, то — в своём носу.

Когда отзвенела гитарная струна и просохло в стаканах, я понял, что и в эту, самую короткую ночь, нет смысла спать в чужом доме. И, чуть рассвело, мы с Лодочником двинулись домой.

Лодочник ехал на чёрном «Мерседесе», похожем на катафалк. Но машина торговца смертью и должна быть чёрного цвета и наводить ужас.

Я первый заметил поворот на Ленинские Горки. Это было по пути, и горки в моей стране всегда находятся рядом со столбами. Мы повернули и отправились к Ленину.

Из-за холма показался огромный куб музея. Мы вылезли из машины и обнаружили в вестибюле очередь. Откуда-то возник старичок с лицом макдоналдовского клоуна и всунул мне в руку бумажку с номером. На немой вопрос старик отвечал, что очередь давно расписана.

Я принялся оглядывать большой зал со статуей. За спиной вождя вентилятор усердно колыхал красные знамёна.

— Может, не будем ждать? — Лодочник заскучал, его звали в дорогу дела. — Что мы в этом музее не видели? Тебе, что экскурсия эта нужна?

Сидящие в очереди как-то странно на него покосились.

— А я поеду, пожалуй. Хорошо?

Я не стал его задерживать и принялся думать о том, что хочу увидеть в этом музее. Инвалидную коляску с хитрым иностранным моторчиком? Музейные шторы в смертной комнате? Кровать, где лежал человек, превратившийся в овощ, но перед тем поставивший вверх ногами целый свет. Жила на кровати огромная лысая луковица, сто шестьдесят семь сантиметров мирового коммунизма. Луковица загнивала, прела, и вскоре её выпотрошили, оставив одну шелуху. Всё это ужасно грустно.

Мои размышления прервал сосед. Я не заметил, как он подсел — меж тем, это был настоящий китаец, удивительно похожий на того болванчика, которого я только что видел на чужом комоде.

— А вы про что хотите спросить? — Китаец прекрасно говорил по-русски.

Я как-то опешил и взял слишком большую паузу, так что он продолжил:

— Мне кажется, самая большая проблема — понять, как сохранить завоевания социализма.

— Ну да, ну да.

Но китайца одёрнула старуха, сидевшая впереди:

— Это не самое главное, главная задача — борьба с масонами.

Я чуть не плюнул от обиды.

— А я вот Ленина видел, — сказал кто-то.

Все разом бросили спорить и повернулись к старичку в кепке.

— Лет двадцать как, я тогда жениться думал. Или не жениться… — Старичок опирался на палку, а теперь даже положил голову на её рукоять. — Ленин, он ведь для каждого свой. Печник придёт к нему — он как печь, а художник какой-нибудь — он как картина. Главное, он понятный очень. Вот одна бабушка партийная приехала на съезд, Ленин к ней ночью пришёл и говорит: «Так и так, надо Сталина из Мавзолея вынести — тяжело мне вместе с ним лежать». Известный факт — так она с трибуны и рассказала. Никто не посмел перечить.

— А вот не надо было выносить, — возразил кто-то.

— Может и звездой воссиять, — закончил старичок.

— Вождь не был звездой, — опять вмешался тот же голос. — Звезда — признак демократического общества. Вождь был сакрален и спрятан. У него только горящее окно в Кремле, а звёзды — для эстрады. Там, где эти ваши безумные козлистки и лемешистки, а также подглядывание за кубанской казачьей делегацией вполне в стиле делегации венской.

— Вы о чём, мужчина? — обиделся кто-то. — Никаких козлисток давно нет!..

— А я бы спросила насчёт кооперативов. Будут ли ещё кооперативы, — не слушая никого, сказала себе под нос старушка в платочке.

Всё это давно напоминало очередь пенсионеров в поликлинике, и я пошёл прогуляться — мимо чудовищно страшной групповой статуи Меркурова «Рабочие несут гроб с телом Ленина». Она была страшна как групповой адский грех, вернее наказание за него. Рабочие были похожи на мертвецов и, казалось, валились куда-то в преисподнюю со своим страшным грузом. А Ленин, как и положено, казался живее их всех.

Я пошевелил волосами, разглядывая её, и пошёл к зиккурату вокзала, издали похожему на Московский университет.

Сзади меня послышались шаги — кто-то нагонял меня по склизлой полевой дороге. Когда мы поравнялись, фигура путника показалась мне смутно знакомой. На всякий случай я кивнул, и человек ответил тем же. Мы где-то виделись с ним — но где, я не мог припомнить.

— Уже принял? — спросил он.

Я, не совсем ещё догадавшись, о чём он, ответил, что нет.

— Это ничего, он всех принимает.

— А вам что сказал?

— Неважно, что он говорит, важно — как. Он может вообще ничего не говорить — когда я вошёл в кабинет, то увидел фигуру человека, вписанного в круг, а в центре — мотор. Я сразу узнал его — это была турбина Глушко. Даже лопатки турбины были видны. И я сразу понял, о чём это, — надо подписывать контракт с китайцами.

— Ну, раз турбина… — протянул я.

Но мой спутник торопился к станции. Впрочем, я уже догадался, что ожидают люди в зале. Какая там экскурсия, когда тут такое!

Когда я снова вернулся в зал ожидания, спор горел с новой силой. Вслушавшись, я понял, что хоть произносятся те же фразы, но спорят уже совершенно другие люди. Я сверился с номерами — было видно, что сидеть мне ещё долго.

Меж тем рядом говорили о высоком — то есть, о русской культуре.

— А вы Лихачева Дмитрия не любите, а он страдал за ны при Понтийском Пилате. Ему говорили: отрекись от «Слова о Полку Игореве», а он говорил: «Ни хера! Режьте меня, кормите меня тухлыми соловецкими раками!». Так всех раков и съел. Нет больше на Соловках раков. А монахи разводили-разводили.

— Не надо ёрничать! К тому же у нас не было ничего одноразового! Вот про что надо спрашивать! Нужно одноразовое?

— Ну почему? Солдаты были одноразовые. Много чего одноразового было.

Кто-то другой говорил:

— Какое ж у Зощенко-то порядочное образование? Позвольте спросить? Вахлак-вахлаком! — надрывался кто-то.

Над ухом у меня бубнил кто-то:

— Вот один солдат пришёл — и увидел только чайник. Большой чайник, мятый такой, алюминиевый. Зато с кипятком. А вот один художник был неблагодарен. Практически ничего не видел, только чёрный квадрат на фоне белой простыни. Стал формалистом, и все дела.

— Да, теперь все стыд забыли — если бы человек что-то сказал о себе, а тут он требует. Я очень тщательно стараюсь исполнять обязательства, а тут этих обязательств не вижу. Почему ко мне подходит человек, который говорит «Дай». Почему я должен? Мне кажется это неправильно.

Под эти разговоры я уснул.

Наконец, меня кто-то тряхнул за плечо. Это был старик, который сделал мне знак пересесть к дверям.

Приближалась моя очередь.

Старик рассказал, что уже один раз был здесь, и когда его впустили внутрь, то он увидел странную конструкцию из стеклянных трубочек и колб. Не будь дураком, он понял, что это перегонный куб.

Вернувшись к себе в деревню, старик сделал из этого соответствующие выводы — и точно, через месяц Горбачёв издал соответствующий указ, и водка стала по талонам.

Время тянулось как дешёвые конфеты моего детства — я то засыпал, то выныривал на поверхность, туда, где шли бесконечные разговоры о предсказаниях. Я представлял, что мне явится за дверью, и никак не мог представить, я думал о том, сумею ли я понять предсказание или так и пойду по жизни смущённый и неразъяснённый.

Но вдруг меня потрясли за плечо, и уж на этот раз я понял — пора.

Я открыл дверь и, отведя в сторону тяжёлую портьеру, вошёл в кабинет.

Передо мной стоял стол, покрытый зелёным сукном. За столом сидел лысоватый человек с бородкой и писал что-то, положив мизинец в рот.

Не прерывая своего занятия, он указал мне на кресло, и я приготовился к самому страшному.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

20 марта 2014

Англетер (День поэзии, 21 марта) (2014-03-21)

Он жил в этой гостинице вторые сутки, заняв номер не без скандала.

Положив ноги на стол (дурацкая привычка, позаимствованная им у американцев, но сейчас полюбившаяся), он смотрел в потолок. Лепнина складывалась в странный узор, если раскачиваться на стуле равномерно. На седьмом году Революции она пошла трещинами — узор был причудлив, что-то в нём читалось. Но доброе или дурное предзнаменование — непонятно. То ли человек с мешком и дубиной, то ли всадник с саблей.

Он жил посреди огромного города в гостинице, в окна которой ломились памятники. Рядом стоял собор, который строили много лет.

Теперь он был построен, но время выламывало его судьбу, и все говорили, что его скоро закроют.

В свете того, что произошло уже в этом городе, всякий верил в новую жизнь собора.

А про жизнь тут во время блокады ему рассказывали.

Ему об этом рассказывал Шполянский. Самого Шполянского здесь рисовал знаменитый художник. На этом портрете у Шполянского была оторвана пуговица и держалась на одной нитке.

Шполянский был лыс, и внезапно лыс. Он рассказывал про брошенный правительством город, а правительство уехало отсюда в восемнадцатом году. Ещё некоторое время город, который разжаловали из столицы, живёт по-прежнему, но потом самые заметные люди начинают покидать его.

Это старый закон — когда открывают крышку кастрюли, самые быстрые молекулы воды начинают покидать поверхность, и вскоре кастрюля остывает. Город остывал в недавнюю войну быстро.

Шполянский рассказывал о том, что сквозь торцы мостовых проросла трава.

Ещё он говорил о том, что у женщин от голода прекратились месячные, а порезанный палец не заживал месяцами.

Шполянский как-то написал несколько стихотворений, но он не был поэтом, а оттого не был посвящён в великую тайну ремесла.

Сидящий на стуле раскачивался, глядя в пололок и вспоминал Шполянского.

Они не были дружны, но Шполянский ему нравился. По всему было видно, что Шполянский проживёт долго, а это верный знак. Он проживёт долго, но не будет бессмертен.

А сам приезжий, ожидая одних ему известных событий, жил в гостинице, которую построил неизвестный архитектор.

Дом этот несколько раз перестраивался, но главное оставалось прежним — архитектор неизвестен.

Неизвестность укрепляла мистическую силу этого места, и когда в одном из номеров умер знаменитый промышленник, иностранец, но при этом один из самых богатых людей Империи, никто не удивился.

А теперь исчезла и Империя, и золотые погоны столицы были сорваны с этого города. Он стоял перед неприятельскими пулями, как разжалованный офицер на бруствере.

Город был по-прежнему огромен, но несколько лет подряд вымирал.

По улицам бродила сумасшедшая старуха, и сообщала, что будет в нем три наводнения, начиная с 1824 года. Второе будет ещё через сто лет, и третье — ещё через сто, и вот это третье, окончательно затопит разжалованный город по самые купола. А уходя, вода унесёт вместе с собой всё — и купола, и кресты, и сами здания. И будет на месте этого города ровное пространство заросших ивняком болот — на веки вечные.

И подходила старуха к одному из памятников, тому, что гарцевал на площади спиной к реке, и, раскинув смрадные юбки, ела из ладони что-то непонятное.

Со страхом глядели на неё постояльцы гостиницы, и вера в пророчества прорастала в них, как трава через те самые торцы.

А трава действительно проросла через многие улицы, особенно через те, что были мощены деревянными шестиугольными плашками. Трава была высока, и, как на развалинах Рима, кое-где, особенно на окраинах, паслись козы.

Когда Шполянский рассказывал об этом времени, то его рассказы были наполнены предчувствием бегства. Шполянский потом действительно убежал прочь. Он убежал по льду залива в другую часть империи, ставшую теперь независимой. Многие бежали так, а первым, давным-давно, это сделал вождь революции. Теперь бежали уже от этого вождя, а город пустел, и трава росла.

Шполянский горячился и говорил сбивчиво. Что во время блокады люди ели столярный клей, а когда туда приехал один знаменитый иностранец, то на приёме воровали еду из соседских тарелок, пока соседи произносили тосты.

Вокруг гостиницы плыло новое время, а улицы были переименованы.

Никто не знал, по-настоящему, что за улица лежит у него под ногами.

Приятель Шполянского Драгоманов любил приводить два стихотворения про большую церковь, видную из окон гостиницы

Сей храм — двум царствам столь приличный,

Основа — мрамор, верх — кирпичный.

Но храм, говорил Драгоманов, тут же перестроили, и стихотворение стало звучать так:

Сей храм — трех царств изображенье:

Гранит, кирпич и разрушенье.

Драгоманов вставил эти стихи в свой роман, и роман обещал быть успешным. Церковь давно стала одним из главных мест города, по ней была названа площадь, и она мрачно чернела в окне, видная через холодный туман. Но человеку, лежащему в гостиничном номере, положив ноги на стол, было не до этого романа.

Он очень хорошо чувствовал перемены.

И перемены близились.

Город, который плыл мимо гостиницы «Англетер», будто вода наводнения, был пластичен и мягок, как всегда это бывает пред переменой участи. Город был текуч, как тёмная вода реки, как чёрная вода залива, бьющаяся подо льдом.

Он будет течь ещё сто лет, пока не сбудутся пророчества, и медный всадник не заскачет по воде, яки посуху, и волны не скроют финский камень под ним.

И гостиница, этот улей для хозяев нового времени, идеально подходила для точки излома.

Только что, по привычке, он попробовал провести несколько опытов — они всегда веселили друзей. Однажды он долго думал о кружке и-таки заставил её исчезнуть. «Где же кружка? Где же кружка?» — повторяла мать недоумённо, растерянно разводя руками посреди горницы — но он так и не раскрыл ей тайны.

Она ведь ещё жива, моя старушка, и я пока жив. А над её избушкой сейчас струится лёгкий дымок…

Впрочем, он отвёл этой женщине глаза так, что фокус с кружкой кажется детской шалостью.

Ложки, кстати, поддавались мистическим практикам куда лучше.

Ему вообще поддавался мир русских вещей — вещи заграничные слушались хуже. Так же происходило и с русскими словами — там буквы подбирались одна к другой, как рожь на поле, а латиница — шла с трудом.

Раньше, много лет назад, он знал латынь, но теперь время вытравило из него все языки, кроме русского. Многие звали его Серёжей — когда тебе под тридцать, это немного обидно.

Но он-то знал, что ему никогда не будет больше. Что он просто не может стареть.

Поэзия не только не давала ему стареть, она позволяла ему понимать чужие жизни. Как-то, в двадцать втором, в Германии, где он был проездом со своей будущей бывшей женой, к нему подошёл один немец.

Немец писал стихи — отвратительные.

Он хотел эмигрировать, и метал на стол страны, как карты. Испания, Турция, Прибалтика, Россия, Перу…

Он пришёл в постпредство РСФСР и предложил себя в качестве управляющего в какое-нибудь агрохозяйство на Украину. Визу ему не дали.

«Нет, не Рембо, совсем нет», — подумал тогда Серёжа. И тут же увидел не Украину, А Казахскую степь и ровные ряды бараков, Рождество и тонкие голоса крестьянских детей, что поют «Stille Nacht». Потом что-то щёлкнуло в его сознании, и он увидел пожары над украинской степью, его собеседник подписывает фольклист, а через три года уходит на свою бывшую родину, могильный камень в Гамбурге, 1900–1955, от безутешных родных.

— Езжайте, обязательно езжайте, Генрих, — говорил он ему. — Нельзя оставаться.

Оставаться было нельзя потому, что он видел собеседника в будущем — сверкающего очками, в какой-то неприятной форме. Там пахло гарью, и никому дела не было до поэзии.

Когда Генрих ушёл, Серёжа вспомнил, как уговаривал ехать в Аргентину одного Итальянца, но, кажется, не уговорил. Итальянец был молод, но уже тучен, стихи писал трескучие, как стрельба митральезы, а когда читал их, даже подпрыгивал.

Итальянец обещал подумать, но Серёже казалось, что его аргументы были недостаточно убедительны. Он тут же забыл об этой встрече — потому что пришёл Габриэль, красавец, аристократ, герой войны и командир группы торпедных катеров. Они поехали к морю, девушки хохотали, ничего не понимая в русской речи… Сразу забыл, а сейчас вот вспомнил.

Сейчас Серёжа сжимал в руке стакан — водка-рыковка, только что подорожавшая, давно степлилась на столе.

Скрипнула тяжёлая резная дверь — наконец-то.

Он пришёл — человек в чёрной коже, с его лицом.

В первую секунду Серёжа даже поразился задумке — действительно, зеркало отражало близнецов — одного в костюме, с задранными ногами, а другого — в чёрной коже и косоворотке.

— Вот мы и встретились, Сергунчик.

Чёрный человек говорил с неуловимым акцентом.

Интересно, как они это сделали — грим? Непохоже — наверное, всё-таки маска.

— Пришёл твой срок, — продолжал человек в пальто, садясь за стол.

Поэт про себя вздохнул — тут надо бы сыграть ужас, но что знает собеседник о его сроке. Можно сейчас глянуть ему в глаза, как он умел — глянуть страшно, как глядел он в глаза убийце с ножом, что пристал к нему на Сухаревке, так глянул, что тот сполз по стене, выронив свой засапожный инструмент.

Но сейчас Серёжа сдержался.

— Помнишь Рязань-то? Помнишь, милый, детство наше… — это было бы безупречным ходом, да только кто мог знать, что Сережино детство прошло совсем в другом месте.

Какая Рязань, что за глупость? Он родился в Константинополе.

На второй год Революции Серёжа встретился с Морозовым, только что выпущенным на свет шлиссельбургским узником. Старика-народовольца неволя законсервировала — он был розов, свеж, грозно топорщилась абсолютно белая борода. Морозов занимался путаницей в летописях и нашёл там сведения о нём, Сергунчике. Он раскопал, что переписчики перепутали документы (знал бы он, каких смешных денег это стоило) и заменили Константинополь на Константиново.

Они шли здесь же — по левую руку была мрачная громада Исаакиевской церкви, знаменитого собора, а по правую — эта гостиница, в которой переменялись судьбы.

Старик с розовой кожей хотел мстить истории, и решил начать с поэта, то есть с него.

Под ногами у них росла чахлая трава петроградских площадей и улиц.

Торцы набухли водой, и новая жизнь росла через них неумолимо.

Старик ждал ответа, а борода его торчала, как занесённый для удара топор.

Серёжа улыбнулся, глядя ему в глаза. Кто ж тебе поверит, старичок, разве потом какой-нибудь академик начнёт вслед тебе тасовать века и короны — но и ему никто не поверит.

А сам он хорошо помнил тот горячий май пятьсот лет назад, когда треск огня, крики воинов Фатиха и вопли жителей, когда окружили храм и начали бить тараном в двери. Наконец, со звоном отскочили петли, и толпа янычар ворвалась внутрь. Среди них было несколько выделявшихся, даже среди отборных головорезов Фатиха. Отрок знал — эти воины, похожие на спешившихся всадников, были аггелами. Лица их были покрыты чертами и резами, будто выточены из дерева.

Звуки литургии ещё не стихли, и священники, один за другим вошли в расступившуюся каменную кладку, бережно держа перед собой Святые дары.

Отрок рвался за ними, но старый монах схватил его за руку и повёл через длинный подземный ход к морю. Они бежали мимо гулких подземных цистерн, а в спины им били тяжёлые капли с потолка.

Монах посадил его на рыбачью лодку, из которой два грека хмуро смотрели на полыхающий город.

Это были два брата — Янаки и Ставраки, что везли отрока вдоль берега, боясь терять землю из вида.

Он читал им стихи по-гречески и на латыни — море занималось цензурой, забивая отроку рот солёной водой.

Скоро они достигли странной местности, где степь смыкалась с водой, и отрок ступил на чужую землю.

С каждым шагом, сделанным им по направлению к северу, что-то менялось в нём.

Он ощущал, как преображается его душа — тело теперь будет навеки неизменным.

Он стал Вечным Русским — душа была одинока, и привязана не к земной любви, а к небесной. Но никогда не забывал он о Деревянных всадниках — ибо про них было сказано ещё в Писании: Михаилъ и аггли его брань сотвориша со зміемъ, и змій брася, и аггели его.

Сражение было вечным.

Гость в чёрном бубнил что-то, время от времени посматривая на него. Верно — решил, что Серёжа совсем пьян.

Точно так же думал мальчик, что приходил вчера — в шутку Серёжа записал ему кровью свой старый экспромт — и понял, что случайность спасла его тайну.

Кровь сворачивалась мгновенно — пришлось колоть палец много раз. И только наивность мальчика не дала ему заметить, как мгновенно затягивается ранка.

Стихи — вот что вело его по жизни, но этот виток надо было заканчивать. Он действительно обманулся во времени, Вечный Русский купился — купился, как мальчишка, которого папаша привёз в город. Да тайком сбежав, проиграл мальчишка все свои, замотанные в тряпицу, копеечки на базаре.

Его предназначение — стихи, а стихов на этом месте не будет.

Без стихов вечность ничего не значит, всё остальное ничего не значит. Вот когда он дрался на кулаках с известным поэтом Сельдереем, то внезапно почувствовал его особую ненависть. Только сейчас он догадался, что Сельдерей ненавидел не его, а судьбу. Сельдерей угадывал его смерть, и по молодости лет она казалась ему почётной. Сельдерей чуть не подрался и с их другом Моссельпромом.

Судьба распорядилась так, что Вечный Жид, вечный поэт-еврей — не он, а нищий поэт Моссельпром. Сельдерей не понимал этого вполне, он, как тонкая натура, просто чувствовал обман судьбы и дрался именно с ней, а не с товарищем по цеху.

Ему была уготована жизнь человека, что умрёт в своей постели, испытав раннюю и позднюю любовь, хулу и хвалу, но умрёт навсегда, а Моссельпром будет вечно странствовать по Земле, выбравшись из-под груды мертвецов на дальневосточной пересылке.

Серёжа не к месту вспомнил, как он приехал к Сельдерею в Павлово-на-Оке. Там Сельдерей служил домашним учителем у символиста Сидорова. Серёжа с Сельдереем пьянствовали, а, как стемнело, потом купались нагишом. На реке они завывали и ухали.

Наутро Сидоров вышел к завтраку с пророческими словами: «Всю ночь на реке филин ухал — быть войне».

И действительно, наутро принесли газеты — Империя объявила войну германцам.

Сельдерей был в унынии, а Серёжа объяснял ему, что в этом и заключена сила поэзии. Бережное отношение к звуку — вот ключ.

Человек за дверью переминался неловко, шуршал чем-то в ожидании дела, и Серёжа совсем загрустил. Было даже обидно от этой топорной работы.

Он вспомнил, как в берлинском кабаке встретил Вечного Шотландца. Серёжа сразу узнал его — по волнистым волосам. Они всю ночь шатались по Берлину, и, захмелев, Вечный Шотландец стал показывать ему приёмы японской борьбы баритцу. Совсем распаляясь, Шотландец вытащил из саквояжа меч и начал им махать, как косарь на берегу Оки.

В одно движение, поднырнув сбоку, Серёжа воткнул ему в бок вилку, украденную в ресторане.

Шотландец хлопал глазами, икал и ждал, пока затянется рана.

Он признал себя побеждённым, и до рассвета они читали стихи — Вечный Шотландец читал стихи друга — о сухом жаре Персии, о волооких девушках, руки которых извиваются, как змеи, а Серёжа — шотландские стихи о застигнутом в зимней ночи путнике, о северной деве, что, приютив странника, засыпает между ним и стеной своего скромного дома. Наутро она шьёт путнику рубашку, зная, что не увидит его больше никогда — и Серёжа понимал, что это стихи про них, про бесприютную жизнь вечно странствующих поэтов.

Прощаясь на мосту через Шпрее, Серёжа подарил Шотландцу злополучную вилку, которую тот сунул в футляр для меча. Роберт, как Серёжа звал его по привычке, удалялся в лучах немецкого рассвета со своим нелепым мечом, и волосы его развевались на ветру.

И теперь, сидя в фальшивой ловушке, Серёжа понимал, что может убить обоих чекистов (а у него уже не было сомнения, кто это), выдернуть из жизни, как два червивых гриба из земли, оставив небольшие, почти невидимые лунки в реальности. Зарезать, скажем, вилкой. Или — ложкой… Нет, ложка исчезла во время медитативных опытов.

Но не то было ему нужно, не то. Поэтому он и был поэтом, что тащила его большая цель, а не звериная жажда крови.

Как зверю — берлогу, нужно было ему покидать своё место, потому что ошибся он с рифмой на слово Революция.

Гость достал откуда-то из недр пальто засаленный том и, шелестя рваными страницами, принялся читать вслух какие-то гадости — кажется, слёзное письмо Гали (стоны вперемешку с просьбами). Вот это было уже пошло — как-то совершенно унизительно. Он позволил себе не слушать дальше — про счастье и изломы рук, про деревянных всадников.

А вот он действительно знал, кто такие Деревянные всадники, что появились внезапно в высокой траве — едва лишь он сошёл с поезда у Константинова. Надо было убедить родных в собственном существовании (это удалось), но всюду за ним следовали Деревянные всадники — в одном из них он сразу узнал Омара, одного из Воинов Фатиха, который чуть было не зарубил его в храме пятьсот лет назад.

Деревянные всадники — вот это было бы действительно страшно, ибо только им дана власть над странствующими поэтами. Один из них гнался за автомобилем, в котором он ехал с женой. Деревянный всадник начал отставать — и, понял, что не может достать Серёжу кривой саблей. Тогда всадник-убийца рванул на себя синий шарф женщины и выдернул её из машины — прямо под копыта.

Серёжа не мог простить себе этой смерти — хоть и не любил жену. Мстить было бессмысленно — у Деревянных всадников была особая, неодолимая сила, и тогда он плакал, слушая, как удаляется грохот дубовых подков о брусчатку.

Аггелы — это не наивные и доверчивые чекисты, если бы он сейчас услышал деревянное ржание их коней на Исаакиевской площади, здесь, под окнами — весь план бы разрушился. А эти… Пусть думают, что поймали его в ловушку гостиничного номера.

Гость в этот момент завернул про каких-то гимназистов, и Серёжа нарочито неловко налил себе водки.

У водки был вкус разочарования — да, от красной иллюзии нужно уходить…

Вдруг человек в пальто прыгнул на него, и тут же в номер вбежал второй. Они вдвоём навалились на него, и тот, второй, начал накидывать на шею тонкий ремень от чемодана.

Поэт перестал сопротивляться и отдал своё тело в их руки.

Ловушка сработала. Сработала их ловушка. Но тут же начал воплощаться и его замысел. Пусть они думают об успехе.

Человек в чёрном ещё несколько раз ударил поэта в живот, и Серёжа запоздало удивился человеческой жестокости.

Он ждал своей смерти, как неприятной процедуры — он умирал много раз, да только это было очень неприятно, будто грубый фельдшер ставит тебе клистир.

Глухо стукнув, распахнулась форточка, и он почувствовал, что уже висит, прикасаясь боком к раскалённой трубе парового отопления.

«Вот это уже совсем ни к чему», — подумал он, глядя сквозь ресницы на чекистов, что отряхивались, притоптывали и поправляли рукава, как после игры в снежки. Один вышел из номера, а второй начал обыск.

Висеть было ужасно неудобно, но вот человек утомился, встал и скрылся за дверью туалета.

Поэт быстро ослабил узел, спрыгнул на пол и скользнул за дверцу платяного шкафа.

Ждать пришлось недолго.

Из глубины шкафа он услышал дикий вопль человека, увидевшего пропажу тела. Он слышал сбивчивые объяснения, перемежавшиеся угрозами, слышал, как они шепчутся.

Однако чекистам было уже не из чего выбирать, время удавкой схлёстывало им горло — подтягивало на той же форточке.

Сквозь щёлку двери поэт видел, как один из пришельцев вдруг зашёл за спину серёжиного двойника и с размаху ударил его рукояткой револьвера по затылку.

В просвете мелькнули ноги мертвеца, безжизненная рука — и вот новый повешенный качался в петле.

Чекисты ещё пытались поправить вмятины и складки гуттаперчевой маски, нервничали, торопились, и поэт слышал их прерывистое дыхание.

Когда, наконец, они ушли, Серёжа выбрался из шкафа и с печалью посмотрел в безжизненное лицо двойника. Прощаясь с самим собой, он прикоснулся к холодной, мёртвой руке, и вышел из номера.

Серёжа закрыл дверь, пользуясь дубликатом ключа, и вышел на улицу мимо спящего портье в полувоенной форме.

Ленинград был чёрен и тих.

Сырой холод проник за пазуху, заставил очнуться. Волкодав промахнулся — и ловушка поэта сработала, как, впрочем, сработал и чекистский капкан.

Теперь можно было двинуться далеко, на восток, укрыться под снежной шубой Сибири — там, где имена городов и посёлков чудны. Например — «Ерофей Палыч». Или вот — «Зима»… Зима — хорошее название. Почему бы не поселиться там?

Жизнь шла с нового листа: рассветным снегом, тусклым солнцем — сразу набело.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

21 марта 2014

Диалог CCLXIV (2014-03-22)

— В одной статье наткнулся на объяснение: «Поклонская расследовала сложнейшие дела. Камикадзе. Поэтому близка японцам». Какие все же люди непроходимые идиоты.

— Ну, а отчего нет? Отчего нет?

— От того, что не поэтому.

— Разве знаем ли мы глубинные движения материи Ня? Нет, не знаем мы их.

— А можно же упростить, да? Полюбили за большие голубые глаза и детское лицо — внешность похожую на их мультики. Ну зачем усложнять?

— Потому что куда лучше история о влюбленном японце, который попал в заложники к крымско-татарской мафии. Он был скромный мастер анимэ, а вот у брата его были инвестиционные миллионы в Ялте. Брату уже прислали отдельный мизинец. Скоро несчастный японец смог бы рисовать, только взяв кисточку в зубы. Он плакал, прикованный к мачтам линии электропередач на Ай-Петри, чувствуя, что это последний рассвет в его жизни. Но прокурор сама возглавила операцию по его освобождению и ворвалась на поляну в последний момент. Как камикадзе… И да, она была на мотоцикле.

Извините, если кого обидел.

22 марта 2014

Машковские бани (2014-03-23)

Машковские бани часто путают с Доброслободскими (исчезли с банной карты и те, и другие), и виной тому то, что Машковские бани стояли на улице Добрая слободка. В 1922 году она была переименована в улицу Машкова, но бани продолжили работать — добила их только высокая стоимость земли внутри Садового кольца.

Сейчас в этом особняке находится, если я не ошибаюсь, Национальный депозитарный центр.

Бани открылись в начале 1890-х в доме, который похож на бутерброд — два этажа снизу одного стиля, и сверху двухэтажная пристройка. Бани звали по переулку — Доброслободскими, а потом — Машковскими.

Мне очень нравится, что в отсутствии Машковских бань, главная достопримечательность улицы описывается так: «На улице Машкова расположен современный памятник — «дом-яйцо», четырёхэтажный особняк площадью 342 кв.м. по проекту С. Ткаченко (1998–2000). Дом, выставленный на продажу, с тех пор так и не продан, но постоянно растёт в цене (на август 2007 — 10 млн долларов)».

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Машкова, 13. (м. Курская)

Тел. К7 57 78

Извините, если кого обидел.

23 марта 2014

Краснопресненские бани (2014-03-24)

Так слушай же, Паллада, судьи, слушайте,
Как подло умерщвлен был благородный муж.
Он из похода в дом родной с победою
Вернулся. Ласково супруга встретила
И в баню повела бойца. И тот пошёл.

Эсхил. Эвмениды.

Краснопресненские бани знатные — это единственные общественные бани, что были построены в Москве в поздние времена Советской власти. Да что там, это последние построенные в столице общественные бани.

Потому как саун понастроили там много, да каких-то спортивных комплексов, где жуть да неприличие, а вот общественных бань давно не строят.

Эти-то были прекрасны, когда появились — человекообразное здание, передовой по тогдашним временам архитектуры, да и сейчас радующее глаз необщим выражением трёх фасадов. Строили их по проекту архитекторов Гинзбурга, Таранова и Филиппова и построили к Московской Олимпиаде. Здание было действительно человеколюбивым и даже получило какую-то премию.

Бани тогда перенесли со старого места — в древние времена они находились почти на красной линии нынешней улицы Красная Пресня. Именно поэтому бани были обречены — их здание, построенное в 1903 году за красную линию именно что выходило, и, и при расширении улицы неминуемо погибло.

Находились они на месте Киноцентра, и сгинули как раз в конце семидесятых. Адрес их был Дружинниковская улица, 25, а телефон — Д2 35 60.

Если всмотреться в эти чёрно-белые фотографии, взятые с сайта "Фотографии старой Москвы" (который я не устаю рекламировать), то видно, что это здание вытянуто в сторону старой территории зоопарка и перпендикулярно улице Красная Пресня.

На той фотографии, что сделана сразу после войны (там видны трофейные машины), если присмотреться, над входом видны знаменитые лебеди.

То есть, конечно, они не видны, но угадываются — это керамическое панно авторства Врубеля.

На фотографиях семидесятых над дверью пустая отштукатуренная дырка.

Те, давние Бирюковские бани были приземистым старинным зданием со всей тогдашней купеческой традицией. Традиция эта, впрочем, имела поправку на то, что район небогатый, стоят в нём фабрика на фабрике, ткачи да ткачихи, гудит паровозами Брестский вокзал, да и Ваганьковское кладбище в двух шагах.

Мысли о вечном вообще часто соединяются с мыслями об омовении.

Сходит в баню какой прекраснодушный человек во вторник, потому как в понедельник обычно был санитарный день. На дворе год девяносто четвёртый, давно уж билет в Краснопресненские бани не стоит 3 рубля 45 копеек, как бывало раньше, но чистота там прежняя. И вот выходит он вон, в ясный апрель, и вдруг видит, что всё вокруг оцеплено милицией и общее удивление лежит на гражданах.

А всё оттого, что любитель бани был обмыт и обмят, а потом с соседнего чердака в нём проделали лишнюю дырку из каких-то неведомых эстетических соображений.

И везут обмытого человека на Ваганьковское кладбище, где уже лежит его брат.

В общем, всё под рукой в этой жизни. Шаг вправо, шаг влево, гранит близко и гудят-свистят над этим поезда Белорусского направления Московской железной дороги.

Сейчас, конечно, в Краснопресненских банях всё мирно.

По-прежнему чисто, в раздевалках уютные купе, занавесочки и прочее благолепие. В мыльне гладкие скамьи, но главное отличие Краснопресненских бань — большой бассейн с водопадом-струёй, большой бассейн, не такой прекрасный, может быть, как в Сандуновских банях, но с огромными световыми окнами, бассейн-праздник.

Впрочем, и у парной стоит пара купелей-кадушек.

Кто, правда, пользуется сауной в этих банях, мне не очень понятно. Но есть такая традиция, которую я наблюдаю не в первый раз — сделать сауну в помещении с русской парной. И вот в русской бурлит жизнь, а в сауне раскалённая пустота.

Да и то, даже ожидая то, как "делают пар" в русской бане вряд ли завсегдатай нырнёт в сухую сауну, там всё разное — и влажность и в температура.

Это вроде как во время рекламной паузы в трансляции футбольного матча посмотреть пять минут фигурного катания.

Общественные бани должны быть с веником.

Кстати, Юрий Коваль пишет: «Вдруг в ялтинском бане в голом некоем человеке я признал жителя нашего Дома творчества. Это была такая редкость, чтоб писатель любил париться, что я подошёл, поздоровался и познакомился. Голый человек оказался драматургом Мишей Варфоломеевым. Парень чёткий, простой, приветливый и злобноватый. Миша отпарил меня и дядюшку Кирилла. Мои благородно оберегаемые веники он превратил в тряпки».

А что их, собственно, жалеть?

Бывший в употреблении веник зовут «опарышем».

Прозвище это неласковое.

Ну а вокруг Краснопресненских бань всё меняется — поживёт-поживёт шашлычная «Казбек», и станет вмиг ирландским пабом.

Исчез вытрезвитель во дворах.

Взрастут как опята у метро ларьки — и вмиг падут под ножом нового мэра.

Только по-прежнему живёт на задах у бань завод «Рассвет» — «ведущее предприятие гидроагрегатостроения авиационной промышленности России».

И, чтобы два раза не вставать:

2 часа в будничные дни: 2 часа 1500 р.

Суббота, воскресенье, праздничные дни 1700 р.

Дети до 7 лет (ежедневно) — бесплатно, с 7 до 12 лет — 500 р.

Столярный переулок д.7, стр.1 (м. «Улица 1905 года»).

+7-499-255-53-06

Извините, если кого обидел.

24 марта 2014

Кожевнические бани (2014-03-24)

У Донских бань, так стремительно исчезнувших в наше время, остался двойник — Кожевнические бани. Этот конструктивистский проект был типовой, распространённый. Правда, Кожевнические бани, что стоят близ Павелецкого вокзала, узнать сложно. Здание изменилось почти до неузнаваемости — теперь в средней части ему пристроили купол, похожий на вокзальный.

Но под крышей по-прежнему плывут дирижабли, и советский народ на этой росписи по-прежнему занят обыденными делами.

Всё это — след Сталинского плана реконструкции Москвы. Многие улицы предполагалось расширить и превратить в парадные магистрали. Так и здесь — майоликовый фриз с дирижаблями и крестьянами в белом должен был подчёркивает парадность новой улицы.

Да только время неумолимо и человеческие планы рушатся под его напором. В одном из переулков между бывшими Кропоткинской и Метростроевской (Пречистенкой и Остоженкой) стоит добротный сталинский дом, похожий на шкаф. Его обступают низкорослые собратья, но стоит он странно — а отгадка проста. По плану бы он стоял на красной линии улицы, играя фасадом. Но разрушительного пафоса не хватило, и вот стоит он внутри переулка, живут в нём люди, и, наверняка, мало знают о тех картинах, которые бы открывались вокруг, не случись войны и экономической целесообразности.

Итак, в Кожевнических банях под знаменитой майоликой теперь дорогой спортивный центр под названием «СпортЛайн клаб».

Не всяк банный любитель попадёт внутрь просто так.

И, чтобы два раза не вставать:

Кожевническая ул., 15

Тел. В3 32 37

href="http://berezin.livejournal.com/1641327.html" rel="nofollow noopener noreferrer">Измайловские бани

Воронцовские бани

Вятские бани

Калитниковские бани

Коптевские бани

Извините, если кого обидел.

24 марта 2014

Самотёчные бани (2014-03-25)

Самотёчных бань было несколько — и это было связано с тем, что текла, бурлила река Самотёка.

Воды было вдосталь, и на берегах реки стояло не две-три, а множество бань.

Рядом текли ручьи с высокого берега в Самотёку, стояла целая цепочка Самотёчных прудов — уцелел из них один.

Теперь, конечно, дело другое.

Река журчит в трубе на всём своём протяжении, и только по резкому понижению местности к одноимённой улице можно догадаться, что тут было.

А ведь был тут лесной массив (так пишут в документах казённые люди — «Лесной массив расположен…»). Лесной массив был расположен длинным языком — и следом его с одной стороны сад «Эрмитаж» и Детский парк на задах нынешнего Музея декоративного искусства, а с другой стороны — Сад ЦДСА, ныне Екатерининский парк. Зелень на склонах, дачи, народные гуляния…

Самых знаменитых Самотёчных бань, доживших до Советской власти, было две — вернее, целый банный квартал, потом разделённый на самостоятельные заведения.

Вот что пишет Анатолий Рубинов:

«Купец Петр Федорович Бирюков, богатея на глазах, обзавёлся несколькими торговыми банями. А люди помнили, как он в Сандунах сам служил у Ламакиной и являлся посетителям почти совершенно нагой — в одном переднике из клеенки; был поначалу тёрщиком, умел вымыть тело ленивого денежного человека жестко, а голову мягко, без ногтей, как ласковый котенок, и за то получал в благодарность щедрые чаевые.

Ламакина считала себя ловкой и хитрой. Не заходя в мужское отделение, она успевала следить за каждым своим тамошним работником, не говоря уже о работницах-женщинах. И очень удивилась, когда Петр Федорович пришёл к ней в контору вальяжный, не поклонился, ручку не поцеловал, а задиристо попросил расчёт и объявил, что берёт бани на Самотёке в аренду, а если «пондравится», сам хозяином станет.

Банное дело Бирюкову «пондравилось». Купил он те Самотёчные бани, переделал. Побелил окна на первом этаже масляной краской — чтобы озорники не подсматривали, сделал маленькие отдельные нумера. В них пошли не одни семейные люди, но и только что познакомившиеся в Рахмановском переулке, на разгульном Цветном бульваре парочки. После перестройки дело оказалось очень прибыльным: пройдётся новая парочка бульварами, поговорит, полюбезничает — какая любовь без предварительного разговора? — и сразу за Садовой очень кстати встречает местечко, где можно ненадолго уединиться, а потом и вымыться.

Знал бы Бирюков все это раньше, откупил бы у Ламакиной Сандуны — от них Рахмановский переулок, где вольные женщины прохаживаются в ожидании нетерпеливого кавалера, еще ближе. Но поздно — Сандуны уплыли из-под носа. Их прибрал богатевший на глазах дровянщик Иван Григорьевич Фирсанов».

Тут Рубинов не то, чтобы на мекает, а впрямую нам говорит, что Самотёчные бани не бани вовсе, а дом свиданий.

Я ему верю, но верю как бы отчасти.

Этак у нас вся Москва по весне — место свиданий. А кусты Марьиной рощи и вовсе срамота какая-то.

По прошествии времени банный квартал поделился на одни бани, всё те же бирюковские, если по имени владельца, или Волконские — по имени переулка рядом и вторые — неподалёку. При Советской власти это Первая Самотёчная баня в доме 7/5 по Самотечной же улице, и Вторая Самотёчная — в 1956 году они ещё была в доме 1/15 по Самотечной площади, а через десять лет уже исчезли.

Мыльная река времени смыла Самотёчные бани.

Смыла первые Самотёчные и вторые тоже смыла.

Исчезали бани безликие, и бани с историей.

Тут ведь дело в двух составляющих, если бани не может быть без тепла и воды, то памяти о ней не может быть без устного предания, без литературной основы.

Опишет какой писатель, как ловят жулика в бане — так и жива она, имя её на слуху.

А не найдётся такого — так останутся только старые фотографии.

И, чтобы два раза не вставать:

Самотечная, 7/5

Тел. И1 18 92

Извините, если кого обидел.

25 марта 2014

Бабушкинские бани (2014-03-26)

Был такой город Бабушкин — не такой уж маленький город, но выросший из разных посёлков.

Главным из них был посёлок Лосиноостровский.

С одной стороны — это всё были дачные места, а с другой — рядом тянулась жизненно важная для страны железная дорога, при которой были мастерские, депо, тут же находилась сортировочная станция (теперь это Лосиноостровская).

Посёлок рос.

Дачники благоустраивали его, железнодорожники не отставали. Появился водопровод и телефон, после революции поставили там Никотиновый завод, а там и прочие заводы.

И вот в 1960 году Москва вдруг распахнулась как какое-то морское существо и вобрала в себя массу этих подмосковных городков — на долгие годы ограничившись пределами МКАД.

Бабушкин был и частью Дзержинского района и самостоятельным районом, а как после Советской власти начали наново резать районы на округа, Бабушкинский поделили аж между четырьмя округами.

Остались названия некоторых улиц и станция метро — история хранит имя Михаила Сергеевича Бабушкина. Был он не военным лётчиком, а совершенно гражданским. Пилотом полярной авиации. Он там и родился, неподалёку от тогдашнего Лосиноостровского, в 1883 году. Летал за челюскинцами, на Северный полюс, успел много в чём поучаствовать, да вот разбился в 1938 году под Архангельском. Был Бабушкин орденоносцем и даже Героем Советского Союза, но портретов его с золотой звездой не найдёшь — он погиб тогда. Когда звание это уже было, а вот золотую медаль ещё не придумали.

Не знаю уж, что у него была за семья, но под его портретом в колумбарии два овала с фотографиями юношей в лётной форме — у одного крайняя дата 1941, у другого — 1944.

В общем, станция московского метрополитена Бабушкинская — имя честное, и хорошо, что оно сохранилось.

А вот множество улиц города Бабушкина своё название поменяли — потому что они дублировали московские. Была в Бабушкине деревня Ватутино, давшая имя десяти переулкам. Но в Москве уже была улица Ватутина, оттого сгинули ватутинские переулки, оставив только один — девятый по счёту, который теперь называется Староватутинским.

На нём стоят Бабушкинские бани.

Вот если вы хотите поглядеть типичную баню рабочих посёлков — так это здесь.

Маленькое двухэтажное строение.

Мужское отделение на втором этаже, очень маленькое.

Мыльня утыкана симпатичной крохотной плиткой разных оттенков голубого — это очень напоминает столь любимый военными цифровой камуфляж.

Но сущее удивление вызывает парная.

Говорят, что парная тут самая маленькая в Москве. Действительно, можно найти и меньше в каких-нибудь номерах, но в общественных банях такой парной я не видел — на единственной лавке усядутся двое крупных мужчин или трое тощих. А как набьются человек восемь, рассядутся на полу, на каменных ступеньках — так всё и забито. В результате — уже днём в Бабушкинской бане парная залита, чугунные болванки (тут они не круглые, а прямоугольной формы) серые, в воздухе и парной стоит вода.

Однако ж посетители тут лучше парных размеров — вот посетители мне тут понравились. Люди там неслучайные, говорливые да прибаутошные. Мы с ними парную сушили, довели её до вменяемого состояния (не надолго, правда), и люди, как всегда, несколько улучшили впечатление от бани.

Но это была середина недели и рабочего дня — ума не приложу, что там творится в субботу. Залить такую крохотную печку ничего не стоит.

Но другое, чем заманивают в Бабушкинские бани, это — Русская баня Маслова.

Про баню Маслова я слышал давно. Реклама сообщает о них в превосходных тонах: «Благодаря новейшим технологиям теперь Вы, посетители Бабушкинских бань, можете наслаждаться новой, первой в Москве русской баней “Маслова”. Это новая, эффективная и очень полезная баня, существенным отличием ее, от традиционной сауны является то, что при относительно низких температурах воздуха, прогрев и потоотделение происходит более интенсивно. Это происходит потому, что тепло непосредственно проникает в ткани тела и прогревает их изнутри сильнее и глубже, чем в обычной сауне. Более глубокое прогревание достигается применением уникальных нагревателей «по принципу работы русской деревенской печи», что дает возможность легко и комфортно находиться в парной. Ваш организм освобождается от массы вредных веществ и продуктов жизнедеятельности, таких как жир, холестерол, токсины, кислоты, шлаки, соли тяжелых металлов, уменьшает целлюлит и снижает вес. Снимает стресс и усталость. Вы чувствуете себя помолодевшим и обновленным, восстановившим душевные и физические силы. В этом же номере для Вас работает бассейн с гейзером и постоянной очисткой воды, душевые кабины, комната отдыха, салон красоты».

Чтобы очистить всё это от словесной шелухи, мне показалось, что дело в том, что в бане Маслова нагрев осуществляется за счёт воздуховодов в стенах (а, может, и в потолке).

Впрочем, оказалось, что там под кафелем не воздуховоды, а просто электронагреватели под кафелем.

Греют пол, стены и лежанки — с разной, правда, температурой.

Идея сама по себе неплохая, да только, чтобы её оценить на практике, нужно снимать кабинет за 4000 рублей на два часа и экспериментировать.

Но это мне как-то не по силам.

А так-то есть Виктор Валентинович Маслов, который стойко стоит на страже собственного изобретения. Судится с использующими его метод банного дела, претерпел от злых людей, но это всё, как говорится, из открытых источников.

То, что я читал о Русской бане Маслова (TM) мне не очень понравилось — если ввернут мне про «Мягкое биорезонансное тепло» — так я скучать начинаю. Или может, на кого действует мантра: «Как правило, температурный режим в подобной парной равен примерно +50 °C, влажность составляет 10–50 %. Однако любители влажного жара имеют возможность прогревать помещение до +80 °C и больше, увеличивая относительную влажность до 90-100 %", а на меня так не действует.

Меня смущает наличие душа в парной, да и прочая гибридизация с хамамом.

Но — это как до хрипоты спорить об устрицах, с тем, кто их ел.

Нагрев всех поверхностей, включая верхнюю — известная и неплохая идея.

Есть такая давняя традиция — парить человека внутри русской печи. Все угли, разумеется, выгребаются, а человека суют в печку. Там жарко и темно, устье-то затворено. Ну, эффект, говорят, незабываемый. Не для клаустрофобов, правда.

Для них, впрочем, тоже незабываемый.

Я, как-то присутствовал при подобной процедуре — залез бы сам, для интереса, да только по габаритам не прошёл.

Влазня — так назывался этот простой банный метод.

Раньше, чтобы не обжечься, клали вниз солому, а тут я видал, как человек лежит на старых шинелях со споротыми пуговицами.

И, чтобы два раза не вставать:

ежедневно с 8-00 до 22–00, понедельник — санитарный день.

800 руб/ 3 ч., в выходные — 900 руб/3ч.

4-х местные номера «Русская баня Маслова» от 4000 руб./2 ч.

9-й Ватутинский п., 19

Староватутинский проезд, дом 5

Телефон: +7 (495) 472-71-67

Извините, если кого обидел.

26 марта 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-03-26)

Вот Рубинов пишет о подорожании билетов в бани. В Сандунах они стали сперва восемьдесят копеек, а потом рубль. Причём по логике изложения, случилось это после олимпиады в Австралии. То есть, цены эти давние, пятидесятых годов. И вот, чтобы оправдать повышение цен, их как-то стали компенсировать нововведениями "Директор Чернышевских бань, тоже старинных и не последних, придумал: сделал проводку, развесил во всех отделениях громкоговорители и завел магнитофон. Он стоял в кабинете директора и оглашал все помещения модной музыкой. Она была такая громкая, что ее не могла заглушить с напором льющаяся вода:

Ландыши, ландыши,

Светлого мая привет!

Ландыши, ландыши,

Белый букет, —

высочайшим голосом гремела популярная певица и в женском разряде, и в мужском, и в раздевалке, и в мыльном отделении, и в парной. По звуку ревущего магнитофона прохожие узнавали, где находится баня. Это было великое экономическое открытие! Оказывается, музыка, использованная с умом, способна повысить коммерческие коммунальные достижения. Обнаружилось, что так можно влиять на темп мытья, регулируя вечерние очереди. В дневных пустынных банях никакого убытка не было даже от Моцарта, но вечером, когда народ приваливал, легко было заставить человека поспешить с помощью какой-нибудь бодрой песни. «Эх! хорошо в стране советской жить!..» подходила лучше всего" — заключает Рубинов.

Ну про конец пятидесятых годов мне сказать нечего.

Куда печальнее, что я ничего не могу сказать про Чернышёвские бани.

То, что они были старинные — соглашусь, но никакого изображения их не имею.

Точно так же, никто не оставил нам воспоминаний об их внутренностях.

Известно лишь только, что находились они на улице Станкевича.

Сейчас это Вознесенский переулок, а носил он семьдесят лет (1922–1993) имя Николая Владимировича Станкевича — литератора. Был он главой литературного кружка, да прожил всего двадцать шесть лет и скончался в Италии летом 1840 года от чахотки. Брат его имел дом в этом переулке, что тогда звался Большим Чернышёвским.

Оттого и бани — Чернышёвские.

Но по исчезновении буквы "ё" из обязательного обихода стали их иногда звать "Чернышевскими". Ну и то дело — где литература, там и Чернышевский.

Здания бань не осталось — сурова была специфика переулков за Моссоветом.

Там строились дома для уважаемых людей, не то, чтобы для какого директора рынка, нет. Для людей, что тогда уже ездили с охраной на всякий случай.

И если рядом с Арбатом приметой дома "товарищей из ЦК" был дом, облицованный жёлтым кирпичом с улучшенной планировкой, то тут всё было построже. Тут были дома, облицованные серым гранитом, скромное обаяние не советской буржуазии, а настоящих начальников.

Кажется, скромный закрытый скверик — единственное, что осталось от Чернышёвских бань.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Станкевича, 14/5

Тел. Б9 67 56

Извините, если кого обидел.

26 марта 2014

Зубаревские бани (2014-03-27)

Зубаревские бани или "Зубари" находились неподалёку от проспекта Мира.

Это станция метро "Алексеевская".

Однако во времена существования бань никакой "Алексеевской" она не была — станция метро носила название "Мир", судя по всему, что вводили её в строй сразу после Фестиваля молодёжи и студентов в 1957 году, да и проспект Мира был рядом. Но в 1966 году она стала Щербаковской, да так и прожила до 1990 года.

К северу от неё и были Зубаревские бани.

Рядом шла улица Разорёнова. Георгий Никитович был большевик, служивший в Алексеевском райкоме и погибший при взрыве в Леонтьевском переулке в 1919 году. Тогда левые эсеры бросили бомбу в здание Московского комитета ВКП(б). Впрочем, это история тёмная. Это и не совсем эсеры были, а анархисты, да поговаривали — связанные с махновцами. Двое исполнителей так лихо отстреливались и метали бомбы при задержании, что их живыми не взяли, остальные подорвали себя вместе с дачей в Красково.

Но так или иначе, бомба снесла полдома и погибло 12 человек, среди которых был и Разорёнов. Рифмой к махновцам то, что в этом доме потом находилось посольство Украины.

Как улица называлась, такие и места были вокруг — небогатые, надо сказать места.

Старожилы помнят какие-то битвы посреди барачной застройки, как "мазутка" шла на "водокачку", как ездили на ВСХВ, а потом на ВДНХ, как сбежал с выставки гигантский хряк и был съеден местными жителями.

Про то нам ничего достоверно неизвестно.

Известно только, что рядом со школой стояли Зубаревские бани.

Сейчас на их месте Чайка-плаза.

Только она памятником ситро и пиву, красному кирпичу довольно большого здания и лёгкому пару. Даа, кстати, и улицы Разорёнова никакой больше нет, выкосили бараки по её сторонам и не из чего было составить улицу ещё в конце семидесятых. А вот Зубарев переулок остался.

И, чтобы два раза не вставать:

Зубарев п., 15/17

Тел. И7 07 50

Извините, если кого обидел.

27 марта 2014

Ибрагимовские бани (2014-03-27)

Вот ничего не осталось от Ибрагимовских бань кроме мистической связи их с бассейном.

Теперь на их месте гостниница-общежитие Москомспорта, сразу за которой хитроумный бассейн. Там учат дайвингу и прочим непростым штукам.

То ли пролилась банная вода в бассейн, то ли старинные пруды как-то так сложно соединились с идеей открытого бассейна «Нептун», но места там по-прежнему водяные.

Так и сто, рит это всё на улице Ибрагимова, который, кстати, был московским татарином. Звали его сложно для русского уха — Шаймардан Нуриманович.

Прожил он почти шестьдесят лет, был революционером, но, кажется, прошёл между струй. Подавлял Кронштадский мятеж, воевал в Отечественную, был партийным секретарём в Туркмении и избежал опалы, скончавшись в 1957 году в своей постели.

Когда он умер, улицу Мочальскую назвали его именем.

А вот тут, я считаю, зря. Потому что Демьян Иванович Мочальский был человек героический, только совершенно мирный. Был он лесоводом и заведовал частью Измайловского парка. Полвека он им заведовал, а улицу назвали так ещё при его жизни. Мочальский распланировал благушинские пустыри со знанием дела. В отличие от своего однокашника Короленко он был верен делу лесоводства до конца. Короленко писал: «Наша компания первого года вся рассеялась… Сучков уехал в Москву, где поступил в Петровскую академию. Там же было в это время еще несколько земляков, в том числе Мочальский, один из лучших моих товарищей. Получив как-то мое грустное письмо, он предложил бросить всё в Петербурге и приехать в академию. Меня примут, хотя год уже начался».

А места тут — Хапиловка, да дальше — Благуша. ««Я родился и вырос на Благуше. Благуша была окраиной Москвы. Время было голодное и тёмное. А Благуша была — текстильная, воровская, пацанская…» — писал Михаил Анчаров, певец своей Благуши.

В общем, места тут интересные, а за банную практику остались отвечать бани Соколиной горы.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Ибрагимова, 30

Тел. Е9 63 83

Извините, если кого обидел.

27 марта 2014

Железнодорожные бани (2014-03-27)

Места у площади Трёх вокзалов — сплошь железнодорожные. Тянутся тут с разных сторон широкой улицы железнодорожные пути, стоят административные здания и гигантское почтово-сортировочное здание.

Стоит и знаменитый Дом культуры железнодорожников. Молва упрямо привязывает его к роману «Двенадцать стульев». Оно, конечно, верно, что люди, печатавшиеся в «Гудке», газете железнодорожников, знали обстоятельства строительства здания, сданного в 1925 году. И черты его действительно можно угадать в романе 1927 года. Поэтому крик Ипполита Матвеевича до сих пор рикошетирует от стен поутру.

Напрасно он зарезал Великого Комбинатора. Да и не его он убил, а подписал приговор себе — навек стал старый мир убийцей, а не просто комическим стариком, достойным жалости.

Жалеть или не жалеть о Железнодорожных банях — непонятно.

С одной стороны — это манна небесная для транзитного пассажира: сдать вещи в камеру хранения и попарится между поездом «Брест — Москва» и «Москва — Новосибирск». А с другой стороны — кто ж о них когда думал.

Бани строили для самих железнодорожников — ходили ещё угольные паровозы и бани были равно нужны и машинисту, и смазчику и рабочим мастерских.

Бани построили перед войной — говорят, они были вполне крепкие, но попали «под раздачу». Слух был о том, что близ площади Трёх вокзалов решили построить универмаг для приезжих, чтобы они прямо с поезда закупались тем, что в провинции кажется дефицитом, и прыгали обратно в поезда, отправляющиеся обратно. То есть, это негласное признание советской системы распределения, что приводило не только к «колбасным электричкам», но и к путешествиям в Москву за брюками.

Итак, на месте Железнодорожных бань универмаг «Московский», построенный в 1983 году.

Конечно, бани не были такими огромными — дух их витает где-то около левого заднего угла универмага.

И, чтобы два раза не вставать:

2- й Краснопрудный п., 6/8

Тел. E1 90 82

Извините, если кого обидел.

27 марта 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-03-28)

На самом деле это история про поспешность и суету

Я человек пожилой, видел в девяностые, как дерутся люди по вопросу материального распределения.

Сначала на моей службе были продуктовые наборы — вполне идиотские. Например, коробка конфет, две банки сайры, два кило гречки, два кило фасоли и коробочка индийского чая.

При этом подразумевалось, что всё это ради «настоящего индийского чая».

И все чрезвычайно страдали, что как так, нужно купить всё это говно, и только потом сесть и пить чай из фарфоровой чашечки, оттопырив мизинец.

Оттого я таскал со службы сайру с фасолью и горя не знал — за это меня не очень любили.

Потом, правда, жизнь прижала этих людей, и они об той гречке плакали, как беглые жиды посреди пустыни — о манке.

А вот потом появились какие-то талоны.

Собственно, это были не талоны, а чеки — «Урожай-90» это называлось, кажется.

Впрочем, не помню.

Там видеомагнитофоны и японские телевизоры, что ли, продать хотели — но в рассрочку.

То есть, это были не обычные талоны. Это были такие талоны, что распространялись на предприятиях (я тогда, извините, в Академии наук служил), чтобы, значит, сотрудники дали сто рублей, а потом им через две недели привезли видак, и они что-то ещё доплатили. Ну и меня, потому что я был ещё юноша, только что закончивший Университет, вообще выставили вон, а кандидаты наук схватились, как якодзуны, в битве за эти талоны. Ух! Глаза сверкают, перья летят, интриги!

А эти видаки, как потом оказалось, жулики продавали.

Не было, собственно, никаких видаков.

В итоге деньги у якодзун просто спиздили, и оттого они на меня ещё больше обиделись.

Извините, если кого обидел.

28 марта 2014

Варшавские бани (2014-03-28)

Когда Нагатино включили в состав Москвы, это была настоящая окраина — с оврагами, перелесками, стуком железной дороги, с непонятными заводами. А вот Нагорная и вовсе пространство удивительное, с перепадами высоты, с Серпуховской дорогой, которая стала вдруг Варшавским шоссе.

Это удивительный поворот московской ономастики — обычно имя привязывают к географии, направлению.

А тут на Варшаву едут через юг, Крым, и всё такое. Но нам не привыкать, у нас на юном направлении как раз всё время чудеса — пойдёшь на Одессу, а выйдешь к Херсону.

Зание у Варшавских бань типовое, построенное в 1938.

Их, эти здания, довольно легко опознать — строили их из красного кирпича, сразу понимаешь, что это промежуточное строение между заводом и школой. Но не так давно в нём перетрясли всю начинку, сделали вход с торца (тут, я правда, сомневаюсь, вдруг он всегда был именно с того края здания, что ближе к станции метро «Нагатинская», ну и переделали все интерьеры.

Если посмотреть на карту, то видишь, что и к западу и к востоку от Варшавских бань местность закрашена преимущественно серым — то есть вокруг — с одной стороны до станции метро Нагорной, с другой стороны — до Нагатино-Садовников сплошные промзоны. Ну, или промзоны, завоёванные офисными центрами. Бывшие заводы, предназначение которых так никто и не узнал, гаражи и мастерские. Ну и стекло и бетон новых хозяев, конечно.

Говорят, что в здании бань находится ещё сикхский культурный центр, но, честно говоря, я его так и не нашёл.

Как человек попадает в Варшавские бани, так сразу понимает — хоть стоят они на отшибе, но бани это небедные, и дело даже не в билете.

Есть там правда не то что небедные, а, скажем богатые бани — какие-то кабинеты на верхних этажах, что называются «Бани Мира» — это, видать, оттого, что в одних восточный орнамент, в других — северных. Работники веника уверяли меня, что топят там настоящими дровами, но мне это неведомо, слов я этих не проверял, и вовсе не от того, что мне жалко пяти тысяч рублей за час.

Я был одинокий, то есть отдельный посетитель. Так в старину писали на студенческих билетах, а было там, на внутренней стороне обложки помещено извлечение из устава «является отдельным посетителем лекций Университета».

Но в Варшавских банях ты сначала удивляешься тому, что тебе дают магнитный ключик для шкафчика. Ключик этот, вернее, шкафчик комически пищит при каждом открывании — этот писк меня с ним примирил. Я-то очень не люблю все эти резиновые браслеты с ключиками. Пришёл в баню, будь готов, что у тебя брюки спиздят. Нормальное дело.

А идёшь домой, радуешься — не спиздили.

Так и здесь, ну что с этим браслетом делать, когда в бане человек должен быть голый. Некоторые даже крест снимают.

В Варшавских банях, есть и иная особенность — в прочих банях ты где разделся, там и достаёшь свой нехитрый припас — термос с чаем, коврижку, газету для чтения. Так происходит не только во всех дешёвых банях, но и высшем разряде Сандунов. А вот в Лефортовских, и Варшавских — дудки. Шкафчик в одном месте, а сидеть тебе за столом в другом, где меню и официанты шмыгают.

В Варшавских банях я обнаружил даже хамам — правда, не мраморный внутри, а вполне себе деревянный. Я спервоначалу решил, что это всё та же рудиментарная сауна, которую проектировщики помещают в небедных банях для разнообразия, ан нет. Сауна, конечно, пустующая, там тоже есть, но то был натуральный хамам, обвешанный впрочем, объявлениями, что воду самим не лить, потому как понимали бы вы, что это не простоя баня, дураки.

В хамаме не было, конечно, никого.

А русская парная в Варшавских банях хорошая, лавки справные, новые, без гвоздей да заусенец.

Печка новая, мощная, расположена грамотно — струя пара из неё не перебивает проход, как в Ржевских банях.

И, чтобы два раза не вставать:

Без выходных дней.

Стоимость входного билета с 9-00 до 23–00 (3 часа) 1500 р.

Доплата за час 400-00

Дети до 7 лет бесплатно, до 12 лет — 500 р.

Варшавское шоссе, д.34

+7-499-6117997, Бани Мира: +7-499-611-1212

Извините, если кого обидел.

28 марта 2014

Доброслободские бани (2014-03-28)

С Доброслободскими банями возникает путаница даже у краеведов, да что там — у риелторов, у уж у кого, у кого, у них путаница с домами на строгом учёте. Дело в том, что суматоха переименований коснулась не только улиц, но и бань. Были бани Доброслободские, были и Машковские.

А ныне есть улица Мошкова внутри Садового кольца, а у нас другая история.

Доброслободская улица за время своего существования претерпела некоторые изменения. Сперва это был переулок, который в 1974 году, слили с другим, Чечёрским.

Идёт она Разгуляя до улицы Радио и сохраняет имя Доброй слободы XVIII века.

Тут и кроется корень путаницы: была до 1922 улица Добрая Слободка, ныне Машкова.

Вот она-то была переименована — но не в честь какого-нибудь сознательного революционера, а по рядом находящемуся Машкову переулку. Машков переулок стал улицей Чаплыгина, а имя домовладельца странным образом переместилось на карте.

Рядом с Доброслободской улицей шумел ручей Чечёра, воды было вдосталь, и то, что там и раньше стояли бани (Рядом были Денисовские бани на ручье Кукуй — по имени их хозяина назван Денисовский переулок), ничуть не удивительно.

Удивительна морока с названиями в литературе — Доброслободские бани иногда называют по-старому, Денисовскими.

Впрочем, ручей загнали в трубу незадолго до Великой войны, каменное здание тогда Денисовских бань по проекту архитектора Василия Мясникова было построено только в 1912 году.

Всё советское время они известны как Доброслободские, и многие несведующие люди полагали, что это мечеть, переделанная под нужды новой власти.

Ныне там находится ЖАСО — железнодорожное страховое общество. Один человек, который делал ремонт в этих банях в конце восьмидесятых, говорил, что богатые интерьеры сохранялись там до того времени — но ныне изразцы и кованые лестницы, всё это скрыто от глаз простого человека.

Судя по всему, в момент перестройки и реконструкции задания всё это исчезло — в начале этого века от здания оставили только фасад.

Фасад выглядит прекрасно — одна беда, там заменили деревянные переплёты оконных рам, подчёркивавшие «мавританский стиль», и покрыли медью купол над входом.

Какого цвета был этот купол, я, правда, не знаю.

Однажды Маршаку надо было написать стихотворение. Ну, нормальное сатирическое стихотворение про баню. Смысл его, для непонятливых читателей был раскрыт ещё в эпиграфе.

Называлось стихотворение «Баня».

Крымская областная проектная контора «Крымоблпроект» размещена в первом этаже городской бани под моечным помещением.

Во поле

Берёзонька стояла.

В Симферополе

Кудрявая стояла.

По спине себя березкой хлопали,

По бокам себя кудрявой шлепали

Люди в жаркой бане в Симферополе,

Ай-люли, в Симферополе!

Но была контора в том же здании,

В нижнем этаже — под самой банею.

Ежедневно сотня душ — не менее —

Приходила в это учреждение

И, усевшись за столы чертежные,

Проектировала зданья всевозможные,

С окнами огромными, с балконами,

С мраморными белыми колоннами…

Во поле

Берёзонька стояла,

В Симферополе

Кудрявая стояла.

Любо людям летом и в морозы

По бокам хлестать себя берёзой.

Но работать в бане жарким детом

Нелегко обутым и одетым!

Вот пред вами комната, в которой

Парятся сотрудники конторы.

На ногах сотрудников калоши,

На плечах плащи и макинтоши.

По спине у них струятся капли.

Ходят по воде они, как цапли,

Круглый год вдыхают воздух банный,

Слышат грохот шайки деревянной.

А когда выходит архитектор

Из дверей конторы «Облпроекта»,

Все его сограждане в Крыму

«С легким паром!» говорят ему.

И, дыша, как пойманная рыба,

Архитектор говорит: «Спасибо!..»

Ой, не во поле

Березонька стояла,

В Симферополе

Кудрявая стояла!

Но оставим белую берёзу,

Со стихов мы перейдем на прозу

И давайте спросим: почему

Для конторы областной в Крыму

Не нашлось других достойных зданий,

Кроме бывшей прачечной под баней?

Кое-кто пытается вину

Возложить на прошлую войну:

На войне, как объясняет некто,

Погорело зданье «Облпроекта».

Хоть война

Виновна безусловно,

Не одна

Она

Во всем виновна.

И задать, конечно, баню следует

Тем, кто плохо площадью заведует!

Надо сказать, сатирик наконец услышан.

Ну а теперь — что?

Теперь бани полностью побеждены Обл. и Моспроектами. Задать кому-то баню не выйдет

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Доброслободская, 19. (м. Бауманская, м. Курская)

Тел. E1 83 95

Извините, если кого обидел.

28 марта 2014

Виноградовские бани (2014-03-31)

Виноградовские бани стояли в веренице переулков за Плющихой. Впрочем, краснокирпичное их здание стоит до сих пор, несмотря на пожар, который они перенесли. А здание это большое, хватило места и для какого-то склада, и для авторемонтных мастерских, и для каких-то художников.

В старину бани процветали — да и то: рядом река, по склонам текут ручьи, воды много. Говорят, и дрова тоже подгоняли по Москва-реке.

Последнее здание — из старых зданий московских бань. То есть, ещё позапрошлого века.

Знали они лучше времена. Андрей Белый пишет: "От "Староносова" начинается, собственно говоря, леточисл, иль верней — домочисл: магазинное перечисленье Арбата, столь памятное; до него — все слетает, все скатывается по направлению к, среброглавому, белому храму "Смоленские Божии Матери", где задьяконствовал прежде старший дьячок храма "Троица — на — Арбате", отличнейший Дмитрий Ильич, распустивший по этому поводу кудри и длинную бороду от подбородка,безбрадого вовсе в дьячковские годы; до "Староносова" все, что ни есть, — относимо по склону к Москва-реке: Мимо гор — Воронухиной (справа) и Мухиной (слева), прославленной "Номерами Семейными" бань, очень древних, где мылися многие; а между прочим — известнейший композитор Танеев (с Гагаринского переулка); все то относимо к Москва-реке, или плющимо Плющихою, где проживали когда-то Толстые, Фет, Поццо. Под Мухиной горкой я мылся; а с Воронухиной горки я первые зори увидел, — впоследствии ставшие з о р я м и с и м в о л и з м а м о с к о в с к о г о".

Это потом они стали банями № 2 Фрунзенского района (№ 1 были Усачёвские).

Правда, не сказать, что теперь Виноградовские бани теперь славились чистотой.

Но, несмотря на большие размеры этого двухэтажного здания, одно время оно работало с мужскими и женскими днями. Один день был выходным, три для женщин, три дня — для мужчин.

Места тут обжиты давно, и не с большими пустырями, как на окраине, застройка в тех местах была кучная, много коммунальных квартир, к тому же ходили в во 2‑й Вражский переулок и люди с Арбата, и с Кропоткинской улицы.

Так что стояли в очереди и стар и млад.

При этом неясный дух криминала витал над этим местом до самого закрытия — может, потому что местом они были недорогим. Удобным для окрестной шпаны, что молча требовала долива пива после отстоя пены.

Вокруг были плющихинские дворы, в воздухе стоял слабый перезвон колоколов Новодевичьего монастыря.

Впрочем, о чём это я?

Взаправду ли я слышал звон колоколов? Непонятно — хотя надвратный храм монастыря был открыт для служб ещё в годы войны.

То время, когда по Савинской набережной шли люди не только с узелками, но и со своими шайками, я не застал, но жил неподалёку — на Смоленском бульваре.

Вобще, в «Виноградовских банях» был нормальный буфет (бывали бани и без буфетов, где всё отдавалось на откуп банщику-пространщику. Традиционно буфет принадлежал мужской части.

В банных буфетах продавали пиво, а так же нехитрый банный скарб — мыло, мочалки, и одеколон.

Конечно, сразу после войны такого великолепия не было.

Люди со своим мылом шли в баню без очереди.

Точно так же вознаграждались и люди со своими тазами. Шаек всегда не хватало. А банных шаек для настоящего похода в баню нужно несколько — вот в одну нужно положить веник, чтобы его запарить. Другой шайкой его прикрыть. Если в компании или семье кто-то принялся мыться раньше, то нужна шайка набрать кипяток, обдать скамейку, опять же, одна шайка попарить ноги, другая развести мыльную вод и полоскать мочалку.

В богатых банях нехватка шаек кончилась раньше, а в таких, типа Виноградовских — куда позже.

Буфетчиц знали по именам, как суровые тайфуны. Жизнь от них не зависела, но счастье — вполне.

Раньше в "Виноградовских", как и в прочих, выдавали номерок на бечёвке, а потом стали давать обычный пластмассовый номерок в гардеробе.

Потом "Виноградовские" закрыли — кажется, вместо бань их холодной водой пользовалась какая-то кинопроявочная фабрика, ну а что было дальше, я уже рассказал.

И, чтобы два раза не вставать:

2-й Вражский п., 5

Тел. Г6 75 34

31 марта 2014

Антибаня (2014-03-31)

Один известный русский писатель описывал баню с недобрым, опасливым восхищением: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад. Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же ширины, в которую набилось, может быть, до ста человек разом, и уж по крайней мере, наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего на две смены, а всех нас пришло в баню до двухсот человек. Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Я испугался и хотел вернуться назад, но Петров тотчас же ободрил меня.

Кое-как, с величайшими затруднениями, протеснились мы до лавок через головы рассевшихся на полу людей, прося их нагнуться, чтоб нам можно было пройти.

Но места на лавках все были заняты. Петров объявил мне, что надо купить место, и тотчас же вступил в торг с арестантом, поместившимся у окошка. За копейку тот уступил свое место, немедленно получил от Петрова деньги, которые тот нёс, зажав в кулаке, предусмотрительно взяв их с собою в баню, и тотчас же юркнул под лавку прямо под моё место, где было темно, грязно и где липкая сырость наросла везде чуть не на полпальца. Но места и под лавками были все заняты; там тоже копошился народ. На всем полу не было местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись арестанты, плескаясь из своих шаек.

Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели, съежившись и скрючившись, мывшиеся.

Но мылись мало. Простолюдины мало моются горячей водой и мылом; они только страшно парятся и потом обливаются холодной водой — вот и вся баня. Веников пятьдесят на полке подымалось и опускалось разом; все хлестались до опьянения. Пару поддавали поминутно. Это был уж не жар; это было пекло. Все это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу… Иные, желая пройти, запутывались в чужих цепях и сами задевали по головам сидевших ниже, падали, ругались и увлекали за собой задетых. Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики. У окошка в предбаннике, откуда подавали воду, шла ругань, теснота, целая свалка. Полученная горячая вода расплескивалась на головы сидевших на полу, прежде чем её доносили до места.

Нет-нет, а в окно или в притворенную дверь выглянет усатое лицо солдата, с ружьем в руке, высматривающего, нет ли беспорядков. Обритые головы и распаренные докрасна тела арестантов казались еще уродливее. На распаренной спине обыкновенно ярко выступают рубцы от полученных когда-то ударов плетей и палок, так что теперь все эти спины казались вновь израненными. Страшные рубцы! У меня мороз прошел по коже, смотря на них. Поддадут — и пар застелет густым, горячим облаком всю баню; все загогочет, закричит. Из облака пара замелькают избитые спины, бритые головы, скрюченные руки, ноги; а в довершение Исай Фомич гогочет во всё горло на самом высоком полке. Он варится до беспамятства, но, кажется, никакой жар не может насытить его; за копейку он нанимает парильщика, но тот наконец не выдерживает, бросает веник и бежит отливаться холодной водой. Исай Фомич не унывает и нанимает другого, третьего: он уже решается для такого случая не смотреть на издержки и сменяет до пяти парильщиков. «Здоров париться, молодец Исай Фомич!» — кричат ему снизу арестанты. Исай Фомич сам чувствует, что в эту минуту он выше всех и заткнул всех их за пояс; он торжествует и резким, сумасшедшим голосом выкрикивает свою арию: ля-ля-ля-ля-ля, покрывающую все голоса. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место. Я не утерпел, чтоб не сообщить эту догадку Петрову; он только поглядел кругом и промолчал».

Парадокс этого описания был в следующем.

Многие люди ему ужаснулись, но как бы не просто ужаснулись, а ужаснулись со смесью восхищения.

Дескать, и так вот бывает, и люди живут, и в Бога верят, и всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко.

А то ведь сам автор этих строк, писатель Фёдор Достоевский был подозреваем, что он жену убил, и вовсе не за идеи какие очутился в этой бане, а за невинную кровь.

Потом из этой сцены много что выводили — и то, что это вся русская жизнь тут между строк и лавок попрятана, и что вот как она ужасна, или, наоборот, прекрасна в своём отчаянии.

Другой писатель описал острожную баню лет сто спустя. Тут уж времена были иные — не забалуешь.

И этот писатель сделал это в книге своих историй о Колыме.

Звали писателя Варлам Шаламов.

Про баню он пишет горько — потому что лагерь для него «обратный мир», в котором рай вольной бани должен, стало быть, превратиться в ад.

Вот он замечает: «В тех недобрых шутках, которыми только лагерь умеет шутить, баню часто называют «произволом». «Фраера кричат: произвол! — начальник в баню гонит» — это обычная, традиционная, так сказать, ирония, идущая от блатных, чутко все замечающих. В этом шутливом замечании скрыта горькая правда.

Баня всегда отрицательное событие для заключенных, отягчающее их быт. Это наблюдение есть ещё одно из свидетельств того смещения масштабов, которое представляется самым главным, самым основным качеством, которым лагерь наделяет человека, попавшего туда и отбывающего там срок наказания, «термин», как выражался Достоевский.

Казалось бы, как это может быть? Уклонение от бани — это постоянный предмет недоумения врачей и всех начальников, которые видят в этом банном абсентеизме род протеста, нарушения дисциплины, некоего вызова лагерному режиму. Но факт есть факт. И годами проведение бани — это событие в лагере. Мобилизуется, инструктируется конвой, все начальники лично принимают участие в уловлении уклоняющихся. О врачах и говорить нечего. Провести баню и дезинфицировать бельё в дезкамере — это прямая служебная обязанность санитарной части. Вся низшая лагерная администрация из заключенных (старосты, нарядчики) также оставляют все дела и занимаются только баней. Наконец, производственное начальство тоже неизбежно вовлечено в этот великий вопрос. Целый ряд производственных мер применяется в дни бани (их три в месяц).

И в эти дни все на ногах с раннего утра до поздней ночи».

Но это ещё не всё — мы знаем, что банные хлопоты, особенно, когда для человека не время тянется, а срок идёт, могу быть осмысленны и приятны.

Дело в том, что тут и заключена страшная сшибка: с одной стороны, баня — это жизнь, очищения ото всякой дряни, оздоровление и общая услада организму, с другой стороны — крайности сходятся и эту усладу можно обратить в ужас неимоверный.

Шаламов даже вспоминает русскую поговорку: «Счастливый, как из бани», и с ней соглашается, потому как вымытое тело одно из самых прекрасных ощущений дажеи у человека больного, и сам себя, или читателя, спрашивает: «Неужели разум потерян у людей до такой степени, что они не понимают, не хотят понимать, что без вшей лучше, чем со вшами?» Тут, правда, разговор перетекает на вшей, потому что вшей всегда много, и выводить их можно только в специальной дезкамере, то есть в дезинфекционной камере.

И тут же Шаламов продолжает, что десяток вшей это ничего, да вот только беспокойство в узилище вызывает лишь тот случай, когда «шерстяной свитер ворочается сам по себе, сотрясаемый угнездившимися там вшами».

И всё же люди воротят нос и от бани, и от избавления от этой вшивой напасти — «первым «но» является то, что для бани выходных дней не устраивается. В баню водят или после работы, или до работы. А после многих часов работы на морозе (да и летом не легче), когда все помыслы и надежды сосредоточены на желании как-нибудь скорей добраться до нар, до пищи и заснуть — банная задержка почти невыносима. Баня всегда на значительном расстоянии от жилья. Это потому, что та же самая баня служит не только заключенным — вольнонаемные с поселка моются там же, и она обычно расположена не в лагере, а на поселке вольнонаемных.

Задержка в бане — это вовсе не какой-нибудь час, отводимый на мытьё и дезинфекцию вещей. Народу моется много, партия за партией, и все опоздавшие (их везут в баню прямо с работы, не завозя в лагерь, ибо там они разбегутся и найдут какой-нибудь способ укрыться от бани) ждут на морозе очереди. В большие морозы начальство старается сократить пребывание арестантов на улице — их пускают в раздевалку, в которой места на 10–15 человек, и туда сгоняют сотню людей в верхней одежде. Раздевалка не отапливается или отапливается плохо. Все мешается вместе — голые и одетые в полушубки, все толчется, ругается, гудит. Пользуясь шумом и теснотой, и воры и не воры крадут вещи товарищей (пришли ведь другие, отдельно живущие бригады — найти краденое никогда нельзя).

Сдать вещи никуда нельзя.

Вторым или, вернее — третьим «но» является то, что, пока бригада моется в бане, обслуга обязана — при контроле санитарной части — сделать уборку барака — подмести, вымыть, выбросить все лишнее. Эти выбрасывания лишнего производятся беспощадно. Но ведь каждая тряпка дорога в лагере, и немало энергии надо потратить, чтоб иметь запасные рукавицы, запасные портянки, не говоря уж о другом, менее портативном, о продуктах и говорить нечего. Все это исчезает бесследно и на законном основании, пока идет баня. С собой же на работу и потом в баню брать запасные вещи бесполезно — их быстро усмотрит зоркий и наметанный глаз блатарей. Любому вору хоть закурить да дадут за какие-либо рукавички или портянки.

Человеку свойственно быстро обрастать мелкими вещами, будь он нищий или какой-нибудь лауреат — все равно. При каждом переезде (вовсе не тюремного характера) у всякого обнаруживается столько мелких вещей, что диву даешься — откуда могло столько собраться. И вот эти вещи дарятся, продаются, выбрасываются, достигая с великим трудом того уровня в чемодане, который позволяет захлопнуть крышку. Обрастает так и арестант. Ведь он рабочий — ему надо иметь и иголку, и материал для заплат, и лишнюю старую миску, может быть. Все это выбрасывалось, и после каждой бани все вновь заводили «хозяйство», если не успевали заранее забить все это куда-нибудь глубоко в снег, чтобы вытащить через сутки.

Во времена Достоевского в бане давали одну шайку горячей воды (остальное покупалось фраерами). Норма эта сохранилась и по сей день. Деревянная шайка не очень горячей воды и жгучие, прилипающие к пальцам куски льда, наваленного в бочку, — неограниченно. Шайка одна, никакого второго ушата для того, чтобы развести воду, не дается. Стало быть, горячая вода остужается кусками льда, и это вся порция воды, которой должен вымыть арестант голову и тело. Летом вместо льда дается холодная вода, все-таки вода, а не лед.

Положим, арестант должен уметь вымыться любым количеством воды — от ложки до цистерны. Если воды — ложка, он промоет слипшиеся гнойные глаза и будет считать туалет законченным. Если цистерна — будет брызгать на соседей, менять воду каждую минуту и как-нибудь ухитрится употребить в положенное время свою порцию. На кружку, черпак или таз тоже существует свой расчет и негласная техническая инструкция.

Все это показывает остроумие в разрешении такого бытового вопроса, как банный.

Но, конечно, не решает вопроса чистоты. Мечта о том, чтобы вымыться в бане, — неосуществимая мечта.

В самой бане, отличающейся все тем же гулом, дымом, криком и теснотой (кричат, как в бане, — это бытующее выражение), нет никакой лишней воды, да и покупать ее никто не может. Но там не хватает не только воды. Там не хватает тепла. Железные печи не всегда раскалены докрасна, и в бане (в огромном большинстве случаев) попросту холодно. Это ощущение усугубляется тысячей сквозняков из дверей, из щелей. Постройки положены, как и все деревянные строения, на мох, который быстро сохнет и крошится, открывая дырки наружу. Каждая баня — это риск простуды, и это все знают (в том числе, конечно, и врачи). После каждого банного дня увеличивается список освобожденных от работы по болезни, список действительных больных, и это всем врачам известно.

Запомним, что дрова для бани приносят накануне сами бригады на своих плечах, что опять-таки часа на два затягивает возвращение в барак и невольно настраивает против банных дней.

Но всего этого мало. Самым страшным является дезинфекционная камера, обязательная, по инструкции, при каждом мытье.

Нательное бельё в лагере бывает «индивидуальное» и «общее». Это — казенные, официально принятые выражения наряду с такими словесными перлами, как «заклопленность», «завшивленность» и т. д. Белье «индивидуальное» — это бельё поновей и получше, которое берегут для лагерной обслуги, десятников из заключенных и тому подобных привилегированых лиц. Бельё не закреплено за кем-либо из этих арестантов особо, но оно стирается отдельно и более тщательно, чаще заменяется новым. Бельё же «общее» есть общее бельё. Его раздают тут же, в бане, после мытья, взамен грязного, собираемого и подсчитываемого, впрочем, отдельно и заранее. Ни о каких выборах по росту не может быть и речи. Чистое белье — чистая лотерея, и странно и до слез больно было мне видеть взрослых людей, плакавших от обиды при получении истлевшего чистого взамен крепкого грязного. Ничто не может человека заставить отойти от тех неприятностей, которые и составляют жизнь. Ни то ясное соображение, что ведь это всего на одну баню, что, в конце концов, пропала жизнь и что тут думать о паре нательного белья, что, наконец, крепкое бельё он получил тоже случайно, а они спорят, плачут. Это, конечно, явление порядка тех же психических сдвигов в сторону от нормы, которые характерны почти для каждого поступка заключенного, та самая деменция, которую один врач-невропатолог называл универсальной болезнью.

Жизнь арестанта в своих душевных переживаниях сведена на такие позиции, что получение белья из темного окошечка, следующего в таинственную глубину банных помещений, — событие, стоящее нервов. Задолго до раздачи вымывшиеся толпой собираются к этому окошечку. Судят и рядят о том, какое бельё выдавалось в прошлый раз, какое белье выдавали пять лет назад в Бамлаге, и как только открывается доска, закрывающая окошечко изнутри, — все бросаются к нему, толкая друг друга скользкими, грязными, вонючими телами.

Это белье не всегда выдают сухим. Слишком часто его выдают мокрым — не успевают просушить — дров не хватает. А надеть мокрое или сырое белье после бани вряд ли кому-либо приятно.

Проклятия сыплются на голову ко всему привыкших банщиков. Одевшие сырое бельё начинают замерзать окончательно, но надо подождать дезинфекции носильного платья.

Что такое дезинфекционная камера? Это — вырытая яма, покрытая бревенчатой крышей и промазанная глиной изнутри, отапливаемая железной печью, топка которой выходит в сени. Туда навешиваются на палках бушлаты, телогрейки и брюки, дверь наглухо закрывается, и дезинфектор начинает «давать жар». Никаких термометров, никакой серы в мешочках, чтоб определить достигнутую температуру, там нет. Успех зависит или от случайности, или от добросовестности дезинфектора.

В лучшем случае хорошо нагреты только вещи, висящие близко к печи. Остальные, закрытые от жара первыми, только сыреют, а развешанные в дальнем углу и вынимают холодными. Камера эта никаких вшей не убивает. Это одна проформа и аппарат создания дополнительных мук для арестанта.

Это отлично знают и врачи, но не оставлять же лагерь без дезкамеры. И вот, после часа ожидания в большой «одевалке», начинают вытаскивать охапками вещи, совершенно одинаковые комплекты; их бросают на пол — отыскивать свое предлагают каждому самосильно. Парящие, намокшие от пара бушлаты, ватные телогрейки и ватные брюки арестант, ругаясь, напяливает на себя. Теперь ночью, отнимая у себя последний сон, он будет подсушивать телогрейку и брюки у печки в бараке.

Немудрено, что банный день никому не нравится».

Ну, ясно, что в нашем Отечестве с тех пор многое исправлено, нравы смягчены, а совершавшие ошибки — наказаны.

Что об этом говорить?

Я-то о другом — о механизме, что превращает рай в ад.

И тут видно, как он действует — просто превращая вещь в свою противоположность — холодное в горячее, когда нужно горячее, (и наоборот); медленное в быстрое, когда нужно медленное (и наоборот).

Это всегда происходит в жизни, и никакого удивления вызывать не должно.

Просто в острожной бане это виднее — и больнее, конечно.

Баня — это тепло свободы.

Это свободный выбор — биться дубовым или берёзовым, вдохнуть запах консервированных листьев, будто наказ зелёного прокурора.

В вольной бане и угореть не страшно, когда угорелому пар горячий развяжет язык.

Извините, если кого обидел.

31 марта 2014

Рочдельские бани (2014-04-01)

Жили в городе Рочдейле ткачи.

В 1844 году они собрали по фунту стерлингов (а это были, понятно, английские ткачи) и устроили кооператив. То есть, торговое предприятие на общественных началах.

Ну, у английских ткачей всё пошло своим чередом, а у русских — своим.

Как раз в Москве, сто с небольшим лет назад, вокруг ткачей и началась большая драка. На старых фотографиях видно, как стоят солдаты у развалин корпусов, а под ними подписано: «Трёхгорная мануфактура». Дрались во время Декабрьского восстания яростно, и как раз на Пресне.

А в 1932 году переименовали Нижнюю Пресненскую улицу в Рочдельскую.

В память о тех фунтах стерлингов, что мирно собирали чужие рабочие.

Улица Рочдельская — длинная, идёт от Горбатого мостика до улицы 1905 года и с этих пор стала местом небедных домов и совсем иной застройки. Жилища ткачей давно унесли время и река Пресня.

Стали тут селиться уважаемые люди, понемногу переделывая местность под себя.

Ни в какой телескоп (а тут, кстати, стоит старая обсерватория Московского университета) этого не увидишь — измениения тут медленные, геологические, но местность меняющие необратимо.

А местность тут холмистая, валятся переулки к Москве-реке, круто берёт в высоту её берег.

Вот и стоит в одном переулке финтесс-клуб «Каскад». Каскадом бьётся его здание по горбатому переулку. Впрочем, не поймёшь, фитнесс ли он, или всё куда причудливее, богаче и утончённее.

Рядом и вовсе построен апарт-отель.

Старому москвичу хоть и чудно слышать этакое название, но оно ничуть не хуже и не сложнее названия улицы Рочдельская. Апарт-отелем зовётся гостиница, в которой номера — суть квартиры.

И всё это великолепие находится по адресу Рочдельская, 22.

Там, где стояли Трёхгорные, а потом — Рочдельские бани.

Никогда торговые Рочдельские бани не славились богатством и утончённостью — и это понятно.

Кругом жили ткачи, хоть и люди умелые, да не так, чтобы при больших деньгах.

И при старой власти, и при новой. А при новейшей — так ип вовсе неловко говорить.

А потом Рочдельские были бани как бани — не хуже, правда, и не лучше многих.

Исправно работала Трёхгорная мануфактура и хлестали себе вениками работники и работницы.

Но со временем бани ветшали.

Начались новые времена, и бани обросли какими-то неожиданными предприятиями. Например, было зарегестрировано «УПОПХВ РОЧДЕЛЬСКИЕ БАНИ (Камнеобработка и камнерезные работы), город Москва, Пресненский (Резка, обработка и отделка камня для памятников). В конце восьмидесятых — начале девяностых бани закрылись (к тому времени второй и третий этажи бань уже были аварийными).

Но наконец, постигла Рочдельские бани участь всех пушных зверей, то есть участь всех слабых игроков на рынке дорогой земли.

Случилось Постановление Правительства Москвы от 7 января 1995 года N 31 «О дальнейшем использовании омещений в строении 1 по ул. Рочдельская, 22»: «В целях создания банно-оздоровительного комплекса для обслуживания жителей города, наиболее полного удовлетворения потребностей населения в бытовых услугах, проведения необходимых ремонтно-восстановительных работ данного комплекса за счет средств организаций инвесторов правительство Москвы постановляет:1. Передать в долгосрочную аренду сроком на 25 лет ТОО "Алимпик", созданному на базе трудового коллектива муниципального предприятия “Рочдельские бани”, часть помещений в строении 1 по ул. Рочдельская, 22 общей площадью 1866 кв. м для создания банно-оздоровительного комплекса. 2. Передать в долгосрочную аренду сроком на 25 лет АО “Ноэль” часть помещений в строении 1 по ул. Рочдельская, 22 общей площадью 1560 кв. м в целях создания банно-оздоровительного комплекса. 3. Москомимуществу передачу помещений (п.1 и п.2) оформить в установленном порядке. 4. Принять к сведению, что в целях совместного создания банно-оздоровительного комплекса ТОО “Алимпик” и ПО “Ноэль” произведут ремонт и переоборудование всего помещения (п.1 и п.2) за счет собственных средств на паритетных началах в течение одного года…» «Премьер правительства Москвы Ю.М.Лужков»

«Московский комсомолец» писал спустя несколько лет: «На месте Рочдельских бань появится бассейн: Принимать водные процедуры с большим размахом смогут вскоре жители Пресни — на месте бывших Рочдельских бань решено построить крупный спортивно-оздоровительный центр с бассейном…

Планируется, что проектируемый спортивно-оздоровительный центр на Пресне примет первых посетителей уже в 2004 году».

В одном популярном детективе рубежа веков раскованные милиционеры и частные сыщики попадают в здание Рочдельских бань. Причём один из них ещё помнит, как лет пять тому он парился тут, без большой, правда, радости — потому что любил сауну на даче, но приятель так нахваливал «особо сухой и ароматный пар, что однажды Владимир не устоял и почти целый день провел с приятелем и одним пожилым писателем в Рочдельских банях. Обстановка там оказалась простенькой, но задушевной. В раздевалке без суеты и шума закусывали и выпивали. Пространщик разносил в большом чайнике холодное пиво. Соленые огурчики и квашеную капусту приносили с собой. Иногда — отварную картошку. Колбасу предпочитали, как выражался приятель, «грубо зримую». Ветчинно-рубленую или сдобренную чесночком «Отдельную». В перерывах между трапезой наведывались в парилку. Она и правда оказалась прекрасной».

Но потом этот персонаж увидел здание давно заброшенных бань, снятые с петель двери, подвал, где пахло сыростью, мочой и падалью, а так же бомжей.

И вот там уже, на нечистом банном кафеле, на фоне разломанных банных шкафчиков, ведутся разговоры каких-то упырей с пистолетами за поясом.

Да только потом и вовсе бани горят. И где-то между белоснежным Домом правительства и Центром международной торговли поднимается мазутный дым, и горит, понятно, не просто так.

И, чтобы два раза не вставать:

Рочдельская, 22

Тел. Д2 23 21

noreferrer">Коптевские бани

Извините, если кого обидел.

01 апреля 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-04-01)

Первого апреля всегда — вне зависимости от революций и кризисов возникает бурление. Никто не успокоится, пока не пошутит, и все фабрикуют в фотошопе фальшивый приказ об увольнении Кукушкинда.

Но я расскажу что нужно сделать. Его мало распечатать, его нужно разослать по двадцати адресам.

Это обязательно нужно сделать — ведь этот приказ № 228 уже 688 раз обошёл вокруг света.

И кто перепишет его двадцать раз — будет тому счастье.

А кто не перепишет его двадцать раз и не разошлёт друзьям — будет тому несчастье.

Маршал Тухачевский не переписал этот приказ двадцать раз, пожалел ленты на пишущей машинке «Ундервуд» — и прямо утром за ним пришли.

А вот маршал Ворошилов не пожалел ни ленты, ни своего времени — и сам пришёл за маршалом Тухачевским. И потом ещё много лет жил счастливо и богато, и даже посетил Индию. А одна крестьянка перепечатала этот приказ двадцать раз, хотя и была неграмотна — и ей сразу было счастье.

Ей выдали по шесть луковиц на трудодень, и было ей оттого счастье.

А вот хасид Шнеерзон выкинул пришедший ему по почте приказ в корзину, и сразу было ему несчастье. Ему пришлось уехать в Израиль, где ему запретили есть сало и кататься на лифте по субботам.

А вот демократический человек Долидзе, служивший в одной бесперспективной партии переписал приказ об увольнении Кукушкинда, и сразу стал членом новой правящей партии и очень перспективным партийным работником.

И одна девушка, что боялась залететь, переписала этот приказ десять раз, и судьба стала к ней благосклонна — теперь у неё вообще никогда не будет детей.

А космонавт Трофимов получил этот приказ в письме перед стартом и не стал его переписывать. И было ему несчастье. Его ракета промахнулась и улетела на Марс — и с тех пор космонавт Трофимов ходит по Марсу и питается какими-то червяками.

А первым космонавтом вместо него стал Юрий Гагарин, который сами понимаете что сделал.

Торопитесь, ведь переписать и разослать приказ об увольнении Кукушкинда можно только один раз в году, то есть сегодня.

Секретные слова из этого приказа такие — хуггр-муггр, Даниил Андреев, 6814555ух.

Извините, если кого обидел.

01 апреля 2014

Даниловские бани (2014-04-02)

Не так давно, в 2013 году, в Москве приключились выборы мэра. Среди прочих там был кандидат от ЛДПР, симпатичный молодой человек Дегтярёв. Этот молодой человек говорил, что: «…Мы будем вести избирательную кампанию ярко, открыто, будет много очень интересных мероприятий, на некоторые из них мы приедем вместе с Владимиром Жириновским.

Это логично, он москвич, лидер партии, мне очень приятно, что он поддерживает меня. И мы обязательно посетим городские и, может быть, Селезневские или Даниловские бани».

Это была хорошая идея, особенно в том, что касается Даниловских бань. Не помню, в какую баню в итоге сходили политики, но вот сходить в Даниловские бани было бы прекрасно — потому что растворились, исчезли Даниловские бани, снесены они. И снесены давно — в 1993, говорят, году.

На их место не встал новый фитнес-центр, как с Рочдельскими, не сохранилось и само их здание.

Там нынче не то автостоянка, не то причудливый автосалон.

А место им было между рынком и улицей.

Писали в давние времена перемен про них так: "Вот поучительная история о благополучном преуспевающем предприятии.

Ничто не напоминает сегодня о былой славе Даниловских бань, открытых еще в 1912 году. Даже бомжам это заброшенное строение почти в центре Москвы не приглянулось — слишком неуютно. Тем не менее на телеаукционе МП «Лихоборы» выложило за Даниловские бани 20 млн. рублей. С чего все началось? Бизнесменом П. П. Бугров стал по необходимости. К концу учебы а МАДИ, когда обзавелся семьей, почувствовал, что устал быть бедным, что надо стремиться к материальной обеспеченности и уверенности, стать хозяином в своем деле.

В 1987 году, будучи начальником гаража Росконцерта, взял в аренду несколько машин и создал кооператив "Магистраль". Занимались частным извозом в аэропортах и на вокзалах.

Через 2 месяца разошлись с Росконцертом, который отобрал у них машины. Но к тому времени они успели встать на ноги: купили ЗИЛ, четыре старых «рафика», автобус. На новом поприще они стали одним из крупнейших в Москве кооперативов по приему стеклотары. В 1989 году взяли в аренду «Галантерею». Затратили на капремонт 140 тыс. рублей. В первый же год получили оборот в 3 раза больше установленного, а оптовая торговля окупила магазин в первый же месяц. Благо у них был свой транспорт и коммерческие агенты по снабжению товаром.

В Октябрьском, районе их постиг новый удар: отобрали почти построенную стоянку автомобилей без всяких компенсаций. Стали вкладывать деньги в едва освоенную торговлю. В том же году они подверглись нападению рэкетиров: сдали их в милицию. Так что, прейдя огонь и воду отечественного бизнеса, МП было готово к покупке Даниловских бань". Так пишут нам в загадочной книге "Азбука бизнеса" со ссылкой на "Московский комсомолец" от 03.12.1991.

Не знаю уж, что там приключилось с начальником гаража Москонцерта, но с банями вышло неловко.

Исчезли они, будто их не было.

А многие говорили, что там была какая-то особо вкусная ключевая вода.

Впрочем, контингент этих бань был не из привередливых — во-первых, люди с рынка, те, что торговали там, те, что пришли что-то купить, во-вторых, рабочие с близлежащих заводов — бывшего Михельсона, а потом — имени Ильича. Место там знаменитое, и до сих пор там стоит обелиск на том месте, где пролилась кровь вождя. Попала в него сама Каплан или какие-то другие, специально обученные люди, нам неведомо.

Говорили, что Фанни Каплан была так близорука, что не увидела бы и мушки своего пистолета.

Но кроме заводов по Мытной и по Люсиновской были ещё многочисленные заводы, что тянулись вдоль Москва-реки. Часть из них сохранилась и сегодня, а уж фабрика Госзнак живее всех живых.

Оттого Даниловские бани имели своих почтитателей, но и им пришёл конец.

Приняли их посетителей-погорельцев Донские бани (пока не исчезли сами) и бани Варшавские.

И, чтобы два раза не вставать:

Мытная, 72

Тел. В2 01 03

Извините, если кого обидел.

02 апреля 2014

Кадашёвские бани (2014-04-02)

История московских бань донесла до нас не так много имён их владельцев.

Хорошо, когда их имена зафиксированы в названиях, подобно знаменитым Сандунам, куда сложнее, когда названия переменились по нескольку раз. Памятно имя купца Бирюкова, управлявшего многими банями — ну так он был банный император, повелитель целого королевства, а вот остальные имена как-то стёрлись, смылились, как кусок «Душистого» или «Банного».

Кадашёвские бани тоже не всегда были Кадашёвскими.

Давным давно жил в Москве такой предприимчивый человек Фёдор Петрович Кузнецов. Он приехал в Москву не из далека, а из ближнего города Зарайска.

В Москве Фёдор Петрович, помимо прочих дел, занялся банными. Для начала он с компаньоном, а у него был компаньон по фамилии Виноградов, взяла в 1903 году в аренду Центральные бани.

Дело с Центральными банями пошло в гору и Кузнецов в 1905 году поставил новые бани в Замоскворечье.

Это крепкое здание, основательный проект, и прекрасное место — близко Кремль, городские пути, а, вместе с тем, всё вокруг тихо и уединённо.

Наняли архитектора Эрихсона и вот уже в Кадашёвском переулке встали бани, оборудованные по последнему слову техники. Пробили и собственную скважину — очень часто москвичи называют эти скважины «артезианскими», нравится им это диковинное слово, и произносят его будто по слогам, только вот чаще всего это просто глубокие скважины для подвода воды. Дело в том, что такие скважины бьют до артезианского слоя, который питается издалека, лежит между двумя непроницаемыми для воды горизонтами, и часто выходят на поверхность фонтаном.

Газета «Московские вести» от 26(13) 1907 года писала: «В воскресенье в Кадашевском пер., во дворе «Европейских» бань Ф.П. Кузнецова, где уже около 2-х лет безуспешно производились работы по устройству для нужд бань артезианского колодца, — вдруг из буровой скважины со страшной силой забил фонтан. Струя поднималась выше 10-ти саж. В несколько минут были затоплены двор и подвальные помещения. Сила фонтана определяется в 10 000 ведер в час».

Так что в Кадашёвских банях скважина была самая настоящая, воды в ней были не грунтовые, а самые что ни на есть, глубинные.

Вот всё это строительство на давней картинке.

Итак, бани в изысканном стиле модерн встали в Кадашёвской слободе, но стали называться не по ней, и даже не по имени владельца — а «Европейскими».

За свой стиль и современность, разумеется.

Причём большая часть обслуги была Фёдором Ивановичем вывезена из родных зарайских мест. Впрочем, так делали все банные устроители.

Бани были основательные, с глубоким техническим подвалом, в котором устраивался склад, а в ранее советское время жили люди — и работники бани, и просто заселённые туда. Лишь в конце пятидесятых служебное жильё там было ликвидировано.

То, что на них не скупились в начале века, было видно. Иногда мне кажется, что я додумываю эти детали — столько лет прошло с тех дней, но и другие посетители вспоминали тоже — среди замоскворецкого снега барочный храм, быни в стиле модерн, барачного типа завод и кривые, как в сказке, дома. Внутри бань внимательный посетитель находил недостреблённые следы дореволюционной красоты — то модернистский завиток, то ручку необычной формы, то какою-то дверь со стеклом необычной формы. Но это и губило бани — накрепко сделанные в 1905, они почти не ремонтировались и жили, так сказать, на запасе Кузнецова.

В последние месяцы существования СССР, а точнее — 30 сентября 1991 года Кадашёвские бани были исключены из «состава производственного комбината разнобытовых услуг № 1» и возникло муниципальное предприятие «Кадашевские бани».

Они ещё действовали, торопился от станций «Новокузнецкая» и «Третьяковская» туда народ с ценными вениками, но парка уже обрывала нить их жизни.

А пока всё казалось незыблемым.

Рядом стоял Московский экспериментальный консервный завод — по слухам, там делали тюбики с едой для космонавтов, Этого нам неизвестно, а вот бывшие его работники уверяли, что он снабжал повидлом чуть не весь «Аэрофлот». Другие утверждали, что там производили сухие пайки для солдат и растворимые супы «Колосса».

И победы в космосе казались незыблемыми и вечными.

Вернули церкви храм рядом, а храм этот был знатный. Церковь Воскресения в Кадашах была построена в 1687–1695. Она встала поверх нижнего этажа прежнего храма.

Этот пятиглавый храм стал хрестоматийным образцом московского барокко, закрыли в 1934 году, а вновь зарегистрирован как действующий — в 1992-ом.

Храм-то есть, а вот с банями вышла забавная история.

В августе 2005 года они, простоявшие долго как бы в состоянии ремонта, были ликвидированы

Тут вот что удивительно — стали они жилым домом.

Видимо, вспомнило мироздание, что в этом здании уже жили живые люди.

Только теперь его готовили не для зарайских крестьян.

Пока этот комплекс строился, писали про него так: «Уникальный проект на рынке элитной недвижимости столицы “Кадашевские палаты” стал результатом взаимодействия известных девелоперов “KR-lofts” и специалистов дизайн-бюро GHK Architects. Именно благодаря их усилиям в ходе реставрации старинных Кадашевских бань появился на свет роскошный лофт-проект, сохранивший уникальный исторический облик здания, придав ему нотки современного комфорта. Характерные для лофтов стены из красного кирпича дополнены изящными коваными элементами из меди, а также деталями из мореного дерева… После его реконструкции, здесь появятся 25 апартаментов различного метража: от 100 до 350 квадратных метров. В некоторых апартаментах с двумя и тремя уровнями предусмотрены отдельные входы.

В осуществлении этого лофт-проекта предусмотрено не только реконструкция внешнего вида и преобразование жилого пространства, но и оснащение здания современными инженерными системами. Здесь будет обеспечена отопительная система, вентиляция (приточно-вытяжная), кондиционирование (с функцией увлажнения воздуха). Так как в апартаментах “Кадашевских палат” предусмотрен камин, то проектом запланирован обязательный дымоход. Для водоснабжения будут устроены фильтры очистки воды.

Кроме того, в ЖК будут проведены высокоскоростной интернет и спутниковое телевидение, обеспечена система пожаротушения (автоматическая).

Для безопасности жителей ЖК будет организованы видеонаблюдние, служба консьержей, установлена система “Умный дом”. Вход и въезд в «Кадашевские палаты» будет осуществляться посредством smart-карты. Вся территория комплекса по периметру будет огорожена и охраняема.

На придомовой территории планируется устройство детской площадки и парковочной зоны».

В общем, глядя на картинку, только по характерному трёхчастному окну наверху, можно узнать здание Кадашёвских бань.

И, чтобы два раза не вставать:

3- й Кадашевский п., 7

Тел. ВЗ 09 84

Кадашевский 3-й пер., д. 7/9, стр. 1.

Извините, если кого обидел.

02 апреля 2014

Богородские бани (2014-04-03)

— В Сокольники он, гад, рвется… Там есть где спрятаться!..

Богородские бани были типичным для окраинной Москвы строением.

А окраина эта непростая — Сокольники. Сокольники — московский район издавна. Как тут считать, правда, непонятно — с 1742 года, с прокладки Камер-Коллежского вала, или с 1890 года, когда Сокольники стали районом.

Богородское — село древнее, ещё в 1680 году там поставили церковь в честь Успения Святой Богородицы, да так и пошло название. Пройдёшь поПервой Мясниковской на запад — вот теби и парк Сокольники, а свернёшь на север — вот в двух шагах и Лосиный остров., Богородские бани на Мясниковке — бани типичные. Архитектура их проста и скучна. Это здание в два этажа с техническим мезонином было построено в 1933 году. Построено на совесть, из кирпича, но, в отличие от многих тогда построенных бань, оштукатурено.

Пережили бани войну и борьбу с культом личности, да в 1996 году были приватизированы и закрыты.

В этом ожидании своей судьбы они простояли без малого пятнадцать лет, но в жаркое лето 2010 года случился в них пожар.

Такой пожар часто возникает в постройках непонятной судьбы — и эту особенность заметил ещё Лев Николаевич Толстой, художественно описав знаменитый пожар 1812 года.

Но постройки, судьба которых неясна, горят в нашем городе даже более отчаянно, горят с каким-то остервенением, гибнут, будто бесприданница, разозлившая Карандышева.

Вот в августе 2010 года и погорело пустующее здание бань.

А уж два года спустя снесли горелые останки, да и делу конец.

Перед этим один житель спрашивал своего префекта, или какого другого начальника. Дескать я живу тут давно, да вот интересно мне, что будет с Богородскими и Боевскими банями?

И отвечал ему префект честно, что "Богородских бань как таковых не будет. Их в своё время продали, и сейчас там запланировано строительство жилого дома, куда переедут жители из домов на Просторной и Миллионной улицах. Боевские бани тоже были проданы, но с условием, что они должны быть восстановлены в том числе и как бани".

Тут, конечно, не буду я упрекать хорошего человека, радеющего за свой район, но никакой веры в то, что Боевские бани поднимутся, нет, но вот про Богородские сказал он совершенно справедливо — не будет их. Не знаю уж, что значит "как таковых", а вот не будет — и всё.

А стоит на их месте жилищный комплекс «Соколиный форт».

Но Сокольники вообще район суровый.

Там однажды Ленина ограбили, морозной январской ночью 1919 года. Ограбили, угрожая стволами и стволами. Остановили машину ночью, вышли из кустов, так мало что автомобиль отобрали, браунинг ленинский, так ещё и карманы обчистили. У вождя тогда и охраны толком не было — охранник банку с молоком к груди прижимал, руки у него заняты были.

Так бандиты потом очень сокрушались, что в историю не вошли. Поехали обратно, да Ленин был тоже не дурак, побежал с товарищами по морозцу, да и спрятался в Сокольническом райсовете.

Ну, натурально, через полгода бандитов поубивали, браунинг вернули.

Судьба молока, правда, остаётся неизвестной.

Так что уж про прочее говорить.

После этой баллады о пролитом молоке.

1-я Мясниковская, 2

Тел. ЕЗ 59 44

Извините, если кого обидел.

03 апреля 2014

Боевские бани (2014-04-03)

Боевские бани получили название по улице, на которой стоят.

А вот улица обязана именем братьям Боевым.

Было пять братьев Боевых, что торговали по всей Москве мануфактурой. И вот то ли один из них, Николай, то лит все они вместе — Николай, Пётр, Алексей, Александр и Валентин построили тут Боевскую богадельню. На богадельню, то есть, дом престарелых, было дадено братом Николаем 750 тысяч, а потом и на прочие дела немало. Сейчас в здании Боевской богадельниней центр борьбы с туберкулёзом.

Рядом Стромынка. Неподалёку улица Матросская тишина, известная сейчас больше следственным изолятором, чем другой богадельней — для увечных матросов.

По другой версии, матросская слободка вместе с парусной фабрикой дала имя Матросской тишине, а приют для престарелых матросов появился позже.

Но правда в том, что в этих местах было как-то особенно много богаделен, приютов и домов для умалишённых.

Вот там, в этой местности призрения, по чётной стороне улицы имени братьев-купцов, и стояло здание Боевских бань.

Да что там, оно там и сейчас стоит — правда, без крыши и окон.

На полы, ещё кое-где сохранившие кафель, падает снег.

Снег тает, гонит по развалинам летний ветер пыль, а затем туда ложатся палые листья.

Рядом станции метро «Преображенская площадь» и «Сокольники».

Мало что напоминает о жизни Боевских бань.

Тот мир, с гулом воды, бьющей в оцинкованные шайки, тёк кипяток по мраморным скамьям, исчез, остыли печи и лишь хорошее воображение подскажет, где тут у входа трещала касса буфета.

А в буфете, как и везде, отстаивалось пиво с пеной, и газированная вода с сиропом из разноцветных стеклянных конусов. Жители были просты, развлечения их тоже просты, так и замыкался круг жизни — дом-барак, электромеханический завод, баня в субботу.

Храни всех Господь.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Боевская, 2

Тел. Е8 00 15

Извините, если кого обидел.

03 апреля 2014

Крымские бани (2014-04-04)

В Москве было целое ожерелье бань, стоявших по Москве-реке по обе стороны кремля — Бабьегородские, Каменновские, Суконные, Устьинские… На деле их было куда больше, но все они канули в нети.

И не то, чтобы о них нельзя сожалеть — сожалеть можно о чём угодно, да только процесс этот естественный. Невозможно написать летопись московских ванных — можно написать ироническое описание ванн сидячих и ванн лежачих, ванн, сохранившихся от дореволюционных богачей, на гнутых ножках с львиными лапами и ванн современных богачей с дырками для пускания воздуха.

Один мой товарищ, весьма упитанный человек, залез как-то в такую ванную и заткнул своим телом все отверстия для пускания воздушных пузырьков.

Так и сидел в недоумении.

То есть, мы можем описать типы, а десять миллионов чугунных, стальных и мраморных изделий — не можем.

Но некоторым исчезнувшим московским баням повезло.

Они присутствуют в текстах, текстах литературных, техстах знаменитых, написанных как бы изнутри, а не нерегулярными посетителями, несведужими в нутряной жизни бань.

Но обо всём по-порядку.

Вот было такое место — «Крымский брод», или потом «местность у Крымского моста».

У Крымского вала жили послы крымского хана — двор, говорят, простоял до 1785 года, по сути оставаясь маленькой посольской крепостью. Всё это как-то рифмуется с происходящими ныне событиями, но не знаю как.

Напротив высокого берега был выпас, сохранившийся долго. Ещё Герцен вспоминал, что в его детстве было слышно, как с лужков, с Лужников, гонят коров и они звенят своими колокольцами-болталами по арбатским переулкам.

Место было недобропамятное — с Крымом воевали много, и переправившиеся вброд татары двигались к Кремлю по тому, что потом станет Пречистенкой и Остоженкой, или, на выбор — Кропоткинской и Метростроевской.

После набега 1591 года был насыпан Земляной вал, что несколько остудило разбойников. А вот в 1612 году Козьма Минин перейдя Крымский брод, дрался с гетманом Хоткевичем, подошедшим к Москве с юга.

Хоткевич поднялся на Воробьёвы горы, откуда его выковырять было затруднительно, да потом и вовсе отошёл от города.

Мост тут возник довольно давно — прорыли Водоотводный канал, поставили Бабьегородскую плотину, река поднялась и в конце XVIII века никакого брода не стало.

Земляной вал был срыт в двадцатых годах века девятнадцатого (Николаевский мост уже стоял), а в 1872 поставили мост железный, крепкий (вон он какой, на старых фотографиях — с островерхими башенками, со строгим указанием «Езда шагом и в один ряд», с полицейскими на входе и выезде) — честно стоял он до нынешнего, открытого 1 мая 1938 года.

Да вот только места тут были — неудобье, чуть не каждую весну случалось затопление. До последней возможности эти места использовали для выпаса, но на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков всё же основательно застроили. Стояли тут мясные лавки и лавки мучные, поставили к мясням лавкам — бойни. Тут же встали постоялые дворы для тех, кто эту еду в Москву подвозил — дешёвые постоялые дворы, разумеется.

В общем Михаил Николаевич Загоскин, автор «Юрия Милославского» вполне справедливо описал эти места как «Неопрятный рынок с запачканными лавками, а там Крымский брод со своими грязными огородами и безобразным деревянным мостом».

При новой власти, в 1923 году, там впрочем, устроили Всероссийскую сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставка. Многочисленные свалки очистили, поставили павильоны (в том числе и знаменитую «Махорку» Константина Мельникова), а потом и вовсе на этом месте учредили Парк Культуры. Перед большой войной открыли новый Крымский мост, строительство которого ещё больше зачистило пространство справа и слева Крымского вала.

Напротив парка ещё стояли многочисленные деревянные дома — исчезали они постепенно, но целыми переулками. Был вот целый Банный переулок — и нет больше Банного переулка, вернее, тот что есть, совсем в другом месте и назван так по Ржевским баням.

А в этом стояли бани Крымские — примерно там, где сейчас розовое здание художественного училища, там где сходится короткий 2-й Бабьегородский переулок с Мароновским.

Место было примечательное, литературное. К примеру, Иван Бездомный бегал топиться в Москва-реке как раз напротив — но это персонаж уже новой литературы.

А у Крымского моста было намолено и русской классикой.

Сын банщика писал об одном из своих посетителей: «Про графа Толстого я слыхал ещё в раннем детстве. Он жил за Крымским мостом, в Хамовниках, и его дворник и еще какой-то «человек» ходили мыться в Крымские бани.

Говорили у нас, что он страшный богач и большой чудак, всё чудит… а пожалуй, что и скупец: дворник и «человек» ходили в «дворянские» бани, за гривенник, а граф Толстой, — от таких-то капиталов! — всегда в «простые», за пятачок. Возьмет веничек за монетку и парится-мается, и всё сам, без парильщика, потереть даже спину не покличет. Видать его не видали, а, говорят, бывает… рано придет, никто и не уследит, что, мол, граф Толстой, а так, мужичок и мужичок, в полушубке и в валенках. И еще говорили, — не то, будто, во святые собирается, не то в голове у него что-то… чу-дит! Сам за водой на бассейну ходит, а “человек” ему кушать подаёт, в перчатках!..»

Владел Крымскими банями, человек солидный, Сергей Иванович Шмелев.

Мы о нём много что знаем, потому что сын его стал писателем. Этого сына, что в голом беззащитном виде наблюдал писателя Толстого, звали Иван Шмелёв. И всё то, что написано в «Лете Господнем» о банях, написано именно о Крымских банях: «Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням — вот они, розовые, в низке! — а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым, таким-то сочным-зелёным духом, со всяких трав!.. с берёз, с липких еще листочков, с ветел, — словно духами веет, с сиреней, что ли?… — дышишь и не надышишься».

Извините, если кого обидел.

04 апреля 2014

Центральные бани (2014-04-05)

Исчезнувших бань в Москве множество, перечисление их напоминает список рухнувших империй, что некогда наводили трепет на соседей.

Особенно трепетно москвичи относились к Центральным или Китайским баням. Трепетно и благоговейно.

Эти бани были знатными конкурентами Сандунам, рядом высился Кремль.

Китай-город звенел бубенцами, дав первоначальное имя этим баням. Ничего восточного, впрочем, в этом не было, но как закончили строить в 1538 году Китайскую стену, так начали спорить о названии. Большинство сейчас отвергает сокращение от итальянского cittadelle (цитадель), и склоняется к слову «кита» — вязке строительных жердей, чем-то похожее на итальянское же «фашина» по значению.

На самом деле те Центральные бани, что мы знаем, что были славны примерно сто лет, не бани даже, а целый комплекс — ресторанов, доходных домов и собственно бань.

Строил их купец Хлудов и построил в 1889 году.

Многие авторы описывают не то, что негласное, а, наоборот, явное и открытое противостояние Центральных бань и Сандунов.

Во-первых, спорили, кто ближе к Кремлю — и выходило, что, естественно, Центральные, и тут ни точно соответствуют названию.

Во-вторых, кто роскошнее — и тут выходило, что то одни, то — другие.

В рассказах об их строительстве существует апокриф о том, что выдавая техническое задание архитектору купец Хлудов сказал: «Бани должны быть сказочными». И точка.

Но, разумеется, он много что захотел — и модный тогда «мавританский стиль», и «турецкую залу» и всё прочее.

Архитектор Эйбушиц имел опыт работы с московскими купцами, то есть хорошо переводил их желания в камень, дерево и стекло. Семён Семёнович Эйбушиц был, кстати, родом австриец, да всю жизно прожил в России и лёг в землю Невецкого кладбища, что ныне называется Введенским. И вот Семён Семёнович придумал в банях не просто купели, а бассейны, придумал рестораны роскошного стиля и даже прачечную, чуть не первую в Москве.

Строительство всего этого комплекса Эйбушиц закончил 28 апреля 1893 года (Новое здание Сандуновских бань было открыто, к слову сказать, 14 февраля 1896 года).

Когда по улицам побежали революционные солдаты и матросы, семейство Хлудовых бежало во Францию. Собственно, это уже были четыре сестры, четыре дочери-наследницы, что уже не управляли банями по-настоящему, а сдавали их в аренду торговому дому «Виноградов и Кузнецов» — тому самому, что строил Кадашёвские бани. После 1917 года бани из Китайских и Хлудовских окончательно стали «Центральными». В одной части комплекса недолго существовал Коммунальный музей, в 1934 году, как это часто было в Москве, крепкие стены русско-австрийского архитектора надстроили на два этажа.

А вот и нет уже Центральных бань — теперь на их кладбище лишь какой-то отель, да звенит клуб «Мастерская» иными бубенцами. А сколько всего рассказывали про Центральные бани — например, мне больше всего нравится история про их хозяек, что заказывают три сотни железных шаек. Но не все три сотни железные, а лишь двести девяносто. А десять-то шаек сделаны из чистого золота, да покрашены в том. И вот хозяйки исчезают в стране Иммиграции, а легенда живёт.

Смеются над ней пролетарии, смеются интеллигенты, читавшие двухголового писателя Ильфопетрова, а сами тайком приносят в баню гвоздик, царапают шайки, пока никто не видит.

Анатолий Рубинов в своей книге о банях с большой симпатией описывает многолетнего заместителя директора Центральных бань Ольгу Васильевну Лунину и гибель этого места прямо связывает с тем, что оно перестало управляться её сильной рукой: «Падение Центральных бань произошло, как только Ольга Васильевна вышла на пенсию. А через месяц после этого сгорел хвалёный высший мужской разряд, на который бывший хозяин Хлудов имел такие надежды в желании досадить Фирсановой (хозяйке Сандунов — В.Б.). Сгорел полный воды круглый бассейн! Правда, после того, как выгорели в раздевальном зале диваны и перегородки из чёрного дерева. При Луниной такого позора случиться не могло: чтобы сгорела, как деревенская изба под соломенной крышей, баня с сотней кранов воды! С целым водоёмом!

А потом пришлось закрыть и нумера, вход в которые был с Неглинной, прямо напротив глухой стены Малого театра. Своим видом и устройством нумера напоминали досоветские сандуновские: роскошные маленькие баньки, которые имели в миниатюре всё, что надобно иметь, и ко¬торые стали называться «номерными отделениями». На двух этажах было два десятка «номерных отделений», их содержали в строгости, чтобы они не портили репутацию советских людей»…

Надо сказать, ради исторической правды, что бани в Москве горели не так уж редко, и по разным причинам. К примеру, в 1737 году, бани, что стояли на месте Хлудовских тоже сгорели. Горели бани и московские общие пожары, включая Великий пожар 1812 года, горели и сами по себе — потому как неловко соединялись огонь и вода, выходила иногда какая-то неправильная банная астрология. Но тут ситуация приняла черты некоей необратимости: «Правда, мэрия ещё немного металась. Уже после принятого решения сама же отдала вторые по почету и знаменитости Центральные бани доброхоту из бойких част-ников, который мечтал открыть в гуще города ночной ресторан для миллионеров, чтобы им до него было отовсюду близко. Видите ли, нашим миллионерам некогда — у них днем работы много, не успевают пообедать! И, представьте себе, выдвинули тот же лозунг, что провозгласил более ста лет назад начальник торговой полиции Городской управы господин Юнг, о существовании которого до сих пор знать не знают: помните, он препятствовал Петру Федоровичу Бирюкову открыть бани в центре города, поскольку заведение мешает благородной публике?!

Сто лет сравнялось хлудовским Центральным баням. Их только что бережно восстановили после знаменитого пожара и едва успели всё водворить на прежние места, как вдруг пришли исправно одетые, решительные люди, которые пальцем указали нанятым архитекторам, что сломать из только что построенного, а что — переделать. Из купеческих Центральных бань сделали фешенебельный ресторан с литературным названием «Серебряный век»… Главный зал для избранной публики устроили на дне круглого бассейна, того самого, который больше всего пострадал от огня… А скульптуры прежние оставили. Они сто лет стоят по кругу возле бортика. Это очень культурно, когда ресторан украшен скульптурами. Но если у тех истуканов есть память, то они не забыли голых мужчин, на которых смотрели почти целый век. Теперь они смотрят на игривых молодых дам, которых привозят сюда деловые мужчины откушать и выпить с ними лучшего на свете вина — прямо из французских подвалов.

Хозяева ресторана гордятся своими особо знатными посетителями. Рассказывают, что сюда привозили самого президента Франции! Однако не уточняют, знал ли господин президент, что его угощают на дне банного бассейна? Почуял ли он пьянящий дух березовой рощи, который, несмотря ни на что, навсегда впитали в себя прекрасные статуи и старые стены помывочного заведения, — бодрящий, зовущий к раздеванию запах добротного распаренного веника»?

Но с этими историями всегда так — не успеет кто-то повозмущаться, да глади — и один объект возмущения сменился другим, а тот канул куда-то.

Где, где ресторан «Серебрянный век»? Нету уж его.

Закончу иным наблюдением, сделанным человеком, что был болезненно чистоплотен и часто посещал Центральные бани.

Это наблюдение пересказал Андрей Белый в своих воспоминаниях. Он написал про танеевский особняк, в котором жило два брата — Сергей Иванович, знаменитый композитор, и Владимир Иванович, адвокат.

Надо сказать, что у московских мемуаристов есть такой атрибут воспоминаний, как «Толстой в бане». Такое впечатление, что Лев Николаевич Толстой ходил во все московские бани, за исключением дорогих Сандуновских, и оставил неизгладимый след в душе тысяч москвичей. Я бы даже не стал заранее отвергать и Сандуны.

Так вот, Белый пишет: «Владимир Иванович питал к Толстому совершенно исключительную ненависть, имел с ним сходство (в глазах и в тембре голоса); моя мать, поклонница Толстого, все распространялась об обаянии, которое разливает вокруг себя Лев Николаевич; Танеев гордился, что при общем круге знакомых ему удалось элиминировать встречу свою с этим “неграмотным и тупым фарисеем”, не раз желавшим завязать с ним знакомство; однажды, встретясь с матерью, Танеев ей говорит:

— Ну, вот: и я, наконец, увидел вашего Толстого.

— Быть не может: где?

— В центральных банях, — задумчиво проплакал Танеев.

— Ну и что же? — непроизвольно вырвалось у матери.

— Ах, как он безобразен!

Танеев был сторонник античной красоты и физкультуры; “безобразие” толстовского тела было для него важным фактором, уличающим Льва Толстого; сам Танеев был весьма безобразен, напоминая не раздутого индейского петуха, а обтянутого индейского петуха; перепудренный длинный нос его вывисал, как мягкая часть, свисающая у индюка с носа, и формой, и цветом (синевато-сизым от пудры); в старости он стал вылитым Грозным».

И чтобы, два раза не вставать:

Стоимость при Хлудове: В «простонародных банях» — 5 коп. В отдельных номерах — до 10 рублей.

просп. Маркса, 4

Тел. К4 93 96

Извините, если кого обидел.

05 апреля 2014

Прусаковские и грузинские бани (2014-04-06)

Звались эти бани «Прусаковскими», а по-правде, — «Грузинскими», потому что были на Грузинах.

Тут некоторая тонкость — известно, что перестроенное здание Прусаковских бань находится по адресу Электричкский переулок, дом № 1 (Сейчас там НИИР «Фазотрон»).

При этом, другие источники указывают адрес «Большая Грузинская, 31».

Это сейчас по Большой Грузинской улице за 23-им домом, типовым служебным зданием Московского метрополитена с круглыми окошками-иллюминаторами идёт сразу 37-ой, новопостроенная жилая башня. А вот раньше в тридцать первом номере были Прусаковские бани, говорят нам. И непонятно, то ли в народном сознании слились Грузинские и Прусаковские, то ли это и вовсе были одни и те же.

Но здание «Фазотрона» вот оно, и там точно были Прусаковские бани.

А ещё был завод «Авиаприбор» в Электрическом переулке, к которому приложил руку Александр Фридман, чьи интересы лежали в широкой зоне от еоретической физики до таблиц бомбометания.

Фридман стал делать авиаприборы в опустевшем здании Прусаковских бань.

Из мастерских получился завод, который после эвакуации в 1941 году пророс даже на казанской земле.

Прусаковские бани определённое есть и сейчас — только без шаек и мыла. Разбежались с фасада кариатиды, подевалась куда-то лепнина — так себе дом вышел, неприметный.

Итак, Пруссаковские бани были, и было Торговостроительное общество.

Там, среди шаек и мочалок, сперва была собственность «Московского торгово¬строительного акционерного общества», что само поставило бани по проекту архитектора Гельриха. Густав Карл Юлиус (а, по-нашему, просто Густав Андреевич) Гельрих был архитектор прекрасный, составивший славу московскому модерну, даром, что чистый немец, родившийся в Гамбурге.

Жил он, кстати, напротив Машковских бань, был человеком небедным, имел даже свой доходный дом, да вот незадача — в 1917 году следы его теряются. Было ему тогда без малого пятьдесят лет, возраст для архитектора, можно сказать, молодой — можно только предположить, что, когда началась Великая война, он уехал на свою родину.

Бани эти были успешны, с годовым доходом в двадцать пять тысяч, и их перекупил у Общества Сергей Семенович Прусаков, между прочим, почётный гражданин Москвы.

Неподалёку остался, кстати, иной след его денег — дело в том, что его жена на Валааме повредила ногу, ей стремительно хужело, да потом чудесным образом выздоровела. В результате неподалёку от Грузинской улицы, уже за Тверской, вернее, на 2-й Тверской-Ямской улице, Прусаков выкупил владение и отдал его под строительство помещений для представительства Валаамского монастыря, которое и было открыто в 1899 году. Я помню его гулкие своды, когда Валаамское подворье было всего лишь детской поликлиникой Фрунзенского района.

После смерти Прусакова наследники сдают бани в аренду купцу Наумову.

А тут подоспела война, Фридман и авиация.

Но вернёмся на Грузины.

Грузинские бани определённо были.

Вот как описывает Гиляровский посетителей этих бань: «Как-то в жаркий осенний день, какие иногда выпадают в сентябре, по бульвару среди детей в одних рубашонках и гуляющей публики в летних костюмах от Тверской заставы быстро и сосредоточенно шагали, не обращая ни на кого внимания, три коротеньких человека.

Их бритые лица, потные и раскрасневшиеся, выглядывали из меховых воротников тёплых пальто. В правых руках у них были скаковые хлысты, в левых — маленькие саквояжи, а у одного, в серой смушковой шапке, надвинутой на брови, под мышкой узелок и банный веник. Он был немного повыше и пошире в плечах своих спутников.

Все трое — знаменитые жокеи: в смушковой шапке — Воронков, а два других — англичане: Амброз и Клейдон. Через два дня разыгрывается самый крупный приз для двухлеток, — надо сбавить вес, и они возвращаются из «грузинских» бань, где «потнялись» на полках. Теперь они быстро шагают, дойдут до Всехсвятского и разойдутся по домам: Клейдон живет на Башиловке, а другие — в скаковой слободке, при своих конюшнях.

«Грузинские» бани — любимые у жокеев и у цыган, заселяющих Живодерку (Теперь — улицу Красина, — В. Б.). А жокеи — любимые посетители банщиков, которым платили по рублю, а главное, иногда шепнут про верненькую лошадку на ближайших скачках.

Цыгане — страшные любители скачек — тоже пользуются этими сведениями, жарясь для этого в семидесятиградусную жару, в облаке горячего пара, который нагоняют банщики для своих щедрых гостей».

И, чтобы два раза не вставать:

Электрический переулок, 1

ул. Большая Грузинская, 31.

Извините, если кого обидел.

06 апреля 2014

Провинциальные бани (2014-04-06)

Я расскажу немного про бани в провинции. Я бывал в разных — в одних, маленьких, обходились дровами, в других, особенно тех, что стояли у железной дороги, в избытке был уголь. Он, отливая чёрным антрацитовым блеском, лежал обычно у торца здания бани.

Банное здание было важным, посёлкообразующим — в деревнях-то не то, в деревнях у всякого банька своя, а вот бывшие деревенские жители, перебравшиеся в посёлок, привычки банной лишиться не хотят, а возможности у них только коллективные.

При этом в маленьких банях одно помещение для приёма, но это не значит, что у нас была такая вольность нравов и веселье, что мужчинам с женщинами можно в баню вместе ходить.

Нет, при Алексее Михайловиче, когда расплодились первые торговые бани, так бывало. Ходили ведь по-деревенски, всей семьёй. А вот потом запретили — непонятно, правда, то ли указам Сената в 1743 году, то ли указом императрицы Екатерины Великой в 1783-ем.

Нет, такие штуки у нас больше не проходили, и оттого, в субботу, скажем, мылись мужики, а в воскресенье — бабы. Ну а дети — с кем пойдут, если, конечно, маленькие.

А так-то в посёлке сразу было видно — поселковый совет соблупленным Лениным впереди, магазин, школа, ну и баня, конечно.

Чудаков в своей полумемуарной книге «Ложится мгла на старые ступени…» пишет о не таком уж маленьком, но всё же посёлке, не городе. Находится он в Казахстане и населён преимущественно русскими людьми. По большей части, конечно, ссыльными или вовсе принесёнными ветром жителями. Неподалёку живут депортированные чеченцы, иногда заезжают казахи — нормальный советский интернационал.

Дальше стоит процитировать самого Чудакова и рассказать про баню от лица его героя Антона: «В Антоново время в баню ходили не только со своими вениками. Отец Антона, человек в городе уважаемый, учитель, известный лектор общества «Знание», шествовал через город с огромным белым эмалированным тазом: шаек в моечной не хватало, и кто со своим тазом — шёл без очереди.

Баня была на месте — краснокирпичное одноэтажное здание со странно, у самой крыши расположенными окнами — чтоб не подглядывали. Её, как и школу, построил купец Сапогов; Антон долго считал, что благотворитель — такая должность, тот, кто строит главные здания в городе: больницу, почту, школу, райком партии. Всё это были большие дома, из кирпича или могучих брёвен, рассчитанных на вековое стояние.

И теперь, в конце века, они стоят так же прочно, не оседают, не гниют, не требуют капитального ремонта. <…>

Баня была не просто моечным заведеньем — она была клубом, кафе. В предбаннике отдыхали после парилки (парились жестоко, до морока, выскакивали, как из преисподней), помывшись, долго сидели в чистых кальсонах, попивая клюквенный морс, домашнюю бражку (мысль о том, что мог быть буфет, никому и в голову не приходила), курили, не торопясь одевались. И разговаривали — из-за этого Антон с одеваньем всегда сильно запаздывал, слишком много интересного рассказывали, сидел раскрыв рот. Как-то, услышав, что отец выговаривает ему за это, сидевший на соседней скамейке завернувшись в огромное трофейное полотенце сосед, капитан Сумбаев, солдат пяти войн, как он себя именовал, сказал:

— Ты же будущий боец. Отменили в младших классах военную подготовку. А зря! За сколько может одеться солдат? У кого часы с секундомером? Засекай. Минута будет — скажешь.

Открыв шкафчик, где вся одежда была разложена в невероятном порядке, капитан, как будто и не очень торопясь, надел бельё, галифе, неуловимыми движеньями, как фокусник, в несколько секунд обернул ступни белоснежными портянками, которые до этого были аккуратно расправлены на жерлах сапог, влез, звякнув медалями, в гимнастёрку, затянул ремень и, ещё успев провести по редким волосам гребешком, притопнул и прищёлкнул каблуками.

— Пятьдесят пять, — сказал владелец секундной стрелки».

Дальше герой Чува долго описывает свою зачарованность сапогами, специальным гуталином, что варился самостоятельно по рецепту, взятого в Москве у знакомого ассирийца, но мы это опустим, и вернёмся к бане:

«Баня была клубом, своей газетой. Поэтому в неё ходили даже тогда, когда мытьё там не очень отличалось от домашнего — замерзал водопровод (“Мелкое заложение”, — говорил работник водокачки Гурка), воду привозили на быках, заливали в котёл вёдрами и выдавали по норме — четыре шайки на человека. Именно в предбаннике я впервые услышал про Васю Тёркина, который воевал «в соседнем батальоне» и про которого один поэт, тоже наш брат-фронтовик, майор, так здорово написал — про всё: про окопы, про кормёжку и про баню тоже: “Не спеша надел солдат новые подштанники, не спеша надел штаны и почти что новые, с точки зренья старшины, сапоги кирзовые”. С точки зренья старшины! Это тебе не вошь на блюде, это промеж нас потереться надо! Тут же сказали, что майор этот — из кулацкой семьи, которая вся кукует где-то на поселении за Уралом, и что через такие стихи её должны бы отпустить или, по крайности, срок скостить — но вряд ли, не зависит, Русланова сидит вон уж сколько.

Может, из-за того, что близко были Карлаг, Долинка и другие большие лагеря, или потому, что в Чебачье приезжали для отбытия послелагерной ссылки из самых разных мест, но осведомлённость жителей была поразительна. И с младых ногтей Антон знал, что Козин отбывает срок под Магаданом, а Зоя Фёдорова — в Дубровлаге, жена Зиновьева отмотала срок и после войны работает воспитательницей в детсаду в Магадане, что сидят жёны Калинина и Молотова. Рассказывали с таинственными лицами подробности: продукты жене Молотов отправляет туда на самолёте — белый хлеб, колбасу там, шпроты. Фамилия её Антону очень нравилась: Жемчужина. Слышал Антон и то, что в войну самые большие посадки и расстрелы были после крупных поражений на фронтах и осенью, когда предстояло собирать урожай, что сажали волнами: волна дворян, волна инженеров, учёных, церковников, партийцев.

Маленьким Антон иногда ходил в баню с мамой. Женское отделение он любил гораздо больше: в предбаннике был большой фикус в кадке, а в моечной разглядывать было что, картины эти запечатлелись навсегда. Но с шести лет мама его брать с собою перестала. Друзья его продолжали ходить в баню с матерями уже будучи школьниками, и не первого класса, и, бывало, встречали там своих учительниц. Васька Гагин получил однажды намыленной мочалкой по физиономии, когда слишком долго рассматривал старшую пионервожатую — ещё шею вытянул, гадёныш. “Ну чего шумишь, — успокаивала её Васькина тётка. — Не Лемешева я сюды привела, ребёнка!” Учительницы выговаривали банщице Петровне, она давала обещанья больших впредь не пускать, но всё равно пускала, потому что была женщина добрая и понимала, что мальчику послевоенной безотцовщины идти больше не с кем (без взрослых — не разрешалось).

Антона отправляли мыться с дедом. Самое лучшее в бане было — мочалка, огромная, лохматая, взбивавшая чудную пену. Когда поистёрлась довоенная губка, дед принёс с конного двора две рваные рогожи; из них он дня три дёргал мочалу, Антон немножко ему помогал.

— Дедка, а как ты узнал, что там есть рогожи?

— Где извозчики и лошади — не может не быть. Накрыть поклажу, да и самому укрыться в непогоду.

Мочалку у деда нередко просили — те, кто мылись носовыми платками, холстинками. Дед давал, но без особого удовольствия.

— Дед, а почему они не надёргают, как мы, себе такую же?

— Спроси у них.

Отец в баню ходил гораздо чаще, чем раз в неделю, изыскивая предлоги всяческие: уголь разгружал — надо отмыться, в лес за дровами ездил — надо прогреться, бывший ученик можжевеловый веник подарил — надо опробовать, никогда не паривался. Бабка поглядывала неодобрительно: стирки на одиннадцать человек и так было выше головы, отец же кроме чистого белья всякий раз требовал свежее полотенце, а то и два.

Когда в бане замерзал водопровод, бабка мыла Антона дома в деревянном корыте, таком длинном, что он, мальчик рослый, вытягивался в нём во всю длину, и место ещё оставалось. Таких корыт Антон не видел больше нигде и никогда — ни у гуцулов, ни в Забайкалье, ни в дагестанских аулах. Было оно из целикового дуба и походило на ту лодку, которую выдолбил себе Робинзон и которую не мог сдвинуть с места — когда корыто надо было поставить на стол, где проходило мытьё, бабка звала деда или Тамару.

Антон мыться не любил: собственного производства мыло зверски щипало глаза, бабка всегда спешила и голову тёрла так энергично, что та моталась, как у тряпичной куклы, бабкины пальцы были железные, тренированные ручной стиркой на огромную семью с семнадцатого года (после бабки, Тамары, тёти Тани Антон долго считал, что все женщины такие сильные), да ещё под конец окатывала Антона из ведра колодезной ледяной водой.

Раз Антону пришлось париться в русской печи. (Отец тоже пробовал, но нашёл, что свод низок, нет размаха для веника — не то что в печи родового дома под Бежецком.) Катаясь с Васькой на Речке, Антон провалился сквозь тонкий лёд и, обледенелый, еле прибрёл домой. Бабка, срывая с него одёжу, причитала, что нет спирта и даже водки для растирки. Но отец сказал, что Антоша выбрал время очень удачно — из печи только что вынули хлебы, и он будет греться, как древние славяне. Бабка ворчала, не одобряя эти простонародные штучки. Но отец быстро выгреб горячую золу, набросал мокрой ржаной соломы, запустил внутрь Антона, строго наказал не шевелиться, не дай Бог тронуть раскалённый свод — и закрыл устье заслонкою. Стало темно, выколи глаз, душно и страшно; Антон вспомнил, как, пытаясь выбраться, только обламывал кромку льда, — если б не Васька, подползший к полынье на брюхе и протянувший палку, лежал бы сейчас на дне. Он стал сначала тихо всхлипывать, а потом зарыдал в полную силу.

— Дыши глубже, — глухо донёсся откуда-то голос отца. — А то заболеешь воспалением лёгких.

Глубоко дышать и одновременно рыдать не получалось, Антон затих; воспалением он не заболел.

Когда Антон немного подрос, они ходили с дедом в станционную баню, если городская не работала, — за четыре километра по тридцатиградусному морозу; когда у Антона появилась своя дочь, он никак не мог понять, как отпускали; но отпускали, и ничего.

Приезжая на каникулы, он ходил попариться с отцом, большим знатоком парного искусства. Обхаживал сына веником: «Ну и спина у тебя стала! Как стол!» Спрашивал, не забыл ли Антон, как взбивать пену в тазу. Впрочем, сейчас это искусство лишнее, там у вас всякие шампуни… Отец говорил “у вас”, а раньше всегда — “у нас”; у Антона что-то ёкнуло, он дал себе слово перевезти его обратно в Москву. Спрашивал и про московские бани, удивлялся, что сын только раз посетил Сандуны. Попав впервые в столичную баню, Антон поразился обилием толстяков с висящими животами и женскими складками на бёдрах, молодых мужчин с ровными от плеча до запястья руками, на которых не просматривалось и следа мускулов. В Чебачинске пузач был один — председатель райпотребсоюза Гатыч (бюрократов в “Крокодиле” рисуют пузатыми, считал Антон, для пущего смеха). Баню наполняли поджарые, мускулистые мужики — и учителя, инженеры, врачи тоже были такими.

Всё оказалось на месте. В банщиках состоял тот же Петрович, брат банщицы Петровны, которая иногда его в мужском отделении заменяла, и мужики неизменно острили: “А Петрович теперь у баб?” Был он человек добрый. Инвалидам всегда помогал дойти до места, приносил полный таз; иногда на лавке получалось четыре ноги на троих.

Деликатность его доходила до забвенья профессионального долга, это было странно, а может, и нет, потому что в банщиках он ходил давно — ещё в Потьме семь лет мыл зэков.

Однажды в моечной появился пожилой казах с какою-то кожной болезнью, Антон в ужасе отсел на дальнюю скамейку. По инструкции банщик должен был его не пустить. Но Петрович, только когда казах уже одевался, подошёл и, смущаясь, сказал: “Вы бы, дедушка, сходили в кожный диспансер, что у озера”.

Казахов в бане Антон видел редко, говорили, что они вообще не моются, только меняют бельё. Мама считала, что это наветы: возле лошадей, овец они все давно поголовно были бы в чесотке или ещё в чём похуже.

Но дед говорил, что бедуины в Сахаре тоже не моются, мытьё им заменяют струйки песка, попадающие под просторный бурнус и свободно высыпающиеся обратно.

Голова и борода Петровича по-прежнему вороно чернели; был это огромный мужик, Антон страшно завидовал тому, что он держал в пальцах одной руки таз с водою как какую-нибудь миску.

— А, москвич! — узнал Петрович. — А как там, паришься? Да, небось, негде. Залезут в ванну, тут же моются, тут же плюют и в этой же воде сидят.

Всё было на месте. Даже деревянные шайки ещё попадались. Правда, основной парк тазов Петровича был уже цинковый. Антон налил таз, взялся одной рукою за закраину, поднял, но с трудом, хотя таз был неполный — Петровича было не достичь.

Появились и новшества: буфет, где наливали томатный и яблочный сок, а под праздники — и пиво.

Разморённый, чистый, с вертящейся в голове поговоркой “счастливый, как из бани”, возвращался Антон домой (назойливая память добавляла: “Усталые и довольные, пионеры…”).

Мне скажут, что это к делу не относится.

Вовсе нет.

Поселковая банная жизнь важна в рассказе о московских банях потому, что в тридцатые и пятидесятые годы десятки посёлков влились в город, и поселковые бани стали городскими.

Больше того, поселковые жители принесли свои банные привычки в большой город, точно так же, как приносили в Москву свои банные потребности жители деревень.

Это было очень интересное сочетание.

Дурного в нём нет — это культура, пусть и не так заметная.

Извините, если кого обидел.

06 апреля 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-04-07)

Вот здесь лежит фрагмент вступления к книге.

Собственно, посмотрев на это со стороны, я обнаружил, что тот эпиграф, что я давным-давно придумал к этому повествованию, очень точно отражает моё отношение к этому тексту.

При этом я выбрал бы ещё другой, случайный фрагмент: "Шкловский рассказывает историю любви Хлебникова:

«Зимой встречал Хлебникова в доме одного архитектора.

Дом богатый, мебель из карельской берёзы, хозяин белый, с чёрной бородой и умный. У него — дочки. Сюда ходил Хлебников. Хозяин читал его стихи и понимал. Хлебников похож был на больную птицу, недовольную тем, что на неё смотрят.

Такой птицей сидел он, с опущенными крыльями, в старом сюртуке, и смотрел на дочь хозяина.

Он приносил ей цветы и читал ей свои вещи.

Отрекался от них всех, кроме “Девьего бога”.

Спрашивал её, как писать.

Дело было в Куоккале, осенью.

Хлебников жил там рядом с Кульбиным и Иваном Пуни.

Я приехал туда, разыскал Хлебникова и сказал ему, что девушка вышла замуж за архитектора, помощника отца.

Дело было такое простое.

В такую беду попадают многие. Жизнь прилажена хорошо, как несессер, но мы все не можем найти в нём своего места. Жизнь примеривает нас друг к другу и смеётся, когда мы тянемся к тому, кто нас не любит. Всё это просто — как почтовые марки.

Волны в заливе были тоже простые.

Они и сейчас такие. Волны были как ребристое оцинкованное железо. На таком железе стирают. Облака были шерстяные. Хлебников мне сказал:

— Вы знаете, что нанесли мне рану?

Знал.

— Скажите, что им нужно? Что нужно женщинам от нас? Чего они хотят? Я сделал бы всё. Я записал бы иначе. Может быть, нужна слава?

Море было простое. В дачах спали люди.

Что я мог ответить на это Моление о Чаше?

Только на первый взгляд может показаться, что тут есть что-то милое и смешное.

Комичный поэт, что был асоциален в полном смысле этого иностранного слова. Он был оборван и грязен.

Наверняка пахло от него тяжело, и не только неухоженностью.

Но дело в том, что даже вымытый человек иногда вскрикивает: “Может, писать надо лучше?”.

История, рассказанная Шкловским, больше чем анекдот о чудаке.

Был такой фильм 1978 года «Объяснение в любви». Правда справочник услужливо подсовывает изделие «Казахфильма» с таким же названием «В Казахстане в геологической партии работает шофёр Байкал, любитель приврать без умысла — рассказать неправдоподобную историю, да так ввернуть, чтоб было и весело и страшно одновременно. Но однажды он встретил и полюбил Анналь, которая уже много слышала от людей про краснобайство и лень своего ухажёра. Но Байкал решил не отступаться от любимой — и ради себя самого решил больше не сочинять и ударно работать».

Но нас интересует не история шофёра, а фильм, снятый по книге Габриловича «Четыре четверти», что называется «Объяснение в любви» — там интересующая нас фраза повторяется. Сценарист Павел Финн сделал из книги нечто совсем другое.

Это фильм о нелюбви, фильм не о любви — как письма Шкловского из Берлина.

Есть воспоминания Игоря Дедкова, который пишет: «Видел по телевидению фильм Авербаха по сценарию Габриловича из жизни журналиста и писателя в тридцатые-сороковые годы. Главного героя играет Ю. Богатырёв. Думаю, что фильм абсолютно фальшивый. Сквозящий автобиографический мотив притязает на что-то значительное, на характерное и типическое. Герой даже рассуждает о том, сколько много его поколение видело и пережило и “мы” не смеем эту память растранжирить. На самом деле герой мало что видел и мало что пережил, и, в сущности, он просто-напросто благополучен (о всяких там репрессиях и всей атмосфере тридцатых годов — ни слова, ни намёка), а нам предлагают воспринимать его как фигуруедва ли не драматическую и положительную. Значит, и правда хочется Габриловичу себя увековечить, объяснить, поднять собственное значение. А я припоминаю его воспоминания о том, как жил на одной площадке с М. Булгаковым, и, видимо, жил, презирая этого неудачника, что-то там стучащего на машинке за стенкой… Проходят годы, и благополучие оттеняется чьей-то бедой, несчастьем, действительным состоянием народа, и тогда благополучным, во всяком случае, самым совестливым из них, становится стыдно».

Но феномен как раз в том, что сценаристом выступал Финн, а Габрилович написал книгу контр-политическую, фактически о том, что политика-политикой, а человеческие отношения оказываются самым важным. Или, иначе говоря — политические переживания в конечном счёте слабее любви или тоски.

Дедков был довольно интересный человек — для тех, кому достаёт времени для археологии и неспешного чтения. Дело в том, что он один из последних, если не последний литературный критик. Ведь русская критика, идущая от пушкинских времён, через весь XIX век и почти весь XX закончилась как раз тогда — может быть именно в «Новом мире». Сейчас есть публицистика и рецензирование, довольно много эссеистики. Есть и масса литературоведения, выдающего себя за критику. Но критики, той, настоящей кртитики с «установками» и «направлением» уже нет.

Итак, в фильме по книге Габриловича «Четыре четверти» два героя едут по фронтовой дороге.

Главный герой — военный корреспондент едет со своим товарищем в машине, что называлась «эмка».

Это самое начало войны, и на них ещё форма старого образца.

Одного из них играет артист Богатырёв, а другого, его зовут Всеволод Николаевич Гладышев — артист Лавров. Со своей трубкой он очень похож на писателя Симонова. Он удачлив во всём, и в любви тоже.

А вместе они похожи на других людей, военкоров Лапина и Хацревина, сгинувших при выходе из окружения в 1941 году.

Героя Богатырёва, главного героя, все зовут просто Филиппок, потому что жизнь им пренебрегает.

Он говорит своему спутнику:

— Поэт Хлебников был очень несчастен в любви… — и дальше он почти точно цитирует Шкловского — о том, что писать надо лучше.

Но тут же прилетает немецкий самолёт, и вот уже эмка с убитым шофёром стоит, уткнувшись капотом в реку. Гладышев ранен и не может идти. Он быстро слабеет. И, в конце концов, успешный человек умирает в обществе неуспешного где-то под мостом.

Жизнь довольно жестока, не только любовь.

Но тут я скажу довольно опасную вещь. Хлебников сказал эту фразу без свидетелей — свидетели не нужны, когда человеку приехали сообщить о нелюбви.

А зная, как Шкловский обходился с цитатами, мы не можем быть уверенными, что Шкловский не придумал всё это — и шерстяные облака, и жестяные волны, и поэта, который сгорбившись, как птица спрашивает недоумённо: «Вы знаете, что им нужно?»

Это куда более отчаянные мысли, чем рассказ о своём и чужом блуде".

Извините, если кого обидел.

07 апреля 2014

Бабьегородские бани (2014-04-08)

Бабьегородские бани стояли у Бабегородской плотьины — сооружения странного на нышешний московский взгляд — между островом и набережной. Плотина была разботной, но гидрология реки Москвы тогда, до постройки канала им. Москвы, и вообще всей системы каналов севернее города, сейчас мало представима.

И фотографии лодок, плывущих по Пятницкой, и старуха с самоваром на крыше кажутся чудными. В 1908 году залило так, что между домами лодки плавали не только в Замоскворечье, но и напротив, по Нижне Лесному переулку.

Ан нет, это быт, причём не так удивлявший местных жителей.

Собственно, с постройкой этих сооружений кончились наводнения, заливавшие пол-Замоскворечья.

Бабий городок (сохранивший отзвук своего названия в Бабьегородских переулках), в этом названии шёл от «бабы» — устройства для забивки свай в дно. (Романтическую версию о временах Тохтамыша и героизме русских женщин я опускаю). Особенностью плотины было то, что она разбиралась весной, когда по Москве-реке шёл лёд, а потом собиралась обратно. Вода у плотины счиалась сравнительно чистой и по трубам подавалась в город — в частности и в Сандуновские бани, которым собственной скважины и Мытищенской воды не хватало.

Но я не об этом.

О Бабьегородских банях известно мало.

Не говори — их нет, но с благодарностью — были.

И чтобы два раза не вставать:

У Бабьегородской плотины.

Извините, если кого обидел.

08 апреля 2014

Зачатьевские бани (2014-04-08)

Сергей Романюк пишет: «У пересечения набережной с 1-м Зачатьевским переулком находились бани, появившиеся здесь в 1818 г. Назывались они Новозачатьвскими торговыми банями и просуществовали до советского времени. В 1920 г. бывшие банные здания приспосабливались для конного двора московской милиции».

Я жил неподалёку.

Незадолго до моего рождения, в 1962 году, 1-й Зачатьевский переулок был переименован в улицу Дмитриевского в память убитого командира танковой роты. Там, на месте бань находилась теперь детская поликлиника — и вот я шёл, пересекая сначала Кропоткинскую улицу, а затем Метростроевскую, туда за справкой. Это был скорбный путь, потому что, когда я заболевал, врача вызывали на дом, а вот выписываться нужно было самому.

Я шёл мимо разломанной стены Зачатьевского монастыря, внутри него виднелся какой-то обелиск, здание школы, а за ним маячила вечно пустая бензоколонка.

Зачатьевский монастырь был построен поверх сгоревшего в 1547-ом Алексеевского, по причине печальной — отсутствия наследника Фёдора Иоанновича.

Господь не внял молитвам, но стены остались.

Но жизнь вокруг текла материальная и Зачатьевские бани были в неё особой составляющей — они были банями городскими, а не частными.

С минимальными расценками — по пять и десять копеек.

Правда, потом муниципальные бани сдавали в аренду, так и писали: хозяйствует Бурова Надежда Михайловна, а дом — Городского общества. (1885 и 1901).

В 1915 году она находилась под управлением Михаила Герасимовича Гусарова.

И, чтобы два раза не вставать:

Курсовой (Нижний Лесной) переулок, 19

Т. 4-48-07

Извините, если кого обидел.

08 апреля 2014

Каменновские бани (2014-04-09)

Каменновские бани получили своё название по Каменному мосту, но понятно, что на их месте всё равно были какие-то предыдущие — уж место такое проходное, удобное. Рядом Кремлёвская стена. Толчётся народ, тут течёт Москва-река, а тут впадает в неё Неглинка. Кондратьев пишет, что на прежнем каменном мосту стояли лавки, табачная таможня, к нему были приделаны мучные мельницы.

Писали так же, что «На левом берегу близ моста находились Всесвятские торговые бани, пожалованные Петром 1 князю Меншикову и долго слывшие Меншиковыми» — тут, правда, неясно, как считали, и где они точно находились — Всехсвятская улица, названная так по церкви, была на нынешнем острове, а под Каменым мостом был пивной ледник, а на самом мосту — пивной двор.

Пиво и баня в России издревле идут рука об руку, да только долгих следов не оставляют.

Повествователь продолжает: «там же были построены житницы “для хлебной раздачи государева жалованья Преображенского полка гренадерской роты солдатам, которых не брали за болезнью и за нуждами”. От смежных с мостом Всесвятской воротной башни и церкви Всех Святых он назывался Всесвятским, от соседнего с ним урочища Берсеневки — Берсеневским и по церкви Николая Чудотворца — Николаевским».

Однако известно было, что поздние Каменновские бани, стоящие на берегу Москы-реки, имеют одну особенность — они были огорожены заборами, и в летнее время (а то и в зимнее) из них можно было выбежать голому человеку, да и окунуться в реку.

Причём это было неоскорбительно для общества, а на берегу была устроена особая купальня.

Но большая часть воспоминателей пишет, что при купце Горячеве бани были уже ветхими, грязноватыми, и, кажется, всё ещё топились по-чёрному.

Контингент там собирался подобающий.

Поэт Белоусов вспоминал (опубликовано это в 1929 году): «В то время местность около этих бань была совершенно неблагоустроенной: стояли какие-то низкие, полуразвалившиеся здания с подозрительного типа трактирами и питейными заведениями — притонами людей подозрительной репутации. Берег реки не был еще обложен гранитом. Местность эта называлась “Волчьей долиной”, по ней в позднее время обыватели боялись проходить».

Но сгинули Каменновские бани вовсе не по этому.

Их изгнал запах ладана.

Строился храм Христа Спасителя, и какие уж тут пробежки до воды в голом виде, какое уж тут банное дело, не говоря уж о лихих людях.

И, чтобы два раза не вставать:

Близ Лебяжьего переулка, у храма Христа Спасителя.

Примечание:

Иван Алексеевич Белоусов (1863 — 1930), русский поэт-самоучка, был из крестьян. Печатался в журналах «Вестник Европы», «Русское Богатство» и «Русская Мысль». Перевёл «Кобзаря» Тараса Шевченко а так же некоторых украинских и белорусских поэтов. Написал воспоминания— «Литературная Москва» и «Ушедшая Москва».

Извините, если кого обидел.

09 апреля 2014

Суконные бани (2014-04-10)

По берегам Москвы-реки бани стояли всегда — а где ж их ещё ставить?

Да только сквозь времена упомнились не все, а лишь самые стойкие — во-первых, бани Бабегородские, у Бабего городка и Бабьегородской плотины, что стояли примерно рядом с нынешней «Стрелкой».

Следующие — Каменновские бани купца Горячева, что были рядом с ещё непостроенным храмом Христа Спасителя, топились они ещё по-чёрному.

Затем, по другую сторону Большого Каменного моста — Суконные бани, обжитые купцами.

И, наконец, Устьинские бани, про которые все воспоминатели сходятся, что раньше они были о-го-го, а теперь-то никуда не годятся.

Суконные бани находились на Болоте — то есть, на Болотной площади, у того её конца, что примыкал к Большому Каменному мосту. Там, рядом с мостом ещё при петре поставили суконные армейские магазины, то есть, склады.

Улица тут была Все(х)святская, а по новому — Серафимовича.

Причём стала носить это имя, когда ещё автор «Железного потока» был вполне себе жив.

Церковь Всех Святых стояла на левом берегу Москвы-реки, а улица шла через Большой Каменный мост к Болотной. Однако, как пишут краеведы, единственным следом старой Всехсвятской улицы остался фасад «Дома на Набережной». Исчезло всё: «Шестивратную башню сломали в XVIII веке, когда ремонтировали поврежденный разливами Каменный мост. Его каменные арки в середине XIX века разобрали и построили металлический мост, сохранивший название Каменного. Строения Суконного двора и Суконных бань, Винно-Соляного двора, старинные ворота в стиле барокко сломали в советские годы: начали в 1929, закончили в 1937. Тогда появился нынешний Большой Каменный мост, а вслед за ним все другие Большие и Малые мосты Москвы-реки и Водоотводного канала».

Единственный умеренно-старый дом, вернее, его путешествие запечатлено в стихах Агнии Барто.

Это короткое, но поучительное стихотворение «Дом переехал» 1938 года.

Возле Каменного моста,

Где течет Москва-река,

Возле Каменного моста

Стала улица узка.

Там на улице заторы,

Там волнуются шоферы.

— Ох, — вздыхает постовой,

Дом мешает угловой!

Сёма долго не был дома —

Отдыхал в Артеке Сёма,

А потом он сел в вагон,

И в Москву вернулся он.

Вот знакомый поворот —

Но ни дома, ни ворот!

И стоит в испуге Сёма

И глаза руками трет.

Дом стоял

На этом месте!

Он пропал

С жильцами вместе!

— Где четвертый номер дома?

Он был виден за версту! —

Говорит тревожно Сёма

Постовому на мосту. —

Возвратился я из Крыма,

Мне домой необходимо!

Где высокий серый дом?

У меня там мама в нем!

Постовой ответил Сёме:

— Вы мешали на пути,

Вас решили в вашем доме

В переулок отвезти.

Поищите за углом

И найдете этот дом.

Сёма шепчет со слезами:

— Может, я сошел с ума?

Вы мне, кажется, сказали,

Будто движутся дома?

Сёма бросился к соседям,

А соседи говорят:

— Мы все время, Сёма, едем,

Едем десять дней подряд.

Тихо едут стены эти,

И не бьются зеркала,

Едут вазочки в буфете,

Лампа в комнате цела.

— Ой, — обрадовался

Сёма, —

Значит, можно ехать

Дома?

Ну, тогда в деревню летом

Мы поедем в доме этом!

В гости к нам придет сосед:

«Ах!» — а дома… дома нет.

Я не выучу урока,

Я скажу учителям:

— Все учебники далеко:

Дом гуляет по полям.

Вместе с нами за дровами

Дом поедет прямо в лес.

Мы гулять — и дом за нами,

Мы домой — а дом… исчез.

Дом уехал в Ленинград

На Октябрьский парад.

Завтра утром, на рассвете,

Дом вернется, говорят.

Дом сказал перед уходом:

«Подождите перед входом,

Не бегите вслед за мной —

Я сегодня выходной».

— Нет, — решил сердито Сёма,

Дом не должен бегать сам!

Человек — хозяин дома,

Все вокруг послушно нам.

Захотим — и в море синем,

В синем небе поплывем!

Захотим —

И дом подвинем,

Если нам мешает дом!

На Болоте-то больше было складов иных — мучных. Процветала тут мучная торговля и для совершения сделок ехали сюда купцы с половины России. Правда в истоке традиции, как считали москвичи, была вовсе не случайность — на Болоте, путь даже и осушенном в середине девятнадцатого века. Было сыро и мука принимала в себя вес воды. Но, может, это просто дань традиции — вспомним, что к Каменному мосту были приделаны мучные мельницы.

И тут Суконные бани, в которых мучные короли были частыми и любимыми посетителями.

Адрес им значится в одной из адресных книг — Софийская набережная, 8. Но адрес этот условный — в самом доме 8 было Мариинское женское училище, рядом стояли корпуса кондитерской фабрики Эйнем и прочие мастерские, часть строений рядом превратилась в пустыри, тихо и незаметно, часть — со скандалами и возмущением общественности.

Но большая их доля исчезла при расширении проезжей части и строительстве нового Каменного моста.

Так сломали и Суконные бани.

А закрепились они в литературной памяти всего благодаря одному эпизоду в рассказе писателя Гиляровского.

Гиляровский вспоминает либерального поэта Шумахера, который был чрезвычайно известен в Москве 1860-х годов. Шумахер страдал подагрой и лечился регулярными походами в баню. Гиляровский подчёркивает, что спал он дома на живане, подложив веник под голову.

Как настоящий банный любитель, он воспел баню в стихах:

Мякнут косточки, все жилочки гудят,

С тела волглого окатышки бегут,

А с настреку вся спина горит,

Мне хозяйка смутны речи говорит.

Не ворошь ты меня, Танюшка,

Растомила меня банюшка,

Размягчила туги хрящики,

Разморила все суставчики.

В бане веник больше всех бояр,

Положи его, сухмяного, в запар,

Чтоб он был душистый и взбучистый,

Лопашистый и уручистый…

И залез я на высокий на полок,

В мягкий, вольный, во малиновый парок.

Начал веничком я париться,

Шелковистым, хвостистым жариться.

Или же:

Лишенный сладостных мечтаний,

В бессильной злобе и тоске

Пошел я в Волковские бани

Распарить кости на полке.

И что ж? О радость! О приятство!

Я свой заветный идеал —

Свободу, равенство и братство —

В Торговых банях отыскал.

По мне, так стихи неважные, но всякое старинное слово, как канделябр с патиной, получает от прошедшего времени прибавочную стоимость.

Дело не в самом Шумахере, а в том, что Гиляровский вспомнил его в Суконных банях, когда приехал туда с пожара, который приключился где-то на Татарской улице. Был он на пожаре по своим репортёрским делам, вырвался закопченный. «Соскочи с багров» (это прекрасная деталь — так и представляешь пожарный наряд, взмыленных до сих пор коней, каким-то образом укреплённые на повозке багры, и человека в саже, который бросается с них прямо в зев общественной, то есть торговой бани):

«Сунулся в «простонародное» отделение — битком набито, хотя это было в одиннадцать часов утра. Зато в «дворянских» за двугривенный было довольно просторно. В мыльне плескалось человек тридцать.

Банщик уж второй раз намылил мне голову и усиленно выскребал сажу из бороды и волос — тогда они у меня еще были густы. Я сидел с закрытыми глазами и блаженствовал. Вдруг среди гула, плеска воды, шлепанья по голому телу я слышу громкий окрик:

— Идёт!.. Идёт!..

И в тот же миг банщик, не сказав ни слова, зашлепал по мокрому полу и исчез. Что такое? И спросить не у кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу её; оказалось, что банщик её унес, а голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной головой, кого лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.

Ничего не понимаю — и глаза мыло ест. Тут отворяется широко дверь, и в сопровождении двух парильщиков с березовыми вениками в руках важно и степенно шествует могучая бородатая фигура с пробором посередине головы, подстриженной в скобку.

И банщики по порядку, один за другим выливают на него шайки с водой ловким взмахом, так, что ни одной капли мимо, приговаривая радостно и почтительно:

— Будьте здоровы, Петр Ионыч!

— С легким паром!

Через минуту банщик домывает мне голову и, не извинившись даже, будто так и надо было, говорит:

— Петр Ионыч… Губонин… Их дом рядом с Пятницкою частью, и когда в Москве — через день ходят к нам в эти часы… по рублевке каждому парильщику «на калач» дают».

В общем, нет никакого равенства и тут, заключает Гиляровский.

Это же подтверждает и Анатолий Рубинов, говоря уже об иных временах: «По свидетельству одного писателя, добросовестный инспектор ГАИ однажды задержал водителя “Волги”, который нарушил правила. Вместо шофёра вступил в разговор пассажир, мужчина высокого роста, с депутатским значком.

— Я — Конотоп! — объяснил он право своего шофёра нарушать правила. То был первый секретарь Московского обкома партии.

— У нас, товарищ Конотоп, перед законом дороги все равны, — сказал наивный инспектор.

Первый секретарь объяснил молодому человеку правду жизни:

— Эх, сынок, только в бане все равны. Да и то, в одной бане моюсь я, а в другой моешься ты»…

Правда, из этого Рубинов выводит несколько пафосное заключение: «Вот истинная причина того, что исчезают любимые народом, прославленные на весь мир настоящие русские паровые бани, которые существовали по меньшей мере тысячу лет и становились век от века, год от года все луч¬ше».

Вот то немногое, что мы можем сказать о Суконных банях.

И, чтобы два раза не вставать:

Болотная площадь, её северо-западный край.

Софийская набережная, дом Солдатенкова.

Телефона нет.

На снимке, сделанном, кажется, с самолёта "Юнкерс", ещё не враждебного немецкого самолёта, кружившего над Москвой в трицать первом, видно, что Дом на Набережной уже построен, а Большоё Каменный мост ещё нет. И вот среди тех строений, что тянутся к Москве-реке — Суконные бани.

Извините, если кого обидел.

10 апреля 2014

Москворецкие бани (2014-04-11)

Про Москворецкие бани мы знаем мало.

Но всякий, кто о них говорит, непременно вспомнит, что Москворецкие бани, были обозначены ещё на плане Сигизмунда.

Спору нет, сделанный для польского короля план — предмет знаменитый и старинный, составлен в 1618 году. Это довольно большая гравюра с правой стороны которой находится экспликация — то есть, номерной список важных мест. Там, под номером тринадцать, занчатся «Горячие воды (бани)».

Про этот план исследователи писали: «Экспликация (на латинском языке) составлена несомненно на основе рассказов очевидцев. Характер ошибок в ней согласуется с такого же типа пропусками в чертеже, так как автор подготовительного рисунка к “Сигизмундову” плану сам, очевидно, не был силен в московской топографии и топонимике. Какие-то моменты в экспликации русского подлинника остались ему непонятными, а сведения, которые он получал от соотечественников, побывавших в Москве, в некоторых случаях оказались неточными. Наименование “Царь-город” присвоено в “Сигизмундове” плане Кремлю, а слово “Полянка”, обозначающее урочище Замоскворечья, приобрело значение синонима Скородома. Тем не менее экспликация содержит немало ценных сведений о Москве начала XVII века и отражает взгляд на нее со стороны — глазами западноевропейского жителя».

Но тут придираться нечего — вряд ли у начала Москворецкого моста, на правом берегу находились термальные источники.

Нет, бани там были, просто потому что они были везде.

Но вот беда — говорить, что это были Москворецкие бани, не приходится. Это вроде как итальянцы будут считать, что они и есть — Римская империя. Или русский человек с фамилией Оболенский будет утверждать, что он дворянин. Бани семнадцатого века были просты, незатейливы, дерево их истлело или разобрано на дрова, камни их печей отошли в землю, они как люди — поднялись из прибрежной грязи и ушли в неё обратно.

Потом, согласно строгим противопожарным указам, встали каменные бани — но и кирпичи растворяются в этой земле не хуже прочего материала.

Вернёмся к Москворецкому мосту: всё тот же этнограф Белоусов писал: «Когда-то существовали бани у Москворецкого моста; я сам не помню, но мне рассказывали, что в этих банях мужчины и женщины мылись вместе».

Ишь, мылись вместе.

Но это уже иные бани, непонятно какие.

Во время очередного наводнения сделан снимок, под которым помещают подпись «Москворецкие бани». Белые стены, лодки с замоскворецкими жителями, поднявшаяся вода. 1908 год.

И, чтобы два раза не вставать:

Близ Москворецкого моста.

Извините, если кого обидел.

11 апреля 2014

Устьинские бани (2014-04-11)

Устьинские бани находились понятно, у Устьинского моста.

Мемуаристы говорят, что «во дворе дома были Устьинские бани — не высокого разряда, но с отличной деревянной парилкой».

Сказать тут ничего невозможно, потому что на месте этих бань давно пустырь. Место это на Острове, прямо у Устьинского моста, напротив того, что раньше было Политехническим институтов кожевенной промышленности, а теперь, кажется, Московский университет дизайна.

Году в 1990-м там зачистили сразу несколько домов — большой жилой, стоявшие рядом бани и ещё какие-то постройки. Потом, кажется, всё заглохло. Не знаю уж, появилось ли что путное на этом месте.

Судя по всему, Устьинские бани москвичи не особо жаловали в конце позапрошлого века, выдумывая какие-то обидные присловья. Возможно, это происходило от блошиного рынка рядом. Небогатые люди посежали эти бани и небогатость тут множилась, стояло бряцание старых медных чайников, переходящее в грохот шаек.

Гиляровский пишет: «Потом уже, в начале восьмидесятых годов, во всех банях постановили брать копейку за веник, из-за чего в Устьинских банях даже вышел скандал: посетители перебили окна, и во время драки публика разбегалась голая…

Начав брать по копейке за веник, хозяева нажили огромные деньги, а улучшений в “простонародных” банях не завели никаких.

Вообще хозяева пользовались всеми правдами и неправдами, чтобы выдавливать из всего копейки и рубли».

Ну, а потом это были обычные московские бани, пока не попали под нож строительно-уничтожительной техники.

Надо только помнить, что Устинскими банями называли бани разные — и сам мост имеет два конца. Например, встречаются тексты, где говорится, что Устьинские бани до пожара 1812 года были на Котельнической стороне, то есть, у Устьинского моста, но на берегу Яузы.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Осипенко, 29 В1 53 89

Извините, если кого обидел.

11 апреля 2014

Серебрянические бани (2014-04-12)

Начать надо с гравюр.

Это история почти детективная — жил на свете художник Де ла Барт (Gérard de la Barthe). Причём в России его писали по-разному, в частности, Делабарт. Он родился в Руане в 1730 и умер в России в 1810 году (причём это сообщают иностранные справочники, а русские ограничиваются только расплывчатым в «в середине века», «в конце века».

Это несколько обидно, потому что Делабарт в России прожил долго (1785–1810) и составил славу себе именно русскими работами. Ну и Москве составил славу тоже.

Впрочем, может, иностранцы менее тщательны, потому что наши соотечественники пишут, что всё равно достоверных сведений мало, а Делабарта путают с его однофамильцем. Делабарт много писал маслом, а так же оставил много акварелей современной ему Москвы, но вот гравюры с них делало уже множество людей — Генрих Гуттенберг, Маттиас Готфрид Эйхлер, Габриэль Людвиг Лори и другие.

Мне очень нравится рисунок Делабарта, изображающий русские бани зимой — это ряд бревенчатых домиков по одну сторону дороги, на которой стоят розвальни, из домиков поднимается в безветрии дым, кругом снег и на обочине стоят задумчиво голые русские мужики.

Собственно, и знаменитые «Серебрянические бани» (1796) — тоже не один рисунок, а, судя по всему, несколько. Акварели, а затем гравюры, а вернее, даже несколько изображений.

Но меня не оставляет мысль, что в Серебрянических банях Делабарт видит вовсе не дикую русскую природу, как можно подумать.

В паре к нему обычно поминают Франциско де Миранда^[2], который после визита в Россию в 1786–1787, писал с некоторой брезгливостью: «Оттуда поехали в Большие бани, мужские и женские, что на Москве-реке. Зашли сначала в мужские, где увидели великое множество голых людей, которые плескались в воде безо всякого стеснения. Через дверцу в дощатой перегородке проследовали в женскую часть, где совершенно обнажённые женщины прохаживались, шли из раздевальни в парильню или на двор, намыливались и т. д. Мы наблюдали за ними более часа, а они как ни в чем не бывало продолжали свои манипуляции, раздвигали ноги, мыли срамные места и т. д… В конце концов, пройдя сквозь толпу голых женщин, из коих ни одна не подумала прикрыться, я вышел на улицу и дошел до другого входа в ту же баню, откуда все было видно как на ладони, а потом снова зашел внутрь, и банщицы, взимавшие плату у входа, даже не подумали меня остановить. Тела беременных из-за огромного живота напоминали бесформенную массу. Поистине, разглядывая всех этих обнажённых женщин, всех возрастов и с самыми разнообразными формами, я не смог отыскать в них большого сходства с «Венерой» из собрания Медичи…

В этой бане бывает более 2 тысяч посетительниц, главным образом по субботам, и с каждой берут всего две копейки; однако меня уверяли, что хозяин получает большой доход. Оттуда мы вышли наружу и проследовали к реке, чтобы посмотреть на женщин, которые после бани идут туда купаться. Их было очень много, и они спускались к воде без малейшего стыда. А те, что были на берегу и еще мылись, кричали нам по-русски: “Глядеть гляди, да не подходи!” Мужчины там купаются с женщинами почти вперемешку, ибо, если не считать шеста, их в реке ничто не разделяет… В деревнях ещё сохраняется обычай купаться вместе мужчинам и женщинам, и нынешняя императрица первой позаботилась о том, чтобы соблюдались приличия и купание было раздельным»^[3].

Действительно, всё это происходило на фоне того что по Сенатскому указу от 1743 года было запрещено в «торговых» банях мыться мужчинам вместе с женщинами и мужескому полу старше 7 лет входить в женскую баню, вдобавок, почти спустя сорок лет спустя, 8 апреля 1782 года, Екатерина II подписала «Устав Благочиния» (это вообще очень интересный документ, он регулировал общественную жизнь чуть не до 1862 года).

В «Уставе благочиния» упоминалось многое: «…запрещается всем и каждому учинить лжепредсказания, или предзнаменования; разыгрывать лотерею без дозволения Императорского величества; без дозволения управы благочиния чинить в городе общенародные игры, или забавы, или театральные представления; в общенародные игры, или забавы, или театральные представления, или песни включать, или употреблять слова или поступки, кому вред наносящие или противные благопристойному; мужскому полу старее 7 лет входить в торговую баню женского пола, и женскому полу входить в торговые бани мужского пола, когда в оных другой пол парится; в общенародном месте, или при людях благородных, или выше его чином, или старее летами, или при женском поле употреблять бранные или непотребные слова; чинить уголовные преступления, как-то: смертоубийство, увечье и раны, насильство разбоем, или увозом, или похищением; пожег обитаний; воровство; злостный убыток; лживый поступок словесный или действием…»^[4]

Но мне кажется, что рисунок Делабарта — это нечто совсем другое. Он, и известная гравюра Эйхлера по нему, рассказывает про Московский Золотой Век.

Люди на этих изображениях вовсе не идеальны, зато во всём разлита гармония.

Всё естественно, несмотря на состояние запрета — всё близко к природе, но ничего уже туда не вернётся, и цивилизация занесла над природой свои топоры.

Даже церковь Троицы в Серебряниках приобретает у Делабарта какие-то странные экуменические формы.

Примерно так же примирительно говорил о голых русских Шарль де Массон^[5]: «Хотя русские бани и описывались много раз, но я все же считаю нелишним поговорить о них здесь, так как они сильно влияют на характер и нравы женщин из простонародья. Приехав в Россию, я решил сам лично проверить то представление, которое у меня сложилось на основании рассказов путешественников и которому я не очень доверял… Итак, однажды с одним из друзей я отправился на берег Невки к общественным купальням; идти далеко не пришлось, чтобы убедиться, что русские красавицы привыкли выставлять свои прелести перед прохожими. Толпа женщин всех возрастов, привлеченных июньской жарой, не сочла даже нужным идти в ограду купальни. Раздевшись на берегу, они тут же плавали и резвились…

С тех пор я много раз бывал в банях и видел то же, что и на берегу островов Невы. Но после набросанной выше картины большие подробности были бы слишком непристойны. Правда, целомудренная Екатерина издала указ, предписывающий предпринимателям публичных бань строить их для обоих полов раздельно и в женские пускать только тех мужчин, которые необходимы для их обслуживания, да еще художников и врачей, приходящих туда для изучения своего искусства; чтобы проникнуть туда, охотники попросту присваивают себе одно из этих званий. Итак, в Петербурге бани и купальни разделены для обоих полов перегородкой, но многие старые женщины всегда предпочитают вмешиваться в толпу мужчин; да кроме того, вымывшись в бане, и мужчины и женщины выбегают голышом и вместе бегут окунуться в протекающей сзади бани реке. Тут самые целомудренные женщины прикрываются березовым веником, которым они парились в бане. Когда мужчина хочет вымыться отдельно, его часто моет и парит женщина: она тщательно и с полным равнодушием исполняет эти обязанности. В деревне устройство бань старинное, то есть там все полы и возрасты моются вместе, и семья, состоящая из сорокалетнего отца, тридцатипятилетней матери, двадцатилетнего сына и пятнадцатилетней дочери, ходит в баню, и члены ее взаимно моют и парят друг друга в состоянии невинности первых человеков. Эти обычаи не только кажутся нам оскорбительными, но они и действительно оскорбительны у недикого народа, уже носящего одежду, но, в сущности, они вовсе не являются результатом развращенности и не свидетельствуют о распутстве. Скажу больше, вовсе не эти бани доводят народ до распутства, наоборот, они, несомненно, очень полезны для него. Сердце русского юноши не трепещет и кровь не кипит при мысли о формирующейся груди. Ему нечего вздыхать о тайных, неведомых прелестях — он уже с детства все видел и все знает. Никогда молодая русская девушка не краснеет от любопытства или от нескромной мысли, от мужа она не узнает ничего для себя нового…»^[6]

И, наконец, о том, что случилось с Серебряническими банями потом.

Такое место пусто не бывает — удобное, на перекрестье дорог, вблизи от моста, вернее, мостов.

Бани были всегда.

Только с годами (когда, во избежание пожаров, запретили строить их из дерева), поставили каменные.

Сергей Романюк пишет: «Серебрянический переулок был известен банями, которые так и назывались — Серебрянические торговые бани.

Бани занимали большое место в быту москвичей. Многие иностранные путешественники, бывшие в Москве в XVII в., отмечали любовь русских к бане и купанью. Англичанин Д. Флетчер, побывавший в Москве в 1588 — 1589 годах, отмечал, что русские посещают два или три раза в неделю баню, “которая служит им вместо всяких лекарств”. Особенно изумляла иностранцев привычка русских к купанью после бани в холодной воде или снегу. Тот же Флетчер писал: “Вы нередко увидите, как они (для подкрепления тела) выбегают из бани в мыле и, дымясь от жару, как поросенок на вертеле, кидаются нагие в реку, или окачиваются холодной водой, даже в самый сильный мороз”.

Такое купание изображено на картине Ж. Делабарта “Вид Серебрянических бань”.

Подобные картины были перед глазами А. Н. Островского, домик которого стоял рядом. Этнограф, народник С. В. Максимов^[7] рассказывал, как “из окон второго этажа, который занимал Александр Николаевич в пятидесятых годах, и мы видали виды, которые также ушли в предание: выскакивали из банной двери такие же откровенные фигуры, которые изображены на павловских гравюрах. Срывались они, очевидно, прямо с банного полка, потому что в зимнее время валил с них пар. Оторопело выскочив, они начинали валяться с боку на бок в глубоких сугробах снега, который, конечно, не сгребался… Имелся тут же и перед окнами кабак: в банные дни, не переставая, взвизгивала его входная дверь на блоке с кирпичиком”. Деревянное здание казенного питейного заведения, показанное на планах XVIII в., находилось на самом углу Серебрянического и Тессинского переулком (№ 13/2).

На месте Серебрянических бань, почти на углу с Серебрянической набережной Яузы, в 1900 г. было построено каменное здание богадельни Яузского попечительства о бедных (№ 15, архитектор Д. В. Шапошников).

Серебрянический переулок переходит в Тессинский переулок, получивший свое название от фамилии коллежского асессора А.И. фон Тессина. Дочь фон Тессина впоследствии стала женой Н.Ф. Островского — отца известного русского драматурга А. Н. Островского. Писатель, в свою очередь, приобрел у сыновей А.И. Тессина участок земли на месте перехода Серебрянического переулка в нынешний Николоворобинский — он круто поднимается влево, а на углу стоит приметное красное высокое здание.

Окнами дом Островского смотрела на Серебрянические бани. Уже в конце 19 века дом снесли, и проложили новый переулок — Тессинский»^[8].

Извините, если кого обидел.

12 апреля 2014

Марьинские бани (2014-04-15)

Марьинские бани — типичный случай московской путаницы. Есть вполне здравствующие Марьинские бани на юго-востоке Москвы, близ станций метро «Марьино» и «Братиславская». И названы они по местности Марьино. Гордые марьинцы производят своё имя от княгини Марьи Ярославовны, жены Василия II Тёмного, и в Марьино действительно есть бани со своей историей.

Но были ещё Марьинские бани, что находились на Большой Марьинской улице — идущей параллельно проспекту Мира, то есть, совершенно в другом месте Москвы.

Эта не такая маленькая улица, довольно длинная с удивительным свойством — у неё нет чёткого начала и чёткого конца — она начинается в жилой застройке у железной дороги и Мурманского проезда, и заканчивается в жилой застроёке у улицы Бочкова — будто высунулась тропинка из травы, а потом спряталась обратно. Ну, улица всё же не тропинка, застроена уже плотно.

Но вышло так, что у Марьинских бань нашёлся свой певец.

Это был автор знаменитого романа «Альтист Данилов» (и других полезных для души произведений) Владимир Орлов. Орлов человек останкинский, и с Останкиным связаны судьбы многих его героев.

Самая известная история его — про альтиста, который как бы и не человек, а чёрт, чёрт, как часто бывает в нашей литературе положительный, страдающий.

Орлов в своём романе делает специальные сноски: «Тут я должен заметить, что рассказываю о событиях, какие происходили, а скорее всего не происходили, в 1972 году; тогда ещё можно было париться в Марьинских банях, а теперь нет Марьинских бань; и ЖЭК № 21 перевели из дома с башенкой, а дом за ветхостью снесли; и острова Сан-Томе и Принсипи находились тогда во владении Португалии, ещё не подозревавшей о 25 апреля 1974 года; прошу принять это во внимание» и «В Мадриде (а что касается Мадрида, то учтите, что и там семьдесят второй год; у «Калибра» ещё стоят Марьинские бани, а в Мадриде живет каудильо; понятно, что дельцы типа Бурнабито процветают; это я так, к слову».

Завод «Калибр» действительно определил характер той местности с момента своего основания, то есть с 1932 года. Его контора находится по улице Годовикова, 8, а всё время он занимался производством измерительного инструмента. Как у них там сейчас дела, я не знаю, а вот в 1932 году Варлам Шаламов писал о «Калибре» так: «До того как был выстроен и начал работать «Калибр» — чуть не самый молодой гигант нашей промышленности, — изготовление контрольно-мерительного инструмента производилось кустарным способом, где инструмент почти с начала до конца делался одним высококвалифицированным мастером. Наш завод — первый завод пооперационного и массового производства мерительного инструмента, «Калибр» должен освоить 74 изделия, из которых 54 первые выпускаются в СССР. Если это помнить, понятно, насколько четка должна быть работа на таком предприятии и насколько важна борьба с браком. Для того чтобы победить врага, нужно прежде всего его знать, изучить всю его силу. Хорошо поставленный учёт — основное во всякой работе».

На административном здании этого завлода кажется до сих пор сохранилась дюжина барельефов на темы индустриализации — рабочие собирают высоковольтный трансформатор, обсуждают что-то в химической лаборатории… В общем, все эти люди и ходили в Марьинские бани.

В этом романе, надо пояснить для молодёжи, демон Данилов у Орлова играет на альте, и в какой-то момент у него крадут альт работы Альбани. Что там происходит ещё, рассказывать ни к чему, а вот момент временного обретения инструмента как раз связан с Марьинскими банями.

Итак: «Делать Данилову было нечего, он поднялся в автобус. Но хотя там уже и сидело много знакомых, желания ехать на поминки не было. “Лишний я там буду” — думал Данилов. Но он был рад, что вдова приняла деньги и что дело, необходимость исполнения которого мучила его весь день, вышло просто и без неловкостей. Автобус свернул с проспекта Мира, не доезжая до станции “Щербаковской”, остановился возле известного Данилову белого дома с лоджиями, и тут Данилов незаметно от знакомых ускользнул.

“Пойду-ка я сейчас в Марьинские бани, — решил Данилов, — благо они напротив, выпью пива, если повезет…” Именно в Марьинских банях он и разговаривал в последний раз с Мишей Кореневым.

Пиво в банях было.

В тёмном буфете с мочалками, мылом на прилавке и пивным краном, над всем царившим, народу набилось множество, как, впрочем, и всегда в будние дни. Стояли строители в мазаных робах, продавцы из “Бытовой химии”, тогда ещё не сгоревшей, мастера с «Калибра» — кого тут только не было!

Морщинистая, седая продавщица, известная как баба Зина, отстоя пены не ждала, усмиряла инвалидов, лезших без очереди, то и дело выкрикивала:

“Кружки! Кружки! Мальчики, не держите кружки! Кто с бидонами, тем буду наливать!”…

Данилов пробился в угол буфета, не расплескав пива на спины любителей, две кружки поставил на доску-стойку, обегавшую помещение, сдвинув газетную бумагу с огрызками колбасы и сыра, а одну кружку выпил сразу же и порожнюю пустил обратно к бабе Зине.

— Парень, аршин есть? — толкнули Данилова в бок.

— Что? — растерялся Данилов.

— Ну аршин, я спрашиваю, есть?

— Нет, стакан я с собою не ношу, — сказал Данилов сердито и отвернулся к стене.

“Вот так же мы и стояли здесь с Мишей год назад, — подумал Данилов, — и стакан у нас спрашивали, может, тот же самый человек и спрашивал… А Миша ему тогда сказал: “Заведи складной!”

Миша в тот день был грустен, пиво пил кружку за кружкой, но как-то без аппетита и словно бы не понимая, что пьёт. А Данилов воблой его угощал. И вобла-то была с икрой. Но Миша то и дело застывал взором и усы,роскошные, д'артаньяновские, щипал, да так яростно, будто и в самом деле желал вырвать из усов клок. Разговор поначалу шёл тихий и вечный, какие случаются между московскими знакомыми, долго не видевшими друг друга: как живешь, где и кем работаешь, сколько получаешь, есть ли дети (о женах вопросов не возникает, да и к чему они?), какая квартира, как с машиной.

Миша спрашивал и сам отвечал, а Данилов тянул своё пиво и узнавал, что дела у Миши крепкие, денег он добывает вдоволь, несколько лет подряд ездил на гастроли на Восток и на Север с ансамблями и певицей, играл и пел сам в биг-битовой манере, в иные месяцы имел за это и по две тысячи. Стало быть, есть и “Жигули”, и квартира, и две девочки с женой одеты. И вдруг Мишу прорвало. Кружку он от себя отодвинул резко, пиво расплескал, заговорил жадно, зло, неважно было ему, Данилов перед ним стоял или какой иной посетитель буфета Марьинских бань. “Хватит, хватит, хватит! — говорил Миша. — Хватит мне всего! И денег, и женщин, и развлечений, и комфорта! Это всё шелуха, целлофан. Это всё средства существования! А само-то существование — где? Где оно? Рано или поздно, но все мы оказываемся наедине с жизненной сутью — и что мы тогда? Ничто! Жизнь проиграна, Данилов! Что есть жизнь? Жизнь есть страсть. Жизнь есть жажда. Страсть и жажда к тому, что ты принял за свою земную суть. Ты-то, Данилов, знаешь, в чем моя земная суть… А я трусил, трусил, боялся рисковать, боялся нести ношу не по плечу, боялся, что от этой ноши мне не станет лучше, боялся жертвовать собой и потому предавал… Всё… Я не верующий человек, но слова Иоанна Богослова меня поразили: “Любовь изгоняет страх… Боящийся не совершен в любви…” Ты понял? А я боялся, легко оправдывая свою боязнь, и жил легко, я боялся и был не совершен в любви — и к музыке, и к женщине, и к самой жизни. И теперь я не то что не люблю, я просто ненавижу себя, жизнь, музыку! Хотя нет, музыку я ещё совсем не разлюбил… Тут у меня остался единственный шанс… Я ещё смогу… Ты помнишь, что говорил о моих способностях профессор Владимирский?” Данилов не помнил, но кивнул на всякий случай. А Мише и кивка не надо было. Он сразу же стал говорить о том, что ходит теперь к тренеру-культуристу. Тот задает ему особые упражнения для мышц и сухожилий плеча, предплечий, кистей рук и пальцев, и он, Миша, в последние месяцы почти добился того, что задумал. “Вот смотри! — сказал Миша. — У Паганини руки и пальцы были длиннее, но я теперь компенсирую это тем, что у меня…” Однако Миша не докончил, а взглянул на Данилова с подозрением, как на лазутчика, в глазах его появилось трезвое выражение испуга, будто он выдавал теперь государственную тайну. “Ну ладно, — сказал Миша, — мне надо идти”, и он быстро, с неким жужжанием, словно изображая полет шмеля, покинул пивной буфет Марьинских бань. Лишь с последней ступеньки крутого порога, как с пьедестала или кафедры, бросил Данилову, минуя звуком кружки и запретные стаканы: “Помни! Боящийся не совершен в любви!” И исчез.

Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но, если разобраться по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою дорогу в музыке, Мише он мог только сочувствовать, но что тому — его сочувствие. А через полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных волнениях. Заботы те были из долгов, из общественных поручений, из бездарного проигрыша “Динамо” на последних минутах “Спартаку”. Теперь Данилов вспомнил слова Коренева, и они озарились для него иным светом.

— Скрипка никому не нужна?

Немытый опухший инвалид в мятом кителе железнодорожного проводника расталкивал занятых пивом людей и раздражал их ущербным предложением.

Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках пивной пеной. Инвалида гнали тычками, оберегая свои драгоценные кружки, без всякого к нему сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его вагоне Геринга везли на процесс, лез без очереди к пивному крану.

— Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам!

— Какая еще скрипка?

— А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре. Большая скрипка. Футляр — дрянь, а скрипка вся лаком покрытая. Четыре рубля, и больше не надо.

— А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему?

— Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему на шею надень и пусти в школу. Или можешь этой скрипкой гвозди в стену вколачивать, она крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны.

— Дед, сознайся, Спёр ты скрипку-то!

— Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил. Никогда не ворую. В своём дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала. Я во дворе обошёл всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто на электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу. Поллитру, и всё. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с футляром.

— Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают.

— Простите, — сказал Данилов, — а где, собственно, ваша скрипка?

Инвалид осмотрел Данилова, оценил, видимо, его тихую, интеллигентную натуру и сказал:

— А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься.

Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе и разговоры инвалида воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за ним в волнении, почти наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе инвалид поманил Данилова за угол бани, тут на мёрзлой земле, дурно к тому же пахнущей, Данилов увидел свой альт.

То есть сначала он увидел старый потёртый футляр, но инвалид неловко открыл футляр, альт и обнаружился.

— А платок где? — заикаясь, спросил Данилов.

— Какой платок? Какой еще платок? — удивился инвалид, но отвёл глаза.

— Там платок был, — сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее.

— Никакого платка! Никакого платка! — сердито забормотал инвалид. — Не хочешь скрипку брать — не бери!

Было ясно, что инвалид завладел платком, но теперь он, ворча, стал закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться Данилову! А он не знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент и, выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать?

Инвалид сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не разобравшись, в чем дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и его самого, несомненно, помяла бы, и альт, уж точно, искалечила бы до потери звука. Вести же инвалида в милицию, в пятьдесят восьмое отделение, что возле магазина “Диета”, тоже было предприятием неверным — инвалид с альтом мог утечь по дороге. Оставалось — альт выкупать.

— Сколько вы за него просите? — сказал Данилов.

— За кого — за него?

— Ну, за неё…

— Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру.

— Ладно, — сказал Данилов.

Он стал рыться в карманах и нашел рубль с мелочью. “У меня же были деньги, — растерянно думал Данилов. — Я же с деньгами вышел…” И тут он вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева.

— Вы знаете, — в волнении сказал Данилов, — четыре рубля у меня не набираются…

— Ну хорошо, — сжалился инвалид. — Гони три шестьдесят две, и ни копейки меньше. И так без закуси остаюсь.

— У меня всего рубль с мелочью…

— Ну нет! — возмутился инвалид, поднял инструмент и держал его теперь под мышкой. — За такую-то большую скрипку! Это на самый дерьмовый портвейн! Сам и пей!

Данилов взял инвалида под руку, заговорил ласково:

— Знаете что, поедёмте ко мне домой. Тут всего-то дороги на полчаса. Я вам на десять поллитр дам…

Подозрения, возникшие, видно, в инвалиде, теперь укрепились и разрослись, он отодвинулся от Данилова подальше в уверенности, что этот хитрый бородач заманивает его в гибельную ловушку.

— Другого дурачь! — зло сказал инвалид. — Нету четырех рублей — ну и иди гуляй.

— Я вам через сорок минут привезу! — взмолился Данилов. — Вы только подождите.

— Если я через десять минут стакан не приму, меня врачи не поправят. Организм ослаблен после вчерашнего. Я эту скрипку через десять минут крушить стану.

И инвалид, повернувшись, пошёл с инструментом к двери в пивной буфет.

— Постойте! — вскричал ему вослед Данилов.

Но инвалид был непреклонен.

“Что же делать? Что же делать?” — судорожно думал Данилов. Не хотел он, ох как не хотел нарушать свой принцип и демоническим образом возвращать альт, знал, что потом долго будет корить себя за слабость, и теперь чуть ли не кричал на себя, малодушного, чуть ли не топал на себя ногами, но услужливое соображение: "на мелочь нарушишь, только на четыре рубля и нарушишь-то!” — все же осилило. Данилов, закрыв глаза, перевел на браслете пластинку со знаком “Н” вперёд, поймал в воздухе две мятые бумажки. Кинулся вдогонку за инвалидом, нашёл его в буфете, инвалид пил пиво.

— Вот! Держите! — вскричал Данилов.

— А уж я загнал! — рассмеялся инвалид, разжал левый кулак, и на его ладони Данилов увидел трешку и рубль.

— Кому? — ужаснулся Данилов.

— А леший его знает! Маленький такой в кроликовой шапке. Он мне сразу четыре рубля отвалил. И на кружку дал. А ты жмотничал, деньги прятал…

— Куда он пошёл?

— Куда пошел, туда и пошел. Мне-то что! Хоть бы и в Африку. Я вот в магазин!

Кинулся Данилов на улицу, в одну сторону пробежал, в другую — нигде не было человека в кроличьей шапке и с инструментом. Да ведь и в ста направлениях можно было уйти от Марьинских бань! Тот уж человек с покупкой сел, наверное, в троллейбус или трамвай. Данилов остановился в отчаянии.

Одно лишь было у него приобретение — на некий туманный след он мог указать уголовному розыску. И тут из-за кирпичного угла Марьинских бань высунулась радостная и мерзкая рожа честолюбивого шахматиста Валентина Сергеевича, вручившего Данилову в собрании домовых лаковую повестку с багровыми знаками, высунулась, показала Данилову красный язык и исчезла».

Эта история хороша тем, что передаёт весь колорит времяпровождения в московских окраинных банях. Часто туда народ заходил даже не попариться, именно попить пивка (оттого рачительная работница и говорит, что в бидон не отпустит — то есть не даст досужему человеку, пусть и буфетной цене, а разжиться пивом для домашнего употребления.

Другие демоны в романах Орлова тоже не брезгуют московскими банями. Один из них, прозванием Кармадон, «был он и в банях, уже не Марьинских, а Селезневских, опять со скрипачом Земским и водопроводчиком Колей, к которым привык. В бане не зяб и не зевал, парился от души и из шайки швырял на раскаленные камни исключительно пиво».

И, чтобы два раза не вставать:

Б. Марьинская, 21

Тел. И7 21 91

Извините, если кого обидел.

15 апреля 2014

Можайские бани (2014-04-15)

С Можайскими банями история приключилась необычная — нет, в том, что они исчезли с карты Москвы, ничего необычного нет. Необычность в том, что Можайские бани были молоды, а от смерти их спасали шумно и с привлечением больших масс народа.

А вот в том, что не спасли — ничего странного, конечно, не наблюдается.

Можайские бани стояли на одноимённом валу, неподалёку от Киевского вокзала.

Эта местность называется Дорогомилово.

Бывают в Москве такие места неравномерной затройки — рядом уже сменилось несколько архитектурных стилей, а тут всё как-то пустовато и жизнь течёт медленнее. Обычно это бывает на стыке между двумя районами, где жизнь течёт быстрее — поставят, скажем два завода, а между ними ещё много лет идёт деревенская жизнь. Или станет точкой притяжения вокзал, а подальше у где делают своё дело разные службы, стучит-гремит непарадная железнодорожная жизнь, всё как бы консервируется.

Ещё на рубеже веков, не последнем рубеже, а в начале двадцатого века, в Дорогомилово было полно деревянных изб, чуть в стороне от Большой Дорогомиловской селились извозчики, были разбиты огороды, шло как бы «промежуточное» между селом и городом время.

Романюк в своей книге пишет: «По словам очевидца, относящимся к концу XIX в., в ямской Дорогомиловской слободе “так же, как и в других таких слободах были постоялые дворы, подворья, трактиры, лавки, торгующие шорным товаром, платьем, шапками, сапогами и другим товаром, необходимым в быту ямщиков и ‘гужевых’ извозчиков. Были и кабаки, как и везде в таких слободах, шумные, бурливые…”

В конце XVIII века сразу за Дорогомиловским мостом стояли деревянные казенные торговые бани, потом шла Большая Дорогомиловская улица, подходившая к заставе Камер-коллежского вала. Поблизости от неё после чумы 1770 — 1771 гг. устроили кладбище».

Дорогомиловское кладбище было довольно примечательным — там похоронили несколько сот погибших в Бородинской битве, а так же часть раненных оставленных в Москве. Там же, чуть в стороне, с 1798 года возникло так же исчезнувшее еврейское кладбище (где, кстати, был похоронен художник Левитан).

Сейчас там новые дома, и в частности «дом Брежнева»

Так вот в южном Дорогомилове, на Можайском валу, и находились бани, о которых идёт речь.

Нет, не те, казённые, о которых пишет Романюк, а большое красное здание с белыми наличниками, поставленное в пятидесятых годах XX века (1952–53 гг., архитектор В.И. Балтер, инженер П.Н. Рудин).

Нормальный образец сталинской и постсталинской архитектуры — такой стиль можно наблюдать, скажем в районе Фрунзенских улиц.

Бани эти понемногу хирели, закрывались, открывались, и время от времени о них писали в газетах со всплеском оптимизма, как, скажем, в 2005 году: «Знаменитые Можайские бани, которые еще пару десятков лет назад посещал чуть ли не каждый второй житель столицы, решено возродить. Как сообщили в Департаменте потребительского рынка и услуг города Москвы, банно-прачечный комбинат, расположенный на Можайском Валу (Западный округ), был закрыт на реконструкцию еще в 1997 году. С тех пор он так и не заработал. Более того, помещения бань не раз горели, а местные хулиганы разбили здесь почти все окна и выломали двери.

Теперь же бани хотят вернуть к жизни. В самое ближайшее время из комбината сделают спортивно-оздоровительный центр. Причем основная его часть будет отдана именно под общественную “помывочную”. Планируется, что бани станут доступны не только состоятельным гражданам, но даже малообеспеченным и пенсионерам.

Кстати, поскольку бань сегодня в столице не хватает (их всего 35), решено в самое ближайшее время построить новые в Центральном, Восточном, Северо-Восточном и Южном округах, а также в Зеленограде».

Ну эти новости вполне типичные, такое писали многажды, но за Можайские бани заступались больше прочих. Заступался Архнадзор, писали петиции, чем-то задевало людей это сочетание белого и красного и добротность советского неоклассицизма.

Меж тем пустое много лет здание в 2009 году было признано аварийным и снесено в январе 2013 года.

Бани эти любили многие, я, правда, не очень верю в странную статистику, что там побывал каждый второй москвич, но тем не менее, адрес был известный.

Однако добрые мои товарищи также говорили, что в последние свои годы бани эти заросли грибком и плесенью. Ну, бывает, и в то, что пришло в эти бани запустение, тоже верю.

Рассказывали также и другое — то, что близлежащих жителей раздражало то, что в банях был санпропускник (оно и понятно, вокзал неподалёку), где мыли не только солдат, но и заключённых, а также стирали больничное бельё. Какой-то химией там действительно пахло, но память запахов к делу не пришёшь.

А пока рядом свистели поезда, формировались составы, с другой стороны шумел Дорогомиловский рынок, начали строиться банковские офисы и закипела жизнь уже совершенно не промежуточная.

Одно скажу точно — место вокруг здания в девяностые было мрачным, приторговывали там марафетом и девочками, как выражался один милицейский работник.

Ну, а тут-то что — напишут местные жители «Прекратите это безобразие!», а чиновники с девелоперами и прекратят.

А дальше происходит всё, как всегда — одни дорогомиловские жители вспоминают с ностальгией, как им было там хорошо, и несли им пиво, и простыня мокла от испарины, а другие дорогомиловские жизни с радостью гонят от себя воспоминание о крысах, что порскали в стороны от заброшенного здания и бомжей, что выглядывали из оконо.

Но я скажу по секрету вот что: московские бани исчезают не от того, что против них существует заговор строителей и чиновников. Они умирают, потому что в них некому ходить, и некому, соответственно, платить. Ну, так и много другой субкультуры ушло в небольшие заповедники — от фехтования до верховой езды.

А что до перспектив непустого места, то, говорят, на месте бань поставят 17-и этажное здания с офисами и гостиницей.

Можайский вал, 7

И, чтобы два раза не вставать:

Можайский туп., 4

Тел. ГЗ 39 19

Извините, если кого обидел.

15 апреля 2014

Ламакинские бани (2014-04-15)

Одно из самых путанных выражений — «Ламакинские бани».

И не только от того, что его писали со слуха — иногда как «Ламакинские», а иногда как «Ломакинские». Просто оно требует уточнений.

Была купчиха Авдотья Ламакина. Купчиха сноровистая, хитрая, умная и много лет держала банное дело. И было у неё много бань, которые естественным образом звались «Ламакинскими». К примеру, Гиляровский пишет: «По другую сторону Неглинки, в Крапивинском переулке, на глухом пустыре между двумя прудами, были еще Ламакинские бани. Их содержала Авдотья Ламакина. Место было трущобное, бани грязные, но, за неимением лучших, они были всегда полны народа.

Во владении Сандуновой и ее мужа, тоже знаменитого актера Силы Сандунова, дом которого выходил в соседний Звонарный переулок, также был большой пруд.

Здесь Сандунова выстроила хорошие бани и сдала их в аренду Ламакиной, а та, сохранив обогащавшие её старые бани, не пожалела денег на обстановку для новых.

Они стали лучшими в Москве. Имя Сандуновой помогло успеху: бани в Крапивинском переулке так и остались Ламакинскими, а новые навеки стали Сандуновскими.

В них так и хлынула Москва, особенно в мужское и женское «дворянское» отделение, устроенное с неслыханными до этого в Москве удобствами: с раздевальной зеркальной залой, с чистыми простынями на мягких диванах, вышколенной прислугой, опытными банщиками и банщицами. Раздевальная зала сделалась клубом, где встречалось самое разнообразное общество, — каждый находил здесь свой кружок знакомых, и притом буфет со всевозможными напитками, от кваса до шампанского «Моэт» и «Аи». В этих банях перебывала и грибоедовская, и пушкинская Москва, та, которая собиралась в салоне Зинаиды Волконской и в Английском клубе.

Когда появилось в печати «Путешествие в Эрзерум», где Пушкин так увлекательно описал тифлисские бани, Ламакина выписала из Тифлиса на пробу банщиков — татар, но они у коренных москвичей, любивших горячий полок и душистый березовый веник, особого успеха не имели, и их больше уже не выписывали. Зато наши банщики приняли совет Пушкина и завели для любителей полотняный пузырь для мыла и шерстяную рукавицу".

Вот тут, видимо, и есть начало непонимания и путаницы — выхватит журналист цитату поисковой машиной, и уже получается, что светская Москва ходила именно в Ламакинские бани. Или вот даже пишут: "В 1806 году были выстроены Ломакинские бани. Они отличались удобствами, которые раньше были неизвестны в Москве, так что скоро там можно было встретить общество самого высокого уровня, а сами бани практически превратились в клуб. Центральные бани были возведены, чтобы превзойти Ломакинские по удобству и роскоши, но в ответ владельцы Ломакинских бань перестроили их, сделав еще роскошнее, и приурочили открытие к дню, когда был коронован царь Николай II. В новых Ломакинских банях был оборудован отдельный водопровод, позволявший брать воду из наиболее чистых мест Москвы-реки, что публично подтвердил знаменитый ученый-гигиенист Эрисман, известный в том числе своей объективностью и неподкупностью. Так же в банях была установлена вторая в Москве электростанция, позволяющая освещать помещения бань.

Каждые два часа вода из бассейна, где она была проточной, бралась на пробы прямо на глазах у посетителей".

Так вот, с одной стороны тут вроде написанаа правда, но речь-то всё же идёт о банях, известных, как Сандуновские.

Они "ламакинские", действительно — да, но так сказать в плане бизнеса веников и пара.

А ведь именно про Сандуновские бани Гиляровский довольно живописно рассказывает, как "в банях появились семейные отделения, куда дамы высшего общества приезжали с болонками и моськами. Горничные мыли собачонок вместе с барынями… Это началось с Сандуновских бань и потом перешло понемногу и в некоторые другие бани с дорогими «дворянскими» и «купеческими» отделениями…"

Бани бани Авдотьи Ламакиной у Охотного ряда были как бы зеркалом, отражением Сандунов для простого народа. Говорили, что даже и банщиков там не было — сами приходили, сами носили воду, сами поддавали и парились. Отсюда и пар неровный, и грязь, и простота — но отсюда и дешевизна.

Но количество разных бань у Ламакиной было огромным — то и дело наталкиваешься на её имя в списке московских бань. «До Тишинской площади по Большой Грузинской улице нет особенно интересных построек. Имя площади дало урочище "Тишина", названное так, вероятно, по удаленности его от шумных проезжих улиц. В XVIII–XIX вв. здесь продавали сено и она называлась Тишинской сенной. На углу площади, примерно на территории рынка, в XIX веке находились известные в этом районе "вольноторговые народные" Ламакинские бани у прудов на Кабанихином ручье» — пишет в своей книге о землях московских слобод Сергей Романюк.

Вот тут-то самое интересное.

Самая, как сказал бы кто — мякотка.

Тишинская площадь, место глуховатое.

Одно прежнее название улицы Красина что стоит — "Живодёрка".

Тут стоял знаменитый Тишинский рынок, который я ещё застал. На этом рынке в восьмидесятые можно было без всяких изменений снимать 1941 год. Да что там, и с Гражданской бы там всё аккуратно вышло. Там стояли два каменных павильона — один с овощами, а другой с мясом и несчётное количество деревянных павильонов. Там продавали почти новые брюки и пальто, рыболовные принадлежности и садовый инвентарь.

Но главная торговля шла по субботам "с земли", где на расстеленных газетах лежали кипятильники и подошвы, педали от детских велосипедов, подсвечники и носки. Ах, детство моё, зрелый социализм качался на ветке. Это были мои места — улица Горького и Брестские, отец жил в военном доме на Тишинке, бабку задавил автомобиль на Грузинской, меня принесли из роддома на Горького.

Тишинка сейчас придавлена гигантской пирамидой торгового центра.

Меж тем, раньше по ней текла река.

С подземными реками Москвы всегда происходят чрезвычайно занимательные истории.

Вот река Пресня — она начинается где-то близ нынешней платформы "Гражданская", шла через Петровский парк, протекала близ Белорусского вокзала, а затем направлялась под Малой Грузинской улицей, вдоль Конюшковской улицы к Конюшковской, и, наконец, впадала в Москву-реку около Белого дома.

У неё было несколько притоков, и один шёл от Малой Бронной к нынешнему зоопарку, где и впадал в Пресню.

Имя ему было — Бубна.

Второй приток звался Кабаниха, Кабанка или Кабанский ручей — до сих пор спорят, не названия ли это разных рек.

Кабанка начиналась от Трёхпрудного переулка, шла через Патриаршьи пруды к Тишинке.

Они и сейчас там, внутри московской земли.

Журчат, переливаются, не показываются людям.

Но путь их уставлен банями — выжившими и нет под напором другой реки — реки Леты.

Где были Ламакинские бани на Тишинке теперь уж не понять.

Ясно одно — сметливая купчиха, сохраняя за собой аренду Сандунов, не гнушалась создавать сеть дешёвых бань, что брали числом, а не умением. Грязноватые, плоховатые, но — прибыльные.

Настоящие Ламакинские.

И, чтобы два раза не вставать:

Тишинская площадь.

Извините, если кого обидел.

15 апреля 2014

Шаболовские бани (2014-04-18)

Бани на Шаболовке стояли естественным образом куда раньше, чем там появилось конструктивистское задание Донских бань.

Как мы не устаём повторять, бани стояли везде, да только следы некоторых теряются особенно лихо.

Располагались они по чётной стороне Шаболовки, и значатся под номером 22.

Нумерация эта, впрочем, ничего не значит — сам рельеф местности тут изменился.

Встали кирпичные девятиэтажки, выросли заводские корпуса, потом заводские корпуса опустели и в одном из них, как раз напротив, поселился Пенсионный фонд Сбербанка.

Впрочем, куда интереснее напротив, то есть по нечётной стороне здание храма Живоночальной Троицы. Его в 1930 году переделали в клуб, разобрали шатёр, и вид оно имело довольно грустный. Сейчас храм восстановлен, идут богослужения.

Район этой части Шаболовки тоже — промежуточный.

С одной стороны — Садовое кольцо с его кипучей жизнью, с другой стороны — не менее шумный Ленинский проспект, сразу за которым отстроены дорогие современные дома, по восточную сторону — заводы умершие и нет, Второй московский шарикоподшипниковский завод, огромная территория кондитерской фабрики «Ударница», что тянется до самого трамвайного депо (с которого, собственно, и начинается Шаболовка).

С одной стороны, бизнесцентр на бизнесцентре, с другой — россыпь разномастных домов.

Исчез стадион «Труд», он же «Красный пролетарий» (до революции он был ипподромом) — в своё время знаменитый футбольный стадион. Идёт стройка, горообразование, уходят какие-то пласты вниз, а на их месте прорастает что-то неожиданное.

Это место стыка — каких-то неясных геологических процессов в городе, которое держалось, как гвоздём, Шаболовской башней.

А, ну-ка, теперь упромыслят Шаболовскую башню, и развалится всё, сгинет, будто Донские и Шаболовские бани.

Вернёмся, всё же, к этим баням.

В «Справочной книге по Москве о лицах, получивших купеческие и промысловые свидетельства на 1910 год» значатся: «Внуков Сергей Дмитриевичъ, отстав. гвард. ротмистръ и Гордеев, Дмитрий Корнеевнч. крест. Жит. 1) Арбат. ч. 2 уч., Б. Козихин. пер. д. Елизарова; 2) Рогож. ч. 1 уч. Николо-Ямской п. д. Птицына и Соколова. Бани Якиман. ч. 1.ч. Шаболовка, д. наслед. Смнрнова».

А Гордеев Д. К. и дальше указывается главным по Шаболовским баням.

Но тут важно, что исчезнувшие Шаболовские бани ранее записаны были на водочного короля Смирнова: «наслед. Смирнова» — это того самого и есть.

«После смерти П. А. Смирнова его паи в товариществе унаследовали в равных долях 5 сыновей. Конфликт между наследниками привёл к ликвидации акционерно-паевой формы собственности товарищества в 1902. Сергей Петрович (1855–1907) выданную ему после ликвидации товарищества сумму вкладывал в основном в недвижимость: в разное время ему и наследникам принадлежало 10–12 зданий в Москве (Шаболовские бани, санаторий для душевнобольных, каменные пятиэтажные доходные дома)».

И, чтобы два раза не вставать:

Шаболовская, 22.

Тел. 217-35

Извините, если кого обидел.

18 апреля 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-04-18)

История довольно причудлива.

Но мы всё про обряды русских бань глазами иностранцев.

Райан, в уже упоминавшейся книге «Баня в полночь» пишет: «Повсеместно распространенное представление о бане как обиталище злых духов не обязательно связано с типологией культовых мест. Оно восходит и к церковной истории, поскольку известно, что во времена поздней античности общественные бани были средоточием порока, там процветала распущенность; в результате гражданские и церковные власти пытались регулировать их деятельность. Бани представляли собой центры проституции, женской и мужской, и, как и в России, считались подходящим местом для занятий вредоносной магией. Несомненно, по этой причине Иоанн Златоуст (IV век) говорил о необходимости для христиан креститься перед тем, как войти в баню. В молитве Василия Великого об изгнании бесов упоминается единственное строение, откуда надлежит изгнать нечистого духа, — баня. В VI веке император Юстиниан установил суровые наказания за неподобающее поведение в банях, а в постановлениях городских советов и синодов и святоотеческой литературе часто встречается осуждение совместного мытья мужчин и женщин как греховного обыкновения. Постановления Лаодикийского (320 год) и Трулльского (692 год) соборов по этому вопросу были хорошо известны на Руси. Запрет на совместное мытье в бане, в особенности для клириков, имеется в сборнике канонического права XII века — «Ефремовской кормчей», затем он повторяется и в других сводах канонического права; в качестве отрицательного примера, распространенного во Пскове, эта практика упоминается в 41-й главе постановлений Стоглавого собора (1551 год). Казалось бы, мытье в общественных, нередко общих, банях должно в большей степени интересовать Русскую церковь, но на деле оно было обычным явлением в России и Финляндии; многие иноземцы, посещавшие Московию, бывали поражены сценами совместного мытья обнаженных мужчин и женщин в русских банях.

Вообще-то, общественные и при этом смешанные бани существовали в Англии и во Франции со времен Крестовых походов до XVI века, когда они были закрыты как рассадник проституции; то же можно сказать и об итальянских минеральных банях эпохи Ренессанса. В XVIII столетии на английском курорте Бате лечебные минеральные ванны принимали совместно мужчины и женщины, и хотя посетители купались одетыми, некоторые писатели упоминают случаи непристойного поведения.

Представляется, что отрицательное мнение о русских банях сформировалось на Западе под впечатлением той репутации, которой пользовались западноевропейские публичные бани. Известны записки западноевропейских путешественников о России, которые с благочестивым возмущением и весьма подробно описывают ту распущенность нравов, которая, по их мнению, проистекала из обычая совместного посещения бань. И действительно, в каком положении оказалась бы современная антропология, если бы похотливые заезжие писатели не провели ранних исследовательских работ в этой области?

Одно из наиболее выдающихся произведений такого жанра — «Путешествие в Сибирь» аббата Шаппа д'Отероша^[9] в четырех томах (Париж, 1768). Автор дает уничижительное описание России и русских, их нравов и манер, иллюстрированное гравюрами Ле Пренса^[10] который впервые познакомил европейцев с обычаями и костюмами Российской империи. Большая часть книги посвящена этнографии, климату и геологии России, но автор продемонстрировал свой живой интерес и к свадебным обрядам, и к обычаям, связанным с баней. Основной целью поездки аббата были астрономические наблюдения за прохождением Венеры через диск Солнца. Он оставил забавное ироническое описание своего посещения общественных бань, которое с должной старательностью проиллюстрировано гравюрой Ле Пренса. Главное, что можно сказать о ней, — художественная свобода в изображении бытовой сцены, которая вполне могла бы показаться непристойной современному зрителю и которая верно отражает типично русскую манеру мытья. Книга и иллюстрации вызвали гнев императрицы Екатерины II; сама она, конечно, не посещала общественных бань, но её ревнивое отношение к репутации своей державы выразилось в её отзыве о гравюре как «самой непристойной». Мнение императрицы опубликовано в ее анонимном произведении «Антидот» (1770), представляющем собой опровержение книги аббата д'Отероша. Хотя гравюра гораздо менее откровенна, чем известные «художественные» произведения эротического характера из коллекции самой Екатерины, она сочла необходимым подтвердить существовавший ранее запрет совместного мытья в банях в Полицейском уставе 1782 года»^[11].

«Несоменно, это был скандальный успех: за сценой в бане, изображённой Ж.-Б. Ле Пренсом, последовали подобные иллюстрации, большего или меньшего художественного достоинства!»^[12]

Извините, если кого обидел.

18 апреля 2014

Лепешкинские бани (2014-04-19)

Находились на Москве-реке, у Проточного переулка.

Иное имя им — Новинские.

Про них Гольдин в своей книге «Москва без бань — не Москва» пишет: «Заслуженный годами авторитет не упускали Новинские бани, известные также под названием Лепёшкинских. Их, отличавшихся чистотой и порядком, посещал простой люд и знатные господа. Водопровод был проведён во все отделения, а в некоторых “сверх того вас обольет наподобие дождя”. Бани размещались в длинном одноэтажном здании, в районе пересечения нынешним Новым Арбатом Москвы-реки.

В докладе на заседании Комиссии по изучению старой Москвы, сделанном её секретарём И.С. Беляевым в 1916 г., есть такие слова по поводу этих бань: “…все внутреннее устройство их было деревянное, на скамьях лежали посетители с поставленными на спинах ‘банками’, любители париться поддавали на каменку душистыми уксусами или настоями мяты, и, как неизменный отпечаток прошлой бани, слышалась трель сверчка, имевшего там право гражданства”. И, вспоминая эти старые деревянные бани, докладчик отдал им предпочтение перед современными, потому что “они доставляли более неги и телу и душе, а может быть, еще потому, что в них более чувствовалось нашей народной самобытности”».

В 1900 году, когда брали пробы воды из скважин по всей Москве от Трубной площади до Яузского моста и от Алексеевского монастыря до Лепёшкинских бань, пришли к выводу, что вода везде нехороша, и во всяком случе хуже мытищинской.

«Анализ показал, что “сухой остаток в мытищинской воде много ниже, чем в воде из буровых колодцев”». С Лепёшкинскими банями была к тому же другая неприятность — выше по течению стояли фабрики, и московские жители не без основания говорили, что вниз течёт всякая дрянь, краска с Прохоровской фабрики, отходы производства и прочее. Не говоря уж о стоках Пресненских бань и будущих Рочдельских.

Всё это прибивалось к левому берегу по изгибу реки.

Но москвичей это особо не смущало — они не только парились в Лепёшкинских банях, но и ходили в купальни на берегу. Сейчас эта местность совсем иная, она забита дорогими домами, и, в этом своём качестве, вобщем, монолитна. Её меняли медленно — в конце тридцатых построили угловой дом, отданный, военным, кажется, артиллеристам. Потом, уже после войны построили несколько мощных зданий — для геологов и ещё каких-то ведомств. Раньше тут стоял довольно богатый Новинский (Введенский) монастырь, чьи владения шли от Пресни до самого Проточного переулка. Монастырь был упразднён в 1764 году Екатериной Великой. По Новинскому монастырю и был назван Новинский переулок и Новинский бульвар.

Сытин пишет: «За дворами причта у реки по правой стороне в 1914 г. находилась женская тюрьма. По левой стороне Б. Новинского переулка на углу с Садовым кольцом стоял обширный двор с каменными и деревянными зданиями, принадлежавший Алябьевой, жене композитора, в начале XIX в. За ним по переулку шли мелкие дворы, а у берега реки Москвы находились Новинские бани с водокачкой, принадлежавшие Ломакиным. По берегу тянулись Лесные ряды».

И в эти времена возник парадокс — с одной стороны места эти в нескольких шагах от двух сталинских высоток, с другой стороны, район криминальный, да и женскую тюрьму не сразу отсюда убрали.

Раньше окрестности Проточного переулка без револьвера вечером не сунешься, и только потом, дом за домом, это пространство изменилось.

В 1957 году построили Ново-Арбатский мост и тогда же собрали из нескольких улиц Кутузовский проспект.

Дорогие рестораны, дома высшего класса, не очень красивые, но это уж как водится. И, наконец, пустующее место между двумя огромными гигантами заняло новое здание британского посольства.

Банный дух к этому моменту оттуда давно выветрился.

И, чтобы два раза не вставать:

Между бывшим Новинским и Проточным переулками.

Замечу кстати, что очень хорошо, что на сайте "Фотографии старой Москвы" фотографии подписаны именем владельца архива, что позволяет всякому его видеть.

Извините, если кого обидел.

19 апреля 2014

Долгая, долгая жизнь (День здоровья, 7 апреля) (2014-04-21)

Иосиф тяжело дыша, протиснулся через щель в заборе. Очутившись на улице, он пошёл медленно — только безумец мог бежать по утренней московской улице, чтобы скрыться от любопытных глаз.

Человек в пижаме пошёл медленно, высматривая просвет в длинной череде заборов. Нырнув в один из дворов, он появился обратно через несколько минут, уже в чьей-то гимнастёрке и штанах, ещё хранивших складку от бельевой верёвки.

На трамвайной остановке он украл бумажник и, не трогая бумажных денег и мелочи, пообедал по талону в рабочей столовой. Город он знал плохо, но в своей жизни он видел множество городов и сейчас легко угадывал, куда идти. На рынке у Киевского вокзала он безошибочно определил торговца краденым и прикупил сносный пиджак. Так же задёшево Иосиф разжился потёртым портфелем, явно тоже ворованным.

Человек, продававший портфель, предлагал купить и содержимое, но в таких обстоятельствах и смотреть на чужие бумаги не стоило.

Иосиф покинул его, и как нож сквозь масло, прошёл через толпу — только одна сцена заинтересовала его. Женщина торговалась с крестьянкой из-за курицы. Она азартно спорила, взмахивала руками, сама похожая на суматошную курицу.

Беглец шёл по одной из малых улиц, что ручейками впадают в Садовое кольцо.

Наконец, он услышал то, что хотел услышать — стук пишущей машинки. Он сел в тополиную тень и стал ждать. Наконец, стук замолк, и из подъезда, торопясь, выскочил человек в шляпе. Переждав немного, Иосиф легко открыл замок и залез в квартиру. Пишущая машинка стояла посередине письменного стола.

Беглец заправил в неё чистый лист и мгновенно отпечатал несколько удостоверений и тут же, с помощью чернильной ручки и ластика, он изобразил на них печати. Он умел подделывать печати с помощью резины, кожи, варёных яиц и сотней других способов — и с развитием цивилизации это было всё легче и легче. Этому искусству его обучил один константинопольский турок, которого давно не было на свете. Удостоверения просили оказывать всемерное содействие вымышленным людям. Только имя было в этих бумагах правдой.

Всё это делалось быстро и споро — за годы скитаний он привык убегать. Теперь, перестав торопиться, он осмотрел комнату пристальнее — на него сурово смотрели портреты со стен. Глядели вниз старики и старухи, какие-то люди в шляпах, среди которых повторялся один человек, видимо, хозяин. На самой большой фотографии сидел хозяин в обнимку с красивой женщиной. Этого хозяина он, кажется, видел — лет десять назад, в Киеве. Обстоятельства тогда были довольно неприятные.

Тогда его поймали петлюровцы — прямо у памятника святому Владимиру. Патруль подошёл к Иосифу сзади, и бежать было некуда, разве сломать шею на склоне. У него даже не спросили документов, а внешность говорила сама за себя. Им вовсе было неважно, как его зовут — Иосиф или Хаим. Даже то, что он был выкрест, его спасти не могло. Двое вытащили шашки и ударили его по спине — сперва просто взрезая полушубок, желая натешится.

Но всё дело им испортил мальчишка в новом жупане. Он выхватил наган и расстрелял в Иосифа сразу весь барабан. Отец, бывший тут же, отвесил сыну затрещину, но было поздно.

Патруль ушёл разочарованный, а зеваки разбрелись. И среди них был этот, с фотографии на стене, Иосиф сразу узнал его. Правда тогда рядом с этим человеком была другая женщина. Но люди во время гражданской войны сочетаются быстро и причудливо, как стекляшки в калейдоскопе.

Мальчишка стрелял плохо, револьвер плясал в его руке, однако мальчик два раза попал в серебряный портсигар, прикрывавший сердце.

Через два дня Иосиф очнулся в незнакомом доме, и долго не мог понять, с кем он говорит. С бородатым рабочим или своим заклятым другом, который всегда снился ему в трудное время перемены участи. Его лицо было залито кровью, точь-в-точь как лицо Иосифа сейчас. И Иосиф по-прежнему был перед ним крепко виноват, несмотря на то, что судьба отомстила Иосифу сторицей.

К неприятным обстоятельствам было не привыкать.

Он ещё раз всмотрелся в портрет, в книги, расставленные повсюду. И от его взгляда не ускользнуло то, что на одном из снимков в объектив щурилась женщина, только что торговавшая курицу у Киевского вокзала.

Усмехнувшись, он вынул из ящика стола фотоаппарат — дорогой и хороший. Застёжка щёлкнула, и аппарат раскрылся как гармонь. Ярким зайчиком подмигнул объектив. И тут же, сложившись обратно в плоскую коробку, фотоаппарат скрылся в ворованном портфеле.

Он задумался, не лучше ли чуть отъехать от Москвы, и уже там искать путь на юг. Можно было попытаться сразу двинуться на один из вокзалов — и лучше всего подходило их троецветие на Каланчёвской площади

Поколебавшись, Иосиф всё же двинулся на Каланчёвку.

Купив газету, он притворился встречающим, а сам стал высматривать подходящий поезд. И вот, на дальнем пути обнаружил один, всего из шести вагонов. Вокруг толпились отъезжающие и провожающие, мешаясь друг с другом. Среди провожающих он увидел женщину с газетным кульком, откуда торчали культи варёной курицы.

Женщину он узнал сразу, это ведь её он только что видел на базаре. Правда, курица с тех пор сильно изменилась.

Он, уцепив за рукав железнодорожника в фуражке, быстро спросил, махнув в сторону короткого поезда:

— Во сколько уходит литерный?

Поезд уходил через пять минут, и тогда он повесил на шею фотоаппарат. Затем он купил у разносчицы пива. Иосиф держал бутылки так, чтобы в портфеле поместилось полдюжины, а в другой руке — ещё три штуки.

Когда паровоз ударил паром в шпалы, Иосиф пошёл в направлении последнего вагона. И как только он попал в поле зрения хвостового кондуктора, бросился бежать к нему.

Не спрашивая ничего, его вдёрнули внутрь и пропустили по коридору. Бренча пивом, он прошёл три вагона, пока не упёрся в международный.

Можно было, конечно, притвориться иностранцем, и никто не поймал бы его на незнании языков.

Но для этого одет он был неудачно, да везение нельзя было долго испытывать.

Поэтому он шёл, заглядывая в купе, и, наконец увидел то, что нужно — веселящуюся разношёрстную компанию.

— Товарищи, это не вы пиво спрашивали?

Товарищи обрадовано загалдели, и он сел с краю.

— Иосиф, — скромно отвечал он, знакомясь.

Его спросили, из какой он газеты.

— Из еврейской.

— Нашей? Советской?

— Из Палестины, — загадочно ответил Иосиф.

Палестинское происхождение никого не удивило, сейчас оттуда возвращались многие. Но его всё же спросили:

— Что-то связанное с Коминтерном?

Иосиф многозначительно завёл глаза наверх, и его перестали спрашивать.

Поддерживая необязательный разговор, он трясся на полосатом чехле вагонного сиденья. Потом Иосиф заснул, так как привык засыпать в любом положении.

Люди, не знавшие его, иногда говорили, что у Иосифа плохая память. Но всё было куда хуже: память у него была чрезвычайно хорошая. Он помнил всё, все события своей длинной жизни, и это было несказанной мукой, когда вдруг на него наваливались цвета и запахи прошлого.

Вот и сейчас он провалился в тот день, когда в первый раз переступил порог Института биологических структур. Он пришёл туда сам. Он пришёл туда, потому что поверил в зарю нового мира. На стороне нового мира был выхаживавший его бородатый рабочий, теперь ставший командармом. На той же стороне был бритоголовый поэт, что умолял учёных воскресить его. Он много раз разочаровывался в разных утопиях, но всё же решил рискнуть. И вот Иосиф пришёл в Институт добровольно, чтобы помочь людям открыть тайну бессмертия.

В Институте он задержался надолго, и отдал за свою веру много крови — буквальным образом. Анализы этой крови не дали науке ничего. Его голову опутывали электродами, но слабые токи его организма не дали никакой разгадки его бессмертия. Он был абсолютно нормален и даже становился простужен весной и по осени.

Один из учёных считал его самозванцем. Он оказался библиофилом, и тогда Иосиф подробно описал несколько книг из его библиотеки и указал, где стоит клякса на одной из них. Эту кляксу он посадил сам, когда в 1702 году переплетал её в свиную кожу.

Но всё же положение его было зыбким. Феномен бессмертия должен объясняться просто и чётко, будто движение твёрдых тел или химическая реакция. А измождённое лицо приговорённого к смерти, которого он когда-то оттолкнул, было обстоятельством неприятным. Более того, оно уничтожало политическую чистоту науки.

Несколько лет он жил там, как в колбе, но новый мир проник в её узкую горловину.

Иосиф стал тревожен.

Новый мир оказался жесток и угрюм.

Те, кто работал рядом с Иосифом, по-разному относились к несовершенству этого мира. Одни замыкались в лабораториях. Другие вводили правила нового мира в профессию и быстро достигали общественного признания.

Иосиф много раз уже разочаровывался в идеях — и тогда ему снова снился человек с разбитым в кровь лицом и разговор на солнцепёке, у жёлтой каменной стены его дома. Значит, снова нужно было бежать.

Он и бежал. Впрочем, начальство Института заподозрило в нём склонность к побегу, и он заметил, что его перестали выпускать с территории без пропуска. Пропуска ему тоже не давали, каждый раз отговариваясь смешно и нелепо. Он делал вид, что такие мелочи его не беспокоят, но опыт никуда не пропал — слишком много видел в своей жизни. Эти ужимки он уже видел, когда один француз держал его в клетке внутри своей лаборатории. Французу отрубили голову, а Иосиф ушёл вместе с восставшей чернью грабить замки.

Та революция тоже, шипя, гасла в крови, как головешка.

В жизни всё повторялось.

Поэтому в праздничный день, когда начальство было в разъездах, он тихо покинул институт.

Он бежал сотни раз, не зная покоя и пристанища. Он знал, что обречён ходить по земле и привык к дороге. Когда он крестился и принял имя Иосифа, то думал, что будет прощён, но судьба всё равно влекла его, как ком сухой колючки по степи.

И вот теперь, в вагоне литерного поезда, он говорил с австрийским писателем по-немецки, а с англичанином — по-английски. Если бы было надо, он мог бы заговорить по-арамейски, да только таких журналистов в вагоне не было.

На одной из станций в вагон пробрался незнакомый никому пассажир. Он мгновенно стал своим в поезде, ходил между вагонами, представляясь корреспондентом какой-то одесской газеты, но Иосиф сразу же понял, что перед ним самозванец.

Ведь он сам был таким самозванцем, оттого всегда видел приёмы нахлебников, что кормятся на званых ужинах без приглашения.

Самозванец сел ночью и первым делом съел чужую курицу.

Иосиф подивился хитроумию небес. Курица, с таким азартом выторгованная у крестьянки на базаре, досталась совсем другому человеку. Самозванец чисто обглодал кости, а одну даже засунул себе в нагрудный кармашек, где обычно солидные граждане носят самопишущее перо.

На закате, выпив водки, писатели и журналисты хором запели — иностранцы приходили из международного вагона и подтягивали, мыча. Но даже мычали они с иностранным акцентом. Иосиф знал множество языков, и даже разговорился с японцем, который не вмешивался в разговоры, но наблюдал за всем чрезвычайно внимательно.

Японец со своими товарищами существовал отдельно и вряд ли навёл бы на след Иосифа погоню.

Поезд шёл на восток, и утомлённые писатели, путая день и ночь, спали на полосатых диванах. В окна тянуло углём и дорожной пылью. Восток проникал в вагоны вместе с этой пылью, а коров в пейзаже заменили верблюды.

Спутники Иосифа фотографировались в обнимку с верблюдами.

Фотографировал их и сам Иосиф, выяснив, кстати, что его сосед, худощавый писатель, дружил с владельцем фотоаппарата. Этот худощавый был изображён на групповых снимках в кабинете ограбленного Иосифом человека.

По вечерам в вагонах вились резкие, как папиросный дым, разговоры.

В этих разговорах, как в бедном супе, варилось три темы — пятилетка, железная дорога и прогресс. Мировая революция понемногу исчезала из споров как тема, она вымывалась из них, как соль.

Мировая революция больше интересовала иностранцев, которые, как всякие иностранцы, всегда опаздывали лет на пять в чувстве национального стиля.

Европейцы, говорившие по-русски, заходили к журналистам в вагон, как натуралисты в тропический лес.

Среди них был один австриец. Австриец был возвышенным человеком, и сочетал работу в газете с поэзией. Иосифу он не понравился. К тому же, австриец был на стороне тех, кто убивал его в девятнадцатом. Впрочем, дело было прошлое — и можно было уже привыкнуть. Меж тем, рядом заговорили о еврейском вопросе, и фотограф всё время оборачивался на Иосифа, что, дескать, тот скажет. Но Иосиф молчал, будто набрав мацы в рот.

Тогда, как-то незаметно из воздуха сгустилась медицинская тема, будто запахло карболкой и вместо ложечек в стаканах звякнули хирургические инструменты.

Однако не болезни занимали всех, а вечная жизнь или, хотя бы — возвращённая молодость.

Несколько раз мелькнуло название Института, но и тут Иосиф не повёл бровью.

— Мы все можем жить вечно, никакой причины для смерти нет, — сказал сухощавый писатель.

Ему очень нравилась эта мысль, потому что во время Гражданской войны его расстреляли, и он два дня лежал во рву с трупами.

— Наука стоит на пороге великих открытий, и скоро мы получим препараты для продления жизни. Мы все ещё побудем Мафусаилами.

Библейское сравнение неприятно ожгло сухощавому писателю язык, потому что писатель сам привычно цензурировал свои речи и тексты, а библейские сравнения были не в моде.

— Вещи, сделанные из новых материалов, будут служить вечно, — заметил фотограф.

— Ах, помилуйте, зачем мне вечная игла для патефона… Или там для примуса, — бросил безбилетный. — Я не собираюсь жить вечно.

— Только один человек живёт вечно, — возразил ему остроносый. — Да и тот, кажется, только до Страшного суда. Один еврей.

— Позвольте, — отвечал безбилетный. — Вечный Жид уже закончил своё странствие. В девятнадцатом году — старика сгубило любопытство. Сейчас я расскажу вам…

И он начал рассказывать, причём ёрничая и перевирая его, Иосифа, жизнь. Безбилетный говорил, будто писал заметку в журнал «Безбожник», где Колумб мешался с железнодорожными тарифами, а пожар Рима с индийскими йогами.

И вот он перешёл к девятнадцатому году и поместил Иосифа, как шахматную фигуру, на берег Днепра.

Снова к нему, потерявшему осторожность, подходил сзади патруль, и гайдамаки жарко дышали водкой и потом.

Мальчишка рвал из-за пазухи револьвер, и Иосиф валился на дорожку сада.

Кто-то видел эту сцену, но, пересказанная много раз, она отшлифовалась и приобрела дурные черты анекдота. Всё было иначе — он не носил контрабандных чулок на животе и куренной атаман не вёл с ним разговоров.

Тоска охватывала Иосифа, потому о нём врали всегда. Когда-то один армянский епископ долго говорил с ним о событиях того далёкого дня, и даже записывал что-то. Но записал всё неверно, а потом, переехав в Англию, неверно пересказывал написанное.

Про него рассказывали разное, и всегда врали.

По одним историям выходило, что он до сих пор сидит в сумасшедшем доме и спрашивает всех посетителей, не идёт ли по улице человек с крестом.

По другим, что он давно проповедует Святое писание.

В 1642 году он пришёл в Лейпциг. Там за ним записывали, а когда в 1862 году он заглянул к американским мормонам, он даже дал интервью их газете. И всегда легенда перемалывала его откровения. Его хоронили множество раз, и этот, конечно, не был последним.

Тут вступил австриец.

— Я учился русскому языку в Одессе, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, когда служил в чине лейтенанта у генерала фон Бельца. Потом случилась революция — не ваша, а уже наша — и фон Бельц выстрелил себе в голову. Он лежал в своем золотом кабинете во дворце командующего Одесским военным округом, и я понял, что не только русский, но и немецкий язык стал языком революции. Генерал был верен присяге.

— А вы почему не застрелились? — спросил его кто-то. — Как у вас там вышло с присягой? Вам-то нужна верность присяге или вечная жизнь?

Австриец не ответил. Он вздохнул и сказал:

— Но, если мы стали рассказывать друг другу библейские истории, то и я расскажу вам такую же. Представьте себе ваших комсомольцев, молодого человека, которого зовут Адам, и девушку по имени Ева. В нашей истории снова встаёт еврейский вопрос, но среди ваших комсомольцев и вправду есть много людей с такими именами.

И вот, гуляя в Парке культуры и отдыха, они говорят о пятилетке и мировой революции. И там же в парке, они срывают яблоко с экспериментальной яблони. Тогда сторожа хватают их и извергают из рая культурного отдыха.

Их прогоняют, и метла у сторожа похожа на огненный меч в руках ангела, и тогда, лишившись отдыха и пролетарской культуры, Адам видит, что перед ним стоит нежная Ева, а Ева замечает, что перед ней стоит мужественный Адам. Любовь возникает между ними — неловкая любовь в стране пятилетки, когда рожать всем трудно, а хлеб выдают по политым потом карточкам. Я писал о вашей стране много, и знаю, как горек хлеб в обществе великих идей… Но через три года у Адама и Евы было уже два сына.

— Ну, и что же? — спросил фотограф.

— А то, — печально ответил австриец, — что одного сына зовут Каин, а другого — Авель. Пройдёт время, и через известный срок Каин убьет, возможно, не ножом, а доносом, Авеля. Авраам родит Исаака, Исаак родит Иакова, и вообще вся библейская история начнется сначала, и никакой марксизм этому помешать не сможет. Всё повторяется. Будет и потоп, будет и Ной с тремя сыновьями, и Хам обидит Ноя, будет и Вавилонская башня, которая никогда не достроится. И так далее. Ничего нового на свете не произойдет.

— Вы хотите чуда, — сказал сухощавый писатель. — Запрещать вам верить в чудо у нас нет надобности. Верьте, молитесь.

— А у вас есть доказательства, что будет иначе?

— Есть. Это цифры пятилетки.

— Цифры всегда съедают людей. Но это не надолго, потом рождаются дети. Мальчики. А потом… Потом оказывается, что железо не так важно, как дух, и потом начинается другая война, взамен тридцатилетней или столетней, а потом опять будут сжигать людей. Людей обязательно будут сжигать, по тому или иному поводу, поверьте… И опять обманут бедного Иакова, заставив его работать семь лет бесплатно и подсунув ему некрасивую близорукую жену Лию взамен полногрудой Рахили. Всё, всё повторится. И Вечный Жид по-прежнему будет скитаться по земле…

— Так всё же его убили, а?

— Он — вечный. Зачем мне запрещать вам не верить в чудо? — улыбнувшись, ответил австриец.

Иосиф про себя усмехнулся.

Сейчас он расставался с идеей и оставался наедине со своим бессмертием.

Поезд шёл через ночь, его мотало на стрелках какого-то неизвестно разъезда, и паровозные искры летели вдоль вагонов. А, может, это просто был звездопад.

Густо усеянное звёздами небо имело на горизонте громадные чёрные провалы. Это вырастали вдали горы, которые начинались здесь, а продолжались до самого центра Азии.

Иосиф сошёл в Бухаре, оставив худощавому писателю записку с просьбой вернуть взятый на время фотоаппарат его владельцу. Больше он не попрощался ни с кем.

Мир рождался наново в лучах утреннего солнца. Мир был нов и прекрасен, он был полон надежд, как полно надежд любое утро, даже пасмурное.

Иосиф соскочил с подножки и смешался с толпой. На его голове была меховая шапка, и стал Иосиф неотличим от тех бухарских евреев, что наполняли базарную площадь.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

21 апреля 2014

День рождения В.И. Ленина (22 апреля) (2014-04-22)

…На память об этом поставили мы шалаш из гранита.

Рабочие города Ленина. 1927 год

Наталья Александровна поругалась со своим другом. «Мой друг», так произносила она про себя на французский манер, (или говорила вслух, когда рассказывала о нём подругам). Теперь друг разонравился ей окончательно.

И всё из-за дома, из домика — Наталья Александровна хотела домик, она хотела дом, а в её ягодном возрасте жить в шалаше не хотелось ни при каких обстоятельствах. Был присмотрен и коттеджный посёлок недалеко от города, но каждый раз всё откладывалось.

Теперь они поехали на шашлыки — на озеро под Петербургом, в военный пансионат. Что-то там у друга было в прошлом, какая-то история, которую Наталья Александровна предпочитала не знать. Но он с тех пор он с друзьями ездил сюда каждый год. Вот уже и отменили экскурсии и пионерские праздники, и уже ходили слухи, что новые русские за умеренную цену могут сжечь специально для них отстроенный шалаш.

Но и это Наталью Александровну занимало мало.

Она сама понимала, что полгода жизни потрачены впустую — поклонник оказался с червоточиной. Собственно, он оказался просто негодным. Часть весны и всё лето оказались посвящены бессмысленным затратным мероприятиям — и все ради этого фальшивого бизнесмена. Наши отношения не имеют будущего — так говорят в кинематографе.

Будущее — это домик.

«Мой друг» оказался вовсе не так успешен, как казалось сначала, и вовсе не так нежен, как она думала. Сейчас, напившись, он клевал носом, пока в лучах автомобильных фар пары танцевали на фоне светящейся поверхности озера. Нет, её поклонник мог ограбить детский дом или уничтожить своими руками конкурентов, это бы она простила, но напиться пьяным… Это уж никуда не годилось.

Сидеть в шезлонге, даже под двумя пледами, было холодно, и она, чтобы не заплакать от досады на людях, пошла по дорожке.

И вот она уходила всё дальше, в сторону от шашлычного чада. Было удивительно тепло, чересчур тепло для апреля. Впрочем, жалобы на сломанный климат давно стали общим местом. А ведь когда-то в эти дни нужно было идти на субботник — и снег, смёрзшийся в камень, ещё лежал в тени.

А теперь не стало ни праздников, ни субботников — только продлённая весна.

Ночь была светла, и две огромных Луны — одна небесная, другая озёрная — светили ей в спину.

Миновав пустую бетонную площадку, где уже не парковались десятками экскурсионные автобусы, и только, как чёрная ворона, скрипел на ветру потухший фонарь, она двинулась по тропинке. Стеклянное здание музея заросло тропической мочалой. Разбитые окна были заколочены чёрной фанерой.

И вдруг Наталья Александровна остановилась от ужаса — кто-то сидел на пеньке в дрожащем круге света. И действительно, посреди этого царства запустения маленький старичок, сидя в высокой траве писал что-то, засунув мизинец в рот. Рядом на бревне криво стояла древняя керосиновая лампа. Мигал свет, и старичок бормотал что-то, вскрикивал, почёсывался.

Сучок треснул под её ногой, и пишущий оторвался от бумаг.

Наталья Александровна не ожидала той прыти, с которой он подскочил к ней.

— О, счастье! Вас ко мне сам… Впрочем, не важно, кто вас послал, — и он вытащил откуда-то стакан в подстаканнике и плеснул туда из чайника.

Поколебавшись, Наталья Александровна приняла дар. После безумного шато Тетропак, что она пила весь вечер, чай показался ей счастливым даром. Правда, больше напиток напоминал переслащённый кипяток.

Старичок был подвижен и несколько суетлив. Она приняла его за смотрителя, прирабатывающего позированием. Ещё лет двадцать лет назад расплодилась эта порода, что бегала по площадям в кепках и подставлялась под объективы туристов. Эти мусорные старики были разного вида — и объединяли их только кепки, бородки и банты в петлицах. Но постепенно Наталья Александровна стала понимать, что что-то тут не так. Что-то было в этом старичке затхлое, но одновременно таинственное.

— Пойдёмте ко мне, барышня, — и они поплыли через море травы, но не к разбитому музею, а к гранитному домику-памятнику. «Это все луна, обида и скука» — подумала она вяло, но прикинув, сумеет ли дать отпор.

В домике, казавшемся монолитным, открылась дверь, и Наталья Александровна ступила на порог. Упругий лунный свет толкал её в спину. И она ступила внутрь.

Там оказалось на удивление уютно — узкая кровать с панцирной сеткой, стол, стул и «Остров мёртвых» Бёклина на стене.

— Давно здесь? — спросила она.

— С войны, — отвечал хозяин.

— А Мавзолей? — спросила она, подтрунивая над маскарадом.

— В Мавзолее лежит несчастный Посвянский, инженер-путеец. В сорок первом меня везли в Тюмень, но во время бомбёжки я случайно выпал из поезда. Сошедшая с ума охрана тут же наскоро расстреляла подвернувшегося под руку несчастного инженера и положила вместо меня в хрустальный саркофаг, изготовленный по чертежам архитектора Мельникова.

Спящие царевны не переведутся никогда, и их место пусто не бывает.

Мне обратно хода не было, и я вернулся в своё старое пристанище — сюда, среди камышей и осоки.

— Нет, это не смотритель, — обожгла Наталью Александровну догадка. — Это — сумасшедший. Маньяк. Что за чай она пила? И как всё это глупо…

Огромная луна светила сквозь маленькое оконце, и этот свет глушил страх. Она держала стакан, как бокал. Наталья Александровна вспомнила, наконец, что это за вкус — чай отдавал морковью. «Модно», подумала она про себя.

Старичок, меж тем, рассказывал, как сперва отсыпался, и не слышал ничего, происходившего за стеной. Нужно было хотя бы выговориться, и он принялся рассказывать свою жизнь, уже не следя за реакцией. Он спал, ворочаясь на провисшей кроватной сетке, и во сне к нему приходили мёртвые друзья — пришёл даже Коба, который не прижился в Мавзолее и не стал вечно живым. Но потом он стал различать за гранитными стенами шум шагов — детские экскурсии, приём в пионеры, бодрые команды, что отдавали офицеры принимающим присягу солдатам и медленную, тяжёлую поступь официальных делегаций.

Однажды в его дом стал ломиться африканский шаман, которого по ошибке принимали за основоположника какой-то социалистической партии. Отстав от своих, шаман неуловимым движением открыл дверь, но хозяин стоял за ней наготове, и они встретились глазами.

Шаман ему не понравился: африканец был молод, и неотёсан — он жил семьсот лет и пятьсот из них был людоедом. Взгляды скрестились как шпаги, и дверь потихоньку закрылась. Африканец почувствовал силу пролетарского вождя и, повернувшись, побежал по дорожке догонять своих.

На следующий день африканец подписал договор о дружбе с Советской страной. Это, впрочем, не спасло людоеда от быстрой наведённой смерти в крымском санатории. Домой африканец летел уже потрошёный и забальзамированный. Болтаясь в брюхе военного самолёта, людоед недоумённо глядел пустыми глазами в черноту своего нового деревянного дома и ненавидел всех белых людей за их силу.

Время от времени, особенно в белые ночи, житель шалаша открывал дверь, чтобы посмотреть на мир. Залетевшие комары, напившись бальзамической крови, дурели и засыпали на лету. Он спал год за годом, и гранит приятно холодил его вечное тело. Он бы покинул это место, пошёл по Руси, как и полагалось настоящему старику-философу в этой стране, но над ним тяготело давнее проклятие. Проклятие привязало гения к месту, к очагу, с которого всё начиналось и лишило сил покинуть гранитное убежище.

Потом пришли иные времена, людей вокруг стало меньше. Персональная ненависть к нему ослабла — и он стал чаще выходить наружу. Теперь это можно было делать днём, а не ночью. Но всё равно он не мог покинуть эти берёзы, озеро и болота.

Сила его слабела, одновременно с тем, как слабела в мире вера в его непогрешимость и вечность. Однажды, к нему в лес пришёл смуглый восточный человек, чтобы заключить договор. Но желания справедливости не было в этом восточном человеке, чем-то он напоминал жителю шалаша мумию, сбежавшую из Эрмитажа.

Старик слушал пришельца, и злость вскипала в нём.

Восточный человек предлагал ему продать первородство классовой борьбы за свободу. Вместо счастья всего человечества нужно было драться за преимущества одной нации. Старик хмуро смотрел на пришельца, но сила затворника была уже не та.

«Натуральный басмач», подумал он, вдыхая незнакомые запахи — пыль пустыни и прах предгорий Центральной Азии.

Это было мерзко — и то, что предлагал гость, и то, что его было невозможно прогнать.

Но перед уходом хан-басмач сделал ему неожиданный подарок. Обернувшись, уходя, он напомнил ему историю старого игумена. Хозяина Разлива проклинали многажды — и разные люди. Проклятия ложились тонкими плёнками, одно поверх другого. Но было среди прочих одно, что держало его именно здесь, среди болот и осоки. Его когда-то наложил обладавший особой силой игумен. Игумен

стоял в Кремле, среди тех храмов, которые скоро исчезнут, и ждал его. И когда мимо проехала чёрная открытая машина, стремительно и резко взмахнул рукой. Священник потом уехал на Север, но его всё равно нашли. Игумена давным-давно не было на свете, а вот проклятие осталось.

Игумен был строг в вере и обвинял большевиков в том, что они украли у Господа тринадцать дней. Сначала проклятый думал, что это глупость — проклятия были и посильнее, пропитанные кровью и выкрикнутые перед смертью, но постепенно стал вязнуть в календаре. Время ограничивало пространство, и в 1924 году календарь окончательно смешался в его голове.

А потом, в сорок первом, когда его повезли на восток, время и вовсе сошло с ума, и, схватившись за голову от боли, он вылез из-под хрустального колпака. Тогда и сделал роковой — или счастливый — шаг к открытой двери теплушки.

Многие годы он думал, что это проклятие календарём вечно, но оказалось, что раз в год его можно снять — в две недели, что лежат, между 10 и 22 апреля. Вот о чём рассказал ему восточный хан, старый басмач в европейском костюме.

Но каждый год срок кончался бессмысленно и глупо, освобождения не происходило, и снова накатывала тоска. Никто не приходил поцеловать спящую душу и за руку вывести его из гранитного дома-убежища.

И сделать нужно совсем немного.

Старик наклонился к Наталье Александровне и каркнул прямо ей в лицо:

— Поцелуй меня.

— С какой стати?

— Поцелуй. Время может повернуть вспять, и я войду второй раз в его реку. Сила народной ненависти переполняет меня, и я имею власть над угнетёнными. Поцелуй, и я изменю мир — теперь я знаю, как нужно это сделать и не повторю прошлых ошибок.

— Ошибок?!..

— Ты не представляешь, что за будущее нас ждёт — я не упущу ничего, меня не догонит пуля Каплан, впрочем, дело не в Каплан, там было всё совсем иначе…

Но это ещё не всё. Я ведь бессмертен — и ты тоже станешь бессмертна, соединяясь со мной. Тело твоё будет жить в веках, вот что я тебе предлагаю.

Наталья Александровна поискала глазами скрытую камеру. Нет, не похоже, и не похоже на сон, что может присниться под пледом в шезлонге после двух бокалов.

Вокруг была реальность, данная в ощущениях. Внутри гранитного домика было холодно и сыро. Тянуло кислым, как от полотенец в доме одинокого немолодого мужчины.

Она встала и приоткрыла дверку. Старик тоже вскочил, и умоляюще протянул к ней руки.

Они посмотрели друг на друга. Старик со страхом думал о том, понимает ли эта женщина, что судьбы мира сейчас в её руках? То есть, в устах.

А она смотрела на старика-затворника с удивлением. Он не очень понравился Наталье Александровне. Никакой пассионарности она в нём не увидела, а лишь тоску и печаль. И с этим человеком нужно провести вечную жизнь.

Или всё-таки поцеловать?

Или нет?

Или просто рискнуть — в ожидании фотовспышки и визгов тех подонков, что придумали розыгрыш.

Хозяин, не утерпев, придвинулся к ней, обдав запахом пыли и сырости. Наталья Александровна отстранилась, и они рухнули с крохотных ступенек домика.

Занимался рассвет.

Старик закричал страшно, швырнул кепку оземь и рванулся внутрь гранитного шалаша.

Дверь за ним с грохотом захлопнулась, обсыпав Наталью Александровну колкой гранитной крошкой.

Занимался рассвет, но в сумраке было видно, как мечутся в лесу друзья Натальи Александровны, как безумцы, маша фонариками. Световые столбы то втыкались в туманное небо, то стелились по земле.

Она вздохнула и пошла им навстречу.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

22 апреля 2014

Собачья кривая (День войск ПВО, второе воскресенье апреля) (2014-04-23)

Профессор быстро шёл по набережной. Встречные уверяли бы, что он шёл медленно, еле волоча ноги, но на самом деле он был необычно взволнован и тороплив.

Он был невысок и бежал по улице стремительно, будто локомотив по рельсам. Прохожие проносились мимо, как верстовые столбы. Дым от профессорской трубки отмечал его путь, цепляясь за фонари и афишные тумбы.

Сходство с паровозом усиливалось тем, что верхняя часть профессорского туловища была неподвижна, и только ноги крутились как колёса.

На несколько минут пришлось остановиться, потому что на набережную поворачивала колонна военных грузовиков. Старик-орудовец махнул необычным жезлом и повернулся к Профессору спиной. Тот, не глядя в сторону орудовца, воткнул щепоть табака в трубку и прикурил. Профессор шёл к себе домой, погружённый в себя, не обращая внимания ни на что. Дым от трубки опять стелился за ним, как кильватерный след. Старик с палкой неодобрительно посмотрел на него, но ничего не сказал. Профессор перевалил мост, слоистая мёрзлая Нева мелькнула под мостом и исчезла.

Час назад его вызвали в комнату, пользовавшуюся дурной славой. Два года назад в ней арестовали его товарища, вполне безобидного биолога. А теперь эту дверь открыл он, и, как оказалось, совсем не по страшному поводу.

Несмотря на яркий день, в комнате горела лампа. Два человека с земляными лицами уставились на него. Они, как тролли, вылезшие из подземных тоннелей, не выносили естественного света.

Один, тот, что постарше, был одет с некоторым щегольством и похож на европейского денди. На втором, молодом татарине, штатская одежда висела неловко. Галстук он совсем не умеет завязывать, — заметил про себя Профессор.

Татарин кашлянул и произнёс:

— Вы знаете, что сейчас происходит на Востоке…

Восток в этой фразе, понятное дело, был с большой буквы. На Востоке горел яркий костёр войны.

Профессор всё понял, — это было для него ясно, как одна из тех математических формул, которые он писал несколько тысяч раз на доске.

Воздух вокруг стал лёгок, и он подумал, что, даже открывая дверь сюда, в неприятную комнату, он не боялся.

Давным-давно всё происходило с лёгкостью, которой он сам побаивался. Его миновали предвоенные неприятности, кампании и чистки. А жена его умерла до войны. Она была нелюбима, и эта смерть, как цинично Профессор признавался себе, подготовила его к лишениям сороковых. Вместе с ней в доме умерли все цветы, хотя домработница клялась, что поливала их как следует. Старуха пичкала горшки удобрениями, но домашняя трава засохла разом. Цепочка несчастий этим закончилась — Профессор перестал бояться.

Внутри него образовалась пустота — за счёт пропажи страха.

И теперь, глядя в глаза стареющего денди, неуместного в победившей и разорённой войной стране, он не сказал «да».

Он сказал:

— Конечно.

Через десять минут стукнула заслонка казённого окошка, чуть не прищемив Профессору пальцы. Он собрал с лотка часть необходимых бумаг, и шестерёнки кадрового механизма, сцепившись, начали своё движение.

И вот он шёл домой, спокойно и весело обдумывая порядок сборов.

Быстро темнело. Тень от столба, как галстук при сильном ветре, промотнулась через плечо. Открыв дверь, он увидел, как кто-то, стремительный и юркий, перебежал ему дорогу.

— Кошка или крыса, — подумал Профессор. — Скорее, всё-таки крыса. Кошек у нас почти нет после Блокады. До сих пор у нас мало кошек.

Во время Блокады он был здесь — один раз его вывезли в Москву на маленьком самолёте, но потом пришлось вернуться. Он всегда был нужен этому городу. Ну и стране, конечно.

Он не боялся и в Блокаду. Тогда к нему, и к теплу его печки-буржуйки, переехал единственный друг — востоковед Розенблюм.

Розенблюм принёс с собой рукопись своей книги и кастрюлю со сладкой землей пожарища Бадаевских складов. За ним приплёлся отощавший восточный пёс.

Два Профессора лежали по разные стороны буржуйки. Они не сожгли ни одной книги, но мебель вокруг них уменьшалась в размерах, стулья теряли ножки и спинки, потом тоже исчезали в печном алтаре. Сначала печка чадила, а потом начинала гудеть, как аэродинамическая труба.

Профессор, а он был профессор-физик, говорил, разглядывая дым, в который превращался чиппэндейловский стул:

— Даже если мы уберём трубу, градиент температуры вытянет весь дым.

Он занимался совсем другим — ему подчинялись радиоволны, он учил металлические конструкции слышать движение чужих самолётов и кораблей. Но сейчас было время тепла и Первого закона термодинамики.

Профессор рассказывал своему другу, как реактивный снаряд будет гоняться за немецкими самолётами, каждую секунду сам измеряя расстояние до цели — точь-в-точь, как борзая за зайцем. Профессор чертил в воздухе эту собачью кривую, но понимал при этом, что никаких реактивных борзых нет, а есть ровный гул умирающей мебели в печке.

— Смотрите, как просто… — И копоть на стене покрывалась буквами, толщиной, разумеется, в палец.

Дроби кривились, члены уравнения валились к окну как дети, что едут с горы на санках.

— Смотрите, — увлекался Профессор, — v — скорость зайца, w — скорость собаки, a вот этот параметр — расстояние от точки касания до начала системы координат. Да?

И профессор-востоковед молча соглашался: ведь у физика была своя тайна природы, а у востоковеда — своя. Внутренняя тайна не имела наследника, у неё не было права передачи… Поэтому профессор Розенблюм съел свою собаку.

Но никакое знание восточной собачьей тайны не сохранило Розенблюма. Он слабел с каждым днём. С потерей пса что-то произошло в нём, что-то стронулось, и он будто потерял своего ангела-хранителя.

Теперь он шептал будто на семинаре — «кэ-га чичжосо, накыл нэдапонда», будто объяснял деепричастие причины и искал рукой мелок.

Он не хотел умирать и завидовал своему другу, для которого смерть стала математической абстракцией.

— Это счастье, но счастье не твоё, оно заёмное. Это счастье того, кто рождён под телегой.

Профессор ничего не понял про заёмное счастье, и уж тем более про телегу. Он хотел было расспросить потом, но тем же вечером Розенблюм умер.

Мёртвая рука профессора держала руку живого Профессора. Они были одинаковой температуры. Теперь собаки не было, и духа собаки не было — осталось только одиночество.

Время он мерил стуком ножниц в магазине. Ножницы, кусая карточки, отделяли прошлое от будущего.

Но судьба была легка, и всё равно выбор делался другими, — его вывезли из города той же голодной зимой. Он клепал заумную технику и ковал оружие Победы, хотя ни разу не держал в руках заклёпок, и ковка лежала вне его научных интересов. Счастье действительно следовало поэтическому определению — покой и воля. Пустое сердце, открытое логике.

А после войны он снова оказался нужен, на него посыпались звания и чины, утраты которых он тоже не боялся, — друзей не было, и даже тратить деньги было не на кого.

Решётки из металла давно научились слышать летающего врага, и вот теперь нужно было испробовать их слух вдали от дома.

Легко и стремительно Профессор собрался и уже через день вылетел на Восток. Он продвигался в этом направлении скачками, мёрз в самолётах, что садились часто — и всё на военных аэродромах.

Наконец, ему прямо в лицо открылся океан, и ноздри наполнила свежесть неизвестных цветов.

Город, лежавший на полуострове, раньше принадлежал Империи. С севера в него втыкалась железная дорога, с юга его обнимала желтизна моря. Город был свободным портом, на тридцать лет его склады и пристани стали принадлежать родине Профессора,

Но люди в русских погонах наводняли этот чужой город, как и полвека назад.

Они должны были уйти, но разгорелась новая восточная война, и, как туча за горы, армия и флот зацепились за сопки и гаолян.

Несколько дивизий вросли в землю, а Профессор вместе с подчинёнными, похожими на молчаливых исполнительных псов, развешивал по сопкам свои электрические уши.

Он развешивал электронную требуху, точь-в-точь как ёлочную мишуру, укоренял в зелени укрытия, как игрушки среди ёлочных ветвей. Профессор время от времени представлял, как в нужный час пробежит ток по скрытым цепям, и каждое звено его гирлянды заработает чётко и слаженно.

Дело было сделано, хоть и вчерне.

Но большие начальники не дали Профессору вернуться в прохладную пустоту его одинокой квартиры.

Его, как шахматную фигуру, решили передвинуть на одну клетку восточнее, — Профессора начали вызывать в военный штаб и готовить к новой командировке.

Через две недели он совершил путешествие с жёлтой клетки на розовую.

На прощание человек с земляным лицом — такой же, что и те, кого Профессор видел в маленькой комнатке на университетской набережной, повёл его в местный ресторан.

На стене было объявление на русском — со многими, правда, ошибками. Они сели за шаткий стол, и земляной человек, давая последние, избыточные инструкции, вдруг предложил заказать собаку.

— Ну, это же экзотика, профессор, попробуйте…

Профессор вдруг вспомнил умирающего Розенблюма и решительного отказался. Он промотнул головой даже чересчур решительно, и от этого в поле его зрения попал старик в китайском кафтане. Старик смотрел на него внимательно, как гончар смотрит на кусок глины на круге, — он уже взят в дело, но неизвестно, выйдет из него кувшин или нет. Старик держал в руках полосатый стек, похожий на палку орудовца.

Когда Профессор посмотрел в ту же сторону снова, там никого уже не было.

Нет, собак есть не надо, — подумал он про себя, — теперь я знаю, от смерти это не спасает. Но оказалось, что он подумал это вслух, и оттого человек с земляным лицом дёрнулся, моргнул, и решил, что Профессор чего-то боится.

И всё же Профессор приземлился на розовой клетке и начал отзываться на чужое имя.

Теперь, по неясной необходимости, в кармане у него было удостоверение корреспондента главной газеты его страны. Фальшивый корреспондент снова рассаживал свои искусственные уши — точь-в-точь, как цветы.

Как прилежный цветовод, он выбирал своим гигантским металлическим растениям места получше и поудобнее. Сигналы в наушниках таких же безликих, как и прежде, военнослужащих — только в чуть другом обмундировании — были похожи на жужжание насекомых над цветочным полем.

И, повинуясь тонкому комариному писку, с аэродромов взлетали десятки тупорылых истребителей с его соотечественниками, у которых и вовсе не было никаких удостоверений.

Война шла успешно, но внезапно Восток перемешался с Западом. Вести были тревожные — фронт был прорван. Армия бежала на Север и теперь прижималась к границе, как прижимается к стене прохожий, которого теснят хулиганы.

Профессор в этот момент приехал на один из аэродромов и налаживал свою хитрую технику.

Противник окружил их, и аэродром спешно эвакуировали. Маленький самолёт, что вывозил их в безопасное место, был сбит на взлёте. Когда они сделали вынужденную посадку, Профессор обнаружил, что он, как всегда, остался цел и невредим, а летчик перевязывает раненую руку, зажав бинт зубами.

Международные военные силы за холмами убивали их товарищей, а они лежали под пустым танком из аэродромного охранения, ещё с Блокады знакомой практически штатскому Профессору тридцатичетвёркой, и думали, как быть дальше.

— Глупо получилось, — сказал лётчик, — меня три раза сбивали и всё над нашими — два раза на Кубани, и один — в Белоруссии. Нам ведь в плен никак нельзя. В плен я не дамся.

— Интересно, что будет со мной? — задумчиво спросил-сказал Профессор.

— Я вас застрелю, а потом… — лётчик показал гранату.

— Обнадёживающе.

— А, что, не боитесь?

Профессор объяснил, что не боится и начал рассказывать про Блокаду. Оказалось, что лётчик — тоже ленинградец, и тут же, кирпичами собственной памяти, выстроил своё здание существования Профессора.

— Тогда, если что, — вы меня, а потом себя. Вам я доверяю — подытожил он.

Ночью они медленно пошли на север.

Они двигались вслед недавнему бою, обнаруживая битую технику и мёртвых, изломанных взрывами людей.

В самых красивых местах смерть оставила свой след. Профессор как-то хотел присесть в сумерках на бревно. Но это было не бревно.

Мертвец лежал на поляне, и трава росла ему в ухо.

Однажды Профессор, отправившись искать воду, услышал голоса на чужих языках. Он залёг в высокую траву на склоне сопки и пополз вперёд.

На краю котловины стояли несколько солдат и офицеров в светлых мешковатых куртках. Один из них держал у глаз кинокамеру и водил ей из стороны в сторону. Под ними, в грязи на коленях стояли несколько человек с раскосыми лицами и жалобно причитали, судя по всему, умоляя их не убивать. Это были соседи-добровольцы, которых Профессор ещё не видел.

Они тянули руки в камеру и ползли на коленях к краю обрыва. Главный из победителей, видимо, офицер — на мгновение повернулся к своим подчинённым, чтобы отдать какое-то указание.

Один из добровольцев тут же выдернул из рукава острый тонкий нож и всё с тем же заплаканным лицом, на котором слёзы прочертили борозды в толстом слое грязи, располосовал офицеру горло.

Другие кинулись на оставшихся — слаженно, с протяжными визгами, похожими на мартовский крик котов. Профессора удивило, как это победители умерли абсолютно молча, а бывшие пленные перерезали их как кроликов.

На всякий случай он решил не показываться, а через минуту в котловине уже никого не было, кроме нескольких полураздетых трупов.

Когда Профессор рассказал об этом лётчику, тот сильно огорчился, но, подумав, рассудил, что им вряд ли бы удалось угнаться за этими добровольцами.

— Я видел их в тайге, — сказал он. — У них свои мерки. Я видел, как они бегут с винтовкой по тайге, с запасом патронов и товарищем на плечах. Да так и пробегают километров пятьдесят.

И двое скитальцев продолжали идти по ночам, боясь и своих, и чужих.

Наконец, в очередной ложбине между холмов их остановил человек в кепке со звездой — маленький и толстый.

Сначала, испугавшись окрика, два путешественника спрятались за кустами, но, увидев знакомую форму, вышли на открытое пространство.

— Товарищ, там хва-чжон… То есть, огневая точка. Туда идти не надо, — крикнул ещё раз маленький и толстый, похожий на бульдога человек.

— Это наши! — выдохнул лётчик.

— Какие наши, — про себя подумал Профессор. И действительно, френчи освободительной армии сидели на них хуже, чем на чучелах. Но было поздно.

— Товарищ, товарищ, — залопотал человек-бульдог.

Вечером они сидели в доме у огня. Человек-бульдог и его помощник сидели у двери. Дом был — одно название. В хижине не хватало стены, но огонь в очаге был настоящий. Трубы не было, но интернациональная термодинамика вытягивала весь дым через узкое отверстие в крыше.

У огня, строго глядя на Профессора, устроился старик всё в той же зелёной форме. Судя по всему, он был главный.

— Самое время поговорить, — старик, кряхтя, вытянул ноги.

Профессор оглянулся — лётчик спал, а свита молчаливо сидела поодаль.

— Мы всё время думаем, что, настрадавшись, мы меняем наше страдание на счастье, а это всё не так. Авансов тут не бывает. Со страхом — тоже самое. Нельзя набояться впрок.

Завтра вы познакомитесь с вашим счастьем, потому что настоящее счастье это предназначение.

Профессор не понял о чём речь, но никакого ужаса в этом не было. Граната уютно пригрелась у него в кармане ватника — на всякий случай.

Горячий воздух пел в дырке потолка, а старик говорил дальше:

— Это неправильная война. Вы воюете на стороне котов, а против вас — собаки. Вам не надо было воевать за собак. Говоря иначе, вы — люди Запада, воюете на стороне Востока. Проку не будет.

Профессор поёжился. А может, это всё-таки враги? Эмигранты. Вероятно, это плен. Или это просто сумасшедший. И неизвестно, что хуже.

Но старик смотрел в сторону. Он поправил палкой полено в очаге:

— Розенблюм вам рассказал о счастье?

Ничуть не удивившись, Профессор помотал головой.

— Нет. Розенблюм мне этого не рассказывал, — произнеся это, Профессор ощутил, что покривил душой, но не мог точно вспомнить, в чём. Что-то ускользало из памяти.

— Знаете, — старик вздохнул. — Есть стариннаясказка о том, как человек взял счастье взаймы. На небе ему сказали, что он может занять счастья у человека Чапоги, что он и сделал. А потом он, разбогатев, услышал рядом с домом тонкий и долгий крик. Ему сказали, что это кричит Чапоги — этот человек понял, что пришёл конец его займу и выскочил из дома с мечом, чтобы защитить свою семью и добро… Или умереть в бою.

— Ваше дело — найти своего Чапоги. А то, что вы счастливы чужим счастьем, вы уже давно сами знаете. Тогда вы станете человеком из пустого сосуда человеческого тела. Тогда в вас появится страх и боль, и вы много раз проклянёте свой выбор, но именно так и надо сделать.

Если вы сделаете его правильно, я потом расскажу, чем закончилась эта сказка.

Утром Профессор и лётчик проснулись одни. Рядом лежал русский вещмешок с едой.

На недоумённые расспросы летчика Профессор отвечал, что это были партизаны, и им тоже не стоит оставаться здесь долго…

Они шли ещё день, и вот над их головами с рёвом, возвращаясь с юга, прошли тупорылые истребители.

— Наши, — летчик, задрав голову вверх, пристально смотрел на удаляющиеся машины. — Это наши, значит, всё правильно.

Они спустились в долину.

— Нужно искать по квадратам, — сказал профессор. Он мысленно расчертил долину на шестьдесят четыре шахматных квадрата, потом выбросил заведомо неподходящие.

И рассказал лётчику, по какой замысловатой кривой они пойдут. Тот не понимал, зачем это нужно, и ему пришлось соврать, что так лучше избежать минированных участков.

Двое спускались и поднимались по склонам, пока, наконец, на b6, они не увидели остатки повозки. Мёртвая мать лежала ничком, а в спине её угнездился кусок металла, сделанный не то в Денвере, не то в Харькове. Рядом с телом женщины сидел крохотный мальчик и спокойно смотрел на пришельцев немигающими глазами. Эти глаза, как два горных озера, были полны холодного кристаллического ужаса.

Мальчик схватился за колесо и встал на кривых ножках — был он совершенно гол и только что обгадился.

Двое русских забросали женщину землёй, и накормили мальчика.

Надо было идти. Профессору не было жаль маленькое случайное существо, деталь природы, сорное, как трава. Он навидался смерти — и видел детей и взрослых в ужасе и страхе, видел людей в отчаянии, и тех, кто должен умереть вот-вот.

Он просто удивился этому мальчику, как решению долгой и трудной задачи, доведённой до числа, вдруг давшей целый результат с тремя нулями после запятой.

Отчасти это было радостное удивление, но теперь приходилось тащить мальчика на себе. Мальчик сидел на плечах у Профессора, обхватив его голову, как ствол дерева.

— Я усыновлю его, — бормотал сзади лётчик. — Моих убили ещё в июне — в Лиепае. А малец бесхозный. Бесхозных нам нужно защищать — белых, чёрных, и в крапинку.

— Знаете что, — сказал профессор, — он может воспитываться у меня. У меня большая квартира. Отчего бы вам и ему — у меня. И у меня домработница есть.

Домработница умерла в Блокаду, и Профессор не понимал, зачем он солгал.

Впрочем, лётчик, кажется, и сам не поверил в домработницу и строил какие-то свои планы. Раненая рука мешала ему нести мальчика. Его тащил Профессор, время от времени скармливая ему жёванный хлеб с водой.

Ребёнок оказался хорошим талисманом — через два дня они вышли к своим. Лётчика положили в госпиталь, а мальчик стал жить там же, у местной медсестры. Потом мальчика повёз через границу на Север совсем другой офицер. Мальчик был молчалив, и пугался громкого звука, случайного крика, и даже резкого порыва ветра. Но постепенно это проходило — кристаллический ужас вытаивал из глаз по мере удаления от войны.

Офицер вёз его с той же целью — усыновить, поскольку раненый лётчик уже не вспоминал о своём желании. Профессору нравилось думать, что он встретится с мальчиком через несколько лет, может быть, через двадцать лет, вероятно на экзамене. Ну-с, молодой человек, а изобразите кривую…

Впрочем, в Профессоре возникло необычное беспокойство и тревога. Ему пришлось подробно описать свои приключения, два раза его допрашивали.

Прошло полгода, и Профессор, уже готовясь отбыть на родину, вдруг снова встретился с тем странным стариком, которого он нашёл в безвестной долине. Он приехал на машине на их аэродром, всё так же одетый в зелёный френч.

Накануне Профессор заболел — сначала ему казалось, что это сам организм сопротивляется ласковым беседам-допросам. Пока ещё ласковым. Но он был болен не дипломатической, а самой настоящей болезнью. В горле профессора стоял твёрдый ком, лоб поминутно покрывался испариной. Тело стало профессору чужим.

Профессор был непонятно и смертно болен.

Но увидев старика, он забыл о болезни. Профессор думал, что приехал очередной чекист — свой или местный, но это был именно тот старик из хижины между холмами. Профессор удивлялся, отчего его пропускают повсюду — ведь явно форма была для него чужой. Больше всего он был похож на старого генерала двенадцатого года, с морщинистой черепашьей шеей, болтавшейся в вырезе между петлиц.

Старик был взволнован, торопился, и Профессору приказали ехать с ним. Снова неудобство, почти страх коснулось Профессора тонким лезвием.

Они двинулись по пыльной дороге к ближайшей цепочке холмов. Старик начал подниматься по склону самого высокого из них, притворившегося горой.

Профессор, отдуваясь, лез в гору вслед за стариком. Шофёр беззвучно, легкими шагами шёл сзади. Там на вершине, у зелёных кустов, сидели человек-бульдог и его товарищ. Они задумчиво глядели в ровную каменистую поляну перед собой.

— А вы что тут?.. — задыхаясь, спросил профессор.

— Ккочх-и ихиги-рыл кидаримнида, — ответил маленький и толстый.

— Что он говорит?

— Он говорит, что они ждут, когда расцветут цветы.

Профессор вспомнил своего друга Розенблюма и подумал, что никогда уже не узнает восточной тайны. Как можно ждать возникновения того, что не сеял и не растил? Как цветы решают — родится им или умереть?

На плоской полянке рядом чья-то рука провела глубокую борозду, вычертив идеальный (Профессор сразу понял это) круг.

— У нас большие трудности, — грустно сказал старик. — И нам нужна помощь. Я был не прав, я непростительно ошибался. Они всё-таки сделали это. Приказ отдан, и всё изменилось. Но сейчас ещё можно что-то исправить — сейчас нужно делать выбор.

Сейчас нужны именно вы — человек с пустой головой, которая поросла формулами.

— Таких, как я — много.

— Нет, совсем нет. Вы дышали без страха, но не оттого, что разучились бояться. Вы не научились этому, и оттого ваша голова сильнее рук. В вас пробуждаются чувства, и они убьют силу разума, но сейчас, сейчас всё ещё по-прежнему.

— И что, что?

— Лёгкость вам казалась обманчивой, и это правда. Лёгкость кончилась. Нужно было делать выбор.

— Что за выбор? Зачем?

— Вы сделаете выбор между тем, что умели раньше и тем, что должно принадлежать Чапоги.

Это был странный разговор, потому что каждый знал наперёд реплику собеседника.

Профессор понимал, что сейчас получит в дар чувство страха и неуверенности, но ответ сделает что-то, что лишит ужаса и трепета мальчика, рождённого под телегой.

Тогда, повинуясь руке старика, он сел в круг, и садясь, услышал, как успокоенно выдохнули двое поодаль.

Старик покосился и сказал:

— Теперь я расскажу вам то, что не успел договорить Розенблюм. Человек из старинной сказки, услышав крик, понял, что пришёл конец его заёмному счастью и выскочил из дома с мечом, чтобы защитить свои деньги и семейство.

И тогда он увидел, что нищенка родила под телегой мальчика, и мальчик лежит там, маленький и жалкий, но уже имеющий имя Чапоги — потому что Чапоги значит «рождённый под телегой».

А теперь попробуйте поверить, что всё счастье — и ваше, и его — под угрозой. Край мира остёр, и сейчас мир встал на это ребро. Попробуйте понять это, и круг замкнётся. Надо сосредоточиться и представить себе самое важное…

Профессор представил себе земной шар и начал оглядывать этот шар, будто огромную лабораторную колбу. Граница его обзора двигалась по поверхности, как линия терминатора, отсчитывала сотни километров и тысячи, бежала через меридианы и параллели, не останавливаясь нигде, и от этого появилось тоскливое уныние, морок вязкого сна, как вдруг нечто особенное прекратило это движение.

Совсем рядом — несколько градусов по счисленной столетия назад градусной сетке.

Он видел далекий самолёт, что раскручивал винты — четыре радужных круга вспыхивали у крыльев, видение окружала тысяча деталей, он слышал, как скребёт ладонью небритый техник, сматывающий шланг, щелчок тумблера, шорохи и звуки в требухе огромной машины. Одно наслаивалось на другое, и детали мешали друг другу.

Потом он понял, что нужно читать это изображение как длинный ряд, и выделить при этом главный его член, Снова потекли рекой подробности. Работающие моторы, движение топлива по трубкам, движение масла в гидравлике — что-то мешалось, что-то отсутствовало в этом ряду.

Стоп. Он прошёлся снова — длинная сигара самолёта начала разгоняться по бетонной полосе, выгибались крылья, увеличивалась высота. Стоп. В теле самолёта была странная пустота — там была пустота величиной в каплю.

И профессор сразу понял, что это за капля. Он понял, что пустой она кажется оттого, что это не просто бомба, и даже не оттого, что она пахла плутонием.

В бомбе была пустота, похожая на воронку, что втянет в себя весь мир.

Теперь было понятно, что через час эта воронка откроет свою пасть, и на этом месте видение профессора заканчивалось. Дальше просто ничего не было, дальше история обрывалась.

Старик тронул его за плечо.

— Не надо, не рассказывай. Теперь ты понимаешь — всегда можно выделить главное. Всегда можно понять, какая песчинка вызовет обвал, смерть какого воина вызовет поражение армии. Постарайся представить себе самое дорогое, что у тебя есть, и у тебя получится всё исправить.

— Мне ничего не дорого, — ответил он и не покривил душой.

В нём не было идеалов, время прошло лёгко, оттого что он потерял всё давным-давно и не привязался ни к чему. Судьбы была — пустой мешок. Но нет, подумал он, подумал он, что-то мешает. Значение не нулевое, нет, что-то есть ещё. И он вспомнил о рождённом под телегой и своём заёмном счастье.

Тогда он снова закрыл глаза.

Там, в белом океане воздуха снова летел бомбардировщик, а справа и слева от него шли истребители охранения.

За много километров от них заходил в вираж русский воздушный патруль.

Профессор представлял себе этот мир как совокупность десятка точек, как крупу, рассыпанную по столу.

Вдруг он понял, что он не может действовать на бомбардировщик, тот был слишком велик, и пустота внутри него была бездонна для чужой мысли.

И вот, по плоскости небесного стола, с востока к Профессору двигались две крупинки — одна, окружённая стаей защитников, а другая, всего с двумя помощниками, пробивала себе дорогу чуть севернее. Он понял, что именно эта, остающаяся незамеченной, движущаяся на севере, и несёт в себе пустоту разрушения.

Всё новые и новые волны тупорылых истребителей готовились вступить в схватку с воздушной армадой, но пустота, никем не замеченная, приближалась совсем с другой стороны.

Мальчик, родившийся под телегой, в этот момент заворочался во сне на окраине сибирского города, застонал, сбивая в ком одеяльце.

Профессор услышал его за многие сотни километров, вдруг понял, что это — главное. Но, использовав этот звук, как зажигание, потом отогнал его — как уже не нужный теперь параметр.

Итак, точки двигались перед ним в разных направлениях.

Всё было очень просто — выбрать правильную, или лучше — две, и начать сводить их с теми тремя, что двигаются на севере. Это простая собачья кривая, да.

Это очень простая математика.

Переменные сочетались в его голове, будто цифры, пробегающие в окошечке арифмометра.

И воображаемым пальцем он начал сдвигать крупинки.

Тут же он услышал ругань в эфире, потому что пара истребителей нарушила строй, это было необъяснимо для оставшихся, эфир накалялся, но ничто уже не могло помешать движению этих двух точек по незатейливой кривой.

Борзая бежала к зайцу.

И русский истребитель вполне подчинялся — он был свой, сочетание родного металла и родного электричества, родного пламени и даже горючего, привезённого сюда, за тридевять земель, и сделанного из бакинской нефти.

И человек, что сидел в нём — был свой, с которым Профессор делил воду и хлеб во время их долго путешествия, этот человек хранил в голове ненужную сейчас память о мосте через Неву и дворцах на её берегу, об умерших и убитых из их общего города.

Поэтому связь между ним и Профессором была прочна, как кривая, прочерченная на диссертационном плакате — толстая, жирная, среди шахматных квадратов плоскостных координат.

Самолёты сближались, и вот остроносые истребители открыли огонь, а тупорылые ушли вверх, вот они закружились в карусели, сузили в круг, вот задымил один, и тут же превратился в огненный шар остроносый, сразу же две точки были исключены из уравнения, но тупорылый всё же дорвался до длинного самолёта и пустота вдруг начала уменьшаться.

Истребитель был обречён.

Снаряды рвали его обшивку, пилот был убит, но ручка в кабине шевелилась сама, и мёртвая рука жала на гашетку. Будто струя раскалённого воздуха из самодельной печки, самолёт двигался по заданному направлению, даже лишённый управления.

На мгновение перед Профессором мелькнуло залитое кровью лицо его давнего знакомого, с которым он брёл между холмов в поисках Чапоги, но тут же исчезло.

Бомбардировщик, словно человек, подвернувший ногу, вдруг подломил крыло.

И Профессор увидел, как в этот момент капля пустоты снова превращается в электрическую начинку, плутониевые сегменты, взрывчатку — и нормальное, счётное, измеряемое вещество. У бомбардировщика оторвался хвост, и, наконец, море приняло все его части.

Одинокий остроносый самолёт, потеряв цель своего существования, ещё рыскал из стороны в сторону, но он уже был неинтересен профессору.

Он был зёрнышком, бусиной, шариком — только точкой на кривой, что, как известно, включает в себя бесконечное количество точек.

Всё снова стало легко, потому что мир снова был гармоничен.

Профессор выполз из круга на четвереньках — старик и его свита сидели рядом. Посередине поляны, будто зелёная бабочка, шевелил лепестками непонятный росток.

Профессор сел рядом с толстым восточным человеком, поглядеть на обыденное чудо цветка.

И ещё до конца не устроившись на голой земле, он осознал страх и тревогу за своё будущее.

Череда смятённых мыслей пронеслась в его голове — о неустойчивости его положения, и уязвимости его слабого тела. Снова испарина покрыла его лоб, он ощутил себя пустой скорлупой — орех был выеден, всё совершено, поле перейдено, а век кончен.

Но уравнение сошлось, и это было важнее хрупкости скорлупы.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

23 апреля 2014

Высокое небо Рюгена (День советской науки, третье воскресенье апреля) (2014-04-24)

За окном дребезжал трамвай, плыл жар летнего дня, асфальт медленно отдавал тепло, накопленное за день. Семья уехала на дачу, героически пересекая жаркий город, как путешественники — африканскую пустыню. Жена настаивала, чтобы ехал и он — но нет, удалось отбиться. Обидевшись, жена спряталась за картонками и узлами, а потом исчезла вместе с шофёром в гулкой прохладе подъезда.

Дверь хлопнула, отрезая его от суеты, обрекая на сладкое молчание.

Он так любил это состояние городского одиночества, что мог поступиться даже семейным миром.

Чтобы не позвонили с киностудии или из издательства, он безжалостно повернул самодельный переключатель на телефонном проводе. В квартире всё было самодельное, и среди коллег ходила острота, что один из главных героев его книг, яйцеголовый профессор, списан с него самого.

Николай Николаевич действительно был изобретателем — стопка авторских свидетельств пылилась в шкафу, как тайные документы второй, неглавной жизни. Там, описанное на толстой бумаге охранялось его прошлое — бумага была, что называется, гербовой — авторские свидетельства были освящены государственным гербом, где серп и молот покрывал весь земной диск от края до края.

Он был сыном актёра, кинематографистом по первому образованию. Но началась индустриализация, и он написал несколько учебников — сначала по технике съёмки, а потом по электротехнике. С этого, шаг за шагом, началась для него литература — и скоро на страницах стало всё меньше формул, и больше эпитетов.

Он был известен, и некоторые считали его знаменитым писателем (до них Николаю Николаевичу не было дела), но немногие знали, что до сих пор гравитонный телескоп его конструкции вращает свой хобот на спецплощадке Пулковской обсерватории.

Писать он начал ещё до войны и почти сразу же получил первый орден. С тех пор на стене его кабинета висела фотография — он жмёт руку Калинину. Чтобы закрыть выцветший прямоугольник, оставшийся от портрета Сталина, со стены улыбался Юрий Гагарин из-под размашистого росчерка дарственной надписи.

Да, много лет назад Николай Николаевич был писатель, но однажды, на четыре года, он вернулся к циркулю и логарифмической линейке.

Когда резаная бумага перечеркнула окна, а над городом повисли чужие бомбардировщики, он бросил свои книги и согнулся над привычным плоским миром топографических карт. Он остался один в осаждённом Ленинграде и вернулся к научной работе — но теперь на нём была военная форма.

Своя и чужая земля лежала перед ним — разделённая на чёткие квадраты, и он рассчитывал траектории ракетных снарядов большой дальности. Аномальная кривизна магнитных полей мешала реактивным «Наташам» попадать точно в цель, и вот он покрывал листки вязью формул коррекции. Воевал весь мир — не только Европа, но казалось, Край Света. И то пространство, где земля уходила в бесконечность, (согласно классикам марксизма, превращая количество в качество), тоже было освещено вспышками взрывов.

Специальный паёк позволял ему передвигаться по городу и даже подкармливать друзей. Однажды он пришёл к своему давнему другу — профессору Розенблюму. Розенблюм тогда стал жить вместе со своим другом-радиофизиком.

Николай Николаевич грелся у их буржуйки, не сколько теплом горящей мебели, сколько разговорами. Эти двое размышляли, как им умереть, а вот он оказался востребованным и о смерти не думал.

Розенблюм рассказывал, что востребованным должен быть он, и только по недоразумению сначала началась война с немцами — война должна была произойти с японцами на территории Китая, и уж он-то как востоковед, оказался бы полезнее прочих.

Но больше они обсуждали отвлечённые темы науки.

Николай Николаевич, который никогда не считал себя учёным, жадно запоминал ухватки этой старой академической школы.

Однажды Николай Николаевич пришёл к середине разговора — обсуждали какие-то не лезущие в теорию данные радиолокации.

— Ну, вот представьте — говорил Розенблюм, набив свою золочёную янтарную трубку на что-то обмененной махоркой, — Помните, историю про Ли Шиппера, с его видениями армии глиняных солдат, что полезут из могилы? Допустим, что истории про Ци Шихуанди окажутся правдой. Но тут же затрещит наше представление о мире — понятно, что человечество делает массу бессмысленных вещей, но два императора, из которых ошибка переписчика сделала одного Ци Шихуанди, были прагматиками и вовсе не сумасшедшими. Вот жаль, что на прошлой неделе умер академик Дашкевич, он бы сумел подтвердить свой рассказ о том, что в систематике есть такое понятие incertaе sedis, то есть таксон неясного положения, непонятно, куда отнести этот тип, одним словом. Это существо неясного типа — который традиционно, или по иным причинам не описали как отдельный тип, а в свод признаков других типов она не вмещается.

И вот учёный его отбрасывает — нет объяснений некоторому явлению, просто нет. И вот тут на арену выходит шарлатан и развивает свою теорию.

— Я встречался с этим, — сказал радиофизик, которому перешла трубка, — у себя. Есть проблемы прохождения и отражения радиоволн, которые не лезут ни в какие рамки. Что с этим делать — решительно непонятно. Но приходят шарлатаны и начинают на этой основе делать выводы о пространстве и времени — та же теория Полой Земли, например…

— Но только кто из нас будет в этом копаться? — принимал обратно трубку Розенблюм. — Потому что мы как те мудрецы, которые не могут ответить на прямой вопрос одного дурака. Мы должны пройти путь этого дурака и медленно, раздвигая паутину, придерживая от падения старый велосипед, корыто, стул без ножки — двигаться по этому захламлённому чердаку. Наконец, мы поймём, что на чердаке ничего нет, но жизнь будет прожита, и мы не выполним своего предназначения.

— Дело в масштабе, — вступил Николай Николаевич. — Мы просто загрубляем шкалу (радиофизик кивнул), и наука продолжает движение. Ну не согласуется явление, и ладно — устроить пляску вокруг него дело буржуазного обывателя. Наше дело — двигаться вперёд.

— У нас есть такое понятие The Damned Data — мы с ним и столкнулись в случае отражения радиоволн, — принялся за своё радиофизик — это результаты измерений, которые подписаны и опубликованы, но никуда не годятся. Когда шаролюбители, что сегодня будут нас обстреливать как по часам, напечатали свою радиолокационную карту мира, нам просто повезло — из-за Гитлера, мы просто сняли этот вопрос с повестки дня.

— Это вам повезло, — позавидовал Розенблюм — у нас, древников, очень силён политический аспект. Ну и деньги, что всегда есть внутри любого древнего захоронения. Хорошо, что я не британский египтолог — обо мне не напишут, что меня задушила мумия, в тот момент, когда меня отравит конкурент. Или просто не сведёт в могилу неопровержимым фактом, разрушив построения — после того как пришли профаны, делать в Египте стало нечего.

Вон, оказалось, что Сфинксы старше самого Египта, пирамиды построены неизвестным способом — подвинуть камни там невозможно — но, говорят, был такой американец Эдвард Лидскальнин, что открыл тайну, построил один какой-то гигантский каменный дом. Я говорил с Аркадием Михайловичем Остманом… Чёрт! Остман, кажется, тоже умер — у нас не приватный семинар, а какая-то беседа с духами!..

Нет, Остман умер… Как это нехорошо!..

В интонации Розенблюма не было ужаса, а была лишь научная досада. Он понимал, что смерть, по крайней мере для него, неотвратима, и был к ней готов. Он был готов даже к тому голодному психозу, который начнётся у него потом, как он превратится в животное. Он это понял, когда съел собственную собаку, с которой прожил много лет. Старый пёс был съеден, и он никому не сказал, что в этот момент почувствовал неотвратимость конца.

— Так вот, Лидскальнин построил свой замок, но его по суду приказали разобрать. Тогда он перенёс его в другое место за считанные дни — нанимал шофёров с грузовиками, выгонял их за ограду и те обнаруживали к утру, что кузова полны каменных блоков. Построил заново, причём — один.

Несчастный Остман написал письмо, хотел поехать посмотреть, но было уже не то время, чтобы ездить… Или вот Хрустальные Черепа. Знаете про Хрустальные Черепа?

Про черепа никто не знал, но Розенблюм решил не отвлекаться, и продолжил:

— И мы приходим к парадоксу: как честные учёные, мы должны признаться, что не знаем — имеем дело с мошенничеством или с открытием. Но нам, советским учёным, повезло — у нас есть парторги, что берут ответственность на себя. Скальпель марксизма отсекает ненужное — правда, иногда с мясом. Вот мои коллеги с ужасом говорили, что на раскопках обнаруживали железные ножи в погребении бронзового века. Было просто какое-то безумие, когда академики — уважаемые люди — рвали у себя на голове волосы — а оказывалось, что кроты притаскивали предметы по своим норам из другого, стоящего рядом могильника.

Кстати, о мёртвых — никто не помнит, жив ли Витгенштейн? Нет? Должен бы — я как-то не следил за ним. Так вот он как-то спросил своего друга: «Почему люди все говорят, что было естественно предположить вращение Солнца вокруг Земли, а не Земли вокруг Солнца?» Тот ответил: «Понятно почему — оптически выглядело, что Солнце вращается вокруг Земли». На это Витгенштейн ответил: "Интересно, как бы оптически выглядело, что вращается Земля?».

Радиофизик, кряхтя, перевернулся другим боком к печке:

— Дело ещё в боязни. Я ведь материалист — что я буду исследовать сомнительную тему. Не объясню какую-нибудь мистику с Полой Землёй, а это пойдёт на пользу германскому фашизму. Я лучше радиовзрыватель придумаю. Марксизм давно объяснил, что плоскость Земли бесконечна, а Эйнштейн доказал, что при движении к несуществующему краю, то есть, на бесконечность, предметы будут менять геометрию и обращаться в точку. А что, если край есть, как на старинных гравюрах, где человек сидит на четвереньках и глядит с обрыва на звёзды внизу? Имеем ли мы право напугать народ сенсацией или проклятыми данными, что сойдут за сенсацию? Вдруг они обезумеют, узнав, что мы оказались не на плоской твёрдой земле, а в окружности ледяного тающего шара?..

Лёд, и правда, окружал умирающих профессоров. Умирала в буржуйке антикварная мебель, и, проснувшись поутру, Николай Николаевич, будто крошки в кармане, перебирал в памяти осколки замершего в комнате разговора.

И снова все свои рабочие часы проводил Николай Николаевич над картой плоской Земли.

Он работал не разгибаясь — в прямом и переносном смысле. Даже спал он, скрючившись на детском матрасике рядом с буржуйкой, где горели старые чертежи и плакаты ОСОАВИАХИМа. Начальство позволило ему разогнуть спину только один раз — весной сорок второго. Тогда его вызвали к начальнику института. Начальник сидел за своим столом, но Николай Николаевич сразу понял, что гость, примостившийся на подоконнике, куда главнее. Гость носил две шпалы на малиновых петлицах — не так велик чин, сколько было власти в пришельце. Николай Николаевич сперва даже не обратил внимания на коньяк и шоколад, стоявшие на столе — о существовании и того, и другого он забыл за блокадную зиму.

Гость сразу спросил про «Поглотитель НН» — это было старое изобретение Николая Николаевича, появившееся ещё в начале тридцатых. Он придумал порошковый рассеиватель радиоволн, которым можно было обрабатывать самолёты до полной невидимости на локаторах.

Тогда оно чуть было не стало распространённым — но предыдущий начальник института вдруг исчез, исчез и его заместитель, не пришёл с утра на службу руководитель проекта, и Николай Николаевич понял, что его «Поглотитель НН» изобретение ненужное, если не вредное.

Но теперь, первой военной весной оказалось, что это не так. Николай Николаевич не ждал от человека с двумя шпалами добра — он мог сделать дурацкое предложение, от которого нельзя отказаться. Например, покрасить поглотителем один из двух уцелевших дирижаблей, которые были построены для трансокеанского перелёта к Краю Света, да так никогда и не взлетели.

Перспективы бомбардировочных дирижаблей Николай Николаевич оценивал весьма скептически.

Но то, что он услышал, его совсем расстроило — его спрашивали, можно ли за несколько дней изготовить несколько тонн порошка, годных для распыления.

Полк дальней бомбардировочной авиации Ленинградского фронта был подчинён ему, человеку в мешковатом штатском костюме.

Огромные четырёхмоторные машины ждали, пока в бомбовые отсеки установят распылители, и каждый из аппаратов Николай Николаевич проверил сам.

За день до вылета аэродром накрыли «Юнкерсы» — воронки на полосе засыпали быстро, но был убит штурман полка. В общей неразберихе Николай Николаевич проигнорировал приказ остаться на аэродроме. Через стекло штурманской кабины он смотрел, как взлетают гигантские петляковские машины и исчезают в утреннем тумане. Когда от земли оторвался и его самолёт, то Николай Николаевич почувствовал полное, настоящее счастье.

Николай Николаевич сидел, скрючившись над картой плоского моря несколько часов. Он рассматривал круги и стрелки на метеокарте, прикидывал границы атмосферных фронтов и скорость их движения. Вновь получал новые метеосводки и опять вычерчивал движение воздушных масс над Балтикой. Впрочем, вся Балтика его ничуть не интересовала — лишь безвестный остров Рюген был для него важен. Лишь то место, к которому приближались бомбардировщики — два из них разбились при взлёте, а два были сбиты сразу. Ещё два упали из-за отказа двигателей, и чёрная вода сомкнулась над ними навсегда.

Но вот остатки полка прошли Борнхольм и вышли к Рюгену. Строй был нарушен, и часть машин, так и не замеченная истребителями ПВО, зашла со стороны Померании, а другая двигалась к точке распыления с севера.

С задания вернулись лишь три экипажа — и его товарищи были третьим, последним долетевшим на честном слове и одном крыле. Николай Николаевич получил орден Красной Звезды через год, в начале сорок третьего — только теперь его вручали не в Кремле, старичок с седой острой бородкой уже не тряс ему руку. Его просто попросили расписаться в спецчасти, и выдали красную коробочку с орденом и орденской книжкой. Формулировка была расплывчата «За образцовое выполнение задания командования».

История закончилась, он должен был всё забыть. Оказалось потом, что его приказ о награждении был соединён с приказом о кинематографистах — оттого многие думали, что орден получен за какую-то кинохронику, снятую в блокадном Ленинграде.

Это помогало забвению. Он и забыл — на три долгих года.

Лишь в первый послевоенный год, когда он прилетел в советскую оккупационную зону принимать трофейное оборудование, история получила продолжение.

Его опять вызвали к начальству — и снова он увидел того же самого человека, и по-прежнему от него исходила эманация власти. Только теперь тот был в мундире, расшитом золотом. Николаю Николаевичу дали расписаться сразу в нескольких подписках о неразглашении, после чего он увидел перед собой личное дело немца Берга. Строчки русского перевода, второй экземпляр машинописи, фотографии и чертежи — Берг умер в концлагере за неделю до того, как танковая рота Красной Армии ворвалась туда, давя охрану гусеницами.

Николая Николаевича ни разу не спросили о том полёте над Балтикой, его просили дать заключение о некоторых технических деталях дела Берга.

На первых снимках Берг был радостен и весел — вот он в лётной форме, в обнимку с Герингом, а вот рядом с радарной установкой на том самом острове Рюген.

Берг пытался доказать, что Земля сферична, а эта сфера заключена в бесконечное пространство космического льда. Направляя локаторы вверх, он ждал отражения от противоположной стенки полой Земли.

А он, Николай Николаевич, не видный на фотографии, но определённо существующий где-то на заднем плане, за облаками внутри дальнего бомбардировщика Петляков-8, согнутого над картой плоской земли, был тем, кто, исполняя чужую, высшую волю, убил бывшего лётчика Берга.

С последних фотографий на Николая Николаевича глядел хмурый старик в кителе со споротыми знаками различия. Берг умирал, он был обречён с того самого момента, как повернулись в рабочее положение раструбы распылителей и «Поглотитель НН» превратился из прессованного порошка в облака над Рюгеном. Нет, даже с того самого момента, как Николай Николаевич, неловко переставляя ноги в унтах, забрался на штурманское место внутри бомбардировщика.

Бергу не помогло ничего, даже дружба с Герингом (они вместе летали во время Первой мировой войны). Берга уничтожил не Гиммлер, а группа таких же лжеучёных, как сам бывший лётчик Берг. Они проповедовали не менее фантастичную теорию шарообразной Земли, но не полой, а летящей в космической пустоте как пушечное ядро. Пауки Гиммлера съели несчастного Берга, слывшего креатурой рейхсмаршала Геринга, воспользовавшись неудачным экспериментом на Рюгене.

Берг не получил отражения от гипотетической противоположной стороны Земли — и стал обречён.

Говорили, что Берг дружил с Хаусхофером, известным теоретиком нацизма, и что когда Хаусхофер застрелился в сорок шестом при невыясненных обстоятельствах, первым, что изъяли американцы — была вся его переписка с несчастным сумасшедшим географом.

Несмотря на глухой лязг Железного занавеса, плоский мир был един, и все его силы от центра до Края Света вместе стояли на страже тайны.

«Поглотитель НН» потом совершенствовался — но уже без него, и вскоре его инициалы исчезли из названия. Идея оказалась плодотворной и широко применялась в ракетостроении, а он занимался своими книгами, пионеры на встречах аплодировали ему, Николаю Николаевичу повязывали красный галстук (этих галстуков у него собралось два десятка).

Лишь иногда он вспоминал о несчастном немце, что не верил в плоскую землю. А с каждым годом Николай Николаевич верил ему всё больше.

Его давний товарищ, чьи разговоры он слушал у чуть тёплой буржуйки в блокадном городе, после войны стал академиком. Он исчез ненадолго, но вернувшись откуда-то с востока, где полыхало пламя маленькой войны, оказался в фаворе. Напившись после торжественного ужина в Академии, он поймал приглашённого туда же Николая Николаевича за пуговицу и стал рассказывать о новой интерпретации опытов Майкельсона. Речь потекла гладко, но тут новоиспечённый академик осёкся. Николай Николаевич увидел в его глазах страх, которого не замечал тогда — в вымороженную и голодную зиму сорок второго года.

Академику, впрочем, эта запоздалая осторожность не помогла — он исчез точно так же, как исчезали давнишние начальники Николая Николаевича. Не помогли академику его звания и ордена — видимо, он был чересчур говорлив и в других компаниях.

Николай Николаевич вновь остался наедине с тайной — и ломкие страницы древних книг были слабой помощью. И древние авторы были забыты, и сгинули потом в иной, страшной лагерной безвестности их переводчики. Те, кто поднял голову против устаревших теорий Пифагора и Аристотеля в Средние века, кого бросали в тюрьмы за речи о плоской природе Земли, цитировали своих оппонентов — и за этими цитатами всё же оставалась часть правды. Когда в шестом веке была опубликована «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, этот просвещённый купец, первый из европейцев приблизившийся к Краю Света, стал только первым в цепочке мучеников за науку. Всё дело в том, что Библия не говорила впрямую, кругла ли Земля или плоскость её, правда, не очень гладкая, уходит в бесконечность. Великие атомисты — Левкипп и Демокрит стояли за плоскую Землю, но Демокрит допускал дырку в земной бесконечной тверди. Споры о наследстве древних тогда разрешил Блаженный Августин, который провозгласил эту тему вредной, как не относящуюся к спасению души.

С тех пор говорить о Полой Земле стало чем-то неприличным, вроде серьёзного разговора о Вечном двигателе.

В пятьдесят втором Николай Николаевич попал на дискуссию вулканистов и метеоритчиков, что не могли договориться о строении Луны. Там к нему подошёл совсем молодой человек, и, воровато озираясь, начал расспрашивать о Берге. Этому мальчику что-то было известно, но он темнил, путался, даже покраснел от собственной отваги.

Николай Николаевич сделал пустое лицо и отвлёкся на чей-то вопрос.

Но было понятно, что тайна зреет, набухает — и долго она продержаться внутри него не может.

Поднялись над плоскостью первые космические аппараты — второй космонавт Титов обнаружил искривление пространства, благодаря которому вернулся почти в ту же точку. О магнитной кривизне были напечатаны тысячи статей, но Николай Николаевич только морщился, видя их заголовки.

Плоские свойства Земли были известны ещё со времен Средневековья — в каждом учебнике по физике присутствовал портрет старика в монашеской рясе.

Иногда Николай Николаевич вспоминал этого высушенного страданиями старика — таким, каким он изображался на картинках.

Вот старик на суде, его волокут к костру, но из клубов дыма доносится «И всё-таки, она плоская»!

Он представил себе, как его самого волокли бы на казнь, и понял со всей безжалостностью самоанализа — он не стал бы кричать. Дело не дошло бы ни до костра, ни до суда.

Плоская или круглая — ему было всё равно, с чем согласиться.

Им были написаны десятки книг — и в том числе научно-популярных — и противоречий не возникало.

Но что если Земля — это лишь пустая сфера внутри космического льда? Смог бы старик-монах принять так легко смерть, если бы знал, что умирает не за истину, а за научное заблуждение? Вот так легко — шагнуть в огонь, но при этом сомневаясь.

Пустая квартира жила тысячей звуков — вот щелкали время ходики, точь-в-точь как сказочная белочка щёлкает орехи, вот заревел диким зверем модный холодильник. Николай Николаевич сидел перед пишущей машинкой, и чистый лист бумаги, заправленный между валиками, кривлялся перед ним.

На этом листе могла быть тайна, но страх за свою жизнь не оставлял. Время утекало, как вода из крана в ванной. Он слышал удары капель в чугунный бубен ванной и вздрагивал.

Жизнь была прожита — честная славная жизнь, страна гордилась им, он был любим своей семьёй и честен в своих книгах.

Пришло время сделать выбор — и он понял, что можно выкрикнуть тайну в пустоту. Он знал, что именно так поступил придворный брадобрей, который, шатаясь под грузом этой тайны, пробрался к речному берегу и бормотал в ямку, чтобы земля слышала историю о том, что у царя — ослиные уши. Чтобы поведать эту тайну плоской и влажной земле у реки брадобрею тоже понадобилось изрядное мужество.

Николай Николаевич начал печатать, первые абзацы сложились мгновенно — но главное будет дальше.

Маленькие человечки отправятся к Луне. К полой Луне — кому надо, тот поймёт всё.

Нет, какое-то дурацкое название для его героев — «человечки».

Пусть будут «коротышки».

Коротышки отправятся к Луне и увидят, словно косточку внутри полого шара, прекрасный новый мир себе подобных.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

24 апреля 2014

Кошачье сердце (День биолога. Четвёртая суббота апреля)

В воздухе стоял горький запах — запах застарелого, долгого пожара, много раз залитого водой, но всё ещё тлеющего. «Виллис» пылил берегом реки, мимо обгорелых машин, которые оттащили на обочину. Из машин скалились обгоревшие и раздувшиеся беглецы из числа тех жителей, что решили в последний момент покинуть город.

Фетина вёз шофёр-украинец, которого, будто иллюстрацию, вырвали из книги Гоголя, отсутствовал разве что оселедец. Водитель несколько раз пытался заговорить, но Фетин молчал, перебирая в уме дела. Война догорала, и все ещё военные соображения становились послевоенными. А послевоенные превращались в предвоенные — и главным в них для Фетина была военная наука и наука для войны.

Он отметился в комендатуре, и ему представились выделенные в помощь офицеры. Самый молодой, но старший этой группы (две нашивки за ранения, одна красная, другая — золотая), начал докладывать на ходу. Фетин плыл по коридору, как большая рыба в окружении мальков. Лейтенант-татарин семенил за ними молча. Втроём они вышли в город, миновав автоматчиков в воротах — но города не было.

Город стал щебнем, выпачканным в саже и деревянной щепой. То, что от него осталось, плыло в море обломков и медленно погружалось в это море — как волшебный город из старинных сказок.

Пройдя по новым направлениям сквозь пропавшие улицы, они двинулись на остров к собору, разглядывая то, что было когда-то знаменитой Альбертиной. Университет был смолот в пыль. Задача Эйлера была сокращена до абсурда — когда-то великий математик доказал, что невозможно обойти все мосты и вернуться на остров, ни разу не пройдя какой-то дважды. Теперь количество мостов резко сократилось — и доказательство стало очевидным. Осторожно перешагивая через балки и кирпич исчезнувшего университета, они подошли к могиле Канта. Какой-то остряк написал на стене собора прямо над ней: «Теперь-то ты понял, что мир материален». Фетин оглянулся на капитана — пожалуй, даже этот мог так упражняться в остроумии.

Молодой Розенблюм был хорошим офицером, хотя и окончил Ленинградский университет по совсем невоенной философской специальности. Немецкий язык для него был не столько языком врага, сколько языком первой составляющей марксизма — немецкой классической философии. В прошлом, совсем как в этом городе, были одни развалины. Отец умер в Блокаду, в то самое время, когда молодой Розенблюм спокойнее чувствовал себя в окопе у Ладоги, чем на улице осаждённого города. Он дослужился до капитана, был дважды ранен и всё равно боялся гостя.

Розенблюм помнил, как в сентябре сорок первого бежал от танков фельдмаршала Лееба, потеряв винтовку. Танков тогда он боялся меньше, чем позора. К тому же Розенблюм боялся Службы, которую представлял этот немолодой человек, приехавший из столицы. И ещё он где-то его видел — впрочем, это было свойство людей этой Службы, с их неуловимой схожестью лиц, одинаковыми интонациями и особой осанкой.

Два офицера — старый и молодой, шли по тонущему в исторических обстоятельствах городу, и история хрустела под их сапогами.

Фетин смотрел на окружающее пространство спокойно, как на шахматную доску — если бы умел играть в шахматы. Это был не город, а оперативное пространство. А дело, что привело сюда, было важным, но уже неторопливым. Он слушал вполуха юношу в таких же, как у него капитанских погонах, и рассеянно смотрел на аккуратные дорожки между грудами кирпича. Оборванные немцы копошились в развалинах, их охранял солдат, сидя на позолоченном кресле с герцогской короной.

Розенблюм спросил, сразу ли они поедут по адресам из присланного шифрограммой списка, или Фетин сперва устроится. Фетин отвечал — ехать, хотя понимал, что лучше было бы сначала устроиться. Торопиться Фетину теперь было некуда.

Тот, кого он искал, был давно мёртв. Профессор Коппелиус перестал существовать 29 августа прошлого года, когда, прилетев со стороны Швеции, шестьсот брюхатых тротилом английских бомбардировщиков разгрузились над городом. Дома и скверы поднялись вверх и превратились в огненный шар над рекой. Шар долговисел в воздухе облаком горящих балок, цветочных горшков, пылающих гардин и школьных тетрадей. Вот тогда, спланировавшим с неба жестяным листом профессору Коппелиусу и отрезало голову.

Рассказывали, что безголовый профессор ещё дошёл до угла Миттельштрассе, в недоумении взмахивая руками и пытаясь нащупать свою шляпу. Но про профессора и так много говорили всяких глупостей.

На допросе его садовник рассказал, что Коппелиус разрезал на части трёх собак и сделал из них гигантского кота с тремя головами. Говорили также, что он однажды нашёл кота, оживил и пытался сделать из него человека. Другие люди, наоборот, сообщали, что этот кот сидел в пробирке целый год и слушал Вагнера, пока у него не повылезла вся шерсть.

Почти год Коппелиус был мёртв. Фетин не поверил бы в его смерть, если бы по причуде самого профессора, тело по частям не заспиртовали в университетской лаборатории. Голова Коппелиуса, оскалившись, смотрела на последних студентов, а потом банку разбил сторож. Сторож хотел достать у русских еду в обмен на спирт, перелитый в бутылки. За бутилированием странного напитка его и поймали люди Розенблюма.

Ниточка оборвалась, секретное дело повисло в воздухе, как неопрятная туча перед грозой. Поэтому Фетин прилетел в легендарный город сам, не зная ещё, зачем он это делает. Куда делось то, что Фетин искал три года, опять было неизвестно. И тот, кто мог об этом рассказать, снова скалился из-за стекла, опять погружённый в спирт — теперь уже русский спирт.

Они вернулись к комендатуре, где по-прежнему торчал пыльный «виллис». Татарин курил в машине, выставив наружу ноги в блестящих хромовых сапогах.

Первым их увидел шофёр-украинец, сидевший под деревом. Сержант затушил козью ножку о каблук и полез за руль.

— Белоруссия родная, Украина дорогая, — тихо запел сержант. Фетин никак не отреагировал на похвальный интернационализм, но водитель попытался завести разговор.

— Эх, не видели вы товарищ капитан, что тут было, — мечтательно сказал сержант и сразу осёкся под взглядом лейтенанта. Город всё ещё был завален битой посудой и какими-то рваными тряпками, и было понятно, что сержант имеет в виду.

Машину тряхнуло на трамвайных путях, и сержант окончательно замолчал.

Дом Коппелиуса стоял на окраине, похожей на дачный посёлок, но всё равно «виллис» долго петлял, объезжая воронки. Первым к дому побежал автоматчик, потом сам Фетин. Последними медленно перелезли через борт лейтенант-татарин и юный Розенблюм.

Дом был, конечно, давно пуст. Фетин подумал, о том, что у него на душе бы спокойнее, если бы профессор Коппелиус ушёл ещё до того, как Красная армия взяла все эти места в котёл, если бы он уплыл на последнем корабле по Балтике, если бы растворился в воздухе. Тогда у Фетина сохранилась бы цель, как у охотничьей собаки. А сейчас даже нора этой лисицы давно покинута, и вдобавок потом разорена.

В доме воняло дрянью и тленом, видно было, что в углах гадили не звери, а люди. Посреди комнаты лежал на спине, как мертвец после вскрытия, платяной шкаф. Из распахнутых дверок лезли никому не нужные профессорские мантии. На стене и полу коридора чернели давно высохшие потёки крови — татарин объяснил, что тут застрелили неизвестного воришку.

«Если и есть здесь что-то, то в подвале», — думал Фетин. В таких подвалах всё и происходит. В подвале у Тверской заставы он в первый раз увидел машину времени, в подвале он допрашивал одного скульптора, что помог сумасшедшему академику стать врагом. В похожем, должно быть, подвале с виварием он сам когда-то ждал трибунала.

Офицеры прошли по комнатам, топча толстый ковёр из рукописей, и ступили на металлические ступени лестницы, ведущей в подвал.

На месте замка в двери зияла дыра — кто-то просто дал автоматную очередь в замок, чтобы не высаживать дверь плечом. Фонарь осветил чёрную зеркальную поверхность — тухлая вода отчего-то не убывала. Но Фетин смело шагнул вниз.

Манометры в лучах фонарей тупо вылупили свои стёкла, дубовые поверхности покрылись липкой плесенью.

Цинковый стол, несколько шкафов, и клетки, пустые клетки — только в одной в одной из них прела груда дохлых мышей. Может, из-за этого запаха мародёры пощадили лабораторию. Фетин сжал кулаки — кажется, это уже один раз было в его жизни.

— Здесь нет никого, — сказал, помявшись, капитан Розенблюм. — Никакого гомункулуса.

Фетин резко повернулся:

— Почему гомункулуса?

— Ну, — растерялся капитан. — Продукт опытов. Или как его там.

Они обошли стола, глядя на приборы.

— Вы можете прочитать? — Фетин ткнул пальцем в этикетки.

— Это латынь, — капитан всматривался в подписи под колбами. — Знаете что тут написано? Очень странно: «Кошачья железа № 1», «Кошачья железа № 2»… «Экстракт кошачьей суспензии»… Может, пойдём? Нет тут ничего, а трофейщикам я уже указание дал, они сейчас приедут с ящиками.

Но они ещё шарили в тёмном подвале два часа, пока татарин случайно не обнаружил, наконец, журнал профессорских опытов.

Они поднялись прямо в апрельский вечер, в царство розового света и пьянящих запахов весны. Капитан вдруг ахнул:

— А я ведь вспомнил, где вас видел. Помните, в сорок втором, в Колтушах, в полевом управлении фронта?

Лучше б он этого не говорил — Фетин дёрнулся и посмотрел на капитана с ненавистью. Колтуши — это было запретное слово в его жизни, именно там началась цепочка его неудач.

Стояла страшная зима первого года войны. Через поляну у опытной станции, через газон, была прорыта щель, в которой Фетин прятался от бомбёжек. Но щель занесло снегом, и он стал ходить в подвальный виварий. Под лабораторным корпусом был устроен специальный этаж с клетками и операционными, часть лаборатории, скрытая от посторонних глаз и, что ещё важнее, — ушей.

Там, на опытной станции академика Павлова, среди никчемных, никому не интересных собак с клистирными трубками в животе, была особая клетка. И зверь из этой клетки поломал жизнь Фетину.

За металлической сеткой на ватном матрасе сидел кот с пересаженным сердцем. Может, и не сердцем, но факт оставался фактом — голодной зимой первого года войны коту полагалось молоко, которое разводили из американского концентрата. Однажды повара чуть не расстреляли, заподозрив в воровстве кошачьей пайки.

Непонятная Фетину ценность зверя подтвердилась внезапно и извне. Немцы высадились в Колтушах и, сняв часовых, украли зверя из подвала.

Немецкий десант был мал, и погоня сократила его вдвое. Но тогда Фетин понял, что что-то не так. Если трое здоровых мужчин продают свою жизнь, только чтобы дать своим уйти с похищенным котом, болтающимся в камуфляжном белом мешке, значит, он, Фетин, упустил что-то важное.

Так и вышло, на него кричали сразу два генерала — и в их крике Фетин улавливал страх и растерянность. Он ждал трибунала, недоумевая — что такого было в этом непонятном звере. И всегда при слове «Колтуши» Фетин вспоминал, как шёл мимо клеток с тощими собаками, как перед ним качался в руке смотрителя белый конус фонаря, и как он на секунду встретился взглядом с котом в клетке.

— Почему кот? — спросил тогда Фетин, и не стал вслушиваться в ответ, а надо было бы вслушаться. Надо бы вдуматься, и тогда не повернулась бы к нему судьба широкой спиной конвойного, не сидеть ему в землянке босым, без ремня и погон.

Кот в клетке обмахнул Фетина ненавидящим взглядом жёлтых, светящихся в полумраке глаз, и отвернулся.

А через два дня пришла немецкая разведгруппа и украла кота.

Кота Павлова.

Тогда ещё, оказавшийся более виновным смотритель шептал ему на ухо про то, что собаки были для Павлова не главным делом, а главным был этот бойцовый кот, причуда академика и опровержение основ — но Фетин готовился честно принять в грудь залп комендантского взвода. Ему не было дела до ускорения эволюции и стимулятора, вшитого в гуттаперчевое кошачье сердце

— Да, только вы тогда майором были, — по инерции произнёс молодой капитан и проглотил язык.

Только сейчас Розенблюм понял, что сказал непростительную глупость. Эта глупость наполнила всё его юношеское тело, и он надулся, побагровел, начал давиться от ужаса.

Фетин посмотрел на него, теперь уже с жалостью, и пошёл к выходу.

Следующее утро начиналось тяжело, будто из лёгких ещё не выветрилась подвальная гниль.

Розенблюм смотрел в белый потолок, расписанный амурами.

Он ненавидел столичного капитана, прилетевшего вчера. Вместе с капитаном прилетела тревога и растерянность — а Розенблюм знал, что такое настоящая растерянность. Он помнил, как, ещё рядовым ополченцем, он бежал в отчаянии по дороге. Ополченец Розенблюм бросил оружие, кругом были немцы, а в спину дышали бензиновым выхлопом механические звери генерал-фельдмаршала Лееба. Тогда он, вчерашний студент, усилием воли задушил эту панику, клокочущую у горла, а потом вышел к своим, выкрутившись, избежав не только позорной строки про плен в документах, но и сомнительной — про окружение. Но гость из Москвы внушал страх, и возвращал ту же панику, что охватила Розенблюма на просёлке под Петергофом.

В эту ночь Розенблюму снился немецкий сказочник, что был родом из этого города, и придуманный сказочником кот. Розенблюм знал по-немецки все сказки этого города, но теперь они, несмотря на победу, стали страшными сказками. Кот душил его, рвал на груди китель и кричал что-то по-немецки. Под утро он спихнул с одеяла реального, хоть и тощего хозяйского кота. Кот растворился, звякнуло что-то в коридоре, зашуршало — и всё стихло.

Хозяйка боготворила Розенблюма — впрочем, он и был для неё богом. Он был охранной грамотой, пропуском и рогом изобилия. Он был банкой тушёнки в довесок к четырём сотням граммов хлеба по карточке. Русский бог не спрашивал, почему в доме нет фотографий мужа, а ведь на всех фотографиях, что сгорели в камине, Отто фон Раушенбах красовался в морской форме и с двумя железными крестами.

Русский бог, горбоносый и чернявый, говорил по-немецки с лёгким оттенком идиш, но с ним можно было договориться. Он был аккуратен и предупредителен, и она не догадывалась, что он просто стесняется попросить о том, что она несколько раз делала вынужденно.

И сейчас Розенблюм не спал и угрюмо считал часы до рассвета. Сказки кончались, город кончался вместе со своими сказками, ускользая от него.

А сержант-водитель спал спокойно, с улыбкой на лице — потому что уже три недели он был счастлив. В его деревне было сто девятнадцать человек, и из них сто восемнадцать немцы сожгли в старом амбаре. Поэтому сержант, навеки с того дня одинокий, за последний год войны методично убил сто восемнадцать немцев.

Сначала в нём была ненависть, но потом он убивал их спокойно, молодых и старых, безо всяких чувств — ему нужно было сравнять счёт, чтобы мир не выглядел несправедливым. Три недели назад он убил последнего, и теперь спокойно спал, ровно дыша.

Душа его отныне была пуста и лишена боли. Теперь он вечерами играл с немецким мальчиком и кормил его семью пайковым салом. Если бы Розенблюм знал всё это, то решил бы, что сержант — настоящий гомункулус. Он считал бы так потому, что украинец вырастил себя заново, отказавшись от всего человеческого прошлого.

Но Розенблюм не знал ничего об этой истории и, ворочаясь, думал только о мёртвом профессоре Коппелиусе и живом страшном Фетине.

Фетин в этот момент не спал и бережно паковал свои больные ноги в портянки. Где-то в подвалах этого города сидит кот Павлова. Где-то в этом городе прячется кот Павлова.

Утром его подчинённые прежде самого Фетина увидели сизое облако папиросного дыма, что уже заполнило их дальнюю комнату в комендатуре.

Переводчики из штаба фронта со вчерашнего дня шелестели бумагами в доме профессора Коппелиуса, по городу двигались патрули, механизм поиска был запущен, но Фетин чувствовал себя бегуном, что ловит воздух ртом, не добежав до финиша последних метров.

Когда офицеры стояли у карты города на стене, Фетин подумал, что нет ничего фальшивее этой карты — центр перестал существовать, улицы переменили своё направления, номера домов стали бессмысленными. Чтобы отвлечься, он спросил молодого капитана:

— Вы, кстати, член партии?

— Я комсомолец, — ответил Розенблюм.

— Помните, что такое вещь в себе?

— Вы же читали моё личное дело. Я окончил философский факультет — или вам нужны точные формулировки? Непознаваемая реальность, субъективный идеализм… Я сдавал…

— Давайте считать, что мы ищем кота в себе. Это ведь чушь, дунь-плюнь, опровержение основ. Представляете, найдём мы этого искусственного зверя, чудо советской науки, а это ведь наш зверь, наш — даже не трофейный. Что тогда? А, что?

Капитан замялся.

— Так я вам скажу — ничего. Всё потом опишется, мир материален. — Фетин вспомнил слова рядом с могилой Идеалиста. — Мир материален.

— Да. Трудно искать кота в тёмном городе, особенно когда его там нет. — Розенблюм поймал на себе тяжёлый взгляд и поправился: — Это такая пословица, китайская.

Переводчики приехали вдвоём — серые от пыли и одинаковые — как две крысы.

Теперь Фетин держал в руках перевод лабораторного журнала Коппелиуса. Час за часом сумасшедший старик перечислял свои опыты, и Фетину уже казалось, что это ребёнок делал записи о том, как играет в кубики. Ребёнок собирал из них домики, затем, разрушив домики, строил башенки. Кубики кочевали из одной постройки в другую… Но Коппелиус вовсе не был ребёнком, он складывал и вычитал не дерево, а живую плоть.

И вот, его творение бродило сейчас где-то рядом.

— Зверь в городе. Зверь в городе, и он есть. И зверь ходит на задних лапах, — сказал он вслух. И добавил, уже думая о своём:

— Где искать кота, что гуляет сам по себе? Кота, что хочет найти… Что нужно найти коту?

— Коту, товарищ капитан, нужно найти кошку! — сказал весело татарин.

— Что?!

— Кошку… — испуганно повторил лейтенант.

Фетин уставился на него:

— Кошку! Значит — кошку! А большому коту, надо найти большую кошку… А большая кошка, очень большая кошка… Очень большая кошка живёт где? Очень большая кошка живёт в зоопарке.

«Виллис» уже нёсся к зоопарку, прыгая по улице как мячик.

Несколько немцев закапывали воронку посреди улицы, и разбежались в стороны, и Розенблюм увидел, что в яме, которую они зарывают, лежат вперемешку несколько трупов в штатском и вздувшаяся, похожая на шар, мёртвая лошадь. Эта картина возникла на миг, и её тут же сдуло бешеным ветром.

В зоопарке, среди пустых клеток они нашли домик, где сидел на краю мутного бассейна старый военфельдшер. Старик командовал тремя пленными животными — барсуком, пантерой и бегемотом. Грустный бегемот сразу спрятался под водой, увидев чужих.

Военфельдшер был насторожён, сначала он не понял, что от него хотят.

— У меня бегемот, — печально сказал он. — Бегемоту восемнадцать лет. Бегемот семь раз ранен, он не жрал две недели. Я дал ему четыре литра водки, и теперь он ест. Я ставлю бегемоту клизму, а на водку у меня есть разрешение. Бегемот кушает хорошо, а запоры прекратились. На водку у меня есть специальное разрешение.

«При чём тут бегемот?», — капитан Розенблюм почувствовал, как засасывает его липкий морок этого призрачного города. Бегемот был только частью этого безумия, и если его мокрая туша сейчас вылезет из бассейна и пройдёт на задних ногах, то он, Розенблюм, не удивится.

Военфельдшер всё бормотал и бормотал — он боялся навета. Раньше он лечил лошадей, и, вовсе не зная, что бегемота звали «водяной лошадью», просто использовал все свои навыки коновала. Военфельдшер лечил бегемота водкой, и вот бегемот выздоравливал. Но на эту водку многие имели виды, и старик-коновал боялся навета. Бегемота он любил, а пантеру, выжившую после боёв, — нет. Старый конник любил травоядных и не привечал хищников.

Фетин посмотрел на него медленным тягучим взглядом — и старик сбился.

— Да, приходил один такой, зверей, говорит, любит. Майор, бог войны. А я — что? Я вот бегемота лечу.

Бегемот показал голову и посмотрел на гостей добрым несчастным глазом — на чёрной шкуре у него виднелись розовые рубцы.

— Так это наш был? Точно наш, не немец?

— Наш, конечно. В форме. Хотел на пантеру посмотреть — говорил, что пять «пантер» зажёг, а живой никогда не видел. Да он сегодня придёт — тогда у нас заперто было. Да вот он, поди…

В дверь мягко поскреблись.

Сердце Фетина пропустило удар. Он шёл к этой встрече три года, и оказался к ней не готов. Офицеры сделали шаг вперёд, и в этот момент дверь открылась. Тень плавно отделилась от косяка, пока мучительно медленно Розенблюм выдирал пистолет из кармана галифе. И в этот момент фигура сжалась, как пружина, и, тут же распрямившись, прыгнула вперёд.

Фетин был проворнее, из его руки полыхнуло красным и оранжевым, но существо ушло в сторону. В лицо Розенблюма полетели кровавые брызги. Фетин прикрыл голову рукой — коготь только разорвал ему щеку — но потерял равновесие и рухнул в бассейн с бегемотом.

— Гомункулус, — выдохнул Розенблюм.

Усатый майор с круглым телом откормленного кота, посмотрел в глаза капитана Розенблюма. Он посмотрел тщательно, не мигая, как на уже сервированную мышь. Розенблюм почувствовал, как пресекается у него дыхание, как мгновение за мгновением вырастает в нём отчаяние, вернувшегося из сорок первого года, как всё туже невидимая лапа перехватывает горло.

Капитан отступил, и в этот момент когти мягко и ласково вошли в его грудь. Жалобно и тонко завыл капитан, падая на колени, и сразу же его рот наполнился кровью. И вот уже показалось капитану, что он не лежит среди звериного запаха рядом с недоумевающем бегемотом, что он не в посечённом осколками зоосаде чужого города, а стоит на набережной у здания Двенадцати коллегий, снег играет на меховом воротнике однокурсницы Лиды, она улыбается ему и, повернувшись, бежит к трамваю. Вот она оборачивается к нему, но у неё уже другое лицо — лицо немки, той, что готовит ему завтрак по утрам…

И всё пропало, будто разом сдёрнули скатерть со стола — вместе со звякнувшими чашками и блюдцами.

Фетин, шатаясь, бежал к выходу из зоопарка — мимо «виллиса», где за рулём сидел, запрокинув голову, мёртвый сержант-водитель. Глаза заливала кровь — да так, что не прицелиться. На тихой улице было уже темно, но Фетин различал одинокую фигуру впереди. Фигура двигалась размеренным шагом, прямо навстречу патрулю.

Видно было, как патруль под началом флотского офицера проверяет у фальшивого майора документы, как какая-то бумага путешествует из рук в руки, попадает под свет электрического фонаря, затем так же кочует обратно, вместе с удостоверением…

Фетин, задыхаясь, только подбегал туда, а фальшивый майор уже двинулся дальше.

— Э… — стойте, стой! — хрипло забормотал Фетин, но было уже поздно.

— Документы… — теперь уже ему, Фетину, лихо, не по-уставному, козырял флотский.

Майор уходил не оглядываясь, а патрульный солдат упёр ствол плоского судаевского автомата Фетину в живот. Тот машинально вынул предписание и снова выдохнул:

— Стой, — но уже почти шёпотом, и уже тихо, ни к кому не обращаясь, застонал: — Уйдёт, уйдёт.

Майор шагал всё быстрее, и тут Фетин ударил локтем патрульного повыше пряжки ремня, и тут же быстро подсёк его ногой, выдирая автомат.

Несколько метров он успел пробежать, пока патруль не понял, в чём дело. Но уже заорали в спину, бухнул выстрел, и Фетин решил, что вот ещё секунда — и не успеть.

Он прицелился в спину фальшивого майора и дал очередь — прямо в то место, где должно было биться кошачье сердце. То гуттаперчевое сердце, что вложил зверю в грудь давно мёртвый академик, прежде чем запустить неизвестный теперь никому механизм ураганной эволюции.

Майор взмахнул руками, упал на четвереньки, дёрнулся и взвыл — тонко, по-кошачьи. Сделал ещё движение и покатился вниз с откоса, к железной дороге.

Но на Фетина уже навалились, кто-то вырывал из рук автомат, наконец, его ударили по лицу, и всё кончилось.

Он очнулся быстро — лежа на грязном днище полуторки. Его развязывали, видимо прочитав, наконец, документы. При вздохе грудь рвануло болью.

— Ну что там, Тимошин? Тимо-ошин! — орал старший.

Голос невидимого Тимошина, отвечал:

— Ничего, товарищ гвардии капитан-лейтенант. Никого нет, не задело, видать. Только кошка дохлая валяется… Бо-ольшая!

— Кот. Это кот… — еле проговорил Фетин разбитыми губами.

— Мы уж ей, извините, промеж лап смотреть не приучены, — ответили ему.

— Это кот, это не человек. Пусть его заберут.

Флотский с сожалением, как на безумца, посмотрел на него и отвёл глаза. Невидимый Тимошин запрыгнул, и машина тронулась. Был кот, был человек, стал мёртвый кот, думал он безучастно. Теперь это вещь. Мёртвая непознаваемая вещь. Кот в тёмном сказочном городе, которого нет.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

25 апреля 2014

Семиструнка (День цыган. 8 апреля) (2014-04-26)

Я ждал Гамулина, а никакого Гамулина не было — встала у него машина на Егорьевском шоссе.

Вечер, как сонное одеяло, укрывал землю, и начал моросить осенний дождик. Мне надоело, стоя на обочине, держать над головой зонтик, и я пошёл через подлесок к станции, чтобы спрятаться под её худую крышу.

Там, у кассы, уже сидел один человек.

Старик в резиновых сапогах и хорошей спортивной куртке ждал чего-то на перевёрнутой плетёной корзине.

Я дал ему закурить, и мы молча стали смотреть на мокнущие пути.

Подошёл, пыхтя, дизель на Егорьевск, выплюнул рабочих, сразу севших в отправляющуюся мотодрезину, и какого-то похожего на цыгана туриста с разноцветным рюкзаком. Жаль, что не надо было мне на Егорьевск, совсем не надо.

Старик оглядел опустевшую платформу и засобирался.

— Не приехали? — спросил я.

— Кто?

— Ну, там… Ваши…

Но, оказалось, старик никого не ждал, а просто каждый день выходил на станцию, чтобы встретить поезд, а потом поглядеть, как он исчезает вдали. Он давно жил здесь, купив дом в товариществе садоводов, и даже подрабатывал там же сторожем.

Время сторожа было — с сентября по апрель, когда домики садоводов пустели. Тогда старик чувствовал себя настоящим хозяином необитаемого островка на просеке под линией электропередач.

— У нас места-то хорошие. У нас тут Ленин умер, — сказал старик веско.

Мы пошли по тропинке, что вела под мачтами ЛЭП к зелёному забору. Пахло осенней сыростью и мочёным песком прошлого, на котором так хорошо работает двигатель ностальгии.

Я воткнул посреди стола бутылку коньяка, припасённого вовсе не для этого случая. Но и хозяин, пошарив под столом, достал какую-то наливку ядовито-красного цвета.

Старик извлёк откуда-то два стакана — чуть почище для меня, а другой, с несмываемой чайной плёнкой, для себя. Мы выпили, каждый — чужого, и стали слушать нарастающий свист электрического чайника. Дождь разошёлся и уже вовсю барабанил по жестяной крыше.

Потом мы поменялись, и каждый выпил своего, а потом и вовсе перестали обращать внимание на принадлежность жидкостей.

Странный звук вдруг раздался где-то рядом, мне показалось — за калиткой, будто кто-то быстро перебрал гитарные струны — я с недоумением посмотрел на сторожа.

— А ты про потерянный слёт слыхал? — спросил он.

— В смысле? Какой слёт? Туристов?

— Ну, это только так называется — туристов. Никаких не туристов… Давай ещё выпьем, и я расскажу. Дело было так: один грибник пошёл как-то в лес, набрал немеряно опят, а потом понял, что заблудился, и настала ночь. Нечего делать, надо было устраиваться как-то в лесу, ждать рассвета, чтобы найти дорогу обратно. Тогда ведь народу было по лесам мало, дачников считай по пальцам, тропы сплошь звериные, а машина по лесным колеям раз в год проедет.

Только он собрался коротать ночь у костерка, как услышал неподалёку гитарный перебор и пение. Да такое чудное пение, что дух захватывает — про то, что всякой встрече суждены разлуки, и самолёт уже расправил крылья, чтобы унести суженого от любимой. Пошёл грибник на голоса и через некоторое время увидел слёт любителей пения под гитару. Вокруг горят костры, а у костров сидят люди, и всяк что-то поёт. Гудит, звенит над лесом гитара семиструнная, что иногда зовётся русской или цыганской, а ночь такая лунная, и вся душа полна предвкушением и любовью. Один парень про речные перекаты, другой про то, как спит картошка в золе, а третий про голубую ель. Несутся во все стороны песни, как птицы с дерева, вспугнутые детьми. И есть в них всё — и люди, идущие по свету, и песня шин, и боль расставания, и тревожность встреч.

Грибник остановился неподалёку и решил сначала осмотреться, ведь странный народ эти люди с гитарами, как ещё их тогда называли — каэспэшники. А отчего каэспешники, зачем слово такое гадкое — никто не знает.

Но дело, конечно, не в этом: грибник вдруг увидел у одного из костров девушку неописуемой красоты. Скрыть эту красоту не могла ни брезентовая штормовка, ни грубый свитер.

Пела девушка про то, что нет в сердце у цыган стыда, а поглядеть, то и сердца нет. И гитара у неё была старинная — с семью струнами. Но все помнят, что и цыгане считают такую гитару своей.

Грибник был человек средних лет, разведённый, и понял он, что, во что бы то ни стало, хочет познакомиться с этой девушкой. Ещё стоя за кустами, в отблесках костра, дал он себе слово жениться на этой красавице.

А ведь в ту пору жениться было не так просто, люди в очередь стояли, чтобы к свадьбе специальный талон получить — на пиджак, или, скажем, туфли-лодочки. Супруга в квартире прописывали, бюджет семейный начинали планировать и в профкоме не за одну, а за две путёвки драться. А это в два раза сложнее.

Но пролетела ночь, которая, как известно, нежна. Хоть костры и не думали гаснуть, люди уже разбрелись по палаткам. Грибник заметил, куда скрылась его певунья, и направился следом за ней.

Уже светало, как подкрался он к палатке, просунул голову и от ужаса пополз обратно на четвереньках. Всё потому что в большой палатке лежали вповалку мёртвые каэспэшники — у кого нет рук, у кого ног, а у кого и головы. Волосы зашевелились на голове у грибника, и он понял, что встретился ему на пути мёртвый слёт, о котором он как-то когда-то и от кого-то слышал.

Но понемногу грибник успокоился, а потом увидел и свою девушку. Лежала она в обнимку с гитарой, да такая красивая, что у грибника сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Даже смерть не мешала этой красоте, чего уж там говорить о свитере и штормовке.

Поднял грибник девушку на плечо, и зашагал к своему дачному дому. Семиструнную гитару он, впрочем, тоже не забыл. А как встречали его дачники, то он им отвечал, что это пьяная подруга его идти не может. Как настала ночь, девушка ожила и всполошилась:

— Ты с ума сошёл?! Куда ты меня притащил? Ведь сейчас придут к тебе, в твой дурацкий домик, мои друзья, лесные братья, зарубят тебя туристскими топорами да истычут кольями от туристских палаток. Отпусти меня обратно!

Но грибник был непреклонен, только, бормоча, обещал жениться и приносить домой всю свою небогатую зарплату.

Однако только он это произнёс, как его дверь затрещала под ударами незнакомцев. И вот к нему в домик вломились крепкие бородатые ребята в ветровках с топорами и гитарами в руках. Начали они бить хозяина, а один ему даже обухом рёбра пересчитал.

Очнулся он на утро — всё в доме поломано, а рядом никого нет. Отёр кровь, умылся и думает:

— Нет уж, слово комсомольское дал, от своего не отступлюсь. Видать, это испытание для моей любви, надо только что-то придумать, чтобы эти каэспэшники в дом не пролезли. Заколотил крест-накрест окна, дверь усилил, да и отправился снова в лес.

Но ничего не вышло — не помогли доски на окнах, ни запоры на двери. Снова вломились к нему мёртвые каэспешники и избили до полусмерти. В этот раз, правда, один бородач сказал ему с сожалением:

— Жаль тебя, парень. Видно, и человек ты неплохой, и смерти не боишься, но пропадёшь от любви, коли не отступишься.

Однако всё равно они унесли свою подругу петь песни о цыганском сердце.

На третий день пошёл грибник на хитрость: стал он плутать по лесу, сбивать со следа, да и залез в чужую пустующую дачу. Зажёг там свечки, запалил лампаду под какой-то старушечьей иконой, а сам, для верности, взял в руки другую.

Под самое утро всё равно нашли его мёртвые каэспешники, но бить не стали. Велели повесить портрет на стенку, а самому слушать.

— Два раза испытывали мы твою любовь, — сказали они ему. — Но есть ещё и третий раз. Выбирай, парень свою судьбу, хоть, по совести сказать, выбирать тебе нечего. Не было раньше такого, что живой человек на мёртвом женился, а мёртвая замуж за живого шла. Никогда ещё женщина с гитарой за нормального мужика не шла. Но всё Бог ведает, а чудеса в руце божией зажаты. Пока ты дрожишь и ждёшь, что будет, мы тебе расскажем нашу историю: случилось с нами вот что: много лет назад поехали мы на гитарный слёт, пели и пили, веселились, но в какой-то момент заснули у костров. А двое наших пошли в соседнюю деревню за водкой и подрались там с местными. Подрались так крепко, что тамошнего тракториста нашли поутру мёртвым. Тогда взяли колхозники косы да дреколье и пришли к нашей стоянке. Так и стал наш слёт мёртвым. С тех пор видят мёртвый слёт в разных местах — то на Нерской, то в Опалихе, то в Снегирях, то на Наре. С тех пор и не знают наши души покоя, и только гитара умаляет нашу боль по ночам.

Ты, мы видим, хоть и комсомолец, но Бога боишься. Похорони нас, прочитай Псалтырь над могилой, и тогда живи себе спокойно. Это тебе третье испытание, самое главное — потому что настоящая любовь не та, что ведёт тебя к смерти, а та, что позволит тебе остаться человеком, а твоей возлюбленной — успокоить свою душу.

Ну, грибник так и сделал — похоронил каэспешников и прочитал над ними Псалтырь, который нашёл всё в том же заброшенном дачном доме. Да только девушку с гитарой хоронить не стал, да и отпевать, понятно, тоже — самому, дескать, пригодится. А любовь моя такова, решил грибник, что мне всё равно — мёртвая моя любимая или живая. И подумал грибник, что уж теперь настанет для него счастливая пора, но не тут-то было.

Ожила она ночью, да и заплакала:

— Что ты наделал? Не послушался ты моих друзей, да на нас обоих беду навёл. Не будет мне теперь покоя навек, да и тебе счастья не видать. Будем мы с тобой теперь души людские губить и рушить чужие жизни.

Так и вышло…

Вокруг нас клубилась туманом ночь. Вдруг рассказ старика прервался, потому что в другой комнатке его домика снова раздался звон гитарной струны. Пронесся окрест над местами, где умер Ленин, звук, именуемый «ля-минор», и снова всё стихло.

Старик посмотрел мне в глаза:

— Жена играет. Днём стесняется, а по ночам — ничего.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

26 апреля 2014

Чечётка (День песни и танца. 29 апреля) (2014-04-27)

В давние, подёрнутые молочной пенкой детства, годы я жил в маленьком дачном посёлке.

Посёлок этот смыкался с другим посёлком, образуя дачную местность, тянувшуюся бесконечно долго и составлявшую с мая по сентябрь весь мир. Один посёлок назывался посёлком чекистов, а другой — посёлком артистов, но спустя десятилетия чекисты и артисты перемешались, многие из первопоселенцев умерли, а их дети, встречаясь на дачной дороге, образовали новые семьи, и новые чекисты перемешались с новыми артистами, так что никто уже не знал, среди кого он живёт. Между дачами бродил толстый мальчик-дурачок и истошно кричал в пустые железные бочки. Бочки стояли повсюду — на всякий пожарный случай, наполняясь дождевой водой. Дурачок кричал, опуская голову в бочки «Бациллы! Бациллы!», и этот крик означал начало лета. Центром всего этого мира смешанных посёлков для меня был не дачный дом, не участок, без единой грядки, поросший соснами, а стоявшая рядом станция.

Всё свободное время мы проводили на этой железнодорожной станции, вдыхая терпкий запах шпал, вслушиваясь в окрики механического женского голоса и всматриваясь в разноцветные огни путевой сигнализации. Часто нас посылали в пристанционный магазин, и, приковав там свои велосипеды, мы вдруг замирали, глядя, как проносится мимо станции товарный поезд, чередуя цистерны и платформы.

У станционного магазина всегда сидели старики — то есть тогда нам казалось, что это старики. Нам было строго-настрого запрещено водить с ними знакомство и даже просто разговаривать. Но потом, когда они стали за небольшую мзду покупать нам сигареты, все запреты куда-то улетучились. Постепенно мы подружились.

Однажды приехав на дачу зимой, я обнаружил их на том же месте — по-прежнему сидящими у магазина. Они, не боясь холода, сидели всё на той же скамейке.

А летом мы видели, что иногда к ним присоединялся совсем уже древний человек, похожий на странную худую птицу. Видно было, что прочие старики его немного боялись.

Как-то, проводив одну девочку на соседние дачи, я возвращался по пыльной пристанционной дороге мимо магазина.

В тот вечер этот худой старик сидел около него один и курил.

Я присел рядом.

Спустя пару минут старик прошелестел у меня над ухом:

— Время — самая дорогая на свете вещь, ты знаешь? — И я терпеливо кивнул.

По неписанным правилам пристанционного и околостанционного мира мы никогда не спорили с этими стариками. Как потом нам рассказывала учительница биологии, у нас был симбиоз. Мы слушали стариков и их хвастовство, их байки о подвигах во всех необъявленных войнах, что вела наша Империя.

Рядом с нами остановилась красивая гладкая машина. Мужчина вошёл в магазин, а женщина, невероятно красивая, по крайней мере, так мне тогда показалось, осталась внутри. Через окошко, откуда пахло дорогой кожей сидений и иностранными сигаретами, к нам лилась совсем другая, незнакомая мне музыка.

— Это всё негры придумали, — сказал вдруг старик. — А музыка там особая, у негров-то. Представь себе, что топаешь ногой: раз-два. Топни. А теперь за это время хлопни в ладоши три раза? Трудно? А теперь, топай ногой, как и топал — раз-два, но хлопай в ладоши не просто так, как раньше, а сдваивай удары. А теперь страивай… Сбился? Ничего, это вообще мало у кого получалось. У негров разве и среди членов ордена чечёточников. А вот так?.. Гляди-ка, как быстро ты учишься. Ладно, расскажу я тебе всё. Это ведь особое искусство, хоть ты ничего и не слышал об ордене чечёточников.

Действительно, под орденом я понимал какую-нибудь золотую штуковину на колодке, но старик имел в виду вовсе не это. Он говорил про особое братство, связанное чувством ритма.

— Чувство ритма — это самое главное. У тебя, я вижу, есть чувство ритма, и поэтому ты тоже можешь подчинить себе время.

Итак, по рассказу старика выходило, что чечёточники были не артистами, а чем-то большим.

Они могли то убыстрять, то замедлять время — своим ритмом, то есть ритмом своих движений. В двадцатые и даже в начале тридцатых годов прошлого века они были в фаворе, но потом, как за всякую силу, за них принялись чекисты. Чекисты и чечёточники начинались на одну букву, но чекисты оказались сильнее. Так что понемногу все любители ритма отправились в те места, где ритм диктовался слаженными движениями двуручной пилы. «Вжик-вжик, вжик-вжик», показал рукой старик.

На воле членов братства оставалось всё меньше, но после той, Большой войны, которую не надо было путать с войнами неизвестными, войнами секретными и необъявленными войнами последующих лет, в нашу Империю переехали чечёточники из других стран. Тогда новая Империя подтвердила гражданство подданных прежней Империи, и они хлынули к нам — из Харбина, Белграда и Парижа.

Чечёточники оттуда были не чета нашим — тёртым временем, испуганным уже и слабым. Эти, новые, познали волю, и чувство ритма у них было другое.

Когда они тоже стали проводить каждый день за возвратно-поступательными движениями казённых пил (и старик опять заладил своё «вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик» — он жужжал так несколько минут), они поняли свою ошибку и решили бежать. Всё дело в том, что у них не отобрали чечёточные туфли.

В назначенный день они стали в круг посреди своего лагеря, что в глухой тайге. Чечёточники встали в магический круг и ударили ногами в своих туфлях, которые помнили доски сцен в харбинских, парижских и белградских кабаках, в доски деревянных дорожек. Этими дорожками было покрыто их болотистое место заточения. Ритм чечёточников то убыстрялся, то замедлялся, и, наконец, время потекло по-другому. Чечёточники прошли через ворота своей таёжной тюрьмы, а часовые на вышках не увидели ничего, потому что пялились в вязкое и густое время.

— Их потом судили, — прибавил старик.

— Кого судили?

— Часовых, разумеется. Но слушай дальше… Чечёточники углубились в тайгу и пошли к ближайшей железной дороге. Время работало на них, и они шли в специальном темпе, который позволял им двигаться сквозь время обычных людей. Они не знали, какое испытание ждёт их потом — из-за того, что они неверно рассчитали расстояние. Ведь они были повелителями времени, а не повелителями пространства.

— И что случилось потом? Они съели кого-то из своих? Я видел такой фильм — беглецы так там делали.

Старик посмотрел на меня, будто я только что плюнул ему на ботинок.

— Нет. Ты не понял сути ордена чечёточников. Они были повелителями времени, а не людоедами. Но когда они поняли, что их силы на исходе, то сварили в припасённом котелке свои чечёточные туфли. Они съели их все — по очереди, разумеется.

Наконец они вышли к железной дороге и дождались товарного поезда. Им повезло — товарняк шёл на запад, и всем им удалось ускользнуть от преследователей.

Но когда один из них попытался отбить чечётку прямо в вагоне, у него ничего не вышло. Он бил голыми пятками в пол, но не попадал в ритм. Его товарищ попробовал отбить чечётку сам — и у него тоже ничего не вышло.

Попробовали все — и не получилось ни у кого.

Всё дело было в том, что они обменяли своё искусство на свободу.

Тогда они посмотрели друг другу в глаза и навсегда замолчали от позора и стыда.

Никто из них не раскрыл больше рта и, не прощаясь, они стали покидать вагон на разных станциях.

Так прекратил своё существование орден чечёточников, и никто больше не умеет управлять временем.

Говорят, правда, что один беглец не утратил свои туфли, а смухлевал, пустил на варево казённые ботинки, спрятав за пазухой туфли с набойками… Но это вряд ли.

Вот я и рассказал тебе, парень, эту тайну — смотри, не протрепись. Ты знаешь всё это только потому, что у тебя настоящее чувство ритма.

Я был доверчив и впечатлителен. И теперь я знал тайну мира, но больше того, я знал, что мир не скучен и уныл, а волшебен и ярок. Его пульс бился мне в мальчишеские уши ритмом чужого танца. Я хранил чужую тайну три дня — больше, чем мог вытерпеть любой из моих сверстников. Проговорился я старшему брату.

Тот, не дослушав, поднял вверх палец:

— Дай угадаю… Они съели свои туфли! Съели!..

И он хохотал, шлёпая себя по ляжкам.

Я стоял как оплёванный. Оказалось, что не только брат, но и весь посёлок знает эту тайну.

Оказалось, что и старик этот был многим известен — много лет он учил детей музыке в железнодорожной школе, пока новый директор не выяснил, что у преподавателя музыки вовсе нет музыкального слуха.

Мир оказался опять прост и естественен — и это было чудовищно жестоко. Я убежал в сарай и плакал там от обиды и унижения, проклиная свою доверчивость.

Грабли и лопаты жались по стенам в испуге от моего рёва.

Прошло десять лет. За это время много что переменилось: «вжик-вжик» — и рухнул старый мир, а потом поменялось название государства. Переменилась и моя жизнь. Умерли родители, а брат уехал в другой город. Дача перешла ко мне, хотя зимой в городе я скитался по съёмным квартирам. Но я был молод, а когда ты молод, то тебе плевать на благополучие. И все мы давно узнали, что возвратно-поступательные движения можно делать не только с двуручной пилой.

Дачный посёлок тоже изменился, весь он как-то усох — зато к нему подвели газ, и исчезли дачники, что возили в детских колясках красные длинные баллоны. Миновали голодные годы, когда сумасшедшие старики и старухи разводили на дачах кур и поросят, а потом, надорвавшись, продавали свой надел пришлым людям. Исчезли заборы из штакетника, сменившись каменными и железными.

И внезапно всё как-то успокоилось, будто набрало в рот ваты. Ритм времени стал глухим, невнятным.

В те времена у меня приключилась большая любовь к той самой девочке, что провожал я когда-то — любовь быстрая и безнадёжная, как жизнь падающего альпиниста.

На третий месяц этой любви выяснилось, что моя девушка уезжает навсегда — к антиподам. Почему-то все мои друзья, когда слышали «Новая Зеландия», бормотали «К антиподам, к антиподам, к антиподам?» — и думали, что это удачная шутка. Но шутка эта будто двуручной пилой рвала мне душу «вжик-вжик».

Я узнал об этом случайно, не от неё, сидя под вечерним дачным небом у мангала.

Сосед мой сказал, что она улетает завтра — и можно было опустить голову в уцелевшую пожарную бочку и орать туда о своём горе. Или, повинуясь нелепой романтике, можно было умчаться в аэропорт для последнего поцелуя… Нет, на самом деле для того, чтобы там произошло какое-нибудь чудо неразлуки. Я действительно сорвался с места, прибежал на станцию и увидел, как к ней подходит и останавливается — всего на минуту, последний поезд.

На него было невозможно успеть. Отчаяние охватило меня, и тут я почувствовал на себе чей-то взгляд.

На скамейке у магазина сидел худой костистый старик, бездарный учитель музыки и смотрел на меня в упор. Наверное, это длилось секунду-две, и вдруг он махнул мне рукой — беги, дескать, беги. Успеешь.

Успеть я не мог, но всё же сделал несколько шагов вперёд и тут же обернулся.

Старик встал со скамейки и одновременно щёлкнул пальцами обеих рук.

Он хлопнул в ладоши, топнул ногой. А потом начал странно двигаться — это был не танец, а развалины танца. Будто здание, обросшее мхом, с нехваткой стен и крыши при порыве шквального ветра обнажает мраморные колонны и напоминает о своём величии.

Старик бил чечётку по плитке, которой была вымощена площадка перед магазином.

Вдруг я понял, что пространство вокруг меня загустело, и движение фигур на станционной платформе остановилось. Я ещё медлил, но старик мотнул головой — что, дескать, ждёшь?

Оннатянул тонкие морщинистые веки на глаза, как большая черепаха, и принялся танцевать вслепую, как шаман.

Я бросился к поезду, который увяз в этом киселе, и влетел в тамбур как раз в тот момент, когда двери вагона с шипением стали смыкаться. Смыкаться медленно-медленно.

В мутном окне со стёртыми буквами, призывающими не то не прислоняться, не то не слоняться, уже ничего нельзя было различить.

Я не видел ни станции, ни магазина рядом с ней, ни старика — и отчего-то догадывался, что не увижу его больше никогда.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

27 апреля 2014

€0,99 (День офисного работника. Последнее воскресенье апреля) (2014-04-28)

С Зоном нас познакомил Раевский — мы заезжали тогда в их далёкий город, и Раевский определил нас на постой к Зону.

Потом они расстались-разъехались, а тогда Зон поехал в деревню по скорбному унылому делу — хоронить бабку Раевского. Старуха жила в деревне, где доживали ещё три такие же старухи, и хоронить её было некому. Раевский позвал Зона, потому что Зон сидел с ним за соседним столом в одной конторе. Контора была такой странной, что никто из сотрудников не помнил, как она называется, — скука съела её имя и смысл.

Дорога сразу не заладилась — поезд был тёмен и дышал чужим потом, пах так, как пахнут все медленные поезда на Руси. Они выпили пива и к ночи пошли в тамбур, чтобы открыть дверь в чёрное лязгающее пространство между вагонами. Это место в русском поезде издавна служит запасным туалетом. Однако дверь между вагонами оказалась наглухо запертой.

— В прежние времена я без треугольного ключа не ездил. Даже в электричках, — сказал расстроенно Раевский.

И тут Зон нащупал в кармане странный предмет и не сразу вспомнил, что это такое. Он медленно, ещё не веря собственным глазам, достал этот предмет из-за подкладки.

Раевский сразу уставился на его ладонь.

— Ножик? Швейцарский?

Ножик, конечно, был никакой не швейцарский, хотя такой же ярко-красный. На боку его, вместо белого креста на щите, красовалась звезда. Безвестные азиатские умельцы как бы говорили: чужого не берём, сами сделали, а что можно перепутать, так мы за ваши ошибки не в ответе.

Зон купил этот фальшивый ножик в магазине «Всё по 0,99 евро». Он забрёл туда вместе со своими знакомыми командировочными скупцами. Это был мир пластиковых стаканчиков и коробочек, мир ложек и вилок, выглядящих точь-в-точь как золотые, вселенная предметов, продававшихся на вес или на сдачу. Это был рай для скупых, которые платят многократно и помногу. Таковы, собственно, были и сослуживцы Зона. Они месяц жили в чужой стране и обросли временным бытом из экономии.

Тогда Зон купил ножик как одноразовый — потому что не думал везти его через границы. Купил, чтобы хоть что-то купить, — он был одинок и не нуждался в сувенирах. Багажа у него не было, и судьба ножика была одна — в прозрачную коробку, куда, будто знамёна к своему Мавзолею, сотрудники службы безопасности кидали ножницы и перочинные ножи забывчивых пассажиров.

Перед отъездом они попробовали разрешённые там вещества, и он совершенно забыл о случайной покупке. Но это азиатское чудо отчего-то пропустила писклявая дверь в аэропорту, что без сна ищет металл, — этому сейчас Зон удивлялся больше, чем самой находке. Полгода провалялся нож в дырявом кармане той куртки и вот теперь обнаружился — как покойник в шкафу.

— О, как раз треугольник? — с удивлением сказал Раевский и щёлкнул ножом. Он быстро повернул что-то в скважине замка и открыл дверь — не в тамбур, а в настоящий туалет. Зон почувствовал идущий оттуда странный запах мокрой рыбы. Он набрал полные лёгкие воздуху, чтобы подольше не дышать, и шагнул внутрь первым.

Сделав свои дела, они вернулись, и Зон заснул беспокойным вагонным сном. Сначала Зон боялся, что они не справятся, и удивлялся, отчего нас было так мало. Но оказалось, что старухи в этой деревне давно сами приготавливают свои похороны. Они оставляют в печи немного еды для поминок, а потом сами ложатся в заготовленный много лет назад гроб и закрывают глаза. Оттого что старухи давно питаются воздухом и полевым ветром, нести такой гроб вполне могут всего два человека. Ножик Зону там не понадобился — в этом веке, как и в прошлом, как и вечность подряд, в этой деревне всё делали топором — и строили, и разрушали. Даже консервные банки и те — они распотрошили широкой сталью. Покинув кладбище, они снова пили тяжёлую палёную водку, пили её и на обратной дороге, да так, что Зон доехал до дому в невменяемом состоянии.

Уже поднимаясь в лифте, понял, что где-то в дороге потерял ключи.

Дома никого не было, и он с тоской стал думать, что сейчас надо к кому-то проситься на ночлег. А ночной гость нелюбим, и память о таком визите живёт долго.

Дом его был небогат, а дверной замок прост и стар. Для очистки совести Зон достал нож и посмотрел на его бок, похожий на многослойный бутерброд. Подумав немного, он вытащил что-то похожее на отвёртку и сунул в скважину. Металл звякнул о металл, Зон напрягся, но всё же двинул дальше стальной штырь, пытаясь отжать или стронуть что-то внутри замка.

К его удивлению, как только он начал поворачивать нож, замок сразу же щёлкнул и дверь открылась.

Он посмотрел на отвёртку и увидел, что она удивительно напоминает ключ от его квартиры. Но сил удивляться уже не было, его повело, и, схватившись за стену, он захлопнул дверь.

Ключи он утром нашёл в кармане, но чем он открыл дверь, было непонятно. Никакой отвёртки с бородкой он в ноже не обнаружил.

Но Зон и так опаздывал, а голова гудела пасхальным колоколом. Ещё раз проверив ключи, он вышел вон.

А работал Зон в странной конторе, которая превращала световой человеческий день в небольшие нечеловеческие деньги. Иногда, задумавшись, Зон понимал, что не помнит точно, чем они сейчас занимаются — строительством или перевозками. В конторе пахло чистой бумагой и смазанными дыроколами, озоном от принтеров и пылью от отчётов позапрошлого года. Эти запахи крепко въедались в одежду, и Зон иногда чувствовал, с какой ненавистью на него смотрят в маршрутке. Он ехал в дальний район вместе с людьми, что пахли горьким запахом сварки, сладким духом пролитого бензина и кислой отдушкой химикалий. Запахи сталкивались в воздухе, как облака стрел во время великих битв древности. Зон понимал истоки этой ненависти, но ещё он знал, что всех их можно поменять местами — и ничего, ровно ничего ни в ком не изменится. Даже новых знаний не прибудет ни у кого.

Итак, Зон отдавал конторе своё время, а она выдавала ему деньги. Иногда кто-нибудь из сотрудников исчезал и назавтра превращался в портрет, увеличенный с фотографии в личном деле. Потом исчезал и портрет, а сотрудники разбирали ручки и карандаши покойного на память.

Зон обратил ещё несколько одинаковых дней в деньги, пока не вспомнил о фальшивом швейцарском ноже.

При тщательном рассмотрении это оказался не нож, а скорее, набор отвёрток. Теперь Зон понимал, что даже если бы у него нашли этот странный предмет в аэропорту, то он имел бы хороший шанс получить его обратно. Как раз лезвия Зон в нём не обнаружил: отвёртки, щипчики были, а вот самого ножа не было. Ну да, дома ему было чем резать хлеб. Консервный нож, впрочем, всё же наличествовал — острый зуб, резавший жесть как бумагу.

Однажды Зон заснул со своим приобретением в руке и в дремоте ощутил нож живым. Нож показался ему даже тёплым. «Не хватало ещё начать с ним разговаривать», — подумал Зон.

И он снова принялся менять свои дни на равнодушные цифры банковского счёта.

Начальницей у него была женщина сложной судьбы. Левый её глаз был наполнен мёдом, а правый — казеиновым клеем. Женщина мстила миру за свою трудную судьбу, и, давая задание подчинённому, она смотрела на человека левым глазом, а принимая работу — правым. Сотрудники её боялись как дети, а дети боялись просто так.

Однажды она вызвала Зона в свой кабинет. Он шёл туда, предчувствуя недоброе: таких как он вызывали к ней, чтобы предупредить об увольнении или сразу уволить.

Когда он вошёл, то увидел, что женщина трудной судьбы стоит у окна к нему спиной. Она тянулась вверх, чтобы захлопнуть форточку. Но в этот момент женщина трудной судьбы сделала неловкое движение, от которого и подоконник, и стол перед ней сразу покрылись прыгающими бусинами.

Видимо, что-то важное в её жизни и судьбе было связано с этим ожерельем, и женщина трудной судьбы замерла, будто её облили новокаином. В воздухе разлился душный запах трагедии.

— Можно починить, — сказал Зон, не раздумывая, и стал собирать рассыпавшееся. Он отчего-то знал, что в его нешвейцарском ножике найдётся все необходимое.

Действительно, он обнаружил там сносные, хоть и крохотные плоскогубцы и свёл ими звенья цепочки.

С тех пор его служебные дела пошли в гору, хотя ничего особенного он не сделал. Но теперь маленькая общая тайна, возникшая между ним и его начальницей, берегла его.

Зон продолжал пристально изучать стального друга. Кажется, он не видел этих странных приспособлений раньше, а тех, которыми уже воспользовался, не мог найти. Он представил себе, что когда-то в этом ноже должна обнаружиться флэшка. Он читал, что швейцарские ножи давно стали ими снабжать, и вот на этой флэшке, в скопище разных файлов обнаружатся инструкции и причудливые истории о создателях этого чуда… Но тут же Зон себя одёрнул — какой же это швейцарский нож, смешно даже и сказать.

По весне Зон обнаружил в ноже лупу — неожиданно сильную. От нечего делать он стал разглядывать через неё пирожное в столовой, и был неприятно поражён. Пирожное жило какой-то своей жизнью — кто-то крохотный ползал по нему, что-то строил или перевозил. Когда он сказал об этом Раевскому, тот только покрутил пальцем у виска.

Зон пожал плечами и молча отложил пирожное. Через несколько дней трёх клерков скорая помощь отвезла в больницу с кишечной инфекцией.

Зон ожидал, что Раевский спросит его, что он увидел, но Раевский, казалось, совершенно забыл и о лупе, и о ноже, и о пирожных прошлой жизни. Ему пришли бумаги на перевод домой, в столицу. Судьба забросила Раевского в город его детства полгода назад, Теперь он, как новый Данте, покидал провинциальный ад.

Раевский засобирался в дорогу, и они стали реже видеться, а когда сошёл снег, Зон проводил приятеля в аэропорт.

Когда он шёл обратно по длинному пандусу, то увидел девушку, топтавшуюся на стоянке около закрытой машины.

Она переминалась печально, как родственник, ожидающий в больнице конца операции. Зон сразу понял, о чём она думает — сразу звонить мастерам или сначала помолиться. То есть дверца её машины была заперта, а умный брелок пропал.

— Проверьте сумочку ещё раз, — хмуро посоветовал Зон, подойдя ближе.

— Ничего нет! Ни-че-го! А у вас есть, чем открыть?

— Найдётся.

Потом он легко открыл дверцу машины, так легко, что девушка поёжилась. Но всё же она предложила его подвезти.

— Зон — это такая фамилия, — сказал он сразу, чтобы объясниться. Он как-то сразу понял, что это надолго. — Но можно звать и так. Меня все зовут по фамилии.

Он говорил спокойно и размеренно, чтобы не испугать водителя. Зон уже боялся её потерять, потому что она была такая как надо — то есть девушкой без лица. Самые лучшие женщины — это женщины без лиц, потому что на это место мужчина подставляет любое лицо из своего прошлого. И чем больше можно использовать старых лиц, тем крепче новая любовь.

К тому же Зон сразу понял, что она живёт одна — по тому, как она ведёт машину, по тому, что лежит на заднем сиденье, и какое радио она слушает.

Случилось то, что должно было случиться — правда, не в тот день, а тремя днями позже.

Потом они лежали в темноте, и Зон рисовал на потолке фонариком, обнаружившемся в его ноже. Фонариков оказалось даже два — красный и ослепительно белый.

Зон рисовал на потолке буквы, потому что такую сцену он помнил по книгам, — правда, там рисовали на стекле, но потолок был ничем не хуже. Написанные буквы живут вечно, даже если они написаны светом, и Зон думал, что они сохранятся и тогда, когда он сюда переедет, и спустя много лет, когда он уже ничего не будет писать, эти буквы будут время от времени светиться в темноте.

Он стал редко спать один, и однажды ему приснился тот гигантский контейнер в магазине «Всё за 0.99 евро», из которого он достал ножик. В том контейнере с сетчатыми стенками были сотни таких ножей — сотни, если не тысячи. Там был кубометр ножей по цене один евро без цента — и теперь Зон задавал себе вопрос: один ли он испытывает такие приключения?

Наверное, можно было сделать что-то необычное — например, стремительно разбогатеть, открыв банкомат, но эти мысли унесло как октябрьскую листву ветром. Зона не пугали видеокамеры, которые фотографировали окрестности банкомата, гораздо важнее, что было в этой идее что-то невыносимо пошлое.

Он начал думать, не стоит ли уволиться и завести себе синюю майку с жёлтой звездой для подвигов. Пойти тайным героем по свету, помогая людям.

То есть подкручивая, отрывая и завинчивая неожиданно открутившееся и пришедшее в негодность.

Но теперь он был не один, и его даже повезли на дачу знакомиться с родителями. Они понравились друг другу, оттого хорошо и весело выпили. Зон подумал, не рассказать ли им про ножик, но в последний момент просто поленился шевелить губами. Яблочная водка затуманила глаза девушки, поэтому Зон настоял, что его подвозить не нужно.

Он поехал от неё на автобусе, но, задумавшись, перепутал маршруты. Автобус привёз его на соседнюю станцию, где вокруг него сразу сгустилась чернота майской ночи.

И тогда из этой темноты выступили двое, будто с трудом проявляясь на тёмном снимке.

Двое преградили ему путь. Их лица были пусты, как оловянные миски в ночной столовой. Один был длинный, а другой — низкорослый, но всё равно они были похожи друг на друга своей внутренней пустотой как близнецы.

Зон сразу понял, что сейчас будет. И точно — длинный, зайдя сзади, вдруг схватил его за горло. Этот длинный, пыхтя, душил Зона, и сил не было вырваться из его цепких рук, которые отчего-то пахли рыбой.

В это время коротышка достал нож и, нехорошо улыбнувшись, пошёл к ним. Нож у коротышки был вовсе не перочинный, хороший убойный нож с широким и длинным лезвием.

И тут Зон понял, что его будут убивать. Он вырос в одном из самых угрюмых районов своего города, рядом с бесконечными общежитиями химического комбината, и знал, что значат эти пустые лица и глаза.

Ноги начали слабеть, и Зон почувствовал, что ещё секунда, и он потеряет волю. Тогда жизнь его неминуемо уйдёт струйкой в пыльный песок обочины.

Тут он вспомнил про ножик и всё же успел дотянуться до кармана, проиграв длинному ещё несколько глотков воздуха.

Нож сам раскрылся в его руках, и Зон впервые увидел в нём тонкое короткое лезвие. Не целясь, он воткнул его в бедро длинному. Удар оказался такой силы, что крошечное лезвие обломилось и осталось в ране. Эффект, однако, оказался неожиданным — руки на горле Зона мгновенно разжались, а что-то чёрное и липкое окатило его фонтаном.

Зон вырвался и, не оглядываясь, побежал к станции.

Оказавшись довольно далеко и попав в светлый круг фонарей, он остановился и принялся рассматривать ножик. Что-то было с ним не так.

Он лихорадочно поддел ногтем лезвие. Вдруг то, что было ножом, распалось в его руках на две пластмассовые пластинки и несколько старых железяк. Потёки крови съели сталь, как не съедает её кислота за неделю. В руках у Зона осталась какая-то труха — мерзость, тлен. Будто картофельные очистки, осыпалось всё это мимо пальцев.

Ножик был мёртв.

Зон тупо посмотрел на то, что изменило его жизнь, как смотрят дети на убитую лягушку.

И, помедлив, разжал пальцы, отпуская мёртвое тело на свободу.

После этого он двинулся к освещённой платформе, где уже вставала звезда последней электрички. История завершила свой круг, и вот он пробирался мимо спинок кроватей и проволоки, которыми местные жители окружили свои незаконные посадки. Зон вспомнил чьи-то слова о том, что в этом мире можно надеяться только на выращенную своими руками картошку.

Электричка призывно закричала, и он наддал ходу. Зон бежал, а в спину ему глядели, невидимые в темноте, голубые глаза огородов.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

28 апреля 2014

Хуйня (2014-04-29)

Вот есть такой тип текстов, которым я не могу придумать названия.

Сначала я хотел их назвать текстами повышенной духовности, но это название неточное.

Недостаточно издевательское, что ли.

Так вот, есть истории, на которые любят ссылаться в социальных сетях, вроде как на мудрые мысли писателей и философов: «Когда ты растерян, помни, что нужно только раз сделать шаг, и всё остальное будет легче». Это, конечно, хуйня, но не такая, как та, о которой я хочу рассказать.

Есть развёрнутые рассказы-притчи о том, как одна учительница заметила, что мальчик в её классе стал плохо учиться, а потом она узнала, что он сирота, и его родители погибли в автокатастрофе. Мальчик совсем от этого охуел, и пошёл бы по кривой дорожке, если бы не эта учительница.

Она стала душиться духами его матери, и ученик проникся к ней доверием (нет, они не стали трахаться в пустом классе — это было бы прекрасно, но тогда это была бы не хуйня, а честный порнографический рассказ, или даже очень хороший рассказ, но это — хуйня).

И вот мальчик стал лучше учиться, и когда, блядь, эта учительница состарилась, этот выросший мальчик пришёл к ней, и оказалось, что он окончил колледж и получил престижную работу. У него дорогая машина и ему дали кредит на большой дом.

Вот, блядь, к чему приводит ласка. Ну и старые духи, конечно.

И такие истории собирают в социальных сетях свои лайки, их охотно перепечатывают всякие порталы «Начни с себя», «Просветление и мы», «Духовный путь» и другие.

Но это — хуйня. Я тут пришёл в один прекрасный дом и рассказал, про страх позора, который есть у мужчины. Не тот страх, когда тебя поймали за тем, что ты залез в письменный стол начальника, не тот страх, когда жена обнаружила на тебе женские трусы. А тот страх, когда ты влюбился, и эта девушка повела тебя на концерт Петросяна (когда влюбишься, и не то сделаешь, по себе знаю). И вот сидя на концерте, ты нет-нет, да улыбнёшься (ну так человек устроен, стадное существо), и вот в этот самый момент телекамера выхватит тебя из зала и навечно фиксирует твой смех. На концерте Петросяна, да.

Я рассказал эту историю, но на меня как-то все натопорщились и стали говорить, что девушка, что ходит на концерты Петросяна, это очень тревожно.

Ну, тревожно. Но девушка, которая лайкает душевную хуйню, это куда хуже.

Да и мужчины, которым нравится хуйня повышенной духовности, не лучше.

Есть, к примеру, хуйня про Маяковского, который оплатил пожизненную доставку цветов для Татьяны Яковлевой в Париже, и в голодные годы немецкой оккупации эти цветы спасли её от голода. Нет, не ела, а продавала на улице.

Впрочем, эту хуйню я уже разбирал подробно.

Но я только что прочитал новую хуйню.

Мне её услужливо ткнул в нос facebook. Эта контора довольно хамская, только зазевайся, и он будет тебе в нос хуйнёй тыкать, только держись.

Итак, это история про художника Дюрера и его брата.

Вот жил Альбрехт Дюрер и его брат Альберт. А в семье было восемнадцать детей, и хоть некоторые из них двинули кони, всё равно было очень голодно. И два брата оба хотели стать художниками, но решили бросить монетку, и в результате один Альбрехт поехал учиться, а Альберт спустился в шахту и ну фигачить в забое, чтобы оплатить обучение брата.

Спустя несколько лет знаменитый Альбрехт приехал домой. Накрыл поляну, как водится и говорит:

— А теперь ты, братец, учись.

Тот и говорит:

— Да ты, брат, охуел совсем. У меня и пальцы теперь не гнутся. Пиздец. Всё. Финита. Не быть мне художником.

И все заплакали, а Альбрехт Дюрер в память подвига своего брата нарисовал две руки, соединенные вместе и обращение к небесам.

Если вы думаете, что я придумал эту хуйню, так нет. Не верите? А? Не верите?! Вот вам — там много: братские дюровские руки.

Я для начала расскажу, как сделана эта хуйня.

Во-первых, у нас на русском языке есть аж две биографии Дюрера в серии «Жизнь замечательных людей», но никто их, конечно, читать не хочет. Но даже из Википедии мы можем узнать, что Дюрер, ёбте, родился не в шахтёрской семье, а семье ювелира. Детей, правда, там действительно было до хуя и выжило немного. Альбрехт был третьим ребёнком и самым старшим из тех, что выжили — Ганса и Эндреса. Один стал художником, а другой ювелиром. Золотая жила в семейной истории присутствовала — но не в качестве детской работы, а потому что папаша-ювелир взял её в разработку. Были братья Дюреры в жизни пристроены, и вполне себе не бедны.

Более того, сам Альбрехт учился с детства в мастерской отца, а потом отправился в странствие, как настоящий подмастерье по тому обычаю.

Руки, молитвенно сложенные, Дюрер действительно нарисовал. Но не руки брата, а именно свои — говорят, что правую он рисовал по изображению в зеркале, а потом отразил. То, что «Руки молящегося» (набросок к так называемому «Алтарю Геллера»), признаны образцом китча, тоже написано в Википедии. Это вообще много где написано.

Итак, не было ничего.

Не, руки были. И великий Дюрер был.

А вот соплей и жребия, кайла в руках брата — не было.

Но есть хуйня.

И самое в ней страшное (для меня), что она — повышенной духовности.

Она вызывает сентиментальную слезу. Надо же, ради брата. А он… Обнял и прослезился. Умильно, на пучок зари они роняли слёзки три.

Дело ведь не в том, было ли семейство Дюреров состоятельным или нет. И ловить изобретателей хуйни на неточностях — бессмысленный спорт.

Дело в том, что никто не хочет тренировать нюх на хуйню, чтобы её избегать.

Вот этой хуйнёй замещаются в голове моих сограждан подлинные чувства — радость, боль, вид заката, желание выпить водки, смех над анекдотом, сочинение стихотворений, жизнерадостная ебля. Всё пожирает проклятая хуйня повышенной духовности, потому что с какого-то хуя множество людей думают, что выпить водки с борщом не духовно, а хуйня — духовно.

И вот кто-нибудь приходит на сеанс обретения уверенности в себе и ему рассказывают эту историю.

Тут бы дать по башке тому, кто эту хуйню воспроизводит, да нельзя.

Забьют сами любители хуйни.

А я — что? Да я с моим народом, где он к несчастью.

Сам не лучше прочих любителей хуйни.

Извините, если кого обидел.

29 апреля 2014

Ночь при полной луне (День пожарной охраны. 30 апреля) (2014-04-30)

Авария случилась на исходе ночи.

Машина пробила ограждение, перевернулась и ударилась об дерево.

— Плют-плют-плют, — осуждающе сказала ночная птица, а осторожные ночные звери промолчали. Их манил запах крови и смерти, но звери боялись другого запаха — запаха бензина и металла, шедшего от обломков. Звери боялись шума дороги и наступающего утра. Но главное, они боялись самого этого места.

А семья в машине перестала существовать под тихий звук случайно уцелевшего радио.

Кровь отца мешалась с кровью матери, кровь ребёнка капала на траву отдельно.

Кровь густела, переваливалась через излом искорёженного железа, двигалась по стеблям травы, и, впитываясь в землю, совершала свой путь медленно. Чрезвычайно медленно, миновав плодородный слой, совсем немного этой крови миновало песчаник, и, наконец, просочившись по косому пласту глины вниз, единственная её капля достигла того, кто ждал её долгие годы.

Знахарь лежал на животе, осиновый кол, которым проткнули его тело, истлел, но и ничего живого не осталось в его обескровленных тканях. Сила давно ушла из них.

Но вот единственная капля чужой крови коснулась его затылка. И тут же она начала делиться, множиться, она мешалась с подземными соками и глинистой водой. Новая кровь наполняла тело Знахаря, и он принялся ворочаться, попадая руками в кротовьи ходы и подземные полости. Уже исчезла с поверхности над ним разбитая машина, уже деловитые рабочие с плоскими лицами починили ограждение, а Знахарь всё набирал силу, дышал запахом перегноя и мокрого песка, распугивая зазевавшихся червяков.

Он вылез наверх спустя несколько ночей — когда поляна в придорожном парке была залита белым лунным светом.

Ночная птица поглядела на него маленьким глазом-бусинкой, открыла клюв, чтобы сказать своё «Плюют-плют», но вгляделась тщательнее и раздумала петь.

Знахарь привыкал к новому воздуху вокруг себя — тогда, сто лет назад, когда его, обессиленного, догнали мужики с дрекольем, это место было обычным лесом. Рядом стоял его дом — но вместо несуществующего забора начинался асфальт, по которому катили первые утренние машины. Местность изменила свой профиль, большой город сжевал рельеф прошлого, засыпал овраги и возвёл насыпи.

Знахарь знал об этом мире многое (под землёй вести распространяются быстро), но многое было открытием — искусственный свет, запах… И ко всему надо было привыкать.

Он ещё раз посмотрел на осевшую, опустелую землю, провёл по ней руками и зашагал на свет.

Колдун в этот час стоял на балконе своей квартиры. Балкон был велик и обширен — это была часть крыши, открывавшая вид на полгорода. На гладкой поверхности, покрытой неизвестного происхождения мрамором, было пусто — только ряды папоротников в кадках ждали своего часа.

Раскачиваясь в кресле, Колдун бросал на утренний ветер сор и пыль из маленького мешочка, висевшего на шее. Сор летел прихотливо — ветер нёс его с Запада на Восток, поворачивал обратно, сор влетал в раскрытые по жаре окна, оседал на уличных скамейках.

Это несчастья и неудачи летели по городу — сейчас Колдун сеял их просто так, для удовольствия. Иногда он развлекался тем, что следил за судьбой каждой соринки и щепочки — но сейчас его пальцы двигались машинально, а губы твердили заклинания сами.

Но этим утром над алой полосой восхода, сразу над тучами, вспыхнула и мигнула зелёная звезда. Через мгновение она погасла, но Колдун сразу понял, что пришёл тот час, которого он так боялся. Проснулся Знахарь, и теперь будет искать его, чтобы мстить.

Сам Колдун был похоронен давным-давно, на юге города. Он проснулся на полвека раньше, чем Знахарь. И кровь, разбудившая его, текла реками, а не каплями. Сначала над Колдуном устроили дачи, и он слышал сквозь толщу земли, как пируют новые хозяева жизни, как вертится, постоянно заедая, граммофонная пластинка, а потом он услышал плач и голоса всё тех же дачников, которых расстреливали сноровистые люди в военной форме. Мертвый Колдун купался в крови, которой набухла земля, и когда выполз на лунный свет, то понял, что пришло его время.

За годом нового рождения пришло время войны, и Колдун радовался, что заново появился на свет в правильное время, чтобы не ломать руками выстуженную землю сорок первого года. Когда над этим местом тонко запели в вышине бомбардировщики, он уже давно набрался злой силы из человеческого страха, а этого страха было вдосталь.

А теперь леса исчезли, и окрестные деревни давно стали городом. Город, как людоед, пожрал пашни и избы и переварил людские судьбы.

Дети колдуна расплодились, и хоть не были так же сильны, как он, но не теряли времени даром. Колдун поселился у одного из сыновей — в большом новом доме на бульваре.

Он помнил, как давным-давно поссорился со Знахарем. Потехи ради Колдун затеял в городе чуму, и то-то было веселье.

Но Знахарю это вовсе не понравилось, и он решил наказать Колдуна. Вина по их меркам была невелика, да воевода крут. Знахарь настиг врага в южной дубраве и закопал по всем правилам.

Отчего он пожалел детей — Колдуну было непонятно. Но именно это-то и сгубило Знахаря, и он сам лёг в землю — только убили его люди, которых он лечил. Сыновья Колдуна смотрели из-за деревьев, как бьют колами по телу старика, и только удивлялись людской сноровке.

Потом они отловили всех детей Знахаря и предали их, связанных, реке. Когда вода сомкнулась над последним в роду Знахаря, Колдун ещё лежал под землёй и бездумно отдыхал от солнца.

Сейчас пространство города было очищено, и Колдун, вернувшись, долгое время жил в нём, как на чистом и вольном лугу, где пахнет травой и свежестью, где неоткуда ждать беды.

Но теперь он чувствовал, что Знахарь не спит и перемещается по улицам города.

Знахарь поселился в своих прежних местах — теперь там чадил завод, бодрый факел горел на высокой трубе, вокруг были болота и странные поселения. Первым делом он встретил вьетнамского колдуна, который долго притворялся глуховатым. Потом они кое-как договорились, и Знахарь некоторое время прожил в огромных корпусах брошенной фабрики, где из каждого угла раздавался стрёкот швейных машинок. Племя подопечных вьетнамского собрата было многочисленно и так же однородно, как лягушки на просёлочной дороге.

Сначала Знахарь думал, что они заполонили весь город, но потом понял, что в этих местах вместе с людьми поселилось слишком много разных вер и суеверий. Восток пришёл на его землю — но это не пугало Знахаря. Он видел слишком много примеров того, как приходил Восток, а потом откатывался назад, как Запад валом прокатывался на Восток, но сразу исчезал, изнемогая.

Он знал, что закон един на всех, и спокойно говорил с колдунами с берегов Каспия и пустынь Азии.

Знахарь быстро узнал судьбу своего врага, но больше его занимало другое. Кроты и землеройки нашептали ему в мёртвое ухо тайну, и эта тайна была сладкой как месяц, тягучей как леденец.

Тайна была в том, что его род не пресёкся.

Они и сам чувствовал это — что-то родное существовало на земле. Иногда ему даже казалось, что и дом его цел, только в другом месте.

Как-то он вернулся к изгибу дороги, тому месту, где стояла его изба, и теперь уже ясно увидел, что от места идёт след, будто его дом удирал от преследователей, роняя старый мох из брёвен и щепки.

След терялся, но Знахарь продолжал изучать окружающий его мир.

Несколько раз к нему, похожему на нищего, приближались милиционеры, но он легко отводил им глаза. Однажды битком набитый автобус приехал во вьетнамское общежитие с проверкой, но высыпавший из него отряд недоуменно слонялся вокруг фабрики.

Милиционеры покрутили головами, хором помочились на бетонный забор, да так и уехали. Вьетнамский колдун зауважал Знахаря ещё сильнее, но попросил не мешать его делу — он просто покупал милиционеров. Чтобы не обидеть, вьетнамский колдун стал снабжать Знахаря настоящим бальзамом — эти красные баночки с золотой звездой, лежавшие раньше везде, отчего-то пропали.

Вскоре Знахарь переехал — поближе к людской толкотне. Он ни в чём не нуждался, вокруг происходило необычное безумие. Такое он видел накануне войн и революций.

Все что-то продавали и покупали, на улицах было полно пьяных, как яйца на Пасху, бились друг об друга дорогие автомобили.

И с ненавистью смотрела на это угрюмая мазутная толпа городских окраин.

Он поселился в квартире выжившего из ума профессора. Квартира была запущена, по стенам висели фальшивые обереги и камни силы. Ни один из них не действовал — и Знахарь с улыбкой касался их, думая, не придать ли им хоть какую-нибудь силу.

В квартире к стенам жались плакаты и противоречивые лозунги, прибитые к деревянным шестам — профессор таскался с ними на митинги и демонстрации. Мода на это занятие прошла, и часто он стоял под дождём на какой-нибудь площади с двумя-тремя сумасшедшими старухами.

Мимоходом Знахарь вылечил ревматизм, давно поселившийся в худой профессорской спине. В тот день, когда луна пошла на убыль, он пробормотал нехитрые заклинания, и болезнь начала исчезать вместе с худеющей луной, да так и пропала навсегда.

Несколько раз на улице он видел внуков Колдуна — но они прошли сквозь него, как сквозь туман. Можно было бы поймать одного зазевавшегося, и прямо где-нибудь за гаражами, или у мусорных баков, высосать у него всю память — но было рано. Тогда его хватятся и поймут, что он ищет.

Пусть Колдун думает, что его давнишний противник слаб и доволен тем, что ему выпало.

И правда, его не тревожили больше. Двойник Знахаря, сделанный из травы и проволоки, сидел во вьетнамском общежитии, совал кусок ткани под бьющуюся и клекочущую механическую иглу и сам был обряжен в то, что шил, — версаче и прада.

Двойник послушно подавал паспорт со вложенными в него деньгами проверяющим, и два внука колдуна, когда заглянули с проверкой, тоже спрятали в свои фальшивые мундиры вполне настоящие американские бумаги с портретами.

Лейтенант пожарной службы жил на краю города. За домом и днём и ночью грохотала граница города — огромная окружная дорога. Часто лейтенант ночевал в пожарной части, чтобы не трястись в автобусах поутру и чтобы не видеть смутных беспокойных снов под шум ночных машин.

Сослуживцы любили его, хотя и считали заговорённым — многие из них не боялись огня, но только лейтенант избегал ожогов.

Что-то было в этом неестественное, но лейтенант жил со всеми вровень, и о нём не судачили.

Наоборот, его караул считался счастливым — лейтенант знал толк в обращении с огнём. Одного он не любил: когда пожарные тащили вещи из погорелого дома. А время было голодное, и огонь списывал всё, зачищал и подчищал любую ценность, как бы входя в сговор с невысоким окладом и нищим пайком пожарного. Но рядом с лейтенантом никакая вещь, взятая с пепелища, не шла впрок.

Все его предки были пожарными — один, странствуя по деревням, усмирял огонь молоком только что отелившейся коровы, другой кидал через пламя пасхальные яйца и весьма преуспел в тушении. Ещё один привёз в Россию трубы конструкции знаменитого механика Ван ден Хейдена и всю долгую морскую дорогу спал на них, чтобы сберечь от лихих людей. От него в роду остался камень, нарицаемый уакинф. Уакинф, или яхонт, как казалось лейтенанту, светился в глубине шкафа, отмеряя остатки сна до дежурства.

В лихое время умирания империи ему часто приходилось ездить на поджоги — горели склады и автомобили. Горели киоски и ларьки, они вспыхивали как свечки, и иногда в них колотились, беззвучно крича, запертые продавцы. Следователи тоже любили лейтенанта — потому что он угадывал, как родился огонь и каким путём шёл.

Но лейтенант не мешал следователям врать в бумагах, и оттого нравился им ещё больше.

Однажды его красная машина примчалась на набережную — там чадила взорванная машина. Рядом лежали двое охранников — один почти целый, другой — потерявший голову от работы. Опершись на решётку, за которой катилась мутная вода реки, курил оставшийся в живых пассажир. Он обнимал не то жену, не то дочь — та сидела в весеннем талом снегу, не замечая холода.

Когда лейтенант коснулся её плеча, чтобы помочь забраться в машину с красным крестом, то девушка зашипела, как вода, которую плеснули на сковородку.

Лицо мужчины тоже странно изменилось, когда он увидел лейтенанта.

На следующий день пожарный лейтенант уже забыл об этой встрече — и всё потому, что судьба изменила ему. Они тушили старый дом, наполненный, кроме дыма, запахами кислого и протухшего, кошачьей мочой и людским смрадом.

В первый раз ему стало по-настоящему трудно. Он нес на себе пьяницу, ставшего вдруг неимоверно тяжёлым. Пьяный старик кинул сигарету в ворох газет на кухне и теперь лежал на плече лейтенанта бесчувственным свёртком. И тут огонь, с которым прежде у лейтенанта было мировое соглашение, начал нападать на него и жалить.

Лейтенант всё же сделал своё дело, но понял, что что-то в мире изменилось.

Через несколько дней заполыхал крытый рынок. Рвались в контейнерах баллоны с химическими очистителями и поддельными дезодорантами. Весело полыхали ряды с фальшивой водкой. Лейтенант расставил людей и принялся обходить очаг пожара. И вдруг пламя стало окружать его, и лейтенант еле выбрался из смертельного круга.

В этот раз, впервые за много лет, у него погиб подчинённый.

В первое же дежурство, после отпуска, похожего на ссылку, лейтенант попал на странный выезд. Горели гаражи после бандитского боя. Бандиты были людьми воевавшими — воевавшими много и с охотой. Так же самозабвенно они дрались и в центре большого города. Гаражи полыхали, зажжённые армейскими огнемётами, а асфальт был иссечён осколками от противотанковых гранат.

Когда лейтенант ступил в пламя, то оно подалось назад… И за завесой огня двое убитых встали с земли и принялись душить лейтенанта.

Мёртвые пальцы в пороховой копоти перехватили шланг дыхательного аппарата, но лейтенант успел сбросить их — странная сила присутствовала рядом.

Кто-то взял его за руку и вывел из огня — уже по ту сторону пожара.

Лейтенант очнулся от того, что его лоб гладят сухие старческие ладони.

Какой-то старик ласково смотрел ему в глаза.

Внук оказался смышлён и понятлив. В меру недоверчив, и умён. Ему не понадобилось долго объяснять историю — лейтенант давно обо всём догадывался сам. Он видел, что Знахарю нравилось с ним говорить.

Поколение за поколением продолжался род Знахаря, и теперь два собеседника решили сократить бесчисленные приставки, чтобы заодно сократить расстояние. Лейтенант был просто внуком, а дед был единственным в их роду, кто не был пожарным.

— Мне жаль только одного, — говорил внук, — что я не умею лечить людей.

— Каждому своё, — отвечал дед. — Видишь, тебе люди важны, а я устал их любить. Видишь, как мудро всё устроилось: я на равных говорю с землёй, ты укрощаешь огонь, несчастный Колдун запрягает ветер, а его дети бурлят, как пузыри в подчинённой им воде. Только Колдун думает, что в тебе кипит огонь мести, а я надеюсь, что нет. Ты можешь спасать просто людей, а мне просто люди не интересны — вот эта разница мне нравится.

Теперь лейтенант, окончив дежурство, не ехал через весь город, а сидел со стариком. Он часто задавал себе вопрос — действительно ли всё равно кого спасти? И бессмысленного пьяницу, из-за которого в огне погибли дети, и бандита, что горит в своём загородном доме. Лейтенант стоял на границе добра и зла, вернее, сам каждый раз определял эту границу.

— Рассматривай это как игру, — повторял ему дед, — как только появляется угрюмая серьёзность, так значит, что дело недоброе. Вот наш Колдун бредит битвами и боится мести — не знаю, может, он начитался сказок и действительно решил, что он посланец Сатаны. А есть ли сам Сатана — он уже и не знает…

В начале апреля старик показал внуку колдуна. Тогда, на Благовещение, нечистая сила проветривает колдунов над печами — и Колдун висел в дыму и пару над своим домом, прямо над старой печной трубой, куда курились камины новых богачей.

Колдун не показался внуку Знахаря страшным — лишь неприятным и опасным, как плохо сложенная печь или искрящая проводка.

Но апрель уже высыхал, набирался тепла, приближался май, деревья шелестели ещё не выжженной летним жаром зеленью. Лейтенант учился слышать дыхание колдунов на расстоянии и находить помощь не только в огне, но и в силе земли.

Нужно было ещё научиться спасать тех, кто потом мог гнаться за тобой с колами, чтобы уничтожить. Эти люди, как и много лет назад, были наполнены животным страхом — но лейтенант пытался вытравить в себе чувство брезгливости.

Знахарь готовил внука к встрече с Колдуном: «Запомни, мы не зло и не добро. Да и отчего самому добру не сделать шаг первым? Тем более мы не добро, он не зло, мы все часть каких-то сил, но всё в мире запуталось, и связи оборвались. Скоро у колдуна праздник, фальшивый шабаш толстяков — и это хороший повод понять, шевельнётся ли в тебе жалость к отвратительным, бессмысленным, но всё же людям»…

Настал последний день апреля. Месяц катился под гору, и люди большого города начали праздники загодя. Те из них, что побогаче, придумали себе двухнедельные каникулы. Те, что попроще, начинали пить с утра. В эти сутки лейтенанту досталось дежурство — вернее, он легко поменялся на это время.

Этот день недавно стал и Днём пожарной охраны, и его сослуживцы торопились по домам и гостям — чтобы в пожарном порядке опрокинуть в себя огненную воду.

Но это был ещё и день Колдуна — и место встречи было невозможно изменить. Это был вечер чужого праздника, ночь волшебного огня и спектакля на древних холмах, что расположились на юге города.

Как только стемнело, лейтенант стал готовиться к выезду.

Он сидел в своём углу, под линялым рукописным плакатом «Войны и нашествия бывают редки, пожары неумолимо постоянны, и перемирия с ними невозможны» и пытался представить себе подъезды к ночному празднику Колдуна.

Из шести человек расчёта он оставил троих, считая себя. Собственно, шести и не набралось бы — в пожарной части давно не хватало людей в экипажах.

Сейчас с ним были бурят и молодой татарин — потомственный москвич в пятом или шестом поколении. Все предки татарина мели московский булыжник в одном и том же месте, но новое время взметнуло там небоскрёб, и молодой татарин надел пожарную каску.

Бурят понравился лейтенанту давно — ещё тогда, когда он увидел, что бурят обкуривает тлеющей щепочкой колёса пожарной машины. Они были одной крови, запад и восток.

И машина, когда бурят сидел за рулём, шла верно, скоро, никогда не застревая в городских улицах. Одной крови, точно, — подумал тогда лейтенант.

Колдун сидел на холме в бутафорском троне. Он презирал всех тех, кто собрался перед ним на холме. Это были пустые люди, полые люди. Люди с дыркой в голове, с дырками в сердце, люди, похожие на половину лошади из немецких врак, у которой выливалось сзади всё, что она успевала выпить спереди. Эти люди до конца не верили, что их деньги — это их деньги, и стремились их тратить. Их детство было скучным, а теперь они, как безумные дети, попавшие в кондитерскую, жрали всё без разбора.

Им не нужно было даже колдовства, их желания были суетливы и приземлены. Лигатуры они боялись больше, чем смерти, а смерти — больше, чем неприятностей с душой. Половину из них привела на холм похоть, вторую — любопытство.

Долго эти люди были для Колдуна дойными коровами, но сейчас ему хотелось забить стадо на мясо. Нет, ему не нужно было свежей крови, Колдуна просто раздражали эти существа.

Он насквозь видел их желеобразные тела, жирные и худые, и эти тела казались емупризрачными — подуй он через сцепленные пальцы, ветер снесёт их туши, как капли воды с ветки. Он видел лаковые машины, похожие на обмылки. Эти автомобили сгрудились у подножия холма, и Колдун думал, что они вряд ли сегодня дождутся хозяев.

В эту ночь жирное, но вечно голодное стадо приехало к нему на священные холмы, где городские археологи раз в год находили две гребёнки и десять черепков. Но слава холмов была сильнее рассказов археологов, всякий в городе знал, что там издревле жили непростые люди.

На холмы приходили разные люди — бритоголовые крепыши в чёрной форме — прежде чем драться на рынках с торговцами; бледные искуренные сектанты, тонкие, как бумага, похожие на раковых больных, и любители острых ощущений.

Сейчас любителей острых ощущений собралось много — они смотрели на обряд инициации так же, как смотрели бы на смертельные бои в других тайных местах, где в свете автомобильных фар дрались новые гладиаторы. Даже этот шабаш был вычитан ими из книг — Колдун просто следовал их ожиданиям.

Сейчас он думал о своём — о том, как легко этот мир управляется деньгами. Деньгами разными — лёгкими бумажками, стёртыми кружками, а теперь вот просто намагниченными кусками металла. Даже не брусками магнитного железняка (такое тоже бывало), а тонким слоем магнитной пыли. Крохотные магнитные домены, тайное движение электричества — и миллионы судеб оказываются в кулаке.

Колдовство почти не нужно — только короткий всплеск напряжения; муха, попавшая в аппарат, намагничивающий плёнку или диск. Дефект, ворсинка на оптике, производящей деньги выжиганием — всё, что угодно…

А ком снега уже начал движение с вершины, вызывая лавину, которая задавит всё живое внизу. Шерстинка, пылинка, мошка — вот что занимало Колдуна.

А пока у костра дети Колдуна раздели худого мальчика, с виду банковского клерка.

Мальчик, пошатнувшись, положил снятый с шеи крестик под пятку правой ноги, стал лицом к неразличимому в ночи Западу и начал говорить по-заученному:

— Отрекаюсь я, раб Василий, от распятия Христова, и от тридневного Воскресенья, и от всех дел Его и заповедей, и не верую в Него, дую и плюю…

Колдун со смехом повторил про себя «Дую и плюю», а в этот момент пожарная машина шла ночным городом на юг, без включённых огней и сирены.

— Дую и плюю, — пел мальчик, — на все дела Божии, только прирекаюся к тебе, сатане, и ко всем делам твоим и заповедям твоим, верую в тебя, творца и царя сатану, и во все дела и заповеди твои, и хочу быть сообщником твоим и собеседником…

А бурят уже вёл красную машину на холм, три тонны воды бились в цистерне как кистень, готовый к драке. Те, что стояли поодаль от костра, рядом со своими машинами, уже слышали рёв мотора, как предчувствие беды, и крутили головами.

Мальчик торопливо отрекался от Богородицы, Церкви, апостолов и храмовых праздников вместе со святыми угодниками.

Он с трудом выучил слова, взятые напрокат из церковной службы, только с отрицанием перед каждым глаголом. К его пальцу приклеилась ватка, будто после визита в поликлинику. Кровь, которой он только что подписал отречение, впрочем, не унималась. «Аз, раб, — написал он, — отрицаюся Бога и неба, и земли и святые Божия веры, и соборныя Божия Церкви, и не хощу нарицатися христианином, и предаюся в услужение дьяволу, и должен его волю тварить, в том и письмо свёрнутое дал ему». Колдун принял письмо-отречение, и бумага, распечатанная на цветном принтере, исчезла в складках его плаща.

И в этот момент на лысину, что завершала холм, вылетела пожарная машина. Сдирая травы, она криво стала, и лейтенант не спрыгнул, а сошёл на землю.

Гигантский костёр полыхал, и это было пламя, отбившееся от рук. Заблудшее, сварливое пламя, но с ним ещё можно было договориться. Люди вокруг костра были стадом — трусливым и любопытным. Его он в расчёт не брал. Но справа и слева стояли дети колдуна, поодаль — его внучка, в которой он сразу узнал девушку с набережной. Ну и, наконец, сам Колдун, который, казалось, ещё ничего не понял, но уже ударил по лицу лейтенанта первый порыв колдовского ветра. Дети колдуна подняли руки и направили сведённые ладони к лейтенанту.

Язык огня сорвало следующим порывом ветра, и, оторвавшись от костра, он упал пожарным под ноги.

Не обращая внимания ни на что, татарин отматывал шланг брандспойта, а бурят готовил цистерну к бою.

Ветер снова плюнул огнём в лицо лейтенанта, и предупредительно запульсировал в нагрудном кармане камень яхонт, иначе называемый уакинф. Но теперь лейтенант поймал сгусток огня, как вратарь ловит мяч в углу ворот, и начал вращать его в ладонях колобок — огонь-огонь, иди со мной, иди от меня, от моего плетня… Лейтенант принялся лепить и катать огонь, как катают и мнут тесто. И вот, наконец, швырнул его обратно.

Огненный шар полетел между настоящих и фальшивых колдунов, зажигая мантии и пиджаки.

Он попал прямо в лоб сыну Колдуна, а второй его наследник уже бежал в огне, пятная траву пламенем.

Костёр гас под струёй воды, а человечье стадо, визжа и потеряв людской облик, неслось в ночь, падало, валилось со склона, подпрыгивая, как картофелины, сыплющиеся из мешка. Каждый спасался как мог.

Колдун понял, что произошло непоправимое. Его внуки, вступившие в давнюю схватку, были убиты, а враг соединился со своим потомком. Внучка бежала, струясь, как ручей по склону, — свойства воды передались ей в час опасности.

Он не стал драться, а взлетел вверх, прямо к равнодушной полной Луне, и исчез.

Прошли майские беспокойные праздники, миновал летний Купала, а в воздухе большого города набухало смутное беспокойство. Что-то в равновесии сил было нарушено, и напряжение копилось, как вода в запруде.

Не отвлекаясь на всё это, Знахарь пока шёл по следу своего дома. Внук шелестел архивами, и, наконец, они нашли одну зацепку, за ней потянулась другая, и вдруг всё стало ясно.

Знахарь залез в жестяную утробу электрического поезда, и электрический поезд повёз его к дому. Чем ближе он был к этому месту, тем крепче была внутри Знахаря сила, но что важнее — тем больше в нём было спокойствия.

Он нашёл свой дом вблизи монастыря, на низком берегу реки, что поросла соснами. Там его изба, перевезённая туда лет десять назад, крепко стояла на новом месте — в музее. Её облили какими-то химическими жидкостями для консервации, но Знахарь быстро удалил их из брёвен. Всё это время дом держался воспоминанием о нём, и никакая химия для этого не была нужна. Знахарь поселился в своей избе, и никого не удивляло, что вечерами, когда музей уже закрыт, там горит свет.

Посетители музея принимали его за смотрителя, а сотрудники отчего-то не задавались вопросом, кто живёт внутри экспоната, к кому ходят такие странные гости, и почему среди гостей так частит молодой человек в форме пожарной охраны.

Но не один он навещал старика. Через месяц до него добрался и Колдун. Силы у колдуна было мало, но для самоутверждения он по дороге, сощурившись на солнце, превратил длинный свадебный поезд в свору волков — оскалив зубы, волки бились за стёклами остановившихся машин, и горькая слюна заливала стёкла изнутри.

Теперь Знахарь и Колдун сидели друг напротив друга. Знахарь поставил чайник на огонь — для себя, он знал, что Колдун не выпьет ни капли в его доме и не съест в нём ни крошки.

— Зачем тебе это? Ты же не любишь людей. Помнишь, как они убивали тебя — глупо, навалившись кучей, содрогаясь от жадности и страха? А помнишь, как тебя хотели повесить ещё раньше, в Новгороде?

— Не люблю, — согласился Знахарь миролюбиво.

— Люди отвратительны. А теперь, когда отменили Бога, они отвратительны вдвойне. Они перестали соблюдать посты, но губы их лоснятся в праздники. На самом деле, они отменили не Бога, а страх перед ним. Меня позвали камлать среди стекла и бетона, в денежном месте, и в дверях я столкнулся со священником. Он освящал этот дом, а я пришёл в него камлать — и нас позвали не по ошибке. Нас позвали обоих для верности, как рассовывают яйца в разные корзины. На всех убийцах, что я видел живыми и мёртвыми, были кресты, а вот на сыщиках — отнюдь не всех. Кого ты будешь лечить?

— Да всё равно кого. Не надо строить из нашей драки битву добра со злом — мы дерёмся, потому что дерёмся. Потому что ты мне не нравишься, а не оттого, что я не могу забыть чумных детей, что стонали в канаве у моего дома. Что нам кресты — тебе и мне? Мы живём в другом мире — он нехорош, да и людской не сахар.

Колдун не выдержал первым — он занёс руку для удара, но с полки сорвался горшок и сам собой наделся на кулак. Старый дом помогал Знахарю, и лёгкой чёрной тенью Колдун скользнул к выходу.

Знахарь вышел за ним следом, в круг света полной луны, на залитую белым дорожку музея-заповедника.

— А может, давай, на кулачках, как прежде?

Колдун не ответил, и быстро взмахнув рукой, бросил горсть припасённого песка в лицо противнику. Но песчинки замерли в воздухе, как облако мошек над чистой водой. Каждая из них приплясывала на месте, а Знахарь любовался на этот танец.

— Лучше на кулачках, — повторил Знахарь, — а то ты и так похож на шахматиста, схватившегося за нож. Но лучше оставить всё как было, следующим поколениям. Мы с тобой как тень и свет, не можем друг без друга. Но лучше мы будем ненавидеть на расстоянии.

— Ты же знаешь, что твой внук убил моих детей. Он отомстил за тебя, но я всё равно пришёл.

— Какие глупости, зачем ему мстить? Он был лишь зеркалом, отражением своих врагов. Ты опять всё путаешь, и знаешь отчего? Ты слишком серьёзно к себе относишься — ведь нет битвы добра и зла, а есть тысячи мелких комариных столкновений.

Колдуны расплодились как тараканы, и оказались так же уязвимы, как люди. Отменённый Бог смотрит на нас из-за туч, восточные знахари смешались с европейскими врачами, началось новое переселение народов — а ты говоришь о нашей вражде, драке двух стариков, что были мертвы много лет… Под небом хватит места всем — а ты всё суетишься. Хороший дом на бульваре, достаток, внучка — что ещё нужно, чтобы встретить старость?..

— Хотя, конечно (он улыбнулся), спина болит у меня до сих пор.

Вокруг них уже потрескивал от напряжения воздух. Смеркалось, тени от деревьев легли в стороны от двух стариков, как от костра. Кроты залезли обратно в свои норы, и, свернувшись, стали ждать исхода.

Удивлённая ночная птица, проснувшись, косила на них глазом-бусинкой. Она возмущённо пропела своё «Плют-плют-плют», но жёсткий удар воздуха сбил её с ветки. Замертво, с деревянным стуком, она свалилась на землю.

Пространство вокруг двух стариков вихрилось, трава полегла, и листву рвало с деревьев.

Знахарь был задумчив, Колдун порывист — и тени от их движений пробегали по высоким деревьям.

Начинался ураган, воздух бил Знахаря в грудь, и, чтобы выиграть время, хозяин избы повторил чужой приём. Он кинул в Колдуна, тем, что нашлось в кармане — табаком, крошками и баночкой вьетнамской мази. Она-то и попала Колдуну в глаз.

Колдун оступился и припал на одно колено.

Воронка, сплетённая из вихрей, начала ощупывать ноги Колдуна, его спину, трепать волосы, вот уже её тонкий жгут принялся рвать на нём одежду. Колдун не удержался, и руку его, вывернув, засосало внутрь. Тело выгнулось и скрылось внутри дёргающегося воздушного пузыря.

Огромным шаром поднялось то, что было Колдуном, вверх, шар по пути сломал и всосал в себя дерево, и, наконец, покинул поляну. Первым на его пути пришёлся монастырь. С грохотом промялись купола, и, как птицы, полетели по воздуху кресты. Ураган, ломая деревья и срывая крыши, двинулся на Восток, к городу.

Внутри этого шара крутилось всё содержимое тайных карманов колдуна — щетинки и шерстинки, щепочки и булавки. Колдун заговорил их давным-давно на то, чтобы поражать самое ценное для людей: куски резаной бумаги. Больше всего этой ценной разноцветной бумаги было в этом большом городе к востоку от монастыря. Теперь деньги должны превратиться в прах и пыль, и никто не сможет этому помешать. Заплачут вдовы, порушатся судьбы, повалится из окон обезумевший офисный народ.

Знахарь только улыбался, прочитав всё это на лице исчезнувшего Колдуна. Сколько Знахарь видел смутных времён, сколько гнал ветер по улицам деревень и городов мусор и пыль, да жизнь продолжалась. Ему нисколько не было жаль людей, которых схватит скоро за горло отчаяние, потому что они заслуживали этого не меньше и не больше, чем поломанные деревья.

А кончится эта напасть, придёт другая. Ураган придёт с Запада, поворотится и придёт с Востока, всё вернётся в колдовской круг, потому что жизнь вечна.

Знахарь подобрал мёртвую ночную птицу и поглядел в её глаза, покрытые жёлтой плёнкой. Он быстро дунул ей в клюв и вдохнул обратно суетливую птичью жизнь. Потом он повесил птицу обратно на сук, как тряпочку для просушки.

Он вздохнул и оглянулся — где-то сейчас несся на пожарной машине его внук, чтобы унять искры из оборванных проводов.

В доме запел свою свистящую песню чайник, и Знахарь пошёл внутрь.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

30 апреля 2014

Пентаграмма ОСОАВИАХИМа (День Международной солидарности трудящихся. 1 мая) (2014-05-01)

Он жёг бумаги уже две недели.

Из-за того, что он жил на последнем этаже, у него осталась эта возможность — роскошные голландские печки, облицованные голубыми и сиреневыми изразцами, были давно разломаны в нижних квартирах, где всяк экономил, выгадывая себе лишний квадратный метр.

А у него печка работала исправно, и теперь исправно пожирала документы, фотографии и пачки писем, перевязанные разноцветными ленточками. Укороченный дымоход выбрасывал вон прошлое — в прохладный майский рассвет.

Академик давно понял, что его возьмут. Он уже отсидел однажды — по делу Промпартии, но через месяц, не дождавшись суда, вышел на волю — его признали невиновным. Он, правда, понимал, что его давно признали нецелесообразным.

Теперь пришёл срок, и беда была рядом. Но это не стало главной бедой — главная была в том, что установка была не готова.

Он работал над ней долго, и постепенно, с каждым винтом, с каждым часом своей жизни, она стала частью семьи Академика. Семья была крохотная — сын и установка. Как спрятать сына, он уже придумал, но установку, которую он создавал двадцать лет, прятать было некуда.

Его выращенный гомункулус, его ковчег, его аппарат беспомощно стоял в подвале на Моховой — и Кремль был рядом. Тот Кремль, что убьёт и его, и установку. Вернее, установка уже убита — её признали вредительской и начали разбирать ещё вчера.

Академик сунул последнюю папку в жерло голландского крематория и приложил ладони к кафелю. Забавно было то, что он так любил тепло, а всю жизнь занимался сверхнизкими температурами.

Бумаг было много, и он старался жечь их под утро, вплоть до того момента, как майское, почти летнее, солнце осветит крыши. С его балкона был виден Кремль, вернее, часть Боровицкой башни — и можно было поутру видеть, как из него, как из печи, вылетает кавалькада чёрных автомобилей.

Потом Академик курил на балконе — английская трубка была набита чёрным абхазским табаком. Холодок бежал по спине — и от утренней прохлады, и от сознания того, что это больше не повторится.

Машины ушли в сторону Арбата, утро сбрызнуло суровые стены мягким и нежно-розовым светом. Говорили, что скоро всех жильцов отселят из этих домов по соображениям безопасности, но такая перспектива Академика не волновала — это уже будет без него. Давно выдавили, как прыщ, золотой шар храма Христа Спасителя, а вставшее поодаль от родного дома Академика новое здание обозначило новую границу будущего проспекта.

Горел на церкви рядом кривой недоломанный крест, сияла под ним чаша-лодка — прыгнуть бы в лодочку и уплыть, повернуть тумблер — и охладитель начнёт свою работу, время потечёт вспять. Вырастет заново храм, погаснут алые звёзды, затрепещут крыльями ржавые орлы на башнях, понесётся конка под балконом. Но ничего этого не будет, потому что месяц назад во время аварии лопнули соединительные шланги, пошло трещинами железо, не выдержав холода, а потом новый накопитель, выписанный из Германии, не прибыл вовремя.

А если бы прибыл, успел, то прыгнул в лодочку, прижав к себе сына — будь что будет.

Сын спал, тонко сопел в своей кровати. На стуле висела аккуратно сложенная рубашка с красной звездой на груди и новая, похожая на испанскую, прямоугольная пилотка.

Сегодня был майский праздник — и через два часа мальчик побежит к школе. Там их соберут вместе, и в одной колонне с пионерами они пройдут мимо могил и вождей. Мальчик будет идти под рокот барабана, и жалко отдавать эти часы площади и вождям — но ничего не поделаешь.

Нужно притвориться, что всё идёт как прежде, что ничего не случилось.

Академик смотрел на сына, и понимал, как он беззащитен. Все стареющие мужчины боятся за своих детей, и особенно боятся, если дети поздние. Жена Академика грустно посмотрела на него с портрета. Огромный портрет, с неснятым чёрным прочерком крепа через угол, висел напротив детской кровати — чтобы мальчик запомнил лицо матери.

А теперь жена смотрела на Академика — ты всё сделал правильно, даже если ты не успел главного, то всё остальное ты счислил верно. Я всегда верила в тебя, ты всё рассчитал, и получил верный ответ. А уж время его проверит — и не нам спорить с временем.

Звенел с бульвара первый трамвай. День гремел, шумел — и международная солидарность входила в него колонной работниц с фабрики Розы Люксембург.

«Вот интересно, — думал Академик. — Первым в моём институте забрали немца по фамилии Люксембург». Немец был политэмигрантом, приехавшим в страну всего четыре года назад. Учёный он был неважный, но оказался чрезвычайно аккуратен в работе, и стал хорошим экспериментатором.

Затем арестовали поляка Минковского — он бежал из Львова в двадцатом. Минковского Академик не любил и подозревал, что тот писал доносы. И вот, неделю назад взяли обоих его ассистентов — мальчика из еврейского местечка, которого Революция вывела в люди, научила писать буквы слева направо, а формулы — в столбик. Второй ассистент был из китайцев, особой породы китайцев с Дальнего Востока, но был какой-то пробел в его жизни, который даже Академику был неизвестен. Но Академик знал, что если он попросит китайца снять Луну с неба, то на следующий день обнаружит на крыше лебёдку, а через два дня во дворе института сезонники будут пилить спутник Земли двуручными пилами.

Академик дружил с завхозом — они оба тонко чуяли запах горелого, а завхоз к тому же был когда-то белым офицером. Он больше других горевал, когда эксперимент не удался — Академику казалось, что он, угрожая наганом, захватит установку, и умчится на ней в прошлое, чтобы застрелить будущего вождя.

Как-то ночью они сидели вдвоём в пустом институте, рассуждая об истреблении тиранов — завхоз показал Академику этот наган.

— Если что, я ведь живым не дамся, — сказал весело завхоз.

— Толку-то? Тебе мальчишек этих не жалко, — сказал Академик. Они были в одной лодке, и стесняться было нечего.

— Жалко, конечно. — Завхоз спрятал наган. — Но промеж нашего стада должен быть один бешеный баран, который укусит волка. А то меня выведут в расход — и как бы ни за что. Я человек одинокий, по мне не заплачут, за меня не умучат.

У завхоза была своя правда, а у Академика своя. Но оба они знали, когда придёт их час — совсем не бараньим чутьём. Завхоз чувствовал его, как затравленный волк угадывает движение охотника, а Академик вычислил своё время, как математическую задачу. Он учился складывать время, вычитать время, уминать его и засовывать в пробирки все последние двадцать лет.

Вчера домработница была отпущена к родным на три дня, и Академик сам стал готовить завтрак на двоих — с той же тщательностью, c какой работал в лаборатории с жидким гелием. Сын уже встал, и в ванной жалобно журчал ручеёк воды.

Мальчик был испуган, он старался не спрашивать ничего — ни того, отчего нужно ехать к родственникам в Псков, ни того, отчего грелись изразцы печки в кабинете уже вторую неделю.

На груди у сына горела красная матерчатая звезда. Академик подумал, что ещё усилие — и в центр этой пентаграммы начнут помещать какого-нибудь нового Бафомета.

Пентаграммы в этом мире были повсюду — чего уж тут удивляться.

— Как ты помнишь, мне придётся уехать. Надолго. Очень надолго. Ты будешь жить у Киры Алексеевны. Кира Алексеевна тебя любит. И я тебя очень люблю.

Слова падали как капли после дождя — медленно и мерно. «Ты пока не знаешь, как я тебя люблю, — подумал Академик, — и может, даже не узнаешь никогда. Пока время не повернёт вспять».

Мальчик ушёл, хлопнула дверь, но звонок через минуту зазвонил вновь.

Это приехала псковская тётка — толстая неунывающая, по-прежнему крестившаяся на церкви, не боясь ничего. Тётка понимала, зачем её позвали.

Она, болтая, паковала вещи мальчика, рассовывала по потайным карманам деньги — всё то, что не было упаковано Академиком. Тётка рассказывала про своего родственника Сашу, лётчика. Все думали, что он арестован, а оказалось, что он в Испании. Она рассказывала об этом, как бы утешая, давая надежду, но Академик поверил вдруг, что она говорит правду — отчего нет?

Серебристые двухмоторные бомбардировщики разгружались над франкистскими аэродромами Севильи и Ла-Таблады, летчики дрались над Харамой и Гвадалахарой. Отчего нет?

У сына в комнате висела истыканная флажками карта Пиренеев — и там крохотные красные самолётики зависали над базой вражеского флота в Пальма-де-Мальорка — и из воды торчала, накренившись, половина синего корабля.

Почему бы и нет? Саня жив, а потом вернётся и в майский день выйдет из Кремля с красным орденом на груди — отчего нет?

Тётка говорила об Испании, и чёрная тарелка репродуктора, захлёбываясь праздничными поздравлениями, тоже говорила об Испании — у них подорвался на мине фашистский дредноут «Эспанья», а у нас — праздник, вся Советская земля уже проснулась, и вышла на парад, по площади Красной проходят орудья и танки. Ещё два советских человека взметнули руки над Парижем — это улучшенные советские люди, потому что они сделаны из лучшей стали. И вот теперь они стоят посреди Парижа, на территории международной ярмарки в день международной солидарности, взмахнув пролетарским молотом и колхозным серпом.

Время текло вокруг Академика, время было неостановимо и непреклонно, как гигантский молот с серпом, а его машина времени была наполовину разобрана, и будет теперь умирать по частям, чертежи её истлеют, и он сам, скорее всего, исчезнет.

Всё пропало, если, конечно, скульптор не сдержит слова.

Мальчик уже пришёл с демонстрации, и затравленно глядел из угла, сидя на фанерном чемодане.

— Вы всё-таки не креститесь у нас тут так истово. Всё-таки Безбожная пятилетка завершена. — Академик не стал провожать их на вокзал и прощался в дверях, чтобы не тратить время у таксомотора.

Тётка только скривилась:

— Да у нас, как денег на ворошиловских стрелков соберут, на каждом доме такую бесовскую звезду вывешивают, что прям как не живи — все казни египетские нарисованы. Ты мне ещё безбожника Емельяна припомни.

Мальчик втянул голову в плечи, но, не сдержавшись, улыбнулся.

Но как долго не рвалась ниточка расставания, всё закончилось — и квартира опустела. Академик ступил в гулкую пустоту — без мальчика, она стала огромной. Он отделял привычные вещи от себя, заставляя себя забыть их.

Многие вещи, впрочем, уже покинули дом. Самое дорогое он подарил скульптору — тот был в фаворе, а всё оттого, что ещё в ту пору, когда на углах стояли городовые, скульптор вылепил гипсового Маркса, а потом рисовал вождей с натуры.

И когда Академик понял, куда идёт стрелка его часов, то пришёл к скульптору и изложил свой план. Сохранить установку можно было только в чертежах, но чертёжи смертны.

Они должны быть на виду, и одновременно — быть укромными и тайными.

— Помнишь, как Маша читала вслух Эдгара По? Тогда, в Поленове? Помнишь, да? — Академик тогда волновался, он не был уверен в согласии скульптора. — Так вот, помнишь историю про спрятанное письмо, что лежало на виду? Оно лежало на виду, и поэтому, именно поэтому было спрятано. Мне нужно спрятать чертёж так, чтобы кто-то другой мог продолжить дело, вытащить этот меч из камня, и заменить меня. Понимаешь, Георгий, понимаешь?

Скульптор был болен, кашлял в платок, сплёвывал и ничего не говорил, но лист с принципиальной схемой взял.

Академик одевался стоя у вешалки, и досада сковывала движения — но вдруг он увидел в углу прихожей скульптора аккуратный маленький чемоданчик. Чемоданчик ждал несчастья, он был похож на похоронного агента, что топчется в прихожей ещё живого, но уже умирающего человека — среди сострадательных родственников и разочарованных врачей.

И тогда Академик поверил в то, что скульптор сделает всё правильно.

А теперь он, сидя в пустой квартире, проверил содержимое уже своего чемоданчика — сверху лежала приличная готовальня и логарифмическая линейка. «У меня всего двое друзей — повторил он про себя, переиначивая, примеряя на себя старое изречение о его стране. — У меня всего два друга — циркуль и логарифмическая линейка».

А за окнами стоял гвалт. Там остановился гусеничный тягач «Коминтерн» с огромной пушкой, и весёлая толпа обсуждала достоинства поломанного механизма. Но вот откуда-то подошёл второй тягач, что-то исправили, и, окутавшись сизым дымом, техника исчезла.

Шум на улицах становился сильней. Зафырчали машины, заняли место демонстрантов, кипела жизнь, город гремел песнями, наваливаясь на него, в грохоте и воплях автомобильных клаксонов. Грохотал трамвай, звенело что-то в нём, как в музыкальной шкатулке с соскочившей пружиной.

Майское тепло заливало улицы, текла река с красными флажками, растекалась по садам и бульварам.

Репродуктор висел прямо у подъезда Академика, и марши наполняли комнаты.

Вечерело — праздник бился в окна, спать Академику не хотелось, и было обидно проводить хоть часть последнего дня с закрытыми окнами. Да и прохлада бодрила.

Веселье шло в домах, стонала гармонь — а по асфальту били тонкие каблучки туфель-лодочек. Пары влюблённых брели прочь, сходились и расходились, а Академик курил на балконе.

— Эй, товарищ! — окликнули его снизу. — Эй! Что не поёшь? Погляди, народ пляшет, вся страна пляшет…

Какой-то пьяный грозил ему снизу пальцем. Академик помахал ему рукой и ушёл в комнаты.

Праздник кончался. Город, так любимый Академиком, уснул.

Только в темноте жутко закричала не то ночная птица, не то маневровый паровоз с далёкого Киевского вокзала.

Гулко над ночной рекой ударили куранты, сперва перебрав в пальцах глухую мелодию, будто домработница — ложки после мытья.

Академик задремал и проснулся от гула лифта. Он подождал ещё, и понял, что это не к нему.

Он медленно, со вкусом, поел и стал ждать — и, правда, ещё через час в дверь гулко стукнули. Не спрашивая ничего, Академик открыл дверь.

Обыск прошёл споро и быстро, клевал носом дворник, суетились военные, а Академик отдыхал. Теперь от него ничего не зависело. Ничего-ничего.

У него особо и не искали, кинули в мешок книги с нескольких полок, какие-то рукописи (бессмысленные черновики давно вышедшей книги), и все вышли в тусклый двадцативаттный свет подъезда.

Усатый, что шёл спереди был бодр и свеж. Он насвистывал что-то бравурное.

— Я люблю марши, — сказал он, отвечая на незаданный вопрос товарища. — В них молодость нашей страны. А страна у нас непобедимая.

Машина с потушенными фарами уютно приняла в себя Академика — он был щупл и легко влез между двумя широкоплечими военными на заднее сиденье.

Но поворачивая на широкую улицу, машина вдруг остановилась. Вокруг чего-то невидимого ковырялись рабочие с ломами.

— Что там? — спросил усатый.

— Провалилась мостовая, — ответил из темноты рабочий. — Только в объезд.

Никто не стал спорить. Чёрный автомобиль, фыркнув мотором, развернулся и въехал в переулок. Свет фар обмахнул дома вокруг и упёрся в арку. Сжатый с обоих сторон габардиновыми гимнастёрками Академик увидел в этот момент самое важное.

Точно над аркой висела на стене свежая, к празднику установленная, гипсовая пентаграмма Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Над вьющейся лентой со словами «Крепи оборону СССР», Академик увидел до боли знакомую — но только ему — картину.

Большой баллон охладительной установки, кольца центрифуги вокруг схемы, раскинутые в стороны руки накопителя. Пропеллер указывал место испарителя, а колосья — витые трубы его, Академика, родной установки.

Разобранная и уничтоженная машина времени жила на тысячах гипсовых слепков. Машина времени крутила пропеллером и оборонялась винтовкой. Всё продолжалось, — и Академик, счастливо улыбаясь, закрыл глаза, испугав своей детской радостью конвой.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

01 мая 2014

Строченовские бани (2014-05-03)

Строченовские бани были удивительно красивы.

Да что там! Они и сейчас красивы — хотя давно уже и не бани.

Видно какое-то благородство в их линиях, хотя и можно разглядеть через забор наросты-чаги кондиционеров.

В начале нулевых они то открывались, то закрывались, в 2006 году они в который раз открылись после долгого капитального ремонта. Говорили, что переделали там всё, кроме печи, которой хвалились ещё с 1980-х годов.

Про эту печь говорили много.

Да только в 2009 году она исчезла окончательно.

А бани — стоят.

В каждой из московских бань был всегда гений места — иногда какой-нибудь безветный человек, но выжный для целого поколения людей, иногда актёр, каким был Рыбников в Марьинорощинских банях, иногда писатель или поэт.

Был такой гений и в Строченовских банях.

Но тут надо сделать отступление: вот Гиляровский рассказывает о том, что в его времена в Сандуны ходил столетний актёр Иван Алексеевич Григоровский. Ему было действительно сто лет, несмотря на какое-то фантастическое пьянство, которому он был привержен.

Этот Григоровский «аккуратно приходил ежедневно купаться в бассейне раньше всех; выкупавшись, вынимал из кармана маленького «жулика», вышибал пробку и, вытянув половинку, а то и до дна, закусывал изюминкой».

«Жуликом» звали маленькую бутылочку, которую можно было легко спрятать в одежде, носить тайно, и, так сказать, выпивать «жульнически».

Старого актёра как-то выгнал с приёма знаменитый московский доктор. Актёр испытывал «стесение в груди и попал по знакомству на пиём к дорогому врачу. Врач спросил, пьёт ли больной. Тот отвечал, что кажый день, и накануне — рюмок тридцать-сорок: на трёх именинах. А сегодня, дескать, только половину и показал из кармана «жулика». Так вот этот актёр, разумеется, не в трезвом виде, рассказывал слушателям в Сандуновских банях:

«А пить я выучился тут, в этих самых банях, когда еще сама Сандунова жива была. И её я видел, и Пушкина видел… Любил жарко париться!

— Пушкина? — удивленно спросили его слушатели.

— Да, здесь. Вот этих каюток тогда тут не было, дом был длинный, двухэтажный, а зала дворянская тоже была большая, с такими же мягкими диванами, и буфет был — проси чего хочешь… Пушкин здесь и бывал. Его приятель меня и пить выучил. Перед диванами тогда столы стояли. Вот сидим мы, попарившись, за столом и отдыхаем. Я и Дмитриев. Пьем брусничную воду. Вдруг выходит, похрамывая, Денис Васильевич Давыдов… знаменитый! Его превосходительство квартировал тогда в доме Тинкова, на Пречистенке, а супруга Тинкова — моя крёстная мать. Там я и познакомился с этим знаменитым героем. Он стихи писал и, бывало, читал их у крестной. Вышел Денис Васильевич из бани, накинул простыню и подсел ко мне, а Дмитриев ему: “С лёгким паром, ваше превосходительство. Не угодно ли брусничной? Ароматная!” — “А ты не боишься?” — спрашивает. “Чего?” — “А вот её пить? Пушкин о ней так говорит: ‘Боюсь, брусничная вода мне б не наделала вреда’, и оттого он её пил с араком”.

Денис Васильевич мигнул, и банщик уже несет две бутылки брусничной воды и бутылку арака.

И начал Денис Васильевич наливать себе и нам: полстакана воды, полстакана арака. Пробую — вкусно. А сам какие-то стихи про арака читает… Не помню уж, как я и домой дошёл. В первый раз напился, — не думал я, что арака такой крепкий. И каждый раз, как, бывало, увижу кудрявцовскую карамельку в цветной бумажке, хвостик с одного конца, так и вспомню моего учителя. В эти конфетки узенькие билетики вкладывались, по две строчки стихов. Помню, мне попался билетик: “Боюсь, брусничная вода Мне б не наделала вреда”! Потом ни арака, ни брусничной не стало! До “жуликов” дожил! Дёшево и сердито!..»

В Строченовских банях гений места тоже был поэт.

И был им Сергей Есенин.

В двух шагах от бывших бань, кстати, работает Музей Сергея Есенина, расположенный в доме его отца.

Как-то я слышал разговор двух стариков, что обсуждали русского поэта.

Надо сказать, что в ту пору я хорошо усвоил навыки устного счёта, чтобы понять, что с датами и возрастом тут какая-то нестыковка. Но к тому моменту я хорошо усвоил и другое правило, правильному пониманию которого так способствуют банные посиделки.

Правило это сводится к известной русской пословице «Не любо — не слушай, а врать не мешай».

И вот, один старик рассказывал, что видел Есенина.

Другой поправлял его, что видеть-то он мог и видеть, но не в те времена, когда будущий поэт русской души помогал отцу в лавке, да и не в те, когда Есенин работал в типографии Сытина, что в конце Пятницкой улицы. Впоследствии — Первой образцовой типографии.

— Это ты брат, — поправлял старик, про те времена, когда он тут в бане стихи читал. А в начале-то не читал, в начале-то он тихий был. Глаза вниз, простота рязанская. Как грибы, верно — их ядять, а они глядять.

Но первый старик его не слушал и гнул свою линию, что сюда, в Строченовские поэт приходил по старой памяти, когда читал стихи проституткам и с бандюгами жарил спирт. А баня, как известно, наскоро избавляет от похмелья.

Но неутомимый поэт продолжал читать стихи и в Строченовских банях, а если кто был несогласный, то в ход шли кулаки.

И вот вставал за этим рассказом поэт с истерзанной душой, с белого тела которого спадала простыня, а потом начинался быстрый и коротки бой пивными кружками в пространстве раздевалки.

Надо сказать, что не единой памятью жили Строченовские бани — были они крепкими, с действительно сильной печью — но попали под раздачу.

А вот о районе, где они находились, можно говорить долго — освящён он не только Есенинским именем, но и именами Тарковских, что жили неподалёку, на Щипке.

Улицы и переулки тут тихи, начинают застраиваться богатыми домами, но, одновременно сохраняют внутри кварталов и хрущёвские пятиэтажки, и доходные дома конца девятнадцатого века, и здания фабрик. Начнёшь гулять по такому району и задумаешься, так вылетишь на Павелецкую-товарную, или, в обратную сторону пойдёшь и заговоришься со спутницей, окажешься у завода Михельсона, после известного выстрела Каплан ставшего заводом имени Ильича.

И, чтобы два раза не вставать:

Б. Строченовский п., 25-а

Тел. В1 32 71

Извините, если кого обидел.

03 мая 2014

Марьинорощинские бани (2014-05-04)

Знаменитая баня располагалась в самом юго-восточном углу Марьиной Рощи, на 4-й улице Марьиной рощи, в первом же доме.

Сейчас этот район изменился до неузнаваемости — раньше он по квадратам был застроен деревянными двухэтажными бараками.

Это была та самая Марьина Роща, что была синонимом воровской жизни.

Это был тот мир, про который пел Высоцкий:

Ты увидел, услышал… Как листья дрожат

Твои тощие, хилые, мощи!

Дело сделал своё я — и тут же назад,

А вещи — тёще в Марьиной Роще.

Ну и жизнь тут была соответствующая — дровяное отопление, на тридцать восемь комнаток всего одна уборная и водоразборные колонки на перекрёстках.

Воды под землёй было достаточно — тут, неподалёку, через Шереметьевскую улицу, начиналась Неглинка.

Это всё воспоминания о давней жизни, Марьиной роще, как месте гуляний на природе — сперва на Семик, то есть, на седьмую неделю после Пасхи, а потом и по всякому дню. Писали о многих непотребствах, что тут учинялись, о том, как валялись пьяные с вывернутыми карманными, а то и просто люди без признаков жизни. Как дышал любовью каждый кустик, по скабрезному замечанию одного из героев записных книжек Ильфа, который говорил, правда, про курортный Крым. Потом местность начала застраиваться теми самыми рабочими бараками — рядом было несколько крупных заводов, вокзал, переплетение железнодорожных путей. И сейчас к востоку от последних домов Марьиной Рощи, за зданием Московского художественного училища им. 1905 года начинается огромное пространство станции Москва-Рижская.

Неподалёку и стояли Марьинорощинские бани — место это легко сейчас определить по недействующему надземному переходу над Сущёвским валом. С ним лет пятнадцать назад приключилась странная история — рядом стали ремонтировать подземный переход и построили футуристическую трубу из зелёного стекла над дорогой. Вскоре подземный переход обложили новой плиткой и открыли, а стеклянная труба, обезлюдев, покрывается дорожной пылью. Денежный смысл этой комбинации дано постигнуть е всякому. Но именно там, рядом с ней и начинается 4-я улица арьиной рощи. Там и стояли, по чётной стороне бани, которых идёт речь.

Это было одноэтажное крепкое здание с мужским и женским отделениями. С просторной раздевалкой и парикмахерской.

В книге книги А. Кабичкина «Марьина Роща» об этой бане говорится: «В конце 60-х годов марьинорощинская баня получила широкую известность. Здесь стал царить особый ритуал. Любители «легкого пара» предпочитали марьинорощинскую баню знаменитым Сандуновским или Центральным. Парилка представляла собой просторное помещение в два-три человеческих роста высотой. Ритуал начинается с уборки, проветривания и охлаждения стен парилки. Открывают дверь, форточку единственного окна и ледяной водой обливают стены, деревянные скамейки, пол и лестницу парильни. После всеобщей уборки дверь и форточку закрывают, кроме того, дверь снаружи подпирается. Парильщики надевают парильные рукавицы и шляпы, предварительно смоченные холодной водой, и с вениками застывают на скамейках парильни. Сразу же одну за другой делают две поддачи.

Горячий пар после интенсивного гуляния под потолком постепенно опускается до уровня скамеек. Третья поддача готовится с ароматизатором по вкусу. После третьей поддачи пар опускается до самых нижних ступеней лестницы, зной достигает своего апогея, перехватывает дыхание, нестерпимая жара заставляет застыть и не двигаться.

Происходит адаптация тела, обжигающий эффект заканчивается, хочется новых тепловых ощущений. Тогда наступает очередь веника, которым сначала можно только лишь слегка помахать возле разгоряченного тела и только потом, помахивая все ближе и ближе, начать прикасаться к нему, начиная его похлопывать. От такого похлопывания тело испытывает приятный жаровой озноб, и потом возникает зуд, заставляющий бить по телу всё крепче и крепче. Так продолжается от 5 до 15 минут, как у кого позволяет состояние организма. После короткого прохладного душа наступает отдых с питьем различных напитков по вкусу и непринужденной беседой с друзьями. Этот цикл по желанию может повторяться много раз…»

Ну, в этом описании мы не находим ничего необычного — нормальная банная практика.

В той же книге «Марьина Роща» говорится далее: «История жизни марьинорощинской бани закончилась в то время, когда основная масса людей в округе уже не посещала её: незачем было. У каждого в квартире была своя «баня» в виде ванной с горячей и холодной водой. Баня стала местом развлечения, своего рода клубом любителей-парильщиков. Но из-за её ветхости и нежелания властей заниматься реконструкцией баню в Марьиной Роще решено было снести. Известно, что на защиту её существования поднялись энтузиасты — «любители легкого пара» во главе со знаменитым киноактером народным артистом СССР Николаем Рыбниковым, но даже авторитет всеми любимого киноактера не помог. Старая добрая марьинорощинская баня была обречена и вместе с остатками старой Марьиной Рощи была снесена».

Действительно, Николай Рыбников был «гением места» Марьинорощинской бани — он был чрезвычайно знаменит (впрочем, его жена актриса Алла Ларионова была тогда не менее известна). Он поселился на 2–1 улице Марьиной Рощи в середине шестидесятых. По слухам, в купленных ими квартирах, соединённых вместе, был даже камин.

Так это или нет, нам не ведомо — потому как люди говорят разное, а в то время в Марьиной Роще коз пасли и курицы из луж пили. Можно представить, чем для жителей Марьиной рощи был такой небожитель, да ещё с белоснежной «Волгой», похожей на космический корабль с далёкой планеты.

Простой русский человек, идеальный герой, посетитель Марьинорощинских бань.

Вот голый актёр с веником и солёным арбузом — говорят, что любил арбузы солить.

Вот про камин, может, и врут, а про солёные арбузы верю сразу.

Но, как уже говорилось, баню снесли — и стал Рыбников ходить в Селезнёвские — не помню уж, что туда ходило по улице Советской Армии — троллейбус или автобус.

Говорят так же, что побывал он там и в последний день своей жизни — ну так это, коли правда, и вовсе знак, то есть знамение.

Сходить в баню, когда труды жизни окончены — признак особой благодати.

И, чтобы два раза не вставать:

Марьиной рощи 4-я ул., 2

Тел. И1 56 43

_______________________________________

Извините, если кого обидел.

04 мая 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-05-06)

Я вот сейчас скажу довольно рискованную вещь (потому что все нынче изрядно взволнованы и к меланхолическим рассуждениям не склонны, особенно, если рассуждения касаются сакральных вещей).

В ощущении надвигающегося праздника я думал, что этот праздник у нас совершенно неправильный — не внутри семьи, а именно что в обществе.

И этот праздник нужно перевести именно в семейный формат.

При этом я люблю смотреть на военный парад, именно на всю эту лязгающую технику, выглядящую умиротворённой. Я видел, её в ином качестве, но думаю, что именно во время репетиций она представляет собой очень важный объект для рассматривания обывателем.

Полезный именно в качестве некоторого напоминания.

Но я не об этом — а о том, что убрал бы весть промежуток между военным парадом и частным семейным праздником.

Семейный праздник у многих давно превратился в поминание.

Именно поминание — самая главная вещь.

А вот чудовищное украшение улиц в предпраздничные дни, баннеры, где нынешние дизайнеры путают советские корабли с американскими, все эти открытки ветеранам с грамматическими ошибками, коллажи, где немецкие солдаты сидят на трофейном русском танке, вся эта дребедень освоения бюджетов — провалилась бы оно всё пропадом.

Ни копейки на это — всё перелить в пенсии, да и дело с концом.

Ни копейки на патриотические программы по воспитанию и перевоспитанию.

Все эти сисястые девки в фальшивых пилотках, что в дни праздника шныряют по улицам (С девками — сущее безумие. Они уже в прошлом году уже так оторвались и налились, что это прям порно какое — раньше были медсёстры в халатиках, а ныне к медсёстрам и строгим госпожам прибавились барышни в обуженных форменных юбках, пилотках и гимнастёрках. Прям беда какая-то), все эти переодетые в мундиры певцы с бутафорскими орденами, все эти эстрады с этой, как её… Ну, что голосит сначала про «Мама, иду-курю», а потом поёт «Тёмную ночь»…

Прочь, прочь! Сгинь!

Ни одного шарика из государственного или коммерческого бюджета.

Только из частного бумажника.

Причём, если не выписать на то денег, большей части всей этой глупости не будет.

И дизайнеры глупостей не нарисуют, и откормленные певцы на эстрады не вылезут.

Почему-то частный человек за свои деньги глупости производит мало. Производит, конечно, но мало — а вот на чужие деньги — раззудись плечо, размахнись рука — наделает так, что святых выноси.

Нарисует на плакате политрука с рунами в петлицах или там что похуже.

Кстати, я вот лично ничего не имею против того, чтобы изобразить на водке маршала Рокоссовского. Или, что ещё лучше, тех солдат из хроники, у которых вовсе нет имён. Тут ничего позорного нет — это именно народное отрицание всей этой унылой официальной хуеты.

Хватил генерала Черняховского сто грамм и понеслась душа в рай.

У Шкловского есть такая заметка времён Гражданской войны, которая называется «Самоваром по гвоздям». Там он пытается критиковать советское искусство «слева» и пишет, что не будет защищать искусство во имя искусства, и будет защищать пропаганду во имя пропаганды: «Агитация, разлитая в воздухе, агитация, которой пропитана вода в Неве, перестаёт ощущаться. Создаётся прививка против неё, какой-то иммунитет».

А казённый праздник, что твой царь Антимидас — как прикоснётся к личному, так превратит его невесть во что.

Так-то — ладно, всё что хотите, но только частным образом. Если брать за георгиевскую ленточку тыщу рублей и отдавать эти деньги строго на похоронные команды, которым в лесах и полях работы ещё на годы, то количество георгиевских ленточек в качестве шнурков (и в помойных баках) радикально уменьшится.

Я не большой поклонник этой ленточной традиции, но гну именно эту линию: всё за свои.

Ещё раз скажу: глупости легко плодятся за чужие деньги, а за свои — бывают, конечно, но в меньшем масштабе.

Из государственного праздника я бы сделал его семейным.

Да, собственно, я сам давно и сделал его семейным.

А другим людям, что? Самим решать. Я не указываю, так — прокричал в ямку на берегу. Вдруг из неё прорастёт дудочный тростник.

Что я, Манилов? Хочу на Керченском мосту долю в лавках? Генералом хочу стать?

Нет, лучше водки выпью.

Извините, если кого обидел.

06 мая 2014

Кунцевские бани (2014-05-06)

Есть такая московская фанаберия — жители центра считают Кунцевым что попало, и не делают различия между дачным Кунцево и, скажем, Давыдковым, лежащим на берегу Сетуни. А это места совсем разные, не смотря на типовую застройку. В прежние времена я часто ездил к другу в Давыдково и мы выходили на странное пространство самодеятельных огородов. Домов там уже не было, стоял утренний плотный туман. Сетунь журчала ручьём где-то неподалёку. Огороды были уставлены спинками от кроватей и разрезанными трубками от раскладушек. Да что там — есть ещё рабочий посёлок, вернее, несколько рабочих просёлков около станции Рабочий посёлок — это и не Кунцево вовсе, но место, свою прелесть имеющее.

К примеру, там около станции раскинулись тихие улицы, причём современные дома мешаются с особым типом сталинок.

Говоря «сталинка», москвич подразумевает большой основательный дом, украшенный колоннами, с избыточными украшениями и барельефами, построенный в 1930-1950-е. Меж тем, тогда, после войны, поднимались, как грибы в лесу особые дома — двух-трёх этажные, с чрезвычайно толстыми стенами (на подоконниках там можно было спать), без лифтов, но зато с огромными окнами. Эти дома молва отчего-то связывала с пленными немцами.

С пленными немцами связывали и здание одной из кунцевских бань (их две). Пространщик уверял меня, что именно пленные немцы ставили это крепкое одноэтажное здание, однако женщина на кассе кивала на посетительницу, что эти бани, дескать, сама строила и достроила в 1953 году. И никаких немцев, ни пленных, ни каких ещё, не наблюдала. Ну а правда — не напасёшься пленных на такое количество этих толстостенных домов второй половины сороковых — начала пятидесятых.

Хотя именно в Кунцево побеждённые действительно поставили много однотипных жёлтых зданий, отчего часть рабочего посёлка звали «Страной Лимонией».

Итак, с банями тут некоторая морока.

Действительно, в Кунцево есть бани «Водолей».

Но тут же начинается путаница.

Посетители до хрипоты спорят, какие лучше и дешевле.

В ход идут аргументы о плесени, их побивают дешёвым билетом, а в итоге оказывается, что речь шла о разных банях.

Итак, под «Водолеем» значатся две бани в Кунцево — не знаю уж, может они по финансовой принадлежности таковы. К примеру, в одной из них, висят телефоны и той, и другой, что наводит на мысль, что они — одна шайка-лейка в буквальном смысле. Меж тем, они совершенно разные.

Одни — те, о которых идёт речь, «Кунцевские бани» («Водолей») на Молодогвардейской.

Так же значатся как «Сауна на Молодогвардейской», опять же, как «Баня Водолей» и как «Сауна в Кунцево» — это сероватые, одноэтажные, за забором с белыми столбиками.

На лавку выходят и проветриваются посетители, оттого бани приобретают что-то домашнее, благостное.

Собственно, и внутри там места немного. В раздевалке кабинки, которые я видел в восьмидесятых в Краснопресненских банях, да и сейчас можно видеть в Астраханских. Мыльня небольшая, стоит там около полудюжины сдвоенных лавок. Купель зато необычно велика, да только лезть туда по вертикальной лестнице не каждому старичку под силу.

Но парилка в водолейных банях хорошая, придумана она остроумно: зев печи находится низко, а места в парной куда как высоко — ведёт туда двухпролётная лестница с кафельными ступенями.

То есть, ты сразу оказываешься на третьей полке — из-за перепада высот.

Жары это, разумеется, добавляет.

Одна беда, в водолейной бане пол наверху всё из той же плитки, а в середине и просто бетонный. Оттого на нём сразу скапливается вода. В нормальных банях пол делается из крепких досок — вода и мокрые листья тогда проваливаются вниз, а тут остаются.

Сушить такую парную нужно довольно часто — но это уж какой народ подберётся, мне повезло на людей пожилых, степенных, к бане относящихся без ухарства и торопливости. А торопливости тут нет — за шестьсот пятьдесят сиди четыре часа, да и если пересидишь, выгонять не будут. Всё значит, попросту, по-соседски, с чем я жителей Рабочего посёлка и поздравляю.

И, чтобы два раза не вставать:

Пн. 16:00–22:00, остальные дни 9:00–22:00.

В будни — 600 р/ 4 часа, в выходные — 650 р./4 часа.

Молодогвардейская ул., 29 корпус 2.

Тел. +7 (495) 440-44-15; +7 (495) 440-40-67

Другие «Кунцевские бани» лучше называть именно «Кунцевскими» — оони находятся от «Водолея» километрах в двух. Иногда они тоже значатся в справочниках как «Водолей», да только бани это совсем другие.

Это большое здание в трёх этажах, красного кирпича, строили долго — начали в пятидесятые, а построили в семидесятые годы прошлого века. Оттого они выглядят как типичное здание семидесятых с гладкими стенами. Общие бани там на втором и на третьем этаже — на втором этаже обычные по пятьсот рублей за три часа, да только часов там не считают, а вот на третьем — бани дровяные. Тут не скажу ничего, не проверял на запах дров, но сдаётся, стоят они на двести рублей дороже оттого, что там вместо купели — бассейн. Многие сходятся на том, что парная там маленькая, и за запах дров платишь тем, что печку легко залить.

Стоят «южные» Кунцевские бани на улице Петра Алексеева, рядом с бывшей текстильной фабрикой. Неподалёку была дача Софьи Сакс, владелицы текстильной фабрики, спуск к Сетуни.

Так же находится рядом стадион, а рядом с банями мирно стоит бревенчатый жилой дом — квартир на на шесть. Это такой островок старого мира.

Впрочем, «Камвольное объединение „Октябрь“», уже приказало долго жить, и теперь за его забором какие-то фирмы, бизнес-парк.

Это уже настоящее Кунцево — местность, освящённая Багрицким.

Тут — пионеры с этого самого Кунцево, пионеры с фабрики Ногина. И крашеная дверь, за которой Валентина, девочка без креста. Но в обширном и большом Кунцево жило множество знаменитостей — именно потому что это было дачное место. Даже тургеневское «Накануне» начинается с того, что два человека валяются в кунцевской траве, ведя неспешный разговор. Тут жил Аркадий Гайдар, это место воспето слепым поэтом Козловым, автором «Вечернего звона»:

Бывало, я в лесу уединенном,

Где Кунцово на холме возвышенном

Задумчивой пленяет красотой,

Брожу один вечернею зарей;

Москва-река там с синими волнами,

В тени берез, меж дикими кустами,

Шумя, блестит, и прихотей полна:

То скрылась вдруг, то вдруг опять видна;

Зеленый луг и роща за рекою;

Вдали вид сёл, полуодетых тьмою,

Манили взор…

Красота!

А вот как прекрасно пишет о Кунцево путеводитель 1956 года: «В Кунцевском районе расположены передовые колхозы области. Среди них выделяется колхоз «Путь новой жизни», один из первых в Московской области приступивший к посеву кукурузы на силос и добившийся уже в 1953 году на опытном участке урожая зелёной массы по 700–800 ц. с гектара»

И, чтобы опять не вставать:

ул. Петра Алексеева, 14

8:00–22:00, кроме вторника.

550 р./н.в. на второй этаж, 700 р./на третий этаж.

Можайское ш., 21, корп. 3

Тел. +7 (495) 443-41-35

Извините, если кого обидел.

06 мая 2014

Ямские бани (2014-05-08)

Ямские бани — одни из незнаменитых бань Москвы.

Находились они за Тверской заставой, по-нынешнему говоря, за площадью Белорусского вокзала.

Раньше там стоял Второй московский часовой завод, табачная фабрика «Ява», спортивный комплекс и много всякой всячины. 3-я улица Ямского поля вообще очень интересная улица — на ней до сих пор стоит казино «Золотой век», какие-то электрические пальмы освещают по ночам тротуар.

Залётному страннику может показаться, что это какая-то попытка построить Лас-Вегас посреди Москвы.

Второго часового завода давно нет — сейчас только пустырь играет оттенками рыжей глины на его месте.

Много поменялось с тех пор.

Дом культуры имени Чкалова, что неподалёку от угла улицы, стал было казино, а потом превратился во что-то вовсе иное — говорят, в Китайский центр. Никто и не помнит, что раньше в нём и вовсе был Музей иконописи, основанный Рябушинскими, что владели доходными домами неподалёку.

Говорят, что и табачная фабрика «Ява», которая уже давно была British American Tobacco, приказала долго жить — впрочем, не знаю.

Однако здание бань сохранилось, и нынче его занимает банк.

Не сказать, что его здание красиво, оно сильно перестроено, и не в укор финансистам, я бы сказал, что оно могло бы сохранить черты прошлого. То, во что превратились сейчас Ямские бани — всё же типовое представление о приличии. Сероватая плитка, может и не выбивается из общего тона улицы, но скучна и не интересна.

А так-то — ууу, наверняка, завсегдатаи Ямских бань могли бы рассказать многое, куда больше историй, чем посетители соседнего казино. Потому как ходили туда суровые люди с завода «Коммунар», иначе называемого «Дукс», где крепили обороноспособность Родины. Что-то там грохотало внутри и стучало — видать, на славу в «Коммунаре» делали авиационные пушки и ракеты.

О, завод «Дукс» — его стены, вернее, его территория помнит и самолёты, стоявшие в ангарах, и даже дирижабли в эллингах.

Представьте себе дирижабль у Белорусского вокзала! То-то.

Пылесосы «Чайка», которые «Коммунар» делал для прикрытия, и то, представить никто не может.

Ходили в Ямские бани видавшие виды проводники с Белорусского вокзала. Да и с другого конца улицы после работы заходили опрятные люди из НПО «Наука» с вениками в портфелях. Не говоря уж о журналистах, чьи владения начинались дальше — по улице Правды к Савёловскому вокзалу — типографии, склады бумаги, редакции. Туда и нынче забредёшь как в отдельный городок — вдруг вылезают из-за заборов конструктивистские здания, перемежаются сталинским казённым ампиром, продолжаются унылой блочной постройкой.

Да уж чего там.

В банях — банк, рядом шумит Ленинградский проспект, перестраивается и расширяется.

И, чтобы два раза не вставать:

Ямского поля 3-я ул., 17/19

Тел. Д1 03 60

Извините, если кого обидел.

08 мая 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-05-08)

В знаменитом произведении Ильфа и Петрова "Золотой телёнок" есть маленькая история про то, как после окончания строительства железнодорожной магистрали начальство решает дать банкет. Коммунистическая ячейка решила отказаться от спиртного, но всё равно вопросы меню и сервировки не оставляли строителей. "И вот из Ташкента выписали старого специалиста Ивана Осиповича. Когда-то он был метрдотелем в Москве, у известного Мартьяныча, и теперь доживал свои дни заведующим нарпитовской столовой у Куриного базара. — Так вы смотрите, Иван Осипович, — говорили ему в управлении, — не подкачайте. Иностранцы будут. Нужно как-нибудь повиднее все сделать, пофасонистее. — Верьте слову, — бормотал старик со слезами на глазах, — каких людей кормил! Принца Вюртембергского кормил! Шаляпина, Федора Ивановича! Самого Чехова кормил, Антона Павловича! Я уж не подведу! Мне и денег платить не нужно. Как же мне напоследок жизни людей не покормить? Покормлю вот — и умру! Иван Осипович страшно разволновался. Узнав об окончательном отказе от спиртного, он чуть не заболел. Но оставить Европу без обеда он не решился. Представленную им смету сильно урезали, и старик, шепча себе под нос: "Накормлю — и умру", добавил шестьдесят рублей из своих сбережений. В день обеда Иван Осипович пришел в нафталиновом фраке. Покуда шёл митинг, он нервничал, поглядывал на солнце и покрикивал на кочевников, которые просто из любопытства пытались въехать в столовую верхом. Старик замахивался на них салфеткой и дребезжал: — Отойди, Мамай, не видишь, что делается! Ах, господи! Соус пикан перестоится. А консоме с пашотом не готово! На столе уже стояла закуска. Все было сервировано чрезвычайно красиво и с большим умением. Торчком стояли твердые салфетки, на стеклянных тарелочках, во льду, лежало масло, скрученное в бутоны, селедки держали во рту серсо из лука или маслины, были цветы, и даже обыкновенный серый хлеб выглядел весьма презентабельно. Наконец гости явились за стол. Все были запылены, красны от жары и очень голодны. Никто не походил на принца Вюртембергского. Иван Осипович вдруг почувствовал приближение беды. — Попрошу у гостей извинения, — сказал он искательно, — еще пять минуточек — и начнём обедать. Личная у меня к вам просьба — не трогайте ничего на столе до обеда, чтоб все было как полагается. На минуту он убежал в кухню, светски пританцовывая, а когда вернулся назад, неся на блюде какую-то парадную рыбу, то увидел страшную сцену разграбления стола. Это до такой степени не походило на разработанный Иваном Осиповичем церемониал принятия пищи, что он остановился. Англичанин с теннисной талией беззаботно ел хлеб с маслом, а Гейнрих, перегнувшись через стол, вытаскивал пальцами маслину из селёдочного рта. На столе все смешалось. Гости, удовлетворявшие первый голод, весело обменивались впечатлениями. — Это что же? — спросил старик упавшим голосом. — Где же суп, папаша? — закричал Гейнрих с набитым ртом. Иван Осипович ничего не ответил. Он только махнул салфеткой и пошел прочь". Потом он едет на верблюде и кричит:

— Варвары! Всю сервировку к свиньям собачьим!.. Антон Павловича кормил, принца Вюртембергского!.. Приеду домой и умру! Вспомнят тогда Иван Осиповича. Сервируй, скажут, банкетный стол на восемьдесят четыре персоны, к свиньям собачьим. А ведь некому будет. Нет Иван Осиповича Трикартова. Скончался. Отбыл в лучший мир, иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… Ве-е-э-чнаяпа-а-мять!..

"И покуда старик отпевал самого себя, хвосты его фрака трещали на ветру, как вымпелы".

Всё это мне напоминает несколько поколений грелочников, которые не смотря ни на что, ели этот кактус. Собственно, всё нижеследующее написано для доброго моего товарища Пронина, и ели кто продолжит всё это читать, то я тут никак не виноват. Я всего лишь прочитал несколько рассказов с этого конкурса.

Я, конечно, запоздал, но тут уж ничего не поделаешь. С другой стороны, хорошо придти на мероприятие под утро, когда валяются только двое забытых пьяных, о драке напоминают только раздавленные очки, и ты стоишь среди руин, будто забытый гражданин Помпеи. Там, на конкурсе, победила девушка (судя по фото, очень красивая), что живёт в Канаде и работает там в министерстве юстиции. Но фокус в том, что тексты-победители довольно далеко ушли от того, что старички называли "литературой". То есть, старички хотели быть похожи на рассказы из сборника "Шесть спичек", или, скажем, на Бредбэри. А тут понятно, что "Шесть спичек" не читаны, автор марсианских хроник под вопросом, и если что-то читалось, то я не могу определит что.

Это как в старом анекдоте: "Приходит больной к врачу и говорит:

— Доктор, я как поем красной икры, так сру красной икрой, как поем чёрной икры — так сру чёрной икрой…

Доктор его постукал и говорит:

— А вы ешьте как все, говно.

Я убеждён, что любая писательская генерация an mass что-то жрёт такое, и тем же ходит. Ну, случается уникальный случай — у кого-то окрасилось или уплотнилось.

А так грелочники должны репродуцировать свой круг чтения. Я даже затратил некоторое усилие, чтобы не иронизировать (внутри себя, наша общая знакомая подбивала меня написать рецензии на несколько текстов, но на Святой неделе было нехорошо ругаться матом, а потом я и вовсе впал в меланхолию). Хотя мне это было чрезвычайно интересно, потому что это было ровно то, что я предсказал, несколько лет назад. А сейчас процесс окончательно завершился.

В своё время я как-то посмотрел (десять лет назад) какой-то выпуск КВН и затосковал. Про себя я знал, что в девяностые я смотрел КВН не без удовольствия. И вот, в недоумении, я спросил N., что надо посмотреть из лучшего, что сейчас образец жанра? Он отвечал мне, посмотри (не помню точное название, кажется "Фёдор Двинятин" или "команда Фёдора Двинятина"). Я посмотрел, понял, что это Адъ и Израиль, и решил переспросить. Ну и говорю, что тут смешного? А вот, отвечает он, фраза "А Вам никогда не приходило в голову копьё?" — разве не смешная? Я почесал за ухом и говорю: ну, как-то не очень. Может, в ней какой-то дополнительный смысл? Тот только рукой махнул. Я заплакал, натурально — но что тут делать — кричать ему "Саша, Саша!" вдогон? Я потом ещё несколько кэвеэнщиков спрашивал, что лучшее — и они мне как один, глядя в глаза, говорили: "Ну а как же?! А вот вслушайся: "А Вам никогда не приходило в голову копьё?"… Я клоню к тому, что эти рассказы финала. что я читал, это такое копьё. После копья была фраза одного юмориста "Дятел оборудован клювом" — и множество моих знакомых заходилось в хохоте: "Дятел! Оборудован! Хахаха"! И я чувствовал себя как скрытый кулак на партсобрании. Понятно, что я сейчас норовлю не технологию смешного обсудить, в оной технологии сам чорт ногу сломит, а именно о недоумении вне целевой аудитории.

Но как только я начал пересказывать какие-то свои жухлые статьи (есть в Живом Журнале) и раскрыл рот, чтобы, наконец, сказать о капсулировании литературы, как пришёл Пронин, и сказал, что тоже прочитал рассказ-победитель, и предложил всем нам взяться за руки и выпрыгнуть из окна.

Впрочем, он тут же развернул свою мысль и рассказал много подробностей о своей жизни и её винной карте. Правда, потом сказал довольно важные вещи: "Рассказ милый, какбэ остроумный, какбэ чоткий, не сказать, чтобы краткий, но… И не длинный, правда же? Он посвящен тому, что. Да ладно, я бы все равно привычно просрал, какая мне разница? Вообще, я не уверен, что это симптоматично. В принципе, мы можем рассуждать, что не которые, тем не менее, и так далее Кличко. Но, что важно, денег в таком разрезе уж точно не поднять. И дело ведь совершенно не в том, что автор не очень владеет родной речью, допустим. Дело, мне кажется, в том (для нас) что автору плевать и на речь, и на бабло. Автор свободен от предрассудков. Автору не нужна профессия, а соответственно, не нужен и профессионализм. И в хрестоматию автор не стремится. И "Лето Господне", похоже, на сон грядущий не перечитывает. Короче говоря, у автора нет яиц, которые ему можно оторвать. И половая принадлежность ты понял. Автор недосягаем. Как это страшно. Мне нужно гетто. Прошу считать потоком речи".

Я решил, что это чудесная фраза: "Автору не нужна профессия, а соответственно, не нужен и профессионализм".

Это чрезвычайно хорошее наблюдение — современной самодеятельной литературе вообще не нужен профессионализм — все эти приёмы и теории. Это всё ненужно, как знание сервировки на банкете посреди пустыни. Причём правоты у метродотеля никакой нет: это вроде как учитель фехтования родом из Дюма станет выёбываться перед взводом спецназа, что они-де, не так руку с ножом держат. Задачи жизни другие.

Но я — ;прагматик и всё проверяю финансовыми потоками. Грелка начиналась в те времена, когда за литературу платили, а в фантастике ещё бурлила жизнь. Я считаю, что по эволюции грелочных рассказов я могу сделать некоторые выводы о механизмах восприятия текстов целевой аудиторией, о самой аудитории и вообще о стиле. Графоманы везде разные, и одно из защищаемых положений как раз во фразе Пронина. Ну и в том, что едят и чем какают. "Славные традиции обсуждения, полные конструктивной критики и доброты" меня тоже интересуют, но как миф.

Тут нам нужно бы удостовериться, плевать ли ему на речь, или плевать на нашу речь. Может, это конструктивизм какой, а мы — барочные дураки в рваных чулках. При этом, конечно, надо обсуждать такие вещи с юмором — мы всё-таки имеем дело не с Чорным человеком, а с рабкорами.

Грелка ведь имеет давнюю историю, и хорошо в ней то, что она своего рода индикатор самодеятельной литературы. При этом, надо понимать, что мы не наследники русской литературы, а промежуточное звено. Опоздавшие к лету, что из травы смотрят, как весело хрустят на банкете.

Правда потом Пронин сказал, что моя идея обозревания текстов, когда они покрыты уж патиной забвения, ему ужасно нравится.

Он сказал:

— Давай наскоро условимся, и, скажем, с понедельника будем делиться мнениями о рассказах в разрезе, тэ-скэ, войны и мира. Приглашая всех желающих. Напомним городу о себе. Правда, мне нравится. ЖЖ, ФБ? И вовлечём, тэ-скэ, общественность усталую от Краматорского аэродрома, в дискуссию, если повезет. А нет, так и ладно. Сейчас же мне пора лечь, бо это естественное состояние литератора… А не будем держать рамок, будем скользить и витать колибрями. Дело же не в Грелке, как всегда, а в самопиаре. Не пойдёт, так и бросим — кто заметит? Ольга Ивановна Кац разве. Так и ей потеха.

Я добавил к этой идее существенную черту:

— Только мы не всех будем обозревать. Только тех, кто понравится. А, может, обозреем тех, кто нам сало принесёт и бородинского хлеба.

На том и порешили.

Извините, если кого обидел.

08 мая 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-05-10)

Многие жители Плющихи вспоминали Виноградовские бани: «Седьмой Ростовский переулок спускался вниз к Виноградовским баням. Их посещение было торжественным моментом в жизни всего дома. Отправлялись семьями, потом ходили друг к другу в гости с неизменным лёгким паром, и, понятно, с водочкой и пивком. Для этого был специальный ларёк около бань, где пиво наливалось из бочки, и каждый считал своим долгом процитировать знаменитое произведение Ильфа и Петрова — после налития пива требуйте сдутия пены».

Тут надо, правда, заметить, что классическая фраза, бытующая в речи, и по сей день звучит по-другому — как «Требуйте долива пива, после отстоя пены».

Оригинальный плакат (позднего времени), выпущенного Наркомпищепромом РСФСР и Росглавпиво имеет текст: «Требуйте полного налива пива до черты 0,5 л.»

Однако нужно заметить, что в романах Ильфа и Петрова никакого долива после отстоя нет. Нет, герои постоянно пьют пиво, и оно там действительно отпускается, только членам профсоюза, но долива и отстоя — нет. Откуда взялось авторство, мне пока непонятно.

Причём многие авторы ссылаются на Ильфа и Петрова, как на нечто очевидное, а то и вовсе говорят, что монтёр Мечников пьёт пиво под таким плакатом.

Если кто знает — делитесь.

Извините, если кого обидел.

10 мая 2014

Домниковские бани (2014-05-11)

Никакой Домниковки нынче нет.

И это звучит совсем не так, как если бы сказать «Никакого проспекта Калинина больше нет», потому что, во-первых, как же нет — вот он есть, правда, по другим названием с 1994 года, и, к тому же сохранил свой вид. Вот Собачьей площадки точно нет, никто и не понимает, что это было, и не сочингили ли всё разные мемуаристы.

Так вот, Домниковки вовсе нет.

А было это пространство между нынешней площадью Трёх вокзалов и Садовым кольцом.

Правда, есть нынче улица Маши Порываевой, которая как бы бывшая Домниковка, но никакой Домниковкой там и не пахнет.

Место это было не то, чтобы незаметное, а с репутацией, прямо скажем, неважной. Вот в 1907 году газета «Русское слово» в заметке под задоным названием «Борьба с проституцией продолжается», писала: «Помощник градоначальника вчера отдал распоряжение о принятии мер к удалению проституток из района Каланчёвской и Домниковской улиц. После закрытия притонов на Драчёвке эти улицы быстро были заражены тем же злом, против которого давно уже ведётся борьба в других районах города».

Откуда эта традиция устраивать кварталы красных фонарей и прочие весёлые дома близ вокзалов — мне до сих пор непонятно. Эта традиция ведь не собственно московская.

Вот с притонами в старинных портовых городах всё как-то понятнее, они расположены логично.

А вот в сухопутных городах, видимо, за отсутствием причалов, проститутки селились у окончания железнодорожных путей. Или, если и вовсе отдаться на волю философии, может, путешественник, покидая свой город или приезжая в незнакомый, так бывает взволнован, что ему необходимо развеяться таким способом.

Но, так или иначе, место было со скверной репутацией, которая потом, при Советской власти, мало по малу выправилась.

Однако, бани там были издревле, и вовсе не только потому что место водяное, близ больших, теперь исчезнувших прудов.

Дело в том, что после прокладки Мытищинского водопровода в город пришла сравнительно чистая вода, а на банях тогда писали, какой водой пользуются посетители. И вот в середине девятнадцатого века на Домниковских банях гордо было написано «Бани на мытищенской воде».

То есть, не на мутной прудовой, не на взятой из ручья Ольховец, заключённого в трубу, а на чистой мытищенской.

Так и существовали бани, чуть меняя место и, разумеется, перестраиваясь.

Городская легенда гласит, что в конце шестидесятых годов прошлого века решили пробить широкий проспект от трёх вокзалов к центру и выкосили сначала эту самую Домниковку, затем пространство, на котором находись переулки и назвали проезжую часть Новокировским проспектом (ныне — проспектом академика Сахарова). И тут упёрлись в бульварное кольцо, а на той стороне — жилой дом страхового общества «Россия», который сам Корбюзье, по слухам, на своих генпланах оставлял, там памятник на памятнике, да ещё и иной дом страхового общества «Россия», что на Лубянской площади, про который вполголоса говорили, что это уже не «госстрах», а «госужас».

Так просто это всё не снесёшь, да к тому же в начале восьмидесятых и с деньгами стало не так уж хорошо — на такие проекты не напасёшься.

Но вместо одной стороны Домниковки успели построить вереницу белых зданий для трёх банков — Внешэконом банка, Международного банка экономического развития и Международного инвестиционного банка.

Вот там, в начале улицы, по левой её стороне, незримо присутствуют Домниковские бани.

Исчезли они разом, во время общего сноса всей этой стороны улицы — да и сама улица уширилась в их сторону, так что воображаемый силуэт бань стоит как бы напротив банка, зелёные деньги не смешиваются с воображаемыми зелёными листьями веников, но вода в ней должна быть всё та же — мытищенская.

По понятной причине я не был там ни разу, и если у кого есть что рассказать о Домниковских банях, я с благодарностью послушаю.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Маши Порываевой, 12

Тел. КО 58 43

_______________________________________

Извините, если кого обидел.

11 мая 2014

Полтавские бани (2014-05-12)

Полтавские бани находились прямо на Садовом кольце.

Сейчас такое и представить невозможно.

Это его внутренняя сторона — дом был зажат между другим участком и Малой Бронной улицей. На снимках сверху видно, что здание бань имело три элемента, будто три стороны квадрата, четвёртой оказывалась стена соседнего доходного дома, построенного в 1912 году.

Говорят, что здание Полтавских бань было построено ещё в 1820 годы.

По их внешнему виду я бы не смог сказать ничего точно.

Наверняка они многажды перестраивались.

В 1895 году они записаны на Назарова Никиту Васильевича, Патриаршьи пруды, д. Шебельской (В описях другого времени — Шабельской Нат. Леон., ж. куп.)

В 1901 году они в аренде уже у Владимира Фёдоровича Фогеля.

Дом Шебельской значится как раз последним по Садово-Кудринской, далее следует Садово-Триумфальная.

В 1905 году их много фотографировали. Рядом стояла баррикада, перегораживающая Садовое кольцо, революционеры махали с неровно лежащих досок.

Потом на снимках никого, лишь следы артиллерийской стрельбы на стенах бань.

Теперь там стеклянное здание бизнес-центра.

Если кто ещё знает что-то о Полавских банях, пусть поделится этим знанием.

И, чтобы два раза не вставать:

Садово-Кудринская, 32, незримый дом Шебельской

Извините, если кого обидел.

12 мая 2014

Челышевские бани (2014-05-13)

Сытин пишет: «До 1838–1839 гг. оставался незастроенным участок, на котором теперь гостиница “Метрополь”. В 1838 г. он был приобретен купцом Челышевым, который построил здесь дом, аналогичный трём вышеуказанным.

Во дворе этого дома были помещены знаменитые впоследствии Челышевские бани. Все эти дома уже в 1840-х годах имели в нижних этажах, вместо открытых аркад, окна.

Во второй половине XIX — начале XX века все эти здания, кроме здания Малого театра, были перестроены до неузнаваемости, а здание “Метрополя” построено заново с использованием лишь старых наружных стен. Здание же Малого театра почти не изменилось, были лишь уничтожены аркады и пристроен в 1840 г. архитектором К. А. Тоном второй ризалит в конце здания, возле Петровки».

Итак, у стены Китай-города в старину были бани купца Челышева.

Это место поворота Неглиной — отсюда она текла вдоль стены Китай-гороана запад, к Моска-реке (а потом уже по новому руслу напрямую). Напротив — здание Большого театра, сильно перестроенное после большого пожара 1853 года. Действительно, тогда перестроили всё, а дешёвые меблированные комнаты «Челыши» превратились после надстройки в дорогой «Метрополь». Перестройку вели архитекторы Кекушев и Эриксон в 1898–1907 годах — по заказу Петербургского акционерного общества.

Стояли Челышевские бани у Неглинной, но мы уже не раз говорили о том, что вода Неглинной была грязной, мутной, в этих местах уже прошедшей весь город.

Не товарного вида была эта вода.

Оттого пользовались Челышевские бани мытищенской водой, благо Мытищенский водовод кончался неподалёку — водоразборным фонтаном работы скульптора Витали на месте Лубянской площади.

Правда, Гиляровский ехидно замечает: «В некоторых банях даже воровали городскую воду. Так, в Челышевских банях, к великому удивлению всех, пруд во дворе, всегда полный воды, вдруг высох, и бани остались без воды. Но на другой день вода опять появилась — и всё пошло по-старому.

Секрет исчезновения и появления воды в большую публику не вышел, и начальство о нем не узнало, а кто знал, тот с выгодой для себя молчал.

Дело оказалось простым: на Лубянской площади был бассейн, откуда брали воду водовозы. Вода шла из Мытищинского водопровода, и по мере наполнения бассейна сторож запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд, то сторож крана бассейна не запирал, и вода по трубам шла в банный пруд».

Челышевский бани стояли у конечной точки Мытищенского водопровода, водоразборный фонтан которого со скульптурами Витали всяк может видеть и сейчас за памятником Карлу Марксу.

Однако на старых фотографиях видно, что на Челышевских банях висит вывеска «На Москворецкой воде» — отчего это так, мне неведомо.

Мытищинский водопровод, великое конечно, сооружение.

Правда, его величие как-то теряется в журнальных статьях, а ведь это одно из тех сооружений следы которого можно видеть сейчас во время долгой прогулки. Не уединенный дворец или красивый дом, а растянувшееся на десятки километров (если быть скромнее, на двадцать вёрст).

От него остался восхитительный Ростокинский акведук, единственный сохранившийся из пяти (правда, снабжённый весёлой деревянной крышей). Осталось несколько фонтанов — они разбрелись по городу, как сумасшедшие водоносы с пустыми вёдрами. Никольский, к примеру, перебрался с Лубянки к старому зданию Академии наук на Ленинском проспекте. Петровский как стоял, так стоит на Театральной.

Водопровод несколько раз реконструировался, число фонтанов и отводных нитей увеличивалось — да что там, даже после того, как построили Акуловский гидротехнический узел и канал Волга-Москва, он понемногу работал.

Труба шла через полгорода.

Сытин пишет: «От неё шли ответвления — трубы по Знаменке до фонтана у Пашкова

дома, по Моховой, Арбату, Серебряному переулку, Большой Молчановке, Кречетниковскому переулку и Новинскому бульвару до Кудринской площади.

От Садового же кольца ответвления шли по Тверской до Большого Чернышевского переулка и к Старой Триумфальной площади.

От Никольского фонтана одно ответвление шло по Театральному проезду и Театральной площади к фонтану на ней и далее к Воскресенскому фонтану напротив главных ворот Александровского сада. От

фонтана же на Театральной площади — в Большой театр, в Челышевские бани, находившиеся на месте гостиницы «Метрополь», и в здание Присутственных мест. Другое ответвление от Никольского фонтана

шло по Лубянскому проезду, Варварской площади, Китайскому проезду и Москворецкой набережной в Воспитательный дом, по дороге обводняя Варварский фонтан.

Летом 1856 г. мытищинская вода была проведена и в Кремлевский дворец. Для этого была взята часть воды из фонтана на Никольской площади и проведена в одну из башен близ Комендантского дома (Потешного дворца), откуда ручными насосами вода поднималась в бак, из которого текла в разные части дворца».

В общем, немного непонятно, что там изображено на старой фотографии — отчего те бани, если они и вправду Челышевские не хвастаются Мытищенской водой, а признаются в Москворецкой.

И, чтобы два раза не вставать,

Место их — Театральная площадь, у Китайгородской стены.

А если кто ещё что знает про Челышевские бани, то пусть расскажет.

Извините, если кого обидел.

13 мая 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-05-14)

Извините, если кого обидел.

14 мая 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-05-14)

Вот, кстати, интересная тема, которая меня довольно давно занимает.

Я тут подсмотрел чужой разговор о высоком.

Там спорили умные люди, а нет ничего интереснее, чем подсматривать за разговором умных люде, что обсуждают что-то высоке.

Однако там, как призрак в простыне, возникла фигура церкви Покрова, что на Нерли.

Она всегда возникает, потому что церковь Покрова на Нерли это такой символ повышенной духовности.

С символами не поспоришь, при этом сама церковь действительно прекрасна. Даже и думать не хочется, что было бы, если б в 1784 году игумен сговорился бы с артелью, что должна была разобрать её на камень. Артель заартачилась (не из эстетических соображений, а из чисто денежных, денег в итоге не добавили, и церковь осталась стоять.

Я тоже очень люблю этот храм, и как-то студенческие годы довольно комично приехал к нему поклоняться.

Тода ещё не было никакого перехода через пути, место было слабо проходимо, и я долго шёл проваливаясь в снег по колено.

Однако, тут есть некоторая тонкость: дело в том, что нынешний её силуэт часто служит для метафор типа "русская свеча", "что-то прямое и тонкое", "стройная берёзонька".

Дело в том, что в первой своей жизни она выглядела вовсе не так.

Как точно — никто не скажет, но есть реконструкция Воронина, которая много десятилетий кочует из книги в книгу. Это совершенно не секретный рисунок — и я как раз хочу исключить интонацию "От нас скрывали!". Более того, к удивлению путешественника, до сих пор ничего лучше книги Воронина^[13] о тех местах что-то никто ещё не написал. Воронин сравнивает старый образ с Софийским собором в Киеве, и описывает картину так: "В Покрове на Нерли эта ступенчатая ярусность особенно выразительна: она начинается с самого белокаменного холма в подножии здания, переходит в арочный ярус галереи, далее на "плечи" основного объёма храма и, наконец, в лёгкий цилиндр храма, где сильное движение, нараставшее снизу, легко растворяется в шлемовидном покрытии главы с ажурным позолоченным крестом на его острие".

Так во, если смотреть на реконструкцию, то оказывается, что стройности тут мало — там вообще много интересного с конструкцией — склады внизу, функция маяка для плывущих по реке.

Тут должно быть рассуждение о том, что нами движет не реальность, а наши представления о ней.

Я ограничусь другой историей — я много говорил с друзьями-реставраторами (а это очень хорошие реставраторы) о пределах их работы.

Вот можно, конечно, счистить поздние красочные пласты, открыть прежнюю версию — но нужно ли это?

Или, современными техническими средствами мы легко восстановим естественный вид Покрова на Нерли.

И уж как раз это будет настоящая Россия — двенадцатый век, все дела.

Но как же свеча, берёзка и повышенная духовность?

Нет ответа.

И у честных реставраторов нет — потому что общих ответов вообще нет.

Вот улучшим мы духовность, если вернём Покровской церкви вид XII века? Или не улучшим? Слава Богу, это вопрос гипотетический, но механизм его распространяется на все операции с духовностью.

Извините, если кого обидел.

14 мая 2014

Диалог XLVIII (2014-05-15)

— Мы шпану отпиздим или нет?

— Я отпишусь, Володь, но перспективно — видимо, нет. "Всем насрать", как говорил Гриффин. То есть наши союзники, кажется, все уже торгуют свечками со свечного заводика.

— Веришь ли, я не сомневался в этой способности наших сограждан по калопроизводству. Но мы-то два стареющих красавца, всё равно что Сталлоне и Шварц, дающие свой последний бой без надежды на пенсию? Сдохнуть не как Брежнев, а как Грибоедов и Муамр Каддафи, а?

— Есть ли сил? Но я прочел "второе место"… Я скажу. Он убивает, а они идут. Они… да к чему? Я отпишусь.

— А это и хорошо, что сил нет. Мы должны стоять как на плакате неизвестного фильма, поддерживая друг друга. Вокруг горы трупов, у меня сочится кровь из бока, а у тебя перевязана голова. Нам обоим пиздец, но мы успеем крикнуть последние слова в лицо врагам. Потому что, по сути, что нам терять, кроме этого восхитительного запаха стреляных гильз и кровавых брызг, в которые превращаются головы нападающих.

— Я бы рад, ваша Светлость, но как тут умереть? тут разве что… впрочем, можно объявить смерть и сменить имя. ах, я иду выпить водки и спать. завтра просто похороню грелку. и сто стрел в спину — как двенадцать ножей революции от аверченко, одышки не вызовут. да, иду выпить. я решил. я монстр. иду.

— О, миленький! Мы пьём вместе. Купил какую-то водку "Русский графин".

— А у меня зимняя дорожка сверкает серебром! Но завтра, завтра… второе место грелки будет растерзано…. Эх, как приятно стоять на краю. А никто не видит — да и пофиг. Бог видит.

— Слышь, Игорь, а мне тут написали, что грелочники на Патриарших собираются. Пойдём грелочников пиздить, а? У меня и картофелечистка есть, если ты с ножами не хочешь. А у тебя и вовсе была татуировка "Иду резать ссученный актив". Они нас, конечно, убьют, но трёх-четырёх мы точно кончим.

— Как я есть разочарованный шахтер, не пойду. Я в переходном периоде. Мне еще хочется тыкать грязным шилом в большевиков, но я уже понимаю, что куда разумнее вступить в ВКП(б). Внешне — дабы облагородить и обеспечить преемственность. По факту — чтобы пить себе на пользу кровь большевистских девственниц. Я уже почти перерожденец. И я уже мысленно пишу Бунину: "Дурак ты, Ваня! Твой А.Толстой". Презри меня.

— Да кто ж, перерожденец, тебе крови нальет? Тебе присудят десять лет коммунальной квартиры без ванной, а только уж потом десять лет без права переписки. Тебе не то, что партбилет, тебе трамвайного не выдадут. А так бы не видел этих ужасов быта, а красиво погиб под Каховкой, где родная винтовка и горячая пуля летит. Комиссарши с пышным телом склонились б над тобой.

— Вот знаешь, никто не хочет верить, что я способен хорошо продаться. Никто. Это обидно. Все говорят: это не для тебя, да куда тебе, да кому ты нужен… Обидно. Я чувствую себя как женщина средних лет, которая говорит, что могла бы сняться в порно. И все смеются. А она могла бы, она еще не старая и если недельку-другую не жрать и заняться зарядкой… В общем, я озлобляюсь от такого отношения. Даже если оно справедливое.

— Так я тебе и предлагаю — пойдём, помашем арматурой на Патриарших. Если не порно, то фильмы Ромеро, столь любимые братом Мидяниным. Мне Жаклин сейчас звонила, говорит, вылезайте, кроты, из своих нор, умрите хоть честью.

— Да, и кстати, второе место на Грелке туда же, куда и первое, и вот я начал что-то бытописать… А нет драйва, и сказать по сути нечего. Вот ты сказал, а что продолжить? Обсмеять рассказ, поглумиться? Да, он и по сюжету странен. Там люди едва успевают убежать от ледника, и то не все. Такой вот он, "опастный". И… Не хочу писать от души. А не от души не хочу писать не видя цели. Осязаемой. Приносящей прибыль. Я в недоумении, имея в виду внутреннее состояние. Недоумение. Недоум у меня. Не стану я ничего писать, прости или презри. Ну их. А Ромеро нет средь нас. До Ромеро надо дорасти.

— Ромеро повсюду. Соберутся двое с арматурой — так Ромеро будет среди них. Пусть читают наши беседы, чо. Я вызову огонь на себя, они как шары из Саймака. Саймака, да?…шары прикатятся на наш запах.

— Саймак, да. Но я не хочу… Я утратил вкус халвы.

Извините, если кого обидел.

15 мая 2014

Сущевские бани (2014-05-16)

Как я уже говорил, для меня, жителя Тихвинской улицы, ближайшие работающие бани — это бани Ржевские — к востоку и Вятские — к западу. Ну и Селезни — к югу, а вот на север тянутся глухие немыльные места — вплоть до самых Бабушкинских бань.

Сущёвские бани стояли на Новосущёвской улице, в двух шагах от Сущёвского вала.

Если присмотреться, стоя на этом углу, то видно некоторое видимое понижение земли — если встать лицом к Сущёвскому валу, то всяк увидит на той стороне огромное здание гаража.

То есть не сразу обыватель распознает в этом здании с непривычной расстановкой окон (будто один круглый глаз выделен в углу фасада, а остальные окна идут за ним, будто хвост от кометы.

Это конструктивисткий гараж Мельникова.

Кстати сказать, Мельников построил на удивление много — многие знают Бахметьевский гараж (он знаменит Музеем толерантности), гораздо меньше людей знают о гараже на Ново-Рязанской улице или гараж Госплана. С последним и вовсе неприятность — год назад он горел, и я никак не соберусь посмотреть, что там осталось.

Так вот Неглинная начиналась за гаражом Интуриста, который тоже проектировал Мельников. Она течёт мимо Сущёвских бань, омывая, наверное, их фундамент, равно как и фундамент кинотеатра «Мир» — на этом месте ничего не построено, там стоянка автомобилей, да, в некотором отдалении, офисный центр.

Раньше тут было прибежище студентов МИИТа — они в своих форменных тужурках шли в баню и оставляли там свои скромные копейки. Не менее интересный образец конструктивизма спрятан, кстати, за домами и с места бывших бань — общежитие этого самого института железнодорожников.

Бани звались так же Минаевскими, а не только Сущёвскими — рядом бурлил Минаевский рынок, толкались люди со всей Марьиной рощи.

Места были вполне криминальные и до самого конца на рынке приторговывали краденым. Правда, в восьмидесятые уж не так, как в сороковые.

Пока эта местность не была застроена типовыми панельными домами, в ней стояли такие же бараки, что и в северной части Марьиной рощи.

Во дворах всякий мог бы увидеть дровяные сараи, рядом с которыми пацаны вели неспешный разговор, временами приезжали милиционеры в тёмно-синих шинелях, заламывали руки какому-нибудь местному жителю и извлекали из дровяного сарая пару-тройку чемоданов.

Пробегал, косясь на это, человек в чёрной шляпе, торопясь в синагогу.

Звенел трамвай — один, сворачивая на Минаевский переулок, другой — двигаясь вперёд и пересекая Сущёвский вал в направлении Полковых улиц.

Жизнь делилась на видную и тайную, как движение невидимой Неглинки.

Но всего прекраснее, может быть, даже прекраснее самого здание Минаевских-Сущёвских бань, был кинотеатр «Мир», облицованным всеми сортами глазурованной плитки. Над входом там было выложено его название — кажется, даже с твёрдым знаком.

Уже не очень понятно, почему так затейливо распорядились строители с этим зданием.

Плитка там была хитрая, по прозванию «кабанчик», со специальными выступами на задней части для прочной кладки. И вот кинотеатр блистал всеми оттенками от синего и голубого до зелёного и коричневого.

И, чтобы два раза не вставать:

Сущевский вал, 18

Тел. И1 44 43

А если кто ещё что знает про Сущёвские бани, не таите, рассказывайте.

Извините, если кого обидел.

16 мая 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-05-20)

У меня было очень странное ощущение от этой женщины.

При том, что я никогда не видел её в жизни — а это была знаменитая женщина из телевизора, которую звали Галина Шергова.

Важно, что я никогда не работал на телевидении, у меня не было точек для пересечения с ней, но когда я видел её на экране, меня поражала властность этой женщины. Может, это чувство было обманчивым, но то были времена, когда из всякого репродуктора пели про то, как ночь стоит у взорванного моста, конница запуталась во мгле, парень презирающий удобства, помирает на сырой земле.

Времена были юбилейные.

В ту пору мы с дедом на даче запоем смотрели шестидесятисерийный документальный сериал «Наша биография». Там тоже пели, и довольно задорно, про то, что нам не думать об этом нельзя,

и не помнить об этом не вправе я, — это наша с тобою земля, это наша с тобой биография. Эпическое было мероприятие. Скажу даже так: невъебенный был, как сейчас б сказали, проект.

И этот сериал делала Шергова, вернее, я запомнил только её.

Понятно, что её не очень любили. Речь, конечно, не о нас с дедом, сидевших у дачного телевизора «Ленинград», снабжённого ещё линзой, а о тех, кто её знал в жизни.

Была такая заведующая Отделом рукописей Ленинской библиотеки Сарра Житомирская. Она написала мемуары «Просто жизнь» и, между делом, порицала бывшую свою коллегу, неплохо пристроившуюся «при демократах», и продолжала: «Да не одна же она благополучно существует в наше время, успешно перекрасившись в свободомыслящую личность! Вот кстати вспомнившийся пример. В книге Мариэтты Чудаковой “Литература советского прошлого”, в статье о книге Аркадия Белинкова об Олеше, сказано в одном из примечаний: “В 1967 году Аркадий сказал мне во время одной из встреч у него дома: ‘Мариэтта, я прошу вас запомнить — меня посадила Галина Шергова’. Имя я услышала впервые, но, конечно, запомнила. Может быть, время выполнить долг перед его памятью, назвав это имя”.

Мне это имя — правда, много позже — было знакомо, не в таком качестве, но в достаточно характерном. Пришлось однажды вступить с Шерговой в чисто научный спор, когда я выступила в печати против воскрешения ею в телепередаче, в качестве установленного исторического факта, версии о том, что прототипом пушкинской Татьяны является Наталья Дмитриевна Фонвизина (Ужель та самая Татьяна? // Знание — сила. 1986. № 11). Мы (почему-то с Натаном (Эйдельманом — В. Б.) ездили в Останкино объясняться с Шерговой и заместительницей телевизионного босса Лапина — типичной, не переносящей критики руководящей дамой Стеллой Ждановой, и я хорошо помню тягостное впечатление от этого объяснения, главное же, от самой Шерговой — особенно от того, как она настойчиво старалась придать совершенно неуместный политический оттенок дискуссии на такую нейтральную тему.

А теперь вдова Зиновия Гердта помещает еёвоспоминания в сборнике мемуаров, посвященных замечательному артисту. А Егор Яковлев предоставляет ей слово на страницах своей, в общем вполне достойной “Общей газеты”…»

Действительно, у самого Белинкова есть фраза «Проф. Я. Е. Эльсберг — один из самых выдающихся и опытных доносчиков в советской литературе. Слова “настоящим сообщаю” — обычная формула, с которой начинался донос. Я это очень хорошо знаю по доносам на меня другого доктора филологических наук, профессора В. В. Ермилова, члена Союза писателей СССР Н. С. Евдокимова, члена Союза журналистов СССР Г. Шерговой. С их доносами меня познакомили при освобождении из лагеря».

Но это сложная история — я доносов этих не видел, а видел только строчку в опубликованном следственном деле, где речь не о доносах, а о допросах, и кто поймёт, какие там были действительные мотивы. Белинков же был человек горячий — стоящий рядом с ним мог легко превратиться в героя знаменитого рассказа Даниэля «Искупление», да не в этом дело.

Я рассказываю не о человеке даже, а о своём впечатлении.

Биография этого человека, в общем, хорошо известна. Внучка кантониста, была сотрудником фронтовой газеты, секретарём комсомольской организации Литературного института, получила Государственную премию… Не в этом, повторяю, дело.

А в этом ощущении властной королевы, которую я видел на экране.

Демоничность ей если не шла, то была как-то естественна.

Юность, война, комсомол, стихи в Литературном институте — она стихи сочиняла, да, документальное кино, интервью на «Эхе Москвы» на прошлой неделе.

1923 год рождения.

Мокрый ветер в лицо хлестал на исходе октябрьской ночи. Новый день на рассвете встал

над землею светло и прочно.

Ну, не сказать, что я сильно всем этим удивлён. Я удивляюсь каждому новому прожитому дню. Наличию Галины Шерговой в нем я не очень удивляюсь — мой дед в девяносто лет тоже сохранял ясность ума.

Я, пожалуй, немного удивлен этому гипнотическому действию Шерговой на меня.

Она как-то напоминала мне василиска.

В общем, я видел иной мир.

Извините, если кого обидел.

20 мая 2014

Девкины бани (2014-05-20)

Был в Москве Девкин переулок.

Его исчезновение показывает то, как расточительны и небрежны москвичи.

Девкин переулок! Другой город хранил бы такое название как зеницу ока, а тут ишь! И нет Девкина переулка. Посёлок Мосрентген есть, улица Газгольдерная есть, а вот Девкин переулок проебали.

И ведь долго к этому шли — в книге Сергея Романюка «По землям московских слобод» есть такой пассаж: «По Ольховской улице можно пройти к бывшему Девкину переулку, теперь части Бауманской улицы. Еще в старой Москве домовладельцы Девкина переулка просили Городскую думу дать их неблагозвучному переулку новое имя, но дума принципиально решила не переименовывать старые московские названия и не удовлетворила их просьбу. Только в советское время это название исчезло — переулок был присоединен к Немецкой улице и исчез с карты города. Название его производили от того, что якобы в нем жило много «девок», работавший на ближней фабрике, но, как это было обычно в Москве, название произошло от фамилии одного из домовладельцев — купца Девкина».

А стояли в том переулке бани, разумеется — Девкины бани.

А ведь раньше никакой бауманской улицы не было, а была Немецкая улица — и этот самый переулок, её продолжение к северу. Или, наоборот, начало.

Сейчас улица Бауманская длинная — от первых домов к метро «Бауманская», затем через площадь на месте обрушившегося в 2006 Бауманского рынка, к дому, где на полированном граните мемориальной доски написано «Здесь (18) 31 октября 1905 года был злодейски убит агентом царской охранки член Московской организации большевиков Николай Эрнестович Бауман».

Катится улица Баумана вниз, к воде-яузе.

Бани, что звались Девкиными, были построены в 1903 году для рабочих «цинкового», как говорили старухи, завода (Московского цинковального завода) — тут неожиданная рифма — есть такое понятие «цинковальная баня».

Всё вокруг — тоже напоминание об этом заводе, рабочие общежития (они тогда звались «казармы»), какие-то служебные здания. Например, в казармах слева от бань жил рабочий поэт Казин, даже Есенин приходил к нему туда пьянствовать.

Здание это сложное, разлапистое, одна его часть сохранила промышленный краснокирпичный цвет, а другая отшукатурена и стала голубой — в ней курсы по реставрации антикварных книги и какая-то ювелирная мастерская, в прочих помещениях Дезинфекционная станция. Оттуда появляются люди с баллончиками и спецодеждой в мешках.

Бойтесь, крысы и тараканы, в общем.

Здание бань стоит совсем неподалёку от истока Бауманской улицы, в двух шагах от Ольховской улицы, где и начинался Девкин переулок.

Когда-то чрезвычайно популярный, а ныне подзабытый писатель Валентин Пикуль писал в своём историческом романе «Слово и Дело»: «Эх, немало кабаков на Руси, но краше нету московских! А кто позабыл их, тому напомню: Агашка — На Веселухе — Живорыбный — У Залупы — Под Пушкой — Каток — Заверняйка — Девкины Бани — Живодерный — Тишина и прочие (всех не перечесть)».

Где кабак, там и баня. Где баня, там и кабак.

Бани тут были всегда — это такое лукавство московской топонимики.

Одно время какие-то бани звались Елоховскими (именно так они значатся во «Всей Москве» 1915 года, и хозяином там Гордеев Андрей Корнеевич (Девкин переулок, 22). В другое время честно звались Девкиными банями.

Хоть до Яузы далеко, но под рукой тут был ручей Кукуй (вся Немецкая слобода звалась когда-то Кукуй).

Так что это банное место пусто не бывало.

Эти, последние Девкины бани, появились благодаря староверам.

Московский цинковальный завод принадлежал Ивану Карасёву — то место, где он был, сейчас занято под стройку, а был там, как уверяют старожилы, да и карта — Завод счётно-аналитических машин. У завода этого странная судьба — он вроде бы и есть, а вроде бы его нет.

Ну, да с этим обстоятельством пусть разбираются инвесторы и акционеры. А землёй его распоряжаются девелоперы и риэлтеры.

Но в ту, давнюю пору, логично предположить, что в Девкиных банях в первую голову должны были смениться тяжёлые дубовые и лёгкие липовые шайки на невесомые цинковые.

До Отечественной войны они работали во все дни, кроме 4, 10, 15, 22 и 28 дня каждого месяца. Помыться во втором разряде стоило 50 копеек, а в третьем — 25.

Старовер Иван Карасёв, человек рачительный и богатый, построил церковь, выстроил надвратную колокольню (которую всяк может видеть и теперь).

И бани он строил, и казармы те самые, и многое достроил бы, но тут грянула Великая война, а что потом стало — известно. Многое от этого строительства сохранилось.

На старых фотографиях видны во множестве дома и домики — и удивительно то, что очарование Бауманской улицы, особенно в её начале, сохранилось. Как не выламывали из неё дома, но и сейчас пройдёшь поутру, да сердце радуется.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Бауманская, д. 20 строение 7.

тел. Е1-10-09

А если кто ещё что значит про Девкины бани, то пусть не таит.

Извините, если кого обидел.

20 мая 2014

Семь лет в Тибете (2014-05-22)

Художник странствовал по Тибету седьмой год.

Его покинули все шерпы, кроме одного. Так же его оставил верный друг с долгой еврейской фамилией — художник пытался её запомнить, да как-то она выходила всё время по-разному..

Впрочем, фамилия самого художника была тоже не русской, а вовсе варяжской. Звали его Карлсон. Оттого он часто изображал на своих картинах варяжских гостей на тяжёлых кораблях и норманнов, княживших в Киеве.

Но с некоторых пор его начали привлекать другие пейзажи. Превращение произошло с ним мгновенно и по неизвестной причине. Теперь он рисовал сиреневые и фиолетовые горы, закаты и восходы в стране, которую никогда не видел.

Наконец, он выбил себе право на путешествие — впрочем, это было больше, чем путешествие. Это была экспедиция, хотя, правда, экспедиция с обременением.

В качестве попутчика, от которого нельзя отказаться, ему навязали бойкого молодого человека с еврейской фамилией, которую Карлсон тут же перепутал — в первый раз.

Звал он своего надзирателя и заместителя по имени, благо они были тёзками.

А про себя именовал его просто — «Малыш», за малый рост и резвость. Молодой человек был знатоком поэзии и расшибал бутылку

Он вообще оказался не промах — свободно говорил с персами по-персидски, с индусами по-индусски, а с шерпами на том языке, даже название коего Карлсон не желал знать.

Карлсон топтал горные тропы, а по ночам ему снились лазоревые и фиолетовые сны. Он видел острые пики гор, вытянутые камни, поставленные на развилках дорог и статуи неизвестных ему богов.

Когда он, проснувшись поутру, переводил эти видения на холст, горные мошки залипали в краске и оставались в пейзаже навсегда.

Итак, даже Малыш покинул его. Малыш и раньше оставлял караван, чтобы вернутся через пару дней или неделю, а теперь пропал навсегда. Карлсон стал подозревать, что у него было какое-то своё, государственное дело, и он был нужен Малышу лишь для вида.

Но теперь он исчез со всеми своими вещами.

Однако Карлсон не ощутил болезненного укола от предательства.

На следующий же день после исчезновения Малыша, Карлсон обнаружил огромную пещеру в скале. Шерпа отказался идти за ним. Шерпа положил мешок с холстами и красками в свинцовых тюбиках и просто ушёл — молча, не оборачиваясь.

Карлсон ступил в пещеру и начал спускаться по длинному ходу.

Трещал и чадил факел, свёрнутый из какой-то картины.

Когда он почти потух, лаз озарился светом.

Карлсон увидел огромный зал, заполненный тысячами бритых монахов.

Вдали этого зала, на возвышении, освещённый странным светом, лиловым и розовым, стоял огромный лингам.

Конец его терялся у высоких сводов.

И тут он услышал над ухом тихий голос Малыша:

— Коля?

— Ну?

— Помнишь, в 1912-м году, в «Бродячей собаке», человек за соседним столиком послал тебя на хуй?

— Ну…

— Так вот, ты пришёл.

Извините, если кого обидел.

22 мая 2014

Коптевские бани (2014-05-22)

Коптевские бани простые — они как раз такой нормальный тип бань, которые, что называется «без понтов». В этом смысле на них похожи Астраханские бани.

Бассейн там не бассейн, но — купель. Стоит бочка с холодной водой, висят над головой две бадьи с цепочками.

Что хорошо в Коптевских банях — так это то, как там сделана раздевалка.

Там всё из дерева — не липкий кожезаменитель диванов, не вагонные скамейки, а нормальные деревянные лавки.

Пар нормальный, крепкий.

Да только в середине дня чугунные чушки в печке уже были черноваты.

Один старичок принёс притом крапивный веник. О, крапивный веник! Жизнь его в парной скоротечна, исчезает он стремительно — но запах его незабываем. Крапивный веник это воспоминание о детстве, о дачных девках, что загнали тебя в зелёные заросли. Крапивный веник — это весна и начало лета, когда бабушка послала тебя в зимних варежках рвать крапивы на суп, чтобы пустить потом по нему ладью из крутого пол яйца. Охуеть, что это такое. Ах, крапивный веник…

А потом, через год, в те же примерно, времена, попал я в Коптевские бани, а там уже печка хорошая, да только от перекаливания доски пахнут горелым (в Коптевских банях очень мудрые широкие ступени к верхней площадке, удобные для сидения и лежания, но доски там хорошо менять раз в год).

Коптевские бани просты, да держатся своими сообществами — ухватистым народом северо-запада Москвы, там, где авиационные заводы, где люди, живущие на краю леса, помнят страшную нечаевскую казнь в гроте и то, как начинается достоевский бесовской бунт. В двух шагах — школа Казарновского. Казарновского я видел, преломил с ним хлеб, и Казарновский мне понравился. В нём был толк — и как-то, когда я проходил мимо, он развесил на фасаде своей школы фотографии всех выпускников.

Гигантские фотографии, надо сказать.

Непрост посетитель Коптевских бань, да бани нынче, по лету пусты.

Я бы рекомендовал посетителю Коптевских бань оберегаться зазубренной сливной трубы в прохладительной бочке и скользкого мокрого кафеля. Лавки там старого извода, серые, шершавые, будто чёрный хлеб с семечками. Однако, это всё мелочи, пустое.

Где мраморные скамейки — расскажу всякому.

Что до самого Коптево, так там много интересного.

Нагибин писал, что ещё в позапрошлом веке Коптево облюбовали цыгане-лудильщики. Рассказ этот у Нагибина фантастический, с Берия и его личной газовой камерой, да не в этом дело: «На северо-западе Москвы находится место, которое старожилы города до сих пор называют Коптевом. Когда-то там стояло большое Старое Коптево, давшее название Коптевской улице и Коптевскому бульвару, а выселки из этого села стали еще в прошлом веке улицей Коптевские Выселки. Не помню, с какого времени Коптево облюбовали цыгане-лудильщики и осели там.

Однажды меня занесло туда каким-то ветром, я помню смуглые горбоносые лица, кудрявые патлы, жилетки поверх ситцевых рубах с закатанными рукавами, прожжённые фартуки из мешковины, помню пестрые юбки женщин, черные лакированные головы грязных детей. А может, я ничего этого не помню, просто населил цыганский квартал привычными образами цыган. Добавив им фартуки — атрибут ремесла.

Но даже ложная память не помогает мне вспомнить, как выглядело Коптево. Наверное, как всякая московская окраина тех лет: двухэтажные кирпичные оштукатуренные домишки, иные с деревянным верхом, угрюмые низенькие подворотни, ведущие в замусоренные дворики с вонючей помойкой, деревянные облезлые заборы, из-за которых свешивают негусто облиственные ветви чахлые городские деревья. Булыжные мостовые и щербатые тротуары. Но для нашей истории всё это не суть важно. Конечно, если положить остаток жизни, можно разыскать материалы, дающие отчетливое представление об этой части города в начале пятидесятых, да жаль уходящих дней, которых впереди совсем немного.

Удовлетворимся тем, что Коптево выглядело неважно, ничего там не было привлекательного, радующего и умиляющего глаз, ничего, кроме цыган, сообщавших живописность и экзотичность скучной, неопрятной, запущенной московской окраине.

Впрочем, нынешняя новостройка с её высокими, плоскими неразличимыми домами, прямыми улицами, редкими изнемогающими деревцами, какой-то экзистенциальной пустотой выглядит ещё скучнее и безнадежнее, поскольку исчезла единственно освежающая краска — цыгане. Куда они подевались? Может, ушли табором, наскучив оседлой городской жизнью, может, рассосались по бесчисленным ансамблям, которых в середине пятидесятых расплодилось, что дождевиков после солнечного ливня. Не знаю».

Потом в Коптево заезжает залётная серая «Победа»: «В ту пору Москва уже порядком заполнилась этими машинами, но в Коптеве легковухи и вообще появлялись не часто: старые «эмки», трофейные развалюхи, иногда новенькие “Москвичи”, а “Победам” здесь нечего было делать, поэтому машина, естественно, привлекла внимание прохожих, что нервировало водителя, плечистого лысоватого блондина средних лет в черных очках. Апрельское слабое солнце не слепило, и очки мешали водителю, он то и дело снимал их, промаргивался и надевал опять. Похоже, он кого-то искал, кружа по кварталу и раз за разом возвращаясь к двухэтажному дому с мезонином, примыкавшему к баням.

Оттепельная мокрая весна уже кончилась, тротуары подсохли, и девочки играли в классы. Два прыжка на одной ножке, потом вразножку, снова на одной, разножка и поворот прыжком в обратную сторону. Некоторые при этом еще перегоняли из класса в класс плоскую стекляшку. Как и во всяком деле, тут были свои мастера, середняки и неумехи.

Из бани вышел распарившийся до арбузной спелой красноты парень и влюбленным взглядом прилип к “Победе”».

“Ну чего уставился? — затосковал водитель. — Все равно не купишь. Так нечего пялиться. Шел бы помалу в пивную, после парилки лучше нет холодненьким пивком остудиться. А почему вообще в разгар рабочего дня столько народу в бане парится? Этому разопревшему сейчас бы у станка вкалывать, или в конторе штаны просиживать, или за прилавком шуровать, а он банный день себе устроил”. И в который раз затревожила мысль, сколько лишнего народа в Москве околачивается».

Помимо этой нагибинской зарисовки, нужно сказать, что Коптево, вошедшее в Москву ещё в семнадцатом году, славно не только банями. В Коптево, неподалёку от них, выходит Алабяно-Балтийский тоннель, чем-то похожий по затратам на Беломоро-Балтийский канал. Знаменит Коптевский рынок, Центральный научно-исследовательский институт травматологии и ортопедии им. Н. Н. Приорова, институты атомного машиностроения, и загадочными режимными объектами.

И, чтобы два раза не вставать:

ежедневно: с 8:00 до 23:00 Цены: В будние дни 750 р. / 3 ч. Дети до 7 лет — бесплатно. В выходные — 800 р.

Б. Академическая, 13-а. (м. Войковская, станция Московской железной дорогРижского направления "Красный Балтиец")

Тел. +7 (495) 450–1709

Извините, если кого обидел.

22 мая 2014

Экзамен по русскому (День славянской письменности. 24 мая) (2014-05-24)

Поезд пересёк границу города, и за окном мелькнули огромные фортификационные сооружения, оставшиеся ещё с давних водяных войн во время Эпидемии.

Мальчик прилип к окну, наблюдая за горящими на солнце куполами и белыми свечами колоколен. Купола двигались медленно, поезд втягивался под мерцающую огнями даже в дневном свете надпись «Добро пожаловать! Привет репатриантам!»

Мальчику даже захотелось заплакать, когда в поезде вдруг заиграл встречный марш, и все купе наполнились ликующими звуками. Он оглянулся на родителей — отец был торжественен и строг. Мать не плакала, лишь глаза её были красными. Видно было, что для неё, русской по крови, это была не просто репатриация, а возвращение.

Они прошли санитарный контроль и получили из рук пограничника временные разрешения на проживание. До этого у мальчика никогда не было документов — этот кружок с микрочипом был первым (не считая прошения о сдаче экзаменов с трёхмерной фотографией, на которой он вышел жалким и затравленным зверьком).

Их поселили в просторном общежитии, где семья потратила немало времени, чтобы разобраться с хитроумной сантехникой. Родители притихли: казалось, они сразу устали от впечатлений, а мальчика, наоборот, трясло от возбуждения.

До экзамена были ещё сутки, и он пошёл гулять.

Прямо у общежития был разбит большой сквер с памятником посередине. Мальчик чуть было не спросил у пробегающего мимо сверстника, кому это памятник, но сам вдруг узнал фигуру. Это был памятник Розенталю. Это был человек-легенда, человек-символ.

Именем Розенталя его последователи-ученики вернули в свои права русский язык, и портреты Розенталя висели в каждой школе города. Книги Розенталя члены запрещённого Московского лингвистического кружка хранили как священные реликвии, а теперь первоиздания лежали под музейным стеклом.

Розенталь был равновелик Кириллу и Мефодию — те дали миру волшебные буквы, а Розенталь утвердил учение о норме языка и его правилах.

Норма — вот что принёс Розенталь в страну победившего русского языка.

Его портрет присутствовал даже в степной глуши, где жил мальчик. В русской миссионерской школе, стоявшей на вершине одного из курганов, сквозняк трепал портрет Розенталя. Портрет был вырезан из журнала и прибит гвоздиком к стене класса. Человек с высоким лбом, колыхаясь на стене, будто кивал мальчику, а учительница в это время рассказывала, как члены лингвистического кружка устраивали демонстрации у Президентского дворца. И вот уже восставшие брали власть, а вот принимался новый закон о гражданстве. Начиналась новая эра — и отныне всякий, кто говорил по-русски, был русским.

Так в раскалённом котле междоусобиц рождалась новая нация.

Мало было говорить по-русски, нужно было говорить по-русски правильно. Чем правильнее ты говорил, тем лучшим русским ты был.

И если ты по-настоящему знал язык, то рано или поздно ты приходил на древнюю площадь древнего города, и там, под памятником Кириллу и Мефодию, тебя возводили в гражданство Третьего Рима. Не важно было, какой у тебя цвет кожи, стар ты или молод, богат или беден — если ты сдавал экзамен, то становился гражданином. Ты мог выучить язык в тюрьме или среди полярных скал, в полуразрушенных аудиториях Оксфорда или в собственном поместье — неважно, шанс был у всех.

Мальчик шёл по улицам города своей мечты — он пока ещё боялся пользоваться общественным транспортом. Здесь всё не было похоже на те места, где он родился. А там сейчас, наверное, вспоминают о них — в деревне около заглохших ключей, где дремлет вода. Старики пьют вино и играют в кости и с недоверием переговариваются об их затее. Погонщики-сарматы, сигналя почём зря, ведут через реку длинный и скучный обоз. В гавань, к развалинам порта, причаливают шхуны, неизвестно откуда и неизвестно зачем посетившие этот печальный берег.

Эти места — царство латиницы, хотя об этом знают те, кто научился читать. Старинные вывески с румынскими словами, смысл которых утерян, дребезжат на ветру, латинские буквы можно прочитать на номерах ржавых автомобилей, что вросли в землю на поросших травой улицах.

Мальчику рассказывали, что в те времена, когда с севера шли беженцы от Эпидемии, здесь было не протолкнуться, но он не очень верил в сказки стариков. Дедушка Эмиреску вообще говорил, что купил бабушку за корзину помидоров. Больную девушку просто спихнули с телеги ему под ноги…

Погружённый в детские воспоминания, мальчик вышел на площадь с обязательной статуей. Там он увидел стайку девочек — их наряды казались мальчику сказочными, словно платья фей. Девочки сговаривались о встрече, и он услышал, как одна, уже убегая, крикнула: «Под Дитмаром, в семь!..».

Мальчик догадался, что имеется в виду какой-то из бесчисленных памятников Розенталю, и неприятно поразился. Ему никогда не пришло бы в голову назвать великого Розенталя просто Дитмаром. Что это за фамильярность? Но он сразу же простил эти волшебные создания, потому что в этом городе всё должно быть прекрасным, а если ему кажется, что что-то не так, то, значит, он просто пока не разобрался.

После недолгих размышлений мальчик пошёл в музей — разумеется, в музей военной истории. Он не так удивился системам защиты периметра, что спасали город от внешней опасности, как тому, что в одном из залов увидел дробовой зенитный пулемёт, из которого расстреливали стаи птиц во время Эпидемии птичьего гриппа. Точно такой же пулемёт стоял на окраине их деревни — только разбитый и ржавый. Однажды дедушка Эмиреску залез на место стрелка и попытался дать залп, но один из ржавых кривых стволов разорвало, и дедушка навсегда приобрёл кличку «корноухий». Кличку дала бабушка, и, стоя посреди двора, подперев бока руками, долго кричала, объясняя деду незнакомое русское слово.

Мальчик шёл по пустым залам музея — здесь никого не интересовала консервированная война. Город жил своей хлопотливой жизнью, подрагивали стёкла от движения транспорта, и мальчик думал — что вот он здесь свой, этот город — его город.

Осталось только сдать экзамен.

К этому он готовился долгих два года. По вечерам после работы отец тоже читал книжки Розенталя, и мать вслед за ним обновляла свой русский, следуя учебникам из миссионерской школы.

Мальчик учил свод законов Розенталя наизусть. Память мгновенно вбирала в себя оттенки словоупотребления, грамматические правила и исключения, а мальчик только дивился прекрасной сложности этого языка. Мать улыбалась, когда он хвастался ей диктантами без единой ошибки.

Собственно, с диктанта и начинался экзамен на гражданство, а по сути — экзамен по русскому языку.

В документах просто писали «экзамен» — и сразу было понятно, о чём речь. В разрешении на трёхдневное пребывание было сказано «…для сдачи экзамена», и пограничники понимающе кивали головами.

Сначала диктант, через час — сочинение, и, наконец, на второй день — русский устный.

Ходили слухи, что в зависимости от результатов экзамена новым гражданам выписывают тайные отметки, ставят специальные баллы, которые потом определяют положение в обществе. Мальчик не верил слухам, да и что им было верить, когда во всех справочниках было написано, что оценок всего две — «сдал» и «не сдал».

Наутро они вместе отправились на экзамен. Взрослых пригласили в отдельный зал, и, на всякий случай, семья простилась до вечера.

Диктант оказался на удивление лёгким. Лоб мальчика даже покрылся мелкими бисеринами пота от усердия, когда он старательно выписывал буквы так, как они выглядели в старинных прописях — учительница в миссии предупреждала, что это необязательно, но ему хотелось доказать свою преданность языку.

Потом он выбрал тему сочинения — впрочем, выбор произошёл мгновенно. Ещё несколько месяцев назад, репетируя экзамен, он написал несколько десятков текстов, и теперь что-то из них можно было просто подогнать под объявленное.

Он решил писать об истории. «Отчего нашу Москву называют Третьим Римом», — горела надпись на табло в торце аудитории. Эта тема значилась последней и, стало быть, самой сложной.

И он принялся писать.

Хотя он тысячи раз представлял себе, как это будет, но всё же забыл про план и черновик и сразу принялся писать набело. Он представлял себе, как в далёком, ныне не существующем городе Пскове, в холодном мраке кельи Спасо-Елизаровского монастыря старец Филофей пишет письма Василию III.

Мальчик старательно вывел заученную давным-давно цитату: "Блюди и внемли, — благочестивый царь, что все христианские царства сошлись в твое единое, ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть. Уже твое христианское царство иным не останется".

Неведомая сила водила рукой мальчика, и на бумагу сами собой лились чеканные формулировки на настоящем имперском наречии — то есть, на правильном русском языке.

Каждый знающий русский язык чувствовал себя подданным этой империи, и Третий Рим незримо простирался за границы Периметра, за охранные сооружения первого и второго кольца. Его легионы стояли на Днепре и на Волге — среди лесов и пустынь, обезлюдевших после Эпидемии. Варвары, сидя в болотах и оврагах, в горах и долинах по краю этого мира, с завистью глядели на эту империю, частью которой готовился стать мальчик. Иногда варвары заманивали русские легионы в ловушки, и от этого рождались песни — про погибшую в горах центурию всё из того же Пскова и про битву с латинянами под Курском. Но чаще легионы огнём и мечом устанавливали порядок, обучая безъязыких истории.

Мальчик, шурша страницами умирающих книг, пытался сравнить себя — то с объевшимися мухоморов берсерками, то с теми римлянами, что пережили свой первый итальянский Рим и, недоумённо озираясь, разглядывали развалины, среди которых пасутся козы, и прочие следы былого величия. Он отличался от них одним — великим и могучим русским языком, что был сейчас пропуском в новую жизнь.

Семья встретилась у выхода и вместе вернулась домой. Отец был хмур и тревожен, а мать непривычно весела. Мальчик подумал, что им нелегко даётся экзамен. Сам он перед сном прочитал одну главу из Розенталя наугад, просто так — зная, что перед смертью не надышишься, а перед экзаменом не научишься, и быстро уснул.

В темноте он ещё слышал, как мать подходила к кровати и поправляла ему одеяло.

Сны были быстры и радостны, но, проснувшись, он тут же забыл их навсегда.

Устный экзамен был самым сложным — получив билет, мальчик понял, что два вопроса он знает отлично, один — про древнего академика Щербу и его глокую куздру — хорошо (он с ужасом понял, что не помнит, как ставить ударение в фамилии учёного, и решил подготовить речь, почти не упоминая этой фамилии). Это, собственно, было несложно: «Великий учёный предложил нам…»

Дальше ему выпал рассказ о сакраментальном «одеть» и «надеть» — знаменитый спор, приведший к расколу в рядах лингвистического кружка. За ним последовали битвы за букву «ё», окончившиеся высылкой, а затем и ликвидацией печально знаменитого оппортуниста Лейбова. Мальчик помнил несколько параграфов учебника, посвящённых этой необходимой тогда жестокости. Но возвращение идеального языка и должно было быть связанным с жертвами.

Дальше шло несколько практических задач — и вот среди них он затруднился с двумя. Это были задачи о согласовании в одной фразе и о правильном употреблении обращения «вы» — с прописной и строчных букв.

Определённо, он помнил это место у Розенталя, помнил даже фактуру бумаги, то, что внизу страницы была сноска, но вот полный список никак не возникал у него в памяти.

Он молился и всё был уже готов отдать за это знание, и вдруг оно выскочило словно чёртик из коробочки в старинной игрушке, что хранил дед Эмиреску в комоде.

Кто-то наверху, в небесной выси, принял его неназванную жертву, и ему не задали ни одного дополнительного вопроса.

Он разговаривал с экзаменаторами, поневоле наслаждаясь своим правильным, по-настоящему нормативным языком.

«Назонов» — старинной перьевой ручкой вписал секретарь его фамилию в какой-то специальный лист бумаги. Комиссия не скрывала, что экзамен он сдал — хотя такое полагалось объявлять только после ответа последнего экзаменующегося.

Он отправился шататься по улицам. Счастье билось где-то в районе горла, как пойманная птица, и было трудно дышать.

Мальчик даже не сразу нашёл общежитие — так преобразился город в его глазах. Солнце валилось за горизонт, и стоящий в розовых лучах памятник Розенталю, казалось, приветствовал мальчика.

Он рассказал отцу о своей победе, и отец, как оказалось, сдавший хуже, но тоже успешно, обнял его — кажется, второй раз в жизни. Первый был шесть лет назад, когда еле живого мальчика вытащили из Истра, уже вдосталь наглотавшегося стылой весенней воды.

Отец обнял его и сразу отстранился:

— Послушай, у нас проблема. Мама…

Мальчик не сразу понял — что могло быть с мамой?

— Она не прошла. Не сдала.

— К-как?!

Это было чувство обиды — случилось что-то несправедливое, и что теперь с этим делать?

— Почему?! Она мало учила? Она плохо выучила, да?

— Так вышло, сынок. Никто не виноват. Не обижай маму, она всё, всю жизнь отдала нам.

— А не надо было всё, зачем нам это всё? Надо, чтобы она была с нами, надо… — мальчик заплакал. — Это она виновата, она.

Отец молчал.

Наконец мальчик поднял глаза и спросил неуверенно:

— Что же теперь будет?

— Мы остаёмся тут, мы с тобой. Я говорил с мамой, и она считает, что мы должны остаться. У тебя очень хорошие перспективы. Тебе нельзя упускать этого шанса. Мама тоже так считает.

Мальчик стоял неподвижно, а мир вокруг него завертелся. Мир вращался всё быстрее и быстрее, точно так же, как мысли в голове. «Но ведь она же русская, русская, вот отец — молдаванин, и теперь их примут в гражданство, а она всегда была русская, её все в деревне так и звали «русская», и бабушку, когда она была маленькой, дразнили «русской», потому что она, купленная за помидоры, осела там с первой волной беженцев сразу после начала Эпидемии. А вот теперь мама не сдала экзамен, но ведь её обязательно надо принять. Ведь она своя, она русская — но металлический голос внутри его головы равнодушно отвечал «Она не сдала экзамен». Кому могла помешать его мать в этом городе, на их Родине?»…

Мальчик вошёл к маме. Нет, она не плакала, хотя глаза были красные. Но вот что неприятно поразило мальчика — её руки.

Мать не знала, куда деть руки. Они шевелились у неё на коленях, огромные, красные, с большими, чуть распухшими в суставах пальцами.

Он не мог отвести от них глаз и молчал.

А потом, так и не произнеся ни слова, ушёл в свою комнату.

На следующий день они провожали её на вокзале — разрешение на пребывание кончалось на закате. Счёт дней по заходу солнца был архаикой, сохранившейся со времён Московского Каганата, но он не противоречил законам о русском языке, и его оставили.

Теперь на вокзале уже не было лозунгов, не играла музыка, только лязгало и скрипело на дальних путях какое-то самостоятельно живущее железо, приподнимались и падали вниз лапы автоматических кранов.

Они как-то потеряли дар речи, в этот день русский язык покинул их, и семья общалась прикосновениями.

Мать зашла в пустой вагон, помотала головой в ответ на движение отца — «нет, нет, не заходите». Но отец всё же втащил в тамбур два баула с подарками — это были подарки, похожие на те, что мальчик находил в курганах рядом с мёртвыми кочевниками. Чтобы в долгом странствии по ту сторону мира им не было скучно, рядом с мертвецами, превратившимися в прах, лежали железные лошадки и оружие, посуда и кувшины. Мама уезжала, и подарки были не утешением, а скорбным напоминанием. Столько всего было недосказано, и не будет сказано никогда.

Мальчик понимал, что боль со временем будет только усиливаться, но что-то важное было уже навсегда решено. Потом он будет подыскивать оправдания, и, наверное, годы спустя, достигнет в этом совершенства — но это годы спустя, потом.

Поезд пискнул своей электронной начинкой, двери герметично закрылись и разделили отъезжающих и остающихся.

Выйдя из здания вокзала, отец и сын почувствовали нарастающее одиночество — они были одни в этом огромном пустом городе, как два подлежащих без сказуемого. Никто не думал о них, никто не знал о них ничего.

Только Дитмар Розенталь на вокзальной площади на всякий случай протягивал им со своего постамента бронзовую книгу.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

24 мая 2014

Грипп (День освобождения Африки, 25 мая)(2014-05-25)

Дмитрий Игоревич проснулся под протяжное пение. Это значило, что открылся рынок и на него пришли торговцы диким мёдом из племени дхирв, а вот когда будут дудеть в гнусавую трубу, это будет значить, что опори принесли на рынок молоко.

Под эти звуки Дмитрий Игоревич завтракал, но ритуал был вдруг нарушен.

К нему зашёл Врач.

Этот пожилой француз жил в разных местах Африки чуть не с самого рождения и, кажется, не узнавал новости, а предчувствовал их. Что-то в нём было, позволявшее ему угадать, что начнутся народные волнения или море будет покрыто божьими коровками.

Африка соединила русского и француза давно. Между ними повелось звать друг друга по имени-отчеству, отчего Врач получался Пьер Робертович и при этом терял остатки своего французского прошлого.

— Сегодня придёт Колдун, — сообщил Пьер Робертович. — Хочет сказать о чём-то важном.

Это была новость неприятная. Ничего приятного в Колдуне не было.

Нормальный такой был Колдун, даром что людоед. Или недаром.

Колдун был сухим стариком без возраста и имени. Вернее, имён у него были сотни — и на каждый случай жизни особенные. Как-то, в давние времена, Колдун было учредил в долине социализм, съел нескольких вождей, объявленных империалистами, и поехал в СССР. Но светлого будущего не вышло — ему очень не понравился Ленин. Дмитрий Игоревич не до конца понял, что произошло, вроде бы колдун вступил с Лениным в ментальную связь, но они не сошлись характерами. Но всё равно колдун получил из Москвы танковую роту и несколько самолётов оружия. Свежеобученные водители передавили своими танками массу зевак, да тем дело и кончилось. Потом из социализма колдун всё-таки выписался и учредил капитализм, за что получил от американцев бронетранспортёры и вертолётную эскадрилью.

Потом он заскучал. От скуки пошёл войной на соседей, да война как-то не получилась, затянулась, и вот уже лет двадцать было непонятно, кто победил, да и вообще, закончилась ли она, эта война.

Дмитрий Игоревич не застал начала этих безобразий, и привык к неопределённости этих мест. Его дело было — птицы, и только птицы. Орнитолог Дмитрий Игоревич занимался птицами всю жизнь — или почти всю, с юннатского школьного кружка.

Сейчас он воспринимал их как гостей с Родины, сограждан, прилетевших по необходимости, вроде как в командировку. Дмитрий Игоревич служил на этой биостанции уже десять лет.

Он чувствовал себя в полной гармонии с этой каменистой пустыней, утыканной редкими деревцами, с берегом гигантского озера и отсутствием зимы и лета.

Сейчас он перестал ездить домой — родственники по очереди ушли из жизни, квартиру он продал и после этого стал никому не нужен. А тут шли деньги от Организации Объединённых Наций, которая была здесь представлена (кроме Дмитрия Игоревича и Пьера Робертовича) изрешеченным белым джипом с буквами UN на дверце. Букв, правда, уже никто не мог различить.

Джип стоял в кювете, и к нему давно все привыкли.

Дело было в привычке. Здесь ко всему надо было привыкнуть, а потом расслабить память и волю и плыть по реке времени. От одного сезона дождей до другого, когда эта река поднималась и затапливала всю долину до горизонта. И только холмы, на которых стоял посёлок, возвышались над серой гладью.

Здесь была то империя, то республика — но вечно окраина мира.

Здесь все беды мира казались меньше приступа лихорадки. Дмитрий Игоревич поэтому не одобрял порывистого и стремительного Пшибышевского, которого прислали к нему метеорологом. Пшибышевский был настоящий пан, чуть что — ругался по-польски и привёз с собой карабин, с которым практиковался каждое утро.

Три белых человека посреди пустыни жили в уединении. Они собирались за столом биостанции каждый вечер и молча смотрели телевизор. Пить было нельзя — предшественники часто совершали эту ошибку и теряли человеческий облик через год.

Нельзя тут было пить, нельзя. Спивались стремительно, алкоголь входил в какую-то реакцию с местной водой при любой очистке этой воды. Да и безо всякой воды человек, не научившийся плыть по реке времени, одновременно оставаясь на месте, спивался за один сезон.

Врач рассказывал про предыдущего метеоролога, которого после приступа белой горячки отправили вертолётом в столицу.

Несчастный метеоролог выпрыгнул из кабины над пустыней.

Новый метеоролог был поляк со звучной фамилией Пшибышевский.

Он, хоть и изображал из себя Ливингстона, но принял правила игры.

Поэтому три белых человека смотрели телевизор, перебирая каналы как собеседников, и пили чай из местной сонной травы.

Потом Врач возвращался в больницу, а Дмитрий Игоревич с метеорологом расходились по спальным комнатам биостанции.

Сейчас метеоролог стрелял по банкам, и Дмитрий Игоревич про себя отметил, что он не промахнулся ни разу. Однако метеоролог перехватил его скептический взгляд и назидательно сказал:

— А вы крякозябликами своими занимаетесь, да? Но если местные полезут, то только это и поможет.

— Это вам так кажется, что вам это поможет, — Дмитрий Игоревич знал, что говорил.

Пять лет назад тут началась большая война. Люди гибли не сотнями, а тысячами, только тарахтел советский трактор, роя траншею под общую могилу. Тогда Дмитрий Игоревич впервые увидел настоящую реку крови. На холме подле биостанции победители резали побеждённых, и кровь текла с вершины до подножия именно что рекой. Дмитрий Игоревич навсегда запомнил этот душный запах, который исходил от чёрной струящейся крови.

Впрочем, получив подкрепление с юга, недорезанные отплатили противнику тем же. И снова тот же трактор «Беларусь» с ржавым отвалом выкопал траншею, куда свалили без счёта тела.

Чтобы прекратить это, Врач пошёл на поклон к Колдуну, и они заперлись на сутки в больнице.

Колдун вышел из больничного покоя шатаясь, но с умиротворённым лицом. О чём он говорил с Врачом, было непонятно, да и не важно.

Бойня действительно прекратилась.

Как-то они сидели у телевизора и вдруг увидели репортаж о беспорядках в столице.

Это вызвало такое же странное ощущение, как звук собственного голоса в записи. Названия были узнаваемы — да и только. В столице произошли беспорядки, но даже им, давно живущим в этой стране, было невдомёк, что к чему.

— Я, честно говоря, — вдруг сказал давно молчавший Врач, — избегаю разговоров о ретроспективной политике — и всё потому, что она похожа на шахматы. И если одно государство навалится на другое, то, чтобы ни случилось, всё равно через несколько лет все всё забудут — всё, может быть, кроме результата.

Вот мы помним, как наши маленькие друзья (я говорю без иронии — местные жители невелики ростом) перерезали своих родственников, а потом родственники ответили тем же. Миллион народу, по слухам, перерезали. Однако ж европеец или американец, за исключением волонтёров Красного Креста, одних от других не отличит (а может, и наш волонтёр не отличит), и этот пресловутый европеец нетвёрдо знает даже то, как эти племена правильно пишутся. Общество цинично и готово простить всё — если это произошло быстро, эффективно и эстетично. И общество смиряется со статус кво.

А в случае с нашими маленькими друзьями зритель с удивлением узнаёт, что сначала одни резали других почём зря, а потом другие вырезали примерно столько же.

При этом обыватель с удивлением понимает, что не может отличить одних от других. Поэтому он бежит от этой темы, соответственно, она непопулярна и в медиа.

— Неправда, — вмешался поляк. — Вы давно не были на родине, а я как раз тогда учился в Париже… И вся Франция только и делала, что обсуждала резню и ругала своё правительство, которое не мешало этим… ну, в общем, первым резать вторых, а вмешалось, только когда те перешли в контратаку.

— Нет-нет, — возразил Врач. — Одно дело — слой, в котором вращался мой юный и пылкий собеседник, а вот вникал ли во всё это марсельский докер или пейзан-винодел из Шампани? Рабочие «Рено», сдаётся мне, далеко не все того цвета, в который окрашены французские пейзане. И я не знаю, в какой цвет были раскрашены их школьные карты. Может, среди них есть и сгребающие стружки наши маленькие друзья — не знаю, конечно, наверняка. Что европейцы интересуются разными вещами — спору нет. Но мой пафос в жестокости мира. Ну вот скажите мне, положа руку на сердце, что, долго мир помнил это дело? Сделай шаг в сторону — многие страны охвачены были устойчивым и деятельным интересом к этим кровожадностям? Ну, пошумели, следствие закончено — забудьте!

Но вы, сами того не заметив, ввели очень важный мотив. Вы сказали, что «опори высокие и красивые даже по европейским стандартам, а дхирвы маленькие и плюгавенькие». Это прекрасно (то есть, конечно, что резали — ужасно). А вот тот, кто красив и виден в телевизоре, всегда любим (что бы ни делал), а плюгавенького будут бить. Он плохо выглядит. Я исправно смотрел тогда не только в окно, но и в телевизор — и должен признаться, что картинка и CNN и Fox была такая, что отличить одних от других было невозможно. Может быть, в некоторых странах распространяли специальные таблицы для различения, но на экране, я клянусь, всё мешалось. Были среди негров с «Калашниковыми» и плюгавенькие, и красивые, но, увы, все оказались в одной куче.

Беда в общественном цинизме: он интернационален — можно, конечно, ввести постулат о том, что люди какой-нибудь национальности черствы, а какой-то — душевны и отзывчивы, но это нынче немодно.

Мировое сообщество всё переваривает. Пепел не стучит. Да и чёрт знает, чей это пепел.

Всё это укрепляет меня в мизантропии, а уж в скепсисе к идеалам цивилизации, рождённой Французской революцией, и подавно.

Впрочем, у всякого нормального исследователя есть сомнения в идеальности мира, особенно если входишь в него, с самого начала получая по заднице от акушера.

Метеоролог не выдержал и ушёл упражняться в стрельбе.

— Напрасно вы так, — сказал Дмитрий Игоревич. — У него ведь переходный период.

— Чем раньше кончится, тем лучше. Он ведь ещё живёт мыслями о возвращении. Все его ружья и ковбойские желания, вся его философия фронтира лишь для того, чтобы вернуться в Варшаву и гулять с красивой женщиной по парку Лазёнки, не хвастаясь вслух, а лишь сурово намекая на Африку.

Чем раньше наш маленький Томек поймёт, что отсюда нет возврата, тем лучше.

Колдун пришёл, когда стемнело, в своей длинной рубашке (ей костюм и ограничивался). Всё остальное составляли десятки амулетов — Колдун был обвешан ими, как новогодняя ёлка. Сначала он долго говорил на своём ломаном английском о разных глупостях, рассказал какой-то местный анекдот, довольно запутанный, но белые люди вежливо улыбнулись.

Наконец он приступил к главному, и оказалось, что Колдун пришёл жаловаться на птиц.

Он сказал, что птицы опять уничтожили весь урожай, и чаша терпения его народов переполнена.

Это нужно возместить.

Дмитрий Игоревич, как ответственный за птиц, только пожал плечами.

Объединённые Нации уже присылали муку, — отвечал он. Муку, пищевой концентрат, сгущенное молоко и сахар.

Но Колдун только махнул рукой. Ему, сказал он, нет дела до наций, он говорит об ответственности птиц.

Дмитрию Игоревичу нужно было внушить птицам, что они не правы, и должны понести наказание, а также искупить вину. Птицы прилетали с Севера, с его Родины, и ответственным за них был он.

Врач молчал: он понимал, что с Колдуном не сладить.

Метеоролог начал было привставать, возмущение переполняло его, но гость не обратил на это внимания. Когда старик окончательно надоел пану Пшибышевскому, тот схватил Колдуна за рукав рубашки. Вот это была ошибка, это была ужасная ошибка, и Дмитрий Игоревич предпочёл отвести глаза.

Колдун только помахал у метеоролога перед лицом пучком травы, и несчастный пан Пшибышевский зашёлся в страшном кашле.

Да, птицы должны были ответить.

— Ладно, сказал Колдун. — Если ты не хочешь сделать это сам, дай мне говорить с птицами, когда они прилетят.

— Конечно, — поклонился Дмитрий Игоревич. — Обязательно. Какой вопрос.

— Но если ваши птицы не согласятся, мы будем мстить всему их роду.

— Это очень печально. — Дмитрий Игоревич был вежлив, а Врач только качал в тоске головой.

Месть, подумал он. Месть тут дело привычное, совсем не то, что мы понимаем под этим словом. Здесь, на этой забытой Богом земле, нет никакой итальянской горячности и стрельбы между людьми в смешных шляпах, это не кавказские кровники — тут это делается попросту. Семья вырезает другую семью, включая грудных детей, а потом спокойно садится и доедает за убитыми ещё не остывшую пшеничную похлёбку.

А тут ещё месть птицам.

Дмитрий Игоревич на миг представил себе эту картину. Несколько племён пускаются в путь, распевая боевые песни, по пути их количество увеличивается, они пересекают море и высаживаются в Европе. Методично и бесшумно, питаясь отбросами, они распространяются по континенту, разоряя птичьи гнёзда.

Это особый невидимый мир, который проникает в европейскую цивилизацию как зараза. А европейцы не видят неприметных людей в рванье, что повсеместно истребляют птиц, совершая ту месть, о которой говорил Колдун.

Но нет, конечно, никто из них не дойдёт, не доплывёт до русских равнин и польских лесов.

Бояться особо нечего.

Бояться было нечего, но наутро пан Пшибышевский не вышел из своей комнаты. Сначала всё напоминало грипп, но потом у метеоролога начался необычный жар. Тут же пришёл Врач, и по выражению его лица Дмитрий Игоревич понял, что дело совсем плохо.

Сходили к Колдуну, да тот засмеялся им в лицо.

Когда они возвращались, Врач непривычно дрожащим голосом сказал:

— А вам не приходило в голову, Дмитрий Игоревич, что наш Колдун удивительно похож на настоящего бога? Нет — нашего ветхозаветного Бога? Он жесток, и при этом непонятно жесток. От него нельзя уберечься, как нельзя уберечься Иову от гибели своих родственников и нищеты…

Орнитолог тогда ничего не ответил, не ответил и на утро, потому что думал о гибели романтики.

Поки мы живэм. Ещё Польска не сгинела, поки мы…

А метеоролог умер, а вместе с ним и часть Польши, и часть их мира.

Вернее, одна треть.

Они похоронили поляка через два дня. Вертолёт мог прилететь разве что через месяц, и то, если не помешают дожди. А пока Врач и Дмитрий Игоревич раздали местным женщинам муку, чтобы они свершили свой погребальный обряд. Как ни странно, даров никто не взял, и пан Пшибышевский лёг в африканский суглинок лишь под молитву, прочитанную Врачом. Дмитрий Игоревич молчал, а про себя подумал с грустью: «Вот они, ляхи… Ай, ай, сынку, помогли тебе твои ружья?..»

Но вот прилетели птицы с Севера.

С каждым днём их прилетало всё больше, и Дмитрий Игоревич весь был погружён в работу. Он описывал уже окольцованных птиц, взвешивал их на пищавших без умолку электронных весах, дул им в затылки, ероша пёрышки, чтобы узнать возраст, и совсем потерял счёт дням. Поэтому он не сразу понял, что говорит ему вечером Пьер Робертович. А? Что? Что с могилой?

Оказалось, что могила метеоролога пуста.

Даже не сжившись с Африкой так, как Пьер Робертович, Дмитрий Игоревич понял, что это конец.

Колдун придумал для развлечения что-то, что гораздо хуже его доморощенного социализма и капитализма.

И точно, когда они вышли к берегу озера, то увидели своего товарища.

Мёртвый пан Пшибышевский ходил по берегу и кормил птиц своим мясом. Метеоролог отщипывал у себя с бока что-то, и птицы радостно семенили к нему.

Врач и орнитолог смотрели на озеро, которое было покрыто пернатым народом.

Задул холодный ветер с гор, и птицы сотнями начали подниматься.

Правда, некоторые падали обратно, едва взлетев.

Даже издали было видно, какие они больные.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

25 мая 2014

Тимирязевские бани (2014-05-26)

Эти бани стояли около Тимирязевской академии, почти на берегу Большого садового пруда.

Они были совсем рядом от парка и недалеко от главного корпуса Академии, и иногда их принимали за одну из многочисленных построек Академии. Баня были немаленькая, и народ её посещал разный — даже солдат туда водили, говорили очевидцы. Обычно на это отвечают, что наличие в бане солдат, кстати, дурной знак — их водили чаще всего после закрытия и в те бани, что похуже.

Собственно, и про Тимирязевские бани отзывались недобро.

Гиляровский замечает: «В «простонародные» бани водили командами солдат из казарм; с них брали по две копейки и выдавали по одному венику на десять человек».

В воспоминаниях Виктора Есипова^[14] есть такая глава «Тимирязевская баня», что предваряется эпиграфом: «Вы не были в районной бане В периферийном городке…»

Автор не назван, но для тех, кто не догадался, вот оно, это стихотворение, написанное Борисом Слуцким:

Вы не были в районной бане

В периферийном городке?

Там шайки с профилем кабаньим

И плеск, как летом на реке.

Там ордена сдают вахтерам,

Зато приносят в мыльный зал

Рубцы и шрамы — те, которым

Я лично больше б доверял.

Там двое одноруких спины

Один другому бодро трут.

Там тело всякого мужчины

Исчеркали война и труд.

Там по рисунку каждой травмы

Читаю каждый вторник я

Без лести и обмана драмы

Или романы без вранья.

Там на груди своей широкой

Из дальних плаваний матрос

Лиловые татуировки

В наш сухопутный край занес.

Там я, волнуясь и ликуя,

Читал, забыв о кипятке:

"Мы не оставим мать родную!" —

У партизана на руке.

Там слышен визг и хохот женский

За деревянною стеной.

Там чувство острого блаженства

Переживается в парной.

Там рассуждают о футболе.

Там с поднятою головой

Несет портной свои мозоли,

Свои ожоги — горновой.

Но бедствий и сражений годы

Согнуть и сгорбить не смогли

Ширококостную породу

Сынов моей большой земли.

Вы не были в раю районном,

Что меж кино и стадионом?

В той бане парились иль нет?

Там два рубля любой билет.

Называется оно «Баня».

Тимирязевские бани на Прянишникова были почти провинциальны — это ведь даже не вполне Москва.

Леса и поля Тимирязевской академии и сейчас вызывают восторг — тем что они выжили в годы сплошной застройки. Сами Тимирязевский район был образован за месяц до войны — 22 мая 1941 года и долго сохранял те черты, которые описаны Паустовским.

Паустовский живописал свою работу кондуктором накануне революции, и тех из кондукторов трамваев, кто подустал, отправляли на «паровичок», то есть особую линию, как раз к Тимироязевской академии — шла она как раз меж тех лесов и полей, неспешно по ней катился паровичок, и пассажиров было немного.

Но вернёмся к воспоминаниям о самих банях.

Дело в том, что были прежние бани, а потом, с отступом от красной линии улицы Пряничникова было построено здание Новых Тимирязевскиих бань.

Есипов пишет: «Бани, эта замечательная составляющая советского быта, блестяще запечатлены в рассказах Зощенко. Лучше Зощенко не напишешь. Поэтому нет смысла пытаться сообщить что-то новое об исполненных чувства собственного достоинства банщиках, о вечной нехватке шаек для мытья, о перебранках, а то и более серьезных способах выяснения отношений между гражданами, совершающими помыв. Но и совсем не коснуться этой темы тоже никак нельзя…

Отец обычно водил меня в баню субботним вечером (суббота была в те годы рабочим днем), чтобы освободить воскресный день от этой бытовой заботы. До Тимирязевки ехали на трамвае. Выходили у главного здания, рядом с которым позднее появился памятник главному советскому агроному Вильямсу, тогда этого монумента не было. Шли вниз, в сторону плотины, мимо учебных корпусов, на фасадах которых в праздники укреплялись большие портреты членов Политбюро (слово это, как это ни покажется сегодня странным, писалось обязательно с прописной буквы). В зависимости от того, в какой последовательности висели портреты вождей, просвещённой частью населения оценивались их политические шансы на будущее. А уж если чей-то портрет не появился на фасаде, ну, это означало, что дни такого члена Политбюро сочтены. Именно так произошло с разработчиком советских экономических идей Вознесенским. Однажды перед какими-то праздниками отец по дороге в баню не обнаружил физиономии Вознесенского на фасаде академии. А ещё недавно он читал то ли в «Правде», то ли в «Известиях» статью этого известного в послевоенные годы большевистского экономиста и чуть ли не будущего преемника Сталина.

— Вот так штука, — задумчиво произнес отец.

И действительно, разоблачительные сообщения в прессе не заставили себя долго ждать — в ближайшие дни Вознесенский был смещён со всех постов, арестован, а затем расстрелян…»

Прервёмся — тут мемуарист даёт нам точную привязку.

1950 год — вот какое время имеется в виду. Именно тогда прибрали Вознесенского со товарищи и началось «Ленинградское дело». А вот памятник Вильямсу был поставлен 7 сентября 1947 года и по сей день стоит на Тимирязевской улице.

Понятно, что жизнь Тимирязевских бань и в 1947, да и в 1955 была примерно одинакова, и была она вот какова:

«Возле трехэтажного здания бани всегда было людно. Очередь начиналась от входных дверей и, извиваясь, как огромная многоголовая змея, поднималась по лестнице на верхний этаж. Там было мужское отделение, называвшееся общим. На втором этаже располагались кабинки душевого отделения. Туда очередь была поменьше, но и пропускная способность его была невелика, и поэтому стоять туда не имело смысла. К тому же отец любил как следует попариться и безуспешно пытался приобщить к этому сына.

А я баню не любил, но приходилось повиноваться. Когда наступала наша очередь, а продвижение вверх по лестнице занимало часа три-четыре, нужно было раздеться на виду у множества незнакомых людей догола, спрятать вещи в индивидуальный шкафчик для одежды, а затем в таком вот малопристойном виде топать в банный зал. Там в густом пару, застилавшем всё помещение с вытянутыми в высоту окнами, сновали с блестящими от влаги и пота телами и с раскрасневшимися от жара лицами существа мужеского пола самых разных возрастов и телосложений. У некоторых растительность на груди и даже на спине была столь буйной, что её носители живо напоминали человекообразных обитателей африканских джунглей из безумно популярного в те годы трофейного фильма «Тарзан». Нужно было найти в этой сутолоке обнаженных сограждан свободное местечко на одной из скамей с каменными сиденьями и обзавестись шайкой (жестяным тазом), что было непросто, так как некоторые из сограждан норовили использовать сразу два, а то и три таких таза. Возле кранов с горячей и холодной водой тоже образовывались небольшие очереди, но они рассасывались быстро: стоящие впереди индивидуумы, победно поблескивая ягодицами, утаскивали наполненные до краёв шайки к местам своего помыва. Отец энергично тёр мне спину жесткой мочалкой, а потом требовал от меня такой же услуги. Но мои движения были вялыми и нескорыми, и отец оставался недоволен, побуждал меня тереть сильнее.

Однако самое неприятное ожидало впереди, когда отец отправлялся в дальний угол зала, в парилку. Там разомлевшие от жара любители попариться подремывали на полатях, изредка охаживая друг друга по спинам березовыми вениками. Отец пытался заманить меня туда, суля за это небольшое денежное вознаграждение. Но я не соглашался. Душный горячий воздух даже здесь, перед парилкой, заполнял гортань и носоглотку так, что перехватывало дыхание…

Потом, по дороге домой, отец объяснял, сколь целебна для организма банная процедура: поры кожи от мытья прочищаются, тело начинает дышать и человек чувствует себя обновленным, словно только что родившимся. Но меня красноречие отца в данном случае убеждало не очень: я действительно ощущал в теле некоторую лёгкость, но всё, что сопровождало процесс мытья, особенно трехчасовая очередь на лестнице, навевало тоску и скуку.

Домой возвращались поздно, когда мне пора уже было ложиться спать. Мама никогда не ходила с нами в баню. Она мылась дома, воспользовавшись отсутствием мужчин…

Когда в семидесятые годы возникла мода на посещение городских бань, куда молодые и не очень молодые москвичи из сравнительно благоустроенных квартир устремлялись для приятного времяпрепровождения с квасом, пивом и напитками покрепче, я думал про себя: «Эх, видно, не стояли они в детстве в очереди по три-четыре часа в субботний вечер в Тимирязевскую или Тихвинскую баню (туда мы с отцом тоже иногда ездили), чтобы просто помыться!»^[15]

Чтобы не возникло путаницы: на улице Прянишникова были так называемые старые Тимирязевские бани, такое впечатление, что одноэтажное их здание сохранилось, но как-то вросло в постройки автосервиса. Как мы уже говорили, новые бани, вместе с прачечной и парикмахерской, стояли чуть дальше от магистральной дороги, и одно имели номер 13а (теперь № 5а). Здание это красиво, перестроено из банного в офисное ещё в девяностые годы.

В нём правда, не три этажа, а четыре (в средней части), но местные жители и сотрудники уверяют, что, по крайней мере, в девяностые нового этажа не надстраивалось.

А вокруг — зелень, вокруг постройки Академии, рядом центр по продаже рассады и саженцев, одуряющее пахнет свежескошенной травой, повсюду цветут заботливо выведенные и традиционно сберегаемые растения.

Сельское хозяйство спасается меж этих улиц.

Авось, ему повезёт больше, чем банной культуре.

И, чтобы два раза не вставать:

ул. Прянишникова, 13-а (д.5) И6 13 83