Из записных книжек... [Николай Николаевич Жуков] (pdf) читать онлайн

..

V-

H. H. ЖУКОВ
itq

ъ а + ш ск б и эе
. . .

Н. Н. ЖУКОВ. ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК...

Н. Н. ЖУКОВ НА ФРОНТЕ.

Н. Н. ЖУКОВ
Цл> 1ал\м

o b r fr L K

к - ...

ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ» МОСКВА— 1976

7
Ж 86

Жуков Н. Н.
Ж86
Из записных книжек... М., «Сов. Россия», 1976 г.
160 с.
В своих записных книжках народный художник СССР Н. Н. Жуков
выступает в новом качестве — тонкого, наблюдательного прозаика. Его ли­
тературные этюды, раздумья, зарисовки написаны рукой одаренного
человека. В книгу включены воспоминания о детстве, юности, размышления
о профессии художника, небольшие новеллы, рассказы о встречах с вид­
ными художниками, писателями, интересными людьми различных про­
фессий. Книга иллюстрирована рисунками автора.

— 081
ж 70300
М 105(03)76

107—76

(©Издательство «Советская Россия», 1976 г.

7

НЕРАЗВЕРНУТАЯ КОНФЕТА

&
Из далекого детства осталось у меня в памяти одно
ощущение, которое впоследствии позволило мне сде­
лать весьма полезный вывод.
Укладывая меня спать, мать обычно давала мне в
постель конфету. Вспоминаю, как вертел я ее в руках,
любовался ею и засыпал счастливый. Иногда я ее раз­
ворачивал и съедал, но, когда утром просыпался, меня
раздражала пустая бумажка. С этого неприятного
чувства начиналось утро. Но, если мне удавалось за­
снуть раньше, чем я успевал съесть конфету, утром ме­
ня ждала радость: целая конфета! Так было лучше.
Удовольствие делилось пополам. Вечером чувство пред­
вкушения, а утром — нетронутая радость. Когда я стал
старше, то извлек из этого случая урок: в каждый пе­
риод жизни надо иметь неразвернутую конфету. Всем
хочется, чтобы «завтра» было хорошим, и часто это
зависит от нас самих: пресыщение жизнью — это неуме­
ние пользоваться ее дарами.
&
В детстве мы особенно неравнодушны к силе и лов­
кости; тот, кто поразит мальчишеское воображение, ста­
новится всеобщим любимцем.
Памятно мне, какой любовью мы, мальчишки,
окружали на катке своего кумира, ловко выписывающего
на льду узоры.
Стаей галчат кружились мы возле него, дожидаясь
счастливых минут, когда, устав, пойдет он в теплушку
или присядет где-нибудь на лавочке, задрав ногу на
ногу.
7

Тут его и облепит ребятня и начнет его разгляды­
вать. Каковы коньки? Да как приклепаны? Остры ли?
Чем он их точит? И даже, получив за излишнее любо­
пытство подзатыльник, не обижаешься. Это своего рода
аванс дружбы, поощрение любознательности.
Вдоволь насытившись нашим восторгом и устав от
заискивания, кумир вставал со скамьи и как бы в упла­
ту за ребячью преданность хватал нас всех гуськом,
как поезд, и размашистым шагом мчал вдоль широкой
ледяной дорожки, а там, в конце, отрывался, и ватага
разлеталась во все стороны с радостным визгом.
Эти счастливые дни ребячьего веселья остались па­
мятны на всю жизнь.
&
В маленьком городке в начале апреля в глаза
и в нос лезет весна. Солнце все чаще струит лучи в
оседающий и почерневший снег, переплавляя в игривые
ручьи зимние сугробы. Прилетят, зачирикают птицы —
не усидишь в эти дни дома, выскочишь на улицу и д а­
вай колоть лед лопатой, сбивать звенящие сосульки
прямо в бурлящий поток. Глядишь, возле дома уже по­
казалась земля с прошлогодней травой, а на ней шум­
ная ватага ребят — до позднего вечера стучат в орлян­
ку. И так за день наглотаешься весеннего воздуха, что
никак не можешь уснуть, и ждешь нового дня, что еще
лучше, краше. А совсем скоро и длинные дни настанут,
распустятся деревья, зацветут в садах вишни, будут
теплые вечера, а там уж и рукой подать, когда можно
будет снять рубаху и подставить свое, до стыда белое,
тело для загара под елецким солнцем. Хорошо купаться
в реке Сосне, когда еще не сошли до конца и весенние
8

воды. Уровень воды достигает до плашкоутного моста —
течение быстрое. В самый раз можно отличиться, пока­
зать свою удаль.
Любил я, мальчишкой, выплыть на середину реки и,
собрав силы, вытянув руки вперед, на одних ногах до­
плыть до первых бревен моста, а там, на глазах у всех,
нырнуть по течению', уже под водой обернуться и вы­
нырнуть тайком под настилом бревен: тебя не видно,
а ты сидишь, держась за сваи, и наслаждаешься пере­
полохом очевидцев. «Вот, дескать, парень-то, сам
видал, отсохни язык, нырнул и нетути». Ясно, что пер­
вый такой возглас собирает на мосту множество на­
рода— до зрелищ люди падки.
Ну и кричат наперебой: «Смотри-ка, уже более ми­
нуты, как нет!» — «Вон! Вон!» — кричит другой успо­
каивающе. «Да ты что, ошалел, что ль? Тот кучеря­
вый, а этот — коленкой торчит: поди, сравнил, эх, ты!»
Досыта наслушавшись эту разноголосицу, я снова
нырял вниз по течению, стараясь достичь берега.
И ведь этот атракцион раз десять за день проде­
лаешь, да еще в футбол, в городки сыграешь, кажись,
сил за день уйдет столько, что если перевести на элект­
ричество, то как раз город Елец и осветить можно,
а тебе и этого мало. Вечером, ненасытный, идешь в го­
родской сад — гулять под звуки духового оркестра
с неиссякаемыми семечками в кармане.
А когда наступает осень и поспевают в садах груши,
яблоки, а они-то были в Ельце самые на свете лучшие,
то сидишь в саду, на качелях качаешься, смотришь
S' голубое ветреное небо — а ведь, кстати сказать,
в провинции небо-то всегда твое, его видно: дома-то
низкие, все открыто, дышится иначе. А тебя твой друг
угощает: то яблочко коричное отведаешь, то бель9

бар, то глядишь — где-то сбоку шлепнется янтарная,
с черными точечками антоновка, то захрустит на зубах
твоих анис-яблочко — его, как сливу, сизая пыльца
подернула.
С урожаем плодов и фруктов приходит какое-то
незнакомое еще, волнующее чувство.
Помню, как однажды, осенью, я высыпал скоплен­
ные в копилке серебряные, купил на них четыре пи­
рожных и пошел в школу, старательно обходя лужи.
Мне очень хотелось подарить эти пирожные Марусе,
по которой я в то время вздыхал. Перед началом заня­
тий в большом зале группками ходили вокруг девушки
и мальчики — среди них в берете цвета анютиных гла­
зок была и моя Маруся. Я остановился в коридоре и
оцепенел. Рука, державшая кулек, вздрагивала. Ведь
кругом ребята — увидят, на смех поднимут. Но не вечно
же стоять столбом? И вот, решившись, я направился
прямо к ней и как-то неловко, сзади, сдавленным голо­
сом сказал: «На, Маруся, возьми!» Она обернулась,
увидела мою неловко протянутую с кульком руку и,
видимо, застеснявшись, небрежно отмахнулась. Я попы­
тался еще раз шагнуть за ней, тупо повторяя: «Да возь­
ми же, Маруся!» — «Что ты! Отстань!» — резко отре­
зала она. Эта сцена привлекла внимание ребят, кто-то
дернул меня сзади и потащил из зала. В коридоре де­
сятки бесстыжих рук уже лезли в кулек и раздирали
мои пирожные. Так был посрамлен мой первый рыцар­
ский поступок.
Но, видимо, внимание мое не прошло даром. После
этого случая Маруся, которая была старше меня на
два года, очень благосклонно кивала мне при встрече
и в результате нашей долгой переписки мне даже был
обещан поцелуй.
ю

Кровь прилила к щекам, когда впервые я прочел
это слово. Назавтра, повязав отцовский галстук, я ждал
Марусю после уроков за дверью класса. Когда по ко­
ридору застучали ее каблучки, я готов был провалиться
сквозь пол, но было поздно. Передо мной в знакомом
берете стояла она. Мне.казалось совершенно немыслимым
при свете поцеловать девушку, в голове у меня шумело,
тело пробивала нервная дрожь, я ничего не мог вымол­
вить, я ненавидел себя... Так шли секунды... Вдруг
я почувствовал, как что-то обжигающее коснулось моих
губ, и, прежде чем я сбросил оцепенение, Маруся исчез­
ла. На всю жизнь останется у меня в памяти, как шел
я домой, неся на губах прилипшее счастье.
Дома я не хотел обедать, так как боялся слизнуть
ощущение блаженства, и долго еще берег его.
&
Людочка Тарасова была самой очаровательной де­
вушкой в нашем классе. Легкая, грациозная, она с
детских лет имела тяготение к балету. Успешно совме­
щала занятия в десятилетке с балетной школой, счита­
лась на редкость многообещающей молодой танцовщи­
цей. Когда мы учились, я часто бывал у нее в доме.
Там всегда было интересно. Семья нашей подружки
жила неподалеку в старой квартире первого этажа —
с низкими потолками и сводами. Сколько здесь было
закоулков, поворотов, ширм и какая уйма старых ве­
щей! В доме всегда толпилось много необычного народа.
Приезжали одни, уезжали другие. Мама Люды была ро­
дом из старинной актерской семьи Межуевых и в свое
время слыла первой московской красавицей, обратившей
на себя в годы молодости внимание известного богатея

Солодовникова. Он пустил в ход всю силу своих богатств,
вскружил ей голову, женился и имел от нее двух детей.
Во время империалистической войны в Москву на
гастроли из Нижнего Новгорода приехал театр. В его
составе был замечательный актер того времени, геройлюбовник Тарасов, который своим талантом так поко­
рил Солодовникову, что она бросила богатого мужа
и ушла к нему, в театр. К этому времени началась ре­
волюция, и Солодовникову пришлось бежать из России
за границу, оставив красавицу жену. Так стала Соло­
довникова Тарасовой, и вскоре у нее родилась наша
Людочка.
По окончании школы все мы разъехались, каждого
захватила своя судьба, и только случайные встречи
рождали воспоминания, расспросы, интерес к былому.
С Людмилой мы не встречались почти сорок лет,
а встретившись, узнали друг друга и не заметили, как
пролетели часы счастливого свидания. Казалось, мы
могли бы говорить без устали много часов подряд.
Это была очень живая беседа, кусочек которой хочется
оставить в записи. Маме Люды исполнилось 84 года.
Полуслепая, больная старушка потеряла всех своих
родных и сейчас доживает свой век с дочкой.
«На днях был такой случай. Мама вычитала где-то,
что 17 января в театре им. Кирова в Ленинграде будет
чествование 80-летия знаменитого балетного постанов­
щика и эту церемонию будут передавать по телевизору.
Я сразу заметила, — рассказывает Люда, — что мама
как-то оживилась, начала вдруг перебирать архив своих
писем, фотоальбомы, попросила меня достать ее завет­
ный ларец, лежавший без надобности десятки лет. Там
у нее хранились какие-то особые письма, засушенные цве­
точки и что-то еще, о чем она сама никогда вслух не
12

говорит, а только шепчет. А тут созналась. Нахлынули
на нее воспоминания, такая добренькая стала, глаза
трет, красные пятна на щеках, усадила меня рядом и
рассказывает: «Я тебе сознаюсь, Людочка, что вот
этот петербургский юбиляр был моим близким дру­
гом». В этот день мама надела нарядное платье, нака­
нуне попросила меня вымыть ей голову и задолго до
передачи, как нетерпеливая девчонка, все взглядывала
на часы и уверяла нас, что они остановились. Когда,
наконец, началась передача, мама вплотную села к
стеклу телевизора, обняла его и, обливаясь слезами,
что-то все время причитала. Мы так и не видели, что
там показывали, потому что отстранить маму было
невозможно. Когда закончилась передача, у нее появи­
лось желание послать юбиляру поздравление. Она за­
суетилась в поисках фамильной бумаги с золотым кан­
тиком, хранившейся у нее с давних пор и пропитанной
запахом старых духов Коти. Потом волнение сразу
как-то утихло, и мы заметили, что мама расстроилась.
Что случилось? Оказывается, она бы с радостью по­
слала приветствие, но не помнит, кто она была во время
знакомства с юбиляром — Межуева? Солодовникова?
или Тарасова? Как он может ее вспомнить? По какой
фамилии? Вот вопрос, на который она не могла ответить.
Разочарованная, она снова уложила в ларец все раз­
ворошенные письма и карточки, надела свой старый ка­
пот и уединилась за ширмой. Мы боимся сейчас ее
потревожить и хорошо понимаем, какой яркой зарницей
на склоне лет вспыхнули воспоминания ее захолодев­
шего сердца».
Как быстро бежит время, грустно сознавать это, и
как все чаще нам всем хочется оглянуться назад. Мы
обменялись с Людой телефонами с искренним желанием
13

снова встретиться. Но, признаться, я боюсь идти к ней —
страшно увидеть ослепшую мать. Ведь она была пора­
зительно красива. Её-то узнать я уже не смогу.

&
Зима 1929 года была очень морозная, снежная. Мы,
студенты Саратовского художественного техникума, не­
прерывно топили печку-времянку, возле которой по­
стоянно слышались споры. Однажды по причине болезни
натурщика староста курса привел с базара нищего ста­
рика. С морозцем, со скрипом заиндевевших валенок
перешагнул дед порог, попросил веничек, потопал,
стряхнул налипшие от дыхания льдинки с бороды и
усов, снял шапку, перекрестился, по старинному
русскому обычаю, и осторожно, бесшумно, подошел к
печке.
В нее только что подбросили сухих березовых
дров, и они с шумом горели, из дырок длинной коленча­
той трубы вылетали искры. Рядом на проволоке, на
бельевых прищепках, висели листы оберточной бу­
маги, на которых углем были нарисованы тела натурщи­
ков.
Дед боязливо присел на табуретку, огляделся вокруг
и, кряхтя, протянул к огню свои узловатые, озябшие руки.
Мы с интересом осматривали старика. По программе
у нас была обнаженная натура, и нам казалось, что
худая фигура деда вызовет, у всех интерес. Деда соблаз­
нили вроде бы дармовыми деньгами, но, чтобы не пу­
гать, не растолковали ему подробностей дела.
Прошло минут пять, и староста Яшка, видимо уже
дорогой, узнав о глухоте старика, закричал ему над
14

ухом: «Дедушка, раздевайся!» Дед закивал головой
в знак согласия, не торопясь снял заплатанный зипун,
аккуратно сложил его и, положив на лавку, снова сел,
разглаживая руками синюю в полоску рубаху и серые
домотканые штаны.
Староста снова потрепал деда по плечу и вновь
крикнул: «Дедушка, скидывай рубаху!» — «Рубаху?» —
это было уже совсем неожиданно для старика, и он,
усомнившись в серьезности предложения, пугливо по­
смотрел на педагога, на улыбающихся вокруг девушек и,
прочтя на лицах ожидание, нерешительно начал снимать
рубаху. Видно было, что на эту крайнюю меру он по­
шел поперек своей воли и совести. И зачем только
бесстыдникам понадобилось рубаху сымать, думал дед.
Он долго не разгибался, обнажив перед нами свою ху­
дую спину, затем, стыдливо обернувшись, сел, сложив
свои темные бугристые руки на белой груди, где висел
на веревочке крестик, как бы умоляя не глядеть на него.
Так прошла еще одна томительная минута, в течение
которой всем стало жаль деда, но время шло, и ста­
роста снова закричал: «Дедушка! Не холодно?» — «Ни­
чего».— «Так давай штаны снимай!» — «Штаны?» —
повторил удивленно дед, думая, что ослышался. Но уви­
дев повсюду приготовляемые мольберты и доски,
понял, что все взаправду, но... это было уже выше его
сил и понятия. И он, отвергая всякую возможность по­
добного, ответил: «Так тут же девчата!» — «Ничего,
дедушка, они привыкшие!» — заорал Яшка. Дед по­
вернулся и, бормоча что-то про себя, стал решительно
надевать рубаху. Застегивая зипун и надевая шапку, он
сердито оглядел нас и бросил: «Нехристи вы, срам­
ники какие-то, за евто мне и денбг-то ваших не надоть!»
15

В 1932 году приехал я в Москву. О ней мечтал
всегда. Для нашего брата художника Москва — это
все. Здесь сосредоточены издательства, художественные
выставки, музеи и, наконец, сама Третьяковская галерея.
В первые же дни приезда мне удалось снять угол
на Таганке, где за старым умывальником стояла дрях­
лая кушетка с тремя обветшалыми ножками и с бере­
зовым поленом вместо четвертой. Из середины этой ку­
шетки лезли кверху разорванные пружины с войлоком
и веревками. Ложась спать, я загонял внутрь все эти
излишества, стараясь убрать неровности с помощью скуд­
ного имущества — шинели и старой гимнастерки. Стлал
половинку солдатского одеяла, а другой накрывался
сам и был счастлив от сознания, что я уже москвич и
что рядом со мной находятся все ценности искусства,
какие нужны для жизни и работы художника.
От ощущения молодости, права на самостоятельную
жизнь мне было несказанно хорошо. Счастливый, я ло­
жился спать и еще более счастливый просыпался.
Все это я вспомнил сейчас, на седьмом десятке лет.
Сейчас в квартире, на даче, в мастерской у меня стоят
удобные кровати и диваны. Но что-то мне нигде не спит­
ся так сладко, как спалось на дырявой кушетке сорок
лет тому назад. Частенько ворочаясь от бессонницы
в ночной тишине, вспоминаю я первый год жизни в Моск­
ве и нахожу, что сам дряхл и дыряв, как моя первая
московская кушетка.
Просматривая и взвешивая приобретенный за это
время счастливый багаж, в котором и радость удачи, и
мудрость опыта, и благополучие быта, я прихожу к
16

заключению, что потратил ту жизненную энергию, при
которой только и возможно понять ценность приобре­
тения. Отвечая самому себе на вопрос, что же такое
счастье, я вспоминаю дырявую кушетку на Таганке, с
которой так соблазнительны и бесконечны казались
мне перспективы московской жизни, так свежи были
силы и стремления... Я понимаю сейчас, что тянуться
к счастью и знать, что оно придет к тебе, лучше, чем
иметь его и привыкнуть к нему. Д а и можно ли при­
выкнуть? Ведь счастье потому и счастье, что оно ко­
роткое.
С тем, что у тебя в жизни было
прекрасным, не пытайся встретиться,
храни его в памяти и считай его
своим счастьем.

&
Однажды летом прибыл я в Горький на свою персо­
нальную выставку. Встреча со зрителями была назна­
чена на понедельник, а приехал я ранним воскресным
утром.
По многим обстоятельствам жизни Горький я счи­
таю родным для себя городом. Здесь я начинал учиться
ремеслу художника, кроме того, частенько наезжал
к матери, переселившейся сюда после смерти отца.
И еще... именно здесь родилась моя первая любовь.
Сразу же по приезде я навестил мать, потом смот­
рел в музее, как и где разместили мои работы, и от
всего получал удовольствие.
Кстати, этот музей мне очень дорог и памятен.
В 1929 году я впервые покинул Елец, где прошли мои
детство и юность, и начал учение в Нижнем Новгоро­
д е — так тогда назывался город Горький.
17

Художественный музей здесь один из лучших крае­
вых музеев в стране. Поэтому естественно, что когда,
после Ельца, я впервые пришел сюда, то был охвачен
особым волнением.
Впервые в жизни, в подлиннике, увидел портрет
работы Репина «Мужичок из робких». Он произвел на
меня ошеломляющее впечатление. Да и сейчас смотрю
на него и все вроде так же удивляюсь. По психоло­
гической глубине, по выразительности, раскрывающей
внутренний мир человека, по лепке лица я считал его
не ниже веласкезовского «Иннокентия». Вот почему
экспонированная в этом музее выставка моих работ
вселяла в меня особый трепет и волнение.
Вечером пошли мы гулять с молодым пареньком Бо­
рисом на откос, на берегу Волги. И вспомнились мне
далекие дни юности. Сорок лет назад в Горьком на
откосе познакомился я с девушкой Леной и испытал
все, что испытывает каждый, встретив свою первую
любовь. Сейчас все кругом напоминалб о былом. Вот
там мы с ней повстречались — свидание назначили.
По этой дорожке гуляли, в той беседке от дождя
укрывались. На скамейке, что под дубом, я ей о любви
сказал, краснел, помню, прямо язык заплетался, а вот
здесь приревновал, а после шел, на деревья натыкался...
И деревья-то, как свидетели, вроде бы все те же.
Так закружились у меня воспоминания о юности,
и я поделился ими со своим попутчиком Борисом.
— А на кого она похожа? — спросил Борис, — хоть
примерно покажите тип лица, фигуры?
На откосе гуляло множество отдыхающих, и я стал
всматриваться в лица и вдруг поймал себя на мысли,
что ищу именно ее, Лену, будто расстались с ней вчера,
а не сорок лет назад.
18

Внутренний голос, как это часто бывает в минуты
нервного подъема, подсказывал, что я ее обязательно
встречу. Мы прошли до знаменитого в Горьком трам­
плина, повернули обратно к памятнику Чкалова, а от
него пошли к садику, где когда-то гуляли с Леной.
Я все время напряженно искал ее, но, увы, напрасно.
Так мы вернулись с Борисом в гостиницу, и мне
пришлось словами описать внешность моей первой
любви.
— Ну, с кем ее сравнить?.. Д аж е близко похожей
не встретил. Она была маленькая, как карандашик
из блокнота, а заметная, с легкой походкой, подборо­
дочком кверху. Не ходила, а порхала, гордая была.
Мне даже казалось, что она скорее на газель похожа,
чем на кого-либо из своих подруг.
Мы легли спать, и, как я помню, сон мой прошел без
воспоминаний о прошлом. Наутро я забыл свое вче­
рашнее настроение. Встреча была назначена на пять
часов вечера. Я пришел несколько раньше, зрителей
было уже много. В первом ряду сидела моя мама.
Приезд сына, выставка, естественно, разволновали ее.
Сидела она довольная, и, как я заметил, загадочная
улыбка скользила по ее лицу. Неожиданно встав, она
приподняла со стула свою соседку, которая была при­
мерно одних лет с матерью. Они подошли ко мне.
— Вот, Коленька, помнишь Лену, вот она! — сказа­
ла мать. У меня перехватило дыхание, сердце сжалось.
Я всеми силами старался совладать с собой и спрятать
испуг — меня будто сухим огнем пронизало, и во время
выступления боялся взглянуть на нее. Она казалась
сгустком всех несчастий. Как я потом узнал — горе,
слезы, отчаяние, неуемная душевная маета, тревога,
постоянная нехватка еил истерзали ее. Рубцы времени
19

и испытаний легли на лицо. Где-то за всем этим, д а­
леко-далеко, как слабый отсвет былого, мерцал знако­
мый мне цвет глаз, пробиваясь сквозь толщу рано при­
шедшей старости.
Вспомнилось вчерашнее легкомысленное настроение,
обожгло и унеслось вихрем прочь. Лишь на мгновение,
как злая насмешка, мелькнуло слово «газель».
Не помню, как прошли часы моей встречи со
зрителями. Я что-то говорил, кому-то отвечал, но все
это происходило машинально. Мысль моя была в
горьком плену внезапной встречи. Сейчас я понял,
что, возможно, и она смотрит на меня такими же
глазами.
Все мы каждый день смотримся в зеркало и привы­
каем к себе, не замечая, какие коварные отметки де­
лает время. Я понял, что все сорок лет я жил, не огля­
дываясь, смотря только вперед. Вчера, сегодня и завтра
было одним большим днем. Я жил и думал, что молод,
что мне все по плечу, а время неумолимо отсчитывало
минуты, часы, дни, месяцы, годы.
Когда кончилась беседа со зрителями, Лена быстро
встала и хотела уйти, она все поняла и не рассчитыва­
ла на мою выдержку.
Я поспешил к ней, сказал, что рад ее приходу, рас­
терянно отбивался при этом от сыпавшихся со всех
сторон вопросов, подписывая автографы... и когда
зал опустел, мы вышли с ней на улицу.
На откосе был теплый вечер, зажигались звезды.
Мы прошли по знакомым местам. Только сейчас я по­
чувствовал, что разделявшие меня от вчерашней про­
гулки сутки стали равны сорока годам жизни.
Поздним вечером я уехал в Москву. В вагоне было
душно, я открыл окно и погрузился в раздумье. В этот
20

вечер я обрел истину. Я узнал, что молодость ушла
безвозвратно, ее никогда не вернуть — а как хорошо
жить, не зная этого!
&
Кадыра Даяна я узнал в первые месяцы войны на Ка­
лининском фронте в окрестностях г. Торопца. До войны
это был известный молодой поэт Башкирии. В декаб­
ре 1941 года в Москве должна была проходить декада
башкирского искусства, и в Большом театре впервые
бы прозвучала опера, написанная на стихи Кадыра Д ая­
на. В Уфе он имел большую благоустроенную квартиру,
где радостно бегали его очаровательные маленькие
дочери.
22 июня 1941 года запылало гневом сердце Кадыра.
Его вырастила Советская власть, вскормила, подняла
его национальное достоинство, сделало видным поэтом
республики.
В первый же день войны Кадыр пошел в военкомат
с просьбой направить его на фронт. Его отговаривали,
доказывали, что здесь, в Уфе, он будет нужнее и прине­
сет больше пользы. Но настойчивые просьбы Кадыра,
неустанное хождение к военкому одержали верх. Про­
щальные поцелуи, объятия, взмахи платков, и поезд
отходит в городок, где стоял 115-й запасной стрел­
ковый полк, где я в то время служил писарем.
В штабном вагоне ехали командир и комиссар эше­
лона. В сопроводительной бумаге у них значилось:
три уфимских райвоенкомата такого-то числа отправи­
ли состоящих на учете военнообязанных, не обмундиро­
ванных в таком-то количестве... На следующей станции
была дана команда по вагонам — выбрать старосту
21

и вменить ему в обязанность составление пофамильного
списка с инициалами, графой военно-учетной специаль­
ности и другими необходимыми сведениями. Еще через
три станции, когда уже стемнело, была дана новая
команда: из седьмого вагона выделить дневального в ва­
гон с лошадьми.
В списке седьмого вагона староста обратил внима­
ние на фамилию Кадыра. Он робко сидел в углу, на
нарах, украдкой выбирая изюм из печеного домашнего
пирога; боялся, что его обвинят в интеллигентности.
А кругом рабочий люд пил из горлышка водку, хрус­
тел огурцами, луком и уминал картошку. Староста
выкрикнул: «Кто Кадыр Даян? Давай сыпь дневальным
в лошадиный вагон! Сойдешь на следующей стан­
ции!»
Там поезд стоял недолго, была кромешная тьма,
«лошадиный» вагон был где-то в конце; Кадыр, споты­
каясь, бежал к нему, ориентируясь только по слабым
вспышкам фонарей, какие зажигали осмотрщики рес­
сор и буксов. Паровоз уже дал гудок, когда ожидаю­
щий смену дневальный подал руку Кадыру, поднял его
наверх, где его сразу обдало густым запахом навоза.
— Ну, друг, бывай! Сена, овса немного, все не
скорми, а я тут, рядом. — И сменившийся спрыгнул
наземь.
Так началась первая ночь для Кадыра, прошедшая
тревожно между широких и непримиримых лошадиных
крупов, и его метания из конца в конец с совком
в руках напоминали одиночную игру в хоккей.
Через трое суток состав прибыл на место. 115-й за­
пасной стрелковый полк был в то время вроде пере­
сыльного пункта. Здесь обмундировывали и отправляли
на передовую. Помню, как происходила перекличка
22

КАДЫР ДАЯН

наличного состава, прибывшего из Уфы. Немецкие само­
леты в то время безнаказанно летали прямо над го­
ловой. Новобранцев с прибывшего эшелона загнали
в лесную чащу. Здесь какой-то бывший артист театра
Мейерхольда зычным голосом делал перекличку: «Ани­
симов Василий Павлович!» — «Я! — раздавалось в от­
вет.— Только не Палыч, а Петрович!» — «А я почем
знал, тут только инициалы проставлены», — орал в от­
вет артист. Дальше: «Пашин Виктор Степанович!» —
«Наверно, я, — слышалось в ответ. — Только Виктор Се­
менович».— «Ну, может, так — это не важно, — махал
рукой мейерхольдовец. — Раз узнал себя, значит,
верно, после поправим. Будеи1ь Семенович». И так шла
перекличка дальше. Вечером, когда стемн-ело, ребята,
разбитые по ротам, гуськом, под тускло скользящим
светом «летучих мышей» (так звали армейские лампы)
пробирались к вещевым складам, где ощупью, в темно­
те, разбирали наскоро военное обмундирование, мерили
брюки на размах раскинутых рук, завертывали все в
обмотки и расходились поротно, ориентиром служили
верхушки сосен на фоне звездного неба. Наутро обна­
ружились промахи в обмундировании: кому мала руба­
ха, кому велики штаны: шла мена, галдеж, примерка.
Возле палатки младшего командного состава слышался
хохот. В рубашке без пояса, в галифе без обмоток —
ботинки без шнурков, — увенчанный крохотной пилот­
кой стоял растерянный Кадыр Даян, а сержант пода­
вал команду: «На-ле-во! Смирно! Кругом! Отставить,
шагом марш! Еще раз, кругом!»
Дело в том, что вчера ночью, кто был попроворнее,
схватил что получше, а Кадыр, слабо владеющий
русским языком, робко стоял в сторонке, вот ему и до­
стались недомерки, да и то неполный комплект.
24

Приписали Кадыра к 3-му батальону писарем. Вскоре
батальон отправили на передовую, а Кадыра оставили
в полку. Утром мой коллега, писарь Левин, показав на
проходившего мимо нас солдата, сказал, что это баш­
кирский поэт. Сейчас он ждет вызова из штаба 29-й ар­
мии — его направляют в редакцию армейской газеты
«На разгром врага»-.
Вскоре в наш полк приехал представитель отдела
кадров. Начальник штаба нашего полка Воинов закри­
чал, чтобы мы замаскировали плащ-палатками штабную
избу. Перейдя на шепот, он сообщил: «Начальство
списки смотреть будет». Мы явились с папками, подго­
товили всё. Я даже дважды оттирал мылом и зубной
щеткой пальцы от химических чернил после своей пи­
сарской работы, да так и не оттер.
Вскоре явился представитель отдела кадров армии
в сопровождении нашего начальника штаба. «Мне
нужны топографы», — сразу заявил приехавший. Н а­
чальник штаба обвел нас грозно-вопросительным взо­
ром. «Этой профессии у нас нет», — ответили мы. «По­
кажите списки», — приказал начальник штаба и начал
карандашом водить по строчкам. «Так, так!» Постучав
пальцем по фамилии Исполатовский, начальник отдела
кадров спросил: «Что он у вас, фотограф?» — «Так точ­
но, фотограф» — «Офицер?» — «Да, офицер». — «Это
хуже, ну да ладно, давайте его мне». — «Подполковни­
ка интересуют фотографы, — подумал я, — может, и ху­
дожники будут нужны». С этой мыслью я откашлялся
и боязливо спросил: «Товарищ подполковник, скажите,
а вам художники не нужны?» — «Художники, — повто­
рил подполковник, немного подумал, что-то перебирая
в памяти, и решительно ответил: — Нет!» И тут я уви­
дел злющее лицо нашего начальника штаба. Дескать,
25

кто тебе разрешил рот открывать? Тебе тут плохо? А?
Писаришка несчастный!
Пожалуй, именно это выражение Воинова и сыграло
решающую роль в моей дальнейшей судьбе. Он возму­
тил меня несправедливостью. Что я, собственно, сделал?
Чем я заслужил такой гнев? После этого я сразу обрел
твердость речи и продолжил: «Жаль, я мог бы быть
полезен, ведь у вас в армии есть газета. У меня до­
статочная квалификация, я был в этом году кандида­
том на Сталинскую премию». Эти слова оказались ма­
гическими. «На Сталинскую! — повторил подполков­
ник. — А за что же?» — «За рисунки в книге о жизни
и деятельности Маркса и Энгельса», — отчеканил я.
«Вот как? А как ваша фамилия?» Я ответил. «Да,
хорошо, что вы сказали, я передам в политотдел ар­
мии — они, возможно, возьмут вас в армейскую га­
зету!»
Теперь уже я, довольный, принял подобающее вы­
ражение, посмотрел на начальника штаба.
Через неделю пришел из политотдела армии пакет. По
сургучной печати я понял, что в нем моя судьба. Предла­
галось откомандировать в распоряжение редакции армей­
ской газеты «На разгром врага» лейтенанта Исполатовского и писаря Жукова. Вскоре на попутной машине мы
неслись в штаб армии. Предстали мы перед редактором
газеты в момент налета фашистской авиации, когда
несколько нахальных самолетов на бреющем полете по­
ливали разрывными пулями сосняк, где, по мнению нем­
цев, находился важный объект.
Когда самолеты улетели, редактор предложил зайти
в шалаш, где живут резервники, и ждать его распоряже­
ний. В шалаше я увидел Кадыра. Здесь мы с ним уже
вплотную познакомились и подружились.
26

Он писал стихи на башкирском языке, но перевод­
чика не было, и они не могли печататься в русской
газете, а я не мог применить свое умение рисовать,
так как редакция не располагала цинкографией. Чтобы
быть хоть чем-нибудь полезными, мы с Кадыром научи­
лись строить шалаши для девушек-наборщиц и таскали
начальству из далекой кухни политотдела завтраки
и обеды. И памятно мне, как во время артиллерийских
обстрелов и авиационных налетов мы лежали в ворон­
ках или в кюветах на обочинах дорог, а потом выле­
зали оттуда, стряхивая с себя пыль, комья земли и,
улыбаясь друг другу, скручивали «козьи ножки». И до
чего же была хороша первая глубокая затяжка
солдатской махорки! Кадыр всегда говорил мне:
«Николай, давай закурим!» Это значило отбой тре­
воги.
Прошло двадцать три года. Моя передвижная выс­
тавка изобразительного искусства путешествовала по
городам, и в 1964 году экспонировалась в Уфе. Был
вечер встречи со зрителями. Много я услышал теплых,
запоминающихся выступлений друзей искусства. Си­
дел. растроганный и обдумывал свою ответную речь.
В этот момент я услышал за спиной: «Николай, давай
закурим!» Как давно не слыхал я этих слов. Я оглянул­
ся и увидел улыбающегося Кадыра. Да как же я мог
забыть, что он живет в Уфе, почему сразу не разыскал
его? Мы обнялись, и потом до слез трогательно было
слушать с трибуны рассказ Кадыра о солдате Жукове
1941 года.

27

&
Здоровый и энергичный человек, естественно, не­
равнодушен к хорошей и вкусной пище. Я был именно
таким и до войны успел перепробовать самые разнооб­
разные блюда талантливых хозяек и опытных поваров.
Но особенно запомнился мне обед под Ржевом. Было
это в конце ноября 1941 года в деревне Щетинино.
Редакция нашей армейской газеты чуть не попала в
окружение: Ржев пылал, Старица взята, Зубцов —
тоже. Две машины наши, груженные всем необходимым
типографским оборудованием и самым нужным для те­
кущей работы — людьми, уехали ночью в направлении
на Торжок, а нам, четверым, в которых газета тотчас
не нуждалась, пришлось топать пешком. На карте
обвели нам красным карандашом пункт дислокации, на­
значили старшего, дали галеты, аттестат, и мы пошли
с вещевыми мешками и винтовками по лесным дорогам
от деревни к деревне. Кстати говоря, в' то время я сде­
лал, наверное, более сотни рисунков деревенских ре­
бят: Сенек, Митек, Манек. Рисовал в избах, где нам
приходилось ночевать и пользоваться гостеприимством
хозяев. В благодарность за молоко и картошку и остав­
лял я хозяйкам рисунки их малых детей. На третьи сут­
ки к утру добрались до Торжка. Торжок горел, ночью,
был налет немецкой авиации, город точно вымер. З а ­
помнилось мне, как языки пламени сжирали по буквам
вывеску— «Городской прокурор». Телеграфные столбы
повалены, окна одной парикмахерской выбиты, снегом
замело пол, а конец телеграфного провода попал вместе
с бритвой в стакан с мылом, на ветру трепетала зана­
веска. Редакция наша расположилась в 12 километрах
от Торжка, в деревне Владыкино. Из последних сил
28

мы добрались до этой деревни и с радостью услышали
голос нашего коменданта:
— Журавлев, Исполатовский! Идите в крайнюю
избу направо, а вы (он обратился к Кадыру и ко мне)
вон туда, где ведро на заборе!
С паром холодного воздуха перешагнули мы порог
чистой избы, устланной половиками. Хозяюшка орудо­
вала ухватом у печки. Увидев нас, развела руками.
Видимо, наш вид у нее, русской матери, вызвал боль
и жалость. Она сразу поставила ухват в угол, вытерла
о фартук узловатые руки, вывела нас в сени, стряхну­
ла веничком с шинелей налипший и примерзший снег,
приговаривая, что небось и ее Ленька и Женька так­
же вот мыкаются где-то на Карельском перешейке,
уже давно от них треугольничков нет, может, почта,
а может, что? Тяжело вздохнула и повела нас в гор­
ницу.
— Заходите, небось намаялись. Сейчас с лежанки
валенки сниму, ноги погреете!
Мы с трудом стянули обледеневшие сапоги и с не­
скрываемым блаженством сунули онемевшие ноги
в тепло высоких валенок.
— Сейчас, милые, щи поспеют, горячее покушаете,
отойдете, а потом и баньку стопить можно. Немец-то
нынче под утро все бухал, говорят, торговые ряды в
Торжке бомбил.
Хозяйка открыла заслон печки и снова взялась за
ухват. Затем вытерла глиняные миски, оторвала луко­
вицы от висящих на стене связок. Вкусно нарезала
большими ломтями деревенский заварной хлеб и налила
нам огневых наваристых щей. А у меня в миске ока­
зался еще мосол с мясом и мозгом.
Пар от щей шел такой вкусноты, что ни с чем его
29

в жизни сравнить было нельзя. А тут еще из соседней
избы Ванька Кривцов пришел и налил нам из фляги,
по случаю встречи, по стакану «стенолаза» — это что-то
вроде плохо очищенного спирта.
«Вам для сугрева, братцы! — сказал он. — Тяпни­
те и — отойдете».
Несколько ложек щей, хрустящий лук, пахучий
хлеб в сопровождении «стенолаза» вошел в нас так
целительно, а. доставшийся мне мосол доставил такое
наслаждение, что словами и передать нельзя. Играл я
на нем, как на губной гармошке: урчал и чмокал. А в
это время хозяюшка чугунок гречневой каши из печи
достала, скинула фартуком крышку и доброй деревянной
ложкой загребла из бадейки пахучего коровьего масла.
А оно как упало в чугунок на разваренную по крупинке
кашу, так и всосалось и задышало таким ароматом, —
наполнило память лучшими воспоминаниями детства,
теплом и уютом русского дома. После этого обеда за­
валились мы на печку, на теплую овчину, и спали 14 ча­
сов сряду, и угощение нашей хозяйки я и сейчас вспо­
минаю, как ни с чем не сравнимое застольное счастье.
&
В 1952 году поехали мы с искусствоведом Влади­
миром Кеменовым на 2-й конгресс немецких худож­
ников в ГДР. Там было много встреч, волнений, много
мы увидели и узнали нового, но в записи своей я хочу
оставить всего лишь один случай, запомнившийся мне
на всю жизнь. С детских лет я испытывал буквально
смятение, когда мне надо выступать перед людьми.
Я люблю писать, многие считают меня неплохим рас­
сказчиком, может быть, все это и так. Но рассказчи30

В. С. КЕМЕНОВ

ком я бываю в кругу людей, не превышающих по своей
численности членов моей семьи. Но стоит мне попасть
в большую аудиторию, как я чувствую себя на краю
гибели. Быть под облучением сотен глаз просто не
могу: превращаюсь в идиота, тупицу, неврастеника.
И ненавижу себя. Зная эту черту, часто страдая от нее,
я постоянно стремился избегать подобных ситуаций, но
жизнь все-таки иногда толкала меня на эти испытания.
Так было и в этой поездке. Командировка подходила
к концу. Остались позади все главные заседания, встре­
чи, дискуссии, предстояло всего лишь съездить в Пот­
сдам — встретиться с местной художественной общест­
венностью. Кеменов в период всей поездки выручал ме­
ня, беря на себя словесную нагрузку. А перед возвра­
щением в Москву он очень хотел посетить Шверин,
31

посмотреть художественный музей, и потому попросил
меня — одного — провести встречу в Потсдаме, уверяя,
что там будет не более пятнадцати человек.
В Потсдаме нас ждали, когда машина подъехала к
дому приемов, в окнах замелькали белые наколки
официанток, и все вокруг предполагало торжественность
встречи.
Действительно, нас ждали вместе и заказали банкет
на высочайшем уровне, и я — один — должен был впи­
тать всю его масштабность. За обедом я вспомнил, что
сегодня, 15 июня, день рождения моей младшей дочери.
Это послужило причиной одному моему тосту. За сто­
лом сидело несколько товарищей из нашего консульства
и представители городской немецкой власти во главе
с бургомистром. Почти все были с женами. Именно в
связи с этим обстоятельством я и счел свой тост умест­
ным. У меня в семье растут две дочери, сказал я, и
одной из них сегодня исполнилось семь лет. Я хочу
провозгласить здравицу за счастье всех детей на земле.
А мы, взрослые, каждодневно думая об этом, обеспе­
чим — своей работой и своими общественными отноше­
ниями — их светлое будущее. Этот тост приняли сер­
дечно, и все мамы, как я заметил, осушили бокалы до
дна. После приема мы поехали на выставку самодея­
тельных художников, работы которых, кстати сказать,
во всех странах похожи друг на друга. Они все — искрен­
ние, бесхитростные и сердечные, что далеко не всегда
бывает у художников-профессионалов. В заключение
предстояло то, чего я ждал с особой тревогой: мы по­
шли на дискуссионную встречу с художественной интел­
лигенцией города.
Когда я вошел в зал, меня охватил страх. В зале
присутствовало не менее 400 человек, и, когда я вошел,
32

дружный взгляд сотен глаз чуть не свалил меня с ног.
Я чувствовал себя жертвой, стоял виноватый, растерян­
ный, и все большая беспомощность вливалась в мое те­
ло. Но случилось чудо. В зале прозвучал голос предсе­
дателя: предоставить первое слово от немецких детей
восьмилетнему мальчику — Гансу Демоту. Я почувство­
вал облегчение, но не понимал, в чем дело. Через узкий
проход в зале зашагал к столу президиума немецкий
мальчик и преподнес мне коробку с шикарной куклой,
сказав: «Вашей дочери от немецких детей». Мое оне­
мевшее тело сразу испытало толчок горячей крови,
хлынувшей от вздрогнувшего сердца. Я поднял малыша
на руки и крепко обнял его. Зал ответил громом апло­
дисментов, и, когда они стихли, я увидел вокруг добрые
глаза и настоящую тишину. И уже без страха, похорошему, как это бывает в товарищеской обста­
новке, провел беседу, продолжавшуюся более двух
часов.
После я догадался, что присутствующим на банкете
немецким мамам понравился мой тост не за мою дочь,
а в ее лице за счастье всех детей — и немецких и рус­
ских: их материнские чувства выразились в подарке
мальчика.
Домой я привез восторженный рассказ и куклу. Моя
дочь не стала с ней играть, попросила ее спрятать.
Кукла хранится у нас до сих пор, как дорогая реликвия
и добрая память о дружбе советских и немецких детей
и о моем спасительном тосте.

33

&
Утро 11 февраля 1958 года было на редкость сол­
нечным. Легкий мороз убеливший инеем деревья, блеск
сугробов делали пейзаж Москвы нарядным, с той зим­
ней русской веселостью, которую обычно ощущаешь
в провинции, когда небо и снег образуют один свер­
кающий солнечный простор.
Чувство хорошего в этот день стало еще острее оттого,
что утром было назначено свидание с Г. М. Кржижа­
новским, который года два тому назад, увидев мои ри­
сунки Ленина, напечатанные в журнале «Огонек», вы­
разил весьма лестное о них мнение, обещал встретиться,
но из-за внезапной болезни слег, и предполагаемое наше
свидание было отложено.
Я с нетерпением ждал этой встречи, так как при лич­
ном свидании мог почерпнуть живые впечатления для
своей работы над образом В. И. Ленина от близкого и
давнего его друга, являющегося нашим современником.
Дом, где живет Кржижановский, — старый неболь­
шой особняк, в центре города, скромно ожидающий
своего ремонта. Войдя во двор, я долго искалсоответ­
ствующую дверь и, откровенно говоря, подумал, что
ошибся адресом. Везде были явно не те двери. Два
мальчика во дворе прилаживали лыжи и на мой вопрос
о квартире указали вход, искупив его недостатки гром­
ким объяснением, что Кржижановский занимает весь
второй этаж и что вот то широкое окно — это его.
Девять каменных ступенек вели наверх. Внутренняя
дверь квартиры была обита так, как обивают двери
в кабинетах, в которых должно быть тихо. На мой зво­
нок вышла бойкая пожилая женщина, проводившая
меня мимо своей вкусно дымящейся кухни во вторую
34

Г. М. КРЖИЖАНОВСКИЙ

темную и бесшумную половину квартиры, где повсюду
стояли старые вещи, образующие особый запах фамиль­
ной обжитости дома.
Кржижановский встретил меня ласково и, желая
сразу сделать приятное, торопливо высказал похвалу
моим рисункам.
Внешность Кржижановского была такой, что я в
продолжение двух часов испытывал страстное желание
нарисовать его. Это было то нетерпение, которое хорошо
знакомо художникам, видящим наконец модель, о кото­
рой можно только мечтать. Сухощавое, очень подвижное
лицо, пергаментного цвета глаза, впитавшие в себя
жизнь века, поразили меня своей мудростью. Глаза
были настолько выразительны, что поглотили меня
всего.
После, возвращаясь к характеристике его портрета,
пытался вспомнить черты его лица, но так и не мог —
одни глаза, то открытые, горячие, то затененные карни­
зом седых бровей, прочно вошли в мою память. Каби­
нет, где мы сидели, был очень типичен для старого
ученого. Большой рабочий стол, деревянный, с полиро­
ванным верхом. На нем высокие стопы книг. С левой
стороны — старый кожаный диван, покрытый клетчатым
пледом. Возле него вертушка с книгами, той же конст­
рукции, что в кабинете у Ленина. Стены были закрыты
полками книг и среди них, в разных местах, стояли
фотографии. Повсюду небольшие вещицы, видимо,
имеющие свою примечательную историю, не случайно
судьба забросила их в этот дом.
— А вы еще совсем молодой человек! Можно ска­
зать, внук мне, — произнес Кржижановский, усаживая
меня за стол, и, значительно постучав пальцем, доба­
вил: — А знаете, здесь бывал Ленин.
36

При этих словах, вертушка с книгами показалась
мне еще более подлинной, ленинской, и все вокруг сразу
стало существенней. Я сказал Кржижановскому о цели
своего прихода, после чего он взял мою папку с рисун­
ками и медленно начал перекладывать листы, а я бук­
вально впился в его лицо, где весьма ясно отражались
его первые впечатления.
Посмотрев шесть-семь листов, Кржижановский отло­
жил их и, взглянув на меня, сказал:
— Когда мне показывают Ленина художники или
актеры вот таким, с засунутым за жилетку пальцами, —
Кржижановский изобразил этот жест, — то я не верю
в успех дела — это чтецы, декламаторы, которые за­
помнили один очень распространенный и часто повто­
ряющийся прием внешней похожести и злоупотребля­
ют им.
Вот артист Плотников — слышали? — разгадал тай­
ну Ленина. Он просто в разговоре, как бы сам не
замечая, тянет палец крючком, вот так, в карман жи­
лета или пиджака, и я вижу — передо мной живой Во­
лодя.
С последним словом я вздрогнул. Я только сейчас
понял, насколько близко знал Кржижановский Ленина,
с юных лет, с Петербурга, с первых рабочих кружков.
Я с удвоенной жаждой слушал его.
— Из всех актеров, которых я видел, — продолжал
Кржижановский, — Плотников наиболее близок к истине.
В пьесе «Человек с ружьем» я его без слез смотреть
не мог — стоит передо мной живой Ленин, и только!
Страшно даже становится, и голос у него, знаете, очень
верный... Ведь иные, узнав, что Ленин грассировал, на­
жимают на это и переигрывают, а Плотников нет, у не­
го все в меру, все верно. Вот посмотрите. — Кржижа­
37

новский поднялся со стула, достал с полки фотографию
Плотникова в роли Ленина и дал ее мне. Действительно,
даже по внешнему сходству это был отличный порт­
рет. — Сейчас, — продолжал Кржижановский, — многие,
к сожалению, берутся изображать Ленина, не имея для
этого достаточного понимания. Вот, к вашей чести, в
рисунках этих вы постигаете тайну изображения Л е­
нина, он таким был и здесь, и вот тут, и там, и вот
со стаканом чаю, очень верно.
Да, вспомнил сейчас, как обычно Владимир Ильич
чаем нас угощал. Придешь к нему в гости, так он но­
ровит тебе три куска сахара бросить в чашку, а сам
вприкусочку пил, все, что ему ни пришлют, — в приюты
детям отдавал. И порядок очень любил. Вот я открою
сахарницу, а крышку-то забуду назад положить, так
он тут же заметит и обязательно сам закроет. Сейчас
мы здесь с вами вдвоем интимно разговариваем, так
что вам можно доверить, — переведя голос почти на
шепот, сказал Глеб Максимилианович и, как бы
опасаясь, что его могут услышать, наклонился ко мне
и продолжил: — Ведь Ленин не жалел, прямо скажем,
сжигал себя работой. — Сделав паузу и глубоко вздох­
нув, он добавил: — Да, иногда тяжело бывает, ровесни­
ков уже нет; порой кажется, что я один живой остался,
а кругом меня тени ходят. Совсем занемог — расхво­
рался. Последнее время лучше стало, врачи за меня
взялись, новокаином омолодить хотели, ну, верно, хо­
дить после этого стал, а прошлый год хуже было —
лежал. Верно, у меня в таких случаях для облегчения
свое средство есть, чтобы не скучно было, я ведь знае­
те, стихи пишу. Хотите прочту? — Глеб Максимилиано­
вич оживился и, быстро отыскав на столе тетрадку,
стал читать стихи. Читал он старательно, с актерской
38

В. И. ЛЕНИН

выразительностью, отчего искренность и трогательность
усиливались. Стихи были посвящены В. И. Лени­
ну, и я очень сожалею, что не смог их запомнить
тогда.
Из 60 рисунков, которые я показал Кржижановскому,
51 не встретил с его стороны замечаний, а остальные
были им отложены как спорные, о которых он имел, по
его выражению, субъективное мнение. Особое внимание
в будущей моей работе Кржижановский посоветовал
обратить в портрете на лобную, как он сказал, пло­
щ адку,— «это место у Ленина было, знаете, особенным,
удивительным, и не у всех художников это выходит.
И дело тут не только в размере лба, его высоте, а в
красоте
пропорций — запомните!» — предостерегающе
указал Кржижановский.
Беседа наша протекала около двух часов, и я, ж е­
лая оставить хороший о себе след, не стал его больше
утомлять своим присутствием; рассчитывал в скором
времени еще раз побывать в этом чудесном доме.
На прощание я выразил желание порисовать Кржи­
жановского, не пугая его никакими условиями позиро­
вания, на что последовал его улыбчивый ответ, что
кто-то, мол, сказал однажды — после 60 лет не нужно
пускать к себе художников. А он вот нарушил это пра­
вило. Тогда я обещал ему все нарисованное посмотреть
потом вместе и не выпустить из этой комнаты ни одного
рисунка без его признания. Это обещание, кажется,
укрепило мои позиции, появились шансы на новое посе­
щение. Кржижановский записал мой телефон, обещал
позвонить, когда будет чувствовать себя лучше. На про­
щание он подарил мне свою книгу «Избранное» с па­
мятной надписью, с оценкой моей работы, а я в ответ
передал ему репродукции тех рисунков, которые ему
40

более всего понравились. Уже в коридоре, провожая
меня, Кржижановский доверительно сказал:
— Ведь, знаете, мне уже сейчас 85 лет, уж до этого
места,.— он слабо махнул рукой, — осталось немного,
но, — голос его сразу окреп и глаза метнули искры, —
я ведь, не думайте, еще на закусочку успел на проща­
ние кое-что и врагам приготовить, чтоб вспоминали
потом.
Эти слова остались для меня тайной, но я запомнил
их навсегда.
Это было, по-видимому, какое-то интереснейшее
изобретение, итог его деятельности инженера-электрика,
но главная сила, дающая неистощимую волю этому ста­
рому человеку открывать еще сейчас, в такие годы,
тайны в своей профессии, исходила от его старого това­
рища В. И. Ленина.
Я подумал об этом, выйдя на улицу, когда солнце
слепило глаза и отовсюду смотрели на меня окна ново­
строек. Я вспомнил все, что знал о плане ГОЭЛРО,
об огнях Игарки, о Волгоградской и Куйбышевской
ГЭС, о первой «лампочке Ильича», которая зажглась,
как чудо, в деревне Кашино в 1919 году. Живо пред­
ставил себе стоящих благоговейно, со снятыми шапками,
чудесных наших крестьян, завороженно смотрящих на
электрический свет, освещающий их лица. Глаза их
ответно излучали надежду и веру в их будущую счаст­
ливую жизнь, а у штепселя стоял мальчонка в отцовском
пиджаке и радостно сотворял свое чудо.
В этот час я понял главное об энергии света, кото­
рый шел с пронзительной силой все эти годы по нашей
земле. Этим светом для всех был — Ленин!

41

Человек

—

это

звучит

гордо!
Г орький

&

Перед майскими днями 1968 года я получил письмо
из города Кирова. Автором письма была учительница
средней школы. Она напомнила мне, как в 1965 г. в
Кирове экспонировалась выставка моих работ. Я приез­
жал тогда на встречу со зрителями. Встреча прошла,
как она писала, тепло и интересно. В заключение я д а­
рил присутствующим репродукции своих работ. На
встрече были две ее ученицы 6-го класса. По робости
своей они стояли в стороне и только в заключение
вечера решились подойти ко мне — попросить репро­
дукцию на память. Но у меня уже ничего не осталось,
я все роздал и потому мог только пообещать прислать
им что-либо из Москвы. Для этого я записал их адреса.
«Я не поверила тогда, — пишет учительница, — что
Вы свое обещание выполните; на всякий случай объяс­
нила девочкам, что вы записали адрес, как воспитанный
человек, из добрых побуждений, но в сутолоке дел, по
возвращении домой, можете забыть. И была крайне удив­
лена и обрадована, когда мои девочки, через неделю
после этого вечера, придя в школу, сообщили о Вашем
письме и подарке. Своим поступком Вы дали мне ма­
териал для беседы в классе: о чувстве долга, об от­
ветственности и обязанности людей друг другу, о мо­
ральной чистоте.
А в заключение беседы я поручила одной из подруг,
Вере Синицыной, ответить Вам и поблагодарить за вни­
мание. В то время я преподавала историю и готовилась
к занятиям по обществоведению. Именно из-за этого
42

предмета я перешла тогда в другую школу. А вот совсем
недавно у меня была встреча в старой школе с моим
бывшим 6-м классом, теперь уже девятым. Мы вспоми­
нали многое, все было так искренне и сердечно, что Ве­
ра Синицына (она теперь повзрослела) с грустью при­
зналась, что она не выполнила тогда мое поручение и
не написала Вам письма. Сказала, что не знала точно,
как лучше сделать, а так как я ушла из школы, то
она вскоре забыла об этом.
Не сочтите кировчан за невоспитанных людей! Хотя
прошло три года, но я испытываю чувство стыда перед
Вами и за себя и за свою ученицу. Какой же я педа­
гог, если мне была бы безразлична невоспитанность уче­
ниц. Примите от нас обеих, т. Жуков, искреннее ува­
жение и пожелание постоянных успехов в творчестве,
с приветом. Подпись».
В тот же день я послал милой учительнице свою кни­
гу «Дневник художника» с дарственной надписью.
Содержание моего посвящения было примерно таким:
«Все мы делаем в жизни ошибки, но не все умеем их
признавать, а признать ошибку — это значит не совер­
шить новую».
Вскоре в ответ на свою бандероль я получил обстоя­
тельное, глубокое и очень сердечное письмо, которое
хочу с маленькими сокращениями привести.
«Мне страшно неловко, — пишет учительница, —
за то, что вы потратили на меня... свое время. Можно,
я напишу о себе, потому что это и о Вас. Работаю я в
школе уже третий год. Веду историю и обществоведение
в десятых классах. Школа у нас большая (по кировским
масштабам), десятых классов шесть и семь девятых.
Работать сложно и интересно. Вы знаете, какие это уди­
вительные люди — старшеклассники. Разные ребята,
43

разные классы. В один класс идешь как в бой, там нуж­
но не просто узнать, как они выучили урок, а убедить
их в споре (особенно по обществоведению), доказать
правоту, тогда это будут ценные знания. В другом
классе — вежливое равнодушие, и это надо побороть,
суметь к ним «подойти». В этой сложности и прелесть
учительской работы. Школа у нас интересная. Она осно­
вана 25 октября 1917 года. 7 ноября мы каждый год
отмечаем двойной праздник. А в 1967 году мы устроили
себе именины. Собирали выпускников всех 50 лет.
Приехали из разных городов почти 300 человек, даже
из Томска (я не говорю уже о Москве, где вятских мно­
го, особенно выпускников 20—30-х годов).
В этой встрече было что-то такое трогательное, вы­
сокое, что не передашь словами. Возвращение в юность
людей далеко не молодых — удивительное, потрясаю­
щее душу. Мы, учителя, собрали прекрасный материал
для воспитания, и я буду черпать в нем силы многие
годы. Посылаю Вам эмблему этой встречи. Вы, наверное,
уже поняли, собирание материалов по истории школы
и связь ее с выпускниками была поручена мне, как исто­
рику. А душа у меня еще и в другом. Пока мы гото­
вились к юбилею, я не могла заняться с ребятами своим
любимым делом: историей искусства. А знаете, с чего
началось мое увлечение? С ваших открыток, увиденных
мной в 1948 г. Мы жили тогда на Севере, в Коми АССР,
в маленьком рабочем поселке, и до 9-го класса я поня­
тия не имела об искусстве. В картинной галерее побы­
вала уже в девятом классе, а живого художника увиде­
ла студенткой. Вот эти первые открытки с Вашими ри­
сунками: «Забота», «Новый друг» — были началом моего
увлечения. Сейчас у меня больше тысячи открыток и ре­
продукций, а те две открытки я берегла, как реликвии.
44

Потом я, пожалуй, уже в институте открыла шире для
себя мир искусства, а сейчас без этого даже не пред­
ставляю жизнь. С тех первых открыток я стала следить
за Вашим творчеством и очень рада Вашим успехам.
Вот так почти весь последний период искусство меня
сопровождает и помогает интересней жить. В память
об этом я рискнула послать Вам одну из открыток, ко­
торую хранила с 1948 года и которая была началом
моего увлечения искусством: «Новый друг» — он по­
знакомил нас».
На обратной стороне открытки, где была изображена
голова симпатичного пса, было написано: «Дорогой
Н. Н. Ваш чудесный друг служил мне верой и правдой
около 20 лет. Он немного постарел, но также бодр и умен.
Пусть он, выполнивший свой долг, вернется к Вам и
оберегает Вас по меньшей мере еще сто лет! Удачи,
успеха и радости Вам!»
Я отложил письмо, в душе моей был праздник, ра­
дость за искусство, за доброту и человеческое вели­
чие. Спасибо Вам, милая Нина Сергеевна, я горжусь,
что вы мой современник!

&
1 ноября 1968 года в издательстве «Молодая гвар­
дия» открылась моя маленькая выставка: сто работ,
посвященных В. И. Ленину. Вернисаж прошел тепло,
сердечно, настроение было приподнятое, и я решил
пригласить своих девочек с зятьями пойти в ресторан.
Счастливый семейный союз дочерей, подаривших мне
очаровательных внуков, располагал к приятному раз­
думью. Вспоминал я, как когда-то восторгался крепости
союза художников Кукрыниксов, которые в 30-е годы
45

вместе с женами составляли волейбольную коман­
ду в газете «Правда», а дети их, окончившие худо­
жественный институт, сейчас продолжают искусство
отцов.
И вот, сидя за столом, почувствовал, что я тоже
имею подобную радость; зятья мои — дружат, до­
чери — счастливы, а внуки, может быть, как это
часто бывает в третьем поколении, продолжат эстафету
искусства.
Все это и определило мой первый тост.
Мы сидели в ресторане ЦДСА, и, по-видимому,
офицерская аудитория навела меня на другую мысль,
о моей судьбе, счастливо связанной с армией.
Муж моей старшей дочери Володя вспомнил, как
в 1943 году, когда родилась его нынешняя жена Наташа,
я создал рисунок матери с дочерью, который отчека­
нен на медали «Материнство». Этой медалью оказалась
награжденной его мать, имеющая пятерых детей.
И вот сейчас, когда Наташа стала матерью, а их сын
Егор, первый наш внук, — общим любимцем,
Володя
хотел бы, чтобы их образ был бы также запечатлен в
искусстве. Я записал эти тосты и считаю их ярким
проявлением неразрывного союза искусства и жизни,
и как хорошо, что искусство помогает в жизни художни­
ку жить по-человечески.
&
В апреле 1971 года рисовал я делегатов XXIV съез­
да партии для журнала «Агитатор». Первой пришла
ко мне в мастерскую работница тракторного завода
из г. Рубцовска Алтайского края. Внешность ее была
46

ЕГОРКА

весьма трудной для рисунка, и я долгое время ощущал
растерянность. Пришла она после парикмахерской с
взбитой, как безе, прической. Обнаженные стекла очков
с позолотой и пышное тело как-то не вязалось с обра­
зом заводской работницы. Но в беседе она держала се­
бя просто и даже застенчиво. В перерыве между рабо­
той я показал ей свою книгу «Счастье творчества».
Она внимательно перелистывала ее и, когда увидела
напечатанный там рисунок — солдатские ноги, — заду­
малась и словно бы какое-то воспоминание скользнуло
в выражении ее лица. Влажность глаз и вынутый пла­
ток выдали ее взволнованность.
— Вы простите меня: вспомнилось детство.
И она рассказала мне, как во время войны, когда
семья ее жила в деревне, а она была девушкой-подростком, отец прислал с фронта посылку — ко дню рож­
дения Шурки, как писал он.
— В ней были вот такие же солдатские обмотки,
как на вашем рисунке, а в них завернут шоколад.
Отец тогда младшего командира получил — сапоги пола­
гались, а обмотки-то за ненадобностью нам послал,
а шоколад, видимо, был трдфейный, немецкий. Вспоми­
наю, что из обмоток мать сшила мне тогда юбку и
радости моей не было предела, модная такая получи­
лась, а о шоколаде мы в то время и не знали, и не
слышали, и посчитали его за мыло и пошли с девчатами
в баню. Велико было наше огорчение, что шоколад
не мылился. После, уже по возвращении отца с фронта,
узнали мы истину и очень смеялись, как шоколадом
хотели вымыться.
Прошло с той поры 25 лет. Сейчас ко мне в мастер­
скую пришла позировать для портрета Александра Геор­
гиевна Кузьменко — делегат XXIV съезда КПСС.
48

НА ПРИВАЛЕ

&
Наверное, случалось вам встречать людей, напоми­
нающих своей внешностью птиц, животных. У меня это
бывало очень часто, но вот чтобы человек походил на
предмет — это было однажды и до того удивительно,
что я решил оставить об этом запись.
В ЦДРИ экспонировалась выставка глухонемых
итальянцев-художников. На заседании жюри до при­
суждению премий пришло много гостей. Среди них
49

обратила на себя внимание пожилая женщина с живым
нервно-красивым лицом, веселым горящим взором, не
утратившим следов интересной и беспокойной жизни.
На ней было старомодное платье, весьма подержанное.
В нем тлели запахи долгих лет неподвижности, и где-то
чуть-чуть сквозил, пробираясь через нафталин, запах
давно несуществующих духов. На голове была экстра­
вагантная шляпка из страусовых перьев, а на худые,
когда-то с цыганской грацией плечи накинут клетча­
тый шарф.
Женщина восхищалась всем: картинами, висящими
на стене, высказываниями и оценками. Во время пере­
рыва в работе жюри она села за рояль и стала импро­
визировать на темы картин, получивших премию.
В ее игре звучал кавардак — все смешалось вместе:
Рахманинов, Григ, Шопен, но больше было собственного
порыва души, не поддающейся старости и продолжав­
шей любить жизнь и искусство. «Во дает», — вспомнил
я ходячую фразу нашей современной мододежи. Глу­
хонемые, положив ладони на крышку рояля и припод­
няв лица, слушали.
После я познакомился с этой дамой и узнал странич­
ку ее биографии.
Когда-то она была балериной, преподавала ритмику,
кончила консерваторию, училась в Академии художеств,
играла на вернисажах Юона, Кончаловского, была по­
другой Айседоры Дункан, знала Есенина и на протя­
жении всей жизни, не переставая, влюблялась, влюбля­
лась и влюблялась!
Я слушал ее, смотрел и думал: да, именно так это
и должно было быть, и у меня четко возникло сходство
ее со старой гитарой. На ней порваны струны, стар и пе­
чален полинявший бант, от пальцев над декой потерта
50

л —"*;

СТАРАЯ ДАМА

краска, внутри накопилась пыль... но сама форма хранит
романтизм и поэтичность, а взгляд любого человека моих
лет на эту женщину вернет воспоминания о юности, о
встречах, об уюте зимних вечеров у горящей печки,
о вкрадчивом шепоте любви, о первой мечте. И пусть
сейчас нет струн, но эхо музыки звучит в воображении.
Зрительный образ старой гитары наполнил мою память
живыми воспоминаниями былого, и возникло благодарное
чувство к своему прошлому, и захотелось улыбаться жен­
щине и всему тому, что осталось уже позади меня.

51

&
Оглядываясь назад и вспоминая далекое детство,
находишь обрывки счастливых снов, от которых стано­
вилось так хорошо, что и очнувшись ты все еще жил
сновидениями. Это была пора нетронутого здоровья.
Сейчас сон — с тонкими стенками, через них как бы
просматривается вчерашний день и мерещится завтраш­
ний. Сны бывают, но они все, как спутанный моток ни­
ток— ни начала, ни конца. А то еще бывает, что нава­
лится на тебя во сне такая чертовщина, вертишься на
кровати, простыню в жгут свернешь, подушку скрутишь
и вскочишь от преследующих тебя кошмаров. Это пора
уже обветшалого здоровья. Хотя кое-что необъяснимо
и теперь загадочно, как многое в природе.
Последнее время я плохо чувствовал себя, уложили
меня в постель. Сердце устало, оно походит на ноющий
синяк и превращает все ощущения в одно большое ухо,
подозрительное и слышащее все только дурное. Сегодня
я очень обрадовался, когда проснулся от удивительно
свежего сна, вернувшего мне образ радостных воспоми­
наний молодости. Накануне 60-летия это особенно
приятно. Так вот: снится мне, как в одном овеянном
добрыми воспоминаниями доме познакомили меня с ми­
лой девушкой. С ней я перекинулся несколькими фраза­
ми и мгновенно ощутил ответное чувство. Боясь спуг­
нуть это радостное ощущение, мы подали друг другу
руки. Сигнал восторга пролетел по телу, когда пальцы
мои ощутили тепло ее руки, мы разошлись в разные
стороны, я часто оглядывался, расстояние между нами
увеличивалось, а руки наши становились все длиннее
и длиннее. Пальцы мои в ее руках остались, как на­
52

всегда соединенные провода. Я следил за ней, пока она
не превратилась в точку.
С улыбкой проснулся и подумал, что жизнь моя ушла
от молодости тоже на почтительное расстояние, но как
хорошо, что память об той счастливой поре возвращает
иногда остроту ее прелестей, хотя бы в таком аллего­
рическом сне. И еще долго-долго, как тающий во рту ле­
денец, оставалось во мне это приятное ощущение, ко­
торое в ряду моих многочисленных лекарств, хотя оно
и не имело точного названия, было самым целительным
для моего ноющего сердца.

&
Однажды в Доме офицеров я показывал портрет
старушки партизанки, сделанный мной в г. Полоцке.
Смотря на нее, начальник дома сказал:
— Недалеко отсюда, в городе, живет тоже инте­
ресная старушка — мать Героя Советского Союза
Куприянова; она часто бывает в нашей части, выступа­
ет перед воинами, и, хотя ей уже 91 год, она — бодрая,
и таких лет ей никто не дает.
На следующий день я поехал к Куприяновой. Дере­
вянный домик с палисадником и огородом, каких
много на нашей земле. Дом с розовыми мальвами, опрят­
ный и чистенький, внутри имел тот особый след обжитости, приятного запаха печеного хлеба и пчелиных сот,
который образуется в хорошем хозяйстве от многих
десятилетий налаженной жизни.
Анастасию Фоминичну я встретил в сенях и, по
правде говоря, подумал, что это, видимо, женщина,
которая помогает старушке. На вид ей было лет 60.
53

Крепкие босые ноги, как у девочки, торчащие в стороны
две косички, завязанные синими бантиками, доброе,
обгорелое на солнце лицо, из-за ворота голубого в
крапинку платья — контрастом к загару лица — видне­
лась белая шея.
Мне очень хотелось так и нарисовать Анастасию Фо­
миничну, как я застал ее в сенях. Но, естественно, ни­
какие доводы художника не могли убедить ее в серьез­
ности моего предложения, а, наоборот, оскорбили бы
и вызвали недоверие. Поэтому я попросил Анастасию Фо­
миничну одеться так, как она сама хочет.
— Да у меня гардероб-то большой, — сказала она, —
все у дочери, тут недалече! А здесь только черное да
серое платья.
Я решил, для первого знакомства, сделать рисунок,
попривыкнуть, изучить, а завтра приехать уже для
портрета в красках, поэтому сказал, что все — на ее
усмотрение.
В комнате висело шесть портретов сыновей Куприя­
новой. Младший, Петр, — Герой Советского Союза,
в 1944 году в возрасте 18 лет в районе Паланги в же­
стоких боях с фашистами повторил подвиг Матросова.
Николай, Степан, Владимир и Михаил — пали смертью
героев. Старший сын живет в Сибири, уже пенсионер,
а единственная дочь осталась здесь, с матерью, имеет
свою семью, а ее младшая дочь, Валька, помогает ба­
бушке в хозяйстве.
Рисовать Анастасию Фоминичну было нетрудно,
сидела она молодо, поправляя складки на платье и
весело рассказывала разные истории. К советским вои­
нам она питала особое уважение и любовь. Показывая
на пол, говорила:
— Военные полы перестелили, они на все руки мас54

А. И. КУПРИЯНОВА

тера. Только вот не верили все, что я родила Петра
в возрасте 54 лет, думали — не мой!
Анастасия Фоминична так мне понравилась, что
рассказами о ней я возбудил интерес у своих товарищей,
они захотели повидать ее и тоже сделать портрет.
Поэтому на следующий день я приехал еще с одним
художником. Подъезжая к дому, мы видели, как Ана­
стасия Фоминична перебегала дорогу от колодца с
полными ведрами. Когда мы вошли во двор, внучка
Валя поругивала ее за прыть, затем, обращаясь к нам,
сказала:
— Вот ведь какая, ни на минуту оставить нельзя.
Я на огороде задержалась, а она уже и ведра хватает!
Ну разве я сама не могу принести?!
Анастасия Фоминична смущенно улыбалась и по­
вторяла: «Да ладно тебе».
На этот раз Анастасия Фоминична оделась в наряд­
ное платье, повязала платок, так как вчера ей не понра­
вилось, что я изобразил ее без платка, с седыми волоса­
ми. Сегодня я еще раз был поражен ее моложа­
востью. Показывая альбом семейных фотографий,
Анастасия Фоминична без очков читала и узнавала
всех.
— Я только с прошлого года стала вдаль что-то
туманно видеть, а вблизи все различаю, и нитку в игол­
ку без Вальки вдеть могу.
Позируя, она чутко следила за ходом жизни в доме.
Только и слышалось:
— Валька! Слышь, гусята зашли, замеси им хлеб­
ца, только водички полей да помни, чтоб твердых кусков
не было, тогда они в охотку едят. Валька! Да слышь ты,
щенок скулит, ты, должно, туго веревку привязала,
шею трет, поди послабже сделай! — И снова: — Валь­
56

ка!.. — И девочка послушно исполняла приказы ба­
бушки.
Когда работа наша подходила к концу, Анастасия
Фоминична подозвала Вальку и, наклонив ее голову,
что-то шепнула. В перерыве на столе стояла бутылка
первача, а в кухне, не доверяя Вальке, сама хозяйка
готовила нам яичницу с салом. Приятно было за сто­
лом наблюдать, с каким аппетитом и удовольствием
Анастасия Фоминична, поддерживая компанию, опро­
кинула рюмку, да еще отказалась закусывать, сказав,
как в «Судьбе человека» у Шолохова, что первая у нее
и так проходит.
Тут я невольно вспомнил, как кто-то рассказывал,
что Гитлер, когда узнал, что русские на морозе едят
мороженое, мрачно пошутил: «Если бы я знал это рань­
ше, я бы не начинал войны с Россией». Но он не
знал еще таких матерей, которые рождают советское
войско.
Когда портрет был закончен, а это продолжалось
часа три, мы сказали хозяйке, что, должно быть, заму­
чили ее.
— Да что вы! Как устать можно: я же сидела! —
ответила Анастасия Фоминична.
Я часто думаю о ней и, когда мне кажется, что устал
и не хватает сил, вспоминаю Анастасию Фоминичну,
и память о ней всегда вливает в меня эликсир молодос­
ти и энергии.
А сегодня, 10 апреля 1972 года, читая «Правду»,
я с радостью прочел под заголовком «Письма матери»
о том, что со всех концов страны поступили поздрав­
ления, письма и телеграммы в адрес А. Ф. Куприяновой —
в день ее столетия.
57

&
Писатель С. С. Смирнов рассказывает, как во время
Великой Отечественной войны, на фронте, повстречал
он одного майора, который рассказал о своей встрече
с Владимиром Ильичем.
Майор Орлов, а тогда солдат из г. Ефремова, и
еще два его друга-солдата получили призывное
направление. Приехали в Москву и решили повидать
Ленина. Было это в конце апреля 1918 года. В то вре­
мя в секретариате Кремля работала жена Я. М. Сверд­
лова. «Встретила она нас приветливо, обняла по-ма­
терински и говорит: «Понимаю, товарищи, вашу прось­
бу, но Владимир Ильич очень сейчас занят, а завтра
на Красной площади, в честь 1 Мая, он выступать
будет. Так вы пораньше приходите на площадь и устраи­
вайтесь поближе к трибуне, тогда все увидите и услы­
шите».
Но у нас все солдатское снаряжение при себе было,
винтовки, подсумки, все как полагается, не посрамимся.
Наутро, в полном параде, мы явились на Красную пло­
щадь и устроились поближе к трибуне. Была она дере­
вянная, высокая, Ленина слышали и видели очень ясно.
К празднику 1 Мая в то время значки выпустили, и,
как только Ильич закончил речь, ему этих значков
целую фуражку принесли, а он как сошел с трибуны,
так — к солдатам, и начал им значки эти прикалывать.
А я с друзьями впереди стоял. Подходит он к нашему
старшому, здоровается, осматривает снаряжение и спра­
шивает:
— На фронт, товарищи, отправляетесь?
— Точно так! — браво
отвечает наш старшой.—
58

Бить гидру империализма, товарищ вождь мировой
пролетарской революции.
Ленин улыбнулся и со свойственным ему лукавым
прищуром ответил: «Ну уж вы, товарищи, прямо ми­
ровой! Тут сначала, дай бог, со своей надо справиться!»
&
Смотря на Волгу сейчас, я вспоминаю волжские
пейзажи Левитана. В них мы узнаем ее так, как можно
узнать портрет одного и того же человека, только раз­
ного возраста, состояния и движения. У Левитана Вол­
г а — уединенная, полная нежной грусти, усталости,
а порой и угрюмости. Я бы сказал, что в пейзажах
Левитана выражено состояние человека, охваченного
глубоким раздумьем.
Сегодняшняя Волга совсем иная. Она — в действии,
в движении. Природа ее в наше время как бы сблизи­
лась с трудом человека, и пейзаж изменился, стал более
жизнерадостным. Сейчас Волгу и смотреть, и слушать
можно: она везде и всегда разная. Проедешь всего от
пристани до пристани и вроде большое путешествие
совершишь. Много человеку Волга добра дает. И совет­
ский человек прибавил ей силы, расцветил огнями,
сменил заунывные бурлацкие песни радостной мелодией
созидания.
Жил я на Волге, когда учился в Горьком и в Са­
ратове. Было это 40 лет тому назад. Обычно бывает
так, что в памяти всегда сохраняешь самое дорогое
о родных и знакомых местах, а когда по прошествии
долгого времени попадаешь туда вновь, нередко быва­
ешь разочарован: все кажется как-то меньше, ниже,
и уже не гак хорошо, как казалось.
59

Вот такого впечатления я совсем не испытывал сей­
час, когда ехал на теплоходе по Волге и смотрел на
знакомые юности города: Горький, Казань, Куйбышев,
Саратов, Волгоград.
Канал Москва—Волга построен не так уж давно,
а сейчас на его берегах растут, вытянувшись в шеренгу,
ветвистые деревья, прочерчивают прямую линию обса­
женные цветами дорожки, ведущие к опрятным доми­
кам, к архитектурным сооружениям шлюзов.
Оставшиеся кое-где на берегах старые деревни по­
хожи на кучки опят, от них веет чем-то древним, му­
зейным, навсегда уходящим.
Теплоход идет быстро. Пассажиры, греясь на сол­
нышке, зачарованно наблюдают, как из-под кормы
бьет вода, расстилая по реке пенистый ковер.
Смотришь на эту бурлящую воду и въявь ощущаешь
энергию новой молодости, вливающейся в волжские
воды.
Приятно после жаркого дня постоять на палубе,
привалясь к перилам, окунуть свой взор в прохладу
глянцевой ночной воды. Как все просто в природе:
два-три цветовых отношения, широких, обобщенных,
вроде уже готовых для нашего брата художника:
бери и делай! Вода, берег, загоревшаяся в небе звезда
да протянувшаяся издалека — тонкого изделия приро­
ды — нитка горящего бакена. Но только захочешь вос­
произвести это, сразу поймешь, как все непостижимо
и трудно, таинственно и в то же время удивительно
просто. Вот где животворный источник реалистического
искусства, вдохновения; черпай в нем прекрасное,
как воду в Волге, утоляй жажду, сколько хочешь. Он
неисчерпаем, этот источник, и тем значительней, чем
больше человеку дается.
60

НА ШЛЮЗЕ МОСКВЫ-РЕКИ

Много рек есть на свете, но едва ли есть такая, как
Волга, что по природе своей столь близка своему
народу.
В ней видишь душу русского человека с ее широтой
и щедростью, силой и смелостью. Наш народ любовно
величает Волгу — матушкой. Много песен, легенд, за­
мечательных произведений искусства создали советские
люди о своей любимой реке, много славных и великих
сынов подарила она Родине нашей.
Еще будучи в Москве, я впервые услышал новую
песню композитора Марка Фрадкина на слова поэта
Льва Ошанина «Течет Волга». Мне она кажется одной
из лучших песен послевоенного периода. Слушаешь
ее всем сердцем и словно сливаешься с русской при­
родой, как бы впитавшей в себя грусти и радости
бытия...
Мне выпало счастье посетить Волжскую гидроэлект­
ростанцию имени В. И. Ленина. Глядя на это гигант­
ское сооружение, вспоминаешь гениальные предвидения
В. И. Ленина, его беседы с Уэллсом, с Кржижановским.
Возможно, эти беседы были при свете свечи или керо­
синовой лампы. С того дня прошло всего пять десяти­
летий, и наш народ, осуществляя мудрые предначер­
тания Ленина, построил на одной Волге семь гидро­
электростанций. Их энергия залила светом сс ветскую
землю, вошла живительной силой на фабрики, заводы,
в поля и дома. Как убыстрился шаг истории, благодаря
бессмертным идеям великого Ленина, сына великой
Волги.

О-S /fa

ОКРЕСТНОСТИ МАЛЕЕВКИ

&

Однажды я испытал великое удовольствие. В тече­
ние многих дней, проходя по дорожке гурзуфского
парка к морю и обратно, я любовался кустом белых
роз, расцветших на газоне. Когда розы вошли в пору
своей полной зрелости,' они стали особенно прекрасны.
Это был образец целомудрия, непорочности. Три сестры,
белые как снег на фоне черной земли. Зеленым круже­
вом вилась листва. Розы росли на самой людной до­
рожке, и поэтому работать днем было невозможно.
Я решил встать в пять утра, когда все еще спят, и по­
работать. Проснувшись, почувствовал протест во всем
теле. Но когда в памяти загорелось ощущение прекрас­
ного— прибавилось силы, и я переборол себя. Акварель
удалась. Вечером, проходя мимо куста, я не увидел
роз. Было воскресенье, розы срезали на продажу. Те­
перь они цветут только у меня: искусство продолжает
их жизнь.

&
У берега моря, в ясное солнечное утро, я мыл в во­
де груши. Загорелая, освещенная солнцем рука дер­
жала спелый янтарный плод и вращающим движением
обостряла ключевую прозрачность морской воды, на
дне которой горели темными изумрудами камешки.
Цветовое впечатление было настолько обворожительно,
что я до устали двигал рукой, наслаждаясь прелестью
живописи, игрой красок.
65

&

В Майори, под Ригой, где я отдыхал, из окна ком­
наты была видна небольшая деревянная церковка, уют­
но стоявшая в густой зелени тенистого сада. В пого­
жие дни приятно было наблюдать, как мужественно
обступали ее высокие сосны, ласково укрывая ее точе­
ный стан. В эти часы она вся казалась умиротворенной,
по-сельски скромной и чистой. Один ее синий куполок
доставал до верхушек деревьев, счастливо освещенный
солнцем.
В одну из бессонных ночей я подошел к балкону.
Было ветрено, собиралась гроза; среди черных шумли­
вых сосен я увидел церквушку и поразился новизной
ее вида.
В свете ночного неба сосны стали суровы и неодо­
брительно раскачивали по ветру своими мохнатыми
шапками. Среди черных беспокойных деревьев эта
церковь показалась мне испуганной грешницей. В эти
минуты на фоне плывущих облаков она то пропадала,
то появлялась, как бы поминутно крестясь, кладя по­
клоны торчащим куполком. Казалось, что сейчас свер­
шится ее неминуемая казнь, и не верилось, что наутро
я смогу увидеть ее вновь, как прежде — целомудренно­
чистой под сенью тенистого сада.
&
После кормления ребенок довольный, сытый, отки­
нувшись от груди, шлет матери счастливую улыбку.
Она кладет его на колени, подложив под спинку руки,
и, наслаждаясь, разглядывает свое сокровище, то напе­
вая песенку или просто мечтая. Это наблюдение, выра66

женное в композиции, я хотел назвать «Весь в отца».
Ведь счастье материнства сливается со счастьем семьи,
с любовью к мужу, отцу своего ребенка; появляется
более широкий охват темы.
Мое мнение по этому поводу опроверг один мой
знакомый искусствовед, сказав, что такое решение
якобы сужает тему материнства, так как чувство матери
лишено цельности, в то время, как в образах мадонн
искусства Ренессанса напротив — чувства матери
обращены к ребенку, к его будущему, она полна сил
и готовности самой воспитать малыша. Убежден, что
прежнее толкование мадонны особенно волновало жен­
скую половину общества. Мое желание по-своему по­
строить сюжет нисколько не умаляет материнского
чувства, а даже умножает его нежностью к отцу ребен­
ка, к тому, кто был началом его жизни. В такой редак­
ции темы, думается, присутствует мысль о счастье семьи,
о мудрости природы, о союзе любви, а не одиночестве
матери.

&
Если задать вопрос художникам — приверженцам
консервативных взглядов в искусстве, как они воспри­
нимают роль условности в реалистическом искусстве,
то, думаю, они ответят, что условность несовместима
с понятием реалистического искусства. Я убежден, что
такая точка зрения подрывает авторитет реализма,
ибо она мельчит его образную силу, возможность твор­
ческой подвижности и запирает реализм в рамки нату­
рализма.
Представьте себе: идет снег. Если художник будет
67

пытаться воткнуть свой взор в каждую снежинку и
изобразить их на картине, он залепит плоскость непо­
движными пятнами, не передав ощущения идущего
снега. Именно условность помогает художнику осмыс­
лить и передать ощущение снегопада, динамику дви­
жения. В живописи золото изображают всего лишь
красками. Счастливое свойство условности позволяет
нам ощутить силу искусства живописи.
Каждому памятен такой факт: когда звонишь по
телефону, то очень часты случаи, что телефон занят,
приходится ждать и снова звонить. Но всем нам кажет­
ся совершенно естественным, что в пьесе или в фильме
телефон всегда свободен. Будь он занят — это была бы
очевидная глупость. А ведь этот момент — тоже услов­
ность.
И можно еще привести много примеров, которые
убедительно доказывают, что условность — непременный
компонент и добавочная сила большого реалистического
искусства.
&
Насколько форма влияет на содержание, убедитель­
но выразила одна деталь, замеченная мной во время
утренней прогулки. Расцвели яркие фиолетовые ирисы.
Впервые я полюбил этот цвет в бабушкиной лампадке,
позднее — в анютиных глазках и сирени, а уже после —
в вечернем платье моей невесты.
Этот же цвет я ненавижу в чернилах.
Если во всех первых случаях он ассоциируется с
ощущением красоты, то в чернилах он напоминает
канцелярщину и связывает память с какими-то недоб­
рыми событиями в жизни.
68

&

Что значит декоративность и какое большое зна­
чение она имеет, я понял на одном примере. Лечился
в санатории, старательно выполняя советы врача, хо­
дил на уколы, делал лечебную гимнастику, принимал
кислородную палатку, лекарства и частенько посматри­
вал в зеркало — с надеждой обрадовать себя видимым
улучшением. Но, увы, никаких изменений! Все было
по-прежнему.
Перед самым отъездом решил пойти к парикмахеру
и навести глянец. Эта процедура продолжалась всего
20 минут, но зато когда я шел в столовую, то несколь­
ко человек впервые отметили во весь голос, что я —
посвежел, помолодел, что лечение пошло на пользу.
Искусства парикмахера никто не заметил.
Вся похвала была отнесена в адрес медицины. Как
бы я хотел, чтобы это было так на самом деле, но,
увы... это всего лишь декоративность.

&
Нашему брату художнику, утвердившему в практике
своей работы неподвижный образ жизни, приходится
испытывать неприятности, связанные с нарушением
обмена веществ, быстрой полнотой и пр. Врачи советуют
гимнастику, движения. Но одержимость в работе выра­
батывает непреодолимую лень к выполнению подобных
советов и потому, сколько раз я не пытался слушаться
врача, ничего не получилось. И мне кажется, что самым
верным средством является рациональная организация
своего труда. В возрасте 70 лет П. П. Кончаловский пи­
сал портрет моей жены, я был у него в мастерской,
69

рисовал его в процессе работы и извлек полезный урок.
Работал он у мольберта стоя. Палитра на руке, другая
палитра с добавочными красками на табурете справа,
а слева, на полу в банке из-под консервов разбави­
тель. Жена моя, наблюдая за тем, как П. П. постоянно
нагибается то влево, то вправо решила внести рацио­
нализацию и посоветовала ему положить разбавитель
на табуретку вместе с красками, на что Кончаловский
ответил: «Тогда я буду только в одну сторону накло­
няться, а мне гимнастикой заниматься надо! Я — за
один сеанс — поклонов 200 сделаю совсем для себя не­
заметно, не устаю, а жиры стряхиваю, и работа дви­
жется».
Все это, мне кажется, просто и мудро. Вот когда
я особенно пожалел, что я не живописец. Но, может
быть, этот опыт понадобится другим, и потому я решил
об этом случае оставить запись.

&
Перед возвращением на родину спасенных нашими
войсками картин Дрезденской галереи — в Музееимени
Пушкина в Москве экспонировалась выставка.
У Сикстинской мадонны Рафаэля всегда была толпа.
Картина висела отдельно, но смотреть ее приходилось
через спины зрителей и поэтому она очень проигрывала.
Через, несколько лет я был в Дрезденской галерее и сно­
ва увидел Сикстинскую мадонну. Здесь она мне очень
понравилась. Немцы хорошо ее демонстрируют. Висит
она на отдельной стене и просматривается из других
залов, так что с каждым шагом зритель, приближаясь
к ней, ощущает иллюзию ее движения навстречу.
70

П. П. КОНЧАЛОВСКИЙ

Ничто не мешает восприятию. Здесь я понял уди­
вительную тайну этого произведения. Она состоит в том,
что мадонна не только смотрит, а видит и думает.
Происходит диалог со зрителем. Вот что случилось
со мной. Я смотрел и ощущал то, что испытывает каж­
дый из нас, беседуя с находящимся напротив человеком.
Мне казалось, что мадонна следит за движением моего
сознания, читает мысли и, в зависимости от этого,
меняет выражение своего внутреннего состояния. Зная
судьбу картин Дрезденской галереи, ты, как участник
военных событий, вглядываешься в лицо мадонны, и
кажется тебе, что вся недавняя трагедия войны пере­
жита и ею, потому она и отражается во взгляде мадон­
ны, углубляя выражение необычайного лица. В этом
глубоко материнском взгляде есть к тебе, зрителю, сыну,
вопрос и упрек. Как ты, человек, способный создать
подобные шедевры искусства, можешь быть одновре­
менно и разрушителем жизни?
&
Приехал я в санаторий, где был двенадцать лет
назад. Вспоминаю, что в холлах когда-то висели криво
повешенные живописные произведения. Сейчас я пора­
зился, увидя их. Они также висели криво. За все это
время ни одна рука не прикоснулась и не поправила их.
Как это обидно для художника.
В народе обычно спрашивают: «Вы любите музыку?»
А про живопись, в широких кругах, говорят: «Вы по­
нимаете живопись?» В этом кроется разница потребле­
ния изобразительного искусства и музыки, а также их
способность эмоционально воздействовать на чувства
и умы.
72

&

Выйдя во двор, увидел сваленную в сугроб нашу
елку. Меня поразила ее ненужность, заброшенность.
Она лежала как спутанная колючая проволока. Это
впечатление было еще более разительным оттого, что
совсем недавно, неделю назад, под этой самой елкой
мы встречали Новый год.
На ней горели свечи, она стояла нарядная, пахну­
щая лесом, в мерцающем блеске бус, разноцветных
шаров, серебряных нитей, торжественная, красивая.
Смотря тогда на нее, я подумал: как умело выбрано
это дерево для встречи Нового года, как помогает оно
ощутить радость, поддерживает мечту, оптимистическое
настроение, память о далеком детстве, праздничное ут­
верждение жизни. Какой-то непереводимый на слова
символ света и чистоты. А в основе — сильное цветовое
и световое воздействие живописи.
&
Из окна идущего поезда наблюдал, как в охристой
позолоте осеннего жнивья паслись овцы. Тональные
и цветовые отношения были настолько близки, что
только движение отдельных овец делали заметным стадо.
Кое-где коричневым бархатом выделялись одиночные
овцы. Пастух стоял в стороне — загорелый, в темной
шапке и выгоревшем от солнца блекло-синем пиджаке.
В вечернем воздухе, разрезая тишину, с присвистом
щелкал его кнут. Шевеление стада в эти моменты при­
обретало еще большую фактурную и живописную пре­
лесть.
73

Вскоре наступили сумерки, поднялась луна. Из окна
я увидел новое стадо. Теперь овцы были похожи на
поваленные каменные валуны, и только один пастух
казался вертикальным изваянием. Все превратилось
в графику. Тональные отношения обобщились и как бы
слились с тишиной пейзажа.
&
Можно часами наблюдать на берегу моря, как на­
бегает волна, — словно бы одна и та же и всегда разная:
текучий рисунок ее неповторим.
Был я на параде, посвященном 50-летию Октября,
с трибуны на Красной площади наблюдал, как на зда­
нии ГУМа развевался красный стяг. Размер его всего
метра три-четыре: ветер льющимися от древка склад­
ками изгибал полотнище, и на нем играло солнце. Это
была бесконечно разнообразная меняющаяся мелодия
линий, света и тени. Мы, художники, часто в процессе
работы бьемся, ищем всего лишь один вариант этой за­
кономерности и даже найденное приближение к правде
считаем за успех.
Человеческое лицо содержит в себе только несколько
элементов, расположенных всегда в одном и том же
порядке. Кажется, что вариации комбинаций этих эле­
ментов можно исчерпать на втором десятке, а на самом
деле три с половиной миллиарда людей населяют зем­
ной шар, и человечество делится на расы, националь­
ности, люди отличаются по полу, возрасту, характеру,
и ни разу в этом огромном разнообразии нет ни одного
точного повторения. Когда вдумаешься, то это покажет­
ся чудом природы, чудом закономерности.
74

Широко известна легенда с шахматной доской,
когда один мудрец посоветовал в виде выкупа взять
с короля столько зерна, сколько получится, если на
первую клетку шахматной доски положить одно зерно,
на вторую два, на третью четыре... и каждый раз
будешь множить число увеличивающихся зерен само на
себя на все 64 клетки доски. Оказалось, что в резуль­
тате такого подсчета получается какая-то фантасти­
ческая цифра, и во всем государстве не оказалось
столько зерна, сколько требовала одна шахматная
доска. А ведь мир и жизнь — это не шахматная доска;
их возможности — неисчислимы и безграничны. Пона­
блюдайте над закатами солнца где-нибудь в Литве,
в Паланге. За весь месяц вашего отдыха не будет ни
единого точного повторения того, как уходит солнце
за горизонт моря. Вы можете каждый раз по-новому
восхищаться симфонией красок, разнообразием и не­
повторимостью живописной прелести. И если кому-либо
из художников удается достать одну тысячную долю
звучания жизненной правды уходящего за море солнца,
то он счастливец.
Жизнь очень коротка, чтобы тратить ее на искания
мнимых закономерностей-абстракций. Лучше наблю­
дать, изучать, влюбляться в жизнь, и она всегда за
это отпустит вам кусочек своего света.
&
Работали мы как-то с товарищем в Кутаиси, в квар­
тале ремесленных мастерских. Шорники, столяры, куз­
нецы— какое богатство и разнообразие типов!
Накрапывал дождь. Он прибавил нам смелости,
и мы зашли в одну из мастерских, где били по нако­
75

вальне два кузнеца. Товарищ сказал о нашем намере­
нии порисовать их. Кузнецы снисходительно пожали
плечами. Их жест мы приняли как разрешение, пристрои­
лись у двери на обгорелой чурке, вынули бумаги, ка­
рандаш и приступили к работе.
Кузнец, которого я рисовал, не обращал на меня
внимания. Раздувая мехи, он все время поворачивал
голову в сторону огня, где накалялся железный полоз.
Прошло не больше минуты, как он, обернувшись ко мне,
спросил:
— Готово?
Я виновато ответил, что только начал, и еще более
старательно продолжал рисовать. Мне очень хотелось,
чтобы рисунок вышел хорошим, чтобы кузнец был похож,
чтобы он сам это признал. Я чувствовал, как от волне­
ния пылали мои щеки. Лихорадочно ловил я момент,
когда кузнец смотрел в сторону горна, и, как мне
казалось, дело у меня шло на лад.
Закончив, я показал рисунок кузнецам. Оба они
внимательно разглядывали, что-то говорили по-грузин­
ски. Наконец, кузнец, возвращая назад рисунок, твердо
произнес:
— Молодец!..
Скупая похвала показалась мне дороже защищенно­
го диплома.
&
Дождь прошел, настроение было хорошее, и мы
зашли еще в одну кузницу, где оказалось много рабо­
чего народа. Нам особенно приглянулся старый дед
столяр Нам захотелось нарисовать его, это вызвало
76

ГРУЗИНСКИЙ РАБОЧИЙ

недоумение. Тогда мы развернули папки и показали
только что сделанные зарисовки. Вся кузница сразу
наполнилась оживлением. Старика дружно уговорили
сесть позировать.
С каждой минутой в кузнице прибавлялось народу.
Все чаще слышались нотки одобрения, и это подхлесты­
вало нас. Закончив работу, мы показали рисунки нашим
новым друзьям.
В тот день я очень ясно ощутил, что равнодушие,
какое порой мы, художники, наблюдаем к изобразитель­
ному искусству, идет не от малой культуры зрителя, как
это часто кое-кто пытается объяснить, а от недостаточ­
ной активности самих художников, от замкнутости их
творчества.
Мне памятно, как я был на строительстве Волго-Дона. Труд там очень суров. В такой обстановке я обычно
испытываю робость, боюсь, что искусство может быть
понято как пустячное занятие — ведь люди заняты не­
обходимым, и твое творчество покажется им занятием
привилегированного человека, а значит, чужого, а я не
хочу почувствовать себя таким, даже на минуту, среди
этих сильных людей.
Здесь и подумаешь всерьез об искусстве, о его зна­
чении для народа, о тех отшельниках, что уходят от
реалистического толкования жизни в искусстве. Есть ли
у них хоть какое-либо оправдание для своих кривляний?
Нет и не может быть, потому что все, что составляет
основу художественного сознания: форма, цвет, движе­
ние, психология, — все это есть только в реальном мире.
Наблюдая в шахте подземный штурм, я, как худож­
ник, испытывал ни с чем не сравнимое очарование:
передо мной была цельная и единая симфония труда.
Руки, рабочие руки, творящие подземное наступление,
78

КУЗНЕЦ

были прекрасны в своих движениях. Напряжение давало
неповторимые ракурсы человеческим фигурам, мелькаю­
щим в темном золоте света.
Абстракционизм и формализм — это своего рода
гипертония искусства, появляющаяся у художника по
причине оторванности от жизни. От застоя начинается
самоограничение, отупление мысли и чувства, превра­
щение искусства из очень нужного общественного
достояния в безделушку. Гипертонию обычно предупреж­
дают физическим трудом. Мне кажется, что наибольшее
приобщение творчества художника к теме труда,
сближение с интересами народа вылечит искусство
от всякого формализма. Чем больше будешь знать жизнь,
тем больше будешь любить реалистическое искусство
и гем более нужным оно будет для народа. Искусство
тогда станет большим и нужным делом, когда оно смо­
жет найти понятный и действенный язык большого
жизненного смысла.
Я очень радостный поднимался из шахты, в который
раз сделав для себя это открытие.
&
До чуда талантлив наш народ! В студию Грекова
пришел сержант из воинской части; привел его к нам
один капитан и говорит:
— Вот посмотрите, товарищи, служит у нас в хоз­
части, его больше заставляют дрова колоть, а он, как
я считаю, способности имеет. Ну-ка покажи. Михеев! —
обратился он к сержанту. И Михеев начал выкладывать
из чемодана разные, очень искусно сделанные вышивки:
крестом, гладью, здесь были и цветы, пейзажи, орна­
80

менты, портреты, сделанные так, как, может быть,
вышивала в сказке Василиса Прекрасная.
Я был поражен, я впервые видел такое количество
вышивки, а тут еще вышивка мужчины казалась мне
совершенно необычайной.
Стали его расспрашивать о работе.
— Я, — говорит он, — лучше не покурю, да и с игол­
кой повожусь. Только вот с нитками плохо — у нас
ведь выходной день воскресенье, а в этот день мага­
зины закрыты — ниток не купишь, так я приладился
распускать нитки с парашюта и потом крашу их сам.
Делаю это в свободное время, а старшина то ругается,
то подтрунивает, не дает мне делом заниматься. Бабье,
говорит, это занятие. А мне мой «запой» от матери по
роду достался! Теперь я все больше ночами время для
работы выбираю!
Сам сержант русский, родом из Казахстана, крепкий,
мужественный, что как бы противоречит его нежному
искусству.
Мы позвонили в политотдел части, дали высокий
отзыв о его работе и способностях, обещали ему подо­
брать материал для работы и пригласили приходить
к нашим художникам за советами. Об этом случае все­
гда с радостью рассказываю всем женщинам — пусть
знают наших!
&
Художник Аркадий Пластов часто ездит в
деревню Прислониху. Темам деревенской жизни
свящает все свое творчество. Он отлично знает
природу и до настоящего времени сохранил
связь с родными местами.

родную
он по­
людей,
живую
81

Однажды в Москву к Пластову приехали его одно­
сельчане: Даниил, Федот и Кирилл. В это время Пластов
работал над иллюстрациями к произведениям Глеба Ус­
пенского и был очень обрадован, что нечаянно прива­
лила к нему такая нужная натура.
«Ну вот и попросил я Даниила постоять, попозиро­
вать, — рассказывает Пластов. — Рисую его, а те двое
сидят, наблюдают. Смотрели они, смотрели на то, как
я рисую, и один из них спрашивает: «А скажи, Аркадий,
пошто тебе с одной души платят, а? Поди, трояк да­
ют?» — «Ну да, трояк! — перебил Даниил. — У него,
чай, не наша голова, будет он тебе за трояк руки
марать... Уж не менее пятака получает, верно, Аркаш?..
Молчит, хм?.. Ну, значит, всю красную платят».
Пластов улыбается, продолжает рисовать, разду­
мывая, как им объяснить и что сказать?
Чтобы не испытывать их терпение, и, решив не объяс­
нять, как платят и за что, дабы не навлечь беду ни
на себя, ни на искусство, Пластов хитро ответил, что
по четвертной с души дают, на что все удивлялись и
ахали, а сидевший до сего времени тихо Кирилл, в
наступившем молчании тяжело вздохнув, произнес:
«Да, и все с нас!»
&
Много лет назад, окончив десятилетку, приехал я в
Нижний Новгород учиться в художественно-промышлен­
ном техникуме. Вся наша молодежь любила вечерами
лазить по кирпичным руинам Нижегородского кремля,
заглядывать в бойницы. Отсюда открывался вид на
величественную панораму города, стоящего на слиянии
рек Оки и Волги. В мальчишеском возрасте все это вос­
принималось с интересом, но как-то внешне, я бы ска82

А. ПЛАСТОВ

зал, с каким-то приключенческим налетом. Сознание
тогда недоставало, не просматривало толщу пройденных
лет живой истории родной земли, ее городов, ее народа.
Мы были молоды, крепки, жадно впитывали в себя
окружающий мир, и до сознания больше доходила пре­
лесть солнца, воды, природа, чем сырая немота замше­
лых кирпичей Нижегородского кремля.
С тех пор прошло 40 лет. За это время у каждого
сложилась своя биография, своя судьба. Но есть периоды
жизни, общие для твоих современников, как бы ни раз­
83

нились они между собой. Таким периодом для всех нас
была Великая Отечественная война Если получишь
сейчас, в наши дни, письмо от старого фронтового
друга, воскреснут в памяти страницы военных лет. Если
прочтешь ту или иную книгу о войне, перед тобой воз­
никнет, казалось бы, чужая жизнь, чужие судьбы, но
что-то будет схоже с тем, что знакомо и тебе. Но вот
если ты попадешь на Пискаревское кладбище в Ленин­
граде, где весь архитектурно-скульптурный ансамбль
погрузит тебя в созерцание необозримых человеческих
переживаний военных лет страны, твоего народа, судьба
твоя в этом масштабе покажется песчинкой, и от этого
симфоническое звучание всех струн памяти станет еще
сильней.
Очутившись сейчас в Горьком, возле старых стен,
я подумал обо всем этом и хочу сказать о той особен­
ности воздействия, которое я испытал от сочетания вос­
становленного
сейчас
памятника
Нижегородского
кремля, Архангельской церкви, обелиска Минину и По­
жарскому— с поставленным рядом мемориальным памят­
ником горьковчанам, павшим в дни Великой Отечествен­
ной войны за свободу и независимость Родины. Две боль­
шие гранитные плиты: на одной слова о силе и верности
памяти народа павшим, а на другой, стоящей к ней пер­
пендикулярно, на полированной поверхности вырубкой —
монументальное изображение сраженного на поле боя
воина, передающего знамя другому, устремленному впе­
ред, в атаку. Между ними гранитная плита с пылающим
Вечным огнем, положенная на огромный ковер живых
красных цветов. И вот когда глаз видит этот ансамбль
на фоне реставрированного Нижегородского кремля,
расположенного на самой высокой точке города, а вни­
зу расстилается перспектива необозримых русских
84

далей, могучей Волги, создается впечатление удиви­
тельное. Судьба народа в дни Великой Отечественной
войны и твоя судьба, как составная ее часть на фоне
вековой истории земли твоей! В этом заложена огром­
ная патриотическая и эмоциональная сила воздействия.
&
Читал монографию о Прянишникове. Его картина
«Порожняки», одна из любимых мной в пору детства и
юности. Изданная о ней монография привела меня
к мысли, что, пока жив художник, надо самому уничто­
жать весь накопленный мусор: он есть у каждого.
А если вовремя этого не сделать, то безразличные
родственники (а они тоже есть у каждого) напечатают
посмертно весь этот хлам для обозрения потомства,
чтобы все знали, каким дерьмом ты был, да сопроводят
сладкими словами — для редакции. Извлекая мораль,
сегодня, 23 августа 1964 года, сжег на даче 3500 своих
рисунков и акварелей. На душе сразу стало легче.
В конце сентября думаю на этом месте посадить
куст жасмина.
&
Когда впервые в жизни получаешь сведения об искус­
стве, то слово «Лувр» входит в твое сознание, как
Венера среди звездного мира. Поэтому вместе с разви­
тием знаний, накоплением опыта и интереса к искусству
начинает сильнее расти желание побывать в Лувре,
увидеть своими глазами то, что полюбилось, что носишь
в памяти, в надежде когда-нибудь встретить.
85

Поэтому, естественно, что главная радость, когда
мы уезжали во Францию в 1961 году, у меня была свя­
зана с реальной возможностью побывать в Лувре.
Но, к сожалению, наши туристические поездки были
коротки и проходили в невероятной спешке. Подумать
только, на посещение Лувра нам было отведено всего
полтора часа.
Несколькими днями раньше мы побывали в музее
Родена. На улице было жарко, а в музее, в атмосфере
тени, камня, пришло ощущение приятной прохлады,
увеличив силу восприятия. Талант Родена — чудо. Когда
смотришь всю галерею его образов, как бы окутанных
мыслями и чувствами его гения, искусство кажется до­
роже жизни. Здесь любое произведение выбрано его
глазом, вобрало в себя энергию, необычайную мудрость
таланта, особых, понятных нам величин редкого дара
природы, составляющего нераскрытую тайну искусства.
Знакомясь с репродукциями Родена, я всегда испы­
тывал его титаническую силу, но не мог понять секрет
этого воздействия. Побывав в музее, я многое понял.
Форму скульптуры мастер трактует так, что вы словно
ощущаете между собой и ею вибрацию воздуха, от этого
создается
впечатление
жизни — трепетное,
иногда
заставляющее вздрогнуть от остроты ощущения.
Многие скульпторы трактуют форму иначе; они,
наоборот, как бы выкачивают воздух, и потому глаз ка­
сается застывшего камня, а не живой материи.
Эту тайну в искусстве Родена, мне кажется, хорошо
поняли Голубкина и Андреев: многие их вещи в манере
Родена. В искусстве рисунка, живописи существуют за­
коны перспективы, владея которыми художник превра­
щает плоскость в полную иллюзию пространства, так что
порой хочется руку в холст просунуть. В искусстве скульп86

туры те же законы. Нельзя думать, что трехмерность
скульптурной формы замыкает ее возможности. В искус­
стве Родена это особенно сильно ощущаешь. В воздухе
не только нуждается художник, автор, создающий
произведение, но и само произведение, если оно ды­
шит— значит, живет.
В часы «пик» мы подошли к Лувру. Сюда со всех кон­
цов тянулись пестрые потоки людей. Масса машин, мото­
циклов, фиакров, экзотичность которых ничуть не поли­
няла и в наше время. Многие кучера до сих пор носят
87

котелки, клетчатые жилетки, есть даже извозчики-жен­
щины, одетые как жокеи.
Здание Лувра громадно. В сравнении с ним музей
Родена — камерен, что очень не безразлично для стан­
кового искусства. Располагая малым временем, я твердо
решил посмотреть только самое любимое, и некоторые
вещи, которые — в репродукции — не произвели на меня
впечатления. Я всегда удивлялся легендарному воздейст­
вию, которое оказывают эти произведения на зрителя.
В первую очередь это относилось к «Джоконде»
Леонардо да Винчи.
Когда мы поднимались по роскошной мраморной
лестнице, меня ослепила неожиданностью своей кра­
соты, безупречными пропорциями тела и грацией спус­
кающаяся по ступенькам мулатка. Одета она была
в серое сари, которое, как серпантин, обвивали лилового
цвета полосы с серебром. Смуглость кожи, миндале­
видный разрез глаз, высокая прическа с большим перла­
мутровым гребнем — вызывали удивление у всех. Я оста­
новился и смотрел ей вслед, пока она не вышла из
Лувра.
Заглядевшись, я невольно отстал от своей груп­
пы и решил смотреть в одиночку. Обычно, когда
входишь в музей, то как ни торопишься, а на первый
зал потратишь больше времени, чем на другие — и по­
том жалеешь. А здесь, едва успев посмотреть два-три
произведения, я вдруг увидел женщину — живой ше­
девр портретного искусства кисти Манэ и Дега.
Сила их таланта как бы соединилась и образовала
такое волшебство живописи, что я не мог оторвать глаз.
Это была молодая женщина лет 25, с высокой шеей,
делающей осанку горделивой, с постоянно меняющейся
комбинацией пластичных линий. Выразительные карие
88

глаза, удивленная линия бровей, исчезающая на висках,
шаловливая бахрома каштановой челки, выпущенной
из-под туго завязанного на голове белого платка. На
платок была надета соломенная шляпа. Матовость лица
сочеталась с нежно-розовой пушистой кофтой, отливаю­
щей при повороте фигуры еле заметной зеленцой. Сле­
дуя за ней, я оказался в четвертом зале, ничего не
посмотрев.
Только я хотел соблюсти намеченный график осмотра,
как увидел двух нелепых монахов. Они были таким конт­
растом ко всему только что пережитому, что я невольно
стал их разглядывать. Оба они были одеты в коричне­
вые длинные сутаны, сшитые из какой-то грубой материи,
подпоясанные обычной, на мой взгляд, веревкой. Из-под
мотающейся полы торчали растопыренные пальцы ног,
стянутые ремнями сандалей. У одного голова была ры­
жая и расчесанная, у другого вихрастая, с выстри­
женным кружком тонзуры. Эта голова напоминала
опустевшее гнездо экзотической птицы. Оба были
густо усыпаны веснушками, ходили с открытыми рта­
ми, имея очень рассеянный вид. Не поднимая ног, они
шаркали ими и постоянно оборачивались, ища друг
друга.
Но вот наконец знаменитая «Джоконда». Вспоминаю
все, что я читал о ней, и не нахожу подтверждения.
Не хочу обвинить никого в неискренности и в преувели­
чениях, но согласитесь с тем, что картины, так же как
и люди, имеют свою судьбу и разные доли счастья. Да
простят меня все, кто будет читать эти строки, но здесь
я невольно вспомнил, как один из товарищей, вернув­
шись из Парижа в Москву, спросил у А. М. Герасимова:
«Простите мое невежество, дорогой Александр Ми­
хайлович, но я был в Лувре, смотрел знаменитую «Джо­
89

конду» Леонардо и что-то она не произвела на меня
должного впечатления».
Вот что ответил тогда Герасимов: «Милый человек,
сколько ж веков-то прошло, теперь уж мадонна сама
выбирает, кто ей понравится». Да, прошло почти пять
веков, и вполне естественно, что тайна этого произве­
дения, о котором столько пишут, погасла, закрылась
паутиной времени, тем паче что в биографии этого про­
изведения были дни, когда оно висело в ванной импера­
тора и дышало парами.
Красота человека блекнет за десяток лет, живопись —
долговечнее, но и она чувствительна ко времени: также
стареет, жухнет, уходит на обратную сторону холста.
В 1964 году «Джоконда» удостоилась — при путе­
шествии в Америку — сейфа специального корабля и на­
ходилась под личной охраной министра культуры Фран­
ции. Она пересекла океан, будучи застрахована на
300 миллионов долларов. Все это говорит об особо
счастливой судьбе шедевра Леонардо, заслужившего
всемирное признание в годы своей молодости и удосто­
енного еще большего признания в канун своего полутысячного юбилея.
Полтора часа истекли, я направился к выходу, где
встретил свою группу. Лувра я в это посещение так и не
увидел. Жизнь оказалась сильнее искусства. Но так и
должно быть.
&
На Октябрьские праздники жена уговорила меня
поехать в дом отдыха под Москву, отключиться от сто­
личной суматохи, подышать воздухом.
С удовольствием погулял по живописным местам,
90

поиграл на бильярде, встретился со знакомыми — по­
беседовал, посидел в библиотеке, а там уже вскоре
ужин, кино, и спать пора.
Зато следующий день мне показался неделей.
В последние годы я привык не замечать времени. Рабо­
та так увлекает меня — вечером, ложась спать, сожа­
лею, что день прошел и как хорошо, что завтра с утра
я могу продолжить радость.
А ведь работа не дается легко, часто материал не
слушается, на борьбу с ним тратишь немало времени
и сил. Тут важно — не уступить, одержать победу. А вот
этого я всегда стараюсь добиться и испытываю потом
огромное удовлетворение. Поэтому здесь в день отдыха
уже на следующий день я сожалел, что не взял с собой
ни бумаги, ни красок.
Встал, как всегда, в семь. До завтрака досыта на­
гулялся, полюбовался природой, освежил себя легким
утренним морозцем, вспомнил детство, как, бывало,
любил полной ступней наступить на тонкую корку за­
мерзших луж и слышать приятный хруст ломавшегося
льда. Сейчас, гуляя, понял, что многие слова ощущаешь,
как записанные с натуры звуки. Фонетика слова подчас
адекватна смыслу. «Крах» — это и есть хруст тонкого
льда. Как соответствует смыслу слова — кочка, лужа,
даль и много-много других слов, рожденных жизнью!
После завтрака время повисло, его было слишком
много, и как я ни старался не замечать его: гулял,
читал, играл на бильярде — все равно не знал, куда
себя деть... и к концу дня, отдыхая, изрядно устал. Ни од­
на работа не рождала в теле такой тяжести, как этот
отдых.
Наутро я с удовольствием отметил: «Как хорошо,
что одним днем стало меньше»...
91

Ура! Сегодня 10-е. Вечером за нами приедет машина,
и завтра с утра начнется московская суета: работа под
аккомпанемент телефонных звонков, прерываемая час­
тыми, неожиданными приходами товарищей.
Каждый новый день приносит добрые сигналы: ты
нужен, тебя просят, ждут, тебе звонят, пишут, и каждый
день оставляет на завтра ворох дел, которые наполняют
тебя мыслью о твоей необходимости в жизни. А жизнь,
как дорога — зажигает на горизонте все новые огоньки,
и ты знаешь, что достигнешь их, а достигнув, увидишь
новые горизонты... и каждый пройденный шаг состав­
ляет твою биографию.
Сейчас, оглядываясь назад, я с удовольствием отме­
чаю накопление сделанного в искусстве, и это дает мне
счастливое ощущение с радостью встречать завтрашний
день. Его я буду беречь еще больше для моего творчества.
И я горжусь судьбой своей.
&
Благодаря ленинской теме, над которой я работаю
уже более тридцати лет,* искусство мое приобрело очень
счастливую общественную значимость. Рисунки, книги,
альбомы, отпечатанные в сотнях тысяч экземпляров,
нашли своих читателей, зрителей. Они не отвергнуты
ими, а, наоборот, полюбились, вошли в память. Некото­
рые рисунки проверены временем, стали популярны.
Прошел 1970 год, год столетия Ленина. В школах, клу­
бах, музеях — повсюду устраивались ленинские уголки,
стенды, выставки. Встречи со старыми рабочими, передо­
виками производства всегда проходили в окружении и на
фоне ленинского материала, где не последнее место
92

В. И. ЛЕНИН

занимали мои работы: этот год был временем активности
моего творчества.
В канун нового, 1971 года я получил сотни поздрав­
лений из самых разных мест нашей страны. Пишут не­
знакомые мне мальчики и девочки, из школ, интернатов,
пишут классные руководители, педагоги, коллекционеры,
любители искусства, — пишут ласково, по-родному, и от
этих добрых приветов становится особенно нежно на
сердце. Я, счастливый, вынимаю по утрам из почтового
ящика ворох свежих поздравлений и пожеланий. З а ­
тем еду троллейбусом — в свою мастерскую, с удовольст­
вием ощущая рабочую тесноту московского трудового
утра. В пути читаю письма, их как раз хватает на мой
маршрут, и это дает мне незаменимую моральную за­
рядку, чтобы снова счастливо работать, добиваясь новых
успехов в отражении вечно развивающейся для меня
темы о жизни великого Ленина.
&
Было это в Англии, в г. Йорке. Меня пригласил в
гости наш новый знакомый мистер Тампест. Вечер про­
шел за ужином, за дружеской беседой. Было уже поздно,
мне предложили переночевать в доме и отвели отдельную
комнату. Я подошел к своей кровати, чтобы пригото­
виться ко сну, и — от ее покрывала — испытал удивле­
ние. Моя запись сделана только ради этого случая. Ни­
когда не предполагал, что подобная прозаическая вещь
может так воздействовать на человека. Покрывало,
серо-голубого цвета, по фактуре напоминало вафельное
полотенце, только с той разницей, что клетки были
намного больше, а верх имел начес шерсти, отчего вся
поверхность казалась живой. Еле уловимое колебание
94

УЛЬЯНОВСК. 1870 Г.

воздуха шевелило пух, создавая иллюзию движущегося
тумана, а на дне многих клеток горели розовые шерстин­
ки. Я даже зажмурился. Почему-то вспомнилась ночная
панорама Лондона перед посадкой самолета: в сизом
тумане возникали тысячи огней. Удивительная поэти­
ческая картина — с ощущением пространства, воздуш­
ности и необычайной, живописной прелести. Я стоял
зачарованный, не желая нарушать этот мираж. Когда
же я взялся за край покрывала, оно оказалось почти
невесомым. Я любовался им, подкидывая кверху, а оно
95

медленными ломкими движениями опускалось на кро­
вать. Обратная сторона покрывала оказалась серо-ро­
зовой, в глубине клеток лежали как бы потушенные
огоньки — голубые шерстинки. Покрывало могло умес­
титься в кулаке, если сжать его, осязание передавало
образ удивительной нежности, настраивающей на ска­
зочные сновидения. Это была вещь за гранью реаль­
ности, мечта, заставившая меня еще долго улыбаться
чудодейственной ее красоте.
&
В 1933 году я начал работать над плакатом. Это
была мало знакомая для меня область искусства. Увле­
ченно и старательно вынашивал я каждый плакат.
В моей маленькой, худо обставленной комнатке на
Таганке красочный плакат казался самым красивым,
ему подчинялось все, ничто не перебивало его наряднос­
ти. Я радовался этому обстоятельству, осматривал
плакат со всех сторон, ставил его в разные углы, выхо­
дил в коридор и оттуда смотрел на него, просыпался
ночью, чтобы еще раз взглянуть и, может быть, что-ни­
будь добавить для его улучшения. Плакат торопил меня
домой, когда я задерживался где-либо, и я с поспеш­
ностью бежал к нему, словно мать к оставленному ре­
бенку.
С нетерпением ждал я появления своих плакатов
на улице. И вот здесь-то произошла страшная мета­
морфоза.
Плакат, который, как мне казалось, орал всеми свои­
ми красками в комнате, становился тихим, немым в
условиях улицы. Я с трудом узнавал его, ревниво вы­
96

таскивая из пестрой гущи московских заборов, где, как
мне казалось, торчал один только его «нос».
Отчего же это происходило?
Об этих изменениях я стал раздумывать. Следил
за действиями других плакатов, расклеенных на улице,
смотрел рекламно-плакатную литературу, но ничто
так не объяснило мне эту метаморфозу, как один
случай.
В 1934 году на смену развалившейся кушетке я ку­
пил на Дмитровке обыкновенный матрац — хотел по­
ставить его как тахту. Машиной везти его было сложно,
и я договорился с двумя рабочими: они взялись до­
нести до дома. Рабочие тащили матрац — поочередно —
на спине. Я шел по другой стороне улицы, так как мне
казалось, что если я пойду с ними, то публика обяза­
тельно припишет матрац к моей женитьбе.
Тащили матрац через Кузнецкий мост, и вот,
с другой стороны, через дорогу, я вдруг увидел, что
вокруг: транспорт, пешеходы, витрины магазинов, вы­
вески, сияющие стекла — все как бы уступило брос­
кости матраца. Он легко пробивался через всю эту гущу
цветовых пятен, благодаря своей неожиданности здесь
и очень простому ритму синих и белых полос, которые
как бы расчищали пространство.
И я подумал, что с такой простотой цветовых конт­
растов, конкретностью формы, активно помогающей
действию цвета, и надо решать плакат: тогда его удар­
ная сила будет достаточна в обстановке улицы. Этот
случай помог мне в будущем осуществить ряд плакатов
«Интуриста». Они доказали на деле свою жизнеспо­
собность и были удостоены премий на московских, все­
союзных и всемирных конкурсах.
Хвала матрацу!
97

Каждого человека в разные периоды жизни что-то
по-своему волнует, будоражит ум и сердце влечет. Моим
постоянным увлечением с самого раннего детства было
искусство. В начале жизни я тянулся к нему, как к
красному яблоку, что растет высоко на дереве. Оно
дразнило мое воображение, манило красотой, румян­
цем, сочностью, но было недоступно. Это время весны
моей жизни. Сейчас вкус яблока мне знаком, но волне­
ние стало еще большим, потому что с жизненным опы­
том увеличилась жажда творчества. Яблок на дереве
искусства я вижу с каждым годом все больше, хотя
зрение слабеет и времени становится все меньше.
Повышается требовательность, растет волнение. В этом
диалектика жизни, человека, искусства.

3 ou^V U c* -& * * ^

ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ 1966 г.

^ н о
На улице я увидел идущего впереди меня рослого
мужчину — широкоплечего, осанистого, с отличной фигу­
рой и энергичной походкой. Я залюбовался им и уско­
рил шаг, чтобы рассмотреть его профиль и увидеть лицо.
И вот, когда я поравнялся с ним, хорошее впечатление
мигом исчезло. На его фетровой шляпе красовался легко­
мысленный бантик из шнурочка с кисточкой в виде
кренделя. Это было очень несуразно. Одна деталь сразу
перечеркнула составленную мной анкету. Крендель стал
самым основным ответом на его оценку. Вещи должны
быть по возрасту, по комплекции и по характеру.

В молодости я был знаком с девушкой-спортсменкой,
весьма энергичной, ходившей всегда широким уверенным
шагом. Она носила строгого покроя юбку со свитером
или с шерстяными кофточками. Эти вещи были в ладу
с ее фигурой и движениями. Однажды мы пошли в
театр. Для этого случая она изменила свой туалет, надев
отличное длинное вечернее платье, но недостаточно
высокий каблук туфель оставил привычный для нее ши­
рокий, я бы даже сказал, матросский шаг. Было смешно
и очень обидно за хорошее платье и особенно за хоро­
шую девушку.

101

Среди моих знакомых была жена режиссера, нервная,
подвижная, несколько экстравагантная дама, часто и
молодо смеявшаяся. Она носила платья из мягких
глянцевитых материй, на ее гибкой и подвижной фигуре
они переливали бесконечными складками, как бы стекая
с плеч сотнями ручейков. Весь ее ансамбль создавал
такое впечатление, что я никогда не задавал себе
вопроса, сколько ей лет? Выглядела она молодо...
Выдал ее случай, когда мы встретились в гостях на
чьих-то именинах. На ней удивительно неудачно было
одето анемичного цвета шерстяное платье со стоячим
воротничком, с белым кантиком, как у военных. Белый
кантик был контрастом к дряблости шеи! Шея, как из­
вестно, сразу определяет возраст женщины. В этот вечер
над ней тяжело повисли годы.

Известно, что женщины, обожающие зеркало, выби­
рая туалет, смотрят на себя и определяют — идет или
не идет? — только в фас, забывая, что этот же критерий
оценки дается другими со всех точек окружности. И вот
именно на этом пункте просчитывается большинство
женщин. Одна моя знакомая была близорука и сшила
себе казакин с высоким стоячим воротником. Она была
балериной с высокой шеей, и в фас это выглядело при­
лично. Однажды я показывал ей репродукции. Она стояла
ко мне в профиль, и так как была близорука, то сильно
102

вытягивала шею, стараясь разглядеть подробности
изображения. Между воротником и шеей получилась
большая пустота, что удлиняло и без того ее длинный
носик, и при ее близорукости этот воротник словно под­
черкивал «нюхающее» выражение лица, в эти минуты
она казалась смешной.
Вот что значит выбрать фасон, не осмотрев себя
со всех сторон и не учтя всех ракурсов.

Узорчатые чулки, наверное, кто-нибудь придумал на
Западе, у кого был тромбофлебит и надо было сделать
на ноге незаметными вздутые вены, вот и появился узор,
как средство ретуши. А женщины берут все узоры себе
на вооружение. Ну, это в порядке шутки, а вот всерьез...
Существует истина среди художников и архитекто­
ров — не разбивать большую форму, не мельчить. Чтобы
это было всем понятно, я приведу в пример оконную
раму. Когда убрали переплеты, увеличилась плоскость
оконного стекла, и в доме стало светлее и красивее.
И этот принцип один везде, и в искусстве архитектуры,
книги, картины, в одежде, в интерьере комнаты и,
безусловно, на женской ноге. Ни к чему ее разузоривать,
если она красива по форме, ну, а если плоха, то узо­
ром можно только обратить на нее внимание. А это,
я думаю, не в интересах женщин.

103

В канун Нового года зашел к знакомым и, увидев
елку, поразился ее уродству от изобилия украшений,
наваленных на нее без всякой меры.
Дом был богатый, и для маленьких детей всегда
устраивались пышные елки. Сейчас дети выросли, и ро­
дители, по традиции, купили крохотную елочку и весь
огромный запас оставшихся игрушек навесили на эту
малютку. Зелени почти не оставалось, видны были только
блики цветного стекла, золота, бус, серебряных нитей.
Создавалось впечатление, равное тому, если бы на ху­
денькое дитя надеть одновременно несколько дорогих
платьев, так, чтобы одно торчало из-под другого. Вот
так можно превратить богатство в безвкусицу, краси­
вое — в уродливое, если не иметь вкуса и чувства меры.

ССос.^

/ s u J fr b i...

Гуляя по набережной Гурзуфа, я ежедневно наблю­
дал жизнь отдыхающих в самый разгар весны, когда
природа справляет свадьбу с солнцем, когда ощущение
красивого особенно ощутимо. Казалось бы, все это
должно влиять на людей, особенно на женщин, отта­
чивая их вкус, эстетичность, и обидно, когда видишь
слепое, уродливое следование так называемой .«моде»,

104

абсолютное незнание себя, неумение видеть себя со сто­
роны, оценивать вещи, их форму, цвет, применительно
к себе. На курорте были распространены солнечные
очки с привеском посредине, в виде пластмассового
крючка. И вот с этим муляжным носом ходят многие
женщины. Это как бы защита от солнца, от того «не­
красивого», как им кажется, момента, когда нос может
отличиться от всего лица большим загаром. А мне ка­
жется, что даже облупленный от солнца нос в тысячу
раз милее и симпатичнее этого пластмассового крючка.
Несколько лет тому назад чувствительные модницы
приклеивали к носу бумажки, листья от деревьев. Дельцы
из местной промышленности почувствовали спрос на
подобные вещи, и вот женщины на курорте ходят со
странной «болезнью» носа.

Я лежу на тахте и рассматриваю висящий на стене
ковер, он очень памятен мне. Еще совсем малышом
я ползал на этом ковре и с помощью мамы учился
распознавать его цвета, невпопад тыкая пальчиком
в белые, зеленые и красные фигуры.
Я лежу и слышу, как царапают оконное стекло ветки
деревьев, как монотонно падает дождь и вспоминаю
далекое детство. В последнее время зрение гаснет, и,
может быть, скоро, так же как в детстве, я буду пу­
тать эти цвета на ковре, а они, еще совсем свежие, не
утратили силу свою, словно под тем же весенним солн­
цем, что и пятьдесят лет тому назад...
Какая верная и образная схема человеческой
105

жизни заложена в четырех временах года. Нагревается
земля, распускается зелень, соками жизни пропитывает­
ся каждая травинка и становится сильнее камня; она
лезет везде, пробивая себе дорогу силой молодости.
И уже ветры, грозы, бури, какие бывают — не страшны.
Деревья пошумят, погнутся, стряхнут с себя непогодь
и снова упираются зеленой кроной в синеву неба. А на­
станет осень, и увядание — неумолимо. Желтеют листья,
сохнут и падают от малейшего дуновения. И сколько
ни грей землю щедрое осеннее солнце, все равно в де­
кабре все покроется снегом. Пору осени в своей жизни
я ощутил только сейчас. Как ни сопротивляйся, ни
тормози время, ничего не изменишь: белый цвет зимы
накроет тебя. Хорошо, что я торопился жить, и, огля­
дываясь назад, могу сказать, что весна и лето были
знойными.

Редко кому в наши дни выпадает случай промчаться
на тройке. Поехал я с сыном в воскресный день в Под­
московье к товарищу детства. День был на редкость
хорош: с густым инеем, с обилием пушистого снега,
с ослепительным простором, всегда напоминающим о
прелести русской природы. Товарищ мой, директор круп­
ного конезавода, ждал в этот день гостя и решил
«угостить» его русской тройкой. Но что-то случилось,
гость не приехал, и нам предложили испытать остроту
удовольствия. Три застоявшихся орловских рысака взя­
ли с места и понесли. Взвихрилась поземка, точно среди
ясна дня- поднялась метель, ветер ввинчивался в поры,
106

румянил, из глубины памяти выплывали далекие образы,
овеянные то ли снами, то ли мечтой. Вороные с молод­
цеватым кучером на козлах на фоне снежного простора
были прекрасны. Тут и вспомнил я тройку Гоголя из
«Мертвых душ»: «И какой же русский не любит быстрой
езды...»
Написано это было в середине прошлого века. Нам,
современникам, знакомы сейчас иные скорости — машин,
поездов, самолетов, космических ракет. И вот странно,
ни в одном стихотворении сегодняшних дней не встре­
чал я той динамики, какую чувствовал, читая Гоголя.
А ведь не оскудела земля талантами — может быть, ско­
рости машин не обладают тем могучим зарядом эстети­
ческой энергии, какой таится в живой силе русской
тройки. Не знаю, тут какая-то загадка. Одно чувствую —
неповторима тройка. Все здесь в окружении радости,
притока молодых сил, восторга жизни, неповторимой
красоты и полной свободы духа, да, именно свободы.
Ведь действительно, когда вы летите насамолете или
мчитесь в машине, вы — пленник: дух ваш стеснен,
зависим; то ли дело, когда чувства рвутся навстречу
ветру, природе, образуя удивительную гармонию, кото­
рая некогда вдохновила Гоголя на его бессмертные
слова.

Часто наблюдаешь людей постоянно читающих, но
тем не менее очень скучных. В их памяти живут сотни
и тысячи книг, а сами они все-таки не производят
впечатления самостоятельно мыслящих. Прочитанные
107

книги значатся у них как бы в шкафах. Любую книгу
они могут вынуть из самого далекого угла своей памяти,
но не тронутую своим отношением. А другие читают
в десять раз меньше, а производят впечатление людей
живых, умных, одаренных, с яркой индивидуальностью.
Они — наблюдательны, мгновенно ориентируются в са­
мых сложных условиях жизни. Они часто не помнят
или слабо помнят прочитанные книги, просмотренные
кинофильмы, пьесы, кои для них — питание, формирую­
щее организм, сгорающее и образующее особенности
их характера, опыта, индивидуальности.
Окружающая этих людей жизнь есть постоянно
раскрытая и ежедневно изучаемая ими книга. Такие лю­
ди видят все окружающее как бы в фокусе. Ибо жи­
вут они динамично и, как с высокой вышки, далеко
видят берега и горизонты жизни, времени и событий —
такие люди нужны всем!

В каждой профессии приходится решать множество
задач с разными неизвестными. Тот, кто решает эти
задачи догматически, тот лишает себя индивидуального
опыта в своей профессии. В санатории я увлеченно
играл на бильярде. Играю я с детства, проигрываю
редко, и потому, кроме физической встряски, получаю
моральное удовлетворение. Жене показалось, что я
злоупотребляю бильярдом, и она пожаловалась врачу.
Врач начал разъяснять мне вред этой игры. Игра создает
напряжение, для удара вы каждый раз наклоняетесь,
108

сплющивая диафрагму, задерживаете дыхание, на­
рушаете ритм сердца. Это раз. Второе: ваше волнение
перед тем, чтобы попасть в нужную точку шара — пора­
зить цель, и третье — расстройство при неудаче. Если
послушать врача, то вроде бы все верно и надо лишить
себя удовольствия играть на бильярде и не иметь это­
го — роскошного во время отдыха — отключения. Но мне
кажется, что приведенные врачом доводы перекрывают
своей положительной эмоцией следующее обстоятель­
ство. Когда выигрываешь, победа как бы зажигает в ду­
ше добавочный свет. Поднимается тонус, а как это важно
в состоянии каждого человека. Поэтому, я думаю, врач
прежде всего должен спросить больного: «Как вы
играете? Выигрываете или проигрываете?» — а уж
после этого давать свои советы. Это было бы куда
полезней...

Приехав из города на дачу, понял и оценил тишину,
как она нужна. Настоящую тишину по-особому слышишь,
целительно чувствуешь, погружаясь в глубину сознания,
начинаешь отчетливо видеть прошлое и перспективу
жизни, сосредоточиваешься и становишься словно бы
крепче, здоровей — не тратишься на мелочи, а соби­
раешь себя.
Тишина нужна каждому и в любом возрасте. Жаль,
что из современного быта ушли многие вещи полезного
и хорошего назначения, помогающие внутренней тиши­
не. На даче вытащил из сарая качалку. Несколько
109

минут ритмичного покачивания приводят в равновесие
нервную систему, успокаивают намного скорее и надеж­
нее, чем пузырек валерьянки.
Успокаивающе действует и огонь свечи, печки, ко­
стра. Многое было в старых обычаях мудрого, поучи­
тельного.
Взять, к примеру, нюхательный табак — вроде так,
ни к чему, а на самом деле смысл и польза большая.
Великолепное противогриппозное средство для вытря­
хивания микробов, прочистка легких, антигипертоническое средство, а кроме всего, и для мозгов полезно —
вроде форточки.

В аптеках вы напрасно будете искать лекарства, к
названиям которых привыкли с детства, их знали еще
наши дедушки и бабушки. К примеру, аспирин теперь
именуется «ацетилсалициловая кислота», а уротропин,
так тот получил еще более высокопарное название, он
величается «гексаметилентетрамин». Попробуйте потре­
нироваться, произнесите громко это слово, советую толь­
ко сделать без свидетелей, а когда пойдете в аптеку
и настанет момент попросить лекарство, произнесите
его старое доброе название, и все поймут, и не сочтут за
некультурного человека. Ведь так поступают все,
никто не говорит: дайте мне гексаметилектетрамин.
Оказывается, и в медицине не все еще обращено к
человеку.

ПО

С годами к нам приходит пора неизбежных хлопот
о собственном здоровье. Возраст велит чинить зубы,
носить очки, пользоваться палкой и пр. Этих вспомо­
гательных предметов становится все больше и больше.
Каждый предмет встречаешь враждебно, сопротивля­
ешься, косишься, а без него все же не обходишься.
Вспоминаю, как впервые я надел очки и долго не мог
избавиться от ощущения чего-то чужого, лишнего,
мешающего. Дужки очков мне почему-то напоминали
лошадиные оглобли, и было такое ощущение, словно
с переносицы не слетает муха.
Первые дни раздраженно снимаешь очки и пробуешь
обойтись без них. Но в конце концов привыкаешь, и
даже настолько, что сейчас я не могу фотографиро­
ваться без очков: кажется, будто на лице чего-то не
хватает. Так со временем посторонний предмет приобре­
тает органическую слитность. Без очков нет ясности
взора, нет оценки окружающего мира, то есть обобщая,
можно сказать: нет тебя!
На шестом десятке лет мне пришлось носить зубные
протезы. Вначале я плакал, мне казалось, что вот уже
к этому я никогда привыкнуть не смогу. Чужое, против­
ное, инородное, да еще во рту. Я вынимал челюсть,
как жабу, и всегда испытывал тошноту, надевая ее.
Осязательное ощущение пищи, ее вкус, аромат — все
потеряло смысл. Обед, который всегда был для меня
радостью, стал временем тяжкого труда и насилия.
Сейчас я привык и, больше того, вспоминая приступы
зубной боли, — от горячего, холодного, кислого, слад­
кого, ощущения, связанные с бормашиной, — прихожу
111

к мысли, что замену зубов на искусственные надо со­
вершать раньше и тогда неприятностей в жизни окажет­
ся меньше.

Забавную историю рассказала мне одна моя прия­
тельница.
Однажды я возвращалась в Москву в двухместном
купе спального вагона. Еще когда я только вошла и
разложила вещи, то тут же почувствовала необычай­
ный пристальный взгляд сидящего напротив человека.
Мне стало не по себе. Я решила сразу пойти к провод­
нику и переменить место. К моему счастью, через купе
ехала одна женщина, и проводник охотно выполнил
мою просьбу. Когда я собирала вещи, чтобы перейти
в другое купе, незнакомец, иронически оглядывая меня,
сказал: «Что, испугались?» Я смущенно залепетала:
«Что вы, что вы! Просто так! Рядом оказалась знакомая!
Вместе женщинам удобнее ехать!» И я была счастлива,
когда перенесла вещи и освободилась от этого странного
пронзительного взгляда.
На следующее утро, подъезжая к Москве, я стояла
в коридоре, готовясь к выходу. Поезд, после остановки
у светофора, неожиданно дернул. Потеряв равновесие,
я качнулась назад, невольно упершись в чью-то силь­
ную грудь. Обернувшись, узнала своего вчерашнего со­
седа и начала извиняться. Он улыбнулся в ответ и
мягко сказал: «Ну, теперь будем знакомы: Борис Эдер,
укротитель львов!»
Ах, если б я знала!..
112

Поехали мы как-то в воскресный зимний день к зна­
комым в Пушкино: покататься на лыжах. Да заодно
тамошний рынок посмотреть — какими изделиями ремес­
ла торгуют? Чем народ радуют? В одном из рядов мая­
чили гипсовые чудовища — кошки с золотыми ушами и
голубыми бантиками, ядовито-розовые свиньи с крас­
ными пятачками, голуби, выкрашенные в цвет хаки и сов­
сем потерявшие свой миролюбивый облик. В конце ряда
маячили немыслимые полосатые бульдоги, цена каждо­
му из них была по 25 рублей за штуку. И вот среди
этих каменных чудовищ мы увидели живой комочек
дрожащего замерзшего щенка, смотревшего на нас си­
невато-слезливыми глазками. На наш совет прикрыть
его чем-либо торговец бросил: «Тогда никто его и не
приметит, а мне сбыть надоть». — «Сколько же про­
сишь?»— спросили мы. «Да за трояк бери!» — «А какой
же породы он?» — «Известно, нашей». — «Это какой
же?» — «Российской!» — заулыбался хозяин.
Жена взяла щенка из этой шеренги мертвых бульдо­
гов теплыми варежками и спрятала за пазуху меховой
шубы. Почувствовав тепло, щенок торопливо начал
выводить свое младенческое: «У-у-у», что безусловно вы­
ражало просьбу спасти его от этой собачьей жизни.
Согревшись, он уютно свернулся клубком, накрыв морду
лапой, и стал счастливо посапывать. Все были счаст­
ливы: хозяин получил деньги, а щенок — тепло и сон.
Мы отошли от прилавка и растерянно смотрели друг на
друга. Дело в том, что прошедшим летом мы уже имели
случай подобрать щенка, но ему тогда не повезло: сын
своей чрезмерной любовью причинял ему сплошное
113

беспокойство, а жена ворчала на его невоспитанность,
остальные по очереди невзначай наступали на него,
и поэтому пришлось отдать щенка в более спокойный
и менее населенный дом.
Этого щенка мы взяли, чтоб спасти его, но как это
сделать — для нас пока было неясно. Раздумывая об
этом, мы случайно зашли в промтоварный магазин,
где одна семейная пара искала сыну в день его рожде­
ния подарок. В магазине, где было неуютно и малоин­
тересно, наш трехрублевый щенок высунул довольную
мордочку, сладко зевнул и мгновенно привлек внимание
мальчика, который потянулся к нему и вместе с роди­
телями заумилялся его очарованием. А когда жена моя
неожиданно для них предложила щенка подарить, то
для нас было совершенно ясно, что третье — и самое
нужное счастье — найдено!

Во время экскурсии в окрестностях Рима мы ждали
товарищей у автобуса, привлекая своим «иностранным»
видом местных крестьян. Вскоре собралась большая
толпа, Взаимное незнание языка рождало жестикуляцию
и улыбки. Молчание прервал один итальянец, плохо,
но понятно говоривший по-русски.
Обратившись к нам, он спросил:
— А правда ли, синьоры, пишут, церкви у вас за­
крыли, монастыри разогнали, попов убрали, молодежь
не молится?
Кто-то из нас начал старательно объяснять, что это
114

пропаганда, что верно, часть церквей разрушили в годы
войны, а сейчас, наоборот, ремонтируют и есть дейст­
вующие церкви, что существует даже духовная академия
и монастыри.
Выслушав все это, крестьянин сокрушенно развел
руками и сказал:
— А я ведь думал, синьоры, что хоть одна страна
с попами покончила. А значит, и у вас то же самое...
Больше слов не было. Мы только хохотали, глядя
друг на друга, вызывая недоумение итальянцев.
115

Какое русское, какое милое дерево — береза. Ни одно
из деревьев не вмещает столько национальных понятий,
не рождает столько образов и сравнений. Наблюдая
в лесу, я понял, что береза — это воистину крестьянское
дерево, в ней есть все: и бабий ситцевый платок, по­
беленная хата и русская печь, половик и холщовая ру­
баха, и курочка ряба, и даже молоко, которое пьют
на всей земле. Всматриваясь в березовый лес, в кря­
жистые его стволы, вспоминаешь мозолистые трудовые
крестьянские руки, делающие любую тяжелую работу
и умеющие нежно из ладони поднести травку к зам­
шевому рту молочного теленка.
А молодые березки, тоненькие, пряменькие, как бы
на цыпочках приподнявшиеся к голубому весеннему
куполу неба, напоминают девичью красу — стройные
и статные, с гибкой талией, с русыми косами, и вспом­
нится много-много русских имен, таких же милых
и светлых. Береза белая, но в ней есть и черный хлеб,
и пахучий навоз, и домотканые штаны с латками на
причинных местах, и дедовская седина, и именно она,
береза, рождает у нас грусть и радость одновременно —
два обязательных аачала России. Смотришь на березу
и вспоминаешь далекие переливчатые деревенские песни,
звуки гармоники, балалаечные вариации, обязательно
вспомнишь Есенина, юность и детство, и в душе любовно
обнимешь это дерево, как самое тебе близкое и дорогое.

116

ПЛЕС

31 мая 1972 года смотрел по телевизору Ираклия
Андроникова, выступавшего с воспоминаниями о
Большом зале Ленинградской филармонии, где он в
годы далекой юности начинал свою деятельность в ро­
ли лектора-музыковеда. Телепередача шла полтора
часа. Фоном были интерьеры пустого зала с прекрасной
акустикой. Даже слышались шаги на цыпочках Ирак­
лия Андроникова.
Сопровождением к выступлению передавали музыку
великих композиторов и дирижеров, которых в разное
время видел этот зал. Лист, Глинка, Рубинштейн, Сто­
ковский, Шостакович, Мравинский и много-много дру­
гих высочайших талантов выступали здесь. Андроников
назвал около сотни имен.
Каждое произнесенное имя одаривалось восторгом
чувства. Казалось, что автор передачи, подобно вол­
шебнику, достает бесчисленные драгоценности й с сер­
дечным восхищением осыпает всех. Д аж е вздохи его,
разведение рук, как знак растерянности и невозможности
порой подыскать слова, равные силе полученных им
впечатлений, лишь поддерживали его исключительное
дарование импровизатора. Казалось, уже все исчерпано,
все сказано, все подытожено. Но произносится новое
имя, и Андроников снова полон свежего торжества и
красноречия...
Колоритностью и всей человеческой фактурой он
вызывает всеобщее восхищение. Импозантность, я бы
сказал даже, монументальность при его небольшом
росте, брызжущий юмор, обаяние ума и души буквально
покоряют.
118

И. АНДРОНИКОВ

В зале торжественно горят люстры. Величественно­
красивы мраморные колонны, в молчаливой строгости
выстроились
ряды
кресел — свидетели
счастливых,
взволнованных
слушателей — зрителей,
побывавших
здесь в течение почти двух столетий.
Благодаря умно задуманной передаче зал казался
переполненным. Все досказывалось воображением теле­
зрителей, слушающих одухотворенную игру И. Андро­
никова.
А ведь здание-то филармонии в длину не многим боль­
ше ста шагов. Каждый день мы проходим мимо таких
вот памятников своей культуры и не думаем, какой
клад мудрости и человеческого гения хранят дома на­
ших улиц, а порой мы беспощадно сносим их... Й как
119

может один умный и талантливый человек вдруг сразу
возвысить наше патриотическое чувство, возбудить
заснувшую память, поднять сознание человеческого
достоинства, вызвать к жизни страницы истории. Добрая,
сыновья память у Андроникова о родном искусстве и о
родной земле.
Подобные встречи по телевидению — это встречи
с избранным собеседником, мудрость, знания и талант
этих интереснейших людей телевизор делает достоянием
миллионов, иначе говоря, богатство личности превращает­
ся в богатство народа.
Пятого июня слушал и смотрел по телевизору пере­
дачу о И. С. Тургеневе. Вела передачу (как я предпо­
лагал) научная сотрудница Музея Тургенева в Спас­
ском. Молодая, типично русского склада, интеллигентная
женщина, редчайшей духовной тонкости, я бы даже ска­
зал, грации. Углубляясь в передачу, я все больше
восхищался ею и глубиной мира, который ее окружает
и который она, как мне казалось, избрала, видимо, уже
давно, может быть, отказавшись от многих соблазнов
молодости. Все только во имя того, чтобы быть рядом
с миром Тургенева, дышать воздухом его усадьбы, сада,
комнат, проникнуть в святая святых тургеневского твор­
чества.
Жизнь Тургенева, мир его книг, интересов, волнений,
высокий строй его чувств, казалось, стал ее настоящей
жизнью. И для этого вовсе не надо, как я понял сей­
час, быть дочерью, внучкой или правнучкой Тургенева.
Женщина эта родилась, бесспорно, в советское время,
судя по возрасту, в 30-е годы. Я только подумал, что,
если бы эту передачу слышал сам И. С. Тургенев, он
плакал бы от счастья, что на его родине, через столетие,
нашлись такие люди.
120

Я уже хотел написать письмо о моем восторге «со­
труднице Музея Тургенева в Спасском», как случайно
узнал, что эту передачу вела заслуженная артистка
республики из Театра имени Моссовета Ия Саввина.
Я краснею от своей ошибки и радуюсь, что у нас есть
таланты, которые могут создать такой чудесный мираж.

В Доме литераторов слышал я однажды выступле­
ние Сергея Образцова, вернувшегося из гастрольной
поездки по городам Америки. Рассказывал он, как
всегда, живо, в своей непринужденной манере, слушали
его очень охотно. В переполненном зале царила атмос­
фера какой-то счастливой мерцающей тишины, такая
бывает лишь на долго ожидаемых вечерах, где витает
дух необходимости друг в друге — актера и зрителя.
Упоминаю я об этом вечере только потому, что мне
навсегда врезалась в память запись одной магнитофон­
ной ленты: обращение старого русского эмигранта —
актера, живущего в Америке еще с предреволюционных
времен. Воспользовавшись встречей с Сергеем Образ­
цовым, он выразил желание поговорить со своими сооте­
чественниками, и Образцов записал его речь на пленку.
Старенький одинокий актер подводил итог своей жизни.
Он ничего не просил, ему ничего не нужно. Его речь
напоминала исповедь с душевным надрывом, слова
хрипловато наскакивали друг на друга, чувствовались
спазмы искреннего волнения.
Говорил он о своей полувековой тоске по родине,
121

по родной земле, о русской березке, о незаменимости
всего этого.
Он поразительно ясно сказал о том, что каждый
прожитый им день в Америке он чувствовал себя чу­
жим. А ощущение ненужности на чужой земле — невы­
разимое горе, и его волнение зарядило зал.
На эту же тему я еще вспомнил рассказ вернувшего­
ся из гастролей артиста театра «Ромен» Николая Сличенко. Он был во Франции в составе эстрадного ансамбля.
Концерты имели большой успех, но незабываемое впе­
чатление в Париже произвел он сам со своими цыган­
скими песнями. Русские эмигранты были так ошелом­
лены его исполнением, что обратились с письменной пе­
тицией в советское посольство, с просьбой устроить
для них специальный концерт одного Н. Сличенко.
Известно, что русские эмигранты Любят цыганские пес­
ни, и в Париже они часто слышат венгерских, испан­
ских, румынских цыган на концертах, в ресторанах,
но по их отзывам это было совсем не то, не настоящее,
а что тембр голоса и родной язык Сличенко воскрешает
их молодость и дает ощущение подлинности чувств.
Концерт состоялся. У билетных касс творилось чтото невероятное. Все эмигранты были в старых русских
костюмах. В зале плавали всевозможные запахи —
от Христиана Диора и Карвена до сундучного нафталина.
Петь было трудно, но первые же песни потрясли публи­
ку. После каждого номера зрители вскакивали и неисто­
во аплодировали. Сличенко рассказывал, что он не мог
видеть, как все это скопище старух и стариков, рыдая,
выражало свой восторг всеми способами, какие только
возможны: они хлопали, кричали, топали ногами, за­
брасывали сцену цветами и записками, ничто не могло
их удержать.
122

— Это разрывало мне душу, и я, естественно, про­
должал петь, тоже рыдал, а они, видя мои слезы, и
принимая их за выражение песенного чувства, еще
больше неистовствовали. В зале стоял стон и рев. Пуб­
лика не уходила, требовала песен и песен. Песен до
утра. И, как сын Родины, я пел, я понимал их. Такой
концерт бывает только раз в жизни, я запомнил его
навсегда.

В погожий летний день выехали мы на машине
«Победа» в воинскую часть. За рулем сидел шофер
Николай Барсуков, или, как зовут его товарищи, Бар­
сук. Он слишком маленького роста, с тоненьким го­
лоском и узкими плечами. Все это так и от этого не
уйдешь, но ведь свое все же: приходится мириться.
И в то же время чем-то это надо уравнивать. Кепку для
большей лихости он носит небрежно, козырьком почти
на нос, убеждая, что бережется от солнца, ходит, не
вынимая рук из карманов, раскачиваясь, явно подра­
жая морякам. Ну, а когда он за рулем, то держись,
здесь он хозяин, и из этой машины «Победа», душа из
нее вон, ПО—120 километров выжмет. Вот примерно
на такой скорости, не успев вовремя затормозить, Барсу­
ков переехал линию «Стоп» у переезда дороги, что
было где-то за Жаворонками, и почти врезался в опу­
щенный шлагбаум. К нему подошел милиционер и,
сделав «под козырек», попросил документы.
— Ну вот, делать вам нечего, — как Карандаш
в цирке, закричал Барсуков, — чего придрался? Я, чай,
123

дальше шалбаума не поеду. Вижу, что шалбаум —
вот и стоп.
— Не шалбаум, товарищ водитель, — произнес ми­
лиционер, довольный возможностью поучить невежду —
а шлагбаум.
И, подумав, вернул талон без прокола.
— Извините, виноват, — притворно вздохнул Бар­
суков.— Спасибо за науку.
А когда переезд остался позади, от души рассмеял­
ся: нет, что ни говорите, а психология великое дело.

Есть имена художников, очень созвучные характеру
их искусства. В них порой ощущаешь особенности жи­
вописи. Фонетика слова адекватна специфике цвета.
К примеру — Врубель. Сколько в этом имени граненности письма, глубины и мерцания красок. Услышишь
имя и сразу возникает синее, светящееся и вспоминается
его «Демон» или «Царевна-лебедь».
А вот другой пример — Левитан. В этом имени наобо­
рот: элегия, величавость, грусть и размеренность —
все то, что особенно отличает левитановскую живопись,
его пейзажи.
В имени современного художника А. Дейнеки, мне
кажется, выражена спортивность и динамизм. Вся,
так сказать, фактура его работ, характер творчества
и композиционная острота заложены в звучании его
имени.
Может быть, все это очень субъективно, но других
имен,где так отчетливо звучало бы согласие характера
творчества с именем, я не назову.
124

РЯЗАНЬ. 1966 Г.

Наварили на даче много студня из молодого те­
ленка. Студень получился на славу, уплетали за обе
щеки.
Интересно устроен русский язык. Изменение всего
лишь одной буквы в корне меняет смысл слова. Сту­
день — твердое произношение, соответствующее вкусно­
те и качеству. Некоторые же неверным произношением
стюдень мгновенно портят вкусовое ощущение, в этом
случае он как бы сразу протухает.

В тихий летний вечер на подмосковной эстрадной
площадке среди соснового леса известный писатель
читал первый акт своей новой комедии. Среди слушателей
сидели почтенные профессора, академики с женами.
Был, как говорят, вечер общественного проката. Автору,
как он сам сказал в своем вступительном слове, инте­
ресно было узнать, смешно или не смешно?
Мы с женой были в числе приглашенных и пришли
вместе с шестилетним сыном Андрюшкой. Он был в ко­
ротких штанишках, а под лавками, среди сидящих, бегал
пушистый шпиц. Пес непрерывно вертелся возле Андрея,
щекоча своим хвостом его голые ноги. Андрей фыркал,
а иногда, не выдержав, раскатисто хохотал на фоне
почтенной академической тишины. В перерыве писатель
подошел ко мне и сказал, показывая на сына: «Поздрав­
126

ляю, Коля, настоящий человек у тебя растет, юмор по­
нимает!»
Я не стал разубеждать его в счастливом заблуж­
дении.

Г

У моего друга был день рождения. Одним из первых
его поздравителей был дворник дома.
На третьем этаже, где живет друг, уже несколько
дней на лестничной клетке не было света. Перед
именинником стоял улыбающийся дворник с электро­
лампочкой в руках, показывая на мотающийся на про­
волоке пустой патрон, любезно предлагал по случаю
торжественного дня — чтобы гости впотьмах не спо­
ткнулись — ввернуть лампочку.
После этого последовало неловкое переминание с
ноги на ногу в ожидании стаканчика за здоровье
именинника, пожелание здравствовать сто лет и уве­
рения в постоянной готовности служить верой и
правдой.
Именинник принял любезность за чистую монету.
Но когда на следующий вечер он вышел из своей квар­
тиры, то на лестничной клетке было темно, зато
светло было уже на втором этаже — там справляли име­
нины.
Когда ваш день рождения?

127

В годы молодости жизнь кажется бесконечной,
дни долгими, и все впереди наполнено соблазнительным
светом, он влечет, радует, торопит, но на каждом вновь
приходящем десятке лет оказывается все меньше и мень­
ше этого ощущения света: он как бы тает, становится
обманчивым. С каждым прожитым годом время летит
быстрее. Сейчас, в мои шестьдесят, день не равен дню
моего детства; он равен неделе, а через несколько лет
и эта пропорция будет оптимистична. Я всегда торопился
жить, в смысле — работать, стараться сделать как можно
больше, отдать себя всего в пору зрелости и избытка
сил. И зато сейчас, оглядываясь на прожитые годы,
я вижу, что свет переместился. Он уже остался в биогра­
фии прожитой жизни. Просматривая все сделанное, я не
испытываю сожаления, сознание торжествует, старость
не страшна. Я радостно встречаю завтрашний день и
стараюсь, чтобы и он у меня прошел не зря. За каждый
день я еще сумею что-либо прибавить к свету собствен­
ной жизни.

с.
Актер закончил творческую жизнь в театре, его
трогательно проводили на пенсию, и он начал обычную
пенсионную жизнь вблизи реки, в тихом городе. Жизнь
на сцене, полная волнений, творческих подъемов, успе­
хов и срывов, отходила все дальше и дальше, и уже че­
128

рез несколько лет казалась далеким прошлым. И вдруг
как-то днем приходит нарочный с письмом из театра.
Пишет знакомый ему режиссер, ласково обращаясь:
«Пашенька! Ты знаешь, что наш театр возобновил поста­
новку Островского, твою любимую пьесу, шла она у нас
в прошлый сезон, а сейчас актер, играющий Любима Торцова, заболел. И замены — нет. Так всем театром бьем
тебе челом и надеемся. Все помним, какие аплодисменты
ты срывал, когда играл Любима Торцова, выручи, Па­
шенька, тряхни стариной, будь рыцарем! Ждем к
шести?!»
Прочитал Павел Иванович письмо и даже жарко
стало. Значит, он еще нужен, его помнят, просят всем
театром, значит, есть порох в пороховнице! Черт возьми!
А что значит похвалить актера? Вызвать к жизни все
его душевные силы. И Павел Иванович в волнении на­
писал короткую в ответ записочку: «Спасибо за доверие!
Приду! Реквизит принесу! Подготовьте гримера!» Соби­
раясь в театр, Павел Иванович подошел к своему сун­
дучку, где лежал реквизит — сюртук, брюки и прочее.
Открыл его и какое-то облако пыли застелило глаза,
по комнате запорхала моль. «Завелась моль...» —
удивленно и тихо произнес Павел Иванович. Он вынес
вещи на террасу и старательно вытряс их, печально
отметив, что надо еще как следует их почистить и отутю­
жить. И зачем только он сразу ответил согласием?
«Зря, легкомысленно, по-мальчишески! — подумал П а­
вел Иванович. — Моль — видимая, а невидимая сидит во
мне самом, и каждый день проедает новые дырки. Какая
глупая самонадеянность!»
Но эта критика уже только портила настроение,
нарочного не вернешь, время идет и надо торопиться.
Тревога росла... От волнения разболелась голова, и П а­
129

вел Иванович ушел из дома усталый, разбитый, как
будто его тащили насильно. Придя в театр, он сразу
понял дипломатию режиссера. За шесть лет коллектив
изменился, от старых его друзей почти никого не оста­
лось, кругом незнакомые липа. Режиссер расцеловал его,
хлопая по плечу: «Давай, давай, Паша! Я в тебя верил,
знал: старик не подведет! Вот шуму завтра в городе
будет!» Павел Иванович сел у зеркала в гримерной,
как садился тысячи раз в своей жизни. Но сейчас это
оказалось настолько неожиданным, что он вздрогнул.
За все шесть лет пребывания на пенсии он аккуратно
через день брился у зеркала, но не обращал на себя
внимания. В театре он привык совсем к другому портре­
ту актера. Сейчас из зеркала смотрел как будто незна­
комый человек, и это ощущение все усиливалось, он
все больше сожалел о случившемся.
Уже дали первый звонок, затем второй. Режиссер
за кулисами знакомил Павла Ивановича с актерами,
среди них мало кто его знал, и это приводило его в
отчаяние. Но вот и третий звонок — его выход на сцену.
Качнувшись, он сделал несколько шагов. Все, что он
говорил в первые минуты, было фальшивым, не своим.
Напряженность росла. Все внутри будто окаменело.
Но случился казус. В сильном свете рампы вспорхнула,
видимо, последняя, спрятавшаяся в складках подклад­
ки моль. Она полетела в зал, кто-то, сидевший в первом
ряду, хлопнул ее. Это стало сигналом, зал зааплодировал.
«Значит, помнят! Узнали!» — мгновенно пронеслось в
мозгу Павла Ивановича. Этот случайный хлопок, как
катапульта, взорвал всю скованность: взыграла кровь,
память воскресла, пришло волнение, настоящий актер­
ский подъем, и Павел Иванович почувствовал себя силь­
ным, счастливым. И на этой ноте провел весь спектакль.
130

Из театра его провожала большая группа уже новых
друзей. В эту ночь он, конечно, не спал. Торжествова­
ло сознание, дух искусства. Утро снова было хорошим.
Тот же нарочный поздравил его, передав письмо от
режиссера, и вручил торт, присланный в подарок от
коллектива театра в знак высокой благодарности за
вчерашний творческий подвиг.
Это был незабываемый бенефис в жизни актера.

Рисуя однажды бородатого натурщика, я услышал
от него рассказ о смирновской водке. Устав от неподвиж­
ного сидения, старик, уперев руку в бедро, начал раска­
чиваться туловищем. Морщась, он хмуро заметил:
«Колет что-то, должно, прострел случился... на рыбалку
давече ездил да под дождь угодил, вот и прохватило...»
Он посмотрел на меня и продолжил: «У вас этого,
чего-нибудь нет?» У меня было немного чистого спирта,
я разбавил его водой, налил в стакан и дал старику вы­
пить. Он разом опрокинул стакан, кивнув головой в знак
того, что пьет за мое здоровье, важно вытер усы, заку­
сил малость и, обратившись ко мне, сказал: «Эх, смир­
новская хороша была! Пивали? Хотя... — Он посмотрел
на меня, прищурясь, прикидывая на глаз мой возраст: —
Должно, молоды были? С какого года-то?» Я ответил.
«М-да. Ну, тогда вам не довелось хлебнуть. Хороша,
дюже хороша была», — причмокнул старик и начал
свой рассказ.
131

«Вот немного пониже Каменного моста Смирнов
свое заведение обосновал! Было это?., год-то что-то
уже и не припомню... Ну, да ладно! Сперва у него
одна труба торчала — водки наделали видимо-невидимо,
а сбывать некому.
Ну, известно, в то время все питейные заведения
частным лицам принадлежали, у каждого своя клиен­
тура была, знали, кто чего пьет,— то и требовали,
а тогда особо в ходу шустовская водка да коньяки были,
потом чуринская, фроловская, долговская, а смирнов­
ская водка и неведома была. Ну, а сам Смирнов знал,
к чему дело начинает.
Был тогда — да вот тут неподалечу — Хитров ры­
нок, может, слыхали — господ разных там была
прорва в сюртуках да во фраках! Расхаживали видные
такие; там и артисты, музыканты, архитекторы, вроде
как бы в отставке, много разного народа прогули­
валось.
Смирнов и пригласил этих господ, душ пятнадцать,
к себе, в заведение, а там у него уже стол был накрыт
с водкой да с закусками. Усадил он их и говорит:
«Вот, милые, к чему я вас побеспокоил! Дело к вам
имею...» И каждого начал спрашивать, в каком районе
проживает. Ну, оказалось, один с Марьиной рощи, дру­
гой с Замоскворечья, третий с Рогожской заставы, с
Балашихи, в общем — известно: в разных местах люди
жили. Достает Смирнов бумажник, раздает каждому
по трешке и говорит: «С нынешнего дня вы у меня и
есть и пить будете, сколько влезет, только службу несите
исправно. Расходитесь-ка по своим районам, заказы­
вайте соляночку и требуйте всюду смирновскую водку.
Ну, понятно, на вас спервоначалу всюду глаза пялить
будут, всякое другое предлагать, уговаривать, а вы
132

ДЕД

выражайте недовольство, да громко так, чтобы все
вокруг внимание обратили. Половой, известно, за хо­
зяином побежит, вот, мол, так-то и так, гость, дескать,
какую-то смирновскую требует. Хозяин выйдет, а вы его
срамить начинайте, чтоб все слыхали... да как же,
дескать, ваше уважаемое заведение такой водки не
имеет? Д а это же самое что ни на есть особое! И ни
на что не соглашайтесь, уходите в другой трактир,
а там также всю историю сызнова разыграйте. Ну, а
вечерком возвращайтесь все к моему столу»...
В тот же вечер к Смирнову телефонные звонки
посыпались — 10— 15, 20 ящиков туда-сюда требуют,
по всей Москве сразу водка хлынула. Через месяц смот­
рим: две трубы у Смирнова торчат, а он не унимается,
опять приглашает своих, уж таперича как бы агентов,
и говорит: «Ну, почтенные — одно дело мы сделали,
другое продвигать будем. Езжайте по всем железным
дорогам России, вылезайте на станциях и всюду тре­
буйте нашей водки». Прошло еще немного время — смот­
рим, у Смирнова уже три трубы высятся: по всей Рос­
сии водка славу заимела, а дале и на весь мир охоча
была. Уж и хороша, даже дюже хороша», — подмиг­
нул старик.
Снова принял первоначальное положение, покачал
с сожалением головой, вспоминая ушедшую молодость,
и, вздохнув, обронил: «Рисуйте!»

В одном из крымских санаториев группа отдыхаю­
щих наблюдала удивительную, я бы сказал, романти­
ческую драму, разыгравшуюся в парковом пруду среди
грациозных лебедей, являвшихся гордостью санатория.
Тут плавали две семейные пары белых и черных ле­
бедей, и среди них была молодая лебедушка по проз­
вищу «Зинка».
Белого лебедя звали Борька. Следуя непреклонным
нравственным законам лебединой породы, он был горд,
величествен и снисходительно-внимателен к своей белой
супруге. Когда отдыхающие бросали кусочки корма,
он находил их и чаще не ел, а ждал, когда подплывет
его пара. Все это каждый день видела Зинка и стара­
лась изо всех своих женских сил обратить на себя вни­
мание Борьки. Отдыхающим было интересно наблюдать,
как с каждым днем Зинка становилась смелее и агрес­
сивней. Весь свой утренний туалет, как бы с заимст­
вованными у Майи Плисецкой движениями, она проделырала специально возле Борьки, что приводило его
молчаливую супругу в состояние грусти и уныния. Те­
перь уже Борька не возражал, когда корм у него пере­
хватывала очаровательная Зинка. В группе наблюдавших
были зоркие люди, находившие в сложившихся лебе­
диных взаимоотношениях кое-какие параллели с жизнью
курортников. Все это притягивало заинтересованных
острословов, и злорадные мужички всячески подзадо­
ривали Борьку, радуясь изяществу Зинки и подкидывая
ей добавочный корм.
Кончилось все очень плачевно. Вот что рассказал
135

свидетель этой трагедии — садовник парка. Однажды
ночью разбудил его шум и крик лебедей. Когда он
прибежал к воде, то увидел страшную сцену — Зинка
насмерть дралась с женой Борьки, а Борька растерян­
но махал крыльями и иногда стукал жену клювом. Са­
довник кричал на них, бросал палки, лодки под рукой
не было, и он не смог спасти жертву — супруга погибла.
Зинка тут же справила свадьбу. Но наутро, когда хмель
любви прошел, Борька почувствовал низость своего
поступка, природа лебедя взяла свое, Зинка его уже
не интересовала. Он вылез из пруда и пошел топиться
к морю. Матросы хотели спасти Борьку, вытаскивали
его из воды, но он с диким,криком снова кидался в
воду и в конце концов погиб.
У французского художника Волотона есть черно-белая
гравюра «Лебединая свадьба». В ней выражено цело­
мудрие лебединой природы, гимн изяществу и грациоз­
ности. В услышанной мной истории нравственная высота
осталась все-таки за лебедем.

Помните стихотворение Тютчева: «Люблю грозу в
начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся
и играя, грохочет в небе голубом»?
Какое жизнерадостное, брызжущее счастьем музы­
кальное стихотворение, созданное на ритмично расстав­
ленном и раскатистом «р»!..
Я лежал в больнице, чувствовал себя слабо, тоскли­
во тянулись дни. Но вскоре наступил перелом, настроение
136

САД

улучшилось, стал гулять, все чаще раздвигалась пер­
спектива весны, лета, жизни...
И вот неожиданно прошла гроза. Особенность ее
была не только в том, что она прогремела в апреле.
В ее звуках слышалось что-то от современной музыки,
но для земли и природы это было одинаково хорошо.
Уже на следующий день верба распустила свои пухлявки, треснули почки, потянулась молодая травка, стало
свежей. Зацвело все, нежно, трогательно. Как не залю­
боваться этим чудом, тонким ажуром лиственницы, мо­
лодой березкой, чистотой родниковой воды, бегущей из
каких-то лесных далей. И все это с теплом и солныш­
ком рождает смену настроения.
Теплые дни стояли около недели и превратили все
вокруг в красоту ранней весны, когда везде зачирикало,
запело, пропиталось теплом. И вдруг... наперекор си­
137

ноптикам неожиданно подул холодный ветер — с косым
дождем, сменяемым порой колючим снегом. Темпера­
тура резко упала, и синоптики, перестроившись, сооб­
щили на следующий день: минус два. Все сидели в по­
мещении, только врачи и сестры, спеша на работу, при­
держивали рвущиеся полы плащей и юбок от озорного
ветра и быстро юркали в подъезды.
Больно наблюдать победу зла над добром. Зелень,
политая дождем первой грозы, доверчиво распустила
почки, потянулась к голубому небу, зарадовалась, а
сейчас грустит и гнется под злым, холодным ветром.
Напротив окна, над лесом, пролетел голубь, держа
что-то белое в клюве — кажется бумажку. Почтовый,
домашний? Сильный порыв ветра выхватил бумажку
из клюва, но она ломкими движениями понеслась над
лесом и упала на прогулочной дорожке. Я смотрел и с
каждой минутой меня все больше разбирало любо­
пытство, что же нес летящий голубь? Я оделся и под
удивленными взорами дежуривших у дверей нянь вы­
шел из помещения. В моем воображении всё сложилось
в некую романтическую историю: весна, ветер, голубь,
неожиданная смена погоды, трагедия молодой зелени. Д а
я бы не уснул, пока не поднял эту бумажку. Как много
похожего в каждом из нас. Мне почему-то казалось,
или, вернее, хотелось, чтобы записка начиналась сло­
вами: «Любимый! Посылаю нашего почтальона! Все
хорошо, гроза пройдет, жду, обязательно приходи!»
Или что-нибудь в этом роде. Я подошел, поднял бу­
мажку, прочел ее и засмеялся. На бумажке значилось.
«Министерство здравоохранения. Фамилия — Волоса­
тиков И. Г. Диагноз: атеросклероз, стенокардия. Направ­
ление на общий анализ крови».
Голубь, видимо, так же, как и я, постарел, но в мо­
138

лодости был романтиком, и почуяв весну, летел с бу­
мажкой, чтобы утеплить гнездышко. Каждая весна и
обещает, и обманывает. В обещания мы верим и чего-то
ждем, а к обману никогда не привыкнем, не хотим при­
выкать. Такова природа оптимизма.
Хорошо, что синоптики снова ошиблись и с утра на
следующий день сияло солнце, пели птицы. Щурясь на
свет, я с удовольствием записал эти строки. Сегодня —
воскресенье, день посещений, значит, к каждому приле­
тит свой голубь. И сегодня не будет обмана — ведь вет­
ра нет. Значит, снова все хорошо. И на бумажке вместо
стенокардии пусть каждому будет написано то, что
пригрезилось мне.

Было это в теплые осенние дни на Енисее. Возвра­
щался я из Шушенского и плыл на пароходе от Мину­
синска до Красноярска. На верхней палубе, рядом с ка­
питанским мостиком, группа художников с утра до
вечера писала этюды, грелась на солнышке, нежилась
под ласковым ветерком енисейских просторов. Часто до
этого, плавая на пароходе, я постоянно испытывал лю­
бопытство, проходя мимо лесенки, ведущей на капи­
танский мостик, где висела строгая надпись: «Посто­
ронним вход воспрещен».
Прочитанные в детстве и юношеские годы книги о
морских и речных путешествиях воспитали во мне ува­
жение к романтической профессии моряка. Слово «капи­
тан» было окружено ореолом.
139

Однажды, спустившись на пассажирскую палубу5
я обратил внимание на интересную молодую женщину.
Ветерок трепал ее русые волосы, перевивая складки на
юбке, подчеркивая ее сибирскую дородность. Плотно
и красиво лег загар на молодое тело, а из веселого
русского ситца, словно с расчетом на задорный глаз
мужичков, было со вкусом сшито платье, играющее при
всех поворотах на ее отличной фигуре.
В тот же день я увидел, как наш франтоватый капи­
тан любезничал с ней и вскоре пригласил ее в свою
каюту. Вечером я увидел ее читающей газету возле
капитанского мостика. Вблизи она еще больше
впечатляла женской очаровательностью. Разговорились.
Оказалась она крановщицей из Дивногорска. Я попросил
разрешения нарисовать ее. Она рассказала, что совсем
недавно в Дивногорске писал ее портрет художник из
Ленинграда, и очень хорошо отозвалась о его работе.
«Ну, а вам он оставил что-нибудь на память?» — спро­
сил я. «Нет, мой портрет ему нужен был для картины,
и он увез его с собой».
«Ну, а я нарисую и вам и себе, — предложил я. —
Хотите?»
Рисовать ее было интересно — к сибирской ее дород­
ности примешивалась мопассановская острота. Я сде­
лал два рисунка. Когда заканчивал работу, ко мне
подошел капитан и попросил на минуту оторваться для
важного, как он сказал, разговора. «Вы для чего это
ее рисуете, товарищ Жуков? Не думаете ли печатать?»—
предупреждающе спросил капитан.
Я ответил, что все зависит от того, как сумею сде­
лать, как выйдет. А что? Капитан прижался к моему
уху и доверительно зашептал: «Да знаете ли, мы ее
часа два тому назад с матросом застали». — «Вот ни­
140

зость, — подумал я, — сам в каюту приглашал, а на
матроса сваливаешь, очернить хочешь». — «Ну и что?»—
ответил я. «Дело ваше, я ведь только так, предупредить
хотел, чтобы неприятности у вас не было». — «Ну и
сволочь! — подумал я. — Блюститель порядка, белый
китель, а душа черная».
Закончив рисунок, я спросил ее имя, отчество и фа­
милию.-Она ответила: «Пишите просто — крановщица
Валя. Меня все так знают, а фамилия у меня нехоро­
ш ая».— «Какая же?» — настаивал я. Она задумалась,
а потом, решительно и честно посмотрев, отрезала: «Рас­
путная*. У меня на лице невольно, видимо, отразилось
удивление и растерянность — это ее оскорбило. Прищу­
рив глаза, она спросила: «Что? Вам не нравится,
а мне ничего, — уже с достоинством добавила она.—
Вот замуж выйду, фамилию мужа возьму, а сейчас и
такая по мне. Жить и работать не мешает. Вот отпуск
дали, — она вздохнула. — Маленьких своих сестренку
да братишку из деревни взятьхочу — вот и еду. Хотя
и двоюродные, да одни остались, без матери — умерла
внезапно. Вот возьму их к себе — им будет лучше и
мне веселей».
Мне стало нестерпимо больно за нанесенную ей оби­
ду, за несправедливость. Я сошел вниз и все оставшееся
время до Красноярска лежал в каюте и думал о жизни,
о человеческих характерах.

Шесть лет прошло с той поры, как наша соседка
в дачном поселке — Настасия твердо решила разойтись
с мужем. Хотя сыну их тогда исполнилось всего два
года и растить его одной было трудно, но жить вместе
с мужем она больше не могла.
Об этом знали все ее соседи, часто бывавшие сви­
детелями дебоширства ее благоверного: они едино­
душно поддерживали этот решительный шаг.
Д а и впрямь, что было жалеть Настасий: последнее
время муж все чаще и чаще приходил домой пьяный,
нестерпимо много болтал, всю свою получку пропивал,
да еще вдобавок выклянчивал деньги у жены, которые
она начала зарабатывать поденной работой.
После развода с женой Семен — так звали мужа —
со своим собутыльником, выгнанным за прогулы с ра­
боты, уехал на Оку в местечко Ляхи. Там, как писали
его родственники, жизнь была не в пример Москве,
тихой и размеренной.
Шесть лет ушло у каждого для устройства новой жиз­
ни. Друг другу они не писали. Но в последнее время
что-то побудило Семена начать переписку, снова вспом­
нить свои старые жениховские упражнения в любовной
трепотне. Писал он о скуке по сыну, а тут еще лето та­
кое настало, что в садах у них от черешен и вишен ходу
нет. Вот и просил он отпустить сынишку на месяц по­
лакомиться, и что, мол, сам он возьмет на недельку
отпуск и заедет за ним.
Настасия, как надо, снарядила своего Володьку,
сшила ему новые штаны, купила соломенный картузик,
сандалии, достала два билета на пароход. Уж очень
142

хотелось, чтобы сын лето с парохода почувствовал.
Даже при встрече с мужем вроде как бы и обиды старые
забыла, встретилась, засмущалась, чтобы угодить,
выставила бывшему своему графинчик и в тот же день
вечером проводила их на пароход.
На пароходе всем в глаза бросалась странная пара.
Покрасневший от жары и алкоголя субъект — в широ­
ких штанах и тельняшке, в новой, надвинутой на уши
шляпе водил по палубе сына и что-то громко бубнил
ему, а тот, стыдливо нагнув голову, прятал глаза. Видно
было, что мальчику не по себе от развязного тона сво­
его объявившегося папаши. А папаша наставлял: «Смот­
ри, смотри, Володька! Красота-то какая, а?!» Попле­
вывая почему-то после каждой фразы в ладони и с
чувством потирая их, приговаривал: «Москва! Столи­
ца! Мать Родины! Дыши, Володя, дыши! Воздух-то
какой, а? Мечта!» — и тут же, желая продемонстриро­
вать свежесть воздуха, он сипло вбирал заправским
глотком добрую порцию, жмурился от удовольствия и
выдыхал на мальчика вонючий перегар. «Дыши, Во­
лодя, дыши, — убеждал он сына, — речной воздух, волж­
ский!»— хотя наш пароход плыл по Оке. В этот вечер
все в нем играло и перло наружу. Ему казалось, что
он до умиления внимательный, любящий и умный отец.
Но дальше слов: «Смотри, Володя, красота! Воздух», —
и, почему-то — «Ташкент! Порядок!» — он ничего не
произносил.
Мы еще спали в своей каюте, когда назавтра,
в шесть утра, за прикрытым нашим иллюминатором
раздался звонкий голос: «Давай, Володя, пей! Я тебя
ждал, когда проснешься, пей, Володя, пей! Вот это —
тебе, а это мне! Не можешь? Отдохни, потом — давай.
Молоко что? С утра молоко? Да пиво ж лучше, ну,
143

ладно, молоко в Ляхах будет. Ты же мне друг? Я ж те­
бя на пароход взял? Понял? Давай, руби! Отдохни! Не
все сразу. Вот так! Теперь давай! Ну, все? Стакан тащи
домой: бутылка наша, сдадим! Вот так, Ташкент! По­
рядок!»
Вечером мы видели, как мальчик, познакомившись
со своими сверстниками, а их было много на пароходе,
играл молчаливо в шашки, а на корме, внизу, уж изряд­
но набравшись за день, в сползшей на глаза шляпе
отец на потеху окружающим спорил с какой-то полной
старухой, называя ее при этом тещей.
Ему вторил голос нового собутыльника: «Во дает!
Во дает!»
Садилось солнце, обещая назавтра хороший день,
а где-то впереди приближались Ляхи.

'

ИГРА В ЧАПАЕВА

&
Малыши сейчас, изучая буквы, старательно выводят
свои первые слова. Они бывают разные: «мама», «Ленин»,
«космонавт» Пишут с- усердием, сосредоточенно, наду­
вая щечки. Чернильница у всех одна: чистое их детское
сердце.
Последнее слово «космонавт» имеет еще следы не­
уверенности, ошибок, оно у них в стадии освоения. Сло­
ва пишутся на бумаге карандашом и чернилами, на
вспотевшем стекле окна указательным пальчиком,
сучком на дорожке, мелом на асфальте или, наконец,
старым способом: сложением букв из кубиков, спосо­
бом, каким пользовался и я, когда был малышом. Только
я был менее развит, у меня повторялось одно слово —
«мама». Слова «Ленин» тогда никто из моих сверстников
не знал.
Прошло несколько десятков лет. Недавно один ве­
теран войны, читая лекцию среди своих сверстников,
сказал, что у него четко осталось в памяти, где и при
каких обстоятельствах произошли три события в его
жизни. Известие о смерти Ленина, объявление в 1941 го­
ду войны и ее конец. Общий вздох прокатился по залу
в знак полного согласия. Да, эти три события помнят
все: этого забыть нельзя.
С Лениным в сердце мы одолели фашизм, работаем,
творим, учимся предвидеть.
Слово «Ленин», как синоним добра, с каждым днем
все быстрее шагает по земле. Имя это стало знаменем
для объединения рас и народов.
Я работаю над образом Ленина и всеми силами
творчества делаю все, чтобы имя его стало самым
147

могучим и самым притягательным для всех людей на
земле. Пусть оно светит над нашей планетой так же,
как сияло солнце в эту весну, в день его столетия.
&
Малыш раскладывает на полу в
одну линейку
деревянные продолговатые плитки из коробки «ку­
биков» и на вопрос старших, что он задумал — отве­
чает: «Забор!» Положено около десяти плиток зеленого
цвета. Непроизвольно ближайшую плитку малыш по­
ставил вертикально и от неожиданности воскликнул:
«Смотрите! Поезд ту-ту-ту!» — восторженно закричал он.
Конечно, можно не заметить этого в игре ребенка,
не придать никакого значения его восторгу — играет
ребенок, и все. Так, наверное, в жизни бывает. А на
самом деле это был для ребенка момент первого откры­
тия в жизни, наблюдательные родители должны были
зафиксировать момент зарождения мысли, свидетельст­
вующей об одаренности ребенка фантазией, способности
к образному мышлению. Такие моменты не следует
пропускать, а надо всячески способствовать их появле­
нию. Про такого малыша можно смело сказать: кем бы
он ни стал в будущем, художественно-поэтическое на­
чало в нем есть. А это счастливый дар. Больше внимания
мелочам — из них рождается большое.
&
Однажды утром Андрюша перелез на кровать к ма­
тери и значительно зашептал:
— Мама-а. А, мам! Какой я сон видел!..
148

— Что же ты видел, сынок? — не открывая глаза,
ответила дремавшая мама.
Андрюша глубоко вздохнул, видимо, набирая сил,
чтобы начать рассказ, но тут же почувствовал свою
беспомощность, удрученно сказал:
— Нет, я перепутаю! У меня не выйдет! Лучше ты
расскажи.
— Деточка, так ты же видел сон, а не я, — отве­
тила заулыбавшаяся мама.
— Нет, — возразил Андрюша,— ты там тоже была!
&

Как мало иногда нужно для большого счастья.
Пробыв месяц на излечении, я возвратился домой.
Всегда после длительного отсутствия все в доме кажется
словно бы подновленным, приветливым.
Все было в тот день как нельзя лучше: все здоровы,
веселы, жена ходила накануне родов давно ожидаемого
сына, дочери подмигивали, торжественно шушукались,
прикрывая двери, и смотрели на меня с выдающими
все секреты глазами. Из кухни густо плыли приятные
запахи, а довольная хозяйка радостно хлопотала, ощу­
щая на себе мои одобрительные взгляды.
Торжественный момент настал, когда я разлил в
бокалы вино, из детской комнаты покрасневшие от вол­
нения вышли мои дочери, и у каждой из них в руках
были бумажные ожерелья.
К чему бы это? Что такое?
Оказывается, за мое отсутствие Наташа получила
в школе 42 пятерки, а Аринка — 37, и обе дочери соглас­
но количеству полученных пятерок сделали из них бу­
мажные ожерелья и, смущенные, одели их на шею
149

счастливого отца. Словами нельзя передать волнения,
гордости, какого-то необычайного чувства, какое сразу
согрело мое сердце. Все образовавшиеся за долгие годы
«затвердения», какие не излечил у меня и кисловодский нарзан, казалось, растворились в эту минуту, сде­
лав меня самым счастливым человеком на свете.
&
В 1944 году на одной из фронтовых дорог стояла
деревенька, куда и зашла наша группа военных перено­
чевать. Всех нас гостеприимно устроили на сеновале.
Наутро, решив поблагодарить хозяйку, мы зашли в
избу и увидели греющихся возле печки четырех ребят.
Все они были русые, милые, с веснушками, но сильно
похудевшие. Отец и старшие братья воевали на фронте,
и мать одна вела хозяйство.
В вещевом мешке у нас был каравай хлеба, мы раз­
резали его на равные части и роздали ребятам. А в
это время порог избы переступил пятый малыш — самый
крохотный. Увидев хлеб в руках своих братьев, он потя­
нулся к ним. Кто-то из нас нашел у себя большой
кусок непиленого сахара и протянул малышу, как самый
лучший подарок. Малыш недоуменно посмотрел на сахар
и заплакал. Оказывается, как объяснила нам мать, за
три года своей жизни он ни разу не видел сахара и этот
кусок принял за камень.
&
Мой внук — 4-летний Егор — со своим отцом шли
деревянным мостом, проложенным через небольшую реч­
ку. Егор задает вопрос: «Пап, а пап, здесь глубоко?» —
150

АРИНКА

«Глубоко!» — отвечает отец. «Очень, очень глубоко?» —
«Да, очень глубоко!» — «Ну, тогда хорошо, вчера мы
с мамой шли через этот мост, и я увидел здесь на дороге
лежал огромный гвоздь... Я подумал, странно... как много
больших дядей и тетей ходит, а никто его не убрал,
а он ведь может колесо машины проколоть, вот я его то­
гда поднял и в речку бросил, а потом подумал, что я
неверно поступил. Если тут мелко, то кто-то из ку­
пающихся может поранить ногу, ну, а раз ты говоришь,
что глубоко, то значит, хорошо — не поранится».
151

Через несколько шагов Егор снова задает вопрос:
«Пап! А подводные лодки тут плавают?» — «Нет, что
ты, тут же речка, это для них мелко». — «Ну, тогда сов­
сем хорошо! — подытожил Егор. — Значит, не поцара­
паются?»
&
Уже несколько лет почти ежедневно прохожу мимо
Музея Вооруженных Сил. Перед входом в музей постав­
лен танк периода минувшей войны — Т-34.
С утра до вечера вокруг танка копошатся мальчишки:
они залезают в люк, осматривают колеса, гусеницы, вер­
тятся вокруг ствола, влезают, слезают, падают, уши­
баются, снова лезут— нравится им, любо сердцу, по
всему видно, что нужен он им очень.
Танк словно воскрешает прочитанные, полюбившиеся
книги ближе видится герой, и в этого героя они игра­
ют, осуществляя мечту.
И наверное, один такой, молчаливо стоящий танк при­
ведет в наши военные школы не один десяток юношей.
Выходит, что пропагандистская сила молчаливого
предмета может воздействовать сильнее и активнее,
чем иная словесная агитация. Такой танк помогает
мечте, учит силе, храбрости, мужеству, всему тому, что
необходимо будущему мужчине, а сейчас мальчишке.
&
В Чехословакии мне довелось познакомиться с ра­
бочим из города Остравы — милым чехом, веселым и об­
щительным, начавшим после нашего знакомства изу­
чать русский язык. В прошлом году мой знакомый впер­
152

вые побывал с туристической группой в Советском Союзе.
Радостно встречали мы в своей семье приветливого Йозе­
фа, успевшего за две недели посмотреть многие наши
города, погостить у своих друзей в Киеве. Йозеф был
полон восторга, доброжелательства и очень трогательно,
со столь присущей чехам непосредственностью уже мог
свободно выразить на русском языке все тонкости свойх
впечатлений. Скучая по дому, Йозеф стал показывать
нам фотокарточки родных, и здесь мы узнали, что сре­
ди его детей есть маленький сынишка с русским име­
нем Алешка. История этого имени и заставила меня на­
писать рассказ.
Лет семь спустя после войны в Остраву приехали из
Киева дети погибшего подполковника. Он пал смертью
героя в боях за освобождение Остравы. Тогда Йозеф
был секретарем парторганизации металлургического за­
вода этого города, и ему поручили помочь приезжим.
Многие местные жители, очевидцы минувших событий,
приняли горячее участие в розысках могилы. Месяца
через три в Киев пришло письмо с фотографией могилы,
убранной цветами. Киевляне были тронуты заботой.
После этого началась сердечная переписка Йозефа с
родственниками советского офицера. Но одного не зна­
ли киевляне — того, что рассказал в этот вечер наш
гость.
В то время, когда разыскивали могилу, жена Йозефа
готовилась стать матерью. Родился сын, и его назвали
в честь погибшего подполковника — Алексеем. А когда
Алешке исполнилось девять лет и его принимали в пио­
неры, родители впервые рассказали ему историю его
имени и в знак торжественного события — вступления в
пионеры — поручили уход за могилой своего русского
тезки.
153

Мы слушали рассказ Йозефа и гордились нашим
другом. Возникло чувство теплое, трогательное: за рус­
ским
именем — Алешка — встало
вдруг
огромное,
святое — память героев минувшей войны и дружба
братских народов.
&
Выдался как-то удобный денек. Да, кстати, и погода
была хороша, и мы всем семейством поехали в зоопарк —
показать нашему Андрюше то, что он знал из разных
сказок, а сам до сих пор ни разу не видел.
Андрюше исполнилось три с половиной года; он
живой, любознательный малыш, и все мы хотели уви­
деть, как он будет себя вести, увидев живых птиц и
зверей.
Но в зоопарке мы убедились, что впечатления Андрю­
ши были несколько иными, чем мы предполагали.
Во-первых, главная диковина — слон не произвел на
него должного впечатления. Еще бы, ведь везде в
сказках и стихах слона сравнивали с домом, а так как до­
ма вокруг высокие и сам Андрюша живет в 12-этажном
доме, то слон ему показался маленьким. Настоящее
удовольствие доставило ему бросать кусочки лебедям и
уткам в пруду и любоваться, как они их ловят.
Общее удивление вызвало странное соседство льва и
маленькой собачки. Собачка установила со львом
весьма фамильярные отношения и не без удовольствия
демонстрировала их. Пользуясь большим скоплением
публики, Тобик цинично обнюхивал утомленно ле­
жащего льва и, выбрав место, нахально поднимал
ножку, вызывая в публике гомерический хохот, а потом
выпрашивал сахар.
154

Затем мы решили покатать Андрюшу на пони. По
традиционному кругу, позванивая колокольчиками, ле­
ниво бегали маленькие лошадки, запряженные в тележ­
ки, на которых сидело шесть-восемь ребят.
Вот на такой тележке проехал два круга и нащ
Андрюшка. А на следующий день выяснилась одна
подробность, ради которой я и решил записать этот
случай. Мы сидели в столовой за завтраком, когда
услышали из другой комнаты, как Андрюша, подскакивая
на своем деревянном коне, выкрикнул бранное слово.
На вопрос матери, кто его научил этому, Андрюша не­
доумевающе ответил: «Как кто? Так пони погоняют!»
Вот во что обходятся иногда невинные развлечения
ребят.
&
Группа художников плыла из Красноярска в Ми­
нусинск. Дни стояли теплые, безветренные, и по доб­
роте капитана все мы расположились наверху возле
рубки: писали пейзажи, а я, кроме всего, рисовал ребят.
Их, как всегда, много бывает на пароходах. Некоторых
вылавливаешь, уговариваешь, а иные сами просятся.
Попался мне такой Витька. Паренек лет семи, шустрый,
веснушчатый, в старой, видимо отцовской, кепке, кото­
рая падала бы ему на нос, если бы не держали от­
топыренные уши. Позировал он отменно, видно было
по всему, что воспринимал он все это как честь и
избранность. Когда я нарисовал и показал ему, он сразу
сказал: «Николай Николаевич! А можно я мамке по­
кажу?» Я ответил: «Конечно! Где она?» — «Да внизу».
Мы пошли с Витькой, перелезая через мешки, ящики
и спящие тела к его мамке. Завидев ее издали, Витька
155

громко закричал: «Мамк, а мамк! Глядь, меня худож­
ник нарисовал!» Мать взяла рисунок, отодвинула его
от своих глаз на прямую руку и удивленно сказала:
«Мой, вылитый! Ишь, глаза бесстыжие, это надо же!»
Затем перевела взор на Витьку и с обеспокоенной ма­
теринской заботой, дескать, устал, может, сынок,
ласково спросила: «Жрать хочешь?»
&
Здание Мосфильма расположено на Ленинских го­
рах и занимает огромную территорию. Как-то я оказал­
ся в это время в бюро пропусков и стал свидетелем
милой сценки.
Маленькая девочка с торчащими косичками, с вя­
заной кофточкой, переброшенной на руку, и с пласт­
массовой детской сумочкой поднялась на цыпочки,
ухватив руками край окна, вытянула шейку и звонко
заговорила: «Тетенька, а тетенька, вы со скольких лет
пропуска даете?» Из окошка спросили: «А зачем тебе,
девочка, пропуск? Ты что, сниматься хочешь?» — «Нет,
я сниматься не хочу! Мы, тетенька, хотим с подружкой
на живых артистов посмотреть».
Из окошка показалось удивленное лицо тетеньки:
«На каких артистов?» Боясь, что ее перебьют, девочка
быстро заговорила: «А нам все равно, тетечка, на ка­
ких артистов, лишь бы посмотреть, как снимаются,
какие ни есть, нам интересно. Мы издалека приехали,
проездом в Москве, на один день только. Дайте, по­
жалуйста, пропуск», — закончила она жалобно. Те­
тенька улыбнулась и сказала: «Да тут сейчас никаких
артистов нет!» — «Нету? А где же они?» Тут уже все
стоявшие в бюро пропусков заулыбались, а повеселев156

ПРОВИНИЛАСЬ

шая тетечка, высунувшись из окошка, сказала: «Они,
деточка, отдыхают или снимаются в Крыму, на Кавказе,
на Урале!» — «На Урале? — удивленно протянула дев­
чурка. — А мы как раз оттуда приехали... Так, значит,
совсем-совсем никого нет? А кто же тогда здесь?» —
печально спросила она. «А здесь, девочка, одни слу­
жащие сидят!» — «Служащие», — повторила она ше­
потом и разочарованно отошла. После этого размеры
здания Мосфильма показались мне еще большими.

&
В г. Архангельске я был в гостях в детском саду,
рисовал ребятишек. Окна были в морозном узоре, в
комнате топилась печь, трещали дрова, возле кафельной
стенки на маленьких стульчиках сидела детвора и слу­
шала сказки. Весь обслуживающий персонал был очень
приветлив, и я испытывал как бы возвращение в дале­
кое детство. С удовольствием провел весь день, рисовал
мальчиков и девочек, помог им оформить сказочный
уголок, научил рисовать на черной бумаге белым ка­
рандашом зимние узоры сада, пообедал с ними.
Рисовал я там мальчика Вову и хочу сказать, как
неприхотлив характер маленького северного человека.
Вова отлично позировал, но когда приближался час
обеда и за стенкой послышались звуки приготовления,
Вова сразу заволновался. Я сказал ему, что осталось
немного, чтобы он потерпел, а я за это попрошу, чтобы
ему дали добавку. Он ответил: «Угу». Я спросил:
«Мальчики и девочки все обедают вместе?» Он ответил:
«Угу». — «А обед вкусный?» Вова улыбнулся и искренне
ответил: «Да какой есть!» Тут я вспомнил многих мос­
ковских ребят и особенно своих близких.

СОДЕРЖАНИЕ

ВОСПОМИНАНИЯ
МЫСЛИ

ОБ

.........................................................

5

И С К У С С ТВ Е ...................................................... 63

ЛИТЕРАТУРНЫЕЭТЮДЫ,

ЗАРИСОВКИ

. . . .

99

О ДЕТЯХ.......................................................................................... 145

Николай Николаевич Жуков
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК...
Редактор А. С. Буртынский. Художник В. В. Савченко. Художественный редактор
В. В. Щукина. Технический редактор И. И. Капитонова. Корректоры Л. М. Логу­
нова и Н. Д. Бучарова.
Сдано в набор 21/IV-75 г. Подп. к печ. 12/1-76 г. Форм. бум. 70x108/32. Физ.
печ. л. 5,0. Уч.-изд. л. 5,82. Уел. печ. л. 7,0 Изд. инд. ХД-427. А07008.
Тираж 75 000 экз. Цена 52 коп. Бум. офсетная № 1.
Издательство «Советская Россия». Москва, проезд Сапунова, 13/15.
Калининский полиграфкомбинат детской литературы им. 50-летия СССР Росглавполиграфлрома Госкомиздата Совета Министров РСФСР. Калинин, проспект 50-летия
Октября, 46. Зак. 643.

СОВЕТСКАЯ РОССИЯ