Укрепить престол [Денис Старый] (fb2) читать онлайн

Лжец на троне 3. Укрепить престол.

Глава 1

Глава 1

Москва

13 марта 1607 года

— За деяния, порочащие честь дворянского достоинства, дворянин Норбеков Платошка лишается дворянского имени, дабы не позорить род дворян Норбековых, верой и правдой служащих государю-императору и Отечеству нашему, Российской империи. За убийство с особливой жестокостью, за грабеж имущества митрополита Филарета, мещанин Платошка приговаривается казни, через усекнение главы, — зачитывал подьячий Акинфий, по прозвищу Разумник, приговор.

Козьма Минич Минин постепенно, но собирал себе людей в команду, на что я только качал головой. Ну как? Где? Откуда он берет этих людей? Я понимал, что людей разумных, активных, смекалистых, на Руси всегда было много, может и чуть больше, чем в иных странах, ибо при плохом или отсутствующем напрочь образовании, все равно пробивалось на вершины административного аппарата и науки немало гениальных людей. Но как искать таких самородков? Понятия не имел. Мыслей на этот счет много, но слишком круг моих обязанностей размыт и обширен, чтобы всемерно концентрироваться на одной проблеме.

А вот Минин понятие имел и как искать и к какому делу того, или иного человека приставить. Акинфий Разумник был из таких людей, которые чуть ли ни сами выучились грамоте и стали златоустами, прочитав, в лучшем случае две книжки за свою прежнюю жизнь. Нельзя стать оратором без чтения и образования? Нельзя… Но как-то такие люди появляются.

Если Минин мог воззвать к тонким материям души и любви к родине, то Разумник формулировал официальные сообщения, приговоры, воззвания. Делал он это таким образом, что хоть законы издавай. Нужно обязательно его привлечь к подготовке к изданию Соборного уложения, которое планирую принять если не осенью этого года, то по весне следующего. Все завит от того, как пойдут дела на войне, и вообще буду ли я жить к осени.

Пусть Акинфию и не хватало экспрессии своего начальника — Козьмы Минича, но Разумник был мастером собрать воедино много информации, порой сложной в понимании и восприятии обывателей, и выдать всего несколько предложений и все… всем понятно. В какой-то момент я даже хотел забрать Акинфия к себе, скажем в помощь Луке, но передумал. Во-первых, Лука и так уже оброс тремя помощниками и претендует на роль что-то вроде «главы императорской администрации», во-вторых, — умные люди должны быть везде и в деле идеологической пропаганды и формирования информационной повестке, в том числе. Но в комиссию по созданию Соборного уложения он войдет, пусть и на завершающем этапе, когда все решения будут приняты и останется их грамотно сформулировать.

— Есть кто, дабы оспорить сий приговор? — спросил собравшуюся толпу Акинфий. Люди безмолвствовали.

Подобный вопрос, прежде чем приступить к казни, был спровоцирован мной. Дело в том, что я так же не сидел без дела на протяжении зимы и в том числе исследовал народное мнение. Зима оказалась сложная, во многих местах может и не голодная повсеместно, но на жестокой экономии элементарной еды, а иные регионы и голод ощутили. Люди ждут траву, чтобы ей питаться, а пока кору деревьев обдирают, сглатывая слюну на то, что скоро пойдет березовый сок, и можно будет вкушать лакомство — кашу из, подслащенной соком, березовой коры.

И я предполагал, что может начаться: «царь не настоящий», «это Господь гневается на то, что государь не природный» и всякое в этом роде. И тут уже будет не обойтись, как в известном фильме, разбрасыванием в стрельцов царской еды, тут из меня могут еду сделать.

Поэтому, укреплял силовой блок, покупая стрельцов премиями-хлебными пайками. Это может выглядеть, как кощунство, почему не выдать хлеб голодающим? Один довыдавался — Борька Годунов. И где он? Нельзя давать людям хлеб за просто так, нужно хотя бы придумать дурную работу, иначе в итоге христианская благодетель превратится в погибель. Вот за строительство дорог, или за заготовку леса — пожалуйста, но не бесплатно. Но и нельзя, чтобы люди продолжали уходить с земель. Так и крепостничество никогда не отменю и земли не засею.

Так что, где только можно, я разделяю ответственность. Вот и сейчас. Может, будут те, кто явно недоволен казнью Норбекова. Так никто же не встал на защиту. Нужно было набраться смелости и защитить, если правосудие того позволяет. Но, нет, знают люди, что все по правде, пусть и поверхностной, но правде. Были случаи, когда защищали приговоренных. И сменялся либо вид казни, или вовсе — казнь заменялась ссылкой в Сибирь и на Урал. Знаю, что два поезда из людей и повозок, с казаками отправились к Байкалу. Может и сгинут там от рук ойратов-джунгар, или кайсаков, но шанс жить все же был, как и возможность добывать отличного соболя.

— А коли нету никого, кто слово свое скажет и сможет оспорить приговор, то он будет приведен в исполнение немедля! — выкрикнул Акинфий и палач, обрушил топор на голову, может быть и верного мне, человека.

Да, я вот так убиваю человека, который, казалось, мне беззаветно служит, хотя одним из мотивов, побудивших Нобекова сделать то, что он сделал — нажива и попытка через шантаж добиться возвышения. Да я и так бы выдвинул Норбековых, после недавишних казней некий вакуум образовался и можно было подтянуть какой дворянский род, чтобы тот был лично мне верен.

После того, как Платошка прибыл с умирающим Михаилом Романовым — у того, кто в иной реальности стал первым царем династии Романовых, был сильнейший жар и уже беспамятство. Я не стал «рубить с плеча», а сперва заинтересовался родом и пришел к выводу, что там вполне себе служаки. Нобековы плодовиты, немало из них сотники, что уже для дворянского рода сильно, есть и десятники, полусотенные. Выполняют работу, не вмешиваются в политические дрязги, а несут гарнизонные службы. На таких можно было опереться, дать те же гарнизоны, но уже в более значимых городах.

Но то, что отчибучил Платошка… Да я, собственно, только за то, чтобы Романовых под корень вырезать, трон только укрепится от этого. Кто там останется, кто сильно родовитее иных? Скопин-Шуйский? Не рационально его убирать, но будет иметься основание — уберу. А так, все… Рюриковичам досвидос! Хотя я сам Рюрикович!

Ну так вот. Еще до того, как Платошка Норбеков прибыл, с полными штанами надежд и мечтаний, в Москву, я уже знал в общих чертах, что именно произошло, и как этот поступок будет выглядеть в глазах общественности.

По факту что имеется? Некий дворянин убил митрополита и его жену, это, если не брать в расчет перебитых до ста человек сопровождения их мамок, кухарок, обозников, охранников и так далее, злейшее преступление. В живых никого не оставили, кроме, как оказалось позже, мальчика Михаила Федоровича. Это уже порицаемое обществом, как ни кричи о том, что, дескать, Романовы козни строили и вообще к ляхам бежали. Мало кто поверит, а людям свойственно жалеть, особенно уже умерших. Учитывая то, что богатства Романовых, неминуемо, перейдут в руки убийцы, Норбекова возненавидели раньше, чем он въехал в Москву, завистливые люди, чего уж.

И вот этот олух, вместо того, чтобы где-нибудь остановиться, да как-то выйти на меня, чтобы приватно поговорить, решить проблему, без привлечения лишнего внимания, прется в Кремль. Естественно, москвичи быстро все узнали, особенно они смотрели на сани, которые чуть тянулись лошадями, уж больно тяжелый груз тащили лошадки, вырабатывая у жителей столицы фантастические гипотезы, сколько богатств в этих санях.

Заявляется Норбеков в Кремль и сходу шепчет мне о тайне. Мол, я знаю, кто ты есть, потому вот, только половина от того, что украл у Филарета, а еще хочу чуть ли не в воеводы. Шантаж чистой воды.

И что мне делать? Конечно же… в холодную, там самолично отрезал язык идиоту, кстати, не приятное действие, ну, а в дальнейшем показать общественности, как я тоскую и скорблю по митрополиту Филарету. После молиться за выздоровление Михаила и действительно его лечить и взаправду молиться за него. В этом времени убийство детей в угоду политическим амбициям — это страшенный грех, но и максимальное порицание от народа. Сколько проблем смерть Димитрия в Угличе принесла Годунову? Да этот убитый царевич стал тенью царя Бориса. Но… убитого ли?

Я изучил бумаги, которые изъял у Норбекова, и они меня не впечатлили. Это при условии свидетельства самого Филарета можно состряпать историю о том, что я грехом зачатый сын Грозного царя. Да и что за свидетельства — только лишь два листа, один из которых — свидетельства о крещении. Не доказательства вовсе, хотя концы нужно будет подчистить.

Теперь у меня есть железный сейф, но, главное, есть потайное место в новом столе, куда я и положил бумаги от Нобрекова.

Как по мне, так версия с тем, что я в теле сына Стефана Батория и Марии Ливонской-Старицкой более правдоподобна.

Когда состоялась встреча с женщиной, которая ранее была Марией Ливонской, а нынче инокиней Марфой, кстати, так и не пойму, почему это имя для монахинь столь популярно, я, сперва, улыбнулся и подумал, что женщине, что назвала меня своим сыном, нехорошо. Не то, чтобы она сумасшедшая, но некоторое нарушение психики у монашки я диагностировал. Однако в голову то и дело, но приходила мысль: «а что, если…». В начале января я посетил свою «матушку» Нагую-Марфу, где проживала и другая Марфа-Старицкая.

После протоколированных псевдонежностей с той, что признала во мне своего спасшегося сына Димитрия, я посетил и инокиню Марфу, но другу Марфу, не ту, что Нагая, и уж точно не ту, что Ксения Романова, а другую — королеву Ливонскую. Вот и как с этими «Марфами»? Запутаешься!

Болезненная женщина в этот раз показалась мне более вменяемой, и уже больной физически.

— Сын, я скоро оправлюсь на суд Божий и оттого… — говорила тогда Марфа-Мария Старицкая, королева Ливонская [четких сведений о смерти Марии Старицкой нет, но есть вероятность, что она дожила до 1612 года]. — Ко мне приезжал Стефан. Он не мог оставить Анну Ягелонку, тем более, когда еще не усилился на польском престоле. Я не устояла перед напористым трансильванцем… у него не было детей и он готовил тебя, чтобы ты взошел на русский престол… грешна я, так как через тебя Стефан хотел перекрестить Русь в католиков. Тебя учили иезуиты, и ты… хорошо они выучили, раз смог ты стать царем.

— Ты, Марфа говори, но не заговаривайся! — растеряно я тогда отвечал.

— Вот! — сказала Мария Старицкая и передала мне четыре бумаги.

Я не стал тогда читать, лишь положил листы в тайный, недавно пришитый, внутренний карман в кафтане. Но, когда я уже прибыл в Кремль, любопытство взяло верх, и я жадно впился в строки бумаг…

— С сыном нашим все хорошо! Он активный мальчик, непослушный, но те люди, что его обучают, умеют усмирить любой норов… Я переехал в Гродно и думаю посетить тебя при случае, как получится отправить Анну в Краков… — писалось в письме.

Там же было и другое письмо, где Баторий сообщает, что я порыжел. Раньше уже думали, что мальчик больше похож на польского короля, но начали проступать черты лица и, главное, волосы, схожие с Иваном Грозным. Ну так одна порода: что Старицкие, что правящие Рюриковичи.

Вот вам версия! Есть некоторые свидетельства и о том, что я — это Гришка Отрепьев, так как во мне его узнали, то тот же Шуйский приказал молчать, так как хотел использовать этот факт против меня.

Так что меня не особо затронула версия и Филарета. Мог быть не один мальчик. Кто-то умер, кто-то жив, то есть я, который ничего не знает о своем происхождении. И хватит на это обращать пристальное внимание. Я у власти, у народа, если и есть сомнения, кто есть такой Я, то молчат в тряпочку. Буду слабым, то и наличие железных доказательств того, что я сын Грозного, лишь отсрочит падение. Мало ли монарших особ травили? В России, не то, чтобы и много, но вероятность подобного решения проблем с заигравшимся монархом присутствовала всегда. Вон, у Грозного в будущем нашли и свинца в организме, словно он киборгом был и какие-то яды. Может папочку и отравили.

Возникает еще один вопрос — почему я не убил Михаила? Во-первых, и самый главный ответ — он наследник большого состояния. Я не могу забрать вотчинные земли Романовых, у них найдутся родственнички, путь опальные, до и у опальных я могу конфисковать лишь поместья, но не вотчины. А Мишка — наследник и под моим контролем. Я же казнил убийцу его отца. А что там было между Филаретом и мной… так мальчонке не обязательно знать. С учетом моих вотчин, да Романовых, да конфискованных поместий у казненных и опальных… Очень много земли. Если только на этих площадях навести порядок и ввести максимально возможное для периода прогрессивное сельское хозяйство, то половину Руси накормлю.

Во-вторых, Михаила Романова Норбеков засветил и умри мальчик, так я детоубийцей становлюсь. И так есть дети казненных, которых я отправил в Сибирь, но у тех, хотя бы есть шансы выжить, а у Михаила отсылать в ссылку, вроде бы и не за что. Не начинать же обвинять Филарета! Тем более, что многие обвинения голословны и мало доказуемые.

— Тебе нравится смотреть на казни? — спросила Ксения, подошедшая на стену Кремля, откуда я и наблюдал за тем, как палач, торжествующе, поднял голову Платона Норбекова и показывал всем собравшимся на «шоу».

— Нет, — сказал я, приобнимая правой рукой жену, но та резко отпрянула.

— Нас увидят! — игриво возмутилась Ксения.

У нас все в порядке, даже более того. Есть у меня опасение, что стал слабее — появилась существенная уязвимая точка, надавив на которую, я могу повести себя неадекватно. Когда я это понял, что еще более усилил охрану, пароноидально. Порой, поедая очередную порцию вареной курицы с тушеной капустой, я думал, сколько именно человек поковырялось в моей еде. Был бы чуть более брезгливый, так пришлось туго, но для меня еда была всегда лишь топливом для организма и редко наслаждением. Простая пища, но составлена на основе знаний из будущего о белках-жирах-углеводах, витаминов и клетчатки, — вот царский стол. И это не экономия, а здравый смысл и забота о здоровье.

Не вижу я смысла есть что-то этакое, дорогое, но при этом менее полезное, чем та же курица. Не хватало только морепродуктов. Некогда я любил креветки, кальмары и других гадов. Но тут, чтобы царь вкусил устриц, нужно отправить целый корабль к берегам той же Дании. Зачем? Исключение из правил составляли только цитрусовые — гранаты и апельсины, которые в небольшом количестве пришли из Персии и все венценосное семейство вкушает фрукты, чтобы избежать весеннего авитаминоза. Телохранители питаются схожим образом и уже выгодно отличаются и внешне и энергией от многих людей, даже военных. Мы то, что едим!

— Пошли!.. — сказал я и попытался как-то потрогать супругу за филейную часть.

Не удалось. Ладно — соболиный полушубок, он был длиной по аппетитную попу. Но одежды… тяжеленные юбки, не предполагали никакого тактильного контакта. Вообще, в этом времени с тактильными контактами сложно: при людях нельзя, возле церкви нельзя, а купола церковные видны практически отовсюду. То пост, то постные дни, то женские дни… Многие условности мы с Ксенией уже побороли и, помолясь, любим друг друга и в постные дни, но можно быть раскованным только наедине и в запертой горнице, да и жена все сдерживается, отказывает себе в удовольствии постонать, лишь одеяло погрызть может, в особые моменты нашего общения.

— Охальник! — проворковала Ксения, но ускорила шаг, чтобы побыстрее добраться до нашей новой спальни.

Кремлевские палаты преображались, и уже во многих комнатах-горницах появлялась новая мебель. Уже были три дивана, мягкие стулья, шкафы и шифоньеры. На удивление, причем и для меня, человека из будущего, работу с деревом хроноаборигены осваивали моментально. Лишь подай идею, коряво нарисуй, что нужно — через неделю уже притащат экземпляр. Конский волос взлетел в цене, ткани подорожали — мебельная фабрика скупала все или почти все.

При этом создалась такая тенденция, что, как только, я продемонстрирую, иногда исподволь, что-то новенькое в мебели, приказчики бояр, наперегонки бегут заказывать и себе такое же, при этом деньги имеют посредственное значение, боярство платит немало, от чего не возникает проблем с тем, где изыскать средства на покупку новых материалов.

Это с одной стороны создавало некоторые проблемы, так как сукно к лету должно взлететь в цене столь высоко, что станет малодоступно большинству людей. Нарастить же производство сукна — отличное решение, да и в чертежах готов уже станок-самолет, чтобы прясть пряжу, думаю и над ткацким станком. Но где взять шерсть? Не говорю уже о хлопке. Было бы неплохо покупать его в Персии, но с этой страной только налаживаем отношения и пока они представляются спорными. Ну а до собственного производства хлопка… долго и пока и негде.

Наладить бы отношения с кайсками, чтобы они поставляли хлопок, но этот вопрос только рассматривается. Сложно там все, в Средней Азии и не сказать, что нас ждут с распростертыми объятьями. Нет еще серьезной проблемы с джунгарами, так называемого «второго монгольского нашествия», от того и не будут стремиться кочевники заручаться поддержкой сильно государства. Да и Россия пока не такая держава, чтобы вселять страх и трепет на соседей.

Так что мебельная фабрика работает и уже приносит прибыль, а рабочие, которые умудрились устроиться на работу, гоголями ходят, ибо платят им в два раза больше, чем получают стрельцы. Пока, со всякими премиями, выходит в среднем по десять рублей на человека — это, действительно, много.

Организация мебельной фабрики натолкнула меня на мысль, как частично решить вопрос с кадрами управленцев. Грамотных людей, которые смогли бы руководить новаторским предприятием, было не то, чтобы мало, их не было совсем. Но вот люди, которые могли хоть чем-то управлять и имели управленческий опыт, пусть и в иных сферах, были. И места обитания таких людей были в боярской среде.

Нет, конечно, я не предлагал боярам управлять производствами, как открытыми, так и теми, что планируются, но уже подбираются кадры. Хотя, как по мне, так могли бы, но мое мнение противоречит всем принципам и системе и местничества и феодального устройства страны. Однако, у каждого боярина есть люди, которые управляют их хозяйствами и часто и некоторыми производствами. Вот я и предложил, еще в январе, чтобы находили мне таких управленцев.

Расчет простой — если твой управленец, тот, которого ты привел, устроен управлять предприятием, что организует государь, да работает достойно, приносит прибыль, то я этой прибылью готов делиться. Ежели управляющий сделает что-то существенное и выведет производство на новый уровень, то могу продать, за адекватные деньги, все производство. Создавай, на здоровье, продукт, торгуй им, ну а мне, как государю, хватит и налогов.

Это своего рода, видоизменённый подход, который использовался японцами во время «реставрации Мейдзи» в середине XIX века того мира, из которого я эмигрировал. Тогда японское правительство просто строило заводы, фабрики, не без помощи англичан, ну и отдавала феодалам в управление уже готовые предприятия. Стоит ли говорить, что Япония показала тогда «экономическое чудо»? Сравнивать периоды, менталитеты людей, условия и технологии сложно, но я был уже уверен, что и такое решение кадрового вопроса имеет право на существование.

К Луке приходят разные приказчики то от Телятевских, то от Милославских, Ляпуновых. Опыт мебельной фабрики, где заправляет приказчик от Головиных — заставил завидовать других бояр. Так что, есть с кем работать, и это хорошо!

— Ты уедешь? — спросила Ксюша, когда уже отдышалась после трудоемкой работы над созданием наследника.

— Да, — спокойно отвечал я.

— Мне страшно без тебя, — сказала жена, поудобнее пристраиваясь головой на моей груди.

— Твой дядя не допустит, да и Кремль перейдет на особый режим и тут будет достаточно охраны, чтобы сдержать и натиск армии, — отвечал я. — Ты только смотри за Машкой. Вон, опять приболела.

— Она и так менее иных детей хворает, — возразила Ксения, принимая мои слова, словно упрек.

— Менее, то слава Богу. Токмо с правильным питанием, да уходом за ней, может и вовсе не хворать, — сказал я.

Как не хотелось вот так нежиться с желанной женщиной, но дела не будут решаться без меня, такова система. Потому уже через час я открывал Военный Совет.

Боярская Дума — это не есть Военсовет. Не каждый боярин входит в этот орган управления военными действиями. С другой же стороны, в Военном Совете много персоналий, которые не входят в Думу. Тут я постарался максимально уменьшить влияние местничества, приглашая на совещание и казаков. Говорить имели право все, единственно, что люди сидели за столом сообразно положению местничества.

— Государь-император! — мужчины встали и синхронно поклонились.

— Садитесь, — сказал я.

Все расселись и смотрели решительными глазами на своего государя. Да, это я заварил кашу, от меня сейчас и ждут, что каша будет наваристой и вкусной. Был бы еще я в этом уверен. Судя по тем сведениям, что приходят, война будет уровня Ливонской. И, если тогда Россия выдержала долгие годы военных действий, которые все же подкосили экономику страны, то у нас год, а, на самом деле, только лето. Если в начале осени не закончить военные действия достойным мирным договором, то Россия получит жесточайший кризис и вероятную оккупацию многих русских земель.

— Послушаем боярина Василия Петровича Головина и государева дьяка Луку Мартыновича, — я решил открыть Военный совет не с обсуждения планов операций, или докладов о подготовке Смоленска и Брянска в войне, но с финансовых вопросов.

Головина я утвердил на должности казначея. Он показывал себя с лучшей стороны, пусть и видение экономической и финансовой системы было в моем понимании ретроградное, ну а по местным меркам, — сверхпрогрессивное. Скажем так, мои предложения в перспективе создать биржу и торговать на ней и акциями и товарами, Василий Петрович воспринял не просто в штыки, а попросился в отставку, если я буду настаивать. Не столь очевидны для Головина были выгоды от торговли, к которой он относился, как некоему придатку к сельскому хозяйству и ремеслу.

Это я знал из послезнания, насколько важна будет торговля с той же Англией в будущем. В постпетровские времена англичане оставляли в России и три и пять миллионов полновесных серебряных рублей. Пусть Англия пока еще не та, но Голландия становится именно, что «той» и нужно как-то, но привлечь голландцев своей пенькой и канатами, лесом, пушниной и вообще торговым путем в Мангазею и дальше, скормить им проход в Америку. Насколько я знал Северный путь стал реальным только после создания ледоколов. Вроде бы можно по нему пройти, но риски столь велики, что перспективы никакой.

Но пока голландцы не выходят на связь. Может Гумберту удастся что-то сделать, он сейчас должен быть в Амстердаме.

— Доходы оказались менее тех, что ожидались, — спокойным тоном сообщал Василий Петрович Головин.

Я вообще замечал, что когда этот человек начинает говорить о деньгах, он становится даже как-то… медлительным, если не сказать: заторможенным. Уж не знаю, как это расценивать, но отношение к деньгам у Головина-старшего какое-то особое, чуткое. Он, как будто опасается испугать деньги, от того никаких эмоций и не выказывает.

— Чего у нас не будет? — спросил я.

Наверняка, сейчас казначей внесет свои предложения по тому, где и что нам сокращать. Не хочется пробуксовывать в своих проектах, ибо это только старт. Если вначале так замедляться в прогрессе, то, как выйти на тот уровень в развитии, когда прибыль станет покрывать траты на новые проекты?

— Вот грамота, государь-император, — подал бумагу Василий Петрович.

Я всмотрелся, что он там написал. И как прикажете вовсе работать? Или вообще жить?

Первым пунктом под запрет попадала экспедиция на Дальний Восток. Я собирался встать на Амуре сразу и сильно с шестью-семью острогами, пушками, пусть и полевыми. Чтобы выдержать вероятный натиск маньчжуров, которым, может и не особо дело будет до русских, они уже на Китай нацелились, так что окно возможностей имеется. Но… экспедиция оценивается в сто двадцать тысяч рублей, с пятью тысячами человек, оружием, сельскохозяйственным инвентарем, скотом и еще много чем. Представить, что они будут добираться до места не меньше года, и нужно подгадать с месяцами, чтобы по рекам часть пути сплавляться, то оттягиваем важнейшее мероприятие еще на год.

Далее мне, государю, отказывалось в строительстве новой резиденции. Я не хотел жить в Кремле. Тут может быть казна, работать Боярская Дума, место для приема послов и, может и работы. Но я хотел более уютный дом, чуть в стороне от бунтарских центров. Скажем… на Воробьевых горах, или где выше на Яузе, за Немецкой слободой. И мне предлагают отказаться от строительства, которое оценить пока вообще сложно, но не менее ста тысяч рублей только на первом этапе.

Тут можно было явить свою волю и сказать, что ХОЧУ. Однако, в России уже голодают люди и даже исключая гуманизм, а включая политика-прагматика, нельзя строиться, пока народ не накормлен, если нет желания после давить бунты того самого народа. Я же хороший царь, думаю о народе, что именно такой образ должен складываться у людей.

Еще мне крайне рекомендовалось в этом году больше не делать закупок вооружения, коней и пороха, заморозить производство пушек, бронзу на которые приходиться задорого покупать. Конечно! Церковники «под шумок» межвластия выгребли всю бронзу на колокола, как и самих литейщиков. Но не забирать же! Я еще не обладаю своеволием Петра Великого, не по характеру, но по обстоятельствам и самой системе.

Была рекомендация от Головина завязывать с обучением гвардии и строительством военных городков. Но вот что я не готов делать, так это.

— К чему все это, от чего Василий Петрович первым говорит? Дабы мы уразумели, что воевать нужно быстро. Коли мира до осени не будет, мы потеряем Россию, — говорил я, пытаясь по выражению лиц понять, не обвиняют ли меня собравшиеся в том, что я подвел страну к таким рискам.

Да, я сам себя обвиняю, что не нашел обходных путей. Что не подговорил запорожских казаков на волнения и не пригрел на груди своей царской гетмана Сагойдачного. Что не нашел возможным подмешать яд Сигизмунду и ввергнуть Речь Посполитую на пару лет в пучину магнатских распрей и поиска короля. Может и еще что иное можно сделать, но я выбрал тот путь, когда «все или ничего».

— Снеди и порохового запаса не ждать более? — спросил Скопин-Шуйский.

Не сказать, что вопрос прозвучал с обидой, или с обвинением. Скорее, Михаил Васильевич спрашивал с неким разочарованием. Но не ему говорить о провизии. Военные склады под завязку набиты, в каждом городе, даже в селах есть свои амбары и с зерном и сараи с животными на убой. Перестарались мы с «продразверсткой», оставляя крестьян голодать.

— Пока рано бить в колокола и сумневаться. Склады полные. Более того, жду от вас предложений, как бы нам чуть долю со складов забрать. Люди у Брянска, те, что еще остались после набегов, да у Чернигова голодают. Как бы не вышло так, что встречать станут ляхов с хлебом-солью, — сказал я, при этом мой взгляд, я прямо это ощущал, непроизвольно стал жестким и требовательным.

То, что приходят сведения из Чернигова, Брянска, Стародуба от том, что люди голодают — это еще было как-то объяснимо — все-таки там была война, и Лжедмитрий Могилевский с поляками и казаками так порезвились, что не только людей повырезали, но и оставили их без урожая вовсе. Чернигов мог бы прокормиться за счет торговли с ближайшими регионами Речи Посполитой, однако после всех событий даже для контрабанды возможностей сильно поубавилось.

Голод ощущался также и на Смоленщине и частью на Псковщине, задело и Новгородчину. И в этом также была виновата предстоящая война. Военные, тот же Скопин-Шуйский, не церемонились в выборе средств, как именно пополнить даже сверх нужного свои склады. Поэтому у местного населения часть урожая забиралась, часть шло на налоги либо помещикам. Ну, а остатка явно не хватало не то, что до следующего урожая, но и до первой травы, когда появится хоть какая-либо возможность варить, к примеру, «нисчимницу» [название супа в восточной Беларуси, части западных русских земель, состоящий из травы: крапивы, щавеля и пр.].

Вот и выходило, что склады полные, армия готова воевать, при этом сытно кушать, а крестьяне вот-вот снова побегут подальше от голода к тем же казакам, как это было в 1600–1603 годах.

— Государь-император, ты повелеваешь нам отдать часть припасов? — спросил Скопин-Шуйский, как бы давая мне шанс одуматься.

— Михаил Васильевич, ты же воевать собрался с помощью земляных и деревянных укреплений, так ведь?

Скопин-Шуйский оглядел всех присутствующих несколько недоуменно, не ответил, но кивнул, соглашаясь.

— Так возьми крестьян, пусть копают, и стрельцам легче, и более крепкое укрепление поставишь, — предложил я, как мне казалось, неплохой вариант.

Можно взять из крестьянской семьи одного мужика, дать семье продовольствия, а мужик этот поработает с месяц на укреплениях. Тогда и семья никуда не убежит, и поля будут засеиваться, так как крайне редко бывает, что в семье только один работоспособный мужчина. Условно: и волки сыты, и овцы целы. Чего нельзя делать, так это давать продукты просто так, по доброте христианской.

— Государь-император, с крестьянами замедлится движение войск. Появится скученность, так ты сам называешь. Могут и хвори какие приключиться, — озвучил головной воевода и негативную составляющую моего решения.

И все-таки я настаивал, чтобы крестьян привлекали.

— Дмитрий Михайлович, ты из Смоленска прибыл? Готов город к обороне? — спросил я Пожарского после того, как все же удалось убедить Скопин-Шуйского в моей правоте.

— Государь, никто не возьмет Смоленск. Нынче никто, — жестко, с некоторой зловещей ухмылкой, сказал князь Пожарский. — До холодов поспели выкопать еще один ров, подвезли бочки с земляным маслом, все, что нашли в Москве и Нижнем Новгороде от купцов астраханских. Наготовили рогатки, чеснока [железные шипы против конницы]. Такоже подвезли пушек, порохового запасу, новых шведских пищалей. Так что, Государь, не было еще на Руси столь крепкой твердыни, яко же нынче Смоленск, — пафосно закончил свой сумбурный доклад князь Пожарский.

Впрочем, я от него не требовал цифр, уточнений, деталей. Все, что мне нужно было, прописано в докладе, составленном Пожарским, Шейном и Федором Конем. Вот, куда еще ушло немало средств, но Смоленск, я более, чем уверен, уже является крепостью мощнее, чем было в иной реальности. Как минимум голода в городе в ближайшие два года случиться не должно.

Склады полные, а население (всякого рода купцы, лишь частью ремесленники, ростовщики и обыватели) по весне отправятся в Можайск, где как раз будут освобождаться дома, в которых сейчас зимуют пленники. С другой же стороны, весной в Смоленск прибудет подкрепление числом в три полка стрельцов и еще пять сотен служивых дворян и детей боярских. Гарнизон города будет составлять чуть более десяти тысяч человек при большом количестве орудий и с использованием разных хитростей, в том числе и горючих смесей. Так что есть надежда, что крепость устоит, а поляков получится разбить.

— Иван Исаевич, — Обратился я уважительно к донскому атаману. — А ты с Захарием Петровичем расскажите, что измыслили, и как будете брать Ригу.

* * *

Гродно

13 марта 1607 года

Король Речи Посполитой Сигизмунд III Ваза не мог скрыть своего раздражения. Само присутствие Станислава Жолкевского, польного гетмана, вызывало бурю негативных эмоций у короля. Негодование венценосной особы еще более усиливалось пониманием, что Жолкевский не любит короля, может, еще больше, чем король презирает гетмана. Но есть моменты у политика, когда нужно переступить через собственные эмоции для общего блага. И Сигизмунду становилось противно от того, что с Жолкевским ему приходится переступать через себя уже который раз [обоюдное неприятие между Станиславом Жолкевским и Сигизмундом III Вазой было известно всем современникам, между тем гетман всегда был на стороне короля].

Станислав Жолкевский смог удивить Сигизмунда тем, что после объявления Зебжидовским рокоша королю, польный гетман встал на сторону коронного войска. Этот поступок Станислава в значительной степени повлиял на то, что у Сигизмунда оказалось в распоряжении более подготовленное и организованное войско, которое не должно было оставить шансов бунтарям. Но Сигизмунд признателен не был. Жолкевский не следил за тем, что говорит в адрес короля, не стеснялся критиковать Сигизмунда, пусть и оставался верен Короне.

И теперь на Военном Совете, где принималось окончательное решение по вопросу, не то — объявлять ли войну, это уже принятое решение, а, как именно победоносно ее провести. Жолкевский оказывался той фигурой, которая устроила и приверженцев рокоша, и соратников короля, поэтому Станислав и был назначен командующим сводного войска. Пусть польного гетмана и подпирали своим авторитетом условные его заместители Ян Петр Сапега и Януш Радзивил, но Жолкевский вел себя как возвысившийся над всеми.

На совещании присутствовал также и Иван Михайлович Воротынский, под началом которого собралось две с половиной тысячи обиженных на московского царя русских людей и казаков. Король рассчитывал, что в России будет много недовольных правлением Дмитрия Ивановича и им будет под чьи знамена становится, чтобы выкинуть самозванца из Кремля.

— Итого, шановное панство, — Жолкевский, с усмешкой, стал подводить выводы своему докладу, намеренно не упомянув короля. — Я считаю, что основной удар не может быть нанесен на Смоленск. Гарнизон города усилен, русские накопали ям и холмов. Столь беспорядочно, что непонятно, как они помогут при обороне. Мне бы самому посмотреть на те фортеции, но боюсь, что уже некогда. Целесообразно будет ударить основными силами по одному из трех направлений. Первое — Псков. Считаю, что Псков сходу взять не получится, и должна быть такая же история, как и со Смоленском. Тем более, что там базируется двадцатипятитысячный корпус Делагарди. Следующее направление — Чернигов. Этот город мы возьмем, выйдем на Новгород-Северский. Но, что это нам даст? Считаю, что решительно ничего. Третье направление считаю наиболее перспективным — удар по Брянску. Сведений о крепости в этом городе мало, но ясно одно, что летом ее изрядно расстреливали. Гарнизона там серьезного быть не должно, и мы имеем возможность с успехом еще до подхода русских неорганизованных частей завладеть крепостью. Далее, либо строить планы, опираясь на Брянск, как на опорный пункт, либо ударить на Вязьму, перекрывая пути снабжения Смоленска. Ну, и на Москву будет открыта дорога. Противник будет в замешательстве, потому станет распылять свои силы и, что скорее всего, направит большую часть войск на защиту столицы, мы же тогда имеем возможности либо бить русских по частям, либо заняться осадой уже Смоленска, взять который сможем только с помощью осадной артиллерии.

— А пан понимает, что со стороны Смоленска, когда мы будем под Брянском, если будет хотя бы две недели проволочки, ударит гарнизон Смоленской крепости? — с ухмылкой спросил Ян Сапего.

— Так, пан, я понимаю. Оттого часть войск и пойдет к Смоленску демонстрировать свое присутствие, как будто ожидая подкрепление. Если десять тысяч наших славных воинов укроется за повозками, выкопают рвы, то смогут сдержать атаки смоленского гарнизона и не допустить их на выручку к Брянску.

— Шляхта будет копать, словно крестьянин, землю? — презрительно, четко разделяя каждое слово, глядя прямо в глаза Жолкевскому, говорил Януш Радзивилл.

Жолкевский набрал полную грудь воздуха, выдохнул и постарался не высказать все, что он думает по поводу многих из шляхты, и то, как шляхтичи воюют. Храбрости и личного мастерства у каждого шляхтича хватит на двух-трех русских воинов. Но, чего еще в избытке у шляхетского воинства, так это спеси и гонору. Немецкие наемники будут копать столько, сколько нужно и воевать меньшим числом против большего, если это рационально и будет способствовать победе. Ну, а шляхтич с саблей наголо устремится на врага, не думая о том, что укрыться от неприятеля будет просто негде. Тем не менее, и в этой ситуации польный гетман Жолкевский нашелся.

— А что мешает нам взять нужное количество мужиков, чтобы они выкопали все, что нам нужно? — сказал, усмехнувшись, Станислав Жолкевский.

Воротынский не говорил на собрании. Его познаний в польском языке едва хватало на то, чтобы понимать все сказанное. И от этого понимания у Ивана Михайловича вспотела спина, и струйка пота потекла по позвоночнику. Воротынскому было противно осознавать, что он находится в стане врага православной веры и русского государства.

Да, он поддался всеобщему увлечению принудительной смене хозяина русского престола, и Иван Михайлович, не задумываясь, выстрелил бы в того, кого считал самозванцем на Московском троне. Но прошло время, пришло разочарование от далеко неласкового приема поляков, от того, что он, боярин, перед которым гнули спину и дворяне, и боярские дети, теперь видит, с каким пренебрежением к нему относится самый худородный шляхтич. Воротынский видел и другое, — как на самом деле поляки начали бояться и уважать русского царя. Димитрий Иоаннович знатно дал пощечину возгордившимся «сарматам» [сарматизм — явление в Речи Посполитой, когда шляхта считала себя потомками сарматов, которых превозносила как воинов]. И гордость брала за то, что его государя начали воспринимать всерьез, что собирают большое войско против царя, которого ни в грош не ставили ранее, как и все русское государство… империю.

«Осталось только придумать, как послать весточку воеводе Шейну», — подумал запутавшийся русский князь Иван Михайлович Воротынский.

Глава 2

Глава 2

Москва

17 марта 1607 года

Егор въезжал в Москву и с удивлением обнаружил внутри себя некую щемящую эмоцию. Никогда ранее у парня не было такого, чтобы он привязался к месту. У казака есть воля и его дом — степь. Так говорили товарищи Егора, между тем, сами старались вернуться в станицу после каждого рейда. Вот, вроде бы прожил в стольном городе всего ничего, да и зиму провел рядом с Москвой, а оно — вон как, соскучился.

Может не столько Егор скучал по городу, как по ощущению отдыха и по тому, что не надо рано вставать, бегать, тренироваться, стрелять, бодаться харизмами с мужиками и постоянно доказывать, что он имеет право командовать и указывать на место и тем, кто явно старше его, двадцатилетнего молодого мужчины. Добавлял нервозности и тот факт, что в военном городке, еще до конца не отстроенном, на сто пятьдесят мужиков всего-то пять баб, трое из которых кухарки и одна травница, ну и Милка, жена Егора.

Кухарки были дородными бабами и к ним относились, если не как к матерям, то с почтением, что может удостоится старшая родственница. К бабе Насте, травнице, вообще опасались обращаться, чтобы в жабу не превратила. А та и рада была пугать мужиков, правда, до тех пор, пока не прибыл священник и не была поставлена полковая часовенка, в которой, впрочем самой частой прихожанкой была баба Настя.

Ну а Милка превратилась в писанную красавицу. Повзрослев, молодая женщина, даже будучи беременной, приковывала взгляды всех и каждого. За сарафанами долго было не понять, что молодая женщина носит дите, и мужчины облизывались на иногда проходящую мимо женщину. От того, либо Милке сидеть дома и не показываться, либо Егору, ее мужчине, доказывать, что он единственный альфа-самец в этом обезьяннике.

Командиром формировавшегося Тушинского сторожевого полка был назначен немец-швейцарец Тео Белланди — ротмистр из наемников, который, по отзывам, был профессиональным военным и прекрасно знал и понимал, но, главное, умел применять, пикинерское построение. Его заместителем стал Антуан Анри, ранее отличный французский мушкетер, но бежавший из Франции по религиозным убеждениям. И вот в этой франко-швейцарской компании бездельников и пьяниц затесался русский казак Егор Иванович Игнатов.

Немецкое командование не то, чтобы полностью манкировало своими обязанностями, но тренировка раз в два дня стала нормой. И это не устраивало Егора.

Вообще, после истории с Колотушей, когда она, ценой своей жизни, спасла Демьяха, парень, словно с цепи сорвался. И до того был энергичным и целеустремленным, а после, так не может просто сидеть на месте и ничего не делать. Тогда, под эмоциями от случившегося и что жена ушла из дома, Егор даже «воспитывал» Милку, на радость женщине, поставив той синяк под глазом.

— Ну вот, Егорка, так мне бабе и надо… а я уже, грешным делом думала, что не люба тебе, — сказала тогда Милка, ввергая Егора в оцепенение.

Воспитание женщины было такое, что должна она уважать своего мужика, словно Исуса Христа, а фраза «бьет, значит любит» была нисколько не образной, а реально воспринимаемым индикатором искренности мужской любви. Коли баба безразлична, так разве будет мужик марать свои руки об нее?

И даже с таким раболепием, Милка стала причиной для конфликта между Антуаном Анри и Егором. Француз посчитал, что он неотразим и что женщина — она одинакова везде и только нужно правильно за ней ухаживать. Бузотёр Анри скучал в Тушино, где мог только тихо в своей избе пить и говорить с молчаливыми мужиками-крестьянами, которые обслуживали «немца-воеводу».

Пришлось показать Анри, что и в России есть умельцы. Пусть шпага и не была оружием Егора, он больше сабелькой, но и француз не являлся мастером клинка. Отделались парой порезов и, как следствие, выпили. Часто мужская дружба начинается с доброй драки. Так и сейчас — Анри стал приятелем Егора, и они вполне сработались, а у француза прошла хандра и он стал усердно обучать личный состав той науке, в которой был профессионалом — заряжанию мушкета и стрельбы из него. Оказалось, что боевого опыта французу не занимать. Он уже успел поучаствовать с религиозных войнах, где бился с Гизовской католической лигой, а после и в наемниках поучаствовал в заварушке во Фландрии. Потому и учил людей, исходя из собственного опыта, проигрывая сценарии сражений и вбивая понимание, что и как делать в различных ситуациях современного боя. Когда же Антуан Анри узнал о беременности Милки, то и вовсе повинился уже не только за действия, но и за помыслы.

И вот сейчас полторы сотни гвардейцев шли в Москву, чтобы там, а, скорее всего, в военном городке в Преображенском, показать, чему выучились за осень и зиму. Уже в одном показателе, устроенных государем соревнований, тушинцыпобедили — у них только две смерти за все время и на сегодняшний день баба Настя поставила всех хворых на ноги. Повезло им с «ведьмой», лечила и травами и словом, чаще добрым, но, если кто сопротивляется лечению, так и поганое словечко применит первостатейно, хоть записывай, как фольклор.

— Как думать, Егор, сильны ли Преаобра… женские? — спросил Тео Белланди.

Егор заполучил свой авторитет работой и тем, что был непревзойденным мастером подлого боя, и смог стать не просто наставником, но и фактическим заместителем командира полка, иногда и командиром. Белланди часто перепоручал проведение обучения Игнатову и Антуану Анри. Именно на этих двух сейчас и висит ответственность за исход испытания.

Егор не знал, как могли учить в Преображенском и Семеновском, но предполагал, что у тушинцев есть ощутимое преимущество. В Тушинский полк набирали из уже взрослых мужчин от восемнадцати до двадцать одного года, стараясь комплектовать подразделение либо из стрельцов, либо из стрелецких детей. То есть в полк приходили люди, которые уже имели представление о службе и о правилах обращения оружия.

Безусловное преимущество оборачивалось и сложностями. Переучивать людей, менять их взгляды на службу, в целом, крайне сложно. Оттого Егору часто, очень часто, приходилось применять «убедительные аргументы», чтобы через побои подчиненных, мотивировать тех на обучение.

— Уверен, друже, что не слабы. Годами преображенцы и семеновцы малыми, в рост не вошли, но и не было потрачено зазря время на то, чтобы объяснить нужность науки. Наши-то все были богатырями-витязями, так они считали. Вот и пришлось переубеждать. У семеновско-преображенцев таких сложностей быть не должно. Но ты не боись, выдюжим, — говорил Егор.

Ни Белланди, ни Анри не были столь убеждены, что все будет хорошо. Они знали, каким может быть воин и те парни, которых им дали на обучение, далеки от понимания профессионального воина.

Соревнования должны были состояться между полусотнями и с общекомандным зачетом. Семеновско-Преображенский полк при этом разбили на Семеновский и Преображенский пока условно, исключительно по территориальному принципу. Отдельно в соревнованиях участвовала полусотня телохранителей.

Тушинцы уже были в гостях В Преображенском, где построили за зиму еще домов, когда три командира: Белланди, Анри и Игнатов въехали в Кремль. Тут должно было состояться собрание всех «гвардейских» командиров.

— Государь-император отправился в войска, а мне повелел провести все, что удумано по чести, — открыл совещание Прокопий Петрович Ляпунов — сторожевой воевода. — Состязаться будете в военных знаниях и вы. Сразу опосля совета. После и покажете, что сами умеете.

Командиры стали роптать. К такому выверту судьбы никто не был готов. Теоретический экзамен для командиров и инструкторов был специально выдуман для того, чтобы окончательно определиться с должностями и назначениями. Для этого же и проводится соревнование. Летом гвардию нужно расширять до трех тысяч человек и многие командиры, как и нынешние рядовые гвардейцы, получат новые назначения и станут уже отвечать и за подготовку и за жизнь и здоровье значительно большего количества людей. Потянут ли? Вот это и покажут соревнования между инструкторами, ну а позже, между их подопечными.

— Не токмо в знаниях, но и сабельный бой, подлый бой, стрельба на время и меткость, — усмехался Прокопий Петрович.

До своего отъезда, государь провел экзамен с самим Прокопием Ляпуновым и… сторожевой воевода государеву проверку не прошел. Нет, Димитрий Иоаннович оставил Ляпунова командовать гвардией, но пожурил и пристыдил знатно, дав время до середины лета выучить все, о чем царь спрашивал, ну и многое из того, о чем государь спросить забыл. Ляпунов засыпался именно на теоретическом экзамене, так как только такой и был.

Егора ситуация позабавила. Девять мужиков сейчас будут выяснять, чьи «ухватки» лучше. А некоторые, как, к примеру швейцарец Тео Белланди, перешагнули за пятьдесят лет.

Теоретический экзамен состоял в основном из медицины. Именно ее хуже всего знали абсолютно все. Что делать при переломе? Как правильно оказать первую помощь при проникающем ранении в грудь и в том же роде. Лишь изредка проскакивали вопросы, касающиеся воинских званий в Российской империи, или ситуативные задания. К примеру, на вас летят крылатые гусары численностью в хоругвь, у вас рота мушкетеров и три сотни казаков. И ответ, что в таком случае лучше самоубиться, не принимается.

Спрашивали заранее подготовленные вопросы государевы телохранители, они же и оценивали ответы. Егору было сильно не по себе, что он выступает в роли сдающего экзамен, а атестовывает его какой-то новичок с сонме царских телохранителей. В то же время, Егора, вроде бы как повысили, когда он сам был телохранителем. К слову, результат теоретического экзамена никто не озвучивал.

Следующим испытанием была стрельба. У одной из стен Кремля уже давно был организован тир с различными фигурками, мишенями. И задача, которая была поставлена перед инструкторами аналогичная той, что будет и перед рядовыми гвардейцами уже послезавтра, так что командиры успеют вернуться к своим подопечным и погонять тех для лучшего результата, опираясь на собственный опыт.

Нужно было провести десять выстрелов на время, которое исчислялось весом песка, что ссыплется через тонкое горлышко. Стреляли из пищалей, или мушкетов, на выбор. Мало того, что нужно быстро разрядить оружие, выстрелить, но так же высчитывался и коэффициент попаданий по мишеням в человеческий рост. Деревянные силуэты располагались на 50−60- метрах относительно скученно, но не в линии.

Егор проникся мастерством Антуана Анри, который был наголову выше всех остальных и быстрее и точнее поразил семь из десяти мишеней. Игнатову Егору Ивановичу было стыдно признаться, но в этом искусстве он занял лишь шестое место среди девяти человек. Сильно увлекся молодой мужчина подлым боем и сабельным фехтованием и не оставлял достаточно времени, чтобы нарабатывать навыки владения огнестрельным оружием.

В следующем соревновании на клинках Егор отыгрался, остановившись лишь в шаге от победы. И то… еще один француз-гугенот Марсель Де Шантени сразу же попал в кисть Игнатова своей шпагой и пока бывший казак менял руку, успел провести атаку, и кольнуть затупленной шпагой в бок. В реальном бою, Егор стерпел бы такой укол, продолжая биться, имея все шансы на победу, но не в поединке, который судил сам Прокопий Петрович. Но второе место — это уже неплохо. К слову, Анри взял только четвертое, но, учитывая, что до этого французский мушкетер был лучшим в стрельбе, то, скорее всего, он и захватил лидерство.

Так и вышло и перед последним соревнованием в полом бое, Антуан Анри был лидером зачета, а Егор только лишь третьим. Но это, учитывая амбиции Игнатова, «только лишь», а так, к примеру, Тео Белланди расположился на шестом месте.

В подлом бое Егор выбил всех. Единственно, с кем он «побадался» с минуту, был Антуан. Совместные тренировки не прошли даром, и француз мог стать очень неплохим мастером подлого боя. Но француз — мастер, а Егор — талант, если не гений, от чего и был отправлен инструктором в Тушино.

В итоге пятьдесят рублей — а это премия за первое место, нашли свое место на поясе Антуана Анри. Пусть в теоретическом экзамене француз и не попал с ответом ни в единый вопрос о медицине, лишь достойно отвечая на боевые ситуации, но в остальном был на высоте.

Второе место занял Егор, он, как раз, получил второе место в теории. Тео Белланди поднялся до четвертого места. Оказывается, швейцарец ответил на все вопросы в теоретическом экзамене, а его рассуждения о ситуациях в бою оценить не мог и Прокопий Ляпунов, но было понятно, что мужчина понимает то, о чем говорит.

— Егр, ты не знать, за что нас оставить? — спросил Анри.

— Не только нас, Антон, — ответил Егор, не менее француза беспокоящийся происходящим.

Когда уже все командиры-гвардейцы были отпущены к своим подопечным, к Игнатову подошел дворянин, который был помощником Прокопия Ляпунова, и потребовал остаться. Потом Егора, как оказалось еще одиннадцать человек, привели в тренажерный зал, который был устроен рядом с царскими конюшнями. Это место Игнатов помнил очень хорошо. Тут палка с утяжелителями, камни для поднятия, но что больше врезалось в память — так запах. Даже ему, выросшему с конями, было некомфортно дышать во время тренировок спертым воздухом, в жаркую погоду вонь стояла жуткая.

— Думаете, с чего вас собрал? — усмехнулся Прокопий Петрович, не дождавшись ответа, воевода сторожевых полков задал следующий вопрос. — У кого есть дела? И он не может отлучиться?

Ляпунов смотрел на Егора и на еще одного мужчину, из телохранителей.

Игнатов догадался, что воевода знает о его семейном положении, что уже скоро Милка должна родить. Для мужчины это не должно быть проблемой — это дела, скорее бабьи. Но внутри Егора зерна сомнения были посеяны. Не задай Ляпунов этот вопрос, так выбора не было — служить и далее. А так… И как Милка с Демьяхом, и скоро родится еще ребенок? Но, терзаясь сомнениями, Егор промолчал.

— Вот и добре! — буднично говорил Ляпунов. — Государь задумал собрать десяток особливых воинов, чтобы решать, как император сказывает: особые поручения на войне и не токмо. Командиром станет Егор Иванович Игнатов, московский дворянин волей государя нашего Димитрия Иоанновича. Нынче вы уже не служите в своих полках, но получаете звания. Егор Иванович — порутчика, остальные — прапорщики. На то, чтобы сработаться у вас токмо три дня и отправляетесь в на войну, там пойдете в подчинение брату моему Захарию Петровичу Ляпунову, он и скажет далее что да как.

А потом начались тренировки. Догадавшись, что именно предстоит делать на войне, Егор выстроил систему подготовки. Еще ранее государь во время короткого отдых на тренировках, говорил, что в войсках должны быть воины, которые будут, как тогда выразился царь «заточены» на подлую войну: украсть или убить вражеского командира, взорвать какую особо надоедливую пушку, поджечь склад с порохом и иные подобные дела, которые сильно ослабят неприятеля. Телохранители даже иногда отрабатывали, под руководством самого государя, как правильно убрать часового, как и куда ударить, чтобы человек не мог кричать и много иной науки.

Вот потому и стал десяток Егора то проникать в кухарскую тайком, чтобы не быть замеченным, то подкрадываться к стражникам на стенах, ну и другие хулиганские действия проводить, от которых Ляпунову два дня нескончаемым потоком шли жалобы. Это немецкие наемники были предупреждены, чтобы ненароком не пальнули, что их будут использовать и они вполне это сочли за хороший опыт, остальным было не объяснить.

Егору не дали возможности проститься с женой, лишь позволили направить людей, чтобы помогли привезти семью в Москву. Игнатов послал только записку, где прощается и указывает жене взять потаенные деньги и тратить их, не боясь. Дворянка должна и выглядеть таковой и прислугу может иметь, как и быть с деньгами. Ну, а если поселиться вновь на той улице, где добрые соседи, то они помогут. Не могли там еще забыть ни Егора, ни Милку с Демьяхом.

Уже во время отправки к Вязме, Егору, да и Анри, было приятно узнать, что их подопечные взяли первое место в состязаниях, не оставив шансов никому даже в теории, за что спасибо Тео Белланди, который редко, но, как оказывается, метко, работал с личным составом. Первыми тушинцы были и в стрельбе, Антуан Анри натаскал ребят. Ну а то, как тушинские гвардейцы поваляли остальных в подлом бое… Приятно было мужчинам, гордились своей работой, оттого и Егор с Анри половину пути, то и дело, возвращались к теме состязания и к тому, как можно было еще больше усовершенствовать систему подготовки.

*………*………*

Пинск

22 марта 1607 года

Микеланджело ди Кораваджо стоял на обрыве и смотрел на мерно текущую реку Пину. В этом месте речка становилась вполне полноводной, так как рядом втекала в другую реку — Припять, а та уже в Днепр. Итальянец же искренне принял Пину за прославленный Днепр и удивлялся, почему об этой реке так много разговоров — всего-то шагов двести тридцать два. Художник, очень чутко видящий перспективу, точно определял ширину реки. Что же будет с Караваджо, когда он увидит Днепр, да еще и в разливе!

Но вопрос, который остро стоял перед художником — не то, когда он увидит Днепр, а увидит ли вообще что-нибудь, или его жизнь прервется в этом городке, где, оказывается, так много клятых иезуитов. А ему было еще более обидно заканчивать свой путь именно здесь, после такой тяжелой и морозной дороги. Привыкший к теплу, Микеланджело столько пришлось натерпеться при зимних переходах из Праги до Кракова, потом до Брест-Литовска и вот, до Пинска, что он возненавидел снег и метель и хотел свою ненависть к этим явлениям природы запечатлеть на холсте.

Когда Караваджо прибыл в Прагу, он был удивлен: никто его не трогал, католики проходили мимо, как будто до них и не дошла воля папы, как и заказ на убийство Микеланджело. В какой-то момент, Караваджо дал слабину и даже начал писать новую картину, уже отказываясь хоть куда бежать. Зачем, если и в Праге победил здравый смысл и до художника никому нет дела? А он, допишет свою картину и подарит ее королю Рудольфу, тогда и вовсе вновь войдет в фавор.

Русские пытались убедить творца быстрее уезжать, но творческий человек был себе на уме. Две недели… всего четырнадцать дней длилось спокойствие Караваджо, основанное на убежденности, что в Праге воли папы нет.

А после появились люди, что стали интересоваться художником. Ночью, чуть ли не в портках, Караваджо пришел в русский дом. Ему пришлось убить одного человека, который, скорее всего, прибыл зарезать художника и проник в трактир.

Тогда и началось путешествие, в ходе которого Караваджо сотни раз проклинал и свое решение уехать в Россию и тот день, когда он прирезал сынка папского сутенера. Холод, мороз, мороз и холод — вот два чередующихся слова, которые не выходили из головы теплолюбивого итальянца. И казалось, что уже скоро чуть потеплеет, в планах было зафрахтовать речной корабль и уже по реке добраться до России, но время шло, а они проделали лишь половину пути. В Пинске такая возможность появилась, нашелся торговец, который за весьма умеренные деньги был готов доставить русских по рекам в Чернигов.

Тут бы задуматься, отчего торговец так мало берет серебра, да столь сговорчив и готов, вместо того, чтобы заниматься своим непосредственным делом, торговлей, везти московитов на их родину. Это на Западе Речи Посполитой мало знали о том, что готовится война, тут, в Литве о предстоящем противостоянии знали все, тем более, что часть польско-литовского войска располагалось поблизости. Торговец заявил иезуитам о странных русских, представителей ордена в Пинске хватало, так как уже как полвека тут работал иезуитский коллегиум.

Когда стало ясно, что литовский город может стать западней, десять русских, а так же восемь мастеров и один итальянский художник попытались сбежать. Маршрут не был рассчитан на то, что Речь Посполитая и Российская империя практически в состоянии войны. Нет альтернативных путей в Россию, если только через море, но этот вариант Тимофею Листову, одному из ответственных за доставку мастеров из Праги, показался более затратным, да и было указание действовать максимально тайно и выбирать разные маршруты, чтобы в раз не перекрыли источник работников для будущей русской промышленности.

— Что вы решили, сеньор Караваджо? — Петр Скарга прервал любование рекой, обращаясь к художнику на итальянском языке.

— Я не буду служить папе! Он объявил меня вне закона, вы уже знаете об этом. Так что делайте что должно. Тут красивое место, чтобы умереть, хоть итальянские пейзажи мне нравятся больше, — ершился Караваджо.

— Из-за вас умрут все эти люди, — сказал иезуит и состроил страдальческое лицо, как будто ему, действительно, жаль московитов и мастеров.

— Они мне не родня! — выкрикнул экспрессивный художник.

— Всего-то вам нужно рассказывать нам, что происходит в семье русского царя. Вы же по любому будете приближены к Диметриусу. Нам стало известно, что царь московитов очень хотел именно вас пригласить. Уж не знаю, где Димитриус мог видеть ваши работы, что так воспылал любовью к убийце, — иезуит изобразил улыбку. — Вы спокойно доберетесь до России, умрут только ваши сопровождающие, так как между нашими странами — война.

— А вообще ваш орден может обходиться без смертей? — уже не столь эмоционально, несколько задумчиво, спросил Караваджо.

— Увы, во имя истинной церкви, мы, те, кто готов на все. Что касается московитов, то их участь предрешена. В вашей же воле спасти иных еретиков, что едут в Россию работать, иначе… костер, — Скарга покачал головой. — Ох, сеньор Караваджо, и выбрали же вы себе компанию для путешествий! Ортодоксы и еретики, лишь вы один истинной веры и должны послужить Господу Богу.

Караваждо хотел выкрикнуть, что в последнее время стал понимать тех еретиков, которые отринули от папы. Если так смердит в Ватикане, то где остается место для веры, искренней веры! Нет, художник не собирался менять веру, он надеялся, что есть еще праведные церковники, тот же монсеньор Коллона, пусть и не без греха, но человек более иных, честный.

Микеланджело устал бегать, скрываться. Его ломало от того, что он уже три месяца не берут кисти в руки и не имеет нормальной обстановки для того, чтобы творить. Хотело спокойствия, хотелось писать. Но как же противно было служить церкви по принуждению.

— Да поймите же! Вы можете спасти жизни! Только от вас и зависит то, доберутся ли еретики до Московии! Нам не с руки усиливать своего врага мастерами и они должны были умереть, но тогда и вы, будучи слишком впечатлительным человеком, предпочтете смерть. Так что спасайте жизни. Вы же христианин! — взывал иезуит. — Но учтите, что руки наши длинные и просто так отказаться от своих слов не получится. Смерть! За предательство смерть и не только ваша, но и тех людей, что будут рядом.

— Я согласен… — через некоторое время, обреченно сказал художник.

Петр Скарга кивнул и пошел в сторону коллегиума, где у него был временный кабинет. Иезуиту пришлось совершить невозможное, и в очень быстрое время, по размякшим дорогам, добраться до Пинска из Лиды. И не зря. Осталось только продумать легенду, почему все русские умерли, а Тимофей Листов остался жить.

Этот человек, русский дворянин, «весьма благосклонно» принял предложение работать на Орден Иезуитов. Резентуру в Московии нужно наращивать и даже такой человек, как Листов, может пригодиться в дальнейшем.

*………………*……………*

Сольвычегорск

1 апреля 1607 года

Максим Яковлевич Строгонов собирал всех родичей. После того, как он с крайне спорным результатом съездил к государю, нужно было многое переосмыслить, а с чем-то и смериться, как с неизбежным. Умом Максим Яковлевич понимал, что ситуация не так, чтобы и катастрофичная, но вот сердце требовало чуть ли не отмщение за то малодушие, что испытал старший из Строгоновых в Москве.

Крайне сложно воспринимать, что ты «всего лишь…», если у себя дома ты «всемогущ». Нет никого ни в Великой Перми, ни на Каме, ни за Камнем, кто бы не поклонился Строгонову. Не оставалось тех, кто не куплен или кто не работает на благо рода Строгоновых тут, вдали от стольного града. Сам Максим Яковлевич решал, сколько заплатить Москве, чтобы из нее не прилетели назойливые мухи и не портили настроение. Налоги — дело добровольное и Строгоновы считали, что и так облагодетельствовали всех тех, кто усаживался на царский стул.

И тут такая пощечина…

— Что делать будем? — спросил Максим Яковлевич.

— Ты вопрашаешь? А не разумеешь, что это все, конец нашему спокойствию и нашим прибылям? Отчего не поддержали Шуйского, когда это было можно? — в сердцах бросил Никита Григорьевич Строгонов.

— Ты успокойся! — прикрикнул Максим Яковлевич. — Что предлагаешь? Отложиться? Коли есть решения, так обскажи их, обсудим. А, нет, так и неча голос повышать!

Наступила пауза, все обдумывали расклады. Когда ехали в Сольвычегорск, то и Никита Григорьевич и братья Андрей и Петр Семеновичи были настроены решительно, вплоть до сопротивления. Но, чем больше думали о последствия, тем больше смирялись. Силовой вариант был безнадежен в средней перспективе, хотя власть на время можно взять не только во владениях Строгоновых, но и в Мангазеи.

— Нет! Не выдюжим! — констатировал двадцати шести летний Андрей Семенович Строгонов.

Его младший брат Петр Семенович кивнул в знак солидарности с братом. После подумал и насупился. Привык Петр соглашаться с братом, который был старше его только на три года. Но сейчас самый молодой из присутствующих на семейном совете, Строгонов, был более остальных воинственным. Молодость — она скупа на компромиссы!

— Вы что с ума съехали? Раздумываете еще? Воевать с Москвой? С этим царем? Я еще хорошо помню Грозного государя. Так этот отцу своему не уступает. Когда я с ним говорил, колени тряслись. А я никогда не был трусом, — Максим Яковлевич ударил кулаком по столу, и все присутствующие почувствовали вибрацию не только по столу, но и во всей комнате.

— Ты, Максимка, не шуми. А нужно нам обсудить все шаги наши, что нельзя делать, того не будем. А, где можно — так в то вложимся всеми силами, и должны быть заодно. Нам Иван Васильевич даровал эти земли, на то есть грамота. Не нынешнему государю ее отменять, — спокойно говорил сорокасемилетний Никита Григорьевич.

— Ты с ним не разговаривал! Хитрый лис! Он сразу зацепился за серебро, мол ведает, что оно у нас есть. Знает он и о том, что на Каме меди много. Пенял за то, что мы медь не плавим. А нам то на что? Дорого и людишек отвлекать от солеварен и с земель, — обращался к своему двоюродному брату Максим Яковлевич, глубоко вздохнул и махнул рукой. — А! Что говорить? Думал даже, что кто рассказал о нас государю. Вот же… словно в голову залез.

— И все же осмыслить то, сможем ли отложиться, должно. Мы можем выставить две тысячи войска, камских мужиков вооружить до трех тысяч, пусть с них и дрянные воины, а также нанять казаков. Яицкие казачки в нательных рубахах воюют. Они за серебрушку, хоть против кого пойдут, — увидев, как набирает воздух Максим, чтобы возразить, Никита поспешил объяснить своему растерянному родственнику. — Максим, я токмо считаю, а не говорю, что мы сдюжим. Разумею, что через год пятнадцать-двадцать тысяч московских войск сомнут нас. Но так же еще все понимают, что мы лишимся, коли пойдем под руку Димитрия Ивановича, и серебряного рудника, и торговли с англичанами. А царь узнает, что англичане ходили в Мангозею и там напрямую торг вели в обход казны.

— Он говорил, что мы можем начать все сызнова и заплатить откупное, дабы нас не повели на плаху, — сказал Максим Яковлевич.

— Да, о чем вы толкуете? — выкрикнул самый младший Строганов, Петр Семенович. — У нас серебра более, чем в казне! Согласится с царьком, да через англичан нанять войско, да обучить мужиков, подкупить кого из дворян. Биться нужно!

Какой иной момент эмоциональному Петру Семеновичу дядья поставили бы на вид, что не умеет сдерживаться. Так было раньше, но сегодня сложно было бы требовать спокойствия, когда вся выстроенная кровью и потом, обманом, предательством, империя Строгановых перестает быть семейным делом, но становится лишь частью государства.

— Что Нащекины, Булгаковы? Они будут с нами, коли что? — спросил Андрей Семенович Строганов.

— У нас много чего есть на рода и Нащекиных и Булгаковых, даже на этого… что строит из себя честного… Жеребцова, и то, как они воровали из казны, торгуя с англичанами, и то, что брали ясака более, чем докладывали в Москву. Да, и посмотреть терема, что выстроили в Мангазее, так и не понять, где бояре живут: в Москве, али в строящейся Мангазее, — говорил Максим Яковлевич.

— Нет, ни Нащекины, ни Федор Юрьевич Булгаков не пойдут супротив царя. Они послали Данилу Жеребцова на помощь царю, а с ним две тысячи воинов, — сказал Никита Григорьевич, который уже сам отрекся от идеи как-либо сопротивляться Государю. — Это поддержка, как они рассчитывают, смилостивит царя и они останутся в Мангазее воеводствовать, да ясак собирать.

— Все читали грамоту от Государя-императора? — спросил Максим Яковлевич, специально называя титул Дмитрия Ивановича, чтобы в очередной раз показать свое отношение к возможности сопротивления центральной власти.

Все Строгановы прекрасно знали, до каждой буквы, о чем именно говорилось в государевой грамоте, которую привез Максим Яковлевич. То, что там написано, конечно, не нравилось уже проникшимся свободой и вольницей Строгановым. Но, о подобном Аникей Федорович Строганов, создатель торговой и промышленной мощи рода, мог только мечтать.

По сути, те земли, которые были даны по грамоте Иваном Грозным, сохраняются за родом. Как и соледобыча. Хотя могут появиться конкуренты. Проблемой может стать река Кама, точнее земля вокруг ее. Ранее Строгоновы отписывали, что у реки не живет ни одного человека, от того и просили ее в свои владения [Строгоновы солгали Федору Ивановичу, утверждая, что по Каме нет людей вообще]. Если обнаружится, что была ложь…

Но, вот, что еще не нравилось Строгановым, так это необходимость начинать серьезнейшую работу и ставить медеплавильные и железоделательные заводы. И это был ультиматум от царя. Причем, государь вполне четко указывал на то, что в верхней Каме есть медь, а также имеются железные руды. Государь даже обещал прислать зодчих, которые построят домны для лучшей выплавки чугуна и железа. Но это же целый пласт работы, которой нужно плотно заниматься. И работа эта сложнее в разы, чем торговать в обход державы с англичанами, добывать серебро, или просто не пересылать весь собранный ясак в Москву

— Так, что,, дядья, с повинной предлагаете идти? — не сдержался Петр Строганов и даже презрительно осмотрел присутствующих.

Молчание брата Андрея было расценено Петром Семеновичем как предательство. Встав из-за стола, Петр сделал несколько быстрых решительных шагов в сторону выхода.

— А ну охолони! — выкрикнул Максим Яковлевич.

Петр остановился, тяжело дыша. Слезы стекали по лицу молодого мужчины.

— Брат, сядь на место! — попросил Андрей Семенович.

Вытерев лицо рукавом кафтана, Петр сел на место, потупив взор, и больше ничего не говорил. Кровь бурлила, но и Петр нервничал более от бессилия, что либо сделать.

Главным источником сверхприбыли Петра и Андрея Семеновичей был как раз-таки серебряный рудник. И, расставшись с ним, братья теряли большие деньги. А еще потеря поместий в Вологде, усадеб в Москве. Это все очень не нравилось Петру, воспитанному в духе вседозволенности. Строгановы в Перми на Каме и еще в ряде земель были полными хозяевами, и уже более сорока лет делали здесь все, что считали нужным. И даже Иван Грозный не трогал Строгановых.

— Предлагаю обсудить те придумки, что передал Государь, — перевел тему Максим Яковлевич.

— Ты про то, кабы добывать соль трубой деревянной, втыкая ее в землю, — усмехнулся Никита Григорьевич.

— Да, и про то, что государь просит на севере от Нижнего Новгорода в четырехстах верстах посмотреть соли, что можно шахтой добывать [Белбажское соляное месторождение, главный герой не знает, что залегание солей там на 150–200 метров и добывать сложно], — ответил Максим.

— Мало нам соли? Бери, да выпаривай, — словно обиженный ребенок, пробурчал Петр Семенович Строгонов.

— Никитка, а рудозавцы твои, те англичане, живы еще? — спросил Максим Яковлевич, не обращая внимание на бурчание племянника.

Никита Григорьевич засмеялся. Нет уже никаких англичан. Джон стал Иваном, а Уильям — Ильей. И боле русских, чем бывшие англичане, сложно было найти в имениях Никиты Григорьевича. Это были уже православные люди, любящие баню, филигранно матерящиеся, и непрерывно осеняющие себя крестом порой по десять раз за минуту. Бранное слово грешно, но говорить без поганых слов эти русские англичане не могут, а потому и крестятся так часто.

— Гляди сюда, — сказал Максим, достал из сумы на поясе бумагу и развернул ее.

— Это та карта, на которой Государь помечал места, где искать руды? — спросил Андрей Семенович.

Для него найти серебро или золото становилось навязчивой идеей. Если Строгоновы теряют серебряный рудник, то при нахождении новых месторождений, государь предлагал брать разработчику до сорока долей себе. Вот и можно было поправить пошатнувшееся финансовое положение.

— Ох, и как же ж мне, англичанину-Мерику, объяснить, как бы более не плавали они в Мангазею, — вздохнул Максим Яковлевич, двигая карту, составленную Государем, своим родичам.

Он-то, пока ехал в Сольвычегорск, так изучил каждый уголок карты, что ты хоть ночью его разбуди, нарисует ее не хуже, чем оригинал.

— Поторопимся, братья, а то иные все разведают, да заводы поставят! — сказал Никита Григорьевич.

Никто не стал возражать, так как поиск неизвестного, да еще с указаниями, где это неизвестное — интересное занятие, если от того еще и прибыль серьезная пойти может. Что-то просыпалось внутри Строгановых, какой-то огонек, что заставлял их предков срываться с мест и идти вглубь лесов и гор, когда они создавали промышленную империю. Расслабились ранее деятельные промышленники, почивали на лаврах былых заслуг, пользовались награбленным, как и честно заработанным, несметным богатством, при этом даже не исследуя земли, которые взяли под свой контроль, не то, что идти дальше. Они еще неоднократно будут и ругать царя, и прикидывать расклады, где и как можно будет урвать себе кусок от того, что принадлежит государству.

Но заводам быть! Поискам железа и других металлов также быть!

Глава 3

Глава 3

Архангельск

3 апреля 1606 года

Лорд Мерик стоял на палубе корабля и смотрел на водную гладь бескрайнего моря. Еще вчера была большая волна и капитан запрещал кому бы то ни было находиться на палубе, сегодня же ветер утих. Английский посол в России был преисполнен энтузиазмом и служебным рвением. Ему удалось не во всем, но во многом убедить своего короля, привезти из Англии большую часть заказанного русским царем, ну и людей. Если государь выполнит обещанное и заплатит за каждого специалиста столько серебра, как было уговорено, то Мерик неплохо увеличит собственный капитал.

Нельзя сказать, что король Яков I, вдруг, воспылал идеей сотрудничества с Московией. Вообще, к кому и может воспылать английский король, так к новому смазливому фавориту. Но Мерик был принят при дворе и даже обласкан рыцарским званием. Послу приставка «сэр» перед именем стоила немало русских соболей, пришедших по вкусу новому любовнику короля. Но, как только Мерик стал рыцарем, он моментально превратился в политическую фигуру и некоторые лорды решили, по крайней мере, выслушать посла и главного английского торгового агента в Москве. И более действенными были встречи с разного рода торговцами и производителями шерсти. Многие заинтересовались русским направлением, но пока осторожно, боясь за свои капиталы.

В Англии хватало проблем и Россия, хоть и оставалась интересным вектором торговых отношений, но по серьезному, вкладываться в англо-русские отношения никто не спешил. «Королеве» было некогда — у него-нее новый симпатичный фаворит [в Англии бытовала поговорка: Елизавета была королем, а Яков был королевой]. Вообще Яков оказывался монархом сильно слабее предшественницы, несмотря на то, что многие люди, которые руководили страной еще при Елизавете, сохранили свое влияние.

Вместе с тем, королю хватило сообразительности и ума определить некоторые выгоды от торговли с Россией. Но Яков просто открестился участвовать в принятии решений, а наделил Джона Мерика полнотой власти. Хочешь помочь русским в строительстве флота? Помогай, только денег из казны на это не дадут, кроме того, нельзя привлекать рабочих с королевских верфей, как и забирать специалистов с королевских мануфактур. Так что вроде бы и разрешили делать что угодно, на деле, Мерик был сильно скован в ресурсах.

Полномочный посол вложил в дело все свои накопления и очень надеялся, что уже к следующему году сильно отобьет вложения. Он-то видел, что Россия — огромный рынок.

— Капитан! А это что за корабли стоят на нашей пристани? — спросил Мерик, не веря тому, что видит.

— Нидерланды, сэр! — с видам мудреца отвечал капитан корабля.

Вопрос от Мерика был лишним. Он прекрасно понимал, чей именно флаг развивается на трех кораблях. Вопрос прозвучал только, как проявление раздражительности.

— Вы же говорили, капитан, что выход в море раньше, чем это сделали мы, невозможен, что и сейчас сохраняется угроза оледенения. Так как получилось, что голландцы нас опередили? — спросили Мерик.

Он был готов прибыть в Архангельск значительно раньше, но капитаны трех кораблей в один голос кричали, то нельзя ходить в феврале-марте в северных морях. И дело было больше в штормах.

— Рисковали больше допустимого, — растерянно отвечал капитан.

Джон Мерик поморщился. И раньше голландцы имели свои представительства в Москве, но эпизодически, а после начала голода в Московском царстве, ни одно судно из Голландии не отправлялось в Россию, по крайней мере, официально. Может и были какие-то контрабандисты, но Мерику об том не докладывали. И тут сразу три голландских корабля…

— Простите, сэр, голландские корабли пришвартовались только день назад и завтра должны были отойти… я не мог предположить, что вы прибудете… — оправдывался явно испуганный ситуацией Уильям Бекет — приказчик в филиале Московской Торговой компании в Архангельске.

Мужчина, видимо, захотел подзаработать и предложил и причалы, которые были оборудованы англичанами летом прошлого года, даже склады, чтобы там голландцы разместили свои товары.

На самом деле, голландские корабли не были собственно голландскими, их зафрахтовал Иохим Гумберт с многочисленными товарами и, что главное, людьми. Практичные голландцы не видели смысла ехать в Россию, все усилия Нидерландов, той ее части, что смогла скинуть ярмо испанского владычества, сейчас направлены на то, чтобы теснить Испанию и Португалию на морских торговых путях. Нет свободных кораблей у Голландии, ибо потери на морях колоссальные, но деньги и некоторое любопытство делает свое дело и вот три голландских корабля в Архангельске.

— Так товар, получается, русских? Не голландцев? — спросил Мерик, решая, как именно наказывать своего приказчика за такое своеволие.

— Не могу Вам лгать, потому скажу, как есть, голландцы привезли на продажу некоторые товары, но они уже строят свой склад и завтра заберут свое, — сказал Уильям и опустил голову, предвкушая, что сейчас обрушится наказание.

— Отправишься с одним кораблем в Мангазею, причем скоро, осмотришься там, может и попрошу царя, чтобы дозволил открыть официальное наше представительство в этом далёком и морозном городе, — сказал Мерик и насладился, как Бекет чуть не расплакался.

Путь в Мангазею был опасным, и очень неприятный. Постоянные пронизывающие ветра, изменчивая волна — далеко не все неприятное в пути, когда даже лимоны и квашенная капуста не являются гарантией от заболевания цингой. Но Уильям не знает, что это не наказание. Мерик еще в Англии планировал Бекета отправить в Мангазею, а самому быстро переправиться в Москву.

— Господин барон! — Мерик отсалютовал своим кубком Гумберту.

— Господин посол! — Иоахим вернул любезность своему визави.

За время, после получения титула русского барона, Иоахим Гумберт уже обвыкся с новой ролью и социальным статусом. И бывший наемник гнал от себя ту реальность, что титул ему был «выдал» лишь следуя прагматической логике, дабы решить разом ряд сложностей при взаимодействии с европейскими если не элитами, то дворянством, купечеством, чиновниками. Там, где русского купца пошлют в черту, или потребуется существенная взятка, барон, пусть и непонятный для европейцев, откроет дверь с ноги.

Вот и сейчас, встретившись с английским послом и даже после того, как Гумберту шепнули, что Мерик уже «сэр», бывший наемник не стушевался, продолжая отыгрывать свою роль русского аристократа, пусть и немецкого происхождения.

— У нас вышло некоторое недоразумение и мы заняли ваши причалы… надеюсь хорошее бургундское вино немного подсластит горечь неудобства? — лучезарная улыбка стала хозяйкой на до того суровом лице Гумберта.

И от куда все берется? Был же наемником, пусть и с некоторыми амбициями, выходящими за пределы целей и задач наемного воина, а сейчас, уже и лицемер и лжец и интриган — настоящий дипломат. Сколько Гумберту приходилось лгать, обещать, покупать людей, даже создавая им до того проблемы.

Вот взять стекольщика Болеслава Крауча, который, получив первые седины, сейчас пытался согреться возле костра, разложенного рядом с портом. Костры жглись повсеместно, чтобы и он и другие бедолаги хоть немного согрелись. Начало апреля в Архангельске это не то, что Богемия, где же и солнце могло согреть.

Гумберту уж очень нужен был Крауч, который мог делать прекрасного вида вазы, кубки и иные стеклянные предметы. Пусть в художественной ценности производство Болеслава Крауча сильно уступало произведениям искусства Каспара Лемана, но последний работал с хрусталем, железом и драгоценными камнями, используя стекло в своих работах лишь изредка. А Крауч уже дошел до понимания мануфактуры и набирал работников.

Когда Крауч, прогнозируемо, отказался ехать в Россию, один из менее приметных членов русской миссии, сделал мастеру большой заказ на вазы, кубки, наборы стеклянной посуды. Большой заказ и предоплата была более половины от стоимости товара. Болеслав даже отодвинул проект мануфактуры и взял еще троих учеников, которых ранее отправил в семьи, так как заказов, после начала проблем у императора Рудольфа, стало сильно меньше.

А потом произошел… пожар. Такое бывает и часто. И ладно бы только мастерская, это плохо, но можно иное помещение взять в аренду, немало еретиков уже уехало даже из веротерпимой Богемии. Так что производственное помещение можно было найти без больших усилий. Но сгорел еще и дом Крауча, в строительство которого он вложился очень сильно и так и не отдал ряд долгов. Ну и пришел заказчик и потребовал часть своего заказа, который… расплавился в пожаре.

Так что тюрьма или могила — вот варианты для, действительно, хорошего мастера. И тогда предложение отправиться в Россию прозвучало повторно и оно обросло спасительными условиями. Знал бы Крауч, что перед тем, как подпалить мастерскую, да так, чтобы огонь перебрался и на дом, мастер был обворован. Пришлось убить пожилого смотрителя дома, но старичок оказался слишком резвым и даже вступил в бой с «грабителями». И теперь Краучу платили его же деньгами.

Вот и еще одна причина, почему именно Гумберту государь поручил столь, как оказалось, сложное и часто деликатное, и кровавое дело, как принуждение к переселению в Россию мастеров-ремесленников. Наемник не мучился совестью или еще чем, что подставило бы под сомнение какие именно методы использовать для того, чтобы в Российской империи появились свои мастера тех производств и ремесел, которых ранее не было.

— Вы предлагаете Бургундское? Что ж я не против, хотя предпочитаю Анжуйское, — сказал Мерик, «включая» дипломата и прожженного политика.

Наверное, Гумберту все же рановато состязаться с сэром Джоном Мериком в искусстве ведения диалога. Уже скоро английский посол знал многое, слишком многое, что еще нужно было обдумать. Семьдесят три мастера с семьями и частью с подмастерьями — вот итог одного из аспектов работы Гумберта, в чем Иоахим и похвастался перед Мериком. Бывший наемник, между тем, многие аспекты набора работников в Европе опустил, как не стал называть имена мастеров, среди которых могли оказаться и те, что были вполне известны. Тут не было Каспара Лемана.

С этим мастером-творцом было все сложно. Его доставили в Россию неделей ранее. После множества приключений и даже убийства одного слишком любопытного работника порта в Амстердаме. Тот пообещал на следующий день провести проверку груза странных людей, которые фрахтуют судно до Нарвы. Чиновник умер в муках, подписав бумагу на разрешение. Судно вышло в ночь убийства, а тело, скорее всего, нашли только к обеду. И было непонятно, кто виноват в убийстве. Пришлось немало заплатить голландцам, чтобы те не задавали вопросов, кто именно связан и под охраной в общей каюте, но за ширмами от повешенных одеял. Ну а Леман уже смирился и сильно не противился. Он был мастером своего дела, капризным творцом, но не сказать, что со стальным характером.

— Господин Гумберт, ты можешь во мне иметь себе друга! — начал Мерик зачаровывать бывшего наемника.

Оба иностранца общались на русском языке с чуть заметным акцентом, несмотря на то, что Джон Мерик неплохо знал и немецкий язык. Но знание русского языка у посла было лучше и он мог сочинить более удачные обороты речи.

— Господин Мерик, моя дружба, уверен, уже изрядно подорожала. Государь будет доволен моей работой, особенно, когда…- Гумберт осекся.

Иоахим во время спохватился, чтобы не рассказать о том, что ждет сообщений о прибытии в Нарву шести сотен немецких наемников. Он знал о соглашении со шведами, что через этот город можно было привезти наемников. Вот ремесленников… не стоит. Еще свежа память, как триста ремесленников из Европы были убиты в Риге, чтобы не допустить развитие ремесла и торговли в Московском царстве.

Гумберт мог нанять и большее количество отрядов и, скорее всего, в Россию прибудут еще до тысячи наемников, и не только немцев. Однако, пока империя застыла в ожидании противостояния «императоров». Рудольфа принуждают отречься пользу Матвея, которого уже многие и так считают своим правителем. Однако Рудольф пока еще пытается договориться, ведя консультации с разными силами в империи, кто именно его готов поддержать.

Вот наемники и ожидают работы «по месту жительства». Тут и рядом с домом и единоверцы, чаще всего, да и Россия — это далеко и непонятно. А что непонятно, то является дополнительным риском. Потому и получается, что те наемники, которые все же решили отправится в Россию, польстившись на успешный опыт самого Гумберта, ну и на деньги, стоили больше обычного. Стоимость четырех с половиной сотен алебардщиков и ста пятидесяти мушкетеров и аркебузиров была такова, что можно и на треть больше людей набрать, если для военных действий в империи.

К слову, поляки так же немало перекупили наемников. Тут и эти шесть сотен пошли бы воеватьпротив России, если не ловкость Гумберта и его понимание сущности наемничества. Так что уже скоро наемник из Нюрнберга будет стрелять в наемника из Любека. Или приятели, которые некогда встречались в трактире и там, обнявшись пели пьяные песни, а после мяли одну девку на двоих, сцепятся в смертельном бою, стремясь поглубже вогнать шпагу в плоть недавишнего приятеля.

— Скажите, мой друг, — Мерик улыбнулся. — Да! Да! Друг! Ваша полезность может очень неплохо продаваться, а я за такой товар готов платить сполна. Ну и дружить. Искренне! Почему и нет?

Еще полгода назад Гумберт уже сломал челюсть напыщенному пижону, который назвал его «товаром». Наемник — не товар. А он, Гумберт, так и вовсе не продается! Нет, конечно, наемник — самый что ни на есть, товар, но среди людей, подобных Гумберту, было немало тех, кто не желал ощущать себя вещью. Сейчас же Иоахим был в достаточной мере искушен в плетении словестного кружева, чтобы не проявлять спесивость, но лишь принять в сведению, что жизнь продолжает налаживаться и почему бы и не получить некоторые материальные блага и из рук английского посла.

— Скажите, голландцам обещан северный путь в Мангазею и есть ли у них дозволение на исследование путей вдоль побережья? Может они будут строить русский флот? — спросил Мерик, поняв, что подобные вопросы не должны вызвать гнева у барона.

— О, нет… — с улыбкой отвечал Гумберт. — Мы предложили им покупать для начала пеньку и лес, как и вообще обратить внимание на Россию. Но Голландия сосредоточена на иных целях — они хотят подвинуть португальцев в деле торговли специями. Еще и война с Испанией… у них не так много сил, чтобы распыляться и на Россию. Думаю, что пока, по крайней мере, в этом году, они не станут присылать свои корабли для торговли. Но в следующем…

Мерик задумался. В его планах не было жестокой конкуренции с голландцами, он хотел монополию и чтобы корабли, которые он собирался нанять в Англии могли прибывать и в Амтердам и там торговать с большой выгодой для самого Мерика и всей английской торговой компании, управление которой сейчас завязано на после. Есть два пути, чтобы монополия продержалась дольше: первый — это выбивать голландские корабли, устроив за ними охоту в северных морях, чтобы те не доходили до Архангельска. Затратный путь и голландцы не робкого десятка, чтобы позволить себя уничтожать безнаказанно. Ну и второй вариант — сделать все и даже больше, чтобы быть полезным государю-императору.

Два мужчины от Бургундского перешли уже к более крепким напиткам, скоро у них на коленях оказались две девицы. Даже тут, в патриархальном русском обществе можно было найти за большие, многим большие, чем в Лондоне или еще где в Европе, женщин, готовых разбавить скучное мужское общество. И пока хмельные разговоры все больше скатывались в плоскость похабщины и инстинктов, разгружались английские корабли и мешки с семенами потата, кукурузы, подсолнечника, фасоли, тыквы, кабачков, отправлялись спешно в Москву, чтобы успеть посадить диковинные для России сельскохозяйственные «американские» культуры.

*………….*…………*

Быхов

6 апреля 1607 года

После набега, Быхов опустел. Воздух стал чистым и гуляющий между пустыми производственными строениями ветер не был насыщен вонью, которая ранее распространялась от кожевенных мастерских. Не было гула людей, которые ранее, утром, всегда сновали по ремесленному посаду города и заходили и в крепость, чтобы что-то прикупить, или что-то продать. В тавернах уже господствовало эхо, как будто опустелые залы и комнаты были заброшены десятилетия назад.

Иерониму Ходкевичу было больно смотреть на то, как, ранее развивающийся город, его город, превратился в кладбище, где похоронены стремления рода Ходкевичей на величие. Начнись сейчас противостояние хоть с каким магнатским родом, Иерониму пришлось бы сложно, очень сложно. А таким родам, как Радзивиллы, или Сапеги, так и вовсе можно было клясться в верности и идти в зависимость.

Сколько же сил, времени, средств и дипломатического таланта стоила великолепная пушкарская мастерская⁉ Пушки Ходкевичей были столь ценны, что король скорее встал бы на сторону именно этого рода, начнись какие недопонимания с иными кланами. Так было, когда Ходкевичи чуть не сцепились с Радзивиллами.

Ушел из города и капитал. Еврейские семьи, которые занимались ростовщичеством и часто выступали кредиторами у Ходкевича, исчезли вместе с остальными. Разорена сельскохозяйственная округа. Даже, пусть и найдутся люди, ремесленники, торговцы, что захотят прийти и жить в Быхове, их просто будет нечем накормить. Разорена и Орша, Шклов, часть деревень у Могилева. Людей забрали частью и оттуда. Да, многие крестьяне укрылись в лесах, но люди бежали, зачастую оставляя лошадей и иную скотину в своих дворах. Как теперь пахать, сеять и косить, если нет тяглового скота и нет инвентаря для работы?

Злость и жажда мести наполняли и без того воинственное сердце Иеронима Ходкевича. Он был готов, хоть и на сделку с дьяволом, но только покарать московитов: подлых, недостойных, лживых. Это когда сам грабишь соседние территории — то тут сарматско-шляхетская удача и лихость, но когда тебя вот так… то подлость и низость.

— Великовельможный пан! Я сожалею! — говорил Станислав Жолкевский, когда процессия, возглавляемая Иеронимом Ходкевичем, въезжала в Быховский замок. — Мы отомстим и я даю слово, что готов даже пожертвовать рядом своих трофеев, чтобы вернуть, пусть и частью, то, чего лишили Вас.

Польный гетман Жолкевский лавировал, он не нашел общего языка с Яношем Радзивиллом, но с Ходкевичем наметилось сотрудничество. По крайней мере, Иероним не стал противитбся и вредить Жолкевскому, а поддерживал командующего войска, не придавливая того своим авторитетом. Хотя… авторитет во-многом и пошатнулся. Потому два воина быстро находили точки соприкосновения интересов, от чего получался сильный тандем, рядом с которым находится Радзивилл.

— Я потребую долю из разграбленного московского Кремля, — жестко припечатал Ходкевич.

— И это будет справедливо! — решительно поддержал своего соратника Жолкевский, а после небольшой паузы спросил. — Вы поддержите мою игру?

— Да! В этой войне у меня более нет принципов и даже христианская добродетель, скорее всего, останется в границах благословенной Речи Посполитой. И любой, предавший нашу державу, даже если он и московит, должен познать праведный гнев республики! — пафосно говорил Ходкевич.

Впрочем, меньше всего Ходкевич сейчас хотел добавлять своим словам идеологические догмы и высокопарность. Он был переполнен жаждой мести и гордостью причастности к Речи Посполитой, говорил то, что действительно думал. Как же Иероним стал ненавидеть Московию!!! Всем своим сознанием. Московиты должны быть вырезаны поголовно, а после их земли могут быть заселены польско-литовскими крестьянами. Только такая война принималась Ходкевичем, на уничтожение.

— Через два часа я предлагаю провести военный совет, где и сыграем… — сказал Жолкевский, а Иероним Ходкевич только кивнул.

Он так себя накрутил, что уже не мог говорить. Попадись кто из московитов, хоть и послов, или крестьян, Ходкевич, не задумываясь, зарубил бы того.

Через два часа в разоренным ранее, но сейчас приведенном в удобоваримое состояние, кабинете Ходкевича, начался военный совет.

— Спешу сказать вам, паны, что наши цели изменились. Пришли сведения разведки и оказалось, что московиты, на самом деле, слишком укрепили Брянск. Настолько, что осада займет неприемлемо большее время. Вместе с тем, без взятия Смоленска, мы не может ни на что рассчитывать более. Потому мы концентрируемся на осаде смоленской крепости. У нас будут пять мощных гаубиц, способных за месяц разрушить стену в русской крепости на определенном участке. Еще удалось нанять лучших подрывников из империи, — Жолкевский первым взял слово на военном совете, а по факту, спектакля, где все актеры или массовка, а зритель лишь один.

— А я и ранее говорил, что без Смоленска война не может быть выиграна. У нас собрано достаточно сил и средств, чтобы разгромить московитов, — высказался Иероним Ходкевич.

Яноша Раздивилла не было на совете. Он вообще удалился из войск и спешно отправился в Слуцк. После того, как была похищена София, во владениях Яноша начались волнения. В народе уже успели полюбить женщину, а ее действия, направленные на поддержку православия, уже стали привычными. Сейчас же вновь вернулись униаты и стали совершать попытки отобрать храмы у православных священников. Развернулись и католики, кальвинисты уже начали строительство своего молельного дома.

И эти волнения происходят в условиях необходимости провести посев, иначе в следующем году и восстание возможно, если есть будет нечего. А Радзивилл уже принял обязательство по продаже зерна со своих фольварков. Половина урожая уже куплена гродненскими евреями, которые кредитовали Яноша и тот смог усилиться и наемниками и дооснастить гусарскую хоругвь. Так что крестьян нужно урезонить, но и придержать пока всех «святош», что так развернули свою деятельность после исчезновения Софии. Для Яноша было откровением то, что его жена, оказывается, была-таки жестким администратором и вместе с тем, любима народом.

Да и красоту она не потеряла… Мужчина даже слегка затосковал и был готов выплатить выкуп. Но… денег на выкуп не было, как и предложения от похитителей. Ранее то, что на Яноша никто не вышел в предложением выкупа, даже радовало, сейчас же нет, он бы взял еще кредит и выкупил жену.

— А что думаешь ты, боярин Воротынский? — спросил, исподволь, невзначай, Жолкевский.

Гетман переигрывал. Искушенный, прожженный, театрал сказал бы «не верю», но время расцвета театров еще впереди, а Воротынский был столь озадачен, что не почувствовал фальши.

— Так, паны, и думаю, что без взятия Смоленска, куда бы не дошли наши войска, наши фланги будут под ударом, а поставки провизии и подкреплений станут невозможными, — отвечал Иван Михайлович Воротынский.

— Вот, ты, пан-боярин, понимаешь меня! — притворно обрадовался Жолкевский. — И ты сегодня же пошли к своим людям, чтобы готовились идти на Смоленск. Твои полки у Могилева?

— Да, пан гетман, я сразу же после совета и пошлю к своим людям! Сегодня же отправляется к Могилеву еще один мой полк, вот они и понесут вести, — Воротынскому было сложно скрыть свои эмоции и он говорил чуть нервозно.

Неделю назад Ивану Михайловичу удалось отправить своих людей в Смоленск и в Брянск. До того, на Воротынского вышел человек и просто сказал о тайных словах, произнеся которые будет ясно, что это Иван Михайлович послал сообщение. Было боярину сказано, что полного прощения может и не быть, но вот частью — да. По крайней мере, он может прибыть в Москву, если сослужит службу.

Люди Воротынского уже неоднократно отсылались с сообщениями о перемещении войск, о планах гетмана Жолкевского и о том, что именно Брянск станет главной целью для поляков в предстоящей военной компании, что далее они готовы идти на Москву, так как, по сути, дорога на русскую столицу от Брянска почти что открыта. После предполагалось генеральное сражение где-нибудь под Ржевом или уже у самой Москвы, если не удаться взять ее сходу.

И сейчас решения меняются… Срочно, очень срочно, нужно отправить людей с сообщениями о смене целей и приоритетов польского войска.

Воротынский покинул военный совет и быстро направился к одному из тех людей, в верности которого он был уверен. Приходилось опасаться того, что шпионская деятельность Ивана Михайлович будет разоблачена и потому нужно тщательно избирать исполнителей.

— Боярин! — Гаврила Лупцов поклонился своему господину.

В поклоне не было раболепия, но больше уважения к человеку, которому Гаврила был предан целиком, настолько, что, когда Воротынский принял решение бежать к ляхам, Лупцов, высказав, что он против, все равно последовал за своим господином. И насколько же мировосприятие обедневшего дворянина вошло в норму, когда Гаврила понял, что именно собирается сделать Воротынский, что он не предал ни веру свою, ни державу, что есть шанс предстать и перед светлые очи государя и не для того, чтобы услышать у него приговор на казнь.

— На словах передашь! — спешно говорил Воротынский.

Иван Михайлович пересказал решение военного совета и посоветовал не мешкать и спешить к Смоленску. При этом, боярин не забыл назвать и тайные слова, чтобы Захарий Ляпунов или кто иной из государевых людей, посвященных в тайные дела, поверил Лупцову.

— А мой скорый отъезд не будет… подозрительным? — спросил Гаврила.

— От чего же? Отправишься не один, а с полком, дойдешь до расположения под Могилевом и быстро уйдешь на Оршу, там и на Смоленск, — отвечал Воротынский.

Через час полк в триста всадников отправился к Могилеву и Гаврила Лупцов присоединился к нему. Это были русичи, часть из тех дворян, которые прибыли с опальными боярами, или казаки, которые ранее были с Лжедмитрием Могилевским. Часть из них уже и были согласны переметнуться и воевать против ляхов, иные оставались идейными, кто-то имел собственные счеты к государевому войску за убитых товарищей, иные обиженные на власть за то, что у него кто-то из бояр забрал последнюю деревеньку в пять домов. И все же, отдай Воротынский приказ и большинство воинов не без удовольствия развернулось и ударило по заносчивым шляхтичам.

Иван Михайлович уже шел в дом в Быхове, который временно занял под свои нужды, когда в кабинет Иеронима Ходкевича пришел шляхтич Кровец, которому было доверено проследить за Воротынским. К слову, Жолкевский так же не покидал кабинет своего заместителя Ходкевича.

— Ну? Рассказывай! — повелел Иероним своему подчиненному.

— Как и говорили, он встретился со своим человеком это был, как я после узнал, некий дворянин Лупцов. Воротынский ему все рассказал и повелел быстрее отправляться в Смоленск. Сказал и про тайное слово «Креститель Андрей». По этим словам в смоленской крепости узнают от кого сведения, — доложил Кровец.

Жолкевский победно поднял подбородок, являя еще более горделивую позу, чем ранее. Это он усомнился в верности Воротынского, от чего гордился своей прозорливостью. Кто другой, может и взял бы на себя роль предателя, но Воротынский. Князь Трубецкой так же не годился для агентурной работы, он был более прямолинейным, но того же поля ягода, так же строптивость показывает, лишь говорил много, выдавая себя. Оттого Жолкевский еще ранее предлагал переподчинить все силы польским офицерам, вплоть до назначения сотников. Теперь это обязательно произойдёт. Лучше бы сделать этот быстрее, так как даже опытным польским командирам нужно будет разобраться в обстановке и как-то, но навести порядок в вверенных им подразделениях. Но как есть, главное, что три тысячи всадников в ответственный момент сражения не повернутся и не ударят в спину.

Через два часа Иван Михайлович с ужасом взирал на то, как в его же присутствии затачивается кол. Это уже началась казнь, только сейчас убивают мужество и мучают ожиданием. Не может человек без ужаса, проникающего в каждую клетку организма, наблюдать, как не спеша, явно издеваясь над обреченным, палач затачивает кол. Ужасная смерть, позорная смерть. Но о позоре приговоренный думает ровно до тех пор, пока его не усаживают на кол. Уже через некоторое время человек молит Господа о том, чтобы тот ниспослал смерть. Быстрая смерть — есть высшее благо!

Воротынский посмотрел на ясное небо. Отчего-то именно это его успокоило.

— А небо-то наше! — ухмыльнулся, уже скоро мертвец.

Находящийся лишь в одной ночной рубахе, Воротынский вдруг ощутил себя одетым в броню воином. Тем, кто получил ранение на поле боя за свою веру, за свою страну, он обречен умереть. Он прожил жизнь не зря, он защитник своей земли. Он оступился, смута воцарилась в его голове. Но теперь, Воротынский отринул смуту, и успел еще послужить своей земле, сделал, что можно и что должно. И пусть вот такая смерть, но ведь, она в бою. В другом, невидимом, когда сражается на сталь, но заточенные перья, или плащи с кинжалами, но тоже бой.

— Так нельзя! — высказался Жолкевский.

Гетман резко подошел к Воротынскому и пронзил того саблей в сердце.

— Спасибо! — прохрипел русский боярин и умер.

— И зачем? — возмутился Ходкевич.

— А вы, пан, желали, чтобы позорная и мучительная смерть Воротынского вызвала возмущение у русских, что в нашем войске? Ладно от клинка, это достойно воина, но позорно, на колу…– вопросом на вопрос ответил польный гетман Жолкевский.

Станислав не хотел признаваться даже себе, что зауважал русского боярина. Вот так нужно воевать, пусть где, даже в стане противника, но быть верным своему отечеству. Пусть король — дрянь, пусть вокруг ложь и корысть, но пока в державе есть истинные воины — то государство живет. Не торговец, ни чиновник, ни даже крестьянин не может защитить землю, но лишь воин. Воротынский, по мнению Жолкевского только и сделал, что раскритиковал своего правителя, то есть то, что сам Станислав делает постоянно. Но в том и преимущество Речи Посполитой и дикость Московии. Для горделивого шляхтича хотелось биться с сильным врагом, сокрушая которого приходит истинная слава.

— Ну а у нас планы не меняются? — спросил Ходкевич, приглашая польного гетмана на обед.

— Нет, конечно, для чего нам тогда вообще понадобилась эта операция, вводящая в заблуждение врага? И ведь только случай и очередное предательство и вывело нас на Воротынского, как на русского агента. Иначе получили бы удар в спину в самый неподходящий момент, Иван Михайлович был хорошим военачальником, — сказал Жолкевский, вызвав неподдельное удивление у Иеронима Ходкевича.

С таким пиететом гетман мало о каком поляке скажет, а тут откровения и чуть ли не признания в почитании русского. Нет — все они должны умереть, и никакого уважения быть не может.

*……………*……………*

Москва

10 апреля 1607 года

Михаил Игнатьевич Татищев мечтал об одном — увидеть купола московских церквей. Он многим, с кем хоть когда общался, так и говорил. И собеседники проникались религиозностью русского посла в Персии. Но не уточнял Татищев, почему именно он так жаждет видеть кресты на московских храмах, никто не подловил Михаила Игнатьевича на вопросе, чем же ему столь принципиально не угодили иные храмы, ни в Астрахани, ни в Казани, ни в Нижнем Новгороде.

Все дело было не в религиозности, хотя по приезду в Москву, Татищев первым делом пойдет в ближайший храм и поставит там и свечку и подаст церкви серебра и помолится. Все просто — в Москве Михаил Игнатьевич отдаст, наконец, своих подопечных и выдохнет. И купола московских храмов — это конец нескончаемого испытания Татищева, как управленца.

Зима была сложнейшая. Армяне, которые захотели перебраться в Россию из Персии, наверняка, не один раз пожалели о своем решении. Сложно ли расселить более десяти тысяч человек? Невозможно. Но сделано было очень много, чтобы зиму, пока Волга не избавится от льда, люди хоть как-то, но прожили. Не отправь Татищев часть людей еще по осени, случилась бы катострофа.

Первое препятствие в деле Татищева по сохранению новых подданных государя, было встречено сразу в Астрахани. Воевода, к слову недавно назначенный и, вроде бы, из команды Димитрия Иоанновича, Михаил Петрович Волконский, по прозвищу «Жмурка», стал просто открещиваться от всех дел. Мол, не его это проблемы — какие-то там армяне. Татищев и так к нему, посидеть с хмельным, и этак — умаслить подарком. Но… выпили вина с медами, и подарки Жмурка принял, но от армян все равно открестился.

Можно было понять воеводу, была у него своя правда. Пусть продовольствия в Астрахани было в достатке, но нет ни у одного воеводы уверенности в центральной власти. А что, если в этом году продовольствие, порох, да денег на коней дали, а потом лет так… пять ничего не дадут? И была бы Астрахань городом, который может себя прокормить, так нет — крестьян в должном количестве не имеется, народов и народцев слишком много, чтобы говорить о полной безопасности чуть поодаль от города.

Татищев пошел на жесткие меры. Если воевода не покупался, что нонсенс, но и такое бывает, то продалось его окружение. Волконского не то, чтобы арестовали. Просто в какой-то момент некоторые люди посчитали, что грамота государева, что была у Татищева, была сильнее государевой грамоты Волконского. Воеводу просто не замечали, а все дела стали замыкаться на Михаиле Игнатьевиче.

Для того, чтобы построить хоть какие жилища, для строительства бралось все, вплоть до корабельной доски даже с поврежденных ладей и кочей. И все равно не получилось всех расселить и, как только на Волге стал лед, были отправлены сани в Казань, частью, саней было мало. Отдельно ужимались и стрельцы и городовые казаки, спали по очереди. Благо, склады в Астрахани позволяли не голодать.

Такого напряжения Татищев еще никогда не ощущал, поэтому жаждал увидеть купола московских храмов. И спихнуть по быстрее людей, жизнь которых смог, по большей части, сохранить.

Сам Михаил Игнатьевич не был похож на себя. Он за последние полгода постарел, словно на все десять лет. Особенно старость просматривалась в нездоровой худобе мужчины. Не то, чтобы Татищев плохо питался, он слишком много работал, чтобы обычного количества еды ему хватало. Впрочем, калорийность даже его стола оставляла желать лучшего.

— Ты, Михаил Игнатьевич, нарочно ждал, когда я стану воеводой в Москве, чтобы привезти столько людей? — спросил князь Пожарский.

— Привел людей, как только стало можно! — устало, обидчиво, отвечал Татищев.

— Н-да! — многозначительно протянул Дмитрий Михайлович Пожарский.

— А-н-да, — вторил ему Татищев.

Оба мужчины в первый раз в жизни так сильно устали от работы, об возможной интенсивности которой ранее и не предполагали. Каждый день были свои проблемы, свои вопросы, каждый из которых являлся столь важным, что не предполагал попустительства. Пожарский, получая должность, был удостоен и тщательного разбора функциональных обязанностей воеводы в Москве. Государь не просил сохранить существующее и не сделать хуже, он требовал увидеть столицу строящуюся, обновляемую, с развивающимся производством. А такой подход требовал много усилий ото всех, прежде всего, воеводы.

И не упрекал Пожарский Татищева, он только лишь бурчал. Система фильтрации пленников и переселенцев уже практически отработана и те всего-то семь тысяч человек, которых привез Михаил Игнатьевич, большой проблемой не станут.

— Список есть? Кабы там прописано было ремесло, али к чему иному кто сгоден? — спросил Пожарский и Татищев протянул уже изрядно потрепанные бумаги, которые были составлены еще три месяца назад.

Изучая бумаги, Пожарский что-то отмечал, дописывал, ставил какие-то цифры. После позвал дьяка, который так же что-то подсчитывал. Татищев же чуть не уснул. Усталость стала тенью мужчины и даже после долгого сна, он все равно просыпался уже уставшим, когда мог вновь уснуть, хоть стоя.

— Вот! — победно произнес Пожарский через минут сорок каких-то подсчетов и споров с дьяком. — Тебе токмо за людишек казна должна пятнадцать тысяч. А коли подтвердятся, что те, кого ты записал в мастера, таковыми и являются, то еще две тысячи рублей сверху.

Озвученные цифры чуть оживили Татищева. Он сильно истощился с этим персидским посольством. И получается, что только люди могли треть затрат отбить. А есть еще немало товаров, что привез Михаил Игнатьевич, о продаже привезенного сейчас договариваются приказчики, да и государь обещал отдать потраченное. Получалось, что посольство, если все выполнят свои обязательства, даже оказалось лично для Татищева прибыльным.

Но еще раз такое пережить? Лучше в монастырь — там покой, сон и молитва. Но не тот человек Михаил Игнатьевич, он открыл в себе иные грани возможного и Татищеву будет же сложно жить без того, чтобы работать.

Глава 4

Глава 4

Торопец

17 апреля 1607 года

Я инспектировал войска, а порой инспекция выглядела, как «торговля лицом». Поздно что-то еще менять, за неделю-вторую переобучить и перевооружить войска невозможно даже в сказке. Потому я тут лишь гость, важный, перед которым склоняют головы все и каждый, но гость. Именно так, я не собирался брать на себя командование, несмотря на то, что кое-какое представление о войне имею, даже и о современной мне, в этом мире. Но зачем? Что мне даст то, что я, государь, стану во главе войска и поведу свои легионы к победе? Только лишь красивая картинка, которую отработать можно уже из того, что я вообще тут нахожусь.

Есть исполнители и, судя по разномастным источникам знаний, очень неплохие. Скопин-Шуйский в иной реальности проявил себя, как великолепный военачальник, с передовым пониманием ведения боя. Достаточно и того, что мы с ним обсудим, как уже не раз поступали, что и как делать, а исполнять ему. Я уже хочу домой, в Москву. Вот не знаю, почему, да от чего, но больше я хотел находиться не на войне, а на полях, которые засеиваются новыми для Руси культурами.

Для меня было вызовом то, что зима прошла не без голодных смертей и я искренне благодарен уже за то, что по весне не начались масштабные восстания. Мне дается еще один год, за который должны произойти решительные перемены, а люди, если не увидят, что шансы на лучшую жизнь есть и при моем правлении, найдут себе предводителей. Не будет Болотникова? Так будет какой-нибудь Разин или Пугачев. Если общественное недовольство имеет место, находятся и личности, способные оседлать ураган народного гнева.

Так что именно экономика играет главную партию в симфонии русского развития, что неизменно звучит на пути становления империи. И я не имею права не попадать в ноты. И даже не империя, как сама цель, она лишь та система, при которой возможно существование России. Демократия, авторитаризм, или даже олигархия — все это туман, завеса. А то истинно, что без Сибири не может быть развития России, без Урала, тем паче, без оседланной Волги, нет торговли, как и без Балтики, кроме упадка и становления колонией, у России нет иного пути. Пусть у руля империи будет президент, генсек, царь, кучка олигархов, главное, чтобы все территории, что создавали Россию были вместе. Иначе… феодальная раздробленность тому пример. Даже в нынешних условиях начала XVII века раздробленность приведет к выжженной земле.

Может быть, я ослабел, характер стал мягким, перестал быть воином? Нет, напротив! Если ранее, в иной жизни, я поступал в соответствии с приказом, выполняя достаточно узконаправленную работу. То теперь от меня зависит многое, очень многое. Легко ли получать доклады о том, сколько именно человек умерло от голода за последнюю зиму? Не так впечатляли цифры, и даже людские судьбы, которые стоят за сухими данными статистики. Я! Именно, что я, недоработал, и это вот главный удар по самолюбию.

Чтобы через год получить чистый лист бумаги, без единой цифры умерших от голода, я и стремлюсь оказаться на самом уязвимом участке моей работы. Но пока я здесь. Из того, что я вижу, ляхов выдюжить должны, а потом придут русские воины домой, увидят разруху в стране, голод родичей и спросят. Я буду казнить, вдоль дорог, на деревьях будут развешены буйные головы. А кто после станет на пути крымцев? Тех же ляхов, шведов? Только такие буйные головы и станут и, если будут знать, за что воюют, то сделают это с таким остервенением, что горе врагам.

Наши войска разместились полукругом, как бы беря Смоленск в полукольцо. Часть войск базировалась во Ржеве, частью в Торопце, в Хотшине формировались все еще прибывающие резервы. Старая Русса так же не была обделена вниманием, и этот город вспомнил, что такое истинный интернационал, но в этот раз уже союзный. Во время Ливонской войны Старая Русса была взята польско-литовскими войсками, наполненными всевозможными наемниками. Сегодня же тут союзные шведы, французы и иные немцы от пруссаков до саксонцев, финны, эсты, русские… даже башкиры. Так что еще не один русский город не знал такого сборища этносов.

В целом, из того, что я увидел, можно сделать вывод, что работа была проделана колоссальная. Созданы опорные базы с продовольствием и порохом. Для группировки, что стояла в Торопце и Ржеве — это Торжок, с традиционными для этого города многочисленными складами и амбарами, сегодня забитыми провизией и наполняемыми фуражом. Для Русско-шведского войска в Старой Руссе — Псков стал опорной базой.

Сами места расположения личного состава — это череда крепостиц, созданных так, чтобы иметь возможность открыть перекрестный огонь. Вот бы сюда атаковали поляки, получили бы так, что через два дня войны запросили бы мира.

Я знал, что многие ропщут. Капать и рубить лес приходилось неустанно и зимой и вот сейчас, когда сошла вода и земля немного подсохла. Это для войн двадцатого века, да и двадцать первого — окопы главное оружие. В этом времени такая тактика более чем инновационная и шла в разрез со всякими системами местничества. Заставить работать с лопатой дворянина? Это явно задача для гениального администратора, использующего и «кнут и пряник». И Скопин-Шуйский таковым оказался. Но большинство работ все же было выполнено руками наемных крестьян, которым отплачивали продовольствием. Мало давали, очень мало, но для людей, что едят кору деревьев, пару горстей муки самого грубого помола, да к ним еще и ячменя — манна небесная.

— Это что такое? — с усмешкой спросил я.

— Понимаю, государь, как то видится, но лучше так, чем и вовсе не иметь гусарию, — отвечал мне Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.

Рядом заржал… нет не конь, но спутать можно было легко… Ермолай — мой личный киборг-убийца, или охранник, в зависимости от того, какие задачи стоят.

Картина, действительно была с одной стороны комичной, с иной же вызывала беспокойство. Русские гусары были сплошь бородатые, часто с изрядными щеками и животом, доспехи, взятые из трофеев, были лишь на двух третях всадниках, пика минимум на полметра укорочена. Ну а самыми смешными были конструкции «крыльев» сзади всадников, сделанные из абы чего и крайне коряво. Вот и Ермолай смеялся, приговаривая про петухов и куриц. Хорошо, что сами «гусары» не слышали, как о ни них отзываются.

Всем было понятно, что выучить профессионального конника-гусара быстро, за полгода, невозможно даже при условии интенсивных тренировок. Судя же потому, что некоторые воины имели явно лишний вес, сложно предполагать об каждодневных занятиях даже в течении последних месяцев.

— Государь! — с обидой в голосе обратился ко мне Скопин-Шуйский. — Посмотри на их лошадей — это явно не гусарские кони, а так, собранные из тех, что чуть выносливее крестьянской кобылы. Мы объединили этих людей и создали полк по примеру литовской хоругви. Уверен, что они могут провести одну атаку и устрашить врага.

— Понятно! — скупо ответил я, но виниться не стал, не царское это дело, признавать свою вину.

Отрадно видеть, что головной воевода смотрит на войну не прямолинейно. Действительно, если вот эти, почти что воины в доспехах польско-литовских гусар покажутся на каком-либо участке фронта, то эффект будет, как на немецкую пехоту во времена Великой Отечественной войны, вдруг, вышла рота советских тяжелых танков. И уже не столь важно, что механиками в этих машинах сидят только вчера набранные трактористы, которые и трактор видели пару раз за свою жизнь, или что у наводчиков поголовно нарушение зрения и вообще не могут сложить два плюс два. Сам вид тяжелых танков будет иметь такой психологический эффект, при котором немцы, скорее всего, растеряются и побегут. Гусария в этом времени — это тяжелый танк.

А Скопина-Шуйского сильно задело то мое пренебрежение увиденными, якобы, гусарами. Воевода поспешил расписать, как именно полгода тренировались те, кому были доверены лучшие кони, что можно найти в Восточной Европе. Да, у нас было меньше коней, чем доспехов поверженных гусар. Порой более эффективно убить лошадь профессионального воина, чем пробить доспех гусара и свалить его с седла. Вот, оставшиеся брони и натянули на это… воинство.

— В чем видишь проблемы? — переменил я тему, чтобы более не расстраивать, не лишенного самолюбия, Скопина-Шуйского.

Воевода все же молод и эмоционален более нужного. Он отдал всего себя в деле подготовки войны. Мне докладывали люди Захария Ляпунова, что Михаил Васильевич не провел праздно ни часа своего времени. Даже с женщинами ложился лишь пару раз… Сластолюбец этакий! Хотя, что ему, если только сговорен с Александрой Васильевной Головиной, а венчание назначено на осень.

Кстати, одна из причин, почему Головины не пошли следом за Долгоруковыми — это Скопин-Шуйский. Был дан этому двадцатилетнему мужчины кредит доверия и Головины метались, решая на что и на кого сделать ставку. А как окончательно срослось и Скопин был обласкан, а его родичи Татевы, несмотря на измену, частью были отправлены только лишь в Сибирь, а не на суд Божий, да и мать Михаила вовсе прощена, то Головины увеличили приданное и сговорились о свадьбе быстро.

Пока Михаил более чем оправдывал кредит доверия, отдавая его в срок, пусть пока и без процентов. Правы были предки, когда превозносили военные таланты Михаила Васильевича. Только и мне нужно проработать идеологическую линию, где не Скопин будет творцом побед, а «под чутким руководством» и «следуя генеральной линии партии… государя». Нужен Руси свой великий полководец, но идеологически, как и реально, я должен быть недосягаемым. А для этого хорошо бы улучшить экономику.

— Полевых пушек мало, — пожаловался воевода.

Я не стал ему указывать на то, что по нашим сведениям, только русских пушек вдвое больше, чем у поляков. И разрыв окажется еще большим, если прибавить полевую артиллерию шведов, при том в расчет не берутся крепостные орудия ни Смоленска, ни Брянска, даже Псков не сильно «ограбили» на артиллерию.

Но Михаил был прав — для новой концепции войны наших пушек, действительно, мало, но еще меньше пороха, на покупку которого уже пошло немало серебра. И пусть потом хитропопые шведу скажут, что у них мало пороха!.. У них закупались, но было оговорено, чтобы покупка была не в ущерб силе шведской группировки.

Артиллерией должны быть насыщены все фланги, именно она — основа ведения боя и возможность для быстрой перегруппировки. Не задался бой? Уйди под защиту земельных укреплений и артиллерии, перегруппируйся. И так можно воевать бесконечно, насколько позволяет оснащение порохом и ядрами. Да, это атака от обороны, но существует известное правило, которое и в этом времени, пусть и в немного иных пропорциях, но работает — атакующие теряют больше людей, чем обороняющиеся, если оборона хоть как, но выстроена.

— Плохая выучка пикинеров, при их взаимодействии со стрельцами или мушкетерами, — назвал следующую проблему головной воевода.

Тут, я бы сказал, проблема кроется не столько в выучке, сколько в опыте и психологическом состоянии. Когда конная лавина летит на тебя, сложно проявлять хладнокровие и оставаться в строю. Ну а побежит один и его примеру последуют десятки сомневающиеся, расстраивая построение и ослабляя внимание у остальных воинов. Когда я учился в военном училище, нас, курсантов, «обкатывали» танками. Вначале какими-то тракторами на гусеницах, а после и танками. Тут важнейшим было просто необосра… короче, устоять психологически.

— Учили на атаках конных? — спросил я.

— Мало кого, больше для обучения не пикинеров, а гусар, когда те шли в атаку на чучела с палками, — ответил Скопин-Шуйский и призадумался.

— Чего тут думать? Вот тех толстых бородачей с крыльями и направляй на пикинеров, пусть воины поймут, что выдержать и гусар можно! — посоветовал я.

Пикинеры выдержат атаки таких неумелых гусар, оттого посчитают, что и иные не многим лучше и не дрогнут в реальном бою. Тут главное — не побежать и крепко держать пику, находясь на своем месте в строю, тогда и есть шанс выстоять в атаке. Один раз выдержат — уже опытные, в следующий раз будут уверены, что так же выдюжат, да и другим уверенность вселят. И я знал, что такие уверенные пикинеры уже есть, из числа воинов, с которыми, под Брянском, Дмитрий Пожарский одержал спорную, но все же, победу. Так что ситуация явно лучше, чем была год назад.

— Как взаимодействие со шведами? — задал я вопрос, который более остальных касался моей зоны ответственности, в плоскости международной политики.

— Все действия согласованы, токмо… шведы — это не мы, и воевать за нас…- высказался Скопин и я понял, что именно он имел ввиду.

Надеюсь, что его приказы в бою более информативны и логичны, чем ответы на мои вопросы.

— Не принимай Делагарди за друга, он попутчик, но дорожки могут разойтись. К слову, Новгород они так полностью и не отдали, даже Псков используют. Что, если мы проиграем сражение? Уверен, что эти русские земли на северо-западе станут шведским, — я посмотрел на озадаченного воеводу. — Ты не проиграй, Михаил, иначе потеряем Россию!

— Понятно все то, государь-император. Якоб Делагарди — добрый малый, гоголем ходит вокруг меня, и я его другом называю. Но и я, как и он, мы верные своим странам. Надо, так и воевать станем, по меж собой, я и присматриваю за шведскими тактиками, — с сожалением говорил Скопин.

Я знал, что он уже неоднократно бражничал со шведом, докладывали. Этот момент я повелел взять на особый контроль и не только знать о встречах, но и какие слова звучали во время таких посиделок. Доверяй, но проверяй!

Кроме знатности рода, в чем они сильно отличались, у этих двух военачальников было и много общего. Они оба — молодые, да ранние. Пусть Якоб и старше на три с половиной года, но разве это критично? Считай ровесники. Им обоим монархи доверили войска. Делагарди, так и проявить себя успел на полях сражений с поляками, оттого и стал фигурой в Швеции. И риск, что мужчины договорятся до чего-то, что мне ну не как не в масть, имеется.

Пока между молодыми мужчинами доминировали разговоры про баб, да о войне. Но уже может складываться впечатление, что Делагарди выудил достаточно сведений о русском войске и преобразованиях в нем [можно много говорить о дружбе Делагарди и Скопина-Шуйского, но швед не забывал брать немалые деньги за свои услуги, и никогда не шел, даже в малом, в разрез политики своего короля].

— Спрашивал Якоб про гусар? Сколько их? — начал я сыпать вопросами, чтобы сам Скопин проникнулся ситуацией. — Про пушки узнавал? Так, с шуткой, не спрашивал, сколько орудий было нами взято в Быхове? Или сколько пушек досталось трофеями после битвы под Брянском?

— Я понял! — резко ответил Михаил Васильевич.

Конечно, не нравится выглядеть обманутым! А кому бы это понравилось?

— Обмануть можно и меня и тебя и Делагарди. Льстивые речи, хмельное вино или меда, небогатые дары. Ты разумник, каких поискать еще и не найдешь. Так что будь бдительным и никакие «Якобы Пунтуссоны» не свернут тебя с пути, — сказал я, а Михаил пристально посмотрел на меня.

— Государь, ты же сейчас, называя меня разумником, ведешь себя так же… словно смутить мои помыслы желаешь? — спросил Михаил.

— Быстро учишься! Это хорошо. Но и уразумей иное: слова от твоего государя, не лесть, не попытка тебя смутить, но лишь мнение царя. Будь рядом и многое сделаем, по рознь… и Россия застонет от горя и бед, — я жестко посмотрел на Скопина-Шуйского, самого родовитого боярина Российской империи и, возможно, одного из самых толковых, если только выветриться, свойственная молодости, наивность.

Мы объезжали места скопления моего войска, разговаривали с командирами, откушали солдатской каши, от чего я ввел в ступор и командиров и, собственно тех, кому эта каша предназначалась. Надеюсь, что истории разойдутся по солдатам и найдутся те, кто с моим именем будет умирать на поле боя. А лучше, чтобы были те, кто с моим именем выполнит все приказы командиров и победит, оставшись целым и невредимым. Слишком накладны для казны смерти обученных воинов.

— Государь! — ко мне приблизился Ермолай, чуть не задев кафтан своим кинжалом-протезом, что ему сладили лучшие кузнецы Москвы вместо потерянной кисти руки.

Глава телохранителей прошептал мне, что прибыл Захарий Петрович Ляпунов, которого я ждал еще раньше, и у него есть сведения, которые он хотел бы обсудить вначале со мной. Я недолго размышлял над тем, стоит ли демонстрировать свое недоверие Скопину-Шуйскому и провести разговор с главным армейским разведчиком Ляпуновым наедине. Стоит! Мало ли какие сведения будут у беспринципного Захария. Скопин еще летает в облаках гуманизма и понятий чести, он еще не проникся тем, что есть цель, достигать которою, лучше подлыми методами, чаще всего.

— Государь, прибыл посыльный от Воротынского. Он говорит, что ляхи сменили место удара. Это Смоленск…- Ляпунов замялся.

— И что тебя смущает? — мимо меня не ускользнула заминка в словах Захария.

— Воротынский казнен! — зло выпалил Ляпунов.

— Как быстро после того, как был отправлен вестовой с новостями о смене направления главного удара? — спокойно спросил я.

Это моя стихия, вот такая тайная война, дезинформация, поиск нелинейных путей, подлые удары и решение точечных задач. Сколько за свою бывшую историю военного специалиста приходилось играться с противником и запутывать его, где достоверная информация, а что и явная «деза». И я почувствовал, что и сейчас, в этом мире, имеет место такая подковерная война. Это не интуиция, это мой мозг уже понял ситуацию, но не успел донести до меня логическое объяснение выводам.

— Я не спрошу, государь, откуда ты узнал, что убили Ивана Михайловича Воротынского сразу после отбытия вестового… — противоречил себе же Ляпунов, задавая-таки вопрос. — Мне так же показалось, что дело неладное. Но слова тайные были сказаны, а до того, Воротынский говорил только правду.

— Он и сейчас сказал тайну, оттого его и убили. Ты спрашивал про Жолкевского, у тех же шведов, которые с ним уже сражались? — спросил я.

— Хитрый лис, людей чует, словно зверь какой! Так шведы говорили, которым так и не удалось заслать своего соглядатая в польский стан, — начинал размышлять вслух Ляпунов. — Они могли догнать вестового, который шел с конным полком и с одним конем. Посему… они не хотели его догонять.

— Я то же так думаю. Мы начинаем воевать с умным врагом и это нужно учитывать. И ты более думай. Но и послать нужно кого, чтобы сведений добыть более. Те вести, что приходят от твоих людей и тех, кого послал смоленский воевода Шейн скудны и часто противоречат, — говорил я, зная, что по моему распоряжению были созданы пока две группы, которые отданы в распоряжение Ляпунову.

В разведывательно-диверсионные группы уходили лучшие излучших, некоторых из диверсантов я знал лично и даже успел передать некоторую толику своего понимания сложной и часто не слишком благодарной деятельности.

Кроме того, за зиму лишь для диверсантов были пошиты некоторые приблуды, что в этом мире еще не известны. Маскхалаты, наплечные мешки, малые топорики, малый котел, жилетки с карманами, плащ-палатки, рыболовные крючки и арбалеты. Я самолично собирал экипировку и нужные вещи для долгой диверсионной работы.

— Еще, государь есть новости, — сказал Ляпунов и выждал паузу.

Наверное, мое лицо выглядело задумчиво, и Захарий не решался прервать мои мыслительные процессы.

— И? — спросил я через некоторое время.

— Сюда едет Густав Адольф — сын шведского короля. С тобой хочет встретиться, — отвечал Ляпунов.

Не забыв выказать свое удовлетворение тем, что Захарий выполняет свою работу в достаточной мере, и что не поставил меня в неловкую ситуацию, когда нужно встречать шведского наследника неподготовленным, я пошел в свой шатер. Солдатская каша — это хорошо, но для моего рациона, мало. Три вареных яйца, квашенная капуста, кусок жаренной на углях осетрины и краюха свежего хлеба — полноценный обед.

Я озадачил мою повариху Лукерью и Ермолая, чтобы организовали ужин на двоих венценосных персон, ну и для свиты королевича. Никаких изысков, как для меня, я то объелся некоторыми блюдами, но в каждом деле нужно выжимать максимум. Вот и я продемонстрирую Густаву Адольфу, пока еще только становящемуся юношей, что некоторые русские блюда могут быть вкусными. В будущем от поступей сегодняшнего двенадцатилетнего мальчика, будет содрогаться Европа, а католические правители будут заказывать всеночные моления за избавление их от шведских солдат. Было бы правильным создать хорошее впечатление у будущего, причем, не так чтобы и не скорого, правителя Швеции.

— Ерема! И сделай «показуху», лучшую, на что способны, — отдал я последние распоряжения и пошел поесть и поспать.

Ночь я провел в пути, выспаться не удалось, а перед будущим королем воинственного соседа нужно быть в полной готовности.

Проснулся от шума и нездорового шевеления вокруг. Звукоизоляция шатра так себе, а от добротного дома, который к моему приезду поставили, я отказался. Там отличное место для того, чтобы работать военному совету, пока еще не утвердил такое явление, как штаб. Однако, именно в этом доме и будет моя встреча с пацаном, кому суждено быть воином и, вероятно, как и прошлой истории, погибнуть на поле боя.

Шум был связан с тем, что прибыли шведы. По уставу, при приближении большого количества войск, даже, если это заведомо союзники, нужно было подготовится к сражению. Вот и выходила внеплановая тренировка бдительности. И судя по той суете, что разворачивалась за пределами ткани шатра, условно, но проверка пройдена. Условно, так как мне, даже не видя происходящего, было понятно, что суеты и паники слишком много.

— Государь! Прибыли шведы, с королевичем, да с генералом Делагарди! — сообщил мне Ермолай.

— Все готово? — спросил я.

— Так мы это, завсегда готовые, и Лукерья уже мечет на стол, словно та рыба икру, — усмехнулся Ермолай.

— Ты прямо поэт! Образами сыплешь! — пробурчал я, нехотя одевая тяжелый мой парадно-выходной кафтан, урезанный выше колен.

Я одевался в одежды, являющие собой некий симбионт европейской моды и русской. Отказавшись от нескладного, как по мне, выпирающего воротника, да от шляпы, я все же выглядел больше европейцем, чем кто иной из, к примеру, бояр. Может только Скопин еще похожим образом одевался, да бороду брил. Но гладкое лицо Михаила — это еще и потому, что у него не шибко-то и росла борода, так, пушок подростковый. Я же был с аккуратно постриженной бородой, больше похожей на запущенную небритость.

Гости не пошли прямиком ко мне в шатер, да их бы и не пустили, оттого я, не слишком спеша, собрался, нацепил самые дорогие перстни, взял еще и свой посох, украшенный золотом и драгоценными камнями, и степенно пошел в сторону дома, где и собирался принимать гостей. По выходу меня сразу же оцепили все двадцать четыре моих телохранителя, а по дороге присоединился и Скопин-Шуйский, так же не обделенный охраной. Отчего образовался отряд, может и лучших воинов Руси.

Я стоял на крыльце большого дома, который впору можно было назвать то ли теремом, то ли коттеджем, и, сдерживая смех, наблюдал за гостями. Не дать, ни взять, а сцена из «Иван Васильевича», когда шведский постол отбивает поклоны с танцем. Но не меньше веселья моему игривому настроению выспавшегося человека прибавляла и рожица королевича. Мальчик силился быть взрослым, казаться таковым, серьезным, рассудительным. Он высоко поднял подбородок и стойко выдерживал стройную позу, с чуть выдвинутой вперед правой ногой.

Королевичу не во взрослые игры играть, а в футбол погонять, да в ножички порубиться… Хотя был в истории России один «любитель игры в ножички», имя которого я и ношу.

— Буль, шлег, свиз пук, царь, пук кук государь, — именно такими несвязными звуками для меня прозвучало приветствие мальчика.

Может я что-то и понял бы, все-таки английский знаю, немецкий, как говорили в будущем, «со словарем». Но смысла вслушиваться не было. Пусть Скопин потрудится, он шведский знал «на отлично».

— Королевич приветствует тебя, царь и государь! — перевел Михаил.

— Скажи и ты ему, что я, ГОСУДАРЬ-ИМПЕРАТОР, так же его приветствую! — повелел я, теряя толику своего веселья.

Даже союзники и те не признают во мне императора, а Россию империей. Ничего. Мы в начале славных дел, что изменят их отношение.

— Лукерья! — позвал я свою повариху, к которой даже приревновала и Ксения.

Это была смазливая девочка, имеющая явный талант управительницы и кулинарные способности, обученная на царской кухне у самой мегеры Евфросиньи. Фрося нынче приноравливается к роли матери Елисея Ермолаевича, иначе ее бы взял с собой. Привык я к простой, но качественной пище, что готовила Фрося, да и доверия к ней больше, чем кому иному.

Но жена Ермолая, все же стервь. Прислала такую симпатичную, да по моему вкусу, девицу. Черные, словно смоль волосы, темные глаза, стройная фигурка и смазливое личико. Когда случайно Ксения увидела девицу, так, как в зеркало посмотрелась, но лет так десять назад. И как не доказывал, что я не по детям, даже красивым девочкам, что она для меня, словно дочка, некоторую женскую истерику заполучил, от чего был даже рад. Значит, я точно не безразличен жене и семья такая, как и должна быть, где папа работает царем, а мама… красивая а ее работа — любить папу.

Лукерья вышла в красивом сарафане, явно не по погоде, с красочным платком на плечах — такая вот модница среднерусской равнины. Глазками «стук-стук», а результата нет, она голову отвернет и снова, уже с другой позиции, глазками «стук-стук», а королевич только и смотрит на мою шпагу. Блин… как же двусмысленно получается. Но так и есть — на оружие смотрит.

Я не знал, как там сложится у Густова Адольфа в личной жизни, знал только, что передо мной в будущем великий воин, который, наверняка, уже сейчас рвется в бой. Так что на мальчика русская красавица, семнадцати лет отроду, впечатления не произвела. А вот на меня… нет, я не стану вестись на поводу низменным желаниям, не то время, не тот возраст у Лукерьи, чтобы портить девку. Но откуда все берется, вся эта кокетливость у девы, что еще и мужика голым не видела?.. Наверное.

Закуски, что были предоставлены гостям, которые выносили парни, переквалифицированные из воинов в официанты, шведам явно понравились. Черная икра на пшеничном хлебе с маслом, неведомая ранее, рыба горячего копчения, да еще и какая — осетрина.

Ну и вискарь. Впервые проходит презентация напитка из моего самогоноварительного домашнего заводика. Перед отъездом была получена первая качественная продукция, которую страшно выносить на русский рынок, иначе и споить народ могу. Но вышло отлично, пробовал, есть с чем сравнивать. Ну а продавать шведам алкоголь — это было бы очень даже хорошо.

Я все же улыбнулся, когда из серебряного кубка, меньшего из всех, что нашли, Густав Адольф отпил и не смог сдержаться, поморщившись.

— Кирлык, курлык, — что-то сказал королевич.

— Он говорит, что таким напитком его угощали англичане, но тот был сильно хуже, чем то, что только что выпил. А рыба лучше всяких похвал и он взял бы на пробу еще и себе и отцу-королю, — перевел мне курлыканье королевича Скопин-Шуйский.

И не сомневался. Рыба столь вкусна и нежна, пикантна, с правильными специями, что и сам бы ел и ел, а я ни разу не чревоугодник. Насчет виски… да простят меня православные, но я «вискачник», а водку не очень предпочитаю, коньяк же могу пить только такой, что без слез и не выпьешь, ибо очень дорого. Так что, каким должен быть виски я знаю, как и процесс дистилляции. А сделаю большой аппарат, так и в промышленных объемах можно продавать.

Чуть пьяный мальчик расслабился и быстро закончил церемониал, направившись в дом сразу же после того, как я пригласил. Было дело, дернулся какой-то мужик лет чуть за тридцать, явно из свиты королевича, но пацан зыркнул на своего соглядатая, и тот отступил. Какая там статья про спаивание заведомо малолетнего? К слову, в этом мире, наверное, королевичу можно многое, тем более «лекарство». Это в Англии виски сейчас продается, как чудодейственное средство от всех болезней. Там же и запрет на производство виски.

В Шотландии напиток готовят в каждом втором доме, не взирая на запреты, но на экспорт напиток почти не идет, при том, что в Европе начинается эра крепких напитков. Так что и англичане, как контрабанду, так и остальные европейцы, будут брать мой алкоголь, тем более, что и ликеры и настойки, все можно делать, и дорого продавать, чтобы иметь возможность покупать дорогущий сахар. Мои зимние эксперименты со свеклой не привели ни к чему хорошему, так что тростниковый колониальный сахар — главный стопор для промышленных объемах. Но у нас много меда.

— Скажи ему, что рыбу, икру и напиток мы можем продать в любых количествах! — повелел я Михаилу.

Ответом было мне то, что королевич готов купить все, что у меня есть в лагере, если только это не будет превышать по стоимости сто серебряных монет. Куркуль! Вот же протестантская культура! Я куплю все, но сильно дешевле. Впрочем, ведь не обязательно говорить, что рыбы накоптили на рублей пятьдесят, икры примерно так же, ну а виски я бы продал не менее, чем рубль за кувшин. Дорого? Так походите по базару, приценитесь!

Поужинав, я пригласил Делагарди и королевича, чьи глаза то и дело подвергались ресинхронизации из-за выпитого, во двор.

Мои телохранители расстарались. Такого цирка тут еще не видели. Удары, падения, кувырки, красочные, но мало эффективные в бою, ухватки работа с ножом, и против ножа, броски сюрикенов-звезд — все это могло иметь успех и в двадцать первом веке, как шоу, естественно.

— Его высочество интересуется, много ли у Вас воинов, которые умеют так воевать? — спросил, почти что без акцента, Якоб Делагарди.

Ага! Именно что королевич интересуется! Да Густав Адольф нынче «не комильфо» и держится только на морально-волевых, чтобы не свалить в глубокий сон. Все же перебрал мальчик, способный в будущем стать палачом России. Может сразу его того? Был бы под рукой яд, что подействует через недельку… Нет, я могу быть беспринципным, но дети… они имеют шанс жить и стать хорошими людьми.

— Крым, штым, пук, — зло проговорил один из сопровождающих королевича.

Перевода не потребовалось, так как слова подкреплялись жестами и яркой, раздраженной интонацией. Мужик нервничает, что королевич уже закатывает глаза и чуть держится на ногах.

— Скажи ему, чтобы вели королевича в покои! — повелел я Михаилу.

— Я есть простить, но ваше величество, не будет ли так угодно, поговорить? — спросил Делагарди, и явно заданный вопрос был спровоцирован не только Якобом Пунтоссоном.

— Отчего и не поговорить! — сказал я, и панибратски ударил по плечу Делагарди.

Королевич, королевичем, но тут есть люди, которые имеют влияние на шведского короля. Как правило, воспитатели наследников зачастую весьма значимые люди и для государя и для государства.

— И Россия не будет более предпринимать попыток выйти к Балтийскому морю? — Михаил Васильевич перевел мне вопрос от мужика, который более остальных нервничал по поводу опьянения королевича.

Это был Юхан Шютте, назначенный главным сопровождающим в свите королевича, который закатил истерику отцу в своем желании изучить театр военных действий и посмотреть на русское войско. О данном персонаже я не знал ничего [один из сподвижников и политиков при Густаве II Адольфе и дочери короля Кристины]. А вот вторая фамилия, или третья, если считать Делагарди, резала слух и что-то в памяти всплывало.

Аксель Густавссон Оксеншерна! Он должен был сыграть видную роль в истории Швеции [ригсканцлер, смог победно закончить Тридцатилетнюю войну]. Сейчас же передо мной молодой мужчина, но с цепким взглядом профессионального военного и кого-то еще, может интригана.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросил я, а Михаил Васильевич споро перевел.

Перевод нужен был больше для Оксеншерна.

— Есть главный вопрос — насколько ты, государь, собираешься использовать Швецию в своих интересах и когда планируешь начать войну уже со шведским королем, — растерянно переводил слова Акселя Густавссона Михаил.

Лихо начинает переговоры будущий второй человек в Швеции. Сразу показывает, что просчитал партию и знает все ходы. А это значит то, что нужно менять комбинации, или начинать новую партию, до того сметая все фигуры с доски. Можно играть и дальше по намеченному плану, но с большой вероятностью риска.

— Ха-ха! — демонстративно рассмеялся я, скрывая за смехом свою растерянность. — А ты откровенный!.. Нам суждено соседствовать и так или иначе, но решать многие проблемы, желательно переговорами.

— Переговоры возможны почти всегда, вопрос только в том, на какие уступки может пойти Россия, — Аксель изобразил притворную улыбку.

Делагарди делал вид, что он дерево и лишь случайно тут произрастает. Это было понятным, так как шведы воевать будут, и сейчас они на нашей стороне, потому генерал просто улыбнется, разведет руки и сошлется на несдержанность и излишнюю фантазию Оксеншерна.

— Переговоры, мой друг, это всегда взаимные уступки, или вынужденные уступки, если война проиграна. Вот сейчас, вы, шведы, решаете свои проблемы с помощью русской крови…- Аксель набрал воздуха в легкие и сделал попытку перебить меня. — Молчи, швед, да слушай русского государя-императора!

Я добавил, насколько только мог, металла в голос, и зло посмотрел на Акселя.

— Нынче мы нужны друг-другу, можно и далее жить в мире. Но ты мне скажи, швед, отчего Россия теряет каждый год более миллиона рублей, продавая Швеции зерно, которое после вы продаете дороже? Где Шуйский? Вы хотите его сделать фигурой и сыграть? Или Новгород? Отчего вы еще там, а, генерал Делагарди? — я посмотрел на Якоба Пунтуссона.

— Благодарю, государь, я узнал, все, что мне нужно. Дозволено ли мне будет откланяться? — Аксель встал по стойке «смирно».

Я тяжело дышал. Злость могла вот-вот выплеснуться. Меня эта скотина не ставит ни в грош, он уже сейчас хочет уступок. Каких еще? Москву отдать?

Я дал отмашку жестом, чтобы Оксеншерна убирался прочь. Как и прогнозировалось, Делагарди попытался сослаться на то, что была трудная дорога, все устали, вот и говорит Аксель не совсем то, что нужно и что слова этого человека точно не являются официальной позицией шведского короля. Вместе с тем, и генерал поспешил уйти, неловкость, повисшая в воздухе, не предполагала дальнейшей беседы.

— Михаил Васильевич, ты все понял? — спросил я Скопина-Шуйского, когда мы остались наедине.

— Нам нужно готовится к новой войне, не закончив еще эту? — ответил вопросом на вопрос головной воевода.

— Ты мне эту выиграй так, чтобы все заткнулись, чтобы два, а то и три года думали, да размышляли, стоит ли с нами связываться, а мы в это время войско будем тренировать. Я есть с деревянной миски стану, но деньги на войска найду! — говорил я в сердцах.

Не политик я, все же, не каждую эмоцию сдержать могу. Но и гнев, как по мне, был уместен. Меня качали и вывели на эмоцию. Будь иначе, то могли счесть за слабость. А так…

— Государь, можно ли? — спросил мой штатный киборг Еремей.

— Что еще и тебе? –спросил я.

— Так ты хотел напутствие дать… — не стал продолжать далее Ерема и правильно, не уверен, что Скопина-Шуйского порадуют те методы ведения войны, на которые я собирался дать свое «царское благословление».

— Выиграй мне эту войну, Михаил! — потребовал я и направился к своему шатру.

Внутри моего временного жилища, к слову сырого и мерзлого, уже поздний вечер и холод был более чем ощутимый, находились парни, которым суждено потрепать поляков. Я надеялся на то, что в этом времени о диверсионной работе у противника не так, чтобы много соображений и есть возможность изрядно похулиганить и на коммуникациях и где взорвать фугас, обрушить мост, отравить колодцы, подпалить конюшни. В общем — фантазия, а так же безумие и отвага.

И было все равно на то, что поляки могут узнать о моем напутствии, если кто из двенадцати парней, что стояли передо мной, попадется и начнет говорить. Пусть знают, кого обучает самолично государь русский и что не скрыться никому, хоть в Варшаве, хоть еще где.

— Егорка, нагадь ляхам так, чтобы они пожалели, что пошли на нас войной еще до того, как мы встретимся с ними в бою! — заканчивал я напутствие и обнял каждого из бойцов. — И пусть горит земля под ногами наших врагов!

Глава 5

Глава 5

Москва

18 апреля 1607 года

Ксения Борисовна маялась. Не могла найти себе место и дело. Вышивка? Она уже украсила шелковый платок ликом… Мужа. Никому не показала, испугавшись того, что ощущает, смотря на тот образ, который ей сильно напоминает своего… Дмитрия. Порой возьмет платок, посмотрит… и вновь прячет его под подушку, злясь на себя за проявленную слабость.

Ранее она лишь хотела уйти из монастыря, не смирилась с ролью невесты Христа, есть грех. Но это не единственный грех, что до сих пор смущает женское сердце. Она сопротивляется любить своего мужа. Любит его, но боится привязываться. Вначале Ксения думала, что такие противоречия в ее сердце — это потому, что никак не может смириться с убийством мамы и брата, что может потерять еще одного человека, к которому будет привязана. Но нужно уже признаться себе. Да, она боится потерять того, самого.

Развалившись на кровати, на Ксению накатили воспоминания, как же ей было хорошо вот тут, когда они… даже в постные дни, предавались любви. Неужели именно это, когда она, забываясь обо всем, превращаясь в другую женщину, жаждущую ласки, и есть то, что так влечет к мужу? Есть ли что иное, что их объединяет? Дочь. Да! Дмитрий любит ее, часто возится, а Ксения даже непроизвольно, сопротивляясь низменным чувствам, ревнует к дочери. Времени, проведенного с мужем, ей постоянно мало.

«Что сделать, чтобы вот эта сказка продолжалась? Чтобы не охладел Дмитрий?.. Вот же стервь, эта Фрося — такую девку ладную послала с моим мужем в поход!» — Думала Ксения Борисовна, вновь, доставая платок с ликом мужа.

— Фроську зовите мне! — выкрикнула Ксения, воспылав гневом на ключницу, которая, как думала царица, укладывает девок под ее мужа, под ЕЕ мужа

Через полчаса Ефросинья стояла пред светлые… нет, темные очи царицы.

— А рождение дитя пошло тебе на пользу, — сообщила Ксения несколько надменно, определяя, свой статус и сразу начиная давить на служанку.

— Спаси Христос, царица! — Фрося покорно поклонилась.

Еще бы непокорно! Это она, девка престыдная, «королевишна» на кухне, которая и телохранителей погонять может. Тут же перед ней царица, и, Фрося ощущала это отчетливо, не то, чтобы Ксения Борисовна была благосклонна. И набирающаяся жизненной мудрости, Ефросинья, понимала почему.

Да, женщина, которая познакомилась с государем в Кашире, когда тот бежал от бунтовщиков, знала свое место, но и понимала — некоторый вес в Кремле она имеет. Царь ее ценит, доверяет, но… все же может перемениться. Вот Фрося и решила, что полюбовница императора, которая будет лично предана ей, Ефросинье, только упрочит положение женщины, которое ей, ой как нравится. Там, и гляди, так и Ермолая можно продвинуть далее, да и дворянство получить.

Лукерья была необычайной красавицей, на которую облизывались все мужчины, что могли увидеть девицу лишь вскользь, мимолетно. Слышала Фрося рассказы о том, что все короли, да императоры, обязательно имеют любовниц и что те, кто возляжет с монархом, могут добиться очень многого для своих родичей. Самой же Фросе нельзя. Мало того, что она довольна своим мужем, так и не лишена моральных принципов. Нет, позовет Димитрий Иванович, так и пойдет, но, ведь не позовет. Пробовала уже, было дело, не польстился тогда царь.

— Ты почто девку ладную приставила к мужу моему? — задала вопрос царица, который ее мучал, но гордыня и самоуважение не позволяли спрашивать ранее.

А тут, измаялась Ксения, стосковалась по мужу так, что и за космы бы оттягала и Фроську и любую бабу, не то что слова произнести.

— Так кухарит знатно, да порядок наводить приучена, — растерянно отвечала Фрося.

— Коли прознаю, что она возлегла с государем… отравлю и тебя и ее, а дите твое воспитаю, как родного, но супротив тебя настрою, супротив памяти твоей, — зло прошипела Ксения, не узнавая себя.

Но картинка, возникшая в голове женщины, где ЕЕ муж, нежится с другой…

— Не гневись, царица, — не испугалась Фрося, так как поняла многое.

Ефросинья уже и сама пожалела о том, что Лукерья там… рядом с Ермолаем. И ее муж может польститься зачарованными очами красавицы.

— А я говорю не во гневе, а лишь предупреждаю, — сказала Ксения, беря себя в руки, но без возможности отступить перед ключницей, как же — царица слов не меняет.

— Благодарствую, царица, — смиренно отвечала Фрося.

Наступила пауза. Ксении сложно было продолжать разговор, которого сильно хотела. Царица мало знала о муже. Вернее, не так, она хотела услышать что-то такое, что могло стать для нее подспорьем в сложном деле строительства семьи. Ранее она была настроена быть женой: разделять ложе, присутствовать там, где это было позволительно для царицы, но не более. Даже не думала уже о том, что хочет строить ту семью, о которой мечтала девочкой, где царит любовь и согласие. Нужно же что-то еще, кроме постельного сладострастия и когда приедет Димитрий, он должен быть приятно удивлен.

— Расскажи мне о нем… государе, что он говорил, о чем делился, что тебе говорил твой муж и что говорит дворня, все… — выпалила из себя Ксения и отвернула взгляд, смущаясь и чувствуя себя чуть ли не униженной.

Просить о таком у дворовой девки? Урон чести! Но Ксения ищет, чем может еще больше приковать к себе мужа, чтобы не стать той, что живет на женской половине терема и даже не знает, какая погода на дворе и куда уехал ее муж. Ксения хотела быть полезной, но не как ее мама была нужной для батюшки. Чтобы не было ругни в семье, проклятий и насилия. Батюшке порой приходилось и кулаком вразумлять матушкин характер, весьма скверный, Скуратовский [в девичестве Мария Малютовна Скуратова-Бельская].

— Можно ли мне, царица, говорить о государе? — поинтересовалась Фрося.

Слова, вроде бы и звучали раболепно, но было видно, что сказанное Ефросиньей не соответствует отношению к словам. Женщина не устрашилась, а остальное — только дань статусу жене государя. Именно так: не царице, не дочери царя, а только лишь жене ее государя.

— Говори уже, да не пытайся крутить словами! — потребовала Ксения.

И Фрося рассказала, не преминув вставить в свой рассказ и сочинительство. Говорила она о том, что помощь нужна государю, что он, дескать говорил ей, что соратников мало, и что ждет от жены поддержки в начинаниях. Деятельная, мол, Ксения, не хочет ни во что вмешиваться, а он хотел бы от нее помощи. У Ермолая много внутренней силы, но есть безспорная слабость — Фрося. Много слышал Ерема, с кое чем государь даже мог поделиться со своим телохранителем и помощников, часто бросал в сердцах, что мало помощников и некому помочь. Ну а что слышал Ерема, то знает и Фрося, может только Ермолаю и удается не разглашать истинно тайные дела царя.

— Так и говорил, чтобы в дела его лезла? Как то можно? — даже чуть испуганно спросила Ксения.

Оказывается, она и не знает своего мужа и его чаяния. Да и не только это пугало, а то, что она, баба, пусть и царица, станет влезать в дела государственные.

— Так и дела разные. Вот взять лекарство. Говорил, что ты, царица, сама лекарка добрая, да травы ведаешь многие. Так от чего не продолжаешь познавать науку ту? — Фрося стала увлекаться и перешла чуть ли не на прямые рекомендации.

— Так монастырь, а нынче мужняя я… — задумчиво отвечала Ксения, позабыв, что разговаривает со служанкой, пусть и не простой, а личной государевой.

— Иной он, женщину чтит, — чуть мечтательно сказала Фрося, поняла, что ляпнула лишнее, поспешила поправится. — Как и мой любый — Ермолай.

Ксения улыбнулась. Оказывается, эта дворовая девка сказала то, к чему и сама царица пришла. Она хотела деятельности, но боялась напугать своими желаниями мужа.

— Вот тебе мое слово! Кухарскую перепоручи, а пока побудешь подле меня. Дите свое можешь дать царским мамкам на досмотр, — говорила Ксения, то ли забыв, что сын Фроси и так под доглядом царских мамок, то ли и не зная об этом. — И первое поручение тебе дам — сопроводить меня к патриарху и выбрать добрых телохранителей в дорогу.

Ксения, пусть и была воспитана достаточно свободно, без большого влияния домостроя, но, чтобы женщина стала чем-то заниматься… это опасно. А потому она шла за благословением патриарха, ну и за его содействием. Был бы жив друг Иов, так и вообще проблем не возникло бы. Но и патриарх Игнатий весьма прогрессивных взглядов.

— И что, дочь моя, ты собираешься сделать? — спросил Игнатий, выслушав царицу, когда та незвано негадано прибыла к патриарху.

— Слышала я, что в Москву прибыли и лекари из Европы, так хотела бы с ними поговорить, показать бумаги государя, да открыть лечебницу. Мне Дмитрий Иоаннович говорил о том, что хотел бы две лечебницы на Москве открыть, да людей лечить там. Тако же прибыл парсунщик-художник из самого Рима. Ведаю я, владыко, что католик он, но муж мой привечал того человека, вот и хочу я с ним встретится. Но могу ли я сие делать, не испросив благословения твоего. Нельзя мне смущать людей общением с папистом, — Ксения сообщала лишь часть от того, чем хотела бы заниматься, но нужно хоть на что-то взять благословление.

— И я был во гневе того, что католик прибыл, да рисовать удумал на Руси. До того он парсуны католические рисовал. Но будет тебе благословление… более того, поговорю с боярами, кабы не стали за глаза тебя поедом съедать за поступки твои. Но и ты, дочь моя, поговори с царем… — патриарх сделал паузу, ожидая закономерного вопроса.

— О чем поговорить с мужем, владыко? — разочарованно спросила Ксения, понимая, что она пришла скорее не на благословление, а на торг.

— Храмы наши многие без колоколов, не хорошо сие, а государь запретил использовать бронзу, которую на войну забирает. А как же думать о душе, без колоколов? — патриарх, усиливая свои слова, поднял глаза к потолку и перекрестился.

Ксения отказалась отобедать с патриархом мясоедной пасхальной снеди, а поспешила покинуть патриарха, лишь посоветовав тому не забывать приезжать в Кремль, а то когда государь в Москве, так Игнатий глаза мозолит, а как царь уехал, так словно и паства исчезла, так как патриарх и носу не кажет из своей усадьбы.

— Царица? — удивился князь Пожарский, увидав, как Ксения Борисовна проходит в дом московского воеводы. — А мне сказывают, что ты пришла, а я и Фома Неверующий, не думал не чаял.

— Дмитрий Михайлович, вот была у патриарха, ездила за благословлением, да и решила зайти и к тебе, благо идти далеко и не надо, — завела светскую беседу Ксения, а Пожарский оценил и сопровождение царицы.

Ладно, что телохранители, часть их осталась в Кремле и даже без позволения царицы, ту все равно не оставят без охраны. Но Фрося… Пожарский помнил, какое влияние имела эта баба на государя, что царь только с ее рук питался, порой, Ефросинью и подкупить пробовали, чтобы она только пару слов нужных сказала государю. Пробовали и у некоторых получалось.

«Может через Фроську попробовать царю дать бумаги на подпись…» — подумал Пожарский, одной мыслью преображая ключницу в политическую фигуру.

— Ты, князь, куда поселил лекарей заморских, да того, кто парсуны малюеет — художника? — спросила Ксения.

— Ох, царица, как же утомился я. И художника того я поселить хотел в усадьбе, где пленницей София Радзивилл. Думал благо — быть воеводой в стольном граде, а нет же… — Пожарский осекся. — Прости, Ксения Борисовна, то моя забота, забудь, что сказал!

— Мне решать, Дмитрий Михайлович, что забывать, как и то, кого прощать! Пришли ко мне и ту пленницу знатную, да художника с лекарями, чтобы были завтра по утру все! — сказала Ксения и спешно пошла на выход, Пожарский чуть догнал, чтобы провести.

Не понравилось Ксении Борисовне, что ее не встретили на крыльце, что после не извинились, да не повинились. Пожарский не уважает?

А Пожарский уже вторую ночь не спит — прибыли новые переселенцы и все нужные и всех расселить, всем дать постой и серебра, заполнить бумаги. Князю помогают пять человек, но и этого не хватает. А еще большим усилием локализовали пожар в Москве, нужно было прибыть на пепелище и, как требовал государь, проследить за расселением обывателей, да уточнить причины пожара. И проблем очень много. Можно все перепоручить, но Дмитрий Михайлович посчитал, что оказанное доверие нужно оправдывать такой работой, какая не под силу никому более. Посмотрят бояре, как сложно быть воеводой в Москве при нынешнем царе, так и завидовать не станут, козни строить не будут.

Князь не ввел в свою работу только одну рекомендацию государя — уделять день для челобитчиков. И не потому, что противится этому делу, а просто время не может выделить. А так, такие просители — это хорошее дело. Мало того, что наполняется казна, ибо любая челобитная пишется на специальной бумаге, с теснением герба, так и подарки можно ожидать немалые. Кто же к московскому воеводе придет жаловаться без подношения, на принято такое на Руси.

— Царица! — Фрося удивленно обратилась ко Ксении Борисовне, когда они уже ехали в карете в сторону Кремня. — Вот так смотрю на тебя, а ощущаю, будто государь рядом.

И Ксения не стала отвлекаться на двоякость заявления Фроси, что она ощущает рядом ее мужа. Царица была под впечатлением от того, как протекает день. И, если такое поведение будет оценено ее мужем, то есть шанс стать абсолютно счастливой. А она возьмет на себя часть вопросов, которые заставляют ее мужа меньше проводить времени в постели… их общей постели.

*………….*……………*

Между Торопцом и Старой Руссой

18 апреля 1607 года

— Аксель, и зачем вам это было нужно? — спросил Юхан Шютте. — Я же сказал, аккуратно прощупать царя, а не так… на грани оскорбления.

— Господин Шютте, вы же знаете, что он не царь. Шуйский, этот бежавший слизень, немало рассказал. Есть сведения и показания людей, что на троне в Москве Гришка Отрепьев. Так чего мне было перед ним лебезить? — объяснял свою мотивацию Оксеншерна. — Да, я прошел по краю, но царь проглотил все, оставил за мной последнее слово.

Аксель Густавссон был доволен собой. Безумный поступок делал из него героя в глазах короля. Оксеншерна стремился быть ближе к трону, мужчина был уверен в том, что достоин этого. Но вот такие мастодонты шведской политической системы, как Юхан Шютте, не дают развернуться молодым дарованиям, к которым Аксель себя относил. И нельзя было сказать, что он не был прав. Отличное образование, исключительная смелость во всем, что он недавно и показал, ну и беспринципность в выборе методов достижения целей — вот то, что должно способствовать возвышению Оксеншерна.

— Мы должны знать, с кем имеем дело. И теперь мне есть, что сказать нашему королю. Ну и царьку я дал понять, что Швеция знает о его мыслях. Нельзя вот так взять и предать нас. Господа, вам не очевидно, что русский царек хочет нас предать? — распылялся Аксель.

— Хотеть и сделать — разные вещи, — сказал Делагарди.

Якову Пунтоссону был не приятен Оксеншерна. Тот был только чуть старше Делагарди, но уже имел немалый вес при дворе. И что претило и вызывало раздражение у генерала — Оксеншерна шел к своей цели через не всегда честные поступки.

— Я все же соглашусь с вами, Аксель, — поддержал Оксеншерна глава делегации Юхан Шютте. — Наша цель — соединить финские земли с Ревелем и Нарвой сухопутным коридором. И для этого нам нужны Корела, Новгород, Псков. Русский царь, кто бы ни был на троне, не станет отдавать эти земли. Русские же лелеют надежду хорошо выйти на Балтику, да чтобы еще с развитой инфраструктурой портовых городов. Рига — плохая идея, там Западная Двина и эту реку нужно оседлать, иначе город-порт будет иметь многие проблемы. Витебск, особенно Полоцк — сильные крепости, что стоят Двине, или ее притоках, а русские не могут быть столь сильными, чтобы взять даже одну твердыню. Это не то, чтобы, словно шуты, прыгать, да кувыркаться на радость мальчишке, тут реальное воинское искусство и удача нужны.

Все трое мужчин рассмеялись, вспоминая тот спектакль, что был продемонстрирован при приеме у царя, никто не смог оценить подготовку, воспринимая все, как фарс.

Трое знатных шведов, наконец, смогли завести откровенный разговор, так как королевич все же сморился и, несмотря на ужасные дороги, или их отсутствие, Густав Адольф уснул в карете. Королевичу не стали говорить о том, что произошло и как Оксеншерна прошел по краю. Скажи Аксель такое, вернее с таким тоном, хоть какому монарху, то реакция правителя должна была быть неизменно жесткой. И королевич мог сам одернуть Акселя. Зная формирующийся характер наследника шведского престола, Густав Адольф мог бы и наказать своего же соратника. Так что в присутствии королевича никто не говорил об инциденте, кроме как вторить восхищенным речам сына короля, оставшегося под большим впечатлением от увиденного в русском военном лагере.

— Царь слабак, нужно только нажать на него и Швеция получит сильно больше, чем даже от того побитого пса, Шуйского, что сейчас сидит на хлебе и воде в Стокгольме, — распылялся Оксеншерна.

Не получив отлуп за свой поступок, Аксель пошел на поводу своим эмоциям и стал бахвалиться. Когда швед выходил из комнаты, где нагрубил царю, его всего трясло и он ждал, что небо низвергнется, но… ничего не произошло и сработало правило, когда преступник, не получая наказания, начинает вести себя пуще прежнего и хвалится своими подлыми деяниями.

— Не заговаривайтесь, Аксель, мы еще не знаем, чем ответит царь, — пытался остудить своего молодого коллегу Шютте.

— Он уже не ответил. Пусть и прикрикнул на меня, но я чувствовал трусливую дрожь в его словах. Я донесу свое видение королю и, уверен, Карл, да будет он здоров, посмеется над русским выскочкой, — не унимался Оксеншерна.

— Господа… что же это такое? — Шютте чуть скрючился, отчего чуть не упал со своего славного «гольштинца».

— Признаться и мне не очень хорошо. А от некоторых наших охранников, так и вовсе разит… но я не говорил о том, так как подумал, что неприлично… — чуть растеряно сказал Делагарди, так же мучавшийся расстройством желудка.

— Это царские угощения, что нам дали несвежие, или вовсе несъедобные. Нельзя их покупать у русских и, тем более, давать на пробу королю. Клятый царек! — возмутился и Аксель.

— Думаю, что это сырая вода либо из деревни, что мы проезжали, может и тот ключ в лесу, с которого мы умывались и пили, — Делагарди высказал догадку причин того, что уже часа четыре крутит живот.

— Капитан! — позвал Шютте офицера, командира роты кирасиров, что сопровождали делегацию. — В ближайшем месте делаем привал.

Офицер только кивнул и припустил коня, чтобы догнать авангард и приказать выдвинуться вперед для обследования ближайшей опушки леса. Капитан и сам еле-еле сдерживает позывы, а некоторые его воины и вовсе едут обгаженые, не смея просить остановки.

— И посмотрите, чтобы там было вдоволь больших лопухов, да кусты погуще… а еще без муравьев, — смеялся Аксель и к его сальным шуточкам не остались равнодушными Шютте и Делагарди.

С самого утра и у охранного сопровождения, да и у многочисленных слуг, наблюдалось сильное расстройство желудков. Не преминула сия участь и окружение королевича. Густав Адольф, пока не уснул за утро успел дважды сбегать в кусты. Остальные сделали это уже четырежды. Делагарди даже высказал предположение о диверсии и попросил всех быть бдительными, но был чуть ли не высмеян Шютте. На войне, да и при любом переходе, подобные ситуации не редки, и виной всему — вода. Расслабились и в деревне набрали воды и для приготовления пищи и для питья, набрали, да не обезвредили уксусом, или вином. Но, ничего, пройдет. Был бы яд, так уже хоть на ком отрава должна проявиться, но кроме как расстройства кишечника, ничего дурного не было.

За последние четыре часа пришлось сделать пять остановок, чтобы смутить просыпающихся после зимы лесных насекомых своими шведскими задницами.

— Господа! За мной не ходить! — сыпал шутками Аксель.

Однако, по регламенту охраны, отпускать охраняемое лицо без сопровождения было нельзя, потому по двое рослых мужиков, отправлялись с каждым членом делегации в кусты. Да, они держались поодаль, но так, чтобы иметь охраняемые объекты в прямой видимости.

— Вот и лопухи! Богата Московия на лопухов! И так во всем! — сказал Аксель и огорчился, что некому оценить его искрометный юмор.

Бойцы остались безучастны к веселому настроению охраняемого лица. Почти, у одного парня все же скользнула улыбка, но воин быстро подавил в себе зачатки веселья.

Присев, укрывшись в тени, действительно, больших и высоких лопухов, Аксель Оксеншерна не видел, да и не услышал из-за шелеста берез, как две стрелы с интервалом в не более четыре секунды, впились в головы охранников. Воины все же допустили оплошность и сняли шлемы, за что и поплатились. Будь иначе, и шлемы надеты, стрелы все равно нашли бы место, где человеческая плоть не защищена броней, но гарантированной мгновенной смерти могло и не случиться.

— Пес шелудивый! — хрипло произнес на русском языке человек, больше похожий на Зверя, особенно своими злыми глазами.

Аксель хотел что-то выкрикнуть, встать, но сразу же почувствовал теплоту на своей шее, а потом и пришло осознание скорой смерти. Тело Оксеншерна размякло и он, будучи все еще на корточках, так и свалился в свои же продукты жизнедеятельности.

Зверь поправил тело убитого шведа таким образом, чтобы измазать тому рот в нечистотах и положил рядом записку всего с двумя словами despectus occidit.

Только через пятнадцать минут после того, как человек, больше похожий на зверя, уже бежал по лесу в сторону лесной тропы, где оставил двух своих коней, хватились несостоявшегося шведского вельможи. Потом еще пять минут ушло на то, чтобы позвать человека из охраны, который умел читать следы, и только после отправится в погоню. Три железных капкана сильно замедлили продвижение погони, загонщикам приходилось быть осмотрительными, особенно, когда один швед проколол ногу валяющимся шипом. Когда же шведы вышли на лесную тропу и поняли, что тут прошли кони, причем две, погоня перестала иметь всякий смысл.

— Война! Это русский царь! Нужна война! — кричал Шютте.

— Да угомонись ты! — выкрикнул Делагарди, одергивая за плечо главу шведской делегации. — Не думаешь же ты, что русские не найдут, что сказать? Да они повесят какого бедолагу и скажут, что поймали убийцу, который услышал разговор и решил самолично мстить за царя. Еще по носу щелкнут и нашу охрану и укажут на то, что все же было неосмотрительно говорить в оскорбительном тоне с царем. И мы ничего, ни-че-го не докажем. А еще всплывут оскорбительные особенности убийства в нечистотах. Теперь поняли, с кем мы имеем дело?

— Но как после этого воевать бок-о-бок? — растерянно задавал вопрос Шютте, скорее адресованный в некуда, чем генералу.

— Вы же политик! Так и воевать. Ненавидеть, улыбаться, пить с ними, но воевать. А, когда станем по разные стороны поля сражения — бить нещадно! — патетически говорил Делагрди.

— А, если убить царя? — спросил Шютте.

— И тогда у нас не будет шансов закончить войну с Речью Посполитой победой, а придется воевать еще и с русскими, которые могут и объединиться с поляками. А еще… — тон Якоба Пунтоссона стал уже размеренным. — Я учил охранную роту по примеру того, как работают телохранители царя, недоучил явно, ибо работу охранников Диметриуса увидел сильно поздно. К нему сложно подобраться. Но, когда Господь даст мне шанс… я не промахнусь.

*……………*………….*

Яшка Зверь был человеком непростой судьбы. Ранее — он воин не из последних. Теперь же мужчина забыл, что такое благородство и как быть дворянином.

Яков Корастылев верой и правдой служил государю, тренировался, всегда был в форме, что позволяло иметь уверенность в своих боевых качествах. Не только на просторах Рязанской земли, откуда был родом Яков, но и во всей России, нельзя было найти лучшего лучника. По крайней мере, дворянин Корастылев таковых не встречал. Пусть время лука и стрел уже стремительно уходит, но свое оружие Яшка ни за что не променяет. Отличный лучник еще долго сможет выиграть поединок и с двумя воинами с пистолями, хотя бы и на расстоянии.

Корастылевы были небогатыми, даже, скорее, стремящимися стать бедными, дворянами. Служили, верой и правдой и, в отличие от многих иных дворян, уделяли внимание военному делу сильно больше, чем хозяйственной деятельности. Род был большой, но с середины прошлого века начал стремительно «стачиваться». Героически погибли два представителя рода при взятии Казани, потом воины пожертвовали собой ради спасения иных в битве при Молодях, в Ливонской войне погиб отец Якова и его старший брат Иван.

И мало было смертей на поле боя, Господь, как будто отвернулся от Корастылевых. За десять лет в оставшихся трех семьях ранее большого клана, рождались дети либо мертвыми, либо умирали в течении года, после рождения. Уже на северо-западе Рязанской земли начала хождение фраза «корастылева баба», которая означала женщину, которая никак не может дать здоровое потомство. И не важно для людей было то, что именно что коростылевские женщины, вышедшие замуж, давали вполне здоровое потомство. Нуа те жены, что были у Якова и еще трех его двоюродных братьев, как будто попадали под проклятие.

Не один священник, многие, до кого дотянулись Корастылевы, за немалые деньги освещали все, что можно, даже… чрево женщин. Не помогло. Яков даже обращался к колдуну, который и травы заваривал, и окуривал жилище, и даже дошло до того, что колдун чуть не совершил и блуд с женой Якова, которая выдавила глаз поганцу. Был бы в это время дома сам мужчина, так пустил бы кровь колдуну.

Беда не приходит одна. Во время Великого голода Якова призвали на службу в первый же год бедствия. Расплодилось необычайно много разбойников и дворянские отряды загоняли лошадей, чтобы вылавливать обреченных людей, которые свернули на узкую дорожку. Яков бегал по лесам и лесостепям Рязанщины, порой забегая и к мордве, а в его небольшом поместье вымирали крестьяне. Голодали и жена и мать. И крестьяне побежали. Всего-то и было два десятка семей тружеников, но и те ушли. Кто бежал к казакам, но многие переселились за земли Хмарова.

Матвей Хмаров был из сыновей боярских, но не воинского духа, а более хозяйственником. На его землях всегда был порядок и немного, но сытнее, чем в округе. Сам же Матвей отяжелел брюхом и выставлял вместо себя на службу иных послужников — холопов. Так что все время проводил Хмаров в поместьях, которыми прирастал и прирастал, где обманом, где честный послужник погибнет на поле боя, а Хмаров вместо погибшего выставит двоих боевых холопов, на радость государевым слугам, что отвечали за сбор посошной рати.

Оставшись без крестьян, да еще и без мужа, который никак не мог оставить службу, женщины не отчаялись, а, засучив рукава, пробовали выживать. Корастылев не знал, что творится в его поместье, письма не доходили до Якова, который редко когда был на одном месте более двух дней, да и посыльные не сильно искали мужчину. Умерла мать, а… даже не Хромов, а его боевой холоп, снасильничал жену Апраксию.

В тот день трое оставшихся верных людей Корастылева отправились на охоту, и на заготовку сена, ибо из живности остались только две коровы, да с десяток кур, но и их нужно было обиходить, а мяса не ели уже давно.

Сама Апраксия стала за соху и пробовала пахать, а холоп, недавно получивший от Хромова оружие, проезжал мимо. Вскружила мужику голову власть, которая дается с приобретением оружия. Ранее он гнул спину, нынче, ему, как обладающему оружием, кланяются. А одна крестьянка, не склонилась. Да холеная, ладная такая. И замутило тому насильнику голову и он сделал то, что испугало и Хромова. Нет, жестко избита Апраксия не была, уродств не получила. Может и потому, что при первой попытке сопротивляться последовал удар и очнулась женщина уже когда тяжело дышащее богопротивное тело начало дергаться, закатывая глаза. Не успел насильник начать совершать свое преступление, как тут же и завершив, расплывшись в блаженной улыбке, откинулся и спешно, оглядываясь по сторонам, ускакал.

Хромов повесил своего человека, переходя на осадное положение. Яков Корастылев считался сильным воином, который более всего преуспел в поисках по лесам разбойников и уничтожении их десятками из своего лука.

Под нажимом жены, Яков, по возвращению домой не стал мстить, тем более, что сосед Хромов готов был на многое. И Корастылев продался — взял вирой зерно и трех подсвинков. Крестьян же Матвей не вернул, хотя по закону и должен был.

Четыре года назад, Господь, обратил свое внимание на многострадальных Корастылевых, даровал детишек. Двойня — мальчик и сразу же девочка — это дар Божий. Апраксия, как и детки, выжили во время сложнейших родов. Прошел год и… Господь услышал молитвы и не забрал деток, напротив, двойняшки окрепли, и по толстеньким розовым щечкам было видно, что дети здоровые. Получилось и поселить семь семей на землях. Худо-бедно, но жизнь налаживалась.

А после Корастылева вызвали на службу. Он встал на сторону Бориса Годунова в его противостоянии с тем, кто назвался царевичем Димитрием Иоанновичем. При этом многие, включая и Хромова поддерживали, как тогда считалось, самозванца. Сам Матвей никуда не пошел, но его двенадцать боевых холопов сражалась, как и часть рязанских дворян, за Димитрия.

Хромов, посчитав, что наступило удачное время, захватил земли Якова Коростылева. Верные Якову люди оказали сопротивление и были сожжены, вместе с детьми и женой в доме.

Яков отомстил. Жестко. Вся семья Хромова была убита. Он действовал один и неуловимым зверем метался по землям Хромова, уничтожая все и всех, кого только мог. Однажды ночью загорелся и терем Матвея, а двери были заперты снаружи.

Захарию Ляпунову, авторитетному рязанскому дворянину, была поставлена задача изловить зверя. Три месяца Захарий Петрович бегал по лесам и лесостепям, но загнал Якова, получившего к этому времени новое имя Яшки Зверя и ставший главарем разбойничьей ватаги. И Ляпунов не стал убивать человека, с которым ранее бился рука об руку. Он спрятал Яшку, а повесил одного татя, заранее изуродовав того, чтобы не распознали замену, благо в банде было немало похожих телом на главаря.

Бесчувственный убийца, почти прирученный хитроумным дрессировщиком — Захарием Ляпуновым — вот в кого превратился Яков Корастылев. Зверь уничтожал любого, на кого показывали Ляпуновы. Прокопий Петрович, как и другие братья, были в курсе существования убийцы, но видели большую пользу в таком недочеловеке.

Когда же Яшка Зверь еще и ознакомился и отработал некоторые ухватки и удары, месяц тренируясь с царскими телохранителями, которые считали Якова немым, ибо тот не проронил ни слова за целый месяц, некогда Корастылев превратился в машину для убийства. Верную машину, так как при всей своей многогрешной черноте, Яков был благодарен Захарию, что тот не убил его. Зверь не знал для чего, но он продолжал ценить свою жизнь. Мало того, Ляпуновы выдумали кого-то иного, кто убивал семью Хромова, заявив во всеуслышание, перевезя Зверя в дальнее поместье, что Яков Корастылев погиб, как герой. Вот за то, что имя дворянское не было опорочено и два оставшихся его двоюродного брата, Корастылев был благодарен еще более, чем за иное.

— Ты видел того хлыща, в шляпе с перьями, что по моложе? — спросил два дня назад Захарий Петрович Ляпунов у своего цепного волка.

Яков кивнул.

— Говори со мной! — потребовал Захарий.

— Я видел того, понял, что ты речешь о шведе Оксенштерне, — вымученно произнес Яков.

Зверь говорил столь редко, что при произношении слов, он чувствовал дискомфорт, и чуть побаливала челюсть.

— Вот, — Захарий протянул маленький клочок бумаги. — Это всего два слова, но на латинском языке, означающие «неуважение убивает» despectus occidit. Во как!

— Это должны прочесть? — спросил Зверь.

— Обязательно, — решительно сказал Ляпунов.

— После куда? К Орше? — уточнил вопрос Яков.

— Нет, без тебя тайный десяток может и заблудиться. Не зря же ты уже два месяца изучал земли вокруг Смоленска и в сторону Брянска. Так что они будут ждать тебя в условном месте у Днепра. Ты знаешь, где это. Тайные слова «безумие и отвага», — Захарий посмотрел на Якова и по дружески, от чего Зверя, как будто молния поразила, сказал. — Не сгинь, друже, ты нужен государю и отчизне!

Молния кольнула в сердце Якова. Раньше слово «государь» вселяло в него силу и уверенность в своих поступках. Он человек, что был готов отдать свою жизнь за один взгляд государя. После все изменилось и еще ни разу за последние два года Якову не говорили, что то, что он делает, это для государства. Может есть шанс еще на что-то? На что именно, Яков быстро придумать не мог. Быть человеком и бороться за свое отечество?

— Друже… — Зверь задумчиво повторил обращение Ляпунова, когда уже взял след шведского отряда.

Яшка Зверь шел не по следу, он шел впереди. Неплохо зная местность, убийца мог спрогнозировать направление, по которому будут идти шведы. Всевозможные водоемы: ручьи, ключи с чистейшей и вкуснейшей водой, или имеющиеся два колодца в деревушке, пройти мимо которой шведы не должны, все посыпалось специальной смесью. Нет, это не был яд, но сильное слабительное, такое, что даже пустой кишечник найдет, что опорожнить. Якову не было жалко крестьян, когда он рано утром сыпанул изрядное количество смеси в деревенские колодцы. К вечеру все последствия должны были пройти.

А потом Зверь уходил вперед и залезал на деревья, чтобы видеть, когда шведы останавливаются. Не везло, либо Яшка не успевал добежать до места, куда разбегались шведы в поисках кустов, либо пути отхода были неприемлемыми и оставался большой риск попасться. Нет, живым он бы не дался, но даже Зверь не стремится к преждевременной смерти.

Когда уже складывался новый план, основанный на необходимости остановки шведов на обед, повезло так, что Яшка непроизвольно посмотрел на небо, как будто ожидал увидеть там Бога, и спросить, за что Господь благоволит многогрешному Якову.

Взяв пять железных капканов на волка, да железных колючек, Зверь выдвинулся. Убийца рассыпал и разложил ловушки, которые должны были или остановить, но, скорее всего, сильно замедлить, вероятную погоню, запомнил места, чтобы быстро их обойти, направился к месту, куда должны были пойти для гадких дел вельможи. Яшка приметил, так сказать, предпочтения знатных шведов. Так, Оксеншерна, всегда уходил направо и стремился удалиться подальше, сильно стеснялся опорожняться в присутствии. То же самое делал и Шютте, но ходил в лево. Делагарди было все равно, почти, он никогда не уходил в глубь, не сильно стесняясь солдат, военная карьера и лагерная жизнь сказывались.

Зверь видел, как заходит в лес тот, кого нужно убить, отошел и Яков. Пятьдесят шагов, сто, сто пятьдесят — Оксеншерна углублялся в лес. Те звуки, которые исходят от человека после чудодейственной смеси, громкие. Швед попросил и свою охрану держаться чуть поодаль, дабы меньше смущать трелями охранников. Поэтому, когда бойцы падали, сраженные стрелами в голову, Аксель не услышал грохота, шуршание листвы заглушило падение двух дюжих охранников.

— Вот и лопухи! Богата Московия на лопухов! — услышал Зверь, сумев разобрать не столько смысл сказанного, но интонации.

Швед, явно выказывал пренебрежение к родине и соплеменникам Якова.

Эти слова, брошенные, язвительно, оскорбительно и для России и для всех ее людей, в том числе и Ляпунова, которому Зверь был предан по-своему, по звериному, еще больше распыляли. Если ранее Яков собирался выстрелить из лука, то теперь захотел лично перерезать шведу глотку, да и измазать его поганый рот нечистотами, которые более чистые, чем те слова, которые говорил поганец.

— Пес шелудивый! –сказал Яков и резко полоснул острейшим ножом по горлу обреченного.

Не побрезговав, Зверь измазал рот мертвеца в нечистотах и приложил бумажку так, чтобы ее обязательно увидели.

А после он бежал. Размеренно, дыша, как учили телохранителей, не быстро, ни медленно, стараясь не делать слишком много следов. Кони были на месте, потом начинался относительно редкий лес, через который даже прослеживалась тропинка. Куда она вела, Яков знал, он ранее залезал на дерево и видел, что в двух верстах есть поле, проскакав которое следует перейти через речушку и никто уже не догонит, тем более шведы, не знающие местности вовсе.

Яков Корастылев, некоторым известный под именем Яшка Зверь мчался по полю, а в голове то и дело звучало: «despectus occidit — неуважение убивает».

Глава 6

Глава 6

Базавлуцкая Сечь

20 апреля 1607 года

Сечь волновалась. От гула, который создавался возмущениями, выкриками и переговорами казаков, казалось, что идет сражение, лишь не хватало звона оружия и грохота выстрелов. Хотя, нет, выстрелы, то и дело, случались, да и сабельная сталь сверкала на солнце. Казалось, что вот-вот и начнется схватка, сцепятся казаки в чубы друг другу, но нет — обычное дело, казаки пришли на Раду.

Оттого и молчали кошевой атаман, судья, куренные атаманы. Ждали, когда казаки накричатся, и уже после наиболее авторитетные казаки, обряженные властью, пойдут в дом, чтобы спокойно поговорить.

— Все! — выкрикнул кошевой атаман Петр Кононович Сагайдачный. — На Раду пойдем!

Степенно, надменностью мало уступая польской шляхте, четыре десятка богато одетых мужчин входили в дом, где и будут обсуждаться главные вопросы.

Первым входил Сагайдачный, недовольный, нервный. Первого октября прошлого года на традиционном заседании Рады с кошевого атамана, который успел назвать себя гетманом и быть поддержанным нереестровыми казаками, лишили неограниченной власти, что давалась атаманам во время походов [реестровые казаки — те, которые признавались властями Речи Посполитой, с сопутствующими выплатами, правами и обязанностями].

Он, гетман, взял Варну, совершил столь лихой набег, о котором ранее было страшно подумать. Много чего и кого привел Сагайдачный, людей, золота, вина, масла, тканей, но… вынужден был подчиниться законам Сечи. Петр Кононович и сейчас имеет немало власти, больше, чем кто-либо из запорожцев. Но большинству тех, кто возле власти, не нравится усиление Сагайдачного.

Но гетман не так, чтобы сильно расстраивается. Во время походов, власть кошевого атамана вновь становится абсолютной, поэтому в самое ближайшее время будут походы, и он возложит на себя бремя почти неограниченной власти.

— Кошевой атаман, говори! — сказал Богдан Олевченко.

Сагайдачный внутренне скривился, но при этом доброжелательно кивнул своему сопернику. Петр Кононович испытывал неприязнь к Олевченко, предполагая, что тот также не пылает любовью к Сагайдачному. В прошлом году, перед самым походом на Варну, Богдана Олевченко избрали гетманом нереестровых казаков, которых значительно больше тех, кто официально считается казаком и записан в реестр. Потом Сагайдачный вернулся с большой добычей и вновь завоевал признание у казаков. Могут ли в такой ситуации быть симпатии? Конечно, нет.

— А что от меня услышать хотите? — спросил Сагайдачный, обводя глазами казаков.

— А ты ответь перед обществом, почему не поддерживаешь в полной мере поход короля на Московию? — в язвительной форме, ища поддержки у казаков, которые частью кивали головой, спросил Григорий Изапович.

Еще один претендент на главенство среди казаков. И понятно было, почему именно этот вопрос прозвучал — Изапович ставленник короля и считается главой у реестровых казаков. Между тем, Григорий оспаривает славу взятия Варны с Сагайдачным. Король присылал призыв к казакам не просто поддержать его в войне с Московией, но выставить всех, кого только можно, а возможности Сечи нынче весьма большие.

— Отчего же? Послали казаков Сигизмунду, и ты, Григорий, о том знаешь не хуже меня! — отвечал Сагайдачный.

— Три тысячи казаков под командованием Каленика Андриевича? Это все, на что способны казаки? — выкрикнул Изапович.

— А с чем, Григорий, отбивать ты собрался набег крымских татар? Али не знаешь, что они уже собирают людоловов? — Сагайдачный парировал выпад Изаповича.

— То еще не ведомо! — неуверенно отвечал Изапович.

На самом деле, сечевая разведка работала исправно, и уже не было никакого сомнения в том, что крымцы в этом году выбрали для себя именно направление Речи Посполитой. Что стало тому виной, было понятно. Такой щелчок по носу Османской империи, как взятие Варны, не мог пройти бесследно. Вот только Сагайдачный рассчитывал, что османы и крымцы все еще в ссоре, и крымский хан Гази II Гирай продолжает из себя строить обиженного. Видимо, сечевая разведка не всесильна и что-то упустила во взаимоотношениях между султаном и ханом.

Но то, что крымцы решили пограбить юг Речи Посполитой, было на руку Сагайдачному, у него созрел план: лихой и простой, как он любит.

— Говори, кошевой атаман, что удумал! — сказал еще один авторитетный казак Дмитрий Богданович Барабаш.

— И скажу. Нужно нам дать пройти татарве погулять по селам, да самим войти в Крым и там показать свою удаль. Крымцев много не будет в Крыму, а те, кто и останется, сидеть будут по городам разным. Бахчисарай, может, и не возьмем, но погуляем знатно. А после возьмем татар, что возвращаться будут с набега. Так сильно ослабим крымцев, да и добычу возьмем знатную, — описал свой план Сагайдачный.

Наступила тишина, слишком много было спорных моментов в плане атамана, чтобы принять план без размышлений. Да, план предполагает максимальную добычу. Во-первых, казаки возьмут трофеи в Крыму, а после, подловив возвращающихся с набега татар, смогут еще больше обогатиться, так как никто не будет возвращать награбленное татарами, даже, если и земли Острожских или Вишневецких пострадают. Ну, и люди… те, кого словили татары, не все вернуться в свои края.

— Не время для таких походов, — вновь высказался Изапович.

— А ты предлагаешь отправиться на войну, в то время, как Сигизмунд нам ничего не пообещал? Он даже не увеличил реестр, чтобы казаки отправились за него умирать. Или нам в этом году дали порох? Серебро? Мы сами купили то, что требуется, и половину у тех же татар, да донских казаков. Предлагай дело, Григорий, а не противься моему слову! — говорил Сагайдачный, чувствуя, что его план большинством казаков принимается благосклонно.

— Реестровые должны уйти на войну с Москвой! Еще две тысячи к тем трем! — сдал заднюю Изапович, тонко чувствуя настроения казаков, собравшихся на Раду.

— На том и порешили! — Сагайдачный подвел итог под вопросом и повелел рассказать собравшимся у дома казакам о принятом решении, но только о том, что реестровые отправляются на войну.

Не будет во всеуслышание говориться, в чем именно план кошевого атамана. Есть татарские глаза и уши и в среде казаков. Не раз уже выявляли предателей, польстившихся на серебро крымское, сам Сагайдачный приказывал четверых таких казнить только за полгода. И вот, что странно, казнят, а шпионы не выводятся. Впрочем, что-то подобное и в Крыму, где шпионят прикормленные казаками видаки.

— Второй вопрос давай, атаман! — ухмылялся Изапович.

Казалось, что Григорий Изапович ждал больше именно второго вопроса, из-за которого первоначально и собиралась Рада. Так-то казачье начальство встречается только два раза в год — в январе и первого октября.

Прибыл человек от донских казаков, но с грамотой от русского царя. Появление брата-казака, да еще и полковника — нормальное явление. Бывало донские приходили в Сечь, чтобы участвовать в казачьих набегах. Запорожцы так же активно участвовали в делах донских. Порой, было невозможно разобрать кто откуда, если только не реестровые королевские казаки.

В этот раз прибыл небезызвестный среди казаков Андрей Тихонович Корела. Этот атаман уже отличался при купировании набегов крымцев у Бахмута. Но вот то, что говорил Корела, не нравилось многим запорожцам.

Мужчина невысокого роста, чуть сгорбленный, стоял перед казачьей Радой. Никто не заблуждался в том, что этот казак умеет воевать и отменный поединщик. Сабля у Корелы была забрана еще раньше, когда его взяли под стражу. Сейчас же его привели даже со связанными руками. И уже этот факт не давал надежды на успешное завершение миссии Андрея Тихоновича.

— Говори, Андрейка! — сказал Сагайдачный, особенно подчеркивая обращением, что никто с донским казаком и посланником царя церемониться не будет.

— Что же вы, казаки, встречаете меня, словно басурманина какого? Али я враг вам? — спрашивал Корела, стараясь, насколько мог из-за своего немного скривленного позвоночника, держаться гордо и прямо.

— А в чем ты друг? Или твой царь друг? Или названный Дмитрием Ивановичем слово держать умеет? Обещал много казакам запорожским и мы его поддержали, поставили на московский престол. Так где та благодарность? — роль главного обвинителя взял на себя все тот же Изапович.

— Али не дал вам, казаки, государь-император серебра, когда взошел на стол московский, али не обласканы вы были бронями и добрыми саблями? А сколь много соболей, да лисьих шкур привезли вы из Москвы? А вы после, часть из вас, пошла войной на моего государя, признала самозванца могилевского, — с вызовом говорил Корела.

— А ты не стращай нас! Казак ли ты, что, словно раб, говоришь? Признал на себе волю государя, охолопился? Донские казаки решили продать волю свою замест чего? Миски кулеша безмясного? — говорил Богдан Олевченко.

— Ты донское казачество не трогай, не по Сеньке шапка, кабы так говорить! Али донцы не приходили на выручку, не привечали сечевых у себя? Может, запорожцы в веревках ходят, когда приезжают на Дон? Или вы не следуете воле карлы Жигимонта? Под Смоленск отправили своих воинов, чтобы они православных резали! Король и не общал ничего, а вы за него руду лить? — Корела шел на обострение [руда — кровь].

Андрей уже не видел для себя спасения. Светлый ум казака говорил, что запорожцы уже не отпустят его. Непонятно только было, почему сечевые так плохо относятся к России. По его сведениям, Дмитрий Иванович выплатил казакам и немало, а еще не отбирал награбленное в русских городах и деревнях.

— А мы и так честь тебе выказали, слушая твои обвинительные речи. Понять же нужно тебе и тем, что так же думает, что это Мы поставили Дмитрия, а он прогнал, ляхам сперва отдавшись, а после и тех обманул. Мы не терпим обмана. Если на Дону обман царствует, то плохо для казачества. Отчего твой царь, словно татарин набегами жить стал? Быхов, Брагин? Вишневецкие не враги нам, они немало пороха дают, да оружием с нами торгуют, — объяснял ситуацию Дмитрий Барабаш.

— А ты отчего, Дмитро, разъясняешь ему? Смерть москальскому холопу! — выкрикнул Изапович.

Сагайдачный не сдержался и проявил эмоцию, зло посмотрев на своего конкурента. Петр Кононович понимал, зачем Изапович так нагнетает. Григорий Изапович является агентом влияния короля среди казачества, и, потом, ему очень важно, чтобы королевские войска получили больше казаков в войско. На самом же деле, запорожцы, посылая лишь три тысячи воинов, отмахивались от королевских дел. Казаки могут прислать и тридцать тысяч воинов, что очень много, и может сильно изменить все расклады на войне, но не сделало это, в том числе и по причине сопротивления подобному Сагайдачного. И смерть Корелы — это поступок, который практически объявляет войну России.

— Чего молчишь, кошевой атаман? Какое решение нам принять? — поддерживал Изаповича его соратник полковник Олевченко.

— Что предлагал царь? — спросил Сагайдачный у Корелы.

Петр Кононович читал письмо-послание, но он давал шанс донскому казаку заявить всем собравшимся о предложении русского государя. Пусть услышат. Да, не примут, это уже ясно, но ситуация может же измениться, и тогда всплывут слова русского царя, в пересказе атамана Корелы.

— Я не желаю это слушать! — выкрикнул Изапович.

— Так я и не держу тебя! — спокойно сказал Сагайдачный, ставя Григория Изоповича в неловкую ситуацию.

Уйдет — слабость и истерика, останется — подчинится и будет принужден слушать. Изопович остался.

— Многое государь предлагает. Помощь вам, совместные походы — то малое, что может быти. Мы уже строим струги на Дону, готовы на следующий год хоть бы и на Константинополь, чтобы пощипать его пригороды, Трапезунд, Кафа, Синоп. Государь хотел сладить соглашение по людям, чтобы покупать у вас православных, да хоть и татар, но за тех меньше по деньгам. Или обмен на пушки. На что вам, казаки, влезать в свару государей? Не говорю, чтобы стали на сторону России, говорю, что не лезьте ссориться с Россией! О чем ином можно говорить уже тогда, как руки мои заживут от пут, что вы навешали, — высказался Корела.

— А пусть все казаки выскажут свое разумение! — предложил Изапович и Сагайдачному ничего не оставалось, как согласиться.

Голоса разделились, но все же казаки были не на стороне Корелы. Были те, кто спрашивал, сколько уже завтра подвод с серебром пришлет русский царь, чтобы купить нейтралитет. И величина стоимости невмешательства казаков была запредельной для России. Пятьсот тысяч и казаки чуть ли не готовы ударить по ляхам с юга.

Не сделали бы этого — те, кто хотел подобного, были в отрядах Северина Наливайко и сложили свои головы во время восстания. Ну или еще не пришло время и для этого поколения казаков сказать свое слово против засилья польского, которое временно ослаблено внутренними и внешними проблемами Речи Посполитой.

Донского атамана увели. Уже было готово помещение — хлев со свиньями, где и будут держать Корелу, для того, чтобы на следующий день, при скоплении казаков казнить.

И вот, подвешенный к потолку Корела, ожидал, когда придут его убивать. Нет, никто не пытал, больше и не спрашивали, но и рассчитывать на то, что отпустят, было нельзя. Да ему прямо сказали о том, что будет и Андрей с достоинством принимал свою участь, до того попытавшись освободиться от пут.

— Что, Андрей Тихонович, тоскуешь? — раздался голос с боку, где находился вход в сарай.

— Да, что ты, какая скука! Вот размышляю, какую еще песню спеть. Жаль, что станцевать не могу, ноги висят над землей грешной. Но и так весело! — ерничал Корела.

— А ты не был таким! Угрюмым сычом ходил, шуток не понимал, да и сам не шутил! Это так служба на Дмитрия Ивановича влияет? — Сагайдачный встал напротив донского казака.

— Добрый он царь! Можно с ним казачий кулешь сварить! — отвечал Корела.

— Я не хочу войны меж нами. Мне могут понадобиться донские казаки, да и с государем русским можно замахнуться на великие дела. Может, и крымцам перья выщипать, — говорил Сагайдачный, медленно, словно ожидая чего-то.

— На словах говорили мне передать, что Гетманщина может быть. Не сейчас, позже, под рукой царя, но с гетманом, кабы сами решали, как жить, но помогали воинами и привечали русских. Все обсуждать можно, — сказал Корела именно то, что и хотел услышать Сагайдачный.

Петр Кононович лелеял мечту стать правителем и не только Запорожья, но и ряда территорий, которые считал Гетманщиной. Можно сделать переворот на Сечи, частью казаков подкупить, частью убедить, стать тем, кем может быть только во время походов. Вот только без поддержки из вне, не быть Гетманщине и не стать Сагайдачному гетманов. А так… с царем…

— Бери нож, саблю! Не робей! У входа три мертвяка, то казаки охраняющие тебя, твой побег выглядел правдоподобно. Вытащишь тела во двор, одного можешь оставить тут. Думаю, руки выкрутить себе сможешь, чтобы разрезать путы. За хлевом два коня, добрые они. Уходи. Погоня будет, но время тебе дам. И помни, что я сделал, мне войны не надо! А то, что предлагает государь… может время и придет для того, — сказал Сагайдачный и спешно вышел из сарая.

— Все правильно! Доброе теля двух мамок сосет! Будет доброе от царя, да испугается Сигизмунд, так и оттуда и отсюда получим, а там подумаем, к кому под крыло идти, — сказал Дмитрий Богданович Барабаш, когда Сагайдачный вышел из хлева. — Ты убил людей Изоповича, которые сторожили донца? Отомстил Григорию? Мудрено, что подложил Кореле. А если вскроется?

Сагайдачный улыбнулся. Не будет же Петр Кононович сообщать даже своего соратнику Дмитру Барабашу, что с Григорием Изоповичем собирается разделаться кардинально, иначе тот жизни не даст.

*……………*………….*

Москва

20 апреля 1607 года

Ксения Борисовна — царица и, если соответствовать титулу, который был утвержден государем, императрица, принимала в кабинете своего мужа людей. В старом кабинете, так как мастера мебельной фабрики, вместе со строителями-отделочниками, готовили Дмитрию Иоанновичу новое помещение для работы со всевозможными, а для многих, так и невозможными, новинками.

Вчера, когда Ксения Борисовна была под воодушевлением своей деятельности, царица была уверена, что делает все правильно. Сегодня она хорошо выспалась, голова по утру была светлой, а за завтраком пришла мысль, что нельзя что-то менять в своей жизни без одобрения мужа. Существует риск не только не снискать признание и радость Димитрия, но и потерять хорошее отношение. Вот и стоял вопрос: действия Ксении — это начала конца ее семейной жизни, или начала новой?

— Я рада приветствовать вас, — собравшись с мыслями, поняв, что отступать поздно, обратилась Ксения Борисовна к собравшимся.

Перед царицей стояли шесть лекарей. Двое соплеменников, и остальные немцы. Приходилось в разговоре делать большие паузы, чтобы переводчик мог сообщить суть сказанного немцам. Ксения могла говорить и на немецком языке, ее готовили быть королевой Дании, либо другой страны германоговорящей, потому обучали хорошо и на европейский манер. Но двое русских иностранными языками почти не владели. Почти… так как оба учились у немцев-лекарей, что практиковали в России и нахватались немецких слов, пусть обучение и было на русском языке.

Сама Ксения знала одного из присутствующих мужчин. Царица некогда и сама училась лекарской науке. Был при дворе отца один из лучших медиков Европы, живущий и ныне — Марк Ридли. Чего стоило Борису Федоровичу Годунову выписать заслуженного ученого и практикующего лекаря из Англии, никто не знал. Но явно такое приглашение обещало очень много серебра и для самого Ридли, не обошлось и без налоговых льгот для английской торговой компании. Ридли многое успел сделать, а Луке Мартыновичу удалось кое что из трудов сохранить, посредством примитивной кражи. Ну и Ксения была носителем мудрости Ридли.

За три года, прилежно учащаяся Ксения Борисовна смогла усвоить многое из науки врачевания, могла составлять взвары и снадобья… яды. Но боялась применять свои навыки. Речь не о ядах, тут все понятно — это во все времена это запрет и обвинение в колдовстве и грехопадении. Но и остальное, что нормально для лекарей в Англии или Неметчине, все еще не принято в России.

— Знаете ли вы, для чего собрала я вас? — спросила Ксения.

— Государыня-императрица! — обратился слишком льстиво, на грани, Иван Чернов, тот самый, который имел возможность учиться у самого Ридли. — Смею догадаться, что лечебное училище будем открывать.

Ксения с интересом посмотрела на мужчину. Мало того, что он назвал ее императрицей, да еще и государыней, за что можно и попасть в опалу, если не на дыбу, так и догадлив.

— С чего ты решил? — с интересом спросила Ксения.

— Так известно, что в Преображенском открывают цареву школу и будут научать наукам. Думал я, что туда требуются наставники, но нас много пришло. Так что отдельная школа, стало быть, открывается, — объяснил свои умозаключения Чернов.

— Так вот, лекари. Так и есть, задумала я лекарскую школу, да не только. Лекарню открыть думаю. Сперва хотела в Новодевичьем монастыре, но там мыслю школу поветух основать. Каждая третья баба помирает от первых родов, и каждая вторая от частых родов. И детки часто рождаются мертвыми. Нужно понятие, как уменьшить сие, — говорила Ксения, и сомнения, что она делает что-то неугодное мужу, отступали на второй план и там растворялись, постепенно рассеиваясь.

Ксения Борисовна далее говорила, не давая никому вставить слово. Воодушевилась. Лишь через час монолога с благодарными, главное, молчаливыми слушателями, царица утомилась и сделала паузу, давая переводчику вздохнуть воздуха и вытереть проступивший на лбу пот. Он не успевал переводить и, казалось, дышал через раз, напрягаясь передавать не слова, а лишь суть слов царицы.

— Что скажете? — спросила Ксения.

— Так можно, богоугодно сие, — отвечал все тот же активный Чернов. — А что, царица по оплате, да и семьи у нас. Вон у Гришки семья в десять человек. Где жить будем? Сколь серебра положат?

Иван Чернов показал на лекаря, который ну никак не мог быть «Гришкой». От того смутил Ксению.

— Кто есть Гришкас семьей в десять душ? — спросила царица.

— То я, вашье вельичество! Генрих Шнаубе, — сказал один из немцев.

Ксения не знала, что ответить на фамильярность Чернова. В принципе, наверное, Генриха можно на русский манер называть «Григорием», вот «Гришкой» — нельзя.

— Не заговаривайся Иван Чернов, а то и прикажу отбелить тебя на Лобном месте! — серьезным тоном сказала после недолгой паузы Ксения.

Чернов «побелел», Ксения Борисовна могла и быть и казаться серьезной, человеком, который слов на ветер не бросит.

— Прибудет Лука Мартынович, и остальные вопросы с ним. Но уже сейчас поговорите меж собой, и жду от вас соображения, как должна выглядеть лекарская школа, что для того потребно, чему учить и все остальное. Еще при школе должна быть аптека с лекарствами, и определите, кто станет за ней приглядывать. А лекарства могут готовить в будущем и сами ученики, те, что год-два проучатся, то простое снадобье изготовит, — сказала Ксения и, определив две недели для создания проекта лекарской школы, отправила ученых мужей работать, облагодетельствовав каждого десятью рублями, чтобы думалось сытнее.

— Царица, прибыли… сеньор Караваджо, немец фрязский, — сообщила Фрося, которую Ксения от себя так и не отпустила, думая о том, что если что, так на нее и спихнет вину за свою активность.

— Слышу в твоих словах недовольство, — Ксения пристально посмотрела на Ефросинью.

— Так злой он. Ругается… все кацо, да фанкуло, порка… Толмач его, Тимофей Листов красный, как рак, не хочет переводить. Сказывает, что синьор лается и зело скверно, — объяснила свое сомнение Фрося.

Фрося, действительно, боялась итальянца, и что тот может сказать поганства. Потому и привела еще двух телохранителей. Тем более, что фряз отказывался отдавать свою шпагу, насилу отобрали.

— Зови! — решительно потребовала Ксения.

Микеланджело ди Караваджо тяжело дышал, не забыв поклониться, пусть и не в русской манере, а так, отдав свое не слишком то и почтение, с маханием рукой, да шарканьем ноги. Хотя Ксения и знала, что это так в европах приветствуются. Выглядел человек для русского взгляда странно, хотя в Москве все больше иностранцев и странности все меньше вызывают интерес. Усы, аккуратная «козлиная» бородка, сальная копна темных волос, а еще воинственный вид, сменяющийся на какой-то… дикий.

— Ты, царица, достойна кисти художника, — перевел Листов слова художника, внимательно осматривающего Ксению.

Маэстро поглаживал свою куцую бороду и махал правой рукой, как будто рисует. Потом Караваджо обошел Ксению со спины, чем еще больше смутил женщину.

— Мадонна нуова, — заявляет художник.

— Свят! Свят! — крестится Ксения и ей творят и Фрося и Листов, лишь двое телохранителей невозмутимы и пристально следят за действиями Караваджо.

— Сказал он, что ты, царица, новая Мадонна, то есть… — пояснял толмач Листов.

— Молчи! И не святотатствуй! Поняла я, что он сказал. Переведи, что так нельзя говорить, — потребовала царица, на что Караваджо улыбнулся, но не проявил понимания.

— Какова его судьба? Спрашивает, что ему ожидать, — сказал Листов.

— Фроська, а найдешь место ентому художнику? Пусть живет в Кремле. Чует мое сердце, что ему нужно обжиться, а то худое случится. А тут, под присмотром государевых телохранителей, так и добре, — сказала Ксения.

— Царица, а как это? Мужчина тут, когда государь в походе? — посмела возразить Фрося.

— А ты его ко мне не води, подалее от женской половины сели, а лучше, так и рядом с собой, — усмехнулась царица.

— Так я… мужняя. Как это? — смутилась Ефросинья.

— Реши сие! — строго сказала Ксения.

— Царица! Он спрашивает, настаивает… нет, просит… сказать, для чего же его звали в Россию, да много золота платили? А еще говорит, что на все золото купил кисти, краски, да холсты, — Листов осуждающе посмотрел на итальянца.

Караваджо говорил не совсем то, что переводил Листов. Да, и Тимофей не то, чтобы специалист в итальянском языке, некоторые слова не знал, но догадывался и добавлял от себя, по смыслу.

На самом деле, художник был недоволен, очень, негодовал. Много натерпевшись во время путешествия, он долго не писал, более того, мастеру не предоставили помещения для его творчества. Несколько сюжетов родилось у художника и он хотел творить. Караваджо уже был готов совершить что-нибудь эмоциональное, например, направится в Архангельск в поисках корабля, чтобы переправится куда-нибудь подальше, как поступил вызов к царице. При этом художник не был в Москве и недели, а уже рвался подальше от нее.

— Скажи ему, что должно сперва показать свое мастерство. Я говорила с патриархом, чтобы не было у фриза особых сложностей работать, и владыко дал несколько старинных византийских икон времен чуть ли не Юстиниана Великого. Им нужно вернуть цвета, а кое где и вовсе додумать и дорисовать. Далее он должен нарисовать три канонических православных иконы, что должны быть выставлены на Лобном месте, чтобы люд московсий оценил. Оценит народ, так и рисуй себе далее, уже и церковь не скажет супротив. Москвичи умеют быть благодарными… некоторое время, а после еще икону напиши. После посмотрим. Нуждаться ни в чем не будет, жить станет в Кремле, пока. Государь приедет решит, — сказала Ксения и указала на дверь. — Более не держу.

Караваджо выслушал все и кивал по мере перевода. Листову пришлось тяжело, перевод слов царицы был долгим и сам итальянец помогал Листову перевести, в том числе и при помощи жестов.

— Он говорит, что хочет тебя… — пауза затягивалась и по с каждой секундой менялась пигментация кожи на лице Ксении, когда лицо царицы уже багровело, то ли от смущения, то ли от злости, толмач нашел слова. — Написать, нарисовать.

Фрося, видя не совсем типичный вид и настроение царицы, поспешила увести художника и его странного толмача, что язык итальянский знает плохо, но при этом в нем несложно определить воина.

*…………….*……………*

Копенгаген

21 апреля 1607 года

Группа мастеров-лютнистов творила чарующие звуки. Лучшие в мире, ну, или на равных соперничавшие с английскими музыкантами, мастера каставали волшебство по средствам ударов о струны инструментов. Король Кристинан IV, кроме как в своем дворце Копенгагена, слышал лютнистов только лишь в Англии, от того и думал о исключительности своего двора, вот только именно в Риме, или в Мадриде были настоящие виртуозы.

— Милочка пойти в сад! — ласково, но безальтернативно, сказал король Дании Кристиан IV.

Очередная любовница-однодневка стремительно поднялась со стула, поправила нижнюю юбку, и упорхнула прочь. Она знала свое место.

Король мог лишь казаться ласковым, возвышенным, изнеженным любителем ренессанса, но это было в корне не так. Кристин может под звучи лютни наблюдать, как четвертуют человека. Впрочем, это было нормальным для времени, и музыка не размягчала характеры.

— Ваше величество, вы готовы принять адмирала сэра Роберта Мэнселла? — спросил королевский помощник.

— Пожалуй, можно, — небрежно сказал Кристиан.

Король уже в достаточной степени промурыжил агента влияния английского короля. Кристиан продемонстрировал, что больше компании английского адмирала, пусть и условно друга, предпочитает времяпровождение с любовницей-однодневкой. Дания достаточно сильна, чтобы не лебезить перед Англией, которая только начинает свой путь к возвышению.

Вместе с тем, именно Англия была главным союзником Дании, так считал датский король Кристиан, также думал и английской монарх Яков I, но в этом не были уверены парламенты стран. Все-таки именно Голландия становилась флагманом европейского протестантизма, победу же Англии над «Непобедимой армадой» испанского флота, считали Божьим промыслом. Голландцы же могут своими деньгами выиграть любую войну… чужую. Вот так, не воюя, но выигрывать, при этом, все еще находясь в жестоком противостоянии с Испанией.

И пусть нынче Англия и Голландия либо дружат, либо нейтральны, но вот уже скоро, может и через лет пятьдесят, страны станут непримиримыми соперниками. Дания же хотела играть на противоречиях. Кроме того, Кристиану Датскому были известны сношения англичан и шведов. Шведов!.. Еще не так, чтобы и давно — подданных датского короля.

— Мой друг! Как же я рад вас видеть. Встретился сразу же, как только освободился, — галантно унижал король английского адмирала.

Английский агент влияния находился за дверью, когда датский король, под громкие стоны девицы и скрип половиц, словно зверь какой, зачал очередного байструка. Английский адмирал слышал звуки страстного соития, а король это знал, может потому и выбрал самую крикливую из своих любовниц.

— О, ваше величество, не беспокойтесь, мои ожидания были столь скоротечны, что я не успел заскучать, — адмирал так же умел колоть словами.

— Вы считаете, что слишком мало времени ждали? — короля задели завуалированные слова о том, что он слишком быстро «общается» с дамами.

Кристиан считал себя непревзойденным любовником. Крайне редко, когда он не осчастливит женщину очередной беременностью. Женщины содрогаются от одного его прикосновения, королева не успевает разродиться, как уже беременная, а тут… быстро.

— Ваше величество, будет ли мне позволено направить наш разговор, немного в иную сторону, боюсь, если дело дойдет до обсуждения женщин, то мне станет стыдно, ибо с вами в этом вопросе не поспорит ни один монарх, ни в южной Европе, ни на… Востоке, — адмирал льстил королю, ранее не удержался и «вставил шпильку», но сейчас Роберт Мэнссел направлял внимание датского короля на вопросы, что привели его к датскому монарху.

Мэнссел логически выделил слово «восток», чтобы Кристиан перенаправил свое внимание к делам Швеции и… как это ни странно, к редко обсуждаемой, в последнее время, России.

— Не трудитесь, Роберт, я уже понял зачем вы пришли, уж точно не для того, чтобы выпить со мной пива, как тогда, на борту корабля «Авангард». Помните, Роберт, как напился мой зять Яков, ваш король, — Кристиан притворно засмеялся, выдавливая из себя звуки веселья.

Казалось бы, говорят старые приятели, пусть один из них и король. Так оно было на поверхности, но далеко не так являлось на самом деле. К примеру, только что датский король, упоминая, как он напился с английским королем, все-таки перепив своего зятя, как король Яков обгадил палубу английского галеона. Это не могло вызвать раздражение у адмирала, как верноподданного. Хорошо еще, что датский король не ерничает на тему любовных предпочтений английского короля, который лишь изредка наведывается в спальню сестры Кристиана, но чаще мнет простыни на постели своих министров.

— Это было весело, — поддержал Мэнссел датского короля, иначе можно было пикироваться намеками очень долго и адмирал все-таки чаще уступал в этом деле, несмотря на то, что Роберт постоянно берет уроки риторики у лучших учителей.

— Конечно же мне не нравится то, что английские корабли, в торговле с Россией обходят мои проливы. Неужели, вы не можете вести торговлю через польскую Ригу или шведский, пусть горят они в аду, Ревель? — резко перешел к делу датский король.

— Зундская пошлина велика, и ластовая так женемаленькая, — локанично ответил англичанин [зундская пошлина — налог за проход кораблей из датских проливов в Балтийское море; Ластовая пошлина — уплата за пребывание в портах иностранных кораблей].

— Большая! — воскликнул Кристиан. — А ходить по северным морям с риском терять корабли, это стоит того, чтобы англичане не платили в мою казну пошлину?

— Я не хотел вызвать ваш гнев, ваше величество, но для того, чтобы торговать с Россией в Балтийском море, нам приходится платить вам зундскую и ластовую пошлины, после платить ластовую пошлину полякам в Риге, или шведам в Нарве и Ревеле. У русских нет добротных портов на море, потому придется торговать через шведские порты, где свои пошлины. Вот и выходит, что лучше рисковать и идти по северным морям, чем платить столь много, что и торговля не слишком выгодна. Тем более, что и проход через ваши проливы сложен в навигации, и то и дело, но корабли получают повреждения, часто и тонут, — разложил все расклады адмирал.

— И я понижу пошлины, а шведы свои оставят? Нищая Швеция, которая могла богато жить только лишь под моей рукой, будет иметь шанс на то, чтобы оплатить обучение и оснащение своих войск? — выкрикнул король, до того спокойно слушающий Мэнссела, от чего адмирал уверился, что крики короля — напускное, игра.

— Но вы увеличили в разы зундскую пошлину на ряд товаров? — добавив в свои слова нервозности, но в меру, чтобы не вызвать действительное раздражение короля, сказал Роберт Мэнссел [перед Кальмарской шведско-датской войны и в ходе ее зундская и ластовая пошлины увеличивались в четыре раза].

— Что предлагает Англия? Мне нужны доходы, потому предложения, чтобы просто уменьшить пошлины, не принимаются, — король сложил на груди руки замком.

— Да, король, пусть Господь продлит его дни, прислал мне письмо. Наш посол в Московии — Джон Мерик предоставил королю Якову доклад, где указывается на то, что торговля с Московией может быть крайне выгодной. Мой король позволил мне сказать об этом и вам, — адмирал сделал паузу, ожидая реакцию короля.

— Пусть мой зять и ваш король способствует приведению шведов под мою руку, вот тогда я открою любую торговлю, — сказал король, оставшись равнодушным к словам адмирала.

Кристиан уже знал и о Мерике и о том, что в окружении английского короля есть как приверженцы расширения торговли с Московией, как и те, что ратует за то, чтобы не распыляться на другие направления, а сконцентрироваться на процессе создания колоний. Летом отправляется большая английская экспедиция в Северную Америку, а это десятки кораблей с людьми, инструментом, солдатами, животными. Англия не столь богата, чтобы сразу поддерживать несколько направлений экспансии, пусть и экономической.

При этом в Московию отправились три корабля и планировалось еще не менее шести кораблей отправить до завершения навигации. Это не много, но шпионы короля Кристиана сообщали, что в зависимости от выгод торговли в этом году, ряд английских промышленников и торговцев готовы вложиться и сильно оживить Московскую торговую компанию. Там еще была непонятна ситуация со строительством кораблей, но судя по всему, все же англичане решили создать небольшой флот, принадлежащий Московской торговой компании, при этом лесом и такелажем строящиеся корабли русские могут обеспечить, а корабельная артиллерия может прибыть из Англии.

Как думал Кристиан, такой подход дает ряд возможностей для Англии. Само собой, голландцы, да и датчане, французы, даже испанцы, следят за количеством кораблей друг друга. Еще не заложен на лондонской верфи очередной галеон, а все интересанты знают и количество пушек будущего корабля и даже то, для чего именно он строится. То же самое было и с верфями испанцев в Кадисе. Сложнее ситуация с Голландией, у которой уже слишком много кораблей, чтобы даже помнить их названия.

Поэтому, строительство кораблей в далекой Московии, да еще и руками самих русских при правильной организации опытных английских корабелов, местными материалами — очень выгодное решение. Можно даже подумать, что таким образом англичане готовятся к усилению пиратской деятельности в Северном, голландском, море, да и на испанских торговых коммуникациях можно увеличить количество каперов.

И тогда возникает вопрос, как много товаров у московитов и насколько они дорогие и выгодные для англичан и русских, что Англия готова даже передавать свои технологии кораблестроения, которые с большим трудом сама добывала у испанцев и голландцев. Это очень ценный ресурс, чтобы кому-то передавать, да и опасно плодить конкурентов. Хотя… какой конкурент из Московии, которая имеет только весьма спорный выход к Балтике?

— Что еще обещали московиты? — спросил Кристиан.

— А выгодной торговли мало? — ответил вопросом на вопрос адмирал

— Мало! — раздраженно говорил король, уже не играя нервозность.

Для Кристиана становилось очевидным, что возросший интерес к Московии слишком подозрительный, чтобы Дания могла это игнорировать.

Буквально две недели назад у датского короля был голландский посланник. И он также говорил о необходимости понизить зундскую пошлину, обещал большой поток кораблей, такой, что на количестве проходящих суден, ластовый сбор, как и зундский, не только не снизят прибыль Дании, но и увеличат ее. Москва? В нее все стремятся?

На самом деле, Голландия смотрела в будущее и ей нужен был цепной пес, который за брошенную мясную косточку поставит на место врагов или соперников голландцев. Более всего, из претендентов, на эту роль подходила именно Швеция, которая уже становилась фактором европейской политики.

Для многих было понятно, что близится война, большая, религиозная война. Французскому королю Генриху IV, которого многие все еще называют Наваррским, осталось не так чтобы и долго пребывать на троне в Париже и сдерживать католиков и гугенотов от резни, лавируя между ними. Габсбурги так же проводят последовательную политику на противление протестантам, даже в таких веротерпимы городах, как Прага. Они же смогут, в случае чего, опереться и на Речь Посполитую.

И кто поможет Голландии? Англия? Может быть, но противоречия с ней усиливаются. Немецкие протестантские княжества, да герцогства? Не смешно! Швеция и Дания — вот главные помощники. Но Кристиан слишком самостоятельный и амбициозный король. А вот шведский узурпатор трона, Карл — да. И Голландцы решили обеспечить поддержку шведам, вооружить, дать денег на набор армии. Теперь складывается весьма удачный случай, особенно с вероятным ослаблением Речи Посполитой. Россия — непонятный игрок, но в купе со шведами…

— Если Дания уменьшит пошлины, то могут открыться и иные перспективы, — сказал Роберт Мэнссел, не обращая внимания на истеричность датского короля.

— Я подумаю! — сказал король и встал, давая тем самым знак, что аудиенция закончилась.

Обычно Менссел, встречаясь с датским монархом, пил с ним вино и даже пиво, могли обсудить и очередную любовницу короля или поспорить о родах войск, в чем адмирал всегда проигрывал, на радость Кристиану. Но сегодня все закончилось тем, что король, действительно, задумался. Ему казалось, что он упускает что-то важное, его обходят. А, ведь именно Дания могла бы стать центром торговли с Московией, если бы не сложные отношения со Швецией. И Дания торговала ранее с Московией…

Глава 7

Глава 7

Смоленск

24 апреля 1607 года

Воевода Михаил Борисович Шеин стоял на стене и смотрел, как обустраиваются пришедшие утром польско-литовские войска.

Воеводу подняли с кровати ночью, когда пришли сведения, что ляхи решились на ночной переход, чтобы с самого утра прибыть к Смоленску. Не выспавшийся Михаил Борисович потому и выглядел с растрепанными русыми волосами, с явной проплешиной на макушке и небрежно одетый, в накинутый красный кафтан на ночную рубаху. Шейн не сильно заботился о том, как выглядит, правда, требовал от других быть опрятными и носить брони, коли они наличествуют.

— Михаил Борисович, так может ударить по ним? — спросил второй воевода Смоленска Григорий Константинович Волконский.

— А ежели сие токмо передовые полки? Мы ударим, а они по нам, да конными? — вопросами отвечал Шеин.

Видимо, государь хотел иметь в руководстве Смоленска два противоположных мнения. Скорее не для того, чтобы согласия не было, а чтобы каждая ситуация могла рассматриваться со всех сторон. Шеин — это оборона, сидение и лишь редкие вылазки. Воевода был крайне осмотрительным, на грани обвинения в трусости. Михаил Борисович считал, что стены — главное оружие и только они гарантия победы, тем паче, когда в городе все склады забиты до верха провизией и фуражом, да зверья нагнали, одних свиней в крепости более тысячи, что сильно затрудняет размещение личного состава, но лучше так, чем голод. Так что Смоленск мог и три года продержаться.

Иную точку зрения имел Григорий Константинович Волконский. Этот воевода считал, что решительная победа возможна только наступательными действиями, а стены Смоленского кремля — это лишь база, где находятся ресурсы для ведения наступательных действий.

Когда стали выходить поляки, Волконский предложил ударить по ним. Когда ляхи сперва стали практически в зоне поражения ближайших русских орудий, Григорий Константинович прямо рвался в бой. Но Шеин его одергивал, спокойно, в своей манере, человека, который внешне не проявляет эмоций. В какой-то момент Волконский уже перестал настаивать на атаке, да и поляки чуть оттянулись, оценив угрозу от русских пушек, и начали возводить укрепления, уже не столь очевидна была лихая вылазка, перерастающая в решительный бой. От нагнанных ляхами мужиков с лопатами, что возводили польские фортеции, складывалось впечатление, что сам Сигизмунд пришел — много было человек в возводящемся польском лагере. Невооруженным глазом было сложно определить сколь много воинов пришли под стены Смоленска, а сколько обслуги польского воинства.

На самом же деле, шляхта вообще не принимала участие в строительных работах, это аж три тысячи мужиков, набранных в восточных поветах Речи Посполитой, нивелировали возможность успешных вылазок защитников Смоленска. Работали и наемники, которых в этом войске было семь сотен. Так что на месте польского лагеря был, казалось, муравейник, не позволявший оценить реальное число войск противника. Были бы зрительные трубы, так, да, можно подчитать и понять масштабы угрозы для Смоленска, но таких приборов не было еще и в Европе, или там вот-вот только будут созданы прототипы.

— Наше дело стоять и не сдать Смоленск, — сухо отвечал Шейн, словно отмахиваясь от Волконского, как от назойливой мухи.

— Дозволь готовить вылазку! Пушки вражьи близко стоят, там по траве проберемся и вон в кустах укроемся, в это время можно с валов выстрелить нашими пушками, они шагов сто только не добьют, но попугают ляхов, — говорил Григорий Константинович.

— Ты, как я погляжу, уже цельный план удумал. Сложный и рискованный. На кой ляд вылазку делать, если можно ударить из валов? Почитай полгода их строили, на версту выдвинули от крепости, — отвечал Шеин, который никогда не привечал нелинейные подходы с риском исполнения.

Волконский замялся и решил более не говорить. Государь поставил Михаила Борисовича головным в Смоленске, вытянув из «Тьмутаракани», значит на то были веские причины и воевать нужно так, как и решил Шеин.

— Не кручинься ты, Григорий Константинович. Подождем, до вечера, разведка придет, узнаем, сколь много неприятеля, вот тогда и вылазку учиним, может и на рассвете. Ты покамест спать ступай, да скажи, кабы ночью разбудили. В полночь совет военный учиним и порешаем, — сказал Шеин.

Воеводе Смоленска не нравился план обороны города. Вернее не так, в этом плане были моменты, которые Шеин считал ненужными. Именно для этих локальных операций и был придан Михаилу Борисовичу активный Волконский. Шеин никому не раскрывал подробности, доведенного до него царем и князем Пожарским, плана, несмотря на то, что должен был это сделать, как только покажутся первые поляки, либо разведка принесет сведения, что враг в дневном переходе.

Встречать ляхов должны были русские пушки, которые предполагалось загодя выставить на гребни валов, на специально выстроенных для того площадках, чтобы увеличить дальность. Этого не было сделано. И не потому, что Шеин саботировал подобное, а, скорее, разведка проспала. Тяжелые пушки в то время, как должны были находиться на валах, стояли в крепости. Пока запрячь не менее двух дюжин коней, после всем миром взгромоздить… мороки не оберешься, пусть и изрядно полезно было бы не давать полякам спокойно строить свои лагеря.

К вечеру в крепость пришли сведения и о количестве поляков. Даже осторожному Шеину пришлось задуматься о более активных действиях, а не об отсидке в глухой обороне. Всего двенадцать тысяч польско-литовских воинов пришли осаждать Смоленск. В Смоленске же гарнизон насчитывал более восьми тысяч, при этом имелось безусловное превосходство в артиллерии, даже в относительно легких пушках, которые способны перевозить всего четыре лошади.

— Я предлагаю совершить вылазку под утро и разбить пушки со стороны березовой рощи, — говорил Волконский на военном совете, где собрались все полковники пятнадцати полков.

— Кого думаешь взять? — спросил Шеин, не противясь стремлению Григория Константиновича проявить себя на поле боя.

— Первый и второй смоленские стрелецкие полки, смоленский полк городовых казаков, — перечислил Волконский подразделения.

— А что, дворяне и дети боярские уже не в чести? — раздраженно спросил полковник князь Николай Александрович Порыцкий.

Порыцкому и так было сложно подчиняться и Шейну и Волконскому, он из славного рода Гедыминовичей и в местничестве выше стоит.

На самом же деле Порыцкие во времена своего служения в опричнине приписали себе родство с князьями Збаражскими, но это тайна рода. Прошел тогда обман, при Иване Грозном, появились записи в местнические книги, вот и нужно соответствовать, да местничать.

— Так возьми, князь-полковник, десяток, али два, охотников, да выйди со мной в поле ляхов бить, — Волконский призывно развел руками, что выглядело чуть ли не как вызов.

— И выйду, — бросил Порыцкий.

Николай Александрович был назначен полковником над дворянским полком по местничеству, до того командовал представитель Долгоруких, ныне уже казненный. И Порыцкий стремился всеми силами выделиться, доказать свою компетентность, а так же удачливость, бесстрашие и лихость. И вылазки — это лучшее, что может способствовать целям Порыцкого. Царь заприметит лихого командира и приблизит. Так было с его отцом и дядей, когда из, за прыть и лихость приметил Иван Грозные Очи, вот и род стал возвышаться.

— Вот и добре. Готовьтесь! — сказал Шеин, вставая и заканчивая военный совет.

*…………*………….*

Вацлав Михал Михалевский хотел славы и признания. Он был из-под Быхова и потому кроме славы, его желания убивать московитов подпитывалось еще и жаждой мщения.

Михалевский состоял в свите Иеронима Ходкевича и считался отличным поединщиком и неплохим командиром хоругви пятигорцев [легкая конница из черкесов, переселившихся из Северного Кавказа и в меньшей степени литвинов]. Такая хоругвь была только одна на все войско, что пришло к Смоленску. Вацлав гордился своими бесстрашными, часто и дикими в драке, воинами, потому старался соответствовать и быть командиром по признанию воинов, а не только лишь по назначению.

Когда состоялся набег на Быхов русской татарвы, ничем не отличающихся от крымских людоловов, Михалевского не было в городе, иначе расклад сил, по убеждению Вацлава Михала, был бы явно не на стороне русских. И он тогда лишился многого. Ладно, дом был разграблен, Иероним Ходкевич исправно платил своим людям и жалование было положено неплохое, нажил бы новое добро. Трагичнее было иное — мать и сестра, оставшиеся в Быхове, а еще и невеста. Первая жена Михалевского умерла при родах, так и не разродившись, и он уже присмотрел себе молодую шляхеточку, которая через год могла бы стать уже невестой.

Что стало с сестрой, которой исполнилось только семнадцать лет и сам Вацлав подыскивал ей партию для замужества, мужчина не знал, но чувствовал, что ничего хорошего с привлекательной девушкой в плену не будет. А мать умерла. Сердце не выдержало и в одном переходе от Быхова, русские людоловы ее оставили.

Так что крови! Много крови хотел забрать пан Михалевский, как и воины его хоругви, многие из которых так или иначе, но имели связи и имущество в Быхове.

— Пан ротмистр, слышу я что-то! — сказал заместитель командира хоругви пятигорцев, младший сын героя Ливонской войны Темрюка Шимковича, Баязет Шимкович.

У этого воина был феноменально развит слух, да, впрочем, и зрение и наблюдательность. Михалевский, порой думал, что тут не обходится без колдовства, но отряд только выигрывал от «волшебства» Баязета.

— Всем молчать! — шепотом, но достаточно громко приказал ротмистр.

Приказ расходился цепочкой по всем воинам.

Вацлаву поручили в ночи занять позиции в березовой рощи, в месте, где она почти примыкала к первому оборонительному рву крепости. Командование считало, что этот участок — самый верный для того, чтобы его использовать и для лихих вылазок, и при сообщении защитников Смоленска со шпионами. Да и нужно было проверить вероятность того, можно ли пробраться максимально близко к первой линии обороны московитов.

— А ну, тишком! — незнакомый голос, говоривший на русском языке, резанул слух Михалевского.

— Где? — шепотом спросил ротмистр у Шимковича.

— Вон, оттуда, — Баязет указал рукой в сторону первого смоленского рва. — Три десятка, может чуть больше, если есть те, кто умеет ходить в лесу. Идут шумно.

— Командуй на обхват! Пошли людей, чтобы привели коней к опушке рощи, на случай, если еще какой отряд московитов будет перебираться через ров. Тогда мы стреляем из луков, пистолей и уходим, — расписал свой план Михалевский.

Пятигорская хоругвь не стала входить в березовую рощу на конях. Во-первых, полная луна и их силуэты на конях были бы видны, во-вторых кони в лесу чаще помеха. Хотя для тех воинов, которыми командовал Вацлав Михалевский, в лесу — все помеха. Пусть тут были уже дети тех воинов, что ранее предпочитали горы и жили среди них, эти люди уже выросли в Литве, но никакой подготовки действий в лесу, воины не имели.

— Взух! — просвистела стрела, пущенная пятигорцем, после отмашки Михалевского.

— Вз-взух, — другие воины пустили свои стрелы.

Все пятигорцы в хоругви Михалевского были великолепными лучниками, предпочитавшие лук со стрелами огнестрельному оружию. Вместе с тем, были и воины с пистолями, потому предрассветную тишину нарушил и грохот выстрелов.

— Назад! — кричал Николай Александрович Порыцкий, поведший четыре десятка воинов на вылазку.

С крепостных стен особо зоркие смогли увидеть какие-то шатры, явно хозяйственного назначения, как раз не сильно далеко от березовой рощи. Вот поджечь эти шатры, или, что лучше, взорвать в них пороховые бочки, и было задачей для Порыцкого. Но еще он должен был отвлечь все силы на себя и уходить березняком, уводя максимальное количество ляхов.

— Стой, московит! — прокричал Михалевский, но его призыв не был услышан.

Лишь, когда Порыцкому стало очевидным, что он окружен, Николай Александрович дал приказ прекратить сопротивление. Да и почти ничего не могли противопоставить русские воины профессиональным стрелкам-пятигорцам. В русском отряде было только шесть пистолей и они уже выстрелили, а время на перезарядку стрелкам не дали. Были еще пять арбалетов, но их хозяева были убиты первым же выстрелом.

— Кто головой у вас? — выкрикнул князь Порыцкий.

Михалевский не только знал русский язык, в его семье, он был родным. Отец Вацлава говорил с сыном и на польском и на русском. Мать же была русинкой и польского не знала. Поэтому ротмистр прекрасно понимал, что спрашивает русский.

— Я! — выкрикнул из-за березы Михалевский.

— А что прячешься, словно тать? — спросил Порыцкий, решивший с честью умереть, или как-то понять обстановку и суметь сбежать.

В любом случае нужно выяснить и сколько противника и может потянуть время. Выстрелы прозвучали, и Николай Александрович знал, что за первым валом находится полусотня воинов прикрытия, которая, когда будут отступать вышедшие на вылазку, могла дать слаженный залп по преследователям.

— А я тут! — сказал Михалевский, выходя из укрытия на поляну, куда вынудили выйти русских. — И я твой судья, я твоя смерть! За мать, за невесту и сестру, за то, что пришли в мой дом и разграбили его…

— Это после того, как ляхи убивали и грабили русские деревни и города? Насиловали наших баб и юных девиц? Когда Брянщина обезлюдила? — нашел в себе смелость и силу ответить Порыцкий, повторяя слова Козьмы Минина, что слушали все смоляне зимой, когда Козьма Минич приезжал в город и проводил идеологическую работу.

— Так ударим в сабли, пусть Бог и рассудит, за кем правда! — предложил Михалевский, обнажая свой клинок.

— В иной раз! Мне было бы не по чести в ступать с тобой в поединок… али ты князь? — отвечал на вызов Порыцкий. — Но и я за правду стою и за своего государя.

Ухмыляясь, Михалевский вышел чуть вперед и встал в стойку, заведя левую руку за спину, а чуть согнутую в коленях правую ногу, выставив вперед. На лице Порыцкого промелькнул страх, он понимал, что «закрыться» местничеством с поляком или литвином не получиться, но мужчина подавил в себе малодушие. Есть еще представители рода Порыцких, пусть их честь не пострадает, пусть говорят, что Николай Порыцкий достойно, не посрамив имя, ушел из жизни. А то, что выиграть поединок будет почти невозможно, князь увидел уже по тому, как изготовился его оппонент и какая от ляха исходит уверенность в своих силах.

Взмах. Порыцкий чуть провернул кисть и нанес коварный удар. Его сабля была нацелена в голову Михалевского, но резко изменила движение в направлении ключицы. Ротмистр лишь сделал уклонение корпусом и сам контратаковал. Порыцкий с трудом, но парировал удар, сразу же последовал еще один, еще. Князь отбивался, лихорадочно выискивая возможность контратаковать. Однако, Михалевский чувствовал бой, он просчитывал не только последующий удар, но и то, что будет делать через пять-шесть ударов и хитроумных связок. Важно было понять, чем сможет ответить русский.

Вацлав Михал не встречал русских, которые могли бы хорошо владеть саблей, хотя и сам был русичем, пусть и отринувшим православие, как и его отец. Однако, нельзя было недооценивать противника, поэтому Михалевский тщательно проводил разведку навыков и умений русского князя, раскачивая его в стороны. Уже то, что самому ротмистру удавалось атаковать и только думать о защите, но не защищаться, говорило о том, что противник не лучший мастер клинка, вообще не мастер.

— Заканчивай уже! — задыхаясь, сказал Порыцкий, сильно сожалея, что в последнее время мало тренировался сабельному бою, да и того, что не встречался с таким мастером в схватке.

«Батя бы мой погонял тебя, щенок!» — подумал Николай Александрович, вспоминая отца, который ценился самим Иваном Васильевичем за свои умения.

— Хех, — на выдохе нанес удар Михалевский и Порыцкий с прорубленным черепом рухнул на землю.

— Этих в плен! — сказал ротмистр, и только думал плюнуть в поверженного врага… но не стал этого делать, все же умер русский, как воин.

*…………*…………*

— Вперед! — прокричал Григорий Константинович Волконский и повел полки в атаку.

Стрельцы, по подготовленным заранее дощатым мосткам, спешно перебегали через ров, устремляясь на пушки неприятеля.

План не был реализован, нет отвлекающего удара Порыцкого. И сейчас второй воевода Смоленска понимал, что рисков сильно больше, чем закладывалось при принятии решения о вылазке. Отряд князя Порыцкого должен был поджечь и взорвать ряд хозяйственных шатров, в одном из которых явно была провизия, ну а во втором мог быть и порох, еще три шатра, рядом стоящие были наполнены так же, но не разобрать чем. Вот это все должно было гореть, взрываться, пылать и привлекать всяческое внимание, по крайней мере, оттянуть на себя сразу же часть бодрствующих в польском лагере сил.

Но ничего не горело, а несколько выстрелов в березовой роще — не та опасность, чтобы отвлекаться.

— Стоять! — скомандовал Волконский и полковники, а после и сотники стали спешно дублировать приказ.

Второй воевода поднял руку и стал выжидать. Навстречу русским бежали все, кто в лагере не спал и находился на этом участке осады. Это было немного человек, смоленская стена имела в периметре примерно шесть верст, а осаждающего войска не столь много, чтобы сконцентрировать тысячи на всех направлениях. Кроме того, сильно удлинили охват крепости и деревянно-земляные укрепления вокруг Кремля Смоленского.

Волконский махнул рукой, и посотенно прозвучали залпы, выкашивая поляков.

— Вперед! — закричал Волконский и стрельцы побежали вновь.

По бокам и спереди выступали стрелецкие сотни городовых казаков, а внутри этих стен из русских воинов были те, кто тащил бочонки с порохом и горючую смесь.

Вот уже завязалась драка на артиллерийских позициях. Пушкари во всех армиях редко боевиты в ближнем бою, у них другие задачи, потому обслуга, пусть и оказывала ожесточенное сопротивление, но явно недостаточное для того, чтобы опрокинуть русские полки, создавшие на этом участке локальное численное превосходство.

— Быстрее! Быстрее! — кричал Волконский¸ подгоняя воинов, которые стремились уничтожить вражеские орудия.

Бочки с порохом, как русским, так и тем, который собирались использовать поляки, были уже навалены у пушек, когда среди воинов, пошедших на вылазку, начались панические выкрики!

— Ляхи спереди и с востока! Немцы! Гусары! — кричали русские командиры, вроде бы сообщая информацию, но при этом и сея панику.

Поляки отступили и на этом участке, за укрепления, которые были в пятидесяти шагах от выдвинутых вперед пушек, там перегруппировались, зарядили свои мушкеты и пошли вперед. Кроме того, к ним присоединилась и часть наемников, от березовой рощи в бой летела конная хоругвь. Это были не гусары, но в польском войске хватало разных конных от казаков, до пятигорцев и татар, чтобы опасаться только гусар… вот только шум от летящих крылатых воинов на мощных конях все равно более остальных привлекал внимание и зловеще завораживал. Ангелы смерти шелестом своих крыльев заглушали остальные звуки.

— Всем уходить! — закричал Волконский, но его полки, зажатые в клещи, стремительно теряли управление.

— Дух-д-дух, — открыли огонь русские орудия, отсекая и замедляя летящих на русских стрельцов польских гусар.

Бежал ко рву и Григорий Константинович Волконский, рассчитывая на то, что заслон из двух сотен городовых казаков окажется достаточным, чтобы задержать конную хоругвь, накатывающую от березняка.

*…………*……………*

Вацлав Михал Михалевский спешил. Его хоругвь в том числе оставалась на дежурстве. Первая ночь осады очень важна, она, порой, показывает, как именно будут развиваться события. Потому дежурных подразделений у южной части Смоленской крепости было более тысячи воинов. Увлекся, решил поиграть в благородство с русскими, а нужно было просто всех расстрелять из луков и дело с концом. А так получилось, что еще десяток воинов оставил охранять пленных.

— Делай, как я! — выкрикнул Михалевский и жестом показал направление.

Русские выставили заслон против его хоругви и он бы сработал… но у Михалевского были столь опытные и сработанные воины, что могли уже на скорости, даже в предрассветных сумерках увидеть маневр и сделать его качественно. Две сотни русских оказывались сбоку, а Михалевский уже врезался в бегущих русских смельчаков. И тут без сарказма, ибо любая вылазка — это уже подвиг, особенно та, когда осаждающие теряют минимум девять пушек, по крайней мере, девять подорваны… нет, уже и десятая взорвана.

— Отсекай! — кричал Михалевский, беря в кольцо часть отступавших русских.

А вот и гусары начали брать свою кровь.

— Тух-ду-дух, — прозвучал залп со стороны оставленных в заслоне двух сотен городовых стрельцов.

Больше десяти воинов хоругви Михалевского свалилось с коней, большая часть из-за того, что именно кони и были ранены. А потом городовые смоленское казаки, бросив свои пищали, пошли в последний и решительный бой.

Шансов у двух сотен оставшихся русских воинов не было: ни на то, чтобы сбежать, так как путь домой, в крепость, был уже перекрыт, ни на то, чтобы остаться в живых, ибо поляков все пребывало и пребывало.

Михалевский — воин без страха, смеющийся смерти в лицо, впервые усомнился в том, что польско-русская война закончится победой Речи Посполитой. Если у московитов еще хотя бы половина войска вот таких бойцов, что шли на смерть, прорываясь к его хоругви, но уже сцепившись с немецкими наемниками, то сложно будет победить.

— Сдавайтесь! Это не разумно! Сдавайтесь! — кричал Михалевский, как заворожённый, наблюдая атаку обреченных людей.

Вот один русский воин, потерявший свою саблю в бою и оказавшийся без оружия, прикрывает своего сражающегося собрата от удара немецкой алебарды. Моментально погибает, но тот, кого он прикрыл, успевает зарубить немецкого алебардщика. А иной хватает за уздцы коня пятигорца, понимая, что его прямо сейчас и порубают, но он отвлекает всадника, когда другой русский воин, до того отобрав алебарду у немца, сваливает всадника, сразу же получая две стрелы в голову и шею.

Через пять минут безумие было кончено. Под горой мертвых смоленских городовых казаков было обнаружено тело русского воеводы.

— Он дышит! — прокричал один из людей Михалевского.

— Бах-ба-ба, — прозвучали выстрелы со стороны крепости.

Полтора десятка польских гайдуков, подошедших близко к Смоленскому Кремлю, окропили своей кровью русскую землю, которая скоро может надолго изменить свой окрас на алый цвет.

*…………*…………*

— Чего добились? Как воевать, имея сильные укрепления, толстые стены и в раз терять столько воинов? — сокрушался Шеин.

Еще ни разу смоленский воевода не показывал за раз столько эмоций. От этого слова Михаила Борисовича сразу же въедались в голову собравшихся командиров полков.

— У них теперь Волконский. Его уже подводили к стенам и показывали. Он плох, наверное, ранен, но он у них! Теперь они знают о нашей крепости все! — кричал Шеин.

— Григорий Константинович не таков, он не расскажет! — попытался возразить командир городовых казаков, Митрофан Миронов.

Шеин посмотрел на перебинтованного полковника и промолчал. Кому иному он бы высказал, но даже враг оказался под впечатлением того, как сражались городовые казаки и предложили передать доблестных воинов русским для захоронения. Для начала осады это нонсенс! Еще более шокирующими действия врага могли быть, если поляки предложат крепости капитулировать.

— Мы исходим из того, что полякам будет все известно. Коли нам попался бы Гансевский, их второй воевода, то я церемониться не стал, а спросил бы все… всегда все рассказывают, если есть умельцы спрашивать, — уже спокойно говорил смоленский воевода. — Где можно смените места для пушек! И более никаких вылазок.

Пятьсот шесть воинов смоленский воевода Михаил Борисович Шеин потерял за одно утро. Порой крупное сражение обходится меньшими потерями. Да, десять орудий выведено из строя, у поляков так же большие потери, может и равнозначные, так как вначале вылазки удалось слаженными залпами свалить не менее ста человек, после так же были столкновения и били ляхов. Но это не тот результат, на который рассчитывал Шеин, не тот, который ему обещал Волконский.

Однако, вылазка много показала о подготовке и слаженности противника, на что они делают главную ставку. Странно, конечно, при осаде опираться на конные войска, но мало кто думал, что возможен штурм, а для того, чтобы быстро реагировать на угрозы, или более качественно перекрывать дороги к Смоленску, именно конные подходят более прочих.

*………….*………….*

Ногайская ставка под Царицыным

25 апреля 1607 года

Иштерек-бий волновался. Сейчас для его народа такой важный момент, когда любое решение приведет к сдвигам, что история ногаев будет отсчитываться на до и после. И то, какое «после» будет у гордых кочевников, зависит именно что от него, русским царем наделенного властью, хана Иштерек-бия.

Когда-то ногайские мурзы обратились к русскому царю Борису Годунову, чтобы тот способствовал избранию ханом Ногайской Орды Иштерек-бия, ну и после признал его. Это был очень хитрый ход, который позволил даже многомудрого лиса Бориса Федоровича Годунова если не обвести «вокруг пальца», то снискать уважение у правителя-хитреца за изворотливость. В то время, как все кочевники на окраинах Московского царства присягали на верность царям, ногаи просто попросили способствовать избранию того, кого сами же и избрали. Русский царь, мог бы настоять на том, чтобы Ногайская Орда признала вассалитет, но во главе кочевий стал вроде бы прорусский ставленник.

Шло время, а ногаи ничего не признавали, жили себе, как и раньше, вполне удачно общаясь и с крымскими татарами и с черкесами [в РИ Иштерек-бей признал власть царя Василия Шуйского, от чего большая часть мурз ушла от него и произошло разделение на Большую, якобы прорусскую, и Малую, прокрымскую орды. Вот только Иштерек-бею не мешало признание власти русских царей ходить в опустошительные набеги на Россию].

И вот, русский посланник, боярин Татищев, проезжая ногайские кочевья, спрашивает, как он, Иштерек-бей, думает дальше жить и, что главное, с кем.

— О чем ты еще думаешь? — спрашивал Джаныбек Герай. — У тебя есть сомнения с кем быть?

— Ты, Джаныбек, понятно, Гази Герай, крымский хан, вернул тебе свое расположение и отменил опалу. Но я… я могу лишиться всего. Крым будет стоять и процветать, а ногаи… — размышлял Иштерек-бей.

— А ты вспомни, что еще и тридцати лет не прошло, как славный город, где жило много ногаев, и шла торговля со всем миром, Сарайшик, был русскими уничтожен, сожжен, люди убиты, порабощены, — нагнетал Джаныбек [Сарайчик — единственный известный ногайский город был разрушен казаками в 1580 году].

— Это были дикие казаки, царь тогда сказал, что не отдавал приказа, — неуверенно отвечал ногайский хан.

— Ты же и сам в это не веришь! Разве подобное могло произойти в царствование Грозного царя? Это сейчас возможно… и я уверен, что, если ты не нанесешь удар по русским, то казаки сами придут и уже твои кочевья будут разрознены и не окажут сопротивления. Есть еще и калмыки, которые все больше расселяются и скоро начнут нападают на твои кочевья, есть башкиры. Ногаи должны усилиться. Подумай об этом, — приводил новые аргументы Джаныбек.

Один из претендентов стать крымским ханом был послан ныне здравствующим Гази II Гираем уговорить ногайского хана на большой набег на русские земли. Крымцам было крайне важно, хоть временно, но вывести русских из политической повестки относительно черкесов. Крымский хан уже отправился с инспекцией крепостей на Кубани рядом с землями черкесов, которых ждет с поклоном. И русские должны быть очень далеко и слишком заняты, чтобы повлиять на решения черкесов.

Ну а мать Джаныбека — черкешенка и нужен был жест, который оценит черкесская знать. Поэтому, прячущемуся у черкесов Джаныбеку и была ниспослана милость хана, и сразу же, чтобы не маячил перед глазами, племянник получил от своего дяди Гази Герая задание — уговорить Иштерек-бея на поход против русских. Тем более, как докладывала разведка крымского хана, русские слишком активничают на границах Дикого Поля, даже распахали ряд земель у Белгорода, да и в Туле слишком рьяно начало работать… скопище в одном месте ремесленников, что мануфактурой зовется.

Крымский хан рассчитывает сконцентрировать свои силы больше на польском направлении и на днепровских казаках. Отношения с Блистательной Портой наладились, а казаки летом ограбили Варну и точно собирались закрепить свои достижения.

— Если поход не удастся, то я все потеряю, — все еще высказывал сомнения ногайский хан, чем вызывал раздражение у молодого, от того эмоционального, Джаныбека.

На самом деле, Иштерек-бей не был ни трусом, ни слабохарактерным. Просто решения были такого масштаба, до которого личность ногайского хана не дотягивала. Ему бы править в другой период, более спокойный и не такой судьбоносный, так и запомнился бы, как хороший правитель. Но для такого перекрестка судьбы ногайского народа, что складывается нынче, нужна личность сопоставимая, может и с Тамерланом, Чингисханом. Хватало ума у ногайского правителя, чтобы понять: на русских пойдешь, можешь все потерять, если они отобьются, не пойдешь в набег, нужно признавать власть царя. И мурзы уже высказали свое мнение: они уйдут от Иштерек-бея на другие кочевья, под руку крымского хана, но русским более не присягнут. Может на Кубань откочуют, или в Буджацкие степи [в РИ часть ногаев ушла в современную Бессарабию и Причерноморье, фактически отделившись и от Малых ногаев].

— Да пойми ты… — попытался привести новые аргументы Джаныбек.

— Не смей и думать, что я не понимаю всего! И слова твои могу предупредить, — разозлился ногайский хан. — Ты забыл сказать, что русские войска ушли на войну с Польшей, забыл указать, что и многие из донских казаков ушли, а запорожские будут сильно заняты. Или, Джаныбек, ты думаешь, что планы крымского хана тайные? Все знают, что меня хотят натравить, словно пса, на русских, чтобы без проблем взять под руку черкесов. И я понимаю, что у меня мало решений осталось.

Через час ногайский хан, выслушав мнение многих мурз, которые были кратки и лишь требовали войны и крови, принял решение.

— Призывайте всех воинов, всю Орду, не позднее первого месяца лета все должны прийти. Если кто решит откочевать от проблем Орды, то будет казнен. Я все сказал! — резко развернувшись, чтобы никто не видел сомнения в глазах, Иштерек-бей удалился в свою юрту и даже любимая жена сегодня не сможет отвлечь ногайского хана от тяжких размышлений, он уже был почти уверен, что совершает ошибку, ценою в многие жизни соплеменников.

*……………*……………*

Москва

27 апреля 1607 года

Дом… милый дом. У человека должно быть место, куда он хочет возвращаться. Если такого нет, то в жизни что-то идет не так. Особенно это ощущается, если не сидишь на одном месте, а вынужден мотаться по свету. В прошлой жизни у меня был дом, даже после того, как я лишился жены. И пусть в доме всегда сложности, порой и проблемы, но без них невозможно жить. Дети — это проблемы? Куча! Но разве жизнь может быть полноценной без детей?

Вот и я вернулся в дом, и меня накрыло с головой. И прежде всего мои девочки. Я так толком и не знаю, сколько мне лет, вернее сколь изношено это тело годами. Но чувствую себя молодым, лет так на двадцать пять, хотя куда мне помнить, как там в «двадцати пяти». Может виной тому был «косметический ремонт» организма, правильное и хорошее питание продуктами без ГМО и даже без «ешек». И всегда подадут еду, быстрее чем в любом ресторане, даже не представляю, как можно в современных условиях быстро готовить. Складывается впечатление, что всегда все нужное приготовлено, но, если я не попросил, то находятся едоки и царская еда удачно утилизируется. Ну и тренировки. Уверен, что я могу себя уже назвать неплохим фехтовальщиком, учитывая мои умения ножевого боя, все же я остановился на шпаге, но тяжелой.

Помню, в прошлой жизни, как-то на занятиях по предмету военная история, преподаватель решил продемонстрировать свое хорошее настроение, а так же поиграть в «демократию и разгильдяйство», и спросил аудиторию: «Куда бегут воины при захвате города?». Ответы были разные: грабить богатых, учитывая специфику образования, многие говорили, что воины бегут захватывать арсеналы; в таверну выпить и закусить. И лишь я тогда ответил, что воины бегут в женский монастырь.

— И почему? — спросил веселый историк.

— Там наибольшая концентрация женщин для насилия, не нужно бегать по городу и выискивать прячущихся дам, — отвечал я.

И мой ответ, если верить преподавателю, никогда не захватившему ни одного города, верный.

И я побежал в свой «монастырь», где проживает только одна, но весьма симпатичная монашка. Эх, братишка Ахмад, повелитель османов! Завидую твоему султанскому гарему… нет.

Я прибыл специально чуть ли не тайно, ночью и даже в какой-то момент представил себе картину из анекдота, когда муж возвращается из командировки, а жена с любовником. Но, слава Богу, конфуза не случилось.

— И-и-и! — завизжала Ксюша и кинулась мне на шею.

Сказать, что я был шокирован, ни сказать ничего, да и к чему тут слова, пусть из всех звуков царят вздохи и стоны и… скрип кровати. Успел даже во время интимного момента подумать, что нужно сменить всю царскую мебель, а не только в моих кабинетах и моей… отставить… нашей спальни.

— Что это было? — спросил я после первой странички толстенной книжки, под названием «муж приехал».

Ох уж это воздержание… странички быстро читаются, может следующие будут более вдумчиво прочитаны.

— Я рада! Мне говорили, что с мужем нужно быть открытой. Ты хочешь, чтобы я была иной? — настроение Ксении менялось от игривого, к настороженному.

— Нет, оставайся такой. Я не хочу барьеров между нами, и так прилюдно приходится держаться в строгости, — отвечал я, рассматривая икону в Красном углу, которая «заставляла» на себя смотреть и прямо-таки принуждала перекреститься.

Странный религиозный позыв, после того, как предавались разврату. Но образ Христа на доске манил.

— Что это за новый образ? — спросил я, указывая на Красный угол, который был чуть в стороне от кровати, но все равно «цеплял» глаз, чего не было ранее.

— Так это тот фриз, Караваджо, один образ ромейский восстановил. Красиво? Правда? — отвечала Ксения.

— Караваджо здесь? Почему мне никто не сообщал? Он мастер! А я то думаю, почему образ так манит, — сказал я и в «костюме Адама» пошел рассматривать икону.

Есть такие истории в искусстве, когда не понять, искусство ли это, или так, прикол. Вот изображение супа Энди Уорхолла мне не понять, но тут, я и без знания, чьему перу принадлежит глубокая реставрацию иконы, обратил на нее внимание. Ну не из-за того же, что на ней наиболее яркие и качественные краски⁈ Ведь не поэтому, о потому, что я умею воспринимать искусство? Боюсь, что дело все же в красках.

— И как он тебе? — спросил я жену.

— Не поняла, — растерянно ответила Ксения.

— Ты мне смотри!— я улыбнулся, грозя пальцем, а супруга покраснела.

Все же рановато еще полностью расслабляться в компании царицы, не выветрились у нее современные понятия о роли и месте женщины. Не понимает шуток.

Пусть он и Караваджо, великий мастер, но книга лежит открытой, а я еще и строчки новой страницы не прочитал.

— Иди сюда… и пусть весь мир подождет! — сказал я и притянул к себе Ксению.

До утра пару страничек книжки проштудирую.

*…………*………….*

Москва.

27 апреля 1607 года

Человек, обряженный в плащ с капюшоном, сидел в корчме в отдельной комнате, с приглушенным светом. Лишь одна, не шибко яркая, лучина развеивала кромешную тьму, творя лишь сумрак. Рассмотреть лица в таком тусклом свете было невозможно, однако, человек располагался еще и в углу, от чего только усиленным зрением можно было рассмотреть силуэт, но не больше. Этот человек знал, что и как делать, был уже достаточно опытным в шпионских играх, было бы иначе, так агента иезуитов уже рассматривали во всех подробностях на дыбе.

В комнату боязливо, не спеша, вошел, впечатленный флером мистики и таинственности, мужчина. Этот был новичком и только начинал свой путь становления человека «плаща и кинжала».

— Удалось передать царице дощечку с рисунком? — спросил, без приветствий и расшаркиваний, человек в темном углу.

— Да… а как мне обращаться к тебе? — растерянно спрашивал русский дворянин Листов.

— А вам не нужно ко мне обращаться, мои ответы вам ни к чему, а нужные вопросы я и без вашего участия сформулирую, — отвечал таинственный незнакомец.

Тимофей Листов не был туг умом, пусть и не блистал сообразительностью. Он понял уже немало. Во-первых обращение на «вы», как знал мужчина, свойственно скорее французам, даже поляки редко используют такие обороты. Во-вторых, слово «сформулирую» русский человек никогда не стал бы использовать. Ну и то, что в Пинске Листова завербовали иезуиты, говорило в пользу того, что с ним говорит именно представитель этого ордена. Еще и пренебрежение к иконе, названной «дощечкой с рисунком».

— Итак, наш друг Микеланджело, — имя Караваджо таинственный человек произнес как-то… на итальянский манер. — Он ни о чем не догадался?

— А о чем он может догадаться? — вопросом на вопрос ответил Листов, вопреки прозвучавшим ранее требованиям незнакомца.

— Вопросы от меня! — раздраженно потребовал иезуит.

— Он догадался или знает, кто я… что я… служу… — растерялся Тимофей.

— Я понял! — прервал незнакомец затянувшиеся поиски правильных определений, сущность которых — «предатель и шпион».

— Но икону царице передал безропотно? — спросил иезуит.

— Огладил ее, чуть ли на зуб не попробовал и отправил, — отвечал Листов.

Еще бы итальянец, соплеменник семейств Борджиа, Медичи, Сфорца и многих других искусных отравителей, не понимал, что предмет может быть отравлен. Получалось, что художник понял то, зачем именно его выпустили некогда из Пинска, и он противится, даже противостоит, делу отравления царя.

— Уговорите Караваджо на то, чтобы он передал икону и царю… — видя замешательство Листова, который стоял в единственном месте, которое хоть чуть освещалось догорающей лучиной, иезуит продолжил. — Она будет безопасной. Нужно снизить бдительность и художника и царя. Этот… царек весьма предупредителен, чтобы беспечно принимать подношения будь от кого, поэтому первые дары будут безопасны. Но ты, Тимофейка, смотри… знамо в чем вины твои за смерти русских посланников, которых ты своими руками резал в Пинске, земелька твоя тако же погореть может, да и ты сам жить не станешь, коли что. Ну, коль все будет добре, так золота тебе столько отсыплю, что и за две жизни не потратишь.

Листов понял, он уже давно принял, сломался, не помышлял иного, как работать на иезуитов. По крайней мере, именно сейчас, и благодаря предательству, живет в Кремле, ест от пуза, даже девку дворовую нашел себе на утехи, обещал жениться, а пока сено у царских конюшен то и дело мнет с девицей. Она служка при кухне, что так же может быть сильно полезным в делах многогрешных.

Через десять минут, из корчмы, что все больше появляются в Москве, словно в какой Праге, вышел монах… православный. Пройдя два квартала, священник скинул монашеский балахон и остался облаченным в епископскую рясу.

Ты можешь поменять веру, если то будет угодно Ордену Иезуитов, сменить личину, служить хоть языческим божкам, обманывать, убивать, все грехи спишутся, если жить будешь во славу Ордена.

Глава 8

Глава 8

Москва

27 апреля 1607 года

Я прогуливался с женой по утопающему в тюльпанах Кремлю. Везде, где было хоть немного земли, чтобы разбить клумбу, росли эти цветы. Я не особый любитель-цветочник, гербарии собирал в последний раз в старшей группе детского сада. Но и меня впечатляла эстетика красных, белых, бело-красных и… даже фиолетовых тюльпанов. Я еще до конца не знал, что мне с этим делать, кроме того, что это красиво, но Россия способна стать «тюльпановым хабом».

Я еще не общался со своими, частью вернувшимися из Европы людьми. Нужно узнать, как именно обстоят дела с тюльпаноманией во Франции и Голландии. Если можно ускорить процессы создания тюльпановой биржи, то я это сделаю. Пусть и не был я денежным воротилой, но принцип финансовых пирамид знаю, в России нулевых все эти принципы знали, после того, как многие обожглись на всяких «ммэмах», да «хоперов инвестов». Пару десятков людей могут создать искусственный спрос на тюльпаны.

Мне, по средствам рассказам мамы, которая была цветочницей и высаживала не менее четырех соток цветами, было кое-что известно. Зря я, некогда переворачивая шампуры на мангале, не внимательно слушал мать, лишь обозначая свое внимание. Иначе мог бы и трактат написать и о тюльпанах, истории их селекции, как и о гиацинтах с гладиолусами.

Образцом, как можно быстро стать великой торговой державой, не имея ранее ничего, может считаться Голландия. Может там залежи драгметаллов, или пушнина, может урожаи в сам 100? Нет, а землю, так и вовсе отвоевывают у моря.

Пока из обрывочных сведений складывалось впечатление, что первоначально Голландия на пути своего финансового величия имела три точки опоры: селедка, тюльпаны и отчаянную волю, позволившую вопреки всему, многим потерям, возвыситься на море. Причем селедка и тюльпаны стоят на первом месте.

И чего у нас нет? Селедки? Можно наладить промысел на Мурмане, есть сельдь и в Архангельске, даже из Балтики селедка еще совсем не ушла. А у нас еще и осетр, черная икра, пушнина, когда отвоюем, так и черноземы. Тюльпаны так же можем разводить и даже экспериментировать. И с цветами мы в более выгодном положении, чем голландцы, у нас есть откуда из брать с избытком. Тюльпаны растут в Иране, Азербайджане, Северном Кавказе, в Каспии, Средней Азии. И это для нас не то, чтобы недоступные места, кабы не поискать там луковицы цветов.

— Зачем тебе столько цветов? Как только сошел снег все вокруг засеяли тюльпанами, даже патриарх растерялся и не смог ответить, что это может значить. Нет, оно красиво, но… зачем? –спрашивала Ксения.

— Это деньги, много серебра, я после тебе расскажу. Ты же ответь мне, почему ты со мной с самого утра, отчего не едешь по своим делам? — спросил я, наблюдая меняющееся на удивленное, выражение лицо жены.

— Тебе доложили? Кто? Фроська? Это я должна была начать разговор! — злилась Ксения.

— Не важно откуда я успел узнать, важно иное, что твои начинания — благо. Ты захотела заняться лекарством и организовать школу? То доброе начинание и моя поддержка будет. Смотри только, что бы не обвинили тебя в колдовстве, чаще ходи, людям на показ, в церковь и жертвуй нищим и просящим. Нет лекарского дела без изучения внутренностей человека. И еще… Возьми это, — я распахнул кафтан и выудил из двух своих карманов две стопки листов. — Тут написано то, что я смог выудить у всех лекарей, кого встречал, а так же из книг. Когда меня укрывали от твоего отца, многое дали читать.

На последние слова Ксения лишь снисходительно улыбнулась. Она уже относится к теме моего происхождения, как, впрочем, и я, по принципу «понятно, что ничего не понятно, но ты говори, а я сделаю вид, что верю».

А передал я Ксении мои записи по медицине. Я еще обязательно приду в медицинскую школу с лекциями, расскажу и даже покажу все, что умею, пусть только у жены получится ее создать. Не выйдет у Ксении, я обязательно это сделаю сам.

Пока же лекарям предлагается краткий, кратчайший, курс, прежде всего, полевой хирургии и санитарно-гигиенических норм в медицине. Как извлекать пулю, сколь важно чистить рану, как обрабатывать раны, останавливать кровотечения, накладывать жгуты и многое другое, адаптированное под время.

Кроме того, я описал и известные мне операции. К примеру, по удалению аппендикса. Не знаю, как с этим обстоят дела в Европе, но на Руси люди гибнут от этого недуга и слишком часто, чтобы я не задумывался о проблеме. Описаны и известные мне методы анестезии, что могут быть применены и в этом мире: эфир, алкоголь. Так и опиум, если с Индией наладится торговля, то и его можно использовать. От одного раза наркоманом же не становятся? В любом случае опиума в России не может быть столько много, чтобы появлялись бы зависимые.

Были еще и другие записи: по лечению простудных заболеваний и описаны некоторые методы, что еще думаю внедрять. Банки… мне их ставили в детстве, считалось, что это эффективное средство. Уже в зрелом возрасте, такой метод мной не применялся для лечения дочери, но тогда лекарства были в огромном количестве. Или горчичники. Их же можно изобрести? А простудные заболевания — это наиболее частое, что случается и без лечения даже простуды могут возникать осложнения.

Вот, к примеру, брусника — кладезь витаминов и каких-то там кислот. Голубика действует, как аспирин и ее можно принимать при высокой температуре. Не менее, но даже более действенная, — калина, являющаяся мощнейшим природным антибиотиком. И таких примеров я наскреб из своей памяти массу. Что-то из области людских фантазий, что-то действенное. Меня так мама и бабушка лечили. Может что-то известно и в этом времени, что забыто было к двадцатому веку, вот и нужно работать. Как там с плесенью, не знаю, но почему бы и не попробовать собирать ее с хлеба и готовить отвар? А потом записывать результаты лечения, выявляя, помогает ли отвар из плесени, или люди сами помирают… выздоравливают. Так что и без химии можно сильно улучшить ситуацию с лекарским делом.

— Государь, — ко мне подошел мой киборг-телохранитель — Ермолай. — Я нашел Луку Мартыновича, он занедужил, но обещал к вечеру быть.

— Что с ним? — спросил я.

— Жар, кашляет… не знаю что еще, но вид у него скверный, — отвечал Ермолай.

Луку я начал искать, как только проснулся. Если на выездах я еще могу справиться без него, то вот в Кремле, нет. И это уже проблема, своего рода зависимость и кадровый голод.

Я предполагал, сколько много работал Лука над главной проблемой — контроля над посевной компанией. Да, он всю зиму готовился, просматривал разных приказчиков, в том числе и от бояр, учил их, да и я учил, на пальцах показывал, что и как. Доходило до комичного, когда во дворе насыпали землю и я брал матыгу, которую некогда моя мама называла «тяпкой» и показывал, как окучивать картошку, пока через час-полтора эта земля не превращалась в мерзлую глыбу. А потом шепотки по Москве про царя, который чуть ли сам плуг не тягает за кремлевскими стенами. И не знаю даже, с какими коннотациями люди об этом шепчутся: одобряют, али критикуют. Учили новые государевы приказчики геометрию и арифметику, но ровно настолько, чтобы умели точно размечать поля, так как системно заниматься их образованием времени не было. Еще в марте высаживали рассаду капусты в деревянные ящики, но не так, чтобы много, чтобы говорить о государственных масштабах, но только, чтобы понять выгоду этого метода для наших широт. Мама и бабушка так делали, наверное, это имело смысл.

И я уехал, а Луке нужно было все это внедрять. За поля у Москвы он взял ответственность на себя, но остальные тридцать человек, в сопровождении десятков стрельцов отправились по другим регионам, где были мои личные вотчины, или те поместья, что были мной отобраны. Подробностей еще не знаю, надеюсь все успевают и уже в этом году будут и картофель и кукуруза и подсолнечник, фасоль, помидоры, кабачки. Не для того, чтобы все это съесть, а на семена. Хотя я не удержусь, и драников с зажаркой мясной приготовлю. Если уже есть изредка неполезную пищу, так пусть это будут драники, или как их в Беларуси называли «драчуны».

— Значит, ты будешь помогать мне! Узнай, Ерема, кто ко мне рвется пуще остальных, но я хочу говорить с Караваджо, далее после обеда жду Гумберта с отчетом и пока токмо со стекольщиками, вечером жду Козьму Минина и тех мастеров-печатников, что удалось вытащить из Европы, да тех, что нашли в России. На завтра утром Василия Петровича Головина, пусть подготовит отчет по деньгам, — нагружал я Ермолая и видел, как он с каждым словом расстраивается.

И нечего расслабляться! Понимаю, что он хочет помять Фросю, посюсюкаться с сыном. Но все мы слуги, а многие так и рабы. Я слуга России, Ермолай мой раб, пусть и большими допущениями и вольностями.

— Что расстроился⁉ Давай-ка разомнемся, да шпагами помашем, иль вон, новеньких телохранителей давай проверю! — я улыбнулся и обратился к стоящей рядом и рассматривающей красно-зеленый тюльпан, Ксении. — Царица, посмотришь, сколь резв твой муж?

Сразу в голове родились несколько скабрёзных шуточек, но их я при Ермолае не озвучу.

Новичков проверил, не всех двенадцать, а лишь троих. Есть куда расти им, да и я не всепревозмагатор, пропустил несколько уколов затупленной шпагой. Благо фехтуем в защите, а то после одной такой тренировки, нужно было бы неделю лечиться.

Ксения отправилась по своим делам. И мне это нравится. Она деятельная натура и пусть тратит свою энергию на нужное дело. А у меня был вынужденный разговор. Прибыл тот, кого я игнорировать не могу, чревато. И не потому, что патриарха так же называют «государь», или что Игнатий имеет на меня серьезное влияние. Нет, даже напротив. Это я диктую ему свою волю. Но моя воля — это стратегия. А где же его оперативные решения, где действия? Ксения мне рассказала, что Игнатий в мое отсутствие не шипко активничал. А должен. Или у нас все гладко и четко в церкви? Или монастырские земли дают столь много зерна, что могут накормить всех голодных?

— Игнатий, а как там поживает митрополит Гермоген? — с порога начал я жесткий разговор.

Уже то, что я не назвал патриарха «владыко», что не испросил у него благословения, да и не воскликнул «Христос Воскресе», что нужно говорить и через три недели после Пасхи, многое говорило для патриарха. А еще и упоминание неугомонного Гермогена. Пусть сейчас этот деятель притаился, но именно вокруг его уже концентрируется некоторая оппозиция Игнатию, может и мне, но я пока не вижу признаков, чтобы Гермоген начал влезать в политические расклады.

— И чем я успел прогневать тебя, сын мой? — степенно говорил Игнатий, но было все же видно, что он взволнован, руки подрагивали и не от Альцгеймера.

— Ничегонеделанием, владыко, безразличием. Тебе эти слова понятны? — спросил я.

— Что же ты ждешь от меня? Или такой работы, как от князя Пожарского, который порой и спит в своей усадьбе воеводы, жены не видя? Или как твой бумажный пес Лука? Хворь с ним приключилась от того, что не спал и не ел, а и денно и ночно работал, — сыпал обвинениями Игнатий.

— Ты смеешь меня обвинять, в том, что мои люди делают жизнь лучше? Каждый из нас… да и я такоже, должны работать, — сказал я и впился глазами в патриарха.

У меня не было раболепия перед церковью. Она должна работать и точка. И в этом времени церковь не только про спасение души, это еще и мощнейший образовательный, промышленный и сельскохозяйственный инструмент русской державы. И этот инструмент лежит отполированный, красивый внешне, но в кладовке.

— Сядь, Димитрий Иоаннович, испей со мной чаю, да поговорим, — сказал Игнатий и я обмяк.

— Что? С Китая чай, али травяной сбор? — спросил я, действительно заинтересовавшись вопросом.

Не было тут чая, о чем я переживал, но не так, чтобы сильно. Травяные сборы с чабрецом, зверобоем, мятой, вполне заменяли этот напиток. Мне бы кофе… Но то, что патриарх чаи гоняет? Пьет один из самых дорогих продуктов этого времени, по крайней мере, для Европы!

— Поговорим под чаек, да с сушками, — сказал я, чем вызвал удивление у Игнатия, так как мои слова звучали, как присказка, ранее не раз говоренная.

— Ты, Димитрий Иоаннович, так говоришь, как будто пьешь китайскую траву кожный день. Мне из Тобольска прислали. Туда в прошлым годе бухарский купец приходил, так и чаем торговал, — между делом, сказал патриарх, не осознавая, что это серьезная информация.

В Европе сейчас ищут напиток. Такой, чтобы можно было создать какой-то церемониал, чтобы пить при разговоре, да чтобы и эффект был. Можно ли в будущем обойтись без чая или кофе? Если для того, чтобы утолить жажду, конечно. Но сколько церемониала вокруг напитка! Можно пригласить женщину на чашечку кофе. И она понимает, что дело не в кофе, в во флирте, но такая интерпретация устраивает всех. Или пятичасовой чай в Англии. А сколько в России подписано соглашений под чаек? Сильно больше, чем под водочку.

И я такой напиток придумал. Дешевый, вкусный, мегаполезный, даже можно сразу продавать с сиропом из того же растения. Это цикорий. Еще до отправки посольств, я интересовался, что пьют в Европе. Цикорий пока не распространён. Может в Османской империи его употребляют, но так же вряд ли массово. Цвет цикория созреет к концу лета и его можно собрать… очень много. Сорняк он, на каждом лугу тьма произрастает. Корешки на сахар и очень вкусный сироп, цветки на напиток.

Производство наипростейшее, корешки цикория собрать очистить, размельчить, проварить, отжать… почти все. И вот вам еще один товар из России!

— Чем ты недоволен, Димитрий? — спросил Игнатий, когда я отпил зеленого чая.

— Скажи, патриарх, а что нынче происходит в православной церкви? Я пока не про нашу, русскую? Ты же грек, должен знать, — спросил я, наслаждаясь вкусом невкусного чая, как говориться, на безрыбье…

— Знамо что: Александрийский патриарх обособился, Иерусалимский такоже не хочет Константинопольскому подчиняться. От того и разлад идет, но сие и раньше было, — удивленно рассказывал Игнатий то, что мне не было известно ранее [разлад и упадок роли Константинопольского патриарха зашел так далеко, что султан пригласил на константинопольскую кафедру Александрийского патриарха].

— Это очень интересно. Нужно будет обдумать еще. Я же о другом, — я отпил чай и окончательно успокоился, то ли чай такой тонизирующий и успокаивающий, то ли организм не избалован всякими напитками и получает эффект от малого. — Я тут узнал, что нет у православной церкви ни одного университета, али иного заведения, чтобы учились там иерархи нашей церкви. Вот ты из Афона, жил в Риме, учился там. Чему? [Игнатий проживал и в Риме и в других городах Италии, а после вошел в близкий круг к Константинопольскому патриарху]

Игнатий закашлялся, подавившись чаем. Я уже знал, что он жил в Риме и, скорее всего, учился там. А это значит, что он принял Флорентийскую унию, в другом случае, Игнатий не мог бы жить в Риме и, уж тем более, учиться. А это такая крамола для русского патриарха, что и до бунта недалеко.

— Государь, сие… да я жил в Риме, но веру православную не отринул, — стал оправдываться Игнатий.

— Ты мне, отступник…- патриарх дернулся что-то сказать. — Сядь, владыко, и слушай что скажу!.. Ты мне нужен, так как мыслишь так, как я хочу. Гермоген стал бы чинить мне неудобство, сложно с ним было бы работать, себе на уме и стал бы мешать токмо. Думаешь, что не смахну тебя? Да стоит пустить по Москве, что ты, владыко, в Риме жил и все… А может ты иезуит?

— Свят, свят, Димитрий Иоаннович, — патриарх начал истово креститься.

— Тогда так, владыко, живи скромно, дела делай нарочито великие. Думай, как за кошт церкви открыть Православную Высшую духовную семинарию. Пригласи учить самых мудрых людей, для чего шли посольства к патриархам. Но никакой унии!.. В Москву поедут учиться, не в Рим, а сюда и уния Флорентийская ослабнет в умах православных. И деньги повезут к нам и православный люд с иных земель потянется. Через двадцать лет должно быть так, что ни один патриарх, хоть Антиохийский, Ерусалимский, не могли быть рукоположены без обучения у нас. Займи Гермогена, он столь деятельный, что все сладит и без тебя. Еще… проследи за посевной на церковных землях. Еще не поздно, но монастырские земли должны дать зерна более, чем в прошлом году. Вводи трехполье, пока. Рассказывай про богоугодные овощи заморские, рассказывай, что лекарское дело — нужное Богу. Работай, владыко, ночами не спи, но работай! И поставь уже кого нужного на Ростовскую кафедру замест убиенного Филарета.

Наступила пауза. Действительно, вопросов я накидал много, но церковь — это целый аппарат, в котором хватает кадров, где хозяйственников больше, чем грамотных священников.

— Много, государь-император, поручил ты мне, — растерянно отвечал Игнатий.

— Это я еще тебе не сказал про то, что на следующий год собираюсь искать разумных отроков и в том вижу помощь от церкви. Готов платить за одного принятого ученика в школу по рублю, — озвучил я еще одно направление, о котором думал чуть позже поговорить, когда пойму ситуацию с ремесленниками и с итогами за полгода работы государевой школы в Преображенском.

Ну и нужно понять, смогу ли платить деньги. Так-то разворачиваюсь в своих хотелках, а придет с докладом Василий Петрович Головин и спустит на грешную землю словами, что денег в казне нет.

— Я понял тебя, государь, буду работать и изыскивать людей, кому что поручить и за ними пригляжу, — в видом мученика, говорил патриарх.

— Работай, Игнатий, но и смотри за своим обликом. Мне садомиты в патриархах не нужны! — я жестко посмотрел на патриарха.

Ходили по Москве злые слухи, что Игнатий садомит. Пока редко шептались, но мне это крайне не нравилось. Нужно будет еще разобраться, откуда дует ветер, но сам факт обвинения — это очень серьезно [некоторые иностранцы писали о Игнатии, как о садомите и лжеце. Но могут ли протестанты хорошо относиться к русскому патриарху, тем более к низложенному и в угоду Филарету?].

Я отпустил Игнатия, пребывающего в задумчивости. Не хотелось думать, что его назначение — это ошибка. Но мне нужен прогрессивный патриарх, который не будет кричать об анафеме за то, что в медицинской школе будут резать трупы для изучения, что в Кремле может звучать музыка, или в Немецкой Слободе со временем появится протестантская кирха. Нельзя, чтобы люди московские окрысились на иностранцев. Но и уния не нужна, никак. Это не религиозное убеждение, это вопросы подчинения и проблема создания из России центра притяжения православия.

Уния она что? Все те же обряды, что и в православии, на что папе практически плевать, но уния — это подчинение Римскому Епископу. Хитрый ход — для прихожан ничего не меняется, а деньги от десятины идут в Рим и в молитвах упоминается папа.

День уже давно перевалил за полдень и нужно было подкрепиться, да начать встречи с ремесленниками.

Обед был обильным, пасхальным. Вроде бы давно была Пасха, 8 апреля, но, видимо, все решили, что я обязательно должен поесть кремлевскую творожную пасху и куличи, а также пресытиться вареными яйцами. Ладно, поедим и их, тем более, что еще наличествовал кусок баранины.

Ксении не было. Я знал, что она поехала выбирать место для будущей лекарской школы. Еще стояли пустыми шесть разных усадеб, вот из них и пусть выбирает. Так что ел я в одиночестве.

— Государь, прости, за ради Христа, там этот… фриз, ты хотел его видеть. Лается опять нешта, не пойму чего хочет, — прервал мои размышления Ермолай.

— Зови его в кабинет, я уже иду!

Ну что сказать… Караваджо, как Караваджо, иным я его и не представлял. Щегольская бородка, низкорослый, нервозный, типичный итальянец, из тех, кто жестами и без слов может поэмы рассказывать.

Я Италию люблю. Из всех стран Европы, она для меня более привлекательна. Есть в этой стране энергия, или магия. Правда понять я это смог только в более зрелом возрасте, после оставления службы, когда смог разъезжать по странам. Вот в тур по Европе сразу и поехал. Через Польшу, на Чехию, потом в Австрию, ну и пошло: Венеция, Верона, Генуя, Флоренция, Рим, Неаполь, Таранто… три раза был еще после этого тура в Италии. Так что немного и язык знал, а тут уже и латынь чуточку подучил, нужно же соответствовать эпохе.

— Синьор Караваджо благодарит тебя, государь-император, за прием, — перевел слова итальянца странноватый человек.

Вроде бы я видел этого переводчика в составе посольства, что отправлял с Гумбертом. Но вот в чем загвоздка… Караваджо сказал «порке» и «ме пьяче» и тогда смысл сказанного будет расходится с тем, как мне перевели. Караваджо сказал, что ему что-то нравится, потому что…

— Скажи синьору Караваджо, что может найти во мне и защиту и признание его талантов. Пусть за заказы не волнуется, как и за их оплату! — теперь я еще более пристально стал слушать, что говорит итальянец и как мне это переводят, а так же и за реакцией переводчика.

— Ермолай! — шепотом подозвал я своего сегодняшнего секретаря. — А, ну-ка разузнай мне все о этом толмаче!

— Сделаю, государь, — сказал Ерема и вышел за дверь.

Переводчик покосился на начальника телохранителей, поежился, и это так же добавило подозрительности. Руки у него потрясываются, глазки бегают. Я напрягся и проверил кинжал на поясе.

В это время один из телохранителей, что метил, как минимум в заместители Ермолая и даже активно его «подсиживал», стремясь попасться мне на глаза и быть полезным, шепнул, что в Речи Посполитой были вырезаны все сопровождающие русские Караваджо, кроме… переводчика.

— Расскажите про свои злоключения в пути! — попросил я, внимательно наблюдая за реакцией собеседников.

Переводчик дернулся, в его глазах промелькнул страх. Караваджо стоял невозмутимым и даже вызывающим, но скоро ему перевели мои слова и художник проявил еще больше эмоций. Надменность у Караваджо сменилась растерянностью, испугом, и взгляд художника мазнул по переводчику.

Есть ли у человека сверхспособности? Я в это не верю. Но своей интуиции доверяю. Ощущение опасности, как и чувства несуразности происходящего всегда приводили к тому, что за эмоциями скрывалась тайна. Мозг умеет анализировать ситуацию быстрее, вероятно, сознание может не успевать осознавать выводы, что уже сложились на задворках головного мозга. Отсюда и парирование ударов, которых не ждешь. И сейчас я уже отчетливо понимал, что некто хочет нанести мне удар, который я мог бы и не парировать. Слишком много было несуразностей в сказанном дворянином Листовым.

Как так? Убили всех русских, оставили только ремесленников, Караваджо и Листова? И на кой ляд поперлись через Речь Посполитую, если предпочтительным маршрутом, еще до отправки посольств в Европу, был выбран тот, что через немецкие княжества на Гольштинию, Шлезвиг и далее, через датские порты на Ревель или Нарву?

— Тимофейка! — обратился я к «переводчику». — Оставь нас с сеньором Караваджо!

— Государь, а как же с фризкого толмачить? — растерялся подозреваемый.

— Перечить мне? — я показательно вызверился, пусть уже проникается мыслью, что я, царь, злой и быстрый на расправу, может что интересное и скажет, боясь моих кар.

Даже, если мои подозрения и беспочвенны, уверен, что участнику русского посольства, будет что рассказать интересного. Русское посольство в Праге не могло пройти без сучка и задоринки, ну и трата большого количества выделенных денег.

— Никитка, на дыбу этого толмача! Пока не спрашивать, токмо постращать. После подойдешь, я скажу что дальше. И еще толмача доброго найди с фризского! — повелел я и Никита Суботка, заместитель Ермолая, рванул исполнять.

— Сеньор Караваджо, вы пока работать, еще говорить после, — сказал я на итальянском языке, с использованием и латинских слов.

Все на что оказался способным. Языки учить нужно. Мой английский в современных реалиях важен, чуть больше, чем монгольский в покинутом будущем.

Не так я представлял себе встречу с маэстро, все-таки подспудно ожидаешь от людей, которые пишут шедевры, какого-то флера искусства, возвышенности. А тут облом… они тоже какают.

А мне все больше кажется, что тут имеет место быть новая атака на меня. Я вот думал, где и как проявится Орден Иезуитов. В прошлом-будущем читал про них, да и в военном училище про эту организации говорилось много. И не заинтересоваться мной они просто не могли.

В сущности, иезуиты — это мощнейшая структура, с самой развитой спецслужбой и «мягкой силой», отображающейся в многочисленных иезуитских учебных заведениях. Мои отношения с Польшей — это уже интерес для Ордена. А тут еще и весьма странная и непонятная для меня, ситуация с носителем моего тела до вселения, когда Лжедмитрий мог быть католиком, или же и самим иезуитом. А после появляюсь я и все, что мог обещать Лжедмитрий, херю. Эти обстоятельства заставляли ждать удара. И будет крайне неприятно, если Караваджо и станет тем оружием, из которого попытаются убрать меня. Икона…

— Убрать пока все образы, что рисовал фриз, токмо руками не трогать, а тряпицами и проверить на яды! — повелел я.

Настроение ушло в минус и я перенес остальные встречи на следующий день, тем более, что прибывший Лука выглядел плохо, пусть и хорохорился, а его присутствие на встречах с мастерами мне нужно.

*………….*……………*

Брянск

28 апреля 1607 года

— Что медлите окаенные? Быстрее! — надрывал голос Второй Брянский воевода, Лазарь Щека.

— Да нынче же, дядьку, — отвечал сотник-артиллерист.

— Какой я тебе дядьку, коли ужо с осени Вторым воеводой на Брянске поставлен, да в дворянство возведен? — делано возмущался Щека.

Воины спешно стаскивали пушки в капониры и закрывали их сбитыми толстыми бревнами. Это был уже третий приступ крепости, учиненный польско-литовским войском. Два предыдущих русские защитники крепости отбили, словно походя, незаметно. Но и захватчики, казалось, только разведывают слабые места в обороне.

Ляхи сходу, еще не разбив лагерь, атаковали крепость. Они знали об одном слабом месте стены, где она чуть не осыпалась от ударов пушек войска могилевского татя, вот туда, в трещину, и нацелились. Но тщетно. Выдвинутая вперед оборона крепости не позволяла добивать до стен вражеским пушкам. Поэтому и стремились поляки выбить русских с их ретраншементов и окопов вдоль стены.

Но и тут не так, чтобы много вариантов было у захватчиков. Как только подходила вражеская пехота, появлялись русские пушки и били, не скупясь, по наступающим, которым нужно было еще преодолеть глубокий ров. Ляхи подводили свои орудия и уже они били по позициям русских пушкарей. Вот только русские орудия были успевали спрятать в специальных ямах и даже накрыть, а воины прятались в окопах. После вновь шли в бой польские пехотные части… вот такая круговерть.

— Нешта много их в этот раз, — тихо пробормотал Лазарь Щека.

На земляные укрепления под стенами Брянска наступало не менее трех тысяч врагов. И это только на направлении, где командовал Щека. Штурм был с двух сторон и главный удар предполагался как раз в другом месте, там, где руководил обороной Первый воевода Брянска Даниил Иванович Мезенский.

Прозвучал рог, оповещающий Лазаря, что Мезенский собрался использовать один из козырей. Это означало, что пришло время и для подобных действий и на участке Щеки. Только раз смогут «купиться» на уловку.

— Отходим к стенам, токмо в кремль не заходим! — скомандовал Щека.

Земляные укрепления вокруг Брянска были на расстоянии в полверсты и городовые казаки с двумя ротами брянских стрельцов спешно побежали. Щека остался с десятью лучниками и спрятался в земляных укреплениях. Этот маневр отступления отрабатывался неоднократно, так что Второй воевода был уверен, что сотники примут правильные решения не станут с ними запаздывать.

Поляки спешно закидывали фашины в ров, но когда поняли, что защитники отбежали более чем на две сотни шагов, бросили мостки и стали не слишком спешно по ним перебегать, выстраиваясь в линии на противоположной стороне рва. Им никто не мешал это делать, что вселяло у захватчиков веру в победу и даже озорство. Брянские воины знали, что должно последовать, оттого только ухмылялись, отбежав к крепостным стенам на две с половиной сотни шагов от большого рва.

Вообще среди воинов-защитников царила зловещее, фатальное веселье. Когда большая армия поляков подошла к Брянску, было дело, все приуныли. Никто не собирался сдаваться, но и веры в то, что крепость выдержит, не было. Да, вокруг брянского кремля были накопаны ямы и холмы, выкопан большой ров, есть, пусть и не так, чтобы много, пушки, но польско-литовское войско казалось невообразимо огромным. Ветераны-старички, каких было мало, говорили, что во время польской войны при Грозном царе, карла Баторий приводил еще большее войско, но им не верили. Три десятка тысяч воинов — это выглядело катастрофически много. Ведь на самом деле в войске присутствовало обслуги вдвое больше непосредственно воинов. Даже два борделя везли за собой… якобы это наемники учудили, но пользовались услугами обслуживающего персонала борделей многие, пусть и тайком. Иезуиты в этом случае молчали, лишь бы в войне победить, а моральный облик — десятое.

Когда часть польских войск уже выстроилась, взяла лестницы и выдвинулась вперед, а еще одна часть готовилась для второй волны штурма, Щека сделал знак лучникам и те, подожгли промасленные материи на стрелах, выпуская их в ров. Горючая жидкость, разлитая во рву, как и пропитанные ею же бревна, что были вбиты для скрепления земляных стен, быстро разгорелись. Брошенные внутрь рва фашины только способствовали нарастанию пламени и жара от него.

— В укрытие! — прокричал Лазарь Щека и сам, а после и лучники, отбежали к вырубленной полуземлянке и закрылись в ней.

Это укрытие не могло обеспечить долгосрочную безопасность и при наличии времени, польские воины, без особого труда, прорубили бы массивную дверь, но вот времени у них и не было. Со стен ударили пушки, до того молчавшие и не стрелявшие при предыдущих штурмах. Орудия были четко пристреляны и двигать их ранее запрещалось, чтобы не сбить прицел. Ядра полетели в поляков, что метались у горящего рва, били по обоим краям глубокой земляной фортеции.

— Ура! — прокричали городовые стрельцы и казаки, бросаясь от стены крепости на врага, который оказался разделенным огнем от основных сил.

Не добежав шестьдесят шагов до польских штурмовиков, защитники быстро поставили сошки и произвели залпы по мечущемуся врагу. Поляки так же стреляли, но залпового огня у них не выходило, от чего эффективность выстрелов оставалась низкой.

— Ура! — вновь раздался крик и русские ринулись в рукопашный бой.

К этому моменту поляков, которые перебрались через ров осталось не более пяти сотен, разделенных от основных сил огнем и рвом, потому схватка была на равных… была бы, если не моральный дух и осознание русскими защитниками близкой победы. Порой именно психология становится тем камнем, который перевешивает на весах многие другие условия для победы. И в этот раз произошло именно такое и поляки стали сдаваться, кто-то сваливался в уже угасающий огонь, иные сопротивлялись, но была потеря руководства и полная дезориентация, что позволяло русским брать верх.

— Пошли! — скомандовал Лазарь Щука и лучники стали открывать массивную дверь.

Первого воина, вылезшего из укрытия зарубил поляк, но пущенная из полуземлянки стрела впилась в грудь захватчика. А после Щука рубился, а его лучники отстреливали зазевавшихся поляков. Так как этих «зазевавшихся» было много, то и мастера стрельбы из лука брали свою жатву.

Скоро все кончилось. Ляхи откатились от рва, а русские сотники, оставляя часть своих воинов на охране сидящих и лежащих пленных, стали командовать и вытаскивать пушки из капониров.

Усталый, возраст свое берет. Лазарь медленно побрел к первому орудию, которое, силами аж двадцати воинов и какой-то матери, удалось вытащить на позицию.

— Заряжай, хлопцы, вдарим в след, — усталым, но довольным голосом, сказал старый воин, дослужившийся и до дворянства и до того, чтобы быть назначенным Вторым воеводой в Брянске.

К этому времени уже закончилось сражение и у северных стен. Даниил Иванович Мезенский действовал по схожему сценарию, правда не ждал, пока многие поляки перейдут через ров, а поджог горючую смесь, как только чуть более двух сотен захватчиков перешли по мосткам углубление и стали выстраиваться для атаки. Эти две сотни смели, как и не было, в плен взяли только с десяток человек.

*…………*…………*

Сигизмунд III Ваза был все себя от гнева. Королю было плевать на то, как будет оправдывать ненужное стояние у Брянска гетман Жолкевский. Две тысячи сто воинов безвозратных потерь — это очень много, это поражение, как бы не сложилась ситуация в дальнейшем. Да, ударные силы в штурмах не участвовали, те же гусары наблюдали за событиями даже не со своих седел, а сидя на молодой траве, застеленной недешевыми тканями. Но потери все равно очень чувствительные для войска. Будь такие промахи у Сигизмунда, да без поддержки Сейма, на короля могли обрушиться многие обвинения. Но Сейм сам жаждал показать московитам их место… показал.

— И все же, есть вам что сказать? — выкрикнул король, после того, как многое выговорил Жолкевскому о его талантах, вернее, их отсутствии.

Станислав Жолкевский разгладил усы, всем своим видом стараясь показать, что его не задели слова короля. На самом же деле, гетман давил в себе острое желание выхватить саблю и изрубить короля. Не менее минуты Станислав боролся с эмоциями, а после выдохнул и высокомерно, в своей манере, начал говорить:

— Московиты проявили смекалку, это не отнять, но надолго их не хватит, я предла…

— Вы уже предлагали! Взять Брянск и после идти на Смоленск, перерезая пути снабжения русских войск. И что? Надеюсь, что у Иеронима Ходкевича дела под Смоленском сильно лучше, — говорил Сигизмунд и не замечал, как собравшиеся шляхтичи и магнаты, которые были назначены командирами, смотрели на короля с осуждением.

Нельзя вот так клясть гетмана, тем более, если ты сам его и назначил. Еще не остыли обиды, приведшие к рокошу, тем более, среди командиров хоругвей хватало и людей, которые еще недавно были готовы лить кровь за собственные убеждения и против короля.

— Ваше величество, дайте сказать гетману! — требовательно попросил Янош Радзивилл.

Этот магнат был одним из подписантов договора между королем и теми, кто пошел в рокош, а, по сути, Радзивилл представлял интересы Сейма. И хотел бы Сигизмунд послать далеко и надолго Яноша, которого не сильно и уважал, считая, что тот сам по себе не способен на свершения, но не мог уже потому, что Радзивиллы могли выставить до десяти тысяч войска, которое сейчас очень сильно нужно.

— Говорите, гетман! — бросил король и демонстративно отвернул голову, как бы говоря, что вынужден слушать, но вне зависимости от сказанного, отношения к случившемуся не изменит.

— Нам не нужен Брянск, почти не нужен. Если вести боевые действия против Смоленска — да, именно Брянск с одной стороны — база для наших войск, с другой же — мы перекрываем дороги не только на смоленскую крепость, но и со стороны юга — Путивля, Тулы, Орла. Но… я считаю, что нам нужна Москва. Достаточно оставить три тысячи казаков под стенами Брянска, чтобы никого оттуда не выпустить и чтобы никто не передал сведения о нашем уходе. Пусть голодают, сами сдадутся, как только Москва станет нашей, — сказал Жолкевский и замолчал, видимо желая, чтобы присутствующие переварили информацию.

— Мне нужен Смоленск! — жестко сказал король.

Сигизмунд желал заполучить коронные земли, свои земли, из которых мог бы кормить войско. И для этих нужд, по мнению короля, более всего подходила Смоленщина. То, что выделяется королю на войско — крайне мало, не более двадцати пяти тысяч, остальное войско — это договоры с магнатами, поклоны Сейму, уговоры шляхты, ну и наемники, на которых нужны деньги, которые, опять же, Сейм не дает. А так, имея свою кормовую базу, Сигизмунд мог многое решать и меньше озираться на мнение Сейма.

— Ваше величество, — встрял в разговор Радзивилл. — Можно же рассмотреть вариант похода на Москву. Нам нужен бой, решительное сражение. До Москвы дойдем чуть больше, или даже меньше, чем за месяц, а там… никого. Все войска, что были у слабых московитов севернее Смоленска.

— И мы обрекаем Ходкевича? Его же разобьют! — спросил Сигизмунд.

Королю уже начинал нравится план, по которому можно захватить Москву.

На чем держится власть царя самозванца, который посмел писать чуть ли не оскорбительные письма, где говорил, как на равных, когда сам… ублюдок безвестный? В польско-литовском войске есть Михаил Иванович Мстиславский, пусть на правах почетного пленника, но этот человек вполне имеет право на трон, как Рюрикович. Так что можно разыграть карту Мстиславского, чтобы не получить народное сопротивление польскому войску. А битва… так русские бросят все и побегут к Москве, оставляя Смоленск. Если выиграть время, то план Жолкевского вполне исполним.

Однако, королю не хотелось жертвовать Ходкевичем, который поддерживал его и был рядом, когда начался рокош. Лишиться такой поддержки будет ударом. И понятно, почему Радзивилл так ратует за поход на Москву. Там и его жена пленницей, ну и он в случае полного поражения Ходкевича под Смоленском настолько ослабит своего потенциального соперника, что род Радзивиллов еще больше укрепится и без труда заберет спорные земли.

— У Иеронима Ходкевича есть войско, он не ребенок против славных рыцарей. И русским далеко до настоящих воинов. Нужно послать ему письмо, где приказать продержаться две недели и отходить в белорусские крепости. Может гетман после бить русских с Полоцка, этот город не возьмут, он укреплен, или из Могилева, — говорил Жолкевский, под одобрительные взгляды от Яноша Радзивилла.

— Отправьте пан Радзивилл письмо своим войскам, что еще остались, пусть они быстро придут на помощь Ходкевичу. Без обоза доберутся весьма скоро. Вы же их оставили в Витебске и Полоцке? — сказал король, наслаждаясь реакцией Яноша.

Войско, что было отправлено магнатским родом на восток Литвы было общее, все Радзивиллы направили свои отряды. И это было, если не тайна, то явно то, о чемЯнош говорить не хотел. Но прозвучало условие от короля и оно выглядело вполне компромиссным. Для всех, кроме Радзивилла. Ну а то, что слова о войске Радзивиллов, которое исполчено, но не участвует в войне, прозвучали в присутствии многих шляхтичей… так недолга и обвинить магнатов во вредительстве.

— Я пошлю письма, — выдавил из себя Янош.

— Мы идем на Москву! — озвучил уже очевидное гетман Жолкевский, оставляя за собой последнее слово.

Глава 9

Глава 9

Москва

28 апреля 1607 года

Листов заговорил. Он еще не успел насладиться прелестью ощущений от дыбы, а уже начал петь. Это было и хорошо и плохо. Казалось бы, а что тут плохого? Изловили же шпиона, убийцу, который самолично перерезал горло одному из русских людей, с которыми был в посольстве? А нехорошо то, что Листов был слабохарактерным, а по моей задумке, он должен был обладать стальными яйцами, чтобы сделать то, что я хочу.

Мне нужен был иезуитский куратор. Таких «Листовых» может быть пруд пруди, а кукловод один, надеюсь, что не больше. Поэтому игра напрашивалась сама собой. И сыграть иезуитов было бы невозможным без участия Листова.

Как же меня огорчил факт того, что в грязных делах замешан и Караваджо!.. Но по нему пока я вообще никаких действий не стану предпринимать. Нельзя, чтобы куратор дернулся, понял, что его агенты взяты. Все ли? То же вопрос, который нельзя проигнорировать, от чего о нахождении Листова на дыбе, как и о разговоре с ним, знал очень ограниченный круг лиц. Ну, а когда русского дворянина Тимофея Листова живым и в здравии увидели все, даже и те, кому глубоко плевать на него, игра началась.

Нужно выйти на куратора, и ближайшая встреча должна была произойти сразу после того, как я «приму в дар» от Караваджо реставрированную икону. По словам предателя, образ не должен был быть отравлен. Такими подношениями проверяется уровень моей охраны, как и преследуется цель усыпить бдительность. Тем более нужно было принимать икону и делать это показательно, чтобы у иезуитов не созрел другой план отравления. Не сомневаюсь в их изобретательности, потому не хочу вынуждать врагов искать иные изощренные способы меня, и не только, убить.

— Государь-император, — вошедший в мои покои Матвей Михайлович Годунов склонился в глубоком поклоне.

— Сядь, Матвей Михайлович! — сказал я деловитым тоном.

И предложение сесть уже было проверкой того, может ли Матвей Годунов стать моим приближенным человеком. Не приличествует сидеть в моем присутствии, если только не на Боярской Думе. Решать вопросы нужно за столом, а не в согнутом виде. И это не либерализм, это рационально. Я хотел, чтобы в близком круге были люди, которые могут быстро решать проблемы, не местничать. Говорить со мной необходимо быстро и наиболее эффективно, а это исключает излишнее раболепие и жеманство.

— Благодарствую, государь-император, — сказал Годунов и неуверенно, но присел за стол, во главе которого был я и… немножко возвышался из-за ступеньки, на которой был стул.

— Сразу тебе скажу, что мне нужен человек для того, кабы выжигать крамолу. Таким человеком я думал оставить Захария Петровича Ляпунова, но он все больше работает в войсковой разведке, да всяких татей польских отстреливает. А тут, в Москве, супротив меня уже второй заговор зреет за последние полгода. Это не бояре, на то уповаю, но до конца не уверен, скорее всего иезуиты, — Годунова передернуло, и он скривился.

Когда я наводил справки об оставшихся в живых Годуновых, Матвей попал под пристальное внимание. С первого взгляда, он мен показался исполнительным. Уже то, что через три месяца, после приезда самого Матвея, да еще и по зиме, пришел огромный обоз из Тобольска, воеводой которого был Матвей, говорило о многом. Мог же и придержать добро, или прислать только часть собранного богатства. Обозники же, тщательно допрошенные, в унисон говорили, что Матвей Михайлович жестко подходил к делу сохранности государственного добра, данные внутренней таможни так же говорили о высокой организации сибирского обоза. Сам же Годунов быстро добрался до Москвы, выйдя в один день с поездом из почти двух сотен повозок, но налегке, да еще и получил по дороге свежих лошадей от Строгоновых.

Первое, что приходит в голову — он так покупал себе мое расположение. И это частью оказалось именно так. Но моя благосклонность продавалась не за серебрушку, а за то, что это серебро, или рухлядь, не осело в мохнатых руках коррупционера и просто вора, но дошло до казны. И Годунов, точнее его люди, просто привезли то, что должны, не потеряв, как бы «случайно» по дороге с десяток повозок с соболями.

Был еще один фактор, красивенький фактор — это Ксения Борисовна, в девичестве Годунова. Не скажу, что она на меня наседала, как это двусмысленно не звучало… но разговоры были. Жена хотела укрепить свои позиции, почти уверен, что не во вред мне, но рядом с собой она хотела видеть людей, которые защитят царственную семью, посредством той власти, что я им делегирую. Годуновы в этом отношении подходят, как нельзя лучше. Чуть ли не уничтоженный род, теперь имел возможность восстать из пепла.

Но… по мнению многих, я если не убил, то спровоцировал убийство царя Федора Годунова и его мать, мою тещу, а потом и один из влиятельных Годуновых, Семен Никитич, умер, якобы, по моей вине, многие винят пристава Юрия Катырева-Ростовского, а это я его приставил к Семену Никитичу. Тот то ли лично убил Семена, то ли голодом уморил.

Мог и я осерчать на некоторых представителей рода. Так, перед тем, как я возвернул себе престол, другой родственник жены — Иван Иванович Годунов, «отправился на богомолье в Ипатьевский монастырь», с которым у него были особые отношения и настоятель обители обещал оборонить Ивана Ивановича, который поддержал Шуйского.

Так что у меня с Годуновыми были крайне сложные отношения, но они были мне нужны. Тут и немалые вотчины, которые у них никто не успел забрать, даже я. Тут и ресурсы немалые, которые они успели накопить за время царствования Бориса Годунова. По моим сведениям, точнее данным моего «министра финансов» Василия Петровича Головина, в Ипатьевском монастыре находится казна Ивана Годунова, вероятно не только его.

Когда умер Борис Федорович и стал царствовать его сын Федор, многие поняли, что дело пахнет годуновской кровью. Стали бы тогда насмерть, вероятно и отстояли свою власть, но тот же Иван Иванович начал метаться, прятать материальные ценности. Они считались опорой трона, а слабость центральной власти, никогда не приводит к хорошему.

— Государь, я разумею, что Ксения просила за меня, понимаю, что и людей, на которых ты мог бы опереться не так много, хотя по более будет, чем у иного правителя, но я — Годунов… — произнес Матвей и своими словами прибавил себе благосклонности в моих глазах, люблю честность в ответах.

— Ты же знаешь, что я не отдавал приказа убить Федора Борисовича, — сказал я и по реакции собеседника понимал, что он хочет возразить. — Говори!

— Прости, государь-император, но те дела, что мне, коли будет воля твоя, предстоят, требуют полного доверия и… прикажи казнить за дерзость, но в подобной работе нужна и моя вера в праведность того, что делать придется. Коли в этом не сладится, так отпусти вновь в Тобольск и я тебе в следующем году не меньший обоз пришлю! — Матвей сделал паузу, видимо, предполагая, что я начну что-то говорить, но я собирался послушать, и он продолжил. — От того скажу, как на духу… Ты сказал тогда, что не въедешь в Москву, коли там будут Годуновы. От того Масальский, тать… спасибо, что он на колу умирал… убил зверски родича моего царя Федора Борисовича. Так что ты, государь, причастен к тому, что многие Годуновы умерли, что воспитатель Бориса — Дмитрий Иванович Годунов сердечный удар схватил.

— Я услышал тебя, и оправдываться не стану. Я рад, что ты откровенно говорил. Обиды нельзя замалчивать, иначе они копятся и поедом съедают человека. Быть тебе главой Тайного московского приказа, — сказал я, не так, чтобы уверенно.

Я сейчас — гарант возрождения рода Годуновых, не сесть им вновь на царский стул, цари Годуновы уже в прошлом. Да, через моего вероятного сына могут править, но хотелось бы верить, что мои отношения с Ксенией таковы, что не позволят такому случиться.

— Я не подведу, государь-император, — сказал удивленный, но не растерявшийся Матвей Годунов.

— В твое распоряжение пока поступают шесть моих телохранителей, но ты сам ищи людей, нужных, способных. Мы еще не раз с тобой обговорим в чем состоит твоя работа. Одно скажу важное, что с Захарием Петровичем Ляпуновым нужно разделить работу и друг другу помогать. Он больше по тайным войсковым делам, ты же ищешь вокруг трона крамолу. Слушай, что нужно сделать уже нынче, — сказал я и начал объяснять ситуацию с Листовым и Караваджо.

Разговор с Матвеем Михайловичем продлился еще час, после чего, он испросил у меня дозволения навестить Ксению Борисовну и удалился. Толковый мужик, еще достаточно молод, но сообразительный.

И хорошо, что поговорили и обиды высказали. Хотя я все еще разгребаю грязь после прежнего носителя моего тела, но я же не могу в свое оправдание об этом рассказать. Пощипали Годуновых после убийства сына Бориса.

Ох, уж эти смены власти… Так в истории всегда при революциях, а для нынешнего века любая смена власти — это чуть ли не революция, когда меняются все сферы жизни общества, пусть и не фундаментально, сохраняя религию и быт, но элиты почти что полностью меняются и даже несмотря на местничество. А народ? Когда люди, вдруг, после смены власти или революции, начинали жить лучше? Да и не может быть все и сразу хорошо, напротив, после смены элит наступает продолжительный период, когда все плохо. Ведь революция уничтожает тех людей, которые уже опытные, которые знают хозяйство, дипломатию, иные важные элементы существования государства. И вот их место занимают обиженные, которые и решили все сменить. Что тогда? Приходят к власти люди без опыта, которые провоцируют упадок во всех сферах жизни. А чуть позже, революция пожирает и этих деятелей, выпуская на первый план прагматиков, уже умудренных опытом, пусть и неудачным. Они частично, или полностью, реставрируют старые порядки.

Смута для России — это затянувшаяся революция в верхах. Одни элиты сменялись иными, другие отсиживались, чтобы проявить себя позже, третьи приспосабливались и жили по принципу «и нашим и вашим». Было изничтожено много людей, другие потеряли возможность проявить себя, кроме как в военных действиях. А, ведь, Борис Годунов создавал государство прежде всего с сильными управленцами. Он старался образовать элиты, способствовал торговли… Ох, уж этот перуанский вулкан… приведший к голоду и к слому системы.

Посмотрим на Матвея Годунова, думаю я, что он был тем человеком, которого незаслуженно его качествам, послали по дальше и тем самым лишились сильного управленца.

— Лука! — выкрикнул я.

— Государь-император! — материализовался мой кризис-менеджер.

— По здорову ли? Нечто снова побледнел, — сказал я, всматриваясь в бледное лицо Луки Мартыновича.

— Терпимо, государь, спаси Христос, — Лука поклонился.

Я тиран. Вижу, что Лука Мартынович еще полностью не выздоровел, но использую его. Но работы слишком много, не время болеть. Да и готовы в Кремле покои для Луки, будем подлечивать под присмотром, ну и задействовать его во всех вопросах не буду, только в тех, где без него пока никак. Но это ему контролировать производства, ему же и подбирать управляющих производствами из толпы боярских приказчиков.

— Давай Каспара Лемана! — повелел я.

Великий мастер, который уже был знаменитостью, имел все: славу, деньги, любые материалы для создания своих шедевров, всего лишился. Его выкрали. Это подло, безусловно, но кто говорит о том, что промышленный шпионаж — это благородное дело. Нет, напротив, это грязно, коварно, порой и слишком жестко. Но это залог роста могущества государства, особенно России, которая, по ряду причин, никак не может, а, если ничего кардинально не менять, так и не сможет, вырваться вперед в своем развитии. И это несмотря на то, что ресурсов у страны много. Потому я и подталкивал Строгоновых, чтобы осваивался Урал. Они могут только догадываться, что на Камне, и за ним, много богатств, я то это знаю наверняка

Похищение Каспара Лемана — это промышленный шпионаж и я дал свое согласие… да что там, прямо указал на то, чтобы таких деятелей похищали, ибо сами они в Россию не поедут. В этом и сложность, что, действительно, высококлассные мастера не захотят что-то менять в жизни, отправляясь на край света, особенно когда об этом «крае» писали всякие гадости такие персонажи, как Герберштейн. Да и у настоящих мастеров чаще всего достаток и уважение общества должно соизмеримо мастерству и не столь важна, где именно работать.

В кабинет зашли двое мужчин. Не сложно было определить кто есть кто. И дело не только в одеждах, когда Леман был одет по немецкой моде, пусть и в изрядно потрепанное платье, а толмач-переводчик — в русский кафтан. Уже по глазам и осанке можно определить людей. Леман был раздавлен, растоптан, смотрел пустым взглядом. Он, это было видно, не верил даже в то, что я изменю его судьбу к лучшему. Может и мастер и прав.

Вот только сегодня утром мне принесли одно из изделий Лемана, которое было с ним, когда началась операция по похищению человека-носителя тайны огранки хрусталя, как и многих иных материалов. Тот хрустальный кубок, сотворенный из цельного куска горного хрусталя завораживал не менее, чем расписные иконы после реставрации Караваджо. Такого изящества я в обоих своих жизнях в руках не держал. Уверен, что подобное может быть и великолепным даром при осуществлении любого посольства. Вот что могло смягчить решения персидского шаха Аббаса! И отпускать такого мастера я не намерен.

— Переведи ему! — обратился я к толмачу, а после подошел к Леману и сказал. — Я понимаю, какую обиду тебе принесли мои люди. Но, ведь это ты и есть Змий искуситель!

Я сказал, а переводчик, вместо того, чтобы перевести слова, стал истово креститься.

— Переводи! — прикрикнул я и немецкая речь полилась.

Немецкому языку эпитет «полилась» явно не подходит, но толмач так лихо стал «шпрехать», что я аж заслушался. На контрасте мнимого переводчика Листова, который гад иезуитский, этот толмач молодец.

— Найн, найн, — отнекивался Леман от того, что он Змий.

Ну хоть оживился и стал проявлять эмоцию, чего, по сути я и добивался отсылкой к греху. Вот что делает с людьми страх перед религией! Даже уже опустошенного человека боязнь перед Богом заставляет испытывать эмоции.

— А кто же ты? Красоту такую делаешь, искушаешь людей! А мы, люди… — тут я хотел сказать «слабые», но не приличествовало государю так себя называть, — Всего лишь люди. Ибо непогрешим токмо Бог. Вот и польстились мои слуги на то, кабы у меня был такой мастер.

— Я никого не искушал. Я лишь делал ту работу, которую умел и за которую зарабатывал достаточно серебра, — перевел мне толмач слова Каспара.

— Ну так и делай дальше! — я улыбнулся.

Аргумент так себе, конечно, особенно после того, как мастера силком приволокли в Россию.

— Государь, он просит отпустить его, но за это все твои заказы он выполнит с прилежанием, но дома, в Дрездене, — перехвалил я в своих мыслях толмача, уже свои интерпретации слов немца мне рассказывает.

— Переводи слово в слово, как он говорит! — потребовал я, и толмач поклонился.

А я сделал вид, что очень сочувствую, прям ну очень, и обратился к мастеру:

— Не могу я тебя отпустить, ну вот никак! Но ты можешь отработать, при том за все свои работы будешь получать немало серебра, дом тебе построят, да и работать будешь с такими материалами, что еще никогда не работал. Вот ты с малахитом работал? А я еще и нефрит тебе найду. А через два года мы с тобой поговорим, что да как. Может встретимся и раньше, — я сделал небольшую паузу, чтобы переводчик успевал переводить. — Не удумай бежать! Все едино — догоним, да… не хочу пугать, так что лучше все по доброму сладить.

Я не собирался выпускать Лемана из России, давал надежду, чтобы тот работал, а не саботировал, но больше ему не видать родной Саксонии. Из России он даже мертвым не уедет.

— У меня остались подмастерья в Дрездене, а так же и часть инструмента, тех, что были украдены вместе со мной не достаточны. А кабы я не был вдовцом, то и вовсе, да простит меня Бог, наложил бы на себя руки, ибо вы оставили меня ни с чем, и Бог рассудит и осудит, — говорил Леман, а переводчик, то и дело, дергал рукой, чтобы в очередной раз перекреститься.

— Не взывай к Богу, ибо пути его не исповедимы. А жену мы тебе и здесь найдем. Да такую, что ты забудешь о всех иных женщинах, — я улыбнулся. — Что же до инструмента, то… сделаем новые. Ты же режешь хрусталь алмазом? [Каспар Леман использовал при изготовлении своих творений, что сейчас в Пражском музее, алмазный наконечник, а так же гравировал по готовому рисунку].

Когда мастеру перевели мои слова, он удивленно и даже несколько испуганно посмотрел на меня. Просыпаются эмоции, будет жить и даже работать, никуда не денется.

То, что использовался алмаз могли бы догадаться многие мужчины из будущего, особенно технари. Я не считал себя человеком с техническим складом ума, отсюда и мои сложности в решении многих прогрессорских задачах, но на логическое мышление никогда не жаловался. Но знал, что в покинутом мной времени гравировщики использовали алмазы, скорее искусственные, но все же.

— Откуда ваше величество знает об алмазах? — уже уважительно говорил мастер.

— Я многое знаю, как и то, что ты, мастер, скорее всего работаешь по готовому рисунку. У меня же есть один мастер-художник, вместе с которым ты мог бы создать истинные шедевры, — сказал я и ошибся со словом «шедевр».

Это слово использовалось при господстве цеховой ремесленной организации, когда подмастерью нужно было сдать экзамен на мастера, создав «шедевр», или как это называли в Речи Посполитой «штуку». И такое изделие далеко не факт, что должно было быть исключительным, скорее подтверждающим требование уровня мастерства членов цеха. Так что Леман мог и обидеться, но, как оказалось, слишком много для него было шокирующих моментов, чтобы уделять внимание столь незначительной моей оговорке.

— Император Рудольф будет расстроен моим исчезновением. Если он узнает, что я в Московии, то будет обозлен, — огранщик привел еще один аргумент в пользу того, чтобы я его отпустил.

— Открою тебе, мастер, тайну… скоро цезарь поменяется. Уже и так Рудольфа считают императором только что в Праге, но остальные земли — Матвея чтут своим цезарем, — сказал я.

Я не хотел уделять больше нужного внимания Каспару Леману, пусть еще сделает что-нибудь такое этакое, чтобы я проникся его мастерством. Может же так случится, что всю работу за Лемана делал безвестный подмастерье? Такие истории сплошь и рядом. Есть творцы, а есть те, кто может продать творение, и вторые часто представляли товар, как собственное творение. Вспомнилась история с великим скульптором Микеланджело, который некоторое время работал на одного мастера, о котором только и помнят, что у него работал великий творец. Но из той мастерской выходили работы не Микеланджело, а мастерской.

Леман ушел в сопровождении охраны. Вот так! Ко мне в кабинет его вводил конвой, но произошло волшебство, и он вышел почти свободным человеком, но с охраной. Поедет в Гусь, который сейчас активно основывается и начинает свою, надеюсь, славную историю центра русского стекольного производства.

Ну а будущие соседи Каспара Лемана предстали передо мной сразу же после ухода огранщика. Семь человек. Или шесть целых и три четвертных человека. Один мастер был однорукий.

Вот и выходило шесть целых и примерно восемь десятых. Это, если не считать Гумберта, который самолично привел тех стекольщиков, кого смог завербовать. С ним я хотел поговорить чуть позже и наедине, но раз привел показать «товар» лицом, то не гнать же.

— Где руку потерял? — спросил я, и два толмача с итальянского, не чета неучу Листову, стали переводить сказанное мной.

Ну очень цеплялся глазу худощавый молодой мужчина с проступающими не по возрасту проседями, резко контрастирующими на черной копне волос. У него была отрублена правая рука аж по плечо. И было крайне интересно и то, где он свою руку потерял, как и понять, зачем мне такой мастер, который не может полноценно работать.

При этом я догадывался, кто может стоять передо мной, но удаче своей поверить не мог. Пусть мужчина подтвердит мои подозрения.

— Государь, дозволь я! Я знаю о каждом, — спросил Гумберт, которому, я это увидел, было не особо приятно, что акцент моего внимания был смещен на мастеров, а он не получил свою порцию похвалы и славы.

Получит еще, да и благодарен должен быть, что пожил в Европе, словно царь Мидас, купаясь в моем богатстве.

— Скажи, Иохим, ты Луке Мартыновичу подал бумаги на каждого мастера, кабы он все по разрядам провел? — спросил я у Гумберта, а сам Лука уже покачал головой в отрицании. — Но, добре, говори! Токмо сегодня кабы были бумаги на кожного мастера: кто, где нашли, что умеет, как вел себя в дороге… ну да Лука Мартынович знает какие вопросы задать.

Вот так, я лишил славы Гумберта. А нечего! Возомнил себя бароном, уже и походка изменилась, возгордился. А нужно работать, служить, а не гордиться тем, что за мои деньги, большие деньги, привез рабочих, и мастера ли они — это станет окончательно понятно, когда я буду держать в руках серийное производство нужного для России изделия.

— Ну говори же, от чего руки нет! — потребовал я у Гумберта.

— Зовут того фряза-венецианца Якобелло Баровье из когда-то славной династии мастеров-стекольщиков Баровье, — говорил Гумберт, подтверждая мои самые смелые ожидания. — Он работал на острове Мурано, что рядом с Венецией. Руку ему отрубили за то, что он подделывал камни драгоценные из стекла. За это на Мурано рубят руку и отправляют на сопровождение в Прагу полос, из которых бусы режутся. Вот там я его, или он меня, и заприметил. Я, государь, сперва и брать не хотел, однорукий все же, но он просился, говорил, что ему смерть по возвращению в Венецию, а может и раньше. Убеждал меня, что знает много секретов и, пусть сам не может полноценно работать, так укажет что и как иным.

— Пусть сам скажет, почему смерть в Венеции! Мне еще иметь дела с этой державой, — потребовал я, желая проверить искренность мужчины.

— Уже когда обоз со стеклом отправился в Прагу, я вернулся в Венецию, ночью добрался до острова Мурано, благо все меня хорошо знали и не стали чинить препятствий, а после разлил масло в стеклодувной мастерской мастера, который донес на меня, оставил лучину гореть, а сам сбежал, уже когда был Венеции, пошли слухи, что на Мурано горят мастерские, а я догнал обоз в Прагу и уехал. Так что я не жилец, но отомщенный, — закончил свой рассказ мужчина.

— Мои мастерские так же сожжешь, если тебе, к примеру, продадут гнилую капусту? — жестко спросил я.

Характер — это хорошо, но что, если у этого молодого мужчины в мозгу главенствует обостренное чувство справедливости? Да еще и проблемы с контролем эмоций, как и предрасположенность к глупостям?

— Не сожгу, государь, у меня осталась только одна рука, чтобы ей рисковать, — сказал мастер, и я рассмеялся.

И, да, мои ожидания по личности мастера подтвердились.

Остров Мурано… я был на нем. Пусть повторюсь, но я люблю Италию, хотя Венеция несколько отличается от остальной страны, впрочем итальянцы неоднородны по менталитету, долго их держава была раздроблена. Я посетил остров стекольщиков, когда во второй раз был в вонючей Венеции. Тогда она чуть не подорвала мою любовь к Италии. Наверное, я выбрал не то время, чтобы посещать островной город и несколько разочаровался — там воняло, казалось все, даже люди.

Однако, мой негатив нивелировало посещение Мурано. Столько стекла в одном месте, я не видел никогда ранее. Посетили тогда с дочкой и Музей стекла. Как сейчас помню, что пришлось заплатить за вход четырнадцать евро за билет, а еще за бахилы, а еще за посещение мастерской. Умеют на острове Мурано деньги вышибать, это у них историческое.

Из того, что я узнал в Музее, посредством гугл-переводчика в аудиогиде, сейчас, в начале XVII века, многие стекольные мастера промышляют тем, что весьма удачно подделывают драгоценные камни. Отсюда идет недоверие к мурановским зеркалам и падение цены. Вот и борются с таким явлением, отрезая руку мастеру и отправляя его под конвоем работать в Прагу, где нарезают знаменитые венецианские бусы с цветочками, ибо остров Мурано не резиновый, а бусы скупаются в Европе тоннами. Это венецианские бусы меняют на золото в колониях.

— Всем говорю, — я окинул взглядом собравшихся. — Коли кто еще хочет уйти, то пусть идет сейчас, выплатив те деньги, что мы потратили на вас. Остальные же подпишут ряд, по которому десять лет будете жить и работать в месте, где для вас уже готовы дома и где нашли добрый песок, так же мы поставили печи, какие сами измыслили, но каменщики там остались и ждут вас, чтобы нужное делать. Иные производства сами наладите, людей, сколь надо, дам. А так же туда уже отправился обоз с содой, поташем, трубками для выдувания, может и не такие, но сами доработаете, серебряной фольгой, свинцом, медью, оловом, кобальтом и многим иным, голодать так же не будете, — я уже открывал многие из секретов, которые удалось вспомнить.

Еще придется провести работу с мастерами, найти им смышленых и усердных учеников и даже подсобных рабочих, потом продумать, как организовать мануфактурное производство. Необходимо разделить мастеров и по направлениям: прозрачное оконное стекло, зеркала, бутылочное производство, посуда с вазами и с декоративными изделиями, да те же бусы. Нам же своих «конкистадоров» на Восток посылать, может и пригодятся.

Что касается производства зеркала, то я даже видел, как это делали на острове Мурано. Там выдували большой пузырь, разрезали его, быстро наносили серебряную фольгу или что иное, чтобы затемнить одну строну, ну а после быстро же вставляли еще не застывшее зеркало и полировали его. Но это мурановские мастера, с продвинутой технологией лишь для своего времени. Но можно же раскатывать зеркало валиками. Это быстрее и может получиться более качественное изделие.

В любом случае, ничего сложного в производстве зеркал нет. Это доказывает и такой пример в истории, когда французам все-таки удалось или, относительно этого времени, еще удастся, уговорить трех мурановских мастеров бежать во Францию. Предателей убили, скорее всего спецслужбы Венеции, но хватило очень малого времени, чтобы французы не только переняли технологию, но и быстро стали конкурентами венецианцам. Чем мы дурнее? Ничем. А еще у нас были и богемские стекольщики, которые отлично освоили технологии производства стеклянной посуды.

Скоро… очень скоро, я планирую торговать зеркалами с персами, да, собственно, и с Европой. Венецианские зеркала баснословно дороги, мы немного подепенгуем, то есть поиграем на снижении цены, чтобы вначале выбить конкурентов, ну а после можно некоторое время побыть монополистами. Недолго, так как мурановские мастера побегут по миру, но к этому моменту мы уже должны будем перейти на такой поток продаж, что станем осваивать и рынок не только аристо, но и сделаем доступным товар нарождающемуся третьему сословию.

Плохо делить шкуру неубитого медведя, но порой нами двигают мечты. Великие дела часто начинаются с грез о невозможном, которые постепенно становятся доступными, превращаясь в обыденность. Этот мир двигают мечтатели. И я собираюсь двигать вперед некоторую, уже немалую часть мира, так что мне можно и помечтать. Только так, чтобы никто не слышал и не видел. Мечтающий царь…

— Позволить Ваше Величаства? — задал вопрос один из стекольщиков.

— Ну те на, говори! — я улыбнулся, увидев, как корчит рожицы один из мастеров, силясь обратиться ко мне на европейский манер на русском языке.

— Я не… германи… — хотел что-то сказать, как мне показалось, чех.

— А что, барон, этот мастер языка не разумеет немецкого? И кто таков? — спросил я у Гумберта.

— Государь, разумеет немецкий, но говорит скверно, фрязского не знает, токмо богемский, — объяснил мне Гумберт.

— Ну коли так, так объясни ему на чешском языке! Ты вон как языки учишь, уже на русском и без запинок чешешь! — сказал я и Гумберт стал общаться с мастером.

Вначале это было общение немого с глухим, но после, когда мастер с именем Янек Урбанек стал медленно и членораздельно говорить на своем родном языке, многое стало понятно. Все же чешский язык — славянский. И уже и я понял, что хочет спросить чешский подмастерье. Он спрашивал про свинец и для чего он нужен при производстве.

— Для изготовления хрусталя, — сказал я и все мастера выпучили глаза. — И теперь вы должны все понять, что живыми я вас не отпущу. Так что живите! Захотите — становитесь русскими и я стану платить православным чуть больше, но веру свою насаждать не станем. А секреты беречь будем, чего бы это не стоило.

Уже позже, когда ушли мастера, а я повелел готовить следующий обоз в Гусь, который еще не получил название и пока не будет Хрустальным, ибо не нужно давать прямую наводку на место, откуда поедят товары из стекла и хрусталя. Гумберт же мне рассказал про Урбанека.

Этот мужчина был единственным, кто привез в Россию свою семью. Еще двое мастеров собирались просить вывезти своих родственников позже. Янеку было тридцать четыре года, что для подмастерья уже серьезный возраст. Было весьма вероятно, что он так и проживет подмастерьем за мизерную оплату труда, при этом, как утверждал Гумберт, именно Урбанек выполнял за мастера всю работу. Это еще посмотрим, конечно, но вопросы мастер задавал со знанием дела.

— Иохим, ты готовься ехать вновь. Но уже я бы хотел, чтобы ты отправился в итальянские города. Мне не нужна особо Венеция, хотя, если получится оттуда какого мастера призвать, то сделаешь и это. Мне нужны розмыслы и зодчие. Какими бы добрыми зодчими не были русские мастера, но лучшие строения создали фрязы, что еще строили при моем прадеде Иване III Великом. Привези мне их, а так же я дам тебе серебра на то, кабы ты выкупал парсуны Караваджо, найди и купи мне такоже и работы такого ученого мужа, как Леонардо да Винчи. Еще нужны оружейные мастера, но в Голландии будут иные люди в посольстве, от туда лучше приглашать, — сказал я и увидел, что Гумберт не сильно обрадовался новым заданием.

— Государь-император, дозволь мне венчаться, токмо в кирхе лютеранской, но на русской дворянке! — спросил, смущаясь немец.

— Принял бы ты православие, так и сосватал, — отвечал я.

— Так кто будет говорить с ортодоксом? Боюсь я, что придется обманывать людей в итальянских городах, что я католик, чтобы исполнить волю твою, — сказал Гумберт и я понял, что он прав.

— Сговаривайся! А вернешься к зиме, там, коли на Рождественский пост не припадёт, и повенчаешься. Но меня на свадьбе не жди, коли не по православному обряду сие не будет, — сказал я и распорядился подавать обед.

Приехала и Ксения, выбрав место для лекарской школы. Теперь, за обедом, можно и это обговорить с женой, да спросить еще нужно, насколько ударит затея открыть новое учебное учреждение по финансам. Знаю, что в казне уже не дует ветер в пустых помещениях, есть немалые поступления, прежде всего от сибирского обоза и от Строгоновых. Но все это крохи, а у нас идет война.

*…………*………*

Старая Русса

29 апреля 1607 года

Шведские войска выступали. Шли аркебузиры, неся свои аркебузы на плечах, задевая стволами широкополые шляпы с дешевыми перьями, не менее нагруженные шагали и пикинеры. Вот рейтары не напрягались, горделиво сидя в седлах на мощных конях. Их снаряжение шло в обозе. Отдельными отрядами решительно, с хмурыми лицами, шли немецкие наемники-алебардщики. И обозы… обозы.

После того, как прошли первые сотни воинов, земля на дороге, которая, казалось, успела подсохнуть после вчерашнего небольшого дождя, превратилась в сплошную грязь. Было проще передвигаться многими колонами, если войско выходило на луга, но на лесных дорогах приходилось выстраиваться в одну колону, часто создавая столпотворение. Но все это не было результатом неорганизованности, напротив, шведское войско было более управляемым даже в переходах, чем многие иные армии государств Европы.

Казалось нет конца и нет начала огромного войска. Еще бы — двадцать две тысячи воинов. Швеция выставляла большое войско, вопреки ожиданиям, как союзника, так и врага. Король Карл IX, как и его приближенные и генерал Якоб Пунтоссон Делагарди, желали не только принудить польского короля Сигизмунда III к отказу от шведского престола, но и продемонстрировать русским, как нужно воевать и что шведам лучше уступить в малом, всего-то русский Северо-Запад, чем потерять сильно больше.

Смотрел за движением колон и наследник шведского престола Густав Адольф. Мальчик демонстрировал злость и решимость и это выглядело комично. Ну не шла королевичу серьезность, может позже он и станет грозным правителем, но не сейчас.

— Ваше высочество, нам пора! — сказал Юхан Шютте, который позволил Густаву Адольфу себя уговорить и остаться до дня выхода войска на войну.

Нужно было приучать наследника к тому, что он не может принимать решения вопреки мнению Шютте. Ну а то, что между Юханом и королевичем уже есть маленькие тайны и шалости, которые кажутся юному Густаву Адольфу преступлениями, только сближает Шютте с наследником. Король не вечен, да и, по мнению немалого количества знати, Карл — проблемный король, так как все никак не может закончить вялотекущую войну с Речью Посполитой и уладить все вопросы с Данией. Но уж лучше он, чем католик Сигизмунд.

— Дорогой Шютте, я хочу посмотреть на всех воинов, которые уходят учить правильным манерам диких поляков… — королевич вновь превратился в ребенка. — Юхан а вы знали, что польская шляхта бьет чаши и кубки о свои головы? А еще они могут биться головой друг с другом!

— Ну второе — это уже привирают, ваше высочество, — Юхан улыбнулся и незаметным движением дал знак начальнику охраны королевича, что они скоро уезжают. — Дозвольте, ваше высочество, я подъеду к генералу Делагарди?

— Ступайте, прощайтесь со славным генералом, уверен он еще подъедет ко мне, что бы я пожелал ему непременной победы над всеми врагами! — королевич обрадовался тому, что Шютте поехал к генералу, занимающемуся командованием войск.

Густав Адольф логично посчитал, что два приближенных к королю человека обязательно «зацепятся» языками и дадут еще время, чтобы больше насладиться картиной движения доблестных шведских войск.

— Королевич отправляется, Якоб. Я рад, что мы с вами успели сдружиться, — сказал Шютте, протягивая руку для рукопожатия.

— Горе потери Оксеншерна сближает, — Делагарди изобразил скорбь.

— Да, мне его будет не хватать, — соврал Шютте, считавший, что Оксеншерна подсиживал его на должностях и составлял конкуренцию в деле завоевания расположения королевича.

— Но, господин Шютте, вы же не для этого попросили меня пока не подъезжать к Его высочеству? Желали поговорить о делах, о которых слишком юные ушки наследника не должны слышать? Вы должны знать, что я и сейчас против подобного, но решил пойти вам на уступки. Мне кажется, что Его высочество настолько возненавидел русского царя, что мог бы услышать то, что вы мне хотите рассказать, — Делагарди улыбнулся, а Шютте даже два раза обозначил хлопки в ладоши.

— Не могу и догадаться, что именно вы предполагаете от меня услышать, но искренне надеюсь, что вы еще долго будете добывать себе славу на полях сражений и оставите придворные баталии мне, — сказал Шютте.

— Воевать, чтобы не составить вам конкуренцию в интригах и придворных играх в столице? Я бы не хотел видеть вас в числе своих противников, — Делагарди вернул улыбку. — А вы хотели рассказать мне, что отправили своего человека в Ригу, чтобы предупредить город о желании русских захватить его обманом?

— Я надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, что эта информация не может быть… никому, ни начальству… ни-ко-му, — строго говорил Шютте.

— Что вы, конечно, мы же союзники! — сказал Делагарди и внутренне возликовал.

Ведь сейчас он, еще вчера безродный выскочка, приручил самого Шютте, который и сейчас имеет большой вес при дворе, но а завтра, через наследника, может еще больше возвыситься.

— Ну а насчет ненависти Его высочества Густава Адольфа к русскому царю, то вы не правы. Я прекрасно знаю характер наследника и он восхищен московитом, романтизируя все, даже… простите… гавно, в котором измазали Оксеншерна, на которого королевич несколько разозлился, что тот посмел резко говорить с русским монархом. Я еще поговорю с теми учителями, которые слишком романтично говорили о зверствах наших предков-викингов и о той грязи, в которой они жили — Шютте улыбнулся. — Видите, мой друг, я уже начинаю отдавать свои долги перед вами, делясь некоторыми подробностями вокруг наследника. Ведь даже фактор викингов можно обыграть с королевичем.

— Э, нет, все еще впереди, тем более долги! — усмехнулся Делагарди.

— Выигрывайте войны, возьмите Полоцк и Витебск и тогда будущее и ваше и мое будет светлым, потерпите поражение… извините, Якоб, но нашего общего будущего тогда не будет. Все просто… — Шютте снял шляпу, покрутил ею в воздухе и пришпорил коня, стремясь к наследнику, следом попрощаться с Густавом Адольфом отправился и Делагарди.

Шведский генерал понимал, что военная компания этого года — это решающее событие в его карьере. Если получится взять литовские Полоцк и Витебск и не допустить того, чтобы русские стали контролировать Западную Двину, он, Якоб Пунтоссон Делагарди, будет на коне, в ином случае, как бы под копытами коня не оказаться.

Когда Делагарди прислал свой план, что он двинется на территории Речи Посполитой, командующий русским войском Скопин-Шуйский согласился. Русские посчитали, что в силах снять осаду со Смоленска сами, тем более, когда шведы станут отвлекать польско-литовские силы и, как минимум, лишат войско Хадкевича, как и странно ведущее себя войско Жолкевского, подкреплений.

При этом Делагарди было гадко на душе. Такие методы противостояния, как сообщение врагу о неожиданном нападении союзника… это политика, а он, военный, не понимает таких поступков. Так что еще рано Делагарди бодаться в коридорах королевского дворца с таким зубрами, как Шютте.

Глава 10

Глава 10

Рига

30 апреля 1607 года

Иван Мартынович Заруцкий был сам не свой. Не случалось еще такого, чтобы он тосковал по бабе. Вот бабы по нему сохли, но чтобы он?

— Ведьма! –буркнул атаман и хотел сплюнуть, но сдержался. — Пусть и ведьма, но моя!

— Атаман ты сказал что? — спросил Пронка Черный.

Заруцкий приблизил к себе сотника Пронку, который уже выполняет обязанности заместителя командира отряда, численность которого две с половиной тысячи лихих, проверенных казаков. Смышленый был малый, счет да письмо знал. Незаметно для себя, Заруцкий стал подражать государю. У того есть Лука и Ермолай? Ну а у Ивана Мартыновича есть Пронка — он заменяет атаману и умника и телохранителя.

— Да ничего я не казал! — Заруцкий усмехнулся, разгладил усы, и запел. — Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется…

Эту песню, кажут казаки, сам император сочинил. Заруцкий не верил в это. Он услышал песню, когда пребывал в Тушино, где проходили учения и где самые лихие казаки некоторое время научали отроков биться по-казачьи, ну и менее охотно рассказывали, как биться против казака.

Это Егорка в Тушино пел казацкие песни, а от него уже все подхватывали мотив и учили слова казаки, прибывшие туда. На вопросы о том, откуда он знает такие песни, парень уклончиво отговаривался, что мол, слышал где-то. Казацкие песни знали и все царские телохранители, уже от них расходились волной и на столицу. Уже вся Москва плачет, тоскуя о том, что казака не дождется казачка. Такие песни, которые клещами цепляют казацкое сердце, несмотря на то, что часть слов была непонятна, уже летели и на южные украины России.

— Не для меня придет Пасха, за стол родня вся соберется… — подхватил песню своим зычным голосом Пронка Черный, через пару секунд не менее ста казаков разряжали тишину своими вокальными данными.

А Иван Мартынович уже не пел, он задумался о судьбе казака и о том, что он после себя оставит. Главное — Слава казацкая. Уже есть дела, о которых будут рассказывать старики казачатам. Ну а своего казачонка? Об этом атаман и не задумывался, пока не встретил Софию. Казак — он же такой же человек, умеет любить, а с широтой казацкой души — любовь казака и вовсе стихия бушующая.

— Атаман-воевода! — обратился к Заруцкому голова разведки Северин Захаров.

Вообще такого звания, как «атаман-воевода» не существует, но для казачества было непонятно, как атаман становится воеводой, если воеводой мог стать только боярин, записанный в местнические книги, край — дворянин или сын боярский. А казак — он же обедневший дворянин, сын боярский, не нашедший себя на службе государевой, но чаще — крестьянин. Пусть из десяти крестьян хорошо, если один путевый казак выйдет, но и сто казаков из тысячи бегущих крестьян — это немало. А Заруцкий получил чин младшего воеводы, чем гордился. Ему нравилось быть вровень какому боярину, фамилия которого записана в книги.

Вот и соединили воины и казацкую волю и государеву. Казаки на Круге избрали атаманом, государь назначил воеводой — получается атаман-воевода.

— Говори же, что замялся! — повелел Заруцкий своему начальнику разведки.

— От того, атаман и замялся я, что уразуметь не могу от чего, да как, — растеряно говорил Северин.

— Ты ли? — удивился Заруцкий.

— Я это, атаман-воевода. Прошлись, значить, казаки по лесам, да вдоль Двины до Динабурга… — разведчик вновь задумался. — Нет людей, атаман, никого. В деревнях пусто, ушли в леса. Мы выследили тропы, но не бегать же по лесу за крестьянами.

— И нет разумения почему? Даже когда война идет, люди остаются, а тут вообще никого? — спросил Заруцкий, скорее самого себя.

— Предупреждены они, более того, нас ждут, — сказал Северин и атаман с ним согласился.

— Идем на Ригу пятью сотнями, быстро, одвуконь, — принял решение Заруцкий.

Отступать он был не намерен. Рига — она должна была быть подарком государю. Иван еще не знал, не имел плана, как стать вровень той, что поедает его сердце, но понимал, что без ратных подвигов нужно смириться и забыть о Софии. А насильничать ее он больше не будет, как и в грехе жить.

— Ты, атаман-воевода, разумеешь, что в засаду можемпопасть? — спросил Северин.

Плетка взметнулась и отточенным ударом обрушилась на спину разведчика. Боли не было, кольчуга его оберегала, но и Заруцкий ударил не для того, чтобы сделать больно Захарову, но обозначить, кто голова и что за иные слова наказание может быть куда как ощутимым.

— Благодарствую, батька атаман, за науку, — Северин поклонился.

А Заруцкий подумал о том, что баба делает мужика слабым. Чтобы ему указывали подчиненные? Да когда такое было? Чувствуют казаки, что теряет хватку атаман. Казак — это воин, который постоянно борется и доказывает, что имеет право на волю, жизнь которого всегда под угрозой, и нет того места, где можно было отсидеться в безопасности. И эти люди, словно звери чуют силу, и то, что вожак начинает ослабевать. Однако, Заруцкий продемонстрировал, что есть еще порох в пороховницах, а сабля заточена.

Сотня казаков нарядилась в гусарские доспехи, еще две сотни собрали из воинов, которые более иных можно было спутать с татарскими отрядами на службе короля. Благо, татарскими воинами в Речи Посполитой никого не удивишь уже с начала пятнадцатого века, когда в Литву переселился хан Тохтамыш со своей Ордой, получивший отлуп от Тимура Хромого. После еще многие татары селились в Литве.

До того, у Заруцкого, еще со времени набега на Быхов было три сотни комплектов гусарского снаряжения, а так же четыре сотни добрых коней. Однако, воле государя, железной царевой воли, пришлось подчиниться и часть трофеев отдать на формирование гусарского полка. Димитрий Иоаннович как-то лихо окрутил атамана, объяснил что-то, о чем Заруцкий уже и забыл, и пришлось передать в войско и большую часть коней и брони, даже пистоли гусарские. Царь пообещал дать позже денег за отобранное.

Шли ходко, останавливаясь на день только у Кокенгаузена. Были даже мысли взять город, но Заруцкий передумал. Город имел только земляные укрепления и казаки могли даже приступом его взять, тем более, что в Кокенгаузене было не более полуроты дробов-солдат. Город натерпелся во время Ливонской войны, потом его брали шведы, отвоевывали поляки. Так что и времени не было, чтобы выстроить серьезные оборонительные сооружения.

— Рига! — жестко сказал Заруцкий и подозвал к себе Михала Кржицкого.

Поляк Кржицкий, благодаря которому был взят Быхов, уже прочно занял свое место в отряде Заруцкого. Да, тип противный, да — проблемный! Казаки так же его не приняли. Но Михал неплохо знал тактику польского боя, был весьма неплохим фехтовальщиком-саблистом, а казакам нужно было вбить понимание, что есть такое поляки, как воины, и как с ними воевать. Чаще всего, станичникам приходилось иметь дело со степняками, потому нужно было знать, чего именно ждать от ляхов. Ливонская война прошла, уже подросло новое поколение, не воевавшее с ляхами, лишь некоторые имели опыт военных действий рядом с поляками во время победного шествия Димитрия Иоанновича на пути к трону.

— Зело странно там, — докладывал Северин, который самолично провел разведку на подходах к Риге. — Люди есть, даже бабы в посадском пригороде ходят, но мало. Детишек не видать — вот что еще насторожило. И мужики… может тут все такие, не привыкшие спину гнуть и прямо ходить, но они, большая доля, холеные, мужеские…

— Ты так говоришь мне об засаде? — Заруцкий улыбнулся, посчитав, что удар плетью, пусть и по кольчуге, но возымел эффект, Захаров уже и не думает указывать государю.

— Тебе решать, атаман-воевода, — разведчик поклонился.

— Говори! — повелел Заруцкий.

Одно дело указывать атаману, другое — это стороннее мнение. Одна голова хорошо, а две — лучше! Это народная мудрость, с которой не поспоришь. Вот в вопросе о том, сколько нужно голов, чтобы принять решение, Заруцкий оставался неуклонным. Решение должен принимать один человек!

— Тебе решать, но взять Ригу мы не сможем, — сказал Северин и, как будто приготовился получить плеткой по спине.

— Это я уже понял, но купеческие склады в посаде, там и ремесленники. Если кого возьмем из них, то уже не зря ходили, — чуть раздосадовано сказал Заруцкий, после оживился, его глаза зловеще засветились и он выпалил. — Но сперва, мы, обряженные в гусаров, попробуем пройти к замку.

Так и поступили.

Заруцкий шел вторым, следом за Михалом Кржицким, который, явно, переигрывал, куражась. Пан Михал отчитывал Заруцкого. То ряженый хорунжий, которого отыгрывал Кржицкий обзовет Заруцкого «курвой», то «псом». Атаман уже в мыслях снимал шкуру с зарвавшегося ляха, но Михал так глушил свой страх, звериный, пронизывающий, который влияет на разум и отказывает человеку в логике.

— Открытые ворота? — скорее констатировал Заруцкий.

Еще десять секунд и на атамана накатил страх. Это был не тот, который испытывал подставной поляк, нет. Атаман испугался ничего не сделать, погибнуть за зря, закончить свой боевой путь бесславно. Но что делать, если действительно похоже на засаду? Спасать свое самолюбие и гордыню, или людей?

Рука Заруцкого взмахнула вверх, и он два раза очертил в воздухе круг. Это был знак всем ряженым казака, говоривший: «спешно уходим». Сотни развернулись и Заруцкий с Кржицким оказались уже в хвосте конного строя.

Зазвучал рог, и из открытых ворот Рижского замка хлынули вооруженные люди. А еще на крепостной стене появились, висящие на веревке, тела пяти человек. Заруцкий не видел, кто это, но догадался, что русские агенты. Те люди, которые должны были предупредить, если что пошло не так, или даже ударить в спину защитникам ворот. Но где еще два? Предательство? Скорее всего, именно так, эти двое и предали.

— Засада! — закричал атаман, уводя своего коня в сторону, где была узкая улочка, но, как видел атаман, эта улочка должна была вывести из города.

Узкая дорога была перекрыта перевернутой телегой и еще наброшенными на нее бревнами и какими-то корзинами. Препятствие так себе. Но есть ли хотя бы три минуты, чтобы расчистить затор? Не было! Уже звучали первые выстрелы.

Сложись подобная ситуация в поле, то Заруцкий отдал бы приказ собраться всем вокруг его. После казаки быстро бы организовались и пошли в бой казацкой лавой, сокрушительной и решительной. Ну а гусарские пики пробили бы брешь в почти любой обороне. Пусть и не были казаки мастерами во владении пикой, но та сотня, что была обряжена в гусаров, лучше иных овладела тактикой гусарского удара.

Схватка на улицах города быстро становилась бескомпромиссной бойней, где главенство взяла не тактика групп, а индивидуальное мастерство. Тут казаки были наголову сильнее почти каждого вооруженного человека из тех, кто организовал засаду. Заруцкий не сразу осознал, что количество противника отнюдь не означает его качество.

Нужно было всмотреться в тех мужчин, которые пытались уничтожить наглых русских, решивших обманом взять их, почти вольный, город. Не было на это времени, да и мысли казаков были направлены на то, как удачнее изловчиться и рубануть очередного горе-вояку, а не на то, чтобы понять, что им противостоят отнюдь не воины.

— Выкрикивай, кабы бились по десяткам! — сказал Заруцкий своему помощнику и заместителю Пронке Черному.

Атаман увидел, что лучше всего в стесненных городских условиях биться не индивидуально, но и не всем отрядом, а именно десятками.

Через три минуты, когда некоторые казаки уже смогли объединиться и распределится по десяткам, дело уничтожение засады пошло споро. Настолько, что атаман, самолично уже изрубивший шесть рижан, стал засматриваться на все еще открытые ворота замка.

*……………*……………*

Когда рижский магистрат узнал, что к ним идет отряд ряженных под польских гусар русских казаков, обнаружилось, что сил в городе не достаточно даже для того, чтобы противостоять и пяти сотням профессиональных воинов. Все, чем располагала Рига — это сотня наемников-немцев, да еще сотня городской стражи. Ранее городу было крайне важно, чтобы коронных войск на улицах Риги не было, ведь город только номинально, как считали рижане, входил в состав Речи Посполитой. Да и то, что поляки-католики не слишком лояльны к местному населению, большинство из которых лютеране, не позволяло держать большой гарнизон. Хотя, чуть ранее в городе располагались две сотни воинов из коронного войска, но они были отозваны после объявления рокоша Зебжидовского.

Бургомистру города удалось продавить крайне неприятное для большинства населения решение: предполагалось оказать сопротивление казаками по средствам цеховых организаций, уже уходивших в прошлое, но все еще номинально существовавших. Каждый цех, будь то кожевенников, или кузнецов — это отдельное воинское подразделение. Раньше, о чем уже и не помнят старожилы Риги, цеха проводили регулярные тренировки своих мастеров и отряды ремесленников были вполне организованной силой, сейчас же… они умирали и те члены магистрата, что не полезли в сражение, наблюдая за бойней со стен Рижского замка, уже прикидывали расклады на предстоящих выборах бургомистра. Ведь, чем бы ни закончилась бойня, все равно — это ужасный удар по ремесленной составляющей города — умирали мастера и их подмастерья. Впрочем, гильдия купцов так же выставила от себя сотню бойцов. Эти воины были не мальчиками для битья, купцам нужна постоянная охрана даже в безопасных переходах по территории Речи Посполитой, но в профессионализме купеческие охранники все равно уступали казакам.

И многие понимали, что будь на месте русских шведы, город сдался бы на милость победителям. Но русские… их ненавидели.

— Господин Миллер, вы собираетесь что-либо сделать? — сорвался на писк бургомистр.

Командир наемников Клаус Миллер не спешил отвечать. Он всматривался в происходящее на улицах ремесленного района города, который в последнее четыре года только начал восстанавливаться, а теперь… да там просто некому будет трудиться после такой бойни.

Расчет при планировании операции, которой ротмистр Миллер мог гордиться, но только до начала осуществления плана, был на то, что русские не смогут ничего противопоставить явно большему количеству воинов. Пусть эти бойцы и были не профессиональными, но мужчин успели согнать и с Динабурга, с Кокенгаузена. Сейчас семь сотен вооруженных взрослых мужчин, которые, пусть и изредка, но тренировались, по всем подсчетам должны были уничтожить или принудить к сдаче казаков. Кто такие казаки? По мнению Миллера, никогда с ними не встречавшийся, — мужичье, взявшее в руки оружие, при чем беглые крестьяне. А тут ремесленники — сытые, неплохо вооруженные, мужчины. Однако, эти казаки дерутся, как профессиональные войны, на что расчета не было.

— Почему вы молчите? Выходите с ротой и бейтесь! — кричал бургомистр.

— И с кем вы останетесь в замке? — спокойно отвечал ротмистр. — Трубите отход, спешно!

Уже и так рижане и приданные им на усиление люди из Динабурга и Кокенгаузена, бежали к воротам замка, чтобы укрыться за их стенами. Так что звук рога, сигнализирующего отход, только добавил прыти бегущим горе-воякам.

— Господа, — к ротмистру Миллеру и бургомистру подошел коронный представитель в городе Рига. — Есть очень важное задание.

— Слушаю! — сказал Миллер.

На самом деле командир наемников сильно колебался в принятии решений. С одной стороны, его отряд — единственная стоящая сила в городе, которая может что-то противопоставить казакам. Да, у него в подчинении была только рота. Но, во-первых, это был отряд в сто пятьдесят опытных бойцов, во-вторых, ему же переподчинены пушкари и стража города. Всего получалось четыре сотни бойцов, и с этой силой можно выходить в город и биться. Проблема же была в том, что алебардщики сильны строем, сплоченным и концентрированным ударом, да под прикрытием аркебузиров. Но в стесненных городских условиях узких рижских улочек сложно было эффективно противостоять противнику. Алебарда тут сомнительный помощник. Но и просто так наблюдать, ничего не предпринимая — это уже на грани трусости, потому Миллер уцепился за идею выполнить задание, чтобы подчеркнуть свою полезность и уменьшить вероятность обвинения в бездействии.

— Выполните свой долг по найму и выйдете у ворот, позволив большинству людей укрыться за стенами крепости. Однако, вот это, — коронный представитель протянул свернутый в свиток лист бумаги с висящей печатью. — Должно оказаться у казаков, просто подложите в одежду любого убитого рижанина, но чье одеяние будет более-менее богатым.

— Исполню! — сказал Миллер и пусть без охоты, но лишь по необходимости, пошел готовить роту к выходу из крепости.

Казимир Любацкий — королевский представитель в городе Рига, наделенного правом на самоуправление, передал наемнику письмо, в котором содержались сведения, могущие рассорить Россию и Швецию. Шведы предоставляли сведения о том, сколько русских направились в Ригу, как именно они могут попытаться взять город, ну и еще ряд подробностей, как и размышлений на эту тему. Письмо было послано воспитателем Густава Адольфа господином Шютте с его же подписью.

Было ясно, что таким жестом шведы стремились купить лояльность рижских элит, которые и без того благосклонны к скандинавам, уже по фактору веры и потому, что поляки исподволь, но стараются распространять католицизм в городе. Не для кого не секрет, что шведы, если им удастся война, будут претендовать на Ригу, беря под свой контроль почти все побережье Балтийского моря.

Любацкому удалось первым перехватить письмо, как и самого шведского посланника. Если бы посыльный швед добрался до бургомистра, то коронный представитель мог и вовсе не узнать о письме, которое должно было быть уничтожено. Теперь же швед убит, компрометирующее письмо переписано с некоторыми добавлениями, подпись и печать подделаны. Может и коряво, но разве русские будут разбираться? Жаль только, что нет больших потерь среди казаков, которые могут, по причине своей горячности и отсутствия склонности к «политесам», обрушиться на шведов, ввергая русского царя в войну на два фронта.

*………….*……………*

Те, кто устроил засаду для казаков, сами же оказывались в западне. Заруцкий уже загонял своего коня в поисках бегущих, как зайцы от волка, защитников города. Сопротивление более-менее организованное было ровно до тех пор, пока не прозвучал сигнал к отступлению и, бросая оружие, люди побежали в крепость.

— Ко мне! — прокричал младший воевода Иван Мартынович Заруцкий и устремился к воротам замка, рассчитывая на спинах убегающих ворваться в крепость.

Через день, а скорее всего, даже сегодня к вечеру, должны были подойти основные силы, но и тогда взять замок не представляется возможным. Вести кровавые приступы Заруцкий не собирался.

— К замку! — выкрикнул Заруцкий и почувствовал, как сильно кольнуло в правом бедре.

Арбалетный болт впился в казацкую плоть, но Иван Мартынович посчитал это факт лишь досадным недоразумением, спеша взять свой главный трофей в жизни… хотя главный трофей он уже взял, симпатичный такой трофей с белоснежной кожей и милым лицом.

«Ну ведьма же!» — подумал атаман, прогоняя вновь накатившее наваждение.

Большая часть оставшихся в живых казаков устремилась к замку. Однако, у ворот стояли ощетинившиеся алебардщики, которые не только не позволили казакам прорваться к воротам, но даже начали их теснить.

— Построение! Впереди гусары, далее остальные! — командовал Заруцкий, понимая, что нахрапом опытных наемников не взять, но вот организованной конной атакой, а площадь перед воротами в замок позволяла провести удар отрядом, можно смести алебардщиков.

— Атаман-воевода! Пушки еще не стреляли! Может вороги что уготовили? — успел поразмышлять Пронка Черный.

— Но они по своим же бить не станут? Вона сколько бегут рижцев к воротам,– неуверенно говорил Заруцкий.

Под защиту замковых стен все еще бежали те, кто из охотников превратился в дичь.

Конная лавина двинулась к воротам. Алебардщики ощетинились, но, как только конные казаки начали разгон, наемники быстро побежали в замок.

Приказ развернуться, последовавший от атамана, немного запоздал. Две пушки, что были выкачены в воротах, ударили дробом. Смертоносные шарики устремились в казаков. Однако, хватало тех горе-вояк, кто еще бежали в крепость. Поэтому большинство людей, павших на мощенной булыжником площади торгового города, были как раз рижане.

Но и казаки получили свои смертельные подарки.

— Атаман! — закричал Пронка Черный, увидев, как конь Заруцкого спотыкается и падает на рижскую брусчатку, а сам воевода закатил глаза еще до падения.

*……………*…………….*

Москва

30 апреля 1607 года

— Ай, — вскрикнула София Радзивилл.

— Что случилось? — спросила Ксения Борисовна.

— Нешта сердце кольнуло, — отвечала София.

— К лекарю? Али все прошло! — участливо спрашивала русская царица.

— Добре все, государыня! — с улыбкой отвечала знатная пленница.

Ксения Борисовна, по совету мужа, решила поговорить с женой Яноша Радзивилла, одного из руководителей польского войска, что сейчас вторглось в пределы Российской империи. Первоначально Ксения отказывалась, не хотела использовать Софию. Не то, чтобы царица была вся такая «мягкая и пушистая» и не понимала, что политика — это грязь, кровь, ну и притворство, но не хотела лгать и играть на чувствах женщины, к которой испытывала сочувствие.

Не было для Ксении секрета, что атаман Заруцкий воспылал страстью к жене польского магната. Иван был статный красавец, на которого украдкой посматривали все женщины, да и Ксения, не для измены мужу, а эстетики для, то и дело поглядывала на Ивана Мартыновича Не как на мужчину, а словно на изваяние скульптора. Пусть история полонянки и казацкого атамана и была пропитана туманом романтизма, но одобрять такое нельзя. София венчанная, даже если неправильно, в костеле, а не в истинном храме, все равно мужняя жена.

Постоянного участия Ксении в деле организации лекарской школы не требовалось, и царица засела на вышивание, то и дело испытывая хандру. Вот однажды и сказал государь-муж, застав свою жену за вышивкой, что было бы неплохо открыть в России предприятие, что занималась бы вышивкой и кружевами, хотя бы и рассеянную мануфактуру [мануфактура без разделения ручного труда, с частым использованием и «надомников»]. Дмитрий посоветовал Ксении поговорить с Софией и узнать, как в Слуцке производят пояса, чтобы наладить такое производство и в России [Главный герой тут ошибается. Слуцкие пояса начали производить только в XVIII веке, несмотря на то, что мода на пояса уже была, но изделия приобретались персидской или османской выделки].

— Скажи, София, а какие ремесла развиты в твоем городе Слуцке? — перешла к деловому разговору царица.

— Как и в иных городах, многие. Есть скорняки, гончары, кузнецы, ткачи… — отвечала полонянка.

— А пояса твои мастера ладить умеют? — продолжала допрос Ксения.

— Есть в Слуцке ткачи, да все более иную одежду ткут. Бывало, что вышивали пояса, что из Туреччины привезут, но то редко, — сказала София, стараясь понять, к чему клонит царица.

Ксения Борисовна и сама знала, что дорогие материи, которыми мужчины опоясываются, привозят из Персии, реже из Османской империи, но женщина уже настолько верила своему мужу, считая того все знающим, что не стала перечить в том, что в Слуцке налажено производство поясов.

— Удумала я открыть производство поясов дорогих. Есть у нас ткани, что персы привезли, да и золотые и серебряные нити, вот и посчитала, что в этом деле ты мне помощницей станешь, — сказала Ксения.

— Как же это, царица? В полоне я, выкупить могут в любое время, — говорила София с нотками обреченности в голосе.

До сих пор ее муж, Янош Радзивилл, не проявил никакого интереса к судьбе жены. Хотя бы для приличия прислал переговорщиков. Но, нет. И пусть женщине в Москве даже больше нравилось, чем где-либо, но родной Слуцк София любила и хотела бы туда поехать.

— Ты хотела бы остаться тут, в России? — спросила Ксения, уже понимая, что дело не в России, или православии, к которому тянется София, а в мужчине.

В этом времени еще никто не знал о таком психическом расстройстве, которое в будущем назовут «Стокгольмский синдром». София влюбилась в своего похитителя. Эта страсть пугала женщину, ибо умом она понимала, что Заруцкий, сколько бы его к себе не приближал царь, ей не ровня, что любить похитителя и разорителя нельзя, что она может быть игрушкой в руках любвеобильного казака. Все разумом понимала, но… не могла ничего с собой поделать. Ждала его, когда казак ее… и не из-за боли — он брал ее силой, но женщина находила в этой силе и ласку, заботу. София в такие моменты кусала до крови свои губы, чтобы не показать собственную негу в его сильных руках, хотя стоны то и дело вырывались из женских уст.

А когда София представляла Яноша Радзивилла, то ей становилось так противно, что хотелось быстрее обтереться мокрыми полотенцами, как будто смыть с себя пот ненавистного мужа.

— Я мужняя жена, нельзя! — отвечала София.

Ксения перекрестилась, не обращая внимание на недоумение собеседницы. Все-таки дедова кровь, малютина, иногда, но рвется наружу. Царица, вдруг, подумала, что можно же Яноша Радзивилла убить и София станет свободной от любых обязательств. Мало того, нахватавшись циничного меркантилизма у мужа, в красивой головке Ксении Борисовны промелькнули и мысли, что вотчина Софии — Слуцк и окрестности, можно было обокрасть на людей. Пусть бы переехали крестьяне и ремесленники в Россию! А уже где нарезать земель для этих людей и какую вотчину отдать во владение Софии, в девичестве Олелькович, найдется. Много земель обезлюдело, города полупустые стоят. Всех может приютить Россия. Вот из-за таких мыслей греховных и перекрестилась царица, правда, думы об убийстве мужа Софии у нее из головы не выветрились.

— В России твое венчание не признается. Да и с патриархом поговорю, он найдет, что и как сделать. Да и сколь много ранее людей переходили их Литвы на службу к русским государям? Много! И людей с собой забирали, — привела свои доводы Ксения.

София промолчала. Будь Заруцкий боярином, но не новоиспеченным, а древнего рода, то она, скорее всего, пошла бы на то, чтобы стать его женой. А так… много неизвестных в этом деле: как относится сам Иван к ней, что предпримет муж, как может среагировать общество…

— А помоги мне, София Юрьевна, сладить мануфактуру кружевную, да вышивальную. Хочу я быть подспорьем мужу своему в делах их. Говорил государь-император, что кружева, кабы их наладить производство, зело много покупать станут, да расписные пояса, сколь не сделай, все купят. Нынче в Гишпании, да в Нидерландах, Франции многие кружевами украшают одеяния свои. А я способ знаю, матушка — царствия ей небесного — научила. Тайный! — Ксения приложила палец ко рту и улыбнулась.

— Коклюшками? Али спицами? — София чуть сдержалась, чтобы не рассмеяться, наблюдая реакцию царицы на то, что ее тайна раскрыта.

Ксения так же поняла, что выглядит смешно и две женщины, почувствовав некое родство, рассмеялись.

— А крючком? — спросила Ксения, решив все-таки оставить за собой первенство в понимании техник кружевного плетения.

— Нет, такого не ведаю, — отсмеявшись соврала София.

Пусть царица посчитает себя более сведущей в деле, тем более, что она, действительно, мастерица и ее вышивка достойна любования.

— Так что? Наберем женщин, да обучим их ремеслу? — спросила Ксения.

— Позволь царица спросить! — Ксения кивнула. — За чем тебе сие? Денег же хватает, али то не для продажи, а для себя? Так зачем много людей и вообще мануфактура?

— Муж мой ищет промыслы, что дадут державе нашей прибыток. Та держава, где каждый в достатке живет, завсегда богатая, — отвечала Ксения и не замечая, что говорит словами мужа.

София завидовала, не со злостью, но все же. Она так же хотела бы быть мужу соратницей, даже старалась некогда вести себя похожим образом, но не оценили. Одно только хорошее из того, что София Юрьевна занималась хозяйством — опыт. Теперь, как сказали бы в будущем, она опытный менеджер. И почему бы не попробовать и чем-то полезным заняться, пока в плену и пока… Иван на войне.

София посчитала, что не стоит говорить царице и еще об одном факторе, который подвигнул ее согласиться на помощь в организации кружевного производства. Можно же учесть опыт, который женщина приобретет в Москве, а после подобное, да с учетом допущенных ошибок, открыть и в Слуцке. Только как же не хотелось возвращаться одной…

— Поснедаешь со мной? — спросила Ксения.

Сегодня государь уехал в Преображенское инспектировать работу домны, чтобы отправлять часть мастеров, которые научились выплавлять чугун и сталь, на Урал, к Строгоновым. От того Ксении придется есть в одиночестве, ну или в компании дочери, которой уже стали давать безмолочные каши. Не Фроську же усаживать за один стол с собой.

— Да! Благорадствую, царица, — с радостью согласилась София, которая так же, даже в большей степени, ощущала себя одинокой, и побыть в компании отнюдь не против.

София удивилась, когда увидела «царский стол». Все было скромно, даже слишком скромно. Но вкусно, особенно похлебка, которую царица назвала «борщ». Нечто похожее она ела и в Слуцке, но тут были овощи, которые ранее София никогда не употребляла: картофель и фасоль.

— Что с тобой? — спросила Ксения, заметив, как бледнеет София.

— Не знаю… тошнит, — испугано отвечала София Юрьевна.

— Непраздна? — удивленно спросила царица.

София не ответила. Она уже неделю, как не может признаться сама себе, что забеременела. Это был такой страх — осознать, что ребенок зачат во грехе, потому женщина отметала даже мысль, что внутри ее зародилась жизнь. И что делать? Это позор, так как понятно же, что зачатие произошло в плену, от казака…

— Токмо не вздумай что дурное сделать! — строго повелела царица, расценив молчание Софии, как согласие.

— Что ты, царица! Грех то! — испуганно ответила София на намек царица, что она может избавится от ребенка. — Все, что со мной в России случилось — грех и гореть мне в аду.

— Атаман тебя снасильничал? Али ты по воле своей? — строго спросила Ксения.

— Не ведаю, что и ответить… по воле, — София поникла головой.

А Ксения уже не гнала от себя мысли о том, что нужно избавляться от Яноша Радзивилла. И она поможет подруге обрести свое женское счастье.

*…………….*……………*

Рига

5 мая 1607 года

— С кем я говорю? — спросил богато одетый шляхтич, брезгливо рассматривая стоящего перед ним козака.

— Пронка Черный я, — ухмыляясь, отвечал подручный атамана Заруцкого.

Пан не смог сдержать своего неудовольствия от того, что ему предстоит вести переговоры с мужичьем. Проговаривая мысленно имя казака, Казимир Любацкий, коронный представитель в торговом городе Рига, наделенного правом самоуправления по Магдебургскому образцу, так и не смог понять, от какого полного русского имя «Пронка» является производной. Поляк знал, что русское мужичье может именоваться на рабский манер уничижительными именами, но Пронка… не понять.

— Я желаю говорить с Иваном Заруцким, — голос шляхтича звучал требовательно и строго.

— А я желал бы с бабой на сене оказаться, а вот тут, с тобой приходится говорить, — издевался Пронка.

Казимир было дело схватился за эфес своей сабли, но неимоверным усилием воли остановил себя. Все равно нужно поговорить, но если представилась бы возможность, то он бы этого казака… больно, долго.

— Почему я не говорю с атаманом? — перефразировал свой вопрос пан Любацкий.

— Не может он, я за него, — отвечал Черный.

Больше Казимир не стал спрашивать о судьбе атамана, догадавшись, что с ним не все ладно. Может и убили Заруцкого. Конечно, данная информация помогла бы в переговорах. Все же, как знал Любацкий, у казаков лидер имел большое значение и при его потери возможен и разлад в отряде.

— Положение такое, что вам не взять замок, — говорил переговорщик от города, желая попробовать убедить казака, что осада бесполезна. — Уже скоро сюда придут войска, уже созывается Посполитае рушание [сбор шляхты на войну].

— Ты, пан, не принимай меня за сиволапого, не дурнее иных буду! Так что не надо петь про сбор шляхты, али о том, что осада бесполезна. У тебя тут нет помощников, все войско польское русскую землю топчет. У меня же более трех тысяч войск. Вот еще пушки жду, — казак Черный резко посерьезнел.

— Не верю, — сказал Казимир Любацкий.

— Хозяин барин! — сказал Пронка и развел руками.

— Чего вы хотите? — Любацкому надоели игры вокруг да около, ему было столь неприятно говорить с мужичьем, что пан поспешил перейти к делу.

— Всех людей, что мы взяли в полон, забираем с собой…- Черный начал перечислять условия ухода казаков, но Казимир перебил его.

— Людоловы! — зло прошипел шляхтич.

— И что же? А вы людей не выводите и ранее не выводили в свои земли? Али скажи, что не грабите, да баб не насильничаете? — отвечал Пронка Черный. — Все же я договорю, а далее ты сам решай. Нам нужны все кони, что в Риге, а так же пятьсот тысяч талеров.

Казимир Любацкий аж закашлялся.

— Ты хоть цифры такие понимаешь? А сколько это серебра по весу? — ухмыляясь спрашивал коронный представитель.

— Вот тут подумал, так еще мне нужно сто подвод с запряженными конями, кабы серебро вывезти, — спокойно сказал Пронка.

— Мы обсудим, — зло сказал шляхтич и поспешил удалиться обратно в крепость.

На самом деле, Пронка вел переговоры в такой манере, чтобы шляхтич оскорбился и сам отказался разговаривать. Так же и требования были таковыми, чтобы показались невозможными. А все из-за того, что казак хотел поквитаться за смерти шестидесяти трех побратимов. Его направили на переговоры, но Черный считал, что нужно биться. Может даже садиться в осаду, или брать город решительными приступами.

— Как атаман? — спросил казак Черный, подойдя к возку, на котором был уложен Заруцкий.

— Не приходил в себя! Но ты зубы не заговаривай, об чем договорились с ляхом? — спросил казачий сотник Николай Тетерин.

Подтянулись и другие командиры. Получался своеобразный военный совет у тяжелораненого атамана, ну или Казацкий Круг.

Вчера, когда казаки уже мысленно были внутри крепости, защитники смогли удивить. Ну не было видно пушек на крепостных стенах. Когда наемники скрылись внутри замка, а рижане, которые не смогли совладать с тремя сотнями казаков, так же бежали в замок. Вот тогда из проема ворот и грохнули орудия, выкашивая дробом и своих же рижан, и, причем в меньшей степени, казаков. Ну кто мог догадаться, что рижане решаться бить по своим же? Вероятность вбежать на плечах горе-вояк в замок была большая, а соблазн это сделать застил глаза.

Атаман распознал ловушку, успел отдать приказ развернуться. Однако, конь Заруцкого получил пулю, а сам атаман сильно ударился головой о булыжную мостовую. Но и не это стало причиной того, что атаман не приходит в себя, или не только это. Арбалетный болт, что попал в ногу вызвал серьезное кровотечение, Заруцкий же, не обращая внимание на кровь, бой не покидал.

*…………*…………*

— Ротмистр вы сделали так, чтобы письмо «случайно» попало к русским? — спрашивал, вернувшийся с переговоров, Казимир Любацкий.

— Да, пан, просто подложил одному из убитых рижан. Эти казаки не брезгуют даже грязными штанами, все снимают с убитых. Так что письмо обязательно окажется в руках русских, — отвечал Клаус Миллер.

Разговор с ротмистром состоялся сразу у крепостных ворот, по возвращению Любацкого с первого раута переговоров. А после Казимир Любацкий отправился к себе в покои. Нужно было пустить еще одного голубя в Варшаву с сообщением о том, коронный представитель затеял игру с русскими, передав им письмо от шведов о предупреждении об атаке Риги. Оттуда перешлют другого голубя, уже на королевскую голубятню. И в политических раскладах нужно учитывать фактор, что русские могут разругаться со шведами. Ну а больше всего, Казимир Любацкий хотел, чтобы со Швецией был заключен мир против русских. Может быть его уловка с письмом — это первый шаг к примирению Карла шведского и Сигизмунда, тоже шведского, но уже больше — польского.

— Вы почему, пан Любацкий, сразу ко мне не идете? — в кабинет коронного представителя ворвался бургомистр города Николай фон Экк.

— Вам нужно было самому идти на переговоры с мужичьем! — отвечал пан Любацкий.

— Если бы наш король озаботился лучшей защитой своих городов, то и мужичья под стенами не оказалось! — выпалил фон Экк и чуть сморщился, понимая, что его слова могут принять за крамолу.

— Не страшитесь! Я делаю вид, что не услышал ваших слов против короля. Да и благословенная Речь Посполитая — это не Московия какая, тут можно говорить. Но нужно не только говорить, но и делать. Они запросили пять сотен тысяч талеров, всех коней, сто повозок, ну и заберут с собой пленных, — говорил Любацкий, а у бургомистра расширялись глаза.

— Если мы сядем в осаду, то сколько сможем продержаться? — спросил Николай фон Экк.

— Я смотрю, как речь заходит о деньгах, то осторожный торговец становится неистовым воином, — усмехнулся поляк.

На самом деле, Любацкому были рижские деньги безразличны. Он знал, что обороты у города куда как больше, чем запрошенная казаками сумма. Ну а то, что город станет беднее, так и от этого ни холодно, ни жарко. Вольный город выгоден королю для того, чтобы цвела торговля и чтобы таможня приносила все больше денег. И в этом случае снятие осады, пусть и за очень большие деньги, выгодно королю. А он, Казимир Любацкий, служит не Риге, но королю Сигизмунду.

— Сбавьте сумму выплаты до ста тысяч, и договоритесь, чтобы за людей мы выплатили выкуп! — попросил бургомистр.

— Три доли из ста с того, что мне удастся скинуть, — озвучил свои условия переговорщик.

— Если вы скинете четыреста тысяч талеров, то город будет вам должен двенадцать тысяч? — быстро посчитал процент Любацкого за переговоры. — Не много ли?

У бургомистра промелькнула идея самому отправится на переговоры. Вон-то точно смог выторговать немало, но нельзя. Любой итог переговоров с русскими — это заведомо обвинение со стороны недоброжелателей рат будет против [рат — орган самоуправления в Риге]. А фон Экку нужно еще придумать, как обелить себя от того пушечного залпа, который был нанесен и по своим же людям.

*………….*……………*

— Что бы я еще раз пошел говорить с кем? Да ни в жизнь! — устало бурчал Пронка Черный.

— Даст Бог сил, я дале буду говорить! — усмехнулся Заруцкий.

Атаман очнулся на третий день после ранения, слабый, бледный. Но сейчас, уже лучше выглядит и даже говорит.

— Атаман-воевода, так пять дней говорить, торговаться, опять говорить… не мое это. Думал даже собрать круг казаков, да поговорить о штурме. Вот только два корабля в Ригу пришли, и нам их показали, а после так и рассказали. Там наемники прибыли, еще более роты. А рыги… рыжанцы, стали таскать корабельные пушки на стены. Уразумел я, что этот так… пужают… — рассказывал Пронка.

— Хватит уже! По пять раз на дню слышу одно и тоже. О чем в конце сговорились? Они пошли на наши последние предложения? — спросил Заруцкий, слова ему давались с болью.

— Как увидели, что мы стали ладить лестницы для приступа, да подпалили два дома, согласились. Две тысячи коней дадут, двести пятьдесят тысяч талеров, а еще и пятьдесят тысяч за некоторых пленных, да за мертвяков, — озвучил условия казак Черный.

— А не жид ли ты? Продать торговцам мертвяков! — попытался усмехнуться Заруцкий.

Казаки спешили договориться по своим причинам, рижане имели свои резоны, потому переговоры и прошли и стороны смогли прийти к консенсусу. Заруцкий посчитал, что стояние под стенами Риги — это не продуктивно. Многие казачьи отряды были отправлены на грабеж окрестностей. Как бы не прятались люди, случалось и выследить крестьян в лесах. Так что людей словили уже немало и в целом поход можно было бы условно считать успешным. Вместе с тем, король должен задуматься о том, куда дальше будет нанесен удар, может и по Варшаве. По Висле можно же и спуститься до польской столицы…

Глава 11

Глава 11

Смоленск

7 мая 1607 года

— Нет в тебе чести! А царь твой узурпатор. Ты, воевода понимаешь, кто такой узурпатор? — распылялся Иероним Ходкевич.

— Me dieron ganas de aprender Latin [лат. Я достаточно знаю латынь], — с достоинством отвечал Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.

— Мне говорили, что ты умный человек и имел хороших наставников. Тогда спрошу тебя: почему ты с ним? Отчего не станешь во главе державы, где ты по праву рождения можешь быть царем? Ты молод, образован, знатный! — гетман решил зайти с другой стороны в поисках слабых мест командующего русским войском.

Для разумения польского великовельможного пана самым верным способом посеять сомнение у Скопина были вопросы, затрагивающие вопросы знатности и справедливости.

— Il pensiero dell Uomo dei Serpenti [лат. Слова Змея-искусителя], — ответил головной воевода Российской империи.

Скопин-Шуйский готовился к войне не только тренируя войска, или обучая командиров. Головной воевода, который, вероятно, войдет в историю, как самый молодой русский главнокомандующий, изучал своих противников. Еще недавно двадцатилетний парень, слышал от иных, что он недостаточно мудрый, что годами не вышел. Создавался комплекс некоторой неполноценности, особенно давил авторитет четвероюродного дяди Василия Шуйского и некоторых родственников по материнской линии — Татевых.

Для кого иного такое обстоятельство, когда со всех сторон упрекают молодостью и неразумностью, стало бы препятствием для развития, но Скопин-Шуйский другой. Он доказывал, что может, делал больше, чтобы достигнуть необходимого. И для того, чтобы понять своего противника, Михаил изучал, откуда только мог, характеры своих вероятных противников, уровень их образования, тактические ходы и психологию. Подобным вниманием не был обделен и Иероним Ходкевич.

Михаил Васильевич знал, что Ходкевич плохо изучал латынь, некогда начинал ее учить, но гетман ненавидел именно этот язык, возможно, что ненависть шла из детских комплексов. Знал Скопин и иное — Ходкевич умеет отступать, он не упертый в своих действиях. Это показывали и некоторые события, связанные с конфликтом с Радзивиллами.

Когда уже две армии, собранные магнатскими группировками, и бывшими вдвое больше сил, что нынче под Смоленском, стояли друг напротив друга, Ян Радзивилл, ранее никогда не отступавший, вдруг, увел свои войска. Скопин искал информацию почему так случилось. Неужели Радзивиллы испугались Иеронима Ходкевича? Вот никого до того не пугались, а тут, решили отступить!

Михаил узнал… Ходкевич все сдал и отдал земли Копыси, за которые и началось противостояние. А потом отдал и Слуцк [в 1600 году уже были собраны армии Ходкевичей и Радзивиллов, король устал увещевать и Речь Посполитая должна была войти в очередную гражданскую войну с городскими боями, но… Ходкевичи все сдали].

— Говори со мной на польском! Зачем переходить на латынь? — сказал Ходкевич.

Слова прозвучали не сразу, а лишь после долгой паузы, когда Иероним вспоминал латинские слова и обороты, чтобы понять, что отвечал его визави. И Скопин-Шуйский добился того, чтобы в переговорах Ходкевич перестал давить своим возрастом и опытом.

— Я говорю с тобой на твоем языке, польском. Цени это гетман! А у меня один вопрос, пан гетман…- Скопин подтянулся, выпрямил спину, запрокинул подбородок. — Сколько часов вам дать, чтобы твое войско оставило все и ушло?

— Дай нам уйти со знаменами и оружием! — выкрикнул Ходкевич, а Скопин-Шуйский уже отметил, что малое сделано — Смоленск деблокирован, враг деморализован.

— Гетман, с чего я должен отдавать тебе оружие, коней, провиант, пушки и порох? — Михаил уже понял, что Ходкевич не сможет организовать прорыв.

Когда у командующего нет воли к победе, даже с превосходством сил сложно побеждать. Да и переговоры были выгодны русскому войску. Пока шла подготовка к переговорам, выставлялся шатер, подбиралось вино, стороны договаривались о личной встрече без сопровождающих, русские обкладывали польский лагерь со всех сторон. Кроме того, на всякий случай, выстраивалась и вторая линия обороны. Второй воевода русских войск, Юрий Дмитриевич Хворостинин, уже знает, что нужно делать в отсутствии командующего.

— До утра есть время на ответ, — сказал Скопин-Шуйский и встал с кресла, посмотрел на вино, к которому не прикоснулся и пошел к выходу из шатра.

Ходкевич еще кричал вслед, говорил, что русский царь самозванец, что русские еще не знают всей мощи Речи Посполитой, чтобы нужно вспомнить русско-польскую войну [Ливонскую] и что русские пожалеют, что сами не сдались. Вот только Скопин не слушал. Он выходил из походного шатра, расположенного у подножия укрепленного лагеря поляков с чувством эйфории. Как же опасался молодой Михаил Васильевич не оправдать возложенную на его ответственность. Когда Димитрий Иоаннович ставил Скопина-Шуйского во главе всего войска, он рисковал, и Михаил это понимал. Теперь же все узнают, что русские сражаться умеют. И пусть Ходкевич от злобы стучит зубами, он уже проиграл. Завтра окончательно все решиться.

— Скажи, головной воевода, как поговорили? — спросил смоленский воевода Шеин.

— Со знаменами и оружными уйти хотят, я против, — ответил Скопин-Шуйский, не вдаваясь в подробности.

У Михаила Борисовича Шеина с молодым главнокомандующим сразу же не сложились взаимоотношения. Хотя с момента более тесного знакомства и прошло всего два дня, но уже можно было говорить, что два полководца не сработались. Шеин начал общение с поучений, считая, что его возраста и знатности хватит, чтобы иметь право указывать Михаилу Скопин-Шуйскому [в истории Шеина есть множество случаев местничества, он постоянно старался доказать свою знатность, вероятно мог быть и честолюбивым, хотя отмечалось, что являлся тихим и редко выражал сильные эмоции].

— Пусть уходят! Нам еще приступом брать их лагерь, людей положим, — вновь сорвался на неуместные советы Шеин.

— Я более не хочу слышать твоих советов, воевода! И в розум не возьму, от чего токмо с тобой и говорю! Надо будет мнение твое или чье иное услышать, так созову Совет, на то он и придуман нашими дедами. А нынче отправляйся в крепость и кабы к полуночи у меня были все семь большие пушки! — тон Михаила был такой, что Шеин не посмел возражать.

Однако, будь Скопин-Шуйский не столь родовитый, Шеин обязательно затеял бы местнический спор с этим юнцом. Хворостинина смоленский воевода уже успел смутить своими советами, но вот главнокомандующий оказывался не по зубам.

— Андрей, собери мне комполков! Да скажи Юрию Дмитриевичу Хворостинину, кабы пришел, как время найдет, то не срочно, но хочу с нимобсудить наше утро, — сказал Скопин-Шуйский, подражая царю, который однажды назвал полковых голов «комполками».

— Все исполню! — сказал Алябьев и поспешил из шатра командующего.

— А еще… приведи ко мне этого ляха — Михалевского, поговорю с ним, он заслужил, — усталым тоном сказал Скопин.

Андрея Семеновича Алябьева Скопину-Шуйскому посоветовал государь. И это несколько смутило Михаила Васильевича, который расценил, что к нему приставили соглядатая и не доверяют. После, поразмыслив, командующий все же принял, как неизбежное присутствие какого-то дьяка [в РИ А. С. Алябьев — участник Второго ополчения, проводил много организаторской работы].

— От сердца отрываю. Зело разумный муж это. Сгодился бы на любом месте, но и войсках нужны и писари и дьяки, — говорил государь-император.

И Скопин проникся, что такое грамотный организатор. Ведь дать приказ — это одно, но когда есть во всех полках бумаги с письменными распоряжениями, да еще и сами командиры расписались в получении, то есть с кого и взыскивать, и требовать. Порядок Алябьев наводил во многом, но никогда его деятельность не противопоставлялась решениям Скопина.

Михаил Васильевич учился уважать противника. Ему и учителя говорили, что побежденного героя можно и уважить, только не отпускать, чтобы вновь с ним не встретиться. А этот Михалевский чуть не опрокинул полки правой руки, которые были численно многим больше, но не ожидали удара. В сущности, Вацлав спас остатки войска Ходкевича, дал тому шанс сдаться.

Воспоминания накатили на Скопина-Шуйского, свежие воспоминания, двухдневной давности. Уже не раз Михаил Васильевич прокручивал в голове ход сражения, что бы понять, что можно было сделать еще, как правильно поступить, где были недоработки, а какой тактический прием сработал лучше всего.

4 мая передовые полки, при усиленной поддержке поместной и дворянской конницы, а так же башкир, начали перекрывать все маломальские дороги и направления, обкладывая осаждающее Смоленск польское войско. Устанавливались стационарные посты. Теперь никто не мог проехать к Смоленску. Остальным русским войскам было приказано спать.

В ночь на 5 мая началось выдвижение полков. Благодаря блокировке подходов к Смоленску, противник мог только догадываться, что происходит что-то неладное, так как три разведывательных польских отряда были нейтрализованы. С рассветом началась атака, целью которой были польско-литовские гусары. Скопин-Шуйский соглашался с царем в том, что война должна приносить, если не прибыль, то не быть сильно в ущерб. Коли есть возможность убить меньше хороших вражеских лошадей, так почему не сделать так? Ведь таких лошадей в России почти нельзя купить, а русская конница должна быть действенной силой.

Нельзя сказать, что гусары были перебиты спящими, ими даже была попытка контратаки, но на узком пространстве, которое было оставлено четырем гусарским хоругвям, решительно невозможно сопротивляться конным. Остальные польские войска были отрезаны от гусар и не могли помочь.

Только шестнадцать лошадей были убиты сразу, или признаны покалеченными после боя. Покалеченных пришлось умертвить. Почти две тысячи коней, из которых только двести нестроевых, заполучил в свое распоряжение Скопин-Шуйский. В купе с тысячей комплектов снаряжения — это большой вклад в обороноспособность России.

После нейтрализации польских гусар на северной окраине Смоленска, польские войска, уже понеся потери, спешно перебирались на южную сторону и концентрировались там для полевого сражения. Русские войска так же готовились. И тут командующий поставил всех и каждого на лопату. Да, были укрепления у самой крепостной стены, но Скопин посчитал, что этого мало, и приказал копать фортификации по фронту, а так же и на флангах, чтобы поляки даже не думали об фланговых ударах. С рассветом и до полдня спешно возводились укрепления хоть какие укрепления, а колья и бревна просто переносились из других участках околокрепостных фортификаций. Так же происходила перегруппировка русских сил. Из крепости выводились стрелецкие полки и часть легких пушек, что находились на северной части города.

В час дня по полудню были выстроены четыре терции, которые выдвинулись в шахматном порядке вперед, расставлена конница в глубине терций.

Сражение началось с концентрированного огня множества легких пушек. Поляки отвечали и даже попадали в русских пушкарей. Однако, преимущество в артиллерии было столь велико, что скоро польские орудия замолчали. Ходкевич было дело, приказал атаковать русские позиции. Однако, увидев выдвижение польской пехоты, Скопин-Шуйский приказал терциям так же выдвигаться. Русские орудия успели дать залп по польским гайдукам, изрядно их проряжая, а после терции закрыли пушкарей, принимая огонь на себя.

Тут Скопин понял, что построение, которое испанцами называлась «терция» — не абсолютное оружие. Польские гайдуки, выстроенные линями поротно, умудрялись произвести шесть залпов линиями, и этот огонь был более результативный, чем выстрелы русских стрельцов на флангах терций. Но поляки стали рано стрелять, в чем и допустили свою ошибку. Когда русский командующий увидел, что гайдуки не успевают перезарядиться, а заряженных аркебуз у неприятеля мало, поступил приказ стрелять русским мушкетерам. В стрелецких полках были выведены в отдельные сотни воины с мушкетами, которые били чуть подальше аркебуз, ну и большими пулями.

Началось замешательство в рядах польской пехоты, уже были те, кто смотрел себе за спину, почти что решаясь бежать. И тогда русская конница влетела в ряды гайдуков и стала ее крушить. Однако, тот самый Михалевский повел всего четыре сотни польских конных, даже не гусар, а пятигорцев и приданный к ним отряд татар. Вот эти неприятельские силы и смогли не допустить полного разгрома польских войск. Конные сражались, умирали, в то время, как польская пехота бежала в укрепленный лагерь. Михалевского потом взяли раненым, но, как оказалось, легко и он лишь потерял сознание от падения с лошади.

— Головной воевода, привели поляка, — сообщил десятник телохранителей Скопина-Шуйского.

— Садись, пан! — предложил Михаил Васильевич. — По здорову ли?

— Можешь на русском языке со мной говорить, воевода! Жив я, но прошу о чести быть убитым. Не могу я жить, когда побили всех моих славных воев. Если ли у тебя какой мечник добрый, кабы сразился я с ним? — говорил Вацлав Михал Михалевский.

— Нет, пан, не дам губить почем зря моих людей. Да и корить себя нечего! Я с тобой и разговариваю потому, что ты не дал мне победить еще вчера. Хотел посмотреть на того воина, что порушил мои планы. Поешь, выпей вина, но дай слово чести мне, что не побежишь и не станешь убивать моих людей! — сказал Скопин, указывая на стол, полный, пусть и походной, но сытной еды.

— Не могу я дать слово, что не стану убивать русских воинов… впредь, — отвечал Михалевский.

Михалевский сразу же решил согласится и дать свое слово, которое нерушимо даже перед королем. Не то, что, вдруг, Вацлав захотел жить, нет, только он понял, что сможет освободиться от плена, не сейчас, когда-нибудь. А, после, он еще принесет пользу своей родине Речи Посполитой и прославится шляхетской доблестью. Потому и не обещал не убивать русских, но дал слово, что пока он пленник, не станет лить русскую кровь.

Помнил Скопин, что нельзя отпускать своих врагов, тем более таких удачливых и крепких духом. Но не до конца выветрился в молодом мужчине флер рыцарской чести и нерушимости боярского, шляхетского, слова.

— Я понял тебя. И мне больше чести говорить с тобой, чем с твоим гетманом. Скажи, пан, а как нам замириться с Польшей? Отчего же вы посылали свою шляхту Русь грабить? — спрашивал Михаил, пытаясь разговорить шляхтича.

— А не будет замирения, пан воевода. Пока одна из сторон не поглотит другую, не будет мира долгого, — отвечал шляхтич. — Мы две державы, что растем и пока есть рост, есть и державность. Как Римская империя — пока росла, то жила, а после встретилась с варварами и все…

— Так мы варвары! Пусть так, ибо нынешние народы — все от варваров тех. Но я об ином скажу тебе, пан — общий ворог — вот что на время замирит наши державы, в ином… ты прав, — отвечал Скопин-Шуйский. — Скажи, а как поступит Ходкевич?

— Не спрашивай, пан воевода, прошу тебя, ни о гетмане, ни о польском войске. В остальном же я даю слово свое, как ты и просил, — сказал Михалевский.

Михаил Васильевич еще с час проговорил со шляхтичем, который оказался образованным и интересным собеседником. Потом был разговор с Хворостининым и полковыми головами. Оставалось еще четыре часа до начала нового сражения, но командующий так и не уснул.

А еще до рассвета началась пушечная канонада. Те пушки, что притащили из крепости, стреляли редко, но били с того расстояния, до которого польские орудия не доставали. Да и было у поляков тех пушек не более пяти. То есть — пять и было, но одна отчего-то не стреляла.

Пусть и надо спешить, но Скопин решил подождать два дня, продолжая безнаказанно расстреливать польский лагерь.

Ходкевич же посчитал, что нужно смело умирать и повел свое воинство в решительную атаку. Все оставшиеся в строю восемь тысяч поляков рванули в бой. А вот наемники остались в укрытиях, под предлогом охраны лагеря. Была бойня, очень неприятное избиение отчаявшегося врага. Поляки умирали красиво, героически, но тут главное — умирали.

Когда от Скопина ждали приказа оставить в живых знатных поляков, как и гетмана Ходкевича, Михаил приказал, напротив, если есть возможность, то уничтожать командование вражеского войска. Как посчитал Михаил Васильевич, те, кто отдал приказ вот так за зря умирать, не должны иметь гарантию собственной жизни. Тем более, что зачастую сохранение жизни вражескому военачальнику стоит больших потерь.

Через час все было кончено. В живых осталось только чуть более четырех тысяч поляков и литвинов, попавших в плен. И гора трупов, хоронить которые стали в братских могилах, а, по сути, в наспех вырытых ямах.

Ну а наемники… попросились в войско Скопина. При этом командиры немецких отрядов утверждали, что не трусость и предательство двигало ими, а нарушение Ходкевичем договоренностей по оплате. С мертвого гетмана уже не спросишь, но то, что он не оплатил наемникам было странно, так как войсковая казна у польского войска была немалой — двадцать пять тысяч талеров.

*…………*………….*

Москва

10 мая 1607 года

День Победы прошел так, словно в будущем оказался. Летели голуби с мест сражений. Благо, наши противники не сильно озаботились «ПВО» в виде ястребов. Была победа, был патриотический подъем, чуть ли слезы на глазах не появились. Ну а после — фронтовые граммы.

Пусть и возникали тревоги на фоне безусловных побед, но я решил объявить государственный праздник. Бахнули холостыми зарядами московские пушки, иступленно выступил Минин, хотелось бы еще и бочки с пивом выкатить, коров зажарить для москвичей, но только время для таких празднеств еще не пришло. Церковь бы такую инициативу не оценила, даже если во главе русского православия будет оставаться Игнатий.

Я пригласил всю Боярскую Думу к себе в Кремль, но не для решения государственных вопросов, а для праздника, были привлечены и музыканты, так что посидели хорошо, не скучно.

При этом и жены моих бояр как тех, что были с мужьями, что пировали отдельно, но в том же здании, так и супруги занятых делом, получили приглашение на посиделки. Женский праздник был организован отдельно, с Ксенией Борисовной во главе стола. Это был такой половинчатый подход к постепенному введению нормального, в моем понимании, женского времяпровождения, как и участия женщин в делах государства. Я никогда не занижал возможности женщин в плане организаторской работы. Женщины будут находится в некотором закрепощении еще долго, настолько, что моей жизни не хватит. Однако уже сейчас, уверен, возьмись «женсовет» за организацию школы поветух, так она и скоро появится. А это спасение более пятнадцати процентов первородок и первенцев.

Во главе женского сообщества поставил, а, вернее, вернул, мать Дмитрия Пожарского — Марию Федоровну Берсеневу-Беклемишеву. Женщина она хваткая, не даст баловаться молодым боярским женам. Но она же и достаточно умная, а что для матери важнее — благодарная, чтобы не вставлять палки в колеса тем, кто возвеличивает ее сына. Надеюсь, Мария Федоровна станет своего рода молниеотводом для мужчин. А то, что некоторые бояре могут эти молнии метать — факт [Мария Федоровна Берсенева-Беклемишева в РИ умерла в апреле 1607 года, но в этой истории у нее меньше поводов для переживаний].

Что же касается музыкантов, то я их, действительно, сильно озадачил. Без альтернативной нерелигиозной культуры и на ее основе пропаганды нельзя будет строить государство с сильной светской властью. Один шаг в этом направлении был сделан, и имя ему — Козьма Минин.

Мягкая сила, порой, более действенна грубой. Нужны народу песни, былины, сказания, чуть позже и романы. Я уже отличился и «ввел» несколько песен, которые напрямую, или косвенно, можно считать казацкими. Тот же «ворон», или «не для тебя придет весна» — моментально разошлись и стали такими хитами, что и какому условному «Ласковому маю» в период его максимальной популярности, стоило позавидовать. Пусть сочиняют песни сами, я показал пример. Ну а тексты должны быть сугубо патриотические, такие, чтобы люди пели и гордились и своей державой и государем.

Пир по поводу двух значимых побед и по итогам спорного, но все же, скорее, удачного рейда под Ригу, был нужен. Давно я не встречался с людьми в непринуждённой обстановке, где эмоции проявляются максимально. Кое-что на таких посиделках проявляется в большей степени, чем на официальных мероприятиях. Узрел я то, что не заприметил на заседаниях Боярской Думы. Так, Пожарский весьма спелся с Матвеем Годуновым, чему я, в целом, рад. А вот Михаил Федорович Нагой вел себя странно: улыбался вымучено, пил с тем же Пожарским неохотно, а с Годуновым и вовсе не стал подымать кубок. Недоволен своим положением. И это предсказуемо. С Нагими нужно решать кардинально.

Пели и гуляли, много пили. А я специально выпил сырых яиц и старался филонить в отношении алкоголя. Кстати, на мероприятии были и напитки, изготовленные моими самогонщиками.

— Тяжко, суженный? — спросила Ксеня, когда мы проснулись после пирушки.

— Пока не пойму! — отвечал я.

— Коли не понимаешь, так и добре все. Было бы плохо, сразу прочувствовал, — усмехнулась жена и кошкой извернулась, потягиваясь в постели, выгодно демонстрируя манящее тело.

Пришлось сменить тему разговора. Правда тематика подобной беседы подразумевает неразборчивость слов, междометия и бесконтрольные возгласы. Между тем, такие разговоры информативны и полезны: если не филонить, то это отличная утренняя зарядка на многие группы мышц.

— Могу попросить тебя, любы? — нерешительно спросила Ксеня, когда отдышалась.

— Ксенька, не дури! Я когда-то не разрешал тебе задавать вопросы? — спросил я и пощекотал подмышки жены… уж простите, но и это важно — бритые подмышки, приучил-таки.

— Выдай замуж Лукерью, али убери ее подалее от нас! — сказала Ксения Борисовна, сменяя свой тон на решительный и требовательный.

— Не дави на меня! — деланно взбеленился я.

Любовь-любовью, но попадать под каблук я точно не собрался. А Лукерья… радует она глаз, красивая чертовка. Это Жена еще не знает, что, порой, я так посмотрю на молодую ведьмочку Лукерью, аппетит наработаю, а после уже на супружней кровати выдаю страсть, но только с женой. И это ничего не значит, я не собираюсь брать себе в полюбовницы ни Лукерью, ни иную. Почему? Похоть дело не такое, чтобы и плохое, но она не может затмевать мозг. Моя потенциальная измена Ксении –это явная политически ошибка. Только опираться стал на Матвея Годунова, у которого, несмотря на дальнее родство, складываются хорошие отношения с Ксенией, видимо, на фоне смерти многих Годуновых. Да и устраивает меня все в семейных отношениях, более чем.

Лукерья… есть же у меня для нее дело. Как только среагирует? С мужиками не замечена, вроде бы бережет себя. В разговорах на кухне, о чем мне сообщала Фроська, Лукерья хранит себя для… меня, но уже разочаровывается в своем плане залезть мне в кровать.

У меня же есть иная проблема — Караваджо. Вот же пригласил на свою голову! Мало того, что его завербовали иезуиты, так еще и пида… есть такие подозрения.

Рисовать он решил, вернее писать картину. Мне пришлось, правда надавить на маэстро, но в следующем году годовщина Крещения Руси. Если в 1608 году, или раньше, Караваджо сотворит картину «Крещение Руси князем Владимиром Святославичем», то это может стать хорошим подспорьем в идеологической работе. Можно выставить творение на всеобщее обозрение. А, если, за копейку, так и окупится работа мастера.

Но художник набрал себе натурщиков, в чем я был не против, но он их начал раздевать, а там сплошь парни. Ну я и озадачился личной жизнью Караваджо, приставив к нему опытную, но все еще привлекательную вдовушку из челядинок Кремля. Ноль эмоций, не польстился на прелести. Теперь вот Ксения завела разговор. И почему бы не подложить Лукерью? Если мужик на нее не позариться, так и вовсе он не мужик. Будь такая проблема с художником в будущем, из которого я попал в это время, так и ладно. Я, конечно, несколько гомофоб, но не столь критично, чтобы бить морду человеку, уровня Караваджо. Однако, в этом мире, подобное может стать для меня даже политической проблемой. Скажут еще, что приютил католика-садомита, а то, что и я…

В дверь постучали.

— Вот и все… нанежились — пора и работать! — сказал я и встал с кровати.

Никто за просто так не войдет. Будут тактично, а иногда, и «токсично» стучать, пока я, или Ксения, не окрикнем, или кто из нас не выйдет из покоев. Я и вышел. Ксюша так вызывающе лежит, что даже служанка смутиться и подумает про извращение в царской семье. Так что в нашу спальню точно никого не нужно впускать.

— Слушаю! — сказал я, резко серьезнея.

У дверей стоял Савва Разхлебов — человек Матвея Годунова.

— Сегодня ночью произошла передача отравы, мы узнали, кто скрывался под личиной монаха, — доложил Разхлебов.

Разработку дела по покушению на царское семейство, я поручил Годунову. Нельзя бегать и все делать самому, не то, что не по статусу, просто — это путь в никуда. Люди должны набивать шишки и набираться опыта. Нет, безусловно, я принял дополнительные меры, вплоть до того, что были изготовлены противоядия на ряд отрав, которые можно было использовать при отравлении от тактильного контакта. Ведьмочка моя постаралась. Она о ядах знала если не все, то почти все. Не столько ее медицине учил придворный медик-немец, сколько яды варить [есть предположение, что Ксению травили во время убийства ее брата и матери, но она выжила, возможно, прибегая к помощи противоядия].

Мне нужно было еще и посмотреть на сообразительность и организаторские способности Матвея Михайловича Годунова. Большие дела ему предстоит совершать.

Спорными были успехи. Прошла еще одна встреча неизвестного с нашим агентом поневоле, Листовым. И вот то, что мы до сих пор не знаем, что за таинственный монах передает яды для моего отправления, явная недоработка.

— Какие мысли о том, кто может скрываться за личиной монаха? — спросил я Разхлебова.

— Боярин Матвей Михайлович опасается делать предположения… — замялся Савва.

— И все же? — настаивал я, отмечая, что некоторые соображения по интересующему меня вопросу у Годунова скорее всего имеются.

— Прости, государь-император, но это может быть кто-то из людей патриарха, — сказал Разхлебов и склонил голову, видимо, ожидая моей жесткой отповеди.

— Почему так решили?

— Не так много по Москве монахов ходит, окромя того, взяли все ближайшие храмы под охрану… но на патриаршее подворье кто-то пришел в ночи. Мы не осмелились брать под надзор усадьбу владыки, так… издалече посмотрели, — отвечал Савва.

Не брали они под надзор⁈ Мне боятся сказать, да себе опасаются признаться в том, что патриарх может быть причастен. Но и у меня все сложилось.

Когда, в 1588 году, в Москву прибыл просить милостыню Константинопольский патриарх Иеремия, с ним приехало немало и других нахлебников, желающих заработать на русской религиозности и быстрее уехать, груженными серебром и золотом. Нынешний патриарх Игнатий был в той команде. Были там и иные лица. Что, если это человек нынешней свиты Игнатия, но бывший с ним и ранее? Ведь жил же и учился тот в Риме!

— Все, кто выходит из патриаршей усадьбы, хватать. Ко мне вызвать Игнатия! — распоряжался я.

Очень хотелось вывести всех на чистую воду, проверить на верность. И это было бы возможно, если объявить, что меня отравили. Вылезли бы крысы сразу же. Но последствия такого могут быть слишком непредсказуемые, да и трагичными, чтобы поступать подобным образом. А что будет, если в войсках узнают о смерти правителя? Или кто-то затаил обиду на того же Пожарского, так как князь взялся наводить порядок в Москве жестко, да под шумок убьет моего столичного воеводу? Уже за то, что Пожарский потребовал бумаги на имущество в городе, его могут ненавидеть и при случае и прибить. Хотя и сам князь не робкого десятка, да и ходит с охраной. Не моей, своей, охраной и нужно предложить ему обучить своих верных телохранителей.

— И еще… — я задумался. — Подойди к Ермолаю. Ночью будем брать патриаршую усадьбу на приступ.

У Разхлебова расширились глаза. Пусть все происходящее будет проверкой на верность. Я — государство! А патриарх? Особенно, Игнатий? Это я его назначил и его судьба только в моих руках. Даже, если он и не будет причастен к организации покушения, а я думаю, что Игнатий и не догадывается, что у него под носом твориться, нужно менять деятеля. Не сварю я с ним каши. Все-таки на этом посту должен быть более деятельный человек, а не лишь угодливый, безинициативный, лентяй.

Савва отправился к Матвею Михайловичу, а я присел за чертеж. Ситуация нервозная, хотел отвлечься.

Недавно я посещал экспериментальное производство, устроенное на Яузе. С каких-то моментах возгордился собой. Эффектно смотрелись повсеместные водяные колеса, дым коромыслом, занятые работой люди. Работал кирпичный завод, ладили черепицу, но главное, зачем я поехал — это узнать о работе домны. И тут вроде бы все неплохо — льем чугун и сталь, нашли нужные, или приближенные к ним, параметры выплавки, работы мехов, качества угля и его количества… есть сталь, есть чугун, но я, почему-то был уверен, что в такой домне можно делать из чугуна сталь и что ее должно быть столько много, при наличии руды, конечно, что вопросы с белым оружием, как и с орудиями сельского труда решим.

Не был я в прошлой жизни инженером, иные заботили вопросы. Однако, понадеялся, что общего образования будущего хватит, чтобы понять, что не так мы сделали, и почему из чугуна не получается лить сталь. Не то, чтобы это было критически необходимо, сталь можно лить и из руды, но все же… И вот в голову влетело словосочетание «Бессемеровский конвертер». Всплыла и картинка, как он выглядел. Может и не особо бы запомнил, но как-то накануне Пасхи наткнулся в интернете на огромное яйцо и… остановился. Ассоциации сработали и я решил почитать, что это такое, что выглядит, как пасхальное яйцо. Помню общий принцип технологии — когда через расплавленный чугун продувают воздух. На выходе должна была получаться сталь. Вот и силился понять где у такого яйца вход, где выход, в какую дырку дуть…

Чувствовал себя бездарностью. Когда я читал про эту технологию, в статье утверждалось, что этот конвертер уже давно устаревший способ литья стали. Для нас же — он передовой, но как сделать? Первоначально я не хотел прибегать к помощи моих металлургов. Прежде всего, потому, что два немца могут и сбежать с технологией, которая могла бы позволить России сделать шажочек чуть впереди Европы. Домна оказывается продвинутой, но не так чтобы фундаментально, опережая технологии явно не на столетия. Похожие есть в Лиеже, но только лишь похожие. Я же продвигал домну, что должна была появиться в Англии в середине этого века, и эта тайна будет бережно храниться максимальное время, пока технологию не украдут. Но скоро же и сами догадаются и с их культурой производства нагонят и перегонят.

Так что запишем в блокнот, чтобы немцы, да и русские, которые прикасаются к металлургическим технологиям, не могли пересечь границы Российской империи. Могут или счастливо жить в моей державе, или… да чего себя стесняться? Смерть!

А вообще нужно задуматься, где делать промышленный район. Все-таки тут, на Яузе, рядом с разрастающейся Немецкой Слободой, не самое лучшее место для наращивания производственных мощностей, да и леса уже слишком мало. А еще сюда перенесли производство кожевенники. Ох и вонючее же производство!

Я был сильно удивлен, когда познакомился с главой кожевенной мануфактуры, он же руководил сразу и построенной рядом сапожной мануфактурой. Это был молодой, я бы сказал, юный, человек. При своей молодости, именно Матвея Авсеевича выбрали мастера головой. Пять сорняков и четыре сапожника в складчину создали мануфактуры.

Понятно зачем — освободиться от налогов. Сами же мастера так и продолжали работать в своих мастерских, но уже не платили денег в казну. Похожие лазейки в моих указах используют многие: объявляют, что сладили мануфактуру, даже какие-то здания используют под бутафорские производства. Однако, как работали самостоятельно, так и продолжали это делать, только лишь зубоскаля от того, как они обхитрили царя. Приходится так же к хитрости прибегать, чтобы и мануфактуры сохранить, и заставить работать мастеров в нужном мне направлении.

Я делаю государев заказ на мануфактуру, направляю одного из своих телохранителей, что он наблюдал, как именно на мануфактуре исполняется заказ. Приходится мастерам, словно в задницу ужаленным, бегать и быстро организовывать именно что специализированное ручное производство. Тем более, что было обещано, что сам царь придет за заказом, да посмотрит, что да как. Русский человек — героический. Он вначале создает себе проблемы, а после пробуждает в себе смекалку, организаторские способности, и героически решает любые задачи, даже те, что ранее считались нерешаемыми.

И вот на этом парне, Матвее, которого я даже начал называть по отчеству, Авсеевичем, произошел сбой. Его, скорее всего, как молодого, хотели подставить, но Матвей организовал свое производство качественно. Он грамотно разбил производственные циклы на отдельные операции, набрал таких же молодых парней и… все работает. Да так, что он готов был брать заказ на обувку целого полка государевой стражи.

— А два полка обуешь? — забавлялся я тогда.

— Обую, государь, токмо в Тверь съезжу, а то в Москве кожа дорожает, твои мебельныя мануфактуры скупают все, что в лавках появляется. Ты скажи им, что и иным нужда есть. Коров, да свиней, пусть хотя бы не скупают, мы и сами кожу сдерем, да мяса поедим, — отвечал Матвей и такая непосредственность была в его словах, что я и не подумал нравоучать парня, как нужно общаться с царем, да не дал это делать своим телохранителям.

Посчитал я, так, для интереса, во что мне выйдет закупить тысячу пар сапог или полусапог, если заказывать на Матвеевской мануфактуре. Получалось на пятнадцать-двадцать процентов дешевле, чем распределять заказы между ремесленниками. И в организационном плане выгода: есть разница или заказывать у десятка мастеров, или на одном предприятии, с которого и спросить можно.

Так что парень попал под пиар: бессмысленный и беспощадный. Теперь о нем расскажет и Минин, вернее его бирючи, а я дал ажно сто рублей на расширение производства и заказ кожевенного сырья. И этот факт будет доведен до сведения московских ремесленников, и не только столичных. Прослежу еще, куда он потратит эти деньги. Если на дело, так быть парню мануфактурщиком и «поставщиком императорского двора».

Да, я решил внедрить норму, где преуспевающие производители получат знак отличия от императора. Надеюсь и другие станут более мотивированы улучшать собственное производство, чтобы получать государственные заказы, как и вероятные субсидии.

— Получилось! Сладилось! –прервала мои воспоминания Ксения.

Жена ворвалась в мой кабинет, чего не было еще никогда. И такая счастливая была при этом, что не хотелось и указывать супруге про ранее договоренное, что кабинет — это для всех вход только с моего разрешения.

— Что сладилось? — спросил я.

— Так это… — жена замялась.

— Супружничал он с ней! — выпалила Ксеня.

— Кто? С кем? — заинтересовался я.

Отчего-то самое личное, интимное, часто интереснее, чем многое иное. Даже мне постельные истории интересны, тем паче, что они происходят в этом целомудренном времени и еще в Кремле.

— Так фряз тот — художник. Я… прости, без твоего ведома, приставила Лукерью к нему, да пообещала подарки добрые, коли она поступится своей девичьей честью, — просила прощения жена, но было видно, что ни чуточку не сожалеет о содеянном.

И кто скажет, что нет в мире магии? Как получается, что я только задумывался о том, что сделать, а моя жена уже все организовала. Видимо, у нее было больше мотивации. Ревность может подвигнуть на многое.

— Рассказывай! — сказал я с некоторым задором.

Мне было неприятно думать, что Караваджо садомит. И хорошо, что он не смог устоять перед Лукерьей. Да я его в этом понимаю — девка огонь. По рассказам Ксени, художник сразу же предложил деве стать натурщицей для одного из образов на его картине, ну а после, как увидел девушку в полном товарном виде, не устоял. И теперь, когда я стану смотреть на произведение искусства религиозного характера, то в экспозиции, где киевляне радостно идут в Днепр для крещения, увижу лицо Лукерьи и… мысли будут о том, что шедевр имеет и элемент грехопадения. Но я это переживу, а другим не обязательно знать. Но кто его знает, сколь разные пути Господни!

*…………*………….*

Викарный архиерей Исидор сидел на лавке и стеклянными глазами смотрел на горящую свечу. Он уже поразмыслил, где сделал главную ошибку, но и пришел к выводу, что к такому сопротивлению своей деятельности не был готов. Исидор поступал так, как его учили и все могло получиться. Но… не получилось.

То, что не все идет гладко, Исидор, понял еще вчера. Когда он вернулся в патриаршую усадьбу после очередной, судьбоносной встречи с агентом. Он увидел подозрительные тени трех человек, которые дежурили у ворот. Иезуит, было дело, хотел бежать, но посчитал, что слежка уйдет, или лучше бежать через калитку, что была в противоположной стороне от ворот. Но и там были тени. А по утру, когда можно было уйти с другими прислужниками патриарха, усадьба была взята чуть ли в осаду. Тот, кто выходил из ворот, уже не возвращался. Исидор специально, под надуманным предлогом просил сходить одного монаха-писаря в соседнюю церковь и быстро вернуться. Тот не вернулся.

А так хотелось, как минимум, отомстить Листову и Караваджо… Нужно было понять, что страх русского дворянина Листова, который трясся на встрече, был связан не с тем, что операция входила в завершающую фазу и тот опасался провалить дело. Листов боялся потому, что его уже вели и использовали.

— Византийцы! — зло прошипел иезуит.

Ну, да, а кто еще в своем коварстве мог бы сравниться с Орденом, как не эллины? Может только римляне?

— И почему я не убил эту девку? — сокрушался Исидор, вспоминая, что самолично подавал квас царице, когда та приезжала к патриарху.

Но смерть годуновской ведьмы, каковой иезуит считал Ксению, после того, как она смогла найти противоядие и спасти себя от отравления, не решила бы всех проблем. Напротив, самозванец, мог поступить очень жестко, особенно, если бы догадался о деятельности иезуитов. Так что травить нужно только государя.

Московия должна была пойти под руку Папы Римского и все к тому шло. У власти тайный католик — Димитрий, у него жена католичка — Марина Мнишек, польские интересы во главе угла… Знать в достаточной степени лояльна. А скоро присоединение к Брестской церковной унии, или к Флорентийской — не принципиально. Главное, что униаты подчиняются воле Папы. А там… православие не будет иметь собственного государства, не сможет хоть как-то влиять, признает главенство Римской церкви.

— Господи, прости мя грешного! — сказал Исидор и не озаботился тем, что он на самом деле католик, а перекрестился на православный манер.

Бокал с прекрасным вином, изготовленного из лучшего винограда, что наливался соком под благословенным римским небом, выглядел зловещим. Исидору было нелегко, да чего там — невыносимо сложно выпить отравленный напиток. Но… он сделал это.

Глава 12

Глава 12

Москва

24 мая 1607 года

От сердечного удара, скоропостижно, скончался патриарх Игнатий. Именно так звучало официальное объявление устной газеты «Правда». И в этой заметке, вызвавшей шквал эмоций у москвичей, не было зловещей лжи, может только чуточку недосказанности.

Игнатий, действительно, умер от инфаркта или инсульта, насколько я мог диагностировать то, что случилось с патриархом. Лишь незначительно помогли бывшему патриарху быстрее отправиться на Суд Божий. Где-то не оказали никакой медицинской помощи, хотя он в этом нуждался, ну и подстегнули быструю смерть. Травить-то его собирались медленно, чтобы не вызвать подозрений.

И мне жаль, но не того, что Игнатий умер, а того, что к этому оказалась причастна Ксения. Ксения составила яд. Многогранная она женщина. Только уже стал воспринимать жену, как покладистую, любящую женщину, но она напомнила, что внучка Малюты Скуратова.

Я рассказал жене о ситуации и о том, что не могу более оставлять Игнатия патриархом. Вот только недавно старался сделать все так, чтобы сохранить преемственность, привлек почившего уже ныне Иова… И сам же собирался лишать сана Игнатия. Слухи о том, что в его свите был иезуит, который пытался отравить царскую семью, просочились бы и так. Если мои службы не проболтались, то и всякого рода церковники, которые проживали, или приходили в патриаршую усадьбу, могли сопоставить факты. Может были и те, кто знал о деятельности викария Исидора.

Потому, и не только, но слухи стали распускать с моего на то позволения. Если народу не дать объяснений, да при условии наличия отрывочных сведений, то фантазия людей не будет знать границ. А еще рассказы про зловещих иезуитов нужны для пропаганды. Для создания образа врага, который подлыми методами, не гнушаясь ничего, хочет украсть православие у русского народа — это то, что вписывается в современные реалии и соответствует моим целям.

Так что не выдержал Игнатий позора и помер. Сам умер, конечно, потому как нельзя полоскать институт русского патриаршества. Нужно, чтобы своим благонравием православные иерархи разительно отличались от Римских Епископов, погрязших в распутстве. Так что повсеместно звучал нарратив, что патриарх не знал и был обманут.

Еще до того, как Игнатия не стало, а вся его свита была арестована и давала показания, я отправил за Гермогеном и за Арсением Элласонским. Первый так и не выполнил мою волю и не отправился в Сибирь. Он собрался это сделать и мне об этом докладывали, готовил большой обоз, набирал людей, как будто собирался целое государство основывать в Сибири. Уже полторы тысячи крестьян нашел, чтобы с ними отправиться. Не хотел, видимо, Гермоген самолично репу высаживать.

Я уже было дело хотел поспособствовать более быстрому отъезду Гермогена, но тут стал задумываться о нужности Игнатия. Кроме того, меня заинтересовали сборы церковного иерарха и я даже собирался в этом и подсобить, как только закончатся весенне-летние военные компании. Так и так собирался отправлять серьезные экспедиции к Енисею, а тут все почти готово.

Что касается Арсения Элласонского, то этой личностью я заинтересовался не сегодня и даже не вчера. Умнейший человек. Работал ректором православной братской школы во Львове, издавал греко-славянскую грамматику. Как минимум, я его прочил в преподаватели будущей семинарии.

Но были и с ним некоторые нюансы. Он тоже был одним из тех, кто приезжал в Московское царство с Константинопольским патриархом, а после побывал и в Речи Посполитой, что создавало почву для сомнений в благонадежности. Но нельзя же разбрасываться умными людьми? А иезуитскую ересь, коли она есть в Арсении, выжжем. Думаю, что после разговора и того, как я покажу липовые бумаги, указывающие, что Элласонский иезуит, многое проясниться. Хотя мне очень бы хотелось, чтобы никакого прояснения не случилось, и Арсений — нынче Архангельский епископ — работал на благо государства и церкви, которые пока есть суть единое целое.

— Проходи, владыко! — сказал я, целуя руку Гермогену.

Вот на что приходится идти, чтобы только решать важные для государства вопросы! И руку поцеловал и у крыльца встретил. Ну а что еще делать? Нет в русской православной церкви сейчас большего авторитета, чем Гермоген. Случись неподконтрольные мне выборы патриарха — победа Гермогена была бы гарантирована. Он и так собрал вокруг себя немало людей. И отправкой в Сибирь проблему окончательно не закрыть. Потому я и решил поступить по правилу: если не можешь пресечь — возглавь. Ну не травить же мне поголовно иерархов русской православной церкви?

— Что, государь, пришла нужда, и мне отрываешь ворота? — пробасил Гермоген.

Он был рослым мужчиной, с темными, пронзительными глазами. Густая борода была ухожена и приковывала взгляд, так как была очень аккуратно пострижена. Ну и брови… я бы их назвал «брежневскими» — густые, нависающие над глазами, от чего взгляд Гермогена становился еще более тяжелым.

— Дело не во мне, владыко, в Богоспасаемой Руси. Всем нужно с честью нести свой крест, дабы Россия и православие возвеличивалось, — с долей пафоса говорил я.

— Ты, государь, не опутывай меня словесами! — сказал Гермоген.

— И не опутываю, и не желаю того, чтобы ты мою волю принял! — сказал я.

— Вот как? — удивился кандидат в патриархи.

— Я желаю, как бы моя воля стала твоей!

— Путать меня удумал? — громоподобно спросил Гермоген.

— Нет, я прямо скажу: России нужен патриарх, мне нужен соратник, — произнес я и стал наблюдать за реакцией Гермогена.

Он был удивлен и сбит с мысли. Словно рыба открывал и закрывал рот. Ну, да, еще недавно я клеймил его, отсылал от себя, сейчас же заявляю, что хотел бы видеть в числе своих людей. Это… как Шуйский бы пригласил Лжедмитрия Второго стать канцлером. Хотя… может это и был бы выход для России из затянувшейся Смуты?

— Так тебе поперек не скажи, все, словно еж, принимать станешь. А как быть патриарху, коли его слова не услышат, али он лаяться станет с государем? — после продолжительной паузы спрашивал Гермоген.

Он говорил строго, но в глазах появлялся огонек. Тщеславный человек и хотелось бы на этом сыграть в будущем.

— Так мы обговорим, что будет нынче, кабы в грядущем не препятствовать друг другу, — предложил я и Гермоген начал поглаживать бороду.

Этот жест у многих определял ситуацию «не трогайте меня, я думу думаю». Ну и чего мне нужно было трогать?

— Не могу я пойти на сговор с тобой, коли бесовство чинить станешь! — огорченно отвечал Гермоген.

Что же, стоит определить свою позицию. И я рассказал кандидату в патриархи свое видение на многие вещи. Вот прямо сейчас, если согласится с большинством, то, скорее всего, быть ему патриарха. Нет, придется другого ставить и сильно ослаблять православную русскую церковь, которую хотел ставить над иными православными патриархатами.

Мне нужна такая православная церковь, которая позволит продолжать работу по созданию университета. Школа в Преображенском работает, пусть и худо-бедно, из-за скудности материального и методического обеспечения, но пять наставников обучают пятьдесят отроков. Пока, этот год, работа идет в группах-классах по десять человек, где один классный руководитель, он же учитель, воспитатель и отец родной. Получается некая система, схожая с начальной школой из будущего. Но детки быстро подрастают и я хотел бы уже с сентября создать группу из лучших учеников из тех пятидесяти и начать их обучать отдельно, по университетской системе, где каждый преподаватель будет специализироваться на отдельном предмете и учащиеся станут больше работать самостоятельно, для чего, нужно, нет множества книг, но я готов предоставить, доставшуюся мне по наследству, либерею.

Насчет либереи — она была! Уж не знаю, та ли это легендарная библиотека Ивана Грозного, но книг было очень много. И, как бы, не большая часть была наследством от Годунова. Может не успели растащить, может и в иной истории так было, но уже более тысячи томов лежат на полках. Есть тут и персидские книги, которые по моему заказу купил Татищев, арабские, греки привезли не только богословские либереи, но и Платона, Аристотеля… даже Эсхила — древнегреческого поэта. Западноевропейская наука так же представлена некоторыми произведениями, как и теми, что привезли англичане.

Но вот в чем проблема: приходится прятать некоторые книги с глаз долой, ибо не найдут они понимания, а я, так и вовсе, могу быть обвиненными в чернокнижии. Как объяснить… да пусть и Гермогену, что платонизм — учение нужное, хотя бы для того, чтобы понимать и религию. Что сам Аврелий Августин в своих произведениях не гнушался описывать идеи платонизма. И пусть Августин — это больше про западное христианство, но его читают и греки, да и писал богослов почти за семьсот лет до церковного раскола 1054 года. И таких примеров множество.

А еще проблема, где я не только не потерплю противодействия, но и жду помощи — это учителя. Ну нет в России должного количества ученых людей, чтобы открывать школы. Если и имеется образованный человек — так боярин какой или рядом с ним по статусу. Даже я, человек из будущего, с некоторыми иными понятиями системы общества, не могу представить себе боярина, который будет преподавать в школе или университете. Заставить бы их иногда давать лекции, рассказывая о своем опыте администрирования, и то — победа великая.

Потому и выходит, что нужны иностранцы. И тут одними православными греками не обойтись. Да и сгодятся те греки, в лучшем случае для предмета богословия. Иные же, европейские умы, — это такой раздражитель для православного люда, что нужно учитывать и народное мнение. Знаю я, что одной из причин, почему меня чуть не убили 17 мая прошлого года, когда я бежал из Москвы с Басмановым, была лютеранская проповедь у кремля. И путь пастырь говорил для немецких наемников и иных немногочисленных немцев, и это место больше походило, чем тот же Кремль, но сейфакт имел такой бешеный резонанс, что стало позволительно покушаться на институт верховной власти. Ведь то, что я самозванец — не такая уж и распространенная информация, многие верят в мою легенду спасенного цесаревича.

Вот и говорил я Гермогену, что хочу, кабы иностранцы не подвергались нападкам со стороны православной церкви, если только не уголовники и не прилюдно оскорбляли веру людей. Пусть будут их кирхи в Немецкой Слободе. Но только там.

— Я супротив того, государь! Не можно на православной земле учения от Лукавого поощрять. Что до наук, то можно все, окромя того, что славит Змия, — говорил Гермоген.

— Так не пойдет, владыко! Коли нынче не сговоримся, то не будет меж нами более ничего! Ты же на свой лад все переиначишь после. Вот, пример тебе… — я сделал вид, что задумался. — Разрезать мертвое тело для его изучения, кабы лечить живых можно? Что на это скажешь, коли такое учение спасет в грядущем тысячи православных?

— Не годно это, кабы православных резали опосля последнего причастия. Но я и не супротив лечения и телесного, коли и молитвы звучать станут! — пробасил Гермоген.

— А коли режут не православного, а басурманина, али схизматика? — спросил я.

— Так… тако же не гоже, но… можно, — растерянно говорил кандидат в патриархи.

— Вот! Владыко! Так и нужно договариваться и искать, как выйти из положения. И коли ты будешь вместе со мной искать выходы, так и найдем, — обрадовано говорил я, прикидывая, где брать трупы для вскрытия.

Но я не столь щепетилен. Да и можно же обойти ситуацию. К примеру, какой тать злобный будет отлучен от церкви, или вырезать разбойнику язык, да крест сорвать — все, он и не православный вовсе.

После обсудили ситуации с иноверцами в нашем отечестве. Уже есть среди подданных не только мусульмане, или разного толка язычники, даже буддисты, с переселением калмыков, появляются. Тут, что удивительно, наши мнения почти сошлись. Пусть они и верят в свои, как утверждал Гермоген, «заблуждения», но необходимо сделать такую систему, чтобы быть православным становилось выгодно. К примеру, должности могут занимать только православные, или российские внутренние таможни для православных станут дешевле. Понемногу, но пойдут в православие. Если же гнать всех силой, то на выходе ни православных не получим, но и рассоримся со всеми вокруг.

Поговорили мы и о музыке, танцах, соблюдении поста в войсках. Ну как можно не давать воину мясо? И где набраться столько круп, чтобы компенсировать мясной рацион? А воин, плохо питающийся — это добыча для врага.

Но что стало последней гирей на весах моих сомнений, когда чаша с назначением Гермогена, все-таки стала перевешивать — это его маниакальное выражение лица человека, готового на все и даже больше, но чтобы было сделано то, что я предлагал. Москва должна иметь свою семинарию и со временем отказаться от признания какого-либо иного церковного образования, кроме как московской Высшей семинарии, ну и тех средних учебных заведений, которые я хотел бы открыть под шефством семинарии. Со временем, но все священники должны обучаться академиях, ну а епископы — в Высшей Православной семинарии. Пусть не сразу, но лет через двадцать количество образованных по единым стандартам священников должно будет перевалить за половину. Может и удастся тогда избежать Раскола в церкви и умах людей? Ведь сколько потеряла Россия от того, что тысячи и тысячи людей бежало или сгинули во время преследований? Много!

— Разумею я, государь, почему ты меня ставить хочешь на патриарший стол, — Гермоген сделал вид человека, который столь мудрый, что раскусил мою хитрость.

— Я был с тобой честным. И еще раз скажу, владыко, коли станем много работать на благо России и православия, так не будет и время, кабы лаяться. Но многое решили сейчас, иное обсудим позже и всех наших уговоров следует крепко держатся. И я жду от церкви дел славных, — сказал я и сделал вид, что разговор окончен. — Работай, владыко Гермоген!

И пусть работает! Монастыри могут и должны взять себе на постой коней, когда война закончится. Да и монастырские могут и заняться разведением лошадок. Я надеюсь, что скоро получится значительно обезопасить южные украины и там появятся и монастыри, где и коней разводить можно, но и овец на шерсть. Ну а со следующего года нужно настаивать и на реформах в сельском хозяйстве на церковных землях.

— Лука! — выкрикнул я.

— Государь-император! — материализовался мой помощник.

— Ты говорил, что ко мне некие немцы просятся. До заседания Боярской Думы есть время, зови их! — сказал я, и Лука испарился.

После выздоровления, у моего помощника, как будто второе дыхание открылось. Порхает и работает так, что и мне приходится удивляться. Вот его бы сделать боярином… но Лука даже не дворянин и я еще до конца не просчитал, чем аукнется мне такой волюнтаризм.

Скоро, через часа полтора, приехали те самые немцы. Что было удивительным и интригующем, среди них была женщина. До их прибытия я успел попить чаю, который подло был украден из патриаршей усадьбы, а еще провел несколько поединков на шпагах и даже чуть поработал с моим посланием к народу по поводу войны. Но вот постучались в дверь.

— Государь-император, я самолично привез немцев. И баба у них… ох и остра на язык! — Лука чуть рассмеялся.

— Давай их сюда! Толмача не забыл пригласить? — сказал я и после того, как помощник уверил, что он позаботился сразу же приставить толмача к недавно приехавшим в Москву немцам.

Через минуту в кабинет вошли три человека. Первое впечатление — не очень.

— Кто такие? — спросил я строго.

Мне не очень понравилось, что женщина, выглядящая привлекательно, но уже далеко не девичьего возраста, задорно улыбалась. И пусть в этой улыбке я не почувствовал оскорбления или пренебрежения к своей персоне, но к русскому императору так вольготно и расковано входить не должны. Как будто к друзьям на шутливую вечеринку пришла.

— Позвольте, ваше величество, представиться самому и представить моих спутников, — переводчик споро переводил слова стройного, с аккуратной бородкой из черных, как смоль волос, мужчины. — Я Иоганн Кеплер! И ваш посланник еще в Праге говорил, что я буду встречен вами с большой благосклонность. А моими спутниками являются София Браге и ее супруг Эрик Ланж.

Н-да… не думал, не гадал, не чаял, а он взял, да приехал. Только нельзя показывать свою радость и чрезмерную заинтересованность в этом человеке.

— Я слышал о вас, господин Кеплер, мне докладывали. Кроме того, вы должны были получить мое послание. И пока у меня два вопроса: что вас побудило приехать в Россию, и кто все же ваши спутники. Меня интересуют больше не их имена, а профессии, — сказал я, демонстрируя невозмутимость и одергивая себя, чтобы сразу не приказать выдать Кеплеру пару сотен монет.

Бедновато выглядел и сам великий ученый и его «прицеп». Одежда была чистой, казалось, что и выглажена, хотя это вряд ли. Но это была дешевая, многоношеная одежда, даже с чуть ли не протертыми коленями. Не лучшего вида были и башмаки. О шляпах не говорю. Хотя от чего же — простые, не богатые шляпы, которые носят многие протестанты, но они были… дырявые. Не может так выглядеть ученый, чьи изыскания и в будущем будут значимые [в описанный период финансовые дела у всех троих находились в крайне плохом состоянии].

— Признаюсь, ваше величество, меня влекло любопытство. Я получил от вас… некоторые данные, которые меня чуть не убили, — Кеплер развел руками и этот жест я не понял, но улыбка на его лице говорила, что сказанное изобиловало скорее преувеличением, может и шуткой.

— Я понимаю вас, Иоганн, ученому человеку сложно смириться с тем, что то, чем он занимается, уже кому-то известно. Тут можно чувствовать себя ненужным, обманутым. И вы решили приехать в Россию и узнать, что еще я знаю, чтобы от моих знаний отталкиваться в будущих своих исследованиях, — сказал я, а у Кеплера в глазах промелькнул страх.

— Вы мысли читаете? — спросил ученый.

— О, нет, я лишь понимаю вас, ибо сам чуточку, но исследователь. Но вы не ответили на мой второй вопрос. Кто же с вами, — сказал я, поглядывая на женщину лет чуть за сорок, которая переминалась с ноги на ногу.

— Прошу простить меня за бестактность, — Кеплер поклонился. — София — сестра моего учителя и друга Тихо Браге. Она занимается многими науками: ботаникой, астрономией, садоводством, медициной. Возможно, в вашей большой стране найдется дело для нее и для ее мужа, весьма сведущего в алхимии [в это время София Браге жила со своим мужем впроголодь, при том, что ее семья предлагала поддержку, но только, если женщина бросит науку. Этого не случилось и София активно занималась исследованиями во многих областях, сдерживаясь только наличием, скорее, отсутствием, денег. Сам Кеплер находил ее особой весьма развитой и умной].

Садоводство, химия, медицина — все это нам нужно, при чем много. Но… она женщина. При этом великий Кеплер акцентирует внимание именно на личности женщины. Алхимик стоит воды в рот набрав. Чувствуется, что он несколько забитый человек и что в семье явно матриархат.

— У женщин есть некоторые качества, которые недоступны многим мужчинам. Иногда женское нестандартное мышление и упорство могут способствовать научным открытиям, — говорил я задумчиво. — Но, к сожалению, и в России общество таково, что публично женщина не может заниматься наукой. Вместе с тем, ваши рекомендации, господин Кеплер будут приняты к сведениям.

— Благодарю, ваше величество! — отвечал Кеплер.

— София, а вы, что думаете по поводу своего будущего? Кем себя видите? — спросил я у женщины.

Была уверенность — Эрик Ланж начнет нервничать, что к его жене обращаются не испросив разрешения у него, мужа. Однако, с самого начала разговора было понятно, что этот персонаж — прицеп. И вот мне нужно понять: для чего мне баба «с прицепом», даже если речь идет о науке, но никак не о личной жизни!

— Ваше величество, — отвечал мне уверенный, или даже, самоуверенный, женский голос. — Я готова работать и во благо вашей московитской науки… простите, русской, но за плату, как и мужчине. Нам нужно жилье и лаборатория. По крайней мере, должное количество бумаги, чернил, несколько слуг, чтобы не отвлекаться на быт.

Я улыбнулся. Вот оно — эмансипе! Феминистка начала XVII века! И этот факт меня веселил. А когда я представил, что сейчас София скинет платье, и задерет нижнюю рубаху, демонстрируя грудь, а там надпись «даешь бабу в науку!», примерно так, как это делали оголтелые девки в будущем, то чуть не впал в истерику.

— Я прошу прощения! — говорил я после продолжительной паузы, пришлось сделать несколько глубоких вздоха, чтобы не рассмеяться. — Все это я готов вам предоставить, как и согласен пойти на то, чтобы дать вам испытательный срок. Скажем… три месяца, после которых жду хоть каких, но убедительных результатов работы. Перво-наперво займитесь выращиванием тюльпанов. Тех, что уже заканчивают свое цветение на территории Кремля. Пробуйте соединить и срастить разные луковицы. Ну и занимайтесь наукой, только той, которая принесет пользу. К примеру, за химический способ изготовления большого количества соды, я буду снабжать вас до конца моих, или ваших, дней.

— Это немного… иной подход, как принят в Европе, но, думаю, что я соглашусь, — отвечала София Браге, и уже после выражение согласия жены, похожие слова прозвучали и от ее мужа.

— Ну а вы, господин Кеплер? Вам я сразу же, за те работы, что вы уже сделали, и за новые издания, с которыми чуточку помогу и я, могу даровать титул борона, выделить землю или дать деньги для строительства мануфактур, что более прочего оценю, — я искушал великого ученого и златом и славой и научными открытиями и был почти уверен, что он уже из России не уедет.

— Если вашему величеству будет так угодно, то я бы смиренно просил о милости поговорить с вами и задать ряд вопросов, но у меня больная жена и мне стоило много серебра, последнего, которое я имел, чтобы за ней сейчас ухаживали. К осени я хотел бы вернуться в Прагу. А, учитывая военные действия, мне придется плыть через моря и потратить на дорогу не менее месяца, а, скорее больше. Но я… вероятно… — было видно, что Кеплер сомневается и я не хотел бы на него давить, но и вот так взять, выложить все свои знания о космосе… нет, нельзя [в это время первая жена И. Кеплера уже сильно болела и скоро умрет].

Русскому барону положено знать о космосе все то, что знает и его император, а вот забытому всеми ученому, который живет весьма скромно и то, большей части от подачки от моего посланника в Праге, или составлением глупых гороскопов, не стоит знать больше, чем он уже услышал от меня.

Более разговаривать было, по сути, не о чем. И, несмотря на то, что подспудно я хотел продлить время общения с гением человечества, нужно отправлять немцев восвояси. И эти «восвояси» я потребовал сделать максимально благоприятными, но без излишеств. Пусть заселяются в один из построенных для особых нужд домов в Немецкой Слободе.

Ну а для меня наступило время обеда, после которого должно было состоятся серьезное совещание, вероятно оно, и в историю войдет. По крайней мере, у меня уже есть три писаря, которые записывают и мои слова и описывают дела. Это я хотел бы в будущем выпустить книгу о делах государя-императора. Естественно, в книге будет такой текст, читая который любой русский человек, и не только русский, должен проникнуться величием престола Российского.

— Ты спокоен, а вокруг много суеты! — сказала Ксения за обедом.

— А я часто успокаиваюсь, когда грозят сложности. Ты переживаешь, что я не волнуюсь? — сказал я, цепляя на вилку кусок филе соленой голландской селедки.

Прибыли голландцы, привезли своей сельди. Вот купил ее только для того, чтобы не было негатива в преддверье важного разговора. А так… я и в той жизни предпочел бы селедке осетрину, да и в этом времени так же. Тем более, что так солить — плотно выкладывая в бочки сельдь и посыпая ее солью — и мы можем. Только соли жалко на селедку тратить, есть много чего иного для засолки и вдали от морей.

— Ну раз ты спокоен… — Ксения улыбнулась. — Не праздна я!

— Японский городовой… — вырвалось у меня. — Спокоен? Так на тебе бабушка Юрьев День!

— Что? — недоуменно спросила Ксеня.

— Да ничего, все добре и я зело радуюсь, спасибо! — сказал я, вышел из-за стола, обошел его и поцеловал жену.

— Он спасибо еще говорит… — пробурчала счастливая жена. — Бога благодари!

— Всеночную закажу в трех храмах! — воскликнул я.

— Не надо. Пусть священники только упомянут во здравие. А так, не нужно многим говорить — сглазят еще, — сказала Ксения, а я рассмеялся.

Вот что в голове у людей этого времени? Как может в одном предложении быть и суеверие сглаза и православная вера? Так ладно у мирян такое. Видел я, как батюшки проверяю двери в храм, чтобы там не было какой иголки брошено. Ибо иголка — это беда на храм, колдовство. Ну так Господь же не допустит? Ну какое колдовство может быть в храме? Нет! Лучше иголки поискать и выкинуть, предварительно произвести какие-то обряды с ними. И… иголки находят. Значит есть идиоты, которые разбрасываются таким ценнейшим ресурсом, чтобы насолить церкви. Может аутодафе каким развлечь москвичей?..

— Никому не скажу, что понесла ты. И ты не проговорись и кто из баб знает, так пригрози моим гневом, чтобы не рассказывали. Но у меня для тебя будет еще просьба. Тут появилась София Браге — лекарь, да еще за цветами обучена ухаживать. Пригласи ее к себе, поговори, узнай, насколько она сведуща в лекарской науке! — говорил я, выглядывая во двор, где начали пребывать кареты бояр. — Все, любая, пойду одеваться к Боярской Думе! Спаси Христос за радость!

И только выйдя из палат, где мы обычно с Ксенией трапезничали, или баловались с Машкой, я начал осознавать, что стану вновь отцом. Нужно будет еще свыкнуться с этой мыслью, как и с тем, что необходимо отныне более тщательно смотреть за охраной. Вот именно сейчас, вероятно, один из последних шансов меня сковырнуть. Будет наследник — все, династия.

Ну а бояре все пребывали. Не так, чтобы сегодня была именно что Боярская Дума. Большая часть бояр занята на важных направлениях и присутствовать не могли. Волынские, Телятевский — они на южном направлении, от куда приходят сведения о вероятном набеге ногаев. Кто и на войне с поляками. Василий Петрович Головин, как и его сын, отправлены в Архангельск на переговоры с англичанами и голландцами, да и посмотреть, чтобы они не поубивали друг друга. Строгоновы у себя, должны сейчас мануфактуры ставить, да серебро с медью добывать.

Вот и остались из действенных думцев Дмитрий Пожарский, Матвей Годунов, да с боку припеку, Михаил Федорович Нагой. Особенностями, которые, кроме прочих, так же не позволяли называть наше собрание полноценным заседанием Боярской Думы, являлись приглашения людей, которые не имеют отношения к боярству. Скорее всего, тут нужно было употребить к слову «не имеют» приставку «пока». На собрание были допущены Ромодановский Григорий Петрович — ближайший кандидат на членство в Думе, ну и Козма Минин.

Минина я пригласил для того, чтобы он смог более детально проработать пропагандистскую компанию, ну и, если Дума примет мой план, Козьму ждет командировка.

Ну а Ромодановский, который должен был отправляться с двумя полками стрельцов, собранных из вологодских и угличских стрельцов, усиленных московскими ротами, на южные рубежи, получит иные задачи.

— Государь-император! — нестройно поклонились все собравшиеся, когда я вошел в палату заседаний.

До того я стоял за дверью, парился в жарких одеждах, ждал, пока все соберутся и лишь после вышел. Ох, как же напрягают эти условности!

— Приступим, бояре… и приглашенные, — сказал я, удобно усаживаясь на троне. — Дмитрий Михайлович, тебе я поручил узнать, сколь сильны ляхи и что мы можем сделать. Да и понять нужно, куда они идут. Не свернут ли к Смоленску, или к Орлу.

Все сели на скамьи, но Ромодановский и Минин остались стоять. Приглашать их так же присесть было нельзя, все же нужно подчеркивать статусность думских бояр. Хотя по родовитости Ромодановский не так чтобы сильно уступал остальным. Но, ничего. Соберутся иные и введу его в Думу. Вроде бы не глупый дядька.

А вообще эта Дума мне нравится. Не только потому, что большинство людей в ней я бы мог условно называть своими, но и потому, что чаще всего бояре находятся при деле, и у них не так чтобы и много время остается на то, чтобы плести интриги и кооперироваться в группировки.

— Государь-император, — князь Пожарский степенно встал, горделиво задрал подбородок…

Вот как есть, ведут себя бояре, словно какие звери, что друг перед другом хвосты распушают. Не такой Пожарский даже наедине со мной, императором, но перед другими боярами… орел.

— У ляхов восемнадцать тысяч пехоты и шесть тысяч конных, при сорока пушках. Еще прибавить нужно казаков, число которых неизвестно, так как они завсегда в разъездах и грабежах. Еще прибыл к ним большой отряд в тысячи две шляхетского ополчения под командованием Рожинского. Сказывают, что он зело деятельный, много литовской шляхты поднял, — докладывал Пожарский.

Князь, скорее, не докладывал, а доводил до сведения остальных, что именно происходит. Я уже знал о нашем плачевном положении. Может и не плачевном, но сложном в плане выбора правильных ответных действий.

Пожарский называл лишь приблизительные данные. Прилетела птичка из Брянска с сообщением победы и с цифрами. И были некоторые сомнения в правдивости оценки количества противника, особенно того, который уже удобряет брянскую землю своим телом. Что-то слишком много набили брянские удальцы. Если это подтвердится, то быть им героями, воспетыми в газете. Лично очерк напишу.

— Кто скажет, как поступить нам? — спросил я у собравшихся.

Наверняка, Ромодановскому было что сказать, но влез Нагой.

— Я скажу, государь! — Михаил Федорович подбоченился. — Скопину-Шуйскому следует возвернуться, а брянскому воеводе, идти вслед и бить ворога.

И не так, чтобы это было глупо. Рационализм присутствовал. Но вот чего не хватает моему, якобы, «родственничку», так стратегического мышления. У нас в непонятном статусе Новгород и почти все северо-западные земли России. И Скопин нужен там еще и для того, чтобы Россия, выиграв в одной войне, не лишилась быстро и без боя, других своих территорий.

А, между тем, шведы занялись делом. Они осадили сразу и Полоцк и Витебск. Это не может не волновать поляков. Тут риск потерять контроль за Западной Двиной, что повлечет и осложнения в Ливонии, особенно в Риге. Так что нам остается даже не разбить, а лишь подольше сдержать поляков. Те и сами побегут спасать свое отечество.

Ну а предложение посылать брянский гарнизон в погоню за поляками — абсурдно. Во-первых, его могут разбить, во-вторых, оставление войсками Брянска без достаточных сил в городе — это легкая добыча и для тысячи вражеских казаков.

— Еще предложения! — сказал я, не предприняв попытки объяснить неприятие предложения Михаила Федоровича.

— Встречать нужно ворога на Серпухове. Есть время сладить земляные укрепления, — сказал Пожарский.

— А что ты скажешь, Григорий Петрович? — обратился я к Ромодановскому.

— Прости, государь-император! Уместно ли мне вперед бояр твоих ближних слово держать? — будущий думский боярин поклонился.

— Матвей Михайлович, ты не против? — спросил я у Годунова.

— Не против, государь, — важно отвечал боярин, гордый за то, что спросили его позволения, и он снизошёл.

Ромодановский чуть поклонился и начал говорить:

— Думаю я, государь, что ты вызвал меня не спроста. Коли нужда была направить полки, что под мою руку дал, так повелел бы ты и я со всем усердием все выполнил. Но ты ждешь чего-то иного… — Григорий Ромодановский развел руками. — Скажи, государь, что ты измыслил! А я считаю, что разбить ляха можно, но токмо на реках. Коли успеем, то на Угре встретить, нет, то все едино на реках: Наре, Протве, Оке. Войско ляхом не шибко быстро идти должно, от того можно и успеть.

— Да, с той стороны много рек, что обойти сильно трудно, почитай большим войском и нельзя. От того думайте бояре, как нам не дать переправиться ляхам. Держал же мой прадед Иван III Великий Орду на реке Угре! — сказал я и началось обсуждение.

— Государь, а коли Болхов выстоит? — спросил Пожарский.

— Думаю, бояре, что не выстоит он. А коли Божием проведением и случится, что Болхов стоять будет, то поможем ему, но после. На Угре крепостицы есть Дмитровец, Залидов, Опаков, — выкладывал я свой план.

— Так они запущены, государь, ветхия, — задумчиво сказал Матвей Годунов.

— А, как, Козьма Минич, — с улыбкой обратился я к Минину. — Сдюжим народ поднять на ремонт крепостиц, да иных земляных укреплений?

— Батюшка-государь! Вся Москва в едином порыве! — откликнулся Минин.

— Из Москвы собрать охочих людей, да на подводах их отправить, но не более пяти сотен. А вот в Калугу отправишься, да подымешь народ. Лопат тебе добрых дадим, да топоров, пил. Князь Дмитрий Михайлович людей своих знающих, как сладить из земли крепость, с тобой отправит. Ты народу объясняй зачем все делать, а иные руководить станут, — говорил я, представляя, как тысячи людей копают рвы на подступах к Москве… что-то это напоминает…

Еще два часа понадобилось для того, чтобы решить где и какие полки располагать. До того стоял вопрос, что нельзя Москву оставлять вообще без войск. Но тут уж придется. А еще прямо сегодня вечером одвуконь отправятся гонцы в Тулу, Каширу, Орел, чтобы оттуда так же прислали часть стрельцов.

Ну и Телятевскому полетел приказ, чтобы не пустил ногаев к Туле, ни при каких условиях. Иначе это может получится удар под дых нашим войскам. Да и Тула стала еще более важным городом, чем ранее. В конце концов там уже ведутся подготовительные работы под строительство домн с перспективой становления целого завода. Есть металлы и не только на Урале. И нужно этим пользоваться.

*…………*…………*

Москва

25 мая 1607 года

Михаил Федорович Нагой сразу после Боярской Думы отправился в Новодевичий монастырь. Не шел туда, а, словно летел, загоняя коня. Накрапывающий мелкий дождь своими каплями смывал накатывающие от злобы и бессилья слезы.

Накипело. Брат бывшей императрицы и, получалось, дядя государя, чувствовал себя униженным, оболганным, обманутым. Еще не одно предложение Михаила Федоровича не было принято Димитрием, нет новых пожалованных земель. Нет ничего! Оставались лишь насмешки, которые мерещились Нагому повсеместно. К слову, он не страдал манией, его, действительно, обсуждали. И бояре задавались вопросом: от чего государь не держит в почете Михаила Федоровича, почему он своему дяде не дает серьезного назначения? Конюшим быть — это не плохо, но только если царь совершает выезды, спрашивает совета и мнения у должностного боярина. А так… Пожарский важнее, а он пусть и не худородный, но Нагой не считал князя себе ровней.

Уже далеко не молодой мужчина, раскашлявшись, от усталости с трудом слез с коня. На трясущихся от напряжение скачки, ногах, направился к воротам Новодевичьего монастыря. Его тут знали, он не раз приезжал к сестрице, чтобы навестить ее, дать дельный совет. Мария-Марфа все еще слушала своего брата, хотя была чаще себе на уме.

— От чего не весел, братец, отчего ты нос повесил? — спрашивала бывшая царица Мария Нагая, нынче инокиня Марфа.

— Ты шутковать вздумала? Али все добре с тобой? — взъярился Михаил Федорович, вымещая свою злобу на сестре.

— Не говори со мной так! — строго повелела Нагая и пригласила брата в свои покои.

Новодевичий монастырь превращался во дворец с производствами, с той лишь разницей, что тут редко одевали пышные наряды, да и чаще молились. А так, Марфа собрала себе целую свиту из разных монашек, да боярынь. А еще из развлечений в монастыре появлялось кружевное плетение и вышивка. Царица Ксения предложила монахиням заработок, который пришелся по душе. И дело тут было не столько в самих деньгах, сколько в том, что появлялась какая-то цель, занятие, кроме уже надоевших дел.

— Говори, что такой лютый прискакал? — спросила Марфа, когда они с братом зашли в одну из горниц.

— Выродок ни во что не ставит род наш! — сказал, как будто сплюнул, Михаил Федорович.

— Он нарушил уговоры наши? — посерьезнела инокиня Марфа.

— По делу, так и нет… — замялся Нагой. — Токмо я на Боярской Думе, словно облитый водой стою и все время утираюсь.

— Братец, так может ты дурности всякие предлагаешь? — спросила Марфа.

— Я? — выкрикнул боярин. — Он и слушать не желает. Окупился от нас с тобой, да и посмеивается у себя в палатах с ведьмой Ксеней. Может то и она его околдовала!

— Ты в обители Божией! — Марфа перекрестилась.

— Ой-ли! Сама тут чуть ли не пляски тут устраиваешь! — отвечал Нагой, но все же, на всякий случай, перекрестился. — Вот родит Ксеня выродка годуновского, так еще в большую силу войдет Матвей Годунов. А мы по миру пойдем!

— Она понесла? — спросила инокиня.

— Не ведомо сие, но сказывают, что по утрам бледна была. Да и не важно сие, не нынче, так завтра, но понесет. Они же кожную ночь вместе спят, об их супружании весь Кремль судачит, — сказал Михаил Федорович.

— Сие сложность… — Марфа задумалась.

— Вот и я о том. Одно дело — девку родила, а коли малец будет… — уже чуть успокоившийся Нагой воздел большой палец к верху.

В это время инокиня Агафья, которая должна была присматривать за бывшей царицей, чтобы вовремя сообщать «куда следует», не могла подойти к двери в горницу, где закрылись брат с сестрой и явно что-то обсуждают. Агафья не знала, как поступить, прогнать и обнаружить свой интерес, или не вмешиваться. А все потому, что другая инокиня, которая входила в близкий круг бывшей царицы, сама подслушивала, прижимая ухо к двери.

Инокиня Марфа, та, которую когда-то называли Марией Ливонской, искренне считала, что на троне ее сын и теперь ему могла грозить опасность. А потому, она все подслушает и все передаст, ибо смысл жизни для любой женщины — это спасение детей. Дочку не уберегла, так, может, сына спасет. А кто измыслит что дурное супротив сыночка!..

Глава 13

Глава 13

Болхов 3 июня 1607 года

Егор Иванович Игнатов уже больше месяца гонялся за врагом. Относительно молодой командир, как назвали бы в будущем «специальной диверсионной группы», превратился в Лешего. И, несмотря на то, что все члены группы не отличались чистотой, ухоженностью бород, или постриженными и расчесанными волосами, отчего-то именно командир ассоциативно сравнивался с взращенным народным суеверием персонажем — лешим-лесовиком. Вот и получилось, что на выходе группы на задание, позывной у Егора был «Ком», но скоро стал «Леший». А насчет того, чтобы называть друг друга по прозвищам настаивал сам Егор. Так было, по его мнению, проще общаться вовремя их диверсионной деятельности. Быстрее, лаконичнее, да и враг не узнает настоящие имена.

Группа Лешего двигалась по пятам польского войска, то и дело создавая им проблемы. Уже были потравлены ручьи и колодцы Это делалось так часто, что уже и не осталось отравы. Зато враг понес потери и от таких диверсий. Последний раз остатки отравы использовались две недели назад, когда в один приметный, бьющий из земли ключ, с кристально чистой водой, скинули отраву для воды. Тогда эффект отравления был столь слаб, что только можно было отлавливать поляков, вкусившим водного «дара» брянских лесов, по кустам. На это отряд не стал размениваться, а проследил за тремя повозками с добром какого-то знатного шляхтича, обозники особенно часто бегали по кустам, но дело было не в них, а в конях. Когда кони, запряжённые в этот частный обоз, стали от выпитой воды медленными и болезненными, а обоз отстал на метров триста от едущей в седлах польской хоругви, Леший и приказал атаковать.

За русскими диверсантами послали погоню, но это было зря. Отряд уже настолько свыкся в лесах, да и многие из группы вполне ориентировались в лесу, что преследователей ждал сюрприз, и не один. Зверь — позывной одного из членов группы, умел быстро и эффективно из нескольких палок сделать смертоносную ловушку. Вот и повелось у поляков поверье, что русским помогает сам лесовик и нужно держаться подальше от дремучего леса, иначе дух лесной обязательно тебя заполучит. А дальше в вражьем стане появлялись разногласия: одни говорили, что русский леший высасывает душу, а тело уже подъедают животные. Другие же утверждали, леший просто и незатейливо съедает пропавших польских воинов, но не всех, а только тех, кто наиболее грешен. Таким рассказчикам, вещавшим с видом умудренных стариков, возражали иные, которые утверждали, что столько много не может есть даже лесной дух, и он явно что-то затеял с телами славных польских воинов. Может в скором времени уже польской армии предстоит встретится с полками нечисти, которая будет состоять из подчиненных дьяволу погибших бывших соплеменников.

А пропавшие тела — это те, кого «умыкали» в лес диверсанты, чтобы лучше знать о планах врага и предопределять действия поляков. К примеру, получилось выкопать и замаскировать волчью яму. Пусть в нее попались лишь два всадника, но коней насмерть, а конные получили серьезные ранения. Минус два профессиональных воина на одних весах с ночной работой лопатами.

Между тем, с каждым днем проявления бурной польской фантазии, оказывали деструктивное влияние на продолжение деятельности русского диверсионного отряда. Враг боялся лишний раз отойти в лес. А, если, это делал, то только в сопровождении, или большими группами «засранцев». Впрочем, чаще всего, польские воины предпочитали испражняться рядом с местами, где они останавливались на отдых. А, в купе с тем, что и воду больше стали предпочитать проточную, речную, чтобы, якобы, не отравиться, то санитарное состояние в польском войске неуклонно становилось все более угрожающим. Уже сейчас небоевые потери в королевском войске приблизились к самой большой цифре за время всех походов и военных компаний, которые были спровоцированы королем Сигизмундом III Вазой.

— Леший, мы не сотня казаков, чтобы такое сделать! — возражал Зверь. — Я могу быть и сам по себе!

— Лучше бы тебе молчать, как месяц назад! — сказал француз Антуан Анри.

— Яков! — Егор намеренно назвал Зверя по имени, вызывая у того агрессию.

— Не зови меня так! Меня так звали только родные! — рычал Зверь, но в этот раз не решался бросаться в драку.

При формировании группы о психологической совместимости не особо думали. Собрали тех, кто мог больше остальных и кто дополнял иных членов группы своими особыми навыками. Зверь же точно не являлся командным бойцом. Он одиночка, но все равно оказался столь полезным в группе, что половина эффективности диверсантов — это заслуга Зверя. Вот только Егору приходится периодически бить одного из членов своей команды. Зверь понимал силу… скорее он уже ее чуял и если не подчинялся, то соглашался выполнить нужное.

— Зверь, ну ты же сам говорил, что это возможно — взорвать большой пороховой склад, — Егор не стал обострять ситуацию, да и Яков уже не кидается на командира сломя голову, все-таки если не логика, то рефлексы работают.

— Подходы блокируются двумя десятками человек. Мы можем их вырезать в волчий час, под рассвет. Но дальше сто пятьдесят шагов поля, после охрана склада. Коли не открытое пространство, так можно пробовать, а так… — Зверь скептически отнесся к идеи большой диверсии.

Егор привык к тому, что мнением Зверя пренебрегать нельзя, но и поступать соответственно чутью Якова, так же не стоит. Каждая диверсия — это риск, чуть меньший, или больший, но опасность присутствует постоянно, даже когда группа заходит вглубь леса для отдыха. Ведь даже лесные хищники — уже опасность.

Но молодым командиром двигало иное — он хотел большого дела. Да! Они и так уже немало вреда причинили и может даже больше роты, а то и двух, уничтожили напрямую и неизвестно, сколько косвенно. Но больше месяца в лесах и уже рутинная работа притупляли чувство самосохранения.

— Все понимают, что мы можем сделать для победы больше, чем полк или даже два полка стрельцов? И понятно, что ляхи недоработали с тем, что не соорудили укреплений своего лагеря и не спрятали там порох? — спросил Егор у своего малого совета, в число которого логично входил заместитель Антуан Анри и нелогично — Зверь.

Понимали все и в группе собрались такие бойцы, которые готовы отдать свои жизни. Поэтому было решено сделать что-нибудь масштабное.

В разработке плана принимали участие все бойцы группы. Нужно было понять, как минимизировать вероятность потерь. После, все, без исключения, принимали участие в подготовке отхода: строгали колья, составляли ловушки, выбирали тропы.

За полночь группа, укрытая маскхалатами, выдвинулась на позиции у опушки леса. В высокой траве можно было оставаться незамеченными и при свете дня, так что вероятность подобраться у посту охранения польского лагеря, была высокой, даже очень.

— Пошли! — скомандовал Егор и группа выдвинулась.

В предрассветных сумерках, когда уснет даже самый стойкий постовой, большинство поляков так же спало. Потому оставалось тихо убрать троих охранников, которые бдели у костра и после вырезать спящих на сырой земле вояк.

Глухой звук срывающейся тетивы арбалетов был громким, но не настолько, чтобы переполошить вражеский лагерь.

— В ножи! — сказал Егор и началась работа.

Именно, как необходимую работу нужно воспринимать то, что началось — хладнокровное умерщвление людей.

Из двадцати двух человек, только один смог издать звук, выкрикнув об опасности, но ему быстро закрыли рот. Крикун смог прокусить палец тому бойцу-диверсанту, что пожертвовал рукой, но скоро удар ножом в печень, упокоил вражеского воина.

Дальше Антуан с одним бойцом оставался на вырезанном посту. Его задачей была максимальная подготовка для организации прикрытия отступающей группы, если, конечно, будет организовано преследование. Пятнадцать аркебуз и пять мушкетов — это большое подспорье для того, чтобы заставить отряд врага подумать, прежде чем продолжать погоню. Вот Антуан Анри, как главный специалист группы по огнестрельному оружию и занялся делом, когда остальные диверсанты поползли к складам.

Охрана склада не спала. Два вражеских десятка — это много, но и отступать Егор не собирался, хотя такая малодушная мысль у него проскользнула. Командир рассчитывал на внезапность, растерянность врага, ну и профессионализм группы. Зверь увидел решимость командира и стал мотать головой в отрицании. Яков не чувствовал страх, он чуял, что затея со складом закончится плохо.

По знаку Егора, пятеро бойцов тихо изъяли из ножен сабли и достали пистоли. Еще трое прицелились из арбалетов в тех, охранников, что были ближе к диверсантов. Командир перекрестился и дал отмашку на атаку. Полетели арбалетные болты, беря свою жатву, сразу же из травы поднялись бойцы-диверсанты и началась рубка. Растерянность складской охраны позволяла быстро и профессионально работать в парах, когда на одного противника нападало сразу двое диверсантов, быстро уничтожая неприятеля. И это при бесспорном численном превосходстве врага. Неорганизованность всегда выигрывает хаосу.

Преимущество внезапности сходило на нет и тогда прозвучали первые выстрелы. Разряженные пистолеты не успевали засовывать за пояс, чтобы не отвлекаться от боя, было, что их бросали.

— Прикрыть меня! — прокричал Егор, понимая, что, если сейчас не сделать то, чтобы прорваться к шатрам с порохом, то вся группа бесславно погибнет.

Бойцы выстроились полукругом, внутри которого оказался Егор. Вот таким построением, диверсанты и стали оттеснять охранников и двигаться к складам. Охраны становилось все больше, но и главный шатер оказался в метре от Егора. Выстрел! И появилась брешь в построении диверсантов, которая сразу же замкнулась, сужая для Егора пространство внутри полукруга.

Командир достал нож и распорол ткань. Бочки с порохом заполоняли большой шатер доверху. Небольшой запечатанный горшочек с горючей жидкостью на основе масла полетел вовнутрь, следом отправился и небольшой факел, который Егор запалил загодя, пока его бойцы отражали атаки охранников.

— Уходим! — прокричал Егор и пятеро оставшихся в живых его бойцов стали подымать панику, выкрикивая то на русском, то на польском, что сейчас взорвется порох.

Это была заготовка, которую привнес Егор из занятий с телохранителями государя. И противник, действительно, растерялся, но все равно пер вперед, а русские диверсанты уже были столь утомленные, что еще минута и все будут обречены. Русских бойцов почти окружили и хотели взять в плен, такой приказ был получен подошедшей дежурной ротой. Нашелся здравомыслящий командир, который посчитал, что публичная казнь, якобы «леших», поспособствует поднятию боевого духа.

— Порох! Он взорвется! Бегите! Спасайтесь! — раздалось на русском языке в построении врага.

Если от слов диверсантов большого эффекта не было, то, когда кричать стали сами поляки, или литвины, раз большинство фраз сказаны на русском языке, все стоящие рядом со складами вражеские воины поколебались и стали оборачиваться на своих командиров, ожидая от них приказов.

Десятник русского полка, подчиненного Мстиславскому, которого уже в польско-литовском войске называют русским царем, являлся одним из тех, кто был готов поддержать русских и повернуть своих воинов против поляков. Дворянин Федор Смолянов сейчас осознанно помогал русским диверсантам, которых боялись во всем польском войске. Он начал кричать об опасности и он же был готов помочь своим соплеменникам бежать. Они, жертвуя собой, решились на опасную авантюру, так почему Смолянов не может решиться?

В то же время Егор посчитал, что осталось одно — дождаться, пока прогорят несколько пороховых бочек и все взорвется. Вот и получится так, что он соберет вокруг оставшихся в живых своих бойцов, но еще больше врагов. Вот так бывший казак Егор Игнатов готовился умереть, с честью. Однако, началось непонятное — их пропускали. Часть вражеский воинов оттеснили своих же.

— За мной! — выкрикнул Егор, устремляясь в коридор, который ему обеспечил Федор Смолянов.

Четыре бойца бежали к лесу, когда раздались первые взрывы. Без команды, все залегли и вжались в землю.

— Ползком! — скомандовал Егор.

Бойцы вначале ползли, но скоро встали в полный рост и побежали. Погоня была, причем на конях. Общая физическая подготовка позволяла взять быстрый тем и надеяться диверсантам на то, что оставшиеся сто шагов, которые разделяли группу и место, где уже Антуан Арно изготовился для стрельбы, они преодолеют.

— Стоим! Разобрать мушкеты! — скомандовал Егор и все расхватали заряженные ружья, раздувая фитили.

Не менее, чем полсотни конных уже через тридцать секунд были в зоне поражения, и отряд начал стрелять.

— Уходите! — прокричал Антуан, с осуждением смотря на Егора. — Я, надеюсь, дело того стоило… смерти братьев не напрасны!

Француз говорил без акцента и обреченно.

— Уходим! — скомандовал Егор и четверо его бойцов последовали приказу, а один, который первоначально и оставался с Анри, не подчинился.

Не было время разбираться с вопросами неподчинения. Нужно либо спасать часть группы, либо погибнуть всем. Польские конные, получив первые выстрелы и лишившись не менее семи воинов, стали заходить с боков, стремясь взять в окружение русских, но не приближаясь сильно близко, чтобы не терять и далее своих бойцов.

Егор бежал, слезы катились по щекам, но он гнал мысли о неправильности случившегося. Группа нанесла столько ущерба противнику, что потери оправданы — это главный довод для будущего морального самокопания командира.

Четыре диверсанта уже пробежали мимо большинства ловушек и углубились в лес, когда Егор дал приказ отдышаться. Двое бойцов сразу же упали на мокрый мох, но Зверь остался на ногах.

— Командир! — обратился к Егору Яков, по прозвищу Зверь.

— Что? — отрешенно спросил голова группы.

От последующего удара, Егор и не думал ни уклоняться, ни его блокировать. Он и сам хотел бы себя ударить.

— Все! Не вернем больше никого! — истерично выкрикнул Афанасий Ступин с позывным Рысь.

— Ты! Знал же, что не все вернуться! Добрых мужей залишились! — выкрикнул Зверь и впервые за лет семь заплакал.

Яков Корастылев, который Зверь, впервые привязался к людям. Этот факт остался незаметным, так как он все еще был молчаливым. Ранее Яков и вовсе разговаривал только с Захарием и Прокопием Ляпуновыми. А тут…

— Это война… тут погибают! — сказал Егор, сплевывая кровь.

— Что ты, мальчишка, знаешь о войне? — сказал Зверь, и в нем вновьпроснулся человек.

Яков отошел в сторонку, чтобы никто его не видел таким… человечным. Слезы лились ручьем. В солоноватых каплях горечи была и боль утраты семьи и потеря друзей, и сожаление, что жизнь уходит, а нет никого близкого, нет дома, куда хотелось бы вернуться, пусть и из таких походов. И почему получилось так, что эти молодые парни погибли, а он, который живет только по наитию, остался жив.

И пусть и дальше Яков останется Зверем, но это теперь будет лишь позывной и то на время боевых выходов.

— Ты все? — спросил Егор, которому было не менее тяжело, но ответственность за остатки группы не позволяли долго рефлексировать. — Уходим к Угре!

*…………….*…………….*

Гетман Станислав Жолкевский смотрел на двух изуродованных людей. Один был без трех пальцев, с прожженной раскалённым железом правой частью лица — это десятник Федор Смолянов. Другим человеком, у которого руку окунали в кипящую воду, а после прижигали левую часть лица — был француз Антуан Арно. Что нужно, оба рассказали. Есть у человека такое состояние, когда от боли и начинающегося помешательства, он уже не контролирует, что именно говорит. Вот в таком состоянии побывали и Арно и Смолянинов. Их уже окатили водой и даже дали немного хмельного, чтобы пригасить боль.

— Мисье Арно, ну вам то зачем все это? Они же ортодоксы и схизматики! Я повторю свое предложение, чтобы вы дали клятву и отправились к русским, ну а после нам расскажете о планах московитов, — говорил Жолкевский на русском языке, который оказался знаком и гетману и французскому наемнику.

— Есть Бог и в них, не могут такие люди не быть обласканы Богом! И не предам я тех, с кем из одного горшка ел, — отвечал француз.

— Не убеждает! — выкрикнул Жолкевский. — Вы подло, из леса!.. Убивали не по чести, в как тати.

Жолкевский ушел на Военный Совет, а сразу же после его ухода двоих русских воинов, пусть один и был по национальности французом… умертвили ударами ножа в сердце. И это было дань тому уважению от польского гетмана, что воины вели себя мужественно.

*…………….*……………*

— Я отстраняю пана Жолкевского от командования коронным войском, — говорил король Сигизмунд.

Жолкевский не стал в этот раз дерзить, или как-то оправдываться. Он лишь посмотрел на собравшихся, особенно заострил внимание на Яноше Радзивилле. Ранее представитель одного из влиятельнейших кланов, в той или иной степени, но помогал Станиславу Жолкевскому, который был устраивающей всех кандидатурой. Но сейчас…

— Я беру управление войском под свое командование! — заявил король и никто не стал возражать.

После нескольких провалов, ни король, ни магнаты уже не так сильно верили в гений Жолкевского, который ранее удачливо вел компании против шведов.

— Тебе, ясновельможный пан, следует спешно идти в Полоцк, но через Минск, где собирается посполитое рушание. Отбей шведов от Полоцка и Витебска! — повелел король, ну а Жолкевский понял, что это лучшее, что могло с ним произойти.

Со шведами воевать гетману казалось проще — они прогнозируемые и ведут боевые действия по системе. А вот русские… то отравят колодцы, то взорвут половину из всего имеющегося в войске пороха, при этом уничтожив больше роты бойцов. И пусть основное войско русских по странному стечению обстоятельств, так и не выдвигается к Москве от Смоленска, но бывший гетман был уверен — московиты что-то задумали.

— Отправляетесь немедля! — повелел король и, дождавшись когда Станислав выйдет из шатра, продолжил совет. — Теперь, Янош, вы польный гетман, но возглавляю войско я! Можете сообщить, чем нам грозит эта московитская выходка и почему нас не встречают с цветами? У нас есть прямой потомок Ивана Третьего — этот Мстиславский!

— Ваше Величество, — Янош, вставая, поклонился, ему понравилось, что король стал употреблять уважительную форму обращения на «вы». — Что касается того, отчего русские не присоединяются к нашему войску, а сопротивляются, то позволю себе заметить, что три сотни из защитников Болхова поцеловали крест на верность будущему царю Мстиславскому.

— Остальные бились отчаянно и в плен не сдавались. Сколько мы потеряли людей? — спрашивал король.

— Но Болхов наш! — оправдывался Янош Радзивилл, понимая, что принял не правильную линию разговора.

Нужно было валить все на Жолкевского и это было бы отчасти правда. Но король теперь, видимо, хотел и Яноша обвинить в неуспехах. И только сейчас Радзивилл понял, что противостояние Сейма и короля идет и здесь, на русских землях. Вот получится успешно провести войну, так кто был главой? Король! А не получится, так кто виноват? Гетман!

— Ваше Величество, может не стоит винить меня в чем либо? Я польный гетман и жду приказов от командующего войском! — нашелся Янош.

— И приказы последуют! — зло отвечал король.

*……………*………….*

Сталинград

16 июня 1607 года

Андрей Андреевич Телятевский Хрипун прибыл к городку, скорее крепости, называть которую государь велел, как Сталинград. Такое название должно было объясняться, как стальной город, который столь крепко стоит на защите русских интересов, что никто и никогда не сможет его захватить. При этих словах Телятевский усмотрел в глазах государя нечто недосказанное, но важное. Вот и не было никаких шансов у города получить иное название.

Русские полки… среди которых, кроме самих русских были: тысяча башкир, две сотни калмыков, три тысячи касимовских татар, армянский пехотный полк… а так, да — все русские воины. Все эти силы были разделены на три части. Первая, расположилась в Самарском городке там большинство войск составляли кассимовские татары, потому и командование было у кассимовского хана Ураз-Мухаммеда. Вторая часть войск была в Астрахани, где осталось много армян, из представителей этой национальности, из тех армян, которые уже имели отношение к воинской службе, и сформировали целый пехотный полк. Ими командовал Прокопий Ляпунов. Ну а сам Телятевский возглавлял самую большую группировку в Сталинграде. И помогал ему в этом Болотников, который и должен был стать главным командиром-исполнителем сталинградского воинства.

В распоряжении Телятевского были башкиры, калмыки, три полка поместной конницы, тысячный отряд донских казаков и пять сотен терцев. Если учитывать группировку в Туле, то нагаям будут противостоять порядка двадцати тысяч русских войск. Эти цифры были заведомо меньшие, чем могли выставить противники. Ногайский хан Иштерек-бей может собрать до сорока тысяч сабель. Да и русские имели преимущество в артиллерии, у противника ее попусту не было. Кроме того, в ногайской орде не все было однозначным.

Не все мурзы были готовы подчиниться Крымскому ханству. За время, после того, как Иштерек-бей признал над собой власть Москвы, уже образовалась прослойка лояльных России ногайцев. И Телятевский понимал, что нельзя такой ресурс пускать под нож. Поэтому, рискуя, командующий южными русскими войсками, пытался связаться с ногайскими мурзами. Да, уже были потери, когда некоторые из мурз убивали посланников, фактически объявляя войну. Пока не было пролито крови, номинально, но ногайцы были подданными русского государя. Сейчас же вопрос о противостоянии решен.

Вместе с тем, деятельность Телятевского, а до него и Болотникова, позволили выявить восемь мурз, которые готовы противостоять Иштерек-бею в угоду Москве. Вот они и должны были в самое ближайшее время начать восстание и напасть на те кочевья, которые уже отправили своих мужчин на сбор войск на реке Дон, южнее Тулы. Теперь кочевья ногаев оказывались почти беззащитными перед атакой с востока или с юга, с Астрахани.

— Боярин, прибыли от мурз Байтерека и Кутума, — прервал размышления Андрея Андреевича слуга.

— Напои их чем-нибудь, через двадцать минут пусть придут! — приказал Телятевский и стал самостоятельно одеваться.

Среди ногайцев внешний может еще более важный элемент, чем в русской традиции. Нельзя было предстать перед посыльными от преданных ногаев в неподобающем виде. Поэтому на пальцы одеты самые дорогие перстни, кафтан поменян на тот, что с вышивкой золотом и по дороговизне не уступает одеждам, что мог позволить себе ногайский хан.

А через двадцать минут Телятевский узнал, то, о чем уже и сам догадывался — преданные Москве мурзы устроили набеги на кочевья тех ногайцев, которые отправили своих мужчин в набег на Россию.

— Иван Исаевич, тебе поручаю сие важное дело! — говорил Телятевский, обращаясь к Болотникову. — Бери донцов и кочевников и делай то, о чем сговаривались.

Начал реализовываться план, который, если все удастся, не только уберет с политической и экономической повестки одну из угроз южным украинам, но и значительно ослабит Крымское ханство… вернее не даст ему усилиться. Если ногайская орда станет подконтрольной Крыму, то это чуть ли не вдвойне мощнейшие набеги на русские земли, даже без привлечения турецких сил.

Уже на следующий день, атаман, между прочим признанный казацким Кругом, Болотников, отправился на Запад от Волги. Именно там находились большинство ногайцев, которые решили нарушить клятву верности, не так давно принесенную русскому государю.

Первое столкновение с ногайскими воинами случилось всего в пяти верстах к западу от Волги, напротив Сталинграда. Это еще одно, далеко не лишнее, доказательство, насколько регион проблемный. Как можно торговать с Персией, а еще и предлагать помощь в торговле Англии или Голландии, если торговая артерия — Волга, небезопасна? Вот такой отряд в четыре сотни воинов, который был сходу уничтожен, а частью, разогнан, болотниковцами, может не просто угрожать большому каравану, но и надолго застопорить всю волжскую торговлю. Поэтому ногаи уйдут в историю, калмыки и башкиры, если не станут полностью покорны, так же. Волжская торговля — это выход России из затруднительного финансового положения, ее возможности на большее.

Ногаи, готовясь к большому набегу, рассчитывали на то, что русским будет явно не до них. А еще была налицо недооценка России в целом. Иштерек-бей не знал, что у русских появились другие места, где они могут покупать коней. Башкиры и калмыки были готовы продавать лошадей и продали, а так же откупились лошадьми от более деятельного участия в делах русского царя. Так что удалось посадить безлошадных казаков.

Одно кочевье разорялось, после другое. Людей, прежде всего женщин и детей, переправляли в Сталинград. Многие из них не переживут предстоящее, после Сталинграда, путешествие: кто-то не дойдет до Хивы, умирая от голода, кого и сами хивинцы убьют. Кому нужны бедняки? А кочевья разорялись основательно: коней, было принято решение, частью отправлять донским казакам, которые обязывались заняться разведением лошадей. Овец нужно было отправить в Астрахань, где неподалеку от города будет формироваться центр овцеводства. Шерсть, — она стране просто необходима. Ну и всякого рода барахло свозилось в Сталинград с последующей дележкой после всех событий.

Скоро, как только вестовые спустились до Астрахани, началось выдвижение и войск Прокопия Ляпунова. Это было уже основательное наступление: медленное, но неотвратимое, с пушками и большим числом пехоты. Ко второй половине лета предполагалось зажать ногайцев со всех сторон и уничтожить.

*…………….*………….*

Архангельск

19 июня 1607 года.

Василий Петрович Головин был послан государем вместе со своим сыном в Архангельск. Нет, это была не ссылка, а важнейшие переговоры с англичанами и с голландцами. Вторые так раньше и не демонстрировали особого интереса в торговых операциях с Россией, и было важно, чтобы те корабли, что прибыли в Архангельск из Амстердама не забыли сюда путь.

Семен Васильевич Головин отправлялся на Север России еще и для того, чтобы иметь возможность быстро прибыть либо в Карелу, или в Новгород, так как скоро предстоят очень нелегкие переговоры со шведами. Ну а пока, как думал государь, не мешает, послу и потенциальному, либо Главе иностранного приказа, либо заместителю, набираться опыта общения с европейцами.

Прибыв в Архангельск, Василий Петрович сразу же начал работать, в отличие от своего сына, который не спешил набиваться в собеседники ни к голландцам, ни к англичанам. Тут была психологическая игра. Нужно показать, что заморским торговцам заключить долгосрочное сотрудничество будет намного важнее, чем для России. Пусть сами придут и тут важно, кто первый.

Василий Петрович Головин, по своей части, начал смотреть на Архангельск и приходил к неутешительным выводам: если в этом году порт и город справляется к прибывшими англичанами и голландцами, то при увеличении торгового оборота вдвое, начнутся серьезные проблемы. А через три года государь ставит вообще, пока, нереальные цифры по увеличению торговых операций в Архангельске в десять раз. И это при том, что государь просил разработать предложения по активизации торговли по Неве, может, с привлечением Ладоги. Вряд ли, но и с Новгородом.

Потому Василий Петрович Головин сразу же принялся писать о необходимости расширения порта, создании дополнительной инфраструктуры, даже про важность таверн и про дополнительное снабжение города не только продуктами питания, но и… хмельным. По приблизительным подсчетам, только продажа крепких напитков в Архангельске, при условии увеличения торговых операций в десять раз, станет приносить не менее трех тысяч рублей в год. По крайней мере, эти деньги позволят содержать дополнительный полк городовых стрельцов для обеспечения правопорядка в городе.

— Сэр Джон Марек? Он так представился? — удивился Семен Васильевич Головин, не ожидающий встретить в Архангельске полномочного посла Англии в России.

— Да, так, — отвечал слуга.

Через минуту в дверном проеме дома, который стал на время и жильем и местом работы для русского посла в Швеции, так получается, что и решающего вопросы взаимоотношений и с Англией и с Голландией, появился самый знатный англичанин в России.

— Господьин Головьин? — казалось, что радости английского посла нет предела.

«И что же так сильно тебе от меня нужно?» — подумал Семен Васильевич, так же выказывая радушие и чуть ли не восхищение от неожиданной встречи.

Когда уже собеседники перешли на английский, чего захотел Головин для получения практики с носителем языка, начался и предметный разговор.

— Скажите, господин Головин, вот зачем России Голландия? Неужели вы разуверились в том, что моя страна способна закрыть все насущные потребности русского государя в торговле? — спрашивал Джон Марек.

— К сожалению, ваша страна не столь участлива в торговле с Россией. Сколько за навигацию пришло английских кораблей? Шесть? — отвечал вопросами Семен Васильевич.

— Да, но, насколько я знаю, еще три корабля ожидаются в ближайшие дни. Между тем, голландцы прислали всего три корабля, — парировал Марек.

— Где верфи? — Головин-сын продолжил игру в обличение невыполненных договоренностей.

— Где сухой лес? — Марек улыбнулся.

— Сушится! Не один же год сушить! Но мастера уже должны быть! Так по уговору! Вначале построим верфь, а после и лес досушится, — с еще более лучезарной улыбкой русский посол упрекал англичанина.

После череды вопросов и вдвое меньшее количество ответов, Семен Васильевич все-таки озвучил новое предложение для англичан.

Суть нового проекта заключается в возрождении древнего Волжского пути. Пусть персидский шах и артачился при переговорах, но уже в мае иранские купцы в России был в Казани, в Нижнем Новгороде и сейчас торгуют и шелками, и специями, и коврами. Может торговцы поехали в Россию только потому, что прямого запрета на это нет, или кулуарно шах Аббас дал добро на развитие торговли с Москвой. В сущности, это имеет второстепенное значение. Однако, как сообщили отцу и сыну Головиным, когда они ехали в Архангельск, сейчас, несмотря на напряжение по оба берега Волги, торговцы все еще пребывают.

Головины плыли через Нижний Новгород, потом на Городец, Унжу, они таким образом сами инспектировали возможности добраться до русского Севера и при этом втянуть в торговлю большое количество русских городов. Кроме того, Василий Петрович решил посмотреть, пусть и так… с борта коча, как выполнены распоряжения по трехполью. По крайней мере, наместники в городах и старосты, которых вызывали на встречи с Василием Петровичем, говорили, что они все сделали, как было велено. Верилось с трудом, но уже в следующем году, как знал Головин-отец, должны быть подготовлены царским приказчиков Лукой Мартыновичем люди, то поедут по всей России смотреть, как выполняются царские указы.

Из выводов… сложно приходилось предкам, как и скандинавам, которые умудрялись торговать с персами в VIII-X веках. Но, если организовать ряд волок, или же перемещение товаров на подводах в волжско-оскский бассейн, то вполне все выгодно выйдет и можно так соединить Европу с Азией. И что еще важнее — это сильно быстрее и менее опасно, чем плыть через океаны, огибая Африку при противодействии как морских европейских стран, так и каперов.

В чем выгода для России? А что имеют посредники в важных торговых проектах? Многое: развитие инфраструктуры, рабочие места, новые мануфактуры, таможенные пошлины, собственная торговля и многое иное, вплоть до переселения и некоторых европейцев в Россию, а может и азербайджанцев с армянами. Люди нам нужны и много.

— И тоже самое вы предложите Голландии? — спросил задумчивым тоном Марек.

— Господин Марек, как сказал мой государь: ничего личного, только бизнес. Кто предложит лучшие условия, тот и может рассчитывать на больший кусок каравая, — сказал Головин-сын, а английский посол подумал и всплеснул руками.

— Только бизнес… — это как-то не по-русски. Странно… — Марек задумался.

Английский посол хотел сказать, что выражение, которое, если верить словам Головина, применил государь, очень по-протестантски, но не по православному. Православие — скорее религия общественного, но не индивидуального, сознания. Да и в целом, русский царь стал думать, как английский король: торговля, образование, даже готов хмельное продавать, лишь одна цель — прибыль. Хотя нынешний монарх Яков… На мыслях о короле посол себе одернул.

— И еще… — Головин улыбнулся. — Можно заработать и полную карту мира, у нас такие в либерее есть, так что страны и континенты и проливы между ними — нам доступны. Государь так же может разрешить и поиск пути по северу, но… без обмана. Где два английских корабля, из тех, что прибыли после льдов первыми?

Марек затруднился ответить, ссылаясь на капитанов, которые имеют достаточную свободу действий, чтобы не вводить в курс своих дел английского посла. Оно и правильно. Так, — виноваты английские капитаны, но с послом можно продолжать отношения. Ну а признает, что он отправил корабли, значит виноват английский посол… так России придется или ругаться с Англией, закрывая ей торговлю, или признавать свое бессилье и тем побуждать к еще большим проступкам.

Главный же проступок — это отбытие англичан в Мангазею, при том, что государь уже подписал указ о том, что торговать пушниной можно только в Архангельске, либо по отдельному разрешению от государя, будь такое дадено по особой императорской воле. Так что покупать рухлядь в Мангазее — это не что иное, как элементарная контрабанда.

— Я проконтролирую, чтобы за то, что привезут английские капитаны из Мангазеи, было уплачено в русскую казну, — сказал Марек после продолжительной паузы, принимая решение, которое устроило обе стороны.

А после английский посол был награжден двумя бутылками виски, где бутылки обошлись в пять раз дороже самого напитка, и был отослан восвояси.

Голландцы же не спешили на разговор, но и они-таки побывали в той же комнате, что и английский посол. Сказано было все то же самое, что и англичанам. Однако не то, чтобы голландские капитаны сильно заинтересовались в торговом пути в Персию. Головину-сыну вообще показалось, что те, кто прибыл в Россию из Голландии, не умеют мыслить стратегически, от чего он просил передать предложения России штатгальтеру.

*…………*…………*

Новодевичий монастырь

20 июня 1607 года

Матвей Михайлович Годунов молился. Такой грех принял на душу! Слезы у истинно верующего человека катились по щекам, но он сделал то, что должно и надо, так сделает так же еще не раз. Он принял решение и считал, что сохранение жизни — это то, что перекрывало грех убийства — так себя убеждал глава Тайного приказа. Годунов бы очень хотел услышать по этому поводу слово духовника, но как о таком расскажешь?

— Не я, так Ксению погубили бы, — сказал Годунов и поспешил скрыться в деревьях, где был привязан его конь.

А Новодевичий монастырь все больше разгорался. Еще была надежда на то, что получится локализовать пожар, но вот чего не получится точно, так воскресить пятерых человек — мать государя, ее родного брата и еще троих человек, которые прибыли на встречу в Новодевичьем монастыре с целью определиться, как именно будут изводить жену государя.

Сообщения о том, что Нагие не довольны своим положением, приходили и ранее. Сперва Матвей Михайлович, который с самого начала своего становления главой Тайного приказа, обложил именно Нагих, как одних из противников Годуновых, не сообщал царю о собственных подозрениях. Нужны были исчерпывающие доказательства, иначе все выглядело, как навет по надуманному поводу. Но Нагие подставились быстро.

Что удивило Годунова, так это решительный ответ государя. Он не стал долго размышлять, ездить на богомолье, чтобы испросить Божьего знака, но лишь повелел, чтобы убрали всех, сразу и без того, чтобы подумали на убийство. Была задумка использовать разбойников, у Москвы начала действовать даже не банда, а целое разбойничье войско чуть ли не в тысячу татей. Вот они могли бы напасть… но только на кого-то из Нагих. Единственная возможность всех и сразу, но главное, Марфу — монастырь, именно это место заговорщики облюбовали для того, чтобы строить свои паутины. И вот то, что пришлось поджигать обитель и было тем самым, что довлело над Матвеем Михайловичем более остального.

Жестокая была смерть, когда вначале немного разлили в комнате масло, а потом бросили факел и заперли комнату, где оставались люди, а оконца были столь малы, что в них никто бы и не протиснулся. Заговорщики же сами позаботились о том, чтобы в из крыле здания не было ни одного человека, чтобы иметь возможность спастись.

И Матвей проникся и испугался государя. Он… не Грозный, он… завтра будет плакать, уверять всех с своем горе и делать это так, то все поверят…

Глава 14

Глава 14

Полоцк

28 июня 1607 года

— Бах-ба-бах! — шведские пушки пустили в не слишком продолжительный полет массивные ядра.

Чугун летел в Нижний замок Полоцка. Делагарди не спешил со штурмом, даже зная о том, что город защищает едва ли тысяча воинов. Шведский генерал не без основания предполагал, что поляки столь сильно заняты военными событиями под Смоленском или под Брянском, что серьезной силы, которая могла бы деблокировать русский… литовский город-крепость. Поэтому можно чуть помедлить, лишь бы минимизировать лишние потери.

Был и иной расчет, на который Якоб Пунтусс, обладающий толикой инженерного склада ума, ставил в своих планах. Так, несмотря на то, что внешне Полоцкая крепость, состоящая из двух главных укреплений: Верхнего и Нижнего замка, только выглядела грозно. Войска Ивана Грозного, захватывая Полоцк в 1563 году, изрядно повредили стены крепости. Мощнейшие русские пушки разбивали основательные участки укреплений, стремясь уменьшить собственные потери при предстоящем штурме Полоцка. Город был взят, тогда московиты не чинили стены камнем, заделывая многие бреши деревом.

После Полоцк был отбит поляками, у которых так же не нашлось ни денег, ни ресурсов для перестройки крепости. Со временем некоторые участки замков были заложены кирпичом, но это были уже уязвимые места. Да и ров давно не чистился и не углублялся, а валы успели порасти даже молоденькими деревцами.

Во время наиболее ожесточенного противостояния со Швецией, в Полоцк прибывал усиленный гарнизон, но слишком поляки не любят тратить деньги на систематическую оборону своей страны, чтобы заняться основательно устройством обороны города, который имел немало и природных укреплений. Да и Россия тогда казалась не соперником, а шведов ждали севернее Полоцка.

Вместе с тем, Полоцк все равно не был легкой добычей, о чем свидетельствовал тот факт, что уже десять дней длится осада сильно превосходящего шведского войска. Дело в том, что этот город выгодно, в деле обороны, окружался водными препятствиями. С одной стороны — Западная Двина, еще с двух сторон — река Полота, ну и только западная часть города прикрывалась рвом. Тем самым рвом, который давно не приводили в подобающее состояние. Но именно тут защитники и установили почти все свои пушки. Обороняющиеся могли рассчитывать и на высоту стен Верхнего Замка, но только не на их крепость.

— Командуйте стрелять коленными ядрами поверх стен! — приказал Делагарди.

Командующий решил начать уничтожать городскую инфраструктуру и незатейливо спалить город. Еще два дня назад шли, казалось, нескончаемые дожди, но вот уже наступила жара и деревянные городские постройки должны успеть просохнуть, чтобы зардеться огнем при первых же попаданиях.

Пушкари большими щипцами, напряжением сил, клали пушечные ядра в горящие рядом костры. С еще большим усилием, ядра скоро вытаскивали и заряжали ими пушки.

— Бах-ба-бах, — прозвучали новые выстрелы.

Пушкарская обслуга сразу начала охлаждать пушки. Жара и так накаливала бронзовые и чугунные орудия, но после выстрелов на стволах проступал окалины. Интенсивность обстрела резко падала, но зато эффективность стала в разы лучше. Делагарди даже подумал о том, что можно завтра попробовать ворваться в Верхний замок. Уже есть два пролома в стенах. Если поджечь город, в котором практически все здания были деревянными, то защитникам, пусть только части, но придется отвлечься. Вот тогда можно и начать решительный приступ.

С этими мыслями Делагарди отправился в свой шатер. Время уже подходило к обеду. Нужно распорядится о еде, но сперва дать приказы офицерам. За ним пошли его приближенные и порученцы.

— Господа, готовьте на завтра штурм. С рассветом предлагаю подобраться к западной части Верхнего замка настолько близко, насколько позволит сумрак и беспечность противника. Далее перенаправить туда большую часть артиллерии и бить поверх голов калеными ядрами. Нужно поджечь в городе то, что сегодня не сгорит, — сообщал свой план генерал.

— Господин генерал, но это может быть опасно и для наших войск. У нас крайне мало мортир, чтобы такое сделать, а иные пушки не приспособлены бить навесом, — возразил полковник Якобссон.

— А к городу не стоит приближаться с барабанным боем. У рва следует залечь. Вот и все. Ну а случится тот пушечный расчет, который умудриться попасть в своих, то что это за воины тогда? Неучи, которых будет ждать повешение, — тон Якоба Пунтусса был спокоен.

В целом же генерал был вполне доволен сложившимся положением дел. Русские, в сущности, воюют сами, не прибегая к помощи шведов, он, Делагарди, решает собственные задачи. Псков — отличная база для шведских войск, куда регулярно приходит провиант, фураж и порох, благо до шведского Ревеля не так, чтобы и далеко. И факт близости городов заставляет задуматься над тем, что Швеции не помешало бы иметь мощную крепость на пути к Ревелю. Ну и пришли сведения о том, что Витебск пал и теперь Делагарди продолжит реализовывать свой план.

Генерал предполагал перерезать русским пути наступления с направления Смоленска. От Витебска шведским войскам можно идти на Оршу, дальше на Шклов и Могилев. Пусть всю восточную границу Речи Посполитой перекрыть не получится, да и командующий шведским войском не стремился перерезать все коммуникации полякам, но главное — русским не будет свободы действия. Так что было чему радоваться.

— Господин генерал! — в шатер, где, в задумчивом одиночестве, Делагарди вкушал большой кусок отварной говядины с душистым хлебом, вбежал адъютант.

— Господин ротмистр, где ваши манеры? — не преминул упрекнуть своего помощника генерал.

Вопрос был «со шпилькой», так как ротмистр, будучи отпрыском одного из знатных шведских, столичных родов, кичился своим аристократизмом, светскостью и чувством красоты. Как приговаривал Якоб Пунтусс: «Мой адъютант всегда выбирал наиболее красивые лопухи, когда бегал в кусты». А тут такое нарушение правил — вбегает в шатер, когда командующий ест.

— Прошу меня простить, но ситуация требует осмысления… вашего осмысления, — сказал ротмистр и чуть опустил глаза.

«А вот это уже серьезно», — подумал Делагарди.

Обычно его адъютант, эмоции которого генерал научился считывать, строил из себя всезнайку, имея свое видение любой проблемы. Хорошо, что не высказывался и не пытается навязать свои мысли, хотя… он тогда бы пошел командовать штурмовой ротой. Значит случилось что-то неординарное.

— Ну, и чего вы молчите? — выкрикнул генерал.

— Прибыл вестовой из Пскова, а до того в Псков прибыл вестовой из Новгорода… — адъютант замялся.

— Олаф, задери тебя дракон! Не мямлите! — Делагарди бросил кусок мяса в котел, от чего брызги бульона чуть обожгли его лицо.

— В Новгород вошли русские конные части, в Псков зашли казаки. Оттуда вытеснена шведская администрация. Были случали избиения. О жертвах и погибших не сообщается. У городов поставлены палатки и шатры, где и предлагается оставаться шведским войскам и интендантам. Казаки не стали под Псковом ставить лагерь, а послали… далеко и грубо. В городах оставались места, где некоторые части, к примеру рота французских мушкетеров, закрылись в домах и не пускают туда русских, — скороговоркой, словно окунувшись в омут с головой, докладывал адъютант.

— Чем они такое объясняют? Русские же обещали, что эти города будут в нашем распоряжении для обеспечения военной логистики! — растерянно спрашивал генерал.

— Они и утверждают, что нарушать поставки не будут, даже предлагали людей дать для помощи, но в города пускать станут только по дозволению русских комендантов, — отвечал Олаф. — А еще… русские обвиняют Вас, господин генерал, в том, что Вы предупредили поляков в Риге о русском набеге на город. У них есть какое-то письмо. Казак…

— Кто комендант Пскова и Новгорода? Скопин-Шуйский там? — спросил Делагарди, перебивая доклад подчиненного.

— Нет, генерал русского главнокомандующего в этих городах нет! В Пскове головой себя провозгласил казачий вожак Иван Заруцкий. Он ранен, потому за него много решает заместитель. Ну а в Новгороде лютует Захарий Ляпунов, — продолжал свой доклад ротмистр.

— Письма с докладами и вестовых ко мне!.. А почему Ляпунов лютует? Вы же говорили, что русские стараются не убивать подданных шведского короля? — Делагарди начинал испытывать холодную решимость, отринув эмоции.

— Много жителей Новгорода поддерживали нас… нашего короля Карла, вот их и отсеивают. Есть слухи, что таких людей отправят в русскую далекую Сибирь, — отвечал адъютант.

Делагарди оценил ход русских. Вполне изящно. Можно было поаплодировать тому, кто придумал так обхитрить шведов. Можно, но Яков чувствовал себя брошенной невестой, которую до свадьбы лишили девственности и в обоих случаях, что с обманом русских, что с невестой, не до аплодисментов.

Нет, не был швед столь наивным, чтобы не предполагать вероятные ходы московитов. Но не сейчас, у них же война! Сигизмунд, если сведения генерала верны, рвется к Москве. Туда нужно направлять все силы, спасать свое государство. А они… разбив поляков под Смоленском, освободили свои силы и отправили их для контроля городов, которые шведы хотели оставлять за собой после войны, или иметь часть русских территорий в качестве компенсаций за то, что шведские солдаты проливают кровь за русских.

Но договор был нарушен именно шведами. Казаки не добились внушительных успехов в набеге на Ригу. Да, теперь этот город разом лишился половины своих ремесленников, которых бездумно бросили против не таких уж и диких и мужицких казаков. По некоторым сведениям казаки умудрились и что-то награбить и людей увезти, но они явно рассчитывали на большее.

— Они отправили в северные города только конные части? — спросил Делагарди.

— Нет. В Псков направляется два стрелецких полка, в Новгороде так же есть два полка, но в обоих городах было большинство конных, — отвечал адъютант.

— Эх, Шютте… гори в аду! Кто тебя просил так явно помогать полякам, а, получилось, что и русским? — чуть слышно проговорил Делагарди.

Якоб Пунтусс решил написать королю о том, что сделал Шютте и намекнуть, что нужно бы и расследовать, почему у русских появилось письмо. Это или слишком топорное исполнение тайного дела, или… может ли Шютте продаться? Каждый может.

Шютте воспитатель наследника, а тот был сильно впечатлен после посещения русских войск. Откуда у наследника шведского престола Густава Адольфа столько почитания личности русского короля? А потом и страха перед царем? Неужели русский правитель оказался столь хитрым и расчетливым, что просчитал характер шведского принца и уже воспитал под себя Густава Адольфа? Нет, это слишком сложно в исполнении.

— А что дальше? — сказал сам себе Делагарди, когда ознакомился с принесенными адъютантом бумагами. — Брать Полоцк и удачно его продавать! Ну и пусть в Стокгольме решают, я свою работу выполняю, как положено.

На следующий день шведские войска, потеряв убитыми семь сотен человек и еще тысячу раненных, из которых не менее восьми сотен воинов умрет, взяли приступом Верхний замок в Полоцке. К вечеру сдались и защитники Нижнего замка, который оказывался под плотным огнем из Верхнего.

Вот только на Могилев идти Делагарди не спешил. Это был бы серьезный отрыв от своих коммуникаций. Если прекратится снабжение армии, то все будет бесславно закончено. Однако, одвуконь в Ревель были отправлены вестовые с сообщениями для короля. Скоро корабль донесет до короля новости о взятии Витебска и Полоцка. Свою миссию Якоб Пунтусс знает и делает, что нужно качественно, и не от него зависело то, что русские города стали враждебны шведам и оттуда будут выселены те, кто ранее поддерживал шведского короля.

*……………*……………*

Могилев

30 июня 1607 года

Юрий Дмитриевич Хворостинин въезжал в Могилев. Чинно, горделиво, одетый в лучший свой доспех, скорее тот, что более остальных сверкал на солнце. Это был юшман, что еще славный великий предок иногда одевал в бою.

Отец нынешнего воеводы, Дмитрий Иванович Хворостинин, был гениальным военачальником, и Юрию Дмитриевичу было сложно жить в его тени. Жажда венных побед, стремление быть таким, как отец — вот главное, чем жил Хворостинин-сын. И пусть отец, ранее бывший отнюдь не в числе знатнейших людей державы, своими славными делами сильно продвинул род в местничестве, Юрию все еще не хватало знатности, чтобы участвовать в распределении важных военных постов. И сейчас свой шанс Юрий Дмитриевич не собирался упускать.

Пока у Юрия Дмитриевича не было возможности проявить себя, как полководец. Он оставался в тени Михаила Скопина-Шуйского. И вот Хворостинин получает назначение быть первым воеводой и, казалось, радость и возможность. Вместе с тем, у Хворостинина-сына была некоторая горечь от того, что он не брал большой литовский город Могилев силой своего оружия, не повел в лихую атаку русские полки, что сметали бы со своего пути любого супостата. Могилев был взят подлостью, ну или хитростью.

В городе уже зрел мятеж. Сплошь православное население, если убрать за скобки иудеев, крайне негативно относилось к униатству, считая Брестскую церковную унию предательством веры. А тут еще и обещание от русских войск, что никто грабить купцов не будет, если город станет русским. Могилевчанам не объяснили, что еще далеко не факт, что город войдет в состав русского государства, да и сами горожане не просчитали последствий от такого события.

В Российской империи не было городов с самоуправлением и, уж тем более, по немецкому праву. Да и с кем торговать могилевским купцам, если они станут подданными русского государя? Можно осваивать большой, но только формирующийся российский рынок, однако, тогда теряются уже наработанные торгово-экономические связи. Так что не все было просто… но это потом, а пока Могилев стал, пусть и временно, но русским, православным, городом [симпатизирующие России в городе могли быть, к примеру, в РИ религиозные противоречия в Могилеве вылились в восстание против униатского епископа Исофата Кунцевича].

План по вторжению в пределы Речи Посполитой был рожден в голове воеводы Скопина-Шуйского, но и Юрий Дмитриевич то же внес свою лепту в планировании. Так, было принято решение не идти по более протоптанной дороге на Оршу, Шклов. Русские полки выдвинулись на Мстиславль и далее сразу на Могилев. Такое решение было оправдано еще и действиями шведов. Врага так же нужно было смущать нелинейными шагами.

Тот факт, что выдвижение русских полков было налажено исключительно на повозках и верхом на конях — сильное подспорье для быстрого передвижения и возможности для маневрирования. Вот только данный подход сильно ограничивал численность русских войск, но уже шли следом три стрелецких полка и еще два полка городовых казаков, а вместе с ними и артиллерия. И вот это уже была сила для данного региона, когда основные войска Сигизмунда находятся в России.

Воеводе Хворостинину выделили дом могилевского бургомистра, который бежал из города. Вообще, Юрий Дмитриевич не препятствовал бегству могилевчан, лишь только приказал смотреть, чтобы поклажи у беглецов не было слишком много. Особо хорошо одетых мещан проверяли и на вынос драгоценностей. Уже собрано немало ценностей и Хворостинин вернется из похода вполне небедным человеком, хотя и до того не бедствовал.

— Воевода, к тебе человек! Рвется, говорит, что важное есть для тебя! — слуга развел руками.

— Ну, давай его! — Хворостинин напрягся.

Через пару минут перед воеводой стоял молодой мужчина с дерзким видом, словно великовельможный пан. Однако, Юрий Дмитриевич уже научился распознавать по польско-литовской одежде социальный статус человека. И этот был явно из мещан, но точно не бедствующих. Торговец или успешный ремесленник.

— Дозволь, пан воевода сказать тебе! — обратился мужчина лет двадцати пяти, со светлыми волосами и выразительными голубыми глазами.

— Кто таков и в чем твое дело? — отрешенного спрашивал Хворостинин, быстро теряя интерес к мещанину.

Ну что он может такого сказать? Насколько подорожал овес, или где какой купец хранит свои неучтенные товары? Для Юрия Дмитриевича было главным — война и интересовало только то, что может касаться военных действий.

— Я печатник! Токмо отец мой не пускает в Киев, кабы открыть свою друкарню… печатный стан. Возьми меня! Слышал я, что в Москве нужно зело много печатников, но такого, как я не наедешь! Сам пойду, может и не примет государь, али его дьяки, а с тобой выслушают, — с вызовом, словно величайший печатник всех времен и народов, говорил молодой мужчина.

— Ты кто? — с раздражением спросил Хворостинин.

— Так я Соболь, Спиридон Миронович! — ответил мещанин так, как будто его имя должно быть узнаваемым даже воеводе [С. М. Соболь — педагог, книгопечатник, литератор, живший в Могилеве, после в Киеве, где возглавлял Братскую школу, впервые применил гравюру на меди].

Хворостинин мог стать, да и становился, видным военачальником, но к административной деятельности этот человек оставался малопригодным. Не любил он писать, или читать, решать хозяйственные вопросы. И то, что перед ним специалист, которого ищет сам государь, догадался далеко не сразу. Да и сказывалась накопленная усталость.

— Поди прочь! — выкрикнул Хворостинин, посчитав, что зря тратит время.

— Добре, воевода! Хотел я выторговать знаниями своими о польских войсках твою благосклонность и обещание, что мне в Москве дадут типографию, да учеников набрать, — с хитрым прищуром сказал Спиридон и медленно, давая возможности воеводе опомниться, стал пятиться к дверям.

— Говори, что знаешь о польском войске! Или на дыбу тебя? — потребовал воевода.

— Воевода! — в помещение, где раньше собиралась могилевская лава [суд], или был кабинет бургомистра, а сейчас расположился русский воевода, вбежал Филипп Иванович Пашков по прозвищу Истома.

— Да что же такое? — взбеленился Хворостинин. — Истома, ты чего врываешься?

— Воевода, в Могилеве бунт! Побили людей, что нам открыли ворота города! — не стушевался Пашков, сообщая главное.

— Вот, а у меня тут важный разговор! — ерничал Хворостинин. — Печатник, значит, Соболь! Лучше бы пару других соболей мне принесли, чем время на тебя тратить.

Продолжая разговаривать, Юрий Дмитриевич уже одевал свои доспехи.

— Так то добре! Тебе воевода за печатника государь обылабзает в уста… погодь! Ты Соболь? Сын Мирона Соболя? — Пашков прищурился, будто силясь что-то особенное рассмотреть в посетителе воеводы.

— Да! Я об том и говорил — мой отец бургомистр и он послал меня к вам, кабы сказать, что у города уже стоят три тысячи шляхты. И отец просит решить все так, кабы город не пострадал. Ни пожаров, ни погромов, ни грабежей быть не может, — говорил Спиридон, а Хворостинин схватился за голову, показывая, что он запутался и устал. — А те, кто напал на людей в городе, так то рота гайдуков, они были в гарнизоне ранее и отчего-то не вышли, да и вы их не полонили!

— Господь вседержитель! — взмолился Хворостинин. — Ты чего молчал о главном?

— Так для кого главное одно, а для меня мечта есть — книги печатать! И это мой крест. А батька говорил, что шляхта, что из посполитого рушения, не станет на город нападать, если только у гайдуков не получится открыть ворота им, а подождет, когда подойдут русские полки с пушками и на них засаду сладят, — как бы между прочим говорил Спиридон. — Так мне собираться? Отправите в Москву государю вести? Я взаправду зело добро умею работать.

Пашков смотрел на Спиридона Соболя, и полковника при воеводе Хворостинине распирал смех.

— Ты что зубоскалишь? Иди и излови тех гайдуков! — приказал Пашкову воевода.

— Так чего их ловить? Они на подворье у Мойши Шимы, — сказал Соболь.

— Ха-ха-ха! — в голос рассмеялся Пашков, но, чтобы больше не дразнить воеводу, поспешил на выход, кабы взять три сотни своих конных и изловить гайдуков.

Где находится подворье жида Шимы Пашков-Истома знал, в отличие от воеводы, Пашков еще довступления в Могилев, узнавал о городе все, что только можно.

— Отца не трогайте! Это он все рассказал и нельзя никому говорить об том, что бургомистр стал помогать московитам, — голос Соболя стал строгим.

— Рассказывай все! — повелел воевода и сил у стола.

— Так с сытой и брагой и говорить сподручнее! — вновь включая «невинную простоту» сказал Спиридон, или же был сверх нормального разумения наглым.

Хворостинин уже даже за саблю схватился, потом пристально посмотрел на печатника и заливисто рассмеялся. Соболь недоумевал от чего воевода серчает, а выражение недоумения на лице мужчины выглядело комично.

А на следующий день, когда поступили сведения о месторасположении исполченной шляхты, тысяча конных покинула Могилев, забрав все пистоли и даже луки, которые были у оставшихся в городе русских воинов. Вел тысячу русских воинов Филипп Иванович Пашков. В предрассветном часе началась стремительная атака на спящий лагерь шляхты.

Нет, в лагере не было столь беспечно, что даже дозоры не выставили. Вот только что могут дозоры, если на них уже накатывается конная лавина? Кони паслись и до них большинство шляхты не успевали добраться. Ну а те, кому все-таки посчастливилось вскочить на своего копытного друга, устремлялись прочь. Отдельные очаги сопротивления были, но их быстро сметали, имея превосходство в огневой мощи. А еще, при атаке в лагере нашлись те, кто стал истерично кричать и нагонять паники. Многим собравшимся панам казалось, что на них летит не тысяча конных, а все десять тысяч.

В плен не брали, не из-за каких-то низменных чувств, а лишь в угоду рационализма.

— Кормить еще этих волков? — приговаривал Пашков, рассекая на своем жеребце по разграбленному польскому лагерю.

*…………*……………*

Дмитровец, Залидов, Опаков.

7 июля 1607 года

Я стоял на валу крепости и озирался. То, что представлялось моему взору, казалось из другой эпохи и, скорее всего так и было. Кто еще сооружает крепости-звезды? Или флеши, ретраншементы? Время этих фортеций еще не пришло, но это случится обязательно, даже если я не подстегну эволюции тактик сражений. Так что лучше быть первыми, чем неприятно удивляться, когда противник применит действенные контрдействия.

Все-таки лопата чаще всего бьет ленивого или горделивого врага, даже если он отличный, или одаренный воин. Заставить шляхтича копать? Не знаю, кому это под силу. Да и наши бояре не стали бы на лопату, не каждого и дворянина можно было наградить работами на лопате. Но были стрельцы, были наемники, были и бедные дворяне, которые за улучшение своей экипировки за счет казны были готовы поступиться гордыней. Ну а главную строительную силу составляли горожане и селяне. Четыре тысячи сторонних работников — это очень не мало, настолько, что не хватало инвентаря, за то работы не прекращались ни на минуту.

А вообще, пока не представляю как, но нужно гордыню на поле боя, или при подготовке к нему, искоренять. Есть командующий, общие задачи, на которые работают все, сообразно командной должности или подчиненности. Это правильно для меня, но пока не понятно для остальных. И то, что удается избегать местничества за каждую командную должность — уже успех. Может это потому и обходимся без споров о знатности, что были казнены многие сокрушители спокойствия? Или что иные бежали к врагу? Скорее всего, нет споров из-за того, что пока получалось не сильно нарушать правила, установленные до меня. Ну а случится некомпетентность того, кто живет успехами своих предков? И нельзя отстранить только потому, что его дед или прадед были добрыми специалистами, а на потомке генетика обломалась? Нужно проработать этот вопрос и посмотреть, кто может таким быть. Пока, насколько мне докладывали, проблемы могут возникнуть с воеводой Шеином, который будь кто иной командующим, кроме Скопина-Шуйского — самого знатного из ныне служащих мне и России — саботировал бы приказы.

Работа по строительству строительству оборонительных сооружений была столь массовой и эффективной, что я всерьез подумал создать из этих людей огромную строительную бригаду и направлять в разные места для осуществление схожих трудовых подвигов. Эти люди смогут заложить и два, а то и три города в год. Отринув эту мысль, как несостоятельную, я, наблюдая, как заканчивают возникать все новые фортеции, возвращался к идеи использовать этих людей.

А что, если создать мощный укрепрайон у будущего Бахмута и Соледара? И не сплошной засечной чертой, но соединенной с оной через Белгород? Поставить вот таких земляных крепостей-звезд, да строить по-тихому мощную современную крепость в Соледаре? И пусть идут мимо крымские людоловы, они непременно получат удар с тыла. Сложно с логистикой? Да! Но станет намного легче, когда будут убраны с политической карты ногаи. А это будет! И то, что ногаи, как и в иной истории, решились на набег, да и более масштабный, чем в другой реальности — это индульгенция для моей не столь и болезненной совести.

А Бахмут и Соледар — это решение проблемы соли для всего юго-запада России, того региона, который, как я надеялся, и станет давать львиную долю продовольствия. Ну а как сохранить и законсервировать это продовольствие!.. Вот была бы главная победа, важнее, чем и поляков нагнуть.

Ну а пока сооружаем крепостицы, которые, как я надеялся, пригождаются в последний раз в истории. К трем уже существующим крепостям: Дмитровцу, Залидову, Опакову прибавились еще три крепостицы между ними. Все возможные места для переправе на Угре были перекрыты. Где повалены деревья в глубь на сто шагов, когда растаскивать преграду будет очень проблематично. Да и сделано это было только в тех местах, которые меньше всего пригодны для переправы. Ну и кто пойдет дальше, оставляя за собой целое войско? Так что не станут обходить наше войско — битве с поляками быть! Хан Ахмад в 1480 году не прошел и Сигизмунда не пустим!

Войск собрали всего восемь тысяч, больше уже никак, но прибывали вестовые, они сообщали, что шесть тысяч конных во главе со Скопиным-Шуйским были на подходе, в двух днях, или меньше. Должны удержать вражину. Головной воевода правильно рассчитал, что не брал пехоту и пушки, что сильно увеличило бы время прибытия войск у Угре.

Были у Скопина два полка стрельцов, которых посадили на коней, но эти «драгуны» и это оказалось, пусть и небольшим, но просчетом так как не привычные стрельцы к конным переходам. Тут пострадали и сами стреляющие пехотинцы, когда не было ни одного стрельца, кто ходил бы не раздвигая ноги от того, что натер седалище, ну и кони были плохо обихожены. Вместе с тем, Скопину приходилось делиться конными для того, чтобы сделать все быстро и качественно в деле возвращения под мой контроль Новгорода и Пскова.

Отъезд к войскам мне дался нелегко. Преждевременная нелепая кончина матери и дяди прибавила «скорби и печали». «Государь закрылся в себе, перестал общаться с людьми, поехал на богомолье в Троице-Сергееву лавру… И лишь долг перед отечеством и православным людом вернул царя к жизни…» Примерно так все звучало для окружения, ну и для москвичей. Вот пили Нагие мою кровь при жизни, померли, так все одно сложности после себя оставили. Нужно было выдержать траур, но… долг. Ну а для закрепления результата, я запросил от каждой улицы Москвы по два человека на Лобное место, чтобы сказать спасибо людям за помощь в отправке строителей на Угру, но, на самом деле, устроить спектакль.

Вначале я рассказал про то, какая сердобольная была инокиня Марфа, в миру Мария Нагая, как она истово молилась за благо народа и вот только за пару дней, как Господь ее прибрал, она требовала от меня встать грудью на защиту православия и империи. И я уже собирался отправиться биться с вероломными ляхами, как…

— О, горе мне, кровинку потерявши, материнское сердце, что не столь давно приобрел, вновь теряю! — говорил я, тогда, опасаясь, что переигрываю.

Потом был общий молебен, мной спровоцированный, и я расплакался. Вот проникся атмосферой понял, что нужно пустить слезу и разрыдался. Мне казалось, что это было естественно и проникновенно, что никто из присутствующих не мог бы подумать о лжи и притворстве. И в этом времени слезы не то, чтобы и проявление слабости, но показатель человечности.

Мог ли я уходить на войну и оставлять у себя в тылу заговор? Мое отсутствие — это же самый удобный момент для того, чтобы ударить по семье. Если ранее я думал только о дочери, то теперь есть еще два дорогих мне человека. Причем это было, как шампунь в будущем — два в одной. Ксеня округлилась и стала, может менее сексуальной, но такой домашней, милой… Так что я был не в праве оставлять их без кардинально решенного вопроса по безопасности.

И все равно, с тяжелым сердцем я покидал Москву, только знал, что это необходимо. Пусть Матвей Годунов и заверил в своей преданности и в том, что он оборонит мою семью, но было уже, когда я оставил жену, и случилась тогда попытка ее убить.

Однако даже эмоции переживания были перекрыты иными.

Уезжал из Москвы матерясь, вот все, что знал из нецензурного, было озвучено. Старался, чтобы никто не слышал, но все-таки были слушатели и чуть ли не почитатели моего таланта матерщинника. Все дело в… сука… Караваджо! Вот нужен мне был этот гемор? Так на тебе: получите и распишитесь! Нет, не гомосек он, он пида…с. И это не касается сексуальной ориентации, это так… диагноз по жизни.

Он намалевал Богородицу… с голой грудью и мордой Лукерьи. Ну хорошо тебе с бабой, намалюй ее на листике бумаги, да делай с той эротикой что хочешь, но так, интимненько. Нет же…

Деятельный Гермоген, так сказать пока «исполняющий обязанности» патриарха, решил проверить, чем же занимается католик, который пишет картину про крещение Руси. А этот… сука… Караваджо дай и покажи картину с голыми сиськами Лукерьи и ее же взглядом похотливой самки. И, мол, не хочу я больше писать про крещение, я хочу Лукерью… писать.

И это еще не все. В горницу заходит сама блудница… в неглиже.

Я не могу даже представить шок у Гермогена. Хотя будущий патриарх не сильно-то и растерялся. По горбу отхватил и художник, ну и голую Лукерью Гермоген отходил посохом, как бы двусмысленно это не звучало. Хорошо, что картину не попортил. Я потом посмотрел — талантливо же у засранца вышло, гениально, и так быстро! Прямо самому захотелось ощутить тот катарсис, что дарит чертовка Лукерья.

И вот на эту хреновуху мне пришлось потратить крайний день перед отъездом на войну.

Таким образом… в лоне православной церкви скоро появится новый верующий, который только учит молитвы на русском языке, ну а блудница Лукерья пока поживет в монастыре. По осени венчать будем. И даже Караваджо понял, что это лучший из возможных вариантов. С ним исподволь работали в этом направлении и Лукерьи было четко сказано о цели ее красивой жизни с итальянцем. Ну а «ночная кукушка» и верность католицизму перекукует. Но чего мне стоило?.. Одно дело стоять на позиции истинного защитника православия, коим себя позиционирую, другое, когда я сам спровоцировал грехопадение в Кремле.

— Государь! — позвал меня Дмитрий Михайлович Пожарский, прерывая воспоминания.

Вот кого хочется уже называть «Димой» или «Димкой». Что-то за последний месяц с ним проводил больше времени, чем женой, а Ксению я точно не обидел общением. И так хотелось, как в иной жизни, расслабиться, назвать «Димоном», похабно пошутить, выпить и поругать власть, чтобы часом позже найти, за что ее же похвалить. Но нам, царям, этого нельзя, у нас рабочий день… не нормированный.

— Что, Дмитрий Михайлович, Сигизмунд пожаловал? — спросил я.

— Завтра будет! — напряженно отвечал Пожарский.

— Ну и хорошо! А то нам еще урожай собирать! — сказал я с некоторым озорством.

— Урожай? — недоуменно спросил князь.

Вот что в нем не очень, так не умеет чувствовать тонкий сарказм и юмор. А юмор помогает при стрессах лучше всего, кроме, может эмоционального секса, который лекарство от всех психологических травм. Как там про то, что хуже всего? Про ждать и догонять? Так вот ждать я не люблю уже потому, что это потеря времени. Вот простоим мы тут без дела полгода — вполне возможный сценарий. И что тогда хорошего? Да будь у моего предка Ивана 3 Великого достаточно сил, чтобы разбить хана Ахмеда, стоял бы он тут? Вот и у меня нет этих сил. А так… утром битва, днем контрибуции и репарации от поверженного врага, вечером домой.

— Урожай не менее важен, чем предстоящая битва, — поучал я Пожарского. — Ты Дмитрий Михайлович пошли к Скопину-Шуйскому кого быстрого. Пусть он поспешит, но подойдет с отдохнувшими конями. Ну а мы выиграем один день переговорами, а после головной воевода пусть сам выберет случай и место, дабы ударить по ляхам, токмо не позднее, как будет взята хоть одна наша крепость.

Пожарский кивнул и отправился исполнять мою волю. Вообще я тут так, свадебный генерал, но никак себя не заставлю помолчать и дать работать тем, кому это по должности положено. Был бы великим стратегом, так и ладно, мог лезть, а я для этих реалий все еще скорее теоретик, меньше практик. По крайней мере, управлять войсками офицер из будущего сразу не сможет. Тут же выработанные, вдолбленные в училище, учениях и боях, рефлексы и системы принятия решений, когда опираешься на связь, совершенно иные тактические приемы и оценки неприятеля. Так что стоит посмотреть и поучиться у хроноаборигенов. Ну, а если увижу явные просчеты, то на то я и царь, чтобы повелевать.

Вот, к примеру, это я настоял на резервах. При этом мы усадили даже стрелецкий полк на коней, чтобы можно было быстро реагировать на складывающуюся обстановку. Узнали, что так сделал спешащий к нам Скопин, и я вспомнил про драгун. Получалось, что резерв стоит минимум в версте от крепостей. Если пойдет атака противника на отдельном участке, то есть кем усилить то направление — стрелецкий полк, да шесть сотен конных дворян — это уже хоть что-то. И таких резервов два, благодаря некоторым непоседам из Брянска.

Ночью вражина стала прибывать. При этом сработали пять фугасов, которые уже нанесли урон в не менее чем в пять десятков конных поляков. Были и обстрелы приближающегося врага по принципу «стрельнул-тикай». И пусть в темноте стрелки ориентировались большей части на звуки, но разделенные по десяткам стрелки должны были так же чуточку, но проредить колоны Сигизмунда. Так же были и «мины» — замаскированные выкопанные небольшие ямы с заостренными колами. Может такие ловушки не могли убить, но сломать или сильно повредить ногу, как человеку, так и коню — запросто. Был еще рассыпан чеснок. Но это уже близко к крепостям. Впрочем, до крепостей пусть вначале Угру перейдут! И тут был сюрприз — мы перекрыли выше по течению реку, вернее, поставили из бревен дамбу, которая сильно обмелила Угру. Пусть только начнут переправляться, а, лучше частью переправятся, а после откроем шлюз, просто скинем обтесанные бревна и устроим временный, но потоп.

— Пошлите предложение Сигизмунду, на переговоры! — повелел я утром, когда все же поляки начали ставить лагерь в трех верстах от реки.

Нам нужно было выиграть один день. Вот говорильней я и хотел способствовать этой цели. Пока мои парламентеры доберутся, после королю скажут о моем предложении поговорить, тот соберет совет, так как польский король и самостоятельное решение — это оксюморон. Потом нарядятся, ибо негоже представать на переговорах в походной пыли, потом выедут, чтобы сказать, что они не собираются разговаривать. На это уйдет полдня, а начинать штурм под вечер никто не станет, хотя разведка-боем может случиться.

Но я ошибался. Мне ответили в грубой форме и так, что и посыльный боялся повторять слова, сказанные, как я понял, Яношем Радзивиллом.

— Передай по войскам, что тому, кто убьет заносчивого Радзивилла, я дам шубу с царского плеча, соболиную, да к ней пятьсот рублей.

Вот же упырь! Я не царь, видите ли, а с русским царем он уже завтракал и этот царь в польском войске. А еще он предложил мне доесть их завтрак… Сука! А ведь мог бы жить и жить! Хотя нет. Его все равно нужно было кончать. Уже потому, что София Радзивилл весьма вероятно станет Софией Заруцкой. Ну а России не помешали бы люди, которые живут в Слуцке. Я уточнял. Там очень даже сильная братская православная школа с изучением латыни, греческого, математики и письма. Порядка дюжины учителей, а еще помощники учителей. И эта школа нужна и нам, точнее люди, что работают в ней.

Вот почему в Великом княжестве Литовском много братских православных школ? Там дается весьма качественное образование, мало чем уступающее иезуитским коллегиумам. И это под гнетом иноверцев, за свой, общинный, кошт, без помощи государства! А у нас есть держава, не так уж и мало денег, но школ таких нет? Скоро должна Киевская братская школа стать академией, а в России, считай, надомное образование для единиц из боярского сословия. Так что мне эти братские школы нужны и побольше.

— Думаю, что сегодня разведывать станут! — высказывался на Военном Совете Пожарский.

— Ну это как выйдет, — встрял в обсуждение Григорий Петрович Ромодановский. — Коли им что удастся, так в то место пошлют иные силы уже не для разведки, а дабы улучшить успех. Я бы так делал.

— Так и будет. И что станете делать? — спросил я.

— Засадный полк, как ты говорил, государь — разерывы, — развел руками Пожарский. — Тем паче, что сладилось его усилить.

— Резервы! Действуйте! А ты Григорий Петрович, да и иные, поспешайте по своим делам, — повелел я, предчувствуя, что скоро что-то должно начаться.

Ну а что касается нашего подкрепления, то я еще больше расстраиваюсь, что нет еще системы медалей и орденов в России. Не потому их нет, что я забыл ввести, а из-за того, что их производить некому, да и по большому счету и не из чего. Героев много, а золота и камней для какой медали мало.

Так что наградил я второго брянского воеводу шубой со своего плеча. Удобненько так — одел шубу, она резко взлетает в цене, отдал ее.

А Лазарь Щука привел пять сотен городовых, я бы сказал, геройских, бойцов. Быть может, он и нарушил мою волю, это уже как интерпретировать мои слова, но эти пять сотен ну очень нужны. Щука провел свой полк в обход польских войск, через Ржев, и ждал в Можайске, пока не узнал, что мы решили останавливать врага дальше от Москвы, на Угре.

В три часа по полудни, 7 июля 1607 года, польские войска начали форсировать реку Угра. Я знал, прямо чувствовал нетерпение отряда, что был у дамбы и который ждал либо вестового, либо белого дыма от огня. Были запряжены кони, силами которых и должны были свалить уложенные бревна. Однако, приказа не поступало. Пожарский мог отдать такое распоряжение, и я даже не стал бы противиться, но князь понимал важность использовать козырь в нужное время и оно пока не пришло.

Поляки нацелились звездную крепость у Залидово. Они явно еще не встречались с такими укреплениями и потому сразу же начали нести потери. Пушки, выдвинутые на углы звезды, били перекрестным огнем, засыпая прущего врага дробом. Польская пехота шла вперед, не взирая на потери, но лишь до того момента, как, после слаженного залпа стрельцов, не началась контратака русских защитников. Будь это не разведка-боем, так дело перешло бы в рукопашную, но Сигизмунд не спешил вводить дополнительные силы и приказал отступать, чтобы обдумать новые вводные данные.

Польско-литовские силы отошли на исходные позиции, собирая по пути чеснок, но было явно, что уже завтра один из сильнейших ударов будет именно в этом направлении. Расчищенная от конских колючек земля явственно намекала, что по утру предстоит встреча и с конницей врага.

Глава 15

Глава 15

Дмитровец, Залидов, Опаков.

8 июля 1607 года

Ночью прибыли вестовые от Михаила Скопина-Шуйского. Подмога рядом. Головной воевода ожидал приказов. Но какие приказы главнокомандующему? Сам назначил молодого Скопина головой, так не менять же руку при раздаче колоды. Но русский «генералиссимус» не может руководить обороной крепостей уже потому, что он далеко. Так что тут, в крепостицах, по факту, Пожарский старшим.

После вчерашней польской разведки-боем, некоторая работа над ошибками была проведена. Да, отбились, и на полуночном Военном Совете царило вредоносное настроение «всепобедизма». Да мы им супостатам! Дернуться, так еще наваляем! А зачем что-то менять, если все сработало? Примерно такие слова и выражения звучали в течении получаса, растрачивая время, которое можно было потратить с пользой, например, поспать. При этом и Ромодановский и Пожарский так же оказались зараженными «шапкозакидательством».

Пришлось немного, но опустить полководцев на землю. Я напомнил лишь об упущенных польских возможностях. Как минимум было два момента, когда, если только были введены врагом хоть две роты пехоты, наша оборона могла и рухнуть. И, будь вчера не разведка наших возможностей с привлечением ограниченного числа воинов противников, то одна крепость была бы потеряна. А это уже нарушение целостности обороны. Кроме того, была непонятная заминка с подходом резерва. Оказалось, что кони и люди были разделены расстоянием и командиры не сразу сообразили, что при начавшейся атаке противника, нужно было срочно седлать коней и ждать приказа. Головотяпство… это, видимо, бич больших воинских подразделений, во все времена.

Так что ночь прошла без сна, и это не было хорошо, но вынуждено. Еще нужно было подлатать укрепления, так как кое-где сползла земля. Все же я не инженер, как и все иные в моем окружении. Принцип звездных крепостей знал, но видеть итоговое строение на картинках, и иметь только логичное представление, как такое строить — этого оказалось недостаточно. Так что крепостицы, построенные нами, никак не представляются долгосрочными укреплениями, как бы не до первого ливня. Нужно было укреплять бревнами, делать более пологие склоны валов ну и далее по списку. Так что приходили на ум строки из Пушкина «И опыт, сын ошибок трудных…». И вот теперь пришлось направить две роты стрельцов на исправление оплывших валов крепости.

Я умудрился поспать где-то четыре часа, но спал ли кто еще? Надеюсь, что и полякам было не до сна.

— Ну, Дмитрий Михайлович, чего уже стреляем? — спросил я, подъезжая на своем коне к специально возведенному холму в крепости, используемого в качестве смотровой площадки.

Вернусь в Москву и озадачу всех созданием зрительной трубы, или, с чем попаданец не шутит, — бинокля. Есть София Браге, которую я, перед отъездом… нет, нет, лишь только назначил заведующей лабораторией. Хотя она, в разрез предубеждениям, что женщина-ученый всегда так себе, симпатичная. Женщина со своим мужем-алхимиком, получила условное назначение, только лишь чтобы провести по бумагам оплату труда, но задачи исследовательские. И первое, что должна будет сделать — зрительную трубу. Принцип я знаю, но вот как полировать стекла, как лучше отливать линзы, да и многое иное… так зачем мне тогда ученые на большой зарплате, если не будут выполнять государственные заказы? Вот будет труба, так путь и наблюдает в нее за своими звездами!

— Силами двух стрелецких полков совершаем вылазку, — уведомил меня Пожарский.

Сказал, чтобы он действовал на свое усмотрение, так чего винить в том, что организовал вылазку, не уведомив? Может и правильно. Нужно беспокоить противника и лучшая оборона — это нападение. Нельзя наступать, но и отсиживаться и трястись в страхе ожидания, отдавая полноту инициативы противнику — не вариант. Кто диктует свои условия сражения, тот на пути к победе! Полякам придется реагировать на дерзость, они могут, скорее всего, так и будет, увлечься. Вывести врага на пушки и даже один залп пяти орудий сильно проредит наступающих.

— Стреляй-беги? — спросил я о применяемой тактики в ходе вылазки.

— Да, а при отступлении заложили бочки с порохом и камнями внутри, — горделиво ответил князь.

Не разочаровывает Пожарский. Получается, что он решил дернуть тигра за усы, или относительно поляков, — орла за клюв, и вывести ляхов на мощные фугасы. Эх! Тратила бы! Что там с тринитротолуолом? Подумать можно, но, как мне кажется, рановато для такой взрывчатки, тут нужна развитая химия, да и промышленность.

Скоро я увидел беспорядочно бегущих стрельцов. Что-то, а бегать от противника у них получается споро, прямо спринтеры. Но, если для дела нужно убегать, то и это важное дело. Вот только физическое состояние стрельцов так себе. Нет систематических тренировок и обучения — нет профессионального воина. Стрельцы при новой военной реформе могут стать только городовыми, или вспомогательными войсками.

— Бах-ба-бах! — прогремело в той стороне, откуда бежали стрельцы.

Русские воины резко остановились и выставили сошки, которые волочили с собой. После стали заряжать пищали. Медленно, как же медленно! При этом, если вглядеться в действия отдельного стрельца, то можно увидеть, что все движения выверенные, никакой растерянности нет. Это, скорее, технология такая, не позволяющая выйти на уровень заряжания фузей середины следующего века. Сколько выстрелов в минуту делал солдат в армии Фридриха Великого? Четыре, пять? Выйти бы нам на цифру «два».

Нужно что-то делать с ружьями. Во-первых, это медленное заряжание. Во-вторых, крайне сложно решать со штыком. Нет, можно его применять… как там? Байонеты? Но никакой стандартизации, чтобы использовать новые тактики. Будем решать эти проблемы, но не сейчас, вначале нужно побеждать.

Пока я предавался размышлениям, стрельцы выстроились и произвели выстрел.

«Да! Вот так! Это мои ребята! Йо-хо!» — прочитал я в глазах Пожарского.

Безусловно такими словами князь вряд ли когда-нибудь будет выражать свои эмоции. И радость на лице князя выглядела, как будто в решающем матче команда, за которую болеешь, забила гол. Да и я сам порадовался. Получилось очень же эффектно, словно только этот маневр и отрабатывался в течении последнего года… отрабатывался, но среди прочих. Так по чуть и можно сточить польские войска. Выстоять бы пару штурмов и война закончится. Это к нам могут подойти еще войска. Знаю, что в Вязьме и Торжке формируются еще два полка городовых стрельцов, а со Смоленска вышли части с немалым количеством артиллерии.

Так что в долгую, если выстоять, можно рассчитывать на разгром поляков. Разгром, который мне не нужен!

По сути, мы совершили ошибку. Или, скорее, недоработали и не правильно расценили возможности и силы противника. Смоленск был перенасыщен обороной, основанной на крепости и большом количестве артиллерии. Только полевых пушек более ста использовано. А сейчас та артиллерия ой как пригодилась бы. Но страх потерять Смоленск превысил здравый смыл. Вот и идут эти смоленские части сюда, ну а некоторое количество должно уже месить грязь литовских дорог. Так что даже, если враг прорвется, на этом еще ничего не закончится. Нужно — я и всю Москву подыму на борьбу. Минин сможет, он и черта уговорит псалмы петь.

Между тем, наступило затишье. Поляки откатились. И пусть зрение и не позволяло рассмотреть детали, но и увиденное говорило о том, что очень скоро начнется главное действо.

— Государь-император… — начал было говорить Пожарский, но я понял, что он хочет мне сказать и зло посмотрел на своего воеводу.

Нет, я не собирался бежать, так что князю не стоит утруждать себя уговорами. Мало того, у меня была своя гвардия, которая может стать важным аргументом в бое. Я объединил часть тушенцев, преображенцев и семеновцев в две роты вооруженных до зубов солдат. Два пистоля у каждого, лучшие аркебузы. Жаль, что так мало воинов, но не брать же явных подростков. Тут лучшие и те, что по старше. Ну и двадцать четыре телохранителя. Нет, мое бегство более опасно для меня же, чем присутствие при героической обороне. Тут можно сколь много доверять людям, но в таком свете Скопин-Шуйский герой на противопоставлении с бегающеим от первой опасности царем.

*………….*………………*

Егор ходил по польскому лагерю свободно, непринуждённо. Именно с таким видом и можно было не выдать в себе диверсанта. Вчера прибыла хоругвь реестровых казаков и если что, то можно назваться казаком Панасом Ющенко. Был такой, он сам рассказывал о себе Егору, уже без трех пальцев и нескольких зубов, но командир группы диверсантов понял и шепелявого «языка». Этот отряд запорожцев находится в двух верстах от того места, где сейчас прогуливались русские диверсанты и вряд ли кто-то станет узнавать, кто именно кроется под личинами казаков.

Оставив одного человека в лесу, Егор, Зверь и Рысь вышли на отчаянную авантюру. Это было настолько безрассудно, что и враг не догадается. Ну глупо же переодеться в казаков и преспокойно прохаживаться по лагерю поляков!

— Пся крэв, прэчь! — прокричали сбоку, и мимо пронеслись не менее десяти всадников.

Трое ряженных казаков дернулись в сторону и пристально посмотрели на всадников.

— Это его герб? — спросил Рысь.

— Ага рога и это… «нам советует Бог». Это слова Радзивиллов, — отвечал Егор.

— А точно плату дадут за этого Яноша и сработает твой яд? — с долей скепсиса спрашивал Зверь-Яков.

История с тем, что за голову Яноша Радзивилла русский царь назначил большую плату, аж в тысячу рублей да еще и дворянство, прокатилась раскатами грома по польскому лагерю. Русские сами распространяли это, отпустив два десятка пленных, чтобы те довели до сведения всех и каждого послание русского государя. Егор понимал, что это такой психологический прием русского командования. Вывести из себя командующего у противников, а Янош, по сути, в войсках, заместитель у короля, многого стоит его смерть, тем более, что было три тысячи воинов личной, частной, армии Радзивиллов. Ну а военачальник, которого психологически надломают, как правило, делает немало ошибок. К примеру, рационально будет отступить, но жажда во что бы то ни стало победить, чтобы наказать, подвигнет командира жертвовать людьми в угоду личных психологических травм.

Радзивиллу царь указал на место и унизил. В лицо Яношу никто ничего не говорил, но русский государь передавал, что знает о Лидзейке, который был рабом, язычником и воровством промышлял [Лидзейка — легендарный предок Радзивиллов]. Это был удар по чести Яноша, который отправлялся к Сигизмунду и требовал смерти русского самозванца, что даже близко не знает, что такое честь. То, что он, Радзивилл, сам первый позволил оскорбление, для Яноша уже было не важным. Магнат требовал срочного штурма и чтобы, не взирая на потери, закончить приступ русских крепостей смертью русского царя.

Ну а диверсанты, находясь в поисках новых задач, решили не только сделать нужное — ослабить польское войско, но сильно на этом заработать. Рысь сильно хотел стать дворянином, будучи сыном ремесленника. А Зверь, вдруг, захотел завести семью, для чего нужны были деньги, чтобы купить нормальный дом в Москве. Егору же было важно что-то сделать, а то, после операции по взрыву порохового склада, ничего путного диверсанты не совершали.

— Сработает яд, обязательно. Ты только попади! На игле такая доза, что трех коней свалит, — ответил Зверю Егор.

После операции, где большая часть отряда диверсантов погибла, было много недомолвок, сложностей в общении. Егора обвиняли в ошибке. Это продолжалось до того момента, пока отряд не взял сведущего «языка». Оказывается, что с порохом у поляков стало столь проблемно, что половину пушек вообще не планируется использовать, а у польских воинов только на шесть выстрелов из мушкетов. При этом наемники, которые свои пороховые склады держали отдельно, отказались делится даже за большие деньги. Конечно, редко какой бой требует от воина хотя бы три выстрела. Но тогда получается, что полякам уже очень скоро просто будет нечем воевать. Какой-то стратегический запас имеется, но мало.

В отряде не было дураков, и все прикинули, какое дело они сделали. Оказывалось, что… спасли Москву. Именно так хотелось всем думать. Так что скоро отношения внутри отряда наладились. Кроме того, появилась некоторая лихость сделать еще что-нибудь этакое.

— Браты! — раздалось сзади. — Нешта смотрю на вас… с какого куреня будете?

Рядом с ряженными казаками появились истинные запорожцы.

— С куреня Ющенко мы! — ответил Егор.

— Ни бачив я вас! — сказал еще один казак.

— Так и я тебя не бачив, — Егор держался уверенно.

— Ну так и добре! — сказал любопытный казак и медленно пошел прочь.

— Заподозрили! — понял Егор. — По коням! Плевать будешь с коня. Богом кляну, не промахнись!

Трое диверсантов подошли к своим коням, лихо запрыгнули в седла и направились в сторону, куда поехал Радзивилл. Зверь достал не менее, чем метровую трубку, и закинул туда дротик с ядом.

Такое оружие показывал сам государь, утверждая, что для тайного, ну или подлого, воина, может пригодиться. И Егор считал, что он вполне освоил технику использования такого оружия, но… Зверь оказался способнее. И теперь именно на него отряд возлагал надежды.

Трое всадника медленно приближались шатру Радзивилла.

— Стой, нельзя дальше! — остановили диверсантов.

— Срочное послание от короля! — закричал Зверь и припустил коня, бережно держа в руке трубку.

Никто не мог бы догадаться, что сейчас в руках казака оружие. Скорее трость, чтобы подгонять коня.

Радзивилл еще не успел зайти в шатер, остановился.

— В-в-фу, — резко выдохнул в трубку Зверь и стал разворачивать коня.

Прозвучали два выстрела. Охрана магната среагировала быстро, двое бойцов схватились за сабли, но Егор и Рысь разрядили в них свои пистоли. Трое диверсантов устремились прочь. А им вслед мчались пять казаков, которые, как и предположил Егор, сильно засомневались в подлинности слов трех, якобы побратимов, что и говорят, как московиты. Тем более, что один из запорожцев лично знал Панаса Ющенко и был осведомлен о том, что нет такого десятника, пропал в лесу. Ну и Панас еще не дорос до того, чтобы возглавлять целый курень.

— Получилось? — на ходу выкрикнул Егор.

— Нет! — ответил Зверь. — Не попал!

У опушки леса все трое диверсантов резко повернули в стороны, а из-за кустов раздался вначале один выстрел, а после и второй. Два заранее заряженных мушкета, каждый с двумя пулями, убили троих из пятерки запорожцев. Оставшиеся двое решили не испытывать судьбу и развернули коней. Между тем, из лагеря поляков пока и не было видно никакой больше погони, там просто недоумевали, что произошло, да и произошло ли что-то вообще.

*…………*…………*

Янош Радзивилл прибыл к себе в расположение от короля. Был сложный разговор, даже с переходом на повышенный тон. Янош не мог сдерживаться. После того, как русские начали распускать слухи, Радзивиллу кажется, что с него смеются все вокруг. Пленные, освобождение которых вначале сочли за слабость и страх русских, принесли бумаги, в которых было написано о том, что Радзивиллы… Самый знатный род! Создавали свое имя на воровстве и лжи. Кто иной просто отмахнулся бы и все, но не гонорливый Янош.

И вот он возвращается в нервозном состоянии, а к шатру прорываются казаки и… Глупо же. Хотели бы убить, так и убили, но прилетает только большая иголка, ударяется в шлем… и все, падает на землю.

— Что это такое? — сам себя спрашивает Янош, подымая дротик. — Ай!

Неловкое движение и острие чуть кольнуло палец магната, обрекая того на мучительную смерть.

*………….*…………*

Атака поляков затягивалась и все, включая и меня, начали нервничать. Ожидание боя, порой психологически намного болезненней, чем само сражение. Если тебя учили воевать, вдалбливали движения, реакцию на события, то остается только действовать в соответствии с вложенными алгоритмами. А когда ждешь, в голову могут лезть многие страхи, фантазии. И прогнать наваждение крайне сложно. Этому нужно учиться. И в моем войске, как я думал, мало, кто умеет отринуть все и просто ждать. У меня это почти получалось. Но как у других?

Удивительное «могучее, лихое племя, богатыри» — воины улыбались, шутили, разговаривали. Я не видел уныния и мрачной настороженности, воины, как будто пришли на масленицу морды в свое удовольствие друг другу набить, чтобы после принять водки и, обнявшись, песни горланить. И ведь многие умрут уже сегодня.

Сегодня ли? Что-то ляхи слишком затягивают с атакой.

— Разведка узнала… — растерянно говорил Пожарский.

— Что? — я повысил голос.

— Взяли двоих поляков… говорят, что колдовство было от тебя… государь. Ты проклял Радзивилла и тот отходит в муках, — Пожарский смотрел на меня с ужасом.

Прилетел бумеранг. Я обвинял тварь Радзивилла, что меня оскорбил, а тут прилетает от него. Колдун… такого имиджа мне не надо, это, как билет на прыжок с Ниагарского водопада.

— Умирает? Так это Господь его покарал за то, что русского природного государя облаял. И Бог шлет нам знак, что он сегодня с нами, и что Россия была и остается Богом любимой державой, — сказал я и посмотрел на Пожарского, который силился что-то во мне рассмотреть. — Иди Дмитрий Михайлович и пусть именно так и расскажут воинам!

Пожарский не успел далеко уйти. Затрубил рог, и все подобрались. Начинался штурм.

Поляки подвели свои пушки к реке и стали стрелять. Этого хода противника я не мог понять. Десять пушек стреляют и ядра долетают только до подошвы земляного вала крепости. При этом, после двух выстрелов, артиллерия противника замолчала. И это было очень странным. Показали, что у них есть пушки? Типа, смотри, у меня есть нож, но я буду бить тебя кулаком!

— У Дмитровца ляхи пошли на приступ, — услышал я сообщение вестового.

Пожарский посмотрел в мою сторону, но я оставался безэмоциональным. Внешне, внутри же закипал адреналин. Не линейно действуют наши противники? Отчасти. Дмитровец готов встречать врага. Да и у нас, как я видел, так же начинается жара.

Первыми шла пехота противника, за спинами которой по сторонам растекалась двумя ручейками польская конница. Звездную крепость брали в окружение. На что был расчет? Может поляки знают, что я здесь и не хотят дать сбежать? Весьма вероятно, я же особо и не скрывался. Иначе, конница при приступе крепости бесполезна.

— Государь! — чуть ли не взмолился Пожарский.

— Нет! — припечатал я. — Никуда не побегу!

Князь пилил меня взглядом, тяжело дышал. Было видно, что он хочет настаивать на моем уходе, пока еще это возможно, но Пожарский уже понял, что я уперся.

— Шлите весть на дамбу! — не отводя от меня взгляд, приказывает Пожарский.

Как по мне, так рановато, но пока это еще вода дойдет, да еще и сообщить нужно, разрушить — это все время. В лучшем случае, для врага, полчаса у противника есть, чтобы захватить крепость.

Вдали загрохотали пушки, это было со стороны Дмитровца. Отчего-то я понял, что это наша артиллерия. И это хорошо. Пока будут бить пушки, можно точно знать, что крепость держится. Хотя какая там крепость… ров, вал, да деревянные стены в два наката. При наличии пушек такие укрепления разбираются за пару дней. Но никто их не разбирал. Почему Сигизмунд не применяет пушки?

Тем временем, в метрах семистах выстраивались польские пехотинцы. Это не были стройные линии солдат. Скорее, шло накопление воинов. Вот уже вражеской пехоты не меньше тысячи человек, за их спинами, через реку, собираются другие пехотные полки.

— Что? Что происходит? — выкрикнул я, наблюдая за странными событиями в толпе противника.

Там началась свалка, казалось, всех со всеми. Вражеские воины начали биться друг с другом. И такие события меня ввергли в растерянность. Нужно делать вылазку? Помочь тем, кто сейчас умирает за меня?

— Я открою ворота, но выстрою стрельцов! — сказал мне Пожарский.

Я понимал князя. Сложное решение. Может это такая ловушка? Как разобрать где свой, а где чужой? Возьмут и побегут все к воротам, тогда и крепость можно брать с парадного входа. Но такая хитрость? Это же еще коварнее иезуитства и византийства вместе взятых. Убить часть своих же воинов для спектакля?

— Не страшишься, что это ловушка? — задал я главный вопрос.

— Там проливают кровь те, кто желает нам помочь! Это те люди, что были с Воротынским! — казалось, что Пожарский убеждает сам себя.

Наступила пауза. Сложное решение. И я склонялся к тому, что нельзя отрицать вероятность ловушки.

— Головой будешь отвечать за то, что твоя задумка пройдет? — жестко спросил я.

— Буду! — решительно ответил Пожарский.

Теперь он и мне не оставлял вариантов. Если я стану настаивать, что нельзя помогать тем воинам, что сейчас обратили свои сабли против противника, то могу взрастить в будущем заговор. Ну и потерять человека, который мне нужен для многих свершений.

— Открывай ворота и готовь войска! — сказал я, вглядываясь в разворачивающиеся события.

Сражение заканчивалось, и те, кто решил бунтовать в стане врага, умирали. Лишь менее сотни человек в итоге побежали в сторону крепости, которая открывала свои единственные ворота внутри граней звезды.

Вновь наступила пауза. Противнику нужно было осознать, что произошло и, как минимум убрать тела погибших, иначе будут препятствия для конницы. Те же, кто прибежал в крепость, сами стали на колени и склонили головы. Да, это были люди, кто и ранее собирался развернуться против поляков. Узнали об этом после, пока же было не до того, чтобы вести расспросы. Прибежавших разоружили и отвели вглубь крепости.

Вдали все еще раздавались пушечные выстрелы. Значит, другие крепости держатся.

— Вода! — раздались крики. — И я сам увидел, как быстро расширяется русло Угры.

Теперь брод стал непроходимым. Не вовремя!

— Вперед! — прокричал Пожарский и повел в, казалось, не подготовленную атаку семь сотен рубак.

На нашей стороне реки оставались не менее пяти сотен пехоты и тысячи полторы конных. Казалось, что совершается ошибка, конница неприятеля, которая оцепила крепость, могла смять отряд защитников, но тут заработала артиллерия. Вражеская кавалерия была в зоне поражения, но по ней пока не стреляли. Как только из ворот с криками выбежали русские ратники, пушкари стали массово уничтожать конных, не щадя ни коней, ни, тем более, людей. Отсутствие огня артиллерии создало впечатление у врага, что его и не может быть.

— Дозвольте! — взмолился Тео Белланди, командир сводного гвардейского отряда.

— Дозволяю! — сказал я, отправляя гвардию в бой.

Я смотрел, как люди неистово рубят, колют, бьют, кусают друг друга. Не ты, значит тебя. Нет рыцарских законов, по которым воины разделились бы попарно и дрались. Это была свалка, где лучший вариант убить врага — это подкрасться сзади и рубануть исподтишка. Никто не будет думать о благородстве, только выжить самому и забрать жизнь у другого. В таких ситуациях часто выигрывает тот, кто сильнее духом, ну и умеет воевать в группах, в строе. Пока строя не было ни у нас, ни у противника. Новраг был частью деморализован. Часть польской пехоты оказалась в воде, некоторых смыло потоком.

— Тум-турум-тум, — раздавался барабанный бой и в колонах по пять человек, а больше между валами крепости не помещалось, стали выходить гвардейцы.

Я перестал смотреть на то, как развивается драка, где впереди всех сражался Пожарский, мощный мужик и саблей машет изрядно. Правда, более, как оглоблей, но, что было удивительным, эффективно. Теперь же все мое внимание было направлено на гвардейцев. Разница в тактике ведения боя была очевидной. И это радовало. Белланди командовал, его приказы дублировались свистками и барабанным боем и вот уже… каре? Все правильно, это я вначале не заметил, что часть конных неприятеля вырвалась из огненной ловушки и устремилась к более понятной цели — русским пешцам. На пути всадников уже встало первое в этом мире русское каре.

Раздались выстрелы из мушкетов, потом, по мере приближения конных, были разряжены и аркебузы. Первая линия сделала два шага назад и вперед вышли другие воины. Выстрел! Врага почти не осталось.

— Трубите отход! — скомандовал я, но…

Я увидел, что на другом берегу реки поднялась пыль на месте польского лагеря. Что-либо рассмотреть было невозможно. Но я догадывался о происходящем.

— Подмога! — кричали вокруг.

Это не был восторг от творящемуся в лагере поляков, а от того, что к нам пришли резервы. Сейчас бы выкатить пушки, да ударить по тем войскам, что сейчас на противоположном берегу. Часть вражин смыла вода при переправе, другие так и остались ждать своей очереди, чтобы перебраться на другую сторону реки. И теперь они стоят и ждут, пока в польском лагере идет избиение оккупантов. Не только в русской армии есть безынициативные командиры, в польской их оказывалось, может и больше. Тысячи полторы польской пехоты просто стояло и ждало.

Минут сорок продолжалось «стояние на Угре», когда войска нашей крепости смотрели на неприятельские отряды, что собирались переправиться на другой берег, но не успели этого сделать. А потом поляки стройными рядами пошли в сторону своего же лагеря. Там осела пыль, и стало ясно, что драка была жесткой. Я увидел множество коней, людей, как раненных, так и лишенных конечностей и не подающих признаков жизни. Разобрать где чьи было невозможно. С двух противоборствующих сторон бились на встречных гусары. Стоило рассчитывать на то, что удар русской конницы был неожиданным и русские всадники успели набрать скорость и динамику атаки, а в конном сражении чаще именно это играет решающую роль.

И только через еще три часа стало понятно, что победа осталась за нами, когда с нашего тыла показались конные отряды. Это Скопин-Шуйский переправился у крепости Опаков и пришел туда, где находился я, государь.

До того Скопин ударил по лагерю поляков и эта битва, казалось, была в ничью, вот только головному воеводе удалось практически уничтожить обоз. Теперь остаткам поляков придется голодать.

— Что думаете? — спросил я, когда собрался, до того не планируемый Военный Совет.

— Мы нынче не просто сравнялись числом с супостатом, нас стало больше. А еще пленные говорят, что у ляхов нет пороха, что многих коней побили. Часть вражеского пороха кто-то сжег! Теперь еще и спален обоз. Мы изничтожили во всех битвах более четырех тысяч польских пешцев, три тысячи конных… Уже завтра разобьем карлу Жигимонта! Тем паче, что две тысячи конных казаков короля так и не вступили в бой, а убежали, — воодушевленно говорил Пожарский.

— Я хочу переговоров! — тихо сказал я, и это звучало, как приговор.

— Шведа бить? — спросил Михаил Скопин-Шу йский и я аж вздрогнул.

Ох, не глуп боярин! Просчитал ситуацию.

— Я вижу, бояре, как вы желаете разбить ляхов. Они нынче ослабли. Знают они, что мы можем одним ударом изничтожить их войско. Более сражения нам давать не станут. Но что мы возьмем от слабой Польши? Сильную Швецию? Или крымские татары усилятся грабежами ляхов и так же усилятся от работорговли? Нужно бить крымцев и без ляхов это не сделать, — приводил я доводы, и не нужно быть психологом, чтобы понять, насколько мои слова неприятны присутствующим.

Когда враг уже лежит и осталось только топнуть ногой, чтобы уничтожить, соблазн велик. Закончить войну сейчас, без решительной победы — это скомканная слава.

— А коли не захочет Сигизмунд говорить? — спросил Ромодановский.

— Будем бить! — решительно ответил я.

— Государь, но они должны платить! Как иначе-то? — говорил Пожарский.

В князе прямо-таки читалась обида, что я забираю у него славную победу.

— Киев! Четыреста тысяч талеров, торговый договор, по которому они обяжутся пропускать наши товары без пошлин! — назвал я главные условия, которые хотел потребовать с Сигизмунда.

Вот тут задумались уже мои камрады. Было видно, что они стараются найти доводы в пользу моего решения, но близкий полный разгром неприятеля, как и проявленное ранее паном «Сиги», Сигизмундом, нежелание говорить, не позволяли рационализму взять вверх над эмоциями.

Ближайшей проблемой я сейчас видел не Польшу, уже не ее. С поверженной Речью Посполитой можно иметь дела и развивать партнерские отношения. Угроза для России — южные рубежи.

Сможет ли Россия освоить полное завоевание Речи Посполитой? Нет, и еще раз, нет! Даже при Екатерине Великой, когда государство было куда более развитым и обладало пока несравнимо большим человеческим ресурсом, Российская империя не смогла «проглотить» всю Речь Посполитую. «Ела» поляков небольшими порциями, в ходе трех разделов, да и делилась наиболее сочными кусками горьковатого и переперченного блюда с союзниками.

Нынче нет Пруссии, той, что была при Фридрихе Великом, нет и тех Габсбургов, которые способны поглощать страны. Сейчас Австрии нужно более заботиться о том, чтобы новый османский поход не закончился взятием султаном-падишахом Вены. Ну и в Священной Римской империи, у Габсбургов, свои внутренние смуты, семейные разборки. Все еще до конца не решен вопрос с переходом власти к императору Матвею и, соответственно, полному отстранению его от управления лоскутного государства. Там, в этих лоскутах, часто порвана материя, а по всему одеялу множатся жирные клопы. Еще предстоит Габсбургам повоевать в долгой замятне, если история будет развиваться по схожему сценарию.

Ну и когда начала русская императрица решать вопрос с Польшей? Когда стало понятно, что Швеция не в состоянии взять реванш за Северную войну, ну и когда Крым перестал быть угрозой и уже готовился стать частью огромной империи.

Так что Речь Посполитая нам нужна. По крайней мере, пока Швеция не перестанет активничать в Европе, ну и в Крыму будет предан забвению рабский рынок в Кафе. Держим в уме еще и Тридцатилетнюю войну и османский фактор.

Швеция… она на подъеме. Вот-вот должна начаться война Швеции с Данией, очередная, названная Кальмарской, которая закончится победой шведов. Чуть позже Швеция возьмет Ригу и разорит Польшу. Густав Адольф в той истории порезвился на польских просторах знатно. Зачем нам такая химера под боком? Пусть у Речи Посполитой останутся хоть какие силы для сопротивления шведской экспансии. Тогда Россия станет арбитром, за лояльность которого будут бороться обе стороны конфликта. И мы посмотрим, чьи торговые пути в Европу нам подходят лучше: польский, по рекам и суше, или шведский, через Балтийское море.

— Вот… — я выдохнул после получаса объяснения ситуации. — А уничтожим Сигизмунда, пусть горит он в Аду, шведы усилятся настолько, что после нам туго придется. Швед — враг более сложный. Они будут вкапываться в землю, сковырнуть с которой окажется сильно болезненно.

— Прости, государь, но как ковырять шведа я знаю, уже знаю. Тут пушки –головное! — встрял Скопин-Шуйский.

Михаил был фанатиком войны и ему только «ковырять» неприятеля. Увлекающаяся особа этот самый знатный боярин России.

В избу, что была поставлена внутри крепости, без стука вошел Ермолай. Сделать это он мог только в одном случае — король соизволил поговорить по душам. Ерема сразу же скрылся за закрытыми дверьми, как только уловил мой взгляд. Впрочем, дерзость Еремы осталась без внимания членов Военного Совета.

— Ну, бояре, сам карла ляшская решил переговорить! — с улыбкой сказал я.

— Вам… ангелы напели об этом? — удивился Пожарский, который знал, что я сам собирался посылать переговорщиков, но до совещания не сделал этого, как не было и польских парламентеров.

Это хорошо, что сказал про песнопения ангелов, а не то, что мне «черти шепчут».

— Нет, Дмитрий Михайлович, это только что Еремка сказал. Мы условились, что если прибудут переговорщики, он заглянет на наш Совет. Или вы думаете, что мой слуга неразумный и не почитает знатных бояр и государя, врываться к нам в горницу? — я усмехнулся, наблюдая, как присутствующие расслабились.

Но это звоночек! Они, что, действительно, среагировали на вражескую пропаганду, что я колдун? Нужно обязательно в Москве сотворить что-то вроде массовой молитвы, а после съездить на моления куда-нибудь.

*…………*…………*

Сорокалетний мужчина с залихватскими усами и «козлиной» бородой, в черной одежде с серебряными пуговицами и, под стать им, с вкладками того же металла на тонком поясе, смотрел на меня с большим интересом и… с очень сложными, непонятными мне эмоциями. Может и страх, или тут и брезгливость. С чем сравнить?..

Наверное, похожие эмоции может испытывать мастер-виртуоз фехтования, который с юного возраста тренировал мальчика, вдалбливая, порой и розгами, науку, обзывая «бараном» и всяко иначе, но никогда не сказав доброго слова. И вот этот мальчик стал парнем и побеждает в поединке своего мастера. Мастер, будучи уверенным, что это случайность, продолжает оскорблять своего ученика и рассказывать тому, какое он все же ничтожество. И вот новый поединок… вновь проигрыш мастера. Растерянность, страх, неверие в случившееся.

Может и у польского короля нечто похожее на сердце? И нужно еще осознать, что ученик стал более мастеровитым. Но Сигизмунд мне не учитель, он враг, или попутчик в решении государственных задач, но русских задач.

— Ты… Вы… были иным, когда я подарил вам аудиенцию. Тогда… в Варшаве, — разговор первым начал король.

Мы располагались в шатре на той стороне Угры, где еще до полудня концентрировались польские войска для переправы и атаки на крепость, в которой я находился. На такую мелочную уступку, как переговоры на, как бы земле польского лагеря, я был готов пойти, тем более, что все пути быстрого отхода были проработаны, плоты и лодки готовы, заслоны выставлены и, по сути, это Сигизмунд был в окружении.

— Omnia fluunt Omnia mutantur [лат. Все течет, все изменяется]! — ответил я.

Нахватался я по верхам латинского языка. Тут, как понял, признаком хорошего тона является уместное, порой и не очень, употребление латинских выражений. Латинский… это что-то вроде системы определения сословности и знатности. Так что есть у меня выражения… как там «Logus penis bacis vitas». Ну подобные выражения вряд ли пригодятся в деле переговоров, а иные пригодятся.

— Брат мой венценосный! — обратился я к королю, которого от такого обращения чуть судорогой не скрутило. — Давай поговорим о деле!

Ох, что пинок животворящий делает, в смысле фактическое поражение в войне! Даже короли молчат, когда их всякие самозванцы братьями называют. Но он сам прибыл, тем признавая за равного.

— Мы уйдем! Но ты поставишь Мстиславского канцлером! — сказал король.

Я встал, улыбнулся, отошел к выходу из шатра, но остановился и сказал:

— Буду рад в следующий раз провести переговоры в Варшаве, в моем походном шатре. Или нет… в Кракове, Варшава достанется шведскому Карлу!

— Стой! — выкрикнул король. — Кто ведет так переговоры? Мы же только начали говорить!

— Так и не стоит говорить о том, что я не приму ни при каких условиях, — я повысил голос и продолжил говорить, произведя под каждый свой довод один решительный шаг к столу в центре большого шатра, вбивая слова, словно сваи в землю. — Ходкевич разбит! Полоцк и Витебск взяты шведами! Твои войска разбиты! Если еще не понял, что проиграл битву, то скажу, у меня уже вдвое больше воинов и в десять раз больше пушек! Могилев взят моим воеводой, прилетел голубь с сообщением! Шведы нацелились на Ригу! Посполитое рушение разбито! У меня еще есть войска, чтобы идти на Варшаву!

Последние доводы приходилось говорить уже без шагов, уж слишком много оказалось фактов.

Сигизмунд покраснел…

— Я не хочу, чтобы пала Польша, или шведский королевич Густав Адольф был выбрал польским королем! — забивал я последний гвоздь в гроб, в котором должны будут похоронены спесь, гонор и честолюбие польского короля.

— Сейм не выберет проходимца на трон! — неуверенно сказал король.

— Да? — я ухмыльнулся. — Мало протестантов в Польше? Может иезуитов, вдруг, полюбили?

— Ты сам иезуит! Католик! — выкрикнул король.

— Нет, — спокойно отвечал я.

— Но… мне докладывали! — чуть замялся Сигизмунд.

Он не был глупым человеком, об это можно было судить не только по умудренным глазам, внешности, но и по поведению. Король лишь растерялся от того, что я веду себя, наверняка, абсолютно не так, как вел тот… чье тело я забрал.

— Доказать это я не смогу! Вы же не станете признавать. А то, что у вас был духовником иезуит и ранее скрывалось, чтобы не смущать ортодоксов и вы заняли московский престол, — без моей помощи, сам король сделал правильные выводы.

Ну скажет он, что я иезуит!.. Так я сам составлял послание к православному народу по поводу того, что был раскрыт иезуит, который хотел убить меня и мою семью. Своих уничтожаю? Еще был заложен большой собор в Москве, езжу на богомолье, даже вместе с народом молился по православному обряду на Лобном месте. Что против этого есть? Тайное крещение? Ну скажет какой ксенз, что меня крестил, так я «открещусь» от обвинения, в лишний раз рассказав, как проклятые иезуиты хотят очернить русского царя. С таких доводов, что я, якобы, католик, можно еще и выиграть в рамках выстраиваемой системы пропаганды.

— Чего вы хотите? — спросил король.

— Киев! — я сделал паузу и как что-то незначительное добавил. — Ну а еще четыреста тысяч талеров золотом, торговое соглашение, по которому транзитом русские товары могут проходить через Речь Посполитую, признание Софии Радзивилл… нет не так — Софии Слуцкой хозяйкой слуцких земель и беспрепятственный вывоз оттуда всего и всех, кого посчитает нужным София, наследница Олельковичей. Еще тысячу лошадей. Ну готовы пойти на то, чтобы София отписала после свои земли короне, чтобы вы, мой венценосный брат, несколько усилились. Найдете крестьян, поселите их на слуцкие земли в слободах [тут гг ошибается. Практика выделение крестьянских слобод с льготным налогообложением началась в Речи Посполитой к концу века].

— Это много. С конями и золотом вообще не возможно, — ответил король.

Я возликовал, значит на территориальные требования согласен.

Киев! Вот что прежде всего было нужно. Это та земля, которую Российской империи под силу освоить в текущем положении дел. Кроме того, идеология. «Киев — мать городов русских», как сказал некогда регент Олег при малолетнем князе Игоре Рюриковиче. Православный город представляется важнейшим центром образования, науки и, соответственно, религии. Киевская братская школа — самое мощное образовательное православное учреждение в Великом княжестве Литовском, или наравне с Львовской братской православной школой. Мы можем сильно улучшить ситуацию с образованием и начать взращивать чиновников на системной основе, а не так, что тот же Лука обложил себя учениками, мешающими работать.

Что касается денег, то да, они нужны, но не так критично. С нужными территориями, мы заработаем достаточно. Трофеями же и так уже забрали немало, на еще одну армию. Так что пока, на года два оружия хватит, а дальше нужно свое производить. Ну или не хватит оружия, так оно очень пригодится при покорении Дальнего Востока.

— Но как нам тогда продавать зерно, если ваше будет идти без пошлин в Европу? — спросил король.

— Введите квоты… э-э… ограничения. А русскими товарами будет иное. Зерно, думаю, и нам пригодится и найдем кому продать, — отвечал я.

На самом деле, я не хотел, чтобы зерно стало, или оставалось, главным товаром. Уже сейчас, если все правильно подсчитано, только добыча меда и воска вырастет на процентов двадцать, а в следующем году еще на тридцать процентов. Ну и промышленность… заработает же она. И нам нужно больше везти в Персию, чтобы поощрять Волжский путь, пусть и зерно. В конце концов — меха!

— О перемирии могут говорить наши дипломаты, меня же интересует иное… вы поможете разбить шведов? — спросил король.

— Я настаиваю на «Вечном мире» не менее, чем на двадцать пять лет, — сказал я, одаривая своего визави улыбкой [заключение вечного мира могло иметь определенные сроки, так было, к примеру в византийской традиции, а гг иронизирует]. — Что касается шведов, то уверен, что Жолкевский справится с задачей, если я не помешаю.

— За Киев нужно заплатить! — после долгой паузы сказал король [к примеру, по Вечному миру 1686 года Россия заплатила Польше за Киев около 150 тысяч рублей, но тогда ситуация для Речи Посполитой не могла выглядеть так катастрофично, как сейчас].

— Нет! Согласитесь, что глупо платить за то, что можно забрать, тем более, не только это. Во Львове же так же много православных? — с сарказмом говорил я.

— Но тогда мира быть не может! И представьте себе, что Густав Адольф станет польским королем! Тогда сразу же начнется война и Польша в союзе со Швецией отбивает многие земли и захватывает и другие, — Сигизмунд улыбнулся, но глаза его выдавали ужас.

— Вам же противно даже говорить о таком развитии событий, где нет места для вас! — сказал я.

— Не могу не согласиться, противно. Но чрезмерные требования не могут выполняться, — отвечал король.

— Обвините Радзивилла в провале. Обратитесь к Сейму, у которого сейчас военной поддержки нет. Впрочем, решайте. Думаю, что вы правы и тут уже работа дипломатов, — сказал я, прикидывая, кому доверить переговоры.

Пожарский нужен в Москве, Скопин так же. Нужно провести работу над ошибками и наметить планы обучения войск. Мне, к примеру, весьма понравилось, как воевали гвардейцы. Тогда… Ромодановский. Лучше бы Головина, но тот пусть улаживает ситуацию со шведами.

Я уже стал прощаться, когда прозвучал еще один вопрос от короля:

— А что с Мстиславским? Не хотите поторговаться за него?

— А я почти уверен, что он смертельно подавится косточкой, или получит сердечный удар от горечи поражения, — спокойно ответил я.

Намек был явно не прозрачным.

Эпилог

Пролог

Москва

28 августа 1607 года

Я стоял на Лобном месте и всматривался в лица собравшихся людей. В этот раз на «общение» с государем прибыли представители не только из Москвы, но и других городов Российской империи. Такое мероприятие в народе называлось «разговор с царем».

Я не стремился к созданию нового органа власти, время для русского парламентаризма не пришло, как я считал. Но поддержка народа нужна была для того, чтобы меньше опасаться заговоров и пересудов. Для собравшихся людей то, что с ними общался государь — событие в жизни, и они станут рассказывать об этом с энтузиазмом и придыханием. Ну и имелись иные цели — собрать в следующем году представительский Земский Собор, вот и оттачивали технологии. А Собор должен быть такой, чтобы поддержал все мои инициативы по устройству государства, закреплением новых форм хозяйствования, определениям военной доктрины. Ну и нужно успеть составить Соборное уложение — главный в будущем закон для большой державы.

Неделю назад пришли вести с юга моей державы, становящейся, действительно, необъятной. Я не хотел бы говорить о том, что случилось, и еще продолжается, в кочевьях ногаев. Это… геноцид народа. Но что оставалось? Усиливать Крымское ханство и продолжать подсчет последствий набегов на Россию? Сколько тысяч, или миллионов, православных были проданы на рабских рынках? А еще мне нужен безопасный Волжский путь, масштабная торговля. С ногаями торговли не будет, не дадут.

Не только, а, порой, не столько, русские войска занимались прямым уничтожением ногайских родов. Крайней жестокостью отличались те ногайские мурзы, что встали на сторону России. Дети, старики, женщины — они все умирали, но не всегда от русского оружия. Хивинское ханство отказывалось принимать беженцев, на что я рассчитывал. На подходе к хивинским территориям толпы ногайцев незатейливо убивали. А они все равно искали спасения по созданному нами «гуманитарному каридору».

На Дону, так и вообще скоро следует ждать демографического бума. Много молодых «девиц-ногаяк» прибирали к рукам казаки. Ну это и ладно, так как я рассчитывал, что крестьяне будут реже бежать на Дон.

Была опасность, что Крымское ханство вступится за своих несостоявшихся вассалов. Но крымцам оказалось отнюдь не до дел ногайцев. В июле умер крымский хан Гази II Герай, как и в иной истории, помер от чумы в Кабарде. Кроме того, запорожские казаки сильно зарубились с крымцами. Еще нет точных сведений, с каким результатом завершилось сражение у Перекопа, где казаки настигли отходящих из набега крымцев, но уже можно говорить, что легкой победы казаки не добились. А еще, после смерти Гази, наверняка, начнется дележ власти в Крыму, что не бывает без крови. Не так, чтобы я знал историю Крымского ханства, но помнил, что приемник Гази захочет независимости от османов и будет убит. Можно на этом в дальнейшем и сыграть.

У казаков, в Сечи, свои замятни. Король Сигизмунд уже объявил о резком уменьшении реестровых казаков и что делать, казаки еще не решили. Коварно они обошлись с атаманом Карелой от донских станичников и вернуться донцы к себе, да подумают, что их обидели. А я и не стану против того, чтобы чуточку запорожцев помять. Так что есть что предъявить запорожцам и без того, что они участвовали в войне против нас.

Что там с Польшей и Швецией? Так все отлично… для нас. Обе страны жаждут нашего участия в своем конфликкте, но а мы стараемся выгоднее продать наше НЕеучастие. Наше обвинение шведов в предательстве, что они сообщили полякам о готовящейся операции, возымело последствия в том, что главный воспитатель королевича, Шютте, на чем настаивал и малолетний Густав Адольф, был отстранен от должности и отлучен от королевского двора. Русские города уже не являются предметом спора со шведами, но Шуйский, в отличие от Мстиславского, у которого «не выдержало сердце», жив и в Стокгольме. Между тем, шведы получили от нас помощь в виде обозов с провиантом, поляки пока нет. Это стимулирование Сигизмунда быстрее принимать решение. Должен он проникнуться, что наша помощь может сильно изменить и без того не лучшие польские расклады в войне со Швецией. Пусть поляки быстрее подписывают Вечный мир и тогда и они получат и провиант, но, главное, порох, с которым у них вообще беда.

— Ксеня, иди домой! Тебе не нужно столько стоять, наследника носишь! — сказал я, во время того, как вещал с трибуны Козьма Минин.

— Я сяду на стул, но тебя не покину! — строго сказала жена, не став по обыкновению спорить, что может быть и девочка.

Подкоблучник я! Но ведь многое зависит от того, в какую красивую ножку одета обувь с каблучком.

А с Лобного места Козьма Минин не уставал говорить о том, что предстоит сделать в ближайшее время, призывая людей принять деятельное участие в будущих свершениях. Уже через три недели отправляется большой поезд из повозок и коней на Восток. Зимовать шесть тысяч человек будут в Казани, чтобы по весне продолжить свое путешествие. Будет готовится и еще одна экспедиция. Нам нужен Енисей и Амур. Говорил Козьма и о том, что все работающие мануфактуры будут поощрены из казны деньгами. Не так много этих предприятий, но будем стимулировать всеми средствами и возможностями. Скоро будет стекло, зеркала, металл, серебро… так что найдутся средства на поощрения.

Престол укрепился, пора его возвеличить!

Конец третьей книги. Четвертой быть!

Если появится желание… ну вдруг… наградить автора, то он окажется не против.

СПАСИБО ВСЕМ!!!

01.03.2024 год 13.25.

Nota bene

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Лжец на троне 3. Укрепить престол

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Эпилог

Nota bene