Антициклон [Григорий Игнатьевич Пятков] (fb2) читать онлайн

Григорий Пятков АНТИЦИКЛОН Повесть

Глава первая

1

Городок был очень красив. Особенно со стороны моря вечером. Его огни с проходящих кораблей казались гигантским распахнутым веером с красным мигающим огоньком маяка у основания. Этот маяк находился на головке мола. Сразу же за ним, как звезды первой величины, — огни причалов и морского вокзала. Вправо и влево от них — цепочка огней набережной. А дальше — огни улиц и домов поднимались все выше и выше в горы. В темные летние ночи горы как бы растворялись во мраке, и тогда со стороны моря почти невозможно было уловить ту грань, где земные звезды городка переходили в небесные.

Погожев стоял на корме, на выборочной площадке сейнера. Рядом возвышался аккуратно уложенный и укрытый брезентом невод. На брезенте — авоськи, баульчики и чемоданчики, набитые разной снедью и куревом. Сейнер только что отошел от причала, и на нем еще не улеглось оживление, которое обычно сопутствует этому моменту.

С кормы Погожеву некоторое время был виден ярко освещенный причал, на котором все еще толпились провожающие. Но разрыв между причалом и сейнером быстро увеличивался. И вскоре причал скрылся за стенкой мола. Зато из-за морского вокзала показалось здание правления — его, погожевского, рыбколхоза, со звучным названием «Дружба». Эти шесть букв были крупно выведены прямо по фасаду и отчетливо бросались в глаза с противоположного конца площади, на которую смотрело здание всеми тремя этажами. Но отсюда Погожеву был виден только верхний этаж и его просторная открытая веранда.

Всего лишь час-полтора назад Погожев стоял на этой веранде в группе отходящих на путину кэпбригов. В кабинете председателя было душно и накурено. Чтоб не задохнуться, они выслушивали напутственные наставления председателя на веранде, по-прежнему отчаянно дымя сигаретами.

День выхода на скумбрийную путину выдался жарким в прямом и переносном смысле. В первых числах мая в Крыму настоящая летняя погода. Наступало время антициклонов. Теплые спокойные потоки воздуха, возникшие над югом Европы и медленно смещающиеся к востоку, своей тыловой частью охватывали почти все Черноморье. Небо высокое, светло-голубое, успевшее выцвести под лучами палящего солнца. Только море продолжало сопротивляться зною. Особенно чувствовалось это во время утренних бризов. Их свежесть доводила воздух над побережьем до такой прозрачности, что даже с набережной была отчетливо видна каждая складка на обрывистых дальних склонах гор.

На веранде собрались пять капитан-бригадиров. Все пять ни капли не похожие один на другого. Словно их подбирали по признаку непохожести. Рыбаки называли их сокращенно кэпбригами. В рыбколхозе были кэпбриг-один, кэпбриг-два и так до пяти.

Председатель Гордей Иванович Коваль был среднего роста, поджарый, не в меру подвижный и вспыльчивый. Лицо худое, с нечеткими следами оспы. Взгляд быстрый, меняющийся в зависимости от настроения председателя. В этот день взгляд его метал громы и молнии. Он нервничал и курил одну папиросу за другой, даже не замечая этого. Да и как тут было не нервничать! По-настоящему, сейнера давно должны быть в море, а не торчать у причалов. Но перед самым отходом выяснилось, что в бригаде Сербина не загрузили на сейнер дрова для камбуза. На сейнере кэпбрига Торбущенко в двигателе пробило флянец или какую-то другую штуковину, и механику требуется час-полтора, чтобы привести все в порядок. Вот тут-то и начиналось: председатель кричал на кэпбригов, кэпбриги давали разгон механикам и неповоротливым кокам. А потом в море выяснится, что никакие флянцы у механика не пробивало, а просто позарез надо было подождать невесту помощника, с которой тот не успел попрощаться. И дрова у кока были еще со вчерашнего вечера не только сброшены в трюм, но и уложены там ровной стопкой и заботливо прикрыты брезентом. А вся загвоздка была в радисте. Парень всего две недели как женился. А тут разлука на месяц, а может, и больше. Разве не посочувствуешь, не возьмешь на себя его вину за опоздание...

Перед самым выходом в море, уже на причале, прощаясь, Гордей Иванович задержал руку Погожева в своей и еще раз напутствовал:

— Так что смотри там, Андрей Георгич, в оба. Чтоб все было на высоте. — И неожиданно устало-сосредоточенное лицо председателя разгладилось, на губах появилась улыбка — первая за все эти беспокойные сутки. — Ну как говорится, ни пуха ни пера...

Должность Погожева в рыбколхозе прямого отношения к лову не имела. Он заведовал клубом. В его подчинении была одна библиотекарша, да и та работала на половину ставки. Клуб и библиотека занимали весь второй этаж. Раньше в клубе крутили фильмы. Но кинопрокат подсовывал им картины старые, сбор был мизерный, и они на этих кинофильмах всегда горели. Теперь клуб сдавали в аренду, как на разовое пользование, так и на длительное время. И проводили в нем все свои колхозные мероприятия.

Каждые три месяца Погожев честно составлял план клубной работы. Планы у него всегда были обширные — с лекциями, вечерами отдыха и встречами со знатными людьми города. Только осуществлять эти планы полностью Погожеву удавалось редко. Люди-то почти все время в море. Вот и сегодня у него по плану клубный день. А тут радиограмма от болгарских рыбаков из Созопола. У их берегов объявились первые косяки скумбрии! Ясно, тут не до танцулек и лекций. Скумбрия — это не какой-нибудь анчоус. Это, в первую очередь, финансы, которые у них в рыбколхозе в этом году, к сожалению, «поют романсы». Вот они и ринулись в море, чтобы опередить других, встретить скумбрию где-нибудь в районе острова Змеиного. Молодцы, болгары! Дружба у них с болгарами старая и крепкая. Друг у друга в гостях бывают. И частенько радиограммами перебрасываются.

Если бы Андрей Погожев был только заведующим клубом, на этих экстренных и узких совещаниях начальствующего состава рыбколхоза ему делать было бы нечего. Но осенью прошлого года он избран секретарем партийного бюро. Избрание это никого из колхозников не удивило. В том числе и самого Погожева. И не потому, что он был какой-то особенной личностью, мог произносить зажигательные речи... Тут все дело в должности. Издавна занимаемый им пост в рыбколхозе совмещался с должностью секретаря партийного бюро. Правда, бывали исключения. Но редко. До первой подходящей кандидатуры заведующего клубом.

А зажигательные речи Погожев мог произносить только мысленно. Особенно в бессонные ночи, когда до удивления ярко вставали перед ним все его промахи. Вот тут он выкладывался на полную катушку. И все у него получалось гладко, без единой задоринки. Зато стоило выйти перед народом, как начинал волноваться. Хотя, в общем-то, партийная работа была для Погожева не в новинку: еще до рыбколхоза, на прежней свой работе, он добрых лет десять подряд избирался членом партбюро. Но быть рядовым членом бюро — одно, а секретарем — другое. Сейчас надо было возглавлять, задавать тон на собраниях и партбюро. После своих выступлений Погожев всегда переживал. Ему казалось, что где-то и что-то он упустил, недостаточно заострил внимание. И все из-за своего дурацкого волнения.

Впрочем, остальные шестнадцать коммунистов первичной организации рыбколхоза были говорунами не лучше. Включая председателя Коваля и инженера по лову Селенина. Только это их нисколько не волновало. По крайней мере, так думалось Погожеву...

Чем дальше удалялись от родного причала, тем заметнее спадало на сейнере оживление. Жизнь входила в обычный будничный ритм, сопутствующий большим переходам. Чемоданчики и сумки с запасами курева, наборами личного туалета и домашней снедью с палубы разнесены по кубрикам, рассованы по шкафам и ящикам. Кок Леха по-хозяйски гремел кастрюлями на камбузе. А городок виднелся далекой россыпью золотистых искорок. И где что — уже не разобрать. Кроме ярко-красных вспышек маяка.

Сейнер, на котором находился Погожев, отошел от причала последним. Он был как бы флагманским. Кэпбриг-один, Виктор Моисеев, назначен старшим над всем флотом рыбколхоза. Погожев был вроде представителя «ставки главного командования» колхоза. В «Дружбе» заведено на путину обязательно выходить кому-то одному из троих: председателю, инженеру по лову или секретарю партбюро. Для общего руководства на путине.

На этот раз выбор пал на Погожева. На его кандидатуре настоял председатель. Хотя очень хотелось пойти Жоре Селенину. Летняя скумбрийная путина, в сравнении с азовской тюлечной или керченской хамсовой, — курорт. Ни холодов тебе, ни штормов. Загорай на палубе, если нет рыбы. От такой путины никто не откажется. А Погожев, пожалуй бы, отказался в пользу Жоры — тот куда больше его смыслил в лове.

Но председатель сказал:

— Работать придется вблизи иностранных берегов. Могут быть разные встречи. Идейно-политическое лицо наших рыбаков должно быть на высоте. Тебе, секретарю партбюро, и карты в руки.

«Хорошо сказать «карты в руки». А с кем играть-то? Тут не только лицо каждого рыбака — сейнеров не видно. Казалось, давно ли вышли из порта, а впередиидущие суда словно растворились в море. Теперь уж до самого Змеиного не увидимся», — думал Погожев, стоя на выборочной площадке.

Это был его первый выход на путину как секретаря партбюро. Не то чтобы он трусил, и все же ему было не по себе. Чувство тоскливого беспокойства с утра не покидало его. В голове роились разные мысли. К тому же отход к западным берегам Черного моря всколыхнул в Погожеве события давних дней, изрядно затуманенные временем, и от этого более смахивающие сейчас на книжное приключение, чем на жестокую правду жизни. Сердце Андрея тревожно заныло от вдруг нахлынувших на него неясных надежд. Если бы кто-нибудь спросил его, в чем состоят эти надежды, едва ли бы он ответил. Вернее всего спустя четверть века Андрея Погожева потянуло взглянуть на тот край, куда его, пятнадцатилетнего, забросило жестоким ураганом войны, чуть не сломав и не выкинув за борт жизни.

«Сейчас и места того не узнаю, где все это было, а не то что людей, — подумал он. — Да и наверняка погибли они тогда оба, прикрывая мой отход к морю... Может, только одна та девчонка и уцелела».

Чтобы отвлечься от назойливых мыслей о прошлом, Погожев стал рассматривать густо усыпанное звездам небо, стараясь угадать, которые из этих бесчисленных точек у него над головой братья-близнецы Диоскуры — Кастор и Полукс — покровители мореходов? Кажется, это одно из созвездий зодиака? В астрономии Погожев разбирался слабо. Но легенда об аргонавтах ему нравилась с детства. Язон, перехитрив своего коварного дядю фессалийского царя Пелия, царя Колхиды Айэта, вместе с золотым руном прихватил дочь царя — красавицу Медею. «Видимо, и дружки Язона — Кастор и Полукс отличились в этом плаванье на корабле «Арго» по водам Понта Эвксинского. За спасибо едва ли бы грозный Зевс даровал им бессмертие, поместил на небо и из полубогов произвел в боги — в покровителей гостеприимства и помощников мореплавателей», — усмехнулся он, вспомнив легенду об аргонавтах.

Андрей отыскал «близнецов» на самом горизонте, прямо по ходу сейнера. «Еще часок — и поминай как звали», — радовался он, что успел захватить его на небе, пусть хоть перед самым заходом. И тут же мысли о Диоскурах оборвались. На высоком лбу Погожева проступили глубокие морщины. Губы скривились. «Вместо того чтобы решать насущные земные дела, меня понесло чуть ли не к самому господу богу в гости, — хмыкнул он. — Только с такими мыслями ловить рыбу и поднимать идейно-политический уровень рыбаков»...

Вспомнились пророческие слова старшины Гаркуши, который говорил, что он, Погожев, со своим «мрийлывым характером» выше взводного не подымется. Так и получилось. Ровно через неделю после этих слов, при взятии штурмом высотки, Погожева тяжело ранило осколком мины в грудь. А спустя полгода вышел из госпиталя с белым билетом в кармане. Хотя в том, сорок четвертом году, ему было всего лишь восемнадцать.

С тех пор прошло много лет. Все это время жизнь не особо баловала Погожева благополучием: работа и заочная учеба то и дело чередовались с клиниками и госпиталями инвалидов войны. Ему перевалило за сорок. Из тонкого и звонкого «Ваньки-взводного» он превратился в солидного на вид мужчину. Пораздался вширь и от этого стал казаться ниже ростом, чем в те свои юношеские военные годы. Светлые волосы заметно поредели, проявились глубокие залысины, а виски слегка тронула седина. Теперь сыну его исполнилось столько же лет, сколько было Андрею Погожеву, когда он, девятиклассник, попал на войну. Только в характере Погожева мало что изменилось.

До рыбколхоза Погожев работал в порту, диспетчером на пригородных линиях. Так что жизнь рыбаков для него была не открытием. Сколько раз приходилось ссориться с ними из-за причалов. Год назад Погожева вызвали в административный отдел горкома партии и предложили эту работу. Погожев попробовал отказаться, ссылаясь на трудности работы с рыбаками.

«Не надо сгущать краски, — перебил его инструктор горкома. — Шестнадцать коммунистов. На сто человек — не так-то уж плохо. Там много хороших и беспартийных товарищей. Ваша задача, опираясь на лучших, призвать к порядку несознательных... Словом, принимайте клуб, вникайте в жизнь колхоза, а осенью мы вас будем рекомендовать в секретари», — подытожил инструктор.

Вот и вся его рыбацкая биография.

— Товарыш начальник, може, чайку трэба? — послышался голос Лехи. Погожев, уйдя в «мрийлывые» мысли, поначалу слова кока пропустил мимо ушей. «Да и какой он тут начальник? Особенно для него, кока». Но когда увидел, как тот, припадая на левую ногу, словно приплясывая, пробирается к нему на выборочную площадку, понял, что вопрос касался его.

— Да нет, Леха, спасибо. Не проголодался еще, — отозвался Погожев и слегка прищуренными глазами с неподдельным любопытством скользнул по мешковатой фигуре кока. «Сколько ему лет? От силы двадцать шесть, — подумал он. — Откуда у него это «товарыш начальник», которым он величает председателя и своего капитана? А теперь и я попал в эти «товарыши начальники». И он, мысленно усмехнувшись, спросил: — Леха, ты, случайно, в тюрьме не сидел?

— Ни-и ще. А шо? — Леха замер, так и не дойдя до Погожева. Его маленькие, глубоко сидящие глазки настороженно застыли, а длинное лицо еще больше вытянулось. — Ни-и, не був, — еще раз подтвердил Леха подавленно и, повернувшись, пошел обратно на камбуз, больше прежнего припадая на левую ногу.

Погожев, провожая его взглядом, подумал, что, пожалуй, вопросом о тюрьме переборщил: мнительный Леха может обидеться. Ему и так достается от рыбаков. Недолюбливают его, считают чужаком. Может, потому, что пришел он на море, соблазненный дележкой прошлогодних прибылей. А прибыли в «Дружбе» за прошлый год действительно были неплохими. Видимо, все это прикинул Леха, приплюсовал «муган» — самоотоваривание натурой, и решил податься в рыбаки. «Едва ли получится рыбак из Лехи, — усомнился Погожев. — Море не любит жадных. И рыбаки — тоже». И вспомнилось ему, как в первую же неделю Лехиной работы на сейнере рыбаки устроили новому коку «фокус».

Время было зимнее, ловили кефаль. Рыба вкусная и на рынке всегда в цене. И вот разгорелись глаза у Лехи. Выбирают сеть, а он что пожирнее да побольше рыбину — себе в сумку. Кто-то из рыбаков хотел ему за это по шее дать. Но остальные удержали. Пусть, мол, парень берет. Видимо, большой любитель кефали. А сами хитро перемигиваются.

Нагрузился Леха под самую завязку. С трудом сумку домой приволок. А когда жена стала высыпать Лехин муган в таз, в сумке оказалось всего несколько рыбок. Остальное — тяжелые кольца-грузила. Те самые, через которые пропускается стяжной металлический трос нижней подборы невода.

Увидав такое, Леха чуть не заплакал от обиды. И ничего лучшего не придумал, как пожаловаться председателю. А тот вдобавок ко всему влепил ему выговор за незаконный вынос рыбы с сейнера.

«Наверняка Витюнина работа, — подумал Погожев, зная неистощимую изобретательность поммеха на такие «фокусы». — На прошлой неделе он самому кэпбригу Осееву шутку подстроил, набив английской солью пасть ставридке, отложенной кэпбригом для своего любимца — кота Милого друга. Можно представить, что было с котом после такого угощения. Осеев к ветеринару его таскал: думал, не холера ли...»

А вот он и сам Витюня, легок на помине. При ярком свете плафона, над входом в камбуз, Погожев хорошо видел его, низкорослого, жилистого, с быстрыми глазками. Лицо Витюни худое, обветренное до черноты. Рот большой, с широкими пошерхлыми губами. Заглянув в камбуз, Витюня серьезным тоном сказал Лехе:

— Не пей сильно горячий чай. Пузо лопнет — ноги ошпаришь. — И, открыв соседнюю с камбузом дверь, не спеша спустился по трапу в машинное отделение.

2

Погожев, закурив сигарету, спрыгнул с выборочной площадки на палубу и, не доходя до камбуза, свернул в узкий проход, ведущий к противоположному борту сейнера.

Ширина среднего черноморского сейнера не велика, всего пять с половиной метров. Высота борта — около трех. Поэтому он на воде как ванька-встанька. Хорошая посудина, рыбаки эсчеэсами довольны. Сейнера последнего выпуска — еще лучше. С салончиком-столовой. В «Дружбе» такой сейнер пока один. На остальных — по старинке: столовая на юте, под открытым небом. Здесь к стенке выборочной площадки прилажен стол в виде широкой полки. Для того чтобы можно было поставить миски. А ели — стоя.

Длина сейнера двадцать пять метров. Грузоподъемность двадцать пять тонн. Это по регистру. Вообще-то рыбаки берут больше. Когда есть что брать. Правда, последние годы инспекция строго следит за грузом. После того как один из кэпбригов на осенней хамсовой путине так нагрузился рыбой, что его посудина вместе с уловом чуть-чуть не отправилась в царство Нептуна...

По левому борту сейнера одиноко светился четырехугольник распахнутой двери кормового кубрика. Оттуда, как из утробы, приглушенно доносились голоса рыбаков и «стрельба» костяшек домино о столик. Рядом с входом в кормовой кубрик темнели иллюминаторы душевой и радиорубки.

Кроме кормового, на сейнере был носовой кубрик. В них размещались все одиннадцать человек экипажа. Только каюта кэпбрига находилась на палубе, рядом с ходовой рубкой. Там и место Погожева. Осеев уступил ему свою койку, а сам разместился на диване — на «этаж» ниже.

Погожев некоторое время стоял у борта и в раздумье смотрел на море, где в серебристой лунной полоске играла легкая зыбь. Через распахнутый ворот и короткие рукава тенниски ночной бриз приятно освежал тело, все еще разгоряченное дневной жарой и заботами. Мысли его как-то сами собой вновь вернулись к событиям двадцатипятилетней давности. Ее звали Линой. Имя он хорошо помнил. Он постарался вспомнить ее зрительно. И перед его глазами расплывчато, словно сквозь туман, возникла девчонка лет четырнадцати, голенастая, с исцарапанными в кровь о колючий кустарник ногами, со слипшимися сосульками коротко подстриженных черных волос и с большими восторженно-испуганными глазами. Да, это была она. И Погожев удивился, что это ему удалось. А вот ее брата он так и не смог воскресить в памяти. «Года на полтора старше Лины, — единственное, что смог вспомнить Погожев. — Примерно был моих лет. Жаль, что не знал их фамилии. А может, знал да забыл. В такой передряге и собственную забудешь... Если бы не они, несдобровать бы мне, как и мичману... Степану Ивановичу Соловьеву. Меня-то спасли, а сами едва ли живыми выбрались. Может, только Лина. И то — чудом...» — Погожев вздохнул, глубоко затянулся сигаретой и выбросил окурок за борт.

Он медленно прошел вдоль фальшборта, пересек палубу и по невысокому трапику поднялся в ходовую рубку. Здесь царствовал полумрак. Единственная включенная лампочка тлела, как уголек, освещая картушку путевого компаса.

За штурвалом стоял сам кэпбриг Осеев. Около дверей на складном стульчике сидел его помощник Сеня Кацев — настоящая глыба, а не человек. Падающий свет от плафона над камбузом освещал правую сторону его грубо сработанного лица с массивным подбородком боксера и рыжеватым ежиком усов над мясистыми губами. Кэпбригу и его помощнику было по тридцать два года. Тот и другой имели немалый опыт в рыбацком деле.

— А мы-то бэспокоились, не уснул ли наш партийный секретарь на выборочной площадке. Садысь, дорогой, гостэм будешь, — говорил Сеня Кацев, уступая Погожеву стульчик. — Пойду вздремну малость до вахты.

От Сени попахивало спиртным. Да и от кого из рыбаков в день отхода на путину не попахивало. А к Сене и принюхиваться не надо. Если «нажимает» на грузинский акцент, значит, «пропустил» пару стаканчиков мадеры или хереса. Другое Сеня не пил. К «кисляку» и крепким напиткам относился с презрением. Внешностью Кацев действительно смахивал на светловолосого грузина: и усами, и обличьем. И разговор у него гортанный, грузинский. Хотя, как уверял Сеня, в его родословной нет ни капли грузинской крови. «Есть кацапская, хохлацкая, молдавская, еврейская и даже гагаузская, а грузинской нет», — говорил он. «Что ты так ручаешься. Может, твоя прабабка и согрешила с грузином», — старался подначить Кацева Витюня. А кто-нибудь из рыбаков добавлял: «Теперь не удивительно, что ты такой здоровила выбухал — столько наций над тобой старались»...

Только сейчас Погожев заметил в рубке третьего. Это был Зотыч — маленький, щупленький и немногословный рыбак. В уголке на ворохе брезента его почти не видно. Это был один из ветеранов колхоза. Еще в двадцатые годы Зотыч водил рыбацкие ватаги, атаманил на весельных и парусных баркасах. Погожев, глядя на Зотыча, иногда думал: нашелся бы человек и записал все то, что знает он о море и рыбе, — бесценное бы пособие для рыбаков получилось.

В рубку заглянул Витюня. Руки у него были в мазуте, на лице тоже мазут.

— Братцы, курить не найдется?

— Меньше пей да свои имэй, — изрек Сеня и тут же протянул ему помятую пачку сигарет.

Витюня осторожно взял ее кончиками пальцев, заглянул вовнутрь и тут же вернул Кацеву.

— Знаешь, кореш, последнюю папиросу отдает дурак, а берет подлец.

— Хм, воспитанный, — хмыкнул у штурвала Осеев, не отрывая глаз от ночного моря. — Так и прет из нашего Витюни эта воспитанность. Особенно когда котам английскую соль подсовывает. Погоди, воспитанный, я с тобой еще за Милого друга посчитаюсь.

— Что ты, это же, кэп, полезно для организма! — И большой рот Витюни расплылся в невинной улыбке. — Англичане два раза в неделю принимают эту самую соль, облегчают организм от всякой скверны.

— Мой кот тебе не англичанин! — резко оборвал его Осеев. — Сам и жри ее.

— С чего бы это ты котенка Милым другом окрестил? — спросил Погожев. — Из-за любви к Мопассану?

— Нет, к Атлантике, — ответил кэпбриг.

— Что-то нэ ясно, Виктор. Проясни, пожалуйста, — попросил Сеня. И вместо того чтобы идти отдыхать, пристроился рядом с Зотычем на брезенте.

— А что тут неясного? Когда ходил в Атлантику, жил у нас на траулере сибирский кот, которого мы звали Милый друг... Впрочем, эту кличку дали ему не мы. И вообще он был не наш. Мы его в бочке выловили. Вместо киноленты.

Сеня озадаченно поскреб в затылке:

— Спасибо, кэп, разъяснил. Тэпэрь во всем такая ясность, как вон за бортом. — И кивнул на обступившую сейнер непроглядную южную ночь.

И тут Осеев пообмяк, подобрел, может, от воспоминаний о прошлом. Впрочем, у него всегда такие быстрые переходы из одного состояния в другое. В этом он был схож с предом Гордеем Ивановичем. И даже Витюня, основной виновник кэпбриговской вспышки, примостившись у входа в рулевую рубку, спокойно покуривал осеевские сигареты.

— Сами знаете, что такое поход за рыбой в Атлантику — полгода света белого не видишь, — говорил Осеев, облокотившись на штурвал. — Сейчас хоть телевизоры. А тогда единственное развлечение — кино. Давали нам лент семь-восемь. Это на все-то полгода! Через каких-нибудь три недели уже каждый кадр наизусть знаешь. Тогда начинаем крутить сзаду наперед. Потом кверху ногами. А последний этап — монтаж. Это когда вырезаешь кадры из трех-четырех фильмов и клеишь новый. Но и этот вариант скоро приедается. Вот тут-то и начинаются поиски обменщиков.

Осеев достал сигарету и, не спеша покатав ее между пальцами, закурил. При свете зажигалки на какое-то время Погожеву хорошо видны его сросшиеся на переносице густые черные брови, небольшой нос и проступившая за день на щеках и крутом подбородке, отливающая синевой, густая щетина. Раза два глубоко затянувшись, кэпбриг продолжал:

— Обычно нащупываешь по рации какое-нибудь по соседству с тобой работающее судно и спрашиваешь: «Фильмами махнемся?» Договорившись, идем на сближение. Но океанская зыбь — это вам не хухры-мухры — лагом не встанешь. Такой поцелуйчик схватишь, что и самому хорошему фильму не обрадуешься. Поэтому коробки с кинолентами засовываются в пустые бочки, заливаются сверху парафином, чтоб вовнутрь не просочилась вода, и — за борт. А затем каждый вылавливает, что ему предназначено.

Так и этот раз было. Выбрали мы большинством голосов из предложенных фильмов «Милого друга». А бочку с «Музыкальной историей» им кинули. Они ее первыми сцапали, дают три гудка, мол, салют, ребята, и скрываются в тумане.

Мы тоже вылавливаем бочку. А когда распечатываем, то глазам своим не верим — в бочке здоровенный сибирский котяра. Ошейник из медной проволоки и бирка, на которой химическим карандашом написано: «Милый друг». Вылез кот из бочки на палубу преспокойненько, словно всю свою жизнь в бочках плавал, облизался и прямым курсом на камбуз. Пока мы чесали в затылках, как же будем отчитываться за ленту на базе, Милый друг на камбузе половину всех котлет сожрал... А потом мы его ни за какой бы фильм не обменяли. На редкость забавным котяра оказался.

— А помнишь, кэп, нашего Бобика?.. — оживился Витюня, готовый пуститься в рассказ какой-то истории.

Но в это время Осеев так начинает крутить штурвал, что последующие слова поммеха потонули в грохоте.

Справа по борту черной, почти шестисотметровой массой навстречу сейнеру выплывал мыс Айя. Его обрывистые утесы отвесно уходили в глубь моря. Знатоки утверждают, что другой такой скалы нет во всем мире. Многие кораблекрушения великий маринист Айвазовский писал на фоне мыса Айя.

А когда показался Херсонесский маяк, Осеев включил в рубке свет и, передав штурвал Зотычу, развернул на штурманском столике карту. Витюня крякнул, сожалея, что ему не удалось выложить историю с Бобиком, послал за борт окурок и скрылся в машинном.

Географические карты — давнишняя слабость Погожева. Еще в школе он мог часами лазать по ним, выискивая затерянные среди океанских пучин островки. Или выдумывал их сам, старательно вычерчивая на листе бумаги. Тоже с бухтами и проливами, с воздвигнутыми его детской фантазией городами и дорогами. В детстве он мечтал стать великим путешественником, как Миклухо-Маклай или капитан Кук. Но этой его мечте навсегда положили конец те первые фашистские бомбы, упавшие ранним июньским утром вон на тот, открывшийся из-за мыса, город Севастополь.

Осеев перенес данные с карты на линейку, а с линейки снова на карту, засек циркулем точки. Потом соединил их жирной линией и сказал Кацеву:

— Так и держи, Сеня, всю дорогу. — И сделал запись в судовом журнале.

Погожев с Осеевым спустились на палубу. Время перевалило за полночь. Свежо. Лишь ритмичный стук дизелей да всплеск воды по форштевню. Далеко за кормой прощально моргал Херсонесский маяк...

«Как тогда, четверть века назад, — подумал Погожев, оглядывая обступившую сейнер ночную мглу. — Нет, тогда ночь была темнее. Была осень, дул резкий восточный ветер, и не светился ни один маяк, ни один огонек на берегу. Да и сам катер шел при полной светомаскировке»...

Глава вторая

1

В тот день их катер еще на рассвете забункеровали горючим и пресной водой, а чуть позднее — снабдили полным комплектом боеприпасов.

Ночью был налет авиации противника. На Северной стороне все еще что-то дымилось. Но если бы не отдаленное погромыхивание взрывов со стороны Балаклавы, можно было бы подумать, что враг еще где-то далеко, а не на подступах к Севастополю.

Впрочем, обо всем этом Андрей имел самые смутные представления. Его сейчас больше всего беспокоило, что будет с ним: выставят с катера или оставят?

Их катер два дня назад вернулся с боевой операции, с несколькими пулевыми пробоинами в борту и раненым матросом. Пробоины залатали быстро, с матросом оказалось дело сложнее — пришлось отправить в госпиталь. Кроме того катер вернулся на базу, имея на борту «недозволенную гражданскую личность», то есть Андрея Погожева, ученика девятого класса, из того самого южнобережного городка, в порту которого находился катер перед выходом на боевое задание.

Это было за несколько часов до оставления городка Красной Армией. По извилистому горному шоссе в сторону Севастополя бесконечной вереницей тянулись войска и повозки с ранеными. В порту была настоящая свалка тюков и чемоданов. В сторону Кавказа отходил последний пароход. Хотя никто не объявлял, что он последний, но люди чувствовали это по приближающимся орудийным раскатам и отходящим войскам и лезли на трап, отталкивая друг друга. Уже перед заходом солнца пароход тяжело отвалил от пирса.

Пароход не успел обогнуть головку мола, как показалась троица ребят. Они неслись во весь дух к виднеющейся на головке мола груде камней от взорванного маяка. Передний долговязый парень лет пятнадцати с копной светлых выгоревших на солнце волос старался стащить с себя рубаху, видимо, намереваясь броситься в море и вплавь догнать пароход. Двое меньших, поотстав от долговязого, также взялись за свои рубахи. Боцман Соловьев, с катера увидев бегущих ребят и разгадав их замысел, быстро вынул изо рта «козью ножку» и гаркнул зычным голосом:

— Это что за дурость? Отста-ави-ить!

Впереди бегущий парень разом встал, словно наткнулся на стенку. Повернули головы в сторону боцмана и меньшие,

— Вы чё, сдурели, чё ли, парни? Хоть и старая посудина, но все одно — техника, куда вам тягаться, потонете, — говорил сердито боцман. Соловьев был родом из Сибири. Хотя около десяти лет прослужил он на Черном море, но когда волновался, по старой привычке начинал «чёкать».

Ребята перевели взгляд с боцмана на катер, а с катера обратно на боцмана и дружно заголосили:

— Дяденька, возьмите нас на катер! Дя-яденька!..

— Не дозволено, ребятки. Нельзя. Война. Мы воевать должны.

— И мы будем! Вот увидите, не испугаемся...

— Не дозволено! — попробовал боцман повысить голос, но он у него как-то непривычно осип и не возымел той строгости, которую хотел придать ему Соловьев. — Вот подрастете, — и тут же осекся, сообразив: «Это при немцах-то». И стал поспешно искать глазами вахтенного, чтобы самому уйти, не видеть этих умоляющих детских глаз.

А старший из ребят подошел к катеру. В его синих девичьих глазах вдруг засветилась надежда. Он некоторое время стоял, переминаясь с ноги на ногу и не спуская оживившихся глаз с боцмана. Потом, улыбнувшись, сказал:

— Здрасьте, Степан Иванович.

Соловьев удивленно вскинул на него затуманенный невеселыми мыслями взгляд.

— Не узнаете? Это я, Андрей Погожев, из девятого «Б». Мы шефы ваши. Помните, на Первое мая к вам в отряд приезжали? Соревнование устраивали. Я еще первое место занял по сборке и разборке пулемета.

Соловьев вспомнил. Он обрадованно всколыхнулся, даже погладил рыжеватые прокуренные усы, как это делал он в доброе довоенное время, в минуты особой удовлетворенности.

— Помню, браток, помню. Здорово ты тогда кое-кому фитиля вставил. Наш отличник боевой и политической подготовки Мантуренко после вашего отъезда аппетит и сон потерял, все тренировался с пулеметом, чтоб твой рекорд побить. Хе-хе-хе. — И вдруг, спохватившись, виновато сник и спросил Погожева: — А ты чё тут делаешь?

— Я тут живу. В этом городе, — ответил Андрей. — На строительстве оборонительных сооружений были. — И он кивнул на своих товарищей. — На перевале.

Только сейчас Соловьев заметил, что лица, руки и ноги ребят перепачканы в земле. Вдруг боцман насторожился, уставив взгляд в сторону гор.

Самолет вынырнул из-за вершины горы, ослепительно блеснул плоскостями в лучах заходящего солнца и покатился вниз над зеленым массивом лесов в сторону моря.

— А ну, брысь отсюда! Бегом! — закричал Соловьев на ребят и даже затопал ногами.

Ребята бросились к противоположной стороне мола, под высокую стенку волнолома и затаились.

Со стороны горного шоссе донеслась беспорядочная стрельба из винтовок.

Самолет развернулся и пошел на бреющем полете вдоль шоссе, поливая из крупнокалиберного пулемета.

— «Фокке-вульф», сволочь! — проскрежетал зубами Андрей.

Самолет лег на левую плоскость и стал стремительно приближаться к порту.

С катера оглушительно рыгнул пулемет. Раз. Другой. Но самолет, не достигнув порта, повернул в нордовом направлении.

«Куда это он?» — подумал Андрей. Но самолета не было видно, мешала стенка волнолома.

Первым догадался о намерениях вражеского пилота боцман.

— Кажись, на пароход летит, гад. Там же бабы и ребятишки. — И, выскочив с катера на мол, он в два-три прыжка был на стенке волнолома. За ним карабкались еще два матроса. Вахтенный на баке катера вытягивал шею, стараясь хоть как-то узреть, что же там происходит.

В этот самый момент, когда палуба катера была пуста, а двое дружков его тоже полезли на стенку волнолома, Андрея словно кто толкнул в спину, и он мгновенно перемахнул на борт катера.

Прямо перед ним темнел квадратный люк моторного отсека. Андрей бросился в его сторону, но тут же отпрянул назад, вовремя сообразив, что там он будет обнаружен раньше всего. Андрей был хорошо знаком с катером: в мае, когда он в числе лучших комсомольцев-осоавиахимовцев школы приезжал к морякам в Севастополь, их водили по катерам, знакомя с устройством и вооружением. «Кубрик, самое лучшее — кубрик!» — решил Андрей и скатился по крутому железному трапу, обо что-то стукнулся головой и, не почувствовав боли, заскочил в узкую тесную каютку с двумя ярусами аккуратно заправленных коек.

Но и здесь спрятаться было негде. На таких маленьких катерах каждый сантиметр площади на учете. Андрей заметался по кубрику, чуть не плача от обиды на невезение. И вдруг его взгляд наткнулся на груду брезента, сваленного почти у самого трапа. Погожев схватил брезент, словно циркач, сломался в три погибели и стал торопливо наваливать брезент на себя, как можно глубже втискиваясь в полуметровый уголок между трапом и стенкой кубрика. И тут до его слуха отдаленно донеслись взрывы авиабомб и стрекот крупнокалиберного пулемета. И почти сразу же послышался суматошный топот ног по палубе и голоса команд. Взревели двигатели, катер мелко задрожал всем корпусом и резко дернулся вперед, заметно наращивая скорость.

С этого момента время для Андрея словно остановилось. Вскоре он уже не мог понять: десять минут, час или сутки лежит он под брезентом скрюченный, с затекшими руками, ногами и поясницей, полузадохнувшийся от недостатка воздуха.

А наверху творилось что-то невообразимое: то и дело бил пулемет короткими и длинными очередями, то нарастал, то удалялся рев самолета, где-то совсем рядом ухали бомбы. Одна упала так близко, что катер взрывной волной бросило в сторону, а окатившая его вода хлынула по трапу кубрика прямо на брезент, под которым находился Погожев.

— Задраить люк кубрика!

По голосу Андрей узнал боцмана. Тут же над головой Погожева что-то стукнуло, шаркнул металл о металл и внизу стало глухо, как в могиле.

2

Очнулся Андрей от стука шагов по трапу. Кто-то, запнувшись о брезент, больно носком ботинка ударил его в бок, выругался и сердито крикнул:

— Колесник! Это ты здесь брезент бросил?

— Так вас же не було, товарыш старшина. А там закрыто. Я и решил, пусть трохи полежит туточки, — отозвался голос сверху.

— Быстро отнеси на место, пока боцман не засек. А то будет тебе и мне на орехи.

Андрей замер, не смея дохнуть.

Колесник метеором скатился по трапу, с ходу сграбастал брезент в охапку и на какое-то мгновение обмер, почувствовав, что в брезенте человек. Потом осторожно, дрожащими от волнения руками, полапав брезент в нескольких местах и нащупав голову, плечо и руки, завопил что есть мочи:

— Шпыён! Товарыш старшина, шпыён!

А через минуту, вытряхнутый из брезента и обысканный, Андрей стоял посреди кубрика на одеревеневших ногах, а Колесник докладывал высокому, стройному лейтенанту с черными усиками над вздернутой губой:

— Я хвать цей брызент, а вин тамочки...

— А кто был на вахте, когда стояли в порту? — строго спросил лейтенант.

— Так я же и був, — потупился и сразу остыл матрос.

— Трое суток ареста. Когда вернемся на базу.

— Есть трое суток.

Через полчаса, уже размявший суставы и даже накормленный, Андрей снова предстал перед командиром катера. Привел его туда боцман Соловьев.

— Чё будем делать с парнишкой-то, товарищ лейтенант? — спросил боцман и покосился в сторону застывшего по стойке смирно Андрея. Боцман хмурился, но Потожев уловил в его взгляде, что он не особо осуждает его за самовольное вторжение на катер.

— «Чё, чё», — все еще сердился лейтенант, видимо не на шутку обескураженный появлением «гражданского» на катере. — Обязаны вернуть на берег.

— Это к немцам-то, товарищ лейтенант, — удивился боцман. — В городе враг. И у нас задание...

Лейтенант пояснил:

— Я имею в виду Севастополь. После выполнения задания, конечно. А пока пристройте его где-нибудь, Соловьев, чтоб не болтался под ногами на палубе.

— Есть пристроить! — козырнул боцман, и они с Андреем вышли из командирской каюты...

Ночью катер встретил в открытом море идущий с Кавказа в Севастополь транспорт и примкнул к его охране. Всю ночь шли спокойно. Чернильная осенняя темнота сливалась с чернотой моря. Корабли без единого огонька двигались сквозь эту мглу, словно призраки.

Ширококрылый самолет противника настиг их на траверзе мыса Сарыч, когда солнце только-только оторвалось от поверхности моря и стало набирать высоту. Самолет зашел с востока и заревел над водой, угрожающе надвигаясь на транспорт.

— По самолету — огонь! — прокричал из рубки лейтенант, отчаянно накручивая колесо штурвала.

Ударили пулеметными очередями с самого транспорта. На втором катере боевого охранения зажгли шашки дымовой завесы.

Андрей, высунувшись из люка кубрика, куда его загнал боцман, не спускал глаз с самолета. Он был точно таким же, как вчерашний, разбомбивший пароход с эвакуированными жителями его городка. «Может, это он и есть, гад», — подумал Андрей, до боли в пальцах сжав поручни трапа.

Черные капли бомб легли по правому борту транспорта, вздымая фонтаны брызг. Андрей облегченно вздохнул: «Не попали». Но самолет разворачивался на второй заход. На транспорте и катерах тоже не дремали. Когда самолет, наметив жертву, ринулся на бреющем вперед, транспорт и катера резко повернули в сторону открытого моря. Самолет лег на левое крыло и пошел поливать из крупнокалиберного пулемета и беспорядочно сыпать бомбами.

Андрей видел, как вздрогнул и медленно осел к ногам пулеметчика его второй номер, тот самый матрос Колесник, что обнаружил его в брезенте. Погожев смутно помнил, как выскочил на палубу, захлопнул за собой дверь кубрика и почти по отвесно наклонившейся палубе, от близкого взрыва бомбы, бросился к пулемету.

Пулеметчик зло сверкнул глазами в сторону подбежавшего Погожева, хотел турнуть обратно в кубрик, но, увидев, как тот ловко подцепил из коробки новую ленту, снова припал к прицелу.

Налет был отбит. В полдень транспорт и катера охраны вошли в Карантинную бухту...

Пока Андрея с катера не гнали. Лейтенант почти все время был в городе. Боцман и экипаж занимались ремонтом: латали пробоины, возились в моторном отсеке, приводили в порядок оружие.

Когда на глазах почти у всей команды Андрей легко разобрал, смазал оружейным маслом и снова собрал пулемет, пулеметчик Карев удовлетворенно улыбнулся и спросил:

— Молодец, салага... Где это ты так поднаторел в пулемете?

Погожев понимал, если катер приведен в полную боевую готовность, значит, скоро уйдет в море. А что будет с ним? Возьмут с собой или оставят на берегу? Спрашивать об этом он не решался: пусть уж лучше будет пока неизвестность, чем отказ.

Лейтенанта еще утром вызвали в штаб флота. На катере все гадали: какое ждет их задание и когда выходить в море?

Лейтенант вернулся вскоре после того, как склянки пробили полдень. Вернулся молчаливым и сосредоточенным. Осведомившись у боцмана, все ли в порядке, и ни словом не обмолвившись о предстоящем походе, скрылся в каюте. А вскоре вахтенный прокричал на весь берег:

— Погожев, к командиру!

«Все, — екнуло сердце Андрея, — сейчас вытурят с катера. Ишь какой злой вернулся».

Но боцман Соловьев ободряюще кивнул Погожеву — не дрейфь, мол, парень, — и он действительно приободрился, поплотнее заправил полы старенькой выцветшей сатиновой рубахи в брюки, стряхнул ладошкой пыль со штанин с круглыми заплатами на коленках и переступил комингс каюты.

— Товарищ лейтенант, рядовой Погожев явился! — срывающимся, но довольно бодрым голосом отрапортовал он.

Глаза командира сузились, в них мелькнула улыбка.

— Значит, рядовой? Сам себя в рядовые произвел?

Погожев молчал. Кровь бросилась в лицо: действительно, какой же он рядовой?

— Ну, ладно, хорошо, что только в рядовые. Значит, зазнайством не страдаешь. Скажи-ка мне, рядовой Погожев, — только честно! — сколько тебе лет?

— Семнадцать! — выпалил Андрей и тут же, уже тише, добавил: — Скоро будет.

— Понятно, — сказал лейтенант и недовольно сдвинул брови. — Мне вот тоже тридцать... скоро будет. Через два года...

— Я комсомолец, товарищ командир. — И, вынув из кармана штанов билет, положил перед лейтенантом.

Это был единственный у Андрея документ, удостоверяющий его личность.

— Комсомол — довод веский, — согласился лейтенант, листая билет Погожева. — На, держи, потом предъявишь старшему краснофлотцу Кареву, он у нас комсоргом на катере...

И Андрей понял, что его оставляют на катере.

Когда он вышел от командира, боцмана на катере не было. Он вернулся через полчаса, с узлом в руках.

— Держи, Погожев, — сказал он, отдавая Андрею узел, — принимай флотский вид. Если что не так, подгони иголкой. Матрос должен все уметь: шить, стирать, палубу драить. Ну и врага бить, конешно...

3

Из Карантинной бухты катер вышел еще задолго до наступления темноты и взял курс в открытое море. Дул резкий восточный ветер, море катило размашистые волны, валяя катер с борта на борт. По небу ползли тяжелые мрачные тучи. В воздухе заметно похолодало.

— Такая погодка нам как раз кстати, — взглянув на облака, сказалкомандир. Руки его лежали на штурвале. В рубке их было двое: лейтенант и боцман Соловьев.

Боцман тоже посмотрел на небо, кашлянул в кулак и, как будто между прочим, сказал:

— Смотрю, Игорь Петрович, по курсу, не к туркам ли мы в гости направились?

— Хуже, Степан Иванович. А вначале, — лейтенант посмотрел на часы, — через полтора часа нам предстоит встреча с «Голубым дьяволом».

— Лидер «Ташкент»? — удивился боцман.

Командир утвердительно кивнул и, достав из кармана распечатанную пачку «Беломора», протянул боцману...

С лидером «Ташкент» встретились ровно в назначенное время далеко в открытом море. Только подвалили к его подветренному борту, как с лидера был спущен трап, и трое мужчин в гражданском, тяжело нагруженные багажом, спустились на катер.

— Счастливо, товарищи! — крикнули им на прощанье с «Ташкента».

— До встречи на нашей родине! — отозвался один из троих, в поношенном темном плаще, и помахал свободной от груза рукой.

Катер отошел от лидера «Ташкент», прозванного врагами за его окраску и неожиданные, дерзкие налеты на морские базы и караваны судов противника «Голубым дьяволом», и взял курс на зюйд-вест.

Лейтенант, боцман и человек в плаще сидели в командирской каюте, склонившись над картой побережья Болгарии.

Человек в плаще тупым концом карандаша водил по южному берегу Бургасского залива и говорил:

— От мыса Коракя до порта Бургас около двадцати миль. Берег сильно изрезан бухтами и заливами. Примерно в полутора милях от Коракя — второй мыс, поменьше, а за ним небольшая бухта, в вершину которой впадает река.

Человек заметно волновался. Он скинул с себя плащ и остался в засаленном черном свитере грубой домашней вязки. В вечернем полумраке были хорошо видны его крупное лицо с массивным, словно рассеченным надвое, подбородком и загорелая крепкая шея борца. Над серыми, чуть прищуренными глазами нависали густые заросли черных бровей. Ему было лет тридцать. Говорил он по-русски почти свободно, с чуть-чуть уловимым акцентом. Ни для боцмана, ни для лейтенанта не было тайной, что они везут болгар.

— Теперь самое главное, — произнес болгарин, и карандаш его уперся в чуть заметную на карте точку острова. — При подходе с моря островок сливается с мысом. Между материком и островом есть проход, опасный для судоходства, потому что там много подводных и надводных камней. Много камней — это хорошо. Катер тоже будет казаться камнем. Провести его туда я вам помогу.

— Вы моряк? — спросил командир, бросив любопытный взгляд на болгарина.

— Нет, я рыбак. И отец мой был рыбак. И дед тоже.

— И те ваши товарищи — рыбаки?

— Они — шопы. Жители западных областей Болгарии. Хорошие товарищи, антифашисты.

— А как же тут, если восточнее острова пески и равнина? — не отрывая глаз от карты, усомнился боцман. — Мы у них будем как на ладони.

Болгарин улыбнулся, обнажив пару вставных металлических зубов:

— Это они у нас будут как на ладони. Кому может прийти в голову, что перед самым носом у базирующихся немецких кораблей скрывается советский катер?..

С полночи пошел дождь. Видимость совсем испортилась. С одной стороны, это было катерникам на руку, с другой — рисковали столкнуться с вражеским судном или врезаться в скалу. Берег угадывался по белеющей полосе прибоя, вспененного разгулявшимся восточным ветром абазой. Шли почти на ощупь, бесшумно, на подводном выхлопе.

Андрей вместе с Каревым находился на мостике у пулемета, пристально всматриваясь в темноту. Он верил и не верил, что все это действительность, а не сон. То вдруг ему казалось, что он на катере давно и что этот промокший до нитки бушлат и спрятанная от дождя за пазуху бескозырка его давнишние вещи. То вдруг вспоминались Витька и Пашка, так и не сумевшие удрать от немцев. Они, конечно, догадались, куда исчез Андрюшка, и, если выбрались из порта живыми, скажут об этом его матери. Затем Погожеву виделось, как он встречается с отцом, который ушел на фронт в первую же неделю войны и прислал домой всего лишь одно письмо с пути из-под Киева.

В то время, когда Андрей думал обо всем этом, тараща глаза в темноту, в боевой рубке шел следующий разговор:

— При таком волнении моря едва ли сможем высадить вас на берег, — говорил лейтенант, не отрывая от глаз бинокля.

— Абаза учтен планом высадки, — сказал болгарин. — Поэтому я и предложил проход между материком и островом. В годы рыбальства я сам не раз прятался там с баркасом от непогоды.

— Баркас — одно, а катер — другое, — заметил лейтенант. В то же время он понимал, что вся надежда на болгарина. Без его помощи они в проливчик не войдут.

— Вы уверены, что проведете катер в пролив... при такой-то свистопляске? — Последние слова лейтенант добавил, чтоб смягчить резкость своего вопроса.

— Обязан провести, товарищ лейтенант. Обязан не только перед советским командованием, вами, товарищами по борьбе, но и перед своей родиной Болгарией.

Разговор на этом закончился.

Когда боцман подал знак на готовность к швартовке, Андрей легко соскользнул с мостика и по качающейся палубе пробежал на бак. Швартовка предстояла необычная, и моряки выстроились по обоим бортам катера, держа наготове багры и кранцы.

Но все обошлось благополучно. Вначале Андрею казалось, что они вот-вот врежутся в наплывающую на них скалу, но в самый последний момент катер резко взял вправо, слегка черкнув кормой по камню; потом что-то шаркнуло по днищу, еще один поворот, и моторы смолкли.

В проливчике было безветренно и тихо. Белопенный гривастый прибой ревел позади катера. Дождь как будто перестал, но камни все еще влажно поблескивали. Сразу же за камнями, справа и слева от катера, темнели берега, густо заросшие кустарником.

— Здесь должны нас ждать товарищи — болгарские партизаны. Но что-то я не вижу их сигнала, — сказал обеспокоенно болгарин в плаще.

Катерники действовали быстро, слаженно и бесшумно. Так же поспешно и молча крепко пожали руки уходящим болгарам.

На большой плоский камень были переброшены сходни. Первым шагнул на них человек в плаще, сгорбившись под тяжестью груза.

Андрей стоял у трапа, вместе с боцманом и лейтенантом, помогая высаживаться болгарам. Первые двое были уже у кустарника, когда третий, поскользнувшись, не удержался на влажном голыше и упал. Он тут же вскочил, сделал шаг и, сдавленно застонав, опустился на камень. От кустарника метнулся к нему человек в плаще. Упавший попытался встать уже с помощью подбежавшего, но, сделав пару шагов, снова опустился на камень.

Человек в плаще вернулся к катеру.

— Вывих или перелом ноги, — сообщил он командиру. — Выбирайтесь отсюда и уходите в море. А мы будем потихоньку двигать в лес. Там нас встретят товарищи.

— Гул моторов привлечет внимание, и вас могут сразу же накрыть, — возразил лейтенант. — Идите, мы подождем.

— Разрешите помочь, товарищ лейтенант, — вскинув руку к мокрой мичманке, сказал боцман.

Командир на мгновение задумался и согласился:

— Только возьмите, с собой еще кого-нибудь. Вдвоем будет сподручнее.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне, — выступив перед командиром, козырнул Погожев.

Лейтенант бросил взгляд на боцмана. Тот кивнул в знак согласия.

— Идите. Только не задерживайтесь.

Последние слова лейтенанта настигли боцмана и Погожева уже на трапе.

Пострадавший сидел, прислонившись спиной к камню-голышу, держась обеими руками за ногу. Его уже немолодое лицо перекосилось от боли. Увидав моряков, он виновато опустил глаза.

— Как же это тебя, паря, угораздило? — покачал головой боцман. — Если перелом, надо бы наложить шину.

— Потом. Сейчас быстро вперед. — Человек в плаще волновался, и от этого его ранее чуть уловимый акцент сейчас явственно проступал в разговоре.

Они двинулись прямо через кустарник, поднимаясь по склону.

Андрей нес вещи пострадавшего. Особенно тяжелым был заплечный мешок. Да и чемодан изрядно оттягивал руку.

Человек в плаще первым поднялся на склон и остановился, поджидая остальных. Когда собрались все вместе, он сказал:

— Спасибо за помощь, товарищи. — И протянул руку боцману.

Соловьев, кивнув в сторону пострадавшего, сказал:

— Может, мы его заберем обратно в Россию? Вам тут и так несладко придется, а еще больной.

— Нельзя, — энергично возразил человек в плаще. — Он наш язык и наши уши.

— Ясно, — кивнул боцман. — Только куда же вы сейчас с грузом и раненым?

— Есть одно место. Там нас ждут.

— Далеко?

— С полкилометра отсюда.

— Тогда идемте быстрее. — Боцман вновь закинул руку пострадавшего себе на плечо, и отрядик гуськом двинулся дальше.

Кустарник поредел. Вошли в полуобнаженный осенний лес. Под ногами мягко пружинила прибитая дождем листва. Откуда-то взялась чуть заметная в темноте тропинка. Она привела их в лощину с зарослями ивняка, сквозь которые поблескивало зеркало водоема.

Берегом шли недолго, свернули влево, перешли вброд взбудораженный дождем ручей и вновь стали углубляться в лес. Почва пошла каменистей, стали попадаться угластые глыбины скал, полузаросшие кружевом плюша. И тут откуда-то из темноты их кто-то негромко окликнул.

— Брат Митё, — также вполголоса отозвался человек в плаще.

Из-за темного уступа скалы выступил невысокий коренастый человек. Затем — другой, повыше ростом. У обоих на груди висели немецкие автоматы. Они еще раз, издали, перебросились словами с человеком в плаще и уже смело двинулись навстречу высадившимся с катера.

— Здравей, Митё!

— Здравейте, другари!

Встретившие крепко и радостно тискали руку человеку в плаще, пожали руки остальным и тут же стали что-то быстро говорить, с особым интересом поглядывая в сторону Погожева и Соловьева.

— Еще вечером к месту нашей высадки был направлен надежный товарищ, — сообщил Митё боцману. — Но где он и что с ним — никто не знает. Поэтому вам надо спешить. Петко вас проводит. — Митё кивнул в сторону низкорослого крепыша. И вдруг улыбнулся как-то особенно, удовлетворенно и добавил: — Товарищи говорят: здесь во всех газетах пишут, что Красная Армия уничтожена. Вот бы удивились болгары, увидев на своей земле советских моряков... Ну, до свидания, товарищи.

— Приятно пътиване.

Но только катерники во главе с Петко двинулись в обратный путь, как где-то у озерца хлопнул пистолетный выстрел. За ним — второй, третий. И вдруг в предутренней тишине леса гулко прокатилась автоматная очередь. Путь к катеру был отрезан. И они все трое поспешно отхлынули назад, в тень высокой черной скалы.

Товарищ Митё о чем-то встревоженно расспрашивал партизан. Разговор шел на болгарском языке, и Соловьев с Погожевым мало что понимали. Но главное все же им было ясно — болгары решали, как быстрее и безопаснее провести советских моряков на катер. Митё что-то сказал Петко, и тот, быстро взяв автомат на изготовку, клацнул затвором, поставив оружие на боевой взвод, бесшумно скрылся в темноте, метнувшись в сторону выстрелов.

— Надо разведать, кто там стрелял, — обращаясь к боцману, сказал Митё.

Хотя в лесу по-прежнему было темно, небо над головой — черное от облаков, но предрассветная свежесть, всколыхнувшая запахи осеннего леса, напоминала о близости утра.

Боцману и Погожеву надо было быстрее возвращаться на катер. Их отсутствие и выстрелы на берегу могли встревожить лейтенанта. Это хорошо понимали болгары и русские. И поэтому несколько минут, которые отсутствовал низкорослый крепыш, для затаившихся у скалы людей показались вечностью.

Петко вернулся не один. Следом за ним шли двое подростков. У того, что выше ростом и старше годами, в руке поблескивал пистолет.

Петко, еще на ходу, вполголоса что-то сообщил Митё, кивком сославшись на следующих за ним подростков.

И тут же тот, что постарше, стал быстро и сбивчиво объяснять болгарам обстановку. Объясняя, он все чаще и пристальнее вглядывался в лицо Митё. Вдруг его голос дрогнул и, словно споткнувшись на слове, замер — парень, видимо, верил и не верил своим глазам. Как-то по-детски, удивленно и обрадованно, воскликнул второй. И в следующий миг они уже оба висели на плечах человека в плаще, счастливо всхлипывая и приговаривая:

— Чичо^[1]... Митё... Чичо...

Остальные болгары тоже заулыбались, приглушенно и взволнованно загудели их голоса.

Но радость встречи длилась недолго. Уже через минуту подростки продолжали прерванный рассказ.

Слушая их, товарищ Митё все больше и больше хмурился. Потом повернулся к боцману и сказал:

— В поселке и в лесу полиция. Надо быстро уходить.

В темноте и тревожной спешке подростки вначале приняли катерников за болгар. И только сейчас, разглядев на них форму советских моряков, поняли, кто эти двое.

С неменьшим интересом наблюдал за подростками Погожев.

Тот, что повыше, был черноволосым, черноглазым, с проступающим пушком над припухшими, крутоизогнутыми губами. Он крепко сжал руку Андрею, заглянул ему в глаза и с какой-то особой твердостью в голосе произнес:

— Товарищ!

У другого рука была узкая, волосы слиплись сосульками, глаза большие, округленные и восторженно-испуганные. Он был худ и узкоплеч. Андрей, пожимая руку молодому партизану, скользнул взглядом по его невзрачной фигуре и вздрогнул от неожиданности: под великоватой шерстяной кофтой подростка явственно проступали маленькие, в детский кулачок, груди.

— Казвам се Лина, — сказала девочка. — А Вие как се казвате?^[2]

Зубы у нее были ослепительной белизны и до того густые, что один из верхних резцов, не вынеся этой тесноты, вполоборота развернулся и заметно подался вперед.

Из всего сказанного девочкой Андрей понял только то, что зовут ее Линой.

— Русин? Мо-оряк? — спросила она и потрогала ленты его бескозырки. — Русин! — Маленький аккуратный носик ее сморщился, она засмеялась, но тут же, спохватившись, снова посерьезнела и отошла в сторону.

— Надо полицаев увести подальше от берега, чтоб не засекли катер, — сказал боцман Митё.

— Обязательно, — согласился с ним Митё. — У наших товарищей точно такое же мнение. — И он кивнул в сторону уже готовившихся к боевой операции болгар.

— Разобьемся на две группы, — сказал Соловьев. И, вынув из кобуры «ТТ», беззвучно отвел курок с предохранительного на боевой взвод. — Вы с грузом и покалеченным товарищем пойдете в одном направлении, а мы возьмем этих шакалов на себя.

— Нет, на три группы, — энергично возразил Митё. — Полицейских возьмут на себя Петко и Анатас. — Он имел в виду партизан с автоматами. — А они, — и показал взглядом на парня и девочку Лину, — проведут вас на катер.

Откровенно говоря, в то время, когда боцман Соловьев и Митё уже чувствовали, что едва ли удастся им ускользнуть от полицейских без кровопролития, Андрей во всей этой истории все еще большой беды не видел. По неопытности своей он воспринимал это чуть ли не как игру. Если что и волновало Андрея, так это отсутствие оружия. И не потому, что оно нужно было позарез для защиты самого себя и товарищей, а больше для того, чтобы покрасоваться перед Линой.

Снова и где-то совсем недалеко хлопнуло два пистолетных выстрела. Медлить было нельзя. Наскоро пожав руки товарищам, группа из двух русских катерников и двух болгарских подростков первой поспешно углубилась в лес...

4

Вначале они пробирались глубоким, заросшим кустами оврагом, по дну которого журчал мутный ручей. Впереди шел парень, за ним Лина, то и дело оглядываясь на идущего за ней Андрея. Цепочку замыкал боцман. Овраг становился все более мелким, все более раздавался вширь, склоны его совсем оголились, и вот он уже превратился в плоскую котловину с небольшими стожками сена и одинокими ивами. Где-то справа, за полем с обезглавленными стеблями подсолнухов кричали петухи. Из-за пасмурной погоды и все еще державшегося в лощинке жиденького тумана ночная мгла редела медленно. Но все равно уже из черной перешла в серую и уже хорошо можно было отличить в лесу ясень от бука, а дуб от тутового дерева.

Они шли по-прежнему цепочкой. «Парень, пожалуй, мой одногодок. Или чуть постарше, — прикидывал в уме Андрей. — А сколько лет Лине? Самое большее — четырнадцать, — решил он после некоторого раздумья. — Храбрая. Это в них стреляли около озера? А может, и не в них»...

Лощину пересекал проселок — сырой и черный. За проселком сквозь мутноватую рассветную серость виднелись стожок и деревья. У стожка стояли трое мужчин в мундирах с нарукавными повязками и пистолетами на боку. Те и другие увидали друг друга почти одновременно.

— Ко си е?^[3] — крикнул один из стоящих у стожка, видимо старший, и стал расстегивать кобуру.

— Назад! Бързо!^[4] — приказал своим парень и первым выстрелил. Но промахнулся.

— Беги, Андрюша! — хриплым голосом выдохнул из себя боцман.

Погожев не успел опомниться, как Лина, схватив его за руку, потащила за собой. Их, безоружных, сейчас могли спасти только ноги. И они мчались во весь дух, не обращая внимания на свистящие вокруг пули. Позади них бежали боцман и парень, время от времени отстреливаясь от наседающих полицаев.

Овраг снова сузился, на склонах появились кусты. Лина с Андреем сразу же нырнули в них. Боцман с парнем все еще бежали по лощине. От преследователей их отделяло всего лишь метров пятьдесят. Боцман бежал тяжело, держа в одной руке пистолет, в другой — свою фуражку. Лицо его было серым, землистым, взгляд затуманенно-отчужденный. «Что это с ним?» — наблюдая из кустов за боцманом, удивился Погожев. Парень, чуть приотстав от боцмана, сильно петлял, уходя от пуль, часто оборачивался и стрелял в преследователей.

Чем ближе кусты, тем неувереннее чувствовали себя полицейские. Они заметно сбавили бег и усилили стрельбу. Пули свистели со всех сторон, ударялись о стволы деревьев, срывали еще уцелевшие на ветвях листья. И вдруг Андрей понял: «Боцман ранен!» Его словно окатили кипятком. Он снова выглянул из кустов. Боцман продолжал бежать. Это успокоило Андрея. Вот он уже почти в безопасности — еще пять-шесть шагов, и начнутся кусты. И вдруг боцман вздрогнул и остановился, как-то неестественно изогнувшись, словно кто-то ударил его в поясницу, на какое-то время замер, а потом, всем корпусом подавшись вперед, покачиваясь, невидяще зашагал на кусты. Он прошел всего лишь те пять-шесть шагов, которые требовались ему для безопасности, и тяжело рухнул на землю.

Андрей и Лина метнулись к нему, ухватили под руки, хотели помочь подняться.

— Погоди, Андрей... Слушай. Хорошо слушай, — прерывисто дыша, произнес боцман и закрыл глаза, видимо собираясь с силами; но тут же снова открыл их, зная, что время не терпит. — Главное... Чтобы эти сволочи... не засекли нас с тобой... — выкашлял из груди боцман. — Я, видимо, того... если не сможете похоронить... разденьте. Заберите... сожгите форму... Приказ-з-ываю...

И тут до Андрея дошел весь ужас случившегося. Он растерялся, его всего затрясло, как в лихорадке, к горлу подкатил комок... «Ма-а-ама‑а! — хотелось закричать Андрею. — Не умирайте, дядя... Не умира-а-айте‑е!..» — Перепуганные глаза Погожева встретились с презрительно сузившимся взглядом боцмана.

— Краснофлотец Погожев, приказываю... — начал строго боцман, но вдруг в груди старого моряка что-то заклокотало, он раз-другой дернулся, и его голова тяжело обвисла на руках Андрея. Из уголка рта потекла алая струйка крови.

Подскочил парень с пистолетом в руках.

— Как? Кога? Защо?.. — бормотал он, переводя полные тревоги глаза с притихшего боцмана на Погожева.

Тут, где-то слева, ударили длинной автоматной очередью, защелкали частые пистолетные выстрелы. Это было для ребят как сигнал к действию. Андрей сунул под свой бушлат мичманку Соловьева, отыскал в листве оброненный пистолет, и все трое, подхватив боцмана, устремились в глубину зарослей кустарника. Они спешили, тяжело дыша и запинаясь о камни и корневища деревьев.

— Стоп, — приглушенно скомандовал парень. Боцмана опустили на мягкую подстилку из свежеопавшей листвы. Прислушались. Как будто сзади их никто не преследовал. Где-то впереди за деревьями и громоздящимися скалами глухо гудел морской прибой. Парень метнулся в чуть заметную расщелину меж скал и тут же вернулся.

— Хайде, — сказал он, стараясь взвалить боцмана себе на плечи.

За расщелиной начинались сплошные камни. Большие и малые, остроуглые и гладкие, они громоздились огромным навалом, преграждая путь. Моря не было видно, но по шуму прибоя и запаху водорослей чувствовалось, что оно совсем рядом. Парень, Андрей и Лина некоторое время почти отвесно спускались вниз, цепляясь за выступы скал и боясь уронить боцмана, пока не очутились в глубоком, сыром и темном колодце из камней.

— Тук, — сказал парень и кивнул на чернеющее под скалой углубление.

Только сейчас до Андрея дошло, что «тук» они должны оставить боцмана, и заволновался: «Как же без боцмана я заявлюсь на катер? Что скажу лейтенанту?» Как же он теперь будет жить на катере без боцмана Соловьева? Да и попадет ли он теперь на катер? Пока был жив Соловьев, он в этом не сомневался. А теперь?.. Губы Андрея задрожали, и, не удержавшись, он как-то по-детски всхлипнул и, уткнувшись лицом в холодный камень, заплакал.

Тем временем парень втащил боцмана в углубление под скалой и стал заваливать камнями.

Вдруг Погожев резко отпрянул от скалы и отстранил парня. Втиснулся в углубление под скалой, в темноте дрожащими руками отыскал голову боцмана, зачем-то пригладил его волосы, разровнял под затылком холодный сырой гравий и затих. Он что-то должен был сделать еще, а что — никак не мог вспомнить. «Документы!» — мелькнула мысль. Он вынул их из внутреннего кармана бушлата боцмана, сунул в свой и выполз из углубления.

Когда они выбрались из камней, сумрак еще больше поредел, и если бы не пасмурная погода, то было бы уже совсем светло. Небо по-прежнему было плотно затянуто облаками, и казалось, вот-вот снова заморосит дождь. Они шли тем же путем, что и сюда. Это было их ошибкой. Но поняли они это, когда из кустов сбоку по ним ударили сразу из двух автоматов. Андрей почувствовал, словно кто-то резко толкнул его в левое плечо.

— Бяганте!^[5] — крикнул парень и, одним прыжком очутившись за стволом дуба, выстрелил.

Лина с Андреем бежали долго. Андрей чувствовал, что у него перехватывает дыхание. Ему было жарко, даже душно, и он хватал воздух широко раскрытым ртом. Левое плечо было непривычно тяжелым, словно налитое свинцом, и тянуло вниз. Выстрелы уже доносились отдаленно. Стрельба то замолкала, то вспыхивала с новой силой, отодвигаясь в сторону озера. Грохнула граната. Этот взрыв заставил их остановиться. «Гранаты у парня не было, значит, бросили те», — подумал Андрей.

Лина вскинула на Погожева недоуменный взгляд, не понимая еще, что же это такое. И вдруг, сообразив, испуганно вздрогнула и, припав к груди Андрея, завсхлипывала, твердя:

— Брат!.. Братко!..

Сильная боль пронзила плечо Андрея. По левому боку его текло что-то теплое и липкое. Отстранив от себя Лину, он сунул руку под форменку и увидал — вся ладонь в крови. Погожев понял, что ранен. Андрей удивился, что это нисколько не испугало его, только весь он как-то сразу обмяк, совершенно отказала левая рука, закружилась голова, и он покачнулся.

Увидав кровь на руке Андрея, Лина сначала широко раскрыла глаза, полные ужаса, и вновь бросилась к нему на грудь, задыхаясь от перехвативших горло спазм, с захлебом выдавливая из себя:

— Не!.. Не-е-е!..

Потом быстро отшатнулась от него и, ухватив Андрея за полу бушлата, потянула за собой.

Андрей сделал шаг, другой; ноги были словно ватные, не держали. В голове стоял звон. Деревья перед его глазами закружились, завертелись вместе с землей, да и сам он чувствовал, что вот-вот провалится.

Лина вовремя подхватила Андрея и уже больше не выпускала из своих тонких цепких рук. Они медленно двинулись вперед — Лина одной рукой придерживала Андрея, а другой хваталась за стволы деревьев и кустарников, чтобы легче было идти. Когда оступались в рытвинах или спотыкались о корневища, Андрей приглушенно стонал, кусая пошерхлые воспаленные губы.

Она еще крепче прижимала его к себе, шептала ему что-то ласковое, утешительное и чмокала в мокрый от проступившего пота лоб. Под конец, совсем обессиленный, измученный болью, Андрей с трудом переставлял ноги, всей тяжестью повиснув на Лине. Они шли, шатаясь из стороны в сторону. Шли, сознавая, что надо идти во что бы то ни стало, что в этом единственное спасение.

Где и как повстречались им моряки с катера, Андрей не помнил. До его сознания только отдаленно доходили их приглушенные голоса. Дальше он почувствовал, как подхватили его сильные мужские руки и качнули куда-то в сторону. Снова обожгло болью плечо, Андрей застонал, заскрипел зубами, но глаз уже не открыл.

— Боцман... Где Степан Иванович?

Погожев с трудом узнал голос лейтенанта и догадался, что вопрос относится к нему. Одними губами прошептал:

— Убит...

Погожев хотел доложить, при каких обстоятельствах погиб боцман, где они его с Линой и ее братом похоронили и что фуражку Степана Ивановича, его пистолет и документы он забрал, и не мог. А может, он и говорил это...

С Линой он так и не простился. Вспомнил о ней, когда уже лежал в кубрике. Рядом с его койкой сидел Карев. Его жесткая матросская ладонь сжимала руку Погожева. Он ободряюще говорил:

— Крепись, браток, скоро будем в Севастополе. Там врачи в два счета поставят тебя на ноги...

Из Севастополя Андрея Погожева с первым же пароходом отправили на Кавказ.

Глава третья

1

Зотыч сидел на деревянной крышке трюмного люка и плел из обрывков каната грубую волосатую подушку-кранец. На нем выцветшая ситцевая рубаха, поверх которой накинут старый ватник. Маленький, щуплый, просоленный и вывяленный на черноморских просторах, Зотыч всегда был одинаков. Голова — у другого рыбака кулак больше. Лицо в густой сетке морщин. Тонкие бескровные губы почти незаметны. Волосы седые, редкие и тоже почти незаметные. Только руки какие-то необычно длинные, жилистые и цепкие. Глядя на руки Зотыча, Погожев невольно вспомнил рыбацкую присказку: потягаешь год-два сетку, руки на полметра длиннее станут. А Зотыч «тягает» ее добрых полвека. С детских лет.

С непривычки первую ночь на сейнере Погожеву спалось плохо. Побаливала голова и немножко поташнивало. Но он знал, что это скоро пройдет. Достаточно побыть минут десять на палубе, чтобы хорошо обдуло морским свежачком.

Рассвет был чуть-чуть в дымке. За кормой сейнера, в мутноватом рассветном небе, тонким серебряным копытцем поблескивал месяц.

— К хорошей погоде, — заключил Зотыч. — Вон и белобочка тоже хорошую погоду показывает. К плохой погоде дельфин прыгает боком. А тут ишь как напрямки сигает.

Небольшая стайка дельфинов то шла рядом с бортом, то вырывалась впереди сейнера. Их черные спины маслянисто лоснились.

«Сфотографирую-ка я их сейчас», — вдруг осенило Погожева, и он принес из каюты фотоаппарат. Но пока примерялся, переходя с одного места на другое, дельфины исчезли.

Зотыч беззвучно рассмеялся:

— Не удалось? А сейчас отнеси аппарат обратно в каюту. Отнеси, отнеси, посмотришь, что будет.

И действительно, дельфины снова появились рядом с бортом сейнера.

— Не любят фотографироваться, что ли? — спросил Погожев Зотыча.

— Откуда им знать, из чего ты прицеливаешься. Лучше подальше от греха.

— Зотыч, — помолчав, сказал Погожев, — сейчас много пишут о дельфинах. О том, что они даже рыбакам помогают ловить рыбу.

— На то и бумага, чтобы писать, — неопределенно хмыкнул Зотыч, не переставая плести кранец.

— А у тебя такого не бывало? На твоей памяти?

— Нет, — ответил Зотыч. — Напугать рыбу, испортить лов, тут они первые... Когда сам попадется в сеть — плачет, шельмец, горькими слезами.

Погожев знал Зотыча с детства. Зотыч был лучшим дельфинером побережья, первым орденоносцем их города. О Зотыче писали в газетах, говорили по радио, его выбирали в президиумы собраний, а они, ребятня, так валом и валили за ним по улице, чтоб хоть издали взглянуть на орден «Знак Почета».

В старые времена дельфиньих сетей не было. Били дельфина с фелюг из винтовок. Сначала настреляют, а потом собирают. Ценился у дельфина только жир. Да и тот шел на технические надобности. Но в войну и в первые послевоенные годы пошло в ход дельфинье мясо. Если можно назвать его мясом. Потому что по вкусу оно не похоже ни на мясо, ни на рыбу. Но тогда были рады и этому. Погожеву тоже не раз приходилось насыщаться дельфиньим мясом и в копченом и в вареном виде. Тогда у них в городке многие только благодаря дельфину и выжили...

Пока Погожев с Зотычем философствовали о дельфинах, за кормой сейнера огненным шаром поднялось солнце. И сразу же вокруг сейнера море заискрилось, засверкало чистотой утренних красок. Рассеялась дымка, а вместе с нею, как леденец, растворился в небесах серебряный месяц.

Едва ли есть что в мире красивее утреннего моря в тихую погоду! Погожев был с морем знаком с рождения, а все равно каждый раз в рассветные часы смотрел на него, точно впервые. Даже сердце заходилось от этого необычайно щедрого буйства красок...

Зотыч, закончив кранец, бросил его на пожарный ящик и не спеша потянулся, словно только что встал с постели. Фуфайка сползла с его острых стариковских плеч на крышку люка. Зотыч по-хозяйски осмотрелся вокруг — нет ли какой работы еще, и, не найдя ничего, поднялся с люка, прихватив фуфайку.

— Дельфин — существо хлипкое. Чуть чего, от разрыва сердца дохнет, — заключил Зотыч туманно, то ли осуждая дельфина за эту хлипкость, то ли жалея.

Зотыч ушел в кубрик. Погожев, запрокинув голову, крикнул Осееву на ходовой мостик:

— Виктор, Змеиного еще не видно?

Осеев махнул ему с мостика, мол, давай подымайся сюда на спардек.

По дороге на ходовой мостик Погожев заглянул на камбуз. У Лехи уже все кипело и шипело на полный ход. Сам он, будто приплясывая, метался от столика к плите, от плиты — к крану. Рукава рубахи у Лехи были закатаны выше локтей. На раскрасневшемся лице росинками проступали крупные капли пота. Леха поварское дело знал хорошо и работал с охотой. Тут он был в своей стихии. Его маленькие, обычно настороженно бегающие глазки сейчас мягко светились, затененные поволокой вдохновения. Погожев глядел на Леху и мысленно жалел, что не приживется он у них. Доконают рыбаки Леху за жадность, при его-то обидчивом характере. И не посмотрят на поварские заслуги. Если бы не эта жадность — цены бы не было парню. Питание для рыбака дело не последнее. А хороший кок на сейнере — редкость.

— Доброе утро, Леха! — крикнул он коку. — У тебя и завтрак на подходе. Молоде-ец!

— А як же. Треба, — отозвался кок и тыльной стороной ладони провел по потному лбу. Его большой рот расплылся в улыбке, обнажая два ряда мелких густых зубов.

Поручни отвесного металлического трапа, ведущего на спардек, были еще прохладны и влажны после ночи.

С ходового мостика горизонт заметно расширился. Солнце уже оторвалось от моря и быстро набирало высоту. Осеев стянул с себя рубаху и по пояс голый восседал на перекинутой поперек мостика толстой плахе, покручивая штурвал. Левее штурвала стоял зачехленный эхолот. На этот раз эхолот едва ли пригодится. Скумбрия — рыба стремительная, и эхолот ее не засекает. Она так быстро «бежит» по морю, что вздувает перед собой хорошо заметную зыбь. Точно такую же, как и пеламида — злейший враг скумбрии. Пеламиду рыбаки называют рыбой нервной. Ударится в сетку и тут же вцепится в нее зубами. От злости. Пеламида приходит в Черное море из Средиземного. И, бывает, огромными косяками. Только рыбаки ей особо не радуются. Тогда прощай скумбрия. Пеламида уничтожает ее косяками: прижмет к берегу и через десять минут косяка как не бывало. Только вода, все десять минут, кипит в том месте. А у скумбрии закупочная цена в два раза выше, чем у пеламиды. Самая высокая, если не считать султанку и красную рыбу. Да и кто их считает, если на «краснюка» давным-давно наложен строжайший запрет, а султаночка — рыбка весенне-осенняя.

— Взять бы нам, Андрюха, тонн по сто скумбрии на бригаду, — сказал Виктор, поглаживая волосатую грудь. Он нежился под лучами ласкового утреннего солнца, щуря свои цыганские глаза.

Глядя на кэпбрига, Погожев не выдержал и тоже стянул с себя тенниску.

Хотя Погожев вырос на юге у моря, но кожа у него была сметана сметаной, к тому же — в синеватых рубцах шрамов, оставшихся от войны. У Виктора кожа была смуглая, как у араба. И на груди покрыта бурной черной растительностью. Так что контраст был разительный.

Но любоваться этим контрастом пока некому. Кроме вахтенного и хлопочущего у плиты Лехи, все спали по кубрикам, набираясь сил для предстоящей путины...

Ох, путина, путина, чем ты обернешься для них в этом году?

Погожев раньше знал о таких крупных путинах больше понаслышке, когда вернувшиеся домой, обветренные и исхудалые рыбаки «травили масал» у причалов, вспоминая походы к западным или восточным берегам Черного моря. А сейчас он шел сам. И это в какой-то степени напоминало Погожеву тот давнишний выход на военном катере к берегам Болгарии. Так же, как тогда, тревожно сосало под ложечкой от неведения, что их ждет впереди: удача или промах?

— По сто тонн скумбрии на бригаду? Ну, что ж, не возражаю, — сказал Погожев.

— Значит, заметано. Теперь остается ерунда — найти и поймать эти тонны.

И оба рассмеялись.

Погожев с Осеевым старые друзья. Чуть ли не с того года, как Осеев появился в колхозе. А этому уже минуло лет шесть. Их дружбе предшествовала сильнейшая ссора. И все из-за причала. Приткнулся Виктор тогда своим сейнером у пирса, где должны были вот-вот принимать сухогруз. Накричал вгорячах Погожев на Осеева А Осеев — на Погожева. Накричавшись, вдруг оба одновременно опомнились: что же это мы, с ума посходили, что ли? Стыдно стало. Осеев сказал Погожеву:

— Зайдем, Георгич, ко мне в каюту. Кажется, где-то там коньячишко завалялся. По стопочке — за мировую. На веки вечные.

2

Головная боль прошла. Спасибо утреннему бризу. Это его работа. Погожеву даже не верилось, что каких-то полтора часа назад он вышел из каюты вдрызг разбитый и отяжелевший от бессонницы.

Море вокруг сейнера было пустынно. Даже чаек не видно. Куда ни посмотришь — одна вода. Воды на земле более семидесяти процентов всей поверхности планеты. Это Погожев помнил со школьной скамьи. Один Тихий океан больше площади поверхности Луны. А еще и другие океаны. На этом фоне Негостеприимное море, как называли Черное древние греки, — капля в мировом океане. Ну и пусть «капля». Черноморские рыбаки на это не обижаются. Потому что знают цену этой «капле», знают, какие штормики она может выдать — не обрадуешься. И любят свое Черное море больше других. Не потому, что оно пользуется в стране славой самого теплого моря и его с весны до поздней осени дружно осаждают курортники. Их любовь к нему более прозаичная, чисто рыбацкая. Они любят его все, какое оно есть, и в любое время года. Потому что каждое время года дает свою рыбу. В летние месяцы море одаривает рыбаков скумбрией, пеламидой, луфарем. Осенью они идут в район Керченского пролива ловить хамсу. Зимой берут ставриду, анчоусы, десятками тонн за один замет черпают азовскую тюльку. Потом дело доходит до кефали, барабули, пикши, камбалы. Как утверждает наука, в Черном море обитает более ста пятидесяти различных видов рыб.

Обо всем этом не спеша «масалили» Виктор с Погожевым, находясь на ходовом мостике.

— Дело науки утверждать, а наше рыбацкое — ловить рыбку, — изрек Осеев.

— Так было всегда. С тех пор, как человек занялся рыболовством. Только орудия лова были разными.

— Да что вы говорите, товарищ партийный секретарь? Неужели? — вскрикнул Виктор с наигранным удивлением.

— Ладно, не задавайся. Знаю, что ты на этом деле черта съел, — обиделся Погожев.

Виктор обернулся к Погожеву. В его хитровато прищуренных цыганских глазах поблескивали смешинки.

— Что уставился, пиндос ты этакий?

— Давно не видел тебя, Андрюша, таким философствующим, — произнес Осеев.

— И больше не увидишь.

Справа от сейнера на небольшой высоте прошла «аннушка».

— Ага, и авиаразведка зашевелилась. Значит, дело будет, — сказал Погожев, провожая самолет взглядом.

— Будет... если рыба будет, — произнес кэпбриг и, по грудь свесившись через поручни мостика, крикнул радисту: — Климов, что там летуны пророчат?

— Молчат, Иваныч!

— Ясно, — заключил Виктор. — Значит, тоже пустышку тянут. — И, скосив глаза на стоящий у него за спиной на тумбе компас, стал крутить штурвал, выравнивая сейнер по курсу.

— Ничего-о-о. У болгар появилась скумбрия, значит и у нас объявится, — изрек Погожев, подбадривая больше себя, чем Осеева. Для кэпбрига это дело не новое. А вот Погожеву, в свой первый выход в качестве ответственного лица за путину, не хотелось ударить в грязь лицом, прослыть среди рыбаков «урсусом» — невезучим человеком. Где-то в тайне Андрею Георгиевичу даже хотелось блеснуть образцовым руководством, вернуться домой с хорошими уловами во всех бригадах. И он, видимо, тоже больше для себя, чем для Осеева, добавил: — Многое, конечно, будет зависеть не только от рыбаков, но и от погоды и природы.

— Природа, конечно, дело великое. И мудрое, — согласился Виктор, все еще не спуская глаз с компаса. — И в то же время есть вещи совсем непонятные.

— А именно?

— Взять хотя бы, к примеру, нашу каплю, как ты обозвал Черное море.

— Это я в сравнении с мировым океаном.

— Да ладно, — махнул рукой Осеев. — Дело не в этом, Андрюха. А в том, что даже в этой капле жизнь размещается не глубже ста восьмидесяти метров. Ниже — сероводород. Мертво. И это при глубине в две тысячи метров! Представляешь, сколько морского пространства гуляет под сероводородной пустыней? Куда в этой капле бедной рыбе деваться? — снизу сероводород, сверху и того похуже — мы, люди, постарались.

— Теперь и тебя прошибло философией, — припомнил Погожев и с каким-то озорным торжеством из-под белесых бровей чиркнул синевой глаз по Виктору.

В разговор вмешался Кацев:

— Пусть, кэп, по этому поводу у других голова болит. Нашел дэло ловить рыбку. Правильно, товарищ секрэтарь?

Сеня стоял, откинув богатырскую фигуру на поручни ходового мостика, широко раскинув мускулистые руки. В его серых ясных глазах играла добродушная улыбка. Он уже минут пять как поднялся на мостик и слушал разговор Погожева с Осеевым.

— Видел, Георгич, такого вояку? — и кэпбриг кивнул в сторону Кацева. — С такими союзничками и повоюй. Да ты думал о том, голова твоя садовая, что у нас на глазах рыбы-то меньше и меньше становится? Не салага, должен бы понимать.

— На это есть наука, кэп. Пусть она думает. Ей за то гроши платят. И нэ маленькие... А вы топайте на камбуз. Леха такую картошку с мясом задэлал, не уступит лучшим ресторанам Одессы, — отшучивался Кацев, забирая из рук Осеева штурвал.

Леха подал им завтрак в капитанскую каюту. Осеев сбросил со столика на диван судовые журналы и справочники, освобождая место для мисок.

— Не пойму, — говорил он о Кацеве, — как в нем уживаются два совершенно противоположных типа: хороший знаток своего дела и равнодушный хмырь к рыбе? Может, ты раскусил, Андрей? Тут у них что-то общее с нашим инженером Жорой Селениным.

Погожев подумал об этом сходстве еще на ходовом мостике. Но Селенин казался ему понятнее. Цель Селенина — загранка. А кто же будет рекомендовать ершистого парня в загранку? Кацева загранка не интересовала.

— Наверно, у Сени просто такой характер, — сказал он, пожав голыми, успевшими подрумяниться плечами.

— Ха, знаем мы эти характеры, — фыркнул Виктор. Но вспышка его заметно шла на убыль. — Давай-ка, Погожев, остограммимся. С горя.

— Видишь, и причина нашлась...

— Э-э, мы по пять капель, — перебил Погожева Осеев. — Так сказать, расширим сосуды. Чтоб сердце веселее стучало.

Он достал из шкафчика четвертушку коньяка и отлил себе в стакан ровно половину. Подмигнув Погожеву, Виктор залпом осушил стакан и с миской в руках пристроился на высоком дверном порожике — комингсе.

Погожев некоторое время смотрел на Осеева, как тот с аппетитом уплетает жаркое, затем вылил остаток коньяка себе в стакан, а бутылку выбросил за борт.

Капитанская каюта была маленькая и тесная. В ней не пустовал ни один сантиметр площади даже на стенках. Над столиком нависали книжные полки, туго набитые лоциями, справочниками и воспоминаниями известных профессиональных охотников, исследователей океанских глубин, спортсменов-рыболовов, ловцов редких зверей и птиц, биологов-путешественников — любимым «чтивом» кэпбрига. Пространство между полками и потолком было заполнено рулонами морских карт. Все это хитроумно «принайтовлено» реечками-перекладинками, чтоб не рассыпалось во время штормовой качки. Рядом с полками, но уже по правую сторону иллюминатора, на стенке — застекленная доска для правил и приказов, а над ней барометр, показывающий острием стрелки в сторону «ясно». Тут же теснился узкий от потолка до пола шкафчик для одежды. Вдоль всей четвертой стенки каюты стоял обитый дерматином диван, а над ним — узкая морская койка с бортиком. Под диваном — сплошные выдвижные ящики, доверху забитые капитанским судовым хозяйством.

Между диваном и столиком втиснуто жесткое деревянное кресло. Сидеть в нем приходилось всегда боком к столику. Иллюминатор над столиком распахнут. И Погожеву из кресла был виден светло-голубой круг ясной утренней небесной дали.

После завтрака Осеев вынул из шкафа два новеньких флага: один свой, советский, другой — болгарский. Тот, что развевался на кормовой мачте сейнера — выцвел и закоптился от дыма.

Погожев смотрел на трехцветный флаг и старался вспомнить: каким он был у болгар в том сорок первом году? Но так и не вспомнил.

Глава четвертая

1

Солнце, описав в небе полукруг, светило прямо в лоб сейнеру. Близился вечер. Зной спал. И рыбаки повысыпали на палубу.

За день Погожев побывал в носовом и кормовом кубриках, несколько раз заходил в радиорубку и даже спускался в машинное отделение. Свободные от вахт рыбаки, почти в чем мать родила, валялись на койках, лениво «травя масал» или молча уткнувшись в книги. Погожева встречали они нескрываемыми снисходительными улыбочками и перемигиванием: мол, где-то, может, ты и больше нашего смыслишь, но посмотрим, что ты стоишь в рыбацком деле. А Витюня даже подпустил шпильку, сделав озабоченный вид и поскребя в затылке.

— Что-то неладное у нас, партийный секретарь, с машиной: все время поршень в цилиндр заскакивает! — старался перекричать стук дизелей Витюня.

Погожев легонько шлепнул ладонью по загорелой шее поммеха, и тот, довольный своей шуткой, осклабился, показывая крепкие желтоватые зубы.

Андрей Георгиевич хорошо чувствовал между собой и рыбаками невидимую стену. Когда и как онавозникла — он не знал. Неужели сказывались его прежние стычки с рыбаками из-за причалов? А может, он эту стену получил по наследству от бывшего секретаря партбюро — отставного капитана третьего ранга, человека излишне заносчивого? Теперь поди разберись...

«А разобраться надо», — подумал Погожев, наблюдая, как во всю мощь стучали рыбаки костяшками домино по деревянной крышке трюма.

Вокруг играющих собралась почти вся бригада. Только стармех Ухов с Витюней копались в моторе баркаса. Баркас «Ост» был свежевыкрашен в ядовито-зеленый цвет. Борта сверху обиты располосованными автомобильными скатами. Баркас стоял на палубе у правого борта, рядом с играющими в домино рыбаками.

Витюня готов был разорваться на две части: и ремонтировать мотор надо, и не хотелось упустить ход игры.

— Что ты ставишь, брашпиль недоделанный! — шпынял он радиста Климова. — Ведь у него на руках бланш четверочный.

Володя Климов сосредоточенно морщил высокий лоб, смущенно ерошил пятерней светлые волосы и что-то бормотал в адрес подсказчика.

Но Витюня его не слышал. Он уже снова сидел в баркасе и занимался мотором.

— Тебе что, задницу скипидаром намазали, что ли? — ворчал стармех Ухов. — Трубки-то продул?

— Сейчас, Фомич, все будет в ажуре. Главное, не надо нервы портить, — приговаривал Витюня. — Нервы, Фомич, это гвоздь здоровья.

Если бы Витюня знал, какую злую шутку готовит ему этот самый мотор, он этой же бы ночью тихо снял его с баркаса и выбросил за борт. Но так как даже всеведущему Витюне неизвестно, что его ждет завтра, — он продул трубки и наскоро затянул гайки. Стоит ли к старью прикладывать силы, если после путины его все равно выбрасывать в утиль. Единственное, что беспокоило Витюню — успеть закончить возню с мотором до того, как подойдет его очередь сразиться в домино.

Домино — Витюнина страсть. Хотя и остальные рыбаки тоже не прочь постучать костяшками. Но Витюня играл просто артистически. И редко проигрывал. Как-то, придя в клуб, он спросил Погожева:

— Почему нет соревнования по домино? Даже по перетягиванию каната есть, а по домино нет.

Погожев сказал:

— Если ты с кем-то играешь, значит, уже соревнуешься.

— Не то, — махнул рукой Витюня. — Я говорю о настоящих соревнованиях. Как по шахматам и шашкам. С выездом на другие флота, с заметками в газетах...

Хотя Витюне перевалило за тридцать, он, зачастую, как пятилетний ребенок, своими вопросами мог поставить в тупик самого эрудированного человека. Хотя наивным его не назовешь. Витюня даже с хитрецой. А изворотливости его мог бы позавидовать самый прожженный пройдоха.

Стармех Ухов чуть ли не вдвое старше Витюни. Он был грузноват и от этого немного медлителен. Лицо у стармеха круглое, мясистое, всегда гладко выбритое. Сказывалась старая морская закваска. Двигатели и всякие другие судовые механизмы стармех Ухов знал назубок. Устранит любые неполадки с закрытыми глазами. Если бы у него было побольше образования — лучшего линейного механика для рыбколхоза не придумаешь. Но семь классов школы для этой должности маловато. Даже для такого практика, как Иван Фомич Ухов.

Стармех старательно вытер руки о тряпку и, щуря без того узкие глаза, некоторое время наблюдал, как Витюня поспешно орудовал ключом. Потом сказал:

— Ты тут заканчивай, а я спущусь в машину. — И вдруг недовольно нахмурился: — Не бойся, не надорвешься, прижимай гайки плотнее.

— Мне, Фомич, подналечь ничего не стоит, — спокойно отозвался Витюня, незаметно для стармеха кося свои иссиня-белые глаза в сторону играющих. — Только как бы этот наш инвалид не развалился. — И, вспомнив, радостно сообщил стармеху: — А я с новым двигателем для нашего баркаса уже на «ты». На хоздворе в складе под брезентом стоит. Дожидается, когда мы с путины вернемся.

— Новый новым, а работать-то на этом придется, — бросил стармех сухо и направился в машинное отделение.

Этот старенький моторишко на «Осте» давно до чертиков надоел поммеху. И если бы не скаредность председателя Гордея Ивановича, еще после прошлой хамсовой путины пора бы отправить его в утиль. На этом и настаивал Витюня. Потому что мотор баркаса висел на совести поммеха и отнимал у него куда больше времени, чем главный двигатель. Но Коваль захотел удостовериться сам. Он пришел на сейнер вместе с линейным механиком, самолично копался в моторе, завел его и сделал заключение, что скумбрийную путину вполне вытянет.

Но для Витюни этот старенький мотор, на совесть послуживший бригаде с десяток путин, стал как бы чужим. Особенно после того, как он увидел новый, весь ярко-красный, не обшарпанный и не замурзанный соляркой и мазутом.

Витюня еще раз, с каким-то остервенением нажал гайку, затем бросил ключ в ящик с инструментом, облегченно потянулся и во весь голос затянул:

Витюня, выбросив впереди себя руки и словно воду разгребая ими столпившихся вокруг люка рыбаков, двинул к цели. А через минуту он уже старательно мешал костяшки, отпуская соленые прибаутки. Руки Витюни были не в меру большие и жилистые — типичные руки механика, с въевшимися в поры следами солярки и мазута.

— Эх, понеслась душа в рай, а тело — в милицию! — выкрикнул он и, с особым шиком, так шваркнул костяшкой домино по деревянной крышке, что, казалось, вздрогнул сейнер.

Болельщики еще плотнее обступили играющих. Даже Зотыч подошел. Вытянув тонкую морщинистую шею, он старался взглянуть на кон через плечо только что выбывшего из игры радиста. На голове у Зотыча, словно горшок, сидел соломенный брыль с оторванными полями. Брыль был велик Зотычу и, когда Зотыч быстро поворачивал голову, чуть вздрагивал, оставаясь на месте.

Погожев выбрался из толпы болельщиков, присел на планширь и закурил. Море было спокойное, и сейнер, чуть покачиваясь, вспенивал носом воду. Далеко впереди, как белый айсберг, плавился в лучах заходящего солнца огромный теплоход. «На Одессу», — подумал Погожев. Позади виднелся танкер. «А этот в сторону Босфора». Справа — тоже маячило какое-то суденышко. «Может, один из наших сейнеров? Хотя об этом бы крикнул Осеев. Ему-то с ходового мостика виднее. Да и бинокль под руками».

А кэпбриг и вправду сверху махал Погожеву, что-то крича. Только разве расслышишь из-за этих горластых «козлятников». Но Зотыч расслышал, а может, догадался и сказал Погожеву:

— На горизонте открылся Змеиный.

2

Со спардека Погожев с Осеевым рассматривали остров в бинокль. Для кэпбрига остров был не в диковинку: шесть лет подряд он приходил сюда на скумбрийную путину. Но Погожев видел Змеиный впервые. Издалека остров был похож на воздвигнутый посреди моря белый замок. Змеиный — самый большой остров на Черном море. Хотя обойти его можно за полчаса — в длину и ширину он немногим более полукилометра. На нем не было ни воды, ни деревьев. Гнездились лишь чайки да змеи... Змеиный — название не такое уж старое. Раньше остров назывался Левки. В переводе с греческого означает — Белый. Те легенды, что дошли до наших дней об этом острове, никак не вяжутся с его пустынным видом. Самая древняя из легенд была связана с судьбой знаменитого героя поэмы Гомера «Илиада» — Ахилла.

Здесь — гласило другое предание — впервые увиделись и обняли друг друга Ахилл и троянская красавица Елена, здесь же отпраздновали их свадьбу сам Посейдон с Афродитой. Потом на острове был построен величественный храм Ахилла, окруженный священной рощей. Главным сокровищем храма была статуя Ахилла. И любой мореплаватель Эгейского моря, чей путь пролегал мимо острова, оставлял покровителю мореходов богатые подарки.

Обо всем этом Погожев рассказал столпившимся на спардеке рыбакам.

— Может, все это только масал? — усомнился Зотыч. — В старину помасалить любили. О всяких там леших и водяных. Сам наслушался...

— Да погоди ты, Зотыч, со своими лешими, — прервал его Витюня. Глаза поммеха блестели неподдельным интересом.

— Много тут и вымышленного. Не зря называются легендами, — согласился Погожев с Зотычем. — Но храм на острове был действительно. В 19 веке русский военный моряк Критский впервые нанес на специальный план остатки этого храма.

— А где эти остатки сейчас? — изумился Витюня.

— Вот в этом сооружении. — Погожев показал на возвышающуюся над островом башню маяка.

— Да-а, — глубокомысленно произнес Зотыч. — Тебе бы, Андрей, учителем быть, а не в море болтаться. Ребятишек хлебом не корми, а подавай такие байки. Да еще вон Витюне нашему. — И мотнул маленькой головенкой в сторону поммеха.

Погожев так и не понял Зотыча: то ли он осуждал его, то ли хвалил. «Хороший учитель из меня едва ли бы получился, — усмехнулся про себя Погожев. — Педагогика — дело тонкое и требует большой выдержки. Чего у нашего брата, фронтовика, изрешеченного пулями и осколками, мало у кого сохранилось». Хотя сразу после войны Погожев чуть было не поступил в педагогический институт. Потому что там училась его первая любовь Катя — тонкая, как лозинка, черноволосая девчонка.

Потом перевесил Ленинградский библиотечный институт, поступил на факультет культпросветработы. Погожев до сих пор помнит, как дружки подшучивали над ним:

— Решил культуры поднабраться, вояка? Ну-ну, давай посмотрим, каким ты будешь культурным.

Оттуда Погожев и вынес кое-какие познания об этих мифах и легендах. Учился он на заочном. Учился хорошо, с рвением и интересом. Но работать после окончания института по своей специальности ему так и не пришлось. В послевоенные годы на морском транспорте людей не хватало. А он уже в порту попритерся, кое-что стал смыслить в диспетчерской службе. Когда решил было перейти на работу в городской Дом культуры, партком порта уговорил его поработать еще годик. А затем — еще годик. Конечно, Погожев мог бы настоять на своем. Закон был на его стороне. Но и товарищей из парткома тоже надо было понять по-человечески...

— Какой же сукин сын разрушил храм и вырубил рощи на Змеином? — вознегодовал Витюня после некоторого раздумья.

— Турки. Это их работа, — заявил Зотыч безапелляционно, точно он был свидетелем этого события.

Виктор ухмыльнулся, незаметно подмигнул Погожеву: мол, сейчас туркам достанется под самую завязку.

У Зотыча с турецкими контрабандистами счеты давние, с первых лет Советской власти в Крыму. Тогда государственная граница на Черном море охранялась слабо. У наших пограничников даже плохоньких катеров не было. Побережье кишмя кишело контрабандистами. Вывозили они с полуострова хром, николаевские золотые монеты...

Зотыч в те годы уже ходил атаманом рыбацкой ватаги. Он и еще некоторые атаманы из бедноты были призваны Советской властью для борьбы с контрабандистами. Им было выдано оружие.

— Бывало, накроешь контру в бухте, отрежешь пути отхода, а они, сволочи, — товары за борт. Чтобы следы замести, — вспоминал» Зотыч, глубоко затянувшись «Прибоем». — Я и сам как-то алломанчиком поднял в нашей бухте тюк хрома и два самовара. Русские самовары за границей в большой цене были... В открытом море мы тогда соперничать с контрой не могли. Они почти все на моторных фелюгах проходили. А у нас весла да парус. Не разгонишься... Сейчас даже не верится, что такое было. А ведь вправду было.

— Вот видишь! — ухватился торжествующе за слова Зотыча Витюня. — А ты о Змеином говоришь: «ба‑айки»...

Змеиный был в какой-то миле от сейнера и уже походил не на замок, а на огромного кита или всплывшую гигантскую подводную лодку, с башенкой маяка, словно с выдвинутым перископом. Высокие обрывистые берега острова заметно надвигались на сейнер. Виктор рулил к самому высокому, отвесно нависавшему над водой южному берегу Змеиного, более безопасному месту для якорной стоянки...

Глава пятая

1

Солнце, как огненный баклан, вот-вот нырнет в воду. Повеяло вечерней свежестью. Рыбаки в ожидании ужина толпились у камбуза и на неводной площадке. Вахтенный «смайнал» флаг и зажег якорные огни. На баке у якорной лебедки Витюня остервенело колотил молотком по железу и орал на все море:

— Как ему только базлается на голодный желудок? — удивлялся Кацев Витюне.

Кацев стоял около раскрытых дверей радиорубки, широко расставив крепкие босые ноги. В радиорубке, надев наушники, Климов через эфир отыскивал остальные четыре сейнера рыбколхоза «Дружба». Рядом с Климовым примостились Погожев и Осеев. Так что в рубке — не пошевельнуться. Было время выхода на связь, но ни один сейнер не отзывался, и Погожев начинал нервничать:

— По-моему, русским языком было сказано: в двадцать ноль-ноль — выход на связь. Где они там пропали?

— Наверно, на подходе к Змеиному, — сказал Виктор и закурил. — Решили объявиться личной персоной, а не по радио.

И правда, только успел он проговорить, как в рубку заглянул вахтенный и сообщил, что сейнера Малыгина и Гусарова на подходе. За этих старейших и самых удачливых кэпбригов колхоза Андрей Георгиевич особенно не боялся.

— А Сербин и Торбущенко? — спросил Погожев и выжидающе посмотрел на Осеева.

Но вместо Виктора отозвался Кацев:

— Шо ты мечешь икру, Георгич, придут, нэ заблудятся. — И, скривив мясистые губы в усмешке, добавил: — Только разве на косяк скумбрии напали... Пойду встрэчу сейнера. Наверно, будут становиться лагом с нами...

Торбущенко и Сербин отозвались по рации из Одессы.

— Какой черт занес их туда, если на правлении было решено всем вместе идти к Змеиному, навстречу скумбрии! — взорвался Осеев. — Дай-ка я с ними поговорю сам. — И он взял у Климова микрофон и наушники.

В ответ Торбущенко бубнил что-то невразумительное, ссылаясь на болгарских рыбаков, которые будто бы сообщили ему по рации, что за последние сутки скумбрия около их берегов не наблюдается.

— Так что, она в Одессе объявилась? Я спрашиваю тебя!.. — кричал в микрофон Осеев, с трудом сдерживаясь, чтоб не добавить к этому пару крепких слов.

Погожев вышел из рубки, закурил. «Вот оно начинается, — подумал он, жадно затянувшись сигаретой. — Всего сутки в море, а уже нарушение дисциплины. И кем — коммунистами!» Что делать с нарушителями дисциплины, он не знал. Да и что ты с ними сейчас сделаешь, если они на другом конце моря? Погожев стоял около фальшборта и курил, чувствуя всю свою беспомощность. «Взять микрофон и отчитать их, как Осеев, пригрозить партбюро, партийным собранием, хоть отвести душу», — ухватился Погожев за эту мысль, как за спасательный круг, хотя прекрасно знал, что делать этого он не будет, да и не умеет, как умеют другие.

Пошарив пальцами и не найдя в пачке очередной сигареты, Погожев зло скомкал пачку и швырнул за борт.

— У кого есть курево? — сунув голову в радиорубку, спросил он. И, вылавливая из протянутой ему кэпбригом пачки сигарету, услышал слова радиста:

— Это они опохмелиться зашли. Головушки-то небось разламываются после обмыва медали.

Погожев почувствовал, как от слов Климова у него внутри все похолодело. Костя Торбущенко действительно перед выходом на путину получил партизанскую медаль. И может, тот же Филя, любитель выпивки, уговорил кэпбрига Торбущенко зайти в Одессу. А тот, в свою очередь, зацепил Сергея Сербина...

Награждение медалью Торбущенко было неожиданностью не только для рыбаков колхоза, но и для самого Кости. Он и дня не был ни в армии, ни в партизанах. Погожев с Костей Торбущенко одногодки: когда немцы занимали Крым, их возраст еще не достигал мобилизационного. Запросто и Погожев мог бы очутиться в оккупации, если бы не ушел из городка на военном катере. А когда их городок освободили от немцев, перед местными властями встала острейшая проблема прокормить чудом переживших оккупацию жителей. Горсоветом было принято решение срочно наладить промысел рыбы и морского зверя. Первым делом взялись за восстановление рыбколхоза. Только не так-то просто было это сделать — рыбаков раз-два, и обчелся. И те старики. Остальные — на фронте. А Костя до самой оккупации был в рыбколхозе. Рыбачил на фелюге вместо ушедшего на фронт отца. Когда городское начальство выискивало рыбаков, и о Косте вспомнили. И он получил бронь военкомата. И с тех пор ни на один день не изменял своей рыбацкой профессии...

— Но просто так, ни за что не могли же тебе дать медаль? — наседали на Торбущенко товарищи. — Значит, что-то ты сделал.

Рыбаки сгорали от любопытства. Все же далеко не каждый день кого-то из их близких награждали медалями. А тут, казалось, знали человека, как облупленного. И вдруг, через столько-то лет после окончания войны — партизанская медаль!

Фамилия, имя и отчество Торбущенко были напечатаны в газете в числе других награжденных. Все поздравляли Костю с наградой. Пожимая Торбущенко руку, Погожев намекнул, что неплохо бы ему поделиться с товарищами воспоминаниями о боевых делах в годы оккупации.

— А что вспоминать? И вспоминать тут нечего, — буркнул в ответ Торбущенко и двинулся к выходу.

Происходило это в красном уголке, где в свободное время рыбаки любят «забивать козла». Может, тогда Торбущенко ушел бы, так ничего и не сказав, если бы кто-то из рыбаков не бросил ему вслед:

— Что вы, братцы, к нему пристаете. Может, в газете вовсе и не про нашего Торбущенко сказано, а про другого. Бывает же совпадение по всем трем статьям...

Костя вздрогнул, словно его ударили по лицу, и резко обернулся. Лицо его перекривилось, словно от боли.

— Что ты знаешь, фрайер несчастный! — пророкотал он, побледнев от обиды. — «Друго-ого»! Никакой не другой, а я...

И тут он выложил рыбакам, как во время оккупации почти целый месяц носил в лес питание трем тяжело раненным партизанам, спрятавшимся в пещере, на берегу горной речки, с берегами, густо поросшими кизилом. И обнаружил-то он их, собирая кизил.

— Ну, а дальше что? — спросили рыбаки.

— Все, — сказал Костя и подернул плечом. — Однажды пришел к ним — под рубахой кусок вяленого дельфина, три картофелины и одна луковица — а в пещере пусто. Только надпись ракушечником на скале, рядом с входом в пещеру: «Спасибо, Костя. Родина тебе этого не забудет»...

Но потом выяснилось, что это еще не все. Позже Торбущенко рассказал, как они с младшим братишкой сняли почти полкилометра телефонного провода. И тут же честно признался: сняли не потому, что знали о его стратегической важности, а нужен он им был позарез для ремонта развалившейся садовой изгороди. Они даже не догадывались, что провод этот вел к Грушевой поляне, где в то время находился большой отряд карателей.

Нарушение связи немцы приняли за действие партизан. Пустили по следу поисковых собак. Спасла Костю и его брата случайность: всю обратную дорогу они брели руслом мелководной речушки, попутно выискивая в воде под камнями маленьких быстрых крабиков...

Все это всплыло в памяти у Погожева вместе со злостью на Торбущенко, кэпбрига Сербина и больше всего на самого себя. Торбущенко и Сербин далеко. Им сейчас все его изрыгания души до лампочки. И поэтому он обрушил всю тяжесть удара сам на себя. «Почему я не пошел в море на сейнере Торбущенко? Ага, здесь мне удобнее — дружок кэпбриг уступил свою койку, кок Леха прямо в каюту подает жратву... Если бы там хоть этого отпетого бухаря Фили не было. И что у него общего с Филей — не пойму...»

Малыгин и Гусаров, отдав якоря, один за другим подвалили к бортам осеевского сейнера. Сразу стало шумно — выкрики, смех, рукопожатия, словно не виделись сто лет.

— Привет «королю» лова и его достопочтенной свите! — закрепив за кнехт конец каната, дурашливо раскланялся Витюня Малыгину.

Но тот даже не удостоил его взглядом. Грузно спрыгнув с планширя на палубу осеевского сейнера, Платон Малыгин направился прямо в капитанскую каюту, где, примостившись на краешке дивана, уже молча покуривал Гусаров.

— Ну что, начальство, может, коньячишком угостите, ради встречи, — сказал он Осееву и не спеша по-хозяйски начал устраивать свое тучноватое тело в кресле, положив руки на подлокотники. Лицо у Малыгина было одутловатое, с красными прожилками. На широком подбородке проступала рыжеватая с проседью щетина. Под дрябловатыми, тяжело нависшими веками, в сторожких прищуренных глазах покоилась непоколебимая самоуверенность. А на обветренных губах поигрывала хорошо знакомая рыбакам снисходительная улыбочка. Эта его улыбочка не нравилась Погожеву. Что-то в ней виделось ему оскорбительное для себя и товарищей.

— Как вам новый номер нашего партизана? Может, ему за это еще одну медаль нацепить?

Это он о Торбущенко. Но в голосе Малыгина ни упрека, ни сожаления. Больше смахивало на подначку.

— Торбущенко еще свое получит за... этот номер с Одессой, — сказал Погожев как-то неуверенно и торопливо, понимая, что говорит он не то и не так и что лучше бы ему промолчать при Малыгине, этом самолюбивом, заласканном начальством кэпбриге, но раз уж начал, продолжал: — Этот номер ему даром не пройдет.

Платон нехотя повернул голову в сторону сидевшего на диване Погожева и суженным насмешливо-удивленным взглядом ощупал его с головы до ног — от светлых, гладко причесанных волос до новых, купленных перед самым отходом на путину, блестящих босоножек из кожезаменителя.

— Ну-ну, посмотрим, — молвил он, зевнув. И тут же, забыв о Погожеве и Торбущенко, щурил глаза в сторону Гусарова: — Ну что, Тихон, на старости лет еще разок схлестнемся на этой путине? А? Не боишься престиж потерять?

— Не боюсь, Платон, — отозвался Гусаров, спокойно посасывая сигарету.

— Видал такого героя? — кивнув в сторону Гусарова, сказал Малыгин, обращаясь к Осееву. И не то с завистью, не то с сожалением добавил, имея в виду двух сыновей Гусарова, работающих в бригаде отца: — Что и говорить, ребята у тебя ладные, Тихон.

— А что им быть плохими-то.

— И то верно. В отца и деда пошли. Рыбацкая закваска.

— Ну, все! — перебил Малыгина Осеев. — О хороших ребятах поговорим потом. Вон тоже хорошие ребята, в Одессе кислячком освежаются. А может, чем-нибудь покрепче. И в ус не дуют...

Осеев был чуть ли не единственным человеком в колхозе, к чьему мнению прислушивался Малыгин. И не перечил ему безапелляционно, как другим, зная, что здесь его диктаторство не пройдет. Платон Васильевич был хитрым и опытным кэпбригом, основательно потертым жизнью и познавшим все ее тупики и закоулки. Он давно сообразил, что такого, отлично знающего рыбацкое дело, начитанного и прямолинейного человека, как Осеев, он не свалит. Может случиться наоборот. А этого Малыгину не хотелось — он привык к почету, к славе фартового кэпбрига. Он понимал, что грамотешки у него кот наплакал. Капитаном он стал уже на пятом десятке лет и только из-за уважения к нему, как к фартовому рыбаку, хорошему практику...

— Ну-ну, давай, послушаем начальство, — сказал он, как бы снисходя, всем корпусом откинувшись на спинку кресла.

Но Осевев на его тон даже не обратил внимания. Его беспокоило сейчас одно — рыба.

Он стоял посреди каюты, широко расставив ноги. Взгляд его быстрых цыганских глаз перескакивал с одного кэпбрига на другого.

— Решайте сами, будем ждать скумбрию у Змеиного или пойдем в Одессу? — говорил он чуть хрипловатым голосом.

— Что тут мудрить, искать рыбу надо, — заворочался в кресле Малыгин, полез в карман за сигаретами. — Если болгары брали, значит, она есть...

Потом, когда Погожев с Осеевым уже лежали в постелях, кэпбриг сказал Погожеву:

— На что угодно могу спорить, что завтра, еще затемно, Платон оторвется от нас и первым начнет утюжить море.

— А ты возьми и переплюнь его, куркулягу! — с излишней эмоцией выкрикнул Погожев и даже приподнял голову с подушки. — Устрой ему такое удовольствие, что тебе стоит!

— А если ничего не стоит, какой смысл и устраивать, — после некоторого молчания ответил с дивана Виктор. — По-торбущенски получится, наскоком.

При упоминании о Торбущенко у Погожева снова заныло на сердце.

— Ты что, спишь уже? Георгич, слышишь?

Погрузившийся в свои невеселые размышления, Погожев не сразу уловил смысл слов кэпбрига.

— Нет. Не сплю еще...

— О какой книге Гомера ты давеча на спардеке говорил? Ну, в которой о Змеином пишется.

— «Илиада», — сухо ответил Погожев.

— Надо будет прочитать... Как-то попадал мне Гомер в руки, но не хватило терпения и на десяток страниц: столько там мифического, непонятного. Как это ты осилил?

— Надо было. Когда в институте учился, — честно признался Погожев.

— Понятно, раз надо, то надо. — И помолчав, добавил: — Лежу вот, а из головы не идет эта чертова скумбрия. Может, действительно, прошвырнуться вдоль болгарского берега? «Добро» у нас получено на это.

— И корешей кое у кого из нас там навалом, — добавил Погожев.

— Может, и не навалом, но есть. Жаль, что в прошлогодний приезд ко мне в гости Николы Янчева ты был в отпуске и укатил в санаторий, а то бы познакомились. Мировецкий парень. Мы с ним вместе в мореходке учились. Вместе за девчонками приударяли. И даже женились на подругах.

— М-да, хотел бы я посмотреть на твоего кореша — болгарского рыбака, которого ты так расписываешь, — сказал Погожев.

— И посмотришь. Если не в этот раз, то в другой... Слушай, Андрей, ты мне как-то рассказывал, что во время войны был в Болгарии. Помнишь?

— Э-эх, о чем говорить. Было это, браток, давно и неправда, — вздохнул Погожев. — Пару часов, да и то ночью. Сейчас даже тех мест не припомню... Давай-ка лучше спать, а то я вчера, с непривычки, всю ночь глаза протаращил...

2

Который час подряд три сейнера рыбколхоза «Дружба» утюжили море юго-западнее Змеиного. А на скумбрию не было и намека.

— Может, проскочила мористее? — наседал Витюня на Зотыча. — Ведь показывалась же! Болгары делали заметы...

Витюня горячился, нервничал. Его терзал зуд нетерпеливости.

И тут, словно специально, чтоб охладить поммеха, по сейнеру ударил гулкий горох дождевых капель, который сразу же перешел в дружный ливень.

— Ого, братва, мочилкин-то и взаправду расквасился! — восторженно вопил Витюня и, запрокинув голову, подставлял лицо ливню. От прежнего настроения поммеха не осталось и следа. Он шлепал себя по мокрому голому животу, хохотал и, почти не касаясь ногами трапа, скатился со спардека на палубу и пошел там отчубучивать залихватскую пляску.

— Вот баламут, — показал головой Зотыч и беззвучно рассмеялся, обнажив стертые, до желтизны прокуренные зубы. — Человеку за тридцать перевалило, а он шалопай шалопаем.

— Пусть побесится. Что ему, молодому, трижды женатому, — сказал Осеев, и лицо кэпбрига озарила какая-то мягкая задумчиво-доверительная улыбка, видимо тоже навеянная ливнем.

— Хо-оррош дождик! Просто прелесть! — блаженствовал Погожев, растирая руками влажную грудь под насквозь промокшей тенниской. Он с удовольствием бы сам последовал примеру Витюни, но удерживала должность. Дышалось, смотрелось и думалось легко. И верилось, что путина удастся, и об этом все будут говорить в колхозе.

Но тучка была мимолетная. И ливень быстро выдохся. Памятью о нем осталась лишь мокрая одежда рыбаков. Да и та — ненадолго. Над головой небо стало еще голубей и безмятежней прежнего.

Оссев вспомнил, как пять лет назад, чуть ли не в первую его путину на Черное море, в этих самых местах скумбрия «валом валила».

— Хорошо мы тогда поработали, весело. Помнишь, Зотыч?

И только тут Погожев с Осеевым заметили, что Зотыч озабоченно крутит своей маленькой головенкой, словно к чему-то принюхиваясь и прислушиваясь.

Погожев тоже начал вслушиваться. Но кроме галдежа рыбаков на юте да всплеска воды под форштевнем — ничего не услышал.

Осеев некоторое время выжидал, искоса поглядывая на Зотыча. Затем, словно граблями, пятерней прошелся по своим черным вихрам и спросил:

— Ну, что наколдовал?

— Что тут колдовать. Ветер-то вишь с какой стороны оборачивается, — сухо пробормотал Зотыч.

«Какой ветер?» — удивился Погожев. Ему казалось, что никакого ветра нет. Только легкий свежачок в лицо, да и тот от движения сейнера.

Оказалось, не только от движения. Его-то и уловил Зотыч.

— К вечеру нагонит туман. А то и хуже, — заключил старый рыбак.

— Какие будут указания по флоту, товарищ главный синоптик? — спросил кэпбриг, шутливо вытянувшись у штурвала.

Зотыч пожал острыми стариковскими плечами: мол, дальше дело капитанское. Он свое сделал, предупредил.

Еще года три-четыре назад Зотыч не объявил бы о надвигающейся непогоде в открытую, а тихо опустился бы в кубрик, достал из шкафа шубу, вывернул ее мехом наверх, натянул на себя так, чтоб даже головы не было видно, и, проскакав по палубе на четвереньках, начал бы мяукать и, словно кошка, царапать воображаемыми когтями мачту.

— Прысь, поганая! — крикнул бы кто-нибудь из старых моряков и заключил: — Быть шторму, братцы.

И, на удивление всей бригаде, через каких-нибудь полчаса после представления Зотыча барометр начинал падать, небо хмурилось и крепчал ветер.

С появлением техники человек все дальше и дальше уходит от общения с природой. Да и зачем ему приметы, если о надвигающемся шторме заранее сообщат синоптики по рации. О скоплении рыбы подскажет эхолот и самолет-наводчик. А в дни юности Зотыча вся надежда была на рыбацкую смекалку, знание моря, ветра. Хочешь стать хорошим рыбаком — запоминай. И умей пользоваться запомненным...

Сейнер Осеева еще некоторое время покрутился южнее Змеиного и повернул в нордовом направлении. Хотя никто не верил, что погода испортит им настроение надолго — стояли последние дни мая, над Черным морем прочно властвовали ласковые антициклоны Средиземноморья, — и в то же время пережидать ее, пусть сутки-двое, под неуютными берегами Змеиного никому не хотелось. К тому же якорное место у Змеиного ненадежно — слабо защищено от волнения, и грунт плохо держит якоря.

— Выходит, зря сюда шли. Получилось что-то вроде прогулочки к Змеиному, — невесело пробурчал Погожев, устремив взгляд в пустынную даль моря.

— Почему «зря»? — спросил Осеев, скривив губы в колючей усмешке. — Ты, как служитель культурного фронта, обогатил наши познания о Змеином. — И уже зло и резко добавил: — Это тебе рыба, а не хлеб в булочной — пришел и взял. А рыба к тому же еще бегает, как говорят ученые мужи, — мигрирует. Есть у нее такая дурная привычка...

— О, уже и завелся! — встрепенулся Погожев, повернувшись к Осееву.

Они на ходовом мостике остались вдвоем. Даже Зотыч, казалось приросший в уголке за эхолотом, и тот спустился на палубу, потерял интерес к морю.

— Завелся не завелся, а пора бы знать, что помимо всего, рыбак должен иметь еще и выдержку, — сказал Осеев, уже более миролюбиво...

К вечеру впереди показались сейнера, баркасы, моторные лодки — ловили глосиков. На море островками сидели бакланы, «паслись» на мелкой хамсе и шпротах. При подходе сейнера они тяжело снимались с места и всем островком летели вдаль, чуть не задевая воду своими белыми животами. Низкий, изрезанный лиманами берег был чуть различим вдалеке.

Небо над головой было по-прежнему ясное. Только ветерок стал более напористым, заметно наращивая на море крутоверхую зыбь. Стрелка барометра поползла вниз, подтверждая предсказание Зотыча.

Вскоре позади сейнера весь горизонт затянуло белым, как молоко, туманом. Туман гнался за сейнером и за всей разнокалиберной флотилией ловцов глосика, как огромное мохнатое чудовище.

По правому борту, словно игрушечные, виднелись сейнера Гусарова и Малыгина. Они держали курс к причалам Черноморки. Впереди маячил обрывистый берег мыса Большой Фонтан, с зеленым куполом собора.

— Вот дьявол, неужели накроет? — вполголоса произнес Осеев, и его черные, почти сросшиеся на переносице брови озабоченно нахмурились.

Двигатель сейнера работал на самый полный. Но у тумана скорость была заметно выше. Попасть в объятия этого промозглого леденящего мохнатого чудовища, да еще вблизи такого оживленного порта, как Одесса, — удовольствие ниже среднего. Даже самому последнему салаге хорошо известно, что для моряка «молоко» — враг номер один.

И все же они успели. Как говорится, в самую притирочку. Только отдали якорь, как сейнер окутало холодным сырым покрывалом непроглядного тумана. Ни причальчика и ни берега, словно все погрузилось в преисподнюю.

Глава шестая

1

Надрывались ревуны. На судах поминутно били в рынду. Даже прожекторы были не в силах протаранить такую плотность тумана. В десяти метрах от корабля они уже не более как расплывчатые, грязно-желтые пятна.

От навалившегося тумана сейнер весь был словно в поту. Крупные капли, срываясь со снастей, падали на палубу, струйками стекали по мачтам, бортам и надстройке.

Малыгин и Гусаров успели добежать до причала Черноморки. Об этом Погожев и Осеев узнали по рации. Торбущенко и Сербин стояли в Хлебной гавани.

Хотя для Погожева, бывшего работника порта, вся эта «музыка» не в новинку, все равно было жутковато. Прислушиваясь к ревунам и склянкам, он пробовал отвлечься чтением, но ничего не получилось: на душе было тревожно, в голову лезли невеселые мысли. Рядом, на диване, всхрапывал Осеев. Ни ревуны, ни звон колоколов, ни включенное на полную мощь радио на спардеке не мешали спать ему. Он лег пораньше, чтобы потом взять на себя ночную вахту.

Погожев надел осеевскую поролоновую куртку и плотно прикрыл за собой дверь каюты. Некоторое время стоял около борта. Туман обволакивал его, словно мокрый холодный дым, забивая дыхание. Куртка, лицо и волосы сразу стали влажными. Погожев поежился от сырости и озноба.

— Шо ж такэ робыться, товарыш начальник? — донесся до него тревожный голос кока. За пеленой тумана Леха маячил в дверях камбуза, словно привидение. Его маленькие, глубоко сидящие глазки испуганно застыли, как неживые. На лице — растерянность.

— Як будто знову война почалась. — И кивнул на несмолкающие ревуны и гудки пароходов.

— Туман, Леха, — сказал Погожев, словно сам Леха не видел этого. — Туман на море — штука коварная. С ним шутки плохи...

Погожев переступил комингс камбуза. От горящей плиты тянуло теплом и уютом. Он взял с полки кружку и до краев наполнил горячим чаем. Сейчас чай был кстати.

— А ты разве войну помнишь? — отхлебнув из кружки маленький глоток чая, спросил Погожев.

— Трохы. Колы фрицы забыралы нашу корову... Мамо плакала, и я тэж. Цэ було на Волыни...

То, что Леха в их городе недавно, Погожев знал из его анкеты. Приехал по распределению, после окончания профессионального училища. Вначале работал в кафе, а потом поступил коком на сейнер.

— А до того ни разу моря нэ бачив, — признался Леха и виновато улыбнулся Погожеву.

Глубоко сидящие глаза кока словно оттаяли и светились доверительным огоньком.

— Тебя не укачивает во время шторма?

— Ни, — замотал головой Леха. — Я дуже крепкий...

Дверь закрыли, и в камбузе было тепло, светло, по-домашнему пахло кухней. На какое-то время даже забылось о тумане.

— Дело не в крепости, а в вестибулярном аппарате. Хотя здоровье и сила моряку тоже необходимы.

— Це ясно, товарыш начальник...

— Тьфу, черт! Ну, что тебе далось это «начальник»? — поморщился Погожев, как от боли. — Ты нарочно это говоришь, что ли?

Леха переступил с ноги на ногу, потупился:

— Та ни-и... Так мама говорыла и мэнэ вчыла.

— Ну, мать, может, еще понятно: выросла при панской Польше, потом — фашисты, бандеровцы и всякая другая мерзость. Ну, а ты-то чего? Брось это, ни к чему.

Они некоторое время молчали: Погожев маленькими глоточками прихлебывал чай из кружки. Леха, присев на корточки перед дверцами, шуровал кочергой в топке плиты. Наблюдая за коком, Погожев думал, что давно пора бы им камбузы перевести на сжиженный газ, как это уже сделано на сейнерах гослова и некоторых колхозов. И тут же пожалел: «Тогда вместе с топкой уйдет из камбуза и этот домашний уют, с мирным потрескиванием дров в печке».

Леха, пошуровав в топке, сдвинул в сторону булькающий на плите чайник и как бы между прочим сказал:

— Один повар с нашего кахвэ пишов на пароплави в загранку. — И, потоптавшись перед плитой, несмело спросил: — А шо треба, шоб питы в загранку?

— На общих основаниях, — ответил Погожев, не отрываясь от кружки. — Зачем тебе загранка?

— Ну як же... интэрэсно... — скромно потупился Леха. — Потом, там валюта. Эти самые сэрты... сэртыфыкаты.

Упоминание о сертификатах неприятно покоробило Погожева. Вновь всплыла на поверхность Лехина жадность. Погожев хмурился, стараясь не смотреть на кока. Обхватив кружку обеими руками, он не отрывал ее от губ, но и не пил, а только дышал горячими ароматными парами чая.

— Не в деньгах счастье, Леха, — помолчав, сказал Погожев. — Слыхал такую поговорку?

— Оно, может, и так, товарыш нача... Погожев. Но усе ж гроши е гроши.

И тут Погожев не выдержал, оттолкнул от себя кружку с недопитым чаем и обрушился на кока:

— Ты что, голодный сидишь? Раздетый и разутый ходишь? Дача тебе нужна в три этажа, с мраморным бассейном? Яхта? Личный сверхзвуковой самолет? Ну, что молчишь, отвечай!

Леха отводит взгляд в сторону. Простодушное оживление с его лица словно корова языком слизнула. Он отчужденно замкнулся, обиделся.

Погожеву вдруг вспомнился инженер Селенин, уже не первый год упорно хлопочущий о поездке за границу, чтобы через пару лет, вернувшись домой, разъезжать на собственной «Волге». Погожев не знал, хорошо это или плохо. Ему было ясно одно, что заграница не сахар, если там заработки, как на Севере.

«Может, посоветовать Лехе поехать на заработки в Заполярье?» — подумал Погожев с какой-то иронической злостью на самого себя и на Леху. Но вместо этого сказал:

— А ведь ты повар что надо. Думаешь, люди этого не видят и не ценят?

— Я вже бачив, як ценят, — проворчал Леха все так же отчужденно. И, присев на корточки перед дверцами печки, вновь взялся шуровать кочергой в топке.

Леха родом был из глухой западноукраинской деревни. На его долю выпало голодное послевоенное детство. Их колхоз был маленьким и маломощным, а госпоставки — высокие, на трудодень выдавали зерна граммами, да и то, в первую же ночь после получки, «реквизировали» у колхозников заявлявшиеся из леса бандеровцы. Мать у Лехи была забитая, болезненная и всех боящаяся женщина. Когда жили под оккупантами, она боялась властей, потому что ее родной племянник был красным командиром.

Прогнали немцев, как жена бывшего полицая, стала бояться Советов. Отсюда, видимо, и это «товарыш начальник».

Отца Леха не помнил. Когда тот подорвался на партизанской мине, Лехе и года не было. Но он унаследовал от бати воловье упрямство, любовь к «грошам» и нелегкий обидчивый характер.

Леха давно насытил свою утробу, голодные детские годы постепенно подзабылись. Только непонятная жажда к «грошам», может, еще сильнее, чем раньше, точила нутро кока, как жук-короед, не давая Лехе покоя. Из-за денег рискнул Леха отправиться в море, которого вначале побаивался даже с берега. Но, уразумев, что море не такое уж страшное и что его, Леху, не берет ни бортовая, ни килевая качка, он стал подумывать о загранке. Особенно после того, как побывал в гостях у «повара с нашего кахвэ» и увидел, сколько «гарного барахла» тот привез с собой из рейса...

Погожев снова глотнул из кружки, бросил на Леху ободряющий взгляд и проговорил:

— Держи хвост трубой, особо не клюй на подначки рыбаков, не обижайся. — Он еще собирался сказать коку, что шутка для рыбака в море тот же хлеб, без которого не проживешь, но дверь резко распахнулась и в камбуз ввалился вахтенный.

— Во где житуха-то! — выдохнул он восторженно и протянул обветренные руки к дышащей жаром печке. — Заделай-ка, Леха, кружечку чайку погорячее да побольше, чтоб и моему напарнику хватило.

Глаза вахтенного скосились в сторону Погожева, и он во взгляде рыбака уловил нескрываемую зависть. Зависть к тому, что Погожев может торчать в этом тепле сколько вздумается: мол, ни вахты ему и никакой ответственности.

— Спасибо, Леха, за чай, — поблагодарив кока, Погожев раньше вахтенного вышел из камбуза.

2

Туман стал еще гуще и непрогляднее, чем полчаса назад.

Закурив сигарету, Погожев некоторое время стоял у запотевшего борта сейнера в рассеянной задумчивости. От разговора с Лехой на душе остался неприятный осадок.

На палубе — ни души. Все попрятались от промозглого тумана по кубрикам. В ходовой рубке, при полной иллюминации, резались в «дурачка» вахтенные. Игра шла на интерес. После каждого кона «дурак» шел на бак бить в колокол.

От всех этих сирен и гудков на сердце у Погожева вновь появилась притихшая было в камбузе гнетущая тревога. «Пожалуй, Леха прав. Действительно, что-то напоминает войну, воздушную тревогу», — подумал он и бросил окурок за борт. В такие минуты было несносно оставаться наедине с собой и его потянуло к людям.

Светился иллюминатор радиорубки. Но дверь была плотно прикрыта. Заглянув в иллюминатор, Погожев увидел только бритый затылок да оттопыренные уши склонившегося над столиком радиста Климова. Володя Климов был доморощенным рыбацким поэтом. Его стихи иногда печатали в городской газете. Писал он исключительно о рыбаках и море. Рыбаки всерьез его сочинительство не принимали. Потому что знали Володьку чуть ли не с пеленок. Помнили его сопливым большеглазым и вечно голодным мальцом, околачивающимся у рыбацких балаганов. Рыбаки, возвращаясь с лова, давали ему килограмм-другой рыбы, и бабушка дома варила Володьке уху. Отец и мать у Климова погибли во время войны. Так Володька и вырос при рыбацких балаганах. А когда окончил восемь классов, колхоз послал его на курсы радистов.

Давно уже не было рыбацких балаганов. Они стояли на каменистом берегу моря, прижавшись к стенке набережной, сколоченные из горбылей и покрытые сверху просмоленным толем. Сейчас на этом месте были построены причалы для судов местных линий. Хорошие причалы, из железобетона. Кругом чистота, бетонные чаши-цветники, с массивных черномраморных стояков гирляндами свешивались красивые светильники. И все же нет-нет и вспомнится Погожеву с какой-то непонятной грустью тот каменистый берег с перевернутыми яликами, развешанными сетями и покачивающимися на якорьках, совсем рядом с берегом фелюжками. Сейнеров тогда еще не было. Не было и кошельковых неводов, что сейчас лежал у них на выборочной площадке. Тогда ловили рыбу ставниковыми неводами и неводами-алломанами. На «краснюка» и камбалу километрами сыпали крючья...

Дверь в кормовой кубрик была открыта. Оттуда тянуло теплой испариной и запахами человеческого жилья.

Перешагнув через комингс и придерживаясь за поручни, Погожев спустился по трапу. Направо — каюта механика. Но в ней было темно. Глуховатый голос ее хозяина доносился из кубрика. Фомич говорил:

— Контрабанда контрабанде рознь.

— Какая там рознь, — кто-то из рыбаков не согласился со стармехом. — Контрабанда, она и есть контрабанда.

— А тыпомолчи, — оборвал его Ухов. — Я, может, тоже занимался контрабандой.

Погожеву показалось, что стармех на минуту смутился, увидав его в дверях кубрика. Видимо, так оно и было: нашел, мол, чем похвастать перед молодежью, старое дырявое корыто. И желтоватые с проседью кустики бровей стармеха нахмурились. Но тут же вновь распрямились, в глазах Фомича заиграла затаенная улыбка.

— По молодости, конечно, это было. И по глупости, — сказал он. — А может, и не совсем по глупости. Кто постарше, тот помнит, какое положение у нас в Союзе когда-то было с одежонкой.

Все с интересом уставились на стармеха. Кто лежал на койках, даже приподнялись, облокотившись на подушки, чтобы лучше видеть бывшего «контрабандиста». Фомич сидел на табурете, сутуловатый и широкоплечий, положив морщинистые, пропитанные мазутом руки на столик с рассыпанным домино.

Погожев огляделся и пристроился на краешке нижней койки, рядом с Зотычем. Вдоль стен кубрика в два яруса лепились койки. Обтянутый дерматином диванчик. В углу, меж шкафчиком для одежды и иллюминатором, на кончике дивана, в специально приспособленном для устойчивости низкостенном ящике, словно в гнезде, сидел телевизор. Посредине кубрика — принайтовленный к полу столик и две миниатюрные табуретки.

— Ходил я тогда на одном пароходишке масленщиком, — продолжал Фомич. — Пароходишко дрянь, старье, теперь таких и на свалке не сыщешь. Но где было взять лучше, гражданская война только кончилась. Таким были рады... И ходил вторым помощником механика у нас один тип из греков. Оборотистый и хитрющий, как черт. В годах уже был. А я что — салажонок. Под носом только чуть-чуть пушок пробивался. Вот этот грек меня и спрашивает:

«Это правда, что у тебя дядя в Массандре работает?»

«Правда», — отвечаю.

«Сможешь достать этикетки для винных бутылок?»

«Наверно, смогу. А зачем?»

«Потом узнаешь. И благодарить меня будешь, — говорит он. — В чем ты ходишь, посмотри-ка на себя».

А одежонка на мне, действительно, была не ахти какая. Даже у выходных штанов и то две заплаты на заднице.

«Костюмишко тебе сварганим, — говорит мне поммех и весело подмигивает: — По всем правилам. Даже можем с жилетом».

Помню, я еще обиделся тогда:

«Что я, буржуй, что ли, — с жилетом-то».

В первые годы Советской власти в жилетах пузатых кулаков и буржуев рисовали. А кому же из нас хотелось быть похожим на буржуя.

«Ну, ладно, — говорит поммех, — без жилета будет. Только тащи этикеток побольше. И выбирай, на которых покрасивее картинки».

Разговор этот у нас с ним состоялся на вахте, во время перехода из Стамбула в Феодосию. В Феодосии предстояла длительная стоянка, и мне разрешили съездить домой. Конечно, не без помощи второго помощника.

Дядю я и не думал ни о чем просить. Потому что догадывался, что тут не совсем все чисто. Решил действовать самостоятельно. Тем более что это не составляла большого труда: я знал, где целый завал старых, не использованных в свое время винных этикеток. Даже с царских времен. Вот я их и приволок поммеху.

Тот обрадовался. Это, говорит, как раз то, что нужно. Рассовали мы этикетки у себя в машинном так, что даже сам черт не нашел бы их, а не то что таможенники. Подняли пары и двинули курсом на Марсель...

Тут Фомич замолк, перевел дух и, чему-то улыбнувшись, попросил закурить. Закурив, продолжал:

— Я до самого Марселя, как дурак, голову ломал: зачем ему эти этикетки? А он ничего не говорил. Лишь в Марселе, и то на второй или третий день стоянки — осторожный был жох — говорит: «Сегодня после вахты пойдем дельце обтяпывать».

Вынесли мы этикетки с парохода, в общем-то, без приключений, в двух пакетах, сунув их под бушлаты. И далеко не ходили. Тут же около порта сбыли в какой-то приличный на вид забегаловке. Оказывается, у поммеха была договоренность. И нас там ждали.

— Зачем им этикетки-то? Коллекционируют, что ли? — спросил кто-то из рыбаков с верхней койки.

— Эх вы, лопушки, — снисходительно произнес Фомич, тыча окурком в пепельницу. — Им ваши коллекции до лампочки. Дело-то, оказывается, проще пареной репы. Они эти этикетки наклеивали на бутылки со своим дешевым вином и всяким лопушкам продавали за первый сорт, как заграничное... Вы думаете, за вино платите деньги? Нет, дорогуши, за этикетки. Чем красивей этикетка, да если еще иностранная — вино вам кажется ароматнее и крепче, чем то же самое, но купленное по дешевке и в бутылке с какой-нибудь задрипанной этикеткой.

— Мне батя рассказывал, — вклинился в разговор Витюня, свесив кудлатую голову с верхней койки, — тоже забавная история...

Но в этот момент сейнер с такой силой и грохотом швырнуло в сторону, что застонали бимсы и шпангоуты. В один миг перелетели к правому борту туфли и сандалеты рыбаков, кепки и капелюха Зотыча. Крупными градинами застучали о пол кубрика костяшки домино.

— Неужто столкнулись? — вскрикнул кто-то из рыбаков.

И в следующий момент, кто в чем был, рыбаки летели вверх по трапу, на палубу.

Что-то кричали вахтенные, размахивая руками. По левому борту смутно вырисовывалась в тумане медленно удаляющаяся корма чужого сейнера. Капитан «чужака», выскочив из рубки, старался перекричать ревуны:

— Как там, ребята, сильно побило?

— Еще спрашивает, брашпиль недоделанный! — возмущался Витюня. — Не думает ли добавить...

Кацев, свесившись с фальшборта, светил карманным фонарем, тщательно исследуя вмятину. Ничего себе, поцелуйчик! Краска содрана подчистую на добрых полметра. Но трещины не было. «Чужак» зацепил сейнер кормой при развороте. Хорошо, что не врезался носом. Видимо, узрев впереди себя судно, рулевой как оглашенный, работал штурвалом.

— Что это вас носит в такую видимость? — кричал Осеев злым и хриплым спросонья голосом. На нем были лишь трусы и майка.

Капитан «чужака» старался что-то объяснить Осееву.

Где-то совсем рядом забасил теплоход. Оба сейнера ответили ему пронзительным воем сирен...

Глава седьмая

1

На рассвете к туману добавился моросящий дождь, усилилось волнение моря. Сейнер валяло с борта на борт, вытрясая из рыбаков души.

«Вот тебе и курорт, — думал Погожев, вытянувшись на койке. — Тут только от одних ревунов и сирен обалдеешь». А это столкновение с «чужаком». Еще вчера вечером, когда все треволнения были позади, Осеев сказал:

— Считай, что еще дешево отделались. Мог бы запросто пропороть борт и пустить ко дну.

Погожев почти всю ночь не спал: с одной стороны ревуны и качка, с другой — разве они застрахованы, что какое-нибудь другое судно не «боднет» их в борт?

Осторожно приоткрыв дверь, в каюту вошел Виктор. Не включая свет, он что-то шарил на столике.

— Да включай. Я все равно не сплю, — отозвался Погожев, с трудом удерживаясь на койке от очередного удара волны разгулявшегося моря.

— Вот дает штормяга! — сказал Погожев и опустился с койки.

— Еще как дает, — согласился Осеев. — Но туман редеет. Это уже хорошо. Утром перейдем в Ланжерон или в Хлебную гавань.

Но в Ланжерон они перешли только во второй половине дня. И стали на якорь напротив причалика для катеров пригородного сообщения.

За ночь погода окончательно успокоилась, и на следующий день с самого утра ничто не напоминало о тумане, дожде и шторме: небо было ясное, море приветливое, а пляж Ланжерона переполнен отдыхающими.

— Братцы, сегодня же воскресенье! — вдруг сделал открытие Витюня. — А я-то голову ломаю, чего это одесситы на берег повысыпали.

От ослепительного блеска моря, шумного пляжа и близости залитого солнцем города у рыбаков заныли сердца по берегу. Кое у кого из рыбаков водились в Одессе сердечные дела. Еще с прошлых путин. Даже всколыхнулось сердце, казалось бы, непоколебимого в этом деле Сени Кацева. Он щурил глаза, пощипывал усы и, чмокая крупными мясистыми губами, не спеша вспоминал о какой-то цыганке с Пересыпи:

— Вообще-то, она нэ цыганка. Так прозвали ее потому, что смуглая.

— Да помним мы ее, Сенечка, — перебил Кацева Витюня. — Она у тебя вся такая... синтетическая. И стройная, как швабра.

Сеня не обижался. Он вместе со всеми смеялся, не оставляя в покое усы.

Во время завтрака к Осееву подошел Зотыч и сказал, что неплохо бы пополнить запасы продуктов, пока стоят в Одессе.

— Сегодня как раз Привоз работает. — И, придвинувшись вплотную к Осееву, что-то добавил вполголоса.

— Ну-ну, смотри. Только чтоб все было честь по чести, — предупредил кэпбриг.

На ходу дожевывая завтрак, Витюня бросился в машинное отделение, завел «малыша». Витюня просто рвал и метал: у него на вечер выпадала вахта и ему до этого времени хотелось успеть хоть немного «урвать берега».

В кубриках и ходовой рубке жужжали электробритвы. Из чемоданчиков извлекались праздничные брюки и сорочки. Около единственного утюга собралась очередь.

Вахтенные завели стропы на корму и нос баркаса и спустили его на воду.

Сначала в баркас переправили пару раздутых хозяйственных сумок. Следом за сумками проследовали Зотыч И Леха. Потом Витюня и Климов. И под конец в баркас спустились Погожев, Осеев и Кацев.

— Понеслась душа в рай! — бодро затянул Витюня, подмигнул оставшимся на сейнере рыбакам и подналег на весла.

Хотя сумки были закрыты на замки-молнии, Погожев прекрасно знал, что они набиты крупной вяленой ставридой. Видимо, об этом и нашептывал Зотыч кэпбригу во время завтрака.

Продажа рыбы на базаре, конечно, не украшает рыбаков-колхозников. Но что поделаешь, если на камбузе кончились лук и капуста. А в кладовой-сушилке — запасы хлеба, кофе и сахара.

Правда, у Зотыча припрятаны кое-какие деньги, остаток от тех, что были отпущены бухгалтерией на «кумань». Но сколько этих денег! Зотыч придерживал их на крайний случай. А пока у рыбаков была в запасе рыбешка, в действие вступал закон политэкономии: товар — деньги, деньги — товар...

На берегу компания распалась на две группы: одна, во главе с Зотычем, взяла курс на Привоз, а Погожев, Осеев и Сеня Кацев решили поразмять ноги в парке.

— Смотрите у меня, «обезьяну не водить». И чтоб на сейнере быть вовремя, — предупредил Осеев. — Слышишь, Витюня, это тебя касается.

— За кого ты нас принимаешь, кэп, — театрально развел руками помощник механика, — мы парни железные.

Потом Осеев будет говорить, что еще в то время чувствовало его сердце недоброе. Может, сердце его и чувствовало, только это нисколько не помешало им завалиться в маленький ресторанчик на открытом воздухе. Хотя «завалиться», пожалуй, сказано будет не точно, так как перед этим битых полтора часа они безрезультатно толкались от дверей одного ресторанчика к дверям другого. Везде было полно народу. Наверняка не попали бы и сюда, не окажись буфетчицей старая знакомая...

Погожев, Осеев и Кацев сидели немного смущенные непривычной обстановкой, но довольные достигнутой целью. Перед самым их носом бацал оркестр, сотрясая мозги. Высоко закидывая ноги, прыгали девчонки в коротких платьицах со своими и иностранными моряками; поводя обнаженными жирными плечами, потели полные дамы с усатыми судомеханиками и штурманами.

Они безропотно ждали свои лангеты и хмелели не от вина, а от обстановки. Сеня, поглаживая усы, устремил маслено заблестевшие глазки в сторону полногрудой соседки. Осеев что-то рассказывал Погожеву из времен чуть ли не пятилетней давности. Погожев кивал, не понимая да и не слушая собеседника, одурманенный ресторанной обстановкой, после трехдневной болтанки в море...

Вышли из ресторанчика в сумерках. Парк, как муравейник, кишмя кишел гуляющими. Тут и там надрывались транзисторы.

— Ну что, прогуляемся? — спросил Погожева Осеев. — Кто знает, когда теперь удастся быть на берегу.

На душе у всех троих было легко и весело. Сытый «береговой» ужин, музыка, вечерние огни портового города, — все перемешалось в их сознании и колыхалось как одно огромное море радости.

Сеня вел Погожева и Осеева какими-то переулками и проходными дворами, пока они не оказались в уютном скверике.

У самой решетчатой ограды на скамейке сидели стармех Ухов и высокий седой худощавый старик.

— Бывший командир Фомича во время обороны Одэссы. Лейтэнант Воронов, — шепнул Погожеву Кацев, показав взглядом на старика. — Он совсем глухой. Полопались перэпонки от взрыва. Об этом Фомич мнэ рассказывал.

Сообщение Кацева о лейтенанте Воронове резко изменило настроение Погожеву. Он давно заметил, что так бывает с ним всегда, когда встречается с человеком, тяжело искалеченным войной. Хотя самому досталось от войны «под самую завязку».

Они подсели к Фомичу с Вороновым.

— Значит, пришли на баламута, — сказал Воронов. — Туговато последние годы с этой рыбой. Повылавливали, что ли, ее всю, или стала обходить стороной наше море? — Голос у него был спокойный, тихий, совсем не похожий на голос глухого человека. Только глаза были особенные: глубокие, как колодцы, с тихой горечью страданий на дне.

— Главное, шоб она, милэнькая, благополучно Босфор проскочила. А тут мы ее встретим со всэми почестями, — широкой заскорузлой ладонью рубил воздух, видимо, все еще «не остывший» после ресторана Сеня Кацев.

— Вот в этом-то, главном, и загвоздка, — хмыкнул Осеев, вытаскивая из кармана сигареты.

— И раньше, бывало, скумбрия запаздывала с приходом, — рассудительно говорил стармех Ухов, словно стараясь примирить Кацева с Осеевым. — В этом деле год на год не приходится. От чего это зависит, сам Зотыч вам не скажет.

Все с жаром заговорили о предстоящей путине.

Воронов переводил взгляд с одного собеседника на другого. Погожев догадался, что он понимает разговор по губам.

— Почему бы ему не пользоваться слуховым аппаратом? — спросил Погожев стармеха, стараясь, чтоб лейтенант не уловил смысл вопроса.

Но Воронов засек Погожева. По его тонким, нервным губам пробежала улыбка.

— Не получается у меня с этими аппаратами, — сказал он. — В госпитале инвалидов войны какие только не пытались приспособить — один хрен нет толку...

Когда уходили, Воронов проводил их до угла дома, и Погожев заметил, что у него вместо правой ноги протез.

Шли молча, каждый думая об одном и том же — о судьбе бывшего морского офицера Воронова. Погожеву казалось, что никогда не изгладится из его памяти ни этот старый, изрядно потертый китель военного моряка, ни впалые, гладко выбритые щеки, ни его глубокосидящие глаза, которые яснее всяких слов говорили о пережитом.

Совсем стемнело. Из распахнутых, залитых светом окон домов выплескивались наружу смех, голоса и музыка. Порывистый ветерок весело будоражил молодую листву вечерних бульваров. На скамейках виднелись влюбленные парочки. Погожев шел, смотрел на все это и думал: «Удивительная сила жизни! Была тяжелая война. Миллионы полегли в землю. Миллионы вдов и сирот. Миллионы искалеченных. А жизнь идет вперед. Живые думают о живом. Да разве только люди! Какой-нибудь тонконогий гриб своей нежнейшей шляпкой приподнимает и раскалывает толстую корку асфальта ради двух-трех дней жизни...

2

Берег моря был пустынен. Редкие фонари на пляже вырывали из темноты штабеля лежаков, кабины-раздевалки, домик-сторожку и уткнувшийся в маленький пляжный причальчик спасательный катер.

Хорошо освещенным был только пригородный причал. Но и там тоже ни души. Последний пассажирский катер ушел полтора часа назад. Но рыбаков это нисколько не волновало. Их сейнер стоял на месте. Его огни им хорошо видны с берега. Сейчас войдут они на причал и свистом дадут знать о себе вахтенному.

От впечатлений, что свалились на него в этот вечер, Погожев чувствовал себя усталым. Он заранее предвкушал, как доберется до сейнера, упадет на койку и сразу мертвецки заснет.

— Эге-ей, чу́дики, вы не с сейнера? — кто-то крикнул им со спасательного катерка.

— А ну их к черту. Увэрен, рыбу клянчить будут, — отмахнулся Кацев.

Но на спасателе не унимались:

— Подваливайте сюда! Все равно на сейнер не попадете.

Это заявление насторожило. Виктор предложил:

— Зайдем, узнаем, в чем дело...

И все четверо направились к пляжному причалику. На корме спасателя их поджидал худощавый, остроглазый парень, от загара черный, как головешка. В быстрых глазах парня светился подозрительный интерес к их особам. Все это им было хорошо видно — свет берегового фонаря-прожектора падал прямо на корму катерка.

— В чем дело? — спросил Осеев сухо.

— Да ничего особенного, — игриво ответил парень. — Тут у нас на катере один ваш чудик приблудился...

Этим «приблудившимся чудиком» оказался не кто иной, как Витюня. Он сидел в углу каютки катерка в одних трусах, время от времени вздрагивая и чуть не скуля, как побитая собачонка.

— Ты что, тут на пляже лунные ванны принимаешь? — произнес Осеев, и в предчувствии беды его черные цыганские глаза недобро заблестели.

— Баркас... Наш баркас... — бормотал Витюня. Взгляд его мутных глаз метался по каютке, как растерянная ночная птица.

— Что «баркас»? Надеюсь, не утопил?

— Хуже, — вставил парень со спасателя. — Если бы утопил, поднять не проблема. Тут глубина ерундовая. А ваш баркас к туркам или к румынам в гости укатил. Сам, по собственной воле. Словно летучий голландец.

— Как?!

Все четверо не поверили своим ушам. Какое-то время еще надеялись, что это шутка, пусть не совсем удачная, но шутка. И тут же понимали, что парень со спасателя говорит правду. Он даже виновато отвел взгляд в сторону, видимо, такими жалкими и растерянными показались ему все четверо в эту минуту.

О дальнейших событиях этой ночи не только рассказывать, лучше бы и не вспоминать. Но, как говорится, из песни слова не выбросишь. А если откровенно, то в песне рыбацкого труда не так-то уж много веселых ноток. Со временем Погожев, может, попривыкнет ко всем перипетиям рыбацкой жизни и будет смотреть на все проще. Но сейчас, когда он впервые вышел на путину, облеченный доверием партбюро и правления, и — случиться такому! Да еще на том самом сейнере, где он находился. «Ничего себе воспитатель. Такого воспитателя в три шеи гнать не только из секретарей, но и...» Погожев почувствовал, что у него на лбу проступила испарина. На что-то еще надеясь, он спросил:

— Как это могло быть? — И не узнал своего голоса...

А случилось это следующим образом. Вернулись из города Витюня с Климовым. Заступив на вахту и доставив Фомича на баркасе к причалу, Витюня «сгонял» с Климовым пару партий в домино. Но игра шла вяло, без азарта, и они, бросив ее, перебазировались в радиорубку. Здесь Климов «угостил» Витюню модной музыкой, выискав ее в эфире.

К тому времени на сейнере флаг был спущен. Зажжены якорные огни. Рыбаки поужинали и разбрелись по кубрикам. Словом, когда от причала отходил последний пригородный катер с пассажирами, Витюня был на палубе сейнера в полном одиночестве. А одиночество Витюне с детских лет противопоказано — он быстро начинает вянуть, в голове рождаются мысли и желания одно другого несуразнее. Облокотившись о планширь, он долго провожал взглядом удаляющиеся огни катера. И чем дальше уходил катер, тем больше жаждал Витюня общества...

Мозги Витюни начали усиленно работать. И выход был найден! Он спустился в трюм, достал пару вяленых ставридин из своего пая и, спрыгнув в баркас и воодушевленно напевая: «Рыбачка Соня как-то в мае, причалив к берегу баркас», — оттолкнулся от борта сейнера.

Его план был прост, как все гениальные планы. Он хорошо знал, что вяленая ставрида привлечет внимание общественности пляжа, в лице сторожа и дежурного на спасателе. Тогда он вручит одному из них трояк, и тот сбегает за пивом. Потом они будут спокойненько травить масал, потягивая пивцо, пока не покажется на берегу кэпбриг со своей компанией. Казалось бы, все просто и хорошо. Но судьба распорядилась по-своему. И довольно жестоко для Витюни.

Оттолкнувшись от сейнера, Витюня принялся заводить мотор баркаса. Но мотор, видимо, не был солидарен со стремлениями поммеха и упорно молчал. Тут надо было бы, по доброму, Витюне плюнуть на мотор и сесть на весла. Но заговорила профессиональная гордость: он, механик, да будет махать веслами. Ни в жизнь!

Баркас уже порядочно отнесло течением от сейнера, а мотор все не заводился. Выяснить, в чем дело, Витюне мешала темнота. В конце концов поммех сдался: выругавшись, он в последний раз, уже без всякой надежды на успех, зло дернул заводную ручку и тут же, выпрямившись, собрался перейти с кормы к веслам, как вдруг мотор фыркнул, баркас дернулся вперед, а Витюня полетел за борт.

Вгорячах Витюня кинулся в догонку за баркасом, изо всех сил загребая воду. Но разве с техникой потягаешься. К тому же, давали о себе знать тяжелые рыбацкие сапоги и намокшая куртка. Оставалась единственная надежда, что мотор заглохнет. Но тот, как назло, продолжал так чисто работать, словно только что из капитального ремонта, унося баркас все дальше и дальше в открытое море.

И вот тут-то Витюня впервые ощутил весь ужас случившегося. Он даже взвыл от бессилия и злобы на самого себя.

«Утоплюсь к чертовой матери», — твердо решил Витюня. Но вместо этого начал грести в сторону берега.

Каким бы ни был прекрасным пловцом Витюня, но сапоги, полные воды, и мокрая одежда начинали тянуть его вниз. А вскоре он уже доподлинно знал, что до берега не дотянет. По крайней мере, пока на нем сапоги и одежда. Витюня попытался отделаться от них, но безрезультатно: намокшая одежда так плотно прилегала к телу, что содрать ее, кажется, можно было только вместе с собственной кожей.

«Вот это влип, — думал поммех, продолжая работать онемевшими от усталости руками. — Если покричать, едва ли услышат: от сейнера и от пляжной сторожки отнесло далеко в сторону. А хоть и услышат, пока разберутся, где я и что со мной, спасать уже будет некого. Значит, каюк тебе, Витюня». И от сознания обреченности его, может, впервые в жизни охватил такой ужас, что покинули последние силы. Над водой у Витюни держалась одна голова. Все остальное внизу. И с такой силой тянуло в глубь моря, что не было никакого спасения.

Витюня уже открыл рот, чтобы позвать на помощь, как вдруг впереди себя увидел что-то вроде темного шара. Сообразил, что это буй. Тот самый пляжный буй, заплывать за который купающимся строго запрещается. Это было спасение для поммеха.

Тяжело дыша и отдуваясь, Витюня долго висел на буйке, обхватив его руками, словно самого дорогого друга. Потом не спеша стянул с себя сапоги, одежду и, все это закрепив за голову буйка, легко добрался до берега.

Когда Витюня мокрый, в одних трусах предстал перед дежурным на спасателе и рассказал о случившемся, тот только присвистнул от удивления. Но гнаться вслед за баркасом на своем катерке отказался. Да и за кем погонишься, когда от баркаса давным-давно ни слуху ни духу...

Часть этой истории Осеев вытянул из поммеха тут же, на спасателе, а остальное — поммех расскажет уже потом, после путины, когда все уляжется, успокоится, станет рыбацкой историей.

Худощавый, остроглазый парень доставил рыбаков на своем спасателе на сейнер. По пути прихватили с буйка мокрую одежду Витюни.

И тут же сейнер снялся с якоря, вспыхнул прожектор на спардеке.

— Показывай, охламон несчастный, в какую сторону ушел баркас! — кричал Осеев на Витюню, разворачивая сейнер.

Слух о случившемся поднял на ноги всю бригаду. Половина ее толпилась на ходовом мостике. Остальные — на баке и на корме. Климов влез на мачту и сидел там, не отрывая от глаз бинокля. Луч прожектора перебрасывался с одного места в другое, вырывая из темноты пляжные буйки, прибрежные камни, пологие и обрывистые берега, дробился о гребни невысокого морского наката.

В голове у Погожева — настоящая катавасия. Порой ему казалось, что все это сон. Стоит проснуться — и все тотчас же исчезнет. То вдруг отчетливо представлялась вся возможная трагичность случая, и мурашки пробегали по коже. Тогда он думал: «Черт с ним, с баркасом. Пусть взыщут с нас его стоимость. Нам с Осеевым, конечно, строгача не миновать. Но это полбеды. Главное, жив Витюня. А мог запросто утонуть. Вот тогда бы заварилась каша».

На спардеке — темнота и гробовое молчание. До рези в глазах вся бригада всматривалась в ночное море. У каждого были нервы на пределе.

Осеев покосился в сторону Витюни, все еще голого, дрожащего, и буркнул:

— Иди оденься... охламон несчастный. Там у меня в шкафу, в кармане куртки, должна быть чекушка. Половину отлей, а остальное поставь на место...

— Он еще и сто граммов заслужил! — не выдержал, возмутился кто-то из рыбаков.

Эти слова прозвучали так неподдельно, в них было столько чистосердечного удивления, что невольно вызвали улыбку. По спардеку прошло оживление. Нервное напряжение немного спало. Рыбаки вполголоса заговорили, обсуждая случившееся.

Осеев полез в карман за сигаретами, и сразу несколько рук потянулись к пачке. Вспыхивали огоньки зажигалок.

Сейнер то шел вдоль берега, то забирал мористее, обшаривая лучом прожектора и справа, и слева, и впереди себя. Но все безрезультатно.

На горизонте, где-то за Северным Одесским мысом, оранжевой полосой рассвета зарождался новый день.

— Может, пройдем вдоль берега до Черноморки, — предложил Зотыч. — Если баркас не ушел далеко в открытое море, он должен быть где-то там.

И опять изо всех сил напрягали зрение. Луч прожектора выхватывал из серой предутренней мути утлые причалики, торчащие из воды колья ставниковых неводов, обрывистые склоны берега. Пробежав до знакомого им мыса Большой Фонтан, возвращались ни с чем.

Уже было совсем светло. Навстречу бежали первые пассажирские катера, обдавая утреннее море веселой музыкой и криками сопровождающих их чаек.

— А вдруг он и вправду ушел к туркам или румынам? — спросил Климов, обведя взглядом присутствующих на спардеке рыбаков. Он давно уже спустился с мачты, потеряв всякую надежду обнаружить баркас первым.

— Не может... Горючего не хватит...

Это отозвался Витюня. Голос его можно было с трудом узнать: хриплый и сбивчивый. Прежней остроты и самоуверенности как не бывало. Внешний вид у Витюни тоже далеко не шикарный: словно его всю ночь жевали, а под утро выплюнули. В другое время так бы сказал он сам о себе. Но сейчас Витюне было не до острословия. Стоял он, прижавшись голой поясницей к поручням ходового мостика, сцепив пальцы рук до посинения. Одеваться Витюня так и не ходил. И не выпил предложенные кэпбригом сто граммов водки.

Чем выше поднималось солнце, тем меньше оставалось у рыбаков надежды на встречу с баркасом. Кто знает, где его искать, если все предполагаемые места были тщательно обследованы, и не по одному разу.

— Надо еще раз поискать мористее, — предложил Кацев. И, круто обернувшись к Витюне, обрушился на поммеха: — По крайней мере, хотя бы по звуку мотора помнишь, в какую сторону ушел баркас?

И тут на защиту Витюни неожиданно встал Климов:

— «Помнишь», хотел бы я посмотреть, много ли запомнил бы ты, попав в его положение?..

— Нэ жди, нэ увидишь, — мрачно буркнул помощник капитана, не взглянув в сторону радиста.

Эта ночь не прошла бесследно даже для такого атлета, как Сеня Кацев. Нервно подергивая усы, он водил красными воспаленными глазами по спардеку, словно выискивая жертву. С таким усердием отутюженный и повязанный модным узлом, широченный цветастый галстук сполз вниз и болтался где-то набоку, как тряпка.

— А шо, если баркас перевернувся и затонув? — несмело произнес Леха. В душе он немножко даже был рад, что приключилось такое именно с Витюней, его первым изводителем. Но, с другой стороны, побаивался, как бы не стали высчитывать деньги за утерянный баркас со всех членов бригады, а значит, и с него тоже.

Какое-то время на спардеке стояла полная тишина, каждый думал: что же делать дальше? Где искать этот дьявольский баркас?

— Нет, если искать, то только мористэе, — категорически заявил Кацев. — Будь он у берэга, давно бы его обнаружили. Если не мы, так другие...

Это Сенино «другие» и толкнуло Погожева на мысль. Он сказал:

— А если обратиться к диспетчеру порта? — И, переводя взгляд с Кацева на кэпбрига, добавил: — Если кто-то нашел его, обязан сообщить. Баркас-то на полном ходу. Такими вещами зря не разбрасываются. Значит, тут что-то не чисто...

Но Осееву долго объяснять не надо. Он с полуслова уловил мысль Погожева, круто развернул сейнер и направил его к причалу.

— Витюня и Сеня, а ну быстро... Да оденься ты, охламон несчастный, сколько тебе говорить! А то ведь хватит ума в таком виде переть...

3

Вот уже воистину: нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Витюня и Кацев только что скрылись на берегу, а рыбаки от нетерпения не находили себе места на сейнере. «А вдруг и оттуда вернутся ни с чем? Тогда выход один — поворачивать восвояси. Потому что без баркаса на путине делать нечего». И Погожев отчетливо представил, как Гордей Иванович, откинувшись на спинку стула, некоторое время будет молча ощупывать его своими колючими глазами. Затем медленно, будто вбивая в него каждое слово, скажет:

— Спасибо, товарищ Погожев, подняли идейно-политическое сознание наших рыбаков на недосягаемую высоту. Выше и быть не может... Удивительно, как это вы еще сейнер не потеряли, мать вашу туда, сюда и обратно!.. — и пойдет честить, чем дальше, тем больше распаляясь и поливая нелицеприятными словами.

«Но дело не в словах председателя, — зло отмахнулся Погожев от навязчивых мыслей о последствиях всей этой истории. — Надо где-то немедленно доставать баркас. Или хотя бы шлюпку. Разбиться в лепешку, но достать!» И он старался припомнить, кто из его знакомых работает в Одесском порту. К кому бежать, перед кем становиться на колени.

Те же мысли одолевали Осеева. Он сокрушенно говорил:

— Баркас, да еще с мотором, ни за какие коврижки ни у кого сейчас не выманишь. Скумбрийная путина — каждая посудина на счету... Черт, надо же такому случиться. — И он, уже который раз, поглядывал на часы и недоуменно пожимал плечами: — За это время можно всю Одессу обежать и обратно вернуться. Что они там, уснули, что ли? Не дай бог, и этих еще искать придется...

Задержка Кацева и Витюни тревожила и в то же время обнадеживала рыбаков. Они не спускали глаз с берега. Каждая мелькнувшая меж кустов рубашка не проходила мимо их внимания. Но Витюня с Кацевым словно сквозь землю провалились.

— Може, их там арештовали? — проговорил Леха. — А то шо бы им там робить-то...

— Заткнись, кастрюля, не каркай, — шипит кто-то из рыбаков на кока.

— Схожу-ка я туда, Иваныч, — решительно сказал Погожев кэпбригу и направился в каюту, чтоб прихватить с собой документы.

— Погоди, Георгич. Подождем еще немного, — остановил его Осеев.

Витюня с Кацевым появились совсем с другой стороны, откуда их даже в мечтах не ждали.

Вначале на бегущий со стороны Черноморки баркас на сейнере никто не обратил внимания. Мало ли их вдоль берега шныряет. Только вдруг видит Погожев, как вытягивается лицо Климова не то в улыбке, не то в мучительной гримасе, рот раскрывается и закрывается, как у выброшенной на берег рыбы, и лишь клокочет кадык и дергается вверх-вниз по вытянувшейся шее. Первое, что пришло Погожеву в голову: не рехнулся ли их стихотворец от переживаний? Но Климов тыкал пальцем в сторону бегущего баркаса и неестественно писклявым, перехваченным голосом выкрикивал:

— Он, братцы!.. Наш!.. Наш баркас, братцы!.. — И сломя голову бросился принимать конец с баркаса.

Баркас чуть ли не на руках всей бригадой подняли на палубу сейнера.

Еще не пришедшие в себя от радости, Витюня и Канев наперебой рассказывали обступившим их товарищам, что баркас был обнаружен на рассвете вышедшими «на срезку» ставникового невода рыбаками Черноморки. И все это время находился у них на причале. Как и предполагали, полная исправность баркаса озадачила рыбаков. И они сразу же по возвращении на берег сообщили о своей находке.

Витюне все еще не верилось, что баркас нашелся и водворен на свое место. Он трогал его обитые автомобильными скатами борта, зачем-то заглядывал под корму на гребной винт и, осуждающе покачивая головой, разговаривал с ним, словно с живым:

— Ну, братец, всякие я видал хохмы, но какую ты мне устроил — и во сне не снилась...

Глава восьмая

1

В Хлебной гавани сейнеров понабилось, как сельдей в бочке. Они стояли у причалов впритирку один к одному: херсонские, кавказские, вилковские, таманские. Суда рыбколхоза «Дружба» были тоже здесь. Кроме Платона Малыгина. Который сразу же, как только развеялся туман, прямо от причала Черноморки ушел в Тендровский залив.

— Платона не провэдешь, — говорил Сеня Кацев. — Мы тут вторые сутки толчемся в духоте и тесноте, а его бригада преспокойненько пасется на крэветках и глосике.

Но дело тут было не в креветках и не в глосике. Потому что занятие это любительское и весь улов тут же пускался на камбуз. Уйдя в Тендру, Малыгин, как говорится, сразу убивал двух зайцев — уводил своих рыбаков подальше от злачных мест и всевозможных соблазнов, а главное, появись скумбрия, его бригада оказывалась ближе других к рыбе.

В Хлебной гавани уже несколько суток подряд стоял дым коромыслом: встречи, объятия, смех, перебранка.

Диспетчер бегал по пирсам — кого-то уговаривал, другого просил, третьего грозился выставить из гавани.

Погожев с Осеевым поехали в город на переговорную, связались по телефону со своим городом. Слышимость была плохая. И связь то и дело прерывалась. Нервничали на том и другом конце провода. Они сообщили председателю о местонахождении колхозных судов, о невеселой промысловой обстановке. О случае с баркасом умолчали. Хотя знали, что слух об этом в конце концов все равно дойдет до председателя. Возможно, они сами скажут ему об этом. Но только потом, после путины. Если улов будет хорошим, им все скостят. А если плохим, то — семь бед — один ответ.

— С болгарами поддерживайте связь, — наставлял их по телефону Гордей Иванович. — Завтра возвращается из командировки Селенин, и я сразу же направлю его к вам на помощь...

— В чем помогать-то, — вешая трубку, хмыкнул Осеев и пожал плечами. — Разве что кумань доедать...

Возвращались с переговорной пешком. Чтоб поразмять ноги. Шли не спеша, глазея на витрины магазинов и театральные афиши.

— В театр бы сходить, — вздохнул Осеев мечтательно. — Сколько раз доводилось стоять в Одессе, а в театре так и не бывал. Только внешне и видишь его, когда по Одессе мотаешься. А говорят, вся прелесть внутри.

— А что, это мысль! — подхватил Погожев. — Давай сегодня же вечером и организуем поход в театр. Культурно-массовые денежки у нас до сих пор не тронуты.

— А часто мы их трогаем? — хмыкнул Осеев.

— Ну и плохо.

— Конечно, плохо, — согласился Осеев. — Только вот помотаешься с нами по путинам, сам убедишься, что использовать их по назначению — дело не простое.

— Ну, а сейчас что нам мешает?

— Вот и давай действуй, Андрюха, — сказал Осеев. — Это ведь по твоей части, как заведующего клубом. Я, например, за театр двумя руками голосую.

2

На причале Погожев обошел все свои сейнера, весело покрикивая:

— Ну, братцы, кто в театр? Налетай записываться, сейчас за билетами посылать буду.

Потом вручил радисту деньги и бодро скомандовал:

— Жми, Володя, прямо в кассу театра. Туда и обратно на такси. Да смотри, чтоб места были приличные.

Погожев был доволен: видишь ли, «столько раз доводилось стоять в Одессе, а в театре так и не был», — вспомнил он слова Виктора. «Ничего-о‑о, сегодня побываете. Сегодня я вас познакомлю с товарищем «Евгением Онегиным». И даже замурлыкал себе под нос: «Что день грядущий мне готовит...»

Но «грядущее» рушило все его планы с театром — Климов вернулся без билетов.

— За неделю вперед все билеты проданы, — развел руками радист. — Я даже к главному администратору пробился. Так, мол, и так, хотелось бы и нам, рыбакам, побывать у вас в театре. А он говорит: если бы один-два билета — нашел, а пятнадцать — не могу.

Приодетые, выбритые, кое-кто даже при галстуках, толпились рыбаки на палубе осеевского сейнера, не зная, что им делать дальше.

— Теперь стоим вот как дураки, такие выбритые и чистенькие, даже самим противно! — рассмеялся Осеев.

Но Погожеву было не до смеха. Взбудоражил людей, наобещал, а получился пшик. Позвонить бы вначале надо было в театр, разузнать о билетах.

— Может, в кинуху махнем? — предложил Климов, явно только чтоб выручить Погожева. — На Бессарабке идет мировой фильм. Про любовь.

— Тоже мне, организаторы, — бубнил Торбущенко. — Сейчас отдаю швартовы и двигаю в Тендру. Кино и там посмотрю, если захочется. По телевизору.

— Вижу, свадьба не состоится, — вздохнул Осеев. — Да и настроения уже нет. Особенно после такого убедительного выступления Торбущенко... Эх, обленились мы, братцы, испохабились. Пошли, Андрей Георгич, в каюту. На сон грядущий пару партий в шахматы сгоняем.

— Во, теперь во всем виноват Торбущенко, — рассерженно заклокотал Костя. — Сами завалили театр, а я виноват...

Погожев думал о другом, о брошенной Осеевым фразе. Почему «обленились»? Эти люди так вкалывают на лову, что дух захватывает. И в шторм, и в зной, и в холод. Лишь бы рыба была...

Потом, лежа в постели, они с кэпбригом допоздна говорили об этом. В иллюминатор смотрела черно-синяя морская ночь, в расплывчатых желто-грязных пятнах портовых огней. По надстройке шуршал теплый летний дождик. Свет в каюте был погашен.

— Может, и к лучшему, что не пошли в кино. А то бы на обратном пути вымокли, — сказал Погожев.

— Вот и ты нашел оправдание, — фыркнул Осеев. — Разве мы так мокнем под ледяными брызгами на тюлечной путине в Азовском море? Или на хамсовой — в Керченском проливе!..

— Сравнил. То — работа. А это — отдых. Отдых должен доставлять эстетическое наслаждение.

— Не спорю. Только дело не в этом.

— Тогда в чем же? — спросил Погожев и представил, как внизу на диване Виктор в ответ пожал плечами.

— Дома, — продолжал Погожев, — все срывы клубной работы мы списываем за счет того, что рыбаки редко бывают наедине с семьями. И в дни передышек им надо дать наверстать упущенное...

Погожев чувствовал, что его философствование начинало походить на оправдание не таких уж редких завалов клубной работы. Чувствовал, но уже не мог остановиться. Видимо, потому, что дело было не только в нем. «А в ком же еще? Или в чем?»

— Согласен, — сказал он, помолчав, — некоторые наши клубные вечера не интересны. Но не все же! Помнишь, прошлым летом, в День рыбака устраивали выезд в лес? Как все ратовали за эту поездку! А в итоге и половины записавшихся не собралось. Автобусы шли полупустыми. Было стыдно перед шоферами... А встречи со знатными людьми. Где ты еще с ними можешь встретиться?

— Как «где» — перед телевизором, — отозвался снизу Виктор. — Телевизор захватил всех, от мала до велика. Моя теща не пропускает ни одной передачи. Даже физзарядку для детей смотрит. Всех своих подружек растеряла, с которыми раньше до полуночи судачила на крылечке... Что скрывать, я и сам зачастую ужинаю перед экраном. Красота! Сижу себе, похрустываю малосольными огурчиками, а передо мной Уланова танцует. Или Людмила Зыкина поет.

Некоторое время они молчали, каждый уйдя в свои мысли. Потом Погожев спросил:

— Ты что, против телевидения?

— Как я могу быть против, если для меня даже ужин не ужин без телевизора, — ответил Виктор. — Лучше давай спать, завтра с утра двинем в Тендру. Хоть душу отведем на креветках. Ты ведь их тоже любишь...

Погожев слышал, как Виктор повернулся на другой бок, сладко зевнул и вскоре начал похрапывать.

По надстройке сейнера шуршал дождик. Где-то рядом раздавались голоса людей и надсадное рычание подъемников. Отрывисто вскрикивали теплоходы.

Погожеву не спалось. Он лежал, уперев широко открытые глаза в потолок каюты, и мысленно продолжал разговор, начатый с кэпбригом. «Возможно, я не подхожу для клубной работы, не спорю», — соглашался он, стараясь разобраться во всей кутерьме одолевавших его вопросов. Ему вспомнилось, как еще до войны, мальчишкой, он любил бывать в клубе моряков, какие там устраивались вечера, какие шли кинофильмы и как было тесно от набившихся людей в фойе и зале. Он был тогда мал и его не всегда пускали в клуб. Но когда он туда попадал, чувствовал себя на десятом небе от счастья. Сейчас даже ему самому не верилось, что так было в действительности. Сейчас удивить людей нелегко: полет в космос, высадка на Луну, спуск в океанские бездны воспринимаются в порядке вещей.

За последние четверть века техника шагнула далеко вперед. А что нового появилось в клубной работе? Что? Погожев порылся в памяти и ничего особого так и не нашел.

«Возможно, со временем клубы вообще изживут себя, — подумал Погожев. — Оно к тому и идет, с появлением телевидения. Теперь у каждого на дому свой клуб». Погожев не знал, жалеть ему об этом или радоваться — должность-то его тогда накроется.

«Тьфу, какая чертовщина лезет в голову», — Погожев мысленно обругал себя и заворочался в постели.

Он еще некоторое время лежал на койке, теперь уже думая о путине, думал о телефонном разговоре с председателем и об инженере по лову Селенине, который не сегодня-завтра заявится им на помощь. Осеев прав, в чем он им поможет, если скумбрии нет?

«Если бы не туман, можно было бы сразу от Змеиного пройти вдоль берегов Болгарии», — подумал он. И тут же поймал себя на мысли, что его тянет туда не только скумбрия, но и желание взглянуть на те места, где он когда-то чуть-чуть не сложил свою голову.

В иллюминаторе забрезжила мутноватая предрассветная серость. Дождь перестал.

Когда на сейнере Торбушенко зарокотал главный двигатель, Погожев не выдержал и сел, свесив с койки голые ноги.

— Проснулся? — спросил снизу Виктор. — Тогда вставай, будем сниматься и двигать в Тендру. Слышишь, Костя уже отходит.

Палуба встретила их бодрящей рассветной свежестью. Повсюду были видны следы ночного дождя. На небе редкие кучевые облачка. Мир только пробуждался. Первая чайка лениво махала крыльями, высматривая добычу в мутных водах бухты. На пирсе стайка грязных растрепанных воробьишек терзала кем-то оброненный и размокший под дождем кусок хлеба.

— Как спалось, Фомич? — приветствовал появившегося на палубе стармеха Осеев. — Давай заводи, старина, машину, сейчас затопим курсом на Тендру.

На голом теле кэпбрига надета давно потерявшая свой первоначальный цвет, легкая хлопчатобумажная куртка. Борта куртки распахнуты. Густая курчавая растительность на груди Виктора отливала маслянистой синевой.

Заработала машина сейнера. Ни чайка, ни увлеченные хлебной коркой воробьи на шум дизеля не обратили внимания. Впрочем, чайка уже не одна. Их было несколько, то и дело бросающихся к воде и вновь взмывающих вверх с поживой в клюве.

— Отдава-ай концы! — скомандовал с мостика кэпбриг.

Вахтенный выскочил на пирс, сбросил с кнехта швартовы, и, уже вдвоем с Погожевым, они дружным рывком втянули сходни на корму сейнера. Сейнер медленно отошел от причала. Следом за ним из скопища рыболовецких судов выбирался сейнер Сергея Сербина.Высокий, стройный, хорошо сложенный и с неизменной трубкой во рту, кэпбриг Сербин заметно выделялся на ходовом мостике.

Погожев махнул ему рукой: мол, давай догоняй — и увидел, как расплылось в улыбке лицо Сергея.

Хороший человек и рыбак толковый этот Сережа Сербин. Только вот характером не вышел. Насколько честолюбивые, колючие, как ржавые гвозди, а иногда излишне вспыльчивые остальные кэпбриги, настолько покладистым и спокойным был Сербин. Из-за своего чересчур сговорчивого характера он семь лет ходил в помощниках капитана. Все не решались поставить кэпбригом. Только в прошлом году рискнули назначить на эту должность. Настоял Осеев. Кое-кто из членов правления подначивали Виктора:

— Выдвигаешь себе в соперники кэпбрига послабее характером. Чтоб легче было обскакать в соревновании.

Дело в том, что до Сербина, как и сейчас, осеевцы соревновались с этой бригадой. Но тогда командовал ею старый и опытный рыбак дядя Леша, которого давно пора было отпустить на покой.

Осеев слушал подначки товарищей и в тон им поддакивал:

— А как же. Если хитрить, так уж хитрить... А в общем-то, зря Серегу обижаете. Вы не хуже меня знаете, какой он до сейнера и рыбы. А характер мы ему поставим. Возьмем на буксир.

Но «взял на буксир» Серегу Сербина не Осеев, а Костя Торбущенко. И привел в Одессу.

Когда Погожев вчера отчитывал его за это, Серега в ответ только тер ладонью свой высокий красивый лоб и обезоруживающе улыбался. И Погожеву невольно вспомнились слова Гордея Ивановича: «Злости бы тебе, Серега, и стойкой принципиальности». Помнится, когда Сербин вышел из кабинета, он возразил председателю насчет злости. А вчера, честное слово, возрадовался бы, если б тот обозлился. Но с уст Сереги не сходила улыбка. Он все так же виновато тер лоб и говорил:

— Но рыбы-то, Андрей Георгич, там не было. Костя связывался по рации со своим дружком Петко Стойчевым. Я сам слушал их разговор. А потом мы с Костей вышли на связь.

— И он уговорил тебя зайти в Одессу?

— Но рыбы-то там все равно не было.

— Зато была договоренность на правлении, идти всем к Змеиному.

— Конечно, не надо было заходить, — соглашался Сербин. — Но Костя...

— Что тебе Костя! — грубо оборвал он тогда Сербина. — У тебя своя голова на плечах. Ты кэпбриг, а не денщик Торбущенко. — И, пристращав его правлением, озадаченным ушел к себе на сейнер...

Глава девятая

1

Море распахнулось перед ними сразу же при выходе на внешний рейд. Его ширь была похожа на гигантский каток, с вмерзшими в него кое-где серыми корпусами судов, стоящих на якорях. Но эта картина длилась недолго. Первые же лучи солнца ничего не оставили от катка. Море вспыхнуло, заискрилось, заполыхало, словно расплавленный металл.

На корме Зотыч с двумя рыбаками мастерил из кусков старой дели небольшой донный неводок-драчку для ловли креветок. Работали они молча, не спеша. Прежде чем пустить в ход иглы, долго вымеряли дель, старательно подгоняли конец одного куска к другому. Дель подбирали старательно. Куски были разных цветов, и неводок получился пестрым. Но это никого не смущало. Главное, складывался он добротным. Потом, после Тендры, Зотыч, конечно, не выбросит его и не разошьет, а припрячет, на всякий случай, в надежном месте.

Несмотря на бессонную ночь Погожев чувствовал себя прекрасно. Утренняя свежесть и кружка кофе после завтрака сделали свое дело. Он некоторое время толкался на корме, помогал Зотычу. Потом зашел в рубку к радисту.

В радиорубке тонко и жалобно попискивала морзянка. Одновременно что-то гудело и потрескивало в аппаратуре. В рубку из эфира врывались то громкие, то чуть слышные обрывки чьих-то фраз. На рыбацкой волне по-прежнему ничего утешительного — ни одного замета на скумбрию. Ни у наших, ни у болгарских рыбаков.

Володя снял наушники, отложил их в сторону и сказал:

— Вот так всегда на нервах. Прежде чем появиться, всю душу вымотает. — Это он о скумбрии.

— Тогда давай музыку, чтоб настроение нам поднять, — сказал Погожев, кивнув на аппаратуру. — Только не на все море.

— Это можно, — улыбнулся Климов. — Музыка не скумбрия, поймать всегда можно.

Погожев бегло просмотрел только что принятую радистом метеорологическую сводку, которая заканчивалась фразой: «На ближайшие сутки резких изменений погоды не ожидается».

«Ну что ж, и на этом спасибо», — подумал он и положил бланк на столик.

В радиорубку заглянул Кацев.

— Что это вы тут развесэлились? Хорошие вэсти? — спросил он.

Сеня голый по пояс. Задубенелые от соли и пота штаны из чертовой кожи были закатаны выше икр, обнажая его великолепные мышцы. На ногах — старые босоножки без задников. Плечи у помощника на добрую четверть шире дверей радиорубки. На выпуклой груди, разукрашенной якорем с накинутым на него спасательным кругом, густо кустились заросли коричневато-желтой растительности. При каждом даже незначительном напряжении мускулы его вздувались, играли под загрубевшей от солнца и соленой воды кожей.

— Здоров же ты, Сеня, — невольно любуясь его мускулатурой, сказал Погожев.

Сеня поглаживал пальцем усы и улыбался. Глаза его ясные, как небо над мачтами сейнера. Сеня не так-то прост и наивен, как может показаться с первого взгляда. Сеня был сам себе на уме. Хотя и не из тех, кто при удобном случае, ради своей выгоды, способен, как говорят моряки, вывешивать фальшивые сигналы. Но и не полезет на рожон к начальству ради каких-то своих идей. И сам в начальство особо не стремится. Роль помощника капитана его вполне устраивает. Пусть меньше заработок, зато спокойная жизнь. Впрочем, он, не скрывая, прямо так и говорил, что до феньки ему заботы о судне и орудиях лова, постоянные стычки в кладовых и на базах, где чуть ли не с боем вырывают кэпбриги каждый метр дели и каната, каждую банку краски... Но как помощник капитана — Кацев на хорошем счету. Он точен и исполнителен на работе. На него можно положиться, что не выпьет и самой крохотной рюмки вина, если нельзя. Врагов у Кацева не было. Да и друзей, пожалуй, тоже...

По носу сейнера, пересекая им путь, шел огромный сухогруз.

— Вот это посудина! — восхищался Кацев. — Француз. На Босфор топает...

Погожев вышел из радиорубки, чтобы тоже взглянуть на удаляющегося «иностранца».

Плаванье в этом районе моря не безопасное. На пути лежала давно прославившаяся своей каверзностью Одесская банка — мель среди глубоководных мест. А главное — затонувшие корабли. Достаточно было взглянуть на карту или раскрыть лоцию, чтобы убедиться в этом. Суровая память минувшей войны. Затонувшие корабли лежали на дне в одиночку и целыми группами, лежали на глубинах и на мелководье. Некоторые из них были ограждены буями и вехами.

Погожев смотрел то на французский сухогруз, то на буи и вехи. По этим местам «иностранцев» проводят местные лоцманы. Долго еще придется людям очищать море от последствий войны. А сколько этого «добра» в Керченском проливе! Весь пролив усеян плавучими предостерегающими знаками. И все равно, что ни путина, то новые открытия, новые предостерегающие знаки.

Погожев окинул взглядом судно.

На корме вокруг Зотыча толклась почти вся бригада. Там же были Кацев и Володя. Рыбаки что-то прикидывали, доказывали друг другу, перебирая в руках неводок. Но слов их Погожеву было не слышно, заглушала музыка.

На баке, около якорной лебедки, маячила одинокая фигура стармеха. Вначале Погожев подумал, что тот осматривает лебедку. Но, видимо, и его, старого морского волка, заинтересовал «француз». Сколько он видел на своем веку различных сухогрузов, танкеров, буксиров, самоходных и несамоходных барж, пассажирских, военных и рыболовецких судов! До войны Фомич ходил на кораблях торгового флота. Воевал на морских охотниках. А сейчас — на сейнерах гоняется за рыбой.

Его старший брат тоже был моряком. Он погиб в Отечественную.

«Нет, пожалуй, стармеха интересует не сухогруз, — усомнился Погожев. — Сухогруз давно правее сейнера, а Фомич по-прежнему смотрит вперед». Погожев тоже посмотрел вперед и увидел далеко на горизонте приоткрывшуюся башню Тендровского маяка. Самой косы еще не было видно, и отсюда казалось, что башня маяка висела в воздухе над огненным морем.

И снова взгляд Погожева задержался на стармехе. Его насторожили обреченная сгорбленность и неестественно опущенные плечи стармеха. Когда Фомич повернул лицо вправо, Погожев увидел, как оно побледнело, явственно обозначилась старческая одутловатость щек, которой он раньше не замечал. С Фомичем, определенно, что-то творилось неладное. «Не заболел ли?» — встревожился Погожев.

Он уже сделал шаг в сторону стармеха, как тот вдруг, точно очнувшись, вздрогнул, повел плечами, и судорога пробежала по его губам. Медленно, с опущенной головой и невидящим взглядом он спустился с бака. На напряженном лбу обозначились глубокие морщины. Землисто-бледное лицо стармеха подергивалось, словно от тика.

— Фомич, тебе нездоровится? — спросил Погожев.

Ухов вскинул на него отрешенно-непонимающий взгляд и тут же отвел глаза в сторону.

— Да нет... все в порядке...

И уже обычным своим мягким, чуть задумчивым взглядом еще раз окинул морскую даль, повел воспрянувшими плечами и зашагал в машинное отделение.

Тем временем, полосатая башня Тендровского маяка заметно выросла и уже не висела в воздухе, а возвышалась над низменным берегом косы.

2

Тендровский залив расположен между Кинбурнской косой, полуостровом Егорлыцкий Кут и узкой, надежно прикрывающей его с юга и с запада Тендрой. На карте Тендровская коса похожа на трость с загнутой ручкой в сторону севера. К юго-востоку от оконечности этой «ручки» выступает коса Белые Кучугуры. В Тендровский залив редко когда врываются ветры. Разве только северо-западные. Да и те не разводят в нем большого волнения. Это настоящий рай для стоянок. В западной части залива лежат большие глубины. Ближе к материку, где по водной глади, словно блинцы на гигантской сковородке, разбросаны островки — тянется мелководье.

Вода в заливе темно-зеленая на цвет и почти неподвижная. Воздух раскален палящим зноем, до предела насыщен йодистым запахом прелых водорослей. Языки пламени вспыхивали на водной глади то тут, то там, слепя глаза. И только под самым бортом сейнера вода была темно-зеленого цвета и позволяла смотреть на себя полностью раскрытыми глазами.

Эти места когда-то были настоящим рыбьим царством. Свободно текущий Днепр нес сюда не только изобилие пресной воды, но и речной планктон — корм для молоди. Сейчас все это оседало в водохранилищах реки. Уровень воды в низовьях Днепра резко упал. И не пресная вода идет в залив, а морская из залива поднимается вверх по реке...

Сейнер Платона Малыгина был виден издалека. Рядом с ним встал Торбущенко. Грохот якорной цепи торбущенского сейнера слышен на весь залив. Вдали за сейнерами, чуть различимые над водами залива, проглядывались Смоляные острова: низменные и песчаные, с кустиками пожухлых трав и кустарников, как и сама коса. Если посмотреть в бинокль со спардека, то в северной части восточного берега Тендровской косы можно увидеть небольшую пристань и домики маленького рыбацкого поселка.

— Будем становиться лагом с Малыгиным! — прокричал с мостика Осеев, и сейнер сбавил ход.

Чуть ли не на милю вокруг малыгинского сейнера стоял запах вареных креветок и жареных глосиков. Плоские, как ладони, глосики и головастые бычки гирляндами развешаны на вантах и на поручнях спардека.

— Живут же люди! — шумно втягивая в себя носом воздух, с притворной завистью вздыхал Витюня.

Платон Васильевич на палубе с полной горстью вареных креветок, лузгал их, как семечки, сплевывая скорлупу за борт.

Тендровской креветке, конечно, далеко до королевской красной креветки Мексиканского залива. С этим никто спорить не будет. Может, потому и зовут ее в народе не креветкой, а рачком. И продают на базаре стаканами, как семечки. Но все равно она вкусная. Даже вкуснее королевской. Так как сразу после вылова попадает в кастрюлю с кипятком, а не кочует с одного конца света в другой и месяцами не вылеживается по морозильникам.

Малыгин наблюдал, как осеевцы, отдав якорь, подваливали к борту его сейнера. Но ни во что не вмешивался. Приемом и креплением швартовых командовал помощник капитана — его сын, Николай Платонович.

Малыгин-младший был смуглолицым, подвижным и толковым рыбаком. Ему было под тридцать. И если бы не отец, Николай давно ходил бы уже в кэпбригах. Но Платон Васильевич уговорил правление не забирать от него сына до пенсии. Хотя мало кто верил в колхозе, что Малыгин не сегодня-завтра уйдет на покой. И, пожалуй, меньше всех верил этому сам Платон Васильевич. Дело тут не столько в здоровье Малыгина, сколько в его привязанности к морю и той громкой славе фартового кэпбрига, что сопутствовала ему многие годы.

— Привет Малыгиным! — вскинув руку над головой, поздоровался Осеев. — Может, дать рыбалинчику, чтоб лучше глосик брался?

— Для себя приберегите, одесские гуляки! — отозвался Малыгин-младший. — Хотя бы кислячком угостили.

— Пьянству — бой, Коля! Неужели тебе не знаком такой лозунг? — ответил Осеев, спустившись со спардека.

— А как же — знаком, Витя... Вся-то наша жизнь есть борьба, — в тон Осееву ответил Николай.

У Осеева с Николаем Малыгиным давно вошло в привычку при встрече обмениваться подобными легкими колкостями и подначками. Это им обоим доставляло удовольствие.

Вскоре рядом с осеевским становится сейнер Сербина. Из пяти бригад рыбколхоза «Дружба» в Одессе осталась одна гусаровская, чтобы дождаться приезда инженера Селенина и забрать его с собой в Тендру.

Как-то само собой получилось, что все кэпбриги собрались на сейнере Малыгина.

— Вас что, запах жареной рыбы притянул? — говорил Платон Васильевич. — Угостить глосиком? Тоже мне, рыбаки, наверно, и вкус рыбы позабыли...

На одутловатом лице Малыгина поигрывала снисходительная улыбка. Внушительное брюшко Платона Васильевича, вместе со светло-голубой шелковой майкой, переваливалось через крепко затянутый брючный ремень и колыхалось в такт движениям кэпбрига.

— Нашел чем хвастать, — буркнул Торбущенко. — Если бы скумбрией угостил...

— Не слушай его, Васильич, — перебил Костю Осеев, — и за глосика спасибо скажем. Правда? Давай, Погожев, двигайся поближе к «рабочему месту», а то эти оглоеды налетят, ни одного глосика не достанется.

— Всех накормлю. И партийного секретаря тоже, — бросил Малыгин с неприкрытой иронией. Погожев промолчал. Ему давно было известно, что Малыгин чуть ли не в глаза называл в колхозе тунеядцами всех тех, кто самолично не тянул сетку. Но ничего не поделаешь — передовой кэпбриг, за него горой высокое начальство.

Маленький, щуплый, пожилой рыбак — кок малыгинской бригады — принес целый противень жареного глосика и поставил на крышку трюма. Все дружно потянулись к противню. Глосики были еще горячие, коричневые на цвет и хрустящие.

— Молодец, Андреич, какую вкуснятину заделал, — хвалили гости кока и даже делали вид, что не замечают огромный синяк у него под глазом.

Когда кок ушел, Осеев спросил:

— Где это ваш орел без кранцев швартовался?

— Нес корзину с кулаками и споткнулся, — отозвался Николай Малыгин. — Будто вы нашего Андреича не знаете.

Андреича все знали хорошо. Когда он трезв — мухи не обидит. Но только стоит пропустить стакан-другой вина, как начинает «варнакать» и задираться.

Андреича стыдили на собраниях, вкатывали выговора, на время отстраняли от работы, но на большее ни у кого не поднималась рука. Все же он в колхозе со дня его основания. И после освобождения города от немцев одним из первых взялся за возрождение рыбколхоза. Куролесить в пьяном виде Андреич стал только последние полтора-два года. Видимо, на старости лет поослаб душой и телом. Кэпбриги долго «футболили» Андреича из одной бригады в другую, пока Платон Малыгин не взялся «дотянуть» его до пенсии у себя на сейнере...

Глава десятая

1

Сначала ветерок с лиманов их радует: хоть немного развеет духоту и можно будет ночью хорошо выспаться. Но потом на сейнера обрушилось столько комарья, сколько Погожев не видал за всю свою жизнь. Надстройка сейнера из белой превратилась в серую. Вокруг фонарей кишели такие плотные клубки серой массы, что сквозь них с трудом пробивался свет. За какие-то считанные минуты комарье заполнило кубрики, радиорубку, камбуз.

— Вовка, тарабань в эфир СОС! Комары заедают! — высунувшись из дверей кормового кубрика, кричал Витюня.

Но больше всего комарья набилось в капитанской каюте. Во-первых, каюта наверху, не надо долго ее комарам искать; во-вторых, Погожев с кэпбригом не сообразили вовремя закрыть дверь и выключить свет.

Погожев с Осеевым целый час усиленно дымили в каюте сигаретами. Чуть не задохнулись от табачного дыма сами, а комарам хоть бы хны.

— Может, взять одеяло и пойти на бак? Или на неводную площадку? — сказал Погожев обреченно. — Там хоть дышать есть чем.

— Хм, ну-ну, иди, Андрюха, — хмыкнул Виктор. — Покорми еще тех. А то они отощали, бедные.

Но Погожев не выдержал и вышел на палубу.

На соседнем сейнере кто-то из рыбаков лазил по палубе с длинным факелом в руках и совал его под плафоны, где были скопища комаров, и кричал:

— Налетай, получай свежежареных комаров!

Комарье вспыхивало и осыпалось мелкими, гаснущими на лету искрами. А вокруг плафона уже клубились тысячи новых.

— Хватит тебе базлать и вонь разводить! И чтоб у меня утром плафоны блестели. Ишь как замазюкал своим кадилом...

Это кричал Малыгин, приоткрыв дверь капитанской каюты. Голос у него был раздраженный и хриплый, слова отрывистые. Рыбаку с факелом не было и двадцати лет. Едва ли он знал, что такое кадило. Но он бодро отозвался:

— Полный порядок будет, Платон Васильевич! Я их трохи поубавил.

Что-то проворчав в ответ вахтенному и повозившись в темноте своей каюты, Малыгин вышел на палубу с сигаретой во рту. На плечах у него был накинут не то какой-то балдахин, не то халат, чуть не до самых пят, из-под которого выглядывали пальцы босых ног.

— Как вы тут уживаетесь с этими кровопийцами? — спросил Погожев Малыгина, почесывая искусанное тело.

— Черта лысого с ними уживешься, — проворчал Малыгин, не взглянув в сторону Погожева. Взгляд его был уставлен куда-то вверх, в темное южное небо, густо забрызганное звездами. Он даже тут, где всех их на равных паях кусали комары, оставался Малыгиным, гордым, независимым, самым удачливым кэпбригом.

Платон Васильевич потянулся, громко зевнул и, повернувшись к Погожеву, сказал:

— Вас не было и комаров здесь не было.

— Ну, конечно, какой же комар посмеет самого Короля лова тронуть! — раздался из каюты голос Осеева.

— А ты спи, если спишь, — незлобиво огрызнулся Малыгин.

Из каюты вышел Осеев.

— Никогда бы не подумал, что здесь столько комарья, — оказал он, кутая голые плечи в куртку. — Как пить дать, выживут из залива, сволочи.

— Ветер повернулся, вот и понанесло с лиманов, — сказал Малыгин. И, помолчав, спросил: — Что ты, Иваныч, насчет скумбрии кумекаешь? Болгарские рыбаки, наверно, что-нибудь, по-дружески шепнули тебе по рации.

Виктор пожал плечами:

— А я-то надеялся, что вы, старички, нам подскажете.

— Дожидайся. Все перевернулось в этом мире. И стариковские сказки — насмарку, — произнес Малыгин и затянулся сигаретой.

Они стояли так час или полтора: Малыгин у борта своего сейнера, Погожев с Осеевым — у своего, отбивались от комарья и решали проблемы рыбных запасов Азово-Черноморского бассейна.

В заливе ничто не шелохнется. Стоял полнейший штиль. Сейнера будто друг к другу припаяны. Но едва ли кто-нибудь из рыбаков спокойно спал в эту ночь. Сонно чертыхаясь и проклиная комарье, люди повылазили из душных кубриков, где было особенно муторно от комариного писка и, с одеялами в руках, разбрелись по палубам. Даже на спардеке поустраивались. Погожев пожалел, что не ему первому пришла мысль насчет спардека. Там все же хоть чуть-чуть овевает ветерком и, наверное, комарья меньше.

У Погожева не было никаких сил воевать с комарами и бороться со сном. Сказывалась вчерашняя бессонная ночь.

— Сморило, Андрей Георгиевич? Иди вздремни, а мы с Иванычем помасалим. Все равно ночь пропала, — произнес Малыгин. И в его прищуренных глазах мелькнуло что-то вроде иронического снисхождения: мол, ты хоть и партийный секретарь, а в кости слабоват. И не тебе тягаться в выносливости с нашим братом, рыбаками.

Конечно, рыбаки — народ выносливый. С этим спорить никто не будет. Тем более — Андрей Погожев, с его изрядно испорченным за войну «внутренним механизмом». Погожева задевало другое — малыгинское деление на «ты» и «мы». Платон Васильевич упорно не признавал Погожева своим человеком в рыбацком коллективе. Проскальзывало это и у других рыбаков. Но не так откровенно, как у Малыгина.

«Может, он где-то и прав? — подумал Погожев. — Я вместе с ними сеть не тяну. Не выхожу на светолов ставриды и всю ночь до утра не коченею под хлесткими декабрьскими ветрами. Заведовать клубом рыбаков — это еще не значит быть рыбаком. — Но тут же в нем вспыхивало что-то похожее на протест. — Заведовать клубом может, оно и так, — соглашался он. — А как секретарь партбюро? Секретарь партбюро наравне с председателем несет ответственность за все дела рыбколхоза».

Так думал он в промежутках между теми короткими урывками беспокойного сна, в котором провел конец ночи.

Утром Погожев вылез из каюты словно налитый свинцом. Голова разламывалась от боли. Покалывало в области сердца. А утро было удивительное: свежее, ясное, тихое. И комаров как не бывало.

— Рановато радуешься, Андрюха, — сказал Осеев. — Теперь мы от них так скоро не избавимся. Даже если уйдем из залива. Весь сейнер этими кровопийцами нашпигован. Особенно — невод. На закате солнца объявятся.

— Не пугай. А то в море брошусь, — произнес Погожев...

Кэпбриг, в одних трусах, широко расставив крепкие волосатые ноги, тискал жилистыми руками в клубах мыльной пены свое бельишко, поставив тазик на крышку пожарного ящика.

На выборочной площадке, свесив босые ноги за борт, сидели Витюня и Климов. Волосы у того и другого были мокрые. Видимо, только что из моря. В руках — концы лесок. Они ловили глосиков. Рядом стояло красное пожарное ведро для улова.

Особняком от них сидел Леха. Он тоже рыбачил. Мышиные глазки кока то и дело косились в сторону чужих лесок. Стоило Витюне или Климову вытащить бычка или глосика, Леха поспешно забрасывал свой крючок с наживкой поближе к «удачливому месту».

Витюня сердито хмурился, насаживая на крючок свежую наживку, и грозно рычал:

— Ты лучше брось эту свою диверсию, а то...

— А то, как диверсант, и по шее можешь схлопотать, — подхватывал Климов.

Они явно разыгрывают кока. Тот не понимал этого и сердился.

— Шо оно, ваше, море-то? Дэ хочу, там и ловыты буду.

Леха от волнения красный, как рак. В его целлофановом мешочке было всего три глосика и пара черных, как головешки, бычков. У поммеха с радистом улов намного богаче. И для Лехи это было ножом по сердцу.

— Ловили бы в общий котел, чего делитесь, — сказал Погожев, копаясь в улове Витюни и Климова.

— Так он же сам отделился. Частный сектор объявился у нас на посудине, — сказал Витюня.

— Якой там «сектор»! — вспыхнул Леха. — Вы на жареху ловытэ, а я вялыть буду. Шо, запрещается вялыть? — И он скосил свои маленькие настороженные глазки в сторону Погожева, как бы ожидая поддержки.

— Во! — Витюня пророчески вскинул вверх палец. — А потом по гривеннику за штуку у пивной бочки. Знакомая картинка.

— По собственному опыту, что ли? — подковырнул Погожев, больше для того, чтобы отвести удар от кока.

— Случалось, — признался Витюня и обнажил в улыбке крепкие с желтизной зубы.

В стороне Смоленых островов виднелись два баркаса — Осеева и Торбущенко. С баркасов тралили креветку. Когда концы весел выныривали из воды и на какое-то мгновение повисали в воздухе прежде, чем вновь погрузиться в море, отсюда, с палубы сейнера, казалось, что с них осыпались искры.

Вода под бортом сейнера спокойная и прозрачная до самого дна. Глубина небольшая и хорошо были видны на дне не только водоросли и отдельные камни, но и снующие зеленушки, головастые бычки, а на песчаных лысинах — «стребающие» креветки. Эти маленькие усатые ракообразные, единственной съедобной частью которых является хвост, передвигались стремительными бросками, словно у них сзади были реактивные аппараты.

Погожев не спеша снял с себя майку и уже готов был броситься в море, как вдруг заметил на косе одинокую человеческую фигуру.

— Кто это там бродит? Похоже, Фомич.

— Фомич, — подтвердил Витюня. — Побрился, надел чистую рубаху и на баркасе съехал на берег.

— Что это он? — удивился Погожев.

— Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе сражались они, — нараспев продекламировал Климов.

— Ладно тебе, Вовка, — поморщился Витюня. — Тендра для стармеха, может, как братская могила. Тут столько его корешей полегло. И даже больше...

Что значило «больше» — Погожев с Климовым уточнять не стали. Они молча наблюдали за Фомичом. До косы меньше четверти мили, им было хорошо видно, как стармех то медленно шел вдоль берега, то останавливался и долго смотрел по сторонам, словно что-то отыскивая.

— Вин туточки воевал? — первым нарушил молчание Леха. Слова Витюни о братской могиле здесь, в Тендре, где вокруг только вода да безлесые песчаные полоски суши, поразили Леху.

— И «туточки» тоже, — ответил Витюня и, рывком дернув к себе леску, воскликнул: — Смотрите-ка, всю наживу пожрали! Ай да бычкари, воспользовались моментом...

Вода в заливе оказалась куда прохладнее, чем ожидал Погожев. «Но это к лучшему, — подумал он. — Быстрее снимет с меня эту дурацкую тяжесть». О том, что морская вода чудо, Погожев знал из собственного опыта. Бывало, намотается в порту за день, к вечеру едва ноги передвигает. Но стоило окунуться в море — и снова свеж и бодр.

Отплыв от сейнера метров двадцать, Погожев перевернулся на спину и, раскинув руки, лежал на воде минут пять, а может, десять, не шевелясь. Этому он научился еще в детстве. Море тихо покачивало его, понемногу снося в сторону косы. А над ним — лишь небо да чайки. Почему-то когда он вот так лежал на воде, небо всегда казалось ему выше, чем если смотрел на него с берега или с палубы судна.

Погожев лежал и думал о стармехе Ухове. И одновременно старался представить, как бы он вел себя, очутившись у высотки, где его ранило второй и последний раз на войне. Погожеву и сейчас еще, спустя два с половиной десятка лет, нет-нет да и приснится группка берез и густой кустарник справа от них. Березки росли на вершине высотки. Ветки на них были пообломаны: одни снесены подчистую, другие свисали, как перебитые руки. Белые стволы густо поковырены пулями и осколками мин и снарядов.

Вначале Погожев все это видел в бинокль, из неглубокого овражка, где его стрелковый взвод сосредоточился для броска. Потом он видел это без бинокля. И совсем близко, близко от себя. Видел, когда упал и потерял сознание... Было это ранним летним утром. Солнце ярко освещало высотку... А накануне штурма, вечером, младшего лейтенанта Погожева принимали в партию. Его и еще троих из той же первой роты. До восемнадцати лет Погожеву не хватало полтора месяца. Но время и обстановка вносили в устав партии свои коррективы. И все коммунисты роты единогласно проголосовали «за». Происходило это в хатенке полусожженного села...

И только сейчас Погожев открыл для себя, что коммунистом на фронте он не был и суток. Раньше ему это как-то не приходило в голову.

От неподвижности у Погожева задеревенели руки и ноги. Но перевертываться, терять из вида высокое чистое небо ему не хотелось. Он так и плыл на спине, продолжая думать. Плыть на спине было легко. А когда перед тобой только бездонное небо — лучше думается. Это он тоже знал с детства.

Мысли Погожева перескакивали с одного рыбака на другого. Он пожалел, что до сих пор не состоялся у него разговор с Костей Торбущенко. «Хорошо бы его упрямство и необузданную вспыльчивость направить на дело». Думал о спокойной деловитости Виктора Осеева. «А впрочем, такая ли она у него спокойная? — тут же спрашивал себя Погожев. — С его прямотой характера едва ли можно рассчитывать на спокойствие. Особенно, когда дело касается моря и рыбы». Виктор прослыл чуть ли не на весь бассейн рыбацким интеллектуалом. В знаниях моря и рыбы с ним тягаться было не просто. Сколько прочитано им книг и статей по этому вопросу — другому кэпбригу и во сне не приснится. «Со временем из Виктора может получиться хорошая замена Гордею Ивановичу, — подумал Погожев и усмехнулся, мысленно представив, как бы отреагировал председатель на этот его «сюрприз». — Но, пожалуй, улыбаться мне рановато. Когда всплывет история с баркасом, будет не до улыбок. И, возможно, замена потребуется не председателю, а мне. И не «со временем», а в самый ближайший срок»...

Погожев медленно перевернулся со спины на живот. И только тут увидел, что находится у самого берега косы. Разгребая впереди себя ладонями воду, Погожев двинулся к песчаному пляжику. У него под ногами коричневые водоросли шевелились, как живые.

Песок на пляжике был желтый и мягкий, как шерсть.

Стармех был далеко от Погожева. Он все так же медленно шел по косе, в сторону Тендровского маяка, и смотрел в даль моря. «Когда и что тут происходило?» — старался догадаться Погожев, как-то по-новому окидывая взглядом залив и косу.

...В последних числах сентября 1941 года, после боев под Старой Дофиновкой, десантная группа моряков Дунайской флотилии командованием была срочно возвращена на свои корабли и в ту же ночь вышла в море с заданием пробиться на помощь Днепровской флотилии. Бронекатера, мониторы, транспортные суда, ощетинившись пушками и пулеметами, шли кильватерным строем в сторону потухшего Тендровского маяка.

Но старшина мотористов Иван Ухов все еще не мог прийти в себя после схватки под Старой Дофиновкой. Его беспокоило, жив ли их лейтенант Воронов? Он сдал его там, на поле боя, с рук на руки санитару, когда командир все еще был без сознания.

Старшина высунулся из квадратного люка моторного отсека и посмотрел на небо. Оно было в редких и почти неподвижных облаках, между которыми безмятежно поблескивали звезды. Он давно не видел такого спокойного неба над собой, где ни ракет, ни очередей трассирующих пуль, ни огня, ни дыма. Ухов на бронекатере был самым старшим по возрасту, ему перевалило за тридцать. Он был крепким в плечах, острый глазом, лучше других знал катер и море. Лейтенант Воронов ценил старшину мотористов и, когда они оставались вдвоем, называл его просто Фомич, так как тот был на пять лет старше своего командира. Салажата-первогодки меж собой звали Ухова «батей».

Мысли старшины оборвала где-то впереди ухнувшая батарея. И он мгновенно был у моторов. В отсеке поминутно звонил телеграф. Старшина то стопорил машину, то давал полный вперед, то малый назад.

Когда он опять высунулся из люка, чтобы дохнуть воздухом, было уже светло. В Днепровский лиман флотилия не пробилась. Очаков был взят врагом. Узкий проход в лиман перекрыт интенсивным артиллерийским и пулеметным огнем противника. Суда Дунайской флотилии, отбиваясь, отошли в сторону Тендровской косы.

Тогда еще Ухов не знал, что южнее основного Тендровского маяка, на затонувшем эскадренном эсминце «Фрунзе» покоился уже его брат Федор. Он об этом узнает только после войны...

Старшина Ухов в одной тельняшке сидел прямо на палубе и хлебал из миски кашу, когда над Тендрой появился самолет противника. На судах сыграли тревогу, ударили зенитки и спаренные пулеметы. Но самолет, обсыпав косу и залив листовками, ушел в сторону Очакова.

— Агитирует, сволочь! — проворчал Ухов и принялся доедать кашу, зло стуча ложкой по эмалированной миске. Этой немецкой агитации он насмотрелся еще на Дунае и в Одессе.

Перед заходом солнца сигнальщик принял по метелоту приказ от главного командования — выдвинуться катером в сторону Кинбурнской косы и совместно с монитором «Ударный» вести наблюдение на воде и на берегу.

Колонна немецких войск появилась на рассвете следующего дня. Она двигалась по дороге в сторону Тендровской косы.

Монитор и бронекатер ударили по колонне разом из всех орудий и пулеметов. Колонна рассыпалась, солдаты заметались по степи и начали поспешно отходить назад, оставляя убитых и раненых.

Потом над заливом и косой нависла тишина. Тишина перед бурей. Это все понимали. Корабли рассредоточились по заливу и заглушили моторы. Но моряки не спускали глаз с неба и берегов.

Первые бомбардировщики врага появились над Тендрой в полдень. Их ждали, но не в таком количестве. Видимо, немецкое командование решило покончить с флотилией одним ударом.

Бомбы посыпались на корабли, словно град, залив кипел, бурлил, дыбился столбами воды от взрывов. С катеров, мониторов, минных заградителей и транспортов били по самолетам из пулеметов. Ухов ни на минутку не покидал моторов, зная, что от их четкой работы зависит сейчас жизнь и боеспособность катера. Моторы ревели на полную мощь, рывками бросая катер из стороны в сторону, уводя его из-под бомб противника.

В сумерках бронекатер Ухова подошел к маленькой пристани рыбацкого поселка на Тендровской косе и высадил на берег уцелевших и подобранных в заливе моряков с затонувшего от прямого попадания бомбы монитора «Ударный». С лицом, почерневшим от копоти, мазута и усталости, Ухов поднялся из машинного на палубу. Первое, что он увидел, — на весте от причала, на водоплеске косы дымился с развороченным бомбой боком и изуродованной надстройкой, посаженный на мель теплоход «Молдавия». На косе было полно моряков. В поселке разместился штаб, наскоро оборудовали госпиталь. По всей косе копали укрытия, устанавливали пулеметы. Глядя на все это, старшина понял, что уходить с Тендры они скоро не собираются.

На следующий день над Тендрой снова появились самолеты. И почти одновременно с ними на берегу показалась пехота противника.

— Полундра, братва! — высунувшись из командирской рубки, кричал в мегафон заменивший Воронова мичман. — Дадим сволочам русской прикурки! Огонь...

Погиб сигнальщик. Тяжело ранен радист. Все меньше людей оставалось у пушек и пулеметов. Ухов еще ничего этого не знал, задраившись в моторном отсеке. Он как бы очнулся от ударившей струи воздуха и чьего-то хриплого голоса в приоткрытый люк:

— Старшина, мичман убит!

— Становись вместо меня! — приказав мотористу, старшина одним махом вылетел на палубу.

Командирская рубка была изрешечена пулями и осколками бомб. Мичман полусидел в уголке рубки, уронив голову на грудь, словно сморенный сном.

Ухов встал у командирского штурвала. Он оставался на катере старшим по званию.

Немецкие самолеты заход за заходом прошивали пулями и снарядами вдоль и поперек косу и залив, ловя на мушку мечущиеся из стороны в сторону и яростно отбивающиеся корабли флотилии...

Неизвестно каким чудом, с пробитой кормой, сплошь изрешеченным и наполовину затопленным, на одном моторе, старшина Ухов дотянул свой катер до Тендровской косы. Из двенадцати человек команды в строю осталось четверо.

С катера сняли пулеметы, перенесли на косу боеприпасы и продовольствие.

В следующую ночь, когда старшина Ухов со своей четверкой матросов находился в дозоре вблизи бездействующего маяка, пришел проверяющий посты политрук.

— Долго мы еще будем торчать на этой косе? — спросил кто-то из матросов.

— Продержаться нам тут надо, ребята, хотя бы еще недельку. Позарез надо... — сказал политрук.

— Что, Одесса? — насторожился Ухов.

Но политрук ничего не ответил Ухову. Он достал из кармана пачку «Беломора» и в нарушение устава протянул морякам.

— Только осторожно, в рукав курите...

Через неделю, уже на крымской земле, Ухов узнал, что догадки его оправдались: в те дни, когда они, зацепившись за узкую полоску земли в устье Днепра, оттягивали на себя силы и внимание противника, скрытно шла эвакуация Одесского оборонительного района...

Все это всплыло в памяти Фомича, когда он вновь увидел Тендру. Для несведущего глаза здесь уже ничего не напоминало о войне: коса как коса, каких тут десятки. Но глаз стармеха отыскал средь зарослей бурьяна и молодой полыни чуть заметное углубление. «Вот и все, что осталось от того окопа, где лежали в ту ночь», — подумал он и постарался вспомнить лицо политрука, но так и не смог.

Взгляд Фомича заскользил по глади моря, пока не наткнулся на чуть заметные с косы предупредительные буи. Место гибели эсминца «Фрунзе», могила его брата Федора.

Корабль лежал на небольшой глубине, и, видимо, на нем побывают спортсмены-аквалангисты и многое поднимут и сохранят для живых, как священные реликвии. Многое, но только не людей. Все, что когда-то было человеком, давно стало морской водой, прозрачной и горьковатой...

— Э-э-ге-ге-геей! — донеслось до Фомича со стороны залива. Вначале он увидел приближающийся к косе баркас, а затем уже стоящего на берегу Погожева.

— Фоми-и-ич! — кричал с баркаса помощник капитана и махал ему рукой. Кацев стоял на носу баркаса во весь рост, словно сказочный богатырь, и издалека Фомичу казалось, что не баркас, а Сеня бежит по заливу, волоча баркас за собой. На корме у руля в своей неизменной «капелюхе» без полей, сгорбившись, сидел Зотыч. На фоне могучей фигуры Кацева он казался полузасохшим грибом опенком.

Баркас скользил уже по инерции — мотор был выключен. Перед самым берегом Кацев ловко спрыгнул в воду и, придерживая баркас за нос, подвел его к берегу.

— Прошу, джэнтэльмэны! Яхта подана.

Фомич не спеша подвернул до колен штаны и, сняв босоножки, перебрался в баркас. Потом Погожев с Кацевым, столкнув баркас с мелководья, перемахнули в него через борта.

Посередине баркаса стояла корзина с креветками. Поверх корзины наброшен неводок, весь в тине и водорослях. Живые креветки, словно слюдяные, бесцветные, не очень-то привлекательные на вид. Но стоит им побывать в кипятке, набраться краски, и отношение к ним сразу меняется.

Возвращались на сейнер на веслах. Погожев с Кацевым гребли стоя, размеренно опуская весла в зеленоватую воду и раскачиваясь в такт гребле. Стармех стоял в носу баркаса, босой, с подвернутыми штанинами, и смотрел, как удалялась от них коса, с ее песчаными пляжиками, пучками еще не успевшей пожелкнуть травы и низкорослым кустарником.

На сейнере их встретил кэпбриг словами:

— Вы только послушайте, что делается в эфире! Словно с ума посходили. На каком-то дурацком нервном накале.

— Финансы, дорогой мой кэпбриг, полновесная монета. Ты лучше меня знаешь, — сказал Погожев.

— Это точно, — согласился Виктор. И, помолчав, сообщил: — Селенин уже в Одессе. Я по рации с «Гусаром» связывался. К обеду пригребут в Тендру. Просили побольше рачков заготовить...

Ох, эти рачки, словно семечки — не оторвешься. Кажется, уже сыт по горло, а минут через десять рука так сама и тянется к кастрюле с креветками. Уже на языке мозоли и губы пошерхли, вот-вот потрескаются, как у Витюни, а тебе все мало.

Откуда-то донесся отдаленный гул самолета. Первым уловил его Фомич. Он даже вздрогнул, услыхав его, — сказывались обостренные воспоминанием нервы стармеха. Потом все вместе, запрокинув головы, они искали его глазами и нашли по ту сторону косы. Самолет летел вдоль Тендры низко над морем в сторону крымских берегов.

— Азчеррыбпромразведка. Наводчик, — сказал Виктор о самолете. — Только не на что наводить... Болгарские рыбаки тоже мечутся по морю.

— Все же не теряешь надежды побывать у берегов Болгарии? — спросил Погожев.

Кэпбриг пожал плечами.

— Будем смотреть по обстановке. — И, бросив хитроватый взгляд своих цыганских глаз в сторону Погожева, признался: — Пока ты пляжился на косе, я перекинулся парой слов с Николой Янчевым. Приглашает.

— Так в чем же дело?

— В сущем пустячке, в рыбе. Ее и там нет, — ответил Осеев.

Погожев почувствовал, как снова, уже знакомо ему, защемило на сердце, то ли от какой-то неясной грусти, то ли от тоски по тем почти неизвестным ему берегам. «Откуда это взялось? — удивлялся он. — Ведь раньше-то ничего этого не было. По крайней мере, так навязчиво. Разбередила путина? Добавила стармеховская Тендра?» Погожев крякнул, потоптался босыми ногами по теплой палубе, как бы разминаясь, и попросил у Осеева сигарету.

Виктор вместе с Погожевым закурил сам и, щелчком послав за борт огарок спички, сказал:

— Янчев едет в Софию дня на два-три. На сессию Народного собрания. Он ведь депутат... А впрочем, подождем Жору. Вместе и обмозгуем...

2

Сейнер Гусарова пришел в Тендру во второй половине дня. Селенин привез рыбакам из дому кипу газет и журналов, письма и записочки от родных и друзей.

Жора сидел, втиснувшись в кресло. Для Жоры оно было тесное. Не только кресло, казалось, тесной была ему вся капитанская каюта.

Селенину недавно исполнилось двадцать пять. Но выглядел он на все тридцать. Лицо у Жоры было крупное и скуластое. Широко расставленные серые глаза полны добродушия и покоя.

— Что нового дома? — не вытерпел Осеев.

— Теперь все новости тут, — не меняя позы и тона, произнес Селенин. — А наш пред, как и все мы, мечет икру по поводу скумбрии.

«Что-то особо не заметно, чтобы и ты «метал икру», — подумал Погожев, затягиваясь сигаретой и наблюдая с дивана за развалившимся в кресле Селениным.

На Жоре светлая с коротким рукавом рубашка-распашонка навыпуск, серые джинсы рельефно облегали его массивный зад и толстые ноги, каблуки старых босоножек были сношены набок.

— Ну, а наука? — спросил Жору Осеев. — Какой ее прогноз?

— Наука только делает вид, будто стремится к ясности. На самом деле ей страшно нравится все запутывать и усложнять.

Погожев с Виктором недоуменно переглянулись.

Селенин громко захохотал, довольный произведенным впечатлением.

— Признаюсь, слова не мои, а одной довольно известной личности. Фамилию личности не помню, но за точность слов ручаюсь.

— Пошел ты, Жора, знаешь куда. Мы серьезно спрашиваем, — поморщился Виктор.

— Я серьезно и отвечаю. Словно наука снимет штаны, влезет в Мраморное море и будет гнать к нам сюда через Босфор скумбрию, как стадо баранов.

В дверях показались Сербин и Торбущенко, с креветками в ладонях. Селенин всем телом подался вперед — его внимание привлекли креветки. Он покачал головой и с укоризной посмотрел на Виктора.

— И это товарищи называется — целый час допрашивают меня, как преступника, а о рачках никто не вспомнит.

Леха поставил на столик полную миску креветок.

— Вот это другое дело. Теперь и поговорить можно, — сказал Селенин, придвигая к себе миску.

— Чтоб ты нам все запутал и усложнил. Ты ведь тоже наука. Институт закончил, — сказал Осеев и заговорщицки подмигнул Погожеву.

— Наука науке рознь, — неподнимая глаз от миски, произнес Селенин. — Наш Зотыч тоже наука. Но ты сведи его с теми, дипломированными, словно на разных языках будут разговаривать.

— Как-то приезжал один чудик. Кажется, из самой Москвы, — сказал Торбущенко, — так замучил Зотыча расспросами.

— То был составитель словаря рыбацких слов, — пояснил Осеев. — Он и меня расспрашивал: что такое абаза, урсус, парагди.

— Если бы абаза прихватил его у того же Змеиного и хоть одну ночь потрепал — без словаря бы навеки запомнил этот сумасшедший ветер, — изрек Селенин, быстро уничтожая креветки.

Осеев опять подмигнул Погожеву: мол, сейчас понесет нашего инженера, только держись. И не ошибся. Селенин продолжал:

— Может, им там, в Москве, и нужен такой словарь, а наш брат, потомственные рыбаки, его с молоком матери в себя впитали.

Селенин любил покичиться своей рыбацкой родословностью. Родился и вырос Жора в рыбацком поселке на Азове. Хата Селениных стояла у самого рыбацкого причала. Отец верховодил в бригаде прибрежного лова. Так что труд рыбаков Жоре был знаком с детства. Отец часто брал его с собой «на срезку» ставникового невода. А потом, будучи учеником старших классов, во время каникул Жора ходил в море на равных паях. Последние годы учебы в школе он выглядел настолько «солидно», что иной рыбак рядом с ним казался мальчишкой.

В институте рыбного хозяйства он тоже всегда был на виду. И по своей комплекции, и по знаниям материала. Преподаватели охотно беседовали с ним о специфике рыбацкого труда, иногда обращались к нему за разъяснениями. И это немножко завихрило мозги Селенину. Нет, он не зазнался, не стал пропускать лекции. В этом отношении он был по-прежнему дисциплинированным и своим в доску парнем. Но его вдруг потянуло за границу. Тем более что возможности такие были: почти ежегодно кто-то уезжал из их Института, как специалист рыбного хозяйства, на год-два в развивающиеся страны Африки. Но ехали, в основном, из преподавательского состава, люди с большой практикой и солидным теоретическим багажом.

Жора считал, что практика у него немалая. Плюс — лучший студент института. Селенин заручился поддержкой секретаря партийного комитета и деканата. Все было на мази. Все верили в стопроцентный успех Селенина. И сам он — тоже. Потому что его заявление с характеристиками института и райкома партии в Министерстве рыбного хозяйства были восприняты доброжелательно. В шутку друзья уже называли Жору африканцем.

И вот, когда казалось, что все треволнения позади, кто-то на верхах сказал: «Кандидатура хорошая. Но пусть он вначале пару лет поработает дома. Это ему не помешает». Человек сказал из хороших побуждений. Но для молодого инженера Селенина это было большим ударом. В глубине души он считал, что на верхах его намеренно обошли, чтоб послать кого-то из своих.

При распределении Селенина не направили ни на Дальний Восток, ни на Камчатку, а в распоряжение Крымского рыбакколхозсоюза. Мол, специфика этого района Селенину хорошо знакома, и он сразу же включится в дело. Рыбакколхозсоюз направил молодого инженера Селенина Георгия Ивановича на самый юг полуострова, в рыбколхоз «Дружба». Колхоз этот, конечно, не шел ни в какое сравнение с большими многоотраслевыми хозяйствами Керчи и Тамани. Но в рыбакколхозсоюзе был на хорошем счету, так как всеми правдами и неправдами с планом справлялся.

Прибытие молодого специалиста в жизни колхоза переворота не сделало. Селенин на все посматривал со снисходительной улыбкой, если не с равнодушием. Он, не скрывая, считал себя в «Дружбе» человеком временным и часто напоминает о себе в министерство. Хотя обижаться на него в «Дружбе» особо не могли, все, что от него требовалось, он делал, и неплохо. Селенин понимал, что от колхоза тоже потребуется характеристика, когда встанет вопрос о его поездке за рубеж.

Покончив с креветками, Жора сгреб шелуху в миску и отодвинул ее от себя, снова откинулся на спинку кресла, погладил живот и обвел кэпбригов взглядом.

— Где же ваши квитанции, рыбачки? — насмешливо щуря глаза, спросил он. — Полновесные квитанции на сданную государству рыбу. Я-то думал, приеду, а у вас финансовый план под завязку.

— Тебя ждали, — фыркнул Торбущенко, как всегда в таких случаях изучая взглядом потолок каюты. — Ты инженер по лову, вот и покажи, как надо ловить скумбрию, когда ее нету.

— А что, братцы, когда-нибудь наступит такое золотое времечко — закинешь невод в море и вместо рыбы поднимешь сразу квитанции, — каким-то радостным голосом, словно он сделал великое открытие, выкрикнул улыбающийся Сербин. — Вот житуха будет! Никакой мороки со сдачей рыбы, никакого опасения, что завоняется. И муган будет квитанциями, и то, что на базар...

— На базаре номер с квитанциями не пройдет, — послышался категорический протест Витюни из-за спины Торбущенко. — Там подавай товар лицом.

— Привыкнут, — продолжал развивать свою фантазию Серега. — Зайдешь в ресторан, глянешь в меню и скажешь: поджарьте мне квитанцию сто пять дробь восемнадцать. Да смотрите, чтоб не особо жирная была...

— Так как квитанции в море не водятся, надо искать скумбрию, — сказал Осеев. — Витюня, мотанись-ка за Платоном и стариком Гусаровым, скажи, кое-что обмозговать надо...

Глава одиннадцатая

1

Уже в сумерках сейнера обогнули северную оконечность косы, и вскоре белый огонь Тендровского маяка остался у них за кормой. Темная волна всплескивала и шуршала у форштевней, поблескивала отражением и зыбкими желтоватыми дорожками от огней сейнеров.

На случай, если вдруг скумбрия пройдет мористее берегов Болгарии и чтоб не попасть впросак всем бригадам рыбколхоза, посовещавшись, кэпбриги решили сейнера Сербина и Гусарова оставить в районе Тендры. Но и эти трое кэпбригов идти ночью через море не решились, побоялись проскочить мимо скумбрии. Поэтому еще не исчезла с горизонта белая звездочка Тендровского маяка, а они уже отдали команду заглушить двигатели и сейнера легли в дрейф. И сразу же со всех сторон навалилась полнейшая тишина. Голоса людей были слышны на добрую милю. И стук ложек о миски.

Огоньки сейнеров светились и справа и слева, по всему простору ночного моря. Ночь безветренная, море спокойное, но рыбакам было не до сна. Они ждали скумбрию, стояли на страже.

В капитанскую каюту на огонек опять слетелись комары. Сбылось предсказание Осеева.

— Э-э, теперь пока невод в море не прополощем, нечего и думать, что так скоро от этих кровопийцев отделаемся, — говорил Виктор, охотясь за комарами со свернутой в трубочку газетой. — Ничего, с этими еще мириться можно. Все же поменьше, чем в Тендре. — Потом он достал шахматы и предложил Погожеву «сразиться».

Только расставили шахматы и Погожев сделал первый ход, как в каюту втиснулся Сеня Кацев. А следом за ним — Фомич и Витюня. Они не спеша, но, видимо, надолго устроились поближе к столику, устремив взоры на доску с фигурами. Даже Леха и тот заинтересовался игрой Погожева с кэпбригом. Но в каюту не входил, он стоял у раскрытых дверей, что-то не спеша дожевывая.

— Только без советчиков, — предупредил Осеев.

Но разве такое бывает. Не проходит и пяти минут, как начинаются комментарии, предположения того или другого хода. Вначале робко, а затем — в открытую.

Советчики мешали, игра не клеилась. А когда зашел разговор о рыбе, то и вовсе играющие, точно по инерции, передвигали фигуры, не вдумываясь в ходы.

Зато разговор о рыбе получился замечательный.

Все началось с того, что Витюня внес предложение сделать свои, рыбацкие шахматы, в которых бы все фигуры были из рыбы. Сначала засолить будущую шахматную фигуру, а затем хорошо провялить. Одна такая «фигура» уже имелась — осетренок. Стоял тот осетренок в кабинете Гордея Ивановича с незапамятных времен, и никаких признаков порчи. Постаментом ему служил проволочный штырь, вделанный в досточку-подставку.

— Тут и мудрить не надо, — бурно развивал свою идею Витюня. — Вместо коня — морского конька поставим, а короля заменим дракончиком. Потому что у него корона...

Идея захлестнула Витюню с ног до головы: глазки его плутовато метались из стороны в сторону, руки выделывали в воздухе какие-то вензеля, да и весь он был словно на иголках, а не на мягком диване.

— А вместо пешек — рыбу-солдата...

— Не бреши, такой рыбы немае, — усомнился Леха, поначалу с интересом слушавший поммеха.

— Есть, дорогой мой салажонок, — снисходительно заверил Витюня кока. — И не только солдат, но и хирург, и еж, и собака. Даже рыба-попугай имеется.

Тут в разговор вступил стармех. Он не спеша разминал сигарету и говорил:

— Когда я ходил в загранку, радист с нашей посудины решил в Японии собаку-рыбу попробовать. Там ее называют фугу. С трудом отходили беднягу. Чуть не окочурился. А японцам хоть бы что.

— Бывает, когда одна и та же рыба, напримэр, у берегов Амэрики — что надо, а у острова Барнэо — яд страшный, — добавил помощник капитана.

— С чего бы это? — спросил Леха, пораженный.

— Задай вопрос полэгче, — отвечает Сеня. — Сама наука в тупике от таких фокусов.

— Сигуатера, — сказал Осеев, делая Погожеву шах офицером. Но так как никто из присутствующих такого слова сроду не слыхивал, пояснил: — Так называется отравление морскими рыбами. В южной части Тихого океана и Вест-Индии это целая проблема. Главное, иногда рыбы внезапно становятся ядовитыми. До этого их, может, всю жизнь ели — и ничего. А тут — на тебе. Отчего и как это получается — одни догадки... У нас барабуля самая вкусная рыба. А у берегов Полинезии и Восточной Африки — ядовита... Кстати, Фомич, императоры древней Японии строго-настрого запрещали своим солдатам есть фугу. У тех, кто нарушал приказ, конфисковывали имущество, жестоко наказывали и выгоняли из армии... Так же поступал и Александр Македонский.

— Тебе, кэп, профессором быть — восхищенно выдохнул из себя Витюня. — Как ты все эти мудреные слова запоминаешь? В моем черепке они, хоть убей, не удерживаются... Сигуатера. Язык поломаешь.

Действительно, у Виктора память была на редкость цепкая на всякие заковыристые словечки. Погожев подметил это с первого же знакомства. И не меньше Витюни завидовал памяти кэпбрига. Но сам Осеев в этом не находил ничего особенного. И больше всего не переносил слова «забыл». Лучше сошлись на что угодно, только не на забывчивость.

— А у нас немае цеи сыгу-стэры? — встревожился Леха.

— Во! Правильно, Леха! Так ее и называть надо: сыгу-стерва! — подхватил Витюня. — У нас, Леха, сыгу-стервы нема. Так что твоя жизнь в безопасности.

— А дракончики? — сказал Погожев, которому тоже хотелось блеснуть своей эрудицией в этом вопросе. Правда, эрудиция эта у Погожева дракончиками и заканчивалась. Но зато с дракончиками он знаком с детства. Да еще как знаком: первой в жизни рыбой, которую он еще в детстве самостоятельно поймал на самодур, случайно, оказалась — дракончик. Хорошо, что вместе с ним в шлюпке находились более опытные рыбаки и вовремя предупредили, а то бы схватил руками. Прежде чем снять с крючка и выбросить дракончика за борт, Андрей долго бил его по голове совком для вычерпывания воды. С тех пор Погожев стал от дракончиков словно заговоренный. Хотя их водилось в море у южного побережья полным-полно. Только стоило опустить леску до дна. Особенно в летнее время и когда под тобой дно илистое или песчаное. Дракончик зарывался в мягкий грунт так, что видна была только голова. И поджидал жертву. Чуть чего, он сразу же поднимал плавник и растопыривал жабры, приводя в боевую готовность свои ядовитые шипы. Шипы у дракончиков острые, как иголки. Уколы их такие болезненные, что пострадавший мог потерять сознание.

— Дракончики — это нэ то, — возразил Кацев. — У дракончиков ядовитые только колючки. Правда, Фомич? Рыбаки-грэки дракончиков хорошей рыбой считали. Срэжут ножницами ядовитые колючки и — в сумку.

С дракончиков разговор перешел на скатов-хвостоколов, которых чаще называют тут морскими котами. Они попадаются в невод чуть ли не при каждом замете. Когда сеть смыкается, скаты кружат в верхних слоях воды, словно таинственные доисторические птицы. У рыбаков считается шиком иметь вязальную иглу из жала хвостокола. Эти иглы, как семейные реликвии, переходят по наследству от отца к сыну, от деда к внуку. Жало очень прочное, внешне похоже на кинжал с острым концом и бывает длиной до сорока сантиметров. Согласно версиям «Одиссеи», наконечник копья, которым Телегон убил Одиссея, был сделан из жала хвостокола, данного Телегону волшебницей Цирцеей...

А Витюня уже выкладывал свою версию, как его дружок квартирантке-курортнице вместо камбалы морского кота подсунул.

— Так у кота же хвист, шо ты брешешь, — сказал Леха.

— «Хвист», — передразнил его Витюня. — Давно ты узнал об этом хвосте? То-то же. Хвост в таких случаях отрубается... Все было бы в полнейшем ажуре, если бы не земной тезка морского кота. Почистила чудачка свою «камбалу», ну а всякие там отходы коту бросила. Чтоб и он полакомился. Только тот шарахнулся от ее угощения, словно от камня. Это насторожило курортницу. А тут еще черт соседа принес по какому-то делу. Увидел он все это и говорит: «Это же морской кот, а не рыба». Ну и забила чудачка в рынду. Пришлось моему корешу деньги возвращать.

— Так це ж ты був, а не твий кореш! — завопил Леха, словно поймал Витюню с поличным. — Если не врешь усе это...

Погожев, увлекшись рассказами, прозевал слона и вскоре вообще сдался. Его место за шахматной доской занял стармех.

— Скаты тоже рыба, — сказал Кацев, помогая Фомичу расставлять фигуры. — Пора бы знать это, товарищ поммех.

По обветренному лицу Витюни скользнула снисходительная улыбочка. По одному этому можно было судить, что Витюня выдаст что-то необычное. И он выдал:

— Селехии — хрящевые рыбы. К ним относятся акула и скаты. Правильно, кэп?

— Молодец, Витюня. Давай просвещай темноту, — похвалил Осеев и энергично выдвинул вперед пешку.

И Витюня продолжал «просвещать» присутствующих по части хрящевых рыб, то и дело обращаясь за поддержкой к Осееву.

— Скаты — это те же акулы. Только расплющенные. Точно я говорю, кэп?

— Хто их расплушшил? — спросил Леха. Он все еще не мог понять — где врал Витюня, где говорил правду. И поминутно переводил взгляд с Витюни то на кэпбрига, то на его помощника, как бы спрашивая: так ли это?

— Не мы же с тобой, Леха. Видимо, господь бог.

— Так его же немае, — говорил тот о боге.

Когда разговор зашел об акулах, даже Фомич на какое-то время оторвался от шахмат и рассказал, как в Индийском океане их пароход трое суток подряд преследовала «белая смерть».

— Если акула — царь морей, — говорил он, — то Большая белая акула — царь царей. Самая большая и самая прожорливая. Все пожирала, что бы мы ей ни бросили. Даже пустую жестяную банку из-под мазута проглотила.

Погожев с Лехой оказались самыми серыми личностями в этой области. Кроме своей черноморской акулы-катрана других никогда не видели. А велик ли этот катран — и до метра не дотягивает. Катраны зимой у побережья бродят стаями, пожирая и увеча рыбу, попавшую в сеть или на крючья. Летом катран скрывается в морских глубинах, где вода постоянно холодная.

Погожев слышал где-то, или читал, что акулы никогда не спят и после смерти не всплывают, как остальные рыбы, а опускаются на дно. И что науке до сих пор не известно, сколько всего видов акул в мировом океане...

Кто знает, сколько времени бы еще они говорили об акулах, вспоминая случаи из рыбацкой жизни, если бы не звуки баяна. Играли вальс «Дунайские волны». Но на каком из сейнеров — понять было невозможно. Казалось, эти звуки всплывали из морских глубин, зачаровывая собой рыбаков, море и звездное небо.

Велика сила музыки, все ей под силу: вернуть человека в прошлое и умчать в будущее, растопить лед самого бесчувственного сердца и навеять грусть-печаль, развеселить нелюдимого и взбодрить уставшего. Все отступает перед музыкой — споры, шутки и даже рассказы о рыбе.

Опустела капитанская каюта. Все вышли на палубу, слушали музыку. Даже притих неуемный Витюня. Стоял и смотрел в даль ночного моря затуманенными глазами. Вода за бортом была черная, почти неподвижная. В воздухе не было и намека на ветерок. Все замерло, заслушавшись музыкой. И рыбаки переговаривались изредка, вполголоса, словно боялись вспугнуть эти чудесные звуки.

Смолкает музыка, будто погружается на дно моря. И сколько ни ждали ее рыбаки — больше не всплыла.

— Да-а, — вздохнул Фомич, — умеют же люди. А тут, считай, всю жизнь прожил — и никакого таланта не прорезалось.

— Быть мне ржавым брашпилем, если это не Юра Красиков, кэпбриг с «Двенадцати товарищей», — забожился Витюня. — Помните, какой баянчик ему отвалили в прошлом году за первое место на хамсовой путине.

— Тут хоть пианину давай, все равно без толку, если играть не умею, — стоял на своем стармех.

— Шел бы, чудак-рыбак, в филармонию, на чистую работенку, — сказал Кацев о Красикове. — Там, говорят, тоже немало грошей заколачивают.

— Нужна ему твоя филармония, как зайцу стоп-кран, — фыркнул Витюня. — Юрий Красиков — это на море фигура. Почище нашего «короля». От Вилкова до Батума любой пацан тебе скажет, кто такой Юрий Красиков. Что-то нас с тобой баянами не награждают.

Витюня был прав. Имя кэпбрига Красикова из Керчи — знаменито на весь бассейн. Выпущены листовки и агитплакаты с портретом Красикова, с подробным описанием методов работы его бригады на лову. Такие листовки есть в каждом рыбколхозе. И у них тоже — в красном уголке, на самом видном месте вывешена. Погожев сам ее вывешивал.

Из рубки вышел Климов и протянул Осееву радиограмму. Тот, отступив в полосу падающего электросвета, пробежал взглядом радиограмму и многозначительно присвистнул.

А вскоре на сейнере все знали, что «в районе Феодосийского залива штормовой ветер силою до тридцати метров в секунду. Ожидается продвижение ветра дальше на запад»...

— Левант. А может — бора. Этот того и гляди всю свадьбу испортит, — прокомментировал кто-то из рыбаков.

2

По установившейся международной традиции тихоокеанским тайфунам, ураганам Атлантики и штормам южной части Индийского океана присваивают женские имена. Существуют обязательные списки, которые содержат восемьдесят четыре названия: «Вера» и «Вильда», «Ольга» и «Елена», «Сюзанна» и «Кармен», «Мери» и «Анита»... За нежными именами таятся неистовые ветры шторма. Кто и когда впервые нарек их женскими именами? Но кто бы он ни был, Витюня уверял, что был это умнейший человек. И тут с Витюней лучше не спорить, если не хочешь, чтобы он обдал тебя с ног до головы презрительным взглядом. Ну, что они смыслили в этом вопросе в сравнении с ним, трижды женатым! О штормах и женщинах Витюня рубит коротко и категорично:

— Характерец — два сапога пара. Никогда не догадаешься, какую готовят тебе пилюлю...

Хотя черноморские штормы и не носили красивых женских имен, но запомниться могли надолго. Об этом Погожев знал прекрасно. Так что лучше держаться от них подальше.

И Погожеву вдруг показался отсюда таким уютным и желанным тот самый Тендровский залив, где прошлой ночью их чуть было до смерти не заели комары. «Черт с ними, с комарами, зато там никакой шторм не страшен. «До тридцати метров в секунду» — это не шуточка», — думал Погожев. Только Осеев, видимо, был иного мнения. Тендра его не прельщала. Да и на других сейнерах тоже никакого оживления. Словно известие о надвигающейся буре Погожеву приснилось. «Конечно, решать такие вопросы должен кэпбриг. Ему видней, что надо делать — оставаться здесь или уходить в Тендру», — успокаивал себя Погожев. И все же, когда они укладывались спать, он не выдержал и, как бы между прочим, сказал:

— Откуда взялся этот штормяга? Всю путину нам может испортить.

— Всю не всю, но радости от него мало, — сонно пробормотал в ответ Виктор. И начал тихо посапывать.

«Неужели я трушу перед надвигающимся штормом? — удивился Погожев. — Не должно бы. Не такое видал... Именно, не такое. И бомбежки, и обстрелы, и наползающие гусеницы танка. А вот шторм в открытом море меня не трепал. Настоящий, хотя бы семибалльный, когда море вздыблено высокими волнами и полосы пены, срываемые ветром, делают водный простор похожим на гигантский клокочущий котел, а в порту на сигнальной мачте штормовых предупреждений «выброшен» один или даже два черных шара...»

Погожеву вспомнилась первая бомбежка. Это было вскоре после выписки из госпиталя, северо-западнее Сталинграда, у маленькой степной станции Котлубань. Впрочем, к тому времени станции, как таковой, уже не существовало: ни домов, ни вокзальчика — одни развалины. Для нескольких человек, обслуживающих этот участок железной дороги, красный пульмановский вагон, изрешеченный осколками, служил жильем и станционным зданием. Поезда двигались только ночью. И то с большими перерывами — когда починят развороченную снарядами и бомбами дорогу.

Их тогда высадили из вагонов ночью, не доезжая до изрешеченного пульмана километров десять. Дальше путь был разбит. На рельсах и под откосами насыпи валялись остовы искореженных и сгоревших вагонов. Они шли пешком по пыльной степной дороге вдоль железнодорожного полотна. Ночь была переполнена запахом гари. На западе во все небо полыхало рыжее зарево.

К рассвету они заняли позицию, окопались. Вначале над ними появилась «рама» — немецкий самолет-корректировщик. Он сбросил несколько бомбочек, покружил над их головами и удалился в сторону Дона. Потом прилетели бомбардировщики. Они шли в несколько волн, завывая, как цепные псы. Погожев спокойно смотрел на их приближение... Второй и третий раз быть под бомбежкой куда страшнее, когда уже знаешь, чем это пахнет...

«А чем пахнет буря в открытом море?» Но тревога Погожева под спокойное посапывание кэпбрига постепенно улеглась.

Утром над мачтами сейнеров сияло все то же безоблачное небо. Как сообщила метеосводка, штормовой ветер, покружив по Феодосийской бухте, резко изменил направление и всю свою злость и силу перенес к Анатолийским берегам.

Но во второй половине дня и здесь погода изменилась: разыгрался юго-западный ветер, вздул крутую, белогривую зыбь. Волны лупили прямо сейнеру в лоб, сбивая ход. Но ветер и крутобокая зыбь только веселили рыбаков. Солнце, брызги чуть ли не до спардека, радуга над форштевнем и дельфиний эскорт по бортам сейнера — для рыбаков словно праздник. На палубе под фонтанами брызг, в одних трусах прыгал Витюня и восторженно вопил:

Погожев смотрел с ходового мостика на Витюню, на радугу, на резвящихся дельфинов и улыбался. На этот раз сейнер сопровождала «азовка». Этот вид дельфинов у науки особого интереса не вызывает. Будто бы у них нет того интеллекта, что у афалины. Только «азовка» едва ли в обиде на ученых за такую рекомендацию. Если каждую весну рыбаки гонялись за афалиной по всему морю, отлавливая ее для науки, то азовка паслась себе преспокойненько, где ей вздумается, и в ус не дула...

При каждом ударе встречной волны сейнер вздрагивал, зарываясь носом в пенистый гребень. Вода окатывала бак, растекалась по палубе, потоками струилась по ватервейсам и через шпигаты сбегала обратно в море.

Зотыч беспокойно крутил своей маленькой головкой на тонкой жилистой шее, щурил выцветшие глаза, вглядываясь в разыгравшееся море.

— На такой воде какая может быть рыба, — говорил Кацев, кивая на зыбь. — Перэд носом проскочит, нэ замэтишь.

Канев мощно восседал посреди мостика, положив на штурвал большие мускулистые руки. Он был по пояс голый. Смуглая кожа, упругие мышцы и грива волос, спадающая на его широкие плечи, будто вылеплены скульптором. На крепкой короткой шее борца — ремешок бинокля. Сам бинокль наполовину утопал в густой коричнево-желтой растительности на широкой груди Сени.

Осеев добрых полчаса сидел в радиорубке. Они с Климовым прослушивали рыбацкую волну. И свою, и болгарскую. Рыбацкая сметка подсказывала Зотычу, что не сегодня-завтра должна объявиться скумбрия. Недаром он вылез на спардек.

Погожев, исподтишка, время от времени бросал взгляд в сторону Зотыча, на его лицо, словно печеное яблоко, на длинные жилистые руки, на заскорузлые ладони со следами порезов от шворок, на лишенные ресниц веки, и все больше приходил к выводу, что тот выглядит на добрый десяток лет старше, чем в действительности. Нелегкая жизнь у рыбаков, ох какая нелегкая! И долгожителей средь них не густо... А, казалось бы, всю жизнь на море, на свежем воздухе...

Пока Погожев размышлял обо всем этом, на северо-западе открылся угластый мыс Калиакра. До мыса было далеко, и отсюда он казался игрушечным. Вахтенный поднял бело-зелено-красный болгарский флаг.

Погодой сейнер немного снесло с курса, и они оказались южнее мыса. Но это большого значения не имело. Все равно намеревались идти на юг, вдоль берега, в расчете на встречу со скумбрией.

Чем ближе к берегу — волнение моря заметно падало.

«Вот она, Болгария, — вглядываясь в берег, думал Погожев. И удивился, что не почувствовал особого волнения, которое он ожидал от встречи с этой страной. — Берега как берега, ничем не отличаются от наших». Ему даже стало обидно, что все это, долгожданное и так волновавшее его издалека, при встрече оказалось будничным и обычным.

Он спустился со спардека на палубу. Погожев нашел Осеева в каюте. Тот стоял, широко расставив ноги, в позе полководца, принимающего решение. В руках Виктор держал линейку и циркуль. Перед ним на диване цветастой простыней была разостлана карта западного берега Черного моря.

— А-а, Погожев, — произнес Осеев, обернувшись. И тут же снова возвратился к карте: — Пока светло, пробежим до Бургасского залива. Поищем рыбу. И вот здесь заночуем. — И он ткнул циркулем в чуть заметный на карте заливчик. — Под укрытием мыса Димитр...

Бургасский залив? Да, то случилось в Бургасском заливе. Это, пожалуй, было единственным, что хорошо помнил Погожев. Потом какой-то островок, проливчик, лес и камни. Нагромождение камней.

Он посмотрел на карту. Бургасский залив был громадный, занимал чуть ли не четвертую часть западного берега моря. И в нем — десятки, если не сотни, заливов и заливчиков. Где, в каком заливчике они тогда были? Как называется островок? Ничего этого Погожев не знал.

— Помнишь Богомила Тасева? — с какой-то затаенной хитрецой в глазах спросил Виктор.

— Какого Тасева?

— Ах да, ты же тогда с нами в Болгарию не ходил. Даже еще не работал в колхозе, — сказал Виктор. — Но ничего, познакомишься. Национальный герой Болгарии! Рыбацкая закваска не хуже чем у нашего Зотыча. Родной дядя Николы Янчева...

— Ну, пошел бряцать регалиями. Что-то у тебя в Болгарии что ни друг, то депутат или герой, — улыбнулся Погожев.

— Ты не смейся, это я тебе точно, — немного обиделся Виктор.

— А ближе к делу, Витя, нельзя?

— Если ближе к делу, то ему сегодня шестьдесят!

— Надо бы дать поздравительную радиограмму.

— Я уже дал. И под ней твою фамилию тоже поставил. Как секретаря партбюро.

Погожев пожал плечами.

— Что? Не надо было ставить?

— Нет, все правильно, — сказал Погожев. — Но, по-моему, ты мне главного так и не сказал.

Осеев рассмеялся.

— Если ты такой умный, то о главном сам догадаешься.

— Приглашали?

— Самолично Тасев, по рации. Так и сказал: много Ви моля...

— А Никола Янчев?

— Еще не вернулся из Софии.

— Думаешь, без него будут чествовать заслуженного рыбака, героя, да еще, как ты говоришь, родного дядю Янчева?

— Сомневаюсь, — подумав, согласился Осеев. — Янчев не сегодня-завтра должен вернуться...

Глава двенадцатая

1

На скумбрию пока что никакого намека.

За невысоким скалистым, поросшим лесом мысом Георги берег резко уходил вправо, открывая просторный залив с портом и городом Варна. Город от сейнера далеко. Но со спардека было видно, как его покидали последние отблески дня, сбегая по плоским и островерхим крышам.

На сейнере смайнали флаг и зажгли ходовые огни.

Погожев зашел в радиорубку. Увидев его, Климов поспешно смахнул в ящик стола густо исписанные листки бумаги. Погожев сделал вид, что ничего не заметил. Ему нравился этот немного угловатый и застенчивый парень. Лицо у Володи было скуластое, заостренное к подбородку. Волосы светлые, будто вытравленные перекисью водорода. Глаза большие, девичьи, с пушистыми белесыми ресницами. Как ни тяжело было у Володи сиротское детство, но не надломило его души, не озлобило к людям. И в этом немалая заслуга рыбаков. Они его вскормили-вспоили на рыбацком берегу, помогали одежонкой, выучили и ввели в свою семью на равноправных началах. Жил Климов вдвоем с престарелой бабушкой в старом отцовском домике в Рыбацкой слободке.

Володя включил эфир и сразу же маленькая тесная радиорубка наполнилась писком морзянки, разноязыкой речью, обрывками песен и музыки, потрескиванием, скрежетом и постукиванием аппаратуры. Всякий раз, слыша всю эту «свалку» звуков, Погожев думал, есть ли в мире точный подсчет тому, сколько передатчиков одновременно выбрасывают в эфир свои излияния в виде разговора, песен, музыки, рекламы, шифровок, богослужения. И удивлялся, как в этом величайшем хаосе звуковых волн люди еще могут находить друг друга?

Климов, подкручивая то одно, то другое колесико, утихомирил звуковую неразбериху и вышел на рыбацкую волну. Но и тут они оказались не одни. Радист с «Двенадцати товарищей», где кэпбригом знаменитый Красиков, запрашивал местонахождение танкера-заправщика, чтоб забункероваться топливом. Какой-то заботливый папаша поздравлял сына Эдика с успешным окончанием учебного года. Сейнера херсонского рыбколхоза «Победа» сообщали домой, что стоят в районе Григорьевки и что заметов еще не делали.

— Хм, «не делали», а кто их делал, — хмыкнул Погожев. И подумал: «Не дай бог, на тех двух-трех заметах болгарских рыбаков и путине амба». Он сильно боялся этого. Хотя, казалось бы, в чем тут вина Погожева, если ловить нечего. И все равно своим непоявлением рыба запросто могла «подмочить» авторитет начальника. Тем более впервые вышедшего на путину, потому что рыбаки зачастую по этому выходу судят о рыбацком фарте человека на будущее.

В прошлом году в это время уже брали скумбрию. Шла она, правда, не густо, но шла. Это Погожев хорошо помнил. И кое-кто из кэпбригов со своими бригадами хорошо заработали. А будет ли она в этом году? И когда? На этот вопрос ничего не мог сказать даже сам Зотыч — ходячая рыбацкая энциклопедия. Было ясно одно, с каждым годом в Черное море скумбрии заходит все меньше и меньше. Погожеву вспомнилась недавно где-то прочитанная им статья, автору которой в ближайшем будущем Мировой океан представляется опоясанным широкой полосой прибрежных подводных плантаций и ферм с пищевыми рыбами, моллюсками и водорослями.

«Это дело, может, и хорошее, — подумал Погожев. — Но — дело будущего. А нам ее, скумбрию, надо ловить сейчас»...

Климов снял наушники и, как-то беспокойно поерзав в кресле, сбивчиво произнес:

— Андрей Георгич, тут я одну штуку набросал. Стихи, словом... Для Богомила Тасева. Если подарить ему или прочесть?..

— Как же ты прочтешь ему? По рации, что ли?

Климов вскинул на Погожева недоуменные глаза:

— Разве не пойдем к нему на день рождения? Он приглашал...

— Без подарка-то? Какие же порядочные люди без подарка ходят на день рождения. Сделали бы по десятку хороших заметов, выполнили план, тогда можно хоть на свадьбу двигать.

До Климова не доходило: шутит Погожев или говорит правду? Да тот и сам еще толком не знал, как сложатся у них обстоятельства. Объявится скумбрия, тогда и для них и для болгар все дни рождения насмарку. У рыбаков, как и у хлеборобов: один день — год кормит. Перед уходом из рубки Погожев наказал Климову, чтобы тот почаще «вылазил» в эфир и слушал не только наших, но и болгарских рыбаков.

— Я и румын слушаю, — сказал Климов.

— Что ты у них понимаешь? — удивился Погожев.

— Тут и понимать не надо. По тону голоса все ясно.

А Погожеву тоже «по тону голоса» Володи было ясно, что его ответ насчет захода в Созопол сбил радисту настроение. Володя только сегодня утром с таким воодушевлением рассказывал ему, какой необыкновенный этот городок болгарских рыбаков: «Дома словно корабли на каменных постаментах, стены их позеленели от солнца и ветра, а крыши покрыты зеленым мохом...»

Сейнер сбавил ход. Что-то кричал с мостика Осеев. Но слова его тут же заглушил грохот якорной цепи.

Вскоре подошли другие сейнера. Торбущенко подвалил под борт осеевцев, а Малыгин встал особняком.

— Ого-го! — махал Осееву с палубы малыгинского сейнера Жора Селенин.

— Бороду бы ему да кольчугу — вылитый бы Илья Муромец, — сказал Погожев о Селенине.

— В кольчугу не влезет. Живот не пустит, — возразил Осеев.

Вскоре Жора заявился на сейнер Осеева. Он бросил на крышку трюма свой крохотный чемоданчик-балетку и заявил:

— Завтра с вами пойду. Кое-что надо обмозговать сообща.

Погожев с Осеевым переглянулись. Им все ясно, уточнять ничего не надо: Селенин подслушал разговор Виктора с болгарами и боится, как бы не отстать от Осеева, когда он отправится на торжества к Тасеву.

— А спать где будешь?

— Найду место. Дашь одеяло, на неводной площадке покемарю.

— Ладно, — примирительно согласился Виктор, — швартуйся в моей каюте. С Георгиевичем на пару. А я пересплю в кубрике.

Жору не пришлось долго уговаривать. Он тут же отнес свой чемоданчик в капитанскую каюту и двинулся на камбуз узнать, что там сегодня на ужин.

Море улеглось, и в заливчике вода лишь чуть всплескивала у темнеющего берега. Далеко на северо-западе помигивали огоньки Созопола...

2

Вначале никто на сейнерах не заметил, как из-за крутого изгиба косы выскочила шаланда. Впрочем, самой шаланды в темноте видно не было — только бегущий по морю огонек, да слышался нарастающий гул мотора. Шаланда почти проскочила мимо сейнеров, как вдруг сбавила ход, развернулась и стала приближаться к сейнерам Торбущенко и Осеева.

«Кто бы это мог быть?» — думали рыбаки, сгрудившись около борта.

На спардеке осеевского сейнера включили прожектор. Когда шаланда попалась в полосу света прожектора, все увидели в ней трех рыбаков.

— Здравейте, другари! Принимай конец! — размахивая тросом, кричал с шаланды сразу на двух языках молодой стройный рыбак.

Торбущенко подскочил, как ужаленный. И, оттолкнув вахтенного, бросился сам принимать фалинь с шаланды.

— Здорово, Петко!.. Подавай, Петко!.. — закричал Торбущенко срывающимся от радости голосом и заметался вдоль борта сейнера. Он то и дело оборачивался к Погожеву и Осееву, возбужденно поясняя: — Петко Стойчев, мой корешок по Измаилу!.. Это же Петко, помнишь, я говорил о нем? — И его глаза, обычно мутные и уклончивые, восторженно блестели.

Встреча была не так-то уж неожиданной. Тот и другой знали, что находятся в море. Больше того, во время разговора по рации (а это с ним говорил Костя перед тем, как повернуть на Одессу) Торбущенко довольно прозрачно намекнул Стойчеву, что, возможно, будет у берегов Болгарии.

Познакомились Торбущенко и Стойчев в Измаиле, где Костин сейнер стоял на капитальном ремонте, а Петко в то время в Советском Союзе заканчивал мореходку и в Измаиле находился на производственной практике.

— Как жизнь? Бригадиришь все? И я — бригадир. Тоже на эсчеэсе. Ходили вот, камбальные сети ставили. — И Петко кивнул в сторону шаланды, давая понять, что не гонять же сейнер ради такой ерунды. Стойчев был веселым и энергичным человеком лет двадцати восьми, со смуглым лицом, быстрыми глазами и маленькими черными усиками под птичьим носом. — Года три прошло, как не виделись. Время летит, как пуля, — и он рассмеялся, обняв Костю за плечи.

И тут кто-то из команды Торбущенко похвастал, что их бригадира наградили партизанской медалью.

— Перед самым выходом на путину, — добавил радист Климов.

Не успели рыбаки и глазом моргнуть, как на палубе сейнера появилась большая бутыль в плетенке.

— Во, это оперативность! — пришел в восторг Витюня, лаская бутыль взглядом.

Не надо быть ясновидцем, чтобы отгадать содержимое бутылки.

— Пожалуй, ни к чему это, Петко, — произнес Селенин неуверенно, переводя взгляд с бутыли на Погожева.

— Чего там «ни к чему»! — выступил пучеглазый коротышка Филя из бригады Торбущенко. — Косте дали, за медаль. Он и будет распоряжаться.

От выкриков Фили всем стало не по себе.

«Вот чертова камбала, — чуть не скрежетал зубами от злости на Филю Погожев. — Не‑ет, баста. Хватит с меня и тех двух одесских историй», — твердо решил он про себя. И сказал:

— Давайте, товарищи, отложим это дело на потом. Еще успеется.

Но и от слов Погожева никто не пришел в восторг.

— Командиров у нас... — И, оборвав фразу, Торбущенко отвернулся и зло харкнул за борт.

Только Петко все с той же веселостью согласился:

— Если «на потом», то пусть будет так.

И бутыль молниеносно исчезла с палубы. Но не исчезла неловкость. Рыбаки переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть друг другу в глаза. И разговор уже был не тот, что раньше. Спасибо Лехе: приготавливая на камбузе ужин, он, пожалуй, единственный, кто даже не догадывался о существовании бутылки. Раскрасневшийся от плиты и польщенный тем, что «закордонные» рыбаки изъявили согласие отведать приготовленный им ужин, он, припадая на ногу, словно приплясывая, выбежал из камбуза на палубу и оживленно объявил:

— Вечерять, хлопцы!.. А ну, швидко, а то сам усе полопаю!

Все словно ждали эт ой команды — сразу оживились и дружно повалили к камбузу, где уже гремел мисками Леха. Ярко освещенный камбуз так и благоухал аппетитным запахом жаркого. Жаркое с картофелем и с острой подливкой — коронное блюдо Лехи.

Гости и хозяева, энергично работая вилками, хвалили кока. Только Погожеву жаркое становилось поперек горла. Хотя был он вместе со всеми на юте, за общебригадным столом-полкой и старался поддерживать беседу. Разговор прыгал с одного на другое. Вспоминали те годы, когда скумбрия валом валила повсюду и не надо было за ней гоняться по всему морю, а только знай бери, не ленись. Упоминались имена особо фартовых рыбаков и в том числе уже знакомое Погожеву — Богомила Тасева.

— Какие там сейнера! Откуда им в те годы взяться? На фелюжке ходили. Или на баркасе под парусом.

— И нипочем ему был страшный ветер драмодан. Среди стариков и по сегодняшний день ходит поверие, будто бы Богомил против драмодана заговор знает. Ерунда, конечно. Весь заговор его в опыте и рыбацкой смекалке.

— Против фрицев тоже знал заговор, когда спускался со своим отрядом с горы Мургаше? Ха‑ха!..

В самый разгар ужина к сейнеру подвалил баркас и на палубу поднялся Платон Малыгин.

— Тут пир горой, а мы там хоть пропади, — сказал он, здороваясь в первую очередь с гостями.

— Нэ надо быть единоличником, — отозвался Кацев, усердно наводя чистоту в миске куском хлеба.

— Боится, как бы раньше его рыбу не схапали. Вишь, на полтора корпуса вперед нас навстречу скумбрии вылез, — пояснил Торбущенко, кивая в сторону малыгинского сейнера.

— От вас можно все ожидать. Из-под самого носа уведете рыбу и спасибо не скажете. — Сказал это Малыгин ради красного словца. Он и сам не помнил такого случая, чтобы кто-то «увел» у него рыбу из-под самого носа. Если и бывало, то наоборот.

Разговор о рыбе всех захватил с новой силой.

Стойчев рассказывал:

— Косяк был маленький, сыпать рискованно... Все же рискнул.

— И как? — в один голос спросили Малыгин и Торбущенко.

— Полторы тонны.

— Не густо, — заключил Платон Васильевич. — Но для начала и это неплохо.

— Когда рыба навскидке — взять трудно, — сказал Осеев. — Кажется, вот она! Обсыпешь, начинаешь выбирать кошелек, а в нем чистейший «бугай».

— Хотя бы пеламида появилась, — сказал кто-то из рыбаков. — Ее бы брать стали...

— Появится, еще не возрадуешься, — фыркнул Витюня. — Тут же следом за скумбрией прибежит.

— Следом и сам черт ей не рад.

— А может, она вперед скумбрии прибежит. Полюбоваться на физиономию нашего Витюни.

— Но-но, полегче. Моя физия больше по нраву скумбрии. У нас с ней взаимная симпатия, — отпарировал невозмутимо Витюня, не отрываясь от миски.

Все поели, дымили сигаретами, только Погожев все еще не мог осилить свою порцию.

— Ты что это, партийный секретарь, слабоват на еду стал? — спросил Малыгин, ощупывая его насмешливо-ироническим взглядом. — Не проработался, видать?

— Выходит, что не проработался, — согласился Погожев, выгребая из миски остатки картошки за борт. — Леха постарался, словно я целую неделю не ел.

— Леха дело знает туго, — все с той же иронией Малыгин похлопал по плечу как раз подвернувшегося ему под руку кока. — Товарища начальника надо кормить сытно. Так ведь, Леха?

«К чему бы это он? — подумал Погожев, насторожившись. — Определенно, кто-то из рыбаков успел поведать ему историю с бутылью».

Так и оказалось. Когда уехали болгары, Малыгин зашел в каюту к Погожеву и у них разговор почти сразу же начался об этой бутыли.

В каюте они были вдвоем. Кэпбриг и Селенин в ходовой рубке играли в шахматы. Многие рыбаки сидели в кубрике перед телевизором, смотрели болгарскую программу.

Погожев бесцельно листал судовой журнал, с его однообразными записями о подъемах и спусках флага, стоянках и переходах, и говорил Малыгину:

— Ты же был на правлении. Сам голосовал по всем пунктам...

— Голосовал, конечно, — сухо перебил его Малыгин. — Помню и то, что, мол, тебе, как партийному секретарю, «и карты в руки». Только ты не с той карты ход сделал.

— По-твоему, надо было пьянку устроить? Спасибо за совет, товарищ член правления! — И Погожев отбросил журнал в сторону. Его просто распирало от злости. Может быть, потому, что где-то и в чем-то, подспудно, он чувствовал правоту Васильича.

— Ты сам знаешь, что никакой пьянки бы не было. Да и много ли там этого кисляка. По полстакана на брата, — выдавил из себя Малыгин, и губы его скривились в издевательской ухмылке.

— Как говорит Витюня: надо быть ржавым брашпилем, чтобы думать, что бутыль осталась нетронутой, — сказал он. — И это знаешь ты не хуже меня. Но, мол, ты, как секретарь, свое дело сделал, запретил. И если что — ты не виноват. Пусть отдувается тот, кто нарушил запрет... Конечно, ни Осеев, ни Селенин к бутылке не прикладывались. Петко Стойчев — тоже. Что касается рядовых рыбаков, как наших, так и болгарских, — продолжал Малыгин все с той же ухмылочкой, — так они тебе даже спасибо сказали. Им больше досталось. И я, грешным делом, тоже потянул стаканчик благодаря тебе. Если бы ты не запретил, едва ли бы мне что-нибудь досталось.

Это было уж слишком! Надо немедленно дать отпор Малыгину! Но все мысли, все умные слова в голове Погожева перепутала и затмила жгучая обида. И он вгорячах ляпнул Малыгину, что это его первый и последний выход в море с рыбаками. Икогда вернется с путины, сразу пойдет в горком партии и попросит перевести его на работу обратно в порт.

Где-то в глубине души он рассчитывал, что Малыгин будет уговаривать его остаться в рыбколхозе, начнет успокаивать, что, мол, «все перемелется и мука будет».

Но тот и не думал успокаивать. Больше того, как показалось Погожеву, Малыгин будет даже рад, если он так и сделает.

Когда Малыгин ушел, Погожев тут же лег в постель и с головой укрылся простыней. Ему хотелось побыть одному, по-настоящему собраться с мыслями, прояснить, в чем он прав и в чем не прав. Но сделать это оказалось не так-то просто: все захлестнувшая обида по-прежнему будоражила нервы Погожева. «Да, я уйду от рыбаков. Сразу же, как только вернусь с путины! Но зачем было говорить это Малыгину? Зачем? Получилось по-мальчишески, не серьезно», — думал он с неприязнью к самому себе. А эта усмешка, которой одарил его Малыгин перед тем, как закрыть за собой дверь каюты. Только что стоила эта его усмешка! Она так и стояла перед глазами Погожева. И он не знал, чего в ней было больше — осуждения, ядовитой насмешки или жалости? Но от того и другого коробило Погожева, было ему не по нутру. Его и без того растрепанные мысли окончательно забрели в дебри какой-то беспорядочности.

«Кого он из себя корчит? Кто он такой есть? — думал он о Малыгине. — Берет больше других рыбы? Но так ли это трудно, если думать только о себе. Мыслимо ли, чтобы Малыгин, с ущербом для себя, помог товарищу? Да ни в жизнь! Когда у Сербина на прошлой хамсовой путине отказал эхолот, Малыгин даже не остановился, прошел мимо, а не то чтобы навести на рыбу. Навел Осеев. Хотя самому Осееву в тот день рыба так больше и не попалась и он остался ни с чем»...

Когда в каюту вошли Осеев и Селенин, Погожев притворился спящим.

Кэпбриг с инженером по лову долго сидели внизу на диванчике, шелестя промысловыми картами и вполголоса обсуждая районы поиска рыбы.

Глава тринадцатая

1

Весь следующий день бригада Осеева провела в поисках рыбы южнее Бургасского залива. Сейнер то приближался к берегу, то вновь удалялся так далеко в море, что земля скрывалась за горизонтом. Знойно. Металлический корпус сейнера до того накалился, что не прикоснешься. В кубрике и в каюте стояла нестерпимая духота. На ходовом мостике было настоящее пекло. Рыбаки то и дело окатывали палубу забортной водой из шлангов. Палуба густо парила и вскоре опять становилась такой же сухой и горячей, как и до поливки.

После вчерашнего разговора с Малыгиным настроение у Погожева было подавленным. «Ну, кто ты им, этим людям моря? С какой стороны родня? Самый последний рыбак в душе считает тебя чужаком. А такие, как Малыгин, — открыто. Кого стесняться Малыгину, он — «Король лова»... Нет, Погожев, уходить тебе надо от рыбаков подобру-поздорову. Обратно в порт, диспетчером»...

От жары, табака и невеселых мыслей у Погожева в голове был туман. Он сидел на порожке капитанской каюты и отрешенно-страдальчески тянул сигарету за сигаретой. Невдалеке от Погожева, прислонившись к фальшборту, стоял Зотыч, не спеша сращивая концы двух канатов.

«Вот и для Зотыча кто я такой? — И Погожеву вспомнились слова старого рыбака: «Тебе бы, Погожев, учителем быть, а не в море болтаться», — Вот именно «болтаться», — мысленно согласился он и поднял глаза на Зотыча. Их взгляды встретились, и Погожев тут же отвел свой в сторону. Что-то необычно пристальное, изучающее уловил он во взгляде его выцветших глаз. Но, отвернувшись, Погожев чувствовал, что старый рыбак продолжал рассматривать его с каким-то подозрительным интересом.

Взгляд Зотыча начинал раздражать Погожева. Он уже готов был подняться с комингса и уйти в каюту, как тот вдруг спросил:

— Что это ты, Андрей Георгич, фалы опустил?

— Жарища... Да и с рыбой что-то у нас не ладится...

Зотыч неодобрительно посмотрел в его сторону. Морщины на лице старого рыбака прорезались четче.

— Жара — конечно, есть малость. На то и лето, — сказал он. И, отведя глаза в сторону, помолчав, добавил: — А я ведь слышал вчера вечером. Все слышал...

— Что слышал? — спросил Погожев, хотя сразу догадался, на что намекал Зотыч.

— Вашу перепалку с Платоном. Не нарочно, конечно. Так получилось. Как бы невзначай... Платон любит подмять под себя человека. Это у него в крови. — И вдруг, бросив на Погожева колючий, почти злой взгляд, сердито добавил: — А ты и скис сразу! Молчи, вижу ведь! Партийный секретарь тоже мне... недоделанный. А ты возьми и подомни Платона. Только не так, как он, нахрапом. А по-партийному.

— Если будем подминать друг друга, некогда и рыбу ловить будет, — грустно усмехнулся Погожев и поднялся с порожка.

Ему было стыдно перед Зотычем за стычку с Малыгиным, за свои бездумные слова, за угрозу уйти от рыбаков. Но в то же время после разговора с Зотычем с Погожева словно свалилась часть груза.

— Пойду-ка и я на спардек, — сказал он Зотычу, снова принявшемуся за бахрому канатов. — Там все же ветерком овевает...

Сейнер, покачиваясь, резал форштевнем стеклянную поверхность моря. За кормой на длинном фалине подпрыгивал на взбитых винтом волнах спущенный на воду баркас. На сейнере все было готово к встрече со скумбрией — и промысловая лебедка, и металлический трос нижней подборы невода, и бросательный конец для Шлюпочных — кляч.

Когда сейнер приближался к берегу и хорошо были видны тенистые сады и леса — Погожев так бы и кинулся в их спасительную прохладу. Городки виднелись на побережье маленькие, тихие. Ахтопол, Мичурин, Приморск... Их узкие извилистые улочки, словно русла пересохших речек, сбегали к морю. Дома старые, замшелые, с висячими верандами. Деревянные причалики, и рядом с ними стояли рыбацкие лодки, остроносые, как туфли турецкого султана.

— Хотя бы самый ерундовый косячок рыбы, — облизнув потрескавшиеся губы, вздохнул Витюня. — Хоть кошелек остудим. А то от такой жарищи расплавится.

— Кошелек, может, и не расплавится. А мы — точно, — сказал Селенин, почесывая потную грудь.

— Слънце-то силно пече. Много с горешо, — говорит Осеев.

— Практикуешься? — усмехнулся Селенин. — Ты с нами говори по-русски. А то мы не бельмеса в болгарском.

— А что тут понимать? Языки-то очень похожи.

— Ну-у, за тобой не угонишься. Ты у нас полиглот, — вяло тянул Селенин.

Казалось, только одного кэпбрига не брала жарища. Который час подряд сидел он под прямыми лучами солнца, за штурвалом в одних шортах и хоть бы что. Его смуглая кожа стала совсем коричневой и на крупных подвижных лопатках задубенела, как голенища старых сапог.

— Не пойму, Виктор Иванович, из какого такого материала тебя твои предки клепали. Из огнеупорного, что ли? — спросил Селенин, упершись взглядом разморенного человека в спину кэпбрига.

Вдали появился островок ряби. Осеев сразу направил туда свой взор. Убедившись, что это не рыба, кэпбриг опустил бинокль и скосил глаза в сторону Селенина.

— А ты думал, что мои родители такие же бракоделы, как твои, — сказал он. — Они у меня были что надо. Любое дело клепали на совесть.

Как ни храбрился Виктор, глаза у него были воспаленные и усталые. Безрезультатная «беготня» по морю утомляла кэпбрига больше, чем работа.

Леха уже второй раз «шумел» насчет обеда. Но разве в такую жарищу что-нибудь полезет в горло. Ни кэпбриг, ни Селенин, ни Погожев даже не спустились со спардека. Витюня выпил кружку компота и тут же вновь поднялся на ходовой мостик.

На трапе показался Леха. Лицо у него было потное и разобиженное.

— Шо мне, весь обед за борт выбрасывать? — разозлился Леха.

— Не вздумай и вправду выбрасывать! Сам знаешь, кумань на исходе. А потом лапу сосать будем? — донесся снизу окрик Зотыча. Старый рыбак зорко стоял на страже общественного продовольствия, потому что забота о «кумани» была вверена бригадой ему.

— Ничего, Леха, — успокаивал кока Витюня, — спадет жара, все полопаем... Может, и гости будут. Так ведь, кэп?..

2

Витюня словно в воду глядел, говоря о гостях. Вечером не успели стать на якорь в знакомой уже им бухточке, как со стороны Созопола стал быстро приближаться к ним огонек катера. На сейнере сразу догадались, что это Никола Янчев.

На катере сбавили ход.

— Посигналь! — приказал кэпбриг вахтенному.

Тот три раза моргнул кормовым плафоном. Катерок тут же мягко подвалил под борт осеевского сейнера. Рыбаки не успели закрепить брошенные с катера швартовы, а человек в шляпе и в светлом шерстяном костюме легким прыжком перемахнул на палубу сейнера.

— Здорово, другари! — голос у него был хрипловатый, как у большинства рыбаков, не год и не два побродивших по морю.

Вначале Погожев подумал, что это кто-то другой, а не Янчев. Он представлял его высоким крепышом, с массивным мужественным лицом. По крайней мере, таким сложился он в воображении Погожева по рассказам Осеева. А может, сбили Погожева с толку шляпа и светлый костюм гостя, под которым виднелись белая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей и с приспущенным галстуком. Но, увидав, как они с Осеевым тискали друг друга в объятиях — больше не сомневался: это и есть Никола Янчев — друг кэпбрига, прославленный рыбак, депутат Великого собрания Болгарии.

Янчев был среднего роста, худощав. Черты лица тонкие, подвижные. Глаза серые, ясные. Взгляд прямой, быстрый. Лоб высокий, прорезанный глубокими морщинами. Ладони большие и жесткие — ладони рабочего человека.

В каюте кэпбрига Янчев снял пиджак и галстук, еще шире распахнул ворот рубашки и облегченно опустился в кресло.

— Я к вам сюда прямо из Софии, — сказал он, окидывая рыбаков своим быстрым взглядом. — И домой еще не заходил. Петко встретил меня и сказал, что вы здесь...

Янчев говорил по-русски чисто, без акцента. Но дело даже не в том, как говорил он — с акцентом или без акцента: Янчев сразу подкупил Погожева своей неподдельной искренностью, какой-то всеобъемлющей простотой и спокойной деловитостью. Погожев даже не заметил, как они с ним перешли на «ты». Как-то само собой получилось. На какой-то миг Погожеву показалось, что они где-то и когда-то встречались. Но он тут же отогнал эту мысль, как невероятную.

В разговоре выяснилось, что Погожев с Янчевым одногодки.

— Когда же ты успел так поседеть? — спросил Погожев удивленно, кивая на его совершенно белую шевелюру.

— Успел, браток, — сказал Янчев с чуть уловимой грустью в голосе. — Первая седина появилась в пятнадцать. Когда на моих глазах гестаповцы расстреляли отца.

И тут же сменил тему разговора. Он рассказал о старинном обычае болгарских моряков — в бурю откупаться от моря вещами и грузами.

— Так что не удивляйтесь, если к вам в кошелек вместе с рыбой попадет бочонок с вином, — заключил он, улыбаясь.

— О, то, что надо — выпивка и закуска! — подхватил Осеев.

И удивительно, Погожева нисколько не смутило, когда разговор коснулся вчерашнего случая с бутылью вина. Он только рассмеялся и сказал Янчеву:

— Ага, уже наябедничали, значит?

— Доложили. Мол, партийное начальство тут у вас на сейнере строгое. Так что бутыль пришлось убрать. — И, помолчав, добавил: — И правильно. Партия коммунистов любит порядок... Ты с какого года в партии?

Погожев ответил.

— Оказывается, и коммунистами мы с одного года. На фронте вступал? И я — тоже. Когда был в партизанах.

— Где это ты так хорошо русский выучил? — поинтересовался Погожев. — В техникуме?

— Бери намного раньше, — ответил Янчев. — В партизанах. У нас в отряде было несколько человек русских, бежавших из немецкого плена. Я жил с ними в одной землянке, вместе ходили на боевые задания.

«В партизанах? Значит, он может знать тех трех болгар, что они тогда высадили с катера где-то в этих местах», — мелькнуло в голове Погожева. Он уже хотел спросить об этом Янчева, но его опередил Осеев.

— Андрей в Болгарии тоже бывал. Еще в сорок первом, — сказал он о Погожеве, разливая по кружкам принесенный Лехой кофе. — Едва ноги унес отсюда.

— Где это было? — спросил Янчев и пристально посмотрел в лицо Погожеву.

— Где-то в этих местах, — ответил Погожев. — Думаешь, я что-нибудь помню? Называется побывал: всего несколько часов и то ночью.

— Постой, постой, постой?! — губы Янчева нервно дернулись, и он прерывающимся голосом произнес: — Вот это встреча. А я ломаю голову, что-то знакомое? А что? Время, время... Значит, ты и есть тот матросик с катера? Ну, знаешь... — И по-мужицки крепко и неловко стиснул Погожева руками. — Жив! Молодец! Ну молодец! — И он еще раз, уже накоротке притиснул Погожева к себе. — А мы-то с Линой тогда думали... Лина мне все рассказала...

В каюте замешательство, и сам Погожев ничего не понимал толком. И только когда Янчев упомянул имя Лины, — промелькнуло: море, скалы, лес, ночная стрельба и...

— Неужели... — все еще неуверенно прошептал Погожев, — тот парень с пистолетом?

— Точно! Но, как видишь... — И он провел ладонью по седой голове и снова повторил: — Да‑а, время, время... — И тут же воспрянул: — Едем! Немедленно едем к дяде Богомилу. Ты не представляешь, как обрадуется Богомил Тасев! Мечта его жизни — встретиться с теми советскими моряками, что вернули его на родину для борьбы с фашизмом. — Он тут же укротил себя и, загадочно улыбнувшись, решительно заявил: — Нет! Пусть это будет ему подарком к шестидесятилетию.

Двое мужчин старались быть сдержанными и не могли с собой совладать. Они еще и еще говорили, кричали даже, перебивая друг друга, воскрешая в памяти события той давней военной поры:

— Когда взорвалась граната и стрельба оборвалась, мы с Линой подумали...

— Убит! — сказал Янчев. — Верно, пришлось мне тогда плохо. И сам не знаю, как удалось уйти.

— А как остальные? Спаслись? — И, обращаясь к кэпбригу, воскликнул: — Витя, видел?! Вот это встреча!

Осеев был удивлен не меньше Погожева и Янчева. Два его лучших друга, которых он давно мечтал свести, оказались не только старыми знакомыми, но и побывали вместе в такой переделке, какая и в войну случалась не часто.

Неуемный Витюня на этот раз словно прирос к комингсу, тараща удивленные глаза на Янчева и Погожева да то и дело от волнения облизывая потрескавшиеся губы. Позади него стоял Зотыч, задумчиво рассматривая кончик погасшей папиросы. Селенин сидел все в той же позе, откинувшись на спинку дивана, и лишь взгляд его широко расставленных глаз недоуменно перелетал с Янчева на Погожева и обратно.

— Нет-нет, ты все же расскажи, как там все было? — немного придя в себя, сказал Янчеву Погожев. — Насколько я помню, это вы с Линой должны были встретить наш катер?

— Даже не с Линой, а я один, — произнес Янчев, и лицо его сразу стало серьезным и даже чуть-чуть замкнутым. — Тяжело пришлось. Много я тогда, как говорят у вас, русских, наломал дров. Много... Дорого обошлось товарищам мое мальчишество, моя необдуманная месть за отца...

3

За десять минут до конца работы к Николе Янчеву — подручному мастера подошел дядя Дмитр — высокий, уже изрядно сгорбленный трудом и насквозь пропахший кожами старый рабочий завода и, улучив момент, когда поблизости никого не было, шепнул:

— Сегодня после работы у Трех дубов тебя будет ждать «Дядо».

Сердце Николы учащенно забилось: это был первый случай за все время, как Никола состоял в рядах Сопротивления, сам «Дедушка» хотел говорить с ним с глазу на глаз, без свидетелей. Никола понимал, что по пустякам «Дядо» — руководитель движения Сопротивления не только встречаться, но и приезжать в Кюстендил не будет. Да и видел-то он «Дядо» всего два раза: первый, еще не зная, кто он такой, вскоре после расстрела отца фашистами; а второй — уже здесь, в Кюстендиле, на тайном собрании, когда их маленькая группка участников Сопротивления выбирала себе командира.

В Кюстендиле Янчев оказался после выхода из тюрьмы. По совету друзей отца. Они помогли Николе найти работу на кожевенном заводе.

Там, куда пришел Никола после работы, никаких дубов не было. Так называлось консперативное место за городом, на берегу речушки.

«Дедушке» не было и сорока лет. Внешне он походил на мелкого служащего банка или какой-нибудь заводской конторы, пришедшего после работы на берег речушки подышать свежим воздухом.

— Ты родом из тех мест, тебе там все знакомо, поэтому решили поручить это дело тебе, — пояснил «Дядо» после того, как подробно изложил Николе цель задания. — Поедешь до Бургаса поездом, будто бы в отпуск, навестить мать и сестру. Через два дня вечером у Зеленой скалы тебя будут ждать люди с Мургаши. Ты их знаешь, они твои земляки-рыбаки. Оружие получишь при встрече с ними. — И, положив ладонь на плечо Николе, пристально посмотрел ему в глаза и добавил: — Если будет осложнение, сюда не возвращайся. Уходи с товарищами в горы.

На другой день Янчев выехал поездом в Софию. А оттуда — в Бургас. Только в дороге он почувствовал, как сильно соскучился по морю, по родным местам, по маме и сестренке Лине. От Бургаса до Созопола Никола доехал на попутном грузовике, а дальше шел пешком. Шел той же извилистой тропинкой, по которой год назад явился домой его отец, бежавший из немецкого концлагеря. Отца предал бывший его товарищ детства, разбогатевший на скупке и перепродаже рыбы. Когда к их дому подъехала машина с жандармами, отец, а следом за ним и Никола, выскочили через окно сада и бросились в кукурузу. В них стреляли из пистолетов. Но они ушли в лес. Жандармы весь день разыскивали их по лесу. А вечером из Бургаса привезли собаку-ищейку и Николу с отцом, обессиленных и голодных, окружили у озерца в зарослях тростника.

Отца немецкий военный суд приговорил к расстрелу.

Сын с отцом сидели в разных камерах. Когда рано утром отца повели на расстрел, офицер-эсэсовец сказал начальнику тюрьмы:

— Приведите этого щенка. Пусть посмотрит и запомнит на всю жизнь, как мы поступаем с врагами рейха.

Офицер не ошибся, Никола запомнил это на всю жизнь. Больше того, он теперь знал, кто предал отца у них в поселке. И он ему этого не простит...

Чем ближе был дом, тем быстрей шагал Никола. Перед садом, так же, как год назад, росла кукуруза; вернее, торчали растрепанные кукурузные стебли — початки были собраны.

«Надо помочь маме срезать их на корм козе и на топку», — подумал он, подходя к дому.

Приезд его был неожиданным. Увидав Николу, мать обрадовалась и испугалась. После расстрела отца она теперь всего боялась. Но когда он сказал ей, что приехал на два дня в отпуск — успокоилась.

Сестра Лина все эти два дня ни на шаг не отходила от брата. За этот год Лина заметно вытянулась, похудела и из хохотушки превратилась в серьезную и настороженно-замкнутую девочку-подростка. Подруг у нее почти не было. После того как в поселке стало известно, что ее отец арестован и расстрелян как «враг великой Болгарии», многие бывшие подруги стали избегать Лину, а с другими она перестала водиться сама.

— Наш баркас и сети конфисковала полиция, — сообщила Николе Лина. — Сказали, что если ты даже вернешься домой, все равно тебе не разрешат иметь собственную лодку и сети. Такой приказ из Бургаса, из немецкой комендатуры... Хорошо, что нас еще дядя Янгулов не забывает, — добавила она. — И иногда приносит нам с мамой немного свежей хамсы и ставридки. И денег не берет...

— Янгулов! — вскрикнул Никола и подскочил со стула как ужаленный. — И вы берете у этого иуды подачки? Это он заявил на папу в жандармерию.

— Не может быть, — осекшимся голосом произнесла Лина и широко раскрыла глаза от удивления. — А я ему уже сказала, что ты приехал. Может, все же это не он сделал?..

— Он иуда! Наши товарищи установили точно. Даже сняли копию с его доноса.

— Кто это «наши товарищи»?

— Это тебя не касается, — оборвал ее Никола, разозлившись, что сболтнул лишнего.

Лина не обиделась на брата. Теперь ей стало ясно, почему Янгулов заискивает перед ее матерью, приносит им эту дрянную рыбешку, подолгу сидит у них дома, расспрашивая о папе и его друзьях, все время напоминая, какими они большими друзьями были с папой.

— Я убью его, Никола, — заявила она и твердо посмотрела в глаза брату.

— Это не девчоночье дело. Я посчитаюсь с Янгуловым сам, — строго предупредил ее Никола. Он уже жалел, что сказал сестре о предательстве Янгулова. «Чего доброго, она и действительно рискнет убить Янгулова, — подумал с опаской Никола. — Какая-то она стала совсем не та, что раньше»...

В назначенное время Янчев встретился у Зеленой скалы с двумя партизанами с Мургаши. Это были Петко и Анатас — бывшие рыбаки, большие друзья отца Николы. Никола хорошо знал их с самого раннего детства.

— Держи, на всякий случай, — сказал Петко и протянул Николе пистолет. — Стрелять, конечно, только в крайнем случае. А это фонарик. Услышишь гул мотора катера, посигналишь: три коротких и один длинный. И запомни еще... — Тут Петко остановился, видимо подбирая слова. — Возможно, один из тех людей, что сойдут с катера, покажется тебе знакомым... Так запомни, звать его товарищ Митё. Понял? Товарищ Митё и больше никакого другого имени. Мы с Анатасом будем их ждать здесь. Потому что неизвестно, где они смогут высадиться, — слышишь, как абаза разыгрывается. — И он кивнул в сторону гудящего морского прибоя. — Это место явки товарищу Митё известно.

Утром, оставив Петко и Анатаса у Зеленой скалы, Никола пошел к морю, к месту предполагаемой высадки приезжающих. Кто и откуда эти люди, Янчев не знал. Да он и не допытывался об этом. Его задача встретить товарищей и помочь им добраться до Зеленой скалы. Затем взять у приехавших какой-то пакет и с первым же утренним поездом выехать из Бургаса в Софию.

Побережье было знакомо Николе до мельчайших подробностей. За этот год, что жил он вдали от дома, тут мало что изменилось. И все же он хорошо обследовал берег, побывал на островке и даже искупался в море, хотя было далеко не жарко и небо с утра хмурилось.

До прихода катера оставалось много времени. «Насижусь еще здесь ночью», — подумал Никола, направляясь в глубь леса. Над ним по-осеннему тоскливо шумели деревья, роняя листву. Чуть заметная тропка привела его к ярко полыхающему всеми цветами, уже обобранному винограднику. Никола пересек его и стал подниматься в гору.

Отсюда в ясную солнечную погоду был хорошо виден не только противоположный берег залива и приютившиеся на мысках городки Поморие и Несебыр, но и далекий мыс Емине, окаймляющий залив с севера. Сейчас той видимости не было. Над заливом висела неприветливая грязно-серая пелена. В сторону Бургаса, словно призрак, двигался немецкий миноносец. Недалеко от берега, вспенивая воду, прошло несколько катеров.

Немецкие корабли Николу нисколько не удивили. Он давно привык видеть их у причалов Бургасского и Варненского портов. Отсюда они уходили обстреливать Одессу, Севастополь и Новороссийск, подкарауливать и топить советские пароходы.

Взгляд Николы скользнул по лесам, садам и виноградникам с детства хорошо знакомой ему долины и остановился на черепичных крышах родного поселка. Сердце его вдруг защемило предчувствием большой и неотвратимой беды. «Лина! Неужели она вправду решится на такое дело? Боже, зачем я сказал ей об этом подлеце Янгулове!» — упрекал себя Никола. Он понял, если не побывает дома, не убедится, что там все в порядке, — не успокоится. И Никола быстро пошел вниз по крутой тропинке, петляющей меж скал и деревьев.

Подходя к дому, он опять подумал о так и не срезанных им кукурузных стеблях. Может, после того, как выполнит задание «Дядо»? Ну, конечно, на денек задержится в поселке, и они вместе с Линой срежут их и уложат под навесом. А то вот-вот пойдут зимние дожди...

Дома была одна мать. Она удивилась появлению сына, который еще вчера вечером распрощался с ними и ушел в Бургас.

— Разве ты не уехал? Где же тогда провел эту ночь? — спросила она обеспокоенно.

Никола назвал первое пришедшее ему в голову имя рыбака из Созопола и спросил:

— Где Лина? Мне надо у нее кое-что спросить.

— Лина? Была дома. Около сарая серп точила, собиралась кукурузные стебли срезать.

«Серп точила?» — насторожился он, и сердце его учащенно застучало. Если бы Лина резала стебли кукурузы, он обязательно бы увидел ее, проходя через поле.

Никола выскочил во двор, растерянно огляделся. Двор носил следы запустения, тут и там топорщились заросли переспелой лебеды, под забором валялось почерневшее от дождей и солнца тележное колесо, под навесом из камыша висела старая порванная сеть, в углу стояли теперь уже ненужные багры и весла, кучкой лежали буйки. Лишь рядом с сараем все так же раскидисто и могуче шуршало поредевшей листвой шелковичное дерево. Под деревом стоял маленький столик, на котором лежал оселок.

Увидав оселок, Никола встрепенулся. «Что же ты стоишь, — упрекнул он себя, — беги, может, еще не поздно».

Недавно надстроенный второй этаж дома Янгулова новой красной черепицей крыши заметно поднимался над остальными домами поселка. С одной стороны к дому вплотную подступал сад, с другой — виноградник. С обратной стороны дома стояли сарай, летняя кухня, свинарник, курятник — тоже добротные и под черепицей.

Никола через сад незаметно прокрался к самому дому и прислушался. Никого. Жена Янгулова рубила стебли кукурузы в добром полкилометре от дома. Никола узнал ее высокую и худую фигуру издалека. «А сам, наверно, на причале околпачивает рыбаков, — подумал Никола. — Но куда девалась Лина?» То, что здесь нет Лины, его немного успокоило. Он уже хотел повернуть обратно, как вдруг за домом послышались мужской рассерженный голос, возня и приглушенный вскрик Лины.

Никола бросился вперед. Через распахнутые двери летней кухни он увидел широкую спину и оттопыренный зад Янгулова. Кулаки его взлетали вверх и тут же падали на извивающуюся под ним Лину. Знакомый Николе с детства серп с кизиловой ручкой валялся у входа.

— Убью! Все равно убью, — задыхаясь от слез, ненависти и боли, твердила девушка.

— Я те «убью». Ты у меня, сучонка, отсюда живой не выйдешь. — И снова занес кулак, целя в лицо девушке.

— Не трожь! — вскрикнул Никола, вскочив на порог кухни.

— А-а, это ты, гаденыш, — подняв на Янчева глаза одичавшего вепря, прохрипел Янгулов. Щека у него была рассечена, кровь залила всю нижнюю часть лица и грудь Янгулова. Лина, видимо, целила серпом по шее, но не попала или тот успел вовремя увернуться.

— Не трожь, иуда!

— Сейчас и ты получишь свое, гаденыш. — И он как был полусогнутым, так и двинулся на Николу, вытянув перед собой руки. — А остальное дополучишь в жандармерии, вонючий ремсист^[6].

Янчев отступил на шаг и, выдернув из кармана пистолет, направил на Янгулова.

— А ну, назад! Лина, выходи, — скомандовал Никола.

— Убей его, Никола, застрели, — утирая разбитый нос, всхлипывала Лина.

Янгулов, поняв, что дела его плохи, сразу обмяк, заюлил, норовя выскользнуть из кухни.

— Да ты что, Никола? Этим не шутят. Убери пистолет. Я ее проучить хотел... заместо отца...

— Отца не трогай, иуда! За отца ты еще ответишь. А ну, назад, в кухню!

Янгулов незаметно напряг все свои мышцы и рывком бросился вперед, в надежде вышибить пистолет из руки Николы. Но просчитался. Хлопнул выстрел, и Янгулов, словно подломленный, осел к ногам Николы.

Через пять минут после случившегося Никола и Лина были уже у себя во дворе. Запыхавшиеся и бледные, они стояли под шелковицей, некоторое время не в силах вымолвить ни слова.

И вдруг Никола вспомнил:

— Где серп? Ты его оставила там?

Он хотел сбегать за серпом, но Лина, вцепившись в него, умоляла:

— Не ходи, Никола. Я боюсь...

— Увидят наш серп и узнают.

— Все равно не ходи.

Но серп для этого не потребовался. Янгулов был только ранен и сам сообщил подоспевшим к нему на помощь людям, кто в него выстрелил.

Никола еще не успел решить, что делать с Линой, что сказать матери, как в поселок нахлынула полиция. И снова тем же путем, которым год назад он вместе с отцом спасался от жандармов, пришлось убегать ему с Линой из дому.

Полицейские, видимо, были намного моложе прошлогодних жандармов и долго не отставали от Лины с Николой, стреляя вдогонку. Когда им в лесу на какое-то время удалось оторваться от преследователей, вдруг Никола опомнился и ужаснулся своей опрометчивости. «Куда я их веду, — подумал он о преследователях. — Мало того что взбудоражил весь поселок, да еще веду за собой полицию к тому самому месту, где ночью должен подойти катер и высадить наших товарищей. Надо немедленно повертывать в другую сторону», — решает он.

Схватив Лину за руку и оглядевшись, не видать ли полицейских, потянул ее за собой в лощинку с густыми зарослями дубняка.

— Стой и слушай внимательно, — зашептал он ей, еще раз окинув взглядом окружающий их лес. — Я сейчас повертываю обратно, в сторону гор. Так надо. Ты беги на Ропотамо, спрячешься в рыбацкой хижине деда Матея.

— Я одна боюсь в хижине ночью. Я пойду с тобой, — заупрямилась Лина.

— Тебе нельзя, — убеждал ее Никола. — За мной пойдут полицейские, будут стрелять. Я должен увести их отсюда. Ясно?

— Я боюсь, — твердила Лина.

— Тьфу! — рассердился Никола на сестру. И тут же осекся — с той стороны, откуда они только что пришли, отчетливо послышались голоса. И сразу в нескольких местах. Полицейские, видимо, шли по лесу цепью.

Никола с Линой кинулись бежать влево, в сторону темнеющих вдали гор. Минуты через три, чтобы привлечь внимание полицейских, Никола нарочно затрещал валежником и даже раза два подал голос. Полицейские сразу повернули на шум и стали приближаться. Но Никола лучше полицейских знал здесь каждую тропку, каждый камень и овражек. Он знал, где можно показаться полицейским, чтоб убедить их, что они на правильном пути преследования, и тут же надолго исчезал из вида.

Уже совсем стемнело, пошел дождь. Давно пора бы идти на свой пост к морю, но Никола с Линой шли все дальше и дальше в горы, увлекая за собой преследователей. Никола понимал, что увести полицейских от моря сейчас самая главная для него задача. С наступлением ночи представители власти уже не так рьяно преследовали их, то и дело останавливаясь, и даже раза два намеревались оставить свое дело до утра и вернуться в поселок. И тогда Никола, почти под самым носом у полицейских, треском веток или голосом заявлял о себе, и они снова устремлялись в погоню.

Было за полночь, когда Никола с Линой вышли к маленькой речушке, которую можно было запросто перепрыгнуть. Но Никола сказал:

— Снимай башмаки. Сейчас пойдем по воде.

— Зачем? Я и так вся мокрая, от дождя, — попробовала возражать Лина,

— Снимай и делай то, что я тебе говорю, — строго прикрикнул он на сестру и первым шагнул в воду.

Никола на всю жизнь запомнил их с отцом ошибку. Если бы они тогда додумались пройти по воде, собака сбилась бы со следа, и отец остался жив. Кто знает, может, завтра и для них привезут ищейку. «Правда, идет дождь, следы должны быть и без того смыты, но так надежнее», — подумал он. Объяснять все это Лине было некогда.

Когда они окольным путем спустились к озерцу, уже близился рассвет. Так и не выполнил Никола своего первого важного задания «Дядо», не встретил приезжающих товарищей. Но он объяснит Петко и Анатасу, как все случилось и что у него другого выхода не было.

Дождь прекратился, но трава и деревья были мокрыми. Никола остановился и придержал за руку Лину. «А‑а, наверно, ночная птица или спугнутый заяц, — успокоился Никола. — Полицейские и сами, как трусливые зайцы, сбежали из леса в поселок».

Но он недооценил рвения «блюстителей порядка». Никола не знал, что немецкая комендатура хорошо оплачивала за каждого живого или мертвого «красного». Оплачивала натурой, у них же, болгар, забранными продуктами. А главное, обеспечивала беспрепятственное продвижение по службе.

Это чрезмерное рвение полицейских друг перед другом — первому «застукать красных», а значит, и отхватить львиную долю награды, спасло Николу и Лину. Когда один из сидящих в засаде, боясь, как бы его не опередили, раньше времени крикнул «стой!» и дважды выстрелил из пистолета, Никола и Лина бросились обратно в заросли ивняка. Автомат полицейских уже бил по невидимой цели.

— Фу, вот это влипли, — тяжело дыша от волнения, выдохнул Никола, когда они уже были в безопасности.

Дальше шли осторожно, поминутно останавливаясь и подолгу прислушиваясь. И опять какой-то подозрительный шорох впереди заставил их отбежать в сторону и затаиться. Впереди тоже все затихло. Видать, там тоже выжидали. «Если бы это были полицейские, не выдержали бы и открыли стрельбу», — подумал Никола. Но выходить не решался. А время шло, Никола не знал, что делать: не сидеть же им здесь до рассвета. Уже и так начинало светать. И тут Николу осенило: он достал из кармана фонарик и, направив в ту сторону, где послышался шорох, моргнул три коротких и один длинный. Из-за кустов приглушенно окликнули:

— Никола, это ты?

Янчев узнал голос Петко.

— А это кто с тобой? — когда сошлись, спросил Петко и тут же узнал Лину. Петко сразу перешел к главному: — Почему не встретил катер? — строго спросил Николу. — Знаешь, парень, у нас на Мургаше за такие вещи... — И он, не окончив фразы, махнул рукой, мол, что с тобой говорить.

Уже по дороге к Зеленой скале, Никола с пятое на десятое поведал ему о случившемся.

— Ладно, — примирительно сказал Петко. — Надеюсь, не забыл, что тебе было сказано о товарище Митё? Предупреди и ее об этом. — И Петко кивнул в сторону Лины.

Дальше все закрутилось и завертелось с неимоверной быстротой для Янчева. Встреча с товаришем Митё преобразила Николу, вдохнула в него уверенность и силу. Заметно оживилась и Лина. Теперь с ними был товарищ Митё, смелый партизанский командир и родной им человек.

— Смотри, Никола, доверяю тебе безопасность русских моряков, — сказал Митё Янчеву, когда расставались у Зеленой скалы. — Проведи их на катер, а сам пробирайся следом за нами на Мургаши.

Встреча с полицейским патрулем на лугу у скирды сена была для Николы неожиданностью. Казалось, что бы им там делать, да еще в такую-то рань? Янчев специально отходил последним, отстреливаясь и прикрывая собой русских моряков.

«Вот тебе и прикрыл... Что теперь подумает обо мне товарищ Митё? — неотступно стояло у него в голове, пока они несли убитого боцмана, а затем прятали его в камнях, на берегу моря. — Лучше бы я сам погиб, чем этот русский моряк»...

И это чуть не случилось. Спасла Янчева случайность — брошенная полицейским граната ручкой зацепилась за сук и, изменив направление полета, взорвалась в стороне от Янчева. Осколки застучали по стволам, посыпалась листва и ссеченные ветки. «Беги!» — словно кто-то подтолкнул в спину Николу. Еще не затих звук взрыва, как он со всех ног бросился в лесную чащу. Пули свистели над головой, цокали по стволам деревьев справа и слева, выбивая щепу.

За Николой бежали долго и неотступно. Он чувствовал, что его покидают последние силы, что вот-вот подломятся ноги и он упадет. Впереди показалась та самая речушка, по которой они с Линой уходили от погони.

Никола свернул с тропинки, перешел речку и полез в камни, в заросли кизила. Привалившись спиной к валуну, он обессиленно опустился на землю. В пистолете не было ни одного патрона — он расстрелял их еще там, на лугу. Поэтому, услыхав приближающихся преследователей, даже не вынул его из кармана.

Когда полицейские пробежали мимо, Янчев с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, углубился в заросли. Потом он долго и неподвижно лежал на влажной опалой листве, закрыв глаза и широко раскинув ноющие ноги.

Поздно вечером Никола осторожно приоткрыл дверь рыбацкой хижины деда Матея. В хижине было темно и пусто.

— Кто тут есть? — негромко спросил он.

— Заходи, Никола, — откуда-то из дальнего темного угла хижины отозвалась Лина. Голос у нее был дрожащий, со всхлипом. Видимо, она тут, в одиночестве, долго плакала. — Они его ранили... Он, наверно, умрет, Никола...

4

— На горе Мургаши, в партизанских четах тоже и холода и голода хлебнули, — говорил Никола Янчев, разминая очередную сигарету. — Особенно первые пару лет. А когда Красная Армия начала громить фашистов по всем фронтам, сразу у многих в мозгах прояснилось. И наши четы в целые партизанские бригады выросли.

— После победы сразу на море вернулся? — спросил Погожев.

— Не сразу, конечно, — ответил Янчев. — Когда народная власть закрепилась... Люблю море, свою рыбацкую жизнь...

Они пили кофе, курили сигареты и за разговорами не замечали, как летело время.

— Оставайся у нас до утра, — предложил Янчеву Виктор Осеев. — Хоть поговорим, отведем душу. Когда потом встретимся.

Янчев рассмеялся:

— Да я и не собираюсь от вас уезжать. Только вот где-то надо пристроить на ночь моториста, потому что катер нам утром понадобится.

— Пусть спит на моей койке, я все равно на вахте, — подхватился Витюня. — Я сейчас пойду скажу ему об этом. Он вместе с нашими в кубрике по телеку футбол смотрит.

— Да-а, что нам в этом году преподнесет скумбрийная путина? — сказал Янчев, вытаскивая из пачки новую сигарету. — Все надежды на скумбрию.

— Ты хоть что-то да взял, — сказал Селенин. — А мы ее и в глаза еще не видели.

— Десять тонн, разве это рыба, — усмехнулся Янчев.

— Хоть для затравки.

— Только что. И не больше, — согласился он. И, обращаясь к Осееву, спросил: — Помнишь, Виктор, что нам в техникуме о рыбах говорили?

— А-а, Фараон, — вспомнил Осеев маленького, толстенького кандидата биологических наук, по прозвищу Фараон. Но свой предмет Фараон знал отлично. Только читал нудновато. И все же Виктор до сих пор помнил, с чего начинал тот свою первую лекцию. И, закатив глаза, подражая Фараону, Осеев затянул нараспев: — Мир рыб чрезвычайно богат и разнообразен. Рыбы населяют моря, озера, реки, ручьи и даже пещерные воды и артезианские колодцы...

— Стоп! — остановил Виктора Янчев. — А теперь я. — И, тоже нараспев, продолжал: — Сколько живет на земном шаре отдельных экземпляров рыб, не знает никто. Другое дело отдельные виды. Специалисты насчитывают около двадцати тысяч видов рыб — больше, чем зверей, птиц, пресмыкающихся и земноводных, вместе взятых... — И, переведя дух, спросил Погожева: — Ну как, партийное начальство, наши знания?

— Наверно, ваш Фараон поставил бы пять с плюсом, — сказал Погожев.

— То-то же, — удовлетворенно произнес Янчев. — А, впрочем, может, наши с тобой знания, Витя, давно устарели? Столько лет прошло, как мы разлетелись из техникума кто куда! Может, все отдельные экземпляры рыб пересчитаны.

— Еще как пересчитаны. По косточкам. Особенно у нас, в Черном море, — отозвался Зотыч. Он занял Витюнино место на комингсе и все это время, молча потягивая свои «гвоздики», слушал, что говорили остальные.

— Сейчас Зотыч начнет нам расписывать, сколько рыбы водилось при царе Горохе, — откинувшись на спинку дивана и широко разбросав свои толстые ноги, слово за словом вытягивал из себя Селенин. — А ты подумал, Зотыч, о растущем спросе населения?

— «Подумал», — угрюмо передразнил его Зотыч. — Мне умирать скоро. Ты думай. На то тебя и учили, чтоб думать. — И маленькое сморщенное лицо старого рыбака стало строгим и недосягаемым.

Жора, не ожидая такой отповеди от тихого Зотыча, нахмурился и покраснел. Будь это в другое время, он пропустил бы слова Зотыча мимо ушей. Но сейчас, когда все происходило в присутствии Янчева, Селенину казались слова Зотыча чуть ли не подрывом авторитета. Может, даже оскорблением. Но отчитывать Зотыча он не решился. Зотыч есть Зотыч, хотя и тихоня, но за словом в карман не полезет. Погожева от всей этой картины разбирал смех. И на губах Янчева появилась улыбка, которую он старательно сдерживал.

Только Осеев не видел в этом ничего смешного. Казалось, он даже не замечал этой маленькой размолвки между инженером и Зотычем. Он говорил, что в данном случае дело не в растущем спросе, а в хозяйском отношении к рыбным запасам.

— Но и растущую потребность народа тоже нельзя сбрасывать со счетов, — с каким-то бычьим упорством стоял на своем Селенин. Вначале о растущих потребностях он сболтнул больше для красного словца и для Янчева, как иностранца, чем для Зотыча, которому адресовал это.

— Если мы вернемся домой ни с чем — вот тебе и все растущие потребности побоку, — произнес Осеев с расстановкой, словно вбивая каждое слово. И уже веселее добавил: — Да и родные жены нас из дому повыгоняют, как тунеядцев.

— А океан? Надо выходить и нам в мировой океан. А то мы больше говорим, чем действуем. Скажи, Виктор Иванович, сколько лет говорим о выходе колхозных судов в океан? Лет пять, если не больше.

Осеев пожал плечами.

— Говорить мы, действительно, научились. Ничего не поделаешь, — согласился Янчев. Но и в океанах запасы рыбы не безграничны. И это ты не хуже нас знаешь, Георгий Иванович. И знаешь то, что, несмотря на бурный рост рыболовецкого флота, за последние годы мировые уловы пошли на снижение. Не пора ли и там бить тревогу?

— Рваться нам в океан, думаю, незачем, — сказал Осеев. — Туда ходит государственный флот. А колхозному и тут работы по горло. Нужно по-хозяйски относиться к морю. Есть такая поговорка у наших северных поморов: море — нива наша. А всякая нива, как известно, требует хозяйского глаза...

Давно за полночь. Рыбаки разбрелись по кубрикам. Только в капитанской каюте никто не думал об отдыхе. Разговор перескакивал с одной темы на другую: война, годы учебы, удачи и промахи на путинах. Даже не забыли вспомнить о былых любовных похождениях. Ведь Никола и Виктор женаты на подругах. На Гале и Вале.

— Ты правильно сделал, Андрей, что пошел в рыбаки, — сказал Янчев. — Одобряю и приветствую.

— Какой я рыбак, — усмехнулся Погожев и покосился в сторону Зотыча, свидетеля его вчерашней размолвки с Малыгиным. Но Зотыч даже и глазом не повел, продолжая посасывать свой «Норд». — И парторг из меня никудышный. На фактах убеждаюсь. — И он, грустно улыбнувшись, развел руками.

— Э-э, не скажи, дорогой Георгич, — возразил Янчев. — Что же ты тогда вместе с рыбаками в море болтаешься? Не из-за простого же любопытства. Знаю по собственному опыту, хорошим парторгом быть не так-то просто, как думают некоторые. Сложнейшее это дело, потому что основной рабочий материал твой — люди. Пока его не изучишь, не поймешь, пока люди в тебя не поверят — не жди удачи. Особенно сложна эта работа в рыбацком коллективе: люди часто в отрыве от дома, разрознены на бригады и раскиданы по всему морю... Даю тебе, Андрей, честное слово, что не заскучаешь с нашим братом — рыбаками. Так ведь, Виктор?

— Он и раньше не особо скучал с нашим братом. Когда еще работал диспетчером в порту, — отозвался Осеев, намекая на погожевские стычки с кэпбригами из-за причалов.

— То совсем другое дело, — махнул рукой Янчев. — А сейчас у нас одна боевая задача. Именно боевая! Потому что порой и тут приходится драться, как на фронте. И за план, и за сохранность рыбы. К сожалению, головотяпы и карьеристы не перевелись на белом свете.

— План и сохранность, как говорят в Одессе, две больших разницы, — буркнул Зотыч.

— О, наконец-то мы слышим голос ходячей рыбацкой энциклопедии!— воскликнул Осеев. — Но в этом вопросе твои данные, энциклопедия, устарели. Чтоб не было этих «двух больших разниц», Министерство рыбной промышленности специально переименовано в Министерство рыбного хозяйства. Чтоб не только промышляло, но и заботилось о завтрашнем дне наших рыбных запасов. Правильно я разъясняю, товарищ секретарь? И, хитровато блеснув цыганскими глазами, добавил: — Не забудь, Погожев, занести это в анналы агитационно-пропагандистской работы на путине. Конечно, на мой счет.

— Обязательно, — в тон Осееву отозвался Погожев.

Он слушал то Янчева, то Осеева, перекидывался словами с Зотычем и Селениным, смотрел в их лица, удивлялся их внешней несхожести и общности в главном — рыбацком деле. Казалось, ничего особенного не происходило — встретились друзья и разговорились, вспомнили прошлое, прикинули планы на будущее. И в то же время Погожев чувствовал, как что-то перевертывалось в его душе и сознании, в новом свете представала перед ним вся его еще недолгая работа в рыбколхозе. Он мысленно соглашался с Янчевым, что сделал правильный выбор, придя работать к рыбакам, что за плодородие и чистоту «нашей нивы» и он вступает в бой, плечо к плечу с Осеевым, Янчевым, Зотычем и многими знакомыми ему и незнакомыми рыбаками...

В дверях каюты появился Леха с опухшим от сна лицом. Он некоторое время, переминаясь с ноги на ногу, силился понять, в чем же тут дело.

— Це шо, с такого ранку вже нарада? — удивился кок.

Они, не менее Лехи удивленные, переглянулись: о какой он говорит «нараде»? А потом долго смеялись. Оказывается, уже было утро. Виктор выключил в каюте свет, и они, разминая суставы, вышли на палубу.

Солнца еще не было, но небо посветлело. На нем, как искорки, догорали последние звездочки да висел матовый ломтик ущербного месяца. Маленькая бухточка парила легким утренним туманом, сквозь который неясно вырисовывался деревянный причалик и устье речки Ропотамо. По ту и другую сторону речки виднелись невысокие лесистые горы. Вершины их побурели и вот-вот должны окраситься первыми лучами солнца.

Леха приготовил крепкий кофе, и они, стоя на корме и наблюдая за просыпающимся берегом, маленькими глотками тянули из кружек душистый напиток...

С первыми лучами солнца к причалику подвалил переполненный народом теплоходик. Причальчик тут же стал ярким и пестрым, точно цветник. Люди пересаживались с теплоходика в моторные лодки и уплывали вверх по Ропотамо.

— Курортники. Интуристы, — сказал Янчев о народе на причалике.

— Видел бы ты, Андрей, что тут делается по воскресеньям! — подхватил Осеев.

— На Ропотамо каждый день воскресенье. Ропотамо — это наш праздник. И я надеюсь, вы сегодня в этом убедитесь. — Янчев выплеснул из кружки за борт кофейую гущу, поблагодарил Леху за кофе и, помолчав, добавил: — Вы потихоньку собирайтесь, передайте мое приглашение бригадам Торбущенко и Малыгина, а мы с Андреем на час-полтора отлучимся.

— Секреты? — обронил Селенин не то с завистью, не то с обидой и скривил рот в улыбке.

Янчев сделал вид, что не расслышал. А может, и вправду не расслышал, так как уже спрыгнул на катер и что-то говорил мотористу.

Катерок быстро бежал вдоль живописного лесистого берега моря, огибая мыски и камни. Погожев смотрел на все это, старался хоть что-то припомнить из прошлого, но не мог. Все казалось ему внове, никогда не виданным. Хотя, как он догадывался, все происходило именно здесь.

За очередным мыском открылась тихая бухта с дощатым причаликом, вроде плотика для полоскания белья на реках, и большим одиноко стоящим на берегу домом. Квадратные окна дома и просторная веранда выходили на море. С обратной стороны к самому дому подступал густой лиственный лес. В сторонке от дощатого причалика, на песчаном пляжике лежала перевернутая вверх дном свежепокрашенная шлюпка. По лобастым, отшлифованным штормами, выпирающим из берегового откоса серым каменным глыбам были растянуты для просушки узкие лентообразные камбальные сети.

Катер пошел тише и, проскочив в узкий проход между камнями, подвалил к «плотику». От дома по тропинке уже спускались навстречу катеру двое мужчин.

— Наш бригадный рыбацкий дом, — сказал Янчев.

— Не дом, а настоящий санаторий, — произнес Погожев, с интересом окидывая взглядом бухту, дом под красной черепицей и левее дома широкую светлую поляну всю в ярких красках полевых цветов. Посреди поляны на пригорке возвышался каменный обелиск. И вдруг — словно что-то осветило сознание Погожева — он понял, зачем привез его сюда Янчев, и сердце Андрея заныло старой растревоженной раной. Катер давно подвалил к причалику, пора было сходить на берег, а Погожев все стоял и стоял, не в силах оторвать глаз от обелиска.

Янчев что-то сказал спустившимся к морю рыбакам, и один из них тут же поспешил обратно.

— Ну что ж, Георгич, сходим, поклонимся праху твоего боевого товарища, — произнес Янчев и первым пошел вверх по тропинке.

Утро было тихое и солнечное. Только слышны птичий щебет да отдаленный всплеск моря. Трава на поляне еще не перестояла, была зеленой и сочной.

Обелиск был вытесан из деорита. Еще издали Погожев прочел: «Тук почива незнаен съветски воин жертва на фашизма».

«Почему «незнаен», если он был боцманом катера Черноморского флота Степаном Ивановичем Соловьевым?» — хотел возразить Погожев, но тут же сообразил — откуда им было знать об этом, если документы боцмана он тогда забрал с собой на катер.

— На следующую ночь мы с Петко перенесли его сюда и похоронили, — сказал Янчев о боцмане.

— А что с Петко?..

— Погиб. В сорок третьем.

Помолчали. Погожев переступил с ноги на ногу и, отведя взгляд в сторону открывающейся отсюда морской дали, несмело начал:

— Я все хочу спросить тебя, Никола, но не решаюсь... даже боюсь спрашивать...

— О Лине?

Погожев молча кивнул.

— Нет ее. И самое обидное, что убили ее после победы. Она в окружкоме партии работала... Был у нас в поселке такой тип Янгулов. Разбогатевший во время войны на человеческих страданиях...

Вернувшийся из бригадного дома рыбак принес бутыль и стаканы. Янчев поставил стаканы на каменное надгробье и налил в них понемногу вина, чистого и прозрачного, как слеза.

— Вечная память герою, — сказал Янчев, и они все выпили.

Один стакан остался нетронутым. Никола взял его и вылил на могилу боцмана.

— Так провожали в последний путь в нашем партизанском отряде своих погибших товарищей русские. Потом и остальные партизаны переняли это у русских. Это было что-то вроде салюта в честь павших...

Погожев пытался представить Лину, какой она была в сорок пятом: повзрослевшей за годы борьбы, окончательно сложившейся девушкой, и это ему почти удалось. Он понимал, что в действительности она могла оказаться совсем иной. Но это уже не имело никакого значения...

Глава четырнадцатая

1

Витюня был полон воспоминаний от прошлогоднего посещения столицы болгарских рыбаков — Созопола. Он понимал, что на этот раз ему берег «не светит». И знал почему: его одесская одиссея с баркасом еще была слишком свежа в памяти всей бригады. Но поммех искусно делал вид, что ему не очень-то и хочется на берег. Ведь он там уже все видел. И у входа в камбуз просвещал принарядившегося кока:

— Ты не смотри, что Созопол городок маленький. Он — древний. И назывался когда-то Аполлония Понтийская. Знаешь, что такое Аполлон?

— Тот, что голый? — неуверенно произнес Леха.

— Сам ты «голый», — обиделся Витюня. — Бог солнца, света и еще чего-то... А в общем-то, ты прав, Леха. Этих богов почему-то всегда рисуют голыми, — поразмыслив, согласился Витюня. — Может, в то время материю еще не изобрели. Ну, да хрен с ними, с богами. Тем более что потом городок переименовали в Созополис. По-нашему — город спасения. Потому что здесь морякам никакой шторм не страшен. Даже самый грозный ветер драмодан...

Погожев не слышал, что еще говорил Витюня коку об истории Созопола и голых богах, так как его голос заглушил бас Селенина:

— Медаль партизанскую обязательно нацепи!

Это он кричал вдогонку возвращающемуся на свой сейнер Торбущенко. Больше ни у кого из рыбаков партизанской медали не было.

«Вот молодчина Жора, что напомнил», — мысленно похвалил Погожев Селенина и, порывшись в баульчике, прицепил к своей отутюженной светлой форменной блузе орденские колодочки.

В каюту вошел Янчев.

— Вот это кавалер! — воскликнул он, оценивающе окинув взглядом Погожева. — Стройный, светловолосый, с голубыми глазами. А орденов-то сколько! Нет, ты сегодня определенно покоришь всех красавиц Болгарии.

— Как бы этот «кавалер» рыбу не проворонил, — отозвался Погожев, поправляя приколотые на блузе орденские колодочки. — Зотыч уже три раза намекал мне об этом. Обеспокоен старик. Хотя это не помешало ему самому принарядиться и повесить на грудь медали и орден «Знак Почета».

— Запомни, другарь, рыбацкую присказку: наша рыба от нас не уйдет. А та, что ушла, значит, была не наша.

— Слыхал, — сказал Погожев. — Только, к сожалению, ни на правлении, ни на партбюро ее во внимание не берут. Даже те же самые рыбаки, что успокаивали себя этой присказкой на путине.

— Успокоить душу тоже, иногда, не последнее дело в рыбацкой профессии. Так ведь, Виктор?

Заглянувший в каюту кэпбриг Осеев уже был при всех регалиях. На погончиках новой голубой форменки белоснежно поблескивали капитанские завитушки и полосы.

— Так-то так, — соглашается Осеев, — но не пора ли вам, дорогой Никола, кончать эту игру в прятки. А то рыбаки поизвелись от неизвестности. Куда ты нас волокешь? В Созопол?

Янчев многозначительно подмигнул Погожеву и рассмеялся.

— Нет, не угадал, — сказал он. — На Ропотамо. Праздновать так уж праздновать. Тем более что причин для этого больше чем достаточно...

Три рыбацких моторных баркаса, один за другим, бежали вверх по Ропотамо, глубоко осев в воду. После нескольких суток открытого моря, беспощадного зноя на спардеке и духоты в кубриках рыбаки чуть не балдели от свалившегося на них счастья. Запахи леса и трав, посвист птиц и отдающиеся эхом их собственные голоса пьянили, как рюмка крепкого вина. Мимо баркасов проплывали берега со свисающими над водой ивами и забредшими в воду тростниками. В заводях, словно зеленые языки пламени, покачивались листья телореза; над разлапистыми листьями кубышки на тонких стеблях поднимались яркие чашечки цветков. По низинным берегам непричесанными волосами на кочках торчала осока. На выступающих из воды корягах грелись водяные черепахи.

Из встречной лодки девочка приветливо помахала рыбакам букетом полевых цветов. Лодка бежала вниз по реке, видимо, за очередной партией туристов. На корме сидел высокий и худой старик, сутуло сгорбясь за рулем.

На душе у рыбаков было легко и весело. И они в ответ девочке тоже помахали кто чем — фуражками, носовыми платками. Вокруг было такое буйство яркой, манящей к себе зелени, что сердца заходились от восторга! Показались первые островерхие, точно красочные муравейники, палаточные городки туристов и легкие, ажурные крыши утопающих в зелени летних кафе и ресторанов.

По команде Янчева головной баркас ткнулся носом в заросший травой берег. И тут же водопадом звуков обрушилась на рыбаков музыка. А с откоса навстречу баркасам устремилась веселая толпа импровизированных музыкантов с бубнами, дудками, губными гармониками и даже с кастрюлями и ложками.

Рыбаки еще не успели прийти в себя от обрушившейся на них музыки, а им уже жали руки, вели вверх по склону, к проглядывающей сквозь листву деревьев легкокрылой крыше ресторанчика. Русская речь мешалась с болгарской, болгарская — с русской, но все было понятно и тем и другим, и не требовались никакие переводчики.

— Добре дошли!.. Добро пожаловать, другари!..

— Здравствуйте.... Здравейте, товарищи!..

— Здравейте, скыпи другари!..

Гостей сразу же расхватали, растащили знакомые по прежним встречам болгарские рыбаки, что-то рассказывая и расспрашивая, возбужденно размахивая руками.

— Дядя Богомил! — крикнул Янчев и помахал рукой пожилому мужчине. — Самый дорогой подарок тебе привез. Принимай гостя! — И, обернувшись к Погожев спросил: — Узнаешь?

Погожев узнал его сразу. Узнал по крупному волевому лицу и массивному, словно рассеченному надвое, подбородку. Время не особо сказалось на этом крепыше: он был таким же высоким и костистым, без намека на возрастное ожирение. Только когда-то черные брови и волосы густо посеребрила седина. На Тасеве был светлый однобортный костюм, белая рубашка и однотонный темно-коричневый галстук. Черные туфли с плетеными верхами были старательно начищены. Все это сидело на Тасеве великолепно и в какой-то степени молодило его.

Погожев поспешно устремился вверх по склону и, протянув Тасеву руку, радостно сказал:

— Здравствуйте, товарищ Митё.

Тот не спеша крепко пожал ее и, не выпуская из своей, пристально вглядывался в лицо Погожева.

— В партизанах? В сорок пятом в Софии?.. Нет, другари, не помню. Извините, но не помню, — признался он и развел руками.

Погожев отметил про себя, что Тасев говорил по-русски так же бегло, как в сорок первом, только пожалуй с бо́льшим акцентом, чем тогда.

— А не ты ли говорил, если бы мне встретить хоть одного парня из тех, кто в штормовую осеннюю ночь сорок первого доставил меня на родину, — более дорогого гостя для меня бы не было.

По мере того как говорил Янчев, все у́же и пристальнее становились глаза Тасева, напряженнее лицо.

— Неужели тот парень с катера? — проговорил он не уверенно.

— Он самый! Андрей Георгиевич Погожев, партийный бог небезызвестного тебе рыбколхоза «Дружба», — сказал Янчев.

— Вот это встреча! Ну, здравствуй, другарь. Еще раз здравствуй! — И он привлек Погожева к своей широкой груди.

Тут их со стороны ресторанчика окликнула миловидная, чуть полноватая блондинка лет тридцати, с ниспадающими на открытые плечи пушистыми волосами.

А когда они подошли, Янчев сказал:

— Знакомься, Андрей, моя супружница Галина.

— Все, — скомандовала Галина, — кончайте свои дебаты и к столу. А то люди с ног сбились, ищут виновника торжеств. Ай-яй-яй, дядя Богомил, как вам не стыдно.

— Стыдно, Галя, еще как стыдно, — сказал Тасев, а глаза, и лицо, и весь он с головы до пят светился неподдельной радостью. — Теперь, Галя, «виновников» тут не один. Ситуация резко изменилась в нашу общую пользу и, можно сказать, вышла за пределы Болгарии. — И, подмигнув Погожеву с Янчевым, спросил: — Ну что, ветераны, возьмем штурмом еще один стоящий перед нами рубеж?..

Столы были по-русски сдвинуты и накрыты белыми скатертями. На фоне белых скатертей особенно красочно вырисовывались ярко-красные помидоры, зелень салатов и огурцов, фиолетовые баклажаны и розовобокие яблоки.

— Прошу за стол, земляки! — приглашала Галина. — Заповядайте, саднете!^[7] Виктор, Костя, за столом и поговорите.

— Принято, Галочка! — бодро отозвался Осеев. — Сама знаешь, у нашего брата рыбака насчет жратвы и выпивки — не заржавеет.

За столом не пустовало ни одного места. Сидели вперемежку, каждый нашел себе близкого собеседника: Торбущенко сидел рядом со Стойчевым, Зотыч и механик Ухов — в компании старой рыбацкой гвардии. Молодежь «заняла позицию» в конце стола и среди них — Селенин, Малыгин-младший, Климов и Леха.

— Что ж, скыпи другари, — поднимаясь со стула с рюмкой в руке, сказал Янчев. — За здоровье знатного рыбака Богомила Тасева, за нашу встречу...

Рюмка коньяка приятным теплом растеклась по всему телу Погожева, легким хмелем ударила в голову. Он, медленно опустив веки, слушал малопонятную болгарскую речь, думая о большой и нелегкой судьбе Богомила Тасева. «Как они тогда добрались до Мургаше? Но добрались»... Это потом возросшие численно партизанские четы превратились в отряды, а отряды преобразовались в бригады. А в начале войны им там на Мургаше приходилось несладко. «Так же, как и нашим», — подумал Погожев. Он во время войны видел партизанские землянки в лесах Брянщины и Белоруссии. «Но видеть одно, а быть самому партизаном — другое»...

Погожев ушел в свои мысли и не расслышал, когда предоставили ему слово, пока рядом сидевший с ним за столом Виктор Осеев не подтолкнул его в бок локтем. В общем-то Погожев мысленно к этому готовился еще на сейнере, перед отъездом на Ропотамо. Он понимал, что сказать будет надо. И что говорить придется ему, как секретарю партбюро. Но поездка на могилу боцмана и встреча с Митё Тасевым поломали весь строй заранее обдуманного им выступления.

А люди ждали. Ждали молча, отставив вино и салаты. Погожев видел их черные, светлые и серые глаза — любопытные, живые и задумчивые. Чувствовал, как кровь приливала к его лицу.

Прямо перед Погожевым сидел Торбущенко, покручивая бокал за тонкую ножку. На груди у него поблескивала новенькая партизанская медаль. Нисколько не потускнел от времени и орден Зотыча — первый в жизни увиденный Погожевым орден. Почему-то именно сейчас вспомнилось Погожеву, как они ребятней часами подкарауливали Зотыча около его дома, чтобы хоть издали взглянуть на орден.

Потом он увидел ордена и медали на груди у Тасева. Погожев видел только награды. Награды назойливо лезли ему в глаза, затмевая все остальное.

Он переступил с ноги на ногу, откашлялся и каким-то чужим, хрипловатым голосом сказал:

— Как-то я вычитал такие стихи: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд... Давно вычитал, а помню. Хорошо сказано! Труд в наших странах приравнивается к геройству. Потому что и в труде порой требуется не меньшая отвага, чем в бою. Особенно в труде, в морском! Рыбацком. — Облизнув мгновенно пересохшие губы, Погожев с трудом перевел дыхание, словно только что преодолел крутой подъем. — Сегодня мы чествуем человека, который в равной степени славен и боевыми и трудовыми заслугами...

Ему хотелось сказать о Митё-Тасеве все то, что он только что передумал о нем: и про ту ненастную осеннюю ночь сорок первого года, и о том, как товарищ Митё великолепно провел тогда катер в усеянный камнями проливчик, и с какими трудностями они отбивались от преследователей. Но разве перескажешь все, чем переполнена душа, да и наверняка сидящие за столом хватили войны побольше, чем он, и вообще... о мире и труде речь:

— Русские люди всегда вам братья. А братство испытывается лихими временами. Мы выстояли в войну, побили страшного врага и очень рады быть в гостях у очень мирных людей — болгар, среди которых и мой прекрасный человек Богомил Тасев.

Тасев поднялся, обнял Погожева:

— Первый раз тебя Болгария встретила пулями. Здесь, в болгарской земле, навеки остался лежать твой командир. То была другая Болгария, чужая не только для тебя, но и для болгарского народа. Вот она наша Болгария! — И Тасев широко раскинул руки, словно собираясь обнять всех присутствующих.

Застолье сделалось большим, семейным.

— Салато от домати? Заповедайте...

— Ракия? Бяло вино...

— Спасибо. Достаточно...

— Рыбарски кораб...

— Скумбрия в том году была добрая...

— Времето с много хубаво...^[8]

Спустя несколько дней, когда разговор коснется Болгарии, Леха скажет Погожеву:

— Яка ж цэ заграныця. Це будто к нам на Волынь у гости съездылы.

— Не доволен? — спросил Погожев кока.

— Та ни-и. Ще як гарно було.

— Вот так-то, Леха, Видишь, как в жизни получается, когда люди друг к другу с открытой душой, — скажет, Погожев. — Опять же в силе старая русская поговорка: не имей сто рублей, а имей сто друзей...

Сейчас Леха сидел раскрасневшийся от вина и разговора с соседом по столу — тучным человеком в годах, поваром ресторана. Напротив Лехи — стармех Ухов и сивоусый пожилой болгарин с вытянутым смуглым лицом и большим крючковатым носом что-то деловито обсуждали, жестикулируя руками. Ни в телосложении, ни в обличье у них не было ничего общего. Только руки, до чего же у них были схожи руки! Большие, жилистые, с въевшимися следами машинного масла, словно руки братьев-близнецов.

Погожева еще во время войны удивляло, как быстро люди находят родственные себе души. Особенно на пересыльных пунктах. Только откуда не попадали туда солдаты: из госпиталей, отпусков, комендатур и батальонов выздоравливающих. Туда же стекались вновь призванные и разбронированные военкоматами. На «пересылках» тасовали солдат словно карты и раскидывали кого куда: в маршевые роты, запасные полки, военные училища. Солдаты знали об этом. И все равно каждый из них, пусть на два-три дня, обзаводился землячком, корешом, бывшим однополчанином. И чувствовал себя сразу увереннее. Теперь уже одну шинель можно было подстелить под себя, а другой укрыться. В один котелок получить на кухне суп, а в другой кашу.

Прошло много лет, как окончилась война. Молодежь уже не знает, что такое «пересылка». А натура человеческая все та же — люди ищут общность. И, видимо, всегда будут искать ее, пока существует Земля, а на Земле — человек. И радоваться найденному и огорчаться от потерь...

Высокий пожилой рыбак с отвислыми усами, придвинувшись вплотную к Торбущенко, что-то оживленно доказывал. До Погожева донеслись лишь обрывки фраз:

— Минато лято... Тук хубаво...^[9] И перечисляет, загибая пальцы: — Кефал, турук...^[10]

Тасев, извинительно пожав локоть Погожеву, перебазировался в стан Зотыча. Они сидели, сдвинув седые головы, и тихо разговаривали о рыбе.

Чубатый радист Рангел, обняв за плечи Володю Климова и Николая Малыгина, вполголоса напевал:

— Тасев считает, не сегодня-завтра пойдет скумбрия, — сказал Янчев Погожеву. — У Богомила на рыбу прирожденное чутье. Промаха не даст.

— Зотыч тоже с утра обеспокоен, — подтвердил Осеев.

— Что бы мы делали без таких стариков, как Богомил и Зотыч? — сказал Погожев. — Вот уйдут на пенсию, еще наплачемся.

— Ха, Богомил и Зотыч на пенсии! Пусть живут они по двести лет, но, если откровенно, я отчетливее представляю их на смертном одре, чем на пенсии. В каждом деле есть такие люди. На них и держится наш шарик. А не на трех китах, как считали наши предки.

— Помните, в позапрошлом году какой прогноз давала наука на скумбрию? — спросил Торбущенко своей бубнящей скороговоркой. — А на деле — пшик.

— Да хватит вам о рыбе, — вмешалась в разговор Галина. — Виктор, скажи хоть пару слов, как там Валентина? Как дети?

— А-а, — Янчев махнул рукой в сторону жены. — Женщина всегда останется женщиной. Пошли, Андрей, покурим.

Они вышли из ресторана, пристроились в тени раскидистого дуба и закурили.

— Бражничаем, веселимся, а, если откровенно, на душе кошки скребут — как она сложится в этом году, наша путина, — сказал Янчев, глядя на кончик сигареты. — А главное, придет ли к нам скумбрия? — И вдруг весело хлопнул Андрея по плечу, в его черных глазах солнечный свет снова зажег золотые искорки: — А в общем-то, молодцы, что встретились! Пусть даже в обстановке, как говорили когда-то мои русские друзья-партизаны, приближенной к боевой. Наша рыба от нас не уйдет!

— Вот и пригодилась рыбацкая-то поговорочка, — сказал Погожев.

— А что я тебе говорил! — И Янчев озорно подмигнул Андрею.

Ресторанчик быстро пустел. Все высыпали на простор — на зеленую травку, под кущи густой листвы, на берег речки.

Рангел играл на губной гармошке, притопывая ногой. Вокруг него толпилась молодежь, кто-то, сильно коверкая русские слова, пел:

У Погожева на душе была легкая грусть оттого, что сейчас придется расставаться с этими удивительными людьми и с Ропотамо.

— Теперь ждем вас к себе в гости, — сказал он Николе. И вдруг, подхлестнутый идеей, начал горячо убеждать Янчева: — А что, действительно, приезжайте! На день рыбака! Выберемся в лес, в горы. Мы всегда на День рыбака выезжаем в горы. У нас тоже чудесные места есть...

Он, наверно, и дальше бы расписывал красоты своего края, если бы не голос Тасева:

— Ладос, другари! Ладос!..

Богомил Тасев стоял с торжественно-настороженным лицом пророка, вскинув указательный палец над головой.

На какое-то мгновение все вокруг замерли, прислушиваясь, точно кто-то сейчас должен явиться сюда таинственный и неземной.

В кустах — птичья возня и щебет. Доносились голоса играющей в волейбол молодежи, отдаленное гудение пролетавших по шоссе автомашин. И над всем этим — игриво разгулявшийся ветерок, одаряющий всех то терпковато-йодистым запахом моря, то пряным ароматом полевых цветов и трав, то бодрящей свежестью родниковых вод.

— Ладос!.. Ладос!..

И снова, как при встрече гостей, были пущены в ход дудки, бубны, гармоники, кастрюли и ложки. Кто-то бросился в пляс.

— Ладос! — вместе с хозяевами кричали гости.

По преданию, бытующему в народе, этот ветер приносит всем добрым людям счастье, уносит печали, сулит богатый улов рыбакам.

Что-то необычно-радостное, восторженное распирало грудь Погожеву. Его глаза блестели, с губ не сходила улыбка.

— Ладос!

О чем-то шумно и весело говорили Янчев и Торбущенко, то и дело прерывая свой разговор смехом. Хохотал Петко, тиская в объятиях Осеева. А может, Осеев Стойчева — разве можно было разобрать.

Потом Янчев снова пригласил всех к столу.

— Как у вас говорится, посошок на дорогу... Кто на посошок, подходи!.. Другари, моля Ви!.. Дядя Богомил!.. — И уже с бокалом в руке, обращаясь к гостям, пожелал: — Полные трюмы рыбы вам, товарищи!

— Того же и вам, — отозвался Осеев.

— Желая Ви всичко най-хубаво!^[11]

Все вместе шумно спустились к баркасам.

— Советую пробежаться за Маслен-Нос. Хотя бы до Приморско, — сказал Тасев, прощаясь с Погожевым. — Чем черт не шутит. Только особо в глубь моря не берите. Если объявится скумбрия, будет держаться берега...

— На рассвете я тоже выйду, — сказал Янчев. — До встречи в море.

— И у нас на Дне рыбака, — добавил Погожев, на прощание крепко стиснув локоть Янчеву.

2

Баркасы легко скользили вниз по Ропотамо, мимо уже знакомых рыбакам летних кафе, палаток туристов и рыбацких хижин по берегам.

Настроение у рыбаков было точно такое, каким оно бывает, когда возвращаешься из гостей от старых добрых друзей и точно не знаешь, да и не стараешься узнать, что тебе так всколыхнуло душу — то ли хорошо накрытый стол и радушие хозяев, то ли разговор и общность мыслей. Рыбаки были шумливы, как люди, довольные собой и свершившимся. Вспоминались детали встречи. Восхищались рыбацким опытом Тасева.

— Крепкий мужик, рыбацкой закваски, ни годы, ни партизанское лихо не сломили, — говорил о Богомиле Тасеве кэпбриг Осеев. И, обращаясь к Погожеву, добавал: — А с тебя, Погожев, причитается.

— С чего бы это? — спросил Погожев.

— Ну-у, еще спрашивает. За такую встречу...

— Это точно, Георгич, — подхватил Селенин. — Я и то прямо обалдел от этой вашей встречи. Особенно с Янчевым...

Но тут внимание рыбаков привлекла уткнувшаяся носом в заросли осоки лодка.

— Это же тот самый старик с девочкой, — сказал Погожев, заслонив ладонью глаза от солнца. — Ну, конечно! Она еще махала нам букетом.

— Что-то у них случилось. А ну, подрули‑ка, Фомич, — скомандовал Осеев.

Лодка старика была привязана к коряге, чтоб не снесло течением в море. Подвесной моторчик запрокинут в лодку и гребной винт смотрел в небо. Видимо, старик возился с мотором давно. Это можно было угадать по его устало-отчаявшемуся лицу. Девочка с безразлично-сморенным видом дремала в носу лодки. Букет, которым она махала рыбакам утром, веником сухой травы валялся у ее голых ног.

— В чем дело, отец?

Тот недоуменно пожал своими острыми стариковскими плечами.

— Мотор вот... — произнес он глухим, надтреснутым голосом.

— Взгляни-ка, Фомич, — попросил Осеев.

Вначале никто из них не задумался, откуда этот старый лодочник с Ропотамо знает русский язык: так все были озабочены его мотором. Даже Леха и тот сунулся к мотору, хотя ничего не смыслил в этом деле.

— Ну, что там? — спросил Фомича Осеев.

— В общем-то, ерунда, — ответил стармех, вытирая руки листьями кувшинки, сорванными за бортом лодки. — Но у него с собой никаких инструментов.

— А у тебя?

— Да и у меня не лучше. Если бы на сейнере — за пять минут все сделали.

Осеев поискал взглядом остальные баркасы. Но те уже были на выходе в море.

— Ну что, отец, проскочим до сейнера? — предложил он.

Тот опять пожал плечами. Девчонка смотрела на рыбаков широко раскрытыми глазами. От ее безразлично-сморенного вида не осталось и следа.

— Возьмем на буксир и вмиг там будем...

И они, прихватив лодку, продолжили путь в сторону моря.

— Старик-то не хуже нас разговаривает по-русски, — удивился Климов. — Интересно, где это он научился?

— А правда, где? — подхватил Селенин.

— Неужели был у нас на учебе? — гадал радист.

— Ты что, в такие-то годы! — фыркнул Селенин. — Ему запросто все семьдесят...

На сейнере их ждали с нетерпением. Интересно ведь, где они были, что видели, с кем встречались, чем их угощали? И что это за старик и девочка? А узнав, в чем дело, засуетились. Особенно Витюня.

— Это мы мигом. Где ваш мотор? Подавайте сюда.

Старик полез было обратно в лодку, но Погожев остановил его:

— Ну что вы, отец. Вон какие у нас орлы, для них мотор словно перышко.

Старик улыбнулся, обнажив ряд вставных металлических зубов.

— Это верно, — согласился он, морщинистой ладонью поглаживая по голове девочку, — молодость, она всегда молодость.

— Леха, покормить бы гостей надо! — крикнул Сеня.

Помощник капитана, по пояс голый, не спеша разгуливал по палубе. Его казавшиеся негнущимися штаны из чертовой кожи с пузырями на коленках были подвязаны скрученной в жгут рыбацкой сеткой. На загорелом теле поигрывали мускулы. Наверно, так вот в старину выглядели пиратские атаманы.

Леха еще не пришел в себя от поездки. И на дверях камбуза висел замок. Леха не любил, чтоб кто-нибудь без него хозяйничал на камбузе. И когда уходил даже в кубрик — на двери вешал замок.

Фомич спустился в машинное, готовился к отходу. Осеев с инженером в капитанской каюте шуршали промысловыми картами...

— А вам сколько лет, отец? — спросил старика Погожев.

— Мно-ого, — ответил тот нараспев и как-то безнадежно махнул рукой. — Да и не в годах дело. Смотря как они прожиты.

— Русский язык вы знаете не хуже русского. Как это вам удалось? — как бы между прочим спросил Погожев, принимая от Витюни подвесной мотор и искоса наблюдая за стариком.

Погожев уловил взглядом, как по лицу старика пробежала легкая тень заминки и перешла в грустную усмешку.

— Я и есть самый настоящий русский, — сказал старик, прижимая к себе девочку, словно кто-то собирался отнять ее у него. — Был русским, — как-то торопливо поправился он. — Родом из Крыма. За сорок с лишним лет на чужбине позабудешь, какой ты есть нации.

Климов с Погожевым удивленно переглянулись. Витюня даже присвистнул: вот, мол, это встреча.

— Выходит, землячок, — крякнув и почесав в затылке, произнес поммех. — Это что же, папаша, во время революции драпанули? Буржуем, значит, были?

И опять печальная улыбка скользнула по сухим губам старика.

— Таким же буржуем, как сейчас... Семнадцать лет мне было, когда силком призвал на войну барон Врангель. Только песенка его была спета. Красные взяли Перекоп, и белые кинулись за море. И меня по каким-то причинам прихватили. Да разве только меня. Видно, надеялись еще вернуться и повоевать. Да где уж... — И старик махнул костлявой рукой. — Вначале я у одного полковника вроде за денщика был. Таскал его чемоданы. Пока они у него были. Не стало чемоданов, и я не нужен стал. Чуть ли не христорадничал на чужбине. Сколько слез пролил... Сначала я в Туретчине был. А затем, вместе с дружком — таким же бедолагой, как и я, в Болгарию перебрались. Болгары все же ближе нам, русским...

— Надо было вернуться домой. Зашли бы в Советское посольство и все рассказали, — сказал Климов.

— Откуда нам было знать о посольствах. Мы люди малограмотные. Куда ни сунемся, везде большевиками стращают. Мол, тех, кто был у Врангеля, большевики в Сибирь ссылают, на вечные каторжные работы. А то и расстреливают. Об этом здесь во всех газетах писали.

— Ну, а потом, после второй мировой войны, когда Болгария социалистической стала? — спросил Погожев. — Разве не тянет на Родину?

— Как вам сказать, брат у меня в Евпатории. В позапрошлом году в гости к нему ездил. Брат уговаривал переехать насовсем. Но дети у меня тут. И внуки вот. — И старик снова погладил по голове девочку.

Рыбаки некоторое время молчали, не зная, что сказать старику. Да и что скажешь человеку утешительного, в чем его осудишь? За свою ошибку он давным-давно расплатился с лихвой.

Первым нарушил молчание Витюня. Он зло стукнул молотком по крышке люка и так рявкнул, что все вздрогнули:

— Леха! — И когда тот с поварешкой в руках выскочил из камбуза, закричал: — Тебе, паразит, сколько раз повторять, что гостей кормить надо! Разве тебя на берегу так встречали?

Леха, не сказав ни слова, тут же скрылся на камбузе.

Витюня удовлетворенно протянул:

— Сейчас будет все в ажуре. Повара — народ известный, пока хорошего подсоса не дашь, не заведутся... Точно как мотор у нас на баркасе.

Старику неудобно было, что из-за него влетело коку, и он начал уверять рыбаков, что они только что поели.

— Ничего, батя, подкрепись с внучкой, — покровительственно подбадривал старика поммех. — Это здоровью не повредит. А я тем временем так ваш мотор подлатаю, что лучше нового будет.

Гостей кормили на юте, за общим столом. Кормили по всем морским правилам — обедом из трех блюд.

Погожев вспомнил, что перед отходом на путину ему дома сунули в баульчик коробку ассорти. Тогда он еще возмущался: зачем, мол, ему конфеты? А теперь рад. Есть что подарить девочке. Витюня с Климовым к его коробке присоединили две банки сгущенного молока.

Старик что-то сказал девочке по-болгарски. Девочка смутилась, покраснела и неуверенно произнесла по-русски:

— Спа-асиба...

— Она у меня молодец, — сказал старик, одаривая внучку ласковым взглядом. — Она язык своего деда учит в школе. Только стесняется еще...

Мотор отремонтировали и установили на лодке. Витюня самолично испробовал его, пару раз «обежав» вокруг сейнера, то давая полный газ, то идя на малых оборотах.

— Порядок, батя, — поднявшись на сейнер, заверил он старика. — Катайте на здоровье своих отдыхающих. Горючего я вам в бачок под самую завязку налил.

Старик с девочкой уехали.

Почему-то им всем троим стало грустно от этой встречи. Казалось бы, кто он им, этот старик? Они даже его фамилию не знали. И едва ли узнают когда-нибудь...

Глава пятнадцатая

1

В это утро до них доходит первая весть о замете на скумбрию. Замет этот сделал Никола Янчев. И совсем недалеко от родного причала.

— Мы ее ждем здэсь, а она вон гдэ открылась! — вознегодовал даже невозмутимый Кацев и зло сплюнул за борт.

— Значит, проморгали мы ее где-то. А может, ночью или глубью мимо нас проскочила, — сказал Селенин.

— Мимо Янчева нэ проскочила. Только вышел и уже в замете. Скумбрия словно ждала его.

Весть о замете мгновенно преображает рыбаков. Сразу все взбодрились, навострили зрение. Осеев тут же развернул сейнер на сто восемьдесят градусов и полным ходом пошел в район замета. Туда же бежали болгарские суда. И Малыгин с Торбущенко. Хотя осеевцы их не видели, но знали об этом наверняка. Такая уж рыбацкая психология, где появилась рыба — спеши. Может, и тебе перепадет. На хамсовой путине такую беготню сейнеров друг за другом рыбаки метко окрестили «собачьей свадьбой».

К стоящему в замете сейнеру Янчева Осеев близко не подошел. Вокруг него и своих, болгарских, судов хоть отбавляй. Они метались то бережнее Янчева, то мористее, искали рыбу, но чтобы еще кто-нибудь сыпал невод — не было видно.

— Или косяк маленький был, или остальная успела уйти, — сказал Осеев о рыбе. Он одной рукой крутил штурвал, а другой держал бинокль, наблюдая за морем.

На ходовом мостике — теснота. Радист включил репродуктор, и он шипел, потрескивал, выбрасывая на спардек то русскую, то болгарскую речь. Это Климов старался держать в поле зрения сразу две волны, то и дело переходя с одной на другую.

За кормой сейнера подпрыгивал на взбитой винтом волне уже спущенный на воду баркас. Появись рыба, шлюпочные мгновенно будут в нем.

Погожев и раньше, еще работая в порту, иногда выходил с осеевской бригадой на лов рыбы. С первого же увиданного им замета навсегда запечатлелся в его памяти тот, оглушающий своей стремительностью момент, когда со свистом летит вдоль правого борта сейнера стальной трос нижней подборы невода, стуча, выпрыгивают из деревянного лотка тяжелые кольца-грузила и стремительным потоком скользит сеть за корму, оставляя на поверхности моря пунктир из белых пробок. Иногда этот момент ему снился по ночам. И он просыпался утром бодрым и жизнерадостным.

Но за последние две недели замет ни разу ему не приснился. Может, потому, что все это время он жаждал увидеть его наяву.

На ходовом мостике — ни шума, ни разговоров. Даже забыли о куреве. Так всегда бурное оживление, приходящее на сейнер с известием о рыбе, сменялось настороженностью и сосредоточенностью. Ни одно скопление чаек, ни одна мелкая рябь и светотень на море не оставалась без внимания рыбаков.

Полдень. Слева по борту виднелся округлый, поросший кустарниками мыс Емине. Справа — огромный красный сухогруз, идущий в Бургасский залив. А впереди и позади — рыболовецкие суда и суденышки.

В другое время рыбаки обязательно бы обсудили этот сухогруз: прикинули тоннаж, определили порт приписки и даже погадали бы, чем нагружены его трюмы. Но сейчас им было не до пустопорожней болтовни. Где-то в душе каждому рыбаку хотелось увидеть скумбрию первым.

— А шо, если на этом замете опять вся рыба кончится, — произнес кто-то из рыбаков за спиной у Погожева. Андрея и самого мучили эти мысли, как ни старался он заглушить их в себе. Самое странное, что он чувствовал гнетущую вину за это безрыбье, хотя прекрасно понимал, что отсутствие скумбрии уж никак от него не зависит.

«Неужели так ни с чем и вернемся? — думал Погожев, озирая море. — Вот это будет номер».

И тут, в каких-нибудь ста метрах позади сейнера, вода начала вскипать и пузыриться, словно от невидимого дождя.

— Рыба!..

Увидели ее все одновременно. Косяк скумбрии только-только поднимался, и поэтому «кипение» моря в этом месте заметно нарастало.

— Готовьсь! — скомандовал кэпбриг, отчаянно накручивая штурвал.

Крутой разворот сейнера, и они устремились на полосу фонтанчиков, над которой появились и первые чайки. Рыбакам было видно, как чайки стремглав падали вниз, хватали рыбу и на лету глотали ее, смешно дергая головками.

На спардеке уже ни Зотыча, ни Кацева, ни Фомича: всех словно ветром сдуло. Последним мелькнул на трапе стриженый затылок Селенина. За кормой, в баркасе — сидели два рыбака. Рука стармеха лежала на пусковом рычаге промысловой лебедки. Фомич, повернув голову в сторону спардека, не спускал глаз с Осеева, ожидая команды.

А тот в свою очередь не спускал глаз со скумбрийного косяка. Обычно широко распахнутые глаза Виктора были напряженно прищурены. На скулах проступили желваки. Да и весь он был словно туго натянутая тетива. Наступал самый ответственный момент — замет невода, который целиком и полностью зависел от кэпбрига, от его опыта, изворотливости и сноровки. И Погожеву, глядя на все это, пришла на ум рыбацкая присказка о кэпбриге: его дело — обловить рыбу, а тянуть сетку — наша обязанность. Трудно даже представить, сколько мыслей в этот момент в голове у кэпбрига: надо определить, в какую сторону движется косяк, прикинуть его размеры и скорость движения, решить, с какой стороны лучше подойти к нему и обсыпать так, чтобы рыба угодила прямо в кошель невода. Делать надо все одновременно — и принимать решения, и исполнять их. Не то скумбрия может «нырнуть на покой», то есть уйти в глубь моря. А там уже не достанешь.

Осеев на мгновение оторвался от косяка, чтобы окинуть взглядом сейнер, убедиться, все ли на местах. И тут же его левая рука взлетела вверх и застыла над головой. Погожев не уверен, что произошло раньше — взмах руки и прозвучала команда «отдавай!» или свистнул стальной трос, загрохотали кольца и бурый поток невода хлынул с площадки за борт? Видимо, произошло все это одновременно.

2

Баркас с двумя шлюпочными тут же оторвался от сейнера. В руках у шлюпочных был длинный трос от одного из крыльев невода. Когда сейнер обежит вокруг косяка и замкнет скумбрию в кольцо — рыбаки с сейнера примут трос у шлюпочных и начнут равномерно подтягивать невод к судну сразу за оба конца. А пока крылья невода не сведены вместе и концы нижней подборы с кольцами-грузилами не подняты на борт, на сейнере столпотворение: крики, стук, летели за борт специально припасенные для этого камни.

Погожев опускал в глубь моря и вновь вытягивал наверх привязанную к линю рыбу-пугало — деревянную болванку, обтесанную и покрашенную под крупную пеламиду и начиненную для тяжести свинцом. Все это для того, чтобы скумбрия не ушла под сейнер.

«Упустить мы ее не должны, — думал Погожев о рыбе. — Еще несколько минут работы — и она уже, считай, наша. Хотя и будет еще за бортом сейнера. И чтобы выбрать ее на палубу — не один час понадобится». И он который раз подряд с каким-то охватившим его рвением, издав хекающий звук, вновь и вновь запускал пугало в темно-зеленую толщу вод.

На ходовом мостике — ни души. Голос кэпбрига слышался то на корме, то на баке. Движения у него были резкие и быстрые. Он должен был успеть повсюду.

Погожев с инженером Селениным тоже включились в работу. Дело это нелегкое — изо всех сил тянуть наверх нижнюю часть невода. Это называется «сушить дель». Тянуть ее надо всем корпусом, не сгибаясь. Иначе завтра не разогнешь поясницу. Погожев уже знал это — ученый.

От жары и работы пот струился по спине и груди рыбаков, застилал глаза. Погожев то и дело встряхивал головой, стараясь сбить пот с лица, так как руки были заняты сетью.

Кто-то из рыбаков не выдержал, схватил пожарное ведро с привязанной к дужке веревкой и, достав забортной воды, окатил себя. Его примеру следует второй, третий. Увидав, что ведро в руках у Селенина, Погожев крикнул:

— Окати-ка меня, Жора! Да вместе с головой... Вот та-а-ак!

Вода в море была прозрачная. В обсыпанном сетью пространстве металась скумбрия. Броски ее были стремительны, как блеск молнии. Сколько ее там? Пока догадаться трудно. «Может, трудно только для меня?» — подумал Погожев и возбужденно крикнул Зотычу:

— Сколько взяли?

Ответ у Зотыча былуклончивый. То ли сам толком не знал, то ли боялся сглазить.

— На приемке посчитают точно, когда сдавать будем, — сказал он.

Климов заговорщицки подмигнул Погожеву и вполголоса произнес:

— Зажиливает дед рыбу. Тут уж он, как водится, верен себе.

Вцепившись руками в дель и выстроившись вдоль борта один к одному, почти вся бригада тянула невод, сколько было силы. Вот тут и познавалась вся премудрость рыбацких слов: потягаешь сеть год-полтора — руки на полметра длиннее станут.

— Как работенка, товарищ секретарь? — спросил Витюня, блеснув глазами и скаля крупные желтоватые зубы. В его голосе Погожев уловил ту же наигранность и хитрость, что и во взоре.

— Работенка как работенка — не пыльная, — отозвался Погожев. — А ты что, уморился?

Витюня не ответил. Все с той же наигранной улыбочкой на крупных губах, он изо всей силы налегал на сеть. А сила у него, судя по бицепсам, немаленькая. О том, что они твердые, как камень, можно было судить, даже не прикасаясь к ним.

Потом рыбаки столкнули сеть обратно в воду, оставив на планшире только самый край ее — крупноячеистую подбору. Свисая с борта, сеть бурой стеной уходила в глубь моря, перекрывая скумбрии последний путь к бегству. Теперь рыба была в неводе, как в мешке. Только этот ячеистый мешок пока еще был очень велик.

А над «мешком» — тысячи чаек. Но рыбаки на них не в обиде. Чайки с древних времен считались первыми помощниками рыбаков — наводчиками на рыбу. Даже сейчас, когда на сейнерах эхолоты, рация, а в небе самолеты рыбпромразведки, «сведениями» чаек никто из рыбаков не пренебрегает...

Большинство рыбаков хлынуло на корму. Надсадно гудел брашпиль выборочной лебедки. Через механические блоки сеть медленно вползала обратно на неводную площадку. Тут ее подхватывали рыбаки и укладывали в строгом порядке — кольца к кольцам, поплавки к поплавкам.

В сети поблескивали запутавшиеся в ячее первые рыбешки. Это ставрида. До виновницы замета еще далеко. При выборке сети скумбрия сбивается в самом низу невода.

Прямо перед Погожевым в воде парил огромный морской кот. А в стороне от него — второй, поменьше. Взмахи их плавников были торжественны и плавны, как у горных орлов. Если смотреть на орлов сверху. Рыбаки котов, конечно, выбросят за борт — какой смысл им возиться с копеечным делом, если шла скумбрия. «Может, кого-то из рыбаков соблазнит шип хвостокола, — подумал Погожев. — У большого кота он должен быть великолепным! Вязальная игла получится из него на славу. Неплохо бы и мне обзавестись такой иглой». И он уже мысленно видел, как приходит на хоздвор, где кроят новые и чинят старые сети, вынимает из кармана свою собственную, как у Зотыча и Малыгина, иглу из ската-хвостокола и часок-полтора помогает рыбакам.

Эта мысль все больше и больше завладевала Погожевым. И он, не выдержав, громко заявил:

— Чур, этот котяра мой!

Поммех бросил в сторону Погожева иронический взгляд.

— Его же не едят, Георгич.

— Уж не считаешь ли ты меня профаном вроде той женщины, которой ты загнал кота вместо камбалы? — спросил Погожев. И, помолчав, добавил: — Если подскажешь, как лучше из шипа смастерить вязальную иглу, спасибо скажу.

Витюня испытывающе прищурил глаза — не разыгрывают ли его? Но, убедившись, что Погожев просит серьезно, сказал:

— Чего там подсказывать, я ее могу тебе, Георгич, смастерить сам. А еще лучше, поручим это дело Зотычу. Он такую иглу заделает, что самому господу богу не снилось.

Погожев с Витюней стояли рядом, на поддержке колец нижней подборы.

— Зачем просить кого-то, — возразил Погожев. — Надо и самому научиться...

— Спода! Подтяните спода! — Это относилось к Погожеву с Витюней. Оказывается, пока они болтали, сеть опустилась, открыв полуметровую брешь, через которую в любой миг могла ринуться скумбрия на свободу.

Они подналегли на мускулы, и положение восстановилось.

Белый пунктир поплавков медленно сужался. Вдоль поплавков патрулировал баркас. Шлюпочные зорко следили, чтобы рыба «не давила на верха», не топила поплавки. Там, где это происходило, вязали по несколько поплавков вместе. А под конец и вообще выбрали оставшиеся поплавки вместе с верхами невода к себе на баркас.

— Пошабашили! Пора киталить! — крикнул Осеев.

Под бортом сейнера серебряным шаром вздулась дель с рыбой. Застопорена выборочная лебедка. Рыбаки с неводной площадки вновь устремились к борту сейнера.

Китало — большой сетной ковш, закрепленный на шесте. Зотыч с Кацевым завели ковш в самую гущу скумбрии. Осеев скомандовал «вира помалу!», и ковш, полный рыбы, с помощью стрелы и лебедки повис над бортом. Витюня привычным движением руки легко сбил запор заслонки, и скумбрия из сетного ковша серебряным водопадом обрушилась на палубу. Рыбаки поспешно отгребали ее к другому борту сейнера. А китало вновь опускалось за борт, за второй порцией скумбрии.

«Застолбленного» Погожевым ската выловили шлюпочные. Уже все знали, что он погожевский — Витюня постарался. Морской кот лежал большим темно-коричневым блином в носу баркаса, насторожив свой хвостокол и тяжело дыша.

Время от времени рыбаки снова «сушили дель» — поплотней сбивали оставшуюся в сети скумбрию, чтобы побольше можно было зачерпнуть киталом.

Нервное напряжение спало — рыба-то, считай, взята — и на судне было оживление. Каждая новая порция рыбы встречалась веселыми возгласами. Витюня, словно циркач, балансируя на планшире фальшборта, — он помогал Зотычу и Кацеву при подъеме китала, — шпарил по памяти выдержки из какого-то рекламного листка о скумбрии:

— Еще в глубокой древности эта рыба вызывала всеобщее восхищение своими вкусовыми качествами! — Голова Витюни как-то неестественно запрокинута, а глаза глубоко закачены, и видны только белки. Декламатор из Витюни никудышный. Но разве в этом дело: когда на палубу сыплется полновесная скумбрия, рыбакам все кажется интересным и значительным. И Витюня продолжал: — Существует множество способов приготовления скумбрии. Если древние карфагеняне умудрялись готовить соус из внутренностей этой рыбы, то в современной Швеции скумбрию готовят в соусе из шампиньонов. В Голландии ее запекают в пергаментных бумажках, а итальянские повара эту благороднейшую рыбу предпочитают отваривать для салатов... Какое из этих восхитительных блюд приготовит нам сегодня наш достопочтеннейший кок Леха, один аллах знает...

Ворох живой трепещущейся рыбы быстро рос. Чтобы скумбрия не растекалась по всей палубе, между ходовой рубкой и обоими бортами сейнера установили запруду из досок и ящиков. По ватервейсам, словно молочные ручейки, струилась мелкая лузга скумбрии, исчезая в шпигатах.

В трюм рыбу не ссыпали. Во-первых, ее было не так уж и много, чтоб не поместилась на палубе. А во-вторых, неизвестно, когда встретятся с приемкой, и рыба в трюме может «загореться» и упасть в цене.

Впрочем, сразу же, как только подобрали невод под борт судна и начали киталить скумбрию, Володя Климов ушел в радиорубку, связываться с приемкой. Там же в радиорубке был и Селенин. Ему поручили разведать по рации, что делается в других районах Черного моря. А главное, у родных берегов. В гостях хорошо, а дома — лучше: и приемки рядом, и танкеры-заправщики, и самолеты авиаразведки.

— Севернее Змеиного несколько судов стоят в замете. Там же — ближайшая к нам приемка, — сообщил Селенин Осееву, вернувшись из радиорубки.

Выгребли киталом остатки улова из-под борта сейнера, уложили на неводной площадке последние метры сети.

Витюня демонстративно отряхнул руки, показывая, что с делом покончено, и сказал:

— А теперь запевай, братцы: есть у рыбки чешуя, а у птички — перья...

Погожев оценивающе окинул взглядом улов — не так уж плохо для первого замета на скумбрию.

Сейнер полным ходом шел в сторону Змеиного. За штурвалом стоял Кацев. Осеев обошел палубу, придирчиво попробовал на прочность наскоро сооруженные переборки — «запруды», окинул взглядом уложенный на площадке невод. Пошла скумбрия — надо быть ко всему готовым.

Аромат тушеной скумбрии из камбуза расплылся по всему сейнеру и сводил рыбаков с ума. И ничего удивительного, уже вечер, а у рыбаков с утра не было во рту ни маковой росинки. Пока выбирали невод, о еде никто не думал. Зато потом голод давал себя чувствовать. Рыбаки чуть ли не брали камбуз штурмом, подгоняя Леху. А тот лишь улыбался, на виду у всей бригады, исходящей слюнками, снимал пробу.

Леха пренебрег блюдами древних карфагенян и современных шведов и «заделал» из скумбрии самую обыкновенную рыбацкую шкару. И не встретил возражений. Рыбацкая шкара для рыбака — первое блюдо. Да еще из свежайшей, только что выловленной рыбы. Пусть то будет скумбрия, ставрида, луфарь или морская разбойница пеламида — все равно, только от одного запаха шкары у рыбака кружится голова.

Леха вынес шкару из камбуза прямо на противне и торжественно поставил на артельный стол. И рыбаки тут же набросились на нее, горячую, душистую, и уничтожали с такой быстротой, будто это был их злейший враг, а не долгожданная рыба. Когда чувство голода было утолено — развязались языки. Тем более что радио принесло весть о том, что штабом путины выделены три премии для передовых бригад.

Весть эта воспринялась по-разному.

Зотыч на это сообщение никак не реагировал. Его давно не интересовали ни деньги, ни честолюбие. Все это прошло с возрастом. Осталось одно чувство работы. Чувство общения с морем и с рыбой. Чувство, которое и есть сам Зотыч. И теперь уже их ничто не разъединит, до самой смерти.

Селенин щурил глаза и, удовлетворенно поглаживая голый живот, делал прогнозы, кто может «отхватить» премии в этом году. Но прогнозы инженера были зыбкими. Он и сам это чувствовал, потому что по первым заметам судить рискованно. Нередко отстающая бригада вдруг делала два-три отличных замета и вырывалась в передовые.

Витюня с Климовым разошлись во мнениях, что нужнее на сейнере — цветной телевизор или холодильник, обещанные штабом путины за первые два места.

Витюня был склонен к холодильнику.

— Брашпиль ты неотесанный, надо быть практичным! Что толку в твоем цветном телеке? Хоть он и первая премия. А холодильник — вещь! Так ведь, Леха? — доказывал поммех.

— Что вы делите нэубитого медведя! — сердито оборвал их Кацев. Он только что спустился со спардека, был голоден и ему не до философствования.

— А ты жуй, Сеня. Шкара из скумбрии самое лучшее лекарство при расстройстве нервной системы, — примирительно говорил Витюня, похлопывая Кацева по широкой спине.

«Да-а, неплохо бы, если кто-нибудь из нашенских охватил бы премию. Пусть даже третью, — подумал Погожев. И тут же мысленно передразнил себя: — «Пусть». Снизошел. Дал согласие. А попробуй-ка добраться до этого третьего места! Уж очень много соперников. Да еще каких!»

Погожев прикинул в уме: кто из бригадиров рыбколхоза «Дружба» выходил в передовые на путинах. Силился понять, в чем причина их успеха? Платон Малыгин Погожеву был ясен. По крайней мере, ему так казалось. На успех Малыгина «работали» его многолетний опыт, расчетливость, «куркульская» хитрость и болезненное самолюбие. Последние два качества старого рыбака Погожеву были не по нутру. Но, как говорится, победителей не судят. А именно он, Платон Малыгин, из всех бригад рыбколхоза дважды выходил в передовые. И оба раза на осенней хамсовой путине. На тюлечной два года назад в передовые вышла бригада Осеева.

Вот и все. По крайней мере, за те последние десять лет, результаты которых были хорошо известны Погожеву. Получилось не густо. Но и не пусто. К ним можно еще приплюсовать бригаду Тихона Гусарова, которая отличилась в прошлую зиму на ставридной путине. Но ставридная путина — это не скумбрийная и не хамсовая. Тут нет размаха. Рыба берется чуть ли не десятками килограммов. Сколько раз надо опустить за борт сеть и поднять ее наверх? Такой лов можно назвать путиной местного значения. Хотя и от этой путины зависит многое.

— Може, лучше грошами получить цю премию, — внес предложение Леха, поставив перед помощником капитана кружку с компотом.

— Чего бы это? — вскинул удивленный взгляд на кока Володя Климов. — Если бить, так уж только на цветной телевизор. Я на меньшее не согласен.

Между Климовым и Лехой лежала бездонная пропасть, которая разделяла широту души одного и мелкую расчетливость другого. Радисту было даже невдомек, куда гнул Леха. Деньги-то можно поделить. А телевизор или холодильник будет стоять на сейнере, как будто твой и в тоже время не твой. Не разберешь его на части и не поделишь между командой.

Витюня презрительно скосил на кока свои иссиня-белесые гляделки. Витюню не проведешь, до него сразу дошло, куда гнет Леха. И он не прочь был отпустить по адресу кока пару колких фраз, но тут со спардека донесся голос Осеева:

— Торбущенко! Вон, справа по корме...

Машина сбавила ход, и они пошли на сближение с сейнером Торбущенко.

Дела у Торбущенко были невеселые. Осеевцы догадались об этом еще до того, как их сейнера стали лагом. По одному тому, как Торбущенко метался по ходовому мостику гроза грозой. Он тоже сыпал невод, но «схватил бугая».

Что говорил Торбущенко, разобрать было не так-то просто — сплошной бубнящий клекот. Он все еще не мог успокоиться от неудачи. Нервничая, он то и дело подергивал плечом. От предложенной Осеевым скумбрии на жареху наотрез отказался.

— Что мы, тунеядцы какие. Сами поймаем...

От Торбущенко Погожев узнал, что Малыгин стоит в замете. «Это хорошо. Значит, к выловленной Осеевым рыбе — плюс малыгинская. Жаль, что у Торбущенко так получилось. Погорячился, поспешил отдать кляч».

Погожев и Селенин переглянулись: одна и та же мысль пришла к ним одновременно и они без слов поняли друг друга. Погожев кивнул Селенину в знак согласия.

— Костя, — сказал Жора небрежным тоном, обращаясь к Торбущенко, — забери меня отсюда. А то на этой посудине негде повернуться от начальства.

— С твоими габаритами и на «Титанике» было бы тесно, — включился в разговор Осеев, сообразив, к чему клонил инженер по лову. — Катись, не держим! Лучше вместо тебя лишних сто килограммов рыбы возьмем на посудину.

— Переходи, мне-то что, — буркнул в ответ Торбущенко.

И тут к Погожеву пришла еще одна идея. Правда, идея рискованная и пока маловероятная. Но чем черт не шутит. Если все будет так, как он задумал, может получиться здорово. И он, кивком головы, отозвал Селенина в сторону и сказал:

— Слушай, Жора, есть партийное задание, как пропагандисту.

— Ну? — заинтересовался Селенин.

— Настрой Торбущенко вызвать на соревнование бригаду Малыгина.

Селенин посмотрел на Погожева изучающе — не шутит ли тот, а затем произнес:

— Платон же с «Гусаром» соревнуется.

— Ну и что. Можно соревноваться и с двумя бригадами. Запрета на это нет.

— Запрета-то нет, — согласился Жора. — Но старик полезет в бутылку: мол, за кого вы меня считаете? Старик выбирает для соревнования бригады покрепче... Да согласится ли на это сам Торбущенко?

— Согласится, — заверил Погожев Селенина. — Он сейчас злой и руки у него так и чешутся по рыбе. Это хорошая злость, жадная до работы. Сейчас он на все согласится... Только надо действовать осторожно. Словно он сам все это придумал. Усек?

— Я-то усек, — произнес Селенин без особого энтузиазма. — Боюсь, заартачится старик. Знаешь же, какой он самолюбивый в этом деле...

— Вот и хорошо! — перебил Жору Погожев. — Одновременно и поубавим ему спеси. Не принять вызова Торбущенко он не посмеет — рыбаки затюкают. Скажут, «королем» лова себя величает, а бригады Торбущенко испугался.

Селенин улыбнулся, то ли заранее представляя во всех подробностях, как будет проходить заключение этого договора, то ли вспоминая историю с возведением Малыгиным самого себя в «короли» лова.

Было это в позапрошлом году. Хамсовая путина подходила к концу. Уже все знали, что первенство на лову завоевала бригада Малыгина. Так как в море свирепствовал жесточайший норд-ост и нельзя было ни рыбачить, ни возвращаться домой — Платон Васильевич решил вспрыснуть с земляками свое первенство и премию. Завалились компанией в свой излюбленный ресторанчик, прозванный рыбаками «Утюгом» за внешнюю схожесть с этим предметом, сдвинули вместе пару столов, разместились за ними и заказали, что требуется. Малыгин, прижимистый на лову, в подобных случаях разворачивался на полную катушку. Подходили рыбаки из-за других столов, чокались с именинником, хвалили его как рыбака, прославляли как бригадира, откровенно завидовали его удачливости. И вот тут-то, разгоряченный вином и опьяненный похвалами окружающих, Платон Малыгин изрек: «Я с детства удачливый на море, ребята. Я, можно сказать, «король» лова. Так и прилипло это «король» к Платону Васильевичу крепко и надолго...

— Вызов на соцсоревнование бригады Малыгина делайте официально, радиограммой, — посоветовал Погожеву Селенин. — А перед этим короткое бригадное собрание проведите. Тоже честь по чести, с протоколом.

— Добро, Погожев, постараюсь. А если не получится — не ругай. — И, махнув Погожеву на прощание чемоданчиком, Жора удивительно легко для своей комплекции перескочил через фальшборт на палубу торбущенского сейнера.

И суда разошлись, поблескивая в вечерних сумерках ходовыми огнями.

Глава шестнадцатая

1

Погожев всю ночь спал как убитый. Ему снились летящий за корму металлический трос невода и сам невод, с белым пунктиром пробок, и веселые лица товарищей. Снилась рыба — большая и очень красивая, с голубоватой спинкой, испещренной многочисленными поперечными волнообразными полосами и с перламутрово-золотистым брюхом. И еще снился тот самый морской кот, иглой которого он завладел. Кот медленно уходил в глубь моря, уже безхвостый, выброшенный шлюпочными с баркаса. И теперь, уже во сне, Погожев еще раз удивлялся его живучести.

Проснувшись и распахнув дверь каюты, Погожев зажмурился от яркого солнца. Хронометр показывал начало седьмого. «Ну и храпанул же я на славу!» — удовлетворенно подумал Погожев и сладко зевнул и потянулся. Побаливали поясница и мышцы рук. Но это нисколько не влияло на его настроение.

Проснулся Погожев как раз вовремя. Слева, по носу сейнера, вырисовывался средневековым замком остров Змеиный. Прямо по ходу судна — утюжок рефрижератора. И несколько сейнеров. Но в замете — ни одного. Все бегали в поисках рыбы.

Около камбуза, на деревянной чурке, Леха колол дрова. Делал он это умело и легко. Можно сказать, артистически. На планшире перед распахнутыми дверями машинного отделения, дымя сигаретой, сидел стармех Ухов. Погожев кивнул Фомичу и каким-то восторженным и необычно звонким для него голосом сказал:

— Денек-то какой намечается! Живыми зажарит на этой сковородке.

— Что и говорить, — согласился стармех. — Надо быстрей разделываться с рыбой, пока не заработало солнце на полную мощь. А то как бы того...

Рефрижератор-утюжок превратился в двухмачтовое судно с белой надстройкой на корме и крупной надписью на борту «Зима». На «Зиме» матросы разгуливали в одних майках и трусах, не боясь подорвать авторитет названия своего судна.

Погожев сел рядом с Фомичом и закурил. Утренние лучи так и липли к его пегой от неровного загара и местами облезлой от солнечных ожогов голой спине. Шрамы военных лет на его теле уже не так бросались в глаза, как раньше. На море стояла такая тишь и гладь, что рефрижератор казался впаянным в эти синие просторы.

В машинном зазвонил телеграф. Стармех, отбросив сигарету, заспешил к дизелям.

Сейнер подвалил к приемке, точно детеныш под бок матери. Борт рефрижератора нависал над сейнером высокой свежепокрашенной стеной. Задрав головы, рыбаки смотрели, как там крепили поданные ими концы, обменивались замечаниями.

— Видать, рыбы приняли нэ густо, — заключил Кацев, кивнув на маячащую у них перед глазами ватерлинию рефрижератора.

По случаю первой сдачи Кацев был в чистой рубахе, с подкатанными выше локтей рукавами. Сдача рыбы — дело помощника капитана. Когда спустят веревочный трап, Сеня поднимется на борт рефрижератора, прихватив с собой кого-нибудь из рыбаков в помощники.

Желающего пойти на рефрижератор, как всегда, долго искать не приходится. Во-первых, не такая уж там тяжелая работа — кое-где придержать, подправить и перекидать пустые ящики на подъемник, чтоб вернуть их на сейнер для загрузки. А остальное дело техники. Во-вторых, первым узнаешь от матросов рефрижератора различные рыбацкие новости, те, которые не услышишь по рации.

Зато на сейнере приходится попотеть. Работы хватало всем: одни наполняли ящики рыбой, другие переносили и устанавливали их на подъемник под нависшей стрелой, а затем уже — «вира» и скумбрия плыла вверх, на борт рефрижератора.

И все равно сдавать рыбу было приятно. Сдача рыбы — что-то вроде праздника. И любая тяжесть не в тяжесть. Все делалось с шуточкой-прибауточкой. И завтракали тоже как бы играючи — по два-три человека, ныряя на ют, где Лехой уже были расставлены миски с тушеной рыбой и кружки с кофе.

Погожев с Климовым наспех запивали завтрак горьковатым кофе, поглядывая на часы, — стрелки приближались к восьми, скоро выходить на связь с бригадирами. Особенно беспокоили Погожева бригады, оставшиеся в Тендре. Да и торбущенская тоже не давала покоя. «Если вчера вечером там провели бригадное собрание, то радиограмма Малыгину передана, — подумал Погожев. — Кстати, сейнер Малыгина должен быть где-то на подходе к Змеиному».

Платон Васильевич вышел на связь первым. Так и есть, он был на подходе к рефрижератору. Он сообщил, что у него на борту рыба. Но о радиограмме Торбущенко — ни слова. Даже ни малейшего намека. «Вдруг Торбущенко струсил? Откуда я взял, что он должен обязательно согласиться? Ну, пусть он злой, пусть действительно руки у него чешутся по большой рыбе. А у кого из рыбаков они не чешутся? А сумей взять ее! И столько, чтоб не оказаться в хвосте, если не в числе передовых. Тут любой бригадир призадумается, прежде чем бросить вызов на соревнование одной из лучших бригад. Не зря ли все это затеял с Торбущенко и Малыгиным? Как бы не получилось, что я Костю выставляю на посмешище всего бассейна. Кто такой Малыгин, знают не только у нас в колхозе. Словом, «король» лова. Но и Торбущенко не салага в этом деле. Когда-то выводил свою бригаду в передовые по колхозу... Вот именно «когда-то», — невесело усмехнулся Погожев. — А потом один срыв за другим. Невыход в море».

Погожев с нетерпением ждал, когда отзовется рация Торбущенко. Но вместо Торбущенко на связь с ним вышел Никола Янчев. Погожев был рад его голосу, словно неожиданной встрече. Янчев поздравил бригаду с первым заметом и поинтересовался промысловой обстановкой в районе Змеиного:

— Понял тебя, Никола! Хорошо понял! — кричал в микрофон Погожев. — Спасибо! Спасибо за поздравление!.. Промысловая обстановка слабая. В замете сейнеров не наблюдается. В замете не наблюдается...

В их разговор вклинилось жалобное попискивание морзянки и голос на непонятном чужом языке. Володя чуть заметным поворотом регулятора старался отсеять ненужные звуки.

И тут Погожев впервые заметил, какие длинные музыкальные пальцы у радиста. Только едва ли когда-нибудь они касались клавишей пианино. Его клавиши — ключ аппарата Морзе. Ладони у Володи были твердые, мозолистые, как и у остальных рыбаков, а на «музыкальных» пальцах — следы от порезов шворкой.

Наконец отозвались остальные сейнера рыбколхоза. Все три сразу. Гусаров уже был с рыбой. Этот на лову сродни Малыгину. Кстати, через открытую дверь радиорубки Погожеву был виден приближающийся к рефрижератору сейнер Платона Васильевича.

За весь их разговор по рации Селенин и Торбущенко ни словом — ни полсловом не обмолвились о соревновании с бригадой Малыгина. Погожев начинал нервничать. Неужели и вправду Торбущенко спасовал перед авторитетом малыгинской бригады? Хотя от Селенина никаких тревожных сигналов по этому поводу не было. «Тогда чего же они мудрят?» — терялся в догадках Погожев. Но спросить об этом открыто было не с руки — договорились, что вызов на соревнование будет исходить от самого Торбущенко и его бригады. В ответ на все намеки Погожева Селенин упорно твердил:

— Все в порядке!.. Все в порядке... Находимся в поиске в районе мыса Калиакра...

И это все. Понимай, как хочешь. Голоса у Торбущенко и Селенина были злые. Они единственные из всех бригад рыбколхоза, не поймавшие и не сдавшие ни килограмма скумбрии. Гусаров — с рыбой. Сербин стоял в замете. Торбущенко и Селенин, конечно, все это слышали по рации. «В их положении вылезть сейчас в эфир с вызовом бригады Малыгина на соревнование не так-то просто. Могут на смех поднять», — подумал Погожев.

С Малыгиным Погожев столкнулся на рефрижераторе, в дверях магазинчика. Поздоровались, купили сигареты и вместе вышли на палубу. Закурили.

— Как вам рыбалится, товарищ партийный секретарь? — спросил Малыгин, ощупывая Погожева испытующим взглядом. Лицо у него было красное, глаза воспаленные и узкие, как щелочки, от привычки щуриться на ярком свету. На нем были синие выцветшие хлопчатобумажные брюки, рубаха-распашонка с короткими рукавами и старые разбитые босоножки.

— Как видишь, Платон Васильевич, — сказал Погожев, чувствуя, что тут дело не в его рыбальстве. Но, как всегда, Малыгин с ходу карты не раскрывал, а прощупывал, искал слабое место для удара. И этот его наигранный переход на «вы» Погожеву тоже был хорошо знаком.

— Значит, сразу после путины покидаете нас? — помолчав, припомнил он Погожеву ночной разговор у берегов Болгарии. — А может, передумали, товарищ секретарь?

— Угадал, Платон Васильевич, передумал, — ответил Погожев. И добавил: — Не темни, товарищ Малыгин, выкладывай, что там у тебя?

— У меня что, у меня все в порядке. А вот у некоторых... — И он крутнул указательным пальцем у виска седеющей головы.

— Не понял, — сказал Погожев.

— Так я тебе и поверил, — недобро усмехнулся Платон Васильевич, резко переходя на «ты». Он достал из кармана свернутый вчетверо лист бумаги и протянул Погожеву. — Твоя работа, Погожев? — И Малыгин раздраженно ткнул своим толстым заскорузлым пальцем в текст радиограммы.

— По-моему, тут подпись ясная: «кэпбриг Торбущенко».

— Хм... Умнее ничего не могли придумать?

— А чем это глупо? Твою бригаду другая бригада вызывает на соревнование.

— Кто вызывает-то! — воскликнул Малыгин, вскинув голову и подавшись вперед, словно кто-то ударил его в поясницу. Одутловатое лицо Малыгина густо покраснело. — Да я его так исколошмачу в этом соревновании, проситься будет!

— Соревнование — это не только «колошматить», но и помогать друг другу.

— Я не нянька. Хватит, одного бухаря взял на поруки.

— И повсюду звонишь об этом: вот, мол, какой я хороший, из пьяницы человека делаю. Не слишком ли часто ты напоминаешь об этом?

Они оба все больше распалялись. Голоса их звучали все резче.

— Ты вот что, Погожев, — говорил Малыгин, словно печатая каждое слово. — Ты без году неделя на море и уже собираешься тикать. А я был, есть и буду в рыбаках. До самой смерти! Разных председателей видел-перевидел на своем веку. И партийных секретарей тоже.

— Верю. Только какое это отношение имеет к соревнованию? Ты давай по сути дела. Если отказываешься принять вызов Торбущенко, так и ответь людям.

— И откажусь! — рубанул рукой воздух Малыгин. — Мне рыбу ловить надо, а не нянчиться с разными... — Оборвав фразу, он глубоко затянулся и выбросил окурок за борт. — Да пойми ты, голова, — вдруг перешел он на полупримирительный тон, — что подумают рыбаки, когда узнают, что я соревнуюсь с этим... партизаном? Нашел, мол, себе соперника. По кисляку тут, пожалуй, он возьмет первенство. В этом я староват с ним тягаться.

— Не утрируй, Платон Васильевич, — сказал Погожев. — Ты лучше меня знаешь, что Торбущенко неплохой рыбак...

— Был, — перебил его Малыгин, — да весь вышел! Словом, нечего тут попусту масал травить — вопрос ясен.

— Ну, что ж, предположим, — сказал Погожев, чувствуя, как внутри его бурно нарастала жгучая злость на этого самолюбивого человека. — А не подумают те же рыбаки, перед которыми ты так печешься о своем авторитете, что ты струсил соревноваться с Торбущенко?

Мясистое, помятое лицо кэпбрига побледнело и дернулось, как от тика. Суженные глаза налились кровяной мутью. Но он тут же овладел собой и, деланно хохотнув, произнес:

— Хо-о! Только дурак может подумать это.

— Тебе видней, — сказал Погожев сухо. — Что ж, счастливой рыбалки, Платон Васильевич. — И, круто повернувшись, он пошел к себе на сейнер.

На сейнере, закрывшись в каюте, он долго лежал на койке, стараясь собраться с мыслями. Но это никак не получалось — вместо толковых мыслей в голову лезли дурацкие обиды на Малыгина.

2

Когда Погожев вышел из каюты на палубу, уже не было видно ни Змеиного, ни рефрижератора. Вокруг лежала одна лишь синь: и в небесах, и на море. Да сейнера, попыхивающие дымком. Позади сейнеров на кильватерных дорожках подпрыгивали баркасы. Баркасы были пустые, без шлюпочных, на длинных тросах — фалинях. Значит, никто сыпать невод не собирался.

Вторые сутки как рация на сейнере была постоянно настроена на рыбацкую волну и подключена к репродуктору на ходовом мостике. Репродуктор кричал на полную мощь, так что каждый рыбак хорошо слышал, что делалось на путине. Несколько сейнеров стояли в замете по Днестровскому лиману. Поближе к ним переходил из-под Одессы рефрижератор «Полярный». Танкер «Запорожец» дал координаты своего местонахождения: сейнера могут забункероваться пресной водой и соляркой. И снова сообщение о замете на скумбрию. На этот раз позади их, южнее Змеиного. Это сообщала авиаразведка.

— Может, повезет и Торбущенко, — сказал Погожев Осееву. — Это где-то как раз в том районе.

Тот молча кивнул, не отрывая от глаз бинокля.

Вышел в эфир штаб путины. Все рации рыболовецких судов сразу умолкли. Так положено по закону. Штаб руководил моррыбразведкой, координировал места лова, вел учет сданной рыбе государству. В ведении штаба путины были суда приемки, заправщики, спасатели. Находился штаб путины на буксире «Гордый». В штабе уже были взяты на учет первые сотни тонн выловленной рыбы, выявлены передовые бригады. В числе передовых была бригада Красикова.

— Везет же человеку, — с нескрываемой завистью сказал Кацев, почесывая волосатую грудь.

— Сам не впряжешься, не жди, никто за тебя не повезет, — заметил сухо Погожев.

Настроение у него было подавленным — никак не выходил из головы разговор с Малыгиным. Осеев воспринял его настроение по-своему и, ободряюще подмигнув Погожеву, сказал:

— Что, секретарь, нос повесил? На путине еще не вечер, будут и у нас полновесные квитанции, — И вдруг насторожился, вскинул к глазам бинокль и тут же поспешно принялся крутить штурвал.

Все, кто был на спардеке, устремили взгляд в море: с сейнера, в каких-нибудь полмили от них, сыпали сеть на рыбу.

Этот день для Осеева был как заколдованный. Дважды другие «уводили» у него рыбу чуть ли не из-под самого носа. Осеев делал вид, что все в порядке, что, мол, рыба эта была не наша, раз «открылась» раньше нас другим. Но в душе скребли кошки. Догадаться об этом было не трудно — только стоило приглядеться к его напряженному, то и дело меняющемуся выражению лица.

Витюня начал было разговор об «урсусе» — невезучем человеке, но, натолкнувшись на колючий, презрительный взгляд Осеева, осекся, так и не доведя мысли до конца.

Рыбаки во все времена были людьми суеверными. Верили они не в бога и не в черта, а в добрые и худые приметы. Отголоски этого суеверия докатились и до наших дней, правда более или менее искусно прикрытые шуточками и легким подсмеиванием рыбаков самих над собою. Но даже никто из молодежи не будет насвистывать на палубе судна — вызывать штормовой ветер. Или попробуй спросить рыбака: «Куда идешь?» В ответ такое услышишь, что на всю жизнь запомнится.

«Урсус», по рыбацкому поверию, — обреченный на неудачу человек. А из-за него и вся бригада, в которой он находится. Когда «урсусом» оказывался новичок, выявить его было несложно: раз с его приходом в ватагу началось невезение — быстрей избавляйся от «урсуса». Сложнее, когда «урсуство» вдруг свалилось на кого-нибудь из старых, опытных рыбаков. Вот тут попробуй угадать «виновного». Каждый подозревал другого. В старину из-за «урсуства» хорошие рыбацкие ватаги распадались. Закадычные друзья становились врагами. До мордобоя и поножовщины доходило.

Хотя Витюня завел разговор об «урсусе» как бы шутя, ни на кого не показывая пальцем, но Погожев понял, в чью сторону намек, и это его неприятно кольнуло.

— Ничего вот пойдет рыба по-настоящему, мы еще кое-кому нос утрем, холодильничек сможем отхватить, — ударился в оптимизм Витюня.

— Ну, конечно. А остальные будут стоять и смотреть, как мы орудуем. Красиков-то опять в передовиках.

Чем ближе время выхода на связь с сейнерами, тем неспокойнее у Погожева на сердце. Хотя что-то внутренне подсказывало ему, что в общем-то он сделал правильно. Вся эта история с соревнованием должна бы сыграть на пользу дела. Даже если Малыгин наотрез откажется принимать вызов. Должно же быть и у Торбущенко самолюбие? Да и рыбаки из его бригады тоже призадумаются, если от них отмахиваются, как от самой последней никчемности.

Но как он ни крутил, что ни думал, а все же на совести у него было нелегко. С этой «нелегкостью» Погожев спустился со спардека в радиорубку.

Первым отозвался Малыгин. Именно сам, а не его помощник, как бывало это часто. После стычки на рефрижераторе Погожеву меньше всего хотелось его слышать первым. Малыгин, конечно, об этом догадывался. Старому морскому волку палец в рот не клади. И если вылез в эфир, значит, не зря. «Что он еще мне готовит? Ладно, пусть выкладывает, послушаем», — подумал Погожев с неожиданной для себя веселостью. Малыгин в донесениях всегда был краток. И на этот раз, видимо, не собирался много разглагольствовать. Хотя в его глуховатом голосе Погожев уловил наигранные нотки. А может, это ему показалось.

— На катере все в порядке... Все в порядке. Стоим в замете по Жебриянской бухте...

Погожеву было стыдно признаться даже самому себе, но не особо радовал его замет Малыгина. Наверно, больше обрадовался бы он, если б тот «схватил бугая». Погожев понимал, что неприглядно выглядят его мыслишки, не по-товарищески. Всячески глушил их в себе, старался развеять в деловом, объективном тоне. Только сделать это было не так-то просто.

Наконец Погожев решил, что у Малыгина все. Климов уже занес руку, чтобы перевести рукоятку на передатчик, как снова послышался голос Малыгина:

— Вызов бригады Торбущенко на соцсоревнование принимаем... Вызов принимаем!... — И некоторое время — тишина. Потом, с колючей малыгинской подначкой: — Только не по крупному рогатому скоту, а по рыбе! Слышишь, Константин Алексеевич, вызов твоей бригады принимаем!

Константин Алексеевич, конечно, слышал. И не только Константин Алексеевич. Это слышали все бригады колхоза. И с ходу уловили в последних словах «короля» намек на схваченного бригадой Торбущенко «бугая». Еще хорошо, что никто из них не вклинился в разговор и не предложил Торбущенко морской травы. Чтобы накормить «бугая». Для всех это сообщение Малыгина было неожиданностью.

Погожев не знал, радоваться ему или нет, что его взяла. Взяла, правда, пока формально. Теперь важен был результат этого договора. Когда Торбущенко схватится с Малыгиным, то и остальные бригады в стороне не останутся. Только им надо огонька поддать.

На ходовом мостике Осеев встретил Погожева многозначительной ухмылкой и почесыванием в затылке.

— Слыхал? М-да-да... Оторвал наш Константин... от жилетки рукава. Интересно, долго он думал, чтоб такое выкинуть?

— Не веришь в пользу этого дела? — спросил Погожев, немного задетый за живое его скептицизмом.

Осеев пожал плечами. И, разглядывая в бинокль вечернее море, неопределенно изрек:

— Верю всякому зверю...

— Забыл, как ты сам когда-то с ним соревновался? И не один год подряд.

Виктор опустил бинокль и, скосив глаза в сторону Погожева, сказал:

— Больше того, хорошо помню, как он утер нам нос на хамсовой путине. — И, помолчав, добавил: — Дружки помогли дойти до веселой жизни... Такие вот, как наш Витюня. — И он кивнул на только что поднявшегося на спардек поммеха.

Погожев не понял, серьезно это он о Витюне или в шутку, только поммех сразу же вспыхнул, как спинка, и ощетинился. Даже волосы приподнялись на макушке,

Стрельнув по кэпбригу округлившимися глазами, он выкрикнул:

— Что я, алкаш, что ли?

— Алкаш не алкаш, а маху не дашь.

— О! Слышь, секретарь, новый Пушкин объявился! Тоже мне Пушкин... Побрякушкин.

Осеев улыбнулся. В его черных цыганских глазах искрились крохотные горячие огоньки.

— Готов. С полоборота завелся... Поменяйся-ка ты, другарь, характерами с мотором нашего баркаса, — посоветовал он Витюне.

Осеев достал сигареты, закурил и протянул пачку Витюне.

— На, подкопти нервы, чтобы не испортились.

Витюня быстро заводился и еще быстрей стухал. Так что мотор для баркаса из его характера все равно был бы ни к черту.

— По крайней мере, баркас далеко не убежит, если с него вдруг свалится какой-то раззява.

Это проговорил Зотыч. Проговорил отвлеченно, между прочим, словно о чем-то не имеющем к ним никакого отношения. Зотыч сидел на своем любимом месте, в уголке за эхолотом. На голове у него был все тот же брыль с обломанными полями.

Витюня пригладил свою нескладную паклю на голове, делая вид, что не расслышал слов Зотыча. Но хватило его на эту выдержку ненадолго: какой же он будет Витюня, если не даст отповеди. И он беспокойно заерзал своим сухопарым задом по сиденью.

— Слышь, кэп, люди масалят, что у нас в бригаде чуть ли не рыбацкий пророк обитает, — произнес он тоже как будто бы между прочим. — Почему же тогда в замете стоят другие?

Это камушки в адрес Зотыча. В отместку за «раззяву». Но попадали они больше в Осеева, чем в Зотыча. Кэпбригом-то был Осеев, а не Зотыч.

Осеев подозрительно скосил глаза в сторону Витюни, но сдержался:

— Ничего, Витюня. Еще не вечер...

— Какой хрен «не вечер»! — перебил Осеева поммех. — Скоро и моря-то не видно будет... Ты что, кэп, всю ночь гонять думаешь?

На скулах кэпбрига взыграли желваки. Черные глаза обожгли Витюню презрением.

— Заработался, бедняга... Ничего с тобой не случится, если и не поспишь ночь-другую...

3

Рыба открылась почти сразу же, как только на сейнере смайнали флаг и зажгли ходовые огни.

— Ну шо, Витюня, выспався? — подначивал Леха помощника механика, изо всех сил налегая на канат и растягивая рот в улыбке. Его маленькие, оживленно блестящие глазки косились в сторону Погожева, как бы призывая его в сообщники.

— Это точно, Леха, — поддержал Погожев кока. — Веселая ночка предстоит нам сегодня.

Они втроем тянули стяжной канат. Витюня — впереди, на самом ответственном участке. Еще выберут метр-два — и поммех переведет канат на катушку лебедки: дальше от их усилий толку уже мало.

— А я что вам всегда говорил! — кричал Витюня, не оборачиваясь в сторону товарищей. — Не кэп у нас, а стопроцентный маг! Кудесник, любимец богов, то есть товарищ Нептуна!

— Ну пишов загибать...

— Кто загибать? Это я-то? — подналегая на канат, в такт своим рывкам, выкрикивал поммех. — Ты что, нашего кэпа берешь под сомнение? Учти, мы критику не зажимаем, но чтоб это было в последний раз. Понял, салага?

Леха понимал, что Витюня шутит, и широко улыбался. Хорошо, когда все ладится, когда обметан неводом добротный косяк скумбрии, когда и «гроши будут хороши». Леха в работе не филонил. Он готов был «выложить» всего себя, когда чувствовал, что это пахнет деньгами. Лехе льстило, что он получает на четверть пая больше, чем обычный рыбак. Рыбацкая «четвертушка», да еще на скумбрийной путине, может в целую тысячу рублей вылиться.

Работали при прожекторах. Работать ночью даже лучше — не жарко. Пожалуй, Погожев с удовольствием бы проголосовал за ночную смену на путине, только рыба смен не признавала. А поэтому и рыбаки — тоже.

В старые времена, когда скумбрия заходила в Черное море огромными косяками, а неводки были меленькие — ручники, рыбаки брали скумбрию на локомос — ночной лов на свечение. Там, где косяк скумбрии — вода фосфорилась. Всплески скумбрии были стремительны и слепящи, как молнии. Ловили ее в маленьких тихих заливчиках, а не на «открытой воде», как сейчас.

Заканчивали выборку невода на рассвете, когда весь восточный горизонт полыхал утренним заревом. Звезды исчезли, будто вместе со скумбрией рыбаки повычерпали их киталом к себе на борт сейнера. Погожев невольно поискал их взглядом в трепещущей груде живого серебра. И впервые за всю ночь почувствовал, как наваливается на него сильнейшая, всепобеждающая усталость. И он весь стал как ватный. Веки, как магнитные, так и липли друг к другу. И койка тоже, как магнитная, тянула его к себе. А каких-то четверть часа назад Погожев и не думал о сне. Даже и не подозревал, что сон где-то тут, рядом, выжидает своего момента. Окончена работа, расслабились мышцы, нервы — и сон тут как тут. Погожев любил такой сон — сон здоровой усталости. Он, вместе с отдыхом, приносил удовлетворение.

Погожев с Осеевым еще некоторое время стояли на юте, жадно затягиваясь сигаретами. На выборочной площадке Зотыч заканчивал укладку колец, приводил в готовность кляч — тот самый трос, с отдачи которого начинается замет невода. Мокрая сеть, с запутавшимися в ней темно-зелеными водорослями и блестками мелких ставридок, благоухала всеми запахами моря. Сейнер бежал плавно, почти не качаясь. На ходовом мостике одиноко маячила фигура Кацева. Вахтенные занимались приборкой палубы. Остальные рыбаки разошлись по кубрикам.

Наконец кэпбриг с Погожевым тоже завалились в постели. Погожев думал, есть ли что на свете блаженней этого момента, когда по всему телу растекается приятный зуд усталости? В ушах у него звучал нежный звон арф, а перед глазами — белый пунктир поплавков, ленивое колебание зеленоватой воды и рыба, рыба...

— Рыба. Кэп, рыба...

«Кэп, рыба, — повторил в уме Погожев донесшиеся до него слова. — Конечно, рыба». И вдруг, будто пронзенный током, вскочил с койки, и первое, что возникло перед его мутным взглядом, — это круглое, веснушчатое лицо вахтенного в каком-то радостном смятении.

— Такой косячок, закачаешься, — торопливо сказал вахтенный вполголоса, словно боялся вспугнуть рыбу.

Погожев с кэпом чувствовали себя действительно «закачанными» только что разморившим их сном. Погожев некоторое время даже не был уверен, что все это происходит наяву, а не во сне. Он зачем-то натянул на себя брюки и рубашку. В каюте уже — ни вахтенного, ни кэпбрига. Мимо дверей каюты, шлепая босыми ногами по палубе, пробежали шлюпочные.

Погожев выскочил на палубу и сразу же увидел рыбу. Она была прямо по борту, вкаких-нибудь ста метрах от сейнера. Вначале Погожеву показалось, что в этом месте горит море. Освещенные низким восходящим солнцем, поднятые скумбрией пенные султанчики были похожи на язычки пламени. Язычки весело плясали, искрились и двигались, словно бездымный пал по степному раздолью.

Погожев не успел опомниться от всей этой красоты, как сейнер полным ходом устремился к рыбе. Кто-то из рыбаков спешно сгребал улов от правого борта к левому, освобождая место для работы. Погожев кинулся к нему на помощь. И тут же услышал голос Осеева с мостика:

— Отдава-айсь!

В утреннюю тишину ворвался свист и скрежет стяжного троса, дробный стук колец и поплавков по неводной площадке.

Удастея ли Погожеву когда-нибудь еще раз увидеть такой артистически красивый и точный по мастерству замет невода! Осеев сыпал его по самой кромке скумбрийного косяка, не сбавляя скорости сейнера. Цвет язычков «пожара» все время менялся. Из огненно-красного они вдруг становились золотистыми и до боли в глазах искрящимися. Затем начинали преобладать зеленовато-фиолетовые тона. И под конец — лишь то тут, то там, темно-красные вспышки затухающего пожара. Рыба «села на глубь». Но рыбаки уже успели замкнуть ее неводом и подсечь нижними спадами.

— Теперь не уйдешь, голубушка. Теперь ты наша! — с мальчишеским восторгом вопил Витюня. Он уперся одной ногой в фальшборт и изо всех сил тянул канат. Вены на его сильных, загорелых руках вспухли, стали толщиной в палец. Заспанное лицо — в восторге. Плечом к плечу с Витюней — Володя Климов. Его длинные цепкие пальцы впились в спада подборы невода. На помощь к ним спешили Погожев с Кацевым.

— Вира помалу!..

И стяжной металлический трос медленно наматывается на барабан промысловой лебедки. Из-за лебедки виднелось сосредоточенное лицо стармеха. Одна рука его лежала на пусковом рычаге лебедки, другая крутила ручку распределителя троса на барабане. Рук Фомича Погожеву с бака не было видно. Он просто знал, чем они заняты в это время.

— Стоп! — скомандовал кэпбриг.

Витюня и Кацев, упав животами на планширь, перевесились через фальшборт, распутывали намотавшуюся на трос дель, разъединяли схлестнувшиеся кольца-грузила. Когда это было сделано, вновь пустили в ход лебедку.

Едва ли кто помнил из рыбаков о той усталости, что всего лишь час назад валила их с ног. Лица как-то сами собой разгладились, в глазах разгорались огоньки рыбацкого азарта.

— Заберем ли мы ее всю? — спросил Погожев кэпбрига, когда тот на какую-то минуту оказался рядом с ним на баке.

— Еще не встречал такого чудака, который бы скумбрию из кошелька вывертывал в море или дарил «дяде», — ответил Осеев и тут же бросился на выборочную площадку, куда уже вползала коричневая вуаль невода...

4

В этот день они пришли к приемке с глубоко осевшими бортами. А вечером, выйдя на связь с сейнерами и подсчитав вылов по бригадам, Погожев сказал Осееву:

— Поздравляю, на первом месте...

Особенно обрадовался этой вести Леха. Он даже заглянул к Погожеву в каюту, чтоб убедиться в достоверности этого слуха.

— Так, товарищ Леха. Ваша бригада впереди, — заверил Погожев кока. — Но не по всей путине, а по колхозу. Усек?

Леха переминался с ноги на ногу, но не уходил. Потом, прокашлявшись и поморгав своими маленькими, глубоко сидящими глазками, несмело предложил:

— А шо, товарищ начальник, если про це по радио сказаты?

— Кому сказать? — не понял Погожев. — О лучших бригадах передает по радио штаб путины. Выйдем в передовые, и о нас вспомнят.

— Та ни, туточки у нас.

Погожев вскинул на кока недоуменный взгляд:

— Но все и без радио знают.

— Може хто и не чув ище, — упорствовал Леха, хотя прекрасно понимал, что такого быть не может. Сейнер — корабль маленький, тут все друг у друга на виду. Но Леха смотрел на Погожева так просительно, что тот не в силах был категорически возразить ему. «Какая ему корысть от этого? Деньги-то все равно одни и те же, передавали по радио об улове или нет, — недоумевал Погожев. — А может, у Лехи взыграло честолюбие, гордость за свою бригаду?»

— По радио оно официйно получается. И все враз чуют, — продолжал настаивать кок.

Вытянутое обветренное лицо Лехи слегка зарумянилось, рот раскрылся в широкой улыбке. Леха менялся на глазах. Его взгляд, обычно настороженно-бегающий, вдруг заискрился теплотой и доверчивостью.

«Неужели радость победы может так менять человека?» — удивился Погожев и задумался. В словах Лехи явно было что-то заслуживающее внимания. Когда Погожев работал в порту диспетчером, трудовые успехи докеров и команд пригородных теплоходиков они отмечали срочным выпуском «Молний» или вручением переходящего Красного вымпела. Здесь, в море, то и другое отпадало. Не побежишь же за сотню миль по морю, чтоб вручить вымпел. Да и кто тебя ждать будет с этим вымпелом, когда на путине каждый час дорог. Оставалось радио.

— М-да... — произнес Погожев, с улыбкой посматривая на Леху и всей пятерней ероша свои отросшие и до желтизны выгоревшие за время путины волосы. — А ну, зови Климова. Постой, лучше пошли к нему в рубку сами.

Леха оказался прав — сообщение по рации возымело совсем иной резонанс. Во время обеда только и было разговоров о заметах, рыбных местах и везучих кэпбригах. Вспоминали, что для бригады-победительницы решением правления колхоза выделена денежная премия.

— На премию, конэчно, метит Платон, — сказал Кацев, не отрываясь от миски с борщом.

— Як так «Платон»? Шо мы, хуже? — возразил Леха. Он с поварешкой в руках толкался меж рыбаков на юте, стараясь ничего не упустить из разговора о премии.

— Видно, хуже, Леха, — продолжал Кацев, не поднимая глаз от миски. — Платон и в прошлую скумбрийную путину был первым.

— Нехай в прошлую...

— Торбущенко, братцы, всем нам конца покажет! — кто-то из рыбаков перебил кока, с явной подначкой в голосе. — Думаете, зря он задумал тягаться с Малыгиным.

По юту пролетел смешок. Но тут же потонул в усердном стуке ложек о миски.

В двадцать часов Погожев передал на сейнера рыбколхоза сообщение о первенстве. И добавил:

— В двадцать ноль-ноль ежедневно будет называться передовая бригада. Эти сведения будут передаваться в правление и там вывешиваться на видном месте. Чтоб передовиков знали не только рыбаки, но и их семьи...

— Что это ты, Андрей, за почетную радиодоску выдумал? Людей-то как взбудоражил, — сказал Осеев за ужином.

— Э-э, чужие лавры мне не нужны. Это выдумка Лехи. Я только воплотил ее в жизнь, — сказал Погожев.

5

Но не долго торжествовали осеевцы. На следующий день их опередили «гусары». Потом вышла вперед бригада Платона Васильевича. И держала первенство два дня подряд.

И вдруг в передовые вырвалась бригада Торбущенко! Именно — вдруг. И с таким эффектом, что вся путина рот раскрыла от удивления.

Вначале на сейнере Осеева подумали, что это чья-то хохма. Тем более что узнали они об этом не от самого Торбущенко, а выловили рацией из чужого разговора: один кэпбриг другому говорил, что Торбущенко запросил на место замета приемку, так как взять весь улов на сейнер не может.

«Определенно, снова бугая схватил, вот и лыбятся хлопцы», — с грустью и с чувством досады подумал Погожев о Торбущенко.

Сам кэпбриг эту весть тоже взял под сомнение. Он прямо так и сказал:

— Насчет приемки чья-то не совсем удачная шутка.

Хотя большинство рыбаков было уверено, что это чья-то хохма, но все равно этой вестью были все взбудоражены, и по поводу замета Торбущенко на сейнере шли разные толки. Даже видавший виды Зотыч и тот пожимал плечами: где, мол, он в наше-то время напал на такой косячище?

— Тут мало напасть, надо толково обсыпать, — рассудительно говорил Фомич.

— Мимо такой рыбы нэ промахнешь, — возразил Кацев. — Надо быть стопроцентным урсусом, чтоб промахнуться.

— Как сказать. Бывало, и опытные рыбаки на такой рыбе бугая хватали.

— Надо быть стопроцентным урсусом, — твердил Кацев.

Замет Торбущенко особенно взволновал старых рыбаков, напомнил им про те годы, когда в Черном море водилось полным-полно любой рыбы, не было никаких запретов и ограничений ни на «краснюка», ни на кефаль, ни на камбалу. А скумбрия, пеламида и луфарь валили через Босфор такими плотными косяками: воткнешь шест — не упадет.

— Потому и полно было — ручником много не зацепишь. А если и зацепишь, то не поднимешь, — авторитетно заявил Витюня. — Техники-то никакой не было.

— «Техника, техника», не в технике дело, — вдруг рассердился Зотыч. — Хозяйничать с умом надо, а не быть нахлебниками у моря. Только я бы таких хозяйственников рублем бил. Да так, чтоб они об этом всю жизнь помнили...

— Во дает дед! — подмигнув Кацеву, воскликнул Витюня. — Будут выборы — выдвину твою, Зотыч, кандидатуру в судьи. Заметано? А?

Сейчас ближе к повестке дня замет Кости-партизана: действительно он столько взял или все это хохма?

Погожев стоял около камбуза и маленькими глоточками потягивал чай из эмалированной кружки — утолял жажду. Витюня, стармех и Зотыч вели разговор недалеко от него, около входа в машинное отделение. Погожев прислушивался к их разговору и думал: «Если слух насчет замета Торбущенко оправдается, какое самочувствие будет у Малыгина? Малыгин, конечно, не ожидал такого. Да и кто ожидал? Этот замет поубавит спеси у Малыгина». Ему вспомнилась малыгинская «приписка» к договору насчет «крупного рогатого скота», и он мысленно улыбнулся...

— Торбущенко сделал правильно, вызвав к себе приемку, — одобрил стармех Ухов. — Другого выхода я не вижу.

— Факт, — поспешно согласился Витюня, — на рефрижераторе тоже план. А тут такой куш подвалил... Помните, как на хамсовой путине одним заметом мы столько рыбки накрыли, что сами — под завязочку и подвернувшегося «таманца» полностью хамсой налили. — И, помолчав, уже спокойно добавил: — Правда, в том году хамсички этой было много. Керченский пролив кипел от рыбы...

Погожев закурил и посмотрел на часы. Сегодня который раз уже смотрит он на часы! Да и не только он. Всем не терпится узнать о замете из уст самого кэпбрига Торбущенко... «Если вовремя подошла приемка, к двадцати часам они уже могут сдать рыбу», — прикинул в уме Погожев.

Вечерело. Зной заметно шел на убыль. Далеко за кормой остались воды гостеприимной Болгарии. И живописная речка Ропотамо. Армада судов вслед за рыбой устремилась к берегам Одессы. Города им пока было не видно. Но огонь маяка на мысе Большой Фонтан вот-вот должен был показаться. Впрочем, местонахождение судна рыбаков меньше всего волновало. Главное сейчас — рыба. За ней рыбаки — хоть к черту на рога! Спустившись с ходового мостика и зайдя в каюту, Погожев взял с полки первую попавшуюся ему книгу и присел к столику. Глаза его бегали по страницам, но смысл написанного ускользал от Погожева, так как его голову ни на минуту не покидала мысль о Торбущенко. Погожев почти был уверен, что, хлебнув из чаши рыбацкой славы, Торбущенко едва ли захочет сдавать позиции. Но и Малыгин скорее ляжет костьми, чем будет в хвосте у того самого Торбущенко, чье предложение о соревновании он так пренебрежительно отталкивал.

Погожев сунул книгу на прежнее место и вышел на палубу. До выхода на связь еще оставалась добрая четверть часа. Но он не выдержал и сказал Климову:

— Прогуляемся по эфиру. Может, услышим что-нибудь интересное.

Климов понимающе улыбнулся, сморгнув белесыми ресницами-звездочками.

— Не терпится, Андрей Георгиевич? — спросил он.

— Точно, Володя, — признался Погожев.

— «Король», наверно, сейчас икру мечет.

— С чего бы это? — спросил Погожев не совсем искренне, так как мысли у него с радистом были одни и те же.

— А как же! — оживился Володя, и лицо его засветилось восторгом. — Такого фокуса «король» в жизни не ожидал... «Партизан» вставил фитиль «королю»...

Климов не успел отпереть радиорубку, а Леха уже был тут как тут.

— Смотри, чтоб не пригорело жаркое, — сказал ему Володя, шутя. — Заслушаешься и о камбузе забудешь.

— Ни-и, — мотнул головой Леха. — Жаркого вже немае. Усе полопали. — И присел на комингсе, обхватив колени большими крестьянскими руками, с каким-то настороженным интересом наблюдал за действиями радиста. Хрящеватые, плотно прижатые к голове уши только усиливали эту Лехину настороженность.

— На яком ж мы теперь месте будемо? — спросил он почему-то вполголоса.

— Сейчас узнаем, — сказал Погожев и вынул из кармана блокнот для записей.

Леха зыркнул маленькими глазками в сторону Климова и, убедившись, что тот занят аппаратурой и особо к их разговору не прислушивается, спросил:

— Рыбаки в каюте масалили, что вам за це гроши не платят. И, мол, прибыля тэж. Це вирно?

— За какое это «це»? — спросил Погожев.

— Ну, за то, шо з намы вместе сеть тягаете.

— У меня зарплата, — сказал Погожев.

— Тэж за клуб. А шо ж вы тоды за цю рыбу так болеете? Я ж бачу.

— Это же наше, колхозное дело. И какая же нам будет цена, если мы за собственное дело не будем болеть. Ты ведь тоже болеешь: придумал радиопередачу о передовиках. Хорошо придумал, — похвалил Погожев.

Леха беспокойно поерзал по комингсу, хотел что-то сказать еще, но смолчал и задумался.

В дверях появился Кацев, и в радиорубке сразу же стало темно.

— Да не заслоняй ты своими телесами, — сказал Климов.

Сзади Кацева тоже теребили, просили подвинуться, дать и другим место. Около радиорубки собралась чуть ли не вся бригада.

— Что скажет штаб путины о бригаде Торбущенко? — пощипывая усы, гадал Кацев. — А может, и ничэго.

— Как ничего? Не имеет права, — возразил Витюня. — Если о таких заметах будут замалчивать...

— Да погоди, есть ли этот замет. Может, все это хохма, — перебил кто-то из рыбаков Витюню.

Все настороженно замолкли.

Климов повернул рукоятку, включил эфир. Толпящиеся у дверей рубки рыбаки замерли. Даже забыли о своих сигаретах. И вдруг со спардека донесся возбужденно-радостный голос кэпбрига:

— Рыба, мать вашу туда, сюда и обратно! Товсь!..

В мгновенье ока около радиорубки не было ни души. Теперь уже не до рыбы Торбущенко, надо было не упустить свою. У рации остались только Володя с Погожевым. Внимание их раздваивалось: надо было следить за аппаратурой и не терпелось узнать, что же делается на палубе. Разговаривали с Гусаровым и Сербиным, а сами невольно прислушивались, что происходит у них на сейнере: отдали кляч... сделали замет... стягивают троса нижней подборы невода...

Ага, вот и Торбущенко. В микрофон они кричали попеременно, то сам кэпбриг, то инженер Селенин. Настроение у них подскочило до неузнаваемости. Так и есть, рыбу сдавали из «подсушенного» невода. Из моря прямо на рефрижератор.

— Все первым сортом! — сообщал Селенин.

— Полчаса, как отошли от приемки... Находимся в поиске! — какой-то возвышенной скороговоркой бубнил в микрофон Торбущенко.

— Поняли вас! Поздравляем с заметом!..

И вдруг вклинился голос со стороны:

— Присоединяемся к поздравлению! Поздравляем! Так держать дальше!..

Погожев не сразу узнал голос Малыгина. Нет, не самого Платона Васильевича — того бы он узнал сразу — а его сына Николая. Идея, конечно, самого Платона Васильевича. Ну что ж, придумано Малыгиным неплохо: с одной стороны, официально поздравил бригаду Торбущенко с трудовой победой, а с другой, поручив поздравление помощнику, как бы остался в стороне. Хитер старик! Но Погожева эта хитрость Малыгина больше веселила, чем беспокоила.

Сводка штаба путины на этот раз показалась Погожеву как никогда длинной. Хотя он старался не упустить главного: сообщение авиаразведки о квадратах замета на скумбрию. Не пропустил и того момента, когда упомянули о бригаде Торбущенко. Ведь это первая из всех пяти бригад, попавшая в сводку штаба путины. «Ай да Костя! Не сглазить бы!..»

— Ладно, подсчитаю потом, — сказал Погожев, поспешно пряча в карман блокнот, и, не дожидаясь Климова, выскочил из рубки на палубу.

— Ну, что там, секретарь? — крикнул с бака Витюня, и вся бригада, как по команде, не прекращая работы, обернулась в сторону Погожева.

— Полный порядок! Можете позавидовать Торбущенко! — ответил тот радостным тоном, включаясь в работу.

— Если будешь так радоваться, пересадим на сейнер к Торбущенко, — шутя пригрозил Погожеву Витюня. — Правда ведь, кэп, пересадим?

— Точно, Витюня. Зачем нам чужие болельщики, — отозвался Осеев, не спуская глаз с невода.

Когда дель была «подсушена» и начали киталить, Погожев вошел к каюту, включил свет и, вынув из кармана листок с записями, принялся за свою бухгалтерию.

— Вот это здорово, Торбущенко-то на первом месте! — не выдержав, вскрикнул Погожев и рассмеялся. — Ну, брат, теперь держись, «король»!..

Глава семнадцатая

1

На этот раз сдавали рыбу на берегу.

Несмотря на раннее утро, у причалов была такая толкотня, что рябило в глазах. По бетонке сновали автокары, словно на вытянутых руках, на металлических лапах-подъемниках пронося ящики с рыбой; рычали грузовики, подруливая под стрелы кранов, скользили ленты транспортеров. А вокруг — бочки, ящики, корзины и опять бочки. И люди — мужчины и женщины: в куртках, робах, тельняшках, с клеенчатыми передниками от подбородка до колен и без передников.

Повсюду по причалам были расклеены листовки Главчерноморрыбвода, состоящие из сплошных восклицательных знаков: «Товарищи рыбаки колхозов и государственного лова! Строго соблюдайте Правила рыболовства! Особую заботу проявляйте о сохранности молоди ценных пород рыб. Поймали молодь — осторожно выпустите ее обратно в воду. Не забывайте! Вылов молоди подрывает рыбные запасы — основу богатых уловов!» «Капитан-бригадиры! Производите добычу рыбы только разрешенными орудиями лова!» «Рыбаки-колхозники! Активнее боритесь с нарушителями Правил рыболовства!» Висели целые бумажные простыни, пожелтевшие от солнца и времени, одни — будто похватанные снизу собаками, другие еще целые, с чтивом на добрых полчаса. Если только у кого-то для этого хватало времени и терпения. Посредине «простыней» крупно, красными буквами было напечатано: «Двухмесячник», и помельче: «по усиленной охране рыбных богатств». И с ходу, тоже крупно: «Граждане!» И опять помельче: «Охрана рыбных богатств — всенародное дело!»

— Только к одному господу богу нет обращения. А зря, — с комической серьезностью вздохнул Осеев...

На причале рыбаки окружили пожилого мужчину с двумя подбородками, крючковатым носом и устало-безразличными глазами. Это был приемщик рыбы. А окружившие его — сдатчики. Среди них и Сеня Кацев.

От приемщика зависит главное — определение сортности. А от сортности, как известно, и оплата. Поэтому так и увивались вокруг него представители бригад. Приемщик был до чертиков уставшим. Это было видно даже издалека, с выборочной площадки сейнера, на которой стояли, покуривая, Осеев с Погожевым. В разгар путины специалисты рыбного дела буквально сутками не покидали причалов, выдерживая со стороны рыбаков десятки зачастую совершенно несправедливых нападок. Приемщик не такой уж бог и царь при сдаче рыбы бригадами, как это казалось некоторым. Над ним висели различные прейскуранты и инструкции. Да и контроль за качеством принимаемой рыбы тоже не дремал. И все равно, на причалах рыбзаводов и на рефрижераторах приемщики считались личностями первой величины. Кэпбриги старались водить с ними дружбу или хотя бы знакомство.

В «Дружбе» первенство по корешам среди приемщиков держал Платон Васильевич Малыгин. Хотя не будь он первым на лову, едва ли бы помогли ему дружки-приемщики быть в числе фартовых кэпбригов. Как говорится, бог-то бог, да сам не будь плох. Хотя кое-кто из рыбаков упорно приписывал Малыгину успехи в выполнении планов за счет его дружбы с приемщиками. Чуть чего, так открыто и говорили:

— Чему удивляться-то. У Платона там приемщик закадычный кореш.

Малыгин слушал о себе такое, в ответ лишь загадочно ухмылялся: мол, кто вам не велит, и вы заведите корешей...

Город еще спал, весь в розоватой утренней дымке. Было свежо. Погожев зашел в каюту, накинул на плечи капитанский старый бушлат и вернулся на палубу.

Около раскрытых дверей камбуза, на котором уже хлопотал Леха, стояли Осеев и стармех Ухов.

— Сейчас на первый троллейбус и прямо к нему. И сразу же обратно, — говорил Фомич, держа под мышкой сверток из плотной бумажной мешковины.

— Давай двигай, — кивнул Осеев. И, увидав Погожева, сказал: — К лейтенанту Воронову. Пусть отвезет свежей рыбки.

— Правильно, — согласился Погожев. — Привет ему от нас.

Стармех, встав на планширь, спрыгнул на причал и тут же затерялся во всей этой толчее людей и техники.

На сейнере не успели сдать рыбу, как Фомич уже вернулся обратно. И с ним — Филя, закадычный дружок Кости Торбущенко.

Вначале Погожев подумал, что где-то по соседству с ними стоит сейнер Торбущенко. У него даже мелькнула мысль сбегать к ним. Уж очень хотелось повидаться с Костей и с инженером Селениным, взглянуть в их повеселевшие лица, лично поздравить с удачей.

Но на вопрос Погожева, где стоит их сейнер, Филя ответил молчанием. Только еще громче начал сопеть своим мясистым пористым носом. У Фили бычья шея, иссиня-красное лицо и заросший грязно-серой щетиной подбородок. Опущенные вниз углы тонких губ зло подергивались.

Погожев перевел взгляд на стармеха.

— А, черт бы побрал этого Филю! — махнув рукой, недовольным голосом произнес Фомич. — Прилип ко мне, как банный лист. А впрочем, пусть сам все расскажет. Мне еще надо успеть забункероваться водой и соляркой. — И ушел.

Только тут Погожев заметил у Фили в руках потрепанный чемоданчик.

— Что стряслось, выкладывай, — спросил он сухо, заведя Филю в каюту.

Филя осторожно присел на кончик дивана, вытер ладонью вдруг выступивший на лице пот и, уперев выпуклые рачьи глаза в пол, невнятно промямлил:

— Та... «Партизан» он и есть «партизан»... Что я ему... И какое он имеет право...

В конце концов Погожев выяснил, что Торбущенко выгнал Филю с сейнера. Вчера, когда они после сдачи рыбы зашли в порт, чтоб забункероваться водой и соляркой.

— Так сразу и выгнал, ни за что ни про что?

— И шмотки мои выбросил на причал. — И он кивнул на свой чемоданчик.

— Что-то ничего не пойму, — сказал Погожев. — Вы же с ним кореша — кисляком не разольешь.

— Та-а, «кисляком»... Для него же я ее принес. А он вызверился на меня. И ее со всего маху хватанул о планширь.

— Кого это «ее»?

— Ну, ее... бутылку. То же чистейший коньяк был. Пять звездочек. А он — о планширь...

— А он что, просил тебя принести эту бутылку?

— Та нет. Выпивали же раньше-то. А тут вызверился... И шмотки мои вышвырнул. Чтоб, мол, больше я на катер ни ногой. А я что, получается, без заработка останусь? Прикажи ему, товарищ Погожев. Это не по закону оставлять человека без заработка.

«Вот как ты запел, — думал Погожев, хмуря белесые выгоревшие брови. — Законами начал прикрываться».

— А если неделями не просыхать от выпивок и вместо того, чтобы быть в море, — водить обезьяну по Одессе, это по закону? Думаешь, не знаю, кто подбил Торбущенко и Сербина на заход в Одессу? — говорил Погожев не то чтобы со злостью, а больше с какой-то брезгливой неприязнью к этому человеку.

— Так я что... У «Партизана» своя голова на плечах...

— Этой голове еще будет головомойка. Там, где положено...

В каюту вошел Осеев и, хмыкнув, спросил:

— О чем это вы тут так мило беседуете?

Погожев рассказал о случившемся.

— Наконец-то за ум взялся наш Торбущенко, — сказал кэпбриг и, смерив Филю презрительным взглядом, добавил: — Удивляюсь, как он тебя терпел до сих пор? Тоже мне, откопал кореша... Кореша — только в сетке ни шиша...

Филя упавшим голосом что-то невнятно пробормотал в свое оправдание.

— Молчи уж лучше! — оборвал его Осеев. — Ишь, распустил сопли. Законник нашелся. Мало с тобой возились? Видимо, даже постоянному своему защитнику Торбущенко насолил по клотик, если на этот раз он сам тебя выставил.

Осеев и в обычное-то время не мог переносить Филю за его расхлябанность, пьянку и грязь, а в разгар путины — тем более.

— Зря здесь плачешься. Ни я, ни Погожев помогать тебе не собираемся. Просись у тех, перед кем больше всего виноват. У своей бригады... А теперь тикай отсюда, сейчас сниматься будем.

Филя, сникший и растерянный, споткнувшись о комингс, выбрался из каюты. Когда он шел по сходням, спина его горбилась под колючими насмешками рыбаков.

Потом с ходового мостика Погожев еще долго видел одиноко маячившую на причале фигуру Фили. Он смотрел вслед удаляющемуся в море сейнеру.

2

От берегов Одессы «армада» рыболовецких судов вслед за скумбрией двинулась в сторону Днепровского лимана, растянулась на много миль вдоль Тендровской косы и вклинилась в воды Каркинитского залива. Вслед за армадой шли рефрижераторы и танкеры-заправщики, передвигался штаб путины.

Погожев, с головой уйдя в рыбацкие дела своего колхоза, не замечал окружающих. И только как-то раз на рассвете, после хорошего замета южнее Одесской банки и сдачи рыбы на рефрижератор, он окинул со спардека взглядом морской простор и удивленно воскликнул:

— Ух ты, сколько тут нашего брата!

— А как же ты думал, — отозвался Осеев, не отнимая от глаз бинокля. — Спешить надо, браток, успевать. Чем ближе к Керченскому проливу, тем изреженнее и мельче будут косяки скумбрии. А потом и вообще рассыплются, пасясь на жирной хамсе.

Сейнер миновал головной маяк Тендры и двинулся дальше в нордовом направлении, вдоль южного берега косы.

А на следующий день, подхваченные течением «армады», все сейнера рыбколхоза «Дружба» оказались в водах просторного Каркинитского залива. Когда сближались, кричали один другому: «Не дать ли вам рыбалинчику? А тоу вас что-то плоховато с ловом!» Особенно усердно предлагал всем «рыбалинчик» Костя Торбущенко. После рекордного улова его бригада сделала еще три хороших замета подряд и шла в числе передовых по колхозу.

С сейнером Платона Малыгина осеевцы встретились в трех милях к востоку от основания Тендровской косы, в Железном Порту. Железный Порт — только одно громкое название. А на самом деле — деревушка, с крохотной пристанью. Малыгин и Осеев забежали сюда, чтобы пополнить запасы хлеба и овощей.

С последней их встречи на борту рефрижератора Платон Васильевич заметно изменился. Лицо почернело и осунулось, по-стариковски обрюзгло. Глаза, красные, кровяные, прятались за тяжелыми веками. Сразу было видно, что Платон Васильевич редко покидал ходовой мостик. Не на шутку приперло старика соревнование с Торбущенко. Кто думал, что так обернется. И, конечно уж, всех меньше ожидал такого оборота дел Платон Васильевич. Он знал, что его пренебрежительное отношение к бригаде Торбущенко рыбаками колхоза не забыто. И готов был скорее получить инфаркт, чем идти в хвосте у Торбущенко.

«Не слишком ли он усердствует в его-то годы? Мог бы почаще доверять штурвал и мостик сыну Николаю», — глядя на Малыгина, подумал Погожев.

Когда он сказал об этом Малыгину-младшему, тот только махнул рукой: мол, где там.

— Бате все кажется, что без него упустят рыбу... Придем домой, мать мне выговор закатит. Скажет, заездили отца на путине... Его заездишь. Он всех нас заездил... А тут еще такую пилюлю Торбущенко подсунул. Очутившись в хвосте у Торбущенко, не только батя, вся бригада чуть мачты не грызла от обиды.

— Чем это вас обидела бригада Торбущенко? — спросил Погожев с деланной озабоченностью в голосе. И тут же добавил: — Неужели тем, что стала набирать когда-то утерянные ею темпы?

Николай улыбнулся чуть иронически и сказал:

— Что-то вроде этого... Все равно обидно быть в хвосте, тем более у бывшей отстающей бригады. Поэтому и выкладываемся на полную катушку.

— Выходит, не вы Торбущенко, а он вам помог взять столько рыбы и вырваться в передовые, — сказал Погожев и испытующе посмотрел на Малыгина.

Николая всего передернуло от этих слов Погожева.

— С чего бы это? — почти выкрикнул он.

«Да-а, все же ему кое-что перепало от крутого отцовского характера, — усмехнулся про себя Погожев. — Ишь как задело за живое»...

— А ты подумай, — сказал он Николаю. — Если бы не это соревнование с Торбущенко, взяли бы вы столько рыбы? Только честно?

Николай поскреб в затылке, невесело хмыкнул и сдался:

— Если честно, то в твоих словах, секретарь, доля правды есть...

С Платоном Васильевичем они говорили о погоде, о рыбе, о скором возвращении домой. Но о соревновании с Торбущенко — ни слова. И Погожев не лез к нему с запоминаниями. За эти дни, полные беспокойства и тяжелого рыбацкого труда, в Погожеве перегорела вся злость на Малыгина. Да и никакие слова не сделали бы того, что сделала сама жизнь. Старик только делал вид, что будто бы не было между ним и Погожевым ни перепалки на рефрижераторе, ни той обидной для Торбущенко концовки в ответной радиограмме по соревнованию. Но Погожев чувствовал, что Платон Васильевич этого не забыл. И едва ли когда-нибудь забудет.

Под конец Малыгин сказал Погожеву с каким-то легким сомнением и недомолвками:

— Когда есть рыба, времени как будто и не существует. Так оно всегда было и будет в нашем деле... Да‑а, годы все же сказываются. Как ни взбрыкивайся, а сказываются. Особенно когда спадет путинная запарка и ты пообмякнешь телом... Может, пора мне и пошабашить...

Погожев напомнил Малыгину о первом месте его бригады. Но тот в ответ только неопределенно махнул рукой и стал грузновато подниматься по отвесному металлическому трапу на ходовой мостик.

И сейнера разошлись в разные стороны: Платон Васильевич взял курс в сторону Крыма, а Осеев решил «побегать» вдоль низменного, с множеством песчаных кос, восточного берега Каркинитского залива.

Осеев, конечно, не лез на самое мелководье залива, где в это время года частые миражи затрудняли распознавание берега. Хотя и там, где они «бегали», было немногим глубже и безопаснее для плавания. Сейнеров здесь было не густо, не каждый кэпбриг решался на риск. Но Осеев решился. И вскоре они уже стояли в замете.

Работать на мелкой воде было трудно: невод цеплялся за дно, выдирал водоросли и часто путался даже в безветренную погоду. Безветренной она и была, когда они сыпали невод. Хотя еще с утра появившиеся на востоке перистые облака стали закручиваться в виде запятых, говоря о начавшемся в верхних слоях атмосферы ветре.

Если бы не зацеп невода, бригада успела бы вовремя справиться с работой и уйти в безопасное место. Но кто мог предугадать такое? Сеть выбирали медленно, с частыми остановками. Хотелось выбрать ее с меньшими порывами.

Кэпбриг держался спокойно. Даже и в помине не было той его горячности, что нередко захватывала Осеева при заметах невода. Движения его были резкие и быстрые, а взгляд сосредоточеннее и строже.

Ветер сорвался сразу. Резкий и порывистый, он сносил сейнер на высыпанный невод. Это усложняло обстановку и рыбакам прибавило работы. За корму опустили преградительный брезент, чтобы сеть не зацепилась за гребной винт сейнера. Витюня прыгнул в пляшущий на волне баркас, завел мотор и, забуксировав сейнер на длинном канате, старался стянуть его с невода. Но не тут то было. Ветер и разгулявшаяся волна были сильнее моторчика. Казалось бы, что проще, как сойти сейнеру с невода собственным ходом. Но об этом никто из рыбаков даже не заикнулся — дель моментально намотает на винт. А это уже будет настоящая трагедия.

— Надо же свалиться этому ветру, — сказал Погожев, когда Осеев, с головы до ног мокрый от морских брызг, прибежал к ним на бак. — Ты смотри, и небо как будто чистое.

И действительно, кроме тех высоких разреженных перистых облачков в небе ничего не было. И все же с востока тянуло, как из трубы, словно кто-то там то открывал, то вновь закрывал заслонку.

— Тут моя вина, а не ветра, — сказал Осеев. — Решил быть хитрей других, взять рыбу на мелководье. Вот тебе и взял. Жаль, ребят ухайдакаю и невод — вдребезги! — И, вполголоса выругавшись, он побежал на корму, к выборочным катушкам, где опять что-то заело и дело не двигалось.

С подветренного борта, все на том же баркасе, рыбаки занесли и бросили якоря-кошки, стараясь оттянуться с помощью лебедки. Канаты гудели, как струны. Сейнер медленно полз навстречу ветру, сильно качаясь на волнах.

Рыбаки были мокрыми от морских брызг и пота. Им уже не до улова. Рыба, конечно, уйдет через обрывы в сети. По крайней мере, большая часть ее. Им надо спасать невод. Выборочную лебедку в ход почти не пускали, налегали на мускульную силу. В данном случае, примитивный способ предков был надежнее: лучше чувствовался зацеп, можно было вовремя дать слабину выбираемому неводу и подобрать дель там, где это требовалось. Особенно когда сейнер бросало волной с борта на борт и на палубе нелегко было удержаться на ногах.

И тут к ним на помощь приходит кэпбриг Сербин. Он «засек» осеевцев в бинокль издалека и сразу же догадался, в чем дело.

— Зацеп, братцы? — старался он перекричать в мегафон с ходового мостика свист ветра и гул морской воды. — Давай, заводи буксир!

Витюня отвез конец толстого капронового каната к Сербину, там хорошо закрепили его за кнехт и на малых оборотах, задом наперед, стянули осеевский сейнер с высыпанного невода.

— Ну вот, теперь будет легче, — кто-то из рыбаков вздохнул за спиной Погожева.

Стащив осеевцев с невода, Сербин развернул сейнер и попытался подойти к ним с «чистого» борта. Сербину хотелось довести свою помощь до конца — освободить сеть от зацепа. Но становиться лагом в такую погоду было рискованно, можно было покалечить борта сейнеров. И Осеев крикнул ему в мегафон:

— Спасибо, Серега! Теперь сами справимся. Салют, старина!

Вскоре они выбрали из моря последние метры невода все в иле, водорослях и прорехах — порывах. И тут же ушли с опасного мелководья.

3

Уже в сумерках они бросили якорь у западной оконечности Крымского полуострова в небольшой бухточке, под прикрытием красноватых утесов мыса Прибойный, и сразу же всей бригадой взялись за починку невода. Фомич ярко иллюминировал сейнер всеми имеющимися в его распоряжении осветительными приборами. Рыбаки раскинули сеть по неводной площадке, палубе, навешивали по фальшборту, выявляя порывы. Зотыч с кэпбригом исследовали их и тут же прихватывали ниткой, чтобы остальным можно было шить безо всякой путаницы.

В бухточке было тихо. Восточный ветер свистел над мачтами сейнера, вспенивая море за добрую милю от берега. Там гудела и пенилась темная штормовая ночь. Редкие огоньки не успевших укрыться от шторма сейнеров одиноко мигали вдали, как низкие блуждающие звезды.

Летние шторма не длительны, и рыбаки подналегли на работу, чтоб к утру сеть привести в полный порядок.

Погожев только тут вспомнил о хвосте морского кота и мысленно обозвал себя растяпой и склеротиком. Где-то в трюме, в ящике с солью, так и валялась его будущая рыбацкая игла. Вот уж поистине, пока гром не грянет! Опьяненный уловами, он совсем выпустил из головы, что вязальная игла может понадобиться ему в любую минуту. «Нет, — решил он, — настоящего рыбака из меня еще не получилось. Завтра же достану из трюма хвост ската и начну мастерить иглу».

Но игла ему нужна была сейчас. Не сидеть же сложа руки. И он прикинул: у кого бы попросить ее?

Обеспокоенный взгляд Погожева перехватил Витюня. Он склонился к присевшему на корточки Зотычу, что-то шепнул ему и быстро скрылся в кормовом кубрике.

Погожев не успел сообразить, к чему бы это, как Витюня вновь уже был наверху.

— Братцы, туш! — крикнул он и вскинул над своей взлохмаченной головой руку, в которой была новенькая рыбацкая вязальная игла. — Тра-та-та-та!.. Мы с Зотычем, как говорили наши предки, презентуем Андрею Георгиевичу Погожеву боевое рыбацкое оружие! Тра-та-та-та!..

— Тра-та-та-та!.. — отозвалось Витюне сразу несколько голосов.

Погожев видел, как щурились в хитроватой улыбке глаза Зотыча. Как расплывался в улыбке большой рот Лехи. И по привычке вытирал сетью руки довольный стармех Ухов.

Лицо Погожева горело от нахлынувшей радости и какого-то почти детского волнения. Он с благодарностью пожал руку Зотычу, похлопал по плечу Витюню и сказал, что все же лучше бы, если бы он ее сделал собственными руками.

— И сдэлаешь. Еще нэ вечер на твоей рыбацкой профэссии.

Это сказал Кацев. Он стоял, широко расставив ноги, по коленки утонув в ворохе сети, как настоящий Посейдон — могучий и обветренный. Пожухлые водоросли запутались в густой курчавой волосне на груди, во взлохмаченных патлах на голове и даже в усах.

— И то верно, Сеня, — поддержал Кацева Витюня. — Надо быть последним ржавым брашпилем, чтоб не понять, если человек обзаводится собственной иглой, значит, вычеркивать себя из списков рыбаков не собирается... Климов, как там у тебя в стишках: и на ладонь мою легла моя рыбацкая игла... А дальше-то как, Вовка? — Витюню просто распирало от нахлынувшего на него ораторства. Это с ним бывает. Под конец он совсем некстати сделал что-то вроде реверанса и заключил: — Спасибо за внимание. Митинг считаем оконченным...

— Ну что, балаболка, высказался? — рассмеялся Погожев и шлепнул Витюню ладонью по коричневой от загара шее.

— Так и шею перешибить можно! — с комическим испугом вскрикнул Витюня и покрутил головой.

— Тебе ее и обухом не перешибешь, ишь как задубенела! — сказал Погожев и, посмотрев на свою ладонь, не узнал ее. Она была жесткая и твердая, как железо, с белыми колючими наростами мозолей. Погожев и не заметил, когда она стала такой...

Муторный труд — штопать сети. Да еще ночью, после такого трудного дня. Но никуда не денешься. Чинить невод за них никто не будет. И чем они его быстрее и добротнее залатают, тем им же будет лучше. Главное, не остудить трудового накала. Не садиться и даже ни к чему не приваливаться спиной. И без остановки травить масал. Говорить обо всем, что взбредет в голову. По возможности, веселое. И работать иглой. Ячея к ячее, ячея к ячее — вязать прочной капроновой нитью. Выкраивать и, там, где нужно, вставлять в неводное полотно новые куски дели.

Какая непроглядная темень вокруг! А может, потому, что на сейнере были включены все фонари и подсветки. И они тут, на палубе, как на сцене театра.

Погожев запрокинул голову. Удивительно, в небе по-прежнему было ни облачка. Может, тучи где-то там, на горизонте, и их заслонял от взора рыбаков высокий скалистый мыс? Над сейнером чистыми огненными гранями сверкали звезды.

Погожеву вспомнилась первая ночь на сейнере, как он отыскивал созвездие Близнецов и нашел его на самом горизонте. И те мысли, что в ту ночь бродили у него в голове, — тоже вспомнились. Как же это было давно! И ему казалось, что был то не он, а кто-то другой, чем-то отдаленно похожий на него. Близнецов тоже на небе не было. Стоял конец июня, и они надолго скрылись за горизонтом. Зато ярко светил летний треугольник. Под неслышные звуки созвездия Лиры, у него над головой, с красноватой звездочкой в «клюве», куда-то на юго-запад устремило свой полет созвездие Лебедь. А навстречу ему, сверкая желтоватым глазом — звездой Альтаир, распласталось созвездие Орла.

Кажется, прошла целая вечность, как он на сейнере покинул родной городок, с его шумной набережной и знакомыми морскими причалами. И призрачный, почти нереальный его клуб рыбаков с лозунгами, плакатами и диаграммами роста доходов колхоза, развешанными по стенам. Все эти картинки — дело его рук. И стенная газета «Труженик моря», которую он, набегавшись, напросившись и в конце концов мысленно плюнув на всех, сам «сочинял» от начала и до конца, подписывая заметки именами передовых рыбаков и колхозного начальства. И библиотека с «полставочкой» Ольгой Ивановной — пожилой, тихой женщиной, заступившей на пост библиотекаря вскоре после войны, когда было построено здание правления рыбколхоза «Дружба».

Погожеву нравился этот порядок в колхозном штабе. Да и не только Погожеву. Работу клуба рыбаков ставили в пример на семинарах пропагандистов в горкоме партии. И это Погожеву льстило. Тогда. Сейчас он смотрел на все это как бы со стороны и совсем другими глазами. И не потому, что возвращался с жесткими ладонями и почерневшим от солнца и ветра лицом, на котором, как и у остальных рыбаков, блестели только глаза и зубы. Дело не в тех штормах и отчаянной пляске волн, что дали изрядную встряску его мозгам. И даже не в бессонных ночах, полных раздумий и горьких сомнений. И ни в тех встречах с людьми, чьи судьбы соприкасались с его судьбой в годы войны, которым он был рад и которые уже никогда не уйдут из его сердца. А в его новом восприятии окружающего, по-новому раскрывшихся перед ним, казалось бы, давным-давно хорошо известных Погожеву людях.

Кто-то из великих сказал: личность — всегда тайна. Двенадцать человек — двенадцать тайн. Это только в одной осеевской бригаде. А сколько стоил ему нервов и бессонных ночей старик Малыгин! О Торбущенко и говорить нечего. Где-то в стороне от его «охвата» остались молчаливый Гусаров и вечно улыбающийся Серега Сербин. А в стороне ли? Как вовремя пришел Сербин на выручку Осееву у восточных берегов Каркинитского залива! Несладко пришлось бы им без его помощи.

Вот она, личность, посапывала рядом с Погожевым, орудуя рыбацкой иглой. Личность хохмача и заводилы, с какой-то завидной легкостью и даже озорством воспринимающая всю тяжесть рыбацкой профессии. Личность, любящая все таинственное и непонятное, не терпящая никаких нежностей и в то же время с отзывчивым сердцем, если дело касалось чего-то большого. «Вот и попробуй разберись в таком с ходу?» — подумал Погожев и бросил взгляд в сторону Витюни.

Тот поймал взгляд Погожева и спросил:

— Что, Андрей Георгиевич?

— Ничего. Скоро конец всем прорехам.

— Само собой разумеется, — согласился Витюня и, после некоторого молчания, добавил: — Иди, Георгич, отдыхай, мы тут сами без тебя закончим.

— И верно, — подхватил Осеев. — А то мы со своей работой заездили тебя. Твое здоровьишко-то не то что наше...

— Ну-ну, сразу и заездили. Не такой уж я хилый, чтоб меня можно было сразу заездить, — отшутился Погожев.

На небе ярко сияла утренняя звезда Венера, когда они пошабашили и попадали кто где стоял — на палубе, на неводной площадке и сразу же заснули мертвецким сном.

4

Короткий крепкий сон под открытым небом возвратил рыбакам силы.

— Ну что, Георгич, последние кулиги дожинать будем на нашей рыбацкой ниве? — спросил Осеев, хитровато щуря глаза. Его сильные руки, сплетенные из тугих жил, поигрывали штурвалом.

— Много ли тут еще этих кулиг. А жнецов-то тысячи, — отозвался Погожев. — Поспевать надо.

Осеев снова перевел взгляд на море, но усмешка так и осталась в его глазах. После некоторого молчания он сказал:

— С финансовым планом, считай, мы хорошо выскочили. А за вал осенью будет отдуваться хамсичка.

Ветер спал, только море все еще продолжало бурлить и волноваться. Но и оно заметно успокаивалось. Справа по борту, невдалеке от сейнера резвилось стадодельфинов. Над дельфинами, белыми хлопьями, вились крикливые чайки — промышляя объедками с дельфиньего стола.

В этот день Осеев сделал два замета. Первый — стопроцентный «бугай». Зато второй — на чистой воде у приглубых берегов Тарханкута, словно сказка: ни сучка, ни задоринки. И восемнадцать тонн скумбрии!

В двадцать ноль-ноль, выйдя в эфир, Погожев узнал, что скумбрия продвинулась к их родным берегам. И, конечно, там уже был Платон Васильевич Малыгин. Не только одним из первых прибежал туда со своей бригадой, но уже стоял в замете.

На подходе к «домашним» водам был сейнер Торбущенко. Только суда Сербина и Гусарова по-прежнему работали в Каркинитском заливе. Каждый кэпбриг действовал на собственный риск и страх, сообразуясь с обстановкой. Скумбрию брали на всем протяжении от Одессы до Крыма. Косяки, изрядно пощипанные «армадой», были уже сильно изреженными и маленькими. Но рыбаки сыпали невода даже на такую рыбу, брали ее лишь центнерами и не роптали, потому что даже килограммами скумбрия оставалась скумбрией.

Рыбаков, конечно, тянуло поближе к своим берегам. Тем более что в их водах, как сообщала авиаразведка, неплохая промысловая обстановка. И есть куда уловы сдавать — в городе рыбзавод. А там, глядишь, и домой заскочишь на полчасика — сполоснешь с себя под душем морскую соль и переоденешься в чистое, не застиранное тобой на сейнере бельишко.

— Еще двое-трое суток, и путине шабаш. Так ведь, Зотыч? — спросил Погожев, когда они, взяв на борт сейнера свои «фартовые» тонны скумбрии, отправились к приемке.

— Это уж точно, — подхватил Витюня и тут же начал развивать, как он «швартанется» дома к самому модному пивбару и закажет сразу полдюжины кружек великолепного чешского пива.

— Смотри, от такой дозы из штанов нэ вывались, как в Одессе с баркаса, — проговорил Кацев незлобиво.

Но Витюня замечание Кацева пропустил мимо ушей. С пивбара он перескочил в парк, где по вечерам играет оркестр и в ресторане «Лето» подают удивительные чебуреки.

— А какие там чувихи разгуливают — сам бы любил, да товарища женить надо, — продолжал Витюня, — Вовку, стихоплета нашего.

— Хватит тебе травить, — возразил Климов, моргая пушистыми ресницами, как ребенок, у которого отобрали игрушки. Климов только что подошел к их дымящей сигаретами компании и не мог сообразить, в чем тут дело.

— Чего «травить»? — И, повернувшись к Погожеву, затараторил: — Товарищ секретарь, разве это порядок, куда только наша комсомольская организация смотрит. Я сам читал, что прирост населения в некоторых наших республиках падает. А Вовка саботирует, не женится. Скажу я вам, товарищ секретарь, по секрету, есть у него одна со счетно-вычислительной станции. Я Вовке говорю: это она тебя на своей машине вычислила. Я этих особ без рентгена насквозь вижу. От клотика до киля. Третью чудачку воспитываю. Главное, не давать им в руки штурвал. Завладеют штурвалом, считай, дело пропало, обязательно на мель посадят...

— По сэбе нэ суди, Витюня, — сказал Кацев и бросил окурок за борт. — Это тэбя садили, так думаешь, и других тоже. Хрена с два. У нас в Володей всегда будет семь футов под килем.

Погожев слушал их незлобивую перепалку с подначками, присказками и анекдотами, и сердце его словно купалось в какой-то особенной теплоте своего родственного, без чего он уже не мыслил своей жизни.

Быстро наплывал рассвеченный вечерними огнями рефрижератор. Один борт приемки был свободен, значит, можно сразу становиться под сдачу. Сейнер, сбавив ход, шел прямо к приемке.

— Все, хватит масалить, — сказал Кацев и решительно поднялся с планширя. — Расправляй, братва, плэчи, сэйчас рыбу сдавать будэм!..

5

Вначале, сквозь сон, Погожев слышал, как прогрохотала якорная цепь, сотрясая весь сейнер. «Значит, мы уже сдали рыбу и пришли в бухту Ласпи», — уяснил себе, не просыпаясь, Погожев. О том, что остаток ночи проведут в Ласпи, они договорились с Осеевым еще с вечера.

Потом до его слуха докатилось что-то похожее на шелест книжных страниц и перешептывание. Погожев приоткрыл глаза. В каюте стоял полумрак. Настольная лампа была сверху чем-то затенена. Свинцовая усталость так сморила Погожева, что он не в силах был повернуться на бок и посмотреть, кто же там с кэпбригом.

— Это, кэп, я читал... И это тоже. Помнишь, ты мне давал ее еще на хамсовой путине. Когда в Ковше норд-ост пережидали.

«Кажется, Витюня?.. Так вот он откуда черпает свои познания о различных селахиях», — догадался Погожев и одновременно удивился, зная, как ревностно оберегал кэпбриг свою библиотеку от случайных читателей. А у кэпбрига, как казалось Погожеву, с поммехом особой дружбы не было. Иногда даже наоборот, доходило до серьезных стычек. Вот и разбери этих рыбаков.

— Тогда что ты хочешь? — спросил Осеев с раздражением в голосе.

— Помнишь, ты рассказывал о дельфинах. Книжка каких-то американцев, которые приручают дельфинов.

— Так бы сразу и сказал. Эта, что ли? — прорывался хрипловатый басок Осеева.

— Во, она точно!.. Тише, кэп. А то Георгича разбудим.

— Его сейчас не разбудишь, хоть из пушки пали, — сказал Виктор, но перешел на шепот, который ему плохо удавался.

— Что верно, то верно, ухайдакали мы Георгича, — согласился Витюня и совсем уже тихо зашептал: — Здоровьишко-то у него ни к черту. Вишь как весь на войне исполосован. Надо нам его того, поберечь малость. Мужик он, оказывается, мировецкий...

«Вот и до моей особы дошла очередь». И на разморенном дремотой лице Погожева промелькнуло что-то вроде иронической усмешки.

— Ну, я потопал, кэп, — прошептал Витюня. — С часок всхрапнуть надо.

Отдаленно, сквозь сон, Погожев слышал, как укладывался на диване Осеев. И — тишина, тишина. Ни звука на палубе, ни всплеска за бортом сейнера.

А затем снова грохот якорной цепи. Значит, наступило утро, и они уходили из бухты.

Погожев спустился с койки. Постель кэпбрига уже была пуста. Погожев распахнул дверь каюты и увидел, как по глади залива навстречу сейнеру быстро надвигалась скалистая громада мыса Айя, одетого в косматую папаху из реликтовых сосен, ярко освещенную первыми утренними лучами солнца. Пологие берега бухты все еще тонули в утренней дымке. Таинственно темнели заросли древовидного можжевельника. То тут, то там гигантскими муравейниками возвышались густолистые японские туи. Вцепившись корнями в скалистые уступы, причудливо раскинули свои изогнутые стволы земляничные деревья-бесстыдницы.

— Красотища-то, Леха, обалдеть можно! — воскликнул Погожев и так потянулся, что у него хрустнули суставы.

Леха пристроился на комингсе камбуза и чистил картошку. В ответ на восторженные слова Погожева он лишь прищурил глаза и наморщил нос в улыбке.

— Вот куда мы привезем наших болгарских друзей! — вдруг осенило Погожева. — Покажем им эту красотищу. Ласпи по красоте не уступит Ропотамо. Не уступит ведь, Леха?

— Дюже красиво, — согласился Леха. И, помолчав, спросил: — А они и вправду до нас приедут?

— А как же, — заверил Погожев.

Сейнер шел вдоль хорошо знакомых им скалистых берегов. Рыбакам здесь были известны не только каждый метр берега, но и морского дна. В зимнее время они приходили сюда ставриду ловить. А ближе к весне — кефаль, барабулю, камбалу. До родного причала было каких-нибудь три часа хода, если идти полным. Но какой же уважающий себя рыбак заявится домой без рыбы, если вокруг тебя идет лов. Погожев посмотрел на спардек. Осеев, стоя за штурвалом, шарил биноклем по утренним водам моря в поисках скумбрии.

6

Когда «подсушили» дель, то увидели, что в неводе скумбрии не густо. Зато полным-полно было «сала». Скумбрия паслась на медузах. Невод был забит студенистой массой. Рыбаки на чем свет проклинали медуз, но невод тянули. Тут уж ничего не поделаешь, бывает и такое. Невод тяжелющий, словно в него попала вся рыба Черного моря.

— И чего на нее, сволочугу, плана нет. Глядишь, в передовики бы выскочили, — ворчал Витюня.

На медузу хорошо смотреть с прогулочной шлюпки. Когда медуза в зеленоватой летней морской воде лениво пошевеливает синими бахромистыми краями колокола. Но когда медузы сбиваются в многочисленные скопления — красоты мало. А радости — тем более. Особенно рыбакам.

Леха с тревогой косил глазки на растущий на палубе ворох «сала» и упавшим голосом говорил:

— Тут скумбрии и на муган не будэ.

— Не унывай, Леха! Если мало будет рыбы, медузами дополучишь! — с деланной серьезностью успокаивал кока Витюня, одновременно придерживая поднятый из-за борта сетчатый черпак китала, полный белесого студня. — Знаешь, какой из медуз кисель — закачаешься!

— Та пишов ты! — зло отмахнулся от Витюниных шуток Леха. Коком завладело беспокойство, что он может заявиться домой без хорошего мугана. Такого он не мог перенести даже в мыслях.

Уже на ходу сейнера рыбаки наскоро рассортировали улов: рыба — здесь, медузы — за борт.

— Нэ более тонны, — определил на глаз количество скумбрии Сеня Кацев. Глаз у него в этом деле наметанный. — Нэ густо. Если учесть муган, то и тем более. — Сеня стоял, широко расставив ноги, перед горкой рыбы, по пояс голый, с сигаретой в уголке губ. — По паре десятков на брата, лады? — сказал он о мугане и окинул взглядом столпившихся вокруг него рыбаков.

— А шо так мало? — возразил Леха. — Стильки рыбы пиймалы, а всего «по паре десятков».

Все повернулись в сторону кока. Одни — с каким-то настораживающим интересом, другие — с нескрываемым презрением во взгляде.

— Слышь, Леха, забирай мой пай, — вдруг произнес Климов. — Правда, забирай. Мне она все равно ни к чему.

— Як же «ни к чему»? — растерянно пробормотал Леха, но в глубине его глазок засветилась плохо скрываемая радость. — Ну, спасиби...

— И мою тоже забирай!

Погожев даже своим ушам не поверил — отдавал свой пай Витюня. И кому? Тому самому Лехе, жадность которого не раз доводила Витюню до белого каления. И другие тоже не поверили. Это было видно по их ухмылочкам. Все ждали подвоха. Видимо, того же ожидал и Леха. И постарался упредить Витюню.

— Да пишов ты! — отмахнулся он от поммеха.

— Вот брашпиль недоделанный! С ним по совести, а он на тебя же фалы поднимает, — фыркнул Витюня и сплюнул за борт. — На кой она мне два десятка. У Сени другое дело. У него полон дом колорадских жуков. — Это он о Кацеве, окрестив колорадскими жуками его ребятню и многочисленных родственников. — А нам с женой много ли надо. Пару качалочек на жареху.

Глубоко сидящие глазки Лехи забегали из стороны в сторону. Видимо, он еще не был уверен, что все это правда, а не розыгрыш. Взгляд его натолкнулся на Погожева и застыл в выжидающем вопросе.

«Нет, видно, мой разговор с Лехой насчет крохоборства не достиг цели», — с легкой усмешкой вспомнил Погожев свою «воспитательную работу» на камбузе во время тумана. Но, удивительно, прежней неприязни к Лехе он не почувствовал. Больше того, Погожеву показалось, что он немного понял Леху, с его легко ранимым сердцем и вбитыми самому себе в голову мыслями выбиться в люди при помощи денег. И тут какая-то внутренняя сила заставила Погожева последовать примеру Климова и Витюни. Хотя он сам еще толком не знал, зачем это делает.

Леха просто обалдел от счастья. Погожеву показалось, что от счастья у него даже задвигались хрящеватые, плотно прижатые к голове уши. Он смеялся, благодарил всех. И вдруг лицо его вытянулось в паническом испуге.

— А як же ее унесу? — упавшим голосом спросил он.

И тут раздался такой взрыв хохота, что даже кэпбриг свесил с мостика лохматую голову, чтобы узнать причину бурного веселья. Леха тоже улыбался, только чуть виновато и застенчиво.

— Не падай духом, Леха! Поможем, — заверил Витюня и похлопал кока по плечу.

Леха некоторое время молча глядел на рыбу, потом на каждого рыбака в отдельности, и тень заминки пробежала по его лицу:

— Це шо ж такэ получается, хлопцы?

— Ты не волнуйся, Леха. Если сказали поможем, значит, поможем, — подтвердил Климов.

— Та ни, — как от боли, поморщился кок.

— В чем же тогда дело?

Рыбаки насторожились, озадаченные переменой настроения Лехи.

— Шо же такэ получается... Шо я, жадюга якый?..

— Почему «жадюга»? — сказал Погожев спокойно, без улыбки. — Тебе мало двадцати рыбин? Пожалуйста, мы тебе по-товарищески дарим свое. За хорошую поварскую работу.

— Точно, Леха, — подтвердил Витюня. — Георгич прав на все сто процентов.

И опять тень заминки пробежала по раскрасневшемуся лицу кока. В Лехе шла борьба: ему очень хотелось забрать всю эту рыбу и в то же время его что-то удерживало от этого. Наконец он выдохнул из себя с безнадежной решимостью:

— На кой вона мне стилько-то?

— Тебе виднее, — сказал Погожев.

— Та шо там «виднее». Мы тэж, як Витюня, удвох с жинкой живем. Мне и... двадцати хватит. — И, видимо спохватившись, что такой куш скумбрии безвозвратно ускользает от него, вдруг замялся, отвел глаза в сторону и уже тише добавил: — Ну, може ще с десяток и досвыд... Мне чужое не треба...

— Смотрите, братцы, какой у нас Леха сознательный! — притворно изумился Витюня. — Хоть бери и срочно ему в коммунизм путевку выписывай.

— Давайте так, — перебил Витюню Погожев, — кому сколько нужно, чтоб угостить свежей скумбрией родню, пусть тот столько и возьмет. Остальную — на приемку.

— Словом, как при коммунизме, — дополнил Витюня.

Погожев поднялся на спардек к Осееву. Следом за ним на ходовом мостике появился Леха.

— Ну что, Леха, так и не хватило у нас пороху не то что на цветной телевизор или на холодильник, но и на гармошку, что обещана за третье место, — сказал Осеев, окинув взглядом Леху, все еще окончательно не пришедшего в себя после дележки мугана.

— Не гармошка, а баян, — поправил Леха, переступив с ноги на ногу.

— Один хрен, все равно не наш.

— Так ще же на лову не вечер, кэп, — сказал Леха и неуверенно улыбнулся. Солнечный свет глубоко проникал в его карие глазки и зажигал в зрачках золотые искорки.

Погожев с Осеевым переглянулись: мол, смотри-ка, наш-то Леха как заговорил. А мы думали, что он для рыбацкой жизни человек потерянный.

— Точно, Леха! — согласился с коком Осеев. — Еще не вечер в вашей с тобой рыбацкой профессии. Да и голову нам вешать не от чего — поработали мы на совесть. Так ведь, секретарь?

— Очень самокритично, товарищ член партбюро, — сказал Погожев.

Осеев рассмеялся.

— Критика и самокритика у нас еще будет. А сейчас перед нами дом, жена, дети... Леха, что это ты до сих пор ребятней не обзавелся? Какой же моряк без детей...

Сейнер обогнул высокий скалистый мыс. Вдали показался порт с белой башенкой маяка на головке мола. В бухте стояли корабли большие и малые, высились стрелы подъемных кранов, на молу виднелись штабеля ящиков и тюков, а за ними — розоватая колоннада фасада здания морского вокзала. Правее вокзала отчетливо проглядывал верхний этаж правления рыбколхоза «Дружба». И та веранда, на которой они завершали свое бурное собрание перед отходом на путину.

Погожев взял бинокль. Конечно же, это был Гордей Иванович! Председатель, как всегда, дымил «Беломором». Их сейнер он, конечно, заметил сразу же, как они только вышли из-за мыса: обзор моря с веранды великолепный.

Погожев смотрел в бинокль, а мысли его были где-то далеко впереди, в завтрашнем дне. И он их не сдерживал. Пусть бегут, пусть зовут его за собой...

Погожев только сейчас всем нутром своим почувствовал, что путине подходит конец. И не мог понять — то ли радовался, то ли жалел об этом.

Будут новые путины. Будут удачи и огорчения. Будут новые встречи и расставания. Будет небесная синь над головой и яростные ветра штормов. Но они уже никогда не будут такими, как в этот раз. Хотя путина всегда остается путиной.

Примечания

1

Чичо — дядя (болг.).

(обратно)

2

Меня зовут Лина. А как вас зовут? (болг.)

(обратно)

3

Кто такие? (болг.)

(обратно)

4

Быстро! (болг.)

(обратно)

5

Бегите! (болг.)

(обратно)

6

РМС — Союз рабочей молодежи.

(обратно)

7

Пожалуйста, садитесь (болг.).

(обратно)

8

Погода очень хорошая (болг.).

(обратно)

9

Прошлым летом... Здесь хорошо... (болг.).

(обратно)

10

Турук — крупная пеламида.

(обратно)

11

Желаем вам всего наилучшего! (болг.)

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

*** Примечания ***