Русская народно-бытовая лирика [Сборник] (pdf) читать онлайн

ОТБЫТО

А КАДЕ МИЯ

НАУК СССР

ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ( ПУШКИНСКИЙ дом )

РУС С КАЯ
НАРОДНО-БЫТОВАЯ
Л И РИ КА
ПРИЧИТАНИЯ СЕВЕРА
В ЗАПИСЯХ B.F. БАЗАНОВА
и А. П. РАЗУМОВОЙ
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ И КОММЕНТАРИЙ

В.Г. БАЗАНОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО

АКАДЕМИИ

МОСКВА

НАУК

•ЛЕНИНГРАД

19

6

2

СССР

АННОТАЦИЯ

В книгу вошли записи фольклорного мате­
риала В. Г. Базанова и А. П. Разумовой, про­
изведенные в 1942—1946 гг. на Печоре, в Зао­
нежье и Пудожском крае. Записи состоят из
традиционных причитаний и плачей, созданных
в годы Отечественной войны. Годы записей
определяют тематику новых плачей и плачей
военного времени о жизни в фашистской неволе,
о растерянных детях, о погибших в боях за
Родину.
Материал в томе расположен по экспедициям
(Печора, Заонежье, Пудожье), а внутри каждой
экспедиции по исполнителям. Записи точно па­
спортизированы. Некоторые тексты даются в по­
вторных записях. Вступительная статья состоит
в значительной своей части из дневника собира­
теля, содержащего наблюдения над возникнове­
нием и бытованием причитаний.

ПРИЧИТАНИЯ РУССКОГО СЕВЕРА В ЗАПИСЯХ
1942—1945 годов
ВСТУПЛЕНИЕ

«Женщина-поэт явление редкое в нашем отечестве...» Эти
слова принадлежат В. К. Кюхельбекеру.1 Кюхельбекер называет
только поэтессу А. П. Бунину (1774—1829). Но и эта поэтесса,
автор вялых элегий и дружеских посланий, не вышла на большую
дорогу поэзии, она затерялась среди третьеразрядных и безликих
эпигонов Карамзина.
Среди поэтов двух столетий, XVIII и XIX, женщина-поэт дей­
ствительно «явление редкое». Русская женщина из помещичьей
усадьбы и дворянского салона передоверила свои чувствования
великим современникам. Пушкин открыл нравственную красоту
русской женщины и показал ее душевное обаяние. И все другие рус­
ские поэты женщине посвящали свои лучшие лирические стихи.
Певцом женского горя называли Некрасова. Некрасов широко
использовал в своей лирике и в поэмах народные причитания.
В поэзии Некрасова — вся крестьянская Россия.
Творцами фольклорной лирики, лирических народных песен и
столь же лирических причитаний были простые русские женщины.
Женщина-поэтесса — явление обычное в фольклоре и потому осо­
бенно примечательное.
л
Н. А. Добролюбов в статье «Черты для характеристики рус­
ского простонародья» отмечает, что «самая сущность дела оправды­
вает выбор женского лица для изображения живых стремлений
мысли и воли в крестьянском сословии». «Девушка, как ни много
1В. К. Кюхельбекер. Взгляд на текущую словесность. «Невский
зритель», ч. I, март 1820, стр. 78. В крепостном дневнике В. К. Кюхельбекер
возвращается к прежней мысли (запись от 1 ноября 1833 г.) «У нас мало
женщин поэтов: из известных одна только Бунина не совсем дурна. Тем при­
ятнее было мне найти в „Сыне отечества“ (за 1823 г.) несколько стихотворе­
ний девушки не без дарований: подпись ее Е. Ф. Б. Последняя из ее пьес,
напечатанных в этом журнале, — к Лире даже может назваться в своем роде
(тоскливом) прекрасною» (Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом)
АН СССР, ф. 265, оп. 1, № 28, лл. 77 об. и 78).

3

разделяет она общие труды с мужчинами, все-таки имеет несколько
более свободы предаться своим мыслям. Самый род многих заня­
тий благоприятствует этому: за пряжей, тканьем, шитьем и вя­
заньем гораздо удобнее думать и мечтать, нежели при сеяньи,
паханье, жнитве, молодьбе, рубке леса и пр. Притом же можно
предполагать, что и у крестьян, как вообще при всех сословиях,
восприимчивость и воображение сильнее у женщин, нежели
у мужчин. И действительно, припомнив многие наблюдения над
жизнью простонародья, мы находим, что женщины здесь вообще
более мужчин наклонны к рассуждениям о предметах возвышензньих
о душе, о будущей жизни, о начале мира и т. п. Знахарство,
врачебное искусство, знание трав и наговоров принадлежит пре­
имущественно женщинам. Сказки, легенды (и всякого рода пре­
дания) хранятся в устах старушек; рассказы о святых местах и
чужих землях также разносятся по Руси странницами и богомол­
ками. На разговор о том, как на свете правды не стало, и как все
в мире беззаконствует, можно в несколько минут навести всякую
бабу».2
Народная поэзия во всем ее художественном и жанровом
многообразии не знает тесных перегородок; исторические песни,
былины, сказки являются общекрестьянским достоянием. Науке
хорошо известны выдающиеся певцы и сказочники, — героическая
былевая поэзия, поэзия мужественного красноречия, возникла
в воинских походах и она безусловно была рассчитана прежде всего
На мужскую аудиторию. Но Добролюбов совершенно прав в отно­
шении традиционной обрядово-бытовой поэзии. Добролюбов об­
ращает внимание на ту особенность фольклора, которая в какой-то
степени является и характерной чертой великой русской литера­
туры (образ русской женщины в поэзии Пушкина и Некрасова,
в романах Тургенева, Гончарова, Толстого). В фольклоре сами
женщины создают лучшие образцы поэзии лирической, в частности
бытовые причитания.
И, может быть, именно здесь, в этой области лирико-эпической
поэзии, русская крестьянка проявила наибольшую самостоятель­
ность и достигла художественных высот. Многие талантливые
вопленицы так и остались безвестными, не вошли в литературу и
науку, — причитания от них просто не были записаны. Долгое
время причеть считалась слишком обыденной, повседневной по­
эзией, имеющей исключительно обрядовое значение. Только
в 70-е годы прошлого века читающая Россия узнала об олонецкой
поэтессе Ирине Федосовой. Трудно даже было поверить, что
в Заонежье, по соседству с Петербургской губернией петрозавод­
ский учитель Е. В. Барсов открыл столь самобытное дарование.
2 Н. А. Добролюбов, Поли. собр. соч. в шести томах, т. II, ГИХЛ,
1935, стр. 270^271.

4

Плачи Ирины Федосовой, опубликованные Е. В. Барсовым, при­
влекли внимание Некрасова, потом и Горького. А. М. Горькому
удалось встретить Ирину Федосову на нижегородской ярмарке
и посвятить ей восторженный очерк «Вопленица». «А вопли —
вопли русской женщины, плачущей о своей тяжелой доле, — все
рвутся из сухих уст поэтессы, рвутся и возбуждают в душе такую
острую тоску, такую боль, так близка сердцу каждая нота этих
мотивов, истинно русских, небогатых рисунком, не отличающихся
разнообразием вариаций — да!—но полных чувств, искренности,
силы — и всего того, чего нет ныне, чего не встретишь в поэзии ремес­
ленников искусства и теоретиков его, чего не даст Фигнер и Мереж­
ковский, ни Фофанов, ни Михайлов, никто из людей, дающих
звуки без содержания.. .
Русская песня — русская история, и безграмотная старуха Фе­
досова, уместив в своей памяти 30 000 стихов, понимает это гораздо
лучше многих очень грамотных людей».3 Блестящая характеристика,
данная Горьким, — самый верный портрет народной поэтессы, ее
внешнего и психологического облика.
Причитания — специфически женская поэзия, поэзия по пре­
имуществу лирическая, лирика больших человеческих переживаний.
И возникают они под впечатлением таких драматических событий
народной жизни, как смерть близкого человека, тяжесть положе­
ния сироты или вдовы, пожар, рекрутчина и т. д.
Напомним, что народную бытовую лирику высоко оценивал
В. И. Ленин. Он обратил внимание на «завоенные, рекрутские и
солдатские» причитания, составляющие второй том «Причитаний
Северного края» Е. В. Барсова. В. И. Ленин не только внимательно
просмотрел этот том, но и сделал на полях книги многочисленные
пометки, как бы указывая на те места причитаний, которые заслу­
живают особого внимания. Отрывки из «Причитаний Северного
края», отмеченные В. И. Лениным, составляют самые существенные
страницы «летописи плачущей народной поэзии, рассказывающие
о рекрутских наборах, народных бедствиях, об ужасах солдатской
службы при «Наколае Палкине». Для В. И. Ленина было важно
на примере причитаний показать значение фольклора в изучении
истории трудового народа, народных дум и чаяний. Владимир
Ильич особенно дорожил мнением народа, он не оставил без внима­
ния рассказ вопленицы Ирины Калиткиной, — этот прекрасный
комментарий к дореволюционным рекрутским причитаниям. Он
подчеркнул в рассказе Калиткиной о своей жизни именно те
строки, которые особенно важны для понимания социальной при­
роды и драматизма бытовой лирики: «Потом хлеб-от был дорогой:
тут бедно жили: уж так жили — с пудика на пудик, и горбушечкам-то займовали, и закройками-то займовали, а иное и без ужина
3 М. Горький. Собр. соч., т. 23, М., 1953, стр. 233.

спать ложились». В. И. Ленин говорил В. Д. Бонч-Бруевичу, что
Барсов «сделал хорошее дело, собрав и записав все это». Читал
«Причитания Северного края» В. И. Ленин по экземпляру, при­
надлежащему Демьяну Бедному. В. Д. Бонч-Бруевич рассказывает:
«Возвращая книгу „Завоенные плачи“, Владимир Ильич сказал
мне: „А я так увлекся этими записями, что забыл, книга-то не моя,
и стал отчеркивать особо интересные тексты, на которые стоило бы
обратить особое внимание“.
«Я с радостью сказал Владимиру Ильичу, что Демьян будет
счастлив иметь книгу с его пометками и предложил еще оставить
книгу. Он улыбнулся и сказал: «Да вот все дела и дела, а так хо­
чется написать статью на основании этого интереснейшего настоя­
щего народного материала: ведь это действительно народные думы,
сама каторжная жизнь народа! Да вот некогда. Пусть другие пи­
шут». И он — к огорчению моему — протянул мне книгу и сейчас же
углубился в бумаги, лежащие перед ним».4
В. И. Ленин не оставил после себя специальной статьи о причи­
таниях в связи с народной жизнью. Но по его пометкам на полях
«Причитаний Северного края» угадывается направление мысли и
в какой-то степени содержание предполагаемой статьи. В. Д. БончБруевич передает смысл ленинских суждений о причитаниях:
«Даже здесь, в этих скорбных „завоенных плачах“, раздававшихся
в деревнях, при помещике, при старостах, при начальстве, — и то
прорывается и ненависть, и свободное укорительное слово, при­
зыв к борьбе сквозь слезы матерей, жен, невест, сестер».
Для В. И. Ленина было ясно и то, что в причитаниях, как и
в других жанрах классического фольклора, многие народные идеи
и помыслы запрятаны в иносказания, что фольклору свойственна
аллюциозность. В связи с этим В. И. Ленин дает совет: «Надо до­
копаться до скрытых, тайных песен, плачей, сказок, сатир — они
должны быть, и в них мы найдем много нового и, вероятно, особо
ценного».
Причитания — жанр, исторически связанный с дореволюцион­
ной крестьянской Россией. После Великой Октябрьской социали­
стической революции плачи все больше и больше становились до­
стоянием немногих, в основном пожилых женщин, свыкшихся
с традиционными формами фольклора. Фольклористы и этнографы
еще в 30-е годы XX века отмечали на севере России бытование
похоронных и свадебных причитаний. Известны также немного4 В. Д. Бонч-Бруевич. В. И. Ленин об устном народном творчестве.
«Советская этнография», 1954, № 4, стр. 117—131, цит. стр. 120. О помет­
ках В. И. Ленина на полях второго тома «Причитаний Северного края» см.:
В. Базанов. Карелия в русской литературе и фольклористике XIX века.
Госиздат К.-Ф. ССР, Петрозаводск, 1955, стр. 300—305; К. Чистов. На­
родная поэтесса И. А. Федосова. Очерк жизни и творчества. Госиздат
К.-Ф. ССР, Петрозаводск, 1955, стр. 10—17.

6

численные записи причитаний эпохи гражданской войны. Так,
B. В. Чистовым в 1938 году в Карелии от А. Н. Корешковой был
записан «Плач по мужу, погибшему в боях с белыми». В этом плаче
содержатся и такие стихи:
А на чужой дальней сторонушке,
И на службе на военноей,
И на стрельбе на великоей,
Защищал он свою родину! 6

В 30-е годы, в годы усиленного внимания к сказительскому
фольклору, появились своеобразные плачи-сказы о В. И. Ленине,
C. М. Кирове, А. М. Горьком, М. И. Калинине. Они широко пуб­
ликовались в периодической печати, передавались по радио, и без­
условно в какой-то степени способствовали пробуждению интереса
к традиционным причитаниям. И все же плачи-сказы о вождях и
героях были явлением временным, переходным, характеризующим
сложный процесс становления нового содержания в формах не­
сколько архаических, слишком традиционных. Судьба причитаний
фактически была решена самой действительностью: старые причи­
тания исчезали из быта советского народа, а новые плачи-сказы не
превращались в поэзию массовую. К такому выводу должен был
прийти каждый объективный исследователь фольклора. Однако
процесс отмирания причитаний оказался более сложным и проти­
воречивым.
«Бывает такая пора в народной жизни, — замечал в свое время
П. Н. Рыбников, — когда поэтическое настроение и поэтический ма­
териал составляют достояние целого народа, и всякая живая,
восприимчивая личность при первом возбуждении извне выделяет
свое чувство или представление в поэтический образ и облекает его
сейчас же в поэтическую форму, которая в ту пору под рукой
у каждого. Таково, говорят, и теперь еще эпическое настроение
Сербии. У нас на Руси, сколько я ее видел, подобное настроение
бывает только у женщин, лирическое и в минуту сильного горя.
Выражение его — заплачки, в которое чувство само собой выли­
вается при свадьбах, при похоронах, при отправлении детей или
родных в рекруты. В петрозаводском Заонежье и на Пудожском
побережье каждая почти женщина умеет высказывать ощущение
своей скорби или слагая новую заплачку, или применяя к обстоя­
тельствам старую».6
П. Н. Рыбников точно определяет жизненные и социальные об­
стоятельства, способствовавшие широкой популярности причитаний
в дореволюционной деревне. Советская действительность обрекла
5 Причитания. Вступительная статья и примечания К. В. Чистова. Подго­
товка текста Б. Е. Чистовой и К. В. Чистова. Библиотека поэта, Б. сер., Л.,
1960, стр, 339.
6 Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, ч. III. Петрозаводск, 1854,
стр. XLVIII—XLXII.

7

этот жанр фольклора ihû постепенное исчезновение. Старые «за­
плачки» еще не были окончательно забыты; «в минуты сильного
горя» (смерть близкого человека) крестьянки русского Севера
по-прежнему обращались к похоронной лирике, утратившей обря­
довое значение. И все же в довоенные годы наблюдался резкий упа­
док жанра, вытеснение причитаний более современными формами
народной поэзии. Если бы не вероломное нападение в 1941 году на
нашу Родину фашистских захватчиков, то, по всей вероятности,
причитания имели бы исключительно историческое значение, как
поэзия уходящего прошлого. В годы Великой Отечественной войны
(несколько неожиданно для фольклористов) причитания получили
довольно широкое распространение, они были возвращены к жизни
событиями военного времени. Прежде всего матери, провожавшие
на фронт сыновей, использовали для выражения своих пережива­
ний ту поэтическую форму, которая была «под рукой у каждого»:
они обратились к традициям русского классического фольклора и
стали применять к обстоятельствам старые «заплачки», а также
создавать новые, способные выразить современные чувства и на­
строения. Этой зависимостью от традиционных форм поэтического
мышления объясняются и те бесчисленные заимствования из ста­
рой похоронной и рекрутской причети, которые мы видим в при­
читаниях, представленных в наших записях. Широкому бытованию
причитаний способствовали и те народные обряды, в частности
проводы на войну, в которых самое непосредственное участие при­
нимали вопленицы.
В «Причитания русского Севера» входят материалы трех экспе­
диций: Печорской, Заонежской и Пудожской. Первая экспедиция,
организованная Петрозаводским государственным университетом
и Пединститутом Коми АССР летом 1942 года, охватила район
Средней Печоры (от Усть-Цильмы с ее окрестностями до деревни
Климовка), а также селения, расположенные по берегам Ижмы и
Цильмы. Вторая экспедиция состоялась осенью 1944 года, фолькло­
ристы Петрозаводского университета побывали во всех селениях
Заонежского края, кроме Кижи и Сенной Губы. Экспедиция
Научно-исследовательского института культуры (ныне Институт
истории, языка и литературы Карельского филиала Академии
наук СССР) в Пудожский край состоялась летом 1945 года, она
охватила основные селения Пудожья: Шала, Семеново, Пудож,
Колово, Водлозеро, Рагнозеро, Авдеево, Песчаное, Нигижма.
Проводы воинов на Отечественную войну, ожидание вестей от
них, получение извещений о героической смерти, и, наконец, воз­
вращение с фронта — таков основной тематический цикл, представ­
ленный печорскими и пудожскими записями. На Печоре, где поле­
вые записи проводились в обстановке самого обряда, удалось за­
фиксировать плачи-проводы в их наиболее развернутом виде и
в наиболее точной редакции. В Пудожском крае, по рассказам
8

самих женщин, причитаний было столько, что и «на возу не
увезти». Однако летом 1945 года плачи-проводы представляли вче­
рашний день. Значительно полнее в пудожских записях отражена
скорбь о погибших »воинах (при получении похоронных извещений),
а также чувство ожидания встречи. Самостоятельный цикл
составляют записи из Заонежья, — заонежские причитания сло­
жены теми, кто в течение трех лет жил на оккупированной врагом
территории, вынес заключение и истязания в фашистских лагерях,
потерял своих близких, был выселен из родной деревни.
Перед участниками экспедиций 1942—1945 годов открывались,
два возможных пути: иметь дело с избранными мастерами фольк­
лора, максимально использовать творческие возможности отдель­
ных сказителей, или стремиться к массовому обследованию одного
из жанров народной словесности путем широко поставленной поле­
вой записи и в сравнительно больших географических рамках
(район, край и т. д.). Нас интересовал второй путь, т. е. путь мас­
сового обследования. Только на Печоре в какой-то степени удалось
проявить должное внимание к индивидуальному репертуару, к от­
дельной личности. Печорская причеть почти не представлена в пе­
чатных публикациях, поэтому необходимо было собрать материал,
характеризующий местную традицию, историю жанра. Среди
печорских воплениц имеются безусловно выдающиеся: престарелая
Авдотья Носова и совсем молодая Елена Поздеева. Записи причи­
таний происходили в летнее время, в пору сенокоса, когда колхоз­
ницы дорожили каждой минутой. В более благоприятных условиях,
подобных тем, что имел Е. В. Барсов, записывая причети от
Ирины Федосовой в зимнее время в Петрозаводске в течение не­
скольких месяцев, можно было бы и от той и от другой печорской
вопленицы записать значительно большее количество текстов и
разнообразнее представить репертуар. Но и те записи, которые
были произведены от Авдотьи Носовой и Елены Поздеевой в не­
дельный срок, свидетельствуют о том, что на Печоре участники
экспедиции встретили крупные дарования.
В годы Великой Отечественной войны отмечено массовое бы­
тование причитаний, главным образом в районах русского Севера,
где были особенно свежи фольклорные традиции прошлого. При­
читывали по преимуществу женщины старшего поколения, от них и
записаны основные тексты.
Собиратели почти всегда встречали искреннее желание поде­
литься своими переживаниями, чувствами и заботами. Рассказ
о материнской кручине незаметно перерастал в причеть, которая
тут же записывалась в походной тетради. Были и такие дни, когда
участники экспедиции сами являлись непосредственными очевид­
цами проводов и встреч, вестей радостных и нерадостных. В таких.
случаях мы не только имели возможность записывать причитания
в самой естественной и непринужденной обстановке, но и наблю­
9»

дать самый процесс изменения обряда и связанного с ним словес­
ного искусства. На Печоре мы наблюдали обряд проводов на
фронт; в Заонежье — оплакивание разрушенных «хоромных
строеньиц», посещение кладбищ, где были похоронены родствен­
ники; в Пудожском крае записывали плачи при получении похорон­
ных извещений и в дни встречи демобилизованных воинов.
ПЕЧОРСКИЕ ЗАПИСИ

Печорскую экспедицию интересовала проблема сохранности
былинного эпоса (экспедиция условно называлась «По следам
H. Е. Ончукова и А. М. Астаховой»). Первые встречи со сказите­
лями показали, что былины отжили свой век. С большим трудом
фольклористы отыскивали стариков, сохранивших в своей памяти
хотя бы несколько былинных сюжетов. Это был закат былевой
поэзии и даже давно наступившие сумерки. Записанные на Печоре
былины — поэзия для немногих. Былины исполнялись престаре­
лыми сказителями и как воспоминание о когда-то петых ими
«старинах».7 Наши наблюдения только подтвердили прежние вы­
воды собирателей.
Записывая на Печоре былины, сказки и лирические песни,
участники экспедиции наибольшее внимание уделяли причитаниям.
Это необходимо было сделать потому, что собиратели и исследова­
тели не обращали на причитания должного внимания, и особенно
потому, что в 1942 году причеть несколько заслонила другие жанры
народной поэзии, прямым образом сопутствуя переживаниям воен­
ного времени. В свое время С. Максимов в книге «Год на Севере»
(СПб, 1893, т. И, стр. 47—51) для примера привел несколько пе­
чорских свадебных причитаний. Фактически на Печоре у нас не
было предшественников. Исключение составляет заметка «Недра
Печоры» А. Е. ского, появившаяся первоначальное 1915 году
в газете «Архангельск» и тогда же перепечатанная в «Голосе
Москвы»,—отклик современника, наблюдавшего в Усть-Цильме
проводы мобилизованных на империалистическую войну 1914 года.8
7 См. более подробно в очерке: В. Г. Базанов. Поэзия Печоры. Сык­
тывкар. 1943. Записи былин печорской экспедиции 1942 года входят в «Па­
мятники русского фольклора». Былины Печоры и Зимнего Берега, Л., Изд.
АН СССР, 1961. Подготовили к печати А. М. Астахова, Э. Г. БородинаМорозова, Н. П. Колпакова, Н. К. Митропольская, Ф. В. Соколов.
8 Приводим это описание:
«В белую ночь на главной улице села Усть-Цильмы вышла многолюдная
процессия к берегу Печоры. По одну сторону женщин шли мужики чинно и
•медленно, по другую — сверстники и товарищи уходящих верхами на лошадях.
Призванных вели под руку старики. За ними шел хор песенников с про­
щальными песнями.
С дворов, мимо которых проходила процессия, выходили родные и чужие це­
лыми семьями, чтобы проститься с уходящими и проводить их до реки. Каждый

10

Чтобы иметь более или менее полное представление о причита­
ниях, с которыми матери и жены в 1941—1942 годах провожали
своих сыновей и мужей на войну с немецкими захватчиками,
нужно было послушать плач с голоса, на берегу «матушки-Печоры»,
при последнем прощании. Из Нарьян-Мара вышел пароход «Мо­
локов». К маленьким избушкам, которые рассыпаны по всей Пе­
чоре, заменяя собой речные вокзалы, постепенно сходился народ,
подходили молодые парни с котомками за плечами и деревянными
крашеными чемоданами в руках, а за ними тянулись бабушки, ма­
тери, жены, сестры и односельчане. Они провожали своих внуков,
сыновей, мужей, братьев и «братанов» (двоюродных братьев) на
фронт. Трудно было разобрать слова, но слова были протяжные.
Это вопленицы любовно и нежно голосили свои «плаксы».
Наконец показался пароход:
По тебя идет, да солнце красное,
По тебя идет, да обогревное,
По старшо мое да солнце красное,
По старшо да обогревное.
Мы садить станем да на большой пароход.
Провожать станем да в путь-дороженьку.

С той и с другой стороны, ухватив отъезжающего на фронт
одной рукой за шею, другой крепко обняв за пояс, старые и моло­
дые женщины, каждая по-своему, оплакивают свое «чадо» или
«ладо» милое. Голоса сливаются в единый поток. Пароход подходит
к берегу. Брошен трап. Капитан дает один за другим свистки к от­
правлению. Наконец пароход отчаливает, слышатся прощальные
гудки. Вопленицы низко склоняют свои головы и, немного покачи­
ваясь из стороны в сторону, продолжают причитывать.
подходил к призванному, опускался перед ним на колени, отвешивая земной
поклон, и целовался с ним, благословляя на ратные подвиги.
Процессия подвигалась медленно и часто останавливалась перед падав­
шими на колени людьми. Пройдя всю длинную улицу села, процессия своро­
тила к Печоре и остановилась на ^обрывистом песчаном спуске.
Началось последнее прощание.
Это последнее прощание поразительно. Матери оплакивают своих детей,
а кругом все застыло в неподвижном почтительном молчании перед материн­
ской скорбью. . . Потом подходили прощаться родные, знакомые и, наконец,
все остальные односельчане.
И каждый говорил:
— Дай бог победить германцев.. .
. . . Потом все двинулись к лодкам.
Темно-бурая Печера пенилась и клокотала, как море, выбрасывая на пе­
сок волну за волной.
— Отчаливай!
Взвизгнули весла, и лодки медленно отделились от берега, но тотчас были
подхвачены бурным течением и отнесены далеко в сторону...
А толпа стояла на берегу и не расходилась, пока лодки не исчезли в бе­
лых гребнях.
Проводы по старине...» («Голос Москвы», 1915, № 121).

11

Женщины идут по берегу, иногда садятся на лодку и, нажимая
на весла, едут вслед уходящему пароходу... Причитают они на об­
ратном пути в деревню, иногда голосят безудержно с утра дсР
позднего вечера. В этой обрядовой форме заключен столетний быт,
многовековые нравы и обычаи северного крестьянства. Молодое
поколение, особенно сами призывники, которым посвящены эти
«плаксы», относились к причети снисходительно или иронически.
Отъезжающий в армию восемнадцатилетний секретарь Хабарицского сельсовета, например, категорически потребовал от своей
жены Елены Поздеевой, чтобы она провожала его без «плаксы».
Елена Поздеева сдержала свое слово, она проводила мужа без при­
чети, но при возвращении обратно в деревню все же оплакивала
«ладо милое». Не менее показателен другой случай. Стоявшие на
берегу во время ожидания парохода у пристани Среднее Бугаево
молодые призывники переживали проводы с причетью как неприят­
ную для них процедуру. В то время когда матери скорбили на
берегу, сыновья под звуки вятского «страдания» ритмично высту­
кивали каблуками народный танец.
На берегах далекой Печоры в течение целого лета нам при­
шлось наблюдать «проводы по старинке».
Сам обряд проводов мало чем изменился. Изменился характер
причитаний, сопровождающих старинный обряд, — в сознании со­
временных воплениц удержались главным образом те мотивы и
образы, которые соответствовали вечной теме жизни и смерти, вы­
ражали радость любви и боль разлуки, скорбь об утрате близкого
человека и сетования на свою долю. Основным композиционным
моментом печорской причети является развернутый монолог. Новое
в 1причита1ниях военного времени состоит в функциональном изме­
нении старых поэтических образов, а также в параллельном раз­
вертывании образов, подсказанных логикой самой жизни. У боль­
шинства воплениц личный почин ограничивается только отсевом
отживших мотивов, слишком явно противоречащих современ­
ности. Так, например, А. К. Носова, прекрасный знаток тради­
ционной похоронной причети, частично отступает от композицион­
ной схемы старого плача и устойчивых «общих мест», характери­
зующих положение женщины с малыми ребятами «без кормильца
да чада милого». Провожая внуков на Великую Отечественную
войну, она причитывала вполне традиционно. Чувство личной
утраты определило все художественные (компоненты причети, се­
мейно-бытовой по своему содержанию. Но и семидесятитрехлетняя
А. К. Носова не забыла напомнить о враге, с которым следовало
бороться не щадя своих сил. Правда, характеристика врага в ее
плачах ограничивается довольно односложным определением:
Они хитрые да они лютые,
Злы, лихие да эти вороги,
Они злы, лихи да эти гитлеры.

12

Следует прежде всего отметить исключительно хорошую сохран­
ность причитаний в деревнях, расположенных по Печоре.
Записи 1942 года свидетельствуют о том, что традиционный
-обрядовый фольклор еще крепко держался в сознании печорских
крестьянок, отнюдь не профессиональных воплениц, и под впечат­
лением военных событий как бы заново воскрес. Наивно объяснять
столь широкое распространение обрядовой поэзии оторванностью
печорских селений от больших культурных центров, своеобразной
изоляцией края. Достаточно сказать, что почти все печорские де­
ревни радиофицированы, повсеместно имеются школы и избы-читальны. В Усть-Цильме работает Опытная научно-исследователь ­
ская сельскохозяйственная станция. Грамотность на Печоре стала
явлением обычным, даже старшее поколение крестьян за годы
Советской власти приобщилось к книжной культуре. Культурная
революция достигла самых глухих уголков. Но и традиционное
фольклорное наследие не все забыто. Старинные «заплачки» ужи­
ваются под одной крышей с новой песней. Ученые, изучающие
народный быт и народную поэзию, не могут не считаться с местными
традициями, которые часто оказываются более устойчивыми, не­
жели это можно предполагать, не выходя за пределы фольклорного
кабинета. Печорские причитания тем и показательны, что в них
закреплен большой художественный опыт прошлого. Стиль печор­
ских причитаний несколько необычен: явное тяготение к устойчи­
вым и сложным композициям, к замедленному повествованию,
многосоставным словам. Отдельные слова и группы слов отры­
ваются, скатываются из одной строки в следующую, образуют
«рубцы». В таких случаях часто теряется смысловая синтаксиче­
ская связь, течение стиха трудное и медленное. Печорские причи­
тания отличаются своей громоздкостью, тавтологичностью, рито­
ричностью. Порой они больше напоминают эпос, нежели лирику.
Печорские вопленицы стремятся точно следовать художественному
канону. Они исключительно бережно относятся к стилистическому
и жанровому нормативу, к поэтике старинных причитаний.
В языке — нарочитое использование сложных словосочетаний, пар­
ных синонимов, повторений, постоянных эпитетов.9 Современность
врывается в причеть (почти в каждом плаче при проводах на Ве­
ликую Отечественную войну содержится проклятие «злыдня»
Гитлера и патриотический материнский наказ), но эти новые мо­
тивы часто существуют в качестве своеобразного привеса, дополне­
ния к каноническому повествованию. Только у Елены Поздеевой,
самой талантливой вопленицы, идет открытый спор с несколько
9 О функции эпитетов в причитаниях см.: А. П. Евгеньева. О неко­
торых поэтических особенностях русского устного эпоса XVII—XIX вв. (по­
стоянный эпитет). Труды отдела древнерусской литературы, т. VI, Изд.
АН СССР, М., 1948, стр. 159—166.

13

обветшалой поэтикой причитаний, с традиционными образами;
у всех остальных, исключая еще М. В. Дуркину, сила художествен­
ного канона побеждает.
Ощущение традиции и склонность к импровизации здесь, как
и в других жанрах народной поэзии, находится в неразрывном
единстве. Не все вопленицы в одинаковой мере талантливы; среди
печорских воплениц можно условно выделить четыре типа «пла­
кальщиц».
I. Для большинства воплениц «плаксы» существуют только
в момент эмоционального экстаза, а в памяти остаются общие места,,
мало связанные между собою. Так, например, Анисия Львовна
Шишалова из Среднего Бугаево в августе 1941 года, провожая
зятя в армию, долго и хорошо приплакивала. Об этом знала вся
деревня. Через год, а августе 1942 года, она пыталась воспроиз­
вести плач, но из этого ничего не получилось. Сама Анисия
Львовна говорила нам, что любит «плаксы» слушать и даже часто
думает, что она лучше могла бы выплакать, но если горя нет, так
и «плакса на память не придет». Так рассуждают многие. Почти
каждая пожилая женщина Печорского края может оплакать свое
«ладо милое»». «Горе есть, — говорят обычно, — так и плакать бу­
дешь. А горе пройдет, так и все забудешь». Это плачи для себя, они
имеют исключительно семейно-бытовое значение.
II. Встречаются вопленицы, репертуар которых шире и устой­
чивее, ио также связан с личными пережи!ва1НИЯ|МИ. Они стремятся
заполнить традиционную схему мотивов автобиографическими
фактами. T. Н. Тиронова из Усть-Цильмы принадлежит именно
к этому типу воплениц. Рассказывая о своей жизни, T. Н. Тиронова заметила: «Сколько я выплакала, столько отецкая дочь воды
не выпила... и попела и поплакала. В молодости песни беда пела.
С моих песен рот тесен, запою —так умна мать с ума сойдет. А горе
придет, так хошь не хошь заплачешь». Тиронова, как и Авдотья
Носова, в молодости была отличной песенницей. Ее «плаксы»
являются в значительной мере продолжением песенного словотвор­
чества. Почти каждая талантливая вопленица одновременно
является хорошей песенницей или сказочницей, а иногда и храни­
тельницей былевой поэзии.
От T. Н. Тироновой записало 6 плачей. Все они являются жи­
вым откликом на прожитую и настоящую жизнь вопленицы.
Татьяна Никифоровна оплакала первого и второго мужа. О втором:
муже, погибшем во время гражданской войны, она говорит обра­
зами самого происшествия:
Повстречалися тебе злы враги да супостатники
На той пути да на дороженьке,
Повстречали тя да добра молодца,
Отсекли у тя да руки белые,
Бросили да в мать быстру реку,

14

Мать быстру реку да златоструйную,
В темну пролубь да во глубокую,
Во глубокую да во подледную.

Эта вопленица может серьезно оплакать только человека близ­
кого ей, а постороннего она не оплачет — не хватит ни слов, ни
голоса.
В плаче T. Н. Тироновой о племяннице и племяннике еще нет
ясно выраженных событий военного времени. Но тем не менее все
повествование связано с событиями 1942 года. Этот плач Тироно­
вой есть не что иное, как воспоминание о племянниках, которых она
растила, как родных детей, и о которых она постоянно думала. Все
повествование построено на фактическом материале. Прежде чем
приступить к своей «плаксе», T. Н. Тиронова нам рассказала
о своей жизни и о своих племянниках. В результате мы видим
тесное переплетение этого рассказа с пр и четью.
1. Аркадий и Дуня, лишившись отца и матери, воспитываются
у своей тетки: «Мать и отец умерли, а они все около меня жили».
Они в одном житье да были рощены,
За одним столом да были кормлены.

2. Аркадий уехал работать учителем на Украину, а Дуня оста­
лась в Усть-Цильме:
Далеко ушел от вас, уехал он,
Далеко да на чужу сторонушку,
На Украину да ои на хлебную,
На хлебную да хлебородную.

3. Там на Украине Аркадий женился: «Уехал туда и споженился#гам».
Нашел себе да пару-ровнюшу,
Прибрал себе да молоду жену
и т. д.

4. Аркадий просит сестру приехать к нему: «Все звал сестру,.
Дуня, приезжай ко мне, я живу добро».
Мы будем жить да в одном житье,
В одном житье да в одной семьи.

5. У Аркадия осталась семья на территории, оккупированной
немецкими захватчиками: «Они все, бедные, остались, отец-то убит,
а где остальные и не знаю». И в плаче говорится об этой семье:
Опиши нам, да лебедь белая,
Можешь ли ты да их выискать,
Горьку семью да распастушенную,
Распастушенную да разоренную,
До мешка ведь да доведенную.

15

6. Аркадий сражается с немецкими захватчиками; Дуня едет
на фронт медсестрой. Татьяна Никифоровна ждет от Дуни писем
и каждый день вспоминает о ней. Отсюда мотив ожидания (письма:
Ты пиши да письма-грамотки,
Голубушка моя белянушка,
Про себя, моя да лебедь белая.

Ясно, что в основе этого плача лежит вполне реальная ситуация,
только выраженная традиционными приемами повествования. За­
кончив плач, Татьяна Никифоровна снова принялась рассказывать
о Дуне: «Хорошая девушка была, подходяще ходила, стройная,
варовая, личико коротенькое, высокого росту и разговор чистень­
кой. Пойдет бывало, а я смотрю, как Дуня пошла, да любуюся».
И тут же она стала приплакивать, в причети она дорисовала
«портрет» Дуни:
Ты голубушка да моя Дунюшка,
Ты высокая была да стройная,
Тонка была да жаровая,
Ты молодехонька да зеленехонька,
Ты на завидность да людям добрыим,
Черны брови да соболиные,
Черны глаза да соколиные,
На лицо была да круглоликая,
Ты пойдешь да моя оденешься,
Приставало тебе да платье цветное,
Приставало тебе да воскресенское.

Такова история возникновения и создания этого плача, такова
лаборатория вопленицы, использующей в своей «плаксе» исклю­
чительно личный материал. И это не единственный случай, когда
сюжетная канва причитаний соткана из автобиографических
^фактов.
III. К иному типу относятся вопленицы с большим и разно­
образным репертуаром причитаний на любой случай. Их «плаксы»
со временем отливаются в постоянную художественную форму,
в отстоявшиеся образы и поэтические формулы, типичные для
данной традиции, или «школы». При каждом новом повторении
плача эти образы еще более отшлифовываются и постепенно пре­
вращаются в художественный канон. К таким вопленицам-профес­
сионалкам следует отнести Авдотью Кондратьевну Носову из де­
ревни Карпушовка.
Творческий опыт этой вопленицы настолько разнообразен, что
прежде чем начать причеть, она спросила нас: «по какому мужу
плакать, по плохому или хорошему? Какой смертью дочка умерла —
в огне сгорела, потонула, подстрелена или своей смертью умерла?»
Тут же, тихонько покачиваясь из стороны в сторону, она заводила
плач о дочке, которая погибла в огне. Она способна каждый зна16

чительный факт из своей жизни ввести в сюжет причети. Доста­
точно было вспомнить ей об организаторе Печорской опытной
селекционной станции ученом-естествоиспытателе А. В. Журавском,
с которым вопленица 40 лет тому назад ездила ловить рыбу «трепущую», как обычный рассказ об интересном знакомце, постепенно
перерос в причеть (см. плач об А. В. Журавском).
«Плачу из своей головы, что та ум придет, то и плачу» — (гово­
рит о себе А. К. Носова. «Горюшко мучит, горе плакать велит,
плохонько жила, вот и плакать умела». В этой формуле присут­
ствует и социальная сторона плача: «плохонько жила». Плачет
Авдотья с 14 лет. Выросла она в семье «нужной», т. е. бедной,
батрачила на чужих людей, жила, по ее словам, «в маеты да
в позорны», пока не вырастила сыновей. От А. К. Носовой 28 пла­
чей были записаны в течение трех дней: с утра до позднего вечера
она способна была приголашивать.
IV. И, наконец, среди наиболее творчески одаренных воплениц
имеются и такие, которые пытаются на традиционной поэтической
канве вышивать собственные узоры. Иногда это сказывается
в стремлении к объективному повествованию и к большему обще­
ственному содержанию. Первоначально в самой причети появ­
ляются моменты политического сказа, потом происходит дальней­
шая
трансформация:
преодолевая
замкнутость и слишком
субъективную окраску семейно-бытовой поэзии, отдельные вопле­
ницы используют публицистику и современный материал. Так,
Елена Поздеева, несмотря на свою молодость, прекрасно владеет
стилем традиционной причети, и одновременно она нарушает тра­
дицию, включая в свои причитания мотивы борьбы и мести.10
Нечто подобное (взрывание плача с помощью сказа героического
и обличительного) мы видим и в причитаниях Ирины Федосовой
(«Плач о писаре», «Плач о старосте»). В результате причитание
становится лирико-эпическим сказом.11
Плачи Елены Поздеевой вырастали на основе местной класси­
ческой традиции. Гибель двоюродной сестры в Печоре, скоропо­
стижная смерть единственной дочери, проводы матери на «дальнюю
сторонушку» и, наконец, расставание с мужем и братьями — вот
основные сюжеты ее причитаний. Некоторые плачи Е. Поздеевой,
особенно «Плач по сестре, утонувшей в Печоре», представляют
собой развернутые описательные поэмы, многим напоминающие
10^ Подробное описание мотивов, содержащихся в причитаниях Е. Ф. Поз­
деевой,а также сравнительный материал, полученный в результате повторных
записей см. в комментариях, стр. ...
11 В. П. Адрианова-Перетц считает возможным говорить о своеобразных
«лирико-эпических сказах», пользовавшихся отстоявшейся постоянной фразео­
логией народных плачей-причитаний, в древней Руси. (В. П. АдриановаПеретц. Древнерусская литература и фольклор. Труды отдела древнерус­
ской литературы, т. VII, Изд. АН СССР, Л., 1949, стр. 8).

2

Русская народно-бытовая лирика

17

монументальные причитания Ирины Федосовой (см. «Плач об
утопших в Онеге»), хотя ни о каком влиянии поэтического насле­
дия олонецкой поэтессы на печорскую вопленицу говорить не
приходится.
Елена Поздеева по своему художественному дарованию прево­
сходит даже Авдотью Носову, она значительно свободней в своем
поэтическом мастерстве. Для нее показательна преднамеренная
ориентация на новотворчество. Летом 1942 года она выходила на
берег Печоры провожать своих родственников и односельчан на
Великую Отечественную войну. И здесь использовала обрядовую
причеть для выражения чувств советского патриотизма как поэзию
по-своему агитационную.
Защищать они пошли Россию-матушку,
Россию матушку от проклята Гитлера,
Проклята Гитлера да как разбойника.

Она не забывает напомнить и о том, что Гитлер
Искитается над нашей женщиной,
Колет ейны да груди белые,
Вырезает звезды пятиконечные,
Вытыкает ихны да как мутны очи.

В дер. Уег не только Елена Поздеева, но и Мария Васильевна
Дуркина понимала причеть довольно широко как своеобразную по­
этическую летопись. Можно говорить о уежской «школе»: творче­
ский опыт одной из воплениц становился достоянием многих.
О М. В. Дуркиной уежские женщины говорили, что «лучше ее
никто причети не знает». У М. В. Дуркиной имеется дочь Парасья,
которая тоже «голосом хорошо выводит и плачет сердечно». Ве­
селая и добродушная старушка Мария Васильевна Дуркина де­
лается задумчивой и серьезной, когда начинает «голосить свои
плаксы», по ее словам «плаксы» требуют мысли и плана. «Говорить-то надо не с бору, да не с веретейки, а чтобы слово
к слову родилось — замечает она. — Нянчу внучку-то, сижу
у люльки, да день-то весь и бороню, за день-то всех припомню».
От М. В. Дуркиной мы записали два плача, с которыми она
проводила своих сыновей и внуков на фронт. Личнаяизобретатель­
ность и глубокое чувство патриотизма — основные черты Дуркиной
как вопленицы. Они определили смелый переход от традиционного
рекрутского плача к патриотическому причитанию. В подготовлен­
ную поэтической традицией словесную канву уежская вопленица
вплетает новые образы и мотивы, которые образуют целое пове­
ствование о сыновьях-воинах. В ее плачи, наряду с мотивами
«прощаньица» и материнской кручины, входят: 1. Образ сынавоина, защищающего Родину от немецких захватчиков. 2. Картина,
18

изображающая героическую смерть сына-фронтовика. 3. Изобра­
жение чувств и дел дочерей-колхозниц, которые «отдают всю свою
могучую силушку» для победы Красной Армии. 4. Образ материпатриотки, которая желает своим «ясным соколам» разгромить
врага и вернуться домой с победой и славой.
Подобные причитания не являлись поэзией искусственной,
созданной для одного дня. Можно спорить об их художественных
достоинствах, отмечать элементы стилизаторства, можно и нужно
говорить об их временном характере (временная уступка архаиче­
ским формам фольклора). Но едва ли можно сомневаться в искрен­
ности воплениц, в их органической потребности именно так, а не
иначе выражать свои чувства. В частности, причитания Елены
Поздеевой вызывали большой интерес среди печорских женщин.
Свои причитания Поздеева не раз повторяла и во время плавания
на лодке по Печоре, и в поле, на отдыхе. В день отъезда участни­
ков экспедиции колхозницы из Уега сами попросили устроить
читку записанных плачей. Поздно вечером, после полевых работ,
женщины собрались за большим столом, внимательно слушали за­
писанные от них же причитания, потом говорили: «Как это мы не
замечаем, что наши бабы так славно плачут».
Возможно, что на Печоре, в тех селениях, где участники экспе­
диции рроизводили записи, в какой-то степени оказалось влияние«
известной сказительницы М. Р. Голубковой. Сказы М. Р. Голуб­
ковой передавались по местному радио. По крайней мере, Елена
Поздеева это влияние несомненно испытала, хотя в ее плачах и нет
заимствований у Голубковой. Самое существенное, на наш взгляд,
состоит в том, что причитания вызваны потребностями жизни,
условиями военного времени и определены местной поэтической
традицией.
ЗАОНЕЖСКИЕ ЗАПИСИ

Об олонецких плачах-«воплях» в связи с историей русской
причети писал еще в 1838 году Святослав Раевский, друг
М. Ю. Лермонтова, сосланный в Петрозаводск за распростране­
ние стихотворения «На смерть поэта». Раевский указывал на
историческую летопись, сохранившую свидетельство о древности
похоронного обряда, сопровождаемого оплакиванием умершего:
плач Ольги на земле Древлянской, плач слуги убитого князя
Андрея Боголюбского, плач Евдокии по князю Дмитрию Дон­
скому и т. д. Он же отмечал, что плачи продолжают составлять
неотъемлемую часть народных обычаев и обрядов, являются не­
пременным спутником семейного и общенародного горя. В под­
тверждение Раевский в своей статье «О простонародной литературе»
привел два плача — свадебный и похоронный, записанные им
2*

19

в Олонецкой губернии.12 Вслед за С. Раевским В. А. Дашков
в своем «Описании Олонецкой губернии» (СПб, 1842) сообщает
несколько ценных сведений о плачах. Ему же принадлежит спе­
циальная заметка «Похоронные обряды олончан», затерявшаяся
на страницах «Олонецких Губернских Ведомостей» (1844, № 5).
И, наконец, на плачи обратил внимание во время своей знаменитой
поездки по Заонежью П. Н. Рыбников. По его словам, «заплачки»
известны почти каждой «большухе и старухе». Возможно, поэтому
собиратель и ограничился случайными записями; в «Песнях, со­
бранных П. Н. Рыбниковым» опубликовано всего десять «запла­
чек» из б. Олонецкой губернии.13
Заонежская причеть вошла в науку и литературу во всем ее
своеобразии только после издания книги Е. В. Барсова «Причита­
ния Северного края». Труд Е. В. Барсова следовало бы назвать
«Причитания Ирины Федосовой», т. к. сборник составлен главным
образом из плачей, записанных от заонежской вопленицы. Семнад­
цать текстов Федосовой занимают в «Причитаниях Северного
края» триста страниц.
Зао(нежье выдвинуло и «вторую крупную вопленицу — H. С. Бог­
данову. От H. С. Богдановой в свое время записал 4 плача мест­
ный собиратель H. С. Шайжин, причем и эта вопленица, особенно
в «Приплаче вдовы по муже, погибшем в Киваче при сплаве леса»,
обнаружила тяготение к описательному плачу-сказу, к тринадцати­
четырнадцатислоговому стиху и эпическим образам.
Публикация заонежских причитаний фактически закончилась
грудами Барсова и Шайжина.14 В сборник «Русские плачи Каре­
лии» вошло всего три плача, записанных в Заонежье.15 Новые за­
писи ни в какое сравнение с причитаниями Федосовой и Н. Богда­
новой поставлены быть не могут. Они уступают по размеру (около
50 строк), и содержание их ограничивается двумя-тремя традицион­
ными мотивами.
С целью дополнить наблюдения над современным состоя­
нием русской причети, работа фольклорных экспедиций, начатая
в 1942 году на Печоре, была продолжена осенью 1944 года в Зао­
нежье. Записи на этот раз проводились в специфических условиях.
Заонежье почти три года находилось ib оккупации. И та часть Заю12 О простонародной литературе. О собрании русских народных песен,
стихов, пословиц и т. п. см. «Олонецкие губернские ведомости», Прибавление,
1838, №№ 12, 13, 19, 21.
13 Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, ч. III, стр. 410—424.
14 Памятные книжки Олонецкой губернии 1910 г., стр. 144—212; на
1911 г., стр. 195—208.
15 Русские плачи Карелии. Подготовка текстов и примечания М. М. Ми­
хайлова. Статья Г. С. Виноградова и М. М. Михайлова. Под редакцией
проф. М. К. Азадовского. Петрозаводск, 1940 г. См. плачи А. Ф. Касьяновой
и А. А. Мошкиной, №№ 15, 25, 26.

20

нежского населения, которая не выселялась в лагеря, испытала на
себе всю тяжесть рабского подневольного труда и фашистского
произвола. Захватчики в Заонежье отобрал^ и угнали почти всех
лошадей, из 3800 голов крупного рогатого скота они оставили мест­
ным жителям всего 400 голов. Земля, политая крестьянским потом,
была превращена в пустырь. Из 10 900 гектаров ранее обработан­
ной земли 9400 поросло за годы оккупации в Заонежье травой и
кустарником. Захватчики систематически практиковали переселе­
ние жителей из одной деревни в другую, они гоняли детей и стари­
ков по «чужим подворьям», грабили колхозное и личное имуще­
ство, разбирали дома и целые деревни. Все Заонежье было по­
крыто сетью трудовых лагерей. Молодежь была отправлена на
строительство дорог и на лесоразработки, где царил тот же произ­
вол, что и в концентрационных лагерях.
В «красовитом Заонежье», прославленном былевой поэзией,
мы застали груды развалин. На каждом шагу виднелись следы не­
давних преступлений. Там, где колосилась рожь и наливался овес,
вырос бурьян, и кустарники покрыли пахотную землю. От кре­
стьянских изб и разной деревенской утвари остались жалкие ос­
татки. Все было предано огню или расхищено захватчиками.
Первый плач был записан от шестидесятилетней А. И. Шаториной из Заонежья, которая почти три года томилась за колючей
проволокой Петрозаводского лагеря № 4. Записывался он в сером
лагерном бараке в присутствии других женщин, перенесших вместе
с ней годы тяжелой неволи. Вместе с освобожденными заонежскими жителями фольклористы (В. Г. Базанов, А. В. Белованова
и А. П. Разумова) поехали в Заонежье. Из Петрозаводска пароход
пошел в Великую Губу, а потом прямо в Кузаранду, т. к. в Тамбицах и в Толвуе были уничтожены пристани и причал.
В дер. Лисицыно, на родине Ирины Федосовой, экспедиция
продолжила свои записи. Здесь мы встретили А. Ф. Касьянову,
учившуюся искусству причети у Ирины Федосовой, и записали от
нее плач о сыне, который замерз на подневольной работе в лесу
(№ 33).
Нам не раз приходилось видеть в крестьянских избах неболь­
шую книжечку «Причитания Ирины Федосовой» (Каргосиздат,
1938 г.). Сами женщины рассказывали, что «Ориньюшкины» плачи
читались вслух в зимние длинные вечера, что чтение их сопрово­
ждалось горькими. слезами «спорядовых соседушек». Федосова
в свое время рисовала такую картину бедствий:
Как во эвтых два учетных долгих годышка,
Прискудалась вся сиротна моя жирушка,
Разрешетилось хоромное строеньице,
На слезах стоят стекольчаты околенки,
Скрозь хоромишки воронишки летают,
Скрозь тынишки воробьишечки падают,

21

Большака нету по дому-настоятеля,
По крестьянской нашей жирушке правителя,
Задернили все распашисты полосушки,
Лесом загросли луговы наши поженки.

Наш приезд в Заонежье совпал с моментом возвращения осво­
божденного народа. Вырвавшись из тяжелого плена, жители мест­
ных селений с огромной радостью стремились попасть в родные
края. И здесь, у себя на родине, они или вовсе не находили своих
домов или находили их полуразрушенными, без «косивчатых око­
шечек» и без «кирпичной белой печеньки». Подойдя к разрушен­
ному дому, вопленицы обычно садились на крыльцо и заводили
причеть о своем «хоромном строеньице»:
Как пришли в свою красивую деревенку,
Заросли да все пути широкие дороженьки,
Опустели все хоромные строеньица,
И поломаны косивчаты окошечка,
Порасшиблены хрустальные стеколышка,
Порастрепаны кирпичны белы печеньки,
Порассвистаны двери наши дубовые,
Приувезены хоромные строеньица,
Или пожганы палаты белокаменны.
(А. Ф. Стафейкова, № 79).

Редкая заонежская вопленица не вспомнит в своей причети
о разрушенной «хоромине», о запущенных полях хлебородных и
отобранной «рогатой скотинушке». Рассказывает ли вопленица
о растерянных «роженых милых детушках» или обращается к умер­
шей «законной семеюшке», она обязательно поведает о «хоромном
строеньице», скажет о «злодеях супостатных», которые разрушили
«красовитую» деревню. И так почти в каждом плаче. Можно ска­
зать, что мотив о «хоромном строеньице» в современной заонежской причети стал столь же устойчивым, как и мотив о «трех учет­
ных долгих годушках», проведенных в фашистской неволе.
В сентябре 1944 года воспоминания о жизни -в оккупации были
настолько свежи и памятны, что плачи, сложившиеся за колючей
проволокой и у разрушенной «хоромины», отнюдь не являлись до­
стоянием избранных воплениц. В абсолютном большинстве вопле­
ницы, от которых мы записывали плачи, были самые обыкновен­
ные заонежские женщины, пожилые и средних лет, не имевшие
опыта в профессиональном приголашивании. Но в плачах о разру­
шенном Заонежье бесспорно сказалось мастерство Ирины Федосо­
вой. Федосовские плачи перетолковывались на новый лад, в духе
своего времени и мировоззрения. Из старой похоронной причети
почти без всяких изменений в современные заонежские плачи вхо­
дят те поэтические формулы и образы-символы, с помощью кото­
рых передается драматизм событий. Таков классический образ
22

женского горя: «В вешний день горя не высказать, на осенний лед
не выписать». В записях 1944 года это «горе» имеет вполне кон­
кретный смысл. Среди устойчивых художественных образов — об­
раз «малолетней жалкой птиченьки», приглашающей «горюху горе­
горькую» на кладбище («раскат-гору высокую»). Эти и другие
«окаменелые» образы и мотивы образуют общую схему причети,
которая обычно заполняется более конкретным содержанием. Ху­
дожественный канон предопределен в современных заонежских
причитаниях структурными особенностями данного жанра.
В самом обращении к символике традиционных причитаний
есть своя внутренняя логика. Конечно, бывают и просто механиче­
ские заимствования, создающие стилистические парадоксы и
смысловые алогизмы. Но чаще — сознательная попытка подчинить
словарь и образы старых причитаний новым художественным и
идейным замыслам. Семантика отдельных слов и выражений в за­
онежских плачах сравнительно легко расшифровывается. Сначала
дается традиционная характеристика «горя», «обиды», «кручины»,
затем эти образы переводятся в план совсем близких ассоциаций:
война, жизнь в оккупации, растерянная семья, разрушенное «хо­
ромное строеньице» и т. д.
Тяжелая жизнь в оккупации и те разрушения, которые причинили
Заонежью захватчики, требовали суровых фабул, поэтики «же­
сткой», особой эмоциональной взволнованности. Заонежские при­
читания тем и своеобразны, что в них лирическая фабула значи­
тельно слабее описательной, отличающейся драматизмом и психо­
логичностью. Для понимания истинного содержания причитаний
необходим конкретный комментарий, т. к. почти всегда за ритори­
ческими фигурами и аллегориями скрывается жизненный кон­
фликт, действительное событие, тот или иной реальный факт. До­
статочно, например, сказать, что три лисицинских мальчика —
Вася Стафейков, Коля Стафейков и Петя Федосов — в один и
тот же день погибли от вражеских мин. Убитые горем матери хо­
дили в Тамбицы и искали во вздыбленной земле тела погибших.
«Каждое утро, — говорит Авдотья Федоровна Стафейкова, — вы­
ходила на почтовую, которая идет на Тамбицы. Все причитывала,
оплакивала своего сыночка». Трагическая смерть трех мальчиков
нашла отражение в плачах, записанных в дер. Лисицино, на родине
Федосовой.
Фашистские захватчики запрещали вопленицам посещать
«умершую могилушку», они считали народные плачи вредной по­
эзией. В плаче, записанном от Е. В. Куликовой, содержится пря­
мое указание на эти запрещения:
А там стоят патрули чужеродные,
Сторожа стоят да там не русские,
Не пропускают на могилушку умершую,
Не пропускают на раскат-гору высокую.

23

Несмотря -на запрещения, вопленицы находили возможность
оплакать свое горе, высказать свою тоску-кручину. Плакали они
за колючей проволокой (см. плач А. Ф. Кочиной), плакали, ски­
таясь по «чужим подворьям», плакали на кладбище. В при­
читаниях они высказывали свои сокровенные чувства, чувства не­
покоренного народа. Так, например, на могиле мужа плакала ста­
рушка Порожская, рассказывая «законной семеюшке» о внуке, ко­
торого фашисты отправили в концентрационный лагерь.
На кладбище часто ходила А. М. Мухина и тоже приголашивала. Плач, записанный от А. М. Мухиной о дочери Тане, на пер­
вый взгляд, мало оригинален, он состоит из общих возгласов и
и «вопрошаний», в нем едва просвечивает конкретная фабула.
«Горе у меня стало, так и заплакала, а так причитывать не
умела» — говорила шестидесятилетняя А. М. Мухина. Только зная
это горе» (старшая дочь убита осколком снаряда, на фронте по­
гиб сын, оккупанты расстреливают Таню, дом разрушен, на руках
остается восемь маленьких внуков), можно в традиционной по
форме причети разглядеть автобиографическую канву, вполне ре­
альные образы и мотивы, образующие второй семантический ряд.
Сорвав покрывало традиционного иносказания, мы увидим Таню
Мухину, суровую действительность фашистского плена. О Тане
Мухиной, зверски убитой фашистами, говорится в официальных
документах, вошедших в книгу «Чудовищные злодеяния финскофашистских захватчиков на территории Карело-Финской ССР. Сб.
документов и материалов» (Госиздат КФССР, 1945, стр. 34):
«В Заонежском районе была зверски замучена, а затем рас­
стреляна захватчиками секретарь сельской комсомольской органи­
зации и депутат Кузарандского сельсовета Мухина Татьяна Ан­
дреевна, 1921 года рождения. По данным, полученным от местного
населения, установлены следующие обстоятельства убийства Му­
хиной.
«Финские военные власти в Кузаранде много раз избивали на
допросе Мухину, после чего бросали ее в холодное помещение
школы, служившее камерой предварительного заключения. Род­
ных и знакомых к Мухиной не допускали. У школы была выстав­
лена усиленная охрана. Во время одного из очередных допросов
тов. Мухина вырвалась из рук карателей и хотела убежать, но уже
на улице ее смертельно ранили солдаты и снова бросили в камеру.
Здесь вскоре раздалось несколько выстрелов, и Таня Мухина была
убита». Таню похоронили на сельском кладбище; мать-старуха
часто посещала могилу и, припадая к сырой земле, слезно оплаки­
вала свою дочь. Такова реальная основа плача А. М. Мухиной.
Действительность определяет сюжет и образную структуру
многих причитаний Заонежья. Сошлемся хотя бы на плач
Е. Ф. Санниковой (дер. Ильичевцы). В традиционную форму пе­
реселяется воспоминание о пережитом в оккупации. Когда в сен­
24

тябре 1944 года, после освобождения Заонежья от фашистских
захватчиков, к Е. Ф. Санниковой приехал на побывку сын, мать
пережитое горе вылила в причеть. Этот плач, записанный нами
в день встречи с сыном, содержит рассказ о «трех учетных долгих
годышках» (три года, проведенные в оккупации). Здесь и метафо­
рическое изображение появления фашистских захватчиков в Зао­
нежье, — метафора, обычная для традиционных причитаний и на­
родного эпоса:
Наставала туча темная,
Туча темная страховитая...

Здесь же — публицистические отступления, разговорная инто­
нация, почти рассказ в лицах. Не образ-аллегория, а реальная кар­
тина, списанная с натуры, без всяких условностей и шифра. Вопле­
ница рассказывает о том же самом, о появлении захватчиков в Зао­
нежье, но язык причитаний здесь подчинен индивидуальному по­
вествованию:
Как со этой со злодейной со сторонушки
Налетели к нам фашисты окаянные,
Привалились на родиму на сторонушку,
Как уж стали оружием пристукивать
Колотить они в полы да все прикладами:
«Вы справляйтесь-ко, старухи стародревние.
Со свс их-то со хоромин со колхозныих»
Уж как я, горюха горегорькая,
Как я начала справлять любимых детушек:
«Вы справляйтесь-ко, мои белые лебедушки,
Со своего да со хоромного строеньица».
Как пошли мы со хоромного строеньица
Горючими слезами обливаемся
И вопим горюхи, надрываемся.

Если говорить о сюжетных истоках этого плача, то они нахо­
дятся в самой жизни, в биографии вопленицы и многих других заонежских жителей, испытавших ужасы фашистской неволи. За сбор
колосьев в поле Е. Ф. Санникова была избита резиновой дубинкой
и посажена в «будку». Дочь Е. Ф. Санниковой пыталась подойти
к «будке», чтобы передать матери кусок хлеба, но ее грубо оттол­
кнули полицейские. Девушка отошла в сторону и громко запричи­
тала. Из «будки» послышался ответный плач матери. Вопленица
воспроизводит и плач дочери и свой собственный плач, но воспро­
изводит, конечно, неточно, дополняя новыми впечатлениями. Плач
Е. Ф. Санниковой, как и многие другие заонежские причитания,
имеют много общего с рассказами и показаниями советских людей
о жизни в оккупации. Так, Д. Диева (Выгозеро) сообщает подоб­
ные же факты:
«Когда фашистские мерзавцы ворвались в наше родное село
Выгозеро, каждый из нас почувствовал, что погасло над нами
солнце яркое, наступили черные, непроглядные ночи. Захватчики
25

согнали все население в одно место, а затем партиями стали под
конвоем уводить в отдаленные, глухие места Заонежья. Но прежде
чем отправить выгозерцев с их насиженных мест, они учинили по­
вальный грабеж. Они отбирали у колхозников хлеб, картофель, от­
бирали все, что попадалось под руку — часы, одежду, мыло, одеко­
лон. ..
Горе было тому, кто пытался спрятать что-либо от грабителей.,
Жителя села — Петрова заподозрили в укрытии зерна и избили не
только самого Петрова, но и всех членов его семьи. Звери, они
с особенным остервенением избивали беззащитных детишек.
Страшная судьба постигла А. Галанина, проживающего в де­
ревне Белохино, что недалеко от нашего села. Его долго избивали,
допытывались, куда он спрятал продукты питания. Только смерть
прекратила мучения страдальца.
Я в числе других жителей села был отправлен в деревню Зажогино на дорожные работы.
Работать заставляли с восхода до захода солнца. Измученные,
голодные, едва передвигая ноги, мы только поздним ночным часом
возвращались в свои бараки. Кормили водой и мерзлой картош­
кой, хлеба выдавали по 150 граммов на человека».16
В плаче Е. Ф. Санниковой об избиении старухи-вопленицы за­
хватчиками говорится с точностью исторического документа. Все,
что выделено курсивом, образует в причети реальную фабулу, осо­
бый лексический ряд:
Накололась на фашиста на проклятого,
Он ведь ехал на ступистой на лошадушке,
Он приотнял колосики да эти хлебные,
Изломил из лесу палку толстую,
Исхлестал меня, горюху горегорькую,
Я во ноженьках у него клубышком каталася,
Я как червышком во ноженьках свивалась,
Уж я горькими слезами обливалась,
Извинялась у фашиста у проклятого,
Не пожалел меня, горюхи горегорькоей.
Он повез меня во будку окаянную,
Как ворону со темна леса растрепану,
Посадили тут горюшу горегорькую
Как во эту будку да во темную,
9 Как за Эти за решеточки железные
и т. д.

Не только в описательных плачах, имеющих по преимуществу
социально-бытовой характер, но и в причети лирической, повест­
вующей о материнской любви, произошли принципиальные изме­
нения как в идейной, так и в художественной структуре. Конечно,
16 Чудовищные злодеяния финско-фашистских захватчиков на территории
Карело-Финской ССР. Сборник документов и материалов. Петрозаводск, 1945,
стр. 47—48.

26

и в старой похоронной причети содержались художественные обоб­
щения, «вековые» образы, не утратившие силы эмоционального
воздействия в новых исторических условиях. Это своеобразие не
только фольклора, большая лирика тем и показательна, что она не
стареет, не обрывается, продолжает жить новой жизнью. Во всех
плачах — печорских, заонежских, пудожских — встречается образ
«горюшицы», сожалеющей, что она не птица и не может слетать на
«поле бранное». Образ матери, простой русской женщины, поднят
в новых записях необычайно высоко. Традиционные лирические
образы способны передавать исторические устойчивые чувства (ма­
теринская любо-вь). К тому же лирическая причеть несет отпечаток
времени и может видоизменяться и осложняться новыми моти­
вами. Монолог горюющей матери дает простор для заполнения
традиционной схемы конкретным материалом. Сошлемся на один
пример.
По дороге в деревню Паяницы участники экспедиции сделали
привал, разместившись на груде камней, столь обычных для заонеж­
ских полей. На одном из самых больших камней были обнаружены
строки, врезанные неизвестной рукой:
Прощай, гороховое поле,
Провел с тобой я много дней,
И не вернусь к тебе я боле.

В Паянице нам рассказали о смышленом и любознательном
мальчике, об авторе этих на первый взгляд наивных строк. Зимой
мальчик учился в школе, а летом сторожил колхозное гороховое
поле. После окончания семилетней школы он уехал в Петрозаводск.
На самом краю деревни жила его престарелая мать — А. К. Кали­
нина. От нее мы записали плач по дочери, погибшей во время ок­
купации на строительстве шоссейной дороги. Оплакивая свою «бе­
лую лебедушку», А. К. Калинина закончила свой плач обычной
просьбой не .забыть «кручинную головушку» (№ 30). Похоронив
дочь, Александра Кирилловна не теряла надежды встретить сына,
который жил по ту сторону Онежского озера и вместе со всем со­
ветским народом сражался против ненавистного врага. В сентябре
1944 года, когда в освобожденное Заонежье стали поступать
письма с фронтов Отечественной войны, А. К. Калинина получила
извещение о героической смерти горячо любимого сына. Потрясен­
ная горем, Александра Кирилловна пошла в поле, обняла серый
камень, хранивший память о сыне и протяжным воплем огласила
широкую путь-дорогу. Плач был записан на следующий день после
получения похоронной повестки (№ 31):
Мне-ка сесть было, кручинноей головушке,
Что ль на этот недвигучий серый камешек,
Прочитать мне скорописчатую грамотку —

27

Не знакомая ль рука да тут писала,
Не знакомая ль головушка сочиняла?
Эта грамотка написана у сердечного у дитятка!
Он во младости писал да все для шалости,
Он за шуточки друзьям своим товарищам.
Эта грамотка дождями не смывается,
В зимню пору бурей-снегом не стирается,
Знать, на память мне, кручинноей головушке!

«Недвигучий серый камешек» и «скорописчатая грамотка»
(стихотворные строки на камне)—только частности, но частности
очень важные, ибо в них заключена предыстория всего плача.
Скорбная лексика, весь стиховой стиль вступает в полное согласие
с (настроением вопленицы, потерявшей сына:
Потеряшечку горюша потеряла,
Я большой оброн, несчастна, обронила
Как за эти за учетны долги три года:
Что ль не шелковый ведь поясь со часами,.
Я не золоту цепочку с орденами —
Потеряла я сердечных милых детушек,
Потеряла я наживныих головушек!

Так может оплакивать сына только мать. Главное не в формаль­
ных особенностях стиха, вполне самобытного и сильного, а в том
великом чувстве, которое выражают лирические причитания. Заонежская вопленица говорит о сыне-воине с такой эмоциональной
взволнованностью и страстностью, что причеть ее становится
в один ряд с лучшими образцами лирико-патриотической поэзии.
Сын погиб, но осталась мать, способная на самый суровый искус
ради спасения Родины и ее сыновей. В плаче А. К. Мишиной тра­
диционный образ «горюшицы» приобретает широкий смысл, об­
щенародное значение. Это образ матери, матери-патриотки, поте­
рявшей сына, для которой солдатская могила всегда останется
священным местом:
Как бы были у кручинноей головушки
Как бы эти легки малы сизы крылышки,
Я от этой от кручинной от досадушки
Полетела бы, кручинная головушка,
Я во эти города да отдаленные,
Облетела бы всю Россию повселенную,
Облетела бы всю Советскую республику,
Я по этому письму да все по грамотке
Отыскала бы полки да все военные,
Отыскала бы солдатика знакомого,
Я бы этого соседа спорядового,
Попросила бы, кручинная головушка,
Показать бы мне могилушку умершую,
Где положено сердечно мое дитятко!

Осенью 1944 года нам не удалось побывать в Кижах, где стоит
двадцатидвухглавый храм, гениальное создание безымянного зод-

28

чего. Население этих мест за связь с партизанами было поголовно
выселено в концентрационные лагеря. Через год, в августе
1945 года, возвращаясь из Пудожского края, мы заехали в Кижи,
побывали в Сенной Губе, частично прошли по прошлогодним ме­
стам (Толвуя, Выгозеро и Кузаранда).
В Кижах были продолжены прошлогодние записи. Первый
плач мы записали в деревне Курьеницы от семидесятилетней кре­
стьянки М. Г. Филиной, три года просидевшей за колючей прово­
локой. В своем плаче она рассказывает о возвращении в деревню
и, независимо от воплениц Кузаранды и Толвуя, рисует картину
потрясающих разрушений, обращаясь к излюбленной фразеологии:
И зарослись-то все пути наши дороженьки,
Зарослись-то все ведь травушкой-муравушкой,
Приужахнулось ретивое сердечушко,
Там изломаны кирпичны были печеньки,
Там привыняты полы белодубовые,
И приломаны косявчаты окошечки.

Причитания, как один из традиционных жанров народной по­
эзии, продолжают хранить воспоминания о вчерашнем дне и одно­
временно они обогащаются новым содержанием. В причети о раз­
рушенном «хоромном строеньице» и растерянной семье появляется
своеобразное продолжение: сразу же после освобождения Зао­
нежья колхозники решают возродить запущенные хлебородные
поля. Причитания принимают на себя не свойственную им функ­
цию героической поэзии. В частности, плач А. Ф. Стафейковой
(№ .. . .) из деревни Лиюицыно имеет следующее заключение:
И решили спорядовые соседушки
Выйти гуртом иа поля да хлебородные,
Как на эти на лужка да сенокосные,
Как ходили до фашистов до проклятыих,
Как до этих до злодеев супостатныих.
Закипела у нас трудная работушка,
Пахать стали поля да хлебородные,
Стали скашивать лужки да сенокосные,
Протоптали все пути широкие дороженьки
Как во эту во любимую деревенку,
Как из нашей-то деревенки Лисицыно
Протоптали мы широкую дороженьку
Поведет эта широкая дороженька
В Москву-матушку великую
К дорогим сыночкам, красным воинам.

Новые записи причитаний из Заонежья представляют не только
•фольклорно-теоретический, но и общественно-политический инте­
рес. В них запечатлены события и факты военного времени, а, глав­
ное, патриотические чувства заонежских крестьян, попавших во
временную оккупацию. Трудно представить себе поэтическую ле­
29

топись Великой Отечественной войны без заонежских причитаний,
в которых простые женщины-крестьянки сами рассказали о всех
ужасах фашистской неволи, о бедствиях войны.
ПУДОЖСКИЕ ЗАПИСИ

Летом 1945 года состоялась третья экспедиция, — на этот раз
был избран Пудожский край. По хорошей погоде фольклористы
стремились попасть в самый глухой уголок этого края — в Водлозеро. В свое время этнографы здесь отмечали исключительную со­
хранность древних верований и поверий. Рассказы о водянике и
лесовике были широко известны А. Ф. Гильфердингу, В. Харузиной и Б. М. Соколову. Мы считали, что эти предания — предания
давно минувших дней, и никак не ожидали встретить их вновь.
В действительности же оказалось, что народные суеверия оконча­
тельно не исчезли. Без знания местных суеверий нельзя понять
живого звучания некоторых мотивов в причитаниях, представлен­
ных нашими записями. В частности, традиционный образ перелет­
ной птички, без которого вообще редко обходилась похоронная
причеть, в современной пудожской причети сохраняет прямое отно­
шение к суеверному понятию вещей птицы. Этот мотив в компози­
ции причитаний, таким образом, не просто прием, с помощью ко­
торого движется повествование. Многие вопленицы, от которых
мы записывали плачи, уверяли нас, что перед получением нерадост­
ного известия на подоконник их избы прилетала птица и сту­
чала клювом в оконное стекло. Встречались и такие плачи, в основе
которых лежит сновидение вопленицы. Так, в дер. Малая Пога мы
записали от С. Я. Егоровой (63 года) плач о сыне пограничнике,
который погиб в первые дни Отечественной войны. В этом плаче
говорится о проводах сына в армию, дается материнский наказ
(«Будь солдатушком примерныим») и, наконец, повествуется
о грозной туче, которая надвинулась на материнскую избу. Образ
тучи («Со стрелой туча со огненной») встречается в традиционных
свадебных плачах, обозначая собой «чужа-отецкого сына», решив­
шего похитить девичью волю. В эпосе туча — образ «вражеского на­
шествия. В плаче С. Я. Егоровой образ тучи ассоциируется с на­
чалом войны, подобно тому как в «Слове о полку Игореве» прояв­
ление черной тучи, предвещает кровавую битву. В плаче С. Я. Его­
ровой туча не просто метафорический образ; в основе этой мета­
форы лежит суеверное отношение к сновидению: если приснится
туча и она сорвет с дома «посом», т. е. крышу, то это явно не
к добру. После того как мы записали плач от Степаниды Яковлевны,
она рассказала о своем сновидении, которое определило централь­
ную часть и образы ее причети:
«Будто туча стала подниматься большая, большая, темная та­
кая, с громом и молнией. А я гляжу в окошко из своей избы и
30

будто говорю: „С той тучи что-нибудь да будет“. А потом, будто
села я в угол на кровать и сижу, не смею больше смотреть. И слышу
будто, как гром треснул со всей силы и откуда ни возьмись огнен­
ная машина появилась. Нашла эта туча огненная и на угол моей
избы и посом слетел с моей избы. Изба вся зашаталася. Ну, ду­
маю, сон этот нехороший. Посом слетит, значит кто-нибудь из дому
выбудет. Ну, и решила я, что с сыном что-то сделалось, по моему
сыну туча ударила. Сын тогда был пограничником. Так я сон раз­
гадала, а через несколько дней война объявилась. Потом я и похо­
ронную получила».
Суеверные пережитки в сознании безусловно способствовали
бытованию причитаний в определенных кругах сельского населе­
ния, среди старшего поколения, свыкшегося с традиционными по­
этическими формами. И сами причитания в известной степени —
пережиточное явление, свидетельствующее о скованности художе­
ственного мышления, о господстве в ряде текстов поэтической схемы
над материалом самой действительности. В пудожской причети ос­
таются неприкосновенными многие традиционные лирические от­
ступления, также как остаются в нашей памяти лучшие лириче­
ские стихи любимых поэтов. Но в причитаниях по инерции поэти­
ческого стиля продолжают сохраняться и такие образы и мотивы,
которые противоречат современному сознанию крестьянина. По­
вторение общих поэтических формул и описаний в фольклоре со­
ставляет один из главных эстетических принципов («слово из
песни не выбросишь»). Так, обращение к богу, предусмотренное
идейной и образной структурой традиционных похоронных при­
читаний, остается и в некоторых современных плачах. Однако
в редких случаях это обращение имеет чисто религиозный харак­
тер, чаще апелляция к богу и к стихийным силам природы присут­
ствует в качестве своеобразного рудимента, отжившего мотива, но
механически скрепленного со всем составом художественного по­
вествования.
Первые записи причитаний в Пудожье принадлежат Е. В. Бар­
сову и H. С. Шайжину. Но записи их немногочисленны. В «Причи­
тания Северного края» (Барсов, I, стр. 45—57) вошел один плач,
записанный от пудожанки Анны Первенцовой. H. С. Шайжиным
в «Олонецких губернских ведомостях» (1902, № 119—124) опу­
бликованы плачи Л. Ланевой и Н. В. Конихиной из с. Нигижма.
От Л. Ланевой был записан похоронный плач о муже (650 строк),
а от Н. Конихиной — плач о муже, убитом на войне с Японией
(200 строк). Эти плачи весьма показательны — наши записи сви­
детельствуют о силе той традиции, которая в них сказалась. Наи­
более широко представлена пудожская причеть в сборнике «Рус­
ские плачи Карелии», куда вошли записи 1938 года. Этот сборник
дает сравнительно полное представление о сохранившихся в Пу­
дожском крае похоронной и свадебной причети, однако в нем со31

вершенно отсутствуют так называемые завоенные плачи. В сбор­
ник «Русские плачи Карелии» входят плачи-сказы о вождях и ге­
роях советского народа, явившиеся в результате специальной твор­
ческой работы сказителей над современной темой и сюжетом. В на­
шем сборнике имеется ряд таких текстов, которые продолжают
местную традицию 30-х годов.
В Пудожском крае для собирателей народной словесности снова
представился случай наблюдать современное бытование причита­
ний и еще раз убедиться в тех сложных вариациях традиционных
тем и поэтических формул, которые происходят под влиянием вре­
мени.
Показательна самая первая запись в Пудожском крае, произве­
денная от слепой старой крестьянки М. Р. Онтохиной. Ее рассказ
о своей жизни — прекрасный комментарий к собственному плачу
и вообще к бытовым причитаниям прошлого времени. «Моя
жизнь, — говорила М. Р. Онтохина, — была такова, что жила
в бедности, от молодости до старости не видела ничего хорошего.
Не видла я, беднушка,
Словца-то я гладкого
Да обеда я сладкого,
Уж как все да надругалися,
Уж как все напроклиналися.

Наколочена, да и всего было. Осталась сиротой от матери 6 лет,
так всего увидела. Жила с мачехой, а после смерти отца пошла ша­
таться по миру. Свекровь чуть головы не проколотила, только сте­
ной не колотила; набьет, да кинет, как собачонку, на порог. От слез
и горя свет потеряла, ослепла на оба глаза. До того накоплено
обиды, что рот не растворяется. Ныне хоть в общежитие возьмут,
а раньше сироты жили христа ради».
Бытовая причеть не является уделом воплениц-профессионалок,
она не имеет догматически-обрядового характера, всегда связана
с повседневно^ жизнью. Отвлеченные восклицания и «вопроша­
ния»— художественный канон — в ней тоже присутствуют. Но
именно эти риторические возгласы помогают создать определенное
эмоционально-психологическое настроение.
Записи плачей от молодого поколения единичны, но и они
все же имеют место. В таких случаях несомненно сказывается
влияние окружающей среды и влияние семейных традиций. Нам,
например, представилась возможность написать плач об умершей
матери от двенадцатилетней Насти Захаровой (дер. Большая Пога,
Водлозеро). Настя слышала, как на могиле матери причитывала
ее старшая сестра. Записанный от Насти плач оказался точной пе­
редачей (с пропуском лишь некоторых стихов) известного причи­
тания Ирины Федосовой («Причитания Северного края», ч. I, М.,
1872, стр. 68—69). «Плач дочери на могиле матери» Федосовой
32

вошел, между прочим, в сборник избранных причитаний, изданный
Каргосиздатом в 1937 г. в Петрозаводске. Сборник этот довольно
широко распространен в Карелии и безусловно оказал воздействие
на некоторые из современных редакций плачей. Было ли данное
причитание усвоено Настей, когда ей захотелось причитывать по
своей матери, или еще ее старшей сестрой, от которой уже потом
переняла его Настя, нам не удалось выяснить. Но самый факт ис­
полнения двенадцатилетней девочкой причитания, конечно, чрез­
вычайно показателен для устойчивости пудожской традиции причети. Традиционные мотивы похоронной причети, подобно обраще­
ниям к буйному ветру с просьбой разметать «мать сыру-землю»,
в плаче Насти Захаровой сведены до минимума, и обострены ли­
рические ноты. «Сиротинушка», двенадцатилетняя девочка, ранней
весной, когда пробуждается природа, оплакивает свою мать. Сама
сюжетная ситуация способствует эмоциональному эффекту. Для
пудожской причети вообще характерно повышенное внимание
к лирической фабуле, — отсюда субъективизм, своеобразная «ка­
мерность», замкнутость переживаний и тематическая узость.
С давних пор живет на Пудожском побережье традиция обряда
проводов на военную службу. Эта-то традиция и стала основой
для обычая прощания с призванными на Отечественную войну.
Из старого обряда в него перешла и традиционная причеть, но пе­
решла отчасти, изменив свои формы. Не имея возможности в Пудожье наблюдать этот обряд, мы ссылаемся на свидетельства са­
мих воплениц. В дер. Теребовская, на самом берегу Водлы,
А. Г. Кережина вспоминала, как в ноябре 1944 года ее сын Миша
получил повестку из военкомата и в тот же день собрался в путьдорогу. Александра Григорьевна пошла провожать сына до Пудожа. Миша просил свою мать: «Не плачь, мама, лучше не ходи
провожать». За Пудожем 'настали минуты «последнего прощаньица». Матери стояли на горе, а их сыновья, с котомками за пле^
чами, шли по почтовой дороге в направлении к Няндоме. Матери
смотрели на удалявшихся сыновей и, позабыв все свои материн­
ские обещания, слезно приголашивали. Ветер подхватывал про­
тяжные слова и уносил в сторону уходивших. «Ваш плач, — писал
потом Михаил матери, — мы еще долго слышали, когда уходили от
Пудожа». Плакала Александра Григорьевна и после проводов,
когда вернулась домой. От А. Г. Кережиной мы записали большой
лирический плач, в котором содержались почти все основные мо­
тивы, предусмотренные местной традицией, в частности мотив
« с кор отЕис ча то й грамотки»:
Ты уж красно мое солнышко,
Уж ты пиши да мне, уписывай
Скорописчатую грамотку,
Уж как кладу, бедна горюшица,
Скорописчатую грамотку
3

Русская народно-бытовая лирика

33

Ко тому личку ко другому,
Ко ретивому сердечушку.
На ретивом сердечушке
У твоей родитель-матушки
Есть запасы снежку белого,
Погребочки ледку ярого,
Не растают снежки белые
В вешню пору о христова дни,
А не растают ледки ярые
В летню пору о Петрова дни,
А как растают ледки ярые
В тую пору, в тое времячко
Как вернется мое дитятко
Как со службы со военноей,
Ты с победушкой великоей,
Так распекет тут красно солнышко,
Распекет оно светлёшенько,
Обогреет жалобнёшенько
Мою буйную головушку,
А на ретивоем сердечушке
Порастают ледки ярые.

Тут же А. Г. Кережина достает из деревянного крашеного сун­
дука ученические тетради сына. В альбоме для рисования — портреты Ломоносова, Пушкина, Лермонтова и Байрона. Здесь же
__ письма,
______ ____
«___ документы
_________ ___
,__ ото
_ и
хранятся фронтовые
ценнейшие
эпохи,
есть те «скорописчатые грамотки», о которых говорится в причети.
Среди пачки писем — письмо в стихах, своеобразный ответ на материнскии плач:
Не скучай, дорогая мамаша,
И с соседкой не плачь по утрам.
Такова жизнь солдатская наша
И дорога такая уж нам.
Не грусти! материнские слезы
Ты не лей на сыновье письмо,
Ведь минуют военные грозы,
Будем знать только счастье одно.
И когда соберешься с ответом,
Лучше жизнь ты свою опиши,
Где слова так любовно одеты
Золотой материнской души.
Знаю я, ты солдата невзгоды
Сердцем чутким своим поняла,
Ведь не даром с любовью природа
Тебя матерью в жизни звала.
Не рыдай, если в письмах каемки
Сжег огонь и окрасила кровь,
Он пройдет все пути и дороги,
И увидимся, мама, мы вновь.
Не скучай! сквозь лихие метели
Он вернется с победой домой,
И тогда к продымленной шинели
Припади с материнской слезой.

В избе, приютившейся на берегу Водлы, живет вопленица, про­
вожавшая сына на войну с материнской приплачью, а ее сын-сол-

34

дат — начинающий поэт. В этом содружестве старой (фольклор­
ной) и новой (книжной) культуры — отличительная черта северной
деревни 30-х годов.
Сравнительно небольшие размеры пудожской причети и ее ком­
позиционный схематизм частично обусловлены тем, что плачипроводы записывались в Пудожском крае несколько лет спустя
после самого обряда.
Почти в каждом пудожском плаче, связанном с моментом про­
водов, можно встретить мотивы:
1. Обращение с вопросом «Куда ты снаряжаешься?». В боль­
шинстве вариантов это обращение состоит из ряда дополнительных
«вопрошаний».
2. Ответ на поставленный вопрос: сын отправляется на «чужу
дальнюю сторонушку».
3. Мотив родительского благословения.
4. Мотив материнской кручины.
5. Обращение с просьбой писать «окорописчатые грамотки».
Иногда эта просьба развертывается в целое художественное опи­
сание:
Как пиши ты нам уписывай
Скорописчатые грамотки.
Не посылай-ко этой грамотки
Ни по гусям ни по лебедям,
Ни по серым малым утушкам,
Эта птиченька пугливая,
Как подмочит твою грамотку,
А посылай-ко свою грамотку
Ты по веснушке красивоей
По косатым летним ластушкам.
Эта птиченькаприлетная,
Принесет нам эту грамотку,
Насидимся да набаемся,
Твое письмо да начитаемся.

В записи Пудожской экспедиции вошли главным образом плачи,
которые возникли в результате разлуки и особенно в связи с по­
лучением похоронных извещений, — они отличаются лирической
задушевностью. Еще в Заонежье, наряду с плачами о тяжелой
жизни в оккупации, было записано несколько материнских приплачей о сыновьях, погибших в борьбе за независимость Родины.
В пудожской причети эта тема, тема павших смертью храбрых на
поле брани, является основной. После проводов обычно наступали
дни ожидания «скорописчатых» писем.
В минуту сильной тоски, когда подолгу не было вестей с фронта,
матери и жены садились к окну и, глядя на почтовую дорогу, по
которой были «снаряжены-сопроважены» их сыновья, начинали
приголашивать.
В Пудожье отмечены далеко не единичные случаи посещения
вопленицами кладбищ, причем в традиционную похоронную при3*

35

четь, с которой они обращаются к «умершей могилушке», встав­
ляются мотивы и образы, не имеющие непосредственного отноше­
ния к похоронной лирике. Наряду с обращением к умершему встать
на «резвые ноги» и разделить тоску-кручину, вопленицы расска­
зывают о потерянных сыновьях и одновременно сетуют о том, что
осиротевшие матери и жены не «птички-пташечки» и не могут ле­
теть на «дальную сторонушку». Так, например, шестидесятилетняя
М. Н. Ускова (дер. Бочалово) часто посещает кладбище, где по­
хоронены ее братья, и обращаясь к ним с причетью, вспоминает
о брате-фронтовике, от которого «никакой-то нету весточки»:
У меня-то как у беднушки
Приотправлен братец солнышко
На военное-то полюшко
Так никакой-то нету весточки,
Не могу дождаться, беднушка,
Не могу глядеть повыглядеть
Видно ждать да не дождатися
Ни по голосу да ни по возрасту
Да и ни по желтыим кудерышкам.

Бытование плачей при ожидании писем наблюдалось и в Зао­
нежье. Получив «скорописчатую грамотку», мать заранее готовится
к встрече своего сына-воина, выходит на почтовую дорогу или на
берег Онежского озера и ждет его с часу на час:
И гляжу я на почтовую дороженьку,
Там не идет ли почтальон да шибко грамотный,
Не несет ли долгожданного писемушка.
(Д. И. Осона)

Широко в пудожских записях представлена причеть, бытовав­
шая в связи с получением похоронных извещений. В «похоронных»
плачах особенно проявляется эмоциональный взрыв. Причеть зву­
чит как вопль души. Все художественные компоненты строго под­
чиняются лирической композиции. Здесь все внимание сосредо­
точено на изображении утраты, драматизме переживаний «горю­
шицы» (матери или вдовы). Сошлемся на плач А. А. Меньшико­
вой о муже (при получении похоронного извещения):
1. Возвращение с работы и получение «весточки нерадостной».
2. Изображение внутренних переживаний «горюшицы».
3. Появление «вещей птицы», которая приглашает «горюшицу»
на «почтовую дороженьку».
4. Встреча в пути с «обидушкой» и «кручинушкой».
5. Посещение Пудожа, где вопленица получает «бумаги заслу­
женные» и «медали награжденные» за погибшего на фронте мужа.
6. Особенно подробно изображается обратный путь по «почто­
вой дороженьке». Вопленица садится отдохнуть на камень и вся
36

природа в эти минуты призвана выразить чувство тоскующей
женщины: печально шумит лес, нагибается «шелкова трава», от
горючих слез катятся серые камешки.
7. Вопленица сетует, что она не имеет крыльев и не может
слетать за «лесушки дремучие» на могилу своего мужа.
8. Мотив обращения, но не к ветру, а к людям с просьбой ожи­
вить умершего мужа.
9. Признание невозможности встречи с погибшим мужем.
10. Надежда на встречу с сыном-фронтовиком.
Такова композиционная структура одного из пудожских плачей
о муже-воине, погибшем на поле брани. Каждый плач имеет свои
специфические мотивы и образы. Но в целом для причитаний по?
казательны повышенная эмоциональность и самоанализ. Это
поэзия рефлективно-психологическая и скорбная, но отнюдь не
пессимистическая. В основе причитаний — народный гуманизм,
уважение человека, признание заслуг умершего и забота об остав­
шихся в живых.
Сами вопленицы прекрасно объясняют психологические источ­
ники лирических причитаний по сыновьям, пропавшим без вести
или в ожидании писем, которых долго не получали. М. А. Семкина
из дер. Кашино очень точно определила возникновение своего плача
о сыне: «Кручина на сердце падёт и начинаешь плакать. Дома по­
плачу и в лес сойду попричитаю и к коровушкам пойду — причеть
вспомню :
Погляжу я, беднушка,
Во косивчато окошечко
На почтовую дороженьку
Куда скрылися-уехали
Рожены мои детушки.

Так и плачу. Наплачусь, наплачусь, да и зайдусь, слез не хва­
тит». «Кручина на сердце падет» — вот собственно формула, пояс­
няющая лирический субъективизм причитаний, особенно «похо­
ронных» (в связи с похоронными извещениями) и при отсутствии
вестей. От М. А. Семкиной плач записан в обстановке совсем обы­
денной: вопленица сидела -в поле и вязала веники. Для возникнове­
ния лирико-элегической причети не требуется особых обстоя­
тельств, — душевное настроение здесь часто играет первостепенную
роль, является главным стимулом. Вопленица настолько поглощена
собственными переживаниями, что весь остальной мир для нее
персонифицируется, отражается через призму причети, как бы ста­
новится двойником лирического «я». М. А. Семкина обронила
признание: «... и к коровушкам пойду причеть вспомню». Но это
уже не просто припоминание прежней причети (в какой-то мере
безусловно так), — даже «коровушки» не могут оставаться без­
участными к переживаниям вопленицы. Отсюда в пудожской при­
чети великолепная строфа:
37

Выходила я ведь, беднушка,
На сараи колесистые,
На дворы на хоботистые
К своим дойныим коровушкам.
Наши дойные коровушки
Стоят в уброд да шелковой травы,
По колен да ключевой воды,
Не едят да шелковой травы,
В доме чувствуют невзгодушку
И в житье да переменушку.

«Колесистые» сараи и «дойные коровушки» вместе с воплени­
цей чувствуют «невзгодушку», — они прямые соучастники драмы
человеческих чувств.
Если печорская причеть — причеть монументальная, эпико-ли­
рическая. спокойно-величавая; заонежская в основном — сюжетно­
описательная (почти повесть в стихах), насыщенная драматизмом
самих событий, то пудожская — по преимуществу лирическая
причеть, с мягкими задушевными тонами, почти элегия (элегиче­
ский плач).
Пребывание экспедиции в Пудожском крае совпало с возвра­
щением демобилизованных воинов в родные края. Матери и жены
готовились к радостной встрече. Из Авдеева, Водлозера, из самых
глухих уголков Пудожского края звонили по телефону в районный
Дом крестьянина и узнавали, кто приехал на пароходе из Под­
порожья, спрашивали о земляках и родственниках. Из Пудожа
обычно отвечали о прибывших и передавали приветы. Через не­
сколько минут весть о приехавшем земляке в Пудож облетала де­
ревню из конца в конец. Матери и жены выходили на почтовую
дорогу и там ожидали появления грузовика. Как только машина
появлялась, к зданию сельсовета собирались старые и малые, при­
ходили из ближних деревень, чтобы приветствовать прибывшего
воина. Каждый приглашал к себе на «гостибище» и тут же начи­
нались расспросы: «не видал ли сродцев и сродничков?». Матери,
не дождавшиеся своих сыновей, начинали причитывать. В причети
появлялся вопрос к приехавшему: «не видал ли он, да добрый мо­
лодец, сыновей наших любимыих?». Именно такой плач, плач-обра­
щение был нами записан от А. М. Шельшаковой в дер. Ченежа.
Встреча с сыном-воином изображается с большим художествен­
ным тактом: мать прижимает сына к «ретивому сердечушку», рас­
сказывает ему о пережитом и передуманном.
Среди пудожских записей имеются и такие редкие тексты, в ко­
торых ясно намечаются иные жанровые и стилистические возмож­
ности. Повествование А. Н. Корешковой начинается с изображе­
ния нападения немецких захватчиков на нашу Родину: «Напал
зверь да со темна леса». За зачином следует описание проводов
мужей и сыновей на фронты Отечественной войны. Сюда же вхо­
дит материнский наказ в форме причети. Основная часть посвящена
38

изображению борьбы советского народа с фашистскими ордами.
Параллельно развертывается прифронтовая жизнь колхозников
села Песчаное. В заключение изображается ’возвращение на Родину
демобилизованных воинов. Основной мотив выражен в образе
солнца, которое обогрело материнскую избу. Здесь же содержится
другой вариант: мать оплакивает сына, который не вернется «во
вито гнездо». Традиционная фразеология причитаний остается, но
сам жанр разрушается.
Эта «причеть» сложена с профессиональным мастерством
и в обстановке несколько необычной: А. Н. Корешкова готовилась
к колхозному празднику, пекла пироги и одновременно сказывала
свою «причеть». Все повествование дважды прерывалось лаконич­
ным замечанием: «Прежде, пожалуй, нужно сказать бы так».
В отличие от плачей, сопровождаемых бурными эмоциональными
взрывами, сказы-причитания не приголашиваются, поэтому их
нельзя назвать «воплями» или «плаксами», как часто называют
в народе плачи и причитания*. В записанном нами сказе об Отече­
ственной войне от А. Н. Корешковой безусловно сказался прежний
опыт этой вопленицы-сказительницы. Еще в 1938 году В. В. Чисто­
вым от нее были записаны «Плач по мужу, погибшему в боях с бе­
лыми», и плач-сказ о В. И. Ленине (фактически тоже сказ).17 Воз­
можно также, что А. Н. Корешкова следовала за А. Т. Конашковой, опубликовавшей в 1944 году в петрозаводской газете
«Ленинское знамя» свой плач по сыну, погибшему на фронте Ве­
ликой Отечественной войны. В причети А. Т. Конашковой, тоже
пудожанки, особенно подробно разработан мотив возмездия:
Уж мне жаль того тошнешенько,
Что года мои состарились,
Мои силушки ослабили,
А то я села б на добра коня,
Поскакала бы в Германию,
Уж я к Гитлеру проклятому!
Уж я Гитлеру проклятому,
Я с живого кожу 6 выдрала,
Изо лба глаза бы вырвала,
Отомстила бы я, беднушка,
Я за сынушка рожоного!
Уж я знаю, верно ведаю,
Что у нас в стране советскоей
Есть печальщики народные,
Есть ведь Красна-то Армия;
Наши верны корабельщики,
Наши верные кормильщики
Отомстят злодею Гитлеру
За меня старуху старую,
За рожоно мое дитятко!

17 Русские плачи Карелии, №№ 37 и 64.

39

Пудожские причитания легко подразделить на два вида: причети в подлинном смысле этого слова, «носящие по преимуществу
лирический характер, и причети-сказы, слагаемые отдельными
вопленицами-сказительницами соответственно определенному худо­
жественному замыслу и теме. В поселке Стеклянное, например,
в 1945 году жила сказительница Е. С. Журавлева, известная по
сборнику «Русские плачи Карелии». Это памятливая и грамотная
сказительница, расширяющая свою поэтическую культуру при по­
мощи книги. Узнав, что мы приехали производить фольклорные
записи, она достала из сундука целую связку своих произведений,
частично перепечатанных на машинке. Здесь были и былины, и
плачи, и сказы, и даже стихотворения. Здесь же целая переписка
сказительницы с Домом народного творчества им. Н. К. Крупской,
из которой следовало, что все эти произведения в собственноруч­
ной записи посылались во Всесоюзный дом народного творчества
с просьбой опубликовать в печати.18
Собственноручные записи не включаются в наш сборник
(исключение сделано для одного текста А. Т. Конашковой). Уча­
стники экспедиции ставили перед собой другую задачу: не придер­
живаться методики 30-х годов, не кружиться вокруг избранных
мастеров фольклора. В какой-то мере и в плачах рядовых воплениц
сказывается влияние книжных сказов-причитаний, — в пудожских
записях это особенно заметно, но именно эти «книжные» мотивы
чаще всего привносятся при повторном исполнении, при встрече
с фольклористами.
Следует учитывать и технику записи. Плачи требуют немедлен­
ной регистрации. Только записи в момент самих событий, вызвав­
ших тот или иной плач, могут считаться первой и самой точной
редакцией. В дальнейшем, спустя некоторое время, вопленица не
повторяет дословно эту первую редакцию, а ограничивается вос­
становлением самой общей схемы мотивов, или на основе этой схемы
создает вполне оригинальное повествование. Обычно в записях
фольклористов мы имеем дело с повторной редакцией причитаний.
Конечно, и наши записи в своем большинстве не являются тем пер­
вым вариантом, который возник в момент того или иного обряда.
Это не самые первые редакции, как почти всегда бывает в полевых
записях причитаний, но довольно точные их варианты. Появляю­
щиеся при каждом повторном исполнении отклонения от перво­
начального текста и новые словесные наслоения в конечном итоге
не нарушают основных художественных компонентов и первона18 Записанные от Е. С. Журавлевой былины вошли в сб. «Былины Пу­
дожского края», подготовленный к печати Г. Н. Париловой и А. Д. Соймоно­
вым (Петрозаводск, 1941, стр. 449—458). Многие ее плачи вошли в сб. «Рус­
ские плачи Карелии» (см. №№ 29—32, 65, 68, 72, 75 и 80). Е. С. Журав­
лева пыталась складывать плачи-сказы о Ленине, Кирове, Крупской, Чкалове
и др.

40

чального идейного замысла. Но все же в первоначальных своих
редакциях причитания могут иметь принципиальные отличия.
В наших записях особенно ценны те тексты, которые были записаны
в «минуты горя», в момент проводов на фронт и при получении
похоронных извещений, в дни тяжелых утрат и при воспоминании
о недавнем пребывании в фашистском плену.
Однако было бы неверно проблему варианта понимать только
в этом смысле, т. е. выдвигать на первый план методику записи и
фактор памяти. Главное—в эстетическом своеобразии причитаний,
в характере импровизации. Записывая причитания, мы убедились
в том, что почти каждая вопленица, независимо от личного даро­
вания, пыталась вместить в рамки причети свои воспоминания
о пережитом, поведать о сегодняшнем дне, напомнить о далеком и
совсем близком. Отсюда вполне закономерен переход от субъектив­
ного излияния собственных чувств к более объективному повество­
ванию. В результате преодолевается инерция поэтического стиля.
Поэтика остается в основном незыблема, но меняется повествова­
тельная «замашка». Плач как бы перелицовывается в причеть,
а причеть в сказ (от слова «сказывать»). В причитания врываются
описательные эпизоды и само повествование теряет мелодику плача.
Особенно это касается тех текстов, которые были исполнены без
«вопля», сравнительно спокойным речитативом. Таким образом,
вспоминая о пережитом, та или иная вопленица чаще не восстанав­
ливает «обрядовый» вариант плача, но на основе его создает нечто
новое, отличное от плача-прототипа. В результате происходит
объединение разных жанровых и стилистических канонов.
Участники экспедиции 1942—1945 годов записывали все под­
ряд, считая, что плач каждой вопленицы по-своему ценен. Пудож­
ские крестьянки, привыкшие свои чувства выражать в образах
лирической причети, рассказали о большой и благородной любви,
которую они пронесли сквозь годы суровых испытаний и разлук.
Суждено или не суждено встретиться с любимым человеком — они
говорили об этом сильно и страстно.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Тексты причитаний, представленные записями 1942—1945 го­
дов, только в незначительной своей части (значительной только для
печорских записей) являются образцами традиционной причети, —
причети, так сказать, нормативной, вызванной причинами исклю­
чительно семейно-бытового порядка. Основной массив — причита­
ния военного времени, в них выражено не только личное горе, горе
индивидуальное, но и тревога за судьбу Родины, народная нена­
висть к фашистским захватчикам, вера в победу и мечта о мирной
счастливой жизни.
41

Причитания не могли появиться в печати в условиях культа
личности, когда широко пропагандировался ходульно-воспевательный «фольклор», создаваемый отдельными сказителями. Этот
сказительский фольклор далеко не всегда отражал подлинные думы
и чаяния народа. И в наших записях имелись отдельные тексты,
содержащие пустозвонные риторические обращения к Сталину.19
Народная обрядовая лирика тем и показательна, что в ней отсут­
ствует ложная патетика. Только после исторических решений
XXII съезда партии мы можем объективно разобраться в судьбах
фольклора, отделить истинное народное творчество от случайного
«фольклора», а, главное, понять, что сам народ не был склонен
к лакировке действительности.
Ясно, что в причитаниях, скованных традиционной поэтикой, не
могли отразиться все существенные стороны деревенской жизни
в годы Великой Отечественной войны, переживания во всей их
сложности. Но в них есть неподдельный драматизм событий, дви­
жение народной души, неиссякаемая любовь к Родине. Несмотря
на скорбную поэтику, традиционную в своей основе, и горестные
переживания, причитания лишены пессимизма. Плачи не «плакси­
вая» поэзия, а искренне взволнованная и суровая, не признающая
слишком облегченного изображения трудного военного времени.
Здесь уместно напомнить ответ Алексея Суркова одному из
«маститых» поэтов:
«Когда я приехал в сентябре на два днй в командировку
в Москву и прочитал свои стихи одному очень видному, еще не
нюхавшему фронта поэту, он на меня набросился:
— Как ты смеешь? Ведь ты на войне, а плаксивые стихи пишешь!
Я тогда сказал ему, что у нас от барабанов мозоли на барабан­
ных перепонках».20
Научное изучение фольклора Великой Отечественной войны
только еще начинается и нужно надеяться, что собранные нами
причитания на Печоре, в Заонежье и Пудожском крае займут свое
место в общем своде материалов, дополнят героический фольклор,
созданный на фронте и в тылу. Ясно, что частушки, песни и пре­
дания составляют главный раздел фольклора Великой Отечествен­
ной войны. Но и причитания в какой-то степени характеризуют
думы и переживания советских женщин, провожающих своих мужей
и сыновей на кровопролитную войну с фашистскими захватчиками.
Крестьянки русского Севера свои переживания выражали в форме
традиционных причитаний. Святая память о погибшем сыне, горе
утраты — вот, что делает северные причитания поэзией многих
матерей. Можно было и не плакать о гибели сына на людях, но и
19 Эти тексты в данный сборник не вошли.
20 А. Сурков. Лицом к огню. «Литературная газета», 1961, № 74 от
22 июля.

42

без слез матери переживали одно чувство, чувство огромной, неж­
ной любви. Татьяна Тэсс в статье «Память сердца» рассказывает
о матери из Одессы, потерявшей своего сына:
«Она не знала, где похоронен сын. Было известно лишь место
боев. Бои были тяжкими, станция много раз переходила из рук
в руки, разрывы бомб и снарядов перепахали землю. Ничего не
осталось матери — даже могилки, которую можно было убрать
цветами, даже холма земли, к которому можно было прижаться
материнским телом, словно оно могло согреть и пробудить мертвого
сына.
Но каждый год, когда наступала пора ее отпуска в больнице,
мать ехала на ту станцию, где был убит в бою сын. Она выходила
из поезда, шла в пустынное поле и опускалась на колени на сырую
землю.
— Слышишь ли ты меня, сыночек? — говорила она и гладила
руками траву и землю. — Чуешь ли ты, сынок, как плачет мама
твоя?
В поле было тихо; молчали и трава, и ветер. И мать вставала
со старых, усталых своих колен и шла дальше. И опять опускалась
на колени и гладила землю натруженными руками, и окликала сына
в могиле, и рассказывала ему, как тяжко ей жить без него.
Горе матери неутешно («Известия», 1961, № 79 (136225)
от 2 апреля).
Именно эти благородные материнские чувства выражают при­
читания, представленные нашими записями: в них «память сердца».
Причитания 1942—1945 годов, сложенные под непосредствен­
ным влиянием военных событий, являются своеобразным докумен­
том истории. Не претендуя на строгий историзм, на точность
в изложении фактов, причитания этих лет имеют общепатриотиче­
ское значение, в них на первом плане любовь *к Родине, к тем, кто
сражается с фашистскими захватчиками, выражение личного и об­
щенародного горя. На причитания следует смотреть как на
поэтические и исторические документы, отразившие трагизм и ве­
личие военных лет. Причитания неравноценны в художественном и
идейном отношении, стиль их архаичен, перегружен устаревшими
словесными формулами (в частности, обращением к богу, составляю­
щим своеобразную окаменелость поэтического стиля). И несмотря
на все это, причитания русского Севера — ценнейший памятник
эпохи.
Но верно и то, что в настоящее время причитания выглядят
анахронизмом, как поэзия недавнего тяжелого прошлого. По сбор­
нику «Причитания русского Севера» можно судить о временном
бытовании лирико-эпической причети, богато представленной в за­
писях XIX—XX вв.
Если представлялся случай произвести повторную запись, соби­
ратели это непременно делали. Так, в 1945 году, ровно через год
43

после первой поездки в Заонежье, и в 1957 году были сделаны
повторные записи в Толвуе, в Выгозере и Кузаранде, а также
в Кижах и в Сенной Губе, где не удалось побывать в 1944 году.
Сама проблема повторной записи в причитаниях имеет крайне
условное значение. Но они важны для понимания эволюции жанра,
для характеристики современного его состояния. Постепенное исчез­
новение причети зафиксировал один из участников трех экспедиций
(В. Г. Базанов), посетивший Заонежье в 1957 году с целью про­
извести контрольные записи. Даже те женщины, которые
в 1944 году оплакивали своих сыновей и «хоромные строеньица»,
через двенадцать лет с трудом воспроизводили общие формулы и
схемы, не наполняя их конкретным содержанием. Показательно по­
сещение в 1957 году знаменитых Гарниц, родины Трофима Гри­
горьевича и Ивана Герасимовича Рябининых. Здесь доживал
последний заонежский былинщик Ф. К. Завьялов, скончавшийся
в семидесятилетием возрасте незадолго до нашего приезда. От
А. Я. Завьяловой, жены умершего сказителя, удалось записать два
плача: по мужу и по сыну (№№ 113, 114). Охотно соглашаясь
исполнить причеть, она говорила: «Будто не причитывала, причи­
тывала!». Записанные от А. Я. Завьяловой плачи, как и другие
редакции 1957 года, свидетельствовали о том, что причитания
в Заонежье потухали, забывались.
Плачи или причитания относятся к тому «летучему» роду по­
эзии, который столь же быстро возникает, вспыхивает, как и уга­
сает, уходит из народного быта. Лишь в момент большого личного
и общенародного горя, когда, по словам самих воплениц «горе учит
причитывать», возможны новые сюжетообразования и композиции.
И наоборот: когда горе проходит и острота впечатлений сглажи­
вается, то причеть теряет свою власть над поэтическим сознанием,
утрачивает злободневность, становится достоянием избранных
воплениц. Этот процесс потухания, а затем и полного исчезновения
причитаний из народного быта наблюдался в мирное время, до Ве­
ликой Отечественной войны, и наблюдается сейчас, когда советский
народ занят строительством коммунизма, мирным созидательным
трудом. Не составляют исключения и те районы русского Севера,
где сравнительно совсем недавно фольклористы отмечали активное
бытование причети.
Вас. Базанов

I. ПЕЧОРА
А. Л. ДУРКИНА

1. О СВОЕЙ ЖИЗНИ
Наглядитесь-ко, очи глупые,
На запас, мои да недовольные,
На кормилицу гору высокую,
На кормилицу стену камённую.
Ты куда, моя гора, снаряжаешься,
От меня, бедной, да от злосчастноей,
От своего-то да от вита гнезда,
От своего-то да золота кольца,
Ты от нас, бедных, да от злосчастныих?
ю Ко своему-то да чаду милому,
Ко родному-то дитю сердешному,
Ко любимой-то молодушке,
Ко четырем-то да милым внучушкам,
Ещё к двум своим да милым внучаткам,
Ко всем родным да ко родителям,
Ещё к своей затем да белой лебеди,
Ко званому да милу зятелку.
Ушла вся гора, уехала,
Случилась там ведь да хворая,
20 Хворая да нездоровая,
Умом-разумом стала неразумная.
Кормилица, гора высокая,
Когды была наша да здоровая,
В молоду пору была бойка, скоробая,
Умная была, разумная,
Мог наш сробить да сделати,
Во руках его да как родилося,
В глазах у него да не двоилося,
45

30

40

50

60

70

Свысока было постреляно,
Сглубока было почерпнуто,
Уж куда пошла, моя гора, поехала,
За свежой рыбой да за трепущеей,
Хошь за птицей-то да полетущеей,
За серой уткой да за летущеей,
За промыслом да за богатыим,
За печорской рыбой да за красноей,
За красноей да за разноей.
Кормилица, гора высокая,
Кормилица, мати родимая,
Уж мы жили у вас да красовалися,
Как сыр в масле будто купалися,
У вас еда была нам да пб-сердцу,
Цветно платье да было пб-плечу,
Обуточка была поножная,
Упито у нас, уёдено,
Баско-хорошо было уношено.
Мы рощены у вас были, подыманы,
Немнопи-то да не артельные,
Три только да чады милые,
У нас одно было да солнце красное,
Две только да белы лебеди.
Уж мы в чести были, дети, при милости,
При одном дому да были рощены,
За одним столом да перекормлены,
Кормилицей горой высокоей,
Кормилицей матерью родимоей.
Кормилица, гора высокая,
Хошь он пил много да зелена вина,
Хошь он тратил да золотой казны
Уж мы ничем были не жадные,
Ничем мы были не щадные,
У кормилицы, горы высокоей.
Только тем были мы жадные,
Нам не было дарова время,
Дарова время, свободного.
У кормилицы, горы высокоей,
Мы ходили да, бедны, ездили,
На какой тяжкой да на работаньке,
Ловили мы да свежу рыбу.
Напьётся наша гора высокая,
Мы разгонены были, расшумлены,
Когда кормилицу мати родимую,
Когда нас, горей, бедных злосчастныих.
Кормилица, гора высокая,

80

до

юо

по

Кормилица, мати родимая,
Я жила хошь у них да красовалася,
Тогда придумали бедны родители
Отдавать меня да во чужи люди,
Во чужи люди да как во добрые,
За чужа сына да за отцовского.
Не сама я, горе, задумала,
Не сама, горе, да поохотилась,
Поневолила гора высокая,
Поневолила стена камённая.
А немного прошло времячка,
Жила я там да красовалася
Рассталася да разосталася
Со своей да ладой милоей
Со кормилицей да думой крепкоей,
Со крепкой думой да припостельноей,
Припостельноей да обручальноей,
Обручальноей да обвенчальноей.
Тут ждала, горе, да дожидалася,
Писала да письма-грамотки,
Дожидала да вести-павести,
Не часто ходили письма-грамотки,
«Он был уже в плену»
Уж я долго жила до поры-времячка,
Молоду пору да зелено время,
Прокатилася да пора-времячко,
Мне не год не два да, бедна, пять годов,
Много повылила да горячих слёз,
Я состарила да лицо белое.
Я за ту пору да ещё времячко
Дождала свою да ладу милую,
Тогда была да рада-вёсела,
Я-то, горе, в уме да думала,
Что не бросит меня да чадо милое,
В середи веку да молоду пору.
Он ведь бросил меня, бедну злосчастную,
Я жена стала ему не милая,
И семья стала да нелюбимая,
Я тут реки лила горячи слёзы.
Тут прибрала меня гора высокая,
Затем кормилица мати родимая.
Уж и одно наше солнце красное,
Я опять, горе бедна, кинулась,
За друга сына да за отцовского,
За удалого да добра молодца.
Мы сошлись, бедны злосчастные,
47

120 Со другой да ладой милоей,
Со другой своей да думой крепкоей,
Хошь не с венчальной, не обручальноей.
Мы ходили да с ним моталися,
Из двора во двор да хрозыкалися,
У нас не было тогда вита гнезда,
Не было да золота кольца.
Мы поставили себе вито гнездо,
Мы построили да золото кольцо
Зажили будто по-старому,
130 Приобрели себе да добра житья,
Позабыли нужду великую.
Хошь пошли мои да дети малые,
Немногие мои дети да не артельные,
Одно моё да чадо милое,
Одна наша да лебедь белая.
Она в чести была у нас, при милости,
Мы сумели да ей повыродить,
Хотели да ей повырастить,
Моей ли то да лады милоей,
но Не судил ему дитю повыростить,
Повыростить да как повыздынуть
До большого-то ему да возраста,
До крепкого да ума-разума.
Уж и бросил нас ладо милое,
Не во-пору, да и не во-время,
Меня, бедну злосчастную,
Горюху её, горегорькую,
Маяться нас да позориться
Одну старую да другу малую.
150 При кормилице да ладе милоей
Уж ничем шибко жили не жадные
Ничем шибко были не щадные,
Уж наше-то да ладо милое,
Рабочее да было деловое,
Умело да сробить-сделати,
Во руках его да как родилося,
В глазах его да не двоилося,
Топором гладко повытешет,
Он стружьё гладко повыстружит
160 И умел он сробить—сделати,
Он обуточку сошьёт поножную.
Уж мы жили у него да красовалися.
Уж мы как сыр в масле купалися,
Не расшумлены да не разгонены,
Не видали да венична прута,
48

Не слыхали слова бранного,
Бранного слова доносного.
Уж мы не знали до поры-времячка,
Уж когда встать надо поутру рано,
170 Побудить нас надо, бедных злосчастныих.
Уж как жили мы, горезлосчастные,
Уж мы наробили дела-работаньки,
Во большом житье да во артельноем.
По сегонному да году долгому,
По сегодней-то зиме студёноей
Я вставала, горе, поутру рано,
Я ложилась, бедна, вечером поздно,
Уж я робила да, горе, делала
За ту, горе, да пору-времячко
180 Не хватало нам да светла денечка,
Наставляла-то да тёмной ноченькой.
Тогда узнала всю печаль великую
Как надо да мне перёд вести,
Как надо да мне росу трясти,
Надо всё робить да, горе, делати,
У печи быть да хозяйкою,
По житью-бытью да быть правительницей.
Я раздумаюсь да в уме-разуме,
190 Охти мнешенько да мне тошнёхонько,
Я в своем житье да бабьем женскоем,
Моему сердцу да тяжелёхонько,
Уж мы много там-ка их спроводили,
Уж мы много их отправили,
В эту-ту да пору-времячко,
По другому-то да году долгому,
Как много мы отправили
Удалых-то да добрых молодцев,
Сыновей, детей да как отецкиих,
Во-первых свою да ладу милую,
200 Тогда любимых-то да трех племянничков.
Мы ждали, горе, да дожидалися,
От всех от их да письма-грамотки
Дождались мы да письма-грамотки
От одной своей да лады милоей,
От любимых-то милых племянничков,
Будто от детей мне-ка да от сердешныих,
От сыновей будто мне как кормилицев.
Я чтила их будто за родныих
За родныих да за сердечныих,
210 В одном дому да были рощёны,
За одним столом да были кормлены
4 Русская народно-бытовая лирика

4Ö

220

230

240

250

50

Любимые да наши племянники,
Они статным-статны да большевозрастны*
В крепких да умах-разумах,
Они сумели да робить-сделати,
Свысока было пострелено,
Сглубока да как почерпнуто,
Сера утка была добыта,
Рысаки-звери были пойманы
Во чистом полй да во раздольице.
Умели сробить-сделати,
Топором тесать да как пером писать,
Ко всему были наши приучены,
Сызмалых лет да сызмалечества,
У моей-то ли горы высокоей,
У кормилицы матери родимоей.
Их ведь ростила да их подымала
Многих их гора высокая,
Многих их да детей артельныих,
Их растила да ласкова бабушка,
Их ведь растила да как подымала
Молоду пору да на потехоньку,
Их на то горе высокое.
Он не знал да той поры-времячка,
Как росли они да дети малые,
Многие да как артельные,
Они повыросли ваши, повыцвели
Как сыры дубы да как из коренья,
Статным-статны да большевозрастны.
Как пошли они на чужу сторону,
Удалы добры молодцы,
Пошли они да поехали
Защищать они свою Родину,
Свои-то да печорски края,
Победить врага (неверного,
Неверного да, бат, изменного.
От удалых-то да добрых молодцев
Как от наших-то да красных соколов.
Уж мы не знаем про их горе, не ведаем
На каком они фронту положены,
Засечены да буйны головы,
Прострелены, бат, да груди белые*
На ветру их, бат, да растащило,
От пули, бат, они положены,
От сабли были засечены
Удалы да добры молодцы.
Они бросили тогда, покинули

260

270

280

290

Своего-то да как отца-мати,
Свою семью да молоду жену,
Горьких детей да безотцовскиих,
Они горьки стали, дети безотцовые,
Кто их станет поить-кормить,
Как еговых-то да их пропитывать.
Некому будет их кормить-поить,
Некому да их пропитывать,
Пропитывать детей, воспитывать.
Есть ихний ласковый дедушка,
Растить их, горе, подымати
До большего да больша возраста,
Он пособит да горе мыкати,
Повыростить да детей малыих.
Пошло йхно да солнце красное,
Защищать своих братей, родителей,
Бороться да со лютым зверем,
С таким врагом да с неприятелем,
Молодёхонек да зеленёхонек,
Оставил он отца, матерь,
Старыих, залетныих,
Бедныих да нездоровыих,
Осталися да одни имячка,
Имячка на поминочки,
От старшего сына Степанушка,
От младшего сына Иванушка,
От третьего да Киприянушка.
Я возьму да ихни* карточки,
Посмотрю на ихни карточки,
Посмотрю да «а белы лица,
На бело лицо да на румяное,
На ихню да на складну тушу,
На складну тушу да на кирпищату,
На походочку баску упавую,
На поглядочку баску умильную,
Разговорюшку да тиху смирную.

Е. А. ДУРКИНА

2. О БРАТЕ-ФРОНТОВИКЕ
Потяните-ко, да ветры буйные,
Со всех-то четырёх сторон!
Вы раздуйтесь-ко, желты пески,
4*

51

ю

зо

зо

40

52

Расколись-ко, мать сыра земля,
Откройся-ко, да гробова доска,
Размахнитесь-ко, да белы саваны,
Раскатитесь-ко, да руки белые,
Откройтесь-ко, да вы мутны очи!
Отомкнитесь-ко, уста сахарные,
Поворотись-ко, да говорок язык,
У моей-то матери родимоей,
У жалости да у сердечноей!
Уж ты подай-ко се да звонку голосу,
Ты баска, звонка, да мне окатиста,
Окати моё да ретиво сердце,
Удобри да вережёное.
Худо оно у меня было, вережено,
Уж ты кормилица мати родимая,
Я пришла бедна к тебе побаяти,
Побаяти да посоветовать.
Уж я сперва-наперво да у тя спрошу:
«Каково живешь да в земляном бугре?»
Я тогда, горе, да тебе скажу
Про нынешню да жизнь советную,
Как живем да нынче маемся
На сём свете да мы на белоем.
Охти мнешенько, да мне тошнёшенько,
Моему сердцу да тяжелёшенько,
Уж ты кормилица мати родимая,
Уж я расскажу тебе, бедна злосчастная,
Про твоего-то да чада милого,
Про единого сына-кормилица,
Ростили его, подымали,
Молоду пору да на забавушку,
Середи веку да на заменушку,
На стары дни сььна-кормилица,
При смерточке на погребеньице,
После смерточки да на поминочки.
Уж тебе судил бог сына повырастить,
Уж ты бросила, да нас оставила,
Малых детей да глупыих,
Нас повырастил гора высокая,
Повырастил стена каменная,
Повырастил он да чадо милое,
Единого сына-кормилица
До полного да его возрасту,
До крепкого да ума-разума.
Как во ту пору, да в тое времячко
Напал на нас да нечистый враг,

50 Открылася да тут больша война,
На нашу-то да Россию матушку
Напал тут нечистый враг,
Ушел тут моё солнце красное
Защищать родиму сторону.
Уж написал он мне-ка письмо-грамотку:
«Дорога сестра да ты родимая,
Уж я пойду на фронт да на советскиий
На саму перву да линию,
Не пожалею я свою да буйну голову
во Со всей своей силой мужицкоей,
Разбивать стану врага нечистого,
Нечистого врата, 1невер1ного.
Забрать он враг хочет Россию-матушку,
Забрать наши города богатые,
Забрать нашу землю-матушку,
Землю-матушку, да землю хлебную».
Ещё написал мне солнце красное:
«Дорога сестра да ты родимая,
Уж вы робьте на родимой стороне
70 Не жалея своей силы женскоей
Помогай ты фронту советскому,
Клади деньги помочь 'войны.
Если обложена ты налогом военныим,
Заплати ты досрочно их».
Уж я слушаю брата-родителя,
Роблю я, да нонче делаю,
Вырабатываю трудодни колхозные,
Выполняю норму стопроцентную,
Не считаюся я ни с чим.
во Дорого моё да солнце красное
Нонь не пишет мне да письма-грамотки,
Верно нету ему время свободного.
А уж я-то, горе, во уми думаю
Как живого нет моего брата любимого,
Бат, снята его да буйна голова,
Прострелены да груди белые
Во чистом поли да во раздольице,
Во большйх боях да во первых полках
Уж там удалы-то да добры молодцы
до Лежат они да не хоронятся,
Не копают им да земляна бугра,
Не делают да гробову доску,
Не шьют им да белы саваны,
Не смывается да кровь горячая,
Уж им постелюшка да мать-сыра земля,
53

Им зголовьице — зло кореньице,
Покрываньице да сине облачко.
Охти мнеченько да мне тошнёхонько,
Моему сердцу да тяжелёхонько.
юо Уж я где стану да брата сыскивать,
Где стану нонче его проведывать,
Во толпах его да во компаньицах,
Во дружьях-братьях его товарищах,
Не скопятся нонче да добры молодцы,
Не соберутся да сыновья отецкие,
Все отправлены они да направлены
На большу войну да кроволитную.
Уж мне тут нужно глядеть, бедной, приметити,
На таких надо глядеть да добрых молодцев,
но На больших мне-ка да «на взрослыих.
Уж мне полных полны да полновозрастных,
Во красных да мне возрастныих,
Во белых да во здоровыих.
Охти мнеченько да мне тошнёхонько,
По другому-то да году долгому
Открылася да нонче болыпа война,
Болыпа война да кроволитная,
Кроволитная война, всемирная,
Столько не выпила я да ключевой воды
120 Больше вылила да слёз горячиих,
Уж я повыплакала мутны очи,
Состарила своё бело лицо
Об едином да брате родителе.
Уж я чим стану да запивать его,
А чим стану да заедать его?
Заедать нет у меня баской еды,
Запивать нету у меня сладкой воды.
У меня отправлено да много роду-племени,
Дорогих любимых моих братанушек,
iso Пятнадцать у меня да милых брателков.
А по прошлому да году долгому
С почина-то да большой войны,
Во первых боях да во первых полках
Тут погинул мой да милый брателко,
Любимый мой братанупико,
Михаил да мой Ефимович,
Сняли его да буйну голову,
Прострелили да груди белые,
Погубили моего братанушка
160 Нечистые враги немецкие.
Много там моих милых братанушков.
54

Разобьют они врага нечистого,
За то, что погубили моего милого братанушка,
Защитят они страну Советскую.

Дождала я бы нонче брата-родителя,
Уж я встретила он да солнце красное,
Я взяла бы его да во белы руки,
Прижала бы да к ретиву сердцу,
Уж я сповыплакала бы да баско слезено,
iso Баско слезено его да с причетью,
Уж ты кормилица да солнце красное,
Расскажи-ка мне да родной сёстрице,
Как воевал ты да на большой войне,
Как сражался ты с врагом немецкиим.

М. В. ДУРКИНА

3. ПРИ ПРОВОДАХ ВНУКА НА ВЕЛИКУЮ
ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ

Я сидела, бедна злосчастная,
Я на притбмном да баском местечке,
Я на тех лугах да на зелёныих,
Я на крутом да славном бережке,
Я на пристани да пароходскоей.
Подле матушки да быстрой реки,
Ко славной я Пёчоры матери.
Я ждала, бедна, дожидалася,
Я большо судно да черный корабель,
io На нём ждала, бедна, да дожидалася,
Дорогого я сердешна внукушка,
Николая я Митревича.
Уж я встретила да спроводила тут,
Нам немного было поры-времячка,
Минуточки были числёные,
Мы схватили его, чадо милое,
Целовали мы в уста сахарные,
Тут и столь на него нагляделися,
Тут и столь на него насмотрелися,
220 На складну тушу его кирпищату,
На круты плеча да молодецкие,
На баско лицо да на румяное,
На мутны очи да соколиные,
55

На черны брови да соболиные,
На ресницы его сизобобровые,
На желты кудри да на рассыпчаты.
Кормилица ты чадо милое,
Тут разосталися мы с ним да распростилися
На вечно житьё да бесконечное.
зо Я из рук его да тут уронила
Из мутных очей его потёряла,
Я отправила да чада милого
На чужу его да дальну сторону,
На большу войну да на всемирную.
Там на большой войне да кроволитноей
Там летят да пули быстрые,
Блестят да сабли острые.
Уж вот эту пору да в жарко времячко,
Жарко лето да еще тёплое,
40 Рубят-губят да добрых молодцев,
Не смывают с них да кровь горячую,
Заползает на них да тварь бездушная.
Нонь моя-то ли да лебедь белая
Она ростила сына сердешного,
Первого да она старшего,
Не доростила она злосчастная.
Он не в полном дитя еще возрасте,
Не в крепком да уме-разуме,
На почине был листа ербового,
so На расцвете цвета лазурьева,
Уж как яблоня была кудрявая,
Горька свеча да воску ярого,
Уж он красно был да наше золото,
Уж он чисто был да серебро,
Дорогой же сын да он бесценный был,
Он ценой у ней был не обложеной
Хоть молодёхонек да зеленёхонек
Он пошел да со желаньица
Он стоять да за свою Родину.
во Он одну только думу думает:
«Как сберечь бы им да свою голову,
Не дать бы её да злому Гитлеру
Не разорить чтобы да власть Советскую,
Не запустить бы их да в стольни города
Не дать землю да хлебородную».
Пособи ты бог да обессилить им
Врага того да Гитлера,
Назад притти бы им да на свою Родину,
Ко своему да отцу-матери.
56

70 Егова-то мати родимая
Тут об нем шибко печалится,
Она осталась здесь с детьми малыми,
Он один был у ней только на возрасте.
Он рабочий был у их да дёловой.
Уж как вырос он да на пустом месте,
В темном лесу да во дремучеем,
У его не было ни дружьёй-братьёй,
Ему столь было да как весельица.
Он ходил да наш охотился,
зо Он за утками да наш за гусями,
За свежой рыбой да он трепу щеей,
За серой птицей да полетущеей.
(«Бажёной мой 18 уток враз носил»)
Он и ношей нёс да он и возом вёз.
Уж как егбвой-то матери родимое й
Нынче кто несёт да нынче кто везёт?
Хошь и есть у ней да чадо милое,
Не за охотой он, не за работой он.
(Отец работает на баконах)
Моя-то да бела лебеди
Они стараются всей могутой-силой
до Помогать тому да тылу общему,
Защищать да Россию-матушку.
Там страдают их братья ясны соколы,
Нонь любимой их племянничек.
Они кладут подарки Красной Армии,
Сечиной кладут они — деньгами и одёжокх.
Они-то в уме да еще думают:
У нас страдают там да ясны соколы,
Их одеть надо да помогчи надо.
Уж работают они да от всего сердца,
loo Отдают всю могучу силушку.
Они-то в умч да ещё думают:
Как не прохолмонять бы им,
Да не простоять бы им,
Чтобы было им да сробить-сделати
На защиту своей Родины,
На пропитанье роду-племени.

4. ПО СЫНОВЬЯМ-ФРОНТОВИКАМ

У меня много было детей малыих,
Обуты, были, одеваны,
Чистотны были да полновозрастны,
57

(о

20

зо

•
40

58

Умные были да разумные.
Старше-то мое да чадо милое,
Оно перво было по надобью,
Сорок недель я его износила,
Девять месяцев я его исполнила
Я сумела ведь их да народити,
Сумела да их повыростить,
Я не сумела их счастьем надёлити,
Я середнему да чаду милому,
Не могла ему векуприбавити,
Он погиб моё да чадо милое,
В разведках да на добром коне.
(«Кавалерист он был»)
Моё старшо да чадо милое,
Оно статно тоё да полновозрастно,
Кормилица моё да чадо милое,
Оно удало было дитя могутное,
Его бросил ведь гора высокая,
(«Он остался от отца 14 лет»)
Меня бросил с има да ладо милое,
Они не в полном были возрасте,
Моё старшо-то да ладо милое,
Уж оно не больше-то да лет тринадцати,
Я тужила ведь об этом, печалилась.
У меня некому было робить-делати,
Малы дети да неполновозрастны,
Уж моё-то да чадо милое
По другому пошло году долгому,
Он находится да во больших боях,
Во больших боях, да во первых полках,
Защищает он да свою Родину.
Как ходил он дитя да двадцать три раза,
Двадцать три раза в бои кровавые,
Он повынес свою буйну голову,
Подынулась да как стальна птица,
Стальна птица как туча тёмная,
Разлеталася да расшумелася,
На наших-то да на добрых молодцев.
Уж как тут да был дитя сердечное,
Уж перенёс он много горя великого,
Уж голоду да он и холоду,
Он не спал да тёмны ноченьки,
Не стелено ему было мягко место,
Не налажено да круто зголовьице,
Ему постилочка да мать-сыра земля,
Ему зголовьице да зло кореньице,

зо

-60

70

80

50

Ему окуточка — шинель серая,
Шинель серая да сине облако
Он похвалился да чадо милое:
«Не тужите-ко да родны родители,
Я привык к делу военному,
Мы идём нонче да по охотушке,
Не страшат нас да пули фашистские,
Лишь разрушить бы нам Гитлера неверного».
Дождать бы мне детей сердечныих,
Во своё-то да во вито гнездо,
Уж они везде пойдут да везде поедут,
На тяжку-ту ли да на работаньку.
Я гляжу-смотрю, бедна злосчастная,
Я на ихно-то тяжёлу работаньку,
Они сробят всё да мои сделают,
Не хуже они да людей добрыих,
По своей силе да по могучеей,
Удобрят моё да ретиво сердцо,
Развеселят мою да буйну голову.
Уж я-то горе в уме думаю,
Хошь и бросил меня ладо милое,
У меня не стала печаль великая,
Их работанька была мне не по разуму,
Летняя была да сенокосная,
Коса да была у меня вострая,
Уж у меня кучи да были скучены,
Зароды да были смётаны,
У меня не стала боле печаль великая.
Я горька вдова, бедна злосчастная.
Не на то были да дети рощены,
Они не дедками были подыманы,
Они не бабками да были тешены,
Уж я ростила да бедна тешила,
На своих-то на белых рученьках,
И повыростила их повыздыла.
Кормилица да чадо милое,
Кормилица дитя сердечное,
Без грозы он рос да без великоей,
Он не пьющий был да не мотущий был,
Уж он заходит во своё да во вито гнездо
Он ступает дитя да потихошенько,
Он заходит да во свою хату,
Он приходит ко мне да ко жаркой печи,
Говорит мне-ка, бедной злосчастноей:
«Уж ты спи, моя мать родимая,
Не бранись, моя жалость сердечная,
59

юо

по

120

130

60

Не расшумлю я вас, не разгромлю я вас».
Кормилица моё дитя сердечное,
Кормилица моё да чадо милое,
Он жалеть меня да целовать станет,
Ко кровати придёт да ко тесовоей,
Он жалеть станет да детей малыих.
Жил да мой ведь с молодой женой,
Она не бита у него была не ломлена,
Кулаком была да не пристращена,
Веничным прутом да не отстёгнута
По сегонному да году долгому,
Променил он ум да на безумьице,
Молоду жену на бесчестьице.
На нынешних да тяжких годах,
Четырёх-то да чадов милыих,
Проводила я, бедна злосчастная,
На чужу-то их да дальну сторону,
На злодейку там да незнакомую,
На большу войну, на всемирную,
На всемирную, на кроволитную.
Средне моё да чадо милое,
Он погинул ли дитя сердечное,
На большой войне да на финскоей,
На добром коне на кавалерскоем.
Завидел он дитя сердечное,
Фашистов да неприятелей,
Он вернулся оттуль скорёшенько,
Ко своим да ко товарищам:
«Не плошайте-ко, мои товарищи,
Открывайте-ко огонь пламенный,
Не поддавайтесь-ко фашистам-неприятелям».
Они пали все да со добрых копей,
Открывали они огонь пламенный,
Тут по первости да чаду милому,
Погубили его тут да со добрым конём,
Его пролили да кровь горячую,
Погубили жизнь да молодецкую.
Не ищи того да стара матери,
Не досталася ему земля-мати,
Не повырыто да земляна бугра,
Не состроена да нова горница,
Не повыделана светла светлица
Из нова теса да дорожёного,
С него не смыта да кровь горячая,
Со бела тела да со бумажного,
Со баска лица да со румяного,

140 Со мутных очей да соколины1их,
Со черных бровей да соболиныих,
Со желтых кудрей да со рассыпчатых,
Не снаряжено платье умершее,
Не снаряжено да не уклажено,
Не закрыто гробовой доской,
Не зарыто да со желтым (песком
Его раскуркали да чёрны вороны,
Его разграяли да как сизы орлы.
Я горюха-то , бедна, стара мати,
150 Стара мати да бедна хворая,
Уж не ходят нонче да письма-грамотки,
Не получаю да вести-павести.
Моя-то середняя да лебедь белая,
Спроводила она да чадо милое,
Она старшего да ещё первого,
У ней осталось много да детей малыих,
Они малые все да беспомощные,
Молодой он был да не на возрасте,
Кормилец мой да чадо милое,
160 На зачине да шелковой травы,
На расцвете да цветов лазурьевых.
Любимый мой был да ты мой внучушко,
Николай да мой Митревич.
Жил ты да во худой хате,
Во худой хате да безоконноей,
Ни роду было там ни племени,
Стиль иыло его весельице,
Он охотился наш чадо милое,
Он за утками да он за гусями,
170 За серой птицей за полетущеей,
За свежбй рыбой за трепущеей.
У его толь было дитя весельица,
Ему все были да друзья-братья,
Тут все родные были его родители.
Уж его-то мати родимая,
Она ростила его да подымала,
На своих руках да горегорькиих,
Не доростила его злосчастная,
До полного да его возраста,
180 До крепкого до ума-разума,
Спросили его да на болыпу войну,
Разлучили его с отцом-матерью,
«Мы убьём пойдём да неприятеля,
Фашиста да мы того Гитлера,
Мы вернемся, бат, родны родители,
61

Ко своему-то да ко жительству,
Мы погубить хотим да неприятеля,
Чтобы не зайти ему в Россию-матушку,
В города наши да как во стольные».
190 Не отнять нашу землю да хлебородную,.
Не разорить нашу да власть советскую,
Не пообидеть нас людей крестьянскиих.
Помоги ты, бог, да детям отецкиим,
Отстоять Россию да нашу матушку
И моим сердечныим да ясным соколам,
Стоять оптом да им повыдюжить,
Назад притти да на свою Родину,
Со победою да со вечною.
Уж я их ждать хочу да дожидатися,
200 Живых детей да сердечныих,
Я не знаю, откуль их повыглядеть,
Я не знаю, откуль их повысмотреть,
Из каких путей да из дорожечек,
По зимним ли их да по трахтовыим,
На добрых конях да на езжалыих,
Я дождусь их, бедна злосчастная,
Я по матушке да по быстрой реке,
По кормилице по золотой струе,
По славной-то Печоре-матери,
210 Их синих морей да из широкиих,
На больших суднах да чёрных кораблях.
Пособи ты, бог, сыньвьям нашим отецкиим
Детям нашим да сердечныим,
Разорить того злыдня Гитлера,
Погубить его да злыдня лютого.

М. Г. ДУРКИНА

5. НА МОГИЛЕ ОТЦА
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты кормилец мой, стена каменная,
Уж я как нонче стану жить-позориться^
Уж я как, горе, стану маяться?
Ты не построил мне да угла тёплого,
Не наделил меня житьём-именьицем.
Я шататься буду и скитатися
Из конца в конец да через волости,
62

Из двора во двор да через улицы,
10 Я всячины много да перевижу, бат,
Без тебя, моя гора высокая,
Ты кормилец мой, гора высокая.
Я просила тебя, каналася,
Я говорила тогда да унижалася,
Не отдавай меня, бедну злосчастную,
Ты за вольного да за мотущего,
Ты за пришлого да за приезжего,
Ты за бездомного да за безжительского.
Вы меня, бедну, да не послушали,
20 На мои слёзы да не поверили,
Меня силою да, бедну, отдали,
Уж вы силушкой меня, неволюшкой.
Я не дитя была вам, видно, не сердечная,
Я не отцом была, видно, сеяна,
Я не матерью спорожена,
Меня, видно, засеяли да ветры буйные,
Меня спородила да мать-сыра земля,
Я из чиста поля, будто, пригонена,
Меня сповыростили да люди добрые,
зо Мне родны родители, будто, леса тёмные.
Надо мною некому да было сжалиться,
Загубили вы мою жизнь жен кую,
Я скоро состарила лицо белое,
Иссушила своё тело женское
Середи веку да молодёшенька,
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты моли-ко ся да бога-господа
Со того ли света белого,
Скоротайте мне веку долгого,
40 Чтобы не мучилась больше, не маялась.
Прибер/и меня к «себе в товарищи.

6. ПО УМЕРШЕЙ СЕСТРЕ
Ты кормилица, сестра родимая,
Ты кормилица, жалость сердечная,
Ты чего так скоро побоялася,
Ты чего шибко да пострашилася,
Ты на тот ли свет да снарядилася?
Ты не состарила да лада милого,
Не повырастила детей малыих,
Уж ты многих детей артельныих.
63

На кого ты их, да детей, бросила
ю Хоть твой женится да ладо милое,
Он возьмёт к себе да молоду жену,
Заведёт ли в дом да любу семью,
Он не матерь детям не родимую,
Он не жалость им да не сердечную,
Он ведь злу-лиху возьмёт мачеху,
Злу раостройщицу возьмет, разгонщицу,
Они шататься будут и скитатися,
Не обшиты будут, не обмытые,
Не обуты будут, не одетые,
20 Они нагёхоньки будут босёхоньки,
Они всегда будут да виноватые.
Откуль гроза да не подымается —
На горькйх детей да все спустится.
Ты кормилица, сестра родимая,
Ты кормилица, жалость сердечная,
Ты ходила ли ко мне почасту,
Ты сидела ли со мной подолгу,
Ты пособляла мне горе мыкати,
Мы говорили с тобой, бедны злосчастные,
зо Нам не хватало будто да светла денечка,
Мы наставляли да поздним вечером,
Нам ещё мало того казалося,
Добавляли мы да тёмной ноченькой.
Ты кормилица, сестра родимая,
Что у узкого где — да разоставила,
У короткого—да мне наставила,
У тонкого —мне ты набавила,
Ума-разума ты мне прибавила.
Нынче с кем я стану думу думати,
40 Нынче с кем стану слово баяти,
С кем делить стану печаль великую?
Ты кормилица, сестра родимая,
Мы построили тебе нову горенку,
Без дверей только да без окошечек,
Без жаркой печи да без кирпищатой,
Без трубы тебе да дымоходноей.
Хоть недалеко мы тебя спровбдили,
Хоть (неглубоко шибко положили —
Не дождаться тебя больше, не наглядетися,
50 И ни письма не дождать от тебя, ни грамотки,
Ни вести не дождать, ни павести,
Ни низка поклона-челобитьица.
Ты кормилица, сестра родимая,
Я ходить нынче стану почасту,
64

Я сидеть стану, бедна, подолгу
На твоей могиле да на холодноей,
Я будить тебя буду да кликати
Не подашь ли ты да звонку голосу,
Не обрадуешь ли ретиво сердце.

7. ПО БОЛЬНОМУ СЫНУ

Кормилица, дитя сердечное,
Я тя ростила, дитя, подымала
На одной, дитя, руке на женскоей,
Я пpимàлa много да нужды-бедности
Я терпела много нужды-горести,
Тогда-то, горюха, в уме думала:
Я повырощу дитю, сповыучу,
Тогда забуду всё горе великое
Моя-то судьба знать несчастная,
зо Она бессчастная да разнесчастная.
Я и выростила дитю, выучила,
А недолго только наслаждалася,
Скоро заболело моё чадо милое,
Захворал шибко дитя сердечное,
Он вередил моё да ретиво сердце
Я отправила дитю — стретила,
Я не на промыслы не на богатые,
Я больного-то его да хворого,
Его в больницу да во лечебницу.
20 Нынче ждать буду да дожидатися,
Уж я вести ли от него павести,
Я письма ли от него грамотки,
Я справляться ли да узнавать буду
Про его да про здоровьице.
Спровадила я дитю, отправила,
Я осталася с ним, разосталася,
На желтом песку — на крутом бережку,
У быстрой реки — у ключевой воды,
Меня не несут домой да ноги резвые,
зо Не ведут домой да очи ясные.
Я зайду домой, бедна злосчастная,
Я вперёд взгляну — у меня никого нету,
Я назад взгляну на чада милого —
У меня дитя нету сердечного.
5

Русская народно-бытовая лирика

65

40

50

во

70

80
65

По другому пошло году долгому,
Я не могу дождать да доглядетися
Я дитю своего сердечного,
Когда распалйтся да мать-быстра река.
Откроется да ключева вода,
Когда пойдут пароходы быстроходные,
Я пойду ходить-спроведывать,
Встречать дитю сердечного,
Не зайдет ли да красно солнышко,
Не обогреет ли меня злосчастную,
Не придёт ли дитя сердечное,
Не облегчит ли моё ретиво сердце.
Я гляжу, бедна злосчастная,
В окошечко да во косявчато,
Во стеколышко да во немецкое,
Я на матушку да на быстру реку,
Как увижу я, бедна злосчастная,
Пароходы я да скороходные,
Я бегом бегу да на больши шаги,
Я на пристань-то на пароходскую,
Хочу встретить я дитю сердечную..
Во туман солнце закатилося,
На меня туча да опустилася,
Я не встретила дитя сердечного,
Я не увидела да чада милого,
Я назад пойду, бедна злосчастная,
Я повеся держу да буйну голову,
Потупя держу да очи ясные,
Я не знаю куда с горя броситься,
Не знаю куда с горя кинуться.
Я пойду брошуся да лучше кинуся
Во быстрой субой да мать быстру реку,
Я потоплю себя, я погублю себя,
Либо пойду, бедна злосчастная,
Во темны леса да во дремучие,
Пусть заблужуся там, горюха бессчастная
Пусть растерзают меня звери лютые.
Вы кормилицы, родны родители,
Вы скажите мне, бедной злосчастноей,
Вы прибавьте мне да ума-разума,
Как забывать мне дитю сердечного,
Моё тихо было дитя, смирёное,
Моё покорно было, уважительно,
Он с людьми-то был да обходительный,
Он умел сойтись да с людьми добрыми,
Мне не жалились да люди добрые,

до

юо

ио

120

Не обижались да пары-ровнюши,
Еговы-то друзья-приятели.
Он не шумливый был да не громливый,
Он не спорливый да был не вздорливый,
Моё не болело да ретиво сердце,
Де нашумит моё дитя сердечное,
Что нагромит ли дитя сердечное,
Что либо нассорится, либо раздерётся с кем,
Я не думала об этом в уме-разуме,
Хотя и долго не придёт дитя сердечное.,
Я тогда в уме думаю —
Мой работает да занимается.
У меня не пьющий да не мотущий был,
Не ходячий да не гулячий,
Не ходил часто да во царёв кабак,
Он не тратил там да золоту казну,
Он не пил ли да зелена вина,
Не пропивал да своего ума-разума.
Охти мнешенько да мне тошнёхонько,
Я скоро ли дождуся того времячка,
Что дождусь своего дитя сердечного,
Догляжусь ли я до чада милого,
Скоро ли зайдёт ко мне, бедной злосчастное?!,
Он взвеселит моё да бело лицо,
Он обрадует да ретиво сердце.
По сегодняшней да тёмной ноченьке
Мне приснилося, бедной злосчастноей,
Я со крутой горы будто спустилася,
Я ото сна скоро да пробудилася,
Зашло ко мне да красно солнышко,
Открываются да широки двери,
Во дверях вижу дитю сердечного,
Моё приехало да младо дитятко.
Я не помню тут, бедна злосчастная,
Как вставала я да со постелюшки,
Как бросилася к нему да на белы руки,
Целовала его уста сахарные,
Я не помню, как была радёхонька,
Я не помню, как была веселёхонька,
Сегодня светлее был всех да светлый дёнечек,
Жарчёй пекло да красно солнышко.

67

М. Д. ДУРКИНА

8. О ПЛЕМЯННИКЕ, РАНЕННОМ В БОЯХ
С НЕМЕЦКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ

ю

20

зо

40
68

Удалы да добры молодцы,
Они да ясны соколы,
Сыновья, дети отецкие,
Буйны головы да молодецкие,
Статным статны да полновозрастны.
Очи ясные да соколиные,
Брови чёрные да соболиные,
Ресницы да бобра осйстого,
Повыросли да на тяжки годы,
Повыцвели да цветы лазоревы,
На большу войну да кроволитную,
Во сильну драку да во биютную.
Протекали ручьи слезливые,
Протекали реки кровавые,
Подставляют белы груди,
Склоняются да буйны головы,
Падают да мужски тулова,
Стонет мать-сыра земля,
Съедник ты, Гитлер, да супостатни1К ты,
Разорить хотел Россию-матушку,
Душегубник ты, навязался да нарёзался,
Губитель да разоритель ты.
Как у моего племянничка
Залетело да пять осколочков,
Оторвало да руку правую,
Как сломило да ногу левую,
Удалы да добры молодцы,
Дородни да красны соколы,
Сыновья, дети отецкие,
Статным статны да полновозрастны.
Мне-ка снилися да сны приятные
Ко сердцу-то они да ко ретивому.
Пришел татенька, сел по праву руку,
Посказать он сел, гора высокая,
Поспросить да мила чада:
«Ты куды, горе, сряжаешься,
Ты куды собираешься,
Во торги, бызары ли во ярмарки,
Во лавки да сидеть за выручкой,
Аршином ли сидеть, примеривать,
К весам приставят ли тя развешивать,

На счётах ли ходить, раскладывать?»
Сподобляешься ты, млад-ясен сокол,
Сподобляешься ты, красно золото,
Сторопишься да в чужу сторону,
Спешит-то вас да больша война,
Болыпа война да кроволитная,
Наступает-то да враг издолище,
Издолище-то он неверное.
50 Разорить он хочет Россию-матушку,
Сыновей-то всех отецкиих,
Всех отецкиих да молодецкиих.
Приколол ты да острым штыком,
Рассёк да саблей вострою,
Расстрелял да пулей немецкою,
Немецкою да неверною,
Издолище ты поганое,
Наделал да велика горя
Наделал горя великого,
во Много стало больных, раненых,
Калек да и убогиих.
Протекли ручьи слезливые,
Протекли реки кровавые.
Защитникам да нашим управителям
Дай бог веку долгого

На победу нашу да на великую,
Помоги да врага сломить,
Уж возврати да наших молодцев,
Сыновьёв наши удалыих,
70 Удалых да разудалыих
Со войны-то той да с кровлитноей.

У. Л. ЛАРИКОВА

9. НА МОГИЛЕ МУЖА
Дорога ты, дума крепкая,
Дорога да припостельная,
Крепка была дума, надейная,
Надейная была да неизменная,
По уму была да по разуму,
По лицу да по плечу.
Мы жили, горе злосчастные,
69

ю

20

зо

40

50

70

Одну мы с тобой думу думали,
Одни мысли да мыслили.
Хошь не богаты мы были, не известные,
Сечиной мы были довольные,
Хлебом матерью были награждённые,
Землёй матерью не наделённые,
Не нарезаны нам полосы широкие,
Не наделёны да гладки поженки,
Круты холмы окатисты.
Мы своим трудом секли леса тёмные,
Копали да землю-матерь,
Распахивали полосы широкие.
Моё-то чадо милое
Не здрящее было, неветрено,
А здря слова он не выбросил,
А здря речи да он не выкинул,
Покуль не обдумат своим умом-разумом,
Умом-разумом молодецкиИ1М.
Во-пору было сроблено,
Во-время да заготовлено,
Нарощены у нас были добры кони,
Добры кони продажные.
Ездил в путях-дорожечках,
Наживал да золотой казны,
Кормил меня да с детьми малыми.
Во летнюю да в пору-времечко
Разольётся да мать-быстра река,
Пойдёт да как свежа рыба,
Ловил моё да ладо милое
На еловых лёгких лодочках,
На макарьевских да на желтых песках,
Свежу рыбу трепущую,
Крупну рыбу продажную,
Кормил нас, бедный злосчастноей.
Откуль едет — нам возом везёт
Откуль идёт — нам ношей несёт.
Кормилца да ладо милое,
Дорога моя да дума крепкая,
Не из ста да моё верное,
Не из ста да из тысячи,
Не на смех жили людям добрыим,
Не на смех да православныим
Ростили да детей малыих.

10. ПО УМЕРШЕМУ СЫНУ

30

20

30

40

Кормилица да чадо милое,
Дитя мое да ты сердечное,
Семя мое да ты сахарное,
Ты верба моя да леторощенная,
Яблонь ты моя кудрявая,
Свеча будто да воску ярого,
Умное моё, разумное,
Тихое моё, смирёное,
Неспорливое, нездорливое,
С суседями да не сакёгливо,
Статным-статнб да полновозрастно,
Складна туша твоя кирпищата,
Круты плеча твои аршинные,
Головушка твоя мячёвая.
Кормилица да чадо милое,
Не пожалел свою да молоду пору,
Молоду пору да годы цветущие.
Что тебе да приключилося,
Что тебе да повстречалося?
Бело лицо твое румяное,
Брови твои да соболиные,
Ресницы да соколиные,
На головушке у тя желты кудри,
Желты кудри рассыпчаты,
Созади смотрю на складну тушу,
Сбоку-то да на круты плеча,
Наперёд гляжу да на бело лицо,
На походочку на ту упавую,
Разговорюшко да тихий смирный.
Что так на меня да осёрдился,
На меня, мати родимую,
Бросили меня мати, покинули,
Горьку вдову меня безмужнюю?
Мати стала я бессыновняя,
Уж вы рощены были, подыманы,
У своего ли горы высокоей,
Обуточка-то вам была поножная,
Одеждочка-то была поплечная,
Не ходили вы да не шаталися,
Не робили на чужой работаньке,
Не мучены были, не мотаны,
Поутру были рано не бужены.
Правой рукой да вас побудила,
Левой рукой пуще прикутала,
71

Мягко место было постелено,
Круто зголовьице было налажено,
Одеяло теплое было постлано,
Уж вкусна еда была настряпана,
На дубовый стол была наставлена.
50 Немноги мои да не артельньГе,
По надобью да дети были рощены
У одного да отца-матери,
Молоду пору да на забавочку,
Середи веку да на заменушку,
На старость да на пропитаньице,
После смертушки на покрываньице.
Не чала я да не думала,
Из белых рук я тебя уронила,
Из мутных очей да потёряла,
бо Недалеко я тебя спровбдила
Неглубоко я тебя закопала.
Из той пути из той дорожечки
Ясным соколам да нету вылету,
Белым лебедям да нету выпуску.
Из матушки да из- сырой земли,
Из сырой земли да земляна бугра
Ни письма не придут, ни грамотки,
Ни низки поклоны челобитные.
Не сыскать да не проведати
70 Мне в кружках да в красных девушках,
Ни в. толпах да добрых молодцах,
Не состарил ты да молоду жену,
Не оставил детей малыих.

11. ПРИ ПРОВОДАХ СЫНА НА ВЕЛИКУЮ
ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ

Кормилица да чадо милое,
Дитя моё сердечное,
Меныпо моё последнее,
На тебя да гуси выпали,
Спросили тебя, потребовали,
На чужу на дальню сторону,
Города смотреть да там столичные,
На болыпу войну да кроволитную,
Защищать свою родную Родину,
io Защищать Россию-матушку,
72

20

30

40

50

От фашиста злого Гитлера,
Лютого да ядовитого.
Не любит видно нашу власть советскую,
Разоряет Россию-матушку,
Широку Россию великую.
Ой уж моё чадо милое,
Дадут тебе ружьё казённое,
Учить станут вас, добрых молодцев,
Ко ружью тебя да ко казённому,
Ко штыку да ко вострому,
Ко сабле вас да быстроей,
К большим снарядам да минныим.
Молодёшеньки да зеленёшеньки,
Шелкова трава да невозрослая,
Расцвели цветы лазорьевы,
Не на это были вы рощены,
Не про злого врага да ядовитого,
Ядовитого да лиховитого,
Ядовитый враг да скверный он,
Погубил много наших детей отецкиих,
Отецкиих да молодецкиих.
Пустошат наши города столичные,
Города столичные да места хлебные.
Чего ему гаду надобно,
Злому ли ему врагу поганому,
Худому фашисту ядовитому,
Ядовитому да лиховитому,
Чё он лезет, чё пихается,
Победить хочет, да разорить хочет?
Пособи ты, бог, нашим добрым молодцам,
Защищать нашу да свою Родину,
Защищать свою Россию-матушку,
Не пускать врага да ядовитого,
Во нашу да Россию-матушку,
На часах стоять да на минуточках,
У дверей да придверниках,
У ворот да приворотниках,
Повострей смотреть да ночьми тёмными,
Почутчей слушать ушмимолодецкими,
Побойчей быть да поувертистей,
Не сдаваться ему худу врагу,
Худу врагу поганому,
Поганому да лиховитому,
Лиховитому да ядовитому.
Уж ты дитя мое сердечное,
73

60

70

Не отдавай фашисту ядовитому
Ни одного лоскута России-матушки,
Мы пособим да вам повыстоять,
Отстоять да вам повытерпеть,
За свою Россию-матушку.
Много вас да там уложено,
Много вас там угроблено,
Худым врагом да ядовитыим,
Ядовитыим да лиховитыим,
С молоду веку да середи веку.
Учёны вы да были рощены,
Не заробили гроба соснового,
Гроба соснового да савана белого,
Не омыта ваша кровь горячая,
Не закопаны вы да во желты пески,
Не одето на вас платье чистое,
Прострелены да груди белые,
Оторваны да буйны головы.

А. К. H О С О В А

12. ПО БАБУШКЕ

10

20

Уж ты ласкова да моя бабушка,
Ты бабушка моя Огафьюшка,
Агафьюшка моя Обрамовна,
Уж спасибо тебе да очи за очи,
Ты водилася да со мной, тешилась,
Ты с мала с того да со робячества,
До четырёх да годов долгиих,
Я в полном была да в свете белоем,
Ты делала мне всякие игрушечки,
Игрушечки всякие, бабушечки,
Тебе, горе, да я вернулася,
Я своим да очам глупыим
На востры тебе да я на ножницы...
Потерялся тут да мой вольный свет,
Четырёх да годов долгиих,
Потеряла да свету белого,
Половиного да свету белого,
Я век живу да так коротаю,
Я молоду пору да сере ди веку,
Я хошь одним оком да со белым светом,

зо
•

40

50

Не гнушалися меня да люди добрые,
Меня не бегали да православные,
Уж не богата была, горе, не славная,
В нужде жила да хоть во бедности,
Уж у тебя, моя да ласкова бабушка,
Ты ласкова была, жалослива;
Я до старости до твоей до дряхлости,
Я до дряхлости да до глубокоей.
Я с тобой жила, да ласкова бабушка,
Я не сердилась на то, не гневалась,
Что ты сповьгткнула да очи глупые,
Ты сповыняла да белый вольный свет,
Я не бросила тя да не спокинула,
Ты девяносто жила да годов долгиих,
Я не бросила тя да не оставила,
По сему свету да я по белому,
Я честь-честью да успокоила,
Во сыру зёмлю да тя положила,
Вековечну да Гробову доску,
В тонки белы да тя под саваны.
Я годилась тебе да пригодилася,
Я на стары дни те на скормленьице,
После смерти я на погребеньице,
Я на си веки на поминаньице,
Тебе, моя да ласкова бабушка,
Ласкова моя жалослива.
Ты прости, моя да ласкова бабушка,
Ты отныне, моя, до веку,
Нам последне ли с тобой прощаньице,
Больше на веки да несвиданьице.

13. ПО ДЕДУШКЕ
Уж ты ласковой ли мой дедушка,
Жалбсливюй да Евдоким Абрамович,
Уж ты ласковой да мой жалосливой,
Я жила с тобой да красовалася,
Я сыр в масле будто купалася,
Я ничем была, горе, не жадная,
Я ничем была, горе, не щадная,
Ни свежой рыбой да ни трепущеей,
Я ни птицей да полетущеей,
зо Ни цветным платьем да переменныим,
75

20

зо

40

бо

7ф

Я ни ествами да не сахарныма,
Не сахарныма да переменныма,
Переменныма да всякими-разныма.
Я сама больша была да сама маленька,
Куды задумала — пошла-поехала,
Воля была у меня не унята,
Г роза была да мне-ка не дана.
Я не бита была, не ломлена,
Не браиеная, «не матерёная,
Я везде ходила да, бедна, ездила
На добрых конях да на езжалыих
Я во славну да болыпу Усть-Цильму,
Куда съезжалися да люди добрые,
Там сходилися да православные,
Там на горочке да на катушечке
Я тут же ходила да, бедна, ездила,
Во толпах, в пирах да во компаньюшак,
Хошь не богата была да неизвестная,
Неизвестная была да неславная.
Во сытом жильи да во прожиточном,
У тебя росла, горезлосчастная,
У ласкового у тя у дедушки.
Из-за тебя примали меня да люди добрые,
Все почитали да православные.
Ты сто два года жил, да сто долгиих,
Всё на своих ходил на ногах резвыих,
Только постретилося тебе злосчастному,
Скрылся твой да белый вольный свет.
Столько не робил ты, да ласков дедушка,
Только два года да ещё долгиих,
(«Он ослеп»)
Я водилась с тобой, да ласков дедушка,
Я не бросила тя, да не спокинула,
За добро твоё да за великое.
Ты повыростил меня, повыздынул,
Горьку дочерь да безотцовую,
Я ничем была да не залишёная,
Всё было да мне доверено,
Всё доверено, да всё поверено.
Замки от меня были не повешены,
Ключи были да не заперты,
Ты ласков да мой ли дедушко,
Ты верный был да неизменноей,
Ты не хотел меня да изменить, бедну.
Не хотел меня бросить, оставити.
Я не хотела, горе, да разлучйтися,

Не хотела я от тебя остатися,
Я от ласкова да я от дедушка.
Разлучила нас да мать-сыра земля,
Распарила нас да гробова доска,
60 Я одна, бедна горе, осталася,
Я на вей веки да на сусвётные.
В дому не стало ли хозяина.
По житью-бытью да управителя,
Ужу меня ласкова да ещё дедушка,
Ласкового моего, жалостливого
Евдокима ли да и Абрамовича,
У меня тужёльщика ещё печальщика,
По житью-бытью у меня наживщика,
70 По сему житью да управителя,
Управителя да заготовщика.
Тя знали везде да люди добрые,
Почитали все да православные.
Ты легчил ходил до коней добрыих,
Тебя водили везде да люди добрые,
По всем городам да по столишныим,
Во матушку да во Москву-город.
Залоги клал да он великие,
Договоры клал да он ли крепкие.

14. ПО ОТЦУ

Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты кормилица, стена камённая,
Ты камёная да городовая,
Ты куда ли, наш, да снарядился ли,
Ты куда ли, наш, да сподобился ли,
На каку ли мою дело-работаньку,
Ты подпрягать ли своих коней добрыих,
Поезжать ли ты в путь-дороженьку,
Ты во славную ли, мой, во ярмонку,
ю Ты возить ли клади накладные,
То обозы ли да доброконные.
Ты не в ту видно да в путь-дорожечку,
Споряжался ты да сподоблялся ли,
Во* лёгком платье да ты во летнеем.
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты кормилица, стена-камённая,
77

20

зо

40

50

60

78

Ты камённая да городовая,
Ты сряжался верно во сыру землю,
Во сыру землю — под гробову доску.
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты не подростил да детей малыих,
До большего да полна возраста,
Ты до крепкого да ума-разума.
Ты убрался наш, да укатился наш,
Стена у нас будто рассыпалась,
Гора будто раскатилася.
Убрался мой, гора высокая,
Убрался мой, стена камённая.
Наглядитесь мои да очи глупые
На тебя, моя гора высокая,
На тебя, моя стена камённая,
На твое-то да на бело лицо,
На бело лицо да на румяное,
На бело тело да на бумажное.
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты прости, моя стена камённая,
Нам последнее с тобой прощаньице,
Больше навеки да несвиданьице,
На си веки да на сысветные,
На си веки да маловременны.
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты не пьющее, да не мотущее,
Не ходячее да не гулячее,
Ты рабочее да было дёлово,
Во белых руках у тя родилося,
Во мутных очах да не двоилося,
У тя гора была да ума-разума,
Ты умная была, разумная.
Я жила у горы да у выоокюей,
У стены жила да у камённоей,
Мы ничем были у тя не жадные,
Нынь осталось у меня, бедной злосчастноей
То не три горя да три великие’
Перво горе у меня до Питера,
Друго горе да дальше Киева,
Третье горе до матушки до каменной Москвы.
Четверто да горе великое
У меня летом летит, да колесом катит.
Кормилец мой, гора высокая,
Ты кормилец мой, стена камённая,
Я жила у тя да красовалася,
Как сыр в масле да я купалася,

70

во

до

loo

Во цветно платье да снаряжалася,
Во цветно платье да переменное.
Ты кормилец мой, гора высокая,
У тя ества были переменные,
У тя кака пора была — така еда,
У тя како время — тако цветно платье
Ты кормилец мой, гора высокая,
Кормилец, стена камённая,
Я ничем была, горе, не жадная,
Ничем была, горе, не щадная.
Я ни пйтерой была, ни ёдерой,
Я ни матушкой да каменной Москвой,
Я тим только да стала жадная,
Я тобой ли, гора высокая,
Тобой ли, мой стена камённая,
Я жадная да стала щадная.
Не живёт по году да два христова дня,
Не живёт на веку два отца-матери,
Я осталася, горе злосчастная,
Я от горы нонче да от высокоей,
Я от матери да от родимоей,
От жалости да от сердечноей,
Я одна, бедна горе, злосчастная,
Я горюха да горегорькая.
Я кукуха да горе соборная,
На пустом месте да во темном лесу.
Уж я не горой будто засеяна,
Я не матерью будто спорожена,
Меня засеяли, бедну, желты пески,
Желты пески да как макарьевски,
Спородила да мать-сыра земля,
Повыкачали да ветры буйные,
Возрастили да люди добрые,
Воспоили да православные,
Повыздрел меня белый вольный свет,
Уж у меня ель-сосна будто отец-мати
У горюхи да горегорькоей,
Крестна матушка-горька осинущка,
Кудреваты-те да баски сосенки,
Те родимые ли да мои брателки
Край пути стоят да край дорожечки
Те белы стоят да те берёзаньки,
Где милы мои да сёстрицы,
Леса тёмные — родны родители.
Уж и меня искали нонь притти-зайти,
Я кругом в роду да зеленом саду,
19

Кабы был мой гора высокая,
по Кабы был мой стена камённая,
Я в чести была у всех, при милости
Я у родных своих да у родителей,
Я у родных своих, да у желанныих.
Уж я всех, горе бедна, положила,
Я всех, бедна горе, спровбдила
Во матушку да во сыру землю.
Ты кормилец мой, гора высокая,
Ты кормилица, стена камённая,
Я жила у тя да красовалася,
120 Как сыр в масле купалася,
Всего у тя было полного,
Всего было у тя довольного,
Я тя кормилицы, горы высокоей,
Молодёхонького да зеленёхонького,
Я спровбдила да, бедна, положила
Во матушку да во сыру землю,
Под вековечную да Гробову доску,
Молоду пору да середи веку.
Уж ты стань, гора высокая,
130 Уж ты стань-восстань, стена камённая,
Видно земля-мати да не раздвинется,
Гробова доска да не откроется.
Уж сплотятся да твои белы руки,
Со белых грудей да с ретива сердца,
Пусть отопрутся да очи глупые,
Пусть отомкнутся уста сахарные,
Уж ты стань-восстань да на резвы ноги,
Ты посидеть со мной да побеседовать,
Поговорить со мной да посоветовать.
но Ты расскажи мне-ка, бедной злосчастноей,
Про своё житьё да вековечное,
Ты ничем мне-ка не рассказывать,
У меня, бедной, да ты не спрашивать.
Видно из той пути да из дороженьки
Добру молодцу да нету выпуску,
Ясну соколу да нету вылету,
Добрый молодец да не выхаживал,
Млад ясён сокол да не вылётывал,
Письма-грамотки да не вынашивал,
150 Словесно нам бедным не сказывал,
Видно стола нету там дубового,
Видно стула нету перлового,
Видно бумаги нету там ерббвоей,
Чернила нету тама орехова,
80

360

170

iso

190

200

Пера нету да там орлового,
Писаря видно да -не заправлены,
Не тем видно да они заняты,
Писать письма да видно некому,
Видно выходы да не поправлены,
Разносители да не расставлены,
Письма-грамотки да не разнашиваны
Видно по той пути да по дороженьке.
Видно та ли путь да как дороженька
Небесная да бесконечная,
Ни слуху-то, ни духу-то
Не дождать видно будет нам, бедным,
До конца веку да сысветного,
Никакой вести да нам ни павести,
Со всих четырёх да дальних сторонов
Не досмотрелися не догляделися.
Кормилица, гора высокая,
Кормилица, стена каменная.
Она тиха была гора высокая,
Смирна была стена каменная,
Умная была разумная.
Кормилица, гора высокая,
Уж я как, горе, да разосталася
Середи пути-дороженьки,
Уж я тут, горе, да разлучилася
Позади двора, да сере ди поля,
Я положила гору высокую,
Спроводила стену каменную,
Хошь поблизку, бедна, да пбряду
Я хожу к нему да, горе, почасту,
Я сижу у него да, бедна, спбдолгу,
Не могу разбудить его, докликаться,
Уж видно заспал он да крепким плотным сном,
Не подават тонка да звонка голоса.
Уж ты стань-восстань, гора высокая,
Ты осердился ли шибко, пригневался,
На меня видно на злосчастную,
На горьку дочерь, да ты безматерну,
На горегорькую да безотцовую,
Ты подай мне-ка хошь звонка голоса,
Ты удобри моё да ретиво сердце,
Ты взвесили мое больно верёжено.
Я не могу своё сердце удббрити,
Я ничем, бедна, да упоместити,
Уж я не ёствами да не сахарными,
Уж я не сякима да переменныма.

Русская народно-бытовая лирика

81

Ты окати моё да ретиво сердце,
Да взвесели моё да больно верёжено.
Ничем моё да не удббрится,
Ничем моё да не умёстится,
Не поладится да не поправится,
Ничем моё да не упомёстится,
Кроме тебя, моя гора высокая,
Кроме тебя, моя стена камённая,
Видно на вси веки да вередйлося,
210 На сысветной си да понадобйлося,
Не поправится да не поладится
Ничем не упомёстится.
Кабы была у меня мати родимая,
Кабы была жалость сердечная,
Денна моя сухотница,
Ночна да богомолщица,
Бат бы удобрила да ретиво сердце,
Поместйла бы больно верёжено.
Кабы были мои белы лебеди,
220 Кабы бы были сёстры родимые,
Родимые мои, любимые,
Кабы были мои милы брателки,
Я с нима, горе, да бы побаяла,
Я с нима, горе, да посоветовала,
А то мне ни днём, горю, поспеть,
Посидеть да побеседовать,
Поговорить.да посоветовать.
15. ПО МАТЕРИ
Ты кормилица, мати родимая,
А господарыня, жалость сердечная,
А ты куды, моя, да снарядил ас я,
А ты куды, моя, да сподобйлася,
Уж ты не во-пору, моя, не во-время,
Во лёгком платье, моя, во вешноем,
А ты во вешноем платьи во летноем,
Уж ты не не матерью была будто спорожена.
Меня засеяли будто буйны ветры,
Меня спородила да мать-сыра земля.
183

Я живу бедна, горе злосчастная,
Во чужих-то да во добрых людях,
От буйна ветра нету заставицы,
Да от мокра дождя нету закрылины,
А от добрых людей да мне защитушки.
,
А хоть есть у меня отец-мати,
А хоть есть у меня братья да ясны соколы,
20 А хоть есть у меня сестры да белы лебеди,
Отдали да в чужй люди,
Я хоть сержусь да всё обижуся,
Но мы ведь многие были, артельные,
Артельные были, семейные,
Нас полна изба была, цела куча.
Мы в нужде жили да в бедной бедности,
Во великой да большой скудости.
(«Иной раз встанем и есть нечего»)
Уж судьба моя была бессчастная,
Участь да бедна горькая,
зо Уж много я да, бедна, робила
На кулаков да на богатыих,
На купцов да на торговыих,
Я повыклала да могуту-силу
(«Вот нынъ оно бы мне и пригодилось, а то ведь никуды теперь
не гожусь»)
Ни за грош да ни за денежку.
А хоть вышла я да во замужество
За удалого да добра молодца,
Обвязалась я да детьми малыми,
Детьми малыми да ведь глупыми,
Детьми глупыми да каждогодними.
40 Уж я ростила их да их подымала,
Уж со пьющей да со милой ладой,
(«Попиватъ~то любил муж»)
Хошь многие были, артельные,
Я сорок недель да всех износила,
Девять месяцев да их исполнила,
Я на смертный час да попускалася,
Со белым светом да распрощалася,
Я смогла их всех да повырастить,
Я повырастить да всех повыздынуть,
Я повыздынуть да всех повыучить
50 Я до полного да больша возраста,
Я до крепкого да ума-разума.
Я отправила, да всех проводила
Я во дальнюю да путь дорожечку,
На чужу дальню да на сторонушку,
184

60

70

во

90

На болыпу войну да кроволитную.
По другому да году долгому,
По другому да по тяжёлому,
По времю да по военному
От моего-то да чада милого,
От моего-то дитя сердечного
Ни письма мне нет ни грамотки,
Ни вести да нет ни павести.
Не могу, бедна, придумати
Где моё бедно дитя находится,
Он ведь был моё да чадо милое
Во первых боях да кроволитныих,
Защищал свою да Родину
От зла врага да от проклятого.
Уж я то, бедна, да, горе, думаю,
Сразила может пуля быстрая,
Во чистом поле да во раздольице,
Разнесли, может, да звери лютые,
Расклевали, может, да чёрны вороны.
Ты кормилица да чадо милое,
Ты тихое было смирёное,
Умное было, разумное,
Путное было, смышлёное.
Смышлёное да толковитое.
Мы живём да, бедны, осталися,
Мы по-старому живем да мы по-прежнему,
Мы по-прежнему да в глубоком тылу,
Мы не слышим да больших выстрелов,
Мы не видим да хищных ястребов,
Помогаем да всеми силами
Разбить врага да проклятого,
Истребить да до единого
Тыловым да трудовым фронтом
На полях да на колхозныих,
На лугах да на зелёныих,
На залйвныих да на печорскиих.
Мы косим да шелкову траву,
Ставим мы да зелено сено
Для доблестной да красной конницы,
На разгром врага да до единого.

185

51. О СЫНОВЬЯХ-ФРОНТОВИКАХ

ю

20

зо

40

186

Я сижу, бедна, да горе серое,
Я одна сижу да одинёхонька
Во своей-то да злой хоромине,
На брусчатой да гладкой лавочке,
Я смотрю, бедна, горе злосчастная,
Во окошечко да во косящато,
Я смотрю-гляжу да вон на улицу,
Где ведь ходят да люди добрые
Где ведь ходят да православные,
И много ходят да белы лебеди.
Я сижу тогда да верно думаю:
«У мня много было тоже рощено,
У меня много было подымано,
У меня полна изба была, цела куча.
Уж я ростила их да подымала
Я в нужде ведь их да в бедности,
Я на них, бедна горе, надеялась,
Они все ушли у мя, уехали,
Они во разные да в дални стороны,
Они одну почти меня оставили,
Не на луга они не на зелёные,
Не на площади не на широкие,
Не на широкие да мелкотравчаты,
Не на гладки да чисты поженки,
Не на работаньки не на тяжёлые,
Не на домашние да суетливые.
Они ушли у мя да все уехали
На чужу дальну сторонушку,
На службу да на военную,
На войну да кроволитную.
Уж я где стану да их сыскивать,
Я где стану да их проведывать?
Мне ходить надо да на почтовой дом,
Мне проведывать да почты лёгкие,
Уж мне спрашивать да письма-грамотки,
Письма-грамотки да вести-павести.
Я ничего не знаю про них, не ведаю.
Их сразила, может, да пуля быстрая,
Поженила, может, да кровь горячая
Во чистом поле да во раздольице».

52. О ДОЧЕРИ, УЧАСТВОВАВШЕЙ В БОЯХ
С ФАШИСТСКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ

Ты прости, моя да лебедь белая,
Ты прости, моя да дорога дочи,
Я отправила тебя, проводила,
Я во дальнюю да путь-дорожечку,
Я во дальнюю да во печальную,
За больши бора да за сосновые,
За темны леса да за дремучие,
За быстры реки да за субойные,
За сини моря да за глубокие,
ю На чужу дальню да на сторонушку,
На дальную да незнакомую.
Уж я где тебя да стану сыскивать,
Уж я где тебя стану спроведывать,
У кого про тя да стану спрашивать?
Ты кормилица да дорога дочи,
Дорога была моя бесценная,
У тя гора была да ума-разума,
Уж ты тихая была смирёная,
Умная наша, разумная.
20 Ты пошла, наша, да нонь поехала
На большу войну да кроволитную,
Ты учись, моя, да по отличному
Ты работай да по-военному,
Ты лечи-спасай да добрых молодцев,
Добрых молодцев да белых лебедей,
Героев да ты советскиих,
Богатырей да ты всемирныих.
л Уж ты бей врага, наша, без промаху,
Истребляй да до единого,
зо Защищайте да свою Родину,
Свою Родину да жизнь счастливую,
( Жизнь счастливую да равноправную.
Ты кормилица да дорога дочи,
Дорога дочи моя, сердечная,
Моя сердечная да бесценная,
Ты придёшь, наша, с победою,
Ты расскажешь нам да дорога дочи,
Ты расскажешь нам о подвигах,
О подвигах да о великиих.

187

П. Ф.ПОЗДЕЕВА

53. О ПЛЕМЯННИКЕ-ФРОНТОВИКЕ

Сошлися да съехались
Не надолго да поры-времячка,
На одну то, бат, да на минуточку,
Разосталися да распростилися,
Мы из рук чада как уронили,
Из мутных очей да как потеряли
Любимого да как племянника,
На чужу его да дальню сторону,
На злодейку да незнакомую,
ю На болыпу войну да всемирную,
На всемирную да кроволитную,
Где губят много да добрых молодцев,
Кладут там да буйны головы,
Проливают да кровь горячую.
Во чистом поли да во раздольице
Летят там да пули быстрые,
Блестят да сабли острые
На удалых-то да добрых молодцев,
Волыни снаряды там заряжены,
20 Волыни пушки да разрывные,
Убить хотят наших добрых молодцев
Вырос ты да во пустом месте,
Во пустом месте да во темном лесу.
Не было у тя друзей-братей,
Нечем было веселитися,
За одной он только да за работанькой,
За утками да полетущими,
За свежой рыбой да за трепущеей.
Шла его да молода пора,
30 Шло его да зелено время,
Умной да разумной,
Тихой да смирёной,
Моей-то сестры родимоей
Слуга да была верная,
Крыло да было правое,
Дитя было безответное.
Складна туша кирпищата,
Плечи были да молодецкие,
Баско лицо было румяное,
40 Румяное да наглядное,
Мутны очи да соколиные,
Черны брови дасоболиные
188

50

60

70

so

Ресницы да сизобобровые,
Желты кудри да молодецкие,
Походочка баска упавая,
Разговорюшко да тихой смирноей,
Поглядочка да умыльная
У любимого да у племянника.
Мы не знали к чему тебя приложити,
Ко ильинской да ко морошечке,
Ко петровской да ко пушечке,
Ко здвиженской да крутой репочке,
Ко покровской да снежной грудочке
Уж ты яблоня наша кудрявая,
Горька свеча да воску ярого,
Уж ты красно наше золото,
Уж ты чистое да наше сёребро,
Пиши мне да письма-грамотки,
Не жалей купить листа ербового,
Нанять писаря да мастерового,
Мы ждать станем да дожидатися
Твои-то да письма-грамотки.
Спроводила я много ясных соколов,
Трёх братьей да я родителей,
Да четвёртого еще племянника.
Мы откуль их дожидать станем,
Откуль станем их высматривать?
Со чужой-то дальней стороны,
Со большой войны, да со всемирноей,
По каким путям да по дорожечкам,
По зимниим да по трахтовыим,
На добрых конях да на езжалыих,
Мы по матушке да по быстрой реке,
По кормилице да золотой струе,
Мы по славноей Печоре-матушке
Из больших морей да из широкиих,
На больших суднах да больших кораблях.
Ни откуль, быват, данам не выглядеть,
Широки двери про их отворены
Про сердечного да солнца красного,
Не дождать мне-ка его, не выглядеть.

189

54. ПО БРАТУ, ПОГИБШЕМУ НА ВЕЛИКОЙ
ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

ю

20

зо

40

190

Моего-то да солнца красного,
Середнего да обогревного,
Он молодёхонек да зеленёхонек,
Он не думал да в уме-разуме,
Он сряжался мой да как готовился
Со своим войском да во больши бои,
Он садился мой да на добра коня
(«Был кавалеристом»)
Во седло садился во черкальское,
Поехал он да по чисту полю,
Его постигла тут судьба несчастная,
Моего-то да солнца красного
Истекли его леты цветущие,
Его встретили да неприятели,
Фашисты-тё да неприятели,
Подсекли его ноги резвые,
Прострелили его буйну голову,
Его пролили да кровь горячую,
Прикончили жизнь молодецкую,
У моего-то да солнца красного
Погани-ти да неприятели.
Не досталася ему да мать-сыра земля,
Не повырыто да земляна бугра,
Не состроена да нова горница,
Не сповыделана да светла светлица
Из нова теса да дорожёного,
Не смыта его да кровь горячая
Со его да тела белого,
Со баска лица да со румяного,
Со мутных очей да соколиныих,
Со черных бровей да соболиныих,
С ресниц сизобобровыих,
Со желтых кудрей да со рассыпчатых.
Не сряженой в платье умершее,
Не сряженой да не уклаженой,
Не закрытой он да гробовой доской,
Не зарытой он да желтым песком.
Кормилица да солнце красное,
Его раскуркали да чёрны вороны,
Разграяли да сизы орлы,
Как моё-то солнце красное
Он вырастил ведь крылья правильные,
Навёл пуху да лебединого,

Поднялся он да высокошенько,
Улетел от нас да далечёшенько,
Далеко от iHac да по поднебесью,
Откуль не бегает да скора почта,
Нам не возят да письма-грамотки,
Не пересылают нам да вести-павести
По третьему да году долгому.

С. М. ПОЗДЕЕВА

55. О СЫНЕ, ПРОПАВШЕМ БЕЗ ВЕСТИ

Кормилица да чадо милое,
Дорого дитя моё сердечное,
Я опять тебя да спровожать стала,
Я опять тебя да провожать стала
Во дальную да путь дороженьку,
Во дальную да во печальную,
Во печальную да невесёлую,
На злу лиху, на большу войну,
На большу войну да ерманскую,
ю Под пулю да под быструю,
На смерть тебя, да чадо милое,
Под бой тебя, да чадо милое,
Под бой тебя, дитя сердечное,
Нам последнее с тобой прощаньице,
Вековечно, бат, да нам свиданьице.
Бат, не бывать больше да чаду милому,
Не видать боле дитю милого,
Умного тебя, разумного,
Тихого да смирёного,
20 Баска душа да молодецкая,
Брови ли его усовые,
Баски глаза его весёлые,
Походочка да его умная,
Поглядочка его умыльная,
Разговорюшко его да умное,
Умное его понятное.
Я ведь, бедна, где стану сыскивать,
Я где его стану спроведывать,
У соседей ли его да ближниих,
зо Во друзьях братьях ли, во приятелях,
В кампаниях ли тебя весёлыих,
191

Во играх ли тебя забавныих?
Не найти тебя будет да злосчастноей,
Не сыскать будет да бедной злодейноей
Со той пути да со дороженьки,
Письмом будет его не выписать,
Судом будет его не высудить,
Не выплакать будет его не выкликать.
Я горюха ли, бедна злосчастная,
40 Я горька бедна да мати злыденна,
Горька мати да бессыновняя,
Я не могу дождать да чада милого,
Не могу дождать дитю сердечного,
Я белеюшка да бедна Титушка,
Я ведь зрю-смотрю, бедна, на улицу,
Из окна в окно, горе, бросаюся,
Всё ведь зрю-смотрю да чада милого,
Я ведь жду своего дитя сердечного,
Не могу, бедна, его дождатися.
50 Много ходят людей добрыих,
Сыновья ходят да всё отцовские,
Моего нету да ведь чада милого,
Не могу дождать дитю сердечного,
Моё повыболело ретиво сердце,
Мои повыгнили да лёгки печени,
Я не пью столько да ключевой воды,
Сколько уронила да горячей слезы.
Не могла ничё да, бедна, выплакать,
Выплакать да, бедна, выкликать,
60 Не дождать видно будет, злосчастноей,
Кормилицу да чада милого,
Дорогого дитя своего сердечного,
Одно моё да одинакое,
С тысячи да было выбрано,
Из сотни да запримечено,
Умной мой да разумной был,
Нету у меня да вести-павести,
Не идут больше да письма-грамотки.

T. Н. ТИРОНОВА

56. ПО ПЕРВОМУ МУЖУ
Ты кормилица, ладо милое,
Ты кормилица да дума крепкая,
Мы не на это с тобой сходилися,
192

10

20

30

40

13

Не на это да с тобой венчалися,
Золотым кольцом да обручалися,
Под венцом стояли да мы венчалися,
Во одном житье да сокупалися,
Во одном житье да мы во бедноем,
Во одном житье да мы во нужноем,
Обей да были нужные,
Обей да были бедные,
Не сводили нас да люди добрые,
Мы сами сошлись да повенчалися,
Никому с тобой да не сказалися,
Ни у кого с тобой да не спросилися,
Мы любя с тобой да, горе, сходилися,
Нам не сулил бог да жизнь длинную,
Разлучил нас да середй веку,
Середй веку да в молоду пору.
Мы были с тобой да молодёхоньки,
Молодёхоньки да зеленёхоньки,
Мы не во-пору с тобой да разлучилися, 1
Мы не во-время да разосталися,
На середке да на пиру честном,
При сытом столе да при родных родителях.
Я осталася посреди брусчатой лавочки,
Кормилица да ладо милое,
Дума да моя крепкая.
Ты на што пошёл да ты на што побрёл,
По той-то да пути-дороженьке,
По трактовой да по широкоей,
По частым мостам да по стелёныим,
По стелёныим да проведёныим.
Ты не сам пошел да верно рок повел,
Ты понёс туда свою да буйну голову,
Ты злу врагу да на покушеньице,
Супостатнику да на повстречаньице,
Супостатнику да кроволитнику,
Он пролил твою да кровь горячую,
Снял у тя да буйну голову,
Зарезал тя да он вострым ножом,
Вострым ножом да тя булатныим,
Подрезал твои да становы жилы,
Проколол твои да груди белые,
Ретиво сердце вынял да вострым ножом,
На востром ножу да на булатноем.
Не легко же мне, да горю серому,
Ты бросил меня на той пути-дорожечке,
Бросил меня бедну, оставил ты,

Русская народно-бытовая лирика

193

so Горькой вдовой да приубогоей,
Нищетой меня да перехожеей,
В молодых годах да молодёхоньку,
Молодёхоньку да зеленёхоньку,
Двадцати годов да со прибавоцкой,
Я не в пору с тобой да разосталася,
Я не в пору да разлучилася,
Разлучилася да распарйлася,
Ништо было да не думано,
А в уме разуме да не помыслено,
во Жалко мне да молодой поры,
Когда была да молодёхонька,
Когда была да зеленёхонька,
Добры люди да веселилися,
Я обливаюся да горючьми слезми.
Расставаюся да с ладой милоей,
Со милой ладой да повенчальноей,
С думой крепкоей да припостельноей.
Ты ладо да моё милое,
Дума да моя крепкая,
70 Не на это да мы сходилися,
Думали с тобой да вёки жить,
Веки жить до старой старости,
А мы мало жили до поры-времячка
Только шестнадцать да мы неделюшек,
Шестнадцать да семидённыих.
Разлучила нас да мать-сыра земля,
Распарйла нас да гробова доска,
Нас не во-пору да молодёшеньких,
Молодёшеньких да зеленёхоньких
во Двадцати годов да со прибавочкой,
Не успело мне-ка да рассветатися
Как пришла пора да стемнятися,
Не видала я да свету белого,
Не видала я да солнца наясни,
Я красна солнца да обогревного.
Не во-пору да мне стемнйлося,
Не во-пору да мне потерялося.
Я как положила да тя в мать-сыру землю,
Я положила да тя, спроводила,
90 Ты со той поры да с того времечка,
Ты унес у мя да всё здоровьице,
Запустилась моя да жизнь сысветная,
Запустилась да замешалася.
Ты кормилица да ладо милое,
Ты статным статно да полновозрастно,
194

юо

по

120

130

ио

Настоящим был да полнокорпусным,
Твоё бело тело да гумажное,
Да кругло лицо было румяное,
Твои круты плеча были аршинные,
Черны глаза да соколиные,
Черны брови да соболиные,
Разговорюшко было с умылочкой,
А поглядочка была с усмешечкой.
Я положила тебя, да ладу милую,
Положила да тя спроводила,
Я со той поры да с того времени,
Я рассталася да разлучилася,
Я не вб-пору да не вб-время,
Молодёхонька да зеленёхонька.
Ты умный был да мой разумный был,
Кормилица да ладо милое,
Ты умел сойтись да с добрыма людьми,
Сумел сойтись да поздороваться,
Посидеть с ними да побеседовать.
Ты кормилица, да ладо милое,
Мы думали с тобой да долги вёки прожить,
Ты бросил меня да середи пути,
Середи пути да средь дороженьки
При добрых людях да при компаньюшах,
Рассталися да разлучилися,
Навеки да мы рассталися,
У нас последнее с тобой прощаньице,
Вековечное да больше несвиданьице.
Ты кормилица да ладо милое,
Понесли тебя да мы по той пути-дороженьке,
На круты холмы да на окатисты,
На полосы да хлебородные,
Я спровожать тебя да ладу милую,
Класть тебя да во сыру землю.
Ты прости, моё да ладо милое,
Мы навеки да разосталися,
Нерушимые да разлучилися,
Не видать нам да век-пбвеки,
Ты спокинул меня да горе серое,
Горькой вдовой да приуббгоей,
Каликой да перехожеей,
Укупйла-то звание да я сиротское
Я как стану да ныне жить-позориться,
Без тебя, моя да пара-рбвцюша,
Я не красная да ныне девушка,
Не молода буду ныне молодушка.
13*

195

Горька вдова да приубогая,
Калика я да перехожая.
Не от меня, бедной да от злосчастноей,
Свежа рыба низко спустилася,
Во заструги да во глубокие,
Не от меня да горебедноей,
Улетела да птица серая,
Высоко поднялась да по поднебесью,
150 У меня улетело да счастье великое,
Не причём нынче я бедна осталася.
Как буду да жить-позориться,
Я горькой вдовой да приубогоей?
Наб одеть нынче да платье цвётное,
Одели мне-ка темно платье,
Платье тёмное да мне-ка вдовьее.
Вся прошла моя да молода пора,
Не видала я да свету белого,
Не видала я да молодой поры,
160 Не видала я да жизнь хорошую,
Не видала я да солнца наясни,
Не видала я да свету белого,
Я не знаю, как живут да люди добрые,
Отецкие да честны дочери,
Жены как живут да мужние,
Живут они с мужем красуются,
Я не житьё живу, да муку мучаю.

57. ПО ВТОРОМУ МУЖУ
Я горюха да горе серое,
Я жила с тобой немного до поры-времячка
Кормилица да ладо милое,
Я время чко да жила урочное,
Годы да жила числёные,
Я жила у тя да красовалася,
Как сыр в масле да я купалася.
Ты тихой мой да был смирёный мой,
Умной да был разумной,
ю Не на это да мы с тобой сходилися,
Не на это да сокуплялися.
Ты бросил меня да не во-время,
Не во-время да не вб-пору,
Двадцати пяти да молодёхоньку,
Молодёхоньку да зеленёхоньку,
196

20

зо

40

50

во

Ты со сыном мя да ясным соколом,
Со дитём да со сердечныим,
С чадом да со милыим,
С малым да мя со глупыим
Одно у мя да чадо милое,
Одно у мя да дитя «сердечное,
Маленькое да моё глупенько,
Трёх годков да со прибавочкой.
В любях у нас да дитя найдено,
В честй оно да было дёржано,
При милости да было рожено.
Один у мя одинёшенек,
На всём свете да чадо милое.
Мы не во пору с тобой да разосталися,
Не во-время да разлучилися,
Не вб-пору да не вб-время,
Молодёхоньки за зеленёхоньки,
Не это да чадо думало.
Почто мы скоро рассталися,
Почто мы скоро разлучилися.
Не на это да тебя отправила,
Не на это да твоя отрёдила,
Ты пошёл мой да как поехал
По матушке да по быстрой реке
На конец реки, на поплав воды,
На добрых конях да езжалыих,
Не один ты да не одинёхонек,
Целый да вас отряд пошёл.
Повстречалися твое злы враги да супостатники
На той пути на дороженьке,
Повстречали тя да добра молодца,
Отсекли у тя да руки белые,
Бросили да в мать быстру реку,
В мать быстру реку да золоту струю,
Во темну прорубь да во глубокую,
Во глубокую да тя подлёдную.
Я с тобой да бедна разосталася,
Давным-давно да не видалася,
Разлучили нас с тобой да злы враги,
Злы враги да супостатники.
Меня одну, бедну, да оставили,
Одну, бедну, да одинёхоньку,
Одинёхоньку да молодёхоньку,
Со кормилицей да ясным соколом,
Со дитем меня да со сердечныим.
Со той поры да живём-маемся,
197

Маемся да мы позоримся,
Богоданный мой да свекор-батюшко
Повыгнал меня да вон на улицу,
Из вита гнезда да из золота кольца,
Ходили мы по чужим да витым гнёздам,
Потом он убрал от нас да всё имущество,
Богоданный мой да свёкор-батюшко.
Я со той поры да с того времени
70 Потеряла тя, да ладо милое,
Потеряла тя, да дума крепкая,
Не могла тебя да больше повыискать,
Не могла тебя да больше дождатися.
Я ходила да, бедна, ездила,
Не могла тебя да я повыискать,
Не могла тебя да доискатися,
Я не верила да людям добрыим,
Что убит мой да ладо милое,
Что убит он да в воду брошеной,
во Брошеной да в реку спущеной,
Без гроба да без гробовой доски.
Я всё ждала да дожидалася,
Я не знаю больше, где тя сыскивать,
Сыскивать да распроведывать.

58. ПО ДЯДЕ
Ласковый мой да старый дядюшка,
Ласковый да ты мой жалостливый,
Ты тихой был, да ты смирёноей,
Умное было ты разумное,
У тя гора ума да втора-разума,
Ты тихой был да ты смирёной был,
До меня бедной-злосчастноей.
Я ходила к вам да, бедна, почасту,
Я сидела да, бедна, подолгу,
ю Говорила с тобой да, бедна, помногу,
Говорила с тобой да, бедна, баяла,
Ты всё у мя, бедной, выспрашиваешь,
Да всё, бедной, мне рассказываешь,
Не мог ты мне горя убавити,
Великого горя да немалого,
Обо мне бедной да всё печалился,
Ты ласковый да был находчивый,
Жалостливый, да сознательный,
198

Мало ты полежало да мало ты поболело.
20 Скорёхонько ты крутёхонько
Собрался ты да со бела света,
Со бела света да со белого.
Да чего же ты побоялся мой,
Да чего же ты пострашился мой?
Оттого ли ты да побоялся мой,
От работушки да от тяжёлоей,
От тяжёлоей да от трудноей,
Ты старое да было дряхлое,
Дряхлое было залетное,
зо Не было у тя да пары-ровнюши,
Пары-ровнюши да молодой жены,
У тя нету сына да ясна сокола,
Давно лежит да во сырой земли
(Сын убит на фронте в 1939 году)
Во сырой земле да во матушке.
Тя некому было нынче кормить-поить,
Кормить-поить да пропитывать,
Отца старого да отца дряхлого,
Дряхлого тебя залетного,
Некому было за тобой ухаживать,
40 Ухаживать за тобою присматривать.
Были у тя да белы лебеди,
Они давно у тя да выданы,
Давно от тя они оторваны,
Один ты был да одинёхонек,
Один ты жил да горе позорился,
(«Ни печь стопить, ни рубахи сошитъ, старый такой,
80 лет ему было»)
У тя не было да скота чистого,
Чиста скота да подповётного,
У тя не было да коней добрыих,
У тя не на ком да итти-ехати,
50 У тебя не на ком было пахати,
Не на чего да было надеяться.
У тя свежа рыба да была не добыта,
Птица полетущая да не подстрелена,
Одинёшенек жил да ты только позорился.
По сему свету да ты шибко счастливой,
Шибко счастливой да таланистой,
(«Баско снесли его, похоронили в земельку суху, чего же
несчастливый?»)
Прошла твоя да молода пора,
Кончилась твоя да жизнь сысветная,
Сысветна жизнь да маятливая,
199

бо Прошла твоя да молода пора.
В молоду пору да был хорошенькой,
Хорошенькой да зеленехонькой,
На завидость да людям добрыим,
У тя бело тело было гумажное,
Кругло лицо было румяное,
Черны глаза да соколиные,
Черны брови да соболиные,
Носочек был да как у уточки.
Ты на завидость был да людям добрыим,
70 На смётки был ты да сметливый,
На догадки да был догадливый,
Ты вострое было да шустрое,
Ты умел всё да сробить-сделати,
У тя не выпадало ничё из белых рук,
Не столярихи да не малярихи,
(«Столяр был да маляр был!»)
На завидость да людям добрыим,
Во белых руках да всё родилося,
Во мутных очах да не двоилося.
Ты ласков мой да старой дедушка,
во Ласков мой да Петрованович,
Таких мало было да людей добрыих,
Какой ты был да мой дядюшка.
У тя осталось да одно имечко,
Одно имячко на поминочки,
Мы где тебя да станем сыскивать,
Сыскивать да распроведывать,
Старого да ласкового дядюшку,
Во мужских толпах да добрых молодцах,
Во пирах тебя да во компаньюшах,
до Во собраниях да во народныих,
Не найти нам больше да видно не выискать,
Ласкового да старого дедушку.
Во плотно место да тя положили,
На вечно житье да успокоили,
В гробову доску да мать-сыру землю,
Похоронили да тя положили,
Распростйлися да разосталися,
На долгй веки да человечески.

200

59. ПО ПЛЕМЯННИЦЕ, ОТЪЕЗЖАЮЩЕЙ НА
«ДАЛЬНЮЮ СТОРОНУШКУ»

ю

20

зо

40

Ты голубушка моя, белянушка,
Не на это я тя ростила,
Хоть не мати тебе да не родимая,
Хоть не жалость да не сердешная,
Я маленьку взяла да глупеньку,
Я вырастила тя до полна возраста,
Учила тя да большой грамоте,
Хотела да тем пронятися
Сорвали тя да с ретива сердца,
Разделили нас да горы серые.
Не причем нынче я осталася,
Одна, бедна, да одинёхонька,
Отняли тя от меня, злосчастноей,
Оторвали да от ретива сердца,
От ретива сердца да материнского,
Одну, бедну, меня оставили.
Не причем нынче да оставаюся,
Я как стану нынче жить-позориться,
На ногах хожу да запинаюся,
Во речах баю да забываюся,
Я как стану нынче жить-кормитися,
Да нету у мя скота чистого,
Чиста скота да подповётного,
Подповётного скота-кормлёного,
И нету да коней добрыих,
Добрыих коней-езжалыих.
Некому ловить да рыбу свежую,
Свежу рыбу да трепущую,
Рыбу свежую да половённую,
Последнюю да подлёдную,
Не на кого мне теперь надеяться,
Улетели вы да белы лебеди,
Уехали да ясны соколы,
Меня, бедну, оставили,
На произвол судьбы да свету белого,
Мотаться да позориться.
Не проходит да светлый денечек,
Без слёз у мя да без горячиих.
Об вас живу да всё печалюся,
Со вас живу да думу думаю,
Где вы ездите да где вы ходите,
Не пройдёт ведь день да светлый денечек,
Об вас бедна всё печалюся,
201

50

во

70

во

202

С утра день до вечера,
Пойдёт да день ко вечеру,
Покатится солнце ко западу,
Я смотрю-гляжу да все на улицу,
Из окна в окно да я бросаюся,
Ожидаю вас да белых лебедей,
Не могу да вас дождатися,
Не могу да доглядетися.
Тогда повыйду да вон на улицу,
Где летают да белы лебеди,
Где ходят да ясны соколы.
Я гляжу-хожу да всё примечуся,
Не мои они да белы лебеди,
Не мои они да ясны соколы.
Где стану да вас сыскивать,
Белых лебедей да в красных девушках,
Ясных соколов да в добрых молодцах.
Не найти будет да не спроведати,
Не найти мне-ка да не повыискать,
Во собраниях да во нарядныих.
Во кругах мне да во партийныих.
Ушли видно да вы уехали,
За круты холмы да за высокие,
За высокие да за степйстые,
За больши ручьи да за пригрубые,
За пригрубые да за бровйстые,
За темны леса да за дремучие,
За дерева да за высокие.
Далеко шибко столичны городы,
Во Украйны да тёплы стороны,
Где собираются да где съезжаются,
Люди добрые да православные,
Удалые да добры молодцы.
Когда станем ждать тебя да дожидатися,
Голубушку тебя белянушку,
Я старая стала да дряхлая,
Дряхлая стала да залетная,
При сединушке стала при седатоей,
При старости стала, при дряхлости,
На ногах хожу да запинаюся,
Во речах баю да забываюся.
Недостаточно да светом белыим
Недовольна я да белым светом.
Я годами да слишком не старая,
(«Мне 61 год, какая же я еще старая!»)
Сокрушилася да я состарилась,

Скорёхонько да крутёхонько.
90 Как не видела я да молодой поры,
Не видела я да молодёшенька,
Не бывала я да зеленёшенька.
Сокрушили вы да белы лебеди,
Состарили да ясны соколы,
Потому меня, бедну, состарили,
Что одну меня, бедну, оставили.
Сокрушили мя да вы состарили,
Одну меня, бедну, оставили.
Я как стану жить при старости,
loo При сединушке да при седатоей,
Приустали мои да ноги резвые,
Приупали да руки белые.
Как стану я робить-делати,
Как буду я, бедна, кормитися,
Жить да в старой старости,
Добиваться да до гробовой доски?

60. ПО ПЛЕМЯННИЦЕ И ПЛЕМЯННИКУ
Любимая моя племянница,
Любимая моя Ефимовна,
Горька дочй да безотцо