Когда наступает рассвет [Геннадий Александрович Фёдоров] (fb2) читать онлайн

Геннадий Александрович Федоров «КОГДА НАСТУПАЕТ РАССВЕТ» роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

У Красного Яра

1

Накануне дня Успенья около села Кочпон, на берегу живописной Сысолы, у Красного яра сидел человек с удочкой. Был он в ситцевой рубашке, в черных штанах, в сапогах с порыжелыми голенищами и в картузе, какой чаще всего носит мастеровой люд. Тут же рядом на песке лежал его аккуратно сложенный пиджачок.

Рыболову было лет около тридцати пяти, но жизнь уже успела порядком его потрепать. Это чувствовалось и по плотно сжатым губам на сухощавом лице, и по преждевременным складкам на лбу. Об этом же говорил настороженный взгляд его умных, задумчиво-сосредоточенных глаз. Пальцы его больших, сильных рук неловко насаживали извивающегося червяка на крючок. Кожа вокруг ногтей, потрескавшаяся, опаленная, была коричнево-темной, какая бывает у кузнецов. Василий Артемьевич Мартынов, в прошлом рабочий Мотовилихинского завода, теперь политический ссыльный, — один из тех, что во множестве населяли глухие окраинные места царской России после поражения революции пятого года.

Августовское солнце, еще жаркое, освещало обмелевшую за лето реку, зеленые луга с видневшимися тут и там стогами свежескошенного сена.

Мартынов сидел неподвижно, задумчиво следя за неторопливой мелкой рябью.

Поплавок уже несколько раз скрывался под водой, но он не замечал этого. Может быть, вспоминал дом, родные места, Урал, детские годы, когда вот так же сидел с удочкой. Может, вспомнил суровый 1905 год, завод, забастовки, баррикады. А может, вспомнилась ему широкая сибирская река Енисей, где пришлось провести первые годы ссылки.

Скоро исполнится десять лет, как жизнь трясет его по ухабам этапных дорог огромной Российской империи. После вступления в РСДРП — активная революционная работа, арест, побег, затем снова партийная работа и опять ссылка… И вот он уже здесь, на севере, среди народа коми, о существовании которого раньше и не подозревал. И кто может сказать, куда судьба забросит его завтра…

У берега плеснулась рыба, и Мартынов словно очнулся. Он посмотрел на расходящиеся круги на воде, вынул часы вороненой стали, взглянул на них и нахмурился. Ждал кого-то?..

Ивняк и высокий берег прикрывали его со спины. Стоявшие под обрывом две раскидистые березы накрывали его широкой тенью.

Послышался конский топот. От села вдоль берега скакал верхом на лошади молодой парень. Встречный ветер трепал его белокурые волосы.

Промчавшись мимо берез, он круто осадил лошадь, спрыгнул на землю.

— Заждался, поди, Артемыч? — крикнул, увидев приподнявшегося за ивняком Мартынова.

— Да, Проня, что-то ты задержался. Ну что там? Всех разыскал?

— Разыскал, Василий Артемьевич. Учитель был в городе, я его встретил у кирпичного сарая. Обещал прийти.

— Придет, коли обещал.

— А Макара застал на работе. Сегодня он кирпич обжигал Гыч Опоню. Тоже сказал, что придет. А вот человека в Читу не застал. Ушел в лес за ягодами… Ух и парит сегодня! Быть грозе! — Проня вытер рукавом грубой холщовой рубашки пот со лба.

— Добро! — сказал Мартынов. — А ты что же, так на коняге и разъезжал?

— Зачем! В Чит бегал на своих двоих, а лошадь оставлял у Макара во дворе.

— Смотри, чтобы хозяин не узнал…

— Да нет, откуда ему…

— Вот видишь, — сказал Мартынов, — Космортов-младший уезжает, значит, лошадь им будет нужна.

— Ну и подождут, что такого?.. Лошадь у них с норовом, вроде хозяина. Вчера сорвалась с привязи и, сколько ни гонялся за ней хозяин, так и не далась. А сегодня меня послал имать и наказал: без лошади не являться!.. Ты не беспокойся, Артемыч! — широко улыбнулся Проня. Прядь выгоревших от солнца волос спустилась на его дерзкие глаза.

— Отдыхай, браток, — улыбнулся Мартынов. — Если хочешь порыбачить, вон там удочка.

— Удочка? Хорошо! Только я сначала искупаюсь! Давай вместе, Артемыч, нырять!

— Нет уж, я не буду. А ты можешь освежиться. Умеешь плавать? Не утонешь?

— Это я-то? Лучше самого водяного плаваю! — Проня спутал передние ноги лошади веревкой, замотал вокруг ее шеи повод и, потрепав лошадь по холке, отпустил пастись. Затем он снял рубашку, штаны и, отбежав чуть в сторону, где высокий берег подходил к самой воде, прямо с обрыва бухнулся в воду.

Прошло мгновение, другое, третье. Мартынов ждал. Но когда круги на воде растаяли, а белокурая голова отчаянного парня все еще не показывалась, он почувствовал беспокойство.

Где-то невдалеке заунывно кричала гагара, посвистывал кулик. Над самым ухом нудно звенел комар.

Выждав еще несколько секунд, Мартынов бросил на землю картуз и начал торопливо снимать рубашку.

Но в это время почти у противоположного берега показалась голова Прони. Он громко отфыркивался.

Мартынов погрозил ему:

— Тюлень! Напугал-таки меня…

А Проня уже плыл обратно. Через некоторое время он вышел на берег и стал одеваться.

2

Вдали, у песчаной отмели Коровий мыс, показалась лодка.

— Макар едет! Дорожку с блесной тянет! — сказал

— Точно, он! — подтвердил Мартынов. — А что, Проня, не попробовать ли соорудить уху? Вот только рыбки маловато.

— Рыба сейчас будет! Ты, Артемыч, разведи костер да повесь котел с водой, а я попробую поудить! — сказал Проня.

Вскоре в укрытии, защищенный от ветра, пылал костер. В котелке закипала вода, а Мартынов кончал чистить двух подъязков, пойманных Проней.

— Меня здешние язи не признают, а у тебя клюет. Чуют земляка! — пошутил Мартынов.

К ним подплыла долбленая лодчонка-трехупружка. Сидевший в ней поздоровался:

— Чолэм да здорово вам! Знать, сегодня, Василий Артемьевич, не работаешь в кузнице?

— Здравствуй, Макар Сергеевич! — Мартынов протянул ему руку.

Неуклюже опираясь на березовую деревяшку, заменявшую правую ногу, поддерживаемый Василием Артемьевичем Макар выбрался из лодки.

— Сегодня пораньше отшабашил! — продолжал Мартынов. — Теперь какая работа — все на жнивье… Поймал что на блесну?

— Поймал щучку. Коли заглянешь к нам завтра, хозяйка угостит жареной рыбой.

— Спасибо! Завтра думаю сходить в Чит, на обратном пути, может, и заверну… А вот и наш учитель показался! Э-эй, сюда! — Мартынов помахал картузом долговязому человеку, шагавшему вдоль высокого берега с корзинкой в руках.

Это был учитель Ладанов.

— Добрый вечер! — сказал он, спустившись к костру. — Надеюсь, я не очень опоздал, Василий Артемьевич?

— Да нет, как раз: уха готова, подсаживайтесь… Что, в городе сегодня были? — спросил Мартынов.

— Был! — прикуривая от уголька папироску, сказал учитель. — Вызывали по повестке. И знаете куда?

— В воинское присутствие?

— Угадали.

— Не хитрое дело: теперь всех туда приглашают. Значит, и до вас дошла очередь, Алексей Архипович?

— Как видите, принялись и за учителей. «Надо готовиться! — сказали мне. — Котомку там, бельишко на смену…»

— Так, так…

Помолчали. Макар сердито ткнул палкой в чадившую головешку и буркнул себе под нос:

— И когда только избавимся от этой проклятой мясорубки?

Поставив рядом корзинку, учитель сосредоточенно смотрел в костер.

— В Вологде, когда я учился в семинарии, так же собирались украдкой и спорили: почему русско-японская война кончилась для России позорным миром? Ругали Куропаткина, негодные наши порядки… И вот снова война, и опять нас бьют, но только уже немцы с австрияками… Теперь кого ругать?

— Вот об этом и хотелось с вами потолковать, — сказал Мартынов.

Когда все расселись у костра, он внимательно огляделся и осторожно вытащил из кармана газету.

— «Социал-демократ», — пояснил Мартынов. — Тут статья «О поражении своего правительства в империалистической войне». Почитаем?

— Читайте, — отозвался Ладанов.

Макар и Проня подвинулись к Мартынову.

— Статья без подписи… Если что будет непонятно, спрашивайте. Постараемся сообща разобраться.

Прорвавшись в затишье, на костер навалился ветер. Пламя заметалось, искры закружились в клубах сизого дыма.

Мартынов читал не спеша. Макар слушал, накручивая на палец усы. Ладанов курил папироску за папироской. Проня, усевшись в сторонке, напряженно слушал. По-русски он понимал плохо, и статья, видимо, с трудом доходила до него. Все, что читал Мартынов, для него было новым и необычным. Он хорошо понимал только одно: Мартынов против царя, а для Прони царюга — пусть хоть сквозь землю провалится.

— Крепко, брат, сказано, толково! — отозвался Макар, когда статья была прочтена. — Вот бы эту газетку да солдатам в окопы!

— Написано, лучше не придумаешь! — сказал Мартынов. Он снял с огня котелок и попробовал уху. — Готова! Давайте есть. Только вот задача: у меня одна ложка.

— Я сейчас сделаю! — отозвался Проня. — Это нетрудно: береста рядом, ножик есть. Мы с Макаром Сергеевичем живо смастерим. Верно, дядя Макар?

— Ну-ка поворачивайся, парень! Солдат, брат, такой человек — и шилом бреется, дымом греется, везде найдет ходы-выходы! — пошутил Макар, но было видно, что думал он о другом.

Молчал и Ладанов. Он тяжело вздохнул, собираясь что-то сказать, но, видимо, не решался. Ярко пылавший костер освещал его бледное лицо, так и не загоревшее за лето.

Проня раздал самодельные ложки, и все уселись вокруг котелка.

— Никак не пойму, Василий Артемьевич, — сказал наконец Ладанов. — Получается по газете: Россию нужно отдать немцам? Но ведь это предательство!

— Почему?

— А как иначе? Желать поражения своему правительству— значит желать поражения и России. С этим согласиться я не могу. Стоять на коленях перед врагом не собираюсь, буду воевать.

— Россию и царское правительство не следует сваливать в одну кучу. Это разные вещи! — возразил Мартынов.

Макар поддержал его:

— И мне кажется: одно дело — Россия, другое — царь. На войне я ногу потерял. Но коли потребуется, за Россию-матушку и головы не пожалею. А за Николашку воевать — дудки!

Мартынов сказал:

— Россию мы, конечно, чужеземцу не отдадим. И не об этом речь. Если царское правительство проиграет войну, его легче будет сбросить с народной шеи.

— Не знаю, не знаю… — покачал головой Ладанов. — Правительство сбросить — это не в бабки иг рать. Тут решается судьба целого государства, и надо подумать, серьезно подумать…

Заметно стемнело. А они четверо все еще сидели у костра и горячо обсуждали статью.

Первым спохватился учитель:

— Потеряли, наверно, меня домашние. Еще искать вздумают.

— Да, пора расходиться, — поднимаясь, сказал Мартынов. — Макар Сергеевич, доберешься ли ты на своей лодчонке? Ветер поднялся: может, помочь тебе?

— Не надо, сам управлюсь. Спасибо за добрую весть, Василий Артемьевич.

Мартынов предложил Ладанову:

— Может быть, вас проводить, Алексей Архипович? Возьмите с собой Проню.

— Зачем? Тут недалеко. Не желаете переночевать у нас? Правда, мой тестюшка человек со странностями, но я могу уступить свою комнату…

— Чем идти туда ночевать, лучше, по-моему, в стоге сена выспаться, — сказал Макар. — Поедемте ко мне, Василий Артемьевич…

Но Мартынов отказался ехать в деревню.

— Спасибо, друзья. Здесь, на свежем воздухе, высплюсь. Тут благодать!

— Ну как хотите! Спокойной ночи! — попрощался Ладанов и торопливо зашагал к селу.

Макар же, оттолкнув лодку от берега, заработал двухлопастным веслом. Вскоре он исчез в темноте.

3

Оставшись вдвоем с Проней, Мартынов подсел к нему и, дружески хлопнув по плечу, сказал:

— Что, парень, умаялся? У меня к тебе есть разговор… Если завтра явишься к хозяину, он тебе не оторвет голову?

— А что такое? — встрепенулся Проня.

— Есть у меня думка, да не знаю, понравится ли тебе. Должен предупредить: дело трудное и опасное.

— Я не боюсь, Артемыч. Говори.

— Тогда слушай. Послезавтра Успеньев день. В Троицком соборе протопоп собирается проповедь читать про войну, Людям мозги коптить. Хорошо бы, когда народ после обедни станет расходиться, разбросать с колокольни листовки. А?

— Здорово бы получилось! — озорно блеснул глазами Проня. — Я знаю, как забраться, не раз туда лазил за голубиными яйцами.

— Постой, дело не шуточное. Надо со всех сторон обдумать. Ежели поймают, знаешь, что будет?

— Меня не поймают! Чисто сработаю, сам похвалишь, Артемыч.

— А не струсишь?

— Ну вот еще!

Мартынов задумался.

Усилившийся ветер гнул и трепал прибрежные кусты. О берег часто, с остервенением, билась волна. Где-то во мраке приглушенно, будто потревоженный медведь в берлоге, проворчал гром.

— Давеча я видел, здорово ты плаваешь, — заговорил Мартынов. — Это хорошо! Для нашего дела ловкий человек нужен. Все же надо обдумать, прикинуть со всех сторон. Завтра потолкуем. А сейчас такое тебе задание, браток. Надо съездить в Вильгорт, за листовками. Передашь мою записку, получишь товар, а завтра занесешь ко мне в кузницу.

— Сделаю! На лошади махну напрямик через Кочпон. Сейчас, что ли, ехать?

— А дождь? Вот туча надвигается.

— Чай, не из глины, не размокну…

— Тогда поезжай! — сказал Мартынов. — В Вильгорте пообсушишься. Еще успеешь и всхрапнуть малость.

Мартынов вытащил из кожаной сумки тетрадь и, нагнувшись к костру, стал писать.

«Хорошо бы знакомых девчат повидать там! — думал Проня. — Может, на вечеринке их застану. А хозяину скажу: лошадь искал. С меня — взятки гладки…»

Мартынов передал записку Проне.

— Спрячь подальше! Да возьми мою кожаную сумку. В ней и привезешь листовки. Будь осторожен. Слышишь?..

— Слышу! — донеслось уже откуда-то из темноты. Затем послышался конский топот, затухающий в порывах ветра.

Домна

1

На рассвете, когда прошла грозовая туча, Проня возвращался из Вильгорта. Хотя он и провел ночь почти без сна, все же выглядел бодрым.

— Э-эй, ленивая скотина! — подгонял парень свою лошадь. — Пошевеливайся, Карко! Скоро дома будем…

К деревушке Дав он подъехал, когда только еще над двумя-тремя трубами начал куриться дымок.

Домна, младшая дочь вдовы Каликовой, еще спала.

— Вставай, дочка! Солнце уже всходит, — будила ее мать.

Повернувшись в постели, пытаясь открыть тяжелые непослушные веки, девушка сладко зевнула, сказала сонно:

— Разве уже пора вставать, мам?

— Пора. Тебе далеко бежать на работу. Вставай.

— Еще капельку, — просила Домна. Ей казалось, что она только что успела лечь, и уже надо снова вставать и бежать месить Гыч Опоню глину. Ныли руки и ноги, не прошла еще вчерашняя усталость.

— Ну, полежи минутку, коли так! — Мать погладила шершавой ладонью русые волосы дочери.

Домна, приоткрыв глаза, улыбнулась и вдруг подумала о матери: как она изменилась! Лицо исхудало, покрылось мелкими морщинами. Глаза усталые, грустные… Заботы и горе рано состарили ее. Лишь в уголках губ таилась знакомая, родная улыбка. И голос по-прежнему звучал молодо.

Домна сжала пальцы матери: какие они грубые, шершавые, постоянно в работе — мать обстирывает городских чиновников и купцов.

— Анна! Тебе тоже пора вставать. — Мать стала будить и старшую дочь. — Сегодня пойдем с тобой ячмень жать к кожевнику. А вечером баню затопим.

Домна, сегодня не опаздывай, баня выстынет. Вставайте быстро! Воды нет, сбегайте к колодцу.

— Сейчас сбегаю, — пообещала Домна.

«Счастливые девушки, которые могут спать вдоволь! — думала она, лежа на жесткой соломенной постели с полузакрытыми глазами. — Хорошо жить купеческим дочкам: едят что душе угодно, спят — пока глаза не опухнут. Руки у них мягкие, без мозолей, от приданого сундуки ломятся… Не надо вставать чуть свет и бежать месить глину, чтобы на жизнь заработать». Последнее время мать все чаще напоминала дочерям о приданом.

— Без приданого невеста кому нужна? — поучала она. — Останетесь вековухами.

— А мне никто и не нужен! — отшучивалась Домна. — Я с тобой всегда буду жить, мам!

— Не мели, девка. Без мужика ох тяжело вести хозяйство. Вдовью-то жизнь лучше других знаю…

И действительно, трудно было матери-вдове вырастить детей. Нелегко досталось и Домне. Ей теперь восемнадцать. Уже с шести лет ей пришлось добывать себе кусок хлеба. Чуть подросла, отправилась с матерью на заработки в Архангельск, в Устюг. Было это, когда Домне исполнилось четырнадцать. На чужбине жилось не лучше. Мать с дочерью работали прислугами, стирали, мыли полы в купеческих домах. А в начале войны вернулись в свои края, в родную избу.

Весной Домна пошла месить глину на кирпичном заводике Гыч Опоня. Весна в этом году выдалась холодная. Когда дул северный ветер, ноги стыли в ледяном месиве, спасенья нет! А не полезешь в яму, на твое место другие найдутся. Хозяин пообещал: «Той, которая будет работать усерднее всех, подарю осенью самовар». А какая девушка не мечтает заработать самовар в приданое? Польстилась и Домна. Каждый день бегала на работу. Приходила первой, уходила последней…

В открытое окно светили первые лучи солнца. Анна спала с полуоткрытым ртом, тоненько посвистывая носом.

Домна вытянула из постели соломинку, слегка провела по губам сестры. Анна отмахнулась, смешно причмокнула. Домна ладонью зажала себе рот, чтобы не рассмеяться, и снова пустила в ход соломинку. Анна открыла глаза, пробормотала недовольно:

— Опять балуешься!

— Вставай. Мать приходила будить.

— Отстань! Сама знаю…

Анна снова зарылась в одеяло: она вчера легла особенно поздно.

«Пусть поспит Аннушка, — решила Домна, вставая. — Ей достается. Разве мало дела по дому? Все лето на людей работала: то косила, то жала. И сегодня вон идет к кожевнику…»

Бедно и пусто в избе. В переднем углу притулились две потемневшие иконы. Над ними длинное полотенце с узорчатыми концами. Оно висит для украшения. Домашние пользуются грубыми холщовыми утиральниками. Над подслеповатыми окнами широкая полка — джадж. Там лежат большие ножницы и круглое лукошко с разными лоскутками, деревянные чашки. В углу небольшой стол. Пол некрашеный, добела вымыт дресвой. Широкие лавки-скамейки, два самодельных стула, деревянная кровать, на которой спят сестры, у двери на деревянных колышках, вбитых в стену, висит несколько шушунов. Вот и все богатство в доме.

Вспомнив, что мать велела сбегать за водой, Домна быстро надела кофточку, натянула через голову старенькую юбку из синей крашенины, в которой ходила на работу, и выбежала на крыльцо.

2

Солнце было еще низко. На улице прохладно. В соседних избах хозяйки тоже встали, гремели ведрами, обряжались.

Домна побежала к колодцу. Зачерпнув берестяным черпаком воду, она наполнила ведро и снова ладилась зачерпнуть, как вдруг услышала топот лошади. По дороге ехал верхом белокурый паренек. Он остановил коня, весело крикнул Домне;

— Девушка! Напой водичкой. Она у тебя, наверно, вкусная!

— Иди пей! — приветливо отозвалась Домна и поставила на край колодца черпак с водой.

Парень спрыгнул с лошади, привязал повод к изгороди, поправил рубашку и быстро подошел к девушке.

— Домна, это ты? — с удивлением воскликнул он. — Чолэм тебе! Не узнаешь, что ли?

Домна, взглянув на парня, смущенно улыбнулась:

— Проня?

— Он самый! — заулыбался Проня. — Чурбан с глазами! Припоминаешь теперь?

Парень подмигнул, наклонился к черпаку и большими глотками стал жадно пить.

Да, теперь Домна вспомнила, как они зимой поругались с этим Пронькой. Она тогда с матерью стирала белье у доверенного. Там жил в работниках и этот Проня. «За что же я тогда обозвала его чурбаном с глазами? Ах да, это когда он, проходя по кухне, споткнулся и опрокинул ведро с водой», — вспомнила Домна.

Заметив висевшую у парня сбоку кожаную сумку, девушка спросила:

— Куда это ты так рано едешь?

Проня вытер рот и, кивнув на лошадь, сказал:

— Домой добираюсь. Два дня проклятую искал. Уморила, окаянная. Гонялся, гонялся — никак не подпускает к себе. А не приведешь, хозяин мне же и оторвет голову. Разве не знаешь, какой он?

— А в сумке что везешь?

— В сумке? Еда. Припасы…

— Так много?

— Это разве много? Я ведь такой: как сяду за стол, ковриги хлеба как не бывало. На днях я у бабушки полную доску ячневых пирогов умял, — он хитро улыбался. — Не веришь? Могу побожиться. Если есть пироги, зови к себе, покажу, как их едят.

— Нет, нет! — опасливо оглянувшись на окна, поспешила сказать девушка. — У нас сегодня не стряпают…

Проня смотрел на Домну пристально, словно узнавал ее и не узнавал. Еще год назад она была невзрачной, худенькой. А теперь статная, русоволосая, совсем невеста. Красавицей, быть может, ее и не назовешь, но залюбоваться можно. Особенно хороши глаза — темно-синие, кажутся почти черными, словно омытые росой ягодинки смородины. И как они меняют свое выражение! То смотрят строго и пристально, то в них мелькают шаловливые искорки, то светятся ласковой улыбкой. И вся она похожа на лесной цветок, который не сразу бросается в глаза…

— Еще, что ли, зачерпнуть тебе водицы? — опуская черпушку в колодец, спросила Домна.

— Нет, хватит! Мне же до города трястись на лошади. Вода, как в бочонке, будет булькать, — он шутливо похлопал себя по животу.

Домна не удержалась, фыркнула. Мать, в это время выглянувшая в окно, крикнула:

— Домна, поторопись! На работу бежать надо!

— Иду, мам!

— Куда тебе на работу? — поинтересовался Проня.

— В Кочпон, Гыч Опоню кирпичи делать.

— Не попутчики, значит! — вздохнул Проня и, помолчав, добавил быстро — Знаешь что! Завтра Успенье. В старом соборе протопоп будет проповедь читать про войну. Приходи!

— Уж и знаешь ты все! — усомнилась Домна.

— Я? Да я у купца Суворова четыре года работал, все знаю. Он мне даже свои старые сапоги подарил и гармошку… Правда, поломана она была, но я починил, и теперь хоть куда! Приходи, попляшешь под мою гармошку.

— И все-то ты врешь. Когда это ты успел научиться играть на гармошке?

— Я-то? У самого Суворова учился! У него восемь больших и малых гармошек было. На всех сам играл. Как только, бывало, кончит торговать, запрет лавку, откупорит бочонок с пивом… У него, знаешь, всегда в запасе пиво бродило… И как растянет мехи да как гаркнет мне: «Эй, Прошка, чертенок! Трепака закатим или русскую?» Я ему командую: «Давай русскую!» И пошло у нас веселье! Я пляшу, а он подзадоривает: «Жарче, еще жарче!» Бывало, до упаду доведет… Ну как, будешь завтра в городе?

Домна медлила с ответом. Правда, ей хотелось побывать в городе, но ведь как еще мать на это посмотрит.

— Мама у нас строгая, — пояснила Проне девушка.

И как бы в подтверждение ее слов из окна снова раздался требовательный голос:

— Домна! Завтрак стынет на столе!..

— Иду! — отозвалась девушка, вскинула на плечи коромысло с ведрами и, легко покачиваясь, зашагала к дому.

Пронька развязал повод, вскочил на коня, махнул рукой девушке, свистнул и помчался. Вскоре он исчез за поворотом. И только поднятая им пыль еще долго висела в воздухе.

«Вот тебе и чурбан с глазами!» — подумала Домна.

Поставив ведра в сенях, она зачерпнула ковшиком воду, вышла на крыльцо и наполнила висевшую на веревке берестяную коробушку, в летнее время служившую рукомойником. Домна еще раз бросила взгляд на дорогу, но там никого уже не было. Даже пыль улеглась. Вокруг было тихо и спокойно.

3

Умывшись свежей колодезной водой, Домна почувствовала, что ее усталость как рукой сняло. Расчесывая и заплетая в тугую косу русые волосы, она напевала:

— Что это сегодня наша мама так разворчалась? — выйдя на крыльцо, спросила Анна.

— Вот уж не знаю, с чего она расшумелась, — пожала плечами Домна и, озорно сверкнув глазами, добавила — Долго не встаешь, может потому?

— Ас кем это ты там стояла у колодца? — спросила ехидно Анна.

— Когда? — сделала удивленные глаза Домна.

— Я еще сквозь сон услышала конский топот. А встала да выглянула в окно — он уже у колодца зубы скалит.

— Кто?

— Да твой, этот белобрысый.

— А! Это Пронька из Кируля… — небрежно сказала Домна, словно не замечая вызывающего тона сестры. — Он лошадь искал хозяйскую. Где-то около Пажги, говорит, поймал. Три дня гонялся за ней, окаянной… Пронька говорит: завтра Успенье. Может, в город с тобой прогуляемся? Зачем дома киснуть в такой день? В лавках побываем, на базар заглянем. Ты, кажется, ладилась новую гребенку купить? — деланно спокойно говорила Домна.

Не будь Аннушка занята своими волосами, она прочла бы в сияющих глазах сестры: «А ты и не догадываешься, почему у меня на сердце так хорошо!»

За столом, похлебав из общей чашки жиденьких щей, Домна вскинула глаза на мать и начала издалека:

— Мамук! Хозяин сегодня рассчитаться обещал. Кучу денег принесу!

— Дай бог, — вздохнула мать.

— Мам, ты у нас хорошая. Я всегда говорю: наша мама всех лучше. Аннушка, правду я говорю?

— Смотрю я на тебя: сидишь ты, как на шиле! — пытливо нацелилась взглядом мать на младшую дочь. — Что случилось с тобой, девка? Уж не тот ли балбес тебе голову вскружил?

— О ком ты это, мамук? — с невинным видом спросила Домна.

— Да о том самом, с кем у колодца любезничала. Смотри ты у меня, не водись с кем не следует! Что толку от такого бесштанного.

— Ах, маманя! — обиделась Домна. — Уж и нельзя поговорить с человеком! А сама-то, как встретишься с кем-нибудь у колодца, говоришь без конца…

— Остра ты стала на язык, девка! — недовольно проворчала мать.

— Не сердись, мамук, это я по глупости… Отпусти нас с Аннушкой завтра в город. Хочется обедню послушать в старом соборе, богу помолиться. Знаешь, сегодня во сне я видела ангелов. Красивые такие, крылатые, с серебряными трубами. Говорят мне: «Молись, Домна…» — Домна молитвенно закатила глаза, являя собой образец кротости и смирения.

Анна еле удержалась, чтобы не прыснуть, и с двойным усердием принялась за щи. Мать подозрительно посмотрела на озорную дочку.

— Богу молиться — дело похвальное, конечно. Да ведь ты опять что-нибудь выкинешь.

— Не бойся, мам, ничего не случится. Вот и Аннушка будет со мной…

— Ну что ж! Коли хочется, сходите помолитесь…

Домна быстро выбралась из-за стола, схватила узелок, в котором ее обед: печеный картофель, кусок ржаного вперемешку с мякиной хлеба.

— Ну, мамук, жди с деньгами.

— Твои бы слова, доченька, да богу в уши! — сказала Наталья Ивановна, провожая Домну до порога. И уже громко добавила — Не опоздай на работу, дитятко! Беги быстрее!

Домна уже не слышала ее наставлений. Она, бегом спустившись с крыльца и поправив на голове ситцевый платок, понеслась под гору, и скоро ее тонкая, легкая фигура мелькала уже далеко на лугу.

4

От тихой деревушки Дав, где жила Домна, до кирпичного сарая Гыч Опоня было неблизко. Каждое утро Домна спешила знакомой тропкой, чтобы явиться на работу одной из первых. Тропинка вилась по сырому кочковатому лугу, затем ныряла в лесок, где, весело перекликаясь, порхали птахи. Молодые ели тянулись нежно-зелеными побегами к солнцу, подрагивая под легким утренним ветерком. На пышных мшистых буграх уже краснели гроздья брусники.

В лесу тихо. После ночного грозового ливня от пригретой солнцем земли поднимается парок. А там, где поглуше, — сыро и прохладно.

Миновав соседнюю деревню Чит, Домна задворками вышла на кочпонскую дорогу и, где вприпрыжку, где быстрым шагом, направилась по тропинке, бегущей между полями, на которых тут и там стояли золотистые суслоны.

Кочпон отличался от других пригородных селений. Несколько лет назад по этому селу погулял красный петух, и теперь оно заново отстраивалось. Дома в нем новые, недавно срубленные; на сосновых бревнах еще не успела засохнуть смола. Улицы прямые, широкие. На высоком берегу Сысолы виднеется голубая церквушка.

У околицы села Домна увидела стадо. Хозяйки уже подоили коров и выпроваживали их на пастбище. В утреннем воздухе далеко разносилось мычанье коров и телят, звон бубенцов и стук погремушек, лай собак. И все это перекрывал густой, величественный голос вожака стада: «Му-у-у!..»

Это был огромный черно-пестрый бык Гыч Опоня, по кличке Магэ. Важный, словно пристав, широкогрудый, на массивных ногах, с тяжелой, будто каменная глыба, головой. Налитые кровью глаза устрашающе поблескивали. Он медленно шагал в стаде коров, помахивая шишкастым упругим хвостом.

Домна знала, что этого быка следует остерегаться. Но когда она шла мимо домишка одноногого Макара, на дорогу выбежал вихрастый мальчонка и, размахивая хворостиной, закричал на коров:

— Уходите от нашего дому! Быстло, быстло!

Мальчик не сразу заметил быка, а когда тот оказался в нескольких шагах, растерялся со страху. Бык, опустив голову, напрягся, чтобы ринуться вперед. Еще один миг, и он повалит парнишку на землю, убьет.

Домна стремительно бросилась к нему. Закричала истошно:

— Куда ты, идол, куда? Вот я тебе, только посмей!

Бык поднял голову, с недоумением покосился на девушку. Домна нагнулась и, схватив подвернувшуюся под руку старую, выброшенную за ненадобностью плетуху-корзинку, швырнула ею в быка. Плетенка попала в лоб и повисла на рогах. Бык затряс головой, пытаясь освободиться от корзины. Домна схватила мальчика под мышки, встав на нижние жерди изгороди, перебросила его в огород, но, спрыгнув обратно, почувствовала боль в ноге.

— Ай да молодчина, девушка! Этакого зверя не испугалась!

Домна оглянулась. Чуть поодаль стоял незнакомый человек в стареньком пиджаке, картузе и с удочкой в руках. Он поднял увесистую палку, валявшуюся у изгороди, и громко крикнул на быка. Магэ, успевший уже освободиться от мешавшей ему плетенки, сердито ударил копытом о землю и нехотя поплелся за стадом.

— Ах, проклятущий! Чуть не забодал сынка! — громко причитая, выбежала из дому женщина. Это была жена Макара, тетушка Татьяна. Всю весну она тоже работала у Гыч Опоня, месила глину, а на время сенокоса вынуждена была уйти, чтобы заготовить корм для своей коровенки.

Татьяна стала приглашать Домну в избу:

— Зайдем к нам, угощу картофельными сочнями. Сто раз спасибо тебе за дитё! Не окажись тебя тут, Магэ забодал бы его. Пойдем покормлю я тебя чем-нибудь, Домнушка!

— Не могу, тетушка Татьяна, — сказала Домна. — На работу спешу. Да вот с ногой что-то случилось.

Прихрамывая, она подошла к крыльцу, присела на ступеньку и стала ощупывать ноющую ступню.

— Тебе помочь, девушка? — спросил стоявший у изгороди незнакомец, похожий на мастерового.

— Нет, спасибо! — поблагодарила Домна.

— Заходи к нам, Василий Артемьевич! — пригласила его тетушка Татьяна.

— А Макар Сергеевич дома?

— Нет, на работе уже.

— Тогда не буду вас беспокоить. Передайте ему мой привет и скажите, что был в Читу, видел нужного человека. Теперь спешу. До свидания! Будете в городе, заходите в гости.

— Сами навещайте! — ответила тетушка Татьяна.

Мужчина раскланялся и зашагал по дороге в город.

— Кто это? — спросила у хозяйки Домна.

— Ссыльный Мартынов, знакомый Макара, — поправляя на голове платок, сказала тетушка Татьяна.

Присев к Домне, хозяйка озабоченно спросила:

— Не вывих ли у тебя случился? Может, позвать знающего человека? Есть тут у нас одна бабушка, от всех болезней лечит. Баньку затопит, веничком попарит, настоем из трав напоит. Она и слово такое знает. Великая мастерица на все руки!

— Да нет, не стоит ее беспокоить. Авось само пройдет! — сказала Домна и попробовала привстать, но тут же приглушенно вскрикнула от боли.

— Зайдем к нам, отдохнешь малость и пойдешь.

Домна начала осторожно подниматься по шатким ступенькам крыльца.

Самовар в приданое

1

Кустарный кирпичный заводик Гыч Опоня стоял у опушки ельника, на сухом песчаном бугре. Работало тут с полсотни человек, большинство девушки. Всех их пригнала сюда крайняя нужда.

С начала войны мужчин забрали в армию, и заботы о куске хлеба легли на плечи женщин.

Гыч Опонь предпочитал нанимать девушек-подростков: они и безответные, и платить меньше.

Мимо кирпичного сарая пролегла проселочная дорога в город. Вдоль дороги тянулась изгородь, окаймлявшая изрезанное узкими полосками поле. За полем виднелась густая осиновая роща.

От кирпичного сарая город не был виден, но с дороги можно было разглядеть за зубчатой кромкой темнеющего леса сверкающие позолотой главы городского кафедрального собора да шпиль пожарной каланчи.

На работу Домна пришла после полудня. У кирпичного сарая слышались девичьи голоса. Все тут кипело, все делалось бегом. Одни месили глину, другие подносили песок. Из печи для обжига кирпича поднимались клубы черного дыма. Около нее возился коротко остриженный, одноногий Макар, муж тетушки Татьяны. Он был без рубашки. Его загоревшее до черноты тело блестело от пота. Макар ковылял неуклюже: не привык еще к своей деревяшке. Ногу он потерял где-то на равнинах далекой Галиции.

К месту работы Домна подошла, тая тревогу: сегодня впервые она опоздала. Важно было, чтобы строгий хозяин не увидел ее сейчас, а там как-нибудь уладится.

От ближней ямы, где месили глину, показался с ведрами в руках дурачок Терень. Видно, за водой послали. Домна подождала его и, когда тот подошел, ласково спросила:

— Дядя Терентий, не знаешь, где хозяин?

— Там, в сушилке торчит, — мотнув лохматой головой в сторону длинного дощатого сарая, отозвался Терень.

Ему уже лет за срок. Был он с жиденькой бороденкой и с усами пепельного цвета. В серых задумчивых глазах его постоянно трепетал страх. Обветшалый, заношенный сюртук Терентия, очевидно, был из жалости подарен ему каким-то сердобольным чиновником И весь он жалкий, пришибленный жизнью, грязный, с космами седых свалявшихся волос. А было время, этот человек имел семью, хозяйство, трудился. Да глядя на других соседей, вздумал поручиться за плута подрядчика, а тот бессовестно надул их всех, и увели у Терентия последнюю скотину со двора, разорили мужика. Терентий вздумал судиться с подрядчиком, но прогорел окончательно, израсходовал последние гроши, ничего не добился и тронулся умом. Теперь он и сам не помнит, который год бродит бездомным бродягой и где его семья. В этих местах его знает каждый. Временами он как будто приходит в себя и рассуждает толково и работает, как все, а потом вдруг найдет на него и начнет блажить, бросает все и уходит куда глаза глядят.

Здесь его держали на побегушках. Кому что понадобится, тот и кричал ему:

— Эй, Теря — глухая тетеря, сбегай за лопатой!

— Терень, наколи дров!

— Тереха, дружище, воды принеси!

И Терентий бежит за водой, колет дрова, послушно выполняет все, что ни велят. Иногда хозяин оставляет его за сторожа, подкармливает его и даже разрешает ночевать в углу сарайчика, под навесом.

Домна жалела этого несчастного и теперь искренне предложила ему:

— Дядя Терентий, давай я принесу воды!

Но Терень недоверчиво отстранился:

— Сам принесу.

— Отдохни тут, посиди. Давай ведра!

— Не дам! Ишь нашла дурака! — Терентий еще крепче ухватился за ведра, отошел к яме и стал черпать оттуда дождевую воду.

— Чего ты испугался? Боишься, ведра стащу?

— А то нет! Ведра-то хозяйские!

— Я вместе с вами работаю. Неужели не помнишь меня?

— Леший вас разберет! Все вы на одну мерку, — отвернувшись, ворчал Терентий. Он явно был не в духе.

Домна, чтобы расположить его к себе, предложила:

— Хочешь, угощу вкусным?

Терентий посмотрел недоверчиво:

— Чем угостишь?

— В узелке у меня печеная картошка. Хочешь?

— Покажи.

— Смотри… — Домна проворно развязала узелок и выбрала самую крупную картофелину — Бери!

— Давай две! — жадно блеснул глазами убогий.

Девушка протянула ему пару картошек, и Терентий отдал ей ведра.

— Бери, таскай воду. Только хозяину не говори, ведра-то хозяйские… А я червячка подзаморю. Одну картошку сам съем, а другую детишкам припрячу.

— А где твои дети? — спросила Домна.

Терентий неопределенно махнул рукой:

— Там… Далеко… — Он грязным рукавом вытер погрустневшие глаза и начал чистить картошку.

Домна наполнила ведра и сторонкой направилась к яме, где ее подруги месили глину.

На дне ямы, в жидком месиве рыжей глины, топтались две голоногие девушки.

— Вот вам и вода! — сказала Домна.

— Где же ты пропадала? — удивились те.

— Хозяин спрашивал про меня?

— Несколько раз.

— Я ногу подвернула, — сказала Домна, спускаясь в яму.

Она подобрала подол юбчонки и, приступая к работе, рассказала своим подружкам Дуне и Клаве, что с ней приключилось. Девчата ахали.

Обе они, сокрушаясь, советовали:

— Пойди и расскажи все, как было, авось не станет сердиться.

— Может, он сам заглянет сюда, — возразила Домна. Ей не хотелось встретиться с хозяином. Она старалась оттянуть неприятную минуту.

— Прятаться — для тебя же хуже! — убеждала ее Дуня. — Потом скажет: не было тебя на работе, не видел. Разве не знаешь его? При расчете за грош торгуется.

— Известно, жила! — поддержала ее Клава, счищая щепкой налипшую на ноги глину. — Два года я у него батрачила. Бывало, скажет: «Сегодня ко мне зайдет читовский мужик. Он любитель пить чай. Мы посидим с ним, поговорим о наших делах, а затем я крикну тебе на кухню: «Клавдя! Пить хочется, по ставь-ка нам самоварчик!» Ты, конечно, пообещай, налей даже воды, самоварной трубой постучи погромче, а огонь не опускай. Через какое-то время я опять крикну: «Клавдя, бесова дочь! Что это у тебя так долго самовар не кипит? Человек вон домой собирается идти». А ты отвечай: «Ах ты беда какая! Про самовар-то я и забыла! Потух ведь он, окаянный!» И снова, говорит, начинай стучать трубой, а огня не опускай, ни-ни! Буду ругать тебя для виду, а ты все равно отговаривайся да брякай трубой. Надоест мужику и уйдет… Вот он какой, знаю я его! Лучше пойди к нему, Домна, да расскажи все, как есть… — И Клава снова принялась усердно месить глину.

— Волков бояться — в лес не ходить! — махнув рукой, сказала Домна. — Не хочу дрожать перед ним.

— Вон ты какая! — с восхищением заметила Дуня. — Смелая! А мы с Клавой слова сказать при нем не смеем.

— Авось не проглотит, чего его бояться! — успокаивала подружек Домна. — Трусить будешь — сядут такие тебе на шею. Знаю я их! В Устюге один толстозобый даже вздумал на меня кричать. Так я брякнула ему в глаза такое — теперь еще, поди, в себя не придет. Ну ладно, девчата, схожу разыщу его, скажу, почему опоздала… За меня вы не бойтесь, — Домна поправила сбившийся платок и, выбравшись из ямы, счистила налипшую на ноги глину и зашагала к дощатому сарайчику.

2

Но все случилось иначе. Не успела Домна приблизиться к сарайчику, как послышался бойкий перезвон колокольчика и из-за поворота дороги от города показалась запряженная в пролетку рыжая лошадь.

Услышав колокольчик, из сарая выглянул и сам хозяин. Заслонив широкой мясистой ладонью глаза, он вглядывался в приближавшуюся пролетку, в которой сидели двое мужчин. Один из них был племянник Гыч Опоня — сын лесного доверенного Космортова, а второй — уездный агроном Степан Осипович Латкин. Отец Латкина — известный в городе и округе прасол, член городской думы. Узнав молодых людей, Гыч Опонь широко заулыбался.

— Добрый день, дядя Афанасий! — по-русски поприветствовал Гыч Опоня племянник, когда пролетка остановилась у сушильного сарая. Он легко соскочил на землю, поддерживая соломенную шляпу.

Вслед за ним с пролетки сошел и его приятель Латкин.

— Здравствуй, Афанасий Петрович!

— Милости просим, дорогие гости! — поклонился хозяин, приподняв над головой картуз с лаковым козырьком. Был он крепкого сложения, с мясистым лицом и с красными, как у карася, круглыми глазами. За это и прозвали его односельчане Гыч Опонем — Афонькой Карасем.

— Хе-хе, а вы все вместе, два приятеля! — потирая руки, заметил он добродушно.

— Мы с Михаилом Кондратьевичем старые друзья! — сказал Латкин. — Еще по Петербургу. Студентами сблизились. Я теперь простой агроном, а он помощник дворцового архитектора. Фигура!

— Ну зачем это, Степа! Мы с тобой друзья, а все остальное не имеет значения, — окидывая взглядом владения дяди, сказал Космортов. Высокий, сухопарый, с черными, словно нарисованными, усиками и с ниспадающими на плечи черными, слегка вьющимися волосами, в тщательно выутюженных брюках и белоснежной рубашке, он значительно отличался от своего друга.

Домна, оказавшаяся поблизости, оценила его по-своему: «Глиста в штанах!» Племянник хозяина не понравился ей с первого взгляда. Держался он надменно, барином.

— Дорогой дядюшка, через несколько дней мы с Софи собираемся в Петроград, — важно говорил он. — И по этому случаю завтра устраиваем прощальный обед. Я специально приехал пригласить вас с тетушкой Марьей. Надеюсь, не откажетесь? После обедни сразу прошу к нам… А теперь вот еще что: Степан Осипович хочет кирпич купить. Он что-то собирается у себя ремонтировать. Есть свободный кирпич?

— Есть, есть! — обрадованно закивал головой дядюшка.

— Вот и прекрасно! Ну-ка, показывай свое хозяйство, кирпичный король! Фу, какая тут грязь у вас! — перешагивая через лужу, брезгливо поморщился архитектор.

— Грязь-то грязь, да ведь, дорогой, кирпич делаем, а не кампет. Без грязи не выходит… Как-ино живет твоя баба, племяш? — путая русские и коми слова, спросил дядя.

— Моя жена Софи? Прекрасно. Просила привет вам передать.

— Сто раз спасибо, дорогой! Пускай господь бог даст здоровья и дальше… Эй, Терень! Иди подержи лошадь! Лок татче!^[1] — крикнул хозяин Терентию, подошедшему поглазеть на господ.

Терень шагнул было к лошади, но в этот момент Латкин сунул руку себе в карман, чтобы достать портсигар, и Терентий, испугавшись, юркнул за сарай.

— Что с ним? — удивился агроном.

— Дурак. Думал, бить хочешь, вот и бежал, — махнув рукой, пояснил Гыч Опонь. — Эй, кто там ближе? Домна! Держи лошадь.

Домна взяла лошадь за повод. Хозяйского племянника она видела впервые, ауездного агронома знала. Стирала как-то у них с матерью.

Латкину было около сорока. Рыжеватые брови, помятое лицо кутилы. Глаза его, холодные даже когда он смеялся, оставляли неприятное впечатление.

Вынув из серебряного портсигара папироску и закурив, Латкин предложил и хозяину:

— Закури, Афанасий Петрович!

— О, какой короший папирос! — польстил Гыч Опонь и неуклюжими пальцами стал осторожно вылавливать папироску, хотя и не курил из скупости.

— Может, чайку попить желаете? — предложил он, неумело попыхивая даровой папироской.

— Попозже. Вы поговорите о деле, а я парочку эскизов накидаю, — сказал Космортов и добавил не без восхищения — Вижу, неплохо преуспеваешь, дядя Афанасий! Хозяйство твое растет. Вот два новых сарая. Их раньше не было.

— Да, это прошлый год построил! — с удовольствием подтвердил Гыч Опонь.

— И печь для обжига, кажется, новая. И людей больше работает. Вон их сколько: и там, и там, и там…

— Больше полсотни человек около меня кормится, да толку от них мало. Короший народ на войну забрали, сопливые девчонки остались.

— Отлично, — восхищался Космортов. — В детстве, помню, здесь темный лес стоял. Когда я ходил по дороге в Кочпон, я каждый раз со страхом оглядывался на этот лес: боялся леших и медведей. Чтобы не тронул медведь, я брал заплесневевшую корку хлеба и ел эту гадость. Дядюшка! Прикажи принести из пролетки мольберт, саквояж и складной стульчик.

— Кто он такой саквояж? — растерянно спросил Гыч Опонь. — Я не знаю.

— Саквояж — кожаная сумка. Там у меня краски, кисти. А мольберт — это станок для рисования. Понял?

— Понимай теперь, все корошо понимай! — закивал дядя и, желая блеснуть перед рабочими, крикнул Домне — Эй, девка! Чего вылупил глаза! Скоди на лошадь, неси барину… Как говорил? — обратился он к племяннику.

— Мольберт, саквояж и стульчик!

— Вот дырявой голова! — Гыч Опонь сердито бросил Домне уже по-коми — Вай бариныслысь колуйсо. Сэсся коди за барином — куда он, туда тэ тшотш. Кылан он, но, божтом катша?^[2]

И, снова обращаясь к племяннику, пожаловался:

— Некороший девка этот.

— Почему? — прищурился архитектор на Домну, возившуюся с его вещами у пролетки. — Ты не прав, дядюшка. Она, на мой взгляд, хорошенькая: выразительные губы, умные глаза! В ней что-то есть. Как ты находишь, Степан Осипович? — обратился он к Латкину.

— Ничего, смазливая, — согласился Латкин.

— Нет, ты посмотри внимательнее: характерное лицо зыряночки. Знаете что? Я, пожалуй, набросаю ее портрет.

— Дуглы вай, дуглы, племяш!^[3] — замахал руками Гыч Опонь. — Некороший она баба, шалтай-балтай…

Домне было смешно, как изъяснялись дядя с племянником: один по-русски, другой по-коми, вставляя безбожно исковерканные русские слова. И тем не менее они понимали друг друга.

«Однако быстро он забыл родной язык! — подумала о Космортове Домна. — Стыдится его, что ли? Старается барином себя показать…»

Архитектор, конечно, и не предполагал, что о нем думает в эту минуту сопровождающая его девушка. Следуя за дядей, он беззаботно насвистывал. Гыч Опонь, суетясь, рассказывал про свое хозяйство, объяснял, где и что находится, как думает расширять предприятие.

Кирпич на его заводике производили кустарным дедовским способом. Когда требовалось быстро изготовить большую партию, глину месили лошадями. Обычно же все делали люди, так обходилось дешевле.

Когда хозяин со своими гостями подошли к той яме, где работала с подружками Домна, девушки топтались особенно усердно. Под их ногами вязкая масса чавкала, сопела, пучилась, прилипала к ногам.

Не одна уже на этой работе получила ревматизм. Многие жаловались на боли в пояснице. Потопчись тут с утра до вечера, с первых весенних дней, как только оттаивает земля, и до заморозков!..

Хозяин велел девушкам подать для пробы глину; помял между пальцами, покачал головой недовольно.

— Что, красавицы, весело работать? — спросил Латкин.

— Весело… — отозвалась Клава, другие промолчали.

— Раствор слабый. Добавьте песочку и месите лучше. Усерднее надо работать. Бог труды любит! — распорядился Гыч Опонь и повел гостей дальше, к сарайчику, где формовали кирпич-сырец.

Домна с вещами хозяйского племянника замыкала шествие.

Здесь, на формовке, хозяин платил не поденно, как другим рабочим, а с каждой сотни кирпича. И работницы трудились изо всех сил. Руки, плечи — все в постоянном движении. Надо успеть, чтобы не отстать от других. А не будешь поспевать, на твое место поставят другую, более проворную. Приходя домой, формовщицы еле держатся на ногах, спешат быстрее до постели добраться. Натруженные руки ноют, а по ночам немеют, становятся словно деревянными.

Кирпич-сырец относили в сушилку и ставили на длинные стеллажи. Потом, после выдержки, в печь на обжиг.

Когда Гыч Опонь с гостями подошел к печи, Макар вытянулся и поздоровался по-солдатски:

— Здравия желаю!

— Здравствуй, дружище! — ответил Латкин. — Видать, что солдат. Где ты потерял ногу?

— В Галиции.

— Чудесно, — машинально сказал Космортов и поспешил тут же поправиться — Добро, добро, солдат. Работай!

— Добро — что в проруби дерьмо! — сказал Макар.

Латкин пожал плечами, а его приятель сделал вид,

что не понял дерзости Макара.

Чтобы замять неприятный разговор, Гыч Опонь предложил Латкину пойти посмотреть кирпич, заготовленный для продажи.

— Недалеко тут, у дороги сложен, — сказал он. — Понравится — можете увезти хоть сегодня!

Космортов, установив мольберт, начал вытаскивать из саквояжа краски, кисти и все необходимое для рисования. Домне он предложил сесть несколько дальше. Объяснил, что собирается рисовать ее портрет. Сказал, чтобы она сидела смирно, не вертела головой.

Тем временем Латкин с хозяином направились к штабелям аккуратно сложенного кирпича. Агроном, осмотрев товар, спросил о цене.

— Товар первосортный! — расхваливал свой кирпич Гыч Опонь. — На сотни лет. Сами видели, как девчонки месят глину. Я им поблажки не даю. Зато и кирпич — звенит!

Хозяин взял из кучи кирпича один, щелкнул по нему ногтем и, бросив к ногам, торжествующе заявил:

— Видал, Степан Осипович! Вроде как из железа. Не стану тебя обманывать, не возьму такой грех на душу. Кирпич сильно короший, покупай.

— Хорош-то, быть может, и хорош, Афанасий Петрович. Да ведь и цена у тебя… — Латкин, не докончив фразу, прищелкнул пальцами.

— Степан Осипович! По нынешним-то временам разве эта цена? — удивился Гыч Опонь. — Можно сказать, задаром даю. Покупателю всегда кажется дорого, а нашему брату — одно разорение. Уже подумываю закрыть дело. Только жалко своих работников. Перестану возиться с кирпичом, куда они денутся? С голоду подохнут! Истинный Христос, пропадут… А все война! За второй год перевалило, а ни конца ей, ни края не видно. Как там наши теперь воюют? Жив ли еще проклятый Вильгельм у немцев?

— Утешительного мало, — сдержанно отозвался Латкин и привычным движением стряхнул с папироски пепел. — Немец жесток и коварен. На западном фронте он, пишут, пустил в дело газы…

— Пресвятая богородица, что делается! Как думаешь, долго еще будем воевать? Конец не близок ли?

— Какой там конец. Недавно Италия объявила войну Австрии, воюют уже одиннадцать государств.

— Господи боже! — перекрестился Гыч Опонь и со вздохом добавил — Вот и нашего зятя, Алексея Архиповича, забирают на войну. Извещение пришло. Велели готовиться. О господи! Год как женился на дочке. Человек он, сказать откровенно, не очень завидный, к делу не слишком усердный и с ссыльными любит якшаться. А все же свой человек. Какой палец ни укуси, все равно больно. И за какие только грехи господь послал это наказание — войну? А я уже так корошо начинал жить, думал большой завод построить, заводчиком стать!

Так беседуя, они вернулись к Космортову, который вчерне набросал уже портрет Домны.

Собираясь уезжать, Латкин сказал Гыч Опоню:

— Вот тебе, Афанасий Петрович, небольшой задаточек, остальную сумму привезу через несколько дней. Обещаешь подождать?

— Подождать можно, почему не подождать.

— Не обманешь? Мне кирпич нужен…

— Коли пообещал, так и будет, Степан Осипович, — заверил Гыч Опонь. — Только вам уступаю по этой цене, из уважения к вашему семейству… Может, съездимте к нам в Кочпон, обмоем это дело?

Он вздохнул, сокрушенно покачал головой, изобразив на лице смирение.

Гости не отказались. Гыч Опонь проводил господ к пролетке, помог им сесть, сел сам и взялся за вожжи:

— Можно ехать?

— Одну минутку! — остановил его уездный агроном и, повернувшись к Домне, сказал игриво:

— Слушай, как тебя зовут, чернушка?

— Домной зовут, — сдержанно ответила та. Она стояла в сторонке в ожидании приказа хозяина.

— Хочешь с нами прокатиться до Кочпона? — предложил ей Латкин.

Домна отказалась:

— Я на работе.

— А мы попросим твоего хозяина.

— Все равно не поеду, — грубовато отрезала Домна и, встретившись с наглым взглядом агронома, вспыхнула, но не отвела глаз, не опустила их.

— Ох и злюка, видать, — усмехнулся Латкин. — Ладно, не надо. Думал попросить проводить нас. Заработала бы на леденцы. Да глаза твои слишком уж сердитые. Не люблю таких…

Легкая пролетка покатила по пыльной дороге к видневшейся вдали деревне.

3

После отъезда хозяина работа не спорилась. Солнце уже не припекало. Повеяло прохладой. День клонился к вечеру. Была суббота. За неделю тяжелой, напряженной работы люди устали. И наиболее бойкие девчата по одиночке и парами подходили к печи для обжига.

Макар, делая вид, что недоволен, заворчал на них:

— Что вам здесь надо? Почему не работаете?

— Дядя Макар, дай напиться. У тебя всегда свежая, вкусная вода, — отозвалась худенькая Дуня.

— Откуда только достаешь такую чудесную воду? — затараторили вслед за ней и другие.

— Кругом марш! — невозмутимо скомандовал Макар и в острастку даже пригрозил им черемуховой палкой, с которой он редко расставался. — Знаю я вас, озорниц! Марш отсюда!

— Не бойся, не украдем головешек из твоей печи… Дядь Макар, мы соскучились по тебе, а ты нас гонишь, — пошутила Клава.

Девушки шумной стайкой окружили его:

— Дядь Макар, не будем ссориться. Не шуми больно, а то попадет от нас.

— Возьмем и вываляем в пыли. Нас вон сколько, а ты один…

Макар невольно отступил.

— Ладно, трещотки, сдаюсь!

Девушки бережно подхватили его под руки, усадили на валявшийся тут же обрубок кряжа и, разместившись рядом, стали упрашивать рассказать что-нибудь о своей службе в солдатах.

— Ладно, греховодницы! Коли решили отшабашить сегодня, что с вами поделать? — лукаво подмигнул Макар. — Только без караульного нельзя… Тереша, друг! Понаблюдай за дорогой. Покажется хозяин, свистни.

Макар начал набивать свою самодельную трубку.

Веселый гомон поутих. Завязался общий разговор про питерского гостя, хозяйского племянника, который только что был здесь с уездным агрономом. Девушки заметили, каким он стал спесивым и важным.

— С нами даже не поздоровался! — сказала Клава.

— Где уж с нами! Матери родной и то по-коми слова не скажет! — уминая закопченным пальцем табак в трубке, угрюмо заметил Макар. — Не знаю, как он теперь там в Кочпоне с тетушкой разговаривает, а дома у себя, рассказывают люди, был такой случай. Захотелось ему пить. «Вода, говорит, мне надо вода». А мать по-русски вроде нас знает, кинулась к постели. «Куда, спрашивает, золотко, постлать, может, в горнице приляжешь?» Она поняла по-нашему, по-коми, вода — значит: спать ложусь…

Девушки посмеялись над незадачливой мамашей и спесивым сыном. Макар сердито покручивал ус.

— Эти белоручки все такие! Бар из себя корчат. И этот не лучше: выучился, женился на дворянке и — нос кверху! На родном языке ему, видите ли, уже стыдно слово сказать! Есть же такие выродки, прости господи!.. А хорошо бы такого в окоп загнать, пусть послушает, как пули посвистывают. Может, тогда и поймет… — сурово заключил Макар и, заметив Домну, спросил — Расскажи-ка, воструха, о чем беседовали господа?

— Агроном купил у нашего хозяина кирпич. А потом разговаривали про войну. Да мало что я у них поняла. Потом про цеппелины, подводные лодки… Дядь Макар, а что это такое?

Макар пожал плечами.

— Подводную лодку мне, девчата, видеть не довелось, но слыхал — это такое военное судно, которое под водой. А цеппелин видел. Летит по небу такой длинный и толстый, как кишка. Смотреть страшно! Бес его знает, как он там держится на воздухе… А все придумали, чтобы людей убивать. И пушки, и корабли там разные, и огнеметы…

— А что такое огнеметы? — спросила Дуня, поправляя на голове старенький платок с голубыми горошинками.

— Сказать вам, не поверите! Это такая чертовка труба, огненной струей стреляет, все, что есть, начисто сжигает. Довелось мне своими глазами видеть, не приведи господи! Погнали нас в атаку. А он, немец, как даст из этих огнеметов! Что там было! Много моих дружков-солдатиков заживо сгорело, обуглилось…

Девушки слушали затаив дыхание. Макар молчал, разжигая трубку.

— Много там губят и калечат нашего брата! — пыхнув дымком, заговорил он. — Людей косят, что траву! Получается, как на мельнице: одних перемелют, другие приходят, и снова работает чертова мельница. Видно, пока не перебьют всех, войне конца не будет. А кому от нее польза, от этой войны, подумайте сами? Одним война — это мученье и смерть, для других же… вот таким, к примеру, которые только что тут были… вроде и войны нет. Живут себе на здоровье, гуляют, веселятся… Вот и рассудите, где правда на земле! — Макар спохватился, что высказал лишнее — Про это, девушки, молчок. Я вам ничего не говорил, и вы ничего не слышали.

— Не беспокойтесь, дядь Макар. Мы понимаем, — успокоила его Домна.

— Ну тем лучше. А то за длинный язык живо-два к исправнику «в гости» можно угодить. Кто тогда будет кирпичи делать нашему хозяину, который и калачиками вас кормит, и приданный самовар обещает? — подмигнул девушкам Макар.

— Чтобы его раздуло с этих калачей! — несмело отозвалась Дуня и юркнула за спины подружек.

— А ты чего испугалась? Тут все свои, доченька, ябедников нет среди нас. Не так ли? — быстро окинул взглядом девушек Макар.

Те дружно закивали головами.

Солнце уже снижалось к лесу, когда раздался свист Терентия: он давал знать, что на дороге из Кочпона показалась лошадь.

Вскоре у кирпичного сарая остановилась знакомая пролетка, и, точно куль с солью, из нее вывалился хозяин. Гыч Опонь был заметно навеселе. Отряхнувшись от пыли, он любезно попрощался с гостями. Пролетка тронулась и запылила дальше, к городу.

Проводив молодых людей, Гыч Опонь с ларцом под мышкой по-хозяйски прошагал к сараю и, распорядившись вынести под навес сколоченный на скорую руку столик, уселся на широкий обрубок. Открыв с мелодичным звоном ларец, он по одну сторону его положил связку калачей, по другую, справа, — горку медяков и серебряную мелочь. Хотя время было военное, трудное, однако хозяин все еще придерживался прежних порядков, старался казаться добрым и по субботам, производя расчет с рабочими, вместе с медяками давал по калачу.

— С богом! Давайте, кто первый. Кто спешит в баньку попариться, подходи! — говорил он, потирая и без того рдевший нос. — Господи, благослови нас! Начнемте с тех, которые глину месят. Ты, Дуня, старалась эту неделю. Получай полтину серебром и еще вот калачиком полакомись. Бери, не стесняйся! Что заработала, то и получай! — Гыч Опонь положил в руку Дуни полтинник, затем взял из связки калач — Ешь на здоровье. Калачик-то вон какой румяненький да вкусненький! Хрустит на зубах. Кто дальше? Ты, Клавдя. Удержу из твоего заработка стоимость лопаты. Что, так и не нашелся тот заступ?

— Нет, — ответила Клава вдруг осипшим голосом. Среди подружек она выглядела самой слабенькой и болезненной.

Домна знала, что в иные дни солдатская дочь работала впроголодь, не имея даже куска хлеба. И когда другие в перерыве между работой закусывали, Клава молча отходила в сторону, чтобы не изводиться. Домна не раз делилась с ней своим скудным завтраком. До этого хозяину не было дела. Качая укоризненно головой, он продолжал допытываться у сникшей девушки:

— Как же так, милая? За лопату я деньги платил. Так ведь задаром никто не дает ничего. Я покупаю, а вы теряете хозяйское добро. А может, случайно домой унесла?

— Нет же, нет, хозяин! — испуганно заморгала глазами Клава.

— Тогда куда же мог деться заступ?

— Не знаю…

— Ты не знаешь, и я не знаю, а кто же знает? — продолжал ласково тиранить беспомощную девушку Гыч Опонь. Сегодня после выгодной сделки с уездным агрономом он был в хорошем настроении. Теребя бороденку, Гыч Опонь задумался на миг и, махнув добродушно рукой, пропищал бабьим голосом — Бог с тобой! Не буду сегодня удерживать, подожду. А ты, голубушка, ищи. Заступ не иголка. Если домой не утащила, куда ему деваться! Получай заработок. И калач тоже бери, не буду обделять тебя.

— Спасибо, Афанасий Петрович!

— Бога благодари! Это он наш кормилец и благодетель.

Скуповато расплачивался хозяин, но девушки и такому заработку были рады.

— Той, кто прилежнее всех старается, осенью самовар подарю, — как и всегда в субботу при расчете, напомнил Гыч Опонь. — Он у меня уже дома стоит. Хорошее приданое будет. Самовар новенький, как огонь горит.

Домна ждала, когда очередь дойдет и до нее, но хозяин упорно ее не замечал.

Подошел Макар. Хозяин сунул ему в ладонь несколько монет и калач.

— Мало… — встряхивая на ладони недельный заработок, угрюмо проговорил Макар.

— Бери, коли так, еще один калач! — расщедрился Гыч Опонь и, подавая другой калач, ласково добавил — Бери, Макарушка, бери. Пусть полакомятся детишки…

— Постой ты с калачом… За работу мало платишь, я говорю. Обижаешь нас.

— Это я-то обижаю? Господь с тобой, Макар. Не пьян ли ты, дружок, сегодня?

— Нет, я не пьяный, Афанасий Петрович. Сам посуди, теперь все втридорога стало: и хлеб, и продукты, и одежда. А ты все еще по старым ценам рассчитываешь. Ну что я на эти медяки куплю для семьи? — перетряхнул на ладони монеты Макар.

— Хватит. У меня, чай, не казна! — сухо отрезал Гыч Опонь.

— Сегодня, хозяин, продал кирпич, большие деньги получил, наверно. А нам гроши даешь.

У Гыч Опоня от неожиданности на какой-то миг словно отнялся язык. Считал он себя кормильцем этих бездельников, а ему вон что осмелились сказать в глаза.

— Сегодня ты слишком боек на язык, Макар! — наконец выдавил он из себя. В глазах его заметались недобрые огоньки, но он сдержался. Макар все-таки солдат, ногу потерял на войне, медалями награжден, да и человек нужный. «Но потачку давать тоже нельзя», — решил про себя Гыч Олонь.

— Я тебе, Макарушка, вот что добром скажу: коли не нравится у меня, иди, где лучше платят. Я тебя, дружок, не задерживаю. С богом! И никого не буду задерживать. Не глянется у меня — скатертью дорога!

— В том-то и дело, что некуда нам деваться от этой проклятой жизни! — Макар шагнул вперед и протянул свои обожженные ладони. — Вот они, мозоли наши. Старые от винтовки, а свежие — на тебя работая, получил… Обидно! Ты и девушек безответных заставляешь до упаду работать, а платишь гроши. За это, выходит, воевали мы, что ли?

— Воевал ты, Макар, за веру, царя и отечество! — торжественно сказал Гыч Опонь и поднял палец кверху.

Но Макар махнул рукой:

— Слыхали это! Уши прожужжали…

— Как ты смеешь! — возмущенно воскликнул Гыч Опонь. — Хотя и медали у тебя, а за такие слова, знаешь, что могу с тобой сделать? Неуважение к царю высказываешь…

— Я по-хорошему с тобой, хозяин, а ты грозишься, — спокойно заметил Макар. — Разве нельзя по-хорошему с нами говорить?

— Получил расчет и — с глаз долой! Сказано мною — отрублено! — уже не сдерживая себя, выкрикнул Гыч Опонь. — Освобождай место!

Домна, молча наблюдавшая за ними, рванулась вперед. Еще минуту назад она не решилась бы на этот шаг, но теперь словно какая-то сила толкнула ее стать перед хозяином лицом к лицу:

— Афанасий Петрович, не надо так! Дядя Макар хороший человек, не обижайте его. У него же семья, детишки…

— Ах, и ты тут! — недобро сказал он. — А ну-ка скажи, где целый день болталась? Почему не работала?

— Утром ногу повредила. А так все время работала. Вот девушек спросите, — начала было оправдываться Домна. Но, заметив, с каким недоброжелательством уставился на нее хозяин, замолчала.

Кто-то из девушек заметил несмело:

— Она работала сегодня усердно…

Гыч Опонь словно и не слышал. Тогда Макар кинул резко:

— Хозяин! Не обижай девушку.

Гыч Опонь приподнялся, передвинул остатки калачей с одного края столика на другой.

— Заодно, стало быть? По договоренности?

Домна вдруг почувствовала, что робость, связывавшая ее, исчезла. Смотря прямо в глаза хозяину, она отчеканила:

— Мы не сговаривались, зачем лишнее придумывать?

— Ха, не собираешься ли меня учить, сопливая? — крикнул Гыч Опонь и, вдруг побагровев, визгливо закричал:

— бон отсюда, лентяйка!

Домна отшатнулась и, чувствуя, как застучало сердце, выпалила разом то, что накипело:

— Если хочется орать, кричи на свою жену, а меня не трогай. И еще скажу: ты и есть самый настоящий живоглот!

— Ах ты, зараза! Да я тебя… — начал было Гыч Опонь.

Но Макар остановил его, сказав внушительно:

— Хозяин, зачем кричать? Голос надорвешь. И без того хрипеть стал…

— Замолчи, не твое дело! Я тут хозяин! Вон отсюда, пока целы! У меня сказано — отрублено! А будете упрямиться, позову урядника, упеку в чижовку! — пригрозил Гыч Опонь. Он сгреб деньги, калачи, захлопнул ларец и пошел прочь.

«Вот тебе и приданный самовар!» — подумала Домна, и комок обиды подкатил к горлу, перехватил дыхание.

Листовки

1

Наступил день Успенья. Домна с Анной рано утром отправились в город.

Усть-Сысольск утопал в зелени тополей и берез, уже там и здесь тронутой золотисто-желтыми проплешинами — вестниками приближающейся северной осени.

Над городом плыл разноголосый звон колоколов. Гудела медь только что отстроенного Стефановского кафедрального и старинного Троицкого соборов. Жиденьким перезвоном им вторили церквушки окрестных сел.

Сестры не сразу решили, куда им пойти к обедне. Считалось, что в Стефановском соборе больше благолепия и там хорошо поют, но в городе говорили, что в Троицком будет служить сам протопоп. Сегодня он собирался произнести проповедь, и многие шли послушать его. Сестры тоже повернули к старому собору. Он стоял на высоком берегу Сысолы, где можно было после обедни погулять. Вокруг росли тополя, березы и несколько молодых кедров.

Проповедь протопопа привлекла многих прихожан. В церкви было тесно и жарко. Сверкали паникадила, мигали лампадки и свечи, густо понатыканные у икон. Под тяжелыми каменными сводами плавал густой дым ладана. У порога, где сестры остановились, толпились бедно одетые старушки, вдовы и нищенки.

— Пойдем дальше! — тронув сестру за руку, шепнула Домна.

Но сестра осуждающе качнула головой. Домна стала одна протискиваться вперед. На нее шикали и ворчали жены приказчиков и чиновников. Староста, обходивший прихожан с большим металлическим блюдом, неодобрительно покосился на нее. Домна, как наказывала мать, положила ему на блюдо копейку, но староста не подобрел от этого.

Она стояла среди купчих и жен больших чиновников. Воздух был насыщен смешанным запахом духов и разомлевших от жары тел. Шуршали шелковые платья, юбки с многочисленными оборками и бантами. В глазах рябило от переливающихся разноцветными огоньками перстней и дорогих браслетов.

«Счастливые люди», — забыв про службу, думала Домна.

На клиросе заливались певчие. Рядом стояли купцы в синих кафтанах, чиновники в мундирах с блестящими пуговицами. Эти молились совсем не так, как бедный люд. Они, точно играючи, взмахивали кистями холеных рук.

Но вот певчие пропели «Буде имя господне…». Прислужники вынесли обитый парчой аналой. Из алтаря вышел протопоп в золотой ризе и благословил прихожан.

— Братья и сестры! — встав за аналоем, произнес он нараспев. — Бог послал нам тяжкое испытание. Жестокий и коварный враг с огнем и мечом вторгся на нашу землю, разоряет храмы божьи, глумится над православной верой. Война охватила полмира. Близок день суда господня!..

Люди внимательно слушали. Лишь изредка то тут, то там раздавался скорбный вздох какой-нибудь старушки, может быть потерявшей единственного кормильца.

Служба окончилась, народ стал молча выходить из каменного собора.

Перешагнула порог храма и Домна: после проповеди на душе у нее было смутно. На паперти толпились нищие. Среди них был и Терень. Босой, без шапки, оборванный, он стоял с перекинутым через плечо мешком, крестясь, благодарил за поданную милостыню.

— Терень, ты что тут делаешь? — спросила Домна.

— Ради Христа прошу… Детки голодают, накормить их надо! — жалобно сказал он. Затем помолчал и уже рассудительно добавил — Хочу денег подкопить и в Устюг махнуть, до самого большого судьи!

— Зачем?

— Правду найти! Злые люди спрятали правду, а он знает и скажет… Подайте ради Христа бедному человеку! — протянул он руку за очередным подаянием.

Выйдя за церковную ограду, часть прихожан направилась по Покровской и Сухановской улицам к себе домой, некоторые спешили по набережной в сторону Кируля, а кому было не к спеху — кружили по Соборной горе.

Отсюда, с крутого берега Сысолы, открывался живописный вид на реку, на маячившую вдали Золотую гору, на чуть видневшуюся слева Вычегду.

Здесь было светло и привольно. Под легкими порывами ветра мягко шелестели блестящие листья тополей, покачивались пушистые ветки кедров.

Затерявшись в шумной толпе парней и девушек, Домна с Анной шли не спеша и только успели завернуть за угол каменной церковной ограды, как над высокой колокольней взметнулась стая галок.

Сестры невольно взглянули вверх.

— Аннушка, смотри! Что это с ними? — с недоумением спросила Домна.

— Вспугнули, — отозвалась та. И не успела сказать, как вдруг из черного проема колокольни появилось странное белое облачко, точно выпорхнула стайка белых голубей.

Но это были не голуби.

— Листовки! — раздался чей-то звонкий голос.

Покружившись в воздухе, листки падали вниз, на толпу гуляющих. Многие кинулись ловить их.

— Смотрите! Тут что-то написано.

— Видите: «Долой грабительскую войну!»

Кто-то вскрикнул, словно прикоснувшись к раскаленному железу:

— Эй, полиция!

В толпе замелькала черная, как у цыгана, борода кожевника. Он завопил, словно на пожаре:

— Это дело ссыльных! В Сысолу их, утопить всех до единого!

Вокруг старого собора все задвигалось, закипело. Замелькали фуражки полицейских. То тут, то там раздавались сердитые окрики: полицейские бросились собирать разлетевшиеся листовки, вырывали их из рук у тех, кто пытался утаить, запрятать в картузы, в карманы. Домна, впервые попав в такую перепалку, больше с любопытством, чем с испугом, смотрела на происходящее.

Где-то около самой колокольни раздался ликующий голос кожевника:

— Держите! Вот он!..

Домна с Анной побежали за хлынувшей в ту сторону толпой.

— Где, где он? — спрашивали друг у друга всполошенные люди.

— Только что тут видел! — кричал кожевник осипшим голосом, красный и потный от усердия. — На колокольне был, поганец, там прятался! Тут он! Ищите…

— А это не он ли? Смотрите, смотрите, бежит к сторожке! — кто-то показал на мелькнувшую у церковной сторожки фигуру человека.

— Он! Держите дьявола! — захлебываясь от ярости, гаркнул кожевник и бросился догонять бегущего.

Через минуту голос его был слышен за углом:

— Попался-таки!..

— Да это же Терень, дурья башка! — спохватился бойкий и вертлявый дербеневский приказчик.

— И вправду он, дурак! Куда ты бежал, болван этакий?

— Не бейте меня, не бейте! — защищая голову от удара, взмолился Терентий.

— Лешак кривоногий! Дубина! Добрых людей только с толку сбил! — И, поддав ногою нищему под зад, кожевник помчался обратно.

Толпа зевак хлынула за ним и дербеневским приказчиком.

Вскоре Домна вновь услышала голос кожевника:

— Караульте выход с колокольни! Здесь он!

Жандармы заметались, как собаки, почуявшие зверя. Они бросались то в одну сторону, то в другую, раздавая тумаки и подзатыльники путающимся под ногами ребятишкам.

В суматохе трудно было что-либо понять.

Но вот Домне показалось, что в одном месте в толпе мелькнула взлохмаченная голова Проньки.

— Проня! Пронь-ка-а! — закричала Домна. Но кругом было шумно, она еле расслышала свой голос.

— Может быть, не он? — выразила сомнение Анна.

— Что ты! Будто я его не знаю? — возразила Домна.

Парень, за которым охотились стражники, ловко ныряя в толпе, добежал до обрыва, на миг остановился у края и прыгнул вниз.

— Ловите его, ловите! Вот он, шельмец! — размахивая черным картузом, кричал запыхавшийся кожевник.

Подбежав к обрыву, Домна успела заметить, как далеко уже под горой мелькнула фигура и исчезла за прибрежными постройками.

Между тем полицейские свистки все еще перекликались на Соборной горе. Но было уже поздно: парень успел скрыться из виду.

— Аннушка, видела, как он сиганул с угора прямо вниз? Ай да Пронька! Как ты думаешь, это он раскидал листовки?

— Сказала тоже… Разве Пронька так бегает?

Жандармы продолжали шнырять, подбирая тут и там листовки. Люди же, опасаясь попасть в полицию, быстро расходились.

— Ну и сорванец! — рассуждали в толпе. — Бегает, как олень, аж пятки сверкают!

— А что написано в листовках — знаешь?

— Не читал, что ли, сам-то?

— Да не учен я.

— Про войну написано: сколько народу побито, сколько денег переведено на прорву…

— Эх, война, будь она проклята!

2

Когда сестры покинули Соборную гору, Домна спросила у Анны:

— Ты подобрала хоть листок?

— Зачем он мне, коли не умею читать!

— А я взяла. В коты^[4] под подстилку засунула. Придем домой, я тебе прочитаю, — пообещала Домна. Она полтора года училась в начальной школе и хотя с трудом, но читала.

Сестры поднялись по Покровской улице к пожарной каланче, пересекли Спасскую улицу, прошли еще несколько десятков шагов и остановились у двухэтажного каменного дома с большими, в рост человека, светлыми окнами. Здесь помещалась женская гимназия.

— Вот бы где поучиться! — мечтательно проговорила Домна, любуясь гимназией, которая казалась ей сказочным дворцом.

— Ишь чего захотела! Когда будешь купеческой дочкой, может быть, и сюда попадешь, — съязвила Анна. — Пойдем дальше, а то глаза прилипнут… В городе раньше всех открывается лавка Есева, к нему и заглянем. Хорошо бы купить матери в подарок ситцевый платок, а то у нее уже старенький. Знаешь что? Давай-ка разуемся. Ногам нашим ничего не будет, а обувку надо беречь. — Она села на край деревянных мостков и начала снимать коты.

Домна охотно присоединилась: босиком даже лучше.

Одеты они были в старенькие, поношенные, но Чисто выстиранные сарафаны. На Домне, кроме того, была коленкоровая кофточка с вышитыми рукавами и белый передник. За спиной темно-русая коса, к которой бы очень подошла яркая шелковая лента. Но ленты не было, и пришлось вплести узенькую тесемочку. Незатейливый туалет девушек дополняли пестрые шерстяные чулки домашней вязки.

Разувшись, девушки закинули коты с чулками за спину, босиком пересекли грязную Троицкую улицу, сполоснули ноги в лужице и, свернув к нужной им лавчонке, несмело открыли входную дверь. Над их головами весело протенькал колокольчик.

В лавке никого не было. Сестры растерянно оглянулись и уже готовы были повернуть обратно, как из соседней комнаты показался хозяин в синей косоворотке, черном жилете, сухощавый, с длинным острым носом. Дожевывая что-то на ходу, лавочник быстро засеменил к прилавку. Бегающие глаза его ощупали сестер с ног до головы.

— Подходите ближе, красавицы! Выбирайте, какой товар на вас глядит! Угоститься чем ради праздника желаете? Пряничков отвесить? Или леденцов душистых? Вятских баранок желаете? У меня все вкусное, пальчики оближете.

Есев быстрым движением открыл крышку высокой банки, схватил несколько леденцов разной окраски и потряс на ладони. Один бросил в рот и, вкусно почмокивая, стал сосать.

В его нехитром заведении стоял тот специфический запах, какой обычно бывает в лавчонках, где торгуют всем понемногу. Преобладал запах кожи и дегтя: рядом с сапогами висели вожжи, там же красовался хомут, болтались новенькие коты. Здесь можно было купить и нательные крестики с медными цепочками, пуговицы, керосин, мыло, «тронувшуюся» астраханскую селедку и дешевенькие ситцы. В народе таких лавочников называли «мышиные купцы». Они тащили, как мыши к себе в нору, все, что ни попадет. Чаще всего эти мелкие лавочники запасались попорченным лежалым товаром, который, приобретая за бесценок, ухитрялись продавать втридорога. Приказчиков эти лавочники не держали, сами торговали, придерживаясь правила: копейка к копейке — рубль набежит? Пройдет несколько лет, и глядишь, удачливый «мышиный купец» приобрел капитал и уже присматривает место в людной части города для будущего магазина— каменного, двухэтажного, под железной крышей, с приказчиками. И тогда будет он ворочать уже не копейками и гривенниками, а рублями, сотнями, тысячами, как известные по всему коми краю купцы братья Комлины, Камбалов, Кузьбожев. Таким мечтал стать в будущем и лавочник Есев.

— Нам бы платок для старушки матери, — попросила Анна.

— Платок? Для старушки? Сейчас найдем! — охотно отозвался лавочник и мигом выложил на прилавок несколько платков. — Вам какой? В клетку или темный? Вот этот посмотрите — мягкий и теплый» в горошек, как раз для старушки.

Платки были недорогие, но словно выцветшие. Посмотрев один на свет, Анна заметила фабричный брак. Когда лавочник повернулся спиной, чтобы достать еще что-то с полки, Анна шепнула сестре: «Не будем покупать такую дрянь. Пойдем отсюда!..» И уже громко сказала лавочнику:

— Попозже мы снова зайдем. Надо посоветоваться с тетушкой, какой цвет лучше выбрать…

— Тогда, может, крестики купите? Есть простые, есть и под золото. Видите, как сверкают! — Высыпав на прилавок кучу больших и малых крестиков, лавочник начал расхваливать свой товар.

— Мы зайдем, когда богаче станем! — бойко съязвила Домна и, еле сдерживая смех, направилась к выходу.

Лавочник, оттопырив нижнюю губу, сердито начал убирать товар с прилавка.

— Коли нет денег, нечего и беспокоить людей! — проворчал он. — Из-за стола пришлось выскочить, паршивки этакие… Ходят тут, только грязь таскают в дом! Дверь прикройте, холера вас возьми!

— Ходят!.. Грязь таскают! — выйдя на улицу и скорчив гримасу, передразнила лавочника Домна и даже пальцем повертела, как он.

Анна прыснула, и сестры побежали от дома лавочника.

— Пусть себе на шею вешает эти крестики! А платки его словно собаки жевали, — сказала Анна.

Усть-Сысольск был административным и торговым центром коми края. Жили в нем мещане, крестьяне, мастеровые, чиновники и торговцы. Приезжему человеку он мог показаться большой деревней с деревянными в большинстве домами, банями, хлевами, огородами вокруг них, собачьими будками.

В центре города, вдоль самых оживленных улиц, высились двухэтажные каменные магазины с зеркальными витринами — Суворова, Камбалова, Кузьбожева, известной по всему северу торговой фирмы Дербеневых. Эти купеческие семьи держали в своих руках весь край, устраивая ярмарки по Вычегде, на Печоре и Ижме. Пушнина и дичь, печорская семга и нельма, добываемая рыбаками и охотниками, так или иначе неизменно попадали в их руки и превращались в золото, в капитал.

Покинув лавку Есева, сестры пошли по городским магазинам. В них вьюнами вертелись приказчики, так ловко орудовали аршинами, как иной охотник в лесу даже не владеет неразлучным койбедем^[5].

— Сколько прикажете отмерить? Пять аршин? Сию минуту-с! — любезно, с поклоном ответит покупателю приказчик в черном жилете поверх красной рубахи, помашет аршином, отхватит кусок материи, мигом завернет товар и снова поклонится — Пожал-те-с!

Домне с Анной они, конечно, не кланялись и лишних слов на них не тратили, лишь мимоходом спрашивали:

— Что вам здесь надо, девушки?

Домну не очень интересовали сегодня покупки. У нее из головы не выходил Проня. Толкаясь по магазинам, она все время оглядывалась по сторонам: вдруг увидит его среди народа.

В дербеневском магазине они наконец нашли недотрогой платок для матери. Сестры долго примеряли его и решили, что подарок будет хороший. Они расплатились и довольные вышли на улицу. Анна хотела заглянуть еще в суворовский магазин, купить дешевенькие бусы. Домну бусы не прельщали. Она сказала сестре:

— Я лучше пройдусь по базарным ларькам, посмотрю на народ. А ты не жди меня, отправляйся домой. Матери скажи, что скоро буду дома…

В душе она все же надеялась увидеть Проню: не зря же человек сам приглашал встретиться в гот роде? Наверняка, он где-нибудь на базаре, если, конечно, его не сцапали…

Базарная площадь размещалась у спуска на речную пристань. С одной стороны ее находился городской сад, за березами которого виднелась высокая колокольня Троицкого собора. Справа площадь ограждала унылая воинская казарма. Вид на реку закрывало каменное здание духовного училища. При въезде на площадь с левой стороны стояла маленькая часовенка.

В базарные дни и особенно в зимние ярмарки рынок наводняли толпы людей. Живые ручьи текли меж подвод, на которых битые рябчики, мороженая рыба, оленина, сено и прочий товар.

Но, в этот воскресный день здесь было довольно малолюдно. Война сказывалась и на этой богом забытой базарной площади. В булочном ряду, метко прозванном лоботрясами из духовного училища обжорным рядом, народу бродило негусто. В лабазах и ларьках торговали подопревшим овсом, тяжелым, как кирпичи, черным хлебом, граблями, вилами и другими изделиями, нужными в крестьянском хозяйстве. Сплавщики могли здесь купить прогорклую крупу, соль, топоры — все это, конечно, за двойную цену, зато без лишних трудов и хлопот.

На площади Домна остановилась около оживленно-гомонившей кучки людей. У бочки с рыбой торговались сплавщики, возвращающиеся домой. В хозяине Домна узнала лавочника Есева.

— У тебя же, хозяин, рыбка совсем уже того-с! Смотри, вся раскисла, между пальцами так и расползается! — возмущался русобородый рослый мужик в лузане^[6], с массивным медным кольцом на среднем пальце правой руки, судя по певучему выговору — откуда-то с верховьев Вычегды. — Сам леший разве будет есть такую пакость!

— Печорский засол. Ты, дружок, сначала попробуй на вкус, а потом поминай нечистого. Смотри, чем плоха рыбина? — невозмутимо совал мужику под нос голову хариуса торговец. — А запах какой! К выпивке закуска — первый сорт, лучше не надо! Ты попробуй, а тогда и спорь со мной.

— Уф-ф! Ну и запашок! Из нужника, что ли, выловили ее? — заткнув нос пальцами и помотав головой, проговорил с отвращением обладатель медного кольца.

Его товарищи дружно расхохотались. Лабазника это обидело, и он начал отталкивать от бочки гогочущую ватагу.

— А ну отвалите, зимогоры! Не хотите брать — не надо! Сами ловите хорошую рыбу, лентяи!

— Да ты, голова, скинь цену! Весь заработок уже проели, домой шиши везем. Стоит ли торговаться из-за такой… гм-гм… рыбы? Скидывай, хозяин, коли совесть не потерял! — настаивал бородач сплавщик.

— Ишь прыткий выискался! Скинь!.. Тебе бы еще задаром!

— Что верно, то верно! Мужицкое брюхо все перемелет! — махнув рукой, согласился сплавщик.

Ниже к пристани, у ларька с вятскими гармошками и детскими игрушками, веселилось человек семь. У некоторых за спинами болтались тощие котомки, под мышками торчали обернутые в тряпки топоры, пилы.

Лихого вида паренек сидел с балалайкой. Он подмигнул подошедшей Домне, ударил пальцами по струнам, запел, скосив на девушку озорные глаза:

— Зазнобушка, валяй к нашей компании ближе! — крикнул он Домне. — Калачами угостим! И послаще кое-что найдется у нас!

— Толя Степан, хватит тебе! Играй, наяривай! — бросил ему приятель и, не дожидаясь, запел хрипловатым голосом:

Компания была навеселе. Кто хотел погулять, на рынке можно было разжиться и пивом домашнего изготовления, настоянным на табаке, и политурой, и даже денатуратом. Всем этим торговали из-под полы, и удовольствие стоило, конечно, недешево, но отчаянные головы решили, видимо, гульнуть последний раз. Вернутся к себе живы-здоровы, и ладно, а там видно будет — рассуждали они, не очень задумываясь о завтрашнем дне. Зимогоры устроились под навесом и дулись в очко. Парень-балалаечник, ударяя пальцами по струнам, забавлял их веселыми куплетами:

Среди ватаги подгулявших дровосеков Домна увидела и Макара. Заметив ее, он невесело улыбнулся и поманил к себе.

— Домна! Куда спешишь? Не ищешь ли кого?

— С сестрой слушали проповедь в соборе, а теперь вот по городу гуляю, сюда завернула. А тебя, дядь Макар, не думала здесь встретить! — охотно вступила с ним в разговор Домна.

Видно было, что и Макар доволен их неожиданной встречей. Пододвигаясь и освобождая для девушки место, он сказал добродушно:

— Коли не спешишь, садись. Рассказывай, как живешь, что дома у тебя?

— Известно что: мать поругала, поохала. Да разве я виновата?

Макар покачал головой:

— Тебя, дочка, ругать не за что, вины за тобой нет. Увижу мамашу, расскажу, она поймет… После вчерашнего я тоже хожу сам не свой. Так обидел хозяин! И не столько за себя переживаю. Прогнал меня — бог с ним, авось не пропаду без его грошей. Тебя-то за что облаял? Не человек, а самая настоящая собака!

— Неужели совсем тебя прогнал, дядь Макар? Кто будет ему теперь кирпичи обжигать?

Макар в ответ махнул рукой, усмехнулся:

— Смотри, сколько нашегобрата шатается без дела! Работники найдутся. А меня он и на порог не пустит. Да и я не пойду ему кланяться, живоглоту. Вот тебе не следовало встревать между нами. Промолчала б, и все.

— Что ты, что ты говоришь, дядь Макар! — вся вспыхнув, запротестовала Домна. — Ты добрый, хороший человек, не побоялся, заступился. А молчать я тоже не хочу! Об одном жалею: надо было плюнуть хозяину в глаза! Сколько девушек он баламутит своим приданным самоваром.

Подошел сплавщик в лузане, окликнул Макара:

— Что, служивый, голову повесил? Или барка с красным товаром у тебя затонула? — Это был мужик, который торговался у бочки с рыбой. Он мотнул головой в сторону зимогоров — Люди веселятся, а ты что нос повесил? Давай закурим!

Макар подал ему кисет с табаком и спросил:

— Думаешь, им так уж весело? Поди поговори с ними. Я-то знаю, бывал там: больше полгода мыкаешься на уральских заводах, до седьмого поту работаешь, а кроме вшей, ничего домой не привезешь. Их веселью не завидуй, в душу загляни!.. Вот и нас с этой девушкой хозяин прогнал, а ты говоришь: веселиться надо!

— Не хотел обидеть, браток, прости! — смутился сплавщик. — По правде сказать, и у меня на сердце камень. Вот выпьешь малость и позабудешь про все, королем ходишь! А выйдет хмель, и снова горе с нуждой сердце гложут… Я, браток, с матушки-Вычегды, зовут меня Викул Микулом. Сортовку сплавить до Архангельска нанимались, да лиха беда случилась с нами: плоты в полой^[7] загнало. Все лето провозились. А ты знаешь, какая это работа — выводить лес из полоя?

— Трудная? — спросил Макар, чтобы поддержать разговор.

— Сказать: трудная — мало! — усмехнулся Викул Микул. — Я тебе скажу: адская! Все плоты надо разобрать и по бревнышку выводить к реке. Вот она, работенка сплавная! Архангельск далеко стоит, не видать его отсюда. И не один полой на широкой Вычегде да Двине подкарауливает тебя в пути. Трудно дается нам копейка.

— А вы бы плюнули, бросили лес в полое, а сами вернулись домой! — посоветовал Макар.

Викул Микул покачал кудлатой головой.

— Оставить лес в полое? Да за это последнюю коровешку из хлева выведут, по миру пустят, в дым разорят, и не рад будешь жизни.

— На это они мастера! — сказал Макар. — С нами вместе тут работал мужик. Терентием зовут. Тоже по миру пустили. Погиб человек, даже с ума свихнулся, бедняга.

— Еще бы! — отозвался Викул Микул. Он помолчал и, принимаясь свертывать цигарку, спросил тихонько:

— Слышал, что сегодня творилось на Соборной горе?

— Говорят, стражники табунами бегали, весело было! — усмехнулся Макар. — Меня там не было, от людей слыхал. А что?

— Да так, ничего… — Викул Микул отвел глаза.

Домна вмешалась в разговор старших:

— Такая заваруха там была! Мы с сестрой все видели. Кожевник вместе с ними поймал Тереня и давай трепать!

— По ошибке, наверно. Не его они искали, — сказал Макар. — Там листовки, говорят, раскидывал кто-то…

— Весь берег был усеян ими. — Викул Микул глубоко затянулся и снова замолчал.

— А ты, земляк, не бойся меня, говори, что на душе. И этой девушки не опасайся. Она свой человек. Говори, не мнись, — подбодрил сплавщика Макар.

— А что нам знать, мы люди темные, — начал было Викул Микул, но не удержался и принялся рыться в кармане лузана. Оглядевшись по сторонам, он извлек оттуда аккуратно сложенную листовку, осторожно развернул узловатыми пальцами и, словно оправдываясь, сказал — Вот… Подобрал одну, может, что нужное написано. Да не силен я в грамоте. Известно, мужик не ученый — что топор не точеный. Помоги, служивый, прочитать. Только осторожнее! За эти самые бумажки и хватали давеча людей. Хочется знать, что в них написано.

— Стражников не видать, — успокоил его Макар. — У девушки помоложе глаза, она прочтет, а мы послушаем. Домна, прочтешь нам?

Они отошли в сторону, и только тогда вычегодский сплавщик протянул девушке листовку, одну из тех, что после обедни кружились на Соборной горе.

Крупными буквами на ней было напечатано: «Товарищ! Прочитай и передай другому!».

Домна стала читать:

— «Второй год тянется война. Жить стало нечем. Не во что одеться… На фронте кровь, увечье, смерть. Точно гурты скота отправляют наших детей и братьев на бойню, — вполголоса читала Домна. — Виноваты царская власть и буржуазия. Помещики и капиталисты на войне наживаются, не успевают считать барыши… Долой войну!»

Слушая листовку, Макар молча крутил усы. Викул Микул некоторые строчки просил повторить..

Наконец обратился к Макару: _;

— Как ты думаешь, правда здесь написана?

— Сам как считаешь? — спросил тот у Викул Микула.

— Да я что, серый мужик, пень мерзлый. А вот наш шурин как-то говорил: кто богатый — ему войны бояться нечего. От солдатчины он может деньгами откупиться. А для нас война погибель. И до нас, стариков, скоро доберутся. Как считаешь, служивый?

— Меня, безногого, не заберут. А вам придется, видно, понюхать пороху. Война что водоворот, глотает и глотает людей. Настоящая сатанинская печь, сколько ни подбрасывай, все сожрет!

— Сатанинская жизнь! — пряча в карман лузана листовку, сумрачно заключил сплавщик.

На разбитых мостках показался Терентий. За плечами у него на веревочной перевязи висел мешок. Нищий медленно шел по обжорному ряду. Его преследовали ребятишки, выкрикивая озорно:

— Терень, спляши! Спой что-нибудь, Терень!

Макар подозвал нищего к себе и спросил:

— Куда это ты собрался, дружок?

— На пароход! — деловито ответил тот.

— Не хочешь больше кирпичи делать Гыч Опоню?

— К бесу его! Судиться еду! Вон сколько собрал бумаг! — из кучи обрывков газет и разных бумажек в мешке Терентий выбрал листок, развернул и сделал вид, что читает.

— Вниз головой держишь! — рассмеявшись, ткнул пальцем в бумажку парень с балалайкой, подошедший посмотреть на потешного человека.

— Здесь все законы прописаны! — отрезал Терентий.

— Постой, дядя… Покажи-ка свою бумажку! Где ты ее взял?

— Под Соборной горой немало валяется. Хочешь— бери, — Терентий подал парню листовку.

Парень прочитал и спросил:

— А еще есть у тебя такие бумажки?

— Много.

— Дай их нам.

— А что дашь? Копейка есть?

— Найдем копейку.

— Не обманываешь?

— Нет, бери! — И когда парень с балалайкой поло жил нищему на ладонь копейку, тот с недоверием начал разглядывать монету. В эти минуты его глаза смотрели осмысленно. Они у него были голубые, как у ребенка. И сам он был похож на большого ребенка, которому дали занятную игрушку и он боится, не отберут ли у него обратно.

— Что, не нравится моя копейка? — со смехом спросил парень.

— А не побьешь?

— Нет же! Только покажи, как ходит пристав.

Терентий спрятал копейку в рот, выпятил живот, надул щеки и важно зашагал.

Гогочущая толпа тронулась за ним. Наседая на нищего со всех сторон, кричали:

— Не спеши, Терень, не спеши!

— Шары вылупи, как настоящий пристав!

— Молодец! Вот позабавил славно!..

Вдруг кто-то из забавлявшихся крикнул:

— Терентий! А вот и сам пристав идет!

Заложив руки за спину, медленно спускался к рынку городовой. Время от времени он посматривал по сторонам. Терентий увидел фуражку с красным околышем и бросился бежать. Он несколько раз с испугом оглядывался, махал руками, словно открещиваясь от нечистой силы, затем нырнул за лабаз и исчез из виду.

Дровосеки с уральских заводов, пошептавшись, тоже ушли от греха подальше.

Собралась уходить с рынка и Домна, но неожиданно чьи-то сильные ладони сзади закрыли ей глаза.

— Ой, Проня! — увидев перед собой улыбающееся лицо парня, воскликнула Домна.

— Перепугалась?

— Еще бы! Подкрался, схватил, как медведь!..

— Не серчай, я хотел пошутить… Вон там торгуют гороховым киселем и сбитнем. Сходим полакомимся.

У рыночного ларька, с аппетитом поглощая гороховый кисель, политый душистым конопляным маслом, Проня не переставал болтать:

— Я нарочно подкрался. Хотел проверить, узнаешь ли меня… Ах какой вкусный кисель! Ешь досыта! Еще купим! Хочешь сбитня? А знаешь что? Пойдем к реке! — предложил он. — Там у меня есть любимое место — далеко кругом видно!

— Хочу спросить у тебя что-то, — лукаво посмотрела на парня Домна.

— Спрашивай.

— Только, чур, не вилять, а говорить прямо!

— Конечно! — неуверенно ответил Проня. Наевшись киселя и слизав с пальцев масло, он блаженно сощурил глаза, сказал с чувством — Вкусно!

— Вижу — проголодался.

— Сегодня не ел еще.

— Почему?

— Некогда было. Утром лошадь водил на пастбище, то да се…

— Это на Соборной горе, что ли, пас лошадь?

— Нет же! Почему на Соборной?

— Потому что я тебя видела утром!

Меня? — удивленно поднял брови Проня.

— Тебя, конечно! После обедни… Ой, что там было!

— А что?

— Кто-то с колокольни сбросил листовки. Прибежали стражники. Кожевник носился как угорелый… Попадись ты ему в руки… Хорошо, что успел удрать…

— Кто? Я? — воскликнул Проня, всем своим видом выражая удивление. — Вот чудеса в решете! Зачем же кожевник станет гоняться за мной? И почему ты думаешь, что я там был?

— Потому что своими глазами видела. Не оправдывайся!.. А ты, оказывается, здорово бегаешь!

— Что ты, что ты! Не во сне ли все это видела? — сказал Проня так искренне, что Домна заколебалась: «Неужели ошиблась?»

Проня между тем продолжал убеждать:

— Ты, конечно, обозналась — меня там не было! И хватит про это! А будешь болтать, подумают — правду говоришь. За такие вещи, знаешь, что грозит?

— Да я никому и не говорила. Может, обозналась, бывает ведь, — сказала Домна, пытливо следя за выражением его лица.

Но тот смотрел прямо, без тени смущения, хотя в глазах и проглядывали смешливые искорки.

— Айда отсюда, пошли! — вдруг сказал он. Он, кажется, заметил приближающегося городового и заторопился; а может, это Домне так показалось? Проня схватил ее за руку, и они побежали к берегу.

Стояли последние дни северного лета. Воздух был теплый. По воде скользили солнечные зайчики. В светло-голубом небе плавали пушистые облака.

Проня с Домной добежали до — крохотной баньки, прилепившейся на спускавшемся круто к реке косогоре и, порывисто дыша, остановились.

— Ну как, нравится? Правда, хорошо тут? — спросил Проня, широко, по-хозяйски, обводя рукой открывавшиеся взгляду пространства: и зеленый залив,

и прибрежные пожни, и курчавые заросли ивняка на противоположном берегу. — Луга какие! Трава выше пояса! Сам косил, знаю. Вон те пожни — протопопа, а выше — пристава. А вон там далеко видишь желтый обрыв? Золотая гора называется. Не бывала там?

— Нет, не приходилось! — ответила Домна. Она хорошо видела высокий песчаный берег, а над ним густой бор.

Проня рассказал ей, что старики говорят, будто когда-то давно русло реки лежало там, и этот крутой песчаный скат — прежний берег.

Когда он освещается солнцем, песок сверкает и переливается, как золотой. Поэтому и прозвали его Золотой горой. А в старину его называли Шойна яг — Бор мертвых. Почему? Проня этого не знал. Может быть, в те далекие времена там хоронили кого-нибудь.

— Раньше я с ребятами частенько туда бегал! — рассказывал Проня. — Бор там такой — не налюбуешься! Ходишь, как по горнице — сухо, чисто, просторно. Прошлой весной там маевку проводили. Не слыхала? Мы с ребятами смотрели. Как раз николин день был. Народу собралось сотни две, а то и более. На высокую сосну подняли красный флаг. Песню пели «Смело, товарищи, в ногу!». А затем стражники набежали, стали разгонять всех. Один, смешной такой, рыжий да бородатый, полез за флагом. А сучки на сосне обрублены. Мучился он, все портки подрал, смолой обляпался. Потеха!

— Слыхала, рассказывали. Говорят, ссыльные народ взбаламутили. Про них всякое рассказывают, — заметила Домна.

— А что ссыльные, не люди? — быстро вскинув на девушку глаза, спросил Проня. — Они такие же, как мы с тобой. И не за плохие дела сюда попали, а за правду пострадали.

— А ты откуда знаешь?

— Знаком я с одним, Мартыновым зовут. Он живет рядом с бабушкой. Рабочий большого завода. Сам из Вологды. Боролся, чтобы лучше жилось рабочим, вот и сослали его. Я у него книжки беру читать. Сказку про царя Салтана на память выучил. Теперь я про Пугачева читаю — «Капитанская дочка». Не читала? Принес показать тебе, — он достал из-за пазухи завернутую в чистую тряпицу книжку.

— И ты не боишься ссыльного?

— Зачем бояться? Он во сто раз лучше, чем иные наши, скажем, вроде моего или твоего хозяина, чтоб им пусто было! А ты любишь книжки?

— Мало я училась, не так уж бойко читаю! — призналась девушка, рассматривая книжку.

— Научимся! Я совсем не ходил в школу, а научился. Спасибо, Мартынов помог. Он меня читать по-русски учил, а я его по-нашему, по-коми, говорить. Хороший человек! Хочешь познакомлю?

— Сказала же, боюсь ссыльных!

— Ладно, потом сама увидишь… Посмотри, что я еще принес тебе, — извлекая из кармана небольшой узелочек, загадочно сказал Проня. Он развернул сверток, и на его ладони засверкали бусы.

— Откуда это? — воскликнула Домна. — Мы с сестрой весь город обошли, а таких бус не видели. Уж не стащил ли?

— Не бойся, — успокоил ее Проня. — В городском парке нашел, на траве валялись. Там любят гулять купеческие дочки. Вот и обронили, видать. Нравятся — бери!

— Женишься — своей жене подари, — шутливо отказалась Домна.

— Моя жена, поди, еще и не родилась на свет. Долгонько придется ждать, — в тон ей сказал Проня. — Смотри, бусы-то зеленые! А моя бабушка говорит: это цвет счастливый… Серьезно говорю: возьми. Мне они ни к чему.

Бусы и в самом деле красивые. Они искрились, переливались густой зеленью. Домна принять подарок не решилась. Она помнила обычай: если девушка принимает подарок, значит, обещает парню свою любовь. А у них какая любовь? Так, случайно встретились.

Она не взяла бус и уж совсем холодно сказала:

— Если из-за этого заставил меня бежать — напрасно старался, парень! Я и сама могу купить, что мне надо.

— Не сердись, Домна, — ласково попросил Проня. — Хотел подарить что-нибудь на память. Может, и не встретимся больше: меня в солдаты берут. Сестер и знакомых девушек у меня нет. На что мне эти бусы? Может, когда взглянешь на них, вспомнишь непутевого Проньку. А не возьмешь, в воду брошу.

— Дело твое, хочешь — бросай… А что, правду говоришь, в солдаты берут?

— А то нет?

Они постояли молча.

У Домны сжалось сердце. Она подумала, что Проня может вернуться с войны без руки или без ноги, как их Макар, а то вдруг и совсем не вернется, останется лежать где-нибудь на чужой сторонке, под ракитовым кустом, как поется в песне.

— Чего замолчала? — спросил Проня, осторожно прикоснувшись к ее руке.

— Грустно стало. Вон ты собираешься уезжать, и хоть нечего тебе завидовать, а вроде завидно.

— Чему завидовать, — угрюмо усмехнулся он. — Не в гости, чай, еду…

— Понимаю, что не в гости, — вздохнула Домна.

— Да чего с тобой сегодня? — спросил Проня, недоумевая. — И на лицо какая-то скучная, и разговоры ведешь невеселые.

— Чего веселиться? Без песен рот тесен…

— Случилось что-нибудь? — забеспокоился Проня.

— Случилось, хоть с котомкой иди милостыню просить…

И Домна рассказала, как схватилась с хозяином. Парень выслушал, тряхнул головой и убежденно сказал:

— Я бы на твоем месте, знаешь, что сделал? Котомку за плечи и — на пароход! Покатил бы вниз по Вычегде, полетел бы вольной птицей куда глаза глядят! По крайней мере, в других краях побываешь, на жизнь посмотришь! Может, на завод или фабрику устроишься… А здесь что тебе делать? Снова у поганого корыта стоять? Грязного белья богачей не перестирать! Уезжать надо! — твердо закончил он.

— Я и сама думала про это! — тихо ответила Домна. — Мы как-то с матерью были в Устюге и в Архангельске. Она прислугой у богатых работала, а я помогала ей. В Архангельске в ресторане посуду мыла. Тогда мама была моложе, а теперь она не поедет. Тяжело ей по чужим углам скитаться.

— Поезжай одна!

— Мать оставлять жалко! — задумчиво водя носком по песку, сказала Домна.

— Мать без тебя проживет! С ней сестра останется. Ты для них теперь лишний рот и обуза.

— Это верно, — согласилась Домна.

— Знаешь что? — неожиданно предложил Проня. — Поедем вместе. До Котласа на пароходе» а дальше видно будет. Я тебе помогу. И ехать веселее. Будем книжки читать. Чего только не увидим! Мне Мартынов рассказывал про большие города, про заводы. Хочешь своими глазами посмотреть?..

Мысль о поездке вдруг очень взволновала Домну. Не в ее характере было домоседничать. Любознательная, жадная до жизни, она рвалась душой к новому, неизведанному. В свободные минуты не раз улетала в мечтах далеко-далеко в поисках счастья… В самом деле, что она могла ожидать здесь, дома? Самовар в приданое — это теперь для нее несбыточная мечта! Выйти замуж за какого-нибудь бобыля и плодить нищих — велика ли радость! Нет, лучше полетать по свету, пока крылья не связаны.

— Когда новобранцев будут отправлять? — вглядываясь в далекую излучину реки, откуда обычно показываются пароходы, идущие из Котласа, спросила она.

— На днях, думаю.

— Может, мне и в правду поехать на том пароходе?

— И правильно сделаешь! Правильно!

В это время шагах в двадцати выше по берегу показался мужчина с веслом. Он подошел к опрокинутой кверху днищем легкой осиновой лодке-долбленке, перевернул ее, спустил на воду.

Проня замахал рукой:

— Артемыч, чолэм тебе! Далеко отправился?

— А, Проня! Добрый день! — отозвался тот. — Денек сегодня чудесный, решил прокатиться! Не хочешь ли ты со мною?

— Знаешь, кто это? — тихо спросил у девушки Проня. — Мартынов. Поедем с ним? — И, не дожидаясь ответа, быстро побежал к воде.

— Мы вдвоем, Артемыч…

— Вижу, — добродушно улыбнулся тот.

— Девушка тоже хочет покататься. Можно нам вместе?

— Лодка большая, уместимся. Садитесь…

Домна была рада случаю прокатиться на лодке.

Знакомый Прони не вызывал опасений. Да и Проня был рядом.

3

Усаживаясь в лодку, Домна пригляделась к мужчине и с удивлением признала в нем свидетеля вчерашнего происшествия в Кочпоне. Это он помог ей усмирить свирепого быка. Мартынов тоже узнал Домну и опять приветливо заулыбался.

— Мы, кажется, уже встречались?

— То-то и я смотрю! — ответила Домна.

— Не забыла, как вместе против одного врага воевали! Так ведь? — Мартынов сильными ударами двухлопастного весла направил лодку из заливчика на стремнину.

— С кем это вы воевали, Артемыч? — удивился Проня.

— Три дня будешь ломать голову, а не додумаешься, дружок! Настоящую битву выдержали! Не так ли, любушка-голубушка? — лукаво подмигнул Мартынов.

Домна не рассмеялась:

— Я не Любушка, а Домна! Воевали мы с быком, Проня. Такой злющий бычина, пудов на тридцать!

— Ты бы посмотрел, как эта птаха сражалась с тем чудовищем, — сказал Мартынов. — Если бы не она, погиб бы мальчишечка… Однако, отчаянная голова!

— За отчаянность ей и попало. — Проня рассказал, что Домну прогнали с работы.

— Вот мерзкий человечишка! — возмущался Мартынов. — Вот подлец! Но ты не унывай, — постарался утешить он Домну. — Мы тебе подыщем работу. Была бы голова на плечах, а хомут для нашего брата всегда найдется!

— Она уехать собирается! — сказал Проня. — Я посоветовал: котомку за плечи и айда куда глаза глядят! Неужто лучше нашей жизни нигде нет?

— Ехать куда глаза глядят не годится, — не согласился Мартынов. — Если уж уехать, то куда-нибудь на фабрику, на завод.

— На одном пароходе ладимся ехать! — неожиданно выпалил Проня.

— И ты уезжаешь? — удивился Мартынов.

— Да, не успел тебе сообщить, Артемыч. Вчера вечером принесли бумажку, в солдаты меня.

— И до тебя добрались?

— Добрались…

Помолчали. Мартынов, нахмурившись, усиленно заработал веслом. Затем спросил, словно продолжая разговор:

— Как там дела? В порядке?

— Ага.

— Бока не намяли?

— Обошлось, Артемыч, — добродушно кивнул Проня и, заметив настороженный взгляд Домны, сказал:

— А все-таки красивый наш город!

— Если смотреть на него вон с тех лугов, он действительно красив, хорошее место выбрали первые поселенцы, — подхватил Мартынов.

Лодка плыла мимо Троицкого собора, высившегося куполами и крестами над зеленью тополей и берез. Домна вспомнила, как утром здесь раздавались полицейские свистки, метались стражники, и сказала:

— Вон оттуда, с колокольни, как посыпались бумажки!..

— Листовки! — поправил Проня.

— А ты откуда знаешь? Тебя же не было там! — оборвала она его.

— От людей слыхал…

— А я своими глазами видела! — Домне не понравилось, что ее перебивают. — Бумажки… И много, много!

— Разве не читала? Это же листовки были!

— Ладно, Проня! Не перебивай, пусть расскажет. Ну и что дальше? Как народ встретил… эти бумажки?

— Ой, что там было! Все кинулись подбирать! Гомонят, толкаются, читают вслух!

— Под самым носом полиции? — рассмеялся Мартынов.

— Под самым носом!

Все виденное утром теперь ее восхищало. Она смотрела пристально на Проню, ожидая, разделит ли он ее радость.

Но Проня был невозмутим.

— Слава смельчакам! — весело заключил Мартынов.

Миновав Соборную гору, лодка теперь плыла мимо глубокого оврага, служившего естественной границей города. За оврагом уже не было крупных зданий, виднелась лишь деревянная церквушка да разбросанные тут и там маленькие рубленые домишки.

Домна взглянула на солнце, давно перевалившее за полдень, ахнула:

— Ой, что я делаю! Сестра, наверное, заждалась, и мать будет беспокоиться. Высадите меня на берег, побегу!

Мартынов подогнал лодку к каменистому берегу. Проня, помогая девушке выйти на сушу, спросил:

— Выходит, договорились насчет поездки?

— Посоветуюсь с домашними, тогда и скажу, — пообещала Домна. — Вас когда будут отправлять?

— Дня через два.

— Прощайте! — Домна помахала рукой Мартынову.

— Постой, чуть не забыл! — спохватился Проня и, порывшись, вытащил из кармана бусы. — Бери, говорю! Сохрани у себя! — сказал он и добавил тихо — Иль, честное слово, заброшу вон туда, на середину реки!

Домна застеснялась Мартынова. Но тот, словно не замечая молодых людей, наблюдал, как в прозрачной воде бойко шныряли рыбешки.

Полнимая зеленые бусы, Домна сказала чуть слышно:

— Спасибо! Мы еще встретимся!

Девушка побежала в гору по утоптанной тропинке, по которой ходили к реке за водой.

Поднявшись на берег, Домна остановилась и, часто дыша, смотрела на удаляющуюся лодку. С высокого крутого берега ей хорошо было видно, как лодка пересекла реку и начала подниматься вдоль отлогого песчаного берега, где течение было медленнее. На корме теперь сидел Проня. Он легко и уверенно работал веслом— широкоплечий и сильный, как сказочный богатырь Перя^[8].

Прощальный обед

1

Кондрат Мокеевич Космортов, доверенный известной по всему северу архангельской лесопромышленной фирмы «Кобылин — Лунд и К°» в воскресный день готовился дать прощальный обед.

Его сын Михаил, преуспевающий помощник дворцового архитектора, приехавший с супругой в Усть-Сысольск навестить родителей, через несколько дней собирался возвращаться в Петроград. Не лишенный честолюбия папаша вознамерился устроить такие проводы, чтобы они надолго запомнились.

В большой двухэтажный дом Космортовых, стоявший на живописном месте у заливчика, гости стали собираться вскоре после обедни.

Встречал гостей сам Кондрат Мокеевич. Поздравлял с праздником, приглашал рокочущим басом:

— Прошу в залу! Покурите, отдохните, пока остальные собираются. Будьте как дома…

Несмотря на свои шестьдесят лет, он выглядел еще крепким. Был рослый, с внушительной раздвоенной бородкой. Его смугловатое лицо, с широкими в меру скулами, можно было бы назвать даже приятным, если бы не глаза — острые ястребиные, под темными кустистыми бровями. Руки, в молодости ловко орудовавшие топором на заготовке сортового леса, теперь нелепо торчали из рукавов дорогого сюртука.

В просторной и светлой зале, где были накрыты два длинных стола, гостей встречала молодая чета: архитектор Михаил Кондратьевич и его супруга Софья Львовна, одетые по-столичному. Он был в черном фраке из тонкого английского сукна, в ослепительно белой сорочке, галстуке бабочкой и лакированных штиблетах. Она в бальном платье, отделанном тонкими дорогими кружевами, с массивным золотым кулоном на груди. Волосы ее, причудливо уложенные высокой башенкой, слегла оттягивали голову назад.

Софья Львовна принимала гостей величаво, не утруждая себя поклонами. Лишь когда в дверях показался Латкин, она приветливо кивнула ему и протянула холеную руку в белой кружевной перчатке.

— Как мы рады, Степан Осипович, видеть вас у себя!

Латкин галантно поклонился, поцеловал ручку даме и похвалил ее прическу. Довольная Софья Львовна слегка возразила:

— Ах, милый друг, не льстите мне! Я здесь совсем опустилась, перестала за собой следить! —

И, обращаясь к мужу, сказала томно — Мишель! Не давай скучать нашему другу…

Софья Львовна говорила немножко в нос, подражая французской манере.

Происходила она из некогда весьма почтенного дворянского рода, чем весьма гордилась, хотя род ее давно разорился. Училась в модном тогда училище живописи, ваяния и зодчества, где и познакомилась с молодым Космортовым. Ее родители вначале и слушать не хотели, чтобы породниться с каким-то «туземцем», как они за глаза называли своего будущего зятя. Но молодой зырянин оказался способным и к тому же денежным человеком, блестяще выдержал экзамен в императорскую Академию художеств. Его считали талантливым, прочили прекрасное будущее, а Софья Львовна при всей своей дворянской спеси была все же бесприданницей и своему будущему супругу ничего, кроме родового герба, принести не могла. Это и решило все — Софья Львовна, или, как ее называли в семье, Софи, стала женой Космортова.

Сын известного купца-прасола, Латкин тоже не знал нужды в деньгах, и земляки-студенты частенько встречались в столичных кабачках или ресторациях, пристрастились к цыганскому хору и, в общем, оба жили весело. Они и сейчас были между собой на короткой ноге, хотя и занимали разное положение в обществе. Во всяком случае, оба делали вид, что не забыли студенческие годы.

Михаил Кондратьевич, подхватив Латкина под руку, проводил его через всю залу к окну, из которого открывался вид на Сысолу, на Медвежий луг и на дальнюю Золотую гору с ее сосновым бором. Они поговорили о том, о сем, пошутили с Гыч Опонем, который одним из первых пришел сюда — большой и неуклюжий, в сапогах гармошкой и с расчесанными на прямой пробор, обильно смазанными лампадным маслом волосами.

— Ну как, Афанасий Петрович, будем сегодня танцевать падеспань? Или мою любимую польку-бабочку? — от нечего делать потешался над Гыч Опонем Латкин. В тщательно выутюженном костюме, выбритый и подтянутый, он выглядел щеголем.

— Погожу ужо! — широко улыбался Гыч Опонь. — Мы свое уже отплясали, Степан Осипович. Пора о другом думать, хи-хи!..

— Не хитри, человече! Небось не пропустишь… — начал было Латкин и остановился на полуслове: в дверях показался купец Суворов со своей молодой женой. Как на крыльях, подлетел к ним уездный агроном.

Супруга Суворова, тонкая и стройная, с пышными белокурыми косами, уложенными вокруг головы, подарила Латкину очаровательную улыбку. Улучив момент, когда Суворов отвернулся от них, Латкин шепнул ей на ухо:

— Мария Васильевна, вы сегодня удивительно похожи на русалку!

Вслед за четой Суворовых появился, скрипя сапогами, лысеющий воинский начальник Драгунов со своей пухленькой женой с ямочками на щеках. Затем, кланяясь на ходу, стремительно вошел акцизный чиновник. Скоро почти все приглашенные были в сборе. Не было лишь исправника и протопопа, дружбой с которым хозяин особенно дорожил. Без них Кондрату Мокеевичу не хотелось садиться за праздничный стол.

В ожидании обеда гости слонялись по дому, осматривали комнаты, мебель. Мужчины, собравшись в одной из комнат, курили, обсуждая утренние события. Подробностей никто не знал, и все с нетерпением ждали прихода исправника, который по своему служебному положению должен знать все.

Стены гостиной были оклеены обоями с золотым тиснением. На окнах колыхались тюлевые занавески. На видном месте стояло трюмо в резной рамке, почти упиравшейся в потолок. Перед столиком лежала шкура белого медведя, а на стене висел старинный герб города Усть-Сысольска с изображением медведя. Вдоль стен стояли массивные стулья, обитые дорогим штофом. В углу — рояль.

— В молодости, говорят, Кондрат Мокеевич хаживал на медведей… Это не его ли охотничьи трофеи? — трогая носком сапога шкуру медведя, спросил Драгунов.

Латкин усмехнулся:

— Насколько я знаю, Кондрат Мокеевич предпочитает снимать шкуры, не рискуя своей особой.

— Умеют жить-с! — сказал воинский начальник.

— Умеют жить? — передернул плечами Латкин. — Я знаю село на Вычегде, которое он разорил до нитки! Все лесорубы его боятся. Здесь, на севере, он чувствует себя удельным князем.

Хозяин дома несколько раз озабоченно посматривал в окно, не показались ли долгожданные гости. Но ни протопопа, ни исправника не было.

— Где Пронька? Пронька куда запропастился? — спрашивал он у жены, метавшейся по дому.

— Гуляет твой рекрут! Его и с собаками не разыщешь! — с раздражением отвечала она.

— Вот бессовестный! — возмущался хозяин. — Обрадовался, что идет в солдаты.

Тем временем Софья Львовна показывала дамам альбомы со своими акварельными рисунками. Рисовала она недурно. Гости с интересом рассматривали рисунки, наброски, сделанные в Петрограде и уже здесь, в Усть-Сысольске…

В альбоме были и рисунки Михаила Кондратьевича, набросанные вчерне, над которыми он собирался поработать у себя в Петрограде.

— Вы знаете, Мишель — горячий патриот своего края! — снисходительно говорила Софья Львовна. — Посмотрите, сколько разных рисунков! Он так уговаривал ехать меня сюда! Признаться, я боялась: в такую даль и глушь, боже мой!.. А как вам нравится этот портрет зыряночки? Мишель, скажи, пожалуйста, где ты разыскал эту красавицу?

— У дяди на кирпичном заводе. Мне понравилось ее лицо. Согласись, Софи, у нее волевые черты и чувствуется сильный характер.

— Мишель, не говори глупостей! Какой может быть характер у чумазой девчонки! Впрочем, если она тебе нравится, подпиши внизу: «Очаровавшая меня красавица».

Софья Львовна улыбнулась собственной шутке, и ее улыбка мгновенно отразилась на лицах окружающих дам. Смех вызвали и рисунки Софьи Львовны. Под одним было подписано: «В гостях у кочпонского дядюшки». На рисунке за столом сидели человек шесть и деревянными ложками хлебали из огромной общей миски. На другом рисунке изображены полати и написано: «Опочивальня дядюшки». Рисунков было много, и во всех сквозила нескрываемая ирония.

— Софи! Зачем показывать всякую чепуху! — запротестовал супруг.

— Милый, ты напрасно сердишься! Я всегда тебе говорила: это же уникальные рисунки, воспоминания на долгие годы. — Софья Львовна продолжала показывать — А вот это узнаете кто? Наш папа. Я запечатлела его во время отдыха. Как находите?

Рисунок, который держала в своих руках Софья Львовна, был тоже выполнен акварелью и подписан: «Папа отдыхает». Кондрата Мокеевича можно было узнать с первого взгляда. Он восседал в кресле, как на троне, довольный собой.

— Похож, очень похож. И такой, знаете ли… Как бы сказать… э-э-э… — прицениваясь, как к товару в магазине, осторожно пробасил Суворов и, не найдя подходящего слова, покрутил пальцами около своего носа. На помощь ему пришла жена, Мария Васильевна:

— Я бы сказала: важный и представительный! Посмотрите, какие у него умные и задумчивые глаза! Удивительное сходство, просто прелесть!..

— Да, да! Нарисовать бы ему эполеты и — настоящий генерал! — поддержал ее Драгунов и молодцевато приосанился сам. Выглядел он еще моложаво, тщательно маскируя лысину длинной прядью волос, зачесываемой откуда-то сбоку. (Они с Латкиным только что подошли сюда и с любопытством рассматривали портрет хозяина дома.)

— А я бы сказал, — Латкин понизил голос до шепота, — сидит сытый сыч и хлопает глазами! Наелся до отвала и переваривает…

И они заговорщически рассмеялись.

2

Так и не дождавшись дорогих гостей, Кондрат Мокеевич взглянул на карманные часы с массивной цепочкой и обратился к собравшимся:

— Прошу всех к столу!

Рассаживаясь, гости вполголоса переговаривались. Многие завидовали: не часто можно было встретить по нынешним временам такое обилие закусок и вин. Особенно поражала сервировка стола: серебряные приборы, накрахмаленные салфетки, хрусталь. Здесь чувствовалась рука молодой хозяйки Софьи Львовны.

Первый тост хозяин дома предложил выпить за здоровье царя и царицы, за благополучие царствующего дома. По его замыслу тут уместно было бы провозгласить «Многая лета!», но, увы, протопопа не было, и пришлось ограничиться недружным «ура!».

— Угощайтесь на здоровье, дорогие гости! Чем богаты, тем и рады, как говорится! — приглашали хозяева.

Столы ломились от напитков и закусок. Ряды бутылок с настойками, наливками, винами, креплеными и десертными, коньяком и графины с водкой возвышались над блюдами со всевозможными закусками, солениями и маринадами. А посредине каждого стола красовалась огромная заливная стерлядь.

После второго тоста, выпитого за здоровье Михаила Кондратьевича и Софьи Львовны, гости заметно оживились. Гыч Опонь придвинул к себе жареного поросенка и занялся им, не забывая при этом раз за разом наполнять свою рюмку.

— До чего же вы хорошо живете! — льстила жена Гыч Опоня хозяйке дома. — А сынок-то ваш, сватьюшка, до чего пригож да красив! В Питере служит, поди, царя-батюшку видает? Но, но, но! Вот уж выпало счастье! И невестушка — писаная красавица, прямо как с картины. И бела, и мила! А живота совсем не видать, нет. Как у осы, стянуло в поясе. И откуда Михайла разыскал такую кралю себе? Пальцы тоненькие, длинные. Такими едва ли что наткешь или напрядешь!

— Что ты, сватьюшка! Да разве будет она сидеть за прялкой? Ни, ни, ни!

— Чего же она целый-то день делает?

— Сидит у окошка, книжки читает, рисует.

— Ох и долог, поди, бедняжке день-то кажется!

— Скоро к себе в Питер уедут. Бог с ними, пусть живут, как им нравится.

Софья Львовна, не замечая, что про нее судачат старухи, лениво отмахивалась от надоедливо вившейся вокруг нее мухи.

— Ах, Мишель! — наконец взмолилась она. — Откуда тут столько комаров? Прямо замучали меня!

— Дорогая, это не комар, а муха! — сказал супруг, подходя к ней.

— Но она кусается…

Жена Кондрата Мокеевича, широколицая зырянка, по-своему поняла слова снохи и, схватив тарелку с шаньгами, стала угощать ее:

— Сопья, дорогой, кушай шаньга, кушай! Такой мягкий да скусной! Сама стряпала.

Счастливой мамаше очень хотелось, чтобы ее сын и сноха угощались домашней стряпней. Но это у нее получалось так не к месту, что Кондрат Мокеевич, сердито дернув хозяйку за широкий шелковый сарафан, усадил на место и, чтобы замять неловкость, наполняя рюмку, сказал:

— А я не боюсь комаров. У меня с ними связано забавное воспоминание.

— Расскажите, Кондрат Мокеевич! — попросили дамы.

— До сих пор, как вспомню, не могу удержаться от смеха. — Кондрат Мокеевич улыбнулся, опорожнил свою рюмку и закусил соленым груздочком в сметане. — Это произошло… Чтобы не соврать, давненько уже, в верховьях Вычегды. Так вот, наша фирма заготовляла там большую партию сортового леса. Пришло время летней ревизии. Послали нам лесничего — молодого, строгого. Ну, я, как всегда, прихватил в лес, что полагалось: коньячку, закусочки разной. Без этого в нашем деле нельзя… Познакомились с ним. Однако он и глядеть не хочет на мои закуски. И к вину не притрагивается. «У меня, говорит, своего достаточно, пожалуйста, не беспокойтесь». Что ты с ним поделаешь?..

Ну, думаю, дела скверные. Задаст этот сморчок звону нашей фирме, не миновать крупных штрафов и убытков. А разве договоришься с ним, коли он нос свой воротит от коньяку! Так и ходим по лесу, от делянки к делянке: он со своими лесниками да объездчиками, а я за ними вслед. Сначала ничего, на ближних делянках сравнительно хорошо все было. А затем стали попадаться бревна контрактового размера — валяются у пней, не вывезены. Лишние, что ли, оказались?.. Затем наткнулись на просеку, вся захламлена вершинником да сучьями. Нашли и недорубы и многое другое, что по их правилам подлежит штрафу. Виноват во всем мой приказчик. Всю зиму он пропьянствовал, в лес не заглядывал, и получилась эта самая петрушка. Почесываю я затылок, а лесничий знай строчит протокол за протоколом, где что обнаружено на делянках. Ах, думаю, беда-то! Лисой кручусь вокруг лесничего. «Нельзя ли, говорю, как-нибудь договориться нам с вами? Наша фирма не любит скандалить с лесным ведомством. Зачем нам портить хорошие отношения?..» И, между прочим, улучил момент, шепнул ему: могу, мол, и две «катеньки»^[9] отвалить па такому случаю. А он и слышать не желает, будто не две сотни, а две копейки ему предлагаю.

Так мы обошли с ним почти все делянки. Наступил вечер. Решили заночевать у какого-то лесного озера. По берегам трава густая, высокая, комарья в ней полным-полно…

Лесничий довольно потирает руки и говорит, посмеиваясь:

«Вот это ревизия будет! Придется вашей фирме уплатить штраф этак примерно тысячи полторы, а то и больше. Ничего, впредь вам неповадно будет безобразничать в лесу!»

«Да, говорю, верно, нехорошо получилось! Но если бы уважаемый лесничий кое на что сквозь пальцы посмотрел, может быть, и вам и нам на пользу пошло!..»

«Нет, нельзя!»— как отрезал лесничий и приказал лесникам устраивать для него ночлег.

Я снова к нему подкатываюсь:

«Почему же нельзя? Нельзя только на небо залезть, а остальное все можно!» — говорю ему, а сам как бы ненарочно перебираю хрустящие новенькие сторублевки.

«Убирайтесь к черту! — крикнул он. — У вас свои интересы, у казны тоже. Я государственный служащий, обязан строго соблюдать интересы казны. Вам понятно?»

«Понятно», — отвечаю, улыбаясь, а на душе кошки скребут.

«Вот так, папаша! Спокойной ночи вам! И никогда больше не предлагайте мне взятки. Это мерзко и унизительно. Я человек честный и не хочу пачкать руки вашими деньгами!..»

«Эх, черт бы тебя побрал с твоей честностью!» — думаю. Попросил извинения за беспокойство и пожелал ему спокойного сна.

«Ничего, ничего! — говорит он примирительно. — Только в другой раз давайте уж без этого… Не меряйте людей на свой аршин…»

На том и разошлись мы. Он прилег на свою походную постель, а я поблизости тоже стал устраиваться. Как-никак, а за целый день порядком умаялся.

А вечер теплый такой, тихий, лист не шелохнется. От озера прохладой тянет. От елок хвоей пахнет, не надышишься! Да только с заходом солнца комаров и мошек повылезло — спасу нет! Вот тогда и началось самое интересное!

Кондрат Мокеевич крякнул и погладил расчесанную на две стороны бороду.

— Летом я всегда таскаю с собой легонький полог. Натяну его на складной подрамник и храплю себе спокойненько. У лесничего же с собой только накомарник был, да и тот, когда днем бродил по лесу, порвался, не спасает от мошкары.

Лежу я в своем пологе, посматриваю, как он там себя чувствует на воле. А он, бедняга, то высунет нос из-под одеяла, то обратно скроется. Видно, душно ему, а приоткрыть нельзя — мошкара тучей висит над ним. Дальше — хуже! Велика ли мошка, а замучала человека. Она и в нос и в рот ему лезет, и под рубашку забирается. Слышу, чертыхается он там, и так и этак пробует укрыться, как юла вертится. Часа два он так мучался, наконец не выдержал, вскочил, начал отмахиваться одеялом.

«Спишь, Кондрат Мокеевич?» — спрашивает меня.

«Сплю!» — отвечаю.

«Мошкара тебя не беспокоит?»

«Нет!» — говорю.

«А я замучался! Спаси, ради бога, пока я не сошел с ума!» — взмолился он.

«Да мы вдвоем здесь не уместимся! — отвечаю ему. — Право, не знаю, что и делать?»

А он упрашивает:

«Два дня брожу по лесу, на ногах еле стою, сил никаких нет… Что хочешь проси за свой полог…»

«Что ж, говорю, могу уступить полог. Только уничтожь свои протоколы».

Он помолчал, помахал одеялом и сказал решительно:

«К черту все! Вылезай из полога!»

«А как насчет протоколов?»

«Ладно, — говорит. — Завтра видно будет. Не пропадать же мне здесь из-за них. К чертям собачьим все!»

«Это вы серьезно?» — спрашиваю его.

«Какие могут быть шутки! — отвечает. — Вылезай скорее!..»

Я, понятно, мешкать не стал, пулей из полога и предлагаю ему:

«Пожалте-с, отдыхайте себе на здоровье! А я как-нибудь так обойдусь, костерчик разведу, дымком спасаться буду…»

Он без лишних слов и нырнул под полог.

Утром просыпается лесничий, говорит мне:

«Ну, Кондрат Мокеевич, переломил-таки меня. Человек я такой: слово дано, надо выполнять. Видишь протоколы? Вот они!» — сказал он и швырнул бумаги в огонь.

Только тогда вздохнул я облегченно. Шутка сказать — полторы тысячи штрафу фирме!.. Понятно, фирма не осталась в долгу, отблагодарила меня, жалованье прибавила… А вы говорите — комары! Я на них не в обиде, — рассмеялся хозяин, ему вторили гости.

Особенно выделялся заливистый, с подвизгиванием, смех Гыч Опоня.

На Латкина рассказ Кондрата Мокеевича произвел неприятное впечатление.

— Я бы, Кондрат Мокеевич, не стал рассказывать про это! — сказал он жестко, когда смех затих.

— Почему? — искренне удивился Космортов-старший. — Разве это не смешная история?

— На мой взгляд, ничего смешного нет. Лесничий хотел быть честным человеком, но вы ему оказали плохую услугу.

— Почему? Если фирма не пострадала, то и он не остался в убытке. А что касается неубранного валежника, да мало ли его остается. Слава богу, лесов нам не занимать. Хватит на наш век и еще лет на пятьсот.

— Я о совести человеческой.

— Не знаю, как у вас, господа, а у меня, сознаюсь, во рту пересохло, — громко сказал Суворов, чтобы замять неприятный разговор. — Я придерживаюсь одной заповеди — не зевай! Особенно тогда… когда рюмка сама смотрит на тебя. Посему предлагаю выпить за здоровье наших гостеприимных хозяев; чтобы жили счастливо и ныне, и присно, и во веки веков!

В зале стало душно,пришлось настежь распахнуть окна. Молодые люди отодвигали столы, стулья, освобождая место для танцев.

Завели граммофон. Из блестящей трубы полились звуки вальса. Латкин молодцевато подскочил к Суворовой и, раскланявшись, попросил разрешения повальсировать с Марией Васильевной. Та, вскинув на мужа голубые глаза, улыбнулась ласково и, шепнув ему что-то на ухо, упорхнула с кавалером.

Латкин слыл неплохим танцором, а сегодня был особенно в ударе.

— Русалочка! — нашептывал он, осторожно поддерживая ее за талию.

— Ах, что вы, Степан Осипович? Разве можно так? — кокетливо шептала Мария Васильевна. — А что скажет ваша жена?

— Думаю, она не скучает у себя там и, вероятно, тоже вальсирует с кем-нибудь. И бог с ней… Я рад, что танцую с вами, моя русалочка.

В городе знали, что уездный агроном уже давно женат на какой-то помещице, с которой познакомился, будучи еще студентом. Но в последнее время они жили порознь. Почему? Об этом разное говорили, но сам Латкин предпочитал помалкивать. Разгоряченный вином и музыкой, он кружил и кружил свою русалку, чувствуя на своей щеке ее горячее дыхание.

Хозяин дома, довольный удавшимся званым обедом, с интересом наблюдал за танцующими парами, среди которых чаще всего перед его глазами мелькал щеголеватый уездный агроном со своей дамой.

Кондрат Мокеевич хотя и был членом городской думы, однако о служебной деятельности Латкина имел весьма неопределенное представление. Да, и в самом деле, едва ли кто мог толком рассказать, чем занимается уездный агроном? Ходили слухи, что где-то вблизи города выделен опытный участок, устраивается случной пункт, но никто этим особенно не интересовался. Есть должность уездного агронома, ну и бог с ним, пусть человек получает жалованье.

Размышляя теперь обо всем этом, Кондрат Мокеевич, человек практического склада ума, рассудил про себя: «Не знаю, как там по службе, а ногами работать наш агроном весьма горазд! Впрочем, пальца в рот ему не клади — откусит!»

3

Веселье в доме Космортовых было в разгаре, когда наконец показался отец Яков со своей матушкой. Граммофон, отчаянно взвизгнув на последней ноте, замолк, и танцы прекратились. Кондрат Мокеевич, встречая батюшку, подошел и, склонив седеющую голову, попросил смиренно:

— Благослови, отец!

После этой церемонии хозяин торжественно проводил новых гостей к столу. Отец Яков, шурша лиловой шелковой рясой, подошел, широким взмахом руки осенил знамением все, что было на столе, и важно уселся. В больших фарфоровых мисках принесли горячие пельмени, без которых на севере не обходится ни один праздник, подали жареную телятину, цыплят, дичь.

Отец Яков был не в духе. Ел он молча, сосредоточенно, хмуря густые черные брови; и хотя многим не терпелось узнать новости, никто не осмеливался беспокоить его расспросами: ждали, когда он сам заговорит. Чтобы развязать протопопу язык, сидящие рядом усиленно подливали ему коньяку, предлагая выпить то за здоровье батюшки с матушкой, то за счастье молодых Космортовых,

Отведав пельменей и жареного цыпленка, отец Яков извлек из кармана рясы клетчатый платок, внушительно высморкался и, вытирая нос, губы и свою апостольскую бороду, спросил у хозяина:

— Слыхали, Кондрат Мокеевич, какие чудеса творятся в нашем городе?

— А что такое, батюшка? Будто какие-то злоумышленники вздумали с колокольни собора раскидывать листовки?

— Крамольные листовки! Подумать только: храм божий, собор Святой Троицы и эта пакость!

Отец Яков неторопливо оглядел гостей и снова засунул руку в карман рясы.

— Здесь, кажется, все свои? — спросил он и, вынув листовку, бросил ее перед собой, словно та обожгла ему пальцы. — Вот эта пакость!

Листовка сразу оттеснила все другие разговоры. Гости, возмущаясь наглостью злоумышленников, тянулись к листку бумаги, он вызывал у них и любопытство, и отвращение, и страх.

Латкин взял со стола листовку, повертел в руках, прочитал и, пожимая плечами сказал:

— Мне недавно показывали газету «Социал-демократ», перехваченную полицией. Любопытный номерок, доложу вам! Во многие умы внесет смятение.

Вокруг него оживленно заспорили, высказывая разные суждения о том, какие трудности переживает отчизна и что можно ожидать впереди. Отец Яков, отпив маленькими глотками десертного вина, прокашлялся и властно поднял руку.

— Теперь, когда решается судьба человечества, — сказал он, — служители церкви не могут стоять в стороне от мирских дел. Мы призываем всех объединиться под священный стяг, на котором начертано: православие, самодержавие, родина! Надо отбросить распри, которые есть, и всем с именем бога взяться за укрепление основ государства. Враг коварен, он пытается внести смятение в умы православных людей. Пример тому сия богопротивная листовка. Я призываю вас помочь властям найти носителей этого зла…

— Разве не поймали их? — спросил кто-то из гостей.

— К сожалению, нет! — ответил отец Яков.

— Обстановка, конечно, сложилась трудная, — продолжал Латкин после того, как протопоп с другими любителями карт удалился в соседнюю комнату разыгрывать пульку. — Общество волнует два вопроса: долго ли продолжится война и в силах ли правительство продолжать ее?

— Не оставит нас господь в беде и не даст в обиду супостату, — сказал Гыч Опонь.

— Россия-матушка сильна, не так-то просто ее проглотить! — заметил Суворов, наливая себе водку. Выпив залпом, он подцепил вилкой кусок семги и добавил заплетающимся языком — Мы… мы будем рубиться до последнего!

— Но ведь и Германия, надо думать, мобилизует все силы! — возразил ему Драгунов, тоже потянувшись вилкой к семге.

Стараясь перекричать друг друга, мужчины азартно заспорили. Молодой Космортов, взяв со стола серебряную пепельницу, закурил и, стараясь перекрыть шум за столом, прокричал:

— Господа! Господа! Позвольте рассказать, что мы наблюдали с Софьей Львовной по дороге сюда. Проезжая Россией, убеждаешься, какая это огромная и сильная держава. Война почти не затронула нас.

— Да, да, в наших деревнях все по-старому, люди живут, как и раньше, — затягиваясь папироской, подтвердила его супруга.

— Вот об этом я и хотел сказать, — подхватил архитектор. Наша деревня от войны экономически не пострадала, хотя много мужиков ушло воевать.

— Не только не пострадала, но стала жить лучше, — сказала Софья Львовна, подойдя к мужу.

— Да, да, моя дорогая, ты бесконечно права! — согласился Космортов. — Хотя это и может показаться парадоксальным. А почему же? Да потому, что с началом военных действий правительство распорядилось закрыть винные лавки! А это значило, что у крестьян стало меньше расходов, во-первых. Во-вторых, крестьянин теперь не покупает ни керосину, ни сахару, ни всего прочего, на что раньше тратил немалые деньги. Следовательно, опять экономия. Таким образом, у крестьян накапливаются свободные рубли и они живут лучше, зажиточнее, чем до войны… Степан Осипович, — повернулся он к Латкину. — Вы напрасно улыбаетесь! Я еще своей мысли не кончил. Посмотрите на Германию, да посмотрите, господа! Если вы следите за нашей юмористической прессой, вы, вероятно, заметили, как она сейчас высмеивает так называемый мужской кризис в Германии. Всех мужчин отправили на войну, остались старики и подростки. А Франция? — Хотя молодой Космортов передавал обычные столичные сплетни, бытовавшие среди людей, для которых война была таким же отвлеченным понятием, как и для него самого, но здесь, за провинциальным столом на сытый желудок, после великолепнейшей выпивки, это все звучало необычно, как откровение. — А Франция? — продолжал он, вдохновленный тем, что полностью овладел вниманием присутствующих. — Так что, значит, во Франции? В одной газете недавно сообщали, что в Париже женщин в несколько раз больше, чем мужчин. По сравнению с мирным временем количество браков снизилось на семьдесят два процента. Вот вам — Франция, вот вам — Германия. Разве у нас может иметь место что-либо подобное?

— Ты прав, Мишель! — пропела в нос его супруга. — Когда мы ехали сюда, я своими глазами видела — на вокзалах полным-полно молодых, здоровых носильщиков. На пристанях та же самая картина. А зайдешь в ресторан, к тебе подбегают несколько лакеев. И все крепыши на удивление!

— Совершенно верно, милая, — Космортов коснулся губами руки жены и торжествующе посмотрел на гостей. — О чем говорит все это, господа? О том, что людские резервы у нас колоссально велики! Можно сказать, неисчерпаемы! И мы можем воевать сколько понадобится, чтобы довести войну до победного конца! — эффектно, под аплодисменты, закончил он.

Восторженно хлопал ему и Кондрат Мокеевич, который, оставив преферанс, вышел посмотреть, чем заняты гости.

Еще не стихли аплодисменты, как поднялся Латкин. Резким движением руки отодвинув тарелку, он спросил:

— В Петрограде все так думают?

— Конечно!

— О святая простота! — развел руками Латкин. — Носильщики на вокзалах, лакеи в ресторанах… Так рассуждать, значит не видеть, что происходит в стране… Армия сдает неприятелю город за городом! Выпуск продукции резко снижается, и совсем не так хорошо живут в деревнях, как кажется со стороны. Правительство явно не в состоянии вести войну… если не будут приняты кардинальные меры!

— Что вы хотите этим сказать, милейший?

— Только то, что необходимы изменения социального порядка! Надо открыть путь демократическим преобразованиям!

— Свобода, демократия… Это теперь в моде! — неодобрительно покосился на Латкина Космортов-младший. — Но, уверяю вас, без твердой руки монарха все пойдет прахом! Россия погибнет! Неужели вы хотите ее видеть поверженной перед врагом?

— Ни в коем случае! — запальчиво воскликнул Латкин. — Но если мы хотим разгромить врага, то руководить страной должны сильные и умные люди, а не юродствующие во Христе!

Наступило неловкое молчание. Слухи о неблаговидной роли Распутина при дворе широко ходили и по провинции. Латкин почувствовал, что сказал лишнее, и, чтобы сгладить неприятное впечатление от своих слов, поднял рюмку:

— Думаю, хватит об этом. Пусть время нас рассудит. Предлагаю тост: за нашу победу на поле брани!

Дамы зааплодировали ему, и больше всех старалась жена Суворова, Мария Васильевна, в глазах которой Латкин предстал вдруг этаким смелым бунтарем, почти героем. Если бы знать ей, что, собственно, ради этого он и затеял весь спор!

Кондрат Мокеевич подхватил тост Латкина охрипшим голосом:

— Православному русскому воинству — ура!

Порядком захмелевшие гости поддержали его вразброд, но свои рюмки опорожнили дружно.

Суворов, подцепив вилкой сардину и глубокомысленно разглядывая ее, спросил у архитектора:

— Михаил Кондратьевич, при дворе часто устраивают балы?

— По особо торжественным случаям.

— И там тоже закусывают сардинками?

— Кто чем желает!

— А самого царя-батюшку доводилось вам видеть?

— И не раз!

— Вот же счастливый человек! — позавидовал купчина, покачивая головой.

— Ив Зимнем дворце бывали? — сгорая от любопытства, поинтересовалась его миленькая жена.

— А как же, Мария Васильевна, как же! Мне по долгу службы приходится бывать там…

Жена Кондрата Мокеевича, улучив момент, шепнула мужу:

— Тебя спрашивают, Мокеич.

— Кто?

— Голубев пришел.

— Почему же он сам не поднялся сюда? — нахмурился доверенный.

— Не знаю, Мокеич, не знаю. Велел быстро позвать тебя. Сердитый очень. Волком смотрит.

«Что там случилось? — поднимаясь из-за стола, подумал хозяин. — Коли пришли из полицейского управления — добра не жди…»

На кухне с ним холодно поздоровался исправник, раскрасневшийся, словно только что из бани.

— Мы ждем… Где это вы пропадали? — начал было тоном гостеприимного хозяина Космортов, но исправник остановил его:

— Постойте… Объясните сначала, где был утром вот этот хлюст? — Голубев круто повернулся на каблуках и показал пальцем на сидевшего в дальнем углу Проньку.

— Ах, вот он где, голубчик! Изволил явиться наконец! А я его, окаянного, с утра разыскиваю, — сказал доверенный, подходя к работнику. — Говори, где был?

Проня встал, застегивая пуговицу на вороте холщовой рубашки, со смущенным видом начал рассказывать:

— Проспал малость, хозяин… Вчера ходил стога огораживать, вернулся поздно и заночевал у бабушки. А она сегодня не стала будить, пожалела меня. А затем погостил у нее, шаньги ел. Ведь мне скоро в солдаты идти… Вот так и получилось…

— Так-с, значит, проспа-ал?! — протянул доверенный, недоумевая, зачем Голубеву понадобился этот ттарнишка.

— Врет! — отрезал исправник, огорошив Кондрата Мокеевича. — Сегодня, после обедни, он с колокольни собора сбрасывал листовки!

— Я? Чего это я полезу… — начал было Проня, но Голубев осадил его:

— Молчать! Хватит болтать чепуху… Говори, откуда листовки? По чьему заданию действовал?

— Да с чего вы взяли? — Парень простодушно посмотрел в глаза исправника и утер нос рукавом.

— Не притворяйся дурачком! Кожевник Марко видел тебя там, а ты мне рассказываешь про какие-то стога сена, черт возьми! Я тебе покажу кузькину мать, если будешь голову морочить! Признавайся, щенок! Ну?! — в ярости кричал Голубев, размахивая кулаком перед самым носом Прони. Было отчего ему выйти из себя: люди празднуют, веселятся, а он, как ищейка, рыщет по городу и не может напасть на след. Проклятая служба!

Исправник круто повернулся к Кондрату Мокеевичу:

— Поговорите вы с ним, развяжите ему язык! И чтобы все выложил!

Глаза Космортова стали колючими. Он схватил Проню за ворот рубашки и так тряхнул, что все пуговицы сразу отлетели и раскатились по полу.

— Ты? — спросил он, пьяно дыша в лицо парня.

— Нет! — ответил Проня твердо.

— Душу вытрясу, говори!

— Ничего не знаю…

Словно ястреб, вцепившийся в добычу, хозяин таскал Проню по полу кухни из угла в угол, пока сам не выбился из сил. Тот не сопротивлялся, лишь старался уберечь лицо и голову от ударов и пинков.

— Ух, сердце лопнуть ладится! — присев на скамью и тяжело дыша, наконец проговорил Космортов. — Делайте с ним что хотите! Я больше не в силах…

— Обыщем!

Но обыск ничего не дал. Парень все стоял на своем:

— …Проспал — это верно, сознаюсь, виноват, а больше ничего не знаю…

— Ну тогда тебя, голубчика, отправим за решетку, — сказал Голубев и сердито забарабанил пальцами по столу.

— В солдаты его забирают. Уже повестка поступила, — сказал Космортов.

— В солдаты? — встрепенулся Голубев. Некоторое время он разглядывал молча парня, настороженно сидевшего в углу и озиравшегося исподлобья волчонком. «Что с ним делать? Задержать, так он, пожалуй, обрадуется, что на фронт не попал…»

Наверху заиграл граммофон, стали слышны задорные звуки польки и топот танцующих пар.

— Ну-с, что ж! В солдаты так в солдаты! — решил исправник. — Только я попрошу, Кондрат Мокеевич, рассчитаться с ним сейчас же, при мне… И на этом кончим, пожалуй! Надоел мне этот сопляк!

Космортов понимающе кивнул:

— Расчет у меня готов… Выйдем-ка на крыльцо, парень. Там я тебя «рассчитаю»! — И, зловеще посмотрев на работника, хозяин направился к двери.

Через кухонное окно Голубев видел, как Пронька кувырком слетел с крыльца и распластался на земле. Затем он встал, подобрал выброшенную вслед ему котомку и, прихрамывая, поплелся к выходу. Закрывая за собой калитку, он оглянулся, и исправник поймал его взгляд, полный ненависти.

— Пойдемте наверх, — предложил Голубеву вернувшийся Космортов. — Заждались мы вас. Сегодня у нас прощальный обед по случаю отъезда сына с женой в Питер. Прошу вас.

Пронька-новобранец

1

Через три дня к городской пристани у Медвежьего залива, густо дымя, пристал пассажирский пароход «Учредитель». Отвальных гудков еще не было, но к пристани уже со всех сторон потянулись люди. В основном это были старики, старушки, но среди них и немало подростков, девушек. Много и ребят — без них, как известно, не обходится ни одно важное событие.

Заполнившая высокий берег толпа стояла понуро, удрученная общим горем. Кое-где прозвучит фраза-другая, и опять тишина — так бывает перед выносом из дома покойника.

— Не видать еще?

— Пока не видно…

— Кормят их сейчас… Уже на дорогу.

— Этакую ораву не вдруг накормишь…

— А много их сегодня повезут?

— Целый пароход! Со всей Вычегды набрали и с Сысолы тоже!

— О господи! Что делается на свете! Покуда всех не поубивают, видать, война не кончится… И за что такая напасть? — вздыхали старухи, утирая передниками непрошеные слезы.

Девушки стояли притихшие. Были они одеты чище и лучше, чем обычно. Самые бойкие тихо перешептывались между собой.

Мужики дымили самокрутками. Если и начинали разговоры, то о повседневных делах, помалкивая о том, что у каждого камнем лежало на сердце. Как умудренный опытом матерый медведь долго обнюхивает лакомый кусок, опасаясь капкана, так и они в разговоре кружились вокруг да около: толковали о сенокосе, о том, что теперь не достать не только косы, но и гвоздя, чтобы прибить отскочивший каблук, да и хороших косцов почти не осталось по деревням, пока не добрались до самого больного места:

— Помните, мужики, как провожали первые партии рекрутов. С молебствием, с попами да хоругвями!

— Это верно, провожали что надо. И подарки раздавали…

— А теперь пригонят бедняг, как баранов, погрузят на пароход, и валяй с богом!

— Кто с ними сейчас будет возиться! Через каждую неделю, почитай, увозят вниз по Вычегде сотнями. Успевай только подсчитывать, сколько их…

— Скоро, видать, и до нас доберутся…

Невдалеке от сходней, спущенных с парохода на берег, стояли Домна с Анной и матерью.

— Куда тебя, доченька, несет в такое-то время? Скажи, неслух: куда и что отправляешься искать? — уже который раз спрашивала у Домны мать, все еще, видимо, надеясь уговорить ее остаться.

Выжидающе поглядывая на берег, Домна отвечала мягко, но решительно:

— Не держи меня, мама, и не уговаривай. Ты же знаешь: если я сказала — поеду, значит, так и будет.

— Подожди, касатка, — вздохнула мать и продолжала рыться у себя за пазухой, — поделимся нашими копейками. Пригодятся тебе там, в людях. Чай, не дома жить, знаю!

— Не надо, мама.

— Как не надо?

— Какая ты! Говорю же: не надо мне. Капитан парохода обещал бесплатно довезти до Котласа. Буду им каюты мыть, прибираться на кухне. А там молодые нашего доверенного обещали билет купить. Хотят взять меня к себе.

— Ох ты, неугомонная! Скажи, когда тебя обратно ждать?

— Пока не знаю. Там видно будет, мама! — потуже завязывая развязавшиеся концы платка матери, ласково сказала ей Домна. — Смотрите, сколько собралось народу! Аннушка, помоги матери. Я сверху руку подам! Кажется, идут.

Поднявшись на берег, Домна увидела новобранцев, спускавшихся по Никольской улице к пристани.

Впереди шагал воинский начальник Драгунов. Прошлым воскресеньем Домна видела его в Троицком соборе. Тонкий и высокий, он вышагивал, словно журавль по болоту, далеко вперед выбрасывая ноги в начищенных сапогах. За ним ковылял унтер в поношенном мундире, слегка припадая на правую ногу. Ремень с трудом стягивал его выпиравший живот, и старый служака время от времени рукавом смахивал пот с медно-красного лица.

За ним плелись новобранцы. Деревенские парни шли вразвалку, задевая друг друга локтями. Они умели бегать на лыжах, лучить рыбу^[10], пробираться по тайге даже темной ночью, стрелять дробинкой белке в глаз, но ходить в строю они не умели. Шагали не в ногу, сбиваясь, хотя унтер выкрикивал старательно:

— Ать-два! Ать-два! Левой!

У новобранцев за плечами болтались котомки из мешков, а у некоторых вообще ничего не было — они шли босые, с потрескавшимися ступнями ног, или в стареньких котах, в стоптанных поношенных сапогах. Одежда на них была тоже старая, заплата на заплате. У одних, видно, и не было лучшей одежды, другие в надежде на казенное обмундирование надели что похуже. И потому строй новобранцев более походил на сборище нищих или арестантов.

Унылый, пестрый строй подошел к воинской казарме, расположенной у спуска к пристани. Потный унтер выкатил глаза и, дернув головой, как петух на шесте, рявкнул:

— Стой! Напра-во-о!

Кое-кто повернулся лицом к начальнику, другие повернулись в противоположную сторону и оказались к нему спиной. А большинство осталось стоять на месте, ошалело озираясь, не зная, что делать — то ли стоять, то ли куда-то поворачиваться. Многие не знали русского языка или же впервые слышали эту команду. Выведенный из себя унтер громко бранился, обзывая их чурбанами, добавляя вполголоса и более крепкие выражения.

Когда, наконец, унтер повернул всех лицом к начальнику, тот произнес напутственную речь о том, что им выпало счастье сражаться с врагом на поле брани, служить верой и правдой, повиноваться начальству, не жалеть ни сил, ни самой жизни за веру, царя и отечество…

Новобранцы слушали молча. Многие стояли, печально опустив головы. Были здесь и безусые юнцы, растерянные, с откровенной грустью в глазах. Но были и усатые бородачи, почтенные отцы семейств. Эти сосредоточенно думали, как будут домашние жить без кормильца, кто будет обходить и проверять ловушки на зверей и птицу, добывать белку, пахать, сеять, кормить большую семью. Об этом воинский начальник ничего не говорил.

Домна искала глазами Проню. Она обошла строй, напряженно вглядываясь в новобранцев. Однако Прони почему-то не было.

«Где же он? Куда запропастился?» — растерялась Домна и, стараясь не показывать свое беспокойство, снова искала его среди новобранцев.

«Или обманул меня?» — неожиданно подумала она, и от этой мысли у нее захолонуло сердце.

С реки, из-под берега, донесся первый гудок парохода. Начальник приказал унтеру устроить перекличку и затем погрузить людей на пароход.

То ли от беготни при сборах в дорогу, то ли от неспокойной ночи, которую Домна провела в раздумье, почти без сна, но силы теперь стали оставлять ее, ноги подкашивались. Особенно это она почувствовала при перекличке, когда дошла очередь до Прокопия Юркина, а Проня не отозвался. Кроме него, отсутствовали еще несколько человек.

По окончании переклички Драгунов приказал унтеру:

— Разыскать паршивцев! И — в трюм!..

Домна, заметив в толпе Мартынова, бросилась к нему:

— Артемыч, не видел Проньку?

— Сам его ищу! Пришел попрощаться, а его не видать. Не забежал ли к своей бабушке? Она у него чего-то занемогла, — ответил обеспокоенный Мартынов. — А ты что, Домна, тоже собралась ехать?

— Уезжаю…

— Тогда пожелаю тебе счастливого пути, удачи! — Мартынов крепко пожал руку девушке.

Пароход прогудел во второй раз.

Разъяренный тем, что новобранцы так и не появились, воинский начальник приказал теперь всех загонять в трюм, чтобы не вздумали сбежать с дороги.

Среди новобранцев прокатился ропот. Провожающие, услышав такую команду, ахнули в испуге, некоторые из женщин заголосили. То тут, то там можно было услышать:

— Ойя же да ойя, дорогие дитятки наши! Угоняют туда, где пули градом летят, смертным воем свистят, где человеческими головами, словно мячиками, швыряются!

Но вот наконец разыскали и привели тех, кого было недосчитались. Некоторые из них были изрядно навеселе.

Русоволосый паренек с расстегнутым воротом рубахи еле держался на ногах. По вышитой рубахе и хорошему пиджаку было видно, что это сын состоятельных родителей. Несмотря на увещевания, он продолжал распевать во все горло:

Вдруг Домна увидела Проню. Он стоял перед воинским начальником Драгуновым и что-то объяснял ему. Было видно, что он бежал изо всех сил, чтобы не опоздать на пароход: дышал тяжело и жадно ловил воздух ртом в короткие промежутки между словами. Но начальник не дослушал и, махнув рукой, крикнул:

— В трюм! Всех в трюм!..

Новобранцы зашумели, как темная парма^[11] в непогоду. Мартынов подошел к стоявшим кучкой парням, сказал им негромко:

— Ребята! А вы не спускайтесь на пароход, пока начальник не отменит свой приказ, вот и все… Но уж действуйте дружно, как один.

И вскоре по рядам новобранцев полетел шепоток:

— На пароход не спускаться! Держаться всем дружно!

Среди провожающих был и Гыч Опонь, привезший своего зятя из Кочпона. Ладанов стоял в строю бледный, с осунувшимся лицом. За спиной у него тоже висела котомка. Воспользовавшись шумом и сутолокой, к Ладанову пробралась жена, и, повиснув на руке мужа, она, молодая, красивая, заметно пополневшая в талии, тихо заплакала.

— Ох, горе мое горькое! — жаловалась она сквозь слезы. — Как же я без тебя буду жить, бедная? На кого ты меня покидаешь, мой желанный?

— Не плачь, Зоя, — уговаривал ее Ладанов. — Не плачь, дорогая.

— Как же мне не плакать, Архипович, да не убиваться, горемычной? — не унималась жена. — Всех вас, как баранов, в трюм хотят загнать.

— Меня-то, положим, не загонят! Я попрошу Драгунова, он знает меня, скажет…

— Самых бойких да горластых хоть бы в трюм посадить — ладно было бы! — высказался Гыч Опонь.

— А я бы этого стервеца Проньку первым запихал туда! — прогнусавил кожевник Марко, который тоже был тут. — Идолу выпало счастье воевать за веру, за царя, а он, смотрите на него, удрать вздумал!

— Он к своей бабушке прощаться бегал! — заметил кто-то из толпы.

А Домна сердито сказала:

— Коли за счастье считаешь, пошел бы сам! Вон какой бугай здоровый! Хорошо вам тут над людьми измываться!.. За веру, за царя! — передразнила она.

Кожевник от неожиданности опешил, заикаясь, попытался что-то сказать, и вдруг его прорвало:

— Городового! Эй, городового сюда!

Но Домна была уже далеко от него. Заметив Проньку, который в сопровождении двух стражников шел к пароходу, она бросилась к нему.

Да и городовым было не до того. Шеренги новобранцев рассыпались, смешались с провожающими, и никакими силами нельзя было на площади у казармы установить порядок.

С начала войны Драгунов отправлял не одну партию ратников и знал, с каким трудом приходилось подавлять подобные беспорядки. Он вспомнил о недавно разбросанных в городе листовках.

— Прекратить шум! — срывающимся голосом закричал он. — На пароход шагом ма-а-арш!

Но никто не обратил на него внимания. Он с досадой посмотрел на солдат местной инвалидной команды, тщетно пытавшихся навести порядок, и послал дать знать исправнику.

Солнце заметно уже склонилось к западу, а у воинской казармы на берегу и на базарной площади шум не утихал. Люди продолжали бродить или, усевшись в кружок, занимались кто чем — играли в карты, пили брагу, спорили, разговаривали. Уже появились и пьяные. Где-то плакал ребенок…

Вдруг из-за поворота, со стороны набережной показался отряд полицейских с исправником Голубевым. Поднявшись на крыльцо, Голубев приказал немедленно прекратить беспорядки и предупредил, что иначе будет применена сила.

— В трюм будут помещены только пьяные и дебоширы! Остальные разместятся на палубе! — пообещал он, чтобы успокоить народ.

Полицейским наконец удалось оттеснить наиболее упиравшихся к казарме и загнать их в помещение, под стражу. Остальных небольшими группами стали уводить на пароход. Взятых под стражу отправили последними и упрятали в трюм, где уже сидел Проня.

Как только посадка новобранцев закончилась, пароход дал гудок. Домна кинулась к трапу.

— Ну, мама, давай попрощаемся! — сказала она и нежно обняла мать.

Та не удержалась и, прижимая к себе дочь, запричитала тонко и надрывно:

— Доченька моя родная! Нет у нас счастья-доли, приходится тебе ехать в чужедальние края за куском хлеба! Не могла я тебя в родимом гнезде под своим материнским крылом удержать, одолели нас бедность да горькая нужда. Прости меня, дитятко, да не поминай лихом свою родную сторонушку!

Анна молча вытирала слезы, глядя то на Домну, го на плачущую мать.

Домна крепилась изо всех сил и даже старалась улыбаться, но все же голос выдавал ее волнение. Утирая концом своего платка слезы на лице матери и гладя ее тронутую ранней сединой голову, Домна торопливо шептала, стараясь ее успокоить:

— Ну, мамочка, перестань, не надо! Я тебе скоро напишу письмо. Как приеду и устроюсь на место, так и напишу. А весной обратно приеду. Зима пройдет, и не заметим…

— Эй, вы! — крикнули им с парохода. — Кончайте там, отчаливаем!

Домна крепко обняла мать и сестру, бегом поднялась по трапу — двое матросов уже убирали трап.

С палубы Домна еще раз крикнула:

— Мама, прощай!..

Она видела, как мать осенила ее крестом, что-то шепча. Анна вытирала слезы.

Пароход отошел от берега, стал медленно разворачиваться на середине Сысолы, чтобы плыть вниз по течению.

Крепчавший к ночи ветер яростно трепал на его корме сине-красно-белый флаг.

2

Новобранцев на пароходе было набито битком. Они толпились на носу, на корме. Ими была занята вся нижняя палуба. Наиболее предприимчивые ухитрились забраться на верхнюю, хотя вход туда для них был запрещен.

Домна, стоя у капитанского мостика, смотрела, как постепенно скрывался из виду город. Уже давно не видно ни матери с Анной, ни пристани, ни высокой горы с белокаменным собором. Все проплыло мимо и осталось позади, как дорогое сердцу воспоминание.

И чем дальше уходил пароход, тем безудержнее катились слезы по лицу Домны.

Никогда еще у нее на сердце не было так тоскливо. О жизни в людях она уже имела представление: побывала и в Устюге и в Архангельске. Но ведь тогда она была с матерью, а теперь одна!

Не раз, может быть, придется поплакать втихомолку, и не раз она вспомнит свой родной дом.

«…Голодная ли, усталая ли, никто там тебя не пожалеет. Снова день-деньской гнуть спину у корыта, стирать белье городских купцов и чиновников! Всю жизнь, что ли? Не могу я так, не хочу!»

Пароход давно уже миновал устье Сысолы и шел вниз по Вычегде. Мимо проплыло имение купцов Кузьбожевых. Начиная от каменистого низа и до самого верха щетинится еловый лес, густой, зеленый. Настоящая парма!

Новобранцы, столпившись у левого борта, любовались сказочными местами. Домна вглядывалась в лесистые берега, но думала о своем.

«…Выйти замуж, как прочит мать, и нарожать полон дом нищих? Всю жизнь копаться в навозе? Нет, пока крылья не связаны, полетаю по свету, а там видно будет. Никто, слава богу, пока не цепляется за мой подол».

Домна вытерла слезы и по железной лесенке спустилась на палубу. Здесь все места были заняты новобранцами. Каждый устраивался на ночь как умел. Одни курили, разговаривали; другие слонялись, толкались у входа в машинное отделение, надоедая команде; третьи играли в карты и дружно гоготали, когда проигравший подставлял лоб и получал положенное количество щелчков. Были такие, которые, похрустывая сухарями, сидели у своих котомок и от нечего делать забавлялись над Терентием, помогавшим матросам мыть шваброй палубу.

— Куда это ты, Терентий, отправился? — спрашивали у него. — Не вздумал ли с нами в солдаты ехать?

— Еду к главному судье, с доверенным судиться. Угости сухариком!..

— Спляши давай…

— Нашел дурака! Хочется, сам спляши, а я посмотрю…

Нигде на палубе Прони не было. Кто-то из новобранцев надоумил Домну обратиться к унтеру.

— Что тебе надо, красавица? — заметив девушку, спросил тот у Домны.

— Брата разыскиваю. Говорят, он тут, внизу, — показала она на крышку люка.

— Коли там, то и ладно. Пусть отдыхает на здоровьице! — окуная усы в кружку, заключил унтер и начал с шумом прихлебывать обжигающий чай.

Домна была не из тех, кого легко обескуражить. Она стала упрашивать унтера:

— Дяденька, отпусти брата. Он хороший, а за что страдает — самому невдомек. Схватили и посадили… Разве не жалко вам парней? Там задохнутся…

— Не задохнутся! Там можно открыть круглые окошечки, — возразил унтер.

— Выпусти их, дяденька! — умоляла Домна и даже пыталась улыбнуться, но тот невозмутимо продолжал пить чай. Один из солдат потянулся к девушке и попытался ущипнуть ее. Домна оттолкнула его руку и в сердцах крикнула:

— Что вы — оглохли, идолы? Чтоб вас раздуло от этого чая! Подавитесь вы им! Да ведь таких и холера не возьмет! — честила она стражников, все больше распаляясь.

Поднялся шум, начали собираться новобранцы, угрюмые взгляды которых не обещали ничего хорошего. Тогда унтер поднялся, широко расставил ноги и рявкнул:

— Разойдись! А ну, марш по местам!

Кто знает, чем могло кончиться для Домны все это, если бы не подошел матрос и не сказал:

— Эй ты, кудрявая! Тебя вызывают в салон первого класса. Там барыня расхворалась. Приказано, чтобы ты явилась в чистой одежде.

Домна, уже остывая, бросила:

— Погодите, и на вас найдется управа! — И пошла выполнять приказание своей новой хозяйки Космортовой.

3

В салоне первого класса, куда, переодевшись, явилась Домна, в кресле полулежала жена архитектора Космортова Софья Львовна. Она была в шелковом китайском халате ручной вышивки. Концы пояса халата небрежно свисали до полу. Склонив набок голову и беспомощно опустив руки с тонкими длинными пальцами, она чуть слышно стонала. Около нее суетился Михаил Кондратьевич. Тут же в салоне был и Латкин. Он стоял в глубине, у окна и, засунув руки в карманы, со скучающим видом наблюдал однообразный пейзаж.

— Воды! Компресс на голову! — сердито приказал Домне Космортов.

Она оторопела. С чего это он так? Все-таки свой человек, коми…

— Ты что — не поняла? Воды, компресс! Побыстрее!

— Ах, Мишель! — приоткрыв глаза, сказала жена. — Зачем компресс? Ведь это мигрень. Где мой мигреневый карандаш? Ах, как мне тяжело! Кажется, я скончаюсь.

— Уважаемая Софья Львовна! Вам надо отдохнуть, тогда утихнет и боль, — посоветовал Латкин. — Вам лучше отправиться в каюту и прилечь.

— Доктора мне, Мишель! — снова простонала жена архитектора и, вдруг выпрямившись в кресле, прикрикнула — Да побыстрее поворачивайся, тюлень несчастный!

— Но, дорогая Софи! — взмолился Космортов. — Пойми: мы на пароходе. Я спрашивал капитана — доктора у них нет. Здесь только мы и новобранцы.

— Не говори мне про них! Боже мой! Весь день простоять на пристани из-за этих мерзких голодранцев!

— Кто мог подумать, что народ вздумает шуметь?.. Разреши, Сонечка, я поухаживаю за тобой! — И Космортов начал натирать виски жены мигреневым карандашом.

— Так и знай, что я в первый и в последний раз в вашем Усть-Сысольске. Ах, если бы ты знал, как болит голова! Подай папироску, — устало попросила Софья Львовна, поудобнее устраиваясь в кресле.

Домна, убирая всюду разбросанные вещи, с удивлением наблюдала за капризами барыни.

— Хватит с меня и того, что я видела и пережила тут. Дикари, а не люди! Самоеды!

— Зачем ты так, Софи, — мягко заметил муж. — Самоеды живут в тундре, а здесь зыряне. Я объяснял…

— Ах, не все ли равно, — отмахнулась жена и повернулась к нему спиной.

— Степан Осипович, — обратилась она к Латкину, — послушайте, что я наблюдала в гостях у дяди в Кочпоне. Кошмар! Тараканы, духота. Едят все из одной посуды, облизывая ложки. А свой дурацкий рыбник берут пальцами… Бр-р!

— Софи! Зачем при посторонних? — нервно передернулся Космортов.

Но та безжалостно продолжала:

— Степан Осипович, скажите, правда ли, что у вас все вместе ходят в баню?

— То есть как все вместе?

— Мужчины, женщины, дети, старики, старухи…

— Вранье! — круто повернувшись, довольно резко ответил Латкин. Ему надоел этот глупый разговор. — Не смею спорить, может быть, где-нибудь в глуши и можно встретить нечто подобное, но вряд ли. Зато, скажу, здесь народ честный и скромный. Живут, не зная замков и запоров: уходя из дому, кладут поперек двери коромысло — знак того, что все ушли, — и этого достаточно, чтобы в дом никто не вошел. Более того. Охотники иногда оставляют в своих лесных амбарчиках дичь, меха, всю свою добычу за охотничий сезон. И никто не тронет.

— Ну да! Рассказывайте! А сегодняшнюю историю с новобранцами как прикажете понимать? До чего мы так дойдем! Нет, здесь нужна твердая рука — шомполами и сквозь строй!

— Милая Софья Львовна, теперь так нельзя! — возразил Латкин.

— Иногда пожалеешь, что нельзя, — поддержал жену Космортов. — У тебя еще не выветрилась студенческая дребедень: просвещенный век, демократические свободы, равенство, братство! В университете на студенческих сходках ты примерно такие речи произносил. И доигрался, попал под негласный надзор полиции.

— Положим, под надзор полиции я попал уже здесь, в Усть-Сысольске. Но это не суть важно, — возразил Латкин. — Важны убеждения.

— Убеждения — это твое личное дело. Однако в имении твоей супруги их, видимо, лучше держать при себе. Она, насколько мне известно, не любит либеральную болтовню. Впрочем, не сердись. Тебе виднее, мой друг! — стараясь свести разговор к шутке, сказал архитектор, довольный, что удалось отвлечь внимание жены от ее мигрени.

— Я и не собираюсь долго задерживаться у жены, — возразил Латкин. — Съезжу, посмотрю и — сразу же обратно. Мне там делать нечего, помещик из меня не получится. Лучше быть уездным агрономом…

4

Едва пароход отошел от городской пристани, Проня, закрытый в трюме, прильнул к небольшому круглому иллюминатору.

Мимо проплыли Соборная гора, окраины города. И где-то там, позади, осталась ветхая избенка вырастившей Проню бабушки Федосьи.

Проня не помнит своих родителей. Они умерли давно, когда ему было всего полтора года. Позднее Проня не раз спрашивал у бабушки, почему у других мальчиков есть и отец и мать, а у него нет? Бабушка на это отвечала:

— Подрастешь, расскажу. А пока тебе незачем знать.

Муж Федосьи, дедушка Михей, половину своей жизни провел в лесу. Он был хорошим охотников, не раз с рогатиной и ножом ходил на медведя и не с одного хозяина пармы снял шубу. Под старость он уже не мог далеко от дому лесовать. Его и нашли в ближнем лесу. Устал, видно, старый, выбился из сил, присел отдохнуть под ель и уснул навеки.

Схоронив его, бабушка Федосья загрустила и еще крепче привязалась к своему внуку. И вот как-то раз вечером за прялкой она поведала Проне о его родителях.

— Ты, сыночек, уже стал большим, и пора тебе знать, как все было. — Негнущимися старческими пальцами крутя веретено, бабушка неторопливо рассказывала — Помню, была осень. На улице дождь со снегом, ветер. Вечером мы с хозяином сидели у светца. Он что-то со своим ружьем возился — по первому снегу на белок собирался в лес; а я вот так же с веретеном. Вдруг в окошко постучали. Я испугалась, а хозяин говорит:

«Наверно, запоздалый путник. Поди, пусти погреться».

Вышла я в сени, открыла дверь. Смотрю: женщина. Боже мой! Да это же она, наша дочь, еле на ногах держится! В большом сером платке, в коротенькой шубке, а под ней ситцевое платьице. И весь-то подол у бедненькой мокрый, в грязи. Через шею другой теплый платок перекинут, на грудь спускается, а в нем, видать, что-то лежит у ней, рукой так осторожно поддерживает.

«Здравствуйте, батюшка с матушкой! — сказала она, перешагнув порог, и на лавку у двери села. — Ох и устала я! Слава богу, добрела!»

Хозяин, вижу, и рад и встревожен, говорит ей:

«Ну, здравствуй, доченька… Раздевайся, грейся, коли пришла».

Я к ней кинулась, помогла скинуть мокрую одежду. Развернула теплый платок, а там ребеночек в одеяльце завернут, плачет, ручками тянется. Это ты был, касатик. Мать у печки примостилась, дала тебе грудь. Да видно, молока-то нет у бедняжки, ты в рев, есть-то хочешь. Вынула я из печки топленое молоко. Стали кормить с ложки, наелся ты и заснул.

Мой-то хозяин подошел, присел рядышком, смотрит на дочку. А та склонилась над ребеночком, молчит.

Положила она тебя на печку и говорит нам:

«Я к вам насовсем приехала. Больше мне некуда идти».

От этих слов сердце мое перевернулось.

«Как же, говорю, язык у тебя повертывается такое сказать! Слава богу, в свой родной дом пришла, живи нам на радость».

А старик и спрашивает:

«Почему же ты, дочка, одна, без мужа?»

«Мужа посадили».

«За что же посадили, спрашиваем, муженька-то твоего?»

«За забастовку, — говорит. — Мастера избили, поломали чего-то на заводе… Многих судили, не одного его. Долго в тюрьме держали, а потом куда-то в Сибирь угнали. А куда я с ребеночком за ним пойду? Вот и решила к вам податься… До Усть-Выми на пароходе доехала, а дальше пришлось пешком добираться — денег-то у меня нету».

Уж так нам было жаль дочь, хоть и без нашего согласия и благословения вышла замуж. Сижу я, потихонечку платком слезы утираю. Вся-то она высохла, бедняжка, и так нехорошо кашляет… Эх, горе да печаль не по верхушкам деревьев ходят, а по людским головам катятся!..

Посидели молча, повздыхали.

«Сын или дочь у тебя, Марьюшка?» — спрашиваем.

«Сыночек, — отвечает. — Проней зовут…»

Вот так-то и принесла тебя к нам несчастная наша Машенька, тащила пешком поздней осенью по грязи в такую-то даль. Вот она какая была, твоя родительница… Не суждено было ей, бедняжке, жить. Похворала она всего-то несколько дней да и отдала богу душу. Сколько слез мы пролили со стариком, да ничего — сердце человеческое все вытерпит…

Вон уж и ты как вырос, Проня. Теперь все знаешь, — закончила свой рассказ бабушка Федосья и грустно добавила — А отец твой, сердешный, так и пропал в Сибири.

…За воспоминаниями Проня не заметил, как наступили сумерки, а вскоре и совсем стемнело. Спутники его, кто как сумел, устроились на ночлег и уже спали. А пароход все шел, вспарывая мутные волны и однообразно хлопая колесами.

Проне не спалось. Он не отрываясь смотрел в темноту.

5

Домна, положив голову на котомку, спала на дровах, убаюканная однообразным стуком колес, шипением пара и приглушенным шумом воды за бортом.

Пароход плыл вниз по Вычегде, не останавливаясь. Уже забрезжил рассвет, а Домна все еще спала. Темные густые ресницы чуть вздрагивали, словно над ними порхали светлые девичьи сны. На смуглый лоб легли пряди темно-русых волос, а в углах пухлых губ притаилась улыбка. Но вот девушка освободила из-под головы уставшую руку, свернулась калачиком, как любила спать в детстве, и тут же обвальный грохот разорвал тонкую паутину ее сна.

Домна вскочила, силилась понять, где она и что здесь происходит. Пароход стоял у крутого берега. Матросы грузили на пароход дрова, и грохот первыхполеньев, сваленных на железную палубу, разбудил девушку.

Домна встала, поправила помятое платье и сбежала по трапу на песчаный берег. В сторонке она умылась, причесалась и почувствовала себя бодрей.

За ночь разнепогодилось. Ветер со стоном и свистом носился по широкому речному простору. Вычегда бурлила, кипела. Седые волны бросались друг на друга, сталкивались и рассыпались мириадами брызг.

Новобранцев на берег не пускали. Унтер следил, чтобы никто не смог проскочить. Он разрешил только шестерым помогать матросам грузить дрова, а остальным отвечал:

— Сказано — нет, и никаких разговоров! Разбредетесь, как бараны, по берегу, ищи вас опять… Стой! Эй, ты, куда тебя понесло? Кругом ма-арш!..

Кроме обитателей первого класса, пассажиров на пароходе не было. Космортовы, видимо, еще спали. Лишь Латкин, заложив руки за спину, ходил по берегу в ожидании конца погрузки.

Пароход стоял на глубоком месте, почти вплотную к берегу. По деревянным наклонным желобам несколько человек сверху спускали поленья прямо к трапу. Там их подбирали, складывали на носилки и грузили на пароход.

Вместе с матросами у дров возился и Терентий. Увидев Домну, он спросил:

— Ты, девка, куда едешь? Тоже, что ли, в город Вологду? К губернатору?

— Нет, дальше, в Питер.

— В Питер! Ух ты! — удивился Терентий и в раздумье поскреб затылок. В детски наивных глазах затрепетала какая-то мысль.

Он подошел совсем близко к девушке, спросил таинственно:

— Может, и царя увидишь?

Домна улыбнулась.

— Почем знать, может случиться, — сказала она в шутку.

— Ух ты! — снова воскликнул он и громко зашептал — Увидишь царя-батюшку, скажи ему: судьи обижают Тереня.

— Скажу, обязательно скажу! — голос Домны дрогнул. «Бедняга! — подумала она. — А сколько таких по свету мыкается! И почему на земле так устроено: одни живут, красуясь, таким и рай не нужен, а другие голодают? Будет ли когда получше?»

— Домна! — окликнул ее кто-то.

Она оглянулась. Из-за спины унтера выглядывал улыбающийся Проня.

Словно ветром ее подхватило. С платком в руке она взбежала по трапу, едва не столкнув матросов с носилками, и через мгновенье уже была рядом с Проней.

— Выпустили?

— Как видишь!

— Хорошо-то как! Рассказывай, где пропадал в день отъезда, несчастная душа?

— За чаем поговорим, — весело сказал Проня. И побежал за чайником.

В него нацедили кипятку из куба, прихватили котомки и устроились на корме в укромном местечке чаевничать.

Размоченные в кипятке сухари казались вкусными. У Домны были и шанежки и ячневые пироги. Домна, смеясь, рассказывала Проне, как ее новая хозяйка привередничала:

— «Ах, ах! Я умираю!.. Доктора скорее…»

Схватившись за голову, Домна так закатывала глаза и стонала, что и Проня не мог удержаться от смеха.

— Ну и барыня, и чудеса же ты рассказываешь!..

— А все же скажи, почему ты опоздал на пароход? — перевела разговор Домна.

Тот ответил со вздохом:

— К бабушке бегал. Одна осталась, больная.

— И я маму оставила, — сокрушенно сказала Домна.

— Твоя мать крепкая, и не одна осталась. А бабушка одна и еле ходит.

Домна задумалась. Ее темные брови сошлись над переносицей. Строгие глаза смотрели на разбушевавшуюся Вычегду, словно что-то хотели увидеть среди косматившихся, вспененных волн. В эту минуту она казалась значительно старше своих лет.

Некоторое время они сидели, каждый думая о своем. Проня с тревогой спросил:

— Все же решила ехать с этой дурой-хозяйкой?

— Поеду. Обещали взять к себе в Питере.

— Будешь терпеть ее капризы?

— Поживу, пока не осмотрюсь, а там видно будет… Чай, я к ним не привязана. Не понравится, прощай скажу. Мне главное теперь в Питер попасть.

— Лучше бы ты, как советовал Мартынов, на завод устроилась. Там быстрее в люди выбьешься.

— Если смогу, так и сделаю. Ой, как подумаю, что еду в Питер, самой не верится! В такую даль меня нелегкая несет… А ты, Проня, на моем месте поехал бы?

— Отчего же!.. Может, и мне доведется побывать в Питере. Вот бы встретиться нам!

— Спрошу у барыни, где они живут, и скажу. Случится быть в Питере, обязательно разыщи меня…

Они и не заметили, как пролетело время. Пароход дал отвальные гудки. Матросы убрали трап, и «Учредитель», пыхтя и фыркая, стал выходить на фарватер.

6

Кузница, в которой работал Мартынов, находилась за банями, у спуска к заливчику. Раньше сюда редко кто наведывался. Но добрая слава о ссыльном мастеровом быстро разнеслась среди крестьян, и те шли к нему со своими житейскими нуждами: топор наварить, коня подковать или побеседовать о том, что слышно на белом свете. Иные засиживались до заката, пока обеспокоенные хозяйки не посылали детишек разыскать «пропавших» мужей.

Мартынов был рад посетителям. Для каждого находилось теплое слово. У него становилось все больше знакомых. Но Василий Артемьевич понимал, что в любую минуту могут пожаловать и другие гости. И в ожидании их всегда был настороже. Однако все произошло быстрее, чем он предполагал.

В тот день крупных поковочных работ не было, и он решил заняться починкой разной утвари: надо было запаять протекающий таз, вылудить самовар, починить ведро. Такой работы было полно.

Мартынов не спеша развел в горне огонь. Было еще рано, и никто из посетителей пока не заглядывал. Напевая под нос «Дубинушку», Василий Артемьевич сунул в огонь паяльник и взялся за мехи, вспомнив Проню. Тот, забегая, часто раздувал горн.

Так он работал час, может быть, два, как в кузницу явился полицейский.

— Кончай коптить! — строго приказал он. — Пойдем!

Уже по тону полицейского Мартынов понял, что добра ждать нечего.

Догадка превратилась в уверенность, когда они подошли к дому, где он жил. Полицейский чиновник с жандармом в его комнате производили обыск. Все было перевернуто, разбросано по полу. Даже соломенный матрас был распорот.

— Вы что-нибудь потеряли, что так старательно ищете у меня? — не удержался Мартынов.

Полицейский чиновник смерил его откровенно враждебным взглядом:

— Тебе лучше знать, что мы ищем! И советую не задерживать нас, выложить немедленно!

— Что?

— Листовки.

— Помилуйте, какие листовки? — развел Мартынов руками.

— И запрещенные книги.

— Ищите… Если найдете, забирайте. Только ничего такого у меня нет.

— Показывай все свои вещи, — потребовал полицейский чиновник.

— Ну какие же у меня могут быть вещи? Вот только то, что на мне! — пожал плечами Мартынов. — У пролетария все его богатство — руки и голова.

— Молча-ать! И поменьше рассуждайте… Одевайтесь! — приказал полицейский, направляясь к выходу.

Мартынов попрощался с хозяйкой, наказал ей, если обратно не вернется, забрать из кузницы его инструменты и хранить, а принесенную в починку утварь раздать владельцам.

Шагая между полицейскими, Василий Артемьевич обдумывал, как ему держаться в управлении и к чему следует быть готовым?

Полицейское управление находилось на набережной, в двухэтажном каменном здании с толстыми стенами и сравнительно маленькими окнами, в первом этаже забранными железными решетками.

Два года назад Мартынов впервые перешагнул порог этого мрачного, похожего на каземат, здания. И вот опять он здесь. Его провели к исправнику.

— Мартынов? — строго спросил тот, как только Василий Артемьевич перешагнул порог кабинета исправника.

— Он самый.

— Имя, отчество?

Назвал имя, отчество.

— Так, — многозначительно сказал Голубев и смерил взглядом Мартынова с ног до головы, словно борец перед схваткой. Выдержав паузу, он показал рукой на стул — Садитесь… Надеюсь, вы догадываетесь, зачем вас вызвали?

— Нет, — пожал плечами Мартынов.

— Видите это? — вытащив из-под папки листовку. Голубев поднес ее к лицу Мартынова.

— Вижу, бумажка…

— Это не просто «бумажка», это листовка, — многозначительно подчеркнул чиновник. — В прошлое воскресенье ее разбросали у собора. Нам известно, что это сделали ваши люди. Мы знаем, что у Красного яра под Кочпоном у вас состоялось сборище. Вы там читали статью из нелегальной газеты, направленную против государства и престола. Такое же сборище состоялось и в нижнем конце города, в Кодзвиле. Известно и о вашем подстрекательстве новобранцев к беспорядкам… Отпираться бесполезно, — почти добродушно закончил Голубев, хотя глаза его по-прежнему смотрели холодно.

Мартынов понял, что полиции не все известна о деятельности его группы. Иначе исправник не так бы разговаривал.

— Что вам надо от меня? — спросил Мартынов.

— Сообщите, где печаталась листовка, кто участвовал в этом деле… и вообще все, что знаете. Уверяю вас, это значительно облегчит ваше положение. Даже даст возможность выехать снова в Россию…

— Мне ничего не известно.

— О, понимаю! Вы стреляный воробей… — покачал головою Голубев. — Но теперь время военное. Шутить с вами не будут…

Раскуривая папироску, исправник искоса поглядывал на Мартынова, не клюнет ли тот, как рыбешка на приманку. У Голубева было скверное настроение. Вчера он получил серьезный нагоняй из губернского полицейского управления. Было бы кстати заставить заговорить ссыльного. Но тот молчал.

— Ну-с, хватит! — сказал исправник, бросив в пепельницу недокуренную папиросу. — Будем говорить прямо. Вот здесь, в этот папке, лежит предписание — выслать вас, как опасного человека, дальше на север, откуда уж вам никогда не вернуться. Вы понимаете? Последний раз спрашиваю: откуда вы получили эту дрянь? — Голубев снова помахал листовкой перед носом Мартынова. — Или вы расскажете все, и тогда я лично буду хлопотать за вас перед губернатором… Или через два часа вашего духу не будет в этом городе!

«Это еще не самое страшное», — подумал Мартынов и слегка вздохнул. Жалко было расставаться с городом, в котором прожил почти два года, успел познакомиться с жителями и обзавестись друзьями. Но радовало, что у полиции нет никаких материалов о подпольщиках. Иначе, полиция так просто его не выпустила бы.

— Ну, что молчите?

— Я хочу попросить вас об одном: походатайствуйте отправить меня в солдаты.

— В солдаты? Об этом нечего и думать… Через два часа вверх по Вычегде отправляется пароход «Иртыш». Поедете до Усть-Кулома на пароходе, а дальше на Печору будете шагать пешком. Место назначения скажут люди, которые будут сопровождать вас до конца.

«Ну, вот и снова моя утлая ладья отправится в северные края. Не захлестнут, не опрокинут ее волны житейского моря?» — невесело подумал Мартынов, выходя из полицейского управления.

В Петрограде

1

В суете и заботах бежали дни, незаметно прошел год. Домна по-прежнему работала горничной у Космортовых. Семейство их вообще-то было небольшое — сам архитектор, Софья Львовна, ее мать — выжившая из ума старуха, избалованный и капризный сын Космортовых Алексаша. Хозяева жили по-барски, в особняке. Чтобы следить за чистотой и порядком в нем, Домне еле хватало дня.

Девушка за год, проведенный ею в Петрограде, заметно изменилась, вытянулась, повзрослела. Исчезла ее деревенская застенчивость и угловатость. Она и одевалась теперь по-иному: хозяйка заставила носить накрахмаленную наколку, кружевной фартучек. Походка Домны стала более собранной. И только густые русые волосы были по-прежнему заплетены в тугую косу.

Ютилась Домна в каморке за кухней. Здесь до нее жила другая горничная, русская девушка. Как иногда говорила Софья Львовна своим знакомым, эта девушка так разбаловалась, что вздумала вступать в пререкания. Естественно, пришлось ее уволить.

Трудно приходилось Домне на первых порах в господском доме. Хозяйка сама занималась «воспитанием» девушки: поучала, указывала, требовала. Особенно много шуму было, когда Домна принималась гладить белье барыни. Тут ей никак нельзя было угодить: и выглажено-то плохо, и складки не такие, и уложено никуда негодно. Долго и упорно барыня учила Домну, как надо ходить, как прислуживать господам за столом, как держать себя при гостях. Не раз Софья Львовна хваталась за голову:

— Ах, эта дикарка сведет меня с ума…

Вернувшись из Усть-Сысольска, Софья Львовна продолжала всем жаловаться на свои болезни. Она уверяла всех, что там, на родине мужа, подцепила какую-то азиатскую болезнь, день-деньской перелистывала медицинские справочники, гоняла Домну по городу за лекарствами. Своему доктору жаловалась на боли в сердце, головокружение, целыми днями лежала на кушетке, ругала мужа, что увез ее к черту на кулички, к северным дикарям.

Доктор советовал вести активный образ жизни, говорил о пользе свежего воздуха и дальних прогулок, но Софью Львовну эти советы выводили из себя, за глаза она называла доктора «сапожником» и продолжала глотать порошки, требовала найти хороших специалистов.

Поздней осенью в один из воскресных дней Домна, накормив господ, ушла в свою каморку написать матери письмо.

Эти редкие минуты, когда девушка оставалась наедине, читала письмо от домашних или сама писала им, были самыми радостными в ее жизни. Она как бы с глазу на глаз беседовала и с матерью, и сестрой Анной.

Правда, ни старушка мать, ни сестра не учились грамоте и, чтобы написать письмо Домне, обращались за помощью к какому-нибудь грамотею, чаще всего к хромому соседу Андрону, бывшему солдату. Поэтому их письма на три четверти состояли из поклонов «до сырой земли», приветов от родственников и знакомых. И все же весточка из родного края, каждое слово, согретое теплом материнского сердца, были дороги: они словно доносили дыхание родной пармы.

И на этот раз, прежде чем взяться за письмо, она вынула все старые, полученные от родных письма, внимательно их перечитала.

«Сегодня воскресенье. Мама с Анной отдыхают, — думала она. — Анна, конечно, ускакала к подружкам, а к маме, может быть, пришли соседки…» Мысленно Домна перенеслась в свои родные места, в деревушку Дав, где ей знакомо каждое дерево и где каждая ветка, покачиваясь, как бы приветствовала ее. Глубоко вздохнув, Домна провела рукой по волосам, машинально проверяя, не распустилась ли коса, взяла карандаш и начала писать: «Здравствуйте, дорогая мама и родная сестра Аннушка!»

Оберегая материнское сердце, она не стала писать о том, как трудно ей живется в Петрограде. Написала лишь, что живет на старом месте, получила от хозяев жалованье и на днях вышлет. Просила не беспокоиться за нее, беречь себя, особенно зимой. Расспрашивала про домашние дела, много ли яиц снесла за лето молодушка, как уродилась картошка.

Несколько раз приходилось Домне отрываться от письма. Только начала писать, как из гостиной раздался голос барыни:

— Домна, где ты пропадаешь? Сбегай в аптеку за лекарством! Побыстрее…

Вернувшись из аптеки, девушка взялась за неоконченное письмо. В дверях каморки появилась хозяйка.

— Ты опять спряталась? Иди в спальню матери. Она жалуется на живот. Сделай ей массаж, да поосторожнее… Ах какая ты, право, копуша! Быстрее же!..

И Домна, оставив письмо, побежала массировать дряблый живот старухи.

А потом разошелся Алексаша — орет на весь дом, не желает надевать чулки. И снова Софья Львовна послала горничную возиться с ним.

И хотя был воскресный день, для Домны он ничем не отличался от обычного.

«Не смогу я так долго жить, не по мне эта работа. Уйти куда-нибудь, что ли?» — в последнее время Домна все чаще задумывалась об этом.

С утра Космортов уехал с визитами в город. Его ждали к обеду.

— Домна, — позвала Софья Львовна усталым, страдальческим голосом, — пора накрывать на стол… Правда, у меня совершенно нет аппетита…

Вернулся Космортов. Он недавно закончил Петергофскую школу прапорщиков и щеголял в офицерской форме. Михаил Кондратьевич обычно пропадал в военном ведомстве, иногда, ссылаясь на служебные дела, по нескольку дней не бывал дома. Но это воскресенье обещал провести вместе с семьей.

— Мишель! Неужели ты серьезно решил стать военным? — спросила за столом Софья Львовна. — Разве нельзя обойтись без этого? У нас есть связи, знакомства. Наконец, можно попросить у великого князя, он, надеюсь, не забыл меня.

— Дорогая Софи! — поцеловав руку жене, сказал Космортов. — В этот грозный час, когда отечество в опасности, я не могу стоять в стороне. Священный долг каждого патриота — защищать престол. Во время войны архитектору делать нечего. В эти дни занимаются не созиданием, а разрушением. Как военный, я больше принесу пользы многострадальной России.

— Ах, ты вечно говоришь таким языком, точно перед тобой не я, твоя жена, а рота солдат! Ты все время твердишь: «Долг, долг!» Для меня непонятно, почему именно тебе надо становиться военным? Есть же другие. Наконец, тебя могут убить!.. Что будет со мной?

— Война есть война, всякое может случиться. Но пока же нет причин оплакивать меня. Буду находиться в Петрограде, при военном ведомстве! — успокаивал жену Космортов. Про себя же он подумал: «Сейчас я просто прапорщик. Но если и дальше все пойдет так же хорошо, можно надеяться и на полковничий чин. Полковник Космортов!» Он самодовольно взглянул в зеркало и потрогал пальцем красиво подстриженные усы.

— Ах, когда все это кончится! — вздохнула Софи.

— Войну мы будем вести до победного конца.

— Ах, довольно! Хватит, — закрывая руками уши, запротестовала Софья Львовна.

Когда хозяева пообедали, Домна осмелилась спросить у барыни:

— Мне надо сходить в город. Письмо домой отослать. Можно?

— Ах, милая, ты опять? — поморщилась хозяйка, хотя последние три недели Домна никуда не отлучалась. — Мишель! Как считаешь, можем разрешить ей прогуляться?

— Почему же нет, если ненадолго, — отозвался Михаил Кондратьевич. — Возвращайся до вечера, мы с женой сегодня едем в театр. Софи, ты, надеюсь, не забыла: в Александринке сегодня дают «Маскарад».

— Ах, право, Мишель, это так опасно, ведь придется так поздно возвращаться домой! Я просто боюсь: теперь всюду эти беспорядки. Горничная хлеба сегодня не смогла достать — булочная так и не открылась. А на Выборгской, рассказывают, в одной булочной все окна разнесли вдребезги.

— Ничего страшного. По городу курсируют конные городовые. Театры работают, как обычно. А всем крикунам министр Протопопов скоро заткнет глотки.

Домна быстро прибралась в комнатах и пошла переодеваться. Она спешила уйти, пока хозяева не передумали.

Но не только из-за письма Домна торопилась в город. В те редкие дни, когда удавалось вырваться из дому, Домна заходила к дворнику Кузьмичу. Он был единственным знакомым человеком в городе. Старый Кузьмич жалел Домну и часто, остановив во дворе пробегающую с покупками девушку, заинтересованно расспрашивал ее, что пишут из дому, не обижают ли хозяева, приглашал почаевничать.

Однажды Кузьмич сказал Домне:

— Приходи, дочка, к вечеру, если сможешь. С хорошим человеком тебя познакомлю.

Тогда и познакомилась девушка с Иваном Петровичем Ткачевым. Ткачев, приходившийся Кузьмичу родственником, изредка наведывался к одинокому старику.

Это был высокий, сухощавый человек с небольшой черной бородкой, обрамлявшей впалые щеки. На фронте он попал под газовую волну, пролежал несколько месяцев в госпитале, выписался белобилетником. Работал он на прядильно-ткацкой фабрике. Он и теперь кашлял, дышал тяжело и часто.

Потому и торопилась Домна к Кузьмичу, что знала, сегодня старик ожидает Ивана Петровича, а Домна давно задумала поговорить с Ткачевым.

Сегодня они встретились, как старые знакомые. Иван Петрович расспрашивал девушку о новостях из дому, о ее жизни в господском доме.

— Глаза бы мои не смотрели на этих бездельников! — рассказывала она Ивану Петровичу. — Никогда им не угодишь. Есть у них старая мать, выжившая из ума. Намедни чашкой в меня запустила — зачем, говорит, кофе холодный? Сама не пила сначала, остужала, чтобы не обжечься, а потом я же и виновата стала. И все они такие!..

— Зато ты сыта, — заметил рассудительный Кузьмич. — А это кое-что да значит по нынешним временам!

— Опостылело все. Иван Петрович, помогите на завод или на фабрику устроиться.

— Правильно решила, девушка, — подумав, сказал Ткачев. — Сам знаю, что значит ходить перед барами на цыпочках. Да только трудно устроиться. Заводы останавливаются. Сырья нет…

— И вашу фабрику закроют? — спросила удрученно Домна.

— Нашу пока не собираются. Хозяин наш изворотлив, как дьявол: получил заказ на солдатскую бязь. Работой мы обеспечены. А многие теперь без дела сидят. Все ищут работы. Боюсь обещать. Попробую спросить.

— Пожалуйста, Иван Петрович! Знакомых никого. Одна я тут, одинешенька!

— Ладно, — сказал Ткачев, поднимаясь. — Прислугой быть мало толку… Не желаешь ли прогуляться со мной на Петроградскую сторону?

С Ткачевым было не скучно. Разговор шел как-то сам собой. Ткачев чем-то напоминал Мартынова: такой же простой, общительный. Ему было о чем рассказать: потомственный рабочий, родившийся и выросший в большом городе, человек, побывавший на войне…

Сначала зашли на почту — Домна отправила письмо и деньги матери. Затем направились на Петроградскую сторону.

Город был шумный и пестрый. Со звоном пробегали по рельсам трамваи. На улицах полно народу, все куда-то спешат. И только немногие прогуливаются неторопливо: с собачками, с зонтиками.

Встречались солдаты и матросы. Некоторые неуклюже ковыляли на костылях, у других — руки на перевязи. И каждый раз при виде этих искалеченных людей у Домны сжималось сердце. Почему-то казалось, что вот так неожиданно она встретит и Проню Юркина. Он прислал ей письмо, в котором писал, что его определили на морскую службу матросом. Больше писем от него не было. Может быть, и он так же где-то ковыляет на костылях?

На Литейном мосту им повстречались конные городовые. Вооруженные всадники по двое в ряду проехали мимо и скрылись за углом. Ткачев проводил их недружелюбным взглядом и сказал негромко:

— Опять они… Как и тогда, в пятом…

— А что тогда было, Иван Петрович?

— Не слыхала? Тогда полили мостовые кровью питерских рабочих.

— Кровью?

— Все началось в январе, в такой же воскресный день. Рабочие шли к царю. Хотели рассказать ему, как голодают дети, что фабриканты и заводчики выжимают последние соки из людей. Шли с царскими портретами, несли хоругви, иконы… А ои-то, наш батюшка царь, приказал стрелять.

— В людей стрелять?

— В людей. Женщины с детьми на руках… А в них залпами! Казаки с шашками, нагайками.

— Ох, как же так!

— Вот так, милая! — жестко ответил Ткачев.

Они вышли на набережную, по Неве ветер гнал стаи холодных волн. Над водой с печальным криком носились чайки.

Вдоль набережной по обеим сторонам громоздились высокие каменные здания. Слева Домна увидела уже знакомое ей здание Зимнего дворца. А напротив, на другой стороне Невы, поднимался в небо шпиль Петропавловской крепости.

— Вот он там и живет, — качнув в сторону дворца, сказал Иван Петрович.

Домна поняла, кого он имел в виду, и посмотрела на царские чертоги с незнакомым ей холодным чувством.

— Ну, Домна, давай прощаться, мне пора к дому. Да и ты, смотрю, забеспокоилась. Будет нужно, приходи. Мы, правда, живем не по-городски, в общем бараке для рабочих. Но если некуда будет деться, потеснимся. Жена у меня славная. Подружитесь… А насчет работенки для тебя спрошу, — пообещал Ткачев и дал Домне свой адрес на случай, если ей вздумается разыскать их квартиру.

Начало смеркаться. На улицах зажглись фонари. Оставшись одна, Домна завернула в чайную, выпила чаю, чтобы согреться. Пора было возвращаться, но домой идти не хотелось.

В этот вечер она долго слонялась по городским улицам, сидела в скверах и думала о той страшной правде, которую открыл ей Ткачев.

«Как же так, стрелять в людей? В свой народ?» — думала она.

В деревушке Дав ей по детской наивности далекий Питер рисовался каким-то необыкновенным, сказочным.

Но вот Домна живет в этом самом Питере, ходит по его широким, светлым улицам. Подружки из деревушки Дав, наверно, завидуют ей. А чему завидовать? Оказалось, и здесь есть богатые и бедные. Кто богат, тот и прав. Сам царь за богатых стоит.

Ей было тоскливо в этот вечер, она чувствовала себя совсем одинокой в огромном шумном городе. «Может быть, действительно в следующий раз пойти к Ткачевым? Видать, хорошие они люди, да удобно ли стеснять их?»

А дома ее уже ждали. Едва Домна успела снять платок, как хозяйка набросилась на нее:

— Сколько же можно шляться! Из-за тебя мы опоздали в театр. Видели тебя, таскаешься с каким-то фабричным. И к тому же с бородатым. Фу, гадость! Какая гадость!

— Он хороший человек, — попыталась защищаться Домна. — Я знаю, что делаю…

Барыня схватилась за голову.

— Мишель, — застонала она, — не могу больше. Я окончательно свалюсь с ног из-за этой гадкой девчонки. Ребенок не кормлен. У матери в комнате не прибрано. А она преспокойно разгуливает с мужиком! Мишель, скажи ей по-своему: если еще раз такое себе позволит — выгоню!

— Я не каторжная, чтобы день и ночь на вас работать, — не сдержалась Домна. — И нечего меня пугать, сама уйду. Очень мне нужно убирать ваши вонючие горшки!

— Мишель, ты слышишь? Ты слышишь, что она говорит? Почему ты молчишь?! Почему не гонишь ее вон?!

— Софи! Успокойся. Не можешь же ты остаться без горничной, — пытался уговорить ее муж. — И потом, куда же ей сейчас деваться — уже вечер.

— Тебе жаль не меня, а свою самоедку! Гони ее немедленно! Чтобы духу ее здесь не было!

— Милая барыня, — усмехнулась Домна, — не горячись, а то печенку испортишь. Я сама не стану ночевать с тобой под одной крышей. А ругаться и я умею, для этого большой грамоты не требуется. — Девушка круто повернулась и вышла из гостиной.

Вскоре она, с узелком в руках, была уже на улице. Холодный ветер хлестал в лицо, пытаясь сорвать с головы платок. Домна растерянно прислушивалась к его завыванию. Было страшно. Где искать работу? Куда идти ночевать?

Домна поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.

«Называются земляки, свои люди, — оглянувшись на освещенные окна дома Космортовых, подумала она. — Как собаку вытолкали ночью за дверь. Но не пропаду без вас. Вот вы пропадете без нас, барчуки проклятые!»

Забросив поудобнее за спину свой тощий узелок, она зашагала по улице.

Среди фабричных

1

Февраль пришел вьюжный, ненастный. Лохматые свинцовые тучи нависли над взбудораженным городом, временами посыпая его обледенелые мостовые колючей крупой или забрасывая хлопьями мокрого снега. Резкий порывистый ветер трепал обрывки старых афиш и клочья газет, разнося их по пустынным улицам. Солдатские патрули ходили по городу, кутаясь в серые островерхие башлыки. На широких заснеженных улицах было холодно и тоскливо.

На прядильно-ткацкой фабрике, куда Ткачев помог Домне устроиться на работу, трудовой день начинался с протяжного, хватающего за душу гудка. Еще затемно он будил фабричных, которые, как растревоженные муравьи из муравейника, высыпали из своих длинных низких бараков. В поношенных старых пальтишках, в засаленных ватниках, в стоптанных сапогах или башмаках, они в одиночку и мелкими группами спешили на работу, быстро минуя проходную.

Двухэтажный кирпичный корпус в глубине захламленного, грязного двора, с запыленными узкими окнами, с иссеченными дождем и ветром, прокопченными дымом стенами, который можно было принять и за старую, запущенную тюрьму, и за заброшенную солдатскую казарму, и был фабрикой.

В тесных помещениях, где висели тучи пыли, с утра и до позднего вечера вращались трансмиссии, стучали ткацкие станки. Здесь все дрожало, как в лихорадке, даже пол под ногами.

На фабрике работало много людей, но в цехах, до предела заполненных грохочущими механизмами, люди как бы растворялись, исчезали.

Вначале работа показалась Домне не так уж трудной. Ее определили в подручные к жене Ткачева, Груне, которая работала у машины, наматывающей нитки на шпульки. Груня охотно учила новенькую быстро и аккуратно наматывать шпульки. Познакомила ее с фабричными девушками, из которых больше всего Домне пришлись по сердцу Ксюша и Зина.

— Хорошие девушки! — расхваливала их Груня. — Работают усердно и себя держать умеют. С такими можно дружить. А вон та, у соседнего станка, — трепло, каких поискать. Ты с ней не связывайся. Среди фабричных тоже всякий народ встречается…

Как-то Домна, тогда еще не работавшая у машины, сказала подругам с усмешкой:

— Ну, это разве работа! Вот попробовали бы вы ранней весной у Гыч Опоня мерзлую глину месить ногами…

Те переглянулись и сказали:

— А ты попробуй сначала с нами, тогда посмотрим, что скажешь.

Вскоре Домна, вставшая к станку, поняла, что имели в виду девушки. С первых же минут, как только начинали вертеться шпульки, внимание напрягалось до предела. Нужно было следить, чтобы нитка шла ровно, не обрывалась и ложилась на шпульку ряд за рядом, не путаясь. Шпульки вращались, как бешеные, и девушке с утра и до вечера, все двенадцать часов, приходилось вертеться как те же шпульки. Это была адская работа. Человеку нужно было поспевать за машиной. А машины на фабрике работали с предельной нагрузкой. Их останавливали только для того, чтобы в середине дня работницы могли перекусить и перевести дух.

За те долгие и утомительные часы, которые Домна проводила у своих вращающихся шпулек, ее ноги немели, перед глазами мельтешила нескончаемая паутина ниток. Последние часы были самые тяжелые. Руки машинально выполняли положенную работу, а сама Домна двигалась, как в полусне. В такие минуты ей казалось, что она уже не человек, а машина.

Вернувшись с работы, Домна еще долго слышала противный шум станков и шелест приводных ремней, а перед глазами продолжали вращаться все те же шпульки, не дававшие покоя даже во сне.

Теперь она знала, почему у фабричных девушек бледные лица и усталые глаза.

И все же Домна не жалела, что ушла из господского дома. Здесь она увидела иной мир, иную жизнь, других людей. Эти люди зарабатывали свой хлеб тяжелым, изнурительным трудом, но товарища уважали и всегда были готовы ему помочь.

Ткачевы были бездетны. Жили в маленькой комнатушке с низеньким потолком. Домна, поселившись у них, чувствовала себя как дома. Груня была доброй и приветливой и к молодой девушке относилась, как к родной дочери. Особенно любила Домна вечера, когда они втроем чаевничали у кипящего самовара. С Ткачевыми она отводила истосковавшуюся по дому душу.

Иногда вечерами к Ивану Петровичу заглядывали и другие фабричные, играли в шашки, или, усевшись вокруг самовара, говорили о своих заботах, ругали буржуев, которые затеяли войну, жаловались на хозяина фабрики, на мастеров, которые донимают штрафами, выматывают последние силы у рабочего люда.

Часто Ткачев, надев очки и подсев ближе к лампе, читал вслух газету, гости внимательно слушали и потом снова начинали горячо спорить.

Были у них и какие-то свои, скрытые разговоры. В таких случаях Ткачев просил Домну гулять возле дома и, если заметит кого-нибудь подозрительного, предупредить.

Как-то раз Иван Петрович извлек из потайного места большой лист с рисунками и надписями. Улыбнувшись в усы, подстриженные под щетку, он сказал собеседникам:

— Покажу-ка я вам одну картинку. Хотите? — Он расправил лист на столе и, подмигнув, спросил — А ну» ребята, смотрите внимательно и скажите, что тут нарисовано.

Домна тоже стала разглядывать картинку. Там были нарисованы какие-то люди, стоявшие одни над другими.

В самом низу были рабочие. Согнувшись, они держали на спине что-то вроде подноса, а на нем сытые, веселые господа, разодетые барыни. Домне показалось, будто среди них есть даже похожая на ее бывшую хозяйку, Софью Львовну.

— Ну как, интересная картинка? Прочитай-ка нам, доченька, что тут написано! — попросил Домну Ткачев.

С одной стороны было написано: «Мы работаем на вас», а с другой: «Мы кормим вас».

— Верно сказано!

— А то кто же их кормит, одевает, обувает? Известно, мы — трудовой народ!..

Головы снова склонились над рисунком.

Выше господ стояли солдаты с ружьями. Тут была надпись: «Мы стреляем в вас».

Еще выше были попы и монахи с крестами в руках и раскрытыми ртами, — видимо, что-то пели.

«Мы одурачиваем вас», — прочитала Домна.

Над попами были изображены люди в мундирах и с орденами и надпись: «Мы правим вами». А на самом верху царь с царицей и рядом: «Мы царствуем над вами».

— Видите, что получается! — сказал Ткачев. — А внизу что еще написано?

— «Но настанет пора, и воспрянет народ,

Разогнет он могучую спину…»

— Это уже про нас сказано, — одобрительно заговорили фабричные.

— Правильно, про нас! Запомните и готовьтесь к бою за нашу рабочую правду. Недолго осталось…

2

Первые раскаты грома не заставили себя ждать. По Петрограду пронеслась весть: забастовал Путиловский завод. Узнали про это и на фабрике, где работала Домна.

В тот вечер Груня с Домной заждались Ивана Петровича, а без него не хотелось садиться за ужин.

Ткачев пришел поздно и сообщил:

— Путиловцы — молодцы! Избрали стачечный комитет. Директор завода пригрозил отправить на фронт рабочих призывных возрастов. В ответ на угрозу шрапнельно-сборочная прекратила работу. Теперь завод бастует полностью.

События в столице нарастали с неимоверной быстротой.

Стачка началась на Обуховском заводе, перекинулась на Балтийский. Поднялась Выборгская сторона, а там и заводы за Нарвской заставой. Отправляясь на работу, Иван Петрович предупредил жену:

— Сегодня Международный день работниц. Будет митинг. Обязательно приходите. И возьми с собой Домну.

Груня, повязывая кумачовую косынку, спросила у Домны:

— А у тебя, девонька, есть такая? У меня еще найдется… — Она порылась в сундуке и вынула новую косынку из красного сатина.

На фабрике Домна заметила, что в красных косынках были многие работницы. Сновали по цеху мастера, пытливо приглядываясь и прислушиваясь.

Работа продолжалась, пока в грохот станков не вклинился фабричный гудок. Домна ожидала его и все же вздрогнула — так властно и требовательно прозвучал он.

В цех вошел Ткачев.

— Бросай работу! Все во двор! — громко сказал он.

Девушки первыми бросились к выходу, оттолкнули стоящего в дверях верзилу сторожа и через минуту были во дворе.

Во дворе народу было уже порядком. Люди нерешительно озирались. Толпа приглушенно гудела.

— Груня! — обрадовалась Домна, увидев Ткачеву. — И я с вами. А дальше что будет?

— В город скоро пойдем! — задорно крикнула Груня. — Становись рядом. Ксюша! Зина! Идите сюда к нам!

На крыльце конторы появился взволнованный управляющий в пальто, в каракулевой шапке.

— Что за сборище? Почему бросили работу?

— Пусть сам хозяин выйдет сюда! — закричали из толпы.

— Штрафами замаяли!

— Мы голодаем!

— Что ж нам, пропадать с детишками?! — раздавались возмущенные голоса.

Несколько рабочих отделились от толпы и поднялись на крыльцо. Ткачев выступил вперед и поднял Руку:

— Товарищи! Большевики призывают всех рабочих и работниц Петрограда громко заявить, что мы против войны, голода, тяжелых условий жизни! Сейчас мы пойдем на общий митинг у Нарвской заставы. Эй, кто там ближе! Откройте ворота!

Над оживленной толпой взмыл красный флаг. Уверенно зазвучала песня:

Груня, подхватив Домну под руку, тоже пела. Светло и радостно было на сердце девушки. Впервые она слушала песню борьбы за счастье, за лучшую жизнь. Домне казалось, что у нее выросли крылья, и парит она на них вместе с песней.

3

Полицейские пытались задержать рабочих, но их жидкие заслоны просто смели с дороги.

В колонну вливались все новые группы демонстрантов. В строй становились рядом с мужьями и братьями женщины, дежурившие в очередях за хлебом. Колонна обрастала людьми, бурлила, как река в половодье.

До слуха Домны долетело, как Груня весело бросила в коротком перерыве между песнями:

— Впереди колонна Тентеловского завода!

Кто-то тут же подхватил:

— Говорят, и «Треугольник» вышел на улицу!

Сразу несколько голосов:

— Нас много!

И впрямь, казалось, Петергофское шоссе заполнено демонстрантами на всем своем протяжении. Людской поток лился и лился, шли с красными флагами, с широкими кумачовыми полотнищами, на которых на скорую руку было написано: «Долой войну!», «Мы требуем хлеба!» В весеннем воздухе звенели революционные песни. И когда вся эта людская масса влилась на площадь, начался митинг.

Ораторы сменялись один за другим.

— Дальше так жить нельзя! Нечего есть! Не во что одеться! Нечем топить печи, вот до чего дожили! — бросала в притихшую толпу гневные слова пожилая работница. В руке она держала красный платок, снятый с головы. Порывы ветра трепали седеющие волосы работницы. Иногда она вскидывала руку, и платок флагом взмывал над ней.

— Наших сыновей гонят эшелонами, как скот на бойню. Царская власть с буржуями довели страну до разорения. Дальше нельзя молчать! Все на борьбу! Все под красное знамя революции! Долой самодержавие!

— Долой!..

— Грушенька! — восторженно сказала Домна. — Смотри, что делается, сила-то какая.

— Притихли городовые. Видишь, как жмутся в сторонке.

Где-то зазвучала «Варшавянка». Опять, строясь в колонны, подняв над головами алые стяги, пошли. Дома на улицах становились наряднее, краше — Домна понимала, что идут к центру города.

4

И снова по широким улицам Петрограда неслись революционные песни, над людскими потоками плыли красные флаги. Вместе со всеми радостно шагала Домна.

Вдруг многотысячная толпа словно во что-то уперлась. Песня оборвалась. Люди притихли, поглядывая друг на друга. И когда раздались первые залпы, многие пригнули головы, словно это могло их спасти.

— Казаки! — испуганно закричали из первых рядов.

— Прямо по людям палят!

Красные флаги качнулись, как от порыва ветра. Тут и там падали на мостовую убитые и раненые.

Домна растерянно озиралась, не понимая, что происходит. Хотя и знала она от Ткачева о событиях в пятом году, все же не могла теперь поверить своим глазам. Все это казалось жутким сном.

На миг выстрелы прекратились. Демонстранты теснее сомкнули ряды, запели «Варшавянку». Красные флаги снова взмыли над колоннами. Но песня звучала недолго.

Из боковой улицы показались в плоских круглых шапках конные городовые и ринулись на людей. С ужасом смотрела Домна, как поблескивали сабли в руках всадников.

— Ироды проклятые! — закричала она в отчаянии.

Ксюша схватила ее за руку и потащила в сторону.

— Кому кричишь, дуреха! Видишь, какие они краснорожие, толстомясые! Как есть фараоны… Ой, смотри-ка! Нашу Груню хлестнули по голове. Вон тот пучеглазый с нагайкой!..

Рыжебородый городовой с широким оскалом прокуренных зубов, вклинившись в толпу, деловито хлестал плеткой наотмашь по головам и плечам работниц.

Лошадь его то взвивалась на дыбы, то наваливалась на людей широкой плотной грудью.

— Чего стоим? Бегом! — крикнула Домна.

Они бросились на помощь к Груне, чью знакомую косынку только что видели в мечущейся толпе.

— Вот она, здесь! — воскликнула Домна.

Груня лежала, скорчившись, на боку. Дышала тяжело.

— Груня! Что с тобой? — наклонилась над ней Домна.

— Ох, девоньки! — обрадовалась Груня. Она хотела приподняться, но не смогла. — Кажется, плечо повредил, зверюга, рукой двинуть не могу!.. Ванюшку не видели? Что с ним?

— Иван Петрович только что был с нами, — сказала Домна, — не беспокойся! Попробуй встать, милая. Затопчут! — Домна вместе с Ксюшей приподняли с земли Груню. Прикрывая ее спинами от бегущих людей, помогли встать на ноги.

Выбраться из пекла было не так-то просто. Разрозненные группы демонстрантов жались возле каменных домов. У каждой лазейки во двор или в тихий проулок— давка. Молодые рабочие выворачивали из булыжной мостовой камни, швыряли в городовых. На улице все кипело, шумело, стонало.

— Пока схоронитесь за углом этого дома! Быстрее, быстрее шевелитесь! — торопила Домна. — Вы подождите здесь, а я поищу Ивана Петровича.

Она вскоре вернулась с молодым рабочим, часто бывавшим у Ткачевых.

— Ивана Петровича не нашла! Вот Андрейка хочет помочь нам! — сообщила она.

Парень сказал:

— За Ивана Петровича не беспокойтесь. А вот Груне надо помочь… В плечо ударили, гады? Ужо, погоди, рассчитаемся с ними сполна!

Бережно поддерживая Груню, они пошли, прижимаясь к домам, и за углом свернули в тихий переулок.

Только под вечер, с трудом разыскав извозчика, они привезли Груню домой.

Вскоре явился Иван Петрович.

Груню уложили в постель. Вскоре она заснула. Ткачев попросил Домну:

— Пожалуйста, побудь возле нее. Меняй компресс, чтобы жар вытягивало. Накорми, когда проснется. А я схожу, лекаря найду.

— Не беспокойтесь, Иван Петрович, все сделаю, — пообещала Домна. — Вы себя поберегите, на фараонов не наскочите. Скорее возвращайтесь, мы будем ждать!..

Она проводила Ткачева, постояла в сенях, пока не замолкли его шаги. Домна закрыла дверь на крючок, вернулась в комнату.

Перед глазами Домны все еще стояли картины прожитого дня: развевающиеся красные флаги, колонны рабочих, шагающие под боевую песню, залпы, черные всадники, топчущие людей… Тяжело было на душе. Многие остались лежать на грязных улицах. А сколько упрячут в тюрьмы, сошлют на каторгу. Где же выход? Где правда?

«Что ожидает завтра? — грустно размышляла Домна. — О чем в эту минуту думают мать, сестра? Если бы они знали, что сегодня произошло в городе, где живет царь, тот самый, за которого они всю жизнь молятся…»

Да здравствует революция!

1

Ткачев вернулся домой под утро, озабоченный.

— Как Груня? — спросил он.

— Уже два раза просыпалась, про вас спрашивала. Напоила ее чаем, и она снова уснула.

Иван Петрович стал раздеваться.

— Поешьте чего-нибудь, погрейтесь чаем с холоду… Ну что в городе?

— Большие дела надвигаются, дочка! — садясь за стол, сказал Ткачев. Он старался говорить вполголоса, чтобы не разбудить жену. Но Груня услышала.

— Это ты, Ваня? Подойди ко мне, хочу посмотреть на тебя.

— Грушенька, прости, разбудил тебя? — подошел к жене Иван Петрович. — Как себячувствуешь? Может, чаю выпьешь?

— Не откажусь, а больше ничего не надо… Я так беспокоилась за тебя.

— Напрасно, Грушенька, — подавая ей чашку, сказал муж. — Уж если на фронте не удушили газом, теперь не пропаду. Жаль вот, лекаря не разыскал.

— Обойдусь, Ваня. А меня не уволят? — с тревогой спросила она.

— Не беспокойся, — погладил по голове жену Ткачев, — В ближайшие дни никто не пойдет на работу.

— Почему?

— Всеобщая забастовка, ответ на расстрелы. Посмотрим, кто сильнее. Меня выбрали в забастовочный комитет. Отдохну, и снова надо бежать…

— Первым же тебя и прогонит хозяин с фабрики, — сказала Груня.

— Может статься, и прогонит. А все же надо кому-нибудь, Грушенька… Спи, все будет хорошо…

Серый, холодный день Домне и Груне показался бесконечно длинным. Прошла тревожная ночь. Утром Домна побежала на фабрику: ее послала Груня повидать Ивана Петровича.

Фабрика не работала. Дежуривший у ворот рабочий пикет не пропускал никого во двор. Не пустили и Домну, хотя она и рвалась повидать Ивана Петровича.

2

Домна не смогла купить хлеба. Они с Груней наскребли крупы для толстых щей^[12], сварили кисель. Ждали Ивана Петровича обедать.

К обеду ой не пришел, но заявился ночью, голодный, с покрасневшими усталыми глазами. Он осунулся, хотя и держался бодро.

— Какие чудесные щи у вас, хозяюшки, — нахваливал он, — объедение…

— Ванюша, рассказывай, не мучай нас, что и как на фабрике, — поторопила Груня.

— Что ж рассказывать! Пришли в контору, к управляющему. Говорим: «Где хозяин?» Отвечает: «Хозяина нет». Требуем вызвать. «Трамваи, говорит, не ходят, а шофер сбежал». Мы запрягли конторских лошадок да к нему. Роскошный особнячок. У парадного— швейцар, вроде Саваофа. Шик, блеск кругом, в глазах рябит с непривычки… Не пожелал нас принять хозяин, приказал гнать вон. Тогда мы сами вошли. Швейцар пытайся остановить, да где ему удержать! Зашли в столовую. Как раз обедают. Понятно, не такие щи хлебают… Известно, буржуи…

— И что же вам сказал хозяин? — спросила Груня.

— Предложил прекратить забастовку, иначе, мол, будет уволен каждый третий, стачечный комитет в первую голову. Ну, а мы выложили свои требования: повысить заработную плату, штрафы прекратить, устроить вентиляцию в цехах. Высказали все прочее, о чем наболело. Сказали: пока не будут удовлетворены требования, ни одна душа не пройдет на фабрику. Показали ему воззвание Совета рабочих депутатов, пусть знает… Я прихватил и для вас листок, читайте. А у меня глаза слипаются. Эх, и всхрапну сегодня! Утром мне обязательно надо в Совет. Если разосплюсь — тумаком в бок, не жалейте.

— Поел ли чего-нибудь днем-то? — спросила Груня.

— Досыта нанюхался, стоя подле буржуйского стола… Все там было: жареные рябчики, закуски разные, соуса. И в графинчике что-то поблескивало…

— Ты мне зубы не заговаривай тем, что видел на чужом столе! — не отставала жена. — Я у тебя спрашиваю: ел ли чего-нибудь днем или опять голодный пробегал? Да ты слышишь меня?..

Но Иван Петрович уже спал.

— Умаялся, сердешный, — вздохнула Груня.

— Какой он у тебя хороший! — присаживаясь к Груне, сказала Домна и опять вспомнила Мартынова.

— Всегда такой. Боюсь, как бы он голову свою раньше сроку не сложил, как его отец… Убили… В пятом году… На баррикаде погиб. Домнушка, что за листок он принес?

Домна взяла со стола листовку и пододвинула коптилку. Груня оперлась здоровой рукой на ее плечо.

— «К населению Петрограда и всей России от Совета рабочих депутатов!» — прочитала Домна.

— «Старая власть довела страну до полного разорения, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно… Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало ему свинец».

— Правда, Грушенька, истинная правда! — не могла удержаться Домна.

— Читай… Дальше читай!

— «Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России.

Вчера в столице образовался Совет рабочих депутатов — из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических партий и групп.

Призываем все население столицы сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление местными делами.

Совет рабочих депутатов».

Домна провела рукой по пылающему лицу, сказала негромко:

— А я-то, дурочка, думала… Перебили людей, постреляли — и всему конец. Такая тоска взяла… Даже всплакнула тихонько.

— Всех не перестрелять! Рабочего люда много, очень много.

— И мужиков по деревням! — согласилась Домна.

— Вот видишь! Где им перестрелять такое множество?

Домна стала собираться в очередь за хлебом.

— Одевайся потеплее. Обуй мои старые валенки, — предложила Груня.

— Обойдусь. Приплясывать буду. Там весело бывает — и пляшут, и плачут, и смеются… — храбрилась Домна. Стоять в очереди всю ночь, мерзнуть и слушать, как переругиваются голодные люди, было невелико удовольствие. А идти надо. Груня и сегодня не сможет выйти из дому, у Ивана Петровича и без того дел много. Но Домна была рада хотя бы этим помочь Ткачевым.

3

Прошло еще несколько дней. Забастовка продолжалась.

Груня уже выздоровела. Она решила, пока свободна, устроить стирку, убраться в квартире. Но утром вдруг вихрем ворвалась с улицы раскрасневшаяся Ксюша и, размахивая кумачовой косынкой, звонко крикнула:

— А вы ничего еще не знаете? Царя сбросили с престола, старой власти конец! Революция! Домна, собирайся быстро, обойдем квартиры, чтобы все узнали.

Захлопали двери в длинных общих коридорах, послышались радостные возгласы, расспросы, восклицания. Люди ликовали.

Домна предложила Ксюше:

— Сходим в город, посмотрим, что там делается…

Они шагали по Петрограду, пробираясь к центру.

Но попасть туда было сегодня не так-то легко: улицы были так запружены народом, что казалось, яблоку некуда упасть. Трамваи не ходили. Всюду на балконах и у подъездов колыхались алые флаги. Весенним бурлящим потоком плыли по улицам праздничные знамена, провозглашая: «Да здравствует свобода! Да здравствует революция!»

Это же выкрикивали многие из участников всеобщей манифестации. Особенно усердствовали, как заметила Домна, гимназисты, студенты, курсистки.

По улицам с пением революционных песен, дружно, плечо к плечу, шагали колонны металлистов, железнодорожников, ткачей. Четким шагом прошли матросы боевых кораблей, перешедшие на сторону революции солдатские роты. На концах штыков весело развевались кумачовые ленточки и флажки. Гремели полковые оркестры. Все кипело кругом, плескалось морем ликующего шума.

Такой душевный подъем Домна испытывала впервые. Ей казалось, что наступил светлый день, которого она так ждала. Даже не верилось: можно было идти и не опасаться — ни полицейских, ни городовых, ни винтовочных залпов…

Домна и Ксюша примкнули к одной из рабочих колонн. Впереди показался Таврический дворец. Здесь размещалась Государственная дума. Здесь же и Совет рабочих и солдатских депутатов. Сюда стекались со всех сторон города все, кому была дорога революция. Перед дворцом не переставая шли митинги. Только одни закончат и пойдут с песнями, на площадь уже вливаются новые колонны. И тут же начинается новый митинг, снова выступают ораторы.

Особенно запомнился Домне один длинноволосый, в пенсне на широкой черной ленте.

— Да здравствует революция, несущая всем свободу, равенство и братство! — кричал он охрипшим голосом и поднимал обе руки, точно собираясь взлететь. — Ур-ра-а!

— Как бы не надорвался, бедняга! — сказал седоусый рабочий, стоявший рядом с Домной и, повернувшись спиной к ветру, чтобы зажечь самокрутку, добавил: — Видать, эсеровская школа. Буржуйский прихвостень! Лучше сказал бы, когда будут войну кончать…

Домна, кивнув, сказала вполголоса:

— Орет про равенство и братство, а с нашим братом, поди, не сядет рядом… Видали таких!.. — Она вспомнила Латкина, архитектора Космортова и других, любивших на сытый желудок порассуждать о свободе, о братстве, о гуманности. Наслушалась она этих разговоров, подавая на барский стол десерты и ведерочки, где шампанское во льду.

На митинге выступали и иные ораторы. Они требовали кончать войну. Землю отдать крестьянам. Накормить голодающих хлебом. Их напряженно слушали рабочие, солдаты, матросы.

— Этот правильно говорит, по-нашенскому! — одобряли в толпе и аплодировали натруженными, заскорузлыми руками.

Много непривычного увидела в этот день Домна. Вечером она сидела на скамейке с Ксюшей у рабочей казармы. Подруга говорила:

— Кончится война — мой вернется. В последний вечер он подарил вот этот перстень! Велел ждать…

— И будешь дожидаться? — спросила Домна.

— Буду… А у тебя нет кольца?

— Нет… Не было времени думать об этом.

— И не целовала еще никого?

— Говорят, у каждого свое счастье. А где мое гуляет, не знаю…

Вспомнились Домне сельские посиделки, пляска под писклявые звуки дудочек-гумов, вырезанных из полого дудника, проводы белых ночей, милые сердцу родные напевы, все то дорогое, что она оставила там, у себя дома, на берегах Сысолы и Вычегды. Хотя бы взглянуть на родимый дом. Сердце сладко заныло…

Нет, она еще никого не любила. Были парни, которые нравились, но не обращали на нее внимания. Велика ли радость — дочь бедной вдовы, батрачка, голь перекатная, у которой все приданое — что на себе! Так и проходила мимо нее любовь. И нерастраченные чувства ее до времени затаились в душе. Верила девушка, придет ее суженый. Есть же он где-то.

Проня?.. Между ними как будто начиналось что-то. Парень он отзывчивый, не похож на пустоголовых щеголей. Но ведь они так быстро расстались. Получила от него одно письмо, а потом как ножом отрезало, нет и нет! Может быть, нашел другую любушку, или что случилось с ним?

Ксюша спросила с доброй усмешкой:

— Для кого бережешь себя? Может, думаешь выскочить за какого-нибудь богатого вдовца?

Домна вспыхнула, сердито сдвинула брови:

— Ты серьезно или в шутку? Дурочкой меня считаешь, что ли? Никогда не буду я себя продавать. И за пьяницу мужа не буду цепляться, как некоторые бабы. Лучше в омут, чем такая жизнь.

— И я так думаю, — тихо отозвалась Ксюша.

Домна схватила ее руку, прижала к груди.

— Слушай, скажу тебе одной, о чем думаю. Хотела бы я полюбить такого… ну, как бы сказать…

— Ну да, красивого, сильного! — подсказала подружка.

— Красивый? Это не самое главное… Понятно, за урода кому хочется выходить. Но не в этом дело… Самое главное, чтобы душой был красив. И чтобы меня любил больше всего на свете. Жить без любви— небо коптить!..

Они шептались долго, пока в окнах не зажглись огни.

4

Домна жила в радостном волнении. Казалось, что с падением старой власти все напасти кончились: царя нет, революция победила, и теперь все будет хорошо. Хозяин фабрики, испугавшись такого оборота дел, принял требования рабочих. Фабрика ожила, начала выпускать ситец и солдатскую бязь. Домна каждое утро вместе с Груней и Ксюшей спешила к своей машине.

Бежали дни за днями. Ткачева Домна редко видела. Днем он находился на фабрике, а по вечерам у него вечно были какие-то дела. Вот почему она обрадовалась, когда в воскресенье, ставя на стол кипящий самовар, услышала, как Иван Петрович разговаривал с женой:

— Сегодня куда-нибудь собираешься, Ваня?

— Может быть, придется уйти. А что?

— Спрятала твою одежду, вот что. Посиди дома. Уже лицо твое стала забывать, до того дожили!

— Значит, домашний арест? — добродушно рассмеялся Ткачев. — Ну что ж! Пусть будет по-твоему. Однако чаем, надеюсь, напоите меня? Хоть и под домашним арестом, а чай полагается… Ты у меня, Грушенька, строгая стала, что новое Временное правительство. Оно, слышно, собирается вводить смертную казнь.

— Не очень ты любезен к новой власти! — заметила Груня.

— Что же мне молиться на нее? — продолжал шутить Ткачев. — Уволь…

— Почему, Иван Петрович? — спросила Домна.

— У меня нет надежды, что будет польза от этих временных.

— Зачем же тогда было кричать: «Да здравствует революция!»? — недоуменно сдвинула брови девушка. — Я сама орала во все горло. А теперь что же выходит? Поворачивай оглобли к старому?

— Революция была, да не такая, — серьезно заговорил Ткачев. — Царя сбросили — хорошо. Министров в Петропавловку упрятали. И это неплохо. Полицейских с глаз долой убрали. Но посмотрите, кто к власти тянется? Все те же из царской думы: Родзянко, князь Львов, Милюков, капиталисты, фабриканты, помещики. Революцию делали мы, рабочие, солдаты, одетый в сермягу мужик, а власть захватили буржуи. Выходит, обдурили нас. Потому и говорю: ждать от Временного нечего.

— Кому же верить? — вздохнула Груня.

— Ленину, — сказал Ткачев.

— Кто это? — спросила Домна.

— Вождь рабочих, большевиков.

— А где он? Почему не слышно про него?

— Еще при старой власти вынужден был уехать за границу. Но, говорят, скоро вернется в Россию. Главная борьба впереди, — рассказывал притихшим женщинам Ткачев.

Груня осторожно, чтобы не помешать мужу, разливала чай.

Домне казалось, что она где-то уже слышала имя Ленин, но где, вспомнить не могла.

Незабываемые дни

1

Миноносец «Гром», на котором отбывал морскую службу Прокопий Юркин, стоял на Кронштадтском рейде. Экипаж заканчивал последние приготовления перед выходом в море. Боевого приказа еще не было, но он мог поступить в любую минуту. Ходили слухи, что немцы собираются захватить Петроград с моря и сосредоточивают в Рижском заливе большие силы. Перед балтийскими моряками стояла трудная задача — сражаться с превосходящими силами противника, погибнуть, но не пустить врага в город.

Царь был уже свергнут, но война продолжала свирепствовать на всех фронтах. Временное правительство не собиралось ее кончать. Февральская революция не принесла народу облегчения.

Получив известие, что в Петроград прибывает Ленин, на миноносце «Гром» пробили боевую тревогу. Судовая команда приветствовала добрую весть. Был организован отряд для встречи вождя. Выделенные матросы на самом быстроходном ледоколе направились в Петроград, на рейде пересели на катера, вошли в Неву и высадились возле Литейного моста. На берегу построились в отряды. И по команде «Форсированным маршем — вперед!» направились к Финляндскому вокзалу. Вместе со своим отрядом спешил туда и Проня Юркин.

Его теперь трудно было узнать. За два года службы он вырос, окреп, возмужал. Чувствовалась добрая матросская выучка. Бескозырка с лентой как приросла к голове. Лицо продубилось солеными ветрами, в глазах — хитроватые яркие искорки.

На Финляндском вокзале Проню с группой моряков оставили охранять порядок.

От команд, восклицаний, разговоров на площади стоял гул. Взгляды были устремлены к невысокому зданию с гранитными ступенями.

Но вот наконец показался Ленин. По площади прокатилось из конца в конец «ура!». В воздух взлетели солдатские шапки, матросские бескозырки, рабочие кепки. Гул ликования вскипал по всей площади, подкатывался к подъезду вокзала и, отхлынув, растекался по прилегающим улицам.

Потрясенный всем этим, Проня боялся упустить из виду Ленина. Не отводя глаз, он следил, как Владимир Ильич, спустившись по ступенькам, направился к броневику.

Проня не все уловил из того, что говорил Ленин, но отчетливо услышал его призыв:

— Да здравствует социалистическая революция!

И снова привокзальная площадь содрогнулась от гула голосов, и долго еще, не умолкая, носилось над площадью:

— Ура-а!..

Приподнимаясь на носках, вглядываясь в человека, стоявшего на броневике, Проня почувствовал бесцеремонный толчок в бок.

— Эй, матрос! Весь свет загородил широкой спиной! Подвинься, что ли.

Подвигаться и оглядываться было уже некогда: Ленин спускался с броневика.

Девушка сзади продолжала усердно работать локтями. Пришлось огрызнуться:

— Ну куда прешь? Не видишь — матросы тут.

Он хотел еще что-то добавить, но…

— Никак Домна?!

— Проня?! — на него смотрела фабричная в красной косынке. — Чудеса! Обзавелся усами, и не узнать тебя! Подвинься чуточку. Где он? Где Ленин?

— Уехал уже.

— Эх, — с досадой сказала Домна. — Так хотелось взглянуть на него.

— Откуда ты взялась? — спросил Проня, разглядывая девушку, все еще не веря глазам.

— Пришла со своими. А ты?

— С корабля.

— Служишь?

— Так точно! — Проня щелкнул каблуками.

— Рассказывай, как живешь?

— Осенью ранило. Заштопали — и опять служу. Письма мои получала?

— Одно только и получила. Написал, а потом, видать, разленился.

— Писал… Честное слово…

Площадь стала пустеть. Юркин отпросился у старшего по случаю встречи с землячкой.

Ночью Ленин выступал с балкона дворца Кшесинской. И опять тысячи революционных солдат, рабочих и матросов с затаенным дыханием слушали вождя. Среди них были и Проня с Домной.

Потом шли по ночному Петрограду, по притихшей Дворцовой набережной.

В ушах у Домны звучали слова Ленина:

«Фабрики — рабочим, земля — крестьянам… Никакой поддержки Временному правительству… Долой министров-капиталистов. Долой грабительскую войну. Немедленно заключить мир…»

Может быть, он и другими словами сказал — она поняла в его речи самое главное.

Предрассветный город был удивительно красив. Мосты на Неве словно висели в воздухе. Громады домов расплывались вдали. Проня счастливо держал в своей руке нежную руку девушки.

— Я в шпульно-мотальном цехе работаю, — любуясь темно-синей гладью, тихо рассказывала Домна. По воде заскользили первые отблески зари, еще очень робкие, еле заметные.

— Помнишь, Проня, как вы с Мартыновым говорили: иди на завод, пробивай дорогу в жизнь.

— Смотри, какая ты теперь стала! — восхищался Проня.

— Какая?

— Другой человек. И глаза по-иному глядят, — смело, уверенно. Это хорошо! — Проня стоял спиной к высокому парапету, теребя ленточку бескозырки. — Не подай ты давеча своего голоса, не узнал бы тебя.

— Уж будто?

— А то нет! Смотри — похорошела… Одеваешься по-новому.

— Фабричные все так одеваются. Денег на наряды не водится.

— Лучше и не надо. Ты и так хороша! — сказал Проня, любуясь ею.

— Смотри, вот-вот солнце взойдет, — взглянув на восток, сказала Домна. — Здравствуй, утро!

Проня вздохнул:

— Время мне сматывать чалки… Снова разойдемся, как в море корабли.

Домна молчала. Охваченная необъяснимым волнением, она смотрела на пламенеющий восток и думала о том, что ей всего лишь двадцать лет и вся жизнь у нее впереди.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Матрос вернулся домой

1

В один из декабрьских дней 1917 года, под вечер, в город Усть-Сысольск, медленно въезжала подвода. Лохматая, заиндевевшая лошаденка семенила мелкой трусцой.

В широких крестьянских розвальнях сидели двое, лежал мешок с рожью, потрепанный чемодан самодельной работы; рядом с чемоданом подпрыгивала на ухабах солдатская котомка. Из-под соломы виднелась ложа винтовки.

На перекрестке Георгиевской улицы из розвальней ловко выскочил человек в матросском бушлате и крикнул вознице в рыжем овчинном полушубке:

— Стоп, машина! Кидай якорь, дядя Елесь. Заберу свои вещички, а ты дуй дальше один.

Потерев холодными ладонями уши, матрос постучал каблуками по укатанной дороге.

— Замерз? — спросил ямщик, сочувственно поглядывая на легко одетого моряка, вынул руку из огромной, собачьего меха, рукавицы и стал сдирать сосульки с усов.

— Ничего! — бодро отозвался матрос, взмахнул два-три раза руками, чтобы разогнать кровь, крякнул и поправил на голове шапку. — Посмотрел бы ты, дядя Елесь, на Балтику в осеннюю штормовую стужу. Там — да-а! Крепко пощипывает. Брызги на лету в ледышки превращаются. А волны, чтобы не соврать, высотой с дом. Иной раз так укачает, не надо и вина, ай-люли пошатывает.

— Смотри, паря, что делается! — удивился возница. — Всякое вам, служивым, довелось видать! Господи боже праведный!

Матрос взял чемодан, извлек из-под соломы кавалерийский карабин, привычным движением забросил ружейный ремень себе на плечо и повернулся к вознице:

— Спасибо тебе, отец. Довез до дому.

— Не за что, служивый. Подвез-то я по пути. Да и вдвоем-то ехать веселее. За хлебом нужда заставила ехать. У нас городские торгаши так подняли цены на хлеб, что с живого человека шкуру сдирают. Деревенские богатеи тоже наловчились цены заламывать. Им одежду подавай, сапоги или еще чего-нибудь такое. Отдал я бродни, в которых рыбачить ездил, праздничный пиджак свой да в придачу женин полушалок. Сам дарил ей, сватаясь, а тут пришлось чужой бабе оставить. Жаль до слез, а ничего не поделаешь: дома едоков полная изба. Ума не приложу, как дальше жить, — рассуждал ямщик, поправляя на лошади седелку. — Видать, конец света наступает? Как считаешь?

— Насчет конца света ничего не могу сказать, — усмехнулся моряк. — А вот про Петроград скажу: старым порядкам там положен конец. Царя смахнули, министров в крепость отдыхать отправили. Лучше такого светопреставления, по мне, и не надо… Слушай, дядя Елесь! По-честному скажу: расплачиваться мне с тобой нечем. Хочешь, отсыплю махорочки на пару закруток. Сам понимаешь, не к теще на блины ездил.

— Да это я понимаю: чего взять с матросика? Угости русским табачком, выкурим по цигарке — и разъедемся. По сердцу пришелся ты мне, паря. Всю дорогу распевал да забавлял рассказами. Поеду потихонечку до своего Кодзвиля. А ты, милый, дойдешь ли до дому-то? Может, еще подвезти?

— Зачем? Не надо больше. До Кируля рукой подать! Не успеешь ты на своем рысаке до ворот дотащиться, как я у бабушки Федосьи буду на печке портянки сушить. Прощай, дядя Елесь! Сто лет живи и еще малость прихвати. Полундра! Вот и снова я дома.

Моряк закинул котомку за плечи, прихватил чемоданчик и, поддерживая свободной рукой карабин на ремне, зашагал в сторону Кируля.

Тем временем стемнело. Небо отливало густой холодной синевой. Колючими осколками льдинок поблескивали звезды. Ими был усыпан весь небосвод. Мороз заметно крепчал.

На северной стороне небо выглядело светлее и было похоже на колыхавшийся прозрачный шелковый занавес. Начинало играть северное сияние. Оно проступало все ярче, переливаясь мягкими причудливыми полутонами, иногда пробегало бледно-зеленой волной, вспыхивало холодным огнем и снова угасало, тлея, как подернутые пеплом угли.

Стараясь не замечать холода, моряк шел по кривым улицам уверенно, словно по палубе судна. Он жадно вглядывался в знакомые дома, примечая, где и что изменилось.

Но город был все таким же: те же деревянные дома с тускло освещенными окнами, сараюшки, бани в глубине дворов, дощатые заборы, изгороди.

В конце Спасской улицы, на углу, выделялся большой двухэтажный дом с ярко освещенными окнами. Здесь помещался городской клуб, или, как его возвышенно называли, Благородное собрание. Проходя мимо, матрос заметил у ограды коня, запряженного в легкие санки. Видать, кто-то из купцов прикатил гонять пульку. В освещенных окнах, как китайские тени, то появлялись, то исчезали силуэты людей. Приглушенно доносились звуки веселой танцевальной музыки. Видимо, забавлялись купеческие дочки с бездельниками из чиновников.

Матрос завернул за угол и зашагал темным проулком. И здесь все те же рубленные из бревен домики, сугробы до самых окон. Тихо и безлюдно. На Тюремной улице маячил городской острог, обнесенный глухой стеной из частокола. За этой стеной томились ссыльные, отправляемые по этапу, и другие арестанты. Острог пользовался дурной славой в городе. Матери пугали им не в меру расшалившихся детей. Впрочем, боялись его не только дети.

Впереди показалась кирульская церковь. Несколько дальше, на отшибе, почти у самого берега, стояла старая кузница, где работал ссыльный Мартынов.

«Где ты теперь, Василий Артемьевич?» — вздохнул матрос и, поправив ремень карабина, ускорил шаги.

Но вот и знакомая избенка. Она все такая же ветхая, вся окружена сугробами, из которых выглядывали стояки покосившейся изгороди, чуть поодаль едва просматривается в темноте малюсенькая баня. Под окном у стены, где обычно складывали дрова на зиму, ни полена. Снег у крыльца давно не расчищался…

«Видать, не весело живется!» — подумал удрученно моряк. Он поднялся по шатким ступенькам крыльца, прошел через темные сени, привычно нащупал ручку двери, дернул на себя и, наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, перешагнул порог.

— Здравия желаю! — громко сказал он, закрыв за собой печально скрипнувшую дверь. На его приветствие никто не ответил. Прислонив карабин к стене, Проня (а это был он) скинул котомку и огляделся.

В избе царил полумрак. И только пространство над голбцем и верхняя часть глинобитной печки были освещены коптилкой, поставленной на опорный брус широких крестьянских полатей. От ее зыбкого неверного света изба казалась еще более мрачной и неуютной.

Осмотревшись, матрос заметил на печке притаившихся детей: мальчика лет семи и девочку года на два младше. Они, прижавшись друг к другу, испуганно наблюдали за невесть откуда явившимся незнакомцем.

— Чьи вы, ребятки? — подойдя к голбцу, спросил матрос.

Мальчонка с темными вьющимися волосами недружелюбно нахмурился и вытащил откуда-то из-за спины старый валенок. Белокурая девочка, наматывая на лучинку лоскутки, отозвалась тоненьким голоском:

— Мы — мамины.

— Какой мамы?

— Нашей!.. — сказала девочка таким тоном, словно на свете существовала только одна мама и уточнять это было не нужно.

— Понятно! — улыбнулся Проня и шагнул к печке: хотел приласкать детишек. Но едва он двинулся к ним, мальчик, замахнувшись валенком, крикнул:

— Не подходи, а то стукну по башке!

— Так-таки и стукнешь?

— Стукну.

— А как тебя звать, герой?

— Васюком его зовут, — бойко отозвалась девочка.

— А тебя как?

— Меня Сашук.

— А я Проня. Вот и познакомились…

— Ты кто? — все еще сжимая в руке валенок, спросил мальчик. — Цыган?

— С чего это ты решил, Васюк?

— Мама поехала в лес за дровами, сказала: «Будете шалить, придет цыган, сунет в котомку и унесет с собой!» — косясь на походную котомку, сказал мальчик.

Матрос рассмеялся. Он сунул руку в карман бушлата, порылся в нем, но ничего подходящего не нашел и сделал попытку подняться на голбец. Но детишки в один голос завопили от испуга.

В соседней комнатушке кто-то зашевелился, послышалось кряхтение, покашливание. Затем, шаркая изношенными валенками, вошла старуха, ласково спросила:

— Чего расшумелись, дитятки? Господь с вами!.. — Тут она заметила матроса и удивилась: — Никак чужой у нас?

— Не узнала, бабуся? — улыбаясь во весь рот, отозвался моряк и, широко раскинув руки, шагнул ей навстречу: — Это я, бабушка. Непутевый твой Пронька.

— Пронюшка? И в самом деле он, мой ненаглядный. Точно с неба свалился, золотой сыночек. Вот счастье-то! — Старая Федосья прильнула к груди матроса, обхватила его высохшими жилистыми руками. Слезы бежали по ее морщинистому лицу. Она начала причитать: — Пресвятая богородица! Святые угодники! За что мне, старой, такое счастье привалило? Я ведь не ждала уже тебя и не надеялась увидеть живым! Думала — так и придется умереть, не повидав, сердешного, не услышав твоего голоса… Уже ладилась в поминальничек записать. А вот же, не забыл господь мои молитвы, снова мы встретились, ласковый мой. Раздевайся, Пронюшка. Скидывай дорожную одежду! Чай, домой пришел, к своей бабушке!

С печки раздался голос мальчика:

— А я думал — цыган!

Бабка замахала на него руками, зашикала:

— И что ты мелешь, Васюк? Какой еще цыган! Это же твой дядя, из солдат вернулся. Спускайся живо, помоги поставить самовар. Кипяточком надо согреть дядю Проню, замерз, поди. Вон в какой легкой одежонке, бедняжка! Неужто так всю дорогу и ехал, Пронюшка? — Она сняла с полки крохотную трехлинейную лампу, зажгла, и в избе стало светлее. — Ах ты боже! Мы в избе да замерзаем, а он в дороге в такой-то одежке. Разве не мог получше одеться, сыночек?

— Что ты! Одет я как раз что надо! — отвечал Проня.

— В сапогах-то разве не зябко? — гремя трубой у печки, рассудительно полюбопытствовал Васюк. — Пальцы на ногах не отвалились у тебя?

— Да нет, — улыбнулся Проня. — На службе всю зиму в сапогах и в ботинках прыгаем. На то и матрос.

— А ты разве матрос?

— Так точно! С миноносца «Гром».

— Ружье это… твое?

— Мое.

— А стреляет оно?

— Еще как! Бьет без промаха, точно. — Проня взял отпотевший карабин, вытер его насухо тряпочкой и повесил на гвоздь.

Не спускавшая с него глаз бабушка Федосья робко спросила:

— Пронюшка дорогой! Что уж ты, касатик, вздумал домой тащить это добро? На что оно тебе? Еще выстрелит ненароком.

Проня, сдерживая улыбку, тряхнул головой.

— А вот привез, бабуся. Может, еще и пригодится! — И, меняя разговор, спросил: — Это чьи детишки, бабушка?

— Настасьины, дочки моей двоюродной сестры. Уже с лета живут тут.

— Хорошие ребята! — сказал Проня.

Сняв бушлат, умывшись и причесавшись, он почувствовал себя совсем по-домашнему. Темная фланелька с широким матросским воротником сидела на нем ладно. В полуоткрытый вырез воротника виднелась тельняшка в голубую полоску, а брюки подпоясаны ремнем с блестящей медно-желтой бляхой.

Востроглазый Васютка, когда дядя умывался, заметил у него на левой руке, прямо на коже нарисованный якорь. Но больше всего поразила мальчика котомка матроса.

Проня сначала вынул из нее теплый платок — подарок бабушке. Старушка даже ахнула от неожиданности и прослезилась, а он продолжал вынимать и складывать на стол: связку сухой рыбы воблы, кусок шпику величиной с ладонь, горсть разноцветных леденцов, пачку чаю и связку сушек. Детям он тут же дал по калачу и по паре леденцов, а Васютке, кроме того, два стреляных патрона, чем окончательно покорил его сердце.

Затем Проня вынул из котомки несколько пачек махорки, патроны в обоймах и какие-то две железки, видать, тяжелые.

— Ребята! Это нельзя трогать! — предупредил он детишек и сунул железки подальше на полку, куда малышам не добраться. — Гранаты это.

Что значит гранаты — Васюк, конечно, не понял. Но если дядя сказал нельзя — никаких разговоров не может быть.

В глазах мальчонки дядя матрос стал самым лучшим, самым сильным и храбрым из всех людей на свете.

2

Самовар начал шуметь, когда с охапкой дров в избу вошла женщина с изможденным лицом и обметанными губами.

— Гость у нас? — свалив охапку дров, устало сказала она. Поправила выбившиеся из-под платка волосы и, догадавшись, посветлела: — Никак Проня?

— Он самый! — подтвердила Федосья и сказала Проне — Это и есть Настенька. Муж погиб на войне, осталась одна, бедняжка, с двумя несмышленышами. Куда деваться? Вот и живем вместе. Авось не пропадем. Дровишки кончились, пришлось ей сегодня в лес ехать… Что так задержалась, Настенька? Устала, поди, сердешная?

— Ничего. Живой вернулась, — сказала Настя, снимая обледенелый старый сукман^[13] и развешивая его на перекладины у печки. — В лесу снегу навалило— не приступишься. Сначала воз отвезла самому Назару, а затем уж себе. Потому и задержалась… Силешек-то никаких.

— С нашей еды не очень забегаешь! — вздохнула Федосья. — Утром ничего не поела. Как будут ноги носить?.. Назар что, тоже не покормил?

— И не заикнулся…

Проня, слушая их разговор, не удержался и спросил:

— Чего ты вздумала Назару дрова возить, Настя? Сам он, наверное, еще здоров, как бык?

— Он-то здоров. Только уговор такой был.

— Какой уговор?

— Воз ему, воз нам. Лошадь-то его, и сани тоже. Спасибо еще, что лошадь дал, а то бы пришлось на салазках возить… Ну, слава богу, теперь с дровами будем. А понадобится — схожу, поклонюсь Назару или еще кому… О господи, что за жизнь наступила! Погибель одна!..

— Погибель, да и только! — хлопнув руками по коленам, заговорила Федосья. — Ко мне вон дорогой гость пришел в дом, а угощать нечем. Ах ты, наказанье божье! Пронюшка, дорогой мой, в печке стоят грибные щи. Есть картошка. Может, поешь, сыночек?

— Картошка в мундире? Соскучился по ней. Это же наивкуснейшая еда!

— Тогда садись! И ты, Настенька, тоже поешь. Ребятки, ужинать!

Устроившись в красном углу, Проня привычна очистил картошку и слегка посолил.

— А как у вас с хлебом? — спросил Проня.

— Плохо, сынок, плохо. Лето было холодное, дождливое. Солнышка почти не видели. И осенью нечего было убирать на полях.

— Никак сглазил кто погоду у нас, никогда такого не бывало, — сердито заметила Настя.

— Сколько же хлеба у вас? — допытывался Проня.

— Раза два постряпать, может, наскребем, — ответила старушка, — а там ку-ку. И то уже охвостье, солому подмешиваем. Смотри, каким мякинистым хлебушком тебя приходится угощать, ласковый мой. Не осуди, лучшего нету. Да и тот для детишек бережем, а сами больше вприглядку. Мы-то проживем, а они, сердешные, без хлебушка-то увянут, словно побитые инеем цветы…

За столом Проня внимательнее присмотрелся к бабушке. Очень постарела. Из-под платка выглядывали седые, точно литые из серебра, волосы, ласковые глаза потускнели, запали в глазницах, руки тряслись…

— Выходит, неважно живете, — покачал головой Проня. — Я привез с собой деньжат, хотя и немного, но все же… Как тут можно купить хлеба? Торгуют ли в городе?

— Торговать торгуют купцы, — вмешалась в разговор Настасья, — да цены ужасные! Нам не подступиться! Намедни отнесла в Кочпон Гыч Опоню мужнин пиджак, в котором он в церковь ходил. Уж вертел он его, вертел… А отсыпал за него всего лишь решето ячменной несеяной муки. Говорит, если хочешь хлеб ести, неси что-нибудь получше из одежды. А откуда взять получше-то? Где купить и на что? Сами ходим в обносках, прости господи! Видать, придется с детьми по миру пойти… Куда это тебя понесло? — строго спросила она Васюка, заметив, что тот, крадучись, вышел из-за стола и куда-то собирается.

— К соседям, — сказал мальчик, вертя в руках патроны, подаренные Проней.

— Не сидится тебе дома, пострел! — начала было выговаривать мать.

Но бабушка Федосья заступилась:

— Пусть сходит… Мы еще не скоро ляжем спать. Видишь, ему не сидится!

— Только, смотри, ненадолго! — согласил-ась мать и, когда обрадованный Васюк скрылся за дверью, усмехнулась — Пошел к приятелям хвастаться! Теперь ждите, полная изба их привалит.

И действительно, через некоторое время один за другим стали появляться сначала дружки и приятели Васюка, а затем и взрослые. В избенке бабушки Федосьи набилось народу — повернуться негде! Заняты были все лавки. Опоздавшие устроились на голбце. А ребята забрались на печку и притихли, наблюдая, что делается в избе.

— О, вернулся Прокопий! Здорово, — приветствовали его соседи. Перекидывались шутками:

— Вот тебе и головорез Пронька! Смотри, каким соколом стал.

— Вырос паренек. Женить надо будет.

— Э! Вдовушек у нас хоть отбавляй! Любая на выбор!

— Зачем вдовушки? Из сухой березы сок не течет… Для него и девушки найдутся. За такого удаль-да-молодца любая с радостью выйдет.

Улыбаясь, Проня отшучивался…

Навестили Проню и солдаты-фронтовики Арсений Вежев и Андрей, по прозвищу Долгий. Они вернулись домой значительно раньше, но продолжали ходить в солдатском обмундировании, донашивали его. Андрей был в старенькой, местами подпаленной шинельке и в ботинках с черными заношенными обмотками. На Арсении шинель получше, кавалерийская, до пят, хорошие сапоги и серая солдатская папаха, с красной кумачовой полоской наискось. Глаза у Арсения острые, ястребиные, и нос с горбинкой, как у ястреба.

Солдаты-фронтовики жадно затягивались махоркой, которой угощал их Проня, и расспрашивали, что нового в Петрограде, в Москве, сами рассказывали, где и как воевали, чего насмотрелись на белом свете.

— Нашего брату порядочно уже вернулось домой, — глухим, простуженным голосом сказал Андрей Долгий. — Встречал я тут кодзвильских знакомых, из местечка Ягвыв. В Читу, в Кочпоне тоже есть солдаты. Собрать всех, пожалуй, рота наберется.

— А Ладанов вернулся? — поинтересовался Проня. — Мы с ним на войну вместе отправлялись. В Ярославле, в запасном полку некоторое время вместе прыгали. А потом их, учителей и разных других образованных, оставили муштровать там, а меня забрали на флот. С тех пор ничего не слыхал о нем. Жив ли?

— Это ты про зятя Гыч Опоня, что ли? Жив-здоров, — отозвался Андрей. — Прапором вернулся.

— Прапорщиком? Ишь ты! — удивился Проня.

Ему вспомнилось, как они собирались у Краснога яра на берегу Сысолы. Тогда Мартынов на последней сходке читал статью Ленина «О поражении своего правительства в империалистической войне». Вспомнил Проня и разговоры у котелка с ухой, и как неожиданно Ладанов заспорил с Мартыновым, яростно заспорил…

«Вот бы теперь поговорить с ним, любопытно, что он запоет?» — подумал Проня.

— Как живет Макар, тот, что кирпичи обжигал Гыч Опоню?

— Вчера встретила его, в город ковылял на своей деревяшке, — сказала Настасья.

— А про Мартынова ничего не слышно? Помните ссыльного, который работал в кузнице у реки?

— Кто ж его не помнит?! Редко такого человека встретишь, мастер на все руки. Да вскоре после того, как тебя на войну забрали, его куда-то еще дальше на север угнали! — сообщил мужичок в старенькой малице из оленьей шкуры.

— Постойте! Да я его видел недавно! — вспомнил Арсений. — В Архангельске случайно встретил. На лесопильном заводе работает. Устроился там, как вернулся после Февральской революции. Между прочим, всем вам, кирульским, поклон просил передать, а тебе, Проня, особо.

— Вот за это спасибо, Арсений! — обрадовался Проня. — Замечательный он человек! Может, и доведется еще встретиться с ним!.. А скажите, доверенный Космортов тут еще в городе живет? Перед отъездом на службу я у него в работниках был. За ним еще должок остался… Вместо расчета он мне на прощанье такого пинка дал, что я пулей летел с крыльца…

Все рассмеялись, только Андрей Долгий сказал хмуро:

— Этот? Куда деться поганой душе? Здесь он. За что же он тебя так угостил?

— За листовки. Может, помните, как в Успеньев день они летали над Соборной горой? За те самые…

— Это ты, что ли, раскидал их?

— Ага! Мартынов поручил… Уж и трепал меня исправник, чуть всю душу не вытряс — все допытывался, кто велел раскидать листовки. Да только не на такого напал… Голубев тоже еще в городе обретается?

— Этот давно смазал пятки! — отозвался мужичок в малице.

— Жаль!.. Попадись он мне сейчас, повертелся бы он у меня, — с сожалением покачал головой Проня. — Что ж, придется взяться за доверенного.

— Как бы он тебя самого не заставил крутиться волчком, этот бородатый леший! — сказал Андрей. — Мне он, браток, недавно судом пригрозил.

— За что же?

— Эх, и не говори! — вздохнул Андрей. — Признаться, малость повольничал я. А если толком рассудить, правда на моей стороне. Дело было так: едва я успел вернуться со сплава, меня цап-царап к воинскому начальнику, а оттуда прямо на пароход. Не успел ни расчета получить, ни даже жену обнять по-настоящему. Так и уволокли на германскую… Вернулся домой недавно, смотрю — семья голодает, куска хлеба нету. Пошел к доверенному. Так и так, говорю, Кондрат Мокеевич, три года из окопа не вылезал, вас от ворогов защищал. Пришел домой, а тут — хоть шаром покати. Хозяйство в развале, семья голодная. Прикажи в счет старого долга отпустить со склада хлеба, провизии. Погибаем, говорю. Он эдак на меня волком… «Я, говорит, знать тебя не знаю и никому ничего не должен!»

«Ах ты, отвечаю, паразит этакий! Ну ладно, посмотрим!» Пошел это я к складу и сбил топором замок, взял кое-что из жратвы… Осуждайте не осуждайте, братцы, а должен я чем-то накормить семью?

— Ну и как дальше? Он-то что, доверенный?

— Доверенный? Пожаловался в управу. Вызвали меня туда. А за главного теперь там Латкин. Может, припоминаешь его? — спросил у Прони Андрей.

— Еще бы не знать такого. Смотри ты, в управу нырнул! — удивился Проня. — Однако ловок, каналья…

— Известно, купеческого роду. Так на меня страху нагнал, грозил острогом, Сибирью! И правда, что ворон у ворона глаз не выклюет…

— Знаю его, он с сынком доверенного дружил, — сказал Проня. — И чем у вас кончилось?

— Как сказать? Пока, видишь, еще не за решеткой. Ну, а что взял, обратно отобрали…

— Весело живете! — сказал Проня.

— Весело, дальше некуда: ни хлеба, ни курева. Повоевали за веру да за царя, а теперь клади зубы на полку! — Андрей Долгий швырнул окурок на пол и придавил стоптанным солдатским ботинком, словно вымещал на нем свое недовольство.

— Что же вы цацкаетесь с такими? Дали бы как следует по зубам, чтобы им жевать нечем стало! Что, воевать разучились, братишки?! — сказал Проня.

— Нет, дружок, так тоже ничего не получится! — усмехнулся Арсений. — В одиночку ничего не сделаешь. Тут мы, фронтовики, организовали Союз военнослужащих. Решили: всем сообща действовать.

— Они теперь наловчились, — сказала Проне Настасья. — Сядут верхом несколько человек, в руках красные флаги. Один в одну сторону летит, другой в другую. А мы, бабы, уже знаем — значит, опять солдат собирают. Глядишь, и правда с разных концов бегут солдатики.

— Как по тревоге! — не без удовольствия подтвердил Арсений.

— Это вы хорошо придумали! — отозвался Проня.

— А ты думал — мы тут сидим и в носу ковыряем? Свой Совет у нас выбран! — сказал Арсений. — Правда, богатеи пока не хотят считаться с нами, но заставим!

— Выходит, у вас тут и управа, и Совет есть?

— Совет наш только-только родился. Из Москвы тут Зайков приехал с группой солдат-фронтовиков. Московский Совет снабдил его мандатом, велел действовать. Ну мы и решили действовать. В атаку пойдем, драться будем! Только не по-дурному надо.

— Вы бы, служивые, поприжали наших богатеев, — попросила бабка Федосья. — Ни стыда, ни совести не стало у этих жадюг. Цены на хлеб, что ни день, все выше поднимают. Люди, которые вроде нас, уже давно забыли, каков вкус настоящего хлебушка. А все из-за них, из-за этих живоглотов…

— Это ты верно говоришь, бабушка. Торговцы спекулируют без зазрения совести, а управасловно ничего не видит. Подождите, наведем порядок… — пообещал Арсений. На фронте он состоял в солдатском комитете и кое-чему там научился. Обладая цепкой памятью, он много читал и неплохо разбирался в обстановке и в людях. Здесь его тоже выбрали в солдатский Совет. — Не может быть того, чтобы люди умирали с голоду, а у богатых в амбарах хлеб гнил! Найдем выход.

Было уже поздно, соседи стали расходиться. Встал и Арсений.

— Ну, хозяева, отдыхайте! И нам пора на боковую. Завтра много дел ждет. Проня, желаю доброго отдыха! Думаю, и ты будешь вместе с нами действовать?

— А как же! Вместе будем из буржуев масло жать! У меня есть карабин, и еще кое-что найдется.

— Карабин — это хорошо! — Арсений снял его со стены, повертел в руках, привычным движением вынул затвор, посмотрел в канал ствола на огонь — Ты его, дружок, не запускай. Думаю, пригодится нам. Ну, прощай, матрос! Спокойной ночи. — Он тяжелой солдатской поступью направился к выходу. За ним последовали и остальные.

Было время первых петухов

Благотворительный концерт

1

Красочные афиши на заборах оповещали о благотворительном вечере в городском клубе, как теперь стали называть Благородное собрание. Концерт ожидался большой, интересный, и в этот вечер чиновники и все, кто причислял себя к городской знати, устремились в клуб.

Струнный оркестр, в котором подвизались главным образом приказчики, перед началом концерта бойко наигрывал польки и вальсы. Здание клуба было ярко освещено. Гардеробщик Потапыч с поклоном встречал гостей и внимательно следил, чтобы в клуб невзначай не проскочили безбилетные посетители и мальчишки.

Почетную публику привлекал, может быть, не столько сам концерт. Перед началом концерта ожидалось выступление протопопа Потопова, который будет говорить об организации общества по обновлению жизни коми. Весь сбор предназначался в пользу нового общества. Никто не знал, что это будет за общество, толковали о нем вкривь и вкось, и это подогревало общее любопытство. Ожидалось, что на вечере будет присутствовать сам председатель уездной управы.

Латкин на концерт явился с небольшим опозданием. Так было приличнее в его положении председателя управы. Но была и другая причина его опоздания. Днем вместе с пригласительным билетом ему вручили надушенную записочку. Мария Васильевна Суворова бисерным почерком сообщала, что дамы города с нетерпением будут ждать господина председателя и было бы замечательно, если б он, отложив служебные дела, посмотрел новую постановку — водевиль Чехова «Медведь». В посткриптуме сообщалось, что роль молодой вдовы исполняет сама Мария Васильевна.

Жизнь соломенного вдовца, которую вел Латкин, живя вдали от жены, не изобиловала радостями. К тому же Латкину нравилась молодая приятная купчиха. Сам Суворов находился в отъезде, не то в Устюге, не то в Вятке. И, собираясь на концерт, Латкин больше обычного уделил внимание своему туалету.

Наверху уже прозвенел звонок, когда он появился в дверях клуба.

— Здравствуй, Потапыч! — сказал он старому гардеробщику. — Не опоздал?

— Вовремя изволили явиться, Степан Осипович! — поклонился Потапыч и бережно принял его новенькое пальто с каракулевым воротником.

Латкин осмотрелся перед большим зеркалом и, расчесывая хохолок на голове, спросил:

— Народу много?

— Ежели по одежде смотреть — подходяще, — кивнув головой на гардероб, сообщил Потапыч и, хотя поблизости, кроме них, никого не было, добавил таинственно, вполголоса: — Вас там ждут, Степан Осипович! Уже интересовались…

Гардеробщик не сказал, о ком речь, но Латкину этого и не требовалось. Сунув старику керенку, он чуть отступил и окинул взглядом свое изображение в зеркале.

Мужчина в черном фраке, еще очень даже не старый. Правда, начинают заметно редеть волосы. Но если умело причесаться, и этот изъян можно скрыть. Но вот уши!.. Тут как ни хитри, ничем не поможешь. Какие есть, с такими и будешь щеголять весь век. «Плебейские уши, — недовольно поморщился Латкин. — Оттопыренные в разные стороны лопухи».

— А как с буфетом сегодня? Открыт? — поинтересовался он у гардеробщика.

— Работает, да только там нет того, чего надо бы. Усох наш буфет, совсем усох.

— Разве не подвезли? Я распорядился обеспечить всем необходимым. Такое большое, важное собрание и — без буфета?

— Не могу знать, Степан Осипович, не могу знать. Буфетчик что-то скучный ходил, не похвалялся… Не забудьте отметиться в журнале, — напомнил гардеробщик, подавая журнал посетителей клуба.

Латкин пробежал глазами по странице, на которой были свежие подписи: чиновники из казначейства, служащие управы, судебный пристав, почтовики, учителя гимназии, лесной доверенный.

— А отец Яков? Ага, вот и его подпись. Так, так. — Латкин взял ручку, размашисто подписался. Подписью он остался доволен: председатель управы— это кое-что значит!

— Отлично, — сказал он, еще раз взглянул на себя в зеркало и легкой походкой направился к лестнице на второй этаж.

По пути он заглянул в бильярдную. Там, у стола, покрытого зеленым сукном, развлекались дербеневские приказчики. Увидев председателя управы, они разом поклонились ему и выкрикнули, точно по команде, одновременно и бойко:

— Здрасьте, господин Латкин! Добрый вечер!

— Вечер добрый! — отозвался Латкин, остановившись. — Шары гоняете?

— Да-с! Оркестр отдыхает, вот и решили позабавиться немного. Ежели желаете, можем уступить. Пожалуйста-с!

«Мошенники! Привыкли извиваться», — пренебрежительно подумал Латкин. Он бросил в урну папиросу и направился дальше. Навстречу ему шел дежурный распорядитель, видимо уже осведомленный о появлении председателя управы.

— Господин Латкин! — воскликнул он. — Давно ждем, без вас не начинали…

Сравнительно небольшой зал, украшенный китайскими фонариками, бумажными флажками и искусственными цветами, был переполнен. В публике нетерпеливо перешептывались, приглушенно покашливали. Дамы шуршали платьями, обмахивались веерами, приглядывались друг к другу, кто и как одет. От них сильно пахло духами и пудрой. Главу города и уезда дамы встретили улыбками. Он им отвечал тем же, кланяясь на ходу, прошел в первый ряд и сел в отведенное для него кресло. Лесной доверенный Космортов, оказавшийся его соседом, протянул руку. Но перекинуться приветствиями они уже не успели: перед занавесом появился отец Яков. Он привычно откашлялся и окинул взглядом зал.

Латкин искал глазами Марию Васильевну, но ее нигде не было.

Протопоп, еще моложавый, держался с достоинством, говорил приятным низким голосом, и только жирная перхоть, густо усеявшая ворот и плечи шелковой рясы, портила впечатление. Впрочем, это могли заметить лишь сидевшие в первых рядах.

Свою речь он начал с древних времен. Прошлое народа коми в его описании было сказочное. Не скупясь на эпитеты, протопоп говорил, как в далеком прошлом по всему северу пролегали торговые пути на солнечный юг и на восток, вплоть до Персии, что здесь, от берегов Ледовитого океана и до самой Москвы, существовало богатое, мощное государство. Он ссылался на легенды и предания, на исландские саги и даже упомянул древнегреческого историка Геродота. Свои доводы он подкрепил названиями рек и озер, корни которых якобы заимствованы из языка коми, прихватив и такие отдаленные, как Дон, Нева, Москва.

— Итак, о чем все это свидетельствует? — говорил с подъемом протопоп. — О том, что древние коми, предки наших предков, занимали огромную территорию, весь европейский север. И это было воистину огромное государство — Биармия!..

Он выбросил руки вперед, откинул назад голову и на мгновение замер в позе пророка. Ему ответили аплодисментами. Особенно старались дамочки, мало что понявшие в его речи, но не упустившие случая обратить на себя внимание.

В конце речи протопоп призвал просвещенную публику уезда не жалеть сил для восстановления прошлого величия и сплотиться вокруг общества по обновлению жизни коми.

— Златоуст! — восторженно шепнул Латкину Кондрат Мокеевич. — Хорошо говорит.

— Да, — согласился Латкин. — Он умеет говорить.

В зале еще гремели аплодисменты, хотя протопоп уже удалился. Латкин оглянулся и увидел невдалеке зятя Гыч Опоня, бывшего учителя Ладанова, в форме прапорщика.

«Значит, и этот вернулся!» — машинально отметил Латкин и тут же забыл о нем.

На сцене начинался спектакль. Появилась Мария Васильевна, изящная в черном платье. И с этого времени Латкин больше уже никого и ничего не видел.

2

В антракте доверенный Космортов пригласил Латкина и протопопа в буфет.

Там было пусто, лишь Ладанов у стойки о чем-то расспрашивал буфетчика.

— Здравия желаю! — козырнул он вошедшим.

— Давно приехали, Алексей Архипович? — пожимая Ладанову руку, спросил Латкин. — Рад вас видеть в родных краях! Что ж не заглянете к нам в управу? Нехорошо, батенька, нехорошо!

— Простите, на днях обязательно зайду, уважаемый Степан Осипович!.. Не желаете ли закурить? С собой привез папиросы «Нега», сейчас — редкость.

— Буду ждать, — закуривая душистую папиросу, покровительственно сказал Латкин. — С вашим тестем, Афанасием Петровичем, мы часто видимся. Он гласный, навещает управу, помогает нам. Надеюсь, и вы не останетесь в стороне? Образованные люди нам нужны…

— Весьма рад быть полезным! — щелкнул Ладанов каблуками хромовых сапог. Он был все такой же худощавый, долговязый и нескладный. Военная форма висела на нем, как на вешалке. Лишь в движениях появилась порывистость. Он весь подергивался, говорил торопливо, словно куда-то спешил.

Буфетчик, толстенький, услужливый дядя Ваня, еще с порога заметил знатных гостей и только ждал времени, чтобы обратиться к ним.

— Пожалуйте-с, гости дорогие! — раскланивался он. — Что прикажете подать? Только что вскипятили самоварчик.

— А что еще у тебя есть, дядя Ваня? — уставился на буфетчика доверенный.

— Есть салатик, маринованные рыжички, ваша любимая заливная щука-с, Кондрат Мокеевич!

— М-да, — недовольно скривил губы доверенный. — Раньше, бывало, зайдешь к тебе, и сердце радуется… А теперь одна скука.

— Истинно так, Кондрат Мокеевич! Совершенно нечем угощать дорогих гостей. Никакой торговли нет. Плохо стали жить, ох как плохо…

Буфетчик, скосив глаза, посмотрел на Ладанова, спешившего управиться со своим чаем. Как только раздался звонок, приглашающий в зал, прапорщик раскланялся и помчался наверх. Космортов, кивнув головой буфетчику, заговорщически спросил у него:

— Поищи у себя, не найдется ли чего покрепче чая? Мы хотим посидеть тут.

Латкин тоже многозначительно подмигнул дяде Ване.

— Поискать можно, Степан Осипович! Отчего не поискать…

Буфетчик пошарил в шкафу рукой и, улыбаясь, извлек бутылку смирновской водки.

— Оказывается, была — в уголке стояла, а мне и невдомек!

— Каналья, давай ее сюда, голубушку! — воскликнул Космортов, потирая руки. — Проводи-ка нас в отдельную комнатку.

Буфетчик расставил на подносе бутылку, рюмки, закуску и повел гостей в отдельную комнатку. Те, расположившись как дома, задымили папиросками.

— Хороша, чертовка! — посмотрел доверенный рюмку на свет. — Уж и прозрачна… Иерусалимская слеза.

— Моя любимая, — щелкнул пальцем по этикетке бутылки Латкин. — Настоящий бальзам.

— Что слышно в мирской жизни, Степан Осипович? — похрустывая маринованными рыжиками, спросил протопоп у Латкина.

— Ничего утешительного, Яков Дмитриевич!.. — отозвался тот. — По слухам, большевики в Брест-Литовске ведут переговоры с немцами о заключении перемирия.

— Позор! — тяжело скрипнув стулом, определил Космортов. — Большевики продадут немцам Россию.

— Истина глаголет вашими устами! — поддержал отец Яков. — Но лучше немцы, чем большевики…

Космортов сказал в раздумье:

— Долго ли еще продержатся большевики у власти?

— Время покажет, дорогой Кондрат Мокеевич!.. — сказал Латкин и, осмотревшись, склонился ближе: — Есть новости… Поступила директива Комитета спасения родины и революции. Рекомендует усилить действия против большевистской власти.

— Значит, комитет жив? — обрадовался Космортов, но, увидев предостерегающий жест председателя управы, закрыл рот рукой.

Протопоп широко осенил себя крестным знамением и сказал тихонько:

— Слава тебе, господи!.. Позвольте уточнить, Степан Осипович, от кого эта директива?

— От самого Родзянки…

— Здравствует, значит, государственный муж?

— Вполне.

— Сохрани его, господи, от всех напастей, дай силы и мужество, — снова перекрестился протопоп.

Буфетчик принес им чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, смахнул со стола крошки и вышел. Проводив его взглядом, доверенный заговорил вполголоса:

— Не будь революции, все было бы иначе. Наша фирма понесла от нее огромные убытки… А что в городе делается! Везде солдатня в рваных шинелях. Распустили мы их, Степан Осипович, распустили… Да-с.

— Вы думаете, с ними легко разговаривать? — возразил Латкин. — Каждый день то один, то другой врываются, стучат кулаком по столу…

— В такое время нельзя падать духом, Степан Осипович! — назидательно сказал протопоп. — Руководителю города и уезда не подобает проявлять слабость. Покажите им свою власть!

— Забываете, господа, в какое время живем, — снова возразил Латкин. — Слава богу, до нас эта большевистская зараза пока не докатилась, но крикунов становится больше. Они уже свой Совет избрали. А это, господа, плохой признак…

— Уверяю вас, Степан Осипович, — помешивая ложечкой в стакане, сказал отец Яков, — большевики долго не продержатся. А смута в городе и государстве нам на руку. Я имею в виду отдаленность нашего края от столицы и в связи с этим возможность отделиться.

— Каким образом, отец Яков? — насторожился Космортов.

— Наступает золотое время, и наш край вознесется к былой своей славе и могуществу! Биармия должна воскреснуть!

— То есть как воскреснуть? — удивленно вскинув глаза на протопопа, спросил Латкин.

— Все зависит от нас. Прежде всего, воспользовавшись смутой в стране, мы должны образовать свое государство!

— Ах, вот вы о чем, отец Яков! — усмехнулся Латкин. — Отделиться — легко сказать… А что из этого получится?

— Наш край сказочно богат, вы это знаете. На севере около четырнадцати миллионов десятин леса. Кондрату Мокеевичу виднее, какую выгоду можно иметь от леса.

— Наша фирма получала немалые деньги, — подтвердил Космортов.

— Это от леса, а пушнина, рыба, полезные ископаемые? По подсчетам людей сведущих, получится кругленькая сумма в двадцать четыре миллиона рубликов ежегодного доходу!

— Эге-ге! — воскликнул Космортов.

— На эти деньги мы построим фабрики, лесопильные заводы. Кондрат Мокеевич деловой человек и скажет: хватит ли у нас сил поднять лесопильную промышленность?

— А почему бы нет? Если с толком взяться… — поспешил заверить Космортов, который и сам не раз задумывался над тем, как бы освободиться от архангельских хозяев и открыть в зырянском крае лесопромышленную фирму.

— Отделиться, конечно, неплохо, и богатства у нас неисчерпаемые под спудом лежат… — сказал в раздумье Латкин. — Но если дело развертывать с размахом, то для этого нам нужен выход к морю. Архангельские промышленники наверняка скажут: «Стоп, друзья! Осади назад! К морю мы вас не пустим!»

— Печалиться об этом нет особой нужды! — поспешил его успокоить протопоп. — Есть же на свете государства, которые находятся в сходных с нами географических условиях. Швейцария, например, в несколько раз меньше нашего уезда, выхода к морю тоже не имеет. Однако живут, и неплохо. О водных путях всегда можно договориться.

— Будет нужна железная дорога, своими силами мы ее построить не в состоянии, — не уступал Латкин.

Однако и эти его возражения не застали протопопа врасплох. Придерживая мягкой, холеной рукой серебряное распятие на груди, он стал убежденно доказывать:

— Бояться этого тоже не следует. Уверяю, деньги у нас будут. Ведь и торговля и налоги окажутся в наших руках. А будут деньги, будут и специалисты. Зато какие откроются райские дали! Время подходящее. Смотрите, Степан Осипович, как бы не проморгать. Будьте мудрым и смелым, мой друг!

Латкин пожал плечами, ответил, уклончиво:

— Дело серьезное, отец Яков. Надо подумать. Заманчиво, но… Впрочем, если просвещенное общество будет в этом единодушно, я, как руководитель уезда, всегда готов к услугам.

— Как говорится, за компанию и монах женился, — засмеялся Космортов, разливая по рюмкам остаток водки, — А вам, отец Яков, быть министром,

— Богу богово, кесарю кесарево! — ответил, улыбнувшись, благочинный.

Допив водку, они отправились наверх, где концерт уже был в разгаре.

3

В зале Латкин мало обращал внимания на то, что происходило на сцене. Разговор с протопопом не выходил у него из головы. «На самом деле, какие горизонты вырисовываются, какие заманчивые дали, — размышлял он, полузакрыв глаза. — Если взяться с умом, черт знает каких дел можно наворочать, как разбогатеть…»

Эти мысли преследовали его, пока он не увидел Марию Васильевну. Она уже успела переодеться и снова была в бальном платье темно-синего бархата. Молодая купчиха улыбнулась ему и еле заметно кивнула. С этого момента Латкина совершенно перестали интересовать и концерт, и всякие большие вопросы политики. Он показал Марии Васильевне глазами на выход и, выждав, когда закончится очередной номер, встал и с видом делового человека вышел из зала.

— Как вам понравилась постановка? — кокетливо спросила Мария Васильевна.

— Не могу скрыть восхищения. Получил истинное удовольствие от вашей игры. — Латкин поцеловал надушенные пальчики своей дамы.

Поговорив ровно столько, сколько требовалось для обмена любезностями, Латкин предложил:

— Не пройтись ли нам по воздуху?

Была уже ночь. Над сонным городом проплывали облака. Ветер дул неровно, то стихая, то снова принимаясь жалобно стонать и метаться. Чувствовалось, что начинается метель.

Они направились по пустынной улице в сторону Кируля. Кутаясь в беличью шубку, Мария Васильевна прижималась к спутнику.

— Ах какая ночь! — шептала она, зябко подрагивая. — Темно и страшно! Говорят, в такую погоду волки рыщут. Недавно собаку задрали тут.

— Трусишка вы, Мария Васильевна! Какой волк на председателя управы нападет… Я так рад, что мы наконец вместе! Счастливей этой ночи не помню! — обдавая горячим дыханием ее лицо, нашептывал Латкин.

— И я счастлива сегодня. А дома у нас всегда скука.

Осторожно пробираясь проложенными в сугробах тропинками, они бродили, пока не подошли к дому Латкина на Набережной улице.

Согревая своим дыханием ее холодный кулачок, он предложил срывающимся голосом:

— Зайдемте ко мне. Посмотрите на мою монашескую келью, погреетесь…

— Как можно, Степан Осипович? Уже поздно… что могут подумать люди?

— Вход отдельный, никого из домашних не побеспокоим. Мы ненадолго. К тому же у меня папиросы кончились, портсигар набить хочу. Зайдем на минутку, погреемся, я потом провожу.

— Только ненадолго…

— Конечно же, конечно! Мы пройдем тихо-тихо, нас и не услышат.

Латкин открыл ключом дверь.

У себя в комнате он быстро снял пальто, так же поспешно расстегнул и снял легкую беличью шубку со своей спутницы, схватил молодую женщину на руки, понес на диван.

— Степан Осипович! Степан Осипович! — слабо сопротивляясь, шептала она, но вскоре притихла.

А он продолжал нашептывать ей ласково и нежно:

— Русалочка, ясноглазая моя…

Метель

1

После длительных холодов небо над Усть-Сысольском заволокло тучами, завыл ветер, поднялась метель.

Ветер дул порывистый и резкий, донося в сердце пармы дыхание далекой Арктики. Там, над ее заснеженными ледяными просторами, стояла полярная ночь. Здесь же, в небольшом северном городке на берегу Сысолы, светало поздно — ночная мгла таяла, и наступал зыбкий рассвет, предвестник короткого декабрьского дня.

Прислушиваясь к вою вьюги, утопающий в сугробах город дремал, точно куропатка в снежной лунке.

Это утро начиналось обычно. Задолго до рассвета расторопные хозяйки, не привыкшие нежиться в постели, затопили печи, принялись хлопотать по хозяйству.

Дым повалил и из труб земской управы, стоявшей в наиболее оживленной части города, на Спасской улице. Подкидывая в печку дрова, сторож старался нагреть к приходу людей выстывшую за ночь казенную хоромину.

А когда забрезжил рассвет, в управу один за другим потянулись запорошенные снегом служаки, и все здесь завертелось своим чередом, как и вчера и полгода назад. Так же мерно отсчитывали время большие стенные часы с тяжелыми, позеленевшими от времени медными гирями, все так же молча, равнодушно взирали из высокой крашеной божницы иконы в фольговой оправе, пахло сургучом и еще каким-то своеобразным запахом, присущим только такого рода казенным заведениям.

Латкин явился в управу с опозданием. Сидевший в приемной статистик Харьюзов, долговязый человек с острой лисьей мордочкой и редкими зубами, бросился открывать дверь в кабинет.

— С добрым утречком, Степан Осипович! — быстро кланяясь, приветствовал он начальника. — Как самочувствие-с? Погодка сегодня, вьюга разгулялась!

— Да, метель, — проходя к себе в кабинет, кивнул Латкин. — Какие новости, Валериан Валерианович? Поступила свежая почта?

— Сию минуточку узнаю! — ответил Харьюзов и исчез, словно его ветром сдуло.

Латкин не спеша снял пальто, поправил волосы, уселся в председательское кресло и, в отличном настроении после вчерашнего вечера, насвистывая мотивчик из «Риголетто», зажег папироску и с удовольствием затянулся.

Почта из центра шла долго. Сначала ее везли поездом до Котласа, затем несколько дней на сменных почтовых лошадях до уездного центра. Железная дорога работала с перебоями, голодные почтовые лошади еле плелись от станции к станции. Латкин каждый раз ожидал почту с нетерпением — события в стране неслись с головокружительной быстротой, и каждый день приносил новое.

В газетах Латкина интересовали сообщения о хозяйственной разрухе, надвигавшейся неотвратимо и грозно, как снежная лавина, об острейшем продовольственном кризисе. Латкина радовали эти сообщения. В его представлении положение становилось настолько отчаянным, что большевикам уже не справиться с ним, и осталось ждать всего несколько дней; ну, может быть, недельку-другую, самое большее — месяц. Каждое утро он вставал с надеждой услышать о крахе большевистской власти. Однако дни бежали, а долгожданного сообщения не было.

В сегодняшних газетах, которые положил перед ним на стол Харьюзов, не было ничего утешительного. А пакет, поступивший из губернского центра, даже поверг его в уныние. Из губисполкома запрашивали, как выполняются в Усть-Сысольском уезде декреты Советского правительства, почему до сих пор не упразднена земская управа и не проводится национализация земли? Новая власть требовала немедленно установить на местах революционный порядок, подчеркивая, что земские учреждения повсеместно ликвидируются и вся полнота власти переходит в руки Советов.

Латкин вынул из стола поступивший накануне циркуляр губернской земской управы, в котором было сказано:

«…Петроградский Совет Народных Комиссаров, который считает себя верховной правительственной властью в стране, на самом деле не является таковой.

Все законы Совета Народных Комиссаров не могут считаться общеобязательными законами и потому не обязательно их выполнять. Законы большевистского Совета Народных Комиссаров о земле и земельных комитетах не следует проводить в жизнь…»

Что делать?

Латкин не против революции и революционных порядков. Еще в студенческие годы он ратовал за революцию. Но, безусловно, не за такую, что устроили большевики в октябре. Не хотелось верить, что это всерьез. Новая власть, новые порядки его не устраивали: еще не успел он как следует обжить кабинет председателя земской управы, как его собираются вышвырнуть.

Нет, он не намерен расставаться с председательским креслом. Всеми силами надо охранять и защищать существующие в уезде порядки. Да, только так он должен действовать в создавшейся обстановке.

Латкин порвал и бросил в корзинку губисполкомовский пакет. Некоторое время он сидел, нахмурив брови и слушая, как где-то под полом скребется мышь.

Хорошее настроение, с которым он явился на службу, исчезло. Проклятая почта, лучше бы ее совсем не было…

От заиндевевшего окна Латкин подошел к шкафу и, порывшись в ворохе бумаг, вынул пухлую папку протоколов крестьянского съезда Усть-Сысольского уезда.

Тогда еще уездный агроном, он председательствовал на этом съезде. Сделал доклад по вопросам сельского хозяйства. Как быстро все меняется!

Полистав папку, Латкин задержался на резолюции съезда:

«Понимая чрезвычайно тяжелое положение родины, съезд постановляет:

Всемерно помогать Временному правительству сохранить страну и революцию от гибели. Съезд призывает всех крестьян уезда подписаться на заем свободы, с тем чтобы оказать максимальную помощь Временному правительству…»

Латкин задумался. Эту резолюцию он сам составлял. Сколько надежд тогда возлагалось на созыв

Учредительного собрания! Но прошло всего лишь несколько месяцев, и нет ни Временного правительства, ни Учредительного собрания. Что же делать, чего же ждать? Бросить в печку протоколы съезда и выполнять директивы большевиков? Но тогда придется проститься с земской управой и, может быть, со всяким общественным положением!.. Отделиться, образовать автономию, как советовал протопоп? Но как бы своей головой за это не поплатиться… А если выгорит? Ни тебе декретов о национализации земли, ни других законов Советской власти! Сами хозяева, свои законы будем устанавливать. Кстати, туда же клонит и родной отец…

Отца своего Латкин уважал, считал неглупым человеком. Живет он в достатке, торговые дела ведет отлично. Пользуется общественным уважением; избирался в городскую думу…

Шум, раздавшийся в приемной, прервал его размышления.

2

Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянула лисья мордочка Харьюзова.

— Степан Осипович, тут матрос скандалит, к вам ломится. Как прикажете поступить?

— Какой еще матрос? Скажите, я занят. Поговорите с ним сами. Мне некогда, видите — я пишу.

— Он и слушать не хочет! Толкается, черт…

— А ну отвались, канцелярская крыса! — оттесняя от дверей Харьюзова, сказал матрос в черном бушлате и широко шагнул через порог. — Где тут главный? Это ты, что ли, будешь Латкин?

— В чем дело? — слегка оторопев, отозвался председатель управы и даже привстал с места. За последнее время у него не раз бывали фронтовики, но ни один из них, пожалуй, таким тоном не разговаривал. Но, сообразив, что перед ним простой матрос, решил не церемониться. — Молодой человек, здесь не кабак, а земская управа. Прошу не скандалить.

— Я пришел по делу, а этот ходу не дает.

Убедившись, что от посетителя так просто не избавиться, Латкин велел Харьюзову покинуть кабинет, опустился в кресло и сказал усталым голосом:

— Слушаю…

— Я матрос… Раньше Пронькой звали, а так Прокопий Юркин. Здешний я, кирульский.

— То-то смотрю, будто видел где-то. Не работал ли у Кондрата Мокеевича?

— Было дело: работал у гада. Но я по делу, — шагнув ближе к столу, сказал матрос. — Знают ли в управе, как голодают в городе семьи фронтовиков? Бабушка моя еле ноги волочит с голодухи. А Настасья, вдова с двумя малолетками, муж погиб на германской, та уже совсем доходить стала, одни кости да кожа. Я решил обратиться за помощью.

Уставив на матроса холодные, немигающие глаза, Латкин выжидал, пока посетитель перекипит и притихнет. Не он первый, этот шумный матрос. И до него были. Погорланят, пошумят и уйдут обратно. Самое лучшее — не дразнить их.

— Вот что, дружище! — начал он как можно мягче и спокойнее. — Я, конечно, все понимаю и верю, жизнь теперь трудная. А кто виноват? Подумай сам, разве мы с тобой виноваты, разве мы затеяли всю эту заваруху? Вина лежит на центре! Там испоганили жизнь… Придется перетерпеть, браток! Найди себе место, поищи работу. Если хочешь, могу замолвить слово перед Кондратом Мокеевичем. Кажется, он подыскивал человека. Сыт будешь при нем. А больше ничем не могу помочь, разве только на табачок дать, — Латкин вынул из нагрудного кармана мятую керенку и протянул Юркину. — Это мои личные, бери…

Матрос с негодованием отвел его руку:

— Смеешься, гад?! Я прошу хлеба для семьи.

— Хлеба у меня нет, милейший. Однако его можно купить. Слава богу, в нашем городе пока свободно торгуют хлебом, были бы деньги!

Латкин взялся за перо, давая понять, что говорить больше не о чем.

— Все вы гады паршивые! — хлопнув широкой ладонью по столу, словно припечатал матрос. — Говорите, свободно торгуют хлебом… А на что его купить? Вон какие цены заламывают торгаши. Горькая мука по тридцать рублей за пуд, а получше — и все пятьдесят. Откуда взять такие сумасшедшие деньги? На царевой службе капиталов мы не нажили, только буржуйские карманы набивали. Ты, ученый, сидишь тут, научи, что делать? Для того, что ли, мы воевали, чтобы дома с голоду подыхать?

Терпение Латкина лопнуло. Он вскочил.

— Довольно! Распустились, со службы сбежали, Россию на произвол бросили. Судить мерзавцев…

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в кабинет не влетела вихрем женщина в беличьей шубке. Это была Суворова, взволнованная, задыхающаяся.

— Степан Осипович! Ради бога, помогите!.. — начала она и вдруг рухнула на стул, уткнулась лицом в муфту и разрыдалась.

Латкин, забыв про матроса, бросился к ней:

— Мария Васильевна, что случилось? — Суетясь и нервничая, он налил в стакан воды и подал ей. — Успокойся, расскажи толком. Муж вернулся?

— Нет… Ах, как это ужасно! — Суворова вытерла глаза батистовым платочком и стала рассказывать более связно. — Настоящий кошмар! Пришли какие-то нахальные солдаты, потребовали ключи от магазина, опечатали все замки на дверях и сказали: не трогать! Оставили охрану. Слышите, Степан Осипович, что творится? Хозяин в Вятке, приказчики разбежались… Что мне делать? Неужели эти варвары оберут нас до нитки? — Хорошенькое лицо Суворовой смешно кривилось. — Степан Осипович, заступитесь, ради бога! Только вы можете мне помочь, только вы! — продолжала Суворова. — Они собираются опечатать все магазины в городе. Так я поняла из их разговора…

— Вперед полный! Здесь нечего больше пороги околачивать! Лево руля! — скомандовал себе Проня и вышел из кабинета.

— Эй, матрос! — крикнул вслед Проне Латкин. — Предупреди там, чтобы немедленно прекратили безобразия! Я им покажу, в острог всех упрячу! Так и скажи всем!

Латкин вызвал Харьюзова.

— Соберите всех, кто под рукой. Я покажу этой солдатне! Мария Васильевна, никто не посмеет посягнуть на вашу собственность! Подумать только, шарить по чужим амбарам. За решеткой им место…

Наспех одевшись, Латкин в сопровождении своих подчиненных направился к дому купца Суворова.

3

Метель между тем разыгралась не на шутку. Ветер вздымал тучи снежной пыли, яростно завывал и метался.

В такую погоду все обычно сидят дома. Но сегодня на улицах города было людно. Это сразу же бросилось в глаза служакам из управы. Возбужденные лица, настороженные взгляды пугали Харьюзова, старавшегося держаться за спинами сослуживцев. Латкин ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Изредка переговариваясь с Суворовой, он невозмутимо шагал рядом, чувствуя себя этаким наполеончиком.

Спустившись к городскому саду, они свернули налево к большому каменному дому купца Суворова. Вслед за ними молча двигалась толпа. У дома купца Суворова толпа остановилась. Ветер хлестал по спинам, по лицам угрюмых людей, но они терпеливо стояли, тихо переговариваясь между собой. Но как только Латкин со свитой приблизился к крыльцу, навстречу шагнул Арсений Вежев в длинной кавалерийской шинели, в лихо заломленной солдатской папахе. Толпа замерла. Сотни глаз напряженно следили за тем, как солдат, загородив дорогу, громко сказал:

— Стой! Дальше ни шагу!

— Почему? — спросил Латкин, засунув руки в карманы пальто.

— Магазин опечатан!

— Кто дал такое распоряжение?

— Городской Совет!

— Какой там еще Совет? Марш отсюда! Не видишь, что ли, кто с тобой разговаривает? Председатель уездной управы.

Злобно разглядывая солдата, Латкин выждал мгновение и крикнул:

— Долго мне придется ждать?

— А зачем ждать? Вам сказано: магазин закрыт, и никого не велено пускать, даже самих хозяев. Команда такая дана, и я не имею права нарушать. Топай давай отсюда!

— Как ты смеешь так разговаривать со мною? За самовольство, знаешь, что тебя ожидает? — Латкин приподнял руку в замшевой перчатке и тут же опустил, как отрубил: — Тюрьма!

— Иди-ка ты, слышь, к Евгенье Марковне! — добродушно усмехнулся Вежев. — Вздумал кого пугать. Мы не такого страху натерпелись, и то не дрожали, чернильная твоя душа!

Вежев вынул кисет, оторвал кусок газетки, свернул самокрутку и так же неторопливо протянул кисет Андрею Долгому, стоявшему рядом.

— Скоты! Мерзавцы! — процедил сквозь зубы Латкин и шагнул вперед, намереваясь обойти солдат.

Однако Вежев, цепко схватив председателя управы за рукав пальто, остановил его:

— Ты что, не понимаешь, что говорят? Лавка опечатана. Совет опечатывает все частные торговые лавки в городе, конфискует хлеб, товары, затем передаст кооперации. Кончилась частная торговля. Будет торговать только кооперация…

— Вот что вы надумали! Среди бела дня разбоем заниматься. Чтоб глаза ваши бесстыжие лопнули! — волчицей метнулась к солдатам Суворова.

Вежев спокойно окинул взглядом купчиху и бросил с усмешкой:

— Зачем ругаться? А еще образованная…

Но разъяренная Суворова не унималась. Вежев поправил на голове папаху с кумачовой лентой наискось, сдвинул брови и сказал отчетливо, чтобы все слышали:

— Вы забыли совесть и стыд, народ грабите, спекулируете хлебом, на людской нужде наживаетесь!

Вот и шубка, что на тебе, милая, тоже людскими слезами умыта. Рассказать почему?.. Люди трудились, утопали в снегу, на белок охотились, а ты задом вертела, в том и вся твоя заслуга.

— Хам! Как ты смеешь оскорблять благородную даму! — вскипел Латкин.

— А что, разве неправду говорю? Спроси у народа! — показал на толпу Вежев. — Мы не грабить собираемся, а по справедливости хотим разделить между трудовым людом то, что он своим горбом нажил. Сейчас везде так делают.

— Это узурпаторство, разбой! Грабежом это называется, и за это судят! — пригрозил Латкин.

— Знаешь, что я тебе скажу, господин хороший! Мы были в управе твоей не раз, добром просили, а ты и разговаривать с нами не хотел.

— Я сегодня был у него в управе. — Проня Юркин вскочил на крыльцо и встал рядом с солдатами. — Думаете, помог он мне? Протянул керенку: на, говорит, тебе на табачок. А у нас ни крошки хлеба, ребятишки пухнут с голоду!..

— Все голодаем! — послышалось из толпы.

— Слышите, господин Латкин? — спросил Арсений Вежев. — Если управа не может помочь, мы сами наведем порядок в городе! Не дадим ребятишкам помереть с голоду. А ты нам не мешай, не путайся под ногами; добром говорим: уходи отсюда. А ежели по-солдатски сказать: кругом марш, и никаких гвоздей!

— Взять его! — приказал своей свите Латкин. — Поговорим с ним в управе.

Однако, кроме Харьюзова, никто с места не тронулся, хотя Суворова ободряла их выкриками:

— Хватайте их всех! Чего боитесь!

Вежев взял разошедшуюся купчиху за руку, отвел ее в сторону и предупредил:

— Ты, хозяюшка, не мути воду, а то, смотри, наши бабы вон как на тебя косо смотрят. Как бы худа не было.

Воспользовавшись тем, что старший из солдат отвлекся, Латкин взбежал на крыльцо, протянул руку к сургучной печати и с силой рванул ее. В толпе раз дался ропот, люди хлынули к крыльцу, но председатель управы осадил их резким окриком:

— Тихо! Приказываю немедленно разойтись! За незаконные действия будем судить каждого и тех, кто помогает смутьянам…

Латкин собирался еще что-то сказать, но подоспевший Вежев оттолкнул его плечом и обратился к народу:

— Товарищи! В Петрограде, Москве победила пролетарская революция, установилась Советская власть. Только у нас по-прежнему верховодит управа. Сами видите, управа защищает спекулянтов… Эй, кто там посильнее, подходи сюда! Отведемте в Совет самого Латкина!

Проня Юркин и еще несколько мужчин кинулись к Латкину, но тот оттолкнул их от себя.

— О, да он злющий, что медведь-шатун! — схватившись за раненую руку, воскликнул Андрей Долгий.

Проня попытался схватить Латкина сзади, но тот рванулся изо всех сил так, что даже шапка его слетела с головы и с треском отскочили пуговицы пальто.

Дружно навалившись, мужики наконец осилили Латкина, заставили спуститься вниз, окружили со всех сторон и вывели на дорогу.

— Шагом марш! Шевелись, не задерживай людей! — покрикивал Арсений Вежев.

Под одобрительные возгласы и смех толпы Латкина повели, подталкивая, когда он сопротивлялся, то коленом под зад, то кулаком в бок.

Проню догнала женщина в больших стоптанных валенках.

— Служивый, не серчай на старуху. Коли не обманывают глаза, вроде ты Проня?

— О, тетушка Наталья! — воскликнул удивленный матрос. Он никак не предполагал, что может встретиться с матерью Домны.

— В городе я теперь живу, у дьякона в прислугах, — говорила она, семеня рядом с матросом. — Вышла отряхнуть половички, смотрю, по улице народ бежит. Спрашиваю: куда спешите, люди добрые?

Хлебушек, говорят, будут раздавать из купеческих амбаров. Бросила я все и давай догонять других… А тебя, паренек, какими ветрами занесло? Не из Питера ли прикатил?

— Угадала, Наталья Ивановна, из Питера.

— Не видел ли мою Домнушку в Питере?

— Как же, встречались. Она низкий поклон просила вам передать.

— Расскажи, миленький, как она там живет. Здорова ли?

— Выглядит здоровой. В Питере теперь с харчами тоже не ахти как богато!

— А домой не ладится возвратиться?

— Весной собирается, с первыми пароходами.

— Скорее бы, совсем я по ней истосковалась.

— Приедет, — обнадежил старушку матрос. — Не горюй, Наталья Ивановна. Вся жизнь скоро к лучшему переменится, наступим гадам буржуям на хвосты, хлеб у них отберем.

Проня рассказал Наталье Ивановне, как они с Домной слушали Ленина в Петрограде в апрельские дни и как потом, взволнованные и радостные, бродили по набережной Невы, встречали утренние зори.

Прощай, Петроград!

1

Зима осталась позади. Домна по-прежнему жила у Ткачевых, работала на той же фабрике, бывала в рабочем клубе, недавно открывшемся у Нарвских ворот, учила новые песни.

Весна принесла много нового. На фабрике у них уже не было старых хозяев. Мастера заметно притихли. Новая рабоче-крестьянская власть издала декрет о передаче в руки народа фабрик, заводов, банков, железных дорог, всех богатств страны.

— Это наша революция, народная! — как-то раз, вернувшись из Смольного, сказал Домне Иван Петрович. — Теперь сами хозяева.

Все это наполняло сердце Домны настоящей большой радостью. И эти весенние дни ей казались необычно красивыми, светлыми, а жизнь дороже и желанней.

Теперь она смотрела как бы с высоты на жизнь и видела ее объемно и широко. Смотреть так научили ее Ткачев, фабричные друзья и весь революционный Петроград, к которому девушка из пармы успела прикипеть сердцем.

Но эта весна принесла Домне и неприятность. Не успела еще освободиться ото льда Нева, как закрылась фабрика, и девушка осталась без работы.

Найти работу в те дни было трудно. Почти везде закрывались фабрики и заводы. Не было ни топлива, ни сырья. У заводских ворот, на улицах, на вокзалах толкались люди, ищущие работу. Многие из рабочих начали покидать голодающий город, уезжали в деревню, к родственникам, где жизнь была полегче. В последнем письме сестра Анна просила Домну вернуться домой.

Домна получила письмо и от матери.

«…Стареть я стала, доченька золотая, — сообщала о невзгодах матери чья-то чужая рука. — Не зря говорится, если утреннее солнышко не пригрело, вечерним не согреешься… Тяжело стало мне мыкаться по чужим углам да людей обстирывать. Приехала бы ты — успокоила мое истосковавшееся сердце. Пока жива, хочется повидать тебя, мое ненаглядное дитятко, прижать к своей груди, услышать голос твой звонкий…

Скоро лед тронется на Вычегде, пароходы пойдут, дорога тебе откроется до самого дому. Беспокоюсь я очень, писать ты стала редко. Не случилось ли что? Сказывают, худо там у вас живется. А дома, говорят, и нетопленная печь греет. Спеши, родная, не задерживайся долго. Ждем тебя не дождемся…»

Письмо матери привело Домну к решению не тратить времени на поиски работы и ехать домой. Она помогла Груне перестирать белье, выгладить его, заштопать. А когда Нева освободилась ото льда и по реке пошли первые пароходы, Домна стала собираться в дальнюю дорогу.

2

Наступил день отъезда. В это утро Домна встала ранехонько — еще солнце не успело подняться над крышами домов рабочей окраины.

Поезд отправлялся после полудня, а до того нужно было многое сделать: уложить вещи, сбегать на рынок купить гостинцев для домашних, попрощаться с подругами. И еще хотелось погулять по Петрограду. Домна теперь свободно ориентировалась в городе, особенно на Васильевском острове, у Нарвских ворот, в центре, где часто бывала в свободное время.

Не дымилась прокопченная труба. Вокруг было тихо и пусто. Большие железные ворота на запоре, кругом ни души, лишь у проходной будки в пыли, на солнечном припеке резвятся воробьи.

Домна долго смотрела на кирпичные стены опустевшего фабричного корпуса, похожего теперь на заброшенный дом. А ведь совсем еще недавно здесь было оживленно, особенно в утренние часы, когда с гудком фабричный люд, миновав проходную будку, растекался по цехам.

В раздумье она присела на скамеечку у проходной, где в обеденный перерыв фабричные девчата, делясь между собой последним куском, поверяли друг другу свои тайны, читали газеты.

Домна в последний раз взглянула на фабрику и пошла…

День выдался на редкость хороший. По небу плыли легкиесеребристые облака. Ласково пригревало майское солнце.

Домна шла вдоль Университетской набережной, пересекла Дворцовый мост, любуясь Невой, чайками над водой.

Она старалась запечатлеть в памяти, оставить навсегда в сердце все то, с чем суждено ей сегодня расстаться.

Вот и Дворцовая набережная. Много раз она бывала здесь и не могла налюбоваться Зимним дворцом. У массивных узорчатых ворот Летнего сада Домна замедлила шаги. С каким удовольствием она скинула бы полусапожки и пошла босиком по нагретой солнцем земле, как в детстве.

Проходя мимо ограды Летнего сада, Домна с детским любопытством прислушивалась, как в зелени цветущих лип перекликались разноголосые пичужки. На мостовой кокетливо прыгала невесть откуда залетевшая сюда бойкая трясогузка. Глядя на маленькую птичку, Домна вспоминала широкие просторы родной пармы.

3

На вокзал Домну провожали супруги Ткачевы и Ксюша. В трамвае Иван Петрович, пристроив у ног котомку девушки, говорил глуховатым голосом:

— Не беспокойся, поможем сесть в вагон. И кати домой! Чай, рвется сердечко?

— Соскучилась очень, — ответила Домна.

— Еще бы, — сказала Груня, заботливо поправляя на голове Домны красную косынку. — Жила ты у нас вроде дочки. Не осуждай нас, Домнушка, коли чем обидели.

— И вы не осуждайте меня за беспокойство. Жила у вас как дома. Спасибо тебе, Груня, и вам, Иван Петрович. Всегда буду вспоминать, сколько вы сделали мне добра.

Ткачев по-отцовски потрепал ее по плечу, ласково сказал:

— Ничем ты нам не обязана. Всегда рады принять тебя снова. Будем рады и твоим письмам. Передай наш привет твоим домашним… Пиши, как устроишься там. Обязательно напиши!

— И мне не забудь написать, как приедешь, Домнушка, — слегка дернув подружку за рукав жакетки, попросила Ксюша.

— Напишу, Ксюша. Ведь я без вас тоже скучать буду… — тихо сказала Домна.

Некоторое время все молчали. Ткачев сказал с грустью:

— Вот так и разлетимся по разным местам. Сегодня Домну провожаем, а через несколько дней и мне надо собираться в дорогу.

Утром Иван Петрович предупредил, что на днях он выезжает с продовольственным отрядом на юг страны собирать хлеб для голодающего Петрограда.

Ткачев помолчал в раздумье и спросил:

— Видели сегодня в газете правительственное воззвание? Нет? В Москве объявлено военное положение: раскрыт заговор эсеров и монархистов. А на Дону поднял восстание генерал Краснов. Знаю его, собаку. Осенью он шел на Петроград, да попался в плен. Надо было с ним кончать. А мы выпустили. Поблагородничали… Вот он и поблагодарил, поднял восстание. Так-то, Домнушка. Думаю, и там, куда ты едешь, разгорится борьба не на жизнь, а на смерть.

— Что ты, Ваня! У них там край лесной, тихий! — возразила Груня. — Не пугай девушку.

— Я и не пугаю. Только ведь и там у них есть богатеи. А они везде одинаковы. Новая власть решила лишить их сытой жизни, награбленного богатства. Что же они, так просто и смирятся?

Ткачев вынул из кармана пиджака аккуратно сложенную газету:

— Мне она не нужна. А если понадобится, еще смогу достать. А в вагоне где ты ее возьмешь?.. Ну вот, кажется, подъезжаем! — взглянув в окно, добавил он. — Давайте собираться! Скоро нам выходить.

Домна развернула газету. На первой странице крупным шрифтом напечатано воззвание Совета Народных Комиссаров. Оно начиналось словами:

«Рабочие и крестьяне! Честные трудящиеся граждане всей России. Настали самые трудные недели…»

— Спасибо вам, Иван Петрович! — сказала она, убирая газету. — Почитаю в вагоне.

— И другим не забудь показать! Пусть все читают. Это надо знать каждому!

4

У Николаевского вокзала толкучка оглушила Домну. Надсадно звенели переполненные трамваи, дребезжали извозчичьи пролетки. Тут и там раздавались крики носильщиков и лоточников, торгующих сомнительной снедью. Были в толпе и разбитные де вицы, и женщины с детишками, и студенты. Встречались военные в офицерской форме со споротыми погонами, бородатые солдаты, раненые, спешившие попасть домой. В шумной разноголосой толпе шныряли бойкие спекулянты с узлами, мешками, корзинами.

— Мешочники! — презрительно буркнул под нос Ткачев. — Порыться у них в мешках, там и масло найдешь, и крупу. У спекулянтов все есть, а народ голодает.

— Ни стыда, ни совести у них! — с раздражением сказала Груня. — Уж я-то их знаю: все, что было у нас в доме, перетаскала на рынок, этим вот… Позабирать бы всех…

— Забирают, ловят! — возразил Ткачев. — Разве всех пересажаешь? Смотри, их сколько, словно клопов, повылазило из щелей.

Людской поток вынес наконец Домну и провожающих на перрон. Тут сутолока была еще больше. У вагонов образовалась настоящая давка. Людей, стремившихся попасть на поезд, было слишком много. Стремясь занять лучшее место, без стеснения толкаясь, крича, переругиваясь с проводниками, люди напирали, силой втискиваясь в вагон.

— Эй, ворона! Что рот разинула, дай пройти с вещами! — крикнул почти в ухо Домне носильщик с двумя солидными чемоданами на ремне через плечо и с узлами, картонками, дорожной сумкой в руках.

Домна посторонилась и увидела своих старых хозяев — архитектора Космортова с женой. Космортов деятельно помогал жене и даме с тремя детьми пройти в вагон. Дама держалась с холодным высокомерием, словно не замечая окружающего. Она была на вид очень моложава, хотя дети у нее были не маленькие. Старшему мальчику лет пятнадцать, второму года на два меньше, девочке лет одиннадцать.

— Софи, проходи в вагон! Ольга Львовна, разрешите, я помогу вам подняться на ступеньку! Позвольте вашу руку! — озабоченно хлопотал Космортов.

— Олег! Глеб! Что же вы смотрите? Помогите Галочке взобраться на ступеньку! — властным голосом говорила мальчикам их мать. — Михаил Кондратьевич, побеспокойтесь, пожалуйста, о моем багаже! Распорядитесь, чтобы доставили в наше купе! Милая Софи, что с вами? У вас такое измученное лицо.

— Ах, я безумно устала! Мишель, где моя сумочка? Там веер, будь добр, достань. Ах какой здесь шум! И куда нас понесло? — Приставив пальчики к вискам, жена архитектора болезненно сморщилась. — У меня начинается мигрень. Мишель, где ты?

— Я здесь, дорогая. Проходите быстрее в вагон, наше — пятое купе. Ольга Львовна, не волнуйтесь за багаж, все будет в порядке, — успокаивал представительную даму Космортов, вытирая пот со лба. — Эй, носильщик, вещи неси в пятое купе! Да, черт побери, шевелись, скоро поезд тронется!

Космортов был одет по-дорожному, в полувоенном костюме, в ботинках с крагами и с флягой на боку. С незнакомой дамой он держался почтительно, даже подобострастно, мгновенно выполняя каждое ее желание. Видно, это была птица особого полета. Домна слышала, как кричал Космортов, отталкивая от дверей наседающих пассажиров:

— Куда вы? Это спальный вагон! Проходите дальше! Что за народ пошел?! Никакого стеснения!

Не будь Ивана Петровича с Груней и Ксюшей, Домна едва ли попала бы на поезд. Они помогли ей протиснуться сначала в тамбур, а затем и в вагон. Вещи Ткачев ухитрился передать через окно.

Оглядевшись, Домна обратила внимание на молодого солдата со шрамом над бровью. Солдат, свесив ноги в ботинках и черных обмотках, наяривал на гармошке что-то очень знакомое.

— Эй, служивый, откуда будешь? — решилась спросить девушка.

— Коми! — перестав играть, отозвался тот.

— То-то слышу знакомую песню «Шондибан».

— Угадала! Откуда знаешь?

— Еще бы не знать! Сколько раз дома певала… Я сама коми, вильгортская. А ты из каких мест?

— Из Маджи.

— Маджский кашеед, — пошутила Домна. — Вот так славно получается, попутчика нашла! Будем вместе добираться?

— Да уж вместе, выходит! — тряхнув стриженой головой, весело подмигнул землячок. Он был готов еще полюбезничать, но Домна повернулась к окну. Вагон тронулся с места.

— До свидания, Иван Петрович! — крикнула она Ткачеву. — Грунюшка, дорогая, прощай! Спасибо за все! Счастливо оставаться, милая Ксюша!

Все это время она мужественно сдерживала себя, старалась бодриться, даже улыбалась, но теперь, когда под ногами вздрогнул и слегка закачался пол вагона, у нее перехватило дыхание, защемило сердце. Сделав над собой усилие, чтобы не расплакаться, она продолжала улыбаться сквозь навернувшиеся слезы. Больно было расставаться с друзьями. Те бежали по перрону, вслед за вагоном, тепло напутствовали.

— Доброго пути, Домнушка! Счастливо доехать! — в последний раз услышала она голос Ткачева.

Поезд набирал скорость. Уже скрылись из виду провожающие. Кончился перрон. Словно обрадовавшись, паровоз дал пронзительный гудок и сильно рванулся вперед. Замелькали привокзальные служебные постройки, будки, дорожные знаки. Колеса застучали на стыках рельсов, отсчитывая первые версты. Город уплывал, заволакиваясь сизой дымкой.

Домна продолжала стоять у окна, мысленно прощаясь с городом:

«Неужели навсегда? Улыбнется ли мне счастье когда-либо еще пройтись по твоим улицам, Питер?.. Прощай, прощай, Петроград!..»

В родные края

1

Пора было найти местечко, хотя бы присесть, дать отдых ногам. Внизу сидели трое: муж с женой и мужчина у окошка в глубине. В проходе громоздились вещи пассажиров: мешки, узлы, корзинки. Напротив сидел солдат, вытянув забинтованную ногу. Опираясь на костыль, слегка откинувшись на спину, он дремал. Усталое лицо его было бледным. Его не потревожишь. Рядышком с ним, на самом краешке скамейки, сидела худенькая русоволосая женщина.

«Видать, жена…» — догадалась Домна.

На верхней полке растянулся мужчина средних лет, в рубахе навыпуск. Пиджак его был аккуратно уложен в изголовье. По одежде трудно угадать, что за человек. Лежит, как нагулявший жир налим, блаженствует.

Домна снова опустила взгляд и встретилась глазами с полной женщиной, наблюдавшей за ней настороженно и недружелюбно. Из-под широкой со сборками юбки ее выглядывали добротные башмаки на высоких каблуках. На плечах небрежно наброшен яркий кашемировый платок. Высокую грудь обтягивала голубая сатиновая кофта. У женщины было румяное лицо, на губах играла самодовольная усмешка. Рядом возился с чайником уже немолодой угрюмый человек, крепкий и жилистый, видимо муж. Эта чета уже успела разжиться кипятком. Перед ними на разостланной газете лежали жареная рыба, вареные яички, соль в спичечном коробке.

Первым с Домной заговорил сидевший у окна человек, по виду мастеровой:

— Ты, девушка, чай, не нанялась стоять. Садись на мой чемодан или вот на этот мешок. В тесноте, да не в обиде!

Домна улыбнулась ему: не перевелись еще на свете добрые люди! Но не успела она приблизиться к одному из мешков, как раздался голос круглолицей женщины:

— Ишь нашелся! На свои вещи сажай, а чужими не распоряжайся! Вагон большой, пусть в другом месте устраивается.

Домна не сдержалась:

— Тесно тебе, ты и ищи место, а мне и тут ладно, — и присела на старенький чемодан мастерового.

Сверху свесилась стриженая голова солдата из Маджи:

— Ты что это, тетя, обижаешь мою землячку? Заняла лучшее место и раскудахталась!

Лицо женщины вспыхнуло, зеленые глаза заблестели.

— Какая я тебе тетя? Твои-то тетки на четырех бегают, гав-гав лают… Если нужна девка, посади себе на колени, а добрых людей нечего беспокоить. И так повернуться негде, хоть задыхайся!

— Все уместимся, не велики баре! — вмешался в разговор солдат с забинтованной ногой и ласково обратился к жене: — Марьюшка, что-то пить захотелось! Выволакивай чайник на свет божий!

Женщина достала из-под скамейки большой чайник, из солдатской котомки вынула сухари, белую алюминиевую кружку, налила кипятку и подала мужу.

Солдат взглянул на Домну, предложил:

— Давайте вместе чай пить. Марьюшка кипяточком разжилась. Она у меня молодец! Чайник большой, на всех хватит.

Затем, приподняв голову, он спросил у солдата с верхней полки:

— Эй, браток, как тебя ругают? Как звать, спрашиваю?

— Исаков Ардальон я! А что?

— Спускайся, Ардальон, прополощи кишки. Хватит тебе свою гармошку терзать.

— Я и сам умаялся с ней. Сделаю смену караула. Нацедите кружечку и подайте сюда.

Домна поблагодарила служивого, вынула кусок хлеба, кружку. За чаем завязался обычный дорожный разговор. Солдат с костылем рассказал, как ему чуть не оттяпали ногу, говорил, что едет с женой за Вятку, до станции Мураши, домой, к детишкам.

Пассажир у окошка, услыхав о Мурашах, сказал:

— Выходит, мы с тобой, служивый, вроде земляки. И я из тех же краев. Про деревеньку Спасскую слыхал? Оттуда я.

Домне нравился этот сердечный человек, судя по его рукам со следами окалины — кузнец или слесарь.

К ним подошел грязный, нечесаный подросток в лохмотьях и запел тонким голосом:

Было ему лет девять. Прямо на голое, худенькое тело накинут пиджак, видимо с плеча массивного высокого мужчины, подпоясан веревкой, рукава закатаны. Босые ноги парнишки потрескались. В загрубевших, давно не мытых руках облезлая шапка, которую он протягивал за подаянием.

— Брысь, паршивец! Уходи, уходи отсюда! — замахала руками хозяйка мешков. — Гоните его, поганца, натрясет тут вшей. Гляди, как бы чего не свистнул.

Домна спросила мальчугана, чей он, и откуда, и куда едет?

— Ничейный я, — глядя в сторону, угрюмо ответил мальчик. — Один я, сирота.

— А где отец?

— На войне убили.

— А мама?

— Умерла… От тифа.

Домна разломила горбушку хлеба пополам, напоила паренька кипятком, потом долго прислушивалась, напряженно пытаясь уловить звучащий в конце вагона надтреснутый детский голосок.

Уставшие пассажиры притихли. Кое-кто задремал.

Поправляя жакетку, Домна нащупала газету, что дал ей Ткачев. Развернула ее. «Рабочие и крестьяне! Честные трудящиеся граждане всей России! — прочитала она. — Настали самые трудные недели. В городах и во многих губерниях истощенной страны не хватает хлеба… Корниловцы, кадеты, правые эсеры, белогвардейцы, саботажники объединились в тесный союз между собой и с иностранными агентами. Клевета, ложь, провокация, подкуп, заговор являются их средствами борьбы…

В эти трудные дни Совет Народных Комиссаров считает необходимым прибегнуть к чрезвычайным мерам для прокормления голодающих рабочих и крестьян и для сокрушения врагов народа, покушающихся на Советскую республику.

Дело идет прежде всего о хлебе насущном.

Нужно вырвать его из цепких рук кулаков и спекулянтов. Не только земля и фабрики, но и хлеб должен быть общенародным достоянием…

Вперед к последнему бою и к окончательной победе!»

Домна вспомнила, как год назад, в весенний день, она стояла на площади у Финляндского вокзала.

И опять почувствовала радость, которой жила тогда вся огромная площадь, заполненная народом. «Ленин… Наш Ленин…» Как ни тяжела жизнь, а вот вспомнишь, что есть на свете наш Ленин, и потеплеет в груди…

Оказалось, что многие уже читали воззвание или слышали о нем. Завязалась оживленная беседа.

— А я-то думал — войне конец, замирились с немцем, примемся страну вызволять из нужды! — негромко говорил рабочий.

— А видно, кой-кому мало еще людской кровушки.

— В Москве, между прочим, военное положение, — сказал мужчина с верхней полки.

Домна вскинула на него глаза. Мастеровой тоже посмотрел, приподняв бровь, ответил спокойно:

— Раскрыли военный заговор. Монархисты и эсеры кусаться вздумали.

— Что эсеры, что монархисты или меньшевики, — поддержал его солдат с костылем, — одна благодать. Продажные души.

Солдат из Маджи, свесившись с багажной полки, добавил:

— Знаем их! Выбьем зубы белогвардейской сволочи.

— Но ведь это будет началом гражданской войны, — сказал мужчина с верхней полки.

— А она уже идет.

— Не надо было разгонять Учредительное собрание, — назидательно сказал пассажир в рубашке навыпуск.

— А зачем оно нужно? Чтобы Керенский со своей братией уселся на нашем горбу?

— Между прочим, не слыхали, братцы, куда он девался, Керенский? — неожиданно спросил Ардальон Исаков с багажной полки.

— За границу сбежал, жену бросил и смылся с ее двоюродной сестрой. Свежинки захотел.

— Как же он смог сбежать?

— Обманул всех, собачья кровь, переоделся в бабье платье и был таков!

— В платье сестры милосердия! — уточнил пассажир с верхней полки.

Домна задумалась. Не раз в доме Космортовых она слышала имя Ольги Львовны — жены Керенского. В юности хозяйка, Софья Львовна, училась вместе с Керенской и очень гордилась знакомством с ней.

Все умолкли. Мужчины усиленно задымили цигарками. От крепкого махорочного дыма у Домны запершило в горле, и она закашлялась.

Пассажир в рубашке навыпуск сказал:

— Нельзя ли перестать курить, а то мы все тут скоро будем походить на копченых сигов. Да и женщин надо уважать наконец.

— Можно окошко открыть! — предложил раненый солдат, но тот, на верхней полке, испугавшись пыли, запротестовал. Продолжая спор, он стал доказывать, что восстания и заговоры ни с того ни с сего не возникают.

— На все есть причины, — убеждал он. — И еще неизвестно, чем все кончится.

— Разгромом всей белой нечисти, — твердо сказал рабочий.

2

Поезд из Петрограда на Вологду шел медленно, часто останавливаясь в пути.

От Вологды до Вятки пассажирский состав тащился несколько дней. Это было мучительное путешествие.

О Вятке Домна еще в детстве много наслышалась от матери. Усть-сысольские торговцы отсюда вывозили разные товары и наживались на перепродаже вятских тарантасов, расписных дуг, венских гармоник, тальянок с бубенцами, валяной и кожаной обуви, детских игрушек, губных гармошек, дудочек с петушками, нарядных кукол, которыми так и не привелось Домне поиграть в детстве.

Многое увидела Домна в пути, увидела разруху и запустение. Увидела поезда, увидела, как на станциях толкались поднятые голодом с нажитых мест оборванные люди, раненые, бездомные сироты.

Поезда двигались кое-как, подолгу задерживаясь на станциях. Не хватало людей, чтобы вести составы, не было исправных паровозов, топлива.

От Вятки до Котласа добираться было еще труднее. Но наконец и этот отрезок пути был преодолен.

В грязном, с разбитыми дощатыми тротуарами Котласе Домна несколько дней дожидалась парохода на Усть-Сысольск. Скудные запасы продуктов подходили к концу. Часть их съела сама, часть раздала голодным детям, которых везде было полно.

После тесного, шумного вагона со спертым воздухом путешествие на речном пароходе показалось ей настоящей прогулкой. Пароход «Социализм», миновав Северную Двину, не спеша поднимался вверх по Вычегде.

Погода выдалась теплая. Целыми днями светило солнце. Берега Вычегды были покрыты свежей зеленью тронувшихся в рост трав. Весело курчавился прибрежный ивняк, проплывали березовые рощицы, осинники. Но больше всего по берегам росло густых темных ельников. Они сменялись сосновыми лесами на крутых песчаных возвышенностях.

Пока у одного из причалов пароход брал дрова, Домна наломала в овражке цветущей черемухи, и вдруг почувствовала, что она уже дома.

Все чаще стали встречаться коми деревушки с зеленеющими полями и огородами на прибрежных косогорах, с раскиданными избами, иногда с каменной или деревянной церквушкой на видном месте. Здесь было все так знакомо, дорого и близко сердцу. И воздух какой-то особенный, свежий и чистый, пропитанный лесными запахами.

На том же пароходе ехали Космортовы.

В Котласе на пристани Домна опять встретилась со своим прежним хозяином. Космортов едва взглянул на нее, даже не ответил на приветствие. Бросив хмурый взгляд на ее красную косынку, он отвернулся и зашагал прочь. На пароходе они снова столкнулись у куба с кипяченой водой. Космортов набрал в блестящий никелированный кофейник кипятку и поспешил удалиться в свою каюту. Иногда на палубу выходила его жена в компании с незнакомой Домне женщиной. Их обычно сопровождали два мальчика и девочка в матросских костюмчиках. Держались они отчужденно.

Пароход, гулко хлопая по воде плицами колес, прошел живописнейшее место Белый бор. Остался позади Нижний Чов, где на высоком лесистом берегу в свое время построил себе дачу усть-сысольский купец Кузьбожев. Наконец из-за поворота выглянуло устье реки Сысолы и затем стал вырисовываться Усть-Сысольск — весь в зелени садов и рощиц, с крутой высокой Соборной горой, с торчащей из-за деревянных крыш городских строений пожарной каланчой из красного кирпича.

Домна жадно всматривалась в знакомый облик наплывающего города. Город был все такой же, каким она его оставила и каким видели иногда во сне в Петрограде. Но было в нем и нечто новое. Она долго думала, что бы это могло быть, и вдруг поняла— флаги! Красные флаги развевались на остром шпиле каланчи, на других зданиях города и на мачте белого пассажирского парохода, стоявшего у пристани, и от этого старый Сыктывкар^[14] казался помолодевшим.

Домне вспомнилось, как они с Проней и Мартыновым катались на лодке под крутой Соборной горой, как мать и сестра Аннушка провожали ее у пристани перед дальней дорогой. Вон с той горки они долго махали ей платками, пока не скрылись из виду. Она знала, что встречать ее никто не будет. Домна писала матери из Петрограда лишь о том, что собирается выезжать домой. Если даже письмо дошло, откуда им знать, каким пароходом она приедет?

Подходя к пристани, пароход дал протяжный гудок, устало поработал еще колесами и остановился у причала. Матросы кинули чалку, подали трап, и с берега сразу же по нему поднялись на пароход несколько вооруженных красноармейцев. Началась проверка документов.

Подходя к трапу, Домна узнала Проню и крикнула:

— Проня! Чолэм! Дружище!

— Вот здорово, кого встречаю! — расплылся в широкой улыбке Проня, крепко пожимая Домне руку. — Из Питера?

— Оттуда! Мамы моей не видал тут? — не удержалась от вопроса Домна.

— Нет, не заметил. Но знаю: ждет она тебя, очень ждет!

Он помог Домне вынести с парохода ее вещи и попросил:

— Подожди тут, я скоро вернусь! — И быстро застучал каблуками по трапу.

Пассажиров было немного, и проверка документов быстро закончилась. Последними с парохода сошли Космортовы и чопорная женщина с детьми. Их сопровождали красноармейцы.

Проня подбежал к Домне и шепнул:

— Знатную птицу поймали!

— Какую?

— А тебе и невдомек, с кем ехала? Жена Керенского пожаловала к нам в гости.

— Вот как! Так это, значит, она с Космортовыми?! — вырвалось у Домны. Она с любопытством оглядела Керенскую.

— У нас в городе военное положение! — сообщил Проня. — Я потом все тебе расскажу, как освобожусь. Надо проводить задержанных. Отпрошусь и прибегу помочь тебе тащить вещи. Согласна?

У Домны вещей было немного, смогла бы и сама с ними управиться. Но хотелось побыть с Проней, расспросить о жизни в городе, о местных новостях. По всему видать, новостей немало.

— Подожду, — сказала Домна. — Только быстрее возвращайся.

— Я, как торпеда, одним махом!

Проводив глазами Проню, Домна сняла косынку, поправила волосы и хотела присесть, но ее окликнули:

— Эй, добрая душа, девица-красавица! Лицо твое, сдается мне, знакомо. Подойди-ка сюда, посиди у огонька.

У костра сидел мужик и приветливо кивал ей.

«Кто бы это мог быть?» — подумала девушка и, захватив вещи, пошла к нему.

3

Русый мужик с плоским скуластым лицом сидел на обрубке дерева и курил самодельную трубку. Вид у него был нездоровый: скулы заострились, глаза глубоко запали. На пальце тускло поблескивало грубо сработанное медное кольцо.

— Не узнала, девица-молодица? — добродушно прищурившись, спросил мужик. — Значит, забыла уже. А я помню: сидели мы вместе на базаре, а ты читала нам листовку.

— Листовку? Про войну?

— Так-таки вспомнила… Викул Микул я, с верховьев Вычегды. Чолэм тебе да здорово, милая душа!

— Ой, прости, не узнала сразу!.. Здравствуй, дядя Микул! — протянула ему руку Домна.

— Садись к огоньку, вот сюда, на эту коряжину! — предложил Викул Микул, подтаскивая ближе к костру занесенную сюда еще во время ледохода лесину. — Что так поглядываешь на меня? Изменился?

— Сказать правду, изменился. Сколько воды утекло.

— Это верно, не гребень голову чешет, а время!

— Прихворнул? Или горе какое перенес? Исхудал ты очень, дядя Микул.

— Всякое было, милая. И ты, гляжу, тоже изменилась, только в хорошую сторону. Невестой стала, любо смотреть! А я постарел. Война, мор ее забери, не красит нашего брата.

— И тебя сгоняли на войну?

— Сгоняли! Под конец всяких забирали. Держишься на ногах, значит, годен. Слава богу, живым вернулся.

— Далеко воевал?

— До Румынии доходил.

Домна собрала щепок и подбросила в огонь. Костер встрепенулся, запылал ярче. Светло-сизый дым, завихриваясь, иногда обволакивал и ее, но она только слегка отмахивалась. Ей даже нравился горьковатый дымок. Видно, соскучилась и по нему. Было время, не раз вот так сиживала у костра — в страду, когда сено копнили, когда коров пасла, а то еще осенью, когда убирала картошку.

— Никак снова плоты гнать нанялся, дядя Микул? — спросила Домна, проворно отбрасывая от себя стрельнувший из костра раскаленный уголек.

— Какие теперь плоты, — помешивая самодельной алюминиевой ложкой в котелке варево, вздохнул Микул. — Мы с сынишкой на лодке приплыли. Вон мой сынок! — Микул кивнул лохматой головой в сторону реки. Там, приткнувшись носом к берегу, стояла его лодка с поклажей, а около нее, закатав штаны, бродил по мелкой воде мальчишка лет двенадцати. Он собирал камешки, стекляшки от бутылок. — Привез конскую сбрую, сети. На хлеб менять буду. У нас там беда горькая, а не жизнь.

— Плохо с хлебом?

— Ой плохо! Прошлым летом в верховьях Вычегды весь хлеб померз на корню.

— Как же вы живете?

— Так и живем, еле-еле. Пихтовую кору, солому сушим и толчем в ступе. Бабы на молоке замешивают и стряпают. Только от такого хлеба умирают многие, особенно детишки, ну и старики и старухи тоже.

— А что, нельзя купить хлеба?

— Откуда? По всей Вычегде народ голодает. Взять хотя бы село Усть-Нем. Там раньше всегда с хлебушком были, хорошо жили — луга и пашни у них лучше наших. А теперь и они давно пихтовую кору едят. Сами рады бы хлеб купить, да негде. Вот и ездим сюда, за сотню верст. Нужда заставляет…

Микул снова помешал в котелке варево, попробовал ложкой и брезгливо сплюнул:

— Тьфу, совсем пресная! Из сухой рыбы ушку решили с сыном сварить, да без соли и не еда вроде. Опротивела, в рот не лезет!

— И соли нет у вас?

— Нету. За что ни хватись, ничего нет, все подчистую подмели.

Домна развязала дорожный мешок и вынула соль, завернутую в чистую тряпицу.

— На, посоли, дядя Микул! Да возьми ложкой как следует быть, не стесняйся! Бери, бери сколько надо!

— Не обидеть бы тебя, добрая душа! — Микул осторожно, чтобы крупицы не уронить, взял ложкой соль.

Домна еще ему подсыпала.

— Ух ты, сколько отвалила! Не скупишься, ласковая! Чего ж я тебе за это дам? Ничего-то у меня нет! — сказал Викул Микул.

— Ничего не надо! Я же, можно сказать, уже дома, теперь не погибну!

— Спасибо тебе сто раз! Попотчую сыночка настоящей ухой сегодня!.. Вот так и живем, милая: спичку надвое делим, чтобы дольше хватило. Бабы наши наловчились и без спичек: у кого печка топится, бегут с горшком за угольками. Всяко приходится изворачиваться. Трудно стало, — вздохнул Микул и предложил — Давай уху хлебать! Сварилась, вку-усная! Эй, Петря, обедать! Хватит по воде лазить, ноги потрескаются.

К огню подбежал востроглазый мальчонка с русыми вьющимися волосами.

Микул снял с огня котелок, разложил на постеленной холстине ложки, хлебнул уху и от удовольствия покачал головой:

— Язык проглотишь… Большая ли щепотка соли, а какой вкус придает. Ешь, сынок, на здоровье! И ты, хорошая, нажимай… Откуда, девушка, приехала?

— Из Питера.

— Ух ты! — раскрыл рот мальчик, забыв про уху. — Платок у тебя красивый. Тоже из Питера?

— Ага! Нравится?

— Красный, как огонь! Вон у парохода флаг тоже такой.

— Ешь, ешь, сынок, не вертись, — сказал отец и спросил у Домны: — Подзаработать ездила в Питер? Где там работала?

— На ткацкой фабрике. Закрылась она, и пришлось домой вернуться.

— Выходит, и в Питере не сладко живется?

— Трудно стало… — И Домна начала рассказывать, как живут петроградские рабочие. Рассказала и о том, как ей посчастливилось слушать Ленина.

На косогоре показался Проня.

— Э-эй! — еще издали крикнул он и бегом спустился к костру. — Здравствуйте, добрые люди! Ну как, не надоело меня ждать?

— Пока нет, — улыбнулась Домна. — Присядь, отдышись, а то вспотел даже.

— Бежал через весь рынок, собак переполошил, — поправляя на голове бескозырку с надписью «Гром», бойко отозвался Проня.

— Бери ложку, садись дохлебывать уху, парень, — предложил Викул Микул.

Проня пристроился к котелку. Его не надо было упрашивать.

— Никак, парень, в Красной Армии служишь? — поинтересовался Микул.

— Угу, — отозвался Проня и придвинул к себе котелок. — Остатки сладки. Все подчищу. Можно?

— Доедай, доедай на здоровье! Сам был солдатом, знаю, — поощрял его Викул Микул.

Остатки ухи Проня выпил прямо из котелка. Викул Микул добродушно усмехнулся:

— На свадьбе твоей дождь будет лить, парень. Примета есть такая. Раскиснете с молодой-то.

— Ничего не будет, — утирая рукавом губы, возразил Проня. — А и помочит, не беда! Чай, не из глины, совсем не размокнем.

Он украдкой подмигнул Домне, но та сделала вид, что не заметила.

— Ну как, отвели «важную птицу»? — спросила она.

— Жену Керенского? Проводили куда следует. Там теперь знакомятся с ней.

— Жена Керенского приехала? — изумленно поднял брови Викул Микул. — Вот диво. Что же ей тут понадобилось?

— Тихой жизни ищет, — высказала предположение Домна. — Это сокровище мои прежние хозяева, Космортовы, с собой привезли: они старые знакомые. Жена Керенского и Космортова вместе учились, с тех пор и знакомы. Когда работала у Космортовых горничной, много раз про Керенскую слышала.

— А сам Керенский где? Почему жена не с ним?

— Он со своей свояченицей, говорят, за границу удрал, — передала девушка разговор, услышанный в вагоне. — Двоюродная сестра этой Керенской оставила ей свою дочку. Девочка, которая с ней, не родная ее дочка.

— Надо же так чудить! С жиру бесятся! — покачал головой Викул Микул.

— Ну их к лешему! — тряхнул вихрами Проня. — Попадись этот Керенский нам в руки, показали бы ему, где раки зимуют! Сколько крови по его вине пролито… У нас тут свое сражение было, — сказал он Домне.

— Сражение? Здесь? А ну, расскажи! — попросила девушка.

— Слыхала про имение купца Кузьбожева? В Чове оно, ниже города.

— Кто же не знает Кузьбожевых? По всей Вычегде известны. Каменный домина, магазин в городе, рядом со Стефановским собором! — сказал Микул.

Домна добавила:

— А в Чове у них было имение.

— С того имения и началось, — сказал Проня. — Городской Совет решил отобрать вотчину и разделить среди нуждающихся. У них же лучшие луга и пашни вокруг Чова. Но кузьбожевский зять — офицер Горовой, эсерик недобитый — пошел жаловаться в уисполком. А там левые эсеры засели. Они верховодили в ту пору в уисполкоме. Ну ясно, что могло получиться: уисполком не разрешает. Наши кодзвильские, где больше голытьба живет, собрались ватагой, налетели на Чов, избили этого Горового, зачем тот сопротивляется, не дает делить земли своего тестя. Горовой снова в город. Его друзья из уисполкома послали милиционеров охранять имущество Кузьбожевых. Начальник милиции арестовал кое-кого из кодзвильцев. Народ узнал, разъярился. Собралось человек триста. Пришли в город и силой освободили арестованных, разоружили милиционеров.

— Ну и дальше что? — спросила Домна.

— Плохо могло бы кончиться, да из Архангельска на пароходе прибыл отряд красноармейцев. Отрядом командует военный комиссар Ларионов. В городе объявлено военное положение. Эсерики из уисполкома пытались с толку сбить Ларионова: дескать, народ против Советской власти поднялся. Ларионов, не будь дурак, потолковал с народом и понял, откуда ветер дует. Созвали чрезвычайное заседание городского Совета. Изгнали эсериков из состава уисполкома и ввели новых людей, которые за большевиков стоят. Только тогда жизнь в городе вошла в свою колею. Позавчера провели собрание сочувствующих большевикам. Постановили организовать партийную ячейку. Матрос Андрианов, представитель военно-речного контроля, проводил это собрание. У него я вроде в помощниках здесь. И я записался в партию! — закончил свой рассказ Проня и полушутя, полусерьезно спросил у Домны — А ты что, тоже в поисках тихой жизни приехала сюда? Прогадала, коли так рассчитывала.

— Нет, не ищу я тихой жизни. Но, признаться, такого не ожидала встретить.

— А теперь везде так, наверно! — рассудил Викул Микул. — Может, думаете, в нашем селе тишь и гладь да божья благодать? Какое там! Одни, вроде нас, новую власть подпирают, другие к старому гнут.

— Видела бы ты, как у нас тут уездный съезд Советов проходил! — сказал Проня. — Вот уж шумели. Постановили упразднить волостные земства, земскую управу! Чуть до драки не дошло. Съезд решил взыскать с городских купцов контрибуцию в миллион рубликов и на эти деньги закупить хлеба для голодающего населения. Купцы, известно, ерепениться начали, кое-кого в тюрьме пришлось подержать, чтобы спесь сбить. За неподчинение Советской власти посадили за решетку и самого Латкина. Знала его?

— Уездного агронома, что ли?

— Это он раньше был агрономом, а теперь главарь правых эсеров, возглавлял уездное земство.

— Знаю его! — Домна вспомнила, как Латкин с Космортовым приезжали к Гыч Опоню. — Пес он, хоть и гладенький с виду.

— Гладкий он, да вредный! — продолжал Проня. — Эти купеческие сынки все такие, зубами за старое держатся. Знаешь, куда он со своими сторонниками на съезде гнул? Потребовали отделиться, чтобы, значит, свое государство сделать. Да не вышло по-ихнему. А теперь у нас своя партийная ячейка, и подавно им ходу не дадим. Сила теперь на нашей стороне, за народом. А ты, выходит, думала — у нас тут тихая заводь? — рассмеялся Проня. Он вскочил на ноги, приподнял мешок Домны. — О-о! А еще одна ладилась идти. Уморилась бы.

— Не впервые мне котомку таскать! — отозвалась Домна, собирая свои вещи. — Тронулись, что ли? Вон и солнышко к закату уже пошло. Спасибо вам, дядя Микул, за угощение!

— Шагом марш! Только помоги мне руки просунуть в лямки. Ух ты! Не кирпичи ли уж везешь из Питера?

— Приданое свое! — рассмеялась Домна. Потом добавила уже серьезно: — Книги, журналы разные. Приохотилась я там читать.

— Это хорошо, — сказал Проня.

Они попрощались с Викул Микулом, Домна ласково потрепала за русые волосы его сынишку, и, оживленно разговаривая, они зашагали в сторону Вильгорта.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Тучи сгущаются

1

Прошло три месяца, как Домна вернулась из Петрограда в родные края. В трудной крестьянской работе и домашних хлопотах пролетело жаркое, но короткое северное лето. Наступил сентябрь, прохладный и сырой.

В один из таких осенних дней, в воскресенье, в Троицком соборе служба подходила к концу. Протопоп отец Яков, спеша закончить обедню, провозгласил многие лета, и прихожане стали подходить целовать крест. Среди них был и Гыч Опонь. Когда Гыч Опонь подошел к протопопу, тот поднес к его губам большой серебряный крест и, чуть наклонив голову, шепнул:

— Собираемся в сторожке. Но чтобы никто не видел…

Предупреждение не удивило Гыч Опоня. Усть-Сысольск жил тревожно и настороженно. В городе ввели осадное положение. Всякие сборища были запрещены, и Гыч Опонь в душе только похвалил протопопа за его предусмотрительность.

…В тесной и мрачной сторожке народу собралось уже немало. Здесь был недавно вернувшийся в родной город сын протопопа Виталий Яковлевич, сухой и подтянутый молодой человек в коротком пальто. На его фуражке белесо выделялось пятно от споротой офицерской кокарды. Наклонив голову, он тихо беседовал с вертлявым статистиком Харьюзовым. В глубине сторожки сидел, поглаживая свою раздвоенную бороду, лесной доверенный Космортов. Из-под мохнатых цыганских бровей стрельнул настороженным взглядом в сторону скрипнувшей двери кожевник. Тут был и торговец скотом и другие, в прошлом весьма почтенные граждане, воротилы судеб города и уезда. Не было среди них лишь председателя земской управы Латкина, скрывавшегося от Советской власти.

Протопоп вошел в сторожку последним. Шурша шелковой рясой, он прошел в глубину каморки, мимо вставших ему навстречу людей. Неторопливым голосом дал распоряжение сопровождавшему его церковному сторожу выйти и внимательно следить, чтобы никто из посторонних ненароком не заглянул сюда. Присев к закапанному воском столу, он погладил рукой ниспадавшие на плечи волнистые волосы и острым, пытливым взглядом остановился на каждом из присутствующих. Здесь находились только свои. Люди застыли в немом ожидании, почтительно склонив головы. В помещении пахло затхлым, могильным тленом. Выждав мгновение, отец Яков дал знак садиться.

— Братья во Христе! Члены Союза духовенства и мирян! — начал он негромко, с грустной надрывностью, с какой обычно привык читать проповеди с амвона. — В последнее время много нам приходится терпеть. Христос, наш спаситель, сам много терпел… Но нашим страданиям скоро придет конец. Есть важные вести. В Архангельске уже пала власть антихристова. Туда морем прибыли наши союзники — американские, английские, французские войска…

— Слава тебе, господи! — отозвался из угла Гыч Опонь. — Бог-то не совсем еще нас позабыл. Архангельск не за семью морями. На плотах и то рукой подать. А коли Архангельск освободили, теперь и нам недолго ждать.

— Может, еще до наступления зимы избавимся от нехристей, — проскрипел кожевник, — не могу позабыть, как они меня за неуплату контрибуции держали в каталажке. А недавно последнюю кожу забрали, целый тюк. По-ихнему — реквизиция в пользу народа. Что за жизнь пошла? Можно сказать, последнюю шкуру содрали с меня…

— Ежели прикинуть, что мы, торговые люди, потеряли, — вклинился в разговор один из купцов, — твоя кожа, братец, сущий пустячок. В зырянское пароходство нами было вложено, к вашему сведению, сто восемьдесят пять тысяч рубликов золотом — все отобрали, ни одного пароходишка не оставили. Дальше считаю: товаров реквизировано более чем на сто тысяч, тоже в золотых ценах. Да разных налогов уплатили на восемьдесят тысяч. Сколь получается? Под самый что ни есть корень подрубили нашу торговлю…

— Вернем! Все вернем!.. Пусть только избавители наши быстрее сюда едут!.. — послышались голоса. — Будем день и ночь бить поклоны, ждать…

— Зачем ждать, братья! — возразил протопоп. — Потому и собрал я вас, чтобы начать действовать. Время наступило удобное. Пора поднять всех, кому ненавистны Советы и комбеды. Слыхали, как наши поступили в Керчомье, в Гарье?

— Слыхать-то слыхали, — сказал кто-то из сидевших у двери. — Да ведь и другое нам известно: посланные из города отряды быстро там все погасили, а кой-кого и к стенке поставили. Не то ли самое ожидает и нас?

— На это я вам отвечу притчей. — Придерживая распятие, протопоп откинул упавшую ла лицо прядь волос. — Когда подожгут небольшой лесок, затушить нетрудно. Но если пламя охватило большой массив леса, с ним ничего не поделать. А наш край такой — поднеси спичку, и пойдет полыхать! Нужно широко оповестить, что союзники в Архангельск привезли хлеб, сахар, чай и вдоволь другого продовольствия. Новое правительство всех накормит и оденет, окажет помощь людям, если они, со своей стороны, помогут прикончить антихристову власть. Не поможем союзникам, потом, будет поздно. Надо действовать — таков мой совет.

Притихшие братья из Союза духовенства и мирян молчали в раздумье. Притча, конечно, понятна. Но одно — притча, а другое — что получится на деле. У каждого одна голова, и она дороже тюка кожи и прочих богатств. А посмотреть с другой стороны — заманчива приманка, которой подразнил отец Яков. Ведь он не какой-нибудь пустобрех, в свое время избирался в Государственную думу.

Поговорив, собравшиеся согласились с протопопом.

— Однако без вожака начинать нельзя! — поднялся Гыч Опонь. — Может, вы возьметесь, отец Яков?

— Мое дело — молиться богу, — сказал Потопов. — Мне больше пристало иметь дело с крестом, нежели с мечом. Я благословил бы Латкина. Кому другому, как не председателю уездной управы, поднять знамя освобождения?! Кстати, между нами был разговор, и господин Латкин не возражает.

— А где найти его? — выглянул из-за спины кожевника Харьюзов, но Потопов предостерегающим движением руки остановил его:

— Тсс!.. Не надо громко об этом. Могу сказать: он жив-здоров, находится недалеко от нас. У него связи в городе и в гарнизоне. Такова обстановка. Решайте сами.

Потопов извлек из кармана рясы платок и вытер лицо. В сторожке было жарко, но вспотел он не от этого. Нелегко было сломить трусость своей братии, и все же он смог.

— Передайте, коли так, что мы согласны! — решили руководители союза.

— С нами бог! — заключил отец Яков. — Я пошлю весточку по церквам, чтобы связались у себя с верными людьми. На этом кончим. Помните: о чем беседовали, должно остаться между нами. Когда надо будет, я снова соберу вас. Можете расходиться. А ты, Афанасий Петрович, — обратился Потопов к Гыч Опоню, — останься на минутку…

Со щучьей проворностью первым выскользнул за дверь Харьюзов. За ним торопливо вышел сын протопопа — Виталий Яковлевич. С небольшими перерывами, словно тени, стали исчезать кожевник, доверенный, торговцы и другие. В сторожке остались Потопов и Гыч Опонь. У них были свои особые дела…

2

Тусклое сентябрьское солнце то исчезало в редких разводьях лохматых туч, то снова появлялось. Временами накрапывал дождь, и, когда выглядывало солнце, на красных гроздьях брусники блестели крупные дождевые капли.

Было по-осеннему тоскливо в этом мрачном, густом ельнике, в котором местами попадались низкорослые сосны, воздух был сырой, тяжелый, пахло мхом и хвоей. От Черного ручья порывы ветра иногда доносили резкий запах дикой смородины.

Ничто не нарушало застывшего покоя.

Нотак лишь казалось. В стороне от дороги, в чащобе, где стоит разбитая молнией ель, привалившись спиной к ели и полузакрыв глаза, сидел у потухшего костра человек. Временами, когда раздавался протяжный скрип дерева или треск обломившегося сучка, человек вздрагивал и настороженно прислушивался.

Это был Латкин. Он уже несколько раз покидал свое укрытие и выходил к сараю наблюдать за дорогой.

Когда солнце склонилось на запад, из-за поворота показался возок Гыч Опоня.

— Что так долго? Я уже опасался, не попал ли ты чекистам в лапы.

— Упаси боже, Степан Осипович! — перекрестился Гыч Опонь. — Кто ждет, тому всегда кажется долго. Быстрее никак было нельзя, тайком да с оглядкой… Поди, проголодался? Вот тебе туесок творога с молоком, подзакуси.

— Боишься? Чего руки трясутся? — заметил Латкин.

— Чека, дорогой мой, не родная маменька, против шерсти гладит, — оправдывался Гыч Опонь. — Вот почитай газетку. Там и про тебя упомянуто.

Латкин схватил местную газету и нашел нужное место. Это было извещение Усть-Сысольского ЧК. Разыскиваются скрывающиеся. Перечислено несколько фамилий, в том числе назван и Латкин. Ниже напечатано: «…Гражданам, знающим их местожительство, предписывается немедленно довести до сведения ближайших Советов, каковые должны их немедленно представить в распоряжение ЧК. Виновные в укрывательстве несут ответственность по законам осадного положения…»

— Так, так! — сдерживая дрожь, сказал Латкин. — И что же дальше?

— Боже упаси, не подумай чего нехорошего. Это отец Яков надоумил показать тебе газетку. Пусть, говорит, прочитает — злее будет!

— Ладно, хватит об этом… Видел, значит, Потопова?

— Видел. Все передал, как было приказано.

— Ну и что он? Блаженствует на воле?

— Сегодня служил в соборе. Жив-здоров, того и тебе желает, Степан Осипович… Сынок его, Виталий Яковлевич, вернулся. Откуда, зачем — не спрашивал, а сам отец Яков про то не говорит.

— Хитер бобер! — как бы про себя заметил Латкин, принимаясь за домашнюю снедь. — Чем хвалился он? Какие новости сообщил?

— Новости хорошие! В Архангельске союзники. Американцы, англичане…

— Слыхал. Еще что?

— Правительство там объявилось какое-то. Чайковский…

— И это знаю. А это что у тебя в кармане торчит?

— Отец Яков послал тебе погреться — церковного вина, — сказал Гыч Опонь.

— Добро! — довольно крякнул Латкин. Выбив пробку, он жадно припал ртом к горлышку бутылки.

Гыч Опонь рассказал о тайной сходке в церковной сторожке.

— Все решили, пора начинать, Степан Осипович! — закончил он свое сообщение. — Отец Яков благословляет вас на ратные подвиги.

— Благословляет? — Губы Латкина дрогнули в усмешке.

— Все просили тебя стать главарем. Ты образованный, смелый, в академии учился. Знаешь, как с этим сбродом справиться. Потому просим…

— Просите? — Латкин самодовольно улыбнулся. Лицо его порозовело, глаза оживились, повеселели. Теперь и валявшаяся у ног газета не пугала. Леденящий страх отступил. Голос Гыч Опоня, по-домашнему простой и обычный, успокаивал.

— Так и велели передать, — продолжал тот.—

Союз духовенства и мирян поможет деньгами и всем» в чем будет нужда. Время подходящее наступило. В городе новый приказ развесили за подписью командующего советским фронтом: у кого две лошади и больше, одну оставить себе, остальные сдать для нужд фронта. А у меня две лошади и жеребчик. Выходит, две-то надо сдавать, Степан Осипович?

— Видимо, так. Не отдашь — отберут!..

— Вконец разорят безбожники! — закачал сокрушенно головой Гыч Опонь. — Степан Осипович, бога ради, будьте нашим главарем.

— Да?.. — Латкин закурил папиросу и, скрестив по-наполеоновски руки на груди, задумался. Когда папироса догорела, он швырнул окурок далеко в сторону и, не глядя на собеседника, заговорил: — За новости спасибо, Афанасий Петрович. И за содействие тоже. Потом за все отблагодарю… Ну, а заваривать теперь кашу не собираюсь. Так и передай Потопову: я изменил решение. Буду пробиваться в Архангельск…

— В Архангельск? А мы как?

— Вы?.. Придется подождать до моего возвращения. Сил у нас мало, оружия нет. Допустим, захватим город. Большевики немедленно двинут из Котласа карательную экспедицию и восстановят прежнее положение, а нас… Понимаешь, чай, не маленький. Такой исход наиболее вероятен.

— Может, не посмеют сунуться? Край наш лесной, глухой… Ежели дружно подняться…

Латкин махнул рукой.

— Думаешь, народ встанет на защиту? У меня мало надежды. Слишком много разошлось по деревням солдат-фронтовиков. Это они распространили красную заразу. Нет, лучше сейчас не начинать. Буду пробираться в Архангельск, просить вооруженный отряд. Вернусь скоро. Вы будьте начеку. Так и передай нашим… Есть еще дело. Жена Керенского живет тут у вас, в Кочпоне?

— Тута. А что?

— Мне нужно сегодня повидать ее по важному делу. — Латкин тронул ногой валявшуюся газету и нахмурился. — Как бы встретиться с Керенской? А?

— Ох, не знаю. Опасно. Два раза у нее были обыски, — попытался возражать Гыч Опонь, но Латкин резко его одернул:

— Пойми: это необходимо для нашего дела.

— Да я ничего… Коли надо, могу сходить, пригласить на чай. Благо сегодня воскресенье. Ты, Степан Осипович, как стемнеет, приходи к нам. Только осторожнее!

— Когда снова стану председателем управы — не забуду тебя. Тогда не таким кирпичным сарайчиком помогу обзавестись. Завод построишь! — щедро сыпал обещания Латкин, провожая Гыч Опоня. Притаившись за кустом, он долго не спускал глаз с возка, пока тот не скрылся за поворотом дороги.

3

В воскресенье с утра Домна отправилась в Кочпон. Ее давно тянуло повидать подружек. Летом она так и не смогла выбрать свободное время: с матерью и сестрой на чужих полях сгребала сено, копнила, помогала комбеду в учете урожая.

Хотелось ей повидать и Макара, старого знакомого по кирпичному заводу Гыч Опоня.

Макар оказался дома. Он совсем не изменился. Усы по-прежнему торчали воинственно, словно пики. И нога-деревяшка все так же угрожающе постукивала.

Макар был председателем комитета бедноты. Он горячо стал рассказывать Домне о своей работе.

— Главное в нашем деле, — говорил Макар, — своевременно учесть на полях урожай. Все излишки— на ссыпной пункт, в общественный амбар. Потом разделим нуждающимся.

— А если кто откажется везти хлеб? — спросила Домна.

— Если человек не хочет делиться излишками хлеба с голодающими, тогда… надо заставить! Комбедам дано такое право. Борьба с голодом теперь главная задача. Читала воззвание Ленина?

— У нас в селе кулаки прячут хлеб, в лес везут, в ямы хоронят, — сказала Домна.

— И у нас такие, — подтвердил Макар. — Взять того же Гыч Опоня.

— У этого, думаю, старого хлеба еще немало, полдеревни можно его запасами год кормить!

— Знаем, есть у него запасы, но куда он попрятал— найти не можем. Нету, говорит, у меня, и все.

Они долго еще беседовали. Макар расспрашивал, как жила Домна, чего насмотрелась в Питере.

— Слыхала, какое злодейство совершили наши враги над Лениным? Чуть жизни не лишили! — Макар возмущенно потряс кулаком. — Я бы им головы поотрывал!..

Домна удрученно кивнула.

— Выздоровеет, — успокоил девушку Макар. — Без него нам никак нельзя…

Тетка Татьяна, жена Макара, угостила гостью жареной рыбой, которую хозяин поймал на озере. Жаренка была пресной, без соли. Семья Макара, видать, тоже жила в нужде. Без соли были зажарены и грибы. Но Домна не успела их отведать. На улице поднялся шум, послышались крики:

— Эй, мужики! Скорее на помощь! Выходите все, быстро!

Домна первой выбежала на улицу. В верхний конец села бежали мужики, бабы, дети.

— Что случилось? — спросила Домна у рыжебородого мужика, который, подняв, как секиру, колодезный черпак, спешил вслед за другими.

— Читские бьют наших кочпонских! — бросил на ходу рыжебородый и крикнул выглядывавшему в окно мужику: — Эй, Софрон! Выходи на помощь! Дадим жару читским. Скорее!..

Домна тоже собралась было бежать к месту драки, но Макар остановил ее:

— Ты, дочка, лучше не суйся туда. Там сынки богатеев перепились и мордобой затеяли. Сил девать им некуда. Самогон варить хлеб у них есть, а вот помочь голодающим не хотят…

Уже смеркалось, когда драчунов утихомирили, и жизнь в селе потекла своим чередом. Пожилые разбрелись по домам, а молодежь осталась петь песни.

На широком лугу около церкви слышался девичий смех. Туда направилась и Домна. Многих из здешних девчат она знала: с одними месила глину Гыч Опоню, с другими встречалась на посиделках.

Девушки были одеты по-праздничному: в цветных сарафанах, в пестрых платьях, в нарядных платочках, с яркими лентами в косах. Все загорелые после летних работ в поле, с натруженными, мозолистыми руками и все же веселые. Домну встретили радостно. Вскоре она громко смеялась, сыпала шутками и прибаутками, которых набралась от бойких фабричных девушек.

— Споемте, девчата, про ласточку! — предложила Домна. — Соскучилась я по этой песенке. — И, не дожидаясь других, начала грудным голосом:

Пели, водили хоровод. А когда сумерки стали сгущаться, вздумали играть в прятки. Заводилой и тут была Домна.

Прикрыв глаза рукой, она стала водить. Девушки рассыпались в разные стороны, прятались за баню, за ближайшие поленницы дров, — кто где сумеет. Быстроногая Клава побежала к дому Гыч Опоня, притаилась у крыльца.

Глаза с трудом различали отдельные предметы. Дома казались серыми глыбами. Нелегко в такую темень разыскать подружек, но Домна не унывала. Она осторожно продвигалась от поленницы к бане, прислушиваясь к каждому шороху.

Уже многих она нашла. Осталась Клава. Эта обязательно заберется в такое место, с собакой не разыщешь. И все же Домна нашла ее и, схватив за подол сарафана, радостно крикнула:

— Чур, попалась!..

— Тсс… — И Клава зашептала: — В этот дом вошел человек, через огороды пробрался, задами.

— Мало ли шатается. Может, кому самогону выпить захотелось? У Гыч Опоня всегда есть… Пошли к девчатам…

— Нет, нет! Он озирался, словно вор.

— А ты не видела его в лицо?

— По одежде он показался мне чужим. Таких у нас на селе нет.

— Кто же это? Хороший человек не будет прятаться от людей. Видно, темное дело привело его сюда, — сказала Домна. — Может, беглый, из тюрьмы? Или вор?.. А в окне-то, гляди, свет виднеется. Значит, хозяева дома.

Окна в доме Гыч Опоня были занавешены, и только в одном пробивался свет.

Девушки, крадучись, подошли к поленнице дров под окном.

— Ты останься здесь, — сказала Домна. — Покарауль. Я посмотрю…

С ловкостью белки она вскарабкалась на поленницу и прильнула к холодному стеклу. В просвет между занавеской и косяком Домна увидела стол с самоваром, сахарницу, тарелку с румяными шаньгами.

Наискосок к окну, за столом, сидела женщина с темными пышными волосами, в светлой блузке с кружевным воротником. Домна узнала ее: это была Керенская.

«Ну и чудеса! — удивилась Домна. — Керенская в гостях у Гыч Опоня! Такое и не придумаешь…»

Домна знала, что Керенская живет в Кочпоне, бывает в городе, на базарах. В местной газете «Зырянская жизнь» даже промелькнула заметка о том, что жена Керенского швыряется на рынке деньгами, помогая спекулянтам взвинчивать цены.

«Все-таки что ей понадобилось у Гыч Опоня?» — недоумевала Домна, стараясь разглядеть второго человека, сидевшего спиной к окну. Ясно было, что мужчина этот не Гыч Опонь и не его зять Ладанов.

— Ну что? — нетерпеливо спросила Клава.

Домна приложила палец к губам и едва слышно ответила:

— Тише…

Ждать пришлось довольно долго. Уже начали затекать ноги и даже в глазах зарябило.

Но вот неизвестный протянул Керенской руку и повернулся. И тут Домна увидела его лицо. От неожиданности она чуть не вскрикнула: это был Латкин. На днях в газете было объявление Усть-Сысольской чрезвычайной комиссии о розыске Латкина, а он как ни в чем не бывало в Кочпоне. И Керенская с ним.

Домна не могла расслышать, о чем они говорили. А так хотелось! От Керенской и Латкина добра не жди. Не зря они ночью сошлись у Гыч Опоня.

Девушкам, игравшим в прятки, надоело ждать, и они стали звать:

— Домна-а-а-а!

«Все дело испортят!» — встревожилась Домна и снова прильнула к окну. В это время открылась наружная дверь и кто-то стал спускаться с крыльца.

Домна и Клава притаились за поленницей.

Некоторое время человек прислушивался, затем дошел до угла, огляделся, но девушек не заметил. Затем отошел к изгороди, постоял, кашлянул негромко. Домна узнала Гыч Опоня. Видимо, он поглядывал, не грозит ли беда ночному гостю. Потоптавшись у крыльца, Гыч Опонь вошел в дом. Звякнула задвижка, и снова стало тихо.

Девушки легко вздохнули.

— Кого я там видела! — сказала Домна.

— Кого?

— Керенскую! И Латкина… Скрывается от Чека. Ты, Клава, побудь здесь, смотри в оба! Понимаешь? Если кто выйдет, примечай — кто и куда. А я побегу к Макару, сообщу…

И Домна словно растаяла в темноте.

4

В горнице Гыч Опоня Латкин и Керенская беседовали вполголоса у чуть шумевшего самовара.

Латкин держался почтительно. Шутка сказать: рядом сидела супруга того, кто еще недавно был главой правительства России.

Не спеша, глуховатым голосом Латкин обрисовал общую обстановку в городе и уезде, сказал и о том, что после покушения на Ленина большевики повсюду усилили бдительность. Поэтому будет разумным пока не начинать активных действий. Затем он рассказал о своем плане: установить связи с союзниками, получить оружие. Тогда можно перейти к активным действиям в районе Вычегды, а оттуда начать свержение большевиков по всему краю.

— Между прочим, — продолжал Латкин, — у нас есть время подумать о деталях будущего благоустройства жизни на севере. Я бы хотел, уважаемая Ольга Львовна, просить у вас протекции или рекомендации в связи с моей поездкой в Архангельск. Вы известная личность, вас знают повсюду. Пусть будет всего несколько слов. Но они окажут мне услугу, облегчат мою миссию. Эти соображения и заставили меня побеспокоить вас, уважаемая Ольга Львовна…

Керенская долго размешивала чай.

— Степан Осипович! — начала она, немножко рисуясь. — Вы, конечно, знаете: я живу здесь, можно сказать, на положении полнейшего остракизма. — Керенская почти весело рассмеялась. — Словно князь Меншиков в изгнании. Помните картину Сурикова «Меншиков в Березове»?

— О да! — с деланной улыбкой отозвался Латкин.

Керенская вздохнула, лицо ее приняло страдальческое выражение. Ей, по-видимому, нравилась роль гонимой. Она кротко улыбнулась.

— Теперь я только мать и дала обещание не заниматься политикой. Скажу прямо: я не хочу участвовать ни в каких заговорах.

— Но, уважаемая Ольга Львовна, я прошу оказать самую незначительную помощь. — Пальцы Латкина выбивали нервную дробь по коробке спичек, которую он вертел в руках, не решаясь попросить разрешения закурить.

— Я не могу рисковать в моем положении. У меня дважды были с обыском и в любой момент могут снова нагрянуть. Следят за каждым моим шагом. Поймите, у меня дети, я мать…

— Даю слово, Ольга Львовна, этот наш разговор останется между нами. — Латкин по-актерски прижал руку к сердцу. — Сегодня ночью меня уже здесь не будет!

Керенская посмотрела на дверь, прислушалась. Кругом было тихо.

— Я вам верю, — наконец проговорила Керенская. Голос ее стал строже. — Слушайте же. Буду краткой. В Мурманск прибыли крейсера — два английских и американский. Высажен большой десант союзных войск. Мурманск в наших руках. В Архангельске американские, английские и французские войска. Главнокомандующим союзными войсками на севере России назначен английский генерал. Готовится большое наступление на Москву. Посольский корпус из Вологды перебрался в Архангельск. Такова в общих чертах обстановка… Приедете в Архангельск — узнаете больше. А что касается рекомендаций… Будет лучше и для вас и для меня, если я вам их не дам. Береженого бог бережет… — Керенская улыбнулась. — Я дала слово не вмешиваться в политику и намерена держаться этого правила. Ломаю голову над тем, как вырваться в Архангельск. Не знаю, как вы доберетесь, но мне это сделать чрезвычайно трудно! У меня трое детей, за каждым моим шагом следят…

— Значит… не будет рекомендательного письма? — сдвинув брови, спросил Латкин. — Жаль, очень жаль. Я так надеялся, Ольга Львовна!..

— Я, конечно, сожалею, но… — Керенская кокетливо пожала плечами, поднесла к глазам часики, висевшие у нее на груди на золотой цепочке, и, накинув на голову теплый оренбургский платок, поднялась со стула. — Извините, господин Латкин, меня ждут дети.

Латкин понял: от этой самоуверенной женщины ничего не добиться. Обругав ее про себя, он встал и сухо поклонился.

— Не смею вас больше беспокоить.

— Постойте… — Керенская поднесла руку к виску, отставив мизинец. Она вынула из рукава блузки надушенный кружевной батистовый платочек и подала его Латкину. — Возьмите! Он с моим вензелем… В Архангельске разыщите князя Гарина. Новгородский проспект, тридцать восемь. Покажите ему, скажите: от моего имени. Он свяжет вас с нужными лицами.

— Благодарю вас! — поклонился Латкин, пряча платок.

— До встречи в Архангельске, а еще лучше — в Петрограде!

— Искренне благодарю за добрые пожелания спокойной ночи, Ольга Львовна!

Проводив женщину до крыльца, Латкин вернулся в комнату, повертел в руках дамский носовой платок, бережно засунул его в карман. Осторожно, словно рысь, он подошел к окну, прислушался. На улице было спокойно.

«Кажется, все обошлось благополучно!» — вздохнул он. Вдруг ему бросился в глаза отогнутый угол одеяла, которым было занавешено окно. Он торопливо прикрыл щель и лишь после этого негромко постучал в дверь соседней комнаты. В сером френче без погон вышел Ладанов, зять Гыч Опоня.

— Вы кончили, Степан Осипович? — вполголоса обратился он.

Латкин искоса бросил взгляд на открытую настежь дверь, словно там еще могла быть эта самонадеянная женщина, оставившая после себя запах дорогих духов.

— Свидание кончилось, да толку мало, — сказал Латкин. — Можно сказать, напрасно тащился сюда. Ожидал большего. Особа пуганая. Ну, да ладно, бог с ней… Мне пора уходить.

— Разве не останетесь ночевать? — с деланным огорчением спросил Ладанов. А в глазах его застыло напряженное ожидание: когда же наконец уйдет опасный гость?

Латкин продолжал стоять в нерешительности. Соблазняла перспектива провести ночь под крышей, выспаться. В окна застучали капли дождя, донесся тревожный шум деревьев. Конечно, было бы хорошо забраться под теплое одеяло, потянуться и, сладко зевнув, закрыть глаза, забыться…

— Нет! — отрезал он. — Лучше мне уйти немедленно.

— Куда?

— Решил пробираться в Архангельск.

— Трудно. Повсюду патрули на дорогах, — сочувственно предупредил Ладанов.

— Дороги — не единственный путь. До Айкино можно на лодке, а дальше — на Удору, волчьими тропами. Добраться бы до Лешуконского тракта, а там до Архангельска рукой подать…

Латкин подошел к столу, поманил к себе Ладанова:

— Алексей Архипович! Можно на тебя положиться?

— Почему же нет, Степан Осипович?

— Знаешь Прокушева? В военкомате работает…

— Капитана Прокушева? Мы с ним в одном запасном полку околачивались. Купеческий сынок…

— Не об этом разговор, — с досадой отмахнулся Латкин. — Передайте Прокушеву, что я ушел из этих мест. Пусть работает на прежнем месте, старается. Важно зарекомендовать себя сторонником новой власти. Чем больше ему будут доверять, тем лучше для нас.

— Понятно, — кивнул Ладанов. Его продолговатое лицо еще больше вытянулось, покрылось красными пятнами.

— Пусть ждет меня. Я скоро вернусь. Обязательно вернусь! — как бы угрожая кому-то, повторил Латкин. В его глазах сверкнули недобрые искорки. — Тогда я отблагодарю и вас с папашей за все оказанные услуги. Передай привет Потопову и всем нашим.

— Желаю удачи, Степан Осипович!

Ладанов вышел вслед за гостем из горницы.

В темных сенях навстречу им бросился встревоженный Гыч Опонь. Осипшим от страха голосом он зашептал:

— Кто-то идет сюда! Вот крест святой! Слышал шаги на улице!.. В те двери лучше не выходите. Через сарай…

Ладанов, схватив Латкина за руку, вывел на улицу.

По бревенчатому настилу-взвозу скользнула черная тень человека, мелькнула на фоне новой двери амбара и скрылась за баней. В ту же минуту послышались возбужденные голоса:

— Хозяин, открывай!

В сени ввалились несколько человек во главе с Макаром. Среди них были Домна и Клава.

— Кого вам? В доме чужих нет. — Гыч Опонь перекрестился.

— Почему самовар в горнице? Кого угощал?

— Приходила Керенская посидеть. Чаевничали. Разве нельзя?

— Еще кто был? — строго спросил Макар.

— Никого больше! Вот крест святой!

— Я своими глазами видела, — сказала Домна. — Хитришь, хозяин. Вот на этом стуле он сидел…

— Кто сидел? — возмутился Ладанов.

— Кого Чека разыскивает — Латкин.

— Боже милостливый! — развел руками Гыч Опонь. — Как он мог попасть сюда?

— А кто сидел на этом стуле?

— Я беседовал с Керенской! Обозналась, девушка! — сказал Ладанов.

— Неправду говорят. Надо искать. Он должен быть здесь, — твердо заявила Домна.

— В дверь он не вышел. Я караулила. А женщина, верно, ушла.

— Все осмотреть! — приказал Макар.

Осмотрели дом, сарай. Домна и Клава не поленились пройти с фонарем в хлев. Заглянули в конюшню, в баню, обошли вокруг дома. Латкина не было.

Прочесывать окрестные места ночью было бессмысленно— в стоге сена искать иголку!

В осином гнезде

1

Весной 1919 года Архангельск был похож на взбудораженное осиное гнездо. В нем скопились американские, английские и французские войска со штаба ми. Здесь же находились белогвардейские офицеры и солдаты во главе с генералом Миллером, послы и консулы союзных держав. Оккупированный город был наводнен агентами иностранных фирм, корреспондентами, спекулянтами. Жизнь была торопливая, лихорадочная. Бойко работали рестораны, увеселительные заведения. В одну ночь возникали акционерные компании с сомнительными капиталами, закупочные конторы, товарищества. И все стремились поскорее урвать куш побольше, а там хоть трава не расти.

Здесь обреталось и так называемое «Северное правительство», возглавляемое болезненным старичком, эсером Чайковским. Под его крылышком нашел приют и скрывающийся от Усть-Сысольского ЧК Латкин, которому все же удалось добраться до Архангельска.

Очутившись здесь, Латкин сразу же сочинил докладную записку на имя правительственного комиссара с проектом свержения большевиков в Усть-Сысольске. В Архангельске в эти дни было немало прожектеров, носившихся с самыми фантастическими планами «спасения отечества», и Латкину пришлось довольствоваться обещанной ему должностью агронома в Мезенском уезде. Так и захирел бы он там, если бы не надушенный платочек Керенской. С его помощью Латкин был извлечен из политического небытия и назначен на должность чиновника по особым поручениям. «Правительство» Чайковского пустилось во все тяжкие, печатало ничем не обеспеченные деньги. Да и чем было обеспечивать их, когда интервенты неустанно вывозили все, что успевали награбить: лес, пушнину, лен, пеньку, смолу, марганцевую руду.

Интервенты не спешили с формированием отряда для Латкина. Их мало интересовала докладная записка какого-то там председателя земской управы, просившего направить на Вычегду специальный отряд, чтобы ликвидировать Советскую власть. Внимание интервентов целиком поглощали планы захвата Москвы и. Петрограда. Прошлой осенью и этой зимой они не раз предпринимали отчаянные попытки наступления по железной дороге на Петроград и по Северной Двине на Котлас, намереваясь затем пробиться на Вятку и соединиться с армией Колчака. Но части Красной Армии мужественно защищались, парализуя наступление врага. На Двине храбро сражалась речная флотилия Павлина Виноградова. И где-то там, на Двинском фронте, в составе Ижмо-Печорского полка воевал против интервентов балтийский матрос Прокопий Юркин.

Весной 1919 года интервенты снова задумали провести на Двинском фронте наступательные операции.

В один из холодных и ветреных дней в начале июня в устье Северной Двины бросил якорь английский крейсер. На нем прибыл новый командующий союзными войсками, генерал Айронсайд, человек молодой, энергичный, зарекомендовавший себя победами в Африке. Вместе с ним прибыли новые контингенты войск, танки, гидропланы, газометы, бронированные канонерки.

Над городом, изукрашенным союзными и трехцветными царскими флагами, плыл колокольный звон. Набережная Двины была переполнена чиновниками, купцами, лесопромышленниками, белогвардейским отребьем.

В рабочих районах города — Соломбале, Бакарице, Исакогорске — стояла настороженная тишина. Эти рабочие районы казались пустынными. И действительно, многие из живших здесь ушли в партизанские отряды, чтобы с оружием в руках сражаться против чужеземных захватчиков, другие томились в казематах губернской тюрьмы, в каменных подвалах портовой биржи да в каторжном лагере на острове Мудьюг.

В ликующей толпе, наводнившей набережную, находился и Латкин.

Гремела музыка. Мимо генерала, стоявшего с надменно поднятой головой, маршировали войска. С грохотом ползли невиданные железные чудовища — танки, и под их гусеницами содрогалась земля, жалобно вызванивали стекла в окнах домов. Над Двиной завывали аэропланы. Они, как хищные коршуны, высматривающие жертву, проносились в воздухе.

— О’кей! — одобрительно покачивал седой головой американский посол.

— О! Эти парни покорят хоть кого! — хвалился, посасывая трубку, тощий, с длинным хрящеватым носом английский консул.

Весь этот парад был затеян для того, чтобы показать мощь и силу экспедиционного корпуса, его вооружение и технику, запугать противника, подавить его волю к сопротивлению.

После парада новый главнокомандующий изъявил желание выступить перед журналистами. Он заявил:

— Теперь в моих руках все. План мой прост и рассчитан на то, чтобы использовать летнее время и перевести базу русской армии из Сибири в Архангельск. Перебросить из Англии в Архангельск войска, снаряжение, грузы. Вы понимаете, какие материальные и стратегические преимущества заключаются в перенесении базы из Сибири в Архангельск! Как только прибудет другая половина моих войск, я двинусь вверх по реке на Котлас и захвачу его. Я в этом совершенно уверен!..

Английский генерал Айронсайд превратился сразу в кумира архангельской буржуазии и белогвардейцев. Восторгам купчиков, лесоторговцев, промышленников, спекулянтов не было границ.

На параде буйная радость охватила и Латкина. Он кричал «ура» и твердо верил, что наступает его день. Только что сообщили ему, что после парада его будут ждать в канцелярии правительственного комиссара. Вспомнили о нем. Конечно, неплохо и в Архангельске, но что это за пост — чиновник по особым поручениям. Вот когда он очистит от большевиков свой край, разве такое будущее его ждет? Тогда можно будет подумать и о планах Потопова. А что? Чем черт не шутит! Стать во главе нового государства!..

Как только закончился парад, Латкин направился по главному Троицкому проспекту к Немецкой слободе— в самую оживленную, деловую часть портового города.

Улицы пестрели флагами. Штыки чужеземцев не пугали Латкина. При виде их он чувствовал себя увереннее, зная, что за ними он в совершеннейшей безопасности.

В Немецкой слободе размещались консульства и канцелярия правительственного комиссара Чайковского. Самого комиссара не было: по случаю прибытия нового главнокомандующего он отправился на прием. В канцелярии Латкину сообщили приятную новость: его просьба удовлетворена. В скором времени на Вычегду будет направлен особый отряд.

Решив отметить это событие, он вспомнил своего покровителя, князя Гарина. Позвонив в комендатуру контрразведки, Латкин разыскал князя, и попросил принять его. Договорились встретиться в ресторане «Арктика». Гарин предупредил, что в ресторане надо заранее занять столик — ближе к эстраде.

2

Кудрявый разбитной извозчик Митька Гернет — обрусевший голландец — мигом домчал Латкина на своей пролетке «на дутиках», с мягкими рессорами.

В ресторане Латкина встретил веселый гул. Зал был полон, но Латкин все же разыскал свободный столик возле эстрады.

Выступал цыганский хор. Молодая цыганка, увешанная монистами, задорно вскрикивала высоким гортанным голосом, трясла плечами и била в бубен.

Наконец в дверях появился Гарин.

— Добрый день, Степан Осипович! — приветствовал он Латкина. — Цыганами увлекаетесь? Настоящие цыгане — в столице! Здесь балаган… — Выпив залпом бокал вина, Гарин устало сказал — Тяжело работать. Допросы, допросы! Приходится вытягивать каждое слово. Отвратительный народ! Хамье!.. Были на параде?

— Внушительно, — сказал Латкин с увлечением, — танки, аэропланы!..

— А как главнокомандующий?

— Напористый, хотя и молодой… Именно тот, кто нам нужен.

Разговор зашел о Керенской.

— Мы знакомы по Петрограду, — щуря подслеповатые глаза, рассказывал Гарин. — Женщина энергичная, любила соваться не в свои дела и даже занималась переговорами с послами через голову мужа. Гм-гм… Надо сказать, Александр Федорович все же больше был артистом, чем государственным деятелем. По этой причине и докатились мы до такого состояния: все перемешалось, сбилось, расстроилось, ничего не поймешь. Сам же смылся, предоставив нам расхлебывать отвратительную кашу.

Гарину было около пятидесяти, но выглядел он значительно старше. Глаза потускнели, точно у старика. Выбритая до блеска голова была похожа на гусиное яйцо, к которому приставлены торчащие уши. В каждом его движении сквозило барство.

В ресторане становилось оживленнее. Цыганок сменили полуголые танцовщицы. Они так лихо виляли бедрами и взмахивали ножками, что офицеры, сидящие ближе к эстраде, встали, как по команде, и, громко аплодируя, кричали «браво!».

Танцовщицы произвели впечатление и на князя Гарина. Он, томно улыбаясь тонкими губами, сдержанно зааплодировал, слегка касаясь ладони кончиками пальцев. Латкину особенно понравилась белокурая танцовщица, чем-то напоминавшая усть-сысольскую купчиху Суворову.

Недалеко от эстрады остановился пехотный капитан. Он оглядывался, выискивая свободное место.

— Здравия желаю! — хрипловатым баском поздоровался он с Гариным.

— Присаживайтесь! — кивнув на свободный стул, предложил князь. — Знакомьтесь: господин Орлов, а это господин Латкин, чиновник по особым поручениям.

— Рад познакомиться! — звякнул шпорами Орлов и мгновенным взглядом будто вывернул наизнанку Латкина. — Слыхал о вас, знаю.

— Мы обмываем его новую должность при губернаторе. Прошу, капитан, поддержать нас! — предложил князь, движением брови подзывая официанта.

— Весьма рад! — буркнул Орлов, усаживаясь.

Гарина нисколько не смутило суховатое обращение бывшего жандармского ротмистра.

Официант поставил новый прибор и наполнил бокал ромом. Орлов осушил его, не поморщившись. Стал лениво закусывать.

Латкин, выждав немного, обратился к нему:

— Смею спросить, где вы могли обо мне слышать, господин капитан?

— В штабе. Вы подавали правительственному комиссару докладную записку?

— Да, я писал, — сказал Латкин.

Орлов повернулся к Гарину.

— Вы позволите, князь?

Тот, занятый эстрадой, бросил коротко:

— Прошу вас. Не стесняйтесь…

— Нам следует ближе познакомиться, — глухо, с хрипотцой сказал Орлов Латкину. — Будем вместе сотрудничать. Если не трудно, изложите основные положения вашей докладной. На что вы рассчитываете?

— Я прошу направить в Вычегду вооруженный отряд. Дело в том, что в Усть-Сысольске у меня есть надежные люди, которые помогут нам взорвать оборону города изнутри… Это не считая тех сил, которые примкнут к нам, как только большевики будут изгнаны.

Капитан Орлов молчал, что-то обдумывая, потом сказал:

— Решено послать туда отряд. Командовать поручено мне.

— Правда? — Латкин, схватив руку капитана, горячо ее пожал. — Позвольте узнать: большой отряд? Когда выступать?

— Отряда еще нет. Его надо создать. Будем вербовать добровольцев. Желательно из зырян. Отряд будет назван особым вычегодским. Вам придется помочь в формировании отряда…

— Приложу все силы! Но где найти добровольцев?

Орлов сдвинул лохматые брови:

— Где? Тюремные камеры переполнены пленниками и другим народом. Пообещаем хороший паек, жалованье, обмундирование, льготы и прочее. Думаю, найдутся желающие обменять тюрьму на отряд. Главное, создать ударную единицу! Начнем действовать, примкнут новые силы. Вы же пишете в своей докладной, что там нас ждут.

— Народ примкнет, но понадобится оружие.

— Оружием и прочим снабдят союзники.

— Тогда смею заверить, нас примут с хлебом-солью, с колокольным звоном.

Латкин стал излагать, на какие силы он рассчитывает, упомянул о капитане Прокушеве, о Союзе духовенства и мирян, которым руководит Потопов, высказал несколько соображений, где и какими дорогами лучше двигаться отряду.

— Господа! Предлагаю выпить за победу! — закончил разговор Латкин.

Позже Латкин, довольный и словно помолодевший, разыскав белокурую танцовщицу, кружился с ней между столиками в вальсе.

— Белокурая русалочка, фея, мечта, ничего для тебя не пожалею, ничего, — шептал он.

3

Хороши последние августовские дни на севере! Днем на солнце припекает, на полях теплынь, а в лесу разлита прохлада.

Особенно приятно в сосновом бору, гулком и светлом. Сосны тут прямые, высокие, чуть покачивают вершинами, словно перешептываясь о чем-то между собой. Аукни — со всех сторон, передразнивая тебя, отзовется лесное эхо. А спустишься к болоту, там морошка стелется пестрым ковром, ягоды желтые, сочные, спелые.

…Жарко. В горле пересохло, напиться бы.

В низине, заросшей темно-зелеными пихтами, журчит ручеек, ныряет под замшелую колодину и бежит дальше. А Проне так хочется пить! Он тянется пересохшими губами к холодной воде, пьет и никак не может напиться… И вдруг оглушительный удар грома. Потемнело все вокруг, дышать трудно и тяжко. Парень хочет вскрикнуть — и не может.

…Открыл глаза, приподнял голову. Пробуждение было безрадостным: грязные нары, обитая железом дверь, на окнах решетки. Да, он не в родной парме, а в архангельской губернской тюрьме. И не гром грохочет, а тюремщики в тяжелых сапогах с подковами топают по гулким коридорам, с шумом открывают и захлопывают двери камер.

— Опять, видно, контрразведчики шныряют, — прислушиваясь к глухому шуму, сердито сказал рабочий в замасленной куртке.

— На Мхи^[15] отбирают, — отозвался с нар другой, в форме железнодорожника. — Одна у них работа…

В тесной, сырой камере их девять человек: красноармейцы, рабочие, железнодорожники. Все они избиты, лица в багровых кровоподтеках. И одежда коробится от спекшейся крови. В углу на нарах стонет совсем еще молодой паренек. Он лежит пластом, надрывно кашляет и отхаркивается кровью.

Прислушиваясь к тяжелым шагам охранников, Проня вспомнил вчерашний допрос в тюремной канцелярии. Там были двое из контрразведки: английский лейтенант Бо, неплохо говоривший по-русски, и капитан Гарин.

— Кто ты такой? — спрашивал Гарин. Лейтенант вертел в руках стек и курил сигарету. — Как звать тебя?

— Юркин. Прокопием прозываюсь. Пронькой.

— Разведчик?

— Я темный зырянин, по-нашему — коми. — Пронька шмыгнул носом и утерся кулаком. — Не шибко понимай по-русски, знай только «Отче наш» да «Дева днесь». Хочешь — могу говорить молитву…

— А крест есть? Покажи крест!

— Крест? Был, да оторвался. Один ваш солдат брал меня в плен. Так шибко дернул — шею чуть не сломал. Он и оторвал. А крест был. Такой большой да медный! Еще бабушка надевала. Говорила: не теряй, дитятко! Вот и не теряй! Ваш солдат такой сердитый, вроде медведя, так ляпнул!..

— Молчать! Хватит молоть, болван! — оборвал его Гарин и брезгливо передернул плечами. Кивнул головой в сторону простоватого на вид Проньки, сказал лейтенанту: — Чурбан осиновый! Самоедина!..

Лейтенант заглянул в бумагу на грязном тюремном столе и сухо бросил:

— Согласно донесению — разведчик…

Со стеком в руках он подскочил к Проне и, уставив на него колючие глаза, закричал:

— С каким заданием был послан? Отвечай!

— Куда посылали? Вызвали, сказали: иди, Юркин, походную кухню искать, в лесу потерялась. Кухню Пронька любит, там вкусный каша варят. И пошел. А там ваши повстречались…

А было так: посланный в разведку, он шел впереди отряда дозорным. Встретив в лесу группу солдат без погон, он принял их за красноармейцев. Особенно его ввел в заблуждение один из них с сумкой с красным крестом, которого Проня принял за своего санитара, и, не опасаясь, пошел к ним навстречу. Свою ошибку он понял лишь тогда, когда белогвардейцы, звякнув затворами, крикнули:

— Руки вверх! Бросай оружие!

Солдат с санитарной сумкой выбил из его рук винтовку, ударил прикладом в грудь. Проня полетел на землю. Он пытался вытащить гранату, висевшую на поясе, но на него навалились, стукнули прикладом по голове, и он потерял сознание. Когда очнулся, все было кончено: товарищи, отстреливаясь, успели скрыться. Проня остался в руках вражеских солдат. Вместе с другими пленными его на пароходе привезли в Архангельск и бросили в тюрьму.

На допросе он ничего лучшего не смог придумать, как сочинить историю с пропавшей кухней. Если уж так глупо попал в руки врага, то пусть за дурачка и сойдет. А он умел прикидываться глуповатым — жизнь в чужих людях всему научит. Сумеет ли он провести контрразведчиков — неизвестно. Но Проня понимал, что должен твердо держаться придуманной им истории, иначе его, как и многих других, немедленно увели бы за город, на болото у Немецкого кладбища. Там не одну сотню людей расстреляли.

Все это знал Проня от товарищей Так он и держал себя — прикидывался глуповатым. Однако английский офицер неплохо знал свое дело, он не верил Проне и продолжал выпытывать:

— Кто ваш командир?

— Командир? Есть какой-то! Лицо худое. Зовут как — не знаю. Незнаком с ним. Где мне все знать?

— Не знаешь? Прикажите пощекотать его, капитан! Может, вспомнит…

Проню били, выворачивали руки, пинали сапогами в лицо, в грудь. Лейтенант под конец вышел из себя и огрел стеком так, что левая рука Прони повисла, как плеть. И все же Проня ничего не сказал.

Время тянулось мучительно медленно. Внезапно загремел замок. В камеру вошли тюремщики, заорали:

— Встать! Построиться вдоль нар! Будет говорить большой начальник.

Стащили с нар и молодого красноармейца, стонавшего в углу. Вошел человек в легком дорогом пальто, в шляпе. Проня взглянул на него и глазам не поверил: Латкин!

«Чудеса! — с удивлением подумал Проня. — Как же он попал сюда? И что ему здесь надо?..»

Но Латкин вскоре сам выложил, зачем он пожаловал. Свою речь он закончил призывом:

— …Формируется особый вычегодский отряд, записывайтесь в него! Командует отрядом смелый и отважный капитан. Вам дадут хорошее жалованье, отличный паек, новое обмундирование… Старые грехи простят… Отряд идет освобождать коми край. Поэтому в первую очередь будем записывать зырян. Есть желающие?

Латкин окинул заключенных пристальным взглядом, его рыжие брови поползли вверх, он выжидающе молчал. Обитатели камеры тоже молчали. Заметив среди заключенных Проню, Латкин на миг задержал на нем свой взгляд.

— Нет желающих? — строго спросил он. — А вот с тобой, парень, я встречался в Усть-Сысольске. Ты приходил в управу? Хлеб выпрашивал?

— Неужто это вы, господин Латкин? — На лице Прони — глуповатая радость.

— То-то же… Ну как? Будешь записываться в отряд?

— Я? Да нет, пожалуй…

— Почему?

— Сам видишь, господин начальник, какой я вояка. Руку не могу поднять, сломали.

— В госпиталь направим, вылечат. Через недельку снова станешь солдатом. Рука не беда. Было бы желание…

— Оно, конечно, так, господин Латкин, но опять же нутро мое крестьянское, чужой хлеб не принимает. Вам, видать, английские галеты впрок идут. Вон как раздобрели. А мое нутро — хоть тресни: не принимает.

Латкину словно горячей золой бросили в глаза. Забегал по камере:

— Комедию ломать вздумал? Забыл, с кем разговариваешь? Да я тебя…

Раздался звон шпор. В камеру стремительно вошел Орлов в светло-серой шинели штабного офицера и в лихо заломленной фуражке, с папиросой в углу рта. За ним следовал Гарин.

— Что случилось? Почему шум? — спросил Орлов.

Все молчали.

У Орлова нервно дернулась щека, угрожающе шевельнулись усы.

— Надеюсь, вам все ясно растолковали? Кто согласен в особый вычегодский добровольческий отряд? Желающие — два шага вперед!

Люди стояли неподвижно. Никто из девяти человек не двинулся с места.

Орлов круто повернулся к Гарину:

— Господин капитан! Можете распорядиться…

Гарин, взяв у тюремного надзирателя список арестованных, стал вызывать:

— Бусыгин!

Железнодорожник переступил с ноги на ногу.

Гарин искоса взглянул на него.

— Списать… Коноплев? К тюленям!.. Соснин?.. Это ты? Списать!..

Так он перебрал всех, последней он назвал фамилию Прони.

— Его величество туземный кашевар, так, кажется?

— Разрешите попросить вас «командировать» его к тюленям, — произнес Латкин.

— О’кей! — протянул на американский манер Гарин. — Можно и так!

Он повернулся спиной к Проне и вышел. За ним последовали и остальные.

4

Холодным осенним днем в трюме грязного пароходишка Проню вместе с другими арестованными привезли на остров Мудьюг, расположенный в Двинской губе Белого моря. Интервенты использовали остров, разместив на нем ссыльно-каторжную тюрьму. Бежать отсюда было невозможно — кругом вода, безлюдье. Климат суровый: холодные ветры, зимой — метели. В том царстве льда и снега человек при плохом питании и тяжелой, изнурительной работе долго не выдерживал.

Каторжная тюрьма на острове Мудьюг была организована интервентами летом 1918 года, когда английская губернская тюрьма, каменные подвалы таможни идругие застенки уже не вмещали арестованных.

С очередной партией смертников сюда попал и Юркин.

С тоской Проня оглядывал незнакомый остров.

Над островом сумрачное, неласковое, но такое родное северное небо! Чайки с тоскливым криком носятся в туманной пелене моросящего дождя. Видны дозорные вышки, крыши бараков. На южном конце острова чахлые деревья.

Шлюпка не могла подойти к берегу. Конвоиры приказали арестованным прыгать прямо в воду. Проня был моложе всех. Он первым выскочил из шлюпки и очутился по пояс в ледяной воде.

Выбравшись на сухое место, Проня почувствовал, что закоченел. Стараясь согреться, он топтался на месте, подпрыгивал, разминался. Все заключенные сбились в кучу, чтобы согреть друг друга. Бородатые конвоиры орали:

— Прекратить возню! За нарушение порядка — расстрел… Равняйсь! Шагом марш!..

Голодные, закоченевшие люди, еле передвигая ноги, направились в лагерь, обнесенный двумя рядами колючей проволоки.

Потянулись жуткие дни каторжной жизни. Проня даже предполагать не мог, что ему доведется испытать такой ад. Выполняли бессмысленную и изнурительную работу. По всякому поводу заключенных безжалостно избивали, морили в карцере. Спали они на голых нарах — не разрешалось подстилать под себя ни травы, ни мха. Запрещалось даже разговаривать друг с другом.

Такие порядки установили интервенты. Затем охрана острова была передана белогвардейцам. В охрану подобрали тех, кто отличался особой жестокостью. Возглавлял этот лагерь бывший начальник сибирской каторжной тюрьмы палач Судаков, не расстававшийся с увесистой дубинкой.

— Я здесь царь и бог! Что хочу, то и сделаю с вами! — в исступлении кричал он заключенным.

Как-то раз Проня подвернулся палачу под руку. Случилось это ночью. Кто-то стрелял прямо по баракам. Вскоре в помещение ворвалась банда тюремщиков во главе с Судаковым.

Начальник тюрьмы приказал вынести убитых и раненых и обыскать помещение. Он любил подобным образом забавляться по ночам, вот так неожиданно ворваться к спящим людям и перевернуть все вверх дном. Теперь же Судаков, по-видимому, опасался побега заключенных и обыск производил особо тщательно. Заметив торчащий в стене гвоздь, Судаков схватил его сильными пальцами, раскачал и выдернул. Набросился на Проню.

— Гвозди вздумал вытаскивать!

— К гвоздям я не притрагивался! Ты же сам вытащил! — защищался Проня.

— В пререкания вступаешь, собака! — Судаков ткнул Проню дубинкой в грудь. — Бежать собрался!

Говори, с кем готовишь побег? В карцер! На двенадцать суток!

В карцере Проня жил, как в кошмарном сне. Это была яма без окон и без нар. В ней было холодно, как в леднике. Ни присесть, ни прилечь.

В долгие часы одиночества он думал о том, как нескладно сложилась его жизнь, как мало успел сделать. Вспоминал товарищей. Не раз вспоминал о Домне. Нравилась она Проне. До самого Питера дошла в поисках своего счастья!

«Где она теперь? Что делает? — думал он. — Ей и в голову не придет, где я сейчас».

На третий день пребывания Прони в карцере к нему втолкнули пожилого, изможденного мужчину.

— Кто ты, друг? — негромко спросил Проня, когда дверь захлопнулась.

— Мартынов моя фамилия… — с трудом переводя дыхание, отозвался мужчина.

— Мартынов?.. Василий Артемьевич? — От неожиданной радости у Прони перехватило дыхание.

— Я Мартынов. А кто ты? Откуда меня знаешь?

— Откуда знаю? — Проня обнял Мартынова, прижал голову к его груди и зашептал: — Помнишь, Василий Артемьевич, берег Сысолы у Красного яра, костер под Кочпоном?.. Ты читал нам статью Ленина. Потом хлебали уху из котелка. Такая была вкусная уха. Помнишь?..

— Постой, парень! На берегу Сысолы? Уха? Верно, хлебал уху… Проня Юркин?

— Я, Василий Артемьевич!

Они крепко обнялись.

— Изменился, не признал тебя, Проня, сразу. Встретились мы с тобой, надо сознаться, в безрадостном месте. — Мартынов погладил парня по голове и тяжело вздохнул. — Одно меня радует. Если ты здесь, значит, крепко наперчил белогвардейцам.

— А я жалею, что мало их, гадов, переколотил. Глупо в руки попался…

Он рассказал Мартынову, как все это произошло.

— Попался, как кур во щи… — закончил он сердито.

— Впредь, парень, наука, — утешил его Мартынов. — В другой раз будешь умнее.

— Теперь все, Василий Артемьевич… Живым отсюда не выбраться.

— Заранее нечего себя хоронить. Бороться надо до последнего вздоха! Я старше тебя, но надежды не теряю.

Обнявшись, согревая друг друга теплом своих тел, они заснули.

Холодный и сырой карцер породнил их. Проня теперь знал о Мартынове все: как после Февральской революции работал он на лесопильном заводе в Архангельске, был комиссаром, боролся за Советскую власть на севере. Но пришли интервенты. Мартынов ушел в подполье, его выследили, поймали.

Незадолго до выхода из карцера Мартынов рассказал Проне, что в лагере готовится массовый побег.

— Хочешь бежать вместе с нами? — спросил он Проню.

— Еще бы! Я давно думаю об этом. Да разве одному выбраться?

— В одиночку трудно. А если всем дружно — можно!..

С тех пор Проня жил мыслью о побеге.

5

После выхода из карцера Мартынов и Проня почти не встречались: их содержали в разных бараках. Парень приуныл. Ему казалось, что побег, о котором сообщил Мартынов, по-видимому, не сумели подготовить.

А в лагере готовилось восстание. Предполагалось напасть на охрану, захватить пулеметы и с боем прорваться к своим, к частям красных. Но среди заключенных нашлись провокаторы. И хотя они толком ничего не знали, все же сумели сообщить Судакову, что заключенные о чем-то шепчутся по углам.

Судаков совсем озверел, лютовал день и ночь устраивал внезапные обыски. Некоторых схватили по подозрению, бросили в карцеры. Других отправили в Архангельск на допросы. Мартынов и Проня спаслись благодаря карцеру, куда попали до этих событий. Заключенных на острове стали содержать еще строже. Весь лагерь разбили на роты, взводы и десятки.

Миновала поздняя осень, надвигалась зима. Ее холодное дыхание обжигало лица и руки заключенных. Жизнь в лагере стала совсем невыносимой. Одежда на заключенных износилась. Многие ходили босиком, харкали кровью, умирали от истощения и холода.

Дальше ждать было нельзя. Надвигалась зима. Если не убьют палачи, обязательно доконают тиф и цинга. Обдумав все это, Проня решил не ждать… Пуля так пуля. Конечно, обмануть бдительность охраны и скрыться — дело нелегкое. Еще труднее перебраться на другой берег, который отсюда не виден. Да и как? Только вплавь. А вода холодная, и плыть будет трудно. Но ведь Проня — моряк, в годы войны вдоль и поперек избороздил Балтику.

Проня стал готовиться к побегу самостоятельно. Каждый день по совету Мартынова он оставлял из своего скудного пайка одну галету и прятал в укромное место: в дороге каждая крошка пригодится.

Однажды вечером Проня пошел к бочке с водой, чтобы напиться, обмануть свой пустой желудок. К нему неожиданно подошел высокий худой парень. Зачерпнув ржавой банкой воды, он шепнул:

— Завтра будь готов… Услышишь стрельбу — кидайся на стражу. Собираться на берегу…

Мысли о близком освобождении и напряженное ожидание сигнала так взволновали Проню, что в эту ночь он почти не смыкал глаз.

Наступило утро, хмурое и туманное, утро поздней осени. День начинался, как обычно: людей стали выводить на работу.

И вдруг прогремел выстрел. Затем еще. Весь лагерь забурлил. Заключенные бросились на своих истязателей, отняли ружья. Групаа заключенных направилась к караульному помещению. Стащили с дозорных вышек часовых. Схзатка была короткой. Но полностью овладеть лагерем восставшим не удалось. Растерявшаяся вначале, хорошо вооруженная охрана быстро пришла в себя и отбила атаку. Человек пятьдесят восставших, пользуясь неразберихой, вырвались из лагеря и успели добежать до берега. Там стояли карбасы, на которых крестьяне привезли сено для казенных лошадей.

В толпе отчаянных смельчаков был и Проня. Прибежав на берег, он огляделся: Мартынова не было.

«Неужели погиб?» — подумал он.

С ближнего карбаса его торопили:

— Хочешь жить — садись поскорее, пока охранники не нагрянули!

Вдруг он заметил, как со стороны лагеря, из низинки, выбрался человек и, прихрамывая, заковылял по песку к карбасам.

— Василий Артемьевич! — радостно крикнул Проня. — Сюда давай! Скорее!

Он бросился к Мартынову, подхватил его под Руку.

Мартынов тяжело дышал. Крупные капли пота сбегали со лба.

— Что случилось? Ранили? — спросил Проня, обняв друга за плечи и помогая идти к берегу.

— У главных ворот осталось человек десять убитых и раненых… Меня пуля задела в ногу… Кость, видно, цела. Перевязать бы…

— Скорее в лодку! Нас торопят, можем не успеть!

— Идем!.. — Но силы оставили Мартынова. Если бы Проня не поддержал его, он тут же свалился бы на песок.

Проня с трудом взвалил Мартынова на плечи и почти бегом донес до ближайшего карбаса, затем забрел в воду и стал выталкивать грузную посудину на глубокое место.

— Полный вперед! — крикнул он, вскарабкавшись на карбас.

Сидевшие на веслах неслаженно, но сильно налегли— карбас заскользил к берегу, смутно вырисовывавшемуся в серой утренней дымке.

Остров смерти остался за спиной.

Трудная осень

1

В это утро Домна проснулась у себя в деревушке в постели матери.

— Мамук! Уже утро? — спросила она.

— Спи, детка, спи. Полежи еще со мной рядом! — ласково отозвалась мать.

— На работу бы не опоздать, — забеспокоилась Домна и поверх спинки деревянной кровати взглянула в окно. Оно было черное, рассвета еще не чувствовалось. Слышно было, как посвистывал холодный осенний ветер.

— Ах, какая ты теплая, мамук! — прижимаясь к матери, прошептала Домна и подумала с горечью: «Кто знает, когда еще удастся снова изведать домашнего уюта, материнской ласки? Может случиться, что не скоро встретимся…»

Закрыв глаза, Домна притихла под негромкий говорок старушки матери:

— Ты, доченька, поспи еще. Разбужу, не бойся. Девичий утренний сон сладок. А мне что-то не спится и теперь не уснуть. Полежу еще с тобой чуточку и встану печку топить, завтрак тебе готовить.

Домна, не открывая глаз, улыбнулась, подумала с нежностью: «Хитришь, мамочка! Знаю — не засыпала, а говоришь — выспалась. Ох, сколько я тебе причиняю беспокойства!..» Она плотнее прижалась к матери, наслаждаясь счастливыми минутами, так редко выпадавшими на ее долю за последнее время.

Лежать в материнской постели было и сейчас так же приятно, как в детстве, словно вновь вернулось оно. «Ах, годы детства, где ты, майбыр — мое счастье?..»

Домна лежала, стараясь заставить себя ни о чем не думать. Но события последних дней не выходили из головы. Едва успели отпраздновать годовщину Октябрьской революции, как стало известно, что из лесов Удоры вышел отряд белогвардейцев. Отряд захватил город Яренск, занял село Айкино на Вычегде и движется на Усть-Сысольск. По слухам, возглавляли банду Латкин и жандармский капитан Орлов. Кровавый след тянулся за бандой. Каратели хватали сторонников Советской власти, пытали их, мучили, заживо закапывали в землю, расстреливали…

Усть-Сысольск переживал тревожные дни. Ревком, организованный, как только стало известно о движении белой банды, ввел в городе осадное положение. Всех коммунистов объявили мобилизованными. Оружия не хватало — оно было отправлено еще раньше на другие фронты. По приказу ревкома немедленно приступили к сбору охотничьих ружей, берданок. В помещении профтехшколы организовали отливку пуль из свинца. Навстречу банде был спешно отправлен отряд красноармейцев под командой помощника уездного военкома Прокушева, в прошлом штабс-капитана.

Лежа в постели, Домна вспоминала, как всем городом провожали этот отряд к речной пристани. Отряд погрузился на буксирный пароход «Иртыш» и отправился вниз по реке. Стояли первые морозы, по реке плыло густое сало, вот-вот мог ударить ледостав.

Отряду было приказано: пока есть малейшая возможность, пока колеса парохода не обледенеют окончательно — плыть!

Большие надежды возлагались на этот отряд. Он должен, обязан остановить врага, не допустить захвата Усть-Сысольска.

Проводив красноармейцев, ревком приступил к формированию отряда добровольцев-партизан, чтобы иметь под руками хотя бы какую-нибудь силу для охраны города. В отряд записалась и Домна. Ее отговаривали: не бабье, мол, это дело. Но Домна настояла на своем.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — сказали ей в ревкоме.

Вчера вечером Домна пришла к матери и рассказала о своем решении.

— О господи! Зачем ты это сделала, доченька? — забеспокоилась мать: слезы побежали по ее сухим морщинистым щекам.

Домна утешала ее как могла:

— Мамук, не плачь. Не надо! Вот увидишь, все будет хорошо: прогоним беляков, снова вернусь к тебе, и будем жить да радоваться. Не сердись, родненькая.

Но материнское сердце словно предчувствовало беду.

— Тебе же, мое дитятко, только двадцать с небольшим! Вся жизнь впереди. Разве можно так испытывать свою судьбу, играть ею?

Домна стояла на своем:

— Пойми, дорогая, если я не пойду, другой не пойдет, третий откажется — кто будет бороться с врагом? Не идти мне никак нельзя! И ты меня не удерживай и себя не терзай напрасно. Зачем слезы лить?

«Может, лучше было не говорить матери? — раздумывала теперь Домна, лежа рядом с ней в постели. — Видать, всю ночь, бедная, глаз не сомкнула».

Но и не сказать матери о своем решении было нельзя. Кто знает, что ждет впереди.

Жила Домна в городе, работала курьером в уземотделе, иногда помогала уборщице. События, как вода в половодье, захватили ее, и теперь словно на стремнине: каждый день приносил что-то новое, еще не изведанное, от которого никак не останешься в стороне.

Она была приветливой, расторопной, исполнительной, ни от каких поручений не отказывалась. Любили ее за прямоту и честность, за живой, веселый нрав. Ей частенько поручали проводить беседы среди женщин о революционной борьбе рабочего класса, о задачах Советской власти. Домна очень серьезно относилась к своему поручению: в свободное время она читала брошюры, свежие газеты. И всегда-то деятельная и жадная до знаний, теперь, став комсомолкой, она стала особенно дорожить каждой свободной минутой, она словно стремилась наверстать упущенное.

После работы она теперь бежала в городской клуб или Народный дом. Там всегда было что-нибудь интересное, приходило много молодежи. Домна успевала бывать везде: на военных занятиях, субботниках, митингах. Всей комсомольской ячейкой (она была еще Немногочисленной в городе) собирали теплые вещи для бойцов Красной Армии.

В те дни на страницах газет пламенели призывы:

«Рабочие! Крестьяне! Красноармейцы! Вступайте в ряды Коммунистической партии!» Домна подала заявление. Это были самые значительные и счастливые дни в ее жизни. Могла ли она теперь жить в материнском гнезде, пусть уютном и ласковом, но ставшем для нее тесным?

Об этом думала она, нежась в постели матери. Но едва забрезжил рассвет, была уже на ногах.

— Ну, мама, будь счастлива! Не горюй! Сестра скоро вернется, тебе будет веселее! Не плачь, дорогая, не терзай свое и мое сердце!.. Прощай! До следующей встречи, мама!

Грустно улыбнувшись, Домна вытерла слезы, побежавшие по материнскому лицу, обняла мать, прильнула лицом к ее щеке, поцеловала, еще раз заглянула в глаза и выбежала из избы; по ступенькам крыльца простучали каблуки ее сапожек.

Когда мать вышла вслед за ней, Домна была уже на дороге. Словно прощаясь, обернулась она на мгновение, посмотрела на свою избенку. Потом махнула рукой и крикнула весело:

— Иди в дом, мама! Простынешь…

Еще раз взмахнула рукой и побежала к городу.

Холодный осенний ветер мел поземку. Когда Домна добежала до поворота, налетел вихрь и, высоко взметнув снежную пыль, сплошной пеленой скрыл дочь от матери.

Когда снежный вихрь промчался, Домны уже не было, словно он умчал ее с собой в неведомую даль.

2

В город Домна успела к началу работы. Разделась, поправила волосы, повязала кумачовую косынку, подышала на руки, согревая их; потерла щеки, горевшие от холода, и еще раз оглядела себя.

Рабочий день начался обычно. Сотрудники уземотдела разошлись по местам. Застучала пишущая машинка. Зазвенел телефон. В пропахшем табачным дымом помещении появились первые посетители.

Среди них Домна заметила мужика в шапке-ушанке из оленьего меха, какие шьют на Ижме и Печоре. Мужик смущенно топтался у порога.

— Здесь помещается уземотдел? — спросил он у Домны. Что-то знакомое показалось ей в его певучем верхневычегодском говорке. Вглядевшись, она узнала его:

— Здесь, дядя Микул! Присаживайся, отдохни, погрейся у нас, — придвигая свободный стул, предложила Домна. — Какими это ветрами занесло тебя к нам?

— А, Домна, старая знакомая! Здоровье тебе! По общественным делам я, доченька… Никак, здесь работаешь?

— Здесь.

— Вот как славно получилось, знакомого человека встретил. — Микул снял шапку, поправил бороду корявыми пальцами; тускло блеснуло широкое самодельное медное кольцо, словно вросшее в тело.

— Не могу ли я чем помочь тебе, дядя Микул? — предложила Домна. — Что за дела заставили тебя ехать в такую даль?

— Хочу самого главного повидать, разговор есть. Дело большое.

Викул Микул пытливо взглянул на Домну, словно оценивая, стоит ли ей рассказывать про свои заботы.

— Видишь ли, касатка, мы у себя организовали коммуну! — присев на краешек стула, начал рассказывать он.

— Коммуну? Хорошее это дело, дядя Микул! Расскажи.

— Мы только еще сорганизовались. Хвалиться пока нечем.

— А как назвали коммуну?

— «Красной звездочкой»… Теперь во многих местах появились коммуны. И мы решили жить по-новому. В одиночку, однако, нашему брату не выбраться из нужды. Но для коммуны нужна земля, а односельчане говорят: сами себе разделайте пашню и сейте. Шумели, спорили, так ни к чему и не пришли.

Не дали нам землю собственники! Просили мы отнятые у богатеев наделы. Мы не отказываемся и лес корчевать, и новые участки осваивать, но ведь это не так скоро делается. Коммуне надо помочь стать на ноги. Может, здесь за нас слово замолвят, как ты думаешь, дочка? Да и другое еще есть дело: оружия хотим попросить. Чем будем защищаться, если белые нагрянут? А слухи ходят — они на Печоре появились и на Ижме тоже. До нас не так далеко.

Домна быстро встала:

— Пойдем, проведу к начальнику!

Они вошли в кабинет.

Первое, что бросилось в глаза Домне, — это озабоченное лицо начальника уземотдела, явно чем-то встревоженного. Все же он выслушал Викул Микула.

— Видите ли, какое дело, товарищ, — сказал начальник. — Уземотдел, конечно, постарается помочь вам получить землю, но пока придется подождать…

— Зачем ждать? Нам надо навоз возить на поля. Весной сеять собираемся, — возразил Викул Микул.

Но начальник движением руки остановил его.

— Понимаю, дорогой, все понимаю. Но выслушай сначала меня: только что поступил приказ ревкома— готовиться к эвакуации. Все городские учреждения будут вывезены. В Усть-Выми белые…

— Белые? — воскликнула Домна. — А как же отряд Прокушева, посланный из города?

— Прокушев оказался изменником, перешел на сторону белых.

— Изменил? — У Домны перехватило дыхание. — Поганая тварь!..

Сник и Викул Микул.

— А что в верховье Вычегды, не известно? — спросил он начальника уземотдела.

— В Помоздино тоже белые, с Печоры пришли. Они с двух сторон наступают. Видать, действуют продуманно… Так вот, дорогой, сам понимаешь, пока придется другими делами заниматься: воевать!

— Вот и я насчет оружия хотел слово замолвить. Дайте нам оружие!

— У нас самих почти ничего нет. Обратись в военкомат, сходи в ревком. Возможно, найдут, чем с вами поделиться, — посоветовал начальник и торопливо попрощался с Викул Микулом.

— Ах, беда-лебеда! — надевая шапку-ушанку, сокрушался Викул Микул. — Где же найти мне ревком?

— Пойдем, дядя Микул, провожу, — предложила Домна.

Выйдя с Викул Микулом на улицу, Домна заметила, как резко изменился ритм жизни в городе. По улицам сновали люди, повозки. Многие учреждения уже уезжали. Шум, сутолока, беготня.

Домна еще надеялась, что беда минует город. Но последняя надежда рухнула — купеческий сынок Прокушев сделал свое черное дело.

Домне не раз приходилось в военкомате видеть Прокушева. «Кто бы мог подумать, что этот человек ведет двойную игру? Человек как человек, ничего особенного, казалось, в нем нет, на вид скромный и тихий. А на деле вон кем оказался, нож в спину всадил!» — размышляла удрученная горем девушка.

Проводив Викул Микула до ревкома, она бегом вернулась в уземотдел и принялась помогать упаковывать имущество учреждения, выносить вещи во двор. На глаза попалась разносная тетрадь, валявшаяся на полу в куче небрежно брошенных бумаг.

Домна подняла тетрадку, отряхнула от пыли, спросила у проходивших мимо сослуживцев:

— А это куда?

— Что это? — Мужчина в коротком пальто с поднятым воротником остановился. Их глаза встретились. Домна узнала сына Потопова, недавно устроившегося в уземотдел на работу. Тот повертел в руках тетрадку, сморщил узкое прыщеватое лицо, равнодушно бросил:

— В печку…

— В печку? — растерянно повторила Домна, провожая глазами Потопова.

Домна с тоской смотрела на разносную книгу, полистала, увидела свои записи. Это она училась письму, набивала руку. И обычные эти записи почему-то показались ей дорогими. А теперь все в печку, в огонь…

Над притихшим в тревожном ожидании городом спускалась ночь. По опустевшим улицам рыскал холодный ветер, метался по широкой базарной площади, наметая свежие сугробы снега, безжалостно трепал в городском саду обледенелые ветки голых березок.

Весь день, до наступления темноты, город покидали подводы с грузами и людьми. Как только схлынул этот поток беженцев, улицы города стали пустынными, осиротевшими. Кругом ни души. Лишь изредка прошагает патруль, или промчится верховой связной, или же проедут, догоняя обоз, тяжело груженные замешкавшиеся подводы.

В эту неприветливую вьюжную ночь даже собаки, как будто почуяв недоброе, прятались по своим углам, предоставляя вьюге хозяйничать на улицах и перекрестках.

Казалось, город вымер. Но это было не так. В большом двухэтажном купеческом особняке, у Стефановского собора, где размещался уездный комитет партии, люди, поднятые по тревоге, готовились к схватке с врагом. Здесь и с наступлением ночи было так же людно, как днем. Кроме членов ревкома, тут собрались коммунисты и комсомольцы города. Среди них еще очень юные, почти подростки, и старики, способные держать в руках оружие. Тут же было несколько женщин и девушек, с ними Домна.

В переполненных комнатах тесно, жарко и душно, окна плотно занавешены. Под потолком плавают густые клубы махорочного дыма. Лампы горят неровно и тускло, словно в тумане.

Люди, утомленные за день, разговаривают сдержанно, вполголоса, чтобы не мешать работать ревкому. В комнату, где заседает ревком, то и дело входят связные с донесениями. Руководители учреждений докладывают о том, как проходит эвакуация, ругают работников утрамота^[16] за неповоротливость, за то, что не смогли своевременно обеспечить подводы для грузов.

Стремительно прошел в кабинет начальник милиции в рыжей кожанке. Он доложил членам ревкома о заложниках, которых решено было направить в Устюг.

— …Взято девятнадцать человек! — И он поименно перечислил задержанных. Это были люди, которых не следовало оставлять в городе: бывшие купцы, урядник, судебный пристав, лесной доверенный с сыном, кожевник, работники управы и некоторые другие видные в свое время чиновники.

— Почему нет среди них Потопова? — спросил председатель ревкома Маегов, рослый человек с густыми черными волосами, в военной форме.

— Потопова не нашли! — виновато развел руками начальник милиции. — Словно сквозь землю провалился…

— Скрылся? Плохо, очень плохо! — недовольно бросил председатель ревкома и пружинистой походкой строевого командира прошагал по комнате.

В прошлом он был учителем, первую мировую войну закончил в чине подпоручика, потом командовал Ижмо-Печорским полком. В город прибыл в отпуск после перенесенной болезни. Как опытного командира и человека проверенного и надежного, уком в сложившейся обстановке назначил Маегова председателем ревкома. И он энергично выполнял свои новые обязанности, хотя выглядел еще неважно— сухо кашлял и был бледен.

— Найти Потопова во что бы то ни стало! — жестко приказал председатель ревкома. — Далеко не ушел, где-нибудь тут скрывается, притаился отче наш!..

В отдельной комнате, превращенной в цейхгауз, оружейники проверяли собранные со всего города ружья, берданки, двустволки центрального боя, заряжали патроны пулями. Делалось все, чтобы партизанский отряд был вооружен и приведен в боевую готовность. Но когда и куда его направят? Эти вопросы волновали многих нетерпеливых, в том числе и Домну. Она пыталась кое с кем заговорить на эту тему, но сухощавый, с небольшими черными усиками наборщик городской типографии Чащин ответил ей назидательно:

— Время придет — скажут. Всему свое время, милая…

А Исаков Ардальон, молодой солдат, который забавлял Домну игрой на тальянке, когда они вместе ехали из Петрограда, подмигнув, спросил шутливо:

— Не терпится, землячка? Пятки зачесались, что ли?

— Руки у меня чешутся, — отрезала далеко не шутливо настроенная Домна.

Парень из Маджи, работник военкомата, улыбнулся ей.

— Думаю, недолго осталось ждать. Скоро придется тебе сменить юбку на штаны.

— Ну и что? Подумаешь, чем вздумал напугать, — вспыхнула Домна. — Надо будет — и штаны наденем. Эка невидаль! Ведь правда, Клавдюк?

Подруга ее Клавдия, вместе с Домной вступившая в комсомол и тоже с нетерпением ожидавшая приказа ревкома, сказала с тревогой:

— Вам все шутки, а я своими глазами видела, когда вносили вещи: были там и штаны, и шапки, и полушубки с шинелями. А ружей сколько натащили!.. Хорошо тебе, Домна, ты умеешь стрелять! А я в жизни не брала в руки ружья. Если дадут, что с ним буду делать?

— Научишься!

Разговор зашел о белой банде, рвущейся к уездному центру, о капитане Орлове, который, по слухам, ее возглавляет.

— Рассказывают, в прошлом он был жандармским ротмистром. Дай волю, таких наломает дров! — сказал молчаливый типографский рабочий Чащин.

— А мне говорили, что он помещичий сынок, откуда-то из Владимирской губернии, — добавил Ардальон Исаков. — Женился на дочери хозяина большого имения под Сольвычегодском. А характером злющий. Жена, говорят, не выдержала, сбежала от него.

— Тогда ясно, как дважды два: спешит завладеть своим имением! — решил Петя Игнатов, совсем еще

Юный городской паренек с широко открытыми глазами и круглым, как колобок, лицом. Домна не раз встречалась с ним на спевках и репетициях. Она знала, что Петя вступил в комсомол вопреки желанию родителей и в отряд записался, не сказав им. От волнения у парня горело лицо. Рассуждал он степенно, ломающимся баском, не хотел казаться юнцом среди взрослых. — Известное дело, такие ради своих барышей готовы на все! Добра не жди от такого человека!

— Что ты хочешь от жандарма? — запальчиво сказала Домна. — Вон, рассказывают разведчики, захватил Айкино, и скольких в проруби утопил! Пес бешеный, а не человек!

— А я что говорю: пуля по нему плачет!

— Ладно, ребятки! — остановил их наборщик и добавил: — Говорят, и Латкин с ним вместе. Он и ведет сюда волчью свору.

— Снюхались, проклятые! Друг друга стоят, — заметил Исаков. — Но не быть по-ихнему! Пообломаем крылья черному воронью.

— Быстрее бы только. А то сколько крови безвинных людей они прольют, — сказала Домна. Она заметила в простенке зеркало, сохранившееся после хозяев, подошла к нему и поправила сбившиеся волосы, встряхнула косынку и вновь ее повязала.

Косынка напомнила ей Питер, Груню, Ткачева, Ксюшу. Вспомнилось, как они провожали ее на вокзал, помогли сесть в поезд, с какой теплотой прощались в последние минуты. Где теперь они, эти славные люди?

Еще летом в последнем письме Ксюша писала, что супруги Ткачевы ушли с рабочим отрядом воевать против Колчака. Ивана Петровича назначили комиссаром отряда, а Груня поехала санитаркой. Сама Ксюша собиралась уехать в деревню — в голодном Петрограде оставаться больше не было возможности…

Домна отошла в сторонку, присела на свободный стул, устало закрыла глаза и с наслаждением вытянула утомленные ноги.

Вот и наступали горячие Дни. Теперь каждый должен показать себя не на словах, а на деле.

С чего же, однако, так бьется сердце?

— Домна, куда ты девалась? — неожиданно послышался голос Клавдии. — Скорее! Велено собираться…

Домна поспешила в большую комнату.

Появились члены ревкома. Партизаны тесно окружили их. Председатель ревкома коротко сообщил о сложившейся обстановке: банда Орлова захватила Яренск, Усть-Вымь, движется дальше. После предательства Прокушева путь белым на Усть-Сысольск открыт. Защищать город нечем, нет ни сил, ни оружия. По сведениям разведки, враг хорошо вооружен, имеет пулеметы, винчестеры. Надо до подхода белых вывезти из города все самое необходимое. Ревком решил выслать вперед для заслона партизанский отряд.

— Отряд выступит немедленно, сейчас же, ночью! — сказал председатель ревкома. — Задача: удержать врага, пока из города не выедет последняя подвода!

— Значит… сдаем город? — спросил кто-то негромко.

— Да, товарищи. Но мы вернемся! — сказал председатель ревкома и, плотно сжав губы, выждал, будут ли еще вопросы. Все стояли молча. И тогда он по-деловому, без напряжения, сказал — С отрядом пойдут только мужчины. Женщины останутся в городе с особым заданием, на подпольной работе, — закончил Маегов.

Услышав это, Домна опешила и вдруг вспылила:

— Постойте!.. Как же так — одни мужчины? Здесь никаких женщин нет, здесь все — товарищи, бойцы революции. И я тоже хочу с оружием в руках защищать революцию! А вы хотите оттолкнуть меня. Не выйдет! Я иду с отрядом!

Маегов улыбнулся:

— Товарищ Каликова, ты правильно, конечно, говоришь. Но отряд идет на выполнение боевого задания, и женщинам лучше остаться. Подпольная работа тоже ответственное и нужное дело.

— Оставьте на эту работу других, а я пойду с отрядом! — И вдруг, словно испугавшись своих слишком резких слов, заговорила мягче, но так же настойчиво: — Честно говорю: хочу идти с от рядом. Прошу… Я хочу драться с оружием в руках!

— Домна Федоровна, — вдруг посерьезнев, обратился к ней Маегов, — тебе будет трудно в отряде с мужчинами. Мы отправляемся воевать. Война есть война: и ранить могут, и еще хуже…

— Трудностей я не боюсь, не к легкой жизни приучена. И смерти не боюсь. Если понадобится, за Советскую власть отдам жизнь… — тихо и уверенно ответила Домна.

Маегов внимательно посмотрел на девушку.

— Верим, товарищ Каликова! — улыбнувшись, сказал он. — Ну что ж, коли так, собирайся с нами… А теперь, кто выступает с отрядом, получайте оружие, обмундирование, продукты на дорогу. Разобраться спокойно, без толкотни. И никуда не расходиться, ждать команды!..

Домна, как и все партизаны, получила гимнастерку, полушубок, валенки, чувствуя на себе одобрительные взгляды, приняла ружье. Затем, забрав в охапку все свое имущество, поспешила в соседнюю комнату переодеться.

Когда через некоторое время Домна вышла оттуда, ее трудно было узнать: по внешнему виду она мало чем отличалась от других молодых бойцов, которые тоже уже успели переодеться в новое обмундирование. Одетые по форме бойцы с трудом узнавали друг друга, перекидывались шутливыми репликами, острили. Мужчины постарше осматривали оружие, решая, кому досталось лучшее.

Одни вертели в руках берданки, другие — охотничьи шомпольные ружья. А Исаков, с видом знатока рассматривая выданный ему винчестер, рассуждал:

— Эту пукалку я видел у лесного доверенного. Спорю на пачку табаку: у него, гада ползучего, реквизировали! Ружьишко так себе, но с шомполкой все же не сравнить — бьет пулей, и довольно далеко. Мне определенно повезло. А тебе, землячка в штанах, какое подвалило счастье?

— Гляди какое, — не обращая внимания на иронию, охотно показала свое ружье Домна. — Берданка, сказали…

— Да, это берданка Гра, дельное ружьишко. Ух как запущено! Чистка требуется. Правда, стреляет оглушительно и чувствительно отдает, но привыкнуть можно. Береги его. В свободное время вычисти, как следует быть.

— Начищу, чтобы блестело, как твой нос, — все еще не веря своей удаче, заверила Домна, улыбаясь.

— А как заряжать и стрелять — знаешь? Разбирать, собирать?

— На боевой подготовке учили, только там была винтовка, а эту впервые беру в руки.

— Не беда, научишься, — подбодрил Исаков и тут же стал показывать, как открывать затвор, как заряжать.

— Ничего, вижу, дело пойдет у тебя, — похвалил он Домну. — Потом я тебя поднатаскаю… А сколько дали патронов? Пять? Маловато. Ну, да будем у беляков отнимать скоро…

Уединившись с Клавой, Домна стала показывать подруге, как обращаться с ружьем. Посмотреть на нее со стороны — она вполне могла сойти за молодого бойца. И только никак ей не удавалось справиться с тугой косой, которая упрямо вываливалась из-под шапки при каждом резком движении.

— Возьму и отрежу, — заявила Домна.

— С ума сошла, остричь косу! — ужаснулась Клавдия.

— Отрежу! Это добро снова отрастет, а пока без косы обойдусь, — убеждала себя Домна.

Глухой ночью, когда город спал, приказали выходить на улицу. Партизаны построились под окнами укома. Послышалась команда:

— Равняйсь! Смирно! Шагом марш!..

Ночь выдалась вьюжная. Партизаны шли по темным улицам города молчаливые и сосредоточенные. В строю шагала и Домна. Идти навстречу колючему ветру было трудно. Ружейный ремень с непривычки натирал плечо, за спиной горбился увесистый вещевой мешок. Но она старалась не обращать на это внимания, упорно шагала, не отставая от товарищей.

Враг у ворот

1

По приказу ревкома государственные учреждения спешно эвакуировались из Усть-Сысольска в южном направлении. Тяжело груженные подводы медленно ползли по заснеженному тракту, направляясь к далекой железнодорожной станции Мураши. Предстояло преодолеть десятки верст трудного пути. Из уездного центра успели вывезти все самое необходимое и ценное. С обозом ехали дети, жены советских активистов, старики, все те, кто не хотел оставаться под властью белых.

Когда из города выехала последняя подвода, двинулись за нею и партизаны. Выполняя указания ревкома, отряд покидал город последним.

Шагая в колонне партизан, Домна часто оглядывалась: родной город опять скрывался из виду. Грудь теснила щемящая тоска…

День выдался холодный, ветреный. Валил снег. Белым саваном покрывал он все: и опустевшие крестьянские поля, и встречающиеся по пути речки, и лес, темной стеной стоявший по обеим сторонам дороги. Ветер заметал следы отходившего отряда…

Город казался пустынным, похожим на заброшенный дом. На улицах ни души. Жители отсиживались по домам за надежными запорами.

Но прошло некоторое время, и, точно тараканы из щелей, начали выползать, несмело озираясь и перешептываясь, белогвардейские прихвостни. Они расспрашивали друг друга, пытаясь узнать, кого увели с собой красные и кому удалось скрыться.

Первым промчался по улицам города на своем рыжем коне Гыч Опонь. Он молодцевато стоял в легких крестьянских розвальнях и нахлестывал коня вожжами.

У Стефановского собора он нос к носу столкнулся с коротышкой Назаром, вздумавшим тоже на своей лошади прокатиться по городу. Только у того не розвальни, а санки с плетеным коробом и с удобным сиденьем на передке. Сам он низенький, толстенький, и шея коротким обрубком. Еще издали Назар закричал Гыч Опоню:

— Здорово живешь, кум! Кругом объехал?

— Кругом, благослови Христос! Все! Нигде никого! — Гыч Опонь снял круглую шапку и, повернув голову к собору, широко перекрестился. — Слава тебе, господи! Наступило для нас светлое Христово воскресенье!

— Заметил ли, склад у кооперативной лавки целехонек стоит, не успели вывезти! — ворочая головой на короткой шее, крикнул Назар. В теплом овчинном тулупе, в меховой шапке, он напоминал филина, высматривающего добычу.

— А что в складе, не приметил?

— Бочки с рыбой, мешки с сахаром, ящик табаку… Я успел порасспросить кой у кого. Хотел своими глазами посмотреть, да на дверях замок крепкий… Оно конечно, можно и отбить… Заглянем-ка в дом Кузьбожева. Там уком помещался. Проверим, не осталось ли что в их антихристовом гнезде.

Назар скатился с облучка и засеменил к опустевшему укому.

Гыч Опонь привязал повод к церковной ограде и поспешил за Назаром.

Точно волки, вышедшие на добычу, они, осторожно оглядываясь, поднялись по каменной лестнице на второй этаж, обошли комнаты, осмотрели все углы. Брошенный дом был пуст, и шаги и голоса в нем раз давались гулко, точно в глухом бору летом.

На полу валялись обрывки газет, пустые коробки, обглоданные хвосты вяленой воблы. У порога сиротливо торчал старый сапог, «просивший каши».

— Пусто, — заключил Гыч Опонь и заглянул под круглый столик.

— Пусто, — прокряхтел Назар и сгреб со стола скатерть. — Благодарственный молебен отслужить надо. Где отец Яков, не ведаешь, кум? Не вместе ли с заложниками забрали его антихристы? — спросил он.

— Бог избавил! — отозвался Гыч Опонь. Он подошел к окну, посмотрел, нет ли кого на улице, и только тогда доверительно сказал куму: — Сам он меня послал. «Поди, говорит, Опонасий Петрович, посмотри, что творится в городе». Так и быть, скажу тебе: у меня он гостит… Не думаешь ли этот стол прихватить? Кажись, ножка шатается.

— Не беда, починить — будет как новенький! Тут же так стоит. Без надобности… Заберу я лучше стулья! — деловито сообщил Назар, собирая их в одно место. — Значит, жив-здоров наш отец Яков?

— Всю-то ноченьку глаз не смыкал, бедняга, ходил из угла в угол, беспокоился, — рассказывал Гыч Опонь. — Надо, говорит, господина Латкина встретить честь по чести. Он теперь губернатором стал!

— Губернатор? Ишь ты! — искренне удивился Назар.

— То-то и оно, кум, губернатор. Это тебе не баран чихнул!.. Смотрю, дружище, все стулья ты себе забрал. А мне что?

— А по мне, хоть что. Вон стол бери, шкафы, — посоветовал Назар.

— На кой ляд они мне? Все хорошее забрал себе, а мне дрянь подсовываешь! — обиделся Гыч Опонь. Он направился в угол к этажерке и выволок ее на середину комнаты. — Это, что ли, взять? Шкафами заниматься недосуг — отец Яков, поди, заждался!

Гыч Огонь навалился всем туловищем на Назара, который, застряв в дверях с охапкой стульев, кряхтел и пыхтел отчаянно, и, когда тот наконец вылетел за дверь, вслед за ним выбрался и сам, швырнул в розвальни неуклюжую этажерку. Не забыл он прихватить и бочонок из-под сельдей, сел на него и, взмахнув кнутом, крикнул:

— Э-эй, гуляй-валяй! Раз бывает такое…

Сытый жеребец помчался по улицам города, унося своего хозяина обратно, в сторону Кочпона.

2

Потопов с нетерпением ждал Гыч Опоня в той же горенке, в которой прошлым летом тайно встречались Латкин и Керенская. На столе попискивал самовар, на тарелке лежали шанежки, сдобренные маслом, в небольшом горшочке стояло подрумянившееся топленое молоко. Располневшая, без талии, хозяйка с широким плоским лицом, порядком надоевшая протопопу своей болтовней, рассказывала ему, как они жили с мужем раньше и как туго им приходится теперь.

— …Плохо, уж так плохо, батюшка! Ничего не стало, — жаловалась она. — Вот и угощать нечем. Поколупайте хоть рыбничек, отец Яков. Свежая рыбка. Жена безногого Макара вчера принесла тайком, чтобы муж не узнал. Голодают они, вот и выменяла на муку. Пришлось дать, жалко детишек. Уж она благодарила, чуть в ноги не кланялась. Только мужу своему не велела говорить. А я и так с этим безногим не хочу разговаривать. В комбедчиках ходил, только и высматривал, как бы что отобрать! Такие, как Макар, всю жизнь испоганили!

— Великое грехопадение постигло Россию-матушку, вот и наказал господь бог, — прислушиваясь, не раздадутся ли за дверью шаги хозяина, отозвался привычными словами протопоп. — В Святом писании сказано: погибнет все… От труса, огня, потопа, меча, нашествия иноплеменных и междоусобныя брани.

— Так, батюшка, так! — выслушав малопонятную тираду Потопова, закивала словоохотливая хозяйка и заговорщически зашептала: — Мой-то всегда говорит, что старую настоящую власть уничтожили, солдату да черному мужику волю дали, вот и покатилась жизнь под гору. Сам-то у нас уж такой богомольный! Перед сном закроется в комнате, стоит перед иконами и акафисты поет да молится. Без бога он ни шагу! И бог за это нас не забывает. Всю-то жизнь мой Афанасий Петрович беспокоился о боге. Был моложе, не жалея себя, занимался церковными подрядами. Сколько церквей он понастроил и по Вычегде и по Сысоле! Его везде знают. Это он уж последнее время с кирпичом возиться надумал, а раньше все церкви да часовни строил по подрядам. Уж такой богомольный, такой богомольный! Господи, какая жизнь была! Народ бога боялся, не смел вольничать. А ежели что и случится, нагрянет земский начальник или становой пристав с урядниками. Боялись люди бога и старших почитали.

— Истинно так, Марья Егорьевна! — перебил протопоп. — Не будем терять надежды на лучшее. «Ищите, и обрящете!» — сказал Христос. Однако куда мог запропаститься твой хозяин? Пора бы уж и вернуться ему.

Не допив чая, Потопов встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел на дорогу, надеясь увидеть возвращающегося Гыч Опоня. Но того все не было.

— Приедет, батюшка! Никуда он не денется, — поспешила успокоить отца Якова хозяйка. — Выпей еще стаканчик чая с сахаром.

— А не завернул ли он к знакомым? — уже раздраженно перебил Потопов. — Или что стряслось с ним?

— Господь с вами, батюшка! — перекрестилась хозяйка. — Ничего с ним не случится. Через огненную реку пройдет. Уж я-то его знаю. Сорок лет с ним живу…

Однако словоохотливая хозяйка так и не успела поведать, как они с Гыч Опонем прожили сорок лет, — с шумом и треском влетел во двор взмыленный жеребец, запряженный в розвальни, а спустя минуту, пыхтя и отдуваясь, в дверях показался и хозяин. Одной рукой он обнимал бочонок из-подселедки, другой — этажерку.

— Ну что там, Афанасий Петрович? — бросился к нему протопоп. — Что видел в городе? Все ли уехали? Кого забрали? Остался ли кто из ихних?

— В городе ни души, все смылись, — сообщил Гыч Опонь. — Эй, жена, накорми быстрее! Проголодался.

— Опонасиюшко, ангел мой крылатый! — ахнула хозяйка, увидев его добычу. — Что такое ты приволок домой?

— В уком ихний с Назаром заглянули. Все там раскидано, разбросано. Захватил вот, пригодится в хозяйстве. Эту поставим в угол, ладно будет, — показал на этажерку Гыч Опонь.

— А бочонок зачем приволок?

— Зачем да зачем, заладила, как сорока! Пригодится капусту засолить, грибы там… А не возьми я, Назар забрал бы… Давай ести быстрее! Поем и снова в город махну. Надо раньше Назара успеть, а то он весь город перетаскает к себе домой!

Сняв полушубок, Гыч Опонь уселся за стол и набросился на жареную рыбу, на шаньги. С набитым ртом он рассказал, где и что высмотрел в городе.

Из соседней комнаты выглянул Ладанов. Горло у него было обвязано теплым платком. Он кашлял и выглядел больным.

— Зятек дорогой, никак полегчало тебе? Вижу, встал на ноги? — участливо спросил Гыч Опонь.

— Мне стало лучше, хотя в голове все еще нехорошо и горло побаливает! — простуженным голосом отозвался Ладанов. — Военкоматских никого не видел в городе?

— Заглядывал в военкомат — пусто! — успокоил его тесть и, повернувшись к Потопову, пояснил: — Захворал зятек, болеет. А тоже чуть не уехал с красными. Приезжали за ним, да мы с женой не дали забрать его. Весь горит, кашляет — куда такому ехать?

Ладанов молчал. Да и что он мог сказать? Заболел он по своему желанию. Узнав про эвакуацию, они с женой долго ломали голову: как быть? Уехать ему с красными? А вдруг их игра будет проиграна? Куда тогда денешься, что отвечать будешь? «Бежал с красными? Бежал. Становись к стенке!..» И жену жалко было оставлять.

Потопов сказал покровительственно:

— Алексею Архиповичу повезло. Пусть отлеживается, поправляется. Скоро гостей встречать будем. Губернатор прибывает… Надо приготовиться к встрече. С колокольным звоном встретим, молебен закатим! Слава богу, дождались!

Потопов начал собираться.

— Поехали, хозяин, поехали! — торопил он Гыч Опоня.

Дожевывая на ходу, тот бросился одеваться, велел и жене собираться:

— Марья! Ты мне понадобишься. Скоренько оденься и — в сани! Не задерживай отца Якова, видишь, спешит.

Выйдя всем гуртом во двор, они разместились в розвальнях, и рыжий жеребец быстро помчал их к городу.

3

Чего больше всего опасался Гыч Опонь, то и случилось. Точно чуяло его сердце: опоздает он, успеют другие опередить. Пока отвозил протопопа домой, всякие Назары не дремали.

У городской каланчи Гыч Опоню повстречалась запряженная в сани лошадь. Она мчалась во весь опор. Мужик, правивший ею, страшно спешил и с ходу намеревался проехать мимо, но на ухабе его сани занесло в сторону так, что они чуть не опрокинулись. На снег вывалились пачки табака и спичек, совершенно новенький чугун, несколько рыбин соленой трески и еще что-то. Мужик выругался и, остановив лошадь, начал поспешно собирать вещи.

— Марья! — крикнул жене Гыч Опонь. — Что гляделки вытаращила? Помоги человеку…

Но мужик огрызнулся, как пес, у которого собираются отнять его добычу:

— Прочь отсюда! Это мое…

— Слушай, приятель, где достал? — с завистью спросил Гыч Опонь.

— Где был, там уже нет!

— А все же, может, скажешь, куда ехать?

— Поезжай вон туда, там увидишь сам, — подбирая последние пачки табака, махнул рукой в сторону кооперативной лавки мужик.

— А что, всем там сегодня товар раздают? — встрепенулся Гыч Опонь.

— Всем! Только будешь языком трепать, опоздаешь!

Прислушавшись, Гыч Опонь и в самом деле уловил шум, доносившийся издали.

— Опонасий, чего смотришь? Это же потребилку растаскивают, — догадалась наконец Марья.

— Ай-ай-ай! — взвыл Гыч Опонь, точно ему ножом пырнули в бок. Стеганув кнутом, он погнал жеребца вперед, не слушая мужика, кричавшего ему вслед:

— Быстрее! А то Назар с мельником там все под метелку подметут!

Рыжий откормленный жеребец, храпя и отфыркиваясь, мигом домчал Гыч Опоня с женой к потребиловке.

Гыч Опонь мог предположить, что творится у магазина, но увиденное превзошло все его ожидания.

Магазин городской кооперации размещался на главной улице, в двухэтажном каменном здании, принадлежавшем раньше купцу Камбалову. Наверху были жилые помещения. Нижний этаж с зеркальными витринами по фасаду и двумя дверями, запиравшимися на ночь железными жалюзи, был приспособлен под магазин и склады для хранения товаров. Теперь двери были распахнуты настежь, и возле них творилось нечто невероятное. Возбужденные, с красными лицами люди кричали, вырывали друг у друга из рук товары. Среди них Гыч Опонь увидел и Назара и мельника. Там же вертелась просвирня, мелькали бывшие купеческие приказчики.

А рядом шла дикая борьба из-за большой глиняной корчаги с постным маслом. Оттуда неслись ругань, бабий визг, хриплые крики. Корчага в конце концов не выдержала и разломилась на несколько частей. Черепки с остатками масла полетели на землю. Сражавшиеся бросились в магазин за новой добычей.

Неожиданно появился Терень. Он, встав в дверях, загородил собою ход и стал выкрикивать:

— Бесстыдники! Разбойники! Что вы делаете?

Коршуном налетел на него мельник и с силой отбросил в сторону. Терентий упал, ударившись о каменную ступеньку крыльца. Мельник пнул его, крикнув:

— Болван, вечно под ногами путаешься! — Перешагнув через вытянутые ноги нищего, мельник ринулся в двери.

Вслед за ним бросились в помещение магазина и другие.

Нашелся добрый человек, пожалел затоптанного нищего, корчившегося от боли, и оттащил его в сторону.

А погромщики продолжали буйствовать.

Взмокший Назар, пригибаясь и кряхтя, выволок на спине целый мешок сахара и с грохотом сбросил на пол у окна. Вскочив на подоконник, он вышиб ногой раму. Со звоном разлетелось стекло.

— Эй, баба! Куда запропастилась? — высунувшись в разбитую витрину, заорал жене Назар. — Говорил тебе: поближе подгони лошадь.

Гыч Опонь остановил жеребца у аптеки, бросил повод и тоже устремился в магазин. Но там уже все было перевернуто вверх дном, побито, разбросано, растаскано.

В одном из углов молча копошились монахи, которых Гыч Опонь частенько видел у ворот монастырского подворья. Таща за собой увесистый тюк кожи, они пробрались к черному ходу и шмыгнули в него, как тени.

Возненавидев монахов и все на свете за то, что опоздал, что на его глазах уплыл такой славный тюк кожи, Гыч Опонь начал хватать все, что подворачивалось под руку. Подобрал приличный обрезок кожи, оброненный спешившими монахами, среди мусора раскопал несколько рыбин соленой трески, стопу курительной бумаги и разную другую мелочь. Все это он отнес в сани и прикрыл сеном.

За второй заход ему наконец посчастливилось обнаружить мешок с крупой. Вот это была находка! Ухватившись за мешок, Гыч Опонь хотел поднять его, но то ли от чрезмерной тяжести, то ли от свалившегося счастья у него подогнулись ноги и стрельнуло в спину. Что делать? Он присел и, помогая зубами, развязал мешок. Глядит — овсянка. Дух захватило. Черпая крупу пригоршнями, обезумевший от радости Гыч Опонь стал набивать ею карманы, сыпал за пазуху, в штанины.

Когда он выпрямился, его невозможно было узнать: его раздуло во все стороны так, что он еле мог переставлять ноги.

С трудом выполз он на улицу, а там его Марья затеяла драку с просвирней. Женщины вцепились в штуку чесучи и тянули ее каждая к себе. Ткань разматывалась в потасовке, но противницы не уступали друг другу. Но вот штука выскользнула из рук Марьи, и обе бабы полетели кувырком в разные стороны. Перед глазами оторопевшего Гыч Опоня мелькнули полосатые чулки просвирни и пестрые подвязки выше колен.

Наблюдавшие эту сцену разразились дружным смехом. Не удержался и Гыч Опонь, он хохотал все громче и громче.

И вдруг замер от внезапной острой боли: челюсть с хрустом сдвинулась и словно окостенела, лицо исказилось в гримасе. Гыч Опонь застонал, засипел невнятно, будто ему сдавили горло:

— А-а-а-а…

Так он стоял с открытым ртом, хоть зубы считай.

Марья, увидев своего мужа в таком виде, ахнула, хлопнула руками по широким бедрам и заголосила:

— Опонасиюшко мой, что с тобой случилось? Не пугай меня!

А Гыч Опонь тыкал себе пальцем в рот и тянул жалобно:

— А-а-а-а… А-а-а-а… — И крупа у него из-за пазухи сыпалась под ноги на снег.

Подошел Назар, посмотрел ему в рот, покачал головой:

— Челюсть вывихнул… Говорил я тебе, кум, не жадничай сверх меры.

Марья била себя руками по коленкам и причитала:

— Бедный мой Опонасиюшко! Сглазили тебя злые люди. Ойя же да ойя, что мы будем делать да как дальше жить с таким-то ртом порченым да настежь разинутым!

У Гыч Опоня от боли и обиды даже слезы выступили. Пытался он что-то сказать, руками показывал, пальцами шевелил, да глупая баба никак понять не могла, продолжала голосить:

— Да за что же нас бог наказал, Опонасиюшко? Ничегошеньки-то ведь я у тебя не понимаю и не разберу!..

Если бы мог в эту минуту, отругал бы Гыч Опонь свою бабу самым что ни на есть соленым словом, отвел бы душу. Но что можно сказать, коли рот вывернут? Не выдержав, он сам побежал к лошади, уселся в розвальни, дернул вожжами.

Застоявшийся жеребец рванул с места и понес, не слушаясь вожжей, к дому. Как ни пытался Гыч Опонь повернуть жеребца к больнице — не получалось.

Выйдя из себя, Гыч Опонь даже про боль забыл; уперся ногами в передок саней, натянул вожжи да как гаркнет изо всех сил:

— Тпру-у-у-у!

До чего же это у него хорошо получилось! Даже самому не верилось и, хотя жеребец уже остановился как вкопанный, хозяин с удовольствием повторил:

— Тпру-у-у-у!..

«Ну и ну! — подумал про себя с облегчением Гыч Опонь. — Всякое же случается на белом свете!»

Поглаживая вставшую на место челюсть, он некоторое время раздумывал, ехать ли ему к фельдшеру. Но, повернув коня, отправился за женой.

А дома его ожидала еще неприятность. Ладанов, увидев в санях награбленный товар, замахал руками и велел все отвезти обратно.

— Если оставишь, — пригрозил Ладанов, — я оденусь и уйду. Живите без меня, как умеете…

— Да ведь для вас же привез, для молодых! — пытался оправдаться Гыч Опонь, но зятек не стал его слушать. Пришлось завернуть коня обратно. Однако в город он не поехал, а свернул к своему кирпичному сараю. Там в укромном месте спрятал всю свою добычу, мысленно поблагодарив зятя за науку: домой могут с обыском прийти, а здесь ни один черт не разыщет.

4

Короткий зимний день угасал, когда в село Усть-Вымь, занятое беляками, въехал обоз. У крыльца дома, в котором разместился штаб белогвардейцев, остановился крытый возок, и из него вылез человек в длинном, до пят, тулупе. Повернувшись лицом к церкви с высокой белой колокольней, он снял круглую шапку и перекрестился.

По неровному, бугристому небу низко неслись облака.

Село, занятое белыми, оживленно гудело от множества голосов. То тут, то там раздавалось разухабистое пение подвыпивших солдат, фырканье и храп уставших обозных лошадей, недовольные окрики не менее уставших ямщиков.

Из-за поворота дороги вышла группа солдат в полном походном снаряжении, с ружьями на плечо. Молодой звонкий голос запел, остальные подхватили знакомый напев:

В песне, звучавшей бодро, была бесшабашная удаль. Но слышалась в ней и щемящая сердце тоска.

Человек в тулупе некоторое время следил глазами за солдатами, прислушиваясь к словам песни:

Надевая на голову круглую боярскую шапку с бархатным верхом и хмуря рыжие брови, он подавил вздох, направился к крыльцу дома, над которым лениво болтался флаг. В этом доме помещался штаб Орлова.

Часовой у крыльца беспрепятственно пропустил человека в тулупе, узнав его, а усатый фельдфебель в теплом английском полушубке военного покроя выскочил из помещения на крыльцо и, выпятив грудь, гаркнул, точно петух на насесте:

— Здравия желаю, господин губернатор!

Прибывшему нравилось такое приветствие. Он остановился перед фельдфебелем, спросил участливо:

— Как тебя звать, орел? Из каких мест?

— Фельдфебель Чуркин, ваше превосходительство! Донской казак! — прикладывая руку с тяжелой казацкой нагайкой на ремне к мохнатой папахе, по-военному четко ответил усатый казак. С одного боку у него висела шашка, с другого — револьвер в старенькой кобуре.

— Далековато, братец, далековато до вас! — любуясь отличной строевой выправкой, заметил Латкин. — Как же тебя занесло в наши края?

— На германской воевал, а потом с особым корпусом попал во Францию. Год назад привезли в Архангельск, а оттуда — вот к вам прикомандировали новых солдат обучать.

— Есть ли кто у тебя дома?

— Отец и мать, жена, дети… У отца земли было более ста десятин, двенадцать коняг с жеребятами, двадцать волов. Жили хорошо.

— Все мы жили хорошо, а потом пошло прахом. И у вас, наверное, все поотбирали красные? Отца, конечно, расстреляли, а жену комиссары испоганили. Ведь так? — беспощадно ранил Латкин казака в самое сердце.

— Не могу знать, — сокрушенно ответил фельдфебель. — Давно не получал из дому писем.

— Не унывай, казак. За все отплатим сполна, — пообещал Латкин.

Он открыл серебряный портсигар, закурил английскую душистую сигарету и угостил загрустившего казака.

— Скажи, Чуркин, тяжело было брать Усть-Вымь?

— Никак нет, ваше превосходительство! Красные сдались без выстрела. Командир ихний, Прокушев, перешел на нашу сторону сразу. Коммунисты — те не сдались, сумели улизнуть.

— Жаль! Их-то и не следовало упускать! — недовольно буркнул Латкин, наблюдая, как солдаты, шагавшие с песней, подошли к штабу и по команде остановились. Тяжело брякнули приклады винтовок об утоптанный снег,

— Куда они? — показал глазами на солдат Латкин.

— В погоню за бежавшими. Будем наступать. Уже на Усть-Сысольск, ваше превосходительство!

— Правильно! — похвалил Латкин. — Да сопутствует вам успех, доблестные воины!.. Капитан в штабе?

— Так точно, в штабе! Спрашивал про вас, приказал встретить! — Чуркин пропустил Латкина вперед и вслед за ним вошел в дом.

В штабе Латкина встретил дежурный офицер. Во время его рапорта двое телефонистов, возившихся у телефонного аппарата, стояли, вытянувшись по стойке «смирно».

На столе у окна стоял станковый пулемет, дуло которого смотрело на дорогу. У пулемета бодрствовал дежурный, а под столом храпел второй номер, подложив под голову коробку с набитой патронами лентой.

В углу лежали цинковые коробки с патронами, гранаты, седла. Все это Латкин успел заметить, окидывая помещение быстрым взглядом. По всему чувствовалось, что штаб только что обосновался на новом месте, но не собирался задерживаться.

Дежурный офицер провел Латкина в соседнюю комнату, в которой капитан Орлов с узкогрудым белобрысым прапорщиком Обрезковым рассматривал повешенную на стену карту. Дежурный доложил о прибытии губернатора и отряда солдат.

— А! Степан Осипович, наконец-то пожаловали! — воскликнул Орлов. — Раздевайтесь, будьте как дома! С обозом прибыли?

— С обозом, господин капитан! — отозвался Латкин, пропуская мимо ушей намек капитана.

— Прекрасно! Как у вас, все в порядке?

— Доехали без приключений. Груз первой необходимости доставили в целости и сохранности!

— Благодарю! Саша! Налей-ка коньячку! Надо же выпить по случаю приезда губернатора, черт подери! — сказал Орлов прапорщику. В его глазах загорелись веселые искорки.

Капитан, как всегда, выглядел собранный и подтянутым. И в походе он продолжал тщательно следить за своей внешностью. Был побрит, одет по всей форме. На нем хорошо сидел новенький английский френч с золотыми погонами. На груди поскрипывала портупея.

Когда стол был накрыт, Латкин провозгласил тост:

— Я, господин капитан, хочу выпить за наши первые успехи! Вот мы и в Усть-Выми!.. Усть-Вымь была резиденцией епископов. Здесь проживал сам Стефан Пермский. Он в этих краях застал еще язычников, поклонявшихся священной березе. Она стояла вот на том месте, где сейчас стоит церковь. Святой Стефан самолично срубил ее, в споре с памой^[17] о вере прошел невредимым огонь и воду. Господин капитан, не мешало бы святому Стефану отслужить благодарственный молебен. Это подняло бы дух солдат, вселило в них уверенность…

— Молебен? Молиться будем позже, когда у нас будет больше свободного времени. А теперь надо драться! — тоном, не допускающим возражения, сказал Орлов и спросил у прапорщика Обрезкова: — Разведка на Часово послана?

— Так точно, господин капитан!

— Через полчаса выслать вперед боевое охранение! За ним двинутся главные силы. В походе не курить, не разговаривать, соблюдать тишину и строжайшую дисциплину. Предупредить об этом всех. Проверьте, чтобы каждый солдат был одет по-походному. Раздать сухари, по банке мясных консервов на каждого!

Белобрысый прапорщик машинально повторил приказание капитана и, щелкнув каблуками, повернулся и вышел. Орлов и Латкин остались наедине.

— Где Прокушев, господин капитан? — спросил Латкин.

— Сейчас будете иметь удовольствие видеть его! — тяжело упираясь обеими руками о стол, ответил Орлов.

— Надеюсь, он выполнил все, как ожидали?

— Да. Не будь его, мы бы не находились теперь в Усть-Выми.

— Я знал, что он не подведет.

— Допустим. И все же я хочу посоветоваться с вами, Степан Осипович, прежде чем принимать решение. Как по-вашему, можем мы доверять ему полностью? Не предаст, как предал красных?

— Он уже доказал, господин капитан!

— И все же я спрашиваю: можно ли ему доверять? — уставившись тяжелым взглядом в Латкина, настойчиво допытывался Орлов.

— Думаю, можно. У красных он служил не по своему желанию. Нельзя забывать, господин капитан, что отец его лишился большого богатства.

— Убедительно. Мы с ним договорились встретиться. Я намерен поручить ему командовать отрядом, который будет наступать в усть-сысольском направлении. Он сейчас будет здесь. Как на это смотрит губернатор?

Латкин в недоумении уставился на Орлова. Вопрос был неожиданным.

— Разве вы не собираетесь сами возглавить эту операцию? — спросил он. — С моей точки зрения Усть-Сысольск— важный уездный центр и…

— Согласен, но не из самых важных! Я беру на себя более трудную задачу: наступать на Котлас, затем на Вятку, чтобы соединиться с передовыми силами армии Колчака!

— Понимаю!.. — неопределенно буркнул Латкин, испытывая чувство недовольства. У него мелькнула догадка: «А не свое ли имение под Сольвычегодеком спешишь увидеть, господин капитан?» Но, зная нрав Орлова, промолчал.

Орлов наполнил рюмки коньяком, сказал:

— Не вешать нос, губернатор! Уверяю, через пару дней будете в своем Усть-Сысольске. Наступление на Усть-Сысольск не отменяется. Пьем за успех!.. Мой совет: действовать там решительно! Проявите решительность и энергию! Сразу объявите мобилизацию. Вербуйте больше добровольцев… Кстати, сколько записалось?

— На Удоре с десяток человек, да по дороге примкнуло примерно столько же.

— И взвода не наберется. А в Архангельске ведь уверяли, что пойдут в отряд, с распростертыми объятиями будут нас встречать. — Орлов помолчал, а затем добавил: — «Обещайте населению хлеб, товары и все блага. Не скупитесь на обещания» — это ваши слова, господин губернатор?

Латкин проглотил грубость и, нахмурившись, наблюдал, как в синих сумерках за окном у костров грелись солдаты в ожидании очередной команды.

Глубоко засунув руки в карманы синих с красным кантом галифе, с потухшей папироской в углу рта, Орлов стремительно прошелся по комнате и, круто остановившись, звякнул шпорами.

— Если вы намерены усидеть в губернаторском кресле, — жестко сказал он Латкину, — надо действовать твердо. Большевикам никакой пощады — уничтожать, как собак! Комбедовцев, сочувствующих и прочих, которые не пожелают сотрудничать с нами, вылавливать, сажать за решетку, отправлять в Архангельск. А лучше всего — на тот свет. За Прокушевым следите в оба!

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо кивнул Латкин.

Он еще что-то собирался сказать, но вошел дежурный офицер и доложил:

— Штабс-капитан Прокушев!

— Просите!

Поскрипывая новыми сапогами, вошел Прокушев, но задержался у входа, увидев Латкина.

— Здравия желаю!

Был он, как и Орлов, в офицерской форме английского покроя, в левой руке держал синюю папку.

Латкин, улыбаясь, протянул ему руку:

— Рад видеть вас, господин Прокушев!

Они обнялись.

— Мне сообщили, что операция захвата Усть-Выми проведена блестяще и при вашей активной помощи, — сказал Латкин.

— Я сделал все, что было в моих возможностях, — слегка поклонился Прокушев,

Капитан Орлов, явно желая произвести впечатление, медленно проговорил:

— Могу сообщить, штабс-капитан, что с господином губернатором мы договорились назначить вас командиром ударного отряда, который будет наступать на Усть-Сысольск. Как вы к этому относитесь?

— Благодарю за доверие! — отозвался Прокушев. — Постараюсь оправдать.

— Тогда будем считать вопрос решенным… Итак, господа, командование поставило перед нами задачу: двигаясь форсированным маршем, выйти красным в тыл, захватить железную дорогу Котлас — Вятка, соединиться с войсками верховного правителя. Мы будем действовать в двух направлениях. С одним отрядом я буду наступать на Котлас. С другим вы, господин Прокушев, возьмете Усть-Сысольск и, не задерживаясь, направитесь дальше, имея целью занять железнодорожную станцию Мураши. В районе Мураши — Котлас мы должны соединиться и вместе наступать на Вятку. Спешу обрадовать — только что я получил сообщение: отряд, действующий в печорском направлении, занял село Помоздино, что в верховьях Вычегды. Он также скоро соединится с нами. Но ждать его не следует. Заняв Усть-Сысольск, надо немедленно двигаться дальше. В том направлении у красных нет сколь-либо значительных сил. Не так ли, господин штабс-капитан?

— Совершенно верно. Дорога открыта.

— Этим следует воспользоваться. До населенного пункта Часово я поведу отряд сам. Дальше будете действовать самостоятельно. Советуйтесь с господином губернатором. И вот еще что… — Орлов помолчал, обдумывая. — Не следует ли вам переменить фамилию? Это из тактических соображений: знакомые места, примелькавшаяся фамилия и прочее… Надеюсь, вы меня понимаете? Ну и с солдатами будет легче.

— Считаю ваше предложение разумным, господин капитан! — сказал Прокушев. — Но как это сделать?

— Проще простого! Я проведу приказом: на усть-сысольском направлении командование отрядом по ручаю капитану… ну, скажем, Медведеву… Подчиненные будут знать вас под этой фамилией. Как находите, господин губернатор?

— Ничего не имею против: Медведев так Медведев! — усмехнулся Латкин.

— Будем считать и этот вопрос решенным! Итак, господа! Капитана Медведева нельзя оставить необмытым. Прапорщик Обрезков! — громко позвал Орлов и, когда из соседней комнаты пулей влетел прапорщик, сказал ему: — Саша! Открой новую посудину. Знакомься: это капитан Медведев! Он будет командовать отрядом на усть-сысольском направлении. Прошу всех выпить за капитана Медведева! — Орлов залпом опрокинул свою рюмку, поморщился, закусил сыром и, поправляя кобуру, спросил у Обрезкова: — Отряд готов для похода?

— Так точно, господин капитан! Как прикажете поступить с пленными?

— Сколько их?

— Трое!

Орлов сделал полуоборот к Прокушеву и спросил:

— Капитан, это ваши пленные, вы и распорядитесь.

Прокушев сухо сказал:

— Это идейные коммунисты. С собой их брать нет смысла, лучше избавиться от них…

— Расстрелять?

— Да.

Орлов, подумав, приказал Обрезкову:

— Приведите сюда. Посмотрим, что за идейные. Я их мигом обращу в свою веру.

— Ничего не выйдет! — выразил сомнение Прокушев. — Я их знаю.

— Не таких ломали! — недобро буркнул Орлов и, насупив брови, стал ждать арестованных.

Придерживая рукой шашку, фельдфебель Чуркин пропустил впереди себя пленных красноармейцев. Орлов, запустив руки в карманы галифе, некоторое время рассматривал пленных, затем резко выкрикнул:

— Кто вы? Докладывайте быстро, я спешу!

— Не всё ли вам равно, кто мы? — отозвался старший из пленных, красноармеец лет тридцати пяти, со связанными за спиной руками. На лбу у него зияла глубокая ссадина, кровь запеклась вокруг раны с пучком волос. Было видно, что он отчаянно сопротивлялся, когда его брали в плен: рукав гимнастерки был порван, не хватало пуговиц на вороте. Покосившись на Прокушева, пленный бросил с нескрываемым презрением: — Спросите у него. Он знает…

Мягко ступая на носки, словно подкрадываясь к добыче, Орлов подошел к пленному и процедил сквозь зубы:

— О, да ты, оказывается, умеешь говорить. А мне докладывали: молчун. — Орлов быстро прошелся по комнате. — Коммунисты?

— Разве не сообщал этот? — покосился на Прокушева все тот же красноармеец с ссадиной на лбу.

— Сказал, что вы идейные!

— Ему виднее.

— Так вот что, идейные! У меня нет времени с вами канителиться! Говорите прямо: хотите жить? — переводя взгляд с одного на другого, спросил Орлов.

— Кто ж не хочет жить? — отозвался другой, светловолосый, с мягкой вьющейся бородкой.

— Вас пристрелят через полчаса. Но можете остаться живыми, если перед своими товарищами, которые добровольно сдались в плен, откажетесь от своих идей и скажете, что коммунисты — грабители, безбожники и с ними надо бороться. Даю честное слово — останетесь жить. Понятно?

Красноармейцы молчали. Затем тот, у которого болтался оторванный в плече рукав, посмотрел на товарищей и, усмехнувшись, сказал им:

— Слышали, что предлагает? Да еще под честное слово! Так и царские жандармы не умели… — Затем твердо сказал Орлову: — С нами можете поступить как хотите, но купить нас не удастся! Перед белогвардейцами, кулацкими сынками унижаться не будем. Слыхано ли, чтобы большевики отрекались от своих идей? Мы не из таких, как вот этот предатель Прокушев или этот эсер Латкин, за чин губернатора продавшийся интервентам. Мы идейные коммунисты! Этим все сказано…

— Прикуси язык, скот! Тут некого агитировать. Фельдфебель, выведи! Не жалей нагайки.

Фельдфебель вытолкал за дверь раненого красноармейца, руки которого сзади были перехвачены впившимся в кожу телеграфным проводом. Через минуту из соседней комнаты донесся свист казацкой нагайки и приглушенные, сквозь стиснутые зубы, стоны.

Орлов подошел к оставшимся красноармейцам:

— Ну-с, теперь?

Русоволосый боец лет двадцати дышал учащенно и порывисто.

Латкин заметил это и с сожалением покачал головой:

— Тебе трудно? Развязать руки! Совсем еще молодой, жить да жить такому. Обещай, и все уладится. Разве трудно сказать несколько слов солдатам?

Молодой боец посмотрел на товарища, слегка толкнул его локтем, сказал тихо:

— Держись, друг, не раскисай! С ними надо вот так. — И, подняв на Латкина гневный взгляд, плюнул ему в лицо.

В то же мгновение удар в подбородок сбил его с ног.

— Ах ты негодяй! — в бешенстве сказал Орлов и начал бить красноармейца пинками. Потом он вызвал дежурного офицера: — Отдать и этих в распоряжение Чуркина! Пусть проучит.

Арестованных увели. Орлов брезгливо вытер руки носовым платком, залпом выпил рюмку коньяку и приказал вошедшему прапорщику Обрезкову:

— Дайте команду на марш боевому охранению. Господа офицеры, приготовиться к походу!.. А этих, идейных, — в прорубь!

5

Хмурым ноябрьским утром 1919 года банда белых вошла в Усть-Сысольск. Дул северяк, обжигая лица ледяным дыханием. Казалось, все живое затаилось, попряталось. Не было видно даже воробьев, обычно прыгающих на заснеженных улицах города в поисках теплого лошадиного назема. Даже громилы, растаскивавшие недавно магазины и склады, отсиживались по домам. Завоевателей встречал колокольным звоном протопоп Потопов с причтом и кучкой единомышленников.

Новый губернатор сразу же принялся восстанавливать в городе старые порядки. Отслужив благодарственный молебен в соборе, он назначил прием, куда были приглашены бывшие служащие земской управы, представители купечества, духовенство, состоятельные мещане.

Латкин открыл прием чтением приказа, в котором было сказано, что в Вологодскую губернию командируется чиновник особых поручений Латкин с правами начальника губернии. Все приказы его должны выполняться беспрекословно.

Латкин грозно обвел глазами присутствующих. Слушали его внимательно. И Потопов, и Харьюзов, и скуластый мельник, и Назар — все сидели напряженно, не спуская с него глаз.

За их спинами Латкин разглядел и Гыч Опоня и его зятя Ладанова, который, очевидно, тоже счел нужным засвидетельствовать свою лояльность к новой власти. Были тут и другие знакомые из городской думы, бывшие земские гласные, чиновники почты, лесничества. Не увидел он лишь самых главных, самых нужных ему.

Затем он зачитал другой приказ, уже от своего имени. В нем он повелевал немедленно возвратить старым хозяевам все реквизированное имущество. Здесь аплодисменты раздались дружные. Это воодушевило Латкина, и на его помятом, усталом лице заиграла улыбка.

«Авантюрист чистейшей марки, — подумал о нем Потопов. — Из него, мне кажется, получится такой же губернатор, как из медведя праведник. Впрочем, посмотрим, посмотрим…»

А Гыч Опонь, буквально глядевший в рот Латкину, решил: «Что ж! Степан Осипович, дай ему бог здоровья, очень даже годится нам в губернаторы. Все же свой человек, где сыскать лучшего?..»

Примерно в таком роде рассуждали и остальные. Одни ждали выгодных подрядов, другие мечтали снова развернуться во всю ширь по торговым делам. У третьих руки чесались скорее вернуть реквизированное имущество. Новый губернатор не скупился на посулы и обещания, от своего имени и от имени союзников. Авторитетно заявил, что дни Советской власти уже сочтены: скоро будут взяты Котлас, Устюг и Вятка с Вологдой, а там Петроград и Москва. Его слова утонули в аплодисментах. Но потом новоявленный начальник повел разговор о мобилизации, потребовал солдат и продовольствия для войска.

— Нам необходимо немедля, — говорил он, — начать заготовку на зимний период для воинов хлеба, мяса, масла, картошки, сена, лошадей. С этого дня снова восстанавливается уездная управа, которая и займется этим делом. Разрешаю открыть частную торговлю. У коммунистов, комбедовцев и всех тех, которые теперь служат у красных, конфисковать все личное имущество на нужды армии.

— А как быть с крестьянином, если он не захочет дать продовольствие? — поинтересовался кто-то из присутствующих.

— Втолковать ему: союзники дают нам хлеб, сахар, чай… Завезем из Архангельска, всех снабдим досыта. А пока он пусть помогает.

— Церковь не останется в стороне, — заверил Потопов. — Но нас интересуют ваши планы на будущее. Разрешите задать вопрос.

— Прошу, — пожал плечами Латкин. В его планы не входило разводить дискуссии, однако с Потоповым нельзя было не считаться. За ним стояла сила, и значительная.

— Верующие, Степан Осипович, благодарят бога и вас за все! — поднявшись с места, начал Потопов. — Но наше общество хотело бы знать о планах на грядущее. Я имею в виду государственное устройство.

Латкин понимал, куда гнет Потопов, но не был подготовлен к ответу.

— Наша задача — уничтожение большевизма. Затем созыв Учредительного собрания. Пока трудно сказать, во что все выльется. Это будет решаться позже, в масштабах всей России, — пытался вывернуться он, но Потопов перебил:

— Мы за Учредительное собрание. Однако я веду разговор о нашем крае, жителях севера. Разве не пришло время иметь что-то вроде своей независимой зырянской республики?

— Как только мы окрепнем, отец Яков, и попрочнее встанем на ноги, отдельно соберемся поговорить по этому вопросу. А пока внимание всех надо направить на проведение мобилизации и обеспечение войска всем необходимым для ведения широких военных действий в условиях зимы. Повторяю, это главная наша задача…

Депутация деловых и торговых людей города преподнесла Латкину дары: солидную корзину коньяку и набор красных вин, разную снедь и закуски.

Гыч Опонь лично от себя преподнес губернатору жареного поросеночка на подносе, не забыв при этом шепнуть:

— Для тебя, Степан Осипович, не пожалею, целую свинью прирежу, только не забудь и меня, грешного. Помоги кирпичный заводик поднять и направить. Помнишь, обещал мне как-то…

— Ладно, не забыл, помню. Потом поговорим об этом, в свободное время, — постарался отделаться от него Латкин. Заметив Ладанова, горло которого было укутано теплым шарфом, он позвал его — Алексей Архипович, вы мне нужны!

Придерживая Ладанова под руку, Латкин отвел его в сторону и спросил о Керенской. Ладанов рассказал:

— Вскоре после вашего отъезда ее забрали и отвезли в Котлас, а затем, кажется, в Устюг, а что было дальше — не знаю. След утерян.

— Ну, а ваша жизнь как сложилась? Чем теперь думаете заняться?

— Я мечтаю трудиться на ниве просвещения, Степан Осипович.

— В школу?.. Вы же офицер. Кажется, в звании прапорщика?

— Так точно!

— Служили у красных?

— По мобилизации, господин губернатор!.. Как видите, я не ушел с ними, а остался вас встречать.

— Как же так получается? Красным служили, а нам служить отказываетесь?

— Разрешите быть откровенным. Устал я от войны. Ко всему прочему, я только что перенес болезнь и чувствую себя неважно. Разрешите работать в школе, учить детишек грамоте.

— В учителях теперь нет большой нужды, а вот офицеры нам нужны! — жестко заметил Латкин. — И если не хотите неприятностей, советую подумать.

— А в чем, позвольте узнать, будут состоять мои обязанности?

— Работать в моей личной канцелярии. Я направлю вас в особый отдел. — Латкин закурил английскую сигарету. — Надо полагать, красные оставили в городе своих агентов. Их следует выловить, изолировать. Ни один коммунист, ни один сочувствующий им не должен быть на свободе. Красную заразу будем вырывать с корнем!

— Быть карателем? — спросил Ладанов и заморгал испуганно. — Я не могу. Прошу, увольте меня, подыщите другого…

— Гм… А случайно вы не тайный агент красных? — недобро прищурился Латкин.

— Что вы, Степан Осипович! — замахал руками Ладанов.

— Господин губернатор! — приподняв рыжую бровь, поправил его Латкин.

— Простите, господин губернатор! Какой же я агент? Разве не я помог в свое время вам бежать от красных? Неужели уже забыли?

— Не забыл, но с тех пор много воды утекло. Вы служили у красных в военкомате и, как мне сообщили, состояли в сочувствующих.

По губам Латкина скользнула улыбка. В глазах проглядывало: «Что, струсил? Вот видишь, достаточно мне шевельнуть пальцем, и от тебя останется мокрое место…»

Ладанов стоял перед ним подавленный, беспомощный и уже не сопротивлялся.

— Ладно, потом поговорим! — снисходительно похлопал его по плечу Латкин. — Вижу, нездоровы. Можете идти домой отдыхать. А завтра, если будете чувствовать себя лучше, прошу зайти в мобилизационный отдел. Впрочем, можно прямо ко мне.

Ладанов смиренно поклонился. Он повернулся по-военному и направился к выходу, не дожидаясь окончания приема у нового начальника губернии.

С нетерпением ждала конца приема Суворова. Как только Латкин попрощался с Ладановым и тот вышел, Мария Васильевна проскользнула вперед и остановила Латкина на полпути.

— Степан Осипович, не узнаете? — игриво пропела она.

— Ах, дорогая Мария Васильевна! Неужели я снова имею удовольствие видеть вас?

Подхватив Марию Васильевну под руку, Латкин отвел ее в комнатку, где им никто не мог помешать, и, не столько потому, что соскучился по ней, а скорее по старой памяти, стал целовать ей пальчики.

— Степан Осипович, если бы вы знали, как я ждала вас, — шептала она, обдавая его горячим дыханием. И вдруг, будто спохватившись, спросила — Может быть, не надо было мне приходить сюда? А я, дурочка, только узнала о вашем приеме, бегом сюда, к тебе, милый друг!.. Ой, что я говорю! — закрывая лицо руками, смущенно прошептала она.

Но Латкин, бережно обняв ее, успокоил:

— Хорошо сделала, что пришла. А не пришла, я постарался бы найти тебя.

— Серьезно? Вы же сейчас такой большой человек, сказывают, губернатором стали.

— Губернаторы тоже умеют ценить женскую прелесть! — приглядываясь к ней, сказал Латкин.

Мария Васильевна, хотя и выглядела уже не такой, какой он ее помнил, все же была привлекательна.

— Рассказывай, как живешь? — мягко поглаживая ее руку, спросил Латкин.

— Ой, Степан Осипович! — пожаловалась Суворова. — Разорили до нитки, все отобрали. Муж теперь занимается извозом. А сколько слез я пролила за это время! Как бога ждала тебя, не теряла надежды, надеялась и вот наконец дождалась. Ты ведь мой ангел-избавитель?

— Конечно же, Маруся! Теперь я здесь, и ты можешь быть спокойна за свою судьбу. Мое сердце принадлежит тебе.

Слегка пожимая пальцы Суворовой, Латкин заученно улыбался, стараясь уверить ее и себя в своих прежних чувствах. В то же время он понимал, что совершенно равнодушен к ней.

— Ой, Степан Осипович! Скажу откровенно: хотя я в некотором роде и замужем, но по-настоящему люблю только тебя. И никогда никого другого не любила.

Латкин, прижимая ее к себе, думал с усмешкой: «А вот это уже для меня совершенно безразлично. Не жениться же мне на тебе!..»

Но говорил другое, привычное:

— Радость моя! Русалочка…

В партизанском отряде

1

Лес, где расположилось сторожевое охранение партизан, стоял в безмолвии. Словно отлитые из бронзы, сосны грозно щетинились по краю высокого заснеженного бора.

С горы хорошо проглядывалась вьющаяся лесом проселочная дорога. Где-то там, за темной кромкой леса, верст за тридцать, угадывалось большое село Визинга. Там находились белые.

Зима еще только-только вступала в свои права. Куда ни брось взгляд, всюду бело и нарядно, холодно и безжизненно, как в заколдованном царстве.

Но бор был не такой уж пустой, как могло показаться. Вон дрогнула ветка, и серебристой пылью посыпался сверху снежок. Сосна большая, высокая, к сбитый с верхней ветки снег не сразу достиг человека, притаившегося внизу.

Молодой партизан, в шинели и в шапке с кумачовой лентой наискось, с удивлением посмотрел вверх: почему это вдруг посыпался на него снег?

Он заметил юркую, веселую белку с роскошным пушистым хвостом. Появившись невесть откуда, она резвилась, не обращая внимания на дозорного с ружьем.

Вдруг белка насторожилась: она заметила другого человека. Был он плечистый, рослый, с ястребиным, с горбинкой, носом и зорким взглядом. Появился он от завала — от кучки деревьев, сваленных поперек дороги, чтобы загородить проезд. Не дойдя нескольких шагов до сосны, на которой прыгала белка, партизан в старой кавалерийской шинели остановился и внимательно огляделся. Не заметив ничего подозрительного, он не спеша направился к дозорному:

— Ну что, Ваня?

— Тихо, Кузьмич! — звонким девичьим голосом ответил молодой партизан. — Белочка вертится вон там, вверху. — Боец перекинул винтовку на левую руку и правой стал показывать старшему: — Смотри на мой палец. Голову повернула сюда, на нас смотрит. Уши торчком. Видать, прислушивается.

— Вижу… Шубка у нее совсем зимняя, сизая. Как раз для охотника! — сказал Арсений Вежев, которого в отряде чаще всего звали просто Кузьмичом. Он был старшим в партизанском сторожевом охранении на этом участке. Оглядев сосну, Кузьмич перевел взгляд на землю и, не найдя беличьих следов, сказал — У нее тут гнездо. На снегу следов нет, значит, верхом пришла.

— На такой-то высоте?

— А что? Думаешь, голова закружится у нее? Лучше любого циркача сиганет. Если лес густой, она поверху может быстрее, чем мы по земле, передвигаться.

— Я ей сухарик положу. Возьмет ли только? — Молодой партизан вынул из кармана шинели сухарик, отломил кусочек и положил на сухой сучок, до которого еле дотянулся.

— За зверька беспокоишься? — пряча улыбку, добродушно сказал Вежев.

— Да ведь она такая махонькая и одна в огромном лесу.

— У нее глаза зорче наших. Захочет, найдет твой сухарик и без очков…

Вежев поставил ружье рядом, вынул кисет с табаком и, свертывая самокрутку, посматривал на бойца.

— Иди отдохни, Ванюша! — сказал Вежев. — Там ребята хвои натаскали, навес устроили. Можешь прилечь и подремать. Все не на голом снегу. Но никаких костров.

— Не так уж холодно, зачем огонь!

Присев на снег, Вежев зажег самокрутку, прикрыв ее ладонью, и, затягиваясь дымом, добавил:

— Придем в деревню, там досыта напьемся горячего чая. А пока потерпим.

— И без чаю можно прожить… А я вот видела чаевников, когда работала в Устюге прислугой в доме одного купца! Те без чаю дня не жили. Особенно хозяйка. Возьмет этак на пальцы широкое блюдце, дует да потягивает. А я наблюдаю и дивлюсь: куда столько влезает?

Вежев рассмеялся, представляя, как пьет устюжская купчиха. Потом бросил взгляд на дорогу.

— Ни один белый гад не проскочит. Тут одна эта дорога… — сказал он.

— Ночью труднее. Так и кажется, из-за каждого дерева кто-то выглядывает.

— Страшновато бывает?

— А чего врать? Всяко бывает! Я, Кузьмич, знаешь, как поступаю в таких случаях? Начинаю себя ругать: «Ах ты, трусишка! Заячья душа! Каждого гнилого пня боишься!»

— И помогает? — улыбнулся Вежев.

— Сразу отходит от сердца. А иногда тихонечко напеваю себе под нос: «Смело, товарищи, в ногу!»

— Наверно, тяжело тебе, Домна, в отряде? — помолчав, спросил Вежев.

— А что? — вскинула на него настороженный взгляд партизанка.

Домну в отряде как-то само собою стали называть Ваней. Под этим именем она и в разведку ходила, и другие задания выполняла.

— Разве плохо я несу солдатскую службу, Кузьмич?

— Да нет, — успокоил ее Вежев. Докурив самокрутку, он носком валенка закидал окурок снегом.

Прошло немало времени с того дня, когда отряд городских коммунистов и комсомольцев по приказу ревкома вышел навстречу приближающейсябанде белогвардейцев. Во главе встали уездвоенком Юркин и предревкома Маегов. Оба они, бывшие учителя, были на германской, затем, когда вспыхнула гражданская война, первый командовал Кай-Чердынским полком, а второй Ижмо-Печорским.

Вначале партизаны были вооружены чем попало. И все же отряд дрался с хорошо вооруженным врагом, не давая ему быстро продвигаться вперед. Не имея возможности разбить и уничтожить неприятеля, партизаны с боями отходили от Часово через Усть-Сысольск, Лозым, Иб, Визингу до Чукаиба. В этих сражениях отряд изо дня в день обрастал новыми бойцами, крепнул. Лесными тропами пробрались и присоединились к партизанам коммунисты и рабочие Нювчимского завода. Поодиночке и группами стекались бойцы из окрестных сел и деревень, сысольчане и вычегжане — коммунисты, комбедовцы, сельские активисты. Каждый нес с собой или охотничье ружье, или берданку с гранатой, а главное — ненависть к врагу, жгучее желание насмерть сражаться и победить. В Чукаибе партизанский отряд насчитывал до ста человек. Это была уже сила. К тому же пришла радостная весть: на подмогу северным партизанам из России командованием 6-й армии спешно двинуты красноармейские части.

Обсудив создавшуюся обстановку, штаб партизанского отряда решил срочно закрепиться в Чукаибе и драться до последнего патрона. Нужно было остановить банду предателя Прокушева, удержаться до прихода красноармейских отрядов, не дать белым прорваться к железной дороге.

И партизаны поклялись: «Умрем здесь, но ни шагу назад!»

Коми деревушка Чукаиб, где партизаны решили дать бой, расположена на высокой горе. Умело организовав оборону, можно было надеяться наличными силами удержать этот населенный пункт. И партизаны, не теряя времени, стали готовиться к решающему сражению. Днем и ночью они рыли окопы, устраивали ходы сообщения, пункты боепитания, возили в бочках воду и поливали склон горы, чтобы образовалась ледяная корка, — по ней не так-то легко будет наступающим подниматься и атаковать засевших в окопах партизан. Учтены были особенности местности. На дорогах, ведущих к населенному пункту, устраивались лесные завалы и заграждения. В наиболее опасных направлениях выставили сторожевые охранения. С одним из таких охранений отправилась в лес и Домна.

Кузьмич по-отечески беспокоился за девушку, которая, связав свою судьбу с партизанским отрядом, мужественно переносила трудности и невзгоды боевой жизни. Уловив в глазах Домны тревогу, он старался успокоить ее.

— Спросил я не потому, чтобы обидеть тебя. Ничего плохого о тебе сказать не могу. Боец ты смышленый, исполнительный. В бою не прячешься, не оглядываешься назад. И разведчик что надо, весь отряд про это знает. Слышал, снова ходила в разведку в сторону Визинги?

— Ходила! — подтвердила Домна.

— Ну и как на этот раз?

— Надо «гостей» ждать. Готовятся наступать. — Домне не хотелось распространяться на эту тему. Кузьмич это понял и лишь сказал, усмехнувшись:

— Ждем не дождемся, когда покажутся… Да не об этом я. Приглядываюсь к тебе и, признаться, удивляюсь: смела. А не думаешь, чем все может кончиться?.. Вот и теперь, разве не могла остаться в деревне? Зачем нужно было напрашиваться в сторожевое охране?

— А вам в случае чего разве не пригодится лишний боец?

— Сидела бы в санчасти, порядок наводила.

— Там и без меня управятся…

Вечерело. Легли на снег синие тени. На западе разгорался закат.

Домна спросила у Вежева:

— Случайно о Проне Юркине не слыхал чего-либо, Кузьмич?

— Нет.

— Диво, уехал под Котлас воевать и словно камнем в воду канул.

— Иди-ка отдыхать. Да скажи Исакову — он должен сменить меня. Ночью придется и тебе, Ваня, постоять в карауле. Маловато нас.

— Значит, пригодилась! А говорил — зачем пришла, — поправляя ружейный ремень на плече, улыбнулась Домна и направилась к лагерю.

2

Свободные от караула бойцы сторожевого охранения отдыхали недалеко от завала. Устроили на скорую руку шалашик, защищавший от ветра, накидали веток, чтобы было мягче и теплее.

В шалаше головами внутрь спали трое бойцов. Рядом лежали ружья, котомки. Около шалаша у ручного пулемета в одиночестве возился Ардальон Исаков.

— A-а! Ваня! Кто тебя сменил? — спросил он.

— Сам Кузьмич. Велел тебе готовиться.

— Готовлюсь, — похлопав по пулемету, улыбнулся Исаков. — Раньше у меня был винчестер, а недавно этого старика вручили.

На сером платке перед Исаковым лежали разобранные части затвора. Отменно вычищенные, они блестели, как новенькие, хотя, судя по избитому прикладу, пулемет видал виды.

Исаков сидел в расстегнутом овчинном полушубке. Из-под белой заячьей шапки озорно выбивались завитки золотистых волос. Но его молодцеватый вид портили неуклюжие растоптанные валенки.

— Раньше я с завязанными глазами разбирал и собирал пулемет. Ротный всегда меня хвалил, — прихвастнул Исаков.

Домна и сама давно хотела ознакомиться с ручным пулеметом. Она стала смотреть, как Исаков собирает части затвора. Потом Домна сводила к ручью и напоила лошадь, разбив палкой ледяную корку, почистила клоком сена ей бока, спину, расчесала спутавшуюся гриву.

Управившись с лошадью, Домна залюбовалась вечерним лесом, причудливым сочетанием красок, игрой света и теней. В лесу уже преобладали вечерние темные тона.

…Вспомнилась мать. Наверно, возится сейчас по дому, готовится ко сну. Как там она живет, бедняжка? Есть ли кусок хлеба на ужин? Не захворала ли? А может, пришлось ей оставить старую избенку и бежать куда-нибудь? Односельчане, которые побогаче, будут мстить за дочь. Она вместе с комбедовцами им немало насолила.

Охваченная невеселыми думами, Домна не заметила, как неслышно подкрался к ней Исаков.

— Тебе чего? — вздрогнув от неожиданности, спросила она.

— Ничего… — прерывающимся голосом ответил парень, виновато улыбаясь и в нерешительности переступая с ноги на ногу. Внезапно он схватил ее и стиснул в медвежьих объятиях.

Гнев и отвращение утроили силы Домны. Она рванулась и с силой оттолкнула его от себя.

— Убери руки и больше не приставай! — глядя на него в упор потемневшими глазами, отрезала она.

— Ну зачем кричать, дролюшка моя! Не гони! — Продолжая улыбаться, Исаков попытался приблизиться к ней, но Домна снова оттолкнула его.

— Уходи, говорю, а не то… — Домна замахнулась прикладом, но в последнее мгновение сдержалась и крикнула — Эй, сюда, кто там есть!

В глазах Исакова мелькнул испуг.

— Не надо людей беспокоить. Подумаешь, какая недотрога.

Домна косо взглянула на него:

— Вздумай еще лапать, всех подниму на ноги!

Исаков топтался на месте, не зная, что ответить.

— Я еще и командиру доложу! — пообещала Домна. — Забыл, что он перед строем говорил? Девушки такие же бойцы, и чтобы никаких вольностей! Ты что, забыл?

— Ладно, Ваня, не сердись. Забудь об этом.

Исаков молчал, потом вынул кисет, оторвал кусочек помятой газетки, начал свертывать самокрутку.

— Противно смотреть, когда человек с грязными мыслями подходит к женщине. Стыдно! — горячо продолжала Домна.

— Я же пошутить хотел…

— Пошутить? Надо знать, когда и как шутить. Игрушка я тебе, что ли?

— Больше не буду, давай мириться! — Глубоко затянувшись, Исаков бросил окурок, придавил его валенком, прямо и открыто посмотрел на девушку. — Знаешь что, Ваня! Отругай, побей, но никому только ни слова, ладно?

— В следующий раз снова вздумаешь то же самое?

— Сказал: нет — значит, нет!

— Пусть будет по-твоему, коли так! Давай мириться! — сказала Домна и улыбнулась. Долго дуться она не умела: была вспыльчива, но быстро отходила.

Исаков повернулся и пошел, но Домна окликнула его:

— Пойдем вместе!

Она подхватила винтовку, догнала парня и зашагала рядом.

В воздухе кружились крупные снежинки. Домна, желая показать Исакову, что она больше не сердится на него, заговорила о другом:

— Вот и снежок пошел. Хороший вечер! Правда?

Исаков повеселел:

— Тальяночку бы! Соскучился я по ней, милой! Не забыла, как мы ехали из Питера в одном вагоне?

— Помню, — кивнула головой Домна. — Уж и развлекал ты нас тогда гармошкой!

Разговаривая, они шли не спеша по снежной тропке вдоль склона к шалашу. И вдруг их остановил короткий пронзительный свист.

3

— Слышал? — произнесла Домна дрогнувшим голосом. Руки ее потянулись к винтовке.

Сигнал повторился, теперь уже протяжно, настойчиво-тревожно. Свист доносился с гребня высотки, с того наблюдательного пункта у сосны, где находился Вежев.

— Тревога! — Исаков побежал вверх по склону.

Домна старалась не отстать от него. Бежать было трудно. Спотыкаясь, цепляясь за сучки и ветки деревьев, она упрямо продвигалась вперед. И все же добежала к шалашу раньше Исакова — тому мешали несуразно большие валенки.

— Тревога! — крикнула Домна, подбегая к шалашу.

Бойцы были уже на ногах. В помятых шинелях, с опухшими, заспанными лицами, они готовили оружие.

По снежной тропке спустился Вежев. Отдышавшись, он сказал:

— На дороге показались подводы. Надо быть готовыми ко всему.

— Белые? — хрипловатым спросонья голосом спросил Петя Игнатов, безусый парнишка, надевший второпях шапку задом наперед.

Бойцы торопливо поправляли шапки, подтягивали ремни, строились. Домна заняла свое место между типографским рабочим Чащиным и Игнатовым.

Вежев еще раз оглядел их, чуть дольше задержав взгляд на худенькой фигурке Игнатова.

— Слушайте внимательно! — поправив на ремне гранату, сказал Вежев. — Движение замечено со стороны Визинги. Впереди двое конных, за ними подводы. Думаю, что это белые, разведка или боевое охранение. Костин, на лыжи! Прямиком по лесу на заставу. Доложить о появлении неприятеля. Выполняй!

Высокий правофланговый боец вышел из строя, быстро приладил лыжи и резко рванулся с места. Проводив его взглядом, Вежев обратился к остальным:

— Как действовать по тревоге — помните? Напоминаю: без сигнала огня не открывать. Подпустим их поближе. — Взглянув на Домну, он спросил — Лошадь обряжена?

— Напоила, дала сена.

— Запряжена?

— Нет, но хомут на лошади, и все подготовлено.

— Сбегай и запряги. Покрепче привяжи за поводок. Выполнишь — вернись ко мне. Я буду у большой сосны на угоре. Остальным — по местам, к завалу.

Домна сбегала к лошади, запрягла ее в розвальни, пристегнула вожжи, привязала за повод к дереву. Выстрелов пока не было слышно. Она еще раз проверила, все ли оставляет в порядке, перевязала узел повода так, чтобы в случае стрельбы лошадь не сорвалась и не убежала, подбросила ей сена и бегом поднялась к шалашу.

Когда она вернулась к шалашу, там никого уже не было. Партизаны притаились. Только следы на снегу подтверждали, что они где-то рядом.

Закинув за спину котомку, в которой у нее были патроны, бинты и сухой паек, Домна направилась к Кузьмичу, осторожно перебегая от дерева к дереву.

Вежева она нашла у сосны, где они вместе час назад наблюдали за белкой. Последние метры Домна преодолела почти ползком.

— Приближаются? — тихо спросила Домна, устраиваясь рядом с ним.

— Едут! — отозвался Вежев. Он взглянул на девушку. Запыхавшись от быстрой ходьбы, возбужденная ожиданием предстоящего боя, Домна дышала часто и отрывисто. — Отдышись! — сочувственно предложил Вежев. — Будешь связным при мне. Наблюдай вокруг, что заметишь — докладывай. Без нужды голову не высовывай…

Осторожно выглядывая из-за сосны, Домна следила за тем, что происходило на дороге.

По дороге двигались конные, ехали неторопливо, осторожно. Они были уже совсем близко. Можно различить их фигуры, снаряжение. Одеты они были тепло: полушубки, шарфы, шапки-ушанки, на многих меховые пимы. Винтовки держали спереди, на ремне, закинутом за шею. Передний, рослый, сидел в седле, точно припаянный. Другой вертелся, оглядывался, как зверь на тропе.

Зоркие глаза Домны разглядели на груди высокого всадника странный предмет. Она терялась в догадках, что бы это могло быть.

Юркий неожиданно поднял предостерегающе руку, и всадники остановились. Их внимание было приковано к горе, на которой прятались партизаны. Может быть, они заметили завал из деревьев или неосторожно высунувшуюся из-за укрытия голову кого-нибудь из партизан. Высокий схватил болтавшийся на ремешке предмет и поднес к глазам.

— В бинокль разглядывает! — сказал Вежев. — Учуяли, видать…

— Трахнем по гляделкам! — предложила Домна.

— Не надо. Пусть остальные подтянутся, — движением руки остановил ее Вежев. — Посмотрим, что дальше будут делать.

Домне хотелось разрядить винтовку, хотя до конников было еще довольно далеко и, чтобы попасть в них, надо было быть отличным стрелком.

Между тем всадники, переговорив о чем-то, повернули назад. Через минуту они скрылись за поворотом.

— Эх, упустили! — воскликнула Домна и даже поморщилась от досады. Она схватила губами снег, подержала во рту и выплюнула.

— Вернутся! — уверенно сказал Вежев, шаря в карманах. Он вынул кисет с табаком, повертел в руках и снова спрятал. — Ты, Ванюша, не горюй, они скоро появятся… Как там наши — не шныряют, не болтаются на виду?

— Нет, никого не видать. Шла сюда — и ни звука. Ловко попрятались ребята.

— Вот и ладно. Не надо раньше времени звонить к обедне. — Вежев посмотрел на девушку. — А ты как, веришь в бога?

— Я нет. А ты, Кузьмич, разве веришь?

— Верил когда-то, да перестал. Где этот бог, кто его видел?

— Поповские сказки.

— Согласен, брехня одна! — сказал Вежев, не спуская глаз с дороги.

Слева, из-за поваленных сосен, высунулась голова Исакова. Пулеметчик помахал Домне шапкой. Вежев, заметив это, пригрозил ему кулаком, чтобы прекратил дурачиться. Но Исаков сделал вид, что не понял, и, повернувшись вправо, стал переговариваться со своим невидимым соседом, выказывая свое пренебрежение к опасности.

— Идол несчастный! — возмутилась Домна. — Сбегать к нему, что ли, Кузьмич? Я ему вправлю мозги!

— Сходи проверь и остальных, предупреди строго от моего имени. А пулеметчику скажи — арест заработает как дважды два! По всему видать, непрошеные гости еще до наступления ночи попытаются прорваться через наш завал…

Не успела Домна преодолеть и половину пути до завала, как увидела выскочивших из-за поворота тех же двух всадников. Пригнувшись к седлам, они неслись во весь опор к завалу. Одновременно с той и другой стороны дороги замелькали фигуры вражеских стрелков.

С гребня горы, где, притаившись, лежал Вежев, раздался выстрел, и в ту же минуту заговорил пулемет Исакова.

Всадники круто свернули коней в сторону, спешились, укрылись в чаще леса и открыли стрельбу. Над завалом просвистели первые пули.

Выстрелы в зимнем лесу раздавались глухо. Они не пугали Домну, лишь сильнее разжигали знакомый по предыдущим стычкам боевой задор. Все ее внимание было сосредоточено на приближавшихся вражеских стрелках. Они двигались короткими бросками, от Дереба к Дереву. Было видно, что снег мешал им идти быстрее.

— Ну как дела, храбрый пулеметчик? — бросаясь с разбегу на снег рядом с Исаковым, спросила Домна.

— Хорошо! Только вот темнеет, целиться трудно. Валяй ко мне, вместе будем воевать.

Исаков лежал на животе, широко раскинув ноги в неуклюжих валенках. Заячья шапка сдвинута на затылок, золотистые завитки волос разметались по лбу. Прильнув щекой к ложе ручного пулемета, Исаков тщательно целился в мелькавшие в низине фигурки солдат:

— Гады, пересекают ложбину! Поддадим жару… А ну!

Исаков резанул короткой очередью, потом еще и еще.

Удобнее растянувшись на снегу, Домна тоже изготовилась к стрельбе и, уловив момент, когда в просвете деревьев показался вражеский стрелок, нажала на спусковой крючок. Громыхнул выстрел, прикладом отдало в плечо, она перезарядила ружье и снова приготовилась, высматривая цель.

— Кажется, попала. Ткнулся носом в снег, — прекратив стрельбу, сказал пулеметчик. — А другие продолжают лезть… Тяжеленько будет нам, их больше!

— Кузьмич тебя ругает, — продолжая наблюдать за противником, сказала Домна.

— За что?

— Дисциплину не соблюдаешь: высовываешься, головой вертишь…

— А не выглянешь, как их увидишь? Они тоже не дураки, умеют прятаться… Ты, Ванюшка, смотайся-ка на тот конец завала. С той стороны, вижу, подбираются, черти. Как бы не обошли. А я здесь продержусь… Эх, патронов маловато!

Бойцов было семеро, и Домне не стоило больших трудов повидать каждого. Побыла у немногословного Чащина, навестила Игнатова, поговорила с остальными, подбодрила. Раненых пока не было: сваленные друг на друга толстые деревья завала надежно защищали бойцов от пуль.

К ружейным выстрелам вражеских солдат теперь присоединился злобный лай их ручного пулемета. На той стороне ручья огненные точки вспарывали сгущающиеся сумерки. Иногда пролетали разрывные пули и, ударившись о препятствие, с треском лопались, образуя зловещие сине-багровые вспышки.

Где-то недалеко, глухо ухнув, разорвалась граната, и через минуту на склоне горы показался Игнатов. Парнишка бежал без ружья, спотыкаясь и падая. Шапка чудом держалась у него на макушке.

Домна бросилась к нему:

— Что случилось, Петя? Ранило тебя?

— Нет… Нас обходят! Где Кузьмич? Гранатой бы в них!..

— А ружье где?

— Там осталось…

— Бегом обратно! — Домна подхватила растерявшегося парня за руку, потащила к тому месту, где валялось брошенное им ружье.

— Бери быстро, будем стрелять вместе, — занимая боевую позицию, сказала Домна. Она вставила в магазин новую обойму, прицелилась и выстрелила в подкрадывавшегося к завалу вражеского солдата.

— Патронов! — услышала она сквозь стрельбу чей-то голос, кажется, Исакова. А может, и не его. В суматохе разгоревшегося боя трудно было понять, кто и где кричит.

Где-то рядом раздалась команда Кузьмича:

— Все на лыжи! Будем уходить на заставу. Кто видел, где Каликова?

Домна бросилась на его голос. Кузьмича она застала у пулемета в тот самый момент, когда он собирался швырнуть гранату в подбегавших к завалу белогвардейцев.

— Ложись! — успел он крикнуть девушке и, широко размахнувшись, с силой бросил гранату.

В этот момент Домна услышала за своей спиной стон. Она обернулась и увидела Игнатова. Он стоял, схватившись за грудь и пошатываясь. Вдруг ноги его подкосились, и юноша упал на колени ничком.

С грохотом разорвалась граната Вежева.

Домна бросилась к Игнатову.

— Петя! Петенька, — шептала она, пытаясь посадить раненого бойца.

Дышал он отрывисто и учащенно, жадно хватая ртом воздух. Вражеская пуля, ударив ему в грудь, видимо, повредила легкое.

После разрыва гранаты за завалом наступила тишина. Домна огляделась. Было темно, но она все же разглядела повисшее в неестественной позе на корявых сучьях поваленной сосны безжизненное тело солдата в иноземной шубе. Рядом с деревом, на снегу, распластался еще один.

С каждой минутой темнота сгущалась, стрельба угасала, а затем и совсем прекратилась. Наступившая ночь вынудила прервать бой.

Худенький Игнатов оказался тяжелым, и Домна с трудом вынесла его на себе с места боя. Подошедшие партизаны помогли донести раненого до саней, уложили его на сено. Только теперь Домна смогла перевязать его рану.

Кузьмич приказал ей:

— Гони в деревню! Передай на заставу: патроны кончились, отходим лесом на лыжах. Езжай, пока дорогу не перекрыли.

Партизаны помогли вывести лошадь на дорогу, и через минуту скрип удаляющихся под покровом ночи саней замолк.

4

Часовой пропустил в дом перебежчиков, которых партизаны привели с завязанными глазами на заставу. Повязку с их глаз сняли лишь у входа в сени, чтобы они могли подняться на крыльцо штаба. Их было двое.

Находившаяся в это время в штабе Домна с любопытством разглядывала белых солдат.

Перебежчиков допрашивали командир отряда и предревкома.

Они были в черных мохнатых папахах, в желтых английских шубах с металлическими застежками. Одному из них, бородатому, было лет сорок, крупные крестьянские руки торчали из рукавов. Другой — помоложе, бритый, бегающие глаза его торопливо шарили по сторонам, хотя в помещении партизанского штаба ничего примечательного не было: обычная крестьянская изба, два стола, телефон, несколько ружей в углу.

— Откуда сами? — допрашивал их командир отряда, невысокий, крепко сложенный человек.

— С Удоры, — ответил бородатый солдат. — Мобилизованные. Воевать заставляют, а мы не хотим. Все время ладились бежать к вам. Вчера подвернулся случай, и махнули.

— Патрулями нас назначили, — всунулся в разговор бритый. — Я и говорю: «Егор, давай тикать!»

— Это ж я первый сказал, Семен! — упрекнул пожилой солдат. — Надо говорить, как было.

— Я и говорю, — заспорил парень с бегающими глазами. — Разве не помнишь? Подошли мы к баньке у околицы села, закурили! Смотрю: кругом тихо… «Бежим, говорю, к партизанам! Время самый раз!..»

— Ладно, потом разберетесь, кто первый сказал, — перебил бритого командир отряда. — Рассказывайте лучше, что у вас там делается? Только начистоту.

— Так точно, начистоту, — вытянулся бородач.

— Чем заняты ваши?

— Готовятся атаковать Чукаиб.

— Значит, мало еще им попало от нас, — усмехнулся Маегов. — А вам известно, когда они начнут наступать на нас?

— Дюже скоро должны. Може, уже в эту ночь.

— Ну-ну… А как поживает ваш капитан Медведев? Так, кажется, его зовут?

— Кто его разберет. Иные величают Медведевым, другие промеж себя Прокушевым. Он теперь к себе., в деревню укатил, в Вотчу.

Командир отряда и предревкома переглянулись,

— Не врете, не спутали с кем-нибудь?

— Ей-бо, правда!

— Своими глазами видели: сел на коня и ускакал с вестовым, — начали божиться оба перебежчика,—

Мать, говорят, поехал навестить. Злющий, револьвером замахивается на солдат, ругается.

— С чего это он вздумал револьвером пугать солдат? Расскажи подробнее.

— Объявил он о новом наступлении, и солдаты зашумели: не пойдем, надо подкрепление ждать.

— Ну и что он?

— Выхватил револьвер, расстреляю, кричит, каждого, кто откажется наступать. Уговаривал, обещал выдать новое обмундирование, спирт, — степенно излагал бородатый перебежчик.

— Ну что ж, пусть сунутся, встретим! — сказал предревкома. Наклонившись к командиру отряда, он что-то шепнул ему и громко сказал — Мы проверим, правду ли вы сказали о Прокушеве. В случае чего отвечаете головой…

В Вотчу была направлена небольшая группа разведчиков, переодетых в форму белых солдат. Они должны были вручить Прокушеву пакет якобы от Латкина, схватить и живым доставить предателя в штаб партизан. О задании разведчиков знали только в штабе.

Вечер прошел в подготовке к предстоящему сражению. Данные разведки и сообщение перебежчиков— все говорило о том, что надо быть готовым к бою. Командиры проводили беседы с бойцами, осматривали позиции, укрепления. Было известно, что отряды красноармейцев на подходе и не сегодня-завтра будут здесь. До их прихода надо было во что бы то ни стало продержаться.

В санчасти Домна не отходила от Игнатова. Пете становилось все хуже. Как могла, она пыталась облегчить его страдания: поправляла повязку, меняла компресс на голове, вытирала пот с лица, поила с ложечки. Поздно вечером ее сменила Клава, дежурившая в эту ночь.

На квартиру Домна явилась усталая и опустошенная. Дочь хозяйки, только что вернувшаяся из бани и расчесывавшая щеткой из свиной щетины мокрые волосы, предложила:

— Баня у нас натоплена жарко, воды нагрели много. Сходи помойся. Там сейчас мама.

Домна, давно мечтавшая попариться в бане, быстро собрала бельишко, прихватила кусок мыла, березовый веник и побежала по утоптанной тропке к прятавшейся среди сугробов низенькой баньке.

Это была обычная курная деревенская банька с подслеповатым окошком в две ладони, какие часто можно встретить в каждой коми деревушке на задах, где-нибудь рядом с колодцем, ручьем или речушкой.

Хотя время было тревожное, любителей бани ничто не могло удержать от возможности погреться на жарком полке, похлестаться веником, поразмять уставшие руки и ноги, а главное — поговорить, посудачить о том, о сем. В этом Домна убедилась, как только перешагнула — сколоченный на скорую руку из досок и жердей тесный, низенький предбанник.

В холодном предбаннике никого не было. На узеньких скамейках, на деревянных колышках, вбитых вдоль стен, висели зипуны, холщовые юбки, сарафаны, платки и прочая нехитрая женская одежда. На полу валялись старые, стоптанные валенки, заношенные меховые унты и даже коты с соломенной подстилкой. Из бани доносились приглушенные женские голоса, плеск и шипенье воды. Между закопченной дверью и черным косяком в щели прорывались клубы пара.

Снимая пгинель, Домна слушала разговор женщин.

— Беда на беду наваливается, — жаловалась одна. — Заглянула в кадку-с творогом, а там дохлая мышь. Не знаю, что и делать. Выбросить творог жалко, а в рот не лезет…

— Ты, сватьюшка, выкинь ее, мышь-то, а творожок попрыскай святой водой, заговор пошепчи. Сама так делала.

— Седни хлеб в печи спалила, бабоньки, — тараторила третья. — Проснулось дите не вовремя, кричит. То да се, грудь дала. Сунулась в печь, а там одни обуглившиеся лепешки. Надо же так опростоволоситься!

— Раз-то сожгла, голубушка, так не велика беда. Вон у жены косого Паньки вечно хлеб недопеченный, да так и едят, — отозвался старушечий голос. — Такая она стряпуха. Как-то прорвало ее муженька, схватил целый ярушник и хлоп ей тем хлебом в агоину. Завизжала та, заохала: «Ой-ой-ой, кричит, надо же — кирпичом в опину!»

Бабы смеялись над незадачливой стряпухой. Одна из них заметила:

— С квашней она не в ладах, а вот ребятишек мастерица рожать. Как блины печет на масленицу!..

— А чего ей не рожать, муж-то вон какой ядреный, вроде матерого сохатого! Рукой до желоба дотянется…

— У вас, кума, тоже стоят партизаны? — неожиданно спросил молодой женский голос.

— Орава целая, десять человек.

— И у нас столько же. Надоедают, поди?

— Ничего, народ хороший. Крыльцо починили, дрова колют, за водой бегают…

Домна просунула стриженую голову в дверь, спросила:

— Бабоньки, найдется ли местечко?

— И-и-и-и! — завизжали бабы, зашикали. — Закрывай дверь, бесстыдник! Здесь бабы моются…

— Не бойтесь, я сама баба! — рассмеялась Домна.

— Это моя, — узнала девушку хозяйка. — Заходи, Домнушка.

Девушка быстро сняла исподнее и юркнула в баню к распаренным женщинам. Их было пять или шесть. Одна подала Домне деревянную шайку, другая, зачерпнув из кадки горячего щелоку, предложила:

— Промой волосы! Добрый щелок удался.

— А вы что, без мыла моетесь? — поинтересовалась Домна.

— Отколь его взять? — сокрушенно вздохнула черноволосая молодуха с точеными круглыми плечами и с круглым разомлевшим лицом. Распустив густые волосы, она склонила голову к шайке, собираясь ее мыть.

— Берите, мойтесь моим, а я полезу на верхний полок погреться… — сказала Домна.

Она с наслаждением растянулась на полке, немного полежала.

— Ничего, бабоньки! Прогоним белых, снова заживем по-настоящему. И мыло будет, и все, — сказала Домна.

— Ох, когда-то уж будет?

— Дождемся ли?

Судача о пятом-десятом, женщины мылись, натирали друг другу спины, сами незаметно «поглядывали на полок, где лежала девушка. Телом ладная. Кожа нежная, словно в молоке выкупана. Но не было на ней нательного крестика. Это вызывало недоумение.

— Ты замужняя? — наконец обратилась к партизанке одна из пожилых женщин.

— Недосуг было мужа найти, — отшутилась Домна.

— А крестик… потеряла?

— Не ношу.

— Как же? Поди, крещеная же?

— Мама сказывала, что меня крестила. И носила я крест, а теперь перестала. Люди, которые умнее нас, говорят: ни бога, ни черта нет, одни поповские сказки. Так оно и есть, бабоньки. Неверующая я. Теперь не неволят: хочешь верить в бога — веруй, молись, а не хочешь — твое дело… Нельзя плеснуть на каменку ковшичек? Хочется веничком похлестаться.

— Давай попарю тебя, — вызвалась молодайка с розовым круглым лицом. Она плеснула на каменку добрый черпак воды, в клубах сухого, горячего пара забралась к Домне и сказала — Подставляй спину! Не бойся, не захлещу!

И пошла, и пошла орудовать веником, да так умело, что разомлевшая от жары Домна не успевала подставлять плечи, спину, бока. От удовольствия она даже постанывала.

— Не угорите вы там, бедовые? — встревожились сидевшие внизу женщины. Они уже не чуждались Домны. Моясь внизу, продолжали свои незатейливые разговоры.

5

После бани Домна сразу побежала в санчасть к Пете Игнатову. В живых Петю она уже не застала.

С окаменевшим сердцем вернулась Домна на квартиру, она не могла простить себе, что не была рядом с Петей в последние его минуты. Дома она принялась чистить ружье, перебрала патроны в подсумке, при вела в порядок котомку, чтобы по тревоге, не мешкая, явиться в боевой готовности. Но отвлечься от тяжелых мыслей не могла.

Бойцы, расположившиеся вповалку на полу, давно уже храпели, а Домна, чувствуя, что не заснет, помогла хозяйке прибраться в доме, затем подсела к столу и при свете коптилки стала пришивать пуговицу к гимнастерке.

Хозяйка, управившись с домашними хлопотами, собралась лезть на печку. Она предложила участливо:

— Хватит уж тебе, милая, возиться… Ох, война! Девок и тех в солдатские штаны одела… Иди на — печку, ладушка, вместе спать будем.

— Спасибо, хозяюшка! На лавке переночую, — негромко ответила Домна, боясь потревожить спящих товарищей. — Нас ночью могут поднять. Не бойся, высплюсь и на лавке. Мне не привыкать.

Домна перекусила зубами нитку, прислушалась к сонному бормотанью спящих, проверила у печки рукавицы бойцов и, обнаружив чью-то прохудившуюся, починила ее.

А сна все не было. Домна взяла сумку сандружинницы и стала перебирать бинты.

Любила она вот так, когда кругом все стихнет, сидеть за работой, углубившись в свои мысли. Сегодня на сердце было нехорошо, невозможно было поверить, что она никогда больше не увидит Петю Игнатова. Санитарная сумка наводила ее на грустные размышления. Кому-то придется перевязывать раны завтра?..

Спят ее товарищи, не ведая, что может случиться с каждым из них через несколько часов. Может быть, эта ночь для кого-то будет последней.

И снова встал перед глазами Петя Игнатов.

…Еще свежо было в ее памяти, как они впервые встретились в городском клубе, как ходили на митинги, бывали на праздничных вечерах. В Усть-Сысольске стоял тогда штаб войск Пинего-Печорского края. В политотделе работал бойкий и энергичный русский паренек Знаменский, руководил работой среди молодежи. Знаменский организовал молодежный струнный оркестр. Пете полюбилась балалайка, он с ней не расставался.

Потом в городе организовалась комсомольская ячейка. Домна с Петей первыми подали заявления и были безмерно счастливы, когда их приняли. Работы было по горло: собрания, репетиции, вечера с музыкой и танцами! И голос Пети обычно на них раздавался громче всех. Еще и сейчас звучал в ушах Домны его жизнерадостный смех…

А когда налетели белобандиты и в городе организовался партизанский отряд, Петя настоял, чтобы взяли в отряд и его. Как радовался этот синеглазый паренек, когда надел военную форму и ему вручили старую японскую винтовку с блестящим, как охотничий нож, штыком! Игнатов не успел еще вырасти, и приклад винтовки, когда он брал ее на ремень, едва не волочился по земле. Но это его не огорчало. Как и для Домны, защита революции в те дни стала для Пети самым важным делом.

И вот Игнатова нет. И ничего нельзя изменить.

Не такая ли судьба ожидает и ее, Домну? Что ж, может быть, и так. Чего бояться? «Кроме матери да сестры, мне жалеть некого… — размышляла она. — Но нет, я буду жить долго. Ни штык, ни пуля меня не возьмут. И будет у меня любимый муж, будут дети, все будет!..»

Неожиданно на пороге появился председатель ревкома Маегов. Он осторожно закрыл за собой дверь, чтобы не разбудить спящих бойцов.

— Почему не спишь, Каликова? — спросил он, стряхивая снег с папахи.

— Не могу заснуть, товарищ командир. Петю Игнатова жалко очень. Вот дело себе нашла: порванную рукавицу зачинила, — вполголоса сказала Домна. — Садитесь, отдыхайте!

Предревкома сел на лавку, вынул из нагрудного кармана гимнастерки папиросу, хотел прикурить от коптилки, однако не решился. В избе спало порядком народу, воздух и без того был спертым.

— Все наши налицо? — спросил он.

— Все дома… А вернулись разведчики?

— Вернулись… Они не застали Прокушева. Успел, подлец, уехать… Привезли зачем-то гармонь… А спать все равно надо. Отдохни. Завтра трудный день.

— Значит, будут они?..

— Кто? Беляки? Если перебежчики не соврали — надо ждать. Думаю, говорили правду. Все данные говорят за это. Мы Прокушеву хорошую ловушку тут приготовили. Как ты считаешь?

— Пусть попробует сунуться!

— Тебе самой-то не боязно?

— Чего мне бояться? Я не одна, чай, вон нас сколько!

— И еще красноармейцы идут на помощь. Уже скоро будут здесь. Главное, удержаться до их прибытия. А там… — Ну, кончай дела и ложись. А мне к другим надо заглянуть. Проверить хочу, как отдыхают бойцы. Спать, спать! — повелительно сказал он, уже выходя из избы.

Домна расстелила шинель на широкой сосновой лавке, сунула под голову котомку, положила ружье рядом и, не раздеваясь, легла.

6

Было еще темно, когда партизан подняли по тревоге.

Домна одной из первых вскочила, быстро надела шинель. Подпоясалась солдатским ремнем.

— Выходи строиться! — поторапливал бойцов Кузьмич.

Все уже были готовы, только один из бойцов замешкался, что-то разыскивая у печки.

— Гичев! Все тебя ждут. Долго ты?

— Проклятые рукавицы запропастились. Не найду.

— Вот бери, — протянула ему рукавицы Домна. — Я их починила.

Боец с благодарностью улыбнулся. Домна, перекинув через — плечо сумку сандружинницы и схватив ружье, уже выходила вслед за бойцами своего отделения на улицу.

У штаба царило оживление. В окнах горели огни. Очевидно, здесь не спали всю ночь, готовясь к предстоящему бою. По крутой лестнице то и дело вбегали и спускались люди: командиры боевых групп, разведчики с донесениями.

Получив боевой приказ, командиры подразделений быстро отвели своих бойцов на боевые позиции.

Внизу под горой темнел лес. Там пока было тихо и безлюдно. Здесь же, на угоре, где вдоль всего широкого заснеженного гребня Чукаибской горы отрыты и замаскированы окопы, иногда раздавались приглушенные звуки команд, слышались торопливые шаги замешкавшихся бойцов, осторожное покашливание.

У Домны после быстрого броска к месту обороны учащенно стучало сердце. Отдышавшись, она сняла холщовую сумку с бинтами, положила ружье на бруствер и стала устраиваться поудобнее. Девушка сложила в кучку патроны, чтобы и не мешали, и были под рукой, смахнула с бруствера выпавший ночью легкий пушистый снежок.

В синих предутренних сумерках стала вырисовываться линия окопов по белому склону горы, занесенная снегом изгородь под горой и раскиданные там и сям по широкому снежному полю кустарники. Резче обозначились контуры дальней опушки леса. Но как ни напрягала Домна зрение, ничего подозрительного не могла обнаружить. Опушка леса, откуда ожидалась вражеская атака, продолжала оставаться безлюдной.

По вырытой для связи траншее пришел Исаков.

— С добрым утречком, Ваня. А я прибежал узнать, кто мой сосед справа. Расположился вон там, у старой изгороди… Наблюдаешь? Заметила чего-нибудь?

— Пока нет, еще плохо видно, — отозвалась Домна.

— Скоро рассветет, тогда веселее будет. Начнется…

— Скорее бы! — Как и все в отряде, она теперь жила одним желанием: начать бой. — Пусть начинается!

— Не холодно тебе, Ванюша?

— Нет.

— Стрелять коли придется, не торопись, не спеши.

— Знаю.

— Бой будет пожарче, чем тогда в лесу. Но ты не бойся. Позиция у нас что надо. С этой горы мы их всех перещелкаем, как воробьев! Ты не волнуйся.

— А я волнуюсь не больше твоего!

Домна устала напряженно вглядываться в предрассветную серую мглу и решила дать короткий отдых глазам. Повернувшись к Исакову, она рассказывала, как недавно ходила в разведку:

— Знаешь, чуть не попала им в лапы!

— «Чуть» на войне не считается! — приседая поглубже на дно окопа и закуривая в кулак, заметил Исаков.

— Ночью постучалась к одной… Знала я, что она жена коммуниста. Пустила к себе в избу. Одна в доме. Дети спят на полатях. Муж у нее где-то в России. Стала, значит, я расспрашивать ее про белых… На столе коптилка чадит, окна занавешены. И вдруг в дверь застучали, забарабанили. Хозяйка перепугалась. «Что будем делать?» — спрашивает. Врать не буду, струхнула и я. Попалась, думаю, в мышеловку. «Иди, говорю, открой дверь. А я спрячусь за занавеской». — «Может, лучше в голбец?» — советует она. «Нет, туда они обязательно заглянут!» Юркнула за занавеску у печки, присела за кадушку с водой, затаила дыхание.

— Ну и как дальше? — поинтересовался Исаков.

— Трое зашли. Белый патруль. Брякнули прикладами об пол, заорали: «Почему огонь горит?» Дети проснулись, разревелись с перепугу. «На двор выходила по нужде, затем и зажгла!» — отвечает хозяйка. «Есть в доме чужой?» — слышу, спрашивают белые. «Никого нет, одна я с детишками», — отвечает. «А не врешь, паскуда? Найдем кого — берегись! Спалим ваше поганое гнездо и самих в огонь побросаем!» — пригрозили бандюги и давай шарить в избе, на печке, в голбце. Сени и сарай обыскали. А за занавеску заглянуть не догадались. — Домна негромко рассмеялась и вдруг сказала сурово — Я бы их прикокнула, револьвер держала наготове.

— С револьвером была?

— А как без него в разведку?

— Понятно. Так и ушли они ни с чем?

— Потребовали накормить. Нажрались, накурились и, поизмывавшись над перепуганной хозяйкой, убрались.

— Нелегкое дело ходить в разведку! — с уважением сказал Исаков. После столкновения у завала его словно подменили. С Домной он теперь разговаривал без заигрывания, как с товарищем, которого уважает. Уходя на свое место, он сказал — Если что понадобится, гаркни! Я буду у пулемета…

Ночная мгла постепенно рассеивалась. Воздух светлел, отстаивался, как вода от мути. Теперь хорошо проглядывалась местность впереди и по сторонам.

Деревня все еще, казалось, не проснулась ото сна. Никакого движения в ней не было заметно.

Вдруг где-то далеко у мельницы глухо прогремел выстрел. Через некоторое время с той же стороны раздалось еще несколько ружейных выстрелов. Затем грохнул разрыв ручной гранаты. Застрекотал пулемет. Домна знала, у партизан на заставе пулемета нет. Значит, белые.

Не покидая своего укрытия, Домна напряженно прислушивалась к разгорающемуся на правом фланге бою. «Что там происходит?» — думала она в тревоге.

Спустя некоторое время Домна увидела, как по ходам сообщения промелькнула плотная, слаженная фигура командира отряда. С ним бежал и Кузьмич. Он задержался на миг около Домны, бросив торопливо:

— У мельницы атаковали нашу заставу. Могут нас обойти с правого фланга. Мы туда! Здесь всем оставаться на месте…

Попытка белых обойти партизан с фланга не удалась. Командир отряда вовремя подоспел с передвижной резервной группой на помощь, и атака неприятеля была отбита. В стычке ранило командира. Рану перевязали, и он продолжал руководить боем. А сражение разгоралось.

Ожила дальняя опушка леса. Вражеские стрелки, не решаясь выйти из лесу, открыли дальний ружейный огонь. Над окопами просвистели первые пули. Иные пролетали близко от Домны, заставляя ее невольно пригибаться. Это заметил из своего окопа Исаков и крикнул ей:

— Напрасно кланяешься, пуля давно уже пролетела! Это поначалу так, а затем привыкнешь! Готовься к бою! Вон начали вылезать…

Домна взглянула в том направлении, куда показывал Исаков, и увидела фигурки вражеских солдат. Они, рассыпавшись цепью, продвигались вперед.

Враги наступали под прикрытием пулемета, делая короткие перебежки, залегая и открывая огонь из винтовок.

Поставив прицел, Домна не спеша навела мушку на солдата в большой желтой шубе, которая хорошо различалась на снегу, и выстрелила. Солдат ткнулся в снег, полежал, послал ответную пулю на гору, поднялся и засеменил вперед, догоняя свою цепь.

— Я вам покажу, дьяволы! — прошептала Домна. Она прильнула щекой к холодному ружейному прикладу.

Стрельба шла по всей линии окопов и под горой, со стороны наступающих. Цепи белых приближались с каждым новым броском. В шуме боя Домна улавливала, как разъяренные вражеские стрелки что-то кричали, размахивая кулаками. Видимо, для храбрости их напоили водкой.

Белые стали сосредоточиваться для решающего броска. Надо было столкнуть их вниз, сорвать атаку. Командир отряда Юркин, поднявшись на бруствер окопа, звонко скомандовал:

— За мной, в контратаку — ура!

Партизаны высыпали из окопов, ощетинились штыками. Словно вихрем подхватило и понесло их на врага:

— Ура-а!

Белые дрогнули, повернули назад.

Вместе со своим отделением кинулась вперед и Домна. Не успела она пробежать и несколько шагов, как увидела Исакова. Скорчившись на снегу, он стонал, неестественно вытянув ногу в своем несуразном валенке.

— Исаков, что с тобой? — нагнулась к нему Домна.

— В ногу ударило… Помогла бы…

— Тут лежать не место. Держись за меня, отведу.

Она с трудом дотащила раненого до укрытия, наложила повязку, чтобы остановить кровь, и повела в санчасть.

В деревне она встретила Маегова, направлявшегося с группой красноармейцев на левый фланг.

— Помощь подоспела… Теперь наша возьмет, это точно! — попыталась она ободрить Исакова.

Тот дышал отрывисто, постанывал. Ступать на раненую ногу не мог, и каждый шаг причинял ему нестерпимую боль.

«Скорее, родные, скорее!» — мысленно торопила красноармейцев Домна.

Возвращаясь из санчасти, она услышала, как слева один за другим раздались дружные залпы красноармейцев. «Подоспели!» — радовалась девушка, ускоряя шаг.

Вернувшись на позицию, осмотревшись, Домна поняла, что наступательный пыл белых ослаб, хотя еще и не был сломлен. Откатившись, вражеские стрелки залегли и открыли огонь, заставив партизан вернуться в окопы. Бой затягивался, и пока трудно было судить о его исходе.

От леса на вороном коне мчался человек в офицерской шинели и черной папахе. Наклонившись в седле вперед, он мчался к залегшей цепибелых солдат. Это был Прокушев. Под градом красноармейских пуль он, доскакав до своих стрелков, сделал отчаянную попытку поднять их в атаку.

— Вперед! Трусы! Вперед! — с площадной бранью истошно кричал он, размахивая револьвером. — Застрелю, кто не подымется!

Он разрядил в воздух револьвер.

Угроза подействовала. Неровная цепь стрелков зашевелилась, снова двинулась на штурм горы. Но кинжальный огонь пулемета на левом фланге и ружейные залпы красноармейцев заставили их залечь на полпути. Прокушев скакал вдоль цепи своих солдат, продолжая гнать их вперед. Но тут его зацепила метко посланная пуля. Он пошатнулся, но удержался в седле. Какое-то мгновение Прокушев, терзаемый желанием довести атаку до победного конца, видимо, колебался, не решаясь покинуть поле боя, но, обессилев, повернул лошадь и поскакал обратно к лесу.

Белые солдаты, оставшись без командира, по одному и группами в два-три человека стали отползать, пятиться из зоны действенного огня. А потом открыто побежали вслед за своим командиром. Вскоре весь фронт белых, оставляя убитых и раненых, покатился к спасительной опушке леса.

Красноармейцы и партизаны с ликующим «ура!» ринулись преследовать отходящего противника.

7

Потерпев неудачи под Чукаибом, прокушевская банда в беспорядке откатилась к Визинге. Красноармейцы и партизаны, преследовавшие противника, на его плечах ворвались в село Визингу…

Переждав некоторое время, портной Иван Дрозд решился оставить убежище и вместе с женой и двумя девушками — школьницами из дальней деревушки, квартировавшими у него, выбраться из подпола. Ему было неясно, что же произошло в селе. Время позднее, слышно, как уже пропели первые петухи. Выйти из дому в такую беспокойную ночь и узнать, что творится на улице, — разве хватит духу?

— Рассветет — все узнаем! А теперь давайте спать! — решил хозяин дома.

Но едва они успели задремать, как вдруг застучали в дверь.

— Что за напасть! — вскакивая с постели, испуганно воскликнул хозяин и прислушался. Стук не прекращался. Дрозд сказал жене: — Выйди посмотри, кому и что надо.

Накинув шушун и шепча заговор от нечистой силы, хозяйка покорно пошла открывать дверь.

В избу ввалились человек двадцать. Все с ружьями, покрякивают с холода, хлопают рукавицами.

Зажгли огонь, изба осветилась.

— Чолэм, хозяин с хозяюшкой! — загудели ночные гости. — Дом ваш, видать, большой, вместительный. Разрешите погреться, переночевать.

— Давайте устраивайтесь, ежели с добром пришли, — сказал портной. — Однако кто вы такие: белые или красные?

— Не признал, хозяин? Красные мы, партизаны. Бой закончили. Разве не слышали стрельбу?

— Как не слышали! Да мы в подполе хоронились, не знаем, что творится на свете. Вчера белые шатались по селу, — с недоверием разглядывая незнакомых людей, сказала хозяйка.

— Белых прогнали, — бойко отозвался молодой боец. Он, сняв шапку, провел рукой по русым завиткам зачесанных назад, стриженых волос. Видать, взопрел паренек, утомился, но держался молодцом и в глазах светился еще не остывший азарт ожесточенной схватки.

— В самом деле, прогнали? — с любопытством разглядывая молодого бойца, спросил портной.

— Вышибли одним ударом.

— Вот хорошо! Натерпелись мы страху. И то им пошей, и это. И все за спасибочко. А из спасибо обеда не сваришь…

— Кстати, насчет обеда, — весело отозвался боец. — Нам бы помыться, чайку вскипятить… Может, воды надо принести? Я быстро сбегаю.

— Молодой-то какой, а тоже пошел в солдаты, — сокрушенно покачала головой хозяйка, угрюмая на вид женщина с крупными чертами лица и широкими скулами. Взгляд ее подобрел, и в голосе зазвучала материнская забота — Намерзлись, поди! Придется печку подтопить, что ли.

— Золотые слова, мамаша! — подхватил боец. — Признаться, с утра ничего не ели. Затопим печь, горяченького сварим и чайку напьемся! Где дрова? Мы сами все сделаем… И вот еще что, хозяюшка, не продадите ли ведерко картошки? Или на соль сменяете? Можно и на табак, — снимая шинель, продолжал вести переговоры боец.

— Да чего с вас взять! Ведерко можно и так дать, не разоримся… Эй, девоньки! — сказала хозяйка школьницам. — Покажите солдатикам, где дрова, и помогите подтопить лежанку в средней комнатке. А я тем временем в подпол за картошкой слазаю.

Хозяйка взяла деревянную бадейку и, прикусив зубами горящую лучину, направилась к голбцу.

— Разреши помочь тебе, добрая хозяюшка! — вызвался молодой боец и, взяв из ее рук бадейку, полез за ней в голбец.

Спустя полчаса в печке-лежанке жарко потрескивали мелко наколотые смолистые дрова, в «ведерном чугуне с картошкой заворчала, заплескалась закипающая вода.

Дом портного заметно отличался от других крестьянских изб. Был он вместительный, с просторной светлой кухней, со средней комнатой, лежанкой и большой горницей.

В ожидании ужина бойцы мылись, балагурили, смеялись.

Потом дружной ватагой уселись за стол вокруг деревянной чашки, выдолбленной из березового нароста. Забравшиеся на печку девочки с любопытством наблюдали, как ужинают партизаны.

Их внимание привлекал молодой русый боец, своей учтивостью с первых минут завоевавший расположение. На нем, как и на других бойцах, была солдатская гимнастерка и такие же штаны. Боец как боец, разве что миловиднее других. Товарищи называли его Ваней.

— Ну и картошка у тебя, хозяюшка, язык проглотишь! Крупная, рассыпчатая! — нахваливал он. — Нажимайте, ребята! Ешьте досыта, чтобы могли — ногами работать!

— Почему ногами? — с недоумением спросил Воробьев — рабочий нювчимского завода.

— А то как же! Не заправившись, разве догонишь беляков? Они сейчас так драпают, только пятки сверкают.

За столом рассмеялись. Шутка рассмешила и девушек на печке.

Вдруг одна из них озабоченно ткнула подружку локтем:

— Слышь, Машук! А ведь это не парень! Самая настоящая девушка!

— Не говори глупостей! Разве девки в штанах бывают? Ваней все зовут его.

— А ты приглядись получше! Ей-богу, девушка!..

Школьницы заспорили и стали приглядываться к симпатичному бойцу.

— Чем же тут у вас похвалялись белые? — спросил у хозяйки Воробьев.

— Говорили, в Усть-Сысольске новый губернатор объявился — Латкин! — отозвался портной без особого восторга.

— Нашли чем хвалиться! — фыркнул молодой боец. — Чтоб он подавился английскими харчами!

— Верно, — подавая на стол кипящий самовар, поддержала хозяйка. — Люди бают: в городе тюрьма битком набита. Каждый день новых и новых загоняют. Свирепствует этот Латкин.

— Недолго осталось ему властвовать! — сказал русоголовый боец.

— Как хочешь, а это не парень, — снова не выдержала одна из девушек.

— Теперь-то и я вижу, — согласилась та, которую звали Машук. — Голос больше для девушки подходит. И руки небольшие, девичьи…

— А ты спорила…

— Да ведь в штанах… Пойдем спросим у самой!

— Нельзя при всех: надо наедине!

Поужинав, партизаны встали из-за стола. Одни ушли сменять патрулей на улице, другие расположились в средней комнате на полу. Утомившиеся за день бойцы легли отдыхать. Русый, захватив ружье, вышел из дому.

Девушки, накинув пальтишки, выскочили во двор. Им не терпелось узнать, куда отправился этот необыкновенный красноармеец, а главное — им не терпелось разрешить свои сомнения.

Ночь стояла тихая, облачная. Выбежав за калитку, подружки огляделись. Молодой боец в шинели маячил вдали на дороге. Держа ружье под мышкой, он не спеша прошелся до угора, затем вернулся и остановился около амбаров у церковной ограды, слившись с ее темными очертаниями.

Подружки набрались храбрости и несмелыми шагами направились к нему. Красноармеец вскинул ружье и окликнул их:

— Стой! Кто идет?

— Это мы!

— Кто «мы»? Остановитесь и отвечайте!

Обомлевшие от страха девушки стали объяснять:

— Мы из того дома, где вы ужинали.

— Подойдите ближе.

Подружки подошли.

— И правда, свои… Чего ночью вздумали гулять?

— Мы на тебя посмотреть вышли.

— А чего вам вздумалось за мной подглядывать?

— Узнать хотим: парень ты или девушка?

— Предположим, девушка. А что?

— Да так… Поспорили, давеча на печке. Я говорю: девушка, а Маша не верит. Откуда ты такая?

— Вильгортская.

— А почему тебя все зовут Ваней?

— Это так прозвали. А настоящее мое имя — Домна… Домна Каликова.

— А как ты попала в отряд, Домна?

— Как и другие, своими ногами пришла, — отшутилась девушка. А потом уже серьезно добавила: — Нагрянули белые, я и записалась добровольно. Воевать надо…

— Как же тебя мать отпустила?

— Я сама ушла. Жалко, конечно, мать было оставлять, да что поделаешь!

Девушки переглянулись. Многое им казалось странным в рассказе Домны. Наперебой подружки стали расспрашивать:

— А почему у тебя, Домна, волосы подстрижены?

— Так удобнее.

— Разве мать не отругала за это?

— Ругала, девочки, да я по-своему сделала. Воевать же пошла!

— А не страшно тебе воевать?

— Если бы одна была, тогда страшно. А нас вон сколько, которые за Ленина!.. Слыхали про Ленина?

— Знаем! — ответили подружки. — В школе у нас его портрет висел.

— Вы школьницы?

— Учились, пока белые не пришли. Они закрыли школу, сами там поселились. Все парты и шкафы повыкидывали на улицу.

— (Вот прогоним подальше волчью стаю, и снова школа откроется! — Помолчав, Домна тихо добавила — Вот бы мне поучиться! Да где тут! Скоро двадцать три стукнет, возраст не тот. С такими годами в школу не принимают. А уж так хочется!..

— А долго ли вы будете у нас в Визинге? — спросила Маша. — Мы бы показали тебе свою школу.

— Не знаю, девочки. Надо спешить освобождать уездный город. Там в тюрьме народ томится, ждут нас… Если побудем здесь несколько дней, мы с вами в школе вечер устроим, с песнями, с пляской. Можно и небольшую постановку подготовить.

Домна рассказала девочкам, как они проводили вечера молодежи в городском клубе и как там было весело. А девочки вспоминали свои школьные вечера„учителей, подруг. Затем Маша спохватилась:

— Ой, хозяйка, наверно, ищет нас! Надо бежать домой… Домна, где собираешься сегодня спать?

— Скоро меня сменят, я приду к вам! — пообещала Домна.

Эту ночь она спала рядом со школьницами. Укрывшись одеялом, пригретые теплом печки, они долго шептались, пока сон не одолел их.

А утром, когда девочки открыли глаза, Домны уже не было. Заговорившись допоздна, они спали как убитые и не слышали, как рано утром партизаны поднялись и ушли.

Отряд отправился на задание. А тем временем на помощь партизанам уже подходили новые красноармейские подразделения из сводного отряда Конгрыма.

8

Не лежало сердце Ладанова к губернаторской канцелярии, не хотелось ему связываться с ней, однако пришлось. Не хватило духу отказаться наотрез, да и тесть Гыч Опонь прожужжал уши, расхваливая новую должность:

— Не упускай, дорогой зятек, такого счастливого случая! Уж если сам губернатор приглашает, держись обеими руками. Большим человеком тебя сделает, да и мне прямая выгода: с божьей и его помощью настоящий завод наладим.

И Ладанов согласился.

Между тем новоиспеченный губернатор развил бурную деятельность. Не прошло и двух недель с его приезда, а городская тюрьма уже не вмещала арестованных. Надо было разгружать тюрьму, и Латкин решил сам заняться этим. Он вызвал Ладанова и распорядился:

— Для начала поручаю вам, господин прапорщик, разобраться с арестованными. Мне хотелось бы знать точно, каким сбродом набита городская тюрьма. Опросите каждого, тщательно проверьте. На коммунистов и сочувствующих составьте особый список. Разберетесь— доложите. Все ясно?

— Так точно, господин губернатор! — ответил Ладанов и покорно приступил к выполнению своих обязанностей.

В помещении канцелярии ему отвели отдельную комнату, к нему приводили арестованных, и он добросовестно с утра до вечера вел допросы. Особый список разрастался.

В тот день Ладанов, как обычно, явился в канцелярию одним из первых. Проходя в свою комнату, он заметил, что люди как-то странно перешептывались, но скоро забыл об этом. Новые обязанности целиком занимали его время. Допросы подходили к концу, сегодня можно было идти с докладом к начальству. Ладанов вызвал дежурного и распорядился, чтобы привели арестованных, которые были на очереди.

— Сегодня тоже будете заниматься арестованными, господин прапорщик? — недоуменно спросил дежурный.

— Не задавайте глупых вопросов! — раздраженно кинул Ладанов.

Дежурный вышел. Ладанов взял газету и пробежал глазами по страницам.

Ничего нового, что бы заслуживало внимания, он не нашел. Газета, как обычно, была наполнена трескучими сообщениями о победах союзников и доблестной белой армии, хотя, насколько было известно Ладанову, дело обстояло далеко не так.

В конце газетки его внимание привлекла небольшая заметка, напечатанная мелким шрифтом, в которой сообщалось, что английские войска из тактических соображений решили на время покинуть Архангельск.

Ладанова бросило в пот. Не веря глазам, он еще и еще раз прочитал стыдливо прячущуюся на последней странице заметку и бессильно откинулся на спинку стула. Мысли путались в голове. Было ясно, что англичане бегут. Это начало конца. От сознания того, что допустил непростительный просчет, связав свою судьбу с пресловутой губернаторской канцелярией, Ладанов в бессильной ярости готов был рвать на себе волосы.

В таком состоянии и застал его Макар, которого дежурный втолкнул в комнату и захлопнул дверь.

Увидев Макара, Ладанов некоторое время молчал, с недоумением разглядывал его. Это была неожиданная встреча.

Вялым кивком головы он наконец подозвал Макара подойти поближе. Тот, тяжело волоча покалеченную ногу, приблизился к столу.

Давненько они не встречались! Ладанову бросилось в глаза, как сильно изменился Макар, похудел, постарел, оброс, но держался твердо. И еще обратил внимание на то, что Макар не поздоровался с ним, хотя, безусловно, узнал. Макар сердито кашлянул и выжидающе уставился на чернильницу.

Ладанов, кивнув на стул, коротко бросил:

— Садитесь…

Неуклюже двигая деревяшкой, Макар сел на кончик стула.

Допрос шел обычно. Ладанов попросил назвать имя, отчество, фамилию, возраст и занятие.

Все это он отлично знал и сам, но спрашивал для формы, напряженно размышляя, как поступить ему с этим человеком: внести ли в особый список и, следовательно, включить в число смертников или же загнать в камеру к уголовникам, попытаться его убрать с глаз долой? Ладанову не хотелось брать ла свою совесть гибель Макара. Конечно, он порядком насолил и тестю и другим, когда был в комбеде, однако кто его знает, как могут обернуться дела!

— Коммунист? — спросил у него Ладанов, пытаясь придать голосу строгость.

— Сочувствующий…

«Как же с ним быть?» — думал Ладанов. Решал судьбу Макара, он опасался за себя. Он понимал, что такой губернатор, как Латкин, сегодня есть, а завтра его нет. А ему, Ладанову, куда деться? Если останется жить дома, придется встречаться с народом. А как будешь смотреть людям в глаза, если руки в крови соседа?..

Машинально допрашивая Макара, Ладанов думал о том, что вот и англичане уже эвакуируются из Архангельска, да и здесь положение белых зыбкое. Ненадежное это дело — канцелярия губернатора! И где теперь он сам, губернатор? Утром заглянул на полчаса и исчез. И его сотрудники ведут себя как-то странно сегодня.

— Что еще можешь сообщить? — спросил Ладанов и подошел к окну, выходившему на один из центральных перекрестков.

Город тоже выглядел необычно. Вот, видимо, по тревоге, пробежали солдаты караульной роты и с ними дежурный канцелярии. Люди куда-то спешат. На улице появились многочисленные подводы с солдатами, с военным имуществом…

Ладанов увидел возок. В нем кто-то сидит, укутавшись в медвежий тулуп, высоко подняв воротник, чтобы спрятать лицо. Рядом женщина в салопе и в пуховой шали. «Да это же матушка, жена Потопова, — догадался Ладанов. — А в тулупе он сам!.. Узлы, чемоданы… Неужели покидают город?..»

Сердце у Ладанова упало. Он поспешил к столу.

В смятении думая об увиденном, прапорщик механически продолжал допрос:

— Я спрашиваю, что еще можешь сказать о себе?

— Что мне говорить? — сердито огрызнулся Макар. — Вам все известно, и говорить нам не о чем!..

Ладанов настороженно прислушался. Его поразила неожиданно наступившая тишина в канцелярии. Не слышно ни шагов, ни топота солдатских сапог, от которого всегда гудел дом, ни голосов, не хлопают двери.

— Одну минутку, — сказал Ладанов и торопливо вышел из комнаты.

Дежурного он не нашел. В прихожей встретил — Харьюзова, который перед его носом щукой прошмыгнул к вешалке, схватил пальто и начал надевать его так, словно спешил на пожар.

— Что случилось? Где народ? — спросил у него Ладанов.

— Разве вам не известно? — изумился Харьюзов. — Отряд Орлова разбит под Леной. Сам он убит в ночном бою. Отряд Прокушева потерпел поражение под Чукаибом и спешно отступает. Город оставляем без боя…

— А где губернатор?

— Он уже выехал! Все, все — фью! — убедительно присвистнул Харьюзов. Он так спешил, что не мог попасть рукой в рукав пальто и, смешно подпрыгивая на одной ноге, дергался и злился. Не застегнув пальто, он нахлобучил на голову шапку и стремглав спустился по крутой лестнице. Уже снизу он крикнул — Спешите! Последние подводы уезжают!..

У Ладанова перехватило дыхание. Он лихорадочно заметался по опустевшим комнатам. По губернаторской канцелярии словно ураган пронесся. Только б кабинете самого губернатора был порядок. На столе лежала пачка хороших английских сигарет и янтарный мундштук — память об Архангельске, которым Латкин очень дорожил. И если уж он забыл его здесь, значит, очень спешил.

«Надутый петух! Первым смылся!» — обозлился Ладанов. Он уже собрался покинуть опустевшее здание, но вспомнил о Макаре.

— Можешь идти! — вернувшись в свою комнату, сказал он Макару. Тот с удивлением поднял брови:

— Куда?

— Меня это не касается! — раздраженно буркнул Ладанов, поспешно укладывая списки в папку и собираясь уходить. Подумав, он добавил спокойно: — Как соседу и земляку, я не хочу чинить тебе неприятностей. Отпускаю на все четыре стороны. Иди с богом!

Прихватив папку со списками, Ладанов направился к двери, но Макар окликнул его:

— Одну минутку. Мне давно хочется спросить: — Мартынова помните?

— Какого Мартынова? Ах да! Того ссыльного?

— И Красный яр, конечно, помните под Кочпоном?

— Что за неуместные воспоминания!

— Подождите, мне надо уточнить одну деталь… Нас было тогда четверо: Мартынов, я, ты и Пронька. К греху Иуды я не причастен. Пронька тоже не мог этого сделать. Остается один человек, донесший на Мартынова…

Ладанов не выдержал взгляда Макара и отвел глаза в сторону.

— Гадина! — услышал он за своей спиной и вздрогнул, точно от удара, но тут же взял себя в руки и крикнул глухим, сдавленным голосом:

— Ну, ты, поосторожней!.. — Он еще что-то собирался сказать, но, не найдя слов, махнул рукой.

На улице он пришел в себя. Но что делать, куда идти и что предпринять? Бежать из города? Отправиться домой? Он даже не знал, далеко ли красные и когда их можно ждать сюда.

Спустившись на Береговую улицу, у воинской казармы он увидел несколько подвод с вооруженными солдатами. Там спорили и ругались. Угрожая оружием, солдаты кричали на ямщиков.

Ладанов подошел к ним.

— Что за шум?

— Ямщик отказывается ехать, господин прапорщик! — приложив руку к помятой папахе, доложил фельдфебель Чуркин. Рядом с ним на снегу стоял ручной пулемет и громоздились цинковые коробки с патронами.

— Как же я повезу на такой лошади? Разве не видите, одни кости да кожа! — отбивался от наседавшего фельдфебеля немолодой русобородый мужик и для убедительности, сняв рукавицу, провел корявым пальцем по выступающим ребрам лошади. — Совсем загнали, не потянет она, а ты не хочешь понять. Так и быть, садись, а ящики с патронами и оружие оставь.

— Ты что, рехнулся, олух царя небесного! Как же я могу оставить пулемет? — горячился фельдфебель, размахивая казацкой нагайкой.

— Вы откуда едете? — спросил у него Ладанов.

— От самой Визинги! Наши покинули город, мы замыкающие, вашбродь!

— Садись, поедем! — решительно кинул ему Ладанов и тут же приказал ямщику: —А ты много не рассуждай, трогай без разговоров!

Ямщик, бросив косой взгляд на офицерские погоны Ладанова, спросил унылым голосом:

— Куда везти-то?

— Куда все едут! Да живее!

— А я почем знаю, куда вы все спешите? — продолжал ворчать возница.

— Поезжай по тракту в сторону Корткероса! Туда приказано отступать… Да перестань, старый пень, огрызаться, а не то живо заткну тебе глотку! — прикрикнул фельдфебель, устраиваясь в розвальнях с ручным пулеметом. В подтверждение своих слов он ткнул нагайкой в широкую спину ямщика.

Подводы отъехали от казармы. Ладанов, кутаясь в шинель, спросил у фельдфебеля:

— Значит, отступаем?

— Отступаем! — недобро осклабился фельдфебель. От него густо пахло спиртным. — Пес я буду, коли правду не скажу. Побили нас, ваше благородие. Надавали и в хвост и в гриву.

— Побили?

— Сначала под Чукаибом морду намылили. Затем в Визинге отхлестали. В Межадоре бой был, и тоже не в нашу пользу. Таких синяков и шишек надавали, лучше не надо!

— А где ваш командир?

— Если насчет капитана Медведева интересуетесь, он давно уже, думаю, в Корткеросе чаек потягивает. Ранили его.

— А красные далеко отсюда?

— Следом за нами двигаются. Пес я буду, если этой ночью они не займут город… Да вы что, ваш бродь, с луны свалились? — удивился фельдфебель. — Разве ничего не знаете?

— Знал бы, не стал расспрашивать! — нехотя сознался Ладанов и, как бы оправдываясь, добавил: — Занят был срочными делами и не заметил, как все вдруг изменилось… — «Черт возьми, как все, однако, непрочно в этом мире!» — подумал он и, отвернувшись, замолчал.

Фельдфебель растянулся в санях и, громко зевая, размышлял: «Такая наша солдатская жизнь: ложишься спать и не знаешь, где проснешься — на этом свете или на том?»

Они ехали не разговаривая. Подвыпивший фельдфебель, закутавшись в теплый английский полушубок, сонно клевал носом. Временами он похрапывал. Ладанов же был в шинели, в сапогах, и ему приходилось время от времени вставать и бежать за санями, чтобы согреть застывшие ноги.

Сначала у него была мысль завернуть в Кочпон и кое-что захватить из дому на дорогу, попрощаться с домашними и уже тогда догонять губернатора. Узнав же, что красные совсем недалеко и вот-вот могут появиться в городе, он не рискнул задерживаться и вверил себя судьбе. Кроме папки со списками арестованных, при нем ничего не было. Для чего ему теперь нужны эти списки, он и сам не знал.

Лошадь продолжала бежать. Уже город скрылся из виду, дорога пошла глухим лесом. Позади ехало еще несколько подвод с солдатами. Они то нагоняли, то снова отставали, скрываясь за поворотами дороги. Ямщик, нахохлившись, молчал. Он, видимо, примирился с необходимостью подчиниться грубой силе.

Чем дальше отъезжали они от города, тем лихорадочнее были мысли Ладанова. Он пытался разобраться, что же произошло с ним и, главное, что его может ожидать завтра? Поддавшись общей панике, он, подгоняемый страхом, не раздумывая, сел в первую подвернувшуюся подводу и выехал из города. Но теперь, когда и дом, и жена, и все, что связано с его благополучием, с каждой пройденной верстой становится все дальше и дальше, он уже жалел, что поступил так необдуманно.

«Зачем было горячиться и спешить? — мысленно ругал он себя. — И на кой черт я забрал эту папку?.. Губернатор! Да провались он сквозь землю! Ей-ей, не долговечны эти правители… Не вернуться ли мне в город?..»

Проехав верст двадцать, они добрались наконец до первой деревушки Визябож и остановились, чтобы дать лошадям отдохнуть. Храпевший в санях фельдфебель тоже продрог и, проснувшись, побежал греться в избу. Уходя, он крикнул ямщику:

— Эй, борода! Не вздумай долго прохлаждаться. Перекурим — и дальше…

Он и пулемет оставил в санях.

Ладанов огляделся: задние подводы проехали к следующим домам и тоже остановились. Солдаты, хлопая рукавицами и громко переговариваясь, разбрелись по избам. К ночи небо вызвездило, мороз заметно крепчал. От вспотевших усталых лошадей поднимался парок.

«На пути в город никого нет, — смекнул Ладанов. — Теперь как раз…»

— Слушай, как тебя зовут? — обратился он к ямщику, возившемуся у лошади.

— Меня? Викул Микул.

— Из каких мест будешь?

— С верховьев Вычегды я.

— Как это угораздило тебя в такую даль забраться? — расспрашивал Ладанов, оглядываясь по сторонам, определяя, где может находиться патруль. Но, кроме ямщиков, копошившихся около своих лошадей, юн никого не заметил. Мороз всех разогнал по избам.

— А вот так, — недружелюбно пояснил возница, ослабляя чересседельник. — Приехал на колесах, уезжаю на санях. И доберусь ли до дому, сам не знаю…

— Постой, не трогай чересседельник! — подойдя ж нему, решительно потребовал Ладанов.

— Почему? Лошади надо отдохнуть.

— Ничего, потом она отдохнет. Заверни ее, и обратно поедем в город!

— В город? — опешил Микул.

— Да, я забыл одну вещь. Мне обязательно надо в город. Поедем сейчас же, немедленно! — торопил его Ладанов и ухватился за повод, чтобы повернуть лошадь на дорогу.

— Эй, не дури, слышь ты! И тебя и меня пристрелят! — пытался урезонить его ямщик, но Ладанов, не слушая, строго приказал:

— Выкинь из саней ящики с патронами и пулемет, чтобы лошади легче было!

Ладанов подбежал к саням и сам стал торопливо сбрасывать цинковые коробки с патронами, выгрузил пулемет и вскочил в освободившиеся розвальни. Дышал он учащенно, отрывисто. Руки его дрожали, сердце бешено колотилось в груди. Прерывающимся голосом он прикрикнул на продолжавшего стоять ошеломленного ямщика:

— Гони!

Лошадь тронулась с места и нехотя затрусила, но Ладанову казалось, что сани еле тащатся. Он столкнул ямщика из саней и, ухватившись за вожжи, стал нахлестывать лошадь. Вывалившийся из саней ямщик что-то кричал ему вслед, но Ладанов ничего не слышал. Он с ожесточением нахлестывал лошадь вожжами.

«Успеть бы! Успеть скрыться за поворотом!» — отчаянно билась в голове одна-единственная мысль.

Ладанов не видел, как открылась дверь избы и оттуда выскочили солдаты. Словно сквозь сон он услышал позади несколько выстрелов. Страшная боль пронзила его, дыхание перехватило, и он вывалился яз саней…

Когда сознание вернулось к Ладанову, он увидел искаженное злобой лицо фельдфебеля и саблю в его руке. Ладанов в ужасе поднял руку, чтобы защититься. Сабля взметнулась и опустилась, и рука его как бы сама собой отвалилась. И Ладанов в зверином страхе закричал.

— Собаке собачья смерть! — дошли до его сознания слова. Перед глазами молнией опять блеснула казацкая сабля. Протяжный, страшный крик оборвался…

Борьба продолжается

1

K концу 1919 года Красная Армия захватила инициативу в свои руки и смертным боем громила контрреволюцию. Уже была разбита армия Колчака, раз громлены дивизии Юденича под Петроградом. С кровопролитными боями отступал на Кубани Деникин.

Нечем было похвастаться интервентам и белогвардейцам и здесь, на севере: части Красной 6-й армии упорно удерживали свои позиции по всему Северодвинскому фронту, не пуская врага ни на шаг вперед. В этот момент в ставке Миллера и родился план: ударом с тыла захватить железную дорогу Котлас — Вятка. С этой целью и был организован так называемый особый вычегодский отряд под командованием капитана Орлова. На помощь ему был направлен другой отряд белых с низовьев Печоры.

Для уничтожения этих отрядов командование 6-й армии послало на помощь красным партизанам регулярные части. Красные моряки и пехотинцы в жарком бою под деревней Леной около Яренска разбили отряд Орлова. В ночном бою Орлов был убит. Части Красной Армии освободили Яренск, очистили от белогвардейцев значительную полосу коми края от Усть-Выми до села Турьи, прогнали банду предателя Прокушева, пробиравшуюся с верховьев Сысолы к железнодорожной станции Мураши.

Красная Армия спутала все планы белогвардейцев. После боев под Чукаибом, Визингой и Межадором отряд Прокушева-Медведева откатывался безостановочно почти сотню верст, оставив без боя Усть-Сысольск. Красные отряды вошли в город в ночь на 1 декабря и уже спустя два часа снова продолжили преследование противника, отходившего на Вычегду по зимнему тракту Визябож — Корткерос.

Враг хотя и отступал, но еще не был разбит. Как раненый зверь, бежал он в поисках логова, где бы мог отлежаться и, набравшись свежих сил, вновь броситься в смертельную драку.

Соединившись с прибывшей с Печоры белогвардейской ротой, Прокушев пытался дать бой под селом Корткерос, но потерпел поражение и вынужден был отступить дальше до Пезмога, а затем после очередного боя отойти до большого торгового села Нёбдино.

Зима была суровой, выпал глубокий снег, ударили морозы. Несмотря на холода, красноармейцы сводного отряда уже много дней продолжали гнать врага, не давая ему передышки.

Перед новым наступлением на Нёбдино красным необходимо было уточнить данные о противнике и найти проводников, чтобы совершить глубокий обход лесными тропами. В разведку решили послать Домну.

В эту ночь она спала мало, и только успела забыться, как чья-то рука легла на плечо, а приглушенный голос сказал:

— Пора вставать…

Домна села на лавку, нащупала приготовленную с вечера одежду, быстро оделась. За окном непроглядная темь. Темно было и в избе, лишь в руке командира отряда мерцал фонарь. Рядом стоял начальник разведки.

Осторожно, чтобы не разбудить спящих, Домна подошла к печке, нашла валенки, обулась, надела хозяйкин полушубок, присборенный сзади, приладила накладную косу, положив ее венчиком вокруг головы, повязалась теплым клетчатым платком, взяла узелок и выжидающе посмотрела на начальника разведки. Обо всем уже было переговорено, Домна знала, куда идет и что ждут от нее, знала, какой дорогой будет пробираться, и все же будто чего-то ждала. Может быть, каких-либо уточнений, может быть, теплого напутствия.

Начальник разведки тихо сказал:

— Счастливого пути, Каликова! Не забывай: к началу нашего наступления ты должна быть уже здесь. Желаем удачи…

Выйдя на безлюдную улицу, Домна направилась за околицу. Невдалеке от дороги отходил зимник, по которому можно выйти на проселочную дорогу. По ней крестьяне из ближних деревень ездят на мельницу. А оттуда недалеко и до деревни Борки, куда шла Домна, чтобы собрать необходимые сведения о противнике и найти проводников, которые могли бы помочь партизанам скрытыми лесными тропами обойти главные силы белых, взять их в кольцо и уничтожить.

«Лишь бы не нарваться в пути на беляков! — подходя к лесу, думала Домна. — Но что им тут делать, в этой глухомани, где живут одни медведи, да и те попрятались по берлогам?»

Все же надо быть осторожной, особенно на подходе к деревне. Правда, до села, где находится противник, верст с десяток, и стоит оно в стороне. Об этом Домна знала от Викул Микула. К нему она теперь и пробиралась.

Ночь подходила к концу. Тьма отступала в глубь лесной чащобы. Уже просматривались деревья у обочины дороги. Идти становилось легче.

Но вот дорога разветвилась, стала менее заметной и наконец совсем исчезла. Дальше на санях, видимо, не ездили, только ходили пешком. Тропинку замело снегом, и она с трудом различалась в зыбком свете раннего утра.

По рассказам Домна знала, что где-то, на другой стороне болота, проходит дорога на мельницу. Но до нее еще далеко. Лишь бы не заплутаться в незнакомом месте.

Побрела по глубокому снегу, проваливалась по пояс, спотыкалась о кочки. Падала. Снова поднималась навстречу колючему ветру.

Девушка упорно продвигалась вперед, спеша пересечь широкое болото и быстрее добраться до виднеющейся вдали опушки леса. Там будет легче…

Она с облегчением вздохнула, когда, разгоряченная и умаявшаяся, наконец добралась до елового леса и почувствовала под ногами утоптанную тропу. Концом платка утерла лицо, поправила волосы и окинула взглядом оставшееся за спиной болото. Там ветер вздымал тучи снежной пыли, словно беснуясь от ярости.

Тропинка, проложенная через ельник, как и рассчитывала Домна, вывела ее на наезженную проселочную дорогу, к мосту. По краю лесного ручья — две высокие ели, на другом берегу — крутой песчаный обрыв. Все так, как ей рассказывали. Это и была, очевидно, дорога на мельницу. Если пойти по ней направо — должна показаться мельница, а еще дальше будет и село. Но Домне нужно было попасть в противоположный конец села, и она свернула налево.

От моста надо идти, как ей объясняли, еще верст семь. Она снова зашагала вперед.

Дорога вывела ее в березняк. Стволы деревьев и кружевной узор их, заискрившийся в лучах зари снег, лежавший на ветках, были необычайно красивы.

Кончился березняк, и снова пошел густой бор. Вдруг Домна услышала звук топора. Где-то недалека рубили дерево.

Она остановилась, раздумывая, как поступить. Это, вернее всего, приехали за дровами. Значит, до деревни совсем близко. Но как быть: пройти мимо или же подойти к дровосеку? Лучше, пожалуй, поговорить с ним. Если человек покажется надежным, можно будет спросить, дома ли Викул Микул. За дровами приехал, конечно, кто-то из бедняков. Богатый не будет так рано покидать постель.

И Домна, спустив платок на глаза, пошла вперед.

2

За поворотом дороги стояла запряженная в старенькие сани пегая лошаденка. Слышно было, что в лесу продолжали неутомимо работать топором. Затем раздался треск надломившегося дерева, и оно рухнуло на снег. На мгновение наступила тишина.

Домна прошла еще несколько шагов. Снег был свежий и рыхлый, шагов ее не было слышно. Но лошадь, заметив приближающегося чужого человека, встряхнула головой и заржала. Невдалеке послышался женский голос:

— Ну чего там тебе не стоится, леший?

Из чащи вышла рослая женщина в шабуре^[18] из синей крашенины и по старым следам направилась к лошади. Заметив незнакомую девушку, остановилась. Женщина была еще не старая, с худым усталым лицом. В руках крепко, по-мужски, держала топор.

Домна приветливо улыбнулась, сказала негромко:

— Не бойся меня, тетушка. Я иду в Борки, к родне. А ты откуда будешь?

Ее приветливый голос успокоил женщину. Она облегченно вздохнула, поправила волосы, выбившиеся из-под старенькой теплой шали.

— Уф, упарилась!.. Кто это, думаю, ходит в такую рань? Признаться, немного испугалась даже, увидев тебя.

— А что, разве я такая страшная?

— Ты ничего вроде, да ведь время теперь такое… А что так рано ходишь по гостям? Кто у тебя тут?

— Дядя и тетка. Вздумала навестить, да белых солдат боюсь встретить по дороге. Им ничего не стоит обидеть беззащитного человека, вот и пошла пораньше. Ты тоже, видать, не любишь долго спать?

Женщина освободила вожжи, замотанные на конец оглобли, прикрикнула на лошадь:

— Трогай давай! — И, обернувшись к Домне, сказала — Дровишки понадобились. Топить нечем, ребятишки замерзают.

Утопая по колено в снегу, она пошла рядом с санями.

— Тяжело тебе одной… дай помогу! — сказала Домна и, не дожидаясь ответа, пошла за ней.

— Коли не к спеху тебе, помоги, спасибо скажу! Навалим вон те кряжи и отправимся вместе…

У дороги лежали заготовленные кряжи сухостоя. Видно, женщина порядком уже потрудилась и успела приготовить добрый воз дров. Вдвоем они быстро раскряжевали только что поваленное дерево, взвалили кряжи на сани. Женщина ловко увязала воз, и лошадь с трудом выволокла его на дорогу и уже легче пошла по наезженному пути.

— Теперь доедем, — сказала женщина, шагая за санями. Они шли рядом, поглядывая друг на друга.

Женщине было лет сорок с небольшим. Но Домна знала, как трудно угадать возраст крестьянки. Тяжелая работа, нужда, дети и многочисленные заботы старят рано.

— В деревне белые? — спросила Домна.

— Нет, только изредка появляются. Вконец разорили крестьян. Вот и у нас угнали коня. Пришлось соседу поклониться. Спасибо, не отказал.

— А что ты сама вздумала за дровами ехать? Или мужа нет?

Женщина печально покачала головой:

— Что тебе и сказать, голубка? Вдова не вдова, но, может статься, скоро стану ею. Мужа дома нет, вот и поехала. — Женщина, пытливо посмотрев на Домну, спросила — К кому же ты идешь и чья сама?

Домна доверчиво улыбнулась:

— Говорила уж я: дядя у меня тут, брат матери. Навестить иду, и работу с собой прихватила, буду прясть от нечего делать! — показала она узелок.

— А кто же дядя, как зовут?

— Викул Микул, а жена его — Катерина. Моя мать Викул Марфа дяде Микулу сестрой приходится.

Женщина с недоумением посмотрела на девушку, глаза ее блеснули холодно и отчужденно. Домна не решилась продолжать разговор. Женщина помолчала, размышляя, снова внимательно оглядела Домну, спросила глухо:

— А сестра Марфы — Дарья как поживает? Мужик не поправился?

Домна замялась. В штабе уговорились, что она назовется дочерью квартирной хозяйки, у которой остановились партизаны, сестры Викул Микула. У хозяйки была взрослая дочь, ровесница Домны. Дело облегчалось тем, что и сама Домна хорошо знала Викул Микула. Домна расспросила хозяйку о родственниках, знала, что у дяди Микула есть еще сестра Дарья, но где у Дарьи муж и здоров ли, она не спрашивала: не думала, что так все обернется. Решила ответить уклончиво:

— Живут понемножку… Я у них давненько не была, да и они редко заглядывают к нам. И ты хорошо знаешь Викул Микула?

— Как же мне не знать, если я его жена?.. Ну, здравствуй, племянница! Что, не узнала тетку родную? И коли меня не узнала, где тебе знать, что мужа Дарьи белые до полусмерти избили нагайкой! — Она строго прикрикнула на девушку — Не виляй! Кто ты и что тебе надо от моего мужа? Может, ты тут нарочно ходишь, вынюхиваешь, а потом к белым побежишь докладывать? Племянница нашлась! Говори прямо, что тебе надо?

Домна колебалась, не зная, на что решиться. Лицо Катерины внушало доверие. С ней, видно, открыто можно говорить. И Домна рассказала правду.

— Не сердись, тетушка Катерина! Я иду с важным делом к твоему мужу. Пусть он мне не родной, но я знаю его давно. Хороший он человек и очень нужен мне теперь, — и она коротко объяснила Катерине, зачем понадобился Викул Микул.

Женщина смягчилась:

— Значит, ты не из той стаи?.. А вот дядю Микула тебе не удастся увидеть. Белые схватили его. Ходила с передачей. Но офицер ихний, антихрист такой, велел солдатам прогнать меня. Прикладами вытолкали, еле ноги унесла.

Домна молча слушала, раздумывая. Выход был один: обратиться за помощью к жене Викул Микула. Других знакомых в деревне у Домны не было.

— Катерина! Ты не поможешь мне вместо своего мужа? Мне нужно найти верных людей, проводников, чтобы наши могли окружить белых.

Женщина ответила не сразу:

— Найдем верных людей. И в деревне кой-кто есть, и в лесу в охотничьих избушках прячутся. Сегодня же пошлю сынка. Он парнишка шустрый, мигом слетает, ночью уже здесь будут мужики.

— Я ведь небось его знаю. Петром сына зовут? Неужели уже такой взрослый стал?

— Да, Петря! А ты где его видала?

— Он с дядей Микулом в Усть-Сысольск приезжал, там и встретила их. А может, мне самой сходить к мужикам в лес? Я на лыжах тоже хожу.

— Нет, тебе не годится: незнакомая девушка на лыжах — сразу бросится в глаза. Ты уж будь моей племянницей Машей, пришла в гости, так и гости. Только будешь дочерью не Марфы, а другой сестры Микула, Дарьи. У нее тоже дочь, да они подальше живут — Маша здесь давно не бывала. Дочь Марфы-то знают многие. Нехорошо может получиться, есть всякие люди у нас.

У Домны отлегло от сердца. Женщина и в своем горе нашла силы помочь ей.

— Спасибо, тетка Катерина.

— Ну что ты, что за спасибо! Да я и сама рада помочь вам поскорее покончить с этой волчьей сворой, — сказала Катерина. — Что для вас хорошо, то и для меня ладно. Может, удастся еще освободить моего Микула?

За разговором не заметили, что отстали от лошади, и они бросились за ней бегом.

Дорога шла в гору. Воз догнали уже на половине подъема. Лошадь остановилась, опустив голову и тяжело дыша. Женщины перевели дух, помогли лошади сдвинуть воз с места и преодолеть подъем.

— Вот мы и приехали! — сказала Катерина.

Уже виднелась деревенская околица, вдоль которой росли высокие сосны. Низенькие, с подслеповатыми оконцами, выглядывавшими из-под пышных снежных шапок, дома разбрелись по обе стороны дороги. Кое-где курился дымок, видно, подтапливали печи, грели настывшие избы.

На улице было холодно, дул пронзительный ветер, мел поземку, насыпая сугробы возле изгородей и бань.

Катерина направила лошадь в небольшой проулочек, въехала во двор приземистого дома, остановилась у крыльца.

Домна огляделась. Дом стоял на задах, за огородами уже виднелся молодой лесок. «Это хорошо на всякий случай», — подумала она. А хозяева, видно, небогато живут. Домишко старый, на две половины, с сенями посредине. Одна половина обветшала, рамы покосились, кое-где выбитые стекла заткнуты тряпицами. Жилая половина чуть новее, окна побольше. В одном из них, в просвете морозных узоров, Домна увидела детские лица. Через мгновение на крыльцо выбежала девочка в наброшенном на голову платке. Она радостно крикнула, с интересом взглянув на незнакомую девушку:

— Мам, давай отведу лошадь к дяде Опоню.

Катерина прикрикнула на нее:

— Зачем выскочила раздетая? Оденься, тогда и отведешь.

Девочка тут же исчезла с крыльца, словно ее сдуло порывом ветра.

Катерина и Домна, сбросив кряжи, вывели лошадь на дорогу. С крыльца снова сбежала девочка, уже одетая в старенькую, не по росту, овчинную шубейку, с длинными рукавами. За ней спешил мальчик чуть поменьше. На ходу нахлобучивая шапку, он бросился с жалобой к матери:

— Мам, Сандра не хочет меня брать с собой. С саней столкну, говорит! Скажи, мам, пусть возьмет… — Черные его глазенки смотрели с такой мольбой, что Домне искренне его стало жаль. Она уже собралась было заступиться за него, но мать строго сказала девочке:

— Сандра, не обижай Мишутку! Садитесь рядом и поезжайте вместе.

Дети радостно бросились к саням, поспорили, кому править лошадью, но старшая взяла верх. Сандра взмахнула вожжами, и усталая лошадьнехотя затрусила по дороге.

Домна и Катерина вошли в избу.

После улицы в доме показалось темно и тесно. Домна остановилась у порога. Катерина подтолкнула девушку:

— Раздевайся и грейся! Проходи, не стесняйся.

У печки с чугунами возилась маленькая сгорбленная старушка. Она поставила ухват, вытерла руки синим холщовым фартуком и слезящимися старческими глазами вглядывалась в гостью, выжидающе посматривая на Катерину. Та негромко сказала:

— Не узнала, мама? Это же Машук, дочка Дарьи, в гости к нам пришла.

— Ну? Такая дальняя гостья? — удивилась старушка. — Садись, родная, отдыхай! Продрогла, чай? Я быстренько соберу на стол, и мы позавтракаем. Катеринушка, тоже, наверное, устала и намерзлась? — И, снова обращаясь к Домне, стала рассказывать — Когда ты к нам в прошлый раз приезжала, я уж и запамятовала! Еще маленькая ты была и худенькая, вроде синички. Кажется, на Троицу приезжала? Тогда ты будто иначе выглядела, личико беленькое было, и глаза вроде светлые… Вот ведь как уже ослабла память, своих забывать стала… — Старушка повздыхала, сокрушенно покачала головой. Она расстелила на столе холстину, принесла в берестяном лукошке хлеб, деревянные ложки.

Катерина, украдкой улыбаясь гостье, сказала матери:

— Молодые растут и меняются. И не диво, коли ты не узнала Машеньку.

Старуха снова покачала головой, словно удивляясь себе, и согласилась:

— Так, конечно, так! Известное дело, мы, старые, книзу пошли, мхом обрастаем, а молодые, как весенние цветы, распускаются и кверху тянутся… Как же, ягодка, у вас дома живут-поживают?

— Помаленьку, хвалиться нечем. Отец, как избили белые, все прихварывает, а мать от слез высохла.

Бабушка пригорюнилась. Утирая глаза краем передника, она сокрушенно говорила:

— Тяжело, конечно, твоей родительнице! Нашего Микула тоже забрали окаянные ироды, в холодном амбаре держат. Трудно из рук убивцев вырваться, ох, трудно! Остались теперь без кормильца. Что только будем делать без него?

Катерине, видимо, стало невмоготу слушать причитания матери, и она резко ее оборвала:

— Ну что ты прежде времени хоронишь человека? Давай завтракать. Гостья голодная, да и у детишек животы подвело. Настук с Петрей не возвращались?

— Еще не показывались…

— Где-то уж они, мои бедняжки? Послали, проклятые, ребят малых в извоз. Обморозятся еще!

— Насильно заставили ехать, изверги! Настоящие звери! Хоть бы живыми-здоровыми вернулись! — Вздыхая и крестясь, старушка засеменила к печке. В доме на некоторое время наступила тишина.

Домна огляделась. Она бывала во многих крестьянских избах, и каждая из них какими-то своими неуловимыми приметами говорила о хозяевах, об их достатке и даже о том, насколько дружно они живут.

В избе Викул Микула было чисто. Выскобленные половицы блестели, дверца-залавка у печки была покрыта замысловатыми узорами— диковинные травы переплетались с утками, петухами. Над залавкой тянулась длинная полка-джадж. На ней самодельная домашняя незамысловатая утварь: берестяные чуманьп и коробки, различные по размерам и по назначению; солонка в виде утки, деревянный лоток для просеивавния муки. Стены хотя и потемнели от времени, но» видно было, что хозяева моют их каждый год. Стену украшало вышитое узорное полотенце. В красном; углу, на божнице — маленькая почерневшая иконка… Домна долго вглядывалась, кто на ней изображен, и по широкой, пышной бороде решила, что Никола-угодник. Тут же на стене висела картина, которую она встречала в некоторых домах и раньше: праведники чинно шли в рай, а грешники унылой вереницей тянулись в ад. На двух параллельных брусьях — сёр, протянувшихся вверху от голбца до противоположной стены, лежала доска для хлеба, половинки расколотого длинного березового полена. Хозяин, видимо, что-то ладился смастерить и положил их сюда посушить.

В сенях послышался топот. Раскрылась дверь, и в клубах морозного воздуха в комнату ворвались Сандра и Мишутка. Лица у обоих разрумянились, глаза искрились восторгом. Наперебой они затараторили:

— Мам, Сандра как ударит лошадь, Пегашка как понесется!

— А Мишутка не хотел слезать с саней, еще, говорит, слетаем до конца деревни. Едва стащила его!

— Не ври, я сам слез! А дядя Опонь мне велел позже прийти лошадь напоить. Вот увидишь, как сяду верхом да как поскачу!

Мать, переодевшись, спустилась с голбца, велела детям раздеваться.

— Давайте, ребятки, завтракать! Вон и гостья проголодалась…

Дети тут же сняли одежонку, уселись за стол, быстро разыскали в лукошке свои ложки.

Бабушка принесла в большой деревянной тарелке капусту, налила в глиняную чашку грибной суп, и поставив на стол, пригласила Домну:

— Садись, Машук, поешь с нами. Не обессудь, лучше нечем угостить. Завтра сварим дичь. На прошлой неделе Катерина ходила силки проверять и принесла две куропатки. Вот они и пригодятся. Подвигайся поближе…

Домна села рядом с Катериной. Хлеб был черствый, грубый. Попробовав, она догадалась, что в хлеб примешана толченая солома с пихтовой корой. И, угадывая ее мысли, старуха сказала:

— Давно примешиваем… Слава богу, такой есть. Скоро и его не будет: мука на исходе.

Проголодавшаяся Домна с удовольствием ела и квашеную капусту, и грибную похлебку, и пареную репу. Катерина часто вздыхала, поглядывая в окно, видимо поджидая старших детей. Домна, заметив это, спросила:

— Куда послали ребят-то?

— Есть тут хозяйчик, старается для белых, из кожи лезет, — печально сказала Катерина. — Многих погнал ямщичить, а свою дочь оставил, хотя и здоровенная девка — об стенку шмякнешь, так отскочит как ни в чем не бывало. А моя Настук слабенькая да безответная. Ей шестнадцать только, потому и Петрю с ней отправила, вдвоем-то им все полегче.

— Спросить вас хочу, тетка Катерина, — наклонилась к ней Домна, — извините, если что не так скажу. Вы уже не молодые с дядей Микулом, а ребята у вас вон еще какие малыши!

— Что поделаешь, раз такое наше счастье! Первенькие-то давно оставили нас, — двое умерли, а эти не успели еще подрасти. И то сказать, Настук уже работница. Прилежная, старательная — помощница в хозяйстве, да и Петря не отстает.

— А Сандра с Мишуткой не ходят в школу?

— Ходили, да нашего учителя белые убили. Такой был славный молодой человек. Алексеем Васильевичем звали. Разговорчивый и уважительный, с каждым, бывало, побеседует. К нам частенько заглядывал. Ладил он с моим…

— За что же его убили? — спросила Домна.

— В коммунисты записался. Злые люди донесли на него… Как уж он заботился о детях бедняков!

А что с ним сделали, о господи! Тяжело рассказывать… — со вздохом сказала Катерина. Однако, помолчав, продолжала — Пришли к нему солдаты с офицером, а хозяин его, человек пожилой, Федором звали, заступился за учителя: «Собираетесь, говорит, школу без учителя оставить?..» Ну, белые и его забрали, да в волость. Били да мучили их, бедных. А затем повели на реку, к проруби. Люди видели: сначала Федора туда спихнули. Говорят, вынырнул и давай руками цепляться за край проруби. А офицер по пальцам да в голову пинать. Алексей Васильевич не вытерпел, бросился на изверга, хотел самого в прорубь столкнуть, зверюгу. Упал офицер, да не вниз головой, а боком… В это время солдат и хлоп учителя из винтовки. Прикончил наповал. Старика затолкали живым под лед, а за ним и учителя… Всей деревней оплакивали. Такого человека ни за что ни про что сгубили! Вот и остались без учителя…

Дети сидели за столом, боязливо поглядывая на мать. Перестала есть и Домна.

Тяжелый вздох Катерины нарушил гнетущую тишину:

— А теперь у них в руках и наш отец…

Она встала из-за стола, сказала Домне:

— Ты, милая, поешь и залезай на полати, отдыхай. До вечера далеко. Силенки побереги. А я схожу по делам, постараюсь повидать кое-кого. Мама, убери со стола, не давай детям вольничать, пусть не мешают гостье отдыхать. Придут без меня ребята, накорми.

Катерина оделась и вышла из избы.

3

Домна сняла валенки, поставила сушить на печку, а сама взобралась на полати. Ах, до чего же мягкой с усталости показалась ей соломенная постель! Подушки у Катерины большие, длинные, вроде детских перинок. Дядя Микул, видать, неплохо лесовал!

Да, жалко, что Викул Микула схватили. Но, может быть, Катерина поможет. К началу наступления надо успеть вернуться.

Мысли стали путаться, и Домна не заметила, как заснула.

Долго ли она спала, не могла понять. Сквозь сон уловила в доме приглушенные голоса, мгновенно проснулась и, не двигаясь, стала прислушиваться. Полушепотом с кем-то разговаривала Катерина, по-видимому, у стола. Другой голос тоже был женский.

Приподняв голову, Домна огляделась. В избе полумрак, чуть теплится коптилка. Окошка под голбцем не видно, — значит, на улице стемнело.

Незнакомый голос внизу продолжал рассказывать. Затем спросила Катерина:

— Как же ты смогла, Настенька, убежать?

«Значит, дочка вернулась», — решила Домна и, приподнявшись на локтях, посмотрела вниз. За столом сидели девушка и мальчик-подросток. Домна узнала Петра. Напротив, облокотившись, Катерина печально слушала дочь.

Пламя коптилки освещало худенькое лицо девушки, с темными бровями и большими, смелыми, как у матери, глазами.

Выслушав рассказ дочери, Катерина спросила:

— Ну и куда же выгрузили сено?

— Подвезли к дому Дарук Паш. Богато он живет, шесть коров с телками держит… Хотели свалить на огород за тыном, да выскочил хозяин и давай нас ругать! Заставил перетаскать на сеновал. Хотели въехать на взвоз, куда там! Не пустил. Не велики баре, говорит, перетаскаете. Сначала вилами покидали, а потом охапками носили. Пришли солдаты, заигрывали с девушками. Мы думали, помочь нам хотят, а они норовят в угол затащить, так и хватают везде… — Брови девушки сдвинулись. — Остатки сена мы бросили, сели в сани и ускакали!

Мать облегченно вздохнула:

— Хорошо, что обошлось, не обидели вас солдаты. От них добра не жди!

Домна кашлянула. Женщины взглянули на полати. Катерина, поняв, что гостья не спит, сказала:

— Иди к нам, Машук, поешь вместе с ребятами.

Домна спустилась и села рядом с мальчиком, улыбнулась ему:

— Здравствуй, Петря! Не узнал?

— Узнал! — коротко ответил мальчик, с любопытством разглядывая гостью. Видно было, что тетка Катерина успела предупредить сына, чтобы не приставал с расспросами.

Домна протянула руку девушке:

— Здравствуй, Настук! Вернулась? Жива-здорова?

— Как видишь! Бери ложку, хлебай! — Настя придвинула Домне миску.

Руки у нее маленькие, теплые, но загрубевшие от работы и мороза.

Настук рассказывала, что видела в селе:

— Белые взбудоражены, роют окопы, село похоже на разворошенный муравейник. Везде патрули. Слышно, и сам Латкин тут. Он у брата остановился, у Луки.

Вскоре пришла старуха с детьми. Настук спросила:

— Куда вы, бабушка, ходили с Сандрой и Мишуткой?

— К Агафье посидеть. Пусть, думаю, гостья спокойно поспит. У этих балаболок языки ни на минуту не умолкают. Только и молчат, когда спят… К нам обещали девушки прийти на посиделки, будем вместе вечер коротать. Я им сказала: у нас в гостях Машук… Приходите обязательно!

— Вечно суешься, где тебя не спрашивают! — укоризненно сказала Катерина и с тревогой спросила Домну: — Не помешают ли они тебе? Правда, девушки славные.

Домна успокоила ее:

— Пусть придут, веселее будет. Поговорим, посудачим, может, что нужное скажут.

— Если тебе не помеха, нам и подавно. Они недолго, посидят и уйдут, — сказала Катерина и тихо шепнула Домне: — Ночью придут мужики. Петря пойдет за ними.

Катерина помогла одеться мальчику, что-то тихо сказала ему у порога, и Петря быстро вышел из избы.

Девушки перенесли на голбец коптилку и устроились вокруг нее. Сандра с Мишуткой принялись играть в лодыжки. Домна затеяла веселую возню с детьми. В тот момент, когда мальчик стал горячо доказывать, что Домна промахнулась и не попала в его лодыжку, с шумом открылась дверь и бойкий девичий голос произнес:

— Тетушка Катерина, пусти нас посумерничать!

Катерина спустилась с голбца:

— Проходите, милые! Будем вместе сидеть, И вы, запечники, спускайтесь. Настук, Машук, идите сюда…

Домна выглянула между брусьев: положив свои прялки на широкую лавку, раздевались две девушки. Обе в сарафанах из домашней пестряди, в ситцевых платочках. Одна в ситцевой цветастой кофте, на другой белая холщовая рубаха с пышными рукавами. Невысокая девушка с живыми черными глазами, в ситцевой кофточке, подхватила Мишутку на руки, шутливо тормошила его:

— Мишук, ты гляди-ка, какой уже большой вырос! Когда придешь меня сватать? Вот поцелую, и сразу у тебя усы вырастут!

Отбиваясь руками и ногами, Мишутка отчаянно завопил:

— Мам, зачем меня Наталка обижает?.. Пусти, нехорошая, я тебя не люблю! Я маму люблю…

Наталья, смеясь, опустила мальчонка на пол и села с прялкой у окна. Ее подружка, высокая, тонкая, как ива на берегу Вычегды, с голубыми несмелыми глазами, уже сидела за прялкой рядом с Наташей и Мишуткой и улыбалась.

Домна и Настя спустились с голбца. Соседские девушки с любопытством разглядывали из-за своих прялок незнакомую гостью. Домна развернула свой узелок, вынула кудель, веретено и взглянула на Катерину.

Та сказала девушкам:

— Это Машук, Дарьи дочка, погостить пришла. Погоди минутку, Машенька, схожу в холодную половину, принесу тебе свою прялку.

Вскоре она вернулась с разукрашенной резьбой легкой прялкой и подала Домне:

— Это еще моя девичья! Видишь, какая аккуратненькая!.. А вам, девушки, я принесла смолку пожевать. — Катерина поставила на стол в маленькой берестяной корзиночке комочки застывшей душистой смолы-живицы. — Выбирайте, кому что нравится, тут и от ели и от лиственницы есть. Я сама больше от лиственницы люблю: смолка ее вкусная, да и прясть с ней способнее, слюны от нее больше.

Девушки, весело переговариваясь, потянулись к корзиночке и стали выбирать смолку по своему вкусу.

Только успела Домна наладить прялку, как вошли еще несколько женщин. Та, что постарше, поклонилась:

— Доброго здоровья всем! Катерина, мы к тебе посумерничать. Не выгонишь поди?

— Раздевайтесь! — радушно отозвалась та. — Агафья, скидывай полушубок! Глафира, проходи. У нас сегодня тепло, железную печку подтопили. Сейчас огня прибавим, светлее будет.

Усадив соседок, Катерина принесла ламповое стекло, почистила его, вставила в горелку, подняла фитиль:

— Теперь виднее будет, а то с коптилкой ослепнуть можно.

Агафья вздохнула:

— А мы с лучиной сидим. Керосин кончился.

— И мы сидели без керосина. Брат выменял на беличьи шкурки, дал куницу в придачу, вот и с нами поделился. Сегодня вон целый воз дров привезла, живем пока! — бодрилась Катерина, печально улыбаясь своим словам.

Домна усердно пряла, прислушиваясь к их разговору. Веретено ее, направляемое ловкими и сильными пальцами, крутилось бойко и со звонким жужжанием. Нитка у нее получалась ровная, крученая, так что даже Агафья похвалила:

— Вижу, мастерица ты, Машук, прясть, позавидовать можно!.. Выросла, невестой стала! Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! Мы с твоей родительницей подружками были, и скажу — в одно время обе на одного парня заглядывались, даже поссорились между собой по этой причине…

Девушки заулыбались. Черноглазая Наталья, вскинув глаза на Агафью, спросила с лукавинкой:

— Это правда, мамук? Расскажи, как вы повздорили с Машиной мамой? Какой такой парень вам обеим в сердце занозой влез? Красивый?

— Ишь чего захотела, озорница, расскажи ей. По правде говоря, и рассказывать-то нечего. Недолго мы серчали друг на друга. Как узнали, что тот потихоньку от нас навещает вдовушку, обе отшили его. Вот и сказке конец…

— Кто он такой? Как зовут?

— Кто да кто! И все-то тебе надо знать. Зовуткой зовут. Ну, коли хочешь знать, скажу — Макар Иван, вот кто.

— Макар Иван? — удивилась Наталья. — Такой старый да противный? Нашли из-за кого ссориться! Только и знает сосать трубку да прокуренные зубы скалить: «Э-э, нашты, того-этого!» — девушка смешно скривила лицо, передразнивая Макар Ивана.

Все расхохотались. Агафья, покачав головой, тихо заметила дочери:

— Ты не хули его! Раньше он был не таким.

В сенях брякнуло кольцо, и было слышно: в потемках кто-то нащупывал ручку дверей.

Через порог перешагнул мужик в заячьей шапке, с увесистой трубкой в зубах. Не вынимая изо рта трубки, он сказал, слегка гнусавя:

— Прохожу, нашты, мимо, вижу — свет. Давай, думаю, загляну…

Девушки не могли удержаться от смеха. Заулыбались и Катерина с Глафирой. Сидевшая на подножке голбца бабка и та захихикала.

Человек оглянулся с недоумением: с ума посходили? А смешливая Наталья хохотала, катаясь по лавке.

Мужик недоуменно спросил:

— Что случилось, господь с вами? Катерина, нашты, посмотри, того-этого, не в саже у меня лицо? — Вместо «знаешь ты» он выговаривал «нашты», и это делало его еще более потешным.

Катерина, утирая слезы, прикрикнула на девушек:

— Хватит вам, хохотушки! Проходи, Иван, садись. Никакой сажи, просто так смеются. Присаживайся к девушкам ближе, а хочешь — устраивайся между мной и Агафьей. За кавалера будешь. Не обижайся: им только палец покажи, покатятся со смеху.

Агафья, освобождая для мужика место, заметила негромко:

— Сказывали, Макар Ивана белые послали за грузом, а он, гляди, как миленький, по вечеринкам шатается…

Иван неторопливо выбил кресалом огонь и, раскурив чя трубку, отозвался:

— Макар Иван не поглупел еще окончательно. Лошадь у меня захромала, на водопой еле добирается… Возвращаюсь с водопоя, вижу — огонь у вас. Не хозяин ли, думаю, вернулся? Вот и решил наведаться…

— Только попадись им в руки, — вздохнула Катерина, — добром разве вырвешься! Ты, Иван, в волости был. Что там слышно?

— Ничего хорошего! Белые совсем озверели, лютуют, что ни попадет, тащат у мужика, подводы собирают. Бежать, что ли, ладятся? Куда ни глянь, везде солдаты с ружьями… А про Микула рассказывают: жив он, в амбаре томится.

Агафья перекрестилась, заговорила сокрушенно:

— Старики сказывали: светопреставление скоро будет. Может, уже началось? У нашего брата бедняка грехов много ли? В голоде да холоде живя, неужто не сквитались? На том свете хоть покрасуемся. Вот он, рай-то, какой славный! — Концом веретена она показала на лубочную картину, висевшую над головой Домны.

— Зачем нам тот свет да рай небесный! — возразила Катерина. — На этом свете по-человечески бы пожить немножко. Учитель наш Алексей Васильевич говорил: никакого рая нет. В этой жизни надо устраиваться по-настоящему. Оно, пожалуй, и верно! Как думаешь, Машенька?

— Нарисовать все можно, — вглядываясь в картину, отозвалась Домна. — Давеча я ее уже видала: красиво намалеван рай небесный, да поглядите, кто туда спешит?

Все, кто были поближе, потянулись к картине, а Наташа с Настей, оставив прялки, пододвинулись вплотную к Домне.

— Глядше, кто в рай идет? — показывала Домна. — Монахи, архиереи, купцы… Волосы у купчин намаслены, блестят, а у купчих пышные сарафаны! Не то что у нашего брата — пестрядь домотканая. Найдешь ли среди них бедняка? Вот они, ниже смотрите. Женщины с измученными, высохшими лицами, мужики в лаптях, фабричные в опорках — этих в ад. В раю для них места нет. Для бедного место в аду, среди бесов чумазых.

— О господи! — вздохнула Агафья.

— А ты что думала? — сплюнув под ноги, сказал Иван. — Купцов и монахов, нашты, в ад запихать? Толково говорит твоя гостья, Катерина!

— Я ничего не выдумала, а рассказала то, что нарисовано! — усаживаясь за прялку, ответила Домна. — А белые эти порядки и защищают.

— Белым скоро, того-этого, каюк! — сказал Иван.

— Как сказать! Если ждать рая небесного, можно и в дураках остаться! — усмехнулась Домна.

— А что мы можем сделать?

— Если есть желание, можно многое сделать, дядя Иван. Красные недалеко. Надо помогать. Иначе белые всех перебьют. Тетка Катерина давеча рассказывала, что они сделали с учителем. Разве можно такое терпеть? Всем миром надо на них навалиться.

— На учителя донес Рыжий Филя, все это знают, — негромко сказала Агафья. — Пес шелудивый, выродок несчастный!

— Теперь и он почуял, откуда ветер дует! — сказал Иван. Постучав корявым ногтем по трубке, добавил — Красные близко, так ходит тише воды, ниже травы. А то было, нашты, ого!

В сенях раздался резкий стук. В избу ввалились трое солдат.

Катерина взглянула на Домну. Девушка успокоила се взглядом. Она старалась держаться спокойно, но щеки ее запылали. Все замолчали, выжидающе глядя на вошедших.

Один из них выступил вперед. Его острые, колючие глаза цепко оглядели всех, остановились на Макар Иване, ощупали его, скользнули дальше, на печку, на полати. Солдат спросил:

— Что за сборище? Кто хозяин?

Катерина встала, отложила в сторону штопку:

— Хозяйка я. А это соседи, посумерничать собрались.

Бабушка выглянула с голбца между брусьями, прошамкала:

— Свои, родненький, все свои. Кто к нам чужой придет? Коли с дороги, отдыхайте, грейтесь. Вон какие у нас славные девушки прядут, поговорите с ними, позабавьте веселыми шутками. Они страсть как любят посмеяться!

Старший слегка смягчился, сказал миролюбиво:

— Патрули мы. Проверяем, нет ли чужих.

— Никто не появлялся. Наша деревушка на отшибе, редко кто бывает здесь из чужих. Вот вы заглянули, и за то спасибо. Раздевайтесь, будьте гостями. Или куда дальше спешите? — поинтересовалась Катерина.

— Это наше дело… Обошли деревушку — ни души, только у вас в окне свет. Зашли проверить… Перекурим, что ли, ребята? — обратился старший к спутникам. Те одобрительно переглянулись.

Невысокий, плотный, в мохнатой серой папахе солдат сверкнул темными цыганскими глазами.

— Можно перекурить! — Он весело подмигнул девушкам.

Другой, краснолицый, косолапый детина, помолчав, промямлил:

— Если хотите отдохнуть, мне что… Посидим, в тепле погреемся.

Все облегченно вздохнули. Макар Иван, сосредоточенно набивавший трубку новой порцией табака, разжег и энергично засосал ее. Волны вонючего дыма клубами обдали сидевшую рядом Наталью. Она затрясла головой, чихнула. Отмахиваясь рукой, громко запротестовала:

— Задымил опять! Дядя Иван, отвернулся бы хоть со своей дымокурней! Дышать печем.

Катерина обратилась к солдатам:

— Что, парни, стоите у порога? Присаживайтесь, дайте ногам отдых!

Солдаты сняли шапки, расстегнули полушубки и уселись на лавки, зажав винтовки в коленях.

К Домне подсел черноглазый парень. Он улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами, привалился к ней и пропел сладким голосом:

— Ах, девушки-красавицы, куколки-зазнобушки!..

Домна рассмеялась, хотя Катерина заметила в ее глазах плохо скрытую ненависть. Девушка оттолкнула весельчака:

— Ты что, парень, сидеть разучился, что валишься чурбаном?

— Меня к завлекательным тянет, удержаться не могу. Характер такой! Но ты не бойся, я не кусаюсь. — И солдат снова выразительно подмигнул.

Высокий уселся возле бедовой Натальи. Сверкая бойкими глазами, она молча поглядывала на него. Косолапый детина неуклюже топтался посреди избы, не зная, куда приткнуться. Агафья пододвинулась и, освободив место между собой и Иваном, пригласила:

— Садись сюда, паренек, с нами покалякай!

Тот покорно поплелся к ним и тяжело плюхнулся па лавку.

Иван, откашлявшись, спросил у него:

— Вы здешних мест или дальние?

Старший взглянул на него, сказал насмешливо:

— Отсюда не видать. А ты что, в гости к нам ладишься?

Наталья с осуждением взглянула на грубияна, отстранилась от него:

— Зачем на старого человека собакой огрызаешься?

— Пусть не спрашивает. Какое его дело?

— Подумаешь, и спросить нельзя! — Она передернула плечами, отвернулась.

Цыганистый солдат, сидевший рядом с Домной, попытался их помирить:

— Ну что вы не поладили? Если хочется знать — пожалуйста! Дальние мы, из разных мест. Я, напри мер, с Мезени, а этот родился у черта па куличках. — Веселый солдатик забавно прищурил глаз. — Этот коновал печорский, собачий сват… А имя у него красивое: Василий!

Глафира, недружелюбно покосившись на Василия, сказала:

— Знаем печорских, показали себя…

— Осторожнее язычком-то, осторожнее! — пригрозил ей тот. И поднялся. — Ладно, идемте отсюда! Нам еще на мельнице нужно побывать. Шагом марш!

Черноглазый затянул теплый шарф, застегнулся на все крючки, повернулся к Домне и осклабился:

— До свидания, красавица! Понравилась ты мне, жди сватов!

Домна ответила с усмешкой:

— Валяй присылай. Буду ждать…

Солдаты ушли. Женщины скоро стали собираться домой и вместе с Макар Иваном, согласившимся проводить их, вышли из дому.

Катерина закрыла дверь, облегченно вздохнула.

Домну вдруг охватила усталость. Забравшись па полати, она прилегла. Уснули дети с бабушкой. Настенька устроилась на голбце. Одна лишь хозяйка продолжала возиться в избе. Она не собиралась ложиться.

Когда все в избе затихло, Катерина шепнула Домне:

— Отдыхай не раздеваясь. Может, скоро и наши заявятся…

4

Около полуночи в сенные двери кто-то легонько постучал.

Домна приподняла голову, замерла в тревожном ожидании: «Не за мной ли уж те солдаты?»

Катерина движением руки предупредила, чтобы она притворилась спящей. Домна юркнула под одеяло с головой и притихла.

Катерина вышла в сени, спросила:

— Кто крещеный стучится?

Отозвался, видимо, знакомый; хозяйка сразу открыла дверь. В избу вошел высокий, плечистый мужик. Катерина спросила с тревогой:

— Что-нибудь случилось, Габэ? Почему так поздно вздумал навестить?

Брат Катерины, Габэ, с такими же, как у нее, добрыми и умными глазами, очистил с курчавой бороды намерзшие сосульки, огляделся. Видно было, что он не спешит сообщить, с чем пришел.

— Замешкался я… Везде патрули снуют, пришлось на лыжах добираться лесом. Не с доброй вестью я пришел, сестра…

— Подожди! — схватилась за сердце Катерина. — Они Микула?..

— Сегодня… Недалеко от мельницы… Завели в лес, к Черному ручью… расстреляли. Там и лежит, у ручья.

Первой вскрикнула Настук, за ней во весь голос заголосила старуха. Проснулись дети и молча в испуге смотрели, как плачут навзрыд взрослые…

Только Катерина сидела на лавке ни жива ни мертва, в лице ни кровинки.

Домне хотелось броситься к Катерине, хоть чем-то утешить ее, но горький комок подступил к горлу, не продохнуть.

В окошко постучали. Катерина не вдруг подняла голову и не сразу поняла она, что все в жизни продолжается по-прежнему. Габэ бережно тронул ее за плечо. Стук повторился. Катерина вытерла слезы, молча вышла в сени. Вскоре она вернулась, тяжело волоча ноги, подошла к Домне и прошептала непослушными губами:

— Там тебя ждут. Петря сведет куда надо. Не говори ему пока об отце. Иди!

Домна накинула пальто, взяла свой узелок, крепко сжала руку Катерины:

— Спасибо, тетушка Катерина, за хлеб-соль и за все! Может, не скоро встретимся. А ты крепись, родная. Жалко дядю Микула, да слезами горю не поможешь, о себе подумай, о детях, — Домна хотела еще что-то добавить, но слова застревали в горле. Да и были ли нужны они сейчас?

Домна прильнула на миг к груди женщины, крепко обняла ее и быстро вышла.

На улице, около крыльца, маячила одинокая фигурка.

— Это ты, Петря? — шепотом спросила Домна.

— Я! — отозвался мальчик.

— Пошли.

Петря повел Домну задами, по узенькой тропинке, петлявшей между банями. Было удивительно, как парнишка находил дорогу. Иногда они оступались, проваливались в глубокий снег, брели в темноте почти на ощупь. Но, оглядевшись, он снова нащупывал ногой протоптанную в сугробах стежку и двигался дальше. Тропинка вывела их к гумну со скирдой и овином. Чуть дальше просматривалась темная стена леса. Было тихо. Ни звука не доносится из деревушки, оставшейся позади. Затих даже ветер, носившийся по снежным просторам.

Когда Домна с Петрей подошли к овину, раздался негромкий окрик:

— Кто идет?

— Это мы, дядя! — также вполголоса отозвался мальчик.

Из-за угла черного овина показались трое, подошли. Домна поздоровалась с мужиками, отошла с ними в сторонку, рассказала о постигшем Катерину горе. Мужики слушали молча, горестно покачивая головами.

Ночь хотя была темная, но все же, стоя рядом, можно было разглядеть незнакомых людей. Они были в легкой, теплой одежде, в суконных охотничьих шапках, у двоих — охотничьи ружья, у третьего за спиной топор, вдетый в кожаную петлю лузана.

Двое молодые, лет тридцати. Третий — пожилой, бородатый. Он невесело похлопал Петра по плечу и велел возвращаться.

— Про нас ни гугу! Понял, браток?

— Знаю, чай, не маленький! — ответил мальчик и по старому следу направился к деревне. Через минуту его уже не было видно.

Пожилой обратился к Домне:

— Расскажи, девушка, ладом, какая помощь от нас требуется?

— Утром собираемся начать наступление, — сообщила она. — Нужны подробные сведения о противнике, где какие части сосредоточены. Нужны проводники, чтобы лесными тропами вывести наши отряды в тыл белым. Вы же здешние! Может, взялись бы?

— Мы тут все тропинки, все просеки знаем, — отозвались охотники.

— Можем помочь, — подтвердил бородач.

Многое охотникам было известно: они рассказали, где и какие отряды стоят у белых, сколько у них пулеметов. Домна внимательно слушала, иногда задавала вопросы. Времени до рассвета оставалось немного, пора было возвращаться.

Пожилой охотник предложил:

— Слышал я, со стороны Печоры ждут подкрепления. Надо опередить их, так сделать: двое пойдут с тобой, девушка, они будут вам проводниками. А я останусь и соберу мужиков. Как начнется наступление, постараемся ударить с тылу и может сумеем присоединиться к вам. Все-таки помощь будет.

— Хорошо! — одобрила Домна. — Будем ждать вас в наш партизанский отряд!

— На лыжи и — айда! — сказал своим товарищам пожилой охотник. — А сама ты можешь на лыжах? У нас есть свободная пара, прихватили для тебя на всякий случай!

— Думаю, не отстану. По готовому следу мне будет легче, вот им тяжелее придется!

— Вот и ладно! — одобрительно отозвался охотник и сказал молодому парню с ружьем — Ты, Педэр, впереди пойдешь! Прямо лесом дуйте. К рассвету будете там. На, бери мой компас! Ну, в добрый час!

Домна крепко пожала руку пожилому охотнику. И трое лыжников направились к лесу.

5

В эту ночь никто не спал в доме Викул Микула. Дети, умаявшись от слез, задремали. Настенька продолжала всхлипывать на полатях, рядом с ней молча лежал вернувшийся Петря. Брат Катерины прилег на голбце, а сама хозяйка и ее старая мать так и не ложились в эту ночь.

Старушка, собираясь ставить тесто в большую квашню, печально спросила у Катерины:

— Всю муку будем расходовать?.. Придут люди провожать хозяина, кормить придется… Ох, горе горевать, не пир пировать!

Катерина принесла из холодной избы чистое белье мужа, рубашку верхнюю, штаны и, разостлав на столе, рассматривала их. На вопрос матери, кивнув головой, тихо сказала:

— Стряпай из хорошей муки. Авось не помрем с голоду.

А слезы бежали по лицу, прожигая новые глубокие морщины. Иногда они падали на мужнину ситцевую рубашку в синюю полоску. Эту рубашку она сшила прошлой весной. Микул очень любил ее и надевал только по праздникам.

Катерина верила и не верила, что собирается провожать своего Микула в последний путь, а поверив, прильнула к рубашке и, не удержавшись, зарыдала.

Мать осторожно высвободила из ее рук рубашку, сказала с досадой:

— Не роняй, Катеринушка, слезы на одежду мужа! Тяжело будет ему лежать в сырой-то рубашке. Нехорошо это, в народе так сказывают.

Катерина хотя и не верила приметам, но послушно вытерла глаза передником.

Праздничные казинетовые штаны хозяина на коленках поистерлись. Надо было заштопать, Катерина проворно штопала и думала: как бы привезти Микула домой? Не валяться же ему там, в лесу. Затемно бы еще надо выехать. Снова придется поклониться Опоню, попросить лошадь.

— Что еще понадобится? — спросила у матери Катерина. — Господи, голова как чугунная, ничего не могу делать, все из рук валится!

— Покрыть его надо, дитятко, — поучала старушка. — У нас есть выбеленный тонкий холст. Да и гроб опускать тоже понадобится холстина. Не будем же на веревках опускать хорошего человека! Надо еще в гроб настелить две с половиной пары веников, лежать мягче будет. Только кто будет гроб делать?

— Попрошу Макар Ивана. Сухие доски есть, в сарае сложены. Микул собирался крыльцо чинить. Вот и пригодились! — И Катерина снова расплакалась.

Ночь уже кончалась, а женщины продолжали хлопотать. Старушка то присаживалась на лавку отдохнуть, то снова копошилась у печки. Замесила тесто, вздыхая, растопила печь. И вдруг сказала укоризненно:

— Господи, куда же ты смотришь? Сидишь на небе, ничем не поможешь людям, все шиворот-навыворот пошло. Беляки всех убивают, а он смотрит и пальцем не пошевельнет!

Катерина оделась, пошла к соседям. Вернулась она не скоро — старуха уже ладилась хлеб сажать в печку.

С Катериной пришел сосед Опонь, старый ссутулившийся мужичок, с сивой бороденкой и морщинистым лицом. Присаживаясь на лавку, он сказал печально:

— Вернется Микул к себе домой, да ненадолго…

Катерина разбудила дремавшего брата, спросила:

— Что взять с собой в лес?

За него ответил Опонь:

— Захватите половик или холстину.

Старуха, хлопотавшая у печки, посоветовала:

— В холодной избе на брусьях висит полог, чистый, выстиранный. Возьмите его. Да в сани-то, Габэ, сенца побольше накидайте. В каких санях ладитесь ехать?

— У Макар Ивана розвальни взяли, они большие, удобные. Сам обещал прийти делать гроб, — сказал Опонь. — Я помогу. Пока съездят за хозяином, мы сколотим.

— Давай собираться, брат. Пораньше выедем, раньше приедем, — сказала Катерина и стала одеваться.

Старушка поставила миску щей, принесла ячневые пироги:

— Щей похлебайте. Не натощак же ехать.

Габэ хлебнул несколько ложек, Катерина не притронулась.

Старушка подала Катерине хлебец-ярушник, наказала положить себе за пазуху, чтобы не остыл. В чистый платок завернула горшок каши.

— Возьми, — поучала она Катерину. — Будете везти Микула, помяните его, чтобы душа его не осталась бесприютной в темном лесу. Не от нас повелся и не нами кончится этот обычай…

Еще затемно они вышли на двор и, усевшись в розвальни, по утреннему морозцу выехали на дорогу к мельнице. Отдохнувшая Пегашка бежала резво.

Дорога вилась по заснеженному бору, где Микул учился лесовать — ставить силки на рябчиков и тетерок, добывать белок. Катерина вспомнила, где они с хозяином рубили жерди, заготовляли дрова, собирали грибы, ягоды. И вот нет его в живых, злодеи убили.

Они ехали долго. Начало светать.

Вот и еловый лес, где убили Микула. Следы совсем еще свежие, хорошо заметны.

— Много их было! — посмотрев на следы, заметил Габэ. — Видишь, к Черному ручью вели.

Сердце Катерины затрепетало. Она рванулась, куда вели следы. Где-то в душе теплилась крошечная надежда: а может, жив еще Микулаюшко? Может, не до смерти пристрелили или сам прикинулся убитым, а когда ушли палачи, выполз из леса, дотащился до жилья и спасся?

Сердце Катерины до боли билось в груди. Спешила она к своему ненаглядному, как, может быть, в молодости не спешила на свидание…

Вот и ручей. Около него следов-то, следов натоптано!

Габэ остановил лошадь и стал догонять сестру. А та спешит, не останавливается, и страшится, и надеется.

А лес кругом как заколдованный: высокий, темный, угрюмый. Тихо вокруг, словно жизнь остановилась, замерла. Тучи нависли темным пологом.

Вдруг Катерина увидела: распластавшись на снегу, лежит человек. Спотыкаясь и падая, кинулась к нему Катерина. Добежала, опустилась на колени, ощупала шею, голову, просунула руку под рубашку — не уловит ли тепло. Но леденящий душу холод ожег ладони. Глядит Катерина на мужа: не страшный ли сон ей приснился? Но нет, лежит Микул, кровью пропитана рубашка. Белое лицо строго. Темные брови сдвинуты, зубы стиснуты. А на лице ни следов боли, ни скорби. Всесильная смерть, излечивающая от всех земных забот и недугов, коснулась его холодной рукой.

И только теперь убедилась Катерина, что муж ее мертв и никогда не вернется к ней. Со стоном бросилась она к нему на грудь, обхватила руками, запричитала.

— Умойся моими слезами, родной, никогда уже не успокоит меня твое сердце своим добрым, ласковым словом, не поддержит сильная рука!..

Очнулась от прикосновения чьей-то руки. Брат подвел лошадь, подал горшок с кашей, сказал виновато:

— Пора домой. Помянем Микула, как мать наказывала, и поедем.

Катерина поставила в изголовье мужа горшок, сверху положила хлебец-ярушник и снова принялась причитать. Слушая причитания сестры, Габэ не мог унять дрожь в губах, и слезы застилали ему глаза. А Катерина, разговаривая, точно с живым, жаловалась:

Продолжая всхлипывать, Катерина встала, отнесла горшок в сани, распушила сено, расстелила полог.

Габэ стоял у тела, глубоко задумавшись. Сказал негромко:

— Стреляли в него в упор. Стоял он лицом к ним… И не просто стоял, а сопротивлялся! Видишь, в голову ударили чем-то тяжелым, а потом грудь прострелили. Вон как снег кругом вытоптан — видать, боролись! И кулаки у Микула сжаты. Дрался он с ними до последнего…

С трудом сестра и брат положили Микула в сани. Катерина бережно укрыла его пологом, под голову подоткнула сено, чтобы на ухабах не трясло. Наконец они тронулись. Габэ правил лошадью, Катерина, притулившись к телу мужа, поддерживала его голову.

Миновав сумрачный ельник, выехали на дорогу, где-то далеко-далеко громыхнули два выстрела. Габэ попридержал лошадь, прислушался. Стрельба раздавалась в направлении села. Он снял шапку, перекрестился:

— Слава тебе, господи! Кажется, началось.

Катерина слушала, как где-то нарастала и усиливалась стрельба. На сердце у нее словно потеплело. Скорее бы пришли красные и отомстили ненавистным убийцам за мужа и за пролитые сиротские и вдовьи слезы.

Вспомнила о Домне: «Где теперь эта смелая, бесстрашная девушка? Все ли с ней ладно?»

А в это время Домна уже была у себя в штабе.

6

Перед боем за Нёбдино в сводном отряде вместе с партизанами уже насчитывалось несколько полных рот. Недавно туда влился еще отряд красноармейцев-лыжников, в котором был и Проня Юркин.

Ему и в голову не приходило, что где-то здесь, в партизанском отряде, сражается и Домна. Встретиться им довелось не сразу. Увиделись они неожиданно. Произошло это па третий день ожесточенных боев под Нёбдиным.

Лыжному отряду командир приказал проникнуть в тыл белых, обойти их главные силы и перекрыть дорогу, по которой мог отступать противник. Рассчитывали взять белых в клещи.

Вечером лыжники построились у околицы села. Раздалась команда: «Вперед!» — и отряд двинулся на боевое задание. Впереди шли разведчики, а с ними проводники — два молодых охотника.

Лыжники вошли в лес и по едва заметной лесной тропинке направились к Нёбдину.

Проня шел вместе с разведчиками — его назначили связным. Он привычно скользил по снегу на легких лыжах. За спиной винтовка, сумка с патронами, на ремне — бутылочная граната. От быстрого шага лыжники разгорячились, и Проня, не выдержав, развязал шарф.

Было тихо. Лишь поскрипывал снег да изредка хрустели попадавшиеся под лыжи сучья. На марше не курили, не разговаривали.

Впереди показалась дорога, ведущая от волостного села в лес. Тут могла быть засада…

Проня остановился, поджидая основной отряд, и доложил командиру о возможной опасности. По цепочке была дана команда: залечь, ждать приказа.

Разведчики обследовали дорогу. Осторожно продвигались вперед, осматривали местность. Лыжники отдыхали в ожидании сигнала.

Вот послышался негромкий свист. Это был сигнал: путь свободен! Командир роты скомандовал:

— Бегом вперед!

Лыжники пересекли дорогу и скрылись за деревьями.

Проня, догнав разведчиков, углубился с ними в лес.

И снова было тихо, лишь поскрипывали лыжи да изредка слышался вдали лай собак.

К утру вышли к кладбищу. За ним виднелось село. Лыжники вновь залегли. Разведчики осторожно, вперебежку, стали продвигаться вперед. Подошли вплотную к домам. Нигде никого. Тишина. Белые, видимо, не ожидали нападения с этой стороны и охраны не выставили. Темные улицы были пустынны. Патрулей не видно. Этот конец села казался вымершим.

Миновав несколько первых домов, задами подошли к большому двухэтажному зданию. Здесь окна были освещены, — значит, люди не спали.

У крыльца смутно вырисовывалась фигура часового. Закутавшись в длинный теплый тулуп, он сладко позевывал, похлопывал рукавицами.

Проня, сбросив лыжи, крадучись, приблизился к нему. Часовой, видимо услышав скрип снега, насторожился, но тревогу поднять не успел: в спину вонзился острый охотничий нож. Вход в дом был свободен. Оставив лыжи у крыльца, разведчики с ружьями наизготовку осторожно вошли в сени и распахнули дверь в избу. В комнате они увидели белого, как лунь, старика, разжигающего самовар.

— Дедушка, кто в доме? — тихо спросил Проня.

Старик с испугу чуть не выронил из рук самоварную трубу и, указав трясущейся рукой вверх, прерывающимся голосом произнес:

— Наверху… офицеры и телефонисты.

— Сколько?

— Четверо. Главный велел мне самовар поставить.

— Кто еще поблизости?

— Связисты. Казарма немного впереди, а их начальник, поручик, у меня живет. Телефон у него здесь…

Разведчики устремились на верхний этаж.

Дверь в комнату, откуда доносились голоса, была прикрыта. Разведчики встали у двери, приготовив винтовки. Старший, ударом ноги распахнув дверь, крикнул:

— Руки вверх!

Длинный рыжеусый поручик бросился к телефону, на ходу вырывая из кобуры револьвер, но меткая пуля свалила его. Остальные один за другим медленно подняли руки.

Разведчики обыскали их, отобрали полевые сумки, оружие, карты, оборвали телефонный провод…

И, снова надев лыжи, Проня вернулся к отряду, ожидавшему сообщений… Решено было укрепиться на краю села. Лыжники стаскивали к дороге все, что попадалось под руки: сани, кряжи, поленья. Устроили такой завал, чтоб ни проехать, ни пройти.

Патрули белых подняли тревогу. Ночную тишину разорвали первые выстрелы.

Противник, обнаружив красных у себя в тылу, понял, чем это грозит, стал предпринимать атаку за атакой. Бой длился весь день и всю ночь.

Стремясь очистить свой тыл, противник предпринимал одну попытку за другой, но безуспешно. Не помог и пулемет.

На рассвете следующего дня в наступающем затишье ясно стали слышны выстрелы. Они раздавались с той стороны, где должны были действовать основные силы партизан. Вскоре яростно застрочили пулеметы, — значит, там началось наступление.

Бой опять не утихал до ночи. У беляков было преимущество в пулеметах. Они прижали к земле наступающие цепи партизан.

Рота лыжников продолжала удерживать позиции. В питании нехватки бойцы не ощущали. Их подкармливали жители. Под покровом темноты они приносили молоко, хлеб, горячую картошку. Но стали кончаться боеприпасы, а пополнить их было неоткуда. После двух дней боев у Прони осталось лишь несколько патронов, у других и того меньше. Без сна, усталые, продрогшие на морозе, бойцы с трудом удерживали дорогу.

На третий день бой разгорелся с новой силой. Лыжники слышали, как в том направлении, где дрались партизаны, стрельба прекратилась: видимо, к противнику подошла помощь. Партизаны вынуждены были отойти.

Лыжная рота осталась одна. Держаться дальше было бессмысленно. Пришлось оставлять занятые позиции. Отряд начал отход.

У самого леса лыжники наткнулись на высланный белыми сильный отряд, пытавшийся огнем преградить пути отхода.

Командир лыжного отряда подал команду:

— Пробиваться штыками!..

Рукопашной схваткой лыжники опрокинули вражескую цепь и достигли леса. К тому времени стемнело. Морозная ночь скрыла усталых, измученных бойцов под своим заездным пологом.

В отчаянной схватке немало вражеских солдат перекололи лыжники, но понесли потери и сами. Был ранен Проня. Он уже подбегал к опушке леса, как вдруг его ударило в плечо, и рука бессильно повисла. Напрягая последние силы, добрался он до деревьев. В лесу он опустился на снег и прикрыл глаза. Так он сидел, как казалось Проне, лишь несколько минут. Но когда, блуждая по лесу в поисках своих, никого не нашел, он понял, что остался один.

Всю ночь бродил Проня по лесу. Голоса он не подавал, опасаясь привлечь внимание белых. И хотя рана ныла все сильнее и стала кружиться голова, он молча шел незнакомым лесом, не зная куда.

Как сильно ни устал он, не позволял себе отдыхать. Он знал: сядет, задремлет на морозе и замерзнет. Напрягая силы, Проня медленно брел в снегу от дерева к дереву.

С трудом передвигая ноги, он подбадривал себя. «Вот если бы дойти до того дерева!.. Давай шагай! На Мудьюге не такое терпел и то выжил. Не может быть, чтобы я пропал здесь, у себя дома!»

Мысли о товарищах, о том, что где-то они рядом, придавали Проне сил, и он настойчиво продвигался вперед, опираясь здоровой рукой на винтовку.

На рассвете Проня вышел на берег лесной речки. Кое-где поблескивала в полыньях вода, клубился парок.

Какая это речка? Если пойти по ней, куда выведет? Проня долго стоял в раздумье. Хотелось пить, но к полынье подходить было опасно. Наконец решил идти вверх по течению. По его расчетам, где-то там могла быть мельница.

С трудом давался ему каждый шаг. Лыжи он потерял во время рукопашной схватки. А снег в лесу по пояс.

Проня обессилел. Рана нестерпимо ныла. Он чувствовал, как горит голова, по лицу струился пот. И все же он не ложился на снег, упорно брел вперед.

Уже вновь начало темнеть, когда он наконец увидел мельничный пруд. Проня не сразу поверил глазам, подумал — мерещится. От радости хотел крикнуть, но пересохший рот с потрескавшимися губами чуть раскрылся, на возглас не хватило сил.

Возле пруда, у самой речки, виднелся одинокий дом. Ползком добравшись до него, Проня упал на крыльцо. Невесть откуда взявшийся пес залаял на незнакомого человека.

Из дома вышел хозяин, из-за его спины выглядывала женщина. Они ввели раненого в избу, сняли затвердевшую от крови шинель, разрезали рукав гимнастерки, перевязали рану, напоили молоком.

Проня едва мог сидеть. Пока он ел, хозяин поддерживал его, чтобы не свалился.

В избе, кроме хозяина и хозяйки, никого не было. Они разговаривали вполголоса. По их озабоченным лицам, из их рассказа Проня понял, что волость все еще у белых.

Хозяин, догадываясь о тревоге Прони, успокоил его:

— Парень, не бойся, все будет ладно!

Проня с трудом забрался на печь. Хозяин сказал:

— Ложись к стене! Жена, накрой малого получше! Быстрее согреется… Надо как-то сообщить товарищам, чтобы пришли за ним.

Накрыв Проню, они нагромоздили впереди него разные вещи, чтобы, если кто и зайдет, не заметил чужого на печке.

— Смотри, паря, не подавай голосу! — предупредил его хозяин. — Я пойду узнаю, что делается в волости.

Он ушел, а Проня остался на теплой печке. Скоро он забылся в тяжелом сне…

7

В крестьянской избе Проня провел всю ночь. Иногда он просыпался, но сразу же забывался вновь, видя один и тот же сон: будто заблудился в густом лесу, кричит, но ему никто не отвечает.

Хозяйка мягко поглаживала его по голове, как ребенка, и успокаивала:

— Лежи, дитятко! Спи…

Только под утро вернулся хозяин. Вместе с ним в избу вошла девушка в крестьянской одежде. Она заглянула на печку, где под шубой лежал Проня, тихо спросила у хозяйки:

— Что, спит?

— Затих, а то все метался. Видно, рана болит. Если бы фельдшер посмотрел…

— Пусть полежит у вас. Скоро увезем его в санчасть, — продолжала девушка. — Сейчас ехать с ним опасно. Увезем его к вечеру, как стемнеет…

Она ушла.

Рассвело. Опять наступил беспокойный день, казавшийся бесконечно длинным из-за тревожного ожидания.

Хозяин весь день провел во дворе, колол дрова, возился под окном, в избу заглядывал только что погреться. Переменит валенки и рукавицы, пошепчется с хозяйкой и опять на улицу, чтобы вовремя предупредить раненого, если появятся белые.

Вечером под окнами остановилась подвода.

Хозяйка разбудила Проню:

— Вставай, солдат, за тобой приехали.

— Кто? — спросил Проня и от радости ожил; даже рана как будто стала меньше ныть.

— Подвода пришла. Побыстрее собирайся, парень! К своим поедешь, — помогая ему спускаться с печки, торопил хозяин.

Хозяева проводили Проню на улицу. Под навесом их ждали. В овчинном полушубке, в теплой шали, небольшого роста девушка-ямщик взбила помягче сено в санях, помогла уложить раненого. Укутывая ему теплым одеялом ноги, девушка прошептала:

— Потерпи, дорогой! Скоро в санчасти будем.

Голос ее показался Проне знакомым. Он хотел спросить, но его с головой накрыли тулупом, велели лежать спокойно. Лошадь затрусила…

Сани слегка покачивало, на мягком сене было приятно лежать. На свежем воздухе Проня вскоре уснул. Проснулся он от окрика:

— Стой, кто едет?

Возница назвала пароль.

— Куда едешь?

— В санчасть, раненого везу, — объяснила девушка, и ее звонкий голос опять показался Проне хорошо знакомым. Он откинул здоровой рукой тулуп и осмотрелся. Здесь, видимо, была своя застава. Вооруженные красноармейцы отошли в сторону, и возница взмахнула кнутом. Сани снова заскользили по дороге.

Проню привезли в санчасть, уложили, осмотрели. К счастью, пуля прошла навылет. Доктор обработал рану, забинтовал.

Проне сразу стало легче, рана не так ныла, боль утихла.

— Доктор, сообщите обо мне в лыжную роту! — попросил Проня.

Доктор усмехнулся, кивнул на девушку, стоявшую тут же у дверей:

— Об этом, парень, поговори со своим ямщиком! Это она может сделать.

Проня взглянул на возницу, на ее круглое лицо, завитки русых волос и знакомую улыбку на пухлых губах. Да это же Домна! Но как она сюда попала?

— А я уже давно смотрю на тебя! — сказала Домна и бережно пожала его руку. — Узнала тебя.

Сидя рядом с Проней, Домна весело говорила:

— Невдомек мне было, кого я выкрала из-под носа у белых! Там, на печи, ты, конечно, и не догадывался, сколько нужно было хитрости, чтобы вызволить тебя!

— Ты и отсюда увези меня поскорее, — стал упрашивать Проня. — Хочу к товарищам!

— Придется подождать, браток! — ответила Домна чуть-чуть обиженно. — Сейчас им не до тебя: бой идет, сам должен понимать. Да и ты слаб. Полежи, наберись силенок.

Проня хмурился.

— Не беспокойся! — ласково поглаживала она здоровую руку Прони. — Я сообщу в твой отряд, и товарищи наведаются.

— Как ты сюда попала, Домна?

— Так же, как и другие. Я давно в партизанском отряде. Поправишься — обо всем поговорим.

— Спасибо, выручила меня, спасла от смерти.

— Хозяина с хозяйкой благодари. Если бы не они, не узнать бы нам про тебя.

— В лесу я уже думал: конец пришел. И на тебе — снова живу!

Проня устало закрыл глаза. Домна сказала:

— Белые бегут. Кулаки им показали лесную дорогу, и они драпают по ней. Ну ты, парень, устал, отдыхай! — укрывая его, сказала Домна.

— Спасибо! — уже с закрытыми глазами шепнул Проня. На сердце было празднично. Он чуть приоткрыв веки, украдкой наблюдал за Домной: она весело говорила что-то раненым и, запрокинув голову, смеялась.

В тот вечер Проня уснул с мыслью о ней…

8

Освободив Нёбдино, красные войска взяли Вомынскую волость и намеревались продвигаться дальше, но пришел приказ: наступление приостановить и закрепиться между Сторожевском и Подъельском. В штабе сводного отряда стали готовиться к глубокой разведке в расположение врага.

Узнав, что собираются посылать разведку, Домна сама пошла в штаб.

— Готова хоть сейчас! Мне не впервые…

— Знаю! — улыбнулся командир сводного отряда.

Домна с жаром продолжала убеждать:

— Женщине легче проникнуть в расположение врага, в глаза не так бросается! Уж я-то знаю…

— Так-то так!.. — кивнул тот неопределенно и обратился к начальнику штаба — Расскажите, какие задачи стоят перед разведкой?

Начальник штаба, полный блондин в очках, с короткой русой бородой, вынул из полевой сумки карту и, водя по ней пальцем, стал объяснять:

— Нам нужно знать силы противника в Аныбе и прилегающих к нему пунктах, его вооружение, количество пулеметов, снабжение, откуда и какие ожидаются резервы. Затем надо сходить в Усть-Кулом, где, по нашим сведениям, их главный штаб. Задача трудная.

Командир, набивая трубку, внимательно посмотрел на Домну.

Раскурив, он раза два затянулся, и, не сводя с девушки испытующего взгляда, резко спросил:

— Слышала, Каликова? Скажи прямо: сможешь пробраться к белым в тыл? Понимаешь ли, как это опасно?

— Понимаю, товарищ командир, — ответила Домна. — Не беспокойтесь, вернусь невредима и принесу все необходимые сведения! Не первый раз иду в разведку.

Командир потер бровь, подумал, йотом указал трубкой на стул:

— Давай садись, потолкуем.

Домна сияла шапку, поправила подстриженные волосы.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать третий… А что? — насторожилась Домна. — Молода, что ли?

Командир ничего не сказал, облокотился о стол и задумался. Судя по тому, что он время от времени украдкой поглядывал на нее и морщил лоб, можно было догадаться, что он думает о ней. Может, вспомнил он свои двадцать три года.

Начштаба спросил Домну:

— Значит, готова идти?

— Хоть сейчас!

— А если завтра? — спросил начальник штаба. — Ну, а как пойдешь, в какой одежде?

— Оденусь просто. Буду говорить: иду в Помоздино, к родственникам, хочу наняться в прислуги. Я ведь прислугой с детства работала.

— Девушке, пожалуй, удобнее будет идти. Только вот жаль, косу ты остригла!

— Волосы мне недолго отрастить! — рассмеялась Домна, извлекая из кармана свои отрезанные косы, завернутые в чистую тряпицу. Она вплела их в свои волосы и спросила:

— Ну, кто я теперь, парень или девка?

Командир и начштаба встали, осмотрели девушку,

переглянулись.

— Подходяще вроде! — сказал командир. — Если не приглядываться, не заметишь. Но если всматриваться…

— Я в платке буду! — сказала Домна и, накинув на голову платок, стала совсем похожа на деревенскую девушку.

— Хорошо! — согласился командир.

— Не бойтесь. Я уже ходила. Не впервые!..

— Да, надо все продумать, — обдумывая что-то, проговорил командир и потрогал бледно-синюю лепту, вплетенную в косу. — А это не лишнее?

— Как раз нет! Девушки наши любят их носить, у кого есть.

— А коса не упадет ненароком?

— Я так вплету, чтобы не упала.

— Ну, тебе виднее. — Оп подумал и спросил — А юбка, кофта есть?

— Здесь нет ничего, — пряча косы, сказала Домна. — У здешних попрошу.

— Об этом мы сами позаботимся. — Командир обернулся к начштаба — Не забудьте, пожалуйста. Значит, так решим: до Подъельска ее проводит небольшой отряд. Там Каликова переоденется, наймет лошадь и направится в Аныб. А какой дорогой поедешь? — спросил он Домну.

— Конечно, не трактом. Там белые шныряют. Придется обходить через Керос и Эжол, вот здесь! — показал на карте начштаба. — Здесь менее опасно, да и белым не бросится в глаза.

— Я тоже так думаю! — согласился командир. — А как ты сама, товарищ Каликова, думаешь?

— Обходным путем пойду, так лучше!

— От Подъельска до Кероса пять верст, — стал подсчитывать по карте начштаба. — От Кероса до Эжола — восемь, оттуда до Аныба еще десять. Всего будет двадцать три версты. Если на лошади ехать, часа четыре хватит.

— Ежели утром выехать, до темноты, пожалуй, успею добраться до Аныба, — сказала Домна.

— Конечно, успеешь. Только вот, когда выехать: днем или вечером?

— Лучше днем, чтобы быть там до наступления темноты.

— Правильно! И тебе веселее ехать, — по-отцовски тепло улыбнулся командир. — Мы еще раз продумаем все и завтра скажем. Что еще возьмешь с собой?

— Сменную одежду: рубашку, кофту, юбку. Заверну в платок, буду в руке держать, — ответила Домна. — Если бы и в самом деле ехала наниматься в прислуги, взяла бы то же самое.

— А деньги?

— Много не нужно. Сколько их может быть у девушки, ищущей работу? На оплату за лошадь — и все.

— Питание?

— С голоду не помру, — успокоила Домна. — Где понянчусь, где дрова поколю — все умею делать!

— Правильно рассуждаешь! — похвалил командир. — Сейчас иди отдыхай. Еще раз все продумай получше, о том, что здесь говорили, никому ни слова! Еще лучше, если будешь спать здесь же, в штабе. Дом у попа был большой, думаю, место тебе найдется. Чтобы не искать тебя, если вдруг понадобишься. Согласна?

— Мне все равно! Где лягу, там мне, майбыр, и спится! — сказала Домна.

— Ну отдыхай себе! — Взяв за плечи Домну, командир ласково посмотрел ей в глаза. — Иди, милая девушка!

— Слушаюсь, товарищ командир! — Домна взяла винтовку, по-солдатски повернулась и вышла.

9

Был уже поздний вечер, по работа в штабе не затихала. Люди входили и выходили, громко разговаривали. Иные, устав после тяжелых боев, спали прямо на полу, им не мешал штабной шум. Больше всего здесь было телефонистов, связных, бойцов комендантского взвода.

Выйдя от командира, Домна поискала, где бы ей можно было отдохнуть. Но везде было полно людей. Входящие перешагивали через спящих. Лишь в небольшой комнате, где сидели телефонисты, ей показалось посвободнее. Она к ним и обратилась:

— Может, разрешите отдохнуть?

Телефонистка обернулась и узнала Домну.

— Отдыхай, нам мешать не будешь.

Она была в красноармейской одежде, с подстриженными, как и у Домны, волосами, лет на пять постарше.

— Раздевайся!..

— Я посижу тут в сторонке, — направляясь к скамейке у окна, сказала Домна.

Пожилой телефонист с задумчивым взглядом усталых глаз, наматывая на железную катушку потрепанный телефонный кабель, сказал ласково:

— Мешать нам не будешь, девушка, разденься и отдыхай. Вон на плите, в чайнике, кипяток, хочешь — пей.

Домна поставила винтовку в угол, сняла шинель, расстегнула воротник гимнастерки и с облегчением вздохнула, будто с ее хрупких плеч свалился груз. Вынув из узелка кружку, хлеб и кусок сахара, она, вполголоса разговаривая с телефонистом, с удовольствием стала пить горячий чай.

У натопленной печки было тепло. Привычная к лишениям походной жизни, здесь Домна чувствовала себя как дома.

Стемнело. В штабе ярко горели лампы, Домне не хотелось спать. Ей надо было многое обдумать. Она уселась в углу, чтобы не мешать штабным, достала иголку с ниткой и стала пришивать к шинели болтавшуюся пуговицу. Так легче было сосредоточиться.

«Завтра в это время я, наверно, буду в Аныбе, — размышляла Домна. — Знать бы, как все там сложится?..»

Конечно, патруль на заставе остановит, проведет в деревню. В штабе станут расспрашивать: откуда, куда? Вполне возможно, продержат день-два. Могут побить. Придется тебе терпеть. Допрос есть допрос. Потом выпустят. Что им делать с бедной крестьянской девкой, ищущей работу?.. Ну, а тогда можно и действовать: расспросить жителей, съездить в Усть-Кулом.

Она готовилась к тому, как ей вести себя, о чем говорить, как держаться. Может быть, придется и слезу пустить, чтобы разжалобить тех, кто ее будет допрашивать. Конечно, их слезой не проймешь…

О зверствах белых она много слышала. Рассказывали, как совсем недавно здесь, в Нёбдине, белые зверски замучили молодую учительницу Трубачеву. Говорили, что в Айкино искололи штыками и убили коммуниста Коинова. А его жену раздели и столкнули в полынью. Вспомнила Домна и Викул Микула.

Домна знала, что идет в логово зверя, и представляла, какое воронье себе свило гнездо на Аныбской горе. Она видела изуродованные жертвы в освобожденных деревнях. Долго ли изверги будут лить людскую кровь?

«Главное, не терять хладнокровия и не бояться их», — успокаивала она себя.

Конечно, кто скажет, что ее ждет? Не зря же говорится: если бы знать, где упасть, соломки бы там подостлать.

Домна надеялась на свою выдержку и находчивость. Ну, а если, что случится?..

«Маму жалко, как они там с Аннушкой? Где сейчас?..» И, отгоняя тягостные мысли, стала думать о подругах, с которыми встречалась на вечеринках, водила хороводы. В памяти всплыли и образы фабричных девушек — Ксюши, Зины, жены Ткачева — Груши. Представила проспекты Петрограда, по которым когда-то ходила, радостная и взволнованная.

«Кончится война, съезжу в Петроград, — думала Домна. — Может быть, и учиться буду там».

Домне захотелось повидать Проню. Она сказала телефонистам, что идет в санчасть, надела шинель и вышла.

Проня сам выбежал навстречу. Он уже заметно повеселел, видно, чувствовал себя получше.

— Давно тебя жду! — обрадовался он. — Знал, что сегодня придешь…

— Откуда знал? Ты что, кудесник?

— С утра левый глаз чесался!

— Значит, придется плакать, — сказала Домна. — Как выздоравливаешь?

— Уже, видишь, хожу! Я живуч, — оживленно говорил Проня. — Хорошо бы выйти на улицу, подышать свежим воздухом!

— Не заругают?..

— Да нет же! Мне это полезно. — Проня попросил набросить на его плечи шинель и, поддерживаемый Домной, направился к выходу. Он был радостно возбужден и говорил, почти не умолкая.

Заметно потеплело. «Для меня хорошо!» — подумала Домна, слушая Проню. А Проня рассказывал о себе, о том, как угораздило его попасть на остров Мудьюг, как бежал оттуда и после госпиталя попросился в красноармейский отряд, с которым и попал сюда.

— Помнишь Мартынова?.. Ссыльный жил в городе, нас он еще на лодке катал? Помнишь? Я тогда бусы тебе подарил.

— Помню, конечно. А что потом было с ним? Где он теперь?

— При побеге его ранило в ногу… До берега-то мы кое-как добрались. Долго блуждали по лесу, чтобы не попасть в лапы белых. Лекарств не было, помочь ему ничем не могли. Нога распухла. Мы его несли по очереди на руках…

Проня оборвал рассказ. Домна тихо спросила:

— Умер?

— Умер…

Шли молча, каждый думал о своем.

— Хороший был человек! — промолвила Домна.

— Да. — Проня помолчал, вспоминая — На берегу мы, бежавшие, разбились на две группы. Нашей удалось пробраться к своим, а вторую группу белые поймали. Расстреляли всех… Это я уж потом узнал.

Дойдя до пригорка, с которого дорога круто спускалась в лог, разделивший село пополам, Домна и Проня остановились.

Вечер был тихий, между облаками то показывались, то вновь исчезали звезды, и все кругом зыбко виднелось в неверном свете. Небосклон на востоке прочерчивала светлая полоса, напоминая Домне памятный рассвет на Неве.

Девушка задумчиво спросила:

— Помнишь Петроград, Проня?

— Все помню! Везет нам с тобой, Домна! Своими глазами удалось повидать революцию, да и сами ее делали вот этими руками. — Проня сжал в кулак здоровую руку. — А как мы с тобой столкнулись у Финляндского, помнишь?

— Еще бы. За широченной твоей спиной мне тогда ничего не было видно.

— Уж так и не было! — засмеялся Проня. — Вот я хорошо помню, как ты мне в бок саданула. — И оба весело рассмеялись.

Неожиданно совсем рядом бесшумно пронеслась ночная птица. Очевидно, вылетела из глубокого лога, поросшего ельником. Домна вздрогнула.

— Напугала, противная!

Проня обнял девушку за плечи, рассмеялся:

— Вот уж не думал, что ты такая трусиха. Это сова на охоту вылетела. Вот и все.

Домна улыбнулась ему.

Они вернулись к санчасти и остановились у высокого крыльца с резными столбцами. Домна протянула ему руку.

— Завтра мне, Проня, рано вставать. Иди и ты отдыхай.

Проню встревожили ее слова.

— Собираешься куда?

— Иду в Подъельск, — поколебавшись, ответила Домна.

— На заставу?

— Туда…

— Береги себя, без нужды не показывай храбрость, — посоветовал он.

— Не беспокойся обо мне! — Домна посмотрела на него и, подумав, сказала: —А бусы я до сих пор храню..

— Сберегла? — обрадовался Проня.

— Сберегла. Я тебя вспоминаю, когда гляжу на них…

— Меня?

— И катание на лодке, и Соборную гору, и как ты там разбрасывал листовки. Какие были счастливые дни! — Она вдруг прильнула к нему и прошептала — Как хорошо жить на белом свете! Правда?

Домна тихонько засмеялась. В темноте Проня плохо видел ее лицо и не мог понять причину смеха. Ои не стал спрашивать Домну, чему она смеется. Он и сам! испытывал беспричинную радость и волнение.

— Скоро белым конец! — сказал он неожиданно.

— Скоро!

— Здесь я много знакомых встретил: в пулеметной команде — Андрея Долгого, в лыжной — Арсения Бежева… Во время боя за Нёбдино Вежева тоже ранило, но не сильно, — продолжал он торопливо.

Домна вынула из кармана гимнастерки что-то свернутое в комочек и сунула в руку Прони.

— Я перед тобой в долгу, — сказала она. — Возьми.

— Что это?

— Кисет. Сама сшила. Кроме тебя, мне больше некому его дарить. Возьми. Как сумела — вышила, не осуди, если не так красиво получилось.

— Это мне?

— Тебе, конечно.

— Мне? — Счастливо улыбаясь, он быстро и горячо зашептал: — Домнушка! Если бы ты знала, сколько раз я вспоминал о тебе! Ты же для меня самая близкая, самая дорогая…

Он хотел еще что-то добавить, но Домна шаловливо схватила высунувшуюся из-под шапки белокурую прядь его волос и ласково дернула за нее:

— Об этом, дружок, потом, в другой раз… Больным спать давно пора. Беги в санчасть. Вернусь, обо всем поговорим. Ладно, милый?

Домна взяла руку Прони и крепко сжала в своей.

Знал бы он, что ждет девушку, задержал бы руку, не отпустил любимую. Но человеку не дано знать, что ожидает его завтра.

Так они и расстались…

На другой день в Подъельск на крестьянских подводах прибыл отряд красноармейцев. Среди них находился круглолицый, с задорными глазами молодой боец. Это была Домна Каликова.

Перед рассветом

1

Оттесняемые красными войсками в декабре 1919 года белогвардейцы откатились до Аныба. Здесь они построили ледяные блиндажи, отрыли окопы, установили пулеметы. Такие же укрепленные позиции возвели они в прилегающих к Аныбу деревушках, выдвинув заставы. Отряды стояли также в Усть-Неме и Усть-Куломе. Белые цеплялись за Аныбскую возвышенность, чтобы, накопив силы, снова ринуться вперед. В это осиное гнездо и должна была идти Домна.

В Подъельске она прожила два дня, готовясь в опасную дорогу. В день выхода на задание она надела черную юбку, легонькое пальтишко, повязала голову белой шалью. Едва стало рассветать, Домна попрощалась с красноармейцами и села в сани.

— Поехали, Паня! — весело крикнула она ямщику, подростку лет четырнадцати, и лошадь затрусила по селу.

Выехали из Подъельска. Дорога свернула в сосновый бор. Казалось, зимний лес шумел тревожно. Сосны, подступавшие к самой дороге, протягивали ветки к лошади, сыпали на седоков колючий снег.

С каждым новым поворотом Домна удалялась от своих, от дома, от близких, от всего, что было дорогого в ее беспокойной, тревожной жизни.

Чтобы не одолевали грустные мысли, Домна разговаривала с ямщиком-подростком. Мальчишка, подражая взрослым, говорил степенно, иногда замахивался кнутом на лошадь и строго покрикивал:

— Но, давай! А то видишь кнут?..

Домна расспрашивала, как он учится, с кем дружит, умеет ли ходить на лыжах.

— В детстве я любила кататься на лыжах. Бывало, под гору мчимся — аж дух захватывает! — рассказывала Домна.

— Куда же ты едешь, в Аныб? Там белые, — удивился малец, поправляя сползавшую на глаза шапку и, оглянувшись, недоверчиво посмотрел на Домну.

— Ну и что ж? Думаю наняться в богатый дом. Не помирать же с голоду.

— Не знаю, но я дальше Кероса тебя не повезу.

— А если в Керосе я не найду подводы? Неужели не довезешь до Аныба? Тебе же велено.

— Мало ли что велено! Боюсь я туда ехать…

— Чего бояться? Я уплачу. Разве не нужны тебе деньги?

— Как не нужны, да ведь там белые!

— Не бойся, не съедят. Если будут спрашивать, скажешь про меня: едет, мол, искать работу, а попросила подвезти. Я сама все расскажу. Не бойся, все будет хорошо!..

Ни в Керосе, ни в Эжоле подводы Домна не нашла и ей пришлось долго уговаривать ямщика ехать дальше, до Аныба. Надо было попасть туда еще засветло.

Между Эжолом и Аныбом дорога была запорошена снегом, как видно, ездили здесь редко. Лес возвышался вокруг мрачный и густой.

Едва они выехали из лесу, как раздался окрик:

— Стой!

Из укрытия выскочили солдаты.

— Кто такие?

У Домны похолодело в груди, но она преодолела робость и бойко ответила:

— Я в Помоздино, к родственникам. Хочу наняться в прислуги. А это ямщик.

Солдаты обыскали Домну и ямщика, перетряхнули сено в санях и, ничего не обнаружив, распорядились:

— Поехали на заставу!

Солдаты завязали им глаза, один сел на подводу и взятым у ямщика кнутом хлестнул по лошади; дорога спускалась под гору.

На Кодзвильской заставе Домне развязали глаза. Она осмотрелась.

Здесь было около десяти домов. За ручьем виднелся Аныб. Налево, за крутым обрывом, извивалась покрытая снегом Вычегда. За нею тянулся лес, где садилось холодное зимнее солнце.

На заставе Домну в дом не вводили. Начальник в мохнатой шапке и английской шубе тут же, около подводы, стал расспрашивать ее, кто она и откуда едет. Домна говорила то же, что и солдатам. Поправив сползавшую с головы шаль, она заговорила смелее:

— Отпустите, мне ведь дальше ехать! Куда дели мой узелок?

— Постой! — вдруг шагнул вперед косолапый солдат. — Где я видел тебя, молодушка?

— Меня? — неподдельно изумилась она. — Первый раз вижу тебя. И какая же я молодушка, если еще замужем не была?

— Подожди, не прыгай! — Вспоминая, солдат морщил лоб, сдвигал брови и вдруг радостно заорал — Знаешь, где встречались?

— Где? — спросила Домна с беспокойством. Она давно узнала его, но не подала виду, засмеялась — Ты, служивый, не клюкнул ли сегодня лишнего?

Не обращая больше на нее внимания, солдат обратился к начальнику заставы:

— Я видел ее совсем недавно. Патрулируя, зашли мы в один дом погреться. Там сидели девушки и пряли. Мой товарищ ей еще руку пожимал, побаловаться хотел.

— Мою руку пожимал? Ослеп ты, что ли, невесть что плетешь! Получше взгляни, тогда и говори! — возмутилась Домна. Она заметила, что солдат хоть и божился, но все же не был уверен до конца. А когда она горячо заспорила с ним, раздраженно махнул рукой и, отходя в сторону, пробормотал:

— А кто ее знает! Может, и не она! Все они на одну колодку! Темно было в избе.

— Вот ведь! У какой-то девки руку пожимал, а меня чернит! — с облегчением вздохнула Домна и стала просить начальника заставы — Ноги замерзли, хоть погреться пустите.

Но унтер-офицер в белых пимах, судя по выговору — с Ижмы, зло бросил ей:

— Не маши руками! Сходим к командиру. Шагом марш и больше не разговаривай! Ты тоже, щенок, с нами пойдешь! — И ткнул подростка в шею.

Домна поняла, что, если сейчас ее не отпустили, потом будет труднее выкрутиться. «Ну, да ладно, все еще впереди, нечего голову вешать!» — утешала она себя, шагая между вооруженными солдатами.

2

Смутно проступали в сумерках очертания домов. В окнах зажглись огни. На дороге встретились несколько солдат.

Конвоиры пересекли ручей и на другом берегу подошли к крестьянскому дому, где размещалась комендатура.

Унтер-офицер доложил прапорщику о задержанных на заставе, оставил Домну и ямщика и ушел с солдатами обратно.

Наступил длинный и тоскливый вечер — первый вечер Домны в стане врагов.

Она не падала духом. Отправляясь в разведку, знала, что могут ее и задержать и допрашивать. Прапорщик ввел ее в комнату и начал допрос. Домна повторила все то, что говорила начальнику заставы, и стала просить:

— Господин начальник, что ты возишься со мной? Отпусти, я тороплюсь в Помоздино. Если отпустишь, ни на один день не задержусь, переночую и завтра же уйду. Не найдется попутной подводы, пешком пойду.

— А ты действительно идешь наниматься в прислуги? — недоверчиво спросил прапорщик. — Не врешь?

— Да нет же!

— У тебя есть какой-нибудь документ? Паспорт, что ли?

— Откуда у девушки паспорт? Если дашь, тогда будет!

— Завтра в штабе поговорим! — решил прапорщик и приказал солдатам не выпускать из дома ни Домну, ни мальчишку-ямщика.

Эта ночь показалась Домне бесконечной. Не снимая пальто, она просидела на лавке в простенке, вздыхая, смотрела через заиндевевшее стекло на темную улицу.

Бежать? Но как? Дневальный не спит. Да и не испортит ли она все своим побегом? Может, завтра допросят в штабе и отпустят.

Перед рассветом Домна немножко подремала на скамейке.

Утром ее и парнишку повели в штаб.

— Паня, накормили тебя? — спросила мальчика Домна.

— Нет. А тебя?

— И меня нет. Но ты не горюй… — Домна хотела сказать ему еще раз, что говорить и как себя вести в штабе, но конвоир строго предупредил:

— Не велено разговаривать!

Штаб белых помещался в большом доме с мезонином. Раньше, по-видимому, здесь была школа. Около дома, выброшенные прямо на снег, валялись парты, классные доски.

У крыльца, в снегу — какая-то книга. Домна наклонилась, хотела подобрать, но конвоир сердито прикрикнул на нее:

— Куда берешь? Не велено!..

Штабные пришли поглазеть на задержанную на заставе девушку.

Допрашивал ее длиннолицый поручик с плешинкой.

Домна повторила свой рассказ: идет в Помоздино, к дальним родственникам, хочет поступить в прислуги, а подводу наняла в Подъельске, ямщик тоже оттуда.

— Почему мальчика голодом морите? Со вчерашнего дня парнишка не ел! Нельзя детей обижать! — начала упрекать Домна поручика. Она все еще надеялась обвести белых вокруг пальца, готова была шуметь и ругаться до тех пор, пока не надоест и ее не прогонят. Придумать что-нибудь другое в ее положении было трудно.

Среди других офицеров Домна не сразу увидела знакомого. В сером френче с большими карманами, офицер сидел в сторонке и ничем себя не обнаруживал. Когда поручик с плешинкой, закурив английскую сигарету, спросил мнение других офицеров, что они думают об этой девушке, подпоручик, сидевший в углу, встал:

— Я знаю ее. Она из Вильгорта, работала у красных в уземотделе. Если не ошибаюсь, Домна Каликова?

Тогда тебя так называли. И смоталась она с красными. Я не верю, что она идет искать работу. Все это враки! Она пришла сюда как разведчик!..

Прыщеватый подпоручик подошел к Домне, внимательно посмотрел на нее, схватил за косу и дернул. Коса девушки отделилась, платок сбился на голове. Подпоручик сдернул и платок и недобро засмеялся:

— Видите — маскарад!

Домна в замешательстве стояла с непокрытой головой. Она узнала подпоручика — это был сынок протопопа. Да, надежды на то, что удастся выкрутиться, не было.

Домна с ненавистью взглянула на прыщеватого подпоручика.

Офицеры окружили Домну.

— Партизанка? — прищурившись, спросил плешивый поручик.

Домна не ответила и лишь гордо вскинула голову.

— Коммунистка?

— Хотя бы и так!

— На разведку шла?

— На разведку! — с дерзкой смелостью ответила Домна. Теперь не было смысла отпираться. — Можете сделать со мной что угодно — расстрелять, изрубить, повесить. Но мальчика не обижайте. Он ни в чем не виноват.

— Скажи пожалуйста, какая самоотверженность? Говори лучше, какие силы красных находятся против нас? Скажешь — останешься живой, а обманешь, то… — Поручик вынул из кобуры револьвер, положил перед собой на стол и небрежно бросил: — Ну?

Домна презрительно усмехнулась:

— Если хотите знать наши силы, сходите сами. Пришла же я узнать о ваших силах.

— Не скажешь, дрянь?

— Нет!

Поручик подошел к Домне, прижал ее руку к столу и ткнул в нее горящей сигаретой.

Все, кто были в комнате, впились в нее глазами. Она побледнела, углы губ дрогнули, а затем словно окаменели.

— Ну, скажешь теперь? — спросил поручик и, чтобы не чувствовать тошнотворного запаха паленой кожи, отвернулся.

Домна не ответила. Лицо ее исказилось, зрачки глаз сузились от боли. Она едва сдерживала стон. Наконец поручик оттолкнул ее руку и приказал:

— Фельдфебеля Чуркина!

Явился усатый казак и, выслушав поручика, козырнул с готовностью:

— Слушаюсь, вашбродь!

Он засучил рукава и привычно поиграл нагайкой: эта работа ему была знакома, не одну спину он исполосовал. Но такую молодую и красивую девушку бить приходилось впервые.

Нет, не увидела Домна в его глазах жалости. Фельдфебель рванул с нее тоненькое пальто, и тяжелая казацкая нагайка со свистом обвилась вокруг ее плеч… Офицеры смотрели молча, как после каждого удара девушка вздрагивала от боли.

— Будешь говорить? — выждав, спросил ее поручик.

— С бандитами не разговариваю!

Поручик вынул из кармана носовой платок, вытер влажные пальцы и кивнул фельдфебелю. Снова казацкая нагайка со свистом стала полосовать тело девушки…

Когда ее уводили из штаба, Домна, шатаясь, шла по дороге, ничего не видя вокруг. Ей казалось, что казацкая нагайка сорвала всю кожу со спины. Тело горело, как в огне.

Ее привели в комендатуру — туда, где она провела ночь. Провели через помещение в жилую половину. Переступая через порог, Домна пошатнулась и чуть не упала. Хозяйка бросилась к ней, хотела поддержать, но конвоиры запретили приближаться к партизанке.

— Попить! — умоляла Домна, держась за дверной косяк.

— Ойя да ойя! Что же вы, ироды, сделали с девушкой? — Хозяйка в синем шушуне бросилась к кадке с водой, зачерпнула ковшом воды, подбежала к Домне.

— Пей, бедняжка… За что же тебя? Уже девушек начали мучить!..

В комнате были две девочки и старуха. Они с испугом и жалостью смотрели, как Домна обеими руками ухватилась за ковш и начала жадно пить, но вдруг бородатый солдат с такой силой ударил по ковшу, что у девушки из носу брызнула кровь.

— Не давать ни капли воды, ни крошки хлеба! — сказал он хозяйке. — Слышите? Она партизанка. И не разговаривать с ней.

Домну заперли в дальней комнате. Наступили в ее жизни самые страшные, самые мучительные дни.

Били каждый день и здесь, и в штабе, куда водили под охраной солдат. Офицеры изощрялись в пытках, но она молчала.

Обессилевшая от побоев и голода, Домна однажды услышала, как тихо отворилась дверь и в комнату украдкой вошла хозяйка. Было это ночью. Солдаты спали, а дневальный вышел на улицу.

— Возьми, поешь хоть немножко! — Хозяйка положила перед Домной кусок хлеба и несколько вареных картофелин. — Спрячь, чтобы не отняли поганые души!.. Может, еще что надо?

— Спасибо, хозяюшка! — Домна, оглянувшись, сказала: —Убежать бы мне.

— Не сможешь, милая! В доме солдаты, и на улице день и ночь часовой ходит…

— Нельзя ли сообщить нашим обо мне, чтобы знали, где я?

— Попытаюсь.

— Поспешите. Меня долго здесь не продержат. Передайте: чтобы ни делали со мной враги, я не продамся, ничего не скажу! И еще скажите: пусть крепче бьют белых гадов!

— Передам, дорогая! — шептала хозяйка. — Мой муж где-то тоже у красных воюет, коммунист он. Потому так и издеваются над нами белые. Видишь, сколько человек у меня живет на постое! Что было, все съели, даже корову зарезали, не спросили, чем я буду кормить детей. Грозятся всех убить.

— Потерпите, скоро конец им придет! — сказала Домна.

В сенях заскрипели половицы, и хозяйка, погладив руку Домны, поспешно вышла.

Вернулся дневальный, просунул голову в комнату арестованной, ничего не заметил и снова притворил дверь. Домна, подождав с минуту, взялась за хлеб. Никогда еще он не казался таким вкусным. Нет, она не одинока здесь! Рядом с нею люди, готовые помочь. Эта мысль согревала ее, давала силы для новых: испытаний. На следующий день после новых пыток Домну под конвоем направили в Усть-Кулом, в главный штаб.

3

Капитан Кук, длинный, сухопарый англичанин, направленный интервентами в вычегодский белогвардейский отряд в качестве советника, выпятил нижнюю губу, что свидетельствовало о крайней степени его раздражения. Откинувшись назад и скрестив ноги, он курил трубку крепкого, ароматного кэпстэна, время от времени пуская клубы голубоватого дыма. Острым взглядом круглых совиных глаз пристально следил он за пухлым пальцем Латкина, скользившим по карте на стене.

— Сейчас, господин советник, можно быть уверенным, что фронт стабилизовался. Аныб стоит прочно, позиции там надежные… Я не преувеличу, если скажу, что мы теперь сильнее, чем когда бы то ни было раньше, уверенно смотрим вперед и надеемся, что с вашей помощью мы освободим уезд от красных!

Латкин вынул из кармана френча носовой платок и вытер лысину.

Кук, не вынимая трубку изо рта, сказал:

— Господин Латкин! Примерно то же самое вы говорили год назад! Мы с вами сейчас разговариваем в Усть-Куломе, тогда как начальнику Вологодской губернии надо бы находиться если не в Вологде, то хотя бы в Усть-Сысольске! А вы все еще здесь торчите.

Кук встал и, сердито попыхивая трубкой, подошел к окну. К штабу подкатили санки. Из них выскочил офицер и вбежал в штаб.

Латкин, простудившийся на днях, осторожно высморкался и, улыбаясь чуть иронически, отозвался мягко, но достаточно ядовито:

— Все это так, господин советник. Но ведь союзному командованию тем более пора было находиться в Москве или хотя бы в Петрограде… Припоминаю, генерал Айронсайд еще прошлым летом обещал…

— Не будем говорить о том, что не относится к делу! — перебил его Кук.

Он прошелся по комнате и снова сел. Посидев некоторое время молча, Кук сказал уже более миролюбиво:

— Будет лучше, если мы спокойно поговорим о делах. Надеюсь, уже поступили указания о формировании нового стрелкового полка?

— Да, господин советник. Полк начали формировать. Это будет четырнадцатый вычегодский стрелковый полк под командованием капитана Прокушева-Медведева. Штаб будет здесь, в Усть-Куломе.

— Надо торопиться.

— Как идет мобилизация?

— На Печору, Ижму, Мезень, в верховья Вычегды— повсюду в места, которые мы контролируем, дано распоряжение провести мобилизацию согласно приказу верховного управления — Северной области.

Кук пробежал глазами поданную ему бумагу и, возвращая, спросил:

— Прибывают солдаты?

— Похвастаться еще нечем, господин советник, но надеюсь… Мы широко оповещаем население о том, что союзники дают нам хлеб, товары. Крестьяне, охотники пойдут служить. А тех, кто будет уклоняться от мобилизации, я приказал считать дезертирами и судить по законам военного времени.

— Расстреливать! — жестко сказал Кук и снова принялся мерять широкими шагами комнату. — Сейчас надо действовать только так! Подчеркиваю: мы ждем самых энергичных действий! Собирайте новые силы, живее формируйте полк. Время не ждет.

— Будет сделано, господин советник, но учтите: потребуется оружие, обмундирование, продовольствие.

— Все будет, продовольствие тоже дадим, но надо выискивать и на месте… А как пушнина? Отправляете в Архангельск?

— Господин советник! Я не агент по заготовке пушнины, а уполномоченный Северного правительства, — пытался возразить Латкин.

Но англичанин сразу осадил его:

— Не забывайте, за все, что мы даем, платить должны вы. Я спрашиваю, как с пушниной?

— Заготовляем, часть отправили… Но я надеюсь, что нас в Архангельске тоже не забудут.

— Нет, конечно, — пообещал Кук и, прощаясь, многозначительно подчеркнул: — Откровенно говоря, как уполномоченный временного Северного правительства вы пока не на высоте, но я все же постараюсь убедить командование представить вас к награде.

Латкин с поклоном, как слуга господина, проводил Кука до порога. В эту минуту он сам себе был противен, но иначе поступить не мог. И едва за дверью скрылась длинная сухая фигура советника, Латкин возмущенно высморкался: единственное, что он мог себе позволить. Англичанин больно уязвил его самолюбие, в последнее время часто подвергавшееся испытаниям. Губернаторскую душу грызли тоскливые мысли. Ничего хорошего от заморских друзей ожидать не приходилось. Они держались нагло и высокомерно, как в колонии. И это приходилось терпеть…

Хотя Латкин и сказал Куку, что будто бы аныбский фронт стабилизовался, на самом же деле он в этом сам очень сомневался. По даннымразведки, красные подтягивали артиллерию, боеприпасы, готовились к наступлению. Предстояли ожесточенные бои. А чем они закончатся?

Все чаще закрадывались мысли о том, что его планы безнадежно проваливаются. И ничем не отодвинуть роковую развязку. Сегодняшний противник не слабые партизанские отряды, а части регулярной армии. Удручали и неудачи союзников: Красная Армия разбила Колчака, Юденича. Откатился на юг Деникин. Нечем было похвастаться и Миллеру. Латкин сознавал, что под ногами у него горела земля.

Разговор с надменным Куком только подогрел тревогу. Нет, не случайно спешат они собрать и вывезти с севера все, что можно. По всему видать: катастрофа надвигается…

Невеселые мысли Латкина нарушил дежурный офицер, доложивший:

— Господин губернатор! Просит приема какой-то крестьянин. Что прикажете?

— Крестьянин? — переспросил Латкин. — Впустите…

Дверь отворилась, и вошел мужик лет сорока.

— Что скажешь, любезный? — спросил Латкин.

В старой парке^[19], в унтах, чернобородый мужик перекрестился и, поклонившись, поздоровался:

— Здоровье, Степан Осипович! Из деревни Рябки, Зайцевым прозываюсь.

— А я губернатор, а не Степан Осипович, — недовольно нахмурился Латкин. — Что скажешь? Какая нужда привела ко мне?

— Да вот… господин губернатор… с жалобой к тебе. Просто погибель пришла, деваться некуда. Обижают…

— Кто тебя обижает? — Латкин уже жалел, что разрешил впустить мужика. Он ожидал посланца от старшины из Керчомьи с хорошими вестями и подарками, а не жалобщика. — Говори, не бойся. Кто обижает?

— Солдаты, господин губернатор! Видишь ли, целых десять человек вселили ко мне. Ну пусть бы уж жили, да пакостят, окаянные. Овцу вчера зарезали. В ларь ли, голбец, не спрашиваясь, заглядывают, что увидят, забирают. Сноха молодая плачет, боится выйти в сарай бросить коню сена. Недавно послал баню топить, а она отказывается: не пойду, говорит, опять эта кобелиная свора за мной погонится! А дочку соседа и вовсе испоганили солдаты.

— Это правда? — притворился изумленным Латкин и даже покачал головой.

— Если говорю, то уже правду, вот он, бог-то! — взглянув на иконы, перекрестился мужик. — Как-нибудь нельзя ли их утихомирить? Обещали хлеб, товары, а вместо того грабят.

Латкин, терпеливо слушавший крестьянина, при последних словах взорвался:

— Вот как ты отзываешься о наших воинах?! Солдат, которые защищают тебя от врагов, ты смеешь обзывать грабителями? Вас грабили коммунисты! Забыл продразверстку? На твоем месте я бы ничего не пожалел, чтобы помочь доблестным белым войскам. Настоящие крестьяне несут нам мясо и масло, дают и коней и коров. А тебе паршивую овцу жалко!

— У кого много, тому, может быть, и не жалко, а если последняя, как дашь? — уже тише вымолвил мужик. Он еще хотел что-то сказать, но Латкин не стал его слушать.

— Лучше скажи: сколько лет тебе?

— Мне? — запнулся мужик. — На пречистой сорок исполнилось.

— Сорок? И мне столько же, а я воюю за веру православную. А ты почему скрываешься? Думаешь, за тебя будут другие драться, а ты будешь баранину дома жрать? Знаешь приказ о мобилизации?

— У меня медведь руку изувечил, пальцы не гнутся. — Мужик высунул из рукава парки левую руку. На руке кожа синевато-красного цвета, пальцы едва сгибались.

Латкин отвернулся, расстегнул тесный воротник рубашки, сжимавший шею. Ему хотелось убежать от этого противного мужика и от всего, что его окружало. Выпить бы сейчас рюмку рому! В последнее время Латкин прибегал к этому средству все чаще.

— Так что, господин губернатор? — спросил крестьянин.

Вместо ответа Латкин вызвал дежурного:

— Передай, пусть проверят, почему этот человек не мобилизован. Если укрывается, немедля судить как дезертира! Уведите…

— Степан Осипович, как же так? — взмолился мужик, но дежурный, напирая, закричал:

— Выходи! Кому говорят?

«Ах, мерзкая рожа! Совсем испортил настроение!» — зло подумал Латкин, наблюдая, как выпроваживают мужика. Он вспомнил об Ульяновском монастыре, о его настоятеле. Почему бы не съездить к игумену? Есть удобный предлог…

Латкин, не мешкая, распорядился подать упряжку, сказав, что едет в монастырь, по срочным продовольственным делам, и, когда крытый возок прибыл, залез в него и приказал ямщику погонять коня.

Не забыл Латкин прихватить несколько бутылок рому — гостинец настоятелю.

4

Печорской породы сильный вороной конь за несколько часов домчал Латкина до монастыря.

Монастырь стоял на высоком живописном берегу, окруженный каменной стеной. Вокруг, куда достигал взгляд, простирались монастырские земли и луга. А дальше темнел лес.

Прежде со всех концов коми края, с севера и с юга, с Ижмы, с Удоры, даже с низовьев Печоры, сюда стекалось множество богомольцев. Чего только они не приносили с собой: рыбаки — лучшую рыбу, охотники — дичь, пушнину, бедные вдовы — холст.

Многие приезжали сюда по обету. Постигнет какая-нибудь беда, заболеет ли кто, ушибется на лесозаготовках или на сплаве либо искусает на охоте медведь, дают люди обет отправить в монастырь сыновей. Здесь они работают год, два, а то и три: пашут, сеют, ухаживают за монастырским скотом, ловят рыбу, собирают для монахов грибы, ягоды. И все это задаром. Монахам жилось сытно и вольготно. Монастырские кладовые ломились от всякого добра. Одного хлеба хранилось несколько тысяч пудов. Он плесневел, гнил, но голодающим крестьянам монахи его не давали.

…Монастырский колокол монотонно гудел, призывая к вечерне, когда вороной конь примчал Латкина к ограде монастыря.

Настоятель уже был в церкви, но монахи, узнав, кого им бог послал, приняли Латкина как доброго гостя, провели в лучшую комнату в доме, где жил сам игумен.

Одному сидеть было скучно и, передохнув, Латкин попросил послушника провести его в церковь.

На вечерней службе людей было немного, в большинстве монахи. Время от времени они вслед за игуменом подхватывали:

— Подай, господи!.. Тебе, господи!..

В церкви стоял полумрак. Мерцали редко расставленные свечи, подрагивало пламя в лампадах.

Латкин не отличался набожностью, но в последнее время неудачи терзали его, вызывали невеселые мысли. Слушая богослужение, он думал о тяжелом грузе, который взвалил на себя, о том, что делать дальше, что готовит ему приближающийся новый год? Вспомнил Орлова, с которым вместе выступили из Архангельска, не раз бражничали и которого теперь уже не было в живых…

При мысли о смерти у Латкина заныло сердце. Он взял свечу, подошел к иконе Стефана Пермского и, опустившись на колени, долго молился. Так усердно он никогда не клал поклоны.

Вечером, по окончании службы, когда он сел за стол, игумен, благословляя его, сказал:

— Я видел, Степан Осипович, как вы молились. За богом молитва никогда не пропадет.

Гость коротко ответил:

— Я для того и приехал, отец Иннокентий, чтобы вознести молитву богу. Хочу отвлечься от мирской суеты, побыть наедине с богом. У вас здесь так тихо и спокойно, и духом и телом отдыхаешь.

Они ужинали вместе. Блюда приносила пышногрудая монашка. Как она попала сюда, в мужской монастырь? Ныне в жизни все так перевернулось, перепуталось, что Латкин не удивился ее присутствию и не стал расспрашивать. Не все ли равно! Монашка Таисья была совсем не стара и могла еще ввести в соблазн, особенно привлекательны были ее полные губы.

В трапезной, как и повсюду, стоял специфический затхлый запах. Плотно закрытые небольшие окна не открывались бог весть с какого времени, воздух был сырой, спертый. Таисья, в низко повязанном черном платке, ставила на стол еду — впору десятерым поужинать; здесь была и семга, и вкусно заквашенная капуста, и грузди в сметане, и жареная телятина, и сардины, и шпроты, и полная серебряная чаша прозрачного меда. На столе возвышались бутылки с наливками.

В довершение всего она принесла в большой фарфоровой чашке дымящиеся пельмени, поклонилась и, растягивая слова нараспев, сказала:

— Потчуйтесь, господин губернатор! Сегодня, правда, не готовили хороших кушаний — завтра приготовим. Вам какого налить, красного или беленького?

— Я прихватил ром. Может, отец игумен отведает? — сказал Латкин. — Прошу! Из Англии привезен.

От чарки рома не отказались ни отец игумен, ни сестра Таисья, у которой сразу же зарумянилось лицо.

Когда сестра Таисья вышла ставить самовар, Латкин спросил игумена:

— Во время вечерни, святой отец, я почувствовал, что у вас в церкви чего-то не хватает. Как-то тускло стало, нет прежнего благолепия. Или мне показалось?

— Зело зорок ты, Степан Осипович! — стряхивая крошки с красивой пушистой бороды, усмехнулся игумен. Он еще был не стар, хотя в бороде уже виднелись седые нити. Наклонившись к гостю, он сказал — Я велел со всех икон снять ризы, убрать золото, серебро, все ценное и спрятать.

— Спрятать? — изумился Латкин и тут же подумал: «Ну и нюх у старого пса. И этот чует недоброе!..»

— А разве может что-нибудь случиться, отец игумен? — спросил он.

Игумен, подняв глаза, вздохнул:

— Может быть, и ничего не произойдет, а все же так лучше.

— Понимаю… Опасаетесь прихода красных? Но мы не собираемся отступать. Больше того, готовимся к новому решительному наступлению. Только что у меня был английский советник капитан Кук. Мы договорились сформировать новый стрелковый полк, проводим мобилизацию. Союзники обещают помочь оружием.

Подогретый ромом, Латкин не жалел слов, доказывая, что они сейчас сильнее, чем раньше. Он говорил и сам не верил своим словам. Но глаза игумена повеселели: видимо, по сердцу пришлись ему эти речи. Латкин осмелел и уже прямо изложил цель своего приезда.

— Ваша святая обитель, конечно, не будет стоять в стороне в этот грозный час? — подливая рому в серебряную чашу игумена, спросил он.

— Мы от всего сердца возносим молитвы о даровании нашему христолюбивому воинству скорейшей победы, — отозвался игумен. — Служим молебны, денно и нощно молимся за вас, наших освободителей.

— Это хорошо, но мало. Одними молитвами врага не сломить.

— Чем же мы можем помочь?

— Хлебом, мясом, продуктами. Союзники, конечно, обещают, но их продукты надо еще привезти из; Архангельска. Дорога дальняя. А нам сегодня надо кормить солдат. Численность войск возрастает. — Латкин говорил убедительно, помогая себе жестикуляцией, опасаясь, что игумен будет упираться. Но все получилось лучше, чем он думал.

— Много ли нужно хлеба? — спросил настоятель.

— На первый раз пудов пятьсот, — сказал Латкин и приготовился объяснять настоятелю, почему иужио столько хлеба.

Но игумен, подняв очи, поглядев на своды монастырской трапезной, произнес благоговейно:

— Пусть поможет вам бог в ваших ратных подвигах! — И добавил обычным деловым тоном — Можете завтра же вывезти. Понадобится, еще столько дадим. Для вас найдется. Бог дал, пусть на божие дело тот хлеб и пойдет.

Латкин, привстав от волнения, потряс крепкую, жилистую руку игумена.

— Я так и знал, так и знал! — растроганно благодарил он. — Большое спасибо. Не забудем вас.

Таисья внесла фыркающий самовар, и они долго сидели, разговаривая. Сославшись на то, что завтра надо рано вставать, игумен удалился в свои покои„а захмелевший гость остался с монашкой допивать чай.

5

Весь следующий день Латкин провел в монастыре. Выпьет, поспит, встанет с красными осоловелыми глазами, снова выпьет и опять валится спать. Закрывая глаза, видел кошмарные сны: то губернаторское кресло под ним, как заартачившаяся лошадь, ржало и брыкалось, пытаясь сбросить его, то черные монахи во главе с игуменом отпевали его, а он все видел, слышал, но не мог и пальцем пошевельнуть. Там же Таисья подмигивала и шептала ему: «Не бойся, Степан Осипович, они шутят».

Лишь на другой день, к вечеру, Латкин очухался, попарился в монастырской бане, чтобы избавиться от похмелья, напился жгуче-кислого квасу, немного полежал и, поостыв, сел в крытый возок, когда уже стемнело. Перед отъездом попросил игумена отслужить панихиду по Орлову.

Утром ему доложили, что из Аныба доставили партизанку. Спросили, что делать.

— Приведите в штаб, сам буду допрашивать! — приказал Латкин. По телефону ему уже сообщили из Аныба, что партизанка ничего не говорит.

«Посмотрим, что за птица!» — собираясь в штаб, подумал Латкин. Он надел хорошо сшитую английскую шинель, круглую шапку, взглянул на себя в зеркало и, заметив, что лицо еще опухшее, подумал: «Не надо было смешивать наливки, и все было бы хорошо».

Выходя на улицу, он размышлял, как вести допрос партизанки. Надо во что бы то ни стало заставить ее говорить.

Латкину хотелось знать планы и намерения противника именно сейчас. Он боялся попасть в капкан, как волк. Нет, он не настолько глуп. Пусть другие суют головы, а он — едва нависнет прямая угроза — бросит здесь все и махнет в Архангельск.

«Они в Аныбе уже допрашивали партизанку, да, верно, грубо действовали. Лаской смягчить сердце и заставить заговорить. Надо все обещать, а потом видно будет, что делать!» — так размышлял Латкин, направляясь в штаб.

В штабе к нему привели девушку невысокого роста, с изможденным лицом.

Латкин взглянул на нее и с удивлением спросил:

— Это ты партизанка?

— Я.

— Гм!.. А я представлял тебя повзрослее… Ты еще очень молода. Тебе на одной ноге кружиться, с подружками веселиться! Сколько тебе лет?

— Двадцать три…

— Ну вот выдумала с партизанами путаться. Ай~ ай-ай, какую ошибку допустила! На месте твоего отца я бы отстегал тебя.

— У меня нет отца… — сказала Домна и, чуть помедлив, отчетливо, словно чеканя слова, добавила — И никакой ошибки моей нет.

Латкин встретился с взглядом партизанки, горевшим ненавистью, и подумал: «Где видел?»

За свою жизнь он сталкивался со многими людьми: и многих давно уже забыл, а вот этот взгляд исподлобья почему-то запомнился.

— Ведь мы где-то встречались, не так ли? — усмехнулся Латкин.

— Может быть.

— Знаешь где? Я, кажется, вспомнил: в Усть-Сысольске, около кирпичного сарая Гыч Опоня. Ты ведь, работала там?

— Хотя бы и работала…

— Помнишь, я попросил тебя проводить нас до Кочпона. Да уж очень сердито ты на меня взглянула, совсем так, как и сейчас, хе-хе! А ведь я хотел леденцами угостить… Ну вот, как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком могут. Значит, мы с тобой старые знакомые. Я знакомых не обижаю. Сегодня тебя кормили? Эй, дежурный, вели принести чего-нибудь закусить! — распорядился Латкин.

На столе появились каравай белого хлеба, открытая банка консервов, нарезанный ломтиками шпик, варенье, стакан чаю. Второй стакан подали Латкину.

— Ешь, подкрепись! — пододвигая тарелку с хлебом к Домне, ласково сказал Латкин, когда они остались вдвоем.

Домна сурово сдвинула брови. От свежеиспеченного белого хлеба шел вкусный приятный запах. Домна не выдержала, отвернулась. В желудке засосало, голова закружилась. Чтобы не упасть, она схватилась за спинку стула. Латкин по-своему истолковал это:

— Садись, садись! Это все тебе принесли. Ешь, не бойся.

— Я сыта! — сказала Домна.

«Действительно, упряма, — подумал Латкин. — Ведь наверняка голодная». Он взял свой стакан, отхлебнул из него.

— Зря капризничаешь! Я от чистого сердца предлагаю! — сказал он добродушно и помешал ложечкой в стакане. — Я на тебя не в обиде. В молодости чего не делаешь. Сам был таким, немало наглупил. Помню, в Петербургском университете бегал на студенческие собрания, ходил на кружки. О чем только не говорили: революция, социализм! А одно время за мною даже был установлен полицейский надзор. В 1905 году в нашем городе листовки разбрасывал среди запасных солдат, против войны выступал и был привлечен к судебной ответственности. Видишь, какой я был революционер, хе-хе! Все было, все! — вздыхая, говорил Латкин и, улыбнувшись, наклонился к Домне — Ты меня не бойся. Я тебя понимаю и плохого не сделаю, в обиду не дам. Поговорим по-хорошему.

— Не о чем нам разговаривать! — отрезала Домна и отступила назад.

— Ах ты какая! Я добром, а ты, как волчонок, зубы показываешь, — сказал раздосадованный Латкин. Он уже стал уставать и с трудом принуждал себя говорить ласково. Он все еще надеялся, что девушка откроется, что ему удастся сломить ее упорство.

Есть ему не хотелось, но Латкин взял кусок сала, положил на хлеб и откусил. Вяло пожевал, деланно улыбнулся и опять вернулся к прежнему разговору.

— Ничего плохого я о тебе не думаю, — устало сказал он.

— А мне безразлично, что ты обо мне думаешь, поганый слизняк!

Латкин вскочил как ужаленный. Он спросил:

— Ты понимаешь, что говоришь, красная шпионка?

— Понимаю! — глядя прямо в глаза, отрубила девушка.

Домна была в той же одежде, в какой пошла на задание из Подъельска: легкое, уже порванное во многих местах пальтишко, юбка, на голове белый платок. Не было только косы с голубой ленточкой. И хотя Домна уже неделю была в руках палачей, все же выглядела опрятно. Похудевшая, бледная, с запавшими глазами, окаймленными синевой, с рукой, повисшей бессильно, видимо ушибленной, она была похожа на орлицу с перебитым крылом, поверженную, но не сдавшуюся, готовую бороться до последнего вздоха.

Латкин смотрел на нее, и непонятное чувство шевельнулось в нем — зависти, что ли?

Думал ли он, что через несколько лет, изгнанный с родины, потаскавшись по заграницам, он по воле своих хозяев вернется тайно в этот край с диверсионным заданием, опознанный встанет перед революционным трибуналом, будет жалко лепетать о своем раскаянии, просить пощады и даже, когда его поведут на расстрел, цепляться за дверной косяк в безумной надежде, что еще что-то может перемениться в его позорной судьбе, падать в ноги конвойным, пока не замолкнет навек?

Конечно, об этом Латкин не знал, не мог знать. Он лишь чувствовал зависть к стойкой партизанке.

— Ты, говорят, упрямилась в Аныбе? — снова мягко заговорил Латкин, пытаясь улыбаться. Но улыбка получалась кривой, недоброй. — Мне надо знать, какие силы у красных и к чему они готовятся?

— Если надо знать, — Домна усмехнулась, — сходи сам, узнаешь.

Латкин вскипел. Он забыл, что собирался говорить спокойно. Какая-то батрачка, всю жизнь только убиравшая грязь, смеет так дерзко говорить с начальником Вологодской губернии!

— Да ты знаешь, с кем разговариваешь? — уставил Латкин оловянные глаза на Домну.

Но та не дрогнула. С презрением смотрела она на «бесновавшегося барина.

— Ты знаешь, кто я? — повторил Латкин.

— Знаю, — негромко сказала она. — Подлый, гнусный человек.

Латкин обомлел, раза два судорожно глотнул воздух, подбежал к Домне и ткнул ей в лицо:

— Да я тебя, щенок, велю убить! Но сначала клещами вырву твой язык. Клещами! А труп бросим собакам, пусть от тебя и следа не останется.

Домна взглянула на него с ненавистью:

— Тебе, палачу, головой придется расплачиваться за все: за каждую каплю крови замученных людей! Дрожи, шелудивый пес! За все наши тебе отомстят. Сполна! За все!

— Замолчи! — крикнул Латкин. — Становись на колени и молись. Сейчас же тебя расстреляют. Тебе говорю: молись!

— Сам ты молись! У тебя грехи, проклятый палач!

— Отослать в карательный отряд Вяткина! — приказал Латкин заглянувшему офицеру. — Держать в холоде, пытать!

На другой день из Усть-Кулома в Помоздино выехало десять подвод. На передней и последней подводах находились тепло одетые вооруженные конвоиры, на остальных везли арестованных. На средней, съежившись, в легком пальтишке сидела девушка. Холодный ветер обжигал ее лицо, мороз хватал за колени, щипал пальцы ног, но спрятаться некуда было. Сунув руки в рукава пальто, девушка сидела, уткнувшись лицом в колени, время от времени вынимая руку, чтобы отвести падающие на глаза пряди русых волос. Так Домну отправили навстречу смерти.

6

Над Помоздином распростерлась звездная ночь.

Какая она длинная и… какая короткая! В чулане арестного дома, куда заперли привезенную из Усть-Кулома Домну, было холодно, как на улице. Время тянулось мучительно медленно… Но это была последняя ночь, последние часы в ее недолгой жизни.

Домна знала, что жизнь ее скоро оборвется. Вчера утром из этого же чулана увели скородумского учителя Шомысова. Солдаты, приходившие за ним, бросили Домне:

— Завтра за тобой придем, жди!..

Шомысов не вернулся… Это был добрый, умный: человек. Он рассказывал, как учился сам, как учил детей в родном селе, руководил работой комбеда, распределял реквизированный у богатеев хлеб голодающим семьям.

— Мы недавно организовали коммуну. Хорошие люди были в ней, — негромко говорил он. — Уже навоз начинали вывозить на поля, весной готовились сообща пахать, сеять. Да помешали. А планы были большие. Жаль, если все разрушится. Да и семью жаль: жена, четверо детей… Как будут жить?.. Дома у меня фисгармония — я ведь и уроки пения проводил в школе. Дети усаживались вокруг, пели: «Смело, товарищи, в ногу!..»

— Моя любимая песня! — призналась Домна.

— Хорошая песня, революционная…

— Может, сжалятся и ради детей выпустят?

— Они? Скорее солнце на западе взойдет!

Он не тешил себя бесплодной надеждой. Но Домне хотелось сказать ему что-нибудь бодрое, утешительное:

— Может быть, сумеем вырваться, убежать? Может, подоспеют из нашего отряда и освободят? — Сама она до последней минуты не теряла надежды, хотя и знала: ждать чуда бессмысленно…

Домна не знала, что из чулана солдаты повели Шомысова к Вычегде и расстреляли.

Без него в тесном и темном чулане показалось Домне холоднее, тоскливее. Шомысов словно унес с собой последнее тепло, согревавшее ее. Вдвоем они могли хоть шепотом разговаривать, утешать друг друга. А теперь она одна.

Домна не знала, сколько дней мерзнет здесь, сбилась со счета. Угрозами и побоями от нее ничего не добились, теперь пытали холодом.

Командир карательного отряда Вяткин, видимо, надеялся, что холод развяжет ей язык. Но Домна не сдалась.

В последнюю ночь она совсем не смыкала глаз. Ходила взад-вперед в тесном чулане, дыханием согревала руки.

Многодневные мучения, жизнь впроголодь сказались: Домна ослабла, силы ее таяли. От постоянных побоев тело не переставая ныло. Казалось, мучениям не будет конца. И все же последние силы она берегла, как берегут последний патрон на случай, когда он больше всего будет нужен.

«Почему я не родилась мужчиной? Палачи сильны, как медведи, а я слабая девушка, — думала Домна. — Но я еще им покажу, кто крепче!..»

Иногда она спускалась с нар и смотрела в дыру в стене на звездное небо, любовалась северным сиянием, вспоминала детство, зимние вечера, когда со сверстниками каталась на санках. Как же весело ей было! Домой приходила вся в снегу, руки красные, горят. Мать бранилась, а сама раздевала, велела быстрее забраться на печку.

«Дорогая мамочка, прощай-прости!.. Золотое детство, каким же ты было коротким!» — думала Домна, не замечая, как туманятся глаза, как навертываются слезы.

Утро наступало медленно. Сначала проступила синева, тьма рассеивалась, таяла.

Под утро отяжелели веки, глаза стали слипаться. Домна крепилась. Времени оставалось немного. Вот уже побледнели звезды, гасли одна за другой, а ей еще надо о многом подумать.

Домна прислонилась к стене чулана, закрыла глаза.

Мысленно она побывала в партизанском отряде, со своими боевыми товарищами, с которыми вместе сражалась. Сколько дней проведено вместе: радость и горе делили, ели из одного котелка. Они за все отомстят бандитам, за все, и за нее тоже!.. Смешно вспомнить, как она кланялась пулям, вздрагивала от близко раздавшегося выстрела, боялась вида крови. Потом привыкла.

Скольких бойцов уже нет в живых? Других ранило, вот так же, как и Проню.

«Милый, добрый Проня, где ты теперь, что делаешь?»

И вдруг она, точно наяву, увидела Проню: стоит рядом, улыбается.

«Домна, пойдем кататься на лодке! Помнишь, как когда-то мы плыли мимо Соборной горы?»

«Помню! — шепчет стынущими губами Домна. — Да ведь тогда было лето, а теперь зима, Проня! У меня ноги мерзнут! Ты уже выздоровел?»

«Здоров и снова в лыжном отряде! Видишь, какое у меня ружье!»

«Японское, что ли?»

«Да нет же! — весело тряхнул головой Проня, как любил он делать раньше. — Английское автоматическое. Отняли у белых… Сейчас готовимся в наступление. Хотим Шомысова освободить».

«Я знаю, где его держат. Его хотят расстрелять. Скорее, скорее! Где моя винтовка? Я с вами пойду!..»

И вот уже Домна ведет бойцов лыжного отряда к дому, куда белые запрятали Шомысова. Мороз перехватывает дыхание. Они подкрадываются все ближе. Домна чувствует рядом Проню. Даже дыхание его слышит…

Проня наклоняется, тихонько спрашивает:

«Здесь?»

«Здесь, — шепотом отвечает Домна и показывает на арестный дом. — А штаб у них дальше, в доме купца. Большой белый двухэтажный дом на правой стороне».

«Сначала освободим Шомысова, а потом атакуем штаб… Разведчики уже убрали часовых…»

Они взбегают на крыльцо. Проня бьет прикладом по замку. Домна вздрогнула от удара и… открыла глаза.

В открытую дверь ворвался дневной свет. Вошли солдаты с винтовками.

— Выходи!..

Онемевшие ноги не сгибались. Усилием воли Домна выпрямилась, шагнула и вышла из чулана. Вот когда понадобились ей последние силы!..

Ее повели в дом купца Езе, в штаб. Там жарко топилась печка. Она стала перед печкой, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком.

Как приятно, как хорошо, когда тепло ласкает продрогшее, избитое тело, когда застывшая кровь начинает быстрее бежать в жилах — словно заново оживаешь. Офицер что-то читал, но Домна продолжала наслаждаться теплом, греясь у раскаленной печки. Что они там читают? Иногда ей задавали вопросы. Она отвечала односложно:

— Да… Нет…

Чтение кончили. Домну повели на улицу, на край села, свернули к Вычегде.

Когда они спускались под гору, им встретилась женщина, ходившая за водой. Увидев партизанку, шагавшую между двух солдат, она остановилась. Домна задержала на ней взгляд, словно хотела запечатлеть в памяти ее лицо, собиралась что-то сказать, но ей в спину ткнули дулом винтовки. Домна, улыбнувшись, кивнула женщине, попрощалась.

На берегу Вычегды высокие сосны. На зеленых ветвях снег. Иней, как кружевами, украсил деревья. Ниже подо льдом струилась Вычегда. А за ней без конца и без края раскинулась парма. Ах, вырваться бы и умчаться к своим!

Стояла глухая зима. Природа спокойно спала под снежным покровом. В светлом и прозрачном небе виднелся слабый кружочек луны. А за рекой, над продрогшей пармой, уже собиралось взойти солнце. Там все ярче разгоралась заря. И Домне, спускавшейся под гору, к реке, казалось: шагает она туда, навстречу пылающей заре, которая уже охватила полнеба.

Как ты хороша, как прекрасна, майбыр жизнь!..

* * *

_{Геннадий Александрович Федоров}

_{КОГДА НАСТУПАЕТ РАССВЕТ}

_{Редактор Н. Крылова}

_{Художник Ю. Боярский}

_{Художественный редактор Б. Мокин}

_{Технические редакторы Н. Боярская и Е. Румянцева}

_{Корректоры Н. Попикова и Н. Саммур}

_{Сдано в набор 2/IV 1971 г. Подписано к печати 10/V 1971 г. Формат бум. 84х108-1/32. Бумага № 1. Печ. л. 12,25. Усл.-п. л. 29,82. Уч.-изд. л. 31,04. Заказ 1670. Тираж 50 000 экз. Цена 1 р. 07 к.}

_{Издательство «Современник» Москва, Ярцевская, 4}

_{Типография им. Анохина Управления по печати при Совете Министров Карельской АССР г. Петрозаводск, ул. «Правды», 4}

_{Scan, DJVU: Tiger, 2018}

Примечания

1

Подойди сюда!

(обратно)

2

Принеси вещи барина. Затем сопровождай барина — куда он пойдет, туда и ты. Слышь, бесхвостая сорока?

(обратно)

3

Брось давай, брось, племянничек!

(обратно)

4

Коты — национальная летняя кожаная обувь.

(обратно)

5

Койбёдь — орудие коми охотника, один конец которого обработан в виде небольшой лопатки, на второй насажен железный наконечник.

(обратно)

6

Лузан, или лаз, — безрукавка из полосатого домотканого сукна с кожаными наплечниками, предохраняющая от ветра и дождя.

(обратно)

7

Полой — устье, пролив, образующийся только в половодье.

(обратно)

8

Перя — герой популярной коми сказки «Богатырь Перя».

(обратно)

9

«Катенька» — сторублевый кредитный билет, на котором был напечатан портрет Екатерины II.

(обратно)

10

Лучить рыбу — бить рыбу острогой при лучинном огне ночью.

(обратно)

11

Парма — тайга.

(обратно)

12

Толстые щи — кислые щи с перловой крупой.

(обратно)

13

Сукман — рабочая одежда из домотканого сукна.

(обратно)

14

Сыктывкар — старинное название города; в переводе с коми языка означает: «город на Сысоле».

(обратно)

15

Мхи — окраина Архангельска, где интервенты и белогвардейцы производили массовые расстрелы.

(обратно)

16

Утрамóт — уездный транспортно-мобилизационный отдел.

(обратно)

17

Пама — шаман.

(обратно)

18

Шабур — верхняя рабочая одежда без воротника.

(обратно)

19

Парка — верхняя одежда из оленьей шкуры.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  У Красного Яра

  Домна

  Самовар в приданое

  Листовки

  Прощальный обед

  Пронька-новобранец

  В Петрограде

  Среди фабричных

  Да здравствует революция!

  Незабываемые дни

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Матрос вернулся домой

  Благотворительный концерт

  Метель

  Прощай, Петроград!

  В родные края

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Тучи сгущаются

  В осином гнезде

  Трудная осень

  Враг у ворот

  В партизанском отряде

  Борьба продолжается

  Перед рассветом

*** Примечания ***