Мир "Анны Карениной" [Яков Гаврилович Кротов] (fb2) читать онлайн

Вода

«Всё смешалось».

«Смешивать» подразумевает действие с жидкостями. «Всё смешалось» — антоним к выражению «всё текло своим чередом», «жизнь протекала нормально».

«Смешаться» синонимично «слиться». Лёвин отказывается пожимать руку фату: «Кому приятно сливаться — на здоровье, а мне противно». Слияние, смешивание — это утрата своей личности.

Жизнь как море, пучина — водная бездна. В первой главе это дано в виде фразы: «Дарья Александровна погрузилась в заботы дня и потопила в них на время свое горе».

Количество метафор, связанных с жидкостью, в этой главе поистине зашкаливает — при том, что во многих частях текстах они отсутствуют напрочь. Это вообще одна из особенностей «Анны Карениной» — неравномерность распределения тех или иных художественных средств.

«Смешалось» повторится позднее в ключевых ситуациях. Анна в поезде мечтает о Вронском, её что-то втягивает в кошмар, на миг она понимает, что никакого кошмара нет, просто вошёл истопник посмотреть термометр, за ним ворвались ветер и снег, — «но потом опять все смешалось». Тут «смешалось» — «стало запутываться»: истопник грызёт стену, соседка протягивает ноги на весь вагон и превращается в чёрное облако.

«Облако» — это тоже одна из форм существования воды, как и туман. На первых страницах ремарка: Стива любит газеты «за легкий туман, который она производила в его голове».

Ещё одна из форм воды — слёзы, что Долли и выкрикивает: «Ваши слезы — вода!» Стива «отёр лицо»: от слёз блестят и его глаза, и глаза жены, причём последние слезами «налились». Долли «разразилась потоком слез».

На первой же странице — и первое видение, «сонное видение» Облонского:

«Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины».

Женщина как графин — стекло, наполненное водой. Конечно, тут и аллюзия на апостола Павла, идиоматическое «сосуд скудельный». Секс как выпивание женщины. Николай прогоняет Марью за то, что «чай был слаб», причём он не мог сказать этого вслух, ведь это была неправда, не чашка и не заварка были слабы, а просто импотенция.

Тут метафоры воды дублирует сквозную же в «Анне Карениной» метафору хлеба: секс как поедание женщины, будь она «калач» или «пайка овса».

Другим производным от воды становится стекло («то, что стекает»). Отсюда упоминания именно стеклянных дверей — это, прежде всего, символ богатства, но и греховности богатства.

Вода, наконец, это всевозможные напитки, и на первых же страницах перечислены практически все, составляющие своеобразную иерархию. Младший ребёнок болен — «дурной бульон» причиной. Детям — молоко, причём свежее. Чай и чаепитие — для взрослых, для нормальных взрослых. Кофий, шампанское: Стива «был на ты со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми». Водка, наконец, коньяк, к тому же с сельтерской (бешеная смесь), — полная гамма распутства и разврата. Кофий — напиток бездушный, взвинчивающий, напиток казённых мест и лицемерия. При объясении с Долли Анна отодвигает поднос с кофеем, зато у неё из-под ресниц «блестящих глаз вдруг показались слезы». Кофе — это анти-слёзы, кофий «обрызгал всех и ушел», кофий это жидкая сухость.

Распутство Стивы — это рюмочки с 8 сортами водочки. «Степан Аркадьич, после выпитых за ужином нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение». Благодушный океан Стивы наполнен вином и распутством. Идеал Лёвина прямо противоположен: детское, «через край бившее и пенящееся сознание счастья жизни».

У Каренина распоряжение «вытекают», причём «он налег на слово вытекавшие». Стива — это «море добродушного веселья», в котором тонут все «неприятные обстоятельства», Каренин же «был сух с ним».

Сухость, сухая, — ещё одно производное от воды. Если Стива — шампанское и влажный блеск, то Долли — воплощённая сухость. У неё «сухая рука», «сухая, худкая». В этом Долли схожа с Карениным. Две супружеских пары — сочетание сухости и влажности, только в паре Долли/Стива суха женщина, в паре Анна/Каренин сух мужчина. Не случайно же Стива и Анна брат и сестра. Конечно, «влажность» не делает их близнецами. Ни один символ у Толстого не тяготеет над свободой, над человеком, над развитием личности, но символы помогают ему обозначить это развитие.

Вода — это и обливание. Невероятно («ненужно») часто Толстой сообщает читателю о том, что его персонажи умываются. Вронский обливает «свою красную здоровую шею», Серёжа, напротив, не моется «холодною водою». Вронский называет поверку счетов — «стиркой» и обливается водой во время разговора с Серпуховским об этой стирке, после «стирки» он «точно из бани». Лёвин предлагает заменить школы — «омовениями», а сам пока умывает руки в новом умывальнике, купленном Кити — метафора вполне эротическая.

Каренин своей речью намерен сделать «бурю», но в итоге он терпит поражение, превращаясь в старика. Он сух, но «как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи», говорит Анна Каренина, «пропитан ложью», — и Анна Каренина через запятую после «плавает во лжи» употребляет слово «паутина», созвучное «пучине».

Человек прежде всего — рыба. Человек начинается как рыбка: дочь Анны «улыбаясь беззубым ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими по накрахмаленным складкам вышитой юбочки».

Впрочем, некоторые и до старости остаются рыбами, только большими, хищными, опасными: «Я думаю, что выслать его за границу всё равно, что наказать щуку, пустив её в воду, — сказал Лёвин».

Любовь — освобождение. В сцене венчания появляется воздушный океан, сияние и свет, в которых колеблются «волны воздуха». Напротив, в рассказе о первом конфликте Вронского и Анны, о том, как ими овладевает взаимное ощущение несвободы, Вронскому кажется, что Анны опутывает его любовными сетями — и метафора повторена дважды.

Счастье — это плавание. «Наплыв Щербацких». Лёвин и Кити наслаждаются «тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне». Но счастье бывает разное. Рыбы и Лёвин, и Облонский, однако: «Трудно найти двух свояков, менее похожих друг на друга … Один подвижной, живущий только в обществе, как рыба в воде; другой, наш Костя, живой, быстрый, чуткий на всё, но, как только в обществе, так или замрет или бьется бестолково, как рыба на земле».

Сам Лёвин о себе, однако, думает не как о рыбе, а как о человеке, сидящем в лодке. «На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода, и надо грести, и что непривычным рукам больно, что только смотреть на это легко, а что делать это, хотя и очень радостно, но очень трудно».

История Анны — это вереница маринистских картин. На первой картине она на корабле:

«Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении — все равно, что признаться в погибели».

На второй она — как и муж — уже тонет в пучине. Самое страшное и иррациональное — отношения Анны с мужем — передаётся через образ двух тонущих людей:

«Воспоминание о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях».

На третьей — идиллия. Во время медового месяца в Италии Вронский и Анна узнают себя в картине, где двое — на берегу:

«Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом; другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он думал?»

Но затем — расхождение, растекание в противоположных направлениях. Вронский наливает «воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке». Анна: «Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда купаясь готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась».

После гибели Анны у Вронского начинается «почти бешенство» — а бешенство это водобоязнь. «В вагонах такая духота» — теперь Вронский как рыба на земле, задыхается и бьётся. Только рот его наполнен слюною. Во время «падения» Анны у него дрожала нижняя челюсть — теперь он делает «нетерпеливое движение скулой» от зубной боли. Какое уж теперь море! Только — саркастическая сцена, когда Кознышев вещает о «о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем море народа», а Щербацкий ехидно парирует: «точно лягушки перед грозой». 

Параллельная история Кити и Лёвина — эта история тех же Анны и Вронского, но с другим исходом. Оно начинается тем, что оба распутничают: Лёвин пьёт со Стивой, после чего оба испытывают резкое отчуждение, как после секса, Кити отдаётся (о, всего лишь мысленно) Вронскому. Их встреча — встреча на замерзшей воде, на льду. Потом Кити отправлена на воды, Лёвин — на болото, тут уже водная стихия не деталь, а обстановка целиком. Наконец, финал романа — уж конечно, не славянский вопрос. Купание ребёнка, установка нового умывальника и — гроза, такая гроза, что Лютер вновь бы принял лютеранство, а Лёвин с Кити наконец соединяются в одно целое, раскрывшись друг другу, промокнув насквозь. Примитивно как в голливудских фильмах, эксплуатирующих древнюю семантику купания и дождя как семяизвержения, плодородия. Примитивно, но ведь и эффектно, и эффективно, да при этом ещё и ненавязчиво, остаётся незамеченным. Толстой соединил импрессионизм с наивом, вышивку с Тернером.

Зазеркалье

Зеркало – одна из форм воды, как и лёд. Оно средство общения с другими и с собой. На первых же страницах Стива разговаривает с камердинером (своим alter ego) через зеркало: ««Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга».

Зеркала появляются после этого наравне с «бронзами» и «газом» как нечто «оскорбительное» для Лёвина, симптом распутства. Банально, что Анна и Кити смотрятся в зеркала, отправяясь на бал, а вот что совсем не банально – что Кити видит на балу Вронского «в зеркале лица Анны». Как и Стива с камердинером, Кити через зеркало разговаривает – но только с собственной бархоткой. Под зеркалом стоит Сережа – совершенно не обязательная ремарка, но она есть. Что уж говорить о сцене во время смерти Николая, в которой зеркало говорит Лёвину о признаках распада, старости, смерти.

Если для Кити зеркало – Анна, то для Вронского зеркало – принц: «И то, что он видел в этом зеркале, не льстило его самолюбию. Это был очень глупый, и очень самоуверенный, и очень здоровый, и очень чистоплотный человек, и больше ничего».

Для Долли зеркалом является Анна: во время поездки к ней она мысленно смотрится в зеркало, и следует дивная сцена в Зазеркалье, роман в романе:

«И самые страстные и невозможные романы представлялись Дарье Александровне. … плутовская улыбка морщила её губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьича при этом известии заставляло её улыбаться».

Анна, напротив, пытается вырваться из Зазеркалья, «ей неприятно было читать, то есть следить зa отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить». Английский роман с его перипетиями – вот «отражение», и жизнь с Карениным, жизнь без любви – тоже «отражение»:

«Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там пучина. Пучина эта была — сама жизнь, мост — та искусственная жизнь, которую прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим».

Тут метафора зеркала возвращается к первичной метафоре – к воде, «пучине».

В решающей сцене расставания Вронский поворачивается спиной к Анне, но видит в зеркало «ее лицо бледное, с дрожащими губами». Симметрично Анна, уходя в последний путь, смотрится в зеркало и видит не себя, а незнакомую женщину:

 «Кто это?» думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее». Отчуждение достигает высшей точки. С собой кончает не Анна, Анна осталась в зеркале.

Звёзды, поезд, возница

Самая глубоко запрятанная метафора «Анны Карениной» — жизнь как путь. Впрочем, что значит «запрятанная»? Всё на поверхности — рельсы, поезда, рысаки, скачки (скачки — путь замкнутый, бег по кругу). Анна и Вронский встречаются в дороге, на железнодорожных путях, и им оказывается по пути. Анна пересаживается от Каренина к Вронскому, но и Вронский привозит её в тупик.

А вот Лёвин и Кити на катке. Первые реплики, и Кити делает предложение: «Давайте кататься вместе». Бурный восторг Лёвина — действительно, совершенно недвусмысленно. «Кататься вместе! Неужели это возможно?»

Проходит несколько месяцев. Точка бифуркации: Лёвин спрашивает у Стивы о Кити. Лёвин и Стива — на болоте. Заметим, что в романе несколько раз упоминается, что женщины приземлённее, ближе к земле, но ведь и Лёвин в этой сцене практически тонет в земле. Однако, смотрит он на небо:

«Ясная, серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Лёвин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Лёвин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы. Венера перешла уже выше сучка, колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся видна на темно-синем небе, но он всё еще ждал».

«Ясная», «блеск» — эти слова в романе очень часты и тесно связаны с водой: блестят слёзы, сияет умытое лицо. Звёзды оказываются брызгами. Однако, любопытнее слово «колесница», да ещё с «дышлом». Как совершенно верно истолковывает эту сцену Барбара Леннквист, Медведица — это Кити, о которой в первой же сцене было сказано, что она подросшая tiny bear. Кити — вот колесница, которая нуждается в возничем. После чего следует встреча с каретой, в которой едут Щербацкие, причём в одном предложении трижды упоминается то же самое дышло, что в описании созвездия (вновь наблюдение Леннквист): ««В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому». Более того, во фразе дважды упоминается «колея», созвучная «колеснице» (Леннквист). Слово «четверня» напоминает о том, что собственно «колесницей» назывались (и называются) четыре звезды Большой Медведицы, образующие квадрат, а три малых так же традиционно называются «дышлом».

Леннквист предположила, что сам Лёвин благодаря своей силе и нелюдимости может «вызывать ассоциацию с медведем» и привела цитату из «Онегина», где суженый в виде медведя хватает Татьяну. Однако, Лёвин нигде и никак не обозначается как медведь. Он, скорее, охотник на медведя. Тем не менее, когда брат говорит ему, что «жена не пустит» на медвежью охоту, «Лёвин улыбнулся»: «Представление, что жена его не пустит, было ему так приятно, что он готов был навсегда отказаться от удовольствия видеть медведей».

Медведей, а не медведиц! Слово «медведица» оказывается лишь прилагательным к слову «колесница», и Леннквист цитирует один из центральных эпизодов — после объяснения в любви и перед формальным сватовством:

«Из-за покрытой снегом крыши видны были узорчатый с цепями крест и выше его — поднимающийся треугольник созвездия Возничего с желтовато-яркою Капеллой. Он смотрел то на крест, то на звезду, вдыхал в себя свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату, и, как во сне, следил зa возникающими в воображении образами воспоминаниями».

Нельзя не согласиться с её блестящей интерпретацией:

«Возничий предстает как олицетворение Лёвина на звездном небе. … Получив согласие Кити, он сам становится возничим её колесницы. Можно припомнить и слова брата Лёвина «таким победителем» и увидеть в слове возничий (auriga) возницу, выигравшего лошадиные бега (ср. с неудачными скачками Вронского)».

Параллелизм Вронского и Лёвина здесь доходит до предела. Один едет «на» женщине и этим ломает её, другой везёт женщину.

На последних страницах романа сплетаются вместе образы воды и звёзд, блеска, капель, путь — на этот раз «Млечного пути» (молоком кормится ребёнок Лёвина и Кити):

«Лёвин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его млечный путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах».

Звёзды теперь уже не только обозначение пути, по которому надо везти любимую. Звёзды приобретают высочайшее, кантианское значение — это проекция нравственного закона, это библейское обетование о потомстве, многочисленном как звёзды:

«И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их отношениях к Божеству я не имею права и возможности решить». 

Последний абзац, последний монолог начинается словами «Так же буду сердиться на Ивана кучера». Это отсылка к одному из предшествующих эпизодов, когда Лёвин правит тележкой, а кучер подсказывает ему под руку. «Так же» означает, что отныне и до века Лёвин будет править, держать вожжи крепко, и это уже не «колесница» — образ из ампирного свадебного тезауруса, это именно тележка, пушкинская «телега жизни». В эту тележку всякий, говоря словами последней фразы романа, «властен вложить» «несомненный смысл жизни». Вложить — и везти, и это и есть счастье – не погибнуть на путях под паровозом, а быть путём, паровозом и возничим.

Разговор классиков: «Война и мир» ― «Идиот» ― «Анна Каренина»

 Я нашёл-таки у Достоевского, где Епанчин характеризуется как человек, объединяющий людей из противоположных концов общества (так же характеризуется и Стива Облонский). «Епанчины любили смешивать, в редких случаях бывавших у них званых собраний, общество высшее с людьми более низшего». Просто мне казалось, что это уже в первой сцене с Епанчиным, а это ― во второй. Кстати, именно у Достоевского усиленнее всего «гости съезжались», так что отсылка к «Графу Нулину» Толстым ― это обманный ход. Просто Толстой не хотел признаваться, что пишет под сильнейшим воздействием Достоевского, отвечает обидчику. А как не ответить ― когда «Идиот» начинается с пародии на «Войну и мир» даже до такой мелкой детали, что Пьер вводится как незаконный сын, приехавший из-за границы к умирающему отцу за огромным наследством, и Мышкин вводится как приёмный сын, приехавший из-за границы к умершему отцу за огромным наследством. Завязка одинаковая!

Надо отдать должное Достоевскому ― он ненавидит светское общество так же, как и Толстой, и в сцене с разбиением вазы характеризует собравшихся абсолютно по-толстовски: ложь и ложь: «Только великолепная художественная выделка». Но как можно считать Мышкина идеалом, когда он в бреду несёт славянофильскую чушь против католичества («Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знал»)? Достоевский же подчёркивает, что это бред, он делает едкую сатиру на славянофильство, а не излагает свои затаённые мысли.

Перекличка с «Войной и миром» и в том, что фигурирует католичество как злокозненная сила. Элен ведь получает от иезуита благословение на распутную жизнь, и в сцене с вазой именно о таких иезуитах идёт речь, о некоем аббате иезуите Гуро, у которого была «история» с Павлищевым.

Прямо из «Войны и мира» пришла и Белоконская (привет Волконским из белокаменной!), режущая правду-матку ― у Толстого она Ахросимова.

Характеристика же гостей сдобрена чудным юмором Достоевского ― юмором очень едким, не то, что у Толстого. Генерал «с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам». Достоевский даже Сердюкова предсказал!!! Барин «имевший репутацию человека недовольного (хотя, впрочем, в самом позволительном смысле слова)». Едкое «человек лет сорока пяти все еще прекрасной наружности». Поэт «счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной». А каково охарактеризовать семью как «в высшей степени буржуазную, но и в высшей степени почтенную»!

Война и наказание

 «Преступление и наказание» писалось в 1865-1866 годах. «Война и мир» начат был раньше, опубликован позже, и даже после «Карениной» Толстой пытался дописать, реализуя «первоначальный» замысел ― о декабристах. Только вот «Преступление и наказание» так повлияло на Толстого ― чего он сам признавать не хотел ― что декабристы отошли на второй план. «Война и мир» стала ответом на главный вопрос «Преступления и наказания»: «Настоящий властелин, кому всё разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и всё разрешается».

«Преступление и наказание» ― о Наполеоне и Раскольникове, «Война и мир» ― о Наполеоне и Безухове. Достоевский исходит из аксиомы величия Наполеона, Толстой давит Наполеона как клопа. Раскольников пытается уничтожить Наполеона, став Наполеоном ― Безухов пытается уничтожить Наполеона, застрелив Наполеона, и обнаруживает, что уничтожать-то нечего, пустое поле ваш Наполеон. Раскольников убивает ― Безухов не убивает никого. Толстой возражает Достоевскому: вовсе не обязательно путь к счастью даётся «переступлением через кровь» и последующим раскаянием. Оба романа заканчиваются идиллией семейной жизни, просветлением главного героя, но если у Достоевского просветление через преступление, то у Толстого просветление через отказ от преступления.

Так началась дуэль. Достоевский ответил, обозвав идиотом Льва Николаевича Мышкина, разрывающегося между Аглаей и Анастасией, Толстой вернул удар романом о Лёвине, разрывающемся между Кити и Анной. Достоевский, собравшись с силами, ударил романом об ограблении и убийстве купца Карамазова ― Толстой завершил диалог уже с умершим соперником романом об ограблении и убийстве купца Смелькова. Общее в романах не только и не столько сюжет, сколько лобовое столкновение с религией (для религии одинаково неблагоприятное) и сфинксова драма неузнавания. Кто такой садовник в саду? Кто такой Смердяков? Кто эта проститутка? Не те, кем они сперва кажутся.

Толстой — идиот

Что «Анна Каренина» есть отклик на «Идиота», отклик настолько творческий, что вполне самоценный, известно.

Тем не менее, связь двух текстов не так уж очевидна.

Мало кто сознаёт, что в обоих романах два героя. Женщина, которая в конце гибнет, и мужчина — в трёх экземплярах — который её оплакивает.

У Достоевского гибнет Настасья Филипповна, которую оплакивают Рогожин/Вронский, убивший её как убивают кобылу на всём скаку, одним неловким движением, Мышкин/Лёвин и Тоцкий/Каренин.

Есть и семья с девицами — Епанчина/Щербацкого. Просто Мышкину не дано жениться на Аглае, а Лёвину дано жениться на Кити. Но брак Лёвина — не вполне брак, как и брак самого Толстого.

Тут самое главное начинается. «Идиот» глубоко сценичен в том смысле, что идеальный человек Достоевского — вне происходящего. Он не участвует в «театре жизни человеческой», театре злом, лицемерном, бесчеловечном, где все друг от друга отчуждены и объективированы.

Мышкин на всё это смотрит со стороны, это делает трагедию трагикомедией, потому что точка зрения Мышкина — точка остранения, точка Ходжи Насреддина или Диогена Синопского. Театр жизни его всё-таки втягивает в себя, делает шутом, сводит с ума, сажает в дом с решётками.

В «Анне Карениной» никто не смотрит на жизнь со стороны, но главная героиня — в этом вся трагедия — пытается выскочить из этого театра. Как Толстой пытался уйти из «дома» — но ведь он не из дома пытался уйти, а из театральной декорации, обозначающей дом.

Не Лёвин — идиот, а сам Толстой. Лёвину ещё расти и расти. Анна, однако, ушла со сцены ценой собственной жизни — как и Настасья Филипповна.

Толстой многократно описывал жизнь отчуждённо, как шут или мудрец. Балет, литургия, бал, счастливая семейная жизнь, — всё подверглось его — нет, не осмеянию, но опредмечиванию. Проницательность Толстого это проницательность того, кто вне, кто ушёл, хотя телом он ещё внутри. Проницательность Мышкина.

И кому тут мстить? Кого наказывать за смерть Настасьи Филипповна или Анны? Да никого же! Последние страницы «Карениной» — точный аналог последних страниц «Идиота». Толстой как идиот — или как Бог — сидит и гладит мир, убивающий тех, кого любит…

Гений Толстого не только художественный ― конечно, «Каренина» лучше читается, чем «Идиот». Кто считает текст сухим и холодным, тот должен почитать черновики романа ― вот так сухо-холодно. Текст ― Везувий. Гений Толстого в том, что он не издевается над миром, а сострадает ему, не осмеивает, как Достоевский, ни фиглярствует. Толстой и не пытается вывести идеального человека ― он знает, что такого не может быть. Толстой пытается вывести себя и читателя из театральной, показной, неискренной жизни. Это значительно важнее.

Толстой ― идиот, дополнение

Почему «беснуется» Настасья Филипповна/Анна Каренина? Потому что на царящую вокруг ложь они отвечают ложно. Не ложью, а ложно. Уходят из жизни. А нужно уходить в жизнь. Мышкин уходит в сумасшествие, Лёвин уходит в небо, оба варианта «неестественны», говоря словом, которым Толстой заклеймил «Короля Лира».

Почему Толстой обрушился на «Короля Лира», пересказав его самым пасквильным, омерзительным образом? Да потому что Лир ― это сам Толстой. Это уход из дому, это попытка справиться с ложью, театральщиной, проверить людей ― кто любит тебя всерьёз. Кто простит тебе даже любовника ― вот что хочет узнать Анна. Выясняется, что никто. Даже любовник не простит ей, что она завела любовника.

Толстой ведь ушёл из дому сперва финансово ― когда в 1892 переписал всё имущество на жену. Она сидит на фотографиях во главе стола (на торце), не он. Это хозяйское место. Толстой ― король Лир, и только одна Александра Львовна оказалась Корделией.

Толстой и Достоевский

«Идиот» и «Анна Каренина» ― как готический собор и как собор св. Петра. Всё главное ― одно, формы разные.

Сознание определяет бытие, не наоборот. Толстой и Достоевский одного духа, тексты их ― об одном. А насколько же разные! Миллионер и бедняк, аристократ и сын докторишки, офицер, неуязвимый барин ― и каторжник. Толстой считал ниже своего достоинства заглядывать в высший свет, Достоевский туда мучительно стремился.

Только в двух вещах они сходились: нелюбовь к Тургеневу и любовь к театру. Правда, Толстой не любил Тургенева за чрезмерный демократизм («трясет своими демократическими ляжками», ругался он в редакции Некрасова), Достоевский не любил Тургенева за чрезмерный аристократизм. Колобок один, проекция сверх, проекция снизу.

Мало кто понимает, что Толстой (как и Чехов) основные деньги получал не за прозу, а за драматургию. Ну кто вообще теперь помнит, что Толстой писал пьесы? Толстой знал и ценил театр, а ведь сатиру на театр накатал более едкую, чем на богослужение. Кого люблю, того и бью. 

Денежное

 Толстой, как и Флобер, и Достоевский, и Чехов, чрезвычайно внимателен к деньгам своим и своих героев. В «Анне Карениной» выстроена чёткая градация персонажей по материальному положению.

В середине ― сам Толстой как Лёвин: три тысячи десятин. У реального Толстого было 1400 десятин по наследству (Ясная Поляна), еще 4000 он купил за бесценок (по 10 рублей) и имел с них хорошую прибыль. Лёвин сообщает, что имение приносит ему доход в 5%. Это недурно ― другому герою романа имение приносит убыток в 3 тысячи рублей, и это, кажется, опять же 5%, только в минус. В 1892 году, когда Толстой переписал имение на жену и детей, его состояние составило полмиллиона рублей. Сегодня он бы входил в сотню самых богатых людей России. На чёрный день Толстой оставил себе две тысячи рублей наличными. Облонский отчаянно завидует Лёвину, получая 5 тысяч рублей в год ― Лёвин получает, видимо, в три раза больше, то есть, его состояние близко к 300 тысячам рублей.

На вершине ― княгиня Бетси, доход которой 120 тысяч рублей, то есть, не менее двух миллионов рублей. Это уже не первая сотня, это первый десяток, это сегодня ― несколько миллиардов долларов. Это даже не полпроцента, это просто из тех нескольких семейств, которые якобы правят миром ― но на самом деле, править миром ниже и их достоинства, и их интересов, и их интеллекта.

Облонский со своими 5 тысячами рублей прогорает, потому что живёт не по средствам. Он снимает особняк (в начале романа дворник уходит со двора ― если бы он снимал квартиру, такое замечание было бы невозможно). Ему нужно в два раза более ― и он получает новую должность. Для сравнения: Чехову Мелихово обошлось в 10 тысяч рублей. Очень популярный журналист получал в год 5 тысяч рублей, Чехов разбогател не на прозе, а на театре. Кстати, и Толстой, уже отдав имущество семье, получал в год 600-1000 рублей именно от театров за «Плоды просвещения».

Стива, уже изрядно опустившийся ― то есть, «поднявшийся» в отношении денег язвит Лёвина (надо помнить, что все подсчёты в «Анне Карениной» идут за год, если иного не сказано):

«— Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…».

50 рублей в год ― очень неплохой заработок для крестьянина. Чехов нескольким нуждающимся интеллигентам (студенты, учительницы) платил пособие по 20-30 рублей в месяц, но это для городской жизни. Абсолютное большинство населения России и в 1914 году считало копейками, а не рублями, и отнюдь не потому, что было дёшево. Часто говорят, вздыхая о бель-эпок, что селедка была 3 копейки ― но попробуйте прожить на одной селёдке…

В «Анне Карениной» Толстой позволил себе едкий фельетон про городскую жизнь, когда Лёвин вспоминает, что 100 рублей ― это 300 рабочих крестьянских дней. То есть, один день ― 33 копейки, один час ― 2 копейки. Угощайтесь селёдочкой, дорогие гости! Да здравствует святость частной собственности! А паразиты никогда! Слава Энн Рэнд ― Алисе Розенбаум слава!

Путь инерции и путь пути

Толстой писал, что замысел «Анны Карениной» родился у него при взгляде на пушкинскую фразу «Гости съезжались на дачу».

Роман и начинался со сцены приезда гостей на дачу Вронского, но потом эта часть оказалась оттеснена.

Другое дело, что не сразу видно: роман по-прежнему начинается с пути:

«Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они».

Путь как метафора жизни это не монолог, не путешествие одиночки, как это обычно рисовали на аллегорических картах XVII века. Путь и не переплетение дорог. Путь это возможность связи между людьми. «Пути сообщения» — выражение, которое тогда было совсем свежим.

«Анна Каренина» есть именно роман о пути, о жизни как связи людей между собою.

Первый путешественник — брат Анны. Первая сцена: Стива спит на диване, потому что он изгнан из супружеской спальни. Анна в вагоне сидит на «диванчике». Анна любит, Стива блудит. Анна идет, Стива падает.

Падение — это своеобразный путь, но именно путь, почти отвесный.

Анну бойкотируют, «отменяют». Стивы сторонятся, но не более того. «Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости», замечает в конце романа дама.

Путь Стивы — это сон, морок. Роман начинается с пробуждения как приезда. Стива вспоминает: «Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке».

Начало романа симметрично окончанию. Даже в такой мелочи, как перекличка «все образуется» и «обдумает нас». «Образуется» стало даже не мемом, не идиомой, а просто вошло в повседневную речь, хотя это именно оговорка безграмотного плебея. А вот высказывание крестьянина о войне — и заодно о государственном устройстве России — словно осталось незамеченным.

«Ты слышал, Михайлыч, об войне? — обратился он [Лёвин] к нему. — Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо нам воевать за христиан?»

«Что ж нам думать? Александр Николаевич, император, нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах».

Конечно, тут ехидная перекличка с «обдурить», «обмануть», «обвести вокруг пальца».

Эпилог романа кажется избыточным, то ли ради публицистики (осуждение войны), то ли ради мистики (разговор Лёвина со звездным небом). Но это не публицистика, это опять «гости съезжались на дачу» — на дачу к Лёвину. Жизнь продолжается. «Идет своим чередом», используя идиому, обыгрывающую ту же метафору пути, настолько банальную, что смысл даже не воспринимается.

Продолжают издавать книги, продолжают воевать, продолжает рожать, продолжают делать подлости, но это всё видимость движения. Это движение без смысла, механическое, как у паровоза. Соединение гостей на даче Лёвина так же бессмысленно и случайно, как соединение людей в доме Оболенского в самом начале романа.

Как и в начале романа, Анна садится в вагоне на диван — только теперь это «испачканный, когда-то белый диван».

За несколько часов до самоубийства Анна ведет светскую никчемную беседу. «Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же все, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем».

«Поворот» — опять о пути, а вот что не так очевидно, так это выражение «внутренняя буря». Толстой вполне мог отсылать к церковным текстам. 4 кондак акафиста Богородице начинался словами: «Бурю внутрь имея помышлений сумнительных, целомудренный Иосиф смятеся». Все другие акафисты так же начинали 4 кондак с «бурю внутрь имея помышлений сомнительных», только заменяли Иосифа то то на селян, то на раскольников. Самый популярный акафист, Иисусу Сладчайшему, заменял Иосифа на апостола Петра: «Бурю внутрь имеяй помышлений сумнительных, Петр утопаше». Выйти за борт лодки к идущему по волнам Иисусу — веры хватило, но дойти до Христа — нет, испугался.

«Смирив в себе бурю» отсылает тоже к евангельскому усмирению бури (в другом эпизоде, где Иисус находится в лодке во время шторма).

В чем смысл этого «усмирения»? На протяжении всего последнего своего пути Анна видит мир — людей — насквозь. Видит и ужасается, видит и ненавидит. Она увидела мир глазами Екклесиаста: всё суета сует. Мир движется механически, как паровоз. Грохот, искры, дым, но жизни нет, есть груда бездушного металла. Люди движутся по инерции. Инерция помогает сэкономить силы для главного, только вот силы экономятся, экономятся, а до главного и не доходит, и сэкономленные силы испаряются, высыхают, исчезают.

Любовь не может быть по инерции. Любовь не против инерции, а вот инерция бунтует против любви. Анна бросается под паровоз, но убивает её мир, движущийся по инерции, по раз и навсегда проложенным рельсам, по железной колее. Она остановилась, а бездушное чудовище катится дальше. На дачу.

Толстой заканчивает довольно оптимистически, по Канту соединяя звездное небо с нравственным законом в единый путь человечества. Текст закольцован. Другое дело, что сама эта закольцованность противоречит себе: добро оказывается внешним, точка отсчета, позволяющая двигаться по пути, оказывается в «христианстве», продукте довольно абстрактном и уже потому куда менее надежном, чем волны под ногами Петра, идущего ко Христу:

«Как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством».

Прыжок льва и поскакушки клопа

«Анна Каренина» начинается со Стивы Облонского, который предваряет появление Лёвина, как Иоанн Предтеча предваряет появление Христа. Этого нельзя не заметить. Легко не замечают другого: «Анна Каренина» этим же и заканчивается. В той самой восьмой части, которая после гибели Анны и многим казалась лишней. Как же: если роман называется «Анна Каренина», значит, он об Анне Карениной. Вот уж нет! Чудо «Карениной» в огромном заряде иронии. Постоянная выворотка: как в черновике Облонский, решая, куда ехать обедать: в ресторан, где он много должен, и в ресторан, где он мало должен, выбирает, «естественно», второй, а в беловике наоборот. Пусть видят, что ему не стыдно!

Ровно то же с эпиграфом. Какое там «Мне отщение и Аз воздам»: никому Бог в романе не мстит и никому ничегошеньки не воздает. Все подлецы остаются безнаказанными, а более всего безнаказанным остается Облонский.

Облонский появляется – и он уже законченный подонок. Кознышев отвечает ему «неохотно». Облонский обращается к даме. «Княгиня, не отвечая, посмотрела на Кознышева. Но то, что Сергей Иванович и княгиня как будто желали отделаться от него, нисколько не смущало Степана Аркадьича».

Облонский подвергнут такому же остракизму «света», как и его сестра, но какая же разница в поведении. Княгиня, не ответившая ему, тем не менее заочно к нему снисходит: «Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне русская, славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть».

Для ясности полезно помнить, что у Облонского было как минимум два прототипа. Один – симпатичнейший, порядочнейший, закадычнейший друг (и ровесник) Толстого Василий Перфильев. Он жил на Малой Никитской в доме Урусовой (номер 20, не сохранился), у него постоянно останавливался Толстой в 1960-е годы и отсюда бегал в Кремль к возлюбленной (Бирс был придворным врачом, он жил в Кремле, в комендантском доме, который отлично сохранился и который все видят, входя через Кутафью башню). Перфильев, прочтя начало романа, говорил Толстому: «Ну, Лёвочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не едал. Это ты на меня уже наклепал».

Был у Облонского и другой прототип, к написанию романа давно умерший: Валериан Толстой, первый муж сестры Толстого Марии (монахини). ««Муж Марии Николаевны был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр. На чердаке в Покровском найдены были скелетца, один-два новорожденных». Это из воспоминаний сестры Софьи Андреевны.

Вот чего у обоих прототипов не было, так это разорения. И тут принципиальный момент. Облонский в конце романа живет отдельно от жены. Он по-прежнему расточительствует, бросает пятирублевую ассигнацию «на сербов», заверяет, что all right, и одновременно упоминает les petites misères de la vie humaine. Три детальки, а человек во всей неприглядной наготе показан, и – к вопросу об ироничности Толстого – что всё хорошо по-английски (и в начале романа Облонский выбирает ресторан в гостинице «Англия»), а что на самом деле всё плохо – по-французски.

Облонский легко сделал то, что Толстой готовился сделать всю жизнь. Клоп легко делает то, к чему долго готовится Лев. Раздал имение. Правда, не свое, а чужое, и не нищим, а рестораторам и сербам, но ведь сделал же. Сатанинское бессеребренничество, антихристова беззаботность. Если этого не заметить, то, конечно, роман не вполне понят, хотя почувствовать-то читатель всё равно почувствует, в том-то и сила образов.

Царь Вронский

Почему Толстой в феврале 1973 года внезапно начал писать «Анну Каренину»? Он долго тянул. В романе просвечивает полемика с «Идиотом», который вышел в 1868 году: Анна — это Настасья Филипповна, Тоцкий — Каренин, Мышкин — Лёвин. Это очень отдаленная полемика, не запрятанная, просто уже отфильтрованная, многое выброшено напрочь, а вот поезд, с которого начинается «Идиот», остался, остался, только вагоны первого класса.

Скорее, причина в другом: 30 апреля 1872 годав Зимнем дворце любовница Александра II родила сына Георгия. Разумеется, для света это не было секретом. 27 октября 1873 года она родила дочь Ольгу, 11 февраля 1876 года — сына Бориса.

Роман (и морганатический брак) Александра II с Долгорукой — вот история Вронского и Анны, вот прототип, о котором никоим образом не было возможно говорить в печати.

Сходство Вронского с Александром есть физиологическое (плешивость), но, главное, оно подчеркнуто Толстым как минимум дважды: во-первых, на скачках Александру докладывают о происшедшем с Вронским, причем Анна с мужем располагаются в соседней ложе, во-вторых, вот такое описание:

«Вронский и не пытался заснуть всю эту ночь. Он сидел на своем кресле, то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и самодовлеющ. Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек, служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот вид. Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский смотрел па него всё так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком. Вронский ничего и никого не видал. Он чувствовал себя царем, не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему счастье и гордость.»

Чудовищное богатство Вронского всячески подчеркивается Толстым. В своем имении он как император в Царском Селе. Как и Александр II, Вронский путешествует с возлюбленной заграницу (Александр с Долгоруковой — в Париж). Как и Вронский, царь лично отправился на войну (горячим сторонником которой был Достоевский, так что не исключено, что «пожилой человек с большой бородой в засаленной фуражке», провожающий поезд в Сербию, это Федор Михайлович, у Толстого хватило бы чувства юмора на такую виньетку). Звание флигель-адьютанта, императорский вензель, — Вронский это «тело короля».

Если принять такое предположение, оно многое объясняет в нежелании, даже в невозможности для Вронского целиком отдаться Анне. Он же не может отречься от престола.

Пути, распутья и беспутства любви

Хочется ругаться матом, но не могу. Как можно сводить «Анну Каренину» к любовному треугольнику?!

На самом деле… Весь роман, с первого до последнего абзаца ― это параллельная история Вронского и Анны, Лёвина и Китти. Это одна и та же история в двух разных вариантах. Объяснение в любви, заря любви, роды, любовь и труд (успех Лёвина в косьбе, провал Вронского на скачках), любовь и религия (пиетизм у Вронских/Каренина, православие у Лёвина), хозяйство, ревность, социальный аспект любви, ― все строго симметрично, даже схематично. Но схематичность не замечается благодаря гениальному тексту.

Более того. Роман не о двух супружеских парах (не будем придавать значения законности/незаконности браков). Роман ― это история трех сестер и трех братьев ― пять (поскольку один брат замужем за одной из сестер) супружеских пар.

К этому надо прибавить еще три супружеские пары: родители Лёвиных, родители Щербацких, родители Вронских.

Диапазон огромный: родители Вронского ― царский разврат, его мать наложница императора, почему дети и воспитывались в Пажеском корпусе и получили огромное состояние (по времени это должна была бы быть Нелидова, наложница Николая I, но Толстой никогда ничего не воспроизводил детально, и тут налицо соединение Нелидовой с Долгоруковой, да и с многими другими наложницами и наложниками, их было в избытке). С родителями Лёвина не все так лучезарно, как думает Константин Лёвин, ведь его мать была замужем два раза, это не слишком частый случай. А вот родители Щербацких ― милейшая пародия на старосветский идеал счастливого брака.

Перемычками между этими тремя тройками служат брат и сестра Облонские и двое братьев Вронских. Это существенный момент: хамский остракизм, которому подвергают Анну светские дамы, не так потрясает Вронскому, как застенчивый, извиняющийся отказ невестки поддерживать с Анной отношения.

Итого, 12 супружеских пар. Из них одна очень «странная»: коммунист Николай Лёвин и его жена-проститутка, союз, который уж наверное не менее симпатичен Толстому чем несколько игрушечный, до тошноты идеальный брак Львовых. Правда, можно ли считать парой Кознышева и Вареньку? Это неудавшаяся любовь, еще одна часть спектра. Тут у Толстого интуиция, при его жизни не вполне оцененная. Что помешало Кознышеву? Наука, точнее, ученость. Все интеллигенты в романе ― неудачники в любви, они стали учеными из-за ослабленного полового инстинкта. Скопцы царства ради научного.

Помимо этих 12-ти супружеских пар есть еще несколько. Перечислим от более-менее нормальных к совсем (с точки зрения Толстого) ненормальному: крестьянин Иван Парменов с новобрачной (которые первый год про любовь не понимали ничего по молодости), Свияжский с женою, брак «голубков» (еще одна перемычка между Вронскими и Лёвиными на исходе драмы), неудачник художник Михайлов с забитой женой, удачник генерал Серпуховский, распутная Нордстон и, наконец, вишенка на торте: гомосексуальная пара, появляющаяся в казарме Вронского: «пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами» и повелевающий им любовник ― «молоденький, с слабым, тонким лицом».

Итого 18 разнообразнейших пар, описанные с разной степенью детализации, не повторяющие нимало одна другую, но крепко связанные как разные варианты или, лучше сказать, пути любви.

Учёные и честолюбивые

 В «Карениной» я вчера упустил из виду еще пять супружеских пар: Корсунские ― «милые сорокалетние дети», вокзальный сторож, погибший смертью Анны, отец большого семейства, что Толстой аккуратно подчеркнул, вручив вдове руками Вронского 200 рублей, Шильтоны (жена, изменившая мужу, весело добивается развода), Меркаловы («Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам») и Тверские. Так что выходит общим счетом уже 23 пары с очень четкими характеристиками. Можно ли их распределить по критерию счастья? Совершенно бессмысленное занятие, нельзя не согласиться с Тверской: «На одну и ту же вещь можно смотреть трагически и сделать из нее мученье, и смотреть просто и даже весело».

Надо добавить и то, что бесполым ученым мужам, которые не могут быть мужами в полном смысле и проживают в Москве, симметричны бесполые петербургские дамы, которые не годятся в жены ― впрочем, бесполые мужчины есть и в Петербурге, но они отыгрываются не только в науке, но и в казарме, как Петрицкий. Толстой, перечисляет их качества, лукаво умалчивает о том, что они все скопцы, ограничивается словами «ученые» и «честолюбивые»: «кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин».

От себя скажу

Самонеубийство

Еще один миф: Каренина своим самоубийством мстит Вронскому. Нужно, видимо, ввести новое слово, обозначающее очень старое и очень распространенное явление: несамоубийство. Или «самонеубийство». Каждый человек каждый день совершает несамоубийство, хотя жизнь этого требует. Труднее другое: совершить анти-самоубийство.

Толстой, когда писал «Анну Каренину», чрезвычайно много думал о самоубийстве, это была важнейшая часть его пути к Богу ― не к картонному боженьку, а к Богу Паскаля, пусть и не к Богу преп. Амвросия Оптинского.

Переплетение двух пар ― Алексея и Анны, Константина и Кити ― есть переплетение не по гендеру. Толстой не Флобер, но Лёвин ― Анна Каренина. Лёвин, не Кити! Заключительная встреча Анны и Кити есть встреча мужчины и женщины. Вронский тот же человеческий тип, что Кити, тип, очень искусный в повседневном асуициде. Вздор, что Вронский едет на фронт погибели для. Он не собирается погибать, он собирается губить, он будет косить несчастных турок как Софья Андреевна детей воспитала ― бессмысленно и беспощадно уродуя их даже до четвертого, кажется, колена.

Лёвин же ― и Толстой ― совершает анти-самоубийство, в этом счастье. Не идти на бой ради, а побеждать небытие бытием. 15 декабря 1874 года, в разгар работы над «Анной Карениной», Толстой пишет своему задушевному другу Александрин Толстой (она же его двоюродная тетка, она же фрейлина Марии Николаевны, сестры Александра II, читавшая своей хозяйке «Анну Каренину» по мере выхода новых частей):

«Я по крайней мере, что бы я ни делал, всегда убеждаюсь, … что весь мир погибнет, если я остановлюсь. Правда, там сидит бесенок, который подмигивает и говорит, что всё это толчение воды, но я ему не даю, и вы не давайте ходу. Впрочем, как только дело коснется живой души человеческой, и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уже бесенку не убедить нас, что любовь пустяки».

За 17 лет до этого Толстой ей же писал о своем кредо ― и о счастье попутно:

«Вечная тревога, труд, борьба, лишения – это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называют счастьем. Да что счастие – глупое слово; не счастье, а хорошо; а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, – это несчастье. Вот вам в самой сжатой форме перемена во взгляде на жизнь, происшедшая во мне в последнее время.

Мне смешно вспомнить, как я думывал и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно! Нельзя… Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного».

Драма семьи и трагедия любви

Толстой иконоборец. В «Войне и мире» он сверг идол безопасности, самообороны (армия) и идола искусства (балет, оперу), идола господства (Наполеон). В «Анне Карениной» он сверг идола знания (науки, линия Кознышева) и идола религии (редстокисты). Все идолы почти и есть общество — ложное общество, общество бесчеловечности. В «Воскресении» Толстой сверг идола справедливости (суда), но это уже было мелкой пташечкой и самоповтором. «Крейцерова соната» — запоздавший мелкий эпизод из «Анны Карениной», чуть расширенный этюд о Каренине, не более.

Главное же — в «Анне Карениной» Толстой сверг идола семьи. Всякой семьи. Он показал, что семейное счастье всегда за счет любви, против любви, вопреки любви — если мы говорим о семье как факт, о семье внутри общества, господствующего над людьми через религию, суд, науку, армию и т.п.

В «Анне Карениной» изображено двадцать семей, но в реальности там лишь два героя — те, которых Толстой рисует через интроспекцию. В романе три психологических позиции: герой дается снаружи, герой описывается изнутри и, главная, герой описывает мир. Только два персонажа наделены последним свойством: Лёвин и Каренина. Нет никакого любовного треугольника и адюльтера. Есть двое людей, созданных любить друг друга, но разлученных. Поэтому Анна не выходит замуж за Вронского. Поэтому Лёвин рвется из семьи. Любовь оказывается слишком мощным явлением, чтобы вписаться в мир сей, в брачующихся сия, в семью, в быт, в жизнь. Не от мира сего. Не от собственности, не от несправедливости уходит Толстой, а от рабства любви у семьи. Мог ли он это сделать вместе с любимой? История последних полутора веков показывает, что люди стремятся уйти из мира идолов в мир любви, в мир собственно человечности, другой вопрос, не отомстят ли людям идолы и идолопоклонники, и уходят люди в мир любви или в мир новой, еще не вполне ясной, но все же бесчеловечности.

Свобода или счастье

«Анна Каренина» не о счастье, она против счастья. Против самой идеи счастья («максимальное количество счастья для максимального количества людей») как огромной ошибки. Любовь — это свобода, а не счастье. Семья потому и перипендикулярна любви, что семья для счастья.

Толстой писал в дневнике еще до женитьбы:

«Лучшее средство к истинному счастию в жизни – это: без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда все, что попало, и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального».

Он умел это делать, умел быть душой общества, развлекать и веселить.

Как умел и убивать, кстати, чеченцы и англичане свидетели, он их убивал.

Вся жизнь Толстого — путь от счастья к свободе, от долга перед другими к настоящей любви, которая не паутина. Семья — паутина.

Посмотрел мини-сериал «Анна Каренина» 2013 года, итальянский, с русскими субтитрами, есть на трекере. Недурно! Вот конец показывает полное непонимание романа — Анна под поезд, Китти рожает, счастье должно быть для всех, ура.

Интересных находок две (играют хорошо, картинка отличная, особенно хороша Долли). В сцене объяснения не буквы, а прятки — для кино это гениальная мизансцена, Китти ощупывает лицо суженого. А в начале, на вокзале, не просто мужик попадает под поезд. Идет дама, носильщик за ней везет груду чемоданов, и вот один падает на перрон. Вронский, который это замечает, учтиво поднимает и подает носильщику. Дама благодарит Вронского и бранит носильщика, тот униженно кланяется, просит прощения. Через 10 минут, когда носильщик под поездом, кто-то объясняет: чемодан упал на рельсы, он за ним полез. Ну да, а то барыня будет ругаться…

Я делал этюд о шутке, которая в самом начале романа, где упоминается, что Лёвин называл сестер Щербацких медведями. Но я тогда не понял смысла шутки, а смысл глубокий. Толстой изображает себя девочкой, а трех сестер — медведями, которые заботятся об одном — о своем счастье, а своем доме. Довольно злая шутка: женщина как хозяйка берлоги. Анна Каренина не хочет променять одну берлогу на другую, поэтому она не берет развод (что вообще-то совершенно иррационально и должно смущать). Но Китти — медведица, берложница, а Лёвин — нет, Лёвин уйдёт. Не от социальной несправедливости, это на поверхности, уйдет от идеи счастья в идею свободы.

Можно и вдвоем уйти, и всем человечеством уйти. Это и есть вечная жизнь.

Иллюстрации: ровнехонько в 1873 году, когда Толстой начал писать «Каренину» — и перевел «Златовласку и три медведя» — Уолтер Крейн выпустил эту сказку со своими иллюстрациями, тогда это было новая, успех был колоссальный, тираж неслыханный — 15 тысяч. Столько людей в Британской империи могли позволить себе купить такую книжку ребенку.

Мастер и Каренина

Не очень хочется смотреть «Мастера и Маргариту», потому что внимательное чтение «Анны Карениной» очень обесценивает Булгакова, как внимательное чтение Чехова очень обесценивает Куприна, Бунина, Набокоа и tutti quanti. Булгаков даже в «ММ» остался фельетонистом. В этом и его сила, а все же персонажи абсолютно плоские, лишены индивидуальности, это куклы театра теней. Любовь и страдание, жадность и предательство, — всё одинаково поверхностно. Единственный, кто от этого не пострадал, а даже немного выиграл, это гебешник: в нём и не предполагается глубины, он и должен быть только поверхностью, формой без содержания, а форма красивенькая.

Для сравнения. Толстой подробно описывает Облонского, а Долли только одним абзацем. Облонский — воплощенное зло, антихрист, прореха на человечестве, тупик эволюции и прочая, прочая, прочая. Может быть, именно поэтому Толстой с него начал — дальше идет выход из тупика, и трагизм любви в романе есть ответ на этого доброго антихриста. Полнокровное зло, убаюкивающее, обаятельное, жовиальное, искреннее, доброе зло. Достигается эффект интроспекцией: мы внутри Стивы, мыслим его мыслями, чувствуем его чувствами и не сочувствовать ему — как не сочувствовать себе, что невозможно. Кто не повторит о себе: «Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре». Кто не произносил хоть раз «зато он искренен», словно искренность у злого человека — обстоятельство смягчающее, а не отягчающее. Чрезвычайно отягчающее.

Долли описана одним абзацем. 234 слова, проклятье для ученика, пишущего диктант, но целая вселенная в этом абзаце — вселенная добра и света, но добро и свет без любви и потому совершенно бессильные и не вызывающие сочувствия. Жертва, жертва чистая и непорочная, жертва гнуснейшего абьюза (извините за англицизм), но жертва, ничего не искупающая, никому не помогающая, только обуза для себя и окружающих, даже для собственных детей.

Кто-то из младших современников (кажется, Георгий Львов) сказал, что его поколение читало «Войну и мир» как Евангелие: вот оно, оказывается, как все на самом деле! Эх, вот каждый бы христианин так прочел Евангелие! Этюд о Долли есть этюд обо всех тех людях, которые в Евангелии проходят как тени. Обычные люди. Трудающиеся и обременные, которые придти к Богу не могут, потому что надо магазин, надо ребенка к врачу, а другого ребенка к репетитору, и постирать, и пол помыть…

Униженные, оскорбленные, мизерабли, чтоб им пусто было, сонечки мармеладовы, плавно переходящие в валентин терешковых, маргарет тэтчер или даже что похуже. То добро и невинность, которые кормовая база зла. Жалко их до ужаса — буквально, потому все ужасы отсюда растут, из этого бессилия, и самое кошмарное, когда это бессилие вдруг начинает палить во все стороны или митинговать.

Доброе зло, ничтожное добро, одинаково опасные для окружащих. Это ж надо так с ходу завинтить, что читатель сам не понимает, почему голова кружится и сердце сжимается.

Между прочим, из 234 слов, описывающих Долли, 4 слова — «чувствовала». И Каренину трижды этот глагол достался. Эх, да что там! Если Чехов — Моцарт (ну не Чайковский же), то Достоевский Бетховен, а Толстой Бах, Иоганн и Себастьян, весь утыканный стрелами своих и чужих болей. И никакой психологии, психология это у Бунина с Куприным, а у этих просто жизнь.

Счастье или любовь?

Почему брак Облонских неудачен, как и брак Карениных? У Толстого есть подсказка. Это браки не то чтобы без любви — таким в ту эпоху было не удивить — это браки без несчастной любви, с первого же [раза]. Познакомились, посватался, поженились. Чувства возникали в процессе знакомства не вполне очевидным для современного человека образом. Главное: это была норма.

В отличие от этого, Лёвин и Китти до брака переживают не одну любовь. Лёвин, пусть даже в очень смягченной форме, тот ещё Лёв Толстой (именно как Лёв Толстой представлялся на фонозаписи). В подцензурном виде это звучало как «неневинность». Об этой неневинности мы знаем слишком много, а для читателя более значима была фраза: «Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно».

Неудачный роман Китти влечет за собой поездку за границу (как и у одного из её прототипов, Кузминской, после попытки суицида). Тут Запад оказывается совершенно особым царством, миром теней, и это её путешествие симметрично путешествию Анны в Италию. То, что Китти путешествует с матерью, а Анна с Вронским, второстепенно: обе оказываются в мире, где нет давления привычной среды.

В любви Анны и Вронского первый брак Анны играет ровно ту же роль, что роман Китти и Вронского. Поверхностная любовь и страдание от нее. Настоящая любовь вырастает из души настрадавшейся, травмированной.

При этом не надо недооценивать Вронского, он значительно более похож на Лёвина, чем принято считать. Из «двух гусаров» Вронский — именно что первый, Турбин, который может соблазнить, но не может украсть. Это дорогого стоит. Почему соблазнить? Потому что армия это профессиональное насилие. Тема, вполне исчерпанная Толстым в «Войне и мире», тема кошмара милитаризма во всех видах, всех оттенков, всех запахов и размеров, и в «Анне Карениной» тема эта сильнейшим образом притушена, вспыхивает лишь в финале, но зато уж так вспыхивает — издевательски, ювенально, что даже Катков не выдержал. Считать, что «Война и мир» про государство, а «Анна Каренина» про семью это как считать чуму каникулами, а здоровье работой.

Хитрость Толстого — хитрость в старинном смысле, хитрость как изощренный профессионализм — в том, что главная тема романа глубоко запрятана. Роман не о счастье, роман о страдании, даже шире — о зле. При этом слово «счастье» употребляется в романе 36 раз, а «страдание» — 10.

Зачем зло и страдание? Оказывается, без них любовь не полна, не зрела. Именно страданий не хватает и легко распутничающим светским женам, и Львовым, которые перекочевали из «Войны и мира», где были Бергами и бездетными. Любовь без страдания — гламур, легковесность, пустота, танцулька Корсунского.

При этом в романе три очень разных группы людей, неспособных страдать и потому неспособных любить. Это великосветское общество, почти все, и это интеллектуалы, учёные — кажется, поголовно все. Именно неспособность страдать (и сострадать) мешает союзу Кознышева и Вареньки. Неспособность страдать — одна из важнейших черт и пиетистской религиозности, «редстоковщины».

Ещё одна хитрость Толстого: само по себе страдание не ведет к любви, даже отводит от нее. Именно этом вся история любви/нелюбви Николая и Маши. Лёвин старший страдает, точнее — сострадает. Он распахнут всякому страданию, он возмущается безудержностью зла, лицемерным игнорированием зла. Это «коммунизм» в самом базовом смысле слова: «коммунио», «общение» с людьми в их нуждах, в их горе, в их обреченности быть жертвами несправедливости. Этот коммунизм был и у Лёвина: «Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Всё хозяйство, главное – положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности – общее богатство, довольство; вместо вражды – согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна».

Этот «коммунизм» — дехристианизированное христианство, о чем и говорит Николай: «Это преждевременно, но разумно и имеет будущность, как христианство в первые века». История Николая это история и декабристов, и народовольцев, спрессованные «Бесы» и Алёша Карамазов, и начинается-то его бешеное правдолюбие и злобное сострадание в религии: «Жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин».

Воинствующее сострадание, агрессивная жажда справедливости оказываются неблагоприятны для любви, вытесняют любовь, потому что видят страдание ближнего, а самого ближнего не видят.

Анна Каренина — это я, вы, все!

Одна из самых ярких сцен «Анны Карениной» — венчание Китти. Но какая ключевая фраза в этой сцене?

«Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрогана. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать не расплакавшись. Она радовалась на Кити и Лёвина; возвращаясь мыслью к своей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала всё настоящее и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее. В числе этих всех невест, которые приходили ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, подробности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также чистая стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что? – Ужасно странно, – проговорила она»

Странно? Что странно? То, что началось со страха, не может кончиться ничем хорошим. Не потому, что невеста страшится мужа. Она не мужа страшится, а несвободы, в царство которой входит. Вот что в одной фразе замыкает эпизод:

«Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу сестру»

Главная загадка романа — почему Анна отказывается от развода. Первоначальный вариант был с разводом! Это загадка куда серьезнее, чем взявшаяся из ниоткуда, как бы неожиданно для Толстого, попытка суицида Вронского.

Загадки с разводом нет, есть загадка второго брака. Если бы Анна согласилась на развод, то был бы второй брак. Опять было бы «убоится мужа» (в сцене венчания выделено: «Ну, слушай, как рявкнет дьякон: «да боится своего мужа»)? Вот этот унизительный балаган?

Это еще не самое унизительное. Когда женщину унижают, преввращая её в предмет, это драма. Когда женщина унижает…

Послушайте, Толстой ставит не вопрос о браке, а куда более глубокий вопрос о личности. Он ставит вопрос, который в наши дни звучит как вопрос о полиамории, чайлдфрианстве и свободе от дома. Хипповский вопрос. Что, стать как Китти — как Софья Андреевна — в этом смысл жизни? Любить сына, любить дочку — в этом смысл жизни? Да неужели? Подумайте хорошенько! Ладно, не думайте, но хотя бы перечитайте Екклесиаст. Всё это суета сует, то есть не просто суетность, а суетность, угнетающая личность в другом.

Я сейчас прочел новую книгу об «Анне Карениной» — Михаил Долбилов. Автор специалист по истории управленческого аппарата России XIX века. Работал с автографами Толстого и архивными материалами. Огромное количество нового, невероятно пахучие (точнее, смердящие) подробности о распутстве царской семьи и высшей знати. Помогает понять «Анну Каренину»? Ничуть. Потому что «контекст» романа — не быт знати или чиновничеста, а душа человека. Роман о любви и таком причудливом и редко упоминаемом аспекте любви как свободе, извините за грубое слово.

Сводить все к тому, что Анна в состоянии плотского похотения, а Китти возвышенная, есть невероятное бесчувствие к тексту. Анна любит, любит куда сильнее, чем Китти — Лёвина. Вот уж Китти точно выходит по расчету, по эмоциональному расчету, как когда-то сделала и Анна. Поплатилась за это Анна? Нет, Каренин! И Лёвин — жертва расчетов Китти, как Толстой — жертва расчетов Софьи Андреевны, Царство ей Небесное. Современные пошлые феминистки любят пинать Толстого, но они не понимают, что этим защищают отнюдь не женщину с её правами и не любовь, а защищают именно патриархальный брак, в котором жена не только несчастная жертва, но и леди Макбет, хочет она того или нет, волей ситуации.

Контекст романа не только распутство императора и аристократии, но и полиамория «Что делать». Коммунизм в производстве и коммуна в любви. Ах, это прямо не сказано? Да уж куда прямее видения Анны. Это не распутство, это не измена, когда тайком от партнеры жуют булку на стороне. Это и не мужской тройничок, в котором женщина всё равно булка. Это мечта о свободе, глупая, но как иначе обозначить эту самую свободу любви.

Сравнение женщины с хлебом принципиально — ведь роман еще и о женщине-земле, которая рождает хлеб. Есть распутство Облонского, есть распутство Лёвина, распутство любого помещика, который превращает таинство хлеба в кошмар строительства египетского рабства. Есть драма супружеской измены, но есть и трагедия супружеской верности — драма превращения любви в хозяйство, в доминирование и манипулирование, в господство над любимым мужем, над любимой женой, над любимыми детьми. Дети хотя бы имеют некоторую вероятность освободиться, хотя бывает, что до смерти их держат у себя в кармане. Любовь как золото, из которого делают свинец благополучия и безопасности. Могут из любви и пулю отлить — все войны от любви к ближнему своему и защиты ближнего своего от неближнего своего же.

С Флобером у Толстого общего лишь то, что и он мог бы сказать «Анна Каренина это я». Конечно, в Толстом есть и Лёвин, так и в Авеле наверняка был Каин, немножечко, потенциально. Но какой же Лёвин недоделанный Толстой, Толстой, увязший в очередном болоте. Побывал в болоте войны, в болоте аристократии, в болоте православия (мало кто знает, что именно во время написании «Анны Карениной» Толстой так же рьяно соблюдал православные правила, как прежде соблюдал правила высшего света.

Броситься под поезд — это за любовью броситься, а Лёвин, как и Китти, бросается в очередную утопию — к сожалению, осуществимую — экономического процветания с небольшим духовным приложением. Вполне американский получается сценарий, бессмысленный, беспощадный, отчаянно лгущий самому себе и окружающему миру. Попашем, помолимся, поспим, вот тебе и готово царство Божие в силе и в славе, блестящая игрушка на елке. Нет уж, даже вариант Вронского симпатичнее, Вронский просто строит идеальный sovkhoz, но хотя бы о душе и вечности не рассуждает.

Нет уж, только Анна Каренина это Толстой, и каждый читатель это именно Анна, а не все прочие. Все прочие персонажи — тоже, конечно, Толстой, но черновой, смятый, отергнутый подлинным Толстым. И полиамория отвергнута, и чайлдфри отвергнуто, и чайлдслейвери отвергнуто, а резче всего отвергнута «счастливая любовь» Львовых, идеальная семья. В сухом остатке — да то же, что у всех, безжизненное тело, мертвое тело, но тело не покорившееся и душа, может, и не нашедшая истины, но не покорившаяся лжи и самообману, вырвавшаяся из круга, где играют в зацикленное «подчиняюсь, чтобы подчинять».

Хлеб любви и хлеб смерти

Я только сейчас заметил то, что, надеюсь, и без меня отмечали, и то, что не ловится через компьютерный поиск. Стива у Каренина, разговаривает о разводе. Длинная сцена, после которой начинается собственно финал. И не сразу понимаешь, что тут как бы три звонка.

Первый: Облонский едет в Петербург за местом в комисси по железным дорогам. (Кстати, «южно-железных дорог», и именно в Одессе жил и отвечал за южные железные дороги Витте, который в своих мемуарах очень красочно описал ту же самую среду, в которой «жиды» делали состояния — и у Толстого Стива заискивает перед «жидом» и придумывает каламбур про ожидание).

Второй: Сережа объясняет Стиве, как они в школе играют в железную дорогу.

Третий самый тонкий: упоминается Бартнянский, который «проживал по крайней мере пятьдесят тысяч по тому train, который вел». Примечание объясняет, что train это «образ жизни», но все-таки главное значение слова — «поезд» (связка, вереница вагонов — как вереница событий, впечатлений дней, самой жизни, а не образа жизни).

До этого о железных дорогах и поездах ничего не говорится на протяжении десятков страниц.

И еще одно: семантика хлеба. Роман начинается с того, что Облонский поглощает какое-то немыслимое количества калачей с маслом. Затем следует разговор с Лёвиным о разврате, где любовница сравнивается с калачом, а заповедь «не прелюбодействуй» преображается в «не красть калачей».

Проходит изрядное время, счастливый Лёвин ждет свидания с Китти, согласившейся стать ему женой. «Лёвин попробовал отпить кофе и положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом. Лёвин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить».

И вот финал: уже почти обезумевшая Анна едет по Тверской и отмечает вывески: «Филиппов, калачи».

Тут возможна еще одна тонкость. Ни на одной фотографии нет вывесок «Филиппов. Калачи». Есть фотографии с вывеской огромными буквами «Филиппов». Это логично: калачи были лишь малой частью ассортимента, и сайки, к примеру, преобладали.

Сразу после «Филиппов. Калачи» в голове Анны всплывают «мытищенские колодцы и блины». Блины в романе упоминаются лишь два раза, первый — в составе «русских удовольствий», которыми Вронский обеспечивал заезжего принца.

Конечно, не будем забывать о пирожках (которые таяли у Лёвина во рту), о пирожных, о конфетах, которые для Китти символ счастья и взрослой жизни.

Всему этому противостоит хлеб. Первая характеристика (негативная) Вронского: он полагал пошлым идею, что мужчины должны «воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги». Напротив, Лёвин любит именно хлеб, на косьбе с мужиками наслаждается простым (без масла) хлебом.

Каренин кричит на Анну: «Подлость ― это бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!»

Лёвин попытался съесть калач и выплюнул? Да, а через четыре абзаца:

«Всё это случилось в одно время: мальчик подбежал к голубю и улыбаясь взглянул на Лёвина; голубь затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печеного хлеба, и выставились сайки. Всё это вместе было так необычайно хорошо, что Лёвин засмеялся и заплакал от радости. Сделав большой круг по Газетному переулку и Кисловке, он вернулся опять в гостиницу и, положив пред собой часы, сел, ожидая двенадцати».

Сайка, в отличие от калача, были хлебом попроще, хотя у Филиппова были и сайки с изюмом. Слово, кстати, эстонское, как и рецепт, но этого уже Толстой знать не мог: сайки называли «свадебным хлебом», «сайа-лейб», причем «сайаад» означало свадебный поезд (кортеж, конечно, не электричку).

Лёвин не в силах сжевать калач, вот сайка его вдохновляет. Анна, отправляясь в последний путь… «Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла.»

Сомнения в любви

О сомнениях в вере говорят легко. Это, скорее, хорошо, помогает вере.

Очень неохотно люди говорят о сомнениях в любви. Точнее, вообще не говорят. Высказать сексуальные фантазии легче, чем самому себе признаться, что ты сомневаешься в том, любят ли тебя. Возможно, потому что это сомнение не в чужой любви, а в своей. Любой безответной не бывает. Сомнения в чужой любви суть проекция на другого сомнений в себе.

«Анна Каренина» сперва называлась два брака. В романе фигурирует два десятка супружеских пар, но речь идет о браке Лёвина и Карениной. Роман весь наполнен парами, отражениями, параллелями, которые описывают главную пару, и это именно Лёвин и Каренина. Их истории — одна история, только в двух разных гендерных вариантах и с разным исходом.

Ключевой дублет находится в середине романа, в пятой части. Лёвин перед венчанием врывается к невесте с невероятным: «Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня…». Через сотню страниц Каренина после приезда в Петербург и кошмара встречи с сыном впервые сомневается: «И вдруг ей пришла странная мысль: что если он разлюбил её?»

Лёвин побеждает сомнения венчанием, Каренина, напротив, постепенно развенчивает самое себя.

Свободная любовь или любовь и свобода?

«Анна Каренина» очень непростой текст, потому что главное там надо пунктиром. Вот ключевой момент, точнее, ключевой дубль. Первый эпизод — критическая точка в сближении Анны и Вронского, скачки. Второй — такая же критическая точка в сближении Китти и Лёвина.

Сюжетно это абсолютно идентичные эпизоды, хотя между скачками и обедом различие кажется большим. Стоит заметить, что оба эпизода — полифоничны, это не дуэты и не монологи, это все то же пушкинское «гости съезжались».

Анна и Вронский. «Она чувствовала, что то положение в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променят его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившеся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви».

Кити и Лёвин. Гости «возобновили разговор, шедший за обедом: — о свободе и занятиях женщин. Лёвин был согласен с мнением Марьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье».

Вступает Кити:

«— Нет, — сказала Кити покраснев, но тем смелее глядя на него своими правдивыми глазами, — девушка может быть так поставлена, то не может без унижения войти в семью, а сама…

Он понял её с намека.

— О! да! — сказал он, — да, да, да, вы правы, вы правы!

И он понял все, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин».

У Кити — «страх девства и униженья» (вот где «выстреливает» зарубежная её поездка, знакомство с приживальчеством как приговором). У Анны нет страха девства, но страх униженья — о да. В конечном счете, именно этот страх и губит Анну. Но «страх униженья» — это лишь одно из названий любви к свободе.

Анна и Кити одинаково хотят свободы. Анна не развода не хочет, она «подзакониваться» не хочет, даже с любимым человеком, именно с любимым. Свобода им важнее любви. Как и любому человеку. Свобода без любви, конечно, чепуха и скука, но любовь без свободы намного хуже, любовь без свободы это не скука, это мука, причем неосязаемая, неощущаемая, но мучающая изнутри и поедающая изнутри.

Собственно, того же хочет каждый человек. Вот почему роман — такая удача. Он не о страсти, не о женском вопросе, он о человеке и о трагическом парадоксе свободы и любви.

***

 О сходстве Анны и Кити я уже поминал: они обе вступают во «второй» брак, первый контакт был ошибкой. Это довольно принципиально. Им есть, с чем расставаться, они травмированы. Лёвин, между прочим, ничуть не травмирован, хотя скольких баб попортил… Но интереснее сходство Лёвина и Карениной, оно более фундаментальное, в том числе — они оба галлюцинируют. Оба неверно, глубоко ошибочно понимают окружающих. В Анне это сразу поражает, начиная со скачек. В Лёвине кажется нормальным, потому что там мотивировка привычная — ревность. Но общий знаменатель один: озлобленность. Подозрительность. Недоверие, скепсис, активный скепсис, переходящий в презумпцию виновности окружающих… Не цинизм, хуже. Ресентимент. Очень плохое качество? Но Каренина и Лёвин ошибаются, да, но сами они не лгут. А вот окружающие дышат ложью даже тогда, когда искренни. Вот что ужасало Толстого, да и в Евангелии именно всеобщая личная лживость — главная несправедливость, а не социальный вопрос и не лживые политика, нация, религия.

Повторю: Толстой так же закончил, как Анна. Ушел от «земли». В романе все, кроме Лёвина и Анны, стоят terre-à-terre (оборот употреблен в романе дважды), прочно стоят на земле, а Лёвин пытается, но не может.

И еще одно. Семантика поезда устойчиво оценивается как негативная. Толстой оказывается одним из тех отсталых бедолаг, которые боялись техники, дыма, искр. Много их было, да и сейчас сколько людей, которые даже излучений от телефонов боятся. Но если присмотреться, в романе железная дорога имеет глубоко позитивное значение. Анна абсолютно права, когда ей представлялось «значительным» происходившее именно на железной дороге. Вечно забывают, что Толстой был артиллерист, для него железо, дым, огонь, искры были абсолютно естественной средой. Он, когда из дому ушел, с «земли», то ведь намеревался снять половину избы, а потом не выдержал и сел на поезд — даже не определившись точно, куда он хочет, на Кавказ, в Болгарию, в Грецию. Он хотел на железную дорогу. В каком-то смысле это было повторение поступка Анны. Но было ли самоубийство Анны самоубийством… Железная дорога вырывает из жизни лживой, фальшивой, она путь, а не болото.

Оглавление

Вода

Зазеркалье

Звёзды, поезд, возница

Разговор классиков: «Война и мир» ― «Идиот» ― «Анна Каренина»

Война и наказание

Толстой — идиот

Толстой ― идиот, дополнение

Толстой и Достоевский

Денежное

Путь инерции и путь пути

Прыжок льва и поскакушки клопа

Царь Вронский

Пути, распутья и беспутства любви

Учёные и честолюбивые

Самонеубийство

Драма семьи и трагедия любви

Свобода или счастье

Мастер и Каренина

Счастье или любовь?

Анна Каренина — это я, вы, все!

Хлеб любви и хлеб смерти

Сомнения в любви

Свободная любовь или любовь и свобода?

***