ПРЕДЫСТОРИЯ
ПОСЛЕДНЕЙ ДУЭЛИ ПУШКИНА
январь 1836-^январь 1837
С послесловием Ю. М. Лотмана
С.-ПЕТЕРБУРГ
1994
«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в
середине своего великого поприща!» — объявлял некролог, напечатанный В. Ф. Одо
евским 30 января 1837 г. Выстрел, прозвучавший на Черной речке и оборвавший
жизнь поэта, уже полтораста лет отзывается в наших сердцах. Что привело Пушкина
к его трагическому концу? — вот вопрос, к которому снова и снова возвращаются и
пушкинисты, и почитатели поэта.
Книга С. Л. Абрамович посвящена последнему году жизни Пушкина и представ
ляет собой итог многолетних разысканий и размышлений автора. На основе разнооб
разного круга источников рассматриваются неясные и запутанные эпизоды преддуэльной истории, пересматриваются биографические легенды и восстанавливается
истинная последовательность событий.
«Предыстория последней дуэли Пушкина» — расширенный вариант книги, вы
шедшей двумя изданиями под заглавием «Пушкин в 1836 году: (Предыстория послед
ней дуэли)». В настоящее издание в качестве приложения включены две новые работы
автора: «Январь 1837. Хроника» и «Письма Вяземского о гибели Пушкина». В после
словии к книге читатель найдет отклик на нее Ю. М. Лотмана — «О дуэли Пушкина
без „тайн“ и „загадок“». Книга С. Л. Абрамович представляет интерес не только для
специалистов, но и для широкого круга читателей. Она может быть использована в
школе на занятиях по литературе и как пособие для внеклассного ч тения.
ВВЕДЕНИЕ
Гибель Пушкина на дуэли «во цвете лет, в средине его великого
поприща» была воспринята всей образованной Россией как
национальная трагедия. Прошло почти полтора столетия с того дня.
Но до сих пор этот трагический факт русской истории привлекает к
себе широкий общественный интерес.
Изучением преддуэльных событий, в которых с самого начала бы
ло много неясного и даже загадочного, занималось несколько поко
лений пушкинистов. Огромная заслуга в научной разработке этой
темы принадлежит П. Е. Щеголеву, собравшему ценнейшие ма
териалы и документы, связанные с историей гибели Пушкина. В его
монографии «Дуэль и смерть Пушкина» опубликованы и подвергнуты
научному анализу основные источники по этой теме. Обобщив эти
материалы, П. Е. Щеголев впервые восстановил связную картину
преддуэльных событий. Последнее прижизненное издание труда Ще
голева вышло в свет в 1928 г. На него обычно опираются все биогра
фы поэта и авторы научно-популярных работ.
За истекшие полвека многие исследователи внесли свой вклад в
изучение этой темы. Были найдены и опубликованы новые ма
териалы и документы, в том числе и такие, которые открыли прежде
неизвестные подробности (среди них: письма Карамзиных 1836—
1837 гг.; десять автографов Пушкина из архива Миллера; письма и
дневниковые записи императрицы с упоминанием о Пушкине и Дан
тесе; дневник Д. Ф. Фикельмон; отклики на преддуэльные события
в письмах В. Ф. Вяземской, С. А. Бобринской, П. А. Осиповой; на
конец, письма и документы из семейного архива Гончаровых). В раз
ных изданиях были опубликованы десятки исследований,
уточнивших отдельные моменты преддуэльной истории (работы
А. С. Полякова, М. А. Цявловского, Б. В. Казанского, Н. В. Измай
лова, Л. П. Гроссмана, Д. Д. Благого, Н. Я. Эйдельмана, Я. Л. Левкович и многих других).
Таким образом, накопился огромный материал, который не мог
быть в свое время учтен Щеголевым. Обобщающую картину предду
эльных событий на основе новых материалов попытался дать
М. И. Яшин в серии статей, публиковавшихся в 1960-х годах в жур
налах «Звезда» и «Нева». Но в его статьях наряду с ценными
архивными публикациями имеется целый ряд необоснованных
гипотез, которые внесли немалую путаницу в истолкование дуэльной
истории. Важный вклад в изучение этой темы был сделан А. А. Ахма
товой. К сожалению, ее работа о гибели Пушкина, чрезвычайно инте
ресная, хотя и во многом спорная, осталась незавершенной. Вместе
с тем в последнее время в печати стали появляться статьи сен
сационного характера, якобы объясняющие некие «тайны» дуэльной
7
истории. Противоречия в известных нам материалах, до сих пор не
объясненные, дают повод для таких рискованных построений, не име
ющих ничего общего с научными гипотезами.
Назрела настоятельная необходимость подвергнуть критической
проверке весь свод дошедших до нас материалов и документов, отно
сящихся к дуэльной истории, с тем чтобы на основе строго проверен
ных фактов попытаться воссоздать целостную картину преддуэльных
событий. Этой задаче и посвящена настоящая работа.
Во второе издание книги включены новые разделы, в которых дан
более подробный рассказ о последних месяцах жизни Пушкина и о
ходе событий накануне январской дуэли. Эти главы написаны на
основе дальнейших архивных разысканий автора.
В заключение не могу не упомянуть о том, что инициатором и вдох
новителем этой книги был Дмитрий Сергеевич Лихачев. Приношу ему
сердечную благодарность за его доброе внимание к моей работе.
Благодарю также сотрудников Пушкинского кабинета и Ру
кописного отдела Института русской литературы (Пушкинский
Дом), заведующую читальным залом Российского государственного
исторического архива Серафиму Игоревну Варехову и всех моих дру
зей — библиотекарей, без доброжелательной помощи которых эта
книга не могла состояться.
Август 1988 года.
P. S. В нынешнее издание книги «Предыстория последней дуэли
Пушкина» включены в качестве приложения новые разделы: хроно
логическое повествование о последних днях жизни поэта («Январь
1837. Хроника») и рассказ о том, как в пушкинском кругу складыва
лась версия о причинах январской дуэли («Письма Вяземского о
гибели Пушкина»). В примечания и в список литературы внесены до
полнения.
Декабрь 1993 года.
ГОД 1836-й
4 ноября 1836 г. утром на квартиру Пушкина в доме Волконских
(«.. .на Мойке близ Конюшенного мосту...») было доставлено три кон
верта с анонимными письмами.
Первое из них, адресованное самому Пушкину, прибыло по го
родской почте. В девятом часу утра его принес письмоносец.* Второе,
несколько часов спустя, доставил посланный от Е. М. Хитрово
(Елизавета Михайловна, полагая, что к ней по ошибке попало письмо
на имя Пушкина, велела тотчас же отнести его на квартиру поэта).1
Третий экземпляр пасквиля в то же утро вручил Пушкину В. А. Со
ллогуб. Молодой человек чувствовал во всем этом какой-то подвох,
но не считал себя вправе распечатать письмо или уничтожить его.2
В этот же день еще четверо друзей и знакомых поэта — Вя
земские, Карамзины, Виельгорский, Россеты — получили точно
такие же пакеты для передачи Пушкину, но, заподозрив недоброе,
распечатали их и оставили у себя.
В конверте, прибывшем утром по городской почте, Пушкин обна
ружил письмо, написанное по-французски нарочито измененным
почерком. В нем было сказано следующей «Кавалеры первой сте
пени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, соб
равшись в Великий Капитул, под председательством высокопочтен
ного Великого Магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. На
рышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина
заместителем великого магистра Ордена Рогоносцев и историогра
фом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх» (XVI, 394).**
Произошло то, что было для Пушкина нестерпимее всего. Броше
на была тень на его честь и доброе имя его жены.
Удар был нанесен из-за угла. Виновники этого подлого дела на
деялись остаться безнаказанными. С этого дня, который был для него
поистине ужасным, жизнь Пушкина переломилась. «С получения
безыменного письма он не имел ни минуты спокойствия», —
На единственном дошедшем до нас конверте, адресованном Виельгорскому,
отчетливо виден штамп городской почты, на котором обозначено: «4 ноя... Утро»
(ИРЛИ, ф. 244, оп. 18, ед. хр. 1). Разноска утренней почты начиналась тогда с 8 часов
утра и длилась один-два часа. Пушкин жил недалеко от почтамта. Значит, на Мойку
это письмо было доставлено около 9 часов утра, не позднее начала 10-го (см.:
Соколов H. М.
Об
учреждении
городской
почты
в
Санкт-Петербурге //
Почтово-телеграфный журнал. Неофициальный отдел. 1894. Апрель. С. 471—490).
••
Здесь и далее все цитаты из сочинений Пушкина, писем его и к нему
приводятся по изданию: Пушкин Л. С. Поли. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР,
1937—1949. T. I—XVI (том и страница указываются в тексте). В квадратных скобках
даются слова, зачеркнутые в подлиннике, в угловых скобках — слова или части слов,
вставленные в текст для уточнения смысла.
9
вспоминал впоследствии П. П. Вяземский.3 То же самое говорили
все, кто был близок с Пушкиным в последние месяцы.
Трудно вообразить, что ему пришлось пережить 4 ноября.
Утром состоялось его объяснение с женой. По словам П. А. Вязем
ского, «эти письма (...) заставили невинную, в сущности, жену
признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее
относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого
Геккерна; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккернов по отношению к ней; последний старался склонить ее
изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть».4 Вот тогда-то
Пушкин и узнал от Натальи Николаевны о том, что происходило в
последние дни. 4 ноября он узнал, наконец, то, о чем она не решалась
ему до сих пор сообщить, опасаясь взрыва с его стороны.
Как ни мучителен был этот разговор, может быть, доверие жены,
открывшейся ему во всем, дало ему силы выдержать этот удар. Во
всяком случае, и воспоминания близких людей, и все поведение
Пушкина говорят об одном: первым и главным его побуждением
после появления анонимных писем было стремление защитить жену.
В. А. Соллогуб, посетивший поэта 4 ноября днем, видел его после
только что состоявшегося объяснения с Натальей Николаевной. Вот
что он рассказывает в своих записках:
«Я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания
приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину.
Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал
мне:
— Я уж знаю, что такое; я такое письмо получил сегодня же от
Елисаветы Михайловны Хитровой: это мерзость против жены моей.
Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу.
Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего ка
мердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангел, никакое
подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему пред
мету пишу г-же Хитровой.
Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами (...)
он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел
оставить все дело без внимания».5
В. А. Соллогуб, единственный из очевидцев, чьи воспоминания об
этом дне дошли до нас, свидетельствует о поразительном самообла
дании Пушкина. Письмо, переданное Соллогубом, было третьим за
этот день. Пушкин еще не мог знать, сколько таких писем пущено в
оборот. Появление нового экземпляра пасквиля заставило его понять,
что интрига только начинает разворачиваться и возможны еще новые
удары. Тем не менее во время визита молодого человека он ничем не
выдал своих чувств.
Больше никаких подробностей об этом дне мы не знаем.
К кому из друзей он бросился в первый момент? Как и когда узнал
о письмах, которые получили Вяземские, Карамзины и другие? Где
провел вечер? Об этом не сохранилось никаких свидетельств.
Известно лишь одно: 4 ноября вечером Пушкин послал по город
ской почте вызов Жоржу Дантесу.
ю
1
События, разыгравшиеся 4 ноября, имеют свою предысторию —
внешнюю, бросающуюся в глаза, и глубинную, предопределенную
тем положением, в которое был поставлен правительством Николая I
гениальный русский поэт.
Остановимся прежде всего на очевидной, внешней стороне дела,
чтобы возможно точнее восстановить фактических ход событий,
предшествующих дуэльной ситуации.
Настойчивое ухаживание молодого кавалергарда Дантеса * за
H. Н. Пушкиной обратило на себя внимание петербургского общест
ва в начале 1836 г. До того времени никаких толков на этот счет не
существовало ни в свете, ни в кругу близких людей, с которыми
Пушкин общался постоянно.
Легенду о двухлетнем постоянстве Дантеса, ранее бытовавшую в
биографической литературе, убедительно опровергла А. А. Ахмато
ва, опираясь на два письма молодого человека к Геккерну, которые
были опубликованы в 1946 г.6 В первом из этих писем, датированном
20 января 1836 г., Дантес писал Геккерну о своей любви как о но
вости, которая совсем недавно вошла в его жизнь и была еще неизве
стна барону. Данные этого письма и позволили А. А. Ахматовой бо
лее точно, чем раньше, определить хронологические границы всей
этой истории.**
Сведения, исходящие от Дантеса, подкрепляются другим, очень
точным свидетельством, которое имеется в записках В. А. Соллогуба.
Соллогуб, уехавший из Петербурга в Тверь в октябре 1835 г., в пер
вый раз услыхал об ухаживании Дантеса за женой поэта в феврале
1836 г. Об этом ему рассказал проезжавший через Тверь П. А. Валу
ев — жених Машеньки Вяземской, и это было для Соллогуба ново
стью.7 Значит, до зимы 1835/36 г. никаких разговоров на эту тему в
пушкинском кругу не было.
Письма Дантеса, опубликованные французским писателем Анри
Труайя, относятся как раз к этому времени — к началу 1836 г. Они
могли бы многое прояснить, если бы не были вырваны из контекста
всей переписки. Взятые вне этого контекста и без учета особенностей
эпистолярного стиля и бытовой культуры эпохи, они подают повод
для крайне субъективных суждений.
*
Жорж Шарль Дантес (1812—1895), уроженец Эльзаса, французский
подданный, прибыл в Петербург в сентябре 1833 г., имея при себе рекомендательное
письмо прусского наследного принца Вильгельма. В феврале 1834 г. Дантес был
зачислен корнетом в Кавалергардский полк, а в январе 1836 г. произведен в поручики.
В мае 1836 г. он был официально усыновлен нидерландским посланником и стал
именоваться бароном Георгом Геккерном. Сводку материалов о Дантесе см.: Щеголев.
Дуэль. С. 27—40, 63—70; Раевский Н. Портреты заговорили. Алма-Ата, 1974.
С. 315—332; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1975. С. 124.
**
П. Е. Щеголев полагал, что открытое ухаживание Дантеса за H. Н. Пушкиной
длилось два или три года. Он писал: «Если Дантес не успел познакомиться с
H. Н. Пушкиной зимой 1834 г., до наступления великого поста, то в таком случае
первая встреча их приходится на осень этого года (...) Почти с этого времени надо
вести историю его увлечения» {Щеголев. Дуэль. С. 6э—64). После работ Щеголева
мнение это прочно утвердилось в биографии поэта. Анна Ахматова первая подвергла
пересмотру традиционную точку зрения (см.: Анна Ахматова. О Пушкине. Л., 1977.
С. 114—115, 132, 300).
11
В настоящее время возможна лишь осторожная предварительная
оценка этих биографических документов.
Обратимся к первому из них.
20 января 1836 г. Жорж Дантес признался своему покровителю
барону Геккерну, что он влюблен в самую прелестную женщину Пе
тербурга. Из содержания письма явствует, что эта любовь вспыхнула
совсем недавно, да и сам молодой человек просит барона отнестись
снисходительно к его новой страсти.
Дантес писал: «...я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не
знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может зате
ряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты бу
дешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она
тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж
бешено ревнив; поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу
и потому, что я знаю, что ты примешь участие в моей печали; но,
ради бога, ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я
ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. По
тому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы
ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду пос
леднее время, — это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь
возможность сказать об этом лишь между двумя ритурнелями
кадрили — это ужасно; я, может быть, напрасно поверяю тебе все это,
и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так пере
полнено, что мне необходимо излиться хоть немного (...) Повторяю
тебе еще раз — ни слова Брогу (или Брагу?), потому что он переписы
вается с Петербургом, и достаточно одного его сообщения супруге,
чтобы погубить нас обоих! (...) До свиданья, дорогой мой, будь
снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю
от всего сердца».8
В свое время, когда два письма Дантеса — это и следующее —
были опубликованы, они произвели ошеломляющее впечатление, так
как впервые осветили события «изнутри», с точки зрения самих дей
ствующих лиц. До тех пор об отношениях Дантеса и Натальи Нико
лаевны мы знали лишь по откликам со стороны.
Первоначальное знакомство с этими эпистолярными материалами
привело биографов к единодушному мнению о том, что молодых лю
дей связывало сильное взаимное чувство. Вывод этот представлялся
бесспорным, он никогда не пересматривался, и письма Дантеса за
истекшие тридцать лет ни разу не подвергались детальному критиче
скому анализу, хотя как биографический источник они, несомненно,
представляют интерес и нуждаются в изучении.
Попытаемся проделать опыт критического анализа этих эписто
лярных материалов.
Нет нужды говорить о том, что письма влюбленного молодого че
ловека всегда являются свидетельством до крайности субъективным
и односторонним по отношению к окружающему миру, но они многое
раскрывают в нем самом.
Январское письмо говорит прежде всего о том, что Дантес в тот
момент был охвачен подлинной страстью. Искренность его чувств не
вызывает сомнений. Он весь поглощен своим новым увлечением. Оно
заполняет всю его жизнь и является главной пружиной всех его по
ступков. Но следует отнестись с сугубой осторожностью к его заяв12
Дом Волконских на Мойке. Литография В. Тимма. 1861 г.
лениям, касающимся H. Н. Пушкиной. Дантес виделся с пленившей
его женщиной только на балах; он успел за это время лишь несколько
раз поговорить с ней во время танцев. Он расточал ей свои признания
и бальные комплименты, как он сам пишет, «между двумя ритурне
лями кадрили». Судя по его второму письму, он лишь в начале фев
раля впервые нашел возможность объясниться с нею. Тем не менее
модный молодой человек, избалованный успехом у женщин, заранее
был уверен в том, что его избранница отвечает ему взаимностью. Его
слова: «.. .она тоже любит меня...» — свидетельствуют скорее о его
самоуверенности, чем о реальном положении дел.
На первый взгляд может показаться, что это письмо говорит о
рыцарском характере чувств Дантеса. Забота молодого человека о
репутации любимой женщины, стремление сохранить свою любовь в
тайне, видимая готовность к самопожертвованию — все это, конечно,
настраивает в его пользу.
Но не будем торопиться с выводами. Сопоставим письмо Дантеса
с другими аналогичными документами эпохи.
Как мы видели, Дантес, сообщая барону Геккерну о своей новой
страсти, особое внимание уделяет соблюдению тайны. Он не называет
имени той, которую любит, однако рассчитывает на то, что оно будет
угадано. При этом он умоляет барона не высказывать своих догадок
вслух, не произносить имени этой дамы в разговорах, не упоминать
его в письмах. С этой просьбы он начинает свои признания, а затем
несколько раз возвращается к ней в своем письме.
Но все это, как мы вскоре убедимся, отнюдь не свидетельствует
о возвышенном характере его чувств. Требование тайны в подобных
ситуациях было в том кругу своего рода этикетной нормой. Расска
зывая о своем романе со светской женщиной, молодой человек не дол
жен был прямо называть ее имя. Это было не принято и считалось
дурным тоном. Имя дамы сообщалось конфиденту лишь с условием
строжайшего соблюдения тайны.
В. А. Соллогуб, вспоминая впоследствии о своей молодости, писал:
«В те времена \...) рассказывать о своих похождениях со светскими
дамами почиталось позором». И тут же не без иронии добавлял: «.. .на
все эти грехи точно натягивали вуаль из легкой дымки».9 Дымка в
действительности была почти прозрачной, так как обычно речь шла
о мнимой тайне.
О характерном образчике тогдашних светских нравов рассказыва
ет, например, князь М. Б. Лобанов-Ростовский в своих вос
поминаниях, относящихся к концу 1830-х годов. Он пишет об одном
из своих приятелей, который пользовался большим успехом у
женщин и любил их, «особенно из-за удовольствия сообщать друзьям
под строгой тайной о своих любовных похождениях». «До того, как
я его хорошо узнал, — признается мемуарист, — я свято хранил его
секреты, но вскоре я открыл, что был посвящен в тайну наряду со
всеми». «Когда я однажды посмеялся над ним по этому поводу, —
вспоминает князь, — он вполне серьезно заявил мне, что не стоит
обладать женщиной, если нельзя этим похвастаться».10
Как видим, речь шла, в сущности, не о сохранении тайны, а о
внешне безупречном соблюдении этикетных норм. Требование тайны
было неким общепризнанным правилом игры.
14
Типология поведения модного светского человека запечатлена и
в беллетристике того времени. Так, в повести «Лев», действие кото
рой происходит в 1830-е годы, В. А. Соллогуб изображает ситуацию,
очень близкую к той, которая вырисовывается из письма Дантеса.
Вот как развивается любовное приключение героя этой повести. Мо
лодой человек, заслуживший в свете репутацию «льва», намекает
своему приятелю, что он влюблен в замужнюю даму и надеется на
взаимность. «Ты понимаешь, что я не могу ее назвать», — с такого
заявления начинает «лев» свое признание. Затем он подробно описы
вает внешность дамы, ее дом, характеризует ее мужа, их положение
в обществе и все это заключает словами: «Больше я ничего не могу
тебе сказать и прошу тебя: не спрашивай у меня, кто она».
Комизм ситуации обнажается вполне, когда герой просит
приятеля поехать с ним на вечер, чтобы отвлечь внимание мужа.
Приятель, давно уже разгадавший мнимую тайну, наконец
спрашивает: «Кто ж она?». И герой шепотом на ухо сообщает ему
имя красавицы, царившей тогда в большом свете. «О львиная скром
ность! О веселый рыцарь нашего века, герой нашего времени!», —
восклицает в заключение автор.11
Дантес являл собою образец модного светского человека этого типа.
Стиль его поведения на первых порах ухаживания за женой поэта
очень напоминает образ действий «льва», описанного Соллогубом. Ра
зумеется, речь идет не о прямых аналогиях, а о типологическом сходст
ве. Напомним, кстати, что слово «модный» (fort à la mode) присутству
ет и в характеристике, данной Дантесу Пушкиным (XVI, 213).
Дантес тоже был рыцарем на словах. Требуя от своих конфиде
нтов соблюдения тайны, сам он очень скоро привлек к ней всеобщее
внимание. И в этом сказалась не только непоследовательность пове
дения влюбленного, — Дантес знал, что громкий роман с женой
Пушкина выдвинет его на первые роли в кругу петербургской золо
той молодежи.
Уже в январе—феврале, во время зимних праздников, его уха
живание за женой поэта было замечено и об этом пошли разговоры.
5 февраля 1836 г., возвратившись с бала у княгини ди Бутера,
Мари Мердер, дочь воспитателя наследника, записала в своем
дневнике: «В толпе я заметила д’Антеса, но он меня не видел. Воз
можно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось,
что глаза его выражали тревогу, — он искал кого-то взглядом и, вне
запно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через
минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жой Пушкиной. До
моего слуха долетело.
— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого
не намеревались сделать...
Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сом
нения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, —
они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более полу
часа, мы направились к выходу. Барон танцевал мазурку с г-жою
Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту!».12
Как видим, в те же самые дни, когда Дантес писал свое письмо
Геккерну, он открыто выражал свою страсть на многолюдных балах,
что сразу привлекло к себе внимание великосветского Петербурга.
Однако зимой это еще не вызвало особенного шума в обществе.
15
В том, что Дантес был влюблен в H. Н. Пушкину, не было повода
для сенсации. Она была окружена романтическим поклонением, вы
званным не только ее красотой, но и обаянием имени, которое она
носила. «Ее лучезарная красота рядом с этим магическим именем
всем кружила головы», — вспоминал В. А. Соллогуб. «Я с первого же
раза без памяти в нее влюбился, — признавался он, — надо сказать,
что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы
тайно не вздыхал по Пушкиной (...) Я знал очень молодых людей,
которые серьезно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только
вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда собственно ее даже не
видавших!».13
Хотя Дантес не был поклонником такого рода, он не сразу был
выделен из числа этих романтически настроенных обожателей. В
январе—феврале был дан лишь первый толчок великосветской сплет
не. «Жужжанье клеветы» вокруг имени H. Н. Пушкиной поднялось
позднее.
Зимой 1836 г. в разных петербургских кружках отношение На
тальи Николаевны к Дантесу оценивали по-разному.
Молоденькая фрейлина М. Мердер, наблюдая в эти дни за Дан
тесом и H. Н. Пушкиной, решила, что они «безумно влюблены друг
в друга». Те, кто стоял ближе к Пушкину и его семье, люди более
проницательные и гораздо лучше осведомленные, видели эти же
вещи в ином свете. H. М. Смирнов, говоря позднее о зимнем сезоне
1836 г., писал о Дантесе: «Он страстно влюбился в госпожу Пушкину
(...) Наталья Николаевна, быть может, немного тронутая сим новым
обожанием (невзирая на то, что искренне любила своего мужа, до
такой степени, что даже была очень ревнива) (...) или из неосторож
ного кокетства, принимала волокитство Дантеса с удовольствием».14
Графиня Д. Ф. Фикельмон, чьи наблюдения отличаются большой
психологической точностью, тоже отмечала,
что вначале
H. Н. Пушкина, несмотря на настойчивость Дантеса, держала его на
расстоянии. Вот что она пишет о жене поэта: «Многие несли к ее
ногам дань своего восхищения, но она любила мужа и казалась
счастливой в своей семейной жизни. Она веселилась от души и без
всякого кокетства, пока один француз по фамилии Дантес, кавалер
гардский офицер, усыновленный голландским посланником Геккерном, не начал за ней ухаживать. Он был влюблен в течение года, как
это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею
восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но он
постоянно встречал ее в свете и вскоре (...) стал более открыто про
являть свою любовь».15
Княгиня В. Ф. Вяземская, которая в своих рассказах о Пушкине
была всегда откровенна и не считала нужным стеснять себя никакими
условностями, говорила, что Наталья Николаевна мужа любила
действительно, а с Дантесом кокетничала. По ее словам,
H. Н. Пушкина и «не думала скрывать, что ей приятно видеть, как
в нее влюблен красивый и живой француз». Впоследствии Вяземская
говорила П. И. Бартеневу: «Я готова отдать голову на отсечение, что
все тем и ограничивалось и что Пушкина была невинна».16
Так оценивали положение дел те, кто хорошо знал о взаимоотно
шениях в семье Пушкина.
16
В феврале у Дантеса состоялось объяснение с Натальей Никола
евной. Об этом он сообщил барону Геккерну в письме, датированном
14 февраля:
«Когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно
было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно
предполагают мало ума, не знаю, дает ли его любовь, но невозможно
внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разго
вор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла об
отказе человеку, любимому и обожающему, нарушить ради него свой
долг; она описала мне свое положение с такой искренностью, она так
простодушно просила у меня прощения, что я в самом деле был
побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы ты знал,
как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что
мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас так,
как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем
мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не
могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня
и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет
вашей наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать,
если бы я был один, и уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней
еще возросла, но теперь это не то же самое: я ее уважаю, почитаю,
как уважают и почитают существо, к которому вся ваша жизнь
привязана».17
М. А. Цявловский, комментируя это письмо, писал: «Ответное
чувство Натальи Николаевны к Дантесу теперь (...) не может под
вергаться никакому сомнению». Таково же было мнение Анри
Труайя, впервые опубликовавшего эти два письма Дантеса.18
Тем не менее мы позволим себе в этом усомниться.
Попытаемся на основании февральского письма восстановить суть
того разговора, который произошел между H. Н. Пушкиной и кава
лергардским поручиком Жоржем Дантесом.
Этот разговор состоялся на каком-то вечере в начале февраля. Но
объяснение, на которое Дантес возлагал такие надежды, оказалось
для него, по его собственному признанию, «ужасным». До сих пор он
надеялся на взаимность и полагал, что на его пути стоят лишь
внешние препятствия, но он встретил неожиданный отпор. В сущ
ности, он получил отказ. Как он пишет, его состояние в тот момент
было таково, что она стала его утешать.
Нам неизвестно, на самом ли деле произнесла H. Н. Пушкина эти
слова: «Я люблю вас так, как никогда не любила», или в такой форме
передал ее утешительные речи Дантес. На основании письма Дантеса
содержание этого разговора можно восстановить лишь приблизитель
но. Зато его письмо дает представление о том, как вела себя в момент
объяснения H. Н. Пушкина. Судя по письму Дантеса, она вполне
владела собой, держалась свободно и непринужденно. По-видимому,
молодой человек не почувствовал с ее стороны ответного отклика.
Вот почему после этого вечера в его отношении к ней что-то сдвину
лось. Он пишет: «...с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но
теперь (...) я ее уважаю, почитаю, как уважают и почитают сущест
во, к которому вся ваша жизнь привязана».
Это последнее заверение по стилю и духу близко к романтичес
кому умонастроению, которое было характерно для карамзинской
2 С. Л. Абрамович
17
молодежи.19 Как мы увидим, Дантеса хватило ненадолго, но какое-то
время он выступал в этой роли преданного обожателя.20
После масленицы Дантес реже встречался с H. Н. Пушкиной в
свете. «Я стал немного спокойнее с тех пор, как не вижу ее каждый
день», — писал он Геккерну 14 февраля.21 Весной Наталья Никола
евна почти перестала выезжать. Но к этому времени Дантес завязал
тесные дружеские связи с молодежью карамзинского кружка и стал
постоянным гостем у Вяземских и у Карамзиных, в домах, где
Пушкин с женой бывали чаще всего.
Для всех, кто входил в этот узкий дружеский круг, страсть Дан
теса давно перестала быть тайной. Но вряд ли это тогда вызывало у
кого-нибудь тревогу. К влюбленности молодого француза относились
скорее как к безнадежному обожанию.
Сестра поэта Ольга Сергеевна, упоминая в письме к отцу о своем
пребывании в Петербурге зимой и весной 1836 г., писала о Дантесе:
«Его страсть к Натали не была ни для кого тайной. Я прекрасно знала
об этом, когда была в Петербурге, и я тоже над этим подшучивала».22
«Тоже»... Т. е. как и все остальные.
С. Н. Карамзина, встретившая Дантеса 1 июля на петергофском
празднике, рассказывала в письме к брату об этой встрече в самом
легком и шутливом тоне: «Я шла под руку с Дантесом. Он забавлял
меня своими шутками, своей веселостью и даже смешными припад
ками своих чувств (как всегда, к прекрасной Натали)».23
Как видим, ни у родных Пушкина, ни у его друзей ухаживание
Дантеса в это время не вызывало никаких дурных предчувствий или
серьезных опасений. Правда, в этих женских отзывах проскальзыва
ет тень досады по отношению к «прекрасной Натали». Но тем не ме
нее репутация Натальи Николаевны в дружеском кругу — вне подо
зрений. Когда Андрею Карамзину, уехавшему за границу в мае, со
общили осенью об анонимных письмах, он в ответ с негодованием
написал: «Не понимаю, как мог найтись подлец, достаточно злой,
чтобы облить грязью прекрасную и добродетельную женщину!».24
Андрей Николаевич, как и все Карамзины, знал о страсти Дантеса,
но его уважение к Наталье Николаевне ничуть не было поколеблено.
Непосредственные отклики, запечатленные в письмах и днев
никах современников, говорят о том, что в первой половине года даже
самые близкие люди не видели во взаимоотношениях Натальи Нико
лаевны с Дантесом ничего, внушающего серьезную тревогу.
У нас есть все основания предполагать, что зимой и весной 1836 г.
ухаживание Дантеса не нарушило согласия в семье Пушкина.
Убедительнее всего об этом говорят хорошо известные майские
письма поэта к жене. Но, конечно, Пушкин не остался безразличен
к тем волнениям сердца, которые переживала Наталья Николаевна.
Очевидно, он знал и о состоявшемся в феврале объяснении. Скорее
всего жена сама ему об этом рассказала. Как известно, Наталья
Николаевна привыкла быть откровенной с мужем. Это подтвержда
ется многими сообщениями, идущими из круга друзей поэта.
Д. Ф. Фикельмон в своем дневнике записала: «Она давала ему во
всем отчет и пересказывала слова Дантеса». «Она вообще ничего от
18
мужа не скрывала, хотя знала его пламенную, необузданную
природу», — рассказывал В. А. Соллогуб.25
Позднее, в ноябрьском письме к Геккерну, оставшемся неотправ
ленным, Пушкин писал: «Поведение вашего сына было мне совер
шенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным;
но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как
притом я знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое
уважение, я довольствовался ролью наблюдателя, с тем чтобы вме
шаться, когда сочту своевременным...». Далее он добавлял: «Призна
юсь вам, я’был не вполне спокоен» (XVI, 396). Этой лаконичной фра
зой Пушкин обозначил все то, что ему пришлось пережить в по
следние месяцы, накануне ноябрьских событий.
Можн0 думать, что он не был спокоен и зимой. Очевидно,
ухаживание Дантеса вызвало в какой-то момент сильнейшее раздра
жение Пушкина. Мы знаем, что в конце января—начале февраля
1836 г. он находился в особенно тревожном состоянии. 31 января се
ню его в таком отвратительном состоянии духа...».26
Именно в эти дни, в начале февраля, у Пушкина одна за другой
разыгрались три дуэльные истории, причем в каждой из них
зачинщиком был сам поэт. Ничего подобного с ним не случалось со
времен его бурной молодости. А с тех пор как Пушкин стал семейным
человеком, у него, насколько нам известно, вообще не было ни одной
дуэльной истории. Этот взрыв свидетельствует о некой критической
ситуации, возникшей в его жизни. Но было бы наивным объяснять
ее только семейными осложнениями. Тому были более глубокие
причины.
2
Противостояние поэта и царя, длившееся уже целое десятилетие,
в 1834—1835 гг. приобрело особую напряженность. Общее попра
вение правительственного курса трагически сказалось на судьбе
Пушкина. Усилился нажим власти на поэта.
Пожалование в камер-юнкеры сделало его положение еще более
стесненным, чем оно было до сих пор. Поэт принужден был теперь
постоянно приспосабливаться к строго регламентированным нормам
придворной жизни. Разыгравшаяся летом 1834 г. история с отставкой
заставила Пушкина особенно остро почувствовать, до какой степени
он был лично зависим от воли самодержца. Полицейский сыск
приобрел в это время столь откровенные и циничные формы, что
поэту стало известно и о перлюстрации его переписки, и о том, что
его письма к жене препровождаются для прочтения к царю.
Усилились и цензурные притеснения: новый министр просвещения
С. С. Уваров, стремясь подчинить поэта общей цензуре, фактически
свел на нет привилегии, которыми Пушкин пользовался с 1826 г.
Все чаще Пушкин оказывался в ситуациях, глубоко оскорбитель
ных для него. Его достоинство поэта и даже неприкосновенность его
частной жизни были под угрозой.
Все это породило поистине трагическую коллизию. Пушкин чув
ствовал, что ему необходимо уехать из столицы и уединиться в де
ревне. Казалось, только так он может отстоять свою личную не
19
зависимость и наладить свои материальные дела. Однако разрыв с
Петербургом был чреват для поэта слишком серьезными потерями.
Его положение главы русской культуры, его исторические изыс
кания, издательские дела и многообразные литературные контакты
требовали постоянного присутствия в столице. Отъезд в деревню не
только вызвал бы новые осложнения в его отношениях с правитель
ством, но и лишил бы поэта возможности непосредственно участво
вать в современной культурной жизни.
Пушкин мечтал уехать и знал, что уезжать нельзя. В конце кон
цов исход дела решили чисто практические соображения. Когда
Пушкин летом 1835 г. объявил родным и друзьям, что он подает в
отставку и покидает Петербург, оказалось, что ему с семьей некуда
ехать. Отец поэта, узнав о планах своего старшего сына, недвусмыс
ленно дал ему понять, что не намерен отдавать в его распоряжение
Михайловское. По этому поводу он написал дочери следующее: «Так
как я надеюсь на будущий год, если господь отпустит нам жизни,
поехать в Михайловское, то мы не можем ему его предоставить на
все это время. В наши оасчеты совсем не входит лишиться и этого
последнего утешения». Ехать с малолетними детьми в Болд и но, где
не было ни врача, ни благоустроенного дома, Пушкин тоже не мог.
Он хотел приобрести клочок земли близ Михайловского или под Мо
сквой, но денег на это не было.
Вот почему, когда Пушкину разрешили сделать в государственном
казначействе долгосрочный заем в размере 30 000 рублей, это оказа
лось для него единственным реальным выходом из положения. После
длительных переговоров с Бенкендорфом Пушкин в августе 1835 г.
наконец принял решение: он взял предложенную ему ссуду, обя
завшись погашать ее за счет жалованья, и остался в Петербурге.
Мечта о покое и воле, о бегстве в «обитель дальнюю трудов и
чистых нег» оказалась утопией. Жизнь диктовала иные решения.
Еще недавно Пушкин писал жене: «Я не должен был вступать в служ
бу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами» (XV,
156). Теперь он вынужден был сделать новый заем и тем еще крепче
связал себя с официальным Петербургом.
Выбор, сделанный Пушкиным, не принес ему облегчения. Неоп
ределенность его нынешних отношений с правительством, сознание
своей зависимости, тревога за будущее семьи — все это так мучитель
но беспокоило поэта, что он не мог работать. Осенью 1835 г. Пушкин
пережил совершенно необычное для него состояние творческого спа
да. Приехав в Михайловское в начале сентября с тем, чтобы остаться
там на три-четыре месяца, Пушкин почувствовал, что он не может
писать. Сначала он не терял надежды, что удастся «расписаться». Но
осенние дни текли один за другим, а вдохновение не являлось.
«Писать не начинал и не знаю, когда начну...», — писал Пушкин же
не 14 сентября. Его последующие письма говорят о все нарастающей
душевной тревоге. 21 сентября: «Я все беспокоюсь и ничего не пишу,
а время идет»; 25-го: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни
строчки; а все потому, что не спокоен» (XVI, 47, 48, 50).
Состояние депрессии, мучительно пережитое поэтом в Михайлов
ском, было вызвано глубочайшей внутренней неудовлетворенностью.
Пушкин чувствовал, что обстоятельства подчиняют его себе, и это
было для него невыносимым.
20
А. С. Пушкин. Портрет работы О. Кипренского. 1827 г.
Внезапная остановка в работе сломала все его планы. Осень всегда
была для Пушкина порой свершений. То, что было им задумано и
начато ранее, именно в это время обретало воплощение в закончен
ной поэтической форме. Но в 1835 г. поэту не удалось завершить ни
одной из начатых им больших вещей. Пробыв в Михайловском около
полутора месяцев (почти столько же, сколько в 1833 г. в Болдине),
Пушкин привез из деревни одно законченное стихотворение («Вновь
я посетил...») и незавершенную повесть «Египетские ночи».
Незадолго до отъезда из Михайловского поэт признался в письме
к П. А. Плетневу: «Такой бесплодной осени отроду мне не выдава
лось...» (XVI, 56). Вот почему к концу года у Пушкина не было го
тово к печати ни одного крупного произведения, кроме «Путешествия
в Арзрум», представленного в цензуру еще весной.
Теперь единственной ставкой Пушкина в той борьбе, которую он
вел, стало задуманное им периодическое издание. 31 декабря 1835 г.
поэт написал Бенкендорфу официальное письмо, в котором просил
разрешить ему издать в будущем году «4 тома статей чисто литера
турных» (XVI, 69). Наученный горьким опытом, он действовал очень
осторожно. Пол года тому назад Пушкин получил отказ, когда хода
тайствовал о разрешении издавать газету. Поэтому теперь он просил
даже не о журнале, а о литературном сборнике в четырех томах. Ему
нужно было добиться разрешения во что бы то ни стало: на карту
было поставлено все его будущее.
В 10-х числах января поэту стало известно, что его «Совре
менник» разрешен. Пушкин был силой, с которой царь не мог не
считаться, и на сей раз он решил не доводить дело до нового
конфликта. Пушкин встретил это известие с таким же торжеством,
с каким он несколько лет тому назад писал Плетневу по поводу своей
трагедии: «Милый! победа! Царь позволяет мне напечатать “Годуно
ва” в первобытной красоте...» (XVI, 89). Только что полученноераз
решение тоже было его великой победой. С этого момента настроение
Пушкина переломилось. Издание журнала открывало перед ним но
вые перспективы и давало надежду на постоянный литературный за
работок.
1836-й год начинался для Пушкина счастливо...
Но вскоре над головой поэта снова собрались тучи. Около 17 янва
ря в Петербурге появился номер «Московского наблюдателя», в ко
тором была напечатана пушкинская сатира «На выздоровление Лу
кулла». Убийственный памфлет Пушкина привлек всеобщее
внимание. Хорошо известно свидетельство А. В. Никитенко: «Пьеса
наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше,
Уварова».28
Последствия не замедлили сказаться. Публикация «Лукулла» пов
лекла за собой неприятности, всей серьезности которых Пушкий, ве
роятно, не предвидел. Его выступление против министра просве
щения и главы цензурного ведомства было, конечно, ходом очень
рискованным. 14о поэт был так раздражен цензурными преследо
ваниями, которым он подвергся, что пошел на этот риск. В своей не
равной борьбе с министром Пушкин сделал ставку на гласность. Он
надеялся на то, что общественное мнение будет на его стороне. Но
времена изменились. Реакция общества оказалась в целом глубоко
враждебной поэту. Против Пушкина ополчился весь чиновный и
22
аристократический Петербург. Уваров, публично ошельмованный,
обратился с жалобой к царю, и царь поручил Бенкендорфу сделать
Пушкину серьезное внушение. Известие об этом тотчас же распро
странилось. 20 января Никитенко записал в своем дневнике: «Госу
дарь через Бенкендорфа приказал сделать ему строгий выговор».29
Пушкину пришлось выдержать тягостное объяснение с Бенкен
дорфом. Он пытался выйти из положения достойным образом. Как
рассказывает Ф. Ф. Вигель, в кабинете шефа жандармов разыгралась
следующая сцена: «Когда Бенкендорф призвал Пушкина и спросил
его ..) на кого он написал эти стихи, тот с смелой любезностью отве
чал: “На вас!”. Бенкендорф рассмеялся...».30 «Вот видите, граф, вы
этому смеетесь...», — будто бы ответил ему Пушкин 31 (по другим
сведениям, поэт сказал: «Вы не верите? Отчего же другой уверен, что
это на него?»). Но отшутиться Пушкину не удалось. Он принужден
был выслушать все, что Бенкендорф намерен был ему высказать от
имени царя и от своего собственного. Поэту было предложено
объясниться с Уваровым, но, судя по всему, ему удалось уклониться
от этого.
Как бы то ни было, официальный царский выговор был для
Пушкина тяжелым ударом и грозил многими осложнениями. С него
все и началось. Неприятности посыпались затем как из рога
изобилия.
19 или 20 января поэту стало известно, что цензором «Совре
менника» назначен А. Л. Крылов—самый придирчивый и самый
трусливый из всех членов Санкт-Петербургского цензурного комите
та. Уваров начал сводить свои счеты с Пушкиным.
Воспользовались моментом и литературные враги поэта. В очеред
ном номере «Библиотеки для чтения», вышедшем в свет 1 февраля,
появилась статья О. И. Сенковского с издевательскими нападками на
Пушкина по поводу выхода в свет перевода сказки Виланда «Вастола», к изданию которой поэт оказался причастен. Желая помочь бед
ствующему литератору Е. П. Люценко издать его перевод, Пушкин
разрешил ему поставить на титульном листе «Вастолы» свое имя в
качестве издателя. Сказка Виланда вышла без указания имени пере
водчика, но с подзаголовком: «Издано А. Пушкиным», так что чита
тели могли подумать, что перевод принадлежит самому поэту. Вот
этим казусом и воспользовался Сенковский. Он обвинил поэта в не
благовидном поступке, заявив, что Пушкин «дал напрокат» свое имя
и тем самым обманул публику.32 Поэт был больно задет выпадами
Сенковского, так как обвинения были не литературного, а личного
характера.
В эти же дни до Пушкина стали доходить отголоски пересудов на
его счет. Поэт ощутил сгущавшуюся вокруг него атмосферу травли.
Вот тогда-то и разразились, один за другим, февральские дуэль
ные инциденты, которые с точки зрения житейского здравого смысла
как будто не имели под собой серьезных оснований.
Первым в этом ряду был инцидент с С. С. Хлюстиным, мос
ковским знакомым Пушкина. Посетивший поэта 3 февраля Хлюстин
был принят Пушкиным «по обыкновению весьма любезно», как
свидетельствует присутствовавший при этом Г. П. Небольсин.33 Но
23
когда гость в ходе разговора упомянул о пресловутой «Вастоле» и
процитировал слова Сенковского о том, что поэт обманул читателей,
Пушкин взорвался. Разговор принял острый характер. Хлюстин не
сумел достойно выйти из положения, и обмен репликами закончился
тем, что Пушкин заявил: «Это не может так окончиться...». Назавтра
поэт направил Хлюстину письмо, которое было воспринято молодым
человеком как вызов. Дело едва не дошло до барьера. Не без труда
его удалось уладить при посредничестве С. А. Соболевского (XVI,
79—82).
После столкновения с Хлюстиным как будто плотину прорвало.
Пушкин больше не мог и не хотел сдерживаться, он сам перешел в
наступление. Буквально на следующий день после истории с
Хлюстиным поэт начал еще одно объяснение. До Пушкина дошли
слухи о том, что после выхода в свет его оды «На выздоровление Лу
кулла» князь Н. Г. Репнин позволил себе дурно отозваться о нем в
обществе. Эти слухи распространял В. Ф. Боголюбов, которого все
называли «уваровским шпионом-переносчиком».34
Поэт не счел нужным объясняться с Боголюбовым и обратился
прямо к князю Репнину. 5 февраля Пушкин направил Репнину сле
дующее письмо: «Князь, с сожалением вижу себя вынужденным бес
покоить ваше сиятельство; но, как дворянин и отец семейства, я дол
жен блюсти мою честь и то имя, которое оставлю моим детям». За
веряя князя, что он всегда питал к нему чувство искреннего
уважения, Пушкин писал, что только настоятельная необходимость
заставила его обратиться к нему с подобным письмом: «...некий г-н
Боголюбов публично повторял оскорбительные для меня отзывы, яко
бы исходящие от вас. Прошу ваше сиятельство не отказать сообщить
мне, как я должен поступить» (XVI, 83, 382).
Тон письма был достаточно решительный. Если бы Репнин не за
хотел вступить в объяснения, он должен был бы рассматривать это
письмо как вызов. Однако Репнин ответил поэту вежливым и цере
монным письмом, в котором сообщал, что никогда ничего на его счет
в присутствии господина Боголюбова не говорил. Что же касается
пушкинской оды, Репнин выразил по этому поводу свое неодобрение,
но высказал его в такой форме, что это не могло быть оскорбительно
для поэта. Письмо заканчивалось просьбой не обижаться на правду
и выражением чувства почтения.
В данном случае обе стороны оказались на высоте. Несмотря на
гнев, клокотавший в нем, Пушкин сумел найти нужный для такого
письма тон и выдержал его от начала до конца. Это не легко далось ему.
В черновом варианте письма были, например, такие выражения:
«Оскорбленное лицо просит князя Репнина соблаговолить не
вмешиваться в дело, которое его никак не касается...» (XVI, 418). Но
Пушкин обуздал свой гнев, и переписанное набело письмо, отправлен
ное Н. Г. Репнину, оказалось вполне корректным по содержанию и по
форме, что и дало возможность князю ответить поэту в том же тоне.
Однако Пушкин на этом не остановился. Тогда же он дал ход еще
одной дуэльной истории. Поводом для нее послужила какая-то не
ловкая фраза, сказанная Владимиром Соллогубом Наталье Никола
евне. Это недоразумение между Соллогубом и женой поэта произош
ло еще в октябре 1835 г. Но Пушкину стало о нем известно уже после
отъезда молодого человека в Тверь, и он, сочтя поведение Соллогуба
24
дерзостью по отношению к Наталье Николаевне, послал ему вдогон
ку письмо, в котором содержалось требование извинений. Письмо
поэта затерялось, и Соллогуб узнал о нем со слов А. Н. Карамзина
только в январе. В начале февраля Пушкин получил его ответ. Но в
том состоянии, в каком он тогда находился, он не захотел удовлет
вориться этими письменными объяснениями. Поэт уполномочил
Хлюстина передать Соллогубу, что не считает дело оконченным и
что он будет в Твери в конце февраля (XVI, 253—254, 420).
Из-за болезни матери Пушкин был вынужден отложить свою
поездку, а когда в мае Соллогуб явился к нему для объяснений, дело
неожиданно легко уладилось. Как только молодой человек согласился
написать Наталье Николаевне записку с извинениями, Пушкин тотчас
же протянул ему руку и «сделался чрезвычайно весел и дружелюбен».
Более того, убедившись, что Соллогуб не хотел нанести его жене
никакой обиды, Пушкин посоветовал Наталье Николаевне первой
сделать шаг к примирению. И, как рассказывает Соллогуб, когда они
встретились осенью на вечере у Вяземских, H. Н. Пушкина
попросила у него «своим волшебным голосом извинения».
Пушкин сказал Соллогубу, когда объяснение между ними за
кончилось: «Неужели вы думаете, что мне весело стреляться?.. Да
что делать? J’ai la malheur d’être un homme publique et vous savez que
c’est pire que d’être une femme publique».*35 Шутка была горькой. За
ней многое скрывалось. Из того он и бился, чтобы не дать низвести
высокое звание поэта до подобного уровня.
Важно отметить следующее: ни в одном из февральских инциде
нтов Пушкин не стремился во что бы то ни стало довести дело до
поединка. Поэт твердо настаивал лишь на формальных объяснениях.
Он использовал статус дворянской чести, чтобы оградить себя от кле
веты и оскорблений.
Однако самый факт вызова — или ситуации, близкой к вызову, —
говорит о том, что Пушкин был доведен до крайности. В те дни поэт
пережил момент чрезвычайного душевного напряжения. Он был на
строен очень решительно и внутренне готов был бросить вызов судьбе
и вступить «в игру со смертью».36
Нельзя не вспомнить при этом, что в пушкинских замыслах пос
ледних лет возникает настойчиво повторяющийся мотив «желанной
смерти» (назовем хотя бы такие произведения, как «Полководец»,
или незавершенные фрагменты: «Мы проводили вечер на даче...»,
повесть о Петронии, «Марья Шоннинг»). Общей особенностью всех
этих замыслов является психологическая настроенность героя — че
ловека, полного сил, но избирающего смерть, потому что, как писала
А. А. Ахматова, для него «остаться — было бы равносильно потере
уважения к самому себе (...) или подчинению воле тирана».37
Ни в одном из этих произведений нет прямой авторской исповеди,
но они так или иначе связаны с какими-то очень важными
глубинными пластами душевной жизни поэта. В них отразилось то,
что было доминирующим в настроении Пушкина последних лет, —
Я имею несчастье быть человеком публичным, и, знаете, это хуже, чем быть
публичной женщиной (по-французски игра слов: быть публичным мужчиной хуже,
чем быть публичной женщиной).
25
его внутренняя готовность к самому крутому повороту в своей судьбе
ради спасения чести и человеческого достоинства.
Эта психологическая настроенность сложилась у Пушкина задол
го до истории с Дантесом. Она была реакцией на то, что теснило его
со всех сторон, ответом на все усиливающийся нажим власти,
предпринявшей в это время новые попытки смирить и обуздать его.
3
В январе—феврале 1836 г. Пушкин был очень занят своим жур
налом и «Историей Петра». Поэт рассчитывал в конце февраля, когда
первый том «Современника» будет сдан в печать, уехать в Москву
для работы в архивах. Но все сложилось иначе, чем он предполагал.
Обострилась болезнь его матери. Видя ее состояние, Пушкин не
решился уехать из Петербурга. Каждый день, хоть и ненадолго, он
появлялся у родителей. «Счастье, что Александр не уехал, как
собирался...», — писала 11 марта Ольга Сергеевна?8
Мать поэта скончалась 29 марта. Все печальные хлопоты Пушкин
взял на себя. По его настоянию Надежду Осиповну похоронили в сте
нах Святогорского монастыря, рядом с могилами его деда Осипа
Абрамовича Ганнибала и бабушки Марии Алексеевны. Один из всей
семьи, Пушкин провожал гроб с телом матери в Михайловское.
Тогда же он отметил место — рядом с могилой матери — для себя.
Кому-то из близких поэт сообщил об этом. По словам П. А. Плетне
ва, в те дни Пушкин «как бы предчувствуя близость кончины своей
(...) назначил подле могилы ее и себе место, сделавши за него вклад
в монастырскую кассу».30 Об этом же сообщает и П. В. Анненков:
«Александр Сергеевич положил тело ее в Святогорском Успенском
монастыре и тут же сделал вклад обители на собственную свою
могилу».40
Плетнев говорит: «как бы предчувствуя...». Но хорошо известно,
что о месте своего последнего успокоения поэт думал давно, задолго
до того дня, когда он сделал свой вклад в казну Святогорского мона
стыря. Ему было тридцать лет, когда он сказал: «День каждый, каж
дую годину Привык я думой провождать, Грядущей смерти го
довщину Меж их стараясь угадать...». И уже тогда, будучи в расцвете
своих духовных и телесных сил, Пушкин отчетливо выразил свою
волю: «И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но
ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать...» (III, 195).
В последние годы жизнь его сложилась так, что он чувствовал себя
не властным даже в этом выборе. «Меня похоронят в полосатом каф
тане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на
просторе, как прилично порядочному человеку», — читаем мы в
одном из пушкинским писем 1834 г. (XV, 167). Поэт как будто пре
дугадывал окрик Бенкендорфа, раздавшийся в январе 1837 г.: «По
чему положен в гроб не в мундире?!». Мысль о том, что его могут
похоронить в камер-юнкерском мундире («полосатом кафтане»)
приводила Пушкина в бешенство.
В день похорон матери, стоя у «отческих могил», Пушкин под
твердил свою волю, высказанную им уже давно. Он позаботился о
том, чтобы избежать уготованного ему последнего унижения.
26
Поэт вернулся из Михайловского 16 апреля.
Весна в 1836 г. выдалась ранняя, и в апреле уже было сухо и
тепло. Пушкин надолго уходил из дому и гулял в одиночестве. Воз
можно, именно в эти апрельские дни, гонимый тоской и вос
поминаниями, он посетил могилу Дельвига на Волковском кладбище,
и, вероятно тогда же, им была сделана следующая запись об этом
дне:
«Я посетил твою могилу—но там тесно; les morts m’en
distrai(en)t* — теперь иду на поклонение в Ц(арское) С(ело) и в
Бабфлово).
Щарское) С (ело)! ... (Gray) les jeux du Lycée, nos leçons... Delvig
et Kuchel(beKer), la poésie** — Баб(олово)» (III, 477).
Запись эта, сделанная под свежим впечатлением недавно
пережитого, по всей вероятности, является планом будущего стихо
творения, и в то же время она сохраняет значение автобиографиче
ского документа, ибо в ней запечатлен след душевного состояния
Пушкина тех дней. В этом фрагменте тема кладбища обозначена пре
дельно лаконично. Чувствуется, что мысль поэта стремится оттолк
нуться от зрелища смерти и тлена. Кладбищенские впечатления вы
тесняются воспоминаниями о лицейской юности — о счастливом
прологе жизни. Эта мажорная тема и развернута в плане подробно.
Весь фрагмент так и озаглавлен — «Prologue».
Замысел, намеченный в этом плане, не был осуществлен. Но посе
щение могилы Дельвига оставило в душе Пушкина глубокое и болез
ненное впечатление, которое долго его преследовало. Оно отозвалось
позднее в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...»,
написанном несколько месяцев спустя, в августе.42
Весной, когда Пушкин вернулся из Михайловского, душа его
жаждала освободиться от горестных впечатлений последнего вре
мени. Он знал, что скоро будет много писать, и, как всегда в таких
случаях, стремился уехать из Петербурга, чтобы отрешиться от по
вседневной суеты и хоть на какое-то время остаться наедине с самим
собой. Ему необходимо было сосредоточиться на тех художественных
замыслах, которые властно овладели его воображением.
4
29 апреля Пушкин выехал в Москву. Все хозяйственные дела он
поручил жене. Ей предстояло без него перебраться с детьми и иму
ществом на дачу. Хлопоты по изданию второго тома «Современника»
по просьбе поэта взял на себя В. Ф. Одоевский.
Приехав в Москву, Пушкин с первой же почтой отправляет жене
«подробное донесение» о своем путешествии. Он пишет ей очень ча
сто и с нетерпением ожидает ее писем. Пушкин был рад, что уехал,
но скучал по дому. Майские письма поэта к жене свидетельствуют о
мире и полном согласии в семье Пушкина в это время.
«
покойники меня отвлекают (франц.).
(Грей) Лицейские забавы, наши уроки... Дельвиг и Кюхельбекер, поэзия
(франц.).
27
4 мая, рассказывая жене о своей поездке и о первых днях пребы
вания в Москве, Пушкин, между прочим, сообщает: «Я успел уже
посетить Брюллова (...) У него видел я несколько начатых рисунков,
и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего порт
рета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел
срисовать тебя» (XVI, 111).
«Что твое брюхо и что твои деньги? — пишет он ей через два
дня. — Я не раскаиваюсь о моем приезде в Москву, а тоска берет по
Петербурге. На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? что дети?
Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И
буду их иметь. Не даром же пустился в журнальную спекуляцию —
а ведь это все равно, что золотарьство, которое хотела взять на откуп
мать Безобразова: очищать русскую литературу есть чистить
нужники и зависеть от полиции. Того и гляди что... Чорт их побери!
У меня кровь в желчь превращается. Цалую тебя и детей. Благослов
ляю их и тебя...» (XVI, 113).
Эти подробные письма говорят о сложившейся у Пушкина потреб
ности в постоянном общении с женой. Он пишет ей обо всем: о приме
чательных московских встречах и новостях, о своих занятиях и пла
нах, о том, что раздражает и гнетет его. Почти никогда не раскры
вающий себя в письмах, Пушкин с женой откровенен, как ни с кем
другим.
Наталья Николаевна в курсе всех его дел и намерений. В
отсутствие мужа она выполняет и его деловые поручения. 11 мая,
отвечая на письмо жены из Петербурга, Пушкин пишет: «Очень,
очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты, и
прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный мо
ветон, как говорит Гоголь...» (XVI, 114). И тут же передает через
Наталью Николаевну поручения для Одоевского, чьим попечениям
он вверил «Современник».
В эти же дни в Петербурге к жене поэта обращались с вопросами
и поручениями друзья Пушкина. Известно, например, письмо Одо
евского от 10 мая, адресованное Наталье Николаевне, в котором он
сообщает о затруднениях, возникших при печатании второго тома, и
просит поторопить Пушкина с приездом. Письмо заканчивается
шутливой припиской: «Наконец 7-е, и самое важное: если Алек. Серг.
долго не приедет, я в вас влюблюсь и не буду давать вам покоя» (XVI,
232). Та же интонация дружески-доброжелательной шутки слышится
и в словах П. А. Вяземского, который в одном из летних писем на
зывает ее: «Г-жа Соиздательница» (XVI, 153).
Пушкин писал жене каждые два-три дня. Она была так же акку
ратна. И когда от нее четыре дня не было писем, он огорченно пенял
ей: «Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила!
Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты? сегодня день рождения
Гришки, поздравляю его и тебя. Буду пить за его здоровье. Нет ли у
него нового братца или сестрицы? погоди до моего приезда. А я уж
собираюсь к тебе. В Архивах я был, и принужден буду опять в них
зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет? А я тебя с собою,
как тебе угодно, уж возьму (...) Ты уж вероятно в своем загородном
болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково-то перевезли и пере
тащили тех и других? и как перетащила ты свою брюхо? Благослов
ляю тебя, мой ангел. Бог с тобою и с детьми. Будьте здоровы...».
28
H. H. Пушкина. Акварель В. Гау. 1842—1843 гг.
А через день, получив от нее письмо, приписывает: «Я получил от
тебя твое премилое письмо — отвечать некогда — благодарю и цалую
тебя, мой ангел» (XVI, 116—117).
Много лет спустя, вспоминая об этих днях, В. А. Нащокина рас
сказывала: «Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он полу
чал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки
бумаги поцелуями».43
Между тем в эти дни в Москве Пушкин в водовороте встреч, дру
жеских и деловых. Поэт общается со старыми друзьями, с московской
родней и знакомыми. Он отогревается в радушном доме Нащокина,
где ему все рады. И Пушкин знает истинную цену этой душевной
привязанности. «Любит меня один Нащокин», — пишет он жене, рас
сказывая о московских встречах (XVI, 116).
На этот раз у Пушкина в Москве было множество дел, связанных с
«Современником». Ему необходимо было найти среди московских
книгопродавцев комиссионера для распродажи журнала и дого
вориться с ним об условиях. Пушкин хотел расширить круг авторов
своего журнала и привлечь к сотрудничеству московских литераторов.
В Московском архиве Коллегии иностранных дел при содействии
его начальника А. Ф. Малиновского Пушкин ознакомился с описями
документов и понял, что для работы над материалами по истории
Петра Первого ему снова придется приехать в Москву надолго — не
менее чем на полгода. Зная, что у него мало времени, поэт
ограничился на этот раз лишь просмотром некоторых дел, особенно
интересовавших его.
Приезд Пушкина стал праздником для культурной Москвы. В его
честь устраивались обеды, его наперебой зазывали в гости. Принимал
он визитеров и у себя. Пушкин встречался с литераторами, учеными,
актерами, художниками. Повидался он и с друзьями молодости:
Александром Раевским, П. Я. Чаадаевым, М. Ф. Орловым, Е. А. Ба
ратынским.
Некоторое представление об этих встречах Пушкина и о диапа
зоне его творческих интересов дают дошедшие до нас отклики мос
ковских знакомых поэта.
В майском письме к А. И. Тургеневу Чаадаев сообщал: «У нас
здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим».44
15 мая профессор Московского университета археолог
И. М. Снегирев записал в дневнике: «Утром я был у Пушкина, ко
торый обещал написать разбор моих пословиц и меня приглашал уча
ствовать в “Современнике”».45 Предметом их беседы было и «Слово
о полку Игореве», о котором поэт собирался писать.
В эти же дни Пушкин обсуждал смысл вступления к «Слову» с
С. П. Шевыревым, который впоследствии так рассказывал о своих
встречах с Пушкиным в мае 1836 г.: «“Слово о полку Игореве” он
помнил от начала до конца наизусть и готовил ему объяснение. (...)
Я слышал лично от Пушкина об его труде».46
Общаясь с московскими литераторами и учеными, Пушкин зака
зывал им материалы для «Современника». М. С. Щепкина он побуж
дал писать воспоминания. 17 мая поэт подарил ему тетрадь, в кото
рой своей рукой сделал заголовок: «Записки актера Щепкина».47
Нащокин познакомил Пушкина с Карлом Брюлловым. Брюллов
показал ему свои эскизы. Пушкин пришел в восторг и воскликнул,
30
что новая вещь будет выше «Последнего дня Помпеи». «Сделаю вы
ше!», — отвечал ему Брюллов.48
Скульптор Витали решил лепить бюст поэта. Но Пушкин отка
зался ему позировать. Жене по этому поводу он написал: «Здесь
хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие
предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я
говорю: У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вы
лепим» (XVI, 116).
Пушкин не мог знать тогда, что Витали завершит свой замысел
год спустя — совсем при других обстоятельствах.
Поэт провел в Москве около трех недель. Московское радушие и
гостеприимство оказались целительными. Пушкин в Москве отдох
нул душевно. Правда, он не успел до конца уладить дела, связанные
с распространением «Современника», хотя это и было едва ли не
главной практической целью его поездки. Уезжая, Пушкин обещал
Наталье Николаевне проявить «благородную твердость» в перегово
рах с книгопродавцами (XVI, 11). Но судя по тому, как была
организована продажа журнала в Москве, он не добился успеха в
этих переговорах. По этому поводу В. Ф. Одоевский, оказавший
поэту немалую помощь при издании журнала, очень точно сказал:
«Пушкин не искусен в книжной торговле; это не его дело».49
Тем не менее, поездка в Москву, не увенчавшаяся видимыми
практическими результатами, оправдала надежды Пушкина. В эти
дни, освободившись от всех житейских забот, он вновь обрел то со
стояние духа, которое ценил в жизни превыше всего. Он почувство
вал близость вдохновения.
18 мая датировано последнее письмо поэта из Москвы. Через два
дня он собирался выехать домой. Но накануне отъезда на Пушкина
снова нахлынула тоска. Представляя себе, что ждет его в Петербурге,
он писал жене: «У меня (...) душа в пятки уходит, как вспомню, что я
журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал
полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompé * и тому
подобное. Что же теперь со мною будет?». В этом же письме Пушкин
сообщал: «Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце;
боится климата и неволи» (XVI, 17). Тягостные мысли о петербургской
неволе томили и Пушкина. Именно это письмо заканчивается самым
горьким признанием из всех, какие поэт когда-либо делал: «Чорт дога
дал меня родиться в России с душою и с талантом!..» (XVI, 177).
Несколько недель спустя в рабочей тетради поэта появится
стихотворение «Не дорого ценю я громкие права...». Оно станет свое
образным итогом мучительных размышлений Пушкина о позиции
художника, которому суждено жить и творить в жестокий век.
Это стихотворение, завершенное летом на Каменном острове,
является важнейшей поэтической декларацией Пушкина последних
лет. В нем поэт, выражая свой идеал духовной свободы, отстаивал пра
во художника на независимость как от власти, так и от мнений толпы:
вы обманули (франц.).
31
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
— Вот счастье! вот права...
(III, 420)
Позднее Александр Блок, перечитывая эти стихи Пушкина, ска
жет: «Эта свобода и есть счастье.. .».50
Но о счастье независимости Пушкин в своем стихотворении го
ворит как о некоем идеале, как о мечте, для него едва ли осу
ществимой.
5
Поэт вернулся в Петербург поздно ночью 23 мая, в тот самый
день, когда жена родила ему дочь Наталью. Наутро он поздравил же
ну и подарил ей ожерелье, которое «привело ее в восхищение». Не
сколько дней спустя он написал Павлу Войновичу Нащокину: «Дай
Бог не сглазить, все идет хорошо!» (XVI, 121).
Пушкину многое нужно было уладить, прежде чем сесть за рабо
ту. По приезде на него сразу навалились срочные дела: журнальные,
денежные, домашние. Все они требовали немедленного разрешения.
Множество хлопот предстояло в связи с выходом в свет второго
тома «Современника»: встречи и переписка с авторами, сношения
с цензурой и типографией, чтение корректур. По-видимому, по реко
мендации Одоевского Пушкин привлек к сотрудничеству в «Совре
меннике» А. А. Краевского. Поэт поручил ему корректуру второго
номера и все сношения с типографией. Энергичный Краевский охотно
взял на себя эти обязанности, рассчитывая со временем занять более
видное положение в редакции: он лелеял мечту стать пайщиком и
соиздателем «Современника». Пушкин пока об этом не догадывался.
Просмотрев подготовленные к печати материалы второго тома,
издатель журнала остался доволен его содержанием. «Второй № “Со
временника” очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо», —
писал он Нащокину (XVI, 121). В это время Пушкин твердо верил в
успех своего журнала. Он распорядился отпечатать второй том таким
же большим тиражом, как и первый (2400 экземпляров). По словам
Плетнева, поэт рассчитывал в 1836 г. получить не менее 25 000 рублей
чистого дохода от распродажи журнала. Вместе с предполагавшимся
переизданием «Онегина» и прозаических повестей это должно было
обеспечить Пушкину необходимые средства для жизни в столице. Тог
да, в мае—июне, Пушкин был окрылен надеждами.
Однако денег ни на издательские, ни на повседневные расходы у
него не было, и Пушкин искал возможности сделать долгосрочный
32
заем. Весь этот год поэт жил в кредит в надежде на будущие гонорары
и доходы от «Современника». В Москве он просил Нащокина раздо
быть для него денег и, вернувшись в Петербург, напоминал ему об
этом и торопил: «...деньги1, деньги! Нужно их до зареза» (XVI, 121).
1 июня поэт подписал два заемных письма — на 5000 и 3000 руб
лей сроком на полгода. Эти деньги дал ему взаймы под проценты его
дальний родственник — отставной поручик князь H. Н. Оболенский,
известный игрок.
Наскоро уладив самые неотложные дела, Пушкин на какое-то
время отстранил от себя насущные заботы. Уединившись в своем
кабинете на даче, поэт погрузился в работу.
Лето в тот год выдалось на редкость ненастное. Дожди шли бес
престанно. Было ветрено, сыро и холодно, как в октябре. За весь
июнь и июль едва ли выпало два-три солнечных дня. А Пушкин втай
не радовался ненастью. Он стал писать, и работа пошла успешно.
Явилось вдохновение, которого он тщетно ожидал прошлой осенью.
Наталья Николаевна поправлялась. Дети были здоровы. И его Му
за снова была с ним. Он повторял про себя: «Дай Бог не сглазить, все
идет хорошо...».
Летом Пушкина в городе почти не видели. В обществе он не бы
вал. «Я в трауре и не езжу никуда», — отвечал он на все приглашения
(XVI, 136). Под предлогом траура он не явился даже на петергофский
праздник в честь дня рождения императрицы.
Поэт общался в это время лишь с немногими знакомыми и
близкими друзьями. О встречах с Пушкиным летом 1836 г. до нас
дошло всего несколько свидетельств. Среди них — любопытный рас
сказ Карла Брюллова о его визите к Пушкину на дачу. Как-то вече
ром, вскоре после своего приезда из Москвы, поэт зазвал художника
к себе в гости. Они приехали на дачу поздно; детей уже уложили.
Пушкин захотел показать их своему гостю, который был в его доме
впервые. И он стал выносить к нему полусонных детей на руках по
одному. Но Брюллов не оценил этого порыва поэта. Ему показалось,
что все это «не шло» Пушкину. Карл Брюллов был убежден, что
гении не созданы для семейной жизни.52
А для Пушкина его семья давно уже стала частью его собственного
. существования. Пушкин радовался детям и любил их каждого по-свое
му. Нащокину, с которым он был особенно близок душевно, поэт в
январе 1836 г. написал: «Мое семейство умножается, растет, шумит
около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости
нечего бояться» (XVI, 73—74). Отношение к быту и семье как к
низменной сфере жизни было ему глубоко чуждо. В его сокровенных
записях для себя понятия «труды поэтические», «семья, любовь» (III,
941) стоят в одном ряду, обозначая главные ценности бытия.
«Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без
тебя несчастлив,» — писал Пушкин жене в ответ на высказанную ею
обиду. «Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону, —
продолжал он в том же письме. — Никогда не думал я упрекать тебя в
своей зависимости (...) Зависимость жизни семейственной делает че
ловека более нравственным» (XV, 156). Это было сказано в одну из
очень горьких минут, и сказано со всей искренностью.
3 С. Л. Абрамович
33
Дети А. С. Пушкина: Григорий, Мария, Наталья, Александр.
Рисунок Н. И. Фризенгоф в альбоме H. Н. Пушкиной.
По точному определению Ю. М. Лотмана, для Пушкина в эти го
ды'его дом сделался своего рода «цитаделью личной независимости и
человеческого достоинства».53
Рассказ К. Брюллова интересно сопоставить с тем откликом о
Пушкине и его домашнем быте на даче, который оставил фран
цузский литератор Леве-Веймар, посетивший Россию летом 1836 г.
Леве-Веймар прибыл в Петербург в июне, имея при себе рекоменда
тельные письма от Проспера Мериме и А. И. Тургенева, и был
радушно принят в пушкинском кружке.
16 июня Пушкин был у Вяземского на вечере, устроенном в честь
парижского гостя.
На другой день поэт пригласил Леве-Веймара к себе на дачу.
Приглашены были и друзья Пушкина. В тот вечер Пушкин принимал
гостей сам, так как Наталья Николаевна еще не спускалась в
гостиную. Леве-Веймар был очарован Пушкиным и глубоко тронут
его гостеприимством. На французского гостя поэт произвел впечат
ление человека, счастливого своей семейной жизнью. «Счастье его
было велико и достойно зависти», — напишет он впоследствии. ЛевеВеймар нашел какие-то особенно теплые слова, характеризуя дом
Пушкина. Он писал, что поэт жил на даче, на Каменном острове, «в
своем веселом жилище с молодой семьей и книгами, окруженный
всем, что он любил».54 Вероятно, во время своих последующих
визитов Леве-Веймар познакомился с женой поэта и видел его детей.
Прием, устроенный поэтом для Леве-Веймара, был, кажется,
единственным за все лето большим вечером у Пушкиных.
34
6
В июле—августе дружеские встречи тоже стали редкими. Почти
все близкие и знакомые поэта на лето уехали из Петербурга. Теперь
Пушкин появлялся в городе только по делам. Оставшийся в городской
квартире поэта старик Никита метко высказался по поводу этих
стремительных посещений Пушкина: «Если покажется, то как огонь
из огнива» (XVI, 142).
Вот тогда-то, в дачном уединении, Пушкин стал писать, «как дав
но уже не писал» (XIV, 133). Ежедневно с утра он закрывался в своем
кабинете, и никто из домашних не смел беспокоить его в это время.
Так было заведено с первого года его семейной жизни. Брат Натальи
Николаевны Сергей Николаевич Гончаров рассказывал, что у
Пушкина был самый счастливый для семейной жизни характер: ни
взысканий, ни капризов; одним только могли рассердить его не на
шутку: если входили в его кабинет, когда он работал.
«Настоящее место писателя есть его ученый кабинет (...), — писал
Пушкин, — независимость и самоуважение одни могут нас возвысить
над мелочами жизни и над бурями судьбы» (XII, 81). Это было ска
зано в июле 1836 г. Тогда, в пору счастливого творческого подъема,
ощущая всемогущество своего дара, он надеялся, что сумеет противо
стоять и мелочам жизни, и ударам судьбы.
Главный труд, которым поэт был занят летом 1836 г., был его
исторический роман. Пушкин, как он сам однажды признался
В. И. Далю, долго не мог «сладить» с этой вещью. Планы этого романа
он обдумывал более трех лет. Но вот теперь дело, наконец, сдвинулось.
Роман еще не имел названия, но манера повествования уже опре
делилась, план прояснился, и все лица ожили в его воображении. Рабо
та пошла, и Пушкин знал, что скоро доведет ее до конца.
Во время работы над историческим романом Пушкин, как это часто
с ним бывало, обращался и к другим замыслам. На Каменном острове
он написал более десяти статей для «Современника», в том числе и
такие значительные по проблематике и объему вещи, как «Вольтер»,
«Джон Теннер», «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности...».
В летние месяцы 1836 г. был создан и знаменитый каменноостровский лирический цикл, которому суждено было стать последним
и завершающим в поэзии Пушкина.
В июле поэт вновь обратился к рукописи «Медного всадника». Он
хотел попробовать переработать самые «опасные» строки поэмы с
тем, чтобы представить ее в общую цензуру. Увлекшись стилистиче
ской правкой, Пушкин переделал ряд стихов, но так и не сумел ус
транить из текста все крамольные места, вызвавшие три года тому
назад неудовольствие царя.55 Поэт не мог и не хотел исключить из
поэмы сцену бунта Евгения и его угрозу, обращенную к Медному
всаднику. Тем не менее Пушкин отдал исправленную рукопись
писцу, а когда была готова писарская копия, внес в нее еще несколько
мелких поправок — на этот раз сугубо цензурного характера. Поэт
намерен был снова вступить в спор со своими цензорами; он готовил
поэму к печати.
23 июля Пушкин поставил дату на последней странице черновой
рукописи «Капитанской дочки». Это был знаменательный для него
день. Он одержал победу над всем тем, что мешало ему дышать и
з*
35
работать. Исторический роман, который так нелегко дался ему, был
в основном завершен.
Известие о том, что Пушкин закончил новую большую вещь, сра
зу распространилась в кругу друзей поэта. 25 июля Александр Ка
рамзин сообщил брату со слов Вяземского и Одоевского самую важ
ную литературную новость последнего времени: «Пушкин собирается
выпустить новый роман».56
Интенсивность творчества Пушкина в июне—июле 1836 г.
поразительна. Давно у него не было такого лета. Этот высокий подъ
ем, явившийся после мучительного для Пушкина творческого спада
осени 1835 г., был стимулирован тем, что у поэта теперь появился
«свой голос» — журнал, на который он возлагал большие надежды.
«Современник» должен был для него стать и трибуной, которой
Пушкин до сих пор был лишен, и тем органом, вокруг которого он
надеялся объединить передовые силы русской литературы, чтобы
противопоставить их все усиливающемуся «торговому» направлению.
Состояние тягостной неопределенности, томившее поэта прошлой
осенью, сменилось счастливым чувством вновь обретенной творче
ской свободы. В этом состоянии полной внутренней раскованности он
писал: «Пред силою законной Не гнуть ни совести, ни мысли непре
клонной...» (III, 1032). Такова была выстраданная им жизненная
позиция. Она давала ему опору в творчестве и в борьбе, но грозила
многими бедами.
Все, что поэт успел сделать летом, предвещало новый мощный
взлет вдохновения в пору его осенних трудов. Предчувствуя это,
Пушкин рвался в Михайловское. В Петербурге ему становилось все
труднее работать. «Здесь у меня голова кругом идет, — писал он в се
редине июля, — думаю приехать в Михайловское, как скоро немножко
устрою свои дела» (XVI, 139). Но уехать Пушкину не удалось.
ЗАБОТЫ И ТРЕВОГИ
Миг душевного покоя, отпущенный Пушкину, оказался недолгим.
Заботы и тревоги, вскоре обрушившиеся на него, снова выбили поэта
из колеи.
К концу июля стало понятно, что надежды, которые Пушкин воз
лагал на «Современник», не оправдались. Из числа отпечатанных эк
земпляров за истекшие месяцы было распродано лишь около 700—
800 книжек каждого тома. Две трети тиража остались на складе. Это
поставило Пушкина перед лицом финансовой катастрофы. Деньги,
полученные от подписчиков, уже были истрачены. Причем, их не
хватило даже на то, чтобы возместить издательские расходы. Между
тем, до конца года никаких крупных денежных поступлений больше
не предвиделось. Поэту пришлось прибегнуть к новым займам и
просить об отсрочке прежних обязательств. Дело дошло до того, что
Пушкин вынужден был обратиться к ростовщикам: он стал заклады
вать домашние вещи. В августе поэту пришел на помощь его приятель
Соболевский. Уезжая за границу, он оставил Пушкину для заклада
свое столовое серебро. На следующий день после отъезда Соболевско
го, 8 августа, поэт получил от ростовщика Шишкина 7000 рублей под
залог серебра. Это на время дало Пушкину передышку.
Все эти хлопоты были мучительными. Они вывели поэта из ду
шевного равновесия.
В июльском письме H. Н. Пушкиной к брату, которое стало изве
стно в 1970-х годах, есть строки, потрясающие своей несомненной
точностью: «Мы в таком бедственном положении, — признавалась
Наталья Николаевна, — что бывают дни, когда я не знаю, как вести
дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить
мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того
я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, след
ственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обес
печить нам средства к существованию: для того чтобы он мог
сочинять, голова его должна быть свободной».1
Ни друзья, ни родственники поэта не понимали до конца, на
сколько затруднительно его положение. Родные со всех сторон те
ребили Пушкина в связи с предстоящим разделом Михайловского.
Брат Лев в письмах из Тифлиса просил прислать ему деньги в счет
будущего наследства. Он писал, что деньги нужны ему срочно и
ждать он не может. Необоснованными денежными претензиями на
зойливо преследовал поэта и его зять Павлищев. Все это становилось
невыносимым. И как ни дорого было ему Михайловское, Пушкин,
чтобы покончить со всем этим, решил объявить о его продаже. «Нын
че осенью буду в Михайловском — вероятно, в последний раз...»
(XVI, 154), — с горечью писал он в августе 1836 г.
37
Пушкин был настолько истерзан всем этим, что в письме к отцу
написал с необычной для него откровенностью: «Я не в состоянии
содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обре
менен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею
заглядывать в будущее» (XVII, 173, 394).
Родственники жены поэта тоже злоупотребляли его велико
душием. Хотя Наталья Николаевна не получила никакого приданого,
Пушкин никогда не напоминал Гончаровым об этом. Но права
H. Н. Пушкиной на причитавшуюся ей часть гончаровского наслед
ства были бесспорными. После смерти деда ей должны были либо вы
делить ее долю сразу, либо выдавать ей ежегодное содержание. Летом
1836 г. Наталья Николаевна решилась наконец прямо и откровенно
объясниться по этому поводу со старшим братом. Она написала ему
подробное письмо, в котором просила Дмитрия Николаевича выда
вать ей ежегодную сумму, равную той, которую получали ее сестры.
Выступая в нелегкой роли просительницы, жена поэта сумела со
хранить достоинство. Из письма видно, что Наталья Николаевна бы
ла особенно озабочена тем, чтобы просьба о деньгах не вызвала на
реканий против ее мужа. Вот что она пишет в этом письме о
Пушкине: «Мой муж дал мне столько доказательств своей деликат
ности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если и я со
своей стороны постараюсь облегчить его положение (...) Я прошу у
тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он
знал об этом, то, несмотря на стесненные обстоятельства, в которых
он находится, он помешал бы мне это сделать. Итак, ты не рас
сердишься на меня, дорогой Дмитрий, за то, что есть нескромного в
моей просьбе, будь уверен, что только крайняя необходимость прида
ет мне смелость докучать тебе».2
Все ее письмо, хотя оно и посвящено весьмащекотливым денеж
ным расчетам, исполнено внутреннего такта и какой-то особенной,
присущей этой женщине милой ласковости.
Просьба Натальи Николаевны была настолько справедливой, что
брат не мог ответить ей иначе, как согласием. Однако он начал вы
плату лишь с октября 1836 г. При жизни мужа Наталья Николаевна
успела только один раз получить от Д. Н. Гончарова деньги —
1120 рублей, что составляло четвертую часть назначенного ей годо
вого содержания. Рядом с огромной суммой долга, накопившегося за
последний тяжелый год, эта цифра кажется особенно скромной.
О том, каково было душевное состояние Пушкина в эти дни, поз
воляют догадываться отдельные дошедшие до нас свидетельства. Повидимому, в конце лета 1836 г. Пушкин пережил момент острого
отчаяния и крушения всех своих надежд. Побывавший у поэта на
даче Н. А. Му ханов рассказывал 30 августа у Карамзиных, что он
нашел Пушкина «ужасно упадшим духом».3 Отзыв Муханова
перекликается с уже известными нам строками из письма жены
поэта.
Глубоко трагичны по мироощущению лирические произведения
Пушкина, созданные в это время. 14-м и 21-м августа помечены два
стихотворения, внутренне связанные между собой темой смерти и
38
посмертной памяти: «Когда за городом, задумчив, я брожу...» и то,
которое мы привыкли называть «Памятником».
По мнению М. П. Алексеева, сам поэт в момент создания стихо
творения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» рассматривал
его «как своего рода прощание с жизнью и творчеством в пред
чувствии близкой кончины».4
В эти же дни на обороте листка, на котором записаны черновые
строфы «Памятника», Пушкин набросал карандашом следующие
строки:
«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»
Зевеса вот о чем и всюду и всегда
Привыкли вы модить — но сколькими бедами
Исполнен долг\ой) век! Во-первых, [как] рубцами,
Лицо [морщинками покроется] — оно
превращено...
(Ill, 429)
Хотя мы знаем, что это фрагмент из начатого поэтом вольного
перевода X сатиры Ювенала, строки эти, написанные одновременно
с «Памятником», воспринимаются как знак того же душевного со
стояния, которое вызвало к жизни пушкинское прощальное стихо
творение. «Здесь мы снова находим, хотя и недосказанную, на
вязчивую мысль о смерти и полную горечи насмешку над долго
летием», — пишет М. П. Алексеева
И вместе с тем самый факт создания стихотворения «Я памятник
себе воздвиг...» говорит о таком взлете вдохновения, который
изнутри изживает трагическую коллизию, его породившую.
Как ни трудно складывались обстоятельства, и август и сентябрь
1836 г. прошли у Пушкина под знаком высокого творческого подъ
ема. В сентябре он работал над беловой редакцией «Капитанской
дочки». В конце месяца поэт отослал собственноручно переписанную
им первую часть романа цензору П. А. Корсакову. Корсаков, у кото
рого была репутация одного из самых образованных и доброжела
тельных цензоров, прислал Пушкину ответ на следующей день. Это
было в высшей степени любезное письмо. Корсаков сообщал, что он
только что прочел новое произведение Пушкина и готов хоть сейчас
подписать его к печати. Первый читатель пушкинского романа вы
сказался о нем с неподдельным восхищением: «С каким наслаж
дением я прочел его! или нет; не просто прочел — проглотил его! Не
терпеливо жду последующих глав» (XVI, 162). Это письмо было для
поэта неожиданной радостью после всех злоключений с цензурой, ко
торые ему пришлось пережить за этот год. Работу над беловым тек
стом романа Пушкин завершил три недели спустя. На последней
странице рукописи он поставил дату: «19 окт. 1836». Так поэт
отметил для себя 25-летие Лицея.
Рукописи Пушкина, помеченные этой датой, дают нам единствен
ную в своем роде возможность увидеть, как работал поэт в ту осень.
19 октября Пушкин дописал заключительные страницы
«Капитанской дочки». В этот же день он работал над стихотворением
«Была пора: наш праздник молодой...». Приуроченное к лицейской
годовщине, оно, как известно, осталось незавершенным. Днем
39
Пушкин переписал набело те строфы, которые он успел закончить,
с тем чтобы вечером прочесть их на встрече у М. Л. Яковлева.
Этой же датой помечено и известное письмо Пушкина к Чаадаеву,
значение которого выходит далеко за пределы частной переписки.
Оно было ответом на публикацию чаадаевского «Философического
письма» в «Телескопе», вызвавшего как раз в те дни широкий обще
ственный резонанс. Продолжая свой давний спор с Чаадаевым,
Пушкин писал ему 19 октября: «Что же касается нашей исторической
ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться (...) Я да
леко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератор — я
раздражен, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но кля
нусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отече
ство или иметь другую историю, кроме истории наших предков, та
кой, какой нам Бог ее дал».
Но о современном положении России он высказался с глубокой
горечью, «...это отсутствие общественного мнения, это равнодушие
ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение
к человеческой мысли и достоинству, — писал Пушкин, — поистине
могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это гром
ко. Но боюсь, чтобы ваши [религиозные 1 исторические воззрения вам
не повредили» (XVI, 172—173, 393).
Когда через несколько дней разнеслись слухи о правительствен
ных репрессиях, которые обрушились на Чаадаева и издателя «Теле
скопа», Пушкин решил свое письмо не отсылать. Он сделал на нем
внизу приписку: «Ворон ворону глаза не выклюнет».6 Но поэт читал
это письмо многим своим знакомым, и в пушкинском кругу оно было
хорошо известно.
Рабочий день поэта 19 октября кончился рано. Около четырех ча
сов дня Пушкин вышел из дому и направился к М. Л. Яковлеву на
традиционную встречу лицеистов первого выпуска. Но этот короткий
осенний день по размаху и значительности того, что поэт успел сде
лать, напоминает благословенные дни его самой плодоносной
болдинской осени.
Все эти месяцы Пушкин много времени и сил отдавал своему жур
налу. Несмотря на разочарования и потери, поэт не охладел к «Со
временнику» и не считал, что дело проиграно. Пушкин ответил без
оговорочным отказом на предложение о реорганизации журнала, с
которым к нему обратились в начале августа Одоевский и Краевский
(XVII, 74—75).
Решение, принятое поэтом, как нельзя лучше характеризует его
отношение к своему журналу. Одоевский и Краевский предложили
ему издавать «Современник» на паях, с тем, чтобы в вёдении
Пушкина осталась только литературная часть. Разделы науки,
критики и все прочие соиздатели хотели взять на себя, так же как
сношения с типографией и книгопродавцами. Хотя издание журнала
на паях избавило бы Пушкина от множества хлопот, он отверг этот
проект. Поэт понимал, что после такой реорганизации «Совре
менник» перестанет быть его голосом и потеряет свое направление.
Готовя к печати третий том, Пушкин стал на ходу исправлять
промахи, допущенные им при издании первых номеров. Снизив
40
тираж до 1200 экземпляров, издатель тем самым вдвое сократил
типографские расходы. Почувствовав, что его журнал ориентирован
на слишком узкий круг лиц, Пушкин поставил своей целью сделать
«Современник» более интересным и занимательным для широкого
круга читателей. Начиная с третьего номера, он стал уделять больше
внимания публикации романов и повестей, т. е. тому отделу журна
ла, от которого зависел его успех. В третьем томе «Современника»
Пушкин напечатал повесть Гоголя «Нос», в четвертом решил
поместить свою «Капитанскую дочку», а в пятом, по-видимому,
рассчитывал опубликовать одну из повестей Одоевского.
В третьем томе Пушкин поместил также ряд программных статей,
написанных им специально для «Современника». Ббльшая часть ма
териалов этого номера принадлежала перу самого издателя.
Усилия Пушкина не были бесплодными. Осенью 1836 г. на
метился перелом в читательских оценках журнала. Те же читатели,
которые второй номер «Современника» находили бледным и скуч
ным, совсем иначе отзывались о последующих номерах. Так, в
письмах Карамзиных читаем: «Говорят, что третий том “Совре
менника” очень хорош...», «...все находят, что он лучше остальных
и должен вернуть Пушкину его былую популярность».7 Такого же
мнения был и первый биограф поэта П. В. Анненков. Характеризуя
пушкинский «Современник», он писал: «Третий том есть чуть ли не
лучший том всего издания — по разнообразию и существенности сво
его содержания».8 Что же касается четвертого тома, то все известные
нам отклики на него полны восторгов по поводу «Капитанской
дочки». Решение Пушкина опубликовать ее в журнале, безусловно,
подняло престиж «Современника» у широкой публики, так что мож
но было рассчитывать на увеличение подписки в 1837 г.
Одновременно с этой поистине «неимоверной деятельностью», со
вершавшейся в тиши рабочего кабинета поэта, разворачивались со
бытия другого плана, за которыми с жадным вниманием следил весь
великосветский Петербург.
♦ * *
Почти все лето — до августа — на Островах, где жил Пушкин с
семьей, было пусто и тихо. В июне—июле двор находился далеко: то
в Царском Селе, то в Петергофе. Гвардия была на маневрах. Сестры
Натальи Николаевны скучали и с нетерпением ожидали, когда на
чнутся летние балы на Островах. «Наши Острова еще мало оживлены
из-за маневров, — писала 14 июля Екатерина Николаевна,—они
кончаются четвертого, и тогда начнутся балы на водах и танцеваль
ные вечера, а сейчас у нас только говорильные вечера, на них
можно умереть от скуки...». Зато 1 августа Екатерина Гончарова в
радостном возбуждении сообщила: «Завтра все полки вернутся в го
род, поэтому скоро начнутся наши балы. В четверг мы едем танцевать
на воды».*
Кавалергардский полк после маневров разместился в Новой Де
ревне. Острова оживились. Начались балы в здании минеральных
вод, расположенном неподалеку от каменноостровских дач.
Характерную сцену, происходившую в августе или в сентябре
1836 г., запечатлел в своих воспоминаниях один из современников
41
поэта. Рассказывая о балах на минеральных водах, на которых
любила бывать императрица, он писал: «Помню на одном из балов
был и Александр Сергеевич Пушкин со своею красавицей женою, На
тальей Николаевной. Супруги невольно останавливали взоры всех.
Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла,
прислонясь к колонне у входа, а военная молодежь, по преимуществу
из кавалергардов, окружала ее, рассыпаясь в любезностях. Несколько
в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр
Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре.. .».
По всей вероятности, в этом кружке военной молодежи стоял в
тот вечер и Дантес. В августе, поле долгого перерыва, он вновь
появился в поле зрения Пушкина. Дантес не виделся женой поэта
около четырех месяцев. Он успел за это время сменить фамилию и
именовался уже бароном Георгом Геккерном. Теперь у него было
«три отечества и два цмени».11 Но молодого авантюриста это не сму
щало. Он знал, что сделал еще один шаг по пути к успеху. Перед
ним открылись двери дипломатических салонов и самых аристок
ратических домов Петербурга, в которых был принят его приемный
отец. Он прослыл богатым женихом. Вокруг его двойного имени
возник некий романтический ореол, так как причины этого странного
усыновления оставались неясными. Поговаривали даже, что он
отпрыск королевской семьи; но возобладало мнение о том, что моло
дой человек — побочный сын посланника. Все это привлекло особое
внимание к Дантесу.
«Молодой, красивый, дерзкий» Дантес 12 жаждал закрепить свой
успех. Веселый, остроумный, галантный, он хотел и умел нравиться.
На него были направлены многие женские взоры. Он же стремился
во что бы то ни стало добиться внимания «самой очаровательной
женщины Петербурга» — H. Н. Пушкиной.
Теперь Дантес не делал из своей страсти никакой тайны. Победа
над этой женщиной сделалась для него вопросом самолюбия.
В августе, когда кавалергарды расположились в Новой Деревне,
совсем рядом с каменноостровскими дачами, поручик Геккерн по
лучил возможность встречаться с женой поэта гораздо чаще, чем в
городе. Пользуясь свободой дачных нравов, он виделся с нею не толь
ко на вечерах, но и днем, во время прогулок. Дантес бывал с
визитами и на даче у Пушкиных. Есть сведения о том, что влюблен
ная в него Екатерина Гончарова старалась «учащать возможность
встреч» с ним. Дантес, флиртовавший со многими дамами, оказывал
и ей внимание, чтобы иметь повод быть подле ее сестры.
Настойчивость Дантеса и пылкость его признаний вскружили го
лову Наталье Николаевне. Она поверила в его великую любовь и,
будучи женщиной очень неискушенной, не сумела вовремя оста
новить его.
По словам барона Фризенгофа, который впоследствии стал мужем
Александрины, ухаживание Дантеса было «более афишированным,
чем это принято в обществе».13 Так же характеризует положение и
графиня Д. Ф. Фикельмон в своем дневнике: «Дантес, забывая вся
кую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским
приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления
восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней
женщине».14
42
По свидетельству Данзаса, именно в это время, в августе—сен
тябре, в обществе начались толки о жене Пушкина и Дантесе. Данзас
рассказывал: «После одного или двух балов на минеральных водах,
где были г-жа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу вдруг раз
неслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина».15
Осенью 1836 г. изменилась и тональность разговоров на эту тему
в кругу близких Пушкину лиц. В их откликах теперь появляются
тревожные интонации. Впервые они становятся заметны для нас в
письме С. Н. Карамзиной от 19 сентября.
В своем письме Софья Николаевна подробно рассказывает о том,
как были отпразднованы ее именины. В этот день в Царское Село к
Карамзиным съехалось множество гостей. Перечисляя их, Софья
Николаевна первым называет имя Пушкина: «Среди гостей были
Пушкин с женой и Гончаровыми (все три — ослепительные изящест
вом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес...».
Далее С. Н. Карамзина перечисляет еще целый ряд имен. Характер
но, что, называя остальных гостей, она прежде всего упоминает о
Дантесе, настолько велик в семье Карамзиных интерес к нему.
Рассказывая о веселом праздничном вечере и танцах, С. Н. Ка
рамзина пишет: «Получился настоящий бал, и очень веселый, если
судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина,
который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен (...) Его
блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу
вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который
продолжает все те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг
от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на На
тали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко
было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в
дверях, молчаливый, бледный и угрожающий!».16
Чувствуется, что Софья Николаевна с пристальным вниманием
следит за действующими лицами открывшейся ей драмы. От нее не
ускользает ни один жест, ни один взгляд. Создается даже впечат
ление, что она сгущает краски, но так или иначе письмо С. Н. Ка
рамзиной говорит о том, что тревога Пушкина за жену никогда еще
не проявлялась так явственно для окружающих, как в эти дни.
. С. Н. Карамзина не упустила ни одной подробности, касающейся
Пушкина. Она передает и свой мимолетный разговор с поэтом: «Ког
да приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти пого
ворить с ней. Он было согласился, краснея» (все знали, что когда-то
поэт был влюблен в юную Наталью Кочубей, которая потом вышла
за графа Строганова, и что он навсегда сохранил к ней чувство
почтительной нежности). «Как вдруг, — продолжает свой рассказ
Софья Николаевна, — вижу — он внезапно останавливается и с раз
дражением отворачивается. “Ну, что же?” — “Нет, не пойду, там уж
сидит этот граф”. — “Какой граф?” — “Д’Антес, Гекрен, что ли!”».17
Пушкин не в силах сдержать своего раздражения против Дантеса.
Его положение становится мучительным даже в этом дружественном
ему кругу.
По-видимому, у Пушкина в это время возникали какие-то объяс
нения с женой. Но хотя поэт был глубоко встревожен создавшимся
положением, он до поры до времени не принимал никаких решитель
ных мер. Напротив, окружающим казалось, что Пушкин предоставил
43
своей жене полную свободу. Он не запрещал ей видеться с Дантесом
и, как вспоминала Д. Ф. Фикельмон, разрешил «своей молодой и
очень красивой жене выезжать в свет без него».18
При тех отношениях, которые у него сложились с женой, Пушкин
был убежден, что она ничего от него не скроет. «Я (...) знал, насколь
ко жена моя заслуживает моего уважения и доверия», — так он ска
жет об этом позднее (XVI, 189). «Его доверие к ней было без
гранично...», — свидетельствует Д. Ф. Фикельмон. Собственно, так
же охарактеризовал сложившуюся осенью ситуацию и П. А. Вя
земский. Он полагал, что Пушкин не воспользовался своей супруже
ской властью, чтобы вовремя предотвратить последствия этого
ухаживания, потому что был «уверен в привязанности к себе своей
жены и в чистоте ее помыслов».19
«ДВА ЛИЦА» ДАНТЕСА
1
В те дни, когда по Петербургу стали распространяться слухи о
настойчивом ухаживании молодого Геккерна за женой поэта, сама
Наталья Николаевна верила, что Дантесом движет «великая и.воз
вышенная страсть» (это выражение — «Cette grande et sublime
passion» — с явной ироний позднее употребил Пушкин в своем письме
к Геккерну, см.: XVI, 222). Молодежь карамзинского кружка тоже
относилась к ухаживанию Дантеса как к романтическому обожанию.
В свете молодого Геккерна считали героем неистового любовного
романа «à la Balzac», и в этой роли он вызывал особенный интерес и
чуть ли не всеобщее сочувствие. Так, в письмах императрицы Алек
сандры Федоровны к графине С. А. Бобринской читаем: «Бедный
Жорж...», «...с его люоовью в сердце...», «его страсть должна была
быть глубокой, настоящей...».1
Мы знаем, что дальнейшие события заставили людей пушкинско
го круга изменить отношение к Дантесу и переоценить его поведение.
Но помимо этих, более поздних отзывов друзей поэта, мы в настоя
щее время располагаем свидетельствами, относящимися к лету
1836 г., которые позволяют точнее судить об искренности Дантеса и
о характере его отношений с женщинами. Эти ранее неизвестные нам
сведения содержатся в неопубликованном дневнике княжны Марии
Барятинской,* из которого до сих пор были напечатаны лишь два
фрагмента.2
Дошедшая до нас часть дневника княжны начинается с последних
чисел марта 1836 г., с того времени, когда она была пожалована во
фрейлины и начала выезжать в свет. Мария Ивановна Барятинская
(1818—1843) принадлежала к семье, занимавшей в неписанной
иерархии светского общества очень высокое место, которое было
предопределено не только богатством и родовыми связями Ба«
Дневник М. И. Барятинской сейчас хранится в ЦГАЛИ (ф. 1337, on. 1,
ед. хр. 8), куда поступил из фондов Гос. Литературного музея. В сокращенном виде
он был подготовлен к печати Марией Григорьевной Ашукиной-Зенгер, но издан не
был. М. Г. Ашукина-Зенгер проделала огромную, кропотливую работу по
расшифровке трудно читаемого текста дневника. Ей же принадлежит очень точно
выполненный перевод дневника Барятинской на русский язык. Благодаря любезности
Е. А. Муравьевой я получила возможность ознакомиться с этим трудом ее покойной
матери-М. Г. Ашукиной-Зенгер. Сопоставив русский и французский машинописные
тексты с подлинником, я убедилась в точности расшифровок и перевода и в
обоснованности предложенных М. Г. Ашукиной-Зенгер датировок. Поэтому все
цитаты из дневника М. И. Барятинской в настоящем издании даются в переводе
М. Г. Ашукиной-Зенгер. Приношу сердечную благодарность Е. А. Муравьевой за
содействие и помощь, оказанные ею.
45
ряти неких, но и особой благосклоннотью к ним царской четы (ее
мать, княгиня М. Ф. Барятинская, как и сама императрица, была
прусской уроженкой; княгиня пользовалась неизменным располо
жением государыни и была допущена в ее интимный круг; старший
брат княжны, А. И. Барятинский, будущий фельдмаршал, в 1836 г.
был ближайшим товарищем наследника престола и его адъютантом).
Мария Барятинская была хороша собой, уверена в своей привле
кательности и очень тщеславна. Вступая в жизнь, она не сомнева
лась, что ее ждет успех в обществе, и рассчитывала на самую бле
стящую партию. Княгиня Барятинская зорко следила за молодыми
людьми, оказывавшими внимание дочери, и решительно вмешива
лась в тех случаях, коща находила ухаживание нежелательным. Так
было, например, с блестящим кавалергардом князем Александром
Трубецким, которому княгиня очень скоро дала понять, что он не
может рассчитывать на руку ее дочери (непреодолимым пре
пятствием к этому браку в глазах Барятинских было сомнительное
происхождение его матери княгини Трубецкой). И хотя княжне
льстило ухаживание одного из самых модных молодых людей, она с
чувством удовлетворенного тщеславия записала 20 мая в дневнике:
«.. .maman воспользовалась (...) долгожданным случаем, чтобы откро
венно дать ему понять, что не желает его для меня».3
Дантес же, как выясняется из дневника, был завсегдатаем в доме
Барятинских и до поры до времени пользовался покровительством
княгини. Отметим, что уже на первой странице дневника княжна
дважды упоминает имя Дантеса. Выясняется, что с 23 по 30 марта он
четыре раза был у Барятинских с вечерним визитом.4 Сведения о та
ком тесном общении Дантеса с семьей Барятинских неожиданны.
Раньше об этом ничего не было известно. В апреле—мае он также
часто бывает у Барятинских.
В дневнике молодой девушки многие записи, относящиеся к Дан
тесу, густо зачеркнуты, но и те, что остались, выдают ее заинтере
сованность им. Судя по дневнику, весной и летом 1836 г. Мария Ба
рятинская явно увлечена Дантесом, и он, почувствовав это,
стремится усилить ее интерес к себе.
Так, в записи от 13 мая княжна рассказывает о встрече с Дантесом
во время прогулки по городу как о главном событии дня и пишет,
что, после того как их коляска проехала, он остановился надолго,
смотрел им вслед и имел «очень довольный вид», оттого что их
встретил (кстати, о «долгих» взглядах Дантеса, обращенных к
женщинам, упоминают многие: С. Н. Карамзина, Александрина и
даже императрица в своем дневнике).6
В начале июня семья Барятинских переехала на дачу — в принад
лежавшее им поместье Павлино, расположенное у Петергофской до
роги. Неподалеку, близ Красного Села, стояли лагерем гвардейские
полки, пришедшие сюда на время традиционных летних маневров. В
записях Марии Барятинской, относящихся к июню—июлю, множе
ство упоминаний о балах в летних царских резиденциях, на
ходившихся в той стороне: в Петергофе, Стрельне, Вопше, Знамен
ском, Красном Селе. На этих балах княжна танцует с кавалегардами,
среди которых всегда присутствует Дантес. 24 июня по поводу бала
в Знаменском он записывает: «Танцевали. Я веселилась. Вальс с Дан
тесом, но не мазурка...».6 Ее тайное желание осуществилось во время
46
бала в Ропше 26 июля. С торжеством записывает она, что из всех
барышень, приехавших в лагерь, именно ее пригласил на мазурку
Дантес, а такие кавалеры, как Скарятин и А. Трубецкой, — на вальс
и на первую кадриль.7 Этот бал ей особенно понравился.
Среди незачеркнутых записей в дневнике М. Барятинской со
хранились образчики галантных комплиментов Дантеса, к которым
княжна не осталась безразличной. Так, после июньского бала Дантес
заверял девушку, что брошенный ею букет был поднят, принесен в
полк и там спорили, кому он должен принадлежать (дальнейшие сло
ва Дантеса зачеркнуты).8 Передавая свои впечатления от бала, со
стоявшегося 3 августа, княжна записала: «(Дантес) немного за мной
ухаживал и сказал мне, что я была очень мила (...) Он дразнил меня
Г. Болконским) и Ог.(аревым)» (эти молодые люди считались вер
ными поклонниками М. Барятинской). Княжна не забыла отметить
в дневнике, что в тот день за обедом Ж. Геккерн и его приемный
отец уделяли ей много внимания: «Дантес с Геккерном меня очень
смешили».9
Посланник, возвратившийся в мае из-за границы, бывает с
визитами у Барятинских. Ему явно импонирует начавшееся
сближение его приемного сына с этим семейством, и он всячески это
поощряет.
Но вот 31 июля в дневнике княжны появляется запись: «Я не
очень веселилась на балу...».10 Характерно, что запись относится к
тому дню, когда на празднике в Красном Селе впервые после долгого
перерыва появилась H. Н. Пушкина, которая около пяти месяцев
никуда не выезжала.
Однако огорчение Марии Барятинской было недолгим. 2 августа
Ж. Геккерн с двумя приятелями-кавалергардами приехал в гости к
Барятинским. Вечер прошел превосходно. Княжна записала: «Я ве
селилась...». На следующий день княгиня давала бал в честь окон
чания маневров. Судя по записям в дневнике, у молодой девушки
было прекрасное настроение. Дантес, видимо, был занят только ею.
После ужина, когда почти все гости разъехались, молодые люди
остались, и, как потом отметила княжна в своем дневнике, «стало
еще веселее».11
После 4 августа, когда Кавалергардский полк расположился в Но
вой Деревне, центр летних балов и увеселений переместился на
Острова. Как мы знаем, в это время начались б£ьы на минеральных
водах. Княгиня Барятинская с дочерью в августе и в сентябре не раз
ездила на Острова. И вот именно в этот момент тональность записей
М. Барятинской о Дантесе меняется. Меняется и настроение княжны.
Чувствуется, что ее гордости и самолюбию нанесен удар. Множество
записей, относящихся к тем дням, она потом густо зачеркнула. После
двух почти полностью зачеркнутых страниц можно прочесть записи,
касающиеся бала, состоявшегося в Павлине 17 августа. М. Ба
рятинская начинает с того, что все нашли ее «очень красивой», и
пишет: «Вначале я веселилась...». После этой фразы 13 строк зачер
кнуто. Поддающийся прочтению текст начинается с упоминания о
Ж. Геккерне: «Раухи пригласили А. Т.(рубецкого) и Геккерна сесть
за наш стол. Я им не сказала почти не единого слова...» (со следую
щей строки зачеркнуто еще около двух страниц).12
47
6 сентября, в день праздника Кавалергардского полка, княгиня
Барятинская с дочерью были на Островах, но княжна решительно
отказалась переодеться в кавалергардский мундир, что — по примеру
императрицы — сделали некоторые девушки. В дневнике она записа
ла: «...у меня нет никого, кому бы я хотела оказать эту любез
ность».13 Молодая девушка явно обижена и рассержена. Она ведет
себя с Дантесом подчеркнуто холодно.
Он же, по всей видимости, стремится вернуть ее благосклонность
и продолжает наносить визиты Барятинским. В 10-х числах молодой
Геккерн посетил княгиню в ее городском доме, после чего в дневнике
княжны появилась следующая запись: «...он признался, что он пре
данный поклонник красоты, что нет матери, которая была бы так
прекрасна, как она, и дочери очаровательнее, чем я etc. Он мне пере
давал самые почтительные приветы».14
Ж. Геккерн пытается продолжать свой флирт с юной княжной и
тогда, когда в свете громко заговорили о его ухаживании за госпожой
Пушкиной. Видимо, он питал какие-то надежды на брак с Марией
Барятинской и не хотел упускать такой возможности. Породниться с
этой семьей — значило окончательно упрочить свое положение.
После того как состоялось формальное усыновление его посланником,
Ж. Геккерн чувствовал себя на гребне успеха, и у него были далеко
идущие планы. Его соотечественник граф А. Фаллу, побывавший в
это время в Петербурге, застал молодого Геккерна в упоении от
открывшихся ему перспектив. Вспоминая о своих встречах и разго
ворах с Дантесом в мае—июне 1836 г., А. Фаллу писал, что фортуна
никогда еще не была так благосклонна ни к одному из своих
любимцев, как в этом случае.15 В таком настроении Дантес мог на
деяться даже на успех своего сватовства к княжне Барятинской.
Ближайший приятель Дантеса А. Трубецкой впоследствии расска
зывал, что у молодого француза было множество романов во время
его пребывания в Петербурге. Трубецкой вспоминал: «Дантес посто
янно ухаживал за дамами (...) постоянный успех в дамском обществе
избаловал его: он относился к дамам вообще, как иностранец, смелее,
развязнее, чем мы, русские (..3 если хотите, нахальнее, наглее, чем
даже принято было в нашем ооществе».10
Дневник М. Барятинской является как бы наглядной иллюст
рацией к характеристике Дантеса, данной А. Трубецким. В
дневниковых записях княжны о Дантесе-Геккерне отчетливо просту
пают те же черты светского фата, умело и ловко ведущего несложную
любовную игру с юной девушкой, только что вступившей в свет.
Итак, летом и осенью 1836 г. Ж. Геккерн играл две разные роли:
одну — в пушкинском кругу, другую — в среде «ультрафешенеблей»
(как называли Карамзины молодых людей из самых аристок
ратических семейств). Причем действие одновременно разворачива
лось как бы на двух сценических площадках — на Петергофской до
роге и на Островах, так что Наталья Николаевна, конечно, не подо
зревала об ухаживании Дантеса за княжной Барятинской. Позднее
Жуковский со слов А. Н. Гончаровой писал по поводу поведения
Дантеса в январе 1837 г.: «Два лица...»,17 имея в виду роли, которые
он разыгрывал после свадьоы перед H. Н. Пушкиной и Екатериной
Николаевной, ставшей его женой. Оказывается, подобное двуличие
было вообще свойственно ему.
48
2
12 сентября Пушкины вернулись с дачи в город и поселились на
Мойке в доме княгини С. Г. Волконской.
В сентябре светский сезон в Петербурге еще не начался, но Дантес
находил возможность видеться с H. Н. Пушкиной. Он бывал с
визитами в доме поэта и встречался с Натальей Николаевной у общих
знакомых.
С возвращением Вяземских и Карамзиных в город Ж. Геккерн
стал бывать в этих двух самых дружественных Пушкину домах. Вя
земские начали принимать в 20-х числах сентября. Как рассказывала
В. Ф. Вяземская, всякий раз, когда приезжала H. Н. Пушкина,
«являлся и Геккерн, про которого уже знали, да и он сам не скрывал,
что Пушкина очень ему нравится».18 Бесцеремонное поведение «на
хала-француза» вынудило княгиню Вяземскую сделать ему вну
шение. Но это на него не подействовало. «Через несколько вре
мени, — говорила Вяземская Бартеневу, — он опять приезжает и не
отходит от Натальи Николаевны». Тогда княгиня объявила Дантесу,
«что ей остается одно — приказать швейцару, коль скоро у подъезда
их будет несколько карет, не принимать г-на Геккерна».19 По словам
Веры Федоровны, после этого Дантес прекратил свои посещения, но
продолжал видеться с H. Н. Пушкиной у Карамзиных.
Есть основания полагать, что в своих позднейших воспоминаниях
В. Ф. Вяземская сгущает краски и преувеличивает собственную роль
в этой истории. Судя по известным нам фактам, речь может идти о
двух-трех визитах Ж. Геккерна к Вяземским в сентябре—октябре; и
вряд ли дело тогда дошло до формального отказа ему от дома — ско
рее всего после возвращения Карамзиных с дачи Дантес предпочел
бывать у них, так как там его принимали любезнее. Но несмотря на
отдельные неточности, рассказ Вяземской доносит до нас ее живые
впечатления от событий тех дней. Как явствует из ее воспоминаний,
осенью 1836 г. неотступное ухаживание Ж. Геккерна за женой поэта
стали воспринимать в дружеском пушкинском кругу как нечто вы
ходящее за рамки допустимых светских приличий.
Карамзины переехали из Царского Села на свою городскую
квартиру 14 октября. Как только об этом стало известно, к ним сразу
же явился с визитом Дантес. Он бывал в этом доме на правах друга
братьев Карамзиных — Александра и Андрея и всегда встречал там
радушный прием. 19 октября С. Н. Карамзина писала брату Андрею:
«...мы вернулись нашему городскому образу жизни, возобновились
наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные
места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с
Александром (Карамзиным. — С. А), Александрина — с Аркадием
(Россетом. — С. А), к полуночи — Вяземский, и один раз (...)
Виельгорский, и милый Скалой, и бестолковый Соллогуб, и все попрежнему. . .».20
Сообщение С. Н. Карамзиной необходимо откорректировать, со
поставив его с другими известными нам фактами. Когда читаешь это
письмо, создается впечатление, что Наталья Николаевна с сестрами
чуть ли не каждый вечер бывала у Карамзиных, где постоянно виде
лась с Дантесом. Но обратившись к другим свидетельствам, мы убеж
даемся, что даже в эти дни, о которых писала Софья Николаевна,
4 С. Л. Абрамович
49
дело обстояло не так. Нам, например, определенно известно, что
17 октября Ж. Геккерн не б^л у Карамзиных, так как в этот день он
дежурил в полку.21 18 октября Пушкин с женой и свояченицами
были в гостях у Машеньки Валуевой — дочери Вяземского. Дантеса
там не было.22
Что же касается вечера, описанного Софьей Николаевной, его
следует датировать 15 октября. Вполне естественно, что на другой
день после возвращения Карамзиных в город у них к вечернему чаю
собрались родные и друзья: «дядюшка Вяземский», семья Пушкиных
и вся молодежная компания, составлявшая дружеский круг братьев
Андрея и Александра. Пушкин не мог быть в тот вечер у Ка
рамзиных, так как был приглашен к своему лицейскому одно
кашнику П. Н. Мясоедову, приехавшему в Петербург из Тульской
губернии (XVI, 168).
Итак, в письме С. Н. Карамзиной от 19 октября отразились впе
чатления одного или двух вечеров. Но и этого оказалось достаточно,
чтобы многозначительно намекнуть брату, что постоянное место
Дантеса в их гостиной рядом с H. Н. Пушкиной. Как видим, и у Ка
рамзиных, и у Вяземских ухаживание Дантеса за женой поэта ста
новится предметом самых оживленных пересудов.
Об этом же заговорили в начале сезона и в великосветских
гостиных. Именно эти осенние месяцы (сентябрь—октябрь) имела в
виду графиня Фикельмон, когда писала в своем дневнике: «То ли
одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то
ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни
было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления
этой необузданной любви (...) Было очевидно, что она совершенно
потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен
в намерении довести ее до крайности».23
Пушкин не мог не чувствовать этого. Мы не знаем никаких под
робностей, касающихся взаимоотношений в семье поэта в это время,
но известно, что в те дни Пушкин был в особенно тревожном состо
янии духа.
О подавленном настроении поэта вспоминали те, кто встретился
с ним 19 октября на праздновании лицейской годовщины.
П. В. Анненков со слов одного из лицейских друзей Пушкина писал
о .том, как поэт начал читать, но не смог прочесть стихотворение,
написанное к 25-летию Лицея: «По обыкновению, и к 1836 г.
Пушкин приготовил лирическую песнь, но не успел ее докончить. В
день праздника он извинился перед товарищами, что прочтет им пье
су, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал и только
что начал, при всеобщей тишине:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался...
как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и
отошел в угол комнаты, на диван...”.24
О тяжелом душевном состоянии Пушкина свидетельствует и
письмо, написанное им отцу 20 октября. Несмотря на сдержанность
тона, в письме невольно прорывается тоска, владевшая им. Пушкин
с глубокой горечью сообщает отцу, что этой осенью не смог уехать
из Петербурга. «Я рассчитывал побывать в Михайловском — и не мог.
50
Это расстроит мои дела по меньшей мере еще на год. В деревне я бы
много работал; здесь я ничего не делаю и исхожу желчью» (XVI, 173,
394).
В таком состоянии однажды встретил Пушкина на Невском Павел
Вяземский. «В зиму 1836—1837 года, — писал П. П. Вяземский в
своих воспоминаниях, — мне как-то раз случилось пройтись несколь
ко шагов по Невскому проспекту с H. Н. Пушкиной, сестрой
Е. Н. Гончаровой и молодым Геккерном (Дантесом); в эту самую
минуту Пушкин промчался мимо нас, как вихрь, не оглядываясь, и
мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страш
но. Для меня это был первый признак разразившейся драмы».
Этот эпизод мог иметь место лишь до ноябрьских событий; его
можно отнести к сентябрю или октябрю. По-видимому, в это время
во взаимоотношениях Пушкина с женой возникла напряженность,
никогда дотоле не существовавшая.
Светские отношения между семьей поэта и Геккернами в это вре
мя еще поддерживались. Из письма Александра Карамзина мы узна
ем, что 29 сентября сестры Гончаровы, по всей вероятности вместе с
H. Н. Пушкиной, были на музыкальном вечере в доме нидерландско
го посланника, где давал концерт талантливый бельгийский скрипач
Иосиф Арто, чьи гастроли в Петербурге имели шумный успех. О
присутствии Пушкина на вечере А. Карамзин не Упоминает.26
В. Ф. Вяземская впоследствии вспоминала, что Наталья Никола
евна в ответ на ее предостережения беспечно отвечала: «Мне с ним
(с Дантесом. — С. А.) весело. Он мне просто нравится».27 Но в какойто момент наметился явный перелом в отношениях H. Н. Пушкиной
с молодым Геккерном. До сих пор об этом вообще ничего не было
известно. Вновь обнаруженные материалы донесли до нас отголоски
кризиса, имевшего место в 20-х числах октября.
Среди этих материалов первостепенное значение имеет запись в
дневнике Марии Барятинской, сделанная княжной около 22—
23 октября. В ней впервые упомянуто имя жены поэта, и речь идет
о том, что госпожа Пушкина отвергла Дантеса.
Остановимся подробнее на этой страничке дневника М. Ба
рятинской. Здесь княжна передает содержание разговора, который
она приняла очень близко к сердцу. Разговор затеяла жена ротмистра
Кавалергардского полка госпожа Петрово-Соловово. Госпожа Соловово спросила у двоюродного брата княжны Барятинской — Лили То
лстого (графа А. Н. Толстого): «“Ну как, устраивается ли свадьба ва
шей кузины?”. — Лили изумленно спросил: “С кем?”. — “С Геккер
ном!”». «Вот мысль, никогда не приходившая мне в голову, — пишет
по этому поводу княжна, — так как я чувствовала бы себя несчаст
нейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж. Он
забавляет меня, вот и все».28 Нужно иметь в виду, что уже с месяц
имя Дантеса не появлялось в дневнике (по крайней мере в тех
записях, которые остались незачеркнутыми). Видимо, в это время
княжна уже была осведомлена об ухаживании Жоржа Геккерна за
госпожой Пушкиной и оскорблена предпочтением, оказанным другой
женщине.
Далее в дневнике излагается продолжение диалога о возможном
сватовстве Дантеса. Госпожа Соловово, видимо, пыталась дать
понять, что его намерения серьезны. Она сказала: «Но теперь поздно,
г*
51
он был бы в отчаянии, если бы ему отказали». Мария Барятинская
так комментирует в дневнике эту речь о предполагаемом «отчаянии»
Дантеса: «Я знаю, что это не так, так как я ему ничуть не подхожу.
И maman узнала через Тр.(убецкого), что его отвергла г-жа
Пушкина. Может быть, поэтому он и хочет жениться. С досады!.. Я
поблагодарю его, если он осмелится мне это предложить».29
Можно полагать, что жена ротмистра Кавалергардского полка за
вела этот разговор с ведома Ж. Геккерна или по его поручению. Она
пыталась прощупать почву и узнать, как отнесутся в доме Ба
рятинских к его сватовству. Ж. Геккерну, очевидно, дали понять, ка
ково настроение княжны, и он не осмелился обратиться к княгине с
формальным предложением.
Но какой-то разговор с княжной Барятинской у Дантеса все же
состоялся. В первых числах ноября Мария Барятинская упоминает в
дневнике о том, что ее ответ Дантесу показался ее друзьям очень
остроумным.
Странички из дневника Марии Барятинской, с которыми мы толь
ко что познакомились, содержат важные сведения, уточняющие наше
представление о ходе событий накануне 4 ноября. Как видим, новость
о том, что госпожа Пушкина отвергла Дантеса, обсуждавшаяся в те
дни в семье Барятинских, пришла к ним из верного источника: об
этом сообщил Александр Трубецкой, который наверняка услышал
обо всем от самого Жоржа Геккерна.
Значит, Наталья Николаевна попыталась как-то изменить ситу
ацию, которая становилась опасной и для ее семейного мира, и для
ее репутации. Можно предположить, что между нею и Дантесом
состоялось какое-то решительное объяснение, во время которого жена
поэта дала отпор его назойливым домогательствам. По всей вероят
ности, в эти же дни Дантесу было отказано от дома (со слов Данзаса
известно, что Пушкины перестали принимать Ж. Геккерна незадолго
до появления анонимных писем).30
Наше предположение о том, что в 20-х числах октября наступил
кризис в отношениях между H. Н. Пушкиной и Дантесом, подтвер
ждается и тем, что как раз в это время в дело лично вмешался Геккерн-старший, который вообще сыграл во всей этой истории весьма
неблаговидную роль. Пушкин позднее в своем обвинительном письме
прямо назвал его сводником. Барон Геккерн немало содействовал то
му, чтобы увлечение Дантеса низвелось в конце концов до уровня
самой низкой интриги.
Выполняя поручение своего приемного сына, посланник, встретив
H. Н. Пушкину на каком-то вечере, позволил себе обратиться к ней
с очень рискованными речами. Об этом разговоре нам было известно
из нескольких источников, и прежде всего из письма самого
Пушкина. Но лишь после появления писем Карамзиных оказалось
возможным определить, к какому времени относится этот эпизод. Из
письма Александра Карамзина от 13 марта 1837 г. выяснилось, что
разговор барона Геккерна с женой поэта состоялся во время болезни
Дантеса, т. е. между 20 и 27 октября.31 А. Карамзин сообщает об
этом следующее: «Дантес в то время был болен грудью и худел на
глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает
из-за нее, заклинал ее спасти его сына».32 По словам Вяземского.
Геккерн побуждал Наталью Николаевну «изменить своемудолгу».33
52
Вмешательство посланника понадобилось Геккерну-младшему
именно в тот момент, когда его отвергла госпожа Пушкина. Иначе
ему незачем было прибегать к помощи посредника и сообщать, что
он «умирает из-за нее».
Жена поэта, попытавшись пресечь домогательства Дантеса, ока
залась в положении преследуемой. В какую бы форму ни облек барон
Геккерн свои двусмысленные речи, разговор, затеянный им, несом
ненно глубоко задел H. Н. Пушкину. Молодая женщина чувствовала
себя оскорбленной, но не сумела дать должный отпор человеку, быв
шему вдвое старше ее.
Каковы были непосредственные мотивы, толкнувшие Геккерна на
этот шаг, сказать нелегко. По-видимому, он вел двойную игру. Гек
керн выполнял поручение своего приемного сына, который сделал его
своим конфидентом, и в то же время с тайным злорадством заставлял
трепетать от его намеков женщину, которую он ненавидел.
Наталья Николаевна была растеряна донельзя. Но она не посмела
открыться мужу, с которым всегда была очень откровенной, так как
понимала, что ее признание приведет к ужасному взрыву.
А несколько дней спустя жена поэта попала в еще более неловкое
и опасное положение, неожиданно для себя оказавшись наедине с
Дантесом на квартире у Идалии Полетики.
Пушкин обо всем этом узнал не сразу.
В эти дни поэт готовил к печати свой исторический роман. 1 но
ября он должен был читать его своим друзьям. Чтение было назна
чено на воскресенье, чтобы на нем мог присутствовать и Жуковский,
приехавший на выходной день из Царского Села, где он находился
при наследнике. 1 ноября все собрались у Вяземских. Для Пушкина
это был знаменательный день: после трехлетнего перерыва поэт впер
вые знакомил ближайших друзей со своей новой большой вещью.
Зная, как холодно приняла публика его последние произведения,
Пушкин хотел услышать непосредственные отклики тех, чьим
мнением он дорожил.
Об этом чтении сохранилось несколько отзывов. На следующий
день, 2 ноября, П. А. Вяземский писал в Москву: «Пушкин читал у
меня новый роман “Капитанская дочка”, повесть из времен пуга
чевщины. Много интереса, движения, простоты. Он будет весь напе
чатан в № 4 Современника».34 Виельгорские сообщили в Варшаву:
«Пушкин окончил очаровательный роман “Капитанская дочка”»?5
Много лет спустя сын Вяземских Павел, присутствовавший на этом
чтении, вспоминал о «неизгладимом впечатлении», которое произве
ла на него «Капитанская дочка», прочитанная самим Пушкиным.36
И в эти же самые дни, по всей вероятности 2 ноября, на квартире
Идалии Полетики, жены полковника Кавалергардского полка,
произошел инцидент, имевший тягчайшие последствия. Вплоть до
настоящего времени он остается одним из самых неясных эпизодов
преддуэльной истории. На нем необходимо остановиться подробнее,
так как он до сих пор не получил точного истолкования.
НАКАНУНЕ 4 НОЯБРЯ
Как известно, существует целый ряд легенд, связанных с дуэль
ной историей Пушкина. Причем некоторые из них так прочно вошли
в сознание многих поколений, что воспринимаются всеми как со
бытия, действительно бывшие. Одна из таких легенд возникла на
основе очень неясного слуха о свидании H. Н. Пушкиной с Дантесом,
состоявшемся на квартире Идалии Полетики.
Имя этой женщины не раз упоминается биографами поэта, но
всегда с оттенком недоумения. И это неудивительно. Дошедшие до
нас свидетельства о ее отношениях с Пушкиным настолько противо
речивы, что связать их воедино как будто не представляется возмож
ным. В истории взаимоотношений Полетики с Пушкиным есть ка
кая-то загадка, которую ранее не удавалось прояснить.
В самом деле, мы знаем, что красавица Идалия была близкой
приятельницей H. Н. Пушкиной. Молодые женщины познакомились
летом или осенью 1831 г., после переезда Пушкиных в Петербург.
Побочная дочь графа Г. А. Строганова, бывшего в родстве с
Н. И. Гончаровой, Идалия была принята в семье Пушкиных на пра
вах родственницы. В письмах поэта к жене вплоть до 1836 г. встре
чаются упоминания об Идалии — и всегда в самом дружеском тоне.
Так, в одном из болдинских писем 1833 г., посылая поклоны Вя
земским и Карамзиным, Пушкин передал Идалии привет особо:
«Полетике скажи, что за ее поцалуем явлюсь лично, а что-де на
почте не принимают» (XV, 89).
И эта женщина, к которой он обращался так дружески-ласково,
весело и шутливо, как оказалось, была его смертельным врагом.
Была? Или стала? Последнее представляется наиболее вероятным.
О ненависти Идалии к Пушкину свидетельствуют неоспоримые фак
ты. Но все известные нам сведения о переломе в отношениях между
семьей Пушкина и Полетикой относятся к 1837 г. Чувства Полетики
к Пушкину вполне откровенно выразились в тех нежных записочках,
которые она посылала Дантесу, когда он находился под следствием.
Очарованная Дантесом, Идалия целиком его оправдывала. О
Пушкине же она отзывалась с нескрываемым недоброжелательством.
Так, после смерти поэта она писала Геккернам из Петербурга:
«Прекрасное рвение к распространению произведений покойного
ужасно замедлилось. Вместо того чтобы принести пятьсот тысяч руб
лей, они не принесут и двухсот тысяч. Это всегда так бывает».1
Мелкие и постыдные чувства владели ею. Но за этим стояло нечто
большее: она и люди ее клана тешили себя надеждой, что слава поэта
угаснет с его смертью.
С годами ненависть Полетики к Пушкину приобрела характер ка
кого-то яростного озлобления против всего, что было связано с
54
памятью о нем. На старости лет она даже не пыталась это скрыть.
Узнав о том, что в Одессе, где она доживала свой век, сооружается
памятник поэту, Идалия кричала, что поедет туда только для того,
чтобы плюнуть на статую.2
Биографы недоумевали и недоумевают до сих пор: «В чем же за
гадка отношений Пушкина и этой женщины? (...) Откуда эта не
нависть?».3 «Причины этой ненависти нам неизвестны и непонят
ны», — так закончил в свое время обзор материалов о Пушкине и
Полетике П. Е. Щеголев.*4
Чтобы разобраться во всех этих неясных вопросах, обратимся к
тому эпизоду, который всегда связывают с именем Идалии.
В биографии Пушкина давно уже утвердилась версия о том, что
последним толчком к январской дуэли послужило свидание на
квартире у Полетики. В этом был убежден и П. Е. Щеголев. Он
считал, что свидание в кавалергардских казармах состоялось в январе
и явилось непосредственным поводом к дуэли. В последнем издании
его монографии по этому поводу сказано следующее: «Пушкин узнал
о свидании \...) на другой же день из анонимного письма (...) Чаша
терпения Пушкина была переполнена, и раздражению уже не могло
быть положено предела. Оно стремительно вышло из границ. Пушкин
решил — быть поединку».5
Точка зрения Щеголева принята в настоящее время почти всеми
биографами поэта. Они не сходятся лишь в одном: в определении да
ты свидания. Одни называют 25 января, другие — 23-е, большинство
же исследователей, не веря в возможность точной датировки, просто
указывают, что это произошло за несколько дней до дуэли. Что же
касается последовательности событий, то в этом отношении все
единодушны: свидание — анонимное письмо — дуэль... Такова
единая схема.
Как видим, сложилась концепция очень логичная, подкупающая
своей сюжетной завершенностью. Все так ясно! Так понятно!
Пытаясь разрешить эту загадку, биографы и комментаторы часто ссылаются
на анекдот, записанный Владимиром Петровичем Горчаковым со слов Пушкина. Как
рассказывает Горчаков, однажды некая молодая дама, избалованная всеобщим
поклонением, потребовала, чтобы Пушкин написал ей стихи в альбом. Поэт пробовал
уклониться, но дама не допускала возможности отказа. Раздраженный ее
назойливостью, Пушкин вписал ей в альбом мадригал, но вместо подписи и подлинной
даты
поставил:
*7 апреля*. П. С. Шереметев, комментируя воспоминания
B. П. Горчакова, высказал предположение, что этот случай произошел с И. Полетикой
и что она с того момента затаила обиду на Пушкина (Книга воспоминаний о Пушкине.
C. 212). С этим предположением согласился Л. Б. Модзалевский {Пушкин. Письма /
Под ред. и с примеч. Л. Б. Модзалевского. М.; Л., 1935. Т. 3. С. 535). С тех пор оно
без какой бы то ни было критической проверки вошло в биографическую литературу.
Между тем мнение это основано на недоразумении. Дело в том, что Горчаков относит
этот эпизод к середине 1820-х годов. Из контекста же ясно, что речь идет о Пушкине
неженатом и о влиятельной светской даме, хозяйке известного столичного салона,
любившей окружать себя знаменитостями. Ни время действия, ни положение дамы в
петербургском обществе не позволяют отнести этот рассказ к Полетике. Идалия вышла
замуж в 1829 г. До этого она не могла играть никакой заметной роли в свете, да и
после замужества ее положение в обществе ничем не напоминало то, которое Горчаков
приписывает героине переданного им анекдота. Этот эпизод вообще лишь с очень
большой осторожностью можно использовать как биографический источник, скорее
его следует рассматривать как одну из пущкинских устных новелл. Но если даже
считать, что такой случай действительно имел место, относить его к Полетике нет
никаких оснований.
55
Но чем ближе мы знакомимся с материалами, особенно с теми,
которые стали известны в последнее время, тем очевиднее ста
новится, что эта ясность мнимая.
Сомнения в справедливости гипотезы, предложенной Щеголевым,
выражались не раз.6 Решительнее всего против нее выступила Анна
Ахматова. По поводу этой версии о тайном свидании и новых
анонимных письмах, будто бы спровоцировавших январскую дуэль,
она писала: «Все это так легко придумать — все это так близко лежит,
во всем этом нет и следа страшной неожиданности — верной
спутницы истины».7
А. А. Ахматова усомнилась: да было ли это свидание вообще? И
анонимные письма в январе — были ли они на самом деле? Не миф
ли все это? Однако эти предположения не получили дальнейшего
развития в ее работе. Видимо, полнее ознакомившись с источниками,
она почувствовала, что не сможет убедительно обосновать свою точку
зрения. Тем не менее для сомнений у Ахматовой были достаточно
серьезные основания: она интуитивно ощутила несовместимость
общепринятого мнения с теми фактами, которые стали известны в
последние десятилетия.
Новым поводом для сомнений послужили сведения, обнаружен
ные М. И. Яшиным в Военно-историческом архиве. А. П. Арапова,
дочь Натальи Николаевны от брака с П. П. Ланским, в своих очер
ках, опубликованных в 1908 г., сообщив о свидании у Полетики,
приписала Ланскому, будущему мужу Натальи Николаевны, роль
активного участника интриги. Но, как установил М. И. Яшин, Лан
ского в январе 1837 г. вообще не было в Петербурге: с 19 октября
1836 г. по февраль 1837 г. он находился в служебной командировке
в Малороссии/ В связи с этим Я. Л. Левкович высказала предполо
жение о том, что это свидание, возможно, состоялось не в январе, а
раньше, когда Ланской еще был в Петербурге. Не настаивая на своем
предположении, Левкович тут же отмечает, что во всей этой истории
очень много неясного и по сей день, и пишет: «Может быть, не стоит
доискиваться, было это свидание или нет и когда оно могло быть,
потому что главный источник трагедии 1837 года, как давно установ
лено, не в поведении Натальи Николаевны»?
Между тем сам Яшин считал, что все ясно, и уверенно называл
точную дату свидания — 22 января 1837 г. На этой дате он настаивал
и в последующих работах о дуэли, обосновывая свое предположение
тем, что Дантес в этот день дежурил в полку, т. е. находился в ка
валергардских казармах рядом с квартирой Полетики.10 Правда, с той
же степенью доказательности можно было бы назвать любой другой
день, когда Дантес не дежурил и мог более свободно располагать
своим временем. Отметим, кстати, что все попытки определить точ
ную дату январского свидания базируются на столь же шатких осно
ваниях.
Итак, теперь уже очевидно, что мы обратились к одному из тех
преддуэльных эпизодов, которые часто называют «загадочными».
Действительно, в этой истории все так запутано, что сомнению под
вергаются не только отдельные подробности, но и датировка события
и даже истинность самого факта.
Установим прежде всего, о чем же идет речь: о реальном факте
или о некой легенде, достоверность которой проверить невозможно?
56
Вводя в биографию поэта эпизод, связанный с именем Идалии
Полетики, Щеголев опирался главным образом на рассказ А. П. Ара
повой. Исследователь весьма критически относился к очеркам Ара
повой, но в данном случае счел возможным довериться ее сообщению
о свидании у Полетики, полагая, что дочь не стала бы сочинять
подобную напраслину о своей матери, если бы не была уверена, что
все это происходило на самом деле. По сути дела, автор книги «Дуэль
и смерть Пушкина» ввел в свое время в научный оборот лишь гипоте
зу, которую тогда еще нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть.
Но с годами этот эпизод стал каноническим и прочно вошел в
биографию Пушкина.
В настоящее время мы имеем возможность проверить рассказ Ара
повой. В ее архиве Л. П. Гроссман обнаружил интереснейший доку
мент: письмо барона Густава Фризенгофа — мужа Александрины,
сестры Натальи Николаевны, посвященное событиям 1836—1837 гг.
Этот документ давно известен: он был опубликован в 1929 г.11 Но
значение его было оценено не в полной мере.
История этого письма такова. Зимой 1887 г. Арапова обратилась
к своей тетке Александре Николаевне — единственной оставшейся в
живых свидетельнице дуэльной истории — с просьбой рассказать обо
всем, что она помнила. Арапова тогда уже начала собирать ма
териалы и семейные воспоминания для задуманной ею книги. Под
робное письмо Фризенгофа, записавшего рассказ жены, было ответом
на эту просьбу.
Таким образом, в руках Араповой оказалось подлинное, заверен
ное подписью свидетельство одного из самых близких очевидцев
преддуэльных событий. Однако она скрыла этот документ от
пушкинистов и от читателей и, публикуя свои очерки, ни разу не
упомянула о нем, хотя неоднократно ссылалась даже на такие
источники, как рассказы няни, гувернантки, прислуги. В письме
Фризенгофа есть, в частности, упоминание и о свидании на квартире
у Полетики. Но Арапова позволила себе весьма вольную интерпре
тацию этого эпизода. Излагая его, она дополнила сообщение Алек
сандры Николаевны вымышленными подробностями и в то же время
опустила ряд деталей, о которых знала из письма.
Под пером Араповой рассказ о свидании превратился чуть ли не
в главу из бульварного романа. Здесь была и невинная, доверчивая
женщина — жертва... Был соблазнитель, вызвавший ее на роковое
свидание письмом, в котором угрожал в случае отказа покончить
жизнь самоубийством... Были посвященные в тайну наперсники:
Идалия и ее возлюбленный П. П. Ланской. Последний, «чтобы пре
дотвратить опасность», прогуливался около дома. Тем не менее, «не
смотря на все принятые предосторожности», некие тайные враги все
же узнали о свидании и немедленно известили о нем Пушкина
анонимным письмом.12
Опровергнуть Арапову было некому: она опубликовала свое
сочинение тогда, когда уже не было в живых ни Александры Нико
лаевны, ни ее мужа.
Именно Арапова приурочила этот эпизод к последним январским
дням. Она же создала и эту сюжетную схему: свидание — анонимное
письмо — дуэль... В письме Фризенгофа нет ничего подобного. Все,
что рассказано Араповой о свидании на квартире Полетики, нельзя
57
считать достоверным. Следовательно, и интерпретация этого эпизо
да, данная в свое время П. Е. Щеголевым, тоже должна быть пере
смотрена.
Придется начать все сначала. Итак, это свидание — было ли оно
на самом деле? Или это сплетни, слух, легенда?
Да. Было на самом деле... На этот вопрос сейчас мы можем
ответить с полной уверенностью. В настоящее время нам известны
два свидетельства об этом эпизоде, которые, как мы убедимся, мож
но считать вполне достоверными: это сообщение Александрины, пере
данное ее мужем бароном Фризенгофом, и рассказ В. Ф. Вяземской,
записанный П. И. Бартеневым. Обе они — и княгиня Вяземская, и
А. Н. Гончарова — знали обо всем случившемся лучше, чем кто-либо
другой из близких Пушкину людей. Но в данном случае важно еще
и другое: по счастливому стечению обстоятельств мы имеем возмож
ность удостовериться не только в их полной осведомленности, но и в
точности их воспоминаний.
Вот что рассказала В. Ф. Вяземская: «Мадам N по настоянию
Геккерна (Жоржа.—С. А.) пригласила Пушкину к себе, а сама
уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу,
что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул
пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя.
Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала
себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего
не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья
бросилась к ней».13
Рассказ Вяземской П. И. Бартенев опубликовал в 1888 г. Это было
первое сообщение в печати об инциденте на квартире у Полетики.*
А письмо барона Фризенгофа датируется 14/26 марта 1887 г. И в
этом особая ценность данного документа: свидетельство Александры
Николаевны было записано до того, как в печати появились какиелибо упоминания о свидании Натальи Николаевны с Дантесом. В
письме Фризенгофа об этом сказано следующее: «...ваша мать по
лучила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда
она прибыла туда, то застала там Геккерна вместо хозяйки дома;
бросившись перед ней на колена, он заклинал ее о том же, что и его
приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей, что это
свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно,
она тотчас же уехала».14
Перед нами редчайший случай почти полного совпадения двух ме
муарных свидетельств. Княгиня Вяземская и Александрина не
зависимо друг от друга рассказали об этом свидании одно и то же.
По-видимому, в памяти обеих женщин этот эпизод запечатлелся так
отчетливо потому, что он был неким кульминационным моментом в
развитии событий.
Обе они начинают свой рассказ совершенно одинаково, сообщая
о том, что эта встреча наедине с Дантесом оказалась для
H. Н. Пушкиной полной неожиданностью, что она была подстроена
«
Все последующие упоминания о свидании у Полетики в так называемых
«Записках А. О. Смирновой» (СПб., 1895—1897) и в книге Л. Н. Павлищева
«Кончина А. С. Пушкина» (СПб., 1899) являются вольным пересказом того, что
напечатал в 1888 г. Бартенев со слов Вяземской.
58
Идалией (здесь налицо чуть ли не словесные совпадения). Для обеих
женщин роль Идалии была очевидна, и они не могли ей простить ее
вероломства до конца своих дней.
Воспоминания В. Ф. Вяземской здесь, как и всегда, отличаются
живостью и конкретностью. В своих беседах с Бартеневым она была
предельно откровенна и не стеснялась в выражениях. Барон и баро
несса Фризенгоф в письме к племяннице более сдержанны. Но, по
сути дела, оба документа почти идентичны и взаимно подкрепляют
друг друга. Не приходится сомневаться в достоверности этих вос
поминаний.
Существует еще один вариант рассказа В. Ф. Вяземской, передан
ный Бартеневым с дополнительными подробностями. По словам Вя
земской, Наталья Николаевна приехала к ней однажды от Полетики
«вся впопыхах и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть
настойчивого преследования Дантеса».15 Эти живые, зримые детали
вызывают полное доверие. По всей вероятности, Вера Федоровна
очень точно передает реакцию Пушкиной: она была в негодовании и
так взволнована, что не в силах была промолчать и тут же рассказала
Вяземской о случившемся. Вернувшись домой, она повторила свой
рассказ Александрине. Мужу она не решилась в тот момент сообщить
об этом, но через несколько дней описала сцену с пистолетом и ему
(при каких обстоятельствах — мы скажем позднее).
Итак, можно считать установленным, что свидание на квартире
у Полетики имело место на самом деле.
Но когда оно произошло? И какую роль сыграло в дальнейшем
ходе событий?
Версия А. П. Араповой о том, что это было в январе, накануне
дуэли, ничем не подтверждается. Напротив, вновь найденные до
кументы только усиливают сомнения в достоверности такой
датировки.
Материалы, которыми мы располагаем в настоящее время, свиде
тельствуют прежде всего о том, что никто из людей пушкинского
круга не связывал инцидент на квартире у Полетики с последней
дуэлью, хотя о нем знали многие. И Александра Николаевна, и
Вяземская рассказывают об этом эпизоде как о чем-то, стоящем в
ряду других событий, не приурочивая его к трагическому финалу.
Характерно, что ни у той, ни у другой, когда они излагали эту
историю, не возникло никаких ассоциаций, связанных с Екатериной.
Конечно, это объясняется тем, что в тот момент Дантес еще не
был женат.
Эти психологические догадки, расходящиеся с общепринятой точ
кой зрения, можно подтвердить достаточно вескими доказательст
вами. Обратимся с этой целью к тем двум свидетельствам, которые
мы вправе считать вполне достоверными.
В рассказе В. Ф. Вяземской нет прямых указаний на то, когда
произошел инцидент у Полетики. Лишь по некоторым косвенным де
талям можно предположить, что дело происходило до 4 ноября.
А вот в письме Фризенгофа такие указания имеются, но биографы
до сих пор не обращали на них внимания.
59
Когда в 1887 г. Арапова обратилась с письмом к своей тетке, ее
просьба поставила супругов Фризенгофов в трудное положение. Не
сомненно, они понимали, что им предстоит подписаться под очень
ответственным документом, и считали своим долгом сказать правду.
Барон Фризенгоф очень сдержанно, изысканным старинным слогом
передал рассказ своей жены. Ему удалось, даже сообщая о весьма
щекотливых обстоятельствах, остаться в рамках «хорошего тона». Но
столь же скрупулезно следил он и за тем, чтобы не исказить суть
дела. Он всегда точно указывает, пишет ли со слов жены, выражает
ли свое личное мнение или передает слухи, распространившиеся в
свете. И, что для нас особенно важно, он ведет рассказ, насколько
это возможно, в хронологической последовательности.
Там, где Фризенгоф отступает от этого принципа, мы находим
специальную оговорку: «Я забыл упомянуть в соответственном хро
нологическом месте...».16
В первой части своего сообщения барон Фризенгоф рассказывает
об ухаживании Дантеса за H. Н. Пушкиной, вызвавшем усиленные
толки в обществе, а затем и анонимные письма. Он доводит изло
жение до ноябрьской дуэльной истории: «(Пушкин) отказал в своем
доме Геккерну и кончил тем, что заявил: либо тот женится, либо
будут драться». Далее следует своего рода отступление, носящее ха
рактер итогового примечания к предыдущему разделу, в котором
речь шла о том, что происходило до 4 ноября. Его необходимо
процитировать полностью.
«Жена моя сообщает мне, что она совершенно уверена в том,
что во все это время Геккерн видел вашу мать исключительно
в свете и что между ними не было ни встреч, ни переписки. Но в
отношении обоих этих обстоятельств было все же по одному исклю
чению.
Старый Геккерн написал вашей матери письмо, чтобы убедить ее
оставить своего мужа и выйти за его приемного
сына. Александрина вспоминает, что ваша мать отвечала на это
решительным отказом, но она уже не помнит, было ли это сделано
устно или письменно.
Что же касается свидания, то ваша мать получила однажды от
г-жи Полетики приглашение посетить ее, и когда она прибыла туда,
то застала там Геккерна вместо хозяйки дома; бросившись перед ней
на колена, он заклинал ее о том же, что и его
приемный отец в своем письме. Она сказала жене моей,
что это свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав не
медленно, она тотчас уехала».17
А затем Фризенгоф возвращается к тому, на чем он остановился:
«Итак, замужество было решено...». И продолжает свой рассказ,
по-прежнему строго соблюдая хронологический порядок. Он сооб
щает далее о переговорах, предшествовавших официальной помол
вке; о бракосочетании Дантеса; о положении, сложившемся в январе
1837 г.
Как видим, анализ этого документа позволяет нам достаточно
точно определить место интересующего нас эпизода в цепи событий.
Судя по хронологии изложения, свидание, спровоцированное
Идалией Полетикой, состоялось до того, как разыгралась ноябрьская
дуэльная история и начались переговоры о сватовстве Дантеса.
60
Это подтверждается и другими соображениями.
Обратим внимание на то, как авторы письма изображают сцену
свидания. По словам Фризенгофа, Дантес на коленях заклинал
H. Н. Пушкину «о том же, что и его приемный отец» (т. е. оставить
и выйти за него). Конечно, Вяземская гораздо точнее передала
ятельства этого свидания, Фризенгоф прибег к эвфемизмам, но
для нас в данном случае важно учесть следующее: такая словесная
формула оказалась возможной, потому что Александрина знала, что
в тот момент, когда разыгралась эта сцена, Дантес еще не был помол
влен с Екатериной и был свободен.
Но это еще не все. В письме педантичного барона есть указания
и для более точной датировки.
В своих воспоминаниях Александрина выделила два инцидента,
особенно врезавшиеся ей в память. Оба они следовали один за
другим. Сначала на каком-то вечере Геккерн-старший затеял с
H. Н. Пушкиной оскорбительный разговор (не может быть никакого
сомнения в том, что это был именно разговор: посланник не мог
оставить против себя такую улику, как собственноручное письмо
подобного содержания). Вскоре после этого Дантес с помощью
Полетики добился встречи с Натальей Николаевной наедине.
Нам известно, что разговор посланника с женой поэта состоялся
до 4 ноября — во время болезни Дантеса. Об этом совершенно опре
деленно говорит в своем письме Александр Карамзин. С болезнью
Дантеса соотносит вмешательство посланника и Пушкин в своих
письмах к Геккерну (XVI, 190 и 222, 397 и 407). В неотправленном
ноябрьском письме было сказано следующее: «...когда, заболев
сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами,
вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к
ней...» (XVI, 190).
В приказах Кавалергардского полка отмечено, что поручик Гек
керн числился больным с 19 по 27 октября.18 Значит, разговор, о кото
ром с таким негодованием писал Пушкин, происходил в 20-х числах
октября, скорее всего в конце месяца, так как события с этого времени
стремительно следовали одно за другим.
К
Соответственно, и свидание у Полетики можно датировать с точ
ностью до нескольких дней: оно состоялось в последних числах октяб
ря или в самом начале ноября, т. е. после того, как Дантес стал вы
ходить из дома, но до появления анонимных писем.
Итак, инцидент на квартире у Полетики имел место на самом де
ле, но не в январе, как это считалось до сих пор, а накануне 4 ноября.
Уточнение этой даты бросает новый свет на многие события предду
эльной истории, остававшиеся не вполне ясными.
Теперь, когда мы выявили истинную последовательность событий,
становятся понятными недомолвки в пушкинских письмах к Геккер
ну и в письме Александра Карамзина от 13 марта 1837 г. В последнем
письме, недавно введенном в научный оборот, содержатся ценнейшие
по своей точности сведения, в том числе и существенные подробности
относительно интересующего нас эпизода. Обратимся к той части
письма, где А. Карамзин рассказывает о событиях, происходивших
накануне 4 ноября. Перечитаем еще раз то, что он пишет по этому
61
поводу: «Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах.
Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее,
заклинал ее спасти его сына; потом стал грозить местью; два дня спу
стя появились эти анонимные письма (...) За этим последовала ис
поведь госпожи Пушкиной своему мужу, вызов...».14
В письме Александра Карамзина есть косвенное указание на некое
событие, ознаменовавшее собою перелом во всей этой истории. Не
считая возможным писать о нем в письме, он, сам того не замечая,
называет точную дату этого переломного эпизода. В самом деле,
вчитаемся внимательно в этот текст: «...два дня спустя появились
эти анонимные письма...». Но после чего? Что-то случилось 2 но
ября, после чего жене поэта стали грозить отмщением. Александр
Карамзин, несомненно, знал о каком-то событии, имевшем место
за два дня до 4 ноября, но не счел себя вправе упоминать о нем
в письме.
Видимо, 2 ноября произошло что-то из ряда вон выходящее, так
как эту же дату с особым подтекстом называет и Пушкин в своем
ноябрьском письме к Геккерну. Как известно, это письмо Пушкин не
отправил по назначению, он его потом разорвал, и лишь сто лет спу
стя оно было прочитано и реконструировано Н. В. Измайловым и
Б. В. Казанским по уцелевшим клочкам.
Обратимся к сохранившимся обрывкам пушкинского черновика.
Для нас сейчас важнее всего прочесть первоначальный текст, то, что
потом было вычеркнуто Пушкиным, так как именно зачеркнутые
строки приоткрывают тайну 2 ноября. Вот как выглядит один из уце
левших фрагментов письма:
«2-го ноября у вас был [от 1 с вашим сыном [новость (...) до
ставил^) большое удовольствие. Он сказал вам | [после одного)
вследствие одного разговора (. ..)ешен, [что, моя жена опаса(ется)|
анонимное письмо [(....... ) что она от этого теряет голову | (........ ) на
нести решительный удар (....... ) (составленное вами и(........) (экзем)—
пляра [ано(нимного) письма | (....... ) были разосланы (........) было
сфабриковано с (....... )».20
Основной смысл этого фрагмента сейчас не вызывает сомнений.
Пушкин утверждает, что анонимные письма — дело рук господ Геккернов и что замысел этого «решительного удара» возник у них 2 но
ября после какого-то известия, сообщенного Дантесом. Но что
произошло 2 ноября, о чем мог рассказать Дантес, — все это остава
лось до сих пор непонятным. Теперь, по-видимому, это перестает
быть загадкой.
Сохранившийся фрагмент письма свидетельствует прежде всего о
том, что дело это касалось Натальи Николаевны. Поэтому Пушкин
не хотел прямо говорить о том, что именно случилось в тот день, и
вообще стремился не упоминать ее имени в этом письме.
Из черновика видно, как мучительно ищет он подходящую сло
весную формулу для обозначения происшедшего. В конце концов незачеркнутым остается: «вследствие одного разговора...». Все
упоминания о жене, которые в первый момент непроизвольно вы
рвались у него, Пушкин затем тщательно вычеркивает («моя жена
опасается...», «она от этого теряет голову...»).
Если сопоставить эти первоначально легшие на бумагу
пушкинские строки с тем, что рассказывает Александр Карамзин о
62
событиях тех дней, становится очевидным, что 2 ноября, как уже го
ворилось, оказалось переломным моментом во взаимоотношениях
Натальи Николаевны с Дантесом. До этого дня ее умоляли,
заклинали и т. п. Но внезапно все изменилось: Геккерны стали
грозить ей местью... Она оказалась в ужасном положении... чего-то
опасалась... теряла голову...
Естественно предположить, что роли изменились именно после
свидания у Полетики, обманувшего надежды Дантеса. По всей веро
ятности, оно и состоялось в этот день — 2 ноября. Вот тогда-то жена
поэта и оказалась в зависимости от Геккернов. Ей стали грозить огла
ской происшедшего, тем, что она все равно будет обесчещена в глазах
мужа и общества.
Не забудем: анонимные письма появились два дня спустя после
того, как H. Н. Пушкина услышала угрозы в свой адрес. Их появ
ление, несомненно, связано с предшествующими событиями.
Теперь, когда мы знаем, чтб предшествовало появлению
анонимных писем, становится очевидным, что жена поэта оказалась
жертвой низкой интриги. Оскорбительные предложения посланника,
обращенные к ней; подстроенное при содействии Полетики свидание;
последовавшие затем анонимные письма — все это, по-видимому,
звенья одной цепи. После того как H. Н. Пушкина попыталась
положить конец домогательствам Дантеса, им были пущены в ход все
средства, в том числе и самые недостойные. «Адские сети, адские
козни!», — скажет обо всем этом позднее Вяземский.21
Соучастницей этих козней была и Идалия Полетика. Когда
Пушкин узнал обо всем, вероломство Идалии, очевидно, его особенно
потрясло: ведь все эти годы он принимал ее у себя как друга дома.
Можно не сомневаться, что Пушкин нашел в эти дни случай вы
разить ей свои чувства без обиняков. Как и когда? Мы не знаем.
Идалия предпочла об этом промолчать. Но она с этого времени воз
ненавидела Пушкина и сделалась его смертельным врагом.
Накануне январской дуэли Идалия была в числе тех гонителей
поэта, которые распространяли о нем и его жене порочащие их слухи.
Дымовая завеса сплетни помогала ей скрыть собственную небла
говидную роль в этой истории. После гибели Пушкина Полетика, не
таясь, выражала свои симпатии к убийце поэта.
Совершившийся через несколько лет новый, неожиданный пово
рот судьбы, по всей вероятности, во сто крат усилил тайную недоб
рожелательность Идалии к Наталье Николаевне и ее ненависть ко
всему, что было связано с именем Пушкина. В 1844 г. вдова поэта
стала женой П. П. Ланского, который ранее был возлюбленным
Идалии. По этому поводу М. А. Корф сделал следующую много
значительную запись в своем дневнике: «После семи лет вдовства
вдова Пушкина выходит за генерала Ланского (...) Ланской был
прежде флигель-адьютантом в Кавалергардском полку и недавно
произведен в генералы. Злоязычная молва утверждала, что он жил в
очень близкой связи с женою другого кавалергардского полковника
Полетики. Теперь говорят, что он бросил политику и обратился к
поэзии».22
63
Так разрешается загадка взаимоотношений И. Полетики с
Пушкиным и его семьей.
Близкие Пушкину люди никогда не могли простить Полетике со
деянного ею зла. Из ее собственных писем известно, что старая тетка
Натальи Николаевны Е. И. Загряжская при встречах с Идалией не
могла скрыть своего негодования («...она скрежещет зубами, когда
должна здороваться со мною», — читаем в письме Полетики,
написанном осенью 1838 г.).23 Е. Н. Мещерская (дочь H. М. Ка
рамзина), увидев Идалию после смерти Пушкина, устроила ей «бур
ную сцену», повторяя: «Теперь вы довольны!!».24 Наталья Николаев
на никогда больше не переступала порога ее дома.25
АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА
Утром 4 ноября, когда в руках у Пушкина оказался листок с изде
вательскими намеками в адрес его жены, у него состоялось объяс
нение с Натальей Николаевной. Скрывать долее правду было невоз
можно, и Наталья Николаевна рассказала мужу обо всем, что
происходило в последние дни. Только тогда Пушкин узнал о тех пре
следованиях, которым она подвергалась. Зная ее, Пушкин поверил
ей безусловно. Он стал ее защитником, а не обвинителем. Вяземский
позднее писал об этом решающем объяснении: «Пушкин был тронут
ее доверием, раскаянием и встревожен опасностью, которая ей угро
жала»?
По-видимому, мысль о поединке возникла у него тотчас же после
разговора с женой. Он жаждал отмщения, а вина Дантеса не вызы
вала сомнений. Вот почему он в тот же день направил вызов на его
имя.
Но это было только началом. Пушкин хотел во что бы то ни стало
разоблачить анонима. Он должен был знать своего обидчика в лицо.
Можно себе представить, каково было его бешенство, когда до него
стали доходить сведения о других экземплярах пасквиля, направлен
ного по разным адресам.
Пушкин занялся розысками и очень скоро пришел к заключению,
что интрига с анонимными письмами организована Геккернами.
Он был настолько убежден в этом, что в ноябре прямо высказал
свое обвинение в письме к барону Геккерну, а в январе, нака
нуне дуэли, сделал официальное заявление об этом своим секун
дантам.
Попытаемся понять, что привело поэта к такому убеждению.
1
Уже через несколько дней Пушкину удалось точно выяснить,
сколько экземпляров пасквиля было распространено 4 ноября, и это
многое прояснило. «Я занялся розысками, — писал поэт 21 ноября в
письме к Бенкендорфу. — Я узнал, что семь или восемь человек по
лучили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запеча
танного и адресованного на мое имя под двойным конвертом» (XVI,
191, 397).
В пушкинском кругу было известно о семи адресатах пасквиля.
Его получили сам Пушкин, Вяземские, Карамзины, Виельгорский,
В. С. Соллогуб (на имя своей тетки А. И. Васильчиковой, в чьем
5 С. Л. Абрамович
65
доме он жил)*, братья Россеты и Е. М. Хитрово.2 К тому времени,
когда Пушкин счел нужным обратиться к Бенкендорфу, он твердо
знал, что письма были разосланы только по этим адресам. В своем
официальном письме поэт пишет: «семь или восемь», так как хочет
быть предельно точным. Он допускает, что какой-то экземпляр
пасквиля мог остаться неучтенным. Но вот что важно: Пушкин уве
ренно называет число экземпляров, хотя мог бы сказать: несколько,
многие... Значит, он был убежден, что распространение пасквиля
ограничилось именно этим кругом лиц.
Время показало, что Пушкин был прав. Многолетние разыскания
биографов не прибавили к перечисленным семи адресатам ни одного
нового.**3
В этом перечне из семи имен есть одна поразительная особен
ность, на которую впервые указала Анна Ахматова. «Все дипломы
были посланы друзьям Пушкина, а не врагам», — отметила она.4
Никто из биографов раньше не обращал на это внимания. Щеголев
даже не дал в своей книге точного перечня лиц, получивших
пасквили, так мало значения придавал он этим подробностям.
Между тем теперь становится очевидным, что круг адресатов не
был случайным. Современники это прекрасно понимали. Так,
А. И. Тургенев, упомянув об анонимных письмах, тут же отметил,
что они были посланы «Пушкину и его приятелям».5
Но и это определение нуждается в уточнении. Обращает на себя
внимание следующее: в списке адресатов нет очень многих близких
Пушкину людей, таких, например, как его литературные соратники
Плетнев или Одоевский. Нет также никого из его лицейских то*
Письмо, полученное А. И. Васильчиковой, у которой ее племянник жил в
1836 г., сам В. А. Соллогуб воспринял как направленное лично ему. Он пишет: «Мне
тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней
личной истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а
распечатать не вправе» (Пушкин в восп. Т. 2. С. 340). Поэтому Соллогуб и взялся сам
доставить его Пушкину. Так же считали и все остальные в карамзинском кругу. На
основании их рассказов H. М. Смирнов потом писал, что пасквили получили
Карамзины, Вяземский, Хитрово, Россет и Соллогуб.
**
Правда, в недавно опубликованном донесении нидерландского поверенного в
делах Геверса, прибывшего в Россию после отъезда барона Геккерна, сказано, что в
числе прочих анонимное письмо получила и госпожа Фикельмон. Но это сообщение
является плодом недоразумения. Геверс составлял свое донесение через несколько
месяцев после событий, опираясь в основном на рассказы друзей поэта. В целом его
отчет дает верную картину, но в отдельных конкретных подробностях Геверс неточен.
Так, он слышал об анонимном письме, доставленном в дом австрийского посланника,
но не знал, что оно было получено не самой госпожой Фикельмон, а ее матерью
Е. М. Хитрово, которая с 1831 г. жила в доме своего зятя. Письма Елизавете
Михайловне обычно адресовали так: «С.-Петербург. В доме австрийского посланника
графа Фикельмона...». Не знал Геверс и того, что письма рассылались в двойных
конвертах. Он пишет: «...под адресом, явно подделанным почерком, стояла просьба
передать их Пушкину» (Эйдельман И. Я. Секретное донесение Геверса о Пушкине //
Врем. ПК. 1971. С. 16). Что же касается графини Фикельмон, то, судя по ее
дневниковым записям, она никогда не держала в руках анонимного пасквиля и знала
о его содержании только по слухам. В ее дневнике сказано, что в анонимных письмах,
адресованных Пушкину, «имена его жены и Дантеса были соединены с самой едкой,
самой жестокой иронией» (Пушкин в восп. Т. 2. С. 153—154), тогда как в этом тексте
нет имен ни Дантеса, ни Натальи Николаевны. Имея в виду все это, можно с полной
уверенностью утверждать, что в записке Геверса речь идет о давно известном нам
экземпляре пасквиля — о том, который был отправлен в дом Фикельмонов для
Елизаветы Михайловны Хитрово.
66
варищей или знакомых из мира науки или искусства. Создается впе
чатление, что письма бь!ли разосланы не вообще друзьям и знакомым
поэта — они метили в определенный узкий круг людей. Этот круг со
вершенно твердо, без каких бы то ни было колебаний, определил
Соллогуб в своих записках, но его свидетельство осталось незамечен
ным. Соллогуб писал: «...письма были получены всеми членами тес
ного карамзинского кружка».6
Теперь, когда стали известны письма Карамзиных за 1836 г., это
становится особенно наглядным. Оказывается, все, кто получил 4 но
ября анонимные письма, были завсегдатаями этого дома. Вяземские
связаны с этой семьей теснейшими родственными узами; Аркадий
Россет — самый близкий друг Александра Карамзина, они встреча
ются ежедневно; Владимир Соллогуб — соученик братьев Ка
рамзиных по Дерптскому университету, принятый в этом доме как
родной, Михаил Юрьевич Виельгорский связан многолетними дру
жескими отношениями с Вяземскими и Карамзиными.*
Радушный дом Карамзиных, с его прочно сложившимися семей
ными и дружескими связями, в последние годы стал для Пушкина
самым теплым и самым близким домом в столице. Поэт глубоко
почитал хозяйку этого дома Екатерину Андреевну Карамзину и со
свойственным ему добросердечием относился к карамзинской моло
дежи, подраставшей и взрослевшей у него на глазах. В карамзинском
кругу осенью и зимой 1836 г. Пушкин с женой и свояченицами бывал
постоянно. Все они, принадлежавшие к этому тесному дружескому и
родственному кружку, встречались чуть ли не каждый день у Ка
рамзиных, или у Вяземских, или в гостиной у Е. Н. Мещерской —
замужней дочери историографа («Если мы не на балу или в театре,
мы отправляемся в один из этих домов», — читаем в одном из писем
Е. Н. Гончаровой 7).
В петербургских письмах Карамзиных чаще всего звучат эти име
на: Вяземские, Россеты, Соллогуб, Виельгорский, Пушкины, Гонча
ровы,а с весны 1836 г. столь же часто начинает мелькать еще одно
имя — Дантес. С этого времени он становится постоянным гостем в
салоне Карамзиных. С. Н. Карамзина в своих письмах к брату
Андрею никогда не забывает упомянуть о нем. Так, 5 июня она
пишет: «Наш образ жизни (...) все тот же, по вечерам у нас бывают
гости, Дантес — почти ежедневно (...) веселый, забавный, как никог
да».8 И 3 ноября, после возвращения с дачи, Софья Николаевна с той
же безмятежностью сообщает: «У нас за чаем всегда бывает несколь
ко человек, в их числе Дантес, он очень забавен».9
Разительное сходство перечня имен постоянных посетителей ка
рамзинского салона со списком лиц, получивших анонимные письма,
бросается в глаза. Такое совпадение не может быть случайным. Труд
но себе представить, чтобы кому-то, не связанному с узким карамзинским кружком, пришло в голову разослать пасквиль всем
этим лицам и только им. Если бы дело было затеяно кем-то из
Среди лиц, получивших 4 ноября пакет для передачи Пушкину, одна
Е. М. Хитрово не принадлежала к тесному карамзинскому кружку. Но ее знал «весь
Петербург», и ее чувства к Пушкину тоже были всем известны. Возможно, это и
послужило поводом для того, чтобы и ее замешать в эту историю.
5*
67
великосветских шалопаев или одним из могущественных врагов
поэта, круга адресатов несомненно был бы иным.
Все это говорит о том, что организатор интриги с анонимными
письмами был как-то связано с карамзинским салоном. Пушкин, повидимому, уверился в этом, когда убедился, что все экземпляры
пасквиля получили распространение только в карамзинском кружке.
Это дало весомое подтверждение его подозрениям. Ведь Пушкин
знал, к то в этом кругу грозил его жене местью за два дня до появ
ления анонимных писем. И, конечно, не случайно Пушкин в ноябре
избрал своими секундантами В. Соллогуба и К. Россета: дело должно
было завершиться в присутствии свидетелей из числа завсегдатаев
карамзинского дома.
Заслуживает внимания и следующее немаловажное обстоятельст
во. Анонимное письмо, полученное Пушкиным, не было специально
сочиненным пасквилем, направленным против определенного лица.
За исключением одной приписки, текст этого шутовского диплома,
извещающего о принятии в члены «Ордена рогоносцев», представляет
собою нечто совершенно безликое: это своего рода готовое клише, ку
да могли быть вставлены любые имена.
Из воспоминаний Соллогуба нам известно, что в 1836 г. кто-то из
иностранных дипломатов привез в Петербург из Вены печатные
образцы подобных шутовских «дипломов». Секретарь французского
посольства д’Аршиак, встретившись с Соллогубом после ноябрьской
дуэльной истории, показал ему несколько подобных дипломов «на
разные нелепые звания», среди которых находился печатный образец
письма, присланного Пушкину. «Таким образом, — пишет Солло
губ, — гнусный шутник, причинивший ему смерть, не выдумал даже
своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатическо
го корпуса и списал».10
Соллогуба поразил самый факт существования печатного образца,
и он, не останавливаясь на мелких разночтениях, характеризует оба
текста как тождественные. Но в экземплярах, разосланных 4 ноября,
несомненно есть одна индивидуальная примета. «Гнусный шутник»,
списывая с безликого образца текст, который можно было адресовать
любому обманутому мужу, сделал при этом одну приписку от себя.
Он назвал поэта не только заместителем Великого магистра Ордена
рогоносцев, но и историографом ордена. Этого слова, конечно,
не было в печатном бланке. Оно имеет совершенно определенный
прицел и могло быть адресовано в Петербурге только одному чело
веку — Пушкину. Слово «историограф», вне всякого сомнения, было
внесено в текст составителем пасквиля.
Итак, вот единственный «личный» след, оставленный в
анонимном письме его отправителем. И этот след ведет нас все туда
же — в карамзинский кружок. Самая мысль о подобной приписке
могла возникнуть у того, кто был как-то причастен к карамзинскому
дому, с его атмосферой культа покойного историографа. И лишь один
человек в том кругу был способен сделать предметом издевательской
шутки это окруженное всеобщим уважением звание.
Можно думать, что самый характер текста анонимного пасквиля
позволил Пушкину о многом догадаться. О существовании печатных
образцов «дипломов» поэт мог узнать в процессе предпринятых им
розысков. Возможно, об этом ему рассказал Владимир Соллогуб,
68
пораженный тем, что сообщил ему д’Аршиак (будучи секундантом,
Соллогуб оказался в числе тех немногих людей, которые
осмеливались разговаривать с Пушкиным об анонимных письмах).
Сведения, которые Пушкин черпал из разных источников, так
или иначе подтверждали его догадки. Многое из того, что он узнал в
те дни, нам неизвестно и поныне. Достоверно известно лишь, что
относительно сорта бумаги Пушкин получил консультацию у своего
лицейского товарища М. Л. Яковлева, который заверил его, что эта
бумага нерусского производства, облагаемая высокой пошлиной, и,
скорее всего, принадлежит кому-то из иностранных дипломатов. 1
Когда Пушкин писал Бенкендорфу, что он догадался о сос
тавителе пасквиля «по виду бумаги, по слогу письма, по тому, как
оно было составлено» (XVI, 397), он сделал это заявление с полной
ответственностью за свои слова. Но в официальном письме поэт мог
упомянуть только о внешних приметах пасквиля, указывающих на
виновных. О главном он вынужден был умолчать. Для самого
Пушкина главным основанием для обвинений против Геккернов по
служило знание мотивов.
Уже 4 ноября Пушкин пришел к заключению, что анонимный
пасквиль был местью Наталье Николаевне. После объяснения с же
ной он знал об интриге, которая плелась против нее, знал о свидании,
уязвившем самолюбие Жоржа Геккерна, и, наконец, об угрозах, ко
торые услышала его жена от Геккерна-старшего около 2 ноября.
Все вместе взятое — момент появления пасквиля, круг адресатов и
самый характер анонимного письма — указывало на истинных
виновников этого грязного дела. Однако о самых веских доказательст
вах, подтверждающих вину Геккернов, Пушкин не сообщил никому.
Он умолчал о главном и в письме к Бенкендорфу, хотя полностью
отдавал себе отчет в том, что те немногие аргументы, которые он
привел, не могут быть признаны серьезными доказательствами для
обвинения посланника. «Будучи единственным судьей и хранителем
моей чести и чести моей жены, — писал Пушкин, — и не требуя
вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу
представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверж
даю» (XVI, 192, 398). В черновике было: «...ни вручить вам писем...
ни вводить в ббльшие подробности» (XVI, 266, 425).
Друзьям он тоже открыл не все. Вернее, именно им он не хотел
сообщать эти подробности, чтобы не поколебалось их уважение к
его жене. Вот почему друзья поэта считали его подозрения против
Геккернов плодом разгоряченного воображения. «Мы так никогда и
не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой
смерти Пушкина считали его недопустимым», — писал в феврале
1837 г. Вяземский.12
2
«До самой смерти...». Даже ближайшие друзья Пушкина
поверили ему только после его гибели, когда стало явным то, что он
раньше таил ото всех.
Убежденность в виновности Геккернов сложилась в пушкинском
кругу далеко не сразу. 29 января, в день смерти Пушкина,
69
А. И. Тургенев писал о Жорже Геккерне: «Но несчастный
спасшийся—не несчастнее ли?».13 Карамзины, оплакивая поэта,
испытывали сочувствие и к Дантесу и выражали надежду, что он не
будет сурово наказан. Вяземский в своих первых сообщениях о январ
ской трагедии — в письмах от 2, 5, 6 февраля говорил о «роковом пре
допределении, которое стремило Пушкина к погибели».14
Но начиная с 10 февраля тон писем Вяземского и самая суть его
сообщений меняются. Вместо общих слов о людской злобе и светской
клевете в его письмах появляется совершенно определенно высказан
ное обвинение в адрес Геккернов. «Чем более думаешь об этом
потере, — пишет Вяземский 10 февраля, — чем больше проведыва
ешь обстоятельства, доныне бывшие в неизвестности и которые время
начинает раскрывать понемногу, тем более сердце обливается кровью
и слезами. Адские сети, адские козни были устроены против
Пушкина и жены его (...) Супружеское счастье и согласие Пушкиных
было целью развратнейших и коварнейших покушений двух людей,
готовых на все, чтобы опозорить Пушкину».15 Два главных
виновника не названы по имени, но не может быть никакого сом
нения в том, что речь идет о Геккернах.
В аналогичном по содержанию письме к О. А. Долгоруковой,
написанном уже после отъезда посланника и его сына из Петербурга,
Вяземский прямо и недвусмысленно обвиняет Геккернов и сожалеет,
что их вину юридически нельзя доказать.16
Даже в официальном письме к великому князю Михаилу Пав
ловичу, отправленном 14 февраля, Вяземский позволил себе намек
нуть на некие обстоятельства, которые теперь сделали в его глазах
вероятным предположение Пушкина о причастности барона Геккерна
к анонимному пасквилю. «Но так как на этот счет не существует
никаких юридических доказательств, ни даже положительных осно
ваний, — заключал он, — то это предположение надо отдать на суд
божий, а не людской».17
В эти дни, 9—10 февраля, Вяземский узнал о преддуэльных со
бытиях нечто такое, что изменило его отношение к Геккернам и за
ставило принять версию Пушкина.
По всей вероятности, ближайшие друзья поэта услышали об этих
неизвестных им подробностях от самой H. Н. Пушкиной. В те дни
вдова поэта, опомнившись от первого ужасного потрясения, расска
зала кому-то из самых близких людей о том, что раньше знал, с ее
слов, один только Пушкин. Очевидно, она заговорила с Жуковским,
к которому обычно обращалась в самых трудных случаях. О каких-то
подробностях Жуковскому сообщила Александрина (пометы о ее рас
сказах содержатся в его конспективных заметках). От Жуковского об
м мог узнать и Вяземский.
,от почему в своих февральских письмах Вяземский так глухо и
ено говорит о том, что послужило основанием для подозрений
тротив Геккернов. Он был предельно сдержан и осторожен по той же
причине, что и Пушкин в своих обвинительных письмах: Вяземский
не хотел компрометировать вдову поэта.
Это особенно чувствуется в его письмах к Э. К. МусинойПушкиной. 16 февраля он писал ей: «Пушкин и его жена попали в
гнусную западню, их погубили (...) Когда-нибудь я расскажу вам
подробно всю эту мерзость (...) Вы должны довериться мне, вы не
70
знаете всех данных, не знаете всех доводов, на которые опирается
мое суждение; вас должна убедить моя уверенность, ее вы должны
принять». То, о чем молчит Вяземский, — уже не тайна для близких
людей, но это не должно стать достоянием гласности, об этом нельзя
сообщать в письме.
Вяземский предвидит, что его могут счесть пристрастным, и зара
нее возражает: «В Пушкине я оплакиваю друга, оплакиваю величай
шую славу родной словесности (...) Однако, будь в этом ужасном деле
не на его стороне право, я в том сознался бы первый. Но во всем его
поведении были одно благородство, великодушие, деликатность. Если
бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы честное
ухаживание, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил бы и его
противника. В этом отношении я не ригорист. Всякому греху — мило
сердие, но не всякой низости!».18
Характерно, что во всех письмах Вяземский говорит не о
поединке, а о том, что предшествовало дуэли и что сделало ее
неизбежной. Суровые обвинения, высказанные Вяземским в адрес
Дантеса, выражали мнение всего пушкинского круга. В эти же дни
Жуковский в письме к Бенкендорфу с необычной для него резкостью
писал о поведении Дантеса: «...с другой стороны, напротив, был и
ветреный, и злонамеренный разврат».19 Вникнув в ранее неизвестные
им обстоятельства дела, друзья Пушкина теперь сочли вполне веро
ятным и предположение о причастности Геккернов к анонимному
пасквилю.
О том, что эта версия была принята в пушкйнском кругу, свиде
тельствует и письмо А. Н. Карамзина. В своем подробном рассказе о
преддуэльных событиях он сообщил, в частности, что сочинителем
пасквиля теперь считают барона Геккерна: «.. .люди, которые должны
об этом кое-что знать, говорят, что теперь почти доказано, что это
именно он!».20
То, о чем в письмах 1837 г. говорилось очень осторожно, в 1842 г.
прямо и откровенно высказал в своих «Памятных записках»
H. М. Смирнов — муж «черноокой Россети». Подытоживая мнения,
получившие распространение в этом кругу, он писал: «Подозрения
его (Пушкина. — С. А.) и многих его приятелей падали на барона
Геккерна (...) Весьма правдоподобно, что он был виновником сих
писем (...) Подозрение падало также на двух молодых людей — кн.
Петра Долгорукова и кн. Гагарина; особенно на последнего. Оба кня
зя были дружны с Геккерном и следовали его примеру, распуская
сплетни (...) Впрочем, участие (...), им (Гагариным. — С. А.) приня
тое в пасквиле, не было доказано, и только одно не подлежит сом
нению, это то, что Геккерн был их сочинитель. Последствия дока
зали, что государь в этом не сомневался, и говорят, что полиция име
ла на то неоспоримые доказательства».21
В 1850-е годы П. В. Анненков — со слов друзей Пушкина — сделал
такую запись для себя: «Геккерен был педераст, ревновал Дантеса и
потому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма
анонимные».22
Значит, предположение о виновности барона Геккерна,
возникшее в кругу друзей поэта в феврале 1837 г., оказалось очень
устойчивым. Оно прочно вошло в сознание этих людей.
71
Не ошибался H. М. Смирнов и относительно позиции властей. Не
давно опубликованные документы из архива П. И. Миллера лишний
раз подтверждают это. Секретарь графа Бенкендорфа Павел Ива
нович Миллер совершенно уверенно приписывает авторство пасквиля
посланнику. В его записке, хранившейся вместе с пушкинскими ав
тографами, сказано: «Барон Геккерн написал (...) несколько
анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым
Пушкина. — Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были
совершенно одинаковы».23
«Неоспоримыми доказательствами», однако, III отделение не рас
полагало. Мы можем говорить лишь о мнении властей,
сложившемся под влиянием писем Пушкина и других фактов и слу
хов, скомпрометировавших посланника.
Подведем некоторые итоги. Как мы убедились, в настоящее время
неизвестны никакие бесспорные документальные доказательства,
подтверждающие причастность Геккернов к анонимным письмам. Но
нам удалось выяснить, на чем основывал Пушкин свою убежденность
в том, что пасквиль — дело их рук. И оказалось, что мнение Пушкина
отнюдь не было плодом «болезненной подозрительности и гнева»,24
как утверждали ранее некоторые биографы. Пушкин позволил себе
официально обвинить Геккернов, потому что у него для этого были
достаточно серьезные основания, настолько серьезные, что его
друзья, поначалу считавшие это предположение недопустимым, уз
нав о них, тоже прониклись этой уверенностью.
И сейчас, по прошествии стольких лет, чем больше проясняется
фактическая сторона дела, тем более весомым представляется
обвинение, выдвинутое Пушкиным.
До сих пор были совершенно непонятны побуждения, которые
могли толкнуть Геккернов на этот шаг. Широко распространившаяся
легенда о «великой любви» Дантеса оказалась неким психо
логическим барьером, который в свое время помешал увидеть со
бытия в истинном свете. Когда появились анонимные письма, никому
и в голову не пришло, что Геккерны могли иметь к ним отношение,
так как все в петербургском обществе, начиная с императрицы и кон
чая наивными юношами из карамзинского кружка, находились под
обаянием этой легенды. Влияние ее сказывается и по сей день.
Решительный шаг к пересмотру этой давнишней легенды сделала
Анна Ахматова. Она проницательнее всех оценила отношение Дан
теса к H. Н. Пушкиной и очень точно подметила, как менялись его
чувства в течение года. «Дантес (...) был влюблен в нее с января 36 г.
до осени», — писала она. «Когда же выяснилось, что она (любовь. —
С. А.) грозит гибелью карьеры, он быстро отрезвел, стал осторожным
(...) по требованию посланника написал письмо, где отказывается от
нее, а под конец, вероятно, и возненавидел...».25
О том, как велико было раздражение Дантеса против той, которой
он еще недавно обещал рыцарскую верность, свидетельствует разго
вор, переданный Соллогубом. В самый разгар переговоров о ноябрь
72
ской дуэли Дантес сказал Соллогубу о H. Н. Пушкиной: «C’est une
mijaurée».* 26 И сказано это было секунданту Пушкина! Даже в раз
говоре с ним Дантес не смог скрыть своих чувств.
Кризис в отношениях Дантеса и H. Н. Пушкиной произошел, как
мы знаем, накануне 4 ноября, когда он был вновь отвергнут женой
поэта. Свидание, окончившееся для него так бесславно, тем более его
уязвило, что он привык к легким победам и был уверен в успехе.
После инцидента на квартире у Полетики у него и возник этот план
«отмщения».
Задуманный Дантесом ход был вполне в духе нравов золотой мо
лодежи того времени. Подобные случаи мщения женщине, обманув
шей надежды возлюбленного, зафиксированы в мемуарах, дневниках
и других документах эпохи. Напомним хотя бы о громком велико
светском скандале, учиненном в 1839 г. Львом Гагариным, который
позволил себе в театре при полном стечении народа нанести
публичное оскорбление графине А. К. Воронцовой-Дашковой.27
В те же годы мотив отмщения становится популярным и в лите
ратуре — в произведениях, отображавших нравы светского общества.
Этот мотив, в частности, намечен в незавершенной повести Лермон
това «Княгиня Лиговская»; звучит он и в шутливой поэме «Монго»,
где, говоря о страданиях отвергнутого поклонника, поэт пишет: «И
зародился пламень мщенья В душе измученной его...». Обе вещи
датируются 1836 г.
В этой связи стоит упомянуть о повести Бальзака «Второй эпизод
из истории тринадцать». Она вышла в свет в 1834 г., и о ней в те
годы много говорили в парижских и в петербургских гостиных. Глав
ной пружиной развития действия в этой повести был мотив мщения
(герой при содействии известного светского «льва» затевает рас
четливо продуманную интригу против женщины, слывшей
неприступной, с тем, чтобы пробудить в ней страсть и затем
отомстить за проявленное ею пренебрежение). Хотя эта повесть (она
потом вошла в собрание сочинений писателя под названием «Гер
цогиня де Ланже») изобилует неправдоподобными приключениями,
в ней запечатлена нравственная атмосфера времени, и она в какой-то
мере может служить ключом к пониманию тактики, избранной Дан
тесом, так как его поведение целиком укладывается в рамки извест
ных в то время стереотипов.
По-видимому, затеяв интригу с анонимными письмами, которые
должны были опорочить H. Н. Пушкину в кругу самых близких поэту
людей, Дантес рассчитывал, что оскорбленный муж обратит свой гнев
и ярость прежде всего против жены. В оправдательном письме пос
ланника, адресованном графу Нессельроде, есть фрагмент, который
может служить подтверждением нашей догадки. Опровергая слухи о
причастности Дантеса к анонимным письмам, Геккерн в своем письме
спрашивает с возмущением: «Мой сын, значит, тоже мог бы быть авто
ром этих писем? Спрошу еще раз: с какой целью? Разве для того, чтобы
добиться большего успеха у г-жи Пушкиной, для того, чтобы заставить
ее броситься в его объятия, не оставив ей другого исхода, как погибнуть
в глазах света отвергнутой мужем?».28 Геккерн решительно отвергает
«
«Это жеманница» (франц.).
73
возможность подобных предположений, апеллируя к общественному
мнению. Он ссылается на то, что рыцарский характер отношений его
сына к госпоже Пушкиной всем известен.
Но не проговорился ли невольно барон Геккерн в этом письме?
Оказывается, с точки зрения Геккернов, такая ситуация была воз
можной. По их мнению, H. Н. Пушкина после появления анонимных
писем могла быть отвергнута мужем, опозорена в глазах света, и это
должно было толкнуть ее на сближение с Дантесом.
О чем-то подобном догадывался и Пушкин, насколько можно
судить об этом по уцелевшим строчка его ноябрьского обвинительного
письма к Геккерну. Вспомним: «моя жена опасается) (...) она от этого
теряет голову .7 нанести удар, который вам казался окончатель
ным».29 Расчет был на то, чтобы сломить сопротивление Натальи
Николаевны в тот момент, когда она оказалась в трудном положении.
Дантес мог надеяться, что скандал приведет H. Н. Пушкину к разрыву
с мужем или по крайней мере лишит ее его защиты и поддержки. У
барона Геккерна могли быть при этом и свои особые мотивы. Возмож
но, он рассчитывал, что анонимные письма так или иначе приведут,
наконец, к развязке этот затянувшийся роман Дантеса.
Нужно также учесть, что с точки зрениях тех, кто затеял интригу
с письмами, этот способ отмщения представлялся самым безопасным.
Тот, кто действовал под маской анонима, практически всегда оста
вался безнаказанным. Из-за анонимных писем не стрелялись. Нам
неизвестно ни одного такого случая в русской дуэльной практике.
Отмечая необычный характер поединка Пушкина с Дантесом,
В. А. Муханов записал 2 февраля 1837 г. в своем дневнике:
«...анонимный пасквиль не составляет оскорбления, делающего
поединок неизбежным».30 Сам Пушкин в первый момент после полу
чения письма сказал почти то же самое о неизвестном ему
оскорбителе: «Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это
дело моего камердинера вычистить платье, а не мое...».
Организаторы интриги с анонимными письмами действовали
очень предусмотрительно и осторожно. Как мы знаем, бесспорных до
казательств их преступления, несмотря на все усилия Пушкина и его
друзей, так и не удалось обнаружить. Однако при всех принятых ме
рах предосторожности барон Геккерн (если это был он) не рассчитал
одного: с каким противником ему придется иметь дело. Вот почему
он не сумел предугадать, что скандал обернется против него.
3
В деле с анонимными письмами, даже если принять предлагаемую
гипотезу, все равно остается очень много темного и неясного. Не мо
жет быть сомнений в том, что у Геккернов был соучастник — тот, кто
переписывал пасквили. Пушкин знал почерки посланника и его
приемного сына и не сомневался в том, что письма были переписаны
другой рукой. Поэтому в своих обвинениях он ни разу не сослался
на сходство почерков.
Установить, кто был непосредственным исполнителем этого под
лого дела, пока не представляется возможным. У Пушкина на этот
счет не было никаких определенных подозрений. Розыски, которые
74
попыталось провести в феврале 1837 г. III отделение, не дали резуль
татов. Известно, что в пушкинском кругу в связи с анонимными
письмами было названо два имени — И. С. Гагарина и П. В. Долго
рукова. С течением времени подозрения, касающиеся Гагарина, как
будто отпали, но мнение о виновности Долгорукова прочно утвер
дилось.31 Оно было подтверждено авторитетными свидетельствами,
собранными Щеголевым, и данными графологической экспертизы,
состоявшейся в 1927 г.
Однако новейшие разыскания показали, что эта версия, давно
ставшая хрестоматийной, тоже нуждается в проверке и пересмотре.
Чтобы иметь возможность оценить достоверность версии, прочно
вошедшей в наше сознание, необходимо вернуться к ее истокам и
попытаться выяснить, когда и при каких обстоятельствах были впер
вые высказаны эти подозрения.
Дошедшие до нас воспоминания позволяют установить, что пер
выми назвали имена Гагарина и Долгорукова братья Россеты. Эти
имена были произнесены еще в ноябре, вскоре после появления
пасквиля. Глубоко пораженные тем, что кто-то решил замешать их
в такое дело, Россеты сразу же стали выяснять, кто этот злоумыш
ленник. Иными словами, они начали свое «следствие».
К. О. Россета особенно поразил адрес на письме, направленном
на его имя. Он отличался такой точностью и такими подробностями,
какие могли быть известны лишь кому-то из числа близких знако
мых, из тех, кто часто бывал в их доме. H. М. Смирнов со слов Клементия Россета позднее записал, что на конверте был не только ука
зан дом, но и «куда повернуть, взойдя на двор, по какой идти
лестнице и какая дверь его квартиры».32 Соллогуб, сам видевший
этот конверт, воспроизводит текст адреса более точно в своей
записке, составленной для Анненкова: «Клемению Осиповичу
Россети. В доме Занфтлебена, на левую руку, в третий этаж».33
Действительно, адрес точный и подробный. Он мог быть надписан
либо человеком, бывавшим на квартире у Россета, либо кем-то, кто
состоял с ними в переписке.
Вот это и послужило первым толчком для подозрений против двух
приятелей — Гагарина и Долгорукова, живших в то время вместе на
одной квартире. Передавая рассказ К. Россета, Смирнов далее пишет
nô поводу пресловутого адреса: «Сии подробности (...) могли только
знать эти два молодые человека, часто посещавшие Россета, и подоз
рение, что кн. Гагарин был помощником в сем деле, подкрепилось
еще тем, что он был очень мало знаком с Пушкиным и казался очень
убитым тайною грустью после смерти Пушкина. Впрочем, участие,
им принятое в пасквиле, не было доказано.. .».34
Клементий Россет сразу же решил проверить свои подозрения.
5 ноября он пришел к Долгорукову и Гагарину и показал им полу
ченный накануне экземпляр пасквиля. Между ними завязался разго
вор, о котором впоследствии рассказал И. С. Гагарин в своем оправ
дательном письме, опубликованном в газете «Биржевые ведомости»
за 1865 г.: «Мы толковали, кто мог написать пасквиль, с какой
целью, какие могут быть от этого последствия. Подробностей этого
разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши
подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении».35
Видимо, К. О. Россет пытался определить по реакции своих собе75
седников справедливость закравшихся подозрений. Но ему не удалось
ничего прояснить (если бы появились какие-то подтверждения,
А. Россет сообщил бы о них Бартеневу, когда тот записывал его рас
сказ об анонимных письмах).
После гибели Пушкина его друзья, движимые вполне понятными
чувствами, стали с особенной настойчивостью доискиваться, кто же
был составителем анонимных писем. Мнение Пушкина, как мы зна
ем, не сразу утвердилось в этом кругу. И высказанное однажды пред
положение вновь всплыло в те трагические дни: имена Гагарина и
Долгорукова были названы снова. Судя по дневнику А. И. Тургене
ву, 30 и 31 января у Карамзиных говорили об Иване Гагарине. По
чему-то подозрение в первую очередь падало на него. Почему? Нам
неясно. Никаких доказательств не существовало, были только сом
нения на этот счет и потому решили наблюдать за Гагариным в
церкви: подойдет ли он к гробу и как будет вести себя при последнем
прощании. По словам Гагарина, А. И. Тургенев сам рассказал ему,
что 1 февраля он с него глаз не спускал в Конюшенной церкви, после
чего подозрения его рассеялись.
Время показало, что друзья Пушкина в большинстве своем не
верили этим подозрениям о Гагарине. А. И. Тургенев дружески
общался с И. С. Гагариным в течение многих лет. Соболевский,
специально беседовавший с Гагариным на эту тему, решительно его
оправдал. Вяземский, который лучше других знал, когда зародились
эти подозрения, не считал возможным предъявлять обвинения ни Га
гарину, ни Долгорукову. Но подозрения в свое время были высказаны
вслух, они обсуждались довольно широко, и след их остался в соз
нании многих людей. Когда после смерти Пушкина в обществе
открыто заговорили о пороке, связывающем Геккерна и его так на
зываемого сына, тогда вспомнили, что князь П. В. Долгоруков из той
же компании. Это и послужило психологическим обоснованием для
подкрепления ранее возникших подозрений. На это намекал
H. М. Смирнов в своих записках 1842 г., утверждая, что оба князя
(Долгоруков и Гагарин) «были дружны с Геккерном». П. А. Вя
земский так говорил об этом впоследствии Бартеневу: «Старик барон
Геккерн был известен распутством. Он окружал себя молодыми
людьми наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и вся
ческих интриг по этой части; в числе их находились князь Петр Дол
горуков и граф Л. С(оллогуб)».36
В печати имена подозреваемых были впервые названы в 1863 г.
А. Н. Аммосовым, который записал и издал отдельной брошюрой ус
тные рассказы Данзаса о дуэли Пушкина. В записи Аммосова слова
Данзаса были переданы так: «После смерти Пушкина многие в этом
подозревали князя Гагарина; теперь же подозрение это осталось за
жившим тогда вместе с ним князем Петром Владимировичем Долго
руковым».37 К тому времени, когда было сделано это заявление,
П. В. Долгоруков успел приобрести известность как автор замеча
тельных трудов по русской генеалогии и как злобный пасквилянт.
Обвинение против Долгорукова было поддержано множеством оскор
бленных и обиженных им людей, но никаких доказательств его соу
частия в деле с анонимными письмами никто так и не привел. Когда
имя Долгорукова было названо в печати, Вяземский записал по этому
76
поводу: «Это еще не доказано, хотя Долгоруков и был в состоянии
сделать эту гнусность».зх
Все дальнейшие изыскания биографов, собравших весьма красно
речивый материал о неблаговидных поступках князя, свидетельству
ют лишь о его отвратительном характере и о том, что многие считали
его способным на эту гнусность. Обобщая все эти материалы, Щего
лев писал, что исследователь не вправе делать выводы о роли Долго
рукова только на основании темных слухов. Он позволил себе обна
родовать свои обвинения лишь тогда, когда получил заключение гра
фологической экспертизы, выполненной по его просьбе. Судебный
эксперт А. А. Сальков, исследовавший почерки И. С. Гагарина,
П. В. Долгорукова и неизвестного, чьей рукой были переписаны
3 ноября анонимные письма, вынес тогда категорическое заключение
о том, что «пасквильные письма об Александре Сергеевиче Пушкине
в ноябре 1836 года написаны несомненно собственноручно князем
Петром Владимировичем Долгоруковым».30
Доверие к графологам было так велико, что после опубликования
результатов экспертизы вина Долгорукова представлялась вполне до
казанной.
Однако новейшая экспертиза, осуществленная в 1974 г., столь же
категорически опровергла выводы А. Салькова. Исследование почер
ка неизвестного, переписавшего «дипломы», и сопоставление его с
почерком П. В. Долгорукова и И. С. Гагарина, проведенное на сов
ременном научном уровне, выявили устойчивые различия между
ними. По мнению экспертов, эти различия отражают систему
движений пишущего и «образуют совокупности, достаточные для вы
вода о том, что тексты двух “дипломов рогоносца” и адрес “Графу
Виельгорскому” выполнено не Долгоруковым и Гагариным, а иным
лицом».40
Опыт двух экспертиз свидетельствует, по крайней мере, об одном:
никакими доказательствами, подтверждающими соучастие Долгору
кова или Гагарина, мы в настоящее время не располагаем. И это
означает также, что единственный аргумент, который Щеголев в свое
время расценил как бесспорный и на основе которого он построил
свою версию, оказался несостоятельным. А так как за истекшие де
сятилетия не было выдвинуто ни одного сколько-нибудь убедитель
ного объяснения относительно мотивов, которые могли бы толкнуть
Долгорукова на соучастие в деле с анонимными письмами, эту
версию следует отклонить как недостоверную.41
В настоящее время у нас недостаточно данных для того, чтобы
решать вопрос о том, кто переписывал пасквили. Возможно, это не
был «человек из общества», а кто-то, чьи услуги были оплачены.
Отметим, кстати, что Пушкина непосредственный исполнитель этого
грязного дела не интересовал. Убедившись, что Геккерны были
организаторами интриги, Пушкин не доискивался до остальных под
робностей.
В заключение вернемся еще раз к истокам этой версии. К. Россет
и его братья были совершенно правы, когда стали искать виновного
среди близких знакомых. Но они сразу слишком сузили круг своих
поисков, обратив внимание только на тех, кто этой осенью бывал у
77
них в доме. Между тем точный адрес Россетов знали не только их
приятели. Он был известен и в тех высокопоставленных семействах,
куда молодых Россетов приглашали на вечера и балы. Хотя братья
не имели состояния, они были в числе тех, кто удостаивался пригла
шения в Аничков дворец и во многие фешенебельные дома столицы.
Такие приглашения, как правило, рассылались в письменном виде,
так что почтовый адрес братьев Россетов был зафиксирован в реест
рах целого ряда аристократических домов Петербурга.
Собственно, на письме, которое получили Россеты, был указан
обычный петербургский адрес того времени: он оказался более обсто
ятельным, чем у других лиц, получивших анонимные пасквили, так
как братья занимали скромную квартиру, находившуюся во дворе
большого доходного дома, и чтобы письмоносец ее разыскал, необ
ходимы были более подробные указания («на левую руку, на третий
этаж...»). В остальных случаях указывали лишь имя владельца дома,
и этого было достаточно. На единственном сохранившемся до наших
дней конверте адрес надписан так: «Графу Михайле Юр1евичу
В1ельгорскому. На Михайловской площади. Дом графа Кутузова».
И в том, и в другом случае указаны типовые петербургские адре
са, но в этих надписях на конвертах есть одна поразительная особен
ность. Обе чрезвычайно трудные для правописания фамилии, кото
рые даже близкие люди писали и произносили по-разному, здесь
переданы на удивление правильно, так, как их писали в официаль
ных документах. Напомню для сравнения, что А. И. Тургенев писал
«Велгурский», Жуковский и А. Карамзин — «Вьельгорский»,
Пушкин — «Вельгорский» (т. е. так, как эта фамилия звучала порусски). А граф Бенкендорф, упомянув об А. Россете, записал его
фамилию как «Rosetti», погрешив тем самым не только против пра
вописания, но исказив самое звучание фамилии.
На этом фоне скрупулезная точность в передаче таких редких и
трудных фамилий на конвертах с пасквилями, по всей вероятности,
может иметь лишь одно объяснение: их списывали с «реестра» — со
списка, по которому рассылались приглашения. В таких списках име
на, титулы, придворные звания обычно фиксировались с большой
тщательностью.
Если принять версию Пушкина и считать, что письма исходили
от Геккернов, то становится объяснимой и точность надписей на кон
вертах. Посланник давно жил в Петербурге; как лицо официальное,
он устраивал у себя вечера и приемы, на которые рассылал письмен
ные приглашения. Значит, у него был список лиц, которых он обычно
принимал, и их адреса. Кстати, примерно за месяц до истории с
анонимными письмами, 29 сентября 1836 г., в доме нидерландского
посланника, как мы уже упоминали, состоялся музыкальный вечер,
на котором среди прочих присутствовали Александр Карамзин, Вя
земские,
Гончаровы
(по-видимому, и H. Н.
Пушкина),
Д. Ф. Фикельмон, Е. М. Хитрово.42 Надо думать, что на музыкаль
ный
вечер
был
приглашен
и
такой
ценитель,
как
М. Ю. Виельгорский. Значит, все эти имена были в списке барона
Геккерна, так же как и точные адреса этих лиц.
Итак, если опираться на материалы, доступные нам в настоящее
время, следует считать наиболее вероятным, что анонимные письма
исходили от Геккернов и были переписаны и распространены с
78
помощью какого-то соучастника. Судя по тому, что нам теперь изве
стно, Пушкин был вправе бросить в лицо Геккерну это обвинение.
Он сделал это впервые 21 ноября в письмах, обращенных к самому
посланнику и к графу Бенкендорфу.
В письме к Геккерну Пушкин заявил: «Но вы, барон, вы мне поз
волите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень
прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески
сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сы
ну; всем поведением этого юнца руководили вы (...) (Вы решили) на
нести удар, который вам казался окончательным. Анонимное письмо
было составлено вами».43
Это обвинение было открыто высказано и в письме к Бенкендор
фу. «.. .я убедился, — писал Пушкин, — что анонимное письмо
исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до
сведения правительства и общества» (XVI, 398).
В ноябре Пушкин согласился не давать хода этому грязному делу,
но остался при своем убеждении. По свидетельству Вяземского,
Пушкин так «и умер с этой уверенностью». И 27 января, накануне
поединка, он официально повторил секунданту противника свои
обвинения. Это было сказано д’Аршиаку в присутствии Данзаса, ко
торый и сообщил о заявлении Пушкина в своих показаниях, данных
следственной комиссии. И, судя по всему, что нам теперь известно,
Пушкин был прав.44
ВЫЗОВ ПУШКИНА
4 ноября вечером Пушкин отправил по городской почте вызов на
имя барона Жоржа Геккерна1. Этот письменный вызов видел Солло
губ у д’Аршиака, когда секунданты 17 ноября встретились для пере
говоров.2
Точный текст пушкинского письма нам неизвестен, но общий ха
рактер его ясен из дальнейших переговоров. То был вызов — предель
но лаконичный, корректный, без объяснения причин, как тот в
«Онегине» — «...благородный, короткий вызов, иль картель».
Пушкин действовал в духе рыцарских дуэльных традиций времен
своей молодости и, с того момента как он принял решение о
поединке, не позволял себе никаких публичных выпадов в адрес
противника.
Письмо Пушкина было доставлено в дом нидерландского по
сланника 5 ноября около девяти часов утра. В это время Дантес был
на дежурстве в полку. Он должен был вернуться в первом часу дня.
Письмо Пушкина попало в руки барону Геккерну-старшему, и он
распечатал его, не дожидаясь возвращения молодого человека. При
всей короткости их отношений этот факт обращает на себя внимание.
Чтобы распечатать чужое письмо, нужно было иметь достаточно
серьезный повод. Получив письмо Пушкина, барон почему-то не смог
сдержать нетерпения.
Геккерн-младший в эти дни тоже, по-видимому, нервничал и не
владел собой. 4 ноября во время инспекторского смотра Кавалергар
дского полка он так нерадиво исполнял свои обязанности командира
взвода, что это было отмечено в приказе генерал-майора Гринвальда.
По приказу полкового командира поручик Георг Геккерн был наря
жен на пять дежурств вне очереди.3 Дантес не раз получал взыскания
на службе, но обращает на себя внимание тот факт, что в этот ответ
ственный для полка день из всех кавалергардских офицеров такое
строгое взыскание получил он один.
Создается впечатление, что 4 и 5 ноября посланник и его
приемный сын были в необычном возбуждении. Они несомненно
ожидали какого-то ответного хода со стороны Пушкина.
Однако вызов поэта, о котором барон Геккерн узнал первым, ока
зался для них обоих непредвиденным ударом. Предстоящая дуэль,
чем бы она ни кончилась, означала для Геккернов полный крах их
карьеры в России. Спасение было в одном: нужно было во что бы то
ни стало предотвратить поединок. Опытный дипломат, искушенный
в ведении интриг всякого рода, Геккерн решил прежде всего добиться
отсрочки поединка, чтобы выиграть время.
Наметив план действий, барон отправился на Мойку с официаль
ным визитом. Посланник объяснил Пушкину, что он по ошибке рас80
печатал письмо, адресованное сыну, и теперь принимает от его имени
вызов, так как Жорж Геккерн находится на дежурстве в полку. В
связи с этим барон просил отсрочки на 24 часа.
Пушкин дал согласие на отсрочку.
По истечении 24 часов, 6 ноября, примерно в то же время, что и
накануне, Геккерн снова появился на Мойке. Посланник рассчитал
время очень точно и выехал из дому тогда, когда Дантес отправился
в полк на свое внеочередное дежурство, куда он должен был явиться
к 12 часам. Это и дало Геккерну формальный повод вести переговоры
вместо своего приемного сына.
На этот раз разговор затянулся. Барон умолял Пушкина о новой
отсрочке, более длительной (у него уже созрел некий замысел, для
осуществления которого требовалось время). Геккерн твердил о своих
отеческих чувствах, о том, что считает своим долгом предотвратить
несчастье. В этих переговорах барон с самого начала выступил не в
качестве доверенного лица Дантеса, а в роли убитого горем отца. По
свидетельству Вяземского, который сообщил это со слов Пушкина,
Геккерн говорил со слезами на глазах.4 Во время своего вторичного
визита он уверял Пушкина, что ничего не сказал сыну о вызове. Это
была явная ложь. Дантес вернулся с дежурства 5 ноября днем,
встретился дома с Геккерном и, конечно, уже все знал. Но посланник
пока решил вести дело сам; ни на секунданта, ни на Дантеса он не
считал возможным положиться, и поэтому ему необходимо было сде
лать вид, что молодой человек еще ничего не знает.
Пушкин понимал, что Геккерн лжет. Тем не менее он и на этот
раз пошел навстречу пожеланиям противной стороны и дал согласие
на новую отсрочку — продолжительностью в две недели.
В обществе никто не подозревал о предстоящей дуэли. Не догады
вались о ней даже в кружке карамзинской молодежи. В. А. Соллогуб
рассказывает: «Я продолжал затем гулять по обыкновению с
Пушкиным и не замечал в нем особой перемены. Однажды спросил
я его только, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма (...)
Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека».5
Это очень важное свидетельство. Пушкин в эти дни уже уверился,
что анонимные письма исходят от Геккернов, но не позволял себе и
намека на это даже в разговорах с теми, кто получил пасквили.
Между тем в семье поэта все было напряжено до предела. 5 ноября
о предстоящей дуэли узнала H. Н. Пушкина. По-видимому, она до
гадалась обо всем после неожиданного визита Геккерна к мужу. Воз
можно, сам барон рассказал ей о вызове. Известно, что в эти дни он
разговаривал с Натальей Николаевной и даже побуждал ее написать
письмо Дантесу, в котором она умоляла бы его не драться с мужем.
По словам Вяземского, жена поэта «с негодованием отвергла это
низкое предложение».6
Осознав весь ужасслучившегося, Наталья Николаевна решила
прибегнуть к помощи самого надежного друга и советчика — Жуков
ского. С ним, однако, нелегко было снестись: Жуковский жил в это
время в Царском Селе. Не осмелившись сообщать о таком деле в
письме, она прежде всего послала за братом Иваном Николаевичем,
который в эти дни тоже находился в Царском, где размещался его
6 С. Л. Абрамо
81
полк. К вечеру И. Н. Гончаров прискакал в Петербург и встретился
с сестрой. Она рассказала ему о том, что произошло, и просила брата
известить обо всем Жуковского. Вернувшись в Царское, И. Н. Гон
чаров рано утром 6 ноября разыскал Жуковского и сообщил ему обо
всем.
Жуковский немедленно выехал в Петербург. Он появился на Мой
ке около полудня, за несколько минут до прихода Геккерна. Вмеша
тельство Жуковского, несомненно, оказало решающее влияние на
ход событий.
А поручику Гончарову пришлось поплатиться за свою поездку в
Петербург служебными неприятностями. Он отлучился из располо
жения полка в тот момент, когда лейб-гусары готовились к своему
храмовому празднику (6 ноября был день св. Павла Исповедника —
покровителя гусарского полка). В этот один из самых торжественных
для полка дней на смотре должны были присутствовать император,
наследник и высшие сановники государства, а к четырем часам
офицеры полка были приглашены на парадный обед в Александ
ровский дворец. И вот как раз накануне такого дня поручик Гончаров
отлучился из Царского Села, а наутро появился в расположении пол
ка с опозданием. Видимо, хлопоты по делу сестры и Пушкина ока
зались для И. Н. Гончарова важнее всего прочего, раз он в такой день
решился пренебречь служебными обязанностями. Из недавно
опубликованного письма Екатерины Гончаровой стало известно, что
Иван Николаевич 7 ноября был посажен под арест, хотя до этого пол
ковой командир был «им чрезвычайно доволен».7
О том, как развивались события дальше, мы знаем из «Конс
пективных заметок» Жуковского, который очень точно зафиксировал
ход ноябрьской дуэльной истории с 6 по 10 ноября. Эти записи были
сделаны тогда же, по горячим следам, — скорее всего 10 или 11 но
ября. Для Жуковского это была своеобразная памятка. Он стремился
запечатлеть ход событий так, чтобы ничего не упустить и не забыть.
Точность «Конспективных заметок» неоднократно подтверждалась
при критическом сопоставлении их с другими свидетельствами. Этот
важнейший биографический документ впервые был изучен
П. Е. Щеголевым и положен им в основу его исследования о дуэли
Пушкина.8 В настоящее время, в связи с выяснением новых обстоя
тельств, записи Жуковского требуют дополнительных комментариев.
Под датой «6 ноября» в своих «Конспективных заметках» Жу
ковский записал: «Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург. К
Пушкину. Явление Геккерна. Мое возвращение к Пушкину. Остаток
дня у Вьельгорского и Вяземского. Вечером письмо Загряжской».9
Судя по этим заметкам, Жуковский приехал в Петербург около
полудня. Его разговор с Пушкиным, едва начавшись, прервался из-за
визита Геккерна. Жуковский счел необходимым удалиться и вернул
ся к Пушкину через некоторое время — уже после ухода посланника.
В своей памятке Жуковский достаточно определенно называет
отрезки времени: д н е м он был у Пушкина, остаток дня провел
у Вяземского и Виельгорского; вечером (по возвращении домой)
получил письмо от Загряжской, которая просила его завтра утром
быть у нее. Эта запись, сделанная вполне разборчиво, ни у кого из
исследователей не вызывала сомнения до тех пор, пока ее не подверг
пересмотру М. И. Яшин.
82
Обратившись к камер-фу рьерским журналам, Яшин обнаружил в
них помету, явно противоречащую тому, о чем пишет Жуковский.
Судя по записи в журнале, 6 ноября воспитатель наследника весь
день, по крайней мере до шести часов вечера, находился в Царском
Селе. Дежурный камер-фурьер, отмечая в журнале все торжествен
ные моменты праздника лейб-гвардии Гусарского полка, на котором
присутствовали император и двор, записал, в частности, что в «пять
минут пятого часа пополудни» государь и все приглашенные просле
довали к обеденному столу в овальную залу Александровского двор
ца, где были накрыты столы на 90 персон. В числе обедавших поиме
нован и В. А. Жуковский.10
М. И. Яшин, обнаруживший эту запись, доверился ей вполне. Он
пришел к выводу, что Жуковский 6 ноября выехал в Петербург лишь
в седьмом часу вечера, по окончании парадного обеда. Вместо того
чтобы объяснить выявившееся противоречие, Яшин стал «подгонять»
текст заметок Жуковского к тому представлению о событиях, в ко
торое он поверил. Так, вместо фразы: «Вечером письмо Загряж
ской» — Яшин предлагает читать: «Возврат. Письмо Загряжской» — и
разъясняет смысл этой странной строчки следующим образом: «По
возвращении к Пушкину Жуковский получил письмо от тетки Гон
чаровых Загряжской».11 Таким путем Яшину удалось устранить из
текста мешавшее ему слово «вечером», которое четко определяло
последовательность событий во времени. После чего слова «остаток
дня» уже стало возможно трактовать не в их прямом смысле, а как
указание на последние вечерние часы суток. Все это понадобилось
для того, чтобы убедить читателей, что события, зафиксированные
Жуковским под датой «6 ноября», происходили поздно вечером —
после 9 часов.
Смещение событий во времени привело затем исследователя к це
лой цепи фактических ошибок.
Рукопись Жуковского не дает оснований для такого пересмотра
записи, и в последнем издании «Конспективных заметок» Я. Л. Лев
кович восстановила бесспорно читаемый, так сказать «ка
нонический», текст, относящийся к 6 ноября.12 Однако противоречие
между этой записью и пометой в камер-фурьерском журнале так и
осталось непроясненным.
Чем же все-таки объяснить это несоответствие?
Камер-фурьерский журнал, в котором ежедневно регистри
ровались все официальные события, происходившие при дворе, бес
спорно, является надежным историческим источником. Он заполнял
ся в течение дня, так что вероятность ошибок в этих записях очень
невелика, и факты, зафиксированные в нем, как правило, не вызы
вают сомнения. Но из правила есть исключения. Во время многолюд
ных придворных балов, праздников и различных дворцовых цере
моний было трудно учесть всех присутствующих, и дежурные камерфу рьеры для удобства обычно пользовались списком приглашенных.
В те дни, когда во дворце бывало до сотни гостей (а случалось, что
их бывало и несколько сот человек), камер-фурьеры помечали в жур
нале прежде всего присутствие высочайших особ и приближенных к
ним лиц, а все остальные имена списывали с листа, по которому рас
сылались приглашения. Сохранилось несколько таких списков, они
так и остались вложенными между страницами камер-фурьерских
6*
83
журналов. Иногда рядом с именем того или иного лица, отмеченного
в журнале в качестве присутствующего, можно видеть помету «Не
был», сделанную позже?3 Это прямое свидетельство того, что имена
заносились в журнал со списка приглашенных.
Так же была сделана и запись за 6 ноября. В списке лиц, присут
ствовавших на обеде, сначала поименованы высочайшие особы, затем
те, кто сидел по правую и левую руку от государя и государыни и,
наконец, особы, сидевшие «за прочими столами». В их числе и назван
Жуковский. Эти несколько десятков фамилий, конечно, списывались
с листа. Жуковский уехал еще утром, но дежурный камер-фурьер,
имея перед глазами список приглашенных, не заметил его отсутствия
в зале.
Сопоставляя эти два противоречащие друг друга источника, мы
должны отдать безусловное предпочтение личному свидетельству
Жуковского о том, что он приехал в Петербург в середине дня.
Уточнить время помогает помета Жуковского о появлении Геккерна
на Мойке почти одновременно с ним (т. е. они подъехали примерно
около полудня; Жуковский на несколько минут раньше).
В записи Жуковского нет никаких подробностей, касающихся
этой первой встречи его с Пушкиным. Мы ничего не знаем о состо
явшемся между ними разговоре. Но последующий ход событий убеж
дает нас в том, что Пушкин даже Жуковскому не рассказал о пре
следованиях, которым подверглась его жена, и о том, что она не су
мела вовремя дать им отпор. Это было его семейное, интимное дело,
в которое он никого не хотел посвящать.
Одно несомненно: когда Жуковский после ухода Геккерна узнал
о двухнедельной отсрочке, он, конечно, воздержался от поспешных
советов. Наивно было бы думать, что в тот момент он мог решиться
уговаривать Пушкина отказаться от вызова. Вызов был принят Жор
жем Геккерном, и теперь только чрезвычайные обстоятельства могли
побудить Пушкина взять его назад. Жуковскому предстояло отыскать
такой способ примирения противников, при котором бы чести поэта
не был нанесен урон. Надежда была на двухнедельную отсрочку и на
то, что Геккерны, судя по поведению посланника, тоже стремились
к мирному исходу.
От Пушкина Жуковский направился к Виельгорскому, который
жил рядом, на Михайловской площади, а затем — к Вяземским. Ему
необходимо было посоветоваться с ближайшими друзьями. Жу
ковский летом уезжал в отпуск, потом находился почти безвыездно
в Царском Селе. Он многого не знал.
После ухода Жуковского Пушкин, оставшись наедине с самим со
бою, впервые за эти дни получил передышку.
Уже третьи сутки он жил в немыслимом напряжении. 4 ноября
появились анонимные письма. Поединок мог состояться 5-го, затем
переговоры о нем были отложены до 6-го. Теперь, когда решился воп
рос об отсрочке, Пушкин получил, наконец, возможность обдумать
свое положение.
Ему нужно было привести в порядок свои дела. Пушкин понимал,
на что идет. Чем бы ни кончилась дуэль, он знал: она разрушит то
неустойчивое равновесие сил, которое сложилось в последние годы в
84
его отношениях с правительством. Поединок, даже в случае благопо
лучного исхода, грозил навлечь на него гонения и немилости.
Пушкин должен был приготовиться и к тому, и к другому воз
можному исходу. А значит, чувствовать себя независимым от власти,
не быть обязанным благодарностью царю.
Больше всего Пушкина тяготил и связывал долг казне в сумме
45 000 рублей, который царь разрешил ему погашать за счет годового
жалованья.14 «Я не должен был (...) опутать себя денежными обяза
тельствами», — признавался он еще два года назад (XV, 156) . Это то,
чего он не мог себе простить. И вот в этот момент, в преддверии всего,
что могло произойти, Пушкин решился на отчаянный шаг. Он сделал
попытку расплатиться с правительством сразу и сполна, предоставив
казне в счет оплаты долга свое нижегородское имение (т. е. ту часть
Болдина, которую С. Л. Пушкин выделил ему в 1830 г.). С этим
предложением поэт обратился 6 ноября к министру финансов
Е. Ф. Канкрину (XVI, 182—183).
Можно полагать, что Пушкина подтолкнуло к этому шагу и само
содержание пасквиля, в котором его имя соседствовало с именем
Д. Л. Нарышкина, чья жена в течение долгих лет была любовницей
Александра 1. По-видимому, у поэта возникло опасение, что появ
ление анонимных писем приведет к распространению слухов о связи
царя с его женой. Самая мысль о возможности подобных слухов была
для него нестерпимой.
Попытка поэта договориться с правительством о таком беспреце
дентном способе уплаты долга была поистине актом отчаяния. При
других обстоятельствах Пушкин не пошел бы на это, ведь тем самым
он лишал своих детей единственной недвижимости, которая ему
принадлежала. Но в той крайности, в которой он очутился, ему пока
залось, что он нашел способ разрубить гордиев узел и обеспечить себе
свободу действий в отношениях с правительством. В тот момент —
ради спасения чести — он был готов отдать и свою жизнь, и наслед
ственное имущество своих детей.
Две недели спустя Пушкин получил ответ от Канкрина. Министр
отклонил ходатайство поэта. Он не счел возможным юридически
оформить такую сделку и указал, что на это требуется «высочайшее
разрешение» (XVI, 192). Дело это, затеянное Пушкиным в порыве
крайнего раздражения, осталось без последствий. Несколько успо
коившись, поэт отказался от своего намерения.
В связи с этим необходимо остановиться на гипотезе о намеке «по
царской линии», прочно утвердившейся в биографической литера
туре. Предположение о том, что в анонимных письмах содержится
намек на связь царя с женой поэта, впервые высказал в середине
1920-х годов П. Е. Рейнбот. Оно было поддержано П. Е. Щеголевым,
М. А. Цявловским, Б. В. Казанским в их статьях, увидевших свет в
1927—1928 гг., и с тех пор получило самое широкое распространение
в научной литературе и нашло отражение в художественных
произведениях, посвященных последним годам жизни поэта.15
Нет никаких сомнений в том, что письмо Пушкина к Канкрину
связано с появлением анонимных писем. Но сейчас уже настало вре
мя разобраться вот в чем: какой смысл ученые разных поколений
вкладывали в эту весьма неопределенную формулу: «намек по цар
ской линии?» Нельзя забывать о том, что в те годы, когда эта гипотеза
85
завоевала всеобщее признание, биографы Пушкина были убеждены,
что отношения Николая I с женой поэта сыграли главную роль в тра
гедии, разыгравшейся в январе 1837 года. М. А. Цявловский в своей
рецензии на третье издание книги Щеголева «Дуэль и смерть
Пушкина» прямо пишет об этом: «Насколько далеко ушли
ухаживания Николая при жизни поэта — остается неизвестным, надо
думать, дальше флирта дело не пошло, но что они сыграли роковую
роль в драме, оборвавшей жизнь великого поэта, теперь не может
быть никаких сомнений!». Цявловский полагал, что новое чтение
анонимного диплома бросило «зловещий свет на историю ^последних
месяцев жизни поэта» и сделало понятным безысходность его поло
жения, заставившую Пушкина «пойти на замаскированное само
убийство, каковым была его дуэль».16
Щеголев писал, что Пушкин считал Дантеса «неопасным ничто
жеством, а царь, конечно, был ему страшен».17 По мнению Щеголева,
накануне дуэли Пушкин жил в постоянном страхе, что царь начнет
«любовную атаку» против его жены. Такова же и общая концепция
Б. В. Казанского, изложенная им в нескольких статьях. Казанский
считал, что любовное соперничество с царем было определяющим
психологическим мотивом поведения Пушкина перед дуэлью. «Дока
зательств действительной измены Натали с Николаем (как и с Дан
тесом) нет, — размышляет Б. В. Казанский. — Но может быть в изве
стной мере этот роман начинался или готовился (...) Как бы ни верил
Пушкин в Натали, вероятно он понимал, что она не будет сильной
противницей для царя. А может быть, он знал и большее...».18
В беллетристике, в театре, в кино версия о царе и жене поэта
обыгрывалась с особой многозначительностью. Ю. М. Лотман
вспоминает эпизод из очень популярной пьесы: «Люди старшего
поколения, помнящие пушкинский юбилей 1937 г., не забыли, как в
пьесе А. Глобы “Пушкин”, поставленной тогда многими театрами, в
сцене бала-маскарада появляющийся под маской Николай I хищно
увлекал Наталью Николаевну за кулисы».19
Вот что подразумевали биографы поэта в 1920—1930-е годы, ког
да говорили о намеке «по царской линии».
Однако за истекшие десятилетия наше представление о причинах
трагедии Пушкина существенно изменилось. Теперь мы гораздо точ
нее представляем реальный ход событий в 1836—1837 гг. и яснее
видим глубинные причины конфликта поэта с царем.
В 1930-е годы, когда мнение о намеке «по царской линии» по
лучило всеобщее распространение, еще не были известны письма Ка
рамзиных, дневник Д. Ф. Фикельмон, письма С. А. Бобринской,
письма и дневниковые записи императрицы и целый ряд других важ
ных откликов на преддуэльную ситуацию. Между тем все эти ма
териалы, с которыми не были знакомы тогда пушкинисты, неопро
вержимо свидетельствуют о том, что в ноябре 1836 г. и в свете, и при
дворе анонимный пасквиль восприняли как намек на Дантеса, и толь
ко на него. Никаких слухов о связи царя с женой поэта в это время
не существовало. Для этого, впрочем, и не было никаких оснований.
Как очень точно отметила в своих записках графиня Фикельмон,
«большой свет видел все». Действительно, в петербургском обществе
все знали, что отношения государя с H. Н. Пушкиной не выходят за
рамки самого строгого этикета. Несколько комплиментов, сказанных
86
в бальной зале или во время торжественного приема, приглашение
на танец в Аничковом дворце — вот все, чем ограничивались знаки
внимания царя к жене поэта, хотя и было известно, что он к ней
весьма расположен. А в 1836 г. обстоятельства сложились так, что
H. Н. Пушкина вообще ни разу не виделась с царем с марта, когда
она перестала выезжать, и вплоть до первого бала нового зимнего
сезона, состоявшегося 15 ноября в Аничковом дворце. И это тоже
знали все.
Нам известно, что в первые годы своей семейной жизни, Пушкин,
зная нравы двора, с тревогой следил за тем, как складываются отно
шения его жены с царской семьей. Он постоянно руководил ею, обе
регая молодую женщину от ложных шагов. В письмах тех лет часто
встречается предостерегающая интонация («Не кокетничай с
ц.(арем)...»" — XV, 87). Отзвук этой тревоги чувствуется и в рассказе
Пушкина, записанном П. И. Бартеневым со слов Нащокина: «Сам
Пушкин говорил Нащокину, что (царь), как офицеришка, ухаживает
за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо
ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы
опущены. Сам Пушкин сообщал Нащокину свою совершенную уве
ренность в чистом поведении Натальи Николаевны».20 Нащокин,
вспоминая рассказ Пушкина двадцать лет спустя, конечно, не мог
передать его вполне точно, но какие-то реальные факты лежат в его
основе.
Со временем Наталья Николаевна обрела нужный тон. Уроки му
жа не прошли для нее даром.
В 1836 г. о красоте и успехах H. Н. Пушкиной много говорили в
обеих столицах, но добродетель ее при этом не подвергалась сом
нению. Характерны в этом смысле майские письма Пушкина, в ко
торых он шутливо пересказывал жене московские слухи. «Что Мос
ква говорит о П.(етер)Б.(урге), — писал Пушкин 6 мая,—так это
умора (...) И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не
вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе
узнают про жен своих, однако же видно, что ты кого-то довела до
такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе
в утешение гарем из театральных воспитанниц. Не хорошо, мой ан
гел: скромность есть лучшее украшение вашего пола» (XVI, 112—
113). Если считать, как полагают все комментаторы, что «кто-то» —
это сам государь, то нельзя не отметить, что даже в анекдотах такого
рода речь шла прежде всего о неприступности H. Н. Пушкиной.
Репутация жены поэта была безупречной до тех пор, пока осенью
1836»г. не начались разговоры о назойливом ухаживании за ней Дан
теса. Поэтому, когда стало известно о появлении анонимных писем,
в обществе их сразу связали с именем молодого Геккерна. Никаких
других догадок по этому поводу в то время не возникало.
Напомним, что точного содержания пасквиля тогда почти никто
не знал. Правительству и царской семье текст шутовского диплома
стал известен лишь после смерти поэта. В высшем свете многие были
уверены, что в пасквиле было прямо названо имя Дантеса. Так ду
мали даже те, кто стоял ближе других к Пушкину. Графиня Фикель
мон в своем дневнике писала, что в анонимных письмах имена На
тальи Николаевны и Дантеса «были соединены с самой едкой, самой
жестокой иронией».21 По поводу анонимных писем в 1836 г.
87
возникали самые фантастические домыслы. Анна Николаев
на Вульф, например, писала о том, что Пушкин «получил по город
ской почте диплом с золотыми рогами...».22 Но среди откликов того
времени нет ни одного, в котором бы речь шла о намеке на царя.
Те немногие, кому было хорошо известно точное содержание
пасквиля, восприняли упомянутое там имя Д. Л. Нарышкина в ка
честве некоего оскорбительного символа, как имя самого знаменитого
в ту пору рогоносца. В таком смысле упоминает это имя А. И. Тур
генев в письме, написанном после январской трагедии: «Еще в Мос
кве слышал я, что Пушкин и его приятели получили анонимное
письмо, в коем говорили, что он после Нарышкина первый рогоно
сец...».23 Никто из тех, кто знал точный текст пасквиля, ни разу не
высказал догадки о том, что в нем есть намек на царя. Вряд ли Вя
земский осмелился бы послать копию пасквиля великому князю
Михаилу Павловичу, если бы он предполагал что-либо подобное.24
В то время и при дворе, и в свете, и в кругу друзей Пушкина
появление анонимных писем связывали только с именем Дантеса.25
Письмо к Канкрину оказалось единственным дошедшим до нас
свидетельством о том, какие шаги предпринял Пушкин 6 ноября.
Больше никаких сведений об этом не сохранилось.
7 ноября с утра Жуковский начал свои хлопоты по делу Пушкина.
Рано утром он побывал у Екатерины Ивановны Загряжской, а затем
отправился в нидерландское посольство. Жуковскому было известно,
что за отсутствием секундантов посланник взял на себя роль не
официального доверенного лица, и друг Пушкина собирался к нему
явиться с такой же неофициальной миссией. Понимая, что Геккерн
тоже заинтересован в примирении сторон, Жуковский рассчитывал
найти в нем союзника. Видимо, он надеялся с его помощью получить
от Дантеса какие-то заверения, которые бы дали основание добивать
ся благополучного разрешения конфликта.26
Но когда Жуковский приехал к Геккерну, разговор с посланником
принял совершенно неожиданный оборот. Барон заранее подго
товился к такому визиту. К этому времени у Геккерна уже был готов
тщательно разработанный план, который он, безусловно, успел со
гласовать с Дантесом. Разговор с другом Пушкина Геккерн провел
как искусный дипломат. Ему удалось вызвать доверие Жуковского и
убедить его в своей искренности.27
Вяземский потом не без язвительности заметил, что Геккерн су
мел «разжалобить» Жуковского.28 Посланник сразу же перешел на
неофициальный тон. Взывая к сочувствию собеседника, он рассказал
Жуковскому о том ужасном положении, в которое поставил его са
мого и сына вызов Пушкина, и открыл ему то, что до сих пор будто
бы было семейной тайной. По словам барона, его приемный сын давно
уже был влюблен в мадемуазель Гончарову, сестру госпожи
Пушкиной. Посланник сообщил, что сын умолял его дать согласие на
брак с ней, однако он раньше ему отказывал, «находя этот брак не
подходящим», но «теперь, видя, что дальнейшее упорство с его сто
роны привело к заблуждению, грозящему печальными по
следствиями, он наконец дал согласие».29
88
То, что услышал Жуковский, ошеломило его. Ничего подобного
он не мог предвидеть. В своих «Конспективных заметках» под датой
«7 ноября» он записал следующее: «Я поутру у Загряжской. От нее
к Геккерну (Mes antécédents.* Незнание совершенное прежде быв
шего). Открытия Геккерна. О любви сына к Катерине (моя ошибка
насчет имени). Открытие о родстве, о предполагаемой свадьбе. — Мое
слово. — Мысль [дуэль] все остановить...».30
Запись выдает, насколько Жуковский был поражен. Оказывается,
заранее разработанные им планы примирения («Mes antécédents» —
как их обозначил Жуковский в своей памятке) были ни к чему, так
как он не знал совершенно о главном: о романе Дантеса с Ека
териной. Сообщение Геккерна оказалось для Жуковского такой не
ожиданностью, что он в первый момент не понял, о которой из сестер
идет речь. Услышав о мадемуазель Гончаровой, он предположил, что
Дантес влюблен в Александрину («...моя ошибка насчет имени», —
записал он).
Из всего этого следовало, что вызов Пушкина — плод недоразу
мения и, собственно, никакого реального повода для поединка не су
ществует. Все это давало надежду на спасение, и в ответ на «откро
вения» посланника Жуковский с радостью и огромным облегчением
сделал шаг навстречу Геккерну («Мое слово. — Мысль (...) все оста
новить», — читаем мы в его заметках).
Посланник вел этот диалог так искусно, что главное слово о воз
можности «остановить дуэль» было сказано не им, а представителем
противной стороны. В ответ на это барон объяснил Жуковскому, что
теперь, когда Жорж Геккерн принял вызов Пушкина, он не может
просить руки девицы Гончаровой, так как это сватовство сочтут лишь
«предлогом для избежания дуэли».31 Вот если Пушкин сам возьмет
назад свой вызов, молодой человек тотчас сделает предложение Ека
терине Гончаровой, и тогда чести ни того, ни другого не будет нане
сено никакого урона. После свадьбы Пушкин и Геккерн станут род
ственниками и тем самым вообще все уладится.
Судя по дальнейшему ходу событий, Жуковский в тот момент на
столько доверился Геккерну, что признал его доводы основатель
ными. С этим он и поехал на Мойку. Жуковский надеялся, что
Пушкин, узнав обо всем, пойдет на примирение.
Как известно, Жуковского постигло сильнейшее разочарование.
О том, что было дальше, в его заметках сказано так: «Возвращение
к Пушкину. Les révélations.** Его бешенство. Свидание с Геккерном.
Извещение его Вьельгорским...».32
До сих пор Пушкин вел себя вполне корректно по отношению к
противнику. Но то, о чем рассказал Жуковский, вывело его из себя.
Он не поверил ни единому слову барона Геккерна. Этой недостойной
уловкой, предпринятой, чтобы избежать дуэли, оба его врага окон
чательно разоблачили себя. Теперь обнажилась вся низость интриги,
затеянной Геккернами против его жены. Оказывается, достаточно
было пригрозить Дантесу поединком, чтобы он отрекся от своей
«великой любви». Неудивительно, что попытки Жуковского убедить
Мои прежние действия, намерения (франц.).
Открытия, откровения (франц.).
89
Пушкина в том, что Дантес давно влюблен в Екатерину, привели
поэта в бешенство.
Жуковский был обескуражен реакцией Пушкина. Не зная всех
обстоятельств дела, он увидел в этом взрыве негодования лишь
кипение необузданных страстей.
В этот критический момент, как не раз уже бывало, между
Пушкиным и его друзьями возникла некая дистанция отчуждения и
непонимания, которая день ото дня становилась ощутимее. Друзья
старались ему помочь, но не постигали ни мотивов его поведения, ни
его душевного состояния. Только после гибели Пушкина они узнали
о том, что в те дни мучило его больше всего. Тогда у самых близких
из них наступило прозрение. Вяземский с несвойственной ему беспо
щадностью самоосуждения в момент такого прозрения сказал:
«Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему
людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у
его памяти».33
Вечером 7 ноября Жуковский снова встретился с Геккерном и,
видимо, дал ему понять, что Пушкин не верит в серьезность наме
рений Дантеса относительно Екатерины Гончаровой.
Здесь нам снова приходится прервать ход нашего рассказа и сде
лать отступление с тем, чтобы разобраться в крайне запутанной
истории с помолвкой Дантеса. Иначе нам будет непонятен смысл по
следовавших после 7 ноября десятидневных переговоров между Гек
кернами и Пушкиным.
НЕОЖИДАННОЕ СВАТОВСТВО
В свое время известие о том, что Дантес сделал предложение Ека
терине Гончаровой, вызвало всеобщее изумление. Эта новость стала
чуть ли не главной сенсацией зимнего сезона 1836—1837 гг. Ее обсуж
дали во всех гостиных столицы и даже во дворце. Через несколько дней
после объявления помолвки графиня С. А. Бобринская, которая играла
в те годы весьма заметную роль при дворе, писала мужу: «Никогда еще,
с тех пор как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого со
дрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес
женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую
молву (...) Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и
бедной сестре белолицей поэтичной красавицы, жены Пушкина».1
В эти же дни императрица Александра Федоровна, будучи не в
силах сдержать нетерпение, отослала записку одной из своих
фрейлин — Екатерине Федоровне Тизенгаузн, дочери Елизаветы
Михайловны Хитрово: «Мне бы хотелось иметь через вас подробности
о невероятной женитьбе Дантеса».2
Но и те, кто стоял ближе других к жениху и невесте, были пора
жены не менее остальных. «У нас тут свадьба, о которой ты, конечно
не догадался бы (...) Прямо невероятно, я имею в виду эту свадь
бу», — читаем мы в письме Е. А. Карамзиной к сыну от 20 ноября.3
Братья Карамзины, бывшие в приятельских отношениях с Дантесом,
пытались понять, чем вызвано это решение, но не могли найти ему
объяснения. «Я не могу прийти в себя от свадьбы, о которой мне со
общает Софи! — писал своим родным Андрей Карамзин. — И когда я
думаю об этом, я, как Катрин Гончарова, спрашиваю себя, не во сне
ли Дантес совершил этот поступок»?
И во всех этих откликах, начиная с записочек императрицы и
вплоть до грубоватых и откровенно насмешливых писем молодых
офицеров, сквозит одно и то же чувство — недоумение. «Странная»,
«невероятная» свадьба... Иначе о ней не говорят.
О причинах этого всеобщего недоумения яснее всего высказалась
сестра поэта Ольга Сергеевна Павлищева в письме к отцу. По ее сло
вам, эта новость удивила всех «не потому, что один из самых
красивых кавалергардов и один из самых модных мужчин (...)
женится на м-ль Гончаровой, — она для этого достаточно красива и
достаточно хорошо воспитана, — но потому, что его страсть к Натали
не была ни для кого тайной».5
Здесь все сказано достаточно деликатно, но вполне откровенно. В
свете все были поражены прежде всего странной развязкой романа
Дантеса, который стал в последнее время предметом внимания петер
бургского общества. А так как в обществе не было известно о вызове
91
Пушкина, то стали подозревать, что за неожиданным сватовством
стоит какая-то тайна.
Как только в свете узнали о предполагаемой свадьбе, посыпались
догадки и предположения, стали распространяться самые нелепые
слухи. Тема эта надолго стала главной среди городских сплетен. «Она
была бы неисчерпаемой, если бы я принялась пересказывать тебе все,
что говорят», — пишет С. Н. Карамзина брату в одном из декабрьских
писем и при этом добавляет: «Но (...) никто ничего не знает».6
Уяснить себе мотивы поведения Дантеса трудно было даже тем, кто
был с ним близок, так как Геккерны, старший и младший, в первый же
момент пустили в оборот ложную версию, чтобы оправдаться в глазах
света. Барон Геккерн во время переговоров с В. А. Жуковским и
Е. И. Загряжской настойчиво подчеркивал, что намерение жениться
на м-ль Гончаровой у его приемного сына возникло задолго до
вызова Пушкина. Этой версии Геккерны придавали исключитель
ное значение. Накануне решающего разговора Екатерины Ивановны
Загряжской с Пушкиным посланник написал ей специальное письмо с
подробными инструкциями на сей счет: «...я (...) забыл просить вас,
сударыня, сказать в разговоре, который вы будете иметь сегодня, что
намерение, которым вы заняты о К. (Катрин Гончаровой. — С. А.) и
моем сыне, существует уже давно, что я противился ему по известным
вам причинам, но когда вы меня пригласили прийти к вам, чтобы пого
ворить, я вам заявил, что дальше не желаю отказывать в моем согласии
с условием, во всяком случае, сохранять все дело в тайне до окончания
дуэли».7 Вслед за Геккерном Жуковский и Загряжская, действуя с са
мыми благими намерениями, наперебой убеждали Пушкина и всех
окружающих, что мысль об этом браке существовала до 4 ноября. То
же сообщили Геккерны секундантам.
Таким образом, даже непосредственные свидетели событий могли
лишь догадываться о реальной подоплеке дела, а знали правду только
двое: сам жених и его приемный отец.
Неудивительно, что и в январе 1837 г., накануне венчания моло
дых, Софья Николаевна Карамзина все так же недоумевала: «Все это
по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувст
вовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный».8
Впоследствии, когда друзья Пушкина пытались понять и оценить
мотивы поведения Жоржа Геккерна, они не могли прийти к одно
значному выводу. Подытоживая мнения, существовавшие в
пушкинском кругу, H. М. Смирнов в своих «Памятных записках» в
1842 г. писал: «Что понудило Дантеса вступить в брак с девушкою,
которой он не мог любить, трудно определить; хотел ли он, жертвуя
собою, успокоить сомнения Пушкина и спасти женщину, которую
любил, от нареканий света; или надеялся он, обманув этим ревность
мужа, иметь, как брат, свободный доступ к Наталье Николаевне;
испугался ли он дуэли — это неизвестно».9
Для биографов женитьба Дантеса оказалась такой же загадкой, как
для современников. И казалось, что по прошествии столь длительного
времени найти к ней ключ уже невозможно. А так как все было очень
неясно, вокруг этой биографической загадки одна за другой стали
возникать гипотезы, поражающие своей сенсационностью.
92
П. Е. Щеголев, скрупулезно изучивший все доступные ему ма
териалы дуэльной истории, высказался по этому поводу очень осто
рожно. Чувствуя противоречия в известных ему данных, он
ограничился общим замечанием о том, что «решение Дантеса, как и
большинство человеческих решений, не является следствием одного
какого-нибудь мотива, а есть результат взаимодействия мотивов».10
Во всем этом неясном деле для Щеголева бесспорным было лишь то,
что «проект сватовства Дантеса к Катерине Гонча
ровой существовал до вызова».11 Этот факт исследователь
считал документально доказанным.
Щеголев пришел к такому выводу на основании свидетельства, в
котором, действительно, трудно было усомниться. Речь идет о письме
Ольги Сергеевны Павлищевой к отцу от 15 ноября 1836 г. В этом
письме, которое сестра поэта писала Сергею Львовичу Пушкину из
Варшавы в Москву, есть такие строки: «Вы мне сообщаете новость о
свадьбе м-ль Гончаровой, а я расскажу вам то же самое о ее кузине
м-ль Голынской». Судя по контексту, Ольга Сергеевна отвечала
отцу на недавно полученное письмо. Если учесть, что письма из Мо
сквы в Варшаву шли более двух недель, то, значит, Сергей Львович
еще в октябре знал о предполагаемой свадьбе Екатерины Гончаровой.
«По крайней мере, во второй половине октября в Москву уже дошли
слухи о возможной женитьбе Дантеса», — говорит П. Е. Щеголев.13
В течение десятилетий почти никто не оспаривал мнение Щего
лева. Полностью присоединяются к нему и комментаторы новейших
академических изданий. Но в последнее время, в связи с появлением
новых материалов о дуэли, становится все более очевидным, что со
общение Ольги Сергеевны явно не увязывается с другими известными
нам фактами. Это несоответствие особенно заметно при сопостав
лении с письмами Карамзиных. Судя по письму О. С. Павлищевой,
в Москве уже в октябре говорили о свадьбе Екатерины Гончаровой,
а переписка Карамзиных свидетельствует о том, что в Петербурге
самые близкие Пушкину люди до 17 ноября об этом ничего не подоз
ревали и для них известие о помолвке Дантеса оказалось совершенно
неожиданной новостью.
Какую-то неточность в истолковании письма Ольги Сергеевны
ощущали исследователи, которые после П. Е. Щеголева занимались
преддуэльной историей. Так как имя жениха в этом письме не было
названо, Б. В. Казанский предположил, что речь шла о свадьбе Ека
терины Гончаровой, но не с Дантесом. М. И. Яшин, удостоверившись
по рукописи, что на этом письме Ольга Сергеевна не поставила даты,
объяснил все противоречия просто: он решил, что письмо не
правильно датировано его публикаторами и что на самом деле оно
написано позднее.14 Однако Яшин ошибся. Дата интересующего нас
сообщения вполне точно определяется из другого письма
О. С. Павлищевой — от 24 декабря 1836 г.*
В письме от 24 декабря О. С. Павлищева, отвечая отцу, выразила огорчение,
что Сергей Львович не получил ее предыдущего письма, от 15 ноября, в котором она
писала, в частности, о свадьбе м-ль Голынской и других новостях. Следовательно, то
самое письмо, о котором у нас идет речь, было написано 15 ноября, так что сомневаться
в точности его датировки нет основания (см.: Пушкин и совр. СПб., 1909. Вып. 12.
С. 94).
93
гъ.
Фрагмент письма О. С. Павлищевой к С. Л. Пушкину от 15 ноября 1836 г.
Но ощущение неточности в документе, на который опирался Ще
голев, тем не менее остается. Откуда взялась уверенность, что Сергей
Львович имел в виду Екатерину Гончарову? В письме Ольги Серге
евны ни жених, ни невеста по имени не названы. Написанная пофранцузски фамилия Gontcharoff не имеет родового окончания, а
слово mademoiselle дано в сокращении (mUc), как это было тогда
принято. Значит, в первую очередь нужно было проверить, насколько
отчетливо читается это т11с в подлиннике.
При проверке оказалось, что в письме Ольги Сергеевны от 15 но
ября читается следующее: «Vous me donnez des nouvelles du mariage
de mr Gontcharoff, et moi, je vous en donnerai celles de sa cousine mlle
Golinsky; rappelez-vous ci-devant promise de mr Pogodine».*15 По фото
копии видно, что Ольга Сергеевна пишет слово mr с одной буквой
сверху над чертой, а в слове т11с выписывает сверху три буквы — «Не».
В других письмах этих лет сохранятся такое же начертание.16
Следовательно, С. Л. Пушкин в середине октября 1836 г. сообщал
своей дочери новости об очередной московской свадьбе. Речь шла об
их родственнике через Наталью Николаевну — Сергее Николаевиче
Гончарове. Примерно тогда же о свадьбе Сергея Николаевича писал
Пушкину из Москвы П. В. Нащокин: «Брат же твой, т. е. по жене, —
Сергей, — женится на баронессе Шенк; был сей час у меня — и
объявил мне — звал меня к себе. Завтре увижу я новую бел серу **
Натальи Николаевны и тогда отпишу —• как я ее нашел. Покуда ска
жу тебе, что, по словам Сергея Николаевича, у нее приданого не бы
ло — и не будет. Теща твоя извещена им же, но ответу еще не име
ется» (XVI, 181).
Вот о какой свадьбе у Гончаровых говорили в Москве в октябре
1836 г.! Как раз в это время С. Н. Гончаров представлял свою неве
сту друзьям и знакомым и вскоре, не дождавшись разрешения ма
тери, обвенчался с ней.
В конце октября С. Л. Пушкин сообщил дочери какие-то до
полнительные подробности об этой свадьбе, потому что, отвечая ему
Вы мне сообщаете новости о свадьбе господина Гончарова, а я вам расскажу
то же самое о его кузине мадемуазель Голынской, как вы помните, прежде
помолвленной с господином Погодиным (франц.).
♦♦
94
От французского belle-soeur-«невестка».
3 декабря, Ольга Сергеевна вновь возвращается к этой теме, называя
теперь жениха и невесту по имени: «Serge Gontcharoff» и «mlle
Chenk».17
Имя Екатерины Гончаровой в этих письмах не упоминается до
24 декабря, когда Ольга Сергеевна написала отцу о ее помолвке с
Дантесом и о слухах, которые дошли в Варшаву из Петербурга по
этому поводу. Отклик сестры поэта на это известие совсем не похож
по тону на те ее письма, в которых она писала о женитьбе С. Н. Гон
чарова. По письму О. С. Павлищевой от 24 декабря 1836 г. чувству
ется, что она глубоко поражена и даже встревожена новостями из
Петербурга. «Поверьте мне, что тут должно быть что-то подозритель
ное, какое-то недоразумение и что, может быть, было бы очень
хорошо, если бы этот брак не имел места».18
Неточность в публикации письма О. С. Павлищевой привела
П. Е. Щеголева к ошибочному истолкованию важного эпизода дуэль
ной истории. И в дальнейшем биографы, выдвигая различные объяс
нения странного брака Дантеса, исходили из того, что дело это на
чалось задолго до 4 ноября. Так возникло несколько увлекательных,
но неубедительных гипотез.
Самая сенсационная из них принадлежит Л. П. Гроссману. На
основании семейной переписки Геккернов и Гончаровых он пришел
к выводу, что все это дело объясняется очень просто. «Семейные
письма Геккернов—Гончаровых явственно свидетельствуют, —
утверждал исследователь, — что через три месяца после свадьбы — в
апреле 1837 года — Екатерина Николаевна Гончарова родила своего
первого ребенка». Следовательно, «непонятная для многих женитьба
блестящего кавалергарда на бесприданнице Гончаровой, — писал
Гроссман, — восходит не к дуэльной истории, а к романтическим
обстоятельствам лета 1836 года, заставившим Дантеса уже в начале
осени действовать как подобает “честному человеку”».19
Мнение Гроссмана не раз оспаривалось, но тем не менее гипотеза
эта почти полстолетия имела широкое распространение. Ее приняли
многие авторитетные исследователи, на нее есть ссылки и в работах
последнего времени. Поэтому необходимо подробнее остановиться на
анализе этой версии.
Л. П. Гроссман, предлагая свое объяснение женитьбы Дантеса,
опирался на документ, который вызвал позднее много споров. Речь
идет о письме Натальи Ивановны Гончаровой к старшей дочери Ека
терине Николаевне от 15 мая 1837 г. В этом письме, адресованном
баронессе Геккерн в Сульц, Н. И. Гончарова расспрашивала среди
прочего и о своей внучке: «Ты говоришь в последнем письме о твоей
поездке в Париж; кому поручишь ты надзор за малюткой на время
твоего отсутствия? Останется ли она в верных руках? Твоя разлука
с ней должна быть тебе тягостна».20 Наталья Ивановна пишет здесь
о маленькой Матильде-Евгении, первой дочери супругов Геккернов,
которая, по официальным данным, родилась 19 октября 1837 г.21
Л. П. Гроссман полагал, что в метрическом свидетельстве была пос
тавлена фиктивная дата, ибо письмо Н. И. Гончаровой доказывало,
как он считал, что девочка родилась не позднее апреля 1837 г.
Мнение Гроссмана было в свое время оспорено Б. В. Казанским,
который высказал предположение, что в письме допущена описка в
95
дате и что оно относится к 1838 г.22 Аргументацию Казанского по
вторил в 1963 г. М. И. Яшин.23
Действительно, судя по содержанию письма, его скорее всей) нуж
но отнести к 1838 г.: оно свидетельствует об установившейся регу
лярной переписке. Однако предположение об описке в дате, выска
занное давно, не было подтверждено документально, а гипотеза Грос
смана продолжала сосуществовать на равных правах с новой версией.
На мнение Гроссмана ссылалась в одной из своих последних работ
Т. Г. Цявловская.24
Чтобы покончить с путаницей, необходимо было точно датировать
это письмо Н. И. Гончаровой, которому Гроссман придал столь серь
езное значение.
Проверить дату по рукописи неудалось, так как письмо это было
опубликовано Щеголевым по машинописной копии, полученной им
из архива Геккернов при содействии профессора Мазона.25 Тем не
менее установить точную дату письма оказалось возможным. Дело в
том, что Н. И. Гончарова упоминала в нем о недавно состоявшейся
свадьбе своего среднего сына — Ивана Николаевича. Она писала:
«Свадьба состоялась 27 числа прошлого месяца».26 В настоящее вре
мя благодаря публикации ряда документов из архива Гончаровых
установлено, что бракосочетание И. Н. Гончарова состоялось 27 ап
реля 1838 г.27 Значит, письмо Натальи Ивановны Гончаровой,
написанное вскоре после этого семейного события, следует
датировать 15 мая 1838 г.
Одновременно в составе бумаг П. Е. Щеголева мною было найдено
ранее не публиковавшееся письмо Н. И. Гончаровой от 16 ноября
1837 г., адресованное Жоржу Геккерну. В этом письме Н. И. Гонча
рова поздравляла дочь и зятя с рождением их первого ребенка. Оно
было написано в ответ на только что полученное из Сульца сооб
щение о рождении девочки.28
Как теперь нам стало изветно, о сроках беременности Екатерины
Гончаровой и предполагаемом времени рождения ее первого ребенка
были прекрасно осведомлены петербургские друзья и знакомые су
пругов Геккернов. Об этом свидетельствует письмо Идалии
Полетики, ко-тЪрая 3 октября 1837 года писала в Сульц Екатерине
Николаевке: «Вот уже приближается для Вас великий момент. Да
поможеТи защитит Вас Бог, друг мой».29
Материалы семейной и дружеской переписки, как видим, полно
стью подтверждают официальную дату рождения девочки. МатильдаЕвгения действительно родилась в Сульце 19 октября 1837 г. Следо
вательно, предположение Л. П. Гроссмана о причинах сватовства
Дантеса было основано на недоразумении. Ошибочность этой версии
теперь доказана неопровержимо.
Последняя по времени гипотеза о женитьбе Дантеса была
выдвинута М. И. Яшиным. Он утверждал, что Дантес сделал пред
ложение Екатерине Гончаровой по настоятельному требованию
Николая I.30 Эту гипотезу нельзя считать научно обоснованной. Она
убедительно опровергнута Я. Л. Левкович.31
Ошибки, на первый взгляд ничтожные, в публикации и истолко
вании двух писем породили длинный ряд недоразумений. Теперь,
когда стала очевидной ошибочность версий, уводивших нас в сторону
от истины, дело значительно прояснилось. В настоящее время мы мо-
96
жем с полной уверенностью утверждать, что никаких слухов и пред
положений о возможной женитьбе Жоржа Геккерна на Екатерине
Гончаровой в петербургском обществе до 4 ноября не существовало.
Именно поэтому известие о помолвке восприняли как из ряда вон
выходящую новость и в большом свете, и в кружке карамзинской
молодежи, где Дантес бывал осенью 1836 г. чуть ли не каждый вечер.
В тесном карамзинском кружке все знали о том, что Екатерина
влюблена и что Дантес флиртует с ней для отвода глаз. Вспомним
письмо С. Н. Карамзиной: Дантес «продолжает все те же штуки, что
и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он
издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов
все же танцевал мазурку».32 Совершенно откровенно об этом расска
зала впоследствии А. Н. Гончарова в письме к племяннице: «Моло
дой Геккерн принялся тогда притворно ухаживать за (...) вашей тет
кой Катериной; он хотел сделать из нее ширму, за которой он достиг
бы своих целей. Он ухаживал за обеими сестрами сразу. Но то, что
для него было игрою, превратилось у вашей тетки в серьезное чув
ство».33 В этом кругу все уже догадались о чувствах Екатерины, но
никому не приходило в голову, что у Дантеса могут быть серьезные
намерения по отношению к ней.
Для самой Екатерины Гончаровой поворот событий оказался на
столько неожиданным, что она, по ее собственному признанию, в
первые дни «не смела поверить, что все это не сон».34
Проект этого сватовства возник у Геккернов только после вы
зова Пушкина и впервые был предан огласке утром 7 ноября во вре
мя визита Жуковского к нидерладнскому посланнику. И сейчас уже
есть возможность, опираясь на все известные нам материалы,
объяснить позицию Дантеса и мотивы его странной женитьбы.
Как показывают факты, на самом деле все обстояло значительно
прозаичнее, чем предполагали дамы и барышни, видевшие в Дантесе
героя неистового любовного романа. Молодой Геккерн не был
романтиком. Он был, как очень точно выразился П. П. Вяземский,
«человек практический», «приехавший в Россию сделать карьеру».35
До сих пор ему сказочно везло. Покровительство Геккерна, а за
тем и официальное усыновление по королевскому акту (с присво
ением имени, титула и права наследования) дали ему все: дом, сред
ства, блестящее положение в обществе и великолепные перспективы
карьеры в чужой стране, где он только что начал службу. Он приехал
в Россию почти без гроша в кармане, а через год-полтора приобрел
репутацию завидного жениха, имеющего хорошее состояние. Ходили
слухи о том, что он побочный сын нидерландского короля, что у него
около 70 000 рублей ренты. Слухи были ложными, но возникли они
не случайно и открывали возможность выгодной женитьбы.
Всем этим он был обязан своему приемному отцу барону Геккер
ну. И вот теперь пришло его время платить по счету.
Вызов Пушкина оказался одинаково опасен для них обоих. Чем
бы ни кончился для Дантеса поединок с первым русским поэтом, для
него, иностранца, он означал крушение лучших его надежд. Дантес
не был трусом и не боялся выйти к барьеру. Он был уверен в себе и
рассчитывал на удачу. В. А. Соллогуб вспоминает о своем разговоре
с Дантесом в эти дни: «Он говорил, что чувствует, что убьет
Пушкина, а что с ним могут делать что хотят: на Кавказ, в кре1 С. Л. Абрамо
97
пость — куда угодно».30 Вот, оказывается, чему были посвящены его
помыслы накануне дуэли! Он невольно проговорился: мера ответст
венности — вот что больше всего занимало его в это время. Дантес
боялся не поединка, а его последствий. То, что он будет стрелять в
Пушкина, для него попросту не имело значения.
Неизвестно, как бы поступил Дантес если бы ему самому
пришлось принимать решение. Но на сей раз все решил барон Гек
керн, и молодой человек вынужден был уступить и подчиниться.
П. А. Вяземский, самый проницательный из всех свидетелей со
бытий, впоследствии писал: «Говоря по правде, надо сказать, что мы
все, так близко следившие за развитием этого дела, никогда не пред
полагали, что молодой Геккерн решился на этот отчаянный поступок
(речь идет о сватовстве Дантеса. — С. А.), лишь бы избавиться от
поединка. Он сам был, вероятно, опутан темными интригами своего
отца. Он приносил себя ему в жертву».37
Действительно, сам Дантес вряд ли додумался бы до такого хода.
В том хорошо продуманном плане, который был составлен для пре
дотвращения дуэли, чувствуется почерк умного, опытного диплома
та.
Для барона Геккерна в этот момент было поставлено на карту все,
чем он дорожил в жизни. Посланник понимал, что дуэль его
приемного сына с Пушкиным может привести к краху его собствен
ной дипломатической карьеры. Он все рассчитал заранее и почувст
вовал, что под угрозой находится самое его пребывание в России.
Потеря такого дипломатического поста, кроме всего прочего, нанесла
бы ему и очень существенный материальный урон. И, конечно же,
Геккерн испугался за Жоржа. Он боялся потерять его. Посланник
предвидел, что при любом исходе поединка разлука будет неизбеж
ной. В первые сутки после вызова Геккерн был в таком смятении,
что не мог скрыть своих чувств даже в разговоре с друзьями
Пушкина. Встретив на Невском Вяземского, Геккерн стал ему го
ворить о своем горестном положении, о том, что ему придется рас
статься со своим питомцем, «потому что во всяком случае, кто из них
ни убьет друг друга, разлука несомненна».38
Предстоящая дуэль была для барона Геккерна подлинной катаст
рофой. Когда он признался, что «видит все здание своих надежд раз
рушенным до основания»,39 — это не было преувеличением. Пытаясь
предотвратить поединок, Геккерн-старший проявил чудеса дипло
матической изворотливости, и ему удалось найти выход из поло
жения. Женитьба на Екатерине Гончаровой спасала все. Она позво
ляла Дантесу избежать дуэли, не будучи обесчещенным в глазах
общества.
Вероятно, сам Дантес в те ноябрьские дни предпочел бы выйти к
барьеру, но он вынужден был считаться с соображениями более важ
ными, чем те, которые ему диктовали самолюбие, тщеславие, оскор
бленная гордость. Он был «человек практический» и уступил насто
яниям своего приемного отца.
Очевидно, все это было обговорено и решено между ними 5 нояб
ря, когда поручик Геккерн вернулся домой после суточного дежурст
ва в полку. Правда, есть основания думать, что в тот вечер Жорж
Геккерн все же предпринял еще одну попытку выпутаться из этой
98
истории с меньшими для себя потерями. Около 5 ноября он нанес
визит Барятинским.
Как уже было отмечено, незадолго до этого через своих друзей
кавалергардов он пытался разузнать, будет ли принято его предло
жение, если он посватается к княжне Марии Барятинской. Вероятно,
до Геккерна в какой-то форме дошел заносчивый ответ молодой де
вушки, так как никакого объяснения не последовало. Но после вызо
ва Пушкина, возможно, он все-таки решил попытать счастья. Раз
женитьба становилась неизбежной, брак с княжной Барятинской был
для него гораздо заманчивее.
Судя по записям в дневнике Марии Барятинской, она приняла са
монадеянного кавалергарда холодно.40 Видимо, ни о каком объяс
нении не могло быть и речи. И Жорж Геккерн предоставил своему
приемному отцу все полномочия для ведения переговоров
относительно брака с Екатериной Гончаровой.
6 ноября с утра поручик вновь отправился на суточное дежурство
в полк. 7-го после развода он должен был быть в манеже на учениях 41
и освободился только после четырех часов дня.
В его отсутствие 7 ноября утром барон Геккерн начал действовать
согласно разработанному ими плану. Вот тогда-то впервые и зашла
речь о возможной женитьбе Дантеса на м-ль Гончаровой.
7-го вечером Жорж Геккерн впервые принял личное участие в
переговорах. Жуковский отметил это в своих «Конспективных замет
ках»: «Свидание с Геккерном. Извещение его Вьельгорским. Молодой
Геккерн у Вьельгорского».42 Молодой человек вместе с посланником
явился к Виельгорскому, видимо, чтобы засвидетельствовать свою го
товность действовать как подобает человеку чести. Судя по записи
Жуковского, никакой активной роли в состоявшемся разговоре он не
играл, предоставив барону Геккерну вести все дело.
ПЕРЕГОВОРЫ
7 ноября, в первый же день переговоров, Жуковский оказался в
очень затруднительном положении. Утром, услышав от Геккерна о
предполагаемом сватовстве, он сам взял на себя миссию миротворца
и посредника, уверенный, что она увенчается успехом. Но после раз
говора с Пушкиным Жуковский вынужден был дать понять пос
ланнику, что поэт не верит в серьезность намерений Дантеса.
Вторичное свидание Жуковского с Геккерном состоялось вечером
7 ноября в доме Виельгорских. Встретившись с посланником, друг
Пушкина сообщил ему о возникших затруднениях. И тогда барон сде
лал еще один встречный шаг: он согласился объявить обо всем стар
шей родственнице сестер Гончаровых — фрейлине Е. И. Загряжской.
Решено было, что Геккерн завтра же нанесет ей визит.
Договорившись об этом визите, посланник позаботился о полном
соблюдении всех формальностей. В своих письмах он настойчиво под
черкивал, что явился к Загряжской по ее приглашению («Когда вы
меня пригласили прийти к вам, чтобы поговорить...», — писал он
Екатерине Ивановне).1
Встреча, состоявшаяся 8 ноября, носила характер негласных се
мейных переговоров. Явившись к Загряжской, посланник повторил
ей то же самое, что он рассказал накануне Жуковскому, и объявил,
что дает свое согласие на этот брак. Однако барон тут же преду
предил, что формальное предложение его сын сможет сделать только
после дуэли или в случае отказа Пушкина от вызова.
Таким образом, о намерении Дантеса жениться было сообщено
ближайшей родственнице Екатерины Гончаровой, заменявшей ей в
Петербурге мать. И хотя Геккерн потребовал строжайшего соблю
дения тайны, Жуковский полагал, что все это должно было убедить
Пушкина в серьезности брачных планов молодого Геккерна.
Когда Жуковский 8 ноября пришел к Пушкину, он застал его в
ином состоянии духа, чем накануне. На этот раз Пушкин проявил
больше терпения, и у Жуковского появилась надежда на возможность
мирного исхода. В своих «Конспективных заметках» он записал: «Я
у Пушкина. Большее спокойствие. Его слезы. То, что я говорил о его
отношениях».2
Мы можем только догадываться о том, что стоит за этими
горькими словами: «Его слезы...». По-видимому, состояние, в кото
ром Жуковский застал Пушкина, объясняется во многом тем, что
происходило в это время в семье поэта. Пушкин, конечно, рассказал
накануне жене о предполагаемом сватовстве Дантеса. Наталья Нико
лаевна была безмерно поражена этим известием. Она не могла
понять, что произошло. Она даже у мужа спрашивала о возможности
такой перемены в сердце молодого человека. Между сестрами
100
возникла напряженность. Через несколько дней С. Н. Карамзина
напишет: «Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о замужестве
сестры, голос у нее прерывается».3 И это, вероятно, было для
Пушкина самым мучительным: видеть, как сильно волнуют его жену
отношения с Дантесом.
А для старшей мадемуазель Гончаровой трагическая ситуация,
сложившаяся в семье ее сестры, обернулась неожиданной, почти не
вероятной удачей. Перед ней забрезжила надежда на счастье, о ко
тором до тех пор она не смела и мечтать. И с того момента, как Ека
терина узнала о разговоре Геккерна с Жуковским, все ее помыслы
свелись к одной-единственной цели—к тому, чтобы этот брак
состоялся. Все, чем она жила прежде, отныне потеряло для нее зна
чение. Еще недавно она писала: «Я (...) не знаю, как я смогу когданибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для
нас...».4 Теперь же она видела в них лишь людей из враждебного
стана, тех, кто может помешать ее счастью. Соображения о собствен
ной чести и о благополучии того дома, которому она так была обя
зана, отступили на задний план перед обольстившей ее надеждой —
стать женой Жоржа Геккерна.
Материалы, которыми мы располагаем, оставляют в тени многие
события тех дней. Со слов самого Пушкина известно, что после появ
ления анонимных писем он занялся розысками. Поэт хотел
изобличить негодяя, скрывшегося под маской анонима. Лишь отдель
ные моменты этих розысков запечатлены в дошедших до нас мемуа
рах. Так, мы знаем, что 8 ноября вечером, будучи на именинах у
М. Л. Яковлева, Пушкин выяснил, что бумага, на которой были
написаны анонимные письма, иностранного производства, а так как
она облагалась высокой пошлиной, Яковлев уверенно заявил, что она
могла быть привезена в Петербург только кем-то из дипломатов.5
Сведения, полученные от Яковлева, директора типографии,
профессионального знатока бумаги, подтверждали подозрения
Пушкина о Геккернах.
Очевидно, в эти же дни Наталья Николаевна рассказала мужу о
том, что барон Геккерн уговаривал ее написать молодому человеку
письмо, в котором она умоляла бы его не драться с мужем. Посланник
мог обратиться с таким предложением к жене поэта лишь в самые
первые дни после вызова, когда еще не была пущена в ход версия о
сватовстве. Наталья Николаевна, видимо, не хотела говорить
Пушкину об этой низости Геккернов, но когда она услышала о том,
что Дантес решил посвататься к Екатерине, она не выдержала и все
рассказала мужу.
Все, что Пушкин узнавал в те дни, укрепляло его решимость
драться во что бы то ни стало.
Жуковский же в это самое время прилагал все усилия, чтобы
предотвратить дуэль. 9 ноября он весь день посвятил хлопотам по де
лу Пушкина. Около полудня Жуковский встретился с Геккерном и
продолжил с ним переговоры. В своих заметках он пишет об этом
так: «9 (ноября). Les révélations de Heckern.* — Мое предложение
«
Откровения (признания) Геккерна (франц.).
101
посредничества. Сцена втроем с отцом и сыном. Мое предложение
свидания».
Свою запись о переговорах, происходивших 9 ноября, Жуковский
начинает с французской фразы «Les révélations de Heckern», обозна
чая тем самым, что посланник и 9 ноября говорил все о том же: что
его приемный сын влюблен в Катрин, что он женится на ней, что для
дуэли нет решительно никаких оснований, но друзья должны обра
зумить Пушкина, ибо пока Пушкин не возьмет назад своего вызова,
его сын не сможет сделать предложение. В ответ на эти излияния
Геккерна Жуковский сказал, что он готов взять на себя роль по
средника. Они сошлись на том, что нужно устроить свидание
Пушкина с Дантесом в присутствии третьего лица, с тем чтобы обе
стороны выслушали друг друга и покончили дело миром.
Около часу дня поручик Геккерн вернулся с дежурства. Состоялся
разговор втроем. После того как все было оговорено, посланник
вручил Жуковскому письмо, в котором содержалась официальная
просьба о посредничестве. Судя по этому письму, Геккерны хотели,
чтобы во время свидания противников Пушкин мотивировал свой вы
зов, т. е. высказал бы свои претензии Дантесу. В ответ на это молодой
человек в присутствии посредника должен был оправдаться, заявив,
что все его поведение объясняется его чувствами к сестре госпожи
Пушкиной. Предполагалось, что после этого Пушкин откажется от
вызова, состоится примирение, и оба противника расстанутся, обме
нявшись заверениями во взаимном уважении.
Как видим, и на этом этапе переговоров барон Геккерн снова за
хватил инициативу в свои руки, а Жуковский принял план, подска
занный бароном.
Для Пушкина согласие на такое свидание было бы равносильно
признанию, что он кругом неправ. Доказать ему это в присутствии
его противника должен был Жуковский. Такова была роль
«беспристрастного свидетеля», отведенная ему в этой сцене Геккер
ном. Посланник в своем письме выражал надежду, что Жуковский
сумеет «со всем авторитетом полного беспристрастия оценить реаль
ное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу», и
сможет «открыть глаза» Пушкину.
На этом письме Геккерна необходимо остановиться подробнее.
Оно является своего рода шедевром дипломатической казуистики.
Письмо пестрит фразами о благородстве, чести, долге, но при этом
факты, которые могли бы бросить тень на репутацию посланника,
оказываются не названными и как бы не имевшими места. В част
ности, барон излагая ход дуэльной истории, умолчал о том, что он
распечатал письмо с вызовом, адресованное его сыну; не упомянул
он и о том, что дважды просил об отсрочке поединка. Так Геккерн
создавал свою версию дуэльной истории.
Жуковский в тот момент недооценил значение документа, со
ставленного посланником. Он принял из рук Геккерна это письмо,
оставив без возражений даже явную фальсификацию фактов. Жу
ковский был одержим одной идеей: спасти Пушкина от гибельной ду
эли, и эта бумага была для него лишь формальным поводом для пере
говоров о свидании и примирении противников.
Можно себе представить, как был возмущен Пушкин, когда он
ознакомился с письмом посланника. Поэт готов был выйти на
102
поединок, чтобы очиститься от нанесенных ему оскорблений — пусть
ценой жизни. Вместо этого ему предлагали принять участие в недо
стойной комедии, целью которой было оправдание Дантеса. Даже
если бы Пушкин стремился в тот момент к мирному исходу, он не
мог согласиться на примирение, обставленное таким образом.
Для Пушкина речь шла о чести, для Геккернов — о соблюдении
светских приличий.
Поэт решительно отказался от встречи с Дантесом. Он и слышать
не хотел о переговорах, посредничестве, примирении. Жуковский
ушел от Пушкина, ничего не добившись. Но он никак не мог
поверить, что примирение, совсем было слаженное, не состоится.
Жуковский зашел к М. Ю. Виельгорскому, к советам которого он не
раз уже прибегал в эти дни, и от него отослал Пушкину следующую
записку: «Я не могу еще решиться почитать наше дело конченным.
Еще я не дал никакого ответа старому Геккерну; я сказал ему в-моей
записке, что не застал тебя дома и что, не видавшись с тобою, не
могу ничего отвечать. Итак, есть еще возможность остановить. Реши,
что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради
бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодей
ства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа. Я
теперь у Вьельгорского, у которого обедаю» (XVI, 183).
Вот тут-то Пушкин вышел из себя. Жуковский его, Пушкина, на
зывает виновником в этом деле и его обвиняет в посрамлении жены!
Получив записку, поэт догадался, что и Виельгорский уже посвящен
в его тайну. Пушкин стал опасаться, что слух о предстоящей дуэли
распространится и в дело вмешаются власти.
Он тут же направился на Михайловскую площадь к Виельгорским.
Между Пушкиным и Жуковским в этот день состоялся еще один
очень бурный разговор. Пушкин в сердцах сказал Жуковскому, что
в его дело, кажется, скоро вмешаются жандармы. Он дал себе волю
и, наконец, высказался откровенно о Геккернах. Пушкин прямо на
звал младшего Геккерна трусом и обвинил его в желании ускользнуть
от поединка. Жуковский пытался разубедить поэта, но, видимо, без
успешно. В письме, написанном ночью после э того разговора, Жу
ковский заверял Пушкина: «Молодой Геккерн (...) так же готов
драться с тобою, как и ты с ним, и(...) так же боится, чтобы тайна
не была нарушена» (XVI, 185).
Как ни мучило Жуковского все это дело, он вынужден был пре
рвать разговор с Пушкиным, ибо служебные обязанности призывали
его во дворец: вместе с наследником он был приглашен в этот день к
вечернему столу императрицы.6 Жуковский вернулся из Аничкова
дворца после полуночи. Ночью или на рассвете 10 ноября он написал
Пушкину большое письмо (XVI, 184—185). К этому времени Жу
ковский уже понял, что план, разработанный им совместно с Геккер
ном, оказался неудачным. Ему стало ясно, что встреча, о которой он
хлопотал, не привела бы к добру. Своим письмом Жуковский хотел
хоть как-то смягчить раздражение Пушкина против Дантеса и сде
лать возможными дальнейшие переговоры. Ему горько было созна
вать, что его вмешательство не дало результатов. Сообщая Пушкину
о том, что он отказывается от посредничества, Жуковский писал:
«Этим свидетельством роля, весьма жалко и неудачно сыгранная,
оканчивается. Прости. Ж.» (XVI, 185).
ЮЗ
Утром 10 ноября к Жуковскому заехал Дантес (видимо, об этом
было условлено заранее). Через него Жуковский передал посланнику
свой официальный письменный отказ от посредничества. Тогда же он
возвратил барону Геккерну его письмо от 9 ноября. Все это
зафиксировано в его «Конспективных заметках»: «10 (ноября). Моло
дой Геккерн у меня. Я отказываюсь от свидания. Мое письмо к Гек
керну. Его ответ. Мое свидание с Пушкиным».
10 ноября Жуковский увиделся с Пушкиным утром или днем.
Никакие подробности, относящиеся к этой встрече, нам неизвестны.
Но какой-то отзвук этого разговора, возможно, содержится в не
датированной записке Жуковского, написанной, по-видимому,
11 ноября: «Хоть ты и рассердил и даже обидел меня, но меня все к
тебе тянет — не брюхом, которое имею уже весьма порядочное, но
сердцем, которое живо разделяет то, что делается в твоем. — Я приду
к тебе между V2 12 и часом; обещаюсь не говорить более о том, о
чем говорил до сих пор и что теперь решено. Но ведь тебе, может
быть, самому будет нужно что-нибудь сказать мне. Итак, приду.
Дождись меня пожалоста. И выскажи мне все, что тебе надобно: от
этого будет добро нам обоим. Ж.» (XVI, 189).
Жуковский обещает больше не упоминать о переговорах с Гек
кернами, но он хочет дать понять Пушкину, что в любую минуту
готов прийти ему на помощь.
Решение Пушкина драться во что бы то ни стало привело в отча
яние его близких. В те дни никто из них не понимал, чем оно было
вызвано. Жуковский, Виельгорский и все те, кто был посвящен в тай
ну вызова, искренне недоумевали, почему Пушкин не принял мира,
предложенного ему, как им казалось, на самых выгодных условиях.
В одном из ноябрьских писем Жуковский писал Пушкину по поводу
предстоящего оглашения помолвки Дантеса: «Это открытие будет в
то же время и репарациею того, что было сделано противо твоей чести
перед светом» (XVI, 186). Общее мнение выразил позднее Владимир
Соллогуб, рассказывая в своих воспоминаниях о ноябрьской дуэльной
истории: «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не
хотел».7
Однако теперь, когда многие обстоятельства прояснились, ста
новится понятным, что в тот момент только Пушкин сумел
правильно оценить тактику Геккернов, и, как мы убедимся, именно
благодаря твердости занятой им позиции он смог одержать верх над
своими противниками.
Итак, 10 ноября переговоры были прерваны. Встретившись с
Владимиром Соллогубом, Пушкин заручился его обещанием вы
ступить, если понадобится, в роли секунданта. Однако близкие
Пушкина и его друзья не могли смириться с этим. Они продолжали
изыскивать способы к предотвращению дуэли.
*
*
*
Восстановить точно последовательность дальнейших событий
очень нелегко, так как наш самый надежный источник — памятный
листок с подробными записями Жуковского по дням — обрывается на
дате «10 ноября». О том, что происходило с 11 по 17 ноября, Жу
ковский сделал несколько лаконичных заметок, отметив в них лишь
104
то, чему он сам был свидетель. Причем эти записи были сделаны поз
днее — очевидно, в конце января 1837 г. Смысл заметок Жуковского
в основном был прояснен П. Е. Щеголевым, но многое в них еще тре
бует уточнения.
Остановимся сначала на заметках, относящихся к 11—14 ноября:
«После того как я отказался.
Присылка за мною Е. И. Что Пушк.(ин) сказал Александрине.
Мое посещение Геккерна.
Его требование письма.
Отказ Пушкина. Письмо, в котором упоминает [слухи ] о сватов
стве.
Свидание Пушкину с Геккерном у Е. И.’’.
10 ноября в семье поэта узнали, что Пушкин отказался от объяс
нения с Дантесом. Е. И. Загряжская, по всей вероятности,
пригласила к себе Жуковского на следующий день — 11 ноября. Она
передала ему то, что ей рассказала Александрина. Запись Жуковско
го: «Что Пушкдин) сказал Александрине» — долгое время казалась
настолько неясной, что комментаторы даже воздерживались от
каких-либо предположений. Щеголев по этому поводу писал следу
ющее: «Слова Пушкина Александрине, очевидно, заключали в себе
что-то значительное, но что именно, сказать мы сейчас не можем, да
и вряд ли будем иметь возможность»/
Однако в настоящее время, когда многое прояснилось, мы можем
с достаточной долей уверенности прокомментировать эту запись. В
ней, конечно, не следует искать никакого «тайного» подтекста. Все
дело в том, что Александрина в те дни могла спокойнее, чем кто-либо
иной в доме, говорить с Пушкиным о предполагаемом браке Дантеса.
И от Пушкина она, видимо, услышала то, что он потом говорил по
этому поводу всем. Вероятнее всего, он сказал Александрине, что все
это обман, затеянный для того, чтобы избежать дуэли, что брак этот
не состоится, а Екатерину слухи о сватовстве только ославят в свете,
и репутация сестер еще больше пострадает. Судя по всему, Алек
сандрина в тот момент сумела лучше всех остальных понять
Пушкина. По-видимому, она разделяла его недоверие к Геккернам.9
Нужно иметь в виду, что у Пушкина были все основания для
подобных опасений. Расторжение помолвки в те времена не было де
лом таким уже необычным, а в данном случае речь шла даже не о
формальном предложении, а о тайных переговорах, не вышедших за
пределы семейного круга. Пушкин уже успел убедиться в
беспринципности и непорядочности Геккернов, он знал, что этот брак
для них невыгоден, и, конечно, не верил, что Дантес влюблен в Ека
терину. Поэт был убежден, что свадьба не состоится и что молодой
авантюрист с помощью своих высоких покровителей сумеет выйти
сухим из воды.
Характерно, что несколько дней спустя с таким же недоверием
отнеслись к известию о помолвке Дантеса в самых высокопоставлен
ных кругах петербургского общества. Когда графиня Бобринская уз
нала, что Дантес сделал предложение старшей мадемуазель Гонча
ровой, она написала мужу: «Это брак, решенный сегодня, какой на
вряд ли состоится завтра...».10
В «Конспективных заметках» Жуковского после записи: «Что
Пушк.(ин) сказал Александрине» — следует: «Мое посещение Геккер105
на». Следовательно, сообщение А. Н. Гончаровой дало толчок даль
нейшему движению переговоров. Можно думать, что оно натолкнуло
Жуковского и Загряжскую на мысль о необходимости более веских
гарантий со стороны посланника. Они поняли, что только на этих
условиях им удастся склонить Пушкина к переговорам.
Итак, И или 12 ноября В. А. Жуковский, по-видимому, еще раз
встретился с посланником. Но теперь соотношение сторон
изменилось: Жуковский взял инициативу в свои руки, а Геккерн вы
нужден был пойти на новые уступки. Барон уже успел убедиться, что
Пушкин разгадал его игру и без серьезных гарантий на переговоры
не пойдет.
Во время этой встречи Жуковский предложил Геккерну
официально объявить самому Пушкину, что его приемный сын
собирается жениться на Екатерине Гончаровой и что он, посланник,
дает согласие на этот брак. Со своей стороны, Жуковский обещал,
что все посвященные в дело лица будут хранить в тайне историю с
вызовом. Он писал об этом Пушкину: «Я дал ему совет поступить так
(...) основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого
оесчестия не падет на его сына» (XVI, 185). Таким образом, в форме
совета Жуковский высказал очень существенное требование: пору
читься перед Пушкиным своим словом посланника, что эта свадьба
состоится.
Геккерн вынужден был последовать совету Жуковского. Однако
посланник, в свою очередь, потребовал гарантий: он заявил, что
Пушкин должен подтвердить отказ от вызова официальным письмом.
Перелом в ходе ноябрьской дуэльной истории произошел 12 но
ября. В этот день Пушкин дал согласие на встречу с бароном Геккер
ном. Вся семья взывала к его великодушию, умоляя не мешать сча
стью Екатерины, и Пушкин уступил. О том, что это произошло 12-го,
мы знаем из письма, которое Геккерн написал Е. И. Загряжской рано
утром 13 ноября.11 Барон начал это письмо так: «После беспокойной
недели я был так счастлив и спокоен вчера вечером, что забыл
просить вас, сударыня, сказать в разговоре, который вы будете иметь
сегодня, что намерение, которым вы заняты о Кдатрин) и моем сыне,
существует уже давно...». Значит, накануне вечером Геккерну стало
известно, что Пушкин согласился начать переговоры.
Письмо это свидетельствует также и о том, что, идя на уступки,
посланник продолжал твердо отстаивать свою версию о давно
возникшем намерении Дантеса жениться на Екатерине Гончаровой.
Этому пункту он придавал особенное значение. Барон понимал: если
в обществе распространится слух о том, что предложение было сде
лано после вызова, Дантес окажется в смешном и постыдном
положении и тогда весь этот план, разработанный для предотвра
щения дуэли, обернется против самих Геккернов.
Неизвестно, поверила ли Загряжская объяснениям барона.
Уяснить себе истинное положение дел в те дни было нелегко даже
близким людям, тем более что Екатерина, очевидно, поддержала
версию Геккернов.
13 ноября днем, как было условлено, поэт встретился с Е. И. За
гряжской. Загряжская заверила Пушкина, что о помолвке будет
объявлено тотчас же по окончании дела, что посланник готов в том
лично поручиться своим словом, но требует полного соблюдения тай
106
ны. Пушкин дал согласие на свидание с Геккерном. Встреча, во время
которой обе стороны должны были сказать решающее слово, была на
значена на следующий день.
После разговора с Загряжской Пушкин зашел к Карамзиным. Это
было днем. В гостиной он застал только Екатерину Андреевну и
Софью Николаевну. Видимо, дамы стали его расспрашивать, и вот
впервые за истекшие десять дней поэт заговорил с ними откровенно
о том, что произошло. До сих пор никто в доме Карамзиных не знал
о предстоящей дуэли. Теперь, когда Пушкин решил отказаться от
поединка, он рассказал Екатерине Андреевне и присутствовавшей
тут же Софи о своем вызове и обо всех маневрах, предпринятых Гек
кернами. Пушкин искал понимания и надеялся, что Карамзины, ког
да узнают правду, поймут его лучше. Эта же надежда толкнула его
на другой день к Вере Федоровне Вяземской, с которой он издавна
привык быть откровенным.
Пушкин не считал, что он должен хранить дело в
заже от
самых близких людей. Ему было важно, чтобы именно в ?том кругу,
где вся молодежь была дружески расположена к Дантесу, знали, ка
ков он на самом деле.
Вечером 13 ноября к Карамзиным заехал Жуковский. Узнав о со
стоявшемся днем разговоре, он пришел в ужас. Жуковский испугал
ся, что все опять разладится. Он заклинал обеих женщин не расска
зывать о вызове ни одной живой душе, объяснив, что Пушкину с Дан
тесом «непременно надо будет драться, если тайна теперь или даже
и после откроется» (XVI, 186).
На рассвете 14 ноября Жуковский написал Пушкину еще одно
большое письмо.12 Оно было полно укоризн и беспокойства: «Ты пос
тупаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня не
справедливо. За чем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и
Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что
теперь должно кончиться для тебя самым лучшим образом...» (XVI,
185). Жуковский настоятельно требовал от друга сохранения тайны
вызова: «Итак, требую от тебя уже собственно для себя, чтобы эта
тайна у вас умерла навсегда (...) Не могу же я согласиться принять
участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна
будет открыта. А эта тайна хранится теперь между нами, нам ее дол
жно и беречь. Прошу тебя в этом случае беречь и мою совесть (...)
Итак, требую тайны теперь и после» (XVI, 186).
Жуковский тогда не знал о Геккернах то, что о них знал Пушкин.
Оберегая репутацию жены, Пушкин даже ему не рассказал о тех
преследованиях, которым подверглась Наталья Николаевна накануне
4 ноября. Жуковский был убежден, что противники поэта ведут себя
безупречно не на словах, а на самом деле.
Это письмо Жуковский отослал на Мойку рано утром, сделав
внизу приписку: «Я увижусь с тобою перед обедом. Дождись меня.
Ж.» (XVI, 186). Видимо, перед решающей встречей поэта с Геккер
ном Жуковский хотел еще раз лично предостеречь Пушкина.
Официальная встреча Пушкина с Геккерном состоялась 14 ноября
на квартире у Е. И. Загряжской. Мы можем судить о результатах этого
свидания по отдельным упоминаниям о нем в переписке тех дней.
107
По-видимому, во время этой встречи посланник подтвердил сооб
щение Загряжской о согласии обеих семей на брак Жоржа Геккерна
с Екатериной Гончаровой. Пушкин заявил, что ввиду этого просит
рассматривать его вызов как не имевший места. Геккерн потребовал,
чтобы поэт письменно подтвердил свое словесное заявление.
Эта встреча по сути и по форме разительно отличалась от той,
которую ранее пытался устроить Геккерн. Тогда речь шла о личном
объяснении Пушкина с Дантесом, которое, по плану барона, должно
было завершиться примирением противников и обменом любезно
стями с обеих сторон.
Во время свидания у Загряжской Пушкин ни в какие объяснения по
поводу отношений Дантеса с Натальей Николавной не вступал. Самая
распространенная фраза, которую он высказал в период ноябрьских
переговоров по этому поводу, была: «За то, что он вел себя по отно
шению к моей жене так, как мне не подобает допускать». По всей веро
ятности, Пушкин и 14 ноября ограничился лишь предельно ла
коничным заявлением, позволившим привести дело к мирному исходу.
Барон Геккерн, по-видимому, и на этот раз был гораздо много
словнее Пушкина. Он, разумеется, не преминул воспользоваться воз
можностью лично сказать ему то, что он повторял в эти дни всем:
что его приемный сын—человек чести, что Жорж Геккерн всегда
готов исполнить свой долг благородного человека... Прозвучали, ве
роятно, и сентенции о священных обязанностях отца, знакомые нам
по письму барона к Жуковскому.
В момент переговоров Пушкин сумел сохранить самообладание;
он остался верен тому обещанию, которое дал накануне Е. И. За
гряжской. Его раздражение безудержно прорвалось несколькими ча
сами позднее в разговоре с В. Ф. Вяземской.
Об этом разговоре, из-за которого чуть было не сорвалось
примирение противников, мы знаем из письма Жуковского. 16 нояб
ря рано утром Жуковский отправил Пушкину письмо, которое
начиналось со следующего заявления:
«Вот что приблизительно ты сказал княгине третьего дня, уже
имея в руках мое письмо: “Я знаю автора анонимных писем, и через
неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в
своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит того человека
в «грязь; громкие подвиги Раевского *—детская игра в сравнении с
тем, что я намерен сделать”, — и тому подобное.
Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою
Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая мне о том сказыва
ла), что все происшедшее останется тайною» (XVI, 186, 395).
И далее Жуковский с горечью говорит о том, что он вынужден
отказаться от участия в деле примирения, раз Пушкин решил на
рушить свое обещание и намерен предать дело огласке.
Разговор поэта с княгиней Вяземской открывает для нас очень су
щественную сторону дела. Вернее было бы сказать: чуть-чуть
приоткрывает. Случилось так, что лишь однажды за все эти дни до
нас дошел голос самого Пушкина. Если бы этот разговор не был
Пушкин имел в виду публичный скандал, устроенный Александром Раевским
в 1828 г., накануне отъезда из Одессы, откуда он был выслан по доносу графа
М. С. Воронцова.
108
зафиксирован Жуковским, мы вообще ничего не знали бы о душев
ном состоянии поэта в тот момент, когда переговоры, казалось, под
ходили к успешному завершению.
После свидания с Геккерном, во время которого Пушкин был
принужден выслушивать разглагольствования барона о благородстве
его приемного сына, поэт был почти в исступлении. Ему необходимо
было выговориться и услышать дружеский голос. И тогда Пушкин
бросился к В. Ф. Вяземской, с которой у него давно установились до
верительные отношения. Бартенев впоследствии со слов Веры Федо
ровны записал: «С княгинею он был откровеннее, чем с князем. Он
прибегал к ней и рассказывал свое положение относительно Геккер
на».13 Так и в тот день Пушкин, верно, прибежал к ней, испытывая
потребность в дружеском участии. Ей первой он открылся и рассказал
о своих подозрениях против Геккернов («Я знаю автора анонимных
писем!»). Вот тогда-то у него и вырвались эти слова о мщении. Пушкин
был вне себя и заговорил о том, о чем не должен был говорить.
Мысль о мщении возникла у Пушкина гораздо раньше: в те дни,
когда он уверился в своих подозрениях. Сопоставление того, что он
задумал, с «громкими подвигами» Александра Раевского говорит о
том, что речь шла о публичной дискредитации Геккерна, о каком-то
громком скандале, который должен был опозорить посланника в гла
зах правительства и общества. В ответ на удар, нанесенный под ма
ской анонима, поэт намерен был выступить с обвинениями против
посланника открыто.
Но разговор с княгиней Вяземской состоялся после свидания с
Геккерном. Значит, решившись отказаться от поединка с Дантесом,
Пушкин продолжал вынашивать свой план мщенья. Дальнейшие со
бытия показали, что все это были не пустые угрозы, а выстраданный
и обдуманный план.
Внутреннее отношение Пушкина к тому, что происходило, станет
нам понятнее, если мы вспомним, что сказал поэт той же Вяземской
накануне январской дуэли. Он напомнил ей тогда об этом самом раз
говоре, состоявшемся 14 ноября: «Я вас предупредил, что мое мщение
заставит заговорить свет».14
Поведение Пушкина не было последовательным. Вероятно,
личная встреча с бароном довела в тот день его раздражение до пре
дела. В нем все клокотало. Пушкин не мог смириться с тем, что его
оскорбитель останется безнаказанным. Обещание хранить в тайне
историю несостоявшегося поединка для самого Пушкина не означало,
что он не вправе разоблачить гнусную роль Геккерна-старшего.
Отдавал ли себе поэт отчет в том, что публичное разоблачение пос
ланника так или иначе приведет его снова к барьеру? По-видимому, во
время ноябрьских переговоров он не раз бывал в таком состоянии, ког
да самый решительный исход был для него и самым желанным.
*
*
*
Между тем близкие Пушкина полагали, что дело уже уладилось.
Напряжение в доме чуть разрядилось.
Екатерина, узнав о формально высказанном бароном согласии на
брак, считала себя невестой и готовилась показаться в белом платье
на большом вечере у Фикельмонов, назначенном на 16 ноября.
109
На 15 ноября Наталья Николаевна была приглашена на бал в
Аничков дворец. Этот вечер в Аничковом, где она должна была
появиться в избранном великосветском кругу впервые после истории
с анонимными письмами, был, конечно, для жены поэта трудным
испытанием. Как выясняется, Наталья Николаевна не сразу
решилась принять приглашение, хотя не явиться на вечер, которым
царская чета открывала зимний сезон, значило вызвать неудо
вольствие императрицы.
Некоторый свет на события этого дня, о которых до недавнего вре
мени мы вообще ничего не знали, проливает одна забытая биогра
фами записка Жуковского, обращенная к Наталье Николаевне (она
была опубликована в 1889 г. П. И. Бартеневым без точной даты).
Жуковский писал: «Разве Пушкин не читал письма моего? Я, ка
жется, ясно написал ему о нынешнем бале, почему он не зван и поче
му вам непременно надобно поехать. Императрица сама сказала мне,
что не звала мужа вашего оттого, что он сам ей объявил, что носит
траур и отпускает всюду жену одну; она прибавила, что начнет
приглашать его, коль скоро он снимет траур. Вам надобно быть не
пременно. Почему вам Пушкин несказал об этом, не знаю; может
быть, он не удостоил прочитать письмо мое».15
Бартенев датировал эта записку 1836 г., так как в ней упомина
ется о трауре, который Пушкин носил после смерти матери. Сегодня
в нашем распоряжении достаточно данных, чтобы датировать ее бо
лее точно.
В письме Жуковского речь идет о придворном бале, на который
список приглашенных составлялся с ведома императрицы. Между тем
известно, что после смерти свекрови H. Н. Пушкина долгое время
никуда не выезжала. С конца марта она не была ни на одном балу в
Аничковом дворце. Впервые после очень длительного перерыва жена
поэта была приглашена во дворец 15 ноября — на первый бал зимнего
сезона. Как раз в этот день и по поводу этого бала Жуковский и
написал интересующую нас записку — очевидно, в ответ на письмо
Натальи Николаевны.16
Эта записка многое проясняет.
Нам было известно, что 15 ноября H. Н. Пушкина появилась на
балу одна — без мужа. Было непонятно: почему так случилось? Вы
сказывалось предположение, что Пушкин отпустил жену одну, чтобы
выразить свое пренебрежение к светским толкам. Теперь выясняется,
что все было проще и трагичнее. Пушкин не получил приглашения
и поэтому не мог сопровождать жену. Наталья Николаевна колеба
лась и не знала, как ей быть. Она решила обратиться за советом к
Жуковскому.
В ответ на ее сомнения Жуковский написал: «Вам надобно быть
непременно!». Слово «непременно» он повторил дважды и даже под
черкнул его в тексте. Жуковский знал, какое значение императрица
придает этому первому балу сезона (в письме к графине Бобринской
Алесандра Федоровна писала: «Я так боялась, что этот бал не удастся
(...) но все шло лучше, чем я могла думать»).17 Зная настроение во
дворце, Жуковский понимал, что отсутствие H. Н. Пушкиной в этот
вечер будет принято весьма неблагосклонно и подаст новый повод к
пересудам о ней в высшем кругу.
но
Совет Жуковского был принят. 15 ноября Пушкин отпустил На
талью Николаевну на бал одну, и она, по-видимому, сумела выдер
жать испытание.
Императрица, описывая этот бал, называет ее имя первым среди
красавиц, блиставших в этот вечер: «Пушкина казалась прекрасной
волшебницей в своем белом с черным платье. — Но не было той сла
достной поэзии, как на Елагином».18 Судя по этому отклику, Наталья
Николаевна держалась хорошо и не подала повода к сплетням. Ее
сдержанность даже чем-то разочаровала государыню. «Но не было
той сладостной поэзии, как на Елагином...». Не намек ли это на отно
шения H. Н. Пушкиной с Дантесом? Ведь именно после августовских
балов на Островах и распространился слух об открытом ухаживании
молодого Геккерна за женой поэта. Императрица бывала на этих ба
лах, и, конечно, это не укрылось от ее внимания.
Имя жены поэта не случайно стоит в ее письме на первом месте.
Красавица Пушкина вызывала в этот момент особый интерес в
интимном кружке императрицы; все взоры были прикованы к ней.
До сих пор ее репутация была безупречной, и теперь все жадно
следили за тем, как будут развиваться события. Сюда уже проникли
слухи об анонимных письмах. Возможно, через Барятинских и Тру
бецких в этом кругу было известно, что госпожа Пушкина «отвергла»
Дантеса. Отсюда, может быть, и нотка сожаления об исчезновении
«сладостной поэзии» влюбленности, распространявшейся вокруг нее.
Бал в Аничковом дворце закончился во втором часу ночи. И вот
в такой поздний час Жуковский, возвращаясь домой, заехал к Вя
земским. Необычный визит был вызван тем, что Жуковскому стало
что-то известно о разговоре Пушкина с В. Ф. Вяземской. Он заехал,
чтобы узнать обо всем подробнее.
Уже было решено, что утром Жуковский передаст барону Геккер
ну письмо Пушкина с отказом от поединка. То, что он услышал от
Вяземских, привело его в отчаяние. Вернувшись домой, Жуковский
пишет Пушкину, что он не может взять на себя роль посредника
после того, что он узнал.
«Но скажи мне, — писал Жуковский, — какую роль во всем этом
я играю теперь и какую должен буду играть после перед добрыми
людьми, как скоро все тобою самим обнаружится и как скоро узнают,
что и моего тут меду капля есть? И каким именем и добрые люди, и
Геккерн, и сам ты наградите меня, если, зная предварительно о том,
что ты намерен сделать, приму от тебя письмо, назначенное Гек
керну, и, сообщая его по принадлежности, засвидетельствую, что все
между вами (...) кончено, что тайна сохранится и что каждого честь
останется неприкосновенна? Хорошо, что ты сам обо всем высказал
и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно» (XVI,
186).
Письмо было написано утром 16 ноября, ибо о своем ночном
визите Жуковский говорит: «Вчера ввечеру после бала заехал я к
Вяземскому...» (XVI, 186). Надписав весьма лаконичный адрес:
«Александру Сергеевичу Пушкину», Василий Андреевич велел свое
му слуге тотчас же отнести письмо на Мойку, в дом Волконских.
О том, что произошло далее, мы можем только строить предполо
жения. Очевидно, Пушкин и Жуковский вскоре увиделись. Надо
полагать, что Жуковский добился от Пушкина каких-то заверений,
и
которые его несколько успокоили, так как письмо поэта с отказом от
вызова было все-таки передано Геккернам.
В бумагах Жуковского сохранилась копия этого письма
Пушкина.19 Вот его текст в переводе с французского: «Господин ба
рон Геккерн оказал мне честь принять вызов на дуэль его сына г-на
б.(арона) Ж. Геккерна. Узнав случайно? по слухам?,* что г-н Ж. Гек
керн решил просить руки моей свояченицы мадемуазель К. Гончаро
вой, я прошу г-на барона Геккерна-отца соблаговолить рассматривать
мой вызов как не бывший» (XVI, 232—233, 410).
Итак, 16 ноября, в первой половине дня, посланник получил
письмо, в котором Пушкин мотивировал свой отказ от вызова тем,
что он случайно (по слухам) узнал о намерении Ж. Геккерна просить
руки мадемуазель Гончаровой.
И вот в тот момент, когда Пушкин и Жуковский считали дело
оконченным, все снова повернулось вспять. Та мотивировка отказа
от вызова, которая содержалась в письме Пушкина, была неприемле
мой для Геккернов. Она обнажала подоплеку дела, которую им не
пременно хотелось скрыть. Геккерны решили добиваться от Пушкина
другого письма.
Дантес уполномочил молодого атташе французского посольства
виконта д’Аршиака явиться к Пушкину в качестве секунданта. Он
вручил д’Аршиаку для передачи поэту следующее письмо:
«Милостивый государь. Барон де Г.(екерн)только что сообщил мне, что
он был уполномочен г. (...) ** уведомить меня, что все те основания, по
каким вы вызвали меня, перестали существовать и что поэтому я могу
рассматривать это ваше действие как не имевшее место.
Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебания
принял вызов, так как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы
заверяете, что не имеете более оснований желать поединка, я, преж
де чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили
намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, которые
я предполагал дать вам лично. — Вы первый согласитесь с тем, что,
прежде чем закончить это дело, необходимо, чтобы объяснения как
одной, так и другой стороны были таковы, чтобы мы впоследствии
могли уважать друг друга. Жорж де Геккерн» (XVI, 187, 395).
Это задиристое письмо Дантес скорее всего писал в присутствии
виконта д’Аршиака, но в отсутствие барона Геккерна. Дантес как
будто бы хотел засвидетельствовать, что переговоры, которые вел до
сих пор его приемный отец, шли без его ведома, тогда как он сам,
напротив, готов выйти к барьеру. Одновременно Дантес поручил
д’Аршиаку передать Пушкину словесно, что ввиду окончания двух
недельной отсрочки он «готов к его услугам».20
Во всем этом было много бравады. После двенадцатидневных
переговоров, которые велись за его спиной, Дантес впервые получил
возможность лично говорить со своим противником. Больше всего
ему хотелось дать понять и Пушкину, и секунданту, что он не трус.
«
Вопросительные знаки в копии Жуковского, по-видимому, отражают
колебания Пушкина в выборе нужного слова; но судя по ответному черновику Дантеса
(см. стр. 113), оба эти слова остались в тексте письма.
**
112
В тексте неразборчиво.
Но молодой человек недооценил всей серьезности положения. Он всетаки плохо понимал, с кем имеет дело. Отсылая Пушкину свое
письмо, он при этом рассчитывал на то, что секунданты продолжат
начатые бароном Геккерном переговоры. Дантес даже подготовил
проект письма, которое он желал бы получить от Пушкина.
В архиве Геккернов сохранился черновик этого предполагаемого
письма: «Ввиду того, что г. барон Жорж де Геккерн принял вызов на
дуэль, доставленный ему при посредстве барона де Геккерна, я прошу
г-на Ж. де Г. соблаговолить рассматривать этот вызов как не
бывший, убедившись случайно, по слухам, что мотивы, которыми
руководствовался в своем поведении господин Ж. де Г., не были
оскорбительны для моей чести, единственная причина, по которой я
счел себя вынужденным сделать вызов».
В проекте отказа от вызова, который Дантес хотел предложить
Пушкину, отсутствует упоминание о сватовстве. Совершая недостой
ный поступок, Дантес желал одного: чтобы об этом не говорилось
вслух.
На этом же листке, сохранившемся в архиве Геккернов, копия с
которого была получена П. Е. Щеголевым, рукою Дантеса сделана
следующая заметка (вероятно, своего рода инструкция для секундан
та): «Я не могу и не должен согласиться на то, чтобы в письме на
ходилась фраза, относящаяся к м-ль де Г. Вот мои соображения, и я
думаю, что г. де Пушкин их поймет. По тому, как поставлен вопрос
в письме, можно было бы сделать из этого вывод, что дело обстояло
так: “Жениться или драться”. Так как честь моя запрещает мне
принимать условия, то эта фраза о сватовстве поставила бы меня в
печальную необходимость принять последнее решение.
Я еще настаивал бы, чтобы доказать, что такой мотив брака не
может найти места в письме, ибо я определенно решил сделать это
предложение после дуэли, если только судьба была бы ко мне бла
гоприятна. Необходимо, следовательно, точно констатировать, что я
сделаю предложение м-ль Екатерине не в качестве сатисфакции или
для улаживания дела, а только потому, что она мне нравится, что
таково мое желание, и что это решено по моей собственной воле!”.
Как видим, Дантес исходил из того, что переговоры будут продол
жены. Поэтому он уделил такое внимание разработке указаний для
своего секунданта и даже подготовил проект письма, которое следо
вало получить от Пушкина в знак окончания дела. Дантес, видимо,
в глубине души считал, что все уже решено и речь идет лишь о со
блюдении формальностей.
О реакции Пушкина на ход, сделанный Дантесом, можно судить
по лаконичной записи Жуковского: «Письмо Дантеса Пушкину и его
бешенство. Снова дуэль...».
Похоже, что у д’Аршиака не было возможности пустить в ход всю
аргументацию, которая была для этого случая подготовлена. Пушкин
не стал с ним объясняться. Прочитав письмо Дантеса, он сказал
виконту, что завтра пришлет к нему своего секунданта, чтобы обго
ворить место и время поединка.
После визита к Пушкину д’Аршиак понял, что дело предстоит не
шуточное. Он вернулся в нидерландское посольство, где беседовал не
только с Дантесом, но и с посланником. Барон к этому времени снова
взял дело в свои руки. Его приемный сын, очевидно, обещал ему не
8 С. Л. Абрамович
I 13
предпринимать больше никаких самостоятельных шагов, так как ве
чером, встретившись на рауте у Фикельмонов с Соллогубом, Жорж
Геккерн не стал говорить с ним о дуэли, а отослал его вести этот
разговор либо с д’Аршиаком, либо с посланником. Д’Аршиак, как
увидим, тоже получил от барона очень четкие инструкции.
На 16 ноября Пушкины были приглашены к Карамзиным на тор
жественный обед в честь дня рождения Екатерины Андреевны. Съез
жались к обеду в пятом часу дня. Было много гостей. «В день моего
рождения, — писала Е. А. Карамзина старшему сыну, — был устро
ен, как всегда, большой праздник, до крайности сумбурный, потому
что собрались самые разнообразные личности».21
За столом во время общего веселого разговора Пушкин вдруг на
гнулся к сидевшему рядом с ним Владимиру Соллогубу и сказал ему
скороговоркой: «Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним
только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем
лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь». «Потом он про
должал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало, —
вспоминал Соллогуб.—Я остолбенел, но возражать не решился. В
тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений».22
Вечером в великолепном особняке австрийского посольства
состоялся большой раут. Там был двор, все иностранные дипломаты,
находившиеся тогда в Петербурге, и весь большой свет. В тот вечер
все дамы были в черных платьях из-за траура, объявленного при дво
ре по случаю смерти Карла X, и в этом однообразии была своя кра
сота, как отметила С. Н. Карамзина. «Одна Катерина Николаевна
Гончарова (...) отличалась от прочих белым платьем. С нею лю
безничал Дантес-Геккерн», — рассказывал впоследствии Соллогуб.23
На раут съезжались поздно. Карамзины приехали после 11 часов
вечера. Пушкин явился еще позднее. На лестнице он столкнулся с
д’Аршиаком и сказал ему несколько слов. Как рассказывал Соллогуб,
Пушкин сказал виконту приблизительно следующее: «Вы, французы,
вы очень любезны. Все вы знаете латынь, но когда вы стреляетесь,
вы становитесь в 30 шагах. У нас, русских, иначе: чем меньше объяс
нений, тем поединок беспощаднее».24
Когда Пушкин вошел в залу, он «казался очень встревожен».
Приблизившись к Екатерине Николаевне, Пушкин запретил ей «го
ворить с Дантесом», а самому Дантесу успел сказать «несколько бо
лее чем грубых слов».25 По свидетельству Соллогуба, на Пушкине
лица не было.
Пушкин был измучен до предела и начал терять самообладание.
Бестактное поведение Екатерины Гончаровой на рауте, ее белое
платье и демонстративное любезничанье с молодым Геккерном до то
го, как помолвка была официально объявлена, — все это окончатель
но вывело его из себя. Пушкин вскоре уехал и, вероятно, увез с собою
сестер Гончаровых.
Наталья Николаевна на рауте не присутствовала. Очевидно, через
Александрину она передала Жуковскому записку. В его заметках об
этом сказано так: «Записка H. Н. ко мне и мой совет. Это было на
рауте Фикельмона». Скорее всего, Наталья Николаевна по настро
ению мужа поняла, что дело опять приняло плохой оборот. Какой
114
совет дал Жуковский жене поэта? Попытался ли он сам еще раз вме
шаться? Об этом нам ничего неизвестно.
♦ * *
О том, как развивались события 17 ноября, мы знаем из подроб
ного рассказа секунданта Пушкина В. А. Соллогуба.
Первоначально В. А. Соллогуб записал свой рассказ о ноябрьской
дуэльной истории в 1852—1854 гг. по просьбе П. В. Анненкова. В
1865 г. он опубликовал свои воспоминания в более полном и литера
турно обработанном виде в «Русском архиве». Записка, предназна
чавшаяся для Анненкова, отличается гораздо большей точностью и
непосредственностью в передаче фактов. Чтобы восстановить ход со
бытий с наибольшей достоверностью, мы будем опираться в основном
на те свидетельства, которые содержатся в самой ранней редакции
воспоминаний Соллогуба/6
Как рассказывает Соллогуб в своей «Записке», 17 ноября он
поехал прежде всего в нидерландское посольство к Дантесу, хотя
Пушкин поручил ему обратиться прямо к д’Аршиаку. К Пушкину
Соллогуб боялся подступиться, с д’Аршиаком не был знаком; у Дан
теса ему, видимо, удобнее было разузнать подробности дела. «Во
вторник, 17 ноября, — пишет Соллогуб, — я поехал сперва к Данте
су. Он ссылался во всем на д’Аршиака...».27
Дантес не хотел иметь дела с секундантом Пушкина. Тот вче
рашний порыв, который побудил его действовать самостоятельно,
уже угас. Благоразумие одержало верх. Теперь он полностью
подчинился требованиям своего приемного отца, который жаждал
избежать скандала любой ценой.
В разговоре с Соллогубом Дантес держался осторожно, боясь про
ронить лишнее слово. В конце концов он объяснил, что собирается
жениться на Екатерине Гончаровой. «Пушкин взял назад свой вызов,
но я не хочу, чтобы дело выглядело так, будто я женюсь, чтобы избе
жать поединка. К тому же я не хочу, чтобы при этом произносилось
имя женщины. Вот уж год как старик не хочет разрешить мне
жениться».28 Такова была версия Дантеса, предназначенная для его
молодых приятелей из карамзинского кружка. Все это на словах вы
глядело очень благородно. Дантес выступал в роли защитника жен
ской чести. Его позиция, как мы увидим из дальнейшего, явно
импонировала молодому секунданту Пушкина.
Все, что услышал Соллогуб, поразило его. Впоследствии он так
передавал свои впечатления: «Я стоял пораженный, как будто
свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не видал,
и только тут я понял причину вчерашнего белого платья, причину
двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса...»/4
Владимир Соллогуб вышел от Дантеса, едва ли не убежденный в его
правоте, и поехал к Пушкину, надеясь, что ему удастся его переу
бедить.
Когда Соллогуб приехал на Мойку, Пушкин с первых же слов сво
его секунданта понял, что тот нарушил его инструкции и вступил в
какие-то объяснения с Дантесом. Он был крайне раздражен этим.
Пушкин потребовал, чтобы Соллогуб тотчас же отправился к
д’Аршиаку и договорился с ним об условиях поединка, не вступая
8*
115
при этом ни в какие переговоры. Поэт закончил разговор словами:
«Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого». «Он был в
ужасном порыве страсти», — пишет Соллогуб.
После визита Соллогуба Пушкин усомнился, сумеет ли молодой
человек должным образом выполнить его поручение. Видимо, в тот
момент поэт пришел к выводу, что ему может понадобиться другой
секундант.
Соллогуб, выполняя требование Пушкина, поехал к д’Аршиаку.
Секундант Дантеса ознакомил Соллогуба с дуэльными документами,
среди которых были письменный вызов Пушкина, записка барона
Геккерна о двухнедельной отсрочке и «собственноручная записка
Пушкина, в которой он объявлял, что берет назад свой вызов на осно
вании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гончаро
вой».31
По поводу этого письма с отказом и состоялось объяснение между
секундантами. Д’Аршиак настаивал, чтобы Пушкин отказался от вы
зова без всяких объяснений: «Уговорите г. Пушкина безусловно отка
заться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предот
вратим, может быть, большое несчастье».32 Соллогуб, обескуражен
ный только что состоявшимся разговором с Пушкиным, не мог
предложить никакого компромиссного решения. В первоначальном
тексте его записки проскользнуло признание: «Я говорил, что на
Пушкина надо глядеть как на больного, а потому можно несколько
мелочей оставить в стороне».33
Между тем д’Аршиак, получивший определенные инструкции,
вместо того чтобы заняться составлением протокола об условиях ду
эли, предложил сделать перерыв в переговорах и встретиться снова
в 3 часа дня. Судя по всему, он рассчитывал, что Соллогуб за это
время передаст Пушкину его предложения. Сам д’Аршиак, очевидно,
хотел использовать это время для того, чтобы еще раз обсудить дело
с Геккернами. Соллогуб, однако, не осмелился явиться к Пушкину
до того, как будут выработаны условия поединка.
Поэт в течение нескольких часов не получал от своего секунданта
никаких известий. В четвертом часу дня он вышел ненадолго из дому,
направился к Клементию Россету и предложил ему быть секундантом
в‘его деле с Дантесом.
Рассказ об этом, со слов Аркадия Россета, записал потом Барте
нев: «Осенью 1836 года Пушкин пришел к Клементию Осиповичу
Россету и, сказав, что вызвал на дуэль Дантеса, просил его быть се
кундантом. Тот отказывался, говоря, что дело секундантов вначале
стараться о примирении противников, а он этого не может сделать,
потому что не терпит Дантеса и будет рад, если Пушкин избавит от
него петербургское общество; потом он недостаточно хорошо пишет
по-французски, чтобы вести переписку, которая в этом случае дол
жна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантом на са
мом место поединка, когда уже все будет условлено, Россет был го
тов. После этого разговора Пушкин повел его прямо к себе обе
дать...».34
Пушкину нужно было иметь Клементия Россета под рукой на слу
чай, если Соллогуб не справится с возложенным на него поручением.
Поэтому он увел его с собой.
116
А в это время Владимир Соллогуб вел переговоры в нидерланд
ском посольстве, куда он приехал, как было условлено, к трем часам.
Секунданты совещались в присутствии Дантеса, который на
ходился тут же, но ни во что не вмешивался, предоставив вести все
дело д’Аршиаку. Об условиях дуэли договориться не представляло
труда. Поединок был назначен на 21 ноября. Стреляться должны
были на Парголовской дороге в 8 часов утра, в десяти шагах.
Но главным предметом разговора было не это. Секунданты
пытались найти такой способ примирения, который устроил бы обе
стороны. «Никогда в жизнь свою я не ломал так голову», — расска
зывает Соллогуб. Наконец, после долгого разговора с д’Аршиаком,
Соллогуб написал Пушкину следующее письмо:
«Я был, согласно вашему желанию, у г-на д’Аршиака, чтобы ус
ловиться о времени и месте. Мы остановились на субботе, ибо в
пятницу мне никак нельзя будет освободиться, в стороне Парголова,
рано поутру, на дистанции в 10 шагов. Г-н д’Аршиак добавил мне
конфиденциально, что барон Геккерн окончательно решил объявить
свои намерения относительно женитьбы, но что, опасаясь, как бы
этого не приписали желанию уклониться от дуэли, он по совести мо
жет высказаться лишь тогда, когда все будет покончено между вами
и вы засвидетельствуете словесно в присутствии моем или г-на
д’Аршиака |что считая его неспособным ни на какое чувство,
противоречащее чести, вы приписываете его],* что вы не приписы
ваете его брака соображениям, недостойным благородного человека
Не будучи уполномочен обещать это от вашего имени, хотя я и
одобряю этот шаг от всего сердца, я прошу вас, во имя вашей семьи,
согласиться на это условие, которое примирит все стороны. — Само
собой разумеется, что г-н д’Аршиак и я, мы служим порукой Геккер
на. Соллогуб.
Будьте добры дать ответ тотчас же» (XVI, 188, 395—396).
Д’Аршиак внимательно прочел письмо и сказал: «Я согласен.
Пошлите».35
Жорж Геккерн тоже хотел ознакомиться с запиской, но д’Аршиак
воспротивился этому, и Дантес подчинился решению своего секун
данта. Вообще в этот день Дантес был поразительно покладист:
видимо, он уже успел осознать все последствия своего вчерашнего
необдуманного поступка. Он даже счел возможным забыть о том, что
вчера на рауте у Фикельмонов Пушкин бросил ему в лицо «несколько
более чем грубых слов».36 Зная, что дело происходило без свидетелей,
Дантес предпочел не вспоминать о нанесенном ему оскорблении.
Соллогуб запечатал письмо и надписал: «Господину Пушкину, в
собственные руки» (XVI, 188, 396). Он отдал письмо извозчику, ко
торый дожидался у подъезда, и приказал отвезти его на Мойку.
Итак, Пушкин получил от своего секунданта письмо, которое, в
сущности, свидетельствовало о полной капитуляции его противника.
Дантес отказывался от всех выставленных им вчера условий. Еще
утром 17 ноября д’Аршиак требовал, чтобы Пушкин взял назад свой
Зачеркнутые строки свидетельствуют, что у Соллогуба не было времени
переписать письмо набело.
117
вызов без всяких объяснений, не упоминая о предполагаемой свадьбе.
Теперь секунданты не только упоминали о предстоящей помолвке,
но и тот и другой ручались своим словом, что Дантес тотчас же, как
только дело будет окончено, будет просить руки мадемуазель Гонча
ровой. Пушкина просили лишь о том, чтобы он словесно подтвердил,
что этот шаг не ставит под сомнение поведение Дантеса в деле чести.
На это Пушкин ответил с присущим ему благородством. Он под
твердил то, о чем его просили сеунданты, письменно:
«Я не колеблюсь написать то, что могу заявить словесно. Я вызвал
г-на Ж. Геккерна на дуэль, и он принял вызов, не входя ни в какие
объяснения. И я же прошу теперь господ свидетелей этого дела со
благоволить считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав из
толков в обществе, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о своем
намерении жениться на мадемуазель Гончаровой после дуэли. У меня
нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, не
достойным благородного человека.
Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы
сочтете уместным.
Примите уверения в моем совершенном уважении. А. Пушкин.
17 ноября 1836 года” (XVI, 188, 396).
Пушкин знал, что выиграл эту опасную игру. И не в его привы
чках было торжествовать над поверженным врагом.
Ответ Пушкина был получен в шестом часу вечера. Д’Аршиак
прочел его и сказал: «Этого достаточно». Конечно, д’Аршиак вел себя
так твердо и решительно потому, что ему были даны на это полно
мочия.
Считая дело оконченным, секунданты тут же принесли свои по
здравления Дантесу как жениху.
Напряжение разрядилось, и Жорж Геккерн обратился к
Владимиру Соллогубу с истинно французской любезностью: «Сту
пайте к г. Пушкину и поблагодарите его за то, что он согласен
кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья».37
Секунданты вдвоем отправились на Мойку, чтобы официально со
общить Пушкину об окончании дела. Они застали Пушкина за обе
дом (об этом обеде не раз потом вспоминал присутствовавший на нем
Клементий Россет).38
Когда Пушкину вручили визитные карточки, он извинился перед
дамами и вышел из-за стола. Он прошел в кабинет, куда уже провели
посетителей. По словам Соллогуба, Пушкин был «несколько бледен».
Он молча выслушал благодарность, переданную ему д’Аршиаком.
Соллогуб вспоминает: «С моей стороны, — продолжал я, — я поз
волил себе обещать, что вы будете обходиться со своим зятем как с
знакомым.
— Напрасно, — воскликнул запальчиво Пушкин. — Никогда это
го не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего
общего быть не может».
Но поэт сумел взять себя в руки и, обратившись к секунданту
Дантеса, повторил то, что час тому назад изложил письменно:
«“Впрочем, я признал и готов признать, что г. Дантес действовал как
честный человек” —“Больше мне и не нужно”, — подхватил
д’Аршиак и поспешно вышел из комнаты».3Q
Так завершилась ноябрьская дуэльная история.
118
Вернувшись в столовую, Пушкин прежде всего обратился к Ека
терине Николаевне, зная, с каким мучительным нетерпением ожида
ет она развязки. «Поздравляю, вы невеста! — сказал он ей. — Дантес
просит вашей руки». По словам Клементия Россета, сидевшего тут
же за столом, в ответ на это Екатерина «бросила салфетку и побежала
к себе. Наталья Николаевна — за нею. “Каков!”, — сказал Пушкин
Россету про Дантеса».40
Узнав от д’Аршиака, как он был принят, Дантес не решился ехать
с визитом к Пушкиным. Он и барон Геккерн тотчас же отправились
к Е. И. Загряжской, где барон от имени своего приемного сына сде
лал, наконец, формальное предложение Екатерине Гончаровой.
В тот же вечер, через несколько часов, на бале у С. В. Салтыкова,
у которого по вторникам собирался весь петербургский свет, было
объявлено о помолвке Жоржа Геккерна и Екатерины Гончаровой.
Новость сразу же облетела все залы и гостиные. Жениха и невесту
поздравляли, но известие об этой свадьбе всех поразило и вызвало
самые оживленные толки.
Пушкин с женой тоже был на балу у Салтыковых.
Но, как отметил Владимир Соллогуб, Дантесу он не кланялся.
Это был худой мир, но все-таки мир. Ноябрьская дуэльная
история была завершена.
«ЖУЖЖАНЬЕ КЛЕВЕТЫ»
Для всех, кто знал о ноябрьском вызове, было очевидно, что
Пушкин вышел из этого дела с честью, а Дантес сыграл в нем
поистине жалкую роль.
После завершения переговоров Пушкину выпал короткий миг
торжества. «Пушкин (...) торжествовал одно мгновенье, — писал
Александр Карамзин, — ему показалось, что он залил грязью своего
врага и заставил его сыграть роль труса».1 Того же мнения были Жу
ковский и Вяземский. Они полагали, что Дантес, чьи чувства к
H. Н. Пушкиной приобрели широкую гласность, уронит себя в
общем мнении своим сватовством.
Но вышло иначе.
Через два-три дня стало известно, что в светских толках и пере
судах по поводу неожиданной помолвки это событие связывают с
каким-то скандалом в семье Пушкина. Возник слух о том, что моло
дой человек ради спасения чести любимой женщины вынужден был
просить руки ее сестры. Поступок молодого Геккерна оценивали как
«подвиг высокого самоотвержения».2 Эта версия имела особенный
успех у дам и барышень, которые склонны были видеть в молодом
Геккерне романтического героя. «Он пожертвовал собою, чтобы
спасти ее честь», — записала в своем дневнике двадцатилетняя Мари
Мердер и, восхищенная, добавила: «Если Дантесу не оставалось ино
го средства спасти репутацию той, которую он любил, то как же не
сказать, что он поступил великодушно?!».3
Однако известны и другие, весьма ироничные отклики на эту
помолвку.
21 ноября шталмейстер П. Д. Дурново, зять министра двора князя
П. М. Волконского, сделал помету в своей записной книжке: «Раут у
Нессельроде. Дантес, усыновленный бароном д’Эккерном, женится на
м-ль Гончаровой. Говорят, что он ухаживал за (ее) сестрой — г-жой
Пушкиной и что он был принужден мужем к объяснению. Молодой че
ловек — побочный сын голландского короля. Это фат, весьма
ограниченный».4 Павел Дмитриевич Дурново на вечерах предпочитал
танцам карточный стол, и его не очень интересовал герой этой истории
Дантес. Тем важнее для нас лаконичная запись, сделанная им. Замет
ка в записной книжке Дурново свидетельствует о том, что сплетня,
компрометировавшая H. Н. Пушкину, 21 ноября уже передавалась из
уст в уста в салоне госпожи Нессельроде.
Если сравнить эту краткую запись с давно опубликованным свиде
тельством графа Альфреда Фаллу, записавшего рассказ о тех же со
бытиях со слов самой госпожи Нессельроде, смысл заметки Дурново
станет нам понятнее.
120
Графиня Нессельроде в ответ на расспросы Альфреда Фаллу,
хорошо знавшего Дантеса, рассказала следующее: «Однажды утром
(Жорж) Геккерн увидел у себя в комнате Пушкина (...) “Как
случилось, господин барон, — сказал Пушкин ему, — что я нашел у
себя письма вашей руки?”. Он держал в руке письма, действительно
содержавшие выражение пылкой страсти. “У Вас нет повода считать
себя обиженным, — ответил Геккерн, — m-me Пушкина согласилась
их принять у меня только для того, чтобы передать их своей сестре,
на которой я хочу жениться”. — “В таком случае — женитесь” —
“Моя семья не дает мне согласия”. — “Добейтесь его”. — Эта беседа
создала очень щекотливое положение, и, если бы брак не состоялся,
госпожа Пушкина могла бы быть серьезно скомпрометирована. Жорж
Геккерн долго не колебался, и немного спустя Петербург поздравлял
его с браком».5
Так или примерно так говорили о браке Дантеса в салоне госпожи
Нессельроде вскоре после объявления помолвки. Это сплетня в ее са
мом «фешенебельном» варианте, предназначенном для посетителей
дипломатического салона. Здесь еще нет пикантных подробностей,
почерпнутых из бродячих анекдотов, — они возникнут позднее в рас
сказах удалых кавалергардов и в шепоте молоденьких фрейлин. Но
направленность этой сплетни очевидна: Дантес рисуется рыцарем,
который, жертвуя собой, спасает любимую женщину, а госпожа
Пушкина предстает в роли героини любовного приключения, которое
едва не закончилось для нее громким скандалом.
Происхождение данной версии не вызывает сомнения. Графиня
Нессельроде почерпнула эти сведения от барона Геккерна. Пос
ланник поддерживал тесные контакты с министром иностранных дел
и его супругой, он был постоянным посетителем их салона и знал,
что получит здесь поддержку в затеянной им интриге. О недоброже
лательстве графини Нессельроде к поэту ему было известно.
Сохранилось письмо Геккерна графу Нессельроде, написанное
уже после январской дуэли, в котором барон говорит как о всем изве
стном факте о том, что его сын своей женитьбой «закабалил себя на
всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины»/1 Можно не
сомневаться, что в ноябре Геккерн рассказывал всем, кому мог, то
же самое. В салоне госпожи Нессельроде, где бывали все иностранные
дипломаты и высшие сановники государства, посланнику особенно
важно было утвердить свою версию.
Нечто подобное сообщал своим приятелям кавалергардам и сам
Дантес. Прямое подтверждение этому мы находим в дневнике Мари
Мердер. По ее словам, молодой Геккерн говорил всем, кто хотел его
слушать, что он «женился, чтобы спасти честь сестры жены от
оскорбительной клеветы».7
В свете охотно подхватили сплетню, подсказанную Геккернами.
Ее повторяли во всех аристократических салонах столицы: в домах
Белосельских, Барятинсих, Строгановых, Трубецких...
Версию о самопожертвовании (в ее более осторожном и туманном
варианте) приняла с доверием и каразминская молодежь. Дантес вел
себя с такой ловкостью, что после всей ноябрьской истории сумел
остаться своим человеком в доме Карамзиных. Ему удалось убедить
в благородстве своих намерений даже такого искреннего почитателя
Пушкина, каким был Александр Карамзин. Позднее сын историогра121
фа признавался брату: «Я (...) краснею теперь оттого, что был с ним
в дружбе (...) Он меня обманул красивыми словами и заставил меня
видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная
интрига»; «Он (...) передо мною прикидывался откровенным, делал
мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и
так постарался, что я поверил его преданности госпоже Пушкиной),
его любви к Екатерине Гончаровой), всему тому, одним словом, что
было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности. У
меня как будто голова закружилась, я был заворожен».8 Намеки Дан
теса на то, что он пожертвовал собою для спасения чести госпожи
Пушкиной, и его заверения, что отныне он посвятит себя счастию
будущей жены, вполне соответствовало романтическому умонастро
ению молодых Карамзиных.
После ноябрьских событий Дантес сделал все от него зависящее,
чтобы закрепить свои связи с карамзинским домом. «Он бывает у нас
каждый вечер», — писала 20 ноября Софья Николаевна брату. Через
три дня после помолвки Дантес приглашает братьев Карамзиных,
Александра и Вольдемара, к себе на холостяцкий обед (видимо, это
был своего рода мальчишник по случаю оглашения). Потом он просит
Александра Карамзина быть шафером на свадьбе.
С. Н. Карамзина с интересом наблюдает за Жоржем Геккерном.
В отличие от братьев она не поверила в его внезапную любовь к Ека
терине Гончаровой. По ее мнению, Дантес — жертва обстоятельств
и, следовательно, достоин участия. «Бедный Дантес», — не раз еще
скажет она.9 Только Е. А. Карамзина напрямик высказала Дантесу
свое осуждение,10 но тем не менее и она продолжала поддерживать
с ним светские отношения. Карамзины считали своим долгом сохра
нять беспристрастие.
Между тем губительная для поэта агрессия сплетни нарастала.
В свете ничего не знали о вызове Пушкина и о том, как бесславно
для молодого человека окончилась история с вызовом. Поэт и его
ближайшие друзья, верные своему слову, хранили в тайне все, что
им было известно о несостоявшемся поединке. Никакие слухи об этом
в общество не проникли. Жорж Геккерн, напротив, ради спасения
своей репутации беззастенчиво компрометировал и своего
противника, и женщину, которой он еще недавно клялся в вечной и
преданной любви. Легенда, которую Геккерны распространяли в
великосветских кругах, должна была предупредить нежелательные
для них догадки и предположения.
Враждебные Пушкину слухи, бросающие тень на его семейную
жизнь и репутацию его жены, были санкционированы в тех влиятель
ных петербургских салонах, которые направляли и определяли
мнение света. Враги поэта, не решавшиеся открыто выступить против
него, воспользовались представившимся случаем, чтобы нанести ему
удар из-за угла. Друзья Пушкина впоследствии называли их имена —
имена министра Уварова, графа Бенкендорфа, княгини Белосельской, графини Нессельроде, Трубецких и проч.
Конечно, эти два человека — иностранный дипломат и молодой
авантюрист, проживший лишь три года в России, — сами не смогли
бы направить общее мнение высшего света в нужное им русло. В их
122
борьбе с Пушкиным им оказали могущественную поддержу тайные
гонители поэта, те, которым всегда был враждебен «его свободный,
смелый дар».
Мы не знаем, что и при каких обстоятельствах успел узнать
Пушкин 20 и 21 ноября. Ясно одно: слухи, распространившиеся в
петербургском обществе, стали ему известны?1 Позднее Вяземский
писал о клевете, обрушившейся на поэта, в самых общих словах, не
желая пересказывать подробности, уязвившие Пушкина в самое сер
дце: «Часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг вы
сокого самоотвержения ради спасения чести г-жи Пушкиной. Но, ко
нечно, это только плод досужей фантазии (...) Это оскорбительное и
неосновательное предположение дошло до сведения Пушкина и вне
сло новую тревогу в его душу. Он увидел, что этот брак не избавлял
его окончательно от ложного положения, в котором он очутился. Мо
лодой Геккерн продолжал стоять в глазах общества между ним и его
женой и бросал на обоих тень, невыносимую для щепетильности
Пушкина»?2
Взрыв был неминуем. Он произошел 21 ноября.
Возможно, непосредственным поводом к тому, что случилось
21 ноября, послужило появление барона Геккерна в доме Пушкина.
Об этом визите упомянул сам посланник в письме к графу Нессель
роде. По словам барона, он потребовал, чтобы Дантес написал госпо
же Пушкиной письмо, «в котором он заявлял, что отказывается от
каких бы то ни было видов на нее». Тем самым Геккерн-старший
хотел доказать, что он прилагал все усилия для того, чтобы «прервать
эту несчастную связь». Такое письмо, само по себе было донельзя
оскорбительным для Натальи Николаевны. К тому же оно было пере
дано через посланника (Геккерн утверждал, что он сам лично вручил
его «в собственные руки»). Это делало письмо Дантеса документом,
знаменующим собою некий официальный разрыв отношений. Повидимому, вручая письмо, барон Геккерн сопроводил его своими со
ветами и наставлениями. Ведь он впоследствии сам сознался, что в
разговорах с H. Н. Пушкиной «доводил свою откровенность до выра
жений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть
ей глаза».13 А это был как раз тот случай, которым Геккерн мог вос
пользоваться, чтобы излить свое раздражение.
Точно датировать визит барона Геккерна к H. Н. Пушкиной не
представляется возможным.14 Но вся логика развития событий го
ворит о том, что это произошло вскоре после оглашения помолвки.
Посланник мог явиться в дом Пушкина с подобной миссией только
после того, как Дантес был объявлен женихом. Самый факт помолвки
и мог послужить поводом для такого «прощального» письма Дантеса.
Этот жест вполне вписывался в ту легенду о рыцарстве молодого Гек
керна, которую создавал посланник. До помолвки визит к замужней
женщине с подобным письмом со стороны такого официального лица,
как посланник, представляется нам немыслимым.
В пользу предполагаемой датировки говорят и те подробности, ко
торые сообщает в своем письме Геккерн. По его словам, Наталья
Николаевна показала письмо Дантеса мужу и «воспользовалась им,
чтобы доказать (...) что она никогда не забывала вполне своих обя
занностей».15 Значит, дело происходило уже после того, как
состоялось объяснение Пушкина с женой (до 4 ноября показать такое
123
письмо и рассказать, при каких обстоятельствах оно было получе
но, — значило спровоцировать дуэль). Но в продолжение двухнедель
ных переговоров этот шаг тоже был невозможен ни со стороны Дан
теса, ни Геккерна. Следовательно, наиболее вероятное время визита
посланника к жене Пушкина —20-21 ноября.
Пушкин, безусловно, воспринял назойливость Геккернов по отно
шению к Наталье Николаевне как новое оскорбление.
21 ноября он принял решение, которое чуть было не привело тогда
же к роковым последствиям.
21 НОЯБРЯ. ДВА ПИСЬМА ПУШКИНА
21 ноября 1836 г. Пушкин написал два письма, ужаснувшие его
друзей.
Первое из них, негодующее и донельзя оскорбительное, предна
значалось барону Луи Геккерну. Будь это письмо отправлено, оно
неминуемо привело бы к дуэли.
Второе — сдержанное, официальное — было адресовано графу
Бенкендорфу. В нем Пушкин прямо и недвусмысленно заявлял, что
анонимный пасквиль — дело рук господина Геккерна. Письмо это,
если бы оно стало известно в обществе, должно было повергнуть в
грязь его врагов. Брошенные в нем обвинения: Геккерну в состав
лении анонимных писем, Дантесу в том, что он своим сватовством
избавил себя от поединка, — ложились клеймом бесчестия на обоих.
Эти письма, если бы они были доставлены по назначению, безус
ловно, сделали бы день 21 ноября поворотным в судьбе поэта.
Долгое время биографам было неясно, что именно задумал
Пушкин в тот день. Чего он добивался? Что означали эти два
письма, написанные в один день?
Истолкование пушкинских писем и связанных с ними обстоя
тельств затруднялось тем, что судьба этих автографов оказалась
исполненной превратностей, поистине драматических. Так, автограф
письма к Бенкендорфу исчез из поля зрения исследователей. Место
нахождение его считалось неизвестным. Из пушкинистов его видел
один П. И. Бартенев в середине прошлого столетия.1 Текст этого
письма в собраниях сочинений печатался по копиям, сделанным
друзьями поэта. Никто в точности не знал, было ли оно отправлено
по адресу или осталось в бумагах Пушкина. Ноябрьское же письмо
к Геккерну Пушкин разорвал, и до нас дошли только клочки разор
ванного письма, часть которых была безвозвратно утрачена.2
Изучением этих писем занимались ученые нескольких поколений.
Важнейшим этапом на этом пути быловосстановление текста
пушкинского письма к Геккерну, осуществленное в 1936 г. Н. В. Из
майловым и Б. В. Казанским? Реконструкция письма, предложенная
Н. В. Измайловым (XVI, 189—191), была признана убедительной
всеми пушкинистами-текстологами.
А недавно, благодаря счастливой находке рукописей из архива
П. И. Миллера, стал известен и пушкинский автограф письма к Бен
кендорфу.4 Появление этого автографа и записки П. И. Миллера
многое прояснило. Н. Я. Эйдельман, тщательно проанализировав все
дошедшие до нас свидетельства о письмах, написанных Пушкиным
21 ноября, доказал, что оба они остались неотосланными (письмо,
125
обращенное к Бенкендорфу/ дошло до властей только 11 февраля
1837 г., во время посмертного обыска, которым занимались жандар
мы после похорон поэта).5
И вот теперь, когда точно установлен этот очень важный
биографический факт, становится очевидным, что наше прежнее
представление о кризисе, возникшем 21 ноября, было неверным.
До сих пор считалось, что в тот день 21 ноября, Пушкин
приступил к осуществлению ранее задуманного им плана мести, того
самого, о котором он сказал В. Ф. Вяземской 14 ноября: «А знаю ав
тора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут го
ворить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совер
шенная; она бросит того человека в грязь...» и т. д. (XVI, 186, 395).
Щеголев и другие исследователи полагали, что Пушкин через не
сколько дней после оглашения помолвки, считая, что один из его
противников достаточно посрамлен, решил свести счеты со своим
главным врагом — бароном Геккерном. Более того, Щеголев даже вы
сказал предположение о том, что Пушкин 17 ноября согласился
покончить дело с Дантесом, потому что основной удар он собирался
нанести Геккерну. Получалось, что письма, написанные 21 ноября,
были следствием хладнокровного предварительного расчета.6
По мнению П. Е. Щеголева, месть, задуманная Пушкиным, за
ключалась в том, что он решился обесчестить своего врага в глазах
Николая I. В свете этой гипотезы Щеголев и рассматривал в своих
последних работах пушкинское письмо к Бенкендорфу как жалобу,
обращенную через шефа жандармов к царю. Он писал об этом
письме: «Пушкин задумал месть, разительную, полную, опрокиды
вающую человека в грязь. Он решил пойти напролом и выдать Гек
керна головой монарху».7
Б. В. Казанский, соглашаясь со Щеголевым, писал еще более
определенно: «Этим письмом Пушкин не просто компрометирует пос
ланника во мнении двора — он обращается на него с официальной
жалобой (...) вместо личного мщения (...) Пушкин передает дело
императору».8 Такова же точка зрения Л. П. Гроссмана. В последнем
издании научно-популярной биографии поэта, написанной им, ска
зано, что Пушкин своим письмом хотел «обесчестить голландского
посланника в глазах правительства», поэтому он 21 ноября сообщил
Бенкендорфу «историю с безыменными письмами и отмененной ду
элью».9
Итак, жалоба царю взамен поединка?! Все как будто со
гласились с этим. Но нельзя не отдавать себе отчета в том, что это
какой-то не пушкинский поступок. Жаловаться властям на че
ловека, нарушившего его семейный покой?.. Такой образ действий не
был свойствен Пушкину.
Общепринятая гипотеза не объясняет ни этого, ни многих других
недоумений, о которых еще пойдет речь. Но в ней есть доля истины.
Действительно, мысль о громкой дискредитации Геккернов
возникла у Пушкина в момент двухнедельных переговоров, тогда,
когда он пришел к заключению, что анонимные письма — дело их
рук. Уверившись в низости и вероломстве своих противников,
Пушкин решил не полагаться только на игру случая. Чем бы ни за-
126
вершился поединок, он хотел сквитаться с ними сполна. «Дуэли мне
уже недостаточно...», — заявил он (XVI, 424). Прямо бросить в лицо
своим врагам бесчестящие их обвинения — вот в чем, очевидно, и
состоял его план мести. Он делал ставку на самое надежное оружие —
свое перо. И в этом смысле догадка П. Е. Щеголева была верна.
Видимо, на анонимный пасквиль Пушкин собирался ответить
открытым письмом, которое должно было в списках распрост
раниться в обществе. Возможно, уже тогда возникла мысль о двух
письмах: к непосредственному виновнику и к правительству, что, ко
нечно, привело бы к громкому публичному скандалу.
Первоначально поэт приурочивал свое отмщение к моменту
поединка. И даже тогда, когда Пушкин согласился отказаться от вы
зова, он все-таки не мог смириться с тем, что Геккерн, которого он
считал организатором всей интриги, останется безнаказанным. Об
этом свидетельствует уже известный нам разговор с В. Ф. Вяземской.
По всей вероятности, Жуковскому 16 ноября удалось образумить
Пушкина и заручиться его обещанием покончить дело миром на са
мом деле.
Но, как мы помним, достаточно было одной искры, чтобы пожар
вспыхнул снова. Стоило только Дантесу предъявить свои условия —
и Пушкин, прекратив переговоры, сразу же поручил своему секун
данту назначить место и время поединка. Создается впечатление, что
Пушкин, вместо того чтобы избегать острых ситуаций, сам искал их.
16 ноября дуэль казалась неминуемой. И только к исходу дня
17 ноября — после того как Геккерны проявили поразительную го
товность к уступкам—обе стороны признали дело оконченным.
Пушкин подтвердил это в присутствии двух секундантов. Отныне он
считал себя связанным словом, и ему пришлось отказаться от своих
планов отмщения.
Но прошло три или четыре дня, и Пушкин увидел, что доброе имя
его жены втоптано в грязь.
Ему нечего было противопоставить клевете: он был связан по
рукам и ногам обязательством хранить в тайне историю несостоявшейся дуэли. И тогда, не видя иного средства отстоять свою честь и
защитить свою жену от клеветы, Пушкин решился на смертный
поединок. Именно этим и объясняется характер его письма к Геккер
ну. Крайне оскорбительное по содержанию и по тону, это письмо не
оставляло его противникам никакого другого исхода, кроме дуэли на
самых жестоких условиях.
Этот шаг Пушкина был актом совершенно исключительным, не
имеющим аналогий ни в одной из его прежних дуэльных историй —
ни во времена его молодости, ни в зрелые годы. Даже 4 ноября, после
анонимного пасквиля, Пушкин отослал Дантесу корректный вызов,
без объяснения причины. После такого вызова возможны были пере
говоры и оставалась надежда на мирный исход. Теперь все должно
было быть по-иному. Он отрезйл себе и\своему противнику все пути
назад.
В этом письме к барону Геккерну Пушкин дал себе волю и вы
сказал все, что он хотел сказать.
Не стесняясь в выражениях, Пушкин говорит посланнику о его
недостойном и бесчестном поведении: «Но вы, барон, — вы мне поз
волите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень
127
прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески
сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сы
ну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали
ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он
осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали
мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда,
заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекар
ствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от
любви к ней; вы бормотали ей: “Верните мне моего сына...”».
С откровенным презрением отзывается Пушкин и о поведении
Дантеса во время дуэльной истории и дает понять, что он уронил себя
тем самым окончательно в глазах Натальи Николаевны: «Я заставил
вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена,
удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то
чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и воз
вышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне
заслуженном». Это отповедь в ответ на слухи о рыцарстве Жоржа
Геккерна.
И, наконец, Пушкин прямо обвиняет посланника и его приемного
сына в составлении анонимных писем.
Письмо заканчивается страшной для Геккернов угрозой: «По
единка мне уже недостаточно (...) нет, и каков бы ни был его исход,
(я не почту себя) достаточно отомщенным ни (смертью...) вашего сы
на, ни (его женитьбой, которая ) совсем имела бы вид забавной
(шутки) (...) ни (наконец) письмом, которое я имею честь вам писать
и список с которого сохраняю для моего (лич)ного употребления».10
Все здесь было донельзя оскорбительным, и все било в цель. Но
самым сокрушительным был этот последний удар — предупреждение
о копии, оставленной для собственных целей. Это был недвусмыслен
ный намек на то, что письмо может быть распространено в списках.
Огласка дела в истинном его свете — вот тот главный удар, который
Пушкин намерен был нанести. Тем самым Геккерны были бы уничто
жены в общественном мнении. Отвратить это они были бессильны. В
таком случае даже поединок, каков бы ни был его исход, не мог
спасти Геккернов от полного посрамления.
Как мы знаем, потом, в январе, Пушкин так и поступил. Отправ
ляясь 27 января к месту дуэли, на Черную речку, он взял с собою
копию своего последнего письма к Геккерну. Пушкин предупредил
об этом Данзаса, уверенный, что друзья сумеют распорядиться его
письмом как дблжно. По словам Вяземского, копия эта «найдена бы
ла в кармане сюртука его, в котором он дрался». «Он сказал о ней
Данзасу: если убьют меня, возьми эту копию и сделай из нее какое
хочешь употребление».11
Накануне поединка он сделал все, чтобы мертвым или живым
быть победителем в деле чести.
Когда Пушкин 21 ноября писал свое письмо к Геккерну, он знал,
что в ответ тотчас же последует вызов. Поэтому он поставил обо всем
в известность своего секунданта.
Из воспоминаний В. Соллогуба мы знаем, что вечером 21 ноября,
когда он заехал к Пушкиным, хозяин дома сразу увел его в свой
128
кабинет и запер за собою дверь. Оставшись с молодым человеком на
едине, Пушкин сказал ему: «Вы были более секундантом Дантеса,
чем моим, однако я не хочу ничего делать без вашего ведома (...) Я
прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покон
чено (...) Вы мне теперь старичка подавайте».
От стал читать. «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он
был до того страшен, что только тогда я понял, — пишет Соллогуб, —
что он действительно африканского происхождения».
Пушкин был в таком порыве гнева, что молодой человек не
осмелился ничего возразить ему. «Я промолчал невольно», — расска
зывал он потом. Выйдя от Пушкина, Соллогуб бросился разыскивать
Жуковского. Он понимал, чем все это грозит, и «смертельно испу
гался». Это был субботний вечер (приемный день князя В. Ф. Одоев
ского), и Соллогуб прежде всего направился туда. К счастью, это бы
ло совсем близко: В. Ф. Одоевский жил в Мошковом переулке, в не
скольких минутах ходьбы от дома Волконских. Как он и предполагал,
Жуковский был там, и Соллогуб ему все рассказал.12
Видимо, Жуковский, не медля ни минуты, тотчас же отправился
к Пушкину и как-то сумел его успокоить. В тот вечер письмо к Гек
керну отправлено не было.
Каким образом Жуковскому удалось остановить такую бурю? В
последние годы он был, кажется, единственным человеком, который
умел влиять на Пушкина в моменты таких крутых поворотов. Можно
думать, что в тот день дружеское участие Жуковского само по себе
было целительным и помогло Пушкину восстановить душевное рав
новесие. Ведь все это время поэт даже в кругу близких людей не на
ходил понимания.
Вероятно, вечером 21 ноября, когда встревоженный Жуковский
появился в кабинете поэта, между ними состоялся разговор, который
принес Пушкину какое-то облегчение. Жуковскому удалось удер
жать друга от рокового шага.
Осталось лежать на столе у Пушкина и второе письмо, написанное
в этот же день, — письмо, обращенное к графу Бенкендорфу. С
письмом этим было связано, как мы уже знаем, множество
биографических загадок. Часть из них уже разгадана. Но не все еще
прояснено до конца.
Прежде всего, остается неясным: зачем Пушкин 21 ноября
написал Бенкендорфу о своем семейном деле? И уж совсем непонят
но, почему он счел возможным объявить шефу жандармов (!) о несостоявшейся дуэли и о том, что он был ее инициатором. Как мы
помним, в продолжение всей ноябрьской дуэльной истории с Данте
сом Пушкин более всего опасался, чтобы о ней не стало известно вла
стям. Когда у него 9 ноября появились подозрения на этот счет, Жу
ковский долго не мог его успокоить. Жуковскому пришлось про
должить свои объяснения письменно. 10 ноября он писал Пушкину
по этому поводу: «Я обязан сделать тебе некоторые объяснения. Вче
ра я не имел для этого довольно спокойного духа. Ты вчера, помнится
мне, что-то упомянул о жандармах, как будто опасаясь, что хотят
замешать в твое дело правительство. На счет этого будь совершенно
спокоен...» (XVI, 184). И вот десять дней спустя Пушкин сам сооб9 С. Л. Абрамович
129
щает обо всем Бенкендорфу! Причем в тот момент, когда он снова
готовится выйти к барьеру...
Общепринятое в биографической литературе истолкование этого
письма как жалобы, обращенной к царю, не разъясняет всех этих
недоумений.
Обратимся к тексту самого письма. Вот что поэт писал графу Бен
кендорфу 21 ноября:
«Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему
сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром
4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбитель
ного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу
письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты
понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общест
ва, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь
человек получили в один и тот же день по экземпляру того же
письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным кон
вертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнус
ность, их ко мне не переслали.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным
оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупреч
но, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое
ухаживание за нею г-на Дантеса.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном
случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это
г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от
имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес
влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей
предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил просить
г-на д’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), чтобы мой вызов рас
сматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что
анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим
долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести
моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения,
я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства
того, что утверждаю.
Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказа
тельством уважения и доверия, которые я к вам питаю.
С этими чувствами имею честь быть, граф, вашим нижайшим и
покорнейшим слугою.
Александр Пушкин.
21 ноября 1836 г.» (XVI, 191 — 192, 397—398).13
Написанное в тот момент, когда Пушкин твердо решил довести
дело до поединка, это письмо поражает сдержанностью тона. В нем
нет ни одного оскорбительного слова в адрес Геккернов, — только
точное изложение фактов. Это очень обдуманный документ, которо
му сам поэта придавал какое-то чрезвычайно важное значение. Текст
его тщательно отредактирован, переписан набело. Здесь нет ничего
случайного. Все взвешено и все весомо. Внизу стоит полная подпись.
Пушкин отвечает за каждое сказанное здесь слово.
130
В своем письме Пушкин кратко, но очень точно излагает всю но
ябрьскую дуэльную историю с момента появления анонимных писем.
Тем самым он дает отповедь распространившейся в свете клевете и
раскрывает истинную роль Дантеса во всем этом деле.
Все это ни по сути, ни по тону на жалобу не похоже. Здесь есть
только одна фраза, которая, вероятно, и послужила основанием для
сложившейся гипотезы. Пушкин пишет: «...я убедился, что
анонимное письмо исходило от г-на Геккерна...». Однако он не толь
ко ничем не подкрепляет это убийственное обвинение, но даже заяв
ляет далее: «Будучи единственным судьей и хранителем моей чести
и чести моей жены (...) я не могу и не хочу представлять кому бы то
ни было доказательства». Так жалобы не пишут и в таком тоне не
обращаются к верховной власти за содействием. Этот документ ника
кого официального хода получить не мог. Более того, если бы это
письмо обычным путем попало к царю, оно бы навлекло на поэта
серьезные неприятности.
Но Пушкин, как мы увидим, не собирался отправлять это письмо
обычным путем. Когда он 21 ноября писал Бенкендорфу, что не тре
бует ни правосудия, ни мщения, он утверждал это с полным чисто
сердечием. Это было его дело, и он намерен был разрешить его сам.
Зачем же он все-таки написал Бенкендорфу?
Н. Я. Эйдельман высказал предположение о том, что Пушкин
хотел отправить оба письма одновременно и таким образом нанести
Геккернам «двойной удар». А когда Жуковскому удалось остановить
Пушкина и письмо к Геккерну было разорвано, поэт счел недостой
ным осведомлять власть обо всем, раз он не высказал свои обвинения
прямо в лицо своему врагу.
В своих этических оценках
Н. Я. Эйдельман безусловно прав, но его гипотеза о «двойном ударе»
не может быть признана убедительной.
Ведь если бы Пушкин отослал свое письмо к Геккерну, а вслед за
ним — к Бенкендорфу, это, в сущности, означало бы, что он преду
преждает шефа жандармов о предстоящей дуэли.
Представляется, что намерения Пушкина были иными. Его
письмо, адресованное Бенкендорфу, имело особое назначение.
Пушкин не намерен был отправлять его одновременно с первым. Он
переписал его набело, скрепил своей подписью и приготовил к
отправке. Но попасть к адресату оно должно было после дуэли.
В этом был его смысл.
Если бы дуэль окончилась для Пушкина благополучно, это письмо
послужило бы официальным объяснением делу (в нем все изложено
со скрупулезной точностью). В случае несчастья ему предназначено
было стать посмертным письмом.
Письмо было адресовано Бенкендорфу, но обращался в нем
Пушкин и к царю, и — что еще важнее — к обществу («.. .считаю
своим долгом довести до сведения правительства и общества», —
писал он). В этом и заключался его план: во что бы то ни стало до
вести до сведения общества правду. Предать дело гласности, чтобы
обнаружить истину, — таково было назначение его второго письма.
Потом — в январе — так, собственно, все и произошло.
Приводя в порядок свои бумаги накануне дуэли, Пушкин вложил
в конверт это письмо, написанное два месяца тому назад. Как сооб
щает П. И. Миллер, письмо к Бенкендорфу было найдено в бумагах
9*
131
Пушкина, «переписанное и вложенное в конверт для отсылки».15 А
копию своего письма к Геккерну, как мы уже знаем, Пушкин имел
при себе во время поединка. Он знал, что в случае его смерти на это
письмо, лежащее в кармане сюртука, непременно обратят внимание.
Последняя воля Пушкина была исполнена его друзьями. После
смерти поэта эти обличающие письма получили широкое распрост
ранение в списках. Русское общество услышало то, что хотел сказать
Пушкин в защиту своей чести.
21 ноября, в один из самых черных дней своей жизни, когда
Пушкин писал свое письмо, обращенное к правительству и обществу,
он знал, что у него есть право обвинять, не приводя доказательств.
Он намерен был поручиться за истинность здесь сказанного своей
жизнью.
Письмо к Бенкендорфу — один из самых трагических документов
преддуэльной истории. Но свидетельствует оно не о бессилии и отча
янии Пушкина, а о его несломленной гордости и силе духа.
23 НОЯБРЯ. АУДИЕНЦИЯ ВО ДВОРЦЕ
Через несколько дней, встретившись с Соллогубом у Карамзиных,
Жуковский объявил ему, что дело он уладил и письмо к Геккерну
послано не будет. Это было 24 ноября.1
За истекшие дни произошло событие, которое оказало существен
ное влияние на ход всего дела: 23 ноября в четвертом часу пополудни
поэт Александр Пушкин был принят императором Николаем I в его
личном кабинете в Аничковом дворце.
Среди неясных моментов преддуэльной истории этот эпизод
занимает особое место.
Об аудиенции, состоявшейся во дворце 23 ноября, стало известно
из публикации П. Е. Щеголева только в 1928 г.2 До этого биографы
о ней ничего не знали. Ни в одном из рассказов современников о
ноябрьских событиях нет сведений об этом факте. Никто из близких
Пушкину людей не обмолвился ни словом о приеме во дворце. Вя
земский, правда, упомянул в разговоре с П. И. Бартеневым о некой
беседе поэта с государем, состоявшейся в ноябре, но из контекста соз
давалось впечатление, что это была какая-то случайная встреча. Не
сохранилось также никаких свидетельств о том, что император ко
му-нибудь говорил об этой своей беседе с Пушкиным, между тем как
об аудиенции 1826 г. он рассказывал многим. Вряд ли такое умол
чание было случайным.
До недавнего времени считалось, что Пушкин был вызван во дво
рец после того, как Николаю I стало известно письмо, которое поэта
написал Бенкендорфу 21 ноября.
П. Е. Щеголев считал, что письмо было отослано, и после того как
Бенкендорф доложил о нем царю, Пушкина тотчас же вызвали во дво
рец, чтобы предотвратить скандал и заставить его замолчать. Уверен
ный в том, что события развивались именно в такой последователь
ности, Щеголев полагал, что в личной беседе с государем Пушкин го
ворил о том же, о чем он только что известил правительство письменно.
«Надо думать, — писал он, — что Пушкин осведомил царя о своих се
мейных обстоятельствах, о дипломе (...) и об Геккерне — авторе
диплома. Результаты свидания? Они ясны. Пушкин был укрощен, был
вынужден дать слово молчать о Геккерне».3 Разговор этот, по мнению
исследователя, состоялся в присутствии Бенкендорфа.
Основания для такого предположения у Щеголева были, однако
его гипотеза оставила без объяснений целый ряд психологических не
сообразностей. В самом деле, если допустить, что разговор проходил
именно так, это значит, что Пушкин оказался в нестерпимо
унизительном положении, так как поведение его жены подвергалось
в его присутствии обсуждению императором и Бенкендорфом. Такой
разговор, если бы он состоялся, был бы для поэта не менее оскорбите
133
лен, чем самый факт получения анонимных писем. В этом случае
аудиенция не могла бы ни успокоить, ни тем более «укротить»
Пушкина, особенно в том состоянии, в каком он был тогда.
В научно-популярных биографических работах, в том числе и
наиболее удачных, можно прочесть самые неожиданные суждения об
этой аудиенции. Например, по мнению Л. П. Гроссмана, беседа во
дворце закончилась тем, что царь обещал поэту взять на себя рас
следование дела, «пока же связал его словом не прибегать к новой
дуэли без “высочайшей” санкции».4 Это звучит уж совсем странно:
как будто возможно было получить у Николая I «санкцию» на дуэль!
Находка пушкинского автографа в составе бумаг П. И. Миллера
многое прояснила. Теперь, зная, что письмо Пушкина в ноябре не
дошло до властей, мы с полным основанием можем утверждать, что
гипотеза Щеголева о причинах и целях аудиенции во дворце была
ошибочной.
Роль этого важного эпизода в преддуэльных событиях до сих пор
остается неясной.
Аудиенция во дворце, несомненно, была связана с той острой
ситуацией, которая возникла 21 ноября 1836 г.
Мы знаем, что дело уладилось благодаря вмешательству Жуков
ского. Но каким образом? Как уже говорилось, Жуковский в тот же
вечер успел повидаться с Пушкиным и приостановил отправку
письма. Дальнейший ход событий можно восстановить только
гипотетически.
По-видимому, Жуковский понимал, что ему удалось лишь на
какое-то время отсрочить дуэль. Видя, в каком состоянии находится
Пушкин, он ни в чем не мог быть уверен. Все средства им уже
были исчерпаны. Вот почему Жуковский решил прибегнуть к
крайним мерам: он обратился к императору с просьбой вмешаться
и предотвратить трагический исход событий. Судя по всему, что
нам в настоящее время известно, инициатором аудиенции и был
Жуковский.
Это предположение было высказано Эйдельманом сразу же после
того, как он ознакомился с автографом пушкинского письма к Бен
кендорфу и заметками Миллера. С его мнением согласилась
Я. Л. Левкович.5
Но если аудиенция состоялась по просьбе Жуковского, то и роль
ее в дуэльной истории, очевидно, была совсем иной, чем это пред
ставлялось до сих пор...
Разговор Жуковского с Николаем I, по-видимому, состоялся в во
скресенье, 22 ноября.
Правда, на первый взгляд может показаться, что данные камерфу рьерского журнала за 22 ноября 1836 г. опровергают это предпо
ложение. Среди тех, кто посетил дворец в этот день, имя
действительного статского советника Жуковского не значится. Одна
ко при внимательном чтении камер-фурьерских журналов можно
убедиться, что в них не фиксировались беседы и встречи высочайших
особ, не предусмотренные церемониалом и официальным распоряд
ком дня, носившие, так сказать, частный характер. Разговор на134
В. А. Жуковский. Портрет работы Гильдебрандта.
ставника наследника с императором в кулуарах дворца вовсе не обя
зательно должен был отразиться в журнале высочайшего двора.*
Заговорив 22 ноября с императором о деле Пушкина, Жуковский,
очевидно, рассказал ему о только что предотвращенной дуэли. До сих
пор он считал долгом чести хранить тайну вызова и требовал того же
от самого поэта и от всех его друзей.6 Но теперь, когда жизнь
Пушкина снова оказалась под угрозой, когда Жуковский увидел, к
чему привело молчание, он вынужден был нарушить свое слово.
Зная щепетильность Жуковского, зная, с каким тактом он вел се
бя в продолжение всей ноябрьской истории, можно с большой долей
вероятности предположить, что и на этот раз он сказал только то,
чего нельзя было не сказать. Он наверняка сообщил об анонимных
письмах (о чем все знали) и о последовавшем затем вызове Пушкина
(что было для императора совершенно неожиданной новостью). И ко
нечно же, в разговоре с царем он должен был сделать упор на то, что
Пушкин сам взял назад свой вызов, когда узнал о намерении Дантеса
посвататься к Екатерине Гончаровой.
Излагая государю дело таким, каким оно было в действитель
ности, Жуковский противопоставлял истину тем сплетням, которые
уже широко распространились в обществе. Жуковский мог рассчиты
вать, что если царь узнает правду, это настроит его в пользу
Пушкина.
В заключение Жуковский должен был сказать о том, что история
может вот-вот возобновиться, так как в свете, где ничего не знают о
причинах помолвки Дантеса, снова распространяются оскорбитель
ные для Пушкина слухи. Жуковский мог просить государя вмешать
ся, остановить Пушкина царским словом.
Предположение о том, что 22 ноября Жуковский сообщил царю о
несостоявшемся поединке, находит косвенное подтверждение в
письмах императрицы и ее ближайшей подруги графини Бобринской.
Известное письмо императрицы к Бобринской от 23 ноября («Со
вчерашнего дня для меня все стало ясно с женитьбой Дантеса, но это
секрет») 7 комментаторы до сих пор ошибочно связывали с письмом
Пушкина к Бенкендорфу, о котором будто бы стало известно во двор
це в эти дни. Но, по всей вероятности, записка императрицы является
прямым откликом на разговор Жуковского с государем, состоявшийся
22 ноября. Конечно, сообщение о том, что неожиданное сватовство
Дантеса было связано с вызовом, полученным от Пушкина, бросало
новый свет на все это дело. Но, по-видимому, Жуковский, доверив
императору тайну отмененного поединка, просил не разглашать ее,
поэтому Александра Федоровна и пишет: «Но это секрет». Надо пола
гать, что она все же раскрыла его своей ближайшей подруге при
личной встрече.
В недавно опубликованном письме Бобринской к мужу от 25 но
ября чувствуются отзвуки тех сведений, которые она получила от
императрицы. Письмо целиком посвящено главной сенсации дня —
*
Таких фактов можно указать множество. Вот, например, один из них. Мы
знаем точно, что утром 28 января 1837 г. Жуковский был в кабинете царя и беседовал
с ним о Пушкине (см.: Пушкин в восп. Т. 2. С. 401; Щеголев. Дуэль. С. 210). Но в
камер-фурьерском журнале, в записях за 28 января, имя Жуковского не упоминается
(ЦГИА, ф. 516, on. 1 (120/2322), ед. хр. 125).
136
женитьбе Дантеса, и, как справедливо отмечает Н. Б. Востокова,
опубликовавшая материалы из архива Бобринских, это письмо с под
текстом. В нем Софья Александровна высказала далеко не все, что
знала, (она тоже обещала хранить «секрет»!).
Вспомним начало этого письма. «Никогда еще, с тех пор как стоит
свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во
всех петербургских гостиных, — пишет графиня С. А. Бобринская. —
Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и бу
доражит стоустую молву (...) Он женится на старшей Гончаровой,
некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, поэтичной кра
савицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе
отвечу, что ничем другим я вот уже целую неделю не занимаюсь, и
чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем
меньше я что-либо в ней понимаю».8
Судя по всему, Софья Александровна знает обе версии: идущую
от Жуковского — о вынужденном сватовстве с целью избежать
поединка, и сказку Геккерна—о самопожертвовании Дантеса для
спасения чести H. Н. Пушкиной? Эти версии взаимно исключают
друг друга, и графиня Бобринская, видимо, не может поверить до
конца ни одной из них.
А далее в письме появляется интонация, которой мы не слышали
еще ни в одном из откликов тех дней. «Это какая-то тайна любви,
героического самопожертвования, — продолжает Бобринская, — это
Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших
дней. Это возвышенно и смехотворно». Здесь ощущается ирония: «са
мопожертвование» под дулом пистолета представляется ей не столь
уж героическим.
Затем, описав двусмысленные положение, в котором очутились
Пушкин и его жена, а также молодой человек и невеста, Бобринская
уже иным тоном, серьезно, сообщает: «Анонимные письма самого
гнусного характера обрушились на Пушкина. Все остальное — месть
(...) Посмотрим, допустят ли небеса столько жертв ради одного отом
щенного!».10
Итак, с точки зрения Бобринской, помолвка — следствие мести
Пушкина (т. е. вызова, угрозы поединка). Об этом она говорит на
меками, не чувствуя себя вправе высказываться прямо. Бобринская
в своем письме делает такой акцент на теме отмщенья именно пото
му, что ей уже стал известен от императрицы «секрет», сообщенный
Жуковским.
Пушкин был на приеме в Аничковом дворце в понедельник 23 но
ября в четвертом часу дня. В камер-фурьерском журнале об этом ска
зано так: «По возвращении (с прогулки. — С. Л.) его величество
принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера
Пушкина».11 До сих пор считалось, что разговор императора с
Пушкиным состоялся в неурочное время и что эта аудиенция будто
бы нарушила обычный распорядок дня Николая I.
Но на самом деле ничего подобного не произошло. Время после
прогулки было самым удобным для такой беседы и, конечно, было
назначено заранее. Утром император работал с министрами, а вече
ром — после обеда — обычно не занимался делами и лишь иногда
137
принимал тех, кто принадлежал к узкому кругу особо приближенных
к нему лиц. Время после прогулки было наименее регламентирован
ным, оно отводилось для «разных» дел. Кстати, именно в эти часы
Николай I нередко принимал начальника III отделения Бенкендорфа
(в частности, в интересующий нас период Бенкендорф был с докла
дом у императора после трех часов дня 16, 23 и 26 ноября).
23 ноября после трех часов император принял Бенкендорфа и
Пушкина.
Вместе или порознь? Запись в камер-фурьерском журнале не дает
ответа на этот вопрос. Но теперь, когда мы знаем, что шеф жандар
мов прямого отношения к этой аудиенции не имел, есть основания
усомниться, присутствовал ли он при беседе царя с поэтом. Судя по
тому, что в тот день утром начальник III отделения еще не был с
докладом у государя, можно думать, что сначала царь принял Бен
кендорфа, а потом Пушкина. Тот разговор, ради которого Пушкин
был приглашен во дворец, уместнее было вести с ним наедине.
Конечно, беседа Пушкина с царем, состоявшаяся 23 ноября, была
событием из ряда вон выходящим. Но необычным во всем этом было
не время визита, а самый характер аудиенции, нарушавший прочно
установившиеся при Николае I нормы придворной жизни. В эти годы
на прием к государю можно было попасть либо по службе, либо в
особых случаях, строго обусловленных этикетом: во дворец являлись
представляться, благодарить, откланиваться. Личные аудиенции, не
носившие церемониального характера, были явлением чрезвычай
ным. О просьбах и прошениях Николаю I докладывали министры или
люди, приближенные к нему. Правда, император нередко вмешивал
ся в интимные и семейные дела тех, кто принадлежал к придворному
кругу, но все подобные истории разыгрывались где-то за кулисами,
а не на парадной сцене, не в официальном обстановке.
С Пушкиным все обстояло иначе. Личные контакты поэта с царем
всегда оказывались вне общепринятой субординации. Так получилось
и на этот раз. Решить дело Пушкина «по-отечески», как это принято
было со своими, царь не мог. Пришлось назначить официальную
аудиенцию и приглашать поэта в свой кабинет.
Для того, чтобы составить себе хоть некоторое представление о
сути разговора, происходившего 23 ноября в Аничковом дворце, нуж
но прежде всего отказаться от ложных версий, которые уводят нас в
сторону от того, что было в действительности.
Так, явно ошибочным оказалось предположение о том, что
Пушкин во время встречи с императором выступил с обвинениями
против Геккерна и назвал его автором анонимных писем.12 О том,
что это не было сказано 23 ноября, мы знаем от самого Пушкина. В
своем январском письме, напоминая о том, что он решительно по
требовал от Геккернов, чтобы они прекратили какие бы то ни было
отношения с его семьей, Пушкин писал: «Только на этом условии
согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить
вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность
и намерение» (XVI, 427). Теперь, когда вся история несколько про
яснилась, стали понятнее и эти его слова. Значит, во время
аудиенции, когда он имел единственную в своем роде возможность
138
откровенно говорить с императором, Пушкин не сказал ничего бес
честящего посланника. Сомневаться в искренности того, что он
написал в этом последнем письме к Геккерну, нет никаких осно
ваний.
Гораздо труднее выявить, что же было сказано во время этой
аудиенции.
Сохранилось несколько отрывочных и очень неясных упоминаний
о каком-то разговоре царя с поэтом, имеющем отношение к дуэльной
истории. Все они идут из круга друзей Пушкина, но известны по
большей части в чьем-либо пересказе. Остановимся прежде всего на
рассказе Вяземского, дошедшем до нас в передаче Бартенева. Барте
нев трижды по разным поводам, пересказывал одно и то же сообщение
Вяземского, основываясь на записи, сделанной в 1850-х годах. Текст
при этом несколько варьировался, но суть его оставалась неизменной.
И во всех случаях Бартенев определенно указывал, что речь идет о
разговоре, происходившем в ноябре 1836 г.
В 1865 г., в примечаниях к воспоминаниям В. Соллогуба, Барте
нев упомянул, ссылаясь на Вяземского, что Пушкин «в течение двух
недельного срока (...) имел случай видеться с государем и дал ему
слово ничего не начинать, не предуведомив его»/3 Здесь Бартенев
относит разговор с государем к периоду двухнедельной отсрочки, дан
ной Пушкиным Геккерну (к 4—17 ноября).
В 1888 г. Бартенев опубликовал это сообщение среди других вос
поминаний Вяземских о Пушкине, причем поместил его после рас
сказа о сватовстве Дантеса. Теперь этот эпизод был изложен Барте
невым так: «После этого (т. е. после помолвки. — С. А.) государь,
встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история воз
обновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед».14
И наконец, в 1902 г., говоря о письме к Бенкендорфу, Бартенев
прокомментировал его, опираясь на тот же рассказ Вяземского:
«Пушкин написал его, исполняя обещание, данное в ноябре 1836 года
государю, уведомить его (чрез гр. Бенкендорфа), если ссора с Данте
сом возобновится».15
Бартенев твердо запомнил, что дело происходило в ноябре и было
связано с ноябрьской дуэлью, но когда именно состоялся разговор с
государем — он не знал. Не знал он также и того, что это было во
дворце, в кабинете императора.
Во всех трех вариантах рассказа просвечивает один и тот же текст:
во время этой встречи Пушкин дал слово государю... Но что именно
он обещал — из записей Бартенева остается неясным. Нельзя же в
самом деле считать вероятным, что Пушкин обещал поставить в изве
стность царя о предстоящей дуэли!
Все разъяснилось, когда было обнаружено письмо Е. А. Ка
рамзиной от 2 февраля 1837 г. Сообщая сыну о последних часах
Пушкина, она писала: «После истории со своей первой дуэлью
П\ушкин) обещал государю больше не драться ни под каким предло
гом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жу
ковского) просить прощения у гос(ударя) в том, что он не сдержал
слова».16 Нет сомнения в том, что Карамзина узнала обо всем от
наиболее осведомленного в этом деле человека — от самого Жуков
ского. В письме Карамзиной содержатся наиболее достоверные све
дения о ноябрьской беседе поэта с царем. Екатерина Андреевна,
139
очевидно, знала об аудиенции: она совершенно точно называет время
беседы: после первой дуэли. И конечно, вполне точно передает смысл
того обещания, которое дал Пушкин 23 ноября: не драться ни под
каким предлогом...
В связи с этим и запись Бартенева, после того как стало возмож
ным скорректировать и уточнить ее при помощи другого документа,
тоже приобрела значение весьма ценного свидетельства. Она допол
няет сообщение Карамзиной. Во всех трех редакциях этой записи
почти дословно повторяется одно и то же: упоминание о том, что
Пушкин обещал уведомить государя, если история возобновится (в
другом варианте: «если ссора с Дантесом возобновится...»).
Итак, царь взял с Пушкина обещание: не драться ни под каким
предлогом, но если история возобновится, обратиться к нему. Значит,
Николай I заверил Пушкина, что он лично вмешается в это дело...
Вот то немногое, что нам известно об аудиенции 23 ноября из до
стоверных источников.
Что-то знала от Пушкина о его беседе с царем Евпраксия Нико
лаевна Вревская. Но ее рассказы об этом были записаны М. И. Семевским в 1860-е годы. За тридцать лет, протекших с того времени,
в ее памяти многое спуталось. Вревская, в частности, рассказывала,
что Пушкин говорил ей накануне дуэли: «Император, которому изве
стно все мое дело, обещал мне взять их (детей. — С. Л.) под свое пок
ровительство».17 Слова об обещании Николая 1 позаботиться о детях,
по всей вероятности, возникли в воображении Евпраксии Николаев
ны позднее — под влиянием многократно слышанных ею разговоров
о «милостях», оказанных Николаем I детям поэта. Но в ее рассказе,
кажется, звучит одна живая пушкинская фраза: «Императору (...)
известно все мое дело...». Вот слова, которые она, вероятно, слышала
от самого поэта: на эту тему толков в обществе не было никаких, а
придумать это она вряд ли оешилась бы.
Свидетельства Соллогуоа, Карамзиной, Вяземского, Вревской,
взятые в совокупности, убеждают нас прежде всего в том, что царь
наблюдал за делом Пушкина с более близкой дистанции, чем это
предполагалось до сих пор. О ноябрьской истории с Дантесом он уз
нал, вероятнее всего, не по официальным каналам, не из доклада
Бенкендорфа, а со слов друга Пушкина — Жуковского. Получилось
так, что император был вовлечен в это дело и принял в нем личное
участие. С 22 ноября он знал не только о внешнем ходе событий, но
и о том, что жизнь Пушкина под угрозой.
Реконструировать ход беседы поэта с царем на основании тех
скудных сведений, которые нам известны, не представляется возмож
ным. В данном случае допустимы лишь самые осторожные предполо
жения.
Так как аудиенция закончилась благополучно, надо думать, что
Николай 1 проявил определенную гибкость в этом разговоре. В тот
момент, когда Пушкин был готов на все, повеление императора не
могло бы его остановить. Должно было быть сказано что-то такое,
что как-то разрядило бы напряженность. По-видимому, царь заверил
Пушкина, что репутация Натальи Николаевны безупречна в его гла
зах и в мнении общества и, следовательно, никакого серьезного пово
140
да для вызова не существует. Это, кстати, император мог сказать с
полной убежденностью, так как и после дуэли писал брату, что жена
поэта была во всем совершенно невинна. Если нечто подобное было
сказано 23 ноября, то это было для Пушкина очень важно.
Можно также предположить, что в этом разговоре не были затро
нуты подробности его семейных обстоятельств. Скорее всего царь,
сославшись на Жуковского, сказал Пушкину, что знает все дело. А
то, что правда о его ноябрьской истории с Дантесом стала известна,
должно было иметь для Пушкина очень серьезное значение. Он мог
надеяться, что теперь клевете будет противопоставлена истина.
В заключение Николай I, вероятно, прибег к формуле, уже зна
комой нам по его прежним переговорам с поэтом: «Я твоему слову
верю... обещай мне...». И Пушкин дал слово не доводить дело до ду
эли. Вероятно, в тот момент, как и прежде в подобных ситуациях,
он был искренен. Еще раз возникла иллюзия о справедливости, исхо
дящей от царя. Император знал правду, и Пушкин мог рассчитывать,
что мнение царя будет противостоять клевете. У него появилась на
дежда на то, что он все-таки сможет с достоинством выйти из создав
шегося положения. На какое-то время это могло служить емупод
держкой.
Ближайшие результаты аудиенции, судя по всему, что нам извест
но, были благоприятными. Жуковский, видимо, твердо полагался на
слово, данное Пушкиным. Угроза дуэли, казалось, была устранена.
О других, далеко идущих последствиях разговора с царем речь
пойдет ниже.
«ДУХОВНЫЙ ТРУЖЕНИК»
После той бури, которую он перенес, Пушкину трудно было
обрести спокойствие. Его душевную тревогу замечали почти все, кто
часто с ним общался. 28 ноября, через несколько дней после своего
приезда в Петербург, Александр Иванович Тургенев в письме к брату
отметил: «Пушкин озабочен своим семейным делом».1 В начале де
кабря в Петербург приехала Екатерина Николаевна Мещерская.
Пушкин встретил с ее стороны понимание и сердечное сочувствие,
он был с ней откровеннее, чем со многими. Она потом писала: «С
самого моего приезда я была поражена лихорадочным состоянием
Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые
начинались в его лице (...) при появлении будущего его убийцы».2
4 декабря Пушкин был на семейном празднике у Греча. Один из
литераторов, присутствовавших на этом вечере, вспоминал:
«Пушкин, как заметили многие, был не в своей тарелке»; на его впе
чатлительном лице «отражалась мрачная задумчивость».3
Нам приходится пользоваться в основном воспоминаниями,
написанными после гибели поэта; на них, как правило, лежит тень
последовавших затем трагических событий, но они все-таки отража
ют — с той или иной степенью достоверности — реальные впечат
ления конца 1836 г. Многие в те дни видели Пушкина подавленным,
озабоченным или мучительно взволнованным.
Вместе с тем до нас дошли также отзывы иного рода, свидетель
ствующие о том, что состояние «мрачной задумчивости» не было тог
да определяющей доминантой в настроении поэта. Вспомним хотя бы
хорошо известный рассказ о посещении Пушкиным мастерской Кар
ла Брюллова в январе 1837 г. В своих воспоминаниях художник
А. Мокрицкий относит этот эпизод к 25 января, но, судя по его
дневнику, эта последняя встреча Пушкина с Брюлловым состоялась
раньше/ Вспоминая о ней, Мокрицкий рассказывает, как Пушкин
был оживлен, с каким интересом он рассматривал акварели и
рисунки Брюллова и как он «хохотал до слез» над одним из шаржей
художника.5 К. О. Россет впоследствии не раз передавал слова Брюл
лова: «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, словно кишки
видны».6
Особенно интересен для нас отзыв А. И. Тургенева, который
виделся с Пушкиным чуть ли не ежедневно. 21 декабря 1836 г. Тур
генев писал в Москву Е. А. Свербеевой: «Пушкин (...) полон идей, и
мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах;
иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в
разговоре того участия, которое прежде было так значительным. Я
не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности, не за
канчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы»?
142
Важно отметить, что ни в одном из свидетельств, относящихся к
зиме 1836/37 г., нет и намека на какие-либо признаки творческого
спада у Пушкина. Напротив, все, кто имел возможность беседовать
с ним наедине или в узком дружеском кругу, в один голос говорят о
его неуемной творческой энергии, широких замыслах и обычной для
него интенсивности духовной жизни.
Размах его деятельности в эти месяцы поражает. В декабре—янва
ре Пушкин, как обычно, работает очень напряженно, чередуя свои
занятия. Он готовит материалы для истории Петра и занимается ком
ментариями к «Слову о полку Игореве», пишет статьи для «Совре
менника» и редактирует поступившие к нему чужие рукописи.
В бумагах Пушкина сохрайились начатые, но оставшиеся неза
вершенными статьи, над которыми он работал в то время: «О Мильто
не и Шатобриановом переводе “Потерянного рая”», о «Слове», «Дела
Камчатские» (о далекой восточной окраине Российской империи и о
судьбах малых народов, населяющих ее).8 По-видимому, предназна
чалась для «Современника» и статья пародийного характера «Пос
ледний из свойственников Иоанны д’Арк», которая была написана в
самом начале января 1837 г. Даже простой перечень того, что вышло
из-под пера Пушкина в последние два месяца его жизни, дает пред
ставление о широте и многогранности его творческих интересов в это
время. В последних числах декабря поэт так писал отцу о своих еже
дневных занятиях: «Я очень занят. Мой журнал и мой Петр Великий
отнимают у меня много времени» (XVI, 212, 405).
Преимущественное внимание к исторической прозе, литератур
но-критическим жанрам и публицистике было вообще характерно
для зимних занятий Пушкина в последние годы. После величайшего
творческого напряжения осенних месяцев, когда поэт завершал все
то, что «у него заготовлено было в течение года»,9 зимний сезон
становился для Пушкина временем сосредоточенного обдумывания
новых художественных замыслов. В этот период, когда возникала
некая пауза в его поэтических трудах, Пушкин с особенным рвением
отдавался историческим разысканиям и работал в небел
летристических жанрах. Зима 1836/37 г. в этом отношении не была
исключением.
Воспоминания тех, кто беседовал в те дни с Пушкиным о его
исторических трудах, свидетельствуют о том, до какой степени поэт
был поглощен и увлечен ими.
Историк и археограф М. А. Коркунов, посетивший поэта в январе
1837 г., рассказывал, что подметил у Пушкина «сильную любовь» к
«исследованиям отечественной истории».10
Любопытную запись о разговоре с поэтом сделал лицеист IV вы
пуска Келлер, который побывал в начале января в гостях у Пушкина.
Келлер как раз в это время был занят переводом дневника Патрика
Гордона—сподвижника Петра I. Пушкин, располагавший только
выписками из дневника Гордона, нетерпеливо расспрашивал своего
гостя об этом очень интересовавшем его документе. Поэт несколько
раз удерживал порывавшегося уйти Д. Е. Келлера, смущенного тем,
что он отнял столько времени у Пушкина. Целый вечер в кабинете
поэта шел разговор о людях и событиях петровского царствования.
143
Келлер записал в своем дневнике: «Он много говорил со мной об
истории Петра Великого»'1
Из разговора, записанного Келлером, можно заключить, что
Пушкин в тот момент обдумывал, как сочетать жизнеописание Пет
ра I с изображением целой эпохи русской истории. Келлер так пере
дает слова поэта: «Об этом государе, — сказал он между прочим, —
можно написать более, чем об истории России вообще».12 На этом
этапе работы Пушкин прежде всего стремился к тому, чтобы из раз
ноголосицы противоречивых свидетельств извлечь точные факты.
«Одно из затруднений составить его историю, — говорил он Келле
ру,—состоит в том, что многие писатели, недоброжелательствуя
ему, представляли разные события в искаженном виде, другие с
пристрастием осыпали похвалами все его действия».13 Поэт хотел в
задуманном им труде представить не идеализированный, а
исторически достоверный портрет преобразователя России. Но
Пушкин знал уже, что тот взгляд на Петра, к которому он пришел
теперь, вызовет противодействие официальных кругов. По свидетель
ству А. В. Никитенко, 20 января 1837 г. на вечере у П. А. Плетнева
Пушкин сказал, что подготовленную им «историю Петра (...) не поз
волят печатать».14
Сознавая это, поэт тем не менее не собирался останавливаться на
полпути. Он продолжал кропотливую исследовательскую работу,
отыскивая где только возможно нужные ему материалы.15 Он на
ходил доступ даже к тем документам, которые хранились в частных
архивах среди семейных бумаг. Зимой он собирался в Москву для
занятий в архиве Коллегии иностранных дел; в конце декабря
Пушкин писал об этом отцу: «...мне нужно съездить в Москву, во
всяком случае я надеюсь вскоре повидаться с вами» (XVI, 212, 405).
Собирая материалы об эпохе Петра I, Пушкин с особенной на
стойчивостью разыскивал документы и мемуары, касающиеся «тай
ной» русской истории — эпизодов, остававшихся в течение столетия
запретными не только для публикации, но и для изучения. Поэт
показал Келлеру книгу мемуаров, изданную в Лондоне в 1782 г.
Д. Е. Келлер потом записал в дневнике: «Он раскрыл мне страницу
английской книги, записок Брюса о Петре Великом, в которой
упоминается об отраве царе(вича) Алексея Петровича, приговаривая:
“Вот как тогда дела делались. Я сам читаю теперь эту книгу, но
потом, если желаете, ее вам пришлю”».16
Самых образованных современников Пушкина поражали новизна
его взглядов и неисчерпаемое знание подробностей. Его рассказы о
Петре Великом удивляли Жуковского, восхищали такого знатока
русской истории, каким был А. И. Тургенев. Вспоминая о своих бе
седах с Пушкиным, Тургенев писал 30 января 1837 г.: «Последнее
время мы часто виделись с ним и очень сблизились (...) я находил в
нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, осо
бенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Сколько пропало
в нем для России, для потомства — знают немногие (...) Никто так
хорошо не судил Русскую новейшую историю: он созревал для нее и
знал и отыскал в известность многое, чего другие не заметили. Раз
говор его был полон жизни и любопытных указаний на (...) харак
теристические черты нашей истории. Ему оставалось дополнить и
передать бумаге свои сведения. Великая потеря!».17
144
Своеобразной формой творческого процесса были устные
исторические рассказы Пушкина. В них преобладал излюбленный
поэтом жанр исторического анекдота, который был для Пушкина сво
его рода опытом образного отображения «характеристических черт»
эпохи и личности Петра.
Сохранилось немало упоминаний о такого рода устных рассказах
Пушкина. Известно, например, что 6 января 1837 г., на вечере у
австрийского посланника, поэт, оказавшись в кругу блистательных
собеседников, увлекся разговором и стал рассказывать какие-то
примечательные эпизоды из истории Петра I и Екатерины II.
А. И. Тургенев в письме А. Я. Булгакову так пишет об этом вечере
в салоне Фикельмонов: «Составился маленький кружок из Баранта,*
Пушкина, Вяземского, прусского министра ** и вашего покорного
слуги. Мы беседовали, что очень редко в настоящее время. Беседа
была разнообразной, блестящей и очень интересной (...) Барант рас
сказывал нам пикантные вещи о Тал ей ране и его мемуарах (...) Вя
земский вносил свою часть, говоря свои mots,*** достойные его
оригинального ума. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты Пет
ра I и Екатерины II...»18 Мы не знаем, что именно рассказывал
Пушкин в тот вечер у Фикельмонов. О впечатлении, которое
производили его исторические рассказы, можно судить по вос
поминаниям французского литератора Леве-Веймара, который в
1837 г. писал о Пушкине: «Об истории он говорил (...) как будто сам
жил в таком же близком общении со всеми этими старыми царями,
в каком жил с Петром Великим его предок Аннибал».19
Друзья поэта считали, что «История Петра» была работой, «сос
тоящей у него на очереди».20 Плетнев писал: «Труд, за которым его
застала смерть, был выше всего, что мы от него получили. Он готовил
нам историю Петра Великого (...) Заготовленные им материалы
свидетельствуют, в какой полноте хотел он обнять предмет свой.
Силы его таланта уже достаточно ручались за успех. Исполнение
блистательное всегда было его уделом».21
Даже 26 января, накануне дуэли, когда уже шли переговоры с
д’Аршиаком, Пушкин нашел время прослушать выдержки из
«парижских бумаг» (так называл А. И. Тургенев найденные им во
французских архивах документы по русской истории XVIII в., крпии
которых он доставил в Россию). Пушкин уже был знаком с этим дра
гоценным собранием материалов: из дневниковых записей Тургенева
известно, что 9 января 1837 г. поэт рассматривал вместе с ним в те
чение нескольких часов «парижские бумаги». Листая 26 января
выписку из этих документов, полученную Тургеневым накануне ве
чером от переписчика, Пушкин несомненно рассчитывал в ближай
шее время подробнее ознакомиться со всей этой подборкой ма
териалов.22
Начало статьи о «Слове о полку Игореве» — след еще одного боль
шого труда, задуманного Пушкиным. По словам А. И. Тургенева,
много с ним беседовавшего на эту тему, поэт готовил критическое
♦
E#
Е*
Проспер Барант — французский посол в России (1835—1841).
Прусским посланником в России в 1835—1845 гг. был барон Либерман.
остроты (франц.).
10 С. Л. Абрамович
145
издание «Слова». «Три или четыре места в оригинале останутся не
ясными, — писал А. И. Тургенев брату 15 декабря, — но многое про
яснится, особливо начало. Он прочел несколько замечаний своих,
весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий
слав.(янских) и языка русского».24
Замысел этот возник, очевидно, в 1836 г. Весной, будучи в Мос
кве, Пушкин говорил о «Слове» с московскими учеными. С. П. Шевырев впоследствии вспоминал: «“Слово о полку Игореве” было
любимым предметом его последних разговоров (...) Известно, что
Пушкин готовил издание “Слова”. Нельзя не пожалеть, что он не
успел докончить труда своего».25 В январе 1837 г. поэт беседовал с
приехавшим из Москвы М. А. Коркуновым — знатоком древних
рукописей. 4 февраля Коркунов, потрясенный известием о смерти
поэта, писал: «С месяц тому назад Пушкин разговаривал со мною о
русской истории; его светлые объяснения древней “Песни о полку
Игореве” если не сохранились в бумагах — невозвратимая потеря для
науки».26
Дошедшие до нас сведения о трудах Пушкина зимой 1836/37 г.
очень неполны. Но даже эти отрывочные свидетельства дают нам
представление о напряженной творческой деятельности, которая не
прерывалась вплоть до того часа, когда Пушкин, оставив на столе
рукописи и книги, покинул свой рабочий кабинет, чтобы заняться
подготовкой к поединку.
Лишь в одном беда пересилила го: в течение трех месяцев, с но
ября по январь, в его рабочих тетрадях не появилось ни одной
поэтической строфы. В последние годы бывали периоды, когда
Пушкин писал преимущественно прозу, но такой длительной
поэтической паузы в его жизни еще не было. Как-то в тревожном
состоянии духа он признался жене, что ему «стихи в голову нейдут»
(XV, 195). Так было и теперь: он много работал, но стихи в голову
не шли.
Никто из тех, кто встречал Пушкина во время зимних праздников
на петербургских балах и вечерах, не подозревал, насколько напря
женными были трудовые будни поэта, как много успевал он в эти же
самые дни, сидя за своим рабочим столом. То, что составляло главное
содержание жизни Пушкина, оставалось вне их поля зрения, зато
событиями первостепенной важности в их глазах оказывались те или
иные встречи поэта с Жоржем Геккерном, какие-то реплики, жес
ты, — словом, малейшие детали того, что в свете считали романом в
духе Бальзака.
Об истинных масштабах деятельности Пушкина догадывались
лишь самые близкие ему люди. Пытаясь дать представление об этом
феномене творческого духа, Плетнев впоследствии писал: «Он весь
был из ощущения. Природа и жизнь не теряли для него ни минуты:
все ему было в них неизгладимым и плодотворным впечатлением. Его
двигал беспрерывный труд. В уединении, в обществе, в занятии, в
покое, в рассеянности, в размышлении, в прогулке — он весь был
обладаем неотвязчивою жизнию своего духа. Невольник всех своих
чувств, он принужден был ежеминутно работать для ненасытимой их
жажды. Душа его, как мелькающее пламя, блистала в безостановоч146
10*
Кабинет А. С. Пушкина. Музейная реконструкция.
ном напряжении: то (...) веяла в нее память какими-то давними зву
ками; то встревоженный ум возлагал на ее светлую точку свои
любимые идеи (...) то окружала ее чудно созданными образами фан
тазия...».27 Но и Плетневу понадобились долгие годы тесного
общения с поэтом, чтобы ощутить и понять, что даже тогда, когда
Пушкин по видимости ничего не делал, в нем непрестанно соверша
лась великая духовная работа.
По словам Вяземского, «труд был для него святыня, купель, в ко
торой исцелялись язвы (...) восстанавливались расслабленные силы».
Вяземский рассказывал: «Когда чуял он налет вдохновения, когда
принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался».28
Но и те, кто понимал его лучших других, многого о нем не знали.
Ни один из них не представлял себе, какие мучительные заботы тер
зали его в те дни.
К концу 1836 г. Пушкин оказался в полном смысле слова в
критическом положении. Друзья предполагали, что он испытывает
денежные затруднения, но никто из них не знал, насколько они были
серьезны. Кредит, которым пользовался поэт, позволял ему до поры
до времени поддерживать обычный образ жизни. По-видимому, даже
жена не была в курсе всех его денежных дел. Пушкин считал своим
долгом содержать семью и не хотел взваливать на жену все бремя
своих тревог.
Мы можем составить представление о материальных делах
Пушкина, обратившись к счетам и хозяйственным документам, со
хранившимся в архиве опеки. Нужно отдавать себе отчет в том, что
в 1836 г. Пушкйн не получил ни рубля гонорара, так как все, что
было им подготовлено к печати, он опубликовал в «Современнике».
Жалованье поэта в размере 5000 рублей полностью отчислялось в
казну в счет уплаты за ссуду, которую он получил в 1835 г. Свою
долю доходов от болдинского имения он отдал сестре, потому что
Сергей Львович Пушкин, не умевший вникать в хозяйственные дела,
оказался на грани разорения и не мог выполнить обязательств перед
своим зятем Н. И. Павлищевым.
Таким образом, «Современник» был в 1836 г. единственной на
деждой Пушкина. И весной казалось, что эти надежды оправдыва
ются. В марте—апреле издатель получил от подписчиков и книго
продавцев довольно значительную сумму (по-видимому, около
10 000 руб.). Однако в дальнейшем выход в свет каждого нового тома
лишь увеличивал задолженность Пушкина, так как число
подписчиков после второго номера возросло ненамного, а в розничной
продаже расходилось небольшое число экземпляров. Весной из полу
ченных от подписчиков денег Пушкин оплатил счета за бумагу,
приобретенную для печатания первого номера, внес какой-то аванс
в типографию, уплатил за переписку и переводы и, вероятно, сразу
же расплатился с авторами.29 Но этих денег хватило ненадолго. Сле
дующие номера журнала Пушкин печатал в кредит. К январю 1837 г.
издатель «Современника» был должен в типографию 2960 руб., за бу
магу — 2447 руб.; накопились и мелкие долги за переписку и пере
плетные работы.30
Расчеты Пушкина строились на том, что весь тираж «Совре
менника» (2400 экземпляров) будет сразу раскуплен. В этом случае
журнал действительно был бы доходным. Но после выхода в свет вто14$
рого номера стало ясно, что в нынешнем году число подписчиков не
превысит 700 человек.31 При таком положении дел журнал до конца
года уже не мог принести никакой прибыли, кроме небольших сумм,
которые должны были еще поступить от книгопродавцев. Так что
издатель «Современника» не смог возместить даже стоимость типо
графских работ.
Что же касается домашних расходов, то с лета 1836 г. они
оплачивались только за счет сделанных Пушкиным крупных займов
(1 июня поэт взял взаймы под проценты 8000 руб. у князя
H. Н. Оболенского; в августе Пушкин заложил за 7000 руб. столовое
серебро, оставленное ему для этой цели уехавшим за границу
С. А. Соболевским, причем эти деньги почти целиком ушли на упла
ту процентов в ломбард за принадлежавшую поэту часть нижегород
ского имения; 19 сентября он вынужден был взять 10 000 руб. у рос
товщика В. Г. Юрьева с обязательством вернуть всю сумму с процен
тами 1 февраля 1837 г.).32 До зимы H. Н. Пушкиной удавалось с
помощью этих сумм сводить концы с концами. Но в декабре она уже
не смогла оплатить даже самые неотложные счета. 31 декабря не по
лучил свои 300 руб., следовавшие ему за истекший месяц, извозчик
И. Савельев, ежедневно поставлявший Пушкиным «для разъезду
четверку лошадей».33 За декабрь Пушкины остались должны ла
вочникам за ежедневные припасы к столу, а также булочнику, мо
лочнице, аптекарю; не был внесен вовремя очередной взнос за
квартиру в доме кн. Волконской (1075 руб.), остались неоплачен
ными счета за дрова; к концу года, как и следовало ожидать,
скопились счета от портного, модистки, а также из больших ма
газинов, обычно предоставлявших своим клиентам долгосрочный
кредит.34
В январе—феврале 1837 г. истекали сроки долговых обязательств,
подписанных Пушкиным в первой половине 1836 г., и поэту все труд
нее было делать новые займы. 30 декабря 1836 г. H. Н. Пушкина
подписала вексель на 3900 руб. на свое имя.35
Пушкины старались сократить расходы и жить экономнее.
Квартира, в которую семья поэта переехала в сентябре 1836 г., была
дешевле предыдущей.30 С осени H. Н. Пушкина попыталась по-но
вому вести учет хозяйственных расходов: сохранились тетради, в ко
торых ежедневно скрупулезно отмечались все закупки для дома и
стола. Но при столичной дороговизне и отсутствии каких-либо пос
тоянных доходов эти ухищрения не спасали положения.
Оставаясь в Петербурге, поэт вынужден был поддерживать тот уро
вень жизни, который не ронял бы его достоинства. И его жена, появля
ясь во дворце, должна была быть одета так, как того требовали мода и
этикет. Пребывание в столице с большой семьей требовало от
Пушкина непомерных расходов, и отнюдь не туалеты Натальи Нико
лаевны занимали в них главное место (кстати, мнение о том, что поэта
разоряли туалеты и прихоти жены, возникло позднее и в иной социаль
ной среде, когда были утрачены реальные представления об образе
жизни людей пушкинского круга). На самом деле квартира, экипажи,
дача, ложа в театре — все стоило очень дорого. Достаточно напомнить,
что за квартиру в доме Волконских Пушкин (вместе с расходами на
дрова) платил около 5000 руб. в год, что составляло сумму, равную его
годовому жалованью;37 а покупка новой кареты обошлась Пушкину в
149
1836 г. в сумму свыше 4000 руб.38 Очень значительной статьей расхо
дов в бюджете поэта составляли книжные приобретения — в этом он не
мог себе отказать. Плетнев, вспоминая, что ему говорил по этому пово
ду Пушкин, сообщал: «Издерживая последние деньги на книги, он
сравнивал себя со стекольщиком, которого ремесло заставляет поку
пать алмазы, хотя на их покупку и богач не всякий решится».39 Тем
больнее нам знать, что в последние месяцы жизни поэт вынужден был
свести до минимума расходы на книги. После того как Пушкин по
лучил 10 ноября счет от Беллизара на сумму 3749 руб., он позволил
себе за последующие три месяца сделать лишь одну единственную
покупку в этом книжном магазине, хотя в течение всего года он за
ходил к Беллизару по нескольку раз в неделю.40
Казалось бы, в этом положении у Пушкина был один только вы
ход: покинуть Петербург и уехать в деревню. Но даже с точки зрения
житейского здравого смысла отъезд из Петербурга в тот момент вряд
ли был спасительным. Переезд с семьей в деревню дал бы возмож
ность Пушкину сократить расходы на ведение дома, но при этом он
вынужден был бы отказаться от издания журнала, что лишь усу
губило бы трудности его положения. В тех условиях только коммер
ческий успех «Современника» мог спасти Пушкина от катастрофы и
дать ему средства расплатиться с долгами.
Пушкин оказался в отчаянном положении, но он был полон
решимости продолжать борьбу. Поэт не был таким уж непрактичным
человеком, как это иногда представляется. Сделавшись издателем
«Современника», он допустил ряд просчетов, особенно в организации
подписки и распродажи журнала за пределами Петербурга — в Мос
кве и в провинции. Но ставка Пушкина на журнал не была беспоч
венным прожектерством.
Нужно иметь в виду, что в то время первый год издания журнала,
как правило, был убыточном (кроме изданий, ориентированных на
вкусы массового читателя). Даже такой предприимчивый журналь
ный делец, как А. А. Краевский, организуя в 1838 г. издание «Оте
чественных записок», которые вскоре сделались лучшим русским
журналом, не рассчитывал в первые годы на прибыль. Он заранее
добивался долгосрочных кредитов и умолял авторов, заинтересован
ных в этом журнале, не требовать с него сразу гонораров.41
Просчет Пушкина состоял в том, что он надеялся сразу получить
2000 подписчиков. Горький опыт 1836 г. убедил его в том, что это
число подписчиков нужно завоевать. Вот почему Пушкин потратил
столько сил на подготовку третьего номера «Современника», а в чет
вертом опубликовал «Капитанскую дочку», отложив тем самым
почти на пол года отдельное издание романа, которое сразу принесло
бы ему верные деньги.
22 декабря вышел в свет четвертый том «Современника», и все
вокруг заговорили о новом романе Пушкина.
Несколько дней спустя В. Ф. Одоевский, отсылая Пушкину дело
вую записку, высказал свои первые впечатления от романа:
«Капитанскую дочь я читал два раза сряду и буду писать о ней особо
в Л.(итературных) Пр.(ибавлениях) — комплиментов Вам в лицо де
лать не буду — Вы знаете все, что я об Вас думаю и к Вам чувст
вую...». Одоевский высказывает несколько замечаний, но не может
150
л*
/
Последний автопортрет А. С. Пушкина. 1836 г.
удержаться в рамках критики и пишет: «Савельич чудо! Это лицо
самое трагическое (...) Пугачев чудесен; он нарисован мастерски (...)
О подробностях не говорю, об интересе тоже — я не мог ни на минуту
оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть
просто читателем, добравшимся до повести» (XVI, 195—196).42
30 декабря Н. И. Греч, встретив Пушкина на публичном засе
дании в Академии наук, с низким поклоном благодарил его за
«Капитанскую дочку»: «Что за прелесть Вы подарили нам! (...) Ваша
“Капитанская дочка” чудо как хороша! Только зачем это Вы, оатюшка, дворовую девку свели в этой повести с гувернером (...) Ведь
книгу-то наши дочери будут читать!
— Давайте, давайте им читать! — говорил в ответ улыбаясь
Пушкин”.43
9 января А. И. Тургенев писал в Москву: «Повесть Пушкина здесь
так прославилась, что Барант, не шутя, предлагал автору, при мне,
перевести ее на французский с его помощью, но как он выразит
оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести? (...) Главная прелесть в
рассказе, а рассказ пересказать на другом языке — трудно».44
В 20-х числах января четвертый том «Современника» был достав
лен в Париж, и Гоголь, ознакомившись с ним, писал 25 января в Пе
тербург: «Кстати о литературных новостях. Они, однако, не тощи.
Где выберется у нас полугодие, в течение которого явились бы разом
две такие вещи, каковы “Полководец” и “Капитанская дочь”. Видана
ли была где-нибудь такая прелесть! Я рад, что “Капитанская дочь”
произвела всеобщий эффект».45
Примерно в эти же дни П. Я. Чаадаев в письме из Москвы к
А. И. Тургеневу просит передать Пушкину, что он восхищен его
историческим романом: «Пусть я безумец, но надеюсь, что Пушкин
примет мое искреннее приветствие с тем очаровательным созданием
(...) которое на днях дало мне минуту отдыха от гнетущего меня
уныния. Скажите ему, пожалуйста, что особенно очаровали меня в
нем его полная простота, утонченность вкуса, столь редкие в насто
ящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и
пылких увлечений, рядящийся в пестрые тряпки и валяющийся в
мерзости нечистот».
Успех «Капитанской дочки» внушал Пушкину и его друзьям на
дежду на то, что число подписчиков «Современника» увеличится.
21 января Вяземский, сообщая о последних литературных новостях
И. И. Дмитриеву, писал: «Дблжно надеяться, что и “Современник”
поднимется».47
В ноябре—декабре 1836 г. Пушкин предпринимает энергичные
меры, чтобы спастись от грозящей ему финансовой катастрофы. За
кончив работу над историческим романом, поэт начинает переговоры
сразу с несколькими книгопродавцами о переиздании своих произве
дений. В тот момент это был для него единственный способ получить
необходимые средства.
Осенью 1836 г. поэт заключает условие с известным петер
бургским книгопродавцем и издателем И. И. Глазуновым о выпуске
третьего издания «Евгения Онегина» тиражом в 5000 экз. В это время
152
как раз истекал срок договора поэта с А. Ф. Смирдиным, заключен
ного в 1833 г., и Пушкин пЪлучал право на выпуск нового издания
своего романа в стихах.48 То, что было задумано Пушкиным и его
издателем, несомненно должно было привлечь внимание читающей
публики. На этот раз поэт решил выпустить миниатюрное издание
«Онегина» в виде изящно оформленных книжечек карманного фор
мата.
Илья Глазунов представил в цензуру экземпляр романа в стихах
24 ноября (отметим, что это произошло на следующей .день после
аудиенции, имевшей место в Аничковом дворце, когда несколько раз
рядилось страшное напряжение, в котором Пушкин находился с мо
мента получения пасквиля).49 В конце декабря первая партия
миниатюрных книжечек нового издания «Онегина» появилась на
прилавках книжных магазинов.50
Пушкин был очень доволен этим изданием. Оно было выполнено
на редкость тщательно: в нем не было ни одной корректурной
ошибки. По словам В. П. Полякова, приказчика И. И. Глазунова,
«последнюю корректуру самым тщательным образом просматривал
сам Пушкин». До нас дошел следующий рассказ одного из совре
менников: «Когда это издание “Онегина” (...) было отпечатано и вы
шло в свет, оно Пушкину до того понравилось, что он каждый день
заводил кого-нибудь из знакомых в книжную лавку, к приказчику
Полякову, показывал это издание и располагал поручить И. И. Гла
зунову издать таким же образом и некоторые другие свои произве
дения».52 «Северная пчела», сообщая о выходе в свет нового издания
пушкинского романа, отметила, что оно выполнено прекрасно: «.. .на
печатано в уютном формате, мелким, но очень четким и красивым
шрифтом».5
Миниатюрные книжечки «Онегина» раскупались хорошо, и мож
но было рассчитывать, что все пять тысяч экземпляров разойдутся в
течение года. Со слов В. П. Полякова известно, что Пушкин «ус
тупил» Глазунову право издания «Онегина» за 3000 руб. серебром,
т. е. за 10—11 тысяч ассигнациями.54 Никаких документов о расче
тах поэта с И. И. Глазуновым не сохранилось. Вероятнее всего,
Пушкин должен был получать свой гонорар за третье издание «Ев
гения Онегина» в несколько приемов — по мере распродажи тиража.
Есть основания полагать, что в 10-х числах января Пушкин получил
от Глазунова какую-то сумму, так как в эти дни он уплатил по ряду
счетов.
В декабре 1836 г. поэт заключает также соглашение с А. А. Плюшаром о новом издании своих стихотворений в одном томе тиражом
в 2500 экземпляров. Плюшар обязался начать выплачивать автору
гонорар после того, как окупятся все его издержки по изданию. 23 де
кабря издатель вручил Пушкину аванс в размере 1500 руб. и пред
ставил ему на утверждение образец бумаги для будущего одно
томника. 29 декабря поэт письменно подтвердил свое согласие на
предложенные Плюшаром условия. «Итак, мы договорились. — писал
Пушкин издателю, — что вы печатаете 2500 экземпляров (...) и что
доход с первых проданных томов пойдет на возмещение всех издер
жек по изданию, а также и 1500 руб. ассигнациями), которые вы
153
любезно выдали мне вперед» (XVI, 206, 403). Распродажа этого одно
томника могла принести поэту к концу года тоже около 10 000 руб.
В декабре 1836 г. Пушкин приступил к подготовке этого издания.
В бумагах поэта сохранились обложки надписанные его рукой, с вло
женными в них писарскими копиями стихотворений. Видимо, поэт
обдумывал наиболее удачные принципы группировки стихотворений.
Он хотел в отличие от предыдущего издания расположить их не в
хронологическом порядке, а по разделам, положив в основу жанро
во-тематический принцип.55 Работу эту Пушкин не успел довести до
конца.
Сразу же после выхода в свет четвертого тома «Современника»
Пушкин начинает хлопотать об отдельном издании «Капитанской
дочки», по-видимому возлагая на него особые надежды. Можно пред
положить, что он намеренно снизил тираж четвертой книжки жур
нала до 900 экземпляров, чтобы распродажа ее не помешала изданию
исторического романа. Книгопродавец Л. И. Жебелев посоветовал
Пушкину издать его прозаические произведения в двух томах, с тем
чтобы «Капитанская дочка» составила первый том этого издания.56 В
начале января 1837 г. поэт поручил Жебелеву приступить к печа
танию этого двухтомника сразу в двух типографиях (Н. Греча и
X. Гинце), он хотел, чтобы «Романы и повести» как можно скорее
вышли в свет.
Доходы от этих трех изданий могли бы обеспечить Пушкину сред
ства к существованию на будущий год, если бы не бремя долгов, ка
тастрофически возросших за те месяцы, когда поэт не получал
никаких литературных гонораров. Деньги, которые Пушкин
рассчитывал получить в 1837 г. от предпринятых им изданий, были
его литературным заработком за несколько лет работы. Но на эти
средства поэт не мог обеспечить себе и года спокойного существо
вания. Таков был трагический парадокс российской действитель
ности: первый русский поэт, слава и гордость нации, при существо
вавшей в 1830-х годах конъюнктуре книжного рынка не мог содер
жать свою семью литературным трудом.
Пушкин не принадлежал к писателям, «ободренным» правитель
ством. Когда он после долгого перерыва в 1831 г. был вновь принят
на службу, царь меньше всего был озабочен тем, чтобы дать возмож
ность поэту спокойно заниматься своими трудами. Мнение
правительства Николая I на этот счет очень точно выразил в одной
из своих докладных записок Бенкендорф: «Лучше, чтобы он был на
службе, нежели предоставлен самому себе!».57 Небольшое жало
ванье, назначенное Пушкину в конце 1831 г., соответствовало его
скромному чину титулярного советника, но не возложенному на него
поручению — писать «Историю Петра Великого». В ежегодном семей
ном бюджете поэта жалованье составляло незначительную долю; как
мы видели, его хватало только на оплату квартиры.
В России не было традиции литературных премий за выдающиеся
литературные произведения. Материальная помощь писателю рас
сматривалась как личное благодеяние государя. И можно сказать с
полной уверенностью, что на таких условиях Пушкин не хотел бы
ее получать. Как ни тягостны были его материальные обстоятельства,
в своих отношениях с царем поэт более всего заботился о том, чтобы
сохранить независимость. И в глазах властей он до конца жизни
154
остался личностью непредсказуемой, опасной, одержимой духом не
покорности. Никаких наград и подарков автор «Онегина» и
«Капитанской дочки» от правительства никогда не получал.
Зато в своих распоряжениях, последовавших после смерти поэта,
Николай I проявил поистине царскую щедрость. Он знал, что этот
его великодушный жест войдет в историю. Действительно, известие
о «милостях» царя, оказанных вдове и детям покойного поэта, сразу
же распространилось по всей России и получило общеевропейский
резонанс. И тогда же прозвучал голос обывательской мудрости: «И,
брат! Поверь, что все к лучшему! Пушкин, проживши 50 лет еще,
не принес бы семейству своему той пользы, которую доставила оному
смерть его». Так высказался 3 февраля в письме к Вяземскому мос
ковский почт-директор А. Я. Булгаков.58 Это не было случайно со
рвавшейся с языка фразой, то же самое Булгаков повторил 10 фев
раля в письме к своей дочери О. А. Долгоруковой: «...проживи
Пушкин еще 60 лет, он не мог бы быть полезен своей семье так, как
он был полезен ей своей смертью».59
Было ли положение Пушкина настолько безнадежным, как это
показалось благоразумным людям вроде А. Я. Булгакова?
Все, что мы знаем о тех днях, свидетельствует о поразительной
силе его сопротивления неблагоприятным обстоятельствам.60 Безде
нежье его измучило, неоплаченные счета и векселя неотступно на
поминали о себе. Но Пушкин все-таки надеялся справиться. Деньги
от переизданий должны были дать ему возможность оплатить самые
срочные долги и восстановить кредит в петербургских магазинах и у
поставщиков. К тому же у поэта появилась надежда на Михайлов
ское.
В середине января 1837 г. поэт получил письмо из Тригорского от
Прасковьи Александровны Осиповой. В нем речь шла о Михайлов
ском. Пушкин был взбешен вздорными претензиями Павлищева, ко
торые тот высказывал ему в письмах на протяжении нескольких ме
сяцев. Не желая, чтобы его подозревали в том, что он при разделе
наследства может как-то ущемить интересы брата и сестры, поэт
решил отказаться от Михайловского и приступил к переговорам о его
продаже. Но раз продажа становилась неизбежной, он хотел, по край
ней мере, сохранить для себя дом и усадьбу, чтобы приезжать туда
работать. Поэтому он обратился со своим предложением прежде всего
к соседям — Осиповой и Вревским.
24 декабря Пушкин писал по этому поводу Прасковье Александ
ровне следующее: «Лишь с большим сожалением вынужден я был
отказаться от того, чтобы быть вашим соседом, и я все еще надеюсь
не потерять этого места, которое предпочитаю многим другим (...)
Хотите знать, чего бы я хотел? Я желал бы, чтобы вы были вла
делицей Михайловского, а я — я оставил бы за собой усадьбу с садом
и десятком дворовых...» (XVI, 205, 403).
П. А. Осипова решительно отказалась от этой выгодной для нее
сделки. Обеспокоенная состоянием дел Пушкина и от всего сердца
желая помочь ему, она поспешила ответить тотчас же по получении
его письма. Прасковья Александровна писала: «Мне Михайловское не
нужно, и, так как вы мне вроде родного сына, я желаю, чтобы вы его
155
сохранили — слышите?., и имейте терпение прочесть все—сама
судьба вам его оставляет...» (XVI, 214, 406). Хорошо зная соседнее
имение, П. А. Осипова в этом ответном письме подробно объяснила
Пушкину, каким образом он может оставить за собой Михайловское
без особенных затрат. Она посоветовала ему заложить имение
(Михайловское оказалось единственным незаложенным владением в
семье Пушкиных) с тем, чтобы за счет полученной ссуды выплатить
Льву и Ольге их долю. Таким образом, Пушкин мог сделаться вла
дельцем Михайловского, не входя в новые долги и не нанося ущерба
интересам брата и сестры. Умный и трезвый хозяйственный расчет,
произведенный Осиповой, давал поэту надежду на выход из очень
затруднительного положения.
Выход, подсказанный Прасковьей Александровной, был вполне
реальным, и Пушкин, совершив привычную операцию по закладу
имения, вскоре мог бы стать его владельцем. Это позволило бы ему,
не порывая с Петербургом, около полугода проводить с семьей в
Михайловском, что значительно сократило бы его семейные расходы.
В деревне Пушкин собирался много работать. Осенью 1836 г.
поэту не удалось осуществить все, что было им задумано: поездка в
Михайловское не состоялась, а петербургские обстоятельства не спо
собствовали творческой сосредоточенности. Многое, уже обдуманное
им, Пушкин отложил на будущий год.
В ряду неосуществленных планов особое место занимает замысел
романа о современности, который, возможно, стал бы первоочередной
работой Пушкина. В собраниях сочинений наброски и планы этого
романа печатаются под условным заглавием «Русский Пелам».61 В
нем поэт хотел изобразить Петербург 1810—1820-х годов и дать
широкую картину жизни современного русского общества. В планах
(их сохранилось несколько вариантов) указано множество действу
ющих лиц, которых Пушкин в своих первоначальных набросках
обозначает именами их реальных прототипов. Среди них пред
ставители большого света (семья Пашковых) и высокопоставленные
чиновники (министр В. П. Кочубей); гвардейские офицеры; литера
торы, актеры и актрисы, завсегдатаи кулис (князь Шаховской,
Грибоедов, Всеволожские, граф Завадовский, Истомина); «общество
умных» (Илья Долгоруков, Сергей Трубецкой, Никита Муравьев и
др.). Немалую роль в романе должны были играть и люди «дурного
общества»: промотавшиеся повесы, игроки, бретеры, мошенники
(среди прототипов Федор Орлов, ростовщик Шишкин).
Пушкин задумал роман с напряженно развивающимся действием
и сложной интригой. Его герой, Пелымов, молодой человек с добрым
и благородным сердцем, вступает в свет, но, «наскуча им, вдается в
дурное общество». Он ведет беспутную жизнь, вступает в связь «с
танцоркою», оказывается в среде картежников. Однако в трудных и
опасных жизненных испытаниях, выпавших на его долю, Пелымов
сохраняет чистоту сердца и никогда не опускается до низостей.
Одна из главных сюжетных линий романа связана с перипетиями
любви Пелымова к девушке из петербургской аристократической
семьи. В плане она названа «Н.(аталья) Коч.(убей)» (вероятно,
Пушкин представлял свою героиню такой, какой была в свои семнад-
156
цать лет пленившая его когда-то Наталья Кочубей). Пелымов влюб
ляется в нее, но двери дома Кочубеев закрыты для него. Он видится
с ней в театре. Девушка вступает с ним в переписку, она пытается
его предостеречь.
Пелымову скрытно вредит его сводный брат Ниградский, который
делает успешную карьеру (в первоначальных планах фамилия бра
та — Поровой). Ниградский порочит Пелымова в глазах их отца,
исподтишка клевещет на него в обществе. Он вымогает деньги у своей
матери, но отрекается от нее, когда понимает, что это родство может
ему помешать; оставляет без помощи разорившегося отца, который
умирает в нищете (его хоронит Пелымов). В плане упоминается ка
кая-то позорная история с пощечиной, которую Ниградский получает
во время игры. Происходит дуэль. Во время поединка он ведет себя
как трус. Между тем в свете у него безупречная репутация.
Ниградский, продолжая свое восхождение, становится секретарем
министра графа Кочубея.
Пелымов же после многих передряг порывает с «дурным обще
ством» и решает изменить свою жизнь. Он сватается к Наталье
Кочубей, но получает отказ (по другому варианту плана, до сва
товства дело не доходит, но Пелымов надеется на взаимность). Одна
ко обстоятельства Пелымова в этот момент еще более запутываются.
Его бывшие приятели совершают убийство, Пелымов попадает под
подозрение.
Ниградский ловко использует благоприятный для него момент:
очернив своего брата в глазах его невесты и ее отца, он женится
на Наталье Кочубей и становится зятем министра. Небезынтересно
отметить, что карьера этого негодяя напоминает путь наверх, избран
ный всвое время С. С. Уваровым, который упрочил свое положение,
женившись на дочери министра просвещения графа А. К. Разумов
ского. О дальнейших событиях в плане сказано так: «Донос. Суд.
Тайный неприятель» («Тайный неприятель» — это преуспевающий
братец).
И, наконец, кульминация: Пелымов, невинно осужденный, обра
щается из крепости за помощью к своему сводному брату, занимаю
щему высокий пост. В плане этот эпизод обозначен предельно ла
конично: «Письмо к брату, ответ Тартюфа — узнает о свадьбе брата.
Отчаяние. Он освобожден по покров.(ительству) Ал.(ексея) Орл(ова)
и выслан из города» (VII, 974).
Пелымов освобожден из крепости, но он оклеветан, обесчещен...
Далее в плане читаем: «Болезнь душевная — Сплетни света —
Уединенная жизнь—Ф. Орл.(ов) пойман в оазбое, Пел.(ам) оправ
дан, получает позволение ехать в П. (етер)Б(ург)» (VIII, 974).
В отличие от героя исторического романа, сюжет которого Пушкин
разрабатывал в эти же годы, Пелымову не дано ни счастья взаимной
любви, ни житейского благополучия. Но — что очень важно — герою
удается спасти свое честное имя. Каким был бы окончательный
финал — догадаться невозможно. В процессе кристаллизации замысла
сюжетные перипетии романа могли меняться, как это произошло,
например, при обдумывании планов «Капитанской дочки»?2 Но ха
рактерно, что во всех вариантах планов «петербургского» романа сох
раняется противостояние двух сводных братьев и конфликт между
ними получает драматическое разрешение. Видимо, этот сюжетный
157
ход был для Пушкина очень важным. Сопоставление судеб двух глав
ных героев выявляло типичную примету времени. Очевидно, в своем
романе Пушкин хотел сказать об общественном климате современного
Петербурга, который человека с благородными задатками превращает
в обездоленного неудачника, но зато благоприятствует успешной
карьере низкого негодяя, достигающего в конце концов высоких ступе
ней государственной службы.
Разумеется, предположения исследователей о развитии сюжета
будущего романа представляют собой лишь более или менее аргу
ментированные гипотезы. Никто не в состоянии угадать, каковы
были бы дальнейшие творческие решения Пушкина. Но планы и на
броски позволяют судить о характере его художественных исканий.
Будь этот замысел осуществлен, «петербургский» роман Пушкина
знаменовал бы собою новый этап и в творчестве поэта, и в развитии
русской повествовательной прозы. Наброски, относящиеся к «Русско
му Пеламу», свидетельствуют о замысле многопланового социального
романа, в котором переплетаются две или несколько сюжетных
линий и участвует множество действующих лиц. Ни одно из предше
ствующих прозаических произведений Пушкина не имело такой
сложной повествовательной структуры и не предусматривало такой
широты охвата действительности.
Сюжет этого большого романа Пушкин обдумывал в течение не
скольких лет. Начало работы над ним, по всей вероятности,
относится к концу 1834 г. На протяжении последних лет поэт не
сколько раз возвращался к планам «петербургского» романа и к
отдельным его эпизодам. Как отмечает исследователь пушкинской
прозы, «роман из современной жизни Пушкин обдумывал парал
лельно с историческим повествованием из времен пугачевщины и
в своем становлении эти замыслы переплетались и взаимодейство
вали»?3
Можно думать, что после окончания «Капитанской дочки» он
собирался вновь вернуться к роману о современности. Однако для
воплощения этого замысла требовались уединение и особый душев
ный настрой. Планы и наброски нового романа были Пушкиным
отложены — до лучших времен...
Когда думаешь об этом неосуществленном замысле Пушкина и о
том, что он мог еще совершить, невольно вспоминается исполненный
скорби возглас Баратынского: «Он только что созревал. Что мы сде
лали, Россияне, и кого погребли'.».64
В январе 1837 г. Пушкин вплотную приступил к подготовке пято
го тома «Современника». Понимая, что он один не в состоянии будет
справиться с поденной журнальной работой, поэт стал подыскивать
себе молодого помощника. Узнав об этом, лицейский товарищ
Пушкина М. Л. Яковлев рекомендовал ему своего племянника поэта
Лукьяна Андреевича Якубовича, который нуждался в постоянном
литературном заработке. 15 января Яковлев отослал Пушкину сле
дующую записку: «Племянник мой, много-известный тебе человек,
желает тебе помогать в издании Современника. (...) Завербовали его
покамест Краевский с братиею, да кажется хотят его надуть (...) Помоему, уж если работать за деньги, так уж лучше для Современника,
158
нежели для Инвалида» (XVI, 217). Из позднейших воспоминаний мы
знаем, что 24 января Л. А. Якубович был в гостях у Пушкина.
Очевидно, поэт воспользовался советом Яковлева и пригласил Яку
бовича для делового разговора.
О работе Пушкина над пятым томом «Современника» нам известно
далеко не все. К сожалению, многие материалы, предназначавшиеся
издателем для этого номера, а также рукописи, просмотренные им, но
отвергнутые, безвозвратно утрачены. В протоколах жандармского
обыска, в так называемом «Журнале, веденном при разборе бумаг
покойного Александра Сергеевича Пушкина», значатся пакеты или
папки под заголовками: «Чужие манускрипты для Современника»,
«Чужие стихотворения», «Бумаги, данные Тургеневым Пушкину для
Современника». В «Журнале» указано, что эти рукописи возвраще
ны владельцам или уничтожены (на самом деле часть из них была
использована для издания «Современника» в 1837 г.).
Но все-таки по переписке Пушкина и некоторым сохранившимся
материалам можно составить представление о том, каким мог быть
следующий номер пушкинского журнала.
Отдел поэзии в «Современнике» 1837 г. должен был быть, как
всегда, блистательным.
В пятом номере, безусловно, появились бы новые стихотворения
самого издателя. Какие? Не беремся угадывать. Однако есть осно
вания полагать, что Пушкин решил начать знакомить публику со
своими стихотворениями последних лет, которые до сих пор оста
вались неизвестными не только читателям, но и в кругу поэтов,
ему близких. Осенью или зимой 1836 г. Пушкин составил список
своих ранее не печатавшихся стихотворений. В этот перечень вошли
стихи, написанные летом на Каменном острове, а также «Странник»,
«Мне не спится...», «Вновь я посетил...», «Последняя туча рассе
янной бури...», «Аквилон». Все это вершинные произведения
пушкинской лирики, созданные с 1830 по 1836 г.66 Неизвестно, печа
тал бы Пушкин эти стихи постепенно, в нескольких номерах жур
нала, или в виде цикла, но в любом случае можно было ожидать
самого сильного впечатления.
Это те самые стихотворения, о которых Баратынский писал «со
слезами художнического энтузиазма и горького сожаления»: «Есть
красоты удивительной, вовсе новых и духом и формою. Все последние
пьесы его отличаются (...) силою и глубиною! Он только что соз
ревал...».67 Таковы же были и впечатления Александра Карамзина,
который прочел эти произведения в рукописи после смерти поэта.
В его письме к брату от 13 марта 1837 г. читаем: «Говорили, что
Пушкин умер уже для поэзии. Однако же нашлись у него многие
поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные до
нельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена (...) в
последних (...) произведениях его поражает особенно могучая зре
лость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей,
высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их,
поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь
гения».68
159
В пятой книжке журнала издатель собирался продолжить печа
тание стихотворений Тютчева. По всей вероятности, в ней появился
бы еще один фрагмент из драматической сказки H. М. Языкова «Об
Иване-царевиче, Жар-птице и о Сером волке», начало которой
Пушкин напечатал во втором томе.69
Для раздела поэзии издатель готовил и ряд произведений молодых
авторов. Двадцатидвухлетний переводчик «Фауста» Э. И. Губер, за
чьей работой с сочувственным вниманием следил Пушкин, писал в
1837 г.: «Несколько стихотворений моих, одобренных Пушкиным,
были еще при жизни его им самим назначены для “Современника”,
между прочим и Отрывок из “Фауста”».70 Губер впоследствии рас
сказывал, что Пушкин «читал его перевод и делал на него заме
чания». Со слов Губера один из современников сообщал: «Пушкин
объявил Губеру, что не иначе будет принимать его, как если он каж
дый раз будет приносить с собой несколько стихов из “Фауста”».71 В
бумагах Пушкина были обнаружены отрывки из перевода Губера и
несколько его стихотворений; они были опубликованы в пятом, ше
стом и восьмом томах «Современника» за 1837 г.72
Пушкину присылали свои стихи и начинающие, никому не изве
стные поэты. Так, 13 января 1837 г. некто Вахрушев обратился к не
му с письмом, к которому приложил несколько своих стихотворений.
Он просил Пушкина просмотреть их и решить, достойны ли они быть
напечатанными в «Современнике». В своем письме Вахрушев, между
прочим, упоминает о том, как он стал сочинять: «Гений творит чу
деса — чудо сотворили и вы, когда моя упрямая, тупая башкирская
голова, ознакомившись с вашими творениями, — мало-помалу
привыкла думать; а наконец согласилась вириювать (XVI, 216—
217). Ни о дальнейшей судьбе этого поэта, ни о его стихотворениях
нам ничего не известно.
Оставаясь в пределах допустимых гипотез, можно предположить,
что в ближайших номерах «Современника» должно было появиться
«Бородино» Лермонтова (по мнению современных исследователей,
стихотворение было завершено в январе 1837 г.). Все шло к этому:
месяцем раньше или позже, но Лермонтов встретился бы с
Пушкиным или передал бы поэту то, что счел бы достойным его
внимания. Лермонтовское «Бородино», конечно, не случайно
появилось в «Современнике» (оно было опубликовано друзьями
Пушкина во втором номере журнала за 1837 г.).
Не пытаясь ничего угадывать, будем помнить, что авторами «Со
временника» были также Жуковский, Вяземский, Баратынский,
Денис Давыдов.
Нам не дано знать, что именно из этих материалов и в какой по
следовательности Пушкин напечатал бы в первых номерах своего
журнала. Ясно одно: в 1837 г. «Современник» должен был позна
комить своих читателей с самыми значительными и интересными
произведениями современной русской поэзии и с новыми именами
молодых поэтов.
Отдел прозы в гораздо большей степени, чем отдел поэзии, опре
делял в то время лицо журнала и его успех. Пушкин успел подго
товить часть материалов для этого отдела.
Он хотел опубликовать в следующем номере дотоле неизвестную
в печати «Записку об Артемии Волынском», представлявшую собой
160
выдержки из подлинного следственного дела, и «Рапорт» Василия
Тредиаковского императорской Академии наук об оскорблениях и
побоях, нанесенных ему вельможей Волынским. Писарские копии
обоих документов к январю уже были готовы.73 По всей вероятности,
Пушкин объединил бы их своим предуведомлением, как он это делал
в предыдущих номерах. О том, чтб мог сказать поэт своим читателям
по этому поводу, можно судить по его письму, обращенному к Ла
жечникову вскоре после выхода в свет романа «Ледяной дом». Воз
ражая против романтической трактовки личности Волынского, ут
вердившейся в русской литературе, Пушкин указывал, что в романе
Лажечникова не соблюдена историческая истина. Особое внимание
поэта привлекли эпизоды, в которых действует Тредиаковский. В
письме к Лажечникову Пушкин писал: «За Василия Тредиаковского,
признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, до
стойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В
деле же Волынского играет он роль мученика. Его донесение Ака
демии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования
на его мучителя» (XVI, 62).
Публикацией подлинных документов Пушкин стремился раз
рушить устойчивый стереотип романтической легенды. Не менее
важной для него была этическая сторона дела. Попытка бесправного
стихотворца отстоять свое достоинство в темные времена Бирона и
Анны Иоанновны была в глазах Пушкина не просто фактом личной
биографии Тредиаковского, но и некой вехой в истории борьбы
русских писателей за свою честь и свои права.
И в тех статьях, над которыми Пушкин работал в январе 1837 г.,
он тоже так или иначе касается темы «писатель и общество», ак
центируя внимание на общественной репутации писателя и его пове
дении в кризисные эпохи.
9 января поэт прочел А. И. Тургеневу законченную им на днях вещь
пародийного характера «Последний из свойственников Иоанны
д’Арк». Тургенев охарактеризовал сочинение, с которым его позна
комил поэт, как пастиш (pastiche).*74 Склонность Пушкина к литера
турным мистификациям, усилившаяся в последние годы, общеизвест
на. В данном случае поэт выдает свое оригинальное произведение за
статью, будто бы переведенную им из английского журнала.
В ней идет речь о курьезном эпизоде из жизни Вольтера, который
якобы недавно стал достоянием гласности. Английский журналист
рассказывает, что Вольтер на склоне лет получил письмо с вызовом
на дуэль от одного из своих читателей, некоего господина Дюлиса,
который оказался потомком родного брата Жанны д’Арк. Как сказано
в статье, господин Дюлис был «добрый дворянин, мало занимавшийся
литературою». Но узнав о том, что «некто господин де Вольтер» издал
какое-то сочинение об орлеанской героине, почтенный господин
Дюлис приобрел его. Ознакомившись с поэмой Вольтера, потомок
рода Дюлисов, глубоко оскорбленный, счел своим долгом немедленно
потребовать у автора удовлетворения «за дерзкие, злостные и лживые
показания» касательно Иоанны д’Арк, по прозванию Орлеанская дев
ственница. Ссылаясь на публикацию в английском журнале, Пушкин
Пасгиш — литературная подделка, стилизация, мистификация.
11 С. Л. Абрамо
161
сообщает, что Вольтер отказался от поединка, отговорившись тем,
что он стар и болен. В своем ответном письме Вольтер заверял
Дюлиса, что он «никаким образом не участвовал в составлении глу
пой рифмованной хроники» (XII, 154—155).
В пушкинском произведении обыгрывается мотив отказа от
дуэли. Он становится главным сюжетным стержнем этой вещи.
Придуманная Пушкиным мистификация позволила ему от частно
го случая перейти к широким обобщениям. В его пастише английский
журналист размышляет об утрате в обществе важнейших нравствен
ных ценностей и говорит: «Вызов доброго и честного Дюлиса, если бы
он стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в
философических гостиных барона д’Ольбаха и M-me Joffrin, но и в
старинных залах потомков Лагира и Латримулья. Жалкий век!
Жалкий народ!» (XII, 155).
Толчком к такому замыслу, вероятно, послужили глубоко личные
стимулы:75 это своего рода отклик на то, с чем столкнулся сам
Пушкин в момент ноябрьской дуэльной истории, когда его противник
использовал все средства, чтобы ускользнуть от поединка. Однако
поэт метил не только в своего личного врага. Нужно иметь в виду,
что в 1836 г. Петербург оказался свидетелем нескольких историй с
постыдным отказом от поединка, и это вызвало взрыв негодования у
Пушкина.76 Весной 1836 г. в письме к жене поэт с откровенным през
рением писал о молодых людях из аристократических семейств, «ко
торым плюют в лицо, а они утираются батистовым платком, смекая,
что если выдет история, так их в Аничков не позовут» (XVI, 117). И
в личном письме, и в художественном произведении, предназначав
шемся к печати, поэт рассматривает отказ от дуэли как симптом,
свидетельствующий о падении нравов, об утрате в обществе
принципов чести. В этом смысле сентенция английского журналиста
в пастише глубоко созвучна размышлениям самого Пушкина.
Вместе с тем этот шедевр пушкинской иронической прозы много
значен по смыслу. Как показал автор новейшего исследования на эту
тему, «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» — мастерски
построенное художественное произведение, в котором Пушкин
сталкивает разные точки зрения, побуждая читателя размышлять над
острыми проблемами, выдвинутыми временем.77 Этой «литературной
шуткой» поэт привлекает внимание к очень важным для него вопро
сам: о взаимоотношении писателя и читателя, об общественной репу
тации писателя и его ответственности за произведения, с которыми
он выступает перед публикой. И снова, на сей раз на материале евро
пейской истории, Пушкин возвращается к теме защиты личного до
стоинства и чести имени, унаследованного от предков.
Внутренняя связь с проблемами, поднятыми в пастише, ощуща
ется и в статье «О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерян
ного рая”», над которой Пушкин работал в январе 1837 г. Рецензия
на новый перевод поэмы Мильтона под пером Пушкина приобретает
публицистический характер. Поводом для нее послужил вышедший
летом 1836 г. в Париже перевод «Потерянного рая», выполненный
Шатобрианом.
Пушкин оценивает этот труд, предпринятый «первым из совре
менных французских писателей», не только как литературное со
бытие, но как нравственный подвиг. Он без обиняков заявляет, что
162
Шатобриан взялся за перевод «для куска хлеба», чтобы не идти на
службу новому правительству. Быть может, Пушкин несколько
сгустил краски, но ему очень важно было акцентировать внимание
на выборе, который сделал прославленный писатель, столкнувшись с
превратностями судьбы. Пушкин пишет: «Тот, кто, поторговавшись
с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового
правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им чес
тную бедность (...) Шатобриан приходит в книжную лавку с продаж
ной рукописью, но с неподкупною совестью» (XII, 144).
Эти строки одушевлены сильным внутренним чувством. Здесь
Пушкин, характеризуя Шатобриана, в сущности, говорит о своей соб
ственной гражданской позиции. Долг поэта, художника в эти смутные
времена он видит в том, чтобы остаться верным своим принципам.
В этой же статье вырисовывается фигура еще одного поэта, гонимо
го, но оставшегося верным своему призванию и своим убеждениям. Это
Джон Мильтон. Пушкин с резким сарказмом пишет о писателях новей
шей романтической школы, в чьих произведениях образ Мильтона
оказался донельзя искаженным. В трагедии В. Гюго «Кромвель»
Пушкин не находит «ни исторической истины, ни драматического
правдоподобия». Великий английский поэт предстает в ней «жалким
безумцем», «ничтожным пустомелей»; «это старый шут, которого все
презирают». Пушкин заявляет: «Нет, г. Юго! не таков был Джон
Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий
творец “Иконокласта” и книги “Defensio populi” (...) Не мог быть по
смешищем развратного Рочестера и придворных шутов тот, кто в злые
дни, жертва злых языков, в бедности, в гонении и в слепоте сохранил
непреклонность души и продиктовал “Потерянный рай”» (XII, 14).
Статья «О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерянного
рая”» была, очевидно, одной из самых последних работ Пушкина для
«Современника», и в ней он говорил о том, что было для него тогда са
мым главным, — о достоинстве художника. В эпоху, когда высшие
нравственные ценности втаптывались в грязь, Пушкин выделил воп
рос о гражданской позиции, о верности своим убеждениям и
принципам чести как одну из насущных современных проблем. Он
постоянно к ней возвращался и как художник, и как публицист. Эта
позиция издателя, в сущности, и определила лицо пушкинского жур
нала.
Кроме работы над собственными статьями, Пушкин в январе
занимался также подготовкой к печати чужих рукописей, которые
должны были появиться в пятом номере «Современника». Благодаря
дневниковым записям А. И. Тургенева у нас есть возможность про
следить, как издатель «Современника» работал с одним из своих ав
торов.
В 20-х числах декабря у Пушкина состоялся предварительный
разговор с А. И. Тургеневым о материалах, которые тот мог бы дать
в следующий номер. В начале января, когда Пушкин вплотную
приступил к подготовке номера, они вернулись к этому разговору, и
9 января Тургенев принес в кабинет поэта целую кипу рукописей.
Среди них были письма самого Тургенева о поисках документов по
русской истории, предпринятых им в архивах Рима, Лондона и
Парижа; выписки из его дневников о путешествии по Шотландии и
и*
163
трехдневном пребывании в гостях у Вальтера Скотта, о посещении
памятных шекспировских мест и дома Гете в Веймаре.78 Озна
комившись с полученными бумагами, Пушкин прежде всего отдал
переписать письма Тургенева о его разысканиях в европейских
архивах. 16 января писарская копия уже была готова. В тот же день
Пушкин отослал ее Тургеневу со следующей запиской: «Вот вам
ваши письма. Должно будет вымарать казенные официальные фразы,
и также некоторые искренние, душевные слова, ибо не мечите etc.
Чтб вы вставите, то постарайтесь написать почетче. Думаю дать это
му всему вот какое заглавие: труды, изыскания такого-то или
А. И. Т. в Римских и Парижских архивах. Статья глубоко занима
тельная...» (XVI, 218). Получив свои бумаги, писарскую копию и
записку Пушкина, Тургенев сразу же начинает работу над перебе
ленной рукописью. В его дневнике под датой «16 января» записано:
«Все утро просидел дома в чтении своих же писем...»/9 Вскоре вы
веренная автором статья вернулась к издателю «Современника».
Прошло несколько дней, и 21 января Пушкин попросил Тургенева
подготовить для журнала еще одну статью — по материалам его
дневниковой записи о посещении дома Гете. По-видимому, поэт хотел
сделать тематическую подборку, поместив рядом отрывки из «Фауста»
в переводе Губера и описание дома Гете, сделанное русским путешест
венником, недавно побывавшим в Веймаре. Два дня спустя, 23 января,
А. И. Тургенев закончил работу над своей второй статьей и отметил это
в дневнике: «Кончил переписку Веймарского дня (...) а до обеда зашли
ко мне Пушкин и Плетнев и читали и хвалили. Пушкин хотел только
выкинуть стихУотворение) Лобанова».80
Обе статьи Тургенева, подготовленные к печати Пушкиным, были
помещены в пятом томе «Современника» (№ 1 за 1837 г.). Делая
обзор этого номера, С. П. Шевырев отметил, что рассказ Тургенева
о его архивных находках и пребывании в Веймаре «чрезвычайно
занимателен».81
Автором «Современника» должен был стать и этнограф И. П. Са
харов, который в конце 1836 г. готовил к печати свой большой труд
«Сказания русского народа о семейной жизни своих предков».
Пушкин познакомился с этой рукописью еще до того, как она была
представлена в цензуру. В 20-х числах декабря он писал Одоевскому:
«Для № 1 Современника) думаю взять Загадки» (XVI, 89),82 Изве
стно, что в декабре—январе поэт несколько раз встречался с Саха
ровым. Их последняя встреча состоялась 24 января. И. П. Сахаров
по приглашению поэта был у него в гостях и беседовал с ним в его
кабинете. Он рассказывал: «Это было в воскресенье; а через три дня
уже Пушкин стрелялся (...) Здесь я слышал его предсмертные замыс
лы о “Слове Игорева полка” — и только при разборе библиотеки
Пушкина видел на лоскутках начатые заметки».83
По словам Ивана Ивановича Трико, преподававшего в Лицее
французский язык, он в январе 1837 г. виделся с Пушкиным, и поэт
обещал ему дать в «Современнике» обстоятельный разбор нового
учебника французской грамматики, подготовленного Трико (первая
часть его вышла в конце 1836 г.).84
Пушкин заранее позаботился и о материалах, которые мы теперь
назвали бы научно-популярными. Он заказал П. Б. Козловскому
статью о паровых машинах. Эта тема в то время вызывала живой инте164
pec у публики в связи с тем, что осенью 1836 г. состоялось открытие
первой русской железной дороги (между Павловском и Царским Се
лом) . Сотрудничеством князя Козловского, талантливого популяриза
тора, издатель «Современника» очень дорожил: это была уже третья
статья, которую поэт заказывал ему для своего журнала. «Козловский
стал бы моим провидением, если бы решительно захотел сделаться
литератором», — писал Пушкин Чаадаеву в октябре 1836 г. (XVI,
173).85 Судя по письму Козловского от 26 ноября, он в это время уже
начал работать над статьей для «Современника». В этом письме Коз
ловский просил Вяземского уточнить, пригодится ли Пушкину то, над
чем он сейчас работает: «Спроси у Пушкина, надобна ли ему необ
ходимо статья о паровых машинах (...) и будет ли она довольно новою,
чтобы заманить читателей, ибо печальная вещь ломать себе голову и
писать без надежды некоторой пользы (...) Что делает Александр Сер
геевич? Я о нем думаю гораздо больше, чем о граните Англ.(ийской)
набережной.* Этот человек был рожден на славу и просвещение своих
соотечественников».86 Пушкин подтвердил, что статья ему нужна, и,
как известно, вечером 26 января, накануне дуэли, просил Вяземского
снова напомнить Козловскому об обещанной статье.
По поручению Пушкина 13 января А. И. Тургенев в очередном
письме в Париж просил брата передать французскому литератору
Ксавье Мармье, чтобы он прислал в Петербург в виде письма
описание своего путешествия по скандинавским странам.88
Как видим, к концу января у Пушкина уже было заготовлено не
мало интересных материалов для первого номера'на 1837 г.
Однако успех у широкого круга читателей «Современник» мог за
воевать только за счет «занимательного чтения», т. е. романов и
повестей. В этом-то и состояла главная трудность для Пушкина. В то
время как все русские журналы выходили из положения, печатая
переводы, издатель «Современника» сделал ставку на оригинальную
русскую прозу. И до сих пор ему удавалось в каждом номере журнала
помещать произведения, которые затем по праву вошли в золотой
фонд отечественной литературы (достаточно напомнить о повестях
Гоголя, записках Дуровой и Дениса Давыдова, о «Путешествии в
Арзрум» и «Капитанской дочке»). Но отыскивать для каждого номера
вещи такого уровня — и при том увлекательные — было очень не
просто. Вот почему некоторые письма Пушкина к писателям друже
ского круга звучат как призыв о помощи. «Повесть! Повесть!», —
восклицает он в одной из недатированных записок, обращаясь к
В. Ф. Одоевскому (XVI, 214).
На что же Пушкин мог рассчитывать в 1837 г.?
В пятом томе «Современника» (№ 1 за 1837 г.), вероятнее всего,
появилась бы повесть Одоевского «Сильфида». Пушкин позна
комился с ней в рукописи весной 1836 г. Тогда же Одоевский показал
ему и «Княжну Зизи», над которой он начал работать. Поэт сделал
Одоевскому несколько замечаний в очень деликатной форме и откро
венно высказал свое мнение о каждой из этих вещей. Пушкин писал:
«Конечно, Княжна Зизи имеет более истины и занимательности, не
жели Сильфида. Но всякое даяние ваше благо (...) Во всяком случае
*
Речь идет о набережной, где жили аристократические семейства Петербурга.
165
Сильфиду ли, Княжну ли, но оканчивайте и высылайте. Без вас про
пал Современник» (XVI, 210).89 Одоевский, безвозмездно печа
тавший свои статьи в «Московском наблюдателе» и «Современнике»,
за повесть хотел получить гонорар. Зная, как затруднительны были
финансовые возможности Пушкйна, он отослал в сентябре
«Сильфиду» в Москву. Но редактор «Московского наблюдателя»
В. П. Андросов прямо заявил Одоевскому, что касса его журнала
никогда еще не была так пуста, как теперь, и в начале 1837 г.
«Сильфида» вернулась в Петербург. Повесть была напечатана в
пятом томе «Современника». Пока не выяснено, готовил ли ее к
публикации сам Пушкин или Одоевский отдал «Сильфиду» в журнал
уже после смерти поэта.
Пушкин рассчитывал на сотрудничество Гоголя, который в июне в
письме из Гамбурга просил Жуковского передать поэту: «Для его жур
нала я приготовлю кое-что, которое, как кажется мне, будет смешно:
из немецкой жизни».90 Однако Гоголь был далеко, он погрузился в
работу над «Мертвыми душами» и пока не прислал Пушкину ничего
нового. Свою статью «Петербургские записки 1836 года» Гоголь взялся
перерабатывать по замечаниям Пушкина, но отправил он ее в Петер
бург, по-видимому, не ранее марта. Издатели опубликовали «Петер
бургские записки» в шестом томе «Современника».
Несомненно, что-то готовил для пушкинского журнала
В. И. Даль, приехавший в декабре из Оренбурга в столицу. Еще в
августе Даль отослал Пушкину свою статью «Во всеуслышание», в
которой приветствовал издание «Современника» и призывал всех че
стных литераторов объединиться вокруг пушкинского журнала и
«Московского наблюдателя» «на полезное, благое дело», чтобы
исполнить «долг, призвание и назначение свое».91 В январе 1837 г.
Пушкин и Даль не раз виделись, и, конечно, поэт просил автора
статьи «Во всеуслышание» своими трудами поддержать «Совре
менник». Очевидно, уже после смерти Пушкина Даль закончил свой
перевод комической повести Квитки-Основьяненко «Солдатский
портрет». Издатели опубликовали ее за подписью «Казак Луганский»
в восьмом томе «Современника» (№ 4 за 1837 г.). Мастерский пере
вод Даля, безусловно, порадовал бы Пушкина богатством, живостью
и выразительностью народной разговорной речи.
В 1837 г. начал печатать свои первые повести Владимир Соллогуб.
Можно не сомневаться, что молодой писатель почел бы за честь де
бютировать в пушкинском журнале.
В руках у Пушкина в январе 1837 г. находилась рукопись нового
русского романа «Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия».
Автором его была забытая ныне писательница В. С. Миклашевич,
принадлежавшая к кругу друзей Грибоедова. Грибоедов, позна
комившись в 1828 г. с первыми главами «Села Михайловского», «име
нем дружбы» убеждал начинающую писательницу продолжить работу
над романом. Когда В. С. Миклашевич в 1836 г. закончила свой роман,
об этом стало известно Пушкину. Поэт приехал к сочинительнице и
попросил у нее рукопись. А. А. Жандр рассказывал, что Пушкин был
очень увлечен этим романом. По словам Жандра, поэт признавался
ему, что почти не выпускал рукописи из рук, пока не прочел ее. «Как
это увлекательно!», — говорил он.92
166
Действительно, «Село Михайловское», построенное по принципу
романа тайн, приковывает интерес читателя вплоть до самой раз
вязки, несмотря на то что повествование перегружено диалогами, за
громождено вставными эпизодами и излишними подробностями. Но
Пушкина, очевидно, заинтересовала в этом романе не только искусно
построенная интрига. В. С. Миклашевич положила в основу своего
повествования истинные происшествия, имевшие место в Пензенской
губернии в конце XVIII столетия. Главный персонаж ее романа —
помещик-самодур Пенин, который при попустительстве губернских
властей год за годом бесчинствует в своих поместьях. С глубоким со
чувствием повествует В. С. Миклашевич об искалеченных судьбах
тех, кто стал жертвою помещика-мучителя. Картины провинциаль
ной русской жизни, созданные ею, особенно безотрадны, потому что
злодеяния Пенина остаются безнаказанными: губернские чиновники,
подкупленные им, укрывают его от правосудия.
Рукопись романа «Село Михайловское» была найдена в кабинете
Пушкина при посмертном разборе его бумаг.43 Поэт взял у
В. С. Миклашевич первую часть романа, по-видимому рассчитывая
напечатать в «Современнике» хотя бы отрывки из него. Он даже
поместил в третьем номере журнала заметку о недавно законченном
романе. Пушкин писал, что в этом романе, сочиненном дамою, «мно
го оригинальности, много чувства, много живых и сильных изобра
жений». Он сообщал, что «Село Михайловское» произвело большое
впечатление на всех, кто успел познакомиться с ним в рукописи. Из
датель «Современника» закончил свою заметку словами: «С нетер
пением ожидаем его появления» (XII, 183).
Однако Пушкин наверняка встретил бы серьезные затруднения
при попытке опубликовать какой-либо фрагмент из этого романа. Об
этом говорит дальнейшая цензурная история романа. Когда
В. С. Миклашевич в 1841 г. представила «Село Михайловское» в
цензуру, роман был запрещен. В решении цензурного комитета по
этому поводу было сказано: «Роман этот (...) есть одно из сочинений,
которых не может разрешить ни один гражданский цензор».44 Первое
издание романа вышло в 1864 г., и критика тех лет отмечала: «Если
бы “Село Михайловское” явилось в печати тридцать лет назад, оно
при всех своих недостатках заняло бы видное место в ряду романов
того времени (...) Язык, чуждый столь обыкновенной в то время
риторики, также должен был обратить внимание таких знатоков, как
Грибоедов, Жуковский, Пушкин».45 Возможно, при жизни Пушкина
судьба романа В. С. Миклашевич оказался бы иной. Ведь издатель
«Современника» в своей борьбе с цензурой не раз одерживал победу.
Хорошо известно о переговорах, которые Пушкин вел с
А. О. Ишимовой. Познакомившись с недавно вышедшей книгой мо
лодой писательницы «История России в рассказах для детей»,
Пушкин, которому понравилась повествовательная манера Ишимо
вой, решил заказать ей переводы для «Современника». «Мне хотелось
бы познакомить русскую публику с произведениями Barry Cornwall.
Не согласитесь ли вы перевести несколько из его Драматических
очерков?», — с такой просьбой обратился поэт к Ишимовой. 22 янва
ря Пушкин заехал к ней домой, но не застал ее. Ишимова, глубоко
огорченная этим, отослала Пушкину по городской почте письмо, в
котором пригласила его к себе на 27 января. «Не могу описать Вам,
167
сколько я сожалела в пятницу, приехав домой спустя десять минут
после Вас! — писала она Пушкину 26 января. — (...) Мне хотелось бы
как можно лучше исполнить желание Ваше на счет этого перевода,
а для этого, я думаю, нам нужно было бы поговорить о нем. Итак,
если для Вас все равно, в которую сторону направить прогулку Вашу
завтра, то сделайте одолжение, зайдите ко мне...» (XVI, 221).
Когда Пушкин утром 27 января получил это письмо, он уже знал,
что не сможет в назначенное время увидеться с А. О. Ишимовой.
Собираясь на Черную речку, к месту поединка, поэт не забыл
написать Александре Осиповне письмо со своими извинениями. Вме
сте с письмом Пушкин отослал Ишимовой свой экземпляр малоизве
стной в России книги, в которой были опубликованы избранные
произведения современных английских поэтов, и среди них стихи и
драматические сочинения Барри Корнуолла. Ишимова получила этот
пакет около трех часов дня. Впоследствии она вспоминала: «Человек
его с письмом и книгою отправлен был им ко мне перед самым отъез
дом его на смерть, и когда он пришел от меня, то Ал/ександр)
Сергеевич) уже привезен был раненным!».96
Письмо, которое поэт написал А. О. Ишимовой, оказалось пос
ледним в его жизни. Пушкин писал:
«Милостивая государыня Александра Осиповна,
Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ва
ше приглашение. Покаместь, честь имею препроводить к Вам Barry
Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом,
переведите их как умеете — уверяю Вас, что переведете как нельзя
лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах и
поневоле зачитался. Вот как надобно писать!
С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь
имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою.
А. Пушкин» (XVI, 226—227).
На последней странице книги, в оглавлении, Пушкин хорошо
очиненным карандашом поставил пять тоненьких крестиков против
названий тех пьес, которые он хотел напечатать в «Современнике».
Как видим, материалы, бывшие в распоряжении издателя «Совре
менника» или в орбите его внимания, говорят о том, что в 1837 г.
пушкинский журнал обещал быть превосходным. Но, как и в прош
лом году, он не был рассчитан на вкусы массового читателя.
Несмотря на отчаянное положение, в котором он находился,
Пушкин продолжал борьбу за с в о е г о читателя и не терял надежды
на успех. Конечно, им двигали не только материальные соображения.
Поэт очень остро чувствовал свою личную ответственность за нрав
ственный климат русской словесности. Он начинал издание «Совре
менника» с сознанием того, что ему предстоит «очищать русскую
литературу» (XVI, 113). Это, собственно, и было главным стимулом
его журналистской деятельности.
В годы общественного застоя, наступившего при Николае I,
Пушкин пытался сохранить и отстоять высокие нравственные нормы
и общий уровень культуры, достигнутый в эпоху подъема, — в те не
забываемые годы, которые впоследствии станут называть «золотым
веком» русской культуры. В своем журнале, выходившем всего раз в
168
квартал, поэт почти полностью отказался от полемики, и казалось,
что он не откликается в нем на «злобу дня». Но на самом деле
Пушкин решал в «Современнике» насущные проблемы русской куль
туры глобального масштаба.97 Беспринципности и угодничеству
официозной журналистики 1830-х годов поэт противопоставил само
ценность свободной мысли и личного достоинства. Он считал своим
долгом отстаивать в «Современнике» свободу творчества, честь и не
зависимость писателя и достоинство культуры как таковой.
В тот момент только Пушкин мог решиться издавать журнал, на
правление которого не зависело от мнений министра Уварова и ука
заний III отделения. Стоит вспомнить в этой связи, что, например,
Краевский и Одоевский, начав хлопоты об издании журнала, в авгу
сте 1836 г. написали Уварову личное письмо, в котором заверяли
министра в своей благонамеренности и просили его «направлять»
журнал в том духе, в котором он сочтет нужным. Когда же Краевский
приступил к изданию «Литературных прибавлений к Русскому
инвалиду», он посчитал необходимым заручиться поддержкой
III отделения и принес для предварительного просмотра начальнику
штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельту свою статью «Мысли о
России», которой он собирался открыть первый номер «Литературных
прибавлений» на 1837 г.
Зная это, Пушкин стремился сделать все возможное, чтобы со
хранить «Современник» в своих руках и усилить его влияние.
Нельзя не отметить, что после гибели поэта «Современник» очень
скоро утратил свое лицо. Первый номер за 1837 г. еще сохранял то
направление, которое ему хотел придать Пушкин. С. П. Шевырев в
«Московском наблюдателе» писал о нем так: «Пушкин еще как жур
налист оживляет первый номер. Мы видим, среди каких планов и
занятий застала его смерть. Пиесы, заготовленные им для Журнала,
помещены здесь. Забываясь, как будто воображаешь, что он еще жив,
что он еще сам тут хозяйничает и работает».99 Но в дальнейшем жур
нал превратился в подобие альманаха. Уже в 1837 г. он стал просто
сборником интересных литературных новинок и утратил ту остроту
и принципиальность пушкинской позиции, тот дух и ту
публицистическую направленность, которые в 1836 г. отличали каж
дую из четырех книжек «Современника» и которые делали их в гла
зах русского общества журналом.
Пятую книжку Пушкин не успел полностью подготовить к
печати. Его работа над ней оборвалась в тот момент, когда подготовка
номера была в самом разгаре.
ПОЭТ И ЧЕРНЬ
В последних числах декабря Пушкин писал отцу: «Вот уж насту
пает новый год — дай Бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот,
который истекает» (XVI, 212, 405).
В декабре близким Пушкину людям стало казаться, что гроза
прошла стороной. Ноябрьская дуэльная история послужила для Дан
теса хорошим уроком: он на время утратил свою самоуверенность.
Видимо, он старался не встречаться с Пушкиным. В течение не
скольких недель Дантес не появлялся у Карамзиных и у Вяземских
в те вечера, когда там бывал Пушкин с женой. Со своей невестой он
обменивался записочками и виделся с нею по утрам у Е. И. Загряж
ской, как это было условлено между семьями. В письмах Карамзиных
между 28 ноября и 29 декабря нет упоминаний о Пушкиных и Дан
тесе: наступило видимое затишье.
Но накануне нового года Дантес вновь стал появляться в гостиной
Карамзиных, на вечерах у Вяземских и у Мещерских, где чуть ли не
ежедневно встречался с Натальей Николаевной и Пушкиным. Во вто
рой половине декабря молодой человек был болен, и первый визит
после болезни он нанес 27 декабря Мещерским, где вечером нередко
собиралась вся семья Карамзиных. Уже был назначен день свадьбы,
и Софья Николаевна присматривается к Дантесу с живейшим инте
ресом и сочувствием. Она пишет об этом вечере: «Бедный Дантес (...)
появился у Мещерских, сильно похудевший, бледный и интересный,
и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень
взволнован или, быть может, очень несчастен».1
28 декабря Дантес снова нанес визит Карамзиным, зная, что там
будут Пушкины и Гончаровы. Описывая этот вечер, С. Н. Карамзина
упоминает о душевном состоянии Пушкина, но говорит об этом с
откровенной иронией: «Мрачный, как ночь, нахмуренный, как
Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное
молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми
словами и время от времени демоническим смехом». «Ах, смею тебя
уверить, — пишет Софья Николаевна брату, — это было ужасно
смешно».2 Итак, даже в этом доме сочувствовали Дантесу, а не
Пушкину. Письмо С. Н. Карамзиной дает возможность ощутить, ка
кой мучительной оказалась для поэта сложившаяся ситуация: он
принужден был общаться с Дантесом как с будущим родственником
в самых дружественных ему домах.
Больше всего Пушкина терзало то, что его жена не сумела найти
верный тон и тем дала повод для пересудов даже в этом кругу. Ко
нечно, от поэта не укрылось и то, на что обратила внимание Софья
Николаевна. «Натали, — писала она, — (...) со своей стороны ведет
себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не
170
кланяется с Дантесом, и даже не смотрит на него, а когда мужа нет,
опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами,
нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее,
устремляет к ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей
невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».3
Д. Ф. Фикельмон проявила больше снисходительности и больше
понимания, говоря о состоянии Натальи Николаевны в эти дни. Она
писала: «Бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении.
Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него
глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала». На
талье Николаевне очень хотелось поверить в то, чтоДантес принес
себя в жертву ради нее и что он влюблен по-прежнему. По словам
графини Фикельмон, H. Н. Пушкина не желала верить, что Дантес
предпочел ей сестру, и «по наивности или, скорее, по_ своей
удивительной простоте спорила с мужем о возможности такой пере
мены в его сердце, любовью которого она дорожила, быть может,
только из одного тщеславия».4
31 декабря, в канун нового года, был большой вечер у Вяземских.
В. Ф. Вяземская впоследствии рассказывала об этом новогоднем ве
чере П. И. Бартеневу: «В качестве жениха Геккерн явился с неве
стою. Отказывать ему от дома не было уже повода. Пушкин с женою
был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья
Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него та
кой страшный вид, что, будь она его женою, она не решилась бы вер
нуться с ним домой».5
Видимо, и дома Пушкину в эти дни было тяжело. Сообщая отцу
о предстоящей свадьбе своей свояченицы, Пушкин писал: «Шитье
приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестер, но
приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бель
евой лавки» (XVI, 213, 405).
10 января состоялась наконец свадьба, которой с таким нетер
пением дожидалась Екатерина Гончарова.
Накануне, 9 января, Карамзина сообшила: «Завтра, в воскре
сенье, состоится эта удивительная свадьба (...) Все это по-прежнему
очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увле
чения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае
более счастлива, чем он».6
В первые дни после свадьбы всем окружающим казалось, что дело
пришло к благополучному исходу.
Александр Карамзин с удовольствием рассказывал: «Неделю на
зад сыграли мы свадьбу барона Эккерна с Гончаровой. Я был шафе
ром Гончаровой. На другой день я у них завтракал. Leur intérieur
élégant * мне очень понравился. Тому два дня был у старика Строга
нова (le père assis)** свадебный обед с отличными винами. Таким
образом кончился сей роман à la Balzac, к большой досаде с.-петер
бургских сплетников и сплетниц».7
Карамзиных настолько поразило убранство комнат, которые ба
рон Геккерн приготовил для молодоженов, что они возвращаются к
*
Их изящно обставленный дом (франц.).
посаженного отца (франц.).
171
этому в своих письмах несколько раз. По словам Софьи Николаевны,
ее братья «были ослеплены изяществом их квартиры, богатством се
ребра и той совершенно особой заботливостью, с которой убраны ком
наты, предназначенные для Катрин».8
11 января в нидерландском посольстве состоялся свадебный за
втрак. С. Н. Карамзина была в числе приглашенных. Она так пере
дает свои впечатления: «Ничего не может быть красивее, удобнее и
очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц без
мятежнее и веселее, чем лица всех троих, потому что отец является
совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного сча
стья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого
понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру
им пришлось бы вести всю жизнь!». И все-таки Софья Николаевна
не верит в искренность этой идиллии. «Непонятно!», — так заключа
ет она свои размышления о Геккернах.9
Люди, чаще сталкивающиеся со всеми тремя действующими
лицами, яснее видели то, что было скрыто от посторонних глаз. Алек
сандрина Гончарова, имевшая возможность наблюдать за тем, как
вел себя Жорж Геккерн с обеими ее сестрами, подметила, что он был
неискренен и с той, и с другой. Жуковский со слов А. Н. Гончаровой
записал в своих «Конспективных заметках» о поведении Дантеса сле
дующее: «После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за
ее спиной. Les révélations и12дов см.: Гинзбург Л. Я.
1) Литературные современники и потомки // Гинзбург Л. Литература в поисках
реальности. Л., 1987. С. 114—122; 2) Пушкин и Бенедиктов // Гинзбург Л. О ста
9.S ром и новом. Л., 1982. С. 109—152.
См.: Лемке М. Ник. жандармы и литература. С. 193. См. также: Могил некий Л.
А. С. Пушкин и В. Ф. Одоевский как создатели обновленных «Отечественных
записок» // Известия Академии наук СССР Серия истории и философии. М.; Л.
1949. № 3. С. 218; Орлов R. Пути и судьбы. Л., 1971. С. 469—473.
мм
Московский наблюдатель. 1837. Ч. 12. Кн. 1. С. 313.
М4
Поэт и чернь
1
2
3
4
5
ö
7
«
q
10
11
12
13
14
15
16
17
IS
IM
20
21
22
23
24
25
2b
27
28
2M
30
31
32
33
34
35
36
37
3S
Письма Карамзиных. С. 148.
Там же.
Там же.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 154.
Там же. С. 181.
Письма Карамзиных. С. 151.
Там же. С. 154.
Там же. С. 147—148.
Там же. С. 153.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 392. Эту запись Жуковского впервые правильно истолко
вала Е. С. Булгакова. См. об этом примечание М. А. Цявловского в кн.: Щего
лев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1936. С. 377. (Серия «ЖЗЛ»). См. также:
Левкович Я. Л. Дуэль и смерть Пушкина в конспективных заметках Жуковского //
Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 469.
Письма Карамзиных. С. 191.
Вокруг Пушкина. С. 328.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 368.
Там же. С. 367.
Письма Карамзиных. С. 191.
Письма Александра Тургенева Булгаковым. М., 1939. С. 205.
Щеголев. Дуэль. С. 244.
Цит. по: Анна Ахматова. О Пушкине. С. 129—130.
Щеголев. Дуэль. С. 266.
Там же.
Письма Карамзиных. С. 154.
См.: Пушкин в восп. Т. 2. С. 154.
Письма Александра Тургенева Булгаковым. С. 205.
Щеголев. Дуэль. С. 266.
Там же. См. также: Анна Ахматова. О Пушкине. С. 117, 294.
Щеголев. Дуэль. С. 245.
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 297 (послесловие Э. Г. Герштейн).
Щеголев. Дуэль. С. 246.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 154.
Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело. 1837.
СПб., 1900. С. 63, 146.
Щеголев. Дуэль. С. 224—225.
Письма Александра Тургенева Булгаковым. С. 208.
Письма Карамзиных. С. 164.
Пушкин. Временник. T. 1. С. 238.
Дневник М. Мердер. С. 384.
Там же.
Цит. по кн.: Гроссман. Цех пера. С. 268.
Дневник М. Мердер. С. 387.
223
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 133.
Пушкин и совр. СПб., 1915. Вып. 21—22. С. 347.
Дневник М. Мердер. С. 384—385.
Рассказ об отношении Пушкина к Дантесу, записанный со слов кн. А. В. Трубец
кого в 1887 г., т. е. 50 лет спустя после событий, содержит множество измышлений,
нелепостей и явно недостоверных подробностей. Он может служить, однако, крас
норечивым свидетельством того, что говорили о Пушкиных и Дантесе в свете в
1836—1837 гг. Воспоминания А. В. Трубецкого были опубликованы сначала в виде
брошюры тиражом в 10 экземпляров, а затем перепечатаны с сокращениями в «Рус
ской старине» (1910. Т. 105). Полный текст приведен Щеголевым в его моно
графии. См.: Щеголев. Дуэль. С. 350—356.
Анна Ахматова. О Пушкине. С. ПО.
Щеголев. Дуэль. С. 338.
$ Там же. С. 338.
См. письмо императрицы к С. А. Бобринской: Новый мир. 1962. № 2. С. 214
(публикация Э. Г. Герштейн).
Моравский С. Воспоминания // Моек, пушкинист. Вып. 2. С. 263.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 154.
9 Русский архив. 1879. № 6. С. 250 (франц.).
Накануне 25 января 1837 года
* Анна Ахматова. О Пушкине. С. 246—247.
Русский архив. 1879. № 6. С. 247.
Письма Карамзиных. С. 167.
Русский архив. 1879. № 6. С. 248.
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 305.
Щеголев. Дуэль. С. 225.
Подробнее об этом см.: Абрамович С. Л. Пушкин и Е. Н. Вревская в январе
1837 г. // Врем. ПК. Вып. 21. С. 159.
Попова О. И. Неопубликованное письмо П. А. Осиповой к А. И. Тургеневу //
Пушкин. Иссл. и мат. Т. 4. С. 367.
Фомин А. А. Новые материалы для биографии Пушкина (из Тургеневского
архива) // Пушкин и совр. СПб., 1908. Вып. 6. С. 80.
Пушкин и совр. СПб., 1903. Вып. 1. С. 59.
Об этом см. подробнее: Попова О. И. Неопубликованное письмо П. А. Осиповой...
1Э С. 369—370.
Пушкин и совр. СПб., 1909. Вып. 12. С. 111.
Щеголев. Дуэль. С. 113.
Пушкин и совр. СПб., 1915. Вып. 21—22. С. 393, 394.
ИРЛИ, ед. хр. 2828 (письма Е. Н. Вревской к Б. А. Вревскому), л. 9, 11 (франц.).
Подробное обоснование датировок писем Е. Н. Вревской, отосланных из Петербурга
в 1837 г., см.: Абрамович С. Л. Пушкин и Е. Н. Вревская в январе 1837 г. С. 162—
17 163’
Упоминание о поездке Вревской в Петербург в январе 1837 г. имеются в письмах
А. Н. Вульф, Б. А. Вревского, М. Н. Сердобина и, наконец, в письмах самой Евп
раксии Николаевны. См., например: Пушкин и совр. СПб., 1908. Вып. 6. С. 50;
СПб., 1908. Вып. 8. С. 65, 154; Вып. 12. С. 11 Г, СПб., 1914. Вып. 19—20. С. 109;
1в Вып. 21—22. С. 346.
ИРЛИ, ед. хр. 2828, л. 9.
™ ИРЛИ, ед. хр. 31296, л. 13.
Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935. С. 348.
Пушкин и совр. Вып. 21—22. С. 393 (франц.; опубликовано с неверной датой).
Там же (франц.; последняя фраза по-русски).
” ИРЛИ, ед. хр. 31296, л. 13—14.
Там же, л. 37—38. Фрагмент из письма опубликован в сб.:'Пушкин и совр.
Вып. 19—20. С. 109.
Пушкин и совр. Вып. 21—22. С. 394 (франц.; опубликовано с неверной датой).
ИРЛИ, ед. хр. 2828, л. 13. Дата на письме обозначена неразборчиво (по-видимому,
24 января). По содержанию оно тоже относится к январю 1837 г. Фрагмент из этою
письма опубликован с неверной датой в сб.: Пушкин и совр. Вып. 21—22. С. 389
(письмо датировано 1835 г.).
Пушкин и совр. СПб., 1909. Вып. 12. С. 111 (франц.).
Там же. Вып. 8. С. 47 (франц.).
224
Там же. Вып. 21—22. С. 397 (франц.).
Там же. Вып. 8. С. 54.
О датировке письма к Геккерну см. в настоящем издании: с. 303—305.
Семсвский М. К биографии Пушкина: Выдержки из записной книжки // Русский
вестник. 1869. Т. 84. № 11. С. 91.
Пушкин и совр. Вып. 8. С. 65 (франц.).
Там же. Вып. 21—22. С. 404 (франц.).
Последние дни
* Пушкин и совр. СПб., 1908. Вып. 6. С. 48.
Современник. 1837. Т. 7. С. 52.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 395—396.
Иваницкий Н. И. Воспоминания и дневник // Пушкин и совр. Спб., 1910. Вып. 13.
_ С. 31.
Никитенко А. В. Дневник. Л., 1955. T. 1. С. 193.
ô М. И. Гиллельсон убедительно доказал, что статья «О Мильтоне и Шатобриановом
переводе “Потерянного рая”» написана в последние месяцы жизни Пушкина
(Гиллельсон датирует ее ноябрем 1836—январем 1837 г., см.: Пушкин. Иссл. и мат.
Л., 1979. Т. 9. С. 234—237). Записи в дневнике А. И. Тургенева позволяют пред
положить, что Пушкин писал эту статью, предназначавшуюся для ближайшего но
мера «Современника» в 20-х числах января. Так, 21 января Тургенев указал в
дневнике, что, когда он зашел к Пушкину, поэт завязал с ним разговор о Шатобриане. После разговора с Пушкиным Тургенев дома погружается в чтение двух
томного «Опыта об английской литературе» Шатобриана. Несомненно, к этому его
побудил раговор с поэтом. 24 января Тургенев записал в дневнике: «Кончил чтение
Шатобриана Англ, литер.» (см.: Щеголев. Дуэль. С. 246—247). И далее в своей
дневниковой записи Тургенев почти дословно повторяет пушкинские оценки труда
Шатобриана. Разительное сходство в мнениях Пушкина и Тургенева позволяет
предположить, что поэт 21 января говорил с Тургеневым о том, что он написал или
собирался написать. Рецензию свою Пушкин не успел закончить. Учитывая, что
все свои статьи, предназначавшиеся для «Современника», Пушкин писал в течение
короткого времени, «в один присест», можно думать, что над статьей о Шатобриане
он работал в январе — накануне дуэли.
' Прометей. Т. 10. С. 391—392.
Русский вестник. 1873. Т. 104. Март. С. 301—302.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 35.
Соллогуб В. А. Воспоминания. СПб., 1887. С. 126—127.
; Письма Карамзиных. С. 167.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 346.
Пушкин. Временник. T. 1. С. 245.
Красная нива. 1929. № 24. С. 10.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 154.
? Там же.
Там же. С. 392. См.: Левкович Я. Л. Дуэль и смерть Пушкина в конспективных
заметках Жуковского // Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 471. См. так
же примечание Я. Л. Левкович в кн.: Щеголев. Дуэль. С. 487.
Красная нива. 1929. № 24. С. 10.
Письма поел. лет. С. 184.
Русский архив. 1873. № 6. Стб. 955.
Пушкин и совр. Вып. 13. С. 32.
Русский архив. 1873. № 6. Стб. 955.
3 Пушкин в восп. Т. 2. С. 356.
* Там же.
5 Письма Карамзиных. С. 165.
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 136.
1 Письма Карамзиных. С. 139.
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 136—138.
Щеголев. Дуэль. С. 247 (в тексте опечатка: «Разговор о Пушкиной»). См.: Пушкин
в восп. Т 2. С. 214.
3 ’ Там же. С. 238.
'
Гам же. С. 226.
Письма Карамзиных. С. 191.
3 Пушкин и совр. Вып. 6. С. 94 (франц.). Ср. перевод: Пушкин в восп. Г 2. С. 388.
5С. Л.Абра
225
35 Пушкин в восп. Т. 2. С. 278.
Об этом мы знаем из дневниковых записей императрицы, графини Д. Фикельмон
и других свидетельств (см.: Новый мир. 1962. № 2. С. 212; Пушкин в восп. Т. 2.
36 С 154)‘
37 Письма Карамзиных. С. 170.
Я. Л. Левкович в своей работе, посвященной «Конспективным заметкам» Жуков
ского, возражает против высказанного мною предположения о том, что Геккернам
в какой-то момент стало известно об обещании Пушкина «не драться ни под каким
предлогом». «Заметки Жуковского, — пишет Я. Л. Левкович, — убеждают нас, что
свидание с царем держалось в строжайшей тайне. Жуковский не сказал о нем се
кунданту Пушкина Соллогубу, который предупредил его об опасности, больше того,
он не доверил тайну свидания своим заметкам» (Жуковский и русская культура.
С. 468; см. также: Щеголев. Дуэль. С. 544). Эту аргументацию вряд ли 1\южно
считать бесспорной.
Я. Л. Левкович безусловно права, когда утверждает, что Жуковский стремился
сохранить в тайне этот эпизод. Это было необходимо прежде всего потому, что
Жуковскому, ввиду чрезвычайных обстоятельств, пришлось нарушить слово, данное
им Геккерну: не разглашать историю несостоявшейся дуэли. Поэтому, открыв царю
тщательно сохраняемую тайну, Жуковский и его попросил держать дело «в секрете».
Однако нам известно, что близким людям, которые знали о ноябрьской дуэльной
истории, он сообщил о разговоре Пушкина с царем. Об этом знали Карамзины.
Напомню, что 2 февраля 1837 г. Е. А. Карамзина писала сыну Андрею в Париж:
«После истории со своей первой дуэлью П. обещал государю больше не
драться ни под каким предлогом...» (Письма Карамзиных. С. 170). О разговоре поэта
с царем знали и Вяземские: Бартенев трижды в разные годы, ссылаясь на рассказ
Вяземского, упоминал об этом эпизоде. Трудно предположить, чтобы о неурочном
визите Пушкина в Аничков дворец не знала Наталья Николаевна. Об аудиенции она
могла узнать и от мужа, и от Жуковского, с которым в эти дни постоянно советовалась.
Мне представляется, что с аудиенцией 23 ноября связан и вскоре затем
последовавший жест царя, пожаловавшего H. Н. Пушкиной 1000 рублей для подарка
сестре по случаю ее свадьбы. Деньги и любезное письмо, адресованное жене поэта,
передал по поручению царя граф Бенкендорф. Тем самым император в официальной
форме еще раз выразил свое уважение к жене поэта и дал понять, что весьма
благосклонно относится к замужеству Екатерины Николаевны (см.: Красная нива.
1928. № 7. С. 10). Все это, конечно, обсуждалось в семье.
Как видим, имеются достаточно веские основания для предположения о том, что
Наталья Николаевна и ее сестры знали об обещании, которое Пушкин дал царю. А
значит, рано или поздно об этом через Екатерину Николаевну узнали и Геккерны.
Это обстоятельство оказало немаловажное влияние на развитие событий в январе
1837 г.
Щеголев. Дуэль. С. 225.
Письма Карамзиных. С. 16.7.
Там же. С. 186.
Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 396.
Русская старина. 1902. Т. 110. № 5. С. 225.
Русская старина. 1899. Т. 99. С. 310—311. С некоторыми уточнениями перепеча
тано в статье М. И. Яшина (Звезда. 1963. N9 9. С. 167).
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 120.
М. И. Яшин относил этот разговор царя с поэтом к 23 ноября, а беседу о «комера
жах» с H. Н. Пушкиной к 15 ноября на том основании, что вечером 15 ноября жена
поэта была в Аничковом дворце, где государь мог говорить с нею (см.: Звезда. 1963.
№ 9. С. 167); подробнее об этом см.: Абрамович С. Л. К истории дуэли Пушкина
(Аудиенция во дворце 23 ноября 1836 года) // Вопросы литературы. 1978. №11.
С. 224—225).
Анна Ахматова. О Пушкине. С. 119. 133.
Подробнее о письме к Толю см.: Письма поел. лет. С. 358.
Первой на это указала А. А. Ахматова. См.: Анна Ахматова. О Пушкине. С. 312
(послесловие Э. Г. Герштейн).
См.: Звезда. 1963. № 8. С. 172.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 369.
В «Письмах поел, лет» (с. 183—184, 354—356) и в академическом издании (XVI,
221—222, 407—408) письмо Пушкина к Геккерну датируется 26 января на осно
вании даты, проставленной на копии письма, сохранившейся в военно-судном деле
(подлинное письмо Пушкина, вероятно, хранится в архиве баронов Дантесов-Гек
кернов). Общепринятая датировка письма оспорена Б. В. Казанским (Звенья. Г 6.
226
С. 77—81). Н. В. Измайлов поддержал мнение Казанского (см.: Письма Ка
рамзиных. С. 46). В. Э. Вацуро считает, что Пушкин мог написать письмо 25-го,
а отправить его 26-го (Письма поел. лет. С. 354—356). Таково же мнение
Я. Л. Левкович (См.: Жуковский и русская культура. С. 466, 469; Щеголев. Дуэль.
С. 488—489).
Конечно, пока нам недоступно подлинное письмо Пушкина, мы не можем не
считаться с датой, указанной на официальной копии, сохранившейся в
военно-судном деле. Однако у нас нет полной уверенности в том, что военный писарь
точно прочел дату, проставленную поэтом в конце письма (тем более что цифры «25»
и «26» в скорописи похожи). Поэтому мы должны принять во внимание и другие
свидетельства, которые принадлежат очень осведомленным людям. О том, что
Пушкин отослал Геккерну письмо 25 января, сообщала В. Ф. Вяземская со слов
самого поэта в первых числах февраля 1837 г. и С. Н. Карамзина в письме к брату от
30 января; эту же дату указала М. А. Мусина-Пушкина в своей записи о дуэли
Пушкина, составленной в те же самые дни (см. комментарий В. Э. Вацуро в кн.:
Письма поел. лет. С. 354—355). К свидетельствам, упомянутым В. Э. Вацуро, нужно
прибавить и другие, не менее важные. Прусский посланник барон Либерман в депеше
своему правительству писал: «В прошлый понедельник он (Пушкин. — С. Л.)
отправил нидерландскому министру новое письмо» (Щеголев. Дуэль. С. 338). «В
прошлый понедельник» — т. е. 25 января. Либерман скорее всего черпал сведения у
самого Геккерна. П. А. Вяземский, переписав своей рукой письмо Пушкина к
Геккерну, предварил его следующей надписью: «Копия с собственноручной копира
письма Пушкина к Министру Геккерну (посланного к нему, вероятно, в понедельник
25-го января 1837)» (см.: Цявловский М. А. Бумаги о дуэли и смерти Пушкина из
собрания П. И. Бартенева // Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина. Пг., 1924.
С. 83—84). Несколько дней спустя в письмах к Д. Давыдову и к великому князю
Михаилу Павловичу Вяземский совершенно определенно указывает, что Пушкин
отослал письмо к Геккерну в понедельник 25 января, и добавляет: «Вторник прошел
в переговорах» (Русский архив. 1879. № 6. С. 248; Щеголев. Дуэль. С. 225).
Сообщение Вяземского полностью соответствует тому, что мы знаем о распорядке дня
Пушкина 25 и 26 января. Известно, что днем 26-го Пушкин отослал записку
А. И. Тургеневу, предупреждая его, что до пяти часов не может отлучиться из дому.
Значит, в это время он уже получил письмо д’Аршиака, который спрашивал, когда
Пушкин сможет его принять (XVI, 223). Мы знаем, что 26-го поэт обедал вместе с
Зизи у барона М. Н. Сердобина и провел там весь вечер (см.: Пушкин и совр. Вып. 8.
С. 65). Все это говорит о том, что визит д’Аршиака к Пушкину состоялся до пяти
часов, а письмо от секунданта Дантеса было получено поэтом не позднее четырех
часов (иначе ему незачем было посылать записку Тургеневу). Кстати, на этот счет
есть еще одно указание: Тургенев записал в дневнике, что был дома до четырех часов
(Щеголев. Дуэль. С. 247). Эти подробности о распорядке пушкинской) дня 26 января
со всей очевидностью свидетельствуют о том, что Геккерны получили письмо поэта в
первой половине дня, скорее всего до полудня, после чего они решали, как быть; затем
отправились к графу Строганову; после разговора с ним был написан картель, и
Дантес, отыскав д’Аршиака, попросил его взять на себя обязанности секунданта. На
это ушло несколько часов.
Раз Геккерны получили письмо с утренней почтой, значит Пушкин сдал его на
приемный пункт накануне, 25 января, во второй половине дня. Все, что известно о
работе городской почты в эти годы, подтверждает наше предположение: «см.:
Почтово-телеграфный журнал. 1894. Апрель. С. 471—490). Именно так шли письма
от Пушкина и к нему в эти самые дни. Письмо к Ишимовой, отправленное 25 января
(сохранился почтовый штемпель: «Городская почта 1837 января 25 вечер»), было
получено ею 26-го утром. Ответное письмо Ишимовой, отосланное 26 января,
Пушкин получил утром 27-го. Письмо К. Ф. Толя, отправленное 25 января, поэту
было доставлено 26-го (XVI, 218, 219, 221,223—224). Итак, судя по известным нам
сегодня источникам, Пушкин отослал свое письмо 25 января.
Письма поел. лет. С. 355—356.
В копии, как мы уже упоминали, стоит дата «26 января». См.: Военно-судное дело.
С. 63, 146.
Русский архив. 1879. N9 6. С. 248.
Хомяков А. С. Поли. собр. соч. М., 1906. Т. 8. С. 89—90.
Русская старина. 1870. T. 1. Апрель. С. 404.
Там же.
Пушкин. Иссл. и мат. Т. 4. С. 367.
Существует мнение, что 25 января произошел еще один инцидент, который мог
подтолкнуть Пушкина к роковому решению. В конспективных заметках Жуковско-
227
го есть очень лаконичная запись, сделанная им для памяти: «В понедельник приезд
Геккерна и ссора на лестнице». Комментаторы безоговорочно относят этот эпизод
к понедельнику 25 января. Однако у нас нет оснований для такой уверенности.
Помета эта расположена на том же листе, на котором Жуковский делал записи о
дне дуэли со слов домашних Пушкина и Данзаса, но она отделена от предыдущих
заметок пробелом и представляет собою как бы отдельный, не связанный
непосредственно с предыдущим текстом сюжет. Затем, тоже после пробела,
Жуковский записал: «Получены деньги из Государств, казначейства 1-го февраля
10 ООО. Отдал Графу Григорию Александровичу Строганову». То есть на этом листке
Жуковский сделал три записи о событиях, происходивших в разное время, и
графически разделил их. Заметка о ссоре на лестнице сделана, по всей вероятности,
со слов Данзаса, как и предыдущая запись о том, как раненого Пушкина внесли в дом.
Помета о ссоре с Геккерном — самое неясное место на этой странице. Никто из
близких Пушкину людей, рассказывая о преддуэльных событиях, никогда не
упоминал о подобном инциденте. Только в воспоминаниях Данзаса можно найти
некий аналог этой записи Жуковского. Рассказывая о двух попытках примйрения,
предпринятых Дантесом и Геккерном после свадьбы, Данзас сообщает, что после
решительной отповеди Пушкина во время обеда у графа Строганова, Дантес еще раз
писал Пушкину. В связи с этим письмом у поэта и произошло столкновение с бароном
Геккерном. По словам Данзаса, поэт решил вернуть письмо нераспечатанным через
тетушку Загряжскую, но когда Пушкин к ней зашел, он встретился у нее с
посланником. Геккерн отказался принять письмо как адресованное не ему. Как
рассказывал Данзас, «этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо
Геккерну, со словами: “Tu la recevra, gredin!”» (Пушкин в восп. Т. 2. С. 368). Если
нечто подобное произошло, то, конечно, не в присутствии Е. И. Загряжской, а когда
они оба вышли от нее. Случись подобный скандал на людях, о нем знали бы все. Не
это ли было «ссорой на лестнице»? О ней посланник предпочел умолчать, а Данзас
услышал от самого Пушкина. Ни о каком другом скандальном разговоре поэта с
посланником нам неизвестно.
Если принять предложенную гипотезу и отождествить этот инцидент с «ссорой
на лестнице», то его следует датировать понедельником 18 января (после обеда у
Строгановых, состоявшегося 14 января). Однако следует признать, что это лишь одно
из возможных истолкований записи Жуковского. Так как она предельно лаконична
и помещена вне контекста, вряд ли ее когда-нибудь можно будет разъяснить с полной
уверенностью.
Что же касается громкой ссоры на лестнице у Пушкиных, которую 25 января
будто бы слышали все в доме (см.: Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 470),
то это предположение вызывает большие сомнения не только потому, что никто об
этом не упоминает в связи с событиями последних преддуэльных дней. Это
совершенно непонятно и с точки зрения мотивировки поведения действующих лиц.
Трудно вообразить себе, что могло заставить посланника идти с визитом к Пушкину,
когда отношения между семьями были так обострены и поэт прямо объявил, что не
желает принимать у себя Геккернов.
Полагаю, что пока не будут обнаружены на этот счет какие-либо дополнительные
сведения, не стоит вводить этот неясный эпизод в хронику преддуэльных дней под
определенной датой.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 180.
Там же. С. 196.
ô; Новый мир. 1931. № 12. С. 189.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 183.
Письма Карамзиных. С. 167.
Пушкин. Временник. T. 1. С. 244—245.
™ Новый мир. 1931. № 12. С. 189.
Щеголев. Дуэль. С. 247.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 369—370.
Щеголев. Дуэль. С. 274.
Пушкин и совр. Вып. 8. С. 65.
Там же. Вып. 6. С. 50.
Позднее возникла версия о том, что, уезжая на дуэль, Пушкин простился с Алек
сандриной, и она, зная, куда он едет, надела ему на шею цепочку с крестом (об
этом подробнее см.: Анна Ахматова. О Пушкине. С. 143).
Пушкин в восп. Т. 2. С. 357.
Письма поел. лет. С. 165.
Письма Карамзиных. С. 167.
76 Там же.
228
Русский архив. 1908. № 10. С. 291. О том, что Пушкин вышел утром из дома,
чтобы найти секунданта, пишет и Жуковский в своем письме к С. Л. Пушкину
{Щеголев. Дуэль. С. 154).
Пушкин в восп. Т. 2. С. 392.
Русский архив. 1879. № 6. С. 248.
А. Н. Аммосов впоследствии так передавал рассказ Данзаса: «27 января 1837 года
К. К. Данзас, проходя по Пантелеймонской улице, встретил Пушкина в санях.
Пушкин остановил Данзаса и сказал: “Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани
и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора”
Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали в Большую
Миллионную» (Пушкин в восп. Т. 2. С. 370). Щеголев был, конечно, прав, когда
писал: «Мы не верим принятой и распространенной версии о нечаянной встрече
Пушкина с Данзасом на улице» {Щеголев. Дуэль. С. 126). Эта версия, как спра
ведливо пишет Я. Л. Левкович, — «результат сговора близких поэту людей: цель
этого сговора — смягчить вину Данзаса перед судом» (см.: Жуковский и русская
культура. С. 475). В действительности поэт приехал к Данзасу, рассказал ему о
своем деле и в тех же санях отвез его к д’Аршиаку. Данзас затем появился у
Пушкина уже с условиями дуэли, подписанными секундантами. Пушкин ожидал
Данзаса. Он встретил его на пороге, провел в кабинет и запер за собою двери, чтобы
никто из домашних не стал свидетелем их разговора. Тогда-то они и условились
встретиться в кондитерской Вольфа и Беранже. Пушкин стал собираться, а Данзас
поехал за пистолетами, которые поэт подобрал в оружейном магазине накануне.
6 Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956. С. 152.
2 Письма Карамзиных. С. 163.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Стелла Абрамович
ЯНВАРЬ 1837
Хроника*
«...Мне нужно, чтобы моя репутация и
моя честь остались незапятнанными во
всех углах России, где мое имя известно».
Пушкин — С.
1837).
Н.
Карамзиной
(январь
1 января. Пятница
Нам неизвестно, как провел Пушкин первый день нового года.
Сохранился лишь один памятный след этого дня — надпись, сде
ланная поэтом на экземпляре «Евгения Онегина», подаренном им
одной молодой особе. Надпись гласит: «Милостивой государыне
Людмиле Алексеевне Шишкиной от автора. 1837. 1 января». Повидимому, она обращена к дочери пушкинского заимодавца Алексея
Петровича Шишкина, у которого поэт не раз за последние годы полу
чал взаймы деньги под залог домашних вещей.
Возможно, Пушкин зашел 1 января к Шишкину для каких-то
переговоров по поводу своих денежных обязательств и счел необ
ходимым вручить этот новогодний подарок дочери хозяина дома. В
семействе Шишкина, которого С. А. Соболевский назвал «самым до
брым и честным ростовщиком», чтили дар поэта. «Уважая Алексан
дра Сергеевича и имев к нему полную доверенность, мы не считали
нужным заботиться о времени его залогов», — писала позднее вдова
подполковника Шишкина в опеку; ее заявление полностью соответ
ствовало истине.
Быть может, новогодний подарок Пушкина был выражением его
признательности А. Шишкину, который хоть и брал положенные
проценты, но при этом неоднократно выручал поэта в трудные дни.
Пушкин. Иссл. и мат. Т. 2.
С. 404; Архив опеки. С. 131—146
1 января
В приказе по Кавалергардскому полку объявлено о дозволении
поручику Геккерну вступить в законный брак с фрейлиной двора ее
императорского величества Екатериной Гончаровой.
Нева. 1968. № 2. С. 195
* Первоначальный вариант «Хроники» опубликован в кн.: Абрамович С. Л.
Пушкин. Последний год. Хроника (январь 1836—январь 1837). М., 1991.
233
1 января
На вечер камер-юнкер Пушкин и его супруга, как и все лица
«приезд ко двору имеющие», были приглашены повестками из
Придворной конторы в Зимний дворец на бал-маскарад. Но 1 января
публичный маскарад во дворце был отменен «по случаю нездоровья
Ея Величества», и о том, где были Пушкины в тот вечер, сведений
нет.
ЦГИА, ф. 516, оп. 120/2322, ед.
хр. 125
Первые числа января
Как обычно, H. Н. Пушкина в эти дни оплачивает счета за
истекший месяц. Сохранилась помета об уплате 100 рублей за де
кабрь в заборной книжке Пушкиных из винного погреба Фердинанда
Рауля. 2 января Наталья Николаевна отдала 101 руб. 25 коп. пос
тавщику дров Оберману (остаток долга за поставку дров к началу
января составил 351 руб. 75 коп.). В начале января она вручила око
ло 600 рублей крестьянину Николаю Мозжухину, делавшему ежед
невные закупки к столу.
Но многие счета остались неоплаченными, хотя 30 декабря
Пушкины взяли взаймы под проценты 3900 рублей у ростовщика
Юрьева.
Пушкины остались должны за декабрь булочнику, молочнице,
владельцам овощной, «курятной», бакалейной и других лавок; а так
же доктору, аптекарю, портному, модистке. Не получил следовавшие
ему за прошедший месяц 300 рублей и извозчик Савельев, с которым
до сих пор рассчитывались очень аккуратно.
Положение становилось критическим.
Первые числа января
Пушкин ведет переговоры с книгопродавцами об отдельном
издании своего исторического романа. Гонорар за «Капитанскую доч
ку», а также за переиздание «Онегина» и однотомника стихотворений
должен был стать главным источником доходов поэта в ближайшие
месяцы.
Поэт решает поручить издание «Капитанской дочки» энергично
му и предприимчивому приказчику книгопродавца А. В. Глазунова
Льву Ивановичу Жебелеву, который предложил Пушкину издать
его романы и повести в двух томах (первый том должна была со
ставить «Капитанская дочка», а второй — повести, изданные в
1834 году). Причем второй том не нужно было перепечатывать: до
статочно было заменить обложку и титульный лист в тех экзем
плярах, которые не были распроданы (их, по подсчетам Жебелева,
было свыше 1200).
Звенья. Т. 2. С. 246—250
2 января
Выходит в свет первый номер еженедельника «Литературные
прибавления к Русскому Инвалиду», подготовленный Краевским и
Одоевским. В нем впервые опубликовано стихотворение Пушкина
«Аквилон».
234
Рассказ П. А. Ефремова со слов Краевского: «Новому литератур
ному органу, на зубок, Пушкин дал свое стихотворение “Аквилон”.
Когда Краевский, по выпуске первого номера своей газеты, пред
ставил его Уварову, своему начальнику, тот принял его крайне сухо,
и по выходе из кабинета Краевского сказал бывшему при этом кн.
М. А. Дондукову-Корсакову:
— Разве Краевский не знает, что Пушкин состоит под строгим
присмотром тайной полиции как человек неблагонадежный? Служа
щему у меня в министерстве не следует иметь сношение с людьми
столь вредного образа мыслей, каким отличается Пушкин».
PC. 1880. Т. 28. С. 537
Этот рассказ Краевского не вполне точен в деталях. Вряд ли по
прошествии стольких лет он мог дословно воспроизвести реплику
Уварова о Пушкине. Но суть сделанного ему предупреждения изда
тель «Литературных прибавлений» запомнил хорошо. Впечатление от
этого разговора было особенно неприятным, потому что Краевский в
это время делал все от него зависящее, чтобы заслужить благосклон
ность министра просвещения и покровительство III отделения.
2 января
Пушкин во время своей обычной прогулки по городу заходит на
почтамт, где ему показывают только что вышедший номер «Литера
турных прибавлений», поразивший публику прежде всего своим не
обычным форматом.
Из воспоминаний М. М. Михайлова: «Однажды, в первых числах
января 1837 года (я занимал тогда должность цензора в почтамте)
вошел я в газетную экспедицию (...) Начальник экспедиции (...)
Гавриил Петрович Кругликов (...), известный своими шутливо-остроумными альманахами, завидя мой приход, поспешил ко мне со сло
вами: “Идите дальше, здесь Пушкин”.
Он стоял прислонясь к столу, в руках его была русская газета
огромного, небывалого у нас размера (не припомню ее названия, но
мне памятно, что просуществовала не долго)1. Кругликов назвал ме
ня, Александр Сергеевич подал мне руку, потом, развернув газету во
всю ширину, сказал: “Какова простыня!” — “Для нас бесполезная, —
возразил я, — это хорошо в Англии, где многочисленные объявления
и рекламы выгодны редакциям”. — “Весьма справедливое заме
чание”, — произнес Пушкин, сверкнув на меня своим взором, увы!
для меня первым и последним».
Книга воспоминаний о Пушкине.
С. 335—336; Орлов В. Пути и
судьбы. Л., 1971. С. 477
2 января
У Вяземских обсуждают семейную историю Пушкина.
1 Первый номер «Литературных прибавлений» на 1837 год был большого
формата типа английских еженедельников. Но у русской публики необычный размер
газеты вызвал нарекания, и Краевскому пришлось отказаться от этого новшества.
235
Из дневника А. И. Тургенева: «2 генваря (...) О новостях у Вя
земских). Поэт — сумасшедший».
Щеголев. Дуэль. С. 242
В кругу близких поэту людей продолжаются все те же разговоры:
Пушкина осуждают за его нетерпимость, за «нелепое решение» и
после свадьбы Дантеса не иметь никаких сношений с семейством Гек
кернов. Как вспоминал позднее Александр Карамзин, друзья не
понимали мотивов поведения Пушкина. Карамзин писал: «.. .так как
он не раскрывал всех причин подобного гнева, то все мы говорили:
да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удаль
ца!.. А Дантес, руководимый советами своего старого неизвестно ко
го, тем временем вел себя с совершеннейшим тактом и, главное, ста
рался привлечь на свою сторону друзей Пушкина. Нашему семейству
он больше, чем когда-либо, заявлял о своей дружбе, передо мной
прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгры
вал честью, благородством души и так постарался, что я поверил его
преданности госпоже Пушкиной, его любви к Екатерине Гончаро
вой) — всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не
тому, что было в действительности. У меня как будто голова за
кружилась, я был заворожен...»
Письма Карамзиных. С. 191
3 января. Воскресенье
В приказе по Кавалергардскому полку объявлено: «Выздоровев
шего поручика Барона Де-Геккерена числить налицо, которого по
случаю женитьбы его не наряжать ни в какую должность до 18 сего
генваря, т. е. в продолжение 15 дней».
Нева. 1968. № 2. С. 195
3 января
Вечером Пушкин с женой, по всей вероятности, был на балу у
Мятлевых в их собственном доме на Исаакиевской площади.
Из письма С. Н. Карамзиной: «...эта неделя была отмечена тремя
балами, один из которых был дан Мятлевыми. (...) Танцевальный зал
(у них) так великолепен по размерам и по высоте, что более двухсот
человек кажутся рассеянными там и сям, в нем легко дышалось, мож
но было свободно двигаться, нас угощали мороженым и резановскими
конфетами, мы наслаждались ярким освещением...»
Письма Карамзиных. С. 150
4 января. Понедельник
Пушкину доставлен счет от мастера Шаблона на сумму 90 рублей
за переплетные работы (согласно пометам на счете, мастер переплел
в двадцатых числах 900 экземпляров четвертого тома «Совре
менника») .
По этому счету было уплачено 50 рублей; 40 рублей издатель
«Современника» остался должен переплетчику.
Архив опеки. С. 117
236
4 января
Вечером у Мещерских гости. Среди прочих: Дантес и Е. Н. Гон
чарова.
Из письма С. Н. Карамзиной: «...мы с Александром (...) еще за
стали у Катрин (Е. Н. Мещерской) Тургенева, Виельгорского (...) Ва
луевых и Дантеса со своей невестой...»
Письма Карамзиных. С. 151; Ще
голев. Дуэль. С. 242
5 января. Вторник
Пушкин пишет Николаю Ивановичу Павлищеву по поводу раз
дела наследства Надежды Осиповны: «Пускай Михайловское будет
продаваться. Если за него дадут хорошую цену, вам же будет лучше.
Я посмотрю, в состоянии ли буду оставить его за собою...» (Письмо
поэта до нас не дошло; этот отрывок известен в передаче Павли
щева.)
Судя по ответному письму Павлищева, Пушкин прямо заявил,
что он вынужден отказаться от Михайловского, потому что не жела
ет, чтобы кто-нибудь думал, что он при разделе обсчитал сестру.
Вместе с письмом Пушкин посылает в Варшаву для Ольги Серге
евны № 4 «Современника».
Пушкин. T. XVI. № 1344. С. 214,
233 *; Письма поел. лет. С. 179,
352
Из письма Ольги Сергеевны к отцу от 3 февраля 1837 г.: «Алек
сандр все же прислал письмо моему мужу, содержащее всего несколь
ко строк, набросанных второпях, в ответ на письмо от июля месяца,
которое он истолковал совершенно неправильно (...) Видно, что он
очень занят и в плохом настроении. 4-й том его журнала украшен
его произведением “Капитанская дочка”. Я уже давно не читала
ничего по-русски столь интересного».
ЛН. Т. 16/18. С. 800
Начало января
Пушкин получает от переписчика копию «Записки об Артемии
Волынском» и возвращает Д. Н. Блудову его рукопись.
«Записка», составленная Блудовым, представляла собою вы
держки из подлинного следственного дела. В редакционном портфеле
Пушкина уже имелась копия с «Рапорта» Василия Тредиаковского
императорской Академии наук об оскорблениях и побоях, нанесен
ных стихотворцу вельможей Волынским. Издатель «Современника»
готовил для следующего номера журнала подборку исторических до
кументов, которые должны были бросить новый свет на один из тем
ных эпизодов русской истории XVIII века.
Над
страницами
Пушкина.
С. 144—148; Пушкин. T. XVI.
№ 1319; см. с. 161 наст. изд.
* Далее в тексте «Хроники» все ссылки на сочинения Пушкина в 16 томах (М.;
Л., 1937—1949) даются так же: с указанием тома и страницы или тома и номера
письма.
237
Начало января
В гостях у Пушкина Дмитрий Егорович Келлер — лицеист IV вы
пуска, занятый переводом дневника Патрика Гордона.
Из дневника Д. Е. Келлера:
«Недели за три до смерти историографа Пушкина был я по его
приглашению у него. Он много говорил со мной об Истории Петра
Великого. (...)
Александр Сергеевич на вопрос мой, скоро ли мы будем иметь
удовольствие прочесть произведение его о Петре, отвечал: “Я до сих
пор ничего еще не написал, занимался единственно собиранием ма
териалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу
историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по
документам”.
Насчет перевода рукописи Гордона Пушкин мне сказал: “Продол
жайте им заниматься, вы окажете большую услугу”. Он изъявил го
товность помогать мне в моих занятиях книгами и манускриптами и
обещал одолжить выписку из Гордона на немецком языке о Стре
лецких делах. (...)
Просидев с полтора часа у Пушкина, я полагал, что беспокою его
и отнимаю дорогое время, но он просил остаться и сказал, что вече
ром ничем не занимается».
По словам Келлера, Пушкин показал ему в тот вечер ряд редких
изданий о Петре и среди них «Записки» английского офицера Питера
Брюса. Поэт указал молодому человеку на сообщение Брюса о том,
что царевич Алексей Петрович был отравлен. «Вот как тогда дела
делались», — сказал ему Пушкин.
Пушкин А. С. Соч. / Под ред.
П. А. Ефремова. СПб., 1905. Т. 8.
С. 586—587; Фейнберг И. Читая
тетради Пушкина. М., 1987.
С. 114—115
6 января. Среда
Утром Пушкин с женой, по всей вероятности, присутствуют в
Зимнем дворце на торжественной церемонии по случаю праздника
Крещения. Он был приглашен во дворец повесткой из Придворной
конторы к 10 часам «к слушанию Божественной Литургии».
Нева. 1968. № 2. С. 195-196
6 января
Пушкин заказывает в кредит 100 визитных
Английском магазине Никольса и Плинке.
карточек
в
Архив опеки. С. 108—109
6 января
Получено извещение из конторы Английского клуба о том, что на
1 января 1837 г. за господином Александром Сергеевичем Пушкиным
числится долг в 534 руб. 20 коп.
Лит. архив. T. 1. С. 71
238
6 января
Поэт на вечере у Фикельмонов, где собрались блистательные со
беседники.
Из дневника Тургенева*. «6 генваря (...) в 10 час. вечера
отправились к Фикельмону: там любопытный разговор наш с
Пушкин(ым), Барантом, кн. Вязем(ски)м. (...) Вечер хоть бы в
Париже! Барант предлагал Пушкину перевести “Капитанскую
дочь”».
Из письма Тургенева к А. Я. Булгакову: «.. .Два дня тому назад
(6 января) мы провели очаровательный вечер у австрийского посла:
этот вечер напомнил мне самые интимные салоны Парижа. Со
ставился маленький кружок из Баранта, Пушкина, Вяземского, прус
ского министра и вашего покорного слуги. Мы беседовали, что очень
редко в настоящее время. Беседа была разнообразной, блестящей и
очень интересной, так как Барант рассказывал нам пикантные вещи
о Талейране и его мемуарах, первые части которых он прочел; Вя
земский вносил свою часть, говоря свои mots,2, достойные его
оригинального ума. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты Пет
ра I и Екатерины II, и на этот раз я тоже был на высоте этих
корифеев петербургских салонов».
Из записки вюртембергского посланника князя Гогенлоэ: «.. .бе
седа его была полна очарования для слушателей. Нелегко было за
ставить Пушкина говорить, но раз вступив в беседу, он выражался
необычайно изящно и ясно, нередко прибегая к французской речи,
когда хотел придать фразе более убедительности...»
Щеголев. Дуэль. С. 242—243, 330;
Письма Тургенева Булгаковым.
С. 204
На этом вечере говорили также о новом романе Пушкина.
Из письма Тургенева: «Повесть Пушкина “Капитанская дочь” так
здесь прославилась, что Барант, не шутя, предлагал автору, при мне,
перевести ее на французский) с его помощью, но как он выразит
оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести? (...) Главная прелесть в
рассказе, а рассказ перерассказать на другом языке трудно...»
Письма
С. 204
Тургенева Булгаковым.
6 января
Тригорское. П. А. Осипова получает письмо Пушкина, отосланное
из Петербурга 24 декабря, — то самое, в котором поэт с горечью
писал, что он должен отказаться от Михайловского.
В тот же день Прасковья Александровна отвечает Пушкину. Она
убеждает его сохранить Михайловское за собой. В ответ на предло
жение поэта приобрести имение П. А. Осипова пишет: «Мне Михай
ловское не нужно, и, так как вы мне вроде родного сына, я желаю,
чтобы вы его сохранили — слышите? (...) и имейте терпение прочесть
все — сама судьба вам его оставляет...» Хорошо зная соседнее
2 Остроты {франц.}.
239
имение, Прасковья Александровнаподробно объясняет Пушкину,
каким образом он может оставить за собой Михайловское, не нанося
ущерба интересам брата и сестры. «Павлищев сущий негодяй, — за
являет она в сердцах. — (...) Нет никакого сомнения, что имение
стоит не больше и не меньше, чем 500 р. за душу...» (как и оценил
его первоначально Пушкин).
Осипова советует поэту принять наследство и сразу же заложить
имение, чтобы выплатить Льву и Ольге причитающуюся им долю.
«.. .и вот вы хозяин Михайловского, — заключает Прасковья Алек
сандровна, — а я охотно стану вашей управляющей. (...)
Читайте, думайте, дорогой Александр Сергеевич.
Поздравляю вас с началом Нового года. — Дни идут, часы летят,
и годы текут незаметно — пусть вереница дней этого года будет впол
не счастливой для вас и вашей дорогой жены...»
Пушкин. T. XVI. № 1345; Письма
поел. лет. С. 345
7 января. Четверг
Директор Российско-Американской компании К. Т. Хлебников
отсылает Пушкину свой очерк, в котором дано историческое обо
зрение российских владений в Америке. В сопроводительном письме
Хлебников, выражая глубочайшее уважение к поэту, пишет: «...я
решился представить Вам, милостивый государь, эту записку и если
Вы удостоите ее прочесть и найдете достойною поместить в Вашем
журнале, тогда представляю ее в Ваше полное распоряжение с покор
нейшею просьбою поправить не исправный слог человека, не го
товившегося быть писателем».
Пушкин. T. XVI. № 1346
Около 7—8 января
В гостях у Пушкина Михаил Андреевич Коркунов, на этих днях
приехавший из Москвы, чтобы принять участие в работах Архео
логической комиссии. С молодым ученым, знатоком древних
рукописей, поэт обсуждает неясные места «Слова».
Месяц спустя Коркунов скажет: «.. .его светлые объяснения древ
ней Песни о полку Игореве, если не сохранились в бумагах, невоз
вратимая потеря для науки...»
Книга воспоминаний о Пушкине.
С. 349
7 января
Вечером состоялся бал у графини М. Г. Разумовской в ее особняке
на Большой Морской улице. Пушкин с женой, конечно, был в числе
приглашенных.
Из письма С. Н. Карамзиной: «...у графини Разумовской (..^бы
ло изысканнейшее общество, даже государь приехал на полчаса, и
принц Карл; тьма народу толпилась в маленькой, но прелестной ком
нате белого мрамора со звездчатым сводом...».
Письма Карамзиных. С. 151
8 января. Пятница
Пушкин обращается с просьбой о займе к приятелю Вяземского —
тамбовскому помещику Федору Афанасьевичу Скобельцыну,
240
приехавшему в Петербург. Поэт просит у него на 3 месяца три
тысячи рублей.
Пушкин. T. XVI. № 1347
Скобельцын в записке, адресованной Вяземскому, сообщает, что
он не может удовлетворить просьбу поэта, так как сам находится в
крайне стесненных обстоятельствах.
ИВ. 1880. Июнь. С. 390—391;
Письма поел. лет. С. 352
8 января
Цензор П. А. Корсаков подписывает разрешение на издание «Ро
манов и повестей» Александра Пушкина в двух частях, после чего
издатель Л. И. Жебелев отдает печатать первые семь глав «Капитан
ской дочки» (116 стр.) в типографию Н. Греча, а главы VIII—XIV
(111 стр.) в типографию X. Гинце. Для второго тома, куда должны
были войти «Повести Белкина», «Пиковая дама» и две главы из «Ара
па Петра Великого», он заказывает в типографии Гинце новые
обложки.
Смирнов-Сокольскии. С. 402—
404; Звенья. Т. 2. С. 246—250
Начало января (не позднее 8-го)
Пушкин сочиняет литературную мистификацию, героем которой
он делает Вольтера, якобы получившего вызов от некоего г-на
Дюлиса — потомка Жанны д’Арк по боковой линии. Сюжетным стер
жнем этой вещи становится мотив отказа от дуэли: г-н Дюлис,
прочитав поэму «Орлеанская девственница», оскорбился и счел своим
долгом вступиться за честь своей славной прабабки и всего своего
рода, Вольтер же под предлогом немощи и болезни уклонился от
поединка.
Придуманная Пушкиным мистификация позволила ему от частно
го случая перейти к широким обобщениям. В ней поэт вновь возвраща
ется к теме защиты личной чести и ставит вопрос о достоинстве писате
ля и его ответственности за все, с чем он обращается к публике.
Фомичев С. А. Последнее произве
дение Пушкина II Русская лите
ратура. 1987. № 3. С. 72—73
9 января. Суббота
А. И. Тургенев утром в гостях у Пушкина. Поэт читает ему свою
мистификацию.
Из дневника Тургенева: «9 генваря (...) Я зашел к Пушкину: он
читал мне свой pastiche3 на Вольтера и на потомка Jeanne d’Arc...»
Щеголев. Дуэль. С. 243
Затем Пушкин заходит к Тургеневу в его номер в Демутовой
гостинице, где знакомится с документами по истории России, приве
зенными Тургеневым из Франции. Тургенев считал особенно важ
3 Подделка, мистификация.
16 С. Л. Абрамович
241
ными материалы, добытые им в архиве Министерства иностранных
дел, где он «списал почти все, относящееся к России, (...) начиная с
первых сношений (...) с Францией прежде Петра I — до первых двух
годов царствования им(ператрицы) Ел(изаветы/ Петр(овны)». Это со
ставило около «полупуда» бумаг.
Из дневника Тургенева: «Потом он был у меня, и мы рас
сматривали французские) бумаги и заболтались до 4-х час(ов)».
Разговор шел о русской истории и о 14 декабря. В дневнике Тур
генев кратко пометил: «Ермол(ов), Орл(ов), Кисел(ев) все знали и
ожидали: без нас не обойдется. Ермол(ов) желая спасти себя — спас
Грибоедова. Узнав, предварил его за два часа...» (Видимо, все это
Тургенев услышал от Пушкина).
Ознакомившись с «французскими бумагами» и другими
рукописными сокровищами, собранными Тургеневым, Пушкин
просит его подобрать материалы для публикации в «Современнике»
на 1837 год.
Щеголев. Дуэль. С. 243; Проме
тей. № 10. С. 388—389; Фейн
берг
И.
Читая
тетради
Лушкина. М., 1985. С. 146—147
9 января
После обеда Тургенев приносит Пушкину кипу рукописей. Среди
них обещанные ранее выписки из дневника путешествия по Шот
ландии и описание дома Гёте в Веймаре, а также письма Тургенева
о его разысканиях в римских и парижских архивах и другие ма
териалы. Тогда же Тургенев вручил Пушкину переписку швейцар
ского литератора Бонштеттена с мадам де Сталь.
Прометей. № 10. С. 389; Щего
лев. Дуэль. С. 243
9 января
Вечером раут у Фикельмонов. Возможно, Пушкин был на этом
вечере у австрийского посланника.
Из письма В. И. Бакуниной: «...в 11-ть часов поехали к Фи(кельмонам). Ожидали родственный вечер (...) стоят жандармы. Входим.
Жара, теснота — раут, не самый большой, среднего разбора...»
Е. М. Бакунина добавляет: «...просто маленький раут: человек
сто...».
Сидоров И. С. «Это нам читал
Пушкин,
поэт,
у
Фикель
мон...» // Солнце нашей поэзии.
М., 1989. С. 124
9 января
Из письма С. Н. Карамзиной: «...завтра, в воскресенье, состоится
эта удивительная свадьба, мы увидим ее в католической церкви;
Александр и Вольдемар будут шаферами, а Пушкин проиграет не
сколько пари, потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что
эта свадьба один обман и никогда не состоится.
Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог
почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный.
Катрин во всяком случае более счастлива, чем он».
Письма Карамзиных. С. 151
242
9 января
Тригорское. П. А. Осипова отсылает Пушкину с уезжающей в Пе
тербург гувернанткой мадемуазель Хилевской банку крыжовенного
варенья вместе с коротким письмом, в котором она желает ему сча
стья в новом году. Пишет: «Если бы было достаточно одних поже
ланий, чтобы сделать кого-либо счастливым, то вы, конечно, были
бы одним из счастливейших людей на земле. — А себе на этот год я
желаю только одного — повидать вас на протяжении этих 365 дней».
Пушкин. T. XVI. № 1348
Около 9 января
В Петербург приезжают Дмитрий Николаевич и Иван Никола
евич Гончаровы, чтобы присутствовать на свадьбе сестры.
Вокруг Пушкина. С. 326
10 января. Воскресенье
Бракосочетание Екатерины Гончаровой и Жоржа Геккерна (обряд
совершен дважды: в римско-католической церкви св. Екатерины и в
Исаакиевском соборе). Свидетелями были: барон Геккерн, граф
Г. А. Строганов, ротмистр Кавалергардского полка Бетанкур, пол
ковник Кавалергардского полка А. Полетика и поручик Гусарского
полка И. Гончаров.
Щеголев. Дуэль. С. 103—104;
В. В. Никольский. Идеалы Пуш
кина. СПб., 1899. С. 130—131
Из письма С. Н. Карамзиной: «Итак, свадьба Дантеса состоялась
в воскресенье; я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаро
вой, но когда эти дамы сказали, что я еду вместе с ними в церковь,
ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену. Из самых лучших
побуждений, как говорят, опасаясь излишнего любопытства, тетка
излила на меня всю желчь, накопившуюся у нее за целую неделю от
нескромных выражений участия; мне кажется, что в доме ее боятся,
никто не поднял голоса в мою пользу, чтобы по крайней мере сказать,
что они сами меня пригласили (...) Ты согласишься, что помимо до
ставленной мне неприятности, я должна была еще испытать большое
разочарование: невозможно сделать наблюдения и рассказать тебе о
том, как выглядели участники этой таинственной драмы в за
ключительной сцене эпилога. Александр говорит, что все прошло
наилучшим образом, но ты ведь знаешь, он по природе своей не на
блюдателен».
Письма Карамзиных. С. 152—153
По свидетельству Александрины Гончаровой, Наталья Николаев
на «присутствовала на обряде венчания, согласно воле своего мужа,
но уехала сейчас же после службы, не оставшись на ужин».
Гроссман. Цех пера. С. 267
Братья Александр и Владимир Карамзины, бывшие шаферами не
весты, возвратились со свадебного ужина после полуночи.
Щеголев. Дуэль. С. 244
16*
243
10 января
Пушкин знакомится с рукописями, полученными им накануне, и
отдает переписчику письма Тургенева о его разысканиях в евро
пейских архивах (несколько дней спустя он возвратит автору пе
реписанную статью с некоторыми замечаниями). Поэт высоко
оценивает эти письма и намерен поместить их в первом номере «Со
временника».
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 59;
Хроника русского. С. 99—112,
478—479
10 января
Одоевский в один и тот же день пишет Соболевскому в Париж и
Шевыреву в Москву о том, что он очень занят теперь «Литератур
ными прибавлениями к Русскому инвалиду», в которых участвуют
Пушкин, Жуков(ский), Вязем(ский) и он сам. В письме к Шевыреву
Одоевский спрашивает: «Да отвечайте: печатаете ли вы статью о на
падениях на Пушкина? (...) Скажите, да или нет, ибо в последнем
случае ее напечатают в Лит. прибавлениях). (...) Прощай, отвечай
мне поскорее о статье о Пушкине».
ЛН. Т. 16/18. С. 752; Пушкин.
Иссл. и мат. T. 1. С. 326; Сакулин П. Н. Князь В. Ф. Одо
евский. М., 1913. T. 1. Ч. 2. С. 326
Получив письмо Одоевского, Шевырев решает возвратить ему
статью, чтобы не подвергать свой журнал лишним неприятностям.
На первой странице рукописи сохранилась помета, сделанная Шевы
ревым: «Януарию Михайловичу Неверову для возвращения князю
В. Ф. Одоевскому» (Неверов 15 января уезжал в Петербург, и Ше
вырев поручил ему передать статью автору).
ГПБ, ф. 539, on. 2, ед. хр. 1730,
л. 1
10-е (?) числа января
Пушкин в университете на лекции П. А. Плетнева.
Из воспоминаний Е. M.-на4: «Особый эпизод в студенческой на
шей жизни было посещение Пушкина, приглашенного профессором
Плетневым на одну из его очаровательных лекций. Помнится, в ка
ком воодушевленном состоянии поднялся Плетнев на кафедру, и в то
же время в дверях аудитории показалась фигура Пушкина с его кур
чавою головою, огненными глазами и желтоватым, нервным ликом —
шепот побежал по всем скамейкам. (...) Пушкин сел, с каким-то
другим господином из литераторов, на одну из задних скамей и
внимательно прослушал лекцию, не обращая внимания на беспре
станное осматривание его обращенными назад взорами сидевших
впереди его студентов. (...) Профессор, читавший о древней русской
литературе, вскользь упомянул о будущности ее и при сем имя
Пушкина прошло через его уста; возбуждение было сильное и едва
не перешло в шумное приветствие знаменитого гостя. Это было уже
4 Псевдоним пока не раскрыт.
244
в конце урочного часа, и Пушкин, как бы предчувствуя, что моло
дежь не удержится от взрыва, скромно удалился из аудитории,
ожидая окончания лекции в общей проходной зале, куда и вскоре
вышел к нему Плетнев, и они вместе уехали. Это было незадолго до
смерти Пушкина».
РС. 1881. Т. 31. Май. С. 158
10-е (?) числа января
К Пушкину приходит юноша-поэт, некто Облачкин, с тетрадью
своих стихотворений. Он отдает свою тетрадь камердинеру и слышит,
что Пушкин зовет его пройти в кабинет.
Об этой своей единственной встрече с Пушкиным он много лет
спустя рассказал в своих воспоминаниях:
«“Пожалуйте сюда, пожалуйте”, — звал меня Пушкин, и голос
его был до того радушен и до того симпатичен, что я весь затрепетал
от радости, и никогда не забуду этой счастливой для меня минуты.
При входе в кабинет, меня обуял какой-то страх из невыразимого
чувства удивления, робости и замешательства, и непостижимого ува
жения, близкого к благоговению. С..)
Кабинет Пушкина состоял из большой узкой комнаты. Посреди
стоял огромный стол простого дерева, оставлявший с двух концов мес
то для прохода, заваленный бумагами, письменными принадлежно
стями и книгами, а сам поэт сидел в уголку в покойном кресле. На
Пушкине был старенький, дешевый халат, какими обыкновенно тор
гуют бухарцы в разноску. Вся стена была уставлена полками с
книгами, а вокруг кабинета были расставлены простые, плетеные сту
лья. Кабинет был просторный, светлый, чистый, но в нем ничего не бы
ло затейливого, замысловатого, роскошного, во всем безыскусственная
простота и ничего поражающего, кроме самого хозяина, поражавшего
каждого, кому посчастливилось видеть его оригинальное, арабского
типа лицо, до невероятности подвижное и всегда оживленное выра
жением гениального ума и глубокого чувства. Я поклонился Пушкину,
помнится очень неловко, совершенно растерялся, сконфузился, хотя
он обратился ко мне весьма ласково, просто, голос его был изумительно
симпатичен, улыбка добродушна, глаза выражали участие. (...)
Пушкин расспросил меня, где я учусь, что делаю, имею ли состояние,
и к какому роду жизни желал бы я себя приготовить.
Когда я объяснил ему свое несчастье, тогда он мне посоветовал
написать просьбу и изложить мое положение, сколько мне лет, где
воспитываюсь, и наконец попросить чего я желаю. — “Только
смотрите, — промолвил он очень серьезно, — напишите просьбу про
зой, а не стихами”. Я невольно улыбнулся. Пушкин заметил мою
улыбку и захохотал во весь голос, беспечно, с неподражаемой весе
лостью. (...) “Впрочем, (...) напишите просьбу, да поскорее
приходите ко мне, а я за вас буду хлопотать”. Я поклонился ему и
поблагодарил за участие в моей судьбе и вдруг ни с того ни с сего,
точно кто-нибудь вместо меня проговорил: “Александр Сергеевич, вы
мои стихи напечатаете в вашем Современнике?”
— Напечатаю, напечатаю. Приходите же ко мне, непременно с
просьбой, и чем скорее тем лучше.
— Благодарю вас. Мое почтение.
— Прощайте. Приходите утром, до десяти часов я всегда дома.
245
— Почту за великое счастье. Мое почтение.
Когда я с просьбою в кармане и надеждою в сердце пришел к
Александру Сергеевичу, то, к величайшему моему огорчению, он был
болен и не мог меня принять, а через несколько дней разнеслась мол
ва в Петербурге, молва страшная, что Пушкин ранен смертельно. (...)
В течение всей моей жизни только один Пушкин, с первой встречи
со мною, принял в судьбе моей живое, искреннее участие, и желал
мне помочь делом, а не словами».
Книга воспоминаний о Лушкине.
С. 342—345; Новый мир. 1949.
№ 6. С. 181—182
11—12 января
Пушкин, по-видимому, получает какую-то сумму за проданные эк
земпляры «Онегина», так как в ближайшие дни он оплачивает ряд счетов.
Архив опеки, С. 59, 99
11 —12 января
Пушкин, будучи у Карамзиных, читает письмо Андрея Ка
рамзина — первое из его заграничных писем, написанное по-русски
(родные передали Андрею Николаевичу настоятельный совет Жуков
ского писать на родном языке, и он ему последовал).
«Твое письмо из Парижа, — писал брату Александр, — произвело
большой эффект в семействе». Софи Карамзина восторженно
откликнулась на это русское письмо Андрея. Она сообщала, что Жу
ковский, Пушкин, Тургенев высоко оценили его живой, оригиналь
ный слог, носящий собственный отпечаток.
Письма Карамзиных. С. 152, 155,
382
11 января
Александр Карамзин на завтраке у молодоженов Геккернов.
Из письма А. Карамзина: «На другой день после свадьбы я у них
завтракал. Leur intérieur elegant5 мне очень понравился».
Письма Карамзиных. С. 154
11 января
Ж. Геккерн с женой наносят свадебные визиты. В числе первых
они посещают Карамзиных.
Письма Карамзиных. С. 153
11 —13 января
Пушкин отказывается принять молодоженов.
Из письма Вяземского к вел, князю: «...Пушкин (...) объявил са
мым положительным образом, что между его семьей и семейством
свояченицы он не потерпит не только родственных отношений, но
даже простого знакомства, и что ни их нога не будет у него в доме,
ни его — у них».
Щеголев. Дуэль. С. 224
5 Их изящно обставленный дом.
246
Из рассказов Данзаса: «Дантес приезжал к Пушкину со свадеб
ным визитом, но Пушкин его не принял...»
Пушкин, в восп. Т 2. С. 322
11 —13 января
Ж. Геккерн, по настоянию барона Луи Геккерна, отсылает
Пушкину письмо, в котором «убеждает его забыть прошлое и
помириться». На это письмо Пушкин ответил посланнику на словах
во время обеда у графа Г. А. Строганова. Поэт повторил, что его
решение неизменно.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 321—322
11 января
Вечером в Александрийском театре бенефис В. А. Каратыгина,
который играет в переведенной им для этого случая пьесе Алексан
дра Дюма «Кин, или Гений и беспутство».
Возможно, Пушкин с женой присутствует на этом спектакле. В
январе поэт виделся с Каратыгиным, который попросил у Пушкина
для следующего своего бенефиса трагедию «Скупой рыцарь».
Из письма С. Н. Карамзиной: «...мы (...) были на бенефисе Ка
ратыгина, он великолепен в роли Кина (Ал. Дюма). Театр, как всег
да, был полон...»
Письма Карамзиных. С. 153;
Лушкин и совр. Вып. 6. С. 67
12 января. Вторник
А. И. Тургенев утром у Пушкина с коротким визитом.
Щеголев. Дуэль. С. 244
12 января
Пушкин вносит 350 рублей в счет своего долга владельцу книжно
го магазина Фердинанду Беллизару.
Архив опеки. С. 59
12 января
С. Н. Карамзина с визитом у молодоженов Геккернов.
Из письма С. Н. Карамзиной: «...вчера (12 января) я была у них.
Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее
их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем
их лица у всех троих, потому что отец является совершенно неотъ
емлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть,
чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нече
ловеческая скрытность, и притом, такую игру им пришлось бы вести
всю жизнь! Непонятно...»
Письма Карамзиных. С. 153
13 января
Пушкин платит 500 рублей по счету каретного мастера Эргарта
(остаток долга 410 руб. 70 коп.).
Лит. архив. T. 1. С. 63; Архив
опеки. С. 99—100, 112, 153;
Пушкин. T. XVI. № 1350
247
В мебельный магазин Гамбса уплачено в счет долга 315 рублей
(остаток долга — 772 руб. 50 коп.).
Архив опеки. С.
архив. T. I. С. 47
98—99; Лит.
Очевидно, в эти же дни оплачены и другие счета, сведения о ко
торых в делах опеки не сохранились. По всей вероятности, оплата
произведена за счет части гонорара, полученного от И. Глазунова за
миниатюрное издание «Евгения Онегина».
13 января
Некто И. Вахрушев отсылает Пушкину письмо и несколько
стихотворений. Он пишет: «Я не решился, я не хотел беспокоить вас
личным посещением — не смотря на тайный шопот младенческого са
молюбия — самому отдать первые свои труды на оценку Гения. — Не
лесть, не искательство вырвали эту речь из моей груди. (...) Один
Гений творит чудеса — чудо сотворили и вы, когда моя упрямая, ту
пая башкирская голова, ознакомившись с вашими творениями — ма
ло по малу привыкла думать; и наконец согласилась вириювать».
Вахрушев пишет, что если Пушкин не сочтет возможным напе
чатать его стихи в «Современнике», то ему остается лишь сожалеть
о нескольких минутах, погубленных поэтом на их чтение.
Пушкин. T. XVI. № 1349
Ни о стихотворениях Вахрушева, ни о его дальнейшей судьбе
ничего не известно.
13 января
А. И. Тургенев в очередном письме в Париж просит брата на
помнить писателю Ксавье Мармье о том, что тот обещал для журнала
Пушкина очерк о своем путешествии в Скандинавию. Советует
Мармье описать свои впечатления в виде письма: «Скажите ему об
этом от меня. Это письмо появилось бы в “Современнике”, журнале
Пушкина, нашего первого поэта. Постарайтесь заполучить письмо от
Мармье».
Видимо, накануне, когда Александр Иванович был у Пушкина,
у них снова состоялся какой-то разговор о «Современнике», и Тур
генев взялся деятельно помогать поэту в сборе материалов для жур
нала.
Гиллельсон.
От
братства. С. 185
арзамасского
В эти же дни Пушкин начинает подыскивать себе молодого
помощника для черновой журнальной работы. Увидевшись с
М. Л. Яковлевым, он просит его помочь в этом деле.
Пушкин. T. XVI. № 1351
13 января
Ж. Геккерн с женой вечером наносят свадебный визит Вяземским.
Щеголев. Дуэль. С. 245
248
14 января. Четверг
Утром оратья Гончаровы уезжают из Петербурга. Их поспешный
отъезд чем-то очень огорчил Екатерину (кажется, они не отдали про
щального визита Геккернам).
Вокруг Пушкина. С. 326—327, 329
14 января
Граф Г. А. Строганов дает обед в честь молодоженов. Приглашены
Геккерны и Пушкин с женой и свояченицей.
Из письма Александра Карамзина от 16 января: «Тому 2 дня был
у старика Строганова (Le père assis6 свадебный обед с отличными
винами. Таким образом кончился сей роман â la Balzac7, к большой
досаде С. Петербургских сплетников и сплетниц».
Письма Карамзиных. С. 154
Из рассказов Данзаса: «На свадебном обеде, данном графом Стро
гановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная на
стоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее не
которыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это,
однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерн, отец,
подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сы
на совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и
изменит настоящие отношения свои к нему на более родственные,
Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь
никаких отношений между его домом и г. Дантесом».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 367
В родственном и дружеском пушкинском кругу Геккерны вся
чески демонстрировали свою терпимость и желание покончить дело
миром. Они во что бы то ни стало хотели замять скандал и соблюсти
приличия. Но Пушкин не желал принимать их правила игры. После
того, что произошло в ноябре, поэт не мог допустить даже видимости
родственных отношений между семьями. Пушкин был по-прежнему
убежден в том, что ноябрьский пасквиль организован Геккернами.
Как писал Вяземский, «анонимные письма (...) лежали горячею отра
вою на сердце Пушкина»; он не мог ни простить, ни забыть нанесен
ного ему оскорбления.
РА. 1879. № ь. С. 247
14 января
Пушкины на балу у французского посла Проспера Баранта.
Из дневника Тургенева: «Бал у французского) посла. Прелесть и
роскошь туалетов. Пушкина и сестры ее».
Из этой записи видно, что жена поэта и супруга Ж. Геккерна
привлекали к себе всеобщее внимание.
Щеголев. Дуэль. С. 244
6 Посаженный отец (франц.).
7 В духе Бальзака (франц.).
249
Вяземский, рассказывая об этом бале в письме к гр.
Э. К. Мусиной-Пушкиной, не без иронии писал, что «мадам Геккерн
имела счастливый вид, который ее молодил на десять лет», а ее суп
руг был очень весел и много танцевал.
Анна Ахматова.
С. 129—130
О
Пушкине.
На этом вечере имел место инцидент, замеченный, вероятно, не
многими. О нем позднее упомянул Дантес в своем оправдательном
письме к председателю суда полковнику Бреверну: «Это случилось у
французского посланника за ужином (...) Он (Пушкин) воспользо
вался моментом, когда я отошел, чтобы подойти к моей жене и пред
ложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же
самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный,
удалился, говоря ей: “Берегитесь, я Вам принесу несчастье”».
Щеголев. Дуэль. С. 266
Все, что пишет Дантес о Пушкине, окрашено злым и мстительным
чувством. Его рассказ об этом эпизоде настолько невразумителен, что
невозможно понять, чего же хотел Пушкин, обратившись к Ека
терине Николаевне. Сведения о разговоре поэта со свояченицей
дошли до нас «из третьих рук»: точный смысл его слов и подлинная
их интонация утрачены. Но в основе сообщения Дантеса лежат
какие-то реальные факты, и они свидетельствуют о том, насколько
напряженными становились отношения между семьями.
См. с. 173—174 наст. изд.
15 января. Пятница
Днем в гостях у Пушкина А. И. Тургенев. Снова между ними за
вязывается какой-то доверительный разговор, и поэт читает Турге
неву наизусть стихи, которые не появлялись в печати.
Из дневника Тургенева: «Зашел к Пушкину; стихи к Морю о бра
те. (...) Стихи Пушкина к гр. Закревской».
Из письма Тургенева к И. С. Аржевитинову: «...прочел он мне
наизусть много стихов, коих я не знал, ибо они не были напечатаны.
Одни более других мне понравились и тем уже, что написаны давно
по случаю распространившегося слуха, будто брат Н(иколай) выдан
Англичанами; стихи адресованы другому поэту, который написал
стихи “К морю” и славил его».
Щеголев. Дуэль. С. 244—245; РА.
1903. T. 1. № 1. С, 144
Это стихотворение было написано Пушкиным в те дни, когда раз
несся слух, что Н. И. Тургенева везут морем в Петербург на распра
ву. Пушкин пообещал Тургеневу записать эти стихи и подарить ему
на память.
15 января
Михаил Лукьянович Яковлев рекомендует Пушкину в
помощники своего племянника — молодого поэта Л. А. Якубовича, с
которым он уже успел переговорить.
250
В записке, отосланной Пушкину, Яковлев пишет: «Племянник
мой, много-известный тебе человек, желает тебе помогать в издании
Современника. — Малый он с понятием, глядит на вещи прямо, суж
дение имеет свое, не дожидая, что скажет такой-то; а всего более
трудолюбив. С такими качествами, может он быть тебе полезен
труддми, а ты ему деньгами. Завербовали его покамест Краевский с
братиею, да кажется хотят его надуть; не велят даже и подписываться
в статьях прозаических. По моему уж если работать за деньги, так
уж лучше для Современника, нежели для Инвалида».
Пушкин. T. XVI. № J35J
15 или 16 января
Пушкин получает от переписчика рукопись Тургенева о его разы
скания в архивах. Издатель «Современника» просматривает ее с тем,
чтобы вернуть автору для правки.
Лушкин. T. XVI. № 1352
В это время Пушкин готовит и другие материалы для пятого тома
«Современника», но точно датировать его работу с авторами невоз
можно, так как не все рукописи, бывшие в руках у Пушкина, дошли
до нас.
15 января
Вечером у Вяземских «детский» бал по случаю дня рождения их
дочери Надежды.
Из письма Александра Карамзина*. «.. .у Вяземских, ради дня рож
дения Наденьки, вечер для подростков, который был подстать боль
шому балу Белосельских».
Письма Карамзиных. С. 154
Из письма Тургенева Булгакову от 16 января: «Вчера, или лучше,
сегодня, вальсировал (...) на детском милом бале у баловня природы
и общества Вяземского: он праздновал рождение (т. е. день рож
дения) своей Надины: всем было весело — детям, маминькам и даже
гувернанткам, ибо я любезничал с ними».
Письма
С. 205
Тургенева Булгаковым.
В дневнике, упомянув о вечере у Вяземских, Тургенев опять пов
торил вчерашнюю фразу: «Пушкина и сестры ее».
Щеголев. Дуэль. С. 245
15 января Пушкин снова оказался вместе с молодоженами Гек
кернами в доме очень близких ему людей. На этот раз они столк
нулись лицом к лицу в тесной гостиной Вяземских. Судя по до
шедшим до нас откликам, Пушкин в тот вечер был мрачен, молчалив
и, возможно, даже резок с женой. Из объяснений Дантеса в письме
к полковнику Бреверну можно заключить, что зять Вяземских
П. А. Валуев даже выразил по этому поводу сочувствие Наталье
Николаевне и спросил ее, как она позволяет обращаться с нею таким
образом. «В конце концов, — писал Дантес, говоря о вечере у Вя251
земских, — он совершенно добился того, что его стали бояться все да
мы».
Щеголев. Дуэль. С. 266—267
15 января
Варшава. Князь П. Б. Козловский в письме к Вяземскому
спрашивает: «Что делает наш Александр) Сергеевич)? Здесь раз
неслись какие-то странные слухи; но стоустая клевета не знает ни
границ, ни пространства. “Современника” нынешнего года я еще не
читал, но надеюсь, что найду в нем тот роман “Капитанской дочери”,
о котором извещал меня Виельгорский».
ЛН. Т. 58. С. 134
16 января. Суббота
Пушкин, просмотрев полученные от переписчика письма Турге
нева, отсылает ему рукопись вместе со следующей запиской:
«Вот Вам Ваши письма. Должно будет вымарать казенные
официальные фразы, и также некоторые искренние, душевные слова,
ибо не мечите etc. Что вы вставите, то постарайтесь написать
почетче. Думаю дать этому всему вот какое заглавие: труды, изыс
кания такого-то или А. И. Т. в Римских и Парижских архивах.
Статья глубоко занимательная.
Вот Вам мои стихи к В.(яземскому)
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой;
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец...
Не славь его: в наш гнусный век
Седой Нептун Земли союзник.
На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник.
16 янв.»
Лушкин. T. XVI. № 1352
16 января
Тургенев, получив утром свою перебеленную рукопись,
перечитывает ее и вносит необходимые для журнального текста по
правки.
Из дневника Тургенева'. «16 генваря. (...) Все утро просидел дома
в чтении своих же писем».
Щеголев. Дуэль. С. 245
Тургенев был очень горд той оценкой, которую дал Пушкин его
трудам. Брату он писал: «Никто не льстил так моему самолюбию;
для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне
говорил о некоторых письмах моих, кои уже были переписаны для
печати в 5-й книжке Журнала его». Позднее, в 1838 г., Тургенев с
горечью отметит в своем дневнике, что «Современник» теперь «пред
почитает статьи о тамбовском патриотизме письмам, коих строки
Пушкин хотел вырезать на меди — золотыми буквами!»
Пушкин и совр. Вын. 6. С. 59;
Хроника русского. С. 484
252
16 января
У Пушкиных гости.
Пушкин отсылает в ресторан Фильетта записку: «Пришлите мне,
пожалуйста, паштет из гусиной печенки за 25 руб.».
В тот же день в погребе Рауля взято 8 бутылок вина.
Нева. 1968. Nq 2. С. 198; Пушкин.
T. XVI. № 1353; Письма поел
лет. С. 180
16 января
Бал в Благородном собрании.
Из письма Тургенева Булгакову. «.. .бал дворянский был многолю
ден и блистательнее прежнего».
На этом балу среди прочих были Тургенев, Вяземский. О
Пушкиных сведений нет.
Письма Тургенева Булгаковым.
С. 207; Нева. 1982. № б. С. 119
16 января
Вечером в Петербург приезжает Е. Н. Вревская.
Врем. ПК. N9 21. С. 163
П января. Воскресенье
Приехавшая из Тригорского мадемуазель Хилевская передает
Пушкину письмо от П. А. Осиповой и традиционный подарок — бан
ку крыжовенного варенья. От м-ль Хилевской поэт узнает о том, что
вчера в Петербург приехала Евпраксия Николаевна Вревская. На
последней странице письма П. А. Осиповой Пушкин записывает ее
адрес: «8 линия Вревской».
Рукою Пушкина. С. 348; Врем.
ПК № 21. С. 163
Январь (не позднее 17-го)*
Пушкин вместе с Жуковским посещает мастерскую Карла Брюл
лова.
Из воспоминаний ученика Брюллова художника Л. Н. Мокриц
кого'.
«Сегодня в нашей мастерской было много посетителей. (...) между
прочим были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл
Павлович угощал их своей портфелью и альбомами. Весело было
смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварель
ными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рису
нок: “Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне”, то восторг
их выразился криком и смехом. Да и можно ли глядеть без смеха на
этот прелестный, забавный рисунок? Смирнский полицмейстер,
8 Очень возможно, что Пушкин с Жуковским побывали в мастерской Карла
Брюллова именно в воскресенье 17 января: А. Н. Мокрицкий сообщает, что дело
происходило незадолго до дуэли, а 18-го Брюллов заболел и до конца января никого
не принимал; в воскресенье же Жуковский был свободен от занятий с наследником, и
это наиболее вероятный день, когда они вдвоем с Пушкиным могли появиться у
Брюллова. См. также примеч. 4 на с. 220—221).
253
спящий посреди улицы на ковре и подушке, — такая комическая
фигура, что на нее нельзя глядеть равнодушно^...). Пушкин не мог
расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова
подарить ему это сокровище, но рисунок принадлежал уже княгине
Салтыковой, и Карл Петрович, уверяя его, что не может отдать, обе
щал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен: он с рисунком
в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его:
“Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне
этот”. Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 330, 503
Художник М. И. Железнов, дополняя воспоминания Мокрицкого,
уверял впоследствии, что в тот день К. Брюллов обещал Пушкину
начать его портрет и даже назначил время для первого сеанса.
Живописное
№ 27—33
обозрение.
1898.
17 января
Пушкин с женой вечером у Мещерских, где, кроме них, в гостях
Вяземский, Тургенев, саксонский посланник Люцероде и др.
Щеголев. Дуэль. С. 245
18 января. Понедельник
Сергей Николаевич Дирин преподносит Пушкину экземпляр
переведенного им сочинения Сильвио Пеллико «Об обязанностях че
ловека» (вместо предисловия к этому изданию Дирин поместил за
метку Пушкина о Сильвио Пеллико, опубликованную в третьем томе
«Современника»).
Этот экземпляр сохранился в библиотеке поэта. В нем на чистом
листе перед титулом написано чернилами: «Милостивому Государю
Александру Сергеевичу Пушкину от переводчика Дирина. 18 января
1837. С. Петербург».
Лушкин и
С. 75—76
совр.
Вып.
9—10.
Вяземский считал, что пушкинская заметка о Сильвио Пеллико
свидетельствует о широте взглядов поэта. Позднее он писал: «По
смотрите, с каким глубоким уважением Пушкин упоминает о книге
Сильвио Пеллико, как верно и умилительно характеризует он ее в
нескольких строках. Между тем взгляд Пушкина на жизнь не взгляд
Сильвио Пеллико. По-видимому, в них мало духовных соотношений
(...) Но Пушкин (...) питал сочувствие ко всему прекрасному, искрен
нему, возвышенному. Он (...) постигал его даже и тут, где не был
единомышленником».
Вяземский П. А. Соч. в 2 ni. М.,
1982. Т. 2. С. 182
18 января
Пушкин, которому накануне стало известно о приезде Е. Н. Врев
ской, отправляется ее навестить (Зизи остановилась в доме Степана
Александровича Вревского на 8 линии Васильевского острова).
254
Из письма Е. Н. Вревской'к мужу Б. Л. Вревскому от 19 января
1837 гл «Вчера я была очень удивлена появлением Пушкина, кото
рый пришел меня повидать, как только узнал о моем приезде...».
Главной темой разговора во время этой первой встречи Пушкина
с Зизи стала судьба Михайловского. Пушкин, по-видимому, еще не
получивший подробного письма П. А. Осиповой от 6 января, пред
ложил Вревским приобрести имение. Вероятно, он рассчитывал, что
при этом дом и усадьба останутся за ним. Так как в семье Вревских
вопрос о приобретении соседнего имения уже обсуждался, Зизи, в
отличие от своей матери, на предложение Пушкина ответила от
имени мужа согласием. На следующий день она писала Б. А. Врев
скому: «Он меня очень благодарил за твое намерение купить
Мих(айловское). Он мне признался, что он ничего другого не желал,
как чтобы мы стали владельцами этого имения. Он хотел нам продать
свою часть».
Врем. ПК № 21. С. 163; см. так
же с. 184—185 наст. изд.
Во время этой первой встречи разговор, конечно, зашел о родных
и знакомых, и Зизи, по-видимому, рассказала поэту о том, что Ольга
Сергеевна не разделяла притязаний своего мужа, но была не в силах
его остановить.
Из письма Б. Л. Вревского «Александр Сергеевич очень часто
говорил с нею про Ольгу Сергеевну и с большой нежностью. Он очень
заботился о ее беременности и жалел очень, что не знал этого летом».
Пушкин и совр. Вып. 12. С. 111
18 января
Вечером Пушкин с женой у саксонского посланника Люцероде.
Предполагалось, что будет раут, но, как сообщил Вяземский в
письме к Мусиной-Пушкиной, в честь молодых Геккернов были
устроены танцы.
Письма Тургенева Булгаковым.
С. 207; Вопросы литературы.
1973. № 3. С. 197; Нева. 1982.
№ 6. С. 101
Из дневника Тургенева: «...к Люцероде, где долго говорил с Нат.
Пушкиной и она от всего сердца».
Щеголев. Дуэль. С. 245
19 января. Вторник
В «Прибавлениях к СПб. ведомостям» помещено объявление: «В
книжном магазине Лисенкова, в доме Пажеского корпуса продается
новая книга Евгений Онегин, сочинения А. Пушкина. 1837. Цена 5 рублей».
Санкт-Петербургские
ведо
мости. 1837. 19 янв. № 14
Около 19 января
Вернувшись из Москвы Я. М. Неверов возвращает Одоевскому его
статью «О нападениях петербургских журналов на русского поэта
Пушкина». В. Ф. Одоевский отдает статью Краевскому, надеясь
255
опубликовать ее в ближайшем номере «Литературных прибавлений
к Русскому инвалиду».
Несколько дней спустя Краевский отсылает рукопись автору вме
сте с лаконичной запиской: «Возвращаю статью о Пушкине». Пока
не выяснено, была ли статья Одоевского запрещена цензурой или сам
редактор не осмелился ее напечатать, опасаясь гнева министра про
свещения.
На первой странице своей рукописи Одоевский позднее написал:
«Писано незадолго до кончины Пушкина — ни один из журналистов
не решился напечатать, боясь Булгарина и Сенковского» (как выяс
няется, боялись не столько Булгарина, сколько начальственного раз
носа: издатели журналов после чаадаевской истории вели себя с осо
бой осмотрительностью).
Пушкин. Иссл.
С. 324—326
и
мат.
Т.
/.
19 января
Е. Н. Геккерн пишет брату Дмитрию первое письмо после свадь
бы. Она не может умолчать о своей обиде на то, что братья уехали,
не попрощавшись с ней, но благодарит их за присутствие на свадьбе.
В ее письме невольно прорывается чувство неуверенности в буду
щем, но она старается скрыть этот страх за трафаретными фразами
в своем счастье. В первые же дни своей семейной жизни баронесса
Геккерн больше всего беспокоится о том, чтобы не были нарушены
денежные обязательства, которые старший брат дал ее мужу.
Она пишет: «А теперь, милый Дмитрий, я с тобой поговорю о делах;
ты сказал Тетушке, а также Геккерну, что ты будешь мне выдавать
через Носова 5000 в год. Я тебя умоляю, дорогой и добрый друг мой,
дать ему распоряжение вручать мне непременно каждое первое число
месяца положенную сумму; мы подсчитали, и если я не ошибаюсь, это
419 рублей в месяц, пожалуйста сдержи свое слово честного человека,
каким ты являешься. Потому что ты понимаешь, как мне было бы тя
жело для моих личных расходов обращаться к Геккерну; хотя он и
очень добр ко мне, но я была бы в отчаянии быть ему в тягость, так как
в конце концов мой муж только его приемный сын и ничего больше, и
даже если бы он был его родным отцом, мне всегда было бы тягостно
быть вынужденной обращаться к нему за деньгами для моих мелких
расходов. Ты сам, дорогой Дмитрий, как деликатный человек, легко
поймешь мою щепетильность и извинишь настойчивость моей прось
бы. Вы уехали так стремительно, что я не смогла поговорить с тобою об
этом, вот почему я вынуждена обратиться к тебе с просьбой письменно,
совершенно уверенная, что как добрый брат и честный человек, ты не
нарушишь свое обязательство Геккерну».
Вокруг Пушкина. С. 326—327
Примерно в эти же дни Дмитрию Николаевичу пишет и Алек
сандрина. Она тоже не вполне откровенна и о многом умалчивает.
Александра Николаевна Гончарова начинает свое письмо так: «Я
очень виновата перед тобой, дорогой брат Дмитрий; обещав тебе
написать о том, что нового происходит в нашей милой столице, я не
была аккуратна в исполнении этого обещания. Но, видишь ли, не
было никакого достопримечательного события, ничего, о чем стоило
256
бы упоминать, вот я и нс писала. Теперь, однако, меня мучает со
весть, вот почему я и принимаюсь за письмо, хотя и затрудняюсь
какие новости тебе сообщить.
Все кажется довольно спокойным. Жизнь молодоженов идет своим
чередом. Катя у нас не бывает; она видится с Ташей у Тетушки и в
свете. Что касается меня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз
обедала, но признаюсь тебе откровенно, что я бываю там не без доволь
но тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприятно тому
дому, где я живу, а во-вторых мои отношения с дядей и племянником
не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга несколько косо, и
это не очень-то побуждает меня часто ходить туда. Катя выиграла, я
нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем
в первые дни: более спокойна, но, мне кажется, скорее печальна иног
да. Она слишком умна, чтобы это показывать и слишком самолюбива
тоже; поэтому она старается ввести меня в заблуждение, но у меня, я
считаю, взгляд слишком проницательный, чтобы этого не заметить».
Стараясь быть сдержанной и не волновать брата, Александрина все
же невольно выдает свою тревогу. Она пишет: «Что же касается осталь
ного, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире,
мучит меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива
приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заво
де. . .»9
Видимо, без большой надежды на успех А. Н. Гончарова передает
брату просьбу Пушкина: «Пушкин просит передать, что если ты мо
жешь достать для него денег, ты окажешь ему большую услугу».
Обещает написать Ивану Николаевичу завтра или послезавтра,
когда немного приведет свои мысли в порядок.
Вокруг Пушкина. С. 328—330
Позднее Жуковский записал со слов Александрины ее мнение о
двуличном поведении Дантеса: «После свадьбы. Два лица. Мрачность
при ней (H. Н. Пушкиной). Веселость за ее спиной. Les révélations
d’Alexandrine10 11При тетке ласка с женой; при Александринеи
других, кои могли рассказать, des brusqueries11. Дома же веселость и
большое согласие».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 392
19 января
Вечером А. И. Тургенев заезжает к Вяземским, где главной темой
разговоров становится положение в семье Пушкина.
Из дневника Тургенева: «У кн. Вязем(ского) о Пушкиных, Гонча
ровых, Дантесе-Геккерне».
Щеголев. Дуэль. С. 246
19 января
В Большом Каменном театре состоялась премьера оперы «Брон
зовый конь». На спектакле присутствует император и брат импе
ратрицы принц прусский Карл.
9 Полотняный Завод — имение Гончаровых.
10 Разоблачения Александрины (франц.).
11 Грубости (франц.).
17 С. Л. Абрамович
257
Возможно, Пушкин с женой был в этот вечер в театре.
Нева. 1968. № 2. С. 197
20 января. Среда
Утром Пушкин работает над задуманным им очерком, посвящен
ным истории освоения далекой восточной окраины России — Кам
чатки.
На рабочем столе у поэта двухтомное сочинение профессора Ака
демии наук С. П. Крашенинникова «Описание Земли Камчатки»,
издания 1786 года. Уже не первый день Пушкин штудирует этот труд
замечательного русского ученого, о котором Н. Новиков с глубоким
уважением писал: «Он был из числа тех, кои не знатностью породы
(...) возвышаются, но сами собою, своими качествами, своими тру
дами и заслугами прославляют свою породу и вечного воспоминания
делают себя достойными». В конспекте, составленном Пушкиным при
чтении книги Крашенинникова, 84 параграфа.
На рукописи, озаглавленной «Камчатские дела», стоит помета:
«20 янв. 1837». Уже набросаны план и первая страница будущего
исторического очерка, в котором Пушкин собирался писать не только
об успешном продвижении русских на восток, но и о судьбах малых
народов, о* насилиях, резне, бунтах.
Эйдельман Н. Пушкин. История и
современность в художествен
ном сознании поэта. М., 1984.
С. 259—298
20 января
Вечером Пушкин у Плетнева на его «литературной среде».
Из воспоминаний Н. И. Иваницкого: «В среду, ровно за неделю
до дуэли, Пушкин был у Плетнева и, говорят, очень много и весело
говорил».
Пушкин и совр. Вып. 13. С. 31
Из дневника Никитенко: «Вечер провел у Плетнева. Там был
Пушкин; он все еще на меня дуется. Он сделался большим аристо
кратом. (...) К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная
спесь в обращении. (...) А ведь он умный человек, помимо своего та
ланта. Он, например, сегодня много говорил дельного и, между
прочим, тонкого о русском языке. Он сознавался также, что историю
Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволят печатать. Видно,
что он много читал о Петре».
Никитенко. Дневник. С. 193
В этот вечер в гостях у Плетнева были и молодые люди, студенты
университета, приглашенные своим профессором. Один из них, Па
вел Алексеевич Зубов, потом вспоминал, что поэт при всех обещал,
что он непременно будет у Плетнева в следующую среду.
Врем. ПК. 1967—1968. С. 101
20-е числа января
У Пушкина в гостях Иван Иванович Трико — бывший учитель
французского языка в Царскосельском лицее.
258
Из письма И. И. Трико к Вяземскому: «Мы провели вместе вечер
и много говорили о моей риторике для молодых девиц, которая тогда
наконец только что появилась. Господин Пушкин мне сказал: “Я
хотел бы сделать обстоятельный разбор вашего сочинения; вы знаете,
с каким интересом я отношусь к учебным заведениям ведомства ее
величества императрицы и вообще к женскому образованию в
России; вы сделали им истинный подарок”».
Врем. ПК. 1964. С. 44
20-е числа января
Пушкин видится с Далем.
Возможно, поэт заказывает ему повесть для своего журнала, зная,
что Владимир Иванович Даль призывал всех порядочных литерато
ров протянуть «братскую руку помощи» «Современнику».
С В. И. Далем Пушкин говорит о своей работе над историей Пет
ра: «Я стою вплоть перед изваянием исполинским, которого не могу
обнять глазом, — могу ли я списывать его? Что я вижу? Оно только
застит мне исполинским ростом своим, я вижу ясно только те две-три
пядени, которые у меня перед глазами».
Пушкин в восп. Т 2. С. 266
Поэт с наслаждением слушает рассказы Даля, обладавшего талан
том «забавно рассказывать с мимикою смешные анекдоты, подражая
местным говорам, пересыпая рассказ поговорками, пословицами,
прибаутками», от чего слушатели хохотали до упаду.
Грош Я. К. Труды. СПб., 1901.
Т 3. С. 394
Рассказ П. И. Мельникова: «Незадолго до смерти Пушкина услы
хал от Даля, что шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи,
называется по-русски выползина. Ему очень понравилось это слово,
и (Пушкин) с грустью сказал Далю: “Да, вот мы пишем, зовемся
писателями, а половины русских слов не знаем!..”
На другой день Пушкин пришел к Далю в новом сюртуке. “Ка
кова выползина!” — сказал он смеясь своим веселым, звонким,
искренним смехом. “Ну, из этой выползины я не скоро выползу”».
РВ. 1873. Т 104. Март. С. 301—
302
20-е числа января
Узнав о болезни Модеста Корфа, Пушкин навещает его и
приносит ему книги. Со слов А. И. Тургенева мы знаем, что поэт
ссудил Корфа «разными старинными и весьма интересными книгами
о России (для чтения во время болезни)».
Из письма М. А. Корфа В. Д. Вольховскому: «Во время всего этого
происшествия, во время его смерти и похорон, я сам томился еще в
мучительной болезни, и кто видел его за несколько дней перед тем
у моей постели, конечно, не подумал бы, что он, в цвете сил и здо
ровья, ляжет в могилу прежде меня».
Моек, пушкинист. T. 1. С. 27—28;
Прометеи. Т 10. С. 203
17*
259
20-е числа января
Пушкин, гуляя по городу с П. А. Плетневым, уговаривает его на
чать писать записки о своей жизни.
Из письма Плетнева к Я. К. Гроту: «Последнее (работу над
записками) мне завещал Пушкин у Обухова моста во время прогулки
за несколько дней до своей смерти. У него тогда было какое-то вы
сокорелигиозное настроение. Он говорил со мною о судьбах Промыс
ла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем,
видел это качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обе
щание, что я напишу свои мемуары».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 295
21 января. Четверг
Утром Пушкин, как обычно, работает в своем кабинете. К нему
заходит А. И. Тургенев, и у них завязывается разговор, одинаково
интересный для обоих собеседников.
Из дневника Тургенева: «21 генваря (...) Зашел к Пушкину: о Ша
тобриане и о Гете и о моем письме из Симбирска — о пароходе, коего
дым проест глаза нашей татарщине».
Щеголев. Дуэль. С. 246
Пушкин и Тургенев обмениваются мнениями о недавно вышед
шем двухтомном труде Шатобриана «Опыт об английской литерату
ре» и о переводе «Потерянного Рая», выполненном Шатобрианом.
Пушкин намерен был поместить в «Современник» обширную
рецензию, посвященную этому переводу. Создается впечатление, что
как раз в это время поэт работал над задуманной статьей «О Мильто
не и Шатобриановом переводе Потерянного Рая» (завершить ее
Пушкин не успеет: она будет прервана несколько дней спустя чуть
ли не на полуслове).
Разговор с Пушкиным так заинтересовал Тургенева, что, воз
вратившись домой, он взялся перечитывать Шатобриана. Три дня
спустя Тургенев записал в дневнике: «Кончил чтение Шатобриана.
(...) Сколько прекрасных страниц гармонических и трогательных: но
где английская) литература? Везде он, а Мильтон редко выглядывает
из-под Шатобриана...» Эти оценки Тургенева очень близки к тем,
которые мы находим в незаконченной статье Пушкина.
Щеголев. Дуэль. С. 246—247
Видимо, и разговор о Гете, возникший в этот день, был связан с
заботами Пушкина о материалах для «Современника». Поэт на
помнил Тургеневу о его обещании написать очерк о посещении Вей
мара. Можно думать, что Пушкин собирался поместить в номере те
матическую подборку: описание кабинета Гете, сделанное русским
путешественником, рядом с фрагментами из первого русского пере
вода «Фауста», которые ему уже передал Эдуард Губер.
Тургенев тут же откликнулся на просьбу Пушкина: ближайшие
два дня он посвятит приведению в порядок своего очерка о посещении
дома Гете.
Щеголев. Дуэль. С. 246; Гиллель
сон. От арзамасского братства.
С. 187-189
260
21 января
Тургенев отсылает в Париж брату Николаю Ивановичу стихотво
рение Пушкина «Так море, древний душегубец...».
Как обычно, он отправляет свое письмо с дипломатической поч
той; на этот раз он передает его через д’Аршиака. В дневнике Тур
генев пометил: «Отдал письма Аршияку и завтракал с ним. Он прочел
мне письмо А. Пушкина о дуэли от 17 ноября 1836 года». Значит,
д’Аршиак хранил письмо поэта с отказом от вызова у себя. Можно
предположить, что секундант Дантеса сообщил Тургеневу и какие-то
подробности ноябрьской истории.
Щеголев. Дуэль. С. 246; Пушкин и
совр. Вып. 6. С. 46—47
21 января
Пушкин на обеде у сенатора Федора Петровича Лубяновского, ко
торый снимал квартиру в том же доме, где и поэт, но этажом выше.
Из дневника Тургенева: «Обедал у Лубяновского с Пушкиным,
Стогом, Свиньиным, Багреевым и др. Анекдоты о Платоне, (...)
Репнине, Безбородке, Тутолмине и Державине. Донос его на Тутолмина государыне и поступок императрицы».
У Лубяновского собрались любители и знатоки русской истории.
За столом начался разговор, чрезвычайно заинтересовавший
Пушкина. В красочных рассказах ревностных собирателей
исторических преданий перед поэтом оживали эпизоды ека
терининского царствования. От Ф. П. Лубяновского Пушкин услы
шал неизвестные ему ранее подробности о Державине.
Щеголев. Дуэль. С. 246; Гиллель
сон. От арзамасского братства.
С. 190-19/
21 января
Вяземский в письме к И. И. Дмитриеву спрашивает, прочел ли он
«Капитанскую дочку» и видел ли преображенные «Литературные
прибавления». Пишет: «По крайней мере желаем мы поддержать это
предприятие. Теперь, когда запрещено издавать новые журналы,
должно смотреть на существующие как на майораты. (...) Должно
надеяться, что и Современник поднимется».
РА. 1868. № 4—5. Стлб. 653
21 января
В «Северной пчеле» помещено сообщение о новом издании «Ев
гения Онегина». «Два слова об издании, — пишет анонимный автор
в этой заметке, — оно прекрасно: напечатано в уютном формате,
мелким, но очень четким и красивым шрифтом на белой бумаге.
“Онегин” этого издания уместится и в работном мешочке дамы, и в
кармане (...) мужчины. Публика обязана этой прекрасной книжкой
книгопродавцу Илье Ивановичу Глазунову».
Северная пчела.
№ /6
1837.
21 янв.
21 января
Цензор Ольдекоп подписывает разрешение на постановку «Ску
пого рыцаря» в Александрийском театре. Спектакль назначен на
261
1 февраля в день бенефиса В. П. Каратыгина. Но этому спектаклю
не суждено было состояться: 1 февраля будет объявлено о его отмене.
Лит. архив. T. J. С. 231, 256—
257; Пушкин и совр. Вып. 6.
С. 66—67
21 января
Вечером большой бал у Фикельмонов.
Из письма Тургенева Булгакову от 22 января: «Возвратился се
годня в 3 часа с балу австрийского посла, блистательного и много
людного (400 званых)».
Из письма Вяземского Булгакову от 22 января: «Вчера был мно
голюдный бал у австрийского посла, но еще без царской фамилии.
Был один принц Карл, который везде и много танцует».
Письма Тургенева Булгаковым.
С. 208; РА. 1879. Кн. 6. С. 243
В откликах на этот бал, дошедших до нас, встречаются имена
H. Н. Пушкиной и Дантеса.
Алина Дурново, дочь С. Г. Волконской, записала в дневнике: «У
г-жи Пушкиной волосы были гладкие и заплетены очень низко, —
совершенно как прекрасная камея». Фрейлина Мари Мердер призна
валась: «На балу я не танцевала. Было слишком тесно. В мрачном
молчании я восхищенно любовалась г-жою Пушкиной. Какое
восхитительное создание!»
Пушкин. Временник. T. 1. С. 238;
Дневник. М. Мердер. С. 387
Взаимоотношения Пушкиных и молодоженов Геккернов вызыва
ют всеобщее любопытство. Записи в дневнике молоденькой
фрейлины о бале у Фикельмонов ясно говорят о том, на чьей стороне
были симпатии великосветской толпы.
Из дневника М. Мердер: «22 января 1837 г. Пятница (...).
Дантес провел часть вечера неподалеку от меня. Он оживленно
беседовал с пожилою дамою, которая, как можно было заключить из
долетавших до меня слов, ставила ему в упрек экзальтированность
его поведения. Действительно — жениться на одной, чтобы иметь не
которое право любить другую, в качестве сестры своей жены, — боже!
для этого нужен порядочный запас смелости.
Я не расслышала слов, тихо сказанных дамой. Что же касается
Дантеса, то он ответил громко, с оттенком уязвленного самолюбия:
— Я понимаю то, что вы хотите дать мне понять, но я совсем не
уверен, что сделал глупость!
— Докажите свету, что вы сумеете быть хорошим мужем... и что
ходящие слухи не основательны.
— Спасибо, но пусть меня судит свет.
Минуту спустя я заметила проходившего А. С. Пушкина. Какой
урод!»
Дневник М. Мердер. С. 387—388
Экзальтированность поведения Дантеса была замечена многими.
Графиня Фикельмон, рассказывая о поведении Дантеса после свадь262
бы, утверждала: «Вскоре Дантес, хотя и женатый, возобновил
прежние приемы, прежние преследования...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 154
Об этом же вспоминала Александрина Гончарова. Барон Фризен
гоф записал с ее слов: «Дом Пушкиных оставался закрытым для Гек
керна и после брака. (...) Но они встречались в свете, и там Геккерн
продолжал демонстративно восхищаться своей новой невесткой; он
мало говорил с ней, но находился постоянно вблизи, почти не сводя
с нее глаз. Это была настоящая бравада».
Гроссман. Цех пера. С. 268—269
21 января на вечере у Фикельмонов из уст в уста передают о
Пукшиных сплетни самого дурного вкуса.
На следующий день, 22 января, М. Мердер записала в дневнике
анекдот, который она вчера услышала: «Рассказывают, — но как де
рзать доверять всему, о чем болтают?! Говорят, что Пушкин, вер
нувшись как-то домой, застал Дантеса наедине со своею супругою.
Предупрежденный друзьями, муж давно уже искал случая про
верить свои подозрения; он сумел совладать с собою и принял участие
в разговоре. Вдруг у него явилась мысль потушить лампу, Дантес вы
звался снова ее зажечь, на что Пушкин отвечал: “Не беспокойтесь,
мне, кстати, нужно распорядиться насчет кое-чего”.
Ревнивец остановился за дверью, и через минуту до слуха его до
летело нечто похожее на звук поцелуя...
Впрочем, о любви Дантеса известно всем. Ее, якобы, видят все.
Однажды вечером, я сама заметила, как барон, не отрываясь,
следил взором за тем углом, где находилась она. Очевидно, он чув
ствовал себя слишком влюбленным для того, чтобы, надев маску рав
нодушия, рискнуть появиться с нею среди танцующих».
Дневник М. Мердер. С. 382—385
Похожий анекдот, но оснащенный еще более пикантными подроб
ностями, передавал впоследствии князь А. В. Трубецкой —
ближайший приятель Дантеса. Соль рассказа Трубецкого сводилась
к тому, что этот случай якобы и вынудил Ж. Геккерна просить руки
Екатерины Гончаровой. Широко распространенный анекдот о
ревнивом муже, застигнувшем любовника, пустил в ход
применительно к Пушкину скорее всего сам Дантес, чтобы объяснить
свою вынужденную женитьбу.
Нечто подобное, но в более изысканном варианте, рассказывал
«по секрету» и барон Геккерн в тех салонах, которые он посещал. С
его слов, госпожа Нессельроде позднее объясняла женитьбу Дантеса
тем, что Пушкин обнаружил у себя в доме письма, «содержащие вы
ражение самой пылкой страсти». Ж. Геккерн принужден был за
явить, что письма обращены к м-ль Гончаровой, после чего и было
объявлено о предстоящей свадьбе. В своем объяснении, направленном
на имя министра иностранных дел графа Нессельроде, посланник
прямо писал, что его приемный сын решился «закабалить себя на всю
жизнь (...) с единственной целью — не компрометировать г-жу
Пушкину».
263
Эту версию Геккерны стали особенно активно распространять
после свадьбы. Отказ от дома, подтвержденный Пушкиным во время
обеда у графа Строганова, бросал тень на репутацию Дантеса, и Гек
кернам выгоднее всего было объяснить, что это вызвано «бешеной»
ревностью Пушкина. Дантес с этого момента афиширует свои чувст
ва к госпоже Пушкиной и в узком карамзинском кружке, и в боль
шом свете.
Из рассказов В. Ф. Вяземской: «Между тем, посланник, которому
досадно было, что сын его женился так невыгодно, и его соумыш
ленники продолжали распускать по городу оскорбительные для
Пушкина слухи».
Из письма П. А. Вяземского к вел. князю Михаилу Павловичу:
«.. .часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг высокого
самоотвержения ради спасения чести г-жи Пушкиной. Но, конечно,
это только плод досужей фантазии. (...) Молодой Геккерн продолжал,
в присутствии своей жены, подчеркивать свою страсть к г-же
Пушкиной. Городские сплетни возобновились, и оскорбительное
внимание общества обратилось с удвоенной силою на действующих
лиц драмы, происходившей на его глазах. Положение Пушкина сде
лалось еще мучительнее, он стал озабоченным, взволнованным, на
него тяжело было смотреть».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 180; Ще
голев. Дуэль. С. 224—225, 271
Высшее петербургское общество приняло сторону Дантеса. В свете
охотно подхватили версию Геккернов, и это во многом предопре
делило исход дела.
22 января. Пятница
Пушкин, по-видимому, продолжает работу над статьей «О
Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного Рая». Одна из
главных проблем этой статьи — вопрос о позиции писателя, которому
предназначено судьбой жить в трудные времена.
С глубоким уважением говорит Пушкин о Джоне Мильтоне, ко
торый «в злые дни, жертва злых языков, в бедности, в гонении и в
слепоте сохранил непреклонность души и продиктовал “Потерянный
рай”» Эти строки одушевлены сильным внутренним чувством. В
рукописи первые слова подчеркнуты поэтом.
Так и кажется, что Пушкин, когда писал это, думал о своей соб
ственной судьбе и выражал свою жизненную позицию. В эти злые
для него дни поэт старался сохранить непреклонность души. Он еще
надеялся выстоять.
Обращаясь в своей рецензии к труду Шатобриана, Пушкин без
обиняков заявляет, что «первый из французских писателей, (...)
бывший некогда первым министром», взялся за перевод поэмы
Мильтона «для куска хлеба», не желая идти на службу новому
правительству. Каково бы ни было исполнение труда, им предприня
того, — пишет Пушкин, — но самый сей труд и цель оного делают
честь знаменитому старцу”. Первый русский поэт акцентирует
внимание на в ы б о р е, который сделал прославленный французский
писатель, столкнувшись с превратностями судьбы: «Тот, кто, потор
говавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щед
264
ротами нового правительства, властию, почестями, богатством, пред
почел им честную бедность. Уклонившись от палаты перов, (...) Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с
неподкупной совестию».
Статья, над которой работал Пушкин в 20-х числах января, была
посвящена важнейшей для русской культуры проблеме: в ней шла
речь о достоинстве художника, о его умении остаться самим собою и
сохранить внутреннюю независимость.
Пушкин. T. XII. С. 144; Пушкин.
Иссл. и мат. T. IX. С. 231—240
22 января
Около трех часов дня Пушкин заходит к Александре Осиповне
Ишимовой, чтобы переговорить о переводах, которые он хотел зака
зать ей для «Современника». За несколько дней до того поэт говорил
о своем намерении с П. А. Плетневым, который покровительствовал
Ишимовой. По совету Петра Александровича Пушкин и обратился к
молодой писательнице, чья недавно вышедшая книга «История
России в рассказах для детей» привлекла его внимание.
Случилось так, что Александры Осиповны не было в тот момент
дома, и Пушкину пришлось отложить переговоры с нею на другой
день.
Из письма А. О. Ишимовой к Пушкину: «Милостивый государь
Александр Сергеевич! Не могу описать Вам, сколько я сожалела в
пятницу, приехав домой спустя десять минут после Вас!» В письме,
отосланном поэту, Ишимова просит извинить ее за «неисправность»
(видимо, она была предупреждена о его визите) и объясняет
случившееся недоразумение тем, что она ожидала Пушкина не в три,
а в четыре часа.
Пушкин. T. XVI. № 1354, 1361
22 января
Пушкин навещает Евпраксию Николаевную Вревскую. Он обеща
ет зайти к ней в понедельник, 25-го, чтобы проводить ее в Эрмитаж.
Из письма Е. Н. Вревской к мужу: «22 Janvier la visite de
Pouchkine».12
Врем. ПК. № 21. С. 164; см. так
же с. /85—/86 наст. изд.
23 января. Суббота
Днем у Пушкина Плетнев, и они вместе заходят в гостиницу Демута к Тургеневу, который показывает им только что законченный
очерк о посещении гётевских мест.
Щеголев. Дуэль. С. 246
23 января
Из дневника А. И, Тургенева: «Кончил переписку Веймарского
дня, прибавил письмо 15 англичан к Гете и ответ.его в стихах (...) а
12 «22 января визит Пушкина».
265
до обеда зашли ко мне Пушкин и Плетнев и читали ее (статью) и
хвалили. Пушкин хотел только выкинуть стих Лобанова».
В пятом томе «Современника» статья Тургенева будет опублико
вана под заглавием «Отрывок из записной книжки путешественника
(Веймар. Тифурт. Дом и кабинет Гете. Письмо к нему Вальтера
Скотта)». Название статье, как и в остальных случаях, вероятно, дал
Пушкин. Стихотворение Лобанова, согласно пожеланию издателя,
было исключено из тургеневского «Отрывка».
Щеголев. Дуэль. С. 246; Хроники
русского. С. 489
23 января. Вечер
Пушкин с женой на балу у обер-церемониймейстера Двора графа
И. И. Воронцова-Дашкова.
Из воспоминаний В. А. Соллогуба: «Самым блестящим, самым
модным и привлекательным домом в Петербурге был в то время дом
графа Ивана Воронцова-Дашкова, благодаря очаровательности его
молодой жены, прелестной графини Александры Кирилловны. (...)
Каждую зиму Воронцовы давали бал, который двор удостаивал своим
посещением. Весь цвет петербургского света приглашался на этот
бал, составлявший всегда, так сказать происшествие в светской
жизни столицы».
Соллогуб в. А. воспоминания.
СПб., 1887. С. 126-127
Гости стали съезжаться к 10 часам вечера. Бал продолжался до
трех часов утра.
23 января. Вечер
Бал у Воронцовых-Дашковых оказался переломным моментом в
истории январских событий.
Сохранилось множество рассказов о том, что на этом балу Жорж
Геккерн вел себя вызывающе. Со слов друзей поэта С. Н. Карамзина
писала 30 января: «Считают, что на балу у Воронцовых, в прошлую
субботу, раздражение Пушкина дошло до предела, когда он увидел,
что его жена беседовала, смеялась и вальсировала с Дантесом». Ни
Карамзины, ни Вяземские 23 января не были у Воронцовых, вероят
но поэтому Софья Николаевна не сообщает никаких подробностей.
В других воспоминаниях об этом бале постоянно всплывает одна и та
же деталь: рассказывают о каких-то каламбурах и обидных шуточ
ках, с которыми Дантес обращался к H. Н. Пушкиной и к своей же
не.
Из рассказов В. А. Соллогуба: «Взрыв был неминуем и произошел
несомненно от площадного каламбура. На бале у гр. Воронцова же
натый уже Дантес спросил у Н(атальи) Н(иколаевны), довольна ли
она мозольным оператором, присланным его женою. “Le pedicure
pretend, — добавил он, — que votre cor est plus beau que celui de ma
femme”».13
Пушкин в восп. T 2. С. 346
13 «Мозолыцик уверяет, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены» (франц.)
Игра словами: по-французски “cor” (мозоль) и “corps” (тело) звучат одинаково.
266
Сочли неприличным и поведение Ж. Геккерна по отношению к
своей жене. Графиня М. А. Мусина-Пушкина сделала следующую
запись по поводу этого бала: «23-го бал у Воронцовых. Г(еккерн) сле
довал на нем за своей свояченицей (H. Н. Пушкиной), выступая в
качестве ее визави в нескольких контрдансах; наконец он пошел с
ней ужинать и прошел перед Пушкиным), отпуская шутки по адресу
г-жи де Геккерн, которую он называл своей “законной”».
Очень важным является свидетельство барона Г. Фризенгофа, так
как в своем известном письме14 он излагает мнение наиболее осве
домленного человека — Александры Николаевны. Фризенгоф пишет,
что поведение Дантеса на балу у Воронцовых «явилось той каплей,
которая переполнила чашу».
По поводу этого вечера графиня Д. Фикельмон записала в своем
дневнике: «Наконец, на одном балу он так скомпрометировал госпо
жу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, и
решение Пушкина было с тех пор принято окончательно». Далее она
характеризует душевное состояние поэта почти теми же словами, что
и Густав Фризенгоф: «Чаша переполнилась, больше не было никакого
средства остановить несчастие».
Каламбур, который Пушкин назвал «казарменным», был произне
сен Дантесом в большом обществе, и его тут же разнесли по залам и
гостиным дворца Воронцовых-Дашковых.
Из письма литератора Н. И. Любимова М. 77. Погодину,
«...кажись бы, дело и кончено, но на бале, который недавно был у
гр. Воронцова-Дашкова, он, т. е. тот же сукин сын, явившись, уже с
супругою, не устыдился опять возобновить при всех и как бы в явное
поругание над Пушкиным свои ухаживания за его женой».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 154;
Пушкин. Временник. T. 1. С. 245;
Памяти Сакулина. С. 311
Пушкин не был свидетелем этого инцидента. По словам Вязем
ского, Наталья Николаевна после бала рассказала мужу о выходке
Дантеса. Барон Фризенгоф несколько иначе говорит об этом: он
пишет, что кто-то из светских знакомых передал Пушкину «остроту»
Ж. Геккерна «с разъяснениями».
Щеголев. Дуэль. С. 225; Гроссман.
Цех пера. С. 268—269
О событиях последующих двух дней до нас дошло несколько отры
вочных свидетельств.
24 января. Воскресенье
Днем у Пушкина с визитом И. П. Сахаров и Л. А. Якубович,
приглашенные поэтом заранее для разговора по делам «Со
временника». Когда доложили о Сахарове, в кабинете поэта была его
жена. В памяти Сахарова запечатлелась такая картина: «Пушкин
14 См. с. 57 наст. изд.
267
сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура; на ней сидела жена
Пушкина, положа свою голову на колени мужу».
РА. 1873. № 6. Стлб. 955
Когда появился посетитель, Наталья Николаевна вышла из
кабинета.
Затем пришел Л. А. Якубович. По-видимому, Пушкин предпо
лагал договориться с молодым человеком о его участии в издании
«Современника». Но этот разговор был отложен. Как вспоминал
Якубович, Пушкин в тот день «был очень сердит (...) ходил скоро
взад и вперед по кабинету, хватал с полки какой-нибудь том (...)
и читал...» Якубович рассказывал, что они ушли от Пушкина в
третьем часу.
Пушкин и совр. Вып. 13. С. 32,
РА. 1873. № 6. Стлб. 955
Из воспоминаний И. Л. Сахарова: «Перед смертию Пушкина
приходили мы, я и Якубович, к Пушкину (...) Это было в воскре
сенье; а через три дня уже Пушкин стрелялся, одесь Пушкин горячо
спорил с Якубовичем и спорил дельно. Здесь я слышал его предсмер
тные замыслы о Слове Игорева полка — и только при разборе
библиотеки Пушкина видел на лоскутках начатые заметки. Тогда же
Пушкин показывал мне и дополнения к Пугачеву, собранные им
после издания».
РА. 1873. № 6. Стлб. 955
24 января
Пушкин отсылает генерал-адъютанту графу К. Ф. Толю свою
«Историю Пугачевского бунта» (можно думать, что разговор об этом
сочинении состоялся накануне на балу у Воронцовых и поэт пообе
щал познакомить с ним Толя, хорошо знавшего генерала Михельсо
на, о котором с уважением писал Пушкин).
Пушкин. T. XVI. № 1355
Из письма К, Ф. Толя Пушкину: «Я имел удовольствие получить
доставленную мне (...) от вас Историю Пугачевского бунта, за что
вас искренно благодарю. — Воскресенье есть для меня некоторым
образом день отдохновения, и я, воспользовавшись сим, прочел сию
книгу».
Пушкин. T. XVI. № 1355
24 января
Пушкин отдает в заклад А. П. Шишкину столовое серебро, пере
данное для этой цели А. Н. Гончаровой. Поэт получает под залог се
ребра 2200 рублей.
Архив опеки. С. 139—140, 156
Вероятно, из этих денег Пушкин оплатит два дня спустя
пистолеты, которые он выберет в оружейном магазине Куракина.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 325
268
24 января
И. И. Лажечников, приехавший по служебным делам в Петербург,
наносит визит Пушкину, но не застает его дома.
Из воспоминаний Лажечникова: «В последних числах января
1837 года приехал я на несколько дней из Твери в Петербург. 24-го
и 25-го был я у Пушкина, чтобы поклониться ему, но оба раза не
застал дома».
Пушкин в восп. Т. 1. С. 182
24 января
Вечером Пушкин с женой у Мещерских, где собрались завсегдатаи
карамзинского кружка: Вяземские, Валуевы, С. Н. Карамзина,
А. И. Тургенев, Михаил Виельгорский, братья Россеты. И снова в
этом узком дружеском кругу поэт сталкивается с Жоржем Геккер
ном.
Аркадий Россет, придя позднее других, застал Пушкина в кабине
те хозяина дома кн. Петра Ивановича Мещерского за шахматной до
ской.
Из рассказа А. О. Россета (в записи П. И. Бартенева):
«“Ну что, — обратился он к Россету, — вы были в гостиной; он уж
там, возле моей жены?” Даже не назвал Дантеса по имени. Этот воп
рос смутил Россета, и он отвечал, запинаясь, что Дантеса видел.
Пушкин был большой наблюдатель физиономий; он стал глядеть на
Россета, наблюдал линии его лица и что-то сказал ему лестное. Тот
весь покраснел, и Пушкин стал громко хохотать над смущением двад
цатилетнего офицера».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 356
Короткий разговор с поэтом навсегда врезался в память
А. О. Россету. Поэт сказал вслух то, о чем не принято было говорить.
Он дал понять молодому человеку, что знает обо всем происходящем
в гостиной и о разговорах, которые идут за его спиной.
В эти дни, как сообщает H. М. Смирнов, со слов братьев Россетов,
Дантес «откинул даже всякую осторожность, и казалось иногда, что
насмехается над ревностью не примирившегося с ним мужа». Судя
по всему, он теперь намеренно компрометирует Наталью Николаев
ну, чтобы отомстить Пушкину.
Рассказ А. О. Россета высвечивает перед нами один мгновенный
эпизод — мимолетный обмен репликами, — имевший место на рауте
у Мещерских. Письмо С. Н. Карамзиной дает нам более полное пред
ставление о том, что происходило в тот вечер.
Из письма С. Н. Карамзиной: «В воскресенье у Катрин (Е. Н. Ме
щерской) было большое собрание без танцев». Рассказывая подробно
об этом вечере, она прежде всего останавливается на взаимоотно
шениях Пушкиных и Геккернов, которые, как она выразилась, «про
должают разыгрывать свою сентиментальную комедию к удо
вольствию общества». Описывает она это так: «Пушкин скрежещет
зубами и принимает свое выражение тигра. Натали опускает глаза и
краснеет под долгим и страстным взглядом своего зятя, — это начина
ет становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности;
269
Катрин (Е. Н. Геккерн) направляет на них обоих свой ревнивый лор
нет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме,
Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который
серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то
свояченицу — по чувству. В общем все это очень странно, и дядюшка
Вяземский утверждает, что закрывает свое лицо и отвращает его от
дома Пушкиных».
Письма Карамзиных. С. 164—165
Письмо Софи Карамзиной производит ужасное впечатление. В
нем нет ни понимания, ни сочувствия. Из него мы узнаем, что даже
в дружеском кругу мучительная для Пушкина ситуация стала пред
метом язвительных шуток. И, что самое страшное, Софья Никола
евна выражает не только свое отношение к событиям, но передает
мнение почти всего круга Вяземских — Карамзиных.
24 января никто из друзей поэта не отдает себе отчета в том, что
происходит на их глазах. Они продолжают злословить.
Из дневника Тургенева: «К кн(ягине) Мещерской. Едва взошел,
как повздорил опять с кн(ягиней) Вяземской. Взбалмошная! Разговор
с Пушкиной».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 214
Тургенева возмущали сплетни о Пушкиных, и, вероятно, он в тот
вечер реагировал на них так же, как и в предшествующие дни.
Анна Ахматова. О Пушкине.
С. 135—136; Письма Карамзи
ных. С. 165
Все, что нам известно от Россета, Карамзиной, Тургенева о рауте
у Мещерских, говорит о том, что Пушкину на этом вечере было не
стерпимо тяжело. Вначале он сохранял самообладание, шутил и сме
ялся, но в какой-то момент у него, верно, не хватило сил сдерживать
ся и его состояние было всеми замечено.
Тем не менее на вечере у Мещерских поэт не позволил себе
никаких выпадов против Жоржа Геккерна. Он уже принял решение
и знал, что положит всему этому конец.
20-е числа января (незадолго до дуэли)
В эти же дни состоялся разговор поэта с царем, о нем Николай I
сам рассказал десять лет спустя в беседе с М. А. Корфом. Где и при
каких обстоятельствах произошел этот разговор — нам неизвестно.
Рассказ Николая I (в записи М. Л. Корфа): «Под конец его
(Пушкина) жизни, встречаясь часто с его женою, которую я искренне
любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я как-то разго
ворился с нею о комеражах (сплетнях/, которым ее красота подвер
гает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и бе
речь свою репутацию сколько для нее самой, столько и для счастья
мужа при известной его ревности. Она, как видно, рассказала это
мужу, потому что, увидясь где-то со мной, он стал меня благодарить
за добрые советы его жене. “Разве ты мог ожидать от меня иного?” —
спросил я его. — “Не только мог, государь, но, признаюсь откровен270
но, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой”. — Через
три дня потом был его последний дуэль».
РС. 1899. Т. 99. С. 310—311;
Звезда. 1963. № 9. С. 167
Итак, царь все-таки вмешался, но своим вмешательством он нанес
Пушкину новую тяжкую обиду.
После ноябрьской аудиенции император был хорошо осведомлен
обо всех обстоятельствах этой семейной истории, но он избрал роль
наблюдателя. «Давно ожидать должно, что дуэлью кончится их не
ловкое положение», — писал он в феврале брату — вел. князю
Михаилу Павловичу. А в январе царь не счел нужным сделать пред
упреждение Дантесу, — он обратился с «отеческими» наставлениями
к жене поэта. В какую бы форму ни облек царь свои «советы», то,
что он обратился к H. Н. Пушкиной с замечаниями по поводу ее
репутации, было ужасно.
И когда поэту представился случай заговорить об этом с царем,
его «благодарность» более походила на дерзость. Примерно так же
поблагодарил Пушкин великого князя Михаила Павловича, по
здравившего его с камер-юнкерством: «Покорнейше благодарю, ваше
высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня по
здравили».
20-е числа января (незадолго до дуэли)
До Пушкина, по всей вероятности, доходят отголоски слухов, рас
пространившихся в обществе. Мы не знаем, что именно стало изве
стно поэту в эти дни, но о его осведомленности на этот счет можно
судить по реплике Пушкина в его разговоре с Софьей Николаевной
Карамзиной. Эти слова поэта не раз повторял потом Вяземский в
своих письмах, посвященных дуэльной истории.
Слова Пушкина в передаче Вяземского:
«Мне не достаточно того, что вы, что мои друзья, что здешнее
общество так же, как и я, убеждены в невинности и чистоте моей
жены, мне нужно, чтобы моя репутация и моя честь остались неза
пятнанными во всех углах России, где мое имя известно».
РА. 1879. № 6. С. 250 (франц. )
Из дневника графини Фикельмон: «Пушкин, глубоко оскорблен
ный, понял, что как бы он лично ни был уверен и убежден в
невинности своей жены, она была виновна в глазах общества, в осо
бенности того общества, которому его имя дорого и ценно. Большой
свет видел все и мог считать, что само поведение Дантеса было вер
ным доказательством невинности госпожи Пушкиной, но десяток
других петербургских кругов, гораздо более значительных в его гла
зах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его
читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 54
20-е числа января (незадолго до дуэли)
Из воспоминаний И. С. Тургенева: «Пушкина мне удалось видеть
всего еще один раз — за несколько дней до его смерти, на утреннем
концерте в зале Энгельгардта. Он стоял у двери, опираясь на косяк,
271
и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом по
сматривал кругом. Помню его смуглое, небольшое лицо, его
африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбар
ды, темные, желчные глаза под высоким лбом — и кудрявые волосы...
Он и на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с кото
рым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечат
ление неприятное: он словно с досадой повел плечом, — вообще, он
казался не в духе, — и отошел в сторону».
Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т.
М., 1983. Т. 11. С. 13
25 января. Понедельник
Из письма Е. Н. Вревской к мужу: «Сегодня утром я собираюсь
пойти с Пушкиным в Эрмитаж...»
Они договорились об этом 22 января, и с утра Зизи поджидает
Пушкина, предвкушая приятную прогулку.
Врем. ПК. № 21. С. 164; см. так
же с. 185 наст. изд.
25 января
Нам неизвестно, как провел Пушкин начало этого дня.
По-видимому, утром он писал письмо к Геккерну. Его решение
было принято: только поединок мог спасти его от бесчестия. И
Пушкин на этот раз сделал все, чтобы его противник не мог повер
нуть дело вспять.
См. с. 199—201 наст. изд.
Из письма Вяземского к Денису Давыдову. «Пушкин все это
видел, чувствовал: ему стало невтерпеж. Он излил все свое бешенст
во, всю скорбь раздраженного, оскорбленного сердца своего в письме
к старику Геккерну, желая, жаждая развязки».
РА. 1879. № 6. С. 248
Неминуемым следствием этого письма должен был быть вызов. Но
у Пушкина была и другая цель, когда он это писал. Ему нужно было
во что бы то ни стало разоблачить легенду о благородстве и самопо
жертвовании Дантеса. Он хотел, чтобы общество узнало правду о
Геккернах. Вот почему Пушкин подготовил тщательно переписанную
копию своего письма, рассчитывая, что рано или поздно она получит
распространение.
25 января
Пушкин обращается с письмом к Александре Осиповне Ишимо
вой, предлагая ей взяться за переводы для «Современника».
Он пишет:
«Милостивая государыня Александра Осиповна,
На днях я имел честь быть у Вас и крайне жалею, что не застал
Вас дома. Я надеялся поговорить с Вами о деле; П.(етр)» Алек
сандрович)15 обнадежил меня, что Вам угодно будет принять участие
15 Плетнев
272
в издании Современника. Заранее соглашаюсь на все Ваши условия
и спешу воспользоваться Вашим благорасположением: мне хотелось
бы познакомить русскую публику с произведениями Barry
Cornwall16. Не согласитесь ли Вы перевести несколько из его Дра
матических очерков? В таком случае буду иметь честь препроводить
к Вам его книгу.
С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь
имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою
25 янв. 1837
А. Пушкин».
Письмо было отправлено по городской почте. На конверте
отчетливо виден штемпель: «Городская почта 1837 января 25 вечер».
Пушкин. T. XVI. № 1354; Письма
поел. лет. С. 180—181, 353
Значит, решившись отослать письмо к Геккерну, Пушкин продол
жал заниматься своими обычными делами.
В один и тот же день поэт написал два письма: одно, посвященное
насущным заботам о «Современнике», другое — поставившее его
лицом к лицу со смертью.
25 января
Выйдя днем из дома, Пушкин берет с собою свои письма, чтобы
по дороге к Е. Н. Вревской или на обратном пути сдать их на один
из приемных пунктов городской почты.
См. с. 226—227 наст. изд.
25 января
Пушкин у Евпраксии Николаевны Вревской. Нам неизвестно,
состоялось ли в тот день посещение Эрмитажа или оно было отложено
до другого раза.
Увидевшись с Зизи, Пушкин дал себе волю и заговорил с нею обо
всем, что было у него на сердце. Ее безоглядно преданное участие
согрело ему душу, и впервые за все эти дни он позволил себе говорить
откровенно о том, что мучило его.
Из письма П. А. Осиповой А. И, Тургеневу от 16 февраля 1837 гл
«Дочь моя баронесса) Вревская возвратилась из Петербурга) (...);
подробности, которые она мне рассказывала) о последних днях не
забвенного Пушкина, раздирали наши сердца и заставили меня жа
леть, что я на эту пору не была в С.-Пет\ербурге) (...) Я почти рада,
что вы не слыхали того, что говорил он перед роковым днем моей
Евпраксии, которую он любил, как нежной брат, и открыл ей свое
сердце. — Мое замирает при воспоминании всего слышанного. — Она
знала, что он будет стреляться! и не умела его от того отвлечь!!..»
Пушкин. Иссл. и мат. Т. 4. С. 367
Из рассказа Е. Н. Вревской в записи М. И, Семевского:
«Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой В(ревской),
(...) Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. Тщет
16 Барри Корнуолл.
18 С. Л. Абрамович
273
но та продолжала его успокаивать, как делала то при каждой с ним
встрече. Пушкин был непреклонен. Наконец, она напомнила ему о
детях его. “Ничего, — раздражительно отвечал он, — император, ко
торому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое по
кровительство”.. .»
РВ. 1869. Т. 84. № 11. С. 91
Итак, 25-го (или при следующей их встрече — 26-го?) Пушкин
рассказал Евпраксии Николаевне о предстоящей дуэли. Конечно, она
пыталась его образумить, она что-то говорила ему о детях... Но в ее
ли силах было остановить Пушкина?..
Поэт взял с нее слово молчать. Он знал, что она, будучи очень
далека от круга его петербургских друзей, не сможет ему помешать.
Но разговоры с Зизи, верно, как-то облегчили его душевную муку.
Врем. ПК. № 21. С. 158—168
25 января
Есть сведения о том, что 25-го Пушкин заходил ненадолго к
И. А. Крылову.
Из рассказов, записанных Л. Н. Трефолевым: «...Пушкин
посетил Крылова за день или за два до своей дуэли с Дантесом. Он
был особенно, как-то даже искусственно весел, говорил госпоже Са
вельевой любезности, играл с ее малюткой дочерью, нянчил ее, на
певал песенки, потом вдруг торопливо простился с Крыловым...»
Рассказчик передает, что Крылов, всегда сохранявший невоз
мутимость, услышав о дуэли, вскричал: «Если б я мог это предвидеть!
Пушкин! Я запер бы тебя в моем кабинете, я связал бы тебя верев
ками... Если б я это знал!»
И. А. Крылов в воспоминаниях
современников. М., 1982. С. 287;
РА. 1877. № 12. С. 402
25 января
И. И. Лажечников наносит визит Пушкину, но опять не застает
его дома.
Пушкин в восп. T. 1. С. 185
25 января
Пушкин с женой и свояченицей вечером у Вяземских, где он снова
сталкивается с Ж. Геккерном.
Из воспоминаний Павла Петровича Вяземского: «25-го января
Пушкин и молодой Геккерн с женами провели у нас вечер. Обе
сестры были спокойны, веселы, принимали участие в общемразгово
ре».
Судя по этому свидетельству, Пушкин держался дома так, что
женщины ничего не заподозрили.
Поздно вечером, когда П. А. Вяземский вернулся домой после ба
ла у Мятлевых, Вера Федоровна сказала ему, «что им надобно на
время закрыть свой дом, потому что нельзя отказать ни Пушкину,
ни Геккерну, а между тем в тот вечер они приезжали оба; Пушкин
волновался, присутствие Геккерна было для него невыносимо».
Пушкин в восп. Т 2. С. 180
274
В тот вечер у поэта состоялся разговор с Верой Федоровной Вя
земской, который она никогда не могла забыть. В первых числах фев
раля под впечатлением только что совершившихся ужасных событий
княгиня Вяземская так расскажет об этом разговоре с поэтом:
«Смотря на Жоржа Дантеса, Пушкин сказал мне: “Что меня за
бавляет, это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что
ожидает его по возвращении домой”. — “Что же именно? — сказала
я. — Вы ему писали?” Он сделал утвердительный знак и прибавил,
“Его отцу”. — “Как! Письмо уже послано?” — Он сделал тот же знак.
Я сказала: “Сегодня?” — Он потер руки, опять кивая головой. — “Не
ужели вы думаете об этом? — сказала я. — Мы надеялись, что все уже
кончено”. Тогда он вскочил, говоря мне: “Разве вы принимали меня
за труса? Я вам уже сказал, что с молодым человеком мое дело было
окончено, но с отцом—дело другое. Я вас предупредил, что мое
мщение заставит заговорить свет”. Все ушли. Я удержала В(иельгорского) и сказала ему об отсылке письма».
Новый мир. 1931. № 12. С. 189
Вероятно, тогда же Пушкин рассказал княгине Вяземской о на
глости Дантеса и о каламбуре, с которым тот обратился к Наталье
Николаевне на балу у Воронцовых-Дашковых.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 182—183
Содержание этого разговора известно нам также из записи, сде
ланной в последних числах января графиней М. А. МусинойПушкиной: «25-го вечером он (Пушкин) видел Г(еккерна) у Вя
земских). Последний был очень весел. П(ушкин) сказал княгине
В(яземской): “Вот как он весел: не знает, что его ожидает дома” —
“Что такое?” — “Письмо”. — “Как? От вас?” — “Да, к отцу”».
Пушкин. Временник. T. 1. С. 244—
245
Значит, в ночь с 25-го на 26-е января и Вяземские, и Виельгорский
знали о письме, отосланном Геккерну, но не решились вмешаться.
Они были встревожены этим новым оборотом дела, но, видимо, не
отдавали себе отчета в том, какое письмо отправил Пушкин. Через
несколько дней В. Ф. Вяземская напишет в Москву: «...невозможно
было действовать».
Жуковский о письме Пушкина не подозревал; ему ничего не со
общили.
25 января
Париж. Гоголь, отвечая Н. Я. Прокоповичу по поводу петер
бургских откликов на роман Пушкина, пишет: «Кстати, о литератур
ных новостях: они, однако, не тощи. Где выберется у нас полугодие,
в течение которого явились бы разом две такие вещи, каковы “Пол
ководец” и “Капитанская дочь”. Видана ли была где такая прелесть!
Я рад, что “Капитанская дочь” произвела всеобщий эффект».
Гоголь Н. В. Поли. собр. соч. в
14 m. М., 1952. T II. С. 85
8*
275
В эти же дни Чаадаев писал из Москвы А. И. Тургеневу: «Пусть
я безумец, но я надеюсь, что Пушкин примет искреннее мое по
здравление в связи с появлением на свет очаровательного создания,
его побочного ребенка, доставившего мне на днях минуту отдыха от
гнетущего меня уныния. Скажите ему, пожалуйста, что особенно
очаровали меня в нем совершенная простота, утонченность вкуса,
столь редкие в нынешнее время (...). Ив. Ив. Дмитриев находит, что
старый генерал-немец был бы удачнее в качестве исторического
лица, ведь эпоха воссоздана так глубоко; я, пожалуй, с ним согласен,
но это мелочь».
Чаадаев П. Я. Соч. и письма. M.t
1913. Т. 1. С. 200
26 января. Вторник
Пушкин утром получает по городской почте письмо от
К. Ф. Толя, который благодарит поэта за доставленную ему «Ис
торию Пугачевского бунта». Генерал Толь пишет, что до сих пор был
знаком лишь с поверхностным описанием этих «горестных для России
времен». С особенным удовлетворением он отмечает, что Пушкин
отдал должное генералу Михельсону, чьи заслуги не были оценены
в свое время. «Заслуги в гробе созревают», — вспоминает Толь дер
жавинские строки и заключает: «Так и Михельсону история отдает
справедливость».
Пушкин. T. XVI. № 1355
26 января
Получив письмо, Пушкин тотчас же отвечает К. Ф. Толю. Поэт
благодарит его за доброжелательный отзыв:
«Милостивый государь, граф Карл Федорович,
Письмо, коего Ваше сиятельство изволило меня удостоить, останется
для меня драгоценным памятником Вашего благорасположения, а
внимание, коим почтили первый мой исторический опыт, вполне воз
награждает меня за равнодушие публики и критики».
Это письмо поэт писал в роковые для него мгновенья, и в нем
запечатлелось то, что тогда особенно волновало Пушкина. В письме
к генералу Толю, человеку, в сущности, очень далекому от него, есть
удивительные слова, которые как будто выплеснулись из потока
внутренней речи...
Главной в этом благодарственном письме стала тема клеветы. На
замечание Толя о недооцененных заслугах екатерининского генерала
Михельсона поэт ответил с горячностью, которая, конечно, была вы
звана личными ассоциациями: «Его заслуги были затемнены клеве
тою; нельзя без негодования видеть, что должен он был претерпеть
от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. Жа
лею, что не удалось мне поместить в моей книге несколько строк пера
вашего для полного оправдания заслуженного воина». И далее
Пушкин пишет: «Как ни сильно предубеждение невежества, как ни
жадно приемлется клевета, но одно слово, сказанное таким челове
ком, каков вы, навсегда их уничтожает. Гений с одного взгляда
открывает истину, а Истина сильнее царя...»
Пушкин. T XVI. № 1366
276
Неожиданное упоминание о царе в этом контексте говорит о
каких-то невысказанных обидах Пушкина и о том, что эти мысли не
оставляли его.
Толь писал, что после смерти Михельсона история наконец воз
дала ему справедливость. Пушкин в эти дни тоже думал о суде
истории и, вероятно, верил, что для потомства истина окажется
сильнее сегодняшней клеветы, сильнее царя.
26 января
Пушкин заходит в гостиницу Демута к Александру Ивановичу
Тургеневу, который с гордостью показывает поэту переписанные
каллиграфическим почерком бумаги, доставленные ему вчера вече
ром от Сербиновича. Это была первая партия исторических докумен
тов, скопированных опытным писарем, из числа тех, которые были
добыты Тургеневым в парижских архивах.
Из дневника Тургенева: «26 генваря. Я сидел до 4-го часа,
перечитывая мои письма; успел только прочесть Пушкину выписку
из парижских бумаг».
Из письма Тургенева А. И. Нефедьевой от 28 января: «...третьего
дня провел с ним часть утра; видел его веселого, полного жизни, без
малейших признаков задумчивости: мы долго разговаривали о мно
гом и он шутил и смеялся...»
Щеголев. Дуэль. С. 247; Пушкин и
совр. Вып. 6. С. 48
Не досмотрев до конца очень интересовавшие его «парижские бу
маги», Пушкин прерывает свой визит. Он торопится домой, так как
ждет ответного хода барона Геккерна, который, по расчетам поэта,
утром должен был получить отосланное ему вчера письмо. Пушкин
обещает Тургеневу зайти к нему еще раз попозже.
26 января
В 10 или 11 часов утра письмоносец доставляет барону Геккерну
письмо Пушкина.
Из воспоминании Данзаса: (в записи А. Н. Аммосова): «Говорят,
что получив это письмо Гекерен бросился за советом к графу Стро
ганову и что граф, прочитав письмо, дал совет Гекерену, чтобы его
сын, барон Дантес, вызвал Пушкина на дуэль, так как после подоб
ной обиды, по мнению графа, дуэль была единственным исходом.
В ответ Пушкину барон Гекерен написал письмо, в котором
объявил, что сын его пришлет ему своего секунданта».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 369—370
26 января
После совещания с графом Строгановым Дантес видится с
д’Аршиаком и просит его снова взять на себя обязанности секунданта.
Посланник через д’Аршиака отсылает Пушкину письменный вызов
от имени Жоржа Геккерна.
Пушкин. T. XVI. № 1363
277
26 января
Д’Аршиак является в дом княгини Волконской и передает
Пушкину свою визитную карточку, на обороте которой написано сле
дующее: «Прошу г-на Пушкина оказать мне честь сообщением, мо
жет ли он меня принять. Или, если не может сейчас, то в котором
часу это будет возможно. Виконт д’Аршиак, состоящий при посоль
стве Франции».
Поэт велит тотчас же пригласить д’Аршиака к себе в кабинет.
Зная, что Тургенев поджидает его, Пушкин торопливо набрасы
вает несколько строк и отсылает ему с кем-то из слуг записку: «Не
могу отлучиться. Жду Вас до 5 часов» (позднее на этом листке Тур
генев сделал помету: «Последняя записка ко мне Пушкина на кануне
Дуэля»).
Пушкин. T. XVI. № 1364, 1365.
С. 361
26 января
Д’Аршиак объявляет Пушкину о возложенном на него поручении
и передает поэту письмо посланника.
Из письма Вяземского вел. князю Михаилу Павловичу:
«Д’Аршиак принес ответ. Пушкин его не читал, но принял вызов,
который был ему сделан от имени сына».
Щеголев. Дуэль. С. 221, 225
Во время этой встречи было решено покончить с делом завтра же.
Пушкин обещал прислать к д’Аршиаку своего секунданта для пере
говоров об условиях дуэли. Вероятнее всего, место и время встречи
было определено тогда же.
Из воспоминаний Данзаса: «В разговоре о предстоящей дуэли
Данзас заметил ему (Пушкину), что, по его мнению, он бы должен
был стреляться с бароном Гекереном, отцом, а не с сыном, так как
оскорбительное письмо он написал Гекерену, а не Дантесу. На это
Пушкин отвечал, что Гекерен, по официальному своему положению,
драться не может».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 37!
Видимо, поэту было все равно, кто из Геккернов выйдет к барьеру.
26 января
Вероятно, в пятом часу пополудни у Пушкина побывал Александр
Иванович Тургенев. Сохранилось письмо, в котором он писал:
«Пушкин за день до дуэля подарил мне свои повести с отметкою его
руки...» Тургенев в тот день получил от поэта его «Поэмы и повести»
в 2-х частях (издание вышло в свет весной 1835 года, когда Тургенев
был за границей, и у него не было этого экземпляра).
Моек, пушкинист.
Кн. I. С. 28
26 января
В шестом часу вечера Пушкин выходит из дому.
278
М.,
1927.
В это время в столовой уже накрывали стол к обеду, но Пушкин
чувствовал, что он не в силах выдерживать свою роль за семейным
столом. Он направился к Вревским. С Зизи ему в тот момент было
легче. Она уже все знала, и с нею он мог быть откровенным.
Из письма барона М. Н. Сердобина (сводного брата Б. А. Врев
ского)'. «Во время короткого пребывания моей невестки здесь (...)
Александр Сергеевич часто бывал у нас и даже обедал и провел почти
весь день у нас накануне этой несчастной дуэли...»
Пушкин и совр. Вып. 8. С. 65
(франц.)
Из письма барона Б. А. Вревского к Н. И. Павлищеву'. «Евпраксия
Николаевна была с покойным Александром Сергеевичем все пос
ледние дни его жизни. Она находит, что он счастлив, что избавлен
этих душевных страданий, которые так ужасно его мучили в послед
нее время его существования».
Пушкин и совр. Вып. 12. С. Ill
26 (?) января
Есть сведения о том, что вечером 26 января Пушкин заходил в
книжную лавку И. Т. Лисенкова на Садовой улице, где долго и
оживленно беседовал с литератором Б. М. Федоровым.
Из письма И. Т. Лисенкова Ефремову, «...они два или три часа
не могли расстаться и пробыли в моем магазине чуть ли не до полу
ночи (...) предложенный им мною чай не пожелали принять и с жа
ром друг с другом вели непрерывный интересный разговор обо всем
литературном мире (...). На другой день (...) Борис Михайлович (Фе
доров) (...) явился ко мне со слезами на глазах...»
Русская литература. /97/. № 2.
С. /11
26 января
Д’Аршиак, не дождавшись секунданта Пушкина, отсылает поэту
С посыльным записку, в которой предупреждает: «Ниже
подписавшийся извещает господина Пушкина, что он будет ожидать
у себя дома до 11 часов вечера нынешнего дня, а после этого часа —
на балу у графини Разумовской лицо, уполномоченное на переговоры
о деле, которое должно быть закончено завтра».
Пушкин. T. XVI. № 1367
26 января
А. О. Ишимова отвечает Пушкину на только что полученное ею
письмо поэта. Она пишет о своей готовности исполнить просьбу
Пушкина: «...скажу Вашими же словами: заранее соглашаюсь на все
переводы, какие Вы мне предложите, и потому с большим удо
вольствием получу от Вас книгу Barry Cornwall. Только вот что: мне
хотелось бы как можно лучше исполнить желание Ваше на счет этого
перевода, а для этого, я думаю, нам нужно было бы поговорить о нем.
И так, если для Вас все равно в которую сторону направить прогулку
Вашу завтра, то сделайте одолжение, зайдите ко мне. Кроме добра,
какое вероятно произойдет от того для перевода моего — Вы этим
279
очень успокоите мою совесть, которая все еще напоминает о моей
неисправности перед Вами в пятницу...»
Пушкин. T XVI. № 1361
Ишимова отсылает свое письмо по городской почте.
26 января
Пушкин, возвратившись домой, находит у себя записку
д’Аршиака. Поздно вечером, часу в 12-м, он отправляется на бал к
графине М. Г. Разумовской, у которой должен быть «весь Петер
бург». Там он рассчитывает отыскать себе секунданта и договориться
обо всем с д’Аршиаком.
Вероятно, к этому времени Пушкин уже решил, что пригласит в
секунданты кого-то из членов дипломатического корпуса.
Из письма Е. С. Волковой (племянницы Виельгорских): «Я видела
Пушкина на балу во вторник. Он явился туда, чтобы поискать секун
дантов для завтрашнего поединка».
Памяти Сакулина. С. ЗОН
Из воспоминании В. Ф. Вяземской: «Накануне дуэли был раут у
графини Разумовской. Кто-то говорит Вяземскому: “Подите по
смотрите, Пушкин о чем-то объясняется с Даршиаком; тут чтонибудь недоброе” Вяземский направился в ту сторону, где были
Пушкин и Даршиак; но у них разговор прекратился».
Пушкин в восп. Т 2. С. 183
Из рассказов Л. О. и К. О. Россетов: «...Пушкин звал к себе в
секунданты секретаря английского посольства Мегенеса (Меджениса); он часто бывал у графини Фикельмон — долгоносый
англичанин (потом был посол в Португалии), которого звали
perroquet malade17, очень порядочный человек, которого Пушкин
уважал за честный нрав».
Пушкин в восп. Т 2. С. 337
Пушкин предложил Медженису стать свидетелем в его деле с Дан
тесом. Молодой человек, ошеломленный этой неожиданной просьбой,
не дал Пушкину окончательного ответа, но сказал, что поговорит с
д’Аршиаком.
Поэт не случайно обратился к дипломатическому лицу. Поэт
знал, что если его секундантом будет иностранный дипломат, то его
обвинительное письмо к Геккерну сразу же станет известно всему
дипломатическому корпусу и посланник окажется публично опозо
ренным. Этого и добивался Пушкин: он хотел, чтобы его обвинения
получили самую широкую огласку.
По-видимому, при выборе секунданта сыграли свою роль и следу
ющие соображения: Пушкин стремился во что бы то ни стало со
хранить дело в тайне и потому не хотел посвящать в него никого из
близких друзей и знакомых.
17 Больной попугай (франц.).
280
Из рапорта инженер-подполковника Данзаса: «...Пушкин, на
кануне несчастного дня, у графини Разумовской на бале предложил
г-ну Меджнису, находящемуся при Английском посольстве, быть
свидетелем с его стороны (...). Соображая ныне предложение
Пушкина г-ну Меджнису, письмо его к г. д’Аршиаку и некоторые
темные выражения в его разговоре со мною, когда мы ехали на место
поединка, я не иначе могу пояснить намерения покойного, как тем,
что по известному мне и всем знавшим его коротко, высокому бла
городству души его, он не хотел вовлечь в ответственность по своему
собственному делу никого из соотечественников...»
Военно-судное дело. С. 78—79
26 января
На балу у графини Разумовской Пушкин видится с Вяземским,
Тургеневым, С. Н. Карамзиной.
Из заметок Вяземского: «...в последний разговор мой с
Пушкиным 26 января (на бале у графини Разумовской) просил он
меня написать к кн. Козловскому и напомнить ему об обещанной
статье для “Современника”. Принимая сие поручение, мог ли я
предвидеть, что роковой жребий, постигнувший его на другой день,
был уже непреложно отмечен в урне судьбы и что несколько часов
после увижу Пушкина на одре смерти и услышу последнее его дру
жеское прощание».
Современник. 1837. Т. VI/. С. 52
Из письма С. Я. Карамзиной: «...во вторник (...) вечером на балу
у графини Разумовской я видела Пушкина в последний раз; он был
спокоен, смеялся, разговаривал, шутил, он несколько судорожно
сжал мне руку, но я не обратила внимания на это».
Письма Карамзиных. С. 167
Несколько дней спустя Вяземский, характеризуя состояние
Пушкина накануне дуэли, передавал его слова, сказанные Данзасу:
«С начала этого дела я вздохнул свободно только в ту минуту, когда
именно написал это письмо...»
РА. 1879. № 6. С. 248
Пушкин пробыл на балу у графини Разумовской недолго. Пере
говорив с секретарем английского посольства, он вскоре уехал домой.
Видимо, поэт рассчитывал на согласие Меджениса, но не хотел про
должать с ним разговор на глазах любопытствующей толпы.
В ночь с 26 на 27 января
Пушкин возвращается домой в первом часу ночи.
Около двух часов в дверь позвонили. Это был человек от Мед
жениса, он принес Пушкину письмо. На первой странице его вверху
было помечено: «Среда. Утро. 1 ч. 30 мин.».
Медженис писал: «Сию минуту я вернулся от графини Разумов
ской, где я вас повсюду искал, чтобы сказать о том, что только что
беседовал с г-ном д’Аршиаком. — Не найдя вас, я полагаю, что вы
уехали, и так как мое посещение в такой час могло бы вызвать подо
зрения у вашей супруги, я предпочитаю послать вам эти строки».
281
Как сообщал Медженис в своем письме, после разговора с
д’Аршиаком он понял, «что дело не может окончиться примирением».
А так как только надежда на это могла бы побудить его вмешаться,
Меджнис написал Пушкину, что вынужден отказаться от роли секун
данта: «В виду этого прошу вас, милостивый государь, не настаивать
на том, чтобы я взял на себя ту роль, которую вы желали мне по
ручить. Я должен чувствовать себя польщенным тем доверием, кото
рым вы хотели почтить меня, и я вновь вас благодарю. Я не думаю
также, чтобы мой отказ мог причинить вам затруднения...»
Пушкин. T. XVI. № 1367
Этот вежливый и почтительный отказ поставил Пушкина в очень
затруднительное положение. К утру 27 января у него еще не было
секунданта.
27 января. Среда. Утро
Как рассказывали потом его домашние, Пушкин встал рано. Утро
он провел в своем кабинете. Что-то писал.
Из конспективных заметок Жуковского: «Встал весело в 8 ча
сов. — После чаю много писал — часу до 11-го...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 392
27 января. После 9 часов утра
Около 9 часов утра Пушкин получает письмо от д’Аршиака:
«Милостивый государь,
Я настаиваю и сегодня утром на просьбе, с которой имел честь
обратиться к вам вчера вечером.
Необходимо, чтобы я переговорил с секундантом, выбранным
вами, и притом в кратчайший срок. До полудня я останусь у себя на
квартире; надеюсь ранее этого часа принять лицо, которое вам угодно
будет прислать ко мне.
Примите, милостивый государь, уверение в моем глубочайшем
уважении.
Виконт д’Аршиак
С.-Петербург среда 9 ч. утра
с27/нваРя 1837».
8 февраля
Пушкин. T. XVI. № 1369
Пушкин в ответ пишет секунданту Ж. Геккерна следующее:
«Виконт,
Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак
в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры
между секундантами. Я привезу своего лишь на место встречи. Так
как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерн, то он мо
жет, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его
принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей. Что же касается часа
и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским обычаям
этого достаточно. Прошу вас поверить, виконт, что это мое последнее
282
слово и что более мне нечего ответить относительно этого дела; и что
я тронусь из дома лишь для того, чтобы ехать на место.
Благоволите принять уверение в моем совершенном уважении.
27 января.
А. Пушкин»
Лушкин. T. XVI. № 1370
По-видимому, поэт отослал письмо с тем же посыльным, которому
приказано было дожидаться ответа.
27 января. Около 10 часов утра
Примерно через полчаса Пушкину вручают еще одно письмо от
д’Аршиака, который писал:
«Милостивый государь.
Оскорбив честь барона Жоржа де Геккерна, вы обязаны дать ему
удовлетворение. Вам и следует найти себе секунданта. Не может быть
и речи о подыскании вам такового.
Готовый со своей стороны отправиться на место встречи, барон
Жорж де Геккерн настаивает на том, чтобы вы подчинились
правилам. Всякое промедление будет сочтено им за отказ в должном
ему удовлетворении и за намерение оглаской этого дела помешать
его окончанию.
Свидание между секундантами, необходимое перед поединком,
станет, если вы снова откажетесь, одним из условий барона Жоржа
де Геккерна; а вы сказали мне вчера и написали сегодня, что
принимаете все его условия.
Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном
уважении.
Виконт д ’Аршиак»
Пушкин. T. XVI. № 1371
Д’Аршиак имел все основания требовать соблюдения правил, и
Пушкину пришлось подчиниться. Около 11 часов утра он отправился
на поиски секунданта.
27 января. Около 11 часов утра
Из письма Е. А. Карамзиной: «Светит яркое солнце. Три градуса
мороза...»
Письма Карамзиных. С. 163
Из воспоминаний Н. Ф. Лубяновского (в записи Бартенева): «Ут
ром 27 января Лубяновский в воротах встретился с Пушкиным, бод
рым и веселым: шел он к углу Невского проспекта...»
РА. 1908. № ю. С. 291
Видимо, к этому времени Пушкин уже решил, что он обратится
к Данзасу (после дуэли и Данзас, и друзья поэта настойчиво повто
ряли, что Пушкин встретил своего школьного товарища на улице:
они стремились доказать, что Данзас оказался замешан в дуэльную
историю совершенно случайно; это было необходимо для облегчения
его участи).
Из рапорта Данзаса: «...он не хотел вовлечь в ответственность
по своему собственному делу никого из соотечественников; и только
283
тогда, когда вынужден был к тому противниками, он решил наконец
искать меня как товарища и друга с детства, на самоотвержение ко
торого он имел более права рассчитывать».
Военно-судное дело. С. 79
27 января. 12-й час дня
Пушкин приезжает к Данзасу.
Из воспоминаний Данзаса:
«Пушкин (...) сказал:
— Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во фран
цузское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора.
Данзас, не говоря ни слова, сел с ним в сани, и они поехали в
Большую Миллионную. Во время пути Пушкин говорил с Данзасом,
как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах. Таким
образом доехали они до дома французского посольства, где жил
д’Аршиак. После обыкновенного приветствия с хозяином Пушкин
сказал громко, обращаясь к Данзасу:
— Je vais vous mettre maintenant au fait de tout18, — и начал рас
сказывать ему все, что происходило между ним, Дантесом и Гекере
ном. ..»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 370
Из объяснений Данзаса, данных Комиссии военного суда:
«Александр Сергеевич Пушкин начал объяснение свое у
г. д’Аршиака следующим: получив письма от неизвестного, в коих он
виновником почитал Нидерландского посланника, и узнав о распрост
ранившихся в свете нелепых слухах, касающихся до чести жены его,
он в ноябре месяце вызвал на дуэль г-на поручика Геккерна, на которо
го публика указывала; но когда г-н Геккерн предложил жениться на
свояченице Пушкина, тогда, отступив от поединка, он, однако ж, не
пременным условием требовал от г-на Геккерна, чтоб не было никаких
сношений между двумя семействами. Не взирая на сие гг. Геккерны
даже после свадьбы не переставали дерзким обхождением с женою его,
с которою встречались только в свете, давать повод к усилению
мнения, поносительного как для его чести, так и для чести его жены.
Дабы положить сему конец, он написал 26 января письмо к Нидерлан
дскому посланнику, бывшее причиною вызова г. Геккерна. За сим
Пушкин собственно для моего сведения прочел и самое письмо, кото
рое, вероятно, было уже известно секунданту г. Геккерна...»
Военно-судное дело. С. 62—63
«Объяснив все причины неудовольствия, Пушкин встал и сказал
г. Данзасу, что он предоставляет ему как секунданту своему сго
вориться с ним, д’Аршиаком, изъявив твердую волю, чтобы дело не
пременно было кончено того же дня».
Военно-судное дело. С. 98—99
Из воспоминаний Данзаса:
1Ä Я хочу теперь посвятить вас во все (франц.).
284
«Пушкин окончил свое объяснение следующими словами:
“Maintenant la seule chose que j’ai à vous dire c’est que si l’affaire
ne se termine pas aujourd’hui même, la première fois que je rencontre
Heckerene, père ou fils, je leur cracherai à la figure”19.
Тут он указал на Данзаса и прибавил: “Voilà mon témoin”20. По
том он обратился к Данзасу с вопросом:
— Consentez-vous?21
После утвердительного ответа Данзаса Пушкин уехал, предо
ставив Данзасу как своему секунданту условиться с д’Аршиаком о
дуэли».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 37Ç—371
Из рапорта инженер-подполковника Данзаса: «После всего, что
я услышал у г. д’Аршиака (...) я не мог не почитать избравшего меня
в свидетели тяжко оскорбленным в том, что человек ценит дороже
всего в мире: в чести жены и собственной; оставить его в сем поло
жении показалось мне невозможным, я решился принять на себя обя
занность секунданта».
Военно-судное дело. С. 79
27 января. Около часу дня
Пушкин возвращается домой около часу дня. Он возбужден и с
нетерпением поджидает Данзаса.
Жены в этот момент дома не было. Наталья Николаевна повезла
старших детей в гости к детям Екатерины Николаевны Мещерской.
В доме оставалась только Александрина Гончарова, вероятно, она
что-то заподозрила.
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 48, 50
27 (?) января
Возможно, именно в это время к Пушкину зашел Федор Флорович
Цветаев, библиофил, помощник А. Ф. Смирдина.
Из письма библиографа И. П. Быстрова к С. Д. Полторацкому:
«В достопамятный 27-й день января 1837 года Ф. Ф. Цветаев в 12-м
часу утра был у Пушкина и говорил с ним о новом издании его
сочинений. Пушкин был весел...»
ЛН. Т. 58. С. 138
27 января. 2-й час дня
Из конспективных заметок Жуковского: «Ходил по комнате не
обыкновенно) весело, пел песни. — Потом увидел в окно Данзаса, в
дверях встретил) радостно. Взошли в кабинет, запер дверь. — Через
несколько минут посл(ал) за пистолетами...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 392
14 Теперь единственное, что я хочу вам сказать, — это то, что если дело не
окончится сегодня же, то при первой встрече с Гекереном, отцом или сыном, я плюну
им в лицо (франц.).
20 Вот мой секундант (франц.).
21 Вы согласны? (франц.).
285
Данзас привез Пушкину условия дуэли, подписанные обоими се
кундантами.
Из воспоминаний Данзаса:
«Вот эти условия.
Драться Пушкин с Дантесом должен был в тот же день 27 января
в 5-м часу пополудни. Место поединка было назначено секундантами
за Черной речкой возле Комендантской дачи. Оружием выбраны
пистолеты. Стреляться соперники должны были на расстоянии двад
цати шагов, с тем чтобы каждый мог сделать пять шагов и подойти
к барьеру; никому не было дано преимущество первого выстрела;
каждый должен был сделать один выстрел, когда будет ему угодно,
но в случае промаха с обеих сторон, дело должно было начаться снова
на тех же условиях. (...) По желанию д’Аршиака условия поединка
были сделаны на бумаге.
С этой роковой бумагой Данзас возвратился к Пушкину. Он застал
его дома, одного. Не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 37!
Данзас не рассказывает, о чем они говорили, оставшись наедине
в кабинете поэта. Может быть, Пушкин именно в этот момент
положил в карман сюртука автокопию своего письма к Геккерну и
сказал ему: «Если убьют меня, возьми эту копию и сделай из нее
какое хочешь употребление».
Новые материалы
смерти Пушкина.
С. 83—84
о дуэли и
Пг., /924.
27 января. Около 2-х часов дня
Данзас уезжает за пистолетами.
Из воспоминаний Данзаса: «Условясь с Пушкиным сойтись в
кондитерской Вольфа, Данзас отправился сделать нужные приготов
ления. Наняв парные сани, он заехал в оружейный магазин Куракина
за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкиным заранее;
пистолеты эти были совершенно схожи с пистолетами д’Аршиака.
Уложив их в сани, Данзас поехал к Вольфу...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 37/
27 января. 3-й час дня
Пушкин приводит в порядок какие-то бумаги. Возможно, тогда он и
вложил в конверт свое ноябрьское письмо к Бенкендорфу — то самое, в
котором он, обращаясь «к правительству и обществу», лаконично и
точно изложил историю не состоявшейся в ноябре дуэли и прямо обви
нил посланника в причастности к интриге с анонимными письмами.
Из записки Л. И. Миллера: «Письмо к гр. Бенкендорфу (...) най
дено было в его (Пушкина) бумагах после смерти, переписанное и
вложенное в конверт для отсылки».
Записки Отд. рукописей
/972. Вып. 33. С. 308—309
ГБЛ.
Препоручив заботам Данзаса специально заготовленную им авто
копию обличительного письма к Геккерну, Пушкин рассчитывал, что
286
его письмо к Бенкендорфу тоже станет достоянием гласности. Он на
деялся, что его голос будет услышан.
Так, собственно, все и случилось. После дуэли оба письма поэта,
стараниями его друзей, были широко распространены в копиях.
27 января. 3-й час дня
Из конспективных заметок Жуковского:
«По отъезде Данзаса начал одеваться; вымылся весь, все чистое;
велел подать бекешь...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 392
27 января. Около 3-х часов дня
Перед тем как выйти из дома, Пушкин еще раз садится к письмен
ному столу. Он пишет А. О. Ишимовой, от которой утром получил
по городской почте письмо.
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину. «.. .он (...) за час перед
тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой
(сочинительнице “Русской истории для детей”)...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 393
Пушкин снимает с полки книгу на английском языке «The Poetical
Works of Milman, Bowles, Wilson and Cornwall»21 и торопливо пишет
Ишимовой:
«Милостивая государыня
Александра Осиповна,
Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ва
ше приглашение. Покаместь, честь имею препроводить к Вам Barry
Cornwall. Вы найдете в конце книги пьэсы, отмеченные карандашом,
переведите их как умеете — уверяю Вас, что переведете как нельзя
лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и
поневоле зачитался. Вот как надобно писать!
С глубочайшим почтением и совершенной преданностью имею
быть, милостивая государыня,
Вашим покорнейшим слугою
А. Пушкин
27 янв. 1837».
Пушкин. T. XVI. № 1372
Книга, приготовленная им для Ишимовой, была из числа тех, ко
торые Пушкин не раз перечитывал. Она вышла в свет в 1829 году. В
ней была опубликована драма Дж. Вильсона «Чумный город», чтение
которой послужило толчком к замыслу пушкинского «Пира во время
чумы». В этой же книге поэта нашел стихотворение Барри Корнуол
ла, пленившее его: Пушкин перевел его осенью 1830 года («Пью за
здравие Мери, милой Мери моей...»).
27 января, прежде чем запечатать пакет для А. О. Ишимовой,
Пушкин на последней странице этой книги, в оглавлении, сделал не
сколько помет: хорошо отточенным карандашом он проставил пять
21 Поэтические произведения Мильмана, Боулза и Барри Корнуолла {англ.}.
287
крестиков перед названиями тех пьес, которые хотел опубликовать в
одном из ближайших номеров «Современника». Затем он завернул
письмо и книгу в один пакет и велел отнести его на Фурштадтскую,
где жила Александра Осиповна.
Письма поел. лет. С. 359; Сидяков Л. С. Библиотека Пушкина
и
ее
описание II Модзалев
ский Б. Л. Библиотека Пушкина:
Приложение к репринтному изда
нию. М., /988. С. 68
Из автобиографии А. О. Ишимовой: «Человек его с письмом и
книгою отправлен был им ко мне перед самым отъездом его на
смерть, и когда он пришел от меня, то Александр) Сергеевич) уже
привезен был раненым! Это письмо (...) последнее писанное им...»
Письма поел. лет. С. 359
27 января. Около 3-х часов дня
Пушкин выходит из своего кабинета, готовый ехать к месту ус
ловленной встречи.
Вероятно, он задержался еще на несколько минут, чтобы
проститься с Александриной, которая одна из всей семьи в тот момент
была дома. Может быть, она догадалась, что надвигается беда, и
спросила его, куда он едет. Что он ответил ей, мы не знаем.
Единственное, очень неясное, упоминание о последнем разговоре
Пушкина с нею содержится в письме А. И. Тургенева, который
28 января сообщил об этом очень кратко: «Только одна Александрина
знала о письме его к отцу Геккерна...»
Скорее всего так и было: Пушкин, вероятно, что-то сказал ей о
письме к Геккерну, но не о том, куда едет (письмо в ту минуту ле
жало в кармане его сюртука, он все время помнил о нем и, быть мо
жет, высказался о Геккернах в тех же выражениях, которые были в
его письме...).
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 50
27 января. 4-й час дня
Из конспективных заметок Жуковского:
«...Вышел на лестницу. — Возвратился, — велел подать в кабинет
большу(ю) шубу и пошел пешком до извощика...»
Пушкин в восп. Т 2. С. 392
Пушкин поступил в нарушение всех своих привычек: выйдя, вер
нулся... То есть пренебрег опасной приметой, в которую всю жизнь
верил.
Тому есть простое житейское объяснение. Выйдя из дома, он
увидел, что погода резко переломилась: поднялся сильный ветер, за
метно подморозило. И, зная, чтб ему предстоит, он возвратился, что
бы надеть теплую медвежью шубу. Но, может быть, этот последний
преддуэльный жест Пушкина был своего рода вызовом Судьбе?
Стоит прислушаться к впечатлению художника: по мнению
Андрея Битова, в тот день Пушкин не боялся искушать Судьбу, пото
му что «доверил выбор Промыслу (...) готовясь принять и тот, и (...)
другой исход». «Смертельный исход не страшит, — пишет Битов, —
288
потому что так жить невозможно и нет ни возможности, ни сил са
мому переменить Судьбу (...) Его вызов и его выбор грозили ему
гибелью, и он это сознавал и шел на это. Но ставкой его было не
просто остаться в живых и даже не возрождение, а — другая жизнь
(...) Между жаждой жить и готовностью к смерти здесь нет противо
речия. ..»
Андрей Битов.
жить // Звезда.
С. 161—162
Предположение
1986.
№
1.
27 января. 4-й час дня
Пушкин и Данзас встречаются в кондитерской Вольфа и Беранже.
Из воспоминаний Данзаса:
«Было около 4-х часов.
Выпив стакан лимонаду или воды, Данзас не помнит, Пушкин вы
шел с ним из кондитерской; сели в сани и отправились по направ
лению к Троицкому мосту...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 371
27 января. Около 4-х часов дня
Сани подъезжают к переезду через Неву.
Из воспоминаний Данзаса:
«На Дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу
Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта мог
ла поправить все. Но жена Пушкина была близорука, а Пушкин
смотрел в другую сторону (...)
На Неве Пушкин спросил Данзаса, шутя: “Не в крепость ли ты7
везешь меня?” — “Нет, — отвечал Данзас, — через крепость на Чер
ную речку самая близкая дорога”».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 372
27 января. 5-й час дня
Сани выезжают на Каменноостровский проспект. Навстречу
Пушкину и Данзасу то и дело попадаются экипажи тех, кто
принимал участие в катанье с гор на Островах.
Из воспоминаний дочери саксонского посланника Августы, фон
Габленц:
«Как будто это было сегодня, помню я, как мы, возвращаясь с
веселого, оживленного катания с гор, встретили Пушкина в санях. Я
крикнула Пушкину: “Но вы опаздываете!” На что он, приветливо
мне кланяясь и махая рукой, ответил: “Нет, м(адемуазе)ль Августа,
я не опаздываю”».
ЛН. Т. 58. С. 138
Из воспоминаний Данзаса:
«На Каменноостровском проспекте они встретили в санях двух
знакомых офицеров Конного полка: князя В. Д. Голицына и Го
ловина. Думая, что Пушкин и Данзас ехали на горы, Голицын
закричал им: “Что вы так поздно едете, все уже оттуда разъезжают
ся?!”».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 372
19 С. Л. Абрамович
289
Из воспоминаний М. Н. Лонгинова:
«Неоднократно слышанный мною от покойной графини А. К. Во
ронцовой-Дашковой рассказ об этом dokobom дне остался (...) жив в
моей памяти. Эта прелестная и любезная женщина (...) не могла
никогда вспоминать без горести о том, как она встретила Пушкина,
едущего на острова с Данзасом, и направляющихся туда же Дантеса с
Д’Аршиаком. Она думала, как бы предупредить несчастие, в котором
не сомневалась после такой встречи, и не знала как быть. К кому
обратиться? Куда послать, чтоб остановить поединок? Приехав домой,
она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло не
счастие, и предчувствие девятнадцатилетнего женского сердца не было
обманом. Вот новое доказательство, до какой степени в петербургском
обществе предвидели ужасную катастрофу: при первом признаке ее
приближения уже можно было догадаться о том, что произойдет».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 382
Из воспоминаний Данзаса:
«Бог весть что думал Пушкин. По наружности он был покоен...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 371
27 января. Половина пятого вечера
Из письма д ’Аршиака к Вяземскому:
«Было половина пятого, когда мы прибыли на назначенное место.
Сильный ветер, дувший в это время, заставил нас искать убежища в
небольшой еловой роще. Так как глубокий снег мог мешать
противникам, то надобно было очистить место на двадцать шагов...»
[Аммосов А. Н.] Последние дни
жизни и кончина Александра Сер
геевича Пушкина. СПб., 1863.
С. 62—63
Из воспоминаний Данзаса:
«Данзас не знает, по какой дороге ехали Дантес с д’Аршиаком;
но к Комендантской даче они с ними подъехали в одно время. Данзас
вышел из саней и, сговорясь с д’Аршиаком, отправился с ним
отыскивать удобное для дуэли место. Они нашли такое саженях в
полутораста от Комендантской дачи, более крупный и густой кус
тарник окружал здесь площадку и мог скрывать от глаз оставленных
на дороге извозчиков то, что на ней происходило. Избрав это место,
они утоптали снег на том пространстве, которое нужно было для
поединка, и потом позвали противников.
Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу
было градусов пятнадцать.
Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому,
был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось
сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил
его, находит ли он удобным выбранное им и д’Аршиаком место,
Пушкин отвечал:
— Ça m’est fort égal, seulement tâchez de faire tout cela plus vite23».
Пушкин в восп. T. 2. С. 372—373
23 Это мне совершенно все равно, постарайтесь только сделать все это поскорее
{францд.
290
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«.. .снег был по колена (...) надобно было вытоптать в снегу пло
щадку (...) Оба секунданта и Геккерн занялись этой работою;
Пушкин сел на сугроо и смотрел на роковое приготовление с большим
равнодушием. Наконец вытоптана была тропинка в аршин шириною
и в двадцать шагов длиною; плащами означили барьеры...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 396
27 января. Около пяти часов вечера
Из воспоминаний Данзаса:
«...Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обна
ружилось словами к своему секунданту:
— Et bien! est-ce fini?.?4
Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты,
и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали
сходиться.
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить
пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага,
выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
— Je crois que j’ai la cuisse fracassée24
25.
Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сде
лать то же, Пушкин удержал его словами:
— Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup26.
Дантес остановился y барьера и ждал, прикрыв грудь правою
рукою.
При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас
подал ему другой. Приподнявшись несколько и опершись на левую
руку, Пушкин выстрелил.
Дантес упал.
На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
— Je crois que j’ai la balle dans la poitrine27.
— Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.
Но Дантес ошиося: он стоял боком, и пуля, только контузив ему
грудь, попала в руку.
Пушкин был ранен в правую сторону живота; пуля, раздробив
кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в
живот и там остановилась».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 373
27 января. 6-й час вечера
Данзас с помощью д’Аршиака усадил Пушкина в карету, и они
двинулись в сторону города.
24
25
26
27
19*
Ну, как? Все ли кончено? (франц.).
Мне кажется, что у меня раздроблено бедро (франц.).
Подождите! Я в силах сделать свой выстрел (франц.).
Мне кажется, что я ранен в грудь (франц.).
291
Из воспоминаний Данзаса:
«Во время дороги Пушкин держался довольно твердо; но, чувствуя
по временам сильную боль, он начал подозревать опасность своей
раны. Пушкин вспомнил про дуэль общего знакомого их, офицера
Московского полка Щербачева, стрелявшегося с Дороховым, на ко
торой Щербачев был смертельно ранен в живот, и, жалуясь на боль,
сказал Данзасу: “Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев” (...) Во
время дороги Пушкин в особенности беспокоился о том, чтобы по
приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как
поступить, чтобы этого не случилось».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 374
27 января. Около 6 часов вечера
Раненого поэта на руках вносят в дом.
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«Домой возвратились в шесть часов. Камердинер взял его на руки
и понес на лестницу. “Грустно тебе нести меня?” — спросил у него
Пушкин».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 397
Из воспоминаний Данзаса:
«...Данзас через столовую, в которой накрыт уже был стол, и
гостиную пошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она
сидела с своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаев
ной Гончаровой. Внезапное появление Данзаса очень удивило На
талью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как
бы догадываясь о случившемся.
Данзас сказал ей сколько мог спокойнее, что муж ее стрелялся с
Дантесом, что хотя ранен, но очень легко.
Она бросилась в переднюю, куда в это время люди вносили
Пушкина на руках.
Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его
вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что, как только его уло
жат в постель, он сейчас же позовет ее.
Она, видимо, была пораженаи удалилась как-то бессознательно».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 374—375
27 января. 7-й час вечера
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину:
«Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье;
разделся и лег на диван, находившийся в кабинете».
Из конспективных заметок Жуковского:
«Его положили на диван. (...) Разделся и все новое белье. Сам
велел все; потом лег. У него все оыл Данзас. Жена вошл(а), когда он
был одет и когда уже послали за Арендтом...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 393, 397
По свидетельству Вяземского, первые слова Пушкина, обращен
ные к жене, были: «...Будь покойна! Ты не виновата...». Об этом же
сообщает С. Н. Карамзина в письме от 30 января: «Приехав домой,
он увидел жену и сказал ей: “Как я рад, что еще вижу тебя (...). Что
бы ни случилось, ты ни в чем не виновата и не должна сеоя упре292
кать...”» Видимо, самая точная и непосредственная передача слов
Пушкина содержится в письме А. И. Тургенева от 28 января: «...будь
спокойна, ты невинна в этом».
РА. 1879. №6. С. 243; Письма Ка
рамзиных. С. 168; Пушкин и совр.
Вып. 6. С. 50
27 января. 7-й час вечера
К Пушкину заезжает П. А. Плетнев, чтобы увезти его на свой
литературный вечер.
Из письма Плетнева к Л. А. Зубову: «Вы, конечно, не забыли, что
дуэль его была в среду. Это день, в который он обыкновенно являлся
у меня. В роковую среду я по какому-то предчувствию сам заехал за
ним, возвращаясь домой с Васильевского острова. За минуту до меня
внесли раненого. В этот вечер ему тяжело было принять меня к себе,
где он все на себе должен был переменять и мучился. Я оставался у
его жены...».
Из письма П. А. Зубова к Плетневу: «Я не мог забыть, что событие
произошло в среду, так как в эту самую среду я был у Вас, нас со
бралось человек пять или шесть, мы сидели в кабинете и поджидали
Вашего возвращения с Пушкиным, который при всех нас за неделю
перед тем обещал быть у Вас и в эту среду; скоро Вы, возвратившись,
как громом поразили страшною вестию...»
Врем. ПК. 1967—1968. С. 100—
101
27 января. Около половины 8-го вечера
Данзас, поехавший за врачом, привозит доктора Шольца и док
тора Задлера.
Из записки доктора Шольца: «Прибывши к больному с доктором
Задлером (...) взошли в кабинет больного, где нашли его лежащим
на диване и окруженным тремя лицами: супругою, полковником
Данзасом и г-м Плетневым...».
Пушкин просит всех удалиться. Врачи осматривают рану. После
осмотра доктор Задлер уезжает за необходимыми инструментами.
Пушкин остается наедине с доктором Шольцем. Он просит доктора
сказать ему откровенно, каково его положение.
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«Оставшись с Шольцем, Пушкин спросил: “Что вы думаете о моей
ране; я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрель
нуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите откровенно,
как вы находите рану?” — “Не могу вам скрыть, она опасная”. —
“Скажите мне, смертельная?” — “Считаю долгом не скрывать и того.
Но услышим мнение Арендта и Саломона, за коими послано”. — “Je
vous remercie, vous avez agi en honnête homme envers moi”28 29
— сказал
Пушкин; замолчал; поте!) рукою лоб, потом прибавил: “il faut que
j’arrange ma maison...”»2*
Щеголев. Дуэль. С. 174; Пушкин в
восп. Т. 2. С. 397
28 Я Вас благодарю, Вы поступили со мной как честный человек (франц.).
29 Мне нужно привести в порядок мои домашние дела (франц.).
293
27 января. 9-й час вечера
Приезжает доктор Арендт. «Он с первого взгляда увидел, что не
было никакой надежды», — рассказывал Жуковский. Провожавшему
его Данзасу Арендт в передней сказал: «Штука скверная, он умрет».
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«Когда Арендт перед своим отъездом подошел к нему, он ему ска
зал: “Попросите государя, чтобы он меня простил; просите за Данзаса,
он мне брат, он невинен, я схватил его на улице”. Арендт уехал».
Из воспоминании Данзаса:
«В это время один за другим начали съезжаться к Пушкину друзья
его: Жуковский, князь Вяземский, граф М. Ю. Вьельгорский, князь
П. И. Мещерский, П. А. Валуев, А. И. Тургенев, родственница
Пушкина (...) фрейлина Загряжская; все эти лица до самой смерти
Пушкина не оставляли его дома и отлучались только на самое короткое время».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 376, 398
27 января. После 9-го часов вечера
Пушкин остается на попечении своего домашнего врача
И. Т. Спасского.
Из записки доктора И. Т. Спасского:
«Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. По желанию род
ных и друзей Пушкина я сказал ему об исполнении христианского
долга. Он тот же час на то согласился.
— За кем прикажете послать? — спросил я.
— Возьмите первого, ближайшего священника, — отвечал
Пушкин. Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. (...)
Я спросил у Пушкина, не угодно ли ему сделать какие-либо рас
поряжения.
— Все жене и детям, — отвечал он. — Позовите Данзаса.
Данзас вошел. Пушкин захотел остаться с ним один...».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 384—385
Из воспоминаний Данзаса: «Перед вечером Пушкин, подозвав
Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги,
на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Потом он снял
с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять его на память».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 376
Из письма А. И. Тургенева к А. И. Нефедьевой: «Пушкин
продиктовал записку о частных долгах своих Данзасу и подписал ее
слабою рукою».
Лушкин и совр. Вып. 6. С. 50
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину
«...он подозвал к себе Спасского, велел подать какую-то бумагу
[его рукою ] по-русски написанную, и заставил ее сжечь. Потом по
звал Данзаса и продиктовал ему записку о некоторых долгах своих.
Это его, однако, изнурило, и после он уже не мог сделать никаких
других распоряжений».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 400
294
27 января. Поздно вечером
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«...когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: “Не мстить за
меня! Я все простил”».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 399
27 января. Около полуночи
Около полуночи доктор Арендт привозит Пушкину письмо от царя.
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«В полночь доктор Арендт возвратился.
Покинув Пушкина, он отправился во дворец, но не застал госу
даря, который был в театре, и сказал камердинеру, чтобы по возвра
щении его величества было донесено ему о случившемся. Около полу
ночи приезжал за Арендтом от государя фельдъегерь с повелением
немедленно ехать к Пушкину, прочитать ему письмо, собственноруч
но государем к нему написанное, и тотчас обо всем донести. “Я не
лягу, я буду ждать”, — стояло в записке государя к Арендту. Письмо
же приказано было возвратить».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 399
Николай I знал о случившемся не только из доклада Арендта.
Осведомленные современники сообщают: «Император возвращался
из театра, когда нашел у себя командира Кавалергардского полка,
дивизионного генерала и Нессельроде. Военные власти сообщили ему
фатальную новость».
Моек, пушкинист. T. 1. С. 66
Из письма А. И. Тургенева от 28 января:
«Государь прислал к нему вчера Арендта с письмом, писанным
карандашом, которое велел прочесть Пушкину и привезти к себе на
зад; вот à peu près^° выражения письма: “Если Бог не велит уже нам
увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть
по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они
будут моими детьми и я беру их на свое попечение”. Это обрадовало
Пушкина и успокоило».
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 53
В письме Жуковского к С. Л. Пушкину содержание записки Нико
лая I к Пушкину передано почти теми же словами: «Если Бог не
велит нам более увидеться, прими мое прощенье, а с ним и мой совет:
кончить жизнь христиански. О жене и детях не беспокойся. Я их беру
на свое попечение».
До какой степени инакомыслящим представлялся Пушкин тем,
кто стоял у кормила власти, если царь счел необходимым в полночь
срочно отправить фельдъегеря с таким письмом.
Жуковский потом с умилением писал о словах царях, обращенных
Арендту: «.. .как много прекрасного, человеческого в этом порыве (...)
“Я не лягу, я буду ждать”! О чем же он думал в эти минуты, где он
*
зо Почти точно (франц.).
295
был своею мыслью? О, конечно, перед постелью умирающего, его до
брым земным гением...»
Однако не будем вместе с Жуковским обольщаться. В тот момент
Николай
I менее всего был озабочен состоянием умирающего
Пушкина, — в его записке к Арендту содержалась совершенно опреде
ленная инструкция: дождаться священника и, несмотря на позднее
время, тотчас донести, принял ли поэт причастие. 31 января царь ска
жет Жуковскому: «.. .мы насилу довели его до смерти христианской...»
А. И. Тургенев, который со свойственной ему непосредственно
стью писал именно то, что думал, сообщил 28 января в 9 часов утра
в письме к А. И. Нефедьевой: «Государь прислал к нему Арндта ска
зать, что если он исповедуется и причастится, то ему это будет очень
приятно и что он простит его...». Так и поняли записку царя друзья
поэта, находившиеся в это время в доме: если Пушкин исповедуется,
то последует прощение и милости семье.
Но, судя по всему, что нам известно, поэт не помышлял об отказе
от последнего христианского обряда. Широта взглядов, к которой он
пришел в зрелые годы, обусловила и его терпимость, и «уважение к
преданию».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 399;
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 50, 66
В ночь с 27 на 28 января
Священника собирались позвать утром, но после того, как было
прочитано письмо царя, за ним сразу же послали.
Из письма Жуковского к С, Л, Пушкину: «...B ту же минуту было
исполнено угаданное желание государя. Послали за священником в
ближнюю церковь. Умирающий исповедовался и причастился...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 399—400
Из записки доктора Спасского: «Необыкновенное присутствие
духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жало
вался на боль в животе и забывался на короткое время...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 385
28 января. Раннее утро
Из письма Жуковского к С, Л. Пушкину: «До пяти часов Пушкин
страдал, но сносно (...) Но около пяти часов боль в животе сделалась
нестерпимою, и сила ее одолела силу души; он начал стонать; по
слали за Арендтом. По приезде его нашли нужным поставить промы
вательное, но оно не помогло и только усилило страдания, которые
в чрезвычайной силе своей продолжались до семи часов утра (.../ К
семи часам боль утихла».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 400
Из письма А, И, Тургенева от 28 января: «...Ночью он кричал
ужасно; почти упал на пол в конвульсии страдания. Благое
Провидение в эти самые 10 минут послало сон жене; она не слыхала
криков; последний крик разбудил ее, но ей сказали, что это было на
улице...»
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 54
296
28 января. Около 7 часов утра
Слуга Тургенева справляется о Пушкине. Данзас велит передать:
«Все хуже да хуже».
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 51;
Щеголев. Дуэль. С. 248
28 января. 8-й час утра
Из письма Жуковского: «Когда поутру кончились его сильные
страдания, он сказал Спасскому: “Жену! Позовите жену!” Этой про
щальной минуты я тебе не стану описывать...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 400
Из письма Тургенева: «...он сказал ей: “Arndt m’a condamné. Je
suis blessé mortellement”31. Он беспокоился за жену, думая, что она
ничего не знает об опасности, и говорит, что люди заедят ее, думая,
что она была в эти минуты равнодушною: это решило его сказать ей
об опасности».
«.. .после того, как он сказал ей (...) она в нервическом страдании,
лежит в молитве перед образами».
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 54
П. И. Бартенев со слов В. Ф. Вяземской: «Прощаясь с женою,
Пушкин сказал ей: “Ступай в деревню, носи по мне траур два года,
и потом выходи замуж, но за человека порядочного”».
РА. 1888. Кн. 2. С. 31/
28 января. Около 8-ми часов утра
Из письма Жуковского: «...Потом потребовал детей; они спали;
их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого обо
рачивал глазами молча; клал ему на голову руку; крестил и потом
движением руки отсылал от себя (...) Было очевидно, что спешил сде
лать свой последний земной расчет и как будто подслушивал идущую
к нему смерть».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 400—401
28 января. 10—11 часов утра
Из письма Тургенева от 28 января:
«11 час(ов) утра. В квартире Пушкина, еще не умершего, (...)
Пуш(кин) со всеми нами прощается; жмет руку и потом дает знак
вытти. Мне два раза пожал руку, взглянул, но не в силах был сказать
ни слова».
Пушкин и совр. Вып. 6. 53
Из письма Жуковского:
«“Кто здесь?” — спросил он Спасского и Данзаса. Назвали меня
и Вяземского. “Позовите”, — сказал он слабым голосом. Я подошел,
взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал ее: ска
зать ему ничего не мог, он махнул рукою, я отошел. Так же
простился он и с Вяземским. В эту минуту приехал граф Вьель31 Арндт меня приговорил. Я ранен смертельно (франц.).
297
горскии, и вошел к нему, и так же в последние подал ему живому
руку. (...)
“Карамзина? тут ли Карамзина?” — спросил он спустя немного.
Ее не было; за нею немедленно послали, и она скоро приехала.
Свидание продолжалось только минуту, но когда Катерина Андреев
на отошла от постели, он ее кликнул и сказал: “Перекрестите меня!”
Потом поцеловал у нее руку».
Лушкин в восп. Т. 2. С. 401
Из письма Е. А. Карамзиной:
«.. .Я имела горькую сладость проститься с ним в четверьг; он сам
этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту,
ообливо, когда узнаешь, что Арнд с перьвой минуты сказал, что ника
кой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне так
же, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали
крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: “Перекрестите
еще”, тогда я уже перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и
приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул.
Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось
на его прекрасном лице...»
Письма Карамзиных. С. 166
Из письма В. Ф. Вяземской:
«Мне он пожал руку крепко, но уже похолодевшею рукою и ска
зал: “Ну прощайте!” — “Почему прощайте?” — сказала я, желая за
ставить его усумниться в его состоянии. — “Прощайте, прощайте”, —
повторил он, делая мне знак рукой, чтобы я уходила. Каждое его
прощание было ускоренным, он боялся расчувствоваться...»
Новый мир. 1931. № 12. С. 191
Из письма Жуковского:
«Вообще с начала до конца своих страданий (кроме двух или трех
часов первой ночи, в которые они превзошли всякую меру человече
ского терпения) он был удивительно тверд. “Я был в тридцати сра
жениях, — говорил доктор Арендт, — я видел много умирающих, но
мало видел подобного”»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 398—399
28 января. Утро
Из письма Жуковского:
«С утра 28-го числа, в которое разнеслась по городу весть, что
Пушкин умирает, передняя была полна прйходящих. Одни осведом
лялись о нем через посланных (...) другие — и люди всех состояний,
знакомые и незнакомые — приходили сами. Трогательное чувство
национальной, общей скорби выражалось в этом движении,
произвольном, ничем не приготовленном. Число приходящих сдела
лось наконец так велико, что дверь прихожей (которая была подле
кабинета, где лежал умирающий) беспрестанно отворялась и затво
рялась; это беспокоило страждущего; мы придумали запереть дверь
из прихожей в сени, задвинули ее залавком и отворили другую,
узенькую, прямо с лестницы в буфет (...) С этой минуты буфет был
298
набит народом; в столовую входили только знакомые, на лицах вы
ражалось простодушное участие, очень многие плакали...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 403
Из письма Я. М. Неверова к Шевыреву от 28 января:
«Сегодня целый день перед домом Пушкина толпились пешеходы
и разъезжали экипажи: весь город принимает живейшее участие в
поэте, беспрестанно присылают со всех сторон осведомляться, что с
ним делается...»
ЛН. Т. 58. С. 136
Из дневника А. В. Никитенко:
«В приемной его с утра до вечера толпились посетители, принуж
дены были выставлять бюллетени».
Никитенко. Дневник. С. 195
28 января. Утро
С утра возле Пушкина неотлучно был Плетнев. Он писал позднее
В. Г. Теплякову: «В четверг утром я сидел в его комнате несколько
часов (он лежал и умер в кабинете, на своем красном диване, подле
средних полок с книгами). Он так переносил свои страдания, что я,
видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то
обыкновенным, нисколько не ужасающим».
ИВ. 1887. Т. 29. С. 21
28 января. Около полудня
Приезжает Арендт, которого Пушкин ожидал с сильнейшим не
терпением: он надеялся, что доктор приедет с известием о том, что
Данзас прощен. Однако Арендт такого известия не привез.
Видя, как Пушкин тревожится об участи Данзаса, Жуковский
решает немедленно ехать во дворец, чтобы лично просить царя о про
щении секунданту.
Из письма Жуковского: «В это время приехал доктор Арендт.
“Жду царского слова, чтобы умереть спокойно”, — сказал ему
Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту
ехать к государю, чтобы изветить его величество о том, что слышал».
Прежде чем отправиться во дворец, Жуковский снова подошел к
Пушкину. «Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от
тебя?» — спросил он. Пушкин просил поблагодарить царя. Жу
ковский так передает слова поэта: «Скажи ему, что мне жаль уме
реть; был бы весь его».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 401
28 января. Первый час дня
Из письма Тургенева от 28 января: «Полдень. Арндт сейчас был
(...) надежды нет, хотя и есть облегчение страданиям...»
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 54
В это время в Зимнем дворце в кабинете Николая I Жуковский
сообщает царю о положении дел и от имени Пушкина просит за Дан
заса.
299
Из письма Жуковского: «...я рассказал о том, что говорил
Пушкин:
— Я счел долгом сообщить эти слова немедленно вашему величе
ству. Полагаю, что он тревожится об участи Данзаса.
— Я не могу переменить законного порядка, — отвечал госу
дарь, — но сделаю все возможное».
Заключая свой разговор с Жуковским, царь поручает ему после
смерти поэта опечатать его бумаги.
Распоряжение о посмертном досмотре бумаг Пушкина было отда
но тогда, когда поэт еще был жив, в те минуты, когда Жуковский,
переживший вместе с Пушкиным эту ужасную ночь, был одержим
одним желанием: получить благоприятный ответ о Данзасе и тем са
мым утешить и успокоить своего друга перед смертью. Грубое вме
шательство власти в таинство, которое совершалось на его глазах,
неомненно, обидело и оскорбило Жуковского, но вместе с тем и испу
гало. С этой минуты Жуковский считает своим долгом акцентировать
внимание всех присутствующих в доме поэта на словах благодар
ности, обращенных Пушкиным к царю.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 401
28 января. 2-й час дня
Жуковский возвращается на Мойку и старается успокоить
Пушкина относительно участи Данзаса.
К Пушкину входит В. И. Даль, только что узнавший о дуэли.
Из воспоминаний Даля:
«У Пушкина нашел я уже толпу в передней и в зале; страх
ожидания пробегал по бледным лицам. Д-р Арендт и д-р Спасский
пожимали плечами. Я подошел к болящему, он подал мне руку,
улыбнулся и сказал: “Плохо, брат!” Я приблизился к одру смерти и
не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз сказал он
мне ты, — я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для
здешнего мира».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 267
28 января. 2 часа дня
Из письма Тургенева: «Два часа. Есть тень надежды, но только
тень, т. е. нет совершенной невозможности спасения. Он тих и иногда
забывается».
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 54
28 января. Вечер
Из письма Тургенева: «...в течение вечера как казалось, что
Пушкину едва, едва легче; какая-то слабая надежда рождалась в сер
дце более, нежели в уме...»
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 51
Из воспоминаний Данзаса: «Весь (...) день Пушкин был довольно
покоен; он часто призывал к себе жену; но разговаривать много не
мог, ему это было трудно. Он говорил, что чувствует, как слабеет».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 378
300
Из воспоминаний Даля:
«Пушкин заставил всех присутствующих сдружиться с смертью,
так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний
час его ударил. Плетнев говорил: “Глядя на Пушкина, я в первый
раз не боюсь смерти”».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 267
Из письма Вяземского к Булгакову: «Арендт, который видел много
смертей на веку своем (...) отходил со слезами на глазах от постели
его и говорил, что он никогда не видел ничего подобного. Такое тер
пение при таких страданиях!»
РА. 1879. Кн. 2. С. 244
28 января. 7-й час вечера
Из записки В. И. Даля:
«К шести часам вечера, 28 ч(исла), болезнь приняла иной вид...»
«...пульс (...) стал полнее и тверже; в то же время начал показы
ваться небольшой общий жар. Вследствие полученных от доктора
Арендта наставлений поставили мы с д-ром Спасским тотчас
25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоря
жение наше. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал
себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сде
лался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник за
соломинку, и, обманув себя и друзей, робким голосом возгласил на
дежду, Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и ска
зал: “Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?” — “Мы за тебя на
деемся еще, право, надеемся!” Он пожал мне руку и сказал: “Ну,
спасибо!” Но по-видимому он однажды только и обольстился моею
надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 268, 271
Из письма Вяземского к Денису Давыдову:
«Твердость, спокойствие, ясность духа, которые воцарились в нем
с той минуты, когда дуэль (...) была решена, и не изменили ему ни
на месте битвы, ни на одре смертного страдания до последнего вздоха,
убедительно показывают, из каких слоев сложена была эта душа,
сильная и высокая...»
РА. 1879. Кн. 2. С. 251
В ночь с 28 на 29 января
Из письма Жуковского:
«Почти всю ночь (на 29-е число; эту ночь всю Даль просидел у
его постели, а я, Вяземский и Вьельгорский в ближней горнице) он
продержал Даля за руку...»
Из записки В, И, Даля:
«...уже с полуночи и в особенности к утру общее изнеможение
взяло верх: пульс упадал с часу на час...»
«Почти всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку
холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно — брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам
снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приго
варивая: “Вот и хорошо, и прекрасно!” (.../
301
“Кто у жены моей?” — спросил он между прочим. Я отвечал: мно
го людей принимают в тебе участие, — зала и передняя полны. “Ну,
спасибо, — отвечал он, — однако же поди, скажи жене, что все, слава
богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят”.
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова
мои: “Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись
боли своей, стонай, тебе будет легче”, — он отвечал отрывисто: “Нет,
не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня
пересилил!” Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто,
его тихий стон замолкал на время вовсе».
Пушкин в воеtt Т. 2. С. 267—268,
271
29 января. Около 7 часов утра
Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину.
«Я покинул его в 5 часов и через два часа возвратился. Видев, что
ночь была довольно спокойна, я пошел к себе почти с надеждою, но
возвращаясь, нашел иное. (...) пульс ослабел и начал упадать
приметно; руки начали стыть. Он лежал с закрытыми глазами; иног
да только подымал руки, чтобы взять льду и потереть им лоб».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 404
Из записки доктора Спасского:
«Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 387
29 января. Утро
Из письма А. И. Тургенева от 29 января:
«Весь город, дамы, дипломаты, авторы, знакомые и незнакомые
наполняют комнаты, справляются об умирающем. Сени наполнены
не смеющими взойти далее...»
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 52
Записка В. Ф. Одоевского, обращенная к тем, кто был подле
Пушкина:
«Карамзину, или Плетневу, или Далю.
Напиши одно слово: лучше или хуже. Несколько часов назад
Арндт надеялся. Одоев(ский)«.
Пушкин. Иссл. и мат. Т. 1. С. 321
Записка могла быть написана либо поздно вечером 28-го, когда у
близких людей появилась тень надежды, либо рано утром 29-го.
29 января. Утро
Из воспоминаний И. И. Панаева:
«В городе сделалось необыкновенное движение. На Мойке у Пев
ческого моста (Пушкин жил тогда в первом этаже старинного дома
княгини Волконской) не было ни прохода, ни проезда. Толпы народа
и экипажи с утра до ночи осаждали дом; извозчиков нанимали,
просто говоря: “к Пушкину”, и извозчики везли прямо туда...»
Панаев.
С. 125
302
Лит.
воспоминания.
Из воспоминаний Данзаса:
«Подъезд с утра оыл атакован публикой до такой степени, что
Данзас должен был обратиться в Преображенский полк с просьбою
поставить у крыльца часовых, чтобы восстановить какой-нибудь
порядок: густая масса собравшихся загораживала на большое рассто
яние все пространство перед квартирой Пушкина, к крыльцу не было
возможности протискаться».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 379
29 января. Утро
Из воспоминаний Данзаса:
«Поутру 29 января он несколько раз призывал жену».
Пушкин в восп. Т 2. С. 378
29 января. 10 часов утра
Из письма Тургенева от 29 января:
«Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близ
его кушетки, и недавно спросил, при ней, у Данзаса, думает ли он,
что он сегодня умрет, прибавив: “Я думаю, по крайней мере желаю.
Сегодня мне спокойнее, и я рад. что меня оставляют в покое; вчера
мне не давали покоя”. Жуков(ский), К(нязь) Вязем(ский), Гр(аф)
Мих. Велгур(ский) провели здесь всю ночь и теперь здесь (я пишу в
комнатах Пушкина)».
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 51
А. И. Тургенев писал свое письмо, присев к столу в зале, на
ходившейся рядом с прихожей. Все выходящие из кабинета непре
менно должны были пройти через прихожую и залу, и от них со
бравшиеся в этих комнатах узнавали о состоянии Пушкина.
29 января. 1-й час дня
Из письма Тургенева: «1 час. Пушкин слабее и слабее (...) Надеж
ды нет. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается;
но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него.
Он’беспрестанно берет (ее) за руку. Александрина — плачет, но еще
на ногах. Жена — сила любви дает ей веру — когда уже нет надеж
ды! — Она повторяет ему: “Tu vivras!!”32...»
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 51—52
Из воспоминаний Данзаса:
«Пушкину делалось все хуже и хуже, он, видимо, слабел с каж
дым мгновением. Друзья его: Жуковский, князь Вяземский с женой,
князь Петр Иванович Мещерский, А. И. Тургенев, г-жа Загряжская,
Даль и Данзас были у него в кабинете. До последнего вздоха Пушкин
был в совершенной памяти...»
Пушкин в восп. Т. 2. С. 379
29 января. 2 часа дня
Из записки В. И. Даля:
32 Ты будешь жить!! (франи,.}.
303
«Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали ^тыть.
Ударило два часа пополудни, 29 января, — и в Пушкине оставалось
жизни только на три четверти часа. Бодрый дух все еще сохранял
могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько
секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий несколько раз
подавал мне руку, сжимал и говорил: “Ну, подымай же меня, пойдем,
да выше, выше, ну, пойдем”. Опамятовавшись, сказал он мне: “Мне
было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам вы
соко — и голова закружилась”. (...) Немного погодя он опять, не рас
крывая глаз, стал искать мою руку и, протянув ее, сказал: “Ну,
пойдем же, пожалуйста, да вместе!” Я подошел к В. А. Жуковскому
и гр. Виельгорскому и сказал: отходит!
Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки; когда ее
принесли, то он сказал внятно: “Позовите жену, пусть она меня
покормит”. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья
умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к
челу мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: “Ну, ничего,
слава богу, все хорошо”...”
Из письма Жуковского:
«Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бед
ную жену; она вышла как просиявшая от радости лицом. “Вот
увидите, — сказала она доктору Спасскому, — он будет жив, он не
умрет”
А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял
вместе с графом Вьельгорским у постели его, в головах; сбоку стоял
Тургенев. Даль шепнул мне: “Отходит”. Но мысли его были светлы.
Изредка только полудремотное забытье их отуманивало...»
Пушкин в восп. Т 2. С. 269, 405
29 января. 3-й час дня
Из записки В. И. Даля:
«Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по
просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто
проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:
“Кончена жизнь!” Я не дослышал и спросил тихо: “Что кончено?” —
“Жизнь кончена”, — отвечал он внятно и положительно. “Тяжело
дышать, давит”,—были последние слова его. Всеместное спо
койствие разлилось по всему телу; (...) отрывистое, частое дыхание
изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один
слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая
разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предсто
ящие не заметили смерти его».
Пушкин в восп. Т. 2. С. 270
Было 2 часа 45 минут.
Стелла Абрамович
ПОСЛЕ СМЕРТИ ПОЭТА
Письма Вяземского о гибели Пушкина*
«...Во всем его поведении было одно
благородство,
великодушие,
деликат
ность».
Вяземский — Э. К. Мусиной-Пушкиной
(февраль 1837)
Написанные в феврале 1837 г., через несколько дней после
кончины Пушкина, письма Вяземского занимают особое место в ряду
других откликов на смерть поэта, так как он, единственный из
близких людей, взял на себя задачу рассказать о причинах и пред
посылках трагической январской дуэли. О многих преддуэльных
эпизодах, которые представляются нам сейчас каноническими фак
тами биографии поэта, впервые стало известно именно из его писем.
Для современников письма Вяземского были важнейшим (чуть ли не
единственным!) источником, из которого можно было почерпнуть
сведения о дуэли Пушкина; для потомков они оказались ценнейшими
историческими документами.
Ни один исследователь, который обращается к изучению по
следних месяцев жизни поэта, не может обойтись без свидетельств
Вяземского. Многие фрагменты из этих писем получили широкое рас
пространение. Они присутствуют в любом рассказе о дуэли и звучат
как слова очевидца и близкого человека, взывая к нашим чувствам
и убеждая своей непреложной убежденностью. Написанные как бы
на одном дыхании, письма Вяземского о Пушкине бесспорно являют
ся шедеврами эпистолярного искусства.
Но использовать их в качестве биографического источника можно
лишь при критическом подходе, ибо они насквозь тенденциозны.
Целью их было не только информировать общество, но и воздейст
вовать определенным образом на общественное мнение и мнение вла
стей. Вяземский писал их в тот момент, когда ближайшие друзья
Пушкина почувствовали, что на них направлено бдительное око тай
ной полиции. В эти дни им стало известно о доносах агентов III отде
ления и о том, что их, вслед за погибшим поэтом, причисляют чуть
ли не к оппозиционной партии, способной учинить общественный
* Первая публикация в кн.: Пушкин. Иссл. и мат. 1988. Т. 13. С. 159—185.
'А 20 С. Л. Абрамович
305
скандал, чтобы отомстить за смерть Пушкина. В своих февральских
письмах Вяземский энергично и темпераментно опровергает эти
обвинения и стремится доказать, что сам Пушкин тоже не был ни
либералом, ни безбожником, ни — тем более — «главою оппозиции».
В свое время П. Е. Щеголев, комментируя письма друзей поэта,
справедливо отметил: «Одни и те же побуждения руководили и Вя
земским, и Жуковским: важно было защитить и охранить память
Пушкина, важно было реабилитировать вместе с Пушкиным и себя».1
Тенденциозность заявлений Вяземского относительно взглядов
Пушкина и его гражданской позиции настолько бросалась в глаза,
что это вызвало замечания и возражения первых же читателей.
А. Я. Булгаков, которому Вяземский 5 февраля отослал свое большое
письмо о смерти Пушкина, ознакомившись с ним, тут же написал
своей дочери О. А. Долгоруковой: «Заметны те огромные усилия, ко
торые он делает, чтобы реабилитировать своего друга в моем соз
нании. Это делает ему честь, но я всегда отличу Пушкина от Вязем
ского».2
Современному исследователю прежде всего предстоит «отличить
Пушкина от Вяземского», т. е. тщательно проанализировать все со
общения в этих письмах, носящие оценочный, «идеологический» ха
рактер. Что же касается описания преддуэльной истории, то там, где
Вяземский — эпизод за эпизодом — воссоздает ход событий, он
стремится быть предельно точным, и в этом отношении его письма
являются «источником первостепенного значения»,3 который до сего
времени не вполне исчерпан.
П. Е Щеголев из всего этого эпистолярного комплекса (нам изве
стно более десяти писем) выделил письмо Вяземского к великому
князю Михаилу Павловичу. Он поместил его в ряду важнейших
биографических документов в своей монографии и опирался на него
как на один из самых надежных источников.
Щеголев был совершенно прав, расценив этот документ как ито
говый, содержащий самую полную информацию о дуэльной истории.
Для тех задач, которые он перед собой поставил, остальные письма
были не так важны. Позднее исследователи обратились и к другим
письмам Вяземского, в которых оставались темные, непроясненные
мысли. Они-то и привлекли особое внимание: предполагалось, что в
них содержатся сведения, все еще скрытые от науки.
Первым рассмотрел письма Вяземского в хронологической после
довательности Б. В. Казанский. Он выяснил нечто весьма существен
ное: оказалось, что с определенного момента в мнениях и оценках
Вяземского произошел заметный сдвиг. «По-видимому, — писал Ка
занский, — Вяземскому между 5 и 9 февраля сделались известны
какие-то обстоятельства, которые изменили его взгляд на
пушкинскую историю».4 Само указание на этот факт является
открытием: это означает, что даже самые близкие друзья Пушкина
не знали вплоть до февраля 1837 г. о каких-то важных обстоятель
ствах, касающихся преддуэльной истории.
Что же прояснилось для Вяземского? О чем он узнал? Прямо он
в своих письмах об этом не пишет.
Опираясь на довольно неясные намеки Вяземского, Казанский вы
сказал предположение, что в эти февральские дни друзья поэта чтото узнали о непосредственном участии царя в пушкинской истории.
306
Так же объяснил перемену в мнениях Вяземского и М. И. Яшин.
Он писал: «П. А. Вяземский (...) что-то узнал, возможно, о зловещей
роли в трагедии Пушкина императора и вынужден был сказать:
“Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно оазоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина...”»/
Так как в подтверждение этой гипотезы приводились тексты,
действительно «темные», дающие повод для разных толкований, то
оспаривать ее было трудно.
В последние годы письма Вяземского стали предметом внимания
дилетантов от пушкиноведения. Заговорили об их «загадочности», о
некой «тайне», которую Вяземский знал, но тщательно скрывал, и
потому догадаться о ней можно только по отдельным намекам. На
эту тему журнал «Нева» опубликовал беллетризованный очерк писа
теля Семена Ласкина под интригующим заглавием «Тайна красного
человека». Этот сенсационный материал был перепечатан в сокра
щенном варианте в журнале «В мире книг».6 В своем эссе с де
тективным сюжетом С. Б. Ласкин обещал читателям «расшифровать
скрытую в течение веков тайну»7 дуэли: неудивительно, что это вы
звал^ интерес к малоизвестным письмам Вяземского у широкой
публики. И надо отдать должное писателю: он сумел и увлечь, и оше
ломить читателей, преподнеся им совершенно новую версию о «тай
ных» пружинах преддуэльной истории.
Версия С. Б. Ласкина сводится к тому, что инициатором
анонимных писем, разосланных 4 ноября, был двадцатитрехлетний
кавалергард, князь А. В. Трубецкой, который пользовался в то время
особенной благосклонностью императрицы. По мнению Ласкина,
А. В. Трубецкой был «одним из лидеров» «объединенной против
Пушкина великосветской мафии». А нити всей интриги тянулись к
императрице, покровительствовавшей молодому кавалергарду. Как
утверждает писатель, именно эту «тайну» и раскрыл в феврале
1837 г. Вяземский. Лаский пишет: «Тайна, которой, вероятно случай
но, овладел Вяземский, оказалась тайной государственной (...)
Стоило Вяземскому обнаружить свое опасное знание, как на него
обрушилась бы царская немилость».8 Вот, оказывается, почему Вя
земский скрывал «тайну» до конца своих дней.
Пытаясь обосновать свою версию, Ласкин стремится убедить нас
в том, что Вяземский в своих письмах постоянно сообщает графине
Эмилии Мусиной-Пушкиной подробности о романе императрицы с
Александром Трубецким, будто бы разыгрывавшемся на глазах всего
петербургского общества. Причем, по утверждению Ласкина, Вя
земский в своих письмах позволяет себе весьма непочтительно отзы
ваться о царской семье, награждая Николая I и императрицу
ироническими прозвищами. На самом деле все это плод фантазии
писателя: в письмах Вяземского к графине Эмилии такого сюжета
вообще нет, нет в них и никаких намеков на императрицу. Как вы
яснила Э. Г. Герштейн, изучавшая эти письма в подлинниках,
мишенью насмешек Вяземского было семейство Трубецких.9 Его ка
ламбуры относятся к княгине С. А. Трубецкой («la mer rouge» или
«mère rouge»),10 к ее супругу («Нептун»), к ее сыну («l’homme
rouge»).11 А там, где речь идет о некой «прусачке» («la prussienne»),
которой оказывал внимание «красный человек», Вяземский, по всей
вероятности, имеет в виду княгиню Л. И. Витгенштейн (из записок
307
А. О. Смирновой известно, что Александр Трубецкой был влюблен в
эту молодую особу и что в обществе ее прозвали «прусачкой»).12 Нет
никаких оснований относить этот намек Вяземского к императрице,
так как по данным камер-фурьерских журналов известно, что все это
время (почти целый год) Александра Федоровна была больна, не вы
ходила из своих комнат и ни на одном балу в январе 1837 г., из тех,
которые описывал Вяземский, не присутствовала.
Итак, догадка Ласкина о причастности Александра Трубецкого и
императрицы к интриге с анонимным пасквилем зиждется на
ошибочных посылках. На страницах «Литературной газеты»
Э. Г. Герштейн дала очень точную оценку всем этим построениям и
гипотезам.
Она
убедительно показала,
что комментарии
С. Б. Ласкина к письмам Вяземского сделаны непрофессионально,
«без знания эпохи и предмета». Поэтому предпринятая им
публикация интересных эпистолярных материалов ничего не про
яснила, но привела лишь к «несусветной путанице» и искажению
общеизвестных фактов.14
Как видим, в письмах Вяземского о гибели Пушкина есть целый
ряд «темных» мест, до сих пор не получивших убедительного объяс
нения. Все догадки, высказанные на этот счет, так или иначе сводятся
к гипотезам о непосредственном участии Николая I или импе
ратрицы в интриге, погубившей поэта.
Между тем, если прочитать эти письма подряд и проа
нализировать весь этот комплекс материалов в целом, неясные преж
де места перестают казаться «загадочными». В настоящее время,
опираясь на факты, установленные в последние десятилетия, мы уже
можем с достаточной долей уверенности расшифровать намеки Вя
земского, которые, как мы увидим, не имеют никакого отношения к
«государственным» тайнам.
Для удобства изложения прежде всего перечислю самые важные
из писем Вяземского о Пушкине, указывая место первой публикации:
А. О. Смирновой от 1 февраля 1837 г. («Русский архив», 1888,
кн. 2,№ 7);
А. Я. Булгакову от 5 февраля 1837 г. («Русская старина», 1875,
т. 14; «Русский архив», 1879, кн. 2, № 6);15
Д. В. Давыдову от 9 февраля 1837 г. («Русский архив», 1879, кн. 2,
№ 6);16
А. Я. Булгакову от 10 февраля 1837 г. («Русский архив», 1879,
кн. 2, № 6);
Великому князю Михаилу Павловичу от 12 (?) —14 февраля
1837 г. («Исторический вестник», 1905, кн. 1);
А. Я. Булгакову от 15 февраля 1837 г. («Русский архив», 1879,
кн. 2, № 6);
Э. К. Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 г. («Русский
архив», 1900, кн. 1; «Старина и новизна», 1900, кн. З);17
А. О. Смирновой от 2 марта 1837 г. («Русский архив», 1888, кн. 2,
№ 7);
О. Я. Долгоруковой от 7 апреля 1837 г. («Красный архив», 1929,
т. 33).
В этом же ряду следует рассматривать и письмо В. Ф. Вяземской,
датируемое приблизительно первыми числами февраля 1837 г.
308
(опубликовано Н. Ф. Бельчиковым в № 12 «Нового мира» за
1931 г.).
Первое из этих писем, адресованное Александре Осиповне
Смирновой в Париж, написано 1 февраля,18 в тот самый день, когда
Пушкина отпевали в Конюшенной церкви и когда Вяземского видели
там рыдающего, распростертого ниц на паперти. И все-таки он вече
ром взялся за письмо, так как его нужно было успеть передать
д’Аршиаку, уезжавшему 2 февраля во Францию, где в это время на
ходились Смирновы (с д’Аршиаком отсылали свои письма в Париж
также Карамзины, А. И. Тургенев и братья Россеты: вероятно, дру
гой оказии в ближайшее время не предвиделось).
Вяземский начинает свое письмо без какого бы то ни было вступ
ления: «Что скажете вы о страшном несчастий, поразившем нас, как
удар молнии, в тот момент, когда мы менее всего его ожидали? Хотя,
если говорить правду, после этих проклятых безымянных писем не
босклон бедного Пушкина постоянно был покрыт тучами...».19
Вяземский в это время весь под впечатлением совершившегося,
хотя и не в силах еще отчетливо выразить свои чувства (через не
сколько дней он скажет: «Проживи я тысячу лет, мне не уйти от впе
чатлений этих двух дней, считая с минуты, когда я узнал об его ду
эли, и д6 его смерти»20). Он пишет Смирновой о душевном величии
и твердости Пушкина в момент поединка и в последние предсмертные
часы: «Насколько он был стремительным, горячим, беспорядочным,
необузданным во всех своих действиях, долженствовавших привести
к роковому результату, настолько он сделался спокоен, прост и полон
достоинства, как только он достиг, чего желал, ибо он жаждал этого
момента (поединка. — С. А.>».21
В этом письме Вяземский не сообщает никаких подробностей. Он
ссылается на то, что Смирнова узнает их из письма брата, и пишет:
«Что до меня, не имею пока что ни духу, ни силы, ни времени писать
вам об этом подробно».22
Вяземский лишь в нескольких словах говорит о причинах
происшедшей катастрофы: «Да, конечно, это свет его погубил. Эти
проклятые письма, этипроклятые сплетни, которые приходили к не
му со всех сторон. С другой стороны, причиной катастрофы был его
характер, пылкий и замкнутый. Он с нами не советовался, и какой-то
рок заставлял его постоянно действовать в неверном направлении».23
В тот день у Вяземского действительно не было ни сил, ни душев
ного спокойствия для обдуманного письма, и то, что сорвалось с его
пера, возможно, было самым непосредственным выражением его
истинных мыслей и чувств. В письме, написанном 1 февраля,
отразилось не только страшное потрясение, пережитое Вяземским, —
в нем слышится и невольно прорвавшаяся нота порицания («Он с
нами не советовался...», что-то постоянно заставляло его «действо
вать в неверном направлении...»). Давая понять, что поэт сам спро
воцировал поединок («он жаждал этого...»), Вяземский ни слова не
говорит о том, что же побуждало Пушкина так действовать. Пове
дение Пушкина он объясняет лишь его необузданным и страстным
характером. И он не желает над гробом покойного друга распростра
няться на эту тему, обрывает ее и с негодованием обрушивается на
светское общество, которое при жизни терзало поэта своим злобным
309
недоброжелательством и продолжает с ожесточением преследовать
его после смерти.
Далее в письме речь идет о благодеянии царя, о том, что он обес
печил вдову и детей: «Государь был тут велик и прекрасен, в особен
ности когда он (...) выражал свою волю сам, а не через посредников,
которые искажали и обессмысливали его намерения». Вяземский поз
воляет себе говорить довольно свободно, так как письмо отсылается
с оказией. Он откровенно пишет о действиях III отделения:
«Полиция, высшая полиция наложила свою руку на гроб Пушкина,
и тут пошли нелепость за нелепостью (...) Я постараюсь в другой раз
рассказать вам об этом».24
Заканчивает Вяземский следующим сообщением: «Умирая,
Пушкин продиктовал записку, кому чтб он должен; вы там упомя
нуты. Это единственное его распоряжение».25
Первое письмо в Москву о смерти Пушкина написала жена Вя
земского Вера Федоровна. Скорее всего, это письмо было написано
через день-другой после отпевания в Конюшенной церкви. В нем со
держится та же общая оценка событий, что и в письме князя к
Смирновой. В. Ф. Вяземская называет Пушкина «несчастной жерт
вой своих страстей и несчастных обстоятельств, которые погубили
эту семью». О Дантесе она пишет так: «Что же касается фатального
героя этой фатальной истории, предоставим его также самому себе.
Мне было бы тяжело говорить о нем подробно. Он убил Пушкина,
чтобы самому не быть убитым. Это правда. Но черепица, падающая
на дорогое нам существо, не стоит того, чтобы я тщательно ее со
хранила; я ее удалила бы из поля своего зрения (...) Да будет Господь
им (Геккернам. — С. А) судьей, он знает, чтб в глубине их сер
дец...».26
Прошло несколько дней, прежде чем Вяземский почувствовал се
бя в состоянии написать в Москву. Свое первое большое письмо,
рассчитанное на широкое распространение в обществе, он отправил
5 февраля московскому почт-директору Александру Яковлевичу
Булгакову, своему старинному приятелю, и это был самый верный
способ сделать письмо в короткий срок достоянием «всей Москвы».
Как только стало известно о письме Вяземского, почт-директора
стали осаждать десятки людей, желающих списать его или хотя бы
прочесть. Сам Булгаков способствовал созданию копий, которые тут
же разлетались по городу, затем переписывались и распространялись
далее. Вяземский этого и хотел: он прямо просил Булгакова показы
вать письмо всем, кто захочет его прочесть. Версия, идущая из круга
друзей поэта, должна была противостоять сплетням и вздорным слу
хам о Пушкине и его семейной истории.
Главным побудительным мотивом, заставившим Вяземского,
больного от горя, взяться за перо, было стремление защитить покой
ного Пушкина от клеветы. Он писал А. Я. Булгакову, отвечая на его
расспросы: «И здесь много басен и выдумок клеветы об этом несча
стном происшествии (...) Что же должно быть у вас и в других мес
тах?».27 Но взяв на себя эту миссию, Вяземский оказался в очень
трудном положении. В эти дни друзьям Пушкина стало известно о
подозрениях, которые они навлекли на себя. Кто-то из тайных со
глядатаев донес в III отделение, что Жуковский вынес из опечатан
ного кабинета поэта какие-то бумаги. Во дворце были недовольны
зю
тем, что Пушкина положили в çpo6 не в камер-юнкерском мундире,
а в будничном темном сюртуке. Передавали слова царя: «Верно, это
Тургенев или князь Вяземский присоветовали...».28 Обстоятельства
сложились так, что друзья поэта, стремясь исполнить свой долг перед
Пушкиным, вынуждены были одновременно отстаивать и себя. В сво
ем первом письме, предназначенном для московской публики, Вя
земский был особенно озабочен выполнением этой «сверхзадачи».
Письмо к Булгакову он почти целиком посвятил описанию пос
ледних часов Пушкина. Вяземский начинает свой рассказ с того мо
мента, когда раненого поэта внесли в дом. Он, однако, не стремится
последовательно описать все, что происходило в доме на Мойке. У
него другая цель. Вяземский акцентирует внимание на нескольких
эпизодах, которые должны убедить всех, что Пушкин умер как ве
рующий христианин и благонамеренный верноподданный.
Сообщая, что поэт перед смертью исповедовался и причастился,
Вяземский добавляет такие подробности: «Священник говорил мне
после со слезами на глазах о нем и о благочестии, с коим он исполнил
долг христианский».29 Необычная для Вяземского елейная тональ
ность рассказа невольно настораживает и вызывает недоверие.30 Ха
рактерно, что это свидетельство о словах священника не находит под
тверждения ни в одном другом источнике (особенно показательно,
что этих подробностей нет в письме Жуковского).
Далее Вяземский выделяет крупным планом еще один эпизод. Он
рассказывает, что, говоря с Данзасом, Пушкин просил не мстить за
него. В передаче Вяземского слова поэта звучат так: «Требую (...)
чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть
христианином».31 Сопоставление с другими источниками говорит о
том, что слова Пушкина были отредактированы Вяземским. В письме
Жуковского к Сергею Львовичу тот же диалог поэта с Данзасом вос
произведен без таких видимых натяжек. У Жуковского об этом ска
зано так: «Однако (...) когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал:
“Не мстить за меня! Я все простил”».32 У Вяземского же предсмерт
ные слова поэта теряют живую разговорную интонацию и приобре
тают не свойственную Пушкину патетику.
В таком же умиленно-приподнятом тоне рассказывает Вяземский
и о словах благодарности, обращенных Пушкиным к царю в ответ на
записку, в которой Николай I обещал позаботиться о жене и детях
поэта. О прощальных словах Пушкина, переданных царю, Вяземский
услышал от Жуковского, но в письме к Булгакову он описывает сце
ну, происходившую в кабинете поэта, как очевидец. Он сообщает
следующее: «“Скажите государю, — говорил Пушкин Арендту, — что
жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою бла
годарность, что я был бы весь его!” (эти слова слышаны мною и вре
зались в память и сердце по чувству, с коим они были произнесе
ны)».33
Несколько слов, отрывисто произнесенных умирающим в те мину
ты, когда он от слабости почти не мог говорить, под пером Вяземского
превратились в торжественное предсмертное заявление о предан
ности царю. Чтобы усилить впечатление, Вяземский пишет, что сло
ва Пушкина врезались в его память «по чувству, с коим они были
произнесены». Но слышать то, что сказал Пушкин, Вяземский не мог.
Его в этот момент в кабинете не было (это ясно из воспоминаний
311
Жуковского и доктора Спасского — непосредственных свидетелей
разговора). Поэтому Вяземский неточен по существу и грешит
ошибками там, где дело касается реальных подробностей. На самом
деле Пушкин передал свои прощальные слова через Жуковского, а
не через Арендта, и разговор этот происходил не ночью, как утвер
ждает Вяземский, а около полудня 28 января.
Гораздо точнее сообщает об этом эпизоде Жуковский в письме к
Сергею Львовичу (его рассказ в основном совпадает со свидетельст
вом доктора Спасского). И Жуковский, и Спасский рассказывают,
что утром 28 января Пушкин, страшно ослабевший после приступа
невыносимых болей, чувствуя, что умирает, простился со всеми
близкими. Он с беспокойством ожидал приезда Арендта, надеясь, что
доктор привезет ему ответ от царя на его просьбу о Данзасе. Спасский
пишет: «Приезда Арендта он ожидал с нетерпением. Жду слова ют
царя, чтобы умереть спокойно, промолвил он».34
Жуковский в первоначальной редакции своего письма к Сергею
Львовичу так вспоминает об этих минутах: «В это время (около
полудня. — С. .А) приехал доктор Арендт. Жду царского слова, чтобы
умереть спокойно, сказал ему Пушкин. Это было для меня ука
занием, я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить
его величество о том, что слышал». Итак, Арендт не привез ожидае
мого ответа, и Жуковский решился оставить умирающего Пушкина,
чтобы лично просить царя исполнить его предсмертную просьбу.
Продолжая свой рассказ, Жуковский пишет: «Надобно знать, что,
простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и ска
зал ему: может быть, я увижу государя, что мне сказать ему от тебя.
Скажи ему, отвечал он, что мне жаль умереть; был бы весь его».35
Значит, прощальные слова, обращенные к царю, были произнесе
ны Пушкиным в ответ на вопрос Жуковского: «Что мне сказать ему
от тебя?». Эти короткие, отрывистые фразы едва ли мог услышать
кто-нибудь, кроме Жуковского, склонившегося над постелью
Пушкина. Может быть, что-то донеслось до слуха врачей, на
ходившихся в кабинете. Но все остальные, кто был в квартире поэта,
узнали об этих словах от Жуковского.
Вяземский в письме к Булгакову передает эти слова с особенным
акцентом: они звучат чуть ли не как предсмертный завет, как
признание поэта в том, что, останься он жив, он посвятил бы себя
служению царю. Продолжая свой рассказ, Вяземский пишет, что в
эти два дня Пушкин если и начинал говорить, то только о жене и
государе (что тоже противоречит всем остальным свидетельствам
очевидцев).
Описание последних часов Пушкина Вяземский завершает вполне
в духе взятой им на себя задачи: «...из сказанного здесь мною, —
говорит он Булгакову, — ты можешь видеть (...) в каком располо
жении ума и сердца своего кончил жизнь Пушкин. Дай бог нам каж
дому подобную кончину».36
«Огромные усилия», приложенные Вяземским, чтобы представить
поэта лояльным верноподданным и благочестивым христианином,
были очевидны для всех, кто хорошо знал Пушкина. Н. И. Кривцов
прямо написал об этом Вяземскому в Петербург: «Как не стыдно тебе
(...) прислать мне копию с классико-академико-чопорного описания
смерти Пушкина, статьи по чести достойной лишь князя Шаликова
312
для “Московских ведомостей”. Евгений Баратынский (...) сказывал,
что ты написал другое к Давыдову, достойное и тебя и покойного; но
копии с того видно ты разослал по умным людям, а нас отпотчевал
булгаковским блюдом»?7
Что же касается самого Булгакова, то, хотя описание Вяземского
не вызвало у него доверия, он принял предложенные ему «условия
игры». Чистосердечно высказав в письме к дочери свое недоверие к
тому, что он прочел в полученном из Петербурга письме, и заверив
ее, что он всегда сможет «отличить Пушкина от Вяземского», Булга
ков тут же сел писать Вяземскому, которому сообщал, что это письмо
«имеет великую цену» и что его уже списало множество людей. «Я
и сам за ббльшую огласку, — писал Булгаков, — оно приобретает вес
еще больший, будучи писано свидетелем, очевидцем, другом покой
ного и человеком, веры достойным (...) Я скажу тебе откровенно, что
никому в мысль не приходит изъявлять малейшее сомнение в пока
заниях твоих».38 Как видим, московский почт-директор отлично
понял, с какой целью такое письмо было написано, и стал его усер
дным распространителем.
Итак, в письме Вяземского к Булгакову «демагогическая» часть
заслонила собою фактическую историю событий. О предпосылках ду
эли в нем сказано очень немногое и, в сущности, то же самое, что и
в письме к А. О. Смирновой: «О том, что было причиной этой кро
вавой и страшной развязки, говорить много нечего. Многое осталось
в этом деле темным и таинственным для нас самих (...) Пушкина в
гроб положили и зарезали жену его городские сплетни, людская зло
ба, праздность и клевета петербургских салонов, безыменные письма.
Пылкая, страстная душа его, Африканская кровь не могли вытерпеть
раздражения, произведенного сомнениями и подозрениями общест
ва...».30
Тут же Вяземский отмечает, что «все порядочные люди, начиная
с царской фамилии», убеждены в невинности жены Пушкина (харак
терно, что и в данном случае он использует своего рода «дема
гогический» прием, ссылаясь на высший авторитет; своего личного
мнения он по этому поводу не выражает).
Резюмируя сказанное, Вяземский называет «всю эту бедственную
историю каким-то фаталитетом, который невозможно объяснить и
невозможно было предупредить». Он пишет: «Анонимные письма —
причина всего: они облили горячим ядом раздражительное сердце
Пушкина; ему с той поры нужна была кровавая развязка».40
В письме к Булгакову, отосланном на следующий день, 6 февраля,
Вяземский снова повторяет: «...здесь много тайного для нас
самих...».41
Теми же словами начинается объяснение происшедшей катастро
фы и в письме к Денису Давыдову, написанному 9 февраля: «Ясно
изложить причины, которые произвели это плачевное последствие,
невозможно, потому что многое остается тайным для нас самих,
очевидцев».42
Однако именно в этом письме Вяземский впервые делает попытку
объяснить то, что произошло. В нем содержится подробный рассказ
о преддуэльной истории и, что самое существенное, поступки
Пушкина накануне дуэли рассматриваются здесь под новым углом
зрения. Создается впечатление, что за истекшие дни для самого Вя313
21 С. Л. Абрамович
земского многое прояснилось и он стал отчетливее понимать мотивы
поведения Пушкина и других действующих лиц. Письмо к Д. В. Да
выдову свидетельствует о некоем сдвиге в общем взгляде Вяземского
на происшедшую трагедию.
Прежде чем говорить о причинах этой перемены в позиции Вя
земского^ остановимся на содержании самого письма.
Свой рассказ о преддуэльных событиях он начинает с анонимных
писем, считая их поворотным моментом во всей истории. Вяземско
му, как, очевидно, и Пушкину, было известно, что слух о них давно
дошел до Москвы и до провинции. Он пишет: «Анонимные письма, о
коих ты верно уже знаешь, лежали горячею отравою на сердце
Пушкина^. Ему нужно было выбросить этот яд с своей кровью или с
кровью того, который был причиною или предлогом нанесенного
Пушкину оскорбления».
Далее Вяземский подробно рассказывает о ноябрьских событиях
и впервые предает широкой гласности факты, относящиеся к несо
стоявшейся ноябрьской дуэли. Он сообщает о вызове Пушкина, об
отсрочке поединка по просьбе барона Геккерна, о переговорах, кото
рые вел посланник, и о том, что поэт взял назад свой вызов после
того, как было решено, что Дантес женится на Екатерине Гончаро
вой. Пишет: «Все это замазало рану, но не исцелило». Переходя к
тому, что происходило в январе, Вяземский указывает, что свадьба
молодого Геккерна вновь привлекла внимание света к Пушкиным, и
в связи с этим он впервые говорит о недостойном поведении Дантеса,
спровоцировавшего новый взрыв сплетен: «Страсть, которую он
афишировал к Пушкиной, продолжал он афишировать и после
женитьбы. Городские толки не умолкли, напротив, общее внимание
недоброжелательного, убийственного света впилось еще более в дей
ствующие лица этой необыкновенной драмы».43
И, что очень важно, в письме от 9 февраля дается новое объяс
нение поступков Пушкина, которого не было ни в одном из преды
дущих писем. Если до сих пор в них шла речь о пылкости характера,
необузданных'страстях, африканской крови (!), а в письме к Смирно
вой чуть ли не прямо слышится: действовал «в неверном направ
лении», потому что «с нами не советовался», то теперь поведение
Пушкина оценивается как единственно возможное в сложившихся
обстоятельствах для такого человека, как он. В этом письме читаем:
«Конечно, он во всем этом деле действовал страстно, но всегда бла
городно (...) Легко со стороны и беспристрастно, или бесстрастно, то
есть тупо и деревянно, судить о том, что он должен был чувствовать,
страдать, и в силах ли человек вынести то, что жгло, душило его,
чем задыхался он, оскорбленный в нежнейших и живейших чувствах
своих: в чувстве любви к жене и в чувстве ненарушимости имени и
чести его, которые, как он сам говорил, принадлежат не ему одному,
но России». Разумеется, говорит Вяземский, кто-то на его месте мог
повести дело иначе, но тогда мы имели бы в нем великого пропо
ведника или администратора, но, как пишет.Вяземский, «на беду его
Провидение дало нам в нем великого поэта».
И наконец, в письме к Денису Давыдову Вяземский впервые го
ворит о выходе Пушкина на поединок как о поступке обществен
ном/ вызванном необходимостью отстоять свою честь перед лицом
всей читающей России. Он приводит слова поэта, сказанные им на314
кануне дуэли С. Н. Карамзиной, и помещает их в таком контексте,
что чувствуется его солидарность с Пушкиным: «Cela ne me suffit
pas, — говорил он однажды Софье Карамзиной, — que vous, que mes
amis, que la société d’ici soient aussi convaincus que moi de l’innocence
et de la pureté de ma femme: il me faut encore que ma réputation et mon
honneur soient intacts dans tous les coins de la Russie ou mon nom est
connu».44 «Можно ли винить его в этой щекотливости?», — спрашива
ет Вяземский.
До сих пор он не хотел высказываться по поводу пушкинского
письма к Геккерну; теперь, говоря о январской дуэли, Вяземский
пишет о Пушкине: «...ему стало невтерпеж. Он излил все свое бе
шенство, всю скорбь раздраженного, оскорбленного сердца своего в
письме к старику Геккерну, желая, жаждая развязки». Нам еще
придется вернуться к тому, как и почему менялось мнение Вяземско
го о старом и молодом Геккерне. Пока отметим лишь тональность
этого заявления: здесь звучит сочувствие Пушкину, но отнюдь не
осуждение по поводу резкости и грубости письма.
И содержание, и тональность письма к Давыдову свидетельствуют
о том, что во взглядах Вяземского на преддуэльные события произо
шла существенная переориентация в сторону пушкинской точки
зрения. Однако и в этом письме, как и в предыдущих, он темпера
ментно доказывает, что Пушкин (как и его друзья) не был либералом
и не принадлежал к оппозиции, «...видели в нем либерала. Неле
пость!», — пишет Вяземский и заявляет: «Пушкин был душевно пре
дан государю...». Далее следует сообщение о благодеяниях царя
семье покойного. Но в этом письме «демагогическая» часть занимает
значительно более скромное место, чем в письме к Булгакову.
Видимо, Вяземский вполне понимал, что только теперь ему нако
нец удалось дать отчет о событиях, достойный памяти Пушкина, и
он хотел, чтобы в литературных кругах Москвы был распространен
именно этот текст. Вяземский просил Давыдова показать это письмо
Е. А. Баратынскому, А. Н. Раевскому, П. В. Нащокину и «всем тем,
кому память Пушкина драгоценна» (Кривцов потом справедливо ска
зал, что оно было предназначено для распространения «по умным лю
дям») .
Весьма знаменательна концовка этого письма: «Адские козни опу
тали их (Пушкина и его жену. — С. А.) и остаются еще под мраком.
Время, может быть, раскроет их. Но пока я сказал тебе все, что нам
известно».45
Создается впечатление, что буквально в эти дни и часы Вязем
скому и другим друзьям поэта открылись какие-то неизвестные рань
ше обстоятельства. Это впечатление усиливается, когда читаешь сле
дующие письма Вяземского.
10 февраля он писал Булгакову: «Чем больше думаешь об этой
потере, чем больше проведываешь обстоятельств, доныне бывших в
неизвестности и которые время начинает раскрывать понемногу, тем
более сердце обливается кровью и слезами. Адские сети, адские козни
были устроены против Пушкина и жены его. Супружеское счастье и
согласие Пушкиных было целью развратнейших и коварнейших
покушений двух людей, готовых на все, чтобы опозорить Пушкину.
Но теперь, если истина и обнаружится и божие правосудие оправда21*
315
ется и на земле, то уж бедного Пушкина не воротишь. Он пал жер
твою людской злобы».46
Итак, мы подошли к тому самому письму, которое так часто
цитируется и вызывает до сих пор множество недоумений. В нем Вя
земский определенно указывает, что недавно узнал о каких-то важ
ных обстоятельствах, «доныне бывших в неизвестности». Что это за
обстоятельства — об этом не говорится прямо ни здесь, ни в последу
ющих письмах. И потому слова Вяземского об «адских кознях» и кро
вавой вине «красных» (из письма к Мусиной-Пушкиной) давали
повод для разных гипотез и просто досужих домыслов. М. И. Яшин,
как и Б. В. Казанский, полагал, что в эти дни в пушкинском кругу
что-то узнали о «зловещей роли» императора в преддуэльных со
бытиях. С. Б. Ласкин, напротив, считает, что Вяземский получил
сведения о причастности императрицы к какой-то интриге, направ
ленной против Пушкина.
Однако ни то, ни другое предположение не вытекает из содер
жания писем, о которых у нас идет речь. Ласкин утверждает, что
«после 9 февраля тон Вяземского становится все более таинствен
ным».47 Но это не соответствует истине. Напротив, начиная с 10 фев
раля рассказ Вяземского о преддуэльных событиях делается более
ясным и отчетливым. Отныне, говоря о причинах дуэли, он не
ограничивается общими словами о светском злословии и роковом пре
допределении, а выдвигает прямые обвинения против совершенно
определенных лиц. В письме к Булгакову он не называет их имен,
но не может быть сомнения, что когда Вяземский говорит о двух лю
дях, виновных в адских кознях, в покушениях на супружеское сча
стье и согласие Пушкиных, он имеет в виду Геккернов.
Это становится совершенно очевидным, если сопоставить письмо
от 10 февраля с тем, которое Вяземский отослал дочери А. Я. Булга
кова О. А. Долгоруковой в Баден-Баден. В нем он прямо и недву
смысленно указывает на Геккернов как на двух главных виновников
происшедшей трагедии: «Чтобы объяснить поведение Пушкина, нуж
но бросить суровое обвинение против других лиц, замешанных в этой
истории. Эти обвинения не могут быть обоснованы положительными
фактами: моральное убеждение в виновности двух актеров этой дра
мы, только что покинувших Россию, глубоко и сильно, но
юридические доказательства отсутствуют. Роль дяди, отца — я не
знаю, как назвать его, — особенно двусмысленна...».48
Письмо было написано после того, как окончился суд над Данте
сом, и Вяземский выражает сожаление, что вину Геккернов нельзя
было доказать юридически. Во всех остальных сообщениях о дуэли
Пушкина, написанных после 10 февраля, Вяземский повторяет свои
грозные обвинения против Геккернов. Причем в письмах к Булгакову
и Мусиной-Пушкиной он высказывает их в общей форме, избегая
подробностей, касающихся семейной истории Пушкина. Зато в
письме, переданном с оказией великому князю Михаилу Павловичу
в Рим, Вяземский пишет очень подробный и точный отчет о
пушкинской трагедии, прекрасно понимая, что создает документ не
только для правительства, но и для потомства. И в этом, самом под
робном рассказе о преддуэльных событиях красной нитью проходит
мысль о бесчестном и низком поведении Геккернов.
316
Чтобы понять, чем вызвана была столь резкая перемена в мнениях
и оценках Вяземского, необходимо выйти за пределы одной группы
документов и рассмотреть их в контексте всех известных нам свиде
тельств о дуэльной истории, вышедших из круга друзей Пушкина.
Это поможет нам не только точнее прокомментировать «темные» ме
ста в письмах Вяземского, но и яснее себе представить, как менялась
оценка происшедших событий у людей всего пушкинского круга.
Друзья поэта, ошеломленные ужасным несчастьем, не сразу
смогли отдать себе отчет в том, что случилось. Когда Вяземский
писал: «...многое осталось в этом деле темным и таинственным для
нас самих...» — и затем снова повторял: «...многое остается тайным
для нас самих, очевидцев...», — он говорил истинную правду: все со
вершалось как будто на их глазах, но тем не менее они не знали
многих важных обстоятельств.
О том, что непосредственным поводом к поединку послужило
письмо Пушкина к Геккерну, они услышали, по всей вероятности,
от Данзаса вечером 27 января, но текст пушкинского письма стал
известен им утром 29 января от Геккерна. В письме к А. И. Нефедь
евой Тургенев сообщал об этом так: «Я сейчас встретил отца Геккер
на: он расспрашивал об умирающем с сильным участием; рассказал
содержание, — выражения письма П.(ушкин)а. Ужасно! ужасно! Не
выносимо: нечего было делать». В этом же письме несколькими стро
ками ниже сказано: «Во многих ожесточение, злоба против Геккерна:
но несчастный спасшийся — не несчастнее ли (...)!». «Спасшийся»,
т. е. Дантес, по мнению Тургенева, настолько наказан угрызениями
совести, что не несчастнее ли он умирающего Пушкина... Это
написано около часу дня 29 января.
Версия Геккернов о благородстве Дантеса и о том, что необуздан
ный характер Пушкина — причиной всему, начала завоевывать свои
права. И друзья Пушкина в первые дни после свершившегося несча
стья не находят, чтб противопоставить этому. Они понимают, что
письмо, отосланное Геккерну 25 января, сделало поединок неот
вратимым. Но почему Пушкин совершил этот шаг — им неясно. Все
они, люди благородные и высокопорядочные, считают своим долгом
вести себя справедливо по отношению к противнику Пушкина и его
секунданту. Друзья поэта, все без исключения, заявляют, что
д’Аршиак безупречно исполнил свои обязанности секунданта. И ни
один из них, насколько нам известно, в первые дни после дуэли не
обвиняет Дантеса в роковом исходе этой трагической истории.
29 января вечером Тургенев сделал в своем дневнике запись: «La
justice distributive». Он отметил для памяти самую важную реплику
из разговора с С. Н. Карамзиной по поводу своей встречи с Геккер
ном. Трудно дать точный перевод этой отрывочной фразы вне кон
текста, но во всяком случае ясно, что в тот вечер у Карамзиных было
сказано о необходимости судить об этом деле по спра
ведливости.50 В тот момент в глазах Вяземских, Тургенева, Ка
рамзиных и всех остальных в этом кругу Дантес — такая же жертва
роковой судьбы, как и Пушкин. Оплакивая Пушкина, С. Н. Ка
рамзина искренне радуется тому, что Дантес «совсем не пострадал»
на дуэли. В этом же письме Софья Николаевна с негодованием го
ворит о том, что в высокопоставленных петербургских салонах и
теперь, после гибели поэта, раздаются злобные обвинения, поро317
чащие его память. За этой «объективностью», в сущности, скрывается
очень поверхностный взгляд на пушкинскую трагедию и желание
уклониться от осмысления того, что произошло. Неделю спустя
С. Н. Карамзина с тем же чувством сообщает брату о судьбе Дантеса:
«Дантеса будут судить в Конной гвардии: мне бы хотелось, чтобы ему
не было причинено ничего дурного и чтобы Пушкин остался
единственной жертвой».51
О содержании оскорбительного письма Пушкина в городе стало
известно прежде всего со слов Геккерна-старшего: посланник сооб
щал всем, кому мог, об ужасном оскорблении, которому он подвергся,
приводя «выражения» из пушкинского письма, чтобы доказать, что
дуэль была спровоцирована поэтом и что у них не было иного выхода.
28 января Геккерн отослал министру иностранных дел графу Нес
сельроде подлинное письмо Пушкина и другие находящиеся в его
руках дуэльные документы для передач императору. В тот же день о
письме заговорили во дворце. 28 января В. П. Литке, воспитатель
великого князя Константина, записал в дневнике: «Государь,
читавший это письмо, говорит, что оно ужасно и что если б он сам
был Дантесом, то должен бы был стреляться».52
Друзья поэта получили автокопию пушкинского письма к Геккер
ну из рук Данзаса. Вероятно, это было вечером 29 января — после
кончины Пушкина. 30 днем А. И. Тургенев писал в Москву из
квартиры покойного: «Предо мною и копия, рукою самого Пушкина,
письма его к отцу (Геккерну); но — об этом после».53 31 января, со
общая о пушкинском письме брату Николаю, Тургенев высказался
так: «.. .mais le mal a été irremediable, car la provocation de Pouchkine
a été terrible...».54
Итак, все считают Пушкина зачинщиком дуэли, но о том, что
послужило причиной, никто не знает. С. Н. Карамзина, по-видимо
му, выразила мнение всего дружеского круга, когда писала 30 января
брату: «Сказать тебе, чтб в точности вызвало дуэль теперь, когда
женитьба Дантеса, казалось, сделала ее невозможной, — об этом
никто ничего не знает».55 В. Ф. Вяземская в подробном письме,
написанном в первых числах февраля, не хочет ничего говорить о
Дантесе, считая, что он сыграл роль «черепицы, упавшей на голо
ву».56 Все они в один голос говорят о неотвратимости несчастья, о
некоем «фаталитете» и о том, что во всем этом есть много тайного и
неясного для них самих.
Но в 10-х числах февраля разительно меняется не только мнение
Вяземского — происходит существенная переоценка пушкинской
истории у всех людей этого круга.
16 февраля А. И. Тургенев, сообщая брату о своей поездке в
Тригорское и о последних петербургских новостях, пишет: «Вдова
едет сегодня в деревню к брату. Следствие производится. Гекерн и
Дантес становятся мерзавцами более и более в глазах наших». В сле
дующем письме (19 февраля), возвращаясь к этой теме, он говорит
с тем же чувством непримиримого осуждения: «Гнусность поступков
отца Гекерна раскрывается».57
Примерно в эти же дни Жуковский в первоначальном черновом
наброске письма к Бенкендорфу высказался о поведении Дантеса с
откровенным негодованием, указав, что с его стороны «был и ветре
ный и злонамеренный разврат».58 Если вспомнить, что Жуковский с
318
начала ноябрьской истории постоянно убеждал Пушкина, что Гек
керны ведут себя как подобает благородным людям, то эта фраза,
непроизвольно вырвавшаяся у него в официальном письме, говорит
о многом.
16 февраля Вяземский написал графине Э. К. Мусиной-Пушкиной
письмо, ставшее впоследствии знаменитым. Написал со специальной
целью убедить ее в нравственной правоте Пушкина и в том, что сам
Дантес и те высокопоставленные лица, которые ему покровительст
вовали, покрыли себя в этой истории неизгладимым позором. Письмо
к графине Эмилии, так же как и отосланное два дня назад письмо к
великому князю, было итогом розысков, расспросов, споров и раз
мышлений Вяземского и его друзей по поводу вновь открывшихся
обстоятельств, о которых впервые было упомянуто 10 февраля в
письме к Булгакову. Вяземский не говорит прямо, что это за обсто
ятельства, но все его письмо является беспощадным обвинением в ад
рес Дантеса и тех петербургских «фешенеблей», которые после
гибели Пушкина встали на его защиту.
Вяземский пишет: «Пушкин и его жена попали в гнусную западню
(...) Когда-нибудь я расскажу вам подробно всю эту мерзость». Он не
хочет сообщать подробности, которые стали ему известны, чтобы не
давать пищи для сплетен, но обещает обо всем рассказать при встре
че. А пока Вяземский дает понять, что поведение Дантеса было под
лым и бесчестным. Не имея возможности сослаться на факты, он
просит графиню Мусину-Пушкину поверить ему на слово: «Вы дол
жны довериться мне; вы не знаете всех фактов, всех доказательств,
на которые я опираюсь; доверьтесь моей убежденности».
И далее, с огромной силой убежденности, Вяземский высказывает
то, что стало ему ясно теперь, к чему он и его друзья пришли, нако
нец, в эти горестные февральские дни: «В Пушкине я оплакиваю дру
га, оплакиваю величайшую славу родной словесности, прекрас
нейший цветок в нашем национальном венке, однако, будь в этом
ужасном деле не на его стороне право, я в том сознался бы первый.
Но во всем его поведении было одно благородство, великодушие,
деликатность.
Если бы на другой стороне был только порыв страсти или хотя бы
честное ухаживание, я, продолжая оплакивать Пушкина, не осудил
бы и его противника. В этом отношении я не такой уж ригорист. Вся
кому греху — милосердие. Да, но не всякой низости!”?9
Как видим, и Жуковский, и Тургенев, и Вяземский в этот момент
единодушны в своих оценках. Все как один они говорят о злонаме
ренном разврате, гнусных интригах и бесчестном поведении обоих
Геккернов. И, что особенно важно, это с глубочайшей убежденностью
заявляют те самые люди, которые считали своим долгом быть спра
ведливыми к противнику Пушкина и еще недавно готовы были счесть
Дантеса лишь орудием роковой судьбы.
Теперь их позиция радикально изменилась, и они отдают себе в
этом отчет. Незадолго до дуэли в самых близких Пушкину домах, в
семьях Вяземских и Карамзиных, то и дело восклицали: «...да чего
же он хочет? да ведь он сошел с ума! он разыгрывает удальца!..».60
А две недели спустя Вяземский делает беспримерное по прямоте
признание: «Пушкин был не понят при жизни не только равнодуш
ными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том
319
прощения у его памяти: я не считал его до такой степени способным
ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия,
силы, глубокого, скрытого самоотвержения!».61 Произошла переоцен
ка не только роли Дантеса, но и нравственной позиции Пушкина.
С наибольшей откровенностью и юношеской непосредственностью
пишет об этом двадцатидвухлетний Александр Карамзин. 13 марта в
своем письме в Париж он убеждает брата Андрея не подавать руки
Дантесу и рассказывает, как он сам был обманут его лживыми
речами: «...он меня обманул красивыми словами и заставил меня
видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная
интрига».62 Александр Карамзин признается: «У меня как будто го
лова закружилась, я был заворожен, но, как бы там ни было, я за
это жестоко наказан угрызениями совести, которые до сих пор вкра
дываются в мое сердце по много раз в день и которые я тщетно ста
раюсь удалить. Без сомнения, Пушкин должен был страдать, когда
при нем я дружески жал руку Дантесу; значит, я тоже помогал раз
рывать его благородное сердце, которое так страдало, когда он видел,
что враг его встал совсем чистым из грязи, куда он его бросил».63
Среди всех откликов, идущих из дружеского пушкинского круга,
признания П. А. Вяземского и Александра Карамзина для нас осо
бенно важны, так как в них прямо говорится о происшедшей перео
ценке.
Чем же был обусловлен этот поворот в их мнениях?
Судя по тому, что почти одновременно у всех резко изменилось
мнение о Дантесе и Геккерне, можно с уверенностью утверждать, что
в 10-х числах февраля в пушкинском кругу стали известны какие-то
факты, по-новому осветившие роль Геккернов в преддуэльной
истории.
Откуда могли прийти сведения об этих ранее неизвестных им
обстоятельствах? Мы знаем, что уже в первые дни после кончины
Пушкина Вяземский и Жуковский стали собирать документы и
свидетельства обо всем, что касалось дуэли. По их просьбе около 1—
2 февраля написали свои памятные записки оба секунданта и врачи:
доктор И. Т. Спасский, В. Б. Шольц и В. И. Даль. Но в этих свиде
тельствах друзья поэта не могли найти ничего нового о предыстории
дуэли. Они расспрашивали всех, кто мог что-то знать. В «Конс
пективных заметках» Жуковского есть ссылки на рассказы Алек
сандрины и домашних Пушкина. Почти каждый вечер они сходились
вместе, и разговор шел все об одном и том же («...все у нас один
разговор: все поминки», — писал Вяземский 10 февраля).54 5 февра
ля Вяземский сообщал Булгакову: «Собираем теперь, что каждый из
нас видел и слышал, чтобы составить полное описание (...). Пушкин
принадлежит не одним ближним и друзьям, но и отечеству, и
истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и
целости истины».65
Сопоставление двух писем, в которых содержится самый подроб
ный рассказ о преддуэльных событиях (Вяземского от 14 февраля и
Александра Карамзина от 13 марта), позволяет высказать следующее
предположение: сведения, которые заставили их по-новому взгля
нуть на пушкинскую историю, друзья поэта получили прежде всего
из его семьи — от Натальи Николаевны и Александрины. В этих
320
письмах содержатся подробности, которые могла сообщить им только
вдова поэта.
Так, в письме к великому князю Вяземский сообщает об объяс
нении, которое состоялось между мужем и женой после появления
анонимных писем. Кто же, кроме Натальи Николаевны, мог после
смерти Пушкина рассказать о содержании этого разговора, состояв
шегося 4 ноября? Говоря об этом объяснении, Вяземский избегает
конкретных деталей, он пишет кратко: «...она раскрыла мужу все
поведение молодого и старого Геккеренов по отношению к ней; по
следний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее
в пропасть...».66 Не забудем, что это говорится о дипломатическом
лице, о посланнике, который пока не смещен со своего поста. Чтобы
так писать, обращаясь с официальным письмом ко второму лицу в
государстве, нужно быть уверенным в этом. Естественно, что Вя
земский не хочет приводить никаких подробностей, чтобы не комп
рометировать H. Н. Пушкину.
Александр Карамзин в письме к брату не так осторожен. Он пишет
о событиях накануне 4 ноября следующее: «Дантес в то время был
болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже
Пушкиной что он умирает из-за нее, заклинал спасти его сына, потом
стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма
(...) За этим последовала исповедь госпожи П.(ушкиной) мужу, вы
зов, а затем женитьба Геккерна...».67
Значит, после 10 февраля им всем уже была ясна цепь событий,
которая привела к вызову Пушкина: гнусное вмешательство Геккер
на, который побуждал жену поэта изменить своему долгу; потом ка
кой-то эпизод, о котором никто не считал возможным писать прямо
(дело происходило 2 ноября — за два дня до появления анонимных
писем); угрозы, анонимные письма.
В письме к великому князю Вяземский приводит еще ряд фактов,
о которых друзьям поэта стало известно от его вдовы; только
H. Н. Пушкина могла сообщить им о том, что Геккерны просили ее
написать письмо, в котором бы она умоляла Дантеса не драться с
мужем, и т. д.
В эти дни, накануне ее отъезда из Петербурга, друзья поэта
узнали с ее слов то, что Пушкин скрывал даже от самых близких
людей. Наталья Николаевна не в силах была молча нести свою ношу.
С. Н. Карамзина 10 февраля, упомянув о стихах Лермонтова, писала
о том, что Александрина Гончарова попросила их для сестры, «жаж
дущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем,
обвинять себя и плакать.. .».6S Конечно, это не было публичным пока
янием, но она не могла молчать, она хотела, чтобы близкие люди
узнали правду, и, по-видимому, говорила обо всем с Жуковским.
Вот тогда-то они все в один голос заговорили об «адских кознях»,
«гнусной интриге», т. е. о подлом и бесчестном поведении обоих Гек
кернов. И когда развеялся романтический ореол, окружавший моло
дого авантюриста, в новом свете предстали и его отношения с Гек
керном, и странное «усыновление» при живом отце — все то, что по
сланник стремился скрыть за завесой таинственных слухов. С этого
времени в пушкинском кругу утверждается мнение, весьма недву
смысленно высказанное поэтом перед смертью в его письме к Гек
керну. Причем, Геккерна-старшего считают главным виновником
321
зла, развратителем молодого человека. Вот почему в письме Алек
сандра Карамзина появляется характеристика Геккерна как «утон
ченнейшего развратника», а Вяземский с брезгливым презрением
отмечает: «Роль дяди, отца — я не знаю, как назвать его, — особенно
двусмысленна...».
Мы многого не знаем из того, что было известно друзьям Пушкина.
Из писем Вяземского очевидно, что около 10 февраля они узнали чтото, подтвердившее мнение Пушкина о том, что Геккерны — виновники
интриги с анонимными письмами. Об этом Вяземский счел возможным
сказать даже в официальном письме к великому князю. Он писал:
«.. .как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в
их сочинении старого Геккерена и умер с этой уверенностью. Мы так
никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до
самой смерти Пушкина считали его недопустимым. Только неожидан
ный случай дал ему впоследствии некоторую долю вероятности. Но так
как на этот счет не существует никаких юридических доказательств,
ни даже положительных оснований, то это предположение надо отдать
на суд божий, а не людской».69
Вспомним, что 10 февраля Вяземскому казалось, что истина вотвот обнаружится и «божие правосудие оправдается и на земле». Мож
но думать, что когда Вяземский заговорил об «адских кознях», о
«гнусной западне», о «дьявольских махинациях» старого Геккерна, то
он имел в виду именно интригу с анонимными письмами. Доказа
тельства не были обнаружены. Но тем не менее Вяземский не отка
зался от этого обвинения. И в следующих письмах он говорит о вине
Геккернов почти теми же словами, что и в письме к великому князю.
Так, 7 апреля в уже цитированном письме к О. А. Долгоруковой Вя
земский, не желая повторять ранее сказанное, ограничивается
кратким резюме: «Моральное убеждение в виновности двух актеров
этой драмы, только что покинувших Россию, глубоко и сильно, но
юридические доказательства отсутствуют». Заключает он это письмо
советом попросить при встрече с великим князем Михаилом Пав
ловичем написанное им «официальное донесение».
В это время мнение о причастности Геккернов к анонимным
письмам прочно утвердилось в пушкинском кругу.70
Подведем некоторые итоги. Письма Вяземского, рассмотренные в
контексте других известных нам откликов из дружеского пушкинско
го круга, с очевидностью свидетельствуют о совершившейся в 10-х
числах февраля переоценке преддуэльной истории. То, что узнали в
эти дни близкие Пушкину люди, не имело отношения к«государст
венным» тайнам. В это время для них впервые в полной мере откры
лась гнусная роль Геккернов в пушкинской трагедии. Тогда же им
стали известны какие-то факты, заставившие их поверить в то, что
Геккерны — организаторы интриги с анонимными письмами. Все это
заставило их по-новому оценить и поведение Пушкина накануне ду
эли. Теперь все они убеждены в его нравственной правоте. И даже
его последнее письмо к Геккерну, до сих пор ужасавшее их всех, они
теперь расценивают как справедливую отповедь Пушкина тем, кто
был виновен в низких и подлых покушениях на его семейный мир.
Вот почему в первый сборник дуэльных документов, составленный
им и отосланный великому князю 14 февраля, Вяземский включил
322
копии двух предсмертных писем Пушкина: к Бенкендорфу и к Гек
керну.
Об эволюции, проделанной Вяземским, красноречивее всего гово
рят два его собственных признания, отделенные друг от друга проме
жутком времени всего лишь в двадцать дней. 27 января 1837 г.
С. Н. Карамзина, еще не зная о выстреле на Черной речке, записала
сказанное походя «mot» Вяземского: «.. .дядюшка Вяземский утверж
дает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома
Пушкиных».71 А 14 и 16 февраля в своих исторических письмах Вя
земский скажет: «...во всем его поведении было одно благородство,
великодушие, деликатность...» — и найдет в себе силы прямо заявить
о своей вине, о своем раскаянии и о том, что он мысленно просит у
Пушкина прощения.
.
4
7
*
..
3
Щеголев. Дуэль. С. 205.
Новые материалы о дуэли и смерти А. С. Пушкина. (Из переписки А. Я. Булгакова
и кн. П. А. Вяземского) // Красный архив. 1929. Т. 33. С. 227.
Щеголев. Дуэль. С. 206.
Звезда. 1928. № 1. С. 109.
Яшин М. История гибели Пушкина // Нева. 1969. № 3. С. 181.
Ласкин С. Тайна «красного человека» // Нева. 1982. № 6. С. 84—128; то же: В
мире книг. 1982. № 6. С. 47—50. В видоизмененном виде перепечатано в кн.:
Ласкин С. Вечности заложник. Л., 1991. С. 132—212.
Нева. 1982. № 6. С. 90.
Там же. С. 126.
Новый мир. 1962. № 2. С. 223. См. также отчет о моем докладе, посвященном
письмам Вяземского: Русская литература. 1983. № 1. С. 257—260.
«Красное море» или «мать красных», «мать всего красного» (франц.).
«Красный человек» (франц.).
Смирнова А. О. Записки, дневники, воспоминания, письма. М., 1929. С. 209—212;
Смирнова- Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 203—204.
ЦГИА, ф. 516, on. 1 (120/2322), ед. хр. 125.
Литературная газета. 1982. 22 сентября. № 38 (4896) С. 5. В своих дальнейших
публикациях С. Б. Ласкин признает, что он действительно ошибся, сделав ге
роиней шуток Вяземского императрицу, тогда как на самом деле в его письмах речь
шла о княгине С. А. Трубецкой и ее муже. Но писатель продолжает настаивать на
своей версии о зловещей роли князя Александра Трубецкого в дуэльной истории
Пушкина, хотя подкрепить свои догадки фактами ему не удается (негодующие
реплики Вяземского против светских клеветников, не умевших ценить поэта, никак
нельзя считать доказательством их причастности к некой интриге, имевшей целью
погубить Пушкина). Тем не менее, изменив имена действующих лиц, С. Б. Ласкин
снова вводит тот же сюжет под тем же самым заголовком «Тайна красного челове
ка» в свои документальные повести (см.: Ласкин С. Вечности заложник. Л., 1991.
С. 132—212; Ласкин С. Вокруг дуэли. СПб., 1993).
В «Русской старине» опубликовано с какого-то списка как письмо очевидца о
кончине Пушкина со следующим примечанием редактора: «Кем и к кому писано
это письмо, попадающееся нам во многих списках (.../, мы не знаем». В «Русском
архиве» оно перепечатано с подлинного письма Вяземского.
Опубликовано как письмо к А. Я. Булгакову с примечанием Бартенева: «Это письмо
сохранилось в бумагах Булгакова не в подлиннике, а в списке, и, может быть, писа
но не к нему...». Истинный адресат установлен М. Светловой в статье «Кому было
написано письмо кн. П. А. Вяземского 9 февр. 1837 г. о кончине Пушкина» (см.:
Московский пушкинист. М., 1930. Т. 2. С. 152—162).
В «Русском архиве» французский текст и перевод. В «Старине и новизне» только
французский текст.
В «Русском архиве» это письмо опубликовано без точной даты (П. И. Бартенев ука
зал лишь, что оно относится к февралю 1837 г.). Но мы можем с полной уверен
ностью датировать его 1 февраля 1837 г., так как Вяземский пишет, что письмо
будет отослано с д’Аршиаком, а нам теперь точно известно, что тот уехал из Пе
тербурга 2 февраля (сведения о времени отъезда д’Аршиака и отсылке с ним писем
323
о смерти Пушкина содержатся в дневнике А. И. Тургенева. См.: Пушкин в восп.
Т. 2. С. 216—217; Щеголев. Дуэль. С. 249—250; Пушкин и совр. Вып. 6. С. 62).
Русский архив. 1888. Кн. 2. N9 7. С. 295—296 (французский текст), 296—298
(перевод). Здесь и далее в переводы «Русского архива» нами внесены некоторые
уточнения; в этих случаях в примечаниях даются ссылки и на французский текст,
и на перевод.
; Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 397.
„ Русский архив. 1888. Кн. 2. № 7. С. 295—296, 297.
Там же. С. 295, 296.
” Там же. С. 296, 297.
Там же. С. 296, 298.
25 Там же. С. 298.
0 Новый мир. 1831. № 12. С. 193. Письмо опубликовано в переводе с французского
Н. Ф. Бельчиковым, который приводит следующую справку о нем, сделанную
лицом, разбиравшим материалы Остафьевского архива: «Письмо (черновое, собст
венноручное, с поправками рукой кн. Петра Андр.) княгини Веры Федоровны Вя
земской, адресованное в Москву; письмо могло быть отправлено на имя Екатерины
Николаевны Орловой» (Там же. С. 189). Что касается адресата письма, то возмож
ны и другие предположения. Так, более вероятным представляется, что это письмо,
столь откровенное и непосредственное, Вера Федоровна написала своей родной
сестре княгине Надежде Федоровне Четвертинской, которая в этот момент на
ходилась с мужем в Москве. В пользу этого предположения свидетельствует и то,
что копию со следующего письма о Пушкине, адресованного А. Я. Булгакову, мо
сковский почт-директор сразу же доставил Четвертинским (Красный архив. 1929.
Т. 33. С. 227).
Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 247.
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 92.
Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 246.
Стоит напомнить в этой связи о малоизвестном факте: сам князь Петр Андреевич
Вяземский перед смертью отказался от исповеди и умер без причастия (см.:
Ивинский Д. П. П. А. Вяземский и его записные книжки // Вяземский П.
Записные книжки. М., 1992. С. 28).
31 Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 246.
Щеголев. Дуэль. С. 159; а также: Пушкин в восп. Т. 2. С. 399. Данзас в своих
позднейших воспоминаниях передает слова Пушкина в форме косвенной речи:
«...он сказал Данзасу, что не хочет, чтоб кто-нибудь мстил за него, и что желает
умереть христианином» (Пушкин в восп. Т. 2. С. 376). Самый факт, сообщенный
Данзасом, не вызывает сомнений, но слова Пушкина, переданные им четверть века
спустя, могли быть невольной цитатой из хорошо известного Данзасу письма Вя
земского.
Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 244.
Пушкин в восп. Т. 2. С. 386.
Щеголев. Дуэль. С. 162—163; Пушкин в восп. Т. 2. С. 401.
* Русский архив. 1879. Кн. 2. N° 6. С. 246.
Пушкин и неизданной переписке современников//Лит. наследство. М., 1952.
_ Т. 58. С. 147.
Красный архив. 1929. Т. 33. С. 227—228.
_ Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 246.
Там же. С. 246—247.
Там же. С. 247.
*2 Там же. С. 248.
Там же.
. .
«Мне не довольно того (...) что вы, мои друзья, что здешнее общество, так же как
и я, убеждены в невинности и в чистоте моей жены: мне нужно еще, чтобы мое
доброе имя и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя изве
стно» (Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 250).
. Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 247—253.
Там же. С. 253—254.
Нева. 1980. № 6. С. 84.
™ Красный архив. 1929. Т. 33. С. 231.
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 52.
$ Щеголев. Дуэль. С. 248.
Письма Карамзиных. С. 171, 175.
Лит. наследство. Т. 58. С. 138—139.
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 58.
324
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
6S
69
70
71
Беда была неотвратимой, потому что вызов Пушкина был ужасен (франц.).
Письма Карамзиных. С. 167.
Новый мир. 1931. № 12. С. 188—193.
Пушкин и совр. Вып. 6. С. 79, 85.
Щеголев. Дуэль. С. 207.
Русский архив. 1900. Кн. 1. С. 395—396. В перевод «Русского архива» мною вне
сены некоторые уточнения. Ввиду того, что в опубликованных переводах есть раз
ночтения, привожу соответствующей фрагмент французского текста: «Pouchkin et
sa femme ont été les victimes d’un infâme quet-apens. Il y a autant de noirceur que de
sang dans ce rouge, qu^ vqus avez, j’espère, répudié. Je vous conteras un jour au long
toute cette abomination (...)
Vous devez avoire confiance en moi et dans l’ignorance des faits et des preuves que
j’ai à mon appui, c’est ma conviction que vous devez adopter.
Je pleure Pouchkine comme un ami, comme notre plus belle gloire littéraire, comme
un des plus beaux fleurons de notre couronne nationale, mais si le bon droit n’avait pas
été pour lui dans cette cause funeste, je l’aurais avoué.
Il n’y a rien eu que de noble, de généreux et de délicat dans sa conduite. S’il n’y
avait eu que du sentiment de la passion ou même une cour honnête de l’autre part, tout
en pleurant Poushkine, je n’aurais pas accusé son adversaire. Je ne suis pas assez rigoriste
pour cela. A tout péché miséricorde, mais non â toute infâmie» (Там же. С. 391—392).
Письма Карамзиных. С. 191.
Щеголев. Дуэль. С. 264.
Письма Карамзиных. С. 192.
Там же. С. 191.
Русский архив. 1879. Кн. 2. № 6. С. 254.
Там же. С. 246.
Щеголев. Дуэль. С. 223.
Письма Карамзиных. С. 190.
Письма Карамзиных. С. 175.
Щеголев. Дуэль. С. 223.
Об этом подробнее см. в главе «Анонимные письма».
Письма Карамзиных. С. 165.
Юрий Лотман
О дуэли Пушкина
без «тайн» и «загадок»*
Исследование, а не расследование
...смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников...
Грибоедов. «Горе от ума».
У детективного жанра свои закономерности. Вначале — преступ;
ление. Убийство совершено, но убийца неизвестен, имя его составля
ет тайну, загадку, которую надо разгадать. Над разгадкой трудятся
специалисты и, разумеется, решить не могут. Но тут появляется
гениальный следователь-любитель. Он не обладает специальными
знаниями, но в избытке наделен логикой, здравым смыслом,
интуицией и острым глазом—свойствами, которых профессионалы
заведомо лишены. Гениальный дилетант внимательно разглядывает
картину преступления и, конечно, обнаруживает преступника, пото
му что главная улика лежала на самом видном месте и оставалась
незамеченной лишь потому, что специалисты слишком мудрили. А
ларчик просто открывался... Еще на первой странице (или в первом
кадре) эта улика продемонстрирована, но именно так, чтобы остаться
незамеченной нами. Внимание читателей, как и незадачливых сле
дователей, направлено по ложному следу. Но вот конец — наше
внимание вновь обращают к этой виденной, но не оцененной нами
улице. Преступник найден, мы восклицаем: «Как все на самом деле
просто и хитроумно одновременно!». Детектив окончен.
Некоторые произведения искусства нам нравятся своей жизнен
ной правдой. Сложная реальность отражается в них сложным обра
зом. Подобно тому, как в жизненных ситуациях самое трудное —
определить, по каким «правилам» и по правилам ли вообще ведется
игра, большое произведение искусства открывает перед читателем
такую сложную систему связей, такое переплетение причин,
следствий, оценок, характеров, что раскрыть законы художественно
го целого — огромный, а до конца и невозможный труд. Такое
* Отклик Ю. М. Лотмана на первое издание книги С. Л. Абрамович, вышедшей
под заглавием «Пушкин в 1836 году» (Л., 1984). Первая публикация в журнале
«Таллин» (1985. № 3 (42). Май—июнь. С. 90—99).
326
произведение и учит и мучит *- будоражит, беспокоит. Погружение
в него — и радость, и труд. Это не «чтение в гамаке». Но есть и другой
тип текстов, тип, который в свое время и на своем месте также имеет
право на существование. Это — книги для отдыха. Сложность здесь
симулируется, а трагические противоречия жизни заменены удобопостигаемыми «тайнами» и «загадками». Фактически эти тайны сов
сем не тайны — это лишь головоломки, ребусы и кроссворды для раз
мышлений на досуге. Жизненные противоречия заменены здесь на
перед известными правилами, и читатель получает удовольствие
именно от того, что мучительная и, казалось бы, хаотическая ситу
ация оказывается совсем не мучительной и не хаотической. Стоит
лишь приложить к ней некоторую нехитрую систему правил, и все
разматывается как клубочек шерсти. Такое чтение успокаивает, ба
юкает читателя. Оно дает ему умственную разрядку и представляет
собой вполне уважаемый вид отдыха.
Беда начинается лишь тогда, когда такое облегченное чтение за
являет претензию на несвойственное ему место, когда оно стремится
подменить собою «трудную», социально и этически значимую лите
ратуру, а читатель, привыкший к облегченным решениям, начинает
раздраженно требовать, чтобы с ним всегда «играли по правилам».
Однако нас сейчас интересует не давление детектива на художе
ственную литературу, а проникновение его норм и законов в науч
ную литературу. Речь пойдет о так называемом детективном литера
туроведении. Казалось бы, какое беспокойство может вызвать появ
ление работ, стремящихся увлечь читателей, заменить зеленую
академическую скуку лихо закрученными («чтоб дух захватывало!»)
сюжетами? Не говорит ли нашими устами цеховая рутина, боязнь
именно того «частного детектива», Шерлока Холмса, который, вор
вавшись в мир добросовестных, но тупоумных Лестрейдов, с ходу
решит все загадки? Смеем заверить читателя, что нами руководят
другие чувства.
Ну, так в чем же беда?
Прежде всего в том, что параллель между исследователемисториком, стремящимся проникнуть в сложные конфликты прошло
го, и следователем-детективом (особенно — его литературным
двойником), внешняя и лишь частично обоснованная. Конечно, вся
кому серьезному исследователю-историку приходилось решать за
дачи, смыкающиеся с целями криминалиста и требующие сходных
методик: определение почерка, поиски нехватающего звена в дока
зательствах, мучительные попытки найти утраченную рукопись, со
поставление косвенных улик, — все это относительно обычные забо
ты литературоведа или историка. К сожалению, именно наиболее ве
сомые результаты таких исследований реже всего получают
популярность. Зато как часто поднимается рекламный шум вокруг
псевдооткрытий !
Но дело не только в этом. Задачи, при решении которых историк
уподобляется Шерлоку Холмсу, в принципе лежат на периферии его
интересов. Можно решительно сказать, что ни одна подлинно глубо
кая историко-культурная проблема этими средствами не может быть
прояснена. Почему? Прежде всего, потому, что задачи, которые
ставит детективная повесть перед своим героем, как правило, проще,
чем проблемы, волнующие историка. Детективная задача имеет одно
327
определенное решение, которое следует угадать. Загадки истории,
чаще всего, однозначно не решаются, подразумевают множествен
ность интерпретаций, неопределенность исходных данных. Поэтому
«детективное литературоведение» всегда упрощает задачу, подменяет
сложную проблему простой. Подлинная проблема заменяется
примитивным суррогатом.
Но детективный жанр требует еще одной условности — наличия
тупоумных специалистов. Не случайно работы этого типа в качестве
обязательного элемента подразумевают крепкие выражения по адре
су научных предшественников, которые тщетно бились, но ничего не
смогли сделать до появления автора имярек. Читателю внушается
мысль о том, что быть специалистом не только не обязательно, но
даже и вредно. «Специалист» или, того хуже, «представитель ака
демической науки» — эти слова звучат иронически и обозначают тех,
кому фатально отведена роль Лестрейдов.
Исследователь всегда сознает, что является продолжателем дела
своих предшественников. Поэтому, даже полемизируя с ними, он
понимает, что видит дальше потому, что идет после них. Предшест
венники Шерлока Холмса — всегда тупицы, которые не смогли
«увидеть», «понять» или «оценить». Отношение к ним соответствен
ное. Конечно, эффекта на публику исследователь производит мень
ше: тот, кто показывает химические опыты, изумит рядовых зрите
лей меньше, чем тот, кто показывает химические фокусы.
Опасность упрощенных представлений — в их агрессивности. Они
легко завоевывают читательское внимание. Периферийный жанр
начинает восприниматься как главное направление. Интерес научно
го исследования подменяется интересом разгадывания кроссворда.
Редакторы и читатели начинают отождествлять частный вид научнопопулярной литературы с наукой как таковой. Появляется установка
на сенсационные «открытия», возникает совершенно превратное
представление об ученом как об открывателе кладов, шествующем от
одной эффектной «загадки» к другой. Установка на исследование сме
няется установкой на сенсацию. А спрос рождает предложение. Так
множатся «тайны», «занимательное литературоведение» предлагает
научному подвинуться. И нас уже не удивляет, когда обстоятельные
и даже скучноватые академические труды украшают свои титулы
«загадочными» или хотя бы «поэтическими» названиями, забывая,
что сочетание получается такое, как если бы почтенный старец надел
кокетливую дамскую шляпку.
Но пусть не подумают, что мы ратуем против увлекательности
научной книги и ее доступности для заинтересованного, но не явля
ющегося специалистом читателя. Нет, мы за интересную и даже ув
лекательную научную книгу. Но увлекательность и заниматель
ность — разные вещи. Увлекательная книга захватывает читателя са
мой своей сутью, занимательная — тем, что приспосабливает суть к
потребности развлекать. Увлекательная научная книга держит чита
теля в напряжении строгостью логики, точностью наблюдений и вы
водов, истиной. Умело изложенная истина увлекательнее и «тайн
мадридского двора», и одуванчиков эффектных гипотез, разлета
ющихся при соприкосновении с научной критикой.
Книга, о которой мы собираемся говорить, — увлекательная
книга. Это исследование, которое не обойдет своим вниманием ни
328
один специалист, всю жизнь посвятивший изучению творчества
Пушкина. А между тем ее прочтет не отрываясь каждый, кому дорого
имя Пушкина, т. е. практически любой читатель.
Стремление уклониться от сенсационности пронизывает всю
книгу С. Л. Абрамович. На обложке ее стоит «Пушкин в 1836 году»,
и только титульный лист дает нам подзаголовок: «Предыстория по
следней дуэли». Именно он и соответствует содержанию книги.
От установки на сенсационность веет бесцеремонностью, осторож
ность — вежливость исследователя. Вежливость по отношению к
читателю, которому не навязывают сырых идей и натянутых све
дений в виде неоспоримых фактов, и вежливость по отношению к
изучаемому писателю: как часто под знаменем права на гипотезу вы
ступает отсутствие такта и забвение простых норм сдержанности,
особенно болезненно ощущаемое, когда предметом размышлений де
лаются глубоко интимные стороны биографии. Я полагаю, что
деликатность — свойство воспитанного человека — обязательна не
только при общении с соседями по квартире. Между правом исследо
вателя на безжалостность объективного анализа и бестактностью до
сужих вымыслов должна существовать граница.
Книге С. Л. Абрамович свойственна точность анализа и осторож
ность выводов. Выражения типа: «В настоящее время возможна лишь
осторожная предварительная оценка этих биографических докумен
тов...», «вину юридически доказать нельзя...», «опираясь на ма
териалы, доступные нам в настоящее время, следует считать наибо
лее вероятным...» и им подобные проходят через всю книгу. Автор
стремится не загипнотизировать читателя видимостью аргументов, а
сделать его участником размышления. Отсюда первая задача книги —
очистить предысторию роковой дуэли от бурно наросшей на нее за
полтора столетия мифологии, выявить достоверные факты и отделить
вымыслы. Одна за другой легенды, недостоверные, но пользующиеся
читательским доверием гипотезы и просто досужие вымыслы — от
светской клеветы современников Пушкина до дилетантских «нахо
док» разной степени компетентности — подвергаются тщательному и
спокойному критическому анализу. Приведем один лишь пример.
Люди старшего поколения, помнящие пушкинский юбилей в 1937 г., не забыли,
как в пьесе А. Глобы «Пушкин», поставленной тогда многими театрами, в сцене баламаскарада появляющийся под маской Николай I хищно увлекал Наталью Николаевну
за кулисы. Мотив соперничества поэта и царя многократно повторялся в научной и
популярной литературе. Посмотрим, как этот вопрос анализируется в книге
С. Л. Абрамович. Касаясь известного письма Пушкина министру финансов Канкрину
от 6 ноября 1836 г., в котором поэт делал отчаянную попытку погасить свой долг казне
— 45 000 рублей, автор книги пишет: «Впоследствии в биографической литературе
письмо Пушкина к Канкрину получило неточное истолкование. С тех пор как было
высказано предположение о том, что в анонимном пасквиле содержится намек на царя,
письмо, направленное поэтом министру финансов, стали рассматривать в свете этой
гипотезы. Версия о намеке «по царской линии», якобы содержащемся в пасквиле,
прочно утвердилась в биографии Пушкина с конца 1920-х годов (...)
Однако опубликованные в последние десятилетия свидетельства современников
требуют пересмотра этой версии.
В 1930-е годы, когда мнение о намеке «по царской линии» получило всеобщее
распространение, еще не были известны письма Карамзиных, дневник Д. Ф. Фикель
мон, письма С. А. Бобринской, письма и дневниковые записи императрицы и ряд
других важных откликов на преддуэльную ситуацию. Между тем все эти материалы,
с которыми не был знаком П. Е. Щеголев, неопровержимо свидетельствуют о том, что
в ноябре 1836 г. и в свете, и при дворе анонимный пасквиль воспринимали как намек
22 С. Л. Абрамович
329
на Дантеса, и только на него. Никаких слухов о связи царя с женой поэта в то время
не существовало. Для этого, впрочем, и не было никаких оснований. '
Как очень точно отметила в своих записках графиня Фикельмон, «большой свет
видел все». Действительно, в петербургском обществе все знали, что отношения госу
даря с H. Н. Пушкиной не выходят за рамки самого строго этикета. Несколько
комплиментов, сказанных в бальной зале или во время торжественного приема,
приглашение на танец в Аничковом дворце-вот все, чем ограничивались знаки
внимания цаоя к жене поэта, хотя и было известно, что он к ней весьма расположен.
А в 1836 г. обстоятельства сложились так, что H. Н. Пушкина вообще ни разу не виде
лась с царем с марта, когда она перестала выезжать, и вплоть до первого бала нового
зимнего сезона, состоявшегося 15 ноября в Аничковом дворце. И это тоже знали все
(с. 95—96). Но исследовательница не только дезавуирует эту версию, используя все
доступные сейчас документы, но и объясняет ее происхождение: «Нам известно, что в
первые годы своей семейной жизни Пушкин, зная нравы двора, с тревогой следил за
тем, как складываются отношения его жены с царской семьей. Он постоянно руководил
ею, оберегая молодую женщину от ложных шагов» (с. 96). Благодаря советам мужа и
усвоенному Натальей Николаевной тону холодной неприступности, «репутация жены
поэта была безупречной до тех пор, пока осенью 1836 г. не начались разговоры о на
зойливом ухаживании за ней Дантеса» (с. 97). Далее С. Л. Абрамович пишет: «Слух
об особом внимании царя к H. Н. Пушкиной возник позднее. Он распространился ле
том 1844 г., когда стало известно о предстоящем замужестве вдовы поэта. О том, как
комментировали это известие в светских гостиных, мы можем судить по ядовитым на
мекам, содержащимся в дневнике М. А. Корфа (...) Эта великосветская сплетня, повидимому, получила распространение в узком кругу, но, как бывает с подобными слу
хами, оказалась живучей. В устной передаче она дошла до людей следующего поко
ления. Ее знала А. П. Арапова, дочь Натальи Николаевны от второго брака, и у нее
хватило бестактности сделать эту версию достоянием печати» (с. 194). Для харак
теристики принятой автором манеры изложения отменим, что эти важнейшие сообра
жения скромно убраны в примечания.
Однако очистка проблемы от мифов и легенд — лишь негативная
сторона работы. Стержень книги все же составляет ее позитивная сто
рона. Шаг за шагом распутывает С. Л. Абрамович трагический клу
бок событий, сопоставляя документы, расшифровывая намеки и вос
станавливая ту трагическую цепь событий, которая закончилась
роковым выстрелом у Черной речки.
Первым большим и запутанным узлом, который удалось распу
тать исследовательнице, является возбудившее столько толков и
кривотолков свидание Натальи Николаевны и Дантеса в доме
Полетики. Развивая несколько проницательных предположений
А. А. Ахматовой (вообще, незавершенные работы А. А. Ахматовой
сильно помогли С. Л. Абрамович, на которую метод Ахматовой — со
четание строгости исследования с тонким интуитивным проникно
вением в психологию участников драмы — оказал большое воз
действие), исследовательница решитель^нб передатировала время,
когда это свидание имело место. Она убедительно показала, что со
бытие это произошло не в январе, накануне дуэли, а 2 ноября 1836 г.
За этим последовал пересмотр всей цепи событий, которые теперь
рисуются в такой последовательности: прежде всего развеивается
миф о длительной и постоянной страсти, которую Дантес якобы
испытывал к Наталье Николаевне, начало его увлечения датируется
январем 1836z г.; затем идут настойчивые преследования и
признания, отклоняемые женой поэта — август 1836 г., переход ка
валергардов на квартиры в Новой Деревне, ухаживание Дантеса
превращается в настоящее преследование молодой женщины — в
интриге принимает активное участие приемный отец Дантеса, гол
ландский посланник Геккерн. Наконец, 2 ноября на квартире
Идалии Полетики Наталья Николаевна, попав в западню, дает
330
решительный отпор домогательствам Дантеса. Через два дня, 4 но
ября, Пушкин и некоторые из его знакомых получают анонимный
пасквиль. Установление даты свидания у Полетики позволяет иссле
довательнице обнаружить связь между этим событием и пасквилем.
Он получает объяснение как месть Геккернов молодой женщине
(С. Л. Абрамович приводит ряд свидетельств того, что месть отверг
нутого искателя, позволяющего себе марать доброе имя той, которая
его отвергла, была в нравах золотой молодежи тех лет). Кроме того,
внесение раздора в семью поэта, видимо, входило в любовную
тактику Дантеса.
Раскрытие такой связи событий, во-первых, объясняет, почему
Пушкин, который после откровенного объяснения с Натальей Нико
лаевной не оттолкнул ее, как, возможно, рассчитывал Дантес, а
решительно встал на ее защиту, автором пасквиля считал Геккернов.
Взвесив pro и contra, исследовательница приходит к выводу, что
Пушкин имел все основания так думать. Во-вторых, делается ясно,
что поэтом совсем не руководила слепая ревность, подозрительность
или необузданный темперамент, как часто утверждали не только со
временники, но и исследователи. Напротив, обнаруживается
исключительная прямота и честность действий поэта, его деликат
ность и безграничное доверие по отношению к жене и готовность
защищать ее и от преследований, и от клеветы ценою собственной
крови.
Не могу скрыть, что многие исследования частной жизни
Пушкина меня коробят — почти неуловимый сдвиг угла зрения дела
ет их невыносимыми. Исследование С. Л. Абрамович сохраняет на
всем протяжении ту тактичность тона, которая достигается нигде не
стирающимся различием масштаба личности поэта и его преследова
телей. Чем яснее предстает перед нами грязная интрига, приведшая
к гибели поэта, тем чище и благороднее вырисовывается его
личность.
После проделанного исследовательницей анализа логический
смысл получает вызов, отправленный Пушкиным 4 ноября Дантесу:
если бы свидания 2 ноября не было, то поведение поэта могло бы
показаться (а современникам действительно показалось) недостаточ
но обоснованным: вечером 4 ноября Пушкин уже был уверен, что
пасквиль — дело рук Геккернов. Источником уверенности было то,
что он знал о ловушке в квартире Идалии Полетики. Но, бдительно
охраняя доброе имя жены, он не рассказал об этой гнусной выходке
даже ближайшим друзьям. А им казалось, что никаких оснований
связывать пасквиль с уважаемым дипломатом и блестящим кавалер
гардом, кроме ревности и подозрительности Пушкина, нет. Поэтому
друзья направляли свои усилия на то, чтобы успокоить ревнивца и
примирить противников.
Далее в книге подробно анализируется история попыток Геккер
нов отложить дуэль, потом избежать ее и, наконец, — неожиданного
сватовства Дантеса к сестре Натальи Николаевны. Из большого числа
тонко анализируемых документов приведем один лишь пример. В
книге убедительно раскрывается тактика Геккернов. Вынужденный
прибегнуть к сватовству, чтобы избежать дуэли, Дантес попал в
смешное и унизительное положение. Для реабилитации его в глазах
света Геккерны пустили две версии: одна состояла в том, что Дантес
331
22*
пожертвовал собой ради чести любимой женщины, другая — что он
не был вынужден к сватовству, а давно уже сгорал любовью к сестре
Натальи Николаевны. Последняя версия была поддержана в научной
литературе таким авторитетным исследователем, как П. Е. Щеголев:
на основании письма сестры Пушкина к его отцу из Варшавы от
15 ноября 1836 г. он считал, что слухи о сватовстве Дантеса к Ка
терине Гончаровой распространились задолго до вызова и даже
достигли далекой Варшавы. Подвергнув французский оригинал
письма точному текстологическому анализу, С. Л. Абрамович пока
зала, что маститый исследователь ошибся: во французском письме
Ольги Сергеевны речь идет не о мадемаузель Гончаровой, а о мосье
Гончарове — Сергее Николаевиче, дальнем родственнике жены
Пушкина. Это открытие влечет следующее: некогда Л. П. Гроссман
на основании семейной переписки Геккернов-Гончаровых пустил в
ход сенсационное утверждение о добрачной связи Дантеса и Ка
терины Гончаровой и о том, что первого ребенка она родила через
три месяца после свадьбы. Эта пикантная подробность многократно
повторялась в разных работах. И здесь С. Л. Абрамович, спокойно
анализируя текст письма, на котором строил свою аргументацию
Гроссман, и сопоставляя его с другими документами, доказывает
ошибочность его предположения.
Исключительно важно отметить, что преддуэльная история не
превращается в книге С. Л. Абрамович в домашнюю драму Пушкина.
Решительно отводя вымыслы о непосредственном участии Николая I
в заговоре против поэта или о жандармах, специально якобы послан
ных Бенкендорфом в ложном направлении, книга С. Л. Абрамович
показывает глубину реальной ответственности правительства, обще
ства, даже друзей поэта за трагический исход конфликта. Книга
начинается с анализа безысходности положения, в котором оказался
поэт к 1836 г., независимо от грубого вторжения Дантеса в его семью:
цензурные преследования, невозможность ни расстаться с Петербур
гом, ни работать, оставаясь в нем, финансовые трудности, а к этому
можно было бы прибавить остро переживаемое чувство трагичности
положения как России, так и европейской цивилизации, — все это
привело Пушкина в то состояние напряженности, которое неизбежно
должно было кончиться взрывом. Тут появился Дантес.
С. Л. Абрамович ясно показывает, какую роковую роль в деле ду
эли сыграла светская клевета, предпочтение, которое слухи и
сплетни отдавали элегантному искателю приключений перед
великим поэтом. К важным деталям, раскрытым исследова
тельницей, относится установление факта и анализ характера
свидания Пушкина и Николая I 23 ноября 1836 г. в Аничковом двор
це. Как убедительно полагает исследовательница, после разговора с
поэтом Николай был достаточно осведомлен, чтобы решительным
вмешательством предотвратить роковое течение событий. Он не сде
лал этого. Строго и точно звучат слова:
«Поведение Николая I в деле Пушкина не было, конечно, ни единственной, ни
тем более определяющей причиной январской трагедии. В отношении царя к Пушкину
лишь с наибольшей очевидностью выявляются приметы той общественной атмосферы,
которая привела к гибели поэта.
Никакого “адского” злодейства царь не совершил: наивно приписывать ему некие
тайные козни и заранее разработанные планы, направленные на то, чтобы погубить
332
Пушкина. Николай I не давал себе труда быть интриганом, он был слишком самодер
жцем, чтобы испытывать в этом потребность. Царь не вел тайных разговоров с Данте
сом и не приказывал ему жениться, чтобы “столкнуть” поэта и кавалергарда. Бенкен
дорф не посылал жандармов в другую сторону (это явно недостоверная легенда).
Свершилось злодеяние банальное, привычное: было проявлено традиционное для
российского самодержавия неуважение к таланту. Жизнью гения пренебрегли»
(с. 185).
Без книги С. Л. Абрамович сейчас не обойдется ни один исследо
ватель дуэли Пушкина.
Означает ли это, однако, что все вопросы, связанные с дуэльной
трагедией, отныне решены и не потребуют новых разысканий?
Очевидно, нет. Дело не только в том, что, как показал опыт по
следних десятилетий, нельзя исключить обнаружение новых доку
ментов, способных пролить свет на все еще темные обстоятельства
преддуэльной истории. Дело в том, что нынешнее фрагментарное со
стояние корпуса документов и фактов в принципе исключает, в не
которых случаях, однозначное толкование событий. Это заставляет
внимательно относиться к альтернативным истолкованиям. В ряде
случаев нам известен документ или факт, но контекст его приходится
реконструировать гипотетически. Это заставляет быть внимательным
к возможным, но пока не документированным истолкованиям. Надо
помнить, что, если в детективе преступление в конечном счете всегда
оказывается раскрытым, то история, чаще всего, сталкивает нас с
противоположным: историк часто с горечью вынужден кон
статировать, что преступники обладали возможностью так основа
тельно уничтожить все улики, что восстановление юридически досто
верной картины преступления делается невозможным.
В данном случае нельзя не обратить внимание на то, что в строго
документальной истории преддуэльных перипетий совершенно ока
зывается в тени одно лицо — министр народного просвещения граф
Сергей Семенович Уваров. История отношений этого человека с
Пушкиным, путь, который превратил его в середине 1830-х гг. в
своеобразного чемпиона по ненависти к поэту, хорошо освещены.1 Но
Уваров был одним из наиболее ловких интриганов своего времени.
Не случайно выражение «Уваров оставался в тени» сопровождает
многие темные страницы его карьеры.
Зная злобный, не прощающий обид характер Уварова и его
непримиримую ненависть по отношению к Пушкину после того, как
тот пустил по рукам анонимную эпиграмму на Дондукова-Корсакова,
«которая более касалась до министра», по словам А. Булгакова,
публично изобличавшую Уварова в позорном пороке, после
публикации «На выздоровление Лукулла» — публичной же оплеухи
министру, после того, как это стихотворение было переведено на
французский Жобаром, трудно предположить, чтобы Уваров
ограничился цензурными преследованиями сочинений Пушкина.
Слухи о причастности Уварова к анонимному пасквилю держались
некоторое время в обществе, потом затихли. Были ли они
1 Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». Из истории
книги и прессы пушкинской поры. M.: Книга, 1972. С. 173—191; Пушкин. Письма
последних лет. 1834—1837. Л.: Наука, 1969. С. 477—478; Л. А. Черейский. Пушкин
и его окружение. Л.: Наука, 1975. С. 428—430.
333
действительно безосновательны, или Уваров и здесь «остался в тени»,
сказать невозможно, следы затеряны навсегда. Хотелось бы
поделиться одним косвенным соображением.
Известно указание В. А. Соллогуба: «Перед отъездом я пошел проститься с
д’Аршиаком, который показал мне несколько печатных бланков с разными шу
товскими дипломами на разные нелепые звания. Он рассказал мне, что венское обще
ство целую зиму забавлялось рассылкой подобных мистификаций. Тут находился тоже
печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник,
причинивший ему смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от како
го-то члена дипломатического корпуса и списал».2 Свидетельство это согласовывалось
с представлением о том, что источник текста пасквиля следует искать в дипломатиче
ском корпусе, среди лиц, связанных с Веной. Указание непосредственно вело к Геккерну-старшему и казалось настолько очевидно-ясным, что не возбудило ни у кого
желания проверки. Между тем для источника гнусного «диплома» совсем не обязатель
но обращаться к венскому обществу 1830-х гг. В 1867 г. в Париже вышло
библиофильское издание - посмертная публикация труда Артюра Дино: «Общества шу
точные, вакхические, литературные и песенные, их история и труды». Страницы
163—169 второго тома занимают описание различных обществ и орденов «рогатых му
жей» и перечисляется обширная литература-листовки и брошюры сатирического со
держания, посвященные этой теме. Здесь же читаем: «Шутники забавлялись тем, что
изготовляли “Патенты рогоносцев”. Их рассылали мужьям, которых ошибочно или с
основанием считали жертвами Минотавра (выражение в стиле Бальзака), и они, без
сомнения, не раз сеяли разлад в различные семейства. Мы имеем в своем распоря
жении один из таких документов, и мы воспроизводим его текст, которому в оригинале
предпослана гравированная голова оленя».3 Далее следует текст, отличающийся от
полученного Пушкиным лишь большей распространенностью и затейливостью.
Очевидно, что ни диплом, полученный Пушкиным, ни те, которыми «забавлялось»
венское общество, не были оригинальными явлениями — они примыкали к длительной
традиции аналогичных текстов, уходящих корнями в XVII в. и получивших особенное
распространение во Франции начала XIX в. В период империи страсть к розыгрышам
и мистификациям превратилась в настоящую эпидемию. «Во многих ресторонах
собирались бесчисленные общества песенные и вакхические. Они родились из потреб
ности смеяться и развлечь себя после таких тревог ^революции/».4 В 1795 г. возникло
специальное общество «Обеды мистификаторов» (членом его, между прочим, состоял
маркиз де Сад). «В первые годы империи ни один обед не считался полным и
приятным, если не присутствовал кто-либо из общества шутников и его жертва».5 6
Если мы поставим перед собой вопрос, нашла ли эта традиция какой-либо отклик
в России начала XIX в., то первое же, что естественно придет на память, это «Арза
мас». Атмосфера парижских салонов известна в «Арзамасе» из первых рук: м-м Рекмье
еще в 1825 г. в разговорах с А. И. Тургеневым вспоминала Василия Львовича
Пушкина, окунувшегося в 1803—1804 гг. с головой в парижскую жизнь. Без учета
этой традиции происхождение арзамасской атмосферы не до конца ясно. Оставляя в
стороне сложный вопрос о природе и происхождении арзамасских ритуалов, нельзя
не отметить явные следы знакомства их организаторов, среди которых Уваров занимал
видное место, с французской традицией «Diners des Mystificateurs» («Обедов
мистификаторов»): соединение шуточных ритуалов и мистификаций с ужином, обя
зательно украшенным жареным гусем (жареный гусь сделался и эмблемой «Арзамаса),
было чуждо традиции русских литературных объединений. Между тем арзамасские
протоколы, многократно обыгрывая «гастрономические» темы, начисто лишены
«вакхического» элемента. Включение в арзамасский ритуал пародии на обряд
принятия членов во Французскую Академию (чтение похвального слова умершему
2 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М.: Художественная
литература, 1974. Т. 2. С. 305.
3 Les société badines, bachiques, littéraires et chantantes, leur histoires et leur travaux,
ouvrages postume de M. Arthur Dinaux, revu et classé par M. Gustave Brunet. Paris,
MDCCCLXVII. T. 2. P. 166.
4 M. d'Aimeras, La vie Parisienne sous le Consulat et l’Empire. Paris. P 134.
5 Ibid. P. 163.
6 Тургенев A. И. Хроника русского. Дневники 1825—1826 гг. М.; Л.: Наука,
1964. С. 363.
334
предшественнику) и именование арзамасцев «бессмертными» (титул членов Француз
ской Академии) прямо ведут к парижским шуточным обществам.
Есть все основания считать, что и обширная литература о мнимых обществах рога
чей и орденах обманутых мужей, восходившая к тем же источникам, была известна в
кругах карамзинистов. Так, например, «Супружеская молитва» И. И. Дмитриева
(1803) — вольный перевод одного из текстов этой традиции. Превратить старую шутку
из арзамасского арсенала в отравленную стрелу — замысел совершенно в духе Уваро
ва. Однако все это предположения, которые пока лишены всяких документальных под
тверждений.
Но кроме альтернативы: Уваров или Геккерн возможна еще Ува
ров и Геккерн; вполне возможно полагать, что они соединяли свои
усилия. Их объединяла не только общая ненависть к Пушкину. Они
были оба связаны с тем, что П. Е. Щеголев назвал «общественной
группировкой по “астическому” признаку»7 («астами» называли в
светском кругу пушкинской эпохи сторонников однополой любви).
Геккерны создали сентиментальный миф о «великой и возвышен
ной страсти» Дантеса к Наталье Николаевне. Миф этот, о котором
Пушкин с желчным сарказмом писал в письме к Геккерну-старше
му — он-то знал цену этой выдумке, — был подхвачен не только
светскими салонами, но и исследовательской традицией. Л. Гроссман
в романе «Записки д’Аршиака. Петербургская хроника 1836 года» не
задумывался сделать Дантеса не только рыцарем европейского
легитимизма, но и рыцарем «великой и возвышенной страсти». Фран
цузский писатель Анри Труайя (Л. Тарасов) опубликовал письмо
Дантеса Геккерну от 20 января 1836 г., содержащее откровенное
признание в пламенной любви к «самой прелестной женщине Петер
бурга». Это письмо, написанное стилем бульварных романов («Я бе
зумно влюблен! Да, безумно», «она также любит меня», «муж бешено
ревнив», «сердце так полно, что мне необходимо излиться»), содер
жащее одновременно странную просьбу, чтобы Геккерн простил Дан
тесу его «новую страсть», было сочтено не только свидетельством
пылкой влюбленности молодого кавалергарда, но и достаточным до
казательством любви к нему Натальи Николаевны уже в начале
1836 г. Первой усомниться в «возвышенной страсти» осмелилась
А. А. Ахматова. Указав, что «ни Жуковский, который писал Бенкен
дорфу о Дантесе: “С другой стороны был ветреный и злонамеренный
разврат”, ни Вяземский, который писал нечто подобное МусинойПушкиной, ни, что ещеважнее, сам Пушкин, который называл пове
дение Дантеса manège8, не верили в любовь Дантеса». А. А. Ахматова
добавила в примечании: «Я ничуть не утверждаю, что Дантес никогда
не был влюблен в Наталью Николаевну. Он был в нее влюблен с
января 36 г. до осени (...) Но уже летом эта любовь производила на
Трубецкого впечатление довольно неглубокой влюбленности (...) а
под конец, вероятно, и возненавидел, потому что был с ней неверо
ятно груб, и нет ни тени раскаяния в его поведении после дуэли».9
С. Л. Абрамович присоединяется к мнению А. А. Ахматовой и
решительно отвергает «легенду о двухлетнем постоянстве Дантеса».
Однако и она считает, что «январское письмо говорит прежде всего
7 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1936. С. 269.
8 Уловка, интрига (франц.).
9 Ахматова Анна. О Пушкине. Л., 1977. С. 114.
335
о том, что Дантес в тот момент был охвачен подлинной страстью.
Искренность его чувств не вызывает сомнений». Однако мы уже го
ворили, что имеющиеся в нашем распоряжении документы допуска
ют ряд истолкований. Постараемся из осторожности не упустить ни
одного и не побоимся проникнуть в логику «ветреного и злонамерен
ного разврата».
Природа связи, соединявшей Дантеса и Геккерна, не была тайной
для современников. П. Е. Щеголев писал: «Вспомним признание
кн. А. В. Трубецкого о том, что в 30-х годах в высшем петербургском
свете было развито бугрство и что Дантес был связан с Геккереном
на этой почве».10 Осведомленный биограф Пушкина П. Анненков
резюмировал мнение друзей поэта: «Геккерен был педераст, ревновал
Дантеса». Связь Геккерна и Дантеса началась, по-видимому, еще в
Германии, где пересеклись пути следовавшего в Россию знатного и
богатого дипломата и молодого искателя приключений, который, как
Хлестаков, застрял в гостинице без гроша и безо всякой надежды рас
платиться по счетам. Геккерн привез его в Петербург, взял в свой
дом и начал энергично хлопотать о карьере. Дантес, по выражению
сына Вяземского, был «человек практический», хотя ловко разыгры
вал роль ветреника и беспечного весельчака. Он понимал, видимо,
всю непрочность своего положения в начале пребывания в Петербур
ге: простая ссора с Геккерном превратила бы его в нищего, не спо
собного даже к продолжению службы в кавалергардском полку, тре
бовавшей больших расходов.
Не кажется ли странным, что он, находясь на содержании старика
Геккерна, считает нужным, прося прощения, одновременно
изливаться ему в своих любовных страданиях? Предположение о том,
что речь должна идти не о «возвышенной страсти» (светское во
локитство, увлекающее своим разработанным ритуалом, конечно,
имело место), а о сознательном возбуждении ревности, подогревании
чувства старика, перед которым возникает призрак потери, не пока
жется безосновательным, если мы вспомним об эффекте, который
возымели эти послания. Под их влиянием Геккерн задумал или (если
замысел возник раньше) начал энергично осуществлять совершенно
экстравагантное мероприятие, которое должно было навсегда за
крепить Дантеса за ним, хотя и имело, бесспорно, несколько скан
дальный характер. С февраля по май голландский посланник был
поглощен хлопотами по усыновлению беглого французского
роялиста. Геккерн вступил в переписку с отцом Дантеса. За притор
ной вежливостью писем отца Дантеса, выражавшего радость по пово
ду того, что «этот ребенок» (Дантесу шел двадцать пятый год!)
внушил привязанность его корреспонденту (странность этой «привя
занности» не вызвала вопросов отца), стоял деловой торг: отец Дан
теса сообщал, что не может содержать сына и отступался «от всех
отцовских прав» в обмен на содержание, которое будет давать его
сыну голландский дипломат. Само собой подразумевалось, что Дан
тес становится наследником и титула, и состояния бездетного барона
Геккерна. Судьба Дантеса резко переменилась: из бездомного
эмигранта, зачисление которого в гвардию вызвало ропот однопол
10 Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 269.
336
чан, он превратился в титулованную особу, богатого наследника и
выгодного жениха. Именно последнего Геккерн, видимо, боялся боль
ше всего.
Однако новое положение порождало и трудности: положение но
воиспеченных приемного отца и сына было не просто двусмыслен
ным, но скандальным, а в Зимнем дворце снисходительно относились
к разврату, но не прощали скандалов. Нравы петербургского света
отличались чопорностью. Пришлось пустить слухи о том, что Дантес
не то незаконный сын Геккерна, не то даже побочный отпрыск самого
голландского короля. Однако этому, видимо, плохо верили. В таких
условиях шумный роман со светской дамой (чем скандальнее, тем
лучше!) был нужен Дантесу как опровержение порочащих его слу
хов. Не случайно, позже, когда Дантес сделал предложение Ека
терине Гончаровой, одна из дам уговаривала его доказать, что он Су
меет «быть хорошим мужем и что ходящие слухи неосновательны».11
Отпор задел самолюбие Дантеса, а старик Геккерн, предпочитавший
кратковременный светский роман женитьбе своего любимца, даже
выступил в неблаговидной роли, которую Пушкин справедливо оха
рактеризовал как сводничество.
Так было до ноябрьского вызова Пушкина, который смешал Гек
кернам все планы, поставив и старого дипломата, и юного кавалер
гарда на край гибели. Тут уже было не до любовных игр: на карту
была поставлена карьера. Дантес вынужден был жениться на не
любимой и некрасивой Екатерине Гончаровой. Теперь надо было вы
путываться из жалкого и смешного положения, доказывая, что то ли
Дантес давно был влюблен в свою невесту, то ли что он жертвовал
собой ради репутации Натальи Николаевны. Чтобы поддержать вто
рую версию, он продолжал демонстративные и скандально подчерк
нутые ухаживания за женой поэта (уже в то время, когда, по
А. А. Ахматовой, он ее ненавидел). Побуждения были другие, но
стремление к общественной дискредитации Натальи Николаевны
ради своих видов оставалось.
Только понимая тактику Геккернов, разгаданную Пушкиным, но
оставшуюся совершенно вне понимания Натальи Николаевны,
верившей в «возвышенную страсть», можно объяснить поведение
Пушкина. Если бы он столкнулся с подлинной и искренней влюблен
ностью, реакция его была бы иной. Современники считали, что им
движет ревность, — им двигало отвращение.
Пушкин защищал свой Дом, свою святыню, на которой основано
«самостоянье человека», от низости, коварства и разврата. Дантес
руководствовался тривиальными и стереотипными приемами оболь
щения. Во французской «науке страсти нежной» было понятие
«ширма» (l’écran). Позже Поль Бурже в специальном очерке в книге
«Запутанности чувств» писал: «Женщина-ширма — это мнимый
идол, бессознательный участник беззаконных интрип».11
12 Пользовать
ся женщиной-ширмой для прикрытия интриг и разврата было излюб
ленным приемом Дантеса. Как после ноябрьского кризиса он исполь
зовал Катерину Гончарову в качестве ширмы, ни на минуту не оста
11 Листки из дневника М. К. Мердер // Русская старина. 1900. № 8. С. 384.
12 Bourget P. Complications Sentimentales. Paris, 1898. P. 9.
337
навливаясь перед соображениями морали или порядочности (они ему
казались смешны), так и в Наталье Николаевне он видел лишь
ширму. А она простодушно (она вообще была очень доверчива)
верила в «возвышенную страсть», жалела «бедного Дантеса» (так на
зывать его стало принято в кругу молодых Карамзиных) и, бесспорно,
чувствовала себя польщенной, став предметом такого пламенного
чувства. Пушкин все это понимал.
Слепень, жалящий прикованного Прометея, превращает его су
ществование в трагедию. Но разорвите ему путы, и сразу станет ясно,
кто такой Прометей и что такое слепень. Трагедия Пушкина была в
том, что он был скован, а не в назойливости домогательств случай
ного авантюриста. Дуэлью поэт оазорвал путы.
Но вернемся к книге С. Л. Абрамович. Страницы ее пестрят име
нами: друзья и враги поэта, особы императорского дома и молодые
Карамзины, близкие люди и случайные наблюдатели появляются
перед нами с тем, чтобы дать свои показания в посмертном процессе
по делу о дуэли. Но герой у книги один. Герой этот — Пушкин: его
безграничное доверие к жене, рыцарская готовность защищать ее
честь, его прозорливость и твердость, желание жить по законам чести
или умереть, ее защищая, делают его героем в полном смысле слова.
К этому можно было бы добавить, что защита своего человеческого
достоинства, чести своей жены, своей чести, права самому опреде
лять законы своего существования, а не подчиняться ни требованиям
суда, ни желаниям Зимнего дворца, делают предсмертную борьбу
Пушкина подвигом благородной души, сопоставимым с такими оза
ряющими русскую историю подвигами, как сибирская эпопея де
кабристок. И именно это, а не желание узнать какие-либо пикантные
подробности и не стремление разменять высокую трагедию гения на
быстро проходящие сенсации привлекает и будет еще долго привле
кать исследователей к последней драме Пушкина, а читателей — к
плодам их трудов.
Список сокращений
Анна Ахматова. О Пушкине — Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки / Сост.,
предисловие и примечания Э. Г. Герштейн. Л., 1977.
Архив опеки — Летописи Государственного Литературного музея / Ред. и коммент.
П. С. Попова. М.; Л., 1939. Кн. 5. Архив опеки Пушкина.
Военно-судное дело — Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном: Подлинное Военно
судное дело 1837 г.: Сборник документов / Предисловие П. фон Кауфмана.
СПб., 1900.
Вокруг Пушкина — Ободовская И. М., Дементьев М. А. Вокруг Пушкина: Неизвест
ные письма H. Н. Гончаровой и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых. М., 1975.
Врем. ПК — Временник Пушкинской комиссии. 1962—1963. М.; Л., 1963—1966;
1964—1981. Л., 1967—1985; Вып. 20—25. 1986—1993.
Гиллельсон. От арзамасского братства — Гиллельсон М. И. От арзамасского братства
к пушкинскому кругу писателей. Л., 1977.
Гроссман. Цех пера — Гроссман Л. Цех пера. М., 1930.
Дневник М. Мердер — Листки из дневника М. К. Мердер // Русская старина. 1900.
№ 8. С. 383—389.
г
Звенья — Звенья. Сборник материалов и документов по истории литературы, искус
ства и общественной мысли XIX—XX вв. / Под ред. В. Бонч-Бруевича. М.; Л.,
1932—1951. Сб. 1—9.
ИВ — Исторический вестник.
Книга воспоминаний о Пушкине — Цявловский М. А. Книга воспоминаний о
Пушкине. М., 1931.
Лемке. Ник. жандармы и литература — Лемке М. К. Николаевские жандармы и лите
ратура 1826—1855 гг. СПб., 1908.
Лит. архив. T. 1 — Литературный архив: Материалы по истории литературы и обще
ственного движения / Под ред. С. Д. Балухатого, Н. К. Пиксанова, О. В. Цехновицера. М.; Л., 1938. T. 1.
ЛН — Литературное наследство.
Модзалевский. Пушкин — Модзалевский Б. Л. Пушкин. Л., 1929 (Тр. Пушкинского
Дома АН СССР).
Моек, пушкинист — Московский пушкинист: Статьи и материалы. М., 1927. T. 1;
1930. Т. 2.
Над страницами Пушкина — Петрунина И. Н., Фридлендер Г. М. Над страницами
Пушкина. Л., 1974.
Никитенко. Дневник — Никитенко А. В. Дневник: В 3-х т. Л., 1955. T. 1.
Памяти Сакулина — Памяти П. Н. Саку л ина: Сборник статей. М., 1931.
Панаев. Лит. воспоминания — Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988.
Переписка Пушкина — Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. М., 1982.
Письма Карамзиных — Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.; Л.,
1960.
Письма поел, лет — Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834—1837 / Отв. ред.
Н. В. Измайлов. Л., 1969.
Письма Тургенева Булгаковым — Письма Александра Тургенева Булгаковым / Подго
товка текста, вступит, статья и коммент. А. А. Сабурова. М., 1939.
Прометей — Прометей: Историко-биограф. альманах серии «Жизнь замечательных
людей». М., 1974. Т. 10.
339
Пушкин в восп. — А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. 2-е изд. М.,
1985.
Пушкин. Временник — Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1936—
1941. Т. 1—6.
Пушкин и совр. — Пушкин и его современники: Материалы и исследования. СПб.;
Л., 1903—1930. Вып. 1—39.
Пушкин. Иссл. и мат. — Пушкин. Исследования и материалы. М.; Л., 1956—1967.
Т. 1—5; Л., 1969—1991. Т. 6—14.
РА — Русский архив.
PB — Русский вестник.
РС — Русская старина.
Рукою Пушкина — Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты /
Подготовка к печати и коммент. М. А. Цявловского, Б. Л. Модзалевского,
Т. Г. Зенгер. М.; Л., 1935.
Сквозь умств. плотины — Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные
плотины»: Очерки истории книги и прессы пушкинской поры. М., 1972.
Смирнов-Сокольский — Смирнов-СКольский Н. Рассказы о прижизненных изданиях
Пушкина. М., 1962.
Стих. Пушкина — Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов: История создания и
идейно-художественная проблематика / Отв. редактор Н. В. Измайлов. Л.,
1974.
Хроника русского — Тургенев Л. И. Хроника русского. Дневники (1825—1826) / Из
дание подготовил М. И. Гиллельсон. М.; Л., 1964.
Щеголев. Дуэль — Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина: Исследование и ма
териалы. 4-е изд. / Вступ. статья и коммент. Я. Л. Левкович. М., 1987.
ГБЛ
ГЛМ
ГПБ
ИРЛИ
ЦГАДА
ЦГАЛИ
ЦГВИА
ЦГИА
— Государственная библиотека им. В. И. Ленина, с 1992 г. — Российская го
сударственная библиотека.
— Государственный Литературный музей.
— Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, с
1992 г. — Российская Национальная библиотека.
— Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии
наук.
— Центральный государственный архив древних актов, с 1992 г. —
Российский государственный архив древних актов.
— Центральный государственный архив литературы и искусства, с 1992 г. —
Российский государственный архив литературы и искусства.
— Центральный государственный военно-исторический архив, с 1992 г. —
Российский государственный военно-исторический архив.
— Центральный государственный исторический архив, с 1992 г. —
Российский государственный исторический архив.
Основная литература по теме
I. Воспоминания, дневники, письма, документы
Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 16 т. T. XVI. Переписка 1835—1837. Л., 1949.
Пушкин А. С. Переписка: В 2 т. М., 1982.
Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969.
Бельчиков И. Неизвестное письмо В. Ф. Вяземской о смерти А. С. Пушкина //
Новый мир. 1931. № 12. С. 188—193.
Боровой С. Я. Новые материалы о материальном положении семьи
А. С. Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 25. С. 170—175.
Востокова Н. Б. Пушкин по архиву Бобринских // Прометей. М., 1974. Т. 10.
С. 261—271.
Вяземский П. А. Письма к А. Я. Булгакову и Д. В. Давыдову // Русский архив.
1879. № 6. С. 243—257.
Вяземский П. А. Письмо к вел. кн. Михаилу Павловичу // Щеголев П. Е. Дуэль
и смерть Пушкина. М., 1987. С. 221—231.
Вяземский И А. Письмо к Э. К. Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 г. //
Старина и новизна. 1900. Кн. 3. С. 342—346; Русский архив. 1900. № 2. С. 391—399.
Герштейн Э. Вокруг гибели Пушкина: (По новым материалам) // Новый мир.
1962. № 2. С. 211—226 (публикация фрагментов из дневников и писем императрицы
Александры Федоровны).
Глассе А. Дуэль и смерть Пушкина по материалам архива Вюртембергского
посольства // Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., 1980. С. 5—35.
Гроссман JI. Цех пера. М., 1930. С. 266—270 (публикация письма барона
Г. Фризенгофа о преддуэльных событиях).
Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном: Подлинное военно-судное дело 1837 г.
СПб., 1900. То же: Репринт, изд. М., 1992.
Казанский Б. В. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина: (из собрания
П. Е. Щеголева) // Пушкин. Временник. М., 1936. T. 1. С. 236—252.
Мердер М. Листки из дневника // Русская старина. 1900. № 8. С. 383—389. См.
также: Русский вестник. 1893. № 3. С. 292—304.
Муза Е. В., Сеземан Д. В. Неизвестное письмо Николая I о дуэли и смерти
Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. 1962. М.; Л., 1963. С. 38—40.
Ободовская И., Дементьев М. Вокруг Пушкина. М., 1975 (публикация писем
H. Н. Пушкиной и сестер Гончаровых).
Ободовская И., Дементьев М. После смерти Пушкина. М., 1980 (публикация ма
териалов о судьбе H. Н. Пушкиной и ее сестер после 1837 г.).
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М.; Л., 1985. Т. 2 (вос
поминания, рассказы, дневниковые записи В. Ф. и П. А. Вяземских, В. И. Даля,
К. К. Данзаса, В. А. Жуковского, А. О. и К. О. Россетов, H. М. Смирнова, В. А. Со
ллогуба, А. И. Тургенева, Д. Ф. Фикельмон и др.).
Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. М.; Л., 1960.
Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1850—
1860 гг. М., 1925.
Соллогуб В. А. Нечто о Пушкине // Модзалевский Б. Л. Пушкин. Л., 1929.
С. 374—381 (самая ранняя запись воспоминаний Соллогуба, сделанная им для
П. В. Анненкова).
Тургенев А. И. Из «Дневника» (1836—1837 гг.) // Щеголев П. Е. Дуэль и смерть
Пушкина. М., 1987. С. 231—254. См. также: А. С. Пушкин в воспоминаниях совре
менников. М., 1985. Т. 2. С. 206—219; Прометей. М., 1974. Т. 10. С. 355—397.
Тургенев А. Письма Булгаковым. М., 1939.
Фомин А. А. Новые материалы для биографии Пушкина: (из Тургеневского
архива) // Пушкин и его современники. СПб., 1908. Вып. 6. С. 46—96 (письма
А. И. Тургенева о дуэли и смерти Пушкина к А. И. Нефедьевой, А. Я. Булгакову,
Н. И. Тургеневу).
341
Цявловский М. А. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931.
Цявловский М. А. Новые материалы для биографии Пушкина // Звенья. М., 1951.
Т. 9. С. 172—185 (два письма Ж. Дантеса к Геккерну о H. Н. Пушкиной).
Шумихин С. В., Юрьев К. С. Из дневника московского почт-директора // Вре
менник Пушкинской комиссии. Вып. 24. С. 116—127.
Эйдельман Н. Я. Десять автографов из архива П. И. Миллера // Записки Отдела
рукописей / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. М., 1972. Вып. 33. С. 280—320. То же:
Эйдельман Н. Я. Из последних пушкинских открытий // Памятники культуры: Новые
открытия. 1975. Л., 1976. С. 73—85.
Эйдельман Н. Я. Нидерландские материалы о дуэли и смерти Пушкина //
Записки Отдела рукописей / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. М., 1974. Вып. 35.
С. 196—247. То же: Эйдельман Н. Я. Секретное донесение Геверса о Пушкине // Вре
менник Пушкинской комиссии. 1971. Л., 1973. С. 5—26.
II. Монографии. Статьи. Научно-популярная литература
Абрамович С. Л. К истории дуэли Пушкина // Нева. 1974. № 5. С. 189—195.
Абрамович С. Л. Накануне 4 ноября (К истории дуэли Пушкина) // Литературное
обозрение. 1979. № 7. С. 108—112.
Абрамович С. Л. Пушкин: Труды и дни. Год 1836-й //Звезда. 1986. № 11 — 12;
1987. № 1—2.
Абрамович С. Л. Пушкин и Е. Н. Вревская в январе 1837 года // Врем. ПК.
Вып. 21. Л., 1987. С. 158—168.
Абрамович С. Л. Письма П. А. Вяземского о гибели Пушкина // Пушкин. Иссле
дования и материалы. Л., 1989. Т. 13. С. 169—185.
Абрамович С. Л. Пушкин: Последний год. Хроника. Январь 1836—январь 1837.
М., 1991.
Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг...». Л., 1967.
То же: Алексеев М. 77. Пушкин и мировая культура. Л., 1987. С. 5—265.
Андроников И. Л. Избранные произведения: В 2 т. М., 1975. Т. 2. С. 145—206.
Анненков 77. В. К. С. Пушкин: Материалы для его биографии и оценки произве
дений. СПб., 1873. То же: С предисловием Г. М. Фридлендера; подготовка текста и
коммент. А. А. Карпова. М., 1984. То же: факсимильное воспроизведение. М., 1985
(Т. 2: Приложение к факсимильному изданию: Статья К. В. Шилова; коммент.
А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина. М., 1985).
Ахматова А. О Пушкине. Л., 1977; 2-е изд. Горький, 1984.
Битов А. Г. Предположение жить: (Воспоминание о Пушкине) // Битов А. Г.
Статьи из романа. М., 1986. С. 210—308.
Благой Д. Д Душа в заветной лире. 2-е изд. М., 1979.
Бонди С. М. Из «последней тетради» Пушкина // Стихотворения Пушкина 1820—
1830-х годов. Л., 1974. С. 377—397.
Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». М., 1972; 2-е изд.
М., 1986.
Вересаев В. В. Пушкин в жизни. М., 1984.
Гиллельсон М. И. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л., 1977.
Гиллельсон М. И. О друзьях Пушкина // Звезда. 1975. № 2. С. 210—217.
Гиллельсон М. И. Пушкинский «Современник» // Современник. Литературный
журнал, издаваемый Александром Пушкиным. Приложение к факсимильному
изданию. М., 1987. С. 3—39.
Гинзбург Л. Я. Литература и действительность. Л., 1987. С. 114—123.
Гордин Я. А. Гибель Пушкина: Документальная повесть // Гордин Я. А. Три
повести. Л., 1983. С. 120—288.
Гордин Я. А. Право на поединок: Роман в документах и рассуждениях. Л., 1989.
Гордин Я. Русская дуэль. СПб., 1993.
Друзья Пушкина: Переписка. Воспоминания. Дневники. В 2 т. М., 1984. То же:
М„ 1985.
Жуйкова Р. Г. Автопортреты Пушкина: Каталог // Временник Пушкинской
комиссии. 1981. Л., 1985. С. 86—106.
Иезуитова Р. В. Пушкин и дневник Жуковского 1834 г. // Пушкин. Исследования
и материалы. Л., 1978. Т. 8. С. 219—247.
Иезуитова Р. В. Письмо В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину о смерти поэта (к
истории текста) // Пушкин. Исследования и материалы: Со. научных трудов. Л., 1989.
Т. 13. С. 157—168.
Иезуитова Р. В., Левкович Я. Л. Пушкин в Петербурге. Л., 1991.
Измайлов И. В. История текста письма Пушкина к Геккерну // Летописи Гос.
Литературного музея. М.; Л., 1936. Кн. 1. С. 338—357.
342
Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. М., 1975. С. 213—269.
Казанский Б. В. Письмо Пушкина к Геккерну // Звенья. М.; Л., 1936. Т. 5. С. 5—92.
Левкович Я. Л. Новые материалы для биографии Пушкина, опубликованные в
1963—1966 гг. // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1967. Т. 5. С. 365—381.
Левкович Я. Л. Две работы о дуэли Пушкина // Русская литература. 1970. № 2.
С. 211—219.
Левкович Я. Л. Заметки Жуковского о гибели Пушкина // Временник
Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974. С. 77—83.
Левкович Я. Л. Письма Пушкина к жене // Пушкин А. С. Письма к жене. Л.,
1986. С. 87—106.
Левкович Я. Л. Дуэль и смерть Пушкина в конспективных заметках Жуковского //
Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 455—476.
Левкович Я. Л. В. А. Жуковский и последняя дуэль Пушкина // Пушкин. Иссле
дования и материалы: Сб. научных трудов. Л., 1989. Т. 13. С. 145—156.
Литературное наследство. М., 1934. Т. 16—18 (исследования и материалы о жизни
и творчестве Пушкина).
Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя: Пособие для
учащихся. Л., 1981. То же: Л., 1982, 1983.
Лотман Ю. М. О дуэли Пушкина без «тайн» и ^загадок» // Таллин. 1985. № 3.
С. 90—98.
Макогоненко Г. П. Творчество Пушкина в 1830-е годы (1833—1836). Л., 1982.
Мейлах Б. С. Талисман. М., 1975. С. 154—201.
Модзалевский Б. Л., Оксман Ю. Г., Цявловский М. А. Новые материалы о дуэли
и смерти Пушкина. Пг., 1924.
Наумов А. В. Посмертно судимый. М., 1992.
Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. М., 1983; 2-е изд. М., 1987.
Павлова Е. В. Пушкин в портретах. М., 1983.
Петербургские встречи Пушкина. Л., 1987.
Петрунина H. Н. «На выздоровление Лукулла». «Полководец» // Стихотворения
Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974. С. 278—305, 323—361.
Петрунина H. Н. Проза Пушкина. Л., 1987.
Поляков А. С. О смерти Пушкина: По новым данным. Пб., 1922.
Попова Н. И. Музей-квартира А. С. Пушкина. Л., 1980.
Прометей: Историко-биографический альманах серии «ЖЗЛ». М., 1974. Т. 10.
(Посвящен Пушкину).
Раевский Н. Портреты заговорили. Алма-Ата, 1977.
Смирнов-Сокольский Н. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М., 1962.
Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...» и цикл
Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1982. Т. 10. С. 193—203.
Турьян М. А. Из истории взаимоотношений Пушкина и В. Ф. Одоевского //
Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1983. T. 11. С. 174—191.
ФевчукЛ. И Портреты и судьбы. Л., 1984.
Фейнберг И. Читая тетради Пушкина. М., 1981. То же: М., 1986.
Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986.
Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967; 2-е изд. М., 1981.
Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М., 1980; 2-е изд. М., 1983. То же: М., 1986.
Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962.
Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., J976; 2-е изд. Л., 1988.
Черейский Л. А. Современники Пушкина. Л., 1981.
Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина: Исследования и материалы. 3-е изд. М.,
1928; 4-е изд. М., 1987 (комментарии Я. Л. Левкович).
Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л., 1931.
Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. М., 1973. С. 259—294.
Эйдельман Н. Я. Пушкин: История и современность в художественном сознании
поэта. М., 1984.
Эйдельман Н. Я. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826—1837. М., 1987.
Эфрос А. Рисунки поэта. М.; Л., 1933.
Яшин М. Хроника преддуэльных дней // Звезда. 1963. № 8. С. 159—184; № 9.
С. 166—187.
Яшин М. Пушкин и Гончаровы: По неизвестным эпистолярным материалам //
Звезда. 1964. № 8. С. 169—189.
Яшин М. Семья Пушкина в Михайловском: По новым эпистолярным ма
териалам // Нева. 1967. № 7. С. 173—182.
Яшин М. История гибели Пушкина // Нева. 1968. № 2, 6; 1969. № 3, 4, 12.
Оглавление
Введение.....................................................................................................................................
Год 1836-й..................................................................................................................................
Заботы и тревоги ....................................................................................................................
«Два лица» Дантеса ..............................................................................................................
Накануне 4 ноября .................................................................................................................
Анонимные письма.................................................................................................................
Вызов Пушкина........................................................................................................................
Неожиданное сватовство.......................................................................................................
Переговоры ..............................................................................................................................
«Жужжанье клеветы» ..........................................................................................................
21 ноября. Два письма Пушкина......................................................................................
23 ноября. Аудиенция во дворце......................................................................................
«Духовный труженик»..........................................................................................................
Поэт и чернь..............................................................................................................................
Накануне 25 января 1837 г.....................................................................................................
Последние дни...........................................................................................................................
Примечания..............................................................................................................................
Стелла Абрамович. Январь 1837. Хроника..................................................................
Стелла Абрамович. После смерти поэта. Письма Вяземского о гибели Пушкина
Юрий Лотман. О дуэли Пушкина без «тайн» и «загадок»....................................
Список сокращений ..............................................................................................................
Основная литература по теме.............................................................................................
STUDIORUM SLAVICORUM MONUMENTA
Tomus 3
Стелла Лазаревна Абрамович
ПРЕДЫСТОРИЯ ПОСЛЕДНЕЙ ДУЭЛИ ПУШКИНА
январь 1836—январь 1837
Утверждено к печати
Пушкинской комиссией Российской Академии наук
Редактор издательства Т. В. Буланина. Художник Р. П. Костылев
Технический редактор Н. Ф. Соколова. Корректор Т. Г. Иванова
Р № 020297 от 27.11.91 г. Сдано в набор 09.11.93. Подписано к печати 21.02.9
Формат 60*90 /16. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная. Гарнитура тайме.
Печ. л. 21.5. Уч.-изд. л. 26. ЗакЗОМбТираж 10 000.
Издательство «Дмитрий Буланин»
