Derek Rain
По ту сторону рая
«Будешь ли переходить через воды, Я с тобою; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя» (Ис. 43:2).
Глава 1
Янтарный солнечный луч, пропитанный душным ароматом лилий, просочился под своды старой церквушки, лизнул обнаженный бок истерзанного Христа и замер на щеке распростертого перед образом священника. Кюре вздрогнул, приподнимая голову, растерянно коснулся лица рукой и поспешно поднялся, одергивая полы отсыревшей за ночь рясы. Перед глазами тотчас же заплясали белесоватые мушки, и спину пронзила боль. На бледном лбу священника выступили крупные капли пота.
За позолоченными солнцем стеклами просыпалась жизнь. Маленькие и горластые, как рыночные торговки, воробьи косились черными бисеринами глаз на тощего, голенастого петуха, важно обходящего свои владения. Жирные, боязливые куры толпились у кладбищенского забора и громко квохтали в ожидании Агат. Блестящая зеленая муха, сонно жужжа, опустилась на плечо младенца Христа и принялась медленно потирать лапки.
Равиньян тяжело вздохнул. Он видел солнце, заливающее каменные плиты пола расплавленным янтарем, различал голоса птиц и вглядывался в лицо Спасителя. Вот только ощущения смазались, поблекли, теряя живость. Его пальцы по-прежнему отмечали шероховатость скамьи, на которую опирались, глаза замечали пылинки, тонущие в свете, лоб чувствовал прохладу утра, но все это не трогало больше и даже казалось ненастоящим. Неспешное течение жизни, размеренность и покой, сообщающие плавность движениям и ясность взгляду — все рухнуло в одночасье. Подобно брошенному в ручей камню, поднимающему осевшую на дне грязь, чужой грех может замутить даже самую подготовленную душу. И Равиньян не стал исключением.
Он хорошо запомнил тот день. Шел дождь. Зарядив с самого утра, он и не думал прекращаться. Напротив — уже к полудню дорога, ведущая к церкви, превратилась в черный бурлящий поток, разогнавший даже брехливых, вечно голодных собак.
В такую погоду жители деревушки, определенно, предпочли бы молитвам хороший яблочный сидр, поэтому Равиньян занялся мелким ремонтом, до которого в обычное время не доходили руки. Он старательно выбелил стены, подтянул расшатавшуюся скамью и даже начистил глиной подсвечники. На это ушел почти весь день.
К вечеру Равиньян основательно проголодался и уже собирался вернуться домой, когда из исповедальни послышалось настойчивое покашливание. Его ждали. И как незнакомец мог проскользнуть незамеченным, кюре не знал. Впрочем, он даже не задумался об этом в тот день. Он просто занял свое место и приготовился слушать, усталый, но очень довольный проделанной работой.
Равиньян застонал, сжимая голову руками, чтобы не то прогнать, не то упорядочить воспоминания. Продрогшее тело отозвалось новой вспышкой боли. Ночь, проведенная в молитве, вымотала его окончательно, но так и не принесла успокоения. Отзывчивое прежде, небо молчало. Не вняло истовой мольбе. Бог отвернулся от него. Оставил. Как оставил Иова, поспорив с Сатаной. Но Иов был праведником. А кто он — Равиньян?
— Она была такой чистой… почти святой в своем легком платье, оттеняющем глубину глаз… — струился бархатный голос, приглушенный мягкой темнотой исповедальни. — Ни дать ни взять Дева Мария, к которой Вы, как я успел заметить, питаете особую страсть.
Слова незнакомца снова зазвучали в сознании священника.
— Хорошенькая, как ангел Господень. Но запах греха… — усмешку на губах незнакомца можно было ощутить физически. — О, я сразу его учуял. Этот манящий запах пробудившейся Евы, которой слишком мало стало райского сада со всеми его постными прелестями. Этот запах… запах гниющих яблок и смятых цветов.
И Равиньян ощутил его. Почти физически, поддаваясь болезненной истоме, сковывающей плоть. А потом ужаснулся. Рассказчику? Или себе? Нарастающему любопытству, противному не то, что священнику — человеку?
А незнакомец продолжал. Заручившись тайной исповеди, он не стеснялся, смакуя каждую деталь своего преступления. И Равиньян с трудом удерживался от желания заткнуть уши и бежать. Бежать далеко-далеко, в спасительную черноту леса, слушая только ветер и стук собственного сердца. Чтобы хруст веток и крик потревоженных птиц вытравили прожигающий душу яд. Но он оставался неподвижным. Он молчал. Молчал, перебирая отполированные касаниями четки. Молчал, кусая лишенные краски губы. Молчал не потому, что так велел ему долг. Пропитанные грехом, слова незнакомца достигали самого сердца, оставляя в нем свои семена. И плоды всходили мгновенно, пробуждая бесстрастную прежде душу.
Рот священника высох, слова молитвы путались, не покидая гортани, и болезненно-сладкая дрожь охватывала тело. Он больше не принадлежал себе, вырванный из бесстрастно-прозрачного мира теплым голосом незнакомца.
— Я до сих пор помню мягкость ее волос. Будто касаешься грудки еще не оперившегося птенца. Перед тем, как свернуть ему шею…
К горлу аббата подступила тошнота, но даже теперь он продолжил слушать. А голос исповедующегося ширился, отражаясь от витражей. Голос заполнял собой всю церковь, забираясь под кожу, глубже. Туда, где билось, враспорку вставая в глотке, измученное сердце Равиньяна.
— Angelus Domini nuntiavit Mariæ, Et concepit de Spiritu Sancto. Ave Maria… Ecce ancilla Domini. Fiat mihi secundum verbum tuum. Ave Maria… — Зашептал он в исступлении одними губами, — Помоги мне, Пречистая Дева… помоги…
Только слова ускользали. Рассыпались протертыми бусинами порвавшихся четок, а перед глазами, смутный и колеблющийся, возник полузабытый образ. Эстер. Сколько лет он не вспоминал о ней — белокурой девочке-шалунье, лазившей с ним по деревьям в поисках птичьих гнезд в далекую пору детства, когда мир раскрывал перед ними прогретые солнцем объятья. Эстер. Сколько бессонных ночей провел он в молитве, касаясь озябшими пальцами синего покрывала лучшей из жен. Только бы памяти не коснулся тихий зов его детской любви. Но даже тогда, вглядываясь в невинное лицо Богородицы, он не мог вытравить из сознания совсем другие черты. Как он забыл ее? Когда?
Равиньян застонал, вжавшись затылком в стену. В голове у него гудело, а сердце стиснуло такой нестерпимой болью, что стало трудно дышать.
Эстер… он вспомнил ее синие пальцы и скорбную улыбку, навечно исказившую капризные губы, когда она, вся в белом, усыпанная лилиями, и розами, покоилась в маленьком, обитом бархатом гробу.
А голос продолжал, наполняясь зловещей силой:
— Я поймал ее у реки. Где она мыла свои маленькие резвые ножки. С розовыми, как внутренности раковины, пальчиками. Я поймал ее у реки и выпустил дурную кровь. В три удара. Во имя отца, сына и святого духа. Аминь.
Аббат не помнил теперь, как ушел незнакомец. Не помнил даже, отпустил ли ему грехи. Он очнулся, когда в церкви повисла тишина. Такая холодная, будто мир вокруг исчез, забирая звуки. Единственное, что он запомнил — смеющееся лицо Эстер, глядящее на него из-под синего покрова Божьей матери.
Равиньян поморщился, отгоняя воспоминания, вскинул голову и взглянул на Мадонну. Она прижимала к груди младенца Христа, спокойная и величественная в своей чистоте. Не выдержав ее кроткого взгляда, он отвернулся и почти выбежал из церкви, машинально повторяя «Аве».
— Вы, верно, решили себя уморить? — проворчала Агат, стоило аббату показаться в дверях кухни. — Пол в церкви холодный, из щелей дует, а ему и горя мало! Вот схватите чахотку — и поминай, как звали. Господь не оценит! Точно вам говорю!
Равиньян слабо улыбнулся, наполняя стакан теплым молоком. Его била дрожь, несмотря на расползающийся по внутренностям жар.
— Не волнуйтесь Агат. Господь со мной. Он не допустит дурного, — последние слова священник произнес одними губами, будто пытаясь убедить в этом себя самого.
Глава 2
Священнику недавно исполнилось двадцать шесть лет. Высокий, тонкокостный, бледный, Равиньян казался сошедшим с полотен древних мастеров. Почти девичьи хрупкий, он снискал бесконечное уважение прихожан спокойной мудростью и преданностью Богу. Что бы ни происходило в деревне, он первым приходил на помощь и не гнушался никакой работы, проявляя столько смирения и доброты, что даже самые отчаявшиеся находили успокоение в стенах его церкви.
Только старая служанка Агат, пережившая двух прежних хозяев, относилась к нему с ласковым снисхождением, зная, как далек священник от мирской жизни. Он становился совершенно беспомощным, когда речь заходила об естественных для других вещах— не ел, пока не позовут, не чувствовал усталости, пока голова не коснется подушки. Равиньян отличался слабым здоровьем и Агат ревностно оберегала его покой. Она пыталась выпроваживать не в меру докучливых посетителей до того, как о них узнает священник, но он всегда появлялся на пороге своей комнаты в тот момент, когда ее сдержанное ворчание переходило в откровенную брань.
— Ну что же вы, Агат, — мягко журил ее Равиньян в такие моменты. От его укоризненного взгляда ее красное лицо становилось багровым, а губы сжимались в тонкую линию. — Человек с бедой своей пришел, а вы бранитесь. Разве этому учил нас Господь?
— Господь учил нас любить ближнего, как самого себя, — с вызовом отвечала служанка, упрямо вскидывая голову и комкая в толстых пальцах складки засаленного передника. — А вы себя совершенно не любите, господин кюре! Вот сляжете — нипочем за вами ходить не стану! Поглядим тогда, что скажет вам Господь!
Окатив посетителя ледяным презрением, она гордо удалялась, продолжая браниться вполголоса.
Этим утром Агат проснулась раньше обычного. Небо на востоке только-только начинало светлеть и крупные звезды бледнели, уступая дорогу пробуждающемуся солнцу. Из неплотно прикрытого окна, затянутого коленкоровыми занавесками, тянуло холодом.
Холод преследовал Агат с детства. Им были пропитаны стены дома, в котором она родилась. Она мерзла под бумажным одеялом ночами, крепче прижимаясь к сестре, но стоило забрезжить рассвету, мать накидывалась на обеих с руганью и тумаками. Сунув озябшие ноги в грубые башмаки, Агат медленно брела за водой и огромные ведра больно били ее по ногам. А после ее била мать, потому что часть воды расплескивалась по дороге. Впрочем, ей не нужен был повод. Хватало того, что детей нужно кормить. Сестре доставалось меньше. Слабая, вечно кашляющая девочка с жидкими русыми волосенками вызывала в матери только презрение и когда, пятнадцати лет от роду, она умерла от чахотки, мать обрадовалась: «Одним ртом меньше». А Агат долго плакала, прячась в зарослях крапивы. Сестра была единственным человеком, который искренне ее любил.
Во дворе пронзительно закричал петух. Агат вздрогнула.
— Ууу, дьявольское отродье! — выругалась она и, распахнув окно, окатила птицу водой из кувшина. — Доорешься ты у меня до наваристого супа!
«Отродье», впечатленное не столько угрозами, сколько предательской выходкой кормилицы, заорало, растопырило крылья и пустилось в бега, злобно сверкая глазом.
Агат рассмеялась. Удовлетворившись свершенной местью, она натянула передник, поправила вылинявший чепец и спустилась на кухню.
Теперь она пришла в прекрасное расположение духа. Равиньян уже проснулся. Агат поняла это по его тихому покашливанию и скрипу досок, выстилающих пол в его комнате. Обычно священнику требовалось около десяти минут на утренний туалет и короткую молитву.
Этого времени хватало, чтобы снова пройтись тряпкой по грубому деревянному столу, занимавшему середину кухни, расстелить чистую льняную салфетку и нарезать вчерашний хлеб. Себе Агат обычно отрезала кусочек поменьше.
Вся кухонная утварь умещалась в большом, покосившемся шкафу неопределенного цвета, больше напоминавшем уродливый нарост на стене. Четыре стула, кресло и очаг довершали убранство комнаты.
Агат достала из шкафа пару чашек, наполнила их молоком и бросила в чашку Равиньяна кусочек сахара. Сама она предпочитала долго раскатывать сахарную сладость по языку и только после смывать ее маленьким глоточком молока.
К приходу Равиньяна огонь в очаге разгорелся. Он задорно гудел, жадно пожирая щепки, сыпал искрами и нежно обнимал толстые, кривые поленья. Агат, придвинув поближе кресло, протянула к очагу ноги, наслаждаясь щедрым теплом.
Услышав шаги священника, она вскочила, оправила юбки и засуетилась, кидаясь то к салфетке, чтобы смахнуть с нее пару хлебных крошек, то к огню — разворошить поленья. Все это сопровождалось ее бесконечной болтовней.
— Как вы спали, господин кюре? Надо бы дров запасти. Я ночью едва не околела от холода! Ох, Царица небесная, посылаешь нам испытания день ото дня! Когда уже дело дойдет до милостей? Господин кюре!
Равиньян молчал. Взгляд его рассеянно скользил по серой стене в трещинах известки, ненадолго останавливался на прокопченном боке камина и устремлялся дальше, ничего не отмечая, ни на чем не фиксируясь. Кюре казался насильно вырванным из другого мира, пробужденным от тяжелого небытия с обилием подробностей, которые непременно нужно вспомнить, чтобы кокон сновидения треснул.
Всплеснув руками, Агат гневно уставилась на священника.
— Да вы меня совсем не слушаете! Конечно! Какое дело милостивому господину до мирских сует! Ему небесное подавай! Поди, ждете, пока Господь отсыплет нам манны небесной? Так вот не ждите! Ему не до того!
— Агат, — простонал Равиньян, морщась, будто от боли. — Опять богохульствуете! Я слышал вас, слышал. Ох, и любительница же вы поворчать…
— Да не ворчи я, мы давно померли бы с голоду. Или замерзли бы. Или еще чего. Вы-то, возможно, вовсе не прочь предстать перед нашим создателям, а вот я не тороплюсь. У меня и здесь пока дел по горло!
Заметив, что Равиньян нахмурился, Агат осеклась и запихнула в рот небольшой кусок хлеба.
— Да ладно, чего это я, в самом деле, — пробормотала она сконфуженно, тщательно пережевывая хлеб. — Вы бы поели. Я добавила сахар в молоко.
Равиньян ответил кроткой улыбкой и потянулся за чашкой.
— Я все утрою, добрая моя Агат. Вам не о чем переживать. Сегодня же поговорю со старостой.
К концу трапезы он совсем позабыл и о старосте, и о дровах.
Глава 3
День обещал быть жарким. Солнце щедро сыпало на землю горячие лучи и пышнотелые, разомлевшие от тепла несушки щурились, подставляя под них бока. Золотистые пчелы с мерным гудением облетали колоски лаванды.
Оскорбленный Агат петух дремал. Заметив священника, он встрепенулся, громко хлопнул крыльями, раздумывая, стоит ли бить тревогу, и снова затих, не сочтя его достойной угрозой.
Равиньян медленно пересек двор. Беспокойство зашевелилось в его груди жирным червем, вынуждая замедлить шаг. У дверей церкви он и вовсе замер, не в силах толкнуть ее. Ноги его внезапно ослабели, язык прилип к небу, а сердце забилось так часто, что он вынужден был прижать к груди ладонь. Страх стянул внутренности липкой сетью. А если незнакомец — там? Если ждет его, Равиньяна, чтобы снова смущать душу? Говорить ужасные вещи, от которых время превращается в патоку, а он, Равиньян, в муху, навечно завязшую в ней? Хватит ли у него мужества сопротивляться? Достаточно будет веры?
Сделав глубокий вдох, священник перекрестился, зажмурился и шагнул внутрь, будто нырнул в черную, холодную воду.
Пустая церковь сияла. Белый солнечный свет, проходя сквозь витражные стекла, тяжелел и цветными лужицами застывал на скамьях, алтаре, плитах пола. Над ними, подчиняясь неведомому ритму, кружили пылинки.
Равиньян подошел к дарохранительнице. Страх не отпускал. Он застрял внутри острой занозой, маленькой, но болезненной, и каждый взгляд в сторону исповедальни только глубже загонял ее. Преклонив колени, священник зашептал:
— Владычица наша, Звезда утренняя, молим Тебя, разгони Своим светом тучу дьявольского побуждения, затмевающую землю нашего разума. О, Пресвятая Богородица, полная Луна, рассей тьму наших грехов, дабы мы удостоились приблизиться к полноте жизни вечной и свету беспредельной славы. Аминь.
— Господин кюре… — утихший было, страх ударил в грудь Равиньяна распрямившейся пружиной. Он пошатнулся, выкидывая вперед руку, и коротко вскрикнул.
— Простите, господин кюре, — залепетал за его спиной тоненький девичий голосок. — Мне, верно, не стоило так подкрадываться. Я… наверное, в другой раз.
Равиньян обернулся, смахивая со лба ледяной пот. На него смотрели огромные, полные слез глаза. Голубые, как перышки сойки, которую он пытался приручить в детстве.
— Все хорошо, Жюли. Я немного задумался, — в нос ударил полынный запах ее волос. — Не слышал, как ты вошла.
Жюли теребила юбки, не смея поднять на священника глаза. Ее губы, чуть тонковатые, но четко очерченные, едва заметно подрагивали. Алая краска медленно заливала бледное, полудетское лицо. У Равиньяна заныло в груди.
Он вспомнил, как нашел ее три года назад в зарослях бурьяна на кладбище. Маленькая и тощая, она сжалась в комок и тихо плакала, размазывая слезы по грязному лицу. Ей хотелось, чтобы ее тоже взяли поиграть. Соседские ребята так весело смеялись, а потом, когда пришла она, стали кричать и кидаться грязью. Они всегда прогоняют ее, а ведь ей просто хочется, чтобы они с ней играли. Все это, судорожно вздыхая от невыплаканных слез, Жюли рассказала священнику, пока он вел ее домой. После Равиньян узнал, что девочка росла без отца. Ее мать, Бабетта, подалась на заработки в город, но вскоре вернулась. Обманутая, с новорожденной дочерью на руках.
С тех пор Равиньян, как мог, старался участвовать в жизни Жюли. Он мастерил ей кукол, учил грамоте и подкармливал джемом, сваренным Агат. Со временем девочка перестала дичиться и даже стала приходить на уроки катехизиса. Но почему он до сих пор не замечал, как она похожа на Эстер?
— Матушка здорова? Что тебя привело? — голос священника звучал совсем обыденно, но Жюли, совершенно красная от смущения, еще ниже опустила голову.
— Мне… я… мне надо с вами поговорить, — наконец выдавила она неуверенно, носом грубого ботинка ковыряя щербинку пола. — Мне больше не с кем. Мать прибьет.
Равиньян встревожился. Что-то новое появилось в ее тоне. То, чего он прежде не слышал. Жюли часто прибегала к нему, чтобы поделиться своими горестями. Она жаловалась на задиру Себастьяна, отнявшего у нее куклу, плакала по птенцу, которого сожрала кошка. Ее слезы высыхали быстро — у Равиньяна всегда находились нужные слова и пара кусочков сахара. Но тогда, Равиньян это чувствовал, к нему приходил ребенок. Сейчас передним стояла юная женщина. И он не мог объяснить, как понял это.
Он жестом пригласил ее сесть. Жюли робко повиновалась и почти тотчас же начала говорить.
— Понимаете, господин кюре, — она подняла на Равиньяна блестящие от слез глаза. Взгляд священника замер на золотистом завитке волос, выбившемся из-под чепца девушки. Он отбрасывал на бледную кожу шеи прозрачную тень. — Я дурная, наверное. Нет, я точно дурная женщина, но он любит меня, он точно меня любит и мы поженимся осенью. Он обещал!
Дыхание Жюли сбилось. Крупные слезы струились по ее щекам, капали на рубашку, но она не отирала их. — Он обещал забрать меня в город. Он устроится в подмастерья, а я буду шить. Я умею шить, я могу выполнять любую работу! Только бы Господь простил наш грех. Ах, Господи, все это так ужасно!
Закрыв лицо руками, девушка зарыдала зарыдала.
Ошеломленный, Равиньян мягко коснулся ее плеча. Он никогда не видел Жюли в таком состоянии. Время, когда хватало немного сахара, чтобы осушить ее слезы, прошло.
— Тише, дитя мое, тише, — он гладил ее по плечу, чувствуя, как тяжелеет в груди от этих, теперь уже не детских — женских слез. — Господь милостив, ты же знаешь. Он умеет прощать. Расскажи мне, что случилось, и мы вместе подумаем, как справиться с твоей бедой.
— Он всегда был несносным, — продолжила Жюли, всхлипнув, и нежная, полная материнской ласки, улыбка коснулась ее губ. — Задирал меня больше остальных.
Она осеклась и с тревогой заглянула в глаза священника. Больше всего на свете она боялась, что Равиньян осудит Себастьяна, рассердится на него. А ведь Себастьян вовсе не злой. И у него такие нежные губы. А как он добр к ней, Жюли. Почти как господин кюре. Он собирает для нее ягоды, плетет венки из васильков и ромашек, а однажды, вернувшись из города, куда ездил с отцом, он даже привез ей засахаренных фруктов, бережно завернутых в обрывок промасленной бумаги.
Губы Жюли снова задрожали. Глупая девчонка! Столько раз прибегала жаловаться на него. Как теперь господин кюре поймет, что Себастьян хороший?
Равиньян молчал. Он прекрасно понял, о ком говорит Жюли. Острый на язык и жадный до всяческих проказ, Себастьян никогда не упускал возможности задеть девочку. Казалось, они никогда не перестанут враждовать. Как же так вышло, что из всех парней поселка Жюли выбрала именно его?
Заметив прорезавшую лоб Равиньяна морщинку, Жюли залепетала:
— Вы только не подумайте дурного, господин кюре, он ничем меня теперь не обидит! Он говорит, что я теперь — его маленькая милая женушка и никто не сможет нас разлучить! Утихшие было, рыдания вырвались из ее груди с новой силой.
— Себастьян сказал, что мы ничего дурного не сделали, но я-то знаю, что это — грех! Ужасный грех, за который Господь нас обязательно накажет! Только пусть тогда меня, а не Себастьяна!
— Жюли, — мягко, но настойчиво повторил Равиньян, растроганный ее страданием. — Что за грех вы совершили, на который у Господа не хватит милосердия? Ты же знаешь — он великодушен и прощает искренне раскаявшихся. Что произошло?
Он думал о худшем. Неужели она, эта чистая, совсем еще юная душа, не устояла перед соблазном? Неужели и правда дурное семя взошло в ней обильным урожаем и дочь повторяет материнскую судьбу? Ему стало невыносимо горько, но он ничем не выдал этой горечи. Его светлые, оттенка гречишного меда глаза, по-прежнему смотрели ласково и кротко.
— Мы… — Жюли спрятала в ладонях пылающее лицо. — Ах, господин кюре… Я сама не знаю, как это получилось. Мы возвращались после праздника в честь Девы Марии. Помните, сколько там было цветов?
Равиньян кивнул, машинально перебирая бусины четок. Он вспомнил охапки левкоев, розмарина и олеандра, принесенных девушками накануне праздника. Цветы так щедро украсили церковь, что она походила на языческий храм. Казалось, уже не Богородице, но вечно юной Артемиде предназначены эти дары, любовно подобранные, чтобы славить ее величие. Да и девушки больше напоминали юных, шаловливых дриад, готовых в любую минуту сорваться в самую чащу леса.
— Он очень напугал меня тогда. Уже смеркалось и небо было такое лилово-сиреневое, все в крапинках звезд. Девочки разбрелись по домам, а я замешкалась. Теперь уже не вспомню, почему. Может, просто не хотелось спешить. Вы ведь знаете мою мать. — Жюли вздохнула, а Равиньян живо представил лицо Бабетты — рано состарившейся, востроносой, крикливой женщины с грубым ртом. Она жеманилась с мужчинами и беспрестанно ссорилась с товарками, но дочь воспитывала в строгости, граничащей с деспотизмом.
— А потом появился он. Себастьян. На мгновение мне показалось, что он вырос из ниоткуда прям посреди дороги. Но, конечно же, это не так. Он просто ждал меня, спрятавшись в кустах. И мы долго гуляли. Пока луна не повисла нал головой перламутровой пуговицей. И тогда…
Священник против воли сжал кулаки, но Жюли, захваченная воспоминаниями, не заметила этого. Лицо ее преобразилось. Равиньян смотрел и не узнавал его. Освещенное изнутри, оно казалось юным, как рождающийся день и древним, как сама жизнь. Оно было величественным, как лик Мадонны, но оставалось земным. И если Ева в миг своего грехопадения хоть отдаленно напоминала Жюли, как мог Господь проявить к ней жестокость?
— Тогда он меня поцеловал, — закончила она едва слышно. Свет, озаряющий ее лицо, погас и она снова заплакала. Равиньян, готовый к самому худшему, поднял на девушку изумленный взгляд.
— И все? Это все, Жюли? — радость затопила его весенним теплом. Углы губ дрогнули, предвосхищая улыбку, но он сдержался, принимая серьезный вид.
Она робко качнула головой.
— Полагаю, — он помедлил, скрещивая на груди руки, — полагаю, Господь простит этот грех. Но, Жюли, поддавшись искушению однажды, так сложно противостоять ему вновь. Тебе следует быть осмотрительнее рядом с Себастьяном. Пока священные узы брака не соединят вас в единое целое.
— Ах, господин кюре! — воскликнула девушка и, забывшись, схватила Равиньяна за руки. — Как мне хотелось бы, чтобы венчали нас именно вы! Но мать…
Она снова сникла.
— Мать никогда не позволит мне выйти за Себастьяна. И тогда нам придется бежать. Но вы не волнуйтесь! Если Бог простит мне этот грех, я точно не совершу новых! Никогда!
Равиньян засмеялся и ласково пожал ее ладони.
— Я верю в тебя, Жюли. И Господь в тебя тоже верит. А с матерью я поговорю. Она знает, какой нелегкой бывает женская доля, а еще очень любит свою доченьку. Уверен — она обязательно поймет тебя, пусть не сразу. А теперь иди.
Успокоенная словами священника, Жюли отправилась домой. Теплый ветер подныривал ей под руки ласковым псом, норовил стянуть чепец и путался в юбках. Жюли широко раскинула руки и пустилась с ним наперегонки но, как она ни старалась, он всегда оказывался впереди. Лицо ее раскраснелось, золотистая прядь прилипла к шее. Пару раз Жюли чудом не налетела на одуревших от жары кур. Огорошенные, они разразились ей вслед гневным квохтаньем, чем развеселили ее еще больше. Ей казалось, что внутри нее, искрясь и переливаясь радужными боками, дрожит огромный мыльный пузырь. Точно такой же, как она видела на празднике в городе несколько лет назад. Что пузырь этот растет, заполняя всю Жюли, и тянет ее выше, выше. Вверх, до самого неба. К жаворонкам и облакам. Она даже замедлилась, почувствовав, как он щекочет у горла. А потом перешла на шаг. Медленный, осторожный. Только бы он не лопнул, этот волшебный пузырь, о котором так хотелось рассказать Себастьяну. Возможно, он и сам уже знает. Да, он точно знает — почему-то Жюли была уверена, что он чувствует то же самое.
— Жюли!!! Жюли, негодная девчонка! Ах ты, паскуда! — хлесткий удар ладонью обжег спину девушки и она вскрикнула, обернувшись. Перед ней, уперев в бока руки и отдуваясь, стояла мать. Ее багровое, искаженное яростью лицо блестело от пота. Волосы выбились из-под чепца и лезли в глаза. Жюли съежилась, выставляя вперед руки. — Нет, вы поглядите на нее, люди добрые! Вырастила змею! Неровен час — принесешь в подоле, опозоришь мать!
Жюли вздрогнула. Испуганно озираясь, она схватила мать за руки и сбивчиво зашептала.
— Мама, ну что же ты, мама! Услышат же, зачем?! Я в церкви была, в церкви! Господин кюре подтвердит!
— В церкви она была, ишь ты! — продолжила Бабетта, чуть более миролюбиво. Упоминание священника смягчило ее, но ненадолго. — Дома забот выше головы, а она — в церкви! Святоша! Вырастила бездельницу на свою голову! Вертихвостка!
Отвесив, для верности, еще один тумак, Бабетта одернула платье и бодро зашагала к дому. Жюли понуро брела следом. Слезы капали ей на грудь, но она не замечала их.
Радужный пузырь, поднимавший ее к облакам, исчез.
Глава 4
За ужином, состоявшим из тушеных с говядиной бобов и терпкого молодого вина, больше напоминавшего сок, Равиньян был задумчивее обычного. Он любил Жюли и страстно желал ей счастья, а оно теперь зависело от его разговора с Бабеттой. В том, что Жюли сбежит, если мать выступит против ее брака с Себастьяном, сомневаться не приходилось. И как сложится жизнь девушки в этом случае, можно было только гадать. Равиньян не сомневался в чувствах Жюли. Но Себастьян… не оставит ли он девушку в унизительном положении, плененный соблазнами большого города? Хватит ли ему честности и упорства? В конце концов, оба они — Себастьян и Жюли — всего лишь дети, привыкшие к простой, привольной жизни посреди виноградников и полей. Прежде, чем заводить разговор с Бабеттой, нужно встретиться с ним.
Агат, уже некоторое время неотрывно следившая за сменой выражений лица священника, не выдержала.
— Да что ж такое, — вскричала она, отпихнув от себя тарелку с такой силой, что выплеснула остатки еды на стол. — Суетишься, вертишься день-деньской, чтобы господину кюре повкуснее да помягче было, а он насупится, как индюк и слова не проронит! Скотина — и та благодарнее! Даже птицы неразумные к рукам льнут, когда их кормят, только не наш кюре! Что рагу подай, что травы накидай — все одно — съест и не заметит!
Она с шумом отодвинула стул, вконец оскорбленная.
— Агат! — растроганный этой вспышкой, Равиньян поднялся и ласково приобнял старуху за плечи. — Ну, не сердитесь, добрая моя Агат! Вы правы — нет мне прощения! Впредь обязуюсь отличать траву от рагу!
— Свежо предание, — продолжила служанка ворчливо, но у глаз ее собрались морщинки. — Вот ей-Богу, приготовлю вам однажды суп из дубовой коры — тогда поглядим!
— Не надо из коры, — рассмеялся Равиньян, довольный, что буря миновала. — Лучше пирожков напеките. Давно мы ими не баловались.
— Будут вам пирожки, — удовлетворенная, Агат принялась собирать со стола.
Равиьян поднялся к себе. Его комната находилась на втором этаже и выходила окнами на кладбище, белеющее в темноте головками лилий. Тяжелый их запах пропитывал вечерний воздух, оседая на прогретых за день камнях. Запах душил священника, стягивая покрытую золотистым пушком шею колючим шнурком. От него давило в висках. Равиньян затворил окно и перевел взгляд на небо с брызгами звезд.
Где-то там, в сиянии бесконечного света, находился господень престол. Кюре представил чистый лик Богородицы, увенчанной созвездиями, и сердце его сжалось от восторга и любви. Сколько она претерпела, сколько боли вместило ее кроткое сердце. Мыслимо ли такое для женщины земной? Он подумал о матери. Жива ли она теперь? Сыта ли? Вспоминает ли иногда о нем — своем сыне, оставленном в приюте? Равиньян не винил ее. Он был уверен, что только жестокие обстоятельства могли вынудить ее оставить сына. Но то, что он не знал матери, что не мог заботиться о ней, сыновней любовью скрашивая старость, причиняло ему боль. Госпожа Бламанже, взявшая его из приюта, была добра к мальчику — его чисто одевали, хорошо кормили и даже обучали наравне с дочерью, вот только взгляд ее, обычно доброжелательно-равнодушый, преображался, стоило ему коснуться лица девочки. Он наполнялся таким теплом, что у Равиньяна щипало в носу — настолько ему хотелось, чтобы кто-нибудь когда-нибудь посмотрел на него так же.
Вечерами, попрощавшись с приемными родителями, он долго разглядывал фигурку Богородицы, стоявшую на комоде в его комнате, и представлял свою мать. Она, совершенно точно, была такой же — с кроткими темными глазами, полными бесконечной любви. А еще — это мальчик знал наверняка — у нее были самые нежные руки на свете. Ах, если бы хоть разочек почувствовать их тепло!
В темноте ночи заливисто залаял пес. Равиньян вздрогнул и недовольно поморщился. Головная боль усилилась. Теперь она казалась гигантским осьминогом, присосавшимся к затылку. Раскинув щупальца, он стягивал череп, норовя раздавить его. Священник сжал голову руками. Агат уже легла. Он не хотел тревожить ее, поэтому просто рухнул на кровать, пытаясь забыться сном. Боль расширилась, поглощая пространство. Боль сжирала тяжелый деревянный стол с медным подсвечником, резное распятье и маленькую, забившуюся в угол комнаты печь. Остались только алые круги, пляшущие перед зажмуренными глазами Равиньяна.
Он сполз с постели, раздавленный этой болью. Не открывая глаз, нащупал пузырек с опиумом и отсчитал несколько капель, добавив их в чашку с водой. Через некоторое время круги побледнели и исчезли. На смену боли пришло забытье, пропитанное ароматом лилий.
— Абель! — искристый детский смех взмыл под слепящее небо и тут же рассыпался снопами солнечных лучей. — Ну, где же ты, Абель? Я жду!
Тонконогая девочка в белом платье бежала навстречу ветру, почти не сминая переполненную соком траву. Маленькая и стремительная, она походила на птицу, готовую оторваться от земли, расправить крылья и взлететь. Высоко-высоко, утопая в густой лазури, подобно маленькому жаворонку, поющему о счастье. Медовое солнце золотило ее волосы, васильки и левкои покорно стелились под ноги. Звенел полуденный зной.
— Эстер! — сердце Равиньяна замерло, пропустив удар, а потом подкатило к горлу, запирая дыхание. Это была она.
Он бросился вдогонку. Упругие стебли хлестали его по обнаженным ногам, свивались веревками и опутывали щиколотки. Пару раз он упал, но тут же вскочил, стараясь не упустить девочку из виду. Эстер не останавливалась. Она только смеялась, легко перепрыгивая препятствия, и распугивала неповоротливых майских жуков.
А потом появился звук. Едва уловимый вначале, он нарастал, вбирая в себя смех Эстер, пение птиц и шелест травы. Будто чья-то огромная нога, обутая в грубый ботинок, врезалась в копошащуюся массу насекомых, давя и размазывая хитин. Хруст и скрежет мешались с чавканьем, стрекотом, скрипом.
Давясь воплем ужаса, Равиньян медленно опустил взгляд на собственные ноги. По ним, выстроившись в аккуратные, будто выверенные линейкой шеренги, поднимались блестящие черные жуки. Перебирая шершавыми лапками, они цеплялись к коже, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону. Равиньян заорал. Его колотило от омерзения. Он хотел смахнуть насекомых, но тело замерло, будто врастая в землю. Жуки поднимались выше, одевая его в живой, шуршащий и щелкающий панцирь. Теперь он не мог даже дышать. Жуки забились в рот, наполнив его привкусом плесени, залепили глаза. Он чувствовал шевеление даже внутри — в пустом желудке, который сводило спазмами. Тем временем насекомые расправили крылья, отрывая жертву от земли, и поднялись в воздух.
— Тишшшше, — зашелестело под черепом Равиньяна, когда, утратив опору, он снова попытался сбросить жуков. — Ты слишшшком слаб. Всего лишшшшь человечишшшко. Мы не причиним вреда. Слушшшай. Ссссмотри.
Порыв ледяного ветра ударил ему в грудь, разбивая живой панцирь. Жуки осыпались переспелыми вишнями. Равиньян судорожно взмахнул руками, пытаясь удержаться, и рухнул вниз.
Он оказался на берегу реки, с раскалывающим ребра сердцем, но абсолютно невредимый. Вокруг, клубясь и вздыхая, расползалась мгла. Она клочками оседала на низкорослой растительности, кое-где пробивающейся из скал. Чуть ниже ртутно поблескивали неподвижные воды реки. Здесь не чувствовалось хода времени. Все казалось облитым серой, застывшей смолой.
— Абель! — крик упал неловко брошенным камнем, тут же ушедшим на дно. Мгла ухмыльнулась. На противоположном берегу реки мелькнуло белое платье Эстер. Равиньян бросился в воду, такую нестерпимо холодную, что он едва не задохнулся. В детстве он спокойно переплывал небольшое озеро у дома приемных родителей наперегонки с Эстер, но сейчас что-то плотно обвило его щиколотки, утягивая на дно. Нырнув глубже, чтобы освободиться, он закричал. Его ноги стягивали длинные белокурые пряди.
Воздух ворвался в легкие внезапно. Кашляя и отплевываясь, Равиньян попытался подняться, но тут же упал, больно ударившись затылком. Его мутило. Во рту стоял вкус плесени и желчи. Рядом, совсем крошечная в своей неестественной позе, лежала Эстер. Ее волосы слиплись и потемнели. Грязное, разорванное на груди платье задралось, обнажая худые колени. Тонкая струйка крови запеклась у рта, а под затылком блестела черная, как речная вода, лужа. Между раскинутых бедер девочки валялось огромное красное яблоко. По его глянцевому боку, щелкая и раскачиваясь, ползли жуки.
Оглавление
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
